Боже, спаси Францию! Наблюдая за парижанами [Стефан Кларк] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Стефан Кларк Боже, спаси Францию! Наблюдая за парижанами

Автор хотел бы выразить благодарность французскому правительству за введение тридцатипятичасовой рабочей недели, что позволило ему заниматься более интересными делами в пятничный вечер, а не сидеть за работой.

Merci.

Во Франции полно людей, в которых ни на йоту нет лицемерия, медлительности или коварства. Нетерпимость, склонность к супружеской измене или чрезмерная сексуальность также не являются их неотъемлемыми качествами... Но в мою книгу они не попали.

Особенность этого издания не в изысканной литературной форме или исключительной пользе приводимых здесь фактов, но в абсолютной правдивости изложения событий, которые имели место в действительности. Я лишь слегка их приукрасил. За ту же цену, кстати говоря…

СЕНТЯБРЬ: Les Deux…[1] и вместе им не сойтись

Почему французы недоверчиво относятся ко всем англоговорящим людям, а в особенности к тем из них, кто не знает французского (например, moi[2])


Новый год начинается не в январе. Это известно каждому французу. И только бестолковые англичане думают, что он начинается в январе.

На самом деле новый год начинается в первый понедельник сентября.

Именно тогда парижане возвращаются на работу после отпуска длиной в месяц и, удобно устроившись в своих рабочих креслах, принимаются за размышления, где бы им провести праздники, выпадающие на середину ноября.

Кроме всего прочего это время, когда абсолютно любой замысел, созревший в умах французов — будь то новая стрижка или строительство атомной станции, — начинает претворяться в жизнь. Вот почему в девять часов утра в первый понедельник сентября я стоял в сотне метров от Елисейских Полей, наблюдая за тем, как окружающие беспрестанно целуются.

Мой близкий друг по имени Крис отговаривал меня от поездки во Францию.

— Насыщенная, интересная жизнь, — сказал он, — великолепная кухня, и женщины, которые не знают, что такое «политкорректность», зато их нижнее белье восхитительно. Но, — предупредил он меня, — жить с французами — это ад кромешный.

Крис три года проработал в лондонском представительстве одного французского банка.

— Все бритты попали под сокращение штата на следующий же день после вылета французской сборной из очередного этапа чемпионата мира по футболу. И совпадение в данном случае абсолютно исключено, — выдал он мне информацию.

По его мнению, французы ведут себя, как отвергнутая женщина.

— Давай вспомним, как в 1940 году они пытались заверить нас в своей любви, но мы лишь потешались над их акцентом и носатым Шарлем де Голлем. С тех пор ничего не изменилось: мы по-прежнему травим их своей отвратительной кухней и делаем вид, что французского языка не существует. Теперь ты понимаешь, почему они построили лагеря беженцев в нескольких сотнях метров от въезда в тоннель под Ла-Маншем и до сих пор отказываются от нашей говядины, несмотря на то что она уже давным-давно признана безопасной для потребления?

Мой ответ был таков:

— Извини, но я должен поехать и собственными глазами увидеть это нижнее белье.

Думаю, если при смене места работы вами в основном движет интерес к нижнему белью местных барышень, катастрофа неизбежна. Но в моем случае начало деятельности по годовому контракту было очень даже многообещающим.

Я добрался до конторы своего нового работодателя — шикарнейшего здания девятнадцатого века, высеченного из камня молочного цвета, чуть отливающего золотом, — и ринулся в самый центр кипучей офисной жизни.

Стоя у лифта, люди не переставали обмениваться поцелуями. Напротив автомата по продаже напитков они также приветствовали друг друга поцелуями. И даже девушка-администратор перегнулась через стойку, чтобы чмокнуть кого-то в щеку, — этим кем-то оказалась женщина, вошедшая в здание прямо передо мной.

«Ничего себе, — подумал я, — если вдруг разразится эпидемия лицевого герпеса, им придется натягивать презервативы на голову».

Я конечно же знал, что французы — любители приветственных поцелуев, но не до такой же степени! И теперь уже всерьез размышлял, не требование ли это компании — принимать лошадиную дозу экстези, прежде чем отправиться на работу.

Не торопясь, я все же приблизился к стойке. Покончив с поцелуями, девушка и женщина оживленно обменивались новостями. Судя по внешности той, что была за стойкой, компания не считала, что красота сотрудниц на ресепшене играет хоть сколько-нибудь значимую роль. Представьте себе особу мужеподобной наружности, от которой вряд ли дождешься приветливой улыбки. Она явно жаловалось на что-то подруге, но я не понимал ни слова.

С энтузиазмом новичка я широко улыбнулся. В ответ — полное безразличие. Следующую минуту я безмолвно стоял на расстоянии, подразумевающем: человек ждет, когда целью его визита наконец поинтересуются. И снова ноль! Словно я — пустое место!

Что ж, сделав полшага вперед, я выпалил пароль, заученный по-французски:

— Здравствуйте, меня зовут Пол Уэст. Я хотел бы увидеть месье Мартена.

Среди беглой болтовни двух дам мелькнуло слово «déjeuner» — «ланч», насколько мне известно. Потом они обменялись еще как минимум полудюжиной жестов, обозначающих «созвонимся», прежде чем девушка-администратор соизволила бросить на меня взгляд:

— Месье?

Ни слова извинения. Им, значит, можно было расцеловать друг друга, а я… могу и подождать.

Я снова повторил пароль. Вернее, попытался.

— Здравствуйте, меня… — Нет… Голова уже гудела от еле сдерживаемого гнева и языковой мешанины. — Пол Уэст, — сократил я, — месье Мартен. — В конце концов, чему глаголы? Мне даже удалось еще раз непринужденно улыбнуться.

Девушка за стойкой — бейджик на ее одежде подсказывал, что ее зовут Марианна (а по сути — Ганнибал Лектер), — неодобрительно фыркнула в ответ. Прочесть ее мысли было нетрудно: «И слова не может сказать по-французски! К тому же наверняка считает, что у де Голля большой нос. Ублюдок!»

— Сейчас я позвоню в его приемную, — надо полагать, произнесла она.

Сняв трубку, Марианна — Лектер принялась нажимать на клавиши; одновременно она не спускала с меня оценивающего взгляда, будто сомневалась, достоин ли я встречи с ее боссом.

«Неужели и вправду все так паршиво? — пришла мне в голову неутешительная мысль. — А ведь старался одеться настолько элегантно, насколько подобает выглядеть британцу в Париже…»

На мне был лучший темно-серый костюм от Paul Smith (единственный в моем гардеробе от самого известного модельера Британии). Рубашка настолько белая, словно шелк для нее получили от шелкопрядов, вскормленных на отбеливателе. От взгляда на изумительный галстук от Hermes захватывало дух — казалось, стоит только сунуть его в розетку, и он тут же наэлектризует все парижское метро. И даже трусы-боксеры я надел из черного шелка — ну, это в качестве сокрытого от глаз посторонних способа придать себе пущей уверенности. Француженки не единственные, кто умеет извлекать выгоду из нижнего белья!

И уж никоим образом я не заслуживал такого — теперь уже испепеляющего — взгляда, если сравнить меня с большинством из вошедших в это здание. Мужчины походили на Дилберта, героя комиксов об офисной жизни; женщины были одеты в однообразные юбки из каталога женской одежды; почти все — в чересчур разношенной обуви.

— Кристин? J'ai un Monsieur…[3] — произнесла Марианна.

Это был сигнал к действию, но какому?

— Votre nom?[4] — Марианна закатила глаза от отчаяния, вызванного моей непроходимой тупостью.

— Пол Уэст.

— Поль Весс, — произнесла Марианна, — к месье Мартену, — и повесила трубку. — Присядьте вон там. — На французском она говорила подчеркнуто медленно, словно обращалась к страдающему болезнью Альцгеймера.

Видимо, симпатичных сотрудниц босс приберег для своего офиса. Кристин, помощница месье Мартена, сопровождавшая меня на пятый этаж, оказалась высокой грациозной брюнеткой. На сочно накрашенных губах, способных возбудить мужчину с весьма и весьма приличного расстояния, играла улыбка. Стоя в кабинке лифта, я тонул в бездонных глазах своей спутницы. Легкие нотки корицы, присутствующие в ее духах, вызывали аппетит в определенном смысле этого слова.

Это был один из тех случаев, когда думаешь про себя: «Ну давай же, лифт, ломайся уже. Застрянь где-нибудь между этажами. Я недавно сходил в туалет и вполне могу подождать. Предоставь мне часик-другой, чтобы я успел очаровать это создание».

Беда в том, что сначала мне бы пришлось научить ее английскому. Я произнес было что-то игривое, но Кристин, продолжая улыбаться, извинилась на французском, что ни слова не понимает по-английски.

Что ж, теперь я по крайней мере знал, что есть хотя бы один представитель французской нации, которому я не ненавистен.

Мы вышли в коридор, впечатление от которого осталось смешанное: казалось, что в автопогрузчик ухитрились вписать черты готического особняка. По краям длинного ковра с восточным орнаментом виднелись узкие полосы отполированной (и скрипучей) половой доски. На потолке была лепнина, а стены прекрасно отштукатурены, но вместо оригинальных дверей — дымчатые стекла в стиле семидесятых. Вероятно, с целью прикрыть это смешение стилей по всей длине коридора выстроились кадки с обильной растительностью, готовой хоть сейчас послужить местом военных действий для жителей джунглей.

Кристин постучала в стеклянную дверь, из-за которой тут же раздался мужской голос:

— Entrez![5]

Я вошел, и вот он — на фоне Эйфелевой башни, верхушка которой уткнулась в затянутое облаками небо Парижа.

— Нет, нет, конечно нет! — Мне показалось, мой вопрос задел его.

— Ну и отлично!

Это было сказано так, что, окажись в этот момент в кабинете Кристин, он бы спустил брюки и на деле продемонстрировал свою мужскую состоятельность.

Жан-Мари хлопнул в ладоши, как будто хотел разогнать тестостерон, сгустившийся в воздухе.

— Твой кабинет — рядом с моим. И тот же вид из окна. Вот так перспектива, да? — Жест в сторону окна был таким, словно Жан-Мари представлял приглашенную звезду. — Если ты работаешь в Париже, совсем не обязательно, что у тебя за окном Эйфелева башня, — с гордостью произнес он.

— Отлично, — кивнул я в ответ, отметив про себя его «ты».

— Вот-вот, отлично. Мы бы хотели, чтобы тебе понравилось работать с нами, — сказал Жан-Мари.

Вполне возможно, что в тот момент он именно это и имел в виду.

Когда мы впервые встретились в Лондоне, месье Мартен рассказывал о своей компании «ВьянДифузьон» как о семье, в которой ему скорее отводилась роль любимого дядюшки, нежели хозяина. Лет десять назад он занялся бизнесом в сфере переработки мяса, переняв эстафету от отца, в недавнем прошлом — простого мясника. Сейчас у них четыре фабрики (совершенно примитивные — по сути дела, мясорубки: мычащие коровы на входе, мясной фарш — на выходе) и, как положено, головной офис. Оборот компании внушителен благодаря безмерной любви французов к гамбургерам, или steak hâchés,[6] как патриотично называют их в этих краях. Получив приглашение на работу, я подумал, что, возможно, мои идеи — неплохой шанс для его компании проявить себя на другом поле. Если дело пойдет, многие забудут о том, с чего все начиналось. Вот почему мой новый босс с таким теплом принимал меня сейчас.

Осталось только посмотреть — понравлюсь ли я в такой же степени и остальным в этой компании.

— Мне бы хотелось уточнить один момент, — едва успел вставить я, когда Жан-Мари уже летел по коридору в направлении переговорной, увлекая меня за собой, — как мне обращаться к коллегам — «tu» или «vous»?

— О! Да это элементарно! На своей должности ты каждому, с кем работаешь, можешь говорить «tu». За исключением, может быть, тех, кто выглядит намного старше. Да, и еще в том случае, если обращаешься к человеку, с которым еще не знаком. И большинство работников компании будут говорить тебе «tu». Правда, кто-то может прибегнуть и к «vous», если занимает ну очень низкий пост или совершенно тебя не знает. Понял?

— Н-у-у-у… в целом да.

— Да ты не бери в голову — все, кто связан с тобой по работе, говорят по-английски.

Мой новый шеф поднялся и вышел из-за стола, чтобы поприветствовать меня.

— Месье Мартен, — произнес я, протягивая ему руку, — рад новой встрече с вами.

— Зовите меня Жан-Мари, — ответил он на превосходном английском, почти без акцента, и, тут же взяв меня за руку, так близко притянул к себе, что я подумал: «Неужели сейчас поцелует в щеку?» Но нет — босс всего лишь хотел похлопать меня по плечу. — Добро пожаловать во Францию! — сказал он.

Черт подери! Есть уже два человека во Франции, которым я симпатичен.

Несмотря на серьезную должность — председатель Совета директоров компании, Жан-Мари казался отличным малым. Ему было около пятидесяти, но в его карих глазах светилась искорка молодости. Волосы уже начали редеть, но то, как он зачесывал их назад, придавало ему особый шик. Я уже не говорю о роскошной сорочке небесно-голубого цвета и оттеняющем ее золотистом галстуке. Лицо тоже казалось открытым и дружелюбным.

Жан-Мари попросил для нас кофе, а я про себя отметил, что он обращается к Кристин, говоря ей «tu», в то время как она отвечает ему «vous».[7] Я так и не смог понять разницу в употреблении этих слов.

— Присаживайтесь, Пол. — Жан-Мари сделал радушный жест, вновь переходя на английский. — Все в порядке? Как перелет? Гостиница устраивает?

— О да, все отлично, благодарю… — Шаблонные вопросы, но для начала разговора — почему бы и нет?

— Здорово, очень здорово. — Когда он смотрел на меня, складывалось впечатление, что вопрос моего благополучия вытесняет все остальные: «Ну его к богу в рай, это глобальное потепление! Понравилась ли Полу гостиница? — вот что имеет первостепенное значение сегодня!»

— Мне показалось, что в Париже все абсолютно счастливы оттого, что могут поцеловать друг друга, — сказал я.

— О да! — кивнул Жан-Мари, поглядывая через стеклянную дверь в коридор. Видимо, он надеялся, что кто-то из коллег забежит поцеловать его в щеку. — Все дело в rentrée — возвращении на работу после отпуска. Ну… представьте, что вы вернулись домой из космического полета. Для нас, парижан, все, что дальше десяти километров от «Галери Лафайет»,[8] — это другой мир. Многие не видели друг друга целый месяц и безумно рады встрече. — Тут он фыркнул, словно вспомнил что-то сугубо личное. — По правде говоря, это не такая уж и безумная радость, но мы не можем не ответить на поцелуй коллеги.

— Даже если это мужчина?

Жан-Мари рассмеялся:

— Вы думаете, что французские мужчины женоподобны?

— По-английски? Думаешь, мне не стоит освоить французский?

Мой вопрос остался без ответа. Жан-Мари ободряюще сжал мое плечо, прежде чем мы вошли в переговорную.

Комната была достаточно просторной, окна выходили на разные стороны. В одном — Эйфелева башня, в другом — внутренний дворик и стеклянный фасад современного офисного здания.

Кроме нас в комнате было еще четыре человека. Двое стояли у окна, двое сидели за овальным столом.

— Знакомьтесь, это Пол. — Жан-Мари представил меня по-английски.

Мои новоиспеченные коллеги обернулись. Я пригляделся к ним. Один из мужчин оказался высоким блондином с густой шевелюрой. Выглядел он лет на сорок. Второй — худощавый, лысый, совсем молодой. Женщин тоже было две. Одна — натуральная блондинка лет тридцати. Волосы теплого медового оттенка убраны в тугой хвост на затылке, подбородок так выдавался вперед, что лишал ее всякого очарования. Вторая — в неприметной блузке розового цвета — выглядела примерно на тридцать пять. Круглолицая, с большими карими глазами, она показалась мне добрейшей души человеком.

Каждого из них я поприветствовал рукопожатием и… тут же забыл их имена.

Мы сели за стол. Я и Жан-Мари — по одну сторону, они, все четверо, — по другую.

— Ну что ж! Момент волнительный, — начал босс. — Как говорят англичане, мы меняем курс, устремляемся к новым горизонтам. Французские компании, работающие в сфере быстрого питания, как вы знаете, не смогли обойтись без нашего фарша. Но теперь в наших планах — получить еще большую прибыль, открыв сеть кафе. Вот почему я привел вам человека, знающего толк в этом деле. — Он с гордостью указал на меня. — Как вы уже, наверное, слышали, Пол управлял маркетинговым департаментом сети французских кафе в Англии. Кафе назывались «Voulez-Vous Café Avec Moi».[9] Сколько кафе ты открыл, Пол?

— На момент моего ухода из компании — тридцать пять. Но это было две недели назад, теперь их, возможно, больше.

Это была шутка, но присутствующие уставились на меня в изумлении, готовые поверить в непостижимый для французов англо-американский динамизм.

— Да, — вставил Жан-Мари, пытаясь реабилитировать мою только что запятнанную репутацию, — я лично убедился в успехе этой компании и потому хотел заполучить их руководителя по маркетингу. Мне ничего не оставалось делать, кроме как поехать в Лондон, чтобы э… обезглавить… — Он вопросительно повернулся ко мне.

— Охотиться за светлой головой, — подсказал я.

— Да, спасибо, охотиться за светлой головой. Уверен, что, взяв в свои руки открытие сети английских кафе во Франции, Пол добьется успеха, достигнутого им однажды при работе над… э… идеей открытия в Англии французских кафе. Пол, может быть, ты продолжишь и сам расскажешь о своей работе? — Очевидно, Жан-Мари исчерпал собственные силы, пока выстраивал лексическую конструкцию последнего предложения.

— Конечно. — Я окинул взглядом сидящих напротив людей, пытаясь придать лицу выражение вселенской любви к ним. — Меня зовут Пол Уэст. — Я был уверен, что мои коллеги тут же принялись проговаривать про себя мое имя. — Как вы уже слышали, я был занят в проекте по созданию сети «Voulez-Vous Café Avec Moi». Мы начали в июле прошлого года — четырнадцатого июля… ну да, конечно, в день взятия Бастилии, — и нашими первыми ласточками были пять кафе в Лондоне и Юго-Восточной Англии. А остальные потом открывали в крупных городах и торговых центрах, в три этапа, по десять кафе. Я захватил с собой отчет, чтобы, просмотрев его, вы смогли составить представление о том, как это делается. Еще до проекта с открытием кафе я работал в небольшой пивоваренной компании… — Увидев нахмуренные лица, я поспешил закончить свою речь: — Ну вот, в общем-то и все.

— Ты так молод, — раздался голос худощавого паренька. В интонации не было укора, но раздражение присутствовало. Акцент у него был какой-то странный. Не совсем французский. Не мог разобрать, откуда он.

— Не то чтобы очень. Мне двадцать семь. Будь я рок-звездой, уже отошел бы в мир иной, — ответил я.

Парнишка принялся извиняться жестами: «Нет, нет, я ни в коем случае не критикую. Наоборот, пытаюсь выразить восхищение».

— О да, мы все восхищаемся Полом. А как же иначе?! — Жан-Мари снова повернул всё так, что мне стало казаться, будто все вокруг очарованы моей персоной. — Почему бы каждому из вас не рассказать что-нибудь о себе? — продолжил он. — Бернар, давай начнем с тебя.

Бернаром оказался высокий, коренастый блондин с аккуратными усиками. Шевелюра у него действительно была густой, но в то же время аккуратно подстриженной. Он больше походил на шведского полицейского, рано оставившего службу из-за плоскостопия. Тон галстука совершенно не вязался с бледно-голубой рубашкой. Для полноты картины не хватало надписи на лбу: «Скучный», но подобное тату сделало бы персону Бернара чересчур интересной для окружающих.

Бернар нервно улыбнулся и начал:

— Меня зовут Бер… нар, я отве… ответствен по связям с общественность, э…

«Черт подери, — выругался я про себя, — разве Жан-Мари не говорил, что встреча будет проходить на английском? Как же вышло, что некоторым позволено изъясняться на венгерском?»

Еще пару минут Бернар из Будапешта продолжал в том же духе, пока наконец застывшее выражение его лица не сообщило о том, что в ходе своей не подлежащей декодированию речи он подошел к чему-то чрезвычайно важному:

— Я с нетер… пиенем жду нашей совме… тной работы.

«Погодите-ка, — подумал я, — хоть я и не владею ни одним из языков Центральной Европы, но я все же понял его. Он с нетерпением ожидает нашей совместной деятельности. Да здравствует вавилонская рыбка![10] Это же английский, но несколько в ином варианте — отличном от того, что мы знаем».

— Спасибо, Бернар, — сказал Жан-Мари и улыбнулся ему, пытаясь подбодрить. Интересно, он специально выбрал самого ужасного из всех присутствующих англофилов, дабы блеснуть на его фоне превосходным знанием языка? Я втайне надеялся, что так оно и было. — Кто следующий? Ну давай ты, Марк.

Марк — это тот лысый и худощавый. На нем была темно-серая рубашка с воротом нараспашку, к тому же помятая. Оказалось, что несколько лет он прожил в южной части Штатов, — вот откуда взялся этот странный акцент, напоминавший речь Скарлетт О'Хары[11] после нескольких стаканов перно.

— Я возголовляю хай чии, — начал он.

— Возголовляю хай чии, — ободряюще повторил я, ломая голову, что же это могло значить.

В любом случае, что-то связанное с чаем. Это уже ближе к сути дела.

— Да. Сложенная сис… тем, — подтвердил Марк.

— О! Ай-Ти,[12] — воскликнул я, а Марк, насупившись, поглядывал на меня. — Ты превосходно изъясняешься по-английски, — тут же добавил я. — Сколько ты жил в Штатах?

— Закончив… ши универ… ситет в Джо-Ржи, я год проживать там, а потом пять годов в страовой фирме в Атлане. В отделе хай чии, коничн.

— Коничн, — выразил согласие я.

— Хорошо, Марк. Теперь Стефани? — Жан-Мари блестяще выступал в роли церемониймейстера.

Стефани оказалась той самой блондинкой с выдающейся челюстью. В ее исполнении английский был сильно приправлен акцентом, до неузнаваемости искажен грамматически, но к тому времени мой слух уже начинал распознавать и такой вариант родного языка.

Стефани «отвеча… ла са зукоупки» (закупки) мяса и была «очиень частлива», что «сноува може занимать… ся зукоупкими» для запускаемой сети «англейских чаиньих».

Ей, однозначно, так же трудно было говорить, как мне слушать…

Закончив свой лаконичный рассказ, Стефани молча посмотрела на Жан-Мари, просемафорив ему глазами: «Как ты и велел, я сделала пятьдесят отжиманий и надеюсь, оно того стоило, чертов садист».

— Спасибо, Стефани. Николь.

У второй дамы — темноволосой, с короткой стрижкой — был приятный мягкий голос, и говорила она отчетливо. В будущем проекте Николь отводилась роль финансового директора (впрочем, как и во всех остальных направлениях деятельности компании).

— Вы бывали в Англии, не так ли, Николь? — спросил я. — Видимо, достаточно часто, судя вашему произношению?

Первое правило офисной жизни — не упускайте случая польстить своему финансовому директору.

— Да, мой муш был хангличанином, — ответила она с задумчивой улыбкой на лице.

«О боже, он ушел от нее или умер? — тут же подумал я. — В любом случае, сейчас не время спрашивать об этом».

— Пол, смотри не попадись на удочку Николь, — раздался голос Жан-Мари. — Кажется, что эта женщина бесконечно добра, но сердце у нее каменное. Именно благодаря ей наши финансовые дела идут так хорошо. Вот кто начальник на самом деле.

Лицо Николь зарделось. Наверное, в этот момент она поняла, что от взора шефа ускользают многие сильные стороны ее личности. Пока он восхваляет профессиональные качества своей подчиненной, она мечтает высвободить грудь из тесного бюстгальтера и дать ему возможность оценить все ее истинные достоинства. Или я мыслю стереотипами?

— Ну что ж. Должен признать, ваш английский намного лучше моих познаний во французском, — обратился я ко всем, бросив более пристальный взгляд в сторону лингвоинвалидов Стефани и Бернара. — Я купил компакт-диск для самостоятельного изучения французского языка и обещаю вам начать обучение toot sweet.[13]

Они были так милы, что даже рассмеялись.

А раз мы уже познакомились и обрели статус коллег, я решил, что самое время закинуть удочку и кое-что предложить. Ничего такого, что могло бы вызвать жаркую полемику.

— Может, мы могли бы придумать рабочее название для нашего проекта? — предложил я. — Ну, что-то временное, просто чтобы наш коллектив сплотился под каким-нибудь именем. Что-нибудь вроде «Время чаепития».

— О! — тут же вырвалось у Бернара, подскочившего на месте. — Но у нас уже ес имье: «Мой чай богат».

Я недоуменно нахмурился, все остальные расхохотались. В надежде на понимание и поддержку от Жан-Мари, я обернулся к нему. Но его взгляд где-то блуждал.

— «Мой богатый чай»? В качестве бренда для чайных? Но это не имя, — осмелился возразить я. — На самом деле это словосочетание вообще не имеет смысла.

— О-о! — Бернару было сложно совладать с английским в целом, но вот отдельные звуки давались ему легко. — «Мой чай богат» — забавное имье. В ем есть анлийский юмэр.

— Английский юмор? Но мы не говорим так.

Бернар с надеждой посмотрел на Жан-Мари.

— Бернар конечно же имел в виду «Мой портной», — объяснил Жан-Мари.

— Твой портной? — Мне казалось, что я оказался в гуще событий какого-то сюрреалистического фильма. Вот-вот в окно влетит Сальвадор Дали, а из его брюк будет торчать французский багет.

— «Мой портной богат», — повторил Жан-Мари.

— На самом деле?

«Ну вот и Сальвадор на подходе», — подумал я, но в окне по-прежнему виднелась лишь Эйфелева башня.

— Мой портной богат — типично английское выражение.

— Это не так.

— Но французы полагают именно так. Это выражение часто встречалось в старых учебниках по английскому языку.

— О’кей, о’кей, кажется, я понял! — Все внимательно смотрели на меня, словно ожидая, что я наконец-то расхохочусь. — Имелось в виду что-то вроде «моего извозчика вдруг ударило молнией».

— Что? — На этот раз французская составляющая нашей сборной оказалась в замешательстве.

— Это из наших учебников, — объяснил я. — Теперь я вас понял. — С этими словами мое лицо озарила улыбка первооткрывателя. Присутствующие закивали в ответ. Недопонимание рассеялось, проблема разрешилась! — Но это не меняет главного: название ужасно. — Я счел нужным сообщить об этом для их же блага. Ради успеха проекта.

— О!

— Ты твердо уверен, что нужно выбрать «Время чаепития»? — Энтузиазма в голосе Жан-Мари не было. — В нем не хватает какой-то яркости, что ли…

— Да нет же, нет. Это всего лишь рабочее название. Думаю, нам стоит определиться с конкретным брендом, только проанализировав рынок. Хорошо, если вам не нравится «Время чаепития», как насчет «Чай на двоих»?

— Ну нет, — возразила Стефани. — Эт тоже звучит слишком скучно. Нужно что-т забавнуе. Как Биер… нарр сказал, что-т с анлийский юмэр.

— И… эээ… что, если мы назвем «Чайное кафе»? — предложил Марк.

— «Чайное кафе»? — Я снова пребывал в замешательстве.

— Ага. «Чайное кафе», — подтвердил он.

Стефани согласно закивала головой. «Отличная идея», — выражал ее взгляд.

— «Чайное кафе»? Но в этом опять же нет ничего английского.

— Да, — категорично заявила Стефани. — У вас ведь полно имьен с апострофом. Бар Гарри, статуя Свободы. Ведь все это пишится с апостроф.

— «Бруклинский мост», — вновь отозвался Марк.

— «Трафальгарская площадь», — вставил Бернар.

— Н-е-е-е-т…

— «Роллс-ройс», — пришел Бернару на ум удачный вариант.

— Нет!

«Где они понабрались этого ужаса?!»

— Во Франции подобные названия считаются типично английскими. — Жан-Мари снова выступал в роли переводчика. — На Елисейских Полях есть американское кафе под названием «Бутербродное кафе».

— Именно так, — подтвердила Стефани, тыча пальцем в стол.

— О’кей, оно может так называться, я не спорю. Но английским тут и не пахнет, — настойчиво продолжал я. — Это все равно что вы назвали бы место для лагеря un camping,[14] а место для парковки un parking.[15] Вы можете считать, что это звучит по-английски отлично, но это не так.

— О! — Стефани с мольбой в глазах посмотрела на Жан-Мари. Как-никак, а он судья. «Что это было? Нападки на французский язык? Желтая карточка, не меньше!»

— Каждой стране свойственно брать что-то из культуры другой, — начал Жан-Мари. — Когда я был в Англии, то заметил, в меню всех ресторанов присутствовало клубничное крем-брюле. Но крем-брюле — это крем-брюле. Почему бы не изобрести клубничный багет? Или клубничный камамбер?

Французы одобрительно закивали в ответ на строгое, но справедливое возмездие со стороны своего шефа.

— Да, это все равно чт вы, англейчане, льете опильсиновый сойк в шампайнское, — присоединилась Стефани. — Merde![16] — выругалась она на французском.

Остальные в знак солидарности сморщили носы при упоминании такого надругательства над их святыней.

— А вы добавляете черносмородиновый ликер в шампанское, чтобы получить кир-рояль.

Я прочитал это в путеводителе, но тут же пожалел о сказанном: французы злобно зыркнули в ответ на проявление моего английского остроумия вкупе со всезнайством.

Жан-Мари поспешил смягчить возникшее напряжение:

— Необходимо провести анализ рынка. Выяснить реакцию и восприятие предложенных сегодня названий и иных вариантов. А потом составить список предложений.

— Точно. — Я согласно закивал, как кивает пластиковая овчарка на панели автомобиля. Блестящая мысль французского дипломата — за нее надо ухватиться!

— Тогда, может, Бернар возьмется за это? — предложил Жан-Мари.

Бернар улыбнулся. Кто бы сомневался — именно такой человек, как он, справится с работой на «отлично»! Судя по загоревшемуся в глазах Бернара огоньку, я мог точно сказать: этот малый преисполнен уверенности в том, что сможет убедить исследователей общественного мнения в гениальности собственных идей.

— Ну и отлично, мудрое решение! — резюмировал Жан-Мари. — Встреча прошла в истинно английском духе! Я имею в виду, что мы сразу приняли какое-то решение!

Решение?! Мы не смогли договориться и готовы заплатить неведомым консультантам со стороны, которых с легкостью подкупит парень с бредовыми идеями в голове из нашей же компании! Мне все это не казалось таким уж мудрым. Но это была первая встреча с французскими коллегами и первые переговоры. Мне многому предстояло научиться.

За пределами офиса мои попытки интегрироваться во французское общество также не вселяли оптимизма.

Жан-Мари оплачивал мое проживание в отеле, располагавшемся в километре западнее Триумфальной арки, что на самом деле с трудом можно было назвать Парижем. Отель находился как раз за восьмиполосной магистралью, носящей романтическое название — авеню Великой Армии. По ней из Парижа можно попасть прямо к небоскребам делового центра под названием Ла Дефанс.

Отель оказался неприметным современным зданием из бетона, цветом напоминающего снег, на который успела помочиться собачка. Отделка моего номера была выполнена точно в такой же цветовой гамме. Подразумевалось, что номер двухместный, но я видел единственный способ для пары уместиться на клочке предоставляемой им площади — заняться любовью стоя. Возможно, это был хороший вариант, но действия подобного характера за время моего пребывания там случались не часто.

Как бы то ни было, а район под названием Нейи считался фешенебельным. Правильно было бы произносить как «Ней-и», а не «Нью-ли», как в общем-то я и называл его все время, пока жил там. Ничего примечательного там не было, разве что две-три торговые улицы с кучей мелких магазинчиков, которых уже не сыскать во всей Великобритании. Рыбные магазины, сырные лавки, ларьки, торгующие шоколадом, прилавки с сырым и уже приготовленным мясом, лотки с кониной и даже отдельная палатка, торгующая исключительно жареными цыплятами.

И вот однажды, когда батарейки в моей мини-хай-фай системе в очередной раз впали в кому, я решил отправиться в местную мастерскую за сетевым адаптером.

Была суббота, я вышел из дому и наконец-то отыскал витрину небольшого магазинчика, заваленную всяческими радиоштучками, вспышками и другими электрическими вещицами.

Зайдя внутрь, я обнаружил длиннющий стеклянный прилавок с бесчисленными отпечатками пальцев на нем. Всюду навешанные полки, забитые чем попало, начиная с крошечных батареек до пылесосов и кухонных комбайнов. Среди всех этих ящиков и отсеков я отыскал глазами средних лет мужчину в серой нейлоновой куртке, с таким же серым, бесцветным лицом. Ни дать ни взять, парижский кузен семейки Адамс.[17]

— Здравствуйте, — улыбнулся я, словно заранее извиняясь за свой ужасный французский.

В ответ он оценивающе посмотрел на меня из-под торчащих во все стороны, словно колючая проволока, бровей. Судя по всему, никаких светлых ассоциаций мой облик в его голове не вызвал.

Вот здесь, возможно, имеет смысл уточнить, что в тот момент на мне был не костюм от Пола Смита, а оранжевая рубаха, купленная однажды на блошином рынке на Портобелло.[18] Мне казалось, что ее цветочный орнамент, словно родившийся при взрыве на гавайской фабрике красок, придавал моему виду непосредственность и дружелюбие. Особенно в сочетании с удлиненными шортами и кроссовками огненно-красного цвета, напоминающего цвет огнетушителя. По моим наблюдениям, редкий житель района Нейи мог одеться во что-либо похожее. Но на дворе стоял теплый осенний день, и мне в голову не могло прийти, что подобный прикид может значительно сократить шансы купить электроприбор.

— Je[19] — Открыв рот, я понял, что не знаю французских слов для хай-фай системы, силового провода, штепселя, адаптера, и, если уж совсем честно, как по-французски сказать «электричество», я тоже не знал. Вот в Великобритании, если тебе нужно что-нибудь из электротоваров, ты просто заходишь в супермаркет и сам отыскиваешь все необходимое. В самом худшем случае ты можешь просто показать пальцем на требуемый предмет.

— J'ai un ha-fa…[20] — Я снова решился заговорить на французском, с особой тщательностью имитируя возрастающую интонацию в конце предложения.

Продавец не выглядел озадаченным, что вселяло уверенность, но и особого интереса не проявлял. Решив бороться до конца, я отважился нырнуть в лингвистические дебри глубже:

— J'ai un ha-fa anglais…[21] — И снова широкая извиняющаяся улыбка — я стараюсь изо всех сил, пожалуйста, потерпите еще чуть-чуть.

— J'ai un ha-fa anglais, mais ici…[22]

Всем своим видом я стремился показать собственную беспомощность, что не требовало особых усилий. Но продавец по-прежнему не проявлял желания прийти на помощь. Черт возьми! Выругавшись про себя, я нажал кнопку катапультирования из лингвистической каши:

— Мне нужен адаптер, чтобы я мог включить купленную в Англии хай-фай систему в здешнюю розетку, — объяснил я на родном английском, продемонстрировав отличную дикцию и богатую мимику.

Мне всегда казалось, что французы — любители изъясняться жестами и мимикой, но этот тип явно не был поклонником Марселя Марсо.[23]

— Parle français,[24] — сказал он с чуть слышным «а?» на конце, являвшемся, по-видимому, среди жителей Нейи сленговым эквивалентом для обращения: «Ты, тупой английский кретин».

— Если б умел, то заговорил бы, мерзкий тупица! — Рявкнув в ответ, я почувствовал легкое облегчение оттого, что выругался, но он этого не понял.

И что же? Хозяин магазина всего лишь пожал плечами, будто говоря: «Ну, это твоя проблема, не моя! Расклад не из приятных, но забавный, потому как ты, похоже, из числа тех идиотов, которые вечно вляпываются в глупые, безнадежные ситуации типа этой. Да, кстати, рубашка, что на тебе, выглядит отвратительно!» И все это — одним пожатием плеч!

Шансов выиграть в бессловесном состязании и уж тем более заполучить адаптер не было никаких, так что я молча вышел из магазина.

Пройдя не больше метра, неожиданно для себя я оказался в одной из поз китайской гимнастики тай-цзи: колени согнуты, одна нога поднята. Носок моего распрекрасного кроссовка, угодив в коричневую лепешку собачьего дерьма, оказался густо вымазан в этой гадости.

— Shit![25] — вырвалось у меня по-английски.

Мне показалось или французская речь продавца электротоварами действительно раздавалась мне в след: «Да нет же, ты хотел сказать, „merde“, неуч иностранный!»


Со временем я пришел к пониманию, что Париж чем-то напоминает океан. Океан — прекрасное место обитания, если ты — акула. Вокруг полно свежайших морепродуктов, и если кто-то пытается подсунуть тебе дерьмо, ты просто перекусываешь этого подлеца пополам. Возможно, ты не будешь угоден всем и каждому, но тебя оставят в покое.

Если же ты — человек, ты вынужден держаться на поверхности, бороться с волнами и остерегаться акул. Так что единственное, что тебе остается, — побыстрее самому превратиться в акулу. И первый этап перехода в это состояние — овладеть языком акул.

У меня был компакт-диск по самостоятельному изучению языка, но мне пришло в голову, что помощница Жан-Мари, Кристин, возможно, захочет дать мне пару частных уроков. В конце концов, с таким же успехом ты можешь заполучить в собственное распоряжение акулку со стройными плавниками.


Кристин — и зачем только эта идея пришла мне в голову!

Я не принадлежу к тому типу парней, для кого любовь — это игра. И мне не особо везло в любовных делах. В этом кстати одна из причин, почему я с таким энтузиазмом отнесся к предложению покинуть Англию. В Лондоне у меня была подруга — Рут. Но история наших отношений — это история взаимного разрушения. Мы звонили друг другу, договаривались встретиться, а затем принимались ждать, кто же решится позвонить первым и, выдумав правдоподобный предлог, отменит встречу. Но рано или поздно день нашей встречи, состоящей из ожесточенных склок и/или фееричного секса, все же наступал. Затем мы на пару недель снова забывали друг о друге, после чего опять созванивались, и так далее, и тому подобное. Мы оба сочли мое желание эмигрировать показателем того, что наши отношения, видимо, были далеки от идеала.

Оказавшись в лифте с Кристин, я остро ощутил, что уже, пожалуй, недели две как не наслаждался неземной феерией, которую способна подарить только женщина. Однако нерастраченные гормоны, в избытке наводнявшие мою кровь, были ни при чем: я и без них ощущал сокрушительную силу ее красоты. Длинные, небрежно уложенные волосы — последнее, как я понял, являлось отличительной чертой большинства француженок — предоставляли ей возможность застенчивым, но в то же время очень сексуальным жестом поправлять выбивавшуюся время от времени прядь. Кристин была худенькой — опять же, как и большинство француженок, — но, несмотря на это, являлась счастливой обладательницей округлых форм во всех полагающихся местах. А глядя в глаза потрясающей красоты — золотистого оттенка, — я понимал, что тоже не кажусь ей Квазимодо.[26] Каждый раз, заходя к Кристин в кабинет, я наслаждался трепетом ее неимоверно длинных (и, заметьте, не накладных) ресниц, заставлявшим меня оказываться у ее стола гораздо чаще, чем это требовалось в ходе повседневной деятельности.

Мой ужасный французский не переставал забавлять ее. И даже если мне приходилось выставлять себя дураком, я определенно был счастлив, поскольку это служило источником хорошего настроения и искреннего смеха Кристин.

— Tu es professeur pour moi,[27] — исковеркав все что можно, сказал я как-то в один из первых рабочих дней.

Она рассмеялась, а я притворился, что обиделся.

— Non. Je veux parler français,[28] — сделал я второй заход.

Кристин снова расхохоталась и ответила что-то неподвластное моему пониманию.

— Tu apprendre anglais avec moi?[29] — предложил я. — Nous,[30] э…

Приложив максимум театральных способностей, я попытался изобразить, как мы учим друг друга говорить. Но пантомима вышла несколько неоднозначной, чего я никак не предполагал.

Но даже мое неудавшееся представление, напоминающее, скорее, о посещении гинеколога, нежели об изучении языка, не вызвало у Кристин разочарования. После работы мы отправились пропустить пару коктейлей в баре на Елисейских Полях, где цены, мягко говоря, кусались. В местах, подобных этому, люди чинно восседали в креслах Philip Stark[31] и втайне желали быть замеченными.

Я наклонился над столиком, чтобы быть поближе к Кристин, и мы принялись беседовать о жизни в Лондоне и Париже на помеси английского и французского. Моя речь в большинстве своем напоминала воркование голубя. Но стоило нам выйти на финишную прямую к новому этапу отношений, как Кристин неожиданно решила сыграть роль Золушки.

— Mon train![32] — вскрикнула она.

— Non, non, le metro est très…[33] yxxx… — попытался возразить я, желая донести до нее, что на метро она успеет домой раньше, прежде чем поезд превратится в тыкву.

Кристин покачала головой и достала раскладную карту со схемой движения пригородных поездов. Она жила далеко за пределами Парижа.

— Viens chez moi,[34] — в шутку предложил я. Это была одна из самых привлекательных фраз в списке полезных выражений на моем компакт-диске. Она красиво звучала: «Вьен ше муа», вызывая ассоциации с поцелуем.

Кристин раздосадованно вздохнула, оставила легкий отпечаток темной помады на моих губах и, нежно проведя рукой по щеке, ушла. Я ощутил, что пригвожден к столу на веки вечные: теперь усмирить мое возбуждение могла только резолюция Организации Объединенных Наций.

В чем дело, я так и не понял. Вообще, существовало два сценария, по которым разворачивались отношения с большинством англичанок, случись нам выпивать в баре после работы. Они либо сразу давали понять, что я далеко не Мистер Секси, либо в тот же вечер переходили к демонстрации чудесакробатики в моей постели. Наверное, в Англии мне больше везло на последних.


Первое, что я сделал на следующее утро, — принес ей кофе в кабинет.

— Ce soir, tu veux?[35] — Короткой фразой я предоставил Кристин возможность выбора между обучением практике речи или чем-то, требующим более тесного контакта.

— Boire un verre?[36] — предложила она.

Для начала, по крайней мере, неплохо.

— On se retrouve au bar à dix-neuf heures[37] — тщательно выговаривая каждое слово, спросила Кристин.

«Встречаемся в баре. Держим это в секрете. Неплохо», — подумал я. Вчера мы вышли из офиса вместе, сопровождаемые удивленными взорами коллег.

В тот вечер мне показалось, что Кристин была не особо настроена говорить по-английски. Она принялась расспрашивать меня на французском, не женат ли я, нет ли у меня детей в Англии.

— Mais non![38]— заверил я, придерживаясь выбранной ею линии и говоря на чужом языке.

— Pourquoi pas?[39]

— Ну-у-у… — было моим объяснением. Знание французского не позволяло вдаваться в более детальное описание наших ужасных отношений с Рут.

Ровно в восемь Кристин обворожительно взмахнула ресницами и, вновь нацепив маску Золушки, поспешила удалиться минута в минуту.

Нет, ну правда, никак не пойму француженок! Они что — приверженцы интеллектуальной прелюдии? Или предпочитают исключительно платонические отношения?

А может, им нравится, когда мужчина набрасывается на них?.. Вряд ли — я еще не встречал женщины, какой бы национальности она ни была, для которой процесс соблазнения был бы сродни игре в регби.

Скорее всего, поведение Кристин воплощало суть отношений между нашими странами — она дразнит меня, демонстрируя свою сексуальность, но держится на расстоянии, опасаясь подхватить вирус коровьего бешенства.[40]

Я пытался найти ответ в подготовленном по моей просьбе докладе на тему «Что французы на самом деле думают об англичанах». Ничего конкретного о том, почему Кристин отказывалась лечь в мою постель, в нем не оказалось, но чтение, тем не менее, выдалось занимательным. Помимо коровьего бешенства и хулиганства, слово «anglais»[41] вызывало у французов следующие ассоциации: королева, Шекспир, Дэвид Бэкхем, Мистер Бин, «Роллинг Стоунз» (все это носило положительный оттенок, как ни удивительно) и конечно же чай, воспринимаемый французами как принятый среди воспитанных людей напиток. (Очевидно, французам никогда не приходилось видеть, как в кафе на пляже шестнадцатилетний стажер вливает в одноразовый стаканчик разбавленный чай, а мне известно все, что касается разбавленного чая, ведь я и сам был когда-то стажером.) Во французских кафе чашка чая стоит в среднем в два раза дороже, чем эспрессо.

Боже праведный, подумал я, ну почему вся эта затея с английскими чайными выпала на мою долю? И почему, раз уж мне довелось заниматься этим, не подобралась куда более работоспособная команда?

Предполагалось, что этот и много других докладов должны прочитать все мои коллеги, но, когда бы я ни спросил их мнение о прочитанном, в ответ раздавалось: «Очиень энт-рес-но». Они вообще, черт их дери, не прикасались к этим документам! Я бы даже сказал, что французская часть команды практически не принимала участия в работе над проектом. Осень только начиналась, а они уже ни на что не годились.

Похоже, мне ничего не оставалось, кроме как поговорить с Жан-Мари о переводе Стефани, Бернара и Марка в какой-нибудь другой проект, представляющий для них хоть какой-то интерес. Во всяком случае, чтобы они не имели никакого отношения к сети моих чайных.

Безусловно, я обречен на ненависть с их стороны, но иного выбора у меня не было.


Сообщив Жан-Мари, что хотел бы обсудить с ним один деликатный вопрос, я с удивлением встретил его настойчивое приглашение отправиться на ланч сегодня же в midi[42] В подробности шеф вдаваться не стал.

В полпервого мы вышли из офиса под гул раздававшихся отовсюду «Bon appétit».[43] Сотрудники, видевшие нас, выкрикивали пожелания приятного аппетита с таким воодушевлением, словно поздравляли с Рождеством. Казалось, что обыкновенный ланч был для них чем-то вроде праздника. А почему бы и нет?!

Улицы наводнили офисные служащие в элегантных одеждах. Оказываясь в такой близи к Елисейским Полям, все чаще видишь вокруг себя приверженцев Dior и Chanel. Солнечные очки, сумки, юбки… Но все это исключительно на людях среднего возраста. Тут же щебечущие стайки молоденьких секретарш с распущенными длинными волосами, как у Кристин. Стройные ножки обтянуты дизайнерскими джинсами, а высокие груди так и манят к себе откровенные взгляды солидных мужчин. Включая Жан-Мари, чей взгляд метался, то спускаясь вдоль стройной девичьей спины, то вновь взлетая к соблазнительным выпуклостям.

Мимо прошли две шикарные дамы, одетые в твидовые костюмы. Однозначно, в Париже был свой круг любителей конной охоты, но одному богу известно, где они содержат своих лошадей. Мне это казалось невозможным в лабиринте хаотично разбегающихся улиц мегаполиса. Разве что подземный гараж оставался в их распоряжении?

— А почему такое значение придается сегодняшнему ланчу? — осведомился я, никак не связывая совместное посещение кафе со своим вопросом.

— Поймешь. — Жан-Мари, продолжая сохранять интригу, мечтательно улыбнулся обладательнице проплывавшего мимо оголенного животика.

На углу располагалась типичная французская brasserie:[44] на тротуаре шесть круглых столиков с мраморными столешницами, металлические стулья.

Жан-Мари успел занять стул за последним свободным столиком, пропустив мимо ушей раздраженное бурчание мужчины, претендовавшего на это же место.

— Нам повезло, — сообщил мой шеф. — В солнечный день в Париже все столики на улице обычно заняты. Если это достойное

sserie, конечно.

У нас в руках тут же оказались два заламинированных меню. Их принес официант — седоволосый мужчина с утомленным выражением лица. На нем была типичная для профессии униформа: белая рубашка, черные брюки и жилет с оттопыренными от разменных монет карманами. Он задержался у нашего столика ровно на столько, чтобы промямлить что-то о plat du jour,[45] но я все равно ничего не понял. Ткнув пальцем в наклеенный на меню стикер голубого цвета, официант тут же ретировался. Что бы ни было в сегодняшнем plat du jour, неразборчивый французский почерк на стикере был мне не под силу. Возможно, речь шла о блюде под названием «Crétin dauphin» («Слабоумный дельфин»?), в чем я сомневался.

— А что ты хотел обсудить? — спросил Жан-Мари. Он бегло пробежал глазами меню и отложил его в сторону.

— Э… — Я пытался освоить меню и собраться с мыслями, но мне это не удалось — официант уже снова был у нашего столика и смотрел на нас выжидательно.

Жан-Мари улыбнулся, предлагая мне первым сделать заказ.

— Э… — повторил я.

Официант раздраженно фыркнул и ушел. Он уже ненавидел меня. Интересно, это мое «э» выдавало меня?

— Доклады очень… — Жан-Мари запнулся и нахмурился. — Как ты это называешь, prometteur[46] Обна…

— Э… — Уже секунд тридцать прошло, как мы сидели за столом.

— Обнадеживаемые?

— Обнадеживающие, — подсказал я.

— Доклад «Marks & Spenser»[47] был очень обнадеживающим. Они сглупили, закрыв свою сеть во Франции. Французам нравятся товары из Англии.

— Да. Э… ты что будешь? — Я был в замешательстве.

— Chèvre chaud?[48] — ответил Жан-Мари.

— Chèvre?

— Это женский род… как это? Типа овцы, но с… на голове… с ножками на голове.

— С ножками на голове?

— С рожками?

— А! Коза!

Парная коза?

Официант нетерпеливо перетаптывался с ноги на ногу у меня за спиной.

— Chèvre chaud, — сказал я.

Если попадутся ножки, отдам их Жан-Мари.

— Deux,[49] — добавил Жан-Мари.

— Et comme boisson[50] — уточнил официант.

Рыба? Что, к козе нужно заказывать рыбу?

Именно из-за таких ситуаций я предпочитал обедать в столовой. Элементарно — ставишь на поднос все, что понравится.

— Une Leffe, — сказал Жан-Мари. — Это сорт пива, — объяснил он мне.

Ну конечно же! — рыба по-французски «poisson», а «boisson» — это напиток..

— О’кей, deux, — кивнул я, начиная понимать происходящее.

Одним движением руки официант сгреб со стола меню и удалился, не сделав ни единой записи.

Если у парижан ланч и правда длится два часа, размышлял я, то у них в распоряжении, как минимум, один час пятьдесят пять минут после того, как сделан заказ. И кто сказал, что это американцы придумали фастфуд?

— Так о чем ты хотел поговорить? — вернулся к вопросу Жан-Мари.

— Речь о твоем коллективе, — начал я с места в карьер и тут же исправился: — О моем коллективе…

Я долго думал, как бы помягче сказать, что не хочу работать с ними, но так и не смог найти подходящих слов.

— Я не нуждаюсь в их помощи, — продолжил я. Мне показалось, это лучше, чем если бы я сказал: «Я не хочу работать с ними». Как вам кажется, а?

Нервно усмехнувшись, Жан-Мари откинулся на спинку стула. В эту минуту подоспел официант, положив перед нами два столовых прибора, завернутых в желтое полотно салфетки. Я невольно обратил внимание на торчавшие кончики ножей. Оставалось надеяться, что Жан-Мари не вытащит сию же секунду свой нож с целью вонзить его мне в глотку.

— Не нуждаешься в них?

— Пока нет. Мне нужен человек, готовый объездить всю округу и отыскать подходящие места. Человек, способный провести анализ на основе тех отчетов, которые должен был прочитать каждый член коллектива. Мне нужен обстоятельный доклад о том, что же французы ждут от английских чайных, что они хотят там видеть, что может их заинтересовать. Нужен кто-то, кто сможет предложить достойные названия и логотипы. И это совсем не то, на что способны Бернар, Стефани и все остальные.

Жан-Мари по-прежнему раскачивался на стуле. Однако за нож не схватился. Пока обошлось. Он вздохнул:

— Рабочий процесс во французских компаниях организован иначе, чем в английских или американских…

Официант вернулся с двумя бокалами пенистого пива.

— Vous avez des frites?[51] — спросил его Жан-Мари. Я так и не понял, слышал ли тот его вопрос. — Ты прав, — теперь Жан-Мари снова обращался ко мне, — за исключением Николь, отвечающей за все проекты как финансовый директор, и Марка, чья работоспособность вырастет, как только у нас будет свой склад и все такое, я не знаю, зачем я взял Бернара и Стефани. Я просто думал, куда их пристроить. У них есть работа, но они не полностью загружены. Однако не думай, что это умаляет важность твоего проекта. Напротив, я полагаюсь на тебя в надежде, что ты сможешь организовать их, заинтересовать. Или, если не удастся, можешь не обращать на них внимания. Они найдут чем заняться.

— Найдут чем заняться? Их зарплата заложена в мой бюджет?

Жан-Мари рассмеялся:

— Ты забавный… Стоит работнику чуть зазеваться, ты готов его уволить. Тут это не пройдет. Человек вызовет inspecteur du travail, инспектора по труду, пожалуется ему, и ты будешь обязан выплатить компенсацию, в противном случае ты станешь причиной забастовки, и тогда это полное merde. — Для пущей убедительности последнюю фразу он сказал на французском. — А Бернар и Стефани работают у нас лет десять. Знаешь, каков будет размер компенсации, если я их уволю? Даже если остальные не начнут забастовку в их поддержку. А если начнется забастовка, говядина станет источать отвратительный запах, стоит рабочим выключить холодильники.

— Я не предлагаю тебе уволить их. Только…

Как же мне это сказать? «Сделай так, чтобы я их не видел»?

На горизонте снова показался официант. В руках у него была пара тарелок с яркими листьями салата, украшенными тостами и кольцами белого сыра, поджаренного на гриле. И никаких рожек. Если парень неверно понял мой заказ, то жаловаться я не пойду. Это точно.

Поставив тарелки на стол, он пожелал нам bon appétit и удалился. Жан-Мари напомнил ему о жареном картофеле.

— Je n'ai que deux mains, monsieur, — ответил официант. «У меня только пара рук» — именно этой фразой он очень вежливо послал Жана-Мари, если, конечно, я правильно понял.

— А как насчет официанта? — решил спросить я, когда парень смылся. — Ты бы не уволил его? Он ведет себя отвратительно.

— Отвратительно?

— Да. Он же груб, мерзавец!

— А! Мерзавец! Да, знаю это слово. Ты глупый французский мерзавец… — Выудив из памяти эти слова, Жан-Мари меланхолично улыбнулся, очевидно вспомнив, как какой-то англичанин унизил его. — О! Их вечно надо подгонять во время ланча. Им прекрасно известно, что недовольный клиент оставит их без чаевых.

«Я не собираюсь нанимать всяких уродов в чайные, — подумал я про себя. — Хотя, должен признать, этот парень и правда был расторопным. Сверхбыстрый мерзавец!»

— А сегодня он обслуживает быстрее обычного, — заметил Жан-Мари с загадочной улыбкой и потянулся к приборам.

Похоже, моего шефа действительно не волновало, как его обслуживают, впрочем, как и перспектива отобедать, сидя чуть ли не посередине тротуара. От припаркованных машин нас едва отделял метр пространства. Вздумайся кому-то из прохожих плюнуть нам в тарелки, это можно было бы сделать, не поворачивая головы. И с такой же легкостью Жан-Мари мог устроить кесарево сечение кому угодно одним неосторожным движением ножа.

— Давай вернемся к вопросу о твоей команде чуть позже, — предложил Жан-Мари. — Допустим, в следующем месяце. Приятного аппетита.

— Приятного аппетита, — ответил я, несмотря на то что мой аппетит был безнадежно испорчен его предложением. «В следующем месяце» — это не входило в мои планы.

Решив не рисковать, пробуя новое блюдо, я начал с маленького кусочка, и аппетит тут же вернулся. Теперь до меня дошло, что chèvre — это козий сыр, а не умерщвленный козел. Очень вкусно. Теплый, кремовой консистенции, на хрустящем тосте. Салат, приправленный грецкими орехами, был чудесно пропитан прованской заправкой. От этой заправки внутри разливалось какое-то тепло. Я был счастлив оттого, что сидел в уличном кафе, греясь в лучах сентябрьского солнца, и мне не было дела до проезжающих мимо машин и ворчащих посетителей, не успевших занять столик на веранде. Мне больше не казалось, что внушительных размеров здания с барельефами богов и животных, с массивными основаниями, поддерживающими каменные балконы, смотрят на меня свысока. Витрины магазинов, заваленные дорогущей одеждой, уставленные бутылями шампанского и корзинами с неимоверным количеством трюфелей, также не казались мне чем-то чужеродным. Буквально за считаные секунды я имел счастье почувствовать, каково это — быть парижанином.

— В остальном на работе все в порядке? — спросил Жан-Мари. Я видел, что он искренне на это надеялся.

— Спасибо, все отлично. Ах да, есть кое-какие трудности с визиткой. — Утром я получил целую упаковку…

— И в чем дело?

Я решил не упоминать, что они исковеркали мое имя, написав его как Поль Вест. Надо было решить куда более глобальный вопрос:

— Ты знаешь, что мы не определились с рабочим названием проекта и на визитках изображен логотип головной компании, «ВьянДифузьон»?

— Так, — кивнул Жан-Мари.

— Может, во Франции это и нормально, но заглавные «VD»,[52] выделенные красным, для англичанина не несут позитива, скорее наоборот. А поскольку мы неизбежно будем работать с англичанами как с поставщиками…

Во взгляде Жан-Мари засветилась тревога: «Так что же значит „VD“?»

Я объяснил.

Нервный смех потрясенного шефа перешел в кашель: бедняга поперхнулся застрявшим в горле тостом. Сделав глоток пива, он вытер салфеткой брызнувшие из глаз слезы:

— Когда я был у вас в Лондоне, никто даже не заикнулся об этом…

«Конечно, — подумал я, — но мы все хохотали до упаду».

— Мне повезло, что хотя бы теперь я знаю об этом, — сказал Жан-Мари. — Мы начали экспортировать мясо в другие страны, и я хотел сделать логотип «VDExporters».[53]

— Действительно повезло, — согласился я. — Так как ты считаешь, не придумать ли нам для визиток что-нибудь по-настоящему с английским уклоном? Типа «Время чаепития» или «Чай на двоих»…

— Хм, или, может, все-таки «Мой чай богат»?

На этот раз тостом подавился я.

Вернулся официант и подсунул счет под соусницу. Перед тем как уйти, он сказал что-то совсем уж непонятное для меня.

Жан-Мари усмехнулся и вытер рот салфеткой:

— Ну, началось…

— Что началось?

Оказывается, официант хотел рассчитать нас прямо сейчас, потому что, являясь членом профсоюза парижских официантов — большинство из них, как ни странно, мужчины, — он должен начать забастовку. И это во время ланча, что, согласитесь, нелепо! Повод для забастовки — чаевые. Они решили бастовать, потому как, несмотря на то что парижских кафе в счет практически всегда включены пятнадцать процентов за обслуживание, «официантам, чтобы зарплата была более-менее достойной, нужны дополнительные чаевые, тем более что с введением евро размер чаевых заметно упал». Прежде во время ланча люди оставляли десятифранковую монету, но сейчас большинство оставляет монету в один евро, эквивалентную по стоимости шести с половиной франкам. При переходе на евро все кафе, за редким исключением, округлили цены в большую сторону, но это не компенсировало, на взгляд подавальщиков, снижение чаевых.

Официант снова замельтешил у столика, ожидая получить деньги.

— Но мы еще не закончили, — раздраженно заявил Жан-Мари. — Мы закажем еще по десерту и кофе.

Парень еще раз повторил что-то о забастовке, en grève.

Я никогда прежде не видел, чтобы кто-нибудь так пожимал плечами, как это сделал Жан-Мари. Он даже переплюнул того продавца в магазинчике электротоваров. Его плечи, руки и мощная грудная клетка взмыли вверх в едином порыве выразить полнейшее безразличие.

— Это ваша проблема, — прозвучала из уст моего шефа парижская мантра. Как мне показалось, он уже начал выяснять, почему, когда дело касается обслуживания клиентов, тут же начинаются разговоры о забастовке и почему, когда речь идет об оплате счета, таких разговоров не ведут.

Официант решил не ввязываться в философские дебаты, просчитав последствия возможной катастрофы.

— Хорошо, какой будете десерт? — Он перечислил десерты со скоростью, на какую способен разве что сверхзвуковой «Конкорд». Единственное, что я уловил из списка, были crème brulee[54] и mousse au chocolat.[55] Не задумываясь, я выбрал последнее.

Жан-Мари остановил свой выбор на каком-то пироге. Злобно посмотрев на нас, официант удалился.

— И два кофе, — крикнул Жан-Мари ему вслед.

Наш заказ был подан спустя секунд двадцать.

Официант заполучил и деньги и чаевые. Как вы догадались, размер чаевых был один евро. Люди за соседними столиками, следуя примеру Жан-Мари, также попытались потребовать десерт, но официант либо перекрикивал их, либо делал вид, что просто не замечает подзывающих жестов.

До меня дошло, что я только что получил важный урок, который пригодится для дальнейшей жизни в Париже: не надо пытаться понравиться всем и каждому — это так по-английски. Наоборот, ты должен показать, что тебе глубоко наплевать на чужое мнение. И только в этом случае ты получишь желаемое. Пытаясь расположить людей к себе, я, оказывается, все делал не так. Если во Франции ты чересчур часто улыбаешься, тебя сочтут умственно отсталым.

Выводы напрашивались соответствующие: если мне не удалось избавиться от коллектива, значит, нужно быть с ними пожестче.

Единственная трудность состояла в том, что они были… так вежливы, черт возьми, будто исполняли некий ритуал, нарушить который было невозможно. Марк и Бернар всегда пожимали руку при встрече. Каждое утро они говорили «бонжур» и интересовались, как у меня дела, затем желали хорошего дня. Если дело было днем, мне желали хорошей второй половины дня, а если мы встречались еще позже — то хорошего завершения дня. Бывало, что впервые за весь день мы пересекались где-то около пяти часов вечера, — тогда я слышал «бонсуар» вместо «бонжур». В том случае, если кто-то из нас отправлялся домой, принято было желать друг другу хорошего вечера. Я уже не говорю о многочисленных пожеланиях хорошо провести выходные (по пятницам) и удачно отработать неделю (по понедельникам). Все это было по-восточному сложно и запутанно. Едва ли после подобных приветствий оставалось время на обсуждение вопросов о непрочитанных отчетах и непринятых решениях.

Поразмыслив обо всем, я принял решение, целью которого было показать моим сотрудникам, что времена невмешательства с моей стороны закончились.


Однажды я решил познакомиться с представителем нашего кадрового отдела, полагая, что именно с ним разрешу вопрос о печати новых визиток (Кристин сказала, что заказ визиток вне сферы ее деятельности, это прерогатива исключительно кадровиков). Я по-прежнему желал видеть свое имя именно в том варианте, в каком его писали еще мои деды и прадеды. К тому же пора было заменить логотип компании, ассоциирующийся с половыми недугами, на более приемлемый вариант — «Время чаепития».

Отыскав кабинет, я постучал в дверь. Вставка из матового стекла была закрыта жалюзи.

— Войдите, — простонал женский голосок.

Оказавшись внутри, я увидел Марианну, ту самую девушку-администратора с топорщащимися во все стороны волосами. Она сидела за столом, на котором не было ничего, кроме компьютера и горшочка с чем-то напоминающим сонную дурь, но, может, это все-таки была фиалка.

— Oh, vous êtes human resources aussi?[56] — спросил я по-французски.

— Non.

Марианна пустилась в долгие рассуждения, суть которых, кажется, сводилась к тому, что в качестве администратора она работает с девяти до одиннадцати утра и еще какое-то время после обеда. Слушая ее, я стоял и думал о том, что специалист по кадрам не должен в принудительном порядке выполнять еще и дополнительную работу. Но была ли Марианна специалистом по кадрам? Выслушав первый поток жалоб, я уже не утруждал свой мозг переводом. Девушка выражала недовольство чьим-то возмутительным поведением, и казалось, что этому не будет конца. «Почему бы тебе не найти компанию, нуждающуюся в сварливой, вечно ноющей особе? Устройся на полный рабочий день, и никто тебя не будет дергать», — хотел сказать я, но, подозревая, что это не ускорит процесс оформления визиток, благоразумно промолчал.

Пока она говорила, я взял листок и разборчиво, печатными буквами, написал новое название: «Время чаепития».

— Хорошо, вы сможете получить их только в конце следующей недели, — сказала Марианна.

— На следующей неделе? — простонал я.

— В конце следующей недели, — уточнила она.

— Хорошо, я приду за ними в пятницу.

— Лучше в понедельник, так чтобы уж наверняка, — посоветовала Марианна, гордясь своей работоспособностью.

Ну, хотя бы частичный успех. Через десять дней у меня будет материальное подтверждение того, что я не намерен сдаваться в этой войне за логотип. С нами, бриттами, шутки плохи!


Следующим пунктом моей программы под названием «Уважение к начальству» значилась Кристин.

Утром я прибыл на работу достаточно рано, Кристин, как мне было известно, всегда приходила задолго до начала рабочего дня. Зайдя в кабинет, я поставил кофе на стол и небрежно коснулся ее губ — это было как обязательная программа соревнований. Однако, целуя ее, я чувствовал, что бужу в ней Франкенштейна. Движения языка Кристин, скользившего вдоль моего нёба, напоминали работу дантиста, изучающего ротовую полость пациента. Это был поистине французский поцелуй!

Задыхаясь от страсти, девушка выдохнула:

— Идем, — и увлекла меня за собой в дамскую комнату.

Едва успев закрыть дверь изнутри, она прильнула ко мне, и нас накрыло безумство. Мы целовались взасос, бурно лаская друг друга.

Но только в моей голове успела пронестись мысль: «Черт, почему ты не носишь с собой презервативы?» — как Кристин, только что стонавшая:

— О-о! — вдруг отпрянула. Ее милое личико исказила гримаса глубокого сожаления.

«О чем такая скорбь? — изумился я про себя. — Ведь мы еще не наделали глупостей».

— Что случилось? — произнес я вслух.

— Нам надо остановиться.

— Почему?

— J’ ai un petit ami, — ответила Кристин.

Маленький друг? Что она имеет в виду? Или это иносказательное выражение для «миниатюрное влагалище»?

Видя, что я в замешательстве, она добавила:

— Un fiancé.[57]

«Нет проблем, — хотел сказать я, — я не ревнив. Мы уладим этот вопрос».

Но как сказать все это по-французски? Решив не ломать голову, я просто шагнул к ней ближе.

— Non, ça ne va pas,[58] — произнесла Кристин, глядя на меня с неописуемым сожалением; при этом она вытянула руки вперед, словно собиралась оттолкнуть меня.

Произошедшее было помешательством, как она попыталась объяснить мне. Ей двадцать пять, и она хочет замуж. Хочет детей. Ее жених отличный парень, и она не готова потерять его из-за романа с англичанином, всего на год приехавшим в Париж.

— Но… — Я пытался найти доводы более убедительные, чем: «Уверяю тебя, секс с англичанином, всего на год приехавшим в Париж, никоим образом не разрушит ваши отношения» или «Не переживай, я ничего не скажу ему».

— Но почему? — в итоге выдавил я на французском, глупо размахивая руками у своих искусанных губ. Я не мог оставаться равнодушным, глядя на ее милое личико.

— Это было моей ошибкой, — сказала Кристин. — Ужасная ошибка… — Она хотела, чтобы я простил ее. — И спасибо, — добавила она.

— За что спасибо? — Я не был настолько самолюбив, чтобы вообразить, будто одним-единственным поцелуем способен довести девушку до оргазма.

— Спасибо, что ты так по-английски вел себя. Ты — настоящий джентльмен. Позволил мне поцеловать тебя без…

«Да нет же! Я не имею никакого отношения к этому чертовому английскому джентльмену», — чуть не вырвалось у меня. Если под джентльменом она имела в виду мужика, который не мечтал бы переспать с ней сию же секунду, то таких джентльменов я знаю только в лице не достигших половой зрелости юнцов, ждущих, когда у них на лобке завьется поросль. Кристин, очевидно, не догадывалась, что мы, бритты, далеко ушли в своем развитии со времен, описываемых в романах Джейн Остин. Только ее героини могли быть уверены, что застрахованы от соития, случись им дать положительный ответ на приглашение прогуляться в лесу. И даже леди Ди занималась этим, спрятавшись за дерево со своим инструктором по верховой езде, не так ли? Здесь, в кабинке женского туалета, моими поступками не руководила ни одна «джентльменская» мысль!

— Извини меня, мой англичанин, — нежно проворковала Кристин и ушла, оставив меня один на один с эрегированным дружком.

«Да пошел ты, мистер Дарси, а заодно и ты с ним, Хью Грант![59] Как, по-вашему, должен совокупляться представитель нашей нации, если вы — такие популярные — являете собой образец вежливости?!» — с горечью подумал я.


Что ж, забастовка официантов, по крайней мере, привнесла в мою жизнь и некоторые приятные моменты.

После того сумасшедшего дня, когда во всем царил хаос, владельцы кафе сбились с ног, собственноручно обслуживая клиентов, — под ударом, по сути, оказались все шикарные рестораны, — и в конце концов многие объявили набор нового персонала.

Неожиданно посетителей стали обслуживать ужасно медлительные, но симпатичные студенты. Некоторые из них раньше работали в зловонных ресторанах быстрого обслуживания, получая за свой труд мизерную оплату. Теперь же у них появилась перспектива заработать чаевые и избавиться от бейсболок, обязательных на прежнем месте.

Приятно обедать, будучи обласканным улыбкой Амели Пулен[60] или начинающего героя-любовника!

Эти ребята понятия не имели об ингредиентах блюд, у них валились из рук тарелки, путались счета… А у меня создавалось ощущение, что я снова в Англии, где к профессии официанта относятся как к временной работе, не требующей особых навыков.

Во всем этом был свой кайф, сродни тому, как если бы ты всю свою сознательную жизнь смотрел исключительно интеллектуальные фильмы Ингмара Бергмана, а потом вдруг открыл для себя комиков из группы «Монти Пайтон».

Многие из этих ребят были счастливы поговорить на английском, услышав, как я коверкаю слова на французском. А я был счастлив, что общение со мной доставляло им удовольствие (несмотря на то что процесс моего лингвистического обучения от этого только страдал). Мне даже удалось заполучить парочку телефонных номеров. От девушек, конечно!

Понаблюдав недельку за молодежью, бодро занявшей их места, официанты начали созревать для мысли, что могут остаться не у дел. В один прекрасный день, так же неожиданно, как и исчезли, «черные жилеты» вернулись на свои места. Надписи на стикерах (о дежурном блюде) стали еще более неразборчивыми, а время пребывания официанта у вашего столика побило прежний рекорд по краткосрочности. Как это всегда и случается в Париже, казалось, что жизнь вернулась на круги своя. Ничто, даже забастовка в жизнеобеспечивающей для Франции сфере — общепите, — не могло надолго отклонить курс каждодневной суеты от заданной траектории.

Мне пришлось снова привыкать к ненависти со стороны официантов.


Последней каплей оказалась история с визитками.

Сентябрь подходил к концу, когда вечно раздраженная Марианна принесла мне визитки.

Сквозь прозрачную упаковку я видел, что мое имя было исправлено. Отлично!

Но вместо «ВД» был представлен новый слоган — «Мой чай богат».

«Мой чай богат»? Вот уроды!

Марианна не спешила, очевидно, ожидая материала для сплетен по поводу моей реакции.

— Merci, — сказал я с невозмутимым видом английского офицера, которому только что протянули револьвер, чтобы он исполнил намерение, вышибить себе мозги. Полагаю, это лучше, чем позорно признать собственное поражение.

Убедившись, что Марианна по-прежнему наблюдает за мной, я выбросил всю упаковку с визитками в корзину для мусора, даже не потрудившись распаковать ее.

ОКТЯБРЬ: Одной ногой в дерьме


В какой бы точке Парижа я ни оказался — в местах скопления туристов или обычном жилом квартале, — я вечно вляпываюсь в собачье дерьмо, в буквальном и переносном смысле слова


Как нам всем известно, французы обожают улиток. На их языке это звучит так: escargots. Один из излюбленных способов приготовления улиток сводится к тому, чтобы просто запечь их на гриле, живыми. Прежде чем приступить к готовке, улиток нужно посолить, что равнозначно обработке кислотным раствором, из-за чего несчастные создания избавляются от скопившейся слизи, пытаясь таким образом защититься. Иными словами, люди просто вынуждают улиток испражняться, с целью очистить внутренности от грязи. Даже французы не едят улиток с дерьмом.

Принимая во внимание — такую жестокость, уверения французов в любви к этому существу могут показаться странными. Однако не только редкие представители французской нации, но и более редкие экземпляры улиток все же осознают, что Франция воздает приносимым в жертву брюхоногим моллюскам наивысшую честь: ведь ее столица, по сути, является гигантской улиткой.


Я и сам не подозревал об этом до определенного времени. Открытие свершилось в первую субботу октября.

Утро выдалось мрачным, таким, когда ты первый раз после лета с большой неохотой натягиваешь свитер. Казалось, парижане стали передвигаться по улицам еще более стремительно, как будто они до смерти были напуганы мыслью, что товары в магазинах закончатся, прежде чем до них доберутся.

Я сидел на открытой веранде кафе и с выражением блаженства на лице смотрел перед собой. Не на женщин, хотя они, как всегда, радовали глаз. Я любовался яркой палитрой осенних красок. Напротив кафе стоял прилавок с фруктами и овощами, какого я не видел еще ни разу. Все только свежее, и ни миллиметра пищевой пленки. Пышные пучки редиса с листьями… До меня дошло, что никогда прежде я осознанно не вглядывался в листья редиски. На прилавке была масса абсолютно незнакомых мне продуктов. Большие белые луковицы. Надпись на ценнике гласила: Fenouil. Пришлось заглянуть в словарь: фенхель. Ах да, я пробовал его в каком-то рыбном ресторане, но только в виде кусочков, приготовленных на гриле. Эти штуки были твердыми и огромными, как человеческое сердце, а рассеченные зеленые артерии выходили прямо из макушки… Рядом с прилавком стояла огромная корзина с бобовыми стручками, разу крашенными природой в белые и красные крапинки. Ценник говорил: Ecosser. «Шотландец» — такой вариант предложил мне словарь. Нет. Шотландец покрывается красными пятнами, когда его назначают тренером футбольной команды, а содержимое корзины все же больше похоже на бобы. Рядом — захватывающие дух груды свежих фиолетовых плодов инжира и гроздья мелкого сочного винограда. Забрызганные грязью, гроздья казались настоящими, будто и правда только что сняты с лозы, — ничего общего с блестящим подобием винограда, знакомого мне по английским супермаркетам.

Пока я наблюдал за всем этим, глотая слюнки, один из торговцев, перегнувшись через прилавок, запустил пятерню в груду лесных грибов и захватил полную горсть шероховатых, с коричневыми шляпками белых; ножки грибов были в земле. Это смотрелось так эротично! Особенно если ты сам, как этот гриб, всегда готов предстать в своем истинном обличье.

С трудом оторвав взгляд от гастрономического царства, я сосредоточился на карте Парижа в моем путеводителе. Каждый из двадцати городских округов был отмечен на ней определенным цветом. И вот тут-то я впервые обратил внимание, что они расположены в виде спирали, отправной точкой которой служит маленький прямоугольник, первый административный округ. Второй изображался чуть большим прямоугольником, нависшим над первым. По диагонали направо шел третий, а ниже четвертый, а еще ниже, на левом берегу реки, — пятый. И так далее: двигаясь по спирали из цифр, ты добирался до двадцатого округа, в дальнем краю, на северо-востоке кольцеобразного мегаполиса.

Подобное расположение городских округов делало город похожим на панцирь улитки. Саму же улитку, вероятно, съели давным-давно.

Я пробежался взглядом по карте еще раз, теперь уже на предмет достопримечательностей. В первом округе — Лувр. А во втором? Видимо, ничего. Хотя… Одно-единственное серое пятнышко, за которым, похоже, скрывается что-то интересное. «Bourse» — гласила надпись. Я обратился к словарю: «Кошелек; фондовая биржа; мошонка (разг.)». А-а-а-а, знаменитый квартал Биржи.

Третий округ — это центр Помпиду. Четвертый связан с площадью Вогезов. В моем путеводителе о Place des Vosges говорится как о «площади с изысканной архитектурой XVII века». Во времена «правления королей она служила местом проведения турниров. Именно на ней французский король Генрих II был смертельно ранен случайно обломившимся копьем соперника, графа Монтгомери, в рыцарском поединке» — как видите, еще одна причина ненависти французов по отношению к британцам.

В пятом округе находился Пантеон, «крупное сооружение, выполненное в классическом стиле, служащее усыпальницей для величайших деятелей Франции». Несколько жестоко по отношению к ним, решил я, собрать всех в одном месте, только из-за того, что природа наградила их выдающимся умом!

Улитка продолжала шириться, с каждым новым витком своего панциря открывая моему мысленному взору памятники культуры и архитектурные шедевры, с которыми я еще не был знаком.

Вплоть до сегодняшнего дня город, приютивший меня на время, был обделен моим вниманием в силу овладевшей мною хронической лени. Нет, проявив должное почтение, я, конечно, совершил ознакомительный тур по основным достопримечательностям: Лувр, безусловно Нотр-Дам, Национальный центр искусства и культуры имени Жоржа Помпиду — все это я видел, прогуливаясь по французской столице, но большую часть времени в истекшем месяце я все-таки провел за работой или… сидя без дела и пытаясь насытить кровь кофеином и алкоголем.

Если вы, как и я, считаете, что бокал пива и футбольный матч, транслируемый в прямом эфире, способны сделать вас, хоть и ненадолго, счастливым человеком, тогда вы будете с удовольствием проводить вечера и уик-энды, просто зайдя в один из многочисленных «английских» пабов в Париже. Вы делаете заказ в баре, нисколько не опасаясь оскорблений со стороны гнусного типа в жилетке, на английском — легкая передышка от унижений. Все, что остается после, — наслаждаться закуской типа chicken tikka masala (хрустящие кусочки курицы под густым томатным соусом со специями), чей вкус уносит вас в настоящие английские пивные.

Единственным оправданием тому, что я до сих пор не обрыскал весь Париж в поисках новых культурных открытий, служила моя болезнь. За многовековую историю нашей цивилизации встречалось множество недугов, способных ввести в ступор светил в области медицины. Некоторые болезни столетиями не признавались как клинические. Например, в Средние века эпилептический припадок лечили путем сжигания старой овдовевшей женщины, которая, на свою беду, завела черную кошку и была к тому же изуродована бородавкой на носу. Перебравшись в Париж, я наблюдал у себя симптомы, которые не упоминались ни в одном из медицинских справочников. Я не мог быть уверен наверняка, но мне казалось, что у меня вот-вот начнется приступ… Но об этом следует рассказать поподробнее.


После того как я выпил кофе и закончил созерцать пучки редиса, я отправился на пешеходную улицу Монторгей. Вымощенная белой плиткой, она являла собой средоточие многочисленных кафе и продуктовых магазинов, от которых, на мой взгляд, определенно веяло эротизмом. Я шел посмотреть Bourse[61] — не нечто розовое и волосистое, а замысловатое сооружение из камня, напоминающее античный храм. В прошлом здесь совершались биржевые сделки, как следовало из перевода, приведенного в моем словаре.

Движение на примыкавших к Бирже улицах было более чем оживленным: полно машин с нервными водителями и полно юрких скутеров. Пятничным вечером в Париже, находясь в самом центре его деловой активности, глупо надеяться, что встреча с двуногими представителями рода Homo sapience, пусть и за рулем, исключена. Нет, их вовсе не сносит, словно ветром, из района офисов и бизнес-центров только потому, что рабочая неделя подошла к концу.

Неожиданно для себя, двигаясь на восток, я оказался на улице Сен-Дени… Признаться, я давно не видел столь отвязных проституток, как те, что наводнили этот известный квартал. Наверное, со времен Бангкока, где мне однажды пришлось пулей вылететь из местного бара, когда не достигшие половой зрелости девчонки, усевшиеся мне на колени, стали спрашивать наперебой: «Не желаете ли минет, мистер?»

Эти, парижские, девицы были, конечно, не так молоды. Наоборот, готовые по первому зову выпрыгнуть из трусиков и зазывно расстегнутых блузок, они напоминали, скорее, спелый инжир. Брови выщипаны в тонкие ниточки, губы накрашены до умопомрачения. Выбор — на любой вкус и цвет: темнокожие, азиатки, белые, похожие на подростков, те, кому под тридцать, под пятьдесят…

Крутившиеся вокруг мужчины с интересом рассматривали ассортимент, узнавали цену и — очень часто — входили в заведение.

В отличие от Амстердама здесь не было витрин, и все происходящее казалось мне чрезмерно вызывающим. Эти дамочки, выстроившиеся вдоль тротуара, делали все, чтобы завести мужиков. И если бы не мой панический страх заразиться СПИДом, то не исключено, что и я бы нырнул в этот волнительный океан секса…

Свернув в переулок, я почувствовал облегчение (не поддаться соблазну все-таки стоило трудов), и в ту же самую секунду поскользнулся на куче собачьего дерьма. Оно расползлось прямо посередине вымощенной улицы и как будто бросало вызов моим потерявшим всякую силу половым желаниям: «А вот и я!»

Как же я мог его не заметить?

Где-то поблизости раздался смех. В дверном проеме в нескольких метрах от меня стояла проститутка. Ей было за пятьдесят, и она напоминала восковую фигуру Мэрилин Монро, оплывшую из-за сбоя в работе кондиционеров в музее мадам Тюссо.

— La merde, — прохрипела она прокуренным голосом, — qu’on voit danser le long des golfes clairs.[62]

Я понял только «la merde», a по поводу остального мне показалось, что она напела какой-то типично французский гимн о назначении тела. И только месяцы спустя я узнал, что на самом деле дама остроумно пошутила, перепев старенькую песню под названием «La Mer», что в переводе — море. Только во Франции может быть интеллектуально развитая проститутка!


Вот она, моя болезнь — уникальная способность моих ног находить тепленькое местечко в ближайшей по ходу движения куче дерьма. И чем больше я стремился открыть для себя Париж, тем больший ущерб наносил своей обуви.

Если верить статье, на которую однажды наткнулся в Интернете, я был не одинок — ежегодно шестьсот пятьдесят парижан оказываются в больнице, проделав сальто возле одной из куч. А в целом на улицах Парижа собиралось до пятнадцати тонн дерьма, оставленного двумястами тысячами собак. «Двести тысяч, — подумал я, — это ведь превышает численность армии Чингисхана!»

Подгоняемый этой мыслью, я решил принять меры.

Отправившись в магазин уцененных товаров, я запасся огромным количеством до смешного дешевых северокорейских тряпочных кед для пеших прогулок. Неприхотливую обувку я изгваздывал в собачьем дерьме за один выходной, а возвращаясь в отель, просто выбрасывал кеды в ближайшую урну. Экология в городе от этого не выигрывала, но вот ковры в отеле — да! Консьерж проявлял чудеса деликатности, каждый раз делая вид, будто не замечает, что я дефилирую мимо него в одних носках.

Для рабочих дней у меня был иной вариант: я пополнил запасы своих защитных средств десятками мусорных мешков с фиксирующей резинкой по краю, которые натягивал на обувь подобно галошам. Да, конечно, люди в метро пялились на меня, и мне нужно было быть начеку, чтобы не забыть снять мешки прежде, чем попадусь на глаза сплетнице Марианне. Но оно того стоило!

Однако это былоисключительно воздействие на симптомы, а не излечение болезни, как таковой. Кроме того, я вышел на новую стадию своего недуга: начал вляпываться в дерьмо не только в прямом, но и в переносном смысле этого слова.

Например, на работе. В один из дней я отправился к Бернару начистоту поговорить о визитках. Ведь очевидно, что это дело рук Бернара, — разве нет? «Мой чай богат» — его произведение, которое я пытался убить в зародыше.

— Ия? Ия? — округлял он глаза, в очередной раз демонстрируя свой талант в произношении односложных слов.

В такие моменты мне казалось, что я наблюдаю французскую версию мультфильма о Дорожном Бегуне, скрывающемся от Хитрого Койота:[63] «Нет. Ия не делаю эйти визитки».

С трудом сдерживая ликующую улыбку, Бернар выдавал себя усами: они подергивались. Он выглядел очень довольным, что смог пресечь мои обвинения. Таким довольным, что даже не пытался спрятать спортивный журнал, который читал до моего прихода.

— Если ты читаешь это, у меня есть повод думать, что ты уже прочел мои доклады? — язвительно произнес я.

— Эсо? О, йя смотрю эсо, потому что там мы в большой рекламе.

Бернар открыл журнал на развороте, где действительно красовалась реклама высококачественной мясной продукции Жан-Мари. Лицо знаменитого лопоухого игрока французской сборной по регби выражало высшую степень блаженства, очевидно, вызванного непропеченным гамбургером.

— Супер, да? Эсос спортсмен делает эсо для нас, потому что он дружить со мной. — Бернар излучал едва ли меньшее, чем его друг на фото, удовольствие: ведь я оказался в неловком положении, вляпавшись по полной в… подстроенную им ловушку.


За пределами офиса ситуация повторялась. Созвонившись с одной из официанток, чей телефончик удалось заполучить во время забастовки сердитых жилеток, я пригласил ее пообедать в воскресенье. Однако еще до нашей встречи она прислала мне леденящее душу письмо по электронной почте с вложением под названием «Очень важное для меня».

Я открыл вложение и из всего, что мне удалось понять, заключил: речь идет о каком-то духе, навещающем девушку и объясняющем ей, что суть tristesse (печали) в joie (радости), и наоборот.

«О боже, — пронеслось у меня в голове, — выбирайся-ка поскорее из этого дерьма!»

«Нет, нет, дружок, — тут же раздался голос из моего паха, — измажься по полной».

Высокая блондинка, еще студентка, прятавшая от чужих взоров то, что обещало быть роскошным телом, под мешковатого вида одеждой… У нее была очень светлая кожа, курносый носик, который так и хотелось нежно прикусить, и малюсенькая родинка на левой щеке, словно специально созданная для поцелуев… Лицо, такое чистое и естественное в своей красоте, не было испорчено макияжем… И мне безумно нравилось то, что девушка была из тех, кто не придает значения своей красоте…

Алекса, так ее звали, прекрасно говорила по-английски. Она обучалась искусству фотографии… О, это лучший предлог для девушки, предлагающей вам раздеться!

Итак, вместо того чтобы удалить ее письмо из почты, а ее саму из моей жизни, я написал в ответ какую-то нелепицу: мол, встреча с ней будет для меня сплошной joie, не омраченной ни каплей tristesse (да, тяжелый вздох, мне жаль). И дальше я только и делал, что фантазировал насчет грядущей фотосессии.

Я предложил встретиться на Монмартре, располагавшемся в восемнадцатом округе, в том месте, откуда друг Амели Пулен смотрит на нее в телескоп.

Я заказал прогулку на ультрамодном фуникулере — вагончики, бегущие вверх, доставляли всех желающих к самой вершине Монмартра, к белоснежной, словно свадебный торт, базилике Сакре-Кёр.

Я был на месте на пять минут позже назначенного времени, но, к счастью, Алекса опоздала на четверть часа, что в общем-то свойственно всем парижанкам.

Встретившись, мы обменялись приветствиями и целомудренными поцелуями в щеку. Девушка источала неимоверную сексуальность, хотя и запрятанную под потертую кожаную куртку, мешковатый свитер и джинсы с прорехой на колене. Это обнаженное колено смотрелось сногсшибательно! За плечом у Алексы болтался фотоаппарат.

От меня тоже исходили потоки невостребованной сексуальности, и, несмотря на то что наверху было довольно ветрено, я оставил ворот рубашки расстегнутым. Мне хотелось продемонстрировать наличие исключительно мужского достоинства — растительности на груди — в надежде, что Алекса найдет это фотогеничным. (Не то чтобы волосы отличались особой густотой, но все, чем я располагал, было открыто ее взору.)

— Рад видеть тебя вновь, — сказал я.

— Ага, — бросила она в ответ, очевидно, мысленно оценивая меня на предмет светочувствительности.

Оставив за спиной перуанских флейтистов, развлекавших толпы фотографирующихся туристов, мы отправились любоваться многообразием парижских крыш.


Во времена Ван Гога Монмартр был загородным местечком, куда художники приезжали в поисках вдохновения, свежего воздуха и дешевой выпивки. Теперь же Монмартр безраздельно поглощен городом. Но здесь все же витает особое настроение, возможно, благодаря тому, что ты оказываешься над городом. Отсюда можно вглядываться в запутанный лабиринт серых крыш, которые, вероятно, мало изменили свой облик с прошлого столетия. Справа от нас пряталась за золотыми каштанами Эйфелева башня; высотки, случайно затесавшиеся в ряды нарядных домов, казались чужеродными, хотя постепенно взгляд добирался и до современных строений на окраинах города. Присмотревшись, я разглядел бело-голубые конструкции центра Помпиду и конечно же башню Монпарнас,[64] пронзающую сердце Парижа, словно черный стеклянный кинжал… И снова крыши, крыши, крыши… Париж казался мне скопищем полных романтики чердаков, забравшись на которые подрастающие бодлеры, должно быть, заполняют свои блокноты стихами… При этой мысли я не мог сдержать улыбки.

— Эта картинка так шаблонна, — с досадой констатировала Алекса.

«Что это, — задумался я, — то, что для меня joie для нее tristesse

— Для меня это не шаблон, я здесь впервые.

— Хм… — раздалось в ответ.

Я развернулся спиной к «шаблонной картинке» Парижа. «Давай, поддержи разговор, — подталкивал я сам себя. — Спроси, а что нравится ей».

— Тебе понравился фильм «Амели»? — С этими словами я изобразил, будто направляю подзорную трубу на улицу, что лежит внизу, на расстоянии около тридцати метров.

— Ну… — пожала плечами Алекса. — Жене — отличный режиссер, но мне ближе по духу фильм «Деликатесы».[65] Ты смотрел?

— Нет. О чем он?

— О чем?

Она задумчиво хлопала ресницами. Видимо, фильм был чересчур хорош, чтобы содержать какую-то сюжетную линию. «Еще одна оплошность», — подумал я.

— Там полно крупных планов. — В голосе Алексы чувствовалось раздражение. — Практически половину фильма на экране только глаза Одри Тоту.

— Почему бы нет? Красивые глаза, — попытался пошутить я, догадавшись, что она говорит про «Амели».

— Вот именно, — снова раздался возмущенный голос Алексы.

На мгновение меня охватила паника. Я подумал: «Может быть, Алекса решила, что я пригласил ее с целью прочитать мне лекцию на тему „Эстетика современной Франции“? Но это не сблизит, а разобщит нас, прежде чем дело дойдет до главного!»

К счастью, разговор перешел в более спокойное русло, когда мы направились к палаткам, торгующим худшими из когда-либо встречавшихся мне копиями Ренуара. Я рассказал, как оказался в Париже, Алекса поделилась впечатлениями об Англии (в Лондоне она жила целый год, работая ассистентом фотографа), и только вскользь мы коснулись ее мнения о будущем современной французской эстетики (видимо, эстетику ждет что-то в духе фильмов Уолта Диснея).

Со временем я понял, что Алекса не настроена враждебно, а просто честна. Она прятала свою привлекательность за мешковатым свитером, а мягкость своей натуры — за откровенными высказываниями, которые, вполне возможно, отпугивали мужчин (за что я благодарен Богу.)

Ближе к Мулен Руж я все же ухитрился влететь в засохшую субстанцию, оставленную нашими четвероногими друзьями; она напоминала вонючую марку какао-порошка. Как следствие, мне пришлось исполнить канкан, стуча о дерево башмаками в попытке сбить приставшие экскременты. И надо же быть таким придурком, чтобы надеть сегодня приличные кроссовки, а не корейские кеды!

Надо признать, Алекса прекрасно справилась с ситуацией. Сначала она просто стояла, не нарушая потока извергаемых мною ругательств. Потом, не выдержав, указала на сточную канаву, где я смог отмыть в луже налипшую грязь. Казалось, ее нисколько не смущало это происшествие, как и потоки брани из моих уст. Ну что же, все не так плохо, старина, подумал я, твое умение вляпываться в дерьмо хоть как-то разрядило атмосферу…


Мы зашли в кафе. Вдохновленный вкусом свежевыжатого апельсинового сока, спелыми инжирами и омлетом, украшенным ломтиками копченого лосося, я решился на предложенный Алексой разговор о моем недуге.

— Причиной всему моя внутренняя психологическая проблема, которая никак не проявлялась, пока я не столкнулся со спецификой тротуаров Парижа… Это что-то вроде дислексии.[66] Ты слышала о таком заболевании?

— Да, — кивнула Алекса. То, как она очищала сочный фиолетовый инжир, показалось мне символичным.

— Так вот, я в своем роде дислексик. Или дальтоник. Кто-то не чувствует разницы между значениями слов, кто-то не видит разницы в цвете, а я не распознаю собачьи экскременты. Я — говнолексик.

— Ты слегка зациклен на этом, нет? — Алекса вывернула шкурку плода и с наслаждением вонзила в мякоть острые зубки.

— Зациклен? Может быть. Я не видел, чтобы кто-то еще оттирал свою обувь. Вот ты когда-нибудь видела?

— Редко. — Алекса задумалась. По крайней мере, создавалось впечатление, что она всерьез отнеслась к моей проблеме. Если бы я изложил подобные абстрактные выводы моей английской девушке, Рут, то тут же услышал бы обвинение, что докучаю ей с целью расстаться. За исключением подрастающего поколения, большинство британцев — приверженцы психотерапевтического принципа: «Ради бога, прекрати ныть».

— И ты уверен, что это не объясняется тем, что вы, англичане, такие напыщенные и ходите высоко задрав нос?

— Ты имеешь в виду, что мы воротим нос от всех этих иностранцев у себя дома?

Алекса казалась довольной тем, что четко направила мою мысль в нужное русло. Она взяла еще один инжир и принялась очищать его более бережно, чем проделывала это с предыдущим.

— Тебе просто не повезло: ты оказался в Париже не в лучшие времена, — сказала она с едва уловимой искоркой насмешки в глазах.

— Не в лучшие времена?

— Да, из-за забастовки.

— Забастовки?

— Да… Как это по-вашему? Ну, люди, что убирают улицы.

— Дворники?

— Да. Они объявили забастовку. В понедельник начнется.

— Завтра?

— Да.

— О нет…

— Да!


Алекса с интересом наблюдала за моей реакцией. Сколько я находился в кататоническом ступоре, мне неизвестно.

— А почему они бастуют? — Я изо всех сил старался сдержать наворачивающиеся слезы.

— Из-за их… ну, ты понимаешь… — Она пыталась изобразить, что машет метлой. — Из-за веников.

— Из-за мётел.

— Да, они требуют, чтобы им обновили инвентарь.

Надо признать, что мётлы парижских дворников представляют собой современную версию летающей метлы, на которых обычно изображают ведьм. Длинная алюминиевая палка, к которой прикреплен пучок зеленых пластиковых прутьев — вместо привычных веток.

Алекса объяснила, что дворники требуют замены мётел автоматическим устройством, напоминающим огромную зубную щетку, которое можно носить на ремне через плечо. Городские власти отвергли предложение, и дворники решили объявить забастовку. А пока будут идти переговоры по поводу сравнительной стоимости пластиковых прутьев и электрических «зубных щеток», фекалии будут скапливаться на улицах.

Я подумал, что вскоре с огромной долей вероятности окажусь в машине «скорой помощи», совершив непроизвольное сальто.

Мои размышления прервал заливистый смех Алексы.

— Что такое?

— Не могу не смеяться, глядя на тебя, англичанин! Ты такой… очень похож на Хью Гранта.

— Хью Грант? — При этих словах передо мной возник фантом моего необузданного желания овладеть Кристин. Наружность фантома сочетала в себе черты всех английских актеров, которые так и не смогли отделаться от своих экранных образов.

— Ну да… его выражение лица… как у маленького милого мальчика. Это так… так трогательно.

— Трогательно.

— Да, будто… как это по-английски? Щенок.

— Щенок?

Ну вот я и трансформировался в какую-то бродячую собаку. Лучше всего изолировать меня от общества прямо сейчас и вколоть смертельную дозу какой-то отравы…

— У тебя есть какие-нибудь планы на вечер? — спросил я, расплатившись по счету.

— А почему ты спрашиваешь? — В глазах Алексы снова промелькнул тот насмешливый огонек. Да она любительница подразнить, как выясняется…

— Я подумал, может быть, мы могли бы…

Вообще-то я понимал: не самое подходящее время, чтобы закончить фразу словами «заняться сексом». Пришлось напрячь всю свою фантазию, чтобы предложить что-нибудь более безобидное.

— …поискать интересные места для фотосъемок. — Кивком головы, я указал на ее фотоаппарат. — Прогуливаясь, можно встретить фотогеничных людей и удачные планы, ты не находишь?

— Обычно я не ищу специально сюжеты для фотографий. Все как-то получается само собой.

— А! — разочарованно выдохнул я. За то время, что мы провели вместе, видимо, ничего особенного, что можно было бы запечатлеть, не произошло.

— В любом случае, я должна навестить отца.

— Ну что ж, понятно.

В хит-параде самых нелепых отговорок хуже этой был только следующий вариант: «Я должна остаться дома: мне нужно выщипать волосы вокруг соска».

— Может, мы могли бы еще раз встретиться…

— Если хочешь.

— Отлично. Тогда, может, сегодня вечером? Мы могли бы заняться чем-нибудь более забавным.

Алекса рассмеялась:

— Нет, извини, но никак не могу сегодня.

Вот и все. Мимолетное соприкосновение щек на прощание и «Чао!». Она даже не сказала мне «Au revoir».[67] Но я не винил ее. Как могла уважающая себя парижанка заинтересоваться типом, способным разглагольствовать на одну-единственную тему: «Собачье дерьмо».


На следующее утро я проснулся в пять и осознал, что за окном царит тишина. Ну, относительная тишина. Безусловно, до меня долетал отдаленный гул машин, несущихся по автостраде. Чего я не слышал, так это утреннего хора рассекающих воздух метелок и жужжания уборочных машин. В Париже имелась целая армия машин для мытья улиц — грузовики с водой, тачки с метлами и торчащими спереди распылительными насадками, баки на колесах с пучком шлангов, способных разогнать бунт на площади Тяньаньмэнь.[68] К тому же у дворников было еще одно секретное оружие — ключ, открывающий вентиль на перекрестке. Вода, бившая из этого клапана, вымывала из канав богатый ночной урожай из пивных банок, окурков, пакетов из ресторанов быстрого питания и… алкашей. Все это богатство (кроме алкашей) оказывалось в водостоке на следующем углу улицы. На многих перекрестках Парижа вы увидите в канавах скрученные свертки. Сначала я думал, что это импровизированные подушки, принадлежащие бродягам, но на самом деле это хитроумная система, выдуманная дворниками для управления потоками воды. И вот теперь этой системе предстояло сохнуть, пока забастовка не подойдет к концу.


По дороге на работу мне пришлось выделывать балетные па, несмотря на то что ботинки были защищены двумя слоями пакетов.

Видимо, мусорщики решили начать забастовку из солидарности с дворниками. Тротуары были заставлены забитыми корзинами, которые консьержи, не предвидя ничего дурного, выставили на улицы, рассчитывая позже забрать пустыми. Повсюду было такое количество мусора, что я был неприятно удивлен. Такого в Париже я еще не видел ни разу. У ресторана раскорячилось кресло, державшееся всего на трех ножках, у входа в булочную лежала куча черствых багетов…

По пути я остановился у банкомата, но он выплюнул мою карточку, будто она, как черствый багет гурману, не понравилась автомату на вкус. «Отказ в операции», — сообщил банкомат. Тогда я запросил баланс счета и понял почему. Мне не перечислили зарплату.

Кто-то решил взбаламутить говнецо, и если они хотели, чтобы я в ответ разразился дерьмом, то их задумка непременно должна была сбыться.

Добравшись до офиса, я сразу же направился к Марианне.

— Не перечислена? — вторила мне она. — Тогда зайди ко мне в одиннадцать.

В данный момент Марианна исполняла обязанности администратора. Очевидно, неотложные вопросы о задержке зарплаты могли подождать, пока она вновь не займет пост кадровика.

— Может, я могу сейчас обратиться к кому-нибудь из…

Я не знал, как по-французски будет «бухгалтерия». Я пришел за деньгами, а не за демагогией.

— Из?..

— Из финансового отдела.

— Зайди ко мне в одиннадцать, — повторила Марианна особенным тоном, каким обычно разговаривают со слабоумными. — Всего доброго.

Сказала как отрезала.

В одиннадцать я был у ее кабинета. Девушка заявилась в одиннадцать пятнадцать с кофе в руках. Мы зашли в кабинет; Марианна нашла подставку под кружку, повесила кардиган на спинку кресла, приоткрыла окно, чтобы проветрить помещение, и, проявив чудеса сообразительности, нашла кнопку включения компьютера, — проделав все это, она и принялась щелкать мышкой, невольно демонстрируя сломанный ноготь указательного пальца.

— А, теперь понимаю…

Интересно, она улыбнулась или распахнула рот для демонстрации желтых зубов?! В любом случае эта гримаса была адресована мне. Я стоял, с угрожающим видом — надеюсь! — нависая над рабочим столом Марианны. На нем красовался цветок, в ядовитых свойствах которого не было сомнений.

— У тебя нет carte de séjour,[69] — констатировала Марианна и вновь улыбнулась, будто ждала от меня благодарности за свое потраченное драгоценное время на такой бестолковый вопрос.

— Carte de séjour?

— Да.

— А это что? — спросил я, обойдя грамматически правильную модель и уложив все в малюсенький вопрос. Раздраженная моим невежеством, Марианна с трудом сдержалась, чтобы не закатить глаза к потолку.

— Не могу точно сказать. У нас до этого не работали иностранцы.

Я знал, что «carte» обозначало «удостоверение».

— Это удостоверение личности?

— Думаю, да.

Марианна производила приятное впечатление человека, которому до лампочки любые необъяснимые загадки природы.

— Где я… могу достать carte de séjour?

— Не знаю. — С этими словами Марианна пожала плечами, задействовав каждую мышцу тела. Недовольство на ее лице означало полнейшее безразличие. — Знаю одно, что бухгалтерия не может перечислить деньги, пока у тебя нет удостоверения.

— И ты мне об этом не сказала? — Самое хреновое было, что мы обращались друг к другу на «tu», словно были лучшими приятельницами, которые делятся секретами макияжа в женском туалете.

— А что, они тебя не предупредили? — спросила Марианна, вне себя от ярости за такую безалаберность со стороны коллег.

— Нет, не предупредили, — ответил я и тут же перешел на французский: — J'ai besoin argent.[70] — Я изъяснился хоть и грамматически некорректно, но вполне доступно для понимания. — Maintenant.[71]

— Tu veux une avance?[72]

Аванс? О каком авансе идет речь, если я не получил зарплату за прошедший месяц? Но сейчас было не время пускаться в дебаты с представительницей французского стиля мышления.

— Да, аванс, — ответил я.

— Сейчас все улажу по телефону. — С каждой последующей кнопкой на телефонном аппарате Марианна, казалось, потихоньку расставалась с мрачной гримасой. Она вдруг осознала, что проблема рассасывается; даже несмотря на то, что проблема не касалась ее лично, дело происходило в ее кабинете, и все это вызывало практически такое же раздражение, как если бы это была ее личная проблема. Но сейчас, похоже, все разрешится и ее оставят в покое!

— Они занесут тебе чек сегодня утром, — сказала Марианна после непродолжительного разговора с бухгалтерией. — У тебя есть какое-нибудь удостоверение личности? Паспорт? Carte de…

Неожиданно в моем воображении заплясали жестокие сцены, доставляющие мне неимоверное удовольствие: работники кадровой службы умирают от удушья, подавившись собачьими фекалиями и ростками горшечного растения.


Кристин села на телефон в поисках способов заполучить для меня злополучную carte de séjour.

В прекрасном настроении я ошивался в кабинете Кристин не менее получаса, постепенно пьянея от тонкого аромата ее волос, пока она преодолевала бюрократическую череду телефонных переключений на пути к нужному департаменту.

В конце концов в руках у нее оказался длинный список необходимых мне адресов и документов.

Мне, как гражданину Евросоюза, нужно было явиться в préfecture — главное управление полиции, располагавшееся за цветочным рынком на острове Сите, на противоположном от собора Нотр-Дам берегу Сены. Слушая описание маршрута из уст Кристин, создавалось впечатление, что места там очень живописные!

Все, что требовалось от меня, — взять с собой паспорт, трудовой договор, три фотографии, последний счет за оплату электричества, а также свидетельства о браке всех хомячков, которые у меня были с 1995 года. Для каждого из документов должны быть предоставлены копии, отпечатанные на средневековом пергаменте. Нет problème.

Приятная новость, сообщенная Кристин, состояла в том, что компания предоставляет мне один выходной на разрешение всей этой бюрократической проволочки. «Как цивилизованно», — подумал я.

— Прекрати смотреть на меня так (comme ça), — сказала она, перехватив мой взгляд, полный благодарности, которую она приняла за вожделение. Отчасти, надо признаться, так оно и было.

— Comme quoi?[73]

— Comme ça![74] — Кристин рассмеялась и оттолкнула меня.

— Va travailler![75]

Как это француженкам удается уклоняться от сексуальных домогательств, не прекращая при этом флиртовать? Господи! До чего же они сексуальные! Даже когда посылают тебя!


Новый день и новый урок о принципах французской жизни: начальство дает тебе один выходной, зная, что тебе понадобятся как минимум три.

Следующим утром я шел в préfecture, прокладывая путь сквозь завалы длинных коробок из-под цветов, разбросанных вокруг неубранного рынка.

Меня вместе с сумкой просветили рентгеном, проверили металлоискателем и отправили в очередь. И все это ради того, чтобы женщина в пуленепробиваемой кабинке, полчаса обслуживавшая нескольких человек, что были передо мной, вернула мне документы, унизительным тоном объяснив, что я не представил копии всех необходимых им страниц и что нельзя улыбаться на фотографиях, сдаваемых в подобные учреждения.

На следующий день она обнаружила, что я не принес счет за электричество, необходимый в качестве подтверждения места моего проживания. Я объяснил ей, что счета нет, так как живу в гостинице. В таком случае, сказала она, требуется справка от работодателя, подтверждающая достоверность информации. Нет, факс, который готовы прислать из моей компании сейчас же, пока я жду в соседнем кабинете, не подходит. Ей требуется оригинал с «живой» подписью. И в любом случае мне никто не позволит сидеть в комнате ожидания, раз у меня нет всех необходимых документов. «А не могли бы вы сообщить мне об этом вчера?» Нет, она пожала плечами: очевидно, не могла.

Наконец-то, уже на третий день, преодолев взмывшую вверх, словно гора, кучу размякших цветочных коробок, раздавленных луковиц, скрежещущих под ногами металлических банок и взметавшихся в воздух газет, я почувствовал прилив гордости за качество и количество собранных документов. Мне позволили войти в заветную дверь и оказаться в мрачной комнате ожидания.

Вдоль стен стояли кабинки с низкими перегородками. Напротив кабинок выстроились ряды стульев, часть которых была занята изможденного вида гражданами — претендентами на carte de séjour. Кто-то из них походил на меня — они пришли в офисных костюмах. Остальные — тоже относительная версия меня, только в юбках. Глядя на них, я призадумался, в какую сумму обойдутся нашим работодателям выходные дни, если суммировать затраченное всеми присутствующими время.

Здесь же была группа людей, которым явно не на что было надеяться. Они, видимо, оказались в этом департаменте лишь для того, чтобы убедить чиновников: Евросоюз уже признал около пятнадцати новых стран-участниц. Может, от моих слов и веет расизмом, но, если принять во внимание аргументы, доносившиеся из шестой кабинки, я был недалек от истины.

— C’est l’Europe, non?[76] — кричал мужчина с черными, словно смоль, усами. — Je suis européen, moi![77]

Женщина, сидевшая по другую сторону кабинки, недоуменно смотрела на него. Дамы из пятой и седьмой кабинок на какое-то время приостановили обслуживание клиентов и перегнулись за разделительные перегородки, дабы в случае чего поддержать коллегу.

Из-за стекла доносился шквал односложных слов:

— Эй! Эй!

— Ого!

— Нет, я европеец! Вот дерьмо!

Судьбоносное слово возымело неописуемый эффект!

— О! — Так раздражавшая черноусого женщина сунула документы в пластиковый скоросшиватель.

Мужчина тут же принялся громко кричать о правах человека и тому подобных нелепостях, что ни в коей мере не повлияло на абсолютно безразличное выражение лица его мучительницы. Дамы из пятой и седьмой кабинок вновь вернулись за свою часть перегородки, выпалив в сторону просителя еще парочку восклицаний. Мужчина заявил, что отказывается уходить. В итоге на пороге появился полицейский и с уставшим видом указал ему на дверь. В надежде найти поддержку черноусый обвел комнату глазами, но каждый из присутствующих уперся взглядом в пол. В комнате ожидания госучреждения не место защите гражданских прав.


Буквально через двадцать четыре часа или близко к этому подошла моя очередь. Кабинка номер шесть. Кабина смерти. Я поприветствовал даму бодрым «bonjour» (но без чрезмерной улыбчивости), стараясь произвести впечатление человека, принадлежащего к европейской нации, и, шепча про себя молитву, молча протянул ей папку с документами.

Женщина пометила галочкой наличие соответствующих бумаг в квадратиках с внутренней стороны скоросшивателя, но, добравшись до фото, недовольно поджав губы, сказала:

— Фотографии должны быть разрезанными.

— А! — вырвалось у меня (про себя я подумал: «Merde!»). — Я не знал.

По моему голосу легко можно было догадаться, что я буду неописуемо счастлив не только вырезать фото требуемого размера, но и помассажировать этой даме ступни, с любым ароматическим маслом по ее выбору, позволь она мне тотчас же опуститься на колени.

— Ничего страшного. — Женщина достала ножницы и уверенной рукой ловко отрезала четыре квадратика фотографий. Возвращая одну, она сказала: — Нам нужно только три.

— А себе оставить не хотите?

Этой фразой я надеялся хоть чуть ослабить накопившееся напряжение официальной обстановки, но дама застыла и пристально посмотрела на меня.

Я уже видел заголовки газет:

«АНГЛИЧАНИН ДЕПОРТИРОВАН ИЗ ФРАНЦИИ ЗА СЕКСУАЛЬНЫЕ ДОМОГАТЕЛЬСТВА В ОТНОШЕНИИ ГОСУДАРСТВЕННОЙ СЛУЖАЩЕЙ». «Британия должна выйти из Евросоюза, — требует президент, — это мы, французы, обычно настойчиво проявляем свой сексуальный интерес, а не вы…»

Глядя в ее глаза — карие, но потухшие за годы работы с теми, кто презирает ее за то, что вынужден так бездарно тратить свое время, — я понял, что в этом и кроется основная разгадка. Тот парень с усами неверно истолковал ее взгляд. А я не должен промахнуться.

Взяв фотографию со словами «Я очень triste (расстроен). Это фото не самое удачное» и кинув на снимок злобный взгляд, я быстро убрал его в сумку.

Женщина кивнула и почти — почти — улыбнулась.

— На фотографиях interdit (запрещено) улыбаться, — сказал я. — Непорядок, каждый мог бы быть чуть меньше triste.

— Да, было бы приятно хоть иногда видеть улыбки. — Уголки ее губ сделали микроскопическое усилие над собой и побежали вверх, пока она твердой рукой прикрепила одно из моих фото к розовому скоросшивателю. — Вот ваша временная carte de séjour. А когда будет готова постоянная, вас известят почтовым уведомлением.

— Спасибо большое.

— Всего хорошего.

— До свидания.

Счастливый, я выскочил оттуда, готовый расцеловать мое только что полученное розовенькое удостоверение. 1:0 в пользу меня в моей борьбе с Францией! Ну наконец-то, хотя бы сегодня!


Послеобеденный счет зависел от Алексы — да, от нее. Я позвонил, и мы отлично поболтали. Алекса смеялась над моими рассказами о волоките с документами и в разговоре обронила, что Хью Грант très sexy (ну очень сексуален) в романтической комедии «Ноттинг Хилл». Я принялся судорожно вспоминать — затащил он Джулию Робертс в постель или нет? Спрашивать об этом Алексу по телефону казалось мне невежливым, поэтому я пригласил ее на ланч и стал надеяться на лучшее.

Она удивила меня: предложила пообедать на речном трамвайчике — это такие небольшие теплоходы, переполненные туристами, идущие по Сене от Эйфелевой башни до собора Нотр-Дам и обратно. Вот как? — ведь именно ей не понравилась шаблонная картинка. Может, этот выбор был чем-то сродни уступке? Или это значило, что, по ее мнению, я если и разбираюсь в чем-то, то только в шаблонах и клише.

Я вышел на станции метро «Мост Альма», недалеко от туннеля, в котором погибла принцесса Диана. Немногочисленная группка туристов — большинству из них было чуть за двадцать — стояла посередине моста и любовалась золотистой копией факела статуи Свободы, превращенного в памятник в честь погибшей Дианы. Две монашки в белых одеждах переходили мост по кольцевой развязке, трясясь от страха и рискуя покинуть этот мир очень схожим с принцессой способом.

Река стремительно несла свои зеленые воды, но не доставала даже до ног статуи зуава, колониального солдата, установленной на одной из опор моста. Я слышал, что в особо дождливые времена вода поднимается так, что скрывает его сапоги. А уж если она замаячит ближе к его гениталиям, парижанам пора наполнять мешки песком.

У пристани стояли два речных трамвайчика, похожих на жилые дома из стекла. Алекса сидела на скамейке и, прищурившись, вглядывалась в тусклое солнце. На ней была кожаная куртка, но на сей раз в комбинации с юбкой — мешковатая джинсовая макси, за которой прятались коленки, зато выглядывали гладкие — нежно телесного цвета — икры. Казалось, девушка дюйм за дюймом приоткрывала свое тело.

Наклонившись, я поцеловал ее в щечку.

— Удивлен моим выбором? — спросила она.

Взглянув на ужасного вида махину, я кивнул.

— Я выбрала специально для тебя. Посреди реки мы уж точно не встретим собак.


Теплоходик с прозрачными боками из стекла плыл по Сене. Ощущения были далеки от тех, что испытываешь, находясь на воде. Судно не давало крен, не качалось на волнах, хотя течение было сильным и под мостами частенько закручивалось небольшими водоворотами. Казалось, мы движемся по рельсам.

Сидя на открытой палубе под лучами осеннего солнца, обдуваемый легким бризом, я любовался городом, не отвлекаясь на разбросанный повсюду мусор.

Алекса достала завернутые в фольгу сэндвичи, и тут же раздался приятный хлопок, сопровождающий открытие бутылочек охлажденного пива. А из динамиков тем временем лилась полезная для туристов информация — сначала на французском, затем на английском, немецком, испанском и наконец на языке, напоминающем русский или японский.

Как я понял, кораблик держал курс к центру города и собору Нотр-Дам.

— A votre droite, — вещал записанный на пленку женский голос, — lʼHôtel des Invalides, la tombe de lʼEmpereur Napoléon Bonaparte.

— По правую сторону от вас, — прорезался оживленный голос американского диктора. — Дом Инвалидов, могила…

По тому, как люди поворачивали голову в тот или иной момент, можно было определить их национальную принадлежность. Одни болгары производили впечатление людей, задавшихся целью все путешествие держать взгляд ровно по курсу.

— Что внутри? — Я начал разворачивать фольгу, облеплявшую сэндвич длиною почти в половину багета.

— Нормандская сосиска — andouille de Vire.[78]

Едва японский диктор успел сказать о Доме Инвалидов, как француз сменил его с просьбой посмотреть налево и пустился в короткие объяснения, что обелиск на площади Согласия является подарком египетского султана…

Вернемся к сэндвичу: половинка багета была начинена кусочками навевающей подозрения серокоричневой субстанции.

— Сосиска? — Скептическая интонация парила в воздухе вместе с речью немецкого диктора о «der Concorde-Platz».

— Да.

Я откусил кусочек и тут же выплюнул его обратно в фольгу.

— У нее вкус… у нее запах… дерьма!

Алексе это показалось весьма забавным, и, рассмеявшись, она сказала:

— Ну, пожалуйста, чур, без твоей любимой темы! Это классический вкус andouille.

Она рассказала мне все о процессе приготовления сосисок. Я потянулся к пиву, желая перебить оставшийся во рту вкус. У меня было ощущение, что я только что впился зубами в жирную задницу свиньи.

— Могла бы выбрать что-нибудь с менее выраженным классическим вкусом.

— Ах ты, англичашка! Можно подумать, у вас не фермы, а заводы, на которых продукты вырастают, уже запакованные в стерильные пакеты. Попробуй тогда другой.

— А с чем остальные? С запахом навоза?

Алекса снова расхохоталась:

— Да ты боишься Францию! Разве нет?

— Боюсь? Я? Открывай сейчас же этот сэндвич!

Алекса принялась разворачивать фольгу. Сэндвич оказался с плавленым желтым сыром, и у него был такой же отвратительный запах. Я не смог сдержаться и отвернулся — как оказалось, в унисон с туристами из Азии, уставившимися на дерево на берегу: японский диктор как раз говорил о площади Согласия.

— Это реблошон,[79] — размахивая сэндвичем у меня под носом, сказала Алекса.

Должно быть, решил я, это одна из разновидностей непастеризованного сыра, запрещенного в Великобритании. Судя по запаху, наводящему на мысль об экскрементах, эти сыры делали на скотном дворе.

— Он вкусный. Попробуй!

— О’кей, без проблем. — В этот момент я изо всех сил старался быть похожим на отважного Брюса Уиллиса, но никак не на Хью Гранта. Но Алекса все равно продолжала смеяться.

— Честное слово, он не такой уж и пахучий! Ты еще не пробовал эпуас[80] или мюнстер.[81] Вот у них запах так запах. Нам они очень по душе.

— Что правда, то правда: я и Франция несовместимы.

Алекса ободряюще сжала мою руку и, выдохнув запах только что съеденного сыра мне в лицо, нежно проворковала:

— Ты привыкнешь.

Откинувшись на спинку скамейки, я задумался над этим.

Теплоходик миновал Лувр и теперь проплывал мимо двух барж с песком. Американский диктор, комментируя их назначение, сообщил:

— Здесь — легендарный дом Моны Лизы.

Похоже, в альбомах туристов из Арканзаса будет некое расхождение между снимками и подписями к ним.

— Так, — сказала Алекса, — ты должен заставить себя мириться с запахом, если твоя девушка, прежде чем поцеловать тебя, полакомится реблошоном…

— Может, мне заткнуть нос?

Она пихнула меня в бок, но позволила попробовать на вкус свои губы. Я растворился в удовольствии. Почему-то мысль о том, что я, возможно, являю собой шаблонную картинку — поцелуй во время прогулки на речном трамвайчике вдоль берегов Сены, какая безвкусица, не так ли? — совершенно меня не трогала.

Обхватив Алексу за талию и нежно опустив ее голову себе на плечо, я горделиво подумал: «Ну, ты и везунчик!» Моя манера флиртовать в общем не блистала оригинальностью: на ум вечно приходили только самые отстойные варианты, и все же я определенно нравился Алексе!

Мы так и сидели обнявшись, пока над нами не выросли мощные готические контуры собора Нотр-Дам.

— Что ты делаешь во второй половине дня? — поинтересовался я.

— О! Еду к отцу.

— К отцу? Снова? Я имею в виду…

— Да, у него кое-какие проблемы.

— Какого рода проблемы?

Самые что ни на есть глобальные, подумал я. Банкротство или простатит, как минимум.

— Сердечные проблемы. Родители развелись из-за того, что однажды отец осознал, что он гей. А теперь друг кинул его.

— И ты должна ездить и успокаивать его?

— Да, с его стороны было бы нечестно обратиться за помощью к маме. И в любом случае, она сейчас в Москве, снимает документальный фильм о мафии. Одному Богу известно, когда она вернется в Париж.

— Понятно.

Я подумал, что это не лишено удовольствия — иногда почувствовать себя скучным представителем британского среднего класса.

Мы проплывали мимо построенного в стиле модерн здания Института арабского мира, в то время как группа немецких туристов скептически посматривала на здание с фасадом из стекла, которое, если верить их диктору, являлось «gothische Kathedral».

— Но мы можем увидеться завтра, — предложила Алекса, — найдем чем еще заняться, кроме как чревоугодием.

Я захотел еще раз попробовать сыр не первой свежести. Мы проплывали под мостом, и ребенок, смотревший на нас сверху, присвистнул. Мы не показались ему шаблонной картинкой.


На работе дела тоже более-менее налаживались.

До определенного времени меня крайне раздражало, что мы никак не могли принять какие-то решения. Каждую неделю коллектив собирался на совет (любая встреча называлась советом), для которого я готовил список вопросов, чтобы мои коллеги имели представление, что именно мы будем обсуждать.

На каждом совете кто-нибудь да заводил речь о том, что пришло ему в голову, пока он принимал утренний душ. «Почему бы не одеть всех официантов в килты?» Или: «Я был в ирландском пабе, и у них на стенке висит старый велик — почему бы и нам так не сделать?»

На одном из советов Марк предложил всех официантов нарядить в шляпы-котелки и каждому вручить по зонтику, как у «месье Стида» в фильме «Шляпа-веторок и козаные комбинешоны». («Chapeau melon et bottes de cuir» — так, видимо, по-французски звучало название фильма «Мстители».) Не прошло и трех секунд, как все пустились в бесконечную дискуссию, куда официанты будут девать зонтик, когда им придется нести целый поднос сэндвичей с лососем. Стефани даже встала со стула, чтобы изобразить с помощью линейки вступительные титры к длинному, как я полагаю, сериалу. На ней были узкие брюки, подчеркивающие — совсем не в духе мстительницы — бугорки целлюлита на внешней поверхности бедер.

Еще месяц назад меня бы разбирало желание сходить за зонтом и показать им всем, куда я хочу его засунуть. Но сейчас я чувствовал, что совершенно спокойно могу расслабиться, откинувшись на спинку стула, и позволить им наслаждаться этой милой забавой: пусть говорят.

Жан-Мари тоже не проявил ни малейшего беспокойства из-за пустой траты времени. Он даже подыграл своим протеже, когда они перешли на французский. В итоге разговор завершился полнейшим удовлетворением собравшихся, от которого веяло некой эротичностью. Я подумал, что только французы способны достичь оргазма, слушая самих себя. Это был некий акт орального секса, минет под названием «сделай сам».

— Бернар, скажи, есть ли точная дата, когда будут готовы данные о наиболее удачных названиях сети чайных? — не меняя добродушного тона нашего совета, поинтересовался я.

— О! А! — Мне показалось или светлые усы Бернара действительно покраснели? Однозначно, его охватило волнение.

— В какой cabinet d’études ты обратился? — таков был мой следующий вопрос. Я заранее узнал у Кристин, как будет по-французски «компания по изучению рынка».

— Ну… — Бернар бросил молящий о помощи взгляд в сторону Жан-Мари.

— Тут дело во мне, — объяснил шеф. На его лице читалось значительно меньше удовольствия, чем пару минут назад, когда казалось, что вибратор у него там, где надо. — Это я попросил Бернара прекратить поиски новых вариантов названия. Мне очень жаль, Пол. Нужно было сказать тебе раньше. Но…

— Ты думал, я обижусь? Да нет же, совсем нет! Я англичанин. Мы с должным хладнокровием смотрим в глаза поражению.

Французы ничего не знают о нас, англичанах. Слава богу, смотрят новости на наших региональных телеканалах, когда футбольные фанаты рыдают, стоит их команде вылететь из турнира. А чего стоят записи скрытых камер наблюдения на улицах моей родной Британии, когда ожесточенные драки случаются из-за того, что кто-то без очереди прошмыгнул на парковку перед супермаркетом…

— Так это ты заказал те визитки со слоганом «Мой чай богат»?

В эту минуту все, но только не я, чувствовали себя неловко. Каждый из них был причастен к этому обману.

— Да, именно так и есть, — признался Жан-Мари. — Но ты отлично продвигаешься в других направлениях, и я решил, что название не столь существенная вещь. Понимаешь ли, Пол, слоган «Мой чай богат» — изначально моя идея. И во Франции это название действительно найдет отклик. На твой взгляд, в нем нет ничего забавного или типично английского, но ведь ты не француз.

Все смотрели на меня, переполняемые любопытством: как же я отреагирую на такой сокрушительный удар? Не француз? Смертельное оскорбление!

Я принял ситуацию мужественно:

— О’кей. Отлично, Жан-Мари. Ты лучше меня знаешь свою страну. И ты босс. Но если ты позволишь, я замечу, что со стороны такой поступок, увы, не выглядит как поступок профессионала: не сказать руководителю проекта о важном решении, касающемся данного проекта, — это неправильно. Не так управляют командой, претендующей на успех. Думаю, впереди у нас немало трудностей, если и дальше мы будем продолжать в том же духе…

Апофеозом разыгрываемой трагедии было пожатие плечами, выполненное по всем канонам французского стиля. «Если вы сеете путаницу, то это ваш недогляд. — Я нес им эту мысль всеми возможными невербальными средствами. — Вы принимаете меня не за того. Мне эта ситуация по барабану».

Как ни странно, это сработало. Пять физиономий напротив меня выражали что угодно, но только нетриумф от предвкушаемого унижения — моего. Они беспомощно пытались представить свое будущее, напуганные теми ловушками, что ждут их впереди.


Что касается повседневной жизни, то тут главное — не замарать туфли на тротуарах Парижа. Идя по улице, ты уже подсознательно сканируешь бегущий впереди асфальт. Спустя какое-то время ты нарабатываешь навык — замечать мельчайший бугорок на горизонте и обходить его. Спросите парижан, как, наперекор всему, им удается сохранять чистоту обуви. Они понятия не имеют. Это природное чутье, свойственное исключительно парижанам. Те шестьсот пятьдесят человек в год, что попадают в больницу после того, как поскользнулись на дерьме, — держу пари — это туристы, или провинциалы, или пожилые и немощные люди, утратившие интуицию.

Мой же «нюх» только начинал набирать обороты, перед тем как заработать во всю мощь.


Вечером меня ожидало свидание с Алексой, а пока я решил задержаться в офисе и просмотреть информацию о самых успешных брендах Франции в пищевой индустрии. Время было что-то около семи тридцати. Прошло часа два, как я в тишине сидел за рабочим столом, освещаемым одной-единственной лампой. Из-за двери соседнего кабинета до меня доносились еле слышные голоса. Это был кабинет Жан-Мари. Ничего особенного в этом не было, и я не придал значения. Первое, что все-таки показалось мне особенным и привлекло внимание, — был чей-то всхлип. Как будто человеку только что предъявили счет на изрядную сумму в дорогущем ресторане. Или… если бы этот человек вот-вот готов был достигнуть самого захватывающего момента в ходе некоего процесса…

Я уставился в стену, разделявшую наши кабинеты, будто рассчитывал, что так смогу расслышать лучше. Да, оттуда доносился едва уловимый, но регулярно повторяющийся скрип. Может, это был скрип рабочего кресла, которое кто-то оседлал? Или стола, подрагивающего под напором чьих-то тел?

Снова вздох. А после женский голос, умоляющий о продолжении. Кто же его любовница, так тщательно скрываемая от посторонних глаз? Надеюсь, не Кристин. И уж конечно не Марк — не думаю, чтобы он стонал фальцетом…

Еще какое-то время до меня доносились вздохи — раз, может, два, — и мебельный скрип застих. Все это могло бы показаться крайне возбуждающим, если бы не поднимавшаяся во мне неприязнь от мысли увидеть шефа полуобнаженным. У меня на самом деле не было ни малейшего желания заглянуть в соседний кабинет.

Громкость голосов постепенно стала нарастать. Пришло время вспомнить о пуговицах и «молниях». Очевидно, они думали, что одни в офисе, потому как кто-то из них вдруг распахнул дверь, и женский голос стал более отчетливым.

Офигеть!.. Это была Стефани. Похоже, в этот час моя коллега занималась вопросами снабжения сверх нормы, предписанной ее должностной инструкцией.

Я не мог разобрать всего из сказанного ею, но она упомянула что-то о vache folle — коровьем бешенстве. И о importer du boeuf anglais — импорте мяса из Англии, ввоз которого до сих пор находился под запретом. Судя по реплике Жан-Мари, что «это никогда не вскроется», он не слишком-то был обеспокоен. Потом мой шеф попросил ее замолчать, и я услышал стук закрывающейся двери. Но это ничего не меняло, поскольку они говорили на повышенных тонах. Жан-Мари брюзжал что-то о «бю-же» — бюджете. На что Стефани ответила: «Что за дерьмо! А как же наш имидж?»

Моих весьма ограниченных познаний во французском хватило, чтобы понять: из русла добродушного трепа, подогреваемого эйфорией от хорошего секса, разговор устремился в куда более опасном направлении. Похоже, сейчас разовьется полноценная ссора между главой отдела «зукоупки» и ее боссом. А предметом этого спора было нелегальное приобретение дешевого английского мяса!

По десятибалльной шкале это дерьмо весило на все одиннадцать. Думаю, лопоухий приятель Бернара не изображал бы наивысшую степень блаженства, знай он истинную начинку гамбургера.

Оставив настольную лампу включенной, а дверь в кабинет приоткрытой, я на цыпочках прокрался к лестнице. Меня ждала Алекса.


На этот раз Алекса выбрала одиннадцатый округ, район Оберкампф. Взявшись за руки, мы неторопливо прогуливались по одноименной улице. Этот район считается модным, благодаря расположенным тут барам, объяснила Алекса. Ну что ж, тем более прогулка окажется забавной. Те, кто приезжал сюда днем только потому, что район считался модным, уже уехали, и поэтому у нас был огромнейший выбор мест и способов провести вечер.

Мы решили заглянуть в бар, оформленный наподобие южноамериканских джунглей — слава богу, снабженных кондиционером, — и заказали по бокалу чудовищно дорогого мексиканского пива. Бар был заставлен длинными диванами, уютно устроившись на которых можно было перемежать разговоры глотками пива и многими другими, куда более увлекательными занятиями.

— У меня одна просьба, — сказала Алекса, отбиваясь от мексиканца местного разлива, пытающегося нацепить на голову каждому огромное сомбреро, — давай не будем сегодня затрагивать твою любимую тему. О’кей, мистер Зацикленный Англичанин?

— Без проблем. Но не думай, что это наша национальная философия. Я начал обращать внимание на это, лишь оказавшись здесь.

— Помешанность на собачьих какашках ты называешь философией? — прыснула Алекса. Она пила уже второй бокал, закусывая исключительно кукурузными чипсами. Мимо снова прошел «мексиканец», но она увернулась от него, явно не желая видеть на своей голове соломенную шляпу размером с Мексику.

— А знаешь, пожалуй, я сделал для себя несколько выводов о французской философии жизни. Вы всегда думаете только о себе. И вместо того чтобы общими усилиями бороться с этим безобразием на улицах Парижа, вы просто приспосабливаетесь, находя способы не влипнуть в собачье дерьмо. — С этими словами я взял у парня шляпу, просто чтобы наконец избавиться от него.

— Хорошо, хорошо. Прекрати сейчас же, прошу тебя!

— iÁndale![82] — С возгласом победителя лже-представитель страны любителей текилы пустился в пляс под мексиканские ритмы и натянул-таки сомбреро на голову Алексе.


Выйдя на улицу, мы запустили головные уборы в сторону возвышающейся груды мусора и двинулись в поисках другого бара.

Следующий ресторанчик был тускло освещен, из-за двери доносилась заунывная музычка, а угрюмые официанты подавали коктейли по ценам, наводившим на грустные размышления о вторичной ипотеке. Мы прошлись вниз по улице, минуя еще пару подобных заведений, и отыскали более дешевую кафешку, переполненную людьми, звуками диско и дымом сигарет.

Сквозь столпотворение на танцплощадке я прорвался к бару, чтобы заказать пиво. Алекса ждала в уголке — относительно тихом благодаря тому, что его отделяли полтора метра от орущих колонок и, по крайней мере, еще метр от подвыпившего тусовщика, приплясывавшего не в такт музыке.

Было слишком накурено, чтобы можно было дышать, и чересчур шумно, чтобы можно было разговаривать. Так что мы делали абсолютно то же, что и все вокруг: выпивали, наблюдали за людьми, танцевали, покрывались потом, снова выпивали, целовались и хохотали.

Танцы являли собой странное действо. Все дрыгались вполне нормально под музыку в стиле диско, но временами диджей включал какую-то ерунду.

Я решил выйти подышать воздухом, как вдруг оказался в атмосфере фильма с участием Элвиса. Джо Страммер[83] неистово орал о бунте, а все французы танцевали свинг. Алекса развернула меня, потянув за руку, и объяснила, что они называют это le rock и танцуют его под любую быструю музыку. Я решил, что идея неплохая. В Англии единственное прикосновение, грозящее тебе от партнера во время звучания панк-рока, — это удар кулаком по почкам.

В какой-то момент мы договорились с Алексой завязать с алкоголем, пока оба не напились в стельку. Но действие этой договоренности было сродни решению заклепать пробоину в речном трамвайчике в то время, когда пассажиры уже по горло находились в воде. Я помню, как кричал кому-то в ухо — не Алексе — какую-то чушь, которая едва ли имела для меня значение (я догадывался об этом даже после такого количества спиртного)… и, возможно, имела еще меньшее значение для той темнокожей француженки, которой я все это сообщил.

После этого Алекса, кажется, просила меня слезть со стола, и бритоголовый бармен осторожными, но решительными — скорее, все-таки решительными — действиями способствовал претворению ее просьбы в жизнь.

Мне припоминается также соленый вкус крови во рту и куча танцующих ног. На этом мой вечер закончился…


На следующее утро меня разбудил мобильник. «Voulez-vous coucher avec moi»,[84] — орал он как полоумный. Сия игривая запись — хмельное наследие моих гулянок в Лондоне, и слово «хмельное» здесь ключевое.

Открыв глаза, я тут же зажмурился: белый свет, белый шум, белый потолок. Либо я в снегу, почему-то теплом, либо я в чужой квартире. (Мой номер в отеле был выкрашен в грязно-бежевый цвет.)

Ах да, я вспомнил. После бара мы пошли к ней. Так значит, она сейчас рядом, лежит, укутавшись ослепительно-белым одеялом, и по-прежнему прячет свою красоту.

Восхитительно! Кроме головной боли и обжигающей сухости во рту, главное, что заставило меня вновь ощутить себя живым, было осязание чего-то влажного в самой значимой части тела. Хотя бы последствия ощутить, если мозг ничего не помнит.

Телефон все еще раздражающе пищал. Я дотянулся до пола и ухитрился выудить этот шумный предмет из кармана пиджака.

— Привет, это Алекса.

Я горько рассмеялся:

— Очень остроумно!

— Что?

Я глянул на другую сторону кровати и погладил одеяло там, где пряталась ее голова.

— Алекса, — сказал я в трубку и в одеяло, — если ты хотела разбудить меня, нужно было попросту протянуть руку и пощекотать меня. Беспроигрышный вариант.

— Что ты сказал? Пощекотать тебя?

— Угу.

Из-под одеяла раздался стон, и показалась обнаженная женская рука.

— Погоди-ка, — сказал я и слегка задрал край.

Хоть я и припоминал с трудом события прошлой ночи, но мог поклясться, что рука Алексы точно не была темного цвета, когда я видел ее последний раз…

— Пол? Ты у телефона? Ты где вообще? — звенел ее голос из телефона.

О! Вот так дерьмо!

НОЯБРЬ: Располагайся Chez Moi[85]

Поиск квартиры. Сказка о мансарде: общий туалет, являющий из себя дыру в полу, — это романтично?


Это случайно не Эдит Пиаф пела «Я не жалею ни о чем»? Так вот, не надо говорить за других, глупышка.

В моей жизни был человек, остроумный и в то же время рассудительный, с которым я нашел общий язык, и вдобавок ко всему — с эротичными коленями, что редкость. И я разрушил все это, и премного сожалел о содеянном.


У меня не было ни малейшего желания дожидаться, пока эта чернокожая девица проснется. Успев кое-что увидеть, пока она дрыхла, я сделал вывод, что она намного сильнее меня. Плечи самого настоящего пловца!

Мужские плечи?

Я быстренько заглянул под одеяло еще раз, чтобы убедиться наверняка. Она (или он, или оно) лежала вниз лицом, но я не увидел ни намека на наличие пениса между ног.

Фух!

Позже я испытал неимоверное облегчение, обнаружив, что был осторожен. Нечто длинное, розовое и сморщенное, свисавшее с моего пениса, оказалось не натянутой крайней плотью, а использованным презервативом, прилипшим к тому же месту, куда один из нас (?) натянул его несколькими часами ранее.

Когда две минуты спустя я оказался на улице, я снова зажмурился — такой яркий свет бил в лицо. Потребовалось приличное количество времени, чтобы до меня наконец дошло: лето тут ни при чем, оно не влезло вперед зимы и весны. Улица была залита светом, отражавшимся от сырого, блестящего асфальта. Горы мусора исчезли. Небоскребы из зловонных коробок убраны. Вооруженная дивизия мусороуборочных машин сметала все на своем ходу на улицах Парижа, пока я спал. Забастовке конец!

Мне хотелось поделиться этой радостью с Алексой, но было слишком поздно. Оставив не меньше десяти самых смиренных извинений на ее автоответчике, я не получил ответа ни на одно из них.

В конце концов — видимо, в попытке спасти свой автоответчик от перезагрузки — она снизошла до того, чтобы написать мне прощальное (au revoir) письмо по электронной почте. В нем она говорила, что я для нее человек, «приносящий печаль», и она не желает нести ответственность за мое «хрупкое счастье». Все ее глупости про tristesse и joie дали о себе знать.

Я решил найти утешение, посвятив ноябрь поиску жилья. В соответствии с договоренностью Жан-Мари оплачивал номер в гостинице три месяца, так что настало время призадуматься о собственной независимости. А теперь, когда забастовка дворников подошла к концу, самый подходящий момент. Кристин рассказала, что дворники отказались от своих требований и согласились на прибавку к зарплате. К тому же каждому из них пообещали раз в неделю дать возможность поработать на одной из уборочных машин.


В первую субботу месяца я сидел на террасе кафе (мне начинало казаться, что теперь я предпочитаю предаваться раздумьям, исключительно сидя на террасах кафешек) и искал в путеводителе советы по поиску жилья.

В нем говорилось:

«В Париже удобней всего жить неподалеку от пересадочных станций метро».

В Лондоне дело обстоит так же. И тем не менее заявить, что ты хочешь жить вблизи самой удобной ветки, все равно что выразить свое желание жениться на верблюде, у которого будет свежайшее дыхание.

Читаю дальше:

«Не везде метро в отличном состоянии. Однако по сравнению с лондонским парижский метрополитен — это мечта. Начнем с того, что оно дешевле, a carte orange[86] предоставляет вам право на неограниченное количество поездок на наземном и подземном транспорте в течение месяца. По цене это равно стоимости проездного в лондонском метро, действительного приблизительно в течение часа. И обратите особое внимание: если вы работаете в Париже, ваш работодатель оплачивает половину стоимости проезда».

Что действительно не мешало бы указать в путеводителе, так это то, что обычно станции метро переполнены… плакатами с полуголыми дамами. Взять, например, станцию у моего отеля. Когда я спустился туда в первый раз, наткнулся на плакат, где была изображена девушка с внушительным объемом груди, рекламирующая бюстгальтеры. Девушка в разорванной футболке рекламировала диски с фильмами. Несколько девчонок, чье тело прикрывали только узкие полоски каких-то там лент, рекламировали еще бог знает что. Напиток? Парфюм? Пылесосы? Да какая разница! Груди у них были огромные. Стены платформы буквально увешаны плакатами с обнаженными телами. Как сделать пассажиров счастливыми, пока они скучают в ожидании поезда? По крайней мере, пассажиров мужского пола или с лесбийскими наклонностями…


И все же, по моим наблюдениям, ежедневные поездки в парижском метро не были колоссальным источником стресса, как в Лондоне. Для начала нужно отметить, что в часы пик поезда двигаются с интервалом в минуту. Да, напомню, во французской минуте те же шестьдесят секунд. И если ты опоздал на поезд, все, что нужно, — подождать следующего несколько секунд. И никакого запаха пота. Кстати, что касается пота, вопреки распространенному мифу, от французов не несет так, будто они натерли подмышки чесноком. Все, что различал мой английский нос, были запахи духов и лосьона после бритья. Но в парижской подземке наблюдаешь более отстраненные лица, чем в лондонской, и практически никто не читает газет. Не говоря уже о главном отличии: если уж тебе и пришлось стоять, то ты именно стоишь, а не складываешься пополам, как это происходит в Лондоне. Меня всегда интересовал вопрос: почему создается ощущение, будто английские инженеры проектировали метро, находясь под хмельком? Они что, рассчитывали, что в метро будут ездить только хоббиты?

Одним словом, общественный транспорт в Париже поистине изобретен для комфортной перевозки людей, а не для того, чтобы они, вконец отчаявшись, пересели на машины.

«Вблизи какой бы станции метро вы ни поселились, — информировал путеводитель, — нелишним будет знать, что квартиры в Париже просторностью не отличаются. Плотность застройки домов тоже достаточно высока. Вывод напрашивается сам собой — соседей у вас будет много. Они будут вокруг, над вами, под вами — в общем, с каждой стороны, включая дома напротив. Количество семейств, чьи разговоры и запахи будут вливаться в вашу форточку, порой может достигать десяти, а то и больше».

Запахи? Они что, собираются всем домом готовить свинячью задницу, а непастеризованный сыр использовать в качестве клея для обоев?

«Самое надежное, — советовал мой путеводитель, — побывать в предполагаемом районе проживания в разное время дня. Понаблюдать за ночной жизнью выбранного квартала (она может быть бурной и шумной, а может, наоборот, способствовать крепкому сну). Попробуйте выяснить, кто будет жить над вами? А вдруг соседями сверху окажется семья отъевшихся баскетболистов, танцующих на досуге фламенко? Всмотритесь в окна соседнего дома, что напротив вас (это называется vis-à-vis). Может, вы заметите выдающие любопытство ваших соседей бинокли или случайно мелькнувшие в окне напротив гениталии…

Но с другой стороны, все эти предосторожности могут оказаться бесполезными, потому как, встретив людей, которые на самом деле будут готовы сдавать вам жилье, вы будете рыдать от счастья и благодарности. Ведь чтобы обогнать толпы желающих снять более-менее достойную квартиру, вам потребуется предстать перед хозяевами жилья, вооруженными копиями страниц журнала „Кто есть кто“, где — не исключено — упомянуты члены вашей семьи, равно как и гарантией из швейцарского банка, подтверждающей, что вы — обладатель несметного количества нацистского золота. Если учесть, что единицам действительно удается раздобыть все это, лучше подготовить себя к мысли, что сначала вы будете жить в какой-нибудь лачуге».

— Пессимистично, — сказал я. — Merci.

Последнее слово было обращено не к автору книги, а к официанту, подававшему мне в эту минуту кофе. Ну-у-у… не то чтобы это можно было назвать кофе. Скорее, он принес чашу для смешивания пунша, наполненную жижей грязно-серого цвета. Мое merci вышло угрюмым.

Я заказывал café au lait, а мне принесли годовой объем урожая кофе с колумбийских полей, смешанный с надоем коров Нормандии. Я взглянул на счет — вау! Цена включала плату за провоз этих самых коров в железнодорожных вагонах первого класса.

Это был шок, давно позабытый со времен победы над говнолексией.

Начну с начала. Вознамерившись отпраздновать маленькую победу — теперь я мог перемещаться по Парижу и не утопать в собачьих испражнениях, — я выпорхнул из отеля и уютно расположился в brasserie неподалеку от Триумфальной арки. Как обычно, я сидел на уличной веранде под роскошным навесом цвета зелени и золота, а официант порхал мимо в беспощадно накрахмаленном фартуке. Грабеж здесь неизбежен. Мог бы и раньше догадаться о надвигающейся буре, но теперь уже слишком поздно.

Предварительно я захватил две рекламные газетки с мелко набранными объявлениями о сдаче жилья в аренду. Администратор в отеле рекомендовал мне «Figaro» — ежедневник, в котором куча объявлений о продаже и аренде, и «De Particulier à Particulier», толстый еженедельный журнал, предлагающий жилье в любой точке Франции. Оба источника ценной для меня информации изобиловали заманчивыми предложениями. Если бы я только мог разобрать, что в них понаписано…

«11E Oberkampf» — таков был текст одного объявления из «Figaro». Ладно, на данный момент понятно, что это одиннадцатый округ Парижа, квартал Оберкампф. Читаем дальше: «2/ЗР 2è ét, séj au mezz, 1 ch, SdE, parquet».

O-O! Помогите!

Я достал словарик и посмотрел значение единственного слова, имевшегося в этом объявлении. «Parquet» означало «половая доска». Великолепно, значит, пол в наличии. Что, черт побери, значило все остальное?

Другое объявление гласило: «11è proche Marais».[87] Возможно, это местечко располагалось неподалеку от болота? Судя по запрашиваемой стоимости, болото было золотым.

Я принялся читать дальше: «ЗР RdC s/cour, SdB/WC, dressing».

«Cour» — это внутренний двор, WC — предположительно туалет, но что могло бы значить «dressing»[88] Квартиру предполагается использовать как соус? Очень изысканно!

Ах нет, словарь внес ясность: «dressing» означало «гардеробная».

Был еще вариант в районе Бастилии, который, надо полагать, в наши дни более безопасен, раз людей больше не отправляют на гильотину. Предлагалась beau 2 pièces — прекрасная двухкомнатная квартира. Также упоминались Sе étage («Ага, пятый этаж», — подумал я, сочетание «ét» стало понятным), ascenseur (лифт, слава богу), gde chambre (большая спальня), balcon (личный balcon, великолепно!) и SàM avec cuis amér (вот дерьмо!).

Словарь подсказывал, что, вероятнее всего, жилье предназначалось для садомазохиста с горькими (amer) бедрами (cuisses). Но я подозревал, что перевод не совсем точный. И правильно — на самом деле эти слова значили столовая (salle à manger) с кухней свободной планировки (cuisine américaine).

Вполне нормально, что мне нелегко дается чтение объявлений, подбадривал себя я. В конце концов, рекламные объявления в Англии так же непонятны для иностранцев. Все эти требования: «Только Н/Ш» — незнающие могут подумать, что им предлагают заманчивое соседство с приезжими из Новой Шотландии!

Я потянулся за чашкой кофе и чуть не вывихнул запястья от обрушившейся на них тяжести. Официант пронесся мимо, спеша обслужить мужчину, сидевшего через пару столиков от меня. И похоже — о да, так оно и было, — ему подали чашку café au lait нормального размера.

— Merci, — поблагодарил посетитель, в интонации которого я мог различить сильный американский акцент. В довершение всего, мужчина читал «Геральд Трибьюн».

— Извините, — обратился я, чуть подавшись вперед. Оторвавшись от газеты, американец поднял глаза на меня. — Как вам это удалось?

— Удалось? Что?

Мужчине было чуть за тридцать, длинные волосы в духе Курта Кобейна свисали с плеч; завершал его образ потертый черный пиджак, надетый поверх выцветшей толстовки с логотипом нью-йоркского университета — да… желанный объект для грабителей.

Я снова с трудом приподнял лохань, скорее напоминавшую чашу озера, чем кофейную чашку, и уточнил:

— Как вам удалось заполучить обычную чашку кофе?

Американец от души расхохотался хрипловатым смехом курильщика. Прихватив с собой чашку, счет и газету, он пересел за мой столик.

— Я — Джейк, — представился он, протягивая руку.

— Пол. — Мы обменялись рукопожатием.

— Решил посмотреть Париж? — спросил Джейк, с интересом уставившись на мою чашу.

— Нет, живу уже два месяца. А ты?

— О да, живу здесь. — Джейк рассмеялся так, будто только что искрометно пошутил.

— Что? Здесь? — спросил я, охватив жестом близлежащее пространство. Если это кафе было привычным местом обитания Джейка, любые нападки со стороны официантов были бы бесполезны.

— Нет, время от времени я работаю неподалеку. В банке, вон там. — Джейк махнул газетой в сторону величественного здания в конце улицы. Украшенное изогнутыми рисунками окон, оно выдавалось из общего ряда, словно нос корабля. Судя по фасаду, небритые гитаристы — поклонники стиля грандж[89] в штате не числились. Разве что в качестве персонала ночной смены, чьи обязанности сводятся к использованию пылесоса.

— Ты работаешь там? — Скепсис в моем тоне был слышен за версту.

— Ну да. Раз в неделю языковая школа, в которой я преподаю, командирует меня обучать банкиров английскому.

— По субботам?

— Ну да. Во Франции некоторые банки работают и по субботам.

— И они не требуют, чтобы ты одевался несколько… ну… как сказать…

— Нет. Ты сам, что ли, из банка? — Обвинительным жестом он тыкнул газетой в мою сторону.

— Нет, я работаю в сфере пищевой индустрии.

Джейк многозначительным взглядом окинул мою модную рубашку и дизайнерские джинсы:

— И тебе даже по выходным нравится выглядеть на миллион франков?

— Нравится что?

— Выглядеть на миллион франков. Надевать самое лучшее, что есть в твоем гардеробе. Разве мы так не говорим? Черт подери!

В его смехе чувствовалось раздражение. Он переспросил, чем именно я занимаюсь в Париже. На мой подробный ответ единственной его репликой было:

— Можно подумать, Париж страдает от нехватки кафе.

«Charming»,[90] — подумал про себя я.

— Ищешь квартиру? — Джейк щелкнул по открытой странице «Figaro». — А где бы ты хотел жить?

— Даже и не знаю. А где бы ты посоветовал?

— Я живу в пятнадцатом округе.

«Где это у нас? — Я попытался воссоздать улиточный домик в уме. — В нижнем левом углу, если меня не подводит память».

— Буржуазный дальше некуда, — с досадой констатировал Джейк. — Невозможно спокойно пройтись по тротуару, не наткнувшись на детскую коляску. Толпы белокожих католиков, которые и делают статистику: на каждую из этих семеек приходится по три целых шесть десятых ребенка.

— А!

— Девятнадцатый более посредственный.

— Более что?

— Ну, дешевый. Более приемлемый по средствам. — Джейк постукивал по крышке стола, словно пытался отпечатать в мозгу позабытое слово.

— Это недалеко от Бютт? — Алекса говорила, что девятнадцатый округ становится все более популярным в качестве места жительства. Неподалеку огромный городской парк с искусственной возвышенностью в центре, имя которой начиналось как раз на «бютт».

— Бютт Шомон? Нет, там невозможно жить. До метро добраться нереально. И если честно, это не что иное, как место воскресных прогулок.

Я с недоумением слушал его.

— Ох уж эти воскресные прогуливающиеся… — тут же пояснил он. — Толпы выстроившихся в очереди ради того, чтобы их чадо прокатилось на какой-нибудь жалкой карусельке…

— А! Не подходит, ты считаешь?

— Нет. — Джейк на минуту задумался. — Конечно, с точки зрения удобства транспорта идеален Монпарнас. Но раз ты не лорд, вряд ли ты сможешь позволить себе престижную квартиру. И еще там слегка…

Джейк, надо заметить, общался на своеобразном английском. Я уже начал задумываться, не был ли он каджуном[91] или что-то в этом роде, говорящем на американском английском вперемешку с французским.

— …липко. Имею в виду, туристам там как медом намазано.

— О! А что насчет Шателе? — Это был самый центр города и удобная станция метро.

— Шателе? — Джейк чуть не подавился, услышав это название. — Забудь об этом, парень. Слишком близко к Лез Аль, который с легкостью мог бы стать Гринвич-Вилледж Парижа, если бы не так называемые архитекторы, изуродовавшие местечко старомодным стилем семидесятых и превратившие его в туалет для наркоторговцев.

Да этот парень все видит в черном свете!

— Джейк, что-то не чувствуется, что ты в восторге от Парижа. Но почему тогда ты до сих пор здесь?

— Дела нужно делать.

Он задумчиво опустил кофейную чашку на блюдце и с характерным для французов отстраненным взглядом посмотрел на меня.

— Черт! — Он снова глянул на меня. — Перерыв закончился. Пора бежать на следующий урок. — Свернутая вдвое газета перекочевала в карман пиджака. — Увидимся. Я здесь каждую неделю, в одно и то же время.

— Да, конечно.

В следующий раз? Я буду близок к суициду!

Джейк был уже у выхода, как вдруг ему в голову пришла мысль:

— Знаешь лучший способ найти жилье?

— И какой же?

— Найди себе подружку из француженок и переезжай к ней.

— Точно.

— Я на полном серьезе. Большинство так и делают.

— Да, да. Я уже прошел через это. Нашел подходящую девушку, но по пути перепутал адрес.


Ну, раз я не смог стать сожителем Алексы, может, у меня получится стать ее соседом?

Я решил миновать стадию унижения, неизбежного при телефонном общении с владельцами квартир, и спустился в метро.

Поднявшись по эскалатору в районе Оберкампф, я осмотрелся вокруг в поисках агентства по недвижимости. На улице стоял полдень, а посему скопище машин протискивалось сквозь заторы вдоль широченного бульвара.

Двигаясь в сторону улицы Оберкампф, я вскоре наткнулся на яркую витрину фирмы под названием «Иммоланд». В окне были вывешены фотографии домов, выставленных на продажу, в сопровождении уже знакомых, но от того не ставших более понятными надписей на местном сленге. «Triplex RdC s/cour», «SdB + SdE». В маленьком окошке у двери был вывешен список, озаглавленный «Сдаются площади». Теперь мне уже было известно, что это не предложения для режиссеров, планирующих съемки на природе, а квартиры, которые агентство сдает в аренду.

— Bonjour, — поздоровался я с парнем, сидевшим за компьютером.

— Здравствуйте, чем могу быт полезин? — спросил он на английском.

Интересно, что меня выдало? Акцент или беспомощный вид?

Я объяснил, что по крайней мере до конца августа следующего года мне нужна съемная квартира.

— Пожалуйстт, присаживайтэсь, — улыбаясь, предложил парень.

На вид ему было около тридцати. Светлые волосы зализаны назад. Постоянный посетитель солярия. Коричневый костюм, казалось, ему маловат. Встретив его на улице, я бы решил, что он, скорее, продавец женских сумочек, но никак не недвижимости. (Не подумайте, что я страдаю гомофобией.)

Агент спросил, какой я вижу свою будущую квартиру. Все-таки между нами возникло определенное недопонимание. Он имел в виду площадь квартиры, а я подумал, его интересует, какие стены для меня предпочтительней: выкрашенные или оклеенные.

Но, к сожалению, понимание сути вопроса не способствовало его разрешению. Квадратные метры не укладывались у меня в голове. Нет, я, конечно, знал, что такое квадратный метр, но каков на самом деле размер квартиры в тридцать или сорок квадратов?

— С одной спальней? — отважился я спросить у агента.

— Хотите жить отдельно? — уточнил он.

— Да, сейчас я живу один, — ответил я, хотя совершенно не понимал, какое его дело. Судя по тому, как парень прищурил один глаз и начал почесывать авторучкой за ухом, я мог с точностью сказать: канал приема и передачи связи между нами снова нарушен.

— Свой салон? — переспросил парень.

Так, теперь он думает, что я один из этих голубых стилистов, что обычно живут по двое. Совсем плохи дела.

— Вы хотел бы одну спальню и одну комнату отдельнн? — предпринял еще одну попытку агент. — Салон — это гостиная. Гостиная комната.

— Ах! Да! Именно так. Спальню и гостиную. — Чтобы подбодрить его, я утвердительно закивал головой.

— Хорошо. У нас ест.

Агент достал папку и начал бегло листать ее пластиковые странички. Распластав папку передо мной, так чтобы я мог видеть схему квартиры, он принялся перечислять: «Chambre, séjour; cuisine, SdB», что расшифровывалось как salle de bains — ванная комната.

— A SdE, — продолжал объяснять он, — это salle d’eau — душевая комната.

— Где находится эта квартира? — спросил я.

— Улица Обаре… комф, — ответил он.

— Отлично.

— Вы знаете таку улицу?

— О, да! — Я изобразил, как пью пиво, а потом падаю со стола.

— О’кей. Хотите позмотрет сейчас?

— Хочу.

— Ест гара… тийные письма?

— Нет.

— О! (Огорчение в глазах.) Ах! (Задумался.) О! (Обреченность во взгляде/смиренное выражение лица.) Не проблем!


Спустя шесть часов после общения с ним мне все еще не удалось избавиться от ощущения, что меня унизили.

Сначала меня притащили на романтичную мансарду, с которой, как описал агент, «открывался чудесный вид на крыши». Он не обманывал — взору открывалось множество крыш. И такое же множество дырок в крыше над моей головой.

— Починят очен быстро, — уверял он.

Это так разыгралось мое воображение или заголовок одной из газет, которыми были заклепаны дыры, действительно гласил:

«NAPOLÉON EST MORT»?[92]

Бесспорно, квартира была удачно расположена с точки зрения завсегдатаев баров — прямо внизу располагался один. Водопроводные трубы тоже ощущали его наличие, содрогаясь от оглушительной музыки в стиле техно.

Еще одной незначительной проблемой было то, что жители еще восьми таких, как этот, романтичных чердаков пользовались одним туалетом. Туалет же представлял собой не что иное, как дыру в полу. И если я правильно понял, один из потенциальных соседей — ослепший мужчина, страдающий дизентерией, у которого частенько случается жидкий стул.

— Консьержка, она не мыть еще сегодня, — пояснил агент.

Возможно, так оно и было. Но даже если закрыть глаза на шум музыки и отвратительный туалет, этому чердаку никогда не стать домом моей мечты по той единственной причине, что у него неимоверно низкие потолки. Я не мог выпрямиться во весь рост, находясь там. Ну, не совсем верно. Выпрямившись, я мог стоять в дверном проеме, но стоило мне сделать шаг вперед, я тут же бился лбом об потолок. Это была треугольная призма, передвигаться по которой ты сможешь, лишь согнувшись пополам. Иначе не избежать перелома черепа.

— Это не дора… гой вариант, — сказал агент.

— Этот вариант не квартира, — ответил я. — Это чулан для хранения треугольных упаковок конфет «Тоблерон».

Следующей к ознакомлению была представлена пещера. Строго говоря, то, что по-английски «пещера», на французский переводится как «подвал». Но поверьте мне, то, что я увидел, было именно пещерой.

С улицы мы зашли в деревянную дверь внушительных размеров и оказались во внутреннем дворике, мощенном булыжниками, — смотрелось очень живописно. Окружавшие нас высоченные стены были испещрены трещинами и украшены вьющимся багряным плющом — весьма необычно. В углу дворика виднелась еще одна старая деревянная дверь, намного уступавшая по размерам той, первой. Десятисантиметровый ключ нырнул в замочную скважину — захватывающее зрелище. Дверь со скрипом открылась, и агент потянулся к выключателю. Я расслышал щелчок, но света не увидел.

— Его должны по… чиить, — вглядываясь в темноту, сообщил агент. — Скоро здесь удет больше электричества.

— Да, мне кажется, сюда требуется куда больше.

Шагнув внутрь, я почувствовал землю под ногами. Землю, в которую можно посадить картофель.

— Скоро здесь будет отличный пол, — сказал агент, — и окно, и вообще все.

Во мраке, обволакивающем помещение, я все-таки разглядел голые кирпичные стены и груду ящиков, которые, с большой долей вероятности, могли оказаться гробами. «Может, последним обитателем этого подвала был некий месье Дракула?» — призадумался я.

— Сейчас подписывает договор, а когда будет переезжать, здесь уже все будет.

— Подписываю договор сейчас, только если я окончательно выжил из ума!


— В третий случай все уже ест, — заверил меня агент. — Пол, окна, электричество и большой ванная.

Он не врал. Ванная и правда была большая. Очень большая. Снабженная кроватью, газовой плитой, двумя деревянными стульями, стоящими один на другом в углу, и коротенькой, но широкой доской. Ах да, чуть не забыл огромную, двухметровую эмалированную ванну, занимавшую почти половину всего пространства. Ей-богу, я с трудом сдерживал рвавшиеся наружу смех и слезы.

— А доска-то зачем? — поинтересовался я.

Агент положил доску поперек ванной, а стул поставил напротив, затащив его в саму ванну, и сказал:

— Обеденный стол.

Я сделал глубокий, медленный выдох.

— Вы видите вот это? — спросил я, указывая на лейбл собственной рубашки. — Вот это видите? — Я развернулся, дабы продемонстрировать ему ярлычок на джинсах. — А это… — Тут я запнулся, чуть было не показав на северокорейские кроссовки с изображением Гарри Поттера азиатской наружности — совсем забыл, что нацепил их сегодня. — Жизнь не вынуждает меня жить в пещерах или ванных комнатах, — пояснил я ему. — Я могу позволить себе нормальную квартиру. Вы сказали, что покажете мне таковую — со спальней, гостиной и ванной комнатой.

В ответ на мою тираду агент, как истинный француз, пожал плечами, демонстрируя полное отсутствие какого-либо чувства вины или неловкости.

— Но ведь вы сами сказали, что гарантийных писем у вас нет. Без них вам ничего не остается, как жить в ванной. Так вы берете эту или нет?

«Нет, но в любом случае, mersi», — мысленно ответил я ему.


Первое, что я сделал в понедельник утром, — отправился к Жан-Мари. Он сказал, что, вероятнее всего, сможет мне помочь в поиске квартиры.

— Сегодня утром его не будет, — сказала мне Кристин, — у него встреча с министром сельского хозяйства.

— По какому поводу?

Наверняка получит нагоняй за ввоз английской говядины.

— Он награжден медалью за вклад в развитие французского сельскохозяйственного производства. — Кристин сияла так, словно награды удостоили ее родного отца.

— Награжден медалью? — Я с трудом заглушил нотки недоверия, но ирония переполняла меня.


Жан-Мари вернулся в офис после обеда и продемонстрировал нам свою медаль. Он открыл голубой кожаный футлярчик, украшенный гербом Французской Республики. Внутри на белом шелке покоилась круглая бронзовая штучка, на которой чеканка изображала разный скот и кормовые культуры. Прилагавшийся диплом провозглашал Жан-Мари «chevalier de la culture bovine».

Пока Кристин с трепетом разглядывала медаль, я спросил Жана-Мари, что конкретно обозначает «chevalier de la culture bovine».

— Кавалер ордена культуры крупнорогатого скота.

— Культура скота?

Так его наградили за вклад в развитие кинотеатров для коровок?

— Вижу, ты несколько в замешательстве. — На секунду лицо моего шефа покинуло самодовольное выражение. — Во французском у слова «культура» два значения. Мы говорим «la culture du thé» и имеем в виду выращивание чая. Понимаешь, за этим словом может стоять культура творчества, литературный вымысел, а может и сельскохозяйственная деятельность.

Все ясно. Несомненно, тот, кто рассматривает заявления Франции на получение субсидий от Евросоюза, знает, что в умах французов порой стирается разница между выдумкой и сельским хозяйством.

— Да, понял, понял. Тебя наградили званием рыцаря за вклад в развитие мясной промышленности Франции.

— Да, полагаю, теперь я сэр Жан-Мари. — Он рассмеялся, и напыщенность вернулась.

Изумительный человек. Ни тени смущения, ни намека на лицемерие. Сдаюсь, вынужден признать, он отличный парень!

Когда Кристин ушла и мы остались вдвоем, я рассказал Жан-Мари о неудачной попытке найти жилье.

— Сейчас не время обсуждать это, — сказал он и пригласил меня к себе на ужин в следующую субботу.

— Жена сказала, что я не уделил тебе должного внимания. Ты уже больше месяца в Париже, а я все еще не пригласил тебя на ужин. Безусловно, она права. С моей стороны негостеприимно. Приношу свои извинения.

Положив руку мне на плечо, Жан-Мари попросил моего позволения устранить это недоразумение.

На самом деле, я думаю, он прав. Во Франции пренебрежение этикетом — куда более чудовищный грех, чем предательство.

Мне повезло, что Жан-Мари выбрал для меня отель неподалеку от собственного места проживания. Ведь именно в ту субботу началась забастовка парижских работников транспорта.

И что же за повод для забастовки? Снижение зарплаты? Ухудшение безопасности транспорта? Нет!

Профсоюзы были в бешенстве от ползущих по городу слухов, что правительство допускает ничтожную вероятность того, что, возможно, на одном из заседаний придется рассмотреть чисто теоретическое положение, что однажды (не сейчас, а скажем, лет через восемьдесят) в стране будет меньше финансов для обеспечения пенсии транспортным работникам по достижении ими пятидесяти лет.

«Ого! — сказал я сам себе. — Надо бы сию же минуту отправиться в управление транспортной компании и попросить у них анкету. Вдруг они рассмотрят меня в качестве кандидата на какую-нибудь должность?» Черт возьми, но как же я доберусь туда, ведь забастовка в разгаре?

Так или иначе, в ту субботу стачка работников транспорта не грозила мне особыми неудобствами. Прогулочным шагом я мог добраться до сэра Жан-Мари максимум за пятнадцать минут. Единственным препятствием на моем пути служила авеню Великой Армии. И станция метро, и пригородная линия того же направления были закрыты. Посему главная трасса, по которой автомобили с западных пригородов могли попасть в центр, превратилась в огромную пробку. Восемь полос обездвиженных автомобилей — по четыре в каждом направлении… Водители беспрестанно выражали недовольство, включая сигнал, отчего казалось, что на дороге собралась внушительная стая китов, подающих ободряющий знак себе подобным: «Мы не одиноки в этом бескрайнем океане из бетона, ребята».

Однако стоило мне перейти дорогу и откашляться от выхлопных газов, я словно очутился на иной планете. Тихие зеленые улочки… Вместо привычных парижских шестиэтажных домов — огромные особняки, окруженные садами…

Пройдя чуть меньше трехсот метров, я подошел к широкой, роскошно застроенной авеню. Не все дома отличались удачной архитектурой — встречались и безвкусные варианты в стиле семидесятых, с длинными цветными балконными перилами. Но попадались и очень элегантные особняки, напоминавшие о позапрошлом веке. Глядя на них, рисовался образ короля Эдуарда VII, пожелавшего приобрести землю под поместье неподалеку от ипподрома Лонгшамп для воскресной прогулки на лошадях.

Да… Чтобы располагать средствами на такое жилье, надо продать несколько триллионов чашек чая. Но, судя по всему, и бургеры шли неплохо…

А вот и дом Жан-Мари.

Его особняк являл собой полную противоположность тому, что я осматривал с агентом. Штукатурка нигде не отходит, древесина не гниет. Возможно даже, что сейчас здание было в лучшем состоянии, чем в день окончания строительства. Глядя на кремовые стены, казалось, что консьержка, начищая их каждый день, не жалеет ни воды, ни ткани собственного передника.

Окна выходили на Булонский лес, восхитительный парк, раскинувшийся на сотни гектаров, в котором джентльмены совершают конные прогулки, а бразильцы зарабатывают деньги на операцию по смене пола. Наверное, этот район считается одним из самых элитных во всем Париже.

Двери гостеприимно открывались для тех, кто владел шестизначным кодом. Набрав его, я оказался в холле, где мраморный пол был устлан коврами, стены поражали безупречной белизной, а потолок был украшен изящной лепниной. В воздухе витал запах роскоши и чистящих средств для полировки всегоэтого великолепия.

В вестибюле была еще одна стеклянная дверь, возле которой висел домофон. Всего десять имен на табличке — могу себе представить размеры апартаментов каждого из этих счастливчиков. Разве что некоторые из проживающих были настолько известны, что предпочли хотя бы здесь не афишировать свои имена.

Я нажал на кнопку звонка и, глядя в видеокамеру, сообщил о своем приходе.

— Montez, c’est au cinquième,[93] — прозвучал приятный женский голос. Судя по всему, это была мадам.

Наружная дверь лифта напоминала массивные металлические ворота, а внутренняя, из лакированного орехового дерева, была украшена витражом. Лифт медленно и со скрипом полз вверх, прямо в сердце здания. На минуту мне показалось, что я совершаю экскурсию по антикварному магазину, декорированному в стиле Людовика XV.

Наверху меня уже ждал Жан-Мари, расплывшийся в широкой приветственной улыбке.

— Входи, входи! А, да ты еще и с цветами, моя жена будет в восторге! — Он указал на малюсенький букет, что я купил за баснословную сумму в ближайшем от гостиницы флористическом магазинчике. Надежда была на одно — должно быть, в композиции не обошлось без редкостных, особо ценных видов.

Жан-Мари проводил меня в гостиную, размером не меньше чем футбольное поле. Множество антикварных вещиц в интерьере удачно сочетались со сдержанным стилем модерн, также присутствующим в оформлении. Наряду с украшенными вышивкой креслами с позолоченными подлокотниками здесь был диван, обтянутый черной кожей. Украшавшая стену картина с изображением коровы, написанная масляными красками, отлично сочеталась с гравюрой в серых тонах с каким-то абстрактным рисунком.

В центре гостиной стояла женщина. Ее облик, олицетворявший собой шик и роскошь, служил венцом всему ранее увиденному. Белокурые, средней длины волосы, жемчуг невообразимых размеров в ушах и на шее… Кардиган из последней коллекции Dior накинут поверх безупречно скромного платья из льна, подчеркивающего фигуру, выточенную лучшим пластическим хирургом Европы…

Она подошла ко мне чуть ближе и протянула руку жестом, без сомнения предписанным правилами Французской Академии. После короткого пожатия руки (здесь даже больше подходит глагол «стиснуть») она сказала «enchantée»[94] и приняла мой мини-букет, практически ничем не выдав мыслей о том, что этот цветочный карлик не особо потрясает воображение.

Затем она пригласила меня присесть на диван, пока сама отлучится за вазой, а мужу велела немедленно предложить гостю аперитив.

За внешней обворожительной любезностью этой леди чувствовалась бескомпромиссность, вооружившись которой она в любой момент кинется защищать собственное реноме с бейсбольной битой от Lui Vuitton.

Хозяйка вернулась с фарфоровой вещичкой в стиле арт-деко, которая на Портобелло-роуд ушла бы по стоимости автомобиля, и с парочкой ребят, которые, очевидно, приходились ей детьми.

Парень был студентом: босые ноги, потертые джинсы; дороговизну балахонистой футболки выдавал логотип; длина волос уже почти тянула на дреды. Юноша, представленный Жан-Мари как Бенуа, поприветствовал меня вялым рукопожатием.

Девушка по имени Элоди оказалась более интересной. Она походила на мать цветом волос, но биты в ее арсенале, скорее всего, не было. Судя по выбору одежды, дочка частенько обращалась к маме за кредиткой, но не за советами по составлению гардероба в классическом стиле. Фигурку Элоди облепили тряпочки с дизайнерскими лейблами, из-под которых затейливо выглядывало нижнее белье: кружевные лямочки черного бюстика и, как я заметил позже, с гордостью выставленные напоказ стринги. Она являла собой именно тот тип женщины, от которых Крис, мой друг, всегда меня предостерегал. Ням! Элоди с таким порывом сжала мою протянутую руку, что та чуть не онемела.

— Элоди учится в Эшерсэй, — объявил Жан-Мари.

«Наверное, какой-нибудь скромный университет в английской глубинке», — подумал я. Когда присутствующие с недоумением отметили, что я несильно впечатлен, мне объяснили, что это Высшая коммерческая школа, самая дорогая во Франции. При этих словах я продемонстрировал ожидаемую реакцию и с восхищением посмотрел на девчонку, за что и был вознагражден довольной улыбкой.

— А Бенуа изучает медицину, — сказал Жан-Мари таким голосом, будто зачитывал приговор.

— Нет, папа. — Усмехнувшись, Бенуа сообщил отцу, что сменил факультет на биологический.

— Биологический!

Это заявление несколько удивило главу семейства, и, пока мы не спеша наслаждались шампанским и птифурами, семейная ссора набирала обороты. Поводом послужил вопрос: когда же их сын (которому предположительно было около двадцати пяти) определится окончательно? Чем он хочет заниматься в этой жизн? Время от времени Жан-Мари переключался на английский и спрашивал меня что-то вроде: «А чем ты занимался в двадцать пять?» — после чего снова пускался в наставление своего отпрыска.

Дочь, похоже, находила эту ситуацию забавной: она не переставала улыбаться мне, говоря глазами: «Не переживай, это вполне стандартная ситуация». Она с каким-то особым изяществом поглощала птифуры. Деликатно, но ненасытно.


Думаю, что за ужином я не уронил себя в глазах хозяев, используя для каждого блюда предписанные ему столовым этикетом приборы. Ну разве что для устриц мне не требовалось ничего дополнительного. Я просто последовал примеру остальных и выжал лимонный сок в открытые ракушки (еще живые устрицы вздрагивали от неожиданных прикосновений), прежде чем отправить их в рот. Процесс доставлял определенное удовольствие. По вкусу устрицы слегка напоминали солоноватую бронхиальную слизь с кислинкой лимона.

Когда подали практически сырой стейк из говядины, я принялся орудовать зазубренным ножом, — говядина была приобретена, по словам мадам, у ее «изумительного мясника» из местных. Я искренне надеялся, что ее мясник закупал мясо не у Жан-Мари.

Покончив с кровоточащим мясом, я вытер салфеткой оставшийся на губах сок и перешел к овощам. Подали gratin dauphinois,[95] являвший собой картофель под сырной корочкой, запеченный в орехово-молочном соусе, и стручковую фасоль, обильно приправленную маслом.

Дабы не попасть впросак в приличном обществе, я предпочел не надрезать камамбер или бри закругленным кончиком своего ножа и сразу же перешел к сыру под названием канталь, который отличался превосходным острым привкусом. Он чем-то напоминал полутвердый чеддер и лишь слегка отдавал запашком, так характерным для потных ног атлета.

И вот очередь дошла до десертных ложки и вилки из дорогого серебра: на столе красовался gâteau mi-cuit au chocolat — шоколадный бисквитный пудинг. Так же как и мясо, он оказался слегка непропеченным. Ощущения схожи с оральным сексом, но во рту, кроме всего прочего, еще и какао-масло…

Помимо того, что я должен был расточать восторженные отзывы о блюдах, мне приходилось отвечать на вполне банальные вопросы об Англии.

— Неужели ваша мама и правда готовит рождественский пудинг за полгода? — Это был вопрос мадам.

— А во всех английских пабах танцуют стриптизерши? — Тут лежала сфера интересов Бенуа.

— А легко ли молодому человеку, который с трудом находит в себе силы окончить университет, отыскать работу в Англии? — Провокационный вопрос прозвучал, как вы понимаете, из уст моего шефа.

— Англичане боятся женщин? — Еще более провокационный — со стороны Элоди.


Мы сидели на диване и обсуждали мои затруднения с поиском жилья. Элоди хихикала, пока я рассказывал о своих злоключениях с агентом по недвижимости, а потом вдруг выдала тут же созревшую идею:

— Он же может спать со мной!

Я чуть было не опрокинул свой кофе на причинное место. Одного взгляда на мадам было достаточно, чтобы понять — она целится туда же.

Конечно, Элоди была намеренно дерзкой.

— У меня в квартире одна комната свободна. Пол мог бы занять ее, — предложила она на безупречном английском.

— Но твоя квартира не настолько дорога в обслуживании, чтобы ты приглашала кого-то с целью сократить собственные затраты, — возразила ей мадам, прибегнув к родному французскому.

Видимо, в качестве гостя я ее устраивал, но не вызывал доверия как потенциальный сожитель ее дочери, претендующий на пару полок в общем холодильнике.

— Да, мам, квартира и вправду стоит копейки, следовательно, Полу она будет стоить ровно половину этих копеек.

— Квартира принадлежит тебе? — спросил я Жан-Мари, пытаясь дать ему шанс вмешаться и высказать свое строгое «нет».

— Нет, она принадлежит государству, — тут же пояснила Элоди. — Я бедная, лишенная средств к существованию студентка, поэтому и живу в дешевой, ничем не примечательной квартирке. Это что-то вроде… как их называют в Бронксе? В обычном многоквартирном доме.

О! Еле перебивающаяся принцесса! Я уже рисовал в мозгу картинку: крыши нет, вместо туалета вонючая дыра, земляной пол. Нет уж, спасибо, плавали — знаем!

— Элоди, я очень благодарен, но…

— Я покажу тебе. Когда тебе удобно прийти взглянуть? Скажи мне свой номер телефона!

Похоже, значительную часть учебного времени в бизнес-школе, где училась Элоди, отводили урокам, на которых прививали настойчивость и деловую хватку.

Я вежливо отказался от ее предложения подбросить меня до дома. Конечно, распрощаться со словами «созвонимся» — старомодно, но я не готов к спонтанному сексу с дочерью шефа. В любом случае, не заниматься же этим посередине дороге, застряв в пробке.

Однако, когда Элоди позвонила мне на следующий день, я принял приглашение и пообещал заглянуть, как только закончится забастовка транспортников.

А пока любая попытка добраться куда-либо за пределы шаговой доступности была абсурдной идеей. Потраченное впустую время — ну, если только вы не обладатель железного терпения, свойственного участникам голодовки, или агрессивного нрава американского футболиста, которого при всех назвали котиком.

Поехать на машине? Забудьте об этом! Жан-Мари предложил забирать меня по дороге на работу, но он стартовал из дома в шесть, дабы избежать пробок.

Велосипед или ролики — неплохое подспорье, но только до тех пор, пока тротуары не заполонены пешеходами, которых тебе неизбежно хочется придушить.

Автобус и метро — исключительно для гладиаторов. Изощренным коварством этой забастовки был факт, что в ней участвовали не все работники транспортной сферы. Члены некоторых союзов продолжали выходить на линию. А это означало, что толпы пассажиров — обладателей месячных проездных — штурмовали немногочисленные автобусы. Нетрудно представить, что творилось в салонах!

Парижские пассажиры воспринимают хорошую работу общественного транспорта как должное. Поэтому, если автобус или поезд метро двигается с меньшей скоростью, чем обычно, парижан это раздражает. Или если, к примеру, автобус вынужден на каждой остановке стоять по десять минут, пока все желающие выйдут или зайдут, а над оставшимися в салоне нависает угроза выколоть друг другу глаза собственными же зонтами, привычной доброжелательности это тоже не добавляло.

Что мне оставалось делать? Я выработал маршрут, далекий от оживленных улиц, забитых загрязняющими воздух машинами, проверял заряд батарейки от плеера и отправлялся в долгий путь. Энергично шагая по Булонскому лесу, я, словно с приятелями, здоровался с такими же пешеходами. И что удивительно, они отвечали тем же, позабыв о привычном отстраненном выражении лица. Это радовало, но тут забастовка закончилась. И одним прекрасным утром все мы снова превратились в молчаливых, погруженных в себя пассажиров.


Думаю, это было неким сигналом, что мне пора наведаться к Элоди и посмотреть ее жилище.

Назвать ее дом жильем социального найма было все равно что сравнивать аромат Chanel № 5 с «эманациями», исходящими от носков бегуна.

Начнем с того, что дочь моего шефа жила в оживленном районе, в самом центре квартала Марэ, который являл из себя не болото, как ранее подсказал мне мой словарь, а супермодный центр города застройки Средних веков. Этот район наводнен различными кафешками и магазинами, торгующими одеждой и всякой всячиной, применение которым способны отыскать исключительно геи. На каждый квадратный метр площади здесь было свое агентство недвижимости, а вокруг него толпы глазеющих клиентов, истекающих слюной. И тут вдруг я, которому не составляло особого труда найти себе местечко под солнцем.

Само здание смотрелось вполне современно — думаю, постройки тридцатых годов (светло-оранжевый, безукоризненно обработанный кирпич). Высокие окна украшали металлические ставни, выкрашенные в белый, переливающийся на солнце цвет. По всему периметру фасада разбросаны миниатюрные балкончики. Кованые перила балконов, выполненные в стиле арт-деко, венчало нечто похожее на огромный сперматозоид, но, видимо, это все же были цветы. Были и живые цветы — красными бутонами они свисали из цветочных ящиков, установленных снаружи некоторых окон.

— Не может быть, чтобы так выглядело социальное жилье, — сказал я.

— Да нет же, это оно и есть. — Элоди получала удовольствие, видя, в каком оцепенении я пребываю. Еще бы, она не приглашала меня спать в компании арендодателей и изгоев общества. — Это H. L. М., — пояснила она.

— А кто это?

Почему-то мне пришло в голову, что тут живут приверженцы какой-то восточной культуры. «О нет, только не это, только не йога в шесть часов утра!» — взмолился я про себя.

— H. L. М. По-французски — Habitation à Loyer Modéré. Дешевое жилье. — Элоди рассмеялась. — Несмотря на то что все жители этого дома — юристы, доктора и тому подобное. Или сыновья и дочери, или друзья разных политиков. Папа выпросил эту квартиру для меня у своего друга из Hôtel de Ville. Ну, из… как это по-английски? Городского муниципалитета?

— Дешевое жилье выделяется для тех, кто по жизни неизменно пользуется привилегиями?

— Если хочешь, можешь жить в той пещере.

— Нет, нет, моя цель по жизни — войти в группу избранных, кто неизменно пользуется всяческими благами.

Мы вошли в забетонированный внутренний дворик, благоухающий чистотой, и тут же наткнулись на мусорный бак.

Из-за зеленого передвижного контейнера показалась темноволосая голова невысокой, полноватой женщины. Женщина обрушилась на Элоди с ругательствами на языке, который можно было бы принять за испанский в исполнении голландца, после чего с недовольным видом исчезла за дверью с надписью «CONCIERGE».

— Она сделала тебе выговор, что нельзя приводить мужчину в дом даже в качестве гостя, да? — поинтересовался я.

Элоди чуть не описалась со смеху, услышав мое предположение. Из чего я сделал вывод, что нет, женщина ругалась по другому поводу.


Если бы консьержка и возражала против приглашенных Элоди мужчин, то она тратила бы свое время впустую. Стоило нам закрыть за собой дверь, как Элоди впилась в мои губы, будто они манили ее, как помада в витрине магазина.

Видимо, она со всей серьезностью подошла к получению степени магистра экономики. Секс был для нее сродни модели построения бизнеса.

Мы быстро прошли стадию вывода активов, хотя и произвели всё с положенной тщательностью, затем миновали предписанный инструкцией этап исследования и развития рынка, после чего я получил предложение о размещении своего продукта в ее рыночной нише.

Я изо всех сил старался не ударить в грязь лицом и соответствовать высоким требованиям партнерши, для чего мне пришлось продемонстрировать весь свой потенциал. Вторжение на рынок в итоге привело к резким колебаниям, повлекшим за собой крах дутого предприятия, и мы, истощив ресурс в области продаж, сдали позиции.

— Я покажу тебе комнату, — сказала она, спустя секунд десять после того, как рынок обрушился.

Вот ведь как можно поубавить жару парню, только что воодушевленному оргазмом! Но я вынужден признать, Элоди вела себя куда более гостеприимно, чем тот агент по недвижимости.

И я таки поймал удачу за хвост! В моем распоряжении дешевая комната с окнами на юг, в самом центре города. Никакой уборки не требуется, потому как у Элоди договор с отцом, что подобные обязанности ложатся на плечи приходящей уборщицы. И у меня собственная кухня, что вселяло оптимизм, — уже давненько я никого не угощал своим фирменным блюдом «паста с сюрпризом» (сюрприз заключался в том, что я забывал посолить воду).

И вдобавок ко всему при малейших признаках утомления теоретическими науками Элоди приглашала меня к себе для ревизии ее программы расчетов.

La belle vie à Paris![96] — или как там?

Даже консьержка внесла свою лепту в мою новую, избавленную от многих трудностей жизнь. Оказывается, в тот день она ругалась на португальском. Те времена, что описаны в рассказах о комиссаре Мегрэ, когда в консьержи брали исключительно французов, давно уже канули в небытие. Теперь место смотрителей заняли люди попроще, эмигрирующие семьями из Португалии, дабы заработать денег на строительство дома на родине.

Мадам да Кошта с определенных пор не говорила с Элоди на французском, потому что, как и все остальные богатенькие жильцы, девушка не обращала на нее внимания. У Элоди была дурная привычка — выставлять вечером мешки с мусором на лестничную клетку. И когда по каким-либо причинам под ними образовывалась лужа, именно консьержке приходилось все это убирать.

Продуктивность мадам да Кошта на этой должности поражала воображение — со своей второй работы, где она трудилась в качестве уборщицы, консьержка бесплатно приносила чистящие средства. И раз в неделю — в ночь с воскресенья на понедельник — она с мужем и сыном устраивала настоящую клининговую атаку на холл и центральную лестницу, смывая с отштукатуренных стен всю скопившуюся грязищу. В результате холл с утра благоухал так, словно это был не жилой дом, а фабрика по производству лимонного сока.

Но это не мешало милейшей даме все остальное время вытравлять жильцов терпким душком, облаком выплывающим из ее каморки, где она жарила рыбу. Эта вонь просачивалась в каждую трещинку кирпичного дома, заползала в любой дверной проем. Ты сидишь в гостиной и смотришь телевизор, как вдруг тебе начинает казаться, что твою голову медленно погружают в ведро с теплым рыбьим жиром.

Я завладел симпатией консьержки потому, что говорил ей «бонжур», и делал это искренне. А еще потому, что я, как и она, не парижанин, даже не француз. Она очень внимательно следила за тем, чтобы вся почта, адресованная из-за рубежа, доходила до меня. А заодно и зарубежная почта, адресованная другим жильцам. Если на конверте красовалась иностранная марка, это письмо неизменно попадало мне в руки. Безусловно, я и не думал перечить. Обычно я потихоньку выползал из квартиры поздно ночью и осторожно распределял по квартирам почту, не предназначенную мне. Оно того стоило, чтобы быть у мадам да Кошта на хорошем счету.

Я не был единственным, кому Элоди демонстрировала модели по сбыту наличествующих у нее ценностей, но меня это не особо волновало. Даже когда сон не шел исключительно из-за ритмичных стонов, доносившихся из-за стены.

И слава богу, что мне не принадлежали эксклюзивные права на пользование! Однажды субботним утром, пока я изнемогал в ожидании эспрессо, медленно сочившегося из кофе-машины, в кухню вошел — кто бы вы думали? — Жан-Мари.

Не то чтобы я был раздет: буквально минуту назад натянул джинсы, но еще не успел их застегнуть. Нетрудно было предугадать вопрос, пронесшийся в мозгу шефа: где и с кем я спал?

Минутой позже в кухню вплыла Элоди, чью девственную чистоту нарушали лишь следы помады на губах и мужская рубашка, накинутая на голое тело. Не самый удачный момент…

— Доброе утро, папа. — Она поцеловала его.

— Доброе утро, Пол. — Меня она поцеловала тоже, чего обычно не случалось по утрам. Прищурившись, Жан-Мари взглянул на меня недобро.

— Папа, Пол, познакомьтесь, это Чико.

И тут явилось мое спасение в облике высоченного ангела: двухметровый латиноамериканский мачо типично модельной внешности: высокие скулы, волосы тщательно уложены гелем. Чико стоял абсолютно голый, с гордостью демонстрируя результат обрезания.

Было совершенно очевидно, кто кого только что поимел.

— Чико, дорогой, это мой папа. Почему бы тебе не пойти поискать что-нибудь из одежды?

Еще раз убедившись, что все имели счастье разглядеть его безупречный загар, Чико неторопливо удалился. Голову готов дать на отсечение, что он выбривал себе поросль между ягодиц.

— Пол, надеюсь, мы с Чико не очень потревожили твой сон?

— Чем бы это? — Я кинул взгляд на шефа, давая понять, что страдаю не меньше его. Тут мы заодно, шеф!

— Могу я… — На этом речь Жан-Мари прервалась. Он перешел на французский: — Нам надо поговорить, Элоди.

Десятилитровая кружка эспрессо уже томилась в ожидании меня. Добавив немного сахара, глоток за глотком, я приводил свое тело в движение, пока дочь с отцом шикали друг на друга, удалившись в коридор. Чико почему-то не вернулся. Может, столкнулся с неразрешимыми сложностями при выборе одежды?

Я пытался подслушать ссору, предвкушая открыть для себя несколько новых словечек, способных передать унижение, постигшее отца. Но, судя по всему, предметом ссоры послужил le dressing.

«Это что, своеобразный эвфемизм?» — терялся в догадках я.

«Чересчур много парней знают содержимое твоего гардероба» — в этом он упрекал свою дочь?

Она велела ему не совать нос в пространство ее гардероба — это все, что я понял. Вполне вероятно, ресурсы кредитной карты понесли существенный урон, и Жан-Мари желал получить обратно сумму, затраченную на пять новых пар кроссовок от Готье, сверкающих золоченой подошвой.

— У меня есть ключ, — сказал он.

Так, может, все, что он хотел, — разрешение заходить время от времени и примерять платья дочери?!

О чем бы ни шла речь, после непродолжительного обмена запугиваниями и протестами Жан-Мари удалился, а взвинченная Элоди вернулась на кухню, бурча под нос непонятные мне ругательства на французском.


Задолго до этого визита я и сам обратил внимание на ее dressing. Однажды, проснувшись среди ночи в ее кровати, я заметил неяркий свет из-под двери. Я встал, чтобы выключить его, но дверь оказалась заперта.

«Странно, — подумал я, — она что, думает, я претендую на ее нижнее белье?»

Но у меня не было ни единой мысли корить за это свою хозяйку. Я больше чем уверен, что таких роскошных условий большинство съемщиков и во сне не видели.

Я не мог больше сопротивляться искушению отправиться в кафе к Джейку и похвастаться тем, как удачно разрешился мой квартирный вопрос.


Джейк был впечатлен. Не столько тем, что я переехал жить к девушке, сколько тем, что она пересдала мне в аренду квартиру в муниципальном доме, оставив не у дел парижский истеблишмент.

В ту субботу занятия у Джейка заканчивались рано, и он вызвался показать мне «один из лучших магазинов Парижа». «Почему бы и нет?» — подумал я, рисуя в воображении магазин с самыми низкими ценами, где бесплатно подают пиво, а дресскод кассирш обязывает их быть топлес.

А в итоге это оказался замшелый книжный магазин, торгующий букинистикой.

Располагался он в средневековом доме с деревянным каркасом, прямо напротив Нотр-Дам. Внутри было довольно уютно: витала атмосфера чего-то старомодного, воздух наполнял запах старых книг, которые смотрели на тебя со всех сторон. Фолианты занимали практически все свободное пространство пола, карабкались вдоль стен и свисали с потолка, словно ссохшиеся летучие мыши. Все — исключительно на английском.

Джейк поприветствовал юную блондинку за кассой, которая почему-то показалась мне слегка обкуренной, и потащил меня в глубь магазина. Мы поднялись по узкой лесенке, всюду увешанной и уставленной все теми же книгами, служившими прямой угрозой здоровью, стоило чуть ослабить внимание за тем, куда ставишь ногу.

— Здесь не бывает много народу, — сказал Джейк. И я вполне понимал почему. Кто пойдет сюда, если только у посетителей нет намерения размозжить себе череп летящим на них четвертым томом запылившегося фолианта «За пределами истории: создание американской империи с мета-философской точки зрения».

Мы добрались до второго этажа, но ничто не предвещало снижения масштабов книжного нашествия. В ярко освещенной комнате с низким потолком пять человек сидели, взгромоздившись кто на подоконники, кто на стопки из энциклопедий.

Джейк представил мне этих людей как пишущую группу. Трое были из США, и по одному представителю от Великобритании и Австралии; двое мужчин и три женщины являли собой некую смесь эстетствующих клонов Джейка. Возраст присутствующих колебался от двадцати до тридцати пяти. Я был единственным, кто не держал в руках папку-скоросшиватель. Это бросилось в глаза всем, когда Джейк представлял меня своим товарищам.

Я уселся на «Кретинизм Вельзевула» и стал внимательно слушать даму, рассказывающую о романе, над которым она сейчас работает. Что-то о двух девушках, которые нашли себя, занимаясь мастурбацией. Я был бы не против сходить на такой фильм, но книжка — это было что-то. Дама прочла нам пару страниц, которые едва не вызвали у меня отвращение к сексу раз и навсегда. Согласно установленному ритуалу, мы должны были поделиться мнениями.

— Отличная идея, — сказал я, когда очередь дошла до меня. — Теперь все сходят с ума от этих модных романов для молодых женщин, да?

С поникшей головой писательница в отчаянии проговорила:

— Это не литература для молоденьких дамочек, это роман для женщин. Литература для молодых женщин — это всего лишь бессмысленная фраза, выдуманная маркетологами.

Слово «маркетологи» она произнесла с такой же ненавистью, какая, возможно, слышалась в голосе Саддама, когда он произносил имя Джорджа Буша.

— И тем не менее разумный шаг, — вставил я. — Женщины читают гораздо больше мужчин. Потребительский рынок будет шире.

Комната наполнилась коллективным стоном, все удрученно склонили головы.

Следующим папку из сумки достал Джейк и зачитал нам несколько стихотворений о встречавшихся на его жизненном пути вагинах. Все они, эти писатели, с увлечением рассказывали друг другу о собственных моделях сексуального поведения. Но, по моему скромному мнению, собравшиеся в последнюю очередь могли показаться сексуальными среди тех, кого я встречал в Париже. Во всяком случае, среди тех, кто не стоит в очереди за супом Армии спасения.

Творчество Джейка сводилось к набору поэм, описывающих акты его совокупления с женщинами самых разных национальностей, проживающих в столице Франции. На наш суд была выставлена одна из последних его работ — ода длиной в пятьдесят строк, повествующая о трудностях в общении с албанкой, — похоже, без злобных сутенеров не обошлось.

— Почему бы просто не заплатить девушке за труд и получить желаемое? — недоумевал я.

— Нет, не в моих принципах. Я никогда не плачу. Иначе в чем тогда будет заключаться поэзия?

— Тогда как насчет: «Петтинг будет вам наградой, заплатить чуть-чуть лишь надо»?

— Точно.

— Или: «За ее абдоминопластику, будь добр, выложи…»

— Пол, похоже, тебе самому несладко приходится. Не пойму, что за чушь ты несешь!

И тут Джейк рассказал всем, где я живу. Не только о месторасположении и оплате, но и о сексе как обязательном условии моего проживания.

Мастурбирующая женщина была повергнута в шок. Или ее охватила зависть.

— Это же спекуляция! Тебе известно, для кого предназначены эти дома?

Все присутствующие кинулись исступленно рассказывать о своих протекающих крышах, загаженных лестничных площадках, тараканах, ворах и никчемных зарплатах. В итоге я был выставлен чудовищем.

— Держу пари, отопление уже включено в арендную плату, да? — спросила австралийка.

— Понятия не имею, — признался я, пожав плечами в манере, свойственной парижанам.

Это-то их и довело. Еще только собираясь вздернуть плечи вверх, я уже знал, что это вызовет несравнимо большее раздражение, чем мои неловкие попытки раскритиковать их писательские способности.

Сначала меня вежливо попросили покинуть помещение. Затем послали по-взрослому.

Я благополучно добрался до первого этажа, не раскроив себе череп, и… чуть было не сбил с ног Алексу, когда открывал дверь магазина.

— Алекса…

Какая-то необъяснимая сила, как всегда, наделяла ее достойной восхищения красотой. Слегка зардевшись, она сдержанно чмокнула меня в щеку:

— Пол! Как ты?

— Что ты здесь делаешь?

— Ну, я ведь умею читать.

Я согласно закивал головой, не зная, что говорить дальше. Или, точнее, я знал, но никак не мог осмелиться.

Мы пошли в ближайшее кафе — в одно из тех, где грабят туристов, завышая цены, — и разговор завязался.

У Алексы все было в порядке. В этом она заверяла меня все десять раз, когда я подряд задавал один и тот же вопрос.

А как папа? Папа по-прежнему гей с разбитым сердцем, спасибо.

— Понятно. Господи, Алекса… в ту ночь…

— Это уже не имеет значения.

— А для меня имеет. Послушай. На мой взгляд, объяснения типа «я был пьян» служат достаточным поводом для оправдания. А что, если я скажу: «Я пребывал в состоянии комы»?

Алекса добродушно одарила меня улыбкой.

— Та женщина, должно быть, утащила меня домой под мышкой. Я совершенно не знаком с ней. И с тех пор ни разу ее не видел. Понятия не имею, чем мы занимались. Мне известно одно — я проснулся, а презерватив болтался у меня на…

— Презерватив? Так вы…

— Полагаю, что да. Но, честно говоря, наверняка знать не могу. Ходил к гипнотизеру, но он сказал, что не может отыскать даже подсознательных воспоминаний.

Еще одна честно заслуженная улыбка Алексы.

— Об этом лучше забыть, будто и вовсе ничего не было. Просто катастрофа.

— Хм-м… — Алекса решила сменить тему, спросив, где я сейчас живу.

И я поведал ей чудесную историю, приключившуюся со мной. Хотя мог бы и умолчать об Элоди.

— Ты получил эту квартиру в муниципальном доме благодаря своему коррумпированному шефу? — рассмеявшись от всего сердца, спросила она. — О, перестав наступать на собачьи какашки, ты стал настоящим парижанином!

Дразнящие искорки снова заплясали в ее глазах.


Еще один кофе, и вот мы уже мчимся на такси к ней. Густо поросший деревьями внутренний дворик, просторная квартира, под которую отдали весь верхний этаж в прошлом индустриального здания. Солнечный свет лился сквозь стену, сплошь состоящую из окон.

— Еще до развода здесь жили мои родители. Это была первая фотостудия моего отца.

— Ах ты, черт! Что же он здесь фотографировал, круизные лайнеры?

Однако мы не стали топтаться внизу, сравнивая площади наших квартир, а поднялись по металлической лестнице прямо в спальню Алексы. И тут я наконец увидел Алексу во всей красе. Обзор открывался отовсюду — стены были увешаны автопортретами, на которых она была изображена нагой.

Алекса скинула одежду, и перед моим взором предстала живая версия. Все, что рисовало мое воображение, было теперь перед глазами, подслащенное ароматами и нежностью и — наконец — чувствами.

Нам предстояло узнать самые незначительные особенности друг друга, провести, целуясь, бесконечно долгое время, даря друг другу с каждым выдохом последние глотки воздуха…

Алекса была из тех, кто с удовольствием дарит прелести своего тела, нежели требует благоговения со стороны мужчины. Она шептала мне всякую всячину на французском, в то время как Элоди на безупречном английском отдавала приказы.

— Да-a, вот та-а-ак… — Напеваючи, она подсказывала мне, что доставляет ей наибольшее удовольствие.

— Оооооо… — вздыхал я, словно ощутив на себе действие рекламируемых массажеров для ступней.

Обычно, когда уже все расслаблены и молчат, мне казалось, надо как-то пошутить, но в этот раз я не мог произнести и слова.

Мы молча лежали на ее пуховом одеяле и истекали потом. Кстати сказать, одеяло не было ослепительно-белого цвета, а ближе к светло-оранжевому, и мне от этого стало по-домашнему уютно.

— Пол? — Алекса нарушила тишину лишь спустя две-три минуты. — Что ты думаешь, если…

Да, она хочет предложить мне переехать! Я ни секунды не буду терять и сразу же соглашусь. Кроме того, соглашусь выполнять и кое-какую работу по дому.

Хм! Может, я смогу еще раз пересдать свою комнату в квартире Элоди? — возникла у меня идея. Тогда это уже будет субсубаренда…

«Требуется жилец мужского пола для заселения в квартиру, где проживает дама, и в вагину этой самой дамы. Центральное отопление, великолепное месторасположение (квартира тоже неплоха, к слову)».

Теперь все, что мне оставалось сделать, — отыскать аббревиатуры для составления объявления на французском.

ДЕКАБРЬ: Да хранит Господь французскую кухню!


Привыкнув к французской кухне, я изо всех сил пытаюсь скучать по английской еде


Во французском языке слово «self»[97] обозначает «ресторан самообслуживания». На самом деле забавно, что один человек отождествляется с дешевым кафе, в то время как французы считают, что вся Франция — это один большой ресторан изысканной кухни.

Однако, несмотря ни на что, все вышесказанное вполне соответствует действительности, потому как хоть французы и не хотят, чтобы о них так думали, но они любят рестораны быстрого обслуживания. Они твердят всему миру, что питаются исключительно фуа-гра и трюфелями, но огромный процент жителей Франции проводят выходные и время, отведенное на ланч, впившись зубами в гамбургер.

А все оттого, что в ресторанах быстрого обслуживания персонал ведет себя именно так, как этого хочется французам: служащие одеты в униформу, повторяют набор вежливых приветствий, аккуратно укладывают салфетку на ваш поднос, что как нельзя лучше сочетается с любовью французов к церемониям. Нравится вам или нет, а поход в такое заведение — это целое кулинарное событие.

Любовь французов к подобным событиям настолько велика, что они превращаются в настоящих безумцев, когда отправляются в boulangerie[98] купить хлеб. Boulangerie — единственное место в целом мире, находясь в котором француз готов безропотно отстоять в очереди. Нет, я ошибаюсь: терпеливо стоять в очереди французы еще могут, желая купить сигареты в tabac.[99] Но это только лишь из-за страха быть порванным на кусочки, если вдруг рядом окажется кто-то, страдающий никотиновой ломкой.

Каждый визит в мою boulangerie поистине был событием. Обычно работали сразу три-четыре женщины, вернее, не работали, а выпихивали друг друга из-за тесного прилавка. Они все разом мчались исполнять мой заказ, а потом сами же создавали очередь, только чтобы сообщить той, что на кассе, владелице магазина, сколько я должен заплатить. Каждый раз, когда я приходил за багетом, тот, кто меня обслуживал, и сама владелица имели исключительное право придавить багет посередине, как будто у них была наркотическая зависимость от того хруста, который при этом раздавался. Если же я покупал пирог, то мог прождать целых пять минут, пока коробку с особой осторожностью и любовью перевяжут упаковочной лентой. Иногда из своей рабочей каморки выглядывал пекарь посмотреть на этот ритуал, но из-за прилавка его тут же выдворяла жена, чтобы, не дай бог, он не насыпал муки ей на кассу. Среди всего этого хаоса люди почтительно ждали и неспешно продвигались вперед, несмотря на то что порой очередь растягивалась на многие метры. Казалось, парижане таким образом выражают глубокое уважение существующей системе просто потому, что это было частью ритуала, связанного с едой.


Судя по всему, я не выказывал должного уважения подобным ритуалам.

— Тебя на самом деле не особо интересует еда, ведь так? — Как будто с целью убедиться, что я расслышал вопрос, обнаженная женская грудь уткнулась мне в ухо. — Я тут готовлю чудесный raclette,[100] а ты совершенно безразличен.

Эти разглагольствования принадлежали Элоди, решившей привнести свой колорит в церемонию приготовления французских блюд, — обнаженная, она нацепила лишь трусики танга и ослепительную улыбку. Несмотря на то что за окном стоял ранний декабрь, ни единой мурашки на ее теле не проглядывалось, хотя само тело очень даже проглядывалось. Оказывается, центральное отопление все-таки было включено в арендную плату, потому-то Элоди и оставляла его постоянно включенным — при такой температуре хождение по квартире голым было единственным способом избежать теплового удара.

Я сидел в благопристойном одеянии — на мне были шорты и футболка, — со стаканчиком охлажденного apremont, бодрящего белого вина родом из горного района Савойи, которое отлично сочетается с любыми сырными блюдами. Это был уже третий бокал, возможно, именно поэтому все валилось у меня из рук при каждой попытке собрать агрегат, необходимый для приготовления «чудесного raclette».

Grand magasin (универмаг), располагавшийся неподалеку от дома Элоди, мог похвастаться богатым ассортиментом самых причудливых кухонных принадлежностей во всем Западном полушарии. Там продавались наборы éclade[101] с помощью которых можно было готовить мидии вертикально (да-да, вертикально) и без единой капли воды, как это принято на западном побережье Франции. Имелись также мини-наборы для raclette, представляющие собой решетки с маленькими сковородками, на которых плавился сыр раклет. (Потом этим сыром необходимо было покрыть слой отваренного картофеля.) Были и большие по размеру наборы, которые могли растопить огромный кусок сырной головки, предварительно нарезанной на тонкие кусочки чем-то вроде лезвия гильотины. Неудивительно, что во Франции инженеры получают отличное образование: чтобы приготовить элементарный ужин, ты должен иметь диплом в области промышленного дизайна!

Я всячески пытался понять принцип работы этого устройства, изо всех сил стараясь уберечь собственные пальцы. (Элоди купила ломоть сыра величиной с половину колеса микролитражки.)

— Ты больше хочешь арахисовое масло, а?

Арахисовое масло? Если я не поддержал собственное государство, то только потому, что только что прошелся по руке острыми зубцами, предназначенными совершенно для другого — удерживать сыр в нужном положении. Теперь я с ужасом разглядывал собственные пальцы, теряясь в догадках, какой из них отвалится первым.

— Или, может, открыть банку консервированного лосося?

— Нет. Элоди, слушай, я и правда небезразличен к тому, что у нас выйдет на ужин. Но сомневаюсь, что рецепт предполагает наличие ампутированных пальцев или отварной груди. Почему бы тебе не заняться этим капканом для медведя, пока я пригляжу за картофелем?

Мысль об ошпаренной Элоди показалась мне куда хуже той боли, что пульсировала сейчас у меня в пальцах. Я уже видел, как втираю крем в покрытую волдырями кожу девушки. И я знал, к чему это приведет.

— Да уж, это единственное, на что вы, англичане, способны на кухне. Ведь вы варите все, что попадется под руку.

— Ничего подобного! Это предрассудок из прошлого. С тех пор английская кухня ушла далеко вперед.

— Английская кухня? И что же в ней изменилось за последнее время?

— Мы больше не варим продукты, мы готовим их в микроволновке.

И все же мы поменялись с Элоди ролями. Она сидела за столом, а я проверял готовность картошки.

Безусловно, готовить ужин в компании девушки, прикрытой лишь двумя сантиметрами ткани, было крайне приятно, но я бы предпочел, чтобы этой девушкой была не Элоди. Я бы даже получил большее удовольствие, будь Элоди одета. Но загвоздка состояла в том, что Алекса не предложила мне перебраться к ней.

Вопрос, столь взволновавший ее в ту минуту, был не о нашем совместном проживании. Ее интересовала моя точка зрения на вопрос: «Способны ли люди, разговаривающие на разных языках, найти понимание?» А я подумал: «В интеллектуальном плане или…?»

Наткнувшись в ответ на мое ошеломленное, приправленное разочарованием молчание, Алекса, возможно, стала еще больше сомневаться в том, что ее волновало.

Однако теперь мы более-менее официально стали парой, хотя и жили раздельно. Я же изо всех сил изворачивался, отказываясь от приглашений Элоди заглянуть к ней в комнату. Объявив, что встречаюсь с девушкой, я раззадорил ее еще больше: она продолжала предлагать мне постельную аэробику, а по квартире расхаживала в том же, что оказывается на девушке в примерочной кабинке магазина белья. Она искусно изображала ярость при каждом моем категорическом отказе, но сомневаюсь, что это заботило ее на самом деле. Не уверенность в своих силах — это не про нее. Элоди продолжала приводить парней, вид которых ввел бы в экстаз поклонниц журнала «Vogue».

— Merde!

Похоже, ее постигли те же трудности в общении с этим замысловатым устройством, что и меня, с той единственной разницей, что ампутация угрожала не моим пальцам, а ее груди.

— Почему бы тебе не пойти и одеться, пока я не закончу с этим.

— Чертов аппарат! — Дав волю эмоциям, Элоди отшвырнула полусобранное приспособление и осушила мой бокал вина. Похоже, смена гардероба в ее планах не значилась, и это было досадно, принимая во внимание скорый визит Алексы. Могу предположить ее удивление, когда в лице моего арендодателя она увидит сексапильную нудистку, а не занудную студентку, как я ей описал.

— Я пойду и принесу тебе что-нибудь, да? Только скажи, что ты хочешь надеть.

— Что? О! Нет-нет, все в порядке. Я сама оденусь.

Я быстренько проверил все остальное, что значилось у нас в меню. Листья салата — свежего, а не из пакета — уже вымыты и лежат в холодильнике, завернутые в бумажное полотенце. Их нужно рвать руками — ни в коем случае не резать! — на такие кусочки, чтобы было удобно положить в рот, не прибегая к ухищрениям с ножом. Во Франции резать салат, когда он уже оказался у вас на тарелке, смерти подобно.

Потом я принялся за заправку, глядя в рецепт Элоди: одна столовая ложка уксуса, в котором должна раствориться соль, чайная ложка горчицы, три столовые ложки оливкового масла. Но готовить по ее рецепту было невозможно, ведь она прибегала к физическому нападению, стоило мне чуть отклониться от написанного.

— Нет, соль должна быть в уксусе. Соль в уксус! — Элоди с силой сжала мою руку. — Подожди, пока не растворится. Подожди! — На кухне она была такой же властной, как и в постели.

Две дюжины тончайших ломтиков ветчины были уложены в форме веера на огромной тарелке, словно карты в покере. Они были темно-красного цвета, местами почти черные.Уверен, что в местном супермаркете у себя в Лондоне я бы не увидел такую ветчину на прилавке. Ее уже давно выкинули бы, посчитав, что она вот-вот сгниет, но Элоди уверяла меня, что ветчина превосходная, а мне ой как не хотелось перечить ей. На кухне еще была сырная тарелка, которую я, проявив неразумность, пытался поставить на время в холодильник.

— В холодильник? Мы не кладем сыр в холодильник! Это убьет его!

Сомнений нет: Элоди была убеждена, что бактерии имеют право на собственную жизнь и размножение.

Единственное, что меня и правда волновало, был десерт. Это был мой typiquement anglais[102] вклад в меню, но я все еще сомневался, будет ли он иметь успех, хотя мне стоило большого труда раздобыть все ингредиенты.

Да… Если горка рождественского пудинга не является частью семейной истории, то главный кулинарный вклад англичанина в рождественские праздники в Париже будет выглядеть как маслянистое пятно.

А если оно дымится и украшено листьями редиса? (Найти остролист я не смог.)


— Да ладно, девчонки, вы принимаете все слишком близко к сердцу.

Алекса и Элоди в ужасе отпрянули, как будто пудинг вот-вот взорвется или заговорит с ними на неизвестном языке.

В общем-то вечер прошел именно так, как мне и хотелось. Вопреки всем моим страхам, девушки нашли общий язык и сплотились. Сплотились против меня и всего английского.

— А это что такое? — простонала Алекса, когда я наливал в розетку сладкий крем, однородную структуру которого нарушали маленькие комочки.

— Это кровь англичанина, — мрачно объявила Элоди, — коагулированная и обесцвеченная.

— Ты только попробуй, тебе понравится. — Я достал бутылку виски и зажигалку, чтобы полить пудинг алкоголем и поджечь его.

— Ты прав. Лучше сжечь его дотла, пока дело не дошло до жертв, — сказала Алекса.

Они отказались даже попробовать мою стряпню, так что под натиском задетой мужской гордости, чувства патриотизма и генетической глупости я был вынужден единолично поглотить пудинг и пол-литра крема к нему.

А девушки, не умолкая, продолжали комментировать английскую кухню.

— Я слышала, что английский сыр служит сырьем для изготовления баскетбольных мячей…

— А сосиски в Англии делают из старых носков…

В ответ на эти и тому подобные провокации я молча ронял капли крема на скатерть.

— Рыба с картофелем во фритюре… Как вам только в голову пришло — запихивать превосходную рыбу в тесто?

— И что это за мятное желе, что вы едите с мясом? Разве не лучше подавать его к тостам на завтрак?

— Ну уж нет, достаточно! — Я икнул, моя пищеварительная система была готова разразиться пудинговой лавой. — Мятный соус к мясу — одно из лучших сочетаний, придуманных англичанами!

Мои дифирамбы английской гастрономии были напрочь испорчены вырвавшейся громкой икотой.

— Мне известно, что англичанам вечно становится дурно в самый неподходящий момент, так что, будь добр, высунься в форточку, если почувствуешь рвотные позывы, — предупредила меня Элоди.

Далеко за полночь она решила, что ей пора спать, и отправилась к себе — в одиночестве, слава богу.

К этому времени вся тяжесть от пудинга улетучилась, так что я был бодр и весел, предвкушая, что Алекса останется.

— Не переживайте, подслушивать не буду, — успокоила Элоди, вышагивая по коридору из кухни уже почти раздетая.

Тем самым, естественно, все наши шансы на секс были сведены к нулю.


В свете истории с пудингом я решил, что нелишним будет преподать моему коллективу урок на тему аутентичности.

— Французы пьют чай совсем не так, как это делают англичане, — заявил я.

— Ооо! — пронесся удивленный возглас собравшихся.

Мы все сидели в маленьком ресторанчике. Столики с мраморным верхом были расставлены у окон, а для приватных посиделок в глубине зала имелись скрытые от посторонних глаз кабинки, отделанные кожзаменителем апельсинового цвета. Время было четыре часа дня, как раз затишье между наплывом посетителей в полдень и толпой, что потянется после работы пропустить стаканчик-другой аперитива. За барной стойкой сидел мужчина с редеющими седенькими волосами и попивал красное вино. Судя по внешнему виду, он был художником. У окна в одиночестве расположился посетитель с типичной внешностью коммивояжера, одетый в строгий костюм серого цвета. Просматривая спортивную газету «Лекип», он разрезал только что поданную ему свиную ножку. Подцепив зубцами вилки огромный кусок жилистого розового мяса, он отправлял его в рот. Жир стекал по подбородку и капал на газету.

Пятеро подозреваемых в незнании основ истинного английского чаепития плотно набились в одну из кабинок: мужчины сидели по правую сторону стола, женщины — по левую. В моих планах такой способ рассадки вовсе не значился, просто так сложилось. Я подсел к женщинам и теперь, чувствуя рядом бедро Николь, смотрел в упор на Марка, который всем своим видом показывал, что ему здесь скучно, — примерно так же, как подростку на семинаре, посвященном негативному воздействию мобильных телефонов на человеческий мозг. Бернар же, казалось, получал огромное удовольствие, совершенно не задумываясь, а от чего, собственно, он его получает.

Жан-Мари тоже был среди присутствующих. Совершенно не пытаясь скрыть нарастающее раздражение, он пялился по сторонам. Более раздраженной была только Стефани, чьи глаза сейчас казались такими же угольно-черными, как и ее кашемировый свитер.

— Посмотрите. — Я указал на улики, красующиеся на столе.

Каждый устремил взгляд вперед.

На столе стояло два бокала пива, два кофе с молоком и два маленьких светло-коричневых заварочных чайника рядом с двумя солидными по размеру, но еще пустыми белыми чашками. На дне одной из них лежал тонкий ломтик лимона, рядом со второй стоял кувшинчик с теплым молоком.

— Ну и на что смотреть? — недовольно буркнула Стефани.

— Для начала посмотрите, где располагаются чайные пакетики.

Теперь взгляд каждого был прикован к чайным пакетикам. Они лежали на блюдцах, недалеко от заварочных чайников, десятисантиметровую веревочку каждого венчал маленький квадратик ярлычка.

— Струя горячей воды — кипящей воды — должна попадать прямо на пакетик, уложенный в чайник. Чем ниже температура воды, тем меньший вкус отдаст чай.

Стефани и Николь приподняли крышки чайников и, удерживая ярлычок, опустили чай в воду.

Пакетики тут же всплыли, постепенно окрашивая воду в светло-коричневый цвет.

— А теперь обратите внимание, где стоят заварочные чайники.

Я заметил, как Марк и Стефани обменялись взглядом. Anglais[103] спятил.

— Так где они, Марк?

— Ежу понятно! — Это выраженьице он, видимо, подхватил в Джорджии. — На столе, где же еще?

Не удержавшись, Стефани и Бернар прыснули. Стефани при этом намеренно смотрела мне в глаза.

— Да, как ты верно подметил, Марк, и ежу понятно. — Эти компьютерщики повсюду одинаковы — думают, что все, кроме них, тупицы. А еще считают, что рабочий бейджик, прицепленный на ремень очень узких джинсов, — это круто. — Так все же где?

— У женщин! — сказала Николь.

— О, точно! — Жан-Мари вроде как воспрянул духом. — Только женщины заказали чай. Отлично, Николь. — Он с сияющей улыбкой посмотрел на нее, а Стефани смерила соперницу убийственным взглядом.

Раньше я попросил каждого заказать то, что он хочет. В этом и была вся задумка. («Заумка?» — переспросил Бернар.) Марк и Бернар заказали пиво, Жан-Мари и я — кофе. Что и требовалось доказать.

— А в Англии чай пьют все, — сказал я, — ну разве что кроме поклонников латте. В Англии не было бы возведено ни одного здания, если бы строители не получали свою ежедневную порцию чая. Мы и Вторую мировую выиграли потому, что нашим войскам в избытке доставляли чай.

— Да ище и помош америкацев, — вставил Марк.

— Ты прав, но только американские войска по пути в Нормандию делали остановку в Англии, чтобы подкрепиться чашечкой чая.

— Да, теперь я понимаю, — сказал Жан-Мари. — В этом все. — Он сделал щелчок пальцами, указывая на ту сторону стола, где сидели женщины. — Чайный пакетик, блюдце, заварочный чайник, лимон. Все это очень по-женски. И цену оправдывает.

— Ты верно подметил — цена. — Я взял в руки счет, до сих пор покоившийся на пластиковом блюде на краю стола. — Чай дороже всего остального, а в Англии он был бы самым дешевым.

— Но это ведь прекрасно, как это по-вашему, valeur ajoutée, добавленная стоимость, — сказал Жан-Мари.

— Приличная накрутка, согласен. Но когда ты покупаешь чай в таких вот пакетиках, и не самый качественный чай, ты зачастую платишь не столько за него, сколько за вот эту маленькую бумажку, за скрепку, которой они крепят ее к ниточке, и за сам конвертик, в который заворачивается чайный пакетик.

— Но имен так чай продавать во Франс, — заметила Стефании.

— Возможно, но сам чай, он ведь пакетированный. А сколько стоит упаковать подобным образом каждую чайную порцию?

— Пакетированный?

Я открыл один из заварочных чайников и вытащил за ярлык выжатый пакетик. Вода в чайнике была лишь слегка подкрашенной. Я указал на складки с каждой стороны маленького мокрого прямоугольничка. По сравнению с привычным для Англии плоским пакетиком, этот являл собой вершину инженерной мысли.

— В Великобритании вы сможете купить пять чайных пакетиков за ту цену, которую здесь платите за один. И к тому же они будут лучшего качества. Таким образом, можно снизить стоимость чая, повысить качество и в итоге получить большую прибыль.

— Превосходно! — Жан-Мари веселел на глазах.

— Но это иметь некий элегантност и шика, — возразила Стефани.

— Тебе хочется шика, тогда закажи несколько чайничков, на которых будет красоваться твой шикарный логотип.

Все восхищенно ахнули в ответ на мое дерзкое предложение. Все, кроме Стефани, которая с каждой минутой чувствовала, что на ее территорию произошло вторжение, сравнимое разве что с высадкой американских войск в Нормандии.

— Ах, да. Бернар, а каким будет наш логотип? — спросил Жан-Мари. — Ты же обещал оперативно решить данный вопрос.

Бернар зарделся:

— Да, исследование скойро подойдет конец.

«Скойро оно начнется», — подумал про себя я.

Откровенно говоря, парень был просто тормозом.

— Так что, по-твоему, можно сделать, чтобы изменить существующую ассоциацию чая исключительно с женщинами? — спросил Жан-Мари.

— У меня нет уверенности, что мы стремимся к этому, — ответил я, пока остальные недовольно ворчали что-то себе под нос, пожимая плечами: какого черта вообще их притащили сюда, если нет никакой необходимости в переменах?

— Но в любом случае, я не теряю надежды, — продолжил я. — Весь этот затейливый ритуал заваривания чая может сослужить хорошую службу нашему имиджу. Во всяком случае, мы могли бы прибегать к нему, подавая дорогие чаи — дарджилинг,[104] лапсанг сушонг[105] и им подобные. Нужно придумать какую-то изюминку для меню, чтобы привлечь мужчин. Большая чашка бодрящего английского чая, что-то в этом духе. Мы и дальше будем преподносить чай как продукт категории «люкс», но закупать его по низким ценам. Поэтому Стефани предстоит выяснить, какова ценовая политика индийских производителей.

— Ценовая политика? — Стефани сморщилась от незнакомых слов.

— Ценовая политика, цена. Знаю, знаю, ты предпочитаешь приобретать все у французских поставщиков…

Стефании беспомощно посмотрела в сторону Жан-Мари, а он наигранно уставился прямо перед собой.

— …но делать закупки напрямую выйдет намного дешевле. Думаю, тебе нужно поехать в Лондон и обо всем с ними договориться.

— Лонн… донн? — Я практически осязал источаемый Стефани ужас при мысли, что ей придется говорить на английском дольше одного часа.

— Отличная идея, я составлю Стефани компанию. — Жан-Мари тем временем, вполне вероятно, подсчитывал в мозгу цифры — сколько же дешевой британской говядины он сможет тайком провести в чемодане.

От такого поворота событий даже Стефани оживилась. Возможно, прежде ей никогда не доводилось видеться с шефом за пределами офиса.

— Да, возможно, поездка выдастся антересной, — сказала она.

— Чудесно. Я напишу тебе список продуктов, которые надо будет закупить в супермаркете в Англии. А после вашего возвращения мы все протестируем. Тогда каждый сможет почувствовать истинный вкус английской кухни.

Потребовалось какое-то время, пока до каждого дошел смысл моего предложения. И вот брови моих долгодумов-коллег поползли вверх от удивления, а челюсти отвисли: «Оооо!»


Пока Жан-Мари и Стефани были в далеком «Лонн… донн», я располагал прекрасной возможностью слегка пошпионить. Стефани не потрудилась закрыть дверь в свой кабинет, а охранник делал первый обход не раньше восьми вечера, так что около семи офис был в моем полном распоряжении, так же как и компьютер Стефани.

Кабинет у нее был огромный, на столе царил идеальный порядок. Тут же располагались круглый стол для переговоров и двухметровый стеллаж, уставленный скрупулезно подписанными папками и документами.

Стена, у которой стоял стол для переговоров, была увешана фотографиями. На одной Стефани и Бернар с интересом смотрели на огромных размеров игрока французской сборной по регби. Видимо, этот снимок был сделан во время рекламной фотосессии. На других Стефани улыбалась, стоя на фоне тучных коров, украшенных розочками. На хребте у некоторых был к тому же прикреплен логотип компании с аббревиатурой из красных букв «VD», словно предупреждающий похотливых фермеров о грозящих им венерических неприятностях, если им придет в голову заняться сексом с парнокопытными.

Чтобы добраться до почтового ящика Стефани, мне потребовалось не больше пятнадцати секунд — паролем служило ее имя, вот дурочка. Корзина, или, как ее тут еще называют, corbeille, была переполнена сообщениями, а почистить ее Стефани было невдомек. Среди всего этого почтового хлама было несколько писем, в теме которых значилось: «BAng». При первом взгляде на эти четыре буквы даже такому тупому инострашке, как я, становилось понятно, что за ними стоит «boeuf anglais».

И вот, под бдительным оком коров и игрока в регби, наблюдавших за мной с фотографий, я бегло читал полузашифрованные пререкания, которыми Стефани обменивалась с Жан-Мари.

Сначала шло письмо разъяренного поставщика первосортного скота из французской провинции Лимузен: заказы у него сократились, в то время как в деловой прессе появились сообщения о резком росте спроса на продукцию «ВьянДифузьон». Следующим было письмо с просьбой Жан-Мари оформить заказ на поставку мяса со скотобойни, располагавшейся в Бельгии. А дальше — шквал паникерских сообщений от Стефани о закупке английского скота, экспортируемого через Ла-Манш, и о приостановленных поставках из Бельгии до максимального снижения цен.

Я счел разумным распечатать эту переписку — в будущем может и пригодиться.

Стоило Жан-Мари вернуться в Париж, как его махинации с поставкой говядины больно ударили по бизнесу, — в прямом смысле этого слова. Однажды, подходя к офису, я насторожился — что-то было не так. Ах, вот оно что: вход в здание перегораживал коровий навоз, источавший соответствующий запах. Хм, что-то я не припомню, чтобы раньше в этом престижном районе бывали тракторы, из которых разъяренные водители в голубых комбинезонах кричали о boeuf anglais.

«ВьянДифузьон» повезло иметь офис в шаговой доступности от многих парижских телеканалов и радиостанций: улица буквально кишела репортерами. Вооруженные микрофонами, они брали интервью у фермеров и запечатлевали коров-красавиц, которых привезли, очевидно, для того, чтобы парнокопытные лично могли выразить негодование тем, что «иностранки» (английские коровы) отбирают у них право быть пропущенными через мясорубку моего шефа.

Совершенно не зная, что делать, я нырнул в толпу прохожих и коллег. Девяти еще не было, так что мои коллеги вряд ли были на рабочих местах.

Париж оставался Парижем — к демонстрации присоединились водители, которые сигналили, протестуя против кучи навоза, препятствующей движению. Обычно спокойная улица превратилась в гудящее, скандирующее и мычащее сборище.

Неожиданно кто-то схватил меня сзади и потащил к двери.

— Это я, — прошипел Жан-Мари. Вид у него был взъерошенный: всегда безупречно завязанный узел небесно-голубого шелкового галстука слегка отошел от воротничка розовой рубашки, редеющие волосы взъерошены — происходящее явно выбило его из колеи.

— Идем же, мы должны дать интервью!

Прежде чем я успел уточнить, что от меня требуется, Жан-Мари нацепил одну из своих дежурных улыбок и подтолкнул меня к ближайшей камере.

Ободранная голубая наклейка на корпусе говорила о том, что перед нами кабельный новостной канал. Молодая девушка в плотном черном пальто, стоя на фоне колеса трактора, что-то бодро говорила в объектив.

Дождавшись, когда она закончит, Жан-Мари подошел и представился. Сообразив, что тут пахнет эксклюзивом, девушка, не теряя времени, поставила моего шефа перед камерой, велев начинать съемку.

Мужчина-оператор попросил сменить кадр. Судя по его широким плечам и потертой овчинной куртке, он долгие годы провел, не расставаясь с видеоаппаратурой. После бурных пререканий, в ходе которых мужчина пригрозил уйти, если его требования не будут выполнены, Жан-Мари с девушкой переместились влево. Теперь они стояли на фоне офисного здания и горы коровьего навоза. А я болтался где-то рядом в качестве бесплатного приложения.

Девушка начала задавать вопросы. Не имея ни малейшего представления о происходящем, она прямо спросила: «В чем же дело?» Воспользовавшись положением, Жан-Мари изловчился и преподнес все таким образом, что его правота не могла быть поставлена под сомнение.

Boeuf anglais? Ого! Кому это только в голову пришло?! Он только что получил медаль от министерства сельского хозяйства, неужели фермеры думают, что министр наградит человека, импортирующего boeuf anglais? Как ridicule![106]

После чего Жан-Мари со всей страстью ринулся в бой, защищая свое доброе имя, что было столь же двулично, как и все предшествующее этому. Но теперь ему выдался шанс предстать оскорбленным и уверенным в своей правоте. Тут-то и наступила моя очередь выступать.

Я был представлен в качестве компаньона из Англии, приглашенного для запуска сети чайных, которые в будущем создадут сотни рабочих мест для жителей Франции.

«Сотни? — подумал я. — Может, предполагается, что за каждой кружкой будет закреплена отдельная посудомойка?»

Микрофон журналистки уже устремился в мою сторону.

— Oui,[107] — с самым серьезным видом сказал я.

Жан-Мари вмешался, добавив, что только что вернулся из Лондона, где вел переговоры с одной продовольственной компанией, но речь шла о поставках чая, и никак не о говядине.

— Не так ли, Пол?

— Oui, — подтвердил я.

— Все это не больше чем неприятное недоразумение, — продолжал Жан-Мари. Он гордится тем, что покупает французское мясо, но не видит ничего плохого в том, чтобы завозить чай из Англии. Более того, он готов пригласить всех фермеров вновь собраться здесь и в качестве угощения выпить по чашечке английского чая, как только все будет готово для открытия чайных, имя которым, кстати, уже придумано: «Мой чай богат».

Могу себе представить, как эти фермеры в своих резиновых сапогах рассядутся и будут выбирать, какого бы чая им выпить: сорта Эрл Грей[108] или Оранж Пеко.[109]

— «Мой чай богат»? Звучит забавно, — заметила журналистка. И даже оператор выдавил улыбку.

— Да, на наш взгляд, очень удачное название. Да, Пол?

— Oui. — Еще одна ложь погоды не сделает.

Закончив с этим телеканалом, мы продолжили в том же духе, повторяя одну и ту же версию во все камеры и микрофоны, внимание которых Жан-Мари удалось привлечь в беспорядке бурлящей улицы. После он вытащил меня из толпы демонстрантов, желая отсидеться в кафе на Елисейских Полях, пока все само собой не рассосется.

— Почему полиция не придет и не разгонит собравшихся? — спросил я. — Я имею в виду, если ты не уследил и твоя собака нагадила на улице — это нарушение закона, а уж вывести на улицы Парижа коров — тем более.

— Полиция? Именно когда требуется их помощь, чтобы защитить кухню Франции, они бастуют, — раздраженно ответил Жан-Мари.


Лично я не был уверен, что присутствие полиции изменило бы ситуацию. Парижские полицейские преуспели в одном — у них отлично выходит сидеть в своих служебных автомобилях.

В какой бы точке Парижа вы ни оказались, повсюду можно увидеть, как совершенствуется данный профессиональный навык. Если вдруг на улице вы увидите огромную пробку, будьте уверены, она возникла потому, что полицейские припарковали собственные машины в два ряда. О, это будет целый штурмовой отряд, очевидно, получивший предварительное предупреждение о том, что именно здесь, в этом квартале, с минуты на минуту разразятся беспорядки! И так полицейские могут провести все утро, лишь изредка покидая автомобили с целью размять ноги, сбегать в boulangerie или сравнить, у кого какое оружие. И вот, когда всем уже понятно, что никакими беспорядками и не пахнет (еще бы, ведь слишком много полиции!), машины не спеша перемещаются на другую улицу — создавать новую пробку.

Не считая только что описанного, единственное место, где я еще видел полицию, так это в парижском квартале гомосексуалистов — Марэ. Сбившись в группы по пять человек, полицейские расхаживали по кварталу, болтая о чем-то своем, или разъезжали на горных велосипедах, видимо, с целью продемонстрировать бедра, обтянутые шортами.

Но, честно признаться, быть свидетелем преступлений на улицах Парижа мне не приходилось, значит, все-таки в их службе есть какой-то смысл…

В тот самый день полиция объявила забастовку в связи с событиями, имевшими место за пределами Парижа. Там дела шли не так гладко. Париж, как кольцом, окружен бедными пригородами, в которых зверствуют обозленные и безработные подростки. Это так называемые зоны, куда лучше не соваться, парижане туда ни ногой. Полицейские участки там забрасывают зажигательными бомбами, а в детей стреляют за то, что те могут заехать на своих велосипедах за дорожные заграждения. Профсоюз полицейских предложил политикам поторопиться с мерами по улучшению социального положения этих граждан, иначе беспорядки станут вообще бесконтрольными. Нельзя же так — выступать за мир в Ираке, а собственных полицейских втравливать в партизанскую войну! «Хватит!» — решила полиция и отказалась противостоять бушующим пригородам.


Если Жан-Мари негодовал из-за разразившейся так невовремя забастовки полицейских, то его дочь, напротив, была счастлива.

Как-то вечером мы с Алексой решили, что я останусь у нее.

Мы отлично провели время, поужинав в ресторане, а потом заглянули в бар. И вдруг на нее что-то нашло, и она начала брюзжать, что я пью слишком много пива.

— В Англии, если ты не напился до чертиков, то, считай, вечер не удался. Да ты просто хочешь напиться, подцепить какую-нибудь красотку и переспать с ней, прежде чем заснешь. Это так в духе англичан!

А я-то думал, что пить пиво в баре — это просто некий ритуал, дань вежливости, ведь владелец может разозлиться, если ты будешь просто сидеть и грызть ногти два часа кряду. К тому же Алекса сама выбрала этот ирландский паб, в котором, как мне показалось, просиживало штаны все мужское население Ирландии, находящееся здесь.

— Ты несправедлива ко мне, Алекса. Я вовсе не напился. Я думал, что мы просто весело проводим время вместе.

— Но ты пьешь пиво так, будто это вода. Ты даже не успеваешь почувствовать его вкус!

Я не выпил еще и литра «Guinness» и однозначно мог считаться трезвенником, если сравнить выпитое мной с тем количеством пива, которое к этому часу, должно быть, влили в себя многие мои соотечественники. Кроме того, я отчетливо ощущал, что получаю удовольствие, смакуя каждый глоток.

— Ты бы не говорила так, пей я сейчас вино, а не пиво.

— Это разные вещи.

— Разве? Пиво такой же благородный напиток, как и вино. Просто во Франции испокон веков в качестве продукта брожения использовали виноград, а в Англии — хмель. У каждого из них свой вкус. Это все равно что назвать тебя необразованной мещанкой, потому что ты ешь козий, а не коровий сыр.

— Но есть сыр фермерский, а есть промышленный!

— Что касается напитков, дорогая, всем известно их качество. И это касается не только пива. Где-то я читал, что Англия — второй по величине, после Франции, потребитель шампанского. И большинство лучших французских вин экспортируется именно в Великобританию. А французы злятся, что кроме их вин мы ввозим еще и из Южной Африки, Австралии и Калифорнии. Мы просто не такие высокомерные, вот и все. Качественное пиво так же хорошо, как и качественное вино, где бы его ни производили.

— Теперь я поняла: часто думая об этом, ты слишком увлекаешься — настолько, что можешь свалиться с ног. Вот почему англичане пьют стоя в пабах. Когда они падают, до них доходит, что пора домой.

— А вежливые французы подшофе садятся за руль и сбивают кого-нибудь насмерть. У вас самая высокая в Европе статистика смертности, вызванной вождением в нетрезвом состоянии!

Закончив, я победоносно допил свое пиво. В ответ мой желудок, возможно, так и не оправившийся от передозировки пудингом, отправил изрядную порцию газов прямо мне в нос.

Эх, как не вовремя!

— Если ты думаешь, что после этого тебя по-прежнему ждет моя постель, то… Что вы сказали?

— То все как раз наоборот, — подмигнул Алексе молодой ирландец в обтягивающей футболке с надписью «Guinness», подоспевший убрать пустые бокалы.

— Благодарю, — ответила Алекса, улыбаясь качку более чем приветливой улыбкой.

— Да, премного благодарен, — добавил я.


Вернувшись домой, я обнаружил, что Элоди нет, а дверь в ее комнату открыта.

Заходить в ее личные апартаменты я не собирался, — так, решил заглянуть, стоя на пороге. Ничто не изменилось: открытый ноутбук по-прежнему стоял на пластиковом столе, с магнитофона свисал черный лифчик, беспорядочные стопки компакт-дисков возвышались горой на полу, у подножья кровати неимоверных размеров вырисовывалась пустая бутылка из-под шампанского с двумя стаканами.

Когда я все-таки решил тихонько прокрасться к гардеробной, пол предательски заскрипел. Слава богу, будить было некого.

Я нагнулся, чтобы заглянуть в щелку, и в то же мгновение мне показалось, что я вовлечен в оральный секс. От замочной скважины и ручки веяло теплом. Запаха гари не чувствовалось, но дверь была раскалена, словно радиатор. Возможно, в отличие от Мэрилин Монро Элоди предпочитала надевать белье, заранее подогретое до температуры тела? Я не мог разглядеть ровным счетом ничего — изнутри замочную скважину потрудились чем-то заткнуть.

Только я улегся плашмя, чтобы заглянуть в щелку под дверью, как с лестничной площадки донесся голос Элоди и замок входной двери забренчал от вторжения ключа.

Выбраться из комнаты я уже не успею, только прямиком налечу на хозяйку…

Забраться под кровать? Тоже не выход: сначала мне пришлось бы расплющиться, ведь пространство под кроватью не превышает пяти сантиметров в высоту.

Может, зарыться в груду дисков в надежде, что Элоди не насторожит принятая ими замысловатая форма в виде мужской фигуры?

Нет, выход один — снять брюки и улечься в кровать.

— Пол? — Элоди, одетая в черный кожаный плащ, вошла в комнату. Совершенно сбитая с толку увиденным, она оглянулась назад со словами: — Кажется, вы с Марком знакомы?

Марк? Марк с моей работы? Я судорожно пытался застегнуть брючные пуговицы, чтобы скрыть от посторонних глаз хотя бы боксеры, прежде чем случится непоправимое и этот конфуз станет достоянием общественности.

Но нет, Марк, показавшийся из-за спины Элоди, был низкорослым панком, одетым в камуфлированную куртку; джинсы были ему велики, как минимум, на пару размеров. Я точно не встречал его прежде. Непроницаемые стекла солнечных очков вызывали у меня сомнение: видит ли он меня вообще?

— Марк ле Дарк, известный диджей. — Элоди сконфуженно представила своего гостя. — А как ты оказался в моей постели?

— О! Да… Я надеялся… но раз ты уже… я сейчас ухожу… — Я поднялся с кровати, шутливо уступая место новому претенденту.

— Вы с Алексой? Ну это… — Она изобразила, будто рвет бумагу.

— Нет, так вышло, что я был здесь один и чувствовал себя… ну, ты понимаешь… Но нет, ты права, я…

И тут у Элоди закралось подозрение. Я видел это по ее взгляду, который метался то в сторону моих полурасстегнутых джинсов, то в сторону гардеробной. Мне оставалось надеяться, что ей не придет в голову снять отпечатки пальцев с замочной скважины, иначе я попадусь с поличным.

— Да нет же, Пол, оставайся. Если хочешь, можешь помочь нам.

— Помочь? — спросил я, отходя от кровати.

— Да секс тут ни при чем. Я притащила Марка не за этим. Идем покажу!

Она расстегнула плащ, достала из кармана джинсов какой-то ключ и направилась к двери гардеробной.

Нагревшаяся дверь с легкостью распахнулась, приоткрыв завесу тайны. От увиденного я чуть было снова не рухнул на кровать.

— Ни фига себе!

Элоди расхохоталась, увидев, что я впал в ступор.

К ее другу, видимо, вернулось зрение. Он подошел поближе и восхищенно присвистнул при виде маленького тропического сада, выросшего на гардеробных полках.

Собственно вещи занимали в комнатушке не так уж и много места — на полках буйствовала… конопля, освещенная дуговыми лампами.

— Да, Пол, ты прав! То еще «ни фига себе»!

Так вот что так разозлило моего шефа… Неудивительно. Хотя во Франции курение травки не так уж и строго преследуется законом, подобные плантации вполне могут послужить поводом для того, чтобы упечь «плантаторшу» в тюрьму.

— Это вам в бизнес-школе дали задание разработать проект по продвижению и сбыту товара?

— Нет, я ничего не продаю. Это только для друзей. — Внезапно улыбка с ее лица исчезла — Элоди включила свой талант бизнес-леди: — На улице стоит джип Марка, и ты с ним сейчас перенесешь все это в его машину.

— Что? Ни за что в жизни!

— Если ты не согласен, я расскажу Алексе, что обнаружила тебя в своей постели, а папе — что ты трахаешь меня.

Разве мог английский джентльмен не прийти на помощь мадемуазель в беде?


Всего было двадцать горшков; мне показалось, что каждый весит несколько тысяч кило. Лифтом мы не могли воспользоваться — а вдруг он застрянет и мы окажемся в западне, пока кто-нибудь из жителей дома, надеюсь не судья, не выпустит нас, скажем, на следующее утро. Из этого вытекало, что нам с Марком предстояло десять раз спуститься на четыре пролета вниз, а Элоди — столько же раз идти за нами по пятам и подбирать случайно облетевшие листья.

Авто Марка, припаркованное аж на третьей полосе, постепенно наполнялось запрещенными растениями. Стекла джипа были тонированные, но по контурам можно было разглядеть характерную форму листьев.

— Все в порядке, — заверил он меня. — На улицах нет копов.

Конечно, Элоди конкретно подфартило, что полицейские решили забастовать!

— Хочешь, расскажу прикол? — спросила она, когда я с трудом спускался по лестнице во время последней ходки.

— Нет. — На мой взгляд, многочисленные грыжи вряд ли могли вызвать смех.

— По-французски травка будет l’herbe или еще le thé, чай. Очень подходяще, правда? Ведь ты собираешься открыть сеть чайных для моего папочки. А сейчас таскаешь чай для его дочери!

Она залилась беззаботным смехом. Мне было не до того. Теперь оба: папаша и его дочь — прикрывались мной в своих грязных делишках.


Двумя днями позже мне позвонил Джейк, незадачливый поэт. Должно быть, я имел неосторожность дать ему номер, забывшись на минуту.

— Пол, привет. Я… я на самом деле сожалею о…

— О том, что послал меня?

— Да, ну что сказать? Но ты не должен был высмеивать поэзию, не…

— Не выслушав в ответ, что должен убраться ко всем чертям?

— Мне… я и правда отчаялся.

— Тебе жаль, ты имеешь в виду.

— Да, черт возьми. Жаль.

— Удалось поладить с албанкой?

— Да.

— И что, не заплатил?

— Ну конечно! Ну, почти… Она оказалась попрошайкой, из тех, что просят милостыню в метро. Ну, знаешь, завернутые во все эти юбки. Она-то говорила, что албанка, но мне показалось, что вполне может быть она и румынка.

— И что, такой поворот событий заставил тебя отказаться от продолжения?

— Как сказать?! Я в затруднении, что писать дальше.

— Так это была молодая румынка, которая выдала себя за албанку?

— Ладно, послушай. Я не собираюсь впредь рассуждать с тобой на тему поэзии. Ты не можешь быть беспристрастным.

— Беспристрастным?

— Ну да, не можешь понять. Я позвонил, потому что хотел искупить свою вину, предложив тебе помощь.

— Помощь?

— Да. Ну-ка скажи, что ты говоришь официанту, когда заказываешь кофе с молоком?

— Un café au lait, s’il vous plâit.

— Парень, тебе нужна моя помощь. Встречаемся завтра в одиннадцать, там же, где обычно.

Вопреки разуму, я отправился на встречу.

Когда я вошел в кафе, было пятнадцать минут двенадцатого (теперь я потихоньку вживался в шкуру француза и успел поменять собственные представления о пунктуальности) и Джейк уже сидел за столиком, что-то небрежно записывая в блокнот.

На нем был тот же лоснящийся костюм, грязные волосы так же блестели, но толстовку с эмблемой университета он сменил на более соответствующий погоде, но далеко не более приличный черный свитер. Судя по абсолютно утраченной форме, эту вещицу Джейк стянул у гигантского кальмара.

Сигаретка-самокрутка медленно тлела в пепельнице, выпуская последние миллиграммы табачного дыма в густой смок переполненного кафе.

— Ничего не говори, — сказал он, пожав мне руку, — просто наблюдай и запоминай.

Джейк слегка приподнял подбородок и повернул голову ровно настолько, чтобы встретиться глазами с официантом. Поймав его взгляд, он выкрикнул:

— Un crème, s'il vous plâit.

— Un crème, un, — резко отчеканил официант бармену.

Когда Джейк снова повернулся ко мне, на его небритой физиономии застыла самодовольная улыбка.

— Crème — разве это не «сливки»? — спросил я.

— Да, ты прав. Но именно этим словом официанты называют café au lait, как говоришь ты. С ними нужно разговаривать на их языке. Неужели тебе никто не сказал этого раньше?

— Нет.

— Merde! С тебя и впредь будут сдирать непомерные деньги. Эспрессо будет un express, понял? Эспрессо с добавлением небольшого количества молока — une noisette. Слабый черный кофе — un allongé и так далее. Если ты используешь их же словечки, они перестают принимать тебя за туриста! — Преисполненный важности, Джейк сделал глоток своего crème.

Я попросил повторить еще раз и записал все названия кофе на листке, вырванном из его блокнота.

— С пивом та же история, — сказал Джейк. — Ты никогда не замечал, что у туристов в уличных кафе в руках нечто больше похожее на двухлитровый кувшин, нежели на бокал пива?

— Да, — смущенно согласился я. Буквально пару недель назад, оказавшись на Елисейских Полях, мне захотелось выпить пивка. Мне принесли кружку размером с небоскреб, и еще час я потратил на то, чтобы осушить ее.

— Это потому, что туристы говорят une bière, а нужно un demi. Что в переводе на язык парижан означает нормальный двухсотпятидесятиграммовый бокал. Это приблизительно половина нашей пинты. Говоришь так, и они думают, что ты местный.

— Верно. Великолепно. Un demi. — Я и это записал в свой листочек.

— Если подобные вещи тебе неизвестны и ты не можешь доказать им, что ты здесь как у себя дома, они почистят тебя.

— Они что сделают?

— Черт подери! Как это по-английски? Ну только что говорил… А, обворуют тебя. Это как с водой.

— С водой?

— Да. В любом кафе или ресторане тебе принесут графин воды из-под крана, если попросишь. Но ты должен при этом сказать une d'eau. Стоит произнести de l'eau, как тебе впарят минералку. Графин — carafe — это что-то вроде пароля, сказав который можешь быть уверен, тебя не почистят. Не обворуют, черт побери.

— Пожалуйста. — Элегантным движением руки официант поставил передо мной чашку кофе человеческих размеров и оставил на столе счет с разумной суммой.

— Спасибо, — ответил я, бросил два кусочка сахара в густую пену и уставился на собственное отражение в окне кафе. Да, вид у меня был такой же самодовольный, как и у коренного парижанина.


С приближением Рождества любовь к церемониям в продовольственных магазинах возросла. Некоторые из них превратились в места совершения жертвоприношений. В витринах мясных лавок вниз головой висели неразделанные заячьи тушки. Глядя на них, казалось, что смерть несчастных животных наступила вследствие носового кровотечения. Однажды на тротуаре я увидел — кого бы вы думали?

Кабана, очевидно, прилегшего отдохнуть у магазина на время сиесты! Парой часов позже, порубленный на куски, он уже был выставлен на продажу!

Супермаркеты прямо на улицы выносили корзины и лотки с устрицами, креветками и рыбным филе — все это выкладывалось на слой колотого льда. Продавцы, стоявшие за прилавками, дрожали от холода и чертыхались оттого, что руки немели на пронизывающем до костей ветру.

Примерно то же наблюдалось и у brasserie, большинство из которых специализировалось на морской кухне. Даже в самые стылые зимние вечера мужчины в резиновых фартуках беспощадно морозили собственные яйца. Их работа заключалась в том, чтобы открывать устрицы и потрошить крабов. Я так и не смог понять, почему это нужно было проделывать на улице, а не на кухне. Возможно, вкус крабов, впитавших в себя выхлопные газы, значительно улучшался… А может, продавцы хотели дать еще живым омарам шанс скрыться в канализационной трубе и удрать обратно в Бретань?

Продовольственный ажиотаж, охвативший Францию, показался мне подходящим поводом устроить миниатюрный фуршет. Это был мой шанс разведать, что же французы думают об истинной британской кухне. Безусловно, рождественский пудинг входить в мое меню не будет…

Из Лондона Жан-Мари и Стефани привезли практически все, что я заказывал. Единственное, что они не привезли, так это консервированную солонину, которую я включил в список исключительно из провокационных соображений.

В Интернете я заказал различные кухонные принадлежности, характерные исключительно для английской кухни, притащил микроволновку и устроил фуршет прямо в переговорной.

Мне очень хотелось сделать это мероприятие запоминающимся. На стол легли четыре бумажные скатерти с изображением британского национального флага. Я взял напрокат блестящие фарфоровые сервировочные блюда, которые также украсил маленькими флажками. В магазине были закуплены одноразовые стаканчики, тарелки и бумажные салфетки, содержащие в орнаменте типично английские мотивы — красные двухэтажные автобусы, черные кебы и улыбающихся полицейских, хотя последние вряд ли относились к «типично английским» персонажам.

При таком антураже, думал я, никому не придет в голову, что мы собрались попробовать немецкую кухню.

Стоило моим коллегам войти в комнату, как они сразу же сморщили носы от запаха сосисок, поджаренных на гриле. Или это из-за фартука, изображающего тело женщины в одном нижнем белье?

Все невербальные сигналы говорили о том, что собравшиеся настороже: мужчины держали руки в карманах, женщины — сложенными на груди. Судя по слегка встревоженным лицам, они, вероятно, полагали, что впереди их ждет не ланч, а визит к дантисту.

Среди приглашенных, кроме членов моей команды, были десять молодых ребят, занятых в разных проектах нашей компании. Собственно, именно они и являлись моей целевой аудиторией.

Гости нерешительно топтались возле стола, теряясь в догадках: можно ли есть выставленные экспонаты, или это все-таки исключительно музейные ценности? Жан-Мари, как всегда, опаздывал, поэтому разрядить обстановку было некому.

Оперативно показав, как надо заполнять оценочную карточку, я пригласил всех отведать шедевры английской кулинарии.

Мы с Кристин все утро распечатывали карточки с названиями блюд на двух языках. Не так-то легко переводить что-то из серии «картофель в мундире с запеченными бобами и сырной начинкой». Прежде чем перейти к поиску подходящих слов на французском, тебе еще надо объяснить французу (в данном случае француженке), помогающему в этом процессе, почему с продуктами нужно проделывать те или иные процедуры.

Николь решила рискнуть первой.

— Ммм, булочка с сосиской, — проговорила она, надкусывая пирожок. — Я помню, как май муш раньше… — Неожиданно она прервала свой монолог, обещавший быть многословным, выплюнула откусанный кусок в салфетку и вонзила шпажку в свиную сардельку.

— Что за гадост сдесь? — Марк принюхивался к запаху, источаемому пудингом из почек и мяса, который все-таки оказался на столе в силу традиции.

Пользуясь случаем, Марк заигрывал с девушкой. Судя по болтавшемуся у нее на джинсах бейджику и кое-как уложенным волосам, она тоже была из отдела информационных технологий.

Марк вслух прочел название:

— Пудинг с мяйсом? К мяйсу у вас сладкий сос, а теперь мяйсо з сладким? О! — повернувшись к сослуживице, он, остроумничая, скорчил гримасу.

— Уверен, когда ты жил в Алабаме, то втолковывал местным парням о несочетаемости мяса со сладким картофелем. Угадал, Марк? Я уже не говорю о твоих выговорах им насчет того, что пить колу во время еды — это самое немыслимое из известных тебе гастрономических безумств.

Буркнув что-то в ответ, Марк отошел подальше от меня в поисках чего-нибудь еще, что можно было бы покритиковать.

— А! Бернар, угощайся, — сказал я, приглашая своего блондинистого друга-тормоза, шаркающей походкой приближавшегося к столу.

— Анч для пакхаря, — ответил он. Это было отнюдь не привычное приветствие: Бернар попытался сказать «ланч для пахаря».[110] Это являлось традиционным оправданием в английских пабах, когда счет выставлялся на большую сумму, чем на самом деле стоило блюдо, притом что сыр на тарелку забыли положить.

Для более уважаемых пахарей (или пахареев?) я предложил широкий выбор сыров (созревший чеддер или стилтон[111]) и маринованные овощи с зеленым салатом (к салату прилагалась подходящая заправка). К тому же мне удалось заказать кое-что из деревенских рулетов, которыеказались маленькими коровьими лепешками, выложенными горой на одну большую. Почему-то я решил, что на каком-то подсознательном уровне они придутся парижанам по душе. Надпись на французском, установленная перед блюдом, объясняла, что это традиционное блюдо для «старых английских фермеров».

Одного взгляда на Бернара было достаточно, чтобы понять, что он в замешательстве: как же эти фермеры готовили салат прямо в поле, когда у них не было под рукой заправки?

— Попробуй английский стилтон, — заботливо предложил я ему. — Тебе понравится. По вкусу он напоминает французский рокфор.

— Ладно… — Бернар хватанул огромный ломоть и отошел от стола, прежде чем я успел сказать, что вообще-то нужно было отрезать всего лишь кусочек.

К этому времени переговорная была изрядно набита людьми: у стола толкались, по моим подсчетам, примерно человек двадцать. Мужчины повыше дотягивались до блюд, нависая над теми, кто был пониже. Казалось, вокруг чайника с заваркой собралась не очередь, а стадо гогочущих гусей, которых забавлял тот факт, что из носика лился уже заваренный чай, а не просто кипяток.

— О! Дарковный ерог! — радостно воскликнула молодая брюнетка из отдела продаж, упакованная в обтягивающую черную футболку и еще более обтягивающие брюки. — Я ела дакой в канн… ти… бури.

— Точно, я очень рад. — Я не понял, о чем она говорит, но был счастлив видеть в ее лице первого довольного клиента.

— Ну, знаешь, канн… ти… бури? — спросила она меня с набитым ртом, что совершенно не способствовало лучшему пониманию ее речи.

— Нет, думаю, не очень. А что это?

— Это сентр. Следующая дерь.

— Ага, что, извините?

— Ну, сразу за танелем. Выезжаешь из танеля и едешь на север. Это са бар. Канн… ти… бури!

Что-то щелкнула внутри:

— О! Кентербери! — Собор, точно. — Ты бывала там?

— Да, мы ездить моим классом, когда была еще в школе. Мы… comment dire?[112] Украсть кучу дисков из магазина. Было забавно. И я ела дарковный ерог в кафе. Мне нравится! — В руках у нее был уже третий кусок, и ее футболка вся была в золотистых крошках.

— Супер!

— Йя люблю английский еду. Пойду поищу шипсы.

Блюда с чипсами были обозначены буквами по алфавиту, с учетом различных вкусов. Интрига состояла в том, чтобы угадать вкус и выбрать наиболее понравившийся. Моих коллег забавлял перевод слишком мудреных заправок. Я видел в их глазах вопрос: «Кому вообще в голову придет есть чипсы с острой соевой приправой, маринованным луком или, „ежиками“?» Кристин при переводе объяснила, что «ежики» — это своеобразная шутка и что на самом деле в чипсах присутствует искусственный ароматизатор мяса. Но это лишь подкрепило предвзятое мнение французов. В конце концов, еда — это вам не шутка.

Несмотря ни на что, люди пробовали, и, похоже, им нравилось. Вскоре горка «ежиковых» чипсов превратилась в плоскогорье, будто, перебегая дорогу, «ежики» попали под машину.

— Эйто вкусно, — заметила Стефани, застав меня слоняющимся возле блюда с миниатюрным печеным картофелем. Я отварил несколько штук в мундире с различными традиционными начинками. Она выбрала с сыром.

— Нравится?

— Нет, — сказала она, указывая на тертый сыр, — я имею в виду сыр, ведь он на палвину из ничего.

— Из ничего?

— Да. — И Стефани подула на картофель.

— Аа! Воздух! Просто сыр лучше тает, если его натереть.

— Да, отличный способ сэкономить, не так ли?

Жульничество? Да, жульничество! Но какое!

Дешевый тертый сыр в дешевом картофеле из микроволновки — очень прибыльный продукт.

Заметив, что у другого края стола назревает бунт, я извинился и поспешил туда. Кристин глазами молила о помощи и одновременно боролась с молодыми людьми, больше напоминавшими племя каннибалов, готовых разорвать ее на части.

Следя за работой тостера, Кристин помогала тем, кто хотел поджарить тосты для сэндвичей (сэндвичи неожиданно стали пользоваться бешеным спросом у приглашенных). Она пыталась разрезать только что приготовленные сэндвичи на маленькие порции, чтобы их было достаточно для всех желающих попробовать. Но стоило поджаренному хлебу выпрыгнуть из пасти тостера, как его тут же расхватывали.

— Похоже, ты не на шутку увлекся английской едой, Марк? — Дерзким движением я влез между сэндвичем с сыром и ветчиной и цепкими пальцами своего коллеги.

— Английской? Эдо французская еда. Месье, вы никода не лышали о крокетах?

Для человека, относящегося с чрезмерным презрением к кухне моей страны, он проявил поразительную храбрость, увернувшись от ножа в руках Кристин с единственной целью — урвать целый сэндвич.

Когда все закончилось, мы с Кристин проинспектировали то, что осталось несъеденным. Ведь, как известно любому шеф-повару, остатки способны сказать намного больше, чем блюда, которые шли на ура.

Пудинг остался нетронутым. Ну так что же? В конце концов, начинка была из английской говядины. Пирог со свининой? Попробовали лишь несколько кусков, и я догадывался почему. С точки зрения французов, он был нарезан неподобающим образом. Слабая попытка подражать французским холодным мясным закускам! Запеченный картофель также не пользовался особой популярностью, но тут полностью моя вина — не очень удобно есть такое блюдо за шведским столом.

И тем не менее горы пустых тарелок и пачка оценочных карточек с кучей пометок говорили о том, что эксперимент удался. Вопреки предубеждениям, им понравилась английская кухня!

Переполненный чувством благодарности, я от всей души обнял Кристин и звучно поцеловал в щечку.

— О! Ты все больше становишься похожим на истинного парижанина, — в ответ на мои излияния ответила она по-французски. — Ты получаешь одинаковое удовольствие и от секса, и от еды!

Возможно, впервые за всю историю человечества кто-то нашел что-то сексуальное в чипсах со вкусом «ежиков».


Жан-Мари так и не пришел на импровизированный английский ланч, но, когда я рассказал ему об успехе мероприятия, он проявил восторг, правда несколько сдержанный.

Он тут же просмотрел положительные отзывы и мои предложения, как привлечь еще больший интерес французов к типично английской еде.

Сегодня он выглядел еще более элегантным, если это вообще было возможно. Переливающийся фиолетовый цвет рубашки подчеркивали золотые запонки, украшенные монограммой; костюм был скроен настолько безупречно, что повторял каждый изгиб тела; загар, хотя и из солярия, имел ровный оттенок. Словно позируя для портрета, мой шеф сидел в огромном кожаном кресле, а у него за плечом красовался обрамленный в рамочку диплом о рыцарстве: «chevalier de la culture bovine».

— Да, мне нравится. — Он отложил документы в сторону и рассеянно улыбнулся.

— Неприятности? Еще одна демонстрация? — спросил я.

— О нет! Фермеры больше не доставят нам неприятностей.

— Полагаю, твои интервью на телевидении убедили их?

— Нет, я просто дал им список ресторанов быстрого обслуживания, которые не закупают у нас местную говядину. Теперь они намерены проверить, не перешли ли эти заведения на импортное мясо.

Похоже, в этом и заключалась известная испокон веков французская традиция: лучший способ усмирить врага — пойти ему навстречу.

— Еще я решил отправить Стефани сделать несколько снимков с самыми что ни на есть французскими коровами.

— Надо думать, это приведет фермеров в восторг.

— А?

Казалось, Жан-Мари глубоко погружен в собственные мысли. Хотя, судя по его словам, все было под контролем. Тогда в чем же причина его уныния?

— Бог с этим! Пол, на рождественские каникулы ты едешь домой?

— Да, сегодня вечером уезжаю. — Теперь настал мой черед впасть в мрачное настроение. Пять вечеров за скучнейшими разговорами в выдраенной до блеска гостиной родителей, сухая индейка на ужин и притворный интерес к футбольным матчам, которые так любит мой старик… Сначала мы планировали с Алексой провести несколько дней в летнем домике ее родителей где-то в Альпах. Думали, разожжем камин и уютно устроимся под одеялом, но в последнюю минуту она сказала, что не едет. Отец расстался с очередным другом и совсем не хочет встретить праздники в одиночестве. А мамуля тем временем, очевидно, закрутила роман с каким-то бандитом, заправляющим дистрибуцией видеодисков на Украине…

— Я только что отправил тебе письмо по электронной почте, в котором кратко изложил, как обстоят дела с нашим проектом на сегодняшний день, — сказал я.

— Да, хорошо.

— Там буквально пара строк.

— Ага.

— Я уже говорил тебе, Жан-Мари, моя команда мало похожа на рабочий коллектив. Наше общение больше напоминает еженедельные уроки разговорного английского. После праздников нам нужно кардинальным образом поменять сложившуюся ситуацию. Ты так не считаешь?

Прежде чем он успел ответить, из-за двери показалась Кристин, сообщившая о том, что о шефа ждет l'inspecteur.

— Полицейский инспектор? Так забастовка подошла к концу? — поинтересовался я.

— Нет, нет. — На лицо Жан-Мари снова вернулось озабоченное выражение. — Это служащий из Министерства сельского хозяйства.

— Да ты что? Пришел выразить свои поздравления в связи с…

Я кивнул в сторону диплома. Он не сказал «нет», но одного взгляда было достаточно, чтобы понять все без слов. Этому человеку вряд ли избавиться от лицемерия, оно напоминает о себе, как неусвоенный до конца желудком кусок boeuf anglais.

Жан-Мари поднялся из кресла и поправил свой и без того туго затянутый галстук:

— Ну ладно, Пол, благодарю. Не переживай, дела пойдут в гору. Почему бы тебе не поспешить на вокзал?

Меня выставляли за дверь.

— Да, конечно, увидимся после Рождества.

— Ага.

— Желаю Joyeux Noël.[113] Обещаю привезти тебе рождественский пудинг.

— Да, конечно. Спасибо.

Последняя фраза лишний раз доказывала — Жан-Мари не слушал меня. Он грустно улыбнулся, пожал мне руку и зашагал к рабочему столу.

«Разумно ли было с моей стороны зарезервировать и обратный билет?» — размышлял я, уходя.

ЯНВАРЬ: Maison[114] за городом


Открыв для себя очарование жизни в субсидируемой Евросоюзом французской провинции, я решаю приобрести подозрительно дешевый коттедж




За пределами Франции немногим известна истинная история образования Евросоюза.

Вероятно, Шарль де Голль прикупил загородный домик для своей семьи неподалеку от крохотной фермы, где производили самые сморщенные сосиски во всей Франции. Речь идет о сосисках, которые во Франции называются saucissons secs — длинные, тонкие, уродливые салями; их полагается высушивать в подвешенном состоянии, пока они окончательно не затвердеют — до такой степени, что их можно разрезать только при помощи особых ножей, продающихся в специальных магазинах.

Как бы там ни было, де Голль был заядлым поклонником saucissons. После окончания Второй мировой войны во Франции царили относительный покой и порядок (не считая волнений в нескольких колониях). Посему генерал мог позволить себе время от времени проводить выходные на лоне природы, а не в столице. Во время подобных краткосрочных выездов он всегда требовал, чтобы к аперитиву ему подавали местные деликатесы.

Но одним пятничным вечером, когда он прибыл в свою загородную резиденцию, quelle horreur,[115] сосисок не оказалось. «Pourquoi pas?»[116] — разгневанно спросил генерал, и ему доложили, что ферма в силу финансовых трудностей прекратила их производство.

Де Голль решил, что действовать нужно оперативно. Он предложил на рассмотрение парламента законопроект о создании системы субсидий для мелких фермеров. Но правительство было под каблуком профсоюзов, и законопроект отклонили. Тогда де Голля осенила другая мысль. Что мешает ему создать панъевропейское правительство, которое выделит субсидии на его любимые сосиски? А так как раскрыть свои истинные намерения он не мог, то обратился к главам Италии, Германии и Испании (каждая страна была знаменита своими сосисками, в чем вы позже убедитесь) с выдуманной концепцией. Генерал предложил защищать европейских производителей в условиях повсеместной конкуренции. И вот оно — Общий рынок взошел на трон. Очень скоро местная свиноферма купалась в евро и увеличила производство до таких масштабов, что половину производимых сосисок приходилось обратно скармливать свинкам.

Ну что сказать?! Возможно, не все правдиво в этой истории, но это единственное, чем я могу объяснить затаенную неприязнь Англии по отношению ко всей Европе. Наши сосиски имеют жалкий вид по сравнению с румяными и выдержанными salami, wurst, chorizo и saucissons sec.

Безусловно, сегодня Евросоюз является для Франции гораздо большим, чем просто источник субсидий для французских животноводческих ферм, фруктовых плантаций, молочных заводов, виноделов, производителей оливкового масла и любых других видов сельскохозяйственной продукции, которые вы можете себе представить.

На самом деле у меня нет никаких веских аргументов. Но благодаря всему вышеперечисленному французская провинция — сказочное место для отличного отдыха. Всего лишь в нескольких километрах от Парижа можно увидеть частичку настоящей провинциальной Франции. Именно там живет народ, который умеет управлять трактором и на чей взгляд слово «Dior» нужно, чтобы гонять бездомных собак со своего огорода: «Пшли отсюда! Dior вас побери!»


К январю я уже созрел для того, чтобы продолжить добрую французскую традицию и приобрести кусочек застывшей во времени сельской жизни в виде загородного maison. Возможно, вы посчитаете это безумием с моей стороны: зачем загородный дом человеку, который задержится в Париже лишь на год, пока действует его контракт? Но теперь я получал заработную плату в полном размере и практически ничего не тратил на аренду. И могу вас заверить — вы можете позволить себе небольшой замок в Нормандии за ту же цену, что лондонцы платят за половину дома, больше напоминающего муравейник, нежели человеческое жилище.

Мною двигали те же соображения, что зарождаются в умах большинства парижан. Нужно признать: вечная суматоха города со временем начинает раздражать. По сравнению с Лондоном столица Франции страдает дефицитом зеленых насаждений — вы вряд ли найдете и пару сантиметров, усаженных травкой, особенно в районе Марэ, где живу я.

Кроме того, меня раздражали соседи (подобные негативные эмоции испытывают и сами парижане). К этому времени мне был известен каждый шаг соседей во время их утренних сборов. В семь верещал будильник — дзззззззззззз; мадам выбиралась из постели, ныряла в ласты, и потолок начинал дрожать под ее весом, пока она пересекала комнату, чтобы скомандовать детям: «Подъем!» Дети швыряли на пол рюкзаки, наполненные не иначе как пушечными ядрами, а потом, судя по звуку, врассыпную неслись в кухню, увлекая за собой по полу кувалды. Схватив по ломтю багета, они усаживались перед телевизором и смотрели мультик о людях, которые никогда ничего не делали, а только орали друг на друга, разражаясь гневом. При этом ежеминутно кто-нибудь из детей проделывал вояж обратно на кухню (играя при этом с пушечными ядрами), а потом возвращался к телевизору (казалось, что в сопровождении стада кенгуру). Шум воды в туалете извещал о его использовании, как минимум, раз пятьдесят за незначительный отрезок времени. После чего наступало время, когда беспрерывно слышны были только истошные вопли.

Затем вроде бы наступала тишина. Но стоило вам налить себе чашечку чая в надежде на восстановление душевного покоя, как мадам начинала увещевать свою команду дрессированных гиппопотамов разгрести тот бардак, что они устроили. И бегемоты ритмично топали копытами — или что там у них — в сопровождении гнусавого завывания какого-то французского шансонье, снедаемого любовным недугом.

Однажды я все-таки решил подняться и спросить: неужели гиппопотамы и правда всегда должны ходить на каблуках, даже дома? В ответ на это мадам, вся разодетая в бриллианты, с презрительным видом захлопнула дверь прямо перед моим носом.

И все это было бы более-менее сносно, но дети и по субботам ходили в школу. Таким образом, чтобы вас не преследовали навязчивые мысли о поджоге или вооруженном нападении, вы отправляетесь на поиски maison.

В какой-то момент я задумался: а не по этой ли причине французы такие сумасшедшие? Находясь дома, они оказываются под постоянным артобстрелом раздражающих звуков повседневной жизни собственных соседей. Выходя на улицу, парижанам негде отдохнуть: их окружает бесконечное пространство бетона и асфальта. Постоянная нагрузка на барабанные перепонки и уставшие ноги неизменно наталкивает их на мысль о том, чтобы оставить Париж.

Не поймите меня превратно. Я был счастлив вернуться в Париж по окончании рождественских каникул. В тот самый момент, когда я сошел с поезда и шагнул в суматоху метро, я почувствовал прилив новых сил — сам город способствует этому. Я знал, что теперь меня как следует обслужат в кафе, что я смогу влезть без очереди и вызывать раздражение одним лишь пожатием плеч. Ощущения сравнимы с удовольствием от успешно пройденного сложнейшего уровня в компьютерной игре.


Дорога на работу доставляла удовольствие. Радовало отсутствие навозных куч возле здания и полицейских у входа с целью проверить мой чемодан на предмет нелегально ввезенного мяса. Уподобившись коллегам, я почувствовал кайф первого рабочего понедельника: расцеловавшись со всеми, я неспешно попивал кофе, перебирая в уме, куда бы податься на следующие праздники.

После обеда все были приглашены на чай в кабинет Жан-Мари, чтобы отметить день «королевской галеты». Церемония поедания этого изделия, чем-то напоминающего большой круглый круассан с начинкой из марципана, была привычным, повторяющимся из года в год ритуалом. Стефани разрезала пирог на тонкие кусочки, после чего Кристин, как самая младшая, забиралась под стол и говорила, кому какой кусок достанется. Когда куски распределены, каждый с опаской надкусывал свой, с замиранием сердца ожидая, кто же сломает себе зуб, наткнувшись на сюрприз из фарфора, спрятанного в печенье. На этот раз Жан-Мари демонстративно извлек изо рта вымазанную марципаном коровку. Я бы решил, что все заранее подстроено, если бы теперь шефу не предстояло выглядеть наиглупейшим образом из-за бумажной короны на голове.

Однако за показной радостью от сувенира, сулящего удачу в будущем году, чувствовалось, что от Жан-Мари все-таки исходит какое-то скрытое напряжение. Диплом по-прежнему красовался у него на стене, так что, вполне вероятно, инспектор заглядывал лишь для того, чтобы поделиться мыслями, какие ножи лучше подходят для измельчающих мясо машин.

Я сообщил Жан-Мари о задумке купить домик где-нибудь в Нормандии, и он тут же предложил отвезти меня в выходные за город и показать «самый что ни на есть лучший загородный дом во Франции».


Алекса не захотела ехать — ее отец только что прекратил принимать антидепрессанты и чувствовал себя каким-то «ослабленным». Потому ранним воскресным утром я встретился с шефом в подземном гараже офиса, где он накануне оставил на мойке свой шикарный серебристый «рено».

— Нельзя терять время, — сказал он, ловко маневрируя в плотном потоке. Не обращая ни малейшего внимания на пешеходов, кажется, уже потерявших надежду перебраться на другую сторону улицы, он стремительно ворвался на Елисейские Поля, где каждый несся, как мог. — Еще чуть-чуть, и весь Париж застрянет в пробках.

В сущности, весть Париж уже скопился, толкаясь вокруг Триумфальной арки.

Понять почему было несложно. В действительности арка намного массивней, чем ее изображают на открытках: высокая, под пятьдесят метров, конструкция, удвоенная к тому же. Наполеон велел построить ее в честь победы над русскими и австрийцами в битве под Аустерлицем в тысяча восемьсот пятом году (так, по крайней мере, говорилось в моем путеводителе, и не верить этому оснований у меня не было). Сегодня она возвышается над одной из самых больших в Европе круговых развязок, известной под названием площадь Этуаль, или Звезды. Расходясь на двенадцать проспектов, площадь продумана так, что ее огромного диаметра достаточно, чтобы, развернувшись, автомобиль мог мчаться по любому из двенадцати направлений. С астрономической точки зрения Этуаль — это и черная дыра, и сверхновая звезда: машины исчезают в ее пространстве, с неистовой скоростью меняют направление и выныривают наружу через один из выездов.

Прибавив скорость, «рено» моего шефа влилось в гущу машин. Жан-Мари и глазом не моргнул, когда его великолепную новенькую игрушку чуть было не распорол надвое какой-то камикадзе на «кавасаки». Он всего лишь энергично нажал на клаксон, будто это могло спасти нас от столкновения с крошечной малолитражкой, появившейся из ниоткуда. Мне все больше казалось, что шеф позабыл о существовании тормозов. За короткое время нам удалось избежать четырех, а то и пяти столкновений, и я всерьез думал о том, когда же везение закончится и сработает подушка безопасности.

Хотя, должен признаться, я получал определенное — в какой-то степени мазохистское — удовольствие от происходящего. С одной стороны, я ощущал страх, но с другой — чувствовал прилив адреналина, восхищаясь хладнокровием водителей. Им приходилось резко сворачивать буквально у самого бампера впереди идущей машины, чтобы вырваться вперед, а иногда так же резко останавливаться из-за образовавшейся пробки, а в это время какой-нибудь лихач подпирал их сбоку.

— Страховщики никогда не вдаются в подробности ДТП, случившихся на Этуаль, — объяснил Жан-Мари. — Это так же глупо, как спрашивать у боксера, почему у него разбит нос. — Он засмеялся и закрыл глаза секунды на три, не меньше; машина при этом продолжала двигаться.

— Здорово, — ответил я и тоже зажмурился в ожидании неизбежного.

Чудесным образом неизбежное все же не произошло — нам удалось противостоять действующей на площади силе притяжения. Теперь безрассудность Жан-Мари ограничивалась только болтовней по мобильному — и это тогда, когда он выписывал зигзаги, меняя полосы и проскакивая на красный в погоне за драгоценными свободными сантиметрами трассы.

— Красные сигналы светофора — это что-то типа очередей, — с пренебрежением заметил мой шеф. — Они для тех, у кого есть лишнее время.

Наконец мы добрались до развязки с указателем «север» и повернули на запад.

— Разве Нормандия не на севере? — спросил я.

— Нет, на северо-западе, — ответил Жан-Мари, снова поворачивая, теперь уже в юго-западном направлении. — Но мы едем не к побережью. Там слишком много парижан. Этот район еще называют двадцать первым округом. К тому же цены кусаются.

Оставив солнце позади, мы неслись на бешеной скорости, превышающей допустимую, как минимум, раза в два. Взяв такую планку, с огромной долей вероятности можно было бы обогнать скорость солнечных лучей и вновь оказаться в ночи. Но таких безумцев на трассе оказалось предостаточно. Мы шли четвертыми или пятыми в колонне автомобилей, штурмовавших автостраду на невероятной скорости. На самом деле движение по крайней левой полосе давало незначительное чувство безопасности. Ты понимал это, когда видел, как подрезают соседей справа, не решившихся прибавить газу. Теперь мне было понятно, почему во Франции самая высокая в Европе статистика ДТП. Незначительный туман, пустяковый дождик — и такой хаос на дороге становится смертельным.

День выдался сухим, но слегка морозным. Малейший участок, покрытый наледью, и мы бы пробуксовали до самого океана, но Жан-Мари не терпелось рискнуть. Продолжая гнать, он неотрывно следил за впереди идущей машиной, желая при первой же возможности обогнать ее, что ни капли не мешало ему разглагольствовать о неблагодарных фермерах. По его предположению, министру подсунули донос, из-за чего и пришлось предоставить инспектору документы, подтверждающие легальность поставляемого мяса.

— Но для тебя это ведь не составило проблемы? — спросил я.

— Безусловно, нет.

Сегодня ему предстояло встретиться с кем-то, «оказывающим огромное влияние на фермеров», сказал он, «и расцеловать ему ноги, как будто он каид».[117]

Кто такой каид, я не знал, но, судя по выражению лица Жан-Мари, ноги этот фрукт, по всей видимости, не мыл.

Мы свернули с автострады перед Шартром и теперь ехали вдоль холмистой местности, покрытой гектарами лесных массивов, среди которых были беспорядочно раскиданы многочисленные маленькие фермы и деревушки.

Наконец машина вынырнула в широкую, залитую солнцем долину. Жан-Мари тут же приоткрыл окно и сделал глубокий вдох, наслаждаясь свежим загородным воздухом.

— Вот мы и на месте, — объявил он, когда машина въехала на центральную площадь городка Тру-сюр-Майенн, от которого веяло приятной стариной.

На площади кипела торговля, ведь был выходной. Белые фургончики беспорядочно усеяли все пространство, люди бродили вокруг с хозяйственными сумками, из которых торчали листья салата и румяные булки, каждую минуту готовые вырваться наружу и усыпать собой проезжую часть. Неподалеку от входа на рынок в группку сбились несколько пожилых мужчин в синих комбинезонах. Они болтали о чем-то, пуская в небо кольца табачного дыма. Как я понял, это были фермеры. Наверняка пришли узнать последние новости о субсидиях, позволяющих изобразить их хрюшек на флаге Евросоюза.

Сам рынок представлял собой черепичную крышу, возвышающуюся на массивных каменных опорах. Держалась она за счет небрежно вытесанных брусьев, сбитых крест-накрест, и металлических потолочных балок с облупившейся краской. Внутри рядами стояли прилавки, а за ними — продавцы с покрасневшими от холода руками. Не спасали и многочисленные пальто, грело только то, что изредка удавалось ободрать толпившихся покупателей, заставив приобрести что-нибудь из того, чем богата французская провинция. Были лотки, на которых продавали только помидоры и зелень, были такие, где торговали исключительно яблоками и грушами. Тут же лавка мясника, собравшая толпу, а рядом — без единого покупателя. Вот еще рыбный ларек под голубым навесом, привлекающий любознательных деток, с интересом глазеющих на выставленную голову тунца, отделенную от туши. Еще я успел заметить гриль-бар, где на вертелах запекались молочные поросята; тут же в огромном котле варилась картошка — вот уж закусочная для людоедов-великанов.

— Здесь больше чувствуется дух Франции, чем в Нормандии, — сказал Жан-Мари, — но дома гораздо дешевле. Идем.

Он указал на каменный дом на другом конце площади. Над маленьким, занавешенным витринным окном виднелась какая-то надпись золотыми буквами, но я не мог разобрать.

— Это нотариальная контора, — сказал Жан-Мари. — Нотариуса зовут Лассе.

— Лассе, — повторил я, стараясь прогнать из головы навязчивую ассоциацию с колли Лесси.[118]

— Он юрист, но помимо этого занимается продажей недвижимости. Я предупредил, что ты заглянешь сегодня. Он ждет тебя.

— А ты не идешь, что ли, со мной?

— Нет, у меня кое-какие дела. Он покажет тебе, что сейчас выставлено на продажу, а потом отвезет в Шартр, откуда ты сможешь на поезде добраться до Парижа. Стоимость проезда компания компенсирует.

Через мгновение я уже стоял на улице, а машина Жан-Мари мчалась сквозь толпу. Безусловно, неоценимая помощь с его стороны. Привез меня туда, куда я его не просил, и бросил. А что, если этот Лассе уехал куда-нибудь на уик-энд? Интересно, тут такси вообще ходят? Или мне придется проситься в попутчики к водителю грузовика, перевозящего рыбу?


Но нет, Лассе оказался на месте, правда, вид его не вселял особого оптимизма. Он сидел в своем маленьком стареньком домике и подогревал зад у камина. Из мебели в этой комнатушке с низким потолком и спертым воздухом был массивный стол с кожаной обивкой, современный вращающийся стул и два металлических канцелярских шкафа, выкрашенных в темно-красный цвет. Создавалось впечатление, что месье Лассе только что сошел с картинки, висевшей над каминной полкой. На картинке, потемневшей от каминной гари, была изображена торговая площадь тех времен, когда человечество еще не знало, что такое автомобиль.

Сам месье Лассе напоминал героев Диккенса, посетивших современный магазин одежды, но не до конца понявших что к чему. Неряшливо завязанный галстук задевал край воротничка, брюки, подвязанные тоненьким кожаным пояском, висели и образовывали сборки в области талии. Толстый шерстяной пиджак выглядел так, будто сшит из старых половичков.

Длинные, но жиденькие седые волосы старика были зачесаны назад, с тем чтобы не падали на лицо.

— Это вы месье Лассе? — спросил я по-французски.

— Oui. — Он с дружеским участием пожал мне руку.

— И у вас имеются дома на продажу?

— Дома на продажу? Нет.

— Нет?

— Ах да, много чего продается. Отличное время для покупки дома, но у меня для вас только один. Мой. Можете купить, если понравится. — Он хихикнул себе под нос.

— Но месье Мартен, он сказал мне, что вы торгуете домами.

— Месье Мартен? А вы его знаете?

— Да.

— Да, конечно!

Я обернулся. Последняя реплика раздалась откуда-то со стороны винтовой лестницы, что была за дверью. Мужчина лет тридцати, может, чуть старше, одетый как франтоватый джентльмен из провинции, приветствовал меня широкой улыбкой и протянутой для пожатия рукой.

— Гийом Лассе, — представился он. — А это мой отец. А что, мама еще не вернулась с рынка? — обратился он к отцу. В ответ тот лишь недовольно фыркнул. Похоже, старик просто убивал время, пока жена гуляла по рынку.

Я представился Гийому и попытался повторить мысль, только что высказанную Лассе-старшим, о подходящем времени для покупки жилья.

Лассе-младший понял, в чем дело, и рассмеялся:

— Возможно, на продажу выставлено и много. Но это все не то, что нужно вам. Среди имеющихся предложений нет летних домиков. Только один, может, и подойдет. Небольшой одноэтажный дом. Очень симпатичный и недорогой. Предлагаю прямо сейчас поехать и посмотреть.

Перегнувшись через стол, он открыл центральный ящик и вытащил оттуда увесистую связку ключей. Сопровождая меня к выходу, он сорвал с брелка бумажку с именем и убрал ключи в карман пиджака.

— Сейчас посмотрим дом, а потом я отвезу вас в лучший ресторан в этих местах.

— Хм, но…

«Будь начеку с этими подарочками от агентов, — сказал я себе. — А то однажды окажешься в ситуации, когда серийный убийца предложит тебе надеть наручники, просто чтобы почувствовать, каково это».

— Месье Мартен выразил желание пригласить нас на обед в качестве извинения, что так быстро покинул вас.

— Так он присоединится к нам?

— Нет, но сказал, что оплатит счет.

— А! О’кей, как скажете, — кивнул я.

Меня проводили до двери и усадили в темно-синий «мерседес».


Выезжая из города, мы встретили по дороге несколько домов, на заборах которых висела табличка «ПРОДАЕТСЯ».

— Эти люди хотели бы перебраться из города куда-нибудь в деревню. Прямо как вы, месье Вест.

— Но ведь… э… это же и так деревня, ну здесь… разве нет?

Я имел в виду, что практически у каждого дома наблюдалась какая-нибудь растительность, а за домами шли обычные приусадебные участки. По сравнению с Парижем, такая роскошь казалась мне едва ли не тропическими лесами.

— Но это, тем не менее, город. А вот куда едем мы, там настоящая деревня!

После того как мы проехали не меньше пятидесяти перекрестков, оставили позади дремучие леса, от которых веяло холодом, взобрались вверх и снова спустились по крутым склонам и холмам (на все ушло минут двадцать), мы оказались в речной долине. Противоположный берег довольно широкой реки порос высоченными деревьями с тонкими стволами. До того места, где река делала крутой изгиб, виднелись фермерские домики, отстоявшие друг от друга метров на сто.

Я выбрался из машины и тут же был оглушен удивительной тишиной. Если прислушаться, можно было уловить, как пыхтит дым, выходящий из трубы домика на расстоянии пары полей от нас. Маленькие пташки прыгали с ветки на ветку. На самой верхушке дерева ворона била крыльями, и я в изумлении уставился на нее, словно она только что выпалила из ружья. Месье Лассе абсолютно прав — это место было самой что ни на есть настоящей деревней.

Мы припарковались на лужайке рядом с очень милым домиком, который представлял собой квадратное каменное одноэтажное здание с крышей, заросшей мхом, и наличниками выцветшего на солнце желтого цвета. Вокруг росла неподстриженная трава, садовые деревья были без листьев. За домом стояли огромный амбар, переделанный под гараж, и сарай, в котором недавно поменяли дверь, а заодно вырезали потолочное окно в обветшалой дощатой крыше.

— Помимо деревьев вам полагается два участка пашни, — уточнил месье Лассе, подбирая слова так, будто бы участок уже принадлежал мне. Он указал на пастбищные угодья, уходящие под откос за плодовыми деревьями. На одном виднелся трактор, на другом — овцы.

Лассе достал ключи, и мы вошли в дом. Внутри все было обставлено со вкусом: в гостиной — огромный камин из камней, почти во всю высоту дома. Правда, торчащие балки грозили наставить синяков при каждом неосторожном повороте головы. Кухня была новенькой и поражала шиком, в доме имелись современно оборудованная ванная, смывной туалет и электрический бойлер, внушающий веру в то, что никогда не даст вам замерзнуть. В гостиной и двух спальнях было все, что нужно для жизни, — новенькая мебель радовала глаз деревенским стилем.

— Все это уже входит в стоимость, — сказал месье Лассе, впервые нарушив тишину с того момента, как мы вошли в дом. Никакого навязывания — он дал мне самому убедиться в том, что цена неимоверна привлекательна.

Этот полностью укомплектованный загородный домик почему-то продавался по цене, соответствующей стоимости полуразрушенных развалин!

— Почему он очень… э… недорогой? — спросил я. Глупый вопрос, если ты заинтересован в покупке, но я не мог его не задать.

В ответ месье Лассе лишь пожал плечами, но не в свойственной парижанам манере, а несколько смущенно. Мол, он и сам до конца не понимал: «Здесь такие цены. Слишком далеко от Парижа».

Мы вышли из дома и направились к амбару, половина которого была переделана под современный гараж, а половина по-прежнему была типичной сельхозпостройкой. Гаражная половина имела бетонированный пол и небольшую, запираемую на ключ зону; думаю, она отводилась под велосипеды. Во второй части амбара пол был земляной, а стены уже начинали трескаться. Внутри пахло бензином и деревом.

— Bonjour.

Какой-то невысокий человек стоял в проходе моего амбара. Так сразу нарушитель частных владений?

— Bonjour. — Судя по всему, месье Лассе был с ним знаком и подошел пожать руку.

Мужчина оказался фермером, на вид ему было лет шестьдесят, ярко-красные щеки, чуть ли не карлик, но с неимоверно крупными руками.

Они принялись говорить обо мне на местном диалекте, казавшимся не подлежащей пониманию смесью французского и древнеегипетского.

Кажется, месье Лассе утверждал, что я с большой долей вероятности могу приобрести этот домик. Выражение лица фермера подсказывало, что он крайне удивлен. Неужели я не производил впечатления на джентльмена из провинции? Вообще-то нет, не производил. Опустив взгляд вниз, я заметил, что кроссовки были окантованы грязью.

И тут я понял, что в провинции гораздо грязнее, чем на улицах Парижа. Моя непрактичность была видна невооруженным глазом.

А мужчины тем временем продолжали разговор. Карлик с таким остервенением размахивал руками, указывая в сторону полей, что становилось страшно. Не разбираясь особо в вопросах сельской жизни, я уже начал задумываться: а вдруг и фермер идет в придачу к ферме и я фактически покупаю и его? Должен ли я кормить его в неурожайные годы? А может, мне еще придется отвезти его далеко в лес и застрелить, когда он так состарится, что не в силах будет работать?

Месье Лассе постарался успокоить старика, и тот развернулся и пошел прочь, но не по дороге, а через мой сад. Вот так наглость! Он что, воображает, что это все его?

— Это месье Ожем. Он с соседней фермы. А этими полями просто пользуется, и ему бы хотелось, чтобы новый владелец дома не возражал против установившегося порядка.

— Это зависит… э… от того, как… зачем… э… на что… — начал я, пытаясь сообразить, как бы мне сказать по-французски: «Если только не для сатанинских обрядов и чтобы навозные кучи не благоухали у меня под окнами кухни».

— Он готов платить за пользование землей и за то, что на втором участке пасутся его овцы.

— Он будет мне платить?

— Да, но чисто символическую сумму.

О, так все идет к тому, что это местечко еще и доход будет приносить? А если старикан начнет вдруг пахать в шесть утра, подумал я, то на правах хозяина я смогу препятствовать этому безобразию, в отличие от той мадам, что живет надо мной в Париже.

— Так вам нравится предложение?

— Да, — осторожно подтвердил я, пока здравый смысл потихоньку начинал возвращаться ко мне. И даже если запрашиваемая цена была до смешного низкой, хуже не будет, если попробовать поторговаться.

— Домик совсем маленький. И… — На что еще, черт возьми, я мог сослаться? — И очень много зелени… ее ведь надо… э… бррррр… — Я изобразил моторную сенокосилку. Но это совершенно не значило, что она у меня есть.

Месье Лассе с пониманием кивнул:

— Вы можете попросить месье Ожема стричь траву в обмен на то, что он будет пользоваться ею как кормом для своих животных. А если хотите, он может запускать к вам своих овец время от времени с этой целью…

— Хм… — пробурчал я, будто совершенно не был уверен, что хочу, чтобы эту нуднейшую физическую работу — стричь траву — выполняли за меня фермер или стадо овец.

— Почему бы вам не снять этот домик, скажем, на следующие выходные и понять, нравится вам тут или нет?

— А что, этот дом сдается по выходным? — Кто-то будет спать в моей деревенской кровати, прежде чем мы с Алексой успеем обновить ее?!

— Нет, нет! Но если вы серьезно подумываете о его покупке, то можете за небольшую сумму снять и посмотреть, что из этого выйдет.

— Но это ни к чему меня не обязывает? Я не должен буду обязательно купить его после выходных?

— Конечно же нет! Пока не подписан договор, никаких обязательств.

— Тогда отлично. Ну что ж, до следующих выходных?

— Да, вот ключи.

— Отдадите мне их прямо сейчас?

— Месье Мартен представил вас как порядочного молодого человека.

Учитывая, что это исходило из уст Жан-Мари, даже не знаю, как к этому следовало отнестись — как к комплименту или как к оскорбительному намеку.


На самом деле мне не на что было особенно жаловаться в отношении Жан-Мари, ведь он во многом выручал меня. Элоди на целый семестр уехала в США по программе обмена с Гарвардом. Если не ошибаюсь, дважды в год детки из самых престижных школ бизнеса во Франции отправлялись за границу на три месяца, чтобы потратить еще больше родительских денежек. Так что Жан-Мари вручил мне ключи от ее машины, разрешив воспользоваться в случае, если я захочу поехать за город.

Еще он спросил, не возражаю ли я, чтобы в эти месяцы платить полную арендную плату, так как единолично пользуюсь всеми предоставляемыми благами. Когда же я возразил — вернее, с трудом удержался, чтобы не разразиться возгласами недовольства, — он тут же пошел на попятную и сказал, что выплатит мне бонус, чтобы я смог без ущерба для себя оплачивать квартиру в этот период. «Ого! — подумал я про себя. — Наверное, эти школы и правда дорого им обходятся!»

Я рассказал об этих денежных трюках Алексе и высказал предположение, что, возможно, Жан-Мари надеется, что я въеду куда-нибудь на машине его дочери и он сможет выручить приличное страховое возмещение. Но Алекса сочла меня слишком циничным по отношению к моему доброжелательному боссу.


Что касается наших отношений с Алексой, то тут все шло более чем хорошо. Пока Элоди наслаждалась заграничной жизнью, Алекса могла оставаться у меня, не рискуя стать свидетелем кулинарных конкурсов в три часа ночи, сопровождаемых обнаженкой. Мы могли с удовольствием провести вечер, плавно перетекающий в ночь, не пускаясь в философские дебаты о природе отношений мужчины и женщины разных национальностей в пост-феминистском мире.

Ее отец снова ощущал прилив сил, познакомившись с дизайнером столовых приборов из Дании, так что в уик-энд, следующий за моей разведывательной поездкой, мы вместе оседлали «пежо» Элоди и помчались на запад страны.

Небо было изрядно затянуто облаками, с большой долей вероятности готовыми пролиться на наши головы дождем. Глядя на несущийся поток машин, казалось, что все они вознамерились во что бы то ни стало обогнать сгущающиеся облака. Среди ревущих автомобилей, я чувствовал себя, словно за рулем детской машинки в луна-парке.

Пока я рулил (или, точнее сказать, дрожал от страха, удерживая в руках руль), Алекса занялась уборкой салона. Не то чтобы она была зациклена на чистоте, просто случайно обнаружила странного вида таблетку в перчаточном отделении (на таблетке был выбит рисунок в виде черепа). Моя подруга не без оснований полагала, что стоит полиции, настороженной моей чрезмерно аккуратной манерой вождения, остановить нас, как нас тут же возьмут под арест за хранение широчайшего спектра запрещенных веществ. Поэтому все, что не внушало ей доверия, Алекса тут же выбрасывала в окно: пластмассовую бутылочку, кусок какого-то вещества растительного происхождения, пустой пластиковый конверт. Когда мы ненадолго остановились на подъезде к Шартру, она даже перебралась назад и выгребла весь хлам из-под сидений. С интервалом в несколько минут я чувствовал, как поток воздуха с силой врывается в окно, — значит, Алекса в очередной раз избавлялась от подозрительных предметов. Если какому-нибудь незадачливому полицейскому повезет выгуливать неподалеку ищейку, она обязательно возьмет наш след, и даже пара сотен километров ее не остановят.

Мы были уже почти у цели, когда Алекса вдруг выругалась.

— Что такое? Под обивкой подлокотников полно героина?

— Ты не слышал, что только что сообщили по радио?

— Нет. — По радио передавали новости, но я даже не пытался уловить смысл в этой скороговорке.

— Электрики объявили забастовку.

— Тогда надо заехать и купить свечи. Если не ошибаюсь, плита в доме газовая.

— Газовщики и электрики — здесь это одно и тоже.

— Эх!

Мы заехали в магазин в Тру и запаслись едой на все выходные, изрядным количеством свечей и парой фонариков. Меня даже осенила идея купить древесный уголь и дров, чтобы мы могли приготовить все что вздумается.

Выходные с сексуальной француженкой, проведенные у камина в свете свечи… Что еще нужно для полного счастья? Неужели отсутствие газа и электричества имеет какое-то значение?


Дождь начался как раз в тот момент, когда мы подъехали к дому. Все небо окончательно заволокло облаками, и казалось, что деревья пронзают их с тем, чтобы холодные струи со всей мочи поливали домик, ставший на эти выходные нашим убежищем. Однако даже в сумраке дом смотрелся шикарно.

Алекса просто светилась от счастья, и я больше, чем когда-либо, вознамерился приобрести его.

Чего мне по-настоящему хотелось, так это завалиться с подругой на кровать, но, собрав всю силу воли в кулак, я решил внести свой вклад в приготовление пищи и отправился делать барбекю.

Кирпичная постройка для барбекю находилась сразу за кухонной дверью, правда, она была засорена золой. Поэтому мне пришлось сначала отыскать маленький совок и вымести все это в пакет (и частично на собственные джинсы), прежде чем я смог развести огонь. Дождь расходился все сильнее и сильнее, но это, по крайней мере, спасло меня от лишнего пепла в легких.

Над жаровней для барбекю возвышалось что-то вроде крыши, но дождь, безразличный к моим планам, шел под углом и заливал огонь, прежде чем тот успевал разгораться. Я раскинул руки, как при распятии, пытаясь защитить огонь шириной своей распростертой куртки, пока он не разгорелся как следует. Надышавшись дымом, я почувствовал, что пепел все-таки проник в мои бронхиолы.

Откашлявшись, я увидел фермера, месье Ожема, стоявшего у стены метрах в пяти. Нервно жонглируя сигаретой во рту, он пялился на меня и что-то кудахтал на своем древнеегипетском, пытаясь перекричать шум дождя.

Суть того, что он так страстно пытался донести, я все же угадал:

— Ты что, совсем рехнулся, или как? Вы, горожане, не понимаете, что ли, что барбекю посередине зимы, да еще в проливной дождь, нормальные люди не разводят?

Со всем почтением и благодарностью я раскланялся в ответ на его мудрый совет не заморачиваться, но тут меня снова одолел кашель. Чтобы не задуть и так затухающий от порывов холодного ветра огонь, я отвернулся, а когда снова посмотрел в сторону стены, старика уже не было.


Мы скромно поужинали, довольствуясь тем, что было: стейки, салат и фрукты, и решили, что дожарим оставшееся мясо завтра. Даже Алексе не особо пришелся по вкусу стейк, оказавшийся сырым за исключением обуглившейся миллиметровой каемки по краю.

Остаток дня мы провели, зарывшись под одеяло (а что еще оставалось делать в доме без отопления и света?), но потом с помощью фонариков снова оделись и нырнули в темноту вечера, гонимые чувством голода.

Дождь лил с прежней силой, французы вспомнили бы тут одно из своих образных выражений: «Словно писающая корова».

Мы решили не возвращаться обратно в Тру и заглянуть к месье Ожему. Выскочив из машины, я помчался к его крыльцу с картой, желая разузнать, нет ли поблизости какого-нибудь трактира.

Стоя в дверях, он принялся что-то втолковывать мне, прежде чем я все-таки исхитрился объяснить, с каким вопросом пришел. Для начала он дал понять, что считает меня идиотом, но потом соизволил посоветовать какое-то место, где можно перекусить. Насчет трактиров он не был уверен, но в конце концов тыкнул пальцем в какой-то городок в нескольких километрах отсюда и сказал, что там, в казино, подают ужин.

Звучало еще более заманчиво, чем я предполагал: я-то думал, мы найдем какую-нибудь крошечную частную гостиницу, где хозяева и сами живут и кухней заправляют еще с тех времен, когда римляне шли этим путем на сражение с Астериксом.[119] Признаться, я даже с особым удовольствием предвосхищал, как нам подадут божественный гарнир, за рецептом которого уже не один год гоняются все столичные кулинары. Но раз нет — думаю, ужин в казино был стопроцентно лучшей перспективой, чем недожаренные стейки.

— Что он посоветовал? — поинтересовалась Алекса, как только я нырнул обратно в машину и залил ее дождем.

— Увидишь, это будет сюрприз.


Именно в тот день и в тех обстоятельствах я все-таки получил наиважнейший урок о природе отношений мужчины и женщины разных национальностей в постфеминистском мире. Суть его заключалась в следующем: не обещай что-либо в качестве сюрприза, если у тебя нет стопроцентной уверенности, что сюрприз будет приятным.

Так как Алекса была француженкой, ей было известно, что практически все казино располагаются вдоль побережья или в районе SPA-центров. Не спрашивайте меня почему — может, погружение в море или нега от SPA-процедур притупляют боль осознания, что все ваши средства проиграны в рулетку? Но что бы там ни служило причиной такого месторасположения игорных заведений, Алекса сразу же поняла бы, что мы едем не в казино, а в Casino. Так называется сеть супермаркетов, при которых зачастую работают кафе-закусочные.

Она сказала бы мне, что процесс ожидания в очереди, завершающийся лицезрением физиономии продавца в униформе, который переворачивает на тарелку бифштекс с жареным картофелем, не кажется ей слишком привлекательным, несмотря на то что большинство французов получают от этого удовольствие.

Когда мы припарковались на стоянке, она просто отказалась выходить из машины. Мы могли бы отправиться в центр города, выехав из промышленной зоны, но, похоже, супермаркет был единственным работающим заведением на многие километры вокруг. Вполне возможно, у магазина имелось собственное резервное электропитание, уберегающее холодильники от разморозки.

Приятным было то, что я убедил Алексу зайти внутрь, и мы все-таки поели что-то горячее. Но были и свои минусы: практически всем жителям этого городка пришла в голову та же счастливая мысль. Потому нам пришлось сидеть за столом с семейкой, где один ребенок в силу возраста без разбору швырялся едой, второй — в силу того же — без устали стучал по столу вилкой (и швырялся едой), а третий оказался угрюмым подростком, которому было невдомек, что толкать локтями в бок рядом сидящего англичанина невежливо. И даже моя излюбленная теория о том, что ресторан быстрого обслуживания лучше всего передает характер французов, не спасла положения. А если честно, все только ухудшилось.

Думаю, лишним будет сообщать, что домой мы возвращались в полной тишине, и только мысли шумно роились у меня в голове: хорошо, что мы хоть после стейков отправились в кровать. Жаркие объятия определенно не входили в меню этой ночи.

Усевшись на постели, каждый схватил по фонарику и молча уставился в книжку. Я читал переведенный на английский роман Эмиля Золя «Чрево Парижа», повествующий о жизни на старом продуктовом рынке в районе Лез Аль. А Алекса, в свою очередь, читала переведенную на французский книгу «Женщины с Венеры, мужчины с какой-то глупой планеты, на которой им внушают, что с женщинами не нужно советоваться о том, где они предпочитают провести вечер».

И вдруг в тишину нашего вечера ни с того ни с сего вмешалось какое-то необъяснимое стечение событий. Началось с того, что кто-то въехал на мотоцикле в амбар. Это непонятным образом повлекло за собой окончание забастовки электриков, и в комнате зажегся свет. Несколькими секундами позже раздался стук в дверь (вероятно, это был тот самый заблудившийся байкер).

Натянув джинсы и куртку, я пошел разобраться, в чем же дело. Остывший воздух соседней комнаты обдал ледяной струей, но теперь хотя бы свет горел повсюду: мой путь от спальни до входной двери был полностью освещен: забастовка, определенно, была позади, что не могло не радовать. Но я все еще слышал раздававшийся из амбара рев работающего мотоцикла и открыл дверь с четким намерением попросить водилу убрать свою «ямаху» куда-нибудь подальше от моих ушей.

Но нет, я не угадал, передо мной стоял закутанный по самый нос месье Ожем и снова читал мне нотации. Пару слов из его гневной тирады я понял — я уже начал осваивать этот его древнеегипетский. «Grange», — сказал он. Даже в современном французском это значило не что иное, как «амбар».

Но прежде чем я успел спросить, почему он использовал мой grange в качестве своего гаража, фермер бесцеремонно обошел меня и прошествовал на кухню. Поспешив за ним, я обнаружил месье Ожема шарящим у меня под раковиной.

Это скорее озадачило, нежели разозлило. В принципе, вряд ли можно покалечить раковину, не испачкавшись при этом, подумал я, так что пусть возится, если ему так угодно.

Фермер поднялся с колен, подошел к плите и включил газ.

— Что происходит? — Алекса вошла в кухню, предварительно одевшись, что меня лишний раз порадовало.

К тому времени как месье Ожем покончил с объяснениями, я уловил, что слово grange может использоваться и в сочетании с другими словами.

Позже я припомнил, что два этих термина он упоминал еще днем, правда вперемешку с местным говором, не подлежащим моему пониманию. Это было, когда я пытался разжечь барбекю и когда спрашивал, нет ли местечка поблизости, где можно поужинать. А значения, открывшиеся мне только сейчас, были: «аварийный генератор» и «газ в баллонах».


— Хорошо, я не особо разбираюсь в особенностях повседневной жизни провинциальной Франции, но и ты, согласись, в этом деле не преуспела.

Алекса смущенно заерзала под одеялом.

— Я имею в виду, что мы оба должны были обратить внимание на очевидные подсказки. Ну, например, когда я пошел разузнать у месье Ожема, куда бы съездить на ужин, почему мы не задались вопросом, почему его дом играет всеми цветами иллюминации в честь празднования дня Бастилии? Ведь здесь, наверное, в каждом доме есть аварийный генератор.

Алекса показалась из-под одеяла, по крайней мере, до уровня носа, который мило сморщился, пока она тихонько хихихала. Достаточно было горячего утреннего кофе на прикроватной тумбочке и теплого воздуха, гоняющего пыль с батарей, чтобы она вновь обрела утраченное на время чувство юмора.

Снова воцарил мир, и, как это зачастую бывает, рынок недвижимости ощутил приток новой жизни.

— Ты должен купить этот дом, — сказала она. — Это прекрасное местечко, куда можно сбежать от повседневности. А что нужно сделать, чтобы купить его?

Алекса уселась поудобнее в кровати, обхватив кружку с кофе обеими руками. На ней была одна из моих рубашек.

— Даже не знаю. Полагаю, я должен заказать экспертизу.

— Экспертизу? Что-то схожее с тем, когда проводят анализ рынка?

— Нет, экспертизу технического состояния здания, что-то в этом роде. Чтобы выяснить, не завалится ли дом или не станет ли уходить под землю, засасываемый грязями.

— О! — Она пожала плечами. — По мне, у дома вполне нормальное состояние.

Я рассмеялся, но вскоре понял, что Алекса относится ко всему этому, как большинство французов, занимающихся недвижимостью.

Месье Лассе сказал, что я могу позвонить ему в любое время, пока буду здесь, так что я решил не откладывать и набрал его номер, не вылезая из кровати.

— Мы можем организовать приезд комиссии для проверки здания? Чтобы удостовериться в прочности самой конструкции, ну например, чтобы быть уверенным, что дом не рухнет.

— Комиссию для проверки? — Услышав мои потуги на французском в архитектурной сфере, месье Лассе, судя по голосу, слегка растерялся.

— Да, для проверки самого здания. Стены, крыша, пол…

— О, я понял вас, — прервал он мои перечисления составляющих дома. — Сертификат о том, что здесь нет термитов и водопровода, уже имеется…

— Нет канализации? Минуточку… — Я прикрыл трубку рукой и спросил Алексу, стандартная ли для Франции ситуация, когда в стоимость дома не включены ванна, раковина и туалет.

Она выхватила трубку у меня из рук и в течение нескольких минут уладила с месье Лассе все интересующие меня вопросы. Правда, я несколько напрягся от формы ее одежды в этих переговорах: прикрыта была лишь верхняя часть прекрасного тела — в таком виде, на мой взгляд, можно было разговаривать исключительно со мной или, на худой конец, с гинекологом.

Зажав трубку ладонью, Алекса шепнула:

— Ну ты и идиот! Он имеет в виду не водопровод. Ты говоришь о plomberie — ванна и все такое, а он объясняет, что в краске нет plomb.

— Plomb?

— Как это по-английски — то, что накапливается в старой краске? Из этого еще делают пули.

— Свинец?

— Да. Когда ты выставляешь на продажу дом, ты должен предоставить сертификат, что в краске не содержится свинца. И что в доме нет термитов. И нет amiante.[120]

— Муравьев? Я видел толпы муравьев на кухне!

— Нет, не муравьев, a amiante. То, что не горит.

— Деньги, что ли?

— Нет же, идиот. То, что используется в строительстве.

— Ну да, деньги.

— Вот дурак! Поговори с ним сам. — Она снова передала мне трубку.

— Вам надо подписать документ promesse de vente,[121] — сказал мне Лассе. — Это гарантирует, что вы согласны купить дом за определенную цену.

— Promesse de vente? Я должен подписать договорное обязательство о покупке?

— У вас будет неделя, в течение которой вы можете изменить свое решение. Если желаете, я могу прямо сейчас завезти promesse de vente, чтобы вы могли ознакомиться.

— Сейчас? Да, но…

В этот момент мне показалось, что у моего дома высадился отряд местных партизанских формирований и открыл артиллерийский огонь с единственной целью — сломить сопротивление.

Алекса закричала.

— Да, приезжайте прямо сейчас, — попросил я. — Побыстрее и в сопровождении полиции. На нас кто-то напал. С оружием!

К тому времени как мы, собравшись с духом, оделись (кто захочет распрощаться с жизнью наполовину раздетым?) и выглянули в окно, выстрелы стихли. Из спальни мне открывался вид только на угол амбара и сад, за которым тянулись поля, отлого спускавшиеся в низину. В саду за ночь выросло несколько новых деревьев — ветками служили винтовки, а стволами — туловища. Вооруженные люди были облачены в оранжевые комбинезоны с люминесцентными вставками. Почему-то я решил, что это охотники.

Группа из шести-семи человек с помповыми ружьями в руках слушала месье Ожема. Он, как обычно, активно жестикулировал и указывал в направлении дома.

— Почему они все в этих оранжевых жилетах? — спросил я, полагая, что охотники должны выбирать неброскую одежду. Какой смысл сигналить о своем приближении?

— Потому что они стреляют друг в друга, — зловеще прошептала Алекса. — Они стреляют во все, что движется. Кошки, собаки, люди, вышедшие на прогулку, да кто угодно становятся их жертвами. Вот почему они в оранжевом. К тому же их легче отыскать в лесу, в случае если они впадут в алкогольную кому.

— Ладно тебе! Пойдем скорее посмотрим, в чем там дело, — сказал я достаточно смелым тоном.

Мы постарались как можно громче открывать замок черного входа, а очутившись на улице, разговаривали, чуть ли не крича, стараясь дать понять, что мы не кролики.

— Bonjour! — выкрикнул я, и мы неторопливым шагом направились в сторону сада.

Месье Ожем в этот момент раздавал сигареты. Увидев нас, он разогнал охотников, и те поплелись в направлении полей.

Фермер подошел к нам, добродушно пожал руки и заметил, что утро выдалось прекрасное. Да уж, картинка была та еще — небо выкрашено в угрюмые серые тона, облака нависали прямо над головой, но в воздухе ощущалась свежесть, приятно отличавшаяся от вчерашнего холода. Теперь, когда выстрелы не нарушали привычной тишины, птички вновь запарили в воздухе, что-то щебеча.

— А что здесь… э… происходит? — спросил я.

Алекса перевела для меня его ответ:

— Охотники (все-таки я не ошибся!) думали, что дом пустует. Обычно они и не заглядывают в эти места. Они только хотели защитить нас от кроликов.

— А что, тут водятся кролики-мутанты, пожирающие людей? — снова спросил я.

— Да, временами они появляются здесь, нападают на овец и сжирают все овощи, что растут в огороде.

— Но нам нравятся кролики, — возразил я.

Казалось, месье Ожем согласен со мной. Алекса снова перевела:

— Он сказал, что рад это слышать и что охотники принесут парочку нам на ужин, если вернутся с добычей.

— Скажи ему, что я не ем животных, если они еще не разделаны.

— Мы не должны отказываться. Мы ведь скоро станем соседями.

Я почувствовал, как меня с головой накрывает счастье. Алекса только что в первый раз выбрала слово «мы» в отношении нас! Пожить мы приехали в «моем доме», и если нам случалось идти в гости к ее друзьям, то всегда оказывалось, что они хотели встретиться со мной, а не приглашали нас вместе, потому что мы — пара. Теперь же, если я куплю этот дом, это будет «наш дом».

— Ладно, думаю, нам никто не мешает закопать кроликов, когда стемнеет.

— Нет, я приготовлю их.

Алекса поблагодарила месье Ожема, и он поспешил вслед за охотниками. К этому времени они уже почти дошли до леса и вновь принялись палить из своих ружей. Их светящиеся жилеты маячили на фоне вспаханной земли, как пробки на водной поверхности. Овцы, пасущиеся на соседнем поле, инстинктивно ринулись в сторону, завидев людей с оружием. И кто сказал, что овца — глупое животное?


Месье Лассе приехал спустя час, и, усевшись за кухонный стол, мы начали переговоры. Сегодня он еще больше напоминал английского провинциального франта: блестящая куртка и начищенные до блеска коричневые штиблеты с резинкой.

Перед нами на столе лежало то, что называется promesse de vente, — брошюрка в несколько страниц с многочисленными пробелами, отведенными для описания дома, земельного участка и указаниями для нынешних и будущих владельцев. По ходу разговора месье Лассе заполнял некоторые из пустующих строк, аккуратно выводя слова синими чернилами. Одновременно он не забывал разъяснять мне все операции, связанные с процессом купли-продажи, которые предстоит пройти. Я должен был подписать заявление о предварительном согласии приобрести недвижимость и выписать чек на сумму, равную десяти процентам от стоимости. После чего мне предоставлялось семь дней, чтобы я мог трезво оценить собственные желания и возможности. В случае чего, в течение этой недели я имел право отказаться от предложения, не рискуя при этом потерять вложенный депозит. Однако, если мой отказ следовал позже обозначенного срока, продавец был вправе оставить за собой эти десять процентов. Пока продавец вынужден был ждать моего решения, он не мог перепродать собственность, даже по более выгодной цене. В заявлении указывалась дата, в которую нам надлежало оформить окончательный договор купли-продажи, acte de vente. Но это лишь через два месяца.

Все казалось мне предельно логичным и понятным, кроме одного.

— Вы — юрист или агент? — спросил я мистера Лассе.

В знак согласия, что, мол, я имею право знать, он закивал головой:

— В маленьких городках зачастую один человек является и юристом и агентом. Люди просят нас участвовать в процессе купли-продажи их дома, будучи уверены, что мы качественно оформим все документы. — При этих словах мистер Лассе затряс перед нами всевозможными сертификатами о термитах, свинце и асбесте (amiante). В этой пачке аккуратно подшитых бумажек указывалась площадь продаваемого объекта, каждой комнаты в отдельности, амбара, огорода, сада и полей; все было замерено до последнего квадратного миллиметра и зафиксировано уполномоченным оценщиком.

— А я могу найти еще одного юриста, своего?

— Если вам так угодно. Но я лично могу заняться этим для вас. Здесь не так много юристов, а парижские вряд ли возьмутся за это дело. — Месье Лассе усмехнулся, как бы про себя, абсурдности моей идеи.

— А что вы можете сделать для меня в плане юридической помощи, какие вопросы разрешить?

— О! Я удостоверюсь, что коммуна, местная мэрия, не претендует на покупку этого дома для муниципального жилья. Но она и не претендует… — Он ободряющим жестом положил мне руку на плечо. — Также мне предстоит убедиться, что управление железных дорог не собирается проложить линию вдоль какого-нибудь из ваших будущих полей, что тоже навряд ли — к югу отсюда уже имеется скоростная ветка. И я подготовлю окончательный вариант acte de vente.

— И сколько я должен за всю эту работу?

Его нисколько не задел мой прямой вопрос:

— Я лично беру не так много. Вот государство, да. Вы должны будете заплатить пять процентов от цены в качестве налога.

— Пять процентов?

— Да, до недавних пор были все десять.

Даже с учетом дополнительных пяти процентов цена по-прежнему казался мне заманчивой. Месье Лассе снял колпачок своей роскошной перьевой ручки фирмы «Montblanc» и подписал две копии заявления: одну для продавца, другую — для меня. Я, в свою очередь, выписал чек и помахал им в теплом воздухе моей новой кухни, чтобы дать чернилам высохнуть. Улыбаясь, Алекса смотрела на меня одобрительно. Довольный вид месье Лассе выдавал предсказуемое удовлетворение человека, который вот-вот получит на руки подписанный чек.

— Мы можем приехать еще раз в следующий уик-энд? — спросил я.

— Да, не вижу никаких препятствий этому. В конце концов, дом почти ваш. Вы решили, готовы ли отдать поля в пользование месье Ожему?

— Почему бы и нет? — пожал плечами я.

— Отлично. Пойду загляну к нему и порадую этой новостью. Он бы уже хотел начать посев.

— Какой посев?

— Ну, я не знаю. Но не переживайте, эти фермеры, что из старого поколения, практически все приверженцы биологических продуктов.

— Натуральной, растительной пищи, — перевела Алекса.

Мы пожелали друг другу всего хорошего, и месье Лассе задребезжал ключами от машины, роясь в кармане.

— Вам всем тут так повезло с этими генераторами, — заметил он. — В городе до сих пор не включили электричество. Чувствуешь себя, как в Средние века. После шести уже не почитаешь.

При его словах меня переполнило довольство собой и жизнью!


Следующий уик-энд, как я теперь полагаю, заранее спрограммировала компания, занятая в создании фильма: «Сто причин, почему с твоей стороны будет высшей глупостью не стать обладателем своего собственного уголка в провинциальной Франции».

Ребята, казалось, устроили все по высшему разряду. Погода была что надо — свежий воздух подсушил всю уличную грязь и навевал желание нестись вдоль извилистых дорог подальше от Парижа. К тому же они укокошили охотников, которые, как сказал месье Ожем, вовсе не собирались перестрелять всех кроликов. В этой части деревни они оказались потому, что какой-то кабан подрывал молодые саженцы деревьев. Программисты из этой чудесной компании позаботились и о том, чтобы у Алексы проснулось не только обостренное сексуальное желание, но и ранее неведомый мне азарт, с которым она бросилась готовить потрясающие блюда из всего того, что мы закупили на местном рынке. (Хотя в итоге выяснилось, что этот порыв разожгли живописные образы, подсказанные французским министерством штампов в области продовольствия.) И в довершение всего создатели компьютерных программ ухитрились организовать починку сетевого электричества. Видимо, они обнародовали файл какого-то соглашения электрического узла Франции на восстановление мощностей заводов для последующей продажи технологии по производству ядерной энергии странам третьего мира, тем самым гарантируя пожизненную занятость собственным работникам.

Я был бы безумцем, если бы пожелал расторгнуть предварительное соглашение о купле-продаже. Попивая белое вино, произведенное в долине реки Луара, я раздумывал, куда еще не целовал Алексу, а тем временем незаметно подкрался седьмой день после подписания контракта.


Мне казалось, приобретение собственного кусочка Франции как-то кардинальным образом поменяло мое мировосприятие. К этому времени я многое понял и смог себе объяснить, в чем причина своеобразного отношения французов к работе. Рабочие дни и для меня стали лишними, втиснутыми в промежуток между выходными. Пятничные послеобеденные часы были не более чем непродолжительным отрезком времени, следующим сразу за ланчем, проведенным у компьютера в поисках лучших путей выезда из города с учетом уже наметившихся пробок.

Весь январь мой проект с сетью чайных продремал, словно уйдя в зимнюю спячку, но он перестал служить причиной моих постоянных волнений и тревог. Меня больше интересовало, что нового у месье Лассе, застрявшего в юридических дебрях, опутавших мой будущий дом. Когда бы я ни позвонил спросить, как продвигаются дела, он всегда занимал однажды высказанную Алексой позицию — «все вроде бы в порядке».


Однажды в субботу, когда мы с Алексой были в maison, который я взял в привычку арендовать каждый выходной, из-за кухонной двери показался нос Жан-Мари, словно пришедший на запах утреннего кофе. «Оказался неподалеку, приехав снова поцеловать каида», — как он объяснил.

— Каида? — переспросила Алекса.

Очевидно, вопрос Алексы не так увлек Жан-Мари, как ее притягательные внешние данные, потому остался без ответа. Он поинтересовался, «что это за прелестная молодая леди» и так долго держал ее за руку, что я уже было подумал, им движет желание навсегда оставить отпечатки пальцев Алексы на своей ладони. Он стоял возле нее, как цапля, ожидающая подходящего момента для того, чтобы вцепиться клювом в бедного карлика.

И что еще хуже, Алекса, улыбаясь, смотрела ему в глаза и, очевидно, получала удовольствие от происходящего.

— Хочешь пройти посмотреть дом внутри? — спросил я Жан-Мари.

Если бы мне довелось показать ему окрестности, я бы, пожалуй, начал с сада и так бы и вел его, пока на каком-нибудь отрезке вездесущая грязь не затянула бы моего шефа навеки.

— Может, выпьете кофе? — предложила Алекса.

— О нет, я бы, может, и хотел, но тороплюсь, — ответил он, с трудом отрываясь от моей девушки. А мне в эту секунду казалось, я слышу, с каким треском его тело, противясь этому, все же удаляется от нее. — Le caïd a un caillou á la place du coeur.

Алекса улыбнулась в ответ, всем своим видом демонстрируя восхищение его поэтическим талантом, и он ушел, оставив после себя в воздухе концентрированный запах тестостерона.

— Что он сказал? — спросил я.

— Не знаю. Каид с камнем вместо сердца, — ответила Алекса, с нежностью в глазах глядя на только что закрывшуюся за ним дверь. — Он очень милый, твой босс.

— Милый? Нет, сейчас ты застала его в дурном расположении. Когда он по-настоящему милый, он в ту же секунду склоняется над тобой и немедля приступает к оральным ласкам.

— Ах! Да ты ревнуешь! — сказала она так, будто я зря обвинял его в только что продемонстрированной похоти.

— Да, я ревную. А кто бы не стал?

Я думал, что Алексе польстят такие слова, и был прав.

Но я врал. Я не ревновал, я сходил с ума. Что он за ублюдок, вот так бесцеремонно, прямо на моих глазах, кадрить мою девушку. А если бы я был в этот момент на огороде и полол картошку, он бы, не моргнув глазом, пригласил ее прокатиться на своей крутой тачке. Или наверняка выудил бы у нее номер телефона.

Другой бы на моем месте собрал своих дружков, чтобы те открыли по обидчику стрельбу из автомобиля. Но я был воспитанным фермером (ну почти) и потому решил действовать более мягкими методами.


Меня порадовало «постоянство» Стефани: она до сих пор не поменяла пароль на компьютере и по-прежнему удаляла прочитанные сообщения, но корзину не чистила. Более того, она, похоже, и не догадывалась, что все отправленные ею сообщения, собираясь в папке «Исходящие», в открытом доступе дожидаются всех любопытствующих вроде меня. Таким, как она, вообще нельзя доверять переписку о нелегальном ввозе продуктов питания!

Однажды я снова решил остаться допоздна и проверить ее почту за последние дни. Была среда, в этот день недели в офисах пустыннее, чем обычно, потому что многие мамочки, у которых дети еще не ходят в школу, берут в этот день выходной. Так что в коридоре, по которому я стрелой несся из своего кабинета в кабинет Стефани, стояла гробовая тишина.

Первым добрым знаком, намекающим, как мне казалось, на присутствие каида, было письмо от Жан-Мари, отосланное около месяца назад. В нем говорилось: «Я займусь этим» — в ответ на слова Стефани: «Заканчивай игру с НФ».

Я поискал еще какие-нибудь письма, в которых упоминался бы НФ, кем бы он ни был. Нашел одно, в котором Стефани предупреждала Жан-Мари, что вместе, НФ и «chasse et pêche», могут обернуться «graves ennuis» для «circonscription» Жан-Мари и для самой компании. Если я правильно понял, то «охота и персик» грозят Жан-Мари «серьезной скукой» в его «округе». Надо будет попросить Алексу перевести всю эту чушь.

Я распечатал страничку и вновь вернулся к поискам. Наткнулся на письмо, отосланное как раз перед забастовкой, устроенной фермерами у нашего офиса. Оно датировалось примерно теми числами, в которых я узнал о нелегальном импорте говядины.

Длинное, аккуратно набранное, со всеми знаками препинания послание напоминало рекламный проспект. Стефани перенаправила его Жан-Мари, а потом «удалила». Оно было составлено неким представителем Национального фронта. Ну конечно же — НФ! Это была ультраправая партия, вышедшая в последний тур президентских выборов в две тысячи втором году. Похоже, все написанное было одним сплошным эвфемизмом, но, как мне показалось, я все же уловил суть. «Пришло время патриотизма, а не интернационализма. Глобализация — это рак, поедающий истинно французский стиль жизнь. НФ, совместно со своими единомышленниками из Chasse et Pêche, напомнит людям об этом во время муниципальных выборов, которые состоятся в мае. Все французские компании, а в особенности те, чья деятельность связана с сельским хозяйством, должны помнить об этом».

Это могло бы быть обычным письмом, с подтекстом «покупайте товары отечественного производства», если бы Стефани не подписала кое-что от себя, прежде чем переслать его Жан-Мари. Насколько я понял, она спрашивала, намерен ли он вновь баллотироваться на майских выборах. Вновь баллотироваться? Выходит, помимо продавца говяжьего фарша и потенциального владельца чайных кафе, Жан-Мари был еще и политиком?

Распечатав все из того, что счел нужным перечитать еще раз, я поспешил удалиться из кабинета.


Я с особой осторожностью подбирал слова, обращаясь к Алексе с просьбой помочь мне в переводе того, что не смог самостоятельно отыскать в словаре. Кто знает, как долго длится гипнотический эффект соблазнения, техникой которого владел Жан-Мари?!

Мы сидели в кинотеатре, ожидая начала франконемецкого документального фильма, рассказывающего о том, в каких условиях трудятся китайские девушки, участвующие в создании известного бренда кукол.

Мы купили по жутко дорогому мороженому у билетерши, и я, как бы между прочим, спросил, что такое Chasse et Pêche. Оказалось, это аграрная политическая партия. В ее состав входят охотники и рыболовы, отстаивающие право на свою деятельность независимо от принятых Евросоюзом законов о вымирающих видах. Мало ли кто из животных случайно забрел в леса Франции или заплыл в ее воды!

И похоже, они не видели разницы между оперенными мигрантами и прямоходящими — и те и другие были для них объектом нападок.

Пока шла реклама полноприводного мощного авто, я, как бы рассуждая вслух, сказал Алексе, что накануне майских выборов Chasse et Pêche вполне может скооперироваться с НФ.

Мои рассуждения нисколько не удивили девушку, уплетавшую в свое удовольствие шоколадное мороженое.

— Кого выбирают на муниципальных выборах? — спросил я.

— Пэров.

— Кого-кого?

— Пэров всех городов, пригородов и районов!

Я чувствовал в ее голосе раздражение оттого, что не догоняю. Но мелодия из бесконечного ролика о разорительных чудовищах делала невозможным диалог двух людей, даже если они разговаривают на одном языке.

— Les maires! — пронзительно прокричала Алекса, как только музыка прекратилась.

— Ааа! Мэры! — эхом отозвался я, потирая заложенное от такого крика ухо. Нехорошее предчувствие укололо где-то глубоко внутри.

Я откинулся на спинку кресла, приготовившись внять доводам против приобретения кукол китайского производства.

Как только я добрался до дома — в одиночестве, потому как Алекса не чувствовала эротического подъема после столь депрессивного фильма (хорошо, я не спросил ее: «Какого черта нужно было идти и смотреть этот фильм в моей компании?»), — я тут же залез на сайт французского правительства и нашел именно то, что искал.

Мэром города Тру был некий Жан-Мари Мартен, «местный предприниматель и земельный собственник». Даже не будучи выбранным в качестве независимого кандидата, он, как я обнаружил, побродив по сайту еще пару минут, определенно выигрывал на выборах, учитывая на удивление низкий процент в поддержку НФ и Chasse et Pêche, обычно набиравших большое количество голосов в близлежащих округах.

Можете назвать меня чересчур подозрительным, но все это заставило меня серьезно призадуматься о «милом Жан-Мари». Было около часа ночи, и, судя по всему, мадам Гиппопотам снился сон, как она топает сквозь тростниковые заросли Центральной Африки. С улицы раздавались отдаленные возгласы и смех каких-то случайных гуляк, а из бара для геев, что на углу, долетали обрывки музыки. Относительная тишина помогла мне сложить воедино все обрывочные фрагменты сомнений, разлетавшихся у меня в голове, как клочки растрепанной газеты.

«Что это должен быть за человек, — размышлял я, — готовый выбить бонус в размере нескольких сотен евро для своего сотрудника, чтобы тот компенсировал затраты на арендную плату за квартиру, где его дочь временно не проживает? Для такого состоятельного бизнесмена, как Жан-Мари, это должно быть каплей в море. Конечно, если только, вся его жизнь не подчинена одному — во всем искать выгоду…

Итак, — мои мысли неслись все дальше, — какие выводы я должен сделать лично для себя, учитывая, что именно Жан-Мари был так добр и познакомил меня с месье Лассе? И дал мне машину — в абсолютно безвозмездное пользование, — чтобы я мог поехать и посмотреть это местечко».

Единожды закравшаяся мысль не давала мне покоя всю ночь.


Когда на следующее утро я позвонил месье Лассе спросить, «как продвигаются дела», он ответил, не изменяя выбранному стилю: «Все под контролем», «О чем тут беспокоиться?» и тому подобное.

И правда, о чем беспокоиться? Я назначил ему встречу в ближайшее воскресенье с целью ознакомиться с более детальным отчетом о ходе дел.

Следующее, что я сделал, — пригласил Николь в недавно открывшийся неподалеку от нашего офиса ресторан, где обслуживание граничило с раболепством. Должен сказать — испытываешь необычные ощущения, когда официанты относятся к тебе с таким почтением.

Последние время мы нечасто пересекались с Николь по работе, потому что обычно она пропускала наши советы. Я находил тому две причины: первая — мы еще не дошли до той стадии, когда активно тратятся средства, выделенные под этот проект, и вторая — Николь действительно была занята работой.

Пока пухлощекий молодой официант подавал нам меню, написанное мелом на маленьких черных досках, Николь объяснила, что я заблуждаюсь относительно причин ее отсутствия, во всяком случае, относительного первого моего предположения. На проект «Мой чай богат» тратилось достаточно много средств. Создание логотипа (который я видел написанным курсивом, шрифт «Таймз Роман», цвет — бежевый) обошлось в кругленькую сумму. И ипотечные кредиты для необходимых помещений также достаточно дороги, хотя все зависит от района.

— Но тут нет особых затруднений, — заметила Николь, — потому что сейчас эти площади сдаются по срочному договору в аренду сети обувных магазинов.

Помещения? Ипотека? Сдача в аренду обувным магазинам? У Жан-Мари было куда больше дел, чем я думал.

Однако на самом деле меня все это не сильно удивило. Даже если Николь сообщила бы, что Жан-Мари скупил весь штат Дарджилинг, а все остальные чайные плантации Азии уничтожил напалмом, я не думаю, что был бы шокирован.

Я выбрал устрицы, которые теперь глотал целиком, совершенно не задумываясь о бронхах и прочей ерунде, и филе копченой трески в горчичном соусе, подаваемое с tian — это что-то типа открытого пирога с начинкой из кабачка. Все это запивалось легким белым сансерским вином, по стоимости равным сэндвичу в каком-нибудь захолустном лондонском пабе.

Николь согласилась просмотреть promesse de vente, который уже несколько недель валялся, позабытый, на столе в моей комнате.

— Типовой договор, — сказала она и пояснила, что обычно срок до окончательного завершения сделки чуть больше указанных двух месяцев. Но возможно, это потому, что у меня нет необходимости продавать жилье с целью оплатить сделку, и процесс, не усложненный этой процедурой, не потребует такого длительного срока.

— Могу ли я расторгнуть договор, если вдруг передумаю? — спросил я.

Николь пережевывала только что отправленный в рот кусок жареной трески и обдумывала мой вопрос.

«А она по-своему привлекательна какой-то трогательной старомодностью», — подумал я.

Играя тоненьким золотым колье, Николь дотронулась кончиком аккуратно накрашенного ногтя до губ, на которых все еще оставались следы бледно-розовой помады. Она была из тех женщин, что следят за собой, и очень чувственной, хотя это и не бросалось в глаза с первого взгляда. Как только лицо мягко озарилось улыбкой — тут же заиграли складочки в уголках ее слегка подкрашеных глаз, образовавшиеся от частого смеха — или печали?

— Ты хочешь купить château,[122] да? — спросила она.

— Теперь я уже не уверен в этом.

— В таком случае, — произнесла Николь, подавшись вперед, как будто дама за соседним столиком могла перехватить ее слова с помощью мобильного телефона, — классический способ прервать сделку — с помощью банка. Банк может отказать тебе в кредите…

— В кредите?

— Да, отказать в кредите. Если он откажет тебе в кредите, ты можешь возместить свои десять процентов.

— Хм! — Даже вкус фруктового вина был не в силах поднять мне настроение. Шансов, что банк откажет, — ноль. Когда банковский служащий увидел размер моей заработной платы и сопоставил ее с расходами на аренду квартиры и цену дома, он не только был готов открыть ипотечный кредит, но и пытался навязать мне автокредит. Еще он спросил, почему я не куплю себе квартиру в Париже, и предложил воспользоваться предложением банка, чтобы получить тысячу евро наличными на непредвиденные расходы.

— Это единственный способ избежать заключения сделки? — Пока официант подливал в бокалы вино, я смотрел на Николь умоляющим взглядом.

— Да, если только этот дом сам не рухнет. — Она хихикнула и смущенно обвела взглядом ресторан — не помешала ли кому-нибудь из посетителей неожиданно вырвавшимися, хоть и тихими, звуками?

— Ты права. Судя по всему, выход у меня один — пойти прикупить какой-нибудь взрывчатки.

Полагаю, всплеск вина в моем бокале и разлетевшиеся по всей скатерти брызги красноречивее всяких слов подсказали официанту, не владеющему английским, смысл моего последнего изречения.


В следующий уик-энд Алекса не смогла составить мне компанию — ее отец вновь был брошен любовником, специализирующимся на дизайне ложек, и грозился теперь с помощью ножа совершить над собой какие-то устрашающие действия.

Но я, несмотря ни на что, отправился в maison. Мне нужно было побыть там и еще раз прислушаться к собственным ощущениям, прежде чем принимать какое-либо решение.

На этот раз я приехал достаточно поздно: в субботу вечером. Французская провинция, как всегда, сражала своими чарами. Покатый склон долины с редкими макушками деревьев вдалеке, хаотично разбросанные домики, красный трактор месье Ожема, тянувший за собой сеялку вдоль распаханного косогора вверх, туда, где виднелись деревья…

Я оставил машину перед амбаром и отправился поздороваться с соседом. Несмотря на поздний час, капельки росы усеяли высокую траву, насквозь промочившую мои кроссовки. Пока я пересек весь сад, месье Ожем начал спускаться вниз по склону.

«Для такой маленькой фермы трактор великоват, — подумал про себя я. — А для такого пожилого фермера, как месье Ожем, еще и достаточно новый». Кабина была просторной, в ней без труда могли поместиться сразу два человека, а задние колеса размером не меньше самого хозяина. Надежный в своей мощи, трактор катился вдоль глубокой колеи, не ошибаясь ни на сантиметр при выбросе семян по обе стороны.

Месье Ожем спустился метра на два, прежде чем оторвал глаза от земли и заметил меня. (Не сказать, чтобы на мне было камуфляжное обмундирование, — я был одет в ярко-оранжевую трикотажную рубашку и белую суконную шляпу, чтобы влажный прохладный ветер не надул мои изнеженные городским климатом уши.)

Трактор свернул влево, по направлению к калитке, ведущей к дому фермера. Остановив машину у ворот, Ожем выбрался из кабины, взял три или четыре пластиковых мешка и кое-как побросал их в трактор. После чего он живо забрался на водительское место и, выжимая из мотора всю мощь, на какую тот был способен, понесся к своему амбару.

Сомневаюсь, что его поведение объяснялось тем, что с утра он забыл надеть чистую жилетку.

Сквозь низкий забор из проволочной сетки я смотрел на засеянные им борозды. Земля была перевернута так, что голодным воронам нечем было поживиться. На фоне чернеющей грязи светлело лишь несколько точечек — там, где семена упали мимо борозды.

На поле, что раскинулось справа от меня, в две кучки сбились овцы. Вероятно, они раздумывали, стоит ли им бояться этого субъекта в оранжевом. Неподалеку от электрической изгороди, призванной держать овец в рамках отведенного им участка, я заметил еще парочку белых пластиковых мешков, похожих на те, что месье Ожем так поспешно прятал в кабину, завидев меня.

Я подошел к оставленным без присмотра мешкам. Овцы все же заподозрили во мне охотника и разбежались по пастбищу.

Мешки с семенами валялись в грязи. На них были напечатаны название культуры (maïs[123]), серийный номер и логотип одного из самых известных производителя агрохимии. За пределами фермерской среды эта фирма была известна своими призывами перейти на генно-модифицированные продукты, которые пойдут исключительно на благо всего человечества.

Выходит, субсидий Евросоюза Ожему было недостаточно, и он получал дополнительные средства за участие в тестировании ГМ-культур. Неудивительно, что он мог позволить себе приобрести новенький трактор!

Отвернувшись от пугливых овец, я увидел фермера,возвышающегося на заднем колесе своего агрегата, — Ожем наблюдал за мной со своего двора.


Следующим утром меня разбудил звук, похожий на выстрелы расстрельной команды. У меня и без того гудела голова от двух бутылок вина, выпитых за ужином, полном раздумий.

Это были уже знакомые мне охотники, но на этот раз они оказались куда ближе. Как и раньше облаченные в оранжевые жилеты, они караулили прямо напротив амбара, заняв несколько позиций в моем саду и сразу за кухонной дверью — там, где я надеялся высадить фенхель.

Один из них, краснолицый толстяк, стоял расставив ноги, спрятанные в камуфляжные штаны, ствол перекинут через плечо — идеальная модель для журнала поклонников Рэмбо. Он в упор смотрел в окно моей спальни.

Не имея под рукой ни пуленепробиваемого жилета, ни гранатомета, я посчитал, что надежнее будет не сопротивляться готовящемуся штурму. Решив, что самое время позвать на помощь подкрепление, я потянулся за телефоном.

— Что? — заспанным голосом переспросил месье Лассе. Так же, как и я, он был безжалостно вырван из глубокого сна. — Охотники? Может быть, они подумали, что сегодня дом пустует?

— Нет, нет! Один мужчина смотрит мое спальное окно, — возразил я, перейдя на французский, не осложненный какими-либо грамматическими конструкциями.

— Я сейчас позвоню месье Ожему, и он велит им уйти, — сказал Лассе со спокойствием, присущим исключительно человеку, которому не грозят вооруженные головорезы.

Я решил рискнуть и на секунду выглянул в окно. Рэмбо никуда не исчез, но теперь в его руках я увидел нож, который в большинстве стран мира приняли бы за меч. Вряд ли старикашка фермер способен запугать такого…

— Я совсем не уверен, что месье Ожем справится. Вы сами можете приехать сюда, пожалуйста? И побыстрее.

— Я выезжаю tout de suite.[124] — Рассерженный голос месье Лассе в эту минуту порадовал меня, как ничто другое.

Я повесил трубку и в тот же момент услышал какое-то шипение. Возможно, это одна из шин «пежо» Элоди испускает последний дух, пронзенная острым лезвием охотничьего ножа…

Откровенно говоря, к тому времени я был уже изрядно напуган. Исползав весь дом на четвереньках, я запер все двери, понимая, что охотники с боевым настроем могут проникнуть внутрь, обходительно постучав в окно ружейным прикладом.

Потом я подполз к камину и залез внутрь — в его широком и темном отверстии можно было укрыться, даже не заставляя окно креслом, что я, в принципе, и так уже сделал.

Как хорошо, что вчера я разводил огонь и остатки тепла, исходившего от ужасающего вида углей, слегка уменьшали количество бегающих по мне мурашек. На мне были только футболка и трусы.

Скрючившись в камине, я слышал долетавший смех триумфаторов. Должно быть, такой же смех слышали мусульмане в Боснии за секунды до того, как военизированные силы ворвались в их дома и вытащили все мужское население.

Раздался выстрел и звон стекла, еще выстрел и то, что я принял за удары свинцовой дроби по стенам дома.

Потом раздался стук в дверь. Лассе!

Я выбрался из камина, перебежкой очутился в коридоре и одним махом распахнул дверь.

Передо мной стоял человек с неимоверными усами и багровым носом, как у алкоголика. Рэмбо.

Мне и в голову не могло прийти, что они постучат в дверь. Да он еще и психолог, этот Рэмбо!

Моя и без того уже сморщившаяся мошонка сжалась еще больше за те секунды, что мы пристально изучали друг друга. Ружье у Рэмбо висело за спиной, нож был спрятан в кожух, но его вид по-прежнему наводил на меня страх, особенно если вспомнить, что неподалеку пасется стадо его дружков.

— Bonjour, — сказал он.

Я ответил тем же, с готовностью демонстрируя вежливость по отношению к группе вооруженных джентльменов.

Ça va?[125] — спросил он.

— Oui, et vous?[126] — Создавалось впечатление, что я болтаю с кем-то из сослуживцев, поднимаясь в лифте. Не считая того, что сослуживцы были при оружии.

— Собираешься купить этот дом? — Мужчина обратился ко мне на «ты», а эта форма принята по отношению к друзьям, родственникам, детям, животным и представителям иной расы, которую ты не уважаешь.

— Еще не знаю. Думаешь, хорошая мысль?

Он рассмеялся, окутав меня алкогольными парами. Если бы я поднес к его рту зажженную спичку, у него были бы все шансы выйти на орбиту.

— Знай, если ты купишь дом, у нас есть законный доступ ко всему здесь, и мы можем охотиться в этом месте, когда нам вздумается. — Он говорил медленно, стараясь контролировать свой говор, чтобы до меня дошло значение каждого произнесенного им слова.

— Даже в моей спальне?

Он снова заржал, многозначительно посмотрев на мои голые ноги.

— Ты дружок Мартена? — Он пытался задеть мое мужское достоинство, но смысла реагировать не было никакого.

— Жан-Мари Мартен? Он мой босс. А что?

— Если ты будешь брать дом, собираешься продлевать все существующие договоренности?

— Договоренности? Какие?

— Ну, например, со стариком Ожемом.

— А! Кукуруза?

— Ну, допустим. — Мужчина медленно закивал, словно поздравляя меня с тем, что моим бедным мозгам оказалась под силу сверхсложная комбинация. — Никто и никогда не пытался противостоять этому. Они позакрывали заводы и пытались загнать нас в дерьмо. Они ведь все горожане, а мы простые фермеры, пытающиеся хоть как-то выжить. И жандармы знают, что им же лучше будет, если они поддержат нас. — Он улыбнулся своей наводящей ужас улыбкой. Выходит, вся эта канитель только из-за того, что я случайно увидел, как этот старый урод сажает генномодифицированные культуры?!

— Ты сказал о договоренностях с месье Мартеном. А почему именно с ним?

— Это ведь его дом? — Судя по выражению лица Рэмбо, предполагалась, что мне это уже известно. Он был прав. Мне и правда давно пора было знать об этом. Но на моем promesse de vente в качестве продавца был указан кто-то из местных.

— Это его дом?.. Merde!

Охотник расплылся в улыбке, и напряжение слегка спало. Он обернулся подмигнуть одному из своих собратьев по оружию. Произнося магическое слово «merde», ты как бы говоришь: «Я свой», и это действует как бальзам даже на самых ожесточившихся французов.

— Если это его дом, — сказал я, — то нет, я не беру его.

Меня вдруг осенила мысль, что надо бы этих ребят попросить спалить его и таким образом помочь мне отвертеться от подписанного договора, но я не успел. Довольные успехом примененной тактики запугивания охотники уже заспешили прочь.

Вдруг Рэмбо обернулся и улыбнулся мне.

— Хороших выходных, — пожелал он на прощание.

Возможно, в былые времена палачи говорили «Хорошо провести время на гильотине», перед тем как обезглавить человека.


— Нет, нет, этот дом не принадлежит месье Мартену, — спустя полчаса убеждал меня Лассе. Но я не верил ему. — Он пожертвовал его настоящему владельцу, который приходится ему кузеном, но тот решил продать дом.

— Значит, Жан-Мари не получит ни евро от этой покупки?

Лассе замялся, прежде чем сказать «нет», но его смятение было слишком очевидным.

Я сидел, откинувшись в кресле, которое совсем недавно закрывало меня от взоров охотников. Поленья трещали в камине, служившем мне убежищем, и наполняли небольшую гостиную тонким ароматом.

Я смотрел Лассе прямо в глаза и изумленно покачивал головой. Все это казалось невероятным. Неудивительно, что меня могли провести вокруг пальца. Как выяснилось позже, Жан-Мари обдурил все министерство сельского хозяйства. Будучи французским политиком, он с успехом овладел навыками лицемерных игр на уровне мирового класса. Практически все население Франции поверило пацифистским лозунгам президента Французской Республики в связи с надвигающейся войной в Ираке. И все это несмотря на то, что некоторые источники уверяли, что главой государства движут подписанные с Саддамом контракты на поставку нефти.

Меня совершенно не трогала мысль, что Жан-Мари принял меня за простофилю. И я не виню французский народ за то, что он с готовностью проглатывает все, что ему подсунут. Какая может быть вина в том, что нас дурят темные дельцы? — такое случается со всеми.

Что мне казалось немыслимым, так это то, что Жан-Мари хотел провернуть все это дельце со мной. Почему бы просто не выставить дом на открытый рынок? За такую низкую цену его все равно кто-нибудь да купил бы, разве нет?

Нет разве?

— Месье Лассе, у меня к вам очень серьезный вопрос.

Он слегка заерзал в кресле, и мне показалось, что я уловил в его движениях попытку буквально на физическом уровне создавать впечатление честного человека. Широко распахнутые глаза, определенный наклон головы…

— Есть какие-то трудности, связанные с продажей этого дома? — спросил я. — Какая-то скрытая проблема, в силу которой никто не хочет его покупать?

— Скрытая проблема? — Он попытался пожать печами в духе истинного француза, но уж слишком зарос провинциальностью, чтобы с блеском продемонстрировать этот жест. Парижское пожатие плечами раз и навсегда развеяло бы закравшуюся у меня мысль, словно какую-то абсурдную идею. Он же просто попытался отмахнуться от ответа.

— Вы — юрист, — сказал я. — И я задал вам вполне законный вопрос. Если вы не можете ответить, я найду другого юриста. Для начала, меня настораживает то, что вы представляете интересы обеих сторон в этой сделке. Как вы считаете, это в порядке вещей?

На этот раз он даже не пожал плечами.

— Месье Лассе! У Жан-Мари какие-то свои трудности, связанные с этим домом?

Плечи месье Лассе поникли.

— Ладно, — сказал он, — но я не уверен, что это может стать обоснованной причиной для отказа от подписания договора.

— Что за причина?

— Во Франции люди смотрят по-иному на некоторые вещи…

— На какие же?

— Для многих в этом потенциальная возможность рабочего места, новых перспектив в бизнесе…

— В чем в этом?

— В новой атомной электростанции.

ФЕВРАЛЬ: Make Amour not war[127]


Напряженность в связи с маячащей на горизонте войной в Ираке нарастает. А меня тем временем пытаются превратить в героя-любовника, преподав ускоренный курс сексуальных традиций Франции


Во Франции вас неизбежно ждет встреча с чем-то новым, ранее неведомым вам в вопросах любви. Это нечто особенное. То, что делает нас, англоговорящих, до смешного несведущими в искусстве соблазнения.

Вся суть в том, что lingerie (нижнее белье) произносится по-французски совсем не так, как кажется.

Не «лон-же-ри» и не «лон-же-рей»! А «лан-жри»!

Французы совершенно не понимают нашего произношения. Ты пытаешься сказать француженке, что хочешь купить ей что-нибудь из «лон-же-ри», а она — в замешательстве. В лучшем случае она решит, что ты хочешь купить ей что-то в boulangerie. Что бы ты хотела получить на День святого Валентина, chérie?[128] Буханку хлеба?

Алекса совершенно не принадлежала к тем девушкам, что тают, завидев красивое белье. Она предпочитала красоту естественной наготы, и мне это ой как нравилось.

Учитывая, что начинался февраль, месяц всех влюбленных, я начал размышлять, что бы мне преподнести Алексе в качестве подарка.

Может, удачным вариантом будет романтический уик-энд в Венеции?

Однажды вечером, когда мы нежились в объятиях друг друга, ловя из-за стены ласкающие ухо звуки по сей день длящегося отсутствия Элоди, я спросил Алексу, была ли она когда-нибудь в Венеции.

— Нет.

— А хотела бы поехать? — Я нежно целовал ее в висок, пытаясь навеять приятные мысли о романтичной Италии.

— Мне даже думать не хочется о путешествии в таком климате.

Видимо, в моем поцелуе все же не было должного налета Венеции. Наверное, ему надо бы быть более влажным, напоминающим о заполненных водой каналах.

— Ты имеешь в виду, что там чересчур холодно?

— Нет. — Она вынырнула из моих объятий и приподнялась, усаживаясь в кровати. — Я говорю о политическом климате, естественно.

На самом деле надо признать, что мировое сообщество уверенным шагом шло к развязыванию очередной войны.

Или, вернее, отдельные англоговорящие страны пытались убедить ООН подтолкнуть всех к активным действиям.

— Это путешествие может повлечь серьезные опасности, — добавила Алекса. — Из-за войны в Ираке мусульмане решат, что мы ненавидим их, и террористические акты будут повсюду.

— Ты права. Жаль, Ширак никак не наберется смелости пожурить Саддама за его несносное поведение, — выразил я свою позицию.

Окончательно отпрянув, Алекса удивленно уставилась на меня.

— Ты что, решил поиронизировать? — напряженным тоном спросила она.

— Совсем нет!

Однако мой ответ она восприняла как ироничное «да».

— Никак не могу понять вас, британцев! — раздраженно кинула моя подруга. — Вы зачем-то поддерживаете американцев, когда все их действия сводятся к защите исключительно собственных интересов.

За последние недели мне уже набили оскомину подобные высказывания, и я уже не мог не реагировать.

— Что? А Ширак не защищает интересы собственной страны? А контракты на поставку нефти между «Elf»[129] и Саддамом? А тот факт, что Саддам должен Франции миллиарды долларов и то, что американцы хотят аннулировать долги в случае падения его режима? А то, что Франция оперативно среагировала и отправила свои войска в страны Африки для защиты собственных интересов? Скажешь, не так? Эти внезапные приступы пацифизма кажутся мне не чем иным, как желанием и француза накормить, и улитку в живых оставить.

— Улитку? При чем тут она?

Я попытался объяснить, что это была попытка сострить, но она перебила меня:

— Как бы там ни было, просто в глубине души ты ненавидишь Францию.

— Что?

— Да, именно так, вслед за всеми англосаксами.

— Почему французы называют всех англичан англосаксами? Англосаксами были племена волосатых блондинов с рогатыми шлемами на головах, захватившие территорию Британских островов еще в Средневековье. У меня что, на голове шлем, увенчанный трофеями из рогов?

— По внутренней сути ты именно такой. Все вы викинги. Захватчики.

— Да? Конечно, мы совсем не похожи на французов, распаливших всю эту ненависть между мусульманами и западными странами, перерезав одному Богу известно сколько алжирцев во время колониальной войны. И конечно, это не французы всеми силами пытались сохранить свою колонию во Вьетнаме в течение двадцати лет с помощью напалма, принеся в жертву множество человеческих жизней, о чем сняты самые худшие в истории Голливуда фильмы! Ну вообще-то и самые лучшие тоже: «Апокалипсис сегодня», «Рожденный четвертого июля»…

Но Алекса не была настроена завершить противостояние наших столь различных политических взглядов шуткой. Она выбралась из кровати, натянула джинсы, влезла в кроссовки и вышла из комнаты. Я слышал, как, схватив с крючка куртку, она хлопнула входной дверью.

Приглушенный возглас протеста долетел до меня от раздражительной дамочки сверху.

— Что? Слишком шумно? — Я вскочил и, громко топая, прошел в коридор. — Какой-то стук дверью, и вы уже жалуетесь?!

Я достал швабру и прошелся по всей квартире, тыча ею в потолок, будто прыгаю в классики, только вверх тормашками.

— Вот так, теперь тебе достаточно? — злобно выкрикивал я, продолжая стучать. — Проснулись вы там? — Бум, бум, бум. — Вы значит не против, когда шумите сами, но когда шумят другие, вас это не устраивает? — Стук, топот, удар. — Вам тоже хочется и поесть, и улитку в живых оставить? Угадал?

Бум! Бам! БУУУМММ!!!

Глупо, я знаю, но действует крайне успокаивающе в том случае, если вас только что бросила девушка.

Конечно, я не вытворял эти безобразия в районе детской. Даже у англосаксонских захватчиков есть сердце.


Но белье не единственная, достойная внимания, особенность французских любовных отношений.

Английское слово «разрыв» звучит грубовато, но сразу все понятно. Им же обозначается, например, разрыв стенки желудка, устраняемый с помощью нескольких стежков, сделанных умелым хирургом. Однако во французском языке, помимо всего прочего, это слово обозначает разрыв отношений. И его невозможно устранить с помощью простой операции. И откровенно говоря, у меня не было внутренних сил предпринять хоть какую-нибудь попытку микрохирургического вмешательства с целью вернуть Алексу. Я позвонил ей несколько раз и оставил пару примирительных сообщений на автоответчике. Я готов был даже признать: в поведении британцев и американцев в некоторых вопросах действительно осталось что-то от викингов. Но все время у меня крутилась мысль: «Черт возьми, что за отношения заставляют тебя оставлять подобные политические сообщения?»

В итоге Алекса прислала мне прощальное сообщение: «Не звони мне. Ты меня не охомутаешь».

Не охомутаешь? Это означает «надеть на шею хомут»? Так нет, я никогда не пытался проделать это с Алексой. Я всегда более чем серьезно относился к нашим отношениям. А она поставила политические принципы выше отпущенного нам шанса построить любовь.

Я вспомнил наш первый разрыв (во французском смысле этого слова). Тогда она сказала, что два человека, говорящие на разных языках, никогда не смогут жить счастливо вместе. Похоже, в итоге она оказалась права. Особенно это касается представителей британской и французской нации в конкретный исторический момент.


Существовал и еще один вариант ухудшить франко-британские отношения, но, к сожалению, Жан-Мари не оказалось поблизости, а так хотелось придушить его. Не знаю, избегал ли он встречи со мной или по каким-то иным причинам, но мой шеф просто перестал появляться в офисе.

— Он на встречах с клиентами, — был стандартный ответ Кристин.

А мое promesse de vente тем временем дожидалось своего часа, как заминированная бутылка выдержанного бургундского вина, запертая в ящике.

Я решил проконсультироваться по поводу договора с адвокатом, которого мне рекомендовала Николь. Его офис располагался в потрясающе красивом здании по другую сторону Елисейских Полей. Прямо над входом красовался позолоченный щит, навевавший опасения, что, войдя, вы встретите гладиаторов.

Приложив максимум стараний, я объяснил цель своего визита. Секретарша проявляла неподдельный интерес, пока до нее не дошло, что я не хочу, чтобы ее босс брался за эту сделку. Попросив подождать, она ушла, оставив меня в одиночестве наслаждаться мягкостью ковра и замысловатостью гравированных изображений Парижа XVIII века. А их было превеликое множество на обшитых деревянными панелями стенах приемной. Видимо, услуги в области права оплачиваются более чем достойно.

Двумя минутами позже секретарша уже неслась обратно, бесшумно впиваясь своими высоченными каблуками в ворс.

— Мне очень жаль, но мэтр Рондекёр не может дать вам консультацию, — сказала она, сочувственно улыбаясь.

Она так и стояла, скрестив руки на животе, пока я не отступил к двери, признав свое поражение.

— Всего хорошего, — услышал я на прощание, что слегка противоречило происходящему, — только что мое финансовое благополучие было пущено под откос.


Я видел лишь один выход из всех свалившихся на меня юридических и прочих неприятностей. Для англичан старый как мир способ решить любую дилемму, требующую тщательного обдумывания и планирования, заключался в том, чтобы пойти и напиться до чертиков.

Как раз была суббота, канун Дня святого Валентина. Разве не самое подходящее время, чтобы вонзить алкогольный кинжал себе в сердце?

Я отправился в Оберкампф, заранее договорившись встретиться там с тремя ребятами из Англии. Мы познакомились в английском пабе недалеко от моей работы, сплотившись против невзгод, преследовавших Англию в ее отчаянной борьбе за очередную ничью с какой-то командой из Средней Азии. Эти парни, конечно, несколько отличались от тех, с кем я привык общаться или просто распивать пиво. Они более бурно и шумно выражали собственные эмоции, но мне нравилась их привычка обмениваться шутками и говорить о футболе, вместо того чтобы капать на мозги окружающим об отношении главы государства к конфликту на Ближнем Востоке. В Париже эти трое работали на одного из поставщиков телекоммуникационных услуг, занимаясь разработкой чего-то связанного с расчетными функциями. Я так и не смог до конца понять сути их работы даже после нескольких бокалов темного пива, обычно действующего на мои умственные способности как катализатор.

К тому времени как я добрался до бара на улице Оберкампф, они уже вовсю кутили. Бар представлял собой достаточно заурядное заведение, непонятно по какой причине облюбованное именно молодежью. А соседнее, подмигивающее прогуливающимся навороченной подсветкой, наоборот, пустовало.

— Пол! Твоя очередь угощать! — прокричал Боб, самый шумный из этой громогласной компании, завидев меня метра за два.

Блондин, выше меня ростом, он казался гигантом с практически бесцветными бровями. Вместе с остальными Боб стоял у стенки серовато-бежевого цвета, отделяющей вход от зала.

Я пробрался сквозь пелену дыма и, нащупав портмоне, сказал:

— Без вопросов. Что пьем?

Потом я по очереди поприветствовал рукопожатием Боба, Йена, преждевременно лысеющего йоркширца, и Дейва, лондонца, никогда не стирающего со своего смазливого личика улыбку.

— Всем по пиву, а дамам — что они предпочитают, — прогремел Боб.

— Дамы?

Боб чуть отпрянул, и моему взору предстали три девушки, каждой чуть за двадцать, до сего момента прятавшиеся за стеной из спин трех англичан.

— Леди, познакомьтесь — это Пол, — торжественно произнес Дейв.

Девушкам он предоставил возможность назвать себя самостоятельно. Думаю, он просто забыл их имена.

— Флоранс, — начала миниатюрная, но фигуристая девушка, наполовину индианка; у нее были длинные, отливавшие шелком волосы и соблазнительный пупок.

— Вивиан.

Так звали рослую блондинку с глазами коньячного цвета, в чьей внешности было что-то восточное.

— Мари, — представилась темнокожая девушка крепкого телосложения, но с тонкой талией.

Типичное для Парижа смешение наций. И, как типичные парижанки, все они по очереди наклонились, чтобы дать мне возможность чмокнуть их в обе щечки. Только Мари, скорее, поцеловала меня сама, чем просто подставила щеку для приветственного поцелуя.

— Эй, девчонки, не увлекайтесь Полом, — вмешался Дейв. Похоже, он положил глаз на Мари.

— Да нет же, он гей, наш Пол, — во всеуслышание заявил Иен, — живет в квартале Марэ!

Представители английской нации разразились хохотом, в ту же секунду прерванным Мари:

— Нет, хон не гей, ваш Поль. Йя спала с хим однажды. — Похоже, я один был ошарашен ее признанием.

Боб заржал, заметив мою растерянность:

— Да ладно, Пол, давай расскажи нам все, как было, — настойчиво требовал он.

Я поднял руки вверх, не зная, что сказать.

— Я… э… — Ровно столько мне было известно самому.

— Пачему ты сбежал дем утром, Поль? Ты не аанглиский джентльмен, да? — Мари шепнула что-то своим подружкам на ухо, и они засмеялись.

До меня дошло. Раскрыв от удивления рот, я взглянул на ее волосы, теперь черные как уголь, а не осветленные дальше некуда, какими они были в то утро, что я проснулся в ее кровати несколькими месяцами раньше.

— Сделал свое дело и смылся, так? — Дейв покровительственно дотронулся рукой до накачанного предплечья Мари.

— Сделал дело? Ага! Десят менуут, а потом спать.

Теперь надо мной ржали все шестеро, а мне хотелось напиться пуще прежнего.

— Да, мне жаль, Мари. Это было… было…

— Тогда ты так спишил, что сейчас даже не узнавал меня.

— Да уж, тогда я и правда не особо всматривался в твое лицо.

Девушки в ужасе ахнули, а парни продолжали ржать.

— Ну, ты понимаешь, о чем я, — сказал я.

— О да! Служебный вход, так, Пол? — улюлюкая, вставил Боб.

— Наклонись и дотронься до кончиков пальцев, — добавил Дейв.

Я решил, что пора идти за выпивкой. Пробираясь к барной стойке, я размышлял, что за суицидальный инстинкт движет мной. Мне хотелось напиться до состояния, близкого к тому, что повлекло за собой роковую ошибку, в самом начале испортившую отношения с Алексой.

— Все французские мужики слегка женоподобны, — во все горло орал Боб, когда я возвращался к столику с подносом, уставленным бокалами: пиво для мужчин, вино для Флоранс, джин-тоник для Вивиан и — о ужас! — двойная порция рома для Мари.

Физические данные Боба позволяли ему такие вольности — он мог не переживать, если кто-то из примерно двадцати присутствующих французских мужчин поймет его. Как раз парочка из них, в крутых рэперских прикидах, похоже, жутко обиделась, но Боб заговорил только громче, желая поддразнить.

— Некоторые из них даже носят сумочки.

— Des sacs à main[130] — нахмурившись, спросила Мари. Девушки принялись обсуждать, что Боб имеет в виду.

— Да, что-то типа маленьких кожаных чемоданчиков с ручкой и ремешком. Такого размера, чтобы можно было положить туда удостоверение личности, немного сыра и пачку сигарет.

— Ну, такие обычно носят люди в возрасте, — вставил я. — За пределами Парижа. Я видел таких в маленьких провинциальных городках.

— Oui! — Флоранс поняла, о чем это мы, и объяснила подружкам, что речь идет о сумочках величиной с кошелек.

— Да, эдо пожилые мужчины, — согласилась Мари. — Эдо значит не женоподобны, эдо значит, они старые. У старых аангличан грууди, как у меня, но они не женственны, каак я. — Она приподняла свои и без того пышные груди и повернулась в мою сторону.

Из вежливости я отвел взгляд. В моих планах далеко не значилось вновь проснуться в ее постели, и я обрадовался, заметив, как взор Дейва постепенно ползет вверх, стремясь к вожделенной встрече с выступавшими из-под футболки сосками.

Стоило Бобу оторваться от бокала пива, наполовину опорожнив его, он тут же поспешил вернуться на свою импровизированную трибуну:

— Ну а что вы скажете насчет их имен? У них имена похожи на женские. Например, Мишель и… и… как зовут твоего босса, Пол?

— Жан-Мари.

— Да уж… парня зовут Мари! Чудаки, или кто они?

— Ага, — согласно кивнул Дейв. — Ты никогда не встретишь британца с наполовину женским именем. Боба здесь назвали бы Бобби-Джейн.

— Бобби-Сью, — предложил свой вариант Иен, заливаясь смехом от сущей нелепости — волосатый, здоровенный бугай носит женское имя. Но девушек, похоже, начинало доставать, что какие-то иностранцы так рьяно критикуют местных конкурентов.

— Имена, говорите? Ха! Каак Шон Коннери? По-французски его фамилия значит «ерунда»,[131] — решила вставить свое слово Мари.

— А мой бывший… хон далек от женственности, — присоединилась Вивиан. — Огроманая проблема у нехо была. Всегда по две-дри девушки.

— Да, французы, они видят женщину, она улыбается ему, он сразу хочет отыметь ее, але оп! — покорным голосом добавила Флоранс.

— Да, ребята, самое главное то, что французские женщины куда более женственны, чем французские мужчины, — сказал я, намекая, что в их же интересах сменить тему разговора.

Мой комплимент предназначался для Флоранс, но отреагировала на него Мари:

— О! Enfin![132] Хоть один из вас сказал что-то приятнае. — Она схватила меня за руку и чуть ли не повалила с ног, желая обнять в знак благодарности. — Пол, хон знает, чут-чут лести — и француженка пакарена.

— Да, теперь ты скажи что-нипуть приятное, — задабривая Иена ласковым взглядом, попросила Флоранс.

— Да, так и есть. — Иен наконец-то отыскал подходящие слова. — Бесспорно, француженки женственны и не слишком подвержены идеям феминизма. Ну вот на работе, например, они умеют завоевать уважение, не обвиняя мужчин в дискриминации. У нас в кадровом отделе есть женщина…

— Кто? Сандрин? — вмешался Боб.

— О! — То, с каким вожделением Дейв только что вздохнул, вызвало всеобщий интерес к этой женщине.

— Да, но она не скрывает этого, — продолжал Иен. — И если ты скажешь ей, что она отлично выглядит, она не отправит тебя на суд по трудовым спорам, обвинив в сексуальном домогательстве. Она просто поблагодарит и спросит, не хочешь ли ты заглянуть на семинар по планированию рабочего времени.

— С ней готов в любое время!

— Дай пять! — Ребята обменялись одобрительным хлопком по ладоням, а я чувствовал себя тренером по бегу на роликовых коньках, на глазах у которого воспитанники в очередной раз неудачно вписались в фонарный столб. Боб даже не догадывался о том, что делает все возможное, чтобы сегодня покинуть бар в одиночестве, а не в компании какой-нибудь привлекательной француженки. Его рубашка с коротким рукавом ерзала, открывая взору покрытый пушком живот, шумный разговор уже не совсем трезвого мужчины был напрочь лишен каких бы то ни было дипломатических тонкостей — налета женственности, именно так он воспринимал то, о чем я сейчас говорю, хотя это больше всего и нравится парижским девушкам. Он был вполне симпатичным, но слишком выпирающая английская неуклюжесть помешала бы ему уложить в постель хоть одну из встречавшихся мне парижанок. За исключением случая, если бы он был несметно богат и знаменит. При таком раскладе девушки сами носились бы за ним.

Все это огорчало меня.

— Ребята, мне жаль, но, похоже, мне пора, — сказал я.

Напиться, когда Мари определенно поджидает подходящего момента, казалось мне слишком рискованным. Уж лучше отправиться домой, пока я еще в состоянии контролировать, возвращаюсь ли я один.

— О! Да! Давайте переместимся в другой бар. 3 музыкой, может быть, з танцами!

Мари уже покачивала бедрами, да так, что я чуть было не вылетел в окно, когда она толкнула меня.

— Да ладно, замолкай и наливай, Пол! Кто еще будет переводить для меня ход занимательной беседы об интимном? — Рука Боба по-дружески легла мне на плечо и словно клещами притянула обратно к стулу.

Выходя на морозный свежий воздух спустя еще какое-то время, я почувствовал напор, с каким решительная длань Мари обхватила мой зад. Похоже, мне открывалась тайна — теперь я понимал ощущения улитки, которую вот-вот уложат на решетку барбекю.


Каково же было мое облегчение, когда девятью или десятью часами позже я проснулся в собственной постели, да еще и в одиночестве. Крепкий кофе и отсутствие головной боли доставляли мне невероятное удовольствие. В нижней части тела, прикрытой простыней, я ощущал некую расслабленность, но это вполне нормально, учитывая ту встряску, что мой бедняга получил прошлым вечером. Я взглянул на него — да, он выглядел таким же сморщенным, как любимые сосиски де Голля.

— Un toast ou deux?[133] — раздался голос с кухни.

— Deux![134]

Звук ножа, намазывающего масло на булку, — и вот обнаженное женское тело приблизилось ко мне с подносом в руках. Было что-то забавное в том, как поднос делил туловище пополам — голая грудь сверху, аккуратно подстриженные волоски снизу. Это выглядело провальной попыткой прикрыть собственную скромность.

— Вот булка, еще кофе и un oeuf à la coque.[135]

— Спасибо, Мари.

Да, я провел с ней ночь. И кроме всего прочего, именно от меня исходила инициатива.

Второй бар, куда она нас затащила, оказался пародией на колониальный стиль. Там я остро ощутил, что с моей стороны будет честно объяснить Мари, что она обратилась не по адресу, рассказать ей обо всем — об Алексе, Жан-Мари и maison. И вместо того чтобы тащить меня на танцпол, она села и спокойно выслушала меня.

— О! Не вижу в эдом никакой проблемы, — сказала она, когда я подошел в своем рассказе к истории с атомной электростанцией. — Я работаю ва-банк.

— Ва-банк?

— Да. В «Креди де Франс».

— Ах, в банке! Ну да, конечно. — Клянусь, в тот момент мне показалось, что в голове у меня щелкнуло, как будто кто-то нажал на выключатель, включая лампочку. — Ты работаешь в банке? — Неожиданно я воспрянул духом, представив себе открытый сейф, из которого непрерывным потоком сыпались деньги; на эти деньги я мог бы и десятипроцентный депозит вернуть, и найти кандидата, способного обойти Жан-Мари в избирательной гонке, и, возможно, построить безопасную для экологии города Тру ветряную электростанцию.

— Да, и могу даать тебе… как ты говорил? Conseils?

— О! Совет. — Значит, все-таки не деньги. Паруса моих надежд сдулись, как автомобильная шина, по которой прошелся нож пьяного охотника.

— Да.

Мари пустилась в объяснения, и все это казалось мне вполне убедительным. С каждой минутой я обожал ее все больше и больше.

Мне оставалось выяснить только одно: участвует ли она в завтрашнем марше против войны в Ираке?

— Нет, я не иду. А что? Ты тумаешь, что американцев и бриитанцев остановит какой-то марш протеста в Пари? Ну нет. «Паришане не хотят войны, мы должны остановиться!» — так они не подумают. — Мари производила впечатление военного стратега-американца, которому абсолютно наплевать на мнение французов о надвигающейся войне в Ираке.

— Но ты на чьей стороне: вашего Ширака или нашего Блэра?

— Пффф! Quelle différence?[136] Все политики одинаковы, отличаются только цветом, как, например, дерьмо отличается оттенком. Фу! — Она сплюнула, будто пытаясь отделаться от неприятного вкуса во рту.

Я рассмеялся и, признав, что хоть еще и рановато — около одиннадцати, — спросил, не хотелось бы ей заглянуть ко мне и предаться amour.

Она захотела. И мы так и сделали.

Только мы зашли в квартиру, Мари ловко стянула одежду с нас обоих и настояла на совместном принятии душа. Мы проделали все эти сентиментально-возбуждающие процедуры, балуясь мыльной пеной в тесной скрипучей душевой кабине, и, ополоснувшись, я понял, почему она так хотела, чтобы мы помылись вместе. Она отлично продемонстрировала мне свои мотивации. Какая выдумщица, эта Мари, и не только в сфере банковских стратегий!


Дождавшись первого рабочего дня — а мой банк, как и большинство магазинов во Франции, не работал по понедельникам, — я отправился на встречу с управляющим.

В восемь сорок пять утра, во вторник, я уже стоял у дверей его кабинета.

Как и советовала Мари, объяснив, почему maison в итоге оказался не таким уж и привлекательным объектом для инвестиций, я попросил его выдать отрицательное заключение в ответ на мой запрос о кредитовании. Он предупредил, что я вынужден буду заплатить frais de dossier — административные расходы, — как выяснилось, на эту сумму можно было купить разве что бутылку приличного шампанского. «Класс, — подумал я, — отпраздную событие одной бутылкой шампанского вместо двух». Управляющий проверил, заглянув в promesse de vente, что срок отказа еще не истек, и сказал, что уведомит адвоката продавца о расторжении сделки.

Мы обменялись рукопожатием и улыбками, и я вышел из банка свободным человеком, и это всего за десять минут.

Единственной сложностью был вопрос: «А как себя вести с Жан-Мари?»

Прошествовать по офисному коридору с улыбкой триумфатора на лице? Нет, он сочтет меня hystérique.[137]

Спросить, почему он решил надуть меня, своего верного английского протеже? Нет, в этом случае он примет меня за наивного кретина.

Сказать ни с того ни с сего, что я решил не покупать дом, который его друг Лассе подыскал для меня? Нет, Лассе расскажет ему о нашем разговоре, и в итоге Жан-Мари примет меня за труса.


Вернувшись из своих загадочных разъездов, Жан-Мари сам не поднимал этот вопрос, и я поступил так, как это сделал бы любой уважающий себя парижанин, который едва избежал гибели, вырвавшись из лап лжеца и вероломного мошенника.

Я просто пожал плечами и промолчал. C'est la vie.[138] Жизнь в Париже и все сопутствующее ей лицемерие продолжали идти своим чередом, с присущей этой жизни обходительностью и неторопливостью.

Возможно даже, наши отношения несколько улучшились — покровительственная манера общения моего шефа несколько видоизменилась, и сам он, казалось, стал проявлять больше уважения к человеку, перехитрившему его. (Слово «казалось» является здесь ключевым.)


Мы с Мари не преподнесли друг другу «валентинки», ведь мы, как она заметила, были не влюбленными, а любовниками. По ее словам, мы были друг для друга cinq à sept, то есть людьми, которые спешат на интимную встречу между пятью и семью вечера, прежде чем отправиться домой ко второй половине. Хотя в нынешние времена, когда длительность рабочего дня каждый определяет сам, этому занятию можно было предаваться когда вздумается. Все это, как поведала мне Мари, являлось одной из специфических традиций сексуальной жизни Франции.

Например, небольшую сумку с дорожными принадлежностями французы называли baise-en-ville[139] — «секс на скорую руку в городе», — подразумевая, что в нее вмещается ровным счетом то, что может потребоваться, когда ты отправляешься в Париж ради ночи порочной любви.

В счетах за телефонные переговоры приводится распечатка звонков с указанием только первых цифр абонентов. Цель — защитить жен и мужей, необдуманно названивающих своим любовникам и любовницам с домашнего телефона. Хорошая идея.

А есть еще и порно.

Конечно, в свое время я брал подобные фильмы напрокат и во времена особо затянувшегося одиночества рылся в Интернете в поисках бесплатно выложенного домашнего видео. Но во Франции вся эта индустрия была в куда более открытом доступе. Порножурналы выставлялись в витринах киосков. Комиксы с неприличными изображениями продавались в каждом книжном магазине. Практически каждую неделю откровенные, оставляющие жуткие впечатления постельные сцены транслировались на центральном телевидении, на одном из шести главных каналов. У Мари была целая видеоподборка, записанная ею с этого самого канала. Там имелась и новостная программа, в которой рассказывали о съемках новых фильмов или о восходящих звездах порноиндустрии, недавно дебютировавших в той или иной картине. Также вниманию предоставлялись релизы режиссеров, от просмотра которых бросало в дрожь (мы перематывали их на высокой скорости), рекламные видеоролики с полдюжины фильмов, готовящихся к выпуску, и пространные интервью со звездами, не прекращавшими мастурбировать, дабы не терять тонус в перерывах между съемками.

Именно для этого — ради поддержания тонуса (моего) — Мари и прибегала к помощи порнофильмов. После пары раз мне, может быть, и хотелось, но не моглось. Не то чтобы я совсем не мог, но чего-то не хватало для нового прилива сил. Тогда Мари запускала диск, и мы смотрели вместе.

Иногда бывало, что фильм шел прямо по телеку. Однажды в субботу, далеко за полночь, мы включили телевизор и увидели групповое интервью со всеми уже знакомыми нам актерами; на экране мелькало слово «Liberté».[140] Участники интервью, разумеется, снимались обнаженными, но меня удивил ведущий — казалось, его нисколько не смущало, что, читая за телесуфлером, он одновременно прилюдно получал свою порцию оральных ласк. Около дюжины порнозвезд расположились на неимоверных размеров кровати (с пологом на четырех столбиках). Девушки демонстрировали искусство пирсинга, выполненного в интимных местах, а парни, не занятые в интервью, выставили напоказ орудия своего труда, смотревшие им прямо в пупок. Монотонный голос ведущего, скорее, навевал сон (парень был куда более одарен в сфере публичного совокупления, нежели в сфере витийства). В итоге выяснилось, что актеры собирались объявить двухнедельную забастовку в связи с планами руководства французского телевидения запретить трансляцию порнофильмов на основных каналах.

— Дэто ужасно! — воскликнула Мария, спрыгивая с меня. А мне так нравились эти поглаживающие движения ее ягодиц, возвышавшихся надо мной…

Говорящий заявил, что запрет на показ порно по телевизору символизирует собой конец французской liberté d’expression.[141] А женщина, чья голова не отрывалась от нижней части его тела, только кивнула в знак согласия. Что более чем понятно — вербально выразить свое мнение она не имела возможности.

Выступление закончилось, экран погас, и Мари выключила телевизор. Затем она на полном серьезе заявила, что в знак солидарности на все время забастовки отказывается смотреть порнофильмы, записанные ею с этого канала.

Если быть честным, я почувствовал внутреннее облегчение.

Ничего возбуждающего в этих фильмах я не находил. Проблема состояла в том, что, как и в любой другой сфере французского общества, в порноиндустрии были заняты одни и те же, а потому ты все время видел уже знакомых до боли людей, которые выполняли работу как на конвейере. (Будучи французами, они вынуждены были предаваться бесконечным беседам, прежде чем перейти к делу.) Так что спустя какое-то время тебе уже казалось, что ты смотришь порнушку с участием собственных кузенов, а это лежит за пределами эротики в тех местах, откуда я родом. В общем, мне бы больше понравилось, если бы актеры, одевшись, снимались в фильмах, несущих что-то новое для общественности. Например, рассказывали бы об очередях в магазинах или о том, как быть вежливым по отношению к клиенту. В этом был бы глоток чего-то нового и сексуального.

Как бы там ни было, Мари явно не нуждалась в помощи порнозвезд, и она все же была способна собственными силами завести мужчину.


Однажды в пятницу, после непродолжительного cinq à sept, случившегося в моей квартире, она зазвала меня в ресторан в квартале Марэ, известный настоящей кухней острова Мартиника. Сама Мари была родом с островов Вест-Индии, которые когда-то были колонией Франции, а в этом ресторане, по ее словам, еда была отменной — блюда напоминали вкус дома и детства.

Китч чувствовался во всем, и прежде всего в интерьере заведения. В глаза сразу бросалась стена, украшенная фресками с изображением рыболовецких шхун, парящих над неспокойным морем. Звучала ритмичная музыка креолов, представлявшая собой оживленный регги, исполняемый в очень быстром темпе. Музыка застревала где-то между плеч, невольно приводя их в движение, даже если ты был английским мальчиком, у которого полностью отсутствовал слух, как это было в моем случае.

Подошел официант, молодой чернокожий парень, чьи непристойные намеки на мою дружбу с жительницей Антильских островов показались мне странными, но абсолютно безобидными с его стороны. Казалось, так он добродушно подшучивал, пытался заработать чаевые. Если я хочу удовлетворить свою женщину, то должен заказатьострую свиную колбасу с рисом, — это был его совет. А если мы закажем к этому блюду еще и какой-нибудь коктейль, то мое мужское достоинство будет гордо возвышаться, словно бокал, в котором этот коктейль подадут. (Мне только оставалось надеяться, что у моего достоинства не появится такой же бумажный зонтик, что венчает коктейльные бокалы.)

Мы с Мари до отвала наелись, съев по сосиске, gratin de christophine (запеканка из овощей, напоминающих кабачки) и accras (острые пирожки с треской). Еще была красная фасоль, рис, свинина с карри, жареная рыба и кокосовое мороженое. И вот, когда я помыслил отправиться домой и занять горизонтальное положение для лучшего переваривания, Мари заявила, что я приглашаю ее пойти потанцевать.

Она протащила меня через весь Марэ, и в итоге мы очутились в малюсеньком китайском квартале, в третьем округе Парижа.

Через несколько улиц уже начинало казаться, что вокруг средневековый Шанхай. За стенами старых парижских зданий скрывались китайские рестораны, меню в которых было исключительно на китайском языке, продуктовые магазины, в которых я бы счел за еду только зеленые бутылки китайского пива «Циндао». Тут же были оптовые торговцы дамскими сумочками, почти не заметные за высоченными горами упаковочных коробок, только что выгруженных из самолета. Несмотря на поздний вечер, некоторые из них вовсю пересчитывали и разбирали товар.

В центре этого миниатюрного Китая, в здании с выцветшим фасадом из плитки, находилась афро-карибская дискотека. Внутри жара стояла как в тропиках, было тесно и людно. Музыка была схожа с той, что и в ресторане: ритмичная, быстрая, легкая, с высокими гитарными нотами. Все танцевали парами. Движения напомнили те, что выделывала молодежь под джазовые мелодии в баре, где мы как-то оказались с Алексой. Разница была в том, что эти парочки так соприкасались телами, что между ними не мог бы пробиться и лучик света. Темнокожие ребята в обтягивающих одеждах толкали своими упругими задницами — такими, что не грех и позавидовать, — девчонок, которые, похоже, не видели в этих движениях ничего оскорбительного. Надо, однако, признать, что эти толчки четко совпадали с ритмом музыки.

Если девушек, как темнокожих, так и светлокожих, было примерно поровну, то практически все мужчины были выходцами… с юга. Те немногочисленные парни, что выделялись светлым типом кожи, танцевали исключительно с темнокожими девушками, которые выглядели как с обложки журнала. Во мне заговорил циник, предположив, что без кабриолета «BMW» здесь не обошлось.

Мы сдали верхнюю одежду, и Мари потащила меня на танцпол.

— Я не умею танцевать под такую музыку, — умоляюще простонал я.

— Взе легко, представь, ты санимаешься сексом з музыкой, — ответила Мари, продолжая увлекать меня за собой.

Она была права. Вместо того чтобы пытаться попасть в такт, подпрыгивая невпопад, нужно было просто переносить тяжесть тела с одной ноги на другую — раз-два, раз-два — и подталкивать тазом партнера по танцу. Были среди нас и опытные танцоры, которые выдавали куда более сложные движения, но предложенная Мари техника давалась мне с легкостью и удовольствием.

Какой прикольный клуб, подумал я. И как здорово, что сегодня с утра мой выбор пал на сверхобтягивающие боксеры — в таком месте даже мужчине нижнее белье добавляло уверенности в себе.

Но вот незадача — перемешанный и теперь уже взбитый в неимоверный коктейль ужин постепенно превращался в неистовый тропический шторм. Спустя два-три танца я почувствовал, что мне просто жизненно необходимо присесть на пару минут.

Мари разыскала для нас свободный столик и пару напитков, после чего я пулей метнулся в уборную, надеясь избавиться от возрастающего с каждой минутой давления в районе живота.

Вернувшись пять минут спустя, я обнаружил за столом все те же напитки, но не Мари.

Интересно, ее фамилия случайно не Селеста?[142]

Ах нет, вон она! Какой-то высокий пластичный эфиоп в щегольской рубашке серебристого цвета отделывал ее, выписывая кренделя своей пятой точкой, притягивающей восхищенные взгляды.

Я осмотрелся в поисках подходящей красотки, которой, возможно, придется по вкусу пара прижавшихся к ней британских ягодиц.

Но нет, от одиночества никто не страдал. Зато вдоль барной стойки выстроились парни, готовые наброситься на первую попавшуюся бедняжку, которую, хоть и на несколько секунд, покинул кавалер, не вовремя подкошенный опьяняющим пивом. Похоже, в этом-то и была моя ошибка. Здесь ни на шаг нельзя отходить от своей дамы. А если естественная потребность позвала вас в туалет, видимо, следует закинуть подружку себе на плечо и унести из зала с собой.

Я видел, что Мари изредка бросает на меня взгляд, улыбается, наслаждаясь танцем, и едва заметно пожимает бровями (если, конечно, ими можно пожимать), как бы объясняя, что ее похитили из моих воображаемых владений, воспользовавшись минутным отсутствием.

Я изобразил свое отчаяние ввиду полнейшего отсутствия свободных женщин на танцполе, и она вроде бы кивнула в сторону дальнего угла.

Несколько парочек в том самом углу были поглощены распитием напитков или сами собой, и да, одна девушка сидела в полном одиночестве. У нее была темная кожа и пышный шиньон из светлых волос, заколотый высоко на макушке. Она безучастно смотрела на танцующих, посасывая неимоверного цвета коктейль через соломинку. Судя по отсутствию других бокалов на ее столике, она и правда была одна.

Я изо всех сил всматривался в полумрак, пытаясь со столь дальнего расстояния найти хоть какие-то визуальные причины ее одиночества.

Крепкого телосложения, девушка красила губы черной как смоль помадой, а глаза оттеняла фиолетовым. Ложбинка между грудей показалось мне чересчур выпуклой, так бывает, когда естественный объем невелик. И тем не менее все было выставлено напоказ, чему способствовала обтягивающая футболка. Может, она проститутка? Но я ведь не собирался затащить ее в постель, а только лишь пригласить на танец за неимением других кандидатур.

Я пробрался к ней, миновав препятствия из бесконечных рядов столиков.

— Voulez-vous danser avec moi?[143] — спросил я.

Она выпустила изо рта коктейльную соломинку и, смерив меня взглядом с головы до ног, равнодушно кивнула:

— О’кей.

Когда девушка поднялась из-за стола, я увидел, что обтягивающая мини-юбка наравне с футболкой, едва способной вместить две гирьки, с трудом выполняла отводившуюся ей функцию — попа девицы не умещалась под отведенными сантиметрами ткани. Будь юбка чуть покороче, держу пари, я смог бы прочесть слова «сдается в аренду», вытатуированные на ягодицах.

«Ну что ж, теперь уже слишком поздно», — подумал я.

Она протянула руку и театрально продефилировала в сторону танцпола в моем сопровождении. Все парочки, что сидели за соседними столиками, вскинули взоры, дабы не пропустить ее показательный выход. А что, это такое уж невиданное событие, когда белый парень приглашает темнокожую проститутку на танец?!

Девица прильнула ко мне, и вот уже наши бедра заходили в ритм музыки.

Мари по-прежнему чувственно танцевала со своим красавчиком. Перехватив ее взгляд, я заметил, как она улыбалась, очевидно, дивясь моей удаче.

Надо сказать, подобные взгляды я ловил не только от нее. Парочка темнокожих парней, улыбаясь, кивнула. В их жесте был некий налет покровительственного одобрения, будто они свысока выражали свое согласие на то, что я вступил в их игру. И тут мне пришло в голову: а может, это один из тех свингерских клубов, которыми знаменит Париж? Если так и есть, чур, я сматываюсь отсюда, как только закончится звучащая мелодия. Обычно я все-таки привык сам выбирать, кого мне трахать.

Но тут, когда музыка на секунду стихла, Мари вырвалась из цепких объятий танцора и подошла ко мне:

— Идем выпем.

Достаточно грубо по отношению к моей партнерше, решил я.

— Dans une minute, je danse une danse encore,[144] — был мой ответ.

И кроме того, мне казалось, что в компании проститутки у меня лучше получается уловить дух самого танца. Похоже, девица питала надежды куда большие, чем просто потанцевать, и потому ее телодвижения становились все более затейливыми. Периодические касания моего паха она проделывала с какой-то особой утонченностью.

— Нет, мы подем выпем прямо сейчас! — Мари улыбнулась и, как бы извиняясь, вырвала меня из рук соперницы.

— Au revoir, — только и успел сказать я.

Моя партнерша смиренно кивнула и молча улыбнулась на прощание.

— Ты что, не идел, что ли? — спросила Мари, пока я взглядом следил, как моя проститутка вразвалку возвращается на место.

— Не видел? Что?

— Ты не почуствал?

— Не почувствовал что?

В ответ Мари скользнула рукой вниз и сделала несколько характерных движений.

— Конечно, чувствовал, — ответил я, — но я что-то не заметил, чтобы ты сама уклонялась от трущегося о тебя члена того парня. Разве не так?

Она расхохоталась:

— Ты чувствуешь, но не знаешь!

— Не знаю чего?

Мари развернулась и показала глазами на ту девушку.

— У нехо пенис, — сказала она.

— Нет… — Я смотрел на стройные ноги своей недавней партнерши, на ее красивые ягодицы, так сексуально покачивающиеся при ходьбе… Я начал припоминать нежность кожи (кожи щек, я имею в виду). — Мужчина? Да быть этого не может!

— Но ты разве не почувствал ехо пенис? Нет? — настаивала Мари.

Я вновь мысленно вернулся к нашему танцу. Так вот что означают улыбки Мари и других танцующих… Оказывается, они вовсе не выражали восхищение моими танцевальными способностями, а просто наблюдали, как трансвестит делает мне массаж… И только теперь до меня дошло, что для девушки размерчик ее трущейся области и правда был великоват. Но с другой стороны, я ведь еще был совсем новичком в премудростях этого танца сообщающихся гениталий…

— Но это ты показала мне на нее, — укоризненно напомнил я Мари.

— Я же пошутила, ты, гууупый и не в меру серьезный хангличанин!

— О’кей, — признав свое поражение, сказал я. — С этого самого момента единственной, кто будет допущен к массажу моих брюк, будешь ты, договорились?

Мари кивнула. Похоже, слово «массаж» она восприняла буквально. В перерывах между танцами она продолжала увлеченно атаковать меня дразнящими движениями рук. Что же касается танцев, особенно мне нравилось, когда африканки выходили на традиционный hélicoptère, в котором они наклоняются вперед и заставляют бедра часто-часто ходить ходуном, практически занимаясь сексом со своими мужчинами.

Заметив, что этот танец вызвал во мне неподдельный интерес, Мари решила еще больше подогреть интерес, прибегнув к помощи пальчиков.


К тому времени, когда мы вернулись ко мне, было яснее ясного, что я ни за что на свете не завалюсь сейчас же спать.

После часа физических нагрузок я наконец-то дал себе передышку и со спокойной душой закрыл глаза, готовясь улететь в мир грез, а Мари продолжала нежно поглаживать меня по животу.

— Вот видишь, даже хангличане могут научиться amour, — заключила она. — А февраль — это месяц сплошной amour.

«Мне повезло, что этот год не високосный», — подумал я и погрузился в уже наваливавшийся сон, в котором я видел себя монашкой.

МАРТ: Удовольствие, которое могут доставить суппозитории[145]


Я знакомлюсь с неимоверно щедрой системой медицинского обслуживания во Франции и даже опробую метод лечения, воздействующий, так сказать, сзади


Считается, что французы двуличны, но в некоторых вещах они более прямолинейны, чем мы, англосаксы. Например, в выборе названий для предметов.

«Soutien-gorge» — это бюстгальтер, но если переводить буквально, то — «опора для груди». Мне кажется, подобный перевод наводит на мысли о некоем хирургическом приспособлении, благодаря которому женские груди не свисают у наших леди до колен. Во французском варианте слова «пожарный» заложена куда меньшая прыть — «pompier» означает «оператор насоса». А месяц «март» звучит по-французски «mars», прямо как планета или бог войны. И в этом году такое название как нельзя лучше описывало происходящие события. Раз уж март — это месяц войны, я решил, что пришло время называть вещи своими именами.

Миновало уже полгода с тех пор, как я начал работать в Париже. К марту в моем распоряжении имелись разработанные варианты меню, образцы униформы и тексты объявлений о вакансиях. Казалось, все готово к запуску сети чайных.

Но все, что мы реально имели в наличии, это наша болтовня.

Меня это не особо волновало, пока я решал проблемы с maison, но теперь, когда я с головой погрузился в работу, я все чаще чувствовал приближение неприятного запашка, характерного для стремительно развивающейся гангрены, — над проектом нависла смертельная опасность.

До самого конца первой мартовской недели я никак не мог собрать всю команду на совещание.

— Ладно, взгляните на наши результаты, — сказал я и раздал графики хода работ, отражающие в пяти цветах зияющие промахи стратегии.

Марк, Бернар, Стефани и Николь отодвинули кофейные чашки и уткнулись в сетку, состоящую из пустых и отмеченных галочкой квадратиков.

Держа свой экземпляр прямо перед собой, будто это руль, Жан-Мари отклонился на спинку стула. Я заметил, что к кофе он не притронулся. Мой шеф только что вернулся с делового обеда, проходившего в стенах министерства сельского хозяйства. Возможно, качество кофе, который варит наша машина, не отвечает строгим министерским стандартам.

Марк поднял на меня глаза. Вид у него был встревоженный. «А у него есть повод быть встревоженным», — подумал я про себя. Количество пустующих клеток как минимум вдвое превосходило те, что были отмечены галочкой.

— Где ты распечатал эдо? — спросил он.

— Где распечатал? Если ты переживаешь за конфиденциальность, то не волнуйся. В этом отношении все в порядке. Эти экземпляры единственные.

— Да. Посмотри на эдо. — Он указал на плачевные результаты в области набора персонала.

— Да?

— Тут все в ойчень те. ных тонах.

— Те…ных?

— Да. Эдод красный болше выглядит как коричневый.

— Ну, возможно, все печатали «валентинки» на рабочих принтерах, и красная краска закончилась.

— Нет. Эди новые принеры ни к черту не годятся! — Марк резко прервался и теперь уже обращался к Жан-Мари, нудно увещевая шефа вернуть партию принтеров поставщику. Он называл их не иначе как кучей американского merde, присоединяясь к господствующим в стране антиамериканским настроениям, несмотря на то что его опыт работы в США был, по большому счету, самым впечатляющим достижением из тех, что он указал в резюме.

Слушать Марка было довольно интересно, если иметь в виду печатные технологии, но это была не совсем та цель, ради которой я созвал совещание.

— Это все, что вы хотели сказать по этому поводу? Что цвета недостаточно яркие? — вмешался я, но мой вопрос остался без ответа.

Казалось, Жан-Мари был полностью согласен с Марком. Он хмурился, уставившись в график, — насколько я понял, все цвета, что он там видел, казались ему блеклыми оттенками красновато-коричневого.

Вдруг со стороны Бернара начали исходить какие-то странные звуки, напоминающие сопение.

— Эдо… — Теперь вместо сопения я слышал шипение, будто Бернар проверял новую вставную челюсть: как оно — хорошо ли свистится? Он взял лист со стола и тыкнул пальцем в самый верх, где в основном и концентрировались галочки, которыми были отмечены те немногие цели, что мы действительно достигли.

— Да?

— Что эдо дакое?

— Что ты имеешь в виду?

— Что эдо дакое? — Он провел рукой в воздухе, как бы рисуя галочку.

— Галка конечно же.

— Гялка?

— Гялка? — Это уже Стефани решила принять участие в конкурсе на определение умственных способностей собравшихся.

— В Англии галки используются, чтобы отмечать положительный результат, — объяснила Николь. — На уроке mathématiques, если задача решена правильно, учитель отмечает твой ответ галкой, если неверно — то крестиком.

Найдя это крайне интересным, Бернар и Стефани стали активно расспрашивать меня, что мы, англичане, делаем, если нужно заполнить анкету или налоговую декларацию: ставим крестики или галочки?

Марк с глубокомысленым видом вставил, что при подтверждении действия с помощью «мышки», в компьютере появляется галочка.

— Кстати, да! Ойчень энтресно! — заключил Бернар.

К этому времени я уже тянулся за воображаемым автоматом и рисовал в уме галкообразные — отверстия в их головах.

— Жан-Мари? — Я решил прибегнуть к помощи шефа. Он по-прежнему сидел молча, как будто наш бессмысленный разговор доставлял ему определенную долю страданий.

Он пребывал в размышлениях еще минуту, а затем стал неистово размахивать графиком в воздухе, будто ожидая, что листок вот-вот вырвется из его рук и улетит.

— Все это, как уже сказал Бернар, очень интересно, — заявил он. — Но знаете, когда на горизонте маячит война, лучшее, что мы можем сделать, это… как ты говоришь?.. опустить голову.

— Опустить голову?

— Ну да. Придавить голову.

— Не пойму, о чем ты.

Лицо его приняло еще большее страдальческое выражение. «Отношения Франции с Великобританией ухудшаются с каждым днем. Если вдруг разразится война, кто знает, так ли уж французам придется по вкусу чашечка английского чая», — читалось в его глазах.

— Подожди-ка, Жан-Мари, что ты все-таки хочешь сказать? — настаивал я, хотя и так было понятно, что шеф готов отказаться от собственной идеи.

Все притихли, ожидая, как же он это сформулирует.

Ему потребовалось немало времени.

— Я хочу сказать, — наконец-то выдавил он, — что для нас будет лучше, если Блэр, Буш и Ширак будут дружить. Мы не можем двигаться дальше, пока ответ не ясен. Мы должны подождать и посмотреть, что из всего этого выйдет. Пол, ты можешь взять отпуск и на пару-тройку недель съездить в Англию.

Я не мог в это поверить. Меня депортировали.

— Ты имеешь в виду, что хочешь заморозить проект на случай, если разразится война? По-моему, это слегка недальновидно с твоей стороны, ты так не считаешь?

Он промолчал. Тогда я решил задать еще парочку вопросов:

— А что ты будешь делать, если война все-таки начнется? Закроешь проект? Но тебе известно, сколько длилась первая война в Персидском заливе? Этого времени едва ли хватило на то, чтобы чай успел завариться!

В ответ я получил только одно — его недовольную гримасу.

— И даже если война на самом деле начнется, неужели ты веришь, что парижане придадут этому такое уж значение? На носу весна — их больше волнует, какой марки солнечные очки будут в моде.

Марк, Бернар и Стефани из всего сказанного мною поняли ровно столько, чтобы выразить свое несогласие еле слышным «о!». Их реакцию Жан-Мари тоже оставил без внимания.

— Если ты поедешь в Англию, — сказал он, — не мог бы ты переслать мне курьерской почтой таблетки от расстройства желудка. У меня crise de foie.

Crise de foie — приступ печеночной колики — этими словами французы обозначают, когда им нездоровится после неимоверного количества выпитого и съеденного. Мол, ты оказался таким прожорливым, что у твоей печени случилось нервное расстройство.

— Переслать тебе…

— Да, во Франции таблетки от несварения продаются исключительно в аптеках, а фармацевты объявили забастовку с сегодняшнего дня. Мне и в голову не пришло закупать таблетки пачками, а у меня впереди столько деловых обедов и ужинов по работе. — Жан-Мари коснулся рукой живота. — В Англии многие таблетки можно купить в супермаркетах. — Это он уже объяснял своим подчиненным.

Остаток рабочего дня я провел, слушая рассуждения французов о показателях нерегулируемого во Франции розничного рынка фармацевтики. Этого было достаточно, чтобы у самого здорового человека началось несварение.


Безусловно, я тут же разослал письма Блэру, Бушу и Хуссейну, сообщая о том, что новая война в Персидском заливе может катастрофически сказаться на уровне безработицы среди мужской рабочей силы родом из Англии, занятой на предприятии пищевой промышленности, расположенном в самом центре Парижа.

Не получив в ответ ни одного отклика, я вернулся в Англию, оказавшись в вынужденном отпуске. И был ошарашен, обнаружив, насколько сильно привык к французскому стилю жизни.

Начну с того, что вслед за моим добрым приятелем из Америки Джейком я позабыл кучу простейших английских слов. Слова оказались как фломастеры — если какое-то время не пользоваться ими, они высыхают.

Я выбрался в расположенный недалеко от дома магазин недорогой одежды и обнаружил, что со времени моего последнего приезда на Рождество там изменилось буквально все.

За помощью пришлось обратиться к молодой продавщице:

— Извините, а где находятся… — и замолчал.

Первое слово, пришедшее мне на ум, было «slip».[146] Но значение у него было не «нижняя юбка». Это французский вариант того, что я в общем-то и хотел приобрести. Ну, ну… Мари тысячу раз говорила мне что-то вроде: «Сними свои slip, Поль».

Следующее, что всплыло в мозгу, было «culotte»,[147] это тот же необходимый мне предмет, но из женского гардероба. Мари и это слово часто использовала, например, спрашивая меня: «Поль, а тебе известно, что ты разговариваешь с женщиной, на которой нет culotte

Пока я вспоминал подходящий английский аналог, продавщица, наверное, решила, что я впал в ступор. Нахмурившись, она смотрела на меня, будто ожидая, что в любую минуту я могу просто рухнуть на нее.

«Бриджи» — хотел было сказать я, но и это было не то. Что за чертово слово вылетело у меня из головы?

— Трусы! — ликующе выкрикнул я через пару минут, вынудив бедняжку отскочить на метр.

— Первый этаж, налево, — бросила она и, по-видимому, направилась к посту охраны — предупредить, что в магазине появился заикающийся фетишист, повернутый на мужском нижнем белье.

Но даже в тех случаях, когда я мог сразу припомнить слова, в моем произношении, по словам моих родителей, чувствовался легкий французский акцент.

Из уст моих одноклассников это прозвучало в более грубом виде:

— Слушать тебя — все равно что слушать кваканье лягушки!

В пивной, где я когда-то проводил кучу времени, но последний раз был года два назад, пока не переехал в Лондон, вообще нужно было остерегаться своей причастности к французам. Некоторые тамошние ребята легко пройдутся топором по мебели, закрадись у них хоть малейшее сомнение, что она покрыта французским лаком. И все это из-за маячащей на горизонте войны, против которой так рьяно выступала Франция, провоцируя злостные статьи в местных таблоидах.

Мои близкие друзья были куда более политкорректны, но я, тем не менее, изо всех сил старался не выдавать вновь обретенный акцент.

К сожалению, я был не в теме: не знал, кто теперь тренирует городскую футбольную команду (преступление, приравнивавшееся к предательству, искупить которое можно было, лишь угостив всю компанию пивом).

Когда разговор заходил о международных делах, я мог в этом участвовать, пока они не принимались детально анализировать причины неизбежного конфликта в Персидском заливе. С какого это момента все англичане на добровольной основе стали инспекторами ООН по вооружениям? И где они все проходили ускоренный курс по курсу высшей дипломатии? Для меня обсуждение всех этих политических игр было столь же утомительным, каким показался бы недельный семинар по игре в крикет подвыпившему французскому фермеру, выращивающему свиней.

И тут я понял, что французы, хоть и гордятся своей антивоенной позицией, никогда глубоко не вдумывались в суть проблемы. Просто было принято говорить «все это из-за нефти», наравне с тем, как в этом сезоне модно носить трусики «танга», чуть выглядывающие из-под джинсов. И в этом я стал похож на французов (не в вопросах модных трусиков, конечно). Я был против войны, но мне не хотелось провести остаток жизни, только и говоря об этом. Я вообще хотел закрыть эту тему, сказанув что-нибудь эдакое, и вернуться к более серьезным вопросам, таким как секс, планы на отпуск и где поесть вкусных морепродуктов.

Ах да, что касается еды… Этот вопрос был самым болезненным. Когда мать поставила на стол миску с привычным салатом — цельные салатные листья, не порезанные на дольки помидоры, кружки огурца и стебли сельдерея, — я почувствовал, с каким отвращением смотрю в сторону майонеза и различных фабрично приготовленных соусов. Мне до зуда захотелось сделать себе традиционную французскую заправку из уксуса и оливкового масла. Но в наличии оказался только солодовый уксус и какое-то растительное масло неизвестного происхождения. Из всех имеющихся компонентов я все же постарался выжать максимум пользы и, вернувшись за стол с собственной миской заправки, начал рвать руками салатные листья. Мне и в голову не приходило, что я делаю что-то из ряда вон выходящее, пока отец не спросил меня:

— А что, в Пари не знают, что такое нож и вилка?

— Да, но… — Я не смог ничего сказать ему, и не по причине забытых слов, а потому что понял, как глупо прозвучит: «Салат нельзя резать ножом».

Оставшиеся листья я дорезал ножом и долго не мог оторвать взгляд от стеблей сельдерея. Я никогда не видел, чтобы стебли ели во Франции. Французы ели только корнеплодный сельдерей, имеющий ярко выраженный вкус. Обычно его нашинковывали, как капусту. А стеблевой, или черешковый, по мнению французов, относится к таким овощам, как брюква или пастернак, которые годны разве что на корм лошадей или скота. Сейчас, с хрустом вгрызаясь в твердый, волокнистый стебель, я начал понимать их. В чем вкус-то?

Похоже, моя вкусовая палитра была раз и навсегда испорчена. Любой намек на пресность, и я уже начинал озираться по сторонам в поисках голодной лошади, которой все это можно было бы скормить.

Дополнительная трудность состояла в том, что мне претила мысль есть хлеб, купленный в супермаркете. Меня поражало, как я и вся наша нация смогли уцелеть на протяжении стольких лет, не имея булочной на каждом углу! Теперь это воспринималось мной как вопиющее нарушение человеческих прав.

Отныне я чувствовал себя иностранцем в своей собственной стране.

Так что я собрал сумку, закинув туда упаковку таблеток от расстройства желудка, трусы английского производства, и вновь устремился туда, где мог рассчитывать на вкусную еду и более непринужденные разговоры. Несясь сквозь Ла-Манш, я размышлял, как скоро французы решатся заложить кирпичами тоннель в знак пренебрежения к своим воинственным соседям из ада.


Поскольку я практически не был занят чем-то мало-мальски существенным на работе, я приходил туда поболтать, перекидываясь сообщениями с моими друзьями из Англии. Крис, мой друг, которого уволили из одного французского банка, испытывал внутреннюю потребность регулярно высылать мне свежие антифранцузские анекдоты, появлявшиеся в Интернете. Буквально за два-три дня у меня уже собралась коллекция из ста экземпляров различных шуток, карикатур, фотографий и песенок. Среди них были шутки с легким налетом иронии, например о том, что позиция Ширака может уходить корнями в окончание его фамилии — «ирак», но были и крайне бестактные (и наглядные) намеки, демонстрирующие, куда бы французский президент желал засунуть Эйфелеву башню.

Понятное дело, что, соблюдая должную осторожность, я никогда не делал распечаток.

Все это время я периодически интересовался присутствием Жан-Мари, но никогда не заставал его на месте. Единственным показателем его бытия были исчезнувшие со стола таблетки, которые я оставил для него по возвращении.

Не было больше и наших советов, и все, за исключением Николь и Кристин, относились ко мне как к парому, дрейфующему между Францией и Великобританией, который вот-вот опрокинется.

Бернар, завидев меня, пожимал руку и загадочно улыбался. А так как тюлени не умеют загадочно улыбаться, то он производил впечатление человека, который тужится, готовясь пукнуть. Стефани сочла необходимым поделиться со мной (на французском) своей уверенностью в том, что лучшие дипломаты Франции возьмут верх на заседаниях ООН над «далекими от изысканности англосаксонскими варварами».

— Возможно, ты права, — ответил я (тоже по-французски). — Единственный доступный англосаксам язык — это язык викингов. А на голове у них крылья.

Похоже, мои слова поразили ее невероятно. Жаль, что мой французский все еще не позволял в полной мере выразить рождавшуюся в душе иронию.

Марк же никогда не поднимал вопрос войны, оставаясь со мной наедине. Думаю, в глубине души он поддерживал позицию США, но не осмеливался признаться в этом. Он знал, что такого рода мнение не одобряется во французском обществе.

Марианна, администратор, тоже никогда не обсуждала нависшую угрозу войны, но в этом и не было необходимости. Она сердито зыркала в мою сторону каждый раз, когда я проходил мимо, и, очевидно, думала, что я лично хотел отправиться бомбить Ирак. Или, может быть, теперь, когда у меня были натянутые отношения с Жан-Мари, она элементарно не стеснялась демонстрировать свой природный дурной нрав.

Сквозь сжатые зубы, отливающие коричневым налетом, она сообщила, что я не должен был отправляться в отпуск, не написав предварительно заявление, и что она совершенно не уверена, что мне вообще полагался отпуск при условии, что я еще не отработал и года.

— Ладно, — сказал я, — я отработаю, а сам решил: «К черту дипломатию. Война так война!»

Кристин, как всегда, была приветлива и дружелюбна, сама прелесть, но все дни проводила за телефонными разговорами со своим женихом или мамочкой. Первого она старалась убедить в неизменном обожании своего chaton d'amour (любимого котеночка), а маму постоянно изводила спорами о всяческих приготовлениях к свадьбе, которая, как я понял из разговоров, должна была состояться только через год. Каждая мелочь в предстоящей церемонии продумывалась с большей тщательность и щепетильностью, чем весь наш проект запуска сети чайных.

И только в лице Николь я видел достойного, интересного собеседника. Я знал, что отчасти это объясняется ее желанием развивать свой разговорный английский, но меня это нисколько не напрягало. Мы все чаще стали вместе ходить на обед, а иногда погода была настолько хороша, что можно было в удовольствие посидеть и за уличным столиком. Некоторые бары, располагавшиеся поблизости, устанавливали обогреватели, а если к тому же светило солнце, то казалось, ты уже где-то в середине лета. Единственное — нужно было аккуратно подниматься из-за стола, чтобы не угодить головой прямо в горящее пламя газового радиатора.

Именно Николь держала меня в курсе того, как ухудшающиеся отношения наших стран влияли на будущее моего проекта. С каждой ожесточенной стычкой между правительствами шансы на то, что мое детище увидит свет, все уменьшались и уменьшались. Я невольно провел параллель с виноградными лозами, что растут на склонах холмов и теряют только набухающие почки при каждом порыве ветра. Французская пресса дублировала каждый газетный заголовок, направленный против Ширака, появлявшийся в Англии. И ты уже готов был думать, что нам, англоговорящим, никогда не восстановить теплые отношения с парижанами.

Каждый раз, покупая багет, я чувствовал, как мой чудовищный акцент, подобно британскому флагу, развевающемуся над моей головой, выдает меня. Все, что я получал в ответ: «Семьдесят центов, пожалуйста».

А проходя мимо «Макдоналдса» или «КейЭфСи», я неизменно видел толпы посетителей. Неужели все эти люди и правда считали, что «Хэппи Мил» — традиционно французская идея?

И если в обществе и царила некая угрюмость, то, поверьте, она меньше всего была вызвана международным напряжением. Все объяснялось исключительно забастовкой фармацевтов.


Как сообщалось в моем, еще не подводившем меня путеводителе: «В среднем в Париже на каждые десять метров приходится по одной аптеке, зазывающей прохожих своим светящимся зеленым крестом заглянуть и обзавестись изрядной порцией лекарств. И, перефразируя старую песню, можно сказать: „Вы никогда не увидите фармацевта на велосипеде“. Лицензии, необходимые для открытия аптеки, стоили целое состояние, а потому на них всегда был огромный спрос, сравнимый разве с интересом к картинам Моне».

Сейчас же все аптечные витрины были наглухо закрыты металлическими рольставнями. А под каждым одиноким тускло-зеленым крестом стояла группка чихающих и стонущих больных, подсаженных на таблетки и микстуры и молящихся о чуде.

Тогда я еще не знал, что вскоре присоединюсь к ним. Первый удар по моему здоровому организму, как это ни смешно, был нанесен, когда бригада докторов возвращалась в Париж. Одним из них оказался бойфренд Мари.

— Бойфренд? — не веря ушам, переспросил я, когда однажды она объявила мне по телефону, что отныне мы не будем проводить ночи напролет в кровати, как раньше. — У тебя есть бойфренд?

— Да, просто его долго не было в Пари.

Оказывается, у этой женщины, что на протяжении последнего месяца с энтузиазмом предавалась со мной всем мыслимым и немыслимым человечеству сексуальным действам, теплился в душе огонек верности другому мужчине?

— Кто он такой? Монах? Евнух? — Только этим можно было объяснить ее неутолимое сексуальное желание.

— Нет, хон доктор.

Мари начала объяснять, что он является членом гуманитарной организации «Врачи без границ» и был направлен на работу в Багдад, но в связи с развивающимися событиями им намекнули, что сброшенные американцами и британцами бомбы не имеют способности отличать иракских солдат от французских докторов. Поняв намек правильно, ребята решили поскорее покинуть страну.

В моей голове роилась тысяча вопросов о сексуальном потенциале ее доктора, ее собственной способности включать и выключать в нужное время привязанность к тому или иному объекту и о моей роли в качестве фаллоимитатора, подходящего ей по размеру. Но задавать их не было смысла.

— Ты оставил презервативы у меня. Хочешь, я выслать их тебе? — спросила она.

— Нет, оставь. Они могут тебе пригодиться. Никогда ведь не знаешь наверняка, когда твой парень уйдет по делам, оставив тебя скучать вечером в одиночестве.

— А?

— Оставь. Мне они больше не нужны.

— Почему бы тебе не пазвнить Флоранс? Ты ей понрался, — предложила Мари. Флоранс, наполовину индианка, была ее подружкой, мы все вместе познакомились тогда, в баре. — Йя уже сказать ей, что теперь ты годишься француженкам.

— Что ты имеешь в виду? Знаешь ли, англичанки тоже любят заниматься сексом. Может, лично тебе требуется встряска четыре раза за ночь, и так каждую ночь?

Мари рассмеялась:

— Ты злишься. Позвони Флоранс. Она успокоит тебя.

— То есть ее бойфренд уехал на неделю, и ей требуются услуги подобного рода?

Я повесил трубку и от души выругался на все женское население Франции, казавшееся мне отныне гадким. Худшее, чем могла увенчаться эта ситуация, так это скоропалительным возвращением Элоди из США в знак протеста принимающей ее стране, столь неприязненно относящейся к ее родине. Но нет, зная Элоди, можно было предположить, что она готова жить где угодно и сколь угодно долго, если поблизости неисчерпаемые запасы наркотиков и парней модельного типа.

Единственным положительным результатом разрыва с Мари явилось мое уравновешенное внутреннее состояние в тот день, когда война все же началась. Я проспал добрые восемь часов. В моменты, когда я в полудреме переворачивался на другой бок, меня накрывало блаженное облегчение из-за отсутствия на моем теле чужой руки или (что еще хуже) рта, щекочущего меня где-то внизу. Не думая ни о чем, я тут же погружался в глубокий сон, который не нарушали даже сновидения.

Пока в телевизоре без умолку трещали журналисты и изредка раздавались взрывы бомб, я нежился в собственной кровати, смакуя только что пришедшую мысль: в этом мире лично у меня имелось по крайней мере одно поле, лишенное каких-либо сражений, — это мой матрас.

Я так решил, что секс сам по себе прекрасен. Но он схож с шампанским: если тебя заставляют выпивать по бокалу за каждым приемом пищи, то ты невольно начинаешь мечтать о глотке простой воды.

Так вот, только оказавшись в душе, наслаждаясь сильным напором теплой воды, возвращающей к жизни мои атрофированные мускулы (которые сдуру жаловались на отсутствие привычных ночных нагрузок), я наконец-то понял смысл случившегося.

Война?

Я выключил воду, струйки стекали на пол, повторяя форму моего тела, дрожавшего от проникающего в кабинку холодного воздуха.

Война.

Все мы знали, что она надвигается (возможно, за исключением тех, кто погиб при первом же ночном налете), но это известие все равно стало шоком.

А для меня это слово звучало еще и как смертный приговор. Конечно, это не так страшно, как видеть летящую в тебя бомбу или получить гранату, заброшенную в твой танк противником, но все равно определенный удар.


Пока я добрался до работы, времени потребовалось больше обычного. Стараясь звучать как можно бодрее, я бросил Марианне:

— Bonjour!

В ответ получил привычное ворчание, на мой взгляд, прозвучавшее все-таки обнадеживающе. Если бы она уже подготовила уведомление о сокращении, то встретила бы меня своей очаровательной чернозубой улыбкой.

Я отправился прямо в кабинет Кристин и спросил ее в лоб:

— Ну?

— Что — ну? — Она вытащила из благоухающей на столе коробочки бумажную салфетку и высморкалась. — А, война? Да, бедные дети! — Кристин покачала головой и, прервав наш разговор, стала звонить маме, уточнить, нет ли у нее таблеток от кашля. А еще, не считает ли она, что из-за военных действий на Ближнем Востоке могут прекратиться поставки шелка, так нужного ей для свадебного платья?

Кинув сумку на рабочий стол, я позвонил Николь.

— Ну? — спросил я ее.

— Кто это? — Ну конечно, она не узнала мой голос, когда я заговорил по-французски. Даже привычные нам голоса звучат совсем по-иному, стоит заговорить на другом языке.

— Пол.

— А, Пол! Привет! Это ужасно, да?

— Да, ты абсолютно права. Война — это ужасно. Что… — Я понимал, что мой вопрос прозвучит нелепо, но как еще я мог узнать. — Как ты думаешь, Николь, как война скажется на наших чайных?

— Ах да… — Николь помолчала. — Даже не знаю. Думаю, тебе нужно поговорить с Жан-Мари.

— Но его нет. Его вечно нет в офисе.

— Да. Ну тогда, мне кажется, продолжай выполнять свою работу.

Я призадумался, стоит ли мне и дальше заниматься ничегонеделанием, переписываясь с друзьями, почитывая антифранцузские анекдоты и запивая все это литрами кофе. В принципе такая перспектива казалась заманчивой, но несколько противоречила моему видению собственной карьеры.


Ни в этот, ни на следующий день Жан-Мари в офисе не показывался. И через два дня тоже. Мне сразу вспомнилась «странная война» 1939 года, когда жизнь во Франции текла практически без перемен, а потом враг неожиданно напал и порушил все вокруг.

В нынешней ситуации сложно было сказать, что остальные думают о будущем моего проекта. Основная трудность состояла в том, что невозможно судить о мнении окружающих, когда ты их практически не видишь.

Хотя нет, я не совсем честен. Я видел остальных членов моей команды. Как-то, наливая себе кофе из автомата, я столкнулся с Бернаром, увлеченным инструкциями к крему-миорелаксанту,[148] который он только что позаимствовал у коллеги. Потом вот заглянула Стефани — осведомиться, как поживает Лондон (у нее до сих пор сохранились прекрасные воспоминания о поездке в Лондон с Жан-Мари), и спросить, нет ли у меня случайно обезболивающего. Марк заходил, надеясь обменять никотиновые пластыри на противогрибковую мазь. Я что-то не решился спросить, зачем она ему потребовалась. Если по моим коллегам вообще можно было о чем-нибудь судить, то могу сказать: забастовка аптекарей вновь напомнила французам о позабытых недугах и потихоньку подводила всю нацию к коллективному смертному одру.


Однажды Жан-Мари все-таки появился в офисе. Судя по его прекрасному расположению духа, можно было подумать, что он успел купить акции завода-изготовителя автоматов Калашникова за минуту до начала войны. Увидев меня сквозь приоткрытую дверь кабинета, он резко затормозил и, постучав, что было излишне, вошел. Щелчком мышки я закрыл на мониторе антифранцузскую карикатуру и поднялся, чтобы встретить известие, как подобает настоящему мужчине.

Жан-Мари пожал мне руку и кинул жизнерадостное «привет».

— Как чувствуешь себя? — спросил я. Он не понял, пока я не подсказал жестом, поглаживая живот. Мы не виделись с того дня, когда он отправил меня в вынужденный отпуск.

— Ах да, все отлично. Спасибо. А у тебя случаем больше нет в запасе еще таких таблеточек?

— Нет, к сожалению, нет.

— Ничего. Все в порядке. Я и без того тебе очень благодарен.

В эту секунду я задумался, а не достигнет ли его благодарность британской фармацевтике таких масштабов, что он решит не закрывать мой проект.

— Есть какие-то мысли в связи с наступившей войной?

— С войной, да… Давай-ка я сейчас улажу текущие вопросы, и мы обо всем поговорим. — Шеф потянулся к портфелю. — Заходи ко мне минут через пять.

Ничего хорошего лично для себя я в этом не увидел.


Пять с половиной минут спустя — никогда не приходите на встречу с французами четко в назначенное время — я постучал в дверь, а зайдя, застал шефа разливающим по чашкам кофе. В кабинете помимо него была Кристин.

— Садись, Пол, — сказал он и пододвинул ко мне белую чашку на блюдце.

Я присел, но к кофе не притронулся. Улыбка на моем лице словно говорила: «Ну давай уже, не тяни!»

Жан-Мари долго рассуждал о войне, политике и неустойчивых ценах на мировом рынке, о страховых взносах, выплачиваемых работодателями, о состоянии его прямой кишки (об этом мог бы и умолчать, но к тому времени я уже перестал слушать, ожидая кульминации).

— Так вот, — наконец сказал он, — я предлагаю тебе работать до окончания срока трудового договора… или по крайней мере пока не закончатся военные действия… в качестве преподавателя английского языка. — Он улыбнулся так, будто был не меньше чем фокусником, искусно вытащившим живую игуану из стоящей на столе кофейной чашки.

— Что?

— Мы будем просто счастливы, Пол! Нескольких сотрудников мы уже отослали на языковые курсы. А теперь они смогут перейти на обучение к тебе. Зарплата, естественно, останется та же.

«Естественно, — подумал я, — он ведь должен по-прежнему получать за квартируЭлоди».

В тот момент мне даже не пришло в голову, что в моих служебных обязанностях не значилось «обучать английскому языку». Единственным и достаточным поводом отказаться, тут же пришедшим мне в голову, была мысль, что мне придется быть терпеливым и доброжелательным к Марианне, выдающей заученные неправильные глаголы. Или, что еще хуже, вести с ней беседу.

— Нет, — ответил я, — нет.

— Не спеши, подумай, — посоветовал Жан-Мари.

Но чем дольше я думал, тем чаще перед глазами мелькали желтые зубы Марианны.


Дорогу домой я выбрал через живописные места. Прекрасные пейзажи Парижа как нельзя лучше подходят для размышлений о жизни.

Если идти от Елисейских Полей к кварталу Марэ, вы окажетесь в местах, куда практически не долетает шум машин. Вы можете не спеша прогуливаться и с романтическим настроем размышлять, встретите ли сегодня любовь всей своей жизни, или… выбирать мост, с которого хотелось бы сброситься.

Я спустился к реке, миновав мост Альма, и увидел уже знакомого мне солдата, сапоги и мешковатые брюки которого были по-прежнему сухими. Бредя вдоль набережной Сены, я уже приближался к мосту Инвалидов. Чуть ниже уровня улицы, вдоль старого мощеного берега реки, до сих пор торчали ржавые металлические кольца, оставшиеся с тех времен, когда рабочие шлюпки стояли привязанными вдоль всей реки. Пройдя мимо речных трамвайчиков, я увидел много лодок, пришвартованных вдоль берега: сейчас они служили баржами, единственным грузом на которых были садовая мебель и большие растения в кадках.

Солнце, светившее мне в спину, отражалось от сусального золота, украшавшего мост Александра III, видневшегося впереди. Я вот никогда не мог понять, почему это золото не сперли. Думаю, золото было настоящим, а его слой на короне Нептуна, красовавшейся ровно посередине, казался изрядной толщины. Достаточно было элементарного удара воровским ножичком. Может, мне пойти да и купить раскладной ножичек? Ну, только дождаться, когда откроются аптеки…

Прогуливаясь вдоль неспешных вод, я настолько пропитался покоем и гармонией, что мне стало казаться: вот сейчас одна из лодок остановится и из нее выйдет невиданной красоты девушка, божественно сложенная, умная, но далекая от политики, и пригласит меня на вечернюю прогулку по воде.

Однако действительность была иной — единственным, кого я встретил, был какой-то бездомный, мастерящий себе под пролетом моста ночлег из картона.

На площади Согласия я свернул в сад Тюильри и прошелся по его аллеям, направляясь к стеклянной пирамиде в центре луврского дворика.

Здесь я заглянул в кафе в надежде выпить чего-нибудь. В кафе, выходящем во двор с пирамидой (или пирамидами), имелась открытая терраса. Устроившись за одним из столиков, я позволил себе коктейль с изрядной долей алкоголя. Вокруг меня были сплошные туристы, уткнувшиеся в путеводители. Наблюдая за ними, я подумал, что есть определенная категория путешествующих, которые, похоже, покидают страну, так и не увидев ее. Вместо того чтобы смотреть на то, что тебя окружает в данную минуту, они, сверяясь с книгой, отслеживают маршрут к тем местам, которых тоже не увидят. Воздушный шар, пилотируемый полуобнаженными танцовщицами канкана, так бы и проплыл мимо не замеченный никем, кроме меня…

Но тут я понял, что во мне говорил голос оскорбленного мужчины, который почувствовал себя не у дел. Если так пойдет и дальше, я превращусь в одного из тех, кто сидит в парижских кафе и, не отрываясь от ноутбука, печатает галиматью, ни на минуту не оставляя надежду, что кто-нибудь подойдет и поинтересуется: «А что вы пишете?» На самом-то деле все избегают таких, боясь, что они сами захотят объяснить, что же такое там сочиняют.

Я миновал пирамиды, прошел сквозь малолюдный, продуваемый сквозняками квадратный двор и вновь оказался на улицах Парижа. Оставив позади легкую суету, царившую возле универмага «Ла Самаритен», и перейдя на другой берег реки, я снова оказался на набережной. Теперь я шел прямо по направлению к островам, где родственники Астерикса заложили первый камень старого Парижа. Вокруг не было ни одного здания, которое нарушило бы царившую здесь атмосферу Средневековья.

Я нашел пустующую скамейку и просидел на ней, пока не стемнело, любуясь видневшейся вверх по реке громадой Нотр-Дама.

Кому я, черт возьми, здесь нужен, пока идет война? Звучало несколько театрально, но вопрос-то серьезный… Работу я фактически потерял. Даже если война и закончится быстро, ясно одно — в планах Жан-Мари не значится скорейшее возвращению к проекту. Все это слишком затянется. Так что ничто более не держало меня во Франции. Любимой женщины нет, есть пара ребят, которые скорее приятели для похода в бар, нежели закадычные друзья, и квартира, за которую я плачу тому, кому меньше всего на свете хотел бы платить.

Что и говорить, я был по уши в merde.


Сейчас я думаю: вполне возможно, именно те часы, проведенные мною у реки, и вызвали простуду. Когда я говорю «простуда», то имею в виду нечто среднее между малярией и туберкулезом. Прибавьте ко всему этому самые ужасные симптомы пневмонии. За ночь температура поднялась неимоверно, а легкие превратились в фабрики по производству мокроты.

Если бы такое случилось со мной в Великобритании, из патриотических соображений я бы не стал тратить время доктора, беспокоя его своей заурядной хворью. (Разве семейный врач, и без того загруженный, захочет слушать о нетяжелом случае туберкулеза?) Я бы прямиком отправился в аптеку за чем-нибудь разогревающим организм изнутри со вкусом лимона. Но во Франции аптекари по-прежнему бастовали, и я вынужден был обратиться к специалисту.

В Париже нет необходимости обращаться в медицинский центр по месту жительства. Доктора принимают пациентов в обыкновенных квартирах, информируя прохожих о своих услугах с помощью латунных табличек, прикрепленных к фасаду здания. Обычно указывается фамилия, специальность и контактный телефон. Как только вы станете обращать внимания на эти таблички, вас неизменно посетит ощущение, что врачи в Париже ведут прием на каждом углу. На расстоянии разлетающихся при кашле бактерий я нашел практикующего педиатра, остеопата, дерматолога, стоматолога, гинеколога, психиатра, стоматолога-ортодонта, оптика и даже врача-рентгенолога. И это только те, род деятельности которых я смог разобрать. В моей голове с трудом укладывалось, что в обыкновенном жилом доме ты можешь соседствовать с человеком, ежедневно делающим рентген или часами напролет пялящимся женщинам между ног. Имея такого соседа, ты будешь вынужден пользоваться одним лифтом с людьми, нездоровыми физически или умственно. Мусорные баки, что стоят у входа в дом, могут изобиловать выдернутыми гнилыми зубами или вырезанными бородавками. Мне все это казалось небезопасным.

На большинстве таких вывесок сообщалось, что предварительно нужно назначить rendez-vous[149] но я в итоге нашел médecin généraliste,[150] время работы которого указывалось непосредственно на табличке.

И именно в тот час, когда я там оказался, врач и принимал. (Было одиннадцать, прием длился до двенадцати, а затем только после двух.)

Доктора звали Жан-Филипп Диофуару, и он принимал пациентов в здании на улице Риволи, однозначно построенном не один век назад.

Я с силой толкнул тяжелую лакированную дверь, прошел через обшарпанный вестибюль и поднялся на третий этаж по устланной ковром лестнице. Рвущийся из груди хрип и давящий кашель извещали всех о моем приближении. В доме имелся лифт, но его вид не внушал доверия — вдруг еще застряну в узенькой кабинке, а носовые платки кончатся задолго до того, как мастера починят эту хлипкую конструкцию?

У входа имелась еще одна металлическая табличка и надпись с просьбой позвонить, прежде чем войти. Так я и сделал и спустя мгновение очутился в пустой прихожей, стены которой были выкрашены в белый цвет.

Ни малейшего намека на присутствие администратора. Деревянный пол коридора уходил влево от меня, но надпись на белой двери впереди сообщала, что за ней располагается salle d’attente.[151] Шагнув к двери, я услышал пронзительный звук скрипнувшего пола. Этот скрип да еще гул машин за окном — вот и все, что можно было услышать в этом странном, наполненном тишиной месте. А я-то, честно говоря, ожидал увидеть приемную, битком набитую скелетами пациентов, когда-то пришедших сюда за помощью и бесконечно долго просидевших в очереди!

Но нет — распахнув дверь, я наткнулся на четырех, а то и на пять человек. Вполне себе живые, они внимательно изучали меня на предмет разносимой инфекции. Все сидели в креслах, расставленных вдоль стен и обращенных в сторону мраморного камина темно-серого цвета, над которым в позолоченной раме висело зеркало. Комната имела вид обыкновенной гостиной. Мне вдруг представилось, что я только что прибыл на какую-то скучнейшую вечеринку.

Парочка из присутствующих буркнули мне bonjour, я ответил тем же. У стены, ближе всего к камину, сидели две пожилые дамы, хранившие молчание, рядом с ними — молодая девушка, переставлявшая компакт-диск в плеере, и мамочка с коляской, в которой лежал укутанный ребенок. Лицо ребенка пылало. Казалось, его щеки вот-вот взорвутся. Возможно, малыш страдал запором, возможно, его охватила лихорадка, а может, он просто напичкан взрывчаткой, но меня это мало интересовало.

Процесс ожидания во французской приемной оказался таким же скучным, как и в английской. Разве что журналы были поинтереснее. Мое внимание привлекли достаточно свежие номера «Эль», знаменитого фоторепортажами о том, как поддерживать ягодицы в отличной форме или как укрепить мышцы груди с помощью массажа. Девушки на картинках, демонстрирующие процесс, на мой взгляд, в этом не нуждались, но мне бы и в голову не пришло посоветовать им покончить с этим.

За стеной раздавалось какое-то бормотание. Очевидно, это был голос врача. Врач говорил без умолку, и я понадеялся, что он уже выпроваживал пациента, чтобы поскорее приняться за следующего.


Первые полчаса меня вполне устраивало молчаливое ожидание, лишь изредка прерываемое моими страдальческими стонами да чиханием.

Но за прошедшие тридцать минут в кабинет зашла только девушка, и я отчетливо слышал, как она изливала на доктора все свои несчастья.

При таком раскладе мне предстоит промаяться здесь целый час, ожидая доктора с обеда. Час или часы? Да, но прежде чем попасть в кабинет, я могу разлететься на мелкие кусочки от ударной волны, которую рано или поздно извергнет этот ребенок. Мысленно я посылал его матери совет: вытащить бедолагу из его спального мешка. Но так же, как и я, она была поглощена журналом. Возможно, дамочка увлеченно читала раздел кулинарных рецептов, а потому и мариновала ребенка в собственном соку.

Я задумался: может, и здесь, так же как и в других заведениях Франции, очередь это не то, что стоит соблюдать? А что, если ворваться к врачу, как только из кабинета выпорхнет уже поднадоевшая своими жалобами девушка? По крайней мере, именно так французы лезут в автобус, оттесняя тебя на задний план, — нахально и бесцеремонно, будто никого вокруг не существует.

Но, распрощавшись с пациенткой, доктор высунулся на мгновение в приемную и пригласил:

— Мадам Бувье.

Так значит, очередь все-таки была, и некоторых доктор даже знал по имени. Оставалось надеяться, что эти люди не записывались заранее на определенное время.

Мадам Бувье оказалась той самой мамочкой и, вероятно, явилась сюда с одной целью — проверить, окончательно перегрелся ее ребенок или нет. Я так решил, потому что из кабинета она вышла всего-то десять минут спустя. Старушки божьи одуванчики вошли вместе, по-прежнему держа рот на замке, отчего казалось, что они сосредоточенно вспоминают, по какому поводу пришли.

Я отложил журнал в сторону, теперь все мое внимание было приковано к голосу врача, раздававшемуся из кабинета. Я с нетерпением ждал, когда он начнет прощаться с пациентками. Теперь я был первым в образовавшейся очереди из трех человек. За мной был мужчина средних лет, одетый в дорогой, но уже слегка изношенный костюм. Из-под кепки глядели быстро бегающие глазки. Производя впечатление человека, готового в любую минуту влезть без очереди, он сидел, выпрямив спину и сложив руки на коленях. А может, он просто страдает от геморроидальных болей? Зайдя в приемную, мужчина громко сказал: «Messieurs, dames» (обычно так здороваются, зайдя в помещение, в котором находится множество людей), как будто в первую очередь намеревался сообщить о своем присутствии, нежели поприветствовать собравшихся. Он даже не притронулся к журналам. Мне он показался таким типом, который не колеблясь отодвинет умирающего англичанина, посчитав, что его собственный геморрой куда важнее охватившего меня почти смертельного респираторного недуга.

Распрощавшись со старушками, доктор снова выглянул в приемную. Месье Любитель Влезть Без Очереди выкрикнул:

— Bonjour, Docteur! — И доктор приветственно кивнул ему в ответ.

«Так оно и будет, — подумал я в ту секунду, — мой визит автоматически передвинется на обеденный перерыв».


Сделав глубокий вдох, я стремительно поднялся из кресла.

— Месье? — удивился врач.

Наверное, мне стоило заранее продумать какие-то первые приветственные слова. Как же сказать: «Вы не знаете меня, но нужны для спасения моей жизни»? — размышлял я теперь. В итоге пришлось остановиться на элементарном «Bonjour!».

Как ни странно, доктор улыбнулся и пригласил меня в свой кабинет. Очевидно, незнакомые люди в приемной его не смущали.

— Я простужен, — объяснил я на французском. — Нет… то есть…

На самом деле я заранее постарался выучить ключевые слова и фразы, такие как кашель (tousser), пожар в легких (poumons enfeu) и апчхи (atchoum).

Доктор развернулся к новенькому «макинтошу» с плоским экраном и прервал меня, спросив мое имя, дату рождения, адрес, номер карточки социального страхования и так далее. А я и забыл, что во Франции административные вопросы стоят на первом месте…


Я уже был научен горьким опытом, что документы, удостоверяющие личность, нужно всегда иметь при себе. Заполнить мою карточку удалось минут за десять, за это время я исчерпал все свои запасы бумажных носовых платков. Пока доктор писал, я, разглядывая его, пришел к выводу, что на врача он совсем не похож. Во всяком случае, он не наводил тот ужас, который охватывал меня при визите к врачу в Англии. На нем были джинсы и твидовый пиджак, волосы взъерошены, и весь он — воплощение здорового духа в здоровом теле. Казалось, с ним легко найти общий язык, потому как парень не сломлен разрушающейся системой здравоохранения Великобритании.

Я описал (или скорее продемонстрировал) симптомы своего заболевания. Доктор осмотрел меня, послушал грудную клетку (шум внутри напоминал звук рвущейся бумаги), всунул мне в рот шпатель (так, что меня чуть не вырвало) и сообщил, что хочет измерить температуру. Он взял в руки градусник, прикрепленный к чему-то очень напоминающему инструмент для удаления скоб.

К этому времени я уже знал, через какое место французские доктора измеряют температуру. Мари как-то рассказала мне историю в духе маркиза де Сада об одном бедняге, которого изнасиловали градусником. В тот момент ее рассказ особо не затронул мои душевные струны, но сейчас я пребывал далеко не в восторге, понимая, что нездоровые фантазии де Сада оказались распространены и среди медицинских работников.

— Нет, нет, — сказал я, еще больше упираясь ягодицами в мягкую обивку кушетки. — Температура у меня нормальная.

— Я должен проверить, нет ли у вас жара, — ответил доктор, возводя вверх странный инструмент, словно дуэлянт, сгорающий от желания поскорее приступить к кровопролитию.

— Это быстро? — спросил я.

— Да, я нажму, и он тут же покажет температуру. — Доктор улыбнулся ободряюще. А градусник уже не казался мне таким уж длинным.

— Ох, ну ладно, если это и правда быстро. — Я шевельнулся, чтобы стянуть трусы, но прежде чем успел потянуть за резинку, доктор уже воткнул оружие мне в ухо и щелкнул.

— Гммм… Тридцать восемь и девять. Многовато.

Я с облегчением рассмеялся.

— Да нет же, у вас жар, — сказал он, удивленный моим довольным видом. Похоже, дни, когда использовали прямокишечный градусник, давно канули в Лету.

Доктор вернулся за стол, чтобы распечатать рецепт.

Рецепт стал для меня абсолютным сюрпризом. Как я уже упоминал, обычно я не беспокою докторов по такому пустяковому вопросу, как простуда. Ну, если только я уже совсем потерял голос и не могу сглотнуть без общего наркоза. Но даже в таком случае я и не ожидаю увидеть в рецепте что-то, кроме чая и аспирина.

Этот, французский, доктор повел себя несколько иначе. Для начала он расспросил, что из лекарств у меня уже имеется в наличии дома.

— Ничего, несколько таблеток аспирина, — ответил я.

Мой ответ его слегка озадачил, и он быстро начал перечислять названия препаратов, которые, по его мнению, всегда должны иметься в домашней аптечке. Я только согласно кивал.

Вероятно, он решил компенсировать годы моего пренебрежительного отношения к здоровью, создав список антибиотиков, болеутоляющих, а также ментоловых мазей и ингаляторов, способных вылечить целое стадо жирафов, страдающих от бронхита.

— Вы будете пользоваться суппозиториями?

— Суппозиториями? Не знаю. А они большие? — спросил я. Вообще-то я знал, что такое суппозитории, но каких размеров их выпускают — не имел ни малейшего представления. До этого дня я жил такой беззаботной жизнью, что мне ни разу не приходилось совать что-либо в свой собственный задний проход.

Доктор поднял вверх указательный палец правой руки и отмерил расстояние от верхнего сустава пальца до его кончика.

— Я попытаюсь, наверное, — сказал я.

Попытаюсь выкинуть их в мусорное ведро при первой же возможности — вот что я имел в виду.

Доктор включил свечи в рецепт и щелкнул по окошку «печать».

Глядя на этот бесконечный список, я понял, почему на каждом углу, у каждой аптеки, толпилась уйма отчаявшихся людей. Если вы умножите мой опыт на количество болезней, известных медицинской науке, и еще раз на численность населения Франции, и затем на коэффициент относительной степени серьезности заболевания, перед вами предстанет нация, наркотически зависимая от лекарств.

— Где я могу все это приобрести? — спросил я.

— Вам нужно пойти в аптеку для неотложных случаев. В городе их всего несколько, там продаются лекарства только тем, кто в них крайне нуждается.

— А мне они крайне необходимы? — с надеждой уточнил я.

— Да, ведь у вас рецепт.

Благодарность растекалась у меня внутри, как растекается по венам только что вколотая доза парацетамола.

Доктор протянул мне лист, на котором было указано три адреса.

— Отправляйтесь по одному из них. Это все, что работает в нынешней ситуации. Ждать придется долго. Возможно, вы вылечитесь раньше, чем получите лекарства. — А, понимаю, он выбрал больного в качестве объекта для насмешек, здоровый сукин сын! — Вы работаете в Париже?

— Да, — соврал я.

— Хотите, я выпишу вам arrêt maladie? — Он объяснил, что это больничный лист.

— Да, пожалуйста. — Я был рад любому предлогу, лишь бы не соглашаться преподавать английский.

Я уже встал, готовясь попрощаться, как вдруг заметил необычайную бледность доктора.

— Необходимо… э… заплатить, — сказал он и покраснел.

Точнее, он сказал не payer (оплатить), а отдал предпочтение более официальному régler, что значило «урегулировать платеж по счету».

— Ах да, — пришлось снова сесть, — сколько я вам должен?

Он аж передернулся, будто спрашивать вот так напрямую было чем-то неприличным, склонился над столом и вновь открыл мою медицинскую карту. Именно там и была указана сумма, подлежащая оплате. Думаю, за эти деньги можно было позволить себе пять, а то и шесть кружек пива в приличном кафе.

— Безусловно, большая часть этой суммы будет компенсирована вам программой социального страхования. У вас она есть?

— Кто — она?

— Медицинская страховка, предоставляемая работодателем.

— О! Возможно, есть.

— Ну что ж, тогда они заплатят остаток, и вы получите стопроцентное возмещение.

«Слегка сложноватая, но в общем неплохая система», — подумал я. Досадно, что они не введут аналогичную схему для оплаты пива, выпитого сотрудниками.


Я шел (а точнее, волочил свое содрогающееся от боли тело) по ту сторону Сены в поисках ближайшей аптеки для экстренных случаев. Дорога моя пролегала мимо больницы под названием Hôtel Dieu, «Отель Господа». Не слишком жизнеутверждающее название для больницы, надо сказать. Звучало, как некая остановка на пути к загробной жизни. Такая моя версия подкреплялась и месторасположением — окна больницы смотрели прямо на собор Нотр-Дам.

Однако имелось и кое-что оптимистичное. На доске объявлений, вывешенной у главного входа, сообщалось, что, позвонив по телефону, можно назначить консультацию у специалиста в любой мыслимой вам сфере. Для гражданина Великобритании, стоящего у себя в стране в бесконечной очереди на прием к кому-либо из медперсонала, чья квалификация чуть выше, чем у мойщика туалетов, увидеть подобное объявление было сродни заполучить список домашних телефонов десяти самых востребованных моделей мира. Я забил в мобильный номера специалиста по легким и ухо-горло-носа, и на всякий случай лаборатории, если вдруг мне надо будет сделать магнитно-резонансную томографию мозга. Излишняя осторожность никогда не помешает.

Аптека, куда я тащился, располагалась на бульваре Сен-Жермен, неподалеку от медицинского института. О том, что я приближаюсь к пункту назначения, можно было легко угадать по стонам больных, которые не мог заглушить даже шум несущихся мимо автомобилей. Конечно, с моей стороны это некое преувеличение, но, когда я увидел очередь, из моей груди действительно вырвался стон. Как минимум, человек сто, молодых и не очень, стоящих самостоятельно и тех, кто был на костылях… Очередь тянулась вдоль тротуара до самого бульвара. Такие же, как я, инвалиды стремительно неслись в конец очереди или, хромая, пересекали дорогу с одной целью — занять место в хвосте. Я изрядно прибавил скорости и пристроился за какой-то женщиной. Потом, слегка отдышавшись, я начал прикидывать, сколько часов мне здесь предстоит провести. По моим подсчетам, до наступления вечера часов пять — нужно было захватить с собой матрас или палатку, на случай, если не пройду.

Как и все очереди во Франции, эта тоже была толщиной в два-три человека. Правила стояния в очереди в общем-то просты — ты незначительно продвигаешься вперед, если предоставляется такая возможность, постоянно контролируя, чтобы человек, пришедший после тебя, не юркнул перед тобой. В какой-то степени это придает очереди динамизм: как только между тобой и впереди стоящим образуется малейшее пространство, твоя главная задача — закрыть этот просвет.

Мужчина, стоявший за мной, оказался высоким, атлетически сложенным типом, одетым в джинсы и спортивную куртку. Вдруг он решил завести со мной разговор.

— У вас есть рецепт? — В голосе мужчины звучало подозрение, свойственное больше человеку, контролирующему количество взятых вами вещей, пока вы стоите в очереди в магазинах, где запрещено выносить больше пяти товаров за раз.

— Да, — ответил я, вытаскивая интересующую его бумажку из кармана.

— А! А что у вас?

Я прогнусавил:

— Простуда… — И тут же пожалел об этом. Надо было сказать, что страдаю холерой, тем самым обеспечив себе беспрепятственный проход к двери аптеки.

— А у вас? — поинтересовался я.

— Фронкл.

Я выждал секунду-другую, решив, что мужчина, прежде чем сказать еще что-то, высморкает нос. Но никакой дополнительной информации не поступало.

— Фронкл? — повторил я, изо всех сил стараясь не ошибиться в произношении.

— Да.

После длительных и детальных описаний, нескольких выразительных жестов и еще более многозначительных вздрагиваний я пришел к выводу, что у него в промежности нарыв, фурункул.

— Оооо, — сочувственно протянул я. — Это же замечательно, что Господь изобрел боксеры, да?

На этом наш разговор прекратился.

Следующей, с кем мне довелось пообщаться, оказалась состоятельная дама средних лет, судя по всему, карьеристка. Когда я уже приближался к заветному входу, она подошла с просьбой взять лекарства и для нее.

— Вы можете позвонить мне, когда отойдете чуть подальше от аптеки, — сказала она.

— У вас что, нет рецепта? — спросил я.

— Есть, но мне некогда ждать.

— А в чем дело? Вам так срочно нужно?

— А что странного? Эта очередь такая длинная, — ответила она с таким видом, что сразу стало понятно — от одной мысли встать в конец ей становилось дурно.

— Э, придется подождать, очередь есть очередь, — встрял мужчина, стоявший сзади, ну, почти сбоку от меня.

— Я заплачу десять евро, — сказала женщина.

— Покажите свой рецепт, — произнес мужчина и отступил на полмиллиметра назад, пропуская даму.

По моим наблюдениям, сделки, подобные этой, случались довольно регулярно, судя по возмущенным криками стоящих сзади. Но толку от этого не было никакого. Готовые заплатить вливались в очередь, возмущенные — возмущались, а очередь между тем двигалась вперед, попутно обвиняя во всех своих несчастьях Бога, государство, погоду и всех, кого не лень. Если совсем грубо, то эта толпа несчастных являла собой французское общество в миниатюре.

Около двух часов дня я наконец-то очутился в аптеке. Чуть наклонившись к окошку, защищенному металлической решеткой, сидела pharmacienne[152] в белом халате. Невообразимо красивая блондинка с жемчужинами в ушах была одета в накрахмаленную блузку, верхние две пуговички которой были расстегнуты. Роскошный вид блондинки тонизирующее действовал даже на такого страдальца, как я. Бейджик на блузке извещал о том, что она тоже поддерживает бастующих.

Блондинка была мила и обходительна, но шустрости в ее движениях не наблюдалось, может, этим и объяснялась длина очереди, растянувшейся перед входом. Внимательно прочитав мой рецепт, она удалилась на несколько минут, чтобы собрать воедино и принести к кассе гору разноцветных коробочек.

— И мне все это нужно забрать? — спросил я удрученно. В моем теперешнем состоянии у меня не было уверенности, что мне хватит сил донести все это до дома.

Блондинка объяснила, что вынуждена дать мне две упаковки по шесть таблеток каждая, потому что по рецепту прописано восемь таблеток. О, так мне еще предстоит выбросить почти половину из того, что я сейчас оплачу!

— Беспокоиться не о чем, — сказала она, — все расходы возместит фонд социального страхования.

— А! Моя страховка… — кивнул я со знанием дела.

Похоже, в систему медицинского страхования вливалась уйма никому не нужных денег.

Блондинка спросила, знаю ли я, что с этим делать, вертя в руках коробочку с суппозиториями. Я заверил, что разберусь. Жаль, моего французского недостаточно, чтобы объяснить ей: мы, бритты, знаем свою задницу вдоль и поперек.


Наконец-то добравшись домой, я провел весь вечер, читая инструкции на многочисленных упаковках. К тому времени как я закончил все предписанные закапывания, растирания, полоскания и ингаляции, за окном уже стемнело. Должен признаться, я проделал и несколько толкательных движений — решил прочувствовать, каково это лечиться суппозиториями. В инструкции, переведенной на английский, меня уверяли что «суппозитории оказывают очищающее действие на трахею, не травмируя при этом пищеварительный тракт». Однако не скажу, что мне было приятно: казалось, я вот-вот испачкаю трусы, а потом внутри появилось ощущение чего-то теплого и плавящегося, будто к легким стал подниматься пар. Отправившись в туалет на следующее утро, я ощутил, как маслянистая субстанция вырвалась из меня наружу. О, понимаю, какому-нибудь приверженцу анального секса подобные ощущения могли доставить массу удовольствий, но я бы не хотел вспоминать о них лишний раз.


Когда я вновь показался на работе (или по крайней мере в офисе), Марианна, чья шея по неизвестным мне причинам была закована в ортопедическую шину, приветствовала меня улыбкой. Так значит, она в курсе. Я демонстративно положил на ее стол свой больничный, оставив без внимания замечание о том, что к обязанностям кадровика она приступит только в такое-то время.

— Всего хорошего, — пожелал я и направился к лифту.

За время болезни я потрудился почитать собственный трудовой договор и порылся в Интернете на тему трудового кодекса Франции. Выяснилось, что кодекс предусматривает определенные компенсации, если трудовой договор расторгается ранее оговоренного срока; были там также и пункты, согласно которым работник мог выполнять только те должностные обязанности, которые на него возложены. Никакой преподавательской деятельности в моем контракте не значилось. Я намеревался отстаивать свое право на достойный уход из «ВьянДифузьон». Под «достойным уходом» я подразумевал компенсацию в таком размере, чтобы можно было позволить себе жить в Париже бездельничая… до тех пор, пока не решу, чем бы еще заняться, кроме бездельничанья.

Я заранее договорился о встрече с Жан-Мари, и, когда я подходил к открытой двери его кабинета, он уже меня ждал. В белой шелковой рубашке с туго затянутым под воротничком красным галстуком шеф был настроен по-боевому.

— А! Пол, — громко приветствовал он, завидев меня. Неожиданно на его лице залегла печать строгости. Я решил, что это заранее отрепетированная маска «капитана промышленности». — Надеюсь, ты вылечился? — Тон его был серьезен.

— Да, благодарю. Ты тоже?

— Да, присаживайся.

— Я только зайду повесить пальто. — Я жестом указал на свой кабинет.

— Нет, нет. Присядь, пожалуйста.

Я сел, про себя удивляясь: к чему такая спешка? Неужели войска Великобритании и США уже вошли на территорию Франции? (С утра я не успел прослушать новости.) Может, сейчас меня сошлют в лагерь для интернированных?

— Есть кое-какая проблема… — сказал Жан-Мари.

В этот момент он выглядел так, будто собирался зачитать не меньше чем президентское обращение к гражданам страны дать достойный отпор врагу. Образ дополняла висевшая над его головой медаль за бычью отвагу.

— Понимаю, именно для разрешения всяких проблем мы тут и собрались, — кивнул я.

— Но я говорю об иной, новой проблеме.

— А?

— Да, боюсь, мы вынуждены уволить тебя.

— Уволить меня? Но проект приостановлен вовсе не из-за меня!

— Мы вынуждены уволить тебя за серьезное нарушение.

— Серьезное нарушение?

— Да, у нас это называется faute grave.

— Что за faute grave? Я только что отдал больничный Марианне. Я не…

— Нет, нет, твое отсутствие тут ни при чем. Дело вот в чем.

Он швырнул (подтолкнул ко мне) через стол целую кипу бумаг. Я взглянул на лист, лежащий сверху, и все понял.

— Ты рылся в моем почтовом ящике, — сказал я. То, что он протянул, были распечатки тех анти-французских шуточек, что я получал от друга, но с присущей мне осторожностью сам никогда не распечатывал.

— Рылся? Нет. Все сообщения с твоего почтового ящика собираются в компьютерной системе нашей компании.

Так значит, это Марк шарился в моей почте…

— Но ты не можешь уволить человека за то, что ему по почте прислали пару-тройку анекдотов.

— Пару-тройку? — Он раздвинул указательный и большой пальцы, дабы продемонстрировать толщину стопки.

— Ты хочешь уволить меня только из-за того, что кто-то осмелился подшутить над Францией? Но это тоталитаризм!

— Ну уж нет! — Жан-Мари залился едким смехом. — Я увольняю тебя не потому, что шутки направлены против Франции. Совсем не за это. Нет, все дело во времени. В том времени, что ты потратил, читая их. Часы! Почтовый ящик создан не ради забавы, а для работы.

Конечно же все происходящее было лицемерием в высшем его проявлении. Каждый член этой компании, включая самого Жан-Мари, тратил рабочее время на чашечку кофе, на сигаретку, на многочасовые ланчи… А бесконечные звонки няням, оставленным с детьми? А часы, потраченные на бронирование поездов и самолетов на ближайшие выходные? И плюс ко всему самый распространенный способ убить время — отправиться на поиски имеющихся у сотрудников таблеток… Но согласно законам лицемерия правда не имела никакого значения. Я попался. Я знал это, и он знал это. Обсуждению подлежала лишь цена.

— Я имею право оспорить это, обратившись к inspecteur du travail, — сказал я.

— Если только ты еще будешь в Париже к тому времени, когда вынесут решение.

— Мой почтовый ящик не единственный, представляющий из себя интерес…

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что однажды мне посчастливилось оказаться в пустующем кабинете Стефани, оставившей свою почту открытой…

— А… — Он ненадолго задумался. — Уверен, все старые письма она отправляет в… как это у вас называется? — corbeille.[153] — Английский у него хромал, но он сохранял присутствие духа.

— Возможно, она распечатывала их и оставляла на столе так, чтобы люди могли найти нужную им информацию.

Тут уже Жан-Мари сплоховал — он кинул быстрый взгляд на дверь, отделяющую его кабинет от кабинета Кристин. Через стекло было видно, что она разговаривает по телефону.

Спокойным тоном он продолжил:

— Кого может заинтересовать переписка Стефани?

Он, наверное, хотел определить объект моих нападок — жена или министр сельского хозяйства? Или, может, еще что-то? Я-то знал, что со Стефани его связывает не только секс и нелегальные поставки мяса. Но в ответ я лишь пожал плечами в манере, свойственной парижанам.

— Отлично, — сказал Жан-Мари, — я готов забыть те глупые шутки. Ты отлично поработал для компании, Пол, так что мы выплатим тебе полную… — как это по-английски? — dédommagement.

— Компенсацию.

— Компенсацию. И преждевременно расторгнем контракт в силу экономических причин. Идет?

— И я смогу, ничего не платя дополнительно, остаться в квартире Элоди?

— Ah, merde, là tu exagères![154]

Если бы в эту минуту он не выглядел таким взбешенным, все это было бы забавным. Я всего лишь попытался залезть ему в карман, а он отреагировал так, словно я без спроса вставил ему в зад суппозиторий, — цвет лица моего шефа сравнялся с цветом галстука, а вены на висках, казалось, готовы были разорваться от напряжения.

— Вот что я предлагаю, Жан-Мари. Ты выплачиваешь мне незначительный бонус по случаю прекращения контракта, а я отдаю тебе эту сумму в качестве арендной платы.

Перегнувшись через стол, он, глядя мне в лицо, так и сыпал непристойной бранью. Мне показалось, что выражение «petit merdeux»[155] использовалось чаще всего.

Не переходя на английский, Жан-Мари велел мне убраться к чертовой матери из его квартиры до конца месяца.

— А иначе что? Ты доложишь обо мне в домоуправление?

Вслед за этим вопросом пульсация в его висках усилилась, и я услышал глубокий рев дикого зверя, не поддающийся описанию.

Пришлось доставать из кармана телефон, в который я не так давно записал номера специалистов в области медицины. Похоже, Жан-Мари срочно требовалась помощь кардиолога.

АПРЕЛЬ: Свобода, Равенство, Пошел прочь с моего пути!


Я обнаружил, что втайне французам все-таки очень даже симпатичны англоговорящие граждане. В особенности это касается неординарной Флоранс


Первого апреля вы понимаете, почему французы восхищаются чувством юмора англичан: да потому что оно у них есть.

Нет, это несправедливо по отношению к некоторым, очень даже забавным французским парням, среди которых есть комик по имени Колюш. Он разбился, врезавшись на мотоцикле в грузовик. Но, увы, это была не шутка. Колюш погиб, а мне бы так хотелось, чтобы этого не произошло. Теперь я уже достаточно прилично знал язык, чтобы понимать его юмор, просматривая старые выступления на видео. Я смотрел и думал: «Вот кто нужен Франции сегодня — человек, способный серьезно поглумиться над политиками. Высмеять не только правящую партию, и не с помощью искусной иронии, а нанести настоящий удар ниже пояса, разоблачив всю эту пригревшуюся шайку. Он и сам в восемьдесят первом году баллотировался на пост президента под лозунгом bleu-blanc-merde,[156] но поговаривают, вышел из гонки. Якобы секретные службы дали понять, что парень не протянет долго, если самовольно не свернет кампанию. Думаю, он бы придумал достойный розыгрыш для празднования первого апреля во Франции. Все французы только и делают, что приклеивают друг другу на спину рыбу. Не живую конечно, иначе это и правда было бы забавно. Что и говорить, огромная камбала, бьющая хвостом между чьих-то лопаток, безусловно, вызвала бы смех окружающих».


Сидя у окна в гей-кафе, что на углу моего дома (утром оно ничем не отличалось от обычного парижского кафе, за исключением яркого макияжа официантов, оставшегося с ночи), я наблюдал за тем, как школьники, пихающие друг друга, старались пригвоздить товарищу на куртку наспех нарисованных на бумаге рыбок.

— Почему именно рыба? — спросил я официанта, как раз подносившего по моей просьбе газету.

— А почему бы и нет? — ответил он, что тоже было справедливо. В конце концов, во Франции все централизованно — так почему первоапрельские шутки должны выбиваться из общепринятых норм?

Первого апреля французские газеты публикуют всякие небылицы, и зачастую опять же о рыбах.

Поэтому, прочитав на первой полосе заголовок о забастовке журналистов, я был на сто процентов уверен, что это не шутка.

Журналисты давно готовились к забастовке. По их словам, они были недовольны слишком скучной избирательной кампанией (приближались выборы в местные органы самоуправления), и я их понимал. Теперь, когда вопрос войны в Ираке канул в прошлое, обозреватели восприняли вынужденную необходимость писать о том, кто собирается победить в деревушке Камамбервилль-сюр-Мерд,[157] население которой сводилось к трем козам и престарелой бабульке. Но по крайней мере сами эти местные выборы были гораздо интереснее, чем набившие оскомину дебаты о том, какая партия выделит больше денег на строительство спортивной площадки для коз. Однажды, в год, следующий за президентскими выборами, чуть было не избрали кандидата крайне правой националистической партии. Вот тогда повисла реальная угроза, что количество регионов, готовых проголосовать за местных представителей фашистов, может немыслимо увеличиться.

Журналисты не выражали свой протест в форме кардинальных заявлений типа «Избирательная кампания слишком пресная». В газете приводилась цитата официального представителя профсоюза журналистов, объяснившего причины забастовки так: «В знак протеста против бездействия многочисленных политических партий, не сумевших поднять в ходе избирательной гонки важнейшие проблемы, с которыми в наши дни столкнулась страна: проблемы рецессии, вопросы материальной помощи малоимущим, безработицы и внешняя политика Франции после конфликта в Ираке».

Но я и сам слышал, какой неимоверной скукой может обернуться избирательная кампания! По радио передавали интервью с каким-то политиком, вся суть которого, как я понял, сводилась к следующему: «Спасибо, господин Политик, что пришли к нам на программу» и «Ваши принципы восхитительны», а подтекст был таков: «Эй, миллионы слушателей сейчас с нами, давай выражаться как можно более высокопарно, и все решат, что и ты, и мы невообразимо умны».

В этом номере газеты, что был последним ввиду приближающейся забастовки, я прочел анализ политических программ различных партий. В них и правда не поднимались вопросы, которые казались мне особенно важными.

Для всех госслужащих коммунисты обещали снизить пенсионный возраст до тридцати пяти лет. Социалисты вообще ничего не предлагали, так как не могли выбрать лидера, который был бы в силах хоть что-то предложить. Правоцентристские партии (которых насчитывалось около десяти) обещали работодателям избавить их от выплаты заработной платы работникам и освободить от штрафов и наказаний за загрязнение окружающей среды, если количество погибших в результате промышленных выбросов не превысит сто тысяч человек. Крайне правые партии вносили менее реалистичные предложения: пятничными вечерами устраивать на place du marché[158] массовые поджаривания на барбекю всех иммигрантов. В том же духе были и обещания аграрной партии изменить закон об исчезающих видах флоры и фауны, с тем чтобы охотники могли стрелять в дронтов, единорогов, русалок и американских туристов. Колюш наверняка придумал бы им такой лозунг: Liberté, égalité, merde.[159] А мне бы так хотелось, чтобы журналисты продолжали трудиться, поскольку теперь, когда меня уволили, в моем распоряжении была уйма времени для чтения.


Мне не составило труда безболезненно влиться в новый режим ничегонеделания. Я на самом деле не понимал, почему выражение far niente[160] считается итальянским, потому как, на мой взгляд, Париж — отличное место для этого занятия. Завтрак в кафе (вожделенным взглядом провожаю проходящих мимо женщин). Не спеша направляюсь на какую-нибудь выставку (вожделенно слежу взглядом за молодыми туристками и студентками искусствоведческих факультетов, подрабатывающих в качестве работников музея). Ланч в кафе (смотрите выше, пункт «Завтрак»). Поход в кино (пускаю слюни, глядя на главную героиню), а после в паб с приятелями из Англии (там мы так громко обсуждаем женщин, что те разбегаются в испуге).

Единственное, что время от времени нарушало рутинность моей новой жизни, так это погода, бесцеремонно вмешивавшаяся в мои планы. С утра могло быть солнечно и тепло, и взору открывались легкие наряды парижанок, выбивавшиеся из-под пальто в предвкушении лета. Но вот наступал обед, и небо затягивалось мрачными тучами, или, что еще хуже, начинался дождь, и девичьи пальто вновь застегивались наглухо, не оставляя никаких шансов полюбоваться летними платьишками.


Я вылечился от простуды, но страдания не ушли из моей жизни. В Париже наступила календарная весна, и я прочувствовал, что облегчение от принудительных занятий сексом четыре раза за ночь недолговечно.

Чтобы обсудить свое затруднительное положение, я встретился со старым приятелем, американцем Джейком. Он до сих пор с увлечением занималсясвоим уникальным проектом по обмену сексуальным опытом с разными народностями. И мало того, что мы простили друг друга за тот случай, закончившийся фразой: «Убирайся вон из книжного магазина», — Джейк теперь был премного благодарен мне. Во время следующей встречи их писательской группы он произнес такую тираду, исполненную возмущения моим неуважительным отношением к женской литературе, что одна из подающих надежды писательниц переспала с ним. А это, в свою очередь, вдохновило его на написание еще одной поэмы (она была из Новой Зеландии). Слава богу, он не предложил мне оценить его новый шедевр.

Мы встретились в Люксембургском саду, огромном по площади парке, расположенном к югу от Латинского квартала. В парке имелся фонтан, в котором мальчишки, наводнявшие это место по выходным, могли запускать собственные игрушечные парусники. Кроме того, сад знаменит одной из немногочисленных в Париже лужаек, по которой официально разрешено ходить. В утро нашей с Джейком встречи, а это был рабочий день, по лужайке гуляли малыши в сопровождении мамочек и нянь.

Мы с Джейком устроились в небольшом кафе на открытом воздухе. Само кафе было в миниатюрном павильоне, а на террасе, прятавшейся под кронами высоченных каштанов, стояло несколько металлических стульев, выкрашенных в зеленый цвет.

В это время года листва на деревьях была еще совсем молодой, как мне казалось, желтой, трепетавшей при каждом дуновении ветерка. Было приятно сбежать от шумящего потока машин, но нам грозило быть обстрелянными пометом многочисленных голубей, хотя Джейка это ни капли не волновало. Масштабы его неряшливости превосходили все мыслимые границы. Глаза было трудно рассмотреть сквозь нависшие грязные волосы, а старый пиджак выглядел так, словно его пожевали свиньи. Не исключаю того, что, не будь меня рядом, его бы просто отказались обслужить в кафе.

Мы кратко затронули тему войны («Всегда в первую очередь страдает гражданское население», «Почему многие наивно принимают навязанную им политику государства?» и так далее), а затем перешли к главному. Я ввел Джейка в курс моих отношений с Жан-Мари и Мари и спросил его как мужчину, горящего, нет, одержимого желанием переспать с каждым живым существом, достигшим совершеннолетия и у которого от природы не имеется яичек, что же мне делать.

Выслушав меня, Джейк рассмеялся, спугнув ногой пару голубей с покалеченными лапками, вышагивающих возле нашего столика в надежде хоть на какие-нибудь крошки.

— Так ты в нехватке, — отсмеявшись, сказал Джейк.

За последние несколько месяцев его английский претерпел еще массу изменений, вследствие чего с трудом поддавался пониманию. Но теперь я владел французским в достаточной степени, чтобы понять, какое именно французское выражение он пытается перевести на английский.

— Да уж, — согласился я, пытаясь припомнить, когда прикасался к женщине, за исключением жарких объятий, являвшихся мне во сне, и конечно же пустячных поцелуев в щеку, неизбежных при прощании с коллегами.

— А что ты делал раньше, когда, ну… как ты встретил твою подружку-фотографию?

— Фотографа? — поправил я его. — Она подрабатывала в свободное время в качестве официантки.

— Ну вот и выход в твоей ситуации.

— Да, но теперь я хожу в другие бары, где официантки болтают с каждым, желая познакомиться, и даже не смотрят в твою сторону, если из твоего кармана не торчат ключи от спортивной модели «мерседеса». А кроме таких кафе я хожу только в английские пабы, где у всех официанток уже имеется французский бойфренд.

— Да… И правда проблематично…

Мы не торопясь попивали кофе, наблюдая за игрой солнечного света, пробивавшегося сквозь листву, и рассуждали, почему бы потным бегунам, развивающим скорость две мили в час, не остаться дома, вместо того чтобы еле перебирать ногами, вздымая пыль, которой мы теперь вынуждены дышать.

— А тебе, Джейк, нужно от девушек совсем другое… Ты знакомишься с ними ради одного — секса? В каком-то смысле, так проще жить.

— Ну нет, парень. Иногда я вынужден умасливать их. Ну, типа, говорить, что я люблю ее и все такое. Могут пройти недели, прежде чем я добьюсь эффекта.

— Но я хочу больше, чем просто добиться эффекта, Джейк.

— О! Ты хочешь заехать в ее квартиру и решить вопрос с жильем?

— Да, то есть нет. Я имею в виду, мне бы хотелось иметь настоящие отношения с кем-нибудь.

— Встречаться с кем-нибудь? О! Тогда тебе надо устроиться преподавателем английского. К тебе приходят красотки, и они вынуждены разговаривать с тобой… ну я не знаю, целый час.

— Преподавать английский? Ни за что! — Я вздрогнул, на секунду вспомнив о желтых зубах Марианны.

— Allez,[161] Пол. Знаешь, сегодня утром у меня неподалеку урок с одной действительно красивой женщиной. — Он кивнул в сторону улицы, которая шла вдоль парка. — Она работает в страховой компании. Она тебе понравится. Обычная служащая. Роскошная женщина. Trop belle pour moi,[162] ну ты понимаешь, о чем я. И она там не одна такая.

Я протестующе закачал головой и отвернулся в сторону пожилого официанта. С сединой в волосах, затянутый в черную жилетку, лет шестидесяти, он подавал кофе с круассаном женщине средних лет, одетой в дорогое кожаное пальто кремового цвета. Он задержался у ее столика, явно флиртуя, а она смеялась в ответ.

«Может, податься в официанты?» — подумал я. Все что угодно, но только не учительство!

— В Париже ты обязан следовать за волосами, — заявил Джейк.

Очень может быть, что его замечание было исполнено мудрости, но только я не понял, о чем он.

— Следуй за потоком, — объяснил он, — вот посмотри на тех людей.

Он указал в сторону фонтана. На воде не было игрушечных яхт, куча народу просто прогуливалась по аллеям парка, кто-то бежал трусцой.

— И что?

— Видишь, какая у них походка? — Джейк вскинул правую руку вверх, изображая круг. Теперь я понял, что он имел в виду. Гуляющие вели себя так, словно сидели на карусели — всё чинно-благородно, всё по правилам: если хочешь обойти фонтан, иди направо, если хочешь спуститься на лужайку, воспользуйся ступеньками…

Я сказал об этом Джейку.

— Да, — кивнул он. — Ты давно был в метро? Взбираясь по эскалатору, ты пытаешься обогнать людей слева, а они смотрят на тебя как на умалишенного. Они не выбиваются из потока и всегда стоят справа. То же самое и в политике. Все политические лидеры — выходцы из одной и той же école.[163] Они не хотят ничего менять в стране. Они все хотят одного — чтобы Франция стала центром вселенной. Et voilà![164]

— Подожди, а при чем тут преподавание английского?

— Так это самое модное сейчас. Что бы там ни говорили политики, все французы хотят изучать английский. Поверь мне. Я уже год как делаю все, чтобы меня уволили. Да, не спорю, я не пропускаю занятий, но я могу издеваться над «особо одаренными» студентами или одеваться кое-как.

— А зачем тебе это увольнение?

— Дело в пособии по безработице. Оно составляет около семидесяти процентов от той суммы, что тебе платил последний работодатель. Но они никогда не уволят меня. Я им нужен. Потому что каждый француз хочет изучать английский. Вот почему тебе надо пойти в преподы.

— Но у меня нет ни малейших педагогических навыков!

Взрыв хохота, которым разразился Джейк, распугал всех голубей в округе. Они тут же взмыли в небо, а вместе с ними и Эйфелева башня.

— Что ты ела вчера на ужин, Сильвия?

— Я приготовила халат.

— Ты хотела сказать салат?

— Да. Са… лат.

Самое трудное было сохранять серьезное выражение лица.

— О’кей, Филипп, что ты скажешь официанту, если он не принес приборы?

— Извините, мне нужны нож и дырка.

Жестоко, конечно, — что и говорить, мой французский был не лучше их английского, — но иногда я не мог удержаться, чтобы не похихикать.

— В пять вечера я работал.

— Хорошо.

— В семь вечера я сидел на поезде.

— О’кей.

— В девять я слушал по радио.

— Это было утром или вечером?

— Это было по радио.

А иногда, особенно во время ролевых игр, я задавался вопросом: «Что, черт возьми, я вообще тут делаю?»

— Сэр, если вы не заплатите, мы свяжемся с нашим авокадо.

— С вашим авокадо?

— Да, с нашим авокадо.

— С вашим овощем?

— А? О’кей, мы свяжемся с нашим овощем.

— Нет, ты хотел сказать адвокатом.

— Извините?

— Смотри. Я напишу это слово по буквам. А-д-в-о-к-а-т.

— Да, авокадо.

— О’кей, продолжайте и свяжитесь с вашим авокадо.


Но целом, Джейк оказался прав. Хоть это продолжалось всего несколько недель, я обнаружил в преподавательской деятельности свою прелесть. Не знаю как сказать… Представьте, что вы ходите и смотрите кучу домов, зная, что не заинтересованы в покупке. Но… тебе позволяют проявлять любопытство. Ты можешь заглянуть в чужую жизнь и при этом оставаться безучастным к человеку, с которым тебя ничего не связывает.

Школа, куда привел меня Джейк, была счастлива видеть меня в рядах своих преподавателей. Особую роль здесь играло то, что до этого я действительно работал, в отличие от многочисленных неудачников, единственным достижением которых в Париже стало преподавание английского.

Школа принадлежала женщине по имени Андреа. Она была жесткой и последовательной немкой пятидесяти лет. Подтянутая, всегда упакованная в деловой костюм, она была воплощением предприимчивости. Андреа отлично владела английским и в еще лучшей степени французским. Вид крупных бриллиантов в ушах и глубоких морщин на ее загорелом лбу наводил на мысль, что в ее бизнесе поровну было и полученного удовольствия, и вложенных усилий.

Ксерокопия моей carte de séjour еще не остыла, когда Андреа протянула мне адрес компании, где мне суждено было дебютировать в тот же вечер.

— Но чему мне их учить? — спросил я.

— Просто пообщайтесь с ними. Расскажите о себе, спросите, чем они занимаются, расскажите, что вы делали до того, как стать учителем, и записывайте все их ошибки. Когда пройдут первые двадцать минут урока, переходите к разбору ошибок. Или, если они проговорят весь час, скажите, что проанализируете ошибки в следующий раз. Звучит очень профессионально, а времени занимает больше, чем вы думаете. И не забывайте каждый раз отмечать присутствующих. От их количества зависит сумма, взимаемая с компании.

Закончив, Андреа дала понять взглядом, что я давно уже должен был покинуть офис и спешить на урок.


Похоже, курс методики преподавания подошел к концу.

Ни в одной из моих групп не было красоток. Была замученная работающая мамочка, которой язык требовался для работы кассиршей в банке, расположенном на Елисейских Полях. Но она предпочитала говорить не о работе, а о том, что готовила на ужин (вот откуда родом «халат»)… Три инженера, которых командировали в Китай для продажи телекоммуникационных мачт, а они до смерти боялись подхватить атипичную пневмонию. Я отучил их говорить: «Я не надеюсь подхватить ее». Но потерпел полное фиаско, пытаясь добиться от них правильного произношения слова «адвокат». Правда, парни вроде бы остались довольны нашими занятиями… Однажды я был командирован в один крупный отель, где Филипп (парень, которому «нужен нож и дырка») работал администратором. Он хотел, чтобы его перевели на работу в США, но для этого требовалось убедить его начальство, что он сможет общаться на английском с персоналом и клиентами. Я поочередно играл роли одного из подчиненных ему официантов, проверяющего из головного офиса и, слегка насторожившись, — его секретарши в Америке. В результате дело было в шляпе: моя размашистая подпись в ведомости посещений — и прямиком в Штаты.

Если у меня не имелось заранее подготовленного материала для урока, я тут же вытаскивал свежую газету на английском, и мы принимались обсуждать какую-нибудь статью. Я пытался завести беседу о забастовке французских журналистов, но, к моему удивлению, в большинстве своем посещающие курсы не слышали ни о какой забастовке или это их никоим образом не трогало. Они не особенно увлекались чтением ежедневных газет, исключение составляли бесплатные издания, раздаваемые по утрам в метро. Такие газетенки не участвовали в забастовке, потому как профсоюзы не признавали их отношения к журналистике. Зато никто из моих учеников не пропускал выпуска теленовостей, половина которого обычно отводилась рекламированию фильма, идущего сразу за новостями. Так что для моих учеников отсутствие новостей не стало новостью. Но среди них частенько встречались любители почитать статьи о новой стрижке Дэвида Бэкхема. (В графе «Тема урока» я предпочитал писать что-то вроде: «Обсуждение английской культуры на основе изучения современного дизайна».)

К этому, при наличии немногочисленных учебных пособий и кассет, и сводилось в Париже обучение английскому языку. Все, с чем тебе лично приходилось мириться, так это с мыслью, что ты самый низкооплачиваемый гость ток-шоу.

Джейк был прав. Что делало эту работу, мягко говоря, необременительной, так это поголовное и страстное желание французов выучить английский. Теперь они готовы были винить Америку во всех бедах и невзгодах, творившихся в мире, начиная от геноцида в Африке и заканчивая возросшей ценой на кофе. Но это не убавляло у них желания изучать язык этой страны. Война в Ираке? Ну и что? Ухудшившиеся отношения Франции с Америкой и Великобританией? Кого это волнует? Не против ли они отправиться на ланч в типично английскую чайную? Да, пожалуйста, а где ближайшая? (Эй, Жан-Мари, и где же она, в самом деле?)


Я держал руку на пульсе и не упускал Жан-Мари из виду. С помощью Интернета и Николь я следил за его манипуляциями в политической сфере. Мы по-прежнему обедали с Николь раз в неделю, но теперь от меня требовалась предельная внимательность, чтобы не отметить ее присутствие галочкой в журнале посещений.

Николь рассказала, что Жан-Мари как никогда много времени проводит в городке Тру. Иногда Стефани вынуждена ездить к нему туда в связи с рабочими вопросами. («В связи с рабочими и не очень», — подумал я.) Из рассказов Стефани, Жан-Мари наносил визит каждому фермеру, проживающему в его избирательном округе, и, кроме того, в ярмарочные дни разгуливал по центральной площади, с радостью пожимая руки новым знакомым и непременно покупая что-нибудь у каждого прилавка.

— А когда шеф в Париже, — продолжала Николь, — к нему часто заезжают в офис крупные государственные деятели, включая, — она перешла на шепот, — лидера одной известной партии, однажды заявившего, что концлагерь в Освенциме, если он существовал в принципе, был своего рода предшественником экстремального туризма.

— Нет, — запротестовал я с набитым непрожаренным тунцом ртом. — Думаю, Жан-Мари с радостью сдал бы в аренду уже ушедшую в мир иной прабабушку в качестве девушки по вызову, если бы посчитал, что это может быть прибыльным делом. Но я не верю, что он нацист.

— Нет, не нацист. Не настоящий нацист. Ты не понял, как… как же это слово? — Николь взмыла вилкой вверх. — Солидно. Быть фашистом во Франции солидно. Это некая ностальгия.

— Я и не знал, Николь, что ты так сильно интересуешься политикой, — сказал я, чувствуя легкое разочарование. Учитывая мое обостренное чувство сексуального голода, я уже было подумывал предложить ей пару уроков с целью изучения новых английских слов интимной тематики. Что-то вроде «О-о-о-о!» или «А-а-а» и «Да, Пол, еще, еще, мой вечный двигатель любви». Но если она увлекалась политикой — спасибо, не надо. Это мы уже проходили с Алексой. Скажу одно слово, противоречащее ее взглядам, — и привет оргазму.

— Нет, не то чтобы очень, — ответила Николь, — но моя семья родом с юго-запада Франции, мы жили недалеко от Каркассона. И все у нас в роду были коммунистами.

— Ммм, правда? — Неожиданно Николь снова показалась мне сексуальной. Коммунисток я всегда представлял длинноногими блондинками, готовыми с энтузиазмом взяться за любую работу в поле и отдать самое дорогое, что у них есть, дяде Джо. Хотя Николь, конечно, была далека от образа длинноногой блондинки, даже в моих изголодавшихся по женским прелестям глазах.

— Но давай вернемся к нацистами. Это не то, что ты думаешь. Мой муш тоше не понимал. Моя семья не хочет смерти капитализму. Они всего лишь члены сельшкохозяйственного кооператива. Который был основан коммунистами. Это традиция. Мой отец состоял в движении шопротивления нацистам. Он пмогал хамериканцам…

Она становилась все сексуальнее с каждой минутой. Дочь борца? Вынуждена прятать меня, сбитого английского летчика, под кроватью. И вот однажды ночью, когда ее отец отправился на оперативное задание подорвать железнодорожные пути, она говорит мне: «Сегодня тебе не надо спать под кроватью», а я научу ее всем этим английским «О-о-о» и «А-а-а».

— …и у Жан-Мари большие, очень большие политические хамбиции.

— А, что? Извини! — Она резко вырвала меня из сорок четвертого.

— Жан-Мари. Хон не хочет быть пэром маленького городка.

— Мэром.

— Да, мэром. Спасибо. Эта атомная электро…

— Электростанция.

— Эта атомная электростанция, это едь важный для региона вопрос. Если у нехо будет тостаточно политического влияния в регионе, атомная станция однозначно будет построена. Хон будет почитаем как… как ты говорил? Un homme d'influence.

— Влиятельное лицо.

— Спасибо. Это помошет ехо политической карьере. И, ха… — Она улыбнулась с философским выражением лица. — Хон и финансово выиграет от этого.

«Выиграет ли?» — теперь предстоящие выборы не казались мне такими уж скучными. Я заказал шоколадно-апельсиновый десерт с помадной глазурью, дабы отпраздновать такие новости.

— Эй, Николь, я ведь не сказал тебе, что начал преподавать английский.

— О! Ф школе?

— Да, неплохие уроки. Думал, вдруг ты захочешь позаниматься…


Как-то у меня выдалось свободное от занятий утро, и я отправился в уже известное вам гей-кафе почитать утреннюю прессу. Как раз к полудню я вернулся, чтобы быстренько приготовить себе сэндвич со свежим, только что купленным на углу багетом. Но входная дверь не поддалась моему напору.

Трижды я вставлял ключ в замочную скважину (как обычно, ключ в перевернутом положении, я недовольно ворчу и одновременно толкаю дверь), но это ни к чему не привело. «А-а-а, дошло. Домоуправ решил сыграть запоздавшую первоапрельскую шутку и поменял на всех дверях номера квартир, и все теперь ломятся в чужие двери», — успокоил я себя, понимая, что мои догадки звучат глупо. В конце концов, даже такие тупицы, как я, не заканчивавшие Оксфорд или Кембридж, отлично знают, на каком этаже они живут.

Или, может, от долгого нахождения в кармане ключи подрасплавились от высокой температуры, решил я.

Но самым правдоподобным объяснением случившемуся, как я теперь уже заметил, был сам замок, заметно изменивший внешний вид за час моего отсутствия. Кто-то поменял замок в моей двери.

Зазвонил телефон. Высветившийся номер оказался незнакомым.

— Доброе утро, месье Весс, — раздался вежливый мужской голос. Затем тот же голос объяснил, что если я хочу попасть в квартиру и забрать свои вещи, то могу вернуться в четыре часа и, собственно говоря, проделать эту несложную операцию.

— Вы кто?

— Вы нелегально проживаете в данной квартире, а потому не имеете никакого права занимать ее, — сказал голос. Мне показалось, он не ответил на мой вопрос.

— Вы из управления муниципальным жильем?

— Так вы вернетесь к четырем? — Ну вот, опять не тот ответ, что я ожидал услышать.

— Да, — сказал я, пытаясь преподать урок, как надо четко отвечать на заданные вопросы.

— Тогда до четырех, — сказал голос. — Всего хорошего.

Я решил, что выдерну голосовые связки тому, кто еще когда-либо пожелает мне всего хорошего. И еще я никак не мог взять в толк, что, черт возьми, происходит.


Если у вас зародились сомнения, обратитесь к своей консьержке. Этим португальским женщинам известно все, что происходит вокруг. Если бы Саддам Хусейн задумал спрятаться в Париже, вознаграждение за его голову пошло бы на строительство гаражей для каждого португальского гастарбайтера.

Я спустился, надеясь отыскать мадам да Кошта в ее loge, маленькой однокомнатной квартирке в цоколе неподалеку от главного входа. Она жила там вместе с мужем, который был на пару футов выше ее. Еще в комнатке умещался огромный телевизор, не припомню, чтоб я видел такого гиганта где-то еще. У них было три сына-подростка, которые приходили к ним есть, но жили в каком-то другом месте. (Однажды утром я случайно увидел, как один из них летел к родителям на всех парусах в одной пижаме.)

Мадам да Кошта открыла застекленную дверь, занавешенную тюлем, и из ее loge тут же вырвался привычный запах жареной трески. На ней были черная футболка с длинными рукавами и темные леггинсы, сальные кудри черных волос стояли торчком. В эту минуту она чем-то напомнила мне цыпленка — в глаза бросались грудка и хохолок. Увидев меня, она тут же нырнула обратно за дверь.

В этих краях меня, похоже, все считали изгоем.

Но нет, консьержка вновь показалась из-за двери, уже с убранными под обруч волосами, и принялась взволнованно извиняться за то, что еще не разнесла почту. Заодно она всучила мне пачку писем, верхнее из которых, судя по надписи, было адресовано доктору Хельмуту Рингельнецу.

— Нет, нет, — сказал я, — я зашел… да, спасибо за письма, но я зашел за другим. Мой… — Черт побери, как бы сказать, что у меня в двери поменяли замок без моего согласия? — Моя дверь не хочет мой ключ… — Я вытащил ключ и изобразил, что вдруг неожиданно для себя обнаруживаю, что он больше ни на что не годен.

— Ah oui! — Шестеренки с шумом стали приходить в движение в ее голове, расставляя события по местам. — Двое мужчин приходить сегодня утром, наделать кучу бум-бум-бум! — Теперь уже мадам да Кошта перешла на жесты. — Я подниматься, они разбивают дверь. Я спрашивать, кто они такие, они говорить: «Закрой свой рот, мы просто меняем замок, а потом уйдем». Они поменять и уходить. Фу! Так это не для вас?

— Нет.

— О, вы не шумите. Не то что остальные. — Она с одобрением улыбнулась. А мне было приятно, что у меня есть защитник, пусть это всего лишь миниатюрная мадам да Кошта.

— Может, они из управления муниципальным жильем?

— Нет. Один мужчина — самый обычный врезчик замков. А второй… такой огромный… — Она выпятила грудь вперед и сжала кулаки, чтобы продемонстрировать бицепсы. — Очень эффектный. Как… — Она подыскивала подходящее слово. — Как телохранитель, да. — Она утвердительно кивнула, довольная подобранным сравнением. — Как будто он телохранитель этого врезчика замков. Странно. — Женщина нахмурилась.

— Очень странно, — согласился я и рассказал ей о звонке на мой мобильный.


Десятью минутами позже мои руки были обмотаны старой хлопчатобумажной рубашкой, раскрашенной в цвета португальской сборной по футболу (зеленый, красный и пятно от пота). Глаза я закрыл и молился, чтобы в тот момент, когда я их вновь открою, мои пальцы не предстали в виде малинового пюре.

А молился я потому, что месье да Кошта замахнулся в мою сторону кувалдой, стараясь попасть по стамеске, которой я подпирал новый замок.

Один оглушительный удар, от которого у меня заходила ходуном каждая конечность, — и дверь гостеприимно распахнулась.

Все было на своих местах. Грязная посуда, не мытая дня три, моя спальня, украшенная разбросанными повсюду носками и плавками, комната Элоди, закрытая на замок, чтобы у меня в приступе одиночества не было соблазна зарыться носом в ящик с ее нижним бельем.

Внимательным взглядом мадам да Кошта зафиксировала увиденное — надо же сохранять репутацию среди сплетниц-подруг — и посоветовала не медлить.

— Но я не собираюсь съезжать, — возразил я, — я еще раз поменяю замок и останусь здесь.

— Нет. Ты не видеть того огромного мужчину. Телохранителя, — напомнила она, снова выпятив грудь, как только могла.

Месье да Кошта, едва ли понимающий хоть слово по-французски, согласно закивал, и раскатистые звуки так и посыпались из него — он что-то говорил жене.

— Он говорит, они злые в четыре часа. Ты должен уйти.

— Куда уйти?

После непродолжительного совещания между супругами мадам похлопала меня по руке:

— Мы находить тебе жилье. Телохранитель не находить тебя.

Месье ушел за коробками под мои книги и компакт-диски, а я принялся укладывать чемоданы. Мадам осталась наблюдать за процессом.

— Это та девчонка, Элоди! — обозленно сказала она, вспомнив дьявола в юбке, вечно пачкающего лестницу.

— Нет, Элоди сейчас в Америке. Это дело рук ее отца.

Я не сомневался, что именно он и стоял за всем случившимся. Действия злоумышленников были заранее детально спланированы и так же безукоризненно выполнены — как раз в его духе. Некто дождался, пока я покину квартиру, совершил акт вандализма над дверью и дождался моего возвращения, чтобы позвонить в подходящий момент. Как видите, все было спланировано с той аккуратностью, которую ежесекундно источает весь облик Жан-Мари. Единственное, что не укладывалось у меня в голове, — какое ему до всего этого было дело? В свете приближающихся выборов у него наверняка имелись проблемы, более достойные внимания.

— Но эта квартира ему не принадлежит! Я напишу на него заявление в муниципалитет! — Мадам да Кошта была вне себя от ярости.

— Нет! — Я на минуту оторвался от своего занятия — сбора по всей квартире разбросанных грязных носков, — чтобы предостеречь ее от попытки перейти дорогу моему бывшему шефу. — Вы потеряете работу, а он останется при квартире. Но я тем не менее одержал победу, — сказал я, — мы взломали дверь, и я без надзирателей собираю свои вещи. Этого достаточно.


У меня было не так уж много вещей, но, когда все мои чемоданы, уложенные друг на друга, набились в loge, там едва ли остался свободный сантиметр для свежего воздуха.

Сидя на чемодане с кружкой кофе в руках (в ногах у меня лежал мусорный мешок, набитый грязной одеждой), я размышлял, как низко пал за короткое время. Из потенциального владельца загородного дома, из директора по маркетингу, трахающего дочь своего босса, превратился в изгоя, которому если и светило кого-то обнять, так только мешок с грязными трусами. Да… на лицо из «Форбса» (этот журнал любит писать о головокружительной карьере, об уникальном восхождении на самый верх) я явно не тянул. В Париже я потерпел фиаско, и все это, по большому счету, благодаря Жан-Мари. Ах, и войне, конечно. «А где ты был, что делал во время войны, папочка?» — «Был вышвырнут из собственной квартиры». День дурака сыграл со мной дурацкую шутку.

— Вам сегодня не надо работать? — спросил я мадам, которая не спускала с меня тревожных глаз, чувствуя мою подавленность.

— Нет, мы работать ночью.

— А спать не хочется?

— Мы заканчиваем в четыре и спим до тех пор, пока мальчикам не пора вставать в школу. Может, после обеда поспим.

— А где месье?

— Он пошел за машиной. Отвезет вас на новую квартиру. К друзьям.

— К друзьям?


Когда месье вернулся, мы быстренько загрузили новенький «рено», не сильно отличавшийся по виду от навороченной тачки Жан-Мари. На жилье у консьержек и их семей шла незначительная часть дохода, и они знали толк в инвестировании, приобретая потребительские товары французского производства.

Мы отъехали от квартала Марэ, оставив позади две-три улицы, и остановились в просторном дворе, вымощенном камнями, рядом с жалким зданием не меньше чем XIII века постройки. Подъезд с ободранными стенами напоминал загон для лошадей, а к самой loge вела каменная лестница, заканчивавшаяся наверху аркой.

Кухня с вымороженным воздухом скрывалась за матовым стеклом двери. Внутри стояли холодильник немыслимых размеров, длинный обеденный стол, а на нем маленький телевизор. На каком-то этапе своего существования телевизор был залит белой краской. Слава богу, хотя бы экран отмыли.

Вторая комната в квартире оказалась темной спальней, где вдоль стен стояли двухъярусные кровати. Шторы были наглухо занавешены, в воздухе царил запах мужских подмышек, усиленный духотой от недавнего скопления народа.

Месье да Кошта жестом попросил меня не нарушать тишины. Приглядевшись, я заметил бугры, выступающие на двух кроватях. Один из спавших тихонько посапывал, как будто жевал во сне хрящик.

Разгрузив машину, мы тихонько втиснули мои вещички между уже имеющимися чемоданами и баулами, которыми была заставлена добрая половина комнаты. Все это напоминало прибежище для беженцев.

Все мои вещи были перевезены за два захода, после чего мы распрощались.

— Здесь ты в порядке. Вот ключ. Au revoir. — Слова месье да Кошта нетрудно было понять.

Я поблагодарил его, пожав на прощание руку, и уже через секунду стоял один посреди кухни с четырьмя пластмассовыми складными стульями и дешевенькими настенными часами с изображением Девы Марии. «Наверное, куплены в складчину», — подумал я.

И что, черт возьми, мне теперь делать? — рождались в голове унылые мысли дождаться, пока проснется один из спящих, и представиться в качестве нового жильца, неожиданно свалившегося на их голову? Или снова пойти к мадам да Кошта, чтобы выяснить размер арендной платы и сроки моего пребывания? Или не медля ни секунды отправиться на вокзал и бежать из этой страны?

В результате мой выбор пал на вокзал. Я решил зарезервировать билет на конец апреля. По моим подсчетам, двух недель как раз хватило бы для дезинфекции моего грязного белья и избавления от всего того, что я считал лишним по возвращении домой.

Но где же мой дом? Явно не под крылом у родителей. Все что угодно, только не это…

«Ну ты и ублюдок, Жан-Мари», — простонал я, подняв глаза к образу Святой Девы. Ведь, возвратись я обратно к мамочке, он одержит триумфальную победу надо мной…

Я тешил себя надеждой, что за те две недели, на которые я решил продлить свое пребывание во Франции, мне удастся придумать что-нибудь достойное в качестве прощального merde для бывшего босса.


Чуть позже, сидя в одиночестве в прокуренном кафе, я коротал время в перерыве между уроками. Вдруг раздался телефонный звонок. Быстрый взгляд на номер, и все стало ясно — на связи взломщик замка.

Стрелка часов только-только переползла за четверть пятого. Конечно, они не спешили к назначенному времени. Ведь англичанин должен подождать их.

— Oui? — произнес я нараспев голосом мачо, в друзьях у которого теперь был человек с кувалдой.

— Ты взломал дверь?

— Какую дверь?

— Свою.

— У меня нет никакой двери.

— Придется заплатить за испорченный замок.

— Какой замок? — В этот момент я жалел о том, что мои ученики не слышат меня. Отличный пример, демонстрирующий, как задавать открытые вопросы. Диалог мог длиться не один час. Какой замок? Какая квартира? Какой шампунь? Какой бельгийский философ?

Мой собеседник, судя по всему в лице телохранителя, в конце концов потерял терпение и назвал мой бывший адрес.

— Ах да, этот адрес мне знаком. Думаю, вам лучше выставить счет на имя квартиросъемщика, месье Жан-Мари Мартена. По буквам М-а-р…

— Поганый сопляк! — прервали меня выражением, к которому Жан-Мари периодически прибегал во время нашей последней встречи.

На том конце провода на меня по-прежнему сыпались угрозы, поэтому я преспокойно нажал на «сброс» и решил сменить номер. Еще пара недель, и я навсегда исчезну из их поля зрения.


Мои новые соседи оказались достаточно дружелюбны. Двое из них, Педру и Луиш, работали по ночам мойщиками на пару с месье да Кошта. После длительных объяснений третьего, Васку, я в итоге понял, что он работал в дневную смену в какой-то строительной компании. Каждый из них, не приспособившись в свое время к новой жизни, стал простым трудягой. И они совсем не походили на белоручек вроде меня. Примерно моего возраста, может, чуть старше, они повидали многое — порой им приходилось бродяжничать месяцами из-за нехватки денег, которые они регулярно отправляли своим семьям. Но они приняли меня в свой лагерь изгоев.

Возвращаясь в первый же вечер к нам домой, я прихватил пару бутылок вина. Зайдя, я застал соседей на кухне, занятых приготовлением того, что для двоих из них было обедом, а для третьего, очевидно, ужином. В сковороде подходила жареная картошка с рыбой. Как выяснилось позже, они ели это практически всегда, за исключением завтрака.

Парни предложили мне присоединиться к обеду-ужину, и мне не оставалось ничего иного, как сдержать внутренний порыв тут же отказаться.

Сковорода с обеих сторон была настолько покрыта слоем жира, что ее истинный цвет определялся с трудом. Она представляла собой хитроумную штуковину и скрывала от придирчивого взора готовившуюся картошку. Но сейчас она была открыта и, судя по всему, обильно полита тем же маслом, которое в нее влили сразу после покупки, лет десять назад.

Сам по себе запах блюда приятно щекотал нос, особенно если запивать все это вином. Несмотря на то что мы едва ли могли обмениваться какими-либо словами за исключением французского «как дела?» и именами нескольких футболистов, нас объединял несвязный разговор, перемежаемый чоканьем бокалов, темой которого было обсуждение старого как мир сериала «Спасатели Малибу», транслировавшегося в Португалии по кабельному телевидению. Губы Памелы Андерсон, звезды сериала, ну никак не вязались с ее голосом, но, насколько мне известно, с настоящими губами они тоже имели мало общего. Надо признаться, я не слишком следил за разговором.

Мое спальное место находилось внизу, напротив койки Васку. Судя по выгнутым пружинам, до меня тут спал пузатый медведь-гризли. И тут я подумал, что мне уже давненько не приходилось спать в одной комнате с парнями, ну, не считая тех случаев, когда, напившись вдрызг, я только и мог, что рухнуть на пол. В школьные годы мы ходили в походы, после чего обычно ночевали в общежитии и устраивали соревнования, кто кого перепукает. Васку в подобных соревнованиях мог бы выйти на международный уровень, но я, не желая усложнять ему жизнь, каждый раз изо всех сил старался ответить тем же, прежде чем отойти ко сну (или, изнемогая от воцарившейся вони, загнуться на корню).

Жизнь в этой тесной квартире казалась мне чем-то сродни проживанию в купе поезда дальнего следования. Ты вечно переступал через кого-то или через багаж этого кого-то. Окажись я в таких условиях парой месяцев раньше, и гнетущее ощущение депрессии было бы неизбежно. Но теперь, когда до выхода из игры оставалось несколько дней, ночлег в таком жилье был сопоставим с вынужденной остановкой при перелете из Азии в Европу. Просто мне пришлось смириться с мыслью, что, вероятнее всего, теперь я вряд ли подцеплю какую-нибудь парижскую красотку. Моя ночлежка враз охладит страстный пыл любой столичной куколки…


Согласно указаниям моей начальницы, все пять дней последней рабочей недели я должен был обучать персонал какой-то крупной компании, занимающейся компьютерной техникой. На весь коллектив было выделено два преподавателя: я и девушка из Флориды, Карла. Молодые руководители отделов продаж попали в группу к моей коллеге. Как преподаватель Карла обладала двумя основными достоинствами: загорелыми ляжками и абсолютно сногсшибательной способностью так усаживаться на край рабочего стола, что ты терял дар речи. Ведомости присутствия, заполняемые учениками, всегда пестрели их телефонными номерами. Девушка была далеко не глупа. Предъявив в качестве веского аргумента длину своих ног, она выбила себе ощутимую прибавку к зарплате, несмотря на всю прагматичность Андреа. Правда, теперь половина ее рабочего времени уходила на рекламирование языковой школы, если Андреа считала, что при заключении договора без мини-юбки Карлы не обойтись (а в Париже зачастую бывало именно так).

В моей же группе оказались те, кто не особо стремился попасть в ученики Карлы, те, кому не хватило напора, чтобы оказаться там, и еще пара человек, желающих обучаться языку у настоящего английского бизнесмена (или, во всяком случае, бывшего бизнесмена). Все это означало для меня одно — больше нагрузки, но я не отчаивался: нашел несколько своих же отчетов по организации сети чайных и тщательно прошелся с учениками по ключевым словам.

Конечно же каждый из них счел эту идею с чайными интересной и достойной воплощения. И наверное, их восторженные реплики и разозлили бы меня, но у меня на это просто не хватало сил — каждый день я должен был пахать как вол по семь часов. Я уже стал походить на своих португальцев, работающих до изнеможения, только бы достать денег для семьи. Стоя у доски целый день, я в какой-то момент почувствовал, что в прямом смысле слова заработал эти деньги. Такой труд оказался куда сложнее, чем офисная работа. Прививая языковые навыки группе из десяти человек, ты физически не можешь перекидываться сообщениями с друзьями. Ну, по крайней мере так, чтобы это осталось незамеченным.


Обычно мы с Карлой, но уже без студентов, ходили в местную столовую. А ученики, в свою очередь, всегда стремились пообедать за одним столом с преподавателем, оправдывая это лишней возможностью попрактиковаться в разговорном английском.

Так вот однажды кто-то робко вмешался в нашу непринужденную беседу:

— Pol? C’est toi?[165]

Оторвав взгляд от тарелки, я увидел миловидную девушку, улыбавшуюся мне. Лицо было знакомым, но вот имя с трудом всплывало в памяти.

— Флоранс, подруга Мари, — сказала она по-французски.

Это была та самая девушка, наполовину индианка, с которой Мари пыталась свести меня, но я ей так и не позвонил. Она показалась мне симпатичной, но здорово отличавшейся от той девушки в баре. В баре на ней были обтягивающие джинсы с заниженной талией, а длинные волосы были распущены. Теперь же она была одета в рубашку приятного цвета хаки и джинсовую юбку, волосы убраны в конский хвост.

— Ах да, привет! Ты здесь работаешь? — поинтересовался я.

— Oui. — Она кинула быстрый взгляд в сторону Карлы.

Я представил их друг другу, после чего девушки обменялись взглядом, смысл которого сводился к одному: «Интересно, она спала с ним?» Но соревнования в их взорах не чувствовалось (к сожалению), видимо, каждая просто хотела владеть ситуацией.

— Может, присоединишься к нам? — предложила Карла, и Флоранс присела за столик.

— Всю эту неделю мы вдвоем преподаем здесь английский, — объяснил я Флоранс. — Работаем вместе в языковой школе.

— Ах, так ты теперь преподаешь английский? А почему ты оставил свою прежнюю работу?

— О! Это долгая история, к тому же мне не особо хочется ее вспоминать.

— Получается, что англичанин и американка появились в нашем офисе с целью пропаганды политики месье Блэра и месье Буша?

Карла рассмеялась:

— Да, ты права. Все эти ребята ненавидят меня, потому что видят в моем лице символ великой империалистической державы, Америки! — Это было произнесено с таким раскатом, что я готов был поспорить: услышь ее сейчас мужская часть компании, она (в смысле — мужская часть) тут же записалась бы на курсы английского, оплатив вперед десять лет обучения.

— А Пол похож на Джеймса Бонда, — сказала Флоранс.

— Честно говоря, я чувствую себя таким же старым, как Шон Коннери, если ты это имела в виду.

— Может, хотите кофе? — спросила Карла, указывая на бар у себя за спиной, больше напоминающий кофейню. Там вечно толпилась куча народу, надеясь выпить чашечку кофе после обеда, но Карле всегда удавалось каким-то магическим образом оказаться в начале очереди.

— Да, отличная мысль. Ты с нами? — спросил я Флоранс.

— Нет, вы оставайтесь здесь, а я принесу, — предложила Карла.

Пока Карла добывала нам кофе, Флоранс успела немного рассказать о своей работе в компании. Она трудилась в бухгалтерии. По ее словам, работа не самая интересная, но в данный момент ей не хотелось ничего менять. Как я со временем выяснил, такую позицию занимали тысячи высококвалифицированных специалистов. Если дела в компании идут хорошо, ваши шансы быть уволенным равны нулю. Поэтому для многих не оставалось ничего иного, как зависнуть на своем посту, помирая от тоски и однообразия, но быть уверенным в завтрашнем дне. На мой взгляд, это то же самое, что остаться на необитаемом острове с огромным запасом сухого экстракта куриного бульона.

Я уже втайне начал мечтать о скорейшем возвращении Карлы, способной избавить меня от этой грустной истории, различных версий которой я и так наслушался на уроках. Но Флоранс, словно прочитав мои мысли, в мгновение сменила тон беседы.

— Почему же ты не позвонил мне? — спросила она, нацепив игривую улыбку.

— Ну, так вышло…

— Нашел кого-то еще? — Она кинула быстрый взгляд в сторону Карлы, которая уже болтала со сворой парней, или, вернее, отбивалась от них, еле сдерживавших слюнки.

— Карла? Нет, мы просто коллеги. У нее есть бойфренд.

— Тогда… кто-то еще?

— Нет, нет, ни с кем я больше не встречался, — сам того не желая, грустно признался я.

Но это было правдой. Даже с Николь я не предпринял попытки. Вместо того чтобы предложить ей частные занятия по l’anglais de l’amour[166] я предложил ей рассмотреть вариант, чтобы «ВьянДифузьон» платила непосредственно школе за ее обучение. (Андреа пообещала мне выплачивать по десять процентов с каждого приведенного в школу клиента.) Николь же слегка расстроилась, увидев в моем приглашении слишком прямой намек на то, что отныне за свое общение я хочу получать деньги. Из ее последующих реплик я сделал вывод: Николь не настигло бы огорчение, предложи я ей перенести наши еженедельные посиделки из ресторана в ее спальню. Но к тому времени как эти мысли посетили меня, было уже слишком поздно. А для кратковременных, ни к чему не обязывающих отношений она, со своей ранимостью и чувствительностью, явно не подходила. («Временами ты бываешь таким занудным моралистом», — говорил я сам себе несколькими часами позже, лежа в одиночестве в кровати и бессмысленно перелистывая журнал. В то время у меня еще была собственная комната.)

То ли мой вид, то ли какая-то реплика вызвали смех Флоранс. Она смеялась с задором, от всего сердца.

— А что такого произошло?

«У нее красивые зубы, без пломб», — отметил я про себя.

— Ничего, — ответила она, все еще продолжая смеяться.

— Эй, ты ничего не заметила? — спросил я ее.

Она огляделась, обвела взглядом соседние пустующие столики — народ постепенно расходился, ведь время обеда близилось к концу — и еще раз посмотрела в сторону Клары.

— Нет, — удивленно ответила она.

— Ты говоришь на французском, а я на английском. Не забавно ли?

— Я заметила, — сказала Флоранс.

— Раньше мне не приходилось общаться подобным образом. Обычно я говорил на английском, а мой собеседник коверкал язык, вынуждая меня разбирать его ужасный акцент.

— Как в случае с Мари?

— Да. — На этот раз мы рассмеялись вместе. — Или иногда еще я пытаюсь говорить на французском, но с трудом нахожу слова, чтобы выразить хотя бы половину того, что хочу сказать.

— А что ты хочешь сказать? — спросила Флоранс.

«Типично женский вопрос, — подумал я, — да еще заданный с характерным игривым огоньком в глазах. А глаза красивые, карие», — вдруг заметил я. В какой-то момент я понял, что не хочу, чтобы Карла возвращалась.


— О! Боюсь, это слишком заурядно, — ответил я.

— Да?

— Но у тебя такая шелковая кожа.

— А что в этом заурядного?

— Напоминает восточный шелк.

— Ах, это. Тогда да, заурядно. — Флоранс рассмеялась и чмокнула меня в руку, которая быстро скользнула по ее оголенному плечику и вниз по линии груди. — Но это не шелк. Это тысячи литров крема и молочка, которые еженедельно выливаются на мою кожу.

— Ммм… Ты права, я чувствую приятный запах молочка.

Ее спина и правда источала нежный запах кокоса. «Меня вынесло волной на берег необитаемого острова, — подумал я, — но рядом уже нет наскучившего куриного бульона».

Флоранс посмотрела на меня, перевернувшись на бок:

— Вообще-то не в моих правилах приглашать мужчин к себе в первый же день знакомства. Ты осознаешь это?

Я утвердительно кивнул и чуть осмотрелся. Перед тем как мы нырнули в ее огромную кровать, у меня было не так много времени насладиться интерьером. Если бы не присутствие Флоранс, вносившее ощущение реальности, можно было подумать, что ты находишься в выставочном зале восточных предметов интерьера — так обильно была украшена ее спальня. Ярко-красные обои и кашемировые шторы были, очевидно, высланы родственниками из Пондишерри, в прошлом Франция владела этими территориями на юге Индии.

— Думаю, что, как минимум, мужчины хотя бы угощают тебя ужином. — Мы встретились сразу после работы и отправились к ней. Флоранс жила в двадцатом округе, неподалеку от кладбища Пер-Лашез. В шесть тридцать мы уже были в кровати.

За это оскорбительное предположение она бросилась на меня с кулаками, но я сковал ее настойчивыми объятиями и крепко прижал себе. Полагаю, я поступил правильно.

— А когда твой парень возвращается из Ирака? — спросил я, лишь отчасти шутя.

— Дурачина, у меня нет бойфренда. А я… я для тебя не просто игрушка? Не просто подвернувшаяся кандидатура для секса за временным неимением других?

— С твоей стороны было бы разумней сначала задать этот вопрос, а потом раздеваться.

И вот мы уже в новой схватке, а затем впопыхах ищем на полу очередной презерватив из купленных в ближайшей к ее дому аптеке.


Я открыл глаза — темно, и только блеск зрачков Флоранс, неотступно следящих за мной. Я повернулся, чтобы лучше видеть эти глаза, и долго вглядывался в них, что в других обстоятельствах доставляло мне чувство дискомфорта.

После чего мне в голову пришла безумная идея.

— Знаешь что, Флоранс? Давай в этот уикэнд пойдем и сдадим кровь на СПИД.

Чуть приподнявшись, она наклонилась, чтобы поцеловать меня.

А ведь в наши дни это одно из самых романтичных предложений, которые ты можешь сделать девушке.


Результаты были отрицательными, хотя нервная дрожь, охватившая каждого при вскрытии конвертов, возможно, и сказалась на работе сердца. Нам требовалось немедля отправиться домой и заняться любовью — иного способа успокоиться не существовало.

Пожалуй, «успокоиться» — не самое подходящее в данном случае слово. Оказалось, что в свободное от работы время Флоранс преподавала нечто под названием пилатес[167] — по ее словам, что-то среднее между йогой и растяжкой. Все известные ей позы мы испробовали и в постели. Часа два в таком режиме — и ты начинал испытывать тянущие боли в тех местах, о существовании которых даже не догадывался. Однако новые ощущения еще на пару шагов приближали к состоянию нирваны.

Я разорвал на мелкие кусочки свой билет на поезд (честно говоря, предварительно обналичив его) и перевез свои вещи к Флоранс. Педру, Луиш и Васку лаконично, без лишних церемоний попрощались со мной, и мы пожелали друг другу удачи (мне так показалось). Эта малюсенькая loge и правда была своего рода оазисом для кочевников, готовых бесстрашно пробираться сквозь парижскую пустыню.

Квартира Флоранс не шла ни в какое сравнение — просторная, необъятная. Она занимала два верхних этажа дома, имела три комнаты, а окнами выходила на кладбище. По всему периметру последнего этажа шел балкон. Погожими днями можно было вылезти из постели и, показывая солнцу пяточки (как и любые другие части тела), наслаждаться жизнью.

Человек циничный скажет, что я решил по полной использовать представившиеся мне бонусы. Ведь в результате я улучшил свои жилищные условия и удовлетворил сексуальные потребности. В ответ на такое заявление я бы выбрал следующий метод: обратился бы за помощью к месье да Кошта, способному одним ударом свалить наповал этого циника. После чего, оставляя его, размозженного, на верную смерть, я бы пожелал ему Bonne journée.[168]


Как-то в субботу журналисты решили прекратить забастовку, несмотря на то что в ходе избирательной кампании не изменилось ровным счетом ничего — она по-прежнему была скучна и занудна. Как и в случае с остальными многочисленными забастовками во Франции, перманентно присутствующими в жизни страны, кардинальных изменений не произошло. Остановка рабочего процесса была здесь своего рода выражением народного творчества — забастовка ради забастовки.

В то субботнее утро мы с Флоранс сидели на скамейке кладбища. Может, вы усмотрите в этом что-то мрачное, но нет — кладбище Пер-Лашез напоминало скорее малюсенький городок, просторный и светлый. Широкие аллеи, похожие на городские трассы, делили пространство на кварталы. А большинство надгробий смахивали на небольшие домики. К тому же это был тихий городок, густо засаженный зеленью: ни тебе пробок, ни толкотни. Отличное место, если вы хотите побездельничать и прочувствовать негу первого по-настоящему теплого весеннего утра.

В этот час нас разделяли только пара кофейных стаканчиков, взятых по дороге в одном из кафе, и пакет с круассанами. Я читал английский журнал, посвященный музыке, а Флоранс впервые за несколько недель взяла в руки французскую газету. На первой же полосе красовался заголовок: «ЗАБАСТОВКА ЖУРНАЛИСТОВ ПОДОШЛА К КОНЦУ». По-моему, это и так было очевидно.

Мы с Флоранс были на кладбище не одни: кто-то пришел отдать дань памяти родным и возложить цветы на могилу, а кто-то относился к числу туристов, желающих взглянуть на могилу Оскара Уайльда, Фредерика Шопена или Джима Моррисона.

— Глянь-ка, это случайно не твой бывший шеф? — спросила Флоранс.

Оторвав взгляд от журнала, я посмотрел на приближающуюся группку: молодые люди в неряшливо свисающих джинсах, глаз не видно из-под длинных челок, за спиной болтаются рюкзаки. Пол можно было отличить только по открытой полоске живота у девушек. И ребята, и девушки попеременно смотрели то в карту, то на указатель с названием аллеи.

— Если только он увлекся пирсингом и проколол живот…

— Да нет же, вот. — Она подсунула мне газету.

На внутреннем развороте было опубликовано фото Жан-Мари в компании мрачных фермеров. Подзаголовок сообщал, что фермеры прибыли в Париж, гонимые желанием наполнить фонтаны в садах Трокадеро, по другую сторону реки от Эйфелевой башни, гниющей клубникой: не французской — испанской. Короткая заметка рассказывала о протесте фермеров против дешевой импортной клубники, наводнившей рынки, которая препятствует развитию сельского хозяйства Франции. В статье умалчивался тот факт, что к середине апреля клубника во Франции вряд ли вызреет, но это, похоже, меньше всего беспокоило и фермеров, и поддержавшего их Жан-Мари.

Мой бывший шеф, герой в глазах фермеров, обещал сделать все от него зависящее, когда он наконец-то займет некий пост, способный наделить его полномочиями запретить импорт всех иностранных товаров, но в особенности продукцию испанских спекулянтов и англосаксонских интервентов.

Внешний вид Жан-Мари соответствовал идеальному образу французского политика — безупречно сидящий дорогой костюм, отглаженная рубашка с галстуком, эффектная улыбка. Liberté, égalité, vanité.[169] Фермеры окружили его дружной стайкой, и создавалось впечатление, что они только что прикончили всех политических оппонентов своего кумира — такие алые (от сока клубники) были у них руки. Сам Жан-Мари оставался безупречно чистым.

К нам подошел человек из банды клонов французского Джима Моррисона.

— Где… — начал он.

— Вам налево, — ответила Флоранс.

— Спасибо, мадам, — вежливо поблагодарил парень, и банда устремилась в нужном им направлении. Один из них начал напевать: «Всадники грозы…»

— Ну, он и идиот, — сказал я. — Я имею в виду Жан-Мари. Как он может заявлять подобное? Что он запретит ввоз иностранной продукции? Во Франции собираются выращивать кокосы?

— Но во Франции действительно выращивают кокосы, — сказала Флоранс.

— Где, в гигантской подземной теплице, подогреваемой теплом ядерной энергии?

— Нет. Франции принадлежат несколько островов в Карибском море и Тихом океане.

— Это ее колонии?

— Нет, некоторые из них являются частью Франции, просто департаменты, как, например, Дордонь. Таким образом, у нас выращивают и кокосы, и бананы, и манго. И если уж быть к Жан-Мари справедливым, хотя я согласна, что он идиот, надо заметить, он говорит, что Франция и ее заморские территории, а к ним нужно добавить и издавна дружественные нам страны Западной Африки, могут самостоятельно обеспечить себя продовольствием. Знаешь, все-таки мы не ведем себя, как Англия. Франция до сих пор не признает, что утратила статус империи. Мы говорим, что против глобализации, но на самом деле мы и не прекращали этот процесс.

— О! — только и сказал я.

Выходит, у Жан-Мари была разработана четкая и убедительная стратегия. Вынужден признать, он славно поработал. Его шалости с ввозом британской говядины говорили о том, что недовольство французских фермеров заботят его меньше всего. Масштаб его лицемерия был сопоставим с его безразличием.

Но наверняка в избирательной кампании моего бывшего шефа была какая-нибудь брешь.

— А что насчет икры? Ведь она приходит сюда из Ирана или России, так?

— Думаю, во Франции уже есть свои фермы по выращиванию осетровых, — ответила Флоранс. — Конечно, его предложения никогда не увидят свет, но звучит интересно. Из лозунгов Жан-Мари становится понятно, что Франция с большим удовольствием будет получать продукцию от собственных колоний, нежели чем покупать у соседних стран. На самом деле мне в голову пришел только один продукт, который он не сможет раздобыть на территории Франции. Я, конечно, не говорю о таких специфичных товарах, как русская водка или канадский кленовый сироп. Так вот, этот продукт — чай.

— Ну, конечно, чай! Это же так логично!

— Да, чай в основном идет из бывших колоний Англии, верно? Какое-то количество выращивается во Вьетнаме, который когда-то был нашей колонией, но масштабы все равно не те.

— Значит, Элоди была права. Чай станет наркотиком.

— Элоди?

— Это дочь моего босса. — Флоранс заинтересовалась этим персонажем, но я-то знал, что у нее нет ни малейшего шанса узнать что-либо, кроме уже открывшегося ей факта о существовании этой девицы. — Я хотел сказать, что, стань Жан-Мари президентом, французам запретят пить чай. Это будет караться законом строже, чем курение травки. Люди будут изготавливать значки в форме чайного листа, и Англия станет своего рода Амстердамом, куда французские наркоманы будут приезжать за своей порцией кайфа, который способен подарить только лапсан соучон.

МАЙ: 1968 год, и все такое


В череде бесконечно долгих уик-эндов, накопившихся отпускных, которые нужно использовать, и неизбежных забастовок французы знают, что, если ты не закончил все свои дела до первого мая, ты — в дерьме


В мае шестьдесят восьмого года студенты выкорчевывали камни из мостовых Парижа и закидывали ими выставленные полицией баррикадные заграждения до тех пор, пока не было свергнуто ультраконсервативное правительство Шарля де Голля. Любой француз скажет вам, что mai soixante-huit[170] в корне изменил дальнейшую судьбу Франции. Я не имел возможности убедиться в этом лично, но тут же вспомнил слова Джейка: «Они по-прежнему плывут в том же направлении». Те, кто когда-то в студенческую пору закидывал полицию камнями, сами стали ультраконсервативными правителями, политическая верхушка осталась той же, и даже президентский пост занимает сторонник политики де Голля. Единственное существенное отличие состоит в том, что теперь все камни в мостовых забетонированы.

Но май играет огромную роль во французских календарях. Потому как если год во Франции начинается в сентябре, то заканчивается он в мае.


Первое мая во Франции — официальный выходной (забавно, но на французском это звучит так: fête du travail[171] как будто бы во время fête du vin[172] вы занимаетесь чем угодно, но не распитием вина). Также государственные праздники — восьмое мая (в честь Дня победы во Второй мировой войне) и двадцать девятое мая (Вознесение Господне). В этом году все они выпали на четверг, поэтому каждый раз служащим предоставлялось то, что во Франции называется pont, то есть своеобразный мост: можно взять пятничный день как дополнительный выходной за свой счет, и таким образом выходные длились целых четыре дня. Если еще учесть, что во Франции рабочая неделя длится тридцать пять часов, то представьте, какая уйма счастливого времени была дарована нам с Флоранс. Многочисленные майские утра, проведенные в кровати, были великолепны!

Но и в июне, надо заметить, работе отводилось не особо много времени.

В дополнение к официальному выходному, выпавшему на понедельник, многим еще предстояло до конца месяца израсходовать положенные им отпускные. Поэтому служащие брали недельку-другую до того, как начнутся основные летние отпуска.

В любом случае, июль был на носу, и я не видел особого смысла развивать бурную деятельность вплоть до la rentrée в сентябре.

Как правило, во Франции считается, что если ты не выполнил все запланированное до тридцатого апреля, то ты по уши в merde.

В довершение ко всему в том мае, события которого я воспроизвожу, учителя решили объявить забастовку сразу после первого мая. Из года в год им предоставлялся практически четырехмесячный отпуск, но они были лишены ponts, что заставляло их чувствовать себя ущемленными. В связи с этим офис той фирмы, где работала Флоранс, был переполнен детишками, снимающими ксерокопии с собственных физиономий и прокалывающими скобками свои пальчики. Следовательно, объем выполненной работы сократился еще больше.

А раз забастовки являются своего рода народной забавой французов, каждый решил присоединиться к бастующим учителям — работники почты, продавцы, водители грузовиков, актеры, служащие ресторанов, занятые в раскрытии устричных раковин, работники сыроварен, закройщики жилеток для официантов, формовщики багетов, работники ферм по изготовлению сосисок и представители любой отрасли французской промышленности, какая только могла прийти вам в голову.

Вы можете счесть такую обстановку не самой удачной для начала реализации нового проекта. Но именно тогда я и начал воплощать в жизнь свою идею.

Где-то в начале мая я отказался от преподавательской деятельности. Все равно больше половины моих учеников прекратили посещать занятия в силу бесконечной вереницы выходных. Так что я сказал «до свидания» своей начальнице (которая на прощание спросила, нет ли у меня среди детей, или друзей, или домашних животных знакомых, которые могли бы стать учителями английского) и отправился на встречу со своей бывшей подружкой Мари. Это было как раз за неделю до того, как банковские служащие объявили забастовку.

Бойфренд Мари опять отсутствовал, но Флоранс заверила меня, что я вне потенциальной опасности стать жертвой сексуальных домогательств. Но на всякий случай я все же назначил встречу в офисе Мари: стеклянный фасад, выходящий прямо на улицу, придавал мне уверенности. Если случится что-нибудь плохое, то это произойдет на глазах у многочисленных прохожих.

Надо признать, я льстил себе. Со слов Флоранс я понял, что Мари видела во мне исключительно объект, которому требовалась ликвидация сексуальной неграмотности. Англичане такие coincé (скованные, или в буквальном смысле слова забитые), что я, собственно, и доказал, сбежав из ее постели в нашу первую встречу, а потому она хотела раскрепостить меня. Теперь, когда я сам стоял на ногах, Мари была счастлива за меня, как может быть счастлив французский родитель за сына, впервые вышедшего на забастовку.

Я и прежде видел Мари в строгой одежде или наблюдал, как она снимала ее, но сейчас мне было слегка не по себе сидеть напротив в качестве клиента, обратившегося за помощью к финансовому консультанту. И еще более не по себе, когда по окончании переговоров мой финансовый консультант завершил сделку, откровенно поцеловав меня в губы. Даже во французских банках не всегда встретишь такой широкий спектр услуг.

Мари открыла мне займ сроком на год с абсолютно нулевым залогом.

— А что, если я не смогу его выплатить?

Она пожала плечами:

— Не задавай глюпых вопросов. Ты выплатишь. Ты ведь хороший парень. И мой друк.

В Париже вы не пропадете, если у вас есть друг. Мари сказала, что деньги появятся, как только закончится забастовка.

Деньги нужны были конечно же для того, чтобы открыть чайную. Родственные связи Флоранс — а значит, и прямые поставки дешевого чая — помогли мне осуществить эту идею. С какой стати я буду отказываться от рентабельного проекта только потому, что абсолютно недееспособная команда, от которой я хотел избавиться, наконец-то распрощалась со мной?

Вместе с Флоранс мы бегло проанализировали проект с экономической точки зрения. Благодаря ее знанию бухгалтерии, она быстренько сварганила продуманный бизнес-план. По ее подсчетам, в течение следующего года она смогла бы уйти со своей рутинной работы и присоединиться ко мне. Готовность француженки, имеющей стабильную работу, бросить ее ради моей идеи послужила окончательным доводом. Мы просто обязаны победить!

Единственную потенциальную угрозу нашему детищу я видел в лице Жан-Мари. Ведь я собирался воспользоваться проделанными им исследованиями рынка, его опросниками. Попытается ли он призвать меня к юридической ответственности за конкурирование с бывшим работодателем? Или, с формальной точки зрения, с нынешним работодателем? Официально я до сих пор числился в его штате.

Теперь-то я уже понимал, что он оставил идею с чайными ради политической карьеры. Правые силы и партии фермеров дали ему понять, что он может далеко пойти, если будет действовать разумно. Так что он взялся за ум и покончил со своим «англосаксонским» продовольственным проектом.

Однако на его беду, если я захочу раскрыть общественности всю известную мне информацию (достоверность которой я мог доказать с помощью сохранившейся переписки) о махинациях с ввозом говядины, я могу с легкостью вышвырнуть своего бывшего шефа из рядов бизнесменов и поставить жирный крест на его политической карьере.

Раскрывать тайну их романа со Стефани, протекающего преимущественно на рабочем столе, не было смысла, потому что обвинения в супружеской неверности только прибавят ему популярности. Так, Миттерана, бывшего президента, французы зауважали с новой силой, после того как на его похороны пришла незаконнорожденная дочь. Во Франции политик без любовницы — все равно что мериф без оружия: люди думают, что он лишен реальной власти.

Также не было смысла утверждать, что мэр Жан-Мари планировал строительство атомной электростанции ради собственной выгоды. Это все равно что разоблачить проститутку в том, что она имеет свою выгоду, занимаясь сексом. Каждый и так знал это.

Но я знал, что если наброшусь на него с доказательствами об импорте английской говядины, то застану его врасплох.


Выборы были назначены на третье воскресенье мая, таким образом, у меня оставалось не так много времени, чтобы надавить на Жан-Мари, пока он еще был уязвим.

Я позвонил в офис за неделю до выборов и убедил Кристин соединить меня с боссом. Она сказала, что ей вполне реально грозит получить нагоняй за это, но решила рискнуть, потому что «во все времена я вел себя с ней как истинный джентльмен». Так что, оказывается, есть свои плюсы в том, что вы в свое время не переспали с девушкой.

— Да? — в трубке раздался недовольный голос Жан-Мари.

— Мне нужно поговорить с тобой.

— А мне не нужно.

— Возможно и так, но мне нужно.

Мне повезло, что он не сказал «а мне не нужно» еще раз. Иначе мы могли бы продолжать в том же духе, пока один из нас не умер бы от голода.

— Говори, — сказал он и зашуршал какими-то бумагами, давая мне понять, что не особо настроен внимательно слушать.

Мне не хотелось прибегать к открытым угрозам в дальнейшем шантаже по телефону. Что ж, на самом деле именно это я и сделал, полагая, что Жан-Мари оборвет меня как неотесанного дилетанта и пошлет. Без лишних упоминаний об английской говядине я дал ему понять, что намерен встретиться с ним во что бы то ни стало в понедельник, ну, в крайнем случае, во вторник.

Мы договорились встретиться в его квартире в Нейи, в среду в семь вечера.

— Чуть позже у меня назначен деловой ужин, — уточнил Жан-Мари, чтобы я не обольщался перспективой провести приятный вечерок в его компании и получить гостеприимное приглашение остаться переночевать.

— И у меня, — ответил я. Вместе с Флоранс и Мари мы договорились встретиться в недорогом кафе с индийской кухней и отметить наше начинание. Но это в том случае, если Жан-Мари не спустит меня с балкона, выслушав мое предложение.


В ту среду всеобщая забастовка достигла своего апогея, и в городе воцарился хаос: повсюду груды грязи, обозленные люди, автомобильные пробки, отсутствие электричества и свежих багетов. Люди, ставшие свидетелями такого коллапса, говорили, что даже в мае шестьдесят восьмого все было не так мрачно.

Но в какой-то момент, побив предыдущий рекорд зафиксированных разрушений, бастующие, все как один, вернулись на свои рабочие места, ведь им нужно было израсходовать положенные отпускные.

Дверь открыла жена Жан-Мари. Она, как и в нашу первую встречу, была в отличной форме. Корни подкрашены — галочка. Свежий налет загара — галочка. На руке браслет из последней коллекции Dior — галочка. Бюстгальтер держит груди на заданной высоте, под углом в восемьдесят градусов — галочка, галочка.

Она протянула мне руку и проводила в гостиную, не удостоив при этом приветственными репликами или хотя бы улыбкой. Если такой прием не связан с только что вколотыми инъекциями ботокса, то, боюсь, я стал персоной нон-грата в этом доме.

Гостиная, как и прежде, завораживала своей изысканностью и открывающимся видом на Булонский лес (интересно, много ли парижских квартир, расположенных на верхних этажах, смотрят окнами исключительно на верхушки деревьев?). Но со времени моего последнего визита здесь кое-что все-таки изменялось, и изменялось коренным образом. На каминной полке, выполненной из мрамора, теперь стоял эффектный глиняный бюст Марианны. Нет, нет, не администратора из офиса Жан-Мари. Не знаю, кому захочется постоянно натыкаться на ее взгляд, придирчиво наблюдающий за всем происходящим с каминной полки, даже если бедняжка облечена в глину. Эта Марианна была революционной героиней, кем-то вроде французского дяди Сэма. Франция оставалась самой собой: вместо бородатого пожилого дядюшки с рекламы жареных цыплят образ страны воплощала полуобнаженная женщина.

На мой неискушенный взгляд, бюст являлся настоящим произведением искусства. Имя «Марианна» было выведено фигурным древним шрифтом от руки. Приглядевшись, можно было разглядеть даже отпечатки пальцев скульптора, умело доводившего свою работу до совершенства. Похоже, эта антикварная вещица была единственной в своем роде. Да, Жан-Мари усердно инвестировал в свою новую политическую карьеру.

Будь я серьезным шантажистом, я бы немедленно схватил бюст и, символично размахивая им в воздухе, как будто ставлю под угрозу будущее Жан-Мари, грозился бы разбить его вдребезги, если мои требования не будут выполнены. Но я довольствовался разглядыванием шедевра с близкого расстояния, хотя и рискнул кончиком пальца коснуться неимоверно упругих сосков Марианны.

— Ты далеко не первый. — Из-за неожиданной реплики Жан-Мари я чуть было не смахнул статую с полки. В роскошной голубой рубашке, но пока еще без галстука, он незаметно появился из соседней комнаты, что была за моей спиной. — Если приглядеться, там, где дотрагивались до ее груди, осталось маленькое — как это по-вашему — темное местечко. Мне кажется, большинство предпочитает правую. — Он самодовольно усмехнулся собственному мастерству в политической сатире. По сравнению с его настроением во время нашего телефонного разговора мой бывший шеф казался куда более веселым. И тут мне пришло в голову, что он мог попросить своего приятеля и по совместительству охранника с функцией взломщика дверей приготовить для меня какую-нибудь особо мучительную смерть, поджидающую меня сразу же за этими дверьми.

Жан-Мари стоял, не сходя с места, и ждал, пока я пересеку гостиную. Потом спешно пожал мне руку, еще раз подчеркивая ту разницу, с какой принимал меня у себя в первый раз. Тогда можно было подумать, что вот-вот в его руках окажутся документы по усыновлению и он объявит меня своим единственным сыном и наследником.

Мы присели на стоящие друг против друга антикварные кресла с позолоченными ручками, и Жан-Мари в процессе нашего пока еще пустого разговора, вытащив из кармана брюк увесистые запонки, начал отворачивать манжеты рубашки — решил сыграть роль «Месье Безразличный».

— Полагаю, теперь в квартире Элоди живет кто-то другой? — сказал я, желая хоть как-то сдвинуть разговор с мертвой точки.

Он пожал плечами. Мертвая точка не подвергалась воздействию.

— Мне просто интересно, Жан-Мари, какое тебе до этого было дело? Ведь я платил за аренду.

Он сделал глубокий вдох, подыскивая слова, которыми можно было бы закрыть эту тему:

— Иногда друг может нуждаться в твоей помощи.

— Понятно.

Значит, это было частью его подготовки к политической карьере. Нужно было оказать кому-то услугу. Может, в помощи нуждался тот самый охранник. Парни из Национального фронта тоже без защиты никуда, ведь значительную часть населения Франции составляют арабы, не особо дружелюбно настроенные по отношению к политикам-расистам.

— Скажи, чем я обязан такой чести — видеть тебя в гостях? — прямо спросил Жан-Мари.

— У меня к тебе просьба.

— О!!!

Мое нахальство вызвало его скептический смех, похожий на тот, что заразил мою команду, когда я имел наглость оклеветать качество французского чая в пакетиках.

— Даже две просьбы, — добавил я.

— Ах! — воскликнул он, прекратив смеяться. В этот момент он снова переключил все внимание на свои запонки. — И какие же?

— Я собираюсь открыть английскую чайную.

— Ого! И кто подбросил тебе эту идею, а? — Он покачал головой, словно был разочарован, но не удивлен таким предательством с моей стороны. — И при чем тут я?

Мне показалось, я уловил в его взгляде мимолетную тревогу.

— Я пришел не за деньгами. Они у меня есть, — сказал я.

— Да. Мои деньги. Я выплатил тебе сумму, равную годовому доходу. К тому же от тебя больше ничего не требуется.

Каким-то необъяснимым образом ему удавалось одновременно выглядеть взбешенным моей неблагодарностью и умиротворенным тем, что я не пришел к нему попрошайничать.

— Но это исключительно твое решение, Жан-Мари, — ничего более не требовать от меня. Ты сам закрыл проект.

— Это война закрыла его. — Он вдруг изменился в лице, натянув маску скорби и печали, очевидно, репетируя подходящее выражение лица для будущих публичных фотографий.

— Да что угодно. Теперь это не имеет значения. Как бы там ни было, денег для запуска проекта у меня достаточно, чего мне не хватает, так это офисных помещений. Поэтому я хочу взять в аренду что-нибудь из купленных тобой площадей. По рыночной цене, конечно.

— Они все заняты обувными магазинами. — Застегнув первую запонку, он принялся за вторую.

— То место, которое я хотел бы арендовать, в настоящий момент свободно. — Это и без меня ему должно было быть известно. — Мне нужен договор на аренду сроком на год с условием, что по истечении года я могу выкупить помещение. Безусловно, по рыночной цене.

Я чувствовал, как шустро работает внутренний калькулятор Жан-Мари, подсчитывая сумму. По лучезарной улыбке на его лице я понял, что, на его взгляд, я недооцениваю свои способности.

— Ты будешь платить мне? Покупать у меня? — с неподдельной радостью в голосе спросил он. Тревога исчезла из его глаз. — После всего того, что между нами произошло? — Он наконец-то покончил с запонками и теперь получал от разговора определенное удовольствие.

— Да, ты купил лучшие из возможных помещений, подходящих под оформление английской чайной, и то, что интересует меня больше всего, пустует. По-моему, вполне логично.

— И никто не узнает, что я сдаю свои площади под английскую чайную?

— Я никому не скажу.

— Конечно, это не в твоих интересах. — Он смерил меня пристальным взглядом, пытаясь разглядеть хоть малейший намек на подвох, после чего пожал плечами. — Если оно и правда пустует, возможно, я и сдам его тебе.

— Договорились, благодарю.

— Я сказал, возможно.

— Договорились. А теперь вторая просьба.

— Какая же?

— Мне нужно название.

— Название?

— «Мой чай богат». Ты был прав, Жан-Мари. Кого бы я ни спросил, все находят его великолепным.

Жан-Мари залился раскатистым смехом, да так, что его жена высунулась из-за двери, видимо, желая убедиться, не решил ли я до смерти защекотать ее супруга.

— Ты хочешь купить название, о котором слышать не мог? Мое название?

— Знаю, знаю, — сказал я, изо всех стараясь не замечать самодовольные нотки в голосе бывшего шефа. — Месяцами я не делал ничего, кроме как спорил с остальными членами команды, пытаясь забраковать название. Но я заблуждался. До меня никак не могло дойти, что всем вам предложение «Мой портной богат» кажется неимоверно смешным, а теперь я сам хочу им воспользоваться.

— Что я получу за это?

— Ничего.

Постепенно смех сошел на нет.

— В таком случае забудь об этом.

— С юридической точки зрения я не обязан что-либо платить за его использование. У Бернара так и не дошли руки зарегистрировать это название.

— Что? Нет…

— Да. Я не раз предупреждал тебя насчет этого типа. Я убежден, что, когда Джон Леннон писал песню «Я тюлень», он думал о Бернаре.

— А?

— Извини, это только мне понятная шутка.

— Да, английский юмор. — Снова раздался его смех. На этот раз едкий. — Я никогда не признаюсь в этом, — он заговорщически наклонился ко мне, как будто не хотел посвящать статую в свои секреты, — но иногда мне так хочется, чтобы французы переняли кое-что у англосаксов. Тебя не устраивает чья-то работа, уволь его. — Он щелкнул пальцами. — Так просто, так замечательно!

Я решил вызволить его из плена собственных фантазий:

— Типа того, как ты поступил со мной?

Он только недовольно проворчал что-то, а я продолжил:

— Или, предположим, какой-то продукт во Франции стоит дорого, тогда ты берешь и тайком покупаешь такой же, но в Англии?

Он метнул в мою сторону предупреждающий взгляд, как бы мысленно говоря мне, что на него работают люди, способные одним своим видом заставить португальскую консьержку замолчать.

— Я всего лишь напоминаю об этом исключительно в личной беседе, — добавил я, — потому что хочу быть уверенным, что ты сделаешь мне одолжение. Мне просто нужно твое согласие.

Жан-Мари молча сидел, упершись в меня взглядом, как будто взвешивал все плюсы и минусы, решая, то ли ему посмеяться над своим шутом, то ли отдать приказ отрубить ему голову.

— Я хочу быть уверенным, что ты дашь мне в аренду помещение и не будешь оспаривать мое право на это название, после чего я смогу оформить все свои обязательства перед банком.

Секунд десять Жан-Мари сидел неподвижно, затем резко вскинул руки вверх, как будто признавал поражение.

— Значит, мы договорились? — спросил я и протянул руку, чтобы скрепить сделку пожатием.

Он опустил руки и неуверенно протянул мне правую; на манжете, словно пуля, золотом отливала запонка. При пожатии я почувствовал, что твердости его руке сейчас не хватало.

— Ладно, — сказал я, — завтра в девять я пришлю факсом все детали, и около одиннадцати курьер зайдет за подписанным договором аренды.

Неожиданно рука Жан-Мари сильнее сжала мою, и он притянул меня к себе. Интересно, сейчас последует поцелуй в духе Мари? — подумал я.

Но Жан-Мари приблизился ровно настолько, что я смог увидеть красные сосудики в его глазах и разглядеть темные волосы, прокрашенные и безукоризненно уложенные с помощью геля назад, в максимальном приближении. В них было что-то очень схожее со скульптурой. Хотя цветом они, конечно, мало напоминали глину. Больше нефтяное пятно.

— Nous sommes quittes, alors?[173] — прошипел мой шеф сквозь зубы. Я уловил едва заметный запах алкоголя и отстранился.

— Не думаю, что Франция и Великобритания когда-либо станут квиты, — ответил я, — но обычно нам удается поддерживать добрые рабочие отношения.

— Ого, — с издевкой усмехнулся он, все еще не выпуская моей руки.

Сидя каждый на своем троне, все еще связанные сплетением рук, со стороны мы казались звеньями одной цепи. Это была цепь, типичная для французских бизнесменов и политиков, которые постоянно отвечают друг другу услугой за услугу, зная, что нанести удар в спину другому нельзя, иначе это повлечет за собой неминуемые потери для каждого. Жан-Мари должен был выиграть выборы, а у меня были доказательства его лицемерия, но я буду молчать, если он согласится оказать мне услугу-другую. Наверное, я тоже стал продажным. Но мне это казалось вполне нормальным. Во Франции все работало исключительно в соответствии с этим принципом.

— Мы — заклятые друзья, — сказал я. — Ведь именно так всегда и обстояли дела между нашими странами еще со времен Наполеона, разве нет?

— С тех пор, как вы сожгли на костре Жанну Д’Арк, oui, — пробурчал в ответ он.

Жан-Мари разжал руку, и я поднялся.

— Всего хорошего, — пожелал я ему, — а, ну и merde.

Я ушел, дав ему возможность как следует подготовиться к предстоящему ужину.

Да, кстати, последней фразой я ни в коей мере не оскорбил его. Когда французы хотят пожелать удачи кому-нибудь перед ответственным мероприятием, например, экзаменом, премьерой в театре или (как я полагаю) перед выборами, они желают друг другу merde.

Знаете ли, merde случается. А иногда и удачу приносит. При условии, что в него вляпывается кто-то другой.

Примечания

1

Les deux — эти двое (здесь и далее — с фр.).

(обратно)

2

Moi — я.

(обратно)

3

J’ai un Monsieur… — Здесь месье…

(обратно)

4

Votre пот? — Ваше имя?

(обратно)

5

Entrez — войдите.

(обратно)

6

Steak hâchés — рубленые бифштексы.

(обратно)

7

Tu — ты, vous — вы. В английском оба местоимения обозначаются одним словом «уоu».

(обратно)

8

«Галери Лафайет» — один из крупнейших торговых комплексов, расположенных в центре Парижа.

(обратно)

9

Voulez-Vous Café Avec Moi. — Не выпьете ли вы со мной кофе.

(обратно)

10

Вавилонская рыба (англ. Babel fish) — рыбка-переводчик, существо из серии книг Дугласа Адамса «Автостопом по галактике».

(обратно)

11

Героиня культового романа Маргарет Митчелл «Унесенные ветром».

(обратно)

12

IT — информационные технологии (англ. Information technology). Собирательное название служб технической поддержки современных компаний.

(обратно)

13

Toot sweet — немедленно (искаж. фр. tout de suite); игра слов: по-английски «too sweet» — очень сладкий.

(обратно)

14

Un camping — туристический лагерь.

(обратно)

15

Un parking — автостоянка.

(обратно)

16

Merde — дерьмо, французское ругательство.

(обратно)

17

Герои популярного теле- и мультипликационного сериалов, снятых в жанре «черной комедии».

(обратно)

18

Портобелло — крупнейший в Лондоне рынок, расположенный в районе Ноттинг-Хиллз — месте преимущественного проживания выходцев из стран бассейна Карибского моря.

(обратно)

19

Je… — Я…

(обратно)

20

J'ai un ha-fa… — У меня хай-фай…

(обратно)

21

J’ai un ha-fa anglais… — У меня английская хай-фай…

(обратно)

22

J’ai un ha-fa anglais, mais ici… — У меня английская хай-фай, но тут…

(обратно)

23

Марсель Марсо — культовый французский мим и актер.

(обратно)

24

Parle français — говори по-французски.

(обратно)

25

Shit — дерьмо (англ.).

(обратно)

26

Квазимодо — герой романа В. Гюго «Собор Парижской богоматери», синоним физического уродства.

(обратно)

27

Tu es professeur pour moi. — Ты преподаватель для меня.

(обратно)

28

Non. Je veux parler français. — Нет. Я хочу говорить по-французски.

(обратно)

29

Tu apprendre anglais avec moi? — Ты узнавать английский вместе со мной?

(обратно)

30

Nous — мы.

(обратно)

31

Одна из самых престижных дизайнерских марок.

(обратно)

32

Mon train! — Мой поезд!

(обратно)

33

Non, non, le metro est très… — Нет, нет, метро очень…

(обратно)

34

Viens chez moi. — Приходи ко мне.

(обратно)

35

Ce soir, tu veux? — Хочешь сегодня вечером?

(обратно)

36

Boire un verre? — Выпьем по рюмочке?

(обратно)

37

On se retrouve au bar à dix-neuf heures? — Встретимся в баре в семь вечера?

(обратно)

38

Mais non! — Нет!

(обратно)

39

Pourquoi pas? — Почему бы нет?

(обратно)

40

Намек на протекционистский по сути запрет на ввоз английской говядины в страны Евросоюза.

(обратно)

41

Anglais — английский.

(обратно)

42

Midi — полдень.

(обратно)

43

Bon appétit — приятного аппетита.

(обратно)

44

Brasserie — наиболее распространенный тип небольших ресторанов в Париже.

(обратно)

45

Plat du jour — дежурное блюдо.

(обратно)

46

Prometteur — обнадеживающий, многообещающий.

(обратно)

47

Marks & Spencer — знаменитая британская сеть супермаркетов с более чем столетней историей.

(обратно)

48

Chèvre chaud — горячий козий сыр.

(обратно)

49

Deux — здесь: две порции.

(обратно)

50

Et comme boisson? — Здесь: что будете пить?

(обратно)

51

Vous avez des frites? — У вас есть жареный картофель?

(обратно)

52

VD (veneral disease) — венерическое заболевание (англ).

(обратно)

53

VDExporters — в буквальном переводе «разносчики венерических заболеваний».

(обратно)

54

Crème brulee — крем-брюле.

(обратно)

55

Mousse au chocolat — шоколадный мусс.

(обратно)

56

Oh, vous êtes human resources aussi? — О! Выеще и в кадрах работаете?

(обратно)

57

Fiancé—жених.

(обратно)

58

Non, ça ne va pas. — Нет, так не пойдет.

(обратно)

59

Мистер Дарси — герой книги Хелен Филдинг «Дневник Бриджит Джонс» и одноименного фильма, где в роли Дарси снялся Колин Фирт, а Хью Грант исполнил роль Дэниэла Кливера.

(обратно)

60

Амели Пулен — героиня фильма «Амели» в исполнении Одри Тоту.

(обратно)

61

Bourse — биржа.

(обратно)

62

La merde… qu’on voit danser le long des golfes clairs. — Дерьмо… которое видим танцующим вдоль ясных заливов.

(обратно)

63

Дорожный Бегун и Хитрый Койот — герои популярного мультсериала «Звезды космического Джема» режиссера Чака Джоунса.

(обратно)

64

Самое высокое здание в Париже (59 этажей, 210 метров).

(обратно)

65

«Черная комедия» Жан-Пьера Жене и Марка Каро, получившая многочисленные награды. По сюжету мясник, отец девушки Жюли, готовит деликатесы из ее возлюбленных.

(обратно)

66

Дислексия — неспособность к обучению и восприятию устной и письменной речи.

(обратно)

67

Au revoir — до свидания.

(обратно)

68

Тяньаньмэнь — центральная площадь Пекина, печально известная как место кровавого разгона студентов в июне 1989 г.

(обратно)

69

Carte de séjour — удостоверение личности иностранца, дающее право проживания во Франции более трех месяцев.

(обратно)

70

J’ai besoin argent. — Мне нужны деньги (искаж. фр.).

(обратно)

71

Maintenant — сейчас.

(обратно)

72

Tu veux une avance? — Хочешь получить аванс?

(обратно)

73

Comme quoi? — Как так?

(обратно)

74

Comme ça! — Вот так!

(обратно)

75

Va travailler! — Иди работай!

(обратно)

76

C’est l’Europe, non? — Это ведь Европа?

(обратно)

77

Je suis européen, moi! — Я европеец!

(обратно)

78

Свиные домашние колбаски, которые коптятся в течение месяца, а затем варятся. Отличительная черта — почти черный цвет фарша в готовом продукте.

(обратно)

79

Реблошон — мягкий сладковатый сыр с шафранножелтой корочкой, производится в Савойе.

(обратно)

80

Эпуас — мягкий бургундский сыр со вкусом, в котором присутствует нотка алкоголя.

(обратно)

81

Мюнстер — мягкий коровий сыр с пикантным запахом.

(обратно)

82

iÁndale! — Пошел ты! (испанск.)

(обратно)

83

Британский рок-музыкант, лидер группы «The Clash».

(обратно)

84

Voulez-vous coucher avec moi? — Хотите переспать со мной? (Название популярной песни.)

(обратно)

85

Chez Moi — у меня.

(обратно)

86

Carte orange — «оранжевая карта», проездной билет на городской и пригородный транспорт Парижа в пределах определенной зоны. — Примеч. пер.

(обратно)

87

Marais — квартал Парижа, сохранивший средневековую архитектуру; болото. — Примеч. пер.

(обратно)

88

Dressing (англ.) — заправка для салатов.

(обратно)

89

Грандж — одно из направлений рок-музыки конца 80-х годов прошлого века.

(обратно)

90

Charmant — прелестно.

(обратно)

91

Cajun (англ.) — эклектическое смешение различных музыкальных направлений — кантри, рока, блюза.

(обратно)

92

Napoléon est mort. — Наполеон умер.

(обратно)

93

Поднимайтесь, это пятый этаж.

(обратно)

94

Enchantée — очень приятно.

(обратно)

95

Gratin dauphinois — запеканка Дофина.

(обратно)

96

La belle vie à Paris! — Вот это жизнь в Париже!

(обратно)

97

Self — собственная личность, собственное «я» (англ.).

(обратно)

98

Boulangerie — булочная.

(обратно)

99

Tabac — табачный магазин.

(обратно)

100

Raclette — блюдо из картофеля и плавленого сыра. Название твердого сорта сыра, а также блюда из хлеба или картофеля, запеченные под сырной «шапкой».

(обратно)

101

Éclade — жаровня для выпечки мидий.

(обратно)

102

Typiquement anglais — типично английский.

(обратно)

103

Anglais — здесь: англичанин.

(обратно)

104

Дарджилинг — сорт черного индийского чая, названный по одноименной провинции в Гималаях.

(обратно)

105

Лапсанг сушонг — так называемый «дегтярный чай», один из самых известных сортов чая из Южного Китая.

(обратно)

106

Ridicule — смешно.

(обратно)

107

Oui — да.

(обратно)

108

Эрл Грей — один из самых распространенных сортов чая, ароматизированных бергамотом.

(обратно)

109

Оранж Пеко — общее название для смеси из лучших индийских и цейлонских сортов чая.

(обратно)

110

«Ланч для пахаря» (англ. «Plow-man’s lunch») — традиционная закуска в английских пабах: тарелка с хлебом, сыром и луком.

(обратно)

111

Чеддер и стилтон — популярные сорта типично английского твердого сыра.

(обратно)

112

Comment dire? — Как сказать?

(обратно)

113

Joyeux Noël — веселое Рождество.

(обратно)

114

Maison — дом.

(обратно)

115

Quelle horreur — какой ужас.

(обратно)

116

Pourquoi pas? — здесь: почему нет сосисок?

(обратно)

117

Каид (арабск.) — вождь, предводитель.

(обратно)

118

Героиня одноименного телесериала, фильма и книги.

(обратно)

119

Вымышленное имя галла — героя популярных комиксов, мультсериала и фильмов.

(обратно)

120

Amiante — асбест.

(обратно)

121

Promesse de vente — обязательство продать.

(обратно)

122

Château — загородный дом.

(обратно)

123

Maïs — кукуруза.

(обратно)

124

Tout de suite — немедленно.

(обратно)

125

Ça va? — Как дела?

(обратно)

126

Oui, et vous? — Хорошо, а у вас?

(обратно)

127

Перифраз пацифистского лозунга «Make Love not War!» конца 60-х годов XX века (здесь и далее примеч. ред.).

(обратно)

128

Chérie — дорогая.

(обратно)

129

«Elf» — крупнейший нефтяной концерн Франции. — Примеч. пер.

(обратно)

130

Des sacs à main? — Дамские сумочки?

(обратно)

131

Connerie — глупость, чепуха.

(обратно)

132

Enfin — наконец.

(обратно)

133

Un toast ou deux? — Два ломтика или один?

(обратно)

134

Deux — два.

(обратно)

135

Un oeuf à la coque — яйцо всмятку.

(обратно)

136

Quelle difference? — Какая разница?

(обратно)

137

Hystérique — истерик.

(обратно)

138

C’est la vie — такова жизнь.

(обратно)

139

Baise-en-ville — поцелуй в городе.

(обратно)

140

Liberté—свобода.

(обратно)

141

Liberté d’expression — свобода самовыражения.

(обратно)

142

Селеста — героиня аргентинского телесериала, которая так и не смогла определиться с тем, кого в действительности любила.

(обратно)

143

Voulez-vous danser avec moi? — Потанцуем?

(обратно)

144

Dans une minute, je danse une danse encore. — Подожди, с меня еще один танец.

(обратно)

145

Суппозитории — медицинские свечи.

(обратно)

146

Slip — плавки.

(обратно)

147

Culotte — короткие, застегивающиеся под коленом штаны.

(обратно)

148

Крем-миорелаксант — обезболивающий крем.

(обратно)

149

Rendez-vous — здесь: прием (у врача).

(обратно)

150

Médecin généraliste — врач-терапевт.

(обратно)

151

Salle d’attente — приемная.

(обратно)

152

Pharmacienne — фармацевт.

(обратно)

153

Corbeille — корзина.

(обратно)

154

Ah, merde, là tu exagères! — Черт! Ты слишком многого хочешь!

(обратно)

155

Petit merdeux — поганый сопляк.

(обратно)

156

Bleu-blanc-merde — в своем лозунге Колюш использовал образ флага Франции, однако вместо слова, соответствующего красному цвету, вставлял слово «merde».

(обратно)

157

Несуществующее название, составленное из сорта сыра и слова «merde» вместо «mer» — море.

(обратно)

158

Place du marché — рыночная площадь.

(обратно)

159

Liberté, égalité, merde — свобода, равенство, дерьмо.

(обратно)

160

Far niente — ничегонеделание (итал.).

(обратно)

161

Allez — здесь: хорошо.

(обратно)

162

Trop belle pour moi — слишком красивая для меня.

(обратно)

163

École — школа.

(обратно)

164

Et voilà! — И вот пожалуйста!

(обратно)

165

Pol? C'est toi? — Поль? Это ты?

(обратно)

166

L’anglais de l’amour — английский язык любви.

(обратно)

167

Пилатес — разновидность фитнеса, упражнения которого направлены на комплексное воздействие на все системы организма.

(обратно)

168

Bonne journée — всего хорошего.

(обратно)

169

Liberté, égalité, vanité — свобода, равенство, тщеславие.

(обратно)

170

Mai soixante-huit — май 1968 года.

(обратно)

171

Fête du travail — праздник труда.

(обратно)

172

Fête du vin — праздник вина.

(обратно)

173

Nous sommes quittes, alors? — Мы квиты, да?

(обратно)

Оглавление

  • СЕНТЯБРЬ: Les Deux…[1] и вместе им не сойтись
  • ОКТЯБРЬ: Одной ногой в дерьме
  • НОЯБРЬ: Располагайся Chez Moi[85]
  • ДЕКАБРЬ: Да хранит Господь французскую кухню!
  • ЯНВАРЬ: Maison[114] за городом
  • ФЕВРАЛЬ: Make Amour not war[127]
  • МАРТ: Удовольствие, которое могут доставить суппозитории[145]
  • АПРЕЛЬ: Свобода, Равенство, Пошел прочь с моего пути!
  • МАЙ: 1968 год, и все такое
  • *** Примечания ***