Траумновелле. С широко закрытым глазами [Артур Шницлер] (fb2) читать онлайн

Возрастное ограничение: 18+

ВНИМАНИЕ!

Эта страница может содержать материалы для людей старше 18 лет. Чтобы продолжить, подтвердите, что вам уже исполнилось 18 лет! В противном случае закройте эту страницу!

Да, мне есть 18 лет

Нет, мне нет 18 лет


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Атрур Шницлер Траумновелле. С широко закрытым глазами

Глава 1

— Двадцать четыре черных раба обогнули галерею, которая должна была привести принца Амгиада к дворцу калифа. Сам принц, закутанный в пурпурную мантию, возлежал на носилках под темно-синим небом, усыпанном звездами, и его взгляд… — вслух читала девочка.

Но на этом месте глаза ее сомкнулись, и она погрузилась в дрему.

Родители с улыбкой переглянулись, Фридолин нагнулся и поцеловал ее светлые волосы. Он захлопнул книгу, лежавшую на еще не убранном после ужина столе. От громкого звука девочка проснулась.

— Девять часов, — сказал он, — время идти спать. Альбертина тоже наклонилась к ребенку, и ее рука коснулась руки Фридолина. Они, обменявшись взглядами, нежно улыбнулись друг другу. Зашла горничная, чтобы увести девочку спать. Та поднялась, послушно подставила родителям губы для поцелуя и покорно последовала за ней. Альбертина и Фридолин остались одни, освещенные красным светом висящей лампы. Они продолжили начатый еще до ужина разговор о вчерашнем бале-маскараде. В нынешнем году это был первый бал, который они решились посетить почти в самом конце карнавальной недели. Фридолин сразу, при входе, столкнулся с двумя девушками в костюмах домино, которые приветствовали его, словно старого друга, будто они давно и с нетерпением его ждали. И хотя они явно были знакомы со всякого рода историями из его жизни времен студенчества и работы в госпитале, Фридолин мог лишь смутно догадываться о том, кто они. Затем последовало многообещающее предложение уединиться в ложе. Однако там девушки тотчас оставили его одного, обещав вернуться как можно скорее и без костюмов. Их отсутствие длилось так долго, что Фридолин, утомленный ожиданием, решил отправиться на первый этаж, надеясь найти там своих ветреных Домино. Впрочем, его напряженные поиски не увенчались успехом, вместо этого он оказался в компании другой особы женского пола — своей жены. Она только что освободилась от общества одного незнакомца, чей высокомерный равнодушно-меланхоличный вид и иностранный, похожий на польский акцент, поначалу пленил ее, однако вскоре впечатление было испорчено внезапно вырвавшейся отвратительно бесцеремонной фразой. Весь оставшийся вечер супруги провели вдвоем. В сущности, они были рады, что ускользнули от банальной, приносящей лишь разочарования карнавальной игры. Они сидели возле буфета среди других влюбленных пар, наслаждаясь шампанским, устрицами и непринужденной болтовней, словно они только что познакомились. Они с удовольствием разыгрывали этот спектакль, где были и галантные комплименты, и кокетливое смущение, обольщение и благосклонность. А затем — головокружительное возвращение по ночной заснеженной Вене домой, где вихрь чувств подхватил их и вознес на такую высоту, на которой были лишь они вдвоем.

Но серое утро наступило слишком скоро. Фридолин должен был с раннего утра быть у постелей больных. Что касается Альбертины, то она, как жена и мать, тоже едва ли могла долго нежиться в постели. И вскоре вчерашняя ночь, ее конец, равно как и ее начало потонули в повседневных будничных заботах. И лишь теперь, когда все дела были закончены, а ребенок уложен спать, и казалось, ничто уже не потревожит их, снова встали перед ними тени вчерашнего бала — меланхоличный незнакомец и красные домино — и каждое незначительное событие было болезненно и чарующе окружено обманчивым светом упущенных возможностей. Супруги обменивались безобидными, но одновременно нетерпеливыми вопросами и лукавыми, двусмысленными ответами. И каждому из них казалось, что другой чего-то недоговаривает, и каждый из них решил слегка отомстить другому. Они преувеличивали привлекательность загадочных знакомцев вчерашнего вечера, высмеивали ревнивые замечания друг друга, и отрицали свои собственные. Однако непринужденная болтовня о пустяковых приключениях прошедшей ночи вскоре переросла в разговор совсем иного рода. Они говорили о скрытых, едва ли осознанных желаниях, которые могут затянуть в свой мутный и темный водоворот даже самую чистую и ясную душу. Лишь в грезах забрасывал их в эту бездну своенравный ветер судьбы, и вряд ли они хотели заглянуть туда вновь. Но мысли и чувства каждого были настолько понятны обоим, что они знали — ветер приключения, свободы и опасности вчера не в первый раз коснулся их своим волнующим дыханием.

Нерешительно, снедаемые любопытством, приближались они к завесе, за которой скрыты тайные переживания такого рода. Альбертина — возможно, она была более нетерпеливой, честной или доброй из них двоих — первой нашла в себе мужество для откровенного признания, которое должно было развеять все нарастающее недоверие и напряжение.

— Это было прошлым летом на море, в Дании. Ты помнишь того молодого человека, который как-то во время ужина сидел неподалеку от нас. Вскоре он получил телеграмму и, поспешно попрощавшись со своими друзьями, вышел? — робко спросила она Фридолина.

Тот кивнул.

— А кто он?

— Я увидела его еще утром, — продолжила Альбертина, — он с желтой дорожной сумкой быстро поднимался вверх по лестнице отеля. Он бросил на меня мимолетный взгляд, но, пройдя еще пару ступеней, остановился и обернулся. Наши взгляды встретились. Он не улыбнулся, мне скорее показалось, что по его лицу пробежала легкая тень, и я, вероятно, испытала нечто похожее, потому что меня охватило волнение. Весь этот день я лежала у моря и мечтала. Тогда мне казалось, что стоило ему лишь позвать меня, и я в ту же минуту пожертвую всем — тобой, ребенком, своим будущим и в тоже время… Я не знаю, поймешь ли ты это чувство… ты был мне дорог как никогда. Этим же вечером, наверно, ты помнишь, мы строили планы, разговаривали о нас, о нашем будущем, о ребенке с такой откровенностью, какой между нами не было уже давно. На закате мы сидели на балконе, ты и я, а он проходил внизу по пляжу. Он даже не взглянул на нас, но я была счастлива, что увидела его. Тогда я нагнулась к тебе и, проведя рукой по волосам, поцеловала. И в моей любви к тебе в тот момент было много какого-то унизительного сочувствия. В тот вечер я была очень красива, ты сам мне это сказал. Я приколола к поясу белую розу. Вероятно, неслучайно этот незнакомец со своим приятелем сели недалеко от нас. Он не смотрел на меня, но я проигрывала в мыслях, как я встану, подойду к его столу и скажу: — Это я, мой любимый, мой долгожданный, я — твоя. Но в этот момент ему принесли телеграмму, он прочитал, побледнел, прошептал что-то обоим офицерам, и, скользнув по мне загадочным взглядом, вышел.

— И что дальше? — сухо спросил Фридолин, когда она замолчала.

— Ничего. Я знаю только, что на следующее утро я проснулась со страхом. Не знаю точно, чего я больше боялась, то ли того, что он уехал — то ли того, что остался. Не знаю я этого и теперь. Но когда днем я поняла, что он уехал — вздохнула с облегчением. Не спрашивай больше, Фридолин, я рассказала тебе все. Но в то лето на море ты тоже кое-что пережил — я знаю.

Фридолин поднялся и прошелся по комнате.

— Ты права. — Он встал у окна так, что его лицо оказалось в темноте.

— По утрам, — начал он глухим, немного чужим голосом, — иногда очень рано, пока ты еще спала, я имел обыкновение прогуливаться по берегу. Несмотря на то, что было еще очень рано, солнце уже ярко освещало море. Вдоль той части пляжа располагались маленькие загородные домики. Каждый из этих домиков был, как ты помнишь, маленьким, замкнутым в себе мирком. Некоторые из них окружали дощатые заборы и сады, а некоторые — только лес. Купальни отделялись от домиков улицей и полоской пляжа. Не помню, чтобы я встречал кого-нибудь в столь ранний час. А купальщиков вообще никогда не было видно. Но однажды утром я вдруг заметил женскую фигуру, едва видную за забором, которым была обнесена купальня. Она осторожно двигалась вдоль деревянной стены узкой террасы, скользя по ней спиной и руками и глядя на что-то прямо перед собой. Это была молоденькая девушка лет пятнадцати. Распущенные светлые волосы спадали с одной стороны на ее нежную грудь. Девушка медленно приближалась ко мне, продолжая смотреть вниз на воду. Она отклонилась назад, словно пытаясь покрепче ухватиться руками, и неожиданно заметила меня. Девушка задрожала, словно решая, нырнуть ли в воду или убежать, но, будто она могла лишь медленно двигаться по узкой доске, не сделала этого, а просто остановилась. Некоторое время она стояла без движения. Ее лицо выражало сначала смущение, гнев и, наконец, испуг. Потом она улыбнулась, улыбнулась чудесно. Это была приветливая улыбка, глаза тоже улыбались, но в этой улыбке была и тихая насмешка. Девушка слегка коснулась ногой воды, которая нас разделяла, и потянулась. Казалось, все ее молодое тело радуется своей красоте, и я заметил, что, почувствовав на себе мой взгляд, она испытала сладкое волнение и гордость. Так мы стояли напротив друг друга, может быть, секунд десять. Губы наши были полуоткрыты, и мы не мигая смотрели друг на друга. Невольно я протянул к ней руку, желание и радость были в моих глазах. Она отчаянно замотала головой и махнула рукой в знак того, что я должен уйти. Я не спешил исполнить ее просьбу, и тогда в ее детских глазах появилась такая мольба, что мне не оставалось ничего другого, как отвернуться и как можно скорее удалиться. Я ни разу не обернулся. Не из тактичности, не из скромности или благородства, а потому что в ее взгляде я ощутил такое душевное волнение, выходящее за рамки того, что мне приходилось раньше видеть, что я был близок к обмороку, — он замолчал.

— И как часто, — холодно спросила Альбертина, глядя в сторону, — ты ходил потом этой дорогой?

— То, что я тебе рассказал, случилось в последний день нашего пребывания в Дании. Я тоже не знаю, что случилось бы, сложись обстоятельства иначе. Не спрашивай больше, Альбертина.

Он все еще неподвижно стоял у окна. Альбертина поднялась и подошла к нему. Она слегка хмурилась, ее глаза стали темными и влажными.

— Мне кажется, нам дальше всегда стоит рассказывать друг другу такие вещи, — сказала она.

Он молча кивнул.

— Обещай мне.

Он привлек ее к себе.

— Ты же знаешь, — ответил он, но в голосе его все еще звучало напряжение. Она взяла его руки в свои и, поглаживая их, задумчиво посмотрела на него. Он знал, что сейчас она думала о других, настоящих приключениях его молодости, в некоторые из которых она была посвящена, так как он, слишком охотно уступая ее ревнивому любопытству, в первые годы их супружеской жизни иногда рассказывал то, что охотнее оставил бы при себе. Потому он почти не удивился, когда она, словно во сне, прошептала полузабытые имена его юности. Но все же для него это прозвучало как упрек, как тихое предостережение.

Он поднес ее руки к своим губам.

— В любом существе, поверь мне, даже если это звучит банально, в каждой женщине, которую, как мне казалось, я любил, я искал лишь тебя. Я знаю это.

Она печально улыбнулась.

— А если бы мне тоже захотелось сначала заняться поисками? — спросила она. Ее взгляд изменился, стал холодным и непроницаемым. Он выпустил ее руки, словно уличил ее во лжи или предательстве, а она сказала:

— Ах, если бы мы только знали! — и снова замолчала.

— Если бы мы знали? Что ты хочешь этим сказать?!

С несвойственной ей жесткостью она ответила:

— Мне все равно, что ты там себе думаешь, любимый.

— Альбертина, есть что-то, о чем ты умолчала?

Она со странной улыбкой кивнула. Он почувствовал, как в нем поднимается волна необъяснимой дикой ревности.

— Я не понимаю, — сказал он. — Тебе едва исполнилось семнадцать, когда мы обручились.

— Мне исполнилось шестнадцать, да. И все же, — она ясно посмотрела ему в глаза, — разве не от меня зависело, что, став твоей женой, я все еще была девственницей?

— Альбертина!

И она рассказала:

— Это случилось на озере Вертхер прямо перед нашей помолвкой. Однажды чудесным летним вечером перед моим окном, тем, которое выходило на огромный луг, возник незнакомец. Мы с ним мило беседовали, и во время нашего разговора, послушай только, какая мысль не оставляла меня: что за замечательный, обворожительный молодой человек, ему стоило лишь сказать слово, разумеется, правильное, верное слово, и я бы вышла к нему на луг и отправилась бы с ним, куда бы он ни пожелал. Может быть, в лес или нет… Было бы даже лучше, если бы мы поехали кататься на лодке по озеру. В эту ночь я отдала бы ему все. Да-да, именно так я и думала. Но он не сказал этого слова, этот замечательный, обворожительный молодой человек — он лишь поцеловал мою руку, а утром он спросил, буду ли я его женой. И я сказала «да».

Фридолин помрачнел и выпустил ее руки.

— А если бы другой пришел к твоему окну, и ему бы пришло в голову верное слово, например… — он задумался, чье имя назвать, но она протянула вперед руку, словно останавливая его.

— Тот, другой, мог говорить, что ему вздумается, ему бы это не помогло. И если бы тем молодым человеком под окном не был ты, — она улыбнулась, — этот летний вечер уже не показался бы мне таким чудесным.

Он усмехнулся.

— Ты так говоришь сейчас, может быть, ты даже так сейчас думаешь, но…

В этот момент раздался стук в дверь. Вошла служанка и сказала, что пришли с Шрейфогельгассе: господину советнику очень плохо.

Фридолин направился в прихожую и, узнав от посыльной, что у советника случился сердечный приступ, пообещал незамедлительно прийти.

— Ты уходишь? — спросила его Альбертина, увидев, как он в спешке собирается, таким оскорбленным тоном, словно он уходит нарочно, чтобы обидеть ее.

Фридолин, бросив на нее удивленный взгляд, ответил:

— Я должен идти.

Она вздохнула.

— Надеюсь, там все на самом деле не так плохо, — сказал Фридолин. — Раньше три кубика морфина после удара ему всегда помогали.

Горничная подала ему шубу, Фридолин рассеянно поцеловал Альбертину в лоб и в губы, словно их разговор уже стерся из его памяти, и быстро вышел.

Глава 2

Оказавшись на улице, он распахнул шубу. Началась оттепель: снег таял под ногами и в воздухе уже отчетливо веяло наступающей весной. От квартиры, где жил Фридолин, что располагалась в районе Йозефштат около общественной больницы, до Шрейфогельгассе было едва ли больше пятнадцати минут пешком, и вскоре Фридолин уже поднимался по плохо освещенной крутой лестнице старого дома на второй этаж. Он позвонил, но только раздался старомодный звук колокольчика, как он заметил, что дверь приоткрыта. Сквозь темную прихожую он прошел в комнату и тут же понял, что пришел слишком поздно. Зеленая керосиновая лампа, низко висящая в углу, бросала тусклый свет на одеяло, под которым без движения лежало изможденное тело. Лицо умершего было в тени, но Фридолин помнил его так хорошо, что, казалось, и сейчас видел его во всех деталях: худое, сморщенное, с короткой белой бородкой и неприятными, покрытыми седыми волосами, ушами. Марианна, дочь советника, сидела в ногах кровати. Ее руки были бессильно опущены, словно от невыносимой усталости. В комнате пахло старой мебелью, лекарствами, керосином, кухней, и немного — одеколоном и розовым мылом. Вместе с тем, Фридолин почувствовал сладкий, едва уловимый запах этой бледной девушки, еще такой молодой, но медленно увядавшей год за годом: во время болезни отца она ухаживала за ним и днем и ночью.

Когда он зашел в комнату, Марианна посмотрела на него большими тусклыми глазами, однако в плохо освещенной комнате он не заметил, как при виде него покрылись румянцем ее щеки. Она хотела было подняться, но Фридолин жестом остановил ее, и она, оставшись сидеть, лишь едва заметно кивнула ему. Он подошел к изголовью кровати, провел рукой по лбу умершего, потом по лежащим на кровати рукам в широких рукавах рубашки. Еще некоторое время Фридолин стоял так возле кровати, ссутулившись и спрятав руки в карманы шубы; его взгляд рассеянно блуждал по комнате, пока наконец не остановился на Марианне. Ее густые светлые волосы казались сухой соломой, на красивой стройной шее кое-где были заметны морщинки, а губы были тонкими, словно от невысказанных слов.

— Да… — сказал он тихим и неожиданно смущенным голосом. — Дорогая, для вас это не было неожиданностью…

Он сочувственно сжал в ладонях протянутую ему руку и спросил о последних часах больного. Марианна ответила достаточно спокойно и рассудительно, а затем заговорила о его последних днях, во время которых он себя довольно хорошо чувствовал, и потому услуги Фридолина как врача не были нужны. Фридолин пододвинул стул, сел напротив Марианны. Глядя на нее с участием, он сказал, что уверен, что последние часы жизни ее отца не были мучительными. Затем спросил, предупредили ли уже родственников.

— Да. Послали за дядей. Кроме того, в любом случае скоро должен появиться доктор Родигер…, мой жених, — добавила она и посмотрела на Фридолина, но не в глаза, а куда-то выше.

Тот лишь кивнул. В течение последнего года он два-три раза встречал доктора Родигера здесь, в доме у советника. Очень худой, бледный молодой человек с короткой светлой бородой, в очках, доцент истории в Венском университете, он понравился Фридолину, не возбудив в нем, впрочем, особенного интереса. Марианна выглядела бы лучше, если бы стала его любовницей, подумал он. Ее волосы не были бы такими сухими, а губы были бы ярче и полнее. «Сколько ей лет? — продолжал думать он про себя. — Когда меня первый раз вызвали к советнику, это было три или четыре года назад, ей исполнилось двадцать три». Тогда еще была жива ее мать, и Марианна была более веселой в те времена. Как я помню, она далее некоторое время брала уроки пения. Итак, она выходит замуж за этого доцента. Зачем она это делает? Она явно в него не влюблена, и, наверняка, большим состоянием он тоже едва может похвастаться. Что получится из его брака? А, впрочем…, это будет брак, тысячи других. О чем я думаю? Вполне возможно, я ее больше никогда не увижу, потому что в этом доме мне больше нечего делать. Ах, как много еще людей я никогда увижу, гораздо более близких, чем она.

Пока все эти мысли проносились в его голове, Марианна продолжала говорить об умершем. Она говорила с такой проникновенностью, словно именно из-за своей кончины ее отец приобрел такие выдающиеся качества.

— Ему правда исполнилось только пятьдесят четыре?

— Правда, но он перенес столько страданий и разочарований. Да и его собственный доставил ему немало хлопот.

— Как, у вас есть брат?

— Конечно. Я уже как-то рассказывала о нем. Брат живет сейчас где-то за границей. Там, в кабинете, висит его портрет. Брат изображен на нем в пятнадцатилетием возрасте: офицер, скачущий вниз с холма. Папа всегда делал вид, что не замечает этой картины. Но она действительно хорошая. При благоприятных обстоятельствах брат бы добиться больших успехов.

Как взволнованно она рассказывает, — подумал Фридолин, — как блестят ее глаза. Лихорадка? Вполне возможно. В последнее она похудела. Может быть, это последствия простуды.

Марианна продолжала говорить, но ему казалось, что она сама не знает, кому это рассказывает, словно она разговаривает сама с собой. Двенадцать лет назад ее брат ушел из дома, да она была еще ребенком, когда он внезапно исчез. Четыре или пять лет назад они последний раз получили от него открытку на рождество из какого-то маленького итальянского города. Странно, она забыла, как он называется. Еще некоторое время Марианна говорила ничего не значащие, почти не связанные между собой вещи, затем внезапно замолчала и закрыла лицо руками. Фридолин почувствовал, что очень устал и уже с нетерпением ждет, когда кто-нибудь придет, родственники или жених. В комнате повисло напряженное молчание. Фридолину казалось, что покойник молчит вместе с ними, и не только потому, что не может разговаривать, но и умышленно, с некоторым злорадством.

Кинув взгляд на умершего, Фридолин сказал:

— В любом случае, при сложившихся обстоятельствах очень хорошо, что вы не останетесь надолго в этой квартире, — девушка немного подняла голову, но так и не взглянула на Фридолина.

— Ваш жених, наверняка, скоро возглавит кафедру, а на философском факультете в этом плане дела обстоят лучше, чем у нас.

Фридолин подумал о том, что некоторое время назад тоже стремился к карьере на академическом поприще и что при своей склонности к спокойной обустроенной жизни, в конце концов, склонился в пользу практики. Внезапно он показался самому себе неудачником по сравнению с совершенным доктором Родигером.

— Осенью мы переезжаем, — сказала Марианна, не шевелясь, — он получил место в Геттингене.

— Ах, вот как, — заметил Фридолин и хотел было высказать что-то вроде пожелания счастья и удачи, но ему это показалось несколько неуместным. Он взглянул на закрытое окно и, не спрашивая разрешения, словно исполняя врачебный долг, открыл обе створки. Воздух за это время стал еще теплее, и теперь в нем отчетливо чувствовался запах весны. Свежий ветер наполнил комнату и, казалось, принес с собой нежный аромат просыпающихся от зимнего сна лесов. Почувствовав на себе вопросительный взгляд Марианны, Фридолин обернулся. Подойдя к ней, он сказал:

— Надеюсь, от свежего воздуха вам станет легче. Сейчас потеплело, а еще вчера вечером… — он хотел сказать: «Когда мы возвращались с карнавала, была страшная вьюга», — но быстро перестроил фразу: — Вчера вечером на улице были огромные сугробы.

Марианна, видимо, не слушала, что он говорил. Глаза девушки увлажнились, огромные слезы потекли по щекам, и она снова закрыла лицо руками. Невольно он положил ей руку на голову и начал поглаживать, успокаивая. Он почувствовал, как ее тело начинает дрожать, она всхлипнула, сначала чуть слышно, потом громче, и, наконец, в полный голос. Затем вдруг соскользнула с кресла, упала к ногам Фридолина, обняла его колени и зарылась в них лицом. Она взглянула на него широко открытыми, больными глазами и прошептала:

— Я не хочу уезжать отсюда. Даже если вы больше никогда не придете, даже если я вас больше никогда не увижу — я должна знать, что вы где-то рядом.

Фридолин был скорее тронут, чем удивлен: он всегда знал, что Марианна была немного влюблена в него. Или воображала себя влюбленной.

— Марианна, встаньте, — сказал он тихо, наклонился к ней и, мягко поддерживая девушку, подумал: — Несомненно, тут еще и истерика.

Он бросил взгляд в сторону ее отца. Действительно ли он ничего не слышит? Может, он только кажется мертвым? А может быть, каждый человек несколько часов после своей кончины лишь кажется мертвым? Фридолин взял Марианну за руки, одновременно стараясь держаться подальше от нее. Неожиданно для себя самого он поцеловал девушку в лоб. Этот жест спустя мгновение показался ему смешным. Мимоходом он вспомнил роман, который читал несколько лет назад и в котором был описан молодой человек, почти подросток. Он был совращен, практически изнасилован у смертного одра матери его подруги. В этот момент, сам не зная почему, Фридолин подумал о жене.

Раздражение и горечь по отношению к ней и тупая злоба по отношению к тому офицеру в Дании (в холле гостиницы) захлестнули его. Он крепко прижал Марианну к себе, но не почувствовал ни малейшего возбуждения. Вид ее тусклых, сухих волос и безвкусно-сладкий, затхлый запах ее платья внушили ему, скорее, легкое отвращение. В этот момент снаружи зазвучал звонок, и, почувствовав себя спасенным, Фридолин поспешно поцеловал Марианне руку, словно в знак благодарности, и пошел открывать. В дверях стоял доктор Родигер, в темно-сером плаще, в галошах, с зонтом в руке и с приличествующим обстоятельствам серьезным выражением лица. Оба зашли в комнату, и доктор Родигер со смущенным взглядом, устремленным на покойного, выразил Марианне свое сочувствие; Фридолин же удалился в соседнюю комнату, чтобы составить врачебное свидетельство о смерти. Он подкрутил фитиль лампы над столом, и тут его взгляд упал на картину с офицером в белой форме, несущимся с обнаженной саблей с холма вниз на невидимого врага. Это была самая обычная картина маслом, вставленная в старомодную узкую позолоченную раму.

С заполненным свидетельством о смерти Фридолин снова вернулся в комнату, где у кровати покойного, взявшись за руки, сидели жених с невестой.

Снова зазвонил звонок, доктор Родигер поднялся и пошел открывать: между тем, Марианна еле слышно прошептала, глядя в пол:

— Я люблю тебя.

Фридолин в ответ не без нежности просто назвал ее по имени. Родригер вернулся в комнату вместе с пожилой супружеской парой. Это были дядя и тетя Марианны. Со смущением, обычно возникающим в подобной ситуации, они обменялись соответствующими обстоятельствам словами. Небольшая комната стала казаться переполненной, и Фридолин почувствовал себя лишним. Он поспешно произнес слова благодарности и надежды на новую встречу, и доктор Родигер проводил его до двери.

Глава 3

Выйдя из дома, Фридолин взглянул на открытое окно комнаты, которую он только что покинул. Створки окна слегка покачивались на весеннем ветру. Оставшиеся там люди, как живые, так и мертвые, казались ему одинаково нереальными и призрачными. Ему почудилось, что он только что ускользнул от неких меланхолических, грустных чар, в плен которых не следовало попадаться. Единственное, что осталось, — это странное нежелание идти домой. Снег на улицах таял, то тут, то там виднелись маленькие грязно-белые сугробы, мерцали огни фонарей, в церкви поблизости пробило одиннадцать. Фридолин решил посидеть полчаса в каком- нибудь кафе неподалеку перед тем, как отправиться домой, зашагал по парку, находившемуся около ратуши. Там, на укромных скамейках сидели, прижавшись друг к другу, парочки, словно уже наступила весна, и обманчиво-теплый воздух не таил в себе никакой опасности. На одной из скамеек, вытянувшись во всю длину и надвинув шляпу на лоб, лежал одетый в лохмотья человек. «Что если я его сейчас разбужу и дам ему денег на ночлег? — подумал Фридолин. — Ах, но что это решит! Тогда я должен буду позаботиться о нем и завтра, иначе в этом нет никакого смысла, и в конце концов буду заподозрен в преступной связи с ним». Фридолин ускорил шаг, чтобы как можно скорее уклониться от любого вида ответственности и искушения. «Почему именно этот? — спрашивал он себя, — в одной только Вене еще тысячи и тысячи таких же нищих. Заботиться о них всех?!» Он вспомнил о мертвеце, которого недавно оставил, и с некоторой дрожью отвращения подумал, что в этом худом теле, лежащем под коричневым фланелевым одеялом, вечные законы гниения и распада уже начали свою работу. И тогда Фридолин ощутил радость от того, что еще жив, и что, по всей вероятности, от него все эти трагические вещи еще далеки; от того, что он находится в самом расцвете своей молодости, что у него есть привлекательная, прелестная жена и что, если он пожелает, может иметь еще одну или даже несколько. Правда, для этого понадобилось бы больше времени, чем он мог себе позволить; и тут Фридолин припомнил: в восемь часов утра он должен быть в клинике, с одиннадцати до трех навещать частных пациентов, после обеда до пяти у него приемные часы, а вечером — еще несколько пациентов. И еще хорошо, если не придется задерживаться до поздней ночи, как сегодня.

Он пересек ратушную площадь, мостовая которой тускло светилась, словно коричневатая поверхность илистого пруда, и направился в район Йозефштат. Фридолин услышал гулкие мерные шаги и увидел, как вдалеке небольшая группа студентов, человек шесть- восемь, огибают угол здания и движутся по направлению к нему. На молодых людей упал свет фонаря, и Фридолину показалось, что он узнал в них «голубых алеманнов». Сам он никогда не входил в это общество, но в свое время участвовал в паре поединков на шпагах. Фридолин вспомнил студенческие годы, и сразу же — двух девушек в костюмах домино, которые вчера заманили его в ложу, а потом самым подлым образом бросили. Студенты подошли уже совсем близко, они громко разговаривали и смеялись; может, он знает кого-нибудь из них по работе в госпитале? Но при таком тусклом освещении невозможно было четко разглядеть лица. Фридолину пришлось прижаться к стене, чтобы не столкнуться с молодыми людьми — и вот они уже прошли мимо. Однако шедший последним высокий парень в расстегнутой зимней куртке и с повязкой на левом глазу, казалось, нарочно отстал и толкнул его локтем. Это не могло быть случайностью. «Что это взбрело парню в голову?» — подумал Фридолин, невольно остановившись. Пройдя еще пару шагов, парень тоже остановился, и некоторое время они, находясь уже на весьма значительном расстоянии, смотрели друг другу в глаза. Внезапно Фридолин резко развернулся и продолжил свой путь. Позади послышался короткий смешок — и Фридолин уже было обернулся, чтобы осадить парня, но почувствовал, как по-особенному стало биться его сердце. Совсем как тогда, двенадцать или четырнадцать лет назад, когда кто- то сильно колотил в дверь его дома, в то время как у него была молодая особа, которую постоянно разыскивал любимый, но постоянно отсутствующий, и не исключено, что вовсе не существующий жених. Тот, кто так грозно колотил в дверь, оказался всего лишь почтальоном. Сейчас его сердце билось совсем как тогда. «Что это? — сердито спросил он себя и заметил легкую дрожь в коленях. — Трусость? Вздор, — ответил он сам себе. — Пристало ли мне, человеку тридцати пяти лет, практикующему врачу, мужу, отцу, связываться с пьяными студентами? Поединок! Секунданты! Дуэль! И в завершении этого вызывающего поведения — ранение в руку? Невозможность в течении двух недель работать? Или выколот глаз? Или заражение крови? И через восемь дней — оказаться под коричневым фланелевым одеялом, совсем как господин с Шрейфогельгассе? Трусость?!»

Фридолин участвовал в паре дуэлей на шпагах и однажды был готов поучаствовать в дуэли на пистолетах, и не по его инициативе дело закончилось полюбовно. А его работа?! Опасность в любой момент и со всех сторон — об этом, правда, все время забывают. Давно ли это было: ребенок, больной дифтеритом, кашлял ему в лицо? Три или четыре дня назад, не больше. Такое сомнительное мероприятие, как маленький поединок. Он вообще не думал об этом. Что ж, если он встретит того парня еще раз, будет возможность прояснить ситуацию до конца. Он ни в коей мере не был обязан — ночью, по дороге от пациента или к пациенту, это, в конце концов, тоже случайность — нет, он действительно вовсе не обязан реагировать на подобное вызывающее поведение глупых студентов. А если бы, например, ему встретился юный датчанин с Альбертиной? Ах, нет, что это вдруг взбрело ему в голову? Ну, это все равно, что она была бы его любовницей. Еще хуже. Да, вот кто должен был бы теперь ему встретиться. Да, настоящим наслаждением было бы стоять где-нибудь в лесу напротив этого юнца и направлять дуло пистолета в его лоб с гладко зачесанными светлыми волосами.

В этот момент Фридолин понял, что отдалился от своей цели, очутившись в маленьком узком переулке, по которому в поисках клиентов брела лишь пара оборванных проституток. «Странно, что я оказался здесь», — подумал он. И студенты в голубых беретах, и Марианна со своим женихом, дядей и тетей, которых он представил себе плечом к плечу стоящих у постели старого советника, показались ему призрачными и далекими. Как и Альбертина, которая сейчас уже наверное спит, как обычно, положив руки под голову, и даже его ребенок, свернувшийся калачиком в узкой белой латунной кроватке, и розовощекая горничная с родинкой на левом виске — все они были где-то очень далеко. В этом ощущении, немного ужасавшем Фридолина, было одновременно нечто успокаивающее. Что-то, что освобождало от любого рода ответственности, что, казалось, сводило на нет любые человеческие связи.

Одна из слоняющихся неподалеку девушек заговорила с Фридолином. Это было изящное, совсем еще юное создание. Очень бледна, губы ярко накрашены. «Это тоже может закончиться смертью, — подумал он, — только не так быстро! Опять трусость? В сущности, да». Он услышал шаги, а вскоре и голос девушки совсем рядом с собой.

— Не хочешь прогуляться со мной, доктор?

Фридолин невольно обернулся.

— Откуда ты меня знаешь? — спросил он.

— Я не знаю вас, — сказала она, — но в этом районе каждый встречный — доктор.

Со времен гимназии он не имел никаких дел с подобными женщинами. Вернуться в годы своей ранней юности, куда завлекает его это существо? Фридолин вспомнил одного молодого элегантного человека, с которым был мимолетно знаком: как-то раз после бала они сидели в ночном кафе, и тот рассказывал о великолепных и счастливых моментах, проведенных с женщинами подобного рода. Вскоре он удалился с одной из таких профессионалок. На вопросительный взгляд Фридолина юноша ответил:

— Это всегда останется самым удобным и не самым плохим выбором.

— Как тебя зовут? — спросил Фридолин.

— Ха, как нас зовут? Конечно же, Мицци. — Девушка уже повернула ключ в двери, поднялась на лестничную площадку и ждала, что Фридолин последует за ней.

— Скорее, — сказала она, заметив, что он колеблется. Внезапно он оказался рядом с ней, дверь за ним закрылась, Мицци заперла ее, зажгла восковую свечу и осветила ему проход. «Я сошел с ума, — подумал он. — в любом случае я к ней не прикоснусь». В комнате горела масляная лампа. Девушка высоко вывернула фитиль. Это была уютная комната, мило обставленная (во всяком случае, пахло здесь лучше, чем, например, у Марианны). Конечно, здесь не лежал месяцами старый больной человек. Без малейшей фамильярности девушка приблизилась к Фри- долину, но тот мягко отстранил ее. Тогда она указала на кресло-качалку, в которое он с удовольствием позволил себя усадить.

— Ты наверняка очень устал, — заметила она. Фридолин кивнул. Не спеша раздеваясь, она сказала: — Да, мужчина, который целый день занят делами. В этом плане нам гораздо легче.

Он заметил, что ее губы совсем не накрашены, а от природы такого яркого цвета, и сделал ей по этому поводу комплимент.

— Зачем мне краситься? — спросила она. — Как ты думаешь, сколько мне лет?

— Двадцать? — предположил Фридолин.

— Семнадцать, — сказала она, села к нему на колени и, как ребенок, обняла его за шею.

«Кто мог предположить, — думал он, — что я буду находиться именно здесь, именно в этой комнате? Разве я сам, час назад, десять минут назад, считал это возможным? И — зачем? Зачем?» Девушка стала искать его губы своими, но он отстранился. Она посмотрела на него большими грустными глазами и соскользнула с его колен. Фридолину было почти жаль ее: в ее объятиях была особенная, успокаивающая нежность.

Она взяла красный халат, лежавший на спинке разобранной кровати, и закуталась в него.

— Теперь все правильно? — спросила она серьезно, будто испуганно, словно ей стоило больших усилий понять человека напротив. Он не знал, что ответить.

— Ты правильно догадалась, — сказал Фридолин, — я действительно очень устал, но мне очень приятно сидеть здесь, в кресле-качалке, и просто тебя слушать. У тебя такой красивый, нежный голос. Говори! Расскажи мне что-нибудь.

Она села на кровать и покачала головой.

— Ты боишься, — сказала она тихо, а затем про себя, едва слышно, — жаль!

При этих словах горячая волна прокатилась по его телу. Он подошел к ней, хотел обнять, объяснить, что он абсолютно ей доверяет, и это было бы правдой. Он привлек ее к себе и стал ласкать, как ласкают девушку, как ласкают любимую женщину. Но она так сопротивлялась, что он в конце концов в смущении остановился.

— Мы не можем этого знать, но когда- то все может случиться. Ты прав, что боишься меня. И если что-то случится, ты проклянешь меня.

Предложенные деньги она отвергла так настойчиво, что он не решился настаивать. Она накинула на себя тонкую голубую шаль, зажгла свечу и, освещая ему путь, проводила до двери.

— Сегодня я буду дома, — сказала она. Он взял ее руку и невольно поцеловал. Она посмотрела на него удивленно, почти испуганно, а затем улыбнулась счастливо и смущенно.

— Как девушку… — прошептала она.

Дверь за ним закрылась, и Фридолин быстрым взглядом запечатлел в своей памяти номер дома, чтобы утром послать бедняжке вина и сладостей.

Глава 4

Тем временем стало еще теплее. Теплый ласковый ветер нес по узкому переулку запах влажных полей и далекой горной весны. «Куда теперь?» — подумал Фридолин, как будто не было само собой разумеющимся наконец отправиться домой и лечь спать. Однако он не мог на это решиться. После неожиданного столкновения с алеманнами ему казалось, что у него больше нет дома. Или после сцены у Марианны? Нет-нет, раньше — после вечернего разговора с Альбертиной он все дальше и дальше удалялся из привычного круга событий в другой, далекий, чужой мир.

Он ходил по ночным улицам, подставляя лоб теплому сухому ветру, и, наконец, решительно, словно достигнув наконец желанной цели, зашел в кафе в нижнем Ринге. Это было старовенское уютное кафе, не слишком просторное, с приглушенным светом и в столь поздний час не слишком многолюдное.

В углу трое мужчин играли в карты. Официант, некоторое время просто наблюдавший за Фридолином, помог тому снять шубу, принял заказ и удалился, положив на стол иллюстрированные журналы. Фридолин почувствовал себя вполне комфортно и принялся листать журналы. Его взгляд останавливался то тут, то там. В каком-то чешском городе были сорваны все вывески на немецком языке. В Константинополе состоялась конференция, посвященная проблемам железных дорог в Малой Азии, в которой принял участие лорд Гранфорд. Фирма «Бениес энд Вейнгрубер» была объявлена банкротом. Проститутка Анна Тигер отравила свою подругу Хермину Дробизки купоросом. Преступление было совершено на почве ревности. Девушка по имени Мария Б., проживающая на Шенбруннерштрассе 28, отравилась сублиматом. Все эти события — безликие и печальные в своей сухой повседневности — подействовали на Фридолина отрезвляюще и успокаивающе. Ему было жаль Марию Б. Сублимат, как глупо. В эту самую минуту, когда он уютно сидит в кафе, Альбертина спокойно спит, заложив руки за голову, а советник уже оставил позади все земные печали, Мария Б., Шенбруннерштрассе 28, бессмысленно страдает от страшных болей.

Фридолин бросил взгляд поверх газеты, почувствовав, что из-за соседнего столика за ним внимательно наблюдают. Возможно ли это? Нахтигалл?! Тот тоже узнал его, дружески подняв руки, поднялся и подошел к Фридолину. Это был большой, довольно толстый человек с длинными светлыми, слегка вьющимися волосами, кое-где седыми, и подстриженными по польской моде усами.

На нем был расстегнутый серый плащ, из-под которого выглядывал немного засаленный фрак с тремя фальшивыми бриллиантовыми пуговицами, мятый воротничок и постоянно сползающий на бок шелковый галстук. Веки этого вполне молодого еще человека покраснели, словно он много ночей подряд провел без сна, однако глаза были на удивление голубыми и ясными.

— Так ты в Вене, Нахтигалл? — вскричал Фридолин.

— Таки ты не знаешь? — ответил с выговором польского еврея Нахтигалл.

— Ты не знаешь, но ведь я так известен! — и он, громко и добродушно расхохотавшись, сел напротив Фридолина.

— Как? — спросил Фридолин. — Неужели приезд профессора хирургии остался незамеченным?

Нахтигалл засмеялся еще громче:

— Разве ты меня не слышал? Сегодня вечером?

— Почему «слышал»? Ах, да! — только сейчас Фридолин вспомнил, что когда зашел в кафе и даже раньше, когда только приближался к нему, из глубины подвала доносились звуки фортепиано.

— Так это был ты? — удивился он.

— А кто же еще? — засмеялся Нахтигалл.

Фридолин кивнул. Конечно, эта своеобразная, энергичная манера игры, эти дерзкие, но благозвучные партии левой руки — все это сразу показалось ему таким знакомым. Он вспомнил, что Нахтигалл окончательно оставил изучение медицины после второй, правда, удачной попытки сдать зоологию с семилетним опозданием. Но спустя продолжительное время, он снова начал появляться в больнице, анатомическом театре, лабораториях и аудиториях, где со своей светлой лохматой шевелюрой, постоянно мятым воротничком, топорщившимся, некогда белым галстуком полюбился не только коллегам, но и некоторым профессорам. Сын еврейских торговцев водкой из захолустного польского городка, он уехал в Вену изучать медицину. О нищенских суммах, которые посылали ему родители, можно было не упоминать, но вскоре выяснилось, что все недостающее можно получить за общим столом для медиков на Ридхоф, куда нередко заглядывал и сам Фридолин. Оплату большей части счетов Нахтигалла брали на себя более состоятельные коллеги. Одежду он принимал в подарок и делал это всегда с радостью и без ложной гордости. Еще в родном городе он научился основам игры на фортепиано у одного полунищего пианиста. В Вене, будучи студентом медицины, он посещал консерваторию, где, вроде бы, слыл подающим надежды талантом. Но и здесь ему не хватило серьезности и старания, чтобы продолжать регулярное обучение. И вскоре он счел вполне достаточным играть лишь в кругу друзей и играл, скорее, для удовольствия. Некоторое время он работал пианистом в пригородной школе танцев. Университетские коллеги старались ввести его в лучшие дома, однако он играл только то, что нравилось ему, столько, сколько ему хотелось, вступал в не всегда невинные беседы с юными особами и пил больше, чем следовало. Как-то раз он играл на танцах у директора банка. Было уже далеко за полночь, когда он отпустил пару язвительных замечаний в адрес танцевавшей неподалеку девушки, чем поверг ее саму в смущение, а ее кавалера в возмущение, после чего решил сыграть канкан и дополнить свою игру куплетом весьма двусмысленного содержания.

Директор банка сделал ему замечание в резком тоне. Нахтигалл же, находясь в приподнятом настроении, поднялся, обнял директора, и тот, хоть и сам был евреем, возмутился и прошипел Нахтигаллу в лицо несколько принятых у этого народа ругательств, на что Нахтигалл отреагировал мощным ударом в ухо. После этого его карьера в лучших домах города в качестве пианиста окончательно завершилась. Среди близких он в общем вел себя более прилично, хотя иногда его все же вынуждены были по сходным причинам выдворять из кафе. Но на следующее утро подобные инциденты прощались и забывались участниками. Однажды, когда его коллеги уже давно закончили учебу, он неожиданно, ни с кем не попрощавшись, исчез из города. Несколько месяцев от него приходили открытки из различных польских и русских городов. Нахтигалл любил Фридолина больше остальных, но напомнил ему о своем существовании лишь однажды, в виде просьбы о значительной сумме, которую Фридолин немедленно удовлетворил, не получив более отНахтигалла ни благодарности, ни вообще каких-либо вестей.

И вот теперь, в три четверги первого ночи, Нахтигалл настаивал на том, чтобы немедленно исправить это недоразумение и вернуть долг. Он тут же извлек необходимую сумму из своего несколько помятого, но довольно толстого кошелька, что позволило Фридолину принять деньги с чистой совестью…

— Ну, как я вижу, у тебя все в порядке, — сказал он, улыбаясь, словно для своего собственного успокоения.

— Не жалуюсь, — ответил Нахтигалл. И коснулся руки Фридолина: — А теперь расскажи, как случилось, что ты оказался здесь среди ночи?

Фридолин объяснил: ему было необходимо выпить чашечку кофе после ночного визита к больному. При этом он умолчал, сам не зная почему, что не застал своего пациента в-живых. Затем он кратко рассказал о своей работе в клинике и о частной практике, упомянул о том, что он женат, женат счастливо и является отцом шестилетней дочки.

Нахтигалл рассказал о себе. Как Фридолин и предполагал, за эти годы он объездил с концертами все польские, румынские, сербские и болгарские города и городки. В Лемберге живут его жена и четверо детей — тут он звонко рассмеялся, будто это было исключительно смешно: иметь четверых детей, которые живут в Лемберге, и всех от одной и той же женщины. С прошлой осени он снова обосновался в Вене. Варьете, которое его ангажировало, обанкротилось, и теперь он играет в разных кафе, с которыми удается договориться, иногда два или три раза за одну ночь.

— Вот здесь, например, в подвале, — не очень аристократичное заведение, — заметил он, — а что касается публики… Но если у тебя четверо детей и жена в Лемберге, — и он засмеялся снова, на этот раз не так беззаботно. — Еще я иногда играю в частных домах, — поспешно добавил он. И, заметив критическую улыбку на лице Фридолина, сказал: — Не у директоров банков и им подобных, нет, в более высоких кругах, а также и в различных обществах — открытых и тайных.

— Тайных?

Нахтигал посмотрел перед собой с угрюмым и одновременно хитрым видом.

— Скоро за мной заедут.

— Как, сегодня ты еще играешь?

— Да, там все начинается только в два часа.

— Хм, это очень забавно…

— И да и нет, — засмеялся Нахтигалл, но на этот раз мрачно.

— И да и нет? — удивленно повторил Фридолин.

— Я играю в одном частном доме, но я не знаю, кому он принадлежит.

— Ты играешь там первый раз? — с возрастающим интересом спросил Фридолин.

— Нет, третий. Но на этот раз, вероятно, это снова будет в новом месте.

— Я не понимаю.

— Я тоже, — рассмеялся Нахтигалл. — Лучше не спрашивай.

— Да… — многозначительно протянул Фридолин.

— Нет, ты ошибаешься. Это не то, что ты подумал. Я многое повидал, знаешь, в этих маленьких городишках, особенно в румынских, есть на что посмотреть… Но здесь… — он немного отодвинул желтую занавеску, выглянул в окно на улицу и сказал, как будто про себя: — Еще не приехали, — а затем, обращаясь к Фридолину. — Экипаж. Меня всегда забирает экипаж, и каждый раз разный.

— Нахтигалл, ты меня заинтриговал, — холодно заметил Фридолин.

— Слушай, — сказал Нахтигалл после нерешительной паузы. — А если бы я взял тебя… — и затем неожиданно: — У тебя хватит смелости?

— Странный вопрос, — ответил Фридолин оскорбленным тоном завсегдатая студенческих пирушек.

— Я так не думаю…

— А что ты, собственно, думаешь? Тут требуется особенная смелость? Что может случиться? — и он засмеялся коротко и пренебрежительно.

— Со мной ничего не может случиться, самое большее, что сегодня я буду играть в последний раз — но это, вероятно, в любом случае, будет именно так, — и он снова приподнял занавеску.

— Ну, и что?

— Что ты имеешь в виду? — спросил Нахтигалл, словно во сне.

— Рассказывай дальше. Раз уж ты начал… Тайное собрание, закрытое общество, собрание гостей?

— Я не знаю. В последний раз было тридцать человек, а в первый — шестнадцать.

— Бал?

— Конечно, бал, — казалось, Нахтигалл уже жалел, что вообще заговорил об этом.

— И поэтому ты там играешь.

— Поэтому? Нет. Я не знаю почему. Правда, не знаю. Я играю, я играю с завязанными глазами.

— Нахтигалл, Нахтигалл, что за сказки!

Нахтигалл наклонился ближе и прошептал:

— Но с не очень крепко завязанными глазами. Не так, чтобы я вообще ничего не видел. Сквозь черную повязку я вижу в зеркале… — и он снова замолчал.

— Одним словом, — сказал Фридолин нетерпеливо и с оттенком презрения, чувствуя, однако, как в нем нарастает необъяснимое волнение, — голые девки.

— Не говори так, Фридолин, — ответил Нахтигалл, словно оскорбившись, — Таких женщин ты никогда не видел.

Фридолин слегка откашлялся.

— И… Высока ли плата за вход? — как бы мимоходом спросил он.

— Ты имеешь в виду — билет или что-то в этом роде? Ах вот, о чем ты думаешь.

— Ну и как же туда попасть? — спросил Фридолин сдавленным голосом и забарабанил пальцами по столу.

— Нужно знать пароль. Он все время меняется.

— И какой сегодня?

— Я еще не знаю. Я узнаю его от кучера.

— Возьми меня с собой, Нахтигалл.

— Нет-нет, невозможно, это слишком опасно.

— Но еще минуту назад ты сам собирался взять меня с собой, тогда это не казалось тебе таким опасным.

Нахтигалл испытующее посмотрел на него.

— В таком виде, как ты сейчас, это все равно невозможно, там все в масках — и мужчины и женщины. У тебя есть с собой маска или что-то в этом роде? Нет-нет. Может, в следующий раз. Я говорю лишь теоретически.

Он прислушался, снова выглянул на улицу из-за занавески и облегченно вздохнул:

— Ну, вот и экипаж. Счастливо.

Фридолин схватил его за руку.

— Нет, ты так не уйдешь. Ты возьмешь меня с собой.

— Но, коллега…

— Предоставь мне все остальное. Я уже понял, что это «слишком опасно», возможно, как раз меня и привлекает.

— Но я же сказал, без костюма и маски…

— Есть прокат костюмов.

— В час ночи!

— Послушай, Нахтигалл. На углу Викинбургштрассе как раз находится такой прокат. Я несколько раз в день прохожу мимо этой вывески, — и поспешно, с возрастающим возбуждением добавил: — Ты останешься здесь еще на четверть часа, а я тем временем попытаю счастья. Владелец проката, вероятно, живет в том же доме. Если ничего не выйдет, я не буду более настаивать. Пусть все решит судьба. В этом же доме есть кафе, кафе Виндобона, если не ошибаюсь. Ты скажешь кучеру, что кое-что забыл там, зайдешь внутрь, я буду ждать тебя недалеко от двери, ты быстро скажешь мне пароль и снова сядешь в свой экипаж. Я же, если мне удастся раздобыть костюм, тоже возьму экипаж и поеду за тобой, а там… будет видно. Я готов к любым опасностям.

Нахтигалл несколько раз пытался что-то возразить, но безуспешно. Фридолин бросил на стол деньги вместе с щедрыми чаевыми, что показалось ему соответствующим настроению этой ночи, и вышел. Снаружи стоял закрытый экипаж, на козлах неподвижно сидел кучер, в высоком цилиндре, одетый во все черное. «Как траурный экипаж», — подумал Фридолин. Несколько минут быстрым шагом — и вот он уже достиг угла дома, где располагался прокат костюмов. Он позвонил и спросил у швейцара, здесь ли живет хозяин проката костюмов господин Гибизер. Выяснилось, что господин Гибизер действительно живет здесь, этажом выше своего магазина. Швейцар, казалось, был не очень удивлен столь поздним визитом и после значительных чаевых, полученных от Фридоли- на, доброжелательно заметил, что во время карнавала далее в такое время не так уж редко приходят люди, чтобы взять костюм напрокат. Он зажег свечу и освещал путь до тех пор, пока Фридолин не оказался на втором этаже. Господин Гибизер тут же открыл, словно все это время он ждал перед дверью. Это был худой, безбородый и лысый мужчина в старомодном пестром халате и турецкой шапке с кисточкой. Своим видом он походил на старика из какой-нибудь театральной комедии. Фридолин изложил ему свою просьбу и добавил, что цена не имеет значения, на что господин Гибизер мимоходом бросил:

— Я возьму столько, сколько мне причитается, не больше.

И он повел Фридолина по винтовой лестнице вниз, в магазин.

В магазине пахло шелком, бархатом, духами, пылью и засохшими цветами; в темноте мерцали красные и серебряные блестки. Господин Гибизер зажег свет: тысячи маленьких лампочек вспыхнули и осветили узкий длинный коридор, конец которого терялся в темноте. Справа и слева в открытых шкафах висели всевозможные костюмы: на одной стороне — костюмы рыцарей, оруженосцев, крестьян, охотников, ученых, восточных мудрецов и шутов, на другой — служанок, благородных дам эпохи средневековья, крестьянок, камеристок и королев ночи. К каждому костюму прилагался головной убор. Фридолину понравилась атмосфера, царившая здесь, понравилась пестрая череда проплывающих с обеих сторон костюмов, которые, казалось, собираются пригласить друг друга на танец.

Господин Гибизер следовал за ним:

— Господин хочет что-то особенное? Директория? Старонемецкий?

— Мне нужна лишь темная монашеская ряса и черная маска.

В этот момент в конце коридора послышался звон стекла. Фридолин испуганно посмотрел на владельца магазина, словно тот был обязан немедленно все объяснить. Гибизер и сам застыл на месте и стал шарить рукой в поисках выключателя- через несколько секунд ослепительный свет осветил коридор до самого конца, и они увидели маленький, покрытый скатертью столик, на котором стояли тарелки, бокалы и бутылки. За столом слева и справа сидели двое судей в красных мантиях, которые, заметив господина Гибизера, одновременно вскочили, а сидевшая между ними девушка в то же мгновение исчезла. Господин Гибизер бросился к ним и после непродолжительной возни вытащил из-под стола белый парик. Только теперь Фридолин заметил, что под столом, согнувшись, сидела прелестная, совсем еще юная девушка, почти ребенок. На ней был костюм Коломбины и шелковые белые чулки. Заметив Фридолина, она подбежала к нему и взяла за руку. В это время Гибизер бросил парик на стол и крепко схватил судей за складки их мантий, затем крикнул Фридолину, чтобы тот задержал девушку. Та прижалась к Фридолину, словно он должен был ее защитить. Маленькое узкое лицо Коломбины было сильно напудрено и украшено несколькими искусственными мушками, от девушки пахло пудрой и розами, а в глазах плясали озорные огоньки.

— Господа, — строго произнес Гибизер. — Вы останетесь здесь до тех пор, пока я не передам вас полиции.

— О чем это вы? — воскликнули в ответ оба. — Нас пригласила эта юная особа.

Гибизер отпустил их, и Фридолин услышал, как он тихо сказал:

— Об этом вы расскажете в самое ближайшее время. Или вы не видите, что имеете дело с помешанной? — и, уже обращаясь к Фридолину: — Прошу прощения за этот инцидент.

— О, ничего страшного, — сказал Фридолин. В этот момент он охотнее всего остался бы здесь с малышкой или отправился бы с ней в подходящее для таких дел уединенное место. Она, словно зачарованная, смотрела на него своими большими глазами и, казалось, не в силах была тронуться с места. Ее взгляд был детским и одновременно манящим, кокетливым.

Судьи в конце коридора оживленно что- то обсуждали между собой. Гибизер подошел к Фридолину и деловито спросил:

— Итак, вам нужны ряса, шляпа пилигрима и маска?

— Нет, — сказала Коломбина, и глаза ее заблестели, — ты должен дать этому господину горностаевую мантию и красный камзол.

— Отойди от меня! — прикрикнул на нее Гибизер, затем указал Фридолину на темную рясу, висевшую между костюмами наемного солдата и венецианского сенатора. — Этот размер вам подойдет, вот шляпа, берите скорее.

Вдруг судьи снова дали о себе знать:

— Господин Гибизер, вы должны нас немедленно отпустить, — и они назвали незнакомое Фридолину французское имя.

— Об этом не может быть и речи, — насмешливо ответил он. — А пока что, не будете ли вы так любезны, дождаться здесь моего возвращения.

Между тем, Фридолин быстро оделся в рясу, повязал висевший рядом белый шнур как пояс, Гибизер протянул ему висевшую на узкой приставной лестнице черную широкополую шляпу, и Фридолин надел ее. Однако он проделывал все это словно нехотя, потому что все сильнее ощущал, что должен остаться и помочь Коломбине в минуту грозящей опасности. Он примерил маску, которую сунул ему Гибизер. От нее пахло необычными и приторными духами, запах показался Фридолину неприятным.

— Иди вперед, — сказал Гибизер малышке и властно указал на лестницу. Коломбина повернулась и, посмотрев в конец коридора, грустно улыбнулась, махнув на прощанье рукой. Фридолин проследил за ее взглядом. Но там уже стояли не судьи, а двое стройных молодых людей во фраках, белых галстуках и красных масках. Коломбина поплыла вверх по лестнице, Гибизер последовал за ней, а Фридолин замыкал шествие. В прихожей Гибизер открыл дверь, ведущую во внутренние комнаты, и сказал Коломбине:

— Сейчас ты немедленно отправишься в кровать, порочное существо. Мы поговорим, как только я рассчитаюсь с этим господином.

Она стояла в дверях, бледная и хрупкая, и, глядя на Фридолина, печально качала головой.

Фридолин заметил в зеркале, висящем слева на стене, худощавого пилигрима, которым оказался не кто иной, как он сам. Коломбина исчезла, и Гибизер запер за ней дверь. Затем он открыл входную дверь и вынудил Фридолина выйти на лестничную клетку.

— Извините, — сказал Фридолин, — сколько я вам должен…

— Прошу вас, господин, оплатите при возвращении, я вам доверяю.

Но Фридолин не двигался с места.

— Вы обещаете мне, что не сделаете бедному ребенку ничего плохого?

— А вам-то что за дело?

— Я слышал, что сначала вы назвали ее безумной, а теперь вы называете ее развратным существом. Здесь есть определенное противоречие, вы не находите?

— Но, сударь, — отвечал Гибизер нарочито возвышенным тоном, — разве сумасшедшие не отвержены Богом?

Фридолин с отвращением содрогнулся.

— В любой ситуации есть выход, — заметил он. — Я — врач. Продолжим разговор завтра.

Гибизер беззвучно и иронично засмеялся. На лестничной площадке неожиданно загорелся свет, дверь, разделившая Гибизера и Фридолина, закрылась, и Фридолин тут же услышал звук опускающегося засова. Спускаясь по лестнице, Фридолин снял с себя рясу, шляпу и маску, и взял все это под мышку. Швейцар распахнул перед ним дверь. Черный экипаж все еще стоял напротив с неподвижным возницей на козлах. Нахтигалл как раз собирался покинуть кафе и, казалось, был неприятно удивлен, увидев Фридолина в условленном месте.

— Ты и в самом деле раздобыл костюм?

— Как видишь. Какой пароль?

— Ты настаиваешь?

— Безусловно.

— Тогда пароль — Дания.

— Ты шутишь, Нахтигалл?!

— С чего ты взял?

— Нет-нет, ничего. Просто этим летом я был на датском побережье… Ну, езжай, но только не очень торопись, чтобы у меня было время взять кучера.

Нахтигалл кивнул и неторопливо закурил сигарету, тем временем Фридолин быстро пересек улицу, нанял извозчика и невинным тоном, словно речь шла о шутке, приказал ему следовать за черным экипажем, который как раз тронулся.

Они ехали по Алзерштрассе, потом вдоль железной дороги, ведущей загород, и затем по плохо освещенным безлюдным переулкам. Фридолин боялся, что он потеряет след впереди идущего экипажа, но всякий раз, когда он высовывался из окна, ощущая прикосновения неестественно теплого ветра, то видел перед собой на значительном расстоянии другой экипаж и неподвижно сидящего на козлах кучера в высоком черном цилиндре. «Все это может плохо закончиться», — подумал Фридолин. К тому же, он все еще ощущал запах роз и пудры, которым пахла Коломбина. «Что это за странная история, в которой я оказался? — спрашивал он себя. — Я не должен, не могу заходить так далеко. Может быть, не следует ехать дальше? И где мы сейчас находимся?»

Экипаж медленно поднимался в гору. По краям улицы стояли небольшие скромные виллы. Фридолину показалось, что он определил их местонахождение. Должно быть, это Галитцинберг. В юности он нередко забредал сюда во время прогулок. Слева внизу он увидел расплывающиеся в тумане тысячи мерцающих огней города. Он услышал стук колес и посмотрел из окна назад. За ними ехало еще два экипажа, чему Фридолин был очень рад, так как он в таком случае не мог вызвать подозрений у черного кучера.

Внезапно повозка резко свернула в сторону и стремительно покатилась вниз по дороге, где меж решеткой и стеной образовалось подобие ущелья. Фридолин подумал, что давно пора надеть костюм. Он снял шубу и облачился в рясу, так же, как каждое утро в отделении больницы влезал в рукава халата; и как о чем-то спасительном подумал о том, что, если все пойдет хорошо, он уже через несколько часов, как обычно, будет делать утренний обход больных.

Экипаж остановился. «А что если, — подумал он, — я не буду выходить, а сразу поеду обратно? Но куда? К маленькой Коломбине? Или к девушке с Бухфелдгассе? Или к Марианне, дочери советника? Или домой?» И с легким трепетом он осознал, что туда ему хочется меньше всего. Может, это из-за того, что дорога домой показалась ему самой длинной? «Нет, я не могу повернуть назад, — подумал он. — Я должен пройти до конца по этой дороге, даже если в результате меня будет ждать смерть». Он рассмеялся пафосу собственных слов, однако на душе у него было скверно.

Ворота были распахнуты. Черный экипаж, видимо, продолжил спускаться все ниже — в ущелье или в темноту. Но Нахтигалл, в любом случае, уже вышел. Фридолин быстро выпрыгнул из экипажа, велев кучеру дожидаться его возвращения наверху, на повороте, так долго, как потребуется. И, чтобы быть уверенным, что кучер его дождется, он щедро с ним расплатился и пообещал такую же сумму по возвращении. Экипажи, следовавшие за ним, приближались. Фридолин увидел, что из первого вышла закутанная женская фигура. Затем он зашел в сад и надел маску; неяркий свет из окон дома освещал ведущую к воротам дорожку. Из-за кустов с пронзительным криком выпорхнули две черные птицы; спустя несколько мгновений Фридолин уже стоял в узком белом вестибюле. Навстречу ему лились звуки музыки, справа и слева стояли двое лакеев в темных ливреях и серыми масками на лицах.

— Пароль? — одновременно спросили они его шепотом.

— Дания, — ответил Фридолин.

Один из лакеев взял его шубу и исчез в соседней комнате, другой открыл дверь, и Фридолин попал в сумрачный высокий зал, стены которого были задрапированы черным шелком. По залу не спеша прогуливались люди, все в масках и костюмах монахов или монашек. Откуда-то сверху, постепенно нарастая, лилась итальянская церковная музыка.

В углу зала стояла маленькая группа — три монашки и два монаха; они помахали ему сначала, казалось, по ошибке, а затем еще раз. Фридолин, заметив, что он — единственный с покрытой головой, снял шляпу и, стараясь принять как можно более равнодушный вид, стал прогуливаться взад-вперед по залу; один монах тронул его за руку и кивнул в знак приветствия. Взгляд монаха задержался на Фридолине не более секунды, но, казалось, этому внимательному зоркому взгляду было достаточно, чтобы проникнуть в самые сокровенные мысли Фридолина. В зале ощущался странный дурманящий аромат, какой бывает в цветущих южных садах. Тут кто-то снова коснулся руки Фридолина. На этот раз это была монашка. Как и у остальных, ее лоб, голова и плечи были скрыты под черным покрывалом. Под шелковыми концами маски виднелся алый рот. «Где я? — подумал Фридолин. — Среди помешанных? Заговорщиков? Или я попал на собрание какой-то религиозной секты? Может быть, Нахтигалла подговорили и заплатили, чтобы он привел какого-нибудь непосвященного, которого они подняли бы на смех?» Но для маскарадной шутки все выглядело слишком серьезно и зловеще. К музыке присоединился женский голос, и в зале зазвучало старинное итальянское церковное песнопение. Все стояли тихо и, казалось, внимательно слушали, Фридолин тоже на время сдался в плен чудесной нарастающей музыке. Внезапно он услышал, как позади него зашептал женский голос:

— Не оборачивайтесь. Еще не поздно уйти. Вы здесь чужой. Если это откроется, последствия будут ужасны.

Фридолин в испуге замер. Первую секунду он был близок к мысли внять предупреждению. Однако любопытство, соблазн и, прежде всего, гордость были сильнее любых опасений. И он, не оборачиваясь, отрицательно покачал головой.

Голос сзади него зашептал:

— Мне жаль вас.

Теперь он обернулся. Сквозь маску виднелся блестящий алый рот, темные глаза внимательно смотрели на него.

— Я остаюсь, — сказал он героическим тоном, о существовании которого у себя ранее не подозревал, и снова отвернулся. Чудесное пение нарастало, но музыка зазвучала по-новому: теперь это была уже не церковная музыка, по пышности и буйству это скорее походило на бурную оргию. Фридолин заметил, что все монашки исчезли, и в зале остались одни монахи. Между тем, пение тоже зазвучало по-другому: мрачную строгость сменили нарастающие трели радости и ликования, вместо возвышенного органа дерзко вступило фортепиано, и Фридолин тут же узнал сильную и волнующую игру Нахтигалла. И женский голос, ранее столь благородный, перешел в последний, пронзительный, похотливый крик, словно стремящийся сквозь крышу все выше — в бесконечность. Внезапно двери слева и справа распахнулись, и Фридолин заметил в углу темную фигуру Нахтигалла за роялем. А в центре соседней залы, освещенные ослепительным светом, неподвижно стояли женщины — абсолютно нагие. Темные покрывала скрывали лишь их головы и плечи, а на лицах у всех были черные маски. Взгляд Фридолина жадно блуждал по стройным и пышным, нежным и откровенным цветущим телам. Взгляд под каждой маской лучился манящим светом.

Но каждая из этих женщин оставалась волнующей загадкой, скрытой под черной маской. В невыразимом восторге смотрел Фридолин на них и чувствовал, как в нем поднимается волна мучительного желания. Все остальные, вероятно, чувствовали тоже самое. Вздохи восторга переросли в стоны, словно от невыносимого страдания; у кого- то вырвался крик, и внезапно все, кто был в зале, бросились к женщинам, которые встречали их безумным, призывным, похотливым смехом. Все происходило с головокружительной быстротой; мужчины были уже не в монашеских рясах, а в ярких, праздничных — белых, желтых, голубых, красных — костюмах кавалеров. Фридолин был единственным, кто остался в костюме монаха, он забился в самый дальний угол вблизи Нахтигалла, который сидел к нему спиной. Фридолин хорошо видел, что у Нахтигалла на глазах повязка, но одновременно ему показалось, что он заметил, как из-под повязки глаза пианиста сверлят висящее напротив высокое зеркало, где отражались кавалеры с обнаженными танцовщицами.

Внезапно одна из них оказалась рядом с Фридолином и прошептала (до сих пор никто, словно голос тоже должен был остаться тайной, не произнес ни одного громкого слова):

— Почему скучаете в одиночестве? Почему не принимаете участия в танце?

Фридолин заметил, что двое кавалеров в другом углу внимательно наблюдают за ним, и предположил, что эта женщина — у нее была стройная мальчишеская фигура — была подослана, чтобы проверить и испытать его. Он протянул руку, чтобы привлечь ее к себе, как вдруг другая женщина, отделившись от танцующих, направилась к нему. Он сразу понял, что это была та, которая ранее предупреждала его. Она держалась так, словно увидела его в первый раз, и громко прошептав, чтобы ее было слышно в углу: «Ты наконец вернулся?» — весело рассмеялась.

— Все напрасно, я тебя узнала, — сказала она, обращаясь к стройной: — Оставь нас на две минуты. Потом, если захочешь, он твой — до утра, — и, наклонившись к ней, с радостью сказала: — Это он, да, это он.

— Правда? — спросила та удивленно и снова вернулась в угол к кавалерам.

— Не спрашивай, — велела женщина Фридолину, — и ничему не удивляйся. Я попыталась сбить ее с толку, но вот что я тебе скажу: это может скоро кончиться. Уходи, пока еще не слишком поздно. А слишком поздно может стать в любой момент. И смотри, чтобы не следили за тобой. Никто не должен узнать, кто ты. Иначе с твоей спокойной и мирной жизнью будет покончено навсегда. Уходи!

— Я увижу тебя снова?

— Нет, это невозможно.

— Тогда я остаюсь.

Дрожь прошла по ее нагому телу. Эта дрожь передалась Фридолину, он почувствовал себя опьяненным.

— А чем я рискую? Не больше, чем своей жизнью, — сказал, он. — Сейчас ты мне дороже жизни.

Он взял ее руку и попытался привлечь женщину к себе. Она снова в отчаянии прошептала:

— Уходи!

Он рассмеялся и услышал свой смех в отдалении, как это бывает во сне.

— Теперь я, кажется, начинаю понимать, куда я попал. Вы все здесь не для того ли, чтобы своим видом сводить с ума. Ты просто играешь со мной, хочешь окончательно лишить меня рассудка.

— Уходи, иначе будет слишком поздно.

Но он не хотел ее слушать.

— Разве здесь нет потаенных покоев, в которых могут уединиться пары, нашедшие друг друга? Что-то непохоже, что вскоре кавалеры, галантно поцеловав дамам ручки, вежливо распрощаются и удалятся.

И он указал на соседнюю залу, где в лучах ослепительного света под неистовые звуки рояля кружились пары. Разгоряченные белые тела обвивали голубые, красные, желтые костюмы. Ему казалось, что сейчас никому нет дела до него и женщины рядом с ним. Они стояли совсем одни в почти темном зале.

— Напрасные надежды, здесь нет никаких покоев, как ты себе воображаешь. Это последний шанс. Беги!

— Пойдем со мной.

Она резко, словно в отчаянии, покачала головой. Он снова рассмеялся и не узнал своего смеха.

— Ты смеешься надо мной? Неужели эти мужчины и женщины пришли сюда только для того, чтобы разжечь друг в друге огонь страсти, а затем отвергнуть? Кто может тебе запретить уйти со мной, если ты хочешь?

Она тяжело вздохнула и опустила голову.

— А, теперь я понимаю. Это наказание для тех, кто проник сюда без приглашения. Вы не смогли бы придумать ничего более жестокого! Отмените приговор, помилуйте меня, придумайте другое наказание, но только не говорите, что я не могу уйти с тобой!

— Ты сумасшедший. Я не могу уйти отсюда ни с тобой, ни с кем-либо другим. И тот, кто стал бы преследовать меня, поплатился бы моей и своей жизнью.

Фридолин почувствовал, что у него начинает кружиться голова, его рассудок и чувства будоражила, возбуждала и пьянила эта женщина, ее благоухающее тело, царившая здесь атмосфера, преисполненная таинственной, загадочной чувственности. Он чувствовал себя одновременно опьяненным и алчущим от всех событий этой ночи, ни одно из которых так ничем и не закончилось, от себя самого, от своей смелости, от бурлящего в нем ощущения перемен.

Он дотронулся рукой до покрывала, скрывавшего ее голову, словно хотел сорвать его.

Но она схватила его за руку.

— В одну из ночей кому-то из присутствующих пришло в голову сорвать у одной из нас покрывало с головы во время танца. С него сорвали маску и выставили вон.

— А что стало с женщиной?

— Вероятно, вы читали о красивой молодой девушке… Это случилось всего несколько недель назад. Она приняла яд за день до своей свадьбы.

Фридолин вспомнил заметку в газете и назвал имя. Не та ли это девушка из княжеского дома, которая была помолвлена с итальянским принцем?

Женщина кивнула.

Тут перед ними возник кавалер. Он казался самым знатным из присутствующих: на нем единственном был белый костюм. Коротким, вежливым, но властным поклоном он попросил разрешения пригласить даму на танец. Фридолину показалось, что какое-то мгновение она колебалась. Но он уже обнял ее, и вскоре они кружились в соседней ярко освещенной зале вместе с другими парами.

Фридолин остался один, и от наступившего одиночества его пробрала дрожь. Он огляделся. В этот момент, казалось, никому до него нет дела. Вероятно, это была последняя возможность беспрепятственно покинуть дом. Но, тем не менее, что-то заставляло его оставаться в углу, где он чувствовал себя невидимым и незаметным: боязнь бесславного и несколько смешного возвращения, неутоленное, мучительное желание восхитительного женского тела, аромат которого все еще витал рядом с ним; или соображение, что все произошедшее было лишь испытанием его мужества, и что великолепная женщина должна достаться ему в качестве приза, — он и сам этого не знал. В любом случае, ему стало ясно, что он не может более выносить этого напряжения и что он должен остаться здесь до конца. В этот момент ему также стало понятно, что это может стоить ему жизни. Он находится среди помешанных, среди развратников, но, определенно, не среди негодяев и преступников. Вдруг ему пришло в голову самому подойти к ним и признаться во всем. Да, только таким образом, подобным благородным аккордом должна была закончиться эта ночь, если она должна означать не более, чем бессмысленную последовательность мрачных, грустных, гротескных, похотливых и бесконечно сменяющих друг друга событий.

В этом момент рядом с ним раздался шепот:

— Пароль!

Кавалер в черном костюме незаметно подошел к нему и, так как Фридолин не ответил сразу, задал вопрос еще раз.

— Дания, — сказал Фридолин.

— Совершенно верно, господин, но это пароль для входа. А пароль для дома, разрешите поинтересоваться?

Фридолин молчал.

— Не будете ли вы столь любезны назвать пароль для дома? — прозвучали острые, как нож, слова. Фридолин пожал плечами. Черный костюм вышел на середину залы и поднял руку. Игра прекратилась, музыка затихла. Двое мужчин, один в желтом, другой — в красном, подошли ближе.

— Сударь, назовите пароль, — сказали они одновременно.

— Я забыл его, — ответил Фридолин с неуместной улыбкой и неожиданно почувствовал, как в его сердце наступил покой.

— Очень жаль, — сказал господин в желтом, — потому что здесь не имеет значения, забыли вы пароль или никогда не знали его.

Мужчины в масках заполнили зал, и двери с обеих сторон закрылись. Фридолин стоял один в одежде монаха среди пестрых кавалеров.

— Снимите маску! — прозвучало одновременно несколько голосов. Словно в попытке защититься Фридолин вытянул руки перед собой. В этот момент ему показалось в тысячу раз ужаснее стать единственным человеком с голым лицом в этой толпе масок, чем остаться без одежды. Твердым голосом он сказал:

— Если кто-нибудь здесь считает, что я своим появлением оскорбил его, то я готов, как это обычно бывает, дать ему удовлетворение. Но маску я сниму лишь в том случае, если вы все, господа, сделаете то же самое.

— Речь идет не об удовлетворении, — сказал кавалер в красном, который прежде молчал, — а об искуплении.

— Снимите маску! — приказал звонкий наглый голос, который напомнил Фридолину командный тон одного офицера. — Вам скажут в лицо, что вас ожидает.

— Я не сниму маску и сорву ее у того, кто отважится приблизиться ко мне.

Какая-то рука потянулась к его лицу, словно для того, чтобы сорвать маску, но вдруг двери распахнулись, и перед ними предстала женщина — Фридолин не мог не понять, кто это. Она снова была в костюме монахини, такой он увидел ее в первый раз. В светлой зале за ее спиной можно было увидеть остальных женщин, нагих, с закрытыми лицами, молчаливых и жмущихся друг к другу, как испуганное стадо. Но спустя мгновение двери опять закрылись.

— Отпустите его, — сказала монахиня, — я готова выкупить.

Наступило гробовое молчание, словно сказано было нечто чудовищное. Потом одетый в черное мужчина, который первым спросил у Фридолина пароль, повернулся к монахине:

— Ты знаешь, что этим навлекаешь на себя?

— Знаю.

Короткий вздох пробежал по зале.

— Вы свободны, — сказал черный кавалер Фридолину. — Немедленно покиньте этот дом и остерегайтесь наводить дальнейшие справки о тайне, за покров которой вам удалось заглянуть. Если вы попытаетесь идти по нашему следу, неважно, успешно или нет — вас будет ждать смерть.

Фридолин не двинулся с места.

— Каким образом эта женщина должна будет меня выкупить? — спросил он.

Молчание. Несколько рук указали ему на дверь в знак того, что он должен немедленно удалиться.

Фридолин отрицательно покачал головой.

— Господа, делайте со мной, что вам будет угодно, но я не могу допустить, чтобы за меня расплачивался кто-то другой.

— В судьбе этой женщины, — сказал кавалер в черном на этот раз очень мягко, — вы уже ничего не сможете изменить. Данные здесь обещания нельзя забрать назад.

Монахиня медленно кивнула в подтверждение этих слов.

— Уходи! — велела она Фридолину.

— Нет, — ответил тот, повышая голос. — Жизнь потеряет для меня всякий смысл, если я уйду без тебя. Кто ты, откуда ты, об этом я не спрашиваю. Господа, что вам до того, будет ли эта костюмированная комедия разыграна до конца или нет, даже если конец ее должен был быть серьезным? Кто бы вы ни были, господа, вы в любом случае ведете жизнь иную, чем эта. Я же не разыгрываю комедий. Все происходящее здесь не было для меня игрой. И если до этого я вынужден был принимать ваши правила, то не стану больше этого делать. Моя настоящая жизнь не имеет ничего общего с этим маскарадом, я хочу назвать вам свое имя, снять маску и расплатиться за все.

— Не делай этого! — закричала монахиня. — Ты погубишь себя, а меня уже все равно не спасти. Уходи! — и, обращаясь к остальным: — Я здесь, здесь — для всех вас!

Словно по волшебству упал черный костюм, и в полумраке засветилось ее белоснежное тело. Затем грациозным круговым движением женщина сбросила покрывало, скрывавшее лицо. Ткань упала на пол, и темные волосы рассыпались волной по плечам, груди и бедрам женщины. Но едва Фридолин попытался разглядеть ее лицо, как множество рук подхватили его и понесли к дверям. Через мгновение Фридолин оказался в передней, двери позади захлопнулись. Швейцар в маске подал ему шубу, помог одеться. Перед Фридолином распахнулись очередные двери. Словно подгоняемый невидимой силой, он поспешил дальше и вскоре оказался на улице. Свет потух, Фридолин оглянулся и увидел молчаливо стоящий дом с занавешенными окнами, из которых не пробивалось ни полоски света. «Я должен как следует все запомнить, — подумал он, — чтобы потом найти этот дом и разузнать все остальное».

Фридолина окружала абсолютная темнота, и только на повороте, там, где его должен был дожидаться экипаж, неярко мерцали красные фонари. Из глубины переулка, словно повинуясь неслышному зову, выехала черная карета. Кучер молча распахнул перед ним дверь.

— Меня ждет экипаж, — сказал Фридолин. В ответ мужчина лишь покачал головой.

— Если я должен отпустить его, то предпочту добираться до города пешком.

Кучер сделал резкое движение рукой, исключавшее любые возражения. Глубокой ночью его высокий цилиндр казался еще нелепее, чем днем. По небу, гонимые сильным ветром, неслись темно-фиолетовые облака. После пережитых только что событий Фридолин не мог позволить себе обманываться и потому понимал, что ему не остается ничего другого, как сесть в карету, которая немедленно тронется в путь.

Фридолин почувствовал в себе решимость встретить лицом к лицу все опасности, которые могут последовать за сегодняшним приключением.

Ему казалось, что дальнейшее существование не будет иметь ни малейшего смысла, если он не найдет загадочную женщину, которая в этот самый момент расплачивается за его спасение. Нетрудно догадаться, что за цену ей придется заплатить. Но какие она имела причины пожертвовать собой ради него? Пожертвовать? Была ли она действительно той женщиной, для которой то, что ей предстояло, означало жертву? Если она принадлежит этому обществу, она, наверняка, не в первый раз предстала перед ними в таком виде. Разве для нее это жертва — удовлетворить желания одного или даже всех этих кавалеров? Да и кем она может быть, если не просто девкой? Могут ли все остальные женщины, которые там были, оказаться кем-то еще? Без сомнения, все они — просто девки. Даже если они ведут при этом другую, нормальную, обычную жизнь, все равно, все они — шлюхи. И не было ли все, что с ним только что случилось, всего лишь подлой шуткой, которую они позволили себе с ним разыграть? Шуткой, которую они, в случае появления незнакомца, предусмотрели, подготовили и, может быть, даже прорепетировали? Но все же, когда Фридолин думал об этой женщине, которая с самого начала предупреждала его об опасности и была готова искупить его вину собой, он был уверен: в ее голосе, поведении, в благородстве ее обнаженного тела было что-то, что делало невозможным любую ложь. Может быть, именно его, Фридолина, внезапное появление было чудом, повлиявшим на нее столь удивительным образом? После всего, с чем доктор столкнулся сегодня ночью, подобное чудо уже не казалось ему невозможным, и в этих мыслях не было ни тени самодовольства. Быть может, случаются мгновения, когда от людей исходит редкая непреодолимая сила, которая при иных обстоятельствах не имеет столь волшебного воздействия на других?

Карета продолжала подниматься на холм. В обычном случае они уже давно должны были бы свернуть на главную улицу. Что с ним собираются сделать? Куда доставит его карета? Может, комедия будет иметь продолжение? И что за продолжение это будет? Какие-то объяснения? Или радостное пробуждение в незнакомом месте? Награда за достойно пройденное испытание в таком же тайном обществе? Или безраздельное владение желанной монахиней? Окна кареты были занавешены, Фридолин приподнял занавески, но стекла оказались непрозрачными. Он попытался открыть окна — слева, справа — бесполезно. Стекло, отделявшее его от кучера, также было плотно занавешено. Он стучался, кричал — карета продолжала ехать дальше; пытался открыть двери — справа, слева — они не поддавались, а его крики тонули в стуке колес и завывании ветра. Карету начало трясти, она ехала с горы все быстрее и быстрее, и Фридолин, объятый страхом, уже был готов разбить одно из окон, как вдруг карета остановилась. Обе двери одновременно открылись, словно подчиняясь некоему механизму, иронично предлагая Фридолину выбрать между правой и левой. Он выпрыгнул из кареты, двери захлопнулись и, нимало не заботясь о дальнейшей судьбе Фридолина, экипаж тронулся, чтобы через несколько минут раствориться в темноте.

Ветер гнал облака по нахмуренному небу. Снег внизу слабо светился в темноте. Фридолин стоял один, в распахнутой шубе поверх костюма монаха, на голове — шляпа пилигрима, и на душе у него было скверно. Неподалеку была видна широкая улица. Процессия тускло горящих фонарей указывала направление к городу. Однако Фридолин пошел прямо, срезая дорогу, по уже сильно подтаявшему заснеженному полю, чтобы как можно скорее оказаться среди людей. С промокшими насквозь ногами он вышел в узкий почти не освещенный переулочек и некоторое время шагал меж высоких дощатых заборов, меланхолично поскрипывавших на ветру. На следующем перекрестке Фридолин свернул в более широкий переулок, где маленькие бедные дома чередовались с пустырями. Часы на башне пробили три. Кто-то шел Фридолину навстречу — в короткой куртке, руки в карманам брюк, голова втянута в плечи, а шляпа глубоко надвинута на лоб. Фридолин остановился, словно готовясь к нападению, однако бродяга неожиданно повернулся и бросился бежать. «Что это значит?» — спросил себя Фридолин и вспомнил про костюм, в котором, должно быть, выглядит довольно жутко. Он снял шляпу пилигрима, застегнул шубу, из-под которой виднелась свисающая до земли монашеская ряса. Доктор снова свернул за угол и вскоре вышел на широкую улицу, мимо него прошел по-деревенски одетый человек и приветствовал его, как приветствуют священников. Фонарь освещал название улицы на угловом доме. Лиебхартшталь — ну что ж, не так далеко от дома, который Фридолину пришлось покинуть меньше часа назад. На секунду он был готов поддаться соблазну снова вернуться туда и подождать развития событий. Но Фридолин тут же отказался от этой затеи из соображений, что подвергнет себя еще большей опасности, но едва ли приблизится к разгадке тайны. Он представил себе, что, должно быть, сейчас происходит в вилле, и его переполнили гнев, отчаяние, стыд и страх. Подобное душевное состояние было столь невыносимым, что Фридолин почти сожалел о том, что не лежит с ножом между ребер в том затерянном переулке с дощатым забором. Тогда бы эта безумная ночь с ее абсурдными, не имеющими конца приключениями, приобрела хоть какой-то смысл. Возвращаться домой вот так казалось ему просто нелепым. Но еще не все не потеряно. Завтра будет новый день. Фридолин поклялся, что не успокоится, пока не найдет прекрасную женщину, чья сияющая красота околдовала его. И только сейчас он в первый раз за всю ночь подумал об Альбертине. И вдруг осознал, что она лишь тогда сможет снова стать его, если он изменит ей со всеми, со всеми женщинами, встретившимися ему сегодня: с обнаженной женщиной, с Коломбиной, с Марианной, с той проституткой из грязного переулка. А не следует ли разыскать и того студента, который его задирал, чтобы вызвать на дуэль на шпагах или лучше на пистолетах? Какое ему теперь дело до чужой или даже до своей собственной жизни? Неужели человек все время должен подвергаться риску только по велению долга или из самопожертвования, и никогда — из прихоти, страсти или просто из желания померяться силами с судьбой?

Тогда Фридолину снова пришло в голову, что он, вероятно, уже носит в своем теле ростки смертельной болезни. Разве это не глупо, умереть после того, как ребенок, больной дифтеритом, кашлял тебе в лицо?

«Может быть, я уже болен, — подумал он. — Разве это не жар? Разве я не лежу сейчас дома в постели, и все, мною пережитое, — ничто иное, как ночной бред?!»

Фридолин открыл глаза так широко, как смог, провел рукой по лбу и щекам, пощупал пульс. Пульс был чуть-чуть учащенным. Все остальное — в порядке. Он в полном сознании.

Доктор снова зашагал по улице в направлении к городу. Мимо, грохоча, проехало несколько рыночных повозок, Фридолину навстречу все чаще попадались бедно одетые люди, для которых уже начался новый день. В окне кофейни был виден сидевший за столиком толстый мужчина с шарфом на шее. Перед ним мигал огонек газовой лампы, голова опущена на руки, он спал. Дома все еще стояли темные, лишь в немногих окнах горел свет. Фридолину показалось, что он чувствует, как постепенно просыпаются люди; ему показалось, что он видит, как они потягиваются в своих постелях и готовятся к беспросветному, полному тяжелой работы дню. Ему самому тоже предстоял рабочий день, правда, не столь мрачный и тяжелый. И со странным сердцебиением он радостно подумал о том, что через несколько часов он будет уже ходить вдоль больничных коек в белом халате. На следующем углу стоял небольшой экипаж, кучер спал на козлах. Фридолин разбудил его, назвал адрес и забрался в экипаж.

Глава 5

Было уже четыре часа утра, когда Фридолин поднялся по лестнице в свою квартиру. Прежде всего доктор отправился в кабинет и тщательно запер маскарадный костюм в шкафу. Он не хотел будить Альбертину, поэтому снял одежду и обувь перед тем, как зайти в спальню. Фридолин осторожно зажег неяркий светильник на прикроватном столике. Альбертина лежала спокойно, закинув руки за голову, ее губы были полуоткрыты. У нее было такое выражение лица, которого Фридолин прежде не видел. Он наклонился к ней, и на ее лбу тут же, словно от прикосновения, появилась морщинка, лицо странным образом исказилось, и внезапно она так пронзительно рассмеялась во сне, что Фридолин испугался. Непроизвольно он позвал жену по имени. Она, словно отвечая ему, рассмеялась снова абсолютно чужим, даже зловещим смехом. Фридолин снова окликнул ее. На этот раз Альбертина медленно, с трудом открыла глаза и удивленно посмотрела на мужа широко раскрытыми глазами, будто не узнавая.

«Альбертина!» — позвал он в третий раз. Казалось, только теперь она пришла в себя.

В ее глазах плескались враждебность, страх и ужас. Она подняла руки, словно в отчаянии, слегка приоткрыв рот.

— Что с тобой? — дрожащим голосом спросил Фридолин. И так как: жена продолжала смотреть на него широко открытыми от ужаса глазами, ласково добавил:

— Это я, Альбертина.

В ответ она тяжело вздохнула, руки упали на кровать.

— Уже утро? — отстраненно спросила Альбертина.

— Скоро наступит, — ответил Фридолин. — Минуло четыре. Я только что пришел домой.

Жена молчала, и он продолжил:

— Советник умер. Он был уже мертв, кода я пришел, — но я, конечно, не мог сразу оставить родственников одних.

Альбертина кивнула в ответ, но, казалось, почти не слушала его или не понимала, о чем он говорит. Она смотрела сквозь него куда-то в пустоту. В этот момент Фридолину показалось, какой бы безумной ни была эта мысль, что ей известно все, что с ним произошло этой ночью. Наклонившись, он провел рукой по лбу жены. По ее телу пробежала легкая дрожь.

— Что с тобой? — снова спросил Фридолин.

Но Альбертина лишь медленно покачала головой. Он погладил ее по волосам.

— Альбертина, что с тобой?

— Я спала, — рассеянно ответила она.

— Что тебе приснилось? — мягко спросил он.

— Ах, многое, сейчас не могу все вспомнить.

— Может, все-таки вспомнишь?

— Сон был запутанный, я так устала. Ты, наверное, тоже устал?

— Совсем нет, Альбертина. Я вряд ли буду сегодня спать. Ты же знаешь, когда я поздно прихожу домой, самое разумное — сразу же сесть за стол. Как раз в такие утренние часы… — тут он осекся. — Расскажи мне свой сон, — Фридолин постарался улыбнуться жене.

Альбертина ответила:

— Тебе лучше ненадолго прилечь.

Некоторое время он колебался, но затем уступил желанию жены и лег рядом, стараясь не касаться ее. «Меч между нами», — подумал Фридолин, вспомнив о полушутливом замечании, которое он в свое время отпустил в похожей ситуации. Супруги молча лежали с открытыми глазами, чувствуя, что одновременно близки и бесконечно далеки друг от друга. Фридолин, подпер голову рукой и стал смотреть на Альбертину. Он лежал так очень долго, словно, вглядываясь в лицо женщины напротив, хотел проникнуть в ее мысли.

— Твой сон! — внезапно повторил он. Альбертина, казалось, ждала этого и протянула ему руку; он взял ее скорее рассеянно, чем нежно, и стал привычно играть с тонкими пальцами. Между тем, она начала:

— Ты помнишь мою комнату в маленькой вилле, где я жила с родителями в лето нашей помолвки?

Он кивнул.

— Сон начинается с того, что я захожу в эту комнату, не знаю откуда, но вхожу туда, словно актриса на сцену. Я знаю лишь, что родители в отъезде и что я в доме одна. Меня это удивляет, так как на следующий день должна быть наша свадьба. Но подвенечного платья все еще нет. Или я ошиблась? Я открываю шкаф, чтобы посмотреть, там ли оно, и вместо свадебного платья вижу тысячи разных нарядов: роскошных платьев, оперных костюмов, восточных одежд. «Какой из них выбрать для свадьбы?» — думаю я. В этот момент дверцы шкафа внезапно захлопываются, или он исчезает, я уже не помню. В комнате очень светло, хотя за окном темная ночь… В этот момент появляешься ты, тебя привезли рабы на галере, и я вижу, как они в тот же момент растворяются в темноте. Ты очень дорого одет, весь в шелке и золоте, на боку у тебя висит кинжал на серебряной цепочке. Ты стоишь под моим окном и помогаешь мне выбраться к тебе. Оказывается, что я тоже очень красиво одета, настоящая принцесса. Мы оба стоим на поле в сумерках, и тонкий серый туман поднимается почти до колен. Перед нами хорошо знакомый пейзаж: мы на берегу озера, впереди — горы; я вижу еще деревенские домики, они стоят там, словно игрушечные. А мы вдвоем — я и ты, мы парим… или нет, мы идем по этому туману, и я думаю: это наше свадебное путешествие. Потом мы уже не парим — мы идем по лесу, который ведет к вершине, и внезапно оказываемся высоко в горах на поляне, которая с трех сторон окружена лесом, а позади — уходящей ввысь отвесной скалой. Над нами было небо какого-то невероятного синего цвета, сплошь усыпанное звездами. «Это наше брачное ложе», — подумала я. Ты взял меня за руки и подарил мне свою любовь.

— Надеюсь, ты мне свою тоже, — заметил Фридолин, скрывая злую усмешку.

— Думаю, я подарила тебе еще больше, — серьезно ответила Альбертина. — Но… как бы это объяснить… несмотря на страстные объятия, наша нежность была грустной, словно в предчувствии несчастья. Вдруг наступило утро. Луг оказался солнечным и пестрым, лес вокруг был усеян восхитительной росой, на скале играли лучи солнца. Нам уже давно пора было возвращаться обратно, к людям. И тут случилось нечто страшное: наша одежда исчезла. Меня охватил ни с чем не сравнимый страх, ужасный стыд и одновременно ярость по отношению к тебе, словно ты один был виноват во всем, что случилось. И все эти чувства — страх, стыд и ярость — бушевали во мне с такой силой, как никогда в жизни. Ты же, осознавая свою вину, как был, голым, начал спускаться вниз, чтобы раздобыть нам одежду. Когда ты ушел, мне сразу стало гораздо легче. Мне не было жаль тебя, мне вообще не было до тебя никакого дела. Я была рада, что осталась одна — я была счастлива, бегала по лугу и пела — это была мелодия танца, которую мы слышали на балу. Мой голос звучал замечательно, и мне хотелось, чтобы меня услышали в городе, внизу. Я не видела его, но я знала, что он там. Этот город далеко внизу был обнесен высокой стеной. Такой причудливый, удивительный город, я не могу его описать. Не восточный и не старонемецкий, немного и то и другое, в любом случае, это был город, давно затонувший под водой. Я лежала на лугу — и была гораздо красивее, чем когда-либо на самом деле, как вдруг из леса вышел мужчина. Он был одет в светлый современный костюм и, как я сейчас понимаю, походил на того датчанина, о котором я тебе вчера рассказывала. Увидев меня, мужчина вежливо поздоровался и, пройдя через луг, подошел к скале и стал внимательно на нее смотреть, словно обдумывая, можно ли ее покорить. В то же время я увидела тебя. Ты ходил по затонувшему городу, от дома к дому, от магазина к магазину, потом прошел под аркой и попал в место, похожее на восточный базар. Везде ты покупал для меня самые красивые вещи, которые только мог найти: платья, белье, туфли, украшения; ты складывал покупки в маленькую желтую кожаную дорожную сумку, в которой, как ни странно, для всего хватало места. За тобой постоянно следовала толпа людей, я не видела их, но слышала их глухой угрожающий ропот. Затем я снова увидела датчанина, который остановился около скалы. Я увидела, как он выходит из леса и идет мимо меня — я знала, что за это время он обошел весь мир. На этот раз он выглядел по-другому, но я знала, что это — он. Датчинин снова остановился перед скалой и снова исчез, и опять вышел из леса, и снова, и снова. Это повторялось два, три или сто раз. Это был все время тот самый датчанин, но выглядел каждый раз по-разному, каждый раз здоровался со мной, и, в конце концов, проходя мимо, остановился и стал внимательно меня разглядывать. Я засмеялась каким-то странным, чужим смехом, соблазняя его, датчанин протянул ко мне руки. Я хотела убежать, но не смогла, и через мгновение он уже лежал рядом со мной на лугу.

Она замолчала. У Фридолина пересохло в горле, в темноте он заметил, как Альбертина закрыла лицо руками.

— Странный сон, — сказал он. — Это все?

И когда Альбертина отрицательно покачала головой, он попросил:

— Рассказывай дальше.

— Это непросто, — сказала она. — Не знаю, как выразить это словами. Это длилось много дней и ночей. Не было больше ни времени, ни пространства. Я уже была не на той поляне, окруженной лесом и скалой, а на огромном лугу. Покрытый цветами, он простирался, куда хватало взора, до самого горизонта. Я была там давно, и уже давно, вот что странно, не с одним мужчиной. Было ли вокруг нас еще две, три или тысячи пар, видела ли я их или только слышала то одних, то других — я не могу этого сказать. Но таких чувств, как страх и стыд, не сравнимых по силе с теми, что испытываешь в действительности, — на этот раз я абсолютно не чувствовала. Ощущение умиротворения, свободы и счастья — вот что переполняло меня в тот момент. Но при этом я ни на мгновение не переставала видеть тебя. Да, я видела как тебя схватили солдаты, по-моему, там были и духовные лица; какой-то огромный мужчина связал тебе руки, и я знала, что вскоре будет твоя казнь. Я думала об этом без сострадания, без трепета, словно откуда-то издалека. Тебя отвели на какой-то внутренний двор в крепости. Я видела, как ты стоял там обнаженный, с руками, связанными за спиной. Ты тоже видел меня и того мужчину, с которым я была, и все остальные пары — весь бесконечный поток наготы, который пенился вокруг нас с тем мужчиной, и частью которого мы с ним были. В этот момент, отдернув красные занавеси, в сводчатом окне появилась молодая женщина в пурпурной мантии и с диадемой на голове. Это была княгиня. Она посмотрела на тебя строгим вопрошающим взглядом. Ты стоял один, остальные держались в стороне, прижавшись к стене, и я слышала их злобное угрожающее бормотание и шепот. Княгиня перегнулась через парапет. Стало тихо, и она подала тебе знак подойти ближе. Я знала, что она решила помиловать тебя. Но ты не замечал ее взгляда или не хотел замечать. Внезапно ты оказался прямо напротив нее. Твои руки, как и раньше, были связаны, на плечи наброшено черное покрывало. Но при этом ты не вошел в ее покои, а парил в воздухе напротив окна. Княгиня держала в руке лист пергамента — твой смертный приговор, в котором были записаны твоя вина и причины, по которым тебя осудили. Она спросила тебя (я не слышала слов, но знала это) готов ли ты стать ее любовником, в этом случае ты будешь помилован. Ты отрицательно покачал головой. Меня это абсолютно не удивило, это было в порядке вещей, иначе и быть не могло, ведь ты поклялся хранить мне верность несмотря ни на что. Тогда княгиня пожала плечами, махнула рукой в пустоту, и ты оказался в подземелье. Тебя хлестали плетьми, но я не видела людей, которые их держали. Ты истекал кровью, я видела потоки крови, они, словно полноводные ручьи, текли по твоему телу. Я осознавала свою жестокость, но она не казалась мне удивительной. И тут снова появилась княгиня. Ее волосы были распущены и струились по обнаженному телу, она держала диадему обеими руками и протягивала тебе; и я знала, что княгиня была той самой девушкой на датском берегу, которую ты видел тогда обнаженной в купальне. Княгиня не произнесла ни слова, но весь смысл ее присутствия, ее молчания заключался в том, что она спрашивала тебя, хочешь ли ты стать ее мужем и править страной. Ты снова отказался, и она в тоже мгновение исчезла. Тут я увидела, как для тебя ставят крест, но не на том дворе, нет — на цветущем лугу, на котором я лежала в объятиях мужчины среди сотен других пар. Затем я снова увидела тебя: ты один, без всякой охраны, спешил по старинным переулкам, и я знала, что эта дорога предначертана тебе, и любые попытки бегства бессмысленны. Вскоре ты начал подниматься в гору по лесной тропе. Я ждала твоего появления с напряжением, но без всякого сочувствия. Все твое тело было покрыто ранами и рубцами, но они больше не кровоточили. Ты взбирался все выше, тропа становилась уже, лес остался позади, и вот ты уже стоишь на краю луга, и мне кажется, что ты невообразимо далеко. Ты с улыбкой посмотрел на меня, словно говоря, что выполнил мое желание и принес все, что было нужно: платья, туфли и украшения. Но твое поведение показалось мне безрассудным и бессмысленным сверх всякой меры, именно потому, что из-за верности мне ты отказался от руки княгини, перенес пытки и теперь поднялся сюда, чтобы принять ужасную смерть. Я побежала к тебе — ты тоже бросился ко мне навстречу, и через некоторое время мы уже не бежали, а парили в воздухе. Но внезапно я перестала тебя видеть и поняла, что мы пронеслись мимо друг друга. Тогда мне пришло в голову, что, когда тебя будут распинать на кресте, ты должен, по крайней мере, слышать мой смех. И начала смеяться — так пронзительно и так громко, как только могла. С этим смехом я и проснулась.

Альбертина замолчала и продолжала лежать, не двигаясь. Фридолин тоже не шевелился и не произносил ни слова. В этот момент все слова показались бы тусклыми, лживыми и бессмысленными. Чем дальше рассказывала Альбертина, тем смехотворней и бессмысленней казались Фридолину его собственные приключения. И он поклялся себе до конца разобраться в сегодняшней истории, а затем рассказать все честно Альбертине. Это будет его месть за сон, в котором она предстала перед ним как неверная, жестокая и вероломная. В этот момент ему казалось, что он ненавидит жену так же сильно, как когда-то любил.

Только сейчас он заметил, что до сих пор сжимает в руках ее пальцы. И как ни казалось ему, что он ненавидит Альбертину, но при взгляде на эти тонкие, холодные и такие доверчивые пальцы, он почувствовал привычную нежность, к которой примешивался теперь оттенок горечи. И невольно, помимо своего желания, он прикоснулся губами к руке, прежде чем отпустить ее.

Альбертина продолжала лежать с закрытыми глазами, и Фридолину показалось, что он видит, как все ее лицо озаряет счастливая, блаженная и бесстыдная улыбка. Он почувствовал необъяснимое желание наклониться к ней и поцеловать бледный лоб.

Однако он взял себя в руки, сказав себе, что эта нежность — лишь следствие будоражащих событий, которые произошли с ним этой ночью. «То, что мне сейчас действительно необходимо — это постараться хотя бы на время забыть об этом и немного поспать. В конце концов, я смог заснуть в ту ночь, когда умерла моя мать, тогда почему сегодня я должен терзаться размышлениями и провести ночь без сна?» — подумал он и пододвинулся к Альбертине. Казалось, она уже задремала. «Между нами меч, — снова подумал он. — Мы заклятые враги, хоть и лежим рядом друг с другом».

Но это были только слова.

Глава 6

В шесть часов утра Фридолина разбудил тихий стук горничной. Он бросил быстрый взгляд на Альбертину. Иногда этот стук будил и ее. Но сегодня она лежала абсолютно неподвижно и спала. Фридолин быстро собрался. Прежде чем выйти из дома, он решил взглянуть на дочку. Девочка спокойно лежала в своей белой кроватке. Ее маленькие ручки были крепко сжаты в кулачки, как это часто делают дети. Фридолин поцеловал дочку в лоб, а затем на цыпочках подошел к спальне и украдкой заглянул туда. Альбертина все еще спала, лежа неподвижно, как прежде. Фридолин вышел из дома, неся в черном врачебном чемоданчике костюм монаха и шляпу пилигрима. Программа сегодняшнего дня была подробно, далее педантично продумана. На первом месте стоял визит к тяжелобольному молодому адвокату, жившему неподалеку. Фридолин внимательно осмотрел больного, нашел, что его состояние несколько улучшилось, и выразил свою радость по этому поводу. Он выписал тот же рецепт, что и в прошлый раз.

Затем Фридолин немедленно отправился к дому, в подвале которого прошлым вечером встретил Нахтигалла. Погребок был еще закрыт, но кассирша из кафе этажом выше рассказала, что Нахтигалл остановился в маленьком отеле на Леопольдштрассе. Через четверть часа Фридолин приехал туда. Отель оказался очень бедным, в коридоре пахло непроветренными постелями, дешевым шпиком и растворимым кофе. Неопрятный портье с красными глазками, казалось, всегда был готов к вопросам полиции, поэтому так охотно рассказал все Фридолину.

Господин Нахтигалл выехал сегодня утром в пять часов. Его сопровождали двое мужчин. Не исключено, что они специально надвинули шарфы, чтобы скрыть лица. Пока господин Нахтигалл собирал вещи в своей комнате, они оплачивали его счет за последние четыре недели. После получасового ожидания один из мужчин зашел за господином музыкантом, и все трое поехали на северный вокзал. У господина Нахтигалла был очень взволнованный вид. Да… Почему бы не рассказать такому приятному, вызывающему доверие молодому человеку и все остальное? Так вот, Нахтигалл пытался передать портье письмо, однако ему это не удалось, так как господа, которые были с ним, заметили это и забрали письмо. Еще они сказали, что все письма, которые будут приходить господину Нахтигаллу, будет забирать один человек.

Фридолин попрощался с портье и вышел. Выходя из дверей отеля, он порадовался тому, что держит в руках чемоданчик врача — так его примут не за постояльца, а за человека, исполняющего свой долг. Итак, первый вариант — разузнать все у Нахтигалла — закончился ничем. Они осторожны, и у них есть для этого основания.

Затем Фридолин отправился к господину Гибизеру. На пороге его встретил сам хозяин.

— Я хотел бы вернуть Вам костюм и отдать долг.

Господин Гибизер назвал причитающуюся сумму, взял деньги, сделал запись в большой бухгалтерской книге и с некоторым удивлением взглянул на Фридолина, заметив, что тот явно не собирается уходить.

— Я здесь еще и для того, — сказал Фридолин тоном следователя, — чтобы поговорить о вашей дочери.

Крылья носа господина Гибизера начали подергиваться — от неловкости, иронии или гнева — понять было невозможно.

— Вчера вы сказали, — начал Фридолин, опираясь рукой с широко расставленными пальцами о конторку, — что ваша дочь не совсем здорова в душевном плане. Ситуация, в которой мы застали ее вчера, лишь подтверждает ваши слова. И, так как по воле случая я стал участником или, по крайней мере, свидетелем той странной сцены, то настоятельно рекомендовал бы вам, господин Гибизер, проконсультироваться по данному поводу с врачом.

Господин Гибизер, который все это время вертел в руках неестественно длинное перо, смерил Фридолина беззастенчивым взглядом.

— Может быть, господин доктор будет столь любезен и назначит лечение сам?

— Я попросил бы не приписывать мне слов, — резко ответил Фридолин, и тут его голос внезапно охрип, — которых я не говорил.

В этот момент распахнулась дверь, ведущая во внутренние комнаты, и на ее пороге появился мужчина в расстегнутом пальто, с видневшимся из-под него черным фраком. Фридолин сразу же узнал одного из тех двух «судей», которых он застал здесь прошлой ночью. Не было сомнений, что «господин судья» вышел из комнаты Коломбины. Увидев Фридолина, молодой человек на секунду смутился, однако быстро совладал с собой. Одолжив одну из зажигалок, лежавших на конторке, он не спеша закурил сигарету и покинул квартиру, махнув Гибизеру на прощание.

— Ах, вот оно что, — заметил Фридолин. При этом уголки его рта презрительно скривились, и во рту появился горький привкус.

— Что вы имеете в виду? — хладнокровно поинтересовался Гибизер.

— Таким образом, вы не стали… — взгляд Фридолина блуждал от входной двери к двери, из которой вышел судья. — Не стали вызывать полицию.

— Мы уладили все другим способом, господин доктор, — холодно ответил Гибизер и поднялся, показывая, что на этом разговор закончен. Фридолин направился к выходу. Гибизер предупредительно распахнул перед ним дверь и с непроницаемым выражением лица сказал:

— Если господину доктору снова что-нибудь понадобится… Я имею в виду — не только костюм монаха.

Фридолин закрыл за собой дверь. «С этим покончено», — подумал Фридолин со злобой, которая ему самому показалась не уместной. Он сбежал вниз по лестнице, а затем без особой спешки отправился в клинику. Придя туда, Фридолин позвонил домой и поинтересовался, не посылали ли за ним пациенты и нет ли для него писем. Горничная еще не успела ответить на все его вопросы, как Альбертина сама подошла к телефону. Она еще раз повторила все, что сказала горничная, а затем будничным голосом добавила, что только что встала и собирается завтракать вместе с ребенком.

— Поцелуй ее от меня, — попросил Фридолин и пожелал им обеим приятного аппетита.

Ему было приятно слышать голос жены, и именно поэтому он так быстро закончил разговор. Фридолин хотел спросить, что она собирается сегодня делать, но затем подумал, что ему нет до этого никакого дела. В глубине души Фридолин все равно был готов продолжать жить с женой как и раньше, по крайней мере, внешне. Белокурая сестра подала доктору халат, слегка улыбнувшись, как улыбаются все сестры, независимо от того, обращают на это внимание или нет.

Через несколько минут Фридолин уже был в палате. Ему сообщили, что главный врач уехал на консилиум, но практиканты хотят поучаствовать в обходе без него. Фридолин чувствовал себя почти счастливым, пока проходил по палатам, окруженный толпой студентов. Он осматривал больных, выписывал рецепты, перебрасывался короткими профессиональными замечаниями с субординаторами и сиделками. Ему сообщали последние новости. Подмастерье слесаря Карл Редер ночью умер. Вскрытие в половине пятого вечера. В женское отделение поступила новая больная. Женщину с кровати семнадцать следует перевести в хирургическое отделение. Потом речь зашла о кандидатах на должность руководителя офтальмологического отделения. Хюгелманн, профессор из Марбурга, который последние четыре года был вторым ассистентом у Штелльвага, имеет наибольшие шансы. «Стремительная карьера, — подумал Фридолин. — Меня никогда не будут рассматривать в качестве кандидатуры заведующего отделением, не хватает звания доцента. Слишком поздно. Хотя, почему, собственно? Следует лишь снова начать заниматься научной работой и с большей серьезностью взяться за уже начатые исследования. После частной практики остается достаточно времени».

Фридолин попросил доктора Фухшталера присмотреть за амбулаторными больными. Он признался самому себе, что с большим удовольствием остался бы здесь, чем ехал в Галитценберг. Но, тем не менее, ехать придется. И не только потому, что он обязан расследовать дело дальше, но и потому, что есть еще кое-что, что нужно уладить. Фридолин решил в любом случае доверить вечерний обход доктору Фухшталеру. Молодая девушка на последней кровати с тяжелыми последствиями простуды улыбнулась ему. Это была та самая, которая при последнем осмотре так доверчиво обнажала грудь. Неприязненно посмотрев на нее и нахмурившись, Фридолин отвернулся. «Все они одинаковые, — с горечью подумал он, — и Альбертина такая же, как они — она даже хуже них. Я расстанусь с ней. Из этого не выйдет ничего хорошего».

На лестнице Фридолин перекинулся парой слов с коллегой из хирургического отделения. Как дела у той женщины, которую сегодня ночью перевели к ним? По его мнению, необходимости в операции не было. Ему предоставят результаты гистологического обследования?

— Непременно, коллега.

На углу Фридолин сел в экипаж и стал внимательно изучать записную книжку — смехотворная комедия, разыгрываемая перед кучером, словно пассажир никак не может решить, куда ехать.

— Оттакринг, — наконец сказал он, — это улица около Талитценберга, я скажу, где остановиться.

В экипаже Фридолина снова охватило болезненно-тоскливое волнение, почти вина за то, что в последние часы он и не вспоминал о своей прекрасной спасительнице. Что если ему удастся отыскать тот дом? Скорее всего, это будет не особенно трудно. И что тогда? Заявить в полицию? Ведь как раз для женщины, которая пошла ради него на жертву или была готова это сделать, это может иметь самые дурные последствия. Может, обратиться к частному детективу? Это показалось Фридолину пошлым и недостойным. Но что еще ему остается? У него нет ни времени, ни, вероятно, таланта, чтобы провести необходимое расследование по всем правилам детективного искусства. Тайное общество? Да, определенно, тайное. Но между собой-то они знакомы? Это аристократы, скорее всего, приближенные ко двору? Фридолин подумал об эрцгерцогах, от которых можно было бы ожидать подобных шуток. А дамы? Наверно… Собраны из публичных домов. Но нельзя сказать наверняка. Так или иначе, отобранные штучки. А женщина, которая принесла себя в жертву? В жертву? Почему он все время воображает себе, что это действительно была жертва! Комедия. Абсолютно точно, все это было лишь комедией. Он, собственно, должен быть рад, что так дешево отделался. Но держался он достойно. Эти кавалеры наверняка заметили, что он — не просто первый встречный. Да и эта женщина, наверняка, тоже, может быть, он понравился ей больше, чем все эти эрцгерцоги или кто там они на самом деле?

В конце Лиебхартшталь, где дорога поднималась в гору, Фридолин вышел и отпустил экипаж. По голубому небу плыли белые облака, солнце пекло по-весеннему сильно.

Доктор обернулся: ничего подозрительного. Ни экипажей, ни прохожих. Фридолин медленно пошел в гору. Ему стало жарко в пальто, он снял его и накинул на плечи. Вскоре Фридолин добрался до места, где улица резко сворачивала вправо. Если память его не подводила, именно на ней, чуть дальше, находился тот самый загадочный дом. Дорога вела вниз, но не так круто, как ему показалось вчера ночью. Тихий переулок. Перед одним домом росли кусты роз, заботливо укутанные соломой. Перед следующим стояла детская колясочка. По лужайке носился малыш, одетый в голубой шерстяной костюмчик. Из окна на нижнем этаже, смеясь, выглядывала молодая женщина. За этим домом был пустырь, потом — дикий сад, обнесенный забором, за ним — маленькая вилла, затем — лужайка с газоном, а за ней… без сомнения, это был дом, который он искал. Он не казался большим или шикарным, это была скромная одноэтажная вилла в стиле ампир. Зеленые жалюзи опущены, ничто не указывает на то, что в доме кто-то живет. Фридолин огляделся. Переулок пуст. Лишь внизу, удаляясь, шли двое молодых людей с книгами в руках. Что теперь? Просто пройти дальше? Это показалось Фридолину смешным. Он поискал электрический звонок. А если ему откроют, что он скажет? Ну, очень просто — не сдается ли этот милый домик на лето? Но в этот момент дверь дома открылась, на пороге появился старый слуга в ливрее и направился к воротам. Слуга медленно прошел по узкой дорожке, держа в руке письмо, которое он молча протянул Фридолину сквозь прутья ограды. Фридолин почувствовал, что его сердце забилось сильнее.

— Это мне? — запинаясь, спросил он. Слуга кивнул, развернулся и пошел обратно. Входная дверь виллы захлопнулась. «Что это означает? — спросил себя Фридолин. — Может быть, послание — от нее? Может, именно ей принадлежит дом?» Доктор быстро зашагал вниз по улице и вдруг заметил, что на конверте стоит его имя, выведенное ровным уверенным почерком. На углу он вскрыл конверт, развернул лист и прочел: «Прекратите Ваши абсолютно бессмысленные расследования. Считайте эти слова вторым предупреждением. Мы надеемся, что оно окажется последним. Это — в Ваших интересах». Лист выпал из его рук.

Послание разочаровало Фридолина. В любом случае, это было совсем не то, на что он надеялся. Тем не менее, тон письма показался Фридолину скорее сдержанным, чем жестким. Он подумал, что люди, отправившие это послание, совсем не чувствовали себя уверенно.

Второе предупреждение? Почему — второе? Ах, да, ночью он получил первое. Но почему второе — а не последнее? Может быть, это еще одно испытание его мужества? Прошел ли он это испытание? И откуда они знают его имя? Ну, это как раз объяснимо: они наверняка заставили Нахтигалла все рассказать. И, кроме того, — Фридолин невольно рассмеялся своей невнимательности — на подкладке шубы вышиты его монограмма и адрес.

Однако он нисколько не приблизился к разгадке тайны. Письмо, в целом, успокоило Фридолина — впрочем, он едва ли мог сформулировать почему. В особенности, он был уверен в том, что женщина, о судьбе которой он беспокоился, все еще жива, и у него есть все шансы найти ее, если будет действовать обдуманно и осторожно.

Когда Фридолин, несколько уставший, но в приподнятом настроении, которое он, правда, сразу же расценил как обманчивое, пришел домой, Альбертина и дочка уже поели, но составили ему компанию, пока он обедал.

Альбертина сидела напротив него, и это та женщина, которая сегодня ночью спокойно отправила его на крест, образцовая жена и мать с ангельским взглядом, и Фридолин, к своему удивлению, не почувствовал ни малейшей ненависти по отношению к ней. Он поел с аппетитом и, пребывая во взволнованном, но радостном настроении, по обыкновению живо стал рассказывать о том, как прошел день в клинике, в особенности, о разных профессиональных врачебных вопросах, о которых он всегда старался подробно говорить Альбертине. Он сказал, что вопрос с назначением Хюгельманна практически решен и упомянул о своем решении снова энергично взяться за научную работу. Альбертина знала это его настроение и знала также, что обычно оно не длится слишком долго. Заметив улыбку жены, Фридолин начал горячиться, Альбертина же в ответ ласково погладила его по голове. По его телу пробежала легкая дрожь, и он повернулся к ребенку, чтобы избежать болезненных для него прикосновений. Фридолин взял девочку на колени, собираясь поиграть с ней, но в этот момент зашла горничная и сообщила, что его ждут пациенты. Фридолин с облегчением поднялся, заметив мимоходом, что в столь чудесный теплый и солнечный вечер Альбертине с ребенком не мешало бы прогуляться, и удалился в кабинет.

В течение следующих двух часов доктор принял шесть старых пациентов и пять новых. В каждом случае он был полностью погружен в дело: осматривал пациентов, делал записи, выписывал рецепты и был рад, что после двух почти бессонных ночей чувствует себя столь бодрым и сосредоточенным.

После приема он, по обыкновению, заглянул к жене и ребенку и, не без удовольствия, обнаружил, что Альбертина отправилась к своей матери, а дочка занимается с гувернанткой французским. И лишь когда Фридолин вышел на улицу, ему пришло в голову, что весь этот порядок, вся размеренность, создающая ощущение уверенности, все, на чем строится его существование — лишь иллюзия и обман.

Несмотря на то, что Фридолин отменил вечерний обход, его непреодолимо потянуло в клинику. Там было два случая, особенно интересных с научной точки зрения, и некоторое время доктор подробно изучал их. Затем он посетил пару пациентов в городе. Было семь часов вечера, когда он оказался перед старым домом на Шрейфогелгассе. Только теперь, когда его взгляд упал на окно Марианны, ее образ, уже успевший поблекнуть, снова с удивительной живостью возник перед ним.

Фридолин был абсолютно уверен, что именно здесь, не прилагая чрезмерных усилий, сможет начать свою месть. Здесь для него не будет никаких трудностей, никаких опасностей. И то, что других, быть может, отпугнуло бы — предательство по отношению к жениху — делало для него ситуацию еще более привлекательной. Да, предавать, лгать, обманывать, разыгрывать комедии и тут, и там — перед Марианной, перед Альбертиной, перед совершенным доктором Родигером, перед всем миром. Вести двойную жизнь: высокопрофессиональный, надежный, подающий большие надежды врач, добропорядочный отец и супруг, и одновременно — развратник, соблазнитель, циник, играющий с людьми, мужчинами и женщинами, как ему вздумается. Это показалось ему единственно стоящим; ценность состояла в том, чтобы потом раскрыть все Альбертине, пребывающей в иллюзиях относительно прочности их спокойного семейного счастья. С холодной улыбкой открыть ей все свои грехи, отомстить за все постыдное и горькое, что она проделывала в своих снах.

Войдя в дом, Фридолин столкнулся с доктором Родигером, который простодушно и сердечно протянул ему руку.

— Как себя чувствует фроляйн Марианна? — спросил Фридолин. — Она успокоилась?

Доктор Родигер пожал плечами.

— Марианна уже давно была готова к смерти отца, господин доктор. Лишь сегодня, когда забирали тело…

— Ах, его уже забрали?

Доктор Родигер кивнул.

— Завтра в три часа состоится погребение…

Фридолин посмотрел перед собой.

— А родственники все еще с фроляйн Марианной?

— Уже нет, — ответил доктор Родигер, — сейчас она одна. Марианна, наверняка, будет очень рада еще раз повидаться с вами, доктор. Завтра мы с моей матерью отправим ее в Медлинг.

Заметив вежливо-вопросительный взгляд Фридолина, Родигер добавил:

— У моих родителей там небольшой домик. До свидания, господин доктор. Мне еще о многом надо позаботиться перед отъездом. При таких обстоятельствах всегда много хлопот. Я надеюсь, мы еще встретимся.

Фридолин некоторое время колебался, затем начал медленно подниматься по лестнице. Он позвонил, Марианна сама открыла ему дверь.

— Вы заставили себя ждать, — сказала она с легкой улыбкой.

— Простите, фроляйн Марианна, у меня сегодня был очень напряженный день.

Они прошли в комнату покойного, где сейчас стояла пустая кровать, а затем в соседнюю комнату, где вчера Фридолин выписывал свидетельство о смерти, сидя под картиной с офицером в белой форме. На столе все еще горела маленькая лампа, поэтому в комнате царил полумрак. Марианна жестом пригласила Фридолина присесть на черный кожаный диван, а сама села за стол напротив.

— Только что внизу я встретил доктора Родигера. Насколько я понимаю, завтра вы уезжаете из города?

Марианна посмотрела на него, словно удивившись холодному тону, которым был задан вопрос, плечи ее поникли, а Фридолин еще более жестким голосом продолжил:

— Думаю, вам это пойдет на пользу, — и он принялся рассуждать о том, как благотворно скажутся на ее здоровье свежий воздух и новая обстановка.

Марианна сидела неподвижно, по ее щекам текли слезы. Фридолин смотрел на нее без тени сочувствия, скорее с нетерпением и, представив, что она в следующую минуту может оказаться у его ног и повторить свое вчерашнее признание, испытал страх. И, так как девушка продолжала молчать, он резко поднялся с дивана. — Мне очень жаль, фроляйн Марианна… — Фридолин посмотрел на часы.

Она подняла голову и посмотрела на доктора. Слезы продолжали струиться по ее щекам. Фридолин с радостью поддержал бы ее добрым словом, но в тот момент почувствовал себя не в состоянии сделать это.

— Вы, наверняка, пробудете за городом несколько дней, — начал Фридолин натянуто. — Я надеюсь, вы дадите о себе знать… Доктор Родигер сказал мне, вскоре состоится свадьба. Позвольте мне уже сегодня поздравить вас и пожелать счастья.

Она продолжала сидеть неподвижно, словно не слышала его слов. Фридолин протянул Марманне руку, которую она не взяла, и с оттенком упрека сказал:

— Я очень надеюсь, что вы напишете о своем самочувствии. До свидания, фроляйн Марианна.

Девушка продолжала сидеть, словно окаменела. Фридолин направился к выходу. Около двери доктор немного помедлил, давая ей последний шанс окликнуть его. Но Марианна, казалось, даже не смотрела в его сторону, и он закрыл за собой дверь. Уже на улице Фридолин испытал нечто вроде раскаяния. В какой-то момент он был близок к тому, чтобы вернуться, но это выглядело бы просто нелепо.

Ну, что теперь? Домой? Куда же еще! Сегодня он уже больше ничего не сможет предпринять. А утром? Что он, собственно, вообще может сделать? Фридолин почувствовал себя неловким и беспомощным, все валилось у него из рук. Мир вокруг стал призрачным, обманчивым: его дом, жена и ребенок, его работа и он сам, рассеянно шагающий по вечерним улицам.

Часы на ратуше пробили половину восьмого. Фридолину было абсолютно неважно, сколько сейчас времени. Время текло где-то очень далеко от него. Все казалось бесконечно далеким, иллюзорным. Он почувствовал тихую жалость к самому себе. Неожиданно захотелось прямо сейчас отправиться на какой- нибудь вокзал, сесть на первый попавшийся поезд и уехать, исчезнуть, испариться для всех людей, окружавших его, и где-нибудь далеко-далеко начать совсем другую, новую жизнь. Он вспомнил об одном очень странном случае, который узнал из книг по психиатрии так называемое двойное существование. Человек внезапно исчезает из обычной жизни, считается пропавшим без вести, а через несколько месяцев или лет возвращается обратно, однако при этом не помнит, где был все это время. Потом появляются люди, утверждающие, что познакомились с этим человеком в другом городе, однако он сам не может вспомнить этих людей. Правда, подобные случаи встречаются довольно редко, но все же встречаются, это научно установленный факт. В более легкой форме подобное переживают многие. Когда, например, человек пробуждается ото сна? Правда, он помнит… Но ведь есть и такие сны, которые забываются полностью, от которых не остается ничего, кроме загадочного предчувствия и необъяснимого оцепенения. Или человек вспоминает их позже, гораздо позже, и уже сам не знает, было ли это на самом деле или только пригрезилось ему. Только.» Только…

Фридолин продолжал идти, незаметно для себя сворачивая к дому, и вдруг оказался в темном, пользовавшемся довольно дурной репутацией переулке. В том самом, где он менее двадцати четырех часов назад встретил ту несчастную падшую девушку. Она — падшая? Дурная репутация? Как же привыкли люди играть словами! Эти слова, они только сбивают нас, направляют по ложному пути. Мы привыкли давать названия всему: улицам, судьбам, людям. Не была ли та девушка самой чистой из всех, с кем ему пришлось по воле случая встретиться вчера ночью? Фридолин подумал о ней с умилением. Тут он вспомнил о своем вчерашнем плане и, не раздумывая более, купил в ближайшей лавке сладостей. Шагая с маленьким свертком по переулку, Фридолин почувствовал тепло от мысли, что собирается совершить, по крайней мере, нечто приятное, может даже — достойное. Тем не менее, подходя к входной двери, доктор высоко поднял воротник, слишком поспешно поднялся по лестнице и позвонил. Звонок показался ему неожиданно громким. Он облегченно вздохнул, когда дверь открыла пожилая женщина, и поинтересовался, дома ли фроляйн Мицци. Едва женщина успела взять у него сверток для Мицци, как в дверях появилась молодая девушка, закутанная в нечто, похожее на банный халат, и спросила:

— Кого ищет господин? Фроляйн Мицци? Боюсь, она нескоро вернется.

Другая женщина сделала ей знак замолчать; однако Фридолин, словно он непременно хотел получить подтверждение тому, о чем уже и так догадывался, простодушно спросил:

— Она в больнице, не так ли?

— Ну, если господин уже и так все знает… Да. Но я, слава Богу, здорова, — радостно заключила она и подошла ближе. Ее рот полуоткрылся, халат распахнулся, повинуясь привычному, бесцеремонному движению ее тела. Отрицательно покачав головой, Фридолин сказал:

— Я зашел только на минутку, чтобы кое-что передать Мицци, — в этот момент он почувствовал себя гимназистом. И совсем другим, деловитым тоном поинтересовался: — В каком отделении она лежит?

Девушка назвала фамилию врача, у которого Фридолин несколько лет назад был ассистентом, а затем добродушно добавила:

— Оставьте сверток, я отнесу ей завтра. Не сомневайтесь, я ничего не украду. Я передам ей от вас привет и скажу, что вы остались ей верны.

Улыбаясь, девушка продолжала подходить все ближе и, когда Фридолин отстранился от нее, добавила:

— Доктор сказал, что самое позднее через восемь недель Мицци будет дома.

Выйдя на улицу, Фридолин почувствовал ком в горле. Однако он прекрасно понимал, что это отнюдь не свидетельство его растроганности, а постепенно сдающие нервы.

Стараясь успокоиться, доктор быстро и бодро зашагал по переулку.

Это ли не очередной и окончательный знак, говорящий, что все его усилия тщетны? Но правда ли это? Ведь тот факт, что он избежал опасности заразиться, был, напротив, очень хорошим знаком. Но разве этому стоит придавать такое большое значение? Другие опасности всевозможного рода все еще ждали его впереди. Фридолин ни в коей мере не собирался отказываться от дальнейших поисков той женщины. Однако сейчас было не самое подходящее время. Кроме того, было бы неплохо подумать, как ее искать. Если бы только можно было с кем-нибудь посоветоваться! Но Фридолин не знал никого, кому бы мог рассказать о событиях прошедшей ночи. В течение многих лет у него не было человека ближе, чем его жена, однако, в данном случае, он едва ли мог обратиться к ней. Ни в этом, ни в каком другом. Можно воспринимать это как угодно, но сегодня ночью Альбертина позволила распять его на кресте.

И тут Фридолин понял, почему вместо того, чтобы отправиться домой, невольно сворачивает в противоположную сторону. Он не хотел, не мог остаться наедине с Альбертиной. Самое лучшее было бы поесть где-нибудь в городе, просидеть там до поздней ночи, потом поработать в отделении над теми двумя историями болезни, но не идти домой, пока он будет уверен, что Альбертина уже спит.

Фридолин зашел в кафе, в одно из уютных тихих кафе около ратуши, и позвонил домой предупредить, чтобы его не ждали к ужину. Он говорил очень быстро, чтобы Альбертина не успела подойти к телефону, затем сел у окна и задернул занавеску. В дальнем углу сидел господин в невзрачном черном пальто. Фридолину показалось, что он где-то уже видел это лицо сегодня. Но это, конечно, могло оказаться случайностью. Фридолин взял вечернюю газету и начал читать так, как он делал это вчера ночью, по нескольку строчек то тут, то там: о политических событиях, о театре, искусстве и литературе, о разных маленьких и больших происшествиях. В каком-то американском городе, чье название Фридолин никогда прежде не слышал, сгорел театр. Трубочист Петер Конранд выбросился из окна. Фридолину вдруг показалось странным, что трубочисты тоже иногда совершают самоубийства. И он невольно задумался над тем, помылся ли Петер Конранд перед тем, как сделать это, или ушел в небытие как был, весь черный. В одном из фешенебельных отелей в центре города отравилась молодая, удивительно красивая женщина, которая несколькими днями раньше зарегистрировалась в этом отеле под именем баронессы Д. Фридолина переполнили волнующие предчувствия. Дама прибыла в отель около четырех часов ночи всопровождении двух мужчин, которые распрощались с ней в дверях. Четыре часа утра… Как раз в это время он пришел домой. И около двенадцати часов дня (так было написано в газете) ее обнаружили без сознания с признаками тяжелого отравления… Удивительно красивая дама… Это еще не давало повода предположить, что баронесса Д. или, вернее, женщина, которая записалась в отеле под именем баронессы Д., и известная ему женщина — одно и то же лицо. Но все же… Сердце Фридолина бешено заколотилось, газета задрожала в руке. В фешенебельном отеле в центре города… В каком? Почему так таинственно? Так отрывочно?..

Газета выпала из рук, и Фридолин заметил, что господин в дальнем углу держит свою газету перед собой, словно для того, чтобы скрыть лицо. Фридолин поднял упавшие листки, уже абсолютно уверенный, что баронесса Д. не может быть ни кем иным, как той самой женщиной… В фешенебельном отеле в центре города… В голову приходит не так уж много названий — для баронессы Д….

Теперь — будь что будет, но он должен дойти до конца. Фридолин позвал официанта, расплатился и вышел. В дверях он обернулся, чтобы еще раз взглянуть на подозрительного господина в углу, но тот странным образом исчез…

Тяжелое отравление… Но она жива… Когда ее нашли, она еще была жива. В конце концов, нет причин предполагать, что ее не смогли спасти. В любом случае, жива она или нет — он найдет ее. И увидит, живой или мертвой. Он посмотрит на ее лицо — ни один человек на земле не сможет помешать ему посмотреть на лицо женщины, которая ради него пошла на смерть. И если она мертва, он, да, только он один, виновен в ее смерти. В четыре часа утра появилась в отеле в сопровождении двух мужчин!.. Вероятно, тех самых, которые двумя часами позже доставили Нахтигалла на вокзал. Должно быть, эти господа не особенно крепко спят по ночам.

Фридолин остановился на широкой ратушной площади и огляделся. На площади кроме него было лишь несколько человек, и того подозрительного господина из кафе среди них не было. Даже если сейчас эти господа здесь, но боятся показаться ему на глаза, преимущество — на его стороне. Фридолин поспешил дальше, на Ринге он поймал экипаж и отправился для начала в отель «Бристоль». Уверенным тоном, словно он имел полное право на подобные расспросы, Фридолин справился у портье, проживала ли здесь баронесса Д., которая, как известно, сегодня утром была найдена с признаками тяжелого отравления. Портье, казалось, не был удивлен подобному вопросу: вероятно, принял Фридолина за полицейского; в любом случае, он любезным тоном сообщил, что сей прискорбный случай произошел не у них, а в отеле Эрцгерцога Карла.

Фридолин немедленно отправился в названный отель и узнал, что после того, как баронесса Д. была обнаружена, ее незамедлительно доставили в общественную больницу. Фридолин осведомился, по какой причине баронессу Д. удалось так быстро обнаружить. Ведь не было особых причин беспокоиться в двенадцать часов о даме, которая лишь в четыре часа утра прибыла в номер? О, все очень просто: в одиннадцать часов о ней спрашивали двое мужчин (снова двое мужчин!). Поскольку баронесса не ответила ни на телефонный звонок, ни на стук горничной, им не оставалось ничего другого, как взломать дверь. Обнаружив баронессу без сознания, они тут же вызвали полицию и врача.

— А те двое мужчин? — резко спросил Фридолин. В этот момент он показался самому себе сотрудником тайной полиции.

Да, это и правда наводит на размышления… Те двое мужчин бесследно исчезли. На самом деле, речь не идет о баронессе Дубиски, под именем которой дама записалась в регистрационной книге. Она остановилась в отеле Эрцгерцога Карла в первый раз. И вообще, семьи с такой фамилией не существует, по крайней мере, дворянского происхождения.

Фридолин поблагодарил за полученные сведения и поспешно удалился, заметив, что в холле появился директор отеля, который наблюдал за расспросами доктора с все возрастающим интересом. Фридолин снова сел в экипаж и несколько минут спустя узнал в справочной больницы, что баронесса Дубиски была направлена в терапевтическое отделение. Однако, несмотря на все усилия врачей, пациентка скончалась сегодня в пять часов, не приходя в сознание.

Фридолину показалось, что он лишь тяжело вздохнул, однако в действительности из его груди вырвался столь тяжкий стон, что девушка в справочной с удивлением посмотрела на него. Фридолин тут же взял себя в руки, вежливо поблагодарил за помощь и в следующую минуту оказался на улице. Больничный сад был безлюден, лишь вдалеке за деревьями мелькал голубой халат и белый чепчик сиделки.

«Она умерла, — подумал Фридолин. — Если это действительно она. А если нет? Но если она еще жива, как мне найти ее?»

Где сейчас находится ее тело — на этот вопрос Фридолин мог ответить легко. Поскольку она умерла всего несколько часов назад, ее тело наверняка находится в больничном морге, располагавшемся неподалеку. Для Фридолина как для врача проникнуть туда, даже в столь поздний час, не представляло никаких трудностей. Однако зачем все это? Фридолин мог узнать только ее тело, лица же он никогда не видел. Одно лишь мгновение оно мелькнуло перед ним, когда он уходил, вернее, был выдворен из таинственного дома.

Фридолин только сейчас с ужасом осознал, почему это обстоятельство не приходило ему в голову раньше — с тех пор как он прочитал заметку в газете, подсознательно представлял себе лицо той женщины, которую искал — лицо Альбертины.

«Пойти в морг — но зачем?» — снова спросил он себя. Если бы она была жива, Фридолин узнал бы ее сегодня, завтра и даже через годы — когда угодно и где угодно, узнал бы по походке, по манере поведения, по голосу — в этом он был абсолютно уверен. А теперь он увидит только тело — мертвое женское тело и лицо, из которого ему знакомы только глаза. Глаза, которые навсегда закрылись. Да, он помнил ее глаза и ее волосы, которые внезапно рассыпались по плечам и закрыли обнаженную фигуру как раз в тот момент, когда его уводили из зала. Будет ли этого достаточно для того, чтобы он смог без сомнения определить, она это или нет?

Медленными, неуверенными шагами побрел Фридолин по хорошо знакомому двору в сторону паталого-анатомического института. Ворота оказались незапертыми, так что ему не пришлось звонить. Шаги доктора по каменному полу раздавались гулким эхом, пока он проходил по полутемному коридору. Хорошо знакомый, почти родной запах химикалий, присущий этому зданию со времени его построения, окутал Фридолина. Доктор постучал в дверь гистологического кабинета, где, как он предполагал, должен был все еще работать ассистент. После несколько неприветливого «Войдите», Фридолин зашел в высокую, ярко освещенную комнату, в середине которой, как Фридолин и предполагал, сидел, глядя в микроскоп, его старый коллега по учебе, доктор Адлер.

Увидев Фридолина, он приподнялся со стула и с некоторым недовольством и удивлением поприветствовал его:

— О, дорогой коллега! Что привело вас к нам в столь неурочный час?

— Прошу прощения за беспокойство, — извинился Фридолин. — У тебя сейчас самый разгар работы.

— Тут ты попал в самую точку, — ответил Адлер тем резким тоном, которым был известен еще в ранней молодости, а затем мягче добавил: — А что еще делать человеку в подобном месте посреди ночи? Но ты меня, конечно, нисколько не потревожил. Чем могу служить?

И так как Фридолин не ответил сразу, Адлер продолжил:

— Аддисон, которого привезли от вас сегодня, лежит у нас в целости и сохранности. Вскрытие завтра в половине девятого.

Фридолин отрицательно покачал головой.

— Ах, вот оно что — пневматоракс! Гистологическое обследование со стопроцентной уверенностью констатировало саркому. Так что по этому поводу можешь не беспокоиться.

Фридолин снова покачал головой.

— Это дело личного характера.

— Ну что ж, тем лучше, — сказал Адлер. — А я уже подумал, что это муки совести погнали тебя к нам в столь поздний час.

— Это действительно связано с муками совести или, скорее, просто с совестью, — ответил Фридолин.

— Вот оно как!

— Одним словом, — Фридолин постарался, чтобы его голос прозвучал равнодушно, — я бы хотел взглянуть на одну женщину, которая сегодня вечером скончалась от отравления морфием здесь, в терапевтическом отделении. Она должна находиться здесь — некая баронесса Дубиски… — и он поспешно продолжил: — Мне кажется, что я несколько лет назад был случайно знаком с этой так называемой баронессой и хотел бы убедиться в том, насколько верно мое предположение.

— Суицид? — спросил Адлер.

Фридолин кивнул.

— Самоубийство, — поправил он, словно хотел таким образом снова подчеркнуть личный характер вопроса.

Адлер указал на Фридолина комично вытянутым пальцем:

— Несчастная любовь к ее высокоблагородию?

Фридолин несколько раздраженно ответил:

— Смерть баронессы Дубински не тронула меня никоим образом.

— Пожалуйста-пожалуйста, я вовсе не хотел быть бестактным. Мы можем сделать это сейчас же. Ко мне пока не приходило никаких запросов от криминальных медиков. Но в любом случае…

«Судебно-медицинское вскрытие», — запульсировало в голове Фридолина. Конечно, этот факт мог оказаться случайностью. Кто знает, было ли это действительно самоубийство? Фридолин вспомнил о двух мужчинах, которые так внезапно исчезли из отеля, узнав о попытке самоубийства. Это может оказаться тяжелое уголовное преступление. Может, ему следует обратиться в суд?

Фридолин последовал за доктором Адлером к полуоткрытой двери в конце коридора. Пустая комната с высокими потолками была тускло освещена двумя свечами, прикрученными к газовой лампе. Из четырнадцати или двенадцати столов были заняты лишь немногие. Некоторые тела лежали обнаженными, некоторые были прикрыты простынями. Фридолин подошел к ближайшему столу и осторожно приподнял простыню. Зеленый свет электрической лампы, которую держал в руках доктор Адлер, внезапно осветил покойника. Фридолин увидел желтое лицо мужчины с седой бородой и поспешил снова накрыть его простыней. На следующем столе лежало нагое тело худой молодой девушки. Доктор Адлер, подходя к другому столу, заметил:

— Возраст где-то между шестнадцатью и семнадцатью, это точно не она.

А Фридолин, между тем, словно притягиваемый некоей внешней силой, шел к столу в противоположном конце зала, на котором лежало тускло светившееся в темноте женское тело. Голова женщины была откинута в сторону; темные длинные волосы струились почти до пола. Фридолин невольно протянул руку, чтобы повернуть голову лицом к себе, но внезапно страх, прежде ему как врачу неведомый, заставил его остановиться в нерешительности. Доктор Адлер подошел ближе и, словно разговаривая сам с собой, заметил:

— Остальные не подходят. Ну, что? Это она?

Он осветил голову женщины, которую Фридолин, преодолев страх, обхватил обеими руками и немного приподнял наверх. Его взору предстало бледное лицо с полуоткрытыми глазами. Нижняя челюсть безжизненно отвисла, из-под верхней губы виднелись голубоватые десны и ряд белых зубов. Было ли это лицо когда-нибудь, быть может, еще вчера — красивым — этого Фридолин сейчас не мог сказать. Абсолютно ничего не выражающее, пустое лицо умершей женщины могло принадлежать как восемнадцатилетней, так и тридцативосьмилетней.

— Это она? — снова спросил доктор Адлер.

Фридолин невольно наклонился ближе, словно его сверлящий взгляд мог вырвать ответ у застывших черт. И в тоже время он знал, что, даже если бы это было ее лицо, ее глаза, те самые глаза, которые еще вчера смотрели на него и были полны жизни, он не узнал бы их, не смог бы — да не захотел бы узнать. Фридолин мягко положил голову женщины обратно на стол, и его взгляд стал блуждать по телу умершей, следуя за светом электрической лампы. Ее тело? Великолепное, цветущее, еще вчера столь мучительно манящее? Он смотрел на желтую морщинистую шею, на маленькие, немного вялые груди, между которыми с жестокой четкостью сквозь бледную кожу проступала грудина так, словно тление уже начало свою работу. Он смотрел на матово-коричневые округлости в низу живота, на прежде столь заветные, а теперь такие бессмысленные тени от слегка раздвинутых коленей, на острый край берцовой кости, и на стройные ноги с загнутыми внутрь пальцами. Все это постепенно исчезло в темноте, в то время как дрожащий электрический луч света, продолжая свое движение, снова осветил лицо. Невольно, словно под принуждением какой-то невидимой силы, Фридолин нежно коснулся обеими руками лба женщины; его руки начали гладить ее щеки, плечи и руки, затем их пальцы сплелись, словно в любовной игре, и Фридолину показалось, что ее неподвижные мертвые пальцы силятся пошевелиться, обхватить его, ответить на прикосновения; ему показалось, что под полузакрытыми веками блуждает далекий, тусклый взгляд, ищущий его глаза; и, словно под действием магического притяжения, наклонился еще ближе.

В этот момент сзади раздался шепот:

— Что ты делаешь?

Фридолин мгновенно пришел в себя. Он отпустил пальцы умершей и, обхватив ее запястья, заботливо и очень аккуратно уложил ее ледяные руки вдоль туловища. Он чувствовал себя так, будто эта женщина умерла всего мгновение назад. Затем Фридолин развернулся и вышел из зала, через коридор в комнату, которую они до этого покинули. Доктор Адлер молча последовал за ним, закрыв по выходе дверь покойницкой. Фридолин подошел к умывальнику.

— Ты позволишь? — сказал он и тщательно вымыл руки с лизолом и мылом. Доктору Адлеру, казалось, не терпелось продолжить прерванную работу. Он установил электрическую лампу обратно на место, подкрутил микрометр и уставился в микроскоп. Когда Фридолин подошел к нему попрощаться, доктор Адлер был уже погружен в работу.

— Хочешь взглянуть на препарат? — спросил он.

— Зачем? — рассеянно спросил Фридолин.

— Ну, для успокоения совести, — ответил доктор Адлер, как если бы он предположил, что приход Фридолина имел под собой научную цель.

— Как тебе это? — спросил он, когда Фридолин заглянул в микроскоп. — Это абсолютно новая цветовая методика.

Фридолин кивнул, не отрывая взгляда от окуляра.

— Практически идеально, — заметил он. — Можно сказать, живописное полотно.

И он принялся расспрашивать о деталях новой методики.

Доктор Адлер дал ему необходимые разъяснения, и Фридолин пришел к мнению, что эта новая методика может сослужить ему хорошую службу в той работе, которую он запланировал для себя на ближайшее время. Фридолин попросил разрешения прийти еще раз завтра или послезавтра, чтобы получить более подробную информацию.

— Всегда к вашим услугам, — ответил доктор Адлер, проводив Фридолина до ворот, которые оказались запертыми, и которые он открыл собственным ключом.

— Ты еще останешься? — спросил Фридолин.

— Конечно, — ответил доктор Адлер, — это самые лучшие часы для работы — с полуночи до пяти утра. По крайней мере, можно быть уверенным, что никто не побеспокоит.

— Ну… — сказал Фридолин с легкой извиняющейся улыбкой.

Доктор Адлер положил руку на плечо Фридолина и сдержанно поинтересовался:

— Так это была она?

Фридолин мгновение колебался, затем кивнул. В тот момент он едва ли сам понимал, правда ли это. Была ли женщина, лежащая теперь в морге, той самой красавицей, обнаженное тело которой он держал, в своих объятиях всего день назад, или же это была какая-то другая, незнакомая ему женщина, Фридолин не знал, но понимал одно: даже если та женщина, которую он искал и к которой стремился, все еще жива, она навсегда останется для него тенью в свете мерцающих свечей сводчатого зала, тенью среди других теней — темных и бессмысленных. Для Фридолина это означало ничто иное, как непреодолимый закон разложения, предопределенный для бледной покойницы еще прошлой ночью.

Глава 7

Фридолин поспешил домой по темным безлюдным переулкам и несколько минут спустя уже входил в спальню так тихо, как только возможно, раздевшись, как и прошлой ночью, у себя в кабинете.

Он услышал ровное спокойное дыхание Альбертины и увидел, как вырисовываются под одеялом мягкие контуры ее тела. Неожиданно для него самого, сердце Фридолина переполнилось чувством нежности и защищенности. И он решил, что скоро, может быть, завтра расскажет жене историю прошедшей ночи, но таким образом, словно все, что произошло, всего лишь приснилось ему. И потом, когда она поймет и почувствует всю ничтожность и не- важность произошедшего, признается ей, что все это происходило с ним на самом деле. «На самом деле?» — спросил он себя. И в этот момент Фридолин заметил на кровати, рядом с лицом Альбертины, на его подушке что-то темное, напоминавшее своими контурами человеческое лицо. Сперва его сердце замерло, но в следующий момент он понял, что это, и, нагнувшись, поднял маску — ту самую, которая была на нем прошлой ночью, и которую он, вероятно, забыл, когда собирал пакет. Наверно, ее нашла Альбертина или горничная. Фридолин мог не сомневаться в том, что после такой находки жене многое приходило в голову, и, скорее всего, она вообразила себе нечто худшее, чем то, что с ним произошло в действительности. Но в том, как Альбертина дала ему это понять, было одновременно мягкое предупреждение и готовность к прощению. У Фридолина появилась надежда, что жена, все еще помня о собственном сне прошлой ночью, будет реагировать не слишком болезненно. В этот момент Фридолина окончательно покинули все силы, он уронил маску на пол, неожиданно для самого себя громко и с болью всхлипнул, опустился на пол рядом с кроватью и тихо заплакал, зарывшись лицом в подушку.

Через несколько секунд Фридолин почувствовал мягкое прикосновение. Тогда он поднял голову, и из глубины его сердца вырвалось:

— Я все тебе расскажу.

Сначала Альбертина подняла руку, словно безмолвно возражая; Фридолин обнял жену и, удерживая ее около себя, посмотрел на нее вопросительно и одновременно с мольбой, она кивнула, и он начал рассказывать.

За окнами уже забрезжил рассвет, когда Фридолин закончил свой рассказ. Ни разу Альбертина не перебила его любопытными или нетерпеливыми вопросами. Она чувствовала, что он ничего не может и не хочет утаить от нее. Альбертина спокойно лежала, заложив руки за голову, и долго молчала, после того как Фридолин умолк. В конце концов, он пододвинулся к жене и, наклонившись, взглянул на ее неподвижное лицо, в ее большие светлые глаза, в которых уже отражалось рассветное солнце, спросил с сомнением и одновременно с надеждой:

— Что же нам теперь делать, Альбертина?

Она улыбнулась и после короткого колебания ответила:

— Быть благодарными судьбе за то, что остались чисты после всех испытаний — как тех, которые произошли на самом деле, так и тех, которые нам только приснились.

— Ты в этом уверена? — спросил он.

— Абсолютно, так же, как я уверена и в том, что ни по событиям одной ночи, ни даже по всей жизни нельзя судить об истинной сущности человека.

— И ни один сон, — тихо сказал Фридолин, — не может быть просто сном.

Она взяла его голову обеими руками и положила к себе на грудь.

— Теперь мы пробудились, — сказала она, — надолго.

«Навсегда», — хотел добавить он, но прежде чем успел это произнести, она приложила палец к его губам и прошептала:

— Никогда не спрашивай.

Так они молча лежали, на границе между сном и бодрствованием до тех пор, пока в семь утра, как обычно, не раздался стук: в дверь, и с привычными уличными звуками, с победоносным лучом света, пробивающимся сквозь занавеси, и со звонким детским смехом не начался новый день.

Последний шедевр Мастера

4 марта 1999 года, через четыре дня после окончания работы над монтажом фильма «С широко закрытыми глазами», умер Стэнли Кубрик. Фильм по новелле Артура Шницлера стал прощальной работой американского режиссера, задуманной, впрочем, еще в 1968 году, когда он приобрел права на его экранизацию. В начале 90-х Кубрик приступил к написанию сценария, поменяв по ходу дела двух соавторов — автора политических триллеров Джона Ле Карре и дебютантку Кандию МакУильямс, остановившись в результате на опытном мастере Фредерике Рафаэле.

Фанатичный перфекционист, годами отделывавший каждый свой опус, неуступчивый режиссер, не желавший работать по указке продюсеров, Кубрик снял всего 15 фильмов (в том числе и короткометражных), но, чтобы понять его масштаб, достаточно назвать такие признанные шедевры, как «2001: Космическая одиссея», «Механический апельсин», «Как я перестал бояться и полюбил атомную бомбу», «Сияние» и «Лолита». Надо добавить, что все его фильмы были экранизациями литературных произведений (от Энтони Берджесса до Владимира Набокова), в чем проявились и его тонкий художественный вкус, и особое чутье, помогавшее выбрать именно то, что в тот или иной момент будет остро актуальным и интересным публике. При этом словесная ткань всегда так мастерски и так своеобразно переводилась на визуальный язык, что рождавшееся в результате произведение представало подчас до неузнаваемости новым и неожиданным.

Произведение Шницлера, послужившее основой для сценария фильма, носит название «Новелла снов». Сны, прежде всего сон героини, играют в фильме ключевую роль. Сон закручивает ту психологическую интригу, которая и является истинным сюжетом. Элис Харфорд[1] (Николь Кидман) рассказывает мужу Биллу (Том Круз) свой эротический сон, вернее, кошмар: она занималась любовью с морским офицером, о котором давно мечтала, и еще много — с разными мужчинами, и ей хотелось смеяться мужу в лицо.

Сон как факт обусловливает сновидческую атмосферу всего фильма. События постоянно зависают, не получая моментальной развязки. Жесткий музыкальный ритм — одиночные клавишные удары — будто имитирует удары сердца Билла. От кадра к кадру нагнетается свойственное кошмарам ощущение неотступно приближающейся — и неизбежно настигающей — опасности, которое в полную силу проявляется в эпизоде оргии, где Билл оказывается с подачи своего приятеля-пианиста Ника Найтингейла (Тодд Филд). Странный клуб, напоминающий древний храм, заполнен обнаженными женщинами и мужчинами в плащах и масках. Происходит нечто вроде сатанинской черной мессы. Обнаженные жрицы с пластикой манекенов обмениваются по кругу поцелуями. Потом расходятся, уводя с собой мужчин. Музыка в индийском стиле сменяется мелодией «Strangers in the Night». Все танцуют. А в центре зала совокупляются обнаженные фигуры.

Неизвестно, чем могло бы закончиться незаконное пребывание Билла среди тех, чьи имена, как потом скажет Виктор Зиглер (Сидни Поллак), ему лучше не знать. Ему предлагают снять маску и раздеться. Но некая женщина спасает его, просит отпустить, говоря, что останется вместо него.

На следующее утро Билл видит в газете сообщение о смерти бывшей королевы красоты Мэнди (Джулиан Дэвис) от передозировки наркотиков. Это та самая Мэнди, к которой его, доктора, привел хозяин вечеринки Виктор Зиглер в начале фильма. Обнаженная Мэнди лежала в кресле, умирая от передозировки. В тот раз Билл помог привести ее в чувство. Теперь он понимает, что она успела отплатить ему добром, когда помогла благополучно убраться с оргии. Так все перепутано внутри фильма.

Экспозиция фильма — одевающаяся перед зеркалом к балу Элис. Стоя спиной к зрителям, она сбрасывает халат, оставшись обнаженной. Ее нагота — вызов и знак доступности. Ее единственное занятие — уход за собой, придание себе «товарного» вида, ее главный атрибут — зеркало. Первая произнесенная ею на экране фраза — «Как я выгляжу?» — высвечивает ее истинную роль как объекта визуальною наслаждения и возможного обладания. Элис, в сущности, такой же объект желания, товар, который можно купить, как и другие женщины в фильме — бывшая королева красоты и девушка по вызову Мэнди или уличная проститутка Домино. Целый век отделяет Элис от героини Шницлера, но за это время гендерное распределение мужских и женских ролей не изменилось, а лишь закамуфлировалось, поменяло внешние формы.

«Выходная» фраза ее мужа Билла — «Дорогая, ты не видела мой кошелек?»; если она — товар, то он — покупатель, и его главный атрибут — денежные купюры. На протяжении всего фильма его безуспешно пытаются соблазнить, сначала на балу у Зиглера, где его обхаживают две красотки, потом Мэрион, дочка умершего пациента, потом проститутка и ее соседка, обнаженные в масках в эпизоде оргии и, наконец, дочка хозяина ателье «Радуга». Билл готов расплачиваться за непредоставленные сексуальные услуги, он завороженно наблюдает за оргиастическим действом, но он только бесстрастный вуайер, не испытывающий желания. Ночное странствие Билла, его эротические фантазмы, не достигающие цели, это на самом деле путешествие в мир власти и богатства — истинной цели его вожделений.

Постоянный мотив фильма — маски и манекены как напоминание о смерти. Гипсовая греческая маска у смертного ложа пациента Билла — Лу Натансона; венецианские маски участников оргии и африканские маски, молчаливо «взирающие» на совокупления; маска на подушке в изголовье кровати спящей Элис, как призрачный двойник ее мужа; наконец — белое лицо-маска мертвой Мэнди в морге, где она лежит с широко раскрытыми невидящими глазами. И хотя сам Билл Харворд никого не убивает, смерть сопутствует ему, поражая всех женщин на его пути. Он, доктор, как бы обслуживает смерть и живет на гонорары от своей службы, молчаливо соглашаясь покрыть преступление, закрывая глаза на него.

Ночные бдения Билла в «деревне» — Гринвич-вилледже — его странствия по незнакомым лабиринтам собственной души, его одиссея, которая должна закончиться рождением нового самосознания, новой идентификацией, но, как и все в этом странном, загадочном фильме, заканчивается ничем. Ибо то, что случилось с Биллом в таинственном клубе, как сказал потом ему Зиглер, было только инсценировкой, фальшивкой.

В финале фильма примирившаяся чета Харфордов делает рождественские покупки и обсуждает то, что случилось с ними за последние два дня. Элис говорит о своей боязни слова «навсегда» и о своей любви к мужу.

Произносит последнюю в фильме фразу, последнее слово Стэнли Кубрика, не смягченное синонимом или эвфемизмом. Элис говорит о том, каким важным делом им немедленно надо заняться. Называет его словом, ассоциирующимся с «фальшивкой» (fake) — «fuck», призывая забыть все случившееся с ними в блаженном оргазме.

Премьера фильма «С широко закрытыми глазами» откладывалась в течение трех лет, держа зрителей в напряжении (все это время режиссер продолжал шлифовать по сути готовую картину), пока наконец не состоялась уже после смерти автора, в июле 1999 года. Кубрик сам определил дату выпуска фильма в прокат — в середине лета, приурочивая, по-видимому, его к своему семидесятилетию. Однако это время традиционно считается мертвым сезоном для артхауса и предназначается специально для так называемых «летних хитов», дорогостоящих и обычно не притязающих на то, чтобы остаться в истории киноискусства. По сравнению с типичными блокбастерами бюджет «Глаз» был довольно небольшим — 65 миллионов, расходы на рекламу тоже значительно уступали тем, что сопутствуют прокату заведомо кассовых лент. Трудно судить, на что делал ставку Кубрик. На свою аудиторию, которая терпеливо ждала выхода каждого его фильма? На звездный статус исполнителей главных ролей Николь Кидман и Тома Круза? На циркулировавшие в прессе слухи о якобы скандальной сексуальности картины, наэлектризовавшие публику? Может быть, Кубрик хотел сыграть на контрасте, бросив вызов одновременно и зрителям, и себе?

Так или иначе, в первый прокатный уик-энд «Широко закрытые глаза» взлетели на первое место, но недолго смогли удерживать эту позицию, а критики разделились во мнениях, увидев в картине кто — шедевр, кто — явную неудачу. Аудитория определилась сразу — в основном, старше двадцати пяти, то есть зрители зрелого возраста, принадлежащие, как и звездная актерская пара, к высшему среднему классу. Им, конечно, фильм и был адресован. О них он и рассказывает.

Что заставило Кубрика, всегда опережавшего время и ориентировавшегося на молодое поколение или, во всяком случае, на людей, готовых поддержать его провокационную игру, обратиться за сюжетом к новелле Артура Шницлера, австрийского писателя из круга Фрейда, изящно анализировавшего страсти венской буржуазии эпохи fin de siecle? Как приспосабливается эта старомодная этика и этот классический психоанализ к современным нью-йоркским яппи, давно пережившим сексуальную революцию? Может быть, Кубрик просто зло спародировал комедию Билли Уайлдера 1955 года «Зуд седьмого года» — о том, какие опасности ожидают добродетельных супругов, уставших от собственной добродетели? Иначе зачем изысканная Николь Кидман так демонстративно зевает, бродя по шикарным своим апартаментам? А может быть, Кубрик просто хотел сказать, что после всех революций и потрясений, в том числе и сексуальных, отделяющих венскую буржуазию эпохи fin de siecle от нью-йоркских яппи конца XX века, все в нашем человеческом сообществе осталось на своих местах, как и в каждом отдельном индивиде, безуспешно пытающемся сладить со своим основным инстинктом? Все мы танцуем под одну музыку нашего необоримого «оно». И неслучайно настоящее начало фильма (после экспозиции) — бал, где пары танцуют под архаично аранжированный вальс в духе Штрауса.

Однако в заключение надо сказать вот о чем. В эпизоде посещения Биллом квартиры проститутки, камера останавливается на лежащей на столе книге — «Введении в социологию». Как всегда в фильмах Стэнли Кубрика, этот кадр неслучаен. Кубрику была мала территория индивидуальной души; он, следуя традиции режиссеров своего поколения, выступившего в 60-е годы против клаустрофического голливудского гламура, всегда выходил на социальный уровень. Как воспользовавшийся абсолютной властью над текстом автор сценария и своевольный режиссер-диктатор, он переустроил и расширил камерное пространство новеллы Шницлера, добавив к ней частицу опыта, приобретенного в том безжалостно прагматичном веке, в котором ему довелось жить.

Нина Цыркун,

кинокритик журнала

«Искусство кино»

Примечания

1

Перенеся действие из Вены конца 19 вв. в Нью-Йорк конца 20 вв., Кубрик, конечно же, поменял и имена героев. Так, Альвертина стала Эллис Харфорд, ее муж, Фридолин, стал зваться Биллом Харфордом, пианист Нахтигаль стал Ником Найтингейлом, баронесса Дубиски — бывшей королевой красоты Мэнди и т. д.

(обратно)

Оглавление

  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Глава 6
  • Глава 7
  • Последний шедевр Мастера
  • *** Примечания ***