Ром [Блез Сандрар] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Блез Сандрар
Ром

Я посвящаю этот рассказ о тайной жизни Жана Гальмо современному юношеству, уставшему от литературы, чтобы доказать ему, что роман тоже может стать поступком

Б. С.

ЭПИЛОГ ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

1924–1925-1926-1927

Кто он? Чем занимается? О чем помышляет?

О Жане Гальмо до сегодняшнего дня известно лишь то, что он был разорен, что у него больше не оставалось никакой собственности. Однако немыслимо поверить, что его закат был таким, каким он выглядит в разоблачительных материалах, представленных мсье Филиппом Анрио следственной комиссии по делу Ставиского,[1] — материалах, ко всему прочему еще и рисующих в неожиданном, но каком же отвратительном свете обстоятельства кончины Жана Гальмо, неразгаданные и по сей день.

Гальмо умер в Кайенне 6 августа 1928 года. Когда его везли в больницу Святого Иосифа, он обвинил свою служанку Адриенну в том, что она отравила его креольским бульоном, который сама же и приготовила.

Последними словами Жана Гальмо, на смертном одре долго исповедовавшегося магистру Лавалю, были: «Ах, негодяи! Негодяи! Они меня одолели!» Однако, скрупулезно рассмотрев гипотезу о самоубийстве и после долгого расследования, выяснившего полную непричастность всех фигурантов, следствие вынесло решение о естественном характере смерти. А вот в Кайенне, напротив, любой знает, что с Гальмо расправились.

Но кто расправился? И почему?

Гороскоп Гальмо завершается следующим заключением Морикана: «Произведенные вычисления указывают на очень опасный период в апреле, мае и июне 1928 года; грядет весьма серьезное событие, это вопрос любви и смерти. Посему я советую отправиться летом 1928 года в путешествие и остерегаться стран, находящихся под властью Льва, особенно Франции».

Сам Гальмо написал так: «Начать жизнь сначала?.. Никогда… Однако ж… да, правда… однажды… пришла женщина… и ради нее я хотел бы заново начать жить.

Какой мужчина, ради встречи с такой женщиной, не вступил бы, плача от счастья, на ту обагренную кровью дорогу, какой оказалась моя?»

Как все это сегодня волнует, как увлекает!

Б. С. 1934

I. ЧЕЛОВЕК, ПОТЕРЯВШИЙ СЕРДЦЕ

Это история необыкновенная…

«Жан Гальмо, бывший депутат от Гвианы, успевший до этого побыть и золотоискателем, и первопроходцем, и основателем треста по производству рома и розового дерева, да еще и журналистом, в последние минуты жизни напрямую обвинил своих политических и личных врагов в том, что они, подкупив его служанку Адриенну, отравили его.

Для установления истины были приглашены три медицинских эксперта: доктора Декло и Дервье и профессор Бальтазар.

Господину Коэн-Абресту, директору токсикологической лаборатории, было поручено провести дополнительную экспертизу.

И тогда оказалось, что в груди Жана Гальмо не хватало сердца!

По всей вероятности, оно так и осталось в Гвиане.

«Сердце мое никогда не покинет вас!» — так заявлял Жан Гальмо своим гвианским избирателям в одном из тех зажигательных воззваний, цену которым он хорошо знал — ведь они принесли ему такую популярность в краях каторги и Эльдорадо.

А что, если, исполняя волю покойного, этот внутренний орган тайно похитили у следователей верные друзья Гальмо?

Или уж скорее администрация, в силу чрезмерной занятости или головотяпства, затеряла его сердце в каком-нибудь дальнем ящике или пыльном досье?

В таком деле, как отравление, сердце — орган слишком важный, чтобы медицинские эксперты позволили себе не проявить к нему интереса.

Итак, поищем же его. Но можно ли его отыскать? И в каком состоянии оно теперь?

Во всяком случае, не хотелось бы верить, что тамошнее правосудие позабыло о нем…

Зададимся вопросом: а что, если Правосудие — речь, разумеется, о гвианской юстиции — приняло отнюдь не все меры для того, чтобы на загадочную драму гибели Жана Гальмо когда-нибудь мог пролиться свет истины?

Вещественные доказательства — а их было тридцать пять ящиков — давно утрачены. Свидетелей и соучастников доставили во Францию, однако настоящие обвиняемые, то есть те, кого изобличало общественное мнение, остались в Гвиане, временно отпущенные на свободу».

Эта заметка из прошлогодней газеты называется «Человек, потерявший свое сердце» и имеет подзаголовок: «Фемида потеряла сердце Жана Гальмо. Нашедшего ждет хорошее вознаграждение». Невозможно читать это без трепета душевного…

С прошлого года уже много воды утекло. Суд будет, но он нисколько не прояснит того стечения подозрительных обстоятельств, при которых умер Жан Гальмо. На нем осудят его сторонников, нескольких гвианских «гальмоистов», для которых его смерть означала национальный траур и была нестерпимой несправедливостью, требовавшей отмщения. Чудо еще, что всю ответственность за происшедшее не возложат на самого Жана Гальмо — ведь в итоге выйдет, что он-то и был единственным виновником вероломства и коварного интриганства врагов своих…

Но его как раз больше нет. Дело хотят замять. Как влекуще названа одна из его книг: «Жил меж нас мертвец»… А теперь его сердце, его умершее сердце, исчезло, точно портмоне или сумочка какой-нибудь красотки… И разговоры об этом исчезновении не сходят со страниц газет. Всей правды им никогда не сказать…

Жан Гальмо.

Жизнь человеческая!

С чего тут начать?

Я встретился с ним в 1919 году.

Не то чтоб я совсем уж не знал легенд, ходивших о Жане Гальмо. Невозможно было, подобно мне годами крутясь за кулисами делового мира, варясь в той каше, которую я называл к концу войны финансовой богемой (и это, к слову, единственная среда, где в те годы еще жил дух Латинского квартала), не разбираться и в служившем ей фоном Париже. Под этим я подразумеваю не просто умение пользоваться «боттэном» — телефонным справочником для высшего света, — но и тайные махинации коммивояжеров и банков, способные неожиданно вознести на самые вершины или отправить в геенну общественного презрения такие дела, как распродажа огромного запаса американских товаров, международный консорциум карбидов, спекуляция на виноградном сусле, рынок Sunday Up, «Роял Датч», скандал с валютными курсами и Китайским промышленным банком.

А Жан Гальмо?

Человек-легенда!

В 1919 году говорили, что миллионов у него куры не клюют. Дюжины, сотни? Этого я не знал. Но у него был ром! Столько, что им можно было заново наполнить Женевское озеро и Средиземное море! Еще у него было много золота, и в виде песка, и в слитках, и в самородках! А поскольку все рвачи-богачи, все спекулянты, все нувориши Франции покупали себе замки, то Жану Гальмо приписывали их целую дюжину. Это была фигура наподобие набоба, господаря, то есть того, кто напропалую кутит, вовсю прожигает жизнь, а уж женщин у него больше, чем у турецкого паши.

Кем же он был?

Авантюристом, депутатом.

Откуда приехал?

Из Гвианы.

А слухами-то земля полнится быстрехонько.

Поскольку он охотно посещал редакции газет и любил окружать себя писателями и людьми искусства, о нем принялись судачить и каких только гадостей не измышляли. В прошлом он-де был пиратом, провозгласил себя королем негров, убил отца и мать. Кроме того, он классный делец, злой на работу, способен на самую преданную дружбу, человек, не знающий жалости, ловкач-мошенник, грубое животное, важная птица, развратник, простак, аскет, гордец, вознамерившийся потрясти Париж, кутила, опустошенная душа, силач, выступавший перед ярмарочной толпой и боровшийся там с собственной любовницей, бывший каторжник. Меня даже убеждали, что он татуированный!

В те времена я сидел в кабинете, по размеру не намного превосходившем портсигар.

Две раздвижные двери, пара электрических лампочек, стол величиной с записную книжку и 21 телефонная линия. Я просиживал там целые дни. Какое на дворе время года, я узнавал по тому, работали или нет вентилятор и радиатор. Часами мне служили slips,[2] а приходившие и уходившие через мои утлые двери люди отсчитывали мне минуты, поскольку частенько было по пять-шесть входов — выходов зараз.

И вот — из десяти посещавших меня людей девять непременно заговаривали со мной о Гальмо!

И он не был мифом. Этот человек действительно существовал, ведь он на моих глазах мало-помалу сбрасывал окутывавшую его легенду и теперь уже приходил смущать честной народ прямо под окна моего кабинета. Канцелярские крысы донимали меня расспросами, журналисты забегали узнать подробности, а всякие там артисточки просили узнать, нет ли к нему какой тайной тропиночки; на других концах моих телефонных проводов, словно на длинных вязальных спицах, роились тысяча и одна комбинация, соединявшие деловых людей с политиками, промышленников с господами из высшего общества — тысяча и одна комбинация с одной-единственной целью: заставить Гальмо «раскошелиться».

Раскошелиться — значило профинансировать дела серьезные…

Вот страсти-то!

Все нуждались в деньгах, чтобы рассчитаться с прошлым и как ни в чем не бывало начать все сначала.

Война подходила к концу!..

Я был к этому готов. И в один прекрасный день я услышал на том конце провода голос самого Гальмо: он договаривался о встрече с моим хозяином.

Когда я увидел, как он входит в мой кабинет, мне почудилось, что предо мною сам Дон Кихот.

Это был высокий, худой, по-кошачьи гибкий, немного сутулый человек.

Он не обладал приятной наружностью и с виду ничуть не соответствовал собственной значительности. Он казался очень усталым, даже мучимым болезнью. Лицо отличалось матовой бледностью, а белок глаза был залит кровью: Гальмо, вероятно, страдал недугом печени. От всего его облика исходила какая-то крестьянская робость. Его речь оказалась такой же строгой, как и его шевиотовый костюм цвета морской волны, слегка неопрятный, но тем не менее явно сшитый у хорошего портного. Говорил он с подчеркнутым безразличием. Жестикулировал редко, и движения взметнувшихся было рук, поколебавшись, застывали в полужесте. Волосы у него были черные, как и глаза. Но больше всего в эту первую встречу меня поразил его взгляд. У Гальмо был настойчивый, улыбчивый, трепетный и невинный взгляд ребенка…

Как же далеки от его легенды мы и все наши журналистские эпитеты, не говоря уж о тяжеловесных измышлениях его противников!

Рассказывают, что Бальзак, сочиняя «Человеческую комедию», заказал сделать гороскопы для всех своих персонажей и из них черпал мотивы их поступков и линии их судеб. А почему бы то, что Бальзак делал с вымышленными фигурами, нам не сделать с реальными персонажами подлинной жизни?

Итак, Жан Гальмо: родился 1 июня 1879 года в 15 часов в Монпазье (Дордонь).

Воспользовавшись только одной этой датой и скудным географическим уточнением, мой друг Морикан, для которого астрология никогда не была тайной наукой, сейчас спроецирует чертеж «неба» Гальмо и скажет нам, каким же был этот человек, имени которого я ему даже не открыл. В этом маленьком шедевре расчет идет об руку с интуицией.

«Неуравновешен.

Мышление живое, но неспособное сосредоточиться. Творческие данные не очень хорошие. Слишком созерцателен.

Мысль с удовольствием уносится в мир грез и воображения.

Чувствителен.

Разнообразие устремлений и недостаток самоконтроля. Живо интересуется слишком многим и испытывает трудности в определении собственной позиции.

Восприимчив к модернизму нашей эпохи и к ее опасностям.

Любит облака до такой степени, что теряет в них самого себя.

Инстинктивная часть сильная. Живот доминирует, но стремится быть поглощенным головой.

Мистицизм.

Повинуется исключительно чувству.

Мало воли и умения владеть собой. Живость. Очень внушаемый. Порывист, но за порывами следуют сожаления. Терзается, что упустил удачу.

Тем не менее в глубине характер сильнее, чем кажется.

Конфликт между «внутри» и «вовне», совестливая натура, неспособная сконцентрироваться, решиться. Будь посильнее контроль в физическом плане, эмоциональный план мог бы стать мотором. Но видимо, всему мешает слабость желаний.

Артистичен, но всегда переигрывает. Избыток воображения и непостоянства стоят на пути у творческой жилки. Есть вкус к изящным искусствам и литературе, скорее бескорыстный.

Есть вкус к богемной жизни и своеобычным натурам, которому благоприятствует нонконформизм характера.

Жизненной силы мало; здоровье слабое.

Это гороскоп и соблазнителя, и соблазненного в одном лице. Мужское и женское начала, в постоянном равновесии и не противостоящие друг другу, придают как моральному, так и физическому силуэту объекта волнующую ясность.

Дон Жуан, загримированный под Макиавелли и попавший в собственные сети. Сила, скрывающая слабость, и слабость, скрывающая силу, взаимно меняются ролями.

Сильное обаяние, свойственное противоречивым натурам. Тем, что скрывают патетику внутренней жизни под известного рода гримасой, выдаваемой за улыбку.

Произведенные вычисления указывают на очень опасный период в апреле, мае и июне 1928 года; грядет очень серьезное событие, это вопрос любви и смерти.

Поэтому я советую в начале лета 1928 года отправиться в путешествие и остерегаться стран, находящихся под знаком Льва, особенно Франции». Невозможно не содрогнуться, прочитав такое.

Здесь уместилась вся жизнь Жана Гальмо, вся его потрясающая и плачевная авантюра, превратившая его в кумира целой страны и в того, кого травили и поносили все те, для кого непрерывной опасностью была его удачливость.

Удачливость? Или неудачливость?

Этот мальчик из приличной семьи, которого в Высшей нормальной школе готовили для занятий серьезной культурой и чьими первыми шагами в самостоятельной жизни были мастерски успешное участие в деле Дрейфуса[3] и в маленьком княжестве журналистов Ниццы; этот молодой журналист, который, в один прекрасный день женившись по любви, перековался в золотоискателя, в коммерсанта из колоний, в защитника туземцев и открыл в Гвиане, за тридевять земель от родной старинной провинции, несчастного и терпкого уголка земли, девственный лес, удушливые испарения каторги и ослепительные горизонты для осуществления своих мечтаний; этот худой бледный человек, ставший промышленным магнатом, акулой бизнеса и его заправилой, политиком, которого боялись и который вскоре, в ту самую, столь ожидаемую его врагами минуту, когда его сила ослабнет, докатится до самых низов социальной лестницы; этот неутомимый деятель, который, сорокавосьмилетним выйдя из тюрьмы, вернется в Гвиану, где его ожидает неслыханный триумф и где он решится начать заново и всю свою жизнь, и борьбу за туземцев, вдохновенно и любовно прозвавших его «папой Гальмо», когда внезапная, трагическая, подозрительная смерть положит всему этому конец…

Удачливость? Или неудачливость?

Промах гения.

Но сердце его не утрачено.

Его могила в Гвиане всегда в цвету. Девчушки восьми-десяти лет в память о нем приносят туда марципаны. Сюда приходят поплакать. Или помолиться. Эта могила всегда покрыта цветами, и за ней присматривают верные люди. Обожание, хранимое народом к «папе Гальмо», почти затмевает великую местную святую — святую Терезу Младенца Иисуса. Этот народ обманули. У него ловко стянули сердце Жана Гальмо. Подвергли каре сторонников Гальмо, тех, кто его любил. Они хотят стереть само его имя. Но там — там его никогда не забудут…

Почему?

Прочтите эту клятву.

КЛЯТВА

Клянусь вернуть Гвиане Свободу.

Клянусь вернуть гражданам Гвианы их политические и гражданские права, которых они уже два года как лишены.

Клянусь до последнего вздоха, до последней капли крови бороться за то, чтобы освободить моих чернокожих братьев от политического рабства.

Клянусь покончить со всевластием администрации, поставившей вооруженные силы на службу беззаконию, совершившей подлоги на выборах, в дни выборов прибегшей к террору в виде убийства и поджога, принудившей чиновников быть объектом выборов, и бравшей заложников, и бросившей в тюрьму лучших сынов народа, и, наконец, принявшей декреты и постановления, уничтожившие социальные права рабочего класса.

Клянусь покончить с экономическим режимом, превратившим Гвиану, страну золотых приисков, край баснословных богатств, в землю отчаяния, страдания и нищеты.

Я прошу Бога даровать мне смерть в борьбе за спасение моей родины, бессмертной Гвианы.

Клятву сию скрепляю собственной кровью.

Датировано 15 марта 1924 года и подписано: Жан Гальмо, депутат от Гвианы.

И Жан Гальмо остался верен своей клятве до самой смерти, и в самой смерти тоже.

II. ЖИЗНЕННЫЕ ДЕБЮТЫ

Как я уже сказал, когда я впервые увидел Жана Гальмо, он напомнил мне Дон Кихота.

Некоторые из его фотографий такое впечатление еще усиливают.

Но это не одно лишь физическое сходство; в моральном плане мое первое впечатление оказалось еще ближе к истине.

Дон Кихот.

За всю свою жизнь он доказал это бессчетное количество раз. Но уже с самых первых шагов, с первого появления на той сцене, которая называется общественной жизнью, Жан Гальмо бросается в борьбу за правду и справедливость.

И с самых первых шагов его жизнь расцветает в атмосфере романтической…

1900.

Вот уже десять лет Францию раздирают на части различные группировки. Альфред Дрейфус больше не на острове Дьявола, но он пока еще не вернул себе честное имя. Теперь у его дела легион сторонников, а ведь в 1894 году их вовсе не было… Но при этом они здорово рискуют. Общественное мнение, возбужденное неутомимой пропагандой правой прессы и по глупости своей уважающее то суждение, которое уже вынесено, по большей части настроено враждебно к тому, кого все еще считают предателем.

Процесс в городе Ренне, первые попытки пересмотра дела, приводят к парадоксальному результату: капитан Дрейфус признан невиновным в тех преступлениях, за которые был осужден; настоящим автором того нашумевшего бордеро, как предполагается, мог быть другой офицер — его имя названо, это майор Эстерхази; однако позор и осуждение капитана Дрейфуса остаются в силе, хотя пришедшее вскорости президентское помилование положит конец его страданиям.

Штабное командование защищается отчаянно, боясь позора.

Но такой результат никого не устраивает, и поделом, особенно с тех пор, как правая пресса, привычная к ловкому передергиванию карт, вдруг запустила в общество новый фантом: якобы у истоков этого дела сам-третей стоял германский император. Майор Эстерхази всего лишь переписал текст подлинника, не предназначенного для придания огласке и для распространения, поскольку на полях его прочли замечание, написанное Вильгельмом II собственноручно! Публикация этого замечания вполне способна была привести к войне.

Правительство, целиком и полностью поддерживая начавшийся новый пересмотр дела, желает, чтобы страна сперва утихомирилась. На все запросы и требования оно также отвечает отказом. Ему нужен виновник.

Но друзья Дрейфуса не хотят такого перемирия с ощетинившимися штыками, ведь оно никого не может обмануть. Необходимо во что бы то ни стало отразить яростные инсинуации правой прессы. Необходимо раз и навсегда добиться полного и безоговорочного подтверждения невиновности капитана. Полным ходом идет поиск документов, новых доказательств…

1903. Знаменитая речь Жана Жореса[4] в палате депутатов — речь, произнесенная не для того, чтобы успокоить страну.

Молодой, никому не известный человек пишет шефу «Птит репюблик» — газеты Жореса. Он подписывается: Жан Гальмо.

Кто такой? Уж не подсадная ли утка?

Этот незнакомец утверждает, что уже некоторое время идет по следу, на который он напал в Сан-Ремо, этом центре разведки и контрразведки в двух шагах от французской границы. Некто Эльмут Вессель, бывший лейтенант германской армии, отправленный в отставку после того, как за ним открылся карточный долг и несколько случаев мошенничества, возможно, имел известного рода отношения со Статистическим бюро Берлинского военного штаба — в просторечии Бюро военного шпионажа. Этот Вессель, возможно, состоит на службе у французской контрразведки. Он живет в Ницце и часто наезжает в Монте-Карло со своей любовницей, Матильдой Бомлер, которая к тому же и его подельница. С парочкой связан Станислас Пшиборовски, бывший чиновник австрийского Министерства путей сообщения.

Каким образом Жан Гальмо, в те годы работавший в Сан-Ремо учителем, молодой незнакомец, которому никто не поручал вести никакого расследования, ухитрился проникнуть в столь таинственный мир шпионажа, как ему удалось втереться в доверие к этим троим личностям и раздобыть у них сведения?

Он пишет на бланке Общества защиты интересов Сан-Ремо (Италия), он там начальник.

Сомнения понять легко. Мы видели письмо, где шеф «Птит репюблик», рассыпаясь в дружеских уверениях к этому незнакомцу, даже в письменном виде не преминувшему испытать на нем власть своего обаяния, которое всегда будет ему сопутствовать и станет главной силой всей его жизни, отвечает ему весьма уклончиво.

Он ему не верит? «Сейчас Жорес отсутствует; я сообщу ему о вашем письме, как только он вернется» — вот постскриптум, заключающий это письмо. Какой прием приготовил трибун социалистов молодому неизвестному учителю из Сан-Ремо?

13 марта 1904 года, как раз когда близится новый пересмотр дела Дрейфуса, который окажется последним, в газете «Пти Нисуа» появляется подписанная Жаном Гальмо статья, где раскрываются его связи с этим шпионским трио. Там Гальмо указывает даты встреч Пшиборовского с Чернуши и Марешалем в парижском отеле на улице Лафайет, упоминает о действиях шайки Весселя во время процесса в Ренне и там же дает понять, что ему известно и множество других подробностей…

В это время он уже не учитель. В «Пти Нисуа» уже появлялось несколько заметок, подписанных его именем. Он дебютировал в журналистике.

Эта статья не могла пройти мимо внимания парижских судей. Имя Жана Гальмо обнаружат в одном из бесчисленных постановлений кассационного суда. Получив информацию об этом деле, суд поручает следователю из Ниццы произвести необходимые следственные действия с целью проверить места пребывания и связи различных шпионов в этом городе, и тот же самый следователь 24 марта 1904 года запишет показания Жана Гальмо. Показания весьма весомые, ибо по ходу своего импровизированного расследования Жану Гальмо удалось совершенно точно установить, что капитан Дрейфус никогда не был связан с Берлинским военным штабом…

Гальмо еще нет и двадцати пяти: вот уже два года он, на свой страх и риск, без всякого содействия, ведет романтические и опасные расследования.

В подобном начале жизненного пути есть некий избыток живописности. Этот молодой человек «кое-что из себя представлял».

Знаменательна эта авантюра на заре его карьеры. Тут ясно проступают характерные черты этого человека, как раз и позволяющие нам сравнить его с образом Дон Кихота. Угадывается в этом и тот романтический ореол, который в дальнейшем окружит атмосферой таинственности все начинания Жана Гальмо.

И наконец, тут уже можно увидеть, что совсем молодым Жан Гальмо быстро схватывал самую суть вещей, был целеустремлен, умел добиваться, чего хотел.

Откуда он такой явился?

В прошлом у него оставалось немногое; однако Жан Гальмо был из тех, кто вечно устремлен в будущее.

Но при этом, как мы увидим дальше, всей его жизнью, всеми его помыслами всегда владело только одно: девственный лес, воспоминание о гвианской чаще. И этот Гальмо, этот человек действия, в минуты самых острейших своих кризисов снова превращался в мечтателя, в поэта, каким он и был, и даже в камере тюрьмы Санте, с пером в руке, он забывал обо всем, уступая влечениям сердца.

Что ж! Эти черты, определившие характер, — мы видим их еще в его детстве. Я знаю, что ребенком он часто терялся в лесу вблизи Монпазье, и когда встревоженные родители сбивались с ног, разыскивая его, то в конце концов находили сидящим под деревьями с книгой на коленках.

А в тринадцать лет этот симпатичный мальчуган основывает в школе газету — газету, которую сочиняет совершенно один и которую продает по пять су. Проходит еще год — и начинается то самое дело Дрейфуса, которое займет собою все его отрочество…

Он был сыном учителя начальной школы, человека с характером очень цельным, твердым, можно сказать — стоическим, Эдуара Гальмо, карьере которого вечно будут мешать его духовный ригоризм и категоричность жизненных принципов. Однако Жан Гальмо скорее и прежде всего близок к своей матери, женщине португальского происхождения (семья Берж де Муазан приехала во Францию из Лиссабона около 1760 года), оказавшей совершенно особое влияние на того, кому суждено будет стать конкистадором XX столетия.

Последуем за Жаном Гальмо в школу Бержерака, в лицей д'Эвре и потом в лицей Кана, где он ходит на подготовительные курсы, надеясь поступить в Высшую нормальную школу.

Он удачно выдерживает экзамены (первое место по школе во втором классе и в классе риторики, грамота по истории в третьем и во втором классе, по классу риторики и философии; директор лицея Малерб в Канне написал: «Ученик Гальмо обладает прилежанием и дисциплиной, которые могут послужить надежной гарантией для его будущего».

Сердце у него золотое.

Что ж, стать ему преподавателем, скромным преподавателем, которому предстоит с трудом карабкаться по пути, розами отнюдь не устланному? Уже тогда Жан Гальмо в совершенстве владеет английским, немецким, испанским и итальянским. Но как ему применить знание всех этих языков, если он обречен переезжать из одного провинциального лицея в другой?

К слову, родители Жана Гальмо небогаты, у них шестеро детей, и Жан принесет им удачу и достаток, это уже решено…

И вот очень скоро мы увидим, как он не колеблясь бросает все, и преподавание и родню, чтобы уехать навстречу судьбе.

Учитель в Сен-Дье (Вогезы), потом в Сан — Ремо (Италия) у мсье Мериссье.

И вот здесь его имя начинает восходить, подобно звезде. Начинается роман — но это вовсе не роман.

Это его жизнь — жизнь.

Шпионаж в двух шагах от границы. Контрразведка. Монте-Карло. Рулетка. Карнавал в Ницце. Женщины. Средиземноморское солнце. Море.

И молодой человек очертя голову бросается во все это.

Он покорен своей судьбе, которая обещает быть необыкновенной.

Однажды в Ницце, в почтовом отделении, ему случается бросить беглый взгляд на депешу, которую держит в руке, стоя у окошка, незнакомый ему человек. Депеша адресована господину Эли-Жозефу Буа, парижскому корреспонденту газеты «Пти Нисуа». Отправитель — не кто иной, как мсье Эдуар Кристини, шеф-редактор этой крупной региональной газеты. В депеше Кристини просит, чтобы ему подыскали хорошего «борзописца».

В тот же вечер Жан Гальмо уже сидит за столом в помещении «Пти Нисуа», а три дня спустя он зачислен в штат в должности редактора.

В этой газете он задержится на несколько лет — а когда уйдет оттуда, его имя будет известно Ницце и всему департаменту. По замечанию того, кто был его шеф-редактором и одним из главных свидетелей всей его жизни, его сотрудничество с газетой «Пти Нисуа» подняло тираж на десятки тысяч экземпляров.

Можно было бы написать целый роман, притом как нельзя более романтический, о его вкладе в прояснение обстоятельств дела Дрейфуса.

Что до тех нескольких лет, которые он проработал в журналистике, — тут тон поневоле придется сменить: ведь Жан Гальмо сейчас превратится в юмориста. Прозвучи рассказ о его годах в Ницце в совершенно другом ключе, он не стал бы от этого менее любопытен.

Он дебютирует очерками-портретами муниципальных советников, которые повергают город в восторг. Он начинает наживать себе врагов. Это свойство характера сохранится в нем до самой смерти… Решительно, в этом человеке есть напористость; ему нравится идти своим путем, и этот путь может далеко его завести…

В другой раз он написал самый великолепный материал о состязании цветов, лучшем из всех когда-либо устроенных, репортаж живой и выразительный на удивление; он сделал его в пять вечера, до того провалявшись в постели, пока не настал обеденный час, и даже не подозревая, что из-за скверной погоды состязание цветов было на день перенесено!

Однажды летом, когда «Пти Нисуа» не хватало сенсаций, он изобретает фантастического «калабрийца», который начал с издевательского изнасилования бедной доброй старушки, а потом, познав вкус успеха, продолжил завидную карьеру сатира из Эстереля вопреки всем стараниям полиции, сбившейся с ног в его поисках.

Войдя во вкус, Жан Гальмо продолжает приключения «калабрийца» и на следующий год принесет своей газете еще несколько тысяч читателей.

В свет выходят «Бандиты из Пегомаса».

Как же их боялись в преддверии 1905 года! Они терроризировали весь регион. Полиция направила на поиски самых опытных сыщиков; жандармерия встала на уши; чтобы изловить эдаких разбойников, в распоряжение властей даже был передан отряд альпийских стрелков, ибо общественность, и захваченная всем этим, и совсем голову от ужаса потерявшая, принялась громогласно возмущаться.

Несколько человек получили ранения, а одного чуть не убили до смерти; кюре из Пегомаса, безобидный служитель церкви, был арестован; ночью по всей местности, что протянулась от Грасса до Пегомаса, слышалась стрельба, и было видно, как горят скирды…

Неужто «Бандиты из Пегомаса» шагнули с газетных полос в реальную жизнь? Жан Гальмо, по обыкновению, посмеивался, как большое, худенькое и одинокое дитятко.

Он уже не в первый раз разыгрывал власть имущих. За репортаж о тайных игорных притонах, вопреки всем стараниям полиции работающих в окрестностях Ниццы, где любой выигрыш одержимых игроков согласовывался с самыми крутыми воротилами и сутенерами региона, его возненавидели не только представители мира подонков. И как только этот Гальмо умудряется всюду просунуть свой нос?

Теперь это уже не тот никому не известный юнец; он стал популярен. Роман-фельетон, написанный им по поручению редакции, этот «Раскаленный бал», где он выводит на сцену всю Ниццу с ее неслыханно разнузданной жизнью, хотя и в несколько условном стиле — что правда, то правда, — зато с некоторыми пассажами, полными такого откровенного эротизма, что они заставляют вспомнить о маркизе де Саде, чего никак не ожидали от газетного романа, — приносит ему славу. Перед ним открываются все двери. Он прилежно посещает салон Жюльетты Адан, где знакомится с Жаном Лорреном[5] и завязывает с ним дружбу…

Кто бы мог догадаться, что этот роман — фельетон, который анонсировался и ожидался месяцами, был написан за три дня в кабинете, где шеф-редактор, выйдя из терпения, запер Жана Гальмо на ключ!

III. УЕХАТЬ!.. УЕХАТЬ!

Журналистика может привести куда угодно — при условии, что вы из нее ушли.

До сей поры, если не считать его вмешательства в дело Дрейфуса, Жан Гальмо ничем не проявил себя так, чтобы заслужить у коллег — одногодок славу умелого и проворного журналиста.

Каковы его устремления, его чаяния? Посещает ли его мысль, пусть и смутная, о том, что готовит ему грядущее? Догадывается ли он, что через несколько недель судьба возьмет да и перенесет его прямо в будущую страну всей его жизни?

Ему двадцать шесть. Он честолюбив. Некрасивый, но с несомненным обаянием.

Первые успехи в литературе приятно пощекотали ему самолюбие. Он выпускает книгу «Нанета Эскартефиг, История разбойников». «Спаниели графства Ницца и солдаты Эстереля» — гласит подзаголовок. Его сказки не лишены достоинств. Это красочно описанные нервным пером сцены разбоев, совершенных в тех местах во времена Первой империи.

Откроем книгу. На первой странице посвящение:

«Вот, милая подруга моя, невыдуманная история этого края, написанная для забавы ваших прелестных глазок…»

Я видел написанное в те же годы письмо Жана Гальмо к его сестре Мадлен, которое тоже нелишне привести здесь, ведь оно весьма показательно:

«…я люблю ее потому, что она мила, обворожительно мила. Эта любовь слишком сильна и слишком своеобычна, чтобы я мог сравнить ее с той нежной привязанностью, какую питаю к тебе…»

Он вот-вот женится.

И женитьба устроится в два счета.

Особа, которая станет его женой, — американка. Ее отец состоит на дипломатической службе. Он был консулом Соединенных Штатов в России. Мадемуазель Хайдеккер родилась в Париже, но прибыла из Санкт-Петербурга. Она белокура, мила и очень, очень молода: о такой невесте можно только мечтать.

Жан познакомился с ней в одном из светских салонов, которые теперь посещает. Он понравился будущему тестю. Любовь переполняет его. Жизнь прекрасна.

Свидетелем у него станет ни больше ни меньше как префект города Ниццы господин Жоли, и утверждают, будто он нахально позабудет пригласить на свою свадьбу собратьев по перу из «Пти Нисуа», после чего те затаят на него злобу.

Жизнь прекрасна.

И Жан Гальмо богат, поскольку богат его тесть!

На сколько времени хватит приданого мадемуазель Хайдеккер?

Жан наделал долгов: их оплатили. Жан повадился ездить в Монте-Карло: дорогое удовольствие. У Жана были свой автомобиль, свои приемы, свои ужины: это красиво, но стоит недешево.

Все это совсем просто, обыденно, логично и недостойно занимать страницы книги.

Но судьба никогда не ускоряет событий. Она плетет свои кружева осторожно, без спешки. Нити самым естественным образом запутываются, и в один прекрасный день готова сеть, из которой нет выхода.

Помышлял ли Жан Гальмо в своем городишке Монпазье о той необыкновенной стране на другом берегу океана, которую едва можно разглядеть на карте полушария, о стране, своей печальной и романтической репутацией обязанной одним лишь бандитам?

Гвиана.

Это не больше, чем Бретань и Нормандия, вместе взятые.

Солнце Экватора и красные воды рек отравляют тамошних жителей лихорадкой и напитывают их буйной силою.

В нескольких милях от побережья — лес.

Непроходимый, загадочный, полный мистического безмолвия.

Там есть золото, эфирные масла, розовое дерево, резина из стволов балаты; первопроходцы, мошенники-деляги, бывшие уголовники; туда отправляются и рыщут там беглые или отбывшие срок каторжники; они находят там свободу или смерть — а бывает, что гибнут бесславно…

Жан Гальмо ничего не знает об этом. Да и что за нужда ему про это знать? В конце концов, его это совершенно не касается.

А вот и нет. Всему этому суждено вскоре стать его страной, «делом» всей его жизни.

Тесть оплатил. Этот молодой журналисток не вызывает у него неприязни. Но не может же он так всю жизнь ничем и не заниматься, а лишь играть в рулетку и ужинать в казино?

У американского консула есть бизнес в Гвиане. Он никогда им не занимался. Впрочем, он никогда и не ожидал от своих «Золотых россыпей Элизиума» хоть какого-то дохода.

Ну и что ж! Все равно этому очаровательному зятю-размотаю пора уж остепениться; пусть-ка отправится в Амстердам, где сядет на грузовой корабль, который доставит его прямо туда: вот и посмотрим, на что он способен.

Это что, ультиматум? Так, во всяком случае, может показаться. Хватит наполнять карманы Жана Гальмо. Ему дают понять, что выкручиваться придется самому. Надо вести себя разумно.

Жан не возражает. Не просит отсрочки на несколько дней. Не жалеет, что его молодая жена остается в Ницце и он не сможет услышать первый лепет собственного сына.

Он уезжает.

Совершенно один.

Жеро-Ришар[6] снабдил его поручением, однако ему не дали на исполнение никакой субсидии. Он отправляется один и без гроша. И кажется, отнюдь не опечален своим отъездом…

Что он найдет там, куда едет?

Лес.

Он будет там заниматься тяжелой физической работой, среди тысячи невзгод, всем трудностям назло, всей душой увлеченный и являющий пример стойкости. Он один. У него нет ни гроша. Тесть — истинный американец: он-то знает, что люди обретают настоящую силу — если они способны ее обрести, — только оказавшись в одиночестве и без поддержки лицом к лицу с неизведанным.

Жану Гальмо двадцать семь.

Когда шесть месяцев спустя он возвратится, вконец исхудавший, — он будет сиять бронзовым загаром и смеяться еще более странным, чем прежде, смехом.

Его публичные выступления, его доклады для Географического общества, которые благосклонно комментирует парижская пресса, создают ему прекрасную репутацию. Его чествуют. Тесть доволен.

Но Гальмо вернулся ненадолго.

Очень скоро он снова едет туда же, хотя никто от него этого не требует.

Его завораживает лес.

«Мсье Гальмо, — рассказывал несколько лет спустя одному из его друзей житель Гвианы, который был в лесу проводником Гальмо, — мсье Гальмо совсем не боялся даже самых опасных животных. Тигровые кошки, да и ужи (гвианец подразумевал под этим словом всех змей, вплоть до самых чудовищных удавов) — все животные, казалось, признавали его превосходство. Для такого, как он, опасность может исходить только от людей. Он их уж слишком любит!»

Стоит задаться вопросом, как Гальмо, уроженец тихого провинциального городка, начавший свой жизненный путь как будущий парижанин, смог превратиться в неутомимого и стоического обитателя джунглей, с радостью обретя убежище в лесу?

Понимал ли он, что стремлениям, жившим в его сердце, не суждено осуществиться — так велики они были?

Сколько раз, и как красноречиво, он обещал своим родным целое состояние!

Вот еще один фрагмент того же письма, адресованного сестре по случаю его женитьбы:

«Ты и сама знаешь, что являешься частью моей жизни, ты необходима мне, как все мои воспоминания, все мои фамильные черточки. У нас, я верю в это, получится воссоединить наши разделенные жизни. И я все мечтаю об одном: я хочу иметь ферму, белый домик в Перигоре с лугом и землей вокруг него. Там я с удобствами поселил бы моего старика отца, старушку мать и сестер своих… И — о да, я хочу претворить в жизнь эту мечту. Вот это и называется счастьем…

Все Гальмо — один клан, и они должны жить вместе».

Читая это письмо, сперва не веришь глазам своим. И это пишет обитатель джунглей, человек действия, да просто, скажем напрямик, авантюрист? В его-то годы! Письмо датировано 11 ноября 1905 года, и тут мне особенно хочется подчеркнуть деревенскую жилку в Гальмо, его характер крестьянина, который можно недолюбливать, и все-таки как же органично он присущ его личности.

Меня это ничуть не разочаровывает.

Простая поездка в город, где родился Гальмо, помогает понять эту жилку в характере.

Я провел там несколько недель в разгар зимы.

Монпазье, подобно американским городам, город геометричный. Улицы пересекаются под прямым углом, а все вместе образует правильный прямоугольник.

План этого города привел бы в восторг Ле Корбюзье.

Но на этих улицах, спланированных с такой аккуратной точностью, царит безжизненность. Это геометрия другого века.

Прочные стены, сводчатые парадные — а кругом мусор и грязь. Кажется, вот наступит комендантский час — и западня ждет вас на каждом углу. Вокзалы расположены на расстоянии 17 и 32 километров… Монпазье — замкнутое в себе, сплоченное целое. Каменный мешок, блок из очень, очень древних камней.

Великая теория Видаля де ля Блаша ясно объясняет суть. Человек творит среду, а потом среда, в свою очередь, формирует его самого.

Монпазье — старинная каменная крепость, основанная в 1284 году де Грайи, начертившим ее план и потребовавшим строжайшего его соблюдения. В 1905 году Министерство изящных искусств постановило считать каждый «угол» этих мест памятником истории.

А потом?

Шатаясь по этим самым углам, я и вправду ловил себя на ощущении, что никакого Нью — Йорка, никаких Парижа, Москвы, Пекина вообще нет на свете.

Земля «Кроканов».[7] Кроканы боролись за свою независимость. Соседи их ничуть не волновали. Они ввязывались в войну то против короля Франции, то против короля Англии. Места у самой границы. Удобно для набегов. Здешние католики, ревностные, были такими же фанатиками, как и гугеноты.

У женщин на подбородках часто пробиваются волосья. Они ревнивые, крупные, властные. Вы словно попали в первобытный мир. Совсем недалеко земли Лез-Эйзи. Там еще есть пещерные жители. Зима долгая. Едят до отвала. Пьют беспробудно. Все тут сурово, жестоко, страшно дико… Чернолесье Перигора с его древними обычаями, которые продолжают жить… Но есть и ежегодное состязание на звание самого отъявленного вруна этих мест, ибо, что ни говори, а тут все-таки Гасконь.

Вот она, родина Жана Гальмо, и вот как он описывает ее в письме:

«В моих краях, в Перигорском чернолесье, живет замкнутая каста — аристократия, веками избегавшая любых связей с миром. Небогатые дворяне в моей родной земле женились на таких же, как они сами; и теперь они на самом деле тесно связанная между собой семья, единая, с одинаковой и абсолютно незамутненной кровью.

Дворяне Перигора сохранили нетронутой свою породу со Средних веков, и сейчас они образуют небольшую касту деградирующих деревенских жителей; они вымирают, падая под тяжестью своих зобов, скошенные золотухой, растоптанные собственным слабоумием».

Но Жан Гальмо не верит в смерть…

Перечитайте в «Какая необыкновенная история…» или «Жил меж нами мертвец» те страницы, где Жан Гальмо говорит о гвианских лесах, о своих лесах.

Подумайте о тех племенах индейцев, на которых всегда с удовольствием отдыхало его воображение.

В самых потаенных глубинах лесов спрятали они свою независимость. Они распахали поляны, возвели семейные хижины, зажгли в них очаги. Это обитаемый островок, маленький, затерявшийся в зеленом, зеленом, зеленом однообразии необъятных экваториальных лесов…

Простую и безыскусную жизнь ведут карибские индейцы в своем таинственном убежище. Онисохранили первобытные нравы и много — много верности. Всеми их чувствами правит ощущение высшей справедливости. Они не боятся смерти, ибо совершенно свободны от какой бы то ни было идеи божественности… Вот о чем мечтает и всегда будет мечтать Гальмо.

У дикарей есть и музыка. Они исполняют ее, чтобы сообразно своим необычным законам и способом, превосходящим всякое воображение, выразить тайны их первобытного существования. У них свое представление о гигиене. У них мистическое чувство ориентации в пространстве. Кто из путешественников не слышал, что индеец способен передавать мысль на расстоянии и что он может общаться с дорогими ему существами из любого места джунглей….

Гальмо в беседах случалось рассказывать о птичьих танцах, которые он видел сам…

Эти признания поэта (а разве люди дела не поэты по преимуществу?) приоткрывают нам, по какой наклонной плоскости неуловимо скользило его воображение, пытаясь установить незримую связь между всем, что было дорого его сердцу, между старинным городком, затерявшимся в лесах Дордони, пахнувших трюфелями и каштанами, и индейской деревушкой, укрывшейся в девственном лесу, в сырой тени, источающей запахи мускуса и дождя.

IV. ПРИКЛЮЧЕНИЕ?

В конце 1906 года Жан Гальмо подал прошение об увольнении из «Пти Нисуа». М. Е. Кристини, его шеф-редактор и друг, рассказывает, что как-то он встретил в редакции Гальмо в обществе Жана Лоррена.

— Гальмо хочет уехать, — сказал ему знаменитый писатель. — Его, как всех гасконцев, терзает чисто латинская черта — охота к перемене мест. Даруйте ему свободу. Он тут задыхается.

Не забавно ли — Жан Лоррен, написавший «Преступление богачей», отправляет Гальмо искать счастья в Гвиану и в некотором роде указует ему дальнейший путь?

Приключение!

Обыкновенно молодого человека такого рода представляют устремившимся за своей счастливой звездой. Миллионы, рабы, роскошный быт сатрапа. Или уж наоборот — только и остается ему, что покачиваться в гамаке с сигарой во рту, бутылкой рома в кармане и посохом в руке.

Кем же считать Жана Гальмо — запоздалым романтиком или сатрапом-надсмотрщиком?

Всю свою жизнь Жан Гальмо был защитником туземного населения. И не только на словах. Его депутатский мандат и самостоятельная коммерческая деятельность преследовали лишь одну цель: освобождение жителей Гвианы.

С самого начала Жан Гальмо сталкивается с диктатурой больших посреднических компаний, которые в этих колониях ведут себя как царьки, разделяя и властвуя. И властвуют со всей беспощадностью…

Как-то мадам Б. рассказала мне, что встретила в парижском салоне депутата от Гвианы, который с обезоруживающей гордостью представился ей так: «Жан Гальмо, авантюрист». И она почувствовала, что для него в этом слове заключен совсем иной смысл, нежели тот, какой привыкли вкладывать все.

Да, именно он, он-то и был авантюристом — искателем приключений: и приключение для него не было чем-то придуманным, романическим. Оно не было выучено по книжке. Оно не было создано ни для запоздалых романтиков, ни для надсмотрщика. Приключение — всегда что-то пережитое, и, чтобы познать его вкус, необходимо оказаться достойным его, чтобы жить, жить в нем, не ведая страха.

Посмотрим по документам, чем же для Жана Гальмо было приключение.

Едва ли он так уж заинтересовался «Золотыми россыпями Элизиума». Но, выполняя официальное поручение Министерства по делам колоний, он в два счета исследует бассейн реки Маны. О результатах своей поездки он докладывает на разнообразных конференциях и рассказывает в двух статьях, напечатанных в «Тан» (7 июня 1907) и «Иллюстрасьон» (6 июля 1907). Помимо этого, выходит в свет его брошюра «Переселение индусов в Гвиану» — по ней сразу видно, как хорошо он знает страну и проблемы ее трудовых ресурсов.

После этих работ его избирают членом Географического общества и Общества инженеров в колониях.

Он охвачен жаждой деятельности. Предлагает в «Пти Нисуа» серию статей о каторжанах родом из Приморских Альп. Продолжая тему, публикует в «Матэн» репортаж с каторги, опередив этим небезызвестного Альбера Лондра[8] на несколько десятилетий.

Это еще не все. Он получил концессии. Во Франции ему удается заручиться поддержкой Общества золотых приисков в Марони.

В ноябре 1908 года правительство Французской Гвианы выдвинет его на соискание звания кавалера ордена Почетного легиона: «Начал во Французской Гвиане разработку лесных и сельскохозяйственных угодий. Это предприятие — первая серьезная попытка колонизации с помощью рабочей силы, состоящей из уголовников», — читаем мы в рапорте губернатора Родье.

Такова видимость. Но что же стоит за всеми этими лестными успехами?

В Гвиане сходит на берег человек. Никто не знает его. У него есть несколько рекомендательных писем. Денег совсем чуть-чуть. Совершенно еще зеленый, «новобранец». Что сразу видно по его воодушевлению. Он ни в чем не сомневается. Его наивность вызывает улыбку. Он хочет исследовать бассейн реки Маны? Да пусть его исследует! Старые жители колоний лишь окидывают новичка равнодушным взглядом.

Но вот он возвращается из глубинки. Как, его не сожрали ни тигровые кошки, ни крокодилы? Что, и удавы не переломали ему хребет? Ему что же, удалось живым и невредимым уйти из джунглей? Тем лучше, тем лучше. Старые первопроходцы приветствуют его — ведь этого требует вежливость.

Но тут человек начинает говорить о золоте, о розовом дереве, об эфирных маслах. Он бегает по кабинетам, пытаясь выбить концессии. Он хочет работать.

Этого тощего, как жердь, человечка с запавшими, уже бледнеющими от лихорадки глазами разглядывают пристально, в упор. На него смотрят с сочувствием. Должно быть, солнце ударило ему в голову. Ну точно, чего тут еще говорить. Работать хочет? Так что ж — пусть работает! Осталось только взять кайло, и пусть отправляется куда хочет. Как тут удержаться от смеха. Вот ведь простодушие-то!

«Я был рабочим; я возделывал каучук, и я был рудокопом на приисках… Из грязи до самого чрева и смрадной тени лесов, вызывающей лихорадку по десятку дней в месяц… Потом я стал бригадиром и плантатором. Тринадцать лет я вел с Природой борьбу, в которой гибнут самые лучшие…» — эти слова Жан Гальмо в 1919 году напишет Жоржу Мореверу во взволнованном письме, цитировать которое мне еще предстоит.

Приключение? Вот оно. Приключение с большой буквы: вкалывать, вкалывать, вкалывать.

Начинают с нуля. Надо заставить себя уважать. Об удовольствиях Лазурного берега приходится забыть. Никогда, ни в единый миг нельзя дрогнуть, дать слабину. Кругом засады и ловушки: что ж, тем лучше. Лес полон опасностей и безлюден: ничего не поделаешь. Люди согласны работать, только если найти к ним подход. Припугнув их, далеко не уедешь. А лихорадка? Хо-хо! Да разве это причина, чтобы бросить работу? Надо бороться. В лесу опасность таится повсюду — на холмах, в низинах. Впереди, позади. Надо держать ухо востро. Ружье должно быть всегда наготове, как и коробочка с хинином — в кармане.

Можно ли догадаться об этом, читая между строк об успехах Жана Гальмо?

Поговорим о них, об этих успехах. Вкладчики там, в Европе, радуются — ведь «Общество золотых приисков в Марони» звучит совсем неплохо. Теперь пусть-ка этот красавчик Гальмо выпутывается сам! Денег ему отвалили достаточно!

Если в расположенных на побережье городах климат здоровый, — позже напишет Жан Гальмо в своей брошюре, — то условия существования в глубинке — из самых суровых в мире. Рудокоп работает по колено, а часто и по пояс в грязи. Он, как и рабочий на каучуковых плантациях и лесоруб, живет в хижине, едва ли заслуживающей этого названия. Прожив несколько недель в сырой атмосфере лесов, он подхватывает малярию; болотная лихорадка и кахексия так и подстерегают его со всех сторон. Поскольку работодатели не предусмотрели никакой санитарной службы, есть участки, где смертность достигает 20–25 процентов. Питаясь быстро портящимися консервами, трудясь на семи ветрах, лишенный малейшей медицинской и фармацевтической помощи, вынужденный спать под открытым небом в гамаке, рабочий в Гвиане подчинен такому распорядку, какого не потерпела бы никакая цивилизация. Ценою каких страданий добыто золото, украшающее витрины наших ювелирных магазинов, и эфирные масла розового дерева, которые служат основным материалом для большинства духов!

Каторжники, этот трудовой ресурс из уголовного мира, на который Жан Гальмо рассчитывал, чтобы взрыть пески маленьких бухт, работают на отдаленных участках с тоской, неохотно. Золото ослепляет их. Самородки как живые. Золотой песок исчезает. Каторжники с простодушным видом возводят очи горе. И где только они тут ухитряются его прятать? У них, должно быть, карманы на собственной шкуре. В любую дыру затолкают. Другие просто разбегаются на глазах у «мусью Гальмо». Кричат, протестуют. Старатели недовольны. Не за такую «получку» добывать вам золото, говорят они. Жан Гальмо восстанавливает против себя всех, и надсмотрщики не знают, как быть.

Золото?

Золото, это золото, он жаждет его, он, Гальмо, оно ему необходимо, ведь без него не преуспеть.

Да как он собирался бороться, вот так просто, безоружный, этот жалкий новичок, — бороться с джунглями, теми джунглями, которые он только начинает узнавать, чьи дерзкие лианы уже столько раз совершали набеги, оплетая всю его машинерию, стоило только бросить ее на время в нерабочем состоянии, а то и целый оставленный участок?

Он и ненавидит и обожает этот лес, его великий противник лес, обступающий его со всех сторон в горячечном ночном бреду. Он грезит. Он загнан в угол. Ибо Жан Гальмо не умеет побеждать с первого раза. Ему надо все бросить, уехать, вернуться, переселиться, сменить место, углубиться еще дальше и дальше в лес.

Лес. Он падает в него, как в бездну.

В который раз он совсем один.

Собственная жизнь кажется ему ирреальной, и, чтобы не утонуть в этом океане листвы, трав, стволов, ветвей, мха, колючих чащ, лишайников, наземных водорослей, — ему случается думать, что его будто заперли в банке с хлорофиллом, — чтобы сильней почувствовать свою значимость, самоутвердиться, он испытывает потребность рассказать обо всем самому себе.

Приходят образы; рождаются воспоминания. Он больше не отводит своих птичьих глаз. Он выжидает. Он настороже. Он вооружается карандашом. Делает записи. Лагерь спит. В забытьи замирает ночь. Он не сядет к очагу.

Костер потрескивает у него в сердце. Вот так он напишет «Какая необыкновенная история…».

«Люди, и растения, и животные в моей деревне в Перигоре оседло живут на той земле, где без всякого движения жили их предки. А я — я брожу по свету…»

Вылетает сноп искр. Огонь в лесной глуши.

«О, этот мучительный аромат, этот запах розы и мускуса, рожденный из грязи, растоптанной человеческими ногами!»

Дремота. Щебет птиц. Легкий шелест болотных вод.

Вокруг него похрапывают негры сарамака, ползают рептилии, вздыхают деревья. Вдруг выступают из тени существа диковинных форм — муравьед с вытянутой мордой, гигантская черепаха, привлеченная ярким огнем костра, целые стаи.

Он видит животных: вот гвианский тапир майпури, пузатый и миролюбивый как бычок; вот проскакал белоногий олень; броненосец с серым панцирем; стайка пекари, предвестников приближающейся зари; и тогда уже он увидит птиц, ибисов, попугаев ара, маленьких попугайчиков и колибри, пританцовывающих словно капельки росы, целую дюжину видов колибри с цветистыми названиями…

И вот его-то, для кого любовь к лесу оказалась выше всего остального, заставив его забыть даже ту белокурую красавицу, которую он оставил в Ницце, а теперь под другим именем всюду прославил в книге «Какая необыкновенная история…», — случилось так, что этого-то человека сразила лихорадка.

И вот он днями напролет лежит, простертый и недвижный, не отрывая глаз от темной зеленой завесы, что так блестит, словно покрыта черным лаком, — от такой близкой лесной чаши.

И химерические мечты вновь одолевают его.

Нужно продолжать все это. Он должен быть упрямым. Он должен покорить эту вершину. Пусть лес защищается от него — он все равно его победит. «Получку» за золото необходимо добыть.

Золото.

Золото, и розовое дерево, и эфирные масла, и балата. И — что ж: если надо строить — он построит. Перегонные заводы, сахаро-рафинадные. Сахар и ром. Если нужно вырастить, он вырастит. Трюмы грузовых кораблей наполнятся сахарным тростником. И еще ромом, ром, тонны рома для белых людей на другом краю земли. Он будет богат.

Золото.

И миллионы. Пять, десять, пятнадцать, двадцать лет, пусть, сколько потребуется. Он будет работать. Он чувствует, как силы вновь подымаются в нем, этот человек, простертый на источаемой лесом навозной жиже и трясущийся в лихорадке.

Я так хочу.

Париж есть.

Я сейчас там.

У меня есть золото, я протягиваю руки, и вот все вокруг, яркие огни, люди, которые мечутся там в четырех стенах, эти улицы, магазины, деревья, эта широкая река — это все, все принадлежит мне.

А чтобы иметь все это, ему надо снова и снова рыться здесь, в грязи этой земли, где живут каторжане и дикари, надо рыться здесь, рыться здесь…

И Жан Гальмо встает, чтобы снова взяться за работу.

1908, 1909, 1910, 1911, 1912, 1913.

Он борется. Он никогда не отступал, и он начал все заново, заново.

И удача наконец-то улыбается ему.

В один прекрасный день он сходит на берег в Кайенне как доверенное лицо дома «Кирис и компания».

Это нежданное везение. Наконец-то он сможет действовать.

1910, 1911, 1912, 1913, 1914, 1915.

Над красавчиком Гальмо больше не потешаются. Теперь он — «незаменимая правая рука этих господ Кирис».

Благодаря родству с семьей Карно и своему политическому и промышленному положению господа Кирис принадлежат к финансовой и республиканской аристократии. Их власть пугающе непомерна. У их Общества 400 миллионов капитала. Они доверяют Гальмо 150 000 франков, чтобы тот открыл в Кайенне их торговое отделение, и Гальмо превращает эту факторию в один из самых преуспевающих в мире бизнесов.

1913, 1014,1915, 1916, 1917.

Теперь Жан Гальмо есть Жан Гальмо: он известен. И не только его высокопоставленным хозяевам: его знают и туземцы, он начинает оказывать им братское покровительство, которое превратит его в кумира всей страны. Потому что у Жана Гальмо необычная манера обращаться с туземным населением — тактично, с добротой и достоинством.

1913. Знаменательная дата для него.

Доверенному ему предприятию Жан Гальмо придал непредвиденный размах. Но сам он чувствует себя человеком стесненным в возможностях. Он способен на куда большее. Ах! Если б только он мог свободно предпринять что-нибудь сам! Он по-прежнему не более чем «незаменимая правая рука», в сущности, просто винтик, хотя и самый важный в механизме, это уж наверняка, но — не более чем винтик.

А вот в лесу он сотворил мечту, мечту, о которой человек его склада не способен забыть…

Много позже, во времена ожесточенных политических и финансовых схваток, в которые ему поневоле придется вступить, Жана Гальмо обвинят в том, что он был просто-напросто шкурником, нажившимся на войне… Это стало частью того потока клеветы, который тогда его преследовал. Его обвиняли в том, что он игрок — его-то, никогда не посещавшего ни казино, ни клуб; что он нувориш — его, потратившего более двадцати лет на то, чтобы основать «свой дом»; что он вульгарный прожигатель жизни — это его, который, по утверждениям мсье Поля Бенуа, синдика по делам о неплатежеспособности предприятий Гальмо, работал не меньше шестнадцати часов в сутки и вел жизнь самую простую.

На самом деле Приключение для Гальмо было только работой, работой и еще раз работой.

6 ноября 1919 года, по случаю первой крупной битвы с врагами, Жан Гальмо написал мсье Жоржу Мореверу, бывшему коллеге из Ниццы, уже цитированное мною письмо, оставшиеся строки из которого перед вами:

«Жорж Моревер, старый дружище,

Ваше письмо до слез взволновало меня. Жизнь еще более странная вещь, чем фантазия… Но что есть фантазия? И что представляет собою моя жизнь?.. Сейчас я пишу вам, лежа на одре болезни, пройти это испытание требует от меня лихорадка, скосившая меня между двумя сражениями.

Бороться, творить, быть свободным… Но, добрый и верный друг мой, ваш товарищ по Ницце, ваш Жан Гальмо — человек потрепанный, очень старый, весь покрытый шрамами.

Каким же сильным надо быть, если хочешь остаться самим собою!.. В джунглях Кайенны я знавал одного ягуара, который царствовал на островке. Шерсть у него вся вылезла, он окривел; когти, затупившиеся в битвах, уже почти и не могли защитить его. И все-таки он еще жил, и весь остров принадлежал ему; обезьяны и те избегают встречаться с ним взглядами; он был символом мощи. Его изможденное тело лучилось гордостью. Когда он умер, ни шакалы, ни грифы — урубу не притронулись к его трупу.

Я прожил жизнь своего друга ягуара… Джунгли, умеющие убивать, не тронули меня; они проявили милосердие ко мне, ибо я люблю их горячо и страстно, ибо я им обязан всем, ибо это они научили меня быть свободным. Джунгли — это враг честный и надежный, который наносит удар прямо в лицо, хватает сразу в охапку. Гнусный и недалекий противник, тот, кто истерзает и убежит, самый страшный враг в джунглях — это человек…

Когда я взял в чаще леса кусок земли, на котором построил себе дом, когда засеял свои поля, я столкнулся с врагом — зверем в обличье человеческом… Ах! Ужасающая схватка!..

Нет, у меня нет 35 миллионов…

Вообразите себе крепостного мужика Средних веков, который огородил бы свой кусок земли рогатинами и пожелал защитить собранный им урожай от вооруженного сеньора. А ведь я затеял именно это…

Своими успехами я обязан только собственному мужеству. Я не спекулянт и не жадный торгаш. Я колонист Антильских островов, который каждый год приезжает во Францию защитить свой урожай от грабителей…»

Тому, кто написал это письмо, всего сорок лет.

V. ШЕСТЬ МИЛЛИОНОВ ЗА ОДНОГО КРОКОДИЛА!

В глуши Перигорского чернолесья, нависая над извилистой долиной Дордони, высится древняя громада феодального замка Монфор…

«Во Франции еще оставался, — пишет Жан Гальмо в письме к мадам де Кайаве, — во Франции еще оставался уголок, куда не проникли ни Клуб Сотен гастрономов, ни стада коров Кука, ни мерзавцы-богатеи.

Дома, чьи крыши сложены из камней, долины, то полные приземистых и черных ореховых рощ, то нежные и изящные от серебристых тополей и, вздымающиеся над горизонтом в опаловой туманной дымке, те цитадели, что суть олицетворения этого народа, — бастионы, где еще живут души наших предков…

Вдали от железных дорог, на краю тысячелетнего леса, населенного вепрями, лисами, волками, Монфор сохранил врата, пояс укреплений, стены и рвы с самого Средневековья. Этот край всегда был полем битв и перепутьем, привлекавшим захватчиков.

Восстания рабов в железодобывающих шахтах, прилегающих к замку, в эпоху господства римлян; завоевание сарацинами; английская оккупация в XV веке превратили эти земли в ниву мучеников. Религиозные войны в XVI веке натравили Монфор на Сарлат, и в то же время крестьяне этой долины влились в то Восстание Кроканов, то, что залило кровью всю срединную Францию.

С террас замка Монфор видны на горизонте цитадели Домма, Бейнака и Кастельно, и лес, который разрезает четкая линия проложенной римлянами дороги, узкой и вымощенной, прямой как струна…»

Замок Монфор с некоторых пор стал собственностью Жана Гальмо, того самого деляги и заморского плантатора. Сейчас там царит безмолвие, ощущение агонии. Не слыхать больше рева автомобилей, самолетов, не заметно силуэта хозяина.

Что же произошло?

Кое-кто видел, как мсье Пашо, советник по судебным поручениям, входил внутрь, зажав под мышкой портфель, это было однажды утром, когда небеса цвета голубиного крыла и воздух уже так горяч.

Что же произошло? Что привело в это уединенное убежище мсье Пашо?..

Мы переносимся в 1921 год.

Вот уже без малого пять лет, как Жан Гальмо больше не «незаменимая правая рука» в крупном бизнесе; он отвоевал свою независимость.

Он работает в одиночку.

На сей раз он преуспел.

Стать свободным он попытался еще в 1913-м, но в отместку ему подпортили репутацию, и пришлось вернуться в строй.

«Колониальное владение Франции принадлежит небольшой группе крупных фирм, контролирующих экономическую жизнь нашей заморской империи. Синдикаты не терпят никакой конкуренции. Меня преследовали эти крупные феодальные сеньоры. Я вознамерился освободить от притесняющего их владычества тех плантаторов и мелких колонистов, которые, как и я, начинали с нуля».

Эти строки написаны Жаном Гальмо. Все тут недвусмысленно.

Подведем итог.

1906. Жан Гальмо сходит на берег в Гвиане в первый раз. Он привязывается к ней. Закладывает здесь основы своего будущего.

Его труд привлекает внимание жителей Гвианы и парижских капиталистов. Жан Гальмо добивается признания. Дом Кирис принимает решение обустроиться в Гвиане, и Жан Гальмо назначен управляющим фактории в Кайенне.

Он работает не покладая рук, преуспевает во множестве дел, придает неожиданный размах тому предприятию, за которое несет ответственность. Он в первый раз пытается обрести независимость и основывает самостоятельный торговый дом, называя его своим именем. Но ему еще не хватает солидности, и в 1913 году он возвращается на должность управляющего факториями дома Кирис.

1917. Жан Гальмо окончательно отпущен на волю.

«Конкуренция — необходимое условие для того, чтобы могли развиваться торговля и промышленность», — говорит он. Но такого мнения придерживаются не все…

Гвиана — одна из богатейших стран мира. Таков его лейтмотив.

Почему бы в ней не найтись местечку и для предприятия Жана Гальмо?

И, не возьмись он за это сам, его заставили бы все гвианцы, которым он стал верным и преданным другом. Ибо — вот он, человек, который как приехал сюда, так сразу и понял, что эти черные (равно как и индейцы) не какие-то там существа низшей расы, а такие же люди, да просто братья, а кроме того, ведь это их исконная земля; и поэтому то, что он производит, принадлежит и им тоже, и они должны иметь свою долю прибыли… Вот в чем весь секрет его успеха. В день его смерти страна восстанет против его врагов.

1917–1921.

Даты и события сменяются с калейдоскопической быстротой.

Жан Гальмо в Париже.

Он проявляет неслыханную жажду деятельности. Ему недостаточно множества ежедневной разнообразной коммерческой и финансовой работы: он ухитряется еще и каждое утро с четырех до семи находить время для литературного творчества — об этой отдушине он не забывает никогда.

Он открыл представительства в доме 14 на улице Дюфо. Вскоре многочисленные службы «Предприятий Жана Гальмо» обоснуются на Елисейских Полях.

Фактории, основанные им до этого, когда он еще был стеснен в возможностях, он восстанавливает в более широких масштабах. Его организаторский гений, широта кругозора, его необычайная оборотистость позволяют ему не задумываться о пределах своих начинаний.

За несколько лет взлет его фирмы — ошеломляющий.

Да разве мог Жан Гальмо ограничиться одной только Гвианой, которая при этом оставалась страной его предпочтений — и даже, как он решительно заявит позже, его «родиной».

Нет, он открывает фактории на Гваделупе, на Мартинике, в Венесуэле и на Реюньоне, в Порто-Рико и Колумбии, в Панаме, в Тринидаде, даже на западных берегах Африки и в Индии.

Гвиана была не единственной страной, где «вся экономическая жизнь зависела от коммерческой и индустриальной организации, созданной Жаном Гальмо». Приведем, например, отрывок из письма, написанного одним из самых крупных негоциантов Гваделупы:

«Своим беспримерным в колониальной истории процветанием последних лет Гваделупа и Мартиника обязаны той деятельности, которую мсье Гальмо развернул для развития производства и продажи рома. Капиталы, притекшие в наши старые колонии, благодаря поддержке мсье Гальмо и распределенные в стране в виде заработной платы, в Гваделупе, на Мартинике и в Реюньоне составили более 150 миллионов…»

Нужны ли тут другие цифры, другие факты?

В его распоряжении 42 корабля, которые под его флагом курсируют между факториями и служат ему для снабжения продовольствием Франции. Только один, «Салибия», будет подорван.

Он ввозит во Францию зерно из Аргентины, ром, кофе, какао, каучук и так далее. Он организует свои погрузочные площадки в Париже, Дюнкерке, Гавре, Нанте, Бордо и Марселе. Его деловой оборот превышает два миллиона в день.

Он создает в Париже «Металлургические предприятия Жана Гальмо», где плавят, очищают, обрабатывают самородное золото, вывезенное им из Гвианы; в Каркассоне работают деревоперерабатывающие заводы и бочарное производство для обработки древесины ценных пород и производства бочек и ящиков в его собственные запасы; завод в Аньере производит резину из дерева балата; в самой Гвиане — три завода по обработке розовой древесины; в Дордони — производство цветной глины в Сарлате и гипса в Сент — Сабине.

Он успевает повсюду. Основывает журналистское агентство, оплачивает издание газет, журналов, создает издательский дом, субсидирует кинопродюсеров, корпоративные рестораны, не чужд проблемам театра, финансово поддерживает писателей и художников.

Он пионер-энтузиаст гражданской авиации.

Это человек, снедаемый жаждой деятельности и неутомимый.

Луи Шадурн, который был одним из его многочисленных секретарей, так описывал его:

«Негромким голосом, полузакрыв глаза, он диктует своей машинистке, откинувшись в шезлонге, приказы, письма, решает сложные проблемы, суть которых — в коносаментах, погрузке кораблей, перевозке грузов и пошлинах. Главный принцип — деньги никогда не должны убывать из касс, говорит он. Ведение дел — это игра наудачу. Сбытое в Сан-Франциско компенсирует купленное в Тринидаде. Ему нравится эта повадка неторопливого тигра. Жестокая складка губ, крупный, крючковатый нос; запавшие и блестящие глаза; широкий лоб; взъерошенные усы. Способен на чувство симпатии, дружбу и на нежность».

Но что же думают о таком небывалом процветании конкуренты Жана Гальмо?

С 1917 по 1921 год Жан Гальмо пережил свои самые горячие, самые богатые событиями, но и самые драматичные годы.

Это взлет.

Ему нисколько не препятствуют.

Его успехи ошеломляют.

С ним сотрудничают.

Потом — начинают удивляться.

Откуда он взялся, этот чертов мужик, чего он возмущает тут обычные тихие воды рутинных дел. Причем всегда имеет обыкновение поступать по-своему. Слишком он выделяется, слишком независим. (Позже, в палате депутатов, он не примкнет ни к какой партии и так и останется в небольшой фракции «диких».) Он ведет дела, не заботясь о планировании, и получение прибыли что-то уж слишком часто не тот главный мотив, который побуждает его взяться за какое-нибудь дело. Так, во время войны, когда не хватало сахара, он додумался, благо в тот момент у него простаивали три судна, привезти во Францию очень много сахара с Антильских островов, — а ведь этот сахар можно было продать прямо там, по 1 франку 50 сантимов за кило, по действующей цене. Это насторожит многих… Вскоре в самом незаметном уголке полосы «Журналь оффисьель» будет опубликован указ, запрещающий корабельный въезд во Францию именно через те порты, куда, как нарочно, пришвартовываются грузовые судна Жана Гальмо. Капитаны кораблей телеграфируют Гальмо: «На основании этого нового указа нас вынуждают сбросить весь груз в море». Жан Гальмо бросается с протестами в Министерство по делам колоний. «Да вы что, хотите обвалить весь рынок?» — отвечают ему. Зато теперь все прочие импортеры смогут продавать товар по своим ценам. Один из парламентариев, обрадованный этим решением — мсье Станислас де Кастеллан, зять одного из этих крупных американских импортеров. Будто случайно, именно он возьмет на себя роль докладчика в «Комиссии по рынкам» по знаменитому «ромовому делу» и пустит Гальмо ко дну…

Само собой, что столь героический способ вести дела по вкусу не всем.

Гальмо становится опасен.

Так начинается неистовая и жестокая борьба, перипетии которой могут показаться невероятными.

В Париже наших дней едва ли можно вообразить себе нечто подобное. Тут идут в ход любые средства. Находятся газеты, ежедневно посвящающие целые полосы нападкам на этого человека. Клевета, инсинуации, наветы — градус этой пропаганды зашкаливает. От торгового предприятия Жана Гальмо кормится больше трех тысяч человек, но кого это волнует. Чувства и мысли не в счет. Чтобы оплевать того, кого хотят свалить, сгодится любое вероломство. Подкупленные судьи с радостью рассматривают любой донос. На стенах парижских домов будут развешаны плакаты, на которых Жана Гальмо обвинят во всевозможных преступлениях. Ну а если этого окажется недостаточно, можно будет пустить в ход и револьвер.

И все это происходит не в Чикаго, а в двух шагах от площади Мадлен!

Я преувеличиваю?

Все это можно прочесть в газетах той поры.

13 августа 1919 года уполномоченное лицо весьма влиятельного конкурирующего предприятия, некто Анжельвен, арестован в кабинете Жана Гальмо. Он был схвачен с револьвером в руке двумя инспекторами полиции, которые прятались в соседней комнате и стали свидетелями долгой сцены с угрозами и шантажом…

Жан Гальмо умеет держать удар. Ему сопутствует удача. Поданные против него жалобы заканчиваются закрытием дела за отсутствием состава преступления. Он победоносно отвечает на нападки прессы известного толка. Он держится молодцом.

Но вот новое дело: после подписания мирного договора мэры и генеральные советники Гвианы почти единодушно направляют в Париж мэра Кайенны, мсье Гобера, чтобы он предложил Жану Гальмо выставить свою кандидатуру в депутаты.

Ну вот — наконец-то ему представляется великолепный способ помочь освобождению его черных братьев, тех, кого он зовет «детушки мои», а они уже начинают называть его «папа Гальмо». В депутатах Жан Гальмо станет еще более неудобным, ведь он сможет навязывать свои абсурдные методы колонизации…

Его враги ищут способов договориться. Его хотят видеть. Предлагают денег. Он отказывается.

Он согласен был бы пойти лишь на единственный компромисс: дружба, мир, и чтобы каждый работал на себя, был самостоятельным владельцем своего дела, честно.

Но это не тот компромисс, который мог бы удовлетворить его противников.

Тогда они приходят с открытыми картами и ставят ему ультиматум: пусть уезжает из Гвианы, иначе он будет разорен любой ценой! А поскольку Жан Гальмо не дрогнул и не уступил, то у них-то епанча на оба плеча — и вот тактику резко меняют: теперь согласны уехать его конкуренты, да, они оставят Гвиану ему одному, только пусть заплатит шесть миллионов и откажется выдвигаться кандидатом от Кайенны…

От него требуют заплатить шесть миллионов за фактории его конкурентов — шесть миллионов за предприятия, лишившиеся клиентуры с тех пор, как Жан Гальмо сам стал главой собственного дела, шесть миллионов за все то, что он прекрасно умеет сам и что оценивает в 50 000 франков, шесть миллионов… Ах! Да Жан Гальмо просто смеется!

«Шесть миллионов за одного крокодила?..» Вот что ответит на это Жан Гальмо.

Тогда 4 июля 1919 года ему объявляют войну.

Жан Гальмо выставил свою кандидатуру в депутаты.

Он принял вызов.

27 июля 1919 года на него подают в суд, обвиняя в злоупотреблении доверием и в мошенничестве.

Но 13 ноября 1919 года за попытку шантажа арестован Анжельвен.

И вот 30 ноября 1919 года Жан Гальмо избран депутатом от Гвианы, значительным большинством голосов, после триумфальной избирательной кампании.

Он пожинает плоды первого успеха.

Эти месяцы, проведенные им в Гвиане для подготовки к выборам, придали ему веры в свою счастливую звезду. Невероятный триумф дал возможность поправить пошатнувшееся здоровье. Он в прекрасной форме. Он облетает всю страну на самолете. Однажды ночью его воздушную машину пытаются утопить, но это не более чем досадный эпизод…

Страна была счастлива. «Нехорошим людям не удалось отвадить папу Гальмо». Гвианцы ожидают возрождения родной земли. Власть имущие не могут опомниться…

И вот Гальмо сходит на берег во Франции, уже с мандатом в кармане. Сознание собственной миссии переполняет его. Он приезжает сюда, чтобы бороться за счастье сорока тысяч человек, которые поверили ему и которых он любит.

Что он находит в Париже?

Ошеломившие его плакаты, на которых он изображен бесстыжим спекулянтом, торгашом, воспользовавшимся военными поставками для собственной наживы, нуворишем, шкурником, развратником и мотом, швейцарским авантюристом, игроком, циником, такому типу и правда место в Гвиане, только не на свободе… Что сказали бы обо всем этом те сорок тысяч гвианцев, которые видели его за работой, знали его полтора десятка лет и отправили в Париж защитить их права?

В этой травле со стороны прессы особенное усердие проявляет газета «Лантерн». Ее нападки на Жана Гальмо, будто случайно, начинаются 11 июля 1919 года… Там будут напечатаны сотни статей, с сенсационными заголовками крупным шрифтом, на которые Жан Гальмо время от времени пытается отвечать письмами, публикуемыми «Лантерн» без комментариев.

Поначалу Жана Гальмо называют деловым человеком, талантами которого воспользовались другие. В то самое 11 июля он даже охарактеризован, без малейшей иронии, как «негоциант, притом самой порядочной репутации». На следующий день будет заявлено, что он оказался «орудием в руках тех, кто манипулировал им». 17 июля «Лантерн» помещает протест, написанный Жаном Гальмо, и комментирует его с глубоким пониманием. И до самого 8 августа нападки на Жана Гальмо будут отличаться большой сдержанностью.

Но с 8 августа все меняется. Нападки резко усиливаются, и Жан Гальмо становится единственной их мишенью. 13 августа призывают отправить его на каторгу. Надо ли напоминать, что именно в этот день арестовали Анжельвена?

Травля продолжается, иногда временно затихая, и совсем яростной становится только к 1920 году, возрастая к последним его месяцам, — как раз когда обвинения, прозвучавшие на страницах «Лантерн» по поводу «ромового дела», возбудят общественное мнение и приведут к расследованию в палате депутатов.

А что же Жан Гальмо?

Он выступает. Он дает отпор. Работает без передышки. И, едва появляется хоть какое-то свободное время, торопится уехать на денек — другой в свой Перигор, в тот самый замок Монфор, который стал его собственностью и где, если верить сплетням, он жил жизнью сатрапа…

Жизнью сатрапа, с женой и сыном, мальчиком со странностями, у которого доктора нашли раннее слабоумие.

VI. «РОМОВОЕ ДЕЛО»

Заседание палаты депутатов в среду 16 февраля 1921 года.

Вот уже два года, как не ослабевает интерес к этому захватывающему «ромовому делу», которое начиналось еще в давно минувшие дни Перемирия. Все эти два года несколько газет, бывший заместитель министра, президенты комиссий яростно нападают на человека, который за это же время превратился в одного из тайных королей послевоенного Парижа, города, вместе с иллюзиями утратившего и спокойствие.

Это — Жан Гальмо.

Что знает о нем общественное мнение? Ему его представляют как бесстыжего спекулянта, вовсе лишенного совести. Оно хотело бы лучше понять хоть что-то в этом «ромовом деле»…

По запросу мсье Боре, главы Министерства снабжения, было возбуждено судебное следствие, в конторах «Предприятий Жана Гальмо» проведены обыски, в Гвиане и на Антильских островах прошли строжайшие инспекции.

И все это вдруг сорвалось.

Вердикт о закрытии дела за неимением состава преступления, четкий и ясный, в конце концов увенчал этот ряд хитросплетений.

Тем не менее тучи продолжают сгущаться. Несколько газет не прекратили нападок на депутата от Гвианы, вновь ожидая лишь удобного случая. Президент комиссии по делам рынков, мсье Симьян, и докладчик по «ромовому делу» мсье Станислас де Кастеллан, вот-вот, кажется, внесут в канцелярию палаты резолюцию, призывающую возобновить следствие и найти виновных в этой «ромовой афере»…

И что же? Теперь общественное мнение не понимает решительно ничего. Так утвердил судебный следователь приговор о закрытии дела или не утвердил? Ведь первый-то докладчик по этому вопросу, мсье Мерсье, заявлял, что господин Жан Гальмо был перекупщиком, мошенником, что он нечестным путем получил двадцать миллионов прибыли.

А сейчас что? А судебный следователь? А его решение?

И — нежданная развязка: Жан Гальмо бежал!

Через два дня приходится публиковать опровержение. Больной, выпотрошенный, Жан Гальмо уехал на несколько дней отдохнуть в Пельи, на ту итальянскую Ривьеру, которая напоминает ему годы молодости и которую он так любит. Спешно приехавший туда навестить его один из друзей застанет Гальмо отнюдь не за подготовкой своей защитительной речи, которую ему предстоит произнести в палате депутатов, — Жан Гальмо заканчивает книгу «Жил меж нас мертвец».

В назначенный день он явится в Бурбонский дворец.

Впервые в жизни он поднимается по ступеням на трибуну, чтобы представиться 560 парламентариям, жаждущим судить его.

«Длинный, тощий, с костлявым лицом, черной шевелюрой… Как он похож на неприкаянного бродягу, полупоэта, полуделягу, одного из тех, кто способен воскресить в памяти облик «береговых братьев», чью тягу к приключениям умело использовал Людовик XIV, превращая их в пионеров расширения французского влияния в мире», — напишет на следующий день «Тан», газета солидная.

Они ждали апелляции, которую с елейной улыбкой подаст разжиревший барыга, или долгих витиеватых речей хищной акулы — ведь уже родилась легенда, именно так изображающая нажившихся на войне коммерсантов.

А человек, который стоит перед ними, бледен и взволнован, но при этом преисполнен решимости и хладнокровия, и, хотя он говорит голосом тихим и глуховатым, в нем слышно глубокое волнение. Ни жеста, ни возгласа — зато пронзительный и пугающе умный взгляд.

«Если мне изменит голос, если моя неопытность в выступлениях с трибун подчас повергнет вас в тоску — я прошу вас подумать о том, что, куда более привыкший бродить по свету, нежели произносить речи, и к тому же только начинающий выздоравливать после болезни, я предстаю перед вами в весьма плачевном физическом состоянии», — вот с каких слов начинает он и тут же, с непривычной для такой аудитории ясностью, переходит к объяснению «ромового дела».

Такой тон производит впечатление на собравшихся, которым приходится поджать когти: этим человеком движет такое бесспорное чувство собственного достоинства и умение владеть собой, что поневоле не получается стричь его под общую гребенку.

«Согласно приказу Ставки верховного командования, принятому вследствие эпидемии гриппа, службы Министерства снабжения 10 октября 1918 года реквизировали все, что было ими обнаружено [речь о роме] как в таможенных пакгаузах, так и на частных складах. 20 октября требование о реквизиции было отменено в том, что касалось запасов, хранившихся на частных складах, то есть запасов оптовых торговцев, и сохранялось только относительно запасов в таможенных пакгаузах, то есть запасов производителей, которые хранились в портах… Оптовые торговцы, хранившие свои запасы в частных складах, разумеется, поспешили реализовать закупленное немедленно, к своей выгоде».

Так, в нескольких словах, объясняется суть дела: Жан Гальмо оценивает в 30 миллионов те прибыли, которые получили крупные оптовые торговцы — обильное потребление, вызванное эпидемией гриппа, и в то же самое время блокирование товаров на таможне позволят им взвинтить цену с 600 до 1200 франков за гектолитр.

«Теперь необходимо отыскать, и в этом состоит уже ваш долг, в чьи карманы ушли эти как минимум 30 миллионов… Из заявлений уважаемого докладчика Комиссии по делам рынков самым недвусмысленным образом следует, что выгодоприобретателем бенефициаром от этой операции являюсь я. А теперь — правда.

Я отношусь к разряду производителей, импортирующих через таможенные пакгаузы. В тот день начала октября 1918 года, когда была произведена реквизиция, ни литра моего рома не хранилось в частных складах. Готов побиться об заклад с любым, кто сомневается в точности сказанного мною: с 10 октября 1918 года по 1 февраля 1919 я не заключал контрактов о размещении ни на литр рома. Я ни литра не продал и не поставил».

И тут Жан Гальмо переходит в наступление: эти запасы рома на таможне, на которые распространялся указ о реквизиции, когда запасам на частных складах была предоставлена льгота, по гарантии, данной Комиссией по торговле ромом и сахаром, трогать были не должны, поскольку они были остатком того урожая, 75 % которого уже было реквизировано в колониях. Иными словами, эти запасы рома на таможне должны были быть оплачены Министерством снабжения по цене от 600 до 650 франков за гектолитр, а вот находившиеся уже в руках оптовых торговцев — должны были быть реквизированы, будучи произведенными ранее, по базовой стоимости от 300 до 400 франков за гектолитр.

Но депутату от Гвианы мало и этого: он утверждает, что Ставка верховного командования никогда не отдавала приказа о такой реквизиции, поскольку склады в тылу ломились от рома, и вся ответственность за это ложится на службы снабжения.

В этот момент в невозмутимости палаты пробита брешь: депутаты начинают внимательней приглядываться к этому высокому и загадочному человеку, который защищает себя с таким спокойствием, а если нападает, то не ради удовольствия ответить ударом на удар, а проявляя при этом трезвомыслие настоящего коммерсанта. Отдельные реплики докладчика или президента Комиссии по делам рынков, изредка прерывающие выступление Жана Гальмо, вызывают у ассамблеи растущее раздражение.

Депутат от Гвианы идет еще дальше: на миг приподняв завесу, он показывает происходящее за кулисами. Он заявляет, что «ромовое дело» — не что иное, как фаза той борьбы за обладание мировым рынком зерновых культур, каковую заместитель министра снабжения мсье Вильгрен ведет как со своим министром мсье Виктором Боре, так и с бывшим союзником, мсье Луи Дрейфусом…

«Поскольку реквизиция лишила меня всей совокупности моих запасов рома, всего моего товара, то 15 октября я обнаружил, что нахожусь в безвыходномфинансовом положении», — продолжает депутат от Гвианы. И он доказывает, что в такой же ситуации оказались и все импортеры, ибо «поскольку сроки оплаты по чекам были не определены и иногда составляли более восемнадцати месяцев после поставок, — им было крайне затруднительно прийти к соглашению с их банкирами. Потому и была принята формулировка мирового соглашения, предложенная Портовым профсоюзом, о «немедленной поставке 50 000 гектолитров Интендантской службе, а Интендантская служба переуступает нам, во Франции и в колониях, весь забранный ею у нас товар». А поскольку необходимой технической инфраструктурой и оборудованием, чтобы в течение одиннадцати месяцев принять товары от Интендантской службы и переправить их во Францию, обладали одни только предприятия Жана Гальмо, то им поневоле и пришлось выкупить весь запас у других импортеров, что являлось единственным условием для реализации полюбовной сделки.

«Весь доклад господина де Кастеллана, все приведенные им здесь подробности сводятся к тому, чтобы сказать вам: «После реквизиции господин Гальмо скупил всю ромовую торговлю».

Всякий, кто был свидетелем этого, скажет вам: «О скупке не может быть и речи, поскольку вы сами вменили принятие этой меры в обязанность господину Гальмо».

ДОКЛАДЧИК. И что же, вы не имели никакого своего интереса в этой операции? Вы сделали это исключительно из любви к таким же, как вы, честным налогоплательщикам?

ГАЛЬМО. Господин докладчик спрашивает у меня, каким был мой личный интерес во всей этой операции. Я стоял перед необходимостью уплатить долг в 9 миллионов, тогда как сам лишился всех товаров и не получил никакой компенсации. Мне сделали предложение, позволившее мне просить банкиров профинансировать дело. Я его принял, вынужденно и под нажимом».

Пятьсот депутатов присутствовали там, и взгляды их были прикованы к этому человеку, выражавшему свои мысли так ясно и отчетливо, интонации которого были проникнуты неподдельной человечностью, обычно несвойственной выступлениям на финансовые или коммерческие темы. Они явились сюда как облеченные властью судьи, со вполне определенным наказом, изначально уверенные в виновности этого человека. И вот теперь, взволнованные, возмущенные, они с трудом сдерживали недовольство, когда его речь перебивали реплики и злобные выкрики господ Станисласа де Кастеллана и Симьяна.

«Государство оказалось вынуждено возвратить свой товар в гораздо более короткие сроки, чем планировало, поскольку произошло великое событие — Перемирие и поскольку мы по-прежнему должны были выполнять приказ о реквизиции от 10 октября 1918 года, и Интендантской службе пришлось сказать министру: когда вы реквизировали запасы рома, на моих складах его было хоть залейся… Министр снабжения, приняв во внимание жалобы Интендантской службы и складов, не счел себя обязанным придерживаться строгих сроков поставок в одиннадцать месяцев. Он раньше поставил товар…»

Объяснения звучали убедительно: господа Симьян и Кастеллан не находили возражений.

Они упорствовали. И вот стало слышно, как зазвенел теперь голос Жана Гальмо:

«…В тот миг я с тревогой подумал о доме, в котором прожил пятнадцать лет и встал на ноги. Я так боролся, так мучился в этом климате, одном из самых скверных во всем мире. И я чувствовал, что за этими нападками, целью которых был я, стояла некая таинственная сила, и махинации, подоплека коих была мне неизвестна, тем не менее грозили обрушить это здание, построенное мною таким тяжким трудом. Можете ли вы, господа, представить себе, сколько труда и борьбы требуется, чтобы построить такое колониальное хозяйство, какое создал я? Я совсем недавно уехал из колоний и плохо знал политический мир и мир деловой. Вы говорите мне: «…тут был факт коррупции, вы попытались подкупить службы Министерства снабжения». Но как? Каким образом? Да как я мог подкупить службы, поставившие меня в такое критическое, отчаянное положение, в каком я тогда оказался? Я тут что-то не понимаю… Господин де Кастеман, в тот самый момент, когда министр снабжения, господин Боре, оказался замешан в подобном же деле как якобы мой сообщник, в начале мая 1919 года, когда он наложил арест на продажу рома Интендантской службой, чтобы дать мне возможность спекулятивно взвинтить цены, в тот самый момент господин Боре подал жалобу, сразу же застопорившую мою деятельность. В первый раз в жизни, господин де Кастеман, мне, на деле всего-то обыкновенному работяге, клянусь вам, с чистыми руками, пришлось в кабинете судебного следователя отбиваться от обвинения, суть которого я не понимал, которое ни на чем не было основано и ничем не было доказано. И в тот миг я самой лютой ненавистью возненавидел этого господина, из которого намеревались сделать моего сообщника, ибо он привел меня к разорению и замарал мое доброе имя…»

Голос этого человека, глухой, резкий, разрывает непривычную тишину полукруглого зала заседаний.

Слышатся выкрики с мест: «Я хотел бы знать, чего от нас на самом деле хотят», — говорит Мариус Монте. «Это против правил!» — повернувшись к президенту Комиссии по делам рынков, выкрикивает Марсель Абер. Ассамблея отказывается заслушать объяснения господина Симьяна, президента Комиссии по делам рынков.

Только на ночном заседании господин Симьян сможет объяснить свою позицию под аккомпанемент протестующих возгласов ассамблеи. Призвав на помощь мсье де Кастеллана, он попытается вновь очернить Жана Гальмо. Он делает отвлекающие маневры, перескакивает с темы на тему, но каждый раз депутат от Гвианы опровергает его точностью фактов, застающих его противника врасплох.

Заседание закончилось очень и очень плачевно для господина Симьяна, констатирует «Журналь оффисьель».

«ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИССИИ, Я хотел бы завершить…

ЛЕ ПРОВО ДЕЛОНЭ. Да-да, завершайте уж поскорее. Мы все сыты по горло!

ШАРЛЬ БЕРНАР. Никуда такие дебаты не годятся (Аплодисменты.)».

Предложение мсье Пьера Жоли, безоговорочно отвергавшее решение Комиссии по делам рынков и подтвердившее доверие палаты к решениям юстиции, — это предложение, подводившее черту под всеми замыслами Симьяна и Кастеллана, было одобрено 574 депутатами из 577, почти единодушно.

Заупрямившемуся господину Симьяну депутат по фамилии Левассер крикнул из зала: «Да что вы заладили: все ром да ром. Может, обсудим заодно и коньячный вопрос?» Это вызвало смех. На следующий день реплику растиражировали во всех новостных сводках. Она точно выражала суть некоторых парламентариев, работавших по принципу «и нашим, и вашим». Долго еще мсье Симьян не решался поднимать коньячный вопрос…

В общем, это был триумф Жана Гальмо.

Но он сказал не всю правду: не указал, какой чудовищный ущерб нанесло ему судебное следствие в мае 1919 года; не упомянул и о том, что с реквизиции его запасов рома до времен взвинчивания цен, а потом с поспешной переуступки до резкого удешевления, его торговый дом потерял 1 592 340 франков, тогда как господа Мерсье, де Кастеллан и Симьян получили прибыль от 15 до 30 миллионов!

Об этом никак не стоило трубить во всеуслышание: возмести ему кто эти деньги, уж он бы выкрутился…

Что там говорить, ведь это была первая трещина в великолепном здании, которое он построил. И уже близилось время, когда во Франции и во всем мире разразится финансовый и коммерческий кризис.

VII. РОЗОВОЕ ДЕРЕВО. ПРОПАГАНДИСТСКАЯ МИССИЯ. ВОЙНА. РАДИОАГЕНТСТВО. ПАРЛАМЕНТСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНСТЬ. ЖУРНАЛИСТИКА. НАЦИОНАЛЬНАЯ ЛОТЕРЕЯ. А ВИАЦИЯ

Комиссия по делам рынков была создана в начале деятельности Законодательного собрания Национального единства, 9 марта 1920 года, для беспощадного преследования всех наживавшихся на войне спекулянтов, коррупционеров и мошенников. Ей на проверку было передано 200 000 контрактов, заключенных в военное время. Из этих 200 000 досье она фундаментально изучила лишь одно дело — то самое «ромовое», которое, быть может, единственное из всех не нанесло никакого ущерба и не потребовало никаких издержек со стороны государства.

Какова была дальнейшая судьба этой Комиссии по делам рынков? Она канет в Лету… И спустя несколько месяцев после «ромового дела», когда в департаменте Сон-и-Луара открылась вакансия, президент Комиссии по делам рынков мсье Симьян отказался от своего депутатского мандата и ухитрился избраться в сенаторы. Далее следы его теряются в приемных у руководства…

И все-таки эта комиссия своего добилась. Торговый дом Жана Гальмо, дела которого и без того уже пошатнулись из-за убытка, нанесенного ему реквизицией запасов рома, был совершенно сражен ущербом, причиненным его хозяину травлей в «Лантерн», обысками, политическими нападками, выступлениями против предоставления ему кредитов банками…

То прекрасное здание, которое сумел построить Жан Гальмо, «этот громадный дом с крепкими стенами, чьи окна выходят во все стороны горизонта, меж Ориноко, Амазонкой и Антильскими островами», как напишет он, посвяшая мэтру Анри-Роберу свою книгу «Жил меж нами мертвец», дал, дал первую трещину…

Трещина, конечно, потайная, которую легко будет скрыть от общественности и которую он сможет даже и заделать, если ему дадут передышку, — но ведь она будет только расширяться.

Кто из коммерсантов и промышленников в те годы, самые тяжелые со времен войны, не испытывал трудностей со свободными оборотными средствами? Даже само государство было в шаге от банкротства, причем даже ближе к нему, нежели частные предприниматели. Не одна только Франция оказалась по горло в кризисе.

Но Жан Гальмо не из тех, кого легко обескуражить. Эти трудности… ну так что ж! — лишний повод побольше работать.

Он становится еще активнее.

Господин Пашо, наведываясь в замок Монфор, на Елисейские Поля 30 и на авеню Виктора — Эммануила III (в ту квартиру, где жил Жан Гальмо и где он расположил свое политическое бюро), забрал оттуда не все. Мне не хватило бы и нескольких дней, чтобы пролистать множество папок, в каждой из которых — доказательства бурной деятельности и недюжинного ума депутата от Гвианы…

В письме одного из самых крупных промышленников наших дней я обнаруживаю два факта, имеющих отношение к Жану Гальмо и представляющихся мне знаменательными. Его отважная дерзновенность — это не только спортивный азарт, как у Алена Жербо,[9] уплывшего из того же порта в Канне, — нет, рука об руку с ней идут результаты и практические: он устанавливает связь между заморскими производителями и промышленниками в метрополии.

«Летом 1909 года парусник, груженный ароматической древесиной с Гвианы, прибыл в порт Канн прямо из Кайенны. Это было беспрецедентным событием для всех наших Приморских Альп, которые являются основным центром индустрии парфюмерии во Франции».

Это о дерзновенности Жана Гальмо; а ведь он был тогда еще совсем молодым, начинающим коммерсантом; но его уже отмечают как конкистадора…

«За несколько лет производство эссенции розового дерева, в течение 30 лет находившееся на уровне от 12 до 15 000 килограммов в год, выросло до 30 000, 60 000 и 90 000 килограммов в год благодаря стараниям Жана Гальмо.»

А это — что касается результатов, которых ему удалось добиться…

Только война заставит его начать сближаться с Парижем. Его плавания через океан на грузовом судне, на шхуне почти вошли в поговорку. Зимой 1914 года этот плантатор из Гвианы возвращается во Францию, чтобы попытаться заключить контракты о добровольном вложении капиталов. Это последний штрих к его портрету. Теперь характер ясен совершенно.

Много раз он будет пытаться завербоваться в армию, и всегда безуспешно. Отсрочка в 1900 году, освобождение подчистую в 1902-м, — все его дальнейшие усилия ни к чему не приведут. В 1915-м реформа № 2 положит его упорству конец. Однако такая настойчивость увенчается некоторым успехом — правительство республики даст ему поручение отправиться с пропагандистской миссией и инспекцией в страны Центральной Америки. Миссия, разумеется, добровольная, не субсидируемая: да ведь ему это уже не впервой…

Что же он увидит там?..

«Он утверждает, что в одной из маленьких американских республик обязанности французского консула исполняет дезертир. В стране, расположенной немного подальше, чиновник, представляющий в самый разгар войны нашу Республику, якобы содержит на службе домоправительницу-немку, которая в действительности и правит всей дипмиссией. В колонии, соседней с нашей, консулом Франции работает немец, а в некой нейтральной стране консул — голландец, и он является владельцем немецкой фирмы», — читаем в защитительной речи мэтра Анри-Робера.

Итог.

Жан Гальмо раскрыл четыре тайны. Четверо новых врагов пополнят армию тех, кто считает этого человека опасным для общества…

Боялся ли Дон Кихот? Позаботился ли о предосторожностях, прежде чем нападать на ветряные мельницы? Ничуть не бывало. Его энтузиазм толкал и толкал его к действиям. И какой же будет судьба Дон Кихотова?..

Я говорил о важности той роли, какую сыграл Жан Гальмо во время войны в снабжении Франции.

Вот что он думал о войне: «В этой ростовщической войне денежные вопросы важнее проблем с личным составом. Победа останется за той группировкой, которая сумеет надуть противника на одну последнюю пушку. Потому что пушки делаются и продаются за деньги. Я утверждаю, что война кончится победой союзных держав, с их армиями наемников. Все головы и руки союзных войск в конце концов будут использованы для производства припасов, причем в самом широком значении этого слова, ведь зерно — такой же припас, как и артиллерийский снаряд… Если земледелец производит зерно по цене сто франков, если шахтер добывает руды на сто франков, надо отпустить этого земледельца и шахтера восвояси и заменить их в окопах на наемного солдата, который обойдется стране всего лишь в половину или четверть стоимости такого богатства», — пишет он в заметках, сделанных во время поездки в Англию.

В нынешней Франции кстати и некстати повадились использовать термин «реальная политика», придуманный великим немецким географом Ратцелем. Под этим надо понимать ментальность людей деятельных, обладающих смелостью мыслить без предрассудков и действовать напролом, доводя свою идею до конца. Рядом с Жаном Гальмо у нынешних представителей нашей «реальной политики» весьма бледный вид…

Я хотел бы показать, какую деятельность вел Жан Гальмо в Париже, когда вернулся и обосновался там после создания Торгового дома Гальмо и его избрания в палату депутатов.

Я уже упоминал о списке, разумеется неполном, предприятий, факторий, заводов, мастерских, созданных им во Франции, в колониях и за границей. О его стремительной удачливости свидетельствуют как — и в особенности — его золотолитейный цех в доме 14 по улице Монморанси, прямо напротив предприятий его конкурентов, крупных монополистов «Золотых мельниц», так и открытие завода для выработки резины из коры балаты и освобождение от драконовских условий, созданных для плантаторов Мировым каучуковым трестом.

Результаты его миссии в Центральной Америке и чувство, что французская пропаганда за границей оказалась не на высоте положения, привели его к идее основать консорциум крупных промышленников, по поручению которых он выкупил у господ Базиля Захароф и Анри Тюро, с которыми познакомился при посредничестве господ Франсуа Коти и Аристида Бриана, Радиоагентство. Услуги, оказанные этим телеграфным агентством Франции в период войны и после Перемирия, слишком хорошо известны. Менее известно другое — то, что Жан Гальмо в самый разгар переговоров был брошен на произвол судьбы консорциумом, который сам же и основал и который распался вследствие кампании запугивания, профинансированной крупным информагентством. Так что Жан Гальмо оказался перед необходимостью в одиночестве выполнить все обязательства, взятые им по отношению к господам Захарофу и Тюро — обязательства, зашкаливавшие за пять миллионов…

Став депутатом, Жан Гальмо и в политике прославился своей неутомимой деятельностью.

Он тут же продемонстрировал свою независимость, не вступив ни в какую из партий. Всегда оставался в маленькой группировке «диких», но и тем не удалось приручить его. Однако его компетенцию обильно использовали в палате правительства Национального единства. Он, как известно, оказался отнюдь небесполезным во всем разнообразии проблем, которым уделил внимание: будучи вице-президентом Комиссии морской торговли и секретарем Комиссии по делам колоний и протекторатов, он состоял и в Комиссии воздушного транспорта, в Комитете республиканской деятельности во французских колониях, в Высшем совете колоний, Группе колониальных депутатов, был секретарем Группы авиации, принадлежал также и к Группе по туризму и гостиничной индустрии, а еще — по защите внешней торговли и французской активности за границей, защите крестьян, прав женщин, к парламентской фракции региональной организации, к обществу защиты должностных лиц в суде, к Группе по протекции общественных финансов, к Союзу французских колоний, к Французскому колониальному институту, к Техническому совету Лиги экспорта — в том, что касалось Гвианы, — а еще ему приходилось быть и докладчиком в палате тунисского займа, членом-основателем Франко-итальянской лиги, титулярным членом Профсоюза колониальной прессы, почетным членом Ассоциации парламентской прессы и, наконец, почетным членом или президентом полутора десятков других организаций, обществ, ассоциаций, альянсов, союзов и профсоюзно-инициативных групп в Париже, в Дордони и в колониях.

Его политическая деятельность никогда не была тайной, ибо (что ничуть не удивительно, если вспомнить о тепловато-равнодушном отношении к нему коллег) он не слишком жаловал Бурбонский дворец и его фауну и не стеснялся выражать это вслух. Он много писал в «Эвр», «Информасьон», «Колониальную почту», «Колониальные ежегодники» и др…

Через все его статьи красной нитью проходит лейтмотив, который он всячески подчеркивает: напоминание о богатствах колониальных стран, и в особенности Гвианы, «самой богатой страны мира и самой старой из наших колоний». Он делает все, чтобы заинтересовать людей той малостью, какая еще остается у Франции от ее большой колониальной империи на территории Америки, неистово втолковывает, что будущее там, что там находятся неисчерпаемые богатства, выражаясь при этом не как парламентарий, а скорей как человек дела.

«…Уехать. Быть свободным. Только самому распоряжаться собою…» Жизнь в колониях — самая лучшая школа храбрости и энергии… Когда человека искушает дух приключения, все как один толкуют ему вот что:

«Нынче все устроено так, что стоит молодому человеку уехать в колонии — и карьера испорчена… Колонии принадлежат крупным феодальным сеньорам, у которых для тебя не найдется ни благодарности, ни справедливости… а будешь упрямиться, тебе переломят хребет.

Вот почему надобно сказать тому молодому человеку, который все-таки решился, что в колониальной жизни много привлекательного. Это жизнь, полная горячечной страсти… Надобно выбрать: быть свободным или быть рабом. Но сколько же радости, если что-то удалось!.. Только в буржуазной среде, которая душит вас, жизнь может быть жестока к вам. Но если вы верите в красоту, в справедливость, в жизнь — испытайте вашу удачу, действуйте…»

Слова молодого человека, который еще не разочаровался в борьбе…

Страстно желая найти способы приостановить экономический кризис, охвативший Францию сразу после войны, он тут же подумал о Гвиане.

Тут, кстати, неплохо бы напомнить, что он, как в свое время Бомарше, носился с идеей (и подал в канцелярию палаты предложение о принятии соответствующего закона) устроения Национальной лотереи, которая приносила бы государственной казне по шесть миллиардов в год. Совокупность этой лотереи составляла бы 500 миллионов ежегодных лотов, а ежемесячная эмиссия — 45 миллионов лотерейных билетов по 25 франков. Предложение отклонили, сочтя его аморальным…

Жан Гальмо неустанно продолжал превозносить золото и леса Гвианы, доказывая, что именно оттуда могло бы прийти столь желанное и необходимое спасение, если только организовать разработку колонии ради обогащения Франции.

Он втолковывал, что для заключения сделок по займам с другими странами Гвиана могла бы послужить залогом, с которым нельзя было бы не посчитаться. Чтобы тщательнее изучить все тонкости заключения займов, как в колониях, так и за границей, он часто встречался с английскими и американскими финансистами, которых просто потряс своей компетентностью, столь обширной, что знания даже министров, Клотца, например, рядом с его выкладками выглядели бледненько… И нередко, нередко в те годы думали о нем люди: вот какой человек был бы на месте в самой высокой государственной администрации.

Немаловажная деталь: для интенсивного освоения богатств гвианского леса Жан Гальмо всячески продвигал использование самолетов и гидросамолетов, ведь опыт у него уже был.

«Жан Гальмо — авиатор» — это могло бы стать темой для целой главы.

Надо ли напоминать, что в Гвиане он создал первую регулярную линию воздушного транспорта, связавшую Сен-Лоран-дю-Марони с Кайенной внутри страны. Расстояние, которое индейская пирога преодолевала за 60 дней, самолет перемахивал за пару часов. Ангары в глубинах лесов, ультрасовременная инфраструктура лишний раз доказывали, что этот человек не боялся продвигать идеи, имеющие хорошую перспективу, и пускать в дело все, что мог предложить технический прогресс… А смерть Жана Гальмо привела к тому, что на путь, который на самолете можно было преодолеть за два часа, снова пришлось тратить 60 дней…

Но, пропагандируя свои идеи, он не ограничивался одной лишь Гвианой. Часто он ломал копья ради того, чтобы воздушные пути появились и в других французских колониях. Да и в самой Франции он организовал воздушный «Тур де Франс» на своих личных летательных аппаратах («Жан Гальмо-1», «Жан Гальмо-2»), принесший ему большую известность. Он обладал необыкновенной отвагой. Видели, как он в личном своем самолете заходил на посадку в Монфоре, триумфально приземлившись там после выборов в Гвиане… Клочок земли, на который невозможно посадить самолет, — но ему это удалось вопреки всякой логике. Да как было ему устоять перед искушением вернуться в родные края таким изумительным способом?

Человек с глазами ребенка, Дон Кихот: любил и он покрасоваться, блефануть.

Полагаете, «блеф» — понятие, несовместимое с деляческим «прагматизмом»? Восходя до известных высот, он становится героизмом, деянием высшего порядка. Процитируем письмо господина Дика Фармана, конструктора самолетов «Жан Гальмо»: «Мне остается лишь вновь настаивать на том, чтобы вы предприняли все предосторожности, дабы избежать несчастного случая, и рекомендовали бы вашему пилоту соблюдать побольше благоразумия… чтобы не случилось всевозможных неприятностей или несчастных случаев, о коих нам пришлось бы горько сожалеть. Особенно это касается вас, мсье Гальмо, вас, такого любителя попробовать все новшества воздушного туризма. Вам, полагаю, следует обратить все тот же упрек, что вы слишком доверяете технике и думаете, будто в авиации тот же уровень безопасности, что и в обычной поездке в автомобиле…»

А ведь все это один человек — тот, кто привел в Канн шхуну, груженную розовым деревом из Гвианы, тот, кто открыл свои офисы прямо напротив офисов своих конкурентов, кто так и будет презирать любые опасности, кто любит жизнь во всех ее проявлениях, у кого есть страсть совершать поступки и кому известен опасный вкус риска.

***

Добившись в борьбе с врагами первых успехов, Жан Гальмо снова с головой уходит в работу. Ни одно из его многочисленных занятий — парламентских, технических, журналистских или финансовых — не заставило его забыть о самом главном: Торговый дом Гальмо должен выпутаться из преследующих его затруднений.

Необходимо наверстать потерянное.

Черный день.

Ибо превыше всего — не дела.

VIII. ПРЕВЫШЕ ВСЕГО — НЕ ДЕЛА

Нет, превыше всего не дела.

Два постановления о прекращении судебного преследования положили конец следствию против Жана Гальмо.

16 февраля 1921 года 574 голосами против 3 палата депутатов проголосовала за то, что полагает бессмысленным продолжать обсуждение обвинений, выдвинутых против Жана Гальмо господами Симьяном, Мерсье, Кастелланом… газетой «Лантерн»… и теми, кто стоял за их спиной.

Но злобная свора недовольна: ведь она жаждала содранной человечьей шкуры.

В бумагах Жана Гальмо, оставшихся после его смерти, которые я мог перелистывать часами, я наткнулся на одну заметку, написанную им, должно быть, в период его падения и даже в самой своей беспристрастности звучащую немного патетически. Желая подчеркнуть, что самые крупные колониальные предприятия с самого начала сталкиваются с жестоким противодействием, Жан Гальмо вспоминает некоторые заявления, сделанные по случаю выпуска акций Всемирной компании по строительству Суэцкого канала в 1858 году, — тех самых, что впоследствии принесли целые состояния тем, кто на них подписался: «Попытки мошенничества», припечатывает в палате общин лорд Пальмерстон; «Откровенное надувательство, канал прорыть невозможно», — пишет «Глоб», официозная газетка; «…рыть дыры в песке в стране, где даже в земле-то ни плотности, ни твердости не сыскать!» — говорит «Тайме», а вот «Дэйли ньюс»:«Самые сумасбродные романисты кажутся детьми по сравнению с шарлатаном, пытающимся убедить публику, что 250 больных европейцев и 600 насильно завербованных арабов смогут построить этот гигантский каркас Суэцкого канала, не имея при этом ни денег, ни воды, ни камней».

Сегодня памятник Фердинанду де Лессепсу[10] стоит у входа в канал.

А Панама? Скандалы, тюрьма и бесчестие — вот что ждало старика, который знал истинную цену сильным мира сего!

Пробковый лес строем густым
Подступает к тремстам вагонеткам пустым;
Живы они — и мертвы:
Бросили тут их французские львы
На произвол Судьбы.
Черепахи ползут, шатки-валки,
Из заржавленной землечерпалки.
Кран высокий стоит, орхидеями весь оплетен,
А в ковше, как в бочонке, пальму вырастил он.
Дырявый газометр пум приютил,
Шлюзы воду не держат, выбиваясь из сил —
В них бреши прогрызли стаи рыб-пил…
Жерла пушек Эспинуолла глодает тукан,
А насос — жилище семьи игуан.
Вот она, Панама, Панама де Лессепса.

Эти стихи, который я написал в 1912 году, скитаясь по заброшенным в ту пору стройплощадкам, — разве описанное в них не похоже и на предприятия, фактории, заводы, самолеты, конторы, мастерские Торгового дома Гальмо сразу после его разорения?…

Нет, не дела превыше всего. А уж это «ромовое дело»! Жан Гальмо выиграл его в открытом бою. И тем не менее… тогда все и началось.

Первая трещина. Напрасно было скрывать, задрапировывать ее: она ширилась.

Первый квартал 1921 года.

Кризис властвует во всем мире, куда ни глянь.

1920 год начинается с первых пробоин в Японии. К концу года параличом поражены центральные органы промышленной жизни в Соединенных Штатах, потом в Англии, а затем — одновременно — во Франции и в Италии.

Итальянский пролетариат, изголодавшись, захватывает заводы.

В Англии в виде помощи 2 600 000 безработным распределены сотни тысяч фунтов стерлингов (за десять прошедших лет такая суммарная помощь была оказана 110 000 безработным).

В Соединенных Штатах безработных 2 500 000 (для сравнения — в 1913-м их насчитывалось 65 000). Власти преследуют спекулянтов.

Во Франции расширяются права таможни, сокращаются зарплаты, подтасовывают бюджеты. «Немец за все заплатит». Таков девиз.

Банкротства, о которых объявлено в Англии: 2286 в 1920 году, 5640 в 1921-м, для сравнения — в предвоенные годы примерно 560; в Соединенных Штатах: увеличение числа банкротств в 1921-м, доходивших до миллиарда долларов, по сравнению со 180 миллионами в среднем в десятилетие, предшествовавшее войне.

Во Франции статистику банкротств гласности не предают…

Банки содрогаются. Сотрясаются их основы. Они не брезгуют никакими средствами для спасения, хватаясь за любую соломинку. Вспомните только о 400 жалобщиках в деле о Центральном сообществе провинциальных банков, о деле Китайского промышленного банка и т. д.

Первый квартал 1921 года.

Трещина увеличилась в размерах. Жан Гальмо рискует оказаться ввергнутым в полнейший крах. Ему бы хватило простого доверия.

Именно этот момент и был выбран для самых ожесточенных атак на Жана Гальмо.

Промышленный магнат, крупный делец, строитель. За ним — золотые прииски, леса балаты и розовых деревьев, кофе, какао, ром. За ним — богатство. Что такому кризис, не правда ли? Да он может даже быть и спасителем. Он может помочь торговле и промышленности выйти из состояния маразма. Надо только поддержать его, дать понять, что ему доверяют…

А вот это уж дудки!

Превыше всего не дела.

Вот он, подходящий момент, чтобы утопить его окончательно: если он и тут выкрутится, нам всем каюк.

«12 марта 1921 года мсье Гальмо получил от Торгового трибунала Сены разрешение на полюбовное соглашение по поводу своих неоплаченных долгов. 16 марта Центральное сообщество провинциальных банков подает иск; 17 марта экспертом назначается Пинта; 18-го числа мсье Пинта прибывает в Бордо; 23-го он возвращается оттуда и на следующий день подает рапорт; 25-го Центральное сообщество провинциальных банков подтверждает иск; 29-го — рапорт Генерального прокурора с запросом о снятии депутатской неприкосновенности; 30-го запрос подан в президиум палаты; 31-го неприкосновенность снята; 1 апреля производится арест. Никогда еще в памяти парламента это не делалось с таким чрезмерным проворством».

Так написала газета на следующий день после ареста Жана Гальмо.

Его брат Анри — ибо, увы! арест Жана Гальмо был отнюдь не первоапрельской шуткой — в тот же день 1 апреля писал ему в 10 часов вечера: «Враги твои, вот уже два года преследующие тебя, те, что так часто грозились «спустить с тебя три шкуры», не смогут одолеть тебя, если ты этого захочешь, если ты пребудешь сильным и смелым, невзирая на клеветы, ложь и гнусности, которые на тебя навесили… Мы знаем жизнь, знаем и твое самое великое преступление, единственное, в чем тебя можно упрекнуть и за что я тебя часто бранил: твою чрезмерную доброту. Но не надо больше быть добрым…»

А он — он улыбается. Он умеет бороться, и он верит. Его письма к родным дышат силой и отвагой.

«Я верю, что в моей стране существует правосудие… Я требую судей, и я жду их решения», — провозглашает он.

И этот тип еще смел считать себя «королем Парижа»! «Король джунглей», вот он кто. Джунгли — вот это он знает, еще бы, ведь он и сам оттуда. Там он научился встречать нападение с открытым забралом.

А может, ему кажется, что он все еще в джунглях? В Париже в открытую никогда не нападают.

Нет, превыше всего не дела.

Два постановления о прекращении следствия поставили крест — казалось, окончательно — на этом «ромовом деле».

Однако прошло совсем немного времени с того заседания палаты, которое закончилось победой Жана Гальмо, и вот по тому же делу начато третье следствие.

Но когда через несколько недель придет иск Центрального сообщества провинциальных банков, чтобы нанести удар по Жану Гальмо, это третье разбирательство «ромового дела» будет прекращено. И стихнут разговоры о нем.

Ясно?

В рапорте эксперта Пинта, поданном в палату депутатов 31 марта 1921 года, дело «Гальмо- Сообщество провинциальных банков» изложено следующим образом:

«Мсье Жан Гальмо, который заработал много денег во время войны, увидел, что его положение пошатнулось в результате падения цен на ром. Чтобы вернуть подорванное доверие, он пустил в оборот векселя, которые заставил принять приближенных к нему коммерсантов, однако чтобы иметь возможность их дисконтировать, ему пришлось предоставить гарантии под свой товар. Товара у него имелось видимо-невидимо, не только в Бордо, но еще и в Гавре и Нанте. В этом основание для варрантов, которые он переводил на вышеописанных условиях. Но какова юридическая ценность этих варрантов? Могли ли они принести доход тем, кто обеспечил их всеми преимуществами реально определенного залога? Именно этот вопрос на самом деле и будет более всего интересовать судебную инстанцию по вопросам торговли… Ибо, чтобы состоялась процедура залога, должник обязан отказаться от чего-нибудь в пользу кредитора. Мсье Гальмо никогда этого не делал; однако его кредитор никогда от него этого и не требовал… Тут имело место, самое большее, обещание залога, но залога недействительного.

«Варрант: расписка в получении товара, предоставляемая в пакгаузы или склады в качестве переводного векселя» — читаем в «Малом Ляруссе»…

Что же это за Центральное сообщество провинциальных банков? Только что сменившее управляющих и администраторов, оно было в двух шагах от банкротства из-за кризиса. Во главе нового управляющего комитета встал мсье Эксбрайя, один из самых сильных противников мсье Виктора Боре в том конфликте, который стравил последнего с бывшим заместителем министра снабжения, мсье Вильгреном…

У Сообщества провинциальных банков уже весьма давние деловые отношения с Жаном Гальмо. По ходу дебатов на процессе выяснится, что в течение трех последних лет Сообщество провинциальных банков заработало около 4 миллионов вследствие совместных финансовых операций с Торговым домом Жана Гальмо. Выяснится и то, что руководитель служб документации Сообщества провинциальных банков управлял и службами документации Торгового дома Гальмо, и договоры между этими двумя фирмами были настоящими соглашениями об ассоциации: банк устанавливал цены на продажу товаров Торгового дома Гальмо и распоряжался вырученной суммой.

И вот говорят о крупном мошенничестве на сумму около 23 миллионов; столько, по крайней мере, требует Сообщество провинциальных банков.

Вопреки компромиссному решению, принятому 13 марта Трибуналом Сены по поводу Жана Гальмо, новая дирекция Сообщества провинциальных банков подала иск.

Да, впрочем, и не только она. Огюст Раво, бывший секретарь мсье Вильгрена, торговый посредник, имевший деловые связи с Торговым домом Жана Гальмо, требует 370 000 франков. Правда, Жан Гальмо тут же подает встречный иск против него, обвиняя в незаконном присвоении 130 000 франков…

Центральное Сообщество провинциальных банков, мсье Раво — именно с этих двух исков все вот-вот и начнет рушиться.

30 марта, вернувшись из деловой поездки за границу, Жан Гальмо узнает, что в Президиум палаты направляется запрос о лишении его депутатской неприкосновенности. Приступ малярии укладывает его в постель; однако на следующий день, дрожа от лихорадки, он приходит на заседание сам. Мсье де Моро-Джаффери, докладчик, озвучивает благосклонное мнение комиссии, изучившей возможность судебного преследования Жана Гальмо. Он считает важным добавить: «Мсье Гальмо, присутствующий на этом заседании, заявил нам, что присоединяется к этому запросу и, желая эффективно защитить самого себя перед лицом правосудия, сам испрашивает у палаты снятия с него депутатской неприкосновенности из двойных соображений — во-первых, равенство всех граждан перед законом не должно иметь никаких исключений, а во-вторых, лучший способ доказать свою невиновность — это ответить на все лично». (Аплодисменты.)

Жан Гальмо несколькими словами подтвердил это. «Во Франции пока еще есть судьи», — заключил он.

Дон Кихот, все тот же Дон Кихот…

Судьи во Франции есть, что верно, то верно…

История умалчивает о том, как один депутат — социалист, прославившийся лихой удачливостью в делах, одна из самых светлых голов в Законодательном собрании, в тот же день предложил Жану Гальмо: «Согласитесь на то, чтобы вас защитили, произнесите только лишь имя ваших врагов, и я заговорю в полный голос, я разоблачу, что правительство, преследуя вас, на самом деле всего лишь выгораживает ваших противников, против которых с легкостью можно выдвинуть куда более серьезные обвинения…» Все это походило на второе издание дискуссии по «ромовому делу»…

Но Жан Гальмо верил, что в его стране существует правосудие: он отказался.

Он был Жаном Гальмо, депутатом от Гвианы, человеком, дававшим крупные средства, руководителем одной из богатейших торговых фирм Франции.

Нет. Он был всего лишь отверженным проходимцем, бандитом, от которого необходимо было любой ценой оградить общество.

На следующее утро, в семь часов, он был арестован.

Можно подумать, это сон.

Предложение о резолюции, снимающей депутатскую неприкосновенность, было поставлено на голосование 31 марта, в 7 часов вечера. А поскольку следующее заседание должно было состояться только 12 апреля, то протокол заседания от 31 марта и вследствие этого подлинный текст решения палаты мог быть представлен министру юстиции лишь после этой даты — 12 апреля.

Однако мсье Бонневэй, министр юстиции, приказал арестовать Жана Гальмо 1 апреля, в семь утра, что означало несоблюдение статьи 121 Уголовного кодекса.

Почему?

Мне говаривали, что один видный профессор, декан факультета права в Бордо, непременно упоминает на своих лекциях арест Жана Гальмо как типичный пример беззакония и произвола. Против этой акции выражали протест мэтр Анри-Робер, многие другие.

Но Жан Гальмо верит, что в его стране правосудие существует…

В награду за эту веру его в тюрьме Санте в глубокой тайне сажают в одиночную камеру с соломенным тюфяком, к которому он не смеет даже подойти, и чудовищными крысами — пасюками. Каждые два часа — дозор: убедиться, что этот опасный преступник по-прежнему здесь. У него температура 39. Он будет продолжать страдать. Из этой клетки его выпустят лишь по истечении 60 дней…

Что же совершил Жан Гальмо?

Через два года иски Центрального Сообщества провинциальных банков и мсье Раво, признанные удовлетворенными, будут отозваны. Означенные цифры будут еще до этого изрядно уменьшены. Оба истца оценят чистосердечие Жана Гальмо. Кредиторы, объединившиеся в суде по торговым вопросам, 20 апреля единодушно восстанут против «позиции тех банкиров, компаньонов обвиняемого, которые, чтобы безуспешно оттянуть время, подали иски, представлявшие собой вызов здравому смыслу и правосудию и достигали таких размеров, что первыми жертвами оказались как раз те акционеры, интересы которых им должно было бы защищать». И мэтр Анри-Робер, выступая в суде и говоря об управляющем Сообщества провинциальных банков, будет, в свою очередь, иронизировать над «тем капитаном, который спасает терпящий бедствие корабль, сбрасывая в море часть груза, по-видимому не найдя лучшего способа предоставить льготы акционерам…».

Да, судьи во Франции есть; но как же медленно, медленно, медленно они работают…

Насколько они поторопились бросить в застенок главу крупной фирмы, оставшейся без руля и без ветрил, настолько же медленно они будут возвращать временную свободу ему…

Ведь — и об этом в камере наверняка вспоминал Жан Гальмо — «преступник заставляет цивилизованное общество держать форму», гласит старая поговорка судейских крючкотворов.

IX. ЧЕЛОВЕК, ПОТЕРЯВШИЙ СЕРДЦЕ

По приказу министра юстиции от 8 июля 1901 года прокурор республики Бюло распространяет циркулярное письмо, где говорится, что «касательно исправительной системы, любой член общества, имеющий жилье и постоянную профессию, может быть заключен под стражу на основе постановления о задержании лишь в исключительных случаях. Касательно уголовных дел, даже если лишение свободы необходимо — было бы ошибкой полагать, что оно обязательно во всех случаях. Постановление о заключении в тюрьму должно выноситься только в случае крайней необходимости…». 13 января 1920 года появляется новый циркуляр, предписывающий со всей строгостью соблюдать тот, прежний, и 15 марта 1922 года мсье Шердлин, прокурор республики, проявит усердие, прибавив от себя, что «временное оставление на свободе должно быть правилом, а предварительное заключение — исключением». Надо ли напоминать недавние заявления мсье Рауля Пере, министра юстиции?

И при всем при том 1 апреля 1921 года Жан Гальмо, депутат от Гвианы, был в самой глубокой тайне помещен в тюрьму Санте, в камеру, достойную самых варварских стран. У него отобрали все — подтяжки, галстук, пристежной воротничок, даже карандаши: не оставили ничего, кроме бритвы…

И вот он один на один с бритвой.

Жан Гальмо знает, кому всем этим обязан, и потому в нем просыпается былое чувство юмора.

Во время отступления из России Стендаль велел каждое утро растапливать кусок льда и методично, с величайшей аккуратностью брился. Это было лучше, чем впадать в панику и сохнуть от безнадежности. И вот тюремный дозор, каждые два часа заглядывающий сквозь зарешеченное окошко в камеру Жана Гальмо, с удивлением наблюдал, как тот педантично брился, одаривая дозорных долгими насмешливыми взглядами…

Наконец-то он чувствует себя свободным.

Запертый в застенке площадью три метра на два, с парашной дырой в углу, в которой копошатся громадные изголодавшиеся крысы, больной, дрожа от лихорадки, промерзший, один, совсем один, он наконец свободен.

Бритва… ему смешно все это, и он смеется. Совсем один.

Ему не впервой отвечать смехом свободного человека на мелкие засады, расставленные врагами…

Теперь он вспоминает: вот уже три дня шесть пышноусых шпиков вертелись вокруг его жилища, расспрашивали о чем-то консьержек, соседей, все намекая и намекая на близкий арест; а вдруг он возьмет да сбежит, лучшего доказательства его вины и не сыщешь!

Сколько всего произошло за три-четыре дня перед первым апреля! Предательство за предательством: были и совсем уж неподражаемые, например поступок старого друга, с которым знакомы были пятнадцать лет, бездарного поэта, которому Гальмо покровительствовал и кормил его, а тот, даже не дождавшись ареста, побежал к врагам депутата от Гвианы выклянчивать денежки… Теперь он пополнит армию вымогателей, но нарвется надотошных представителей прессы, которые разоблачат его. Что же, что же он сделал не так?..

Но Гальмо не хочет вспоминать ни о нем, ни о журналистах, знаменитых и никому не известных, приходивших предложить ему тысячи разных сделок за вознаграждение, сумма которого варьировалась от 300 000 франков до сотни грошей…

Нет, мысли Жана Гальмо от этого очень далеко. Теперь он свободен. Он с беспокойством вспоминает какие-то мелкие подробности. Та консьержка из соседнего дома, за два дня до ареста она передала ему такое жалостное письмо, а он, прежде чем последовать за этими господами из полиции, сунул ей триста франков… Только бы не пронюхали об этом его враги: еще подадут иск по обвинению в расточительстве…

А еще этот Жорж-Анкетиль, представившийся как большинство его коллег и явившийся сказать ему совершенно нежданно: «Наверняка ведь есть у вас документы, дайте же их мне. Я выпускаю газету, у меня есть деньги: я по ним вмажу…» Бедняга, а он-то, скорей всего, поблагороднее других, хоть и с дурной репутацией…

А те, кто не оставил его, кто не побоялся писать ему дружески и доверительно: бывший губернатор Гвианы, несколько иностранных финансистов, два-три литератора и великое множество гвианцев: «Я выражаю мнение комитета в Марони, в который вступил, чтобы крикнуть вам: Sursum corda.[11] Из тех испытаний, что так подло навесили на вас, взойдет сияние еще большей славы, чем та, что мы признали за вами в 1919 году». (Датировано 2 апреля 1921.) «А я-то, приехав из Гвианы, все колебался, можно ли прийти навестить вас, в таком зените славы вы тогда были. Но сейчас, сейчас, когда на вас напали, ошельмовав продуманной политической и коммерческой кампанией травли, я не могу остаться равнодушным. (Датировано 6 апреля 1921.) «Если вы верите, что даже скромная поддержка старого гвианца, который, как и вы, знает джунгли и кое-что повидал в жизни, принесет вам пользу, не сомневайтесь во мне. Я буду счастлив оказать вам ее». (Датировано 6 апреля 1921.) Они пишут ему так же, как говорят, с простоватой выспренностью, которая так волнует…

По-хорошему, ему надлежало бы предоставить чем писать, допустить к нему друзей, его адвоката… Как он силен, как крепок, этот больной человек, который не может стоять на ногах, у которого так лихорадочно блестят глаза. Ему все лишения нипочем: он ждет судей своих.

«Я похож на дикую птицу, которую посадили в клетку. Что ж, подчас мне приходится поджимать когти… Но ненадолго… Сейчас я жду, что клетка отворится», — пишет он 16 апреля верному другу. «Сегодня мне было разрешено выйти. Вернулся я чуть хмельной. Но теперь покровы, коими обиты стены моей темницы, кажутся еще чернее, и незримое Присутствие гнетет меня. На полу есть следы людей, страдавших тут прежде меня; и по стенам, которые содрогаются, проносятся образы пытаемых каторжников. Еще мне слышатся в ночи мертвые и холодные голоса, они кричат… Настанет день, и мы, быть может, все-таки совершим то прекрасное путешествие, которое я начал еще в 1905 году и которое терзает меня как скорбная ностальгия. Что мне до этих нынешних мучений, что мне до этих воплей и всей этой несчастной суеты, раз там, на свободе, есть свет, жизнь, мечта? И еще — гордые, очень красивые, очень чистые люди…» — пишет он еще одному другу 24 апреля.

Речь свободного человека: более свободного в глухом своем застенке, нежели все эти политики, финансисты, бывшие министры, прокуроры, журналисты, отцы-основатели, бездарные поэты и жирные торгаши, которые правят страной.

Но у него, у Гальмо, есть когти. Он не сдается. Его письма друзьям передаются из тюрьмы Санте тайком. Он ведет счет дням. Через три недели после ареста, в результате его неоднократных протестов и заявлений мэтра Анри — Робера, его защитника, ему наконец заткнули парашную дыру и постелили матрас.

Ни одного унижения не дали избежать ему: когда его вели в его контору на Елисейских Полях по запросу судебного агента по распродаже имущества, сопровождавшие его двое полицейских постыдились надеть на него наручники, хотя получили такой приказ. Вот этот больной человек вылезает из такси, ему всего-то осталось перейти тротуар… Но репортеры и фотографы уже тут как тут, его узнает толпа… Наручники все-таки пришлось надеть…

Жан Гальмо чувствует себя сильным, сильным, сильным. Сильным, как никогда. Он не расслабляется. Он готов защищаться. Дает документы своему адвокату. Раз ему не дали никакого досье, он отвечает судебному следователю, выразившему недовольство, что «он (Гальмо) не смог оправдаться ни по одному пункту выдвинутых против него обвинений»:

«Погребенному под хаосом цифр, лишенному любых способов изучить обстоятельства дела, изолированному от сотрудников, которые одни знали ситуацию с моими складами и моими счетными операциями, мне пришлось, опираясь лишь на собственную память, отвечать своим обвинителям, вчерашним компаньонам, в распоряжении которых была не только свобода, но и полная документация. Даруй мне, небо, сверхчеловеческую память, чтобы я мог распознавать в этом лабиринте цифр и дат сотни финансовых операций, и то, как смог бы я ответить на ваши вопросы касательно счетов и трансакций, заведенных без моего ведома начальниками отделов, от которых меня изолировали?»

Несмотря на то что защита работала при закрытых дверях, в прессу просочились пространные подробности тенденциозного характера (несколько месяцев спустя, говоря о деле Вильгрена, во время следствия против Китайского промышленного банка, пресса ограничится лишь дюжиной строчек самого деликатного свойства). Гальмо хорошо понимает, что и его, и особенно его Торговый дом намереваются довести до разорения. Но он не теряет присутствия духа и не упускает случая во всеуслышание протестовать…

25 апреля 1921 года — первый запрос о временном освобождении из-под стражи. Согласие на него дадут только через девять месяцев, большую часть из которых он проведет в частной клинике, куда пришлось его перевезти.

«Вы даже не можете себе вообразить, — позже скажет в своей защитительной речи мэтр Анри-Робер, — какие препоны пришлось преодолевать защите, чтобы получить разрешение на такую простую вещь, как перевозка этого мученика, этого великого и благородного француза в частную клинику, и что за — не хочу говорить «козни», ибо предпочитаю называть вещи своими именами, — скажу: целенаправленное противодействие встретила она на своем пути».

Несмотря на строжайшую секретность, есть вещи, скрыть которые невозможно.

«Мы все находимся на свободе временно, мы живем в такие времена и в такой стране, когда никто сейчас уже не уверен, будь он хоть трижды невиновен, что его сегодня же вечером не упекут ночевать в кутузку». Эта шапка статьи в передовице «Пти Бле» вполне реально отражает негодование общественного мнения.

И что же из всего этого? По сути, ничего.

После двадцати дней, проведенных в тюрьме, Гальмо разрешили получить несколько книг, потом — писать. Он пишет судебному следователю, мсье Адриену Жанти; прокурору республики, председателю судебной палаты, министру юстиции, председателю палаты депутатов, председателю совета, президенту республики…

Но все это уже в прошлом: Гальмо, как я уже говорил, всегда обращен к будущему. Он пишет совсем другое.

Он заканчивает «Жил меж нами мертвец». Набрасывает «Двойное существование» — эту загадочную и опасную книгу, следов которой так и не найдут…

Лес, свежий воздух, жизнь, полная приключений, любовь и смерть — вот чем полна его тюрьма. Ибо не стоит забывать об одном: Жан Гальмо — романист, писатель первого ряда. С трудом выбираешь лучшую из двух его книг — «Какая необыкновенная история…» или «Жил меж нами мертвец», произведений редкой содержательности, больших поэм в прозе, показывающих, какое важное место занимал в жизни Жана Гальмо таинственный мир мечты и любви… и приобщение к оккультному знанию.

Я мог бы с легкостью процитировать выдержки из хвалебных статей мсье Поля Судэя, Абеля Эрмана, Жан-Жака Бруссона и т. д. и т. д. Роман «Какая необыкновенная история…» восторженная критика называла откровением. «Жил меж нами мертвец», изданный, когда Гальмо еще был под гнетом тяжелых обвинений, встретил прием не такой горячий, как можно было ожидать. Но как тут не вспомнить меткую шутку Люсьена Декава, главного редактора «Журналь», который в атмосфере абсолютной конспирации и заговора молчания, находясь среди собратьев по перу, насмешливо воскликнул: «Господа, неужто и теперь, когда Жан Гальмо разорен, мы все еще не можем о нем поговорить?»

В обеих этих книгах, с их запутанным сюжетом и пронзительным лиризмом, есть безусловное своеобразие: автора можно назвать французским Стивенсоном или Киплингом. Ничем и никому не обязан писатель Жан Гальмо: все-то он черпал из собственного сердца и собственной, полной приключений жизни…

Мне улыбнулось счастье — я обнаружил страницу из «Предисловия к "Двойному существованию".

Вот она:

«Отдавая этот рассказ на суд публики, я не ставил своей целью наставлять ее. Да и чему ее можно научить? Изобличить финансовые преступления — затея немыслимая в стране, где все держится на финансовой олигархии и где ей принадлежат все рычаги власти: правосудие, пресса.

Чего ждать от прикормленного народа? Дух не получает иной пищи, кроме газет наших хозяев.

Я писал эту книгу для моего сына, которого постарался научить ненавидеть ложь и покорность. Еще я писал для тех, кто спустя годы захочет узнать историю наших продажных времен.

Факты, рассказанные мною, значения не имеют. Это история преступления, ничем не отличающегося от других таких же».

Повторю: рукопись этой книги, которую Жан Гальмо закончил перед самой смертью, так и не была найдена.

Да, когти у Жана Гальмо все еще есть.

Три судебно-медицинских эксперта установили, что у него тяжелое заболевание кишечника, представляющее угрозу для жизни. Но его по-прежнему держат в застенке.

«У меня еще хватит сил, чтобы прийти и сказать вам, — гордо пишет он министру юстиции, мсье Бонневэю, — что я не желаю ни вашего милосердия, ни вашего снисхождения. Если мера, которую вы сейчас собираетесь принять, — это милость, то мне она не нужна. Если я должен испытывать к вам благодарность за ваш поступок, то он мне не нужен. С тех пор как я вступил в борьбу за существование, в моей жизни не было дня, когда я не боролся бы с людьми из вашей партии и вашей касты. Я унаследовав эту ненависть от своего отца, от отца моего отца, от всех более чем двадцати поколений пращуров, боровшихся против своих угнетателей… Абсолютная уверенность в конечной победе — вот что придает мне смелости в моем сопротивлении до последнего. И я буду оказывать сопротивление еще и потому, что живет в деревушке Перигора одна очень старая, очень бедная женщина, и ежечасно и ежедневно она молится за своего сына, потому что мой сын, моя жена и тысячи моих товарищей по работе доверяют мне и оказывают самую горячую поддержку. Ради них, ради тех, кого я люблю, ради меня самого, ради моего прошлого, на котором нет ни пятнышка, нет ни единого дня, прожитого без труда, — я не имею права принимать милостей от вас».

Жизнь этого человека озарили несколько женских улыбок.

Сколько же лет минуло с тех пор…

Ему наконец-то разрешили уехать в частную клинику, под постоянным надзором двух полицейских инспекторов (которым он платил из собственного кармана). Но непостижимой властью своего обаяния Гальмо сумел приручить и их. Так, друзья, приходившие навестить его в частную клинику на улице Рибера, видели, как оба телохранителя наперебой старались услужить ему: один стучит на машинке рукопись книги «Жил меж нами мертвец», которая вот-вот должна уйти к издателю, другой сейчас побежит за дровами… По вечерам Гальмо развлекает их как мальчишек воспоминаниями о жизни в джунглях…

В один прекрасный день приезжает к Гальмо одна из его сестер, преподавательница лицея в XN… Она бросила провинцию, чтобы окружить заботой «старшенького», стирать ему рубашки и носки… Она столкнулась у него с гостьей, смиренно ей поклонившейся. А Жан поведал ей, что это… ну, предположим, Жанна-Мари… женщина, которую он любил, и вот она пришла предложить вернуть ему украшения, которые он подарил ей когда-то…

И Гальмо предается воспоминаниям…

Жанна-Мари.

Она была простой продавщицей газет. Возвращаясь из Гвианы, он всегда проходил мимо ее киоска и останавливался поболтать с нею минутку-другую. Как-то раз, все думая о ней, он привез ей оттуда несколько попугаичьих хохолков и высушенное чучело колибри. Но Жанна-Мари куда-то исчезла…

Потом как-то вечером Гальмо, любивший прогуливаться, затерявшись в толпе, встретил ее на площади во время ярмарки. Она была любовницей ярмарочного борца. Ее взял на содержание автомобильный фабрикант. Долгие годы, прожитые среди каторжников, бесследно не проходят. В гороскопе Гальмо мы уже читали: «Вкус к богеме и своеобразным натурам». Наверное, Жанна-Мари напоминала ему о Ницце и том «Раскаленном бале», в котором вполне могла бы принять участие и сама… И вот с тех пор — каким, должно быть, отдыхом для богача, депутата, изнуренного работой, но и — для человека с большим сердцем простолюдина были нечастые приходы в ярмарочный фургончик, чтобы перекусить на скорую руку грубым соленым бифштексом и запить стаканчиком красного винца вместе с прекрасной Жанной — Мари и ее дружелюбно посмеивающимся ярмарочным силачом…

Вот так-то! Эта женщина не предала, в отличие от стольких друзей… Его сестра, скрыв лицо под черной вуалью, опустив голову, глотала слезы…

Второй запрос о временном освобождении из-под стражи — 10 октября 1921 года. Третий — в конце декабря. Все, от кого это зависит — эксперты, синдик, — настаивают: прояснить дело без присутствия Жана Гальмо невозможно.

Наконец судебный следователь сдается. Торговый дом Жана Гальмо уже десять месяцев без хозяина. До нынешнего времени присутствие руководителя считали ненужным. Теперь же, когда он разорен, они согласны вернуть ему свободу, чтобы он смог помочь синдику и экспертам…

Временно выпустить Гальмо на свободу разрешено только под залог в 150 000 франков.

У него больше нет ни гроша.

Несколько дней понадобится, чтобы такие деньги собрали сохранившие ему верность друзья.

X. ЗАТРАВЛЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК

Вскоре после временного освобождения из-под стражи, в начале 1922 года, после девяти с половиной месяцев тюремного заключения, журналисты спросили Жана Гальмо о его планах на будущее. «Мои планы? Провести несколько дней в Перигоре, в кругу своей семьи, подвергшейся таким несправедливым и жестоким испытаниям, потом полностью посвятить себя, во-первых, работе над экспертизой, а во-вторых — трудиться во имя интересов моего округа».

Вот оно, Перигорское чернолесье. Он никогда не забывает о нем. В минуты тоски и очищения он возвращается сюда. Даже в тюрьме он с любовью вспоминал эти отвесные косогоры, поросшие кустарниками, полными влажных ароматов…

«В этом году я собираюсь отправиться на завоевание грибов, — писал он в записной книжке. — Это потрясающий спорт. Он оттачивает взгляд, укрепляет мышцы, умение сосредоточиться, живость и хитрость, вкус к игре и темные и восхитительные инстинкты выслеживания. Молоденькие съедобные мухоморы, в красных шляпках, еще закутанные в белые накидки… Съедобный мухомор — это аристократ.

Он изящен, нежен и встречается редко. Это жаворонок среди грибов. А на радость грубо скроенному народу «моих» лесов — где еще, кроме рощ моего Перигорского чернолесья, есть такие приземистые и налитые боровики, цветом чернее трюфелей… а порой сгодятся и жалкие сморчки… Съедобные мухоморы восседают на папоротниковом ложе. Кухарка ощупывает их осторожненько, точно проверяя, не перезрели ли персики…»

Не был ли он в своем застенке свободнее, чем сейчас, когда ему разрешили уехать и за ним больше не следят полицейские?

Он думал, что выход из тюрьмы знаменует начало его освобождения… Но именно теперь он и будет загнан в угол, загнан сворой людей, которые окружали его, а он и сам не понимал зачем. «Я бежал из Парижа, потому что силы мои были на исходе… и, быть может, еще потому, что меня тошнило от толчеи и напористости старых и новых друзей», — пишет он одному из тех, кто отнюдь не забыл его, пока он был в тюрьме Санте. И как раз тогда газеты начнут печатать анекдоты в характерном стиле:

«Два с половиной года назад Жану Гальмо нанес визит один журналист, которого звали типично по-парижски: мы назовем его… Жакоб.

Вот интервью взято, наш добрый журналюга готовится пойти отдыхать, и тут Жан Гальмо, проследив за ним взглядом, вдруг говорит:

— А видите вот этот золотой самородок… Я привез его из Гвианы.

— Он превосходен.

— Ах, вам нравится? Ладно! Берите его. Но проявите ко мне любезность, а?

Жакоб ушел с самородком, а потом, когда на Гальмо посыпались несчастья, а он писал свою статью, о всякой любезности совсем позабыл…

Несколько дней назад, после того как бывшего депутата от Гвианы освободили из-под стражи, Жакоб опять послал ему свою визитную карточку.

Ему ее возвратили, с надписью, сделанной рукою Гальмо:

«Мильон сожалений, милейший… Для вас у меня больше нет самородков».

Он опять в том несуразном и хитрованском Париже, который хотел покорить и который так жестоко отомстил ему. Несколько дней отдыха в глуши Перигора, в семье, и вот уже снова надо лезть в пекло. Его теперь почти нигде не встретишь. Он работает, оказывая синдику по вопросам ликвидации дел неплатежеспособного коммерсанта гораздо более весомую помощь, чем когда его держали в тюрьме Санте. Он борется изо всех сил, но не может предотвратить собственное разорение.

Долгих месяцев, когда его держали подальше от дел его собственной фирмы, хватило, чтобы трещина угрожающе расширилась…

Мсье Барт в своем выступлении 14 ноября 1922 года в палате депутатов, где он с большим жаром говорил о финансовых скандалах, замятых правительством Народного единства, в двух-трех словах коснется и дела Гальмо, попав прямо в десятку: «Есть еще и дело Гальмо… Как вы помните, экспертизу провели всего за несколько часов, а чтобы после решения палаты арестовать мсье Гальмо, не понадобилось и суток. Я опасаюсь, как бы дело было не в том, что именно в это время надо было спасать некоторые банки и скрывать нарушения куда более тяжкие. Это, во всяком случае, достоверно установлено: ведь следствие велось. А что же мсье Гальмо? Он выпущен из тюрьмы. И больше ни слова. И ничего не предпринято. Разрешения на суд не дают. Дело это коммерческое. Доказательства разыскали в течение суток. И вот уже полтора года, как от истцов не слыхать никаких протестов. А жирные воротилы за кулисами потирают руки. Нельзя закрывать следствие!»

А ведь и правда — что ж такое делается с истцами?

Снова процитируем «Журналь оффисьель»: во время второго заседания Сената 26 декабря 1921 года (за три недели до временного освобождения из-под стражи Жана Гальмо) мсье Годен де Виллен интересуется, почему это столько скандалов было замято: «Вот уже некоторое и довольно долгое время мы наблюдаем, как перед нами один за другим, и всегда с политической подоплекой, мешающей правосудию, проходят: скандал с мистелем, скандал с ромом, с Обществом сухого холода, дела Вильгрена, Тевено, Льевра, Сальмсона, Шириса, Лафли и многих других; скандал с крупными магазинами, зерновой скандал, скандал с обменными курсами, и так далее… Почему, несмотря на многочисленные и мотивированные иски, остаются на свободе руководители Промышленного китайского банка и Сообщества провинциальных банков, ответственность которых исчисляется сотнями миллионов? Хуже того! Ответственные за все это продолжают занимать свои посты, обсуждать законы и принимать участие в управлении денежными делами страны!»

До общественного мнения, некоторое время чувствовавшего себя удовлетворенным арестом Жана Гальмо, которого оно считало акулой большого бизнеса и о котором распускались самые гнусные слухи (в осведомленных кругах поговаривали даже о «тайном досье», напоминавшем зловещее «тайное досье дела Дрейфуса»!) в конце концов дошло, что над ним просто издеваются…

Будет три волны исков против Сообщества провинциальных банков, первый из них в марте 1921 года, вскоре после ареста Жана Гальмо. Симптоматичная деталь: большинство этих исков исходят от акционеров этого банка, 350 акционеров, объединившихся в инициативный комитет и Комитет зашиты и делегировавших отстаивание своих интересов мсье Пьеру Лавалю; арест же Жана Гальмо, напротив, не имел более яростных противников, нежели союз кредиторов, которые приняли единодушное решение о сохранении доверия к нему…

Может быть, кто-нибудь помнит ту кампанию, которая была развернута, чтобы правительство пришло на помощь Центральному сообществу провинциальных банков и Китайскому промышленному банку? Был сделан запрос на сотни миллионов под предлогом того, что «интересы нации требуют не дать обрушиться организациям, обеспечивающим существование тысяч французских семей и вносящим свой вклад в дело процветания отечества, чьи фактории за границей служат интересам французской пропаганды». Случайно ли, нет ли, но все эти соображения вполне можно отнести и к Торговому дому Жана Гальмо, причем с куда большим правом, нежели к этим двум банкам; да только Жан Гальмо был всего лишь плантатором, производителем, простым колонистом, как он сам любил гордо отрекомендовываться, тогда как банки ажио — совсем иное дело…

Ну, приехали! Это уж предел, о котором невозможно говорить без издевки, так он характерен для полного хаоса (если не сказать хуже), царившего во всем этом деле: когда Жан Гальмо был удален (в тюрьму) от своих бухгалтерских книг, от ведения счетов и от всех своих досье и при этом судебный следователь задавал ему кучу вопросов, стремясь уточнить детали, Сообщество провинциальных банков назначило контролером по ликвидации имущества неплатежеспособного коммерсанта и, на этом основании, проверщиком всей бухгалтерии, досье и счетоводных книг Дома Жана Гальмо!

Трещина со дня на день все шире. Я уже говорил, что в марте 1922 года Коммерческий суд Сены постановил заключить мировое соглашение о прибылях Жана Гальмо. Все предыдущие месяцы можно было видеть, как цена на эссенцию розового дерева падала с 265 франков за кило до 60 франков, на дерево ценных пород, себестоимость которого составляла 1100 франков за тонну, нашелся покупатель только по цене 300 франков и т. д. Таким образом, Жан Гальмо обладал запасами товаров, стоившими по курсу тех дней около 16 миллионов, при этом их закупочная цена была выше как минимум втрое. А заключить мировое соглашение Жану Гальмо было разрешено после постановления, что его дом и фактории, по-прежнему остающиеся под его руководством, ему нужно будет обратить в деньги в течение будущего отчетного года, не получив никакого дохода, от 9 миллионов франков минимум, что позволит ему рассчитаться со всеми кредиторами в пятилетний срок.

Сообщество провинциальных банков не обращает на это постановление никакого внимания и подает иск: оно и станет первой жертвой заключения под стражу Жана Гальмо, но что в этом за беда?.. Тем хуже для акционеров… а шкуру-то с человека содрать ох как хочется…

Однако доверие тех, кто уже поработал с Жаном Гальмо, было таково, что все пришло к парадоксальной ситуации, описанной в письме одного из самых крупных поставщиков рома из Гваделупы:

«Когда в январе 1922 года мы узнали об освобождении мсье Гальмо, мы обратились к нему, чтобы, как и прежде, передать в его руки продукты нашей колонии… Только ему мы и доверяем. Среди тех дел, которые мы вверили мсье Гальмо и которые из-за невозможности для мсье Гальмо, ввиду мест, где он находился, осуществлять коммерческие операции, должны были быть переданы его бывшим конкурентам на период производственного цикла с конца 1922 по март 1923 (далее следует детальное описание отгрузок, куда было включено 9 550 000 литров рома! (…) Это значит, что мы вверили мсье Гальмо значительную часть произведенного в нашей колонии с наценкой, которая обеспечила ему прибыль от 9 до 10 миллионов франков… Мы надеемся, что акционеры подавших иски банков, узнав когда-нибудь о той парадоксальной ситуации, в которой они оказались, обяжут своих доверителей принять поддержку, которую мы неустанно предлагаем мсье Гальмо, чтобы помочь ему погасить свой пассив…»

Ах вот оно что! Ну нет. Так просто этот номер не пройдет. Жан Гальмо — должник и должен навсегда остаться должником. Государство вдруг предъявляет ему иск на 23 миллиона неуплаченного налога за прибыли, полученные во время войны!

Распятый, пусть он живет распятым на руинах дел своих. Но сперва должен заплатить, заплатить.

И вот он свободен, но загнан. Разгром. Смятение. Служащие разбежались кто куда. Все пошло прахом.

Уже из тюрьмы он подавал прошение синдику по делам о ликвидации предприятий несостоятельных коммерсантов: «…Соблаговолите принять во внимание… что любая попытка с моей стороны спасти предприятие, мешающее мощному консорциуму, могла бы иметь лишь один результат — еще более усугубить мое тяжелое положение…» Его заставили согласиться на продажу своего завода по переработке балаты за 5 % стоимости, а завод по аффинажу золота уступить целиком и полностью на условиях, которых добивался от него Французский золотой трест… Пришлось все распродать за бесценок, на аукционах, станки — по цене старого металлолома, стоявшую в конторах мебель сбыть барышникам…

Ему, оказавшемуся в состоянии такого тщательно организованного разгрома, мог помочь только случай. Ах! Стань он свободным пораньше… Однажды Компания железных дорог Средиземноморья вызвала его в Коммерческий суд Каркассона по поводу принадлежавших ему вагонов, давно простаивавших в железнодорожных депо. «Помню, что в течение 1918 года я покупал вагоны-платформы по цене 1 500 000 франков», — заявляет он. В другой раз мсье Жан Лepa, маклер в Гавре, утверждает, что значительная доля ромовых поставок (порядка 1500 бочонков, что по закупочной стоимости составляет где-то около 2 200 000 франков) остается брошенной в порту, бочонки разгружены как попало и товар частично стал непригоден по причинам продолжительной утечки и слишком жаркого лета… Поскольку Жан Гальмо был под замком, синдик просто не знал, что ему и думать.

«… Да это не только в Гавре, — писал Жан Гальмо, — было так же точно и в Нанте, в Сен — Назере, в Бордо, в Марселе и Дюнкерке, везде необходимо расследовать это… Возможно, мы еще можем надеяться и на другие счастливые случаи, которые понемногу откроют нам наличие товаров и оборудования, тоже размещенного в портах Франции и ее колониях. Следует лишь опасаться, как бы эти действия не произошли слишком поздно, когда эти имеющиеся в наличии товары потеряют всякую цену…»

Едва обретя временную свободу, он по-прежнему верен себе. Пашет без отдыха, даже не имея уже выкованного им самим рабочего инструментария. Его дом повержен, да и сам он беден. У него больше ничего нет. Нет даже депутатского жалованья.

Ибо все это и было сделано, чтобы обезвредить его, ввергнуть в отчаяние. В тюрьме его почту вскрывали. Ему не дозволялось получать даже письма на бланках палаты депутатов и с печатью квестуры… Его депутатское жалованье уходило на оплату содержания в частной клинике доктора Виду: у него отобрали и его, целиком, и это беспрецедентное наложение ареста на выплату (установленное правило таково, что в подобных случаях удерживается лишь пятая часть парламентского жалованья) было произведено во имя тех пресловутых 23 миллионов налога, которые государству вдруг вздумалось истребовать с прибылей военного времени, — требование, ничем не подтвержденное, поскольку основную часть этой суммы составляли те прибыли, которые Жан Гальмо мог бы иметь с «ромового дела», того самого «ромового дела», что в конечном счете обернулось для него чистым убытком в полтора миллиона!

Жану Гальмо так никогда и не удастся получить компенсацию за удержанные суммы или восстановить свое парламентское жалованье, ни целиком, ни сокращенным до четырех пятых.

«Позвольте мне, господин министр, напомнить вам, что, оставив все свое имущество кредиторам и в первую очередь государству, кредитору привилегированному, я лишаюсь всяких средств к существованию. Чтобы не оказаться перед необходимостью сдать мандат, доверенный мне населением, чья верность остается поддержкой моей жизни, мне пришлось согласиться на должность в торговом доме, которая поглощает все мое время и от которой я мог бы освободиться, ради обеспечения необходимости защитить себя и дабы исполнять обязанности согласно моему мандату, лишь получив компенсацию за мое парламентское жалованье.»

Он пишет это 14 мая 1923 года. Можно предположить, что в состоянии крайней безнадежности. Но правду ли он говорит? И если да — то всю ли?

В Перигоре у него мать, и он продолжает каждый месяц посылать ей ренту в триста франков. Этот долг он исполнял всегда, но удастся ли исполнить его в этот месяц? А в следующий?

Он работает, работает вовсю.

В толпе он теперь не похож на всех. Он затравлен и изможден…

И вот наконец — процесс.

Он начался 17 декабря 1923.

Двадцать один месяц ждал этого Жан Гальмо. Двадцать один месяц Жан Гальмо под гнетом тяжких обвинений.

Перед началом процесса случаются два события: сперва, 28 ноября, от своего иска отказывается Сообщество провинциальных банков, а 12 декабря то же самое делает Огюст Раво. Отзывая свои иски, оба жалобщика признали прямодушие и чистосердечие Жана Гальмо…

На этом процессе найдется над чем поразмыслить. Мэтр Анри-Робер, его защитник, будет не единственным, кто воспоет ему хвалы. Мсье де Фремикур, заместитель прокурора республики, известный как один из самых неподкупных магистратов Дворца правосудия, выскажется о Жане Гальмо самым неожиданным образом: с симпатией и восхищением.

Он обрисует его не только как очень умного, трудолюбивого и смелого коммерсанта, но и как мыслителя, поэта, талантливого писателя. Он напомнит о том, сколько сделал Гальмо для Франции и для Гвианы. И даже ромовое дело, на которое извели столько чернил, будет им упомянуто во славу обвиняемого! Он сожалеет, что Жан Гальмо допустил «профессиональные погрешности», однако прощает его, поскольку его намерением было преодолеть кризис. Упомянув под конец и о свидетелях, признавших честность Жана Гальмо, он завершает требованием учесть смягчающие вину обстоятельства и говорит даже об оправдательном приговоре.

Защитительная речь мэтра Анри-Робера, точная и сильная, заключается такой фразой: «Думали, что вы окажетесь без всякой защиты и помощи, однако у вас еще есть немало всего, чтобы, как пожелал этого в недавней речи господин поверенный, снова занять подобающее вам место, какое вы занимали в деловом и политическом мире, и вновь стать одним из хозяев этой страны».

Уж этот процесс…

Присутствовало на нем пятьдесят гвианцев, сбежавшихся со всех концов Парижа поддержать своего депутата. Оказалось, что один из них прибыл со своей далекой родины, не побоявшись преодолеть 8000 километров, чтобы свидетельствовать в пользу обвиняемого.

Вердикт мог быть только оправдательным, никто и не сомневался в этом.

А расчет-то оказался неверен…. Год тюрьмы условно… Взыскать 10 000 франков… лишение гражданских прав на пять лет…

Да подумайте сами: правосудие, девять месяцев протомившее Гальмо в тюрьме; правительство, ловко спрятавшее концы других скандальных дел, потратив двадцать один месяц на эту волокиту, — разве могли они вынести оправдательный приговор, тем самым официально выставив себя на посмешище?

XI. ГВИАНСКИЕ ВЫБОРЫ

Жива еще одна женщина, старая негритянка в платье давно немодного покроя, которая вспоминает, сидя на берегу реки за старой лачугой, и напевает печальным надтреснутым голосом:

Как взлетал самолет,
Так сбегался весь народ.
Мальчуганы и девчонки —
То-то счастья полон рот!
Полетел он в Марони,
Пролеты над Инини.
В самолете власть летает.
Миллионы все считает.
Хочешь миллион иметь?
В самолет садись лететь!
Это очень древняя кормилица с нежными глазами: не о выборах ли думает она, когда поет эту песню?..

И тогда они все высыпают на улицы — деревенские парни, работяги, крестьяне, встают под навесами для лодок и у дверей лачуг или с достоинством прохаживаются, раскланиваясь друг с другом церемонно и торжественно.

Никто не вскрикнет, оживления не заметно. Этот народ — само спокойствие, мягкость, наивное достоинство.

Но что же скрывается за этим простосердечием?

Как в Гарлеме (Нью-Йорк), так и в Байе (Бразилия), и на Антильских островах: общение с белыми выявляет в этих душах большие перспективы… Но такое даже мельком не дано увидеть никому из белых. Тут скрыто великое таинство. И оно воссияет во всем блеске, если чувства искренни…

Какие отзвуки могло породить в таком народе, с его культом вуду, это темное дело Гальмо, о котором шумели все газеты и в Париже, и даже в Кайенне? Такое темное, запутанное дело, что из парижан-то мало кто смог в нем хоть как-то разобраться…

Были такие, кто читал газеты, и вечерами, подолгу, все повторяли их слова, полунасмешками выражая неодобрение и обмениваясь таинственными знаками.

Долгие, долгие, долгие шушуканья, вдруг резко переходящие в протяжный вой, речитатив сквозь сжатые губы, а ноги в это время ритмично двигаются будто сами по себе, без стеснения приплясывая на месте в фигурах магического танца…

Глухие заклинания. И один, один, только один заполошный крик: «Папа Гальмо!..»

Папа Гальмо — их кумир, их благодетель, их божество. Он дал им высокие заработки, возможность участия в распределении прибыли, профсоюзы рабочих, он им покровительствовал, он сам-един, и старший брат, и отец родной. На улицах его можно видеть беседующим с мамашами; а в карманах у него всегда отыщутся конфетки для малышей его «детушек». Он знает каждого по имени. Он преисполнен снисходительности и добродушия. Разговаривает тоном дружеским, а слова-то произносит важные, весомые, они это просто обожают. Они влюблены в него до безумия.

Гальмо свободу дал нам, да!

Гвиана освобождена!

Гальмо!

Чем неторжественный гимн? Ну, или — почти…

15 марта 1921 года, когда против него был подан иск и он был арестован, Жан Гальмо написал в Гарлем Маркусу Грэвею, основателю большого паннегритянского движения: «Необходимо сделать так, чтобы грозный голос чернокожего населения, слившись в едином порыве, потряс все народы и объявил им о близком освобождении 400 миллионов чернокожих — самой колоссальной силы человечества. Я — с вами».

В январе 1922-го, выйдя из тюрьмы, он не преминет напомнить подоспевшим журналистам о том, что «Рене Маран, лауреат Гонкуровской премии — родом с Гвианы, все его предки по отцовской линии родом из Кайенны. А его семья до сих пор живет в Гвиане».

Да он и сам, Гальмо, утверждает, что в его жилах течет креольская кровь…

Это для уверенности, что именно Гвиана — настоящая родина «папы Гальмо».

Так поэтому небось его и засадили в тюрьму в Париже-то?

Тайна…

С трибуны палаты депутатов Гальмо заявил:

«…И я чувствовал, что за этими нападками, целью которых был я, стоит неведомая сила, и подоплека ее махинаций мне неизвестна…»

Как представляют себе эту неведомую силу наивные дети великих тайн — креолы?

Весьма любопытно констатировать, что в эпоху, столь склонную объяснять все на свете, готовую просто упразднить все тайны, то есть в такую эпоху, как наша, имеющую на вооружении то, чего никогда прежде еще не бывало, инструменты и исследовательские методы, каждый день раздвигающие границы непознанного и дающие науке возможность прорывов в область чудес, — весьма любопытно, говорю я, констатировать, что никогда еще жизнь не была окутана таким глубоким покровом тайны, как в наши дни.

Ее дыхание чувствуется повсюду, и даже в ежедневных газетах, зеркалах сиюминутной жизни, где все устроено и до блеска надраено лишь ради того, чтобы представить все происходящее ясным и логичным, — даже там между любых двух строк, в подтексте рассказа о любом событии, вы найдете толику тайны, придающей самой простой сводке новостей привкус чего-то мудреного, темного, словно бы действий оккультных сил, на все влияющих и всем управляющих…

И вот глотают за милую душу россказни тех, кто утверждает, будто современным миром правит загадочный синклит древних мудрецов, заседающих где-то в Индии и хранящих ключи от наших судеб, или Семь Светочей Сионских, или неприметный человечек в неприметной конторе где-то в Париже, Лондоне, Берлине, Нью-Йорке, неприметный человечек, чьи зрачки испускают лучи, он обладает грозной волей и в сердце у него одни только цифры, котировки, миллионы, миллиарды, доллары, фунты, золото, векселя, и все это он покупает, правит всем, может все. Никто никогда не видывал никого из них, этих грозных Властелинов Мира, но само их существование очевидно настолько, что впору писать их биографию. Это они устраивают все, что происходит — войну, мир, революцию… землетрясения, эпидемии, кораблекрушения… и кризисы, и лопнувшие банки — это все тоже они…

Неутолим их аппетит к жизни.

Быть может, они — просто злые духи, однако во всех странах света народ обвиняет во всем именно их.

И он их боится.

В Гвиане, где в их существование очень верят, их винят в преследующей страну злой судьбе и в том, что они закрыли пьяйей[12] небеса над Гвианой.

И оживает тьма…

Нельзя верить злым колдунам. Надо бороться против их злотворной мощи, которая разделяет мир.

Перейти в контратаку. Напасть первыми, ведь они известны.

Их называют по именам.

Удар за удар.

Можно разрушить все, что они делают, развязать узлы, которые они накручивают, и загнать их в ими же расставленную западню.

Начинается обряд вуду…

А добрый дух — это Гальмо.

Ночь. За лачугами, вокруг очага для выпечки хлеба, на гумне, на полянах, в святых местах. Режут глотку козленку. Поджигают травы. Льют воду, рассыпают соль. Пляски. Изгнание бесов. Обряд посвящения. Ведьмовские песни и танцы. Развязывают узлы. Расставляют камни. Это может помочь колдовству…

Враги — это вот кто: Илларион Лароз, могильщик Кайенны, Жан Клеман, душа окаянная, и, может быть, еще Эсташ. И мэр Гобер, ведь он связан со страшными людьми из метрополии.

«Mortou tombou miui! — Ко мне, мертвецы, восстаньте из могил!» — вот как кричат они. Им заткнут обратно в глотку этот вопль! Магический заговор…

Поль Моран посвятил этой черной магии целый труд. Но стоит прочесть и «Магический остров» У. Б. Сибрука — особенно историю Ти-Жозефа с Голубятни, заставившего работать на тростниковой плантации мертвецов. Это была «орава существ в отрепьях, которые медленной и вялой походкой тащились следом за ним, с тупым видом, будто кем-то заведенные… взгляду этих существ оставался неподвижным, пустым, потухшим, какой бывает у ломовых лошадей, и спроси их, как их зовут — никакого ответа». Эти зомби работали не жалуясь и не стеная на самом солнцепеке; но в тот день, когда им по непоправимой ошибке дали поесть крепко посоленных мучных лепешек, до них дошло, что они уже умерли, и тогда они с ужасными воплями бросились обратно к могилам… «Каждый принялся разгребать камни и рыть землю у своей могилы, чтобы снова лечь туда, но тут же все попадали, как падают замертво, мгновенно превратившись в мешки полусгнившей плоти».

Тут надо признать, что пройдохе Ти-Жозефу не пришло-таки в голову отправить своих мертвецов к избирательным урнам, чтобы они проголосовали за силы зла…

Мсье Эжен Гобер, мэр Кайенны, переплюнул самого Ти-Жозефа.

Он, без сомнения, главарь злых колдунов…

Два кандидата борются меж собою. Два соперника. Два старых друга. Гальмо и Лотье.

Гальмо в Гвиане знает любой. Но кто такой Лотье?

«Господин Эжен Лотье… Уроженец Монпелье, он унаследовал от средиземноморских корней культ красноречия, неподдельную страсть к музыке и ту жадность до нежной плоти, каковая обыкновенно есть удел утонченных душ. Лотье из тех, кто может определить возраст вина по первому глотку; еще он из тех, кто может наизусть прочесть из Вергилия, Горация, а то и нечто более пикантное — например, стихи Катулла; из тех, кто может перечитывать Гомера в подлиннике, чтобы запасти на всякий случай проклятия позвучнее для своих политических оппонентов… Эжен Лотье всего за несколько лет стал ведущим политическим хроникером газеты «Тан». С учетом этого никого не должно удивлять, что сегодня Эжен Лотье является одним из политиков Третьей республики, лучше всего знающих изнанку современной истории, государственные тайны и те секреты, которые скрывают государственные мужи. Он отнюдь не злоупотребляет своими бесспорными знаниями — с врагами он сама снисходительность, а с друзьями сама любезность…» Автор этой характеристики, столь же точной, сколь и богатой нюансами, — мсье Леон Трейш. Она была напечатана в парижских «Литературных новостях».

Но Гвиана-то — совсем другое дело, там все знают Гальмо, а кто такой Лотье?

Роли переменились.

Жан Гальмо — кандидат, которого блоком поддержали все гвианские партии, он «представитель Гвианы», его здесь на руках носят, это «их» депутат, он знает их всех по именам, это он им покровительствует; — в Париже его считали мошенником, авантюристом, бандитом, спекулянтом, — а здесь он добрый дух этого народа.

А злой дух здесь — Эжен Лотье, пособник таинственных людей, служитель сил злотворных, посланник дьявола, великий повелитель Эжена Гобера, «этой черномазой гниды!» — так называют его чернокожие сограждане…

И пьяйя растет, растет.

Официально соперничают между собой «гальмоисты» и «лотьеисты»…

Не забудем, что для гвианцев их право голоса священно и они еще чувствуют божественную суть слов «Свобода, Равенство, Братство».

Вот и возмущаются они, впадая в исступление от результатов голосования, которым управлял злой колдун ЭженГобер.

Избран Лотье! Избран Лотье!

Пьяйя, пьяйя.

Удар за удар, Пусть будут сглаз и дурной глаз, Что видели в мечтах, пусть сбудется въявь.

Мертвое дитя, в чьих жилах черные соки земли, Закогти мертвой рукой.

Ночью Жан Гальмо, поставив на карту репутацию, поедет защищать Эжена Лотье от всех многочисленных пьяй, которые на него наслали. В утешение своим сторонникам и чтобы успокоить их, он заявляет: «Я буду писать президенту республики». И самолично поедет сопровождать Эжена Лотье на борту парохода, проворно уносящего их подальше от этой полной опасностей страны. Эжен Лотье так никогда и не поймет, какой опасности избежал… Возможно, он обязан своему поверженному сопернику жизнью, или здоровьем, или безмятежным сном…

Тут начинается закатная пора Жана Гальмо, все перипетии которой я не в силах описать.

Избрание Лотье было признано законным, и я не стану вспоминать о том, какие демарши предпринял Гальмо, чтобы удовлетворить своих милых гвианцев, уполномочивших его подать протесты и петиции кому следует. События эти — недавние, и, чтобы узнать о них подробнее, стоит только заглянуть в архивные досье и перечитать газеты. Мне остается лишь добавить, что с тех самых выборов, «выборов мертвых душ», в колонии часто происходят волнения…

Перед тем как уехать из Гвианы, Жан Гальмо написал собственной кровью ту клятву, которую я уже приводил в начале книги.

В Париже перед ним закроются все двери. Его протесты встречают смехом. Его долговязая сутулая тень слоняется по министерствам, не привлекая внимания. Не слишком ли поспешно он взвалил на себя поручение «своих детушек» из Гвианы?

Да разве такой человек, как Жан Гальмо, способен быть в упадке? Не правда ли — нет?

Но при этом — чем он занят? Где он? О чем думает?

1924.1925.1926.1927.

У него больше ничего нет. Все было продано. Предвыборная кампания унесла все деньги, какие удалось собрать с помощью близких. Ему очень хотелось начать все сначала. Он ищет, ищет, ищет и не находит ничего и никого. Но он помнит…

Иногда он наезжает в Дордонь, проводя время в кругу семьи; но чаще живет в Париже. Он обделывает дела, получает старые долги, зарабатывает, теряет, зарабатывает, но денег ему всегда не хватает. Он надеется. Ждет. Его час пробьет. Он не забывает своей клятвы верности Гвиане.

Новости оттуда приходят катастрофические. Его сторонников преследуют, страна в притеснениях, ее подвергают разграблению…

1928: новые выборы.

На сей раз ему придется идти до конца. Во что бы то ни стало. Нельзя бросать «детушек» на произвол судьбы…

Ему нужен человек, который мог бы побить его врагов их же оружием… Он думает о том Жорж-Анкетиле, который так благородно повел себя во время его заточения в тюрьме Санте… Он взвешивает все за и против… Он считает его решительным, смелым, амбициозным, боевитым, такой ни перед каким скандалом не отступит… Он владеет газетой, в которой осмеливается говорить все и нападать на власть имущих… Он сможет поддержать его и деньгами, и сильным оружием… Это профессионал. Он способен метким словом отразить наихудшие оскорбления…Да, там, в Гвиане, Жан Гальмо будет покровительствовать ему…

В этот момент судьба, словно посылая предупреждение, наносит последний удар. Жан Гальмо нашел богатого финансиста, умного, вдохновенного, обаятельного, который согласился помочь ему возродить его Торговый дом. Причем речь не просто о финансовой помощи, но — о союзе, объединении в ассоциацию, которая позволит начать все заново, с новыми силами, на новых основаниях, гораздо более широких, куда более полных. Жан Гальмо преисполнен надежд. Вот-вот он начнет жизнь сначала. И как же ему не преуспеть? Разве на сей раз ему не поможет его главное богатство — весь пережитый опыт? Он уйдет из политики и посвятит себя этому новому делу, своей семье, счастью милых своих гвианцев. Он намечает целую экономическую программу, чтобы сделать эту страну богатой… Его благородный план никогда не будет воплощен в жизнь. Смерть, смерть спонсора и компаньона, скоропостижно скончавшегося от закупорки сосудов прямо в такси, — и вот все снова под вопросом. Да уж, проведет Жан Гальмо в Гвиане кампанию для Жорж-Анкетиля…

Но прежде чем уехать, прежде всего остального, ему нужно сбросить это ярмо, что так и пригибает его к земле, эти 23 миллиона неуплаченных налогов, которые ему без конца припоминают и которые так мешают ему делать дело, забыть об этих придуманных клеветниками цифирях, которые его враги бросают ему в лицо всякий раз, как он пытается снова встать на ноги.

Что он умудрился сделать, чтобы заплатить эти деньги? И где он их раздобыл? Этого я пока не знаю. Но было так. Он заплатил.

25 января 1928 года Жан Гальмо триумфально, как истый Дон Кихот, вносит основную часть платежа.

Вот точные данные: 22 826 930 франков 40 сантимов.

Какой подарок государству.

Но он порвал все связи. Его больше ничего не держит, больше ничего не связывает с прошлым. Теперь у него за душой нет ничего, кроме Клятвы, — и Клятва влечет его идти вперед, и только вперед!.. Он начнет сызнова, чистый от всех обвинений, абсолютно свободный, восставший в полную и огромную свою силу… Он исполняет миссию…

Да что же он такое задумал?..

Он отбывает, даже не попрощавшись с семьей.

Он уверен в победе.

«Я клянусь бороться до последнего вздоха… Я прошу Господа даровать мне смерть в борьбе за счастье моей родины, бессмертной Гвианы…»

XII. ОТРАВЛЕН!

Утром в понедельник 6 августа 1928 года, в шесть часов, по Кайенне вдруг ползет слух, что в больнице Святого Иосифа от яда умер папа Гальмо.

Уже жарко. Утро печально и прекрасно.

Кажется, солнце будет припекать еще злее, чем всегда.

Папа Гальмо!

Не может быть!

Не проходит и пяти минут, как население всего города собирается у больничных врат.

И там, у самых дверей, они видят помощников хозяина, молча стоящих вместе, низко опустив головы.

Невыразимая грусть разливается в толпе, и из нее, точно фермент, начинают вскипать гроздья скорбной ярости.

И тут те, кто сохранил ясный ум и холодное сердце, начинают кое-что припоминать…

Еще в 1924 году, во время выборов, был арестован один каторжник, беспрепятственно слонявшийся по городу, а на каторге выполнявший работу палача. При нем нашли кинжал и круглую сумму денег, и он признался, что ему их дали, чтобы он убил Гальмо… Когда однажды на рассвете пришвартовалось судно «Ойяпок», на котором, как говорили, плавал Гальмо, кто-то выстрелил прямо в сходни и попал в мсье Дарналя, «гальмоиста», чей силуэт был очень похож на силуэт депутата… Друзья Жана Гальмо неоднократно уведомляли прокуратуру о том, что противники бывшего депутата открыто выражали желание избавиться от того, кто доставил им столько неприятностей… Тут опять заговорили и о том самолете, который кто-то хотел утопить…

Сколько еще всего вспоминается сейчас! «Все «гоберисты» знали, что папа Гальмо скоро умрет, — записывает во время тех событий одна девчушка — ей, двенадцати — или тринадцатилетней, довелось стать их свидетельницей. — Начиная еще с июня 1928 года кое-кто из них писал на Мартинику, что Гальмо умер. В последнем номере их газеты «Прогрэ», вышедшей после отъезда Эжена Гобера (папа сохранил эту газету), они писали, что скоро с этими жалкими депутатишками будет беседовать призрак Гальмо. 6 августа одни из этих господ назаказывали себе пирожков и засахаренных марципанов, другие накупили шампанского. В воскресенье они заявили «гальмоистам»: «В понедельник-то вы наплачетесь, готовим вам подарочек, только это пока секрет…» Еще в пятнииу 3 августа Лама, мэр Иракубо, отправился в Тру-Пузон, Синнамари, Мальанани и Куруон, чтобы известить своих приверженцев, что в понедельник папа Гальмо умрет, отравленный мышьяком. Они пили шампанское и плясали, к большому изумлению «гальмоистов», терзавшихся вопросом, что это вдруг могло повергнуть «гоберистов» в такое веселье… Смысл загадочных слов стал ясен «гальмоистам» утром в понедельник, когда начали приходить телеграммы. Лама принялся палить из ружья, выпил еще шампанского, однако жители Иракубо, приставив ему дуло ружья к горлу, заставили его отправить телеграмму о своей отставке, и многие потом написали жалобы на этого типа, знавшего, кто отравил папу Гальмо…»

Вот о чем думает эта толпа, поддаваясь закипающему бешенству. Поводов у нее предостаточно. Конечно, ей вспоминаются темные слухи о пьяйях,[13] насланных на депутата от Гвианы не кем иным, как Илларионом Ларозом, могильщиком Кайенны, и Жаном Клеманом, душой окаянной, ведь оба они злые колдуны. Кто ж не знает, что обе эти «черномазые гниды» — несравненные знатоки ядов, которые варят из лесных трав, и страшно их колдовство… А смазливая Адриенна, служанка папы Гальмо, — она разве не родная племянница Лама, одного из холуев Эжена Гобера, того самого великого колдуна, который заставил мертвецов голосовать и через несколько дней сбежал?..

Неистовая ярость вот-вот захлестнет все вокруг. Толпа растет. И нет больше папы Гальмо, чтобы успокоить, приручить ее! Эти дьяволы скоро поймут, до какой степени были неосмотрительны!..

Снова обратимся к письму малышки Зинетты, чтобы узнать продолжение событий того трагического понедельника. «Во всех коммунах Гвианы воздвигли поминальные часовенки и устроили ночные молитвенные бдения по народному кумиру, чье тело заменяла одна из тех его фотографий, что висели над каждым гвианским очагом. В те часы, когда в Кайенне шли похороны, повсюду служили обряд отпевания. Вся страна замерла в глубочайшей скорби. Но очень скоро все опомнились, и в каждом закипела жажда отмщения. Из всех уголков страны стекались в Кайенну люди с ружьями наперевес.

Утром в понедельник, когда все пребывали в ужасной подавленности, когда из всех глоток вырывались скорбные вопли и стенания, некоторые из «гоберистов» осмелились провоцировать толпу. И тут ее ярость вырвалась на волю. Бойня пошла чудовищная: женщины, дети забросали камнями, линчевали сперва Лароза, затем Бургареля, преследуя их до самых жилищ, где те попытались скрыться, и в буквальном смысле растерзав на куски; их жуткие головы валялись в пыли, а тела еще бились в последних судорогах. Забирать их кому бы то ни было запретили, и плевали на их останки. Лароза убили почти перед самым полицейским участком. Комиссара, выскочившего в форменной перевязи, прогнали обратно вместе с его служащими под угрозой расправиться с ним так же, как с только что убитым бандитом…

В ночь с 6 на 7 августа дома Жана Клемана, Гобера и Тебья подверглись разгрому и разграблению. Тебья был убит в постели, а Жюбеля расстреляли из револьвера в его спальне. Мадам Гобер смогла спастись только потому, что призвала на помощь нового мэра… Утром в понедельник она была среди тех, кто пил шампанское с Ларозом, и потом издевательски кричала с балкона проходившим женщинам: «Умер Гальмо, умер белый ворон». Утром во вторник, проезжая по улице Свободы, можно было видеть разбросанные повсюду остатки всего имущества Гобера и Жана Клемана. Хранившиеся в шкафу банковские билеты были порваны в клочья, драгоценности и наборы кухонной посуды, серебряные сервизы разбиты молотком… Ударами топора вышибали дно у бочонков с вином и ромом, рубили ящики с шампанским… Погромщики плакали, говоря: «Это все на деньги папы Гальмо; руби, ломай, круши тут все, все…»

Жан Клеман вышел из дома, попыхивая сигареткой, с зонтиком под мышкой, и толпа сразу окружила его… Он успел сделать не более 50 шагов, как женщины принялись избивать его. С этой минуты он походил на судно без ветрил, несомое бурей. Он шел с поднятыми руками, моля о пощаде, его заносило то на правую сторону улицы, то на левую; камни осаждали его, точно стая москитов, поражая то висок, то затылок, то лицо. Он шатался как пьяный, падал, поднимался, встал на колени, и тогда толпа, охваченная безумием, остервенилась совсем и поддалась ничем не спровоцированному бешенству… «Мертв», — сказал кто-то, и все принялись радостно обниматься. Тогда солдаты сложили носилки из ружей и оттащили его в тюрьму… Толпа вышибла двери тюрьмы и накинулась на свою жертву с новой яростью, колотя его палками, стульями и камнями с мостовой… Но Жан Клеман еще не был мертв. Он оказался живуч. Он провел ночь в невыразимых мучениях, вспоминая своих родных и друзей, взывая к папе Гальмо, и испустил дух лишь на следующий день… Приходские священники отказались принимать его труп и устраивать погребение. Будучи председателем «Ложи», он не соблюдал принципов франкмасонства. Катафалк ехал под охраной солдат, а шествовавший впереди судебный следователь так и шел, прижимая палец к губам и показывая этим жестом толпе, что перед лицом смерти лучше молчать… Боже милостивый! Каким дурным, наверное, был этот человек при жизни, если его так ненавидели уже после смерти.»

В результате — шестеро убитых, множество разрушенных домов, «лотьеистов» заставили спешно погрузиться на корабли и отплыть из Гвианы, а «гоберисты» вынуждены скрываться и сидеть тише воды ниже травы. Сторожевое судно «Антарес», как и два месяца назад, когда объявили законным избрание Эжена Лотье на второй срок, пришвартовалось и сгрузило 50 морских пехотинцев и 50 жандармов…

Искрой, от которой все вспыхнуло, оказалось признание законными апрельских выборов 1928 года.

В стране с 1924 года не стихали волнения.

Эжен Гобер снова привел к избирательным урнам мертвецов. 1700, 1300 или 2100?

Без разницы.

Восставшая толпа собралась перед Домом правительства. Она была вооружена. Ее намерения более чем ясны.

Не совсем ли утратил разум губернатор Майе? Он вызвал Жана Гальмо и посадил его под арест.

Гальмо расхохотался от эдакой дурости.

В Гвиане за тридцать лет сменилось сорок губернаторов. Господин Майе только что прибыл, он мало знал об этой стране.

К счастью, нашелся кто-то, вразумительно объяснивший губернатору, что тот поставил на кон свою жизнь и общественное спокойствие. Ему пришлось принять все условия Жана Гальмо и освободить его. Были выдвинуты требования отставки мэра Гобера и всей клики муниципального совета. И разумеется, муниципальных выборов, проведенных с гарантией законности…

Бедняга Жан Гальмо, Дон Кихот до кончиков ногтей! Видно, жизнь так ничему и не научила его, раз он до сих пор верит в законность?.. Никуда ему не деться от своей крестьянской закваски и честной души скромного буржуа из Перигора. Он упустил возможность приключения… А ведь случаи предоставлялись недюжинные.

Он и слышать не хотел о предложениях, которые ему уже давно делали «воротилы» из заграницы. Его бы снабдили оружием и миллионными суммами. Он провозгласил бы Гвианскую республику, независимую и самостоятельную. Изгнал бы тамошних функционеров, отдался под протекторат, быть может, Бразилии — этой великодушной матери для всех негров, — а то и Соединенных Штатов, зорко стоящих на страже южноамериканских свобод. В обоих случаях ему гарантировали защиту с помощью доктрины Монро. Что могли с этим поделать шестьсот солдат гарнизонного войска и сторожевой кораблик, который не мог даже выходить за пределы прибрежных вод? А что могло поделать с этим правительство в Париже?

В его распоряжении было два военных корабля, уже зашедших в порты, и некая группировка обещала ему сокровища Романовых… Ему стоило только захотеть.

Нет. Жан Гальмо все еще верит в законность. Вот за этот атавизм ему и придется поплатиться. Он будет сражаться тем оружием, которое разрешено законом. И можно было бы подумать, что, пожалуй, он прав.

Список его кандидатов единодушно избирают на муниципальных выборах, а его самого объявляют мэром Кайенны.

Но в тот же день он подает в отставку, потому что губернатор заявил ему, что ради сохранения спокойствия в стране он предпочел бы видеть на этом посту кого-нибудь другого. И выбирают Кинтри, предавшего его иудушку…

Жан Гальмо продолжает быть человеком, покровительствующим врагам своим, вождем, который, встав у окна губернаторского дворца, скрывая, что он в наручниках, своей мягкостью утихомиривает толпу, испускающую страшные вопли, готовую пойти на убийства, лишь бы освободить его… Он приручает ее словами и знаками, убеждая не заходить слишком далеко, разойтись по домам. Прекрасна его вдохновенная речь, но какой безнадежности полны жесты его…

Да чего же он добивается?

Несчастный Жан Гальмо, он не знает, что ему уже подписан смертный приговор…

И все-таки предчувствие у него было… а раз так, отчего не поставить на кон сразу все и не погибнуть в борьбе?..

Вот он, Илларион Лароз, по прозвищу Глист, — тот, что пел, спрятавшись в тени своей хижины:

О Макумба!
Кто рассыпал терновые шипы —
О Бала-куче, о Беберебе,
Бабараба, — на перепутьях дорог?
О Кате-рете, о балакаба,
Самба-и-бамба, — Я!
О Чанго!
Кто побрызгал кровью черной курицы —
 О Бала-куче, о Беберебе,
Бабараба, — Начиненной пометом козлят?
О Кате-рете, о балакаба,
Самба-и-бамба, — Я!
О Чала!
Кто на сухое дерево повесил труп козла, —
О Бала-куче, о Беберебе,
Барабаба, — а в его пустом брюхе полно неродившихся виверр?
О Кате-рете, о балакаба,
Самба-и-бамба, — Я!
Он поет, черномазый ведьмак, и все его тело конвульсивно извивается.

В апреле 1928 года, только что приплыв в Гвиану, из которой ему уже не суждено будет вернуться, Жан Гальмо прислал другу в Ангулем нечто вроде завещания, где писал так:

«У меня нет ничего на свете, разве что моя жена, несчастный больной сын и бедная мать. Я мог бы счастливо жить рядом с теми, кого люблю, в собственном доме. Я покинул его, чтобы приехать сюда и дать клятву, которую я подписал 15 марта 1924 года. Больше жизни моей люблю я свободу; и больше всего на свете люблю я душу моих друзей из Гвианы, их изменчивую, нежную и тонкую душу, благородную и коварную, в которой я вновь почувствовал мягкую томность моих предков. Что я знаю точно? Я люблю Гвиану так, что готов пожертвовать жизнью. Скорее всего, я очень скоро буду убит. Я верю, что буду отомщен. Да что мне за дело, ведь я даровал свободу моей стране!»

Мягкая томность… Вот точные слова… Вот что помешало ему взять в руки оружие… Или — как знать? — не жил ли уже тогда Гальмо исключительно внутренней жизнью…

В пятницу 3 августа он вдруг почувствовал странное недомогание и сильную боль в челюсти. Решили, что у него нагноился зуб. Следствие установило, что бритву, которой он обычно брился, тайком от него носили к Иллариону Ларозу…

Когда утром в воскресенье 5 августа, после ночи страшных болей, проведенной им у себя дома в полном одиночестве после того как его служанка Адриенна в субботу вечером напоила его бульоном и ушла, когда его, корчившегося от боли, везли в больницу Святого Иосифа, он сказал своему врачу, доктору Ривьерасу: «Это тот креольский бульон, который в субботу вечером мне принесла Адриенна! Они меня отравили!..»

Адские боли измучили его. Агония продолжалась долго. Он умолял сидевших рядом с ним сестер уйти, выйти, так тяжело было смотреть на его ужасающие страдания, от которых он буквально лез на стенку. Он долго исповедовался епископу Кайенны монсеньору де Лавалю, и последними его словами были: «Ах! Негодяи! Негодяи! Они меня одолели!..»

Судебный следователь Маттеи констатировал отравление после вскрытия, обнаружившего во внутренних органах чудовищное количество мышьяка.

Я привожу целиком единственную уцелевшую на сегодняшний день страницу «Двойного существования», той книги, что Жан Гальмо завершил совсем незадолго до смерти, рукопись которой таинственно исчезла:

«Начать жизнь заново? Слова, не имеющие смысла…

Выбирал ли я судьбу мою? Однажды я просто уехал… меня влекла какая-то сила. Почему суждено эта дорога, а не иная? Что я об этом знаю? На упругой поверхности Земли шаги мои не оставили следов. Жизнь кружилась по обеим обочинам дороги, словно на экране кинотеатра… Многолюдная, кипучая, похожая на то, как животные в засуху бегут по распутьям джунглей, толкая друг друга, гонимые жаждой.

А сколько существований довелось пережить тебе?.. Одно-единственное?.. Тогда ты ничего не знаешь о жизни. Ты словно пресытившийся слепец, сидящий на берегу большой реки. И тогда ты, даже начав жить заново, снова, снова выберешь то самое место, на котором будет загнивать твоя душа…

Но я-то, я повидал, как под небесами всего мира, среди пылающего пурпура тропиков, в песках пустынь — повсюду движутся караваны людей, которые дерутся, находят и теряют, и режут, и убивают друг друга за деньги и во имя любви, чтобы начать жить снова…

Мое старое тело, покрытое шрамами, познало много славы и весь мыслимый и немыслимый стыд, видело груды мертвых тел, оно вдыхало дуновение пассатов и воздух городов, где теснится род человеческий. Мне нечему больше учиться у жизни. Зачем начинать ее сначала?..

Начать жить снова? Глаза мои, ослепшие от дорог, помнят одни только мерцающие лики кошмара… сорок лет борьбы, каждодневной, ежечасной борьбы с хищниками тропического леса и хищниками в образе человеческом. Снова увидеть этот долгий сон? Никогда…

— О ком ты?

— Ах да… правда… однажды появилась женщина… Сейчас это лишь образ, но он так крепко прирос к душе моей, этот фосфоресцирующий свет, поднимающийся из самых моих глубин, озаряющий внутренний мрак существа моего.

Ее глаза — сияние посреди сияния — вот и все, что я помню… Ради нее я хотел бы заново начать жить. Какой мужчина ради встречи с такой женщиной не вступил бы, плача от счастья, на ту обагренную кровью дорогу, какой оказалась моя?

Жан Гальмо».

Недавно в Лондоне я беседовал о Жане Гальмо с одним из самых крупных представителей делового мира, финансистом, хорошо знавшим его, и вот что сказал он мне:

— Мы тут, в Англии, думаем, что Жан Гальмо мог бы стать Сесилом Родсом[14] Гвианы!

Примечания

1

Александр Ставиский — французский предприниматель, оставшийся в истории как авантюрист редкой изобретательности. В 1934 году покончил с собой, разыскиваемый полицией по обвинению в финансовых махинациях. Был тесно связан с финансовой элитой Франции и в том числе, конечно, с Жаном Гальмо. Больше читатель не прочтет в этой книге ничего о Стависком.

Поскольку для Сандрара Жан Гальмо — рыцарь честного бизнеса без страха и упрека, автор словно бы сразу предупреждает читателя: не будем и говорить о таких глупостях, мой герой не стукач какой-нибудь. (Здесь и далее примеч. перев.).

(обратно)

2

Гранки (англ). В ежедневных газетах их приносят редактору на прочтение в строго определенные часы.

(обратно)

3

Дело Дрейфуса — несколько судебных процессов (1894–1906) по делу капитана Альфреда Дрейфуса, обвиненного в шпионаже в пользу Германской империи и в государственной измене. После пропажи важных документов из французского военного ведомства была обнаружена сопроводительная записка, сообщавшая адресату, что ему переданы нужные сведения, и написанная якобы почерком Дрейфуса. В его виновность верили далеко не все. Однако закрытый суд признал его виновным и в 1895 году сослал на остров Дьявола. Дело имело серьезное продолжение, поскольку на стороне обвинителей Дрейфуса оказались самые черные силы французского общества (националисты и антисемиты). В 1906 году капитан Дрейфус был оправдан и награжден орденом Почетного легиона.

(обратно)

4

Жан Жорес (1859–1914) — вождь французских социалистов.

(обратно)

5

Жан Лоррен (1855–1906) — известный в свое время писатель, декадент до мозга костей. Ограничимся простым перечислением: в детстве дружил с Мопассаном, а позже издевательски изобразил его в одном из романов; жил на Монмартре и написал несколько пьес для Сары Бернар; дрался на дуэли с Прустом из-за уничтожающей рецензии, написанной им на книгу Пруста «Утехи и дни»; писал тексты песен для Иветт Гильбер; был декадентом и в наркомании — ловил кайф, вдыхая эфир; гомосексуалист, которого называли «посланцем Содома»; одна из причин его ранней смерти — сифилис.

(обратно)

6

Альфред Леон Жеро-Ришар — заметная фигура в журналистике того времени, шеф-редактор «Птит репюблик» рубежа веков.

(обратно)

7

Кроканы (фр. Croquants — мужичье, простонародье) — участники крупного антифеодального восстания во многих областях Франции, растянувшегося более чем на полвека — с конца XVI до середины XVII века. Активное участие в народных выступлениях принимали жители Перигора.

(обратно)

8

Альбер Лондра (1884–1932) — знаменитый журналист, которого во Франции называли «отцом жанра большого репортажа». В 1923 и 1926 годах выпустил серию репортажей о Гвиане — «На каторге» и «Данте такое и не снилось».

(обратно)

9

Ален Жербо (1893–1941) с 1923 по 1929 год совершил в одиночку кругосветное путешествие на паруснике; в те годы очень известная личность.

(обратно)

10

Фердинанд де Лессепс (1805–1894) — французский инженер и дипломат, автор проекта и руководитель строительства Суэцкого канала. С 1879 года возглавлял акционерное общества «Панама» для сооружения Панамского канала. Крах этой компании разорил множество мелких держателей акций. Лессепс вместе с сыном были приговорены к пяти годам тюрьмы и пережили общественный позор, но суд вскоре отменил решение.

(обратно)

11

Выше сердца (лат).

(обратно)

12

Пьяйя (фр. Piaye). В некоторых изданиях примечание к этому слову дает сам Сандрар, используя текст Луи Шадурна, работавшего секретарем Жана Гальмо. «Пьяйя — оккультная сила, воздействию которой противостоять невозможно; это и любовный напиток, и яд отмщения; незримые козни врага; восковая фигурка, проткнутая иглой; волос, вымоченный в отваре лиан».

(обратно)

13

Пьяйя (фр. Piaye). В некоторых изданиях примечание к этому слову дает сам Сандрар, используя текст Луи Шадурна, работавшего секретарем Жана Гальмо. «Пьяйя — оккультная сила, воздействию которой противостоять невозможно; это и любовный напиток, и яд отмщения; незримые козни врага; восковая фигурка, проткнутая иглой; волос, вымоченный в отваре лиан».

(обратно)

14

Сесил Джон Родс (1853–1902) — английский магнат и политик, работал в Южной Африке. Очень много сделал для развития бизнеса на Черном континенте; его именем назвали целую страну — Родезию.

(обратно)

Оглавление

  • ЭПИЛОГ ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
  • I. ЧЕЛОВЕК, ПОТЕРЯВШИЙ СЕРДЦЕ
  • II. ЖИЗНЕННЫЕ ДЕБЮТЫ
  • III. УЕХАТЬ!.. УЕХАТЬ!
  • IV. ПРИКЛЮЧЕНИЕ?
  • V. ШЕСТЬ МИЛЛИОНОВ ЗА ОДНОГО КРОКОДИЛА!
  • VI. «РОМОВОЕ ДЕЛО»
  • VII. РОЗОВОЕ ДЕРЕВО. ПРОПАГАНДИСТСКАЯ МИССИЯ. ВОЙНА. РАДИОАГЕНТСТВО. ПАРЛАМЕНТСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНСТЬ. ЖУРНАЛИСТИКА. НАЦИОНАЛЬНАЯ ЛОТЕРЕЯ. А ВИАЦИЯ
  • VIII. ПРЕВЫШЕ ВСЕГО — НЕ ДЕЛА
  • IX. ЧЕЛОВЕК, ПОТЕРЯВШИЙ СЕРДЦЕ
  • X. ЗАТРАВЛЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК
  • XI. ГВИАНСКИЕ ВЫБОРЫ
  • XII. ОТРАВЛЕН!
  • *** Примечания ***