Газета День Литературы # 125 (2007 1) [Газета «День Литературы»] (fb2) читать онлайн

Владимир Бондаренко КОМУ НЕЧЕГО ТЕРЯТЬ?

Убежден, в нынешней России самые обездоленные – писатели, и чем талантливее, тем обездоленнее. И крестьяне, и инженеры, и врачи, и офицеры как-то приспосабливаются к нынешнему рыночному режиму, находят своё дело, и уже начинают привносить свою лепту в новое развитие России. Писатель беспомощен – он не вписывается в рынок никак. Он не нужен сегодня пока еще никому: ни новому бизнесу, ни элите, ни оппозиции, ни правящему режиму.

Сразу скажу, что речь идет не о рыночных литераторах, не об удачных беллетристах, авторах фэнтези и детективных сериалов, которых я не собираюсь осуждать: они честно делают своё дело, они приносят пользу людям, они умело подхватывают все темы, которые востребуемы обществом, лихо выдают на гора сюжет на заданную тему. Боюсь, что наш президент в силу своей малой культурности, остановившись на американских боевиках и исторических бестселлерах Эдварда Радзинского, искренне считает подобную беллетристику литературой и потому не задумывается о положении национального русского писателя в обществе. Мол, рынок всё определяет – кто покупается нарасхват, тот и силен. Я не собираюсь мечтать о былых миллионных тиражах для серьезной литературы, для психологического и социального романа, для поэзии и драмы. Но такого трагичнейшего положения в литературе нет ни на Западе, ни на Востоке. Всё-таки тиражи и гонорары самых серьезных и талантливых писателей современного Запада не столь смехотворны, как наши. Бескультурие общества только нарастает, и, боюсь, когда следующий президент поймет опасность культурного провала нации, будет уже тяжело менять положение.

Нефтью от бескультурья не откупишься, и поведение наших олигархов в Куршавеле лишнее тому свидетельство. Они, может, и рады бы по-другому себя вести и по-другому бешеные деньги тратить, но не знают, как. Меценатства как не было так и нет. Поддерживать писателей и поэтов не престижно, не модно, не востребуемо. Нобелей на нашем финансовом горизонте почти не видать. Виктор Столповских со своей литературной премией "России верные сыны" – редкое исключение.

Замечу, что литература почти одинаково не востребована – любой идеологической направленности. Наши либеральные писатели и поэты, может быть, чуть-чуть более уверенно держатся на поверхности. Тиражи у Вла- димира Личутина и у Владимира Маканина одни и те же, поэты Геннадий Русаков или Геннадий Ступин, Юнна Мориц или Татьяна Смертина одинаково чужды и нашим олигархам и нашим депутатам, и нашим чиновникам. Не случайно же в недавней "Независимой газете" отметили из юбилеев этого года лишь Игоря Иртеньева и Андрея Битова, не заметив ни мартовский юбилей Валентина Распутина, ни юбилеи Беллы Ахмадулиной и Владимира Маканина.

И вот вопрос: может ли состояться Пятая Империя на одной лишь нефтегазовой составляющей, не прочувствованная и не обоснованная глубинными литературными пророками нашего общества? Не думаю.

Писателям сегодня нечего терять, но в этом и сила их. Что бы они ни написали, куда бы ни занёс их талант, с какой бы художественной силой они ни выводили в литературу новые социальные типы, как бы чутко они ни фиксировали глубинные изменения и в народе, и в обществе, степень их правды не интересует наши верхи. Значит, можно писать всю свою художественную правду. Как написал Захар Прилепин в своем романе "Санькя", как творит "безответственно" от всякой власти свои скинхедовские стихи Всеволод Емелин, как напрямую объясняется со своим читателем Марина Струкова.

Молодые писатели, может быть, первыми почувствовали, что писать можно всё то, что видишь. Вот и стихи того же Сергея Шаргунова тому пример. Всех на самом деле потрясла смерть Саддама Хусейна, вряд ли кто-то в России и его идеализировал, но ничего не скажешь – красиво погиб. Стал примером не только для мусульман, но и для нас, русских, примером сугубо положительным. И кому интересна реакция властей или финансовой элиты на эту смерть? Никому.

Терять нечего, бояться некого. Писатели постарше только сейчас начинают чувствовать всю глубину предложенной им художественной свободы. Они-то и станут подлинными аналитиками современного русского общества, расположенного за пределами Садового кольца, Рублевки и Куршавеля.

Я заметил даже такую закономерность: как только тот или иной модный литератор попадает в обтёсанную обойму, он становится более предсказуемым. И Владимир Сорокин, и Виктор Пелевин, и Дмитрий Быков, и Виктор Ерофеев уже напрямую зависят от своего издателя. Прямо хоть Ленина цитируй – из статьи о партийной литературе. Они, боюсь, уже не выберутся из проложенной для них гламурной колеи.

А вот талантливые писатели, любого направления, любого возраста, поневоле ставшие маргиналами в “приличном” обществе, обречены на то, чтобы стать победителями. И чем глубже они проникнут в суть отражаемых ими социальных, психологических и нравственных проблем, тем победительнее будут их рукописи, даже не востребуемые издателями. Пойдет новый самиздат – в кружках и движениях, в общинах и коммунах.

И той же тысячи экземпляров тиража вполне хватит, чтобы стать художественным манифестом эпохи.

Талантливых писателей всегда было много на Руси, даже слишком много. Талантливый писатель не способен писать чепуху – нет смысла, тогда уж лучше идти в бизнес или еще куда-нибудь.

Настало его время отразить истинное глубинное состояние коренного русского общества, в преддверии новых Кондопог и новых Куршавелей.

Кому нечего терять, тот на Руси всегда и способен на многое.

(обратно)

НА КАЗНЬ САДДАМА

Сергей ШАРГУНОВ

НА КАЗНЬ С.

Он идёт в темно-синем больном пальто

по предсмертным людским следам,

чтобы имя свое позабыть потом.

Я кричу ему: Вас зовут Саддам!

А он смотрит на меня, глуховат,

и усмехается, мол, ума палата,

и обнимает ёлочку в миллион ватт,

глаз – финик, борода – сахарная вата...

Вот такой вам, Санта Клаус, козлы!

Что, опять над вами его подошвы?

Солнце медленно выползает из мглы,

и живым от этого света – тошно.

Он на рее висит. Синева пальто

и волниста, и глубока.

Наши головы тот, кто уже – никто,

окропил мочой старика.

Любовь ГАЛИЦКАЯ

...Но своим словом хоть немного

Я жажду мести утолю.

***

Памяти президента Ирака

Саддама Хусейна

Кричали женщины: "Саддам!",

Ладонью губы прикрывая,

А он стоял в преддверье рая,

В глазах с презрением к врагам.

Несломленный – Раис восточный,

В руках – целительный Коран,

Последний шаг, и путь бессрочный,

И вечный на Ираке шрам.

Каким он был? Коварным? Хищным?

Или поборником идей?

Иль самодержцем безграничным?

Кумир иль всё-таки злодей?

Был многолик. Был плох и славен.

Но есть ли где-то идеал?

Мир бесконечно многогранен –

Он отражением сиял.

Угасли рано на рассвете

Глаз золотые угольки,

И как бы ни были мелки,

Темнее стало на планете…

(обратно)

Станислав Куняев ПАТРИОТИЧЕСКИЙ САДИЗМ

В который раз за последние годы я вспоминаю историю-притчу о том, как 55 лет тому назад профессор Сергей Михайлович Бонди обратился к нам, первокурсникам Московского Университета, с трибуны Коммунистической аудитории на Моховой.

– Вы филологами хотите стать?

– Да! – дружно загудели мы.

– А вы "Капитанскую дочку" читали?

– Читали", – с воодушевлением выдохнула аудитория.

– А скажите мне, Пугачёв – патриот?

– Патриот!

– А капитан Миронов патриот?

Несколько слабее, но всё-таки хором мы ответили:

– Патриот!

– Но в таком случае, если вы желаете стать настоящими филологами, – коварно завершил профессор свой иезуитский разговор с нами, – вам придётся ответить на главный вопрос гениальной повести: почему один патриот повесил другого патриота?! – И торжествующий пушкинист ушёл на перерыв, оставив вчерашних десятиклассников в полной растерянности. А на дворе ещё стояло сталинское время...

Когда вершатся и особенно когда завершаются исторические времена революций, государственных потрясений, социального распада жизни, то в обеих враждующих станах – и победителей и побеждённых – неизбежно начинаются разборки, особенно тяжёлыми и бессмысленными они бывают в стане побеждённых. Взаимные упрёки в предательстве, в роковых ошибках, в тайном сотрудничестве с врагами – вот обвинения, сопровождающие всякую историческую неудачу. Наша эпоха – не исключение. И наш русский патриотический стан, заразившийся с начала 90-х годов (особенно с октября 1993 года) этой болезнью, до сих пор не изжил её. Горько, но приходится признаться, что борьба с прямыми врагами из лагеря демократической интеллигенции не требовала от меня стольких жизненных сил, сколько пришлось за эти годы истратить на защиту своих убеждений, своего имени, своей чести и чести журнала от генетических патриотов – Владимира Бушина, Ильи Глазунова, Татьяны Глушковой, Виктора Астафьева... Даже с Александром Прохановым, с Леонидом Бородиным, с Валентином Сорокиным, с Юрием Бондаревым приходилось вступать в распри, ратуя то за историческую истину, то защищая своих покойных друзей... Правда, надо оговориться: прямым врагам я объявлял войну, как правило, первым, по своей воле, а от соратников по патриотизму лишь защищался. И только тогда, когда, как говорится, доставали и другого выхода уже не было, и промолчать было невозможно.

В этой внутривидовой борьбе волей-неволей мне пришлось выработать несколько правил. Во-первых, для меня всегда было крайне важно знать: бросающий тебе обвинение или даже оскорбление твой недавний соратник – не отказывается ли при этом от своих прежних убеждений? Не запамятовал ли он – вольно или невольно – свои слова, оценки и взгляды, которые исповедовал вчера? Атмосфера ренегатства в нашу эпоху стала настолько естественной, что измена убеждениям почитается чуть ли не доблестью, которой не гнушались гордиться самые известные люди советской эпохи – от Александра Яковлева до Михаила Ульянова, от Виктора Астафьева до Сергея Залыгина.

Все идеологические обвинения в мой адрес, вышедшие в середине 90-х годов из-под пера вчерашних друзей-соратников, вызывали у меня сначала лишь горестную усмешку. Я вспоминал при этом то "Гамлета" – "и башмаков ещё не износила", или поговорку – "что написано пером – не вырубишь топором". А сейчас, когда случается нечто подобное, всё чаще вспоминаю Сталина, любившего повторять мудрую пословицу античных времён: "Даже Боги не могут бывшее сделать небывшим".

Печальным драматическим эпизодом в моей жизни последних 15 лет была рукопашная схватка с Владимиром Бушиным. Началась она в 1989 году и была куда более тяжёлой, нежели распря с Глушковой. В отличие от неё, Бушин никогда не давал повода упрекать его в том, что он поменял взгляды, оценки, убеждения. Да и полемист он незаурядный. Но у него были и остаются другие уязвимые места: в яростном желании победить соперника во что бы то ни стало он не брезгует ничем. Может поглумиться, передёрнуть цифры, даты, факты. Может выдумать для себя удобный образ соперника и триумфально расправиться с ним, как расправляются с чучелами своих врагов шаманы диких племён. К тому же у него никогда не было литературного ореола – прозаик он никудышный, впрочем, как и стихотворец, что объективно делает его идеологические обвинения в адрес Распутина, Кожинова или даже Солоухина смешными и бессовестными. Он не способен осознать значение их творческого вклада в русскую культуру и лишь поэтому с удовольствием делает их мишенями своего язвительного глумления.

В своё время меня посетила мысль, что ненависть к Есенину на мгновение объединила двух непримиримых политических противников – "белого" Бунина и "красного" Бухарина, объединила настолько, что оба низвергали одинаковую хулу на великого русского поэта, говоря о его пьянстве, хамстве, о простонародной грубости его поэзии. Как будто это главное в Есенине, а не его великая, гениальная русская сущность.

Иногда неистовые ревнители патриотизма в своём клеветническом раже бывали настолько и явно несправедливы, что мне казалось, будто ими руководит некая третья сила, мечтающая о нашем взаимном самоистреблении. Вспомним стихотворение Юрия Кузнецова о том, как два отважных войска (а в дерзости Бушину не откажешь!) на радость маркитантам сошлись на поле брани:

А наутро, как только с куста

Засвистала пичуга,

Зарубили и в мать, и в креста

Оба войска друг друга.

Многие из нас стали мишенью патриотических снайперов!

Конечно, я был более других на виду, потому что пытался объединить вокруг журнала патриотов всех мастей, пытался свести коммунистов с монархистами, националистов с демократами-государственниками, писателей великого таланта и скромных тружеников пера. Задача была почти утопическая, но бывали времена, когда на страницах "Нашего современника" одновременно соседствовали Бондарев и Астафьев, Кожинов и Глазунов, Бушин и Вячеслав Клыков. Я понимал, что ни одна отдельно взятая патриотическая сила не одолеет русскую беду. Поэтому, когда Юрий Кузнецов публиковал свою поэму о Христе, в тех же номерах присутствовали священники, осуждавшие поэму, или Михаил Лобанов, выражение лица которого менялось, когда разговор заходил об авторе "Атомной сказки". Но я, насколько мог, терпел все эти русские раздоры, смирял гордыню то одной, то другой стороны, помня, что в такое время нельзя допускать, чтобы "один патриот повесил другого патриота". Худой мир лучше доброй ссоры, а все ссоры к тому же были недобрыми.

Я никогда не упрекал Распутина в его политических иллюзиях – в излишней доверчивости к Горбачёву или Солженицыну, потому что он для меня прежде всего был творцом "Последнего срока" или "Прощания с Матёрой".

Можно упрекнуть Владимира Бондаренко за его отчаянную попытку изобразить Бродского русским поэтом, но грешно забыть о его прекрасных портретах Николая Рубцова, Глеба Горбовского, Алексея Прасолова.

Если же следовать рапповским рецептам патриотической стерилизации талантов, то придётся выкинуть из литературной жизни Владимира Крупина, Веру Галактионову, Владимира Личутина с их прозой, Михаила Лобанова и актёра Александра Михайлова с воспоминаниями, Марину Струкову с её русским патриотическим неоязычеством и Нину Карташеву с культом православного воинства, Юрия Кузнецова с его последней поэмой. И что же у нас тогда останется? Пейзаж после битвы – громадное до горизонта смертное поле, усеянное телами лейтенантов, на поле стоит в оцепенении Владимир Бушин, а вокруг него хлопочут истинные победители сражения – маркитанты-мародёры.

В последние 10-12 лет мы с Бушиным не раз яростно спорили друг с другом в различных изданиях, продолжали нашу полемику и в личной переписке, и в телефонной перебранке. В одной из такого рода статей, опубликованной в еженедельнике "Патриот", Бушин писал: "Я сказал немало язвительных слов, но они же все правдивы и потому не могут считаться оскорблениями". И вот в издательстве "Алгоритм" осенью 2006 "года вышла книга Бушина ("пламенного критика и публициста, известного своей бескомпромиссностью" – как сказано на обложке") с завлекающим названием "Огонь по своим"... "Язвительных слов" там много, но давайте посмотрим "правдивы" ли они...

Я не буду говорить о мировоззренческих спорных оценках и толкованиях в работах Бушина. Гораздо полезнее для дела показать, что его саркастический, экзальтированный стиль изобилует фактическими ошибками, подтасовками, недостоверными сведениями, а порой и просто клеветническими измышлениями. Поскольку самая объёмная глава в книге посвящена мне – я без труда обнаружил и с огорчением подумал: "Если он обо мне нагромоздил столько выдумок и неправды, то, значит, и о других позволяет себе то же самое. Значит, и тем работам, которые я читал с интересом, тоже верить нельзя..."

Бушин, желая во что бы то ни стало доказать, что Куняев при советской власти на фоне того, как других литераторов преследовали, был сверхпреуспевающим дельцом, издававшим книгу за книгой, пишет:

"В 1965 году, когда, скажем, Синявский был арестован, Куняев отмечал пятую годовщину пребывания в КПСС и выход десятой по счёту своей книжечки" ("Огонь по своим", стр. 284. Далее все сноски сделаны по этому изданию).

Врёт Бушин. К тому времени у меня вышли лишь две книги стихов: "Землепроходцы", 1960 (г. Калуга), и "Звено", 1962 г. ("Советский писатель"). А при чём здесь Синявский? Для красного словца? Чтобы оттенить на фоне его ареста литературную "карьеру" С.Куняева? Какая дешёвая демагогия...

"В 1967 году, когда, допустим, Бородин получил пять лет лагерей строгого режима, Куняев отмечал выход пятнадцатой книги" (стр. 284, там же).

Опять ложь. К двум предыдущим книгам у меня прибавилась за эти два года ещё лишь одна: "Метель заходит в город". 1966 г.

А как выход этой книжки связан с арестом Бородина? Видимо, наш лживый болтун решил поглумиться и над Бородиным, и надо мной. Но глупо у него всё получилось.

"В 1979 году, когда меня Баруздин и Оскоцкий вышибли из "Дружбы народов", Куняев отмечал в "Национале" выход своего "Избранного" и получение ордена "Знак почёта" (стр. 285).

Бедный закомплексованный клеветник! Даже такую микроскопическую ложь (про "Националь") ему приходится придумывать, чтобы заодно сообщить миру, что он тоже подвергался гонениям, подобно Бородину и Максимову! А получение ордена "Знак почёта" я, конечно, отпраздновал. Тут он прав. Но не в "Национале"... И не в 1979-м, а в 1980 году.

"В 1983 году Куняев обмывал в ЦДЛ выход двадцатой книги..." (стр. 285). Во, какой дотошный биограф! В НКВД бы ему служить! Пришлось мне тщательно пересчитывать: к 1983 году книг у меня вышло порядочно, но не 20, а всего лишь 12. Опять соврал Бушин. По-хлестаковски врёт он, когда пишет, что я "лет десять был рабочим секретарём Союза писателей" (стр. 182). Всё хочет намекнуть, как, мол, Куняев за кресло держался. На самом деле рабочим секретарём Московской писательской организации я был с 1977-го по 1980 год, и меня убрали с этой должности за выступление на дискуссии "Классика и мы" и за "Письмо в ЦК КПСС по поводу альманаха "Метрополь".

А вот ещё один, уже более серьёзный пример бушинского вранья:

"В двух томах мемуаров почти не упоминает никого из товарищей по работе, всюду он и только он! Всюду его личные успехи и персональные победы" (стр. 289).

В трёх томах моих воспоминаний 36 глав. Из них 18 персонально посвящены: Анатолию Передрееву, Борису Слуцкому, Николаю Рубцову, охотнику Степану Фаркову, геологу Эрнсту Портнягину, Ярославу Смелякову, Виктору Астафьеву, нескольким поэтам из республик, а ещё Шкляревскому, Межирову, Евтушенко, композитору Георгию Свиридову, Фёдору Сухову, Глушковой, кемеровскому поэту Николаю Колмогорову, моим калужским друзьям и т. д.

Но зачем же так нагло и глупо врать-то?

Желая уличить меня в деляческих интригах, Бушин пишет:

"Хочет издать в Калуге первую книгу. Естественно, в издательстве есть свои редакторы, но дебютант настаивает на привлечении редактора со стороны, из Москвы. Кого? Того же еврея Слуцкого. Книга вышла" (стр. 278).

И опять мелкий лжец садится в лужу. Книга действительно вышла в Калуге. Но Слуцкий не имел к ней никакого отношения. Редактировал её поэт Николай Панченко, который в 1960 году работал в Калужском издательстве. Его фамилия и стоит в выходных данных моей первой книги "Землепроходцы".

А вот что ещё сочинил Бушин о моей книге "Поэзия. Судьба. Россия", найдя в ней такие фразы (они выделены жирным шрифтом):

"После тридцати лет пребывания в партии он (это обо мне. – Ст.К.) ликует в 1991 году: "На КПСС надели намордник. Победа!" Кто же он, как не партрасстрига и лжекоммунист, очень мягко выражаясь? Тем более что тут же сказано: "Сегодня Ельцин, а если завтра Лигачёв?" То есть, сегодня американский холуй Ельцин, и это прекрасно, это сбывшаяся мечта, но вдруг опять придёт Лихачёв... это кошмар! Тут перед нами уже не просто партрасстрига и лжекоммунист, прикрывшийся партбилетом, а прихвостень ельцинского режима, дрожащий за его судьбу, как до сих пор дрожат Явлинский, Немцов, Новодворская при виде победы или просто успеха коммунистов в Туле, в Молдавии, в Нижнем Новгороде, в Иркутске, наконец в Польше... Есть основания думать, что вместе с ними синхронно дрожит и наш великий борец за русскую идею..." (стр. 252).

Две выделенные фразы из моей книги Бушин процитировал точно, но вот беда: они принадлежат не мне. Он, как азартный шулер, сознательно всё передёрнул. Отрывок, взбесивший Бушина, из которого он взял эти две фразы, вызвавшие струю клинического глумливого красноречия, в книге напечатан так:

"Из моего дневника тех времён (1991 г.): "6 декабре получил письмо от своего однокурсника Виктора Старостина. Работает учителем в Тульской области. Филфак МГУ вместе кончали, литературу преподаёт, мои стихи любит. Пишет в письме: "читал ученикам твои "Русские сны". Какая сердечная боль в главе о внуках! Читал вслух и сам чуть не разревелся... Через литературу пытаюсь объяснить детям то, что сейчас происходит в обществе. Куда пришли? К чему идём? Дело не только и не столько в пустых полках магазинов. Меня страшит другое – пустые души. У меня трое внуков, и они лишены даже того, что естественно было в детстве их пап и мам... Скоро Новый год, но жаль, что нет шампанского, впервые такое. На КПСС надели намордник. Да, это победа. Но рабская психология в крови людей. По-прежнему всего боятся. Сегодня Ельцин, а если завтра Лигачёв?"

Дальше идёт такой мой комментарий:

"Бедный Виктор! Недавно он помер, так и не поняв коварства времени, поймавшего его в капкан. Сам же писал о том, что его внуки лишены всего, что имели их отцы и матери в 50-60-х годах, когда на КПСС ещё не "надели намордник". Бедный запутавшийся русский человек! Почему даже на склоне жизни ему не стало ясно, что мы, люди из простонародья, дети учителей, врачей, служащих и даже уборщиц, могли достойно существовать и учиться в лучшем вузе страны – в Московском университете – лишь потому, что были защищены от всех мировых рыночных ветров "железным занавесом" советской власти?.."("Поэзия. Судьба. Россия". Т. 2, стр. 352-353).

Когда я упрекнул Бушина в этом подлоге, впервые опубликованном в еженедельнике "Патриот", он, пойманный за руку, не стал изворачиваться и написал мне в личном письме от 5.1.2002 г.: "Да, это ошибка, а не злой умысел. Я признаю ошибку и принесу за неё извинения"... Вместо извинений клевета перепечатана слово в слово в книге "Огонь по своим" на стр. 233 и 252.

Ну вот, сами и решайте, кто здесь "лжекоммунист" и кто словоблуд, поставивший перед собою маниакальную цель: доказать, что Станислав Куняев ренегат и антисоветчик. И такая ложь у Бушина в его бесконечном сочинении на каждой странице, в каждом абзаце, о каждом из нас.

Но пускай Распутин, Крупин, Бородин, Назаров, Кожемяко защищают себя сами. Им видней, где Бушин их оболгал. Без этого он не может, у него стиль и характер такой.

Ну разве можно, не проверяя писаний Бушина, печатать их? И меня оклеветал и Ваше издание подставил. Тем более что глумление – обычный и естественный приём его фельетонов. Он им пользуется, как правило, тогда, когда фактов не хватает.

"Вся держава хотела читать поэта-авантюриста" (о том, что я слишком много издавался при советской власти – стр. 252).

"Куняев целый месяц гулял на дармовщинку по Америке, таким же Макаром объездил Китай, Австралию, купался в Арафутском море"... (стр. 182).

(В Америку я вместе с другими писателями ездил за счёт американцев, в Китай и Австралию – за свои деньги. Что такое Арафутское море – не знаю).

"В припадке антисоветской падучей" "оба автора – Куняев и Яковлев ... делают одно общее дело: обеляют фашизм" (стр. 255).

"Премию какую-то с ходу огрёб", "может, твоя родная матушка – не Александра Никитична Железнякова, а Мариэтта Сергеевна Шагинян или Розалия Самойловна Землячка?"

И вот, высыпав на меня ворох глумливого вранья, наш автор высокомерно заявляет: "Я сказал немало язвительных слов, но они же все правдивы и не могут считаться оскорблениями"...

Пытаясь уличить меня во лжи и невежестве, Бушин пишет: "Куняев может говорить всё, что хочет, но утверждать, что Герцен – человек, "родившийся эмигрантом..." – значит нарушать приличие в особо крупных размерах. И что это за садистский патриотизм – не читая, вытаптывать писателей родной литературы" (стр. 220).

На обложке бушинской книги "Огонь по своим" рядом с его портретом есть биографические сведения: "окончил Литературный институт им. Горького и Московский юридический институт". Человеку с двумя высшими гуманитарными образованиями следовало бы знать, что слова о Герцене, "родившимся эмигрантом" принадлежат не мне, а Фёдору Михайловичу Достоевскому, и они сотни раз цитировались в отечественной критике из "Дневника писателя за 1876 год (ХI-6-И); откуда я их и процитировал: "Герцен не эмигрировал... Он так уж и родился эмигрантом. Они, все ему подобные, так прямо и рождались эмигрантами".

Закончить два знаменитых московских института и не знать Дстоевского? Поневоле согласишься, что это какой-то "садистский патриотизм". Да если бы только о Достоевском речь!

В своих воспоминаниях о встречах с Георгием Васильевичем Свиридовым я привёл слова композитора, записанные мною сразу после разговора с ним. Свиридов рассказывал о том, как после тяжёлых для русских патриотов тридцатых годов, когда ещё не была изжита антирусская идеологическая риторика, когда Рахманинова называли "фашистом", когда официальная пропаганда в упор не видела Есенина, в первые месяцы войны вдруг всё переменилось: "Во время войны в эвакуации, – взволнованно сказал Свиридов, – когда на каком-то плакате я встретил слова "Россия, родина, русский", у меня слёзы потекли из глаз"...

Прочитав эту сцену в книге моих воспоминаний "Поэзия. Судьба. Россия", Бушин как с цепи сорвался: "Это упёртые глаза Куняева. Это он, а не Свиридов рисует лживую картину, в которой нет места тому, что задолго до войны у нас выходили огромными тиражами романы, поэмы, во всех театрах шли фильмы, спектакли об Александре Невском, Дмитрии Донском, Кутузове, Суворове, Петре Первом... Или во всех этих произведениях не допускались слова "Россия", "Родина", "русский"?" (стр. 230).

Но, слава Богу, я знал Свиридова, понимал, что, разговаривая со мной, он излагает свои выношенные мысли. В этом я убеждался не раз. И когда вышла книга Свиридова "Музыка, как судьба", я начал читать её и то и дело находил в ней дневниковые записи Свиридова почти дословно совпадавшими с моими записями его разговоров. Вот что пишет он в тетради 1978-80 гг. об искусстве предвоенного времени: "После смерти Горького наступило совсем другое время ... , господствовал дух Утёсова, Дунаевского, Хенкина ... . Руководство Ленинградского союза композиторов: председатель Фингерт, ответственный секретарь – Иохельсон, 2-й секретарь – Кессельман... То же было всюду. Слова: Россия, Русский, Русские – не существовали: Впервые я услышал это слово в названии пьесы Симонова "Русские люди" уже во время войны, когда потребовалась (и обильно!) кровь" (стр. 210).

Вот вам и "садистский патриотизм", оснащённый дипломами двух институтов. И как Бушин закончил их, не читая ни Герцена, ни Достоевского, ни Свиридова?!

Я бы не стал писать это письмо, тратить силы, нервы и время, если бы не одно соображение. Журнал "Наш современник" – самый популярный и многотиражный из "толстых" литературных журналов. Он объединяет вокруг себя все лучшие литературные силы России и десятки тысяч читателей. Многие из них читают и книги, изданные в "Алгоритме", и верят им. Я не могу спокойно относиться к тому, что читатель, любящий журнал "Наш современник", вдруг прочитает писания Бушина и поверит хоть бы малой доле клеветы, льющейся с его пера... Мы – люди не частные, живём общественной жизнью, и это обязывает нас заботиться о своей чести и защищать её.

А репутацию издательства "Алгоритм" – жалко.

Судиться с издательством, издавшим немало замечательных книг Вадима Кожинова, Сергея Семанова, Олега Платонова, как-то не хочется. Но и промолчать глупо. А издательству надо бы понять, что "факты", приводимые Бушиным в его книгах – надо проверять через лупу. А то ведь какой-нибудь непокладистый автор призовёт к ответу за "публикацию сведений, не соответствующих действительности", доведёт до суда и будет прав. И, не дай Бог, издательство разорится. Где тогда буду издавать свои книги я? Где будет издаваться Бушин, человек отчаянной отваги, поскольку он не боится нести ответственность за ложь, которую изрыгают его уста?

(обратно)

Юрий Милославский РОЖДЕСТВО ХРИСТОВО

ЕЖЕ ПО ПЛОТИ РОЖДЕСТВО ГОСПОДА БОГА И СПАСА НАШЕГО ИИСУСА ХРИСТА

– І –

"...Хотя бы грех унизил тебя до скотоподобных страстей и похотей, хотя бы ты совестью принужден был сам на себя обратить пророческое обличение: человек в чести сый не разуме, приложися скотом несмысленным и уподобися им (Псал. ХLVIII,13), и тогда не должен ты отчаиваться в снисхождении Спаса своего. Который, не возгнушавшись возлечь в яслях, не возгнушается и в яслях души твоей почить Своею благодатию и Своим миром...", – говорил некогда Святитель Филарет, митрополит Московский. – Слова Святителя хорошо бы затвердить всякому, кто сподобится в дни Рождества прибыть на Святую Землю Палестины.

Ночной предрождественский Святый Град Вифлеем бывает мрачен. По обеим сторонам дороги, соединяющей его с Иерусалимом, почти вплоть стоят продолговатые, по большей части двухэтажные, здания: внизу – торговые лавки, наверху – жилье. Стены домов испещрены черными с подтеками отчаянными надписями и эмблемами; всё это густо захлёстано краскою же, забелено – и вновь исписано. Зелёные ставни плотно затворены, и лишь в прорезных сердечках считанных из них помигивают нам конусные абрисы ёлок; а уж лавки! – те и вовсе закрыты наглухо, словно никогда и не открывались покупателям, затянуты металлическими жалюзями, задраены воротинными створками на длинных закладах. Поверх всего этого – такое же, как и на стенах, множество перекрывающих друг друга надписей.

На улицах, разумеется, ни одной живой души. То здесь, то там торчат воинские патрульные машины, – их окна забраны выносными решётчатыми щитами; патрулей не видать, однако до слуха время от времени доносится урчание мірового эфира, исторгаемое рациями, что обмениваются меж собою неведомой паломнику – оперативною информациею.

Дождь измельчился до мжички, но по страшной скорости облаков, отчего мокрое пространство как бы мерцает, поминутно меняясь в ночном своём освещении, можно судить, на что ещё способна сегодняшняя погода.

Суетливая злобность палестинской зимы – она и есть, дерзнём сказать, историческая реалия Рождества Христова: промозглая, достигающая ветром и ливнем до самых зябких костей, буровато-черная с багровым подсветом.

"Зима – это (тварный. – Ю.М.) мір", – сказано в гностическом евангелии Филиппа. Но именно в этом міре вочеловечился Спас наш, и оттого явление Христово по плоти отмечено явственными признаками тревоги, безпокойства, настоящая причина которых еще сокрыта от встревоженной твари. Верблюды волхвов едва вступили во Иерусалим; вопрос, с которым пришедшие с Востока обращаются к шарахающимся от них прохожим, – "Где родившися Царь Иудейский?", – лишь только задан и навряд ли толком понят, – а евангелист говорит: "...Ирод царь смутися, и весь Иерусалим с ним" (Матф.2,3); слова эти следует воспринять буквально. "Земля на иконе Рождества не изображена гладкою или ровною, нет, она вся полна движения, – сказано в заметках инока-иконописца Григория (Круга). – И эта холмистость, неровность земной поверхности не является только свидетельством о местности неровной и гористой близ Вифлеема... Земля узнала день своего посещения. Она ответила Христу тем, что вся ожила, она как тесто, – вся начала вскисать, потому что почувствовала в себе закваску вечной жизни. И эти волнистые и уступчатые складки земли, окружающие вертеп, не пустынны, но полны тревожного и радостного движения".

Однако радость эта – не для всех, ибо одни еще не в состоянии вместить ее, а другие – по своей воле отрицаются Спасения: мiр уже разделен, и в скотских яслях "лежит Сей на падение и на восстание многих во Израиле, и в знамение прорекаемо" (Лук.2,34). "Пререкания" не обошли и самых ближних: "Характерно для многих икон Рождества, что Матерь Божия обращена ликом не к Спасителю, но к Обрученнику. Лицо Её выражает глубокую заботу... Матерь Божия как бы хочет всеми силами помочь Иосифу, погруженному в глубокую скорбь, измученному сомнениями...", – продолжает инок Григорий.

Согласно преданию начальных христианских общин, запечатленному в нескольких древних источниках, вроде широко известного Первоевангелия Иакова, а также в "Псевдо-Матфеевом евангелии" и в т.н. "Евангелии детства", тяжкие душевные муки, безпокойство и недоумение не оставляли Иосифа с того дня, когда, возвратившись из Капернаума, где он в течение нескольких месяцев плотничал, Обрученник нашёл юную Марию – непраздною. Описание Рождественской иконы у инока Григория свидетельствует, что в преданиях этого рода содержится известная доля истины, – сохраненная для нас в Четиях Минеях и в Рождественских службах. "Буря помышлений сумнительных" то отпускала Иосифа, то с новою силою терзала его сердце. Отражение этой сердечной брани донесли до нас апокрифы. Но только из принятого Церковью Благовествования – мы узнаем о главном: доброта и самоотвержение Иосифа, не желавшего "огласить" Марию (Матф.,2,19) были как бы нарушением ветхого уходящего Закона и "преданий старцев". Обрученник возвел благодать над законом, – и тогда в ответ на его безсмысленную "незаконную" доброту полыхнуло ему навстречу прямое Господне откровение: "Иосиф сын Давидов! не бойся принять Марию, жену твою; ибо родившееся в Ней есть от Духа Святого" (Матф.,2,20).

...Слухи о беременности Марии достигли служителей храма Иерусалимского, и Она – вместе с Обрученником – была призвана для ответа. Предание говорит, что от Неё потребовали унизительных доказательств; затем Святое Семейство должно было пить так называемую "воду обличения", – с тем, чтобы Вседержитель обнаружил "на лицах их" содеянный проступок (Псевдо-Матф.,12 и нек. др.).

"Вода обличения" не оказала ожидаемого действия. Но слухи и пересуды в народе не утихли. Может быть, именно потому Иосиф решился отправиться в Вифлеем вместе с Марией, дабы близкие роды, к которым готовилась Матерь Бога нашего, произошли подальше от взбудораженных и недоверчивых соседей.

Так и сбылось пророчество о Рождестве Христовом в Вифлееме Иудейском.

Трех-четырехвековый промежуток меж завершением Ветхого и началом Нового Заветов – то есть, собственно, временное зияние, когда все ветхозаветные книги были уже дописаны, а новозаветные еще не появились, – эту историческую паузу в секулярной библеистике именуют "интертестаментальным периодом".

"Все пророчества о времени пришествия Мессии уже сбылись... и в міре водворилась тишина, предзнаменовавшая, по словам Исайи, пришествие в мір посредника, примирителя небес с землею. Этот период времени был чрезвычайно знаменателен и важен, даже и в историческом отношении", – сказано в книге "Дванадесятые Праздники православной Церкви" Г.Лаврентьева (1862).

"В то время как на Западе ненужно передвигались легионы, произносились пустые речи и писались безсильные законы – в Вифлееме и Иерусалиме решались судьбы и Востока, и Запада", – противопоставлял значимость историческую – значимости горней В.В. Розанов.

"Безсильный закон" сам того не подозревая, споспешествовал истории нашего спасения: бывшая на сносях Богородица оказалась в предместьях Вифлеема, потому что в вассальной Палестине по указу императора Августа проводилась подушная перепись.

"В те дни вышло от кесаря Августа повеление сделать перепись по всей земле. Эта перепись была первая в правлении Квириния Сириею. И пошли все записываться каждый в свой город. Пошел также и Иосиф из Галилеи из города Назарета в Иудею в город Давидов, называемый Вифлеем, потому что он был из дома Давидова, записаться с Мариею, которая была беременна" (Лука, 2; 1-5).

Эти строки, бывшие по всей видимости, совершенно внятными для современников автора третьего Евангелия, сегодня требуют подробных комментариев. К примеру, оборот "в те дни" соответствует русскому "в тот период", так что не следует думать, будто Лука утверждает, будто время появления указа о переписи непосредственно примыкало к Рождеству: повеление кесаря могло дойти до дальней автономной провинции и через два-три года после опубликования его в метрополии. Было известно, что на исходе царствования Ирода правителем Сирии состоял Квинтилий Вар, тогда как упомянутый Лукою Квириний принял должность значительно позже – в шестом году первого столетия. Из Деяний Апостольских видно, что Евангелист знал о проводимой Квиринием позднейшей переписи, вызвавшей, кстати, в Палестине восстание. Тогда почему же он определяет перепись как "первую в правлении Квириния"? Сообразуясь с некоторыми особенностями греческого подлинника Евангелия, экзегеты пришли к выводам, что искомый стих Луки следует понимать таким образом: затеянная Августом перепись добралась до Иудеи в последние годы иродовой власти; после кончины царя перепись приостановили – и она была возобновлена после того, как легатом Сирии стал Квириний. Но в последние десятилетия ХХ века уже было принято считать, что Квириний правил Сирией дважды – и в первый раз за несколько лет до христианской эры. И наконец, у Тертуллиана в "Против Маркиона" сказано, что в интересующую нас эпоху императорским легатом Сирии был Сатурнин...

Похоже, что первоначальная Церковь не усматривала промыслительного значения в фиксации определенной календарной точки рождения Иисуса по плоти. По крайней мере до IV столетия верные отмечали лишь день Вогоявления-Эпифании, куда включалось как Рождество, так и Крещение Господне. По свидетельству же "отца церковной истории" Евсевия Памфила, первохристиане Палестины паломничали к вифлеемскому Вертепу – для них он стал символом перехода души от тьмы к свету, символом Божественного Лучения, осветившего тёмные каменные своды пещерки-хлева во мгновение Рождества Христова.

В самый город Святое Семейство не в

ъехало: "Егда же быша посреде пути, и рече Мария к Иосифу: ссади мя с осляте, ибо сущее во мне нудит мя изыти", – повествует апокриф (Первоеванг. Иакова,17,9).

В прежние годы паломникам на Св. Землю Палестины показывали неподалеку от Вифлеема участок земли, зовомый "гороховым полем". Он был покрыт мелкими светло-серыми камушками необыкновенно круглой формы. Предание гласит, что на этом месте св. Иосиф-Хранитель остановил осла, на котором сидела Богородица, а сам пошел в город на поиски ночлега. На поле в это время работал некий селянин. Прошло сколько-то времени, а Иосифа всё не было. То ли Приснодеве, – не забудем, пятнадцатилетней отроковице, – стало страшновато, то ли показалось неудобным молча взирать на хозяина участка, где Св. Семейство задержалось, но только Она спросила:

– Дяденька, что это вы сеете?

Угрюмо и сосредоточено взглянул на Неё занятый самонужнейшим делом человек, которого проезжие вынуждают отвлекаться на пустые разговоры.

– Не видишь, что ли? – камни.

– Бог да благословит ваш труд, дяденька, – смущённо ответила Богородица.

Вот и вырос богатый урожай – через две с лишним тысячи лет никак собрать не можем.

…Оставив Марию в пещерке-хлеву, Иосиф бросился на поиски повивальной бабки-иудеянки. Найдя ее, Обрученник возвратился к Вертепу, но повивальная бабка побоялась войти в него, ибо великий свет озарял его тёмные своды, не угасая ни днем ни ночью, и так было всё то время, покамест Приснодева оставалась в Вертепе (см. "Еванг. детства" 69-70 и последующие).

Но еще до встречи с повивалкой Иосифа застала та тишина, которою изумленный мір встретил своего Христа; тварь словно окаменела с разбега: умолкла всякая плоть. Остановились небеса, руки пахаря застыли на замершем плуге, дети склонились к недвижной реке, желая напиться, – да так и обомлели. И внезапно всё это вновь пришло в движение (см. Первоеванг. Иакова, 18,2).

Сама Тайна Рождества – неизобразима, как и тайна Воскресения.

Прикосновение к ней – опаляет, как огонь физический (см. Псевдо-Матф.,13 и Ев.Иакова,20, 1-2).

Впрочем, даже благоговейные попытки соприкоснуться со Светом Неприступным не приносят добрых плодов. Позднейшие фрагменты "евангелия детства" особо останавливаются на словах повивальной бабки, славящей и хвалящей Создателя за то, что он будто бы удостоил ее лицезреть Рождество от Приснодевы. Зато усвоенные Церковью благочестивые предания даже не пытаются приблизиться к таинственному мраку Вертепа, озаряемого извнутри Рождественским Чудом.

"А за престолом великия Рождества Христова ту есть святое место, идеже родися Господь наш Исус Христос от Пресвятыя Девы; и на том святом месте есть мрамор камень черной, на немже пестрины голуби", – рассказывает инок Варсонофий, ходивший во Святую Землю в 1456 году. – И – ничего более.

Лишь сказочные "обавления", с их творческою тоскою по детали, решаются на большее: "Во Вифлиоме, где родися Христос, церковь велика, Рождество Христово. И ту есть в вертепе, стоит млеко святей Богородицы, шло из персей богородичных, таково же, как млеко белое сселося. Да туто же в вертепе, где Христос родися, Богородица хватала рукама за землю, и тутвозросло с правую страну аки рука, а с левую страну аки крест, и свился с рукою вместе... И коли бывает на Рождество Христово, Патриарх литоргию служит, и как молвят ИЗРЯДНО О ПРЕСВЯТЕЙ, – рука прострется, и крест разовьется, и млеко станет тепло, и пар от него идет. Да так стоит рука и крест и млеко, доколе обедню отпоют... И так бывает ежегод" (Иконописный подлинник; привожу по Ф.Буслаеву. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. Т.II, СПб, 1861, стр.365).

– ІІ –

"Если существует место на земле, сосредоточивающее в себе все то, что есть священного, все, что высокое, все то, что сладостное и вожделенное – то это есть поклонение Вифлеема", – писал некогда Вениамин Иоаннидис, иеродиакон и профессор богословия в училище Патриаршеского Иерусалимского Престола.

Сто тридцать лет тому назад "стараниями Высокопреосвященнейшего Митрополита Вифлеемского господина Агапия" труд профессора Иоаннидиса был частично переложен на русский язык Иваном Степановичем Гашинским – воспитанником Кишинёвской духовной семинарии, "приобретшим познание греческого в продолжительной своей службе при Императорской Российско-Посольской церкви в Афинах". А потом в продолжение десятилетий отпечатанную в Лейпциге книжицу Иоаннидиса, украшенную гравюрою, изображающею Св. Вертеп, можно было получить в "Вифлеемском Еллинском монастыре и в Пречестном Храме Воскресения в Иерусалиме – у старца-сосудохранителя Всесвятого Гроба господина Серафима".

Сегодня ее там уже не найти.

"Христианин ступает здесь (в Вифлееме. – Ю.М.) не по земле, но по небу; человек входит в то центральное место, по которому перешли и ступали отрасли толиких веков: но Православный, ко всему прочему, находится внутри церкви, воздвигнутой Византийскими Самодержцами", – продолжает иеродиакон Вениамин.

Для того, чтобы попасть в ночь на Православное Рождество в Святой Вертеп обыкновенно специального пропуска не требуется. На площади Звезды в Вифлееме, метрах в пятидесяти от базилики Рождества Христова, устанавливаются временные кабинки, в которых желающие принять участие в богослужении подвергаются досмотру. Взойдя в малую калиточку, сохранённую в циклопических арчатых вратах базилики, богомолец оказывается в притворе, где почти непременно попадает в одну из многочисленных луж, наполняющих выбоины в каменном полу. Здесь его вновь слегка досмотрит (либо только доглядит) сотрудник иудейской Службы безопасности, – после чего паломник свободен следовать вовнутрь храма: "здания обширнейшего и весьма высокого и притом великолепнейшего", по выражению профессора Иоаннидиса.

Служит глава Сионской церкви, Блаженнейший Патриарх Иерусалимский и всея Палестины, – и тот, кому мил теперешний христианский Восток, уж какой он есть, с его щербатым золотом и надколотым хрусталем, возможно, получит по вере своей: к последним словам Херувимской он удостоится проникнуть не только до византийской подоплеки Рождественской службы в Вифлееме, но – вдруг! – дотянется до самой первоосновы.

В самом Вертепе также началась Литургия.

"Св. Пещера вообще есть темная, освещенная посредством лампад, – объясняет Иоаннидис. – Помост Св. Пещеры выстлан большими белыми мраморами, имеющими на себе черные и красноватые жилы, и из них некоторые разбиты. Кровля и частию стены Пещеры покрываются обветшалою тканию, перемену которой соперничество Наций не дозволяет".

А служба идёт. Лик отвечает иереям по-славянски, поскольку на Рождество в Вертепе поют инокини Русской женской обители, что в Горней, основанной в XIX веке архимандритом Антонином (Капустиным) – если так можно сказать, подвижником русского церковного присутствия на Святой Земле.

По случаю праздника монахини, в большинстве своем молодые, благоухают отечественным земляничным мылом. Тесновато: слабосильная вытяжка, вмонтированная в стену пещерки, работает на пределе. Кое-кто из бывалых богомольцев запасся раскладными сиденьицами, какими обычно пользуются живописцы на этюдах.

Три часа пополуночи. Теснота возрастает; желающие причаститься именно во Святом Вертепе опускаются в него из верхнего храма, где все ярко, отверсто и громко, а по правую руку от Царских Врат сидит на солее в особенном кресле иудейский проконсул – чёрноокий упитанный красавец-генерал, надменный и бледный, в пунцовом берете (эти наблюдения относятся к исходу 80-х годов прошлого века. – Ю.М.).

Предстоящие и молящиеся едва не отдавливают друг другу ноги.

"Плоть человеческая при самом начале ее предназначалась к тому возвеличению, каковое должно было последовать через рождение в ней Сына Божия, – сказано у Тертуллиана. – Некоторое великое дело предначертывалось, когда создавалось это вещество. И сколько раз оно было почтено Богом, сколько раз испытывало оно касание Божией руки?! – Представь себе, что весь Бог занимается им – Своим разумом, Своим действием. Своим советом, мудростию, провидением и – прежде всего – Своей любовью..."

Дева днесь Пресущественнаго раждает, – и ледяной свирепый дождь хлобыщет Вифлеем то справа, то слева, – и земля вертеп Неприступному приносит, ангелы с пастырями славословят, волсви же со звездою путешествуют, – а молнии выявляют у горизонта чёрный кратер Иродиона, – нас бо ради родися Отроча Младо, Превечный Бог.

(обратно)

ХРОНИКА ПИСАТЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ

ВСТРЕЧИ НА СЛОБОЖАНЩИНЕ

В центре Слободской земли городе Харькове состоялся ряд встреч, конференций и "круглых столов" по вопросам исторических, экономических и культурных связей России и Украины. В этих мероприятиях принимала участие делегация Союза писателей России и Всемирного Русского Народного Собора (ВРНС) под руководством Председателя СП России, заместителя Главы ВРНС, члена Общественной палаты РФ В.Н. Ганичева. В делегацию входили также доктор исторических наук С.В. Перевезенцев, главный редактор журнала "Новая книга России" С.И. Котькало, доктор филологических наук С.А. Небольсин, писатель, доцент Литературного института А.Ю. Сегень, поэт В.Г. Верстаков и главный редактор журнала "О Русская земля!" М.В. Ганичева.

Во встречах в Харькове участвовали также гости из украинского города Николаева – член СП России профессор Н.Г. Мирошниченко и председатель николаевского отделения Центра адмирала Фёдора Ушакова Г.В. Бушуева.

В НТУ "Харьковский политехнический институт" состоялась конференция, посвящённая очередной годовщине Переяславской Рады (1654 г.) и гармонизации нынешних украинско-российских отношений. Были заслушаны десятки докладов по этой теме учёных, общественных деятелей, преподавателей, студентов и аспирантов Харькова, Москвы, Киева и Николаева.

В Харьковском национальном университете прошёл насыщенный острой полемикой и глубокой постановкой проблем "круглый стол" по вопросу развития российско-украинских отношений, в котором наряду с учёными приняли участие представители Администрации Харьковской области, Харьковского Облсовета, Совета руководителей приграничных областей России, Белоруссии и Украины, представители консульства РФ и комиссии межрегионального и международного сотрудничества.

Председатель Харьковского Облсовета В.В. Салыгин и ректор ХПИ Л.Л. Товажнянский были награждены от имени ВРНС и СП России премией "Славянское единство" и орденами за укрепление дружбы между нашими народами.

Состоялось также заседание Комиссии Всероссийской литературной премии "Александр Невский", на котором ответственный секретарь Харьковского отделения СП России доктор педагогических наук А.Г. Романовский и руководитель николаевских писателей предложили для рассмотрения на премию "Александр Невский" несколько книг писателей Украины.

Главный редактор журнала "О Русская земля!" Марина Ганичева и поэт Виктор Верстаков провели несколько встреч со школьниками Харькова и пригласили их участвовать в конкурсе детского творчества "Гренадёры, вперёд!".

В епархиальном управлении прошла встреча российской делегации с митрополитом Харьковским и Богодуховским Никодимом, во время которой владыка рассказал о делах епархии, прочитал свои стихи и подарил российским писателям десять томов своих сочинений, в которые вошли его поэтические и прозаические произведения. В ответ на это В.Н. Ганичев за многочисленные прозаические и поэтические труды торжественно вручил владыке билет почётного члена Союза писателей России.

МАСТЕР РЕЛЬЕФНОЙ ПОЭЗИИ

В выставочном зале Российской академии художеств на улице Пречистенка состоялась выставка произведений народного художника Российской Федерации, члена-корреспондента Российской академии художеств и члена Союза писателей России Геннадия Правоторова, который широко известен как автор множества работ в жанре медальерного искусства, а также нескольких поэтических сборников. Соединяя в себе одновременно поэтические и художественные начала, Геннадий Правоторов часто обращается в своём творчестве к литературным темам и образам – им выполнен рельефный триптих в бронзе по мотивам знаменитого "Слова о полку Игореве", а также медали создателей славянской азбуки Кирилла и Мефодия, древнерусского писателя Даниила Заточника, неистового протопопа-писателя Аввакума, а также Л.Н. Толстого, А.С. Пушкина и других писателей. Кроме того, им выполнено более 10 мемориальных досок, в том числе Ф.М. Достоевскому, а также доска, посвящённая 170-летию венчания А.Пушкина с Н.Гончаровой, сделанная им для церкви Большого Вознесения в Москве.

Геннадием Правоторовым выполнено также большое количество работ на темы российской истории, серия "Династия Романовых", рельефы Марии Магдалины, Екатерины и Елизаветы для одного из колоколов Храма Христа Спасителя и объёмный цикл работ, посвящённых библейским сюжетам, образам христианских святых и теме Русского Православия.

Поздравить художника и поэта с открытием выставки пришли его друзья и коллеги из Академии художеств, Союза художников и Союза писателей России.

ГОСТЬЯ ИЗ КИРОВОГРАДА

В Москве, в актовом зале Правления Союза писателей России, с большим успехом прошёл творческий вечер поэтессы из украинского города Кировограда Галины Вовченко-Керуцкене. Галина относится к той категории людей, которых академик Л.Н. Гумилёв называл "пассионариями". Она – не просто хорошая поэтесса, пишущая сильные гражданственные и лирические стихи на русском языке, но человек поистине необыкновенной творческой и социальной активности – член Союза писателей России, инициатор множества литературно-культурных и общественных акций, пропагандирующих русский язык и литературу на Украине и направленных на укрепление не декларативной, а подлинной русско-украинской дружбы, руководитель творческого объединения "Парус", под крышей которого собираются не только самодеятельные поэты и прозаики Кировоградской области, но и представители других родов искусства, и вообще – самый настоящий "мотор" Кировоградского отделения СП России, официальной регистрацией которого в украинских органах юстиции она сейчас занимается.

Послушать пламенные стихи Галины о женской доле, любви и, конечно же, о любимой Руси-России пришли секретари Правления Союза писателей РФ Геннадий Иванов и Николай Переяслов, профессор Владимир Сигов, писатель Владислав Чуканов и многие другие почитатели творчества кировоградской поэтессы, её московские земляки, а также просто друзья Украины и сторонники единения культур славянских народов.

В ВОЛОГДЕ ЗАНЯЛИСЬ МОЛОДЫМИ

Впервые после многолетнего перерыва в Вологде прошёл семинар молодых (и уже не очень молодых) литераторов области, на котором были рассмотрены рукописи большого числа начинающих авторов. Помимо вологодских писателей, руководить работой семинара приехали из Москвы писатели Владимир Личутин, Геннадий Иванов, Вадим Дементьев, Капитолина Кокшенёва и Андрей Воронцов. Писатели читали произведения своих младших собратьев по литературному творчеству и вместе с ними проводили анализ того, что у них получилось удачно, и над чем ещё надо много и серьёзно работать. Общее мнение руководителей творческих групп сводится к тому, что большие перерывы в работе с творчески одарённой молодёжью приводят к значительным упущениям в её профессиональном росте, потере полезного времени и не реализованным возможностям, а значит заниматься литературной сменой надо регулярно и с большей любовью.

ВЕЧЕР ПАМЯТИ Д.К. СИВЦЕВА

В завершение уходящего года в московском Доме национальностей прошёл ещё один вечер, связанный с якутской литературой, – на этот раз он был посвящён памяти народного писателя Республики Саха (Якутия) Дмитрия Кононовича Сивцева – Суоруна Омоллоона, 100-летний юбилей которого широко отмечался осенью 2006 года в Якутске и отдалённых улусах Республики. Сказать своё слово о знаменитом якутском писателе, драматурге, просветителе и культурологе пришли его земляки, а также друзья по Союзу писателей России. Программное слово о Суоруне Омоллооне произнёс сопредседатель Правления СП России С.В. Перевезенцев, среди выступавших были также секретарь Исполкома Международного Сообщества Писательских Союзов (МСПС) И.И. Сабило, секретарь Правления СП России Н.В. Переяслов, переводчик якутских сказок С.И. Шуртаков и другие писатели и общественные деятели. Представители Института перевода Библии представили собравшимся изданное на якутском языке Четвероевангелие ("Санга Кэс Тыл"), литературное редактирование которого успел осуществить на закате своей жизни Дмитрий Кононович Сивцев, называвший эту работу своей последней молитвой. "У Бога взял – Богу и отдал", – сказал он, завершив редактирование книг о ниспосланной нам Спасителем через Своих апостолов Благой Вести.

ПАМЯТИ НИКОЛАЯ РУБЦОВА

В Москве в конференц-зале Союза писателей России состоялся вечер памяти великого русского поэта XX века Николая Рубцова, организованный Правлением СП России и Вологодским землячеством. Перед началом разговора о судьбе поэта и значении его поэтического наследия для сегодняшних читателей председатель Правления СП России Валерий Ганичев вручил группе московских писателей юбилейные медали в честь 65-летия обороны Москвы, после чего началось чтение стихов Николая Рубцова, анализ особенностей его поэтического творчества, размышления о его судьбе и личности, а также исполнение песен на его стихи.

На вечере присутствовали первый секретарь Правления Союза писателей России Геннадий Иванов, секретарь Правления СП России Сергей Котькало, главный редактор журнала "Молодая гвардия" Евгений Юшин, а также поэты и прозаики Ямиль Мустафин, Полина Рожнова, Марина Ганичева и ряд писателей из Москвы, Санкт-Петербурга, Смоленска и других городов России.

МНОГОГРАННЫЙ ТАЛАНТ

В Москве, в Исполкоме Международного Сообщества Писательских Союзов, под председательством секретаря Исполкома МСПС поэта Максима Замшева прошёл творческий вечер заместителя председателя Исполкома МСПС поэта Владимира Бояринова, выпустившего в последнее время сразу несколько интересных поэтических книжек и сборников переводов, включая такие, как "Красный всадник", "Русские народные потешки, песенки, прибаутки и небылицы", "Открываешь ставень райский", "Загулял казак" и другие. Со словом о товарище и коллеге по творчеству выступили первый секретарь Исполкома МСПС Ф.Ф. Кузнецов, руководители Московского городского отделения СП России В.И. Гусев и Московской областной писательской организации Л.К. Котюков, секретарь Правления СП России Н.В. Переяслов, а также многочисленные друзья и коллеги поэта, литературные критики и поклонники его творчества, единодушно отмечавшие многообразие и глубину поэтического дарования В.Г. Бояринова и его способность оставаться активно пишущим поэтом даже при невероятной постоянной загруженности организационной работой в МСПС и Московской писательской организации. Подтверждая справедливость сказанных в его адрес слов, поэт читал в ответ свои искрящиеся тёплым юмором и в то же время полные глубоких и серьёзных мыслей стихи, в том числе и написанные им в самое последнее время.

ПРЕМИЯ им. А.ПРОКОФЬЕВА

Лауреатом этой премии, имеющей также своё второе название "Ладога", стал известный русский поэт Егор Александрович Исаев, удостоенный этой награды за новую книгу стихов, имеющую название "Не царь, а сын". В торжественной церемонии вручения этой премии приняли участие представители Администрации Ленинградской области и Санкт-Петербургского отделения Союза писателей России. В своём ответном слове лауреат поблагодарил руководство Ленинградской области за высокую награду и прочитал стихи из новой книги.

ВЕЧЕР ЯКУТСКОГО ДРУГА

В московском Доме национальностей состоялся творческий вечер народного писателя Республики Саха (Якутия) Николая Лугинова, завершившего недавно работу над третьей частью своего романа о Чингисхане. Вместе с ним в Москву прилетели руководитель Союза писателей Якутии народная писательница Республики Саха поэтесса Наталья Харлампьева и главный редактор республиканской газеты "Якутия" поэт Владимир Фёдоров.

Николай Лугинов рассказал о своей работе над завершённым романом и поделился творческими планами на дальнейшее, после чего пришедшие прослушали фрагмент из его произведения и несколько национальных якутских песен, перенёсших всех на просторы этой удивительной республики.

Сказать своё слово о видном современном писателе Якутии и его творчестве и просто повидать товарища по литературе и пожать ему руку пришли секретари Правления Союза писателей России Анатолий Парпара и Николай Переяслов, главный редактор газеты "Российский писатель" Николай Дорошенко, один из старейших мастеров русской прозы писатель Ямиль Мустафин, сотрудник "Литературной газеты" Александр Яковлев, поэт Иван Тертычный и другие друзья и коллеги Николая Лугинова. А секретарь Исполкома Международного Сообщества Писательских Союзов (МСПС) Иван Сабило вручил ему и Наталье Харлампьевой медали М.А. Шолохова.

ЮБИЛЕЙНЫЙ “ДЕНЬ ПОЭЗИИ”

В честь 50-летия со дня выхода первого номера альманаха "День поэзии", изданного в 1956 году, воронежский Издательский Дом "Алмаз" при участии "Литературной газеты" (Ю.Поляков), ассоциации "Лермонтовское наследие" (М.Лермонтов), литературного журнала "Губернский стиль" (Н.Сапелкин) и при содействии Министерства культуры и массовых коммуникаций РФ (А.Соколов) выпустил в свет юбилейный номер альманаха. Главным редактором "Дня поэзии – XXI век" стал поэт Сергей Мнацаканян, в его редколлегию вошли поэты Андрей Шацков, Валерий Дударев, Елена Исаева, Геннадий Красников и Евгений Юшин.

В числе ста с лишним авторов юбилейного выпуска альманаха – такие непохожие друг на друга российские поэты как Белла Ахмадулина, Владислав Артёмов, Александр Бобров, Владимир Костров, Сергей Викулов, Максим Замшев, Диана Кан, Евгений Чепурных, Юрий Кублановский, Андрей Вознесенский, Валентин Устинов, Владимир Шемшученко, Геннадий Иванов, Валерий Шамшурин, Владимир Фирсов, Николай Зиновьев и многие другие. Послесловие к альманаху написал московский поэт и критик Николай Переяслов.

ПОСЛАННИКИ УРАЛЬСКОЙ МУЗЫ

Под председательством первого секретаря Правления Союза писателей России Геннадия Иванова в конференц-зале СП России на Комсомольском проспекте, 13 состоялся творческий вечер известных екатеринбургских поэтов Любови Ладейщиковой и её супруга Юрия Конецкого. Любовь Ладейщикова представила собравшимся свою новую книгу "Премия солнца", а Конецкий – только что изданный трёхтомник избранных произведений. Пришедшие на вечер московские писатели говорили о художественном своеобразии творчества уральских коллег, а Любовь Ладейщикова и Юрий Конецкий читали перед собравшимися свои новые и старые стихи.

РОССИЙСКО-ВЬЕТНАМСКОЕ СОТРУДНИЧЕСТВО

Сразу целую группу вьетнамских писателей-переводчиков принял в своём небольшом, но гостеприимном кабинете в Правлении Союза писателей России глава Иностранной комиссии СПР Олег Митрофанович Бавыкин. Дружеский визит своим российским собратьям по перу нанесли председатель Ассоциации вьетнамских деятелей литературы и искусства в РФ ответственный секретарь журнала "Доан кет" – Тьяу Хонг Тьюи (Чан Куи Фук), вице-президент вьетнамской Ассоциации выпускников вузов бывшего Советского Союза (ВИНАКОРВУЗ) директор Центра Ассоциации вьетнамских переводчиков поэт Хоанг Тьюй Тоан, а также переводчица произведений В.В. Набокова, И.А. Бунина, М.М. Зощенко и других русских классиков Нгуен Тхи Ким Хиен и специалист по русской литературе Чан Биг Хан. В разговоре о жизни Союза писателей Вьетнама, состоянии современной вьетнамской литературы и творческом сотрудничестве российских и вьетнамских писателей принял участие секретарь Правления СП России Н.В. Переяслов.

Хоанг Тьюй Тоан рассказал присутствующим о делах и жизни вьетнамских писателей, поделился своими мыслями о путях развития вьетнамской и российской литературы, рассказал о проблемах в области перевода произведений русских писателей на вьетнамский язык. В свою очередь Н.В. Переяслов и О.М. Бавыкин поведали гостям о положении писателей в сегодняшней России, рассказали о литературных новинках последнего времени и высказали свои взгляды на развитие творческих взаимоотношений между писателями двух стран.

Привечая своих гостей, О.М. Бавыкин угостил их собственноручно заваренным чаем, а по окончании беседы все поднялись в кабинет председателя Правления Союза писателей России Валерия Николаевича Ганичева и сфотографировались на память перед портретом А.С. Пушкина.

ВЕЧЕР ИНГУШСКОГО КЛАССИКА

Вечер памяти классика ингушской литературы поэта Джемалдина Хамурзаевича Яндиева, приуроченный к 100-летию со дня его рождения, прошёл в конференц-зале Международного Сообщества Писательских Союзов. Вспомнить поэта и сказать своё слово о нём пришли первый секретарь Исполкома МСПС Ф.Ф. Кузнецов, заместитель председателя Исполкома МСПС В.Г. Бояринов, секретарь Правления Союза писателей России Н.В. Переяслов, а также многочисленные земляки поэта, его родственники и переводчики его произведений на русский язык. Высокую дань уважения, любви и памяти национальному поэту отдал прибывший на этот вечер Президент Республики Ингушетия Мурат Магометович Зязиков, в простой, но искренней речи которого нельзя было не услышать нот подлинного уважения к родной культуре и не увидеть глубокого знания поэтического наследия Джемалдина Яндиева. Говоря о судьбе поэта, Президент Ингушетии наглядно показал, что она была неотделима от судьбы всего ингушского народа, поэтому и написанные им стихи остаются близкими душе ингушского народа, а личность поэта пользуется безграничной и заслуженной славой. Его поэтическое слово, сказал Мурат Зязиков, было выше любых человеческих обид и неудовлетворённых амбиций и звало народы к дружбе и единству.

Выступившие в продолжение вечера писатели Канта Ибрагимов, Михаил Синельников, Азрет Акбаев, Альберт Оганян да и практически почти все другие участники этого торжественного собрания говорили о том, что прежние поколения писателей не разделяли поэтов на "своих" и "чужих", на русских, чечен, украинцев, казахов, ингушей или якутов, а все были друг для друга просто представителями единой, общей для всех советской литературы, интересными друг другу именно своими самобытными, национально-неповторимыми особенностями творчества мифологического, фольклорного и художественного порядка.

Говоря о творчестве своего великого земляка и предшественника, председатель Правления Союза писателей Республики Ингушетия Ваха Хамхоев прочитал посвящённое памяти Джемалдина Яндиева стихотворение сегодняшнего ингушского поэта Саида Чахкиева, в котором портрет гениального предшественника рисуется такими яркими красками: "Он был красив. Был дерзок и упрям. / Народ учил его своим напевам. / Он, как народ, не тратил слово зря – / оно звучало нежностью и гневом. / Мудрец, он был на юношу похож / и страстным сердцем слушал молодёжь…"

Высоко отмечая заслуги переводчиков произведений Джемалдина Яндиева на русский язык, Президент Ингушетии Мурат Зязиков присвоил Владимиру Бояринову и Михаилу Синельникову звание заслуженных работников культуры Республика Ингушетия.

Вёл вечер секретарь Исполкома МСПС писатель И.И. Сабило.

ПИСАТЕЛИ АРМЕНИИ В СП РОССИИ

В рамках завершающегося Года Армении в Российской Федерации по инициативе Общества дружбы и сотрудничества с Арменией в Москве и Ярославле прошли Дни армянской литературы, в которых приняла участие делегация писателей Армении в составе поэта Артёма Арутюняна, прозаика Левона Хечояна, критика Сергея Мурадяна, драматурга Астхик Симонян, прозаика Альберта Оганяна и поэта Глана Онаняна. В один из дней пребывания в Москве посланники братской Армении побывали в Правлении Союза писателей России, в другой – в Исполкоме Международного Сообщества Писательских Союзов и в Посольстве Армении. Будучи в Правлении СП России, армянские писатели встретились со своими русскими собратьями по перу в лице первого секретаря Правления СП России поэта Геннадия Иванова, секретаря Правления СП России поэта, критика и прозаика Николая Переяслова, поэта, Героя Социалистического Труда Егора Исаева, члена Высшего творческого Совета СП России Валентина Осипова, литературоведа и критика Николая Сергованцева и директора издательства "Голос-Пресс" Петра Алёшкина, выпустившего благодаря помощи Общества дружбы и сотрудничества с Арменией сборник прозы современных армянских писателей "Зов" в переводах на русский язык. Последний раз подобный сборник издавался 15 лет назад.

ПОД СЕНЬЮ МАЯКОВСКОГО

В праздник святого апостола Андрея Первозванного в московском музее В.В. Маяковского состоялся творческий вечер талантливого русского поэта, представителя так называемого "поколения 50-летних" – лауреата литературной премии "России верные сыны", международной Лермонтовской премии, кавалера ордена Преподобного Сергия Радонежского – Андрея Шацкова, приуроченный, помимо его именин, к выходу его поэтической книги "Родные алтари", изданной приложением к начавшему недавно выходить в Воронеже литературному журналу "Губернский стиль". Кроме того, работая в должности референта министра культуры РФ А.С. Соколова, Андрей Шацков принимал самое деятельное участие в возрождении прославленного альманаха "День поэзии", который в 2006 году отметил своё 50-летие. Благодаря его усилиям, а также помощи Ассоциации "Лермонтовское наследие" в лице М.Ю. Лермонтова (полного тёзки и одного из праправнуков великого поэта), журнала "Губернский стиль" в лице Николая Сапелкина и "Литературной газеты" в лице редактировавшего альманах С.М. Мнацаканяна, юбилейный "День поэзии" превратился сегодня из просто идеи – в реальность и, таким образом, творческий вечер поэта стал одновременно ещё и презентацией возрождённого при его участии после длительного перерыва альманаха "День поэзии".

Со словом о поэте выступили вдова известного писателя П.Л. Проскурина критик Лилиана Рустамовна Проскурина, президент ассоциации "Лермонтовское наследие" М.Ю. Лермонтов, заведующий отделом литературы "Литературной газеты" Сергей Мнацаканян, главный редактор журнала "Молодая гвардия" поэт Евгений Юшин, заместитель главного редактора журнала "Юность" поэт Валерий Дударев и главный редактор журнала "Российский колокол Максим Замшев. За подвижнический вклад в возрождение альманаха "День поэзии" и всемерную поддержку современной русской литературы секретарь Правления Союза писателей России Николай Переяслов вручил Андрею Шацкову Почётную грамоту СП России, а генеральный директор Московской городской организации СП России Владимир Бояринов наградил именинника юбилейной медалью.

На протяжении всего вечера звучали стихи в исполнении самого автора, а также песни на его стихи в замечательном исполнении Стелы Аргату и Юрия Алябова, Владимира Штина и Ирины Негиной, Николая Финогентова и Виктора Попова.

ЕЩЁ ОДИН ЮБИЛЕЙ У 50-ЛЕТНИХ

Известному екатеринбургскому поэту и прозаику, одному из активных организаторов литературного процесса на Урале – Александру Кердану исполнилось в эти дни 50 лет. Незадолго до этого первого в судьбе писателя серьёзного юбилея у него в Екатеринбурге вышел из печати поэтический сборник "Переход", а немногим ранее этого – полновесное собрание сочинений в трёх томах, в которое вошло всё самое лучшее из написанного автором – исторический роман "Берег отдаленный", посвящённый судьбам известных русских первопроходцев Н.Резанова и И.Крузенштерна, а также их современников и сподвижников, роман "Караул", повесть "Суд офицерской чести", венок сонетов "Во имя радости и света", поэмы "Последний комиссар", "Исповедь Дантеса", "Царская фамилия" и другие, а также стихи, рассказы, переводы и попытка автобиографии "Шерше ля фам!".

Александр Кердан – один из активно работающих в литературе авторов, утверждающий своим творчеством принципы мужской чести и дружбы, верности Отечеству и высоким идеалам патриотизма, уважения к родной истории, рыцарского отношения к женщине, и вообще защищающий своим словом всё то доброе, чистое и светлое, что предаётся сегодня либеральными российскими СМИ постоянному осмеянию и поруганию.

Проза и поэзия А. Кердана – это своего рода нравственный кодекс для молодых сегодняшних читателей. Она способна напитать их духом честности и смелости, научить держать своё слово и нести за него ответ, да и вообще, как говорится, быть "не мальчиком, но мужем".

ПРЕМИЯ ДЛЯ ДЕТСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ

Жюри по присуждение Всероссийской литературной премии имени П.П. Ершова, учреждённой Администрацией города Ишима и Правлением Союза писателей России, определило победителей конкурса 2006 года на лучшие произведения для детей и юношества. Лауреатами стали:

Лепетухин Александр Петрович (г. Хабаровск) – за книгу "Хехцирские сказки";

Такшеева Зинаида Васильевна (г. Санкт-Петербург) – за книгу "Сказки Беломорья и Финского побережья";

Журнал "Муравейник" (г. Москва) – за высокий нравственный, эстетический и познавательный уровень публикуемых материалов.

Особым призом отмечено творчество старейшей детской писательницы Софьи Леонидовны Прокофьевой (г. Москва) – за большой вклад в современную детскую литературу.

В ОДНОМ РЯДУ С МАСТЕРАМИ

В Москве прошла персональная выставка живописи молодого, но уже очень известного русского художника Филиппа Москвитина "Сей образ прекрасного мира", организованная Российским Фондом Культуры при участии Московской государственной консерватории им. П.И. Чайковского и Российского православного института Св. Апостола Иоанна Богослова. Просмотр картин гармонично дополнялся концертом камерной музыки в исполнении Виктории Грищенко (фортепиано) и Михаила Калиничева (виолончель).

Филипп Москвитин давно дружит с Союзом писателей России, он – постоянный автор "Роман-журнала, XXI век", а некоторое время назад в стенах Правления СП России состоялась его персональная выставка. В 2005 году в издательстве "Белый город" у него вышел прекрасный художественный альбом. Следует отметить, что данное издательство выпускает альбомы практически одних только классиков – и среди более 200 альбомов серии "Мастера живописи", в которую входят самые значительные русские и иностранные художники, Филипп Москвитин является практически единственным молодым представителем сегодняшней русской живописной школы.

У ПИСАТЕЛЕЙ ТОМСКА

Московское издательство "Корпорация Сомбра" тиражом 10 тыс. экземпляров выпустило книгу "Собачий бог" Сергея Арбенина, под псевдонимом которого скрыт томич Сергей Смирнов. Его книга посвящена борьбе Добра со Злом, Милосердия с Жестокостью. И хотя канва ее фантастична, а фон мистичен, многие её персонажи имеют явно томскую "прописку". Как стало известно, эта книга вошла в десятку самых раскупаемых.

***

В томском издательстве "Красное Знамя" вышел третий поэтический сборник коммерческого директора журнала "Сибирские Афины" поэта Геннадия Скарлыгина "Ветер скитаний", в который, кроме стихов, вошла его поэма "Николай Клюев". Надо сказать, что минувшей осенью Геннадий Кузьмич Скарлыгин был принят в члены Союза писателей России, а незадолго до Нового года – избран председателем правления Томской писательской организации.

***

В свежих номерах красноярского журнала "День и ночь" опубликованы стихи томича Леонида Шелудько и отзывы о новых поэтических книгах "Между нами" Александра Казанцева и "Улетевший попугай" томской школьницы Анны Незнамовой. Более развернутые рецензии на эти же книги вышли в последнем номере новосибирского журнала "Сибирские огни", а кемеровский журнал "Огни Кузбасса" опубликовал стихи томских поэтов Геннадия Скарлыгина и Николая Хоничева.

***

Год от года крепнут творческие связи томских писателей с русскоязычными литераторами Америки. Вот и прошедшей осенью отмечающий своё 30-летие альманах "Встречи" (г. Филадельфия) опубликовал стихи томичей Ольги Комаровой и Александра Цыганкова, а другой филадельфийский альманах – "Побережье", напечатал крупную подборку лирики Александра Казанцева. Его же стихи вышли большой подборкой в русскоязычной газете "Обзор", издающейся в Чикаго и распространяемой в пяти штатах США.

***

В зале искусств Томской Областной библиотеки им. Пушкина прошел литературно-музыкальный вечер, посвященный 70-летию прозаика Валентина Михайловича Решетько, автора романа "Черноводье", повести "Тяжкий крест" и других произведений. Кроме автора и его друзей- писателей, на вечере выступили спикер Областной Думы Борис Мальцев, лауреаты международных конкурсов: гитарист Алексей Зимаков и альтист Андрей Чудаков, бард Сергей Максимов и другие. Вечер вели Ольга Комарова и Александр Казанцев.

***

За неделю до Нового года состоялся литературно-музыкальный вечер, посвящённый томскому поэту Николаю Алексеевичу Игнатенко, участнику Всемирного Пушкинского конгресса, Астафьевских чтений, тонкому лирику, чья строчка "Стихи не могут быть не о любви!" стала крылатой, а одну из строф сегодня цитируют, даже не зная автора: "В кругу друзей прошедшим летом мне стала истина ясна: поэты пишут для поэтов, но им сочувствует страна".

Поздравить юбиляра приехали гости из Новосибирской области. Руководители издательства "Свиньин и сыновья" привезли только что изданную ими, шестую по счету книгу стихов Николая Игнатенко "Вариант судьбы". Вышедший накануне юбилея журнал "Сибирские Афины" представил на шести полосах разделы "Игнатенко – хрестоматийный" и "Игнатенко – новый".

(обратно)

Владимир Бондаренко ДУША КИТАЯ

Вернулся из двухнедельной поездки на остров Хайнань, самую южную часть Китая, тропический остров, заселенный китайцами и народностями Ли и Мяо, когда-то ссыльный остров для опальных вельмож Поднебесной, ныне уже всемирно известный курорт, где и на Новый год вода в океане 23 градуса, а тропическое солнце готово поджарить любого деда Мороза со снегурочкой.

Но меня интересовали не пляжи, на которых я практически не был (не пляжный человек по натуре, больше двух часов ни разу в жизни ни на одном пляже мира не выдерживал, надо чем-то заняться, куда-то идти, что-то делать). Предоставленный самому себе, я активно общался с китайцами – и на фабриках великолепного хайнаньского жемчуга, построенных еще японцами, и хрусталя, изумительного китайского шёлка и в нефритовых мастерских. Ездил на такси, благо оно в Китае предельно дёшево, по острову, по древним религиозным буддийским и даосским святыням, по деревням народностей Ли и Мяо, по китайским рыбацким поселкам. Интересно наблюдать за китайцами. Даже когда они с чем-то не справляются, что-то не получается у них, приветливость остается и на лицах, и в обращении. Ей-Богу, даже если тебя уличные торговцы в чём-то обманули, в чём-то надули, приятнее иметь дело с ними, чем с нынешним нашим повседневным хамством.

Китайцы всегда улыбаются, впрочем, как и американцы, только природа улыбки несколько иная. У американцев улыбка обозначает оптимизм, всегдашнее "ОК", даже если на душе кошки скребут, нельзя показать виду. Это улыбка одиночки, индивидуума, который доказывает, что он всегда уверен в себе и своих силах.

У китайцев же улыбка идёт от их древней философии: она растворена в их вечно улыбающихся божествах, в улыбке Шао Синя, в улыбке Будды, улыбается едущий на лошади или на буйволе мудрец Лао Цзы, улыбается даже бог войны и заодно письменности Хуан-ди, улыбается лунный заяц Юэ Ту, улыбается священный кот, лапой призывающий всех посетить пустующий даосский храм, а также все бессмертные, все герои и все святые всех трёх китайских религий.

Даже Конфуций, этот китайский великий философ, по сути и создавший самую стройную и нерушимую систему иерархического государства, тоже таит улыбку в своем строгом взгляде на окружающий мир. Улыбается даже жестокий и гениальный император Цинь Шихуанди, ныне воспетый в прекрасном фильме китайского режиссера Чжана Имоу "Герой". И где вы еще увидите улыбающихся драконов? Везде в мире это отрицательные персонажи, в Китае дракон – символ мощи и величия, уверенности в себе и незыблемости китайской пятитысячелетней цивилизации.

Я увидел такого уникального улыбающегося деревянного дракона работы старых мастеров в хайнаньском чайном салоне, который содержит всегда приветливая и улыбающаяся очаровательная китаянка Лариса Ван. С такой же чарующей улыбкой она встречает и посетителей в своём ресторане "У лотоса", где мы отмечали юбилей моей жены, актрисы и педагога по голосу Ларисы Соловьевой. Ресторан был украшен терракотовыми воинами подземной армии Цинь Шихуанди, фигурками любимых китайских героев из знаменитого романа "Путешествие на запад" У Чэнь-Эня.

Согласно легенде герой романа – мифический Царь обезьян Сунь У-кун когда-то побывал и на острове Хайнань. Под его красочной, тоже улыбающейся фигуркой мы и сидели за юбилейным столиком; китайский музыкант пел нам песню, а мой шанхайский друг Михаил Дроздов провозглашал тосты и нарезал юбилейный торт. Мы подружились с Ларисой Ван, и в память о нашей дружбе и о юбилее моей жены улыбающийся деревянный дракон теперь охраняет нашу китайскую коллекцию изумительных по красоте изделий из нефрита, бронзы и шёлка.

Доброжелательная улыбка – это уже тысячелетний стиль китайской жизни. Китайцы всегда выглядят доброжелательными и стараются хотя бы внешне угодить своему гостю. Не думаю, что это лакейская угодливая улыбка, идущая от вечного подчинения то своим императорам, то завоевателям с востока и с запада, с севера и с юга. Китаец в душе всегда считает себя и свой народ главными на земле, а страну свою – центром Поднебесной. Да и что для него каких-то двести лет иноземного англо-франко-немецко-голландского, увы, и русского заодно, владычества по сравнению с пятитысячелетней историей единственной сохранившейся с древних времен цивилизации.

Смею думать, что улыбка китайцев была заложена в "Дао дэ цзине", написанном мудрым старцем Лао Цзы в шестом веке до новой эры. "О, как хаотичен мир, где все ещё не установлен порядок. Все люди радостны, как будто присутствуют на торжественном угощении или празднуют наступление весны…" Даосы приветствуют хаос, то есть свой личный природный путь, по которому должен следовать каждый человек. Даос всегда слегка пьян от радости мира, и сообщает эту радость другому.

Скажу честно, мне ближе даосы, нежели буддисты или конфуцианцы. Скажу еще честнее, мне кажется, что не только китайцы, но и все русские немного даосы. Вслушайтесь в слова древней даосской песни:

Солнце восходит,

тогда мы работаем.

Солнце заходит,

тогда мы отдыхаем.

Мы роем колодцы и пьем.

Мы пашем и едим.

Какое отношение к нам

имеет власть императора!

Вот так и каждый русский в глубинке, в поселке или в городе, живёт своей жизнью, не обращая внимание на того, кто в это время правит страной. Какое ему дело до Путина или Горбачева, Брежнева или Хрущева? Он делает свое дело, он погружает себя в великий мир природы, идёт своим естественным путём жизни, рожает детей, пишет стихи, и сторонится всякой власти. Только когда уж совсем достанет его безумная власть, русский начинает бунтовать – так же, как и китаец. История Китая – это тоже, как и русская история, непрерывная смена жестоких и безжалостных правителей и народных мятежников, китайских Разиных и Пугачёвых, неоднократно менявших династии и становившихся новыми китайскими императорами. И, как правило, мятежники пользовались даосским учением, привлекали к себе даосских поэтов и мудрецов.

Впрочем, умная конфуцианская власть тоже учитывала даосский характер своего народа. Конфуций в своих "Суждениях и беседах" писал: "Государь – это корабль. Его подданные – это вода. Вода – это то, что несёт на себе корабль, но она может его и опрокинуть…"

По моим наблюдениям, на работе китайцы склонны чувствовать себя конфуцианцами, державниками, строителями поднебесной империи, а по вечерам, отстраняясь от своей работы, они превращаются в анархичных и насмешливых даосов, ищущих в миллиардном Китае свой личный мир и строящих свой образ жизни.

Говорить о китайцах, как о едином целом послушном народе вряд ли стоит. Их много и они очень разные. Таких чистюль, как в Сингапуре, населённом китайцами, штрафующими за любой плевок на улице, в мире не найти, но редко встретишь и таких грязнуль, которых еще полно наматериковом Китае. Есть крайне обязательные и дисциплинированные люди, и есть полные разгильдяи, с трудом отрабатывающие то, что им положено. У нас в России крайне подозрительно относятся к китайским товарам, забывая, что это наши же челноки скупают за бесценок уличные самоделки, но в лучших американских магазинах я видел ту же китайскую обувь, которой нет сносу. Китаец всегда готов добиться того качества, которое необходимо покупателю. И мировой рынок самых качественных высокотехнологичных товаров так же заполнен китайской продукцией, как челночный рынок китайскими развалюхами.

Хоть и писал Иосиф Бродский издали, из своей северной архангельской ссылки, что "Китаец так походит на китайца, / Как заяц – на другого зайца. / Они настолько на одно лицо, / Что кажется: одно яйцо / Снесла для них старушка-китаянка…", вблизи видишь колоссальную разницу между южанами и северянами, сотни местных диалектов, разных обычаев, примет. А уж северную и южную кухни никогда не спутаешь. Попавшие на Хайнань северяне предпочитают питаться в многочисленных русских ресторанах, нежели идти в самый изысканный южно-китайский ресторан. На севере Китая те же пельмени, то же мясо, а предложат тебе в южном ресторане изысканное блюдо "Битва дракона с тигром и птицей феникс", и уже после еды, облизывая пальчики, ты узнаешь, что дракон – это мясо змеи, вместо феникса то ли курица, то ли попугай, ну а роль тигра во вкусно приготовленном блюде выполняет мясо кошки. Зато любители морских гадов могут перепробовать на Хайнане практически всех обитателей морского и океанского дна. Кстати, приехавшие из северного Даляна и Харбина лучшие специалисты по традиционной медицине, как я заметил на наших посиделках, южную кухню явно избегали.

В этом тоже душа Китая: стремясь к державному единству, ибо пример Советского Союза лишний раз показал к чему приводит сепаратизм, искренне приветствуя строгую иерархичность власти и авторитарность управления, одновременно они не склонны к унификации и единообразию. Ценят и не забывают древние обычаи каждой провинции, живут своей неповторимой жизнью. В той же "Дао дэ цзин" пишется: "Управление большим царством напоминает приготовление блюда из мелких рыб..." И каждая рыбёшка дает свой аромат, свой привкус. Каждый человек даёт своё дэ, свою неповторимую душу. Ибо, несмотря на явную склонность к общинности и коллективизму (а иначе им не прожить в своем миллиардном муравейнике), они в культуре и идеологии гораздо более разнообразны, нежели русский народ. Одних философских течений, противоречащих друг другу, порою обретающих религиозную форму, у них десятки, а то и сотни. Но чисто по-китайски эти противоречия никогда не принимают воинственный характер. Конфуцианство уживается с даосизмом, буддизм дополняется дзен- или чан-откровениями.

Я был в даосском древнем храме Царя драконов, поднимался к бессмертной даосской черепахе, вчитывался в иероглифы великих китайских поэтов, которые мне переводили мои китайские и русские друзья. И понемногу, кажется, начинал понимать природу их великого хаоса, делающую их цивилизацию необыкновенно устойчивой. Мне больше по душе характер южных китайцев, не столь чиновных, энергичных и предприимчивых. Думаю, на северных китайцев до сих пор оказывает влияние давнее монголо-маньчжурское продолжительное правление. Впрочем, такое же влияние оказывает на центральную Россию давнее монгольское иго, и потому поморы-северяне или южане-казаки, донские и кубанские, то есть русские, не знавшие ни крепостного права, ни монгольского нашествия, ближе по характеру южным китайцам. Лишь излишняя централизация России не позволила вольнолюбивым северным и южным русским окраинам стать такими же мощными независимыми центрами влияния, как Шанхай или Гуаньчжоу, Гонконг или остров Хайнань. Я уверен в скором мирном присоединении Тайваня к единому Китаю, думаю, это произойдёт в течение ближайших десяти лет, но я уверен также, что тайваньское влияние на дальнейшее развитие Поднебесной будет едва ли не равным нынешнему южнокитайскому шанхайскому влиянию. И кто кого подчинит, сказать трудно. Может быть, тайваньские лидеры в какой-то момент со своей продуманной идеологией интеллектуального национализма и промышленной модернизации окажутся в пекинском руководстве.

Пекинское правительство, со своей программой конфуцианского регламентированного порядка, несёт единую для всей страны систему централизованных ценностей, и она необходима единому Китаю. Но, дабы не закостенеть в экономическом, научном, промышленном и идеологическом развитии, Пекин традиционно дозволяет южным даосским или же буддийским окраинам вносить столь необходимый и целебный хаос для создания новых великих культурных, литературных в том числе, и научно-экономических достижений.

Как ни парадоксально, китайский тоталитаризм и иерархичность оказываются более гибкими, чем наша российская система.

Может быть, и нам необходим был староверческий, равноправный, а то ещё и языческий, ведический, древнерусский противовес тому же официальному православию? Не случайно же все знаменитые дореволюционные купцы и промышленники были из староверов. Сейчас их место занято инородцами, а где же наш целебный русский пассионарный хаос?

Душа Китая изначально двуцентрична, разделена на Инь и Ян, на женское и мужское начало, на солнечную и теневую сторону. Мужская Ян означает свет, огонь, воздух, дракона, лето. Женская сила Инь чаще символизирует воду, темноту, ночь, мягкость, птицу Феникс, зиму. Вся китайская традиционная медицина исходит из даосской Инь-Ян философии равновесия и гармонии природы.

Вот потому всё развитие китайской политики, литературы, медицины, философии направлено на достижение гармонии между Инь и Ян, на достижение разрушенного равновесия. Они дополняют друг друга, как дополняют друг друга конфуцианство и даосизм. Лично я в появившемся спустя пять веков из Индии третьем, буддийском, учении вижу лишь религиозно оформленную ветвь даосской философии. Не случайно очень много понятий в буддизме и даосизме схожи. По крайней мере, они не противоречат друг другу и не нарушают традиционную двуцентричную систему.

Китайские врачи, усердно лечившие меня от моих болячек в хайнаньском филиале известного на весь Китай далянского центра традиционной медицины "Горизонт", пытались восстановить давно нарушенное равновесие между Инь и Ян в моем организме. Я называл это десятидневное восстановление гармонии "допросом партизана", ибо даже самый безобидный из всех способов лечения массаж ступней и тот не обходился без нажатия на все болевые точки на распаренных ногах. Не буду говорить про китайский общий точечный массаж, про скобление всего тела, про иголки, торчащие из меня со всех сторон. Если выжил, значит, теперь жить буду долго. Плюс целебные отвары, которыми я запасся на долгий срок.

Меня спрашивают, даёт ли это лечение какую-то пользу? Давайте исходить из того, что при всей пока еще бедности основного населения, проживающего в деревне (до 80 процентов), продолжительность жизни среднего китайца, как минимум, лет на десять больше нашей. Естественное природное питание, рис и овощи, морепродукты, традиционная медицина, ибо в деревнях пока еще современных клиник нет и в помине, – вот и все волшебные рецепты китайского долголетия.

Добавлю ещё один волшебный рецепт. Когда я ходил по долине долголетия в буддийском центре Наньшань, то сначала поднялся до ступеней 90-летия (его называют белым долголетием), потом, наконец, не спеша добрался и до ступеней 98-летия (чайного долголетия). Да и мой новый друг, владелец клиники традиционной медицины "Горизонт", сам врач по образованию, искусный специалист Пётр, признался, что считает главным лекарством китайцев от всех болезней чай, который они пьют так же постоянно и в больших количествах, как мы в России пьём, увы, водку.

В Китае, во всех городах, где я бывал, почти не видел пьяных, хотя водка для простых китайцев чрезвычайно дешёвая – рублей 20 поллитровая бутылка. Это элитарная водка "Маотай" стоит дороже виски и коньяка. Но китайцы не пьют в больших количествах ни дешевой, ни дорогой водки. Во всех ресторанах стоят десятиграммовые рюмки – сколько же этих рюмок надо, чтобы напиться? К тому же китайцы любят наслаждаться едой, не портя вкус от неё алкоголем. Ценителя китайской культуры может удивить, что при этом в китайской изысканной поэзии с давних времён царит культ вина. Опьянение связывают с озарением. Полно книг о странствиях бражничающих монахов. Еще в народных песнях эпохи Хань за 200 лет до нашей эры слышны были призывы:

Ну так выпьем вина.

Оседлаем звезду

И познаем прекрасного суть!

Великий поэт Ли Бо с кубком в руке воспевает луну, где "белый заяц лекарство толчёт, / и сменяет зиму весна". И лунный луч как бы наполняет его кубок.

Я хочу, чтобы в эти часы,

Когда я слагаю стихи за вином, –

Отражался сияющий свет луны

В золочёном кубке моём.

И святые мудрецы в его поэзии пьют без конца, с даосской мудростью не спеша в небеса, ибо "мы здесь напьёмся – всё равно". За вином пишет стихи Тао Юань-мин, беспрерывно пьёт вино Се Тяо в эпоху Шести династий, пьют все великие поэты эпохи Тан. Поёт на берегу за кубком вина поэт одиннадцатого века Лу Ю, впрочем и в пьяном застолье он не забывает прославлять мощь Поднебесной:

Я пьян, гляжу на волны…

Пусть все призыв мой

Пламенный читают:

О, восстановим

Прежние границы, –

Сметём врага

За рубежи Китая!

Известный поэт Ли Бэй где-то в седьмом веке так и утонул, пожелав в полном опьянении обнять в реке отражение луны. Мистическая роль вина как бы и не отрицается, но эти десятиграммовые рюмочки тоже известные с тех же древних пор наводят меня на мысль о "десятиграммовом пьянстве". Помню, в детстве, зачитываясь Ремарком и Хемингуэем, мы поражались, как лихо их герои пьют "двойной виски". Позже узнали, что это всего лишь два булька из навинченного колпачка, те же десять или двадцать граммов. Уверен, того же рода и так называемое китайское пьянство. Может, для трезвого человека десяти граммов "Маотая" вполне хватит для хмельного озарения? Да и культуры вина, как и молочной культуры, у Китая не было и нет, ещё вопрос, что подразумевали поэты под понятием вино.

Зато чайная культура на самом высшем уровне, и японцы всего лишь продолжили традиции чайной церемонии (как, впрочем, и все другие свои религиозные и культурные традиции, заимствованные у Китая). Наверное в совершенстве я культурой чайной церемонии уже никогда не овладею, хотя учили меня в Китае большие мастера, и чайных наборов дома хватает, и привезены сорта самого лучшего зелёного, красного, белого и чёрного чая. Знаю и в Москве приличные китайские чайные домики. Наверное, так же, как обобщённо пишут китайские поэты о вине, и мы способны писать о чае. Хотя Саша, бывший москвич, осевший на Хайнане и занявшийся торговлей чаем, считает, что лучший чай на острове можно выпить лишь у него. И нет ничего в мире лучше южных сортов китайского чая.

С чая и начинают китайцы свои застолья, чай у них – всему голова. Вот и доживают до чайного (98) долголетия. Чай и даёт всей нации неспешные силы для сотворения китайского чуда. Вот уж воистину – чайное чудо. Чайна-мир. Чайные нации сегодня и определяют экономику мира.

(обратно)

ВАН Цзунху ГЛАС ВОПИЮЩЕГО ИЗ ПУСТЫНИ. О новом романе Сутуна "Бину"

В последнее время самым знаменательным событием в нашей литературной жизни по праву считается новое произведение известного писателя Сутуна "Бину". Сразу после презентации этой книги на 13-ой пекинской международной книжной ярмарке в стране поднялась очередная волна чтения Сутуна, который долго молчал в последние годы. Рождение нового произведения было связано с тем, что Сутун в прошлом году был приглашён в качестве представителя китайских писателей на всемирный издательский проект "Пересказа мифов", и через год вышла в свет эта четвертая книга из серии "Пересказ мифов" (остальные три книги были написаны писателями из других стран).

Сутуна в Китае называют писателем сюрпризов. Почти каждое его новое произведение приносит что-то неожиданное читателям и критикам.

Новое произведение Сутуна основано на древней и крылатой китайской легенде:

В эпоху первого китайского императора много мужчин было мобилизовано на строительство Великой китайской стены. В одной семье муж ушел на строительство, и долго от него не было вести. Скоро наступит зима, и жена решила мужа искать и принести ему теплую одежду. Когда она, пройдя тернистый путь, добралась до Стены, ей сказали, что муж ее уже умер и его тело стало частью Стены. Узнав об этом, она зарыдала. И она так рыдала, что от ее плача рухнул участок стены. Эта легенда говорит о том, что верная любовь к одному человеку может сотворить чудо. Но Сутун не намерен развивать свой пересказ в направлении трогательной истории о любви. Его интересует сам мифологический мотив легенды: человек слезами разрушил стену – это великая и чудесная сила. Писатель сделал акцент на этом мотиве и дал волю своему воображению. Нарочно упустив из виду реальную сторону данной легенды, Сутун воображением своим создал совершенно иной мифологический мир.

На мой взгляд, "Бину" есть книга о богатстве проявлений Бытия. Передаваемый в ней смысл и показываемая в ней сила уже далеко зашли за пределы любви. Скорее всего, это книга о сопротивлении слабых сильным, индивидуума социуму. Хотя книга нам видится как миф о любви, миф о скорби и миф об искании, но мы в любви, скорби и искании прочитываем для себя призыв к Жизни и Бытию. Дело в том, что в этом произведении любовь героини к мужу уже предопределена. Мы видим, как эта любовь глубока и настойчива, но нам не объясняли, откуда она взялась и как это сложилось. Даже муж героини никогда не появится перед читателем. Он для нас не столько живой литературный персонаж, сколько мифологический символ. В этом смысле любовь героини превратилась в абсолютное одиночество. Единственный способ выражения этой любви – пройти тысячу верст на север и принести мужу теплую одежду. Все считают ее сумасшедшей, ее упрекали, проклинали. Она не получила поддержки ни с одной стороны. Она абсолютно одинока.

Поиск мужа для героини является процессом отчаяния. Хотя она хорошо знает о безнадежности и напрасности своего искания, она все же отправилась в путь, твердо настаивая на своем. Всю дорогу плакать – стало единственным способом выражения ее отчаяния, которое уже превратилось в некую страсть. Плакать для нее – единственный путь сожжения и истощения жизненных сил и страстей, в то же время и единственное оружие защиты себя от чужих нападений. В мире, где запрещается плакать, варьируется сам мотив плача. Источником слез стало все тело человека, и слезы вытекают в любое время и из любого места тела. Это срабатывает смелое воображение писателя в отношении к телу и Бытию. Среди окружающих героиню женщин многие тоже обладают такой причудливой способностью. Но у них не хватило смелости отправиться в путь искания. Только одна Бину (имя героини) пошла. На самом деле, в традиционной китайской литературе главный способ преодоления тоски по любимому человеку – не искать, а ждать. В этом смысле можно сказать, что история искания Бину своего мужа является редким исключением. Поэтому эта история обладает большими мифологическими оттенками, она как бы намекает на то, что "искать" намного вдохновеннее, чем "ждать".

Смысл романа "Бину" напоминает идеи экзистенциальной философии: в отчаянии не терять веру, в отчаянии сохранить жизнерадостность и любовь к жизни. Помнится, Лев Шестов в своей работе "Киргегард и экзистенциальная философия" цитировал мысль датского философа: есть ли у человека вера, узнать можно только одним способом – человек готов выносить мученичество от веры. И степень веры только проявляется в степени вынесенных мучений. Самое мужественное решение нашей героини именно в том, что она готова выносить все мучения на пути любви к своему мужу.

Это и есть вера, хотя объект этой веры не был полностью развернут в романе. В конечном счете, это своего рода легенда об искании, миф о настойчивости, вместе с тем и пересоздание мифа о том, как слабая женщина слезами победила всё. "Мужа не стало, мне уже все равно, жить или не жить", "Я бы умерла, лишь бы передать в руки мужа одежду". В этих словах чувствуется и безыходность и своеобразное упрямство героини, может быть, и отражается ее собственная вера.

Подобная тема встречается и у других писателей. Например, в "Прохожем" Лусиня рассказывается об истории "в пути" – прохожий человек идет по дороге вперед к смутной, но тем не менее, твердой цели, испытывая различные соблазны со стороны.

В романе "Бину" вводится немало элементов фантастики: "люди-олени", "люди-лошади" и иные чудо-люди из животных и растений. Это напоминает другого талантливого писателя Ван Сяобо, который способен изображать реальность с помощью создания фантастического и абсурдного мира. И лично я вижу в таком сходстве очередную демонстрацию обаяния нашей литературы.

В общем, с моей точки зрения, новый роман Сутуна представляет собой не столько дополнение и расширение древней легенды, сколько современную вариацию классического мифа, причем с очень оригинальной спецификой. Хорошо сказано Миланом Кундерой: Шекспир тоже переписывает чужие произведения, но он не просто переписывает. Он использует чужое произведение только для вариации темы, он сам является творцом в высшей его степени.

Как написал Сутун в предисловии своей новой книги: образ Бину отражает познание писателя об одном поле, одной простой душе и одном давно не испытанном чувстве. Судьба Бину отражает его познание о мученичестве и Бытии.

Одним словом, новый роман Сутуна является очередной попыткой современной интерпретации древней действительности. И такая попытка очень актуальна по той очень простой причине, что в нашем материализованном обществе люди уже воздерживаются от настаивания на чем-либо, и вообще перестали во что-либо верить. В этом смысле уже можно считать удачным сутунский "пересказ мифа", который, по словам автора, есть летающая реальность.

ПРИМЕЧАНИЕ РЕДАКЦИИ: максимально сохранена стилистика автора – молодого китайского слависта.

(обратно)

Ли Ки ЦВЕТЫ, ЖИВУЩИЕ В МОЕМ СЕРДЦЕ...

Выдержанное вино

Бутыль – обитель вина

Вино расходится из своего дома по бокалам

Подобно гостям

Которые никогда не возвращаются

Аромат хранившийся годами

Словно сокровенная мечта

Исчезает

В считанные мгновения

Это действо

Полно чувств и чудес

Исчезновение аромата

Наводит на мысль

О многих вещах

Которые Вы считали напрочь забытыми

В действительности так называемое прошлое

Находится совсем недалеко

Выдержанное вино –

Хорошие слова

Но во всем хорошем

Есть доля грусти

И она чуть заметно

печалит сердце

Даль

Даль – слово за границами досягаемого –

Напоминает мне о ветре горах и реках

Это взгляд на бесконечное

Из бесконечного

Даль – это слово гасит страсти

Заставляя меня долго-долго

Вглядываться в океан карт

И пробуждает желание менять жизнь

Даль

Существует ли что-нибудь ещё

К чему бы Вы стремились вдали кроме дали

Знаете ли Вы как даль прекрасна

И как даль далека

Духи

Духи – это подарок самой себе

Я люблю благоухать

Издавать аромат подобно дереву

Бутылочка тёмно-фиолетового цвета

С изысканными формами

Барышни былых времен

Воплощающей романтику и нежность прошлого

Дух десяти тысяч цветов

Сосредоточен внутри

Он сродни моей памяти

Глубокой ночью

Я остаюсь с ним с глазу на глаз

Приходит безмолвие вместе с размышлениями о минувшем

В безмолвии запах становятся различимее а суть вещей яснее

Очарование столь глубоко

Реальный аромат умиротворяет

Прежде чем вызвать

Восхищение

МАМА

Мама услышав мой оклик на улице

Ты слегка обернулась

И тогда я увидела твою старость

С неторопливой походкой и потухшим взглядом

Я не могла помочь себе совладать с чувством горечи –

Мама кто украл твою сноровку и красоту?

На осеннем ветру твой шарф выглядел ветхим

Когда-то он

выцветший со временем

Восхищал своей изысканностью подобно тебе самой

Мама в былые времена именно ты уверенно вела меня за руку

А теперь следуешь за мной

Глядя доверчиво и покорно

В таком огромном мире

Среди стремительного потока людей

Женщина в выцветшем шарфе

Была той кто вскармливал меня грудным молоком

Только этой женщине подвластны мои слёзы и смех

И никогда мне этого не объяснить

Причина для ее любви серьёзна и проста –

Я ее дочь

В жизни

Кто ещё может столь крепко соединить свои руки

В трудные минуты

Выполняя священный долг

по отношению друг к другу?

По этой улице

Медленно идёт женщина держась за мою блузу

Это моя мать

Ваза, которую Я люблю

больше всего

Моя самая любимая ваза

Всегда наполовину полна

Чистой воды

Если кто-то удивляется

Почему в вазе нет цветов

Я говорю – там находится их душа

Когда я пристально гляжу на вазу

Цветы возникают в моём сознании

Очаровательные и благородные

Подобно прекрасным сказочным принцессам

Впервые появляющимся на балу

Они озарены волнующим сиянием

Однажды я наполнила вазу снегом

Самым хрупким цветком

Из всего цветущего на земле

Снег исчезал в воде

Оставляя холод печали

И чистоту сошедшую с небес

У моей вазы

Своё прошлое

Она как отшельник

В этом грохочущем мире

В моей вазе

Находятся цветы живущие в моём сердце

Они распускаются в мире

Где не достаёт красоты

Инкогнито

Белые хризантемы

В 1996-м

Время началось с букета белых хризантем

Каждый день их орошали чистой водой

И ласкали взорами

Цветы целомудрия не рвущиеся в полёт

Способные лишь покачиваться на стеблях

Когда они зацвели я испугалась

Их желание раскрыться

Было столь сильным и невинным

Свободным от всего мелкого

Неужели оно означало жажду принести себя в жертву?

Я знаю у цветка есть собственная тайна

Это незримая но пронзительная поэзия

Делающая людей простыми и открытыми

Расцвет не укладывается в промежуток

от времени завязи до увядания

В одну священную

предсмертную волю

В один тяжкий заснеженный вздох жизни

Сегодняшним вечером мои белые хризантемы

Напоминают уснувшего младенца

Безмятежно шевелящего пальцами

А снег танцующий за окном

Похож на белую хризантему парящую в образе привидения

Перевод Елены СОЙНИ

(обратно)

Виктор Пронин БОМЖАРА ВОЗВРАЩАЕТСЯ...

Нет, ребята, не надо меня дурить, я всё в этой жизни уже знаю, во всяком случае знаю главное – ничто хорошее не может продолжаться слишком долго. А если что-то хорошее и существует некоторое время – это повод задуматься о жизни и правильности твоих представлений о ней. Вот открыли недалеко от моего дома маленький такой магазинчик, хозяйственные товары продавали. Стоило только мне полюбить его легкой, необязательной любовью – закрыли. Теперь там зал игровых автоматов, говорят, заведение более прибыльное. Аптека как-то возникла на углу, хорошая, скромная аптека без виагры, но с валидолом. Только пристрастился – приказала долго жить. Сейчас там пивной бар. Небольшой, пока еще в кружки пиво наливают, до банок дело не дошло, не растащили еще кружки благодарные посетители на сувениры. Но ходить туда опасаюсь – вдруг привыкну...

Передел собственности продолжается, куда деваться…

Магазин, аптека, бар – ладно, это терпимо, можно переболеть. Но вот женщина… Хорошая женщина, молодая и красивая, любовные записочки писала, коротенькие, но… Разве пишут длинные любовные записки? Обстоятельными бывают лишь прощальные письма. И вот только сроднился, только свет на ней клином сошелся… На моих глазах, представьте, на моих несчастных, как у побитой собаки, глазах, она тискается с каким-то поганым хмырем. Может быть, он для нее не такой уж и поганый, но все, кто при мне целуется с ней, – хмыри поганые. И поступила она так не со зла, не по испорченности своей нравственной, нет, ребята, все проще. Увлеклась, девочка, заигралась, как она выражается. И просто перестала меня видеть. В самом прямом, простите за учёное слово, физическом понимании слова. Сидел я на голубой скамейке, на набережной, никого не трогал, рядом лежала собака. Так вот, не видела она ни меня, ни собаки, ни моря. В этот момент мы с собакой и с морем в своем значении для нее уравнялись, сделались как бы несуществующими.

Конечно, увидь она меня, нашла бы местечко, где можно было… Для чего угодно не трудно найти местечко летом в Коктебеле. Кстати, и зимой тоже. Но не увидела. И очень удивилась, когда я горестно рассказал ей об этом случае. Искренняя, блин, бесхитростная. Ну, да ладно, не обо мне речь и не об оптических странностях, случающихся время от времени с некоторыми красавицами на коктебельском берегу.

Ваня, бомжара Ваня, – вот кто опять растревожил душу мою. С ним случилось примерно та же история, что и со мной. Едва только прижился он в подвале неплохого дома, только обустроил себе местечко возле трубы парового отопления – тюфяк притащил со свалки, подушку, оставшуюся от покойника, трехногую табуретку в качестве ночного столика… Пришли улыбчивые дяденьки с добрыми, но волевыми лицами и заварили арматурой все выходы и входы в подвал этого дома. Да так сноровисто, быстро, умело, что не успевшие выбежать бездомные собаки, еще неделю, подыхая от ужаса и безысходности, выли в том подвале.

И ничем Ваня помочь им не мог. Бросал сквозь прутья найденные в мусорных ящиках куски подсохшей колбасы, корки хлеба, но без воды собаки не могли это есть, а воды он не мог дать, не сумел изловчиться.

И ушел со двора, чтобы не слышать предсмертного собачьего воя. Дело вовсе не в том, что пришли во двор люди безжалостные и бездушные – о добре думали, о детях заботились, об авторитете родного города на международной арене. Какой-то важный президент приезжал на пару дней, и чтобы Москва ему понравилась, решили срочно от бродячих собак и бездомных людей избавиться. Опять же и собаки эти, и люди были переносчиками заразы, а дети от них могли заболеть и слечь с температурой, поносом и прочими детскими хворями.

Так Ваня оказался на городской свалке – это по Минскому шоссе, где-то за сороковым километром, за Голицыно. Свалка большая, просторная, почти до горизонта громоздились дымящиеся кучи мусора – день и ночь свозили сюда самосвалы отходы жизнедеятельности громадного города.

Ваня пристроился неплохо – на опушке, среди березок, но подбирался, подбирался все ближе мусор, безжалостно поглощая, деревья, полянки, тропинки. И Ваня каждую неделю переносил все дальше вглубь леса свою картонную коробку из-под большого телевизора, или, как их называют, домашнего кинотеатра. Кто-то ведь смотрел эти самые домашние кинотеатры с экраном в полстены.

Ваня был не одинок – сотни бомжей жили здесь, кормились, выясняли отношения, частенько непростые отношения. Суровость жизни многих ожесточала, но упрекать их было нельзя, найденный кусок колбасы в свежей куче мог на несколько дней продлить жизнь.

С одной из таких куч и начались события, в которые Ваня опять влип со всей необратимостью, на которые бывают способны события. Все было как обычно – приехал из Москвы самосвал, пристроился, чтоб удобнее и мусор свалить, и отъехать без помех. Поскольку Ваня оказался рядом, он первым подошел к куче. Кивнул водителю, поздравил его по своему обыкновению с хорошей погодой, тот тоже произнес что-то необязательное, дескать, удачной тебе охоты, мужик, счастливых тебе поисков и находок.

И отъехал.

Постояв у кучи, Ваня механически поддал консервную банку, отпихнул ногой газетный сверток, развернул что-то тряпочное, бесцельно потыкал палкой и тут его внимание привлек небольшой сверточек, тоже газетный. Ваня поднял его, повертел перед глазами и развернул…

И тут же отбросил, вернее отдернул от свертка руку.

Внутри газеты лежал человеческий палец.

Ваня присел и некоторое время рассматривал находку, не прикасаясь. Палец ему не понравился. Был он какой-то неопрятный, в подсохших пятнах крови и отрезан неаккуратно, наискосок. Взяв из мусорной кучи щепку, Ваня перевернул палец и увидел, что заканчивается палец длинным ногтем, покрытым красным лаком. Возраст пальца он определить не мог, поскольку тот уже и подсох, и как-то съежился. Но то, что палец женский сомнений не было.

– Так, – сказал Ваня и беспомощно оглянулся по сторонам. Но никого рядом не было и никто не мог ему посоветовать, как быть дальше. – Так, – повторил Ваня. Осторожно завернув палец в ту же газету, он сунул его в карман, ушел к березкам и забрался в свою картонную коробку.

Находки ему попадались самые разные – почти новая чашка, непочатая бутылка водки, медаль за взятие Берлина… Но чтобы человеческий палец… Такого еще не было. Ведь где-то, видимо, живет человек, которому этот палец принадлежит… Если этот человек, конечно, жив…

– Да ведь ее пытали! – воскликнул он вслух. – Значит, преступление… И, похоже, убийство… Если людям рубят пальцы… То вовсе не для того, чтобы после этого выпустить их на волю… На воле они могут навредить… Сообщить куда надо…

Дальнейшие действия Вани были спокойными и уверенными. Он уже твердо знал, как ему поступить, что делать и в каком порядке. Порывшись в своей куртке, он во внутреннем кармане нашел небольшую картонку, которая служила ему телефонной книгой. Там было всего несколько номеров, но ему в его жизни больше и не требовалось. Выбравшись из коробки, Ваня направился в дальний конец свалки, где обитал молодой, но нелюдимый бомж, у которого, несмотря на все его недостатки, было и достоинство – мобильный телефон. Кто-то на большой земле, в суровой Москве, помнил о нем и время от времени оплачивал его редкие и бестолковые звонки.

Бомжа звали Арнольд. Так назвали его родители лет двадцать назад, видимо, желая ему жизни красивой и возвышенной. Не получилось, не состоялось. Мобильный телефон – единственное, что осталось у него от прошлого.

– Я к тебе, Арнольд, – сказал Ваня.

– Прошу садиться, – бомж сделал широкий жест рукой, показывая на кучу тряпья. – Что привело тебя ко мне в столь неурочный час?

– Почему неурочный?

– Послеобеденный отдых, – пояснил Арнольд.

– Я на минутку.

– Валяй, Ваня. Всегда тебе рад. Телефон? Звонок другу?

Вместо ответа Ваня лишь развел руки в стороны. Надо, дескать, куда деваться. Арнольд молча протянул мобильник.

– Я не умею, – сказал Ваня. – Набери, пожалуйста. – И, сверившись со своей картонкой, продиктовал номер Зайцева. Трубку долго никто не поднимал, Ваня маялся, виновато поглядывая на Арнольда, он уже начал сомневаться в том, что поступает правильно, когда вдруг неожиданно в трубке раздался суматошливый голос Зайцева.

– Да! Я слушаю! Говорите! Капитан Зайцев слушает!

– Привет, капитан, – негромко проговорил Ваня.

– Кто говорит?

– Ваня.

– Какой Ваня?! – требовательно спросил Зайцев.

– Тот самый.

– Не понял? Повторите!

– Да ладно тебе, капитан, – Ваня потерял терпение, понимая, что идут драгоценные секунды, текут чужие деньги за разговор. – Ваня говорит. Бомжара на проводе.

– А! – сразу все понял Зайцев. – Так бы и сказал! Слушаю тебя, Ваня. Говори!

– Повидаться бы…

– Когда?

– Сейчас.

– Ни фига себе!

– Я теперь на свалке обитаю… Сороковой километр Минского шоссе… Буду ждать тебя у километрового столба.

– Что-то случилось?

– Да.

– А подробнее?

– Труп.

– Подробнее, говорю!

– Женский.

– Буду часа через полтора!

– Заметано, – сказал Ваня и протянул трубку Арнольду. – Отключи, я не знаю как.

– Где это ты труп обнаружил? – спросил Арнольд без интереса, из вежливости спросил, чтобы разговор поддержать.

– Да ладно, – Ваня поднялся, отряхнул штаны и, заворачивая носки внутрь, побрел в сторону Минского шоссе.

Дымились кучи мусора, свезенные со всей Москвы, среди них неприкаянно бродили бомжи, что-то искали, что-то находили, иногда перекрикивались, узнавая друг друга в прозрачном дыму. У каждого в руке была палка, крюк, кусок арматурной проволоки. Это было не только орудие поиска, это было оружие, надежное и опасное. И разборки, которые здесь случались время от времени, подтверждали, что люди эти, несмотря на кажущуюся беспомощность таковыми не были. Лохмотья, сумки через плечо, молчаливость, вернее, немногословность – все это было вынужденное, наносное и к сущности этих людей отношение имело весьма отдаленное. Мусорные кучи, и свежие, и уже почти сгоревшие, в вялом зловонном огне действительно простирались чуть ли не до горизонта. Это был целый мир со своими законами, правилами, обычаями, мир не то чтобы злобный, нет, скорее его можно назвать чреватым. Любое неосторожное слово могло обернуться дракой, а то и кое-чем покруче, вышвырнутые из жизни люди были обидчивы, настороженны и никогда нельзя было заранее предугадать, как они отнесутся к новому человеку, к неожиданному слову, нарушению сложившихся условностей.

Ваня в разборки не влезал, за лакомые кучи не дрался, никакие свои права не отстаивал, прекрасно понимая, что ни к чему это, пустое. Махнув Арнольду на прощание рукой, он, через минуту скрылся в тяжелом, стелющемся над землей дыму. К километровому столбу он вышел безошибочно и сел возле него, подстелив под себя подобранную по дороге картонку. Вот так неподвижно, не проявляя нетерпения, он мог просидеть час, два, три, не замечая проносящихся машин, проносящегося времени, проносящейся жизни.

– Привет, Ваня! – эти слова Зайцева вывели его из забытья и он слабо улыбнулся, чуть шевельнув приветственно рукой.

– Садись, капитан, – Ваня приглашающе похлопал ладошкой по траве. – В ногах правды нету.

– А где она, правда? – напористо спросил Зайцев, присаживаясь. Поначалу он хотел было пригласить Ваню в машину, чтобы там поговорить без помех, но вовремя спохватился, решив, что с бомжом лучше общаться на свежем воздухе.

– Где правда? – усмехнулся Ваня. – В дыму! – он сделал широкий жест рукой, показывая Зайцеву раскинувшуюся перед ними свалку.

– В этом?

– Дым – понятие широкое, – раздумчиво заметил Ваня и вскинул к плечу раскрытую ладонь – точь-в-точь, как это делали когда-то греческие боги, собравшись потусоваться на Олимпе. – Дым ведь не только скрывает, он и многое обнажает в нашей жизни, полной неопределенности и непредсказуемости.

– Да, видимо, ты прав, все именно так и есть, – чуть поспешнее, чем следовало, ответил Зайцев. – Слушаю тебя, Ваня.

Не произнося ни слова, Ваня поле

з в карман, вынул газетный сверток и протянул его Зайцеву.

– Что это? – спросил тот.

– Вещественное доказательство, – Ваня опять вскинул правую руку в божественном жесте, как бы говоря, что добавить к сказанному нечего.

Зайцев настороженно взял сверток, развернул и некоторое время рассматривал с озадаченным выражением лица. Потом аккуратно завернул палец в тот же клочок газеты и посмотрел на Ваню как бы даже жалостливо.

– Где ты это взял?

– Нашел… Там, – Ваня махнул рукой в сторону дымящегося пространства.

Зайцев долго смотрел на стелющийся дым, на бродящие между куч мусора зыбкие фигурки бомжей, на самосвалы, на заходящее красное солнце, которое сквозь низкий дым казалось каким-то бесформенным. Потом осторожно, искоса взглянул на Ваню и тяжко, прерывисто вздохнул.

– Возьми, – он протянул сверток. – Оставь себе. На память о нашей встрече.

– Не понял? – сказал Ваня, но сверток взял и сунул его обратно в карман.

– Ваня… – Зайцев помолчал, подбирая слова, которые не обидели бы бдительного бомжару. – Мы каждый день находим… Головы… Руки-ноги… Младенцев в целлофановых пакетах… А ты со своим пальцем… Хочешь, чтобы я всю эту свалку просеял в поисках оставшихся пальцев?

– А американцы два своих взорванных небоскреба… Просеяли.

– И что нашли? – с интересом спросил Зайцев. – Ни фига не нашли.

– А зачем просевали?

– Надо было что-то делать… – Зайцев поднялся.. – Помнишь, была школьная дразнилка… Один американец засунул в попу палец и думает, что он заводит патефон, помнишь?

– Помню.

– Тогда на этой веселой ноте мы с тобой и расстанемся. Рад был тебя повидать. В случае чего … Звони. Заметано?

Вернувшись к своему лежбищу, Ваня опрокинулся на спину, заложив руки под голову. Ноги его в коробке не помещались, они лежали на пожухлой траве, но это его не смущало. Разговор с капитаном Зайцевым нисколько его не затронул, другого результата он и не ожидал. А если и пригласил следователя, то только для очистки совести. Чтобы потом, когда кто-то, живущий в нем, спросит: "Ваня, а ты все сделал, что мог?", он имел бы право спокойно ответить: "Все".

Пока лежал он и смотрел в картонное свое небо, мимо несколько раз промелькнула неслышная тень, хотя, какой звук может издавать тень? Но эта тень была именно неслышной. Краем глаза Ваня отмечал ее появление, ее какую-то, уже нечеловеческую настойчивость. Он знал – это хозяйка окровавленного пальца. Когда долго живешь наедине с самим собой, такие вещи начинаешь замечать. Это в толпе, в разговорах пустых и тщеславных, видишь только самого себя и не замечаешь странной жизни, невидимо струящейся мимо.

– Ладно, – сказал Ваня. – Успокойся. Помню про тебя, помню.

И тень исчезла.

Ваня приподнялся и сел – размер коробки позволял сесть. Вынув из кармана сверток, он развернул его, осторожно отложил палец в сторонку и расправил на колене клочок газеты. Это был верхний левый угол газеты "Коммерсант". Номер страницы был залит уже подсохшей кровью, а вот дата просматривалась – газета вышла три дня назад.

– Очень хорошо, – пробормотал Ваня, и все свое внимание теперь уже оборотил на палец. Отсечен он был кривовато, но гладко, одним ударом. Ваня хорошо себе представил, как можно это сделать. Например, кухонным топориком, если положить палец на разделочную доску. А можно приставить к пальцу острый нож и ударить по тыльной его стороне…

Почему-то эти картины замелькали перед его глазами, более того, у него появилась уверенность, что все именно так и происходило. Маникюр на пальце был излишне красным, почти как на пожарной машине, а кроме того, лак был несвеж. На нем можно было различить царапинки, кое-где уже отвалились чешуйки. Увидел Ваня еще одну подробность – и под маникюром было что почистить, там была не только запекшаяся кровь, но и, простите, грязь.

– Виноват, – пробормотал Ваня смущенно, извиняясь перед хозяйкой за свою наблюдательность.

Снова завернув палец в газету, Ваня втянул ноги внутрь коробки, закрыл вход картонными створками и улегся до утра. Размазанное по небу солнце уже село и свалка погрузилась в темноту. Кое-где еще мелькали искорки тлеющих отбросов, но света они не давали. Только фары проносящихся по трассе машин позволяли ориентироваться в этой кромешной темноте.

Проснулся Ваня в хорошем расположении духа, прошелся между березок, чтобы размять затекшие ноги, разжег небольшой костерок. Насадив на прутик найденные накануне сосиски, он обжарил их и с удовольствием позавтракал.

Машина, которая вчера привезла мусор с пальцем, появилась уже после обеда.

– Привет, – сказал Ваня, подходя к водителю. – Помнишь меня?

– Старик, ты чего? Вчера же встречались! Я еще пожелал тебе счастливых поисков и находок… Нашел чего счастливого?

– Нашел, – кивнул Ваня. – Ты это… Помнишь, откуда вчера привез свое добро?

– А я всегда привожу с улицы Пржевальского… А что?

– И номер дома помнишь?

– Номер? Подожди, дай подумать… Значит, так… Вчера я заправился, потом мент пристал, потом я зацепил машину какого-то придурка… Вспомнил! Это был двадцать четвертый дом… Точно! Двадцать четвертый. Но, знаешь, там большой двор, потому что три дома под одним номером… Корпус один, корпус два, корпус три… Врубился?

– Да, вроде…

– Неужто нашел чего?

– Письмо забавное, – слукавил Ваня. – Хочу найти, кто писал.

– Тогда надо с почты начинать, – посоветовал водитель.

– Ты это… Может, подбросишь?

– Что, прямо сейчас?

– Мои сборы недолги, – Ваня махнул в сторону своей коробки.

– Заплатишь?

– Бутылка водки … Непочатая.

– Хорошая водка? – с настороженностью спросил водитель.

–Гжелка… Кристальская… Поллитровка.

– Годится. Поехали.

Двадцать четвертых домов действительно оказалось три. Расположенные буквой "П" они замыкали большой двор с детским садом, школой и заброшенной хоккейной площадкой. Дома были девятиэтажные, блочные и какие-то непривлекательные – с ржавыми потеками, которые тянулись от железных прутьев балконов, кое-где застекленных, с развешанным для просушки бельем и сваленным на них хламом…

Почту Ваня нашел быстро – она располагалась в одном из этих домов. Возле входа висел телефонный автомат – ныне большая редкость в Москве. Сняв с крючка трубку, Ваня убедился, что автомат работает – редкость еще большая.

Посидев с полчаса на отсыревшей скамейке и освоившись с новой обстановкой, Ваня постонал, покряхтел, что-то преодолевая в себе и, наконец, как-то подневольно подошел к автомату.

– Капитан Зайцев? – спросил он, услышав знакомый голос.

– Ну?

– Ваня беспокоит.

– Какой Ваня?

– Бомжара, блин! – освоившись, Ваня решил, что немного фамильярности не помешает.

– А! – разочарованно протянул Зайцев. – Давно не виделись… Как поживаешь, Ваня?

– Спасибо, плохо. Слушай, капитан… Тебе задание… Записывай… Улица Пржевальского, дом двадцать четыре… Там три корпуса – охватить надо все три. Позвони на почту…

– А почему на почту? – спросил Зайцев, не вполне еще соображая, о чем ему говорит бомж.

– Не хочешь на почту – позвони в пожарную команду. Но лучше на почту. Нужно узнать, кто из жителей этого дома выписывает газету "Коммерсант".

– А зачем мне это нужно?

– Чтобы сообщить мне.

– А тебе на фиг?

– Для пользы дела.

– Так, – протянул Зайцев. И еще раз повторил: – так… Ты где сейчас?

– Возле дома номер двадцать четыре. Звоню от почты.

– Еду! – и Зайцев бросил трубку.

А минут через пятнадцать быстрой, порывистой походкой вышел из остановившейся машины и, подойдя к скамейке, сходу сел на нее.

– Ну? – требовательно произнес он, не глядя на Ваню. – Слушаю.

– Она здесь жила, – Ваня кивнул на громаду дома.

– Кто?

– Эта женщина.

– Какая женщина? – терпеливо спросил Зайцев, но чувствовалось, что терпения у него немного, совсем немного.

– Как тебе объяснить, капитан… Женщина. Чей палец я нашел на свалке.

– Это ты по пальцу узнал ее адрес?

– Да, – кивнул Ваня. – По пальцу.

– На нем больше ничего не было написано?

– Было… Могу рассказать.

– Ваня… – Зайцев пошевелил желваками – видимо, его терпение заканчивалось. – Не тяни кота за хвост.

– Хорошо, – вздохнул Ваня. – Значит, так… Ей около пятидесяти… Может, немного поменьше… Было.

– Что значит было?

– Вряд ли она живая… Похоже, она неплохо жила, в достатке… Но что-то случилось – ушел муж… Или помер… А женщина незакаленная… И дрогнула. Чтоб тебе, капитан, было понятно… Опустилась. Слегка. Потеряла к себе интерес…

– Это все тебе палец нашептал?

– Все он… Я тебе еще не все рассказал…

– Пока достаточно. Теперь о "Коммерсанте".

– Газета так называется… Палец в нее был завернут... Газета целевая, случайный человек ее не купит… А уж коли она в доме оказалась во время пыток…

– Каких пыток, Ваня?

– Ее же пытали, капитан!

– С чего ты взял?

– Ну… Люди с собственными пальцами так просто не расстаются. Только по принуждению. В наше время пытают в двух случаях – узнать, где деньги лежат или же заставить человека подписать какие-то бумаги… Деньги у нее вряд ли были, а вот бумаги… Скорее, бумаги… Я мог бы еще кое-что сказать тебе, капитан, но боюсь, это преждевременно… Ты не поверишь.

– Конечно, не поверю! – Зайцев поднялся, постоял в раздумчивости, раскачиваясь взад-вперед. – Хорошо. Я выполню твою просьбу. О результатах доложу лично. Где тебя найти?

– Сороковой километр, – Ваня беспомощно развел руки в стороны. – Где же еще… Там теперь мое место. В картонной коробке из-под телевизора. Неплохая коробка, – продолжал Ваня вполголоса, – он уже разговаривал сам с собой. – Только вот сырости боится… Протекает, морщится и перестает быть коробкой.

– Хорошо, Ваня, – Зайцев похлопал бомжа по плечу. – Я все сделаю.

– Только это… Не тянуть бы… Можно опоздать.

– Куда опоздать? – оглянулся Зайцев уже от машины.

– За событиями можно не поспеть.

– Будут события?

– Грядут, – улыбнулся Ваня.

– Неужто убийство опять затевается? – куражась, спросил Зайцев.

– Наконец-то, капитан, ты начал что-то понимать. У нее же родственники, наверно, есть… С ними тоже будут разбираться.

– Ну ты даешь! – протянул Зайцев и с силой захлопнул дверцу машины.

Через два дня Ваня проснулся от громких стуков – кто-то колотил по картонному верху его коробки. Выбравшись наружу, он увидел капитана. Тот стоял с суковатой палкой в руке и радостно улыбался.

– Я приветствую вас в это прекрасное утро! – весело сказал Зайцев.

– Тем же концом по тому же месту, – проворчал Ваня, разминая ладонями слежавшееся за ночь лицо. Потом, кряхтя, поднялся, присел – ноги тоже затекли, все-таки коробка была ему тесновата.

– Как прошла ночь? – продолжал веселиться Зайцев.

– Прошла и слава Богу.

– Что снилось, Ваня?

– Собаки снились… Большие добродушные собаки.

– Собаки – это хорошо, друзья навестят.

– Не навестят… Потом оказалось, что это были волки. Кстати, ты поосторожней здесь… Собаки дичают, сбиваются в такие стаи… Любого волка задерут. Одного новенького недавно до костей обглодали…

– Насмерть?! – ужаснулся капитан.

– Кости растащили по свалке! В таком виде человек уже не может оставаться живым, природой не предусмотрено. С другой стороны, сам виноват. Неправильно повел себя с собаками.

– А как себя надо с ними вести?

– И не только, кстати, с собаками… Со всеми надо вести себя уважительно, – Ваня сел на траву и прислонился спиной к березе. – Слушаю тебя, капитан. Докладывай.

Зайцев помолчал, склонив голову набок – его, видимо, озадачили слова Вани.

– Ну что ж… Оперативная обстановка такова… На три дома – три подписчика "Коммерсанта".

– Бедный "Коммерсант", – вздохнул Ваня.

– Почему?

– Убыточное издание… Но кто-то, видимо, вкладывает деньги… Кому-то он нужен… Со своими выводами… Прогнозами… Советами…

– Оставим это, – сказал Зайцев. – Не наша тема. Два подписчика на месте. Живы, здоровы, румяны. Дела у них идут хорошо, квартиры выглядят достойно, дети учатся по зарубежам.

– Это правильно, – одобрил Ваня. – А третий?

– Ты оказался прав… Был третий да сплыл. Поменял место жительства.

– А жена осталась?

– Да, жену он оставил в квартире. Вернее, квартиру оставил жене. Но без средств к существованию.

– Поплыла тетенька?

– Да, так можно сказать. Ее зовут Надежда Юрьевна Мартынова.

– Звали, – поправил Ваня. – Вот палец и обрел свое имя.

– Не торопись, – с легкой досадой сказал Зайцев. – Жива Мартынова, хотя дома ее не застал. В деревне она. У родственников. Звонила соседке два дня назад…

– Слышимость была плохая? – невинно спросил Ваня.

– Знаешь, соседка жаловалась… А с чего ты взял? – перебил себя Зайцев. – Причем тут слышимость?

– Да ладно, – протянул Ваня, вскинув правую руку вверх и чуть растопырив пальцы – точь-в-точь, как это делали древнегреческие боги во время божественных своих бесед о человеческих недостатках.

– Продолжаю, – Зайцев помолчал, почувствовав Ванину снисходительность. – Соседка письмо от нее получила. Совсем недавно…

– Хочешь, скажу содержание? – спросил Ваня. – Значит, так… Надежда Юрьевна пишет своей соседке, что у нее все хорошо, она прекрасно чувствует себя в деревне, спит на свежем воздухе, ест фрукты, пьет парное молоко, родственники относятся к ней тепло и она просит не беспокоиться о ней.

– Так, – сказал Зайцев и, не добавив больше ни слова, направился к березке у самой опушки, потом вернулся, постоял над Ваней, окинул взором дымящиеся просторы свалки и наконец сел рядом. – Так, – повторил он. – Ты тоже был у этой соседки?

– Нет, не был… Я ее не знаю. Ты же устанавливал подписчиков "Коммерсанта".

– Откуда тебе известно содержание письма?

– Это очевидно… Дай-ка мне его на минутку, хочу взглянуть на одну вещь… – и Ваня протянул руку, чтобы взять у Зайцева письмо. Тот некоторое время сидел неподвижно и только остренькие желваки мелко-мелко играли у него возле ушей.

– Думаешь, оно у меня есть? – наконец, спросил он.

– Конечно. Ты для меня его и прихватил.

Помедлив, Зайцев протянул Ване конверт.

– И второе давай. Ты должен был взять у соседки второе письмо, которое она получила раньше, может быть, даже в прошлом году… Почерки сличить, – пояснил Ваня, наткнувшись на недоуменный взгляд Зайцева. Положив на колени письма, Ваня некоторое время всматривался в них, потом, сложив, сунул обратно в конверты.

– Ну? – не выдержал Зайцев. – Ее почерк?

– Да, похоже, она писала… Ты вот спрашиваешь, откуда мне известно содержание письма? А о чем еще можно писать по принуждению, когда нож у горла? Что все хорошо, не беспокойтесь, прекрасно себя чувствую, а главное – не вздумайте поднимать шум, бить в колокола, звонить в милицию… Эта твоя Мартынова… Умная женщина… И мужественная.

– Неужели? – усмехнулся Зайцев.

– Понимая, что ее ожидает смерть, она нашла силы послать тебе крик о помощи. Хотя нет, какая от тебя помощь… Это было сообщение о злодействе, – Ваня положил руки на колени, подпер ладонью небритый свой подбородок, покрытый седоватой щетиной, и надолго замолчал.

Зайцев, откинувшись спиной на тонкий ствол березки, неотрывно смотрел в небо. По его лицу проносились легкие тени от листвы, солнечные зайчики и, казалось, ничто его не тревожит в это солнечное утро в районе сорокового километра Минского шоссе. И только желваки, нервно подрагивающие под его тонкой кожей, выдавали истинное состояние следователя.

– Давай, Ваня, говори, – наконец, произнес он.

– А что ты хочешь от меня услышать, к

апитан?

– Правду, только правду, ничего кроме правды!

– Так я вроде того, что…

– Не надо, Ваня… – устало проговорил Зайцев. – Давай выкладывай… С чего ты взял, что письмо написано по принуждению, или, как ты выразился, с ножом у горла?

– Прежде всего, конечно, палец. Ты мне сказал, что дома ее нет, что она в деревне, звонила оттуда, но слышимость была плохая.

– Это не я, это ты сказал. Другими словами, звонила не она?

– Я исходил из того, что палец принадлежал ей, следовательно, она мертва. И что бы я не произносил…

– Крик о помощи, – напомнил Зайцев.

– Посмотри на два письма, которые у тебя кармане. Одно написано давно, другое совсем недавно. Есть такая привычка у многих – черточку ставят над буквой "Т" и под буквой "Ш". Раньше она этого не делала. А в этом письме подчеркнуты все эти буквочки. Она давала сигнал знающему человеку – хоть почерк и мой, но я писала не по своей воле.

– Что будем делать?

– Твоя машина на дороге?

– Ну?

– Поехали.

– Куда?

– В деревню. К тетке. В глушь. Адрес указан на конверте… Дорога не дальняя, как я успел заметить.

– Успел все-таки, – проворчал Зайцев, поднимаясь и отряхивая брюки. – Пошли, Ваня! Едем.

– Кушать хочется, капитан.

– По дороге перекусим. Сейчас забегаловки на каждом километре.

Деревня Сушково оказалась в ста километрах. Ваня всю дорогу дремал, откинувшись на заднее сидение, Зайцев перечитывал письма, дивясь Ваниной проницательности, водитель на обоих посмат- ривал остро и насмешливо, как это умеют делать водители, которым постоянно приходится возить людей значительных, к тому же по делам ему совершенно непонятным.

– А где палец? – неожиданно громко спросил вдруг Зайцев, будто вспомнил о чем-то важном.

Ваня, не открывая глаз, полез в карман куртки, вынул продолговатый сверток в газетной бумаге и протянул его Зайцеву

– Надо бы тебе, капитан, внимательнее относиться к вещественным доказательствам, – назидательно пробормотал он.

Все получилось точно так, как и предсказывал Ваня – в деревне многие знали Надежду Юрьевну Мартынову, но не видели ее уже года полтора-два. Рассказали и о том, что с мужем, бизнесменом средней руки, жила она плохо, тот на шестом десятке увлекся юными девочками, наполнил ими бухгалтерию, секретариат и даже производственный отдел, где положено сидеть специалистам многоопытным и суровым. Жилой дом, который взялась строить его фирма, стоял незаконченным, брошенным где-то на уровне третьего этажа. Но Мартынов об этом нисколько не жалел, поскольку деньги с будущих жильцов уже успел собрать, да и понял, что главное совсем в другом – девочки давали ему все радости жизни. К ним он торопился утром, а с некоторыми утром же неохотно расставался. И прекрасно при этом понимал, что не может, не может это продолжаться слишком долго, что все хорошее в жизни заканчивается быстрее, чем хотелось бы, причем, заканчивается навсегда. Но он шел на это самозаклание безоглядно, жертвенно и легко.

Так бывает, ребята, так бывает и не столь уж редко.

Обратную дорогу молчали. И только возле сорокового километра Минского шоссе Ваня тронул Зайцева за локоть.

– Мне бы выйти, – сказал он.

– Перебьешься, – с нарочитой грубоватостью ответил Зайцев. – Устрою я тебя на ночь, так и быть… С ужином, ванной и махровым халатом.

– Неужто все это еще существует где-то, – без удивления пробормотал Ваня.

– Удивительное – рядом. Скажи, Ваня… Уж коли ты такой умный… Ведь, наверно, знаешь, как злодеев найти?

– Нет ничего проще… – беззаботно произнес Ваня. – Зайди в домоуправление, в паспортный стол милиции… Узнай, на кого там квартиру Мартыновой оформляют… Вряд ли это будут исполнители, но ниточка потянется… Ты сможешь, я в тебя верю, – Ваня дружески похлопал Зайцева по коленке.

Они встретились через неделю. Зайцев приехал на свалку утром, Ваня еще спал в своей коробке. После дождя она потеряла форму и теперь напоминала картонный мешок. Тем не менее, тепло Ваниного тела хранила и ночевать в ней было все-таки лучше, чем на открытом воздухе – близилась осень и ночи становились прохладными.

Едва выбравшись наружу, Ваня сразу увидел Зайцева – тот улыбался почти по-приятельски. Видно было, что он рад снова видеть бомжа живым и здоровым.

– Привет мыслителям! – воскликнул Зайцев.

– Привет, – хмуро ответил Ваня, разминая ладонями лицо и приводя его в узнаваемое состояние. – Ты их поймал?

– Задержал, – чуть назидательно поправил Зайцев.

– Сопротивлялись?

– Не успели.

– Это хорошо, – одобрительно кивнул Ваня и только тогда увидел объемистую корзину, стоявшую у ног Зайцева. – Здесь нашел? – спросил он, кивнув в сторону свалки.

– Привез! – повысил голос Зайцев. – В Елисеевском магазине отоварился! Цени!

– Ценю, – почему-то печально ответил Ваня. – Как не ценить… Доброе слово и кошке приятно.

– Какая же ты кошка! – рассмеялся Зайцев. – Ты старый, облезлый котяра.

– Не без того… Присаживайся, капитан, – Ваня похлопал ладошкой по сырой еще от росы траве. – Угощайся, – он кивнул на корзину. Сегодня у меня есть чем тебя угостить… Из Елисеевского магазина… Оказывается, он еще существует… А я уж думал, что в казино превратили… Выпьем с богом… Где же кружка… Сердцу будет веселей… За победу правосудия в криминальных войнах… И за мужественных представителей этой опасной профессии, – Ваня вынул из корзины красивую бутылку и одним движением свинтил с нее такую же красивую пробку.

(обратно)

Николай Подгурский СОНЯ. ОТРЫВОК ИЗ РОМАНА ”НЕПРЕРВАННЫЙ ПОЛЁТ“

Творец смертен, но вечен в самоповторении.

Падёт семенем Дух Сына

Человеческого в чёрную дыру Бездны

и силой жертвенной любви возжёт

Сверхновую.

Улыбнётся тогда Вселенная

и возрадуется Новорождению.

Главный (магический) Закон термодинамики

В девятом часу вечера выполз на остановку. Честолюбивый, как скаковая лошадь, с утра и до состояния мочалки отрабатывал на тренажере посадку самолёта вслепую. На последнем курсе училища отлично успевающим курсантам разрешали ночевать не в казарме, но Каверин использовал эту привилегию для того, чтоб вместо ужина прихватить ещё два-три часа занятий после положенной самоподготовки. Жил на квартире у двоюродного брата своего деда. Сгорбатился. – "Замёрз, что ли?", – чуть живенький, голодный… "Сейчас доеду до дома, опрокину стопарик, закушу картошкой с салом – аж сомлел от предвкушения – и спать, спать…" Вдруг, будто током изнутри тряхнуло, легонько так… Дева… Медленный полуоборот налево и медленно, взглядом, поехал снизу вверх: сильные стройные ноги в сапожках на каблуке, строгая юбка до колен, подчеркнутая поясом куртки талия над крепкими бедрами, высокая грудь, царственно развёрнутые плечи… В цветастом платочке – мягкий овал русского лица, пухлые расслабленные губы… И глаза… Да они впрямую на Каверина и не смотрели. Они вообще никуда не смотрели. Они были Ничто. В фонарном свете сквозь редкие снежинки в него падали, неслись две пропасти, две Чёрные Дыры. До этого мига уверенный в себе Каверин считал себя абсолютно контролируемым человеком, и тормоза на похоть – будь здоров… но здесь эрос, его третье "я" безо всякого спроса полез вперед. Ему наплевать, что его хозяин устал и голоден. Он захватил в Каверине власть и нагло скомандовал:

– Вперёд! Она должна быть твоей! В этом броске и есть твой смысл и цель, вперёд! И пропади всё пропадом!

– Но нельзя же так, надо всё взвесить! Мало ли что… – привычно одернул рассудок.

– Ий-яй-яй, не надо, не лезь, – проснулось и в унисон рассудку придавленной кошкой заорало его второе "я".

Замер окаменелым столбом, раздираемый изнутри на части, кровь в виски метрономом бьет: "Дук…дук…дук…"

– ...Вперёд!!.

– ...Нельзя, назад!!.

– ...Стойте же вы, дайте одуматься!!

И никто не видит, что нутро у статного молодого курсанта ядерным пожаром выгорает.

…Подошел "Икарус". Жиденькая струйка пассажиров затянула встрепенувшуюся стыдливо, будто её невзначай подсмотрели, Деву в ярко освещенный проем. Лязгнули-чавкнули дверные створки, отдулись с шипом – и всё. Каверин остался на остановке один и догорали в нём головешки только что оконченной гражданской войны. Эти двое внутри, второе и третье "я", утихли, будто их и не было.

В тот миг соскочила на замкнутый круг его судьба, словно игла на заезженной патефонной пластинке, заиграла мелодию, что звучала уже миллионы раз до него, да и после, наверное, будет звучать…

Сказать, что Каверин к тому времени был девственником – неправда. Он, набравший мужскую силу в казарме военного училища, где с "младых ногтей" подвиги на интимных фронтах ценились не ниже, чем подвиги боевые, к середине последнего курса имел если не впечатляющий, но вполне "приличный послужной список" общения с женщинами. На танцах в Доме Офицеров во время увольнений он безошибочно выделял девушек, которые понимали, что в двадцать три ноль-ноль он должен быть на вечерней поверке, а поэтому…

Но в тот вечер, Каверин по наивной юности не понял: глаза, что устроили у него внутри пожар, были не просто так. Тогда он, утомлённый тренажёром, просто потерял бдительность и был элементарно отловлен женскими чарами. Да и откуда ему с казарменным лексиконом упрощённо-грубых чувств было знать, что существует на свете самое неотразимое оружие – женские чары? Откуда ему, в своей самоуверенности, было знать, что любовь и смерть – сёстры-близнецы в своей беспощадности, что у них одинаково нет ни жалости, ни сострадания к своим жертвам. И если смерть иногда приносит мучения, телесные и обычно недолгие, то любовь коварна, беспощадна и обманчива беспредельно. Ослеплённую и уловленную в свои сети добычу она с садистским наслаждением мучает всю оставшуюся жизнь, оставляя жертве только воспоминания того сладостного мига, когда отнимала её разум. Ведь только лишённый разума человек может увидеть в земной женщине идеал!

В тот вечер ему даже на секунду не пришло в голову, что любовь к женщине – подарок в земной жизни – всего лишь подсказка. Подсказка в стремлении к самопожертвованию. Именно к САМО-жертвованию, себя, а не чего-то или кого-то.

Именно в этом, непередаваемо-чарующем состоянии нисходящей Божественной благодати, любовь, не спрашивая разрешения, творит в сердце безграничный произвол: любовь готова подменить реальность любимой женщины совершенно иной реальностью. Любовь создана, чтоб реализовать звездой своё духовное дитя в далёком бездонном Космосе. Любовь лучом вырывается из созревшего мужского сердца в безвременную бесконечность Творца. Из сердца, Творцом же и посеянного. Именно сердце любящего мужа и есть то звено, что замыкает в круг вечность Бытия и Духа Вселенной. Именно в миг сопряжения с безвременной бесконечностью, в соитии с ней, ураган буйного оргазма, дикого сладострастия и чувственных переживаний неизмеримо сильнее, чем то, что способна вызвать в мужчине-Творце земная женщина. Но насколько же тяжела эта вневременная мучительно-сладострастная боль: сжигая себя, сеять Семя!

"Бог есть любовь", "Ищи Бога в себе". Когда, у какого любящего мужчины хватит дерзновения помыслить эти слова буквально: он, земной человек, в своей всепроникновенной любви и есть Бог, Бог-Творец?

Но в тот вечер Каверину было не до осмысления и объяснений себе, что с ним случилось. В тот вечер Каверин просто попался. Многие мужья думают, что в свое время они сами выбрали себе жену. Чепуха полнейшая!

И стопарик в тот вечер – такой был гадостью, тьфу!

"Где потерял, там и ищи", – азбучную истину из курса тактики поисковых операций решил применить на деле. Но разве думал он, промеряющий взад-вперёд автобусную остановку на своих самоназначенных дежурствах, что вовсе не его зоркий взгляд выхватил из толпы яркую девушку? Да нет же! Это она высмотрела симпатичного стройного курсанта, поглощённого какими-то заботами (значит самостоятельный!). Это она собрала и залпом бросила в него все свои женские чары. И попала. После, даже спустя годы, она, руководимая своей женской мудростью, не расскажет ему правды: "А зачем? Пусть думает, что он меня сам нашёл и победил".

После нескольких недель вечерних бдений на остановке подкараулил, наконец. В этот раз она была с подружкой. Возбуждённо-весёлые, прерывая себя смехом, оживлённо обсуждали что-то, по-видимому, недавно происшедшее.

"Ну, уж здесь-то я не промахнусь…" – Позвольте представиться: курсант Каверин Павел Матвеевич, – глядя на свою избранницу, поднёс ладонь к виску.

– Соня, – подала ему руку в зелёной, с узорами, рукавичке.

– Наташа, – кокетливо, со смехом шевельнула плечами подружка.

– Сонечка, только очень серьёзно, сколько у нас будет детей? – не выпуская её руки, настороженно-ожидающе, как перед первым прыжком с парашютом смотрел в её бездонные глаза.

В своём волнении, за подготовленной заранее фразой, он не заметил, какая восторженная буря прокатилась у неё в груди: "Он мой! Сладостный, сладостный миг!"

Долго, как ему показалось, бесконечно долго, она держала паузу.

– Двое. Мальчик и девочка, – тоже, как перед прыжком, ответила, набрав в грудь воздуха.

Каверин успел только отметить боковым зрением, как потускневшая Наташа заскочила в подошедший автобус. Поняла, что им сейчас не до неё.

"Мальчик и девочка…" Девочки, Вера и Надя, с разницей в два года, ну, с кем не бывает… Зато в третий раз всё происходило согласно научным расчётам и астрологическим таблицам. Но, наперекор всем научным суевериям, получилась дочь Люба.

Даже много после, когда подросли дети, Каверин не понимал, – ему и в голову не могло такое прийти, – что его Соня, милая доброжелательная жена, считала его самого своей собственностью. Она была убеждена, причём безоговорочно, что её муж – это её раб. Она, правда, делила мужа ещё с одной собственницей – со службой, но полагала это злом неотвратимым и мирилась с ним… Зато в остальное время!.. Но откуда Каверин мог такое знать, если ему об этом никто не рассказывал? Превосходство, с которым Соня его опекала, было мягким и беспрекословным, матерински-покровительственным и обтекаемо-ненавязчивым. Он был её собственностью, четвёртым ребёнком. Вся её любовь проявилась именно в материнстве.

Особенно Каверина изумляло, что и дочери относились к нему так же, по-матерински. Воодушевлённые примером матери, они и себя также готовили к материнству. Для Софьи и дочерей цель продол- жения рода была очевидно главной и непререкаемой. При этом они не желали ни знать, ни думать, что мужчина по сути своей совершенно иное существо: что он вектор, изошедший из её, женщины, лона, энергетический луч, что его главная задача – безошибочно выбрать направление, чтоб не промахнуться в Ничто и Никуда, а попасть именно в точку, где своей жертвой он продолжит Вселенную.

Магия Бытия и Духа… Мужская неразборчивость часто не в состоянии понять, что привлекает в женщине: неодолимая сила похоти, исходящая жаром половой чакры или излучаемый из её глаз неизреченный свет чистоты, целомудрия и непорочности. Мужчина не знает, что его тянет к женщине. Не знает, а часто и знать не желает!

В каждой молодой девушке есть зачаток великой матери и великой любовницы. Каждая девушка, сознательно или нет, мечтает принадлежать мужчине, быть чьей-то женщиной. По той лишь причине, что она является частью Вселенной. Важной, необходимой, но частью. Женщина – неактивное начало. Она не способна творить, она способна лишь сохранить и воспроизвести собой через многие поколения то, что было вложено в неё до её рождения. Причём обязательно: ведь чей ребёнок будет выношен и выкормлен, для женщины не вопрос. Она в слепоте своей материнской любви будет защищать своего ребенка любой ценой, даже если зачала его от самого дьявола. Не каждая девушка становится матерью, не каждая девушка становится любовницей. И уж совсем немного тех счастливых, с многочисленным потомством, женщин, которые, одаряя ласками своего мужчину, получали ещё и своё сладострастное любовное счастье.

Софья оказалась умной, расчетливой, с холодным рассудком и прекрасно развитым чутьем женой. Каверину порой казалось, что она, беспредельная собственница, использует его по жизни не просто как инструмент для решения своих женских задач, но её поступками руководит ещё что-то настолько бездонно-древнее, чему и она сама никогда не даст разумного объяснения. Но и это, глядя по сторонам, он принимал как должное: у других дела обстояли почти также. Софья так и не стала ему любовницей. Все его уговоры к тому, чтобы она с ним вела себя свободнее и раскованнее, натыкались на её убийственную женскую логику:

– Да, я женщина. Но я могу любить только тогда, когда хочу это делать и ничто мне не мешает! А если я от тебя в полной зависимости, как я могу тебя свободно любить? Как? Ты, если хочешь дать мне свободу, дай её мне! Или уже не хочешь?

Дать жене какую-то непонятную свободу Каверин не хотел. Да и Софья её особо не жаждала. Только за все годы супружеской жизни она так ни разу и не отдалась мужу вся. Обычно она, допуская к себе, позволяла Каверину близость, словно выполняла обязанность. Что её сдерживало? Тяготы быта, стыд, древняя, как и сама женщина, узда целомудрия? В редкие же минуты, когда ею овладевала страсть, она срывалась и насиловала Каверина. А он, по непонятным ему причинам, покорно подчинялся каким-то тёмным, исходящим из её глубины силам и, не придавая значения тонкостям интимной жизни, принимал происходящее в порядке вещей. Только потом, почему-то ослабленный, два-три дня вяло болел, приходил в себя и также полагал, что это тоже в порядке вещей, предусмотренных супружеством. Ему и голову не приходило, что любящая женщина только в искренней, взаимочувственной страсти своей делает любимого сильнее, а не ослабляет его.

Тогда он ещё не понимал, что всё, исходящее от человека, со временем иссякает, слабеет, теряет остроту и силу. Всё, за исключением любви. Человек, бескорыстно сжигающий себя в жертвенной любви, согревающий теплом любви плоды своей любви, получает больше, чем отдаёт. И чем сильнее его любовь, тем больше он получает.

И лишь потом, много позже, чувственная непосредственность Каверина нашла для него своё объяснение: Человек создан Творцом для самоповторения. Вселенная, многомерная, многомасштабная и многовременная Вселенная – многосвязна. Именно многосвязностью и объясняется изречение древнего мудреца: "Эта сущность восходит от земли к небу и вновь нисходит на землю, воспринимая силу высшего и низшего". Всё самое малое и самое большое во Вселенной взаимоувязано этой сущностью, Правью. Во всех измерениях, во всех масштабах, во всех временах. Промыслить её умом земному человеку с его способностями невозможно. Можно лишь прочувствовать. А без обострённой чувственности невозможна и способность сопереживать Вселенную.

В нём, в Каверине, существовал зачаток Вселенского Духа. Он мог при особом настрое, ни с чем не сравнимом восторге духовного вознесения, ласково обнять и прижать к себе облако, поздороваться с ветром, а потом улететь с ним, он мог взять лучи солнца и гладить ими себя по лицу, мог, сорадуясь движению звенящих струй, слиться с течением реки. Он мог тихой зимней ночью скользнуть в небо и там, пересыпая в ладонях мириады звёзд, упоённо слушать их доверчивый шёпот. Он много чего мог. Чувство Вселенной было для него настолько очевидным, что он, считая себя таким, как все, совершенно естественно полагал, что и другие именно так всё и чувствуют. Даже более, он был настолько убеждён, что чувство, временами мощно вырывающее истину из его души, есть и у других, но подойти к кому-то и спросить об этом, для него представлялось совершенной глупостью, вроде: "А у тебя две руки?" Чего спрашивать, когда и так видно, что две? Как же он удивился, что его мироощущение, оказывается, большинству людей недоступно вовсе, некоторые же, только прикоснувшись самым краешком к умопостижению Вселенной, тут же бегут в паническом ужасе: "Я с ума схожу!" Каверин на это только плечами пожимал. Он знал: Вселенная нигде не начинается и нигде не кончается. Вселенная бесконечна. Вселенная была всегда, она никогда не начиналась с какого-то "Большого взрыва" и у неё не будет конца.

Мысль о том, что Вселенная конечна, доказательной логикой вбита в головы людям нравственными пигмеями-пятичувственниками, которые своим трехмерным мировосприятием и одномерным временем могут считать только конечные числа. Пигмеи присвоили и воспитали под себя науку. Теперь любая наука, прежде чем таковой назваться, выгораживает в вечной и бесконечной Вселенной для себя загон. Затем, воображая, что за созданным ею забором ничего нет и не может быть, начинает измерять, взвешивать, оценивать и продавать захваченный участок. Кому эта наука, ещё до создания себя, начинает служить? Ясно, – хозяевам! Но ведь и спорить с ними трудно – однажды рождённому и обречённому умереть, обладающему считаемой днями и годами земной жизнью человеку непросто признать, что Вселенная была всегда. Границы Вселенной – есть результат достижимости разума и чувственности. Ведь было же представление, что вся Вселенная вращалась вокруг Земли, стоящей на трёх китах! Пигмеи не принадлежат Вселенной, понять и охватить её они не могут, они в ней и на ней паразитируют. Выменивают, воруют и скупают её частички и тут их разрушают. То, что при таких операциях теряется Истина, их не беспокоит. Эта боль остаётся за пределом их чувственности. Они понимают, что Вселенную им не разрушить никогда и за это ненавидят её лютой ненавистью. Взвесить, измерить, посчитать и купить! – Вот откуда растут лапы этой идеи! Когда Каверин понял эту причинность, он успокоился. Любое, даже очень большое число, может быть увеличено прибавлением к нему другого. А бесконечность и вечность Вселенной делает из магии конечных цифр пшик! Конечность скорости света – вот где приговор, жуткий конец считающим пигмеям!

Духовные же качества – самоотверженность, вдохновение, любовь – не считаемы. К ним нельзя ни прибавить, ни отнять какое-то конечное число.

Пигмеев, при всей их олигархической земной власти, Каверин презирал, как сознательно калечащих себя скопцов. Кто они? Так, никто, паразиты, служащие своему искусственно придуманному кровожадному богу. Да и причинность их усматривалась без труда: потреблять, потреблять, потреблять… "Всё во всём, – начертал на скрижали древний мудрец, – то, что находится внизу, аналогично тому, что находится вверху, и то, что находится вверху, аналогично тому, что находится внизу, и таким образом производятся чудеса единой вещи".

Чёрная дыра – олицетворение прожорливого, неразборчивого, безответственного паразитирующего потребления – самого страшного, маниакального зла во Вселенной. Потребления того, что сотворено. Пигмеи на глазах Каверина сжирали Землю. Беда была в том, что они никогда не откажутся от того, что делают, даже если планета будет погибать. Не откажутся потому, что не смогут этого сделать, как не сможет змея выплюнуть из своей пасти заглоченный собственный хвост.

Купаясь среди звёздных россыпей, Каверин воочию убедился и обратной связи закона Бытия и Сущего: там, где замедляется и исчезает время, там исчезают свет и материя. Погружая ладони в галактики, он убеждался: внутри черных дыр никакой сверхплотной материи нет. Там было Ничто. Черные дыры, алчно и похотливо сглатывающие всех, кто их видел, слышал, помнил и мог спасти, всё, до чего могли дотянуться скоростью света, в результате оказывались в пустоте и, сжирая сами себя, схлопывались без остатка, излучая при этом ужас неотвратимого конца. Каверин сторонился их, без желания и возможности помочь, как если бы он пожелал изменить судьбу умирающей бездетной старухи, в юности прельщённой обманом, сознательно отказавшейся от материнства и прожившей всю жизнь "для себя". Могла бы в молодости начать жить по-другому, но тогда о смерти не думала и думать не захотела… А сейчас чем ей можно помочь?

Там, в безвременье, где одномоментно присутствовали прошлое, настоящее и разновероятностные варианты будущего, однажды прострелили его сердце слова деда, произнесённые им на краю весеннего поля: "Как земля весной заневестится – вспаши и семя посей, – она женой тебе станет. А к осени, как уродит землица, накормит тебя, да приголубит, – она тебе родней матери, уж она-то на любовь твою всегда больше отдаст… Без земли ни тебе, ни детям твоим жизни нет". Тогда и пришла страшная догадка: чёрная дыра – это возможный вариант будущего его матери – Земли, развращённой пигмеями, алчной, похотливой, обманом "жизни для себя" превращённой во Вселенского вампира, а затем сброшенной в Ничто.

Но ещё больший удар Каверин получил, когда почувствовал злорадное торжество паразитов-пигмеев: устроив из Земли жертвенник, они успели переселиться на другие планетные системы…

Нет!!! – только и смог себе сказать.

Легко сказать, а как сделать, – если он оставался в одиночестве своего мироощущения, почти непосильного счастья вершины человеческого бытия.

У кого спросить, как нужно сделать, если и в эти, бесконечно счастливые для него минуты, простираясь чувствами в бесконечность, Каверин ни насколько не становился ближе к Создателю, Творцу; он не мог ни промыслить, ни прочувствовать Его. Даже в невыразимо восхищенном состоянии, наступающем при нисхождении на него Божественной благодати, там, в малодоступных земным людям надмирных высотах безвременья, он с благоговейным ужасом воочию убеждался в грандиозности Его промысла и непостижимости. Он был так далёк до осмысления Его своим человеческим умом, требующим наглядности, что смирившись, принял Его своим сердцем в форме долженствующего императива: "Так дОлжно быть!" и понял, что самое большее, что может он, человек, живущий в трёхмерном пространстве, достичь в жизни – это следовать Сущности Творца, которая и есть Правь, голосу своего сердца, смиренно выполняя Его волю. Творец для него стал безличен, но удивительное дело – вера Каверина от этого стала ещё крепче.

"Мы полагаем Создателя как первоначально не в материальном смысле, но в смысле производящей причины", – писал великий средневековый святой и все адепты тогда с ним согласились. Согласился и Каверин, но сам себе удивлялся: в нём безо всяких конфликтов уживались боевой офицер и великодушно смиренный праведник.

Он не сомневался, что весь его жизненный опыт будет определять его место Там, после ухода Туда. Он также не сомневался, что всё сделанное против совести будет ухудшать его положение Там. Не сомневался, потому что был убежден собственной верой. Но не знал, что будет Там. Это изредка вызывало досаду и сомнение по простой причине – он не был Там после своей смерти – она ещё не состоялась.

Сопереживание родства всему во Вселенной приводило его в состояние спокойной радости. Спрашивая себя о том, когда к нему пришло это мироощущение, он не находил ответа. Хоть это было и не совсем так, но ему казалось, что таким, терпеливым и снисходительным ко всему вокруг, он был всегда. Будто всему, что происходило с ним, он одновременно был сторонним и независимым наблюдателем. Хоть смейся, хоть плачь, но что поделаешь, если это было? Это раздвоение временами нарастало с такой силой, что людская суета не замечалась вовсе и с огромной силой подступало искушение уйти Туда, особенно при игре в гляделки с чёрным зрачком заряженного пистолета. Тогда из детства на память приходили однажды сказанные спасительные слова деда: "Ты жизнью-то не балуй! Ты её не сам себе дал, не тебе и забирать! Крест из жизни и духа человека сложен. Тебе помнить о нём нужно и нести! И рушить его в себе не смей! Не ты его строил… В небо как хошь высоко прыгай, но одной ногой будь на земле! Понял?"

Когда, по какой причине, у Каверина появился этот дар, сам себе он объяснить не мог. Развился незаметно и неторопливо, как вырастают усы у юноши… Зато теперь, с высоты своего чувственного опыта он видел, насколько были неуклюжи и беспомощны попытки науки загнать понятие всесовершенства Вселенной в огороженный загон – канон сухих и плоскостопых цифровых определений, причём с "благой" целью: "Для последующего извлечения пользы всем без исключения", совсем как правила дорожного движения. Каверину эти попытки представлялись преступлениями дьявольских сил: кошмарными по масштабности и почему-то безнаказанными…

Да, человечество – это система, в которой самовоспроизводство есть первая, самая обязательная задача. Но задача не единственная и, во всяком случае, не должная уничтожать среду своего существования. Инстинкт выживания безусловен только для животных и людей, загнанных в животные условия. Для познавших беспредельность Духа физическое выживание не является конечной целью. Так же, как духовное зарождается только в живущем материальном теле, так и Божественное зарождается только в живущем духовном теле. Материальное, духовное и Божественное – всё есть единое неразрывное целое, а планета Земля – источник воспроизводства Вселенной.

Пытался пересказать свои мысли и чувства Софье, за что и получал от неё женскую мудрость:

– Мне бы твои проблемы! Какая Вселенная? Я ж тебя, как якорь, к земле тяну, а ты в небеса рвёшься. Да если бы не я, ты бы давно уже пропал и все твои полёты вместе с тобой!

"Пропал бы со своими полётами!" Каверин и сам давно уже понял, что логика и чувственность должны быть в гармонии. Приведи жизнь только к рацио-бухгалтерскому учёту, как это делает наука, или сентиментальным воздыханиям – в любом случае будет плохо. Неизвестно, что хуже, но плохо. Поэтому он поступил просто. Он научился терпеливо ждать прихода вдохновения и в эти мгновения подключал к нему логику. Прикасаясь к самым высшим духовным мирам, купаясь в них, он в то же время оставался на земле. Испытывал при этом непередаваемое состояние блаженства. А смерть?

Смерти Каверин не боялся. Не то, чтоб он её искал, вовсе нет! Смерть в его понимании была не самым страшным на земле злом. Она была естественным и неизбежным событием, как и всё в Природе. Смерть представлялась ему как тяжёлый, но естественный переход в иное состояние. Единственно, что его беспокоило – вероятность умереть духовно недозрелым. Он чувствовал волю Творца, смиренно следовал ей, спешил, раскачивал свою волю для решающего броска своего духа в Небо. Чтоб там, уже звездой, влиться в коловрат Вечности. Он настолько твёрдо был убеждён в правоте своего понимания жизни и смерти, что ему не требовалась никакая, придуманная людьми, духовная опора в виде религии или философского учения. Он просто знал – и всё!

Софья была женщиной. Ей по её природе была недоступна умопостигаемость всеединства мироздания. Но она не желала мириться со своей участью и, руководствуясь формальностями быта, требовала от мужа полнейшего семейного равноправия. Каверин же, понимая всю грандиозность их неравенства, к стервозным выходкам жены относился снисходительно и терпеливо, с деланной покорностью: что поделаешь, если Творец, создавая мир, требовал от своих чад покорности?

Искал что-то похожее на своё в древних книгах. "Вселенная – есть дыхание Атмана. Миллиарды лет идёт вдох, затем миллиарды лет – выдох". Книги писали древние мудрецы, люди. Дыхание Атмана – самое дальнее из доступных им вращений Природы, как, наверное, для мотылька-однодневки самое дальнее из доступного понимания – земные день и ночь. Каверин же, бывавший там, среди звёзд, ощущал Вселенную Звёздным Собором, где каждая звезда дышала отдельно, как дышит бегущий в стадеолень. О каком одновременном дыхании стада можно говорить? О какой тепловой смерти Вселенной можно говорить, если люди будут возжигаться звёздами и галактиками всегда? Говорить о тепловой смерти Вселенной для Каверина было также неуместно, как и о том, что прекратится непрерывное общее дыхание стада оленей. Если всем понятно, отчего дыхание стада непрерывно, то почему не понять, отчего никогда не иссякнет энергия звезд? Идею тепловой смерти Вселенной Каверин понимал как страшилку, придуманную пигмеями для своих жертв.

С годами Каверин всё больше принадлежал Вселенной и не противился этому. Внутри его всё более укреплялось убеждение, что его земное всебытие и духовность, уносящая его в надмирные выси, – всё это и есть многосвязное гармоничное единение. Он соприкасался с ним, пропитывался им и в нём, в этом единении, ему было хорошо.

Он сам, широтой своей души, заполнил разрыв внутренней тождественности со Вселенной, тот разрыв, который много лет не позволял мыслителям ответить на простой вопрос: "А зачем я живу?"

Да, для себя Каверин ответ нашёл. Но найденный им ответ заключался в таком беспримерном симбиозе материального и духовно-нравственного, что он, из опасения быть непонятым, не спешил делиться своими открытиями ни с кем. Он просто искал единомышленников…

(обратно)

Новелла Матвеева ШАПКа ЗЕМЛИ

МАЛЕНЬКОЕ УТОЧНЕНИЕ

Когда Поэт сказал "немытая Россия",

Он не имел в виду бродяг ступни босые.

"Немытая" – читай: не смывшая дантесов.

И геккернов. И вас, космополипы злые.

ЖЕЛЕЗНЫЙ ЗАНАВЕС

Как на дальнем Зарубежье

Мы от "стен" освободились.

А вблизи – стеной железной

От своих морей закрылись.

Открестились от простора,

От опоры и оплота

И (царю Петру на диво!)

От отечественна Флота.

Гляньте, граждане, какие

Приключились перемены:

Ставни, запертые плотно,

И... – разобранные стены!

Чем-ничем по всей Вселенной

Заслоняются другие...

Лишь улыбочкой смиренной

Защищается Россия!

Видно, зря газеты кляли

Старый Занавес Железный,

Для ворующих – зловредный,

Но для праведных – полезный.

Люди добрые! С дурацким

Ртом разинутым не стойте;

Этот Занавес Железный

Обязательно закройте!

Не поддерживайте вздор вы,

В распахнувшиеся прорвы

Упуская тонны злата,

А впуская – супостата!

И не бойтеся насмешек

И подначек злоехидных:

Это ходы хитрых пешек

Против Истин Очевидных.

Либо... всю страну отдайте,

Как бракованный орешек,

Лишь за то, чтобы злодеи

Удержались от насмешек!

(Точно детские ладошки,

Наши прииски разжались...

Но злодеи от насмешек

Всё равно не удержались.)

Неужели вам не ясно? –

Богачи смеются С ЖИРУ!

Ими слопанные яства

Превращаются в сатиру.

Завтрак – в анекдот скабрёзный,

Ужин – в конферанс готовый...

Это новый вид сарказма –

Тип насмешливости новый.

Стерлядь, ром, икра, омары –

Тут ничто не пропадает:

По остротам "ювенала"

Видно всё, что он съедает.

Так подите ж угодите ж

На кошмарное виденье! –

Всё равно ему не хватит

Ни жратвы, ни угожденья.

Тщетно

Русские границы

Для вредителя открыты;

Выше Альп и дальше Ниццы

У красавца аппетиты.

С ним в обнимку уж до Марса

Мы допрыгались над бездной...

Хватит форса!

Хватит фарса!

Дайте Занавес Железный!

ЭЛЕКТРОХОД

Не в первый раз и не в последний

Преобразиться мир желает:

Где жар пылал – там лёд столетний.

Где лёд царил – там жар пылает...

Но эти сдвиги мировые

Происходили постепенно.

А нынче?

Айсберги

Впервые

Хрипят и рушатся – МГНОВЕННО!

Ан в эту маленькую новость –

Ни в выбросы, ни в парниковость

Не верит босс-неандерталец,

Разогреватель автовотчин;

Он отвергает сей анализ!

А мощной ТЕЧИ, между прочим,

ПРЕДТЕЧИ есть.

И вот одна из:

На трассе на автомобильной

В мороз, и даже очень сильный,

Ещё никто не видел наста.

А если видел, то не часто.

Ледок лишается рисунка.

Снежок на нефти не лучится.

А что случается с сосулькой,

То и с Антарктикой случится!

Так отчего же, дети смуты,

Заметить мы не смеем сами,

Что льды по кумполу лизнуты

БЕНЗИНОВЫМИ ПАРНИКАМИ?

Что не снести им этой пытки,

Не жёгшей их ещё вовеки?

Что плиты льдов размыты в плитки,

А плитки выплеснуты в реки?

Бессмертен, что ли, босс паршивый?!

Но смертным – страшно промедленье...

Не верить в таянье под шиной –

Уж не заскок, а преступленье!

И мы стихиям на съеденье

Сданы... За то, что у кого-то

Корма – сама вросла в сиденье, –

Пройтись пешочком неохота!

Алчбе могучей и безвольной

Не хочется расстаться с "вольвой"

Назад расковывать "тойоту"...

"А сколько денег – в пасть койоту!

Вперёд, – зевак сбивая смело!

Куда б ни въехать – лишь бы ехать!"

Нет совести? – святое дело.

Но самосохраненье где хоть?

И есть же ЭЛЕКТРОМОБИЛИ!

О йеху! О герои Свифта,

Вы полземли уже скупили –

Так не скупитесь же на них-то!

"Конечно, это очень мило, –

Лихач ответствует угрюмо, –

Да нам-то – чтоб погуще было!

(Словами гриновского Блюма.)

Электроконь, конечно, гений.

Умно его придумал некто!

Но с ним – не будет наводнений

От парникового эффекта.

И на Кубани и на Лене

Всё будет мирно, всё исправно,

Но… мы-то алчем затоплений!

Кто подсознательно, кто – явно...

Великая самовлюблённость

Шальных могла бы успокоить?

Ан – есть у нас и... ущемлённость.

Её никак не переспорить…

Большая наглость – наше кредо.

С ней разрешимы все проблемы.

Но мы – воспитанники Фрейда,

И... неуверенны в себе мы.

То ли мы дяди? То ли тёти?

То ли гапоны, то ли йоги-

ростовщики? А в общем счёте –

Атеистические боги, –

Мы недостаток поклоненья

Воспринимаем, как гоненье!

И – уж не с этой ли обиды

В нас прорезаются шахиды? –

Самоубийственные виды

Перехватавших, пережратых,

Уж не страшащихся Фемиды,

Но ненормальностью объятых.

Наш клан в России процветает,

У нас в кармане вся Европа,

А всё чего-то не хватает...

Чего?

ВСЕМИРНОГО ПОТОПА!

-------------

Вот так безумье нефтяное

Спасает землю от морозов.

Но Океан уж видит Ноя...

(Вода всегда быстрей

прогнозов!..)

Волна не ждёт. И ждать не хочет.

Иону чует кит в утробе…

А жирный гонщик – знай-гогочет

В апоплексическом захлёбе.

ПОДЖИГАТЕЛЬСКАЯ

ИДИЛЛИЯ

Поджигателя нынче с поличным

Прямо за руку можно схватить.

И (ХОТЯ БЫ!) позором публичным

Поджигательский раж – остудить.

Где поджоги –

Уж там и чертоги

Вырастают на тёплой золе...

Но ещё никого не поймали,

Новострой воровской –

не сломали!

Счастье вору на русской земле!

Думы вы, думы, –

Тщета, маята и томленье...

Думцы вы, думцы!

Неужто вам жизни волнения

Чужды?

А поглядите-ка – КТО на пожарищах

строится?

А помогите-ка им в каталажку устроиться –

Тут же!

Но где там!

Пламень да горклый

Дым от Трёхгорки –

Был мне ответом…

ТЕМА ДЛЯ БИЧЕР-СТОУ

Как много удивительных вопросов!

Подумайте, какой нацистский штрих:

Провозгласить

"условность" крови россов

(Почти лабораторию открыв)!

Французы, турки, немцы, эскимосы –

Те чистокровны (если не дерзят!).

Все этносы в порядке. Только россы –

Иллюзия одна и суррогат!

А коли так, то надобно оставить

Сих призраков без "почвы и судьбы"!..

В стране людей "условных" – вырастают

Усадьбы "безусловных",

– как грибы...

В таких условьях –

и весь свет "условен"!

Лишь сам расист –

рысист и "чистокровен".

ЖИЗНЬ КИВКОВ

Дабы успешней двинулась охота

На Выходца Народов Коренных, –

Скинхедам покровительствует кто-то.

А кару направляет – не на них.

Скинхеды бьют узбеков, бьют индийцев,

Бьют португальцев, бьют индонезийцев,

На негров нападают без помех,

На турок, на армян...

Но – окаянство!..

Но только не на тех,

Кто громче всех

О них вопит!

Кивая на славянство...

О жизнь кивков!

О, вдруг раскрытый план

Науськиванья мира – на славян!

Неутомименькие папарацци,

Вы ждёте,

чтоб захлопнулся капкан?

Но это надо ж так перестараться!

Так плохо знать славян!

Так непригодно

Интриговать, свой замысел губя!

Все знают,

что славянство б л а г о р о д н о

И никаким жестокостям –

не сродно.

Славян вините, мрази,

в чём угодно,

Но в зверствах,

но в пытательствах – себя

Вините! Иль...

хвалите без препоны, –

Друзья скинхедов! Новые гапоны.

ЛИШЬ НАМЕКНИ...

Чуть намекни

на Царствие хрустально, –

На русский гений

или русский труд, –

Уж вопли: "Русь многонациональна!

ЧАЙ, ЗДЕСЬ НЕ ТОЛЬКО РУССКИЕ ЖИВУТ!"

Но если разговор зайдёт о грязи,

Крысиных свалках,

подстреканьях смут, –

"Я не при чём! –

чужак вопит в экстазе. –

В РОССИИ

ТОЛЬКО РУССКИЕ ЖИВУТ!"

ДРУГИЕ

Вы говорите: "Другой".

Вы говорите: "Другие".

Вы говорите: "Других

Не понимает Россия!"

Вы говорите (из тьмы

К нам подсылая кикимор),

Что "не такого, как мы",

Мы принимаем в штыки, мол.

Вы говорите, скривив

Рот: "Ну и что – Кондопога?!

Гости убили двоих

Русских? Так это ж не много!

Русский в России – на кой?

Будет вам пахарь другой,

Будет вам новый водитель! –

Что вы! – ручаюсь деньгой, –

Не ваххабит никакой

И не дудаевский мститель!

Душка! Вот только – другой"…

Полно, шаман-возмутитель,

Уши нам пудрить пургой!

Гойя настроен был остро

И недолюбливал монстра,

Но не за то, что ДРУГОЙ,

А потому – что ВРЕДИТЕЛЬ.

СЕНТЯБРЬ

Под самолётов мирным рокотаньем,

Укутанная в звёздные туманы,

Проходит ночь. И листопадом ранним

Высвечивает чёрные поляны.

На злато стужи

не польстившись даже,

Сирень стоит

в каких-то мокрых бликах;

Мрачны, как наконечники на пиках,

Её листы –

мундирной чести стражи.

Мне осень тоже кажется – до срока

Заторопившейся, и незаконной;

Как зелени ещё осталось много

Непризнанной и

неосуществлённой!

И утру льда и золоту наскока

Бросают рощи вызов свой зелёный.

***

Августовский вечер с дымком,

В серебре зелёном,

С белым мотыльком,

с золотым листом,

С ветром полусонным.

Дымка за рябинами –

как пушистый мех,

Выступая неясно из тени,

Как большой кофейник,

наклонён орех

За кустом сирени.

Он не кофе льёт –

Он уют даёт!

Розовый малинник

рыжий фартук шьёт

Из обрывков пёстрой ерепени...

ПОГОНЯ

Счастливчик

В прозе и в стихах

Толкует о свободе.

Но если есть она в верхах,

То нет её – в народе.

Так ущемлён не может быть

Никто в подлунном мире!

Ни свой домишко защитить,

Ни выступить в эфире

Не может русский человек!

А ежели, с разгону,

Негаданно, сквозь мрак и снег

Прорвётся к микрофону, –

То голос у него дрожит,

Как птаха на ладони...

Как будто всё ещё бежит

Он от лихой ПОГОНИ.

ШАПКА ЗЕМЛИ

прожектёрам "звёздных войн"

Мир

из-за взрыва калорий,

стремительно смолотых

Жадными

термоядерными термитами;

Мир

из-за взрыва припадочности

(С видами их же – на золото

Связанный,

С их циклопическими аппетитами)

Стал наполняться тоскою,

гоненьями мнимыми,

Наспех нафантазированными

в явной своей недостаточности,

Ибо железным термитам Земли,

чтобы вправду считаться

гонимыми,

Бедности недостаёт,

не хватает порядочности

И не железной какой,

а живой, настоящей

Загадочности!

Но не приемлют они обвинений

в нечеловеческой жадности,

С нашею к ним непочтительностью

– несогласные

И глубоко несогласные

с фактом своей заурядности,

Эти людообразные.

С фактом своей – согласиться –

они не умеют – ползучести,

Определяемой бункерными уютами,

И говорят они вслух

И, рыдая, поют они

Всё о некой крылатой своей,

о летающей участи…

Хочется им улететь –

оторваться от мнимости

Этой своей, напридуманной с жиру,

"гонимости",

Этой "ранимости",

ими же наспех связуемой

С бедственностью –

непонятной и недоказуемой!

Ибо: уж если на свете,

где доля у всех нас неравная,

Миллиардерство – беда,

то не самая главная.

Хочется им улететь

от обиды неравенства

Их – с обездоленным,

коему миллиардерство

не нравится.

Но для того, чтобы как-то

взлететь на крыле беды,

Им не хватает пока

посвящения в лебеди, –

Рыцарского посвящения

в лебеди белые,

В лебеди чистые –

гордостью бедности смелые.

Да! Улететь навсегда!..

Разместиться в серебряных

Плавающих городах,

романтических маревах...

Но, для того,

чтобы им разместиться

в серебряных –

Им бы в КРОВАВЫХ

плескаться не надобно варевах!

Там, где кого-то когтили,

кого-то канали вы, –

Не представляйте то место вы

мысом Канаверелл,

Ни океана планетного

рифом коралловым,

Радостно ждущим вас будто бы!

Ибо о вылете в рай –

никакими неправдами

Нелюдям не сговориться

с людьми – космонавтами.

Занятыми. Работами. Не лапутами.

Но у безкрылых-то уж судовые

готовы заранее записи!

Тянут себя через силу

они в небеса,

как Мюнхаузен, – за косы…

Лишь раскрывать успевает народ,

не следя и следя за пострелами,

Тайны их чёрные,

шитые нитками белыми.

Вижу и я их дела

(ибо "дело дурное – не хитрое");

Сферы, шары, монгольфьеры,

вопящие маски за титрами...

Мне с их "искусствами"

Пёстролоскутными

Незачем ладить-милашкаться;

Вижу афиши о взлётах на тросах;

мне виден пейзаж конца

Света – с кнутом огневеющих

трещин на глобусе,

Загодя выжженном, где (о восторг!)

ни единой подробности

Жизни былой... Вижу диких,

исполненных злобности,

Страшных "святых";

истерию взвинтив тупиковую,

Тащат

за полоумные пряди они

себя, как морковь парниковую

(Нет, как Мюнхаузен –

за косу ту париковую),

В Космос – во царствие царств...

И, как мнится им, пулями

Мча к небосводу, –

воркуют блаженными гулями:

"Вот вам, земляне, вся ваша Земля!

Та, которую пнули мы,

Ветошь, которую, взвившись,

ногой оттолкнули мы! –

Первые были мы здесь

и последние люди великие..."

И, в изумлении, слышу

в последнем их клике я – ...

Гений связать со злодейством –

старания дикие!

Лезут при этом из разных углов

прежутчайшие гадины,

В лютой лазори пустот – одинокие...

Что же я думала, глядя на

эти картинки жестокие?

Думала: да не взывайте вы,

ох, не взвывайте вы

К инопланетным,

лукаво притихшим, созданиям, –

Вязнущая вы пехота рывка

запредельного!

Вам не купить Неопознанных

именно вашим страданием,

Вам не снискать у них к вам

снисхожденья отдельного;

Вам не взлететь.

Потому – со злодейским заданием

Бьётесь о Свод

(и добру-то не вдруг

поддающийся!)...

Ввек нас обманывал воздух,

над нами смеющийся.

То, что над воздухом –

тоже стихия свободная;

Крылья её от ловца вырываются,

– ранящи, мощны, невежливы, –

Мчать – не догнать!

Потому что напев непоющийся

Есть. И натура бывает –

невзлётная.

Вам не взлететь в Эмпиреи

блаженные, ежели

Вас на земле,

как в раю преждевременном,

нежили.

Вам не взлететь!

Ваше место в болотах,

проквашенных квакшами,

Если хоть капелька крови землян –

на руках ваших.

Ждёт корабля,

поводя романически бёдрами,

Крашенная "ассоль",

просмолённая кнастером,

Ждёт – не дождётся:

пиратские снасти оборваны,

Выломан грот неизвестным,

но истовым мастером...

Тянет краса и себя в небеса,

как Мюнхаузен за косу, –

Даже глаза косы!

Но не приходит корабль,

разудалую сватая:

Девья ухватка вертепная –

вещь не крылатая.

Тянут себя в небеса...

(Так Мюнхаузен сказочный – за косу Пудреную –

сам себя в эмпиреи подтягивал!)

Но раздаётся из Космоса загодя: – На-ко-ся!

Ваша канава не есть

Байконур и Канаверелл!

Злостно вы Землю ослабили,

Космосу – сил не прибавили,

Дивную общую шапку Земли –

продырявили!

Вам не взлететь...

(обратно)

Александр Малиновский ОКОШКО С ГЕРАНЬЮ

ОСЕННЕЕ

А я не привыкну жить,

Живу на земле впервые…

Хочется

Мне говорить

Всем людям

Слова простые.

Своё хочу сказать земле,

Клёну,

Чей лист догорает...

Поют петухи

На селе.

В сердце

И в небе –

Светает.

***

Ах, вот он, комочек Отчизны –

Поющая в зелени птаха!

Я знаю: умру не на плахе,

Умру – от любви к этой жизни!

С рожденья дано нам так много!

Я чувствую сердцем такое,

Что нету мне в жизни покоя,

Во мне постоянно – тревога.

За всё, что живёт и ликует,

За всё, что страдает и плачет.

Не знаю, как жить мне иначе,

Как выдержу ношу такую!..

ОДИНОЧЕСТВО

Осенний лес и холоден, и пуст.

Ноябрь настал.

Какая тишь кругом!

И только гулко раздаётся хруст

Валежника под мокрым сапогом.

Один лишь дуб хранит свою листву,

Как лета дар

И как о нём печаль.

Глаза мои всё ищут синеву,

Но нет её, есть лишь седая даль.

Я не могу не думать о тебе.

И что мне делать с этаким собой?

...В моей такой изменчивой судьбе

Ты словно летний лучик золотой.

сны мои

Валерию Ерицеву

Знаешь, мой друг,

мне часто так снятся

Наши поля, перелески, жнивьё.

Надо бы, что ли,

почаще встречаться,

Как-то не так

мы, наверно, живём.

То нас потоком несёт на стремнину

Мимо отеческих тёмных ворот,

То попадаем в богемную тину,

То суета нас берёт в оборот.

Я ведь о чём загрустил ненароком,

Тихо травинку в зубах теребя:

Наше ли это и будет ли впрок нам,

Что забываем порой про себя?

Спой мне про степь

да про Волгу про нашу,

Много ль осталось нам

радостных дней!

Я ж – помолчу, я послушаю,

ставший

С песней твоей и мудрей, и светлей.

Знаю, мой друг,

нам с тобою нечасто

Тихо попеть удаётся вдвоём.

Надо бы,

надо почаще встречаться,

Как-то не так мы,

не так мы живём...

ПИСЬМО

Занедужил белый свет –

И виновных будто нет.

Исподлобья люд глядит –

Мир бездушием смердит.

С простодушием былым

Я теперь кажусь чудным.

Засвети моё лицо –

Напиши мне письмецо!

Пусть хоть в маленьком письме

Лучик светится во тьме.

Я отвечу не спеша –

Ещё теплится душа.

ОКОШКО С ГЕРАНЬЮ

С.Н. Афанасьеву

Матица с крюком

над зыбкой скрипела,

Матушка песни сердечные пела.

Детство давно уж моё отзвенело,

Матица в доме своё отскрипела.

Выпорхнул, встал на крыло

и умчался,

Шарик земной небольшим оказался.

Всё-то мне кажется

раннею ранью,

Матушка смотрит

в окошке с геранью:

Где я, какой я, и песни какие

Нынче пою, в наши годы лихие?

Матица с крюком

над зыбкой скрипела,

Матушка песни сердечные пела...

КОЛОДЕЦ

Знаешь, мама, наш колодец

обвалился –

Я пошёл воды попить и не напился.

Сруб ветловый,

что с тобою мы срубили,

Утащили и давно уже пропили...

Что же делают у нас-то на селе?

Каждый третий тут с утра навеселе.

И никто венец поправить

не поможет.

Невиновному,

вина мне сердце гложет.

ГРАЧИНЫЕ СВАДЬБЫ

Ах, грачиные шумные свадьбы!

Растревожили сердце вы мне.

Сколько я ещё мог рассказать бы

О родимой моей стороне.

О любви моей к старым просёлкам,

О реке, что светла и легка,

О полях, над которыми долго

Кучевые плывут облака.

Я, как облако: был – и растаял,

Запоздало прозренье моё.

Грает в небе грачиная стая,

А мне кажется – то вороньё.

И как будто под крик их тревожный

Прямо в небо уходит стезя.

И ничто изменить невозможно,

И позвать никого мне нельзя...

ГОРЛИЦЫ

А.Плаксину

Как пустынно вокруг,

только горлицы быстрые

В небе светлом летят,

пропадая вдали.

Только облачко вдруг

прозвучавшего выстрела

Над колючей стернёй

поднялось от земли.

И такая сквозная

во всём отрешённость,

И такая печаль

по окрестным полям,

Будто знают они,

что моя в них влюблённость

С дымной горечью давней

живёт пополам.

Будто знают они,

эти горлицы быстрые,

Пропадая вдали,

как по нитке скользя,

Что в годины лихие

дано нам всё ж выстоять,

Но ценою такой,

что смириться нельзя...

***

Двадцатый лицемерный век

Народ мой бросил меж двух вех.

Калинычей тургеневских не стало.

Хори -

Мы все теперь среди российской

хвори.

От выживания до жизни

путь не прост,

И россиянину подняться

во весь рост

Едва ль удастся скоро.

Но надежда –

Она источник силы. И как прежде

Он из неё, измученный,

энергию берёт,

Мой бедный, мой оболганный –

великий мой народ!

***

Чем ближе к итогу земному,

Тем чаще гляжу в небеса.

...Я к берегу будто иному

Плыву. И вдали голоса

Отчётливо слышу. И машут,

Мне машут зазывно рукой...

Как будто бы знают: не страшно

Мне берег покинуть земной...

РОДИНЕ

Только тронул веточку смородины –

Словно в детство давнее попал.

Светлая и солнечная родина!

Я тебе не всё ещё сказал.

И навряд ли высказать успею

Всё, что сердце чувствует теперь.

От печали часто я немею –

Слишком много горестных потерь.

***

Выйду в поле: вокруг нет ни колоса

И ни голоса. Тишина и покой.

Паутины, как мамины волосы,

Тихо рядом плывут надо мной.

Неприкаянность стала нормою,

Чья здесь больше и горше вина?

Это всё называют реформою?

Вот зверюга – страшней, чем война.

НОВОГОДНЕЕ

Я не смею грустить в Новый год,

Вместе с вами весёлым я буду.

В вихре праздничных добрых забот

Растворюсь. И про возраст забуду.

Веселитесь. Пришёл ваш черёд.

Жизнь, как миг –

этот миг не прервётся.

Не грустите вы в ней наперёд:

Всё придёт, всё пройдёт,

всё вернётся...

Как причудлив снежинок полёт,

Как прекрасен ваш смех у рояля...

Свой свершает обряд Новый год –

Словно звуки, снежинки роняя...

...Всё плохое быльём поросло.

Новым светом нас утро встречает.

И не зря в небесах так светло,

И не зря наши лица сияют!

БЕРЕЗОВЫЕ КОЛКИ

Актёру Ивану Морозову

Взять бы рюкзак иль какое лукошко,

Хлеба ржаного, бутылку вина,

Да потихоньку отправиться

в Кошки –

Манит родная твоя сторона.

Не замечая бензиновой гари,

По большаку, а потом и просёлком

Дальше уйти от галдящей Самары

И затеряться в берёзовых колках.

У родничка бы, глядишь, посидели,

Около пня, в окруженье опят,

И помолчали б, а может, попели,

В небо взглянули б,

а может – в себя:

Много увидели б, много узнали,

Чувствуя рядом друг друга плечо.

Потолковали б и повздыхали.

Спросят, о чём?

Враз не скажешь, о чём.

ОТЧИЙ ДОМ

Как давно я дома не был,

В бывшем радостном краю...

...Крыша дома – купол неба,

Я тебя не узнаю.

Посерела, почернела –

Незавидная судьба.

А когда-то так звенела

Наша ладная изба...

– Предал, предал.

Всех нас предал, –

Слышу голос изнутри. –

И отца, и мать, и деда

Предал, что ни говори...

Как отвечу перед небом,

Да и что мне говорить?

Бог простит меня.

А мне бы

Самого себя простить!

(обратно)

Анатолий Жуков НА БОЕВЫХ РУБЕЖАХ

Александр Ржешевский. Павлов. Тайна расстрелянного генерала. Документальный роман. М. Изд-во "Вече", 2005 г.

Александр Ржешевский. Живая вода Енисея. Документальный роман. М. "Герои Отечества", 2005 г.

Недавно Александр Ржешевский, писатель талантливый, опытнейший, автор нескольких романов и повестей ("Пляж на Эльтигене", "Настало время встретиться", "Выстрел в Дурман-Логе", "Малахова горка", "Захват" и др.), выпустил одну за другой две тоже серьёзные объёмные книги – историко-документальный роман "Павлов" и широкое документальное повествование о созданной в нашей стране армии спасателей и её руководителе, министре МЧС С.К. Шойгу.

Радуясь творческому успеху собрата по литературе, я, наверное, всё же удивился бы такой плодовитости писателя, если бы не знал, что большой роман о генерале Павлове создавался не один год, и от журнальной публикации до книги прошло ещё несколько лет. Время для серьёзной литературы сейчас нелёгкое, издательство "Вече" опубликовало роман в серии "Досье без ретуши", и, действительно, это произведение обнажает многие глубинные проблемы, заставляет задуматься о судьбах Родины, защите Отечества, ответственности облечённых большой властью военачальников. Касаясь далёких событий, роман как бы обращён ко дню сегодняшнему.

Неизвестные подробности, трагические обстоятельства и судьбы многих персонажей романа заставляют с особым вниманием следить за развитием событий.

Генерал армии Дмитрий Григорьевич Павлов, Герой Советского Союза, участник гражданской войны в Испании, встретил грозовой 1941 год командующим Западным военным округом. Его корпуса и амии мирного времени приняли на себя первый, самый страшный удар отмобилизованных гитлеровских полчищ. Отступая с тяжёлыми боями, наши войска всё же задержали на некоторое время механизированные армады фашистов, позволили организовать оборону на новых рубежах. Потери при этом убитыми, ранеными и пленными были огромны, а командующего Фронтом Павлова и трёх его ближайших генералов (начальника штаба фронта, начальника связи и одного из командармов) расстреляли по приговору военного трибунала 22 июля, ровно через месяц после начала войны. И хотя тем трагическим событиям скоро исполнится 65 лет, они по-прежнему волнуют и требуют к себе самого пристального внимания. И в этом отношении новым своим взглядом интересен роман, повествующий о первых днях войны. С разных сторон писатель анализирует обстоятельства катастрофы Западного фронта и показывает поведение главных действующих лиц, а также представителей активной массы. Роман ценен именно тем, что не замыкается на трагедии полководца и его ближайших товарищей, – нет, эта книга повествует о народной Отечественной войне.

И здесь мы увидим не только руководство Западного фронта, но и таких набирающих силу полководцев как Жуков, Рокоссовский. Показаны Генеральный штаб, Ставка Верховного во главе со Сталиным; увидит читатель и командиров разного ранга – старшин, сержантов и солдат, недавних крестьян, таких как Иван Латов, сельский тракторист и плотник, как его весёлый приятель Семён Ущёков, как рабочие из посёлка Горелая Роща братья Лыковы, Борис Чалин, будущий герой.

Запоминается предатель Костик Михальцев по прозвищу Жабыч, переметнувшийся в плену на сторону врага. Думаю, запомнятся читателю и образы женщин – врача Людмилы, медсестры Надежды и многих других. Глубокое изображение женских образов, женской психологии вообще, сильная сторона дарования писателя. Это, кажется, уже отмечалось в прессе, достаточно перечитать такие вещи, как "Пляж на Эльтигене", "Захват", "Выстрел в Дурман-Логе", "Пора любви" и другие произведения.

В книге, повествующей о войне, читатель увидит сперва людей в мирных заботах – на сельском поле, в школьной учёбе, рабочей сутолоке города и железнодорожного посёлка. А потом уже, с началом войны, когда на них хлынет поток беженцев, они вольются в ряды обороняющихся красноармейцев и покажут свою сноровку воевать – кто как сможет, кому как придётся. Примером для них станут кадровые красноармейцы.

В развернувшихся сражениях хорошо показаны стойкость пограничников, отвага танкового батальона и бесстрашие самоотверженных зенитчиков, которые не успели разгрузиться и вели огонь по самолётам и танкам фашистов прямо с железнодорожных платформ.

В канун годовщины начала Великой Отечественной войны хочется с особым вниманием приглядеться к первым сражениям, понять причины просчётов командующего фронтом и подчинённых ему генералов, которым была дана немалая власть. И в романе эти просчёты военачальника видны. В изображении событий писатель опирается на массу фактического материала.

Понятно, Москва осторожничала, опасаясь вызвать преждевременный конфликт. Но ведь не до такой же степени надо было прятаться, чтобы потом выводить бойцов из казармы под пушки немецких танков. Тут просчёты наших высших командиров, их нерешительность очевидны. Адмирал Кузнецов успел привести в готовность Черноморский флот и в первые дни войны не потерял ни одного корабля! А в том, что на западном фронте было сразу потеряно управление войсками, разбиты склады с боеприпасами, с горючим, уничтожены не успевшие подняться самолёты, виновата была не только Москва, но и те самые военачальники, которым была вручена судьба армий. И это надо сказать твёрдо и прямо, без кивания в сторону Москвы. Теперь понятно, что генерал Павлов отличался строгой дисциплинированностью, был исполнителен до самозабвения, не решался проявить инициативу, как Кузнецов. Подобная исполнительность ценится в мирное время. Но для современной войны, особенно при вероломном вторжении врага, такие качества не годились. Они обернулись бедствием народным.

Мы видим в романе, как за ошибки военачальников расплачиваются бойцы Красной армии, ополченцы, беженцы – не только потерей своей земли, родных сёл и городов, но и потерей старых родителей и малых детей – жизнью своей расплачивались. А такие славные были люди! Читатель успел не только узнать их, но и полюбить за доброту и отзывчивость, за веселый нрав, за бойкий и живой русский язык, особенно сочный, образный и колоритный у деревенских и поселковых людей – у каждого свой, наособицу.

Александр Ржешевский, коренной москвич из интеллигентской семьи, обрёл это знание народного языка и русской деревни из первых рук, работая в колхозах и совхозах, бывая в командировках по всей стране. Ведь после окончания Тимирязевской академии он был и сельским агрономом, и научным сотрудником института механизации сельского хозяйства, испытывал на полях новые машины для деревни. Потом стал редактором сельхозотдела в ТАСС и спецкором "Сельской жизни" – и жизнь эту познавал не в кабинетах. Причастен он был и к ратному делу, участвовал в военных манёврах и даже награждён медалью "За воинскую доблесть". Все эти знания и личный опыт стали надёжным творческим подспорьем крупному таланту писателя.

И второе яркое документальное повествование – о героических делах большой армии спасателей, на счету которых сотни возвращённых жизней, об организаторе этого большого дела – министре МЧС С.К. Шойгу. Повествование вроде бы мирное по времени, но вот по строгому событийному ряду, по напряжённости действий, по их непредсказуемой опасности и внезапности такой службы, это – как батальная проза, рассказы о боевых операциях, которые не затихнут, кажется, никогда.

Пятнадцать лет назад у нас был создан российский корпус спасателей, преобразованный позже в Госкомитет, а затем в Министерство по чрезвычайным ситуациям, но забот здесь с тех пор не убавилось. В 1992 году, когда уже действовала эта служба, на территории РФ возникли 1242 чрезвычайных ситуации, при которых пострадало 68 тысяч человек и около тысячи погибло. Что же ещё скрывается за этими цифрами? Многое. Пожары в лесах и на артиллерийских складах, землетрясения, авиакатастрофы, столкновения пассажирских поездов с товарными, межнациональные конфликты (за ними стоят непростые миротворческие операции, спасение людей, оказание гуманитарной помощи и прочее). А тут ещё и ликвидация последствий схода снежных лавин и ливневых дождей в горах Кавказа, ураганы в Краснодарском крае и другие капризы природы – на Севере, Востоке и Западе – страна большая, непредвиденных событий много. Случаются порой такие разрушительные, как на войне, но отважные бойцы генерала армии Сергея Шойгу обороняются от любой беды, неотступно действуют во спасение человека, борются за возвращение его окружающего мира к нормальной жизни. А сделать это способны не просто отважные люди, но ещё и хорошо подготовленные, к тому же разносторонние специалисты.

В то время, как во многих произведениях превалирует культ насилия, погони за "золотым тельцом", книга "Живая вода Енисея" показывает совершенно иную человеческую формацию, где доблестью считается быстрейшее оказание помощи человеку, где воспитываются характеры сильные, благородные, готовые на самопожертвование, на подвиг.

Организатор этой службы Сергей Кужугетович Шойгу вырос на берегах великой сибирской реки. Тувинец по рождению и интернациональный коллективист по воспитанию, инженер-строитель по образованию, хороший специалист-созидатель, отважный человек, руководитель крупных коллективов – таким он предстаёт в книге. Страницы его биографии (о детстве и отрочестве, о юности и выборе пути, годах трудового взросления и мужания) написаны увлекательно и прочитываются с интересом, как добротная приключенческая повесть. Автор показывает своего героя в разных обстоятельствах – среди друзей по учёбе и работе, в студенческих стройотрядах, а после Красноярского политехнического института – на крупных промышленных стройках в районах Крайнего Севера и Сибири.

Энергичного талантливого руководителя конечно же заметили и перетянули в Москву – зампредом Госкомитета по строительству, а вскоре поручили создать корпус спасателей, будущее МЧС.

Отсюда пойдёт ещё более увлекательное и непростое повествование о том, как Сергей Шойгу, его первый заместитель и давний испытанный друг и надёжный соратник Юрий Воробьёв, а также начальник одного из региональных центров МЧС Сергей Кудинов и заместитель директора департамента оперативного управления МЧС Андрей Легошин вместе с другими специалистами и руководителями создавали самое беспокойное министерство – Министерство по делам гражданской обороны, чрезвычайным ситуациям и ликвидации последствий стихийных бедствий. И добились успеха – создали, можно сказать, с нуля самую сильную в мире спасательную службу. Об отважной, самоотверженной работе многолюдного коллектива этой службы и рассказывает новая книга Александра Ржешевского. В ней обобщён огромный фактический материал. Книга щедро и красиво издана, богато иллюстрирована цветными фотографиями – хороши живые интересные портреты спасателей, улыбчивы сценки их работы и отдыха, другие жанровые картинки – даже промышленные пейзажи...

И превосходное, очень ценное по документальному материалу Приложение на полсотни страниц, где перечислены все наиболее важные события жизни и деятельности боевого коллектива МЧС за эти долгие и трудные пятнадцать лет их самоотверженной службы.

Словом, и эта книга Александра Ржешевского получилась интересной, увлекательной и светлой, несмотря на то, что её герои часто действуют в нештатных драматических, даже трагических обстоятельствах нашей хоть и мирной, но ещё нелёгкой жизни.

В заключение хочется поздравить автора и его читателей с новей удачей и выразить надежду, что герои таких книг как "Живая вода Енисея" станут нашими добрыми надёжными друзьями на долгие годы.

(обратно)

Олег Дорогань ФОКУС ТОЧКИ

Виктор Широков. В другое время & в другом месте. М.: "Наша улица", №3-4, 2006

О творчестве Виктора Широкова можно много размышлять и писать… Он многолик, как автор – Виктор Широков. Поэт, – прежде всего поэт. А еще – новеллист, романист, переводчик, эссеист… А еще – лирик, реалист, фантаст, мифореалист, метареалист, постреалист…

Он примерил на себя и богатое убожество постмодерна, чтобы в век смуты и всенародной бедности и нищеты со всей ответственностью труженика слова заявить, что и элита – настоящая интеллигентская элита – бедна, и не столько материально, сколько духовно убога.

Он совершенно всерьёз расценивает, что его центонный роман-хэппенинг "В другое время & в другом месте", недавно вышедший в двух номерах (3-4) журнала "Наша улица" нужен именно в это самое время и в том самом месте, где все мы оказались невзначай, затыкая носы, защуривая глаза, прикрываясь руками и коленками. В – клоаке Смуты. Утешает одно – что великой. Для маленькой смутки мы слишком широки и расточительны. Наши карманы пусты, зато души щедры.

И, надо отдать ему должное, наш автор щедр на самоцветные слова и фразы, как шейх на роскошные убранства и одеяния для гарема. Однако имизадрапированы бездны, отверстия которых сквозят и зияют под одеждами на каждом шагу и создают метафизическую ауру. Он мнит, что оденет наше воображение в эти гарун-аль-рашидские декорации, словно из "Сказок тысячи и одной ночи", не имея порой гроша за душой.

И пресловутый эротизм у него особого рода; он сводит "Чёрный квадрат" Малевича, этот символ человеческого ничто, откуда всё выходит и куда всё уйдёт, – к точке.

Он фокусирует всё в Точке. Великой и ничтожной. Я уже писал как-то о Широкове же, что вовремя и в нужном месте поставленная точка может быть весомее огромных картин и томов.

Он мнит, что его эстетские изыски нужны, как нужны были они от Оскара Уайльда, о котором он сам написал неповторимо, и перевёл его лучшие стихотворения.

Он блаженно надеется, что его постфутуристические игры с превращением букв и слов в графические рисунки, идущие еще от XVIII-XIX-XX (Ха-Ха века) столетий и таких авторов, как украинец Величковский, англичанин Льюис Кэрролл, его пермский земляк Василий Каменский, Иван Рукавишников, наконец, Вознесенский привнесут в нашу жизнь обострённое внимание, прежде всего к качеству текста.

Он избирает в свои герои и соавторы, фактически ассимилируясь в нём, сумасшедшего писателя Гордина. Почему-то именно через него, как через некий метафизический канал, он решил пробиться к Создателю. Неужели иначе – никак?

Три опубликованных романа – и все от имени Гордина. Что ж, сумасшедший – не значит: умалишённый. А безумие нередко ближе к Богу, чем рассудок.

Блаженные уж точно милее Господу, нежели рационалисты. Языком безумия возможно накоротке общаться с Ним, языком логики – едва ли. Это, как говорится, во-первых.

А во-вторых, Широкову важно из хаоса извлечь смыслы. Именно не там искать смыслы, где они и так на поверхности, на свету Божьем, а там, где они только зачинаются, формируются.

В той сфокусированной точке бытия, откуда всё проецируется в этот мир, словно из кинопроектора. В самом мировом чувствилище, как ни странно и нелепо это звучит. Отсюда опять же и неискоренимая страсть к формотворчеству, внедрение в поэтические книги стихопрозы, центонное введение в прозаические произведения стихотворных и философских цитат.

Не вызывает оптимизма у писателя-философа лишь литература в современном её состоянии. Умирающая, она пущена под откос либо графомании, либо постмодернизма. Изобразить агонию литературы тоже, между прочим, литературное занятие.

В романе "В другое время & в другом месте" "каждый новый рационалист – это иррационалист, поменявший вероисповедание", а "националист – это вывернутый наизнанку космополит".

Художник и здесь остаётся безжалостным зеркалом натуры. И безумие его соавтора Гордина поистине зеркало обезумевшего нашего времени, Смутного времени смутное зеркало. Коль нет идеала как разновидности Абсолюта, не может быть и зеркала Идеала. Например, соцреализм был зеркалом вымышленного идеала, которое если бы и не было "перестройки", всё равно рано или поздно раскололось бы вместе со временем.

Широков доводит до полного самоотрицания Гордина, осознающего, что "человек – это шизофреник, убивающий в себе двойника". Гординский роман в романе "Точка. Дневник перформансиста." – это второй план, мучительно желающий стать планом первым и вытеснить псевдожизнь (с гординской точки зрения) его создателя на обочину.

Только разгримировавшись перед зеркалом пародии, можно обрести новый смысл жизни, новое дыхание. "Наполнив себя, мы опустошаем вселенную и наоборот: наполнив её, только опустошаем себя" ("Казус Гордина", авторское предисловие к разбираемому роману). И как иначе, Вселенная спиралевидна, поэтому смыслам и свойственна вихреобразная турбулентность.

Широков, подключив в соавторы Гордина, затевает с постмодерном своеобразную "игру в бисер", как у Гессе. Он рушит, чтобы из обломков прежнего здания на этом же классическом фундаменте выстроить то ли новый храм, то ли лупанарий. Но что бы ни построил раздвоенный и растроенный Гордин, он не может подавить в себе ощущение пустоты и разрушенности. Душа героя в очередной раз, пытаясь развернуться, сворачивается в Точку.

Точка – та капля, что может уравновесить океан в метафизическом плане; или даже перевесить его, перформансируясь и проецируясь на реальности. Точка эта может оказаться той самой точкой, поставленной под беловежским документом, упразднившим империю. И тогда – "любовь к родине не знает чужих границ", повторяет Гордин афоризм Ежи Леца, вкладывая в него собственную горечь сожаления об утрате. И тогда душа – как в термосе, как в квадрате или треугольнике, герметизирована, а главное – заточена.

Гордин "бросил эту засургученную бутылку с зашифрованным посланием в океан времени". И кто знает, может, в ней заточён очередной всемогущий джинн?

В постмодернизме может быть обнажен утонченный вандализм новых хамов, извращённый садизм интеллектуалов-каинитов. В любом энергетическом пространстве есть позитив и негатив.

Постмодерн не исключение; он сообщается с энергоинформационным полем ноосферы, да только не достигает божественного духовного Океана Абсолюта, оставаясь всего-навсего литературным Солярисом, производителем подделок, пускателем мыльных пузырей.

В подлинном Океане Абсолюта сконденсировано время Вечности, там нет разделения на разряды и заряды, на добро и зло.

Бог соборен, дьявол – разделитель.

Подняться над собственными амбициями постмодерну, скорее всего, не удастся, а может, уже и не удалось. Виктор Широков постарался подняться над постмодерном, щедро и весело его пародируя. В этом и видится вектор его нынешнего творческого восхождения.

Перефразируя Владимира Бондаренко, можно сказать: как "Дон-Кихот", будучи пародией на рыцарские романы, стал лучшим из них, так и Широков, пародируя приёмы постмодернизма, создал образцовый построман. Это одновременно и метароман, и антироман, и роман-размышление о современной литературе с конкретными именами. А для читателя и в поствремена литература необходима, прежде всего, для души; и Фет предпочтительнее какого-нибудь Пригова, а поэт Валентин Сорокин для иных роднее суперпрозаика Владимира Сорокина.

Постмодернистское время само по себе пародия на время. Но как "Человеческая комедия" отразила феодально-капиталистические отношения между людьми, так или иначе пародируя-отвергая классическое искусство, так и здесь гординский словесный пинг-понг – "писание – это не мысль, это передразнивание мысли или в лучшем случае воспроизведение чужой мысли". А по большому счёту, поиск смысла, который постоянно ускользает, непостижимый, как вселенная, выходящая постоянно за рамки наших представлений о ней. Поиск смысла в Смутном времени.

В новом же романе автор, мастерски перевоплощаясь в безумца Гордина, словно Набоков в Гумберта Гумберта, строит интертекст из космогонических вселенских яиц и еще из словесно-смысловых фигур; а финальные четыре страницы романа можно прочитать только через отражение в зеркале. Тем самым он, не боясь довести до абсурда, утверждает новый вселенский закон всеобщего отражения.

Виктор Широков ставит наглядную Точку в наоборотном (читаемом только в зеркале) тексте, как бы осваивая уже и сопредельное зазеркалье, вклиниваясь в запределье.

А Точка, даже вовремя поставленная, всего лишь суррогат абсолюта, свернувшегося на время, ибо нет предела совершенству. И можно бесконечно продолжать гоголевские "Записки сумасшедшего", которые тоже явились своеобразным зеркалом эпохальных отношений: человека с эпохой и разных людей эпохи между собой. Даже тогда, когда пишешь серьёзные вещи с умным лицом, ты, не привлекавшийся дотоле принудительному лечению в "психушке", понимаешь, "писать – значит ловчить по части формы и обманывать по части абсолютной истины".

Кого же выбрал себе двойник автора для освидетельствования своей литературной адекватности и полноценности? Это – Селин, Гессе, Ионеско, Миллер, это – Кафка, Джойс, Набоков, Ремарк, это – Катаев, Пруст, Вагинов, Сартр: "их романы чаще всего дубликаты старых форм, дубликаты чужих ключей от чужих замков", – вряд ли это напрямую сказано о них. Заголовки из их знаковых произведений постоянно перетасовываются в пасьянсе как карты Таро. Они звучат как заклинания в общем вареве метафизического контекста. Слова даже визуально, что капли, сливаются в море, сохраняя свою идентичность. Смыслы сплавляются, сопротивляясь хаосу.

Иногда звонкие фразы напоминают те изречения, что ловил Орфей в одноименном французском кинофильме из радиоприёмника в автомобиле, сутками пропадая, забыв об Эвридике. Примерно такие же и здесь: "всё – минувшее, главная площадь страны до сих пор самое престижное кладбище". Что ж, наверное, поэтому "те, у кого достаточно ума, искупают это безумствами".

Реальная же судьба Гордина, этого неудачника, который честно выразил себя в постмодернистских изысках и отсветах, описана вполне по-чеховски. По Широкову, реализм – это творческий сон, притворившийся явью. Не оттого ли герой романа пытается создать некий литературный коктейль из лучших книг вышеуказанных двенадцати авторов, двенадцати апостолов мировой литературы, обосновывая примерно так: "Цитата – дрожжи любого литературного текста. Мировая энергия земного шара бежит к единому центру. К точке".

Пусть это будет роман о Точке. Почему именно о точке? Мысль не любит точек и ими не прерывается. Жизнь – это всегда долгая единственная мысль, которая не любит точки в конце. Поэтому и мысли всё о ней, о точке. Даже неудавшаяся жизнь боится удачной точки конца. Смерть – это следующее предложение, следующая мысль, только вот автор у неё другой. Авторство на неё только у Создателя. Здесь же, в этом мире, мы торопимся авторство каждой мысли присвоить себе. А когда это не удаётся, начинаем посягать на прерогативу Творца и ставить самоубийственную точку себе сами.

Всех удачливых компиляторов божественных мыслей почему-то называют гениями. И вечен только выбор. Каждый выбирает для себя сам, как выбраться из неприкаянного состояния. Не в реалиях, так в метафизической сфере. "Нужна смелость поставить точку вовремя, не закончив вечной фразы." И важно в эту фразу всё-таки успеть вложить своё веское вечное слово.

г. Ельня Смоленской обл.

(обратно)

Алексей Шорохов ТЕЛЕАКАДЕМИКИ - РОМАНИСТЫ

Юрий Арабов. "Флагелланты", роман

Грустно мне. Такое ощущение, что смотришь телевизор. Или читаешь. Или читаешь и смотришь. Но современную. В смысле, прозу... А всё равно мелькает. Или мелькают: не то пень, не то волк, не то Быков мелькнёт. Который на третьем, и Дмитрий. Или уже на пятом, но с Архангельским. И братьями Швыдкими. Или сёстрами. Но всё равно двумя: один – чиновник в ранге замминистра, другой – шоуман из "ящика". Или табакерки.

Вот и Каннский лауреат Арабов "мелькнул". Один, без Сокурова. Но со сценарием. В смысле, с романом…

Тришкин лапсердак

Хотя романом "Флагелланты" можно назвать только условно. По аналогии с УК. Но мы же знаем, что это ничего, так, помарочка в биографии: Юрий Арабов – заметный деятель российского кино последнего десятилетия ХХ века, автор многих киносценариев и романа условно.

Потому что формально – это не роман, а тришкин кафтан. А ещё точнее – лапсердак. Ведь именно лапсердак становится своего рода центральным символом в жизнеописании Иакова; именно его развевающиеся фалды символизируют полную смуты и роковой раздвоенности душу главного героя "Флагеллантов". Они же, развевающиеся фалды, заменяют автору интригу, завязку и развязку романа. Так что даже издательская аннотация вынуждена безбожно врать о "раскаянии" героя и его "самонаказании", дабы хоть как-то добавить драматизма в трёхсотстраничное собрание мыслей и анекдотов, порождённое филологической игривостью автора.

Само начало жизни Иакова обставляется анекдотами – историческим (мифическое покушение на Брежнева) и национальным: типичный московский мальчик с типичным московским именем учится типичной московской игре – на скрипке. Перед внутренним взором домочадцев носится всепобедительный образ Хейфица, в чулане пылится наследный лапсердак, а из близкого уже будущего настойчиво заглядывают коварные рефлексии о культурно-религиозном самоопределении отрока.

Беда приходит вместе с половой зрелостью и "Войной и миром", покорённый "бородатым классиком" сын оперной певицы и суфлёра решается: он – "русский по-настоящему и бесповоротно". Однако не всё так просто, и роковая фамильная путаница мешает мужественному самоопределению Иакова. Впрочем, как выясняется, герой "тогда ещё не знал, что именно русский пожирает русского с потрохами и этим отличается от того же французского".

Как тут не вспомнить замечательного анекдота времён застоя. Был такой известный телекомментатор-международник Зорин, и вот в одной беседе Збигнев Бжезинский его спрашивает:

– Товарищ Зорин, ну а по национальности-то вы кто?

– Как кто? – отвечает телекомментатор, – … русский!

– В таком случае, я – американский, – ответил ему злостный антисоветчик.

Именно этот анекдот, а также, мягко говоря, крайне своеобразная семейная атмосфера, описанная Арабовым, должны помочь нам ещё отчётливее уловить отличие "русского" от "того же французского"…

И всё же семя сомнения посеяно, мальчик сменяет скрипку на гобой и начинает интересоваться женщинами.

Дети Розенталя

Попутно мальчик интересуется русской литературной классикой, с каковой Иаков сызмальства на дружеской ноге: похлопывает по плечу "римского постника", подёргивает за окладистую "бородатого классика", спешит с прощальным фужером шампанского к постели классика "чахоточного", хмурит лоб над "Окаянными днями" "патентованного брюзги", попутно снабжая автора "Умом Россию не понять…" сомнительной рекомендацией "мазилы и неудачника на дипломатической службе". Всё это запросто, по-товарищески, что называется, свои парни, сочтёмся. Что для неудавшегося гобоиста и египтолога Иакова едва ли возможно, а вот для известного киносценариста и экранизатора Арабова – в самый раз! При этом "лёгкость в голове необыкновенная". В языке, надо заметить, тоже.

Кстати, о языке. Именно русский язык, особенно в высшей своей форме – произведениях великой русской литературы становится единственной родиной для таких депрессионариев (то есть пассивных разрушителей с крайне запущенной этно-конфессиональной самоидентификацией), как герой Арабова.

" – Если здесь так пишут, то я с ними… – решает Иаков."

При этом "с ними" – это с "бородатыми" и "чахоточными" классиками (переведёнными на все культурные языки), ну, на крайний случай, с "великим и могучим" русским языком (тоже переведённым на все культурные языки), а вовсе не с теми (непереведёнными), кто этот "великий и могучий" вместе со всеми его литературными классиками породил. О "тех" – с обыденным презрением: "У нас все мочатся, где попало. Свойство народа такое!" Или: "народ… как обычно, бормотал и спивался". Или: "с довольно редкой для русского психологией: … почти ничего не разрушали, а только строили".

Самое забавное, что вымышленному Иакову вторит отнюдь не вымышленный (сам по телевизору видел, неужели ж компьютерная графика?) обозреватель "Известий" и деятель "Культуры" Александр Архангельский, тоже – горячий поборник "языкового национализма" и "классики": что, мол, и остаётся-то в "этой равнинной скуке… пить, что делал народ, или писать – что делал Пушкин". (Сам Архангельский тоже, надо полагать, в отличие от "народа" не пьёт, а трудится, "как Пушкин". Что и подтверждается интернет-плодовитостью обозревателя.)

И таким вымышленным и невымышленным "любителям" русского языка, разъявшим философское двуединство языка-народа (что, по-древнерусски, одно и то же) – несть числа. Чем не "дети Розенталя" – не сорокинского оперного, а вполне реального и лингвистически почтенного, профессора, автора многочисленных пособий по русскому языку для абитуриентов и студентов вузов?

Код для ВИЧин

... Экскурсы в историю и возвышенные культурологические ляпы "Флагеллантов" оставляют в не меньшем недоумении. Иакова, как мы помним, с молодых социалистических ногтей начинает терзать роковая "оппозиция "русский-еврей" и все проистекающие отсюда безутешные рефлексии. И даже закончив свой печальный и бестолковый "наземный" путь, он не успокаивается: "А почему я должен бояться половины своей инородческой крови? Ведь не сказано в Символе веры: "И бойся инородца как самого себя!" Пусть тогда они введут это через патриарха, дополнят Символ тринадцатым пунктом, и я подчинюсь, как дисциплинированный православный…"

"Дисциплинированному православному" не грех бы знать, что у нынешнего Патриарха Русской Православной Церкви "инородческая" остзейская фамилия Ридигер (а были ещё и мордвины, и евреи) и что исповедание Православия не осложнёно никаким "тринадцатым" или "четвёртым" пунктом. Ну а пытливому толкователю "оппозиции "русский-еврей" грех не знать, что в число руководителей русских черносотенных организаций начала ХХ века входили многие образованные евреи (православные монархисты), такие например, как В.А. Грингмут и И.Я. Гурлянд.

Однако именно образование (точнее его отсутствие и так называемая образованщина), а вовсе не кровь, являются родовым грехом подобных иаковов. Это, безусловно, роднит их со многими либерального извода "телеакадемиками", проповедующими о "свинцовых мерзостях" русской жизни. Поэтому нечего удивляться, когда опять же вовсе не герой Арабова, а вполне реальный гражданин телеэфира (всё никак не запомню фамилию, что-то среднее между Родзянко и Звездинским) уже не только таскает за сильно поредевшую "бородатых классиков", но и с камерой заглядывает под платья царствующих особ в бесстыдстве собственной историо-телефилии.

Можно и дальше цитировать "Флагеллантов", только зачем? Ни идейно-содержательно, ни формально романа не получается. Получается сценарий, о чём, как о неизбежном свойстве массовой литературы, говорит в одном из интервью и сам Юрий Арабов: "На мой взгляд, вся литература сейчас – это приложение к аудиовизуальным видам искусств. Во всяком случае, та литература, которая получает некую популярность. Берешь "Гарри Поттера" – и непонятно, что ты, собственно говоря, читаешь. Такое впечатление, что ты читаешь сценарий не снятого (снятого) фильма. Берешь Дэна Брауна, пролистываешь – тоже какой-то сценарий".

Исчерпывающе честно. Только с тою разницей, что в российской действительности (с "бородатыми" и прочими классиками за спиной) вместо заокеанского бездарно-кощунственного "Кода да Винчи" получается доморощенный, жалкий и самопородийный "Код для ВИЧин", написанный для всех, инфицированных Вирусом Иммунодефицита Чести, Честности, культурно-исторической Чистоплотности, наконец!

Кстати, говорят, что именно одному из авторов проекта "Код да Винчи" принадлежит высказывание: "Больше всего на свете я люблю свиней". Что же, многие, как мы видим, уже сегодня готовы радостно ответить: хрю-хрю…

Бобок с телевизором

Повествование Арабова, как начиналось с анекдота, так анекдотом и заканчивается. На этот раз – литературным. Вослед "Бобку" Достоевского герой "Флагеллантов" самозакапывается на кладбище, не забыв прихватить с собой миниатюрный телевизор, дабы и под землёй не расстаться с единственной духовной составляющей своей жизни – мелькающими телеакадемиками. Что ж, как говорится, перечитали и осовременили классику.

Однако не без пользы, и если спасти роман-сценарий Арабова уже невозможно, то привести в некое соответствие даже нужно. Стоит только переназвать из "Самобичующихся" ("Флагелланты") в "Замозакапывающихся" (подыскать латинский эквивалент).

Что уже в полной мере адаптирует текст российского автора хрюкающей философии "Кода да Винчи".

(обратно)

Елена Павлова ПУТЬ ОПРИЧНИКА

Сорокин В. День опричника. Роман. М.: Захаров, 2006. – 224 с.

Роман "День опричника" читается в один присест, чему способствует не только легкий, ясный, экономный стиль, но и небольшой размер сочинения. Несомненно, задумывалось оно как ядовитый пасквиль. Собственно, если смотреть с узко литературной точки зрения, Владимир Сорокин, как опытный и умелый сочинитель, поставленную перед собой профессиональную задачу выполнил, и даже не без блеска. Возможное (хотя, где там, если говорить честно) установление в стране угрюмо-самодержавно-православного режима с дыбами, домостроем, "словом и делом" вызывает у него ужас и брезгливость, и он на эту тему высказался без околичностей и умолчаний.

То есть, если судить автора по законам, которые он над собой признал, то все в порядке – законопослушен до бюргерского уровня. И есть даже отличия от прежнего Сорокина в лучшую сторону. Например, его герои едят не фекалии, как обычно, а вот такое:

" – Водочка ржаная с золотым и серебряным песочком, икорка осетровая шанхайская, балычок тайюаньский, груздочки соленые и в сметанке, холодец говяжий, заливной судачок подмосковный, окорочок гуандунский… Ушица стерляжья, борщ московский, утка с репой, кролик в лапше, форель на угольях, поджарка говяжья с картошкой".

Приятно читать, слюнки текут. А это плюс автору, несомненно. Умение вкусно описывать еду уступает по профессиональному значению только умению описывать любовь.

Китайские мотивы в этом меню не случайны. По мнению автора, православное самодержавие неизбежно закончится полной китаизацией русских территорий и рестораций. Почему именно так, он объяснять не считает нужным. На уровне старого – "есть мнение", и всё. Хольм ван Зайчик выводит такой итог хотя бы из факта объединения империй, русской и китайской, в одно государство Ордусь. Сорокин ниоткуда не выводит, просто ляпает – будет вам повсеместный Китай за непомерное усиление русскости.

Вот такое отсутствие мотивировок в узловых местах образной системы романа не единственный недостаток. Во-первых, идея слишком не оригинальна, при всем расчёте на сногсшибательную оригинальность. Сорокин собрал вместе, сгустил, как ему кажется, до состояния мозговой тошноты у читателя признаки известной триады: самодержавие, православие, народность, и считает себя молодцом. Но нельзя забывать, что всего несколько лет назад у нас в стране был издан замечательный роман современного англичанина Джулиана Барнса "Англия, Англия...", где тот же прием был применен в отношении "доброй старой Англии". Эксцентричный британский миллиардер купил остров недалеко от берегов Альбиона и устроил там резервацию антикварной английской жизни. Файв о клоки, кэбы, пудинги, крикет, Шекспир и т.д. Барнс подробно исследовал, что стало с островом и что стало с реальной Англией в результате этого эксперимента. Отличие от Сорокина только одно: проделано это было с большой, пусть и драматической, любовью к отечественному прошлому. Автор подкладывает памперсы старушке Англии без брезгливости. Важно еще и то, что его ностальгический памфлет написан в ответ на памфлет сердитый, выполненный на ту же тему за полвека до этого небезызвестным Джорджем Оруэллом. Оруэлл Англию не столько любил, сколько порицал. Я это замечаю к тому, что поднятая нашим отечественным автором тема не нова, а, наоборот, стара.

Чем-то свежим могло бы повеять от той сцены у Сорокина, где собравшиеся на свой праздник опричники устраивают в бане свальный гомосексуальный шабаш. Цепочка ассоциаций понятна: Рем, штурмовики, фашизм. Но и тут, как назло, сразу вспоминаются предшественники. Да те же Стругацкие, которые доказали в "Трудно быть богом", что фашистскую тему можно пришпандорить к чему угодно, если надо. Хоть к средневекового пошиба герцогству с другой планеты. Сорокин считает опричнину интимной родственницей СС. А через это большим гнездом нового фашизма объявляет русскую православно-самодержавную государственность. Получается – своею правой рукой за чужое левое ухо. Нечестно? Зато очень хотелось.

Но империя наносит ответный удар. "Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется."

Чтобы моя мысль была понятнее, приведу пример. Один мой знакомый дипломат как-то оказался на приеме у Ким Ир Сена. Поскольку он знал корейский язык, то рассмотрел на корешках книг, что стояли в кабинете, фамилию Солженицын. Он спросил у сопровождавших, не ошибся ли он: действительно ли Великий Вождь читает Александра Исаевича? Да, ответили ему. Особенно "Архипелаг ГУЛАГ". Оказывается, он видит в этой книге не обличение страшного тоталитарного режима, а идеальное руководство по наведению порядка в стране. Так и Макиавелли ныне читают не для того, чтобы ужаснуться, а чтобы научиться.

Какое это имеет отношение к Сорокину и его книге "День опричника"? Выступая как-то в аудитории продвинутых молодых людей, юристов-экономистов, еще недавно в большинстве читавших и почитавших Вудхауза, я подняла тему православного фашизма: пугает ли она кого-нибудь? Слушатели сами набрели на "День опричника" в своих ответах, и я узнала много забавного. Например, очень многим это произведение кажется реально пропагандирующим высокий положительный патриотический идеал. А один будущий топ-менеджер так прямо и заявил, что у него в машине над приборной доской уже давно висят и песья голова, и маленькая метла. В одну шестую натуральной величины. И Сорокину эти люди благодарны за правильное направление их мыслей. Единственное, что вызывает неприятие, – голубая оргия. Но, по общему мнению, глава эта смотрится в тексте инородно, в сравнении хотя бы с главой о коллективном изнасиловании, где всё жизненно и узнаваемо.

Так что выходит, что писатель Сорокин, потерпев поражение на "Пути Бро", кажется, нашёл многочисленных и незаурядных последователей, предложив нашей думающей патриотической молодежи "Путь опричника".

(обратно)

СЕРДИТАЯ РЕПЛИКА

С интересом прочитал пасквиль на "Сормовскую лирическую" в номере 11 (123). Автор Михаил Кураев не оставил меня равнодушным проницательной остротой ума, граничащей, прямо скажу, с "паранойей" (кстати, он применил это слово в эпиграфе, прежде чем начать излагать свою галиматью). Лучше бы М.Кураев начал повествование с эпиграфа из современной песни, в которой я, как и он, изменю слово: "Восемнадцать мне уже, Поцелуйте меня в "ж"..."

Но вернёмся к "Сормовской лирической" или "ментальной". "Гимн абсурду" – как окрестил её автор.

Возможно, М.Кураев просто куражится ради "хохмы", говоря о такой смешной глупости. Но и тогда он явно потерял чувство меры. Песню эту хорошо помню – и мелодию, и слова. Только появилась она, как мне помнится, когда о "Кратком курсе истории ВКП(б)" и тем более о "Краткой биографии..." уже изрядно забыли. О каком страхе говорит автор? Не понимаю. Я сам из довоенного поколения. Работал в 50-е годы на заводе. Какое дело было парткомам или завкомам – кто из рабочих кого полюбил и кто с кем ходит на свидание? Чушь какая-то.

Современные болтуны, пользуясь свободой в форме безответственности, довели всё до абсурда. Но раз уж у М.Кураева такие необыкновенные способности разгадывать загадки обратной стороны сюжетов лирических песен, дайте ему редакционное задание, пусть проникнет в суть современных "лирических" мерзостей, типа:

"Ты беременна, но это временна...",

"Я буду вместо неё, твоя подруга честная... ё...",

"Ты целуй меня везде, я ведь взрослая уже...",

"Может дам, может дам, чо ты хошь..."

И прочие перлы. Будет намного интереснее.

В.А. Ковалёв (г. Коломна)

(обратно)

Евгений Нефёдов ВАШИМИ УСТАМИ

ЦВЕТКОВАЯ КАПУСТА

всё перепуталось и некому обнять

короткую в колготке ногу

всё перепуталось и сладко обонять

капуста родина ей богу

Алексей ЦВЕТКОВ

всё перепуталось и некому писать

стихи нормальные в журналы

а может просто нечего сказать

а очень хочется пожалуй

поодиночке приникать к ногам

чтобы поведать им коротким

как обучившись в штате мичиган

пишу запутавшись в колготке

такую заумь с примененьем слов

которые не треплют всуе

но видно обонянье подвело

а впрочем “знамя” публикует

ещё и не такое иногда

в портфеле знать стихов негусто

всё перепуталось короче господа

на клумбе выросла капуста...

(обратно)

Оглавление

Владимир Бондаренко КОМУ НЕЧЕГО ТЕРЯТЬ?

НА КАЗНЬ САДДАМА

Станислав Куняев ПАТРИОТИЧЕСКИЙ САДИЗМ

Юрий Милославский РОЖДЕСТВО ХРИСТОВО

ХРОНИКА ПИСАТЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ

Владимир Бондаренко ДУША КИТАЯ

ВАН Цзунху ГЛАС ВОПИЮЩЕГО ИЗ ПУСТЫНИ. О новом романе Сутуна "Бину"

Ли Ки ЦВЕТЫ, ЖИВУЩИЕ В МОЕМ СЕРДЦЕ...

Виктор Пронин БОМЖАРА ВОЗВРАЩАЕТСЯ...

Николай Подгурский СОНЯ. ОТРЫВОК ИЗ РОМАНА ”НЕПРЕРВАННЫЙ ПОЛЁТ“

Новелла Матвеева ШАПКа ЗЕМЛИ

Александр Малиновский ОКОШКО С ГЕРАНЬЮ

Анатолий Жуков НА БОЕВЫХ РУБЕЖАХ

Олег Дорогань ФОКУС ТОЧКИ

Алексей Шорохов ТЕЛЕАКАДЕМИКИ - РОМАНИСТЫ

Елена Павлова ПУТЬ ОПРИЧНИКА

СЕРДИТАЯ РЕПЛИКА

Евгений Нефёдов ВАШИМИ УСТАМИ