Журнал «Вокруг Света» №11 за 1971 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

Путешествие в поисках Урала

Существует ли Урал?

В круглом зале Президиума Академии наук СССР стояла настороженная тишина. Председатель новорожденного академического Уральского научного центра академик Сергей Васильевич Вонсовский представлял науку своего края: целая дивизия исследователей — 30 тысяч человек, из них более двух десятков членов академии, 500 докторов и 5 тысяч кандидатов наук. Правительство поступило дальновидно. Хватит научному Уралу ходить в «сыновьях», или, говоря на латыни, быть филиалом. Теперь он сам стал центром, объединяющим сорок вузов и 227 (двести двадцать семь!) исследовательских учреждений. Словом, большому кораблю — большое плавание.

Но вот о том, куда же плыть кораблю, мнения в зале разделились. «Только прикладные работы, поиски полезных ископаемых, — говорили одни, — ведь уральские недра уже не обеспечивают уральскую индустрию». — «Нет, — возражали оппоненты, — поиски нельзя вести вслепую. Нужны фундаментальные исследования, которые восстановят историю формирования Уральских гор». — «Но Урал изучен едва ли не лучше, чем любой другой район земного шара. Все главные геологические теории опробовались на уральском оселке...»

— Так что, все еще впадает в Каспий проклятая Волга? — мой однокурсник по МГУ, ныне доцент, поманил меня в коридор. — Спрячь блокнот. Этот спор, да будет тебе известно, лишен смысла: Уральских гор все равно нет.

Не дав опомниться, доцент потянул меня к карте.

— Разумеется, — продолжал он, — любой студент у меня на экзамене может сказать, что Урал — это горная страна, протянувшаяся от Карского моря до Мугоджар, которая разделяет Русскую равнину и Западно-Сибирскую низменность, — я буду вынужден поставить ему пятерку. Такова традиция, хотя все же нехорошо обманывать младенцев... Ты, брат мой по МГУ, должен знать правду. Посмотрим на север; одни продолжают Уральский хребет на Новой Земле, другие поворачивают его к Таймыру, третьи топят в Карском море. А что на юге? Мугоджары вовсе не южная оконечность Урала, горы продолжаются, но никто не знает куда — то ли они тянутся до Тянь-Шаня, то ли обрываются на Мангышлаке. С западными и восточными границами тоже история...

— Но Уральский хребет все-таки существует!

— Гм... Светило геологии прошлого века Импей Мурчисон утверждал, что горы Урала имеют западный и восточный склоны. Сотни исследователей повторяют это уже много лет, хотя отлично знают, что, например, в Свердловске никакого водораздела нет. Река Чусовая спокойно течет через осевую линию с восточного «склона» на западный, нарушая все «научные положения» Мурчисона и его последователей... Вот так-то. А уж если рассматривать Урал как геологическое понятие, то вообще неясно, тянется ли он с севера на юг или с востока на запад и есть ли этот хребет в природе.

— Ну, знаешь!

— А ты поезжай в Свердловск и сам все увидишь. В геологии сейчас революция, и эпицентр ее на Урале. Там теперь такое творится... Оттуда видней и будущее Уральского центра, и будущее самой геологии, и будущее самой что ни на есть будничной практики.

В Свердловске спорят об океанах

Свердловск один из самых «сухопутных» городов планеты. И не только потому, что по реке Исети не доплыть ни до какого моря: она многократно перегорожена плотинами еще в пределах города. Сюда не достигает даже дыхание Нептуна. Тихий океан слишком далеко, атлантический ветер обессилевает еще задолго до Урала. Чувствуется близость Ледовитого, но это уже скорее не водный бассейн, а ледяная страна. В общем, где море, а где Свердловск...

И все-таки самым большим событием молодого научного центра летом 1971 года была как раз дискуссия об океане. Один уважаемый московский академик только что вернулся из плавания на «Витязе». Он привез с собой образцы таинственной мантии Земли.

Ученые занимали места в просторном зале: маститые ближе к трибуне, молодые сзади.

— Готовятся к дискуссии, как к битве. Даже места занимают, как боевые позиции — «мобилисты» слева, «фиксисты» — справа, — шепнул знакомый мне молодой свердловский геолог.

— А где тогда нужно садиться докладчику?

— Слева. Справа он уже сидел. Понимаешь ли, очень долго геология была наукой не о всей земле, а только о суше. Недавно были сделаны крупные открытия в океане. Пришлось пересмотреть старые концепции, выдвинуть новые гипотезы. «Мобилизм» возродился, но уже на новой основе.

— А ты-то сам за кого? Какая гипотеза тебе ближе?

Вместо ответа геолог подвел меня к стенгазете «Земля». Отчеркнутая красным карандашом, там красовалась надпись: «Гипотеза — попытка перевернуть проблему с головы на ноги, не установив заранее, где у нее «ноги», а где «голова». Повесив свою стенгазету рядом с объявлением о лекции, молодые геофизики, видимо, стремились придать дискуссии нечто от КВНа. «Каждая низменность норовит стать возвышенностью, и это настоящее стихийное бедствие». Пожалуй, это не только о земной поверхности... А вот, похоже, шпилька кое-кому из маститых: «Мало быть Магелланом. Нужно, чтобы где-то был открытый тобой Магелланов пролив».

— Присмотрись, рядом с тобой главный оппонент сегодняшнего докладчика...

Оппонент пробежал глазами афоризм: «Чтобы быть полезным, не обязательно быть ископаемым». Задумался. Затем еще один: «Всем силам на земле противостоит одна-единственная — сила инерции».

— Что ж, без сопротивления нет и движения вперед, — улыбнулся он моему собеседнику.

Кому как, а мне этот настрой молодого центра понравился.

Человеку, впервые попавшему на научный диспут, порой бывает не по себе. Он часто даже не может понять, о чем же идет речь и где тут, собственно, спор. Идут доклады, задаются вопросы, и вроде бы нет никакого кипения страстей, и «драмы идей» тоже не заметно. Но это только на взгляд непосвященного...

Чего прежде всего ждут люди, спешащие на диспут? Конечно, фактов. Но сами по себе новые данные, как ни странно, мало что решают. Факты как кирпичи, из которых можно построить и хижину и дворец. И вот дискуссии стремительно ускоряют темп укладки фактов. В этом их великий смысл: во всестороннем, критическом рассмотрении как самих фактов, так и укладки их в здание новых гипотез и теорий.

Урал, как всем известно, шкатулка с драгоценностями. Рассказывают, что один профессор, спрашивая на экзамене, где есть месторождения такого-то полезного ископаемого, тут же добавлял: «Кроме Урала, конечно...»

Урал долгое время был становым хребтом нашей индустрии, да и сейчас его значение огромно. Источник этой мощи Урала — его недра. Но их богатства уже не соответствуют потребностям порой даже самого Урала. Неужели оскудела сокровищница? Нет, тут скорей другое. Открыто то, что сравнительно легко было открыть, а то, что потрудней, плохо дается. Во многом потому, что до сих пор толком не поняты законы образования и размещения руд в глубинах земли, и на Урале в частности.

А как их можно понять, если спорят, каким образом возник сам Урал?

Раньше, по крайней мере, «все было ясно»: Урал возник на том месте, где он находится по сей день, — посредине Евразии при смятии складок земной коры. И вот теперь этот важнейший как для теории, так и для практики факт поставлен под сомнение...

То была точка зрения фиксистов — Урал находится там, где он возник. Но если еще недавно гипотеза мобилизма — движения континентов — считалась своего рода «геологической экзотикой», то в последние годы изучение океанического дна дало веские аргументы в ее пользу (См. «Вокруг света» № 10 за 1971 год.) . И прошлое Урала оказалось в центре такой полемики, какой в геологии давно не было.

Напомню, что, по мнению мобилистов, многие сотни миллионов лет назад на Земле был один континент Пангея и один океан Тетис. Затем Пангея раскололась на Лавразию и Гондвану, а те, в свою очередь, дали начало современным континентам. «Обломки» Пангеи дрейфовали по поверхности мантии, подобно льдинам, и Урал обязан своим рождением столкновению двух таких «обломков»: субконтинентов Сибири и России.

...Как я уже говорил, на летнюю дискуссию в Свердловске московские гости привезли с собой добытые со дна океана образцы мантии Земли. Черные, чем-то напоминающие лунные породы камни пошли по рукам. Надо было видеть, как их рассматривали!

Рассматривали и сравнивали с теми породами Урала, которые тоже, не исключено, являются породами мантии.

Но ведь мантия нигде не выходит на поверхность Земли! Ни одна самая глубокая скважина не достигла ее поверхности! Мантия скрыта пока непроницаемой толщей земной коры! Откуда же взялись океанические образцы мантии и каким образом на Урале очутились породы той же мантии? Вообще, почему такое внимание к мантии и при чем здесь океан?

Проблема мирового дунита

В жизни великого химика Д. И. Менделеева был такой случай: он смог разгадать один тщательно охраняемый секрет производства, анализируя, какие грузы поступают на завод.

«Завод», где «производятся» месторождения полезных ископаемых, пока недоступен взгляду человека, — как правило, процессы шли и идут в глубинах земной коры и в еще большей мере, видимо, в мантии.

— Понимаете, мантию не видел никто, — суммирую я то, что рассказали мне уральские геологи. — Поэтому трудно сказать, что мы ищем. Самую древнюю породу? Пожалуй, Субстрат, из которого рождается большинство полезных ископаемых? Разумеется, это наша главная цель. Ответ даст глубинное бурение на мантию, оно уже ведется на континентах и в океане. Образцов подлинной мантии мы, строго говоря, еще не имеем. Мы довольствуемся образцами из глубочайших океанических впадин и их «родичами», которые на Урале, хотя и не только на Урале, выходят прямо на поверхность. Их называют дунитами.

Мне вспомнился инженер Гарин, который своим гиперболоидом пробил путь в оливиновый пояс Земли, под которым кипел океан золота. Гарина, как и нас, манило таинственное вещество мантии. (Дунит, кстати, состоит в основном из оливина.)

— Образцы, доставленные «Витязем», и уральские дуниты — отторженцы мантии. Судить по ним о глубинном субстрате нужно с такой же осторожностью, с какой по трупам разорванных давлением глубоководных рыб мы делаем выводы об образе жизни этих рыб. И все-таки дуниты — это уже синица в руках.

Исследуя платиноносные массивы, геологи убедились, что дуниты выходят из глубин в виде труб. К тому же эти материковые породы и те, что найдены на дне океана, безусловно, родственны. Так, может быть, мы и в самом деле держим в руках кусочек пирога из той адской кухни, где природа «варит» полезные ископаемые?

В одном инженер Гарин был прав (недаром автор романа советовался с самим Ферсманом): глубинные мантийные породы сказочно богаты. Вместе с теми же дунитами залегают платина, железо, медь, хром...

Близящаяся революция в геологии — это не только пересмотр положения о незыблемости континентов. Еще недавно, казалось, не было никаких сомнений, что дуниты порождены огненным расплавом Земли — магмой (еще бы: такие глубинные породы — как им не быть детищем магмы!). Выяснилось, однако, что дуниты никогда жидкими и горячими не были.

«Было совершенно непонятно, — пишет директор Института геологии Уральского научного центра член-корреспондент АН СССР С. Н. Иванов, — как такие тяжелые и тугоплавкие породы могли подниматься в расплавленном виде из недр Земли и при этом не оказывать заметного термического воздействия на окружающие их толщи. Сейчас мы можем предполагать, что перед нами не застывшая магма, а фрагменты верхней мантии Земли, залегавшие некогда под океаном, а затем надвинутые в виде гигантских чешуи на более молодые осадки, сминаемые в горные сооружения».

Так вот зачем сухопутным геологам наука об океане! Зная тектоническую историю края, они могли бы руководствоваться компасом, который указал бы кратчайший путь к пока неведомым богатствам недр.

«Кухня металлов», а может быть, лаборатория алхимиков

Когда думали, что под слоями земли залегает океан магмы, то и рождение металлических руд рассматривали по аналогии с процессами металлургии. Но даже под вулканами нет никакого жидкого и горячего океана — так, небольшие озерца. Путь к истине оказался более длинным, сложным и запутанным, чем думалось.

Залежи ископаемых — итог очень длительных превращений. Казалось бы, вот «живые» трещины земли, выходы вулканов, по которым поднимаются флюиды — насыщенные газами растворы руд. Увы, до поверхности они не доходят, и о процессах, которые вершатся в глубине, геолог вынужден судить, как повар о пище, обоняя ее запах.

И все-таки, предположительно объяснив устройство «земного котла», легче понять, как в нем «варится пища». Так, С. Н. Иванов считает, что руда возникает из глубинного флюида, но это происходит по-разному под океанами и под материками. В первом случае участвует возникающая местами ювенильная, девственная магма, а часто и породы мантии. Процесс идет под гнетом мощного водяного пресса. Рудоносный флюид сбрасывает свою ношу там, где напор давления ослабевает. Чаще это случается не в главных разломах земной коры, а в боковых оперяющих трещинах, где давление несколько меньше. Может быть, в океанах при этих условиях часть флюида попадает непосредственно в воду и ложе океана за счет этого беднеет залежами? Не потому ли так много солей растворено в морской воде? И не значит ли это, что континенты богаче «твердыми рудами»?

Д. И. Менделеев говорил, что лучше пользоваться гипотезой, которая впоследствии может оказаться неверной, чем вообще не иметь никакой.

Исследуя недра, свердловский ученый профессор Н. Д. Буданов особенный интерес проявил к «живым» швам, рифтам, разломам, кратерам — всем тем ходам, которые ведут в глубину. Некоторые данные уральской и мировой геологии привели его к предположению: не могут ли пересечения глубинных трещин быть теми «выходами из преисподней», по которым на белый свет выбираются руды и минералы?

Еще недавно любой студент мог возразить профессору, что если даже эта гипотеза и верна, то для Урала она неактуальна и ничем не может помочь поисковикам. Пересечение поднятий, процитировал бы он самого В. А. Обручева, признают только исследователи старой школы, а «современная геология уже не допускает, чтобы участок земной коры... подвергшейся интенсивной складчатой дислокации одного направления, мог под влиянием давления другого направления изменить свою первоначальную складчатость». Проще говоря, это означало вот что. Уральские горы — древняя складка земной коры, которая тянется по меридиану. Поперечные, широтные складки на Урале не должны иметь место.

Первыми с этим не согласились геофизики. Уже лет тридцать назад они заметили, что сейсмические волны лучше распространяются как раз поперек Урала. Провели магнитную съемку глубин. Что такое, на картах явно вырисовывался кряж, идущий от города Кирова куда-то на восток! Последнее слово в этом исследовании выпало на долю самых молчаливых свидетелей — камней. Амфиболит, вытащенный из глубин, оказался весьма почтенного возраста — 1,5 миллиарда лет. Анализ показал, что он рожден не магмой, а океаном. Тем самым древним водоемом, который был на месте Урала.

Так был открыт погребенный Биармейский хребет, или, как его еще называют, Третий Урал (второй, зауральский, кряж погребен на востоке от современного хребта). А вместе с ним обрели гражданство в науке те самые поперечные трещины и «живые» швы, которые нужны для объяснения того, как на Урале формируются месторождения.

Но каков он, этот «хорошо изученный» Урал? Кроме видимого, значит, есть еще Урал «невидимый», и не меридиональный это хребет, а широтно-меридиональный, и скорее даже не хребет, а сочетание хребтов... «Полно, есть ли сам хребет?» — вспомнились мне слова моего московского друга.

Если есть дерево, то есть и корни. Считалось, что применительно к горам это так же верно, как и к деревьям: поднятиям над поверхностью должны отвечать прогибы под поверхностью, могучие «корни» хребтов. И вот последнее открытие, верней «закрытие»: Урал не имеет никаких таких особых «горных корней». Сейсмика показала, что толща земной коры под Уралом та же самая, что в Подмосковье! Вдавленность есть, но незначительная — 3—6 километров, при толще коры, равной 38—40 километрам, фактически и равнина и Уральский хребет лежат на одном и том же основании! Это переворачивает многие «геологические устои», это противоречит... надо быть геологом, чтобы понять, какой это удар по прежним теориям.

Итак, быть может, Урал — это смятие, возникшее при стыковке двух субконтинентов; итак, «Уралов» несколько — есть привычный нам меридиональный хребет, а есть широтные, погребенные хребты; итак, у этой горной страны нет погруженного в мантию прогиба, как это горным странам положено; итак, прослеживаются черты, видимо роднящие континентальный Урал с порождениями океана...

Когда быстрое течение упирается в препятствие, то струи его в поисках выхода разбегаются веером. Точно так же ведет себя и человеческая мысль. Сколь велик «разброс» гипотез в мировой геологии вообще и на Урале в частности, могут дать представление взгляды того же Буданова на источник формирования руд и минералов.

Те минералы, которые мы находим вблизи от поверхности, — те же самые и в толще всей планеты? Нет, конечно; есть все основания думать, что ближе к ядру Земли давление столь велико, что там вообще нет привычных нам химических элементов: оболочки электронов вдавлены там в ядре атомов. Нет там ни железа, ни меди, ни золота. И все же они там есть, потому что они оттуда берутся. Парадокс, не так ли?

Как же они все-таки берутся? Профессор Буданов считает, что этот процесс не обходится без ядерных превращений, что наша Земля — мощный ядерный реактор, где одни элементы переходят в другие.

Такова крайняя, далеко отстоящая от всех других, точка «веера» идей, который развернулся сейчас на Урале. Шутливая стенгазета своеобразно, но точно отражает тот дух искания, раздумий, сомнений, который утвердился в стенах нового научного центра.

То, что будет

Я сказал: «В стенах нового научного центра». Но это дань литературе. Стен этих еще нет. Есть стены прежних институтов Свердловска, а новые, специально для научного центра, еще предстоит возвести. Сколь насущна эта задача, говорит хотя бы то, что строительство Уральского научного центра объявлено ударной комсомольской стройкой. Слишком велики и безотлагательны те проблемы, которые стоят перед уральской наукой. Есть, как видим, люди, есть опыт, есть интереснейшие, хотя порой и головокружительные идеи, есть дух нетерпеливого поиска — нужны новые лаборатории, аппаратура, оснастка. Стратегический план, по которому будет жить новый научный центр, более обширен, чем может показаться из этих записок. Исследование земного магнетизма — в Свердловске находится ведущая в этой области научная школа, которую возглавляет академик С. В. Вонсовский. Ядерный каротаж — новый метод «просвечивания» земных недр (метод новый, но на Урале его развивает старейшая в стране геофизическая станция). Исследования карста — на Урале, в Кунгуре, есть единственный в мире стационар, который этим занимается; его исследования помогают, например, обеспечить устойчивость плотины на Каме. Эти, как и многие другие направления, были в заделе. Но сейчас создан и первый в стране Институт экологии — не одной геологией будет жить Уральский научный центр. В лаборатории Института геологии с помощью сверхвысоких давлений моделируют условия земных глубин, то есть воссоздаются условия той «кухни», где природа творит минералы и руды (бурение бурением, гипотезы гипотезами, а кое-что можно уже и проэкспериментировать!). Еще есть... Но хватит, пожалуй.

...Перед отъездом из Свердловска я снова подошел к стенгазете геофизиков. Там был новый рисунок. Идет по уральскому меридиану седой академик, чем-то похожий на эффелевского бога; а по бокам стоят Нептун, Вулкан, Плутон, и каждый манит ученого к себе. И кажется, ученый делает шаг к Нептуну. Но в то же время дружески улыбается и его коллегам по Олимпу...

Сегодняшняя ситуация в геологии обрисована тут с завидной точностью. В науках о Земле назревает и, пожалуй, даже идет подлинная революция. В интереснейшее время возник Уральский научный центр...

Гималаи — аналог Урала?

Проблема происхождения Урала вызывает интерес не только у советских, но и у зарубежных геологов, о чем свидетельствует, например, недавняя гипотеза доктора наук Гамильтона (США). Проанализировав имеющиеся данные, Гамильтон пришел к убеждению, что Русский и Сибирский субконтиненты 550 миллионов лет назад находились, видимо, на значительном расстоянии друг от друга. Их столкновение произошло много позже, примерно 225 миллионов лет назад. При этом становление Урала было результатом процесса более сложного, чем просто «наползание» краев двух субконтинентов.

Гамильтон полагает, что Русский субконтинент обладал островной дугой, отделенной от его края океаническим бассейном. Однако впоследствии земная кора под этим бассейном стала уходить вглубь. Примерно такое же поглощение участков коры имело место и в районе Сибирского субконтинента. В конечном счете островные дуги и субконтиненты «срослись», дав начало Уральскому хребту. На этом деформация, однако, не закончилась, что еще более затрудняет расшифровку строения Урала.

Исследователь считает, что его гипотеза приложима к изучению всех сходных с Уралом горных структур. С этих позиций он, в частности, приступил сейчас к переоценке истории образования Гималаев.

А. Харьковский, наш спец. корр.

(обратно)

На земле, опаленной порохом

Когда музы не молчат

Цицерон был не прав, утверждая: «Когда гремит оружие, музы молчат».

Седьмой год во Вьетнаме не утихают гул разрывов авиабомб и рев самолетных турбин, седьмой год стволы скорострельных зениток и жала ракет нацелены в небо, откуда в любой момент может прилететь смерть, сработанная бог знает в каком далеке. Но «пушечный разговор» не смог заставить музы замолчать.

В Ханое даже в дни самых сильных бомбардировок были открыты ворота храма литературы и искусства. И люди приходили в этот тенистый парк, чтобы побродить по дорожкам, выложенным изразцовой плиткой, постоять под рогатыми крышами храма, отделанными с изыском мастерами древности, полюбоваться карликовыми деревьями в кадках, возраст которых не одна сотня лет.

Каменные черепахи, символ мудрости и одаренности, зарылись по самые панцири в густую зелень травы. И лишь базальтовые плиты, возвышающиеся перед ними, тонкими узорами древней письменности свидетельствуют о жарких схватках поэтов и художников, которые происходили здесь многие века назад.

История вьетнамского народа — это история борьбы за свою независимость из поколения в поколение. Это война против поработителей с севера, против завоевателей с востока, против колонизаторов, мечом и «крестом господним» пытавшихся утвердиться на этой благодатной земле. И в самые трудные для страны годы в храм приходили воины-поэты, воины-певцы, воины-художники. Их ждали походы и битвы, их ждала суровая работа воина, а зачастую смерть. Но это было в будущем, пока же они состязались в поэзии, музыке, живописи. И победителей ждало бессмертие — их имена и наиболее значимые изречения камнетесы тут же высекали на базальтовой плите.

Потом, когда страна отражала опасность, художники, поэты, музыканты — все, кто уцелел, — собирались в храме вновь, чтобы определить нового победителя. И если прочесть надписи на базальтовых плитах, то можно заметить характерную закономерность. На плитах, где перед битвами запечатлены изречения и цитаты, оброненные во время поэтических ристалищ, каждое слово дышит романтической пылкостью. На плитах, свидетельствующих о состязаниях, состоявшихся после битв, в каждом слове — спокойствие воина и мудрость человека, потерявшего в бою брата и друга, познавшего горечь временных поражений, пьянящее чувство победы и непроходящую боль утраты.

Сегодня рядом с базальтовыми плитами в храме литературы и искусства в Ханое белеют листы газетных полос. На них стихи и поэмы, повести и рассказы, написанные непосредственными участниками драматических событий. Может быть, позже, когда минует война, в храме литературы и искусства перед одной из черепах появится новая базальтовая плита с именами и изречениями летописцев нынешних суровых лет. Может быть. А пока в маленькой мастерской у входа в храм искусные руки художника гравируют на куске обшивки сбитого американского самолета небольшую картину, повествующую о мирной жизни, — буйвол тянет плуг, и крестьянин, напрягшись, крепко сжимает его дрожащие ручки.

Цицерон был не прав — музы не молчат, хотя и гремит оружие.

Горсть риса

На паромной переправе одной из многочисленных рек слепой солдат пел долгую песню. Слова, сплетенные нехитрой мелодией, под аккомпанемент нома и размеренный стук катерного движка падали в души людей, словно зерна на вспаханную землю. И совсем как у нас в России, пригорюнившись, слушали певца крестьянки, везущие на воскресный базар то, что испокон веков выращивают в деревне, — апельсины, грозди янтарных бананов, связки редьки. Мужчины загрубелыми пальцами сосредоточенно разминали пересохшие сигареты и жестом просили огонька у соседа. А солдат, которому напалм выжег глаза, все вел свою неспешную песню...

Шепотом, слово за словом, торопливо переводил песню переводчик. И меня поразило, что была она не об изнурительных боях, не о разрывах бомб и боли утрат. Ослепленный напалмом человек пел о горсти риса, о том, как ломит спину у земледельца, когда тот по колено в воде сажает немощные стебельки, о вязкой глине, засасывающей ноги крестьянина, о земле, за которой любовно ухаживает человек уже многие сотни лет...

Была вьетнамская зима — нежаркая, мягкая осень России. На дорогах прямо под колеса машин мужчины бросали рисовую солому, чтобы она стала мягче. На отполированных временем каменных плитах, вымостивших площадки перед буддийскими храмами и пагодами, крестьяне устроили тока, и столбы белесой пыли от сухих стеблей и зерна подымались над рогатыми крышами пагод — шла молотьба. Страна собирала второй — зимний урожай...

«Рис — это основа нашей жизни», — писал один из журналистов провинции Тайбинь.

«Рис — это наша победа», — сказал мне командир отряда ополченцев.

«Рис — это стержень человеческого бытия», — услышал я от руководителя кооператива в провинции Хайзыонг.

И все же самое образное и мудрое определение дал семидесятилетний крестьянин фан Ван Мао:

«Горсть риса — это жизнь человека. Зерна как горы. С первого взгляда все одинаковы. А присмотришься, все они разные...»

Самое трудное для человека — память. Самое несовершенное у человека — тоже память. С годами она, как и сам человек, слабеет... Но зимние дни сорок пятого года Фан Ван Мао отчетливо помнит до сих пор. Особенно помнит глаза ребятишек.

Он просыпался, а глаза уже смотрели на него. Пять пар детских глаз, в которых в те дни не было ничего, кроме одного мучительного вопроса: «Рис?» Что он мог ответить им, своим детям, в зимние дни сорок пятого года, а голодные дни?..

В шестнадцати селениях общины в те дни не осталось в живых ни одного человека.

Работая в поле, он все время думал о том, что Будда несправедлив. На дворе у помещика есть все, риса хватило бы на всех в округе, но он лежит в амбаре, а люди умирают, даже те, кто не успел еще посадить ни одного стебля риса, — умирают дети... фан Ван Мао много думал об этом, но не знал, что делать...

Он узнал это через год. Когда к ним в провинцию вновь вторглись колонизаторы, а в джунглях появились партизаны.

До этого времени Фан Ван Мао не знал, как обращаться с винтовкой, как ее заряжать, как целиться, как стрелять. Он не знал запаха пороха, запаха кисловатого и терпкого, быстро въедающегося в одежду и кожу человека. Сегодня ему семьдесят, а он может с закрытыми глазами, на ощупь разобрать и собрать винтовку. Еще Фан Ван Мао может вслепую сажать рис...

Он с семьей ушел тогда в партизаны, в отряд «белоголовых» — так называли во Вьетнаме тех, кому было за сорок, у кого время уже выбелило голову и кто все-таки взялся за оружие.

Колонизаторы построили дзот в центре самых плодородных полей. И чтобы удобно было вести огонь, под страхом смерти запретили сажать там рис.

Умирала земля, ухоженная многими поколениями людей. Умирала земля, которой так не хватало. И тогда он предложил посадить рис хоть на части этой земли.

Ночью они вспахали землю на дальнем конце поля. Ночью высадили рассаду. Ночами из джунглей носили на себе воду, поили землю.

На границе джунглей, к которым примыкало это рисовое поле, партизаны выставили охранение: караулить рис. Однажды, когда урожай уже почти созрел и оккупанты решили уничтожить его, пропел гонг, древний бронзовый гонг, пропел тревожно и печально. Партизаны брали его с собой в охранение, чтобы подать сигнал тревоги...

Самое несовершенное у человека — это память, и Фан Ван Мао не помнит уже подробностей того дня. Но он помнит, что они спасли урожай, разрушили дзот, перебили оккупантов. Он помнит, что в этой операции участвовали не только партизаны, вооруженные бамбуковыми копьями, винтовками и пулеметами, но и дети, женщины, которые шли в атаку с серпами в руках.

Еще он помнит, как через десять лет те, кто уцелел, открывали памятник павшим в том бою. Памятник партизанам, женщинам... Тем, кто сеял рис.

Сага о дорогах

Дороги, сработанные рабами Рима, где гигантские плиты пригнаны с ювелирной точностью одна к другой. Автострады Европы, пронзающие маленькие городки, прорывающиеся длинными тоннелями сквозь подножия горных хребтов. Широченные полотнища Америки, ошеломляющие жителя Старого Света многорядьем несущихся автомобилей... И серая лента дороги № 1 — основной магистрали Вьетнама, где черное асфальтовое полотнище испещрено заплатами.

В этой войне, где на жителя лишь одного города Намдиня пришлось по ракете или бомбе, дороги заняли особое место. Утром американские летчики вылетали бомбить шоссе. Они перепахивали его ракетами и бомбами, и воронки появлялись одна за другой чуть ли не в шахматном порядке. Американские асы устраивали настоящую охоту не только за одиночными машинами, но даже за крестьянскими повозками, запряженными буйволами. И скелеты сожженных грузовиков, разбитые в щепы повозки, а местами темные пятна засохшей крови на асфальте отмечали страшный путь «славных парней Америки». Но это было днем. А ночью происходило чудо. И летчики, прилетавшие утром, чтобы продолжить свою охоту, видели сплошную ленту шоссе, обочину, чистую от скелетов автомашин. Лишь позднее, к полудню, жаркое солнце высвечивало разноцветные заплаты на асфальтовом полотне.

Ночью происходило чудо… В горных каменоломнях люди кайлами дробили известковую породу. Они работали с ожесточением, потому что знали: война не на один день, и немало еще понадобится бута, чтобы засыпать раны шоссейных дорог. Студенты, постигавшие до этого премудрости математики и физики, покинули аудитории и взялись за лопаты. Они разбили все шоссе на десятикилометровые участки: студенческий отряд из двадцати человек должен был за ночь восстановить свой участок дороги.

Американцы стремились нанести удары по мостам и паромным переправам. Только за месяц на небольшой железнодорожный мост между Ханоем и Хайфоном было совершено пятьдесят налетов. По сводкам американского командования — переправы больше не существовало. Но она была жива...

Стволы бамбука, расщепленные на тонкие пластинки, из которых раньше плели циновки, стволы бамбука, которые шли до этого лишь на временный водопровод для рисовых полей, превратились в незаменимый материал для саперов. И по понтонам, связанным из бамбуковых стволов, легким и непотопляемым, двигались по ночам вереницы автомашин. Я сам не единожды проезжал по этим «уничтоженным» переправам...

Двадцатый век видел разное, в числе прочего он стал свидетелем и тому, как человек «обучился» стирать с лица земли созданные им же города.

Но разве мало на нашем же веку было случаев, когда созидание торжествовало над жестокостью! Примером тому — асфальтовые ленты вьетнамских дорог, испещренные пока что заплатами свежего покрытия, как рабочая рубаха вьетнамского крестьянина.

Виль Дорофеев, Фото Ю. Халаминского

(обратно)

Последнее задание

1 августа 1918 года В. И. Ленин писал: «Сейчас вся судьба революции стоит на одной карте: быстрая победа над чехословаками на фронте Казань — Урал — Самара. Все зависит от этого». Эти слова В. И. Ленина могли бы стать эпиграфом к повести «Первые шаги» Вячеслава Арсеньевича Тимофеева, бывшего сотрудника военной разведки. Место и время действия повести — Поволжье, лето 1918 года. В то время в Поволжье (я сам участвовал в борьбе с белогвардейцами, а позже был одним из секретарей Самарского губкома партии) обстановка была сложной и трудной. Антисоветские заговоры и мятежи разного масштаба, явный и тайный саботаж — все пускалось в ход для борьбы против революции. Контрреволюционные организации, как правило, действовали в тесном контакте и по указке иностранных миссий. В качестве ударной силы контрреволюцией был использован чехословацкий корпус. Советскому командованию для успешной борьбы были необходимы достоверные сведения о планах, замыслах и, разумеется, силах белогвардейцев. Основная сюжетная линия повести — рассказ о первых шагах молодого советского разведчика, который под видом коммерсанта проникает в глубокий вражеский тыл и добывает ценные данные для командования Первой революционной армии. Стойкость, мужество, революционная убежденность помогают ему решать сложные по тому времени задачи и часто выходить победителем из острых и драматических ситуаций. В журнале печатается заключительная глава повести. В ней, как и во всей книге, нет вымысла, автор рассказывает только о том, что сам видел и пережил. Александр Сиротин

На пристанционной площади, где раньше стояли легковые извозчики, ни души.

От вокзала до ревкома две версты пришлось отмахать марафонским бегом. Но там, несмотря на середину дня, не было не только руководителей, но и служащих.

— Что произошло? — спрашиваю уборщицу. — Куда девались члены ревкома?

— Да ничего не произошло, — отвечает старуха, подслеповато глядя на меня. — А ты, часом, не Кузьмичов?

— Нет, не Кузьмичов, а что?

— Коли не Кузьмичов, так и не спрашивай.

— Так где же начальство, мать?

— Знамо дело где. На митине. Это у них так заведено, утром митин, в обед тоже митин.

— А где сейчас митинг?

— Поди, в биоскопе аль на церковной площади.

Зрительный зал театра переполнен. Дым, духота. Кому не хватило стульев, стоят в проходах, сидят на полу перед авансценой, на подоконниках. Я начал пробираться к трибуне, за которой стоял Валериан Куйбышев. «Легче перейти линию фронта, чем пробраться к сцене», — подумал я, усиленно работая локтями и наступая людям на ноги. На полусогнутых пробежал перед столом президиума и только за спиной председателя собрания встал во весь рост.

— Мне бы словцо сказать Валериану Владимировичу. Разрешите.

— Нельзя! Закончит доклад, тогда валяй сколько угодно, — не глядя на меня, ответил председатель и, облокотившись о стол, продолжал слушать.

Куйбышев кончил, и я тут же коснулся его плеча:

— Неотложное дело, Валериан Владимирович!

— Что случилось?

Куйбышев недовольно смотрел на меня. Нашел, мол, время...

— В любую минуту белочехи могут ворваться в город!

— Каким образом? От Мелекесса до линии фронта...

Но я перебил его:

— Они обошли наш левый фланг и идут на Мелекесс.

— Откуда такие сведения?

Куйбышев был явно смущен и озадачен.

— Я только что приехал с передовой, разговаривал там с перебежчиками.

Куйбышев оглядел зал, подумал, пятерней поправил шевелюру и повернулся к президиуму:

— Предлагаю перерыв минут на пяток.

Председатель поднялся, стукнул карандашом по графину, спросил:

— Возражениев не будет? — И, получив согласие, предупредил: — В таком разе с местов не сходить!

— Как это случилось? — отойдя в глубину сцены, спросил Куйбышев.

Выслушав мое сообщение, твердо сказал:

— Чтобы не оказаться в ловушке, придется собрание закрыть и всем разойтись по своим местам.

Ко мне подошел связной Якова Кожевникова бородач Дубинин и увел меня в домик с вывеской «Бакалейные товары», который служил пристанищем для разведчиков.

— Для тебя получено новое задание, и знаешь какое?

— Откуда же мне знать?

— Тебе предстоит добыть новые сведения о численности войск на Волго-Бугульминской железной дороге. — Дубинин оглядел меня с головы до ног. — Прежде всего тебе надо сменить одежонку. В этой куртке ты уже появлялся на глаза белым. Только глупец не обратит на тебя внимания. А так как в контрразведках дураки не водятся, облачайся в солдатскую рвань...

С этими словами он достал из-под стола вещевой мешок и бросил его к моим ногам.

Пока я перешивал пуговицы, Дубинин одним пальцем отстукал на машинке удостоверение на имя выписанного из госпиталя ефрейтора. Захлопнув папку с бумагами, он отнес машинку и, повеселев, вернулся в комнату.

— С этой липой не пропадешь! — сказал он, размахивая бумагой. — А на всякий случай мы тебе подыщем еще и подходящего напарника. И ты сейчас же двинешься добывать достоверные сведения.

Дубинин открыл дверь, ведущую в соседнюю комнату, и сказал:

— Маня! Сходи-ка, пожалуйста, на вокзал и присмотри демобилизованного солдатика, едущего на восток. Прикрытие товарищу. Понимаешь?..

Со станции Мелекесс я ушел незадолго до ее захвата белыми. Суетились люди, пыхтели готовые к отправлению паровозы с прицепленными вагонами, откуда-то издалека бухала пушка. Влившись в поток беженцев, я двинулся пешком к ближайшей в сторону Бугульмы станции, а рядом со мной шагал обросший щетиной солдат Василий, шедший из немецкого плена. С начала пятнадцатого года он батрачил у немецкого помещика под городом Котбусом. Газет не читал, империалистического фронта не разлагал, за революцию не дрался, в полковой комитет его не избирали. Таких, как Василий, петроградские рабочие называли «обломками империи».

— Как ты, земляк, разумеешь, — спросил он меня, когда нам уже посчастливилось сесть в открытый вагон товарняка, — великая Расея без царя справится? А?

Он громко прочистил свой припухший нос, поправил за плечами тощий мешок и, прищурившись, с тоской посмотрел на заросшее бурьяном поле.

— Народ без царя проживет. Справится...

— Чудно! Право слово, чудно, — покачал головой Василий. — А вот в Германии от своего хозяина я другое слышал. Он говорил: Расея в петлю попала...

Изголодавшийся, забитый в неволе солдат привязался ко мне, охотно говорил о своей жизни в плену и удивлялся переменам, происшедшим в России.

— ...Раньше, на огне меня жги, того бы не сделал, а теперича все одно, закону-то настоящего нету... Пропади пропадом, решил запродать свой револьверт, а на вырученные денежки мамане подарочек справить. Как ты советуешь?

— Смотри, как бы шомполов не всыпали...

— Шомполов? За что? У любого демобилизованного найдешь обрез али гранату.

— Так-то оно так, а все же будь осторожен. Нарвешься на офицера, вот и будет подарочек твоей мамане.

— Хошь на ботинки, хошь на кашемировый платок променял бы, — стоял на своем Василий.

Наконец револьвер Василия у меня, а у него мои керенки...

До станции Клявлино тащились сутки: навстречу один за другим шли воинские эшелоны белых. Спешили к Симбирску. Эти сутки я почти не сомкнул глаз — все считал платформы, теплушки, орудия...

На остановке Василий вместе с кипятком принес новость: паровоз отцеплен. И тут же ушел разузнать о поездах, а я, избегая нежелательных встреч, остался в вагоне. Вернулся он быстро.

— С первого пути отходит товаро-пассажирский... Облюбовал там свободную тормозную площадку, пойдем!

Нахлобучив фуражку и подняв воротник гимнастерки, я вышел на перрон. Обычная суета, какая бывает перед отходом поезда: бегут пассажиры с вещами, торговки спешат получить деньги, снуют мальчишки.

Третий удар колокола. Я поднялся на тормозную площадку, оглянулся и замер: на перроне, прямо перед моим вагоном, стоял начальник станции и, указывая на меня, что-то говорил офицеру с нашивками контрразведчика.

К моему счастью, поезд уже тронулся. Я видел, как начальник станции пытался его остановить. Офицер выстрелил из револьвера сначала в воздух, а потом несколько раз в меня. Одна из пуль впилась чуть выше правого бедра.

Василий исподлобья оглядел меня, подумал и спустился на нижнюю ступеньку вагона, а когда поезд на тормозах проходил разъезд Маклауш, не прощаясь, спрыгнул.

В залитых кровью брюках я не мог показаться на люди. В глубокой выемке, когда поезд тащился со скоростью пешехода, я спрыгнул и побрел к ближайшему селу.

Ночь провел на крестьянской подводе, а утром был в Бугульме.

Попросил остановить лошадь у дома Дедулмных. Едва держась на ногах, поднялся на крылечко парадного входа, дернул деревянную ручку звонка и как подкошенный повалился на ступени...

Очнулся точно после долгого сна и никак не мог понять: где я и почему в постели?

В комнате с одним занавешенным окном пахло лекарствами. В углу распятие Христа, над кроватью картина Васнецова «Иван-царевич и Серый волк». На стуле женское платье, халат темной расцветки, на столике круглый будильник.

Тихо открылась дверь, и в комнату осторожно вошла Аня.

— Наконец-то! — бросилась она ко мне.

Глаза ее налились слезами, бледное, со впалыми щеками лицо порозовело.

— Боже мой, огнестрельная рана! Я думала, сойду с ума. Хотела вызвать доктора, но не рискнула. Решила врачевать сама. Слава богу! — сквозь слезы проговорила она и провела рукой по моим волосам.

— Что творится в городе, Аня?

— Повальные обыски, аресты... Но пусть это тебя не беспокоит, наш дом вне подозрений.

— Аня, а где мои вещи?

— Не волнуйся! Тетя Паша сожгла их!

— Как сожгла? — с отчаянием воскликнул я. — Там...

— Револьвер и удостоверение, — досказала Аня.

— Да... И... солдатские ботинки.

— Сжигать ботинки на толстой подошве у тети не хватило духу, — с усмешкойсказала Аня. — Они нужны?

— Очень.

— Пусть полежат в погребе. На всякий случай я принесу другие и костюм брата. Ведь ты с ним одной комплекции...

Меня бил озноб, болела рана. Сведения я не мог доставить в штаб. Линия Мелекесс — Бугульма была забита воинскими эшелонами с солдатами и артиллерией, и я их видел. Если в ближайшие день-два мне не удастся переправить эти данные, я никогда не прощу себе собственного бессилия.

— Аня! Мне нужна твоя помощь...

— Ты знаешь, я ни в чем не могу тебе отказать.

— Нужно разыскать человека, которого зовут Сахабом. Живет он у татарского кладбища...

Когда Аня ушла, я взял карандаш, ученическую тетрадь и принялся шифровать донесение.

Пролетело несколько часов. Аня должна уже возвратиться. В городе, где власть принадлежит военному коменданту и контрразведке, можно ожидать всего, и я настороженно прислушивался к каждому шороху. Наконец Аня пришла.

— Сахаба нет дома. Но я нашла человека, который хорошо знает твоего друга.

— Надежный человек?

— Простой и совсем не похож на сыщика... Слава богу, я понемногу стала разбираться в людях...

Под вечер к дому подъехала грузовая подвода. Один из седоков остался при лошади, другой слез, неторопливо поднялся по ступенькам крылечка и кулаком постучал в дверь.

— Салям! — поклонился вошедший.

У порога стоял чуть выше среднего роста плотный мужчина в тюбетейке, в оборванном зипуне, с мешком и кнутом в руках. Он был похож на старьевщика, и пахло от него кожей и какой-то кислятиной.

— Как тебя зовут? — спросил я, вглядываясь в обросшее, загорелое лицо незнакомого человека.

— Я не спрашиваю, как зовут тебя... и тебе не надо знать моя имя, — ответил татарин.

— Можно и так, — согласился я. — Если ты знаком с Сахабом, не можешь ли передать ему, чтобы он зашел ко мне? Да ты садись, садись!

Татарин сел, положил к ногам свой мешок, подумал и, прикладывая руку к груди, сказал:

— Моя голова и руки будут служить тебе, если знать будут, что ты хороший человек.

Я понял, что речь идет о пароле.

— Тебе говорил Сахаб что-либо о «черном золоте»?

— А-а, якши! «Черное золото»!.. Якши! — с удовольствием протянул татарин. — Сахаб потихоньку сказал мне такое слово! Тогда слушай меня... — Он закрыл глаза и быстро заговорил: — Когда ревком ушла из Бугульма, Сахаб вставал вместе с солнышком и ходил на вокзал. Там он считал, сколько вагонов пришел, сколько туда-сюда ушел... Его в Бугульма за верста всё знают. «Вот идет Сахаб!» — так скажет. Он одевал девчонкин юбка, кофта, платком закрывал лицо и шел на вокзал. Один день Сахаб девчонка, другой день старуха ходит. Праздник был, Сахаб хорошо одевался — и на вокзал. Русский офицер глядел на хороший девчонка, побежал за ним. ласково говорит: «Э-э, куда, красавица, пошел?» — «Симбирск буду ехать», — так сказал Сахаб. «Симбирск? Железный дорога красный солдат ломал. Хочешь, лошадка возьмем, город Мелекесс пойдем, потом Симбирск. Якши?» — «Якши, — сказал Сахаб. — Возьму шурум-бурум и на вокзал приду». Сахаб приходил на моя квартира, сказал: «Передай моему другу Гарееву, белые на Симбирск пойдут...»

— А где сейчас Гареев? — перебил я.

— Гареев ушел, — ответил татарин. Он открыл глаза, посмотрел на меня и, опустив голову, продолжал: — Сахаб одевался красиво, взял корзинку, пошел на станция. Там увидел Са-хаба наш торговец, тоже татарин, шибко сказал: «Гляди, русский офицер, эта мальчишка!» Русский офицер хватал Сахаб за платок. Мальчишка!.. «Вставай лицом к стенке», — кричал офицер. «Пускай смерть отвернется!» — сказал Сахаб. «Вставай на коленка!» — опять кричал офицер. «Ни перед кем не вставал на коленка», — Сахаб так сказал...

Татарин рассказал, как на привокзальной площади офицер застрелил Сахаба и оставил труп тут же на устрашение. Проходя мимо, люди дивились: татарка, а с короткими волосами!

В ночь на вторые сутки друзья похитили труп Сахаба и по мусульманскому обычаю похоронили на татарском кладбище.

Я слушал эту трагическую историю и никак не мог отделаться от мысли: «Сахаба уже нет!»

— Убей меня аллах, но я должен отомстить за кровь Сахаба! — сказал татарин, прижимая руку к груди.

— Отвезешь мое письмо в Симбирск, это и будет твоей местью за смерть Сахаба. Согласен?

— Якши, якши! — поспешно ответил тот. — Давай бумага, скажи, кому отдавать, завтра меня не будет в Бугульма.

— Бумагу получишь завтра...

Он встал и хотел уходить, но вошла Аня.

— Я помешала вам?

— Невеста? — глядя на Аню, спросил татарин. — Якши твой невеста! — И, уходя, громко произнес: — Салям!

В ту ночь долго я не мог заснуть, все думал о Сахабе.

Только утром закончил копировать донесение. «Белые нацеливают свой удар на Симбирск... Широко применяют переброски войск на крестьянских подводах... Маневр дает огромные преимущества в подвижности и маскировке резервов, тогда как наши отряды прикованы к эшелонам... Порожняк создает ложное представление о численном превосходстве...»

— Проходите, проходите! Чего тут в коридоре стоять, — услышал я голос Ани.

Вошел знакомый татарин, приложив руку к сердцу:

— Салейкум салям! Давай бумага!

Я показал мешок и шов на нем — здесь был зашит свернутый в трубку листок курительной бумаги — и рассказал, кому ее отдать в Симбирске.

Рана заживала плохо, но все же я решил немедленно пробираться к своим. Еще не окрепший, я был похож на тень и вызывал сострадание. Только поэтому с помощью Ани мне не стоило большого труда устроиться в санитарную летучку Народной армии, которая обслуживала части белочехов, нацеленные со стороны Уфы на Симбирск.

Главврач летучки, толстяк с узенькими погонами подполковника, предложил место в вагоне медперсонала.

На этот раз мне повезло: я получил нижнюю полку в купе, в котором ехал на Симбирский фронт за новостями редактор эсеровской газеты «Земля и воля» Девятое. Официально я не был с ним знаком, лишь однажды видел его в Самаре, на вечеринке, в доме осведомительницы американского резидента. И этого оказалось достаточно, чтобы сейчас быстро установить с ним дружеские отношения.

Иван Иванович громил все партии: кадеты — мошенники; анархисты — грабители; народные социалисты — реакционеры; интернационалисты и максималисты — болтуны; большевики человека за человека не считают, если он не рабочий...

— Эсеры — вот единственные наследники героической эпохи народничества, — шумел Иван Иванович. — К нам, эсерам, перешли блеск и обаяние Перовской, Желябова, Фигнер. Наша партия обладает притягательной силой для интеллигенции, молодежи, наша партия овеяна романтическим блеском человеческой мудрости!.. Я знаю, что народ не любит, когда власть вымаливает у него любовь и доверие... За народ я готов отдать свою душу! — трагически восклицал Иван Иванович, поднимая к небу глаза.

Я же думал, что, возможно, в его портфеле хранится нечто поважнее, чем в секретном сейфе начальника штаба кадета Галкина. Кому, как не редактору «Земли и воли», партия эсеров может доверить свои политические тайны?

Наутро пришло сообщение, что части 1-го Чехословацкого полка, разбив отряды Красной Армии, подходят к Симбирску.

«Ошеломляющая» новость повергла Ивана Ивановича в неописуемый восторг.

— Послушайте, — сказал он, — я хочу выпить бутылку коньяку по такому случаю. И выпить сию же минуту!

Он приоткрыл дверь и крикнул:

— Господин фельдфебель! Пожалуйста, одну бутылку коньяку из моих «боеприпасов».

Пьянел он быстро и, допивая бутылку шустовского коньяка, уже не говорил, а кричал:

— Э... Да мы с вами завтра-послезавтра поужинаем в Симбирске! Ура! Теперь вопрос лишь в том, кто первый ворвется в Симбирск: лихой подполковник Каппель или капитан Степанов?

Все эти дни в вагоне только и говорили о том, что рус-с-ский капитан Степанов, громя большевистские войска, продвигается все ближе и ближе к Волге. Сестры милосердия сходили с ума только от одного имени этого капитана. Персонал летучки как губка впитывал все, чем «дышала» Волго-Бугульминская железная дорога.

Слушая редактора, я не переставал думать о возможном падении Симбирска.

— Но каким образом можно из Сызрани, минуя Волгу, попасть в Симбирск? — все же спросил я.

— Очень просто: по правому берегу на крестьянских подводах... Неожиданно...

Приоткрылась дверь, и старший санитар просунул в нее голову:

— Господин главврач просит бутылку коньяку...

— Гости, что ли, пришли?

— Так точно, полковник и штабс-капитан.

— Ишь ты, своего спиртиуса-виниуса не хватило, так он за коньяком прислал. — Иван Иванович посмотрел на меня. — Иного, слабенького, бутылкой «вылечишь», а этот ведь по комплекции тот же купец. Не скоро его проймешь — пьет всю дорогу...

Редактор вышел из купе, а я смотрел на выглядывавший из-под его подушки пузатенький портфель. Не раз приглядывался я к нему и раньше, но редактор ревностно хранил его.

Теперь, когда я остался в купе один, решил рискнуть. Я закрыл на запор дверь и заглянул в портфель. Какие-то бумаги, типографские бланки, воззвания, денежные знаки... Тут же револьвер системы «кольт».

Иван Иванович задержался у главврача, и к его приходу портфель лежал на месте. Вернулся он со свежими новостями, полученными от штабс-капитана:

— С часу на час Симбирск будет взят.

Он торопливо откупорил принесенную с собой бутылку вина.

Штабс-капитан, заглянувший по какому-то делу к главврачу, оказывается, рассказал о том, что контрразведке Народной армии удалось припрятать на патронном заводе в Симбирске около двух миллионов винтовочных патронов, а на старых артиллерийских складах — большое количество боевого артиллерийского имущества, одежды, сукна и армейского обмундирования.

— Латыши тоже с нами! — ликовал Иван Иванович. — У красных осталась горстка китайцев, мадьяр и военнопленных немцев. Большевики доживают последние денечки! Читай!.. — протянул он мне листок бумаги.

Это была копия перехваченной белыми телеграммы главкома Восточного фронта Вацетиса и члена Военного совета Данишевского командарму Тухачевскому № 154 от 20 июля с требованием наказать 1-й Латышский полк за то, что он, получив приказ командующего симбирской группой войск Пугачевского занять оборону Симбирска, самовольно погрузился на пароход и отбыл вверх по Волге. А когда Пугачевский нагнал беглецов и приказал идти к Симбирску, пьяные латышские стрелки арестовали Пугачевского и увезли с собой в Казань.

В душе моей поднялась буря:

«Как могло случиться, что в Симбирске, где работают местный и Самарский ревкомы, две Чрезвычайные комиссии, контрразведка Симбирского участка Восточного фронта, эсеры хозяйничали как у себя дома? Как могло случиться, что с помощью агентов Комуча, этого белогвардейско-эсеровского «правительства», 1-й Латышский полк вышел из повиновения?»

Я не знал, как помочь своим.

Иван Иванович начал новую тираду:

— Человек, способный на угрызения совести, есть болван или преступник, а все остальные скоты! — Иван Иванович оглянулся, пошатываясь, хотел закрыть дверь, но не смог. — Закрой дверь! И слушай, что я тебе скажу. В конце концов свобода родит анархию, анархия приводит черт знает к чему. Разве это не порочный круг? Человек думает, что он добился свободы, на самом же деле... Ты знаешь, что такое Комуч? Тоже не знаешь? Комуч — печать временности, переходности, текучести! Итак, мой милый, выпьем за глупость, которая дарует нам власть над дураками!

— Выпьем лучше за ваш светлый ум,, дорогой Иван Иванович.

— Ты мне нравишься, Дрозд! Образованьишко у тебя не ахти какое, но вообще образование — великий вздор. Вот, например, я знаю, как звали лошадь Александра Македонского, а ты? Не знаешь, потому что ты неуч. Ну и черт с тобой! Хочешь знать новость? Она у меня в боковом кармане пиджака. Завтра эта сенсация будет на страницах газеты, а сегодня это еще секрет. Итак, вот и Симбирск взят. Как мы и предвидели, задача выполнена блестяще. Народная армия сделала феерический марш.

В пять дней сто тридцать верст на телегах, оставляя вправо и влево от себя большевистские войска... И всего-то шло 1500 человек... Двигались, переговаривались с Симбирском по телефону, так что большевики думали, что говорят их собственные войска. Чехословацкий полк под командованием Степанова вошел с левого берега Волги. Вот теперь и посмотри, что получается. Большевистская Россия без хлеба, без выхода к морю, без топлива, без железа. У большевиков осталось менее десяти губерний из пятидесяти шести. У нас хлеб, мясо, уголь, морские пути, за нас Антанта, на нас работает весь мир... А что у большевиков? Ленин в пиджачишке и поношенных штиблетах?! Наши генералы ведут войска под колокольный звон на Москву, Казань и Петроград...

Наконец Иван Иванович напился, и я рискнул воспользоваться этим. В полночь, когда санлетучка тронулась со станции Верхняя Часовня, с его портфелем я покинул вагон и зарослями направился к Волге.

На рассвете 25 июля я добрался до Волги. Вокруг ни души. Сел на песчаный бугорок под каким-то деревом, открыл портфель, вынул оттуда «кольт», пачки денег и начал рассматривать то, ради чего рисковал жизнью.

Папка с грифом «Секретно»... Доклад начальника генштаба полковника Махина от 17 июля 1918 года... Оперативное направление главного удара Народной армии; пункты сосредоточения резервов — Вятка — Пермь — Сарапул; план восстания в тылу красных и инструкция для партизан. В этой же папке шифр и список «надежных лиц» в Симбирске и Казани.

Вырезки из газет, банковские счета и другие малозначащие бумаги пришлось оставить в портфеле и похоронить у дерева в песке. Рассовав все остальное по карманам, я направился к переправе...

Симбирск оглашался колокольным звоном. В церквах и на площадях в честь «победы» шли торжественные богослужения.

Появляться в городе было опасно: везде вылавливали подозрительных лиц. Задержанных убивали на месте или передавали контрразведке.

В сумерках я отправился на станцию. Там работал телеграфистом наш человек. Он, пожалуй, был единственным, с кем я мог связаться в Симбирске. К счастью, Сергей был на дежурстве.

«Свой-то свой, а все же осторожность не помешает», — думал я, сочиняя «телеграмму».

Выждав удобный момент, подошел к окошечку телеграфа.

— Примите срочную депешу.

Телеграфист посмотрел на меня, худого, желтого, совсем непохожего на того, кого он видел совсем недавно, затем перевел глаза на телеграмму.

«Самара, торговая фирма «Полярная звезда» ТЧК Закупка провианта проходит туговато ЗПТ цены растут ТЧК Дрозд».

— «Полярной звезды» больше не существует, гражданин Дрозд.

— Вы мне окажете большую услугу, если объясните... — начал я.

Но телеграфист не дал мне договорить.

— Через час встретимся в сквере у вокзала...

В сквере он рассказал мне, что арестован руководитель боевых групп самарского подполья Саша Мандраков. Я знал, что Мандраков был резидентом агентурной разведки штаба Первой армии, которой руководил комиссар штаба Мазо. Эта группа разведчиков работала непосредственно в Самаре. Мандраков был опознан провокатором и схвачен. При нем находились доклад на имя начальника контрразведки, кодовая таблица, пароль «Полярная звезда» и список ответственных руководителей боевых групп.

Сергей сообщил мне и о том, что через Казань в Симбирск пробрался французский летчик капитан Борд, рассказавший, что союзники уже подходят к Вятке.

Вдруг Сергей умолк и толкнул красивой худощавой рукой мое колено, а глазами показал на проходившего мимо человека в форме железнодорожника.

— Провокатор! Тебе надо немедленно уходить... — Он что-то прикинул в уме, а затем заговорил, спеша и волнуясь: — Иди правее железной дороги, левее деревни Грязнухи на Выру, но только смотри в оба — каппелевцы подозрительных расстреливают на месте.

Уже прощаясь, Сергей задержал мою руку:

— Да, вот что. Не забудь сказать: большинство телеграмм из Москвы, Казани и Инзы белые перехватывают запросто... — Оглянувшись, он вынул из внутреннего кармана форменной тужурки сверток и сунул его мне: — Тут копии перехваченных телеграмм той и другой стороны. И переговоры по прямому проводу. Там разберутся... Ну, прощай!

Двое суток я петлял по незнакомым лесным тропам и лишь в полночь третьего дня вышел на линию железной дороги. Издалека угадывались постройки. Как на путеводный маяк, я шел на одинокий вдали огонек. Подойдя ближе, увидел здание железнодорожной станции, эшелоны. «Чуфарово», — прочел название станции. Меня остановил часовой и передал дежурному коменданту. В просторной комнате, куда дежурный ввел меня, светилась настольная керосиновая лампа. Над картой склонился военный с пышной черной шевелюрой, в туго перехваченном ремнями френче.

В углу комнаты на соломе спал человек в красноармейской гимнастерке, темно-синих брюках, в желтых ботинках с обмотками. Лицо спящего было закрыто фуражкой со звездой.

— Кто такой? — глянув на меня, спросил военный. Он поправил кавказскую шашку в серебряной оправе. — К кому пришел?

— Ищу штаб армии.

— Документы! Я начдив Гай.

— Нет у меня документов. Отправьте меня в штаб армии...

— Штаб армии на текущий момент в Инзе, а командарм здесь.

— Можно его увидеть?

— Увидеть можно, а будить нельзя. — Гай указал на лежавшего в углу военного. — Командарм будет спать еще, — он посмотрел на часы, — тридцать пять минут.

— У меня срочная и очень важная информация.

— Это у кого срочная информация? — сквозь дрему спросил Тухачевский.

Я повернулся к нему: узнает или не узнает?

— Вы, наверно, помните меня, товарищ командарм? Я — разведчик Дрозд...

Вячеслав Тимофеев

(обратно)

Игрушечная история

Всюду, где живут люди, дети играют... Скачут верхом на палочках «всадники», летят с протянутыми в стороны ручонками «самолеты», прыгают, прижав к голове два пальчика, трусливые «зайцы». Куда более смелые перевоплощения, чем на театральной сцене, наполняют мир детства. Но ребенок не может творить сам. Ему обязательно нужно что-то, что помогало бы ему в его замыслах. И это «что-то» — игрушка.

В науке есть несколько точек зрения на происхождение игры и игрушки. Одни считают, что труд прямо породил игру, другие полагают, что в жизни первобытного человека сам труд нес в себе элементы игры, третьи, отвлекаясь от истории зарождения игры, видят в игрушке начало искусства. Этнографы придерживаются теории, согласно которой игрушки вначале имели культовое значение и только позднее превратились в предмет детской забавы. Существует и более гибкая теория, которая предполагает, что в условиях первобытного существования предметы могли быть многозначными. «Как квалифицировать их — как предметы искусства, или украшения, или культа, или магии, или как игрушки? — этот порой неразрешимый вопрос в реальной действительности мог иметь совершенно иное решение: как то, и другое, и третье», — пишет педагог профессор Е. А. Аркин.

Первообразы игрушек были и есть еще у животных. Наблюдения ученых и путешественников говорят, что животные не только играют, но и используют в игре различные предметы. Так, обезьяны копают палкой землю, бросают пригоршнями песок, раскрашивают глину, прыгают с палкой как на ходулях, украшают себя лоскутами материи и ветками. Но игры эти принципиально отличаются от игр даже самого маленького ребенка.

Ученые задумали научить обезьяну играть подобно человеку, но попытки оказались напрасными. Очень смышленая обезьяна не могла создать из кирпичиков самую примитивную башенку, хотя на ее глазах экспериментатор строил ее не однажды. Но те же кирпичики в руках уже трехлетнего ребенка оживают, вырастая в дома, мосты, крепости, сказочные дворцы. В очень раннем возрасте ребенок через игру и игрушку не только познает мир, но и мысленно преобразует его.

Возможно, первые игрушки нашим далеким предкам дарила сама природа: ракушки, камни, листья и цветы, кости животных или причудливые древесные сучья. Однако об этом можно только догадываться. По аналогии с современностью можно предположить и то, что любой предмет самого серьезного назначения в быту взрослых, попадая в руки ребенка, становился игрушкой. А быть может, первые «настоящие» игрушки стали делать для себя сами дети, а потом взрослые, наблюдая за детьми, поняли необходимость игрушек и стали изготавливать их специально. Археологи нашли только те из игрушек, что не поддались разрушительному действию времени. К тому же таких находок очень мало, чтобы строить версию совершенно достоверную.

Происходили смены цивилизаций, умирали одни и рождались новые. Изменялись дети, и изменялись взрослые. Изменялись игрушки. Но есть среди них общие для всей истории человечества.

Погремушка, мяч, волчок и кукла. Эти игрушки возникли во времена человеческого детства. Пройдя сквозь многогранный калейдоскоп нравов, укладов, привычек, вкусов, религий, они живут и сейчас. Однако при всем их удивительном сходстве есть не менее удивительное глубокое различие в содержании игры с этими игрушками у разных народов.

Ни один малыш не вырастает без погремушки. Археологи извлекли из могил погремушки тысячелетней давности. В Перу при раскопках древнего города Пахатен была обнаружена мумия ребенка, рядом с которой лежала погремушка — морская раковина с песчинками внутри. Отверстие было залито веществом, напоминающим деготь. Археолог Шлиман при раскопках древней Трои нашел чудесную погремушку с металлическими частицами внутри. Погремушки делали из плодов деревьев, спелых головок мака, сплетали из прутьев, лепили из глины... Несомненно, погремушка была связана с культом. Например, бакаири и другие племена Южной Америки украшали свои религиозные пляски шумом погремушки. Она была «оберегой» — ее шум устрашал злых духов. Но только в мире взрослых обладала погремушка этой таинственной силой, для ребенка она была просто игрушкой — радостью и забавой.

Вожак с медведем (Загорск) — из папье-маше...

Таким же двуликим был мяч. У американских индейцев он был священным предметом, до которого нельзя было касаться руками. Он был символом солнца, луны и земли. А эскимосы игрой в мяч встречали чужестранцев. Они же в конце года, также играя, праздновали победу над зловещим мифическим существом Зедна. В Древней Греции мяч также был одновременно и игрушкой и приношением, угодным богам, которым греки приписывали его изобретение. Богиня красоты Афродита говорит Эросу: «Я дам тебе чудесную игрушку: это шар быстро летучий, иной лучшей забавы ты не добудешь себе из рук Гефеста». Мячи, сшитые веревкой из кожи, были найдены при раскопках в Египте. Дошли до нас и австралийские мячи, сделанные из мочевого пузыря животных, из шкурок сумчатых крыс, скрученные из волос.

И еще один пример — волчок. В его сонном гудении, в скользящем движении, долгом и ровном, чудились когда-то предкам неземные звуки. Его и употребляли на праздниках в честь мертвых. Но тот же волчок был одной из любимейших игрушек в Египте, Сиаме, Бирме, у эскимосов и у негров Южной Америки, где его погоняли кнутиком и бежали за ним. Изготовление волчков было простым. У племен Восточной Африки их делали из круглого кусочка тыквенной корки, в которую продевали палочку, у индейцев — из восковой пластинки или пустого плода, насаженного на палочку.

Но нигде среди игрушек не было и нет ничего равного кукле. Ярче всего переплелись в ней та магическая сила, какую вкладывали в нее взрослые, и трогательная привязанность к ней детей. На самых ранних ступенях цивилизации и в эпохи самых высокоразвитых культур она будила в ребенке всю гамму человеческих чувств: любви, покровительства, зависти, власти, добра, жестокости и благородства...

Известный этнограф Андрее говорит: «Я должен был бы перечислить все страны и народы, если бы хотел очертить сферу распространения куклы». Археологи находили ее всюду: в раскопках античных городов и римских катакомб, в египетских гробницах, в языческих захоронениях и в могилах христиан. И служила она одновременно игрушкой, и идолом, и магическим средством. В Древней Греции девушки, выходя замуж, приносили на жертвенный алтарь свою любимую куклу в знак готовности исполнить материнский долг. А девушки на Чукотке, вступая в брак, прятали свои куклы в изголовье. Кукол здесь никому не отдавали, их берегли как талисман материнства. У древних грузинских кукол лицо обозначено крестом в подражание солнцеликим богам. Как и фигурки этих богов, куклы наделены пестро разрисованным телом и головой с символом креста. У эскимосской куклы тоже нет лица, а вместо носа часто пришит птичий клюв — эскимосы боялись, что кукла с лицом может приобрести душу и навредить ребенку.

Свой особый характер у русской народной куклы. Ловко скручены из соломы подбоченившиеся, словно по деревенской привычке, куклы-«стригушки». Лесовики из мха и шишек будто пришли из страны сказок, столько в них загадочной лесной поэзии. «Панки» из Архангельской области с плоскими, едва намеченными лицами — скорее молчаливые идолы, маленькие «каменные бабы», чем куклы. Их простота символична, как язык первобытного искусства, понятный сегодня детям всего мира. Ребенок свободно облекал такую куклу в образы своей фантазии. Он мог представить ее и женщиной, и ребенком, и крестьянкой, и барыней, и человеком вообще. Народные мастера оставляли за ребенком право на творчество, доверяли ему.

Удивительную изобретательность в изготовлении кукол проявляют ее ревнивые покровители — дети. Достаточно намека на человеческую фигурку, чтобы кукурузный початок, свернутый кусочек лыка или простое полено превратились в предмет самых нежных забот, в сущности одинаковых у африканских детей, у индейцев Северной Америки и у крестьянских детей России.

Средние века оставили нам иных свидетелей. В странах Западной Европы — Франции, Испании, Италии, Германии — при королевских дворах появились роскошные куклы, по костюмам которых изучали моды. Известно, что уже в 1391 году принцесса Англии желала иметь кукол, одетых по новейшим модам парижского двора. Есть легенда о том, что во время одной из кровопролитных войн между Францией и Англией министры обоих дворов Версаля и Сент-Джемса выдали свободный пограничный пропуск кукле, костюм и прическа которой служили образцом тогдашней моды. Стоили такие куклы иногда целого состояния. При них были сундучки приданого с одеждой и обувью и даже кукольные дома с мебелью из дорогих пород дерева и посудой из фарфора, стекла и серебра. Даже владелица могла на такую куклу только смотреть. «Каждая нарядная кукла делает одну девочку высокомерной, а сто других — завистливыми», — писал итальянский ученый Колоцца.

Сейчас человечество, наученное осторожности в своих отношениях к прошлому, бережет свою «игрушечную» историю, хранит реликвии далекого детства в музеях Берлина, Цюриха, Нюрнберга, Мюнхена, Парижа, Лондона, Москвы, Ленинграда. Уникальная коллекция игрушек в нашей стране принадлежит Загорску, городу старейшего промысла русской кустарной игрушки.

Древняя легенда связывает появление здесь первой деревянной игрушки с именем основателя знаменитого Троице-Сергиева монастыря игумена Сергия Радонежского, который будто бы дарил детям самоделки. Интересные исторические сведения сохранились в расходных дворцовых книгах XVII века, где упоминается о покупке для царских детей «потешных возков, деревянных коней, птичек». Историк И. К. Снегирев сообщает, что «крестьяне и крестьянки лежащих по Троицкой дороге селений подносили царю и царице хлебы, калачи, пироги, блинки, сыр, квас, пиво, бражку, мед, соты, орехи, репу, бруснику, землянику и другие овощи, а для царевичей — игрушки и потехи».

В народе же долго жило предание о том, что в середине XVIII века появился среди посадских людей глухонемой Татыга и положил начало всему игрушечному производству. Он вырезал из липы большую деревянную куклу и продал ее в лавку купца Ерофеева. Тот выставил ее как украшение, но скоро нашелся неожиданный покупатель. И тогда Татыга получил еще заказ, потом еще, и начался игрушечный промысел в Сергиевском посаде. В середине XIX века он стал крупнейшим в России — здесь жило 1500 кустарей-игрушечников. Чего только не продавалось в монастырских лавочках: и резные крашеные фигурки барынь и гусаров, и разные солдатики — поодиночке, взводами, конные, пешие, и куклы на всякий вкус — пикантные бледнолицые «талии», черноглазые «моргалки», неваляшки, кланяющиеся барышни и франты.

Самые разные стороны жизни нашли в игрушке свое отражение: крестьянский и городской быт с их обычаями и модой, война, религия, искусство и сказочный, фантастический мир.

В начале XIX века появились в посаде совсем новые игрушки — лепные из папье-маше, — тогда и был сделан в России первый шаг на пути к массовой промышленной игрушке. Экзотические собаки и львы с голубыми гривами, забавные зайцы с «писком», петухи «на крику», манящие лакированной поверхностью, словно пестрые ярмарочные вывески, не имели конкурентов ни у нас, ни за границей. Любопытно, как смело и находчиво оживлял кустарь свои игрушки тем, что было под рукой. Вот погонялка с козой, а в руках у погонялки настоящая пушинка, или птичка «с писком», какие бывают только в сказках, а хвост — из настоящих перьев!

В конце XIX века эта мера сочетания реального и условного стала нарушаться. Игрушки обсыпали крупой, опилками, дробленой шерстью, обтягивали кроличьими шкурками — и все ради близости к живой натуре. Игрушка теряла свой присущий только ей «игрушечный» язык и выходила за пределы границ искусства. Особенно губительным было влияние дешевой немецкой промышленной игрушки, которая заполнила в XIX веке все рынки Европы. Сергиевские кустари не выдерживали конкуренции, разорялись, промысел терял прежнее художественное лицо и к концу века пришел в полный упадок. Так погибли в разных местах десятки промыслов. Но что-то осталось. Влечет ощущением естества чистого дерева, не тронутого краской, богородская резьба «в белье». По-прежнему драгоценно сияют тонкие лепестки золота на ярких дымковских игрушках. Несравненна красота белой, как фарфор, глины, из которой лепят и сегодня игрушки в деревне Филимоново Тульской области. И, как когда-то раньше, по-своему удивительны свистульки из села Абашево Пензенской области. Рога козлов и оленей, украшенные бронзой или алюминием, то согнуты полумесяцем, то круто откинуты назад, то величественно, как корона, венчают головы сказочных животных. Их блестящие фантастические морды напоминают маски святочных игрищ.

Но это уже не игрушка. Она лишилась той среды, для которой была рождена, превратившись в музейный экспонат или в памятный подарок. Подарок, дорогой тем, что ощущаешь в нем теплоту ручного труда и почти детскую наивность, чистую и откровенную.

Сейчас дети живут в ином мире. Их увлекают космодромы, ракеты, радиоуправляемые планетоходы, космонавты и куклы, которые могут делать все, что умеют люди. Куклы ходят, бегают, плачут, смеются, плавают, сидят на горшке, поют, разговаривают... Словом, в игрушке наступил век техники, с его прогрессом, с его потоком разнообразной информации, с его трезвой оценкой предметного мира. Не случайно ученых многих стран тревожит нарушение равновесия эмоционального и рационального начал в современном человеке. Особенно опасно утерять остроту эмоционального восприятия в детстве, когда духовная сторона личности только зарождается. Что-то может сделать здесь и игрушка. Народная игрушка стала экспонатом. С ней больше не бегают, не возятся, не играют. Но на нее еще смотрят. Смотрят внимательно, с искренним любопытством и радостью. Смотрят, как без устали клюют богородские «куры на кругу», как в ритме дергаются веревочки. Слушают постукивание деревянных клювов...

Дети, получавшие от игры во всю историю человечества одинаковое наслаждение, слышат самих себя и, может быть, отголоски давних-давних времен.

Галина Дайн, научный сотрудник Загорского музея игрушки, Фото В. Орлова

(обратно)

Зверь третий номер

Медведи окружали нас, но в их белых мордах не было жадности и злобы.

Один, сутулый, уставившись тупо в землю, нес на хребте бревно, неловко поддерживая его передними лапами. Корявая лесина почти вываливалась из лап, но не падала.

Другой занимался веселым делом грабежа: обхватив колоду, он раскорячился и, улыбаясь долгой улыбкой сытого зверя, лизал мед. Странным казалось только, что колоду ему поддерживал с другого конца очень задумчивый заяц с непомерно длинными ушами. Косой не понимал, что можно найти хорошего в меде, но не смел бросить колоду и убежать.

Еще один медведь тащил за собой соху, а за ней вышагивал мужик с громадной облысевшей почти головой, но с бровями и носом великолепно мудрыми. И взор, и лоб — все было мудрым, и голова чья-то знакомая — не Льва ли Толстого?

Еще медведи плясали под балалайку, и на балалайке тоже играл медведь. А два других, совсем уж чудно, резались в шахматы, но ударяли фигурами по доске с таким «звериным» азартом, будто было это домино...

И все это происходило в тишине.

Только деревянная ручка стамески терла мозоли на руке Василия Степановича. Сухой звук этот едва слышен был в комнатушке.

Порой Василий Степанович взглядывал в окошко, но торопливо. Не знаю, успевал ли что там увидеть: просто давал отдохнуть глазам.

В окне же — за «игрушечной» фабрикой, за белым развалом липовых бревен у дороги, а там за последним отбившимся от села домом — нежились в солнце холмы. В их траве прятались гнезда. Птенцы уже были большими — с большими клювами, раскрытыми в писке. Птицы падали к ним в траву, задевая ее, — значит, опять был шум, пусть даже легкий. Там стрекотали кузнецы, наверняка быстро пробегали мыши — значит, опять шуршала трава, пропуская их и закрывая за ними дорогу. И ничего этого не было слышно. Только холмы за окном лежали такие ясные, что при одном взгляде на них все это слышалось — и птицы, и мыши, и трава.

Василий Степанович начал посапывать от усердия. Будто сейчас заснет. Иногда у него так получалось, когда он вот-вот заговорит.

— ...умер отец,— сказал он без печали, — а мне годов — вот как пальцев на руке... Нет, шесть, — поправил себя с укоризной.

Он ковырнул медведя, сидящего на ладони, но уже без интереса, самой маленькой стамеской. Не взял никакой стружки. «Готово. Сейчас поставит».

Тринадцать генералов Топтыгиных уже сидели перед ним на столе, каждый в своих санях; теперь и этому нужны сани.

— Когда жив был, мать лапки резала для зверя. А он тушки... У нас все зверем зовут: медведь — зверь, и заяц — зверь, курица тоже. Который двигается — игрушка, нет — значит, будет скульптура...

Чтобы не сидеть без дела перед мастером, я тоже взялся резать скульптуру. Это был зверь третий номер.

Всех номеров семь. Первые два — совсем маленькие звери, седьмой — чуть ли не в полметра ростом, а третий самый удобный: не так мал, но еще и не велик. В большом каждый грех в пропорциях виден сразу, а третий номер — с хороший кулак, начинать лучше с него.

В руках Василия Степановича медведь вылезал из белого дерева так легко, как будто все, что делал старик, было только помощью зверю, на самом же деле тот давно уже тяготился своей деревянной тюрьмой и теперь вылезал сам, только что не ревел от радости. Морду ему помочь высунуть, лапы освободить, а тушка вроде бы даже готова, в заготовке видна.

Не освободившиеся от деревянных пут звери лежали тут же на полу — горка липовых поленцев. Липовый чурбак разваливают топором пополам, половинки — от середки — надвое, четвертушки, если велики, — еще раз, еще. И в каждом белом куске сидело по зверю. Только старик знал, в каком спрятан конь, где томится медведь, где заяц. Он знал это так хорошо, что видел выпуклый бок зверя сквозь тонкую липовую кору: в коре уже был изгиб, нужный зверю, — так дерево уходило в стружку совсем мало. (Потом, уже много спустя, увидев в лесу никудышный кусок дерева, я никак не мог отделаться от мысли, что и в нем сидит зверь, только никто не умеет освободить его.)

Морда из моего дерева вылезла странная. Не хотелось, чтобы старик видел ее. Но он и не видел. Делал свое и говорил, когда самому хотелось:

— Мать так и резала лапки, соседу носила. Тот согласился брать. И я за то ж взялся. Осмелел — тушки стал резать...

Четырнадцатый Топтыгин уже сидел, развалившись в санях, но, оглядев весь ряд, Василий Степанович стал поправлять зверю пасть. Он выбирал стружку, тонкую, как лепестки, почти прозрачную. Белая стружка липы становилась от тонкости чуть желтоватой, уже свет проникал в дерево.

Старик строгал, но морда у медведя не менялась. По крайней мере, я не видел перемены. Зверь был такой, как те тринадцать. Я еще раз вгляделся, как старик держит нож. Нож не прилипал к его ладони, большой палец левой руки помогал ему входить в дерево, но тут же отскакивал от ножа, как только лезвие готово было выйти из дерева, и опять наскакивал на нож, опять отпрыгивал — клевал нож, как клюв птицы. Научить палец помогать ножу, чтобы нажим получался сильным и быстрым, было самым -рудным. Не усвоив этого, никто не шел дальше. Три месяца из трех лет начинающий резчик учится держать нож: ровный надрез — вертикальный... горизонтальный... вертикальный... горизонтальный... Не может же быть, чтобы в одной деревне рождались, как грибы, люди, от природы умеющие резать, и именно в Богородском. А за холмами, в соседней деревне, вдруг одни портные.

Но чужая ловкость так легка в мысленном подражании, что про три года не хочется помнить. Все легко и просто, а значит, просто для каждого. А почему не для меня? Медведи сидят в санях такие одинаковые, что отвернись, старик поменяет их местами — и уже никогда не поставишь их, как прежде.

Старик взглянул на мои руки быстро, как в окно.

— Третий номер я год резал, — сказал он.

Не думаю, чтоб он жалел дерево или укорял. Скорее так вышло. Может, только не случайно.

Наверное, любой мастер, отдавший жизнь одному делу, при всей доброжелательности к начинающим и дилетантам испытывает то ревнительное чувство, которое всегда сопровождает опыт при взгляде на неопытность.

Так что не знаю, укорял ли старик, но он стал говорить не о себе, о дереве:

— Липы здесь и никогда-то не было. Откуда ей тут? Рубили, конечно, — по садам. А в лесу ее нет. Вон они, леса-то... Осина шла. А что осина? — вскинул он голову. — Не согласишься резать, а режешь. Иудино дерево. Желтеет, сохнет, чертово дерево. Потом через всю игрушку трещина ползет. Скорей бы избавиться от такой игрушки!

Он долго молча резал и сказал, не поднимая взгляда:

— Липа белая... Вон она какая!

За белой липой три человека ездили от фабрики постоянно. В прошлые годы возили из Горьковской области. Кончилась там, теперь с Урала. Липы в лесах вообще немного, а ее надо выбрать на лесоповале, отделить, доставить — и не просто так, загодя. Год-два липа должна сохнуть на воздухе.

Когда-то в селе каждый резчик свой кусок липы выделывал сам: топили русскую печь, выгребали все до последнего уголька, только тогда в печь клали липовый чурбак. Лежал он там, пока не остывала печь: сох, но не отдавал влагу сразу, словно варился сам в себе, в своем же соку.

Дерево выходило из печи в меру сухое и в меру волглое: его резали — оно поддавалось легко, но не «бежало» впереди ножа — не трещало.

Когда начали резать в селе, никто не знает. Те, для кого народная игрушка предмет изучения, утверждают — это и причина, и следствие, — что начинается игрушка с изобилия поделочного материала. Это верно и с глиной, и с берестой. А в Богородском?

То же самое с медведями.

— Почему все-таки медведи? — спросил я Василия Степановича. — Все почти игрушки с ними. И теперь, и раньше...

— Веселый зверь. Я лично для себя так думаю.

— А в лесах здесь много медведей водилось?

Старик глянул насмешливо, явно радуясь тому, что сейчас скажет:

— Никогда не было, вот!

— Чудно это, Василий Степанович. Ни волк, ни лиса...

— Волки есть, как же. Ребятишки видели прошлой зимой.

— Может, собака?

— Нет, волк. В темноте видали, глаза светились. У собак не светятся.

Он долго резал, но думал, наверно, о медведях.

— Одного-то медведя убили, — сказал вдруг. — Давно, не на моей памяти. Да как убили... отравили. На волков охотились, тушу отравленную оставили, он и нажрался. Сдох.

Странно выходило.

— Как же, Василий Степанович, липы не было, а резали вон с каких времен. И медведи... Не водились сроду, а режут почти их только?

Я уж давно не пытался ковырять ножом свою деревяшку, слушал.

— В сказках погляди сколько их, медведей.. И говорят про него. Не скажут, зверь — получеловек, говорят, полузверь. Он всем зверям зверь Полетел наш Гагарин в космос, а мы уже игрушку ему сделали. Он вернуться не успел, а игрушка готова: медведь к ракете шагает... То думай, какого человека резать, рабочего там, или крестьянина, или еще кого, а медведь, он всегда медведь. Удобный зверь.

— А почему все-таки здесь? Ведь не где-нибудь, а именно в Богородском резали?

— Сам я этого не знаю, — задумался Василий Степанович, — а тоже интересовался. Люди-то и старее меня есть... — Он перестал резать и держал стамеску, как карандаш.

— Дева здесь жила... С пастушком они ребеночка прижили, она и сделала ребеночку куклу. Из редьки вырезала. А потом из дерева стала делать. Так говорят, — пожал он плечами.

Я начал сожалеть, что где-то в разговоре, не заметив, отвлек Василия Степановича от его жизни. Но вышло так, что он сам об этом вспомнил. Опять он резал, изредка поглядывая в окно, и говорил:

— В сорок третьем году, был я как раз под Сталинградом, приходит от жены письмо. Так, мол, и так, начинают у нас в деревне поднимать игрушку. Промысел, значит. А насчет тебя все договорено, жди бумаги. Кроме тебя, говорит, отзывают Стулова еще и Максимова.

Он передохнул.

— И правда. Бумага пришла вскоре. Я и поехал... Только в Белоруссии, под Барановичами, задержали нас. Набрали нас таких, кто в отпуск, кто куда, сто восемьдесят человек. Читать, сказали, бумаги ваши после войны будем, тогда и разберемся. Так я и воевал до конца. А Максимов доехал. На пенсии сейчас, здесь живет. А Стулова убили. Бумаги пришли, а его уж нет, убили...

Мы посидели еще. Вечерело. Свет над холмами струился такой жеяркий, но в комнатушке заметно потемнело. За стенами слышался шум: резчики кончали работу, мастера обходили их с плетеными корзинами — собирали сделанное, тут же оценивали.

Василий Степанович заметил, как я засуетился, не зная, куда деть испорченный мной кусок белого дерева.

— Да вон туда положи... Клади, клади, здесь все равно подметают.

Василий Степанович в который раз стал выравнивать фигурки медведей: те оставались на ночь одни, без него. Звери не отпускали его. Наконец, он поправил последнего, вылезшего из ряда, нашел, что все похожи и хороши, ссутулился и, надев пиджак, стал случайным прохожим, идущим по улице, не резчиком, — и медведи отпустили его.

Сойдя с крыльца, мы сразу оказались в ясном и теплом свете. Он бежал по всей земле, не касаясь нас. Три женщины во дворе метали стог, и, неуклюже гикая, на тяжелом коне проскакал мимо всадник. Даже конь был доволен, что на нем едут. Казалось, вместе с травами, с картошкой в земле, с яблоками по садам созрело над деревней время, вот-вот что-то должно случиться с ним — тепло уже набухало осенью, и где-то грезилась зима. Время в Богородском было самое короткое: все поспевало, звало, а надо резать игрушки. План подбивали к осени.

От фабрики, едва переглядываясь, сосредоточенно шли резчики, несли в авоськах вылезающих из дерева медведей — доделывать дома. Когда же в автобусе, уходившем меж холмов от деревни, шофер спросил: «Кукольный... Выходят?» — я, неудивленный, даже не заметил этого — просто так назывался поворот шоссе на Загорск.

Иностранные корабли приходят за игрушками летом. В Японском, Черном и Балтийском морях они ждут, когда из-под Загорска, из села Богородского, им привезут игрушки из белой липы. Медведи... Ручная работа.

Ю. Лексин, наш спец. корр.

(обратно)

«L» — привет от Лаки

Визит

В Даннеморе снег выпадает рано. Да и не мудрено — этот городишко лежит на севере Соединенных Штатов, у самой канадской границы. До весны округу заносит толстым белым покровом, а весна здесь не торопится с приходом.

Даннемора состоит из одной-единственной улицы. По одну сторону ее тянется стена в двенадцать-пятнадцать метров высотой. По другую — тесно стоят двухэтажные дома, пара лавок, один бар. Все лицом к стене.

Это глухое место отцы Соединенных Штатов выбрали для того, чтобы построить в 1845 году Клиптонскую тюрьму. За стенами ее предполагалось изолировать от общества самых опасных преступников. В 1942 году — время, к которому относится наш рассказ, — в тюрьме обитало около двух тысяч человек, «цвет» преступного мира Америки. Вернее, те его представители, которые не смогли пролезть сквозь дыры в законе.

Итак, осень 1942 года. Перед порталом Клиптонского заведения остановился автомобиль с нью-йоркским номером. Из него вылез человек, предупредительно встреченный и сразу же отведенный в кабинет директора. Чуть позже надзиратели затопали по коридорам и привели одного заключенного. Дошлые арестанты заметили, что его повели не в комнату для свиданий, а в кабинет директора. Тюремное правило гласило, что при свидании должны присутствовать два вооруженных надзирателя. На сей раз, однако, они не только почтительно остались ждать у директорской двери, но и сам господин директор вышел, оставив приезжего гостя и заключенного с глазу на глаз!

Гостя звали Мозес Поляков. Адвокат Мозес Поляков. Эту фамилию знали все, кто читал газетные отчеты о судебных делах воротил нью-йоркского преступного мира. Мало кто мог соперничать с Поляковым в мастерстве допроса неугодных свидетелей обвинения, расставляя им ловушки и поднимая на смех их утверждения. На его счету было немало выигранных, казалось бы, безнадежных дел.

Что касается заключенного, приведенного в директорский кабинет, то имя его было не менее громким: Лаки Лучано. Осужденный в 1936 году сроком на шестьдесят лет — практически пожизненно, — Лучано уже шестой год глядел из окна своей камеры на хмурое небо Даннеморы.

Свидание адвоката с заключенным было странным. Странным потому, что Поляков не был адвокатом Лучано. И он прибыл не для того, чтобы составить кассационную жалобу или прошение на помилование. Адвокат приехал с поручением от правительства Соединенных Штатов Америки. Он передал Лучано предложение внести вклад в военные усилия США. Ведь за спиной Лучано стояла мафия.

Ему крупно повезло

Сицилийская мафия (Подробно о деятельности мафии рассказывалось в очерке И. Горелова «Убить на Сицилии», опубликованном в № 6 нашего журнала за этот год.) , напомним вкратце, родилась в XIII веке как движение сопротивления против вторгшихся на Сицилию французов. Но после ухода французов отряды мафьози не были распущены, а остались вооруженной гвардией сицилийских баронов. Подобная вещь не редкость в истории многих стран. Но Сицилия оказалась исключением; мафия благополучно просуществовала до наших дней, не изменив практически своей структуры. Члены этого тайного общества клянутся в беспрекословной верности главе мафии, свято обещая хранить закон молчания — омерта. Нарушивших закон неминуемо должна настигнуть смерть. За семь веков власти так и не смогли, несмотря на все усилия, сломить этот закон. Ни в Италии, ни в Америке.

Как известно, в конце прошлого — начале нашего века миллионы итальянцев в поисках работы покинули страну и переехали в Соединенные Штаты. Среди них оказалось немало мафьози, немедленно включившихся в деятельность преступного мира Нового Света.

К 20-м годам нашего столетия империя мафии расползлась по всей территории Соединенных Штатов. После окончания первой мировой войны в стране был введен сухой закон, и для членов преступной организации настали горячие денечки. Подпольное производство и торговля спиртным, рэкет — вымогательство денег у торговцев под предлогом их «защиты», начавшийся бизнес на наркотиках — это лишь часть сферы деятельности американской мафии. Конечно, размах дел заставлял сицилийцев рекрутировать людей самых разных национальностей, но у кормила мафии по-прежнему стояли главным образом уроженцы этого итальянского острова.

Сальваторе Лучано, родившийся в деревушке Леркада Фридди на Сицилии, оказавшись в Америке, быстро вошел в роль. С шестнадцати лет его физиономия уже украшала полицейские досье. Своим прозвищем, ставшим впоследствии именем — Лаки (Счастливчик), он обязан одному опасному эпизоду своей биографии. Зимой 1929 года в Нью-Йорке его выкрала конкурирующая группа мафии. Лучано привезли в укромное место за городом и стали требовать от него выдать место, где хранятся подпольные запасы спирта. Лучано молчал. Его пытали самыми изощренными способами, потом изуродованное тело мафьози бросили под забором. Утром его кто-то обнаружил — Лучано подавал признаки жизни. Врачи ближайшей больницы сказали, что он не протянет нескольких часов. Но он выкарабкался. С тех пор Сальваторе стал Лаки — Счастливчик.

С того же времени его звезда стала стремительно подниматься на небосклоне нью-йоркского дна. Нет такого преступления, на которое бы он не решился. Нет такой клятвы, которую бы он не нарушил. Вот Лаки поцеловался «в знак вечной дружбы» с боссом бруклинской мафии Джо Пертано — и выстрелил ему в спину, когда тот выходил из комнаты. Он пригласил на деловой разговор Сальваторе Маридзано — того нашли с перерезанным горлом... Счастливчика боялись, Счастливчика уважали. Не нашлось только человека, который бы его полюбил.

С этажа на этаж

К 1936 году Лучано занимал этаж в «Уолдорф-Астории», фешенебельной гостинице Нью-Йорка. Знатоки оценивали его долю в синдикате, ведавшем организованной проституцией, в 250 миллионов долларов. Большинство женщин из «заведений», которые контролировал Лучано, быстро становились наркоманками, так что Счастливчик наживался на них дважды: ведь наркотики поставлял он же.

Несмотря на отдельные выступления в прессе, требовавшие положить конец разгулу мафьози, Лаки Лучано считал себя в безопасности. Лично он ведь давно не пачкал рук — сотни его мальчиков готовы были совершить для него любую «любезность». К тому же немалое число законодателей штата и блюстителей порядка получали от него (через посредников, разумеется) ежемесячно мзду.

Борьбу против Лучано повел прокурор штата Нью-Йорк Томас Дьюи. Ему удалось добиться специальных ассигнований на борьбу с организованной преступностью. Несколько обеспокоенный Счастливчик отбыл отдыхать во Флориду, предоставив доверенным людям отбиваться от Дьюи. Но прокурор явно хотел упрочить на этой кампании свою политическую карьеру. Он воспользовался отсутствием страшного босса и арестовал 110 женщин, которых Лучано принудил заняться малопочтенным ремеслом. Прокурор обещал, что Лучано никогда не вернется в Нью-Йорк, если они дадут показания против сицилийца. Но запуганные женщины молчали. Лишь посулив им наркотики, Томас Дьюи получил необходимые показания.

Приоткрылась дверь в омерзительнейший мир насилия и пыток, полнейшей нравственной деградации и звериной жестокости. На основании полученных данных Лаки Лучано и восемь его подручных были арестованы. 18 июня 1936 года он был осужден и отправлен в Клиптонскую тюрьму. Свора друзей и батальон адвокатов ринулись на защиту «невинно пострадавшего бизнесмена». Адвокаты требовали пересмотра процесса, цепляясь за процедурные крючки. Друзья занялись свидетельницами.

Кое-кто из женщин исчез. (Их тела находили потом в таком состоянии, что газеты не решались давать описание.) Большинство же явилось в прокуратуру с заявлением, что они лгали на суде, возведя напраслину на безупречного мистера Лучано. Не имевшие американского гражданства женщины поспешно отбыли на родину — кто-то предупредительно купил им билеты и проводил на пароход. Но две — только две — свидетельницы из 110, жившие под круглосуточной охраной полиции, подтвердили факты. Счастливчику пришлось остаться в негостеприимной Даннеморе отбывать шестидесятилетний срок.

Впрочем, тюрьма не была для него особенным препятствием: он по-прежнему занимался бизнесом, жил в комфортабельно обставленной камере, имел в услужении преданных людей. Да и администрация не могла смотреть на человека с таким годовым доходом как на рядового заключенного...

В газетах Лучано читал, что какой-то Гитлер развязал войну в Европе, потом — что японцы напали на Пирл-Харбор. К ноябрю 1942 года война вплотную приблизилась к его родному острову: союзники высадились в Северной Африке. Но какое ему было до всего этого дело? Пусть себе воюют... Так обстояли дела к моменту приезда в Клиптонскую тюрьму адвоката Мозеса Полякова.

Многое в том, что произошло дальше, осталось тайной, многое было впоследствии «домыслено». Мы остановимся только на фактах. Факт переговоров, имевших место между представителями американского правительства и заключенным Лаки Лучано, подтвердил сенатор Кефовер, председатель сенатской комиссии по делам преступности в 1950—1951 годах. «К сожалению, — сказал сенатор, — не настало еще время рассказать о существенных услугах, оказанных находившимся в заключении Лучано военному командованию, готовившему высадку в Сицилии — на родине Лаки». Итак, по Кефоверу, услуги были существенными.

Свидетельство Мозеса Полякова более пространное. Он утверждает, что разведывательное управление штаба военно-морских сил обратилось через его посредство к Лучано за помощью. Идея этого необычного «сотрудничества» исходила от близких друзей Счастливчика. Агент Федерального бюро по борьбе с наркотиками Джордж Уайт заявил под присягой, что осенью 1942 года к нему обратился контрабандист по имени Аугусто дель Грацио с предложением использовать заключенного Лучано для установления контактов с сицилийской мафией: «Захват Сицилии в этом случае будет очень облегчен», — уверял дель Грацио.

Вновь предоставим слово Мозесу Полякову. О чем говорил он с Лучано за пятнадцатиметровой стеной Клиптонской тюрьмы? Видимо, разговор свелся к следующему: союзники готовят высадку в Сицилии. На этом острове, занимающем ключевое положение в Средиземном море, находятся сильно укрепленные позиции войск фашистской оси. Нужно найти там людей, готовых оказать содействие союзникам. Что Лучано думает о мафии?

Лучано хорошо думает о мафии.

Вскоре после отъезда Полякова покинул тюремные чертоги и Лучано. Нет, нет, он еще не на свободе, его просто перевозят в местечко Грейт-Мидоуз в штате Нью-Йорк. Туда к нему приезжают многочисленные визитеры, и каждый из них сразу же получает неограниченное время для свидания с мистером Лучано. Позднее бывшие заключенные Грейт-Мидоуза заявят, что в этот период Лучано часто отлучался из тюрьмы «на несколько дней, а то и недель».

Состоялась и встреча Лучано с его заместителем Джо Адонисом, оставшимся управлять делами преступной империи. Адонис — уроженец Палермо, где у него было множество друзей, с каковыми он — с чьей помощью, неизвестно — благополучно связался в разгар войны.

Шелковые платки с неба

Заглянем теперь на солнечный остров Сицилию и посмотрим, каково было положение там в описываемый период.

Утвердившись у власти, Муссолини повел в 1924 году наступление против мафии. Дуче видел в ней потенциальную угрозу, но главное — он хотел прибрать в казну доходы баронов этой полулегальной организации. В Сицилию был назначен наместником свирепый префект Мори. Он сотнями арестовывал мафьози, сажал их в яму, как зверей. К античным методам пыток Мори добавил достижения века электричества. Но основную часть улова префекта составляли мелкие крестьяне. Уважаемый землевладелец дон Кало, о котором даже пятилетние дети знали, что он возглавляет мафию, по-прежнему жил хозяином в своем поместье. Еще бы! Ведь он посылал деньги дуче, еще когда тот только задумывал свой поход на Рим.

Префект Мори, правда, осмелился было арестовать дона Кало. Но уже через пять дней государственный секретарь прислал срочную депешу о том, чтобы его выпустили. Дон Кало вернулся в родное местечко Виллальба, торжественно встреченный растроганными земляками.

С начала 1943 года союзники медленно готовились к захвату Сицилии. Секретные агенты на острове искали поддержки у населения. Британцы решили делать ставку на аристократов. Что касается американцев, они выбрали иной путь...

В Алжире разведывательными операциями американской армии руководил полковник Анджело Чинотта — фамилия его не оставляет сомнений в итальянском происхождении. Точнее — в сицилийском. Его сотрудники также одинаково хорошо говорили между собой на сицилийском диалекте. Ничего удивительного: их рекомендовал Лаки Лучано.

Нигде не упоминается о каком-либо писанном контракте между высокими договаривающимися сторонами. Но тем не менее условия были оговорены. Прежде чем баржи с морской пехотой подошли к сицилийским берегам, мафьози получили обещание полной свободы действий в случае успеха операции. Что касается Лаки Лучано, то он получал просто свободу.

10 июля 1943 года согласно выработанному плану силы союзников высадились на южном и юго-восточном побережье Сицилии. Один плацдарм заняли американские войска, другой — англо-канадские подразделения, усиленные солдатами «Свободной Франции». И вот примечательный факт: англичане и канадцы натолкнулись на сильное сопротивление. Им потребовалось пять недель, чтобы дойти до Мессины, Потери исчислялись тысячами человек.

Если мы взглянем на карту, то увидим, что американцам достался более трудный участок. Им предстояло очистить гористый центр острова, где были сильные укрепления, взять Палермо, потом повернуть на восток к Мессине. Маршрут был нелегкий. Но уже семь дней спустя американцы достигли цели, пройдя весь остров с юга на север. 7-я американская армия двигалась, не встречая практически сопротивления. Генерал Паттон сказал впоследствии, что «это был наш маленький блицкриг».

Логически американцев ждали тяжелые бои, особенно в гористом районе Каммараты. Здесь итальянские и немецкие части держали под обстрелом единственную дорогу. В Каммарате была сосредоточена артиллерийская бригада, несколько зенитных батарей, батальон немецких танков, укомплектованный «тиграми». Историк Норман Льюис подчеркивает, что во главе группировки стоял полковник Салеми, известный своей фанатической преданностью Муссолини. Обилие укреплений, бетонных дотов грозило превратить Каммарату в «подобие Монте-Кассино» (1 Укрепленный немцами район в Средней Италии, где в 1944 году союзники понесли значительные потери. — Прим. ред.).

Но Каммарата расположена по соседству с Виллальбой. А в Виллальбе жил дон Кало. Это обстоятельство существенно изменило ход событий...

Четыре дня спустя после высадки — 14 июля 1943 года — над Виллальбой появился самолет «пайпер-каб» без опознавательных знаков. Он прострекотал над деревней, потом зашел на второй круг. Женщины кинулись хватать детей, чтобы спрятать их за толстые стены домов. Но самолет не собирался сбрасывать бомбы. От него отделился парашют с пакетом. Ветром парашют отнесло на Каммарату. Какой-то солдат подобрал пакет и отдал его капралу Риколли. Тот развернул бумагу.

В пакете был желтый шелковый платок с большой черной буквой «L». Ничего больше.

— Да, да, это случилось четырнадцатого июля сорок третьего года, — рассказывают старожилы Виллальбы. — С неба пришел пакет. И мы уже знали, что американцы — наши друзья.

Откуда? Платок явно нес в себе какое-то известие. Но какое? Капрал Риколли этого не знал.

На следующее утро самолетик вновь появился над Виллальбой. И вновь сбросил на парашюте пакет. На сей раз он опустился в деревне. Пакет тут же принесли к воротам дона Кало. Он-то знал, что означает «L» — это была весточка от Лаки Лучано.

Генерал мафия

В тот же вечер оборванный крестьянин верхом на муле покинул деревню. Он должен был передать американскому полковнику Чинотте, что дон Кало самолично встретит передовые части 7-й армии и проведет их сквозь опасную зону.

Сцена, которая разыгралась на рассвете 20 июля на площади Виллальбы, могла бы показаться странной для непосвященных глаз. Из проулка осторожно выехали три американских танка. На башне головного развевался флаг. Это не был звездно-полосатый американский флаг. Просто желтое полотнище с большой черной буквой «L».

Машина встала. Из люка вылез американский офицер. Дон Кало не торопясь двинулся ему навстречу.

Он был, как обычно, в рубашке с закатанными рукавами и подтяжках. Большой живот колыхался при ходьбе. Дону Кало было шестьдесят шесть лет, седые волосы и приветливое лицо делали его похожим на доброго дедушку. Только глаза закрывали черные очки — роскошь в Виллальбе. Он минуту пристально вглядывался в американца, потом так же неторопливо вытащил из кармана желтый платок, помеченный черной «L». Американец вежливо осведомился, не помочь ли дону Кало влезть в танк. (По случайному стечению обстоятельств офицер великолепно изъяснялся на сицилийском диалекте.) Тот покачал головой и сам поднялся в машину.

На следующий день — 21 июля — две трети личного состава укрепленного района Каммараты отсутствовали на позициях. Как показали впоследствии пленные итальянцы, ночью к ним явились мафьози со свертками гражданской одежды и сказали, что американцы обошли позицию и их положение безнадежно. Уйти сейчас, переодевшись, — единственный шанс на спасение.

Что касается полковника Салеми, то еще днем накануне, когда он проходил мимо здания мэрии Виллальбы, его зазвали туда, связали и заперли в подвале. Итог: американцы прошли Каммарату без выстрела, не потеряв ни единого человека.

Дон Кало провожал 7-ю армию до местечка Черда. Дальше путь танкам показывал его племянник. А посыльные дона Кало заспешили дальше.

Стоит поразмыслить над следующими строками из книги американского историка Нормана Льюиса: «Без сомнений, мафия расчистила путь американцам, в то время как англичане и канадцы вели тяжелые бои на склонах Этны: лишь после трех недель боев они достигли Мессины. В зоне же наступления американской армии продвижение шло быстро и без пролития крови, к вящему удовлетворению всех».

Дон Кало мог со спокойной душой возвращаться в Виллальбу; односельчане радостно встречали его. А вскоре американский комендант публично назвал его с одобрением «генералом Мафией». В тот же день на площади Виллальбы майор Бир, уполномоченный американского командования по гражданским делам, назначил дона Кало «администратором освобожденного района с неограниченными правами». В качестве подарка при вступлении в должность друг Лаки Лучано получил от американцев два грузовика, трактор и цистерну бензина. Полученный транспорт тут же пошел для создания широчайшего «черного рынка».

Дальше — больше: поставленный «следить за порядком» дон Кало получил оружие для своих «милиционеров»-мафьози. Настали золотые денечки. Полным ходом подручные дона Кало переправляли продовольствие и медикаменты, украденные с американских военных складов, в Италию. Пропуска и рекомендательные письма открывали им дорогу. Военные патрули козыряли машинам дона Кало, перевозившим ворованное. Условия договора были соблюдены...

Последняя чашка кофе

Ну а что же герой нашего рассказа — Лаки Лучано? Не успела закончиться война, как губернатор штата Нью-Йорк удовлетворил ходатайство о помиловании заключенного Лучано. В документе было особо подчеркнуто, что кандидат на досрочное освобождение «внес жизненно важный вклад в военные усилия страны». В свое время — в 1936 году — прокурор Томас Дьюи, требуя сурового приговора для Лучано, сказал, что «сегодня на скамье подсудимых находится один из самых мерзких преступников, когда-либо представавших перед правосудием». Теперь тот же Томас Дьюи, только ставший губернатором, подписал постановление об освобождении «примерного заключенного Лучано, доказавшего свое искреннее раскаяние».

9 февраля 1946 года Лучано выслали из США в Италию. Ему предстояло жить в Неаполе под наблюдением полиции. Друзья и соратники пришли пожелать боссу счастливого пути, все честь по чести. Была даже пресс-конференция. Лучано отечески глядел на остававшихся в Америке собратьев, махал им рукой, обещал писать. На пристани царил образцовый порядок: мафия давно уже контролировала нью-йоркский порт.

В Неаполе Лучано повел тихое существование. В течение пятнадцати лет его имя не всплывало в связи с операциями мафьози. Официально он жил на ренту с состояния, вложенного в некий бизнес в Соединенных Штатах. Но люди посвященные знали, что человек, оказавший услугу американскому военному ведомству, никоим образом не удовольствовался тихими пенсионными радостями. Лучано был одним из инициаторов создания «моста наркотиков» — подпольного пути, ведшего с Востока через Италию в США, пути, по которому за океан доставлялись героин и гашиш. Его богатые связи по обе стороны океана оказались как нельзя кстати. Правда, говорили, что с годами он становился еще менее сговорчивым, чем раньше...

27 января 1962 года Счастливчик — Лучано, как обычно элегантно одетый, прибыл в аэропорт Неаполя встречать прилетавших из Америки друзей. В зале ожидания он заказал чашечку кофе. Официант почему-то задерживался. Лучано раздраженно повернулся к стойке. Тотчас же гарсон с виноватой улыбкой поставил напиток на стол.

Лучано сделал несколько глотков и медленно сполз на пол.

Похороны Лаки Лучано были грандиозными. Короли мафии, вынужденные при жизни вести более или менее незаметное существование, только после смерти обретают полагающийся их рангу почет. Сотни венков, десятки черных лимузинов. Несколько операторов снимали процессию на кинопленку. Как заявил представитель американского Бюро по борьбе с наркотиками Мартин В. Дайзингс, «на похоронах нас очень интересовали друзья Лаки. Их оказалось больше, чем значилось у нас в картотеке».

Ален Деко, французский журналист

Перевел с французского Б. Тишинский

(обратно)

Глиняные небоскребы Хадрамаута

Белый город Мукалла

Сказкой из «Тысячи и одной ночи» встает над синим заливом Мукалла. Многоэтажные здания пепельно-белесого цвета с узкими высокими окнами поднимаются ярусами по крутым безжизненным склонам. А на гребне горы в струящемся, раскаленном воздухе плывут йеменские сторожевые башни.

Ты входишь в лабиринт узких улочек, где подчас не разойтись двум ослам с поклажей, и оказываешься как бы на дне колодца, так высоко над тобой небо. Поворот, подъем, закоулок. Здания с первого взгляда кажутся столпившимися в беспорядке, но это только на первый взгляд: легкий прохладный ветерок напоминает, что Мукалла построена так, чтобы ее насквозь продувал морской бриз.

В малюсеньких кофейнях бородатые мужчины тянут крепчайший чай с молоком. В кузне без стен блестящие от пота кузнецы куют наконечники для сох, большие рыболовные крючки и кинжалы. Грохоту кузнечных молотов вторит деликатный перезвон молоточков ювелиров, их мастерские рядом с кузней, и здесь чеканят пояса, серьги, браслеты, ножны. Неподалеку снуют возле чанов, где мокнут шкуры, темнокожие полуголые кожевники.

Улицы-ущелья полны народу. Стремительным шагом проходят бедуины — обнаженные по пояс, в коротких черных юбках, с кривым кинжалом на поясе. Бедуины невысокого роста, сухие и мускулистые, у них негустые бородки, длинные волосы схвачены плетеной кожаной веревкой. Они проходят сквозь толпу, не глядя ни на кого, а за ними, поотстав на два шага, идут их пестро одетые жены с открытыми лицами. На лбу, щеках и подбородках бедуинок выведены зеленой краской узоры. Проскальзывают, прижимаясь к стенам, горожанки в темной чадре, закутанные во все черное, открыты лишь ступни ног, выкрашенные хной.

Жен воинов узнаешь по красной чадре с черными нашивками. Крестьянок — по оранжевым накидкам. Но больше всего в толпе мужчин-горожан в разноцветных юбках и рубашках.

Толпа заполняет улицы, затопляет площади, гортанный говор заглушает шум моря. Поворот, подъем, закоулок. Хрустящий песок под ногами. Запах пряностей, полусгнившей рыбы, верблюжьего помета, пыли. Добавьте ко всему этому довольно прямую центральную улицу, тускло освещенную по вечерам электричеством и неоном, гудки автомобилей, заунывную арабскую музыку, рвущуюся из сотен транзисторов, два-три кинотеатра и бесконечные ряды лавчонок — и вот вам самое краткое описание Мукаллы, порта и столицы пятой провинции Южного Йемена, в недавнем прошлом таинственного Хадрамаута...

Хадрамаут, хотя и лежал он совсем неподалеку от больших торговых дорог, был открыт европейцами сравнительно недавно. Первым проник сюда немецкий путешественник Адольф фон Вреде. В 1843 году он добрался до города Хурейба в Вади-Дуан. При этом он едва не поплатился жизнью: в оазисе Сиф его чуть не растерзали жители, принявшие его за английского шпиона. Лишь вмешательство спутников-арабов спасло фон Вреде от расправы. В Европе его рассказам о Хадрамауте никто не поверил, может быть, потому, что он объединил в своих записках то, что видел собственными глазами, с фантастическими рассказами, слышанными от других. Например, вроде того, что веревка чуть ли не в сотню метров длиной с привязанным на конце камнем погружается в белые зыбучие пески, как в воду. Дальнейшая судьба путешественника малоизвестна...

Не так-то много исследователей побывало в Хадрамауте после фон Вреде, так что не случайно даже само название княжества, а ныне провинции — Хадрамаут — вызывает споры. Многие исследователи полагают, что название «Хадрамаут» восходит ко времени легендарных обитателей юга Аравии — «хадов», или «адов». Коран рассказывает, что хады бросили вызов аллаху, попытавшись создать райские сады на земле. Аллах не мог оставить такую дерзость без наказания и разрушил города хадов, а самих их превратил в обезьян. На языке библии Хадрамаут называется «Хадыр-Мавэт», что переводится как «Двор смерти». Но есть, однако, и такие исследователи, которые выводят имя Хадрамаут от арабского «хадыр», этим словом обозначают жителей оазисов и оседлых земледельцев.

Когда-то, тысячи лет назад, долину, в которой расположен Хадрамаут, пропилила река, бравшая начало в горах Восточного Йемена. Река текла почти параллельно берегу моря, поворачивала на юго-восток и впадала в Индийский океан. Река постепенно высыхала, и, следуя за уходящей водой, жители долины двигались на запад. Задолго до нашей эры возникли здесь Минейское, Сабейское, Катабанейское и Химьяритское царства. Возникли и исчезли, оставив лишь затянутые песком развалины, и причины их гибели плохо выяснены до сих пор...

Осторожно двигаясь в толпе, я внезапно попал из полумрака улицы на открытое пространство — залитую солнцем площадь перед главной мечетью. Не будь и здесь спасительного бриза, кажется, что и площадь и людей на ней спалили бы дотла беспощадные лучи.

Я остановился у решетчатой ограды мечети и заглянул во внутренний двор. Поколебавшись, как отнесутся люди к тому, что я, «неверный», зайду в мечеть, — ведь хадрамаутцы испокон века известны религиозным фанатизмом, — я снял обувь. В мечети царили полумрак и прохлада. Люди не обратили на меня особого внимания, двое-трое подняли на меня глаза скорее равнодушно, во всяком случае без всякой враждебности, и лишь один невысокого роста старик — муфтий устремился ко мне.

Внутри мечеть производила впечатление очень древнего здания, значительно более древнего, чем могло показаться со двора при взгляде на ее свежепобеленный фасад. Не могли ли здесь сохраниться какие-нибудь древние рукописи или хроники? Конечно, вряд ли муфтий откроет незнакомцу доступ к хранящимся здесь книгам (если они хранятся, разумеется), но почему бы не попытаться? Наши сведения о Хадрамауте скудны, изданные крошечными тиражами полукустарным способом арабские книги давным-давно стали библиографической редкостью, но ведь как-никак на Востоке книги скапливались веками именно в храмах.

Но в самой мечети ни книг, ни рукописей не оказалось. Муфтий, отнесшийся к моему интересу вполне сочувственно, посоветовал зайти в книгохранилище.

Книгохранилище располагалось поблизости — в небольшом доме за мечетью. Согбенный годами библиотекарь, с седой щетиной на щеках, встретил меня не слишком дружелюбно.

— Мы не продаем рукописи, уважаемый господин, — категорически заявил он.

— Я и не собирался ничего покупать, — сказал я ему, — только посмотреть, познакомиться.

Библиотекарь стал поприветливее и вынул из шкафов толстые фолианты летописей Хадрамаута, которые хранились здесь в единственном экземпляре. Часов пять просидел я в библиотеке, разбирая замысловатые почерки летописцев. Многое осталось мне непонятным, поскольку рукописи оказались разрозненными. Самые ценные из них, сказал библиотекарь, скупили и вывезли англичане.

На некоторые из моих вопросов он попробует ответить сам.

— Может быть, вечером? Вы свободны? — спросил он.

Мы договорились с библиотекарем о встрече, и я вынырнул из прохладной полутьмы книгохранилища в раскаленную, слепящую глаза белизну площади.

Времена и нравы

Рыбаки, темнокожие, похожие больше на сомалийцев, чем на арабов, выволакивали на берег из лодок-самбуков крупных, метровых тунцов и королевскую макрель. Тут же разделывали их под сваями рыбного рынка и тащили наверх, туда, где кипел рыбный аукцион. А неподалеку от берега, там, где навечно сел на камни какой-то пароходик саудовской компании, кружились в причудливом хороводе деревянные самбуки. На суденышках такой же конструкции, только больше размером, арабы Южной Аравии много веков назад избороздили чуть ли не весь Индийский океан, раскидав по его берегам поселения.

Я встречал их и в Африке — в Судане, в глубине сомалийской саванны, и даже в Сингапуре.

Было это незадолго до приезда в Хадрамаут. Бродя по сингапурским улицам, увешанным бумажными фонариками, по переулкам, пропахшим китайским супом, соевым соусом и чесноком, я наткнулся на лавки, где торговцами были не похожие ни на кого из окружающих невысокие горбоносые люди. До меня донеслась арабская речь, и я сам обратился к торговцам по-арабски, чем привел их в несказанное удивление. То были хадрамаутцы...

Когда-то в Хадрамауте был распространен такой обычай: молодые люди, главным образом горожане, женились, обзаводились детьми, а затем уезжали на 15—20 лет искать счастья на чужбине. Там многие снова женились и навсегда оставались в далеких краях, но большинство, скопив какие-то деньги, возвращались на старости лет домой.

Тот, кто наживал на чужбине состояние, вернувшись, строил пышный дом, окружал себя слугами и прихлебателями, чтобы прожить остаток жизни безбедно и спокойно. Впрочем, мечты о покое не всегда сбывались: иной раз в пыльных переулках между высокими роскошными дворцами со звоном скрещивались сабли и грохотали ружейные выстрелы — то сводили счеты двое соседей, не видевшие друг друга лет двадцать-тридцать. Возможно даже, что до этой трагической встречи они вообще никогда не виделись, но законы клановой вражды требовали от них мстить даже незнакомым людям за какую-то обиду, истинную или мнимую, нанесенную бог весть когда и бог весть кем. Законы эти не менялись веками в не менявшемся веками хадрамаутском обществе.

Такими же незыблемыми были строгие перегородки, делившие до революции хадрамаутцев на сословные группы, похожие на настоящие касты.

Наверху общественной лестницы стояли сейиды. Все сейиды вели свой род от некоего Ахмеда эль-Муджахира, потомка пророка, переселившегося в Хадрамаут из Басры около 800 года нашей эры. Сейиды держали в своих руках дела религии, духовные суды и школы. Светские правители обычно не вмешивались в их дела. Сейиды никогда не носили оружия, оно им было ни к чему — поднять на них руку считалось смертным грехом.

Светские правители — шейхи и султаны были вождями бедуинских племен. У бедуинов лишь скотоводство, караванная торговля и грабительский набег считались достойными занятиями. Племена бедуинов враждовали между собой, нападали на караваны. Каждый султан и шейх имел и свое личное войско — частью набранное из рабов, частью из наемников. Эти наемники — яфаи тоже составляли отдельную касту. Когда-то их предков пригласили на военную службу правители Хадрамаута, и ремесло воина стало наследственным.

Горожане — купцы, ремесленники — считали себя, как и сейиды, потомками выходцев из Ирака. Тут выше всего стояли купцы. Среди них было больше всего людей светски образованных.

Рабы попадали в Хадрамаут из Черной Африки. Часть их жила в домах хозяев, и когда рабство отменили — это произошло полтора десятка лет назад, а в некоторых районах лишь после революции, — большинство этих рабов остались у своих хозяев, ибо жилось им гораздо лучше рядовых горожан. Другие рабы занимались тяжелым физическим трудом в поле, в порту.

Кроме рабов, такую же работу выполняли ахдамы — каста отверженных. Ахдамы попали в Южную Аравию тоже из Африки (хадрамаутцы убеждены, что ахдамы — потомки эфиопов, обосновавшихся здесь в III—VI столетиях). Уделом этой касты был самый тяжелый труд: дубление кож, стирка белья, вывоз нечистот, работы в каменоломнях и в порту. Они жили за городской стеной и не имели права входить в дома других людей.

Но были люди, стоявшие на этой социальной лестнице еще ниже ахдамов, — бродячие музыканты. Ахдамы, по крайней мере, имели право ходить в мечеть. Музыкантам этого не позволяли.

...Библиотекарь, побритый, одетый, несмотря на жару, в европейский костюм с галстуком, пришел вечером ко мне во дворец. Дело в том, что нас, советских гостей, поселили во дворце бывшего правителя султаната Куайти — одного из нескольких, на которые был разделен Хадрамаут до получения независимости. В султанской опочивальне, продуваемой морским ветром, все поражало размерами: чудовищная кровать, гигантский гардероб, кресла, достойные разве что Гаргантюа.

Во дворце в качестве реликвий хранились султанский трон из литого серебра, сюртук с золотыми эполетами, сабля, подаренная «его величеству» английской королевой, зеркала, китайский фарфор, камин с инкрустациями. И здесь же — одна из любимейших игрушек султана: большая бутылка из-под виски, в дно которой вделан стеклянный колпак, а в нем под музыку органчика крутятся в фокстроте две фигурки. То был подарок последнего английского резидента последнему султану. Султан любил выпить виски с резидентом. Султан вообще любил англичан и чувствовал себя за их спиной очень уютно. Больше всего же он страшился, что наступит день, когда англичане уйдут и он останется с глазу на глаз с собственными подданными.

Но в день, когда это случилось, судьба улыбнулась султану в последний раз: он вовремя успел подняться на судно, плывущее в Индию...

Библиотекарь (конечно же, сейид) оказался знающим человеком. Мы пили чай с тмином и разговаривали о древних рукописях, о новой истории Хадрамаута, которая пишется сейчас, и о том, что напишут в хрониках Южного Йемена в будущем. Я сказал старику, что назавтра мы уезжаем во внутренний Хадрамаут — в Сеюн, Шибам, и библиотекарь посоветовал мне порыться в книжных лавках на тамошних базарах.

Запах мирры

...Дорога через пустыню заняла часов десять. Она пролегала по каменистой равнине, спускалась в пересохшие русла рек, карабкалась на высокие плато, вилась серпентиной по склонам гор. Цвет пустыни был не желтый, а скорее пепельно-бежевый. Пустыня была совершенно бесплодной, лишь иногда попадался колючий кустарник, ветви которого срослись так плотно, что на его верхушке спокойно паслись козы.

Раз мы повстречались с оборванными бедуинами — пастухами. Они подбежали к машине и попросили — нет, не милостыню, а свежей воды. Последние две недели, сказали нам пастухи, они пили лишь козье и верблюжье молоко.

Дорога петляет через глубокие вади, кажется, что мы сбились с пути, хочется выйти из машины, залезть хотя бы на ту вон гору и проверить маршрут. Но тут дорога вырывается на равнину, и прямо перед нами, будто мираж, в заходящем солнце неожиданно возникает многоэтажный белый город.

Мы спустились с плато в главную долину Хадрамаута и очутились в оазисе, поражающем воображение своими размерами.

В разгар лета я впервые увидел в Аравии проточную воду, мы с радостью выкупались, забыв о всех страхах перед болезнями, которые здесь она всегда таит в себе. Вода, финиковые пальмы... только в такие минуты и становится понятным, почему мусульмане свой рай представляют в виде оазиса с густыми деревьями и журчащими, прохладными ручьями. Видимо, для эскимосов рай был бы у жарко натопленной печи.

Мы помчались по хорошо вымощенной брусчаткой дороге, миновали северную столицу Хадрамаута — город Сеюн, утонувший в пальмовых рощах, а еще через полчаса перед нами сказочным видением встал город «небоскребов» Шибам.

Его дома поднимались в вади гигантской квадратной глыбой, состоявшей из десятков соединенных между собой крепостей. Шибам лишен обычной городской стены: массивные фасады зданий образуют неприступную преграду для бедуинов.

Хадрамаутцы называют Шибам «хадрамаутским Манхеттеном». Справедливость требует отметить, что шибамские «небоскребы» стояли задолго до того, как была открыта Америка, А все же сравнение точное — я его оценил, когда увидел в центре города мечеть: белоснежная и изящная, она в окружении небоскребов чем-то напомнила известную всем по фотографиям старую церковь на нью-йоркском Бродвее.

Шибам стоит на скальном основании, а потому ему не страшны грозные сели, которые во время редких, но бурных дождей в горах проносятся по иссохшим вади. Город не мог разрастаться вширь, а потому потянулся вверх. Здесь мне удалось увидеть, как строят дома. Выведя первый этаж из тесаных камней, кладут с небольшим наклоном внутрь кирпичи из глины, смешанной с резаной соломой. Кирпичи эти достаточно прочны и не боятся ничего, кроме дождя. Дождя, впрочем, в этих местах чересчур опасаться не приходится. Для защиты же от тех скудных капель, что выпадают (да и то не каждый год), верхние этажи отделывают гипсом. Нижний, каменный, этаж очень высок, метра три, и узкие его окна напоминают бойницы. Да это и есть бойницы, потому что во время частых еще недавно кровавых стычек враждующие семьи неделями отсиживались в домах, и тогда нижний этаж щетинился ружьями, а то и пулеметами.

Между окнами верхних этажей тянутся от дома к дому веревки: не бегать же за каждой хозяйственной мелочью к соседям с пятого этажа на пятый этаж! А так, вращая деревянный барабан, можно перетащить по веревке завернутую в тряпицу щепотку соли или пачку табаку...

Книжные лавки Шибама, увы, ничем меня не порадовали. Базар был довольно обычен для Южного Йемена: японские, западногерманские, индийские товары, пестрые покрывала, транзисторы, консервы из тунца.

Один из торговцев, оценив на глаз мою покупательную способность, зазвал меня в свою лавку.

— Интересуетесь древностями, уважаемый господин?

— Старыми книгами больше всего.

— Книг у меня нет, но если уважаемый господин почтит меня своим посещением...

Мы поднялись на второй этаж. В жилище полы были чисто подметены, в комнатах постелены циновки или линолеум. Торговец открыл дверь в гостиную и зажег свет. Комната засверкала, как пещера Али-Бабы. Чего тут только не было: кремневые ружья с круглыми прикладами, древние деревянные замки с деревянными же ключами, похожими на гребень, кальяны, пряжки для ремней , браслеты, светильники, сверкающие щиты, медные кружки и ступки для размола кофе, сундучки из меди, сабли, монеты, кинжалы... Многое из того, что здесь было собрано, могло бы, бесспорно, стать желанным приобретением для любого музея.

— Я бы взял в подарок для друга кинжал, — начал я.

— Пожалуйста, — любезный хозяин уже протягивал кинжал, его клинок блеснул «каплей голубого огня», как сказал бы средневековый поэт. На клинке проглядывали сделанные чернью изречения из корана, в рукоятку были вделаны золотые и серебряные монеты, ножны покрывало серебряное и золотое кружево. Стоил кинжал по меньшей мере динаров тридцать.

— Мне бы попроще, за динар...

— Вот совсем простой, без украшений... прошлого века... всего лишь за полтора динара...

Поторговавшись, хозяин уступил кинжал за динар. Кинжал стоил раза в четыре дешевле, но как тут откажешься...

И все-таки кинжал был хорош: простой, без украшений, массивный. На весь Хадрамаут осталось всего несколько человек, которые умеют делать такие кинжалы.

Когда познакомишься с Хадрамаутом поближе, покровы «аравийской экзотики» слетают. Это радостно, потому что XX век приходит сюда школами и больницами, профсоюзными организациями и книгами, водопроводом и автомобильными дорогами. Но это и печально. Мировой капиталистический рынок, ворвавшись сюда со своими железными законами конкуренции, паровым катком прошелся по местным ремеслам, взамен оставив лишь штампованные суррогаты. Спаслись лишь те ремесленники, которые ориентировались на специфический местный и постоянный спрос — производство шляп, корзин, циновок, пряжи,

...На базаре пожилая женщина протянула мне несколько ломких, ноздреватых, пахучих кусочков смолы. Мирра!.. Одно из знаменитых благовоний, которыми столь славилась в древности Южная Аравия!

Плато и горы Хадрамаута и Дофара, лежащего дальше к востоку, несомненно, те самые, которые имели в виду и Птолемей и Плиний, когда писали о стране благовоний в Южной Аравии. Первая египетская экспедиция за благовониями в эти края, о которой до нас дошли сведения, состоялась в XXVIII веке до нашей эры. С тех пор торговля благовониями знала периоды расцвета и упадка. По сведениям Геродота, арабы каждый год преподносили персидскому царю Дарию в виде дани тысячу талантов ладана.

В значительно меньших размерах торговля благовониями продолжалась и в средние века. Марко Поло упоминает, что в порту Шихр (недалеко от Мукаллы) местный правитель собирал богатую дань с торговцев этими ароматическими веществами.

С течением времени торговля благовониями пришла в упадок. Но все же благовония — это, наверное, единственный местный товар, которому не страшна конкуренция.

За высокими домами опустилось солнце. Пустыня, открывающаяся из городских ворот, окрасилась в розоватый цвет, затем стала лиловой и, наконец, черной.

Выглянул месяц, и рога его были обращены вниз — к плоским крышам глиняных небоскребов Шибама.

В вечернем воздухе ноздреватые кусочки смолы пахли печально и нежно...

Алексей Васильев

Хадрамаут — Москва

(обратно)

Дом для бродяг

Окончание. Начало в № 10.

15

На прощание седоголовый друг моего друга посоветовал: смотреть вперед и, следовательно, не плыть в темноте. Палатку ставить повыше, так как скоро должен начаться осенний паводок, который в этом году будет высоким. В устье реки, которая «впадает как из винтовки», пристать к берегу и осмотреться. Может быть, лучше будет спустить там лодку на бечеве.

...От берега я оттолкнулся 13 августа и к закату доплыл до охотничьей избушки, где медведь когда-то слушал «Спидолу».

Избушка стояла на сухом галечниковом берегу под огромными ивами — чозениями. Нары были устланы тальниковыми ветками, печка горела очень хорошо, и между двойными засыпанными стенами бегали мыши. Постепенно они привыкли ко мне и вышли на стол — темно-коричневые зверьки с любопытствующими глазами. Я кинул им корок, мыши корки утащили и пришли снова. Видно, хотели посмотреть на приезжего. На столике горела свеча, в ночной темноте шумели деревья, хрустел валежником кто-то неведомый, кто всегда хрустит по ночам, когда ты один. Я лежал на нарах и, естественно, думал о том, как хороша такая жизнь, когда есть время поразмыслить, не торопясь подумать и так далее. Потом пожалел, что не взял собаку. Но взять ее не было никакой возможности.

За такую дорогу сживешься с собакой как с лучшим другом. Бросить поэтому в конце маршрута ее никак невозможно. Взять с собой также нельзя, потому что в коммунальных квартирах существуют соседи, согласие которых необходимо, и даже если всех убедить в том, что собака — человек очень хороший, то все равно плохо: я очень часто уезжаю из дому, и собаку надо кому-то оставлять. Короче, в темноте избушки, под потрескивание дров в печке, которая распалилась и светила, как домашнее закатное солнце, я пришел к выводу, что надо жить так, чтобы было кому оставить собаку...

Ночью был сильный холод. Когда я вышел на улицу, то ступни леденил иней, севший у порога на гальку. Я подкинул в печку и стал в темноте думать про свой маршрут. До ближайшего жилья — таежной метеостанции — было около трехсот километров, затем около пятисот до устья Реки. При хорошей осени я планировал еще попасть в протоку, на берегу которой когда-то давно стояла база партии, где я был начальником, и тот сезон мы, наверное, не забудем до конца своих дней. Так что хорошо бы там побывать. Такого маршрута должно было с избытком хватить, чтобы вернуть равновесие мыслей и чувств, утраченное в городе...

За ночь на всех березах и на ивняке пожелтели листья. Стволы и листья чозении также были покрыты инеем. Мир был очень прозрачным. На западе выступал Синий хребет.

Ближний хребтик, который чуть ниже избушки обрывался в Реку скалистым прижимом, не был виден из-за кустарника. Я решил сходить на него, чтобы посмотреть Реку сверху.

Дорога шла через заросли чозении, кустики ивняка. Потом начался мшарник. Он был кочковатый, кочки переплетены стелющейся березкой. Выше березок торчали кусты шиповника. Шиповник шел сплошь километрами, и ягоды на нем висели длинные, прозрачные и очень большие. Подлесок казался красным от этих ягод. Кое-где были кусты смородины. Ягоды свисали с кустов огромными гроздьями. Так я и ломился сквозь этот лес, как сквозь огромный склад витамина С.

Дорога шла через высохшие протоки, кое-где заполнявшиеся уже водой осеннего паводка. Потом снова галечная площадка и снова протока. Так до бесконечности. Протоки уходили на юг, как ленты стратегических шоссе, которые вымостили, но не успели залить бетоном. В озерцах у борта долины сидели на воде утки. Они не улетали, а только отплывали к противоположному концу озера.

У подножия хребтика было сыро. С трудом я преодолел нижние метры подъема. Мокрые камни покрывал скользкий мох, и не было видно звериной тропинки, по которой так удобно подниматься, хотя тропинка, несомненно, должна была где-то быть.

Выше яростно верещали кедровки. Я обогнул их треск, так как сквозь кедровый стланик продираться вверх почти невозможно. И сразу попал на тропинку. Тропинка с бараньими и лосиными следами вела вверх мимо тоненьких, чахлых лиственниц. Потом кончились лиственницы, кончилась березка, и начался голый камень, где посвистывал ветер. Я оглянулся. Синий хребет вышел полностью со своими снежниками, оголенными вершинами, красными от увядающей березки распадками и розовым кое-где камнем вершин. Но все-таки, несмотря на многоцветие, он был именно синий и никакой другой.

С вершины я увидел на своем хребтике кекур, и на кекуре полоскался флаг. Часа через полтора я добрался туда. Флагом была ковбойка, привязанная к длинной палке. Ковбойка полоскалась на ветру как победный клич. Человек, который забрался сюда и повесил рубашку, наверное, был веселым парнем.

Отсюда хорошо просматривалась лента Реки, желтые галечные острова и другие хребтики, которые обрывались в нее. Внизу, у подножия, зеленел лосиный выгон с пятнышками озер, куда любят приходить по ночам лоси. Все кругом было чрезвычайно чистым, подернутым легкой дымкой умудренности бытия...

16

На следующий день. Река напомнила старую заповедь о том, что в этих краях нельзя особенно размягчаться. В километре ниже избушки начинался прижим. Я подплыл поближе к скалам, чтобы оценить, трудно ли управлять лодкой возле них. Встречный поток сразу затащил лодку в длинную глухую протоку. Вдоль скал, где была «труба», тянул очень сильный встречный ветер. Попытавшись выйти на веслах, я понял, что это не удастся, и наладил бечеву. Но бечевой можно было дойти только до первого уступа. Дальше скалы уходили отвесно в воду.

Я делал заход за заходом, и каждый раз течение относило обратно. Ничего не осталось после многих часов возни, как переплыть заводь, уйти бечевой вверх по течению и проплыть подальше от скал. День почти кончился. За восемь часов я проплыл что-то около двадцати километров. Кое-как натянув палатку, я залез в мешок. Потом чертыхнулся, вылез и натянул палатку по всем правилам, закрепив где можно борта камнями. Разгрузил лодку, вытащил ее подальше на берег и перевернул. На всякий случай привязал длинным шнуром к ближайшему кусту. Теперь, когда все меры предосторожности были приняты, я спокойно залез в мешок. Проснулся оттого, что горящая сигарета обожгла грудь. Оказывается, я заснул, едва успев прикурить. «Докурю и засну», — подумал и снова проснулся от ожога сигареты. Так продолжалось раза четыре. Наконец, я затушил сигарету, выкинул ее из палатки и отключился мгновенно, как будто выдернул себя из розетки.

...Уже перед утром я слышал, как мимо прошла моторка, за ней вторая, третья. Все они шли на полной мощности двигателя, и рев, отражавшийся от воды, казался особенно громким. Где-то в дальней протоке моторки соединились, гул слился, перешел в некий отвлеченный авиационный рев. И тут, наверно впервые в жизни, в наивной попытке отступничества от века я проклял двигатель внутреннего сгорания и того, кто его придумал.

Вечером я слышал, как моторки с тем же адовым воем прошли обратно другой протокой.

И теперь я твердо знал, что долго их не услышу. Дальше, вниз, совхозные рыбаки не плавали.

Мы остались с Рекой с глазу на глаз. Как будто почувствовав это, перегруженная лодчонка стала лучше слушаться весла. Сильно холодало. Я долго плыл в этот вечер, до самой темноты. На берега давно уже легла ночь, но на реке свет держался. Так я плыл по речному свету, обострившейся интуицией угадывая в тишине топляки, которые могли перевернуть лодку, прижимы с донным течением и заломы, под которые могло затащить. Могу сказать, что я совершенно при этом не думал. Забитая городом интуиция проснулась, и я снова стал тем, кем по, возможно, ошибочному, убеждению родился быть — странником домоторной эпохи.

17

Речное плавание вниз по течению описанию не поддается. Оно состоит как бы из мелких отдельных событий, вплетенных в монотонные дни. Трудно передать напряжение каждого дня и то, как устают от гребли кисти рук, и режущие блики солнца на воде, и минутные вспышки опасности, которые осознаешь, когда опасность уже позади, и берега, заваленные тысячами кубометров леса, и лосей, которые в вечерний час выходят полежать на гальке — ты их вспугиваешь в последний момент, потому что плывешь без всякого шума, чистый индеец из Фенимора Купера.

У одного из прижимов я столкнулся с феноменом, именуемым «кружило». Вода у скал была густо-зеленой от глубины. Я греб в одном направлении и вдруг увидел, что плыву перпендикулярно. И в тот же момент весла как будто уткнулись в резину. Сопротивление лопасти было тугим и сильным. Я поплыл назад, потом вбок с какой-то ужасающей медлительной равномерностью, которая вовсе не зависела от направления и силы гребка. Я бросил грести и увидел, что ничего не изменилось. Попробовал грести изо всех сил и сдвинулся примерно на метр. Лодка равномерно и мертво двигалась по какой-то таинственной траектории. Я покорился судьбе и стал ждать. Выглянуло солнце. Скалы были светло-коричневыми. В одном месте они были испачканы пометом, и, задрав голову, я увидел на приступке огромное гнездо из хвороста. Но птиц не было.

Солнце просвечивало воду, наверное, метров на десять. Я посмотрел вниз и увидел спины плотных упругих рыб, которые метрах в полутора подо мной медлительно передвигались. Спины их также казались зелеными. Я лихорадочно вытащил коробку с блеснами, нацепил на спиннинг и, забыв про кружило, стал блеснить, подергивать блестящую приманку. Но рыбы как будто не видели ее. Я менял блесны одну за другой: большие, зимние, летние, белые, желтые, с красниной и без краснины. По временам блесна наталкивалась на рыбу и тут же отскакивала, как будто рыбы были изготовлены из тяжелого и плотного материала.

В азарте я не заметил, как река вынесла меня из кружила по тем же непонятным законам, и я поплыл вниз, притихший и ошеломленный.

Огромные лиственницы высились по берегам, прямые и точные, как древние афоризмы. Вдали недосягаемо и странно выделялся Синий хребет. И в этот момент я начал понимать Реку. В это понимание входили речной шум, тысячетонные завалы дерева по берегам, наклоненные в воду лиственницы, солнечный свет, хребты, за которыми торчали еще хребты, а за теми торчали новые. Сюда входили и лоси, которые лежали гигантскими тушами на отмелях и, если стукнуть веслом, убегали. Из-под их копыт со шрапнельным свистом летела галька, а рога, чудовищные рога колымских лосей, самых крупных лосей мира, плыли в воздухе тяжко и невесомо, как корона монарха в торжественнейшей из церемоний. И эти проклятые рыбы тоже сюда входили.

Только теперь я понял, почему все говорили о Реке с каким-то оттенком мистического восторга и уважения. Я благословил день, когда решил плыть по ней.

На ночь я остановился у небольшого ручья, который со звоном влетал в реку из зарослей топольника. На коренном берегу стоял мощный лиственничный лес. В темноте его была торная тропинка, по которой, вероятно, выходили с хребтов к реке пастухи. Я пошарил глазами и увидел лабаз, приколоченный на высоте к трем лиственницам. На лабазе стояли ящики, обтянутые брезентом, а сбоку была прислонена сколоченная на живую нитку лестница.

18

Вода поднималась. Это можно было узнать без всяких футштоков по речным звукам. Склоненные в воду деревья, хлопанье которых бывает слышно за километр, теперь стучали чаще и оживленнее. Затопленные сухие кусты издавали пулеметный треск. На перекатах было слышно, как о дно лодки постукивает галька, а на некоторых участках вокруг поднимался шорох, как будто лодку тащили по хвое. Наверное, это лопались пузырьки воздуха.

Река круглые сутки была наполнена звуками. В устье одной из речек я слышал, как кто-то, птичка или зверек, громко жаловался: «А-а, уай, а-а, у-ай!» Потом раздавался щенячий визг и снова «а-а, у-ай1». Может быть, это скулил медвежонок. Дважды я видел медведей на отмели. Они шли, мотая головами, смешные, огромные звери, и, завидев лодку, убегали, как-то по-собачьи подпрыгивая и вскидывая зад.

По ночам вокруг палатки тоже не было тишины. Однажды треск был так громогласен, что я не выдержал и напихал в магазин браунинга пулевые патроны. Треск на минуту затих, потом на опушке чей-то громкий голос сказал: «Бэ-э-уэ», затрещали сучья, и все стихло. Я заснул, так как за день уставал до того, что Заснул бы, наверное, рядом с медведем.

На другой стоянке меня разбудили солнце и странный звук: свистели крылья больших птиц, которые одна за другой пролетали над самой палаткой.

«Глухари! — ошалело сообразил я. — Глухари прилетают на отмель».

Я наскоро зарядил ружье, выпутался из мешка и выглянул в щелку палатки. Я увидел всего-навсего одного глупого старого ворона. Он летал над кострищем, где лежали сковородка с остатками ужина и несколько выпотрошенных рыб. Ворон никак не мог решиться. Он отлетал на отмель, делал круг и снижался к кострищу, пролетая над самой палаткой, и опять делал круг. Наверное, так он летал все утро.

Я высунулся из палатки. Ворон сказал «кар-pa» и негодующе удалился, очень черный и очень желчный.

Чтобы закончить разговор о рыбах, расскажу, как все-таки я начал их ловить. Меня предупредили, что в устье реки, которая впадает за Синим хребтом, живут огромные щуки.

Устье я прозевал, но по местности догадался, что оно должно было быть где-то здесь. Я выбрал крутой торфяной берег, заросший шиповником и голубикой, и попробовал, блеснить. Было на глаз видно, как плавают крупные темные хариусы, стоят в затопленных кустиках пятнистые ленки, которые здесь бывают до восьми килограммов весом, притаились в тени небольшие полосатые щуки. Воистину это была земля рыб. Я начал бросать спиннинг, но интерес рыбы был вялый. Несколько хариусов хватались за блесну, но тут же срывались. Я долго метался по берегу и в довершение всех бед увидел в тени затопленного куста громадную щучью голову. Щука смотрела на меня недобрым черным глазом.

Цепляя самую большую блесну из коллекции, я шептал слова, молитвы, стихи и еще черт знает что. Руки дрожали. Наконец я все-таки нацепил блесну, отошел в сторону и закурил трубку, чтобы успокоиться. Я покурил, сделал вдох-выдох, даже присел и помахал руками. Потом закрыл глаза и припомнил берег и речку, затопленные кусты, утонувшие стволы, о которые мог зацепиться крючок. Припомнив, я вышел вверх по течению и забросил спиннинг так, чтобы блесна прошла сзади щуки метрах в полутора от нее.

Щука не среагировала ни на первый бросок, ни на второй, ни на третий. Я подошел ближе и поднес блесну почти к самому ее носу. Но щука не смотрела на блесну. Она все так же смотрела на меня тяжким, свинцовым, недобрым взором. Потом медленно повернулась и вдруг, дав бешеный водоворот, исчезла.

Я старался убедить себя, что здешние щуки жестки на вкус, что здесь едят только кишочки, которые хорошо жарить. Но все это мало утешает, когда нечего есть.

Я вытер пот, уселся на землю и стал думать. «Что-то не так в основе, — думал я. — Рыбы хоть отбавляй. На блесну не идет, червяков нету. Ягодой будем питаться?» В сомнении я открыл блесенную коробку. В ней лежала самодельная блесна Шевроле, которую тот дал мне перед отплытием. Блесна была просто винтовочной пулей, в которую с одной стороны был впаян загнутый гвоздь от посылочного ящика, с другой — петелька. Я нацепил эту блесну и кинул ее в стремнину под берегом.

К ней кинулся хариус, но, опережая его, из кустарника молнией вылетел двухкилограммовый ленок, и спиннинг в руках согнулся. Через мгновение ленок уже плясал на траве, выгибая тело и сверкая на солнце. Вместе с ленком приплясывал я.

19

На шестой день случайно и, если так можно сказать, без умысла я убил медведя. Не уверен, что надо пояснять это, но скажу, что возраст, когда этим гордятся, уже прошел и вообще медведи глубоко симпатичные звери, если только ты не сталкиваешься с ними нос в нос. До той же стадии самообладания, когда, столкнувшись с медведем нос в нос, ты остаешься спокойным, я не дошел.

Все началось с шиповника... Если искать первопричину. Проплывая мимо обрыва, я заметил огромное даже для этих мест скопище шиповника. Как-то машинально я пристал к берегу, привязал лодку к камню, машинально подергал веревку и так же, точно во сне, полез наверх по плотному, спрессованному галечнику. Вдоль Реки дул упрямый ветер. Я задержался около куста смородины, которая буквально гнулась под огромными кистями, потом перешел на шиповник. Шиповник был чуть кисловат, полон мякоти, а волосистые семечки было очень легко выплевывать. Заросли шиповника тянулись, может быть, на многие десятки километров. Я привстал на цыпочки, чтобы хоть на глаз прикинуть это изобилие, и в метре увидел лобастую голову с дремучими глазками. Медведь коротко и как-то утробно рявкнул. Все было слишком неожиданно.

На ночевку я остановился чуть ниже, где начинались скалы. В скалах торчали желваки конкреций, я тоже их машинально отметил, когда натягивал палатку и поглядывал на них, когда снимал и растягивал шкуру и разделывал зверя. В конкрециях вполне могли быть аметисты, как в знаменитом месте невдалеке от Магадана.

Я лег спать поздно ночью. А утром при ярком солнце пошел к подножию скал, чтобы посмотреть, не вывалились ли конкреции, потому что лезть на скалы было рискованно. Но у подножия был гладкий, поросший зеленой травкой вал и никаких камушков. И опять, как сомнамбула, я сходил за топором, так как геологического молотка, конечно, не взял, и, как был в резиновых болотных сапогах, полез вверх по расщелинке. Грело солнце, но камень скал был приятно-прохладным. И я думал о том, что по глупости порву о какую-нибудь зазубринку носки сапог, где их не заклеишь, а впереди холода, знобящие холода на воде, и думал про то, что есть ли там аметисты, и еще о каких-то пустяках. Вниз я не смотрел, так как знал, что сразу станет страшно, и тогда все пропало. Потом нога сорвалась, и руки тут же сорвались с выступа. Я успел только отшвырнуть топор в сторону и другой рукой отпихнуться от скалы, чтобы не ободрать лицо.

...Очнулся в палатке. Я лежал на спине, на полу. Вход не был застегнут, мешок лежал рядом, на улице шел дождик, и спина была мокрой. Мягко гудел затылок. Наверное, затылком я и ударился о спасительный травяной валик у подножия. Очень сильно болела спина, всей плоскостью, и соображалось туго. Я понял, что лежу давно, так как полез при солнце, сейчас был дождик, неизвестный час дня. Часы стояли.

Я выбрался из палатки. Лодка почти стояла на плаву, хотя я вытащил ее высоко. Медвежьей туши, которую я положил в воду, чтобы она хранилась подольше, не было.

«Может, приснилось мне все это?» — тупо подумал я и пошел к тому месту, где растягивал на колышках шкуру. Шкура была на месте.

Потом я сходил к скале и нашел топор. Значит, ничего не приснилось. Значит, просто расплата за зверя, который, может, и не собирался нападать, а рявкнул от ужаса.

Дождик шел холодный, и ветер по временам прыгал порывами с севера. Порывы были сильные. Наверное, от сотрясения в голове у меня что-то перестроилось, и вдруг я почувствовал себя тем парнем, каким был десять лет назад. И еще почему-то испугался, что у меня воспаление легких. Когда-то на острове Врангеля я схватил воспаление легких, и это время осталось в памяти как время, когда ничего не помнишь. Надо было плыть к людям. До метеостанции оставалось километров сто пятьдесят.

Я очень опасался потерять сознание, но все-таки чувствовал себя прежним, когда ничего не боялся. Во всяком случае, пока есть палатка, спальный мешок, ружье и патроны. Это Река платила за то, что на нее приехал.

Я загрузил лодку. Ветер становился все сильнее, начинался снег. Мне очень хотелось скорее уплыть с этого места. Кисти рук сильно мерзли. В аптечке у меня были только марганцовка, и йод, и еще была мазь от комаров — диметилфталат с вазелином. Я смазал ею руки, и стало легче.

Конечно, это было глупостью — плыть одному. Все-таки техника безопасности, которую нам так вдалбливали в голову, на что-то существует. «Восемьдесят семь процентов несчастных случаев происходит из-за нарушения техники безопасности». Я это помнил, как помнил и сводки о случаях по Министерству геологии, которые нам зачитывали.

На реке ветер был еще сильнее. Я натянул кухлянку и поверх нее штормовку. Но секущий дождик, сменившийся вскоре снегом, быстро промочил штормовку, затем кухлянку. Там, где встречный ветер шел по руслу реки, лодка почти не двигалась. Вырванные с корнем деревья плыли вниз, обгоняя лодку, так как у них почти вся поверхность была под водой и ветер им не мешал. Было бы хорошо уцепиться за одно из них, но это было опасно. Дерево могло зацепиться, и тогда струя сразу подожмет лодку, перевернет ее.

Сверху я натянул еще одну кухлянку, верхнюю. Но и она промокла насквозь, и я прямо подпрыгивал от холода на мокром сиденье.

Я пристал к берегу. Ветер здесь прыгал сверху. Руки не слушались, и я извел коробку спичек, прежде чем развел костер. Но костер тут же затух. Я чертыхнулся от злости на себя. Есть нерушимое правило: чем медленнее ты будешь разжигать костер, тем быстрее он загорится. Я нашел в лесу сухую тальниковую ветку и сделал из нее «петушка» — комок из стружек. Потом заготовил еще двух «петушков» потолще.

Костер загорелся. Я повесил над ним штормовку и одну из кухлянок. А на тело натянул сухой свитер. И вдруг обнаружит, что не помню, как привязал лодку. Похолодев от ужаса, кинулся к реке.

Но лодка была привязана прочно: двойным узлом к стволу ивы и еще страховочно к поваленной лиственнице. Сработал автоматически.

Вернувшись, я обнаружил, что от штормовки остался один рукав и карман, где в металлической коробочке и целлофане лежали документы, деньги. Везет!

Потом снова плыл по реке. Вода была свинцовой, и ветер не давал плыть. Оглянувшись, я увидел в двух-трех километрах скалу, с которой упал, и место, где разжигал костер.

Смытые лиственницы теперь летели мимо меня, как торпеды. А снег все так же шел под очень крутым углом навстречу. Есть две заповеди, когда маршрут не получается: «жми что есть силы» и «остановись». Сейчас было явно место второй заповеди. Остановиться. Поставить палатку. Натаскать как можно больше дров. Сварить очень сильный обед. Залезть в мешок и переждать.

Так я и сделал.

20

Я не очень удачно выбрал место стоянки. Лодку привязывать было не к чему. Вдобавок она опять разбухла и сильно текла. Я заносил то нос, то борт и оттащил ее максимально далеко от воды, потом засыпал дно лодки галькой и поставил палочки, чтобы мерить уровень воды. Я возился с лодкой часа два, а затем еще приходил проверять. Лишаться лодки было нельзя. Я был на острове. Найти же исчезнувшего человека среди тысяч этих поросших островов почти невозможно даже с вертолета.

Потом я наносил дров. Натянул палатку так, что она звенела. Постелил медвежью шкуру и заварил крепчайший и очень сладкий чай. Варить было нечего, и я даже не шел искать зайцев. Есть объективный закон природы — когда исчезают продукты, автоматически исчезает и дичь. Надо просто переждать момент невезухи.

В истовой добродетели я вывесил кухлянки не к огню, где они могли быстрее высохнуть, но где их сушить не положено, а на ветер. Над ними устроил навес из запасного куска брезента, приготовленного на парус в низовьях. Затем, решив, что именно сейчас и есть крайний случай, я открыл банку сгущенки — неприкосновенный запас. Потом выпил чай, залез в мешок и подумал о том, что если я все-таки не схватил воспаления легких, то жить можно в любую погоду.

Над головой скрипели чозении, и палатка все-таки протекала. Но тут уж ничего нельзя было сделать, кроме вывода — не брать впредь непроверенные палатки и выкинуть по приезде домой синтетический спальный мешок.

21

Через сутки небо стало ясным. Ледяной ветер так же дул вдоль реки.

По тому, как стукало сердце и с каким трудом я дотащил лодку до воды, обдирая гудрон о гальку, я понял, что порядком ослаб. Потом я загрузил лодку. Река была мутной и текла очень быстро. Деревья плыли теперь почти непрерывно, деревья, сухие валежины, как взмахивающие руки тонущих...

Спина, где верхушки легких, сильно болела, и болели мышцы рук — наверное, я перестарался позавчера.

К полудню ветер усилился, стало совсем ясно, и вышло солнце. Я держался главной струи, где течение все-таки пересиливало.

За одним из речных поворотов я увидел заваленные снегом горные хребты. Хребты сверкали под солнцем, и небо над ними было ослепительно синим. И всюду была тайга лимонного цвета.

Я видел, как рушились подмытые берега и как медлительно падали в воду огромные лиственницы. Некоторые стояли, угрожающе накренившись, и под ними я проплывал, боясь взглянуть наверх, чтобы не нарушить равновесие материальностью взгляда. Все-таки одна из лиственниц ухнула за лодкой и добавила воды, которой и так было в лодке по щиколотку.

Чем дальше, тем стремительнее становилось течение, и по очертаниям гор я знал, что скоро устье реки, которая «впадает как из винтовки». То тут, то там вспыхивали водовороты, где лодка начинала колебаться с борта на борт, как будто центр тяжести вынесли на высокий шест. Над рекой стоял неумолчный шум воды.

Я увидел излучину, которую никогда не забуду. Высокий галечный берег здесь уходил изгибом, и струя воды била прямо в него. Берег с мачтовыми лиственницами осыпался на глазах. Огромные лиственницы кренились и падали в воду медленно и беззвучно, вздымая тонны воды. За ними виднелся край заваленного снегом хребта и синее небо над ним. Встречный ветер резал лицо.

С отрешенным восторгом я подумал, что если суждено погибнуть, то хорошо бы погибнуть, как гибли эти деревья, — это была бы чистая, нестыдная смерть.

Затем река разлилась, и я увидел справа желтый бешеный поток воды, который несся вниз рядом с Рекой.

Это было устье, и от устья до метеостанции оставалось километров тридцать. Надо было только разыскать избушку в хаосе воды, островов и сметенного паводком леса.

22

Метеостанция, судя по имевшейся у меня карте, стояла на левом, коренном, берегу Реки, у подножия длинного и низкого хребта.

Я все время выбирал левые протоки, чтобы как можно ближе подойти к коренному берегу. Поздно вечером я очутился в старице, видимо соединявшейся с главным руслом только в высокую воду. Течения здесь почти не было. По берегам росли чахлые лиственнички. Было очень тихо. Где-то вдалеке, справа, стоял неумолчный грохот, точно трясли огромное решето с камнями. Я все плыл и плыл по черной зеркальной воде. Лиственнички исчезли, и начался темный мокрый ольшаник, стоявший непроходимой стеной по обеим сторонам протоки. Хребет справа уже почти кончился. Я понял, что проскочил метеостанцию. И думать было нечего найти ее пешком.

Уже спустилась ночь. Но на берегу не было места, где можно поставить палатку. Был и затопленный кустарник, черный, замшелый, и неподвижная вода. С воды взлетали выводки гагар. Они долго разгонялись для взлета. Взлетев, гагары делали круг над лодкой. Я слышал свист крыльев и знаменитый гагачий вопль, от которого сходили с ума путешественники прошлого.

Солнце еще держалось на гребне хребта. Он был красный. И тут я увидел лебедя. Лебедь летел высоко над этой неизвестно куда ведущей протокой, летел медленно и как-то торжественно. Его еще доставал свет ушедшего за кустарники и тайгу солнца, и лебедь тоже был красным. Красный лебедь и красный горный хребет над черной тайгой.

С трудом я нашел выемку в кустарниковой стене, где можно было поставить палатку. Я приткнул лодку и посмотрел на часы. Получалось, что я просидел в лодке без передыха часов десять. Впервые со дня отплытия я захотел увидеть кого-нибудь из людей. Покурить, перекинуться словом.

И точно в ответ на это мое желание раздался металлический удар, видно, кто-то ударил по железной пустой бочке, потом я услышал приближенный плотным воздухом голос, ответ, и тут же затарахтел движок. В жизни я не разбирался в двигателях, но голос движка узнал, как голос друга. Это был двигатель для зарядки аккумуляторов, который применяется на «полярках» и метеостанциях.

Я выстрелил. В ответ также услышал выстрел.

23

Четверо мужчин стояли у берега протоки. Они были в ватных куртках и тапочках на босу ногу. Несколько серьезных псов заливались лаем.

А теперь я скажу, почему походная палатка иногда кажется более надежным убежищем, чем городской дом. Потому что в палатке ты прежде всего рассчитываешь на живую силу: свою и товарищей. Камень же городских зданий мертв, но дает иллюзию, что можно на него положиться...

Дружеские руки вытащили лодку на берег вместе с грузом. Псы кончили рычать и нерешительно замахали хвостами.

Мы прошли в бревенчатый низкий домик. Горела лампа. Дышала теплом печь, и был ритуал, с которым ты встречаешь вернувшегося товарища и с которым он встречает тебя: сухие носки, чай и так далее.

На этом, собственно, можно бы кончить рассказ о Реке и о том, почему я на ней очутился. Щелкнул некий невидимый механизм, и на счетчике выскочил вывод о том, что все пока идет правильно и что я не сбился с дороги в глухую протоку.

Закончить же этот рассказ мне бы хотелось стихами Славы Птицына, потомственного метеоролога и таежника. Стихи его кажутся мне непосредственным ответом на многие вопросы, мучающие нас в бессонные городские ночи, а также лучше меня расскажут о четырех парнях, и сегодня живущих на этой метеостанции. Слава писал эти стихи только для себя. Но использовать их он мне разрешил.

Синеет даль обветренной тайги,

Кровавые лоскутья на закате.

Лентикулярисы плывут, как пироги,

Вода студеная на перекате.

Фырчит, как тетерев, смоленый котелок.

Чайку глотнешь — и холод нипочем.

Ночь пронесла дырявый свой мешок,

Алмазы яркие роняя в чернозем.

Попив чайку, перемещу костер,

На место теплое кладу ветвей охапку —

Их парный дух и пряней и остер.

Под голову — потрепанную шапку.

Встает передо мной родной отцовский дом,

И сын, и ты, со сна полуодета,

Сон обнимает бархатным крылом,

Уносит в царство радости и света.

(Лентикулярисы — разновидность облаков (латин.).)

24

Утром над тайгой действительно было «царство радости и света». В этот день началось бабье лето — время заморозков, залитого желтым сиянием мира и щемящего сознания быстротечности дней, потому что дни эти идут, а хотелось, чтобы так было вечно. Слава Птицын показывал мне хозяйство станции, и тут я увидел этот совершенно новенький дом бледно-голубого цвета. По неизвестной причине я не заметил его ночью. Он был совсем новый, даже стружки вокруг него не пожелтели.

— Это что? — спросил я.

— Заботы начальства. Решили, что старый дом уже стар, вот осенью привезли самолетом новый. Мы в нем не живем.

— Почему?

— В старом привыкли. Там рация, печь, вообще...

— Да-а, к жилью привыкаешь, — откликнулся я.

— Или мало ли кто вниз по реке поплывет. Или вверх. Или просто захочет пожить и подумать. Вот ты, например.

— Часто проплывают?

— За три года ты первый.

— Нет, выходит, бродяг?

— Желание странствовать не профессия, а склонность души. Она или есть, или ее нет. У кого есть, тот уж изменить не может. У кого нет, тому незачем. Как считаешь?

— Что тут обсуждать-то? Так и есть, — согласился я.

Мы уселись на крыльце и вдумчиво закурили. Подошли собаки и, тихонько повизгивая, начали что-то объяснять Славе.

— Ничего, ребята, сегодня не выйдет, — сказал им Слава, и собаки улеглись. Один рослый черно-белый красавец поразмыслил и положил голову мне на войлочные шлепанцы, в которых я вышел из дома.

Так мы и сидели в единении собачьих и человеческих душ. Кругом была тайга и желтый свет бабьего лета, когда жалеешь о быстротечности дней.

Олег Куваев

(обратно)

«Блат за облаками»

В тот день Смит вовсе не собирался летать. Он заехал на авиационный завод компании «Норс Америкэн», что в Калифорнии, только для того, чтобы написать отчет о самолете, который испытывал накануне. Моросивший с утра дождик внезапно прекратился, и лучи солнца заиграли на фюзеляжах новеньких «супер сэйбр», стоявших на заводском аэродроме. Диспетчер предложил Джорджу испытать № 659, только что сошедший с конвейера, и летчик решил «немножко размяться». Смит даже не переоделся, только поверх костюма натянул комбинезон.

Близ Лагуна-Бич опять начал моросить мелкий дождь, внизу повисла сплошная серая пелена туч. Смит стал набирать высоту, скорость достигла звуковой, а затем сверхзвуковой. На высоте приблизительно в 37 тысяч футов, когда Смит перевел самолет в горизонтальный полет, отказала система управления.

«Я проделал все, что предписывает инструкция, — рассказывал впоследствии летчик, — безуспешно. Машина свалилась в пике. Я включил рацию и успел крикнуть: «Я — 6591 Управление отказало!»

С пронзительным воем «супер сэйбр» несся по вертикали к земле со скоростью почти 800 миль в час.

«Остаться в самолете? Верная смерть! Выброситься при сверхзвуковой скорости? Тоже самоубийство, хотя все же есть один шанс на миллион, — лихорадочно соображал я, сидя в кабине, — продолжает свой рассказ Смит. — И я решил прыгать с парашютом. Больше я ничего не помню».

К счастью, пулей вылетевший из кабины пилот потерял сознание и не почувствовал той жесточайшей пытки, которой подверглось его тело. Вес Смита мгновенно увеличился до 8 тысяч фунтов, глаза вылезли из орбит. Страшный удар по животу и груди вызвал сильнейший прилив крови к голове. Мощный поток воздуха сорвал шлем и кислородную маску, оторвал кончик носа.

Некоторое представление о ярости, казалось бы, безобидного воздуха, который трепал беззащитное тело пилота, дают такие цифры. Ураган со скоростью 100 миль в час давит с силой в 120 фунтов на квадратный фут. На тело же Смита обрушился удар десятка ураганов — 1240 фунтов на квадратный фут!

Через две секунды после того, как Джордж Смит выбросился из обреченного самолета, автоматическое приспособление открыло его парашют. Инженеры завода «Норс Америкэн» вычислили, что в тот момент, когда Смит покинул кабину, самолет находился на высоте 6500 футов. Если бы летчик колебался еще две секунды, то, учитывая скорость пикирования, его парашют не успел бы раскрыться над поверхностью воды.

Далее начинается вторая глава истории этого невероятного приключения. В то время когда Смит на высоте семи миль над Тихим океаном безуспешно сражался с заевшими рычагами управления, небольшая яхта «Белебес» пробиралась под дождем к берегу. Владелец яхты, лос-анджелесский юрист Мэлвин Саймон, выехал на рыбалку с пятнадцатилетним сыном Робертом и другом Артом Бекеллем. Внезапно раздался оглушительный взрыв, гигантский фонтан воды поднялся в воздух приблизительно в двухстах ярдах от кормы суденышка, чуть не перевернув его.

«Я решил, что мы попали в зону учебной стрельбы кораблей военно-морского флота, — рассказывает юрист. — «Скорей, скорей отсюда!» — крикнул я моим спутникам. И тут Роберт схватил меня за руку: «Смотри, папа!» — взволнованно закричал он».

Из-за туч показался изорванный парашют. Под ним висело неподвижное тело человека. Схватив бинокль, Саймон увидел, что на трупе — он имел все основания полагать, что пилот был мертв, — не было ни ботинок, ни носков. От одежды неизвестного остались одни клочья. Из носа, ушей, ран на лице и ногах лилась кровь.

Саймон моментально направился к месту падения пилота. Через пятьдесят секунд, после того как тело Смита упало в воду, быстроходная яхта была уже около него. Полумертвого от шока и ранений пилота доставили в больницу в Ньюпорт-Бич. Пять дней он находился между жизнью и смертью и в бреду кричал: «Не бейте меня о каменную стену!» Когда же Смит пришел наконец в сознание и вновь мысленно пережил катастрофу, он впал в тяжелейшую депрессию. Много дней Смит испытывал постоянные острые боли и был слишком слаб, чтобы двигаться.

Однако выздоровление, хотя и медленно, все же наступило. К великому изумлению врачей, зрение пилота восстанавливалось и наконец стало нормальным. Через три с половиной месяца после несчастного случая его выписали из больницы. Сейчас Смит чувствует себя хорошо, хотя иногда немного побаливают колени да глаза болезненно реагируют на чересчур яркий свет.

Однако спустя некоторое время Джордж Смит успешно прошел медицинский осмотр, а затем начал летать, правда, теперь уже на легких самолетах гражданской авиации.

В кругу друзей Джордж часто повторяет фразу лечившего его врача Сэма Фризера: «У вас определенно большой блат там, за облаками!»

У. Коулин

P. S.

Случай с летчиком-испытателем Джорджем Смитом стал настоящей сенсацией в авиационных кругах США: ведь Смит оказался первым человеком, который остался жив, катапультировавшись на скорости 1250 километров в час.

На следующий день после того, как его доставили в больницу в Ньюпорт-Бич, туда прибыла комиссия ВВС США в составе двух десятков специалистов-медиков и инженеров, которым было поручено тщательно изучить все обстоятельства рекордного катапультирования. Их выводы гласили, что Джордж Смит уцелел буквально чудом, так как совершил серьезную ошибку. Не поставив ноги на специальные подножки и не приняв наиболее выгодного положения для катапультирования, Смит потянул рычаг сбрасывания фонаря кабины и был тут же оглушен обрушившимся на него воздушным потоком, а его голова оказалась прижата к коленям. В этой опасной позе Смит нажал на рычаг катапультирования и вылетел из кабины. На катапультируемом кресле к тому же не было системы стабилизации, оно беспорядочно кувыркалось в бешеном воздушном потоке, и тело летчика оказалось изранено ударами о его жесткую спинку и подлокотники. И это, повторяем, происходило на скорости в 1250 километров в час!

(обратно)

Фрески в песках

Все началось с того, что советские и афганские геологи открыли в Северном Афганистане, вблизи города Шибаргана, богатейшие запасы природного газа. От Шибаргана до Амударьи и дальше по территории Советского Союза решено было протянуть газопровод. И вот, когда давно уже остались позади последние пригородные деревушки Шибаргана, а трасса газопровода углубилась в безводную пустыню, советский инженер Алексей Марков заметил в отвалах песка, выброшенного землеройными машинами, черепки древней посуды. Марков показал эти черепки археологам.

Находки Маркова оказались столь сенсационными, что маршрут нашей Советско-афганской археологической экспедиции, организованной в 1969 году, был изменен едва ли не в тот же день, когда мы впервые увидели эти невзрачные глиняные обломки.

...Трасса газопровода проходила по территории Бактрианы — так в древних письменных источниках назывались эти земли. В III веке до нашей эры здесь были города Греко-Бактрийского царства. Это государство, образовавшееся после крушения империи Александра Македонского, просуществовало немногим более ста лет, пока не было завоевано кочевыми племенами и впоследствии вошло в состав Кушанской империи (1 О загадках Кушанской империи и последних открытиях советских археологов см. «Вокруг света» № 8 за 1968 год.).

До завоевания Александром Македонским в течение двух веков Бактриана была под властью персидских царей Ахеменидов. О греко-бактрийском царстве и эпохе владычества в этих землях Ахеменидов сохранилось достаточно много свидетельств путешественников и хронистов. Они позволяют довольно точно представить, чем занимались и как жили здесь люди в то время. И несмотря на многие пробелы, неясности и противоречия, с которыми сталкиваются исследователи, можно сказать, что в общих чертах история Бактрианы, начиная с VI века до нашей эры, когда сюда пришли персы, не составляет тайны.

О том, что собой представляла Бактриана до ахеменидского завоевания, мы знаем, по сути дела, уже только по древним легендам, дошедшим до нас в пересказах античных историков и писателей. А самые древние сведения о Бактриане, содержащиеся в «Авесте» — священных текстах зороастрийцев,— столь туманны, что какие-либо определенные факты о жизни, быте, социальной организации народов, живших в то время на землях Бактрианы, приходится буквально выцеживать по каплям.

...Да и эти сведения обрывались на рубеже II—I тысячелетий до нашей эры.Дальше начиналась полная неизвестность.

Находки Маркова были первыми вестниками жизни из глубины совершенно неизвестных археологам тысячелетий Бактрианы.

Наибольшее количество находок было сделано на участке газопровода, проходящего севернее города Акча. Там и начала разведочные работы экспедиция. И вскоре под песчаными курганами были найдены первые следы древнейшего поселения Бактрианы.

Тридцать пять веков назад здесь был цветущий оазис. Тут было вдоволь воды — ее с избытком хватало для выращивания пшеницы и ячменя. Люди, поселившиеся по берегам многочисленных речушек, оградили свои дома, построенные из прямоугольных сырцовых кирпичей и обмазанных цветной штукатуркой, мощными крепостными стенами с грозными башнями.

Жители этого поселения еще не были знакомы с секретами железа — серпы, кинжалы, ножи, наконечники копий, женские украшения они изготовляли из бронзы. На одном из поселений Акчинского оазиса было раскопано монументальное круглое здание — 35 метров в диаметре! Сложная планировка, замысловатая архитектурная отделка интерьеров, алтари на кирпичных возвышениях — все указывало на то. что найдено сооружение явно культового назначения. Раскопки этого уникального храма еще далеки от завершения, но уже сейчас можно утверждать, что обитатели акчинского оазиса, бесспорно, находились на высоком уровне культурного развития.

Своих покойников они хоронили в могильниках на окраине поселения. Вместе с умершими заботливо укладывались в могилы погребальные приношения. Иногда в могилах были погребальные приношения, но... отсутствовали скелеты. В чем дело? Скорее всего перед нами были «символические» могилы купцов или воинов, погибших на чужбине. А в некоторых могилах в окружении десятков погребальных сосудов находились скелеты... молодых баранов! Все это свидетельствует о сложнейших культовых обрядах, сопутствующих всегда лишь развитому обществу. И все это: мощные крепостные укрепления, монументальная архитектура, развитые ремесла, сельское хозяйство, основанное на поливном земледелии, — дает основания говорить, что открыты следы новой, ранее неизвестной науке древней цивилизации.

Откуда же появились люди в Акчинском оазисе? Этого мы не знаем. Но контуры дальнейшей истории этих поселений можно очертить уже сейчас.

Затерянный в глубине Азии, этот народ не был изолирован от остального мира древневосточной культуры. При раскопках были найдены «импортные» изделия из Ирана и даже далекой Месопотамии. Едва заметные, но прочные культурные связи протягиваются от Акчинского оазиса через области Южного Узбекистана и Таджикистана в районы Северо-Западного Пакистана.

...И эти связи могут пролить свет на одну из самых значительных проблем современной археологии.

Вот уже 200 лет в науке идет дискуссия о том, откуда пришли в долину Инда загадочные племена арии — одна из древнейших народностей индоевропейской системы языков. Известно, что арии появились на территории Индийского континента в конце II тысячелетия до нашей эры, и, как считают многие исследователи, путь их пролегал по тем землям, где работает наша экспедиция. И именно в это время, как установлено раскопками, поселения Акчинского оазиса неожиданно пустеют. По-видимому, можно сделать следующие предположения: Акчинский оазис или «перевалочный пункт» на пути движения этих племен на новую родину, или, быть может даже, эти поселения — один из центров образования всей группы племен, в состав которых входили арии. На эти предположения наталкивает и тот факт, что запустение оазиса, совпадающее по времени с приходом ариев в Пакистан, было кратковременным. Спустя некоторое время эти поселения вновь отстраиваются, и жизнь, по-видимому, не прекращалась здесь уже на протяжении тысячелетий: рядом с Акчинским оазисом экспедицией был открыт город Дальверзнн-Тепе, который возник в ахеменидское время, наивысшего расцвета достиг в греко-бактрийское и был оставлен людьми в кушанское время.

В укрепленной мощными стенами цитадели находились дворцовые здания и резиденция местного правителя. Город вел интенсивную международную торговлю — при раскопках найдено большое количество не только монет кушанских царей, но и украшения из соседнего Ирана, глиняные статуэтки богинь в греческих одеяниях, воинов, всадников на лошадях и т. д. Свои храмы горожане украшали стенными росписями и скульптурными изваяниями. Жилые здания также были расписаны художниками. Так, в одном из помещений была частично расчищена стенная фреска, на которой изображен царственного вида мужчина в богатых одеяниях. По обе стороны от него женские фигуры в сложных уборах и ниспадающих одеждах. А рядом с этой фреской археологи увидели многострочную вязь кушанской надписи.

В этом году раскопки в Северном Афганистане продолжались. Снова по унылым серым такырам, сквозь монотонные гряды песчаных барханов, куда, кажется, с сотворения мира не ступала нога человека, ползли наши тяжело груженные экспедиционные машины в поисках давно ушедшей жизни.

И. Кругликова, кандидат исторических наук, В. Сарианиди, кандидат исторических наук

(обратно)

Дороги не кончаются

— Не поломаемся — не замерзнем, — бросил Яков в нашу сторону. Олег сделал последнюю попытку убедить нас остаться и переждать ночь у него:

— Ночью обещали пятьдесят шесть...

— Ничего, — уверенно сказал Яков. — Надо лишь успеть проскочить КП, пока не стемнело.— Он влез в кабину и положил свою ручищу на баранку. — Садись...

Олег сурово и молча, так же как и неделю назад, когда встречал меня, протянул руку, хотел было уйти, но еще раз, только для меня, повторил:

— Ночью пятьдесят шесть будет...

Олег пошел по дороге, затем круто свернул и по тропинке так же круто спустился вниз, где в тумане утонула замерзшая Ангара.

День клонился к вечеру, и мороз постепенно сковывал даже воздух. Под впечатлением расставания я не заметил, как мы пролетели дома поселка, КП и очутились на трассе между двумя стенами тайги. Яков быстро обернулся, словно заметил погоню, потом еще раз и наконец проговорил:

— Успели. После восьми вечера в такой мороз контрольный пункт не пропустит... Ну как мост?

Еще неделю назад, утром, я сидел в Братске в КП, на противоположном конце трассы, и ждал, когда будет машина, чтобы добраться наконец до строящегося моста.

В КП заходили один за другим шоферы, отмечали путевки, а девушка-диспетчер меня все еще не выпускала. Мне неважно было, с кем и на какой машине ехать, лишь бы скорее на трассу. И я решил ехать с первым, кто войдет. Но он не вошел, он ворвался, ввалился и сразу же заполнил собой всю диспетчерскую. Как бы между прочим положил путевку, нагнулся к девушке и громко стал осыпать ее нежными словами, будто бы именно за этим и приехал. Но ни шоферов, ни девушку это нисколько не смутило, напротив, на него смотрели так, как в компании смотрят на самого обаятельного человека.

— Еду с ним, — сказал я девушке.

Парень выпрямился, кивнул мне: «Поехали» — и направился к выходу. Поразила его фигура: мощный торс гимнаста; казалось, сквозь телогрейку видно, как играют на его теле мускулы.

Забравшись в кабину КРАЗа, он протянул мне руку:

— Будем знакомы?.. Яша.

А через пять-шесть часов, уже в Усть-Илиме, Яков выгрузил цемент, провез меня через весь поселок строителей на крутой берег Ангары и показал:

— Это Усть-Илимская ГЭС, а вот твой мост, видишь?

...Я видел только опоры, уходящие одна за другой в створе, к другому берегу. Ближние с крутого мыса казались приземистыми и в опалубке были похожи на вмерзшие в лед корабли. Правый же берег был очерчен темно-серой кромкой леса, и там опоры, окутанные туманом, угадывались силуэтами.

Когда видишь недостроенный мост, мысленно сам соединяешь берега и пытаешься представить: каким он будет? Сейчас смотрю на эти опоры в застывшей Ангаре, и мне кажется, что берега тянутся друг к другу. Может быть, потому, что мостам свойственно соединять, а не разъединять... Есть что-то притягательное в мостах, даже небольших, деревянных, не говоря уже о тех, что высят свои спины над бетонными опорами. Когда такие большие мосты приходят на неосвоенную землю — это значит, человек обживает ее, приспособляет к себе.

Этот километровый мост соединит левый берег Ангары, где строительные площадки Усть-Илима, с правым берегом, по которому прокладывают ветку железной дороги, берущей свое начало от магистрали Тайшет — Лена, от станции Хребтовой. Ветка почти уже подошла к Усть-Илиму. Задумано так, что, когда полотно железной дороги уткнется в берег Ангары, мост должен быть выстроен! Пока строится Усть-Илимская плотина, мост будет служить именно ей. Ведь сейчас необходимые для плотины грузы подходят по двухсотпятидесятикилометровой трассе Братск — Усть-Илим и везут их машины. Десятки, сотни машин. Но для полного развертывания строительных работ на плотине в скором времени будут нужны целые составы стройматериалов, и в первую очередь — цемент. Дальше, в перспективе, черев мост должна пройти магистральная железная дорога в самое низовье Ангары, а может быть, и в Богучаны, где предполагается строить еще одну гидростанцию в цепи Ангарского каскада.

Трудно предвидеть все, чему будет служить этот мост, но ясно, что будет и многотысячный город Усть-Илим, и лесопромышленный комплекс, и алюминиевый завод, и... и...

А пока есть левый берег — строительная площадка Усть-Илима.

Справа, на расстоянии трех километров от моста, — плотина. Ее не видно, она в тумане, только высоко в прозрачном морозном небе висят стрелы кранов. Туман закрыл горизонт стройки. Кругом взрытая земля и какой-то. общий рокочущий гул. Невозможно сосредоточить внимание на чем-нибудь одном. Масштаб подавляет, впечатления наслаиваются... Дороги, подъездные пути, снова дороги.

В Управлении строительства дорог коридоры пусты, только в дверь главного инженера входят двое.

— Передайте Белову, пусть проверит результаты остальных свай и только после этого принимает решение.

Второму вошедшему быстро сказал:

— Повезешь Белову цемент. Мне показалось, что на мосту происходит что-то неладное.

Главный инженер поднял телефонную трубку:

— Алло, 2-11... послушай, нам позарез нужен кран на правый берег. Да не лично мне! Для всех, говорю, мост строим, и кран прошу для моста, не для себя. Жду... — И, взглянув наконец на меня, уточнил: — Вот на такие дела уходят все силы...

— Простите, где сейчас начальник участка?

— Белов? На реке, конечно.

Сорокаградусный мороз можно легко перенести в лесу, но на реке, где ветер гуляет как в поле и обжигает лицо, даже двадцать-тридцать минут кажутся пыткой. И вот в этих условиях на реке идет работа и что-то не ладится.

Думая, что все еще иду по берегу реки, неожиданно вижу под ногами трещину и понимаю, что подо мною Ангара. Сквозь туман видны только ближние опоры и на льду возле них бур-машины, трубы, шланги, деревянные строения и черные на снегу фигуры людей.

На льду тихо, все чего-то ждут, только рычат моторы грузовых машин, снующих по реке с одного берега на другой. Неожиданно от группы людей отделяется человек и останавливает одну из машин. Это Белов. Он громко кричит шоферу, чтобы тот водил по окружной дороге, а не по льду возле моста... Лед ослабнет, не выдержит технику...

Люди стоят возле полыньи. Вся площадка в торчащих из-подо льда сваях. Люди вполголоса переговариваются, а из динамика, висящего на буровой, раздается приятный голос: «Лучше гор могут быть только горы, на которых еще не бывал...» Такое впечатление, что люди у полыньи неторопливо беседуют и слушают песню. Но вдруг из того же динамика тот же приятный голос выкрикивает: «Когда же дадите цемент?» — и я понимаю, что это пел водолаз, стоя на дне Ангары, пока здесь, наверху, решают какую-то проблему.

Надо льдом из-под воды торчит горловина трубы диаметром больше метра. Вода в трубе бурлит. Это специально в трубу под напором перегоняют воду по черному шлангу, чтобы на сильном морозе отверстие не затянуло льдом. Туда же в бурлящую воду уходят розовый и синий шланги водолаза. Сначала поражаешься, как в такой мороз можно работать на глубине в десять метров, но, глядя на заросшие инеем брови, ресницы и бороды людей, понимаешь, что и здесь, наверху, не легче.

Подъехала машина с цементом, и Олег Белов сразу подошел к микрофону:

— Будем опускать десять мешков твердого цемента, — сказал он водолазу. — Принимай.

Люди захлопотали вокруг трубы.

Так случилось, что в месте бурения дно оказалось скальным, скошенным, и бур скользит в сторону. Необходимо скос заложить цементом.

Это последняя опора на воде. Останется одна, на берегу. Надо успеть закончить все работы со сваями, пока стоят морозы.

Весь декабрь и январь строители ждали, когда же ударят морозы. Лед на Ангаре был хрупким, и нельзя было загружать его техникой. Когда же наконец морозы наступили, они оказались такими свирепыми, что стал крошиться металл. Но время поджимает. На правом берегу уже стоит кран и лежат пронумерованные пролеты моста. Поэтому Белов нервничает. Сильный мороз спутал все карты. Приходится задерживать цементирование опор пли придумывать подогрев, с тем чтобы бетон внутри опоры схватывался прочно.

Вдруг на правом берегу раздался взрыв, лед задрожал, и за лесом поднялся черный столб. Это приближались к мосту строители железной дороги. Люди у свай переглянулись...

...Мы вслед за дорогой то карабкаемся на сопку, то съезжаем вниз, и посеребренная луна, словно ныряльщица, появляется и исчезает в тумане замерзающего воздуха.

— Слышишь, как звенит резина? — спрашивает Яков.

Мелкие кристаллики оседают на землю плотным туманом. Кажется, что от мороза сжимаются даже стекла в кабине. Прошел встречный КРАЗ. Яша опускает стекло и на ходу, высунув голову, всматривается в темноту. Точнее, в рыхлую стену сизого морозного воздуха. На спидометре 20 километров. Нервы напряжены. Ждешь красные точки впереди идущих машин, всматриваешься до боли в глазах.

И все-таки они показались неожиданно, эти красные точки, и Яков еще сбавил скорость. Наши фары высветили два лесовоза. Мы потихоньку стали объезжать их слева. Машины шли очень медленно одна за другой, причем у задней были включены и передние фары, и красные сигнальные огни. Первая машина казалась беспомощной и шла с погасшими огнями. Было что-то очень трогательное в этой картине. Чтобы ночью в такой мороз неисправная машина не осталась одна на трассе, догнавший ее МАЗ не проскочил мимо, не поехал впереди, а пристроился в хвост, потому что так надежнее, так она не отстанет в ночи.

Убедившись, что все в порядке, Яша прибавил скорость, и мы уехали далеко вперед. Уже хотелось выйти из машины и встряхнуться, и Яков, верно чувствуя это, остановил машину:

— Посмотрю, на месте ли колеса, — словно в шутку заявил он. Но в шутке этой была и своя правда. Не мудрено, если на таком морозе шины потрескались и развалились. Яков куда-то исчез, и я слышал лишь голоса, среди которых выделялся его веселый голос. Постепенно глаза привыкли к темноте: я всмотрелся и сквозь ночной туман разглядел одноэтажный домик и силуэты людей. Стало ясно, что это второй КП у поселка Эдучанка, где работала диспетчером Катя, и Яков был уверен, что кого-кого, но уж его-то, Яшу, она пропустит даже в такую морозную ночь. Голоса поутихли, и вскоре Яков вернулся. Усевшись за баранку, он, не глядя на меня, сказал:

— Поехали, пока поужинаем.

Это «пока» меня насторожило и позабавило. Похоже, что Катя даже такого парня, как Яков, не собирается выпускать из поселка.

Мы открыли тяжелую, обледеневшую дверь столовой. За нами внутрь ворвался морозный воздух, превратился в клубящийся пар, и пришлось несколько минут постоять на месте, всматриваясь. Очень светлая, теплая, с аккуратно застеленными скатерками, столовая эта показалась чудом среди вечной мерзлоты.

Яков не терял времени. Пока я раздевался, он уже завел игривый разговор с большой красивой женщиной — хозяйкой этого райского уголка.

Женщина накрыла на стол, подала горячее, присела за столик напротив и, пока мы ели, смотрела на нас тихими добрыми глазами, как мать на своих детей. Всю ночь поддерживает она огонь в печи, готовая каждую минуту поставить на стол горячую пищу, встретить тех, кто с дороги. Я не заметил, как Яков передал женщине термос, но, когда мы встали, чтобы идти, она поставила на стол наполненный термос и положила две горячие, только из печи, булки.

Мы вышли. Мне показалось, что мороз усилился и что, пока мы дойдем до рычащего КРАЗа, кофе в термосе остынет.

В Якове что-то изменилось. Он и сел за баранку как-то равнодушно, и тронулся с места без желания ехать. Мы снова вернулись к контрольному пункту, и Яков остановил машину на площадке, где стояло еще несколько грузовиков. Из темноты вынырнул человек. Яков протянул ему ключи.

— Пошли, теперь он хозяин.

Когда мы вошли в КП, диспетчер в вязаной оранжевой кофточке, взглянув на Якова, проговорила:

— Ну вот, так-то лучше. Куда тебя черт несет в такую ночь?

Мы прошли несколько комнат с заправленными по-солдатски койками. Видно было, что Яков смирился. Показывая на кровати, широко, по-хозяйски предложил:

— Выбирай любую.

Сам Яков пошел к ребятам, те, видимо, ждали его. Я понимал, что такой человек, как Яков, необходим на тяжелых трассах. Он вносит с собой легкость, люди стряхивают усталость, и даже после того, как он уходит, ощущение бодрости остается.

Приятно было лежать и чувствовать тепло и запах чистых простынь после обжигающего мороза. Приятно было сознавать, что здесь не затеряешься в ночной дороге среди тайги. И если ты выехал из одного КП, об этом известно на другом. Случись авария — тебя отыщут, не бросят. Для тебя всегда есть горячая еда, чистая постель, и от сознания этого легче жить, легче закрывать глаза, засыпая. Приятно было сознавать, что там, в передней, сидит Катя и, как бы ты ни торопился, скажет: «Куда тебя несет в такую ночь?»

Сейчас, на обратном пути из Усть-Илима, все виденное постепенно обретало реальные черты и восстанавливалось в памяти, прокручивалось как в замедленной киноленте...

Побыв в Усть-Илиме, на мосту, проехав по этой трассе, я осознал связь прошлых и будущих дорог, почувствовал их единую цепь. Несколько лет назад, в свой первый приезд в Братск, я ехал с аэродрома в город. Шофер попался молчаливый и не произнес ни слова. Но на развилке, где стоял стремительный указатель, шофер нарушил молчание: «Трасса на Усть-Илим». На пути мы встречали много уходящих в тайгу дорог, но он отметил только одну. Тогда меня это удивило, но позже я понял: в непроходимой тайге каждая новая трасса — событие. К остальному уже привыкли, а к новой дороге еще нет... По сторонам ее начнут обживать землю, строить города, и она долго еще будет, как приток реки, бежать и бежать, пока не впадет в другую и только вместе с Ангарой остановится перед Енисеем где-нибудь в Богучанах. И это дело ближайшего будущего. А начиналось все в 1957 году с Иркутской ГЭС, с первого тока в этих краях, с первых дорог, что шли на Братск.

На протяжении всей трассы мы с Яковом не раз проезжали маленькие мосты, и я опять вспоминал Олега Белова. Ведь и эти маленькие мосты строил он. Когда в шестьдесят втором году Олег приехал на трассу, которой еще не было, он вместе с бригадой шел впереди дорожников. Надо было успеть построить мост к тому времени, когда подойдет дорога. Бригада шла в обход, через глухие места, деревушки, которые притаились у речек. Дорожники валили лес, очищали его, сыпали дорогу. Но все их усилия могли оказаться напрасными, если, подойдя к чахлой речушке, они не обнаружили бы через нее мост. А дорога эта была позарез нужна Усть-Илиму, и потому поначалу ее сдавали такой, какая была: кривая, горбатая, узкая. Красоту наводили потом: расширяли, ставили столбики, знаки... Но мосты должны были встать прочно сразу, без скидок на будущее.

...Я вздрогнул, думая, что пора вставать. Но это была диспетчер Катя, оставившая нас на ночлег в КП. Она принесла нам с Яковом по второму одеялу, укрыла, но спать оставалось недолго. В пять утра в пятидесятидвухградусный мороз мы уже сидели в холодной кабине КРАЗа. Вперед ушел лишь один цементовоз. Подошедшие ночью МАЗы с лесом стояли в стороне, уткнувшись друг в друга носами, как два живых существа.

Открываем термос, чтобы выпить по глотку кофе. Яков досадует, что кофе остыл.

— Как же ему не остыть, — говорю, — когда такой мороз.

— Да не в морозе дело, — ворчит Яша. — Машину-то прогревали. Термосы хреновые делают.

106-й километр. Крутой спуск. Яков, согнувшись, напряженно вглядывается в дорогу. Его напряжение передается и мне. Тоже наклоняюсь вперед, всматриваюсь. Дорога, дорога, и только справа и слева темная стена тайги... Укачивает, клонит в сон.

— Поспи, — предлагает Яков.

Отказываюсь: вдвоем легче бодрствовать.

— Сколько уж езжу ночами,— говорит Яков, — а без бега не получается, сон мучает. Выйдешь на дорогу, пробежишь километр туда и обратно, как заяц, среди ночи, смотришь — часа на два сон разогнал. Поэтому и температуру в кабине держим низкую. А вообще обратно всегда труднее ехать, особенно когда дом близко...

Яков снова притормозил: на обочине стоял одинокий КРАЗ. Яков посигналил.

— Уехал, — заключил он и пояснил: — Закон: если поломалась машина, шофер должен оставить ее и на попутной уехать.

— Да, дорога... — подумал я, но, очевидно, произнес это вслух, потому что Яков подхватил мои слова:

— Дорога — это хорошо.

Сказал он об этом как-то просто, обыденно.

Сколько людей на дорогах... а сколько этих дорог?

В кабине холодно. Прибор показывает, что температура воды падает. Мороз как бы сжимает машину.

— Руль туго идет, — говорит Яков, — масло стынет...

Как часто бывает в долгой дороге, мы уже привыкли друг к другу и больше разговариваем про себя, нежели вслух. И я подумал, что, когда достроят железную дорогу, мост и цемент повезут для ГЭС составами, надобность в Яшином цементовозе отпадет. Но не менять же профессию. Может быть, придется сесть за другую баранку. Ведь наверняка Якова железной хваткой держит ДОРОГА.

— Куда ты потом, Яков?

— Найдется. — Помолчал и добавил: — Ведь дороги никогда не кончаются...

Светает.

Н. Сафиев, наш спец. корр.

(обратно)

«...К распространению познаний человеческих»

Сто пятьдесят лет назад закончилось плавание первой русской Антарктической экспедиции. Два с половиной года шлюпы «Восток» и «Мирный» под командованием Ф. Беллинсгаузена и М. Лазарева ходили, как тогда говорили, «около света» для «осмотрения тех частей океана, кои миновали взоров прежних мореплавателей; главная же цель была в достижении самых больших широт как на юге, так и на севере». Значение экспедиции Беллинсгаузена — Лазарева переоценить невозможно. Открыты были двадцать восемь групп островов в Тихом океане, проведены обширные астрономические, океанологические исследования в тех районах, которые оставались «белыми пятнами» на картах мира. И главное — была открыта Антарктида, целый континент. В составе экспедиции был выпускник Академии художеств Павел Михайлов, который специальной «Инструкцией от Адмиралтейского департамента» обязан был «записывать все, дабы сообщить сие будущим читателям... не оставлять без замечания ничего, где случится увидеть что-нибудь нового, полезного или любопытного не только относящегося к морскому искусству, но вообще служащего к распространению познаний человеческих». Михайлову не принадлежит честь открытий географических, но каждый лист его живописного дневника, хранящегося в Государственном историческом музее, — это этнографические, антропологические и природоведческие наблюдения столь точные, что и по сей день служат источниками для научных изысканий. В этом номере мы приводим некоторые страницы живописного дневника Л. Михайлова с выдержками из воспоминаний и писем других участников экспедиции. Часть работ Л. Михайлова публикуется впервые.

Вид острова Маквари

(Остров Макуори в Тихом океане.)

«Многие тысячи пингвинов, один возле другого стоявших, покрывали собой значительную ее (равнины) часть и походили издалека на большую армию. Над головами нашими во множестве летали альбатросы, эгмондские курицы, морские чайки и другие птицы, даже попугаи. Из высокой травы выглядывали иногда большие черные блестящие глаза больших зверей, которых промышленники называют морскими слонами... Большая часть их погружена была в глубокий сон. Мы пробовали бросать камни в слонов, животные лениво пробуждались, испускали страшный крик и убирались в воду...» (мичман шлюпа «Мирный» П. Новосильский).

«На оном острове лесу нет, травы премножество. Есть промышленники, ловят разных зверей, и есть премножество птиц разных, особливо пендвин, и пребольшие, тянут весом по пуду, а другие более» (матрос 1-й статьи Егор Киселев).

Военные пляски Новой Зеландии

«Первые путешественники изобразили новозеландцев самыми мрачными красками, но это происходило большею частью от незнания обычаев этих островитян. Они имели обычай встречать иностранцев военной церемонией, которую европейцы, не поняв, принимали за вызов к бою и отвечали им ружейными и пушечными выстрелами. Новозеландцы, в свою очередь, мстили европейцам, попадавшимся в их руки, отчего и утвердилось мнение о зверстве и кровожадности этих островитян.

...Новозеландцы любят посмеяться, пошутить и очень забавно передразнивают европейцев. Они деятельны, постоянны в своих занятиях, способны к искусствам механическим и понимают торговлю... Между родными и близкими существует у них величайшая дружба. Можно похвалить новозеландцев за почтение, которое они оказывают старым» (П. Новосильский).

«...Живут народу дикого премножество и народ разрисованный: лицо, руки и ноги... платье носит на себе из травы, на головах украшения — перья из разных птиц, и мажутся красной краской, в ушах продетые костяные шпильки и к ноздрям проведены...» (Егор Киселев).

Завтрак короля Отаитского

«Возле Малого дома на постеленных матах король со своим семейством сидел, сложив ноги, и завтракал поросячье мясо, обмакивая в морскую воду, налитую в гладко обделанных черепках кокосовых орехов; завтракавшие передавали кушанье из рук в руки с большой охотою, облизывая пальцы, оставшиеся куски бросали собаке. В левой стороне от сего места островитянин приготовлял кушанье из хлебного плода и кокоса; в правой возле самого дома стоял разный домашний прибор. ...Михайлов, отошел шагов на десять в сторону, срисовывал всю королевскую группу... прочие островитяне окружили художника; сердечно смеялись и о каждой вновь изображенной фигуре докладывали королю... Разговоры их были обыкновенные — здоровы ли вы, как нравится вам Отаити (Таити.) и тому подобное»(Ф. Беллинсгаузен).

Жители острова Оно

«Они были нагие, исключая узких поясков. Волосы разделяют они на несколько пучков, перевязывают их тонкими веревочками и потом кончики взбивают; в эту великолепную, похожую на парик прическу втыкают длинные черепаховые шпильки, которыми беспрестанно чешут голову. На шее у них были ожерелья из жемчужных раковин, а на руках кольца также из раковин. Островитяне были народ веселый и скоро с нами подружились. Капитан щедро одарил гостей своих, которые очень звали к себе на берег, но нам нужно было поспешать»(П. Новосильский).

Вид ледяных островов

«Пришли к полюсу, где страшные ледяные горы и большие ставные поля и носит их близ полюса, и страшный холод, частые шквалы со снегом...»(Егор Киселев).

«Подумай ты о положении нашем, в котором находились мы множество раз: пробегая между ледяными островами в ясную погоду и надеясь на продолжение оной, забирались иногда в такую чащу, что в виде их было в одно время до полуторы тысячи, и вдруг ясный день превращался в самый мрачный, ветер крепчал, и шел снег, — горизонт наш тогда ограничивался не более как на 20 сажен, и в каком положении мы тогда оставались? Одно щастие, можно сказать, спасало нас, и даже до того оно нам сопутствовало, что мы во все время не разлучались»(из письма капитана М. Лазарева).

«... Мы в течение 4-х с половиной месяцев скитались во мраке туманов, скрывавших громады льдов, которые ежеминутно готовы были раздавить дерзких плавателей, скитались в таких странах, где луч солнца редко, очень редко согревал нас и где мы были игралищем таких жестоких волнений, каких не видели самые мореплаватели в путешествиях своих по различным морям»(из письма астронома экспедиции И. Симонова).

Южные сияния

«Здесь только одно некоторое время и пленяло взор и приводило плавающих в восторг — это южное сияние. Разноцветные радужные огни эти, мгновенно появившись белым столбом из-под горизонта на южной стороне, потом переливались из цвета в цвет, перебегая с места на место, вмиг покрывая весь горизонт, и мгновенно исчезали, чтобы опять появиться снова в ином виде. Таким превосходным зрелищем наслаждались со 2 по 7 марта. Мореходы утверждали, что, скитаясь по другим морям, ничего подобного не видели. Потом все снова погружалось во мрак, облака, тучи, снег»(из письма И. Симонова).

Публикацию подготовили Н. Гончарова, Д. Косицкая, научные сотрудники Государственного исторического музея

(обратно)

Потеряны на Юкатане

В ноябре 1962 года маленький геологический отряд безнадежно заблудился в сельве южной части полуострова Юкатан. Ночью, когда геологи спали, их лодка исчезла. Унесло ли ее течение реки Рио-Пума, притока реки Белиз, или «одолжил» неизвестный человек из породы лесных авантюристов — не все ли равно? Беда заключалась в том, что в лодке остались карты, компас и геологические образцы. Поначалу геологи жалели именно эти образцы, результат долгого изнурительного труда. Ближайшее поселение чиклерос, сборщиков сока саподильи (1 Саподилья (испан.) — дерево, дающее смолу чикле, идущую на приготовление жевательной резинки.), должно было быть где-то рядом: день, максимум два, пути, если верить пропавшей карте. Поэтому компас представлялся утратой не столь уж значительной. Тем более что ружья и съестные припасы, вытащенные с вечера на берег, остались нетронутыми.

Через неделю стало ясно: то ли врала карта, то ли ошиблись люди, но никакого поселка нет и в помине. Можно было попытаться вернуться по течению Рио-Пума к границам Белиза, а там, двигаясь по реке, выйти к морскому побережью. Но это значило, что предстоит путешествие еще, по крайней мере, на неделю, а припасов оставалось на два-три дня при самом скудном рационе.

Поселку же положено было быть где-то совсем рядом. Ну, еще день, ну, два.

На десятый день пути пропал подсобный рабочий, индеец Диас. Геологи остались вдвоем: американец Дэниэль Юнгвирт и мексиканец Фульхенсио Оройо. В поисках Диаса потеряли еще два дня и окончательно заблудились. Голод, усталость и отчаяние притупили чувства, и впоследствии они не смогли вспомнить, сколько дней брели по сельве, равнодушные ко всему на свете. Они падали на землю там, где настигала их ночь. Утро — бог знает какого дня — застало геологов на обширной поляне. Вчера, в темноте, она ничем не отличалась от всех остальных. Но сегодня... Никаких сомнений не было: поле! Участок, выжженный в лесу и засеянный маисом, — индейское поле!

У путешественников не было уже сил искать тропу в деревню. Да и деревня могла оказаться далеко. Решили, чтобы сэкономить силы, остаться на поле и дождаться людей. После мучительных дней блужданий это казалось блаженством: лежать в тени и ждать, когда придут люди. И знать, что люди обязательно придут.

...Женщин было четверо. Обнаженные — лишь в коротеньких травяных юбочках, с мотыгами на плечах. Весело переговариваясь, они сложили принесенные с собой припасы и присели отдохнуть перед работой. Потом встали и разбрелись по полю. И когда одна из них была совсем рядом, Фульхенсио прошептал: «Невероятно!» Дэниэль и сам отказывался верить глазам: то была негритянка...

...Наверное, наши путешественники — исхудавшие, бледные, заросшие — пуще всего напоминали привидения, потому что, когда они поднялись на ноги, негритянки застыли в ужасе, а потом бросились в заросли. В том месте, откуда они вышли на поле, начиналась еле заметная тропка. Геологи шли по ней, пока, выбившись из сил, не упали, оставшись лежать пластом. Здесь их и нашли поднятые по тревоге мужчины из деревни. Геологи не могли сами идти, и их понесли на импровизированных носилках.

...Дэниэль пришел в себя через два дня. Первое, что он увидел, был божок — дисковидная голова, длинная шея, руки крестом. Божок висел на стене хижины, а Дэниэль лежал на полу на шкурах. Рядом мерно дышал Фульхенсио. В углу сидел сморщенный чернокожий старик в набедренной повязке из шкуры пумы. Негр! Значит, все это не почудилось... Но ведь в этих местах никогда не было негров... Увидев, что геолог проснулся, старик подал ему плошку с какой-то резко пахнущей жидкостью и знаками показал: «Пей!» Через силу Дэниэль выпил жидкость, оказавшуюся на удивление безвкусной, и тут же снова заснул.

На следующее утро оба геолога чувствовали себя вполне прилично. Все попытки договориться с хозяевами оказались безрезультатны, те не понимали ни испанского, ни английского, ни языка майя, которым немножко владел Фульхенсио.

Гостей ни в чем не стесняли, но никуда и не пускали одних. Всюду, куда бы они ни пошли, их окружала галдящая толпа голых мальчишек, и трудно было понять — детское это любопытство или слежка.

В деревне жило человек сто. Точно сосчитать было трудно, потому что часть людей, очевидно работавшая на дальних лесных участках, все время отсутствовала. Порой Дэниэлю казалось, что среди непонятного потока речи негров слышались слова, смахивавшие на искаженные английские. В кармане рубашки у него сохранился блокнот и карандаш, и он время от времени записывал слова и целые фразы, зарисовывал божков, амулеты.

Через некоторое время удалось — знаками, жестами — договориться: геологи оставят в деревне ружья (патроны все равно давно кончились), а негры выведут их к реке и помогут построить плот.

Так и сделали. К реке шли трое суток, по ночам. Днем отдыхали. Через неделю геологи доплыли до реки Белиз, а там посчастливилось наткнуться на чиклерос. Еще через пару недель геологи были уже в Мехико-сити.

Их рассказам сначала никто не верил: откуда взяться неграм в джунглях Юкатана? Потом, когда Дэниэля и Фульхенсио выслушали этнографы из университета, к их рассказам отнеслись серьезнее. Помогли записи Дэниэля: фразы из языка лесных жителей оказались несколько похожи на язык эве, одного из племен Западной Африки, живущего именно в тех местах, откуда шел основной поток рабов.

Высказано было предположение, что негры в сельве Юкатана — потомки рабов, бежавших с потерпевшего крушение невольничьего корабля. Джунгли не очень отличались от лесов их африканской родины, и потому они устроились в них без особого труда.

В 1964 году университет снарядил экспедицию на поиски лесных негров. Дэниэль принял участие в этой экспедиции.

...Но ученым не удалось обнаружить следа таинственной деревни. Лишь под самый конец они наткнулись на заброшенную хижину странной для этих мест конической формы, да неподалеку от нее — на висящего на дереве божка с длинной шеей, дискообразной головой и крестом растопыренными руками...

Л. Ольгин

(обратно)

Последний Эльдорадо

Окончание. Начало в № 10 Повесть о трагедии народа, уничтоженного только потому, что земля его была богата золотом и изумрудами, и он хотел быть свободным

Действие третье, в котором Кесада забывает о своей речи

Только обещание Кесады вернуться на озеро оторвало солдат от озера, скрывающего несметные сокровища.

Распрощавшись с Гуатавитой, испанцы двинулись на восток. Однажды, спустя несколько недель, высланный вперед на разведку капитан Ванегас привел с собой странного индейца. Он был в черных одеждах, и волосы его в знак глубокого траура были коротко подстрижены. Из расспросов выяснилось, что испанцы вот уже два месяца находились на земле саке Кемуинчаточи, правителя северных муисков. Его столица Хунза была в одном дне пути от испанского лагеря. Индеец уверял, что этот саке, давний враг и соперник сипы Тискесусы, немыслимо богат и что он ведет борьбу за власть над всеми землями муисков.

Скорее по коням. Двадцать пять лучших всадников и двадцать пять пеших солдат построились мгновенно.

Отряд шел весь день, пешие бежали рядом с лошадьми, держась за стремена, и перед заходом солнца испанцы подошли к Хунзе. От ворот отделилась толпа разодетых индейских сановников: они просили подождать до утра и не нарушать покоя властелина.

Но не тут-то было! Кесада пришпорил коня и на полном скаку врезался в толпу индейцев. За ним последовали остальные. Стремительный рывок — и вот уже цокот копыт ворвался на центральную площадь. То, что увидели они, захватило дух: в косых лучах заходящего солнца, слегка позванивая на ветру, поблескивали золотые щиты, причудливой формы пластины, изображения соколов, змей, птиц, каких-то еще непонятных животных. Они свешивались с дверей и крыш, придавая городу почти фантастический вид. Впереди показался дворец самого саке в зубцах мощного частокола. Входные ворота скреплены толстыми канатами. Вокруг грозная толпа вооруженных индейских воинов.

В эту минуту Кесада окончательно позабыл про «азбуку завоевания», преподанную им три месяца назад своим подчиненным. Он был конкистадором, как говорили тогда в Испании — «пор куатро ладос», с ног до головы.

Кесада прыгает на землю и несколькими взмахами меча перерубает канаты у ворот. С десятком солдат — остальные встали у входа — он врывается во внутренние покои.

Прямо перед ним на низком деревянном троне величественно сидел старик с суровым неподвижным лицом. Ноги его утопали в пушистом ковре из перьев какой-то птицы. Он спокойно и выжидающе смотрел на приближавшегося к нему Кесаду.

Испанец выхватил меч и положил руку на плечо саке. Вскочив со своего трона, Кемуинчаточа приказал свите убрать наглецов. Мгновение — и Кесада оказался в кольце индейских копий и боевых палиц. И неизвестно, чем бы это кончилось, если бы на помощь не пришли капитан Суарес и его солдаты, стоявшие у ворот.

Увидев подоспевшую помощь, саке прекратил сопротивление. Солдаты заперли его в одной из комнат и выставили часовых. Грубость и бесцеремонность, с которыми испанцы обошлись с вождем, словно парализовали индейских воинов. Это было великим святотатством, ибо никто не смел не только притронуться к Кемуинчаточе, но и посмотреть ему в лицо. Даже приближаться к нему могли лишь знатные сановники... Теперь, узнав, что вождь в плену, жители города сложили оружие.

Вслед за этим начался великий грабеж. Реестровая запись бесстрастно свидетельствует: всего в городе Тунха (так прозвучало на испанском языке индейское «Хунза») было собрано сто тридцать шесть тысяч песо высокопробного и четырнадцать тысяч песо низкопробного золота да в придачу двести восемьдесят изумрудов.

Но и этого показалось мало. Кесада предложил саке выкупить свою свободу. На настойчивые приставания испанцев Кемуинчаточа презрительно ответил: «Мое тело в ваших руках, делайте с ним что хотите, но никто не может командовать моей волей!»

Вскоре грозный повелитель северных муисков скончался, не пережив свершившиеся в одночасье разгром государства, падение столицы и позор плена. Но умер он достойно, не покорившись.

В июне 1538 года Кесада решил устроить раздел захваченной добычи.

Первая доля — знаменитая королевская пятина! Она составила 38 259 песо тонкого золота, 7257 низкопробного золота, 3690 золотого и серебряного лома и 363 изумруда разных размеров. Все это причиталось испанскому королю Карлу I.

Всего же было награблено более тонны золота!

А в августе 1538 года состоялась торжественная церемония закладки столицы и введение земель муисков во владение испанской короны. В живописном местечке Теусакильо, где раньше располагалась летняя резиденция сипы, собрался весь отряд Кесады. Солдаты обнажили мечи и шпаги. Генерал Кесада несколькими ударами меча очистил от травы небольшую площадку и громко произнес: «Именем самого достойного короля Карла I я беру во владение эту землю!» Краткий молебен закрепил новое владение испанской короны и на небесах. Затем Кесада указал места для постройки двенадцати домов, крытых на индейский манер тростником и пальмовыми листьями. Посредине было оставлено место для будущего кафедрального собора. Новый город нарекали Сан-та-Фе-де-Богота (Богота святой веры), а страну — Новым Королевством Гранадой, или просто Новой Гранадой...

Теперь можно было вернуться в Испанию, чтобы поведать королю о свершенном открытии, предоставив другим завоевателям продолжить грабеж земли муисков, ибо богатств в этой новой испанской колонии оставалось еще предостаточно.

«... И сейчас еще могут подтвердить все индейцы, что лучшие золотые украшения, радость живых и мертвых, самую красивую посуду делали у нас. А поскольку у сеньоров и правителей индейских было в изобилии благородных металлов, то наши ювелиры как прославленные мастера золотых дел расходились по соседним народам и подолгу там жили, выделывая самые удивительные украшения. Особенно дорого стоили браслеты и бусы из нанизанных на золотые шнурки маленьких фигурок лягушек, ящериц, змей, птиц, обезьян, рыб. И были все эти фигуры вещами священными, так как многие наши боги принимали облик этих зверей.

Славились также и другие золотые вещицы, без которых не мог обойтись ни один индеец, как бы он ни был беден. И назывались они «чунсо».

«Чунсо» были нашими портретами-двойниками. И как же могло быть иначе? Если просила женщина удачи в ткацком ремесле, то заказывала деревенскому ювелиру «чунсо-женщину» со станком в руках. Просил земледелец урожая — и изготовлял ему ювелир по его просьбе«чунсо-мужчину» с мотыгой и киркой. А славные воины заказывали «чунсо» с веревкой через плечо, чтобы взять в плен знатных иноплеменников. Без этих человечков ни одно моление не было действенным. Вот почему у наших ювелиров хватало работы.

Правда, они делали вещи не из чистого золота, а всегда пополам с медью, и назывался этот сплав «тумбагой». Смешивая золото с медью, мы получали сплав очень прочный и твердый. Но у тумбаги некрасивый цвет. И чтобы заставить сиять вещи из тумбаги или плохого золота ярче солнца, применяли наши ювелиры один тайный способ. Есть у нас одна трава. Берут ее и с положенными церемониями выжимают из нее сок на украшение. Затем подносят его к огню и высушивают. И чем больше соку пошло на вещь, тем больше времени надо держать ее над огнем. А чем больше она накаляется, тем ярче гореть будет ее лицо, как будто бы сделана эта вещь из самого что ни на есть лучшего золота.

Любимым занятием женщин было ткать плащи. Мы называли их «бой». Плащи ткались всегда прямоугольной формы. Их разукрашивали узкими красными или черными полосками. Сколько полосок было на каждом плаще, во столько он и оценивался. Краски на плащах были столь яркими и прочными, что ни время, ни дождь ничуть не вредили им.

Плащами мы согревались от холода, вместо циновки клали их на тростниковые ложа-постели, плащами завешивали стены дома, плащами укрывались на ночь; особо изукрашенные плащи были наградой лучшим певцам и бегунам на праздниках; плащ был частью приданого невесты и обязательным подарком жениха. Прежде чем обратиться к верховному правителю или нанести визит жрецу, каждый муиск должен был запастись красивым плащом. Плащи были для нас тем же, чем деньги для христиан. На плащи у нас можно было приобрести все. Христиане не сразу поняли это. После захвата саке Тунхи и его дворца во дворе была сложена огромная груда золотых поделок. А бесчисленное множество плащей и тканей, цветных бус было небрежно выкинуто на улицу. И только позднее испанцам стало ясно, что за плащи и бусы они приобрели бы втрое больше золота, чем было награблено, так как были эти вещи излюбленными для муисков.

Были в наших землях и богатейшие россыпи изумрудов. Кесада сам говорил, что едва ли кто-нибудь из смертных видел подобное богатство.

Изумруды, священные камни, считались любимыми камнями наших богов. Каждый рядовой касик и верховный правитель, сипа или саке, копили изумруды в течение всей своей жизни, чтобы как можно богаче были украшены их погребальные плащи.

...У муисков было множество храмов — общественных и семейных, — расположенных в селениях больших и малых, вдоль дорог, на берегах рек, озер, в пещерах. У каждого из них был свой бог-покровитель.

И говорили нам жрецы, что души бессмертны, что после смерти они отделяются от тела и спускаются в центр земли по дорогам и оврагам с желтой и черной землей, проходя сначала через большую реку в лодках из паутины. Вот почему индейцы никогда не убивали пауков, чтобы не уменьшать паутины на земле и тем самым облегчать себе путь в другую жизнь, туда, где все пьют, танцуют и веселятся.

...Христианские отцы, как злые собаки-ищейки, выискивают и вынюхивают места, где еще сохраняются наши священные алтари и жертвенники. И хоть священные стражи переносят их с одного тайного места на другое через каждые восемь дней, нетронутых святилищ остается все меньше. Не так давно отец Алонсо Ронкилья привез в Боготу триста почитаемых муисками идолов и под горестные вопли и стенания индейцев, которых специально согнали на главную площадь, бросил все статуи в жаркий костер. Да и сейчас по округе рыщут целые отряды охотников за индейскими святынями. Третьего дня отец Мансера напал на верный след и в поздние часы ночи ворвался в укромную пещеру около селения Рамирикий. Там при свете чадящих факелов увидел он индейцев, коленопреклоненных перед царь-птицей, королевским орлом, вырезанным из дерева в три метра ростом. Вокруг него стояли другие образы. Всех их испанцы вытащили наружу, разрубили топорами и бросили в огонь. Индейцы схватились было за палки, видя, как уничтожают священных богов, да устрашились они видом мушкетов. И так. каждый день. Погибают наши боги, вместе с ними медленной смертью умирает народ муисков... »

Действие четвертое, в котором Кесада видит плоды своей деятельности

Прошло одиннадцать лет, прежде чем Кесада вновь появился в Новой Гранаде. В Санта-Фе-де-Богота были уже вымощены улицы, вместо соломенных хижин выросли первые двухэтажные каменные здания с резными деревянными балконами. Оделся в камень и кафедральный собор. Монастыри и церкви виднелись и вокруг Боготы.

Однако куда девались шумные, ярко одетые толпы местных жителей?

Кесада отдал приказ провести перепись индейского населения — и результаты ошеломили его. За какие-нибудь десять лет муиски оказались на грани полного вымирания.

Многие сотни индейцев были истреблены испанцами сразу же после отъезда Кесады из страны. Первым погиб Акиминсаке — молодой юноша, наследник скончавшегося саке Кемуинчаточи. Осенью 1539 года он праздновал свадьбу. Красавица Кухумина, избранная великим жрецом из числа самых знатных девушек, должна была стать его женой — «саончей». Множество индейцев собралось в Тунхе по этому случаю. Среди них — правители и вожди, знатные воины и родовые старейшины. Все принесли богатые подарки. Но кто-то из испанцев пустил слух о том, будто бы свадьба молодого саке — только маскировка вооруженного заговора.

Ни сам Акиминсаке, ни прекрасная Кухумина, ни знатные гости не успели попробовать свадебного напитка — пенистой «сапкуа»: все гости были схвачены испанцами. У Акиминсаке пытками хотели вырвать признание о готовившемся мятеже. Юноша не сказал ни слова. На следующее утро его вместе с другими знатными гостями обезглавили на центральной площади города. Предназначавшиеся Акиминсаке свадебные дары разделили между собой «отличившиеся» в этой бойне солдаты.

Смерть молодого вождя взбудоражила страну. Его отрубленную голову индейцы выкрали и, как призыв к восстанию, пронесли по всем племенам. Новые сипа и саке, избранные тайно, тайно же обменялись золотыми коронами в знак единения против пришельцев.

Осенью 1539 года муиски собрали армию в 20 тысяч воинов. В один и тот же день — его должны были установить жрецы — каждому касику со своим отрядом предстояло убить поставленного над ними испанского сеньора. Однако сохранить в тайне подготовку к восстанию муискам не удалось.

Чтобы предупредить заговорщиков, испанцы решили уничтожить всю родоплеменную знать. И вот снова огонь и меч загуляли по землям муисков. Долина замков превратилась в долину пожарищ и пепелищ. Индейцы защищались отчаянно. В кровавых расправах гибли знатные .и незнатные. На западе под Белесом капитан Гальегос, захватив в плен триста индейских воинов, обрезал им носы и большие пальцы рук. Мирные жители прятались в убежищах среди неприступных скал. Ни уговорами, ни угрозами завоеватели не могли заставить индейцев покинуть эти укрытия. Тогда было решено брать осажденных измором. Начался голод, за ним массовые самоубийства стариков, женщин и детей. Целые индейские селения, покинув насиженные места, уходили в тропическую сельву на восток. К концу 1540 года в Новой Гранаде стало тихо. Но это была кладбищенская тишина. Обуглившиеся опоры вместо расписных домов и причудливых дворцов, обнажившаяся земля вместо зеленых террас, едкий запах гари вместо уютных дымков над очагами. Страшное увидел вокруг себя Кесада. Муиски перестали быть хозяевами не только своей земли, но и своей судьбы.

Народ, который называл себя «люди», был превращен в рабов...

«...Я, последний правитель из рода Орла, молодой Гуатавита, чудом избежал смерти в дни кровавой расправы над муисками. У моего дяди Гуаски Тикисоке наготове был тысячный отряд воинов, чтобы уничтожить незваных пришельцев. Но индейцев предали, и не успели они совершить святую месть. Однажды в дом старого Гуатавиты ворвался отряд испанцев. Они вытащили его на площадь и зарубили мечами на глазах жителей. Я был тогда совсем юным. Воины, лишившись предводителя, не сумели оказать должный отпор завоевателям. Семья наша укрылась в пещерах. От селения остались одни обгоревшие столбы. Так я стал вождем без армии, королем без королевства. Последним среди индейцев я и мои близкие приняли христианство. Иначе бы и нас не оставили в живых. Я стал называться дон Хуан де Гуатавита.

Испанцы, которые уже твердо укрепились в стране, не трогали меня: Эльдорадо без позолоты перестал их интересовать. По велению Кесады мне даже вернули селение и оставили небольшую власть над жившими там индейцами.

Я пережил Гонсало Хименеса де Кесаду на несколько лет, и мои дочери вышли замуж за испанцев. Все, что я мог сделать для своего народа, я сделал — я рассказал все, что знал о его истории, его славе, его мастерах.

На этом кончаю я свои рассказы о народе муисков. И пусть не забывают его наши дети и дети наших детей. Пусть знают они свое начало и свои корни и чтут своих славных предков. Об одном жалею я, что не передам моему племяннику и наследнику Диегито священной тотумы, полной золотого песка, дабы мог он совершить желанное омовение. Прервались наши традиции... »

Эпилог у озера Гуатавита

...Давно утвердилась испанская речь среди потомков древних муисков. Талантливые ученики, легко перенимавшие испанские слова, муиски удивляли своими способностями еще Кесаду и его спутников. В конце XVI века муиски уже свободно говорили по-испански на рынках и ярмарках, на исповеди в католической церкви и в приемной королевского суда. Вскоре родную речь индеец мог услышать только в своей семье, в тесном кругу родственников. А через двести лет языку муисков не осталось места и там: даже колыбельные своим детям индейские матери пели по-испански. Язык муисков был провозглашен мертвым языком уже тогда, когда Александр Гумбольдт в 1801 году встречался с индейцами на торговых площадях и сельских дорогах, — потомки муисков отвечали ему по-испански, хотя в их речи слышалось, пожалуй, слишком много шипящих звуков.

Однако было бы неверно сказать, что муиски забыли свою древнюю историю, дела своих славных предков.

В 1781 году по селениям вокруг Боготы и Тунхи разнеслась весть о том, что Амбросио Писко, прямой потомок древних правителей — боготских сип, созывает вооруженные отряды. В селение Сокорро потянулись отряды с наследственными касиками во главе. Индейцы Немокона и Сипакиры, работавшие на древних соляных разработках, сожгли усадьбу управляющего и объявили себя единственными владельцами этих промыслов согласно «исконному праву предков». Вождь восставших Амбросио Писко объявил себя королем Боготы и призвал индейцев бороться против грабительских налогов, засилья испанских чиновников, притеснения со стороны владетельных сеньоров. Однако разногласия, неорганизованность, нехватка оружия привели к тому, что инициатива вскоре перешла к испанцам. К тому же местные власти лицемерно пообещали восставшим удовлетворить все их требования. Крестьяне разошлись по своим домам. Как это часто случалось в истории, их подло обманули.

Но и после поражения потомки муисков не сдались. В глубине души каждый из них продолжал считать себя индейцем, существом, отличным от испанцев.

Оставались неприкосновенными священные лагуны — там по-прежнему никто не ловил рыбу, не ломал ни веточки, ни тростинки на их берегах.

И все же тишина этих священных мест была потревожена людьми. Это были, конечно, испанцы, которым не давали покоя сокровища, сокрытые в их водах. Особенное внимание привлекало священное озеро Гуатавита, на котором в древности совершалась церемония Эльдорадо.

Уже в 1625 году жителями Боготы было основано первое сообщество по осушению озера. С тех пор попытки добыть золото из священного озера муисков следовали одна за другой. Самая крупная из них была предпринята в 1912 году. Английская фирма «Контрэкторс лимитед» потратила 150 тысяч долларов на закупку партии мощных паровых насосов для откачки воды, переправила их в Колумбию и приступила к осушению озера.

Голубые струи озерной воды со скорбным шумом полились вниз, в долину. За три недели работы уровень озера понизился на двенадцать метров. Обычная его глубина составляла сорок метров, но был разгар лета, сухого сезона, и вода в озере стояла невысоко. Вскоре показались скопления топкой вонючей темно-зеленой тины и ила. Теперь предстояла самая «приятная» часть операции: вычерпывать эту благословенную грязь и выуживать из нее драгоценности. Первые же корзины принесли находки: золотые подвески, мелкие изумруды.

И тут произошла неожиданность. Как только горячее летнее солнце прогрело обнажившуюся толщу ила, он начал затвердевать и через несколько дней превратился в закаменевшую массу, прочную, как бетон. Пробиться сквозь эту непроницаемую броню оказалось невозможным. Спустя некоторое время чаша начала медленно наполняться водой, а вскоре грянули дожди.

...Живших окрест крестьян все это ничуть не удивило. С их точки зрения иначе и быть не могло. Ведь древняя богиня по-прежнему защищала покой своих вод...

С. Созина, кандидат исторических наук

(обратно)

Патент на Робин Гуда

Дубу почти две тысячи лет, но выглядит он еще молодцом. Ствол могуч, кряжист, сильные корни вздулись, будто когтями вцепившись в землю. Ровно посередке ствол приоткрылся, позволяя войти в темноту своего нутра. Лишь ветви, похоже, не выдерживают тяжести многих веков: возможно, они давно обрушились бы, не поддержи люди их слабеющего достоинства. Распорки и стальные цепи, как ванты на корабле, удерживают гордого патриарха давно угасшего рода. Нетрудно понять, что дает ему силы держаться; он ведь не просто дуб, он дуб мифический, легендарный. Дуб Робин Гуда.

Под этими ветвями располагался штаб Робин Гуда и его веселых лесных сотоварищей. Здесь они обсуждали планы нападения на епископов, людей короля и ноттингемского шерифа. Здесь они пировали, разделав туши кабанов и оленей, добытых меткой стрелой в королевских угодьях, здесь они пили реквизированное вино, здесь они пели, допрашивали пленных, дурачась, сражались друг с другом — короче, жили. Так повествуют нам об этом народные песни, вполне официальные мифы, более или менее удачные образцы литературы и, наконец, кино.

Осмотримся. Вокруг пусто, ни души; тихий ветер шелестит средь поникших великанов, шевелит ветви кустов, листья ежевики, папоротника. Мы прорывались сюда сквозь кошмарный индустриальный пейзаж, и нас толкало вперед заклятие нашего века. Про нынешнее поколение говорят, что хотя оно и не стремится заменить реальность мифами, но всегда негодует и протестует, едва кто-то начнет срывать мифические покровы. Мы примчались сюда, чтобы защитить Робин Гуда.

Нам стало известно, что нашелся человек, который решил покончить с ним навсегда. Очередного мифоборца зовут Чарльз Уайлкс; он профессор истории на пенсии, бывший ректор частной школы в городке Пенкридж. Не то, чтобы профессор первым открыл нам глаза на Робин Гуда, определенное представление о нем, пусть, может, несколько сумбурное, у нас было, и, по чести сказать, оно нас вполне устраивало.

Мы знали, что жил он во второй половине двенадцатого века в царствование Генриха II. Скорей всего он был саксонским воином, сражавшимся против захвативших страну норманнских королей. Робин Гуд отбирал землю у богачей и раздавал деньги крестьянам. Нас умиляли и потешали его стычки с шерифом Ноттингема, с епископами и стражей короля; мы помним, как он охотился в королевских поместьях и как часто загонял он в угол представителей власти. Для нас он был символом бесконечно смелой игры, мальчиком-мужчнпой, сохранившим в себе вкус к детству и любовь к игре, тлеющую в душе каждого взрослого. Конечно, он был для нас еще и политическим символом вечной борьбы против угнетения, а кроме того, символом, так сказать, психологическим: жизни против смерти, радости против грусти, психологической свободы против жестких рамок многочисленных запретов. Нам страшно нравилось, что Робин Гуд и его друзья звали себя «веселым лесным братством», и нам так хотелось, чтобы они и в самом деле были веселыми.

Увы и ах! Похоже, что все-все обстояло по-иному. Робин Гуд и его друзья — Маленький Джон, брат Так, Вильям Скарлет и все остальные, оказывается, были просто-напросто мерзкими бандитами, головорезами, начисто лишенными героического ореола. Но и этого мало! Оказывается, они водились всюду, но только не в Шервуде. Так полагает профессор Чарльз Уайлкс. Нам надо было выяснить, на каком основании.

Профессор живет на окраине Пенкриджа в доме из красного кирпича — стандартном для Англии. Профессор не скрыл от нас некоторого недоумения. Оно не проходит у него с того дня, как газеты оповестили читателей о том, что он, Чарльз Уайлкс, намерен написать книгу о Робин Гуде, в основе которой лежат документы, собранные им в графстве Стаффордшир, и чти книга эта, наконец, должна полностью изменить устоявшееся представление о фигуре Робин Гуда. Сообщение было встречено с откровенной враждебностью в графстве Ноттингемшир, власти которого вспоминают о Робин Гуде лишь в тех случаях, когда кто-то грозит украсть у них Робин Гуда. Они решительно заявили, что не намерены никому уступать даже части их собственной графской истории и собственной графской легенды. Знаем мы этих исследователей, говорили в Ноттингеме, каждые два-три года они выступают с очередной теорией, что, дескать, Робин Гуда не было, а если и был, то совсем другой и жил не в Ноттингемшире, а где-нибудь в Дербишре или Йоркшире. Уайлкс наверняка из таких...

...Мы просим профессора обрисовать нам фигуру Робпн Гуда, каким он его увидел после изучения документов.

— Главное — что Робин Гуд был не один. Робин Гудов было много, — говорит нам Уайлкс— Трудно даже сказать, сколько. После 1066 года, то есть после завоевания Англии норманнами под водительством Вильгельма, множество саксонских феодалов — баронов, баронетов, графов, короче, тех, кто лишился земель, ушли в леса. Некоторые ушли одни, другие — с семьями, третьи — с челядью и крестьянами.

Да, да, я знаю, в Ноттингеме перед замком стоит памятник Робин Гуду, который, так сказать, символизирует борьбу с деспотической властью в этом городе. Но ведь подобное положение, в том числе экспроприация земель, имело место не в одном Ноттингеме, это происходило и в других графствах. Всех, кто в то время боролся, укрывшись в лесах, с королевской властью, звали Робин Гудами, что, как вы знаете, означает «лесная птаха», или, если угодно, «лесной вор». Поначалу они вели своего рода партизанскую войну против норманнов, имевших обыкновение передвигаться по старой римской дороге. Робин Гуды устраивали на деревьях засады и нападали на их отряды, на курьеров короля и епископов, поддерживавших, как тоже известно, завоевателей Англии. Но политические принципы Робин Гудов очень скоро стали не в чести.

Тут надо заметить, — продолжил профессор Уайлкс, — что знатные саксонцы, хотя и стали жертвами завоевателей-норманнов, в большинстве своем были отменными канальями — завистливыми и коварными по отношению друг к другу, способными лишь на грабеж крестьян. Норманнские короли в отличие от саксонских баронов стремились объединить страну и, как следствие, лишить баронов власти. В этой объединительной политике их лучшими помощниками стали шерифы, утвердившиеся в замке Ноттингем, равно как и в замках других графств. Их задача состояла в постоянном наблюдении за выполнением королевских законов. Поймите меня правильно, я не хочу сказать, что законы эти были справедливы — они были жестокими, да и что не было жестоким в те времена?! Например, человеку, застигнутому за охотой в королевском лесу, — а Шервудский лес был как раз таким, — отрубали руку. Убившему оленя выкалывали глаза. Что и говорить, это жестоко, но разве до норманнов было легче? Нравы эпохи остались прежними, но теперь к ним прибавилась хотя бы политическая идея. У саксонских баронов политических принципов не было вообще, потому-то они не случайно из «партизан» превратились в обычных лесных разбойников, готовых напасть на первого встречного, оказавшегося в досягаемости полета стрелы.

Легенда далее утверждает, что награбленное они раздавали беднякам. На самом деле это не так. Каких бедняков они могли облагодетельствовать? Бедняки ведь не жили в лесах, в лесах вообще никто не жил, кроме самих разбойников! Поверить же, что Робин Гуды добирались из леса до города или деревни, чтобы передать добычу беднякам, весьма трудно. Если это и случалось, то вовсе не было актом благотворительности: разбойники просто платили дань за молчание тем, с кем время от времени сталкивались. За головы Робин Гудов всегда назначали приличный выкуп.

Первым норманнским королем, нанесшим удар по самостоятельности баронов, был Генрих I. Когда в 1135 году он умер, на трон взошел его племянник Стефан. Если Генрих славился своей твердой рукой, то Стефан отличался мягкостью, нерешительностью, склонностью к компромиссам. Он заключил с баронами договор и вернул им земли. Робин Гуды вышли из лесов и вернулись к своей прежней жизни. Более того, они создали нечто вроде баронской мафии, которой удалось ослабить власть короля и восстановить в первоначальном виде власть баронов. Теперь зададим вопрос: против кого была направлена эта власть? Да против тех же бедняков или чуть более зажиточных иоменов. Именно на них обрушились баронские налоги, баронские наказания тюрьмой, пытками и увечьем за неуплату или потраву. Другими словами, бывшие Робин Гуды вели себя так же по отношению к крестьянам, как до этого норманны по отношению к ним. Что же случилось дальше? А то, что в лес теперь подались крестьяне, представители мелкой знати, иомены. Их тоже, естественно, называли Робин Гудами, но цели их уже отличались от целей предшественников.

Прошло какое-то время, и вновь ситуация изменилась. В 1154 году на трон поднялся сторонник идеи централизованной власти — Генрих II. Его первой целью стала ликвидация власти баронов, разорявших страну своими бесчинствами. Последовали экспроприация земель, налоги, то есть те же меры, которые бароны применяли по отношению к крестьянам. Результат: снова в лес потянулись Робин Гуды — аристократы, снова они начали с борьбы против короля, а кончили бандитизмом. Среди новых Робин Гудов можно назвать такие имена, как Рендл Бландвиль, граф Честерский, Роберт де Локсли, Альфред де Хантерден.

Доказательств того, что кто-то из этих людей скрывался именно в Шервудском лесу и выбрал местом своей штаб-квартиры большой дуб, не существует. Рендл Бландвиль «работал» в Стаффордшире, Роберт де Локсли действовал в Хедвудском лесу, а Альфред де Хантерден — в лесу Кеннок Чейз, что в семидесяти с лишним километрах от Шервудского. Истории этих людей, эпизоды достоверные и выдуманные, и соединились позднее в баллады, прославившие имя легендарного Робин Гуда. В легенде, например, говорится, что Робин Гуд был заключен в замок Ноттингем, откуда его освободили друзья — брат Так и Маленький Джон. На самом же деле Рендл Бландвиль был арестован людьми шерифа и посажен в Ньюкасле, а не в Ноттингеме. Его освободили не монах с крестьянином, а группа менестрелей, вошедших во двор замка под удобным предлогом праздника. Менестрели, как известно, были не только музыкантами, но и весьма симпатичными бродягами, искателями приключений. Далее в легенде говорится, что Робин Гуд женился на девице Мейд Марион в церквушке Эдвинстоу. На самом же деле на девице Мейд Марион, дочери барона Феррера, женился Роберт де Локсли. Легенда утверждает, что Робин Гуд был графом Хантингтонскнм, на самом же деле существовал Робин Гуд, владевший Хантерденом, деревней в графстве Стаффордшир. Он и не мог быть графом Хантннгтонскпм, поскольку этот титул Генрих I, разгромив шотландцев, презентовал королям Шотландии.

Стоит прояснить еще один момент, связанный с Робин Гудом, — его дружбу с Ричардом Львиное Сердце. Тут дело обстояло следующим образом. Удалившиеся в леса аристократы довольно скоро поняли, что соперничать с Генрихом II им не по силам, поэтому они и стали искать поддержки у Ричарда Львиное Сердце, известного своими талантами воина и полной бесталанностью как администратора. Бароны знали, что если им удастся вернуть на трон Ричарда, для них это означало бы возвращение к прежней власти. В самом деле, едва Ричард надел корону, как бароны с триумфом вернулись в свои замки, а в леса снова потянулись крестьяне и иомены. Ситуация вновь поменялась, когда Ричард отправился в Крестовый поход. Иоанн, его брат, начал войну против баронов, вынудив их отсиживаться в ожидании возвращения Ричарда Львиное Сердце все в тех же лесах. Когда же Ричард умер и Иоанн стал законным монархом, для баронов пробил последний час. Под Шервудским дубом, прозванным «парламентским», Иоанн объявил о своем решении ликвидировать благородных разбойников. Кончились времена Робин Гудов — началась эра легенды о Робин Гуде.

Речь профессора Уайлкса стерла Робин Гуда в порошок. Нам стало даже неудобно оттого, что мы не нашли хоть парочку аргументов, чтобы хоть как-то защитить нашего Робин Гуда. Но вот мы выходим от профессора, и... на душе становится легче: разве впервые история грозит своими фактами раздавить миф, и разве погибла хоть одна легенда даже под тяжестью самых точных доказательств? Мы садимся в машину и едем в Шервуд и еще дальше на северо-восток, туда, куда нас манит легендарная география.

Останавливаемся в деревне Мирфилд около таверны под сказочным названием «Три монахини». Само здание недавнее, но фундамент сохранился еще от древней таверны. Внутри народу мало. Блеклое солнце пробивается сквозь прекрасные старинные витражи. На них — главные герои легенды о Робин Гуде: сам Робин, Маленький Джон, брат Так и настоятельница Элпзабета Стейнтон, согласно легенде тетушка Робин Гуда и виновница его гибели.

Теории профессора Уайлкса не произвели впечатления на посетителей таверны. Услышав их в нашем изложении, старый таксист и хозяин таверны рассмеялись:

— Ну и что ж, что их было много! Вон и про Шекспира всякое говорили: и что его не было вовсе на свете, и что он, мол, ни строчки сам не написал. Важен результат. Так вот с Робин Гудом тут такой результат: все эти ученые могут хоть в лепешку разбиться, а легенда останется как была.

Особенно горячо говорил таксист, человек весьма симпатичный и, чувствовалось, не без образования.

— Этот миф, — сказал он, — не просто миф, он уже много раз получал подтверждение.

Мы просим объяснить, что он имеет в виду.

— Хорошо, — отвечает он. — В районе, где жил Робин Гуд, всегда жил коллективный дух сопротивления насилию. О луддистах вы, наверное, слышали. В то время наступление машин выбросило на мостовые тысячи рабочих, почти так же как приход норманнов выбросил со своей земли тысячи саксов. Так вот, рабочие поступили так же, как поступили саксы. Они, конечно, не убежали в Шервудский лес, он уже в начале прошлого века не мог никого укрыть, они скрывались в лесу, имя которому город. Они выходили из своих убежищ ночью, пробирались на фабрики и уничтожали машины, которые их сделали безработными. Так вот одно из их первых собраний состоялось именно здесь, в Мирфилде. Разве вы не видите в этом ничего от духа Робин Гуда?!.

В нише, упрятанная в раму, висит картина, изображающая трех монахинь. Монахиня в центре — Элизабет Стейнтон, настоятельница монастыря Кирклес, в котором укрылся раненый Робин Гуд. Легенда гласит, что настоятельница, решив добиться благосклонности короля, вместо того чтобы лечить Робин Гуда, открыла ему рану и оставила так умирать. Старый таксист добавляет, что тут, неподалеку, находится могила героя, но она, к сожалению, на территории частных владений, точнее, на территории виллы сэра Джона Армитейджа.

— Бессмысленно просить разрешения: сэр Джон нипочем не пустит. Во-первых, потому, что ему с детства опротивели отцовы и дедовы бесконечные рассказы о Робин Гуде, во-вторых, потому, что совсем недавно какие-то ворюги забрались к нему на виллу и вынесли добра не меньше чем на пять тысяч фунтов. Жаль, конечно, — говорит старик. — Но вообще-то, попробовать можно. Я вас сам подвезу, и бесплатно. Въехать-то в парк не проблема, он такой большой, что никто не заметит. Вы, главное, спрячьтесь, чтобы вас не увидели в машине...

В парке нас встречают агенты полиции и ученые овчарки, обнюхивающие землю в поисках исчезнувших воров. Таксист им весело машет, и агенты, расступившись, пропускают машину.

— Вон, видите то строение, — говорит наш друг и показывает на старое приземистое здание в три невысоких этажа. — Это и есть старый монастырь, где прятался раненый Робин Гуд. Там его, истекающего кровью, и оставила настоятельница. Из одного из этих окон Робин Гуд выпустил свою последнюю стрелу. «Куда она упадет, — сказал он своему другу Маленькому Джону, — там меня и похороните...» Стрела упала вон там, в конце поля, рядом с деревьями. Но мы, — говорит таксист, — туда не поедем, а то нас заметят хозяева и поймут, зачем мы сюда пожаловали. Да и смотреть там особенно нечего: ограда, могила и надгробная плита.

Я пытаюсь на глаз определить расстояние между монастырем и деревьями — получается метров пятьсот-шестьсот. Может стрела пролететь столько? Маловероятно... Но ведь Робин Гуд был редкостным стрелком, он был способен и не на такое!

Такси между тем трогается. На мокром лугу все так же копошатся агенты и их ученые собаки.

— Люди ноттингемского шерифа, — смеется таксист.

Нам осталось нанести последний визит, на этот раз реке Маун. Помните: на мосту через эту реку встретились Робин Гуд и Маленький Джон и для первого знакомства устроили поединок на дубинках? Реку оказалось найти проще простого. Только она оказалась не рекой, а крохотным, мирно журчащим у подножья продрогших деревьев ручейком. Моста мы, однако, не нашли. Нам говорили, что он существует, но вот где? Ни в туристском агентстве, ни в полиции этого не знают...

Мы снова в Ноттингеме, снова на станции и ждем свой поезд на Лондон. В киоске я купил «Денли экспресс». Некий Том Фой, специалист по стрельбе из лука, сообщает, что, когда он слышит о Робин Гуде, его разбирает смех: Робин Гуд был неопытным мальчишкой, лука в руках держать не умел. Я выкидываю газету и в последнюю минуту перед отходом поезда покупаю в киоске книжку с картинками. С зеленой обложки на меня глядит человек в островерхой шапке с луком в руке. Будет что почитать в дороге: «Настоящая история Робин Гуда»...

Альберто Онгаро, итальянский журналист

Перевел с итальянского С. Ремов

(обратно)

Два молодых лемура проездом

Каждый раз, вспоминая старые сказки «Тысячи и одной ночи», я нахожу в них все новые добродетели. На мой взгляд, в этих сказках очень хорошо показано положение журналистов и писателей. Ведь мы, совсем как Шахерезада, должны каждый день поставлять своему властелину-издателю новую историю, если хотим жить. Кроме того, будучи в Африке, я убедился, что это произведение может служить довольно точным путеводителем.

Древняя арабская сказка оживает каждый сентябрь, когда северо-западный муссон гонит флот Синдбада из Персидского залива в «Южное море», и замирает, когда юго-западный муссон уносит хрупкие суда обратно в залив. В наши дни флот, вышедший в Индийский океан, — это самое большое в мире скопление парусных судов, а доу, которые строятся в Кувейте, мало чем отличаются от тех, что плавали здесь задолго до Васко да Га-мы. Эти суда по-прежнему несут с собой дыхание сказки и призрак опасности: изящный корпус из малабарского тика, блестящий от акульего жира; экипаж, состоящий из негров, индусов и рыбаков-арабов из Бахрейна, которыми командует шкипер в широком белом одеянии, с развевающейся бородой и кривым серебряным кинжалом на поясе. Вот на таких судах и рождались морские истории: по ночам ветер доносил с берега звуки тамтамов, рычанье неизвестных зверей смешивалось с гулом прибоя. Где-то впереди были острова, населенные циклопами, злобными карликами и гигантскими змеями... Что и говорить, впечатляющий набор! Что осталось сейчас от «Тысячи и одной ночи» на островах Индийского океана? Заглянем на минутку на некоторые овеянные легендами кусочки суши. Первый из них —

Занзибар

От Момбасы всего час лета до Занзибара. Лететь над коралловыми рифами Индийского океана — все равно что заглянуть сверху в красочный мир диснеевских фильмов. Белые пятна съежившихся пеликанов за полосой прибоя, метнувшаяся из глубины стая рыб, напуганная тенью нашего самолета, и, наконец, сахарно-белые домики, раскиданные среди чего-то похожего на игрушечную мирту — на самом деле это оказывается гвоздикой, источником богатств Занзибара.

Пробыв на острове два дня, я почувствовал себя сбитым с толку, как гимназист, которому нужно писать первое сочинение. Что рядом с Занзибаром — Таити, Бали или Капри? Это добрый и гостеприимный город, пронизанный солнцем и обвеянный муссонами, город, где еще живут потомки Синдбада-морехода, где у индусов, которые во многих городах мира (кроме Индии) похожи часто на сварливых сорок или на раненую лань, открытые и веселые лица, где африканцы перековали свои старые цепи рабов на отливающие серебром браслеты, которые они носят на лодыжках.

...Раха Лео, бесспорно, райский уголок. В переводе «Раха Лео» означает «Отдыхай сегодня». Дети разных цветов кожи играли в крикет и футбол на зеленевшем поле, а взрослые — арабы, индусы и негры — сидели, потягивая свой вечерний кофе, который здесь подают в огромных конусообразных латунных кружках, начищенных до горячего блеска. Рядом с площадкой для игр возвышалось красивое белое здание, напоминающее по архитектуре смесь кафе, родильного дома, мечети и радиостанции; в данном случае, у микрофона выступал толстенький человек. Он сидел на столе, скрестив ноги, и читал коран, а передача шла прямо на репродукторы, развешанные по всему Раха Лео.

Когда появился гость, то есть я, вечерняя молитва была прервана, и я с ужасом сообразил, что мне придется выступать с речью перед жителями Занзибара. Любезный господин в красном, как помидор, тюрбане и сюртуке впихнул меня в стеклянную клетку и на звенящем незнакомом языке попросил включить звук; потом он перешел на английский, и я, к своему удивлению, понял, что, описывая снежный север, где живет «экзотический иностранец», он очень ловко вплетает в свой рассказ рекламу какого-то эскимо. Маленькие занзибарцы с восхищением и завистью смотрели на человека, который, если верить комментатору, проводит значительную часть своей жизни, бродя по колено в мороженом, так что когда мне наконец дали слово, у меня не хватило духу рассказать им правду о ноябрьской слякоти в Швеции — то, что она несъедобна, еще далеко не все... Вторым островом на пути был

Мадагаскар

Синдбад-мореход, рассказывая о загадочном острове Вакиак (в котором исследователь без труда узнает Мадагаскар), утверждал, что остров населен живущими на деревьях карликами, слонами и носорогами. Еще там живет ужасная птица Рох. «Носорог кидается на слона, поддевает его рогом и поднимает в воздух, но, когда кровь слона зальет носорогу глаза и ослепит его, сверху на них бросается птица Рох и — о ужас! — поднимает в когтях их обоих к себе в гнездо, на корм прожорливым птенцам». Здесь, конечно, есть некоторые преувеличения: на Мадагаскаре не водится ни слонов, ни носорогов, а что касается птицы Рох, то хотя она и появляется, но всякий раз оказывается самолетом компании «Эр-Франс».

Мадагаскар — это не Африка. Мадагаскар — сам себе континент, по величине равный Франции и странам Бенилюкса, вместо взятым. Здесь можно встретить вперемежку образцы самых разнообразных климатов и ландшафтов: пустыню Сахару, саванны Центральной Африки, рисовые поля Дальнего Востока, виноградники Оверни и альпийские озера Шварцвальда и Тюрингии, спрятавшиеся в темных хвойных лесах. За каких-нибудь два часа лета вы перенесетесь из Женевы на Таити, с Явы на склоны Килиманджаро. Кроме этих собранных со всего света ландшафтов, на Мадагаскаре есть и своп собственные, неповторимые: дикие, кроваво-красные утесы, леса баобабов, серых, как глина пли цемент, и похожих на колонны застывших мастодонтовых ног.

Животный мир острова первобытен. Такие биологические новинки, как слоны, носороги, крупные хищники и обезьяны, увы, отсутствуют. Зато в реках и озерах живут двоюродные братья бронтозавров юрского периода, в море, у берегов острова, плавают живые ископаемые — целеканты, а в лесах живут тихие, добродушные лемуры — особый вклад Мадагаскара в мировую фауну. Так же своеобразна и первобытна флора острова. Ботаник может привезти домой в своем багаже 740 различных сортов орхидей; если он по-настоящему любит цветы, в дорогу ему придется взять мясные консервы, чтобы кормить хотя бы самых прожорливых из мадагаскарских растений-хищников. Бродя по острову, он имеет большие шансы встретиться и с каким-нибудь представителем шести тысяч видов жуков, которые здесь водятся. Население живет, по-прежнему разбившись на группы по племенам. Это таналы («Те, что из леса»), они живут охотой и считаются мастерами резьбы по дереву; бецимизарака («Множество неразлучных»), которые возделывают кофе и ваниль на своей части острова; антаиморо («Те, что из долин»), в жилах которых течет арабская кровь. В восточных районах острова живут сакалава («Те, что из низин») — скотоводческий народ, рослый и статный, их женщины когда-то считались жемчужиной любого приличного гарема; махафали («Те, кто держит много запретного») — кочевники, славящиеся бюрократией, которую можно сравнить разве только со шведским крючкотворством. Заключают этот ряд амбанитанитра («Те, что под небесами»), бецилео («Множество непобедимых») и мерина, или хова, — малайцы. Мы приземлились на аэродроме Аривонимамо — для Мадагаскара это очень короткое название, почти как Хью у нас в Швеции. Обычно здесь города называются куда красивее — Амбатофинандрахана и Амбохимахасоанфанадиана, если упомянуть лишь пару из-за экономии места. Заглянув в учебник, мы прониклись глубочайшим состраданием к маленьким мадагаскарцам, которым приходится учить историю и географию своей родины. Сами мы не решились углубляться в славное прошлое острова; дело в том, что каждая страница пестрела такими фразами: «Когда Андрианампойнимерина стал королем, он заключил мир со своими родителями Андрианамботсимарофи и Раворомбатодамбохидратомо...»

Тут мы с Хасснером сдались. Позднее я узнал, что мадагаскарцам к середине XVIII века это тоже надоело, и они прибегли к лингвистическому приему, состоявшему в том, что каждый второй слог проглатывался. В полном соответствии с традициями и этой системой аббревиатуры портье в гостинице называл меня и Хасснера «мсье Стран» и «мсье Ас».

Путь от аэродрома к городу идет по красным илистым дорогам между зеленых склонов. Мы приехали на Мадагаскар в период дождей; над землей плыл туман, заползая в ложбины. Люди были одеты настолько одинаково, что это напоминало униформу. Мужчины, женщины, дети — все разгуливали в одном и том же: на плечах белая накидка, на макушке — обычная мужская фетровая шляпа. К тому же у каждого в руке был зонт. (Позже мы открыли, что одной из важнейших статей французского экспорта на Мадагаскар были шляпы и зонты; каждый уважающий себя мадагаскарец имел большой набор зонтов и носил иногда две или три шляпы сразу, чтобы показать свой богатый гардероб.)

Мы приехали в Тананариве (Тана по-местному) в пятницу — день, когда на городскую жизнь кладет свой отпечаток большой базар — зоман. Базарная площадь была полна людей, бродивших под тысячами белых зонтов. На зеленых камышовых подстилках возвышались пирамиды фруктов, овощей, лепешек, цыплят, яиц, а угол, отведенный для торговли цветами, горел золотым и красным от мимозы и бегоний. Я не могу перечислить все те базары, на которых мы побывали за время путешествия, но этот был чем-то не похож на них. Сначала я не мог сообразить, чем зоман в Тананариве отличается от других базаров, но потом вдруг понял: здесь стояла мертвая тишина! Закрыв глаза, я слышал лишь мягкий гул и щебет ласточек, гнездившихся под крышами. Здесь никто не торговался, надрывая горло, никто не ругался, не стучал по пустому жестяному подносу, чтобы привлечь к себе внимание, здесь не ныли нищие и уличные певцы. Зоман — это спокойные люди, которые встречаются для того, чтобы кивком или легким наклоном головы купить пли предложить товар, это случай проявить свое достоинство и выдержку.

Проезжая как-то через город, нам пришлось притормозить па перекрестке: мы встретились с каким-то праздничным шествием. Мужчины и женщины танцевали под звуки флейты и барабана, их накидки мягко колыхались, белея в вечерних сумерках. Впереди шел юноша, исполнявший, как видно, роль ведущего: его глаза горели от азарта, а в руках он нес нечто запеленатое в «ламбо» — так называется накидка. Когда мы подошли поближе, то увидели, что это нечто — мумия с пустыми глазницами. На шее у нее был венок, руки, напоминавшие две сухие ветки, сложены на груди.

Дело в том, что на Мадагаскаре умерший не считается окончательно умершим, его власть над семьей остается, и у него, как и у живых, есть потребность в перемене мест и развлечениях. Мертвеца помещают в большой и красивый склеп, украшенный деревянными скульптурами и рогами жертвенных быков, и раз в году навещают. Мумию пеленают в новое ламбо и идут с ней на прогулку в поле, навещают старых друзей, а вечером устраивают более или менее скромную попойку.

Мадагаскарцы, кстати сказать, сумели приспособить старый обычай к новым условиям; мумии теперь разъезжают в автобусах и даже летают на самолетах. Случается, что вместе с ними идут в кино на какой-нибудь ковбойский фильм и кончают вечер в бистро.

...В столице открывался Большой туристский конгресс, на который мы с Хасснером были приглашены в качестве почетных гостей. (На другой день местная газета сообщила: «Гость из Швейцарии (!) выступил с коротким докладом о перспективах морского рыболовства в его стране». Я, конечно, знаю, что мой французскийдалек от совершенства, но чтобы простую благодарность за еду и прием можно было истолковать как доклад о рыболовстве — это уже выше моего понимания.)

Среди ораторов на этом конгрессе мне понравился господин Леблон, произнесший доклад «Родственные острова, или Потерянный рай. Героизм и динамизм во франко-английском альянсе Индийского океана». Месье Леблон был из тех ораторов, которые настолько хорошо владеют словом, что мысль уже не имеет никакого значения. Его описание родственных островов, то бишь Реюньона и Маврикия, начиналось так: «Посредине, нет, почти в центре, чтобы не сказать, в самом сердце моря очарования и загадок, которое мы зовем Индийским океаном, из волн вздымаются два острова. О! Они уж видны!»

— Не вздумайте туда ехать, — тихо сказал мне мой сосед. — Я могу вам рассказать об этом острове такое, что вы ахнете.

Конечно, этого было для нас достаточно. Мы с Хасснером сочли, что посетить этот своеобразный остров — наш журналистский долг. Итак, следующим был

Реюньон

Мы приземлились в аэропорту Сен-Дени ночью на посадочной полосе, зажатой между морем и крутой стеной гор. Стояла изнуряющая жара, океан вздыхал и стонал, как больной зверь. Мы долго бродили по темному городу, где воздух был липким и пах жженым сахаром, пока наконец не разыскали «Отель Кольбер».

Нас с Хасснером уж никак не назовешь привередами, нам приходилось ночевать по-разному, но тут даже мы заколебались. Причиной этому была не грязь и даже не курицы, которые кудахтали в пустых номерах, охотясь за тараканами, — а запах. Я в жизни не встречал такого воздуха — опьяняющего в самом прямом, буквальном смысле слова. Как будто нас засунули в бочку из-под рома и закрыли крышкой. Казалось, если выжать влажную простыню, то набежит добрая порция того, что так красиво называется «водой жизни». В баре висело объявление, которое возвещало:

Средняя продолжительность жизни

57 лет — для пьющих воду

70 лет — для пьющих вино

ВЫБИРАЙ!

Нам с Хасснером не оставалось иного, как прожить на тринадцать лет дольше.

Утром история повторилась: наши попытки заказать что-нибудь безалкогольное воспринимались как плохая шутка или как следствие наших скверных характеров.

Другой особенностью Реюньона оказалась система кредита. Очень трудно было заплатить :— деньги не хотели брать. «О, мсье наверняка зайдет к нам еще раз и купит еще что-нибудь...» Получать наличными считается и невежливым, и неумным: покупателя нельзя выпускать из рук с такой легкостью, он еще пригодится! Конечно, и здесь есть свои исключения — в этом я убедился.

Остров не колония, а французский департамент; он имеет такую же социальную организацию, как французский провинциальный город во времена Наполеона. Здесь есть своя маленькая академия и «Общество поощрения наук и искусств». А слово «креол» по-прежнему значит «белый, родившийся в колонии» (как, например, наполеоновская жена Жозефина).

Обо всем этом нам рассказал любезный хозяин нашей гостиницы; в его автомашине мы немало поездили по Реюньону. Хотя площадь острова всего-навсего в шесть раз больше площади Парижа, здесь есть горы высотой с Монблан. У подножия одной из них мы встретили «пети блан» — «маленьких белых». Они сидели возле узкой горной тропы, по которой не могла пройти их тележка с овощами, и обедали. Черный хлеб и вода — классический обед нищего. У куста ежевики стоял стреноженный тощий осел, судя по виду — больной. Когда мы подошли, мальчик и его взрослый спутник встали и низко поклонились.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Флер д"Амур, — прошептал мальчик. В переводе это значит «Цветок любви». — Мы живем на Илет-де-Малёр («Островке несчастья»), там, наверху. — Он показал на маленький зеленый выступ где-то у самой вершины горы.

Когда мы поехали дальше, я услышал печальную и странную историю «маленьких белых». В 1642 году губернатор Фор-Дофина на Мадагаскаре отправил несколько судов с мятежниками, политическими заключенными и распутными женщинами на необитаемый остров — тогда он назывался Иль-Бурбон. На острове было великое множество морских черепах, которые и стали спасением колонистов. Затем на остров привезли африканцев. Они не страдали от тропической жары, полевые работы в таких условиях были для них делом обычным, и с годами они стали жить все лучше и лучше, тогда как бывшие матросы и солдаты бедствовали — черепах больше не стало. Кончилось тем, что французы перебрались в горы: там им было привычнее, и многое напоминало родину. Они обосновались на «идет» — полянах на склонах гор, где можно было жить и выращивать овощи. Здесь они и живут до сих пор — осколок народа Франции времен «Короля-Солнца», забытые, вырождающиеся, больные... Внизу жизнь идет своим чередом, не задевая их, до них не доносится эхо революций и войн, они по-прежнему говорят на языке эпохи Людовика XIV, у них есть свои церкви и священники, свои песни и свои обычаи. Они — «маленькие белые», оставшиеся в стороне от прогресса; они живут в мире, где время — не река, текущая вперед, а застойное болото.

Маврикий

Реюньон и Маврикий — рядом. В ясные дни с берегов одного острова видно другой — дрожащее марево в зеленой, как перно, дымке Индийского океана.

Маврикий выдержал тяжелую борьбу с нашествием людей. К концу XV века это был еще неоткрытый остров с огромными лесами черного дерева и потухшими и выветрившимися вулканами, настоящий рай для дронтов, или «додо», как их еще называют. Дронт — это создание, меньше всего приспособленное к борьбе за существование: медлительная и добродушная птица не умела ни летать, ни кусаться, ни брыкаться, а мясо ее было на редкость вкусным. Дронт стал любимцем моряков, и морякам потребовалось не так уж много лет, чтобы полностью его истребить. К началу XVIII века последний дронт уже успел угодить в котел. После дронта хозяевами острова стали корабельные крысы, завезенные голландцами. Голландцы, ввезшие на остров еще и оленей из Вест-Индии, занимались в основном тем, что систематически вырубали леса черного дерева. В 1712 году голландцев выставили французы, назвавшие остров Иль-де-Франс. Здесь начали выращивать сахарный тростник и табак, черные рабы поднимали целину и разбивали парки, в которых колонизаторы могли прогуливаться, философствуя о близости к природе.

Иль-де-Франс входил в составленный Наполеоном список имущества несостоятельного должника и достался англичанам. После отмены рабства земледелие стало держаться на импорте индийских кули, которые тоже неплохо выдерживали жару и довольствовались нищенской оплатой.

История острова, таким образом, напоминает сказку «дедка за репку, бабка за дедку» и так далее; начинают ее дронты, кончают индусы, а где-то посредине — англичане и французы. Маврикий — двуязычный остров, но говорить по-английски считается неприличным. Это язык бизнесменов, а не аристократов, проводящих жизнь в замкнутом мирке клубов «Додо», где они обсуждают мировые проблемы и женщин. Такова ирония судьбы: беспомощная птица, не умевшая летать, дала имя самой замкнутой группе на острове — клубу сахарных баронов и рантье.

Наши последние дни на Маврикии мы проводили не на самом острове, а на воде и под водой около Ле Морна. Ле Морн — «Одинокий» — это огромный величественный утес, встающий из моря почти вертикально, но у его подножия все же есть узенькая полоска белого песка, на которой посажены деревья касарина. Как-то после обеда я решил поохотиться под водой в одиночку. У меня было гарпунное ружье, и, к своему удивлению, мне удалось загарпунить большую рыбу-попугая, красную, как кардинальская мантия. Я был метрах в двухстах от берега и раздумывал, куда бы положить свой трофей; внизу, на дне, виднелся выступ, который показался мне подходящим. Я нырнул, держа рыбу в руке, и стал искать щель, в которую ее можно было бы пока сунуть, как вдруг — фьюить! — мимо меня молнией пронесся какой-то снаряд, и моя добыча исчезла. Удивленно осмотревшись вокруг, я увидел метрах в десяти от себя барракуду длиной метра два с половиной; она жевала рыбу-попугая, мрачно косясь на меня. Похолодев от страха, я быстро двинулся к поверхности, по дороге вспоминая рассказы о свирепости и прожорливости барракуд. Вынырнув, я увидел, что барракуда выплюнула хвост, оставшийся от рыбы-попугая, и тихо скользнула вслед за вторым мясным блюдом, то есть за мной. Я мгновенно нырнул за коралловый утес, стараясь держаться вне поля зрения барракуды, но она принялась описывать круги, разыскивая меня, а мне оставалось только держаться подальше. Помните сказку об охотнике, который бегал, вокруг дерева, спасаясь от медведя? То же самое было и здесь: я прятался за утесом, а она раз за разом проносилась мимо, как взбесившаяся торпеда. Время от времени мне приходилось всплывать, чтобы глотнуть сквозь, трубку немного воздуха, но позвать на помощь я не мог — маска плотно закрывала лицо. Наконец, я начал уставать, меня разбирала злость из-за того, что приходится кончать свои дни от зубов какой-то поганой рыбы, но в это время, к счастью, забеспокоился Хасснер. Он загорал на берегу и смотрел, как я ныряю, удивляясь моей игривости. В течение получаса я болтался вверх-вниз, как поплавок, но потом стал слабеть. Хасснер в конце концов заподозрил неладное, сел в лодку и неторопливо поплыл выяснять ситуацию.

Я увидел вдалеке тень лодки за секунду до того, как решил сдаться. Я нырнул, содрал с себя маску и из последних сил поплыл к лодке. Когда я переваливался через борт, мимо моих ног пронеслась барракуда.

Наверное, пройдет немало времени, прежде чем я снова отправлюсь с гарпуном под воду. Когда я рыбачу, мне хочется быть рыбаком, а не уловом. Такой у меня принцип.

Домой

С островов Индийского океана мы вернулись не с пустыми руками. У нас было живое свидетельство того, что диковины там есть: мы везли с собой двух лемуров — священных полуобезьян Мадагаскара.

Я всю жизнь мечтал о лемуре, с тех самых пор, когда еще ребенком прочитал легенду об этом симпатичном зверьке. Звучала легенда примерно так.

На пятый день творения бог стал создавать животных. Он сидел на берегу большой реки и, улыбаясь в бороду, лепил из глины зверей самого причудливого вида. Фантазия его работала вовсю. Бог рано кончил работу в тот день (ведь на следующее утро ему надо было создавать человека) и уже собирался идти спать, как вдруг заметил, что у него остаются кое-какие лишние детали: лисья мордочка с черным носом и желтыми глазами, тело, которое по идее предназначалось кенгуру, но потом было заменено другим, четыре черные обезьяньи лапы и черно-белый хвост длиною в метр. Бог осторожно сложил все это вместе, но вид у нового создания оказался настолько странным, что он долго колебался, прежде чем вдохнуть в него жизнь.

— Как же мне его назвать? — бормотал он про себя. — Лемминг? Нет, это уже было. Лем-лем-лем... Лемур! Вот это, пожалуй, годится.

И бог вдохнул в эту глиняную фигурку жизнь и сказал:

— Стань, лемур!

И лемур стал. Он посмотрел на бога ясными янтарными глазами и спросил:

— А почему у меня должен быть такой вид? Не так уж это весело — быть скроенным из остатков. К тому же хвост, хоть и красивый, будет волочиться по земле и весь облезет.

Тогда бог улыбнулся и сказал:

— Другим я дал силу, хитрость и злость. Тебе же дам кроткий прав, добрые мысли и спокойную доверчивость. А насчет хвоста не беспокойся: я наделю тебя способностью держать его кверху, так что все будут завидовать тебе и говорить: «Ах, если бы я мог носить свой хвост так же гордо, как лемур!»

Лемуру стало немножко легче, но он все же подозрительно спросил:

— А как я буду говорить?

— Хэ? — переспросил бог. (Он стал туговат на ухо после того, как сотворил грохочущие небеса.)

— Хэ-хэ, — повторил лемур. — Что ж, звучит неплохо.

С тех пор лемур и говорит только «хэ-хэ».

Это рассказ о происхождении лемуров. Дальнейшая их история изобилует провалами и темными местами. Известно только, что после грехопадения лемурам пришлось уйти из рая — хищники там стали показывать зубы, а люди — бросаться камнями. В конце концов лемуры очутились на пустынном морском берегу, построили плот и отправились на нем в неизведанные дали. Пушистые, торчащие кверху хвосты служили им парусом, а в один прекрасный день на рассвете времен они причалили к зеленому цветущему острову.

— Хэ-хэ! — сказал капитан лемуров, что в данном случае означало: «Здесь растут бананы. Здесь мы будем жить».

Размахивая полосатыми хвостами, лемуры выпрыгивали на берег. Они шли по острову, раскачиваясь, как старые моряки, жевали бананы и кузнечиков, а когда солнце село, разбились по парам. «Хэ-хэ...» — шептали они друг другу, глядя на яркую блестящую луну.

Скоро в лесу уже трудно было найти дерево, на котором бы не было маленьких добродушных лемурят. С той поры остров стал называться Лемурией.

Однажды лемуры услышали чужие шаги, треск сучьев и увидели существо, созданное богом по своему образу и подобию, только без бороды и с черной кожей. Это был человек, который пришел в лес за медом. Он ловко вскарабкался на огромный баобаб и у самой вершины нашел дупло, из которого пахло медом. Приложив ухо к дереву, он услышал, что внутри все гудит и звенит, будто ветер бьет по тамтаму, оставленному у хижины, и сунул в дупло руку, чтобы выгрести мед диких пчел. Но этого ему делать не стоило: в него тут же вонзились тысячи алых жал, и, не удержавшись на ветке, он полетел вниз. И вдруг из листвы баобаба высунулись сотни лисьих носов, меж ветвей замелькали сотни полосатых хвостов, сотни маленьких черных рук подхватили человека и бережно опустили его на землю. Когда сквозь щелки глаз, запухших от пчелиных укусов, он разглядел опечаленные черные мордочки и почувствовал, как черные морщинистые пальцы ласково гладят его по лицу, он вспомнил своего старого дедушку и сказал: «Бабакуте!», что значило «дедушка снова стал маленьким мальчиком». Так их зовут на Мадагаскаре.

Теперь вы понимаете, почему я так хотел иметь лемура — этого доброго зверька из сказки. Когда я приехал в старую Лемурию, которая теперь зовется Мадагаскаром, я всеми возможными путями пытался познакомиться с этими существами, но они оказались заповедными. Дело в том, что по древним поверьям мадагаскарцев в лемурах живут души их умерших предков, а разве можно допустить, чтобы почтенные предки трясли прутья решеток в чужеземных зоологических садах?

И вот (судите сами о моей радости) я с помощью шведского консула стал владельцем лемура. На аэродроме нас с Хасснером ждали две клетки, в которых сидели два желтоглазых красавца. Один предназначался губернатору Джибути, другой — самый красивый — мне. Нам удалось незаметно протащить клетки в самолет и кое-как спрятать их, прикрыв плащом.

Все шло нормально. Но в полете хорошенькая стюардесса почему-то смотрела на нас с неприкрытым любопытством. Не успел самолет взлететь, как она поставила перед нами две бутылки шампанского и блюдо слив, и потом безостановочно носила нам вино, фрукты и какие-то сушеные сласти. Время от времени она заглядывала в бумагу, после чего доставала какой-то шуршащий мешочек; ее поведение было настолько странным, что в конце концов мы спросили, что это значит. Она протянула нам бумагу. Это было официальное письмо на бланке Мадагаскарского научно-исследовательского института:

Стюардессе самолета линии «Эр-Франс»

Вашим рейсом отправляются в Париж два молодых лемура. Прошу учесть, что они много и часто пьют. Кормить их можно фруктами и кусочками хлеба, смоченными в молоке, однако на всякий случай я посылаю вместе с письмом мешок сушеных кузнечиков, их любимую пищу.

Заранее благодарю за помощь.

С уважением

(Подпись неразборчива. )

До сих пор я считаю для себя большой честью, что меня приняли за лемура — этого доброго, простодушного зверя из лесов Мадагаскара. Если вы мне не верите, спросите самого Бабакуте: он живет теперь в зоопарке на Скансене, смотрит на посетителей прозрачными солнечными глазами и согласно говорит: «Хэ-хэ».

Олле Страндберг, шведский писатель

Перевел со шведского Ю. Поспелов

(обратно)

Пер Улуф Сюндман. Полет инженера Андре

Продолжение. Начало в № 9, 10.

На другой день, в воскресенье, 11 июля, рано утром нас со Сведенборгом разбудили громкие крики:

— Южный ветер, сильный южный ветер!

Мы соскочили с коек в узкий проход, кое-как оделись и бросились на мостик.

Лейтенант Норселиус встретил нас двумя кружками горячего кофе и бутербродами.

— Около четырех утра, — сказал он, — подул свежий зюйд-вест. Ветер порывистый, крепчает с каждой минутой.

— Где Андре? — спросил я.

Оказалось, что Андре уже съехал на берег вместе с Цельсингом и поднялся к эллингу.

В небе быстро летели на север рваные тучи, изредка по «Свенсксюнду» скользили яркие снопы солнечных лучей.

— Теперь держись, — сказал Сведенборг.

— Где Эренсверд? — спросил я.

— Спит, — ответил Норселиус. — Сейчас вахту несет старпом. А старпом — это я.

— Лембке?

— Он редко встает раньше десяти.

На судне не осталось ни одной лодки, которая могла бы свезти нас на берег. Было ясно, что близится решающая минута.

— Ты боишься, — сказал Сведенборг, повернувшись ко мне. — Тебе нужно, чтобы кто-то решал за тебя. Но Андре находится на берегу. — Потом он обратился к Стриндбергу: — Ты был на Датском в прошлом году. Ты боишься еще больше, чем наш друг Френкель. Что страшнее? Стартовать или не стартовать?

Норселиус подошел к Сведенборгу.

— Между нами, лейтенантами, — сказал он, — прошу тебя заткнуться.

Около восьми Андре вернулся на «Свенсксюнд» вместе с Цельсингом, Стаке и одним из плотников.

Он был очень серьезен и немногословен.

Чувствовалось утомление — вполне объяснимое, если учесть, как напряженно он трудился последние недели.

— Мне нужен час на раздумье, — сказал он. — За это время вам, Френкель и Стриндберг, следует уложить личные вещи и написать письма.

Еще не было девяти, когда Андре снова появился на палубе и попросил меня позвать Стриндберга, Сведенборга и Алексиса Машурона.

Паровой катер доставил нас на берег.

Мы молча поднялись к дому Пике и размещенным там метеорологическим приборам, потом двинулись вверх по тропе к эллингу.

Вошли в эллинг, тут же снова вышли, обогнули здание и остановились у северной, подветренной стены.

— Шар ведет себя спокойнее, чем в ту штормовую ночь четыре дня назад, — сказал я. — Или это было пять дней назад? Чертовски трудно вести счет суткам без ночей.

Андре обратился к Машурону на французском:

— Как по-твоему, стоит попытаться или нет?

— Ветер порывистый. Это не столь важно, когда шар уже в воздухе. Если удастся взлет, стоит попробовать.

Андре стоял, засунув руки в карманы брюк. Выслушав Машурона, он повернулся к Сведенборгу. Наш запасной сказал:

— Сильный ветер, сильный южный ветер необходим, чтобы аэростат достиг цели. А потому надо идти на риск, который связан со взлетом из эллинга в сильный ветер. Это элементарно.

Затем пришла очередь Нильса Стриндберга высказаться. Он пожал плечами:

— Вряд ли мы можем рассчитывать на более подходящую погоду. Оболочка пропускает газ. Мы все это знаем. Но, сколько бы мы ни латали шар, лучше он не станет. Значит, надо лететь.

Андре посмотрел на меня.

— Мне не нравится то, что ветер порывистый, — сказал я. — И не нравятся эти шквалики с горы. Мы можем здорово нарваться. Но если только нам удастся взлететь из эллинга и выдержать шквалики, все будет в порядке. Стриндберг прав, — продолжал я. — Мы вряд ли можем рассчитывать на более благоприятную погоду. Машурон прав: если мы сумеем взлететь из эллинга, у нас будут хорошие шансы. Сведенборг прав: нам нужны сильные южные ветры, без этого и стартовать нечего, поэтому надо идти на известный риск. Так что я голосую за старт.

Стены эллинга колыхались под напором ветра. Дерево жалобно поскрипывало, ветер свистел во всех щелях, но не так громко, как в ту штормовую ночь.

Несколько долгих минут все молчали, потом Сведенборг обратился к Андре:

— Ну, а ты-то? Ты что считаешь?

Наш начальник ничего не ответил. Он скользнул взглядом по эллингу, посмотрел, прищурившись, на небо, на Датский пролив, на море на северо-северо-западе.

Потом, не вынимая рук из карманов, пошел вниз по тропе к берегу, сначала медленно, затем все быстрее и быстрее...

На полпути к «Свенсксюнду» мы услышали, как хриплые голоса поют псалом; он звучал то тише, то громче, в зависимости от порывов ветра.

Шло несколько запоздалое богослужение. Экипаж стоял в строю в парадных мундирах. Норселиус что-то читал вслух — очевидно, из военного сборника проповедей. Заметив нас, он ускорил чтение и закончил кратким «аминь».

Мы ждали. Кормовой флаг и топовый вымпел щелкали на ветру. Я встретил взгляд Андре; он усмехнулся.

Потом произошло небольшое замешательство. Норселиус отдал не ту команду, горнист протрубил не тот сигнал. Кто-то из младших офицеров рассмеялся, строй рассыпался, экипаж окружил нас широкой дугой.

— Ну? — спросил Эренсверд.

— Мы обсудили вопрос, — спокойно и серьезно ответил Андре. — Машурон и Сведенборг считают, что условия для старта благоприятные. Мои два спутника тоже так думают. Лично я не уверен, — продолжал он. — Не могу даже сказать, почему. — И он добавил громко, чтобы все слышали: — Итак, решено: мы стартуем.

— Сейчас без двадцати двух минут одиннадцать, — сказал Сведенборг. — Без двадцати двух минут одиннадцать по шведскому времени, исторический момент.

Команда «Свенсксюнда» переоделась в робы, и уже в начале двенадцатого первый отряд, высадившись на берег, под руководством Андре принялся разбирать северную стену эллинга.

На мачтах с южной стороны постройки подняли четырехметровый брезент для защиты от ветра при взлете.

Ветер явно усиливался; его направление было норд-норд-ост.

Стриндберг усердно фотографировал, как разбирают северную стену « готовят взлет, а в промежутках между съемками запускал очередной шар-зонд. Шары показывали, что в более высоких слоях воздуха направление ветра в основном такое же, как у земли.

Как только была разобрана северная стена, три гайдропа растянули на земле в восточном направлении. Норселиус и Стаке предложили свернуть их кольцами около самого эллинга. Андре отрицательно покачал головой.

Начали поднимать шар. Один за другим от сети отцепляли мешки с балластом. Три матроса, стоявших на причальных канатах, медленно отпускали шар, пока строповое кольцо не оказалось примерно в четырех метрах над полом эллинга.

Шесть человек поднесли гондолу и поместили ее в яму в центре эллинга.

К строповому кольцу подвесили двадцать четыре мешка с песком, по двадцать три килограмма каждый. Потом добавили еще мешки, общим весом около полутора тысяч килограммов, чтобы шар не так мотало до взлета.

В начале третьего Андре поднял два флага: национальный и свой собственный — белый с синим якорем. Фал был пропущен через маленький блок, укрепленный на сети аэростата.

Одновременно подняли флаги на обоих флагштоках эллинга.

Андре объявил в рупор, что шар получает имя «Орел». Его слова были встречены приветственными возгласами.

Последний шар-зонд из тонкой пленки был запущен в воздух, быстро поднялся вверх и исчез на северо-северо-востоке.

После этого началась прощальная церемония.

Нильс Стриндберг отошел в сторону вместе с Машуроном и Лембке.

— Что-то он мрачный, — сказал Сведенборг. — И глаза у него припухшие, красные.

— А ты заметно повеселел, — ответил я.

— У Лембке есть лекарство. Фляга с коньяком, высший сорт.

Я ощутил вдруг острое отвращение к Сведенборгу.

— Мы с Андре довольны, что не ты будешь третьим в гондоле, — сказал я.

Он широко улыбнулся.

— Прощай, дорогой друг. Мы расстаемся и больше никогда не встретимся.

— Это меня радует, — ответил я.

Он протянул мне руку, я не взял ее, повернулся, чтобы уйти, зацепился за что-то ногой и упал плашмя на пол. Сведенборг расхохотался.

В нескольких шагах от офицеров «Свенсксюнда» стоял Галшолд, кормчий одной из двух норвежских зверобойных шхун, которые ночью вошли в залив Вирго, спасаясь от шторма.

— И ты здесь, — сказал Андре.

— Случайно, — ответил шкипер с квадратной бородкой. — А ты улетаешь?

— Я должен лететь.

— Почему?

— Что намечено, надо выполнять, — ответил Андре.

— Понимаю, — сказал Галшолд и стиснул его руки своими мозолистыми лапами.

После этого Андре подошел к гондоле и вскарабкался на ее крышу-палубу. Мы со Стриндбергом заняли места рядом с ним.

Андре скомандовал в рупор, чтобы отвязали веревки и ремни, опоясывавшие шар посередине.

Оболочку начало сильно бросать из стороны в сторону.

По команде Андре мы со Стриндбергом обрубили веревки, на которых были подвешены к кольцу мешки с полутора тоннами песка.

«Орел» приподнялся на полметра, дальше его не пустили три причальных каната.

Лихорадочная деятельность в эллинге сразу прекратилась. Все замерли на своих местах.

Теперь главное было выбрать нужный момент, уловить десятые доли секунды относительного затишья между штормовыми порывами.

У каждого из причальных канатов стоял матрос с остро наточенным тесаком. Андре вкратце повторил им в рупор свои наставления.

Мы со Стриндбергом приготовились поднять три паруса нашего «Орла».

Мощный порыв ветра прекратился, воцарилась полная тишина. Пора.

— Внимание! — крикнул Андре в свой рупор. — Раз, два, три, руби!

Три тесака взметнулись и разом упали вниз. Несколько секунд аэростат не двигался, как будто неожиданная свобода застигла его врасплох.

— Наконец, — тихо произнес Стриндберг. У него были слезы на глазах.

Андре стоял бледный, с каменным лицом, губы плотно сжаты, глаза полузакрыты.

Как только «Орел» пошел вверх, я начал ставить паруса.

Эллинг стал уходить вниз, я услышал крики «ура» и голос Андре, усиленный рупором:

— Да здравствует наша Швеция!

Собравшиеся — офицеры, матросы и норвежские зверобои — ринулись к выходу из эллинга, их голоса слились в сплошной гул, в котором различались только наиболее энергичные выражения.

«Орел» медленно и величественно шел вверх.

Только он приподнялся над брезентом у южной стены, как новый порыв ветра бросил его на восточную стену.

Гондола тоже ударилась о стену, от сильного толчка Андре выронил рупор, и он упал на пол эллинга. Еще несколько секунд, и мне открылся вид на юг; мы благополучно вышли из эллинга и поднялись на высоту около пятидесяти метров.

Ветер свистел в ушах, флаги расправились, паруса наполнились, сопротивление балластных тросов и гайдропов оттянуло гондолу слегка назад по сравнению с шаром.

Несмотря на ветер, я отчетливо слышал голоса и шаги бегущих внизу людей.

Стриндберг явно позабыл о своих штурманских обязанностях, увлекшись фотосъемкой нашего старта.

Андре стоял все на том же месте.

Нас несло над заливом Вирго.

Гайдропы и балластные тросы рассекали воду, словно форштевень быстроходного судна.

— Наконец-то летим, — сказал Стриндберг, — кончилось это проклятое ожидание!

— Мы идем слишком низко, — обратился я к Андре.

Он ничего не ответил.

«Орел» начал вращаться вокруг своей оси, и парус вдруг очутился с наветренной стороны.

Аэростат быстро пошел вниз.

Паруса размещались так, чтобы тянуть шар вверх, — пока они находились под ветром. Но шар сделал пол-оборота, и паруса потянули его к воде.

Стриндберг что-то крикнул, Андре переводил растерянный взгляд с гайдропов на шар.

Убрать паруса было потруднее, чем поднять. Не дожидаясь приказа, я полез на снасти выше стропового кольца.

Через несколько секунд гондола ударилась о поверхность воды.

Вися на сети, я видел, как Андре и Стриндберг в панике сбрасывают балласт, мешок за мешком.

Я окликнул их. Они меня не услышали, хотя я до сих пор различал голоса людей на Датском, слышал даже работу весел на двух лодках, которые были спущены на воду и полным ходом шли по проливу вдогонку за нами.

Возможность воздушных ям, в которые мог провалиться шар, предусматривалась и не раз обсуждалась нами, но мы никак не ждали, что гондолу прижмет к воде.

Убрав паруса, я спустился на палубу.

«Орел» снова шел вверх с нарастающей быстротой.

— Что случилось? — спросил я.

— Мы потеряли две трети гайдропов, — ответил Андре. — Муфты раскрутились, все три.

Под нами был Голландский мыс с могилами зверобоев.

Теперь «Орел» представлял собой свободно парящий, неуправляемый аэростат.

Мы прошли над Голландским мысом. Мы летели со скоростью ветра. Флаги поникли. Царила полная тишина, подчеркнутая криками птиц и далеким рокотом волн, разбивающихся о береговые скалы.

— Десять минут, как мы стартовали, — сказал Стриндберг.

Мне эти десять минут показались часами.

— Сколько балласта вы сбросили? — спросил я. Андре пересчитал глазами обрезанные концы.

— Двести с лишним, — ответил Стриндберг. Вместе с потерянными частями гайдропов это составляло около восьмисот килограммов балласта.

Непосвященному трудно понять, что означало для нас потерять восемьсот килограммов балласта.

«Орел» поднялся до шестисот метров.

Вместе с ветром мы прошли над проливом Шмееренберг и приблизились к острову с поэтичным именем Фогельсанг.

— Можно открыть выпускные клапаны, потом дернуть разрывной и сесть на Фогельсанге, — сказал я Андре. — Нас еще видно с Датского.

— Зачем? — спросил он.

— Ты отлично знаешь, зачем. «Орел» превратился в свободно парящий аэростат. Им больше нельзя управлять.

— Ты правда считаешь, что мы должны совершить вынужденную посадку на Фогельсанге?

— Нет, — ответил я.

— А ты? — Андре обратился к Стриндбергу.

— Я хотел сбросить банку с письмом моей невесте, когда мы проходили над Голландским мысом,— сказал Стриндберг. — Мы так условились с Машуроном. Но я забыл. Вся эта суматоха... Сброшу банку над Фогельсангом.

— Значит, мы согласны, — заключил Андре.

— Все трое, — добавил я.

Через восемнадцать минут мы прошли над Фогельсангом на высоте шестисот с лишним метров.

Последнее письмо Стриндберга было сброшено из гондолы в маленькой алюминиевой банке; ее падение тормозила десятиметровая шелковая лента в желто-голубую полоску.

В бинокль я видел в проливе Шмееренберг, около самого Голландского мыса, паровой катер «Свенсксюнда». Он полным ходом следовал за нами.

— Не догонит, — сказал Стриндберг. — Мы делаем больше двадцати узлов.

— Они повернут обратно, как только убедятся, что мы не собираемся садиться на Фогельсанге, — заключил Андре.

Нами овладело странное веселье.

Солнце припекало, хотя градусник показывал всего плюс 1° С.

Мы смеялись над потешным катерком, который тщился догнать аэростат.

Смеялись над любопытными птицами, которые окружили шар; одни парили недвижно, другие неуклюже, тяжело взмахивали крыльями.

К югу и к востоку от нас простирался Шпицберген — острова, фиорды, проливы, ледники и острые пики. Косматые, рваные тучи отбрасывали темные тени на глетчеры.

Мы не ощущали ни малейшего дуновения.

Далеко внизу быстро скользили назад, скользили на юг море, острова, проливы.

У нас царил полный покой, мы вознеслись надо всем, и только земной шар вращался под нами.

Далеко на севере показались первые льдины.

— С такой скоростью мы можем достичь Северного полюса куда быстрее, чем предполагалось, — сказал Андре.

Оставшиеся концы гайдропов были неравной длины: один — сто пять метров, другой — сто, третий — девяносто пять.

Чтобы снова сделать шар управляемым, надо было нарастить хотя бы один из них.

Мы подняли один из восьми балластных тросов — они были по семидесяти метров — и принялись сращивать его с самым длинным гайдропом.

Прямо по курсу выплыло облако, на глазах становясь все больше и плотнее. Солнце скрылось. Со всех сторон струился ослепительно яркий белый свет. Видимость равнялась нулю. На смену теплу пришла холодная, подвальная сырость.

Минут через пять гондола сильно дернулась. Три гайдропа натянулись, внизу громко забурлила вода.

В белой мгле под нами различалась темная поверхность моря. Барограф показывал, что охлаждение шара и водорода в несколько минут уменьшило подъемную силу аэростата настолько, что с высоты примерно шестисот метров мы опустились до восьмидесяти пяти.

Тормозящее действие гайдропов сразу дало себя знать. Затишье кончилось, мы ощутили обгоняющий ветер, флаги нехотя расправились, шар медленно повернулся вокруг вертикальной оси.

По команде Андре мы снова подняли грот; парус наполнился ветром и повлек нас вперед. В каком направлении, судить было трудно, ведь мы летели в сплошном белом месиве.

Андре считал, что ветер по-прежнему дует на северо-северо-восток. Мы передвинули гайдропы так, что рея паруса смотрела на северо-восток. Чтобы шар шел под углом к ветру, то есть более северным курсом. — Навигаре нецессе эст (1 Navigare necesse est, vivere non est necesse — плыть, непременно плыть, хотя бы это стоило жизни (латин.).), — сказал я. Через четверть часа мы вышли из облака на солнцепек. Шар реагировал почти молниеносно. Водород расширился, подъемная сила возросла, гайдропы оторвались от воды и перестали тормозить, наша скорость сравнялась со скоростью ветра, и на борту снова воцарились штиль и полная тишина, парус и флаги повисли.

Мы быстро набрали пятисотметровую высоту. Я видел, как море, облака и острова на юго-востоке стремительно проваливаются вниз. Мы стояли на месте. Земля уходила вниз и медленно поворачивалась на юг.

Я отыскал корзину с бутербродами и пивом, которую доктор Лембке положил в гондолу перед самым стартом.

Когда я выбросил за борт пустую бутылку, шар поднялся метров на десять.

Между мной и Стриндбергом возник небольшой спор.

— Первая бутылка пива выпита в пятнадцать двадцать один, — записал он в своем дневнике.

— В шестнадцать пятнадцать, — возразил я.

Хронометр. Стриндберга показывал среднеевропейское время, а мои карманные часы — истинное время для меридиана нашей базы на Датском.

— Время, часы, минуты, секунды, — сказал я, — в мире, где в сутках нет ночей и лето представляет собой сплошной многомесячный день...

Но, делая записи в метеожурнале, я основывался на том же времени, что Стриндберг.

Надставив балластным тросом самый длинный гайдроп, мы опустили его за борт. Теперь его длина равнялась ста семидесяти метрам. Но нас отделяло от моря больше пятисот метров.

Мы быстро шли на северо-северо-восток. Все говорило за то, что мы скоро проникнем на север дальше, чем Нансен и Юхансен.

Андре тревожило то, что мы потеряли нижние две трети наших гайдропов.

— Все опасались, что гайдропы зацепятся за лед, — говорил он, — все, даже Норденшельд. Меня попросту вынудили сделать эти проклятые муфты. Я не хотел. Заставили. И вот результат: муфты развинтились, концы потеряны, и мы не можем управлять шаром.

— Не огорчайся, — возразил я. — При взлете из эллинга события развивались стремительно, но я хорошо все помню. Ты велел растянуть гайдропы в восточном направлении. Норселиус и Цельсинг отговаривали тебя. Ты их не послушал. Мы взлетели. Потянули за собой гайдропы. Они крутились вокруг своей оси, потому что были вытянуты, а не свернуты в кольцо. Оттого и раскрутились муфты.

— Вот именно, — сказал Андре.

— Не упрощай, — продолжал я. — Аэростат потерял высоту, и гондола запрыгала по волнам Датского пролива. Гайдропы оборвались, и мы снова взлетели. Не оборвись они, гондола ушла бы под воду, и в несколько секунд все было бы кончено. Скажи спасибо этим проклятым муфтам, этому проклятому промаху!

В половине шестого по хронометру Стриндберга мы очутились над более или менее сплошными полярными льдами.

Выпустили четырех почтовых голубей. Они покружили около шара, потом улетели, но не на юг, а на запад.

В восемь вечера, а затем в половине десятого Стриндберг определил наше место.

Выяснилось, что мы идем все более восточным курсом.

— Если и дальше так пойдет, — сказал Стриндберг, — через сорок восемь часов мы окажемся над полуостровом Таймыр.

Мы заметили также, что тучи под нами идут под небольшим углом к курсу аэростата. Направление ветра на нашей высоте было более северным.

— «Орел», — сказал я. — Наш шар называется «Орел». В Париже он назывался «Северный полюс». Андре все время говорит о своем шаре «он». Я не понимал, почему. Ведь воздушный шар — своего рода парусное судно, следовательно, «оно». Теперь понимаю. Он думал о названии «Орел». А орел, естественно, мужского рода.

— Никакой логики, — заметил Стриндберг. — Половина орлов женского пола.

— Конечно, нелогично, — согласился я. — Я нелогичен по натуре. Иначе я не находился бы в гондоле «Орла».

В ночь с 11 на 12 июля, сразу после полуночи (если можно говорить о ночах летом к северу от Полярного круга) мы оказались в тени огромного облака.

Температура стала падать, и шар пошел вниз через тучи и туман, пока удлиненный гайдроп не коснулся льда.

Наш ход замедлился, мы снова ощутили ветер. Часть гайдропа легла на лед, и на высоте около ста метров установилось равновесие.

«Орел» медленно развернулся, паруса наполнились, кончилось свободное парение, мы снова могли управлять шаром. Лед под нами никак нельзя было назвать сплошным; скорее, речь шла о скоплениях льдин, разделенных большими полыньями. Отчетливо слышалось, как бурлит вода, когда ее разрезал гайдроп, шипение и частый стук, когда он скользил по льду.

Глядя на льдины, было легко определить нашу скорость и курс. Мы проходили сто метров за пять минут. Курс — ост.

Нас поразило, что ветер такой слабый.

Парус стоял под прямым углом к нашему курсу.

— Нет смысла передвигать гайдроп, чтобы парус повернулся, — сказал я. — Все равно при таком слабом ветре курс не изменится.

Туман ограничивал видимость примерно двумя километрами. Солнце скрылось, без хронометра и компаса мы не смогли бы даже определить, в какой оно стороне. Мы заключили, что туман — или облако — простирается в высоту самое малое до пятисот метров. Шар впитал удивительно много влаги.

Около половины второго аэростат замер на месте. Время от времени тянуло слабым ветерком с зюйд-зюйд-веста, но он не мог сдвинуть «Орел».

Наша одежда намокла, словно мы очутились в бане.

— Стоять на месте отвратительно, — сказал я.

— Конечно, — согласился Нильс Стриндберг. — Навигаре нецессе эст.

Ровно в два часа ночи мы разбудили Андре.

— Где мой чемодан? — спросил он.

— Здесь нет никаких чемоданов, — ответил Стриндберг.

— А твой халат остался на борту канонерки его величества короля, — добавил я.

Андре прислонился к приборному кольцу.

— Стакан воды...

— Здесь на борту худо с водой, — сказал я. — Пожалуй, это упущение. А стаканов и вовсе нет. Можем предложить тебе либо сухого песка, либо одну из оставшихся бутылок пива. И всю влагу, которая капает с сети, такелажа и стропов.

Я откупорил бутылку, Андре жадно прильнул к горлышку... Стриндберг сделал небольшой глоток, я глотнул еще меньше и вернул бутылку нашему начальнику.

Андре прошелся несколько раз по тесной палубе — крыше гондолы. Посмотрел вниз на льдины и разводья, попытался отыскать солнце во мгле.

— Вот наше место, — сказал Стриндберг, вручая ему бумажку с координатами, определенными с той точностью, какую допускала обстановка. — Ветер западный, слабый, мы стоим на месте.

Андре отправил нас вниз, в гондолу, и задраил люк в крыше. Мы устроились поудобнее, Стриндберг закрыл оба окошка, стало почти совсем темно. Было холодновато, и мы накрылись одеялом.

— Откуда оно? — спросил я.

— Предусмотрительный доктор Лембке бросил его в гондолу, когда ее крепили к шару в эллинге.

— Что ты думаешь об этом штиле? Может быть, мы очутились в центре циклона, который смещается на восток? Как по-твоему? Не ждут ли нас по ту сторону центра циклона северо-западные ветры?

— Кто его знает? — зевнул Стриндберг.

Даже при легком юго-западном или западном ветре мы меньше чем через неделю достигли бы сибирских берегов.

Безбрежные тундры северной Сибири всегда дразнили мое воображение. Великие реки... Обь, Пур, Таз, Енисей, Пясина и так далее. Похоже на детский стишок.

Но штиль мог смениться и сильным южным ветром, который понесет нас до полюса и дальше, к арктическим равнинам Канады или нагорьям Аляски.

— Если подует южный ветер, — сказал я, — надо будет удлинить и два других гайдропа тоже. Без этого нельзя. Понадобятся три гайдропа, чтобы, используя их тормозящее трение о лед и воду, управлять шаром при помощи паруса и взять кур: на полюс. При попутном ветре и при солнце мы могли бы тогда суток за десять достичь Американского материка. Предположим, — продолжал я, — что подули сильные южные ветры. Мы идем на север. Достигли полюса и сбросили полярный буй со шведским флагом. И продолжаем полет в том же направлении. Но в одно мгновение южный ветер превратился в северный, и наш северный курс сменился южным. Представляешь себе?

Стриндберг ничего не ответил. Он спал.

Царила полная тишина, лишь гондола поскрипывала от шагов Андре и глубокого, спокойного дыхания Стриндберга.

Туман, облака, сырость, капающая влага испортили мне настроение. Толкуя о полярном перелете, Андре всегда упирал на круглосуточное яркое солнце, постоянную температуру и значение этих факторов для дальности полета шара.

Я не мог припомнить, чтобы он хоть раз говорил о тумане и влаге.

Зато я отчетливо помнил, что эти вещи неизменно фигурировали в выступлениях критиков Андре как в Швеции, так и за рубежом.

Послышался характерный звук тросов, скользящих по воде. «Орел» снова тронулся с места.

12 июля мы проснулись в начале восьмого и поднялись наверх через палубный люк.

— Сейчас стоим на месте, — сообщил Андре. — Но мы прошли не меньше морской мили.

— На какой высоте? — спросил Стриндберг.

— Двадцать-тридцать метров.

— Курс? — поинтересовался я.

— В основном западный.

Облако — или туман — стало плотнее. Мы отчетливо различали ледяные глыбы под нами, но горизонтальная видимость не превышала тысячи метров.

Балластные тросы покоились на льду и воде, и шар опять развернулся так, что паруса очутились с наветренной стороны.

То и дело проглядывало солнце, пелена облаков явно редела.

С помощью превосходного универсального инструментаГлеерупа мы со Стриндбергом сумели несколько раз определить наши координаты.

— Аэростат неправильно сконструирован, — сказал я. — Вернее, гайдропы и балластные тросы размещены не так, как следует. Гайдропы укреплены слишком близко к центру шара, их надо было отнести подальше от паруса. А балластные тросы привязаны к строповому кольцу под самым парусом, тогда как их нужно было подвесить в противоположной стороне. Ведь у шара есть и нос, и корма, хотя он круглый. В итоге, как только балластные тросы ложатся на лед или воду, шар поворачивается на девяносто градусов, и паруса, которые должны им управлять, перестают работать.

— Ты совершенно прав, — подтвердил Андре. — Только вместо девяноста ты должен был сказать сто восемьдесят градусов. Мы пионеры, — продолжал он. — Это первый в истории продолжительный полет на управляемом шаре. Наш опыт сыграет большую роль для конструирования определенных деталей второго шара.

— Как ты оцениваешь ситуацию? — спросил Стриндберг.

Андре улыбнулся, насколько можно улыбнуться с полным ртом.

— Оцениваю? Оценивать бессмысленно, — ответил он. — Мы находимся в исключительной ситуации. Сейчас важны не оценки, а наши наблюдения. Мы двигаемся. У меня всегда спокойно на душе, когда я в пути, когда куда-то двигаюсь.

От его дружелюбной, ничем не омраченной улыбки веяло спокойствием и уверенностью.

— К тому же мы первые летим на шаре над полярным морем. Либо мы безумцы, либо у нас будет много последователей.

Около трех часов дня 12 июля гондола дважды ударилась о лед.

В это время наш курс был несколько севернее, чем в полдень. Скорость достигала двухсот метров в минуту.

Чтобы набрать высоту, мы сбросили знаменитый рюкзак Тернера, один якорь поменьше, несколько тросов и двадцать пять килограммов песку.

Через час мы обрубили один из балластных тросов: пятьдесят килограммов веса, не считая влаги. Но гондола снова и снова задевала лед.

Оболочка, сеть, пояс, стропы, гондола и гайдропы впитали, наверно, не меньше тонны влаги.

Наша средняя высота над плотными дрейфующими льдами составляла от силы пятьдесят метров.

Андре поднялся в грузовой отсек над строповым кольцом и вернулся оттуда с большим пробковым буем, тем самым, который должен был отметить наше прохождение над полюсам.

— Ну что, сбросим? — опросил он.

— У нас еще есть песок в мешках, — ответил я. — Правда, его немного осталось. А что, это необходимо?

— Бросай, черт с ним! — сказал Стриндберг.

Вскоре после этого «Орел» остановился. Один из балластных тросов застрял в торосах.

Шар медленно покачивался из стороны в сторону, но трос не отцеплялся. Мы поневоле стали на якорь.

Сила ветра не превышала четырех-пяти метров в секунду, он дул почти точно на запад.

— На высоте двухсот метров скорость ветра должна быть не меньше десяти метров в секунду, — сказал Андре.

— Выражайся яснее, — попросил я.

— Если мы сбросим еще несколько сот килограммов балласта, — пояснил он, — оторвемся от льда. Достаточно обрубить зацепившийся трос и еще два или три троса.

— А дальше?

— К утру сможем совершить посадку в Гренландии.

— Вы сбросили полярный буй, — сказал я. — Ладно, он много весил. И он, возможно, не так уж нужен. Шведский флаг можно сбросить над полюсом на багре. И все-таки это был акт отчаяния. Ты потерял надежду дойти до полюса, Андре. Уже. В Гренландию ходят на пароходе, а не на воздушном шаре! Так что, мы сдаемся?

Последние девять-десять часов полета были достаточно напряженными и утомительными, потому что гондола то и дело ударялась о лед. Прибавьте сюда туман, влагу, холод. И, что хуже всего, неверный курс, западный вместо северного. Теперь мы и вовсе остановились, став на якоре поневоле.

— Подъемная сила «Орла» сейчас очень мала, — сказал я. — И не столько потому, что он потерял газ, сколько из-за метеорологической обстановки, из-за облаков, тумана, моросящего дождя. Предположим, что облака или туман разойдутся, будет ясное небо и яркое солнце. За час-другой из оболочки и гондолы испарится тонна влаги.

— И что тогда? — спросил Андре.

— «Орел» снова станет свободно парящим шаром. Или в какой-то мере управляемым.

— Останемся пока здесь.

В двенадцать часов ночи он попросил нас спуститься в гондолу и поспать.

Сперва я промерил расстояние до льда. Оно колебалось от сорока пяти до пятидесяти метров.

Стриндберг приготовил койки.

— Полярный буй сброшен, — сказал я. — Он уже не надеется достичь Северного полюса.

— Говори тише.

Тише. Прутья гондолы скрипели, паруса хлопали, шипели тросы, волочась по снегу и льду, ветер дул со скоростью четыре-пять метров в секунду.

— Он нас не слышит, — возразил я. — А как понимать его слова о том, что можно обрубить тросы и идти на Гренландию, совершить там посадку завтра утром?

— Он говорил об этом как о чисто теоретической возможности.

— Нет, он говорил об этом в надежде на то, что мы предложим взять курс на Гренландию. И освободим его от ответственности. Он боится. Или тревожится. Он не рассчитывал на туман и влагу. Теперь ему нужно, чтобы мы сделали выбор, а он потом сообщит газетчикам всего мира: «Учитывая неблагоприятную погодную обстановку, оба моих спутника потребовали, чтобы мы отказались от нашего первоначального плана и попытались достичь суши на северном побережье Гренландии».

— Ты, вероятно, и прав и не прав.

— В самом деле?

— Только бы появилось солнце, подъемная сила шара сразу многократно возрастет.

— Ты обратил внимание на странную особенность взгляда Андре? — спросил я. — Когда он прищуривает глаза и зрачки начинают быстро бегать из стороны в сторону.

Не помню, ответил ли мне Стриндберг что-нибудь или нет.

— И тем не менее рядом с ним я почему-то чувствую себя спокойно, — добавил я.

Гондола раскачивалась и убаюкивала меня, как люлька.

Во вторник, 13 июля, в половине одиннадцатого меня разбудил Стриндберг. Через люк в крыше гондолы он кидал мне в лицо маленькие снежки, слепленные из инея.

Я выбрался на палубу.

— Доброе утро, — приветствовал меня Андре.

Губы у него пересохли и потрескались, щеки и подбородок обросли серой щетиной, под глазами залегли глубокие складки.

— Ветер переменился, — сказал он. — Около половины третьего подул норд, его скорость была три метра в секунду, потом она возросла до четырех-пяти метров. Теперь ветер западный, с тех самых пор, как Стриндберг поднялся. А то все был северный. Правда, недостаточно сильный, чтобы освободить этот проклятый трос. Если бы мы отцепились и поднялись метров на двести-триста, где ветер намного сильнее, сейчас мы опять были бы над Шпицбергеном. — Он добавил: — В остальном ночь прошла без происшествий. Ни птиц, ни тюленей, ни белых медведей, ни моржей.

Туман и белое безмолвие. Полное одиночество.

Время от времени солнце проглядывало сквозь облака, и мы со Стриндбергом сумели определиться с помощью нависазимута Глеерупа.

Ветер все больше отходил к западу. Он был порывистый и неустойчивый. Около полудня 13 июля от нескольких сильных порывов аэростат дернулся так, что гондолу бросило на лед.

Мы с Андре потеряли равновесие и упали на палубу. Пожалуй, мы могли вылететь за борт, если бы не ухватились судорожно друг за друга и за один из шести стропов гондолы.

Стриндберг незадолго перед тем забрался в отсек над строповым кольцом, там было потише.

После этого шар поднялся на высоту пятидесяти метров с лишним и пошел на восток со скоростью около трех метров в секунду. Балластные тросы шелестели по снегу и часа два безупречно выполняли свою роль, обеспечивая сравнительно постоянную высоту гондолы над льдом.

Стриндберг заметил следы белого медведя, который прошел на север. Они четко выделялись на снегу.

— Выпьем малинового сока за нашего четвероногого брата, — предложил я.

Стоя на тесной палубе воздушного шара, к северу от восемьдесят второй параллели — так далеко на север не проникал еще ни один летательный аппарат, — три человека выпили малиновый сок за белого медведя.

— Малиновый сок! — сказал я. — Как будто нет на свете более благородных напитков. Джон Франклин вел куда менее спартанский образ жизни на борту своих кораблей «Террора» и «Эребуса». Хрустальные бокалы, серебро. Библиотека на две тысячи четыреста томов. Два автоматических органа — по одному на каждое судно, — которые исполняли не меньше пятидесяти музыкальных произведений. Уж они, наверно, выпили бы не малиновый сок, увидев первые медвежьи следы. И пили бы не из кружек, а из хрустальных бокалов.

— Тем не менее Франклин и оба его корабля плохо кончили, — сказал Стриндберг.

Одно было совершенно ясно. Надо что-то решать.

— Мой первый вопрос, — сказал я. — Ты считаешь, у нас еще есть шанс достичь Северного полюса?

Андре улыбнулся своей обычной спокойной улыбкой, прищурив глаза.

— Или хотя бы пробиться на север дальше восьмидесяти шести градусов и тринадцати с половиной минут, достигнутых этим проклятым Нансеном?

— До вылета, — ответил Андре, — меня беспокоил вопрос об утечке. Потом меня встревожила потеря гайдропов. Теперь меня, нас волнует проблема метеорологического свойства. Туман, мелкий дождик, облака, температура. «Орел» получил дополнительную нагрузку, около тонны влаги и льда.

— Это мы знаем.

— Если мы выйдем на солнце, под ясное небо, ситуация в корне изменится.

— Но мы явно попали в очень мощную полосу облачности, — возразил я. — Нас несет почти с той же скоростью, что облака. Идем куда-то на крайний восток Сибири. Скорость очень мала. Впереди безбрежный океан. Обледенение усиливается. Шар становится все тяжелее. Тут простая логика. Либо идти дальше и потерпеть аварию во льдах через несколько часов. Либо сбросить еще балласт и подняться настолько, чтобы балластные тросы оторвались от льда, и с помощью гайдропов попытаться выйти из облачности на север или на юг.

— Чертовски курить хочется, — обратился я к Стриндбергу; он слушал наш разговор через отверстие в парусиновом полу верхнего отсека и протянул мне свою табакерку.

— Ты упрощаешь, — сказал Андре.

— Это как же?

— Как только мы окажемся на солнце, как только лед растает и влага испарится, мы пожалеем о каждом грамме балласта, который ты теперь собираешься сбросить.

Андре опустил за борт лот. Коснувшись «грунта», он запрыгал и задергался, через десять минут стало ясно, что он волочится по снегу, а значит, «Орел» опять потерял высоту.

По команде Андре я вскарабкался на строповое кольцо, в наш грузовой отсек.

Здесь я должен пояснить одну вещь.

У нас было мало песка, если учесть, сколько балласта обычно берут на аэростаты такого размера. Взамен Андре взял лишний провиант, который был уложен так, что при необходимости его можно было по частям сбрасывать за борт, увеличивая тем самым подъемную силу «Орла».

Конечно, провиант — дорогостоящий балласт по сравнению с песком, но ведь мы получили почти все продукты в подарок от разных фирм, притом в таком количестве, что большую часть все равно пришлось оставить на острове Датском.

И вот по указанию Андре я принялся сбрасывать за борт пронумерованные упаковки с провиантом. Сперва сто килограммов, потом еще пятьдесят.

«Орел» пошел вверх.

Семидесятиметровые балластные тросы оторвались от льда. Три гайдропа (два примерно стометровой длины, третий — надставленный балластным тросом) принудили шар развернуться так, что парус стал на место, под ветер. Парус наполнился и заметно прибавил нам скорости.

Конечно, могло случиться чудо: солнце, безоблачное небо, сильный ветер несет «Орел» на большой высоте со скоростью двадцати-тридцати узлов на юго-восток. Или на север, через полюс к Аляске. Но я никогда не верил в чудеса.

Я был убежден, что мы сядем на лед.

Для нас было бы лучше, если бы Андре попытался идти на юго-восток, к Земле Франца-Иосифа.

Тем не менее я его понимал.

Если ветер немного прибавит и если облака поредеют, мы за несколько часов прорвемся на север дальше, чем доходил Нансен.

Около часа ночи в среду, 14 июля, после того как гондола несколько раз подряд ударилась о лед, я выбрался на палубу.

— Доброе утро, — приветствовал меня Андре. — Очень жаль, если наш ход потревожил твой сон.

Вокруг шара летала одинокая птица. Она приблизилась, и мы убедились, что это голубь. Вероятно, один из четырех почтовых голубей, которых мы выпустили почти двенадцать часов назад.

Наконец он сел на строповое кольцо. Стриндберг попытался его поймать, но голубь взлетел и снова беспорядочно заметался в воздухе около аэростата.

— На что ты надеешься? — спросил я. Андре пожал плечами.

— А ты?

— На то, что наш пеший переход по льду начнется, возможно, ближе к Земле Франца-Иосифа или к Шпицбергену.

— Ты боишься. Я подумал.

— Нет, по-моему, не боюсь. Просто я теперь уверен, что наша затея безнадежна.

— Черт с ним, — сказал Андре и велел нам сбрасывать балласт, чтобы «Орел» поднялся и гайдропы еще раз могли повернуть парус на место.

С половины второго мы шли прямо на восток.

Около трех ветер несколько сместился к югу, и наш курс изменился на ост-норд-ост.

Отяжелевший от влаги и льда аэростат терял высоту, и снова гондола запрыгала по льдинам, как мяч.

Стриндберга опять укачало, у него началась рвота с сильным кашлем.

В начале шестого тучи развеялись, открылось синее небо, солнце с востока дохнуло на нас теплом.

«Орел» медленно пошел вверх.

Андре вопросительно посмотрел на меня.

— Решай сам, — ответил я.

Андре надолго призадумался. Потом осторожно открыл клапаны и снова закрыл их, как только балластные тросы коснулись льда. После этого он спустил на лед якорь, и наш полет прекратился. Это было в половине седьмого утра, 14 июля.

Мы находились на 82°56 северной широты и 20° восточной долготы (1 От условного начального меридиана. По Гринвичу — 29° вост. долготы.).

— Тебе надо решать, — сказал я Андре. — Либо мы отчаливаем и идем дальше, либо садимся.

— Я не единственный член экипажа «Орла». — Он повернулся к Стриндбергу. — Твое мнение?

— Ветер дует в основном на северо-восток, — ответил тот, нерешительно улыбаясь. — Не очень-то похоже, чтобы нам удалось подойти близко к полюсу. Разве что ветер вдруг усилится и сместится к югу. Мне это кажется маловероятным. Можно также допустить, что он вдруг подует на юг или юго-запад и в несколько часов принесет нас в Россию. Но это тоже маловероятно. Если продолжать идти нынешним курсом, нас понесет над Ледовитым океаном к Новосибирским островам. Ветер слабый, мы пойдем медленно. А сброшено уже очень много балласта. Вряд ли нам удастся достичь Сибири или островов к северу от нее.

— Ты считаешь, что мы должны сесть? — спросил Андре. Губы его распухли, потрескались, во рту пересохло.

Я достал из гондолы бутылку «Лучшего Коронного Пива», откупорил и подал ему.

Андре повторил свой вопрос.

Стриндберг опять улыбнулся. Его лоб избороздили морщины, брови насупились, щетина на щеках и подбородке казалась пегой. Он поминутно облизывал губы. Глаза припухли и покраснели, на ресницах налипли желтые комочки. Я заметил нервные движения его рук.

— Трудно оценить все «за» и «против», — сказал он наконец. — Не знаю. Но если лететь дальше, то на такой высоте, чтобы мы могли поспать и отдохнуть.

— А что думаешь ты? — Андре обратился ко мне.

— Ты уже знаешь мое мнение.

— Сформулируй его.

— Ты полагал, что «Орел» сможет лететь не меньше тридцати суток на высоте сто пятьдесят—двести метров над льдами, — сказал я. — Наш французский друг Алексис Машурон считал, что мы продержимся в воздухе еще месяц, если переберемся на строповое кольцо и обрубим гондолу и несколько балластных тросов. Однако не прошло и сорока восьми часов после старта, как подъемная сила шара уже уменьшилась настолько, что гондола ударилась о лед.

— Туман, влажность, обледенение, — сказал Стриндберг. — И потеря гайдропов.

— Продолжай, — сказал Андре.

— Приходится признать, что наш полет технически не удался. Продолжать его — значит, скорее всего, уйти еще дальше от островов и материка. Следовательно, надо сесть. Нам придется идти по льду гораздо меньше, чем прошли Нансен и Юхансен.

Аидре опустил голову на ладони.

— Тебе нужно время на размышление? — спросил я.

Сколько часов всего удалось нам поспать после старта с острова Датского?..

— Все дело в усталости, — произнес Андре.

Он встал и осторожно открыл клапаны. Засипел газ, «Орел» медленно пошел вниз. Андре дал команду тормозить спуск, сбрасывая остатки песка, чтобы посадка была возможно мягче.

Почтовый голубь продолжал летать вокруг аэростата. Вдруг — мы видели это все трое — он сложил крылья, камнем упал вниз и исчез в снегу.

Около восьми часов гондола коснулась «земли». Мы продолжали стоять на палубе; если бы мы спрыгнули на лед, «Орел» снова поднялся бы вверх на несколько минут.

Гондола повалилась на бок и поползла, вспахивая снег. Мы держались за приборное кольцо и стропы.

Клапаны были маленькие, и только в десять минут девятого «Орел» огромным куполом лег на полярный лед.

Мы покинули гондолу и ступили на льдину, покрытую пятисантиметровым слоем тяжелого, мокрого снега.

— Голова кружится, — сказал Стриндберг. — Такое чувство, будто лед качается на волнах.

Он отыскал в гондоле один из своих фотоаппаратов, укрепил его на штативе и отошел немного на юг, чтобы сделать снимки нашей посадки.

— Хорошая посадка получилась, — сказал Андре. — Мягкая, без единого толчка. А то, что гондола прокатилась немного по льду, это неизбежно.

Потом медленно обошел вокруг шара. Первым делом надо было ставить палатку; тут я не нуждался в указаниях Андре.

Мы еще раз каждый порознь провели определение места, и прежний результат подтвердился. Мы находились на 82°56" северной широты и 20°52" восточной долготы.

Стриндберг взял наудачу две банки консервов.

— Из мяса и воды получается суп, — сказал он. — А суп всегда идет легко. Даже если ты устал до смерти.

Мы окликнули Андре.

Он не участвовал в работе. Он медленно ходил вокруг шара. Андре нехотя подошел к нам.

— Оболочка, пояс, сеть, стропы — все покрыто толстой коркой льда, — отметил он. — Не меньше тонны льда.

Поев, мы со Стриндбергом подошли к гондоле, открепили стропы и не без труда поставили ее прямо.

Андре привязал национальный флаг к 2,5-метровому шесту и приторочил его к гондоле.

— Вы двое можете спать в гондоле, — распорядился он. — Троим будет слишком тесно. Я лягу в спальном мешке в палатке.

У нас не было ни сил, ни охоты спорить.

— Я смертельно устал, — сказал Стриндберг. — Как приятно быть смертельно усталым, когда знаешь, что можно в любую минуту спокойно лечь и поспать. Даже оттягиваешь эту минуту, чтобы потом сильнее насладиться.

Он стоял на коленях, глядя наружу в одно из двух окошек гондолы.

— Андре пытается влезть на шар, — произнес он немного погодя.

— Может, он еще не уразумел, что ситуация в корне изменилась, — заметил я.

— В оболочке осталось много газа, — сказал Стриндберг. — Знаешь, что я думаю?

— Знаю. Ты думаешь, что Андре закрыл клапаны.

Проснувшись в четверг, 15 июля, я почувствовал, как меня всего ломит. Так бывает, когда долго лежишь на не слишком мягкой постели.

Мы приготовили завтрак и расселись в палатке на большом спальном мешке.

— Нам надо обсудить ситуацию, — сказал Андре. — И принять решение, как действовать дальше. У нас есть три альтернативы.

— Это какие же? — спросил Стриндберг.

— Начнем по порядку. Мы можем остаться на льдине. Она медленно дрейфует на юг.

(Перед завтраком, когда солнце на минутку проглянуло сквозь тучи, Стриндберг определил наше место, и оказалось, что со вчерашнего дня нас отнесло на юго-юго-запад.)

— Мы дрейфуем к югу, — продолжал Андре. — Во всяком случае, в южном направлении. Путь дрейфа может измениться. Это не исключено. Никто не знает ничего наверное о течениях полярного бассейна и их особенностях. Преимущества первого варианта очевидные: от нас не потребуется никаких усилий. Минусы тоже очевидны. Рано или поздно — точно определить, когда это будет, нельзя — мы достигнем границы дрейфующих льдов. Дальше мы всецело будем зависеть от нашего, мягко выражаясь, утлого суденышка из деревянных реек и шелка. Вариант второй. Мы нагружаем сани и идем к Северо-Восточной Земле Шпицбергена, точнее, — к Семи островам, что севернее нее.

Доктор Лернер, корреспондент «Кельнише Цайтунг», вызвался, используя зафрахтованный им пароходик «Экспресс:», возможно севернее на этих островах устроить на видном месте склад и обозначить его четким ориентиром. У нас не было никаких оснований полагать, что Лернер не выполнил своего обещания, тем более что на борту «Экспресса» находился также его коллега и конкурент, доктор Фиолет из «Берлинер Локальанцейгер». К тому же Сведенборгу было поручено проследить после нашего старта, чтобы склад был устроен.

— Наша третья возможность. Идти через льды на юго-восток к малоисследованному архипелагу, который называется Землей Франца-Иосифа и состоит по меньшей мере из пятидесяти островов и островков. Этот путь выбрали Нансен и Юхансен, когда оставили «Фрам» в 1895 году. На этом архипелаге они зимовали. И весной 1896 года встретили спортсмена и полярного исследователя Фредерика Джексона, неподалеку от его базы Эльмвуд на мысе Флора. У нас там тоже есть склад.

— Вы неточно выражаетесь, — сказал я. — Они оставили «Фрам», чтобы попытаться дойти до Северного полюса. И только когда сдались, пошли на мыс Флора.

— Проклятая восемьдесят шестая параллель, — пробурчал Стриндберг. — Меньше четырехсот двадцати километров до полюса.

— Итак, — подытожил Андре, — три альтернативы. Остаться там, где мы сели, и дрейфовать туда, куда нас понесет. Идти к Шпицбергену, к Семи островам. Идти к Земле Франца-Иосифа, на мыс Флора.

— Сам-то как считаешь? — спросил я.

— Я не мыслю себе неподвижного сидения на дрейфующем льду, — ответил Андре.

— Я тоже, — сказал Стриндберг.

— Ничего не знаю хуже пассивности, — добавил я. — Значит, тут мы все трое согласны. Мы не дрейфуем вместе со льдами, мы идем через них.

Мы сидели в палатке на тройном спальном мешке, пили горячий кофе и обсуждали сложившуюся ситуацию.

— До Семи островов около трехсот двадцати километров, — говорил я. — До северной части Земли Франца-Иосифа — не меньше трехсот пятидесяти, да там еще несколько десятков километров до джексонова мыса Флора. Верно? Элементарный здравый смысл говорит за то, что нам надо попытаться дойти до Семи островов, — закончил я. — Но, кажется, полярные исследователи органически лишены элементарного здравого смысла? Нансенов «Фрам» дрейфовал вместе со льдами с востока на запад. Очевидно, идти в сторону Земли Франца-Иосифа, то есть на юго-восток, — значит, рисковать, что льды в это же время будут относить нас на запад. Какую скорость может развить человек, который тащит тяжелые сани? И какова встречная скорость дрейфа?..

В кастрюле было много кофе. Ветер был слабый, мелкий дождичек нам не мешал.

— Мы должны что-то решить, — сказал Андре.

— Ты уже достаточно ясно выразил свое мнение, — ответил я и повернулся к Стриндбергу. — Твое предложение?

— Мыс Флора, — сказал он, бросая окурок в снег.

— Значит, решено, — подвел я итог.

— Сейчас без десяти одиннадцать по Гринвичу, — сказал Стриндберг. — Пятнадцатое июля 1897 года.

Окончание

Перевел со шведского Л. Жданов

(обратно)

Оглавление

Путешествие в поисках Урала

На земле, опаленной порохом

Последнее задание

Игрушечная история

Зверь третий номер

«L» — привет от Лаки

Глиняные небоскребы Хадрамаута

Дом для бродяг

«Блат за облаками»

Фрески в песках

Дороги не кончаются

«...К распространению познаний человеческих»

Потеряны на Юкатане

Последний Эльдорадо

Патент на Робин Гуда

Два молодых лемура проездом

Пер Улуф Сюндман. Полет инженера Андре