Ты — мое дыхание [Анна Смолякова] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Анна Смолякова Ты — мое дыхание

Часть 1

«Господи, грязно-то как, пыльно! Тетю Дашу бы сюда с ее талантом качественно и стремительно наводить порядок. Сколько времени она тратит на Борькин кабинет? Минут тридцать — не больше… Хотя здесь, наверное, и ей пришлось бы повозиться: вон в углу, над обоями, какой слой паутины! Да и сами обои! Розочки, виньеточки, птичечки… Кажется, лет десять назад они были супермодными? Наверное, тогда их тут и наклеили… Интересно, а во сколько тетя Даша у нас сегодня появится? Перед Бориным днем рождения неплохо бы и генеральную сделать. Говорила я ей об этом или нет? Вроде бы сказала, а может… Вот идиотка! Ты о чем думаешь? Тебе сейчас время об обоях и уборке думать? Ты зачем сюда пришла? Ты слушать сюда пришла!»

Поля перевела взгляд со стены на Веру, заставила себя настроиться на ее волну и печально констатировала, что за те несколько минут, когда ее мысли где-то блуждали, здесь ровным счетом ничего не изменилось. Даже сидела Сосновцева все в той же театральной и, как ей самой казалось, чрезвычайно эффектной позе: кисть безвольно и манерно свисает с подлокотника, плечи полуразвернуты, голова томно откинута. Голос ее, звучный, профессионально поставленный, все так же взмывал вверх, к чешской люстре, мерцающей давно немытыми сосульками. И говорила она все о том же, будто в десятый раз с крошечными вкраплениями импровизаций читала давно и прочно зазубренный монолог…

— Я бы могла, конечно, сказать, что он еще пожалеет, но зачем? Хотя я знаю это абсолютно точно. Я чувствую это! Вы, девушка, в силу своей юности и неопытности еще не можете понимать всех нюансов…

Поля устало и обреченно кивнула. Она знала, какой текст последует дальше. Вера Сосновцева, некогда довольно популярная актриса, вот уже час рассказывала ей о бывшем любовнике Вадиме, который вроде бы и не бывший, потому что, когда ему плохо, приходит все к ней же, к Вере. А вроде бы и бывший, потому что, когда ему хорошо, он с этой молодой стервой, как вот теперь. Говорила о том, что «молодую наглую стерву еще жареный петух в зад не клевал, а клюнет обязательно и очень ощутимо». Если она и вспоминала о чем-нибудь, кроме Вадима, то только о театре… Поля уже однажды попыталась повернуть разговор в другое русло, поинтересовавшись последней ролью Веры в нашумевшем фильме. Но попытка оказалась безуспешной. Сосновцева лишь все с тем же горьким пафосом проронила:

— Я — театральная актриса. Только театр — это жизнь, а кино — так, тщета, суета, сиюминутность…

И это было банально, так же, как ее ироничный прищур, как ее модная манера пить, опрокидывая в себя коньяк залпом, точно водку, как мутный стеклянный столик с золотой окантовкой, на котором равнодушно соседствовали полупустая бутылка и Полина рюмка на низкой ножке. Свою рюмку Вера из рук не выпускала. Вот уже скоро час как Сосновцева продолжала методично и со вкусом напиваться. Красные пятна на ее скулах становились все ярче, горькие складочки в уголках губ все резче. А вот глаза не менялись. Пустыми и безнадежными они были с самого начала. Поля обратила на это внимание сразу, когда еще совершенно трезвая Вера открыла ей дверь и, приветливо улыбнувшись, сказала:

— Проходите.

Вообще, конечно, надо было принести не коньяк, а конфеты или что-нибудь к чаю. Это все Галка Лесина подсиропила: «Устрою, устрою я тебе встречу с Сосновцевой! Только ты учти, пожалуйста, что разговаривает она «под настроение». Так что бутылочку хорошего коньячка с собой захвати!» Говорила Галка размеренно, длинно растягивая окончания слов. И, наверное, поэтому в речи ее постоянно присутствовал некоторый убаюкивающий эффект. Впрочем, как и в мягких, нежных движениях пальцев. Поля тогда еще спросила:

— Ты думаешь, это будет удобно?

Честно говоря, спросила просто так, потому что положено задавать такой вопрос. Спросила и осторожно перенесла кисть из ванночки с теплым смягчающим составом на специальную подушечку.

— А почему неудобно? — Лесина пожала плечами и взялась за маникюрные щипчики. — Отношения у нас вполне приятельские. Я про Веру Васильевну знаю не по сплетням, не понаслышке… Кстати, она наверняка попросит, чтобы ты называла ее просто Верой — все молодится!.. Так вот, если я что-то говорю, значит, это точно. Ты только слушай и на ус мотай! Вера мне много чего рассказывала! Она ведь маникюр до сих пор регулярно, раз в неделю, делает, и только у меня… Да-а, уж за ногтями она следит, у нее просто бзик на этой почве какой-то. В общем, бери бутылку и смело выставляй ее на стол. Сосновцева сначала поотказывается для вида, а потом такая добрая, такая общительная станет. Все, что тебе надо для твоей книжки, в лучшем виде изложит. Сколько лет она в кино снималась? Явно всю эту кухню знает!..

Поля решила послушаться, купила персики в шоколаде и французский коньяк. Но уже от порога, от этого «проходите», от первого Вериного взгляда, неуверенно и жалко скользнувшего по плотному пластиковому пакету в ее руках, почувствовала, что делает что-то неправильное, нехорошее… А Сосновцева действительно попросила называть ее просто Верой, и ногти у нее на самом деле оказались идеальные — гладко отполированные, длинные, миндалевидные, матово поблескивающие розовой эмалью…

Бутылка, теперь уже полупустая, по-прежнему светилась красным огнем, словно пробивающимся сквозь темную кору старого дерева. Поля едва слышно вздохнула и откинулась на спинку обитого пестрым гобеленом кресла. На душе у нее было прескверно. И даже не оттого, что встреча явно не удалась и пользы принесла ноль. В конце концов, это не грозило вселенской катастрофой: и времени на завершение книги у нее было еще — хоть до конца жизни, и возможностей найти других консультантов по вопросам киношной кухни — предостаточно. Дело было в другом. В том, что она пришла сюда с этой несчастной бутылкой, в том, что кинула ее Вере, как жалкой, голодной собаке кость, было что-то нестерпимо унизительное. И даже более унизительное для нее самой, чем для Сосновцевой. Самым правильным и единственно возможным было сейчас вежливо свернуть разговор, попрощаться и уйти. Поля и собиралась это сделать, потому что смотреть на Веру с ее раскрасневшимися щеками, с ее лихорадочно поблескивающими глазами становилось уже слишком мучительно и неловко. И все же, непонятно зачем, решила попытаться в последний раз.

— Вера, — она поднесла к губам рюмку, сделала символический глоток и осторожно поставила коньяк на край столика, — извините ради Бога, что перебиваю, но все-таки мне хотелось бы поговорить с вами именно о кинематографе. О вашей работе в кино. Понимаете, то, что я пишу…

— Кстати, а что вы пишете? — поинтересовалась Сосновцева, неожиданно оживившись. Даже левая кисть ее, до этого царственно лежавшая на кресле, взметнулась вверх, словно испуганная птица. Взметнулась, на секунду зависла в воздухе и вдруг как-то величественно и требовательно потянулась к белому кожаному блокноту, лежащему на Полиных коленях. — Вот вы, милая девушка, пришли меня о чем-то спрашивать, а я ведь даже не видела, что именно вы собираетесь оставить, так сказать, на память потомкам. Наверняка ведь у вас уже есть какие-то планы, наброски? Ну-ка дайте взглянуть!

А пальцы на ее жилистой руке со вздувшимися венами предательски и жалко подрагивали, калеча царственность жеста.

— Дайте же, дайте взглянуть, — повторила Вера. И Поля, не успев подумать ни о чем, кроме этой пьяной дрожи рук, как-то машинально протянула ей блокнот. Хотя, впрочем, что там было прятать? Так же, как пока еще, по большому счету, — и читать. Так, страниц десять-пятнадцать, исписанных мелким летящим почерком, с перечеркнутыми крест-накрест абзацами и извилистыми чернильными стрелками вдоль полей. Однако Сосновцева, прищурившись и оттянув средним пальцем угол глаза к виску, как это обычно делают очень близорукие люди, начала внимательно вчитываться в текст. По мере того, как ее глаза перебегали со строчки на строчку, выражение лица Веры менялось. Неудержимо таяла неровная пьяная полуулыбка, как будто ее и не было вовсе, румянец на скулах казался теперь, скорее, румянцем азартного игрока. Когда она с великолепным презрением и подчеркнутой аккуратностью положила блокнот на краешек стола, это была совсем не та женщина, что несколько минут назад. Это была Актриса, играющая уже совсем иную роль.

Поля догадалась о том, что ей предстоит услышать, еще до того, как Сосновцева разлепила искривленные призрачной усмешкой губы. Все-таки Вера вполне профессионально владела набором добротных актерских штампов и умела показать одним взглядом, одним поворотом головы и ненависть, и любовь, и брезгливость. Наверное, коньяк притупил ее чувство меры. Потому что и сарказма, и нарочитого недоумения, и злого интереса, с которым она вдруг взглянула на гостью, — всего этого оказалось слишком. Сосновцева еще раз окинула Полю медленным скептическим взглядом: всю, с головы до ног. Или, вернее, с ног до головы, потому что начала она от легких босоножек с тоненькими серебристыми ремешками и прозрачными каблуками. Прошлась по жемчужно-серому платью с едва прорисованными летящими цветами, слишком простому и изящному, чтобы быть доступнодешевым. Нарочито задержалась на серебряных с чернью браслетах и только потом подняла глаза к ее лицу. Поля почувствовала, что краснеет, и все-таки вытерпела этот долгий насмешливый взгляд.

— Так, значит, ты пишешь от первого лица? Этакую исповедь киноактрисы? — наконец вымолвила Вера, решительно и бесцеремонно переходя на «ты». — Ну-ну… А я еще никак не могла вспомнить, о чем же это мне хочется тебе рассказать. Теперь вот вспомнила. У меня знакомый есть один — такой же «новорусский», как твой муж. Так вот, у него жена от избытка времени взяла и написала дамский роман. Отвезла в издательство. А там прочитали и вежливо так говорят: «Очень, очень удачно выписан эпизод с поездкой любовников на Канары! Чрезвычайно достоверно: и названия отелей, и меню ресторанов, и что сколько стоит… Но сейчас мы, к сожалению, не можем выпустить вашу книгу потому-то, потому-то и потому-то». В общем, «новорусский» муж чуть ли не типографию купил, а женушкин «бестселлер» за свой счет издал… Так вот, я к чему все это веду: почему бы тебе не взять и не написать что-нибудь в этом же духе? Начать можно так: «На столе, инкрустированном карельской березой, закипал «ровентовский» чайник, в пластиковые окна вливался манящий солнечный свет. Я прошла… нет, прошествовала!.. по мраморным с золотыми жилками плитам моей двадцатиметровой кухни и опустилась на, скажем, кожаный диван…» Или какие сейчас в моде?.. А то как-то нескромно получается. Как там у тебя: «Я бросила взгляд на угрюмо замолчавший будильник и поняла, что безнадежно опоздала на съемку»?

— Это всего лишь литературный прием, — попробовала возразить Поля, — и вы не можете этого не понимать. И потом…

— И потом, что? — азартно и зло подхватила Сосновцева. — Потом ты принесла мне этот коньяк, ты купила меня за эту бутылку, значит, я должна улыбаться тебе сладенько-сладенько и всю душу свою выворачивать перед тобой наизнанку? Да я презираю таких, как ты, вырядившихся в бриллианты и дорогие тряпки и возомнивших себя хозяевами жизни. Пустоголовых, как кукла Барби, и никчемных. Презираю, слышишь?!

Поля устало кивнула и, отодвинув от себя столик, поднялась из кресла. Теперь она уже не чувствовала жалости, только обиду и раздражение. Ей было обидно за свой белый блокнот, пренебрежительно брошенный рядом с коньячной бутылкой, за свою нынешнюю жизнь, в которой почему-то постоянно нужно что-то кому-то доказывать. За Борьку, в конце концов, потому что, в отличие от него самого, она так и не научилась со здоровой иронией относиться к этому мерзкому выражению «новый русский» и ненавидела, когда его так называли.

— Так ты меня поняла? — пьяно вскинулась вошедшая в раж и, похоже, уже упивающаяся моральной победой Сосновцева.

— Поняла, — коротко и бесцветно отозвалась Поля.

— Ничего ты не поняла! Слишком уж вид у тебя благородно оскорбленный. Да и вообще, что ты можешь понимать в жизни? В искусстве? Что можешь понимать в искусстве ты — сытая, довольная, благополучная? Это ведь не тебе приходилось растелешиваться перед ничтожными режиссерами, это ведь не тебя трахали за кулисами…

Вера еще что-то яростно шипела вдогонку, перегнувшись через широкий подлокотник кресла, но Поля уже не слушала. Слова колко и обжигающе ударялись ей в затылок, а она, пытаясь справиться с заедающим английским замком на входной двери, упорно и остервенело повторяла про себя считалку про «месяц», который «вышел из тумана». Важно было не обернуться, не рассмеяться, фальшиво и злобно, в лицо этой истеричке, не сказать ей… Хотя фраза уже сама рвалась с языка, пробиваясь сквозь монотонную считалочку. «Что могу понимать в искусстве я, которой не приходилось растелешиваться перед режиссерами и трахаться за кулисами?.. А если бы вы, Вера, были референтом в крупной фирме, вы бы спросили: что могу понимать в бизнесе я — которой не приходилось растелешиваться перед шефом и трахаться в офисе? А если бы дояркой в колхозе — то растелешиваться перед бригадиром и заниматься любовью в коровнике, да?» Замок поддался с третьей или четвертой попытки, дверь с визгом открылась, и Поля вылетела в прохладную, гулкую и пахнущую плесенью тишину подъезда…

Ее изумрудно-зеленая «Вольво» с новенькими сверкающими стеклами, Борин подарок ко дню рождения, стояла возле дома, по соседству с изрядно побитыми жизнью ярко-красными «Жигулями» и непритязательной «Таврией». И смотрелась на фоне этих машин, на фоне серых панельных «хрущевок» и угрюмых зарослей какого-то высокого кустарника так же дико и вызывающе, как дама в декольтированном вечернем платье в толпе колхозниц с граблями и косами. Наверное, ее бедная «Вольво» здесь, на окраине Люберец, чувствовала себя совсем чужой. Впрочем, как и она сама, так некстати надевшая эти босоножки от Росси и платье из итальянского бутика. От зацементированного порожка подъезда до машины Поля добежала за пару секунд, быстро открыла дверцу и без сил упала на сиденье. Прежде чем повернуть ключ зажигания, надо было хотя бы немного успокоиться. Она несколько раз глубоко и размеренно вздохнула, посмотрела на себя в зеркало, поднесла ладонь к лицу, а потом вдруг сорвала с запястий легкие серебряные браслеты и яростно швырнула их прямо на пол. Поцарапанные пальцы неприятно засаднило. Поля, поморщившись, подула на кисть. В общем-то, она абсолютно четко понимала, что дело не в платье и не в украшениях, что можно было надеть на себя дерюжку и приехать на маршрутном автобусе. И даже не в Вере дело с ее пьяной озлобленностью и гипертрофированной гордостью полунищего человека. Дело только в ней самой. Поля чувствовала это остро, безошибочно и больно. И журналистский профессионализм за последние пять лет она, оказывается, растеряла полностью: по сути дела, не сумела взять простенькое интервью, докатилась до того, что пришла с бутылкой!

Поля завела мотор только тогда, когда где-то наверху сухо заскрипела форточка, — побоялась, что Сосновцева высунется из окна и продолжит, теперь уже для всего двора, произносить свой исполненный пафоса текст. «Вольво» легко скользнула по асфальтированной дорожке, обогнула огромную лужу и вывернула на шоссе. Где-то вдали замаячили вечерние огни высотного Жулебино…

Домой Поля добралась уже совсем поздно. Покружила по Москве, съездила в Строгино. Впрочем, к родителям не заходила. Так, помоталась по знакомым улицам, постояла на берегу Москвы-реки, даже немного посидела за ярко-красным пластиковым столиком, под зонтиком с эмблемой «Кока-колы». Когда она вернулась в Крылатское, Борис был уже дома. Поля поняла это, как только вышла из машины. В их окнах на седьмом этаже горел свет. А она, просто посмотрев на освещенные окна, всегда с точностью могла сказать, кто в квартире — Боря или домработница тетя Даша. Просто чувствовала — и все…

В прихожей едва уловимо пахло его туалетной водой. А светло-серый фланелевый пиджак, как всегда, висел в комнате на спинке кресла. Обычно аккуратный почти до педантичности, Борис с каким-то маниакальным упорством не желал вешать его в гардероб. Особенно после того, как Поля заказала огромный, во всю стену шкаф-купе с подсветкой и зеркальными дверьми. Теперь в этом одиноком висении пиджака на спинке кожаного кресла ей стало мерещиться что-то демонстративное, как чудилась демонстративность в поведении рыжего персидского кота Инфанта, в быту — Фанти, никак не желающего спать в специально заказанном для него уютном домике-норе с мягкими подушечками и предпочитающего кухонный угол. Когда Борька вернулся с работы и увидел в первый раз этот шкаф, то только уважительно покачал головой и произнес с едва уловимой, беззлобной иронией:

— Ну, Полюшка, теперь у нас, как в самом крутом мебельном салоне!

Она обиделась, начала возражать и с горячностью доказывать, что вовсе не обязательно безвкусно и плохо то, что выставляется в мебельных салонах, что шкаф этот украшает интерьер комнаты, что он, в конце концов, просто удобен… Борис только рассмеялся, обнял ее за плечи, как он один умел обнимать, и сказал, что, конечно, шкаф хороший и замечательный, просто ко всему этому надо относиться с юмором. Она с каким-то еще всплеском, отголоском обиды спросила: «Значит, у меня нет чувства юмора? Значит, ты думаешь, что для меня все это первостепенно важно: и эта мебель несчастная, и эти тряпки, и брюлики?» А Борька просто поцеловал ее в плечо. И все неудержимо стремительно отошло на второй план…

Его пиджак висел на спинке светло-зеленого кожаного кресла, а сам он чем-то гремел на кухне. Наверное, разогревал приготовленный тетей Дашей ужин. Поля куда-то в пространство бросила: «Привет!» — и прошла в комнату. Переоделась в домашние светлые брюки и блузку с просторными рукавами, повесила свое платье и пиджак мужа в шкаф, села на пуфик перед зеркалом. И только тут поняла: то, что мучило, то, что жгло ее изнутри, никуда не ушло. Нет, на чей-то посторонний, невнимательный, мельком брошенный взгляд наверняка все было нормально. Красивая женщина с ухоженным лицом, светлой матовой кожей, темными, почти черными волосами, подстриженными под «каре», чуть полноватой нижней губой и бровями, лет шесть назад бывшими страшно немодными. Шесть лет назад решалось как раз: быть ей женой Бориса или нет, и Поля тогда ужасно переживала по поводу этих самых бровей, взлетающих к вискам и довольно тонких, которым так не хватало брежневской густоты. Красивая женщина с высокими скулами и чуть удлиненными зеленоватыми глазами… Вот в этих-то глазах и таилась сейчас усталость, почти отчаяние.

Когда-то, еще на первом курсе университета, один молодой человек, увлекающийся популярной психологией, хиромантией и физиогномикой, то ли желая понравиться, поразив своей прямотой и оригинальностью, то ли просто так, сказал Поле, что взгляд у нее совершенно особенный, необыкновенный и объясняется это легчайшей формой косоглазия, в обычной жизни, в общем-то, даже и незаметной. Он тогда сказал еще, что с таким взглядом, как у нее, можно бесплатно проходить в метро: никто просто не посмеет остановить. Молодой человек говорил ей все это, явно не желая обидеть, и она поняла, что обижаться было бы глупо. Хотя от мысли о собственном, неожиданно выявившемся косоглазии и взгляде, жалостном, прошибающем суровые сердца бабушек-контролерш, на самом деле хотелось плакать. Но Поля не заплакала и даже, наоборот, в метро, чтобы доказать компании однокурсников, что она вовсе не расстроилась и версия, выдвинутая молодым человеком, интересует ее с чисто научной точки зрения, подошла к женщине в синей форме, стоящей у прозрачной будки, и просто сказала, что забыла дома деньги, а ей очень надо ехать. Сказала со своей обычной интонацией и обычным, довольно спокойным выражением лица. И женщина, пожав плечами, пропустила ее за турникет. Рассмеяться там, внутри, стоя вместе с друзьями студентами на едущих вниз ступенях эскалатора, было уже легче… Потом ей говорили, что любому человеку, близко подходящему к зеркалу и слишком пристально всматривающемуся в свое отражение, собственные глаза кажутся чуть косыми, что это нормально. Но она все искала эту особенность, почти ущербность взгляда. И сегодня, кажется, нашла…

Равнодушно и как-то вяло проведя по волосам круглой щеткой, Поля поднялась с пуфика. С кухни доносился аромат фирменных тети-Дашиных голубцов. Борис, наверное, уже накрыл стол к ужину. Она прошла по длинному коридору, успев с горечью вспомнить импровизированную цитату Сосновцевой: «Я прошествовала по мраморным с золотом плитам моей двадцатиметровой кухни…», увидела где-то там, в просвете арки, на фоне окна фигуру Бори, его широкие плечи, загорелую темную шею, круглый затылок со светлыми, коротко подстриженными волосами и на секунду остановилась: может быть, не нужно? Потом резко мотнула головой, сдув со лба челку, и все-таки вошла с улыбкой, легкой, непринужденной, беззаботной.

Голубцы в тонких фарфоровых тарелочках в самом деле уже стояли на столе. Борис заканчивал нарезать ее любимый сыр с лососем.

— Привет, — он почти не обернулся, просто обозначил свое внимание едва заметным кивком головы. — Где ты сегодня так долго? У родителей была?

— Нет, — она пожала плечами, опять же мгновенно подумав, что это глупо и бессмысленно: для кого пожимать плечами, если все равно никто не видит, если Борис не считает нужным поворачиваться. — Я просто гуляла, ездила по городу, дышала воздухом…

— И выхлопными газами, — продолжил он привычно.

— Да, и выхлопными газами, — так же привычно отозвалась она.

— А что сегодня у тебя было из развлекательных процедур: шейпинг? массаж? косметолог? — поинтересовался он традиционно и равнодушно.

— Шейпинг, — так же традиционно и равнодушно ответила она.

Голубцы пахли остро и пряно. Поля взяла вилку, с исследовательским вниманием поковырялась в голубцах, снова отложила ее на салфетку. Борис бросил нож для сыра в мойку.

— Слушай, — она постаралась произнести это как можно беззаботнее, — а что, если у меня ничего не получится с этой книгой? Ну вот буду писать, писать, воображая, что творю нечто гениальное, а потом человек со свежим взглядом прочитает и скажет: «Чушь собачья!»?

— И что? — как-то даже весело осведомился Борис.

— Ну вот и я спрашиваю: и что? Он наконец обернулся, уставился на нее своими серыми озорными глазами, все еще мальчишескими, несмотря на уже намечающуюся сеточку морщинок в уголках век, и с важным, чересчур солидным каким-то видом произнес:

— Не бойся, издадим мы твою книжку, Полюшка. Хоть тысячу экземпляров, но издадим. И художника найдем самого лучшего, и типографию, и обложку сделаем с инкрустацией из золота и бриллиантов. Будешь ты у нас писательницей!

— Ты что, серьезно? — спросила она, прекрасно понимая, что это не может быть серьезно, и с облегчением чувствуя, как тоска, сжимавшая горло, уходит.

— А как же? — так же важно и нарочито солидно подтвердил Борис.

— Вообще-то, конечно, я не о том спрашивала. Я спрашивала, в смысле, что будет со мной… Тьфу, опять не то сказала!.. Ну ты понимаешь, о чем я?

Он сел за стол напротив нее, подвинул к себе свою тарелку и уже без тени улыбки произнес:

— Да понял я, конечно, понял. Все у тебя с книжкой будет нормально. По крайней мере, те наброски, которые ты мне показывала, очень даже неплохо написаны… А что касается издательства?.. Ну, тут ты знаешь, «в каждой шутке есть доля шутки». На самом деле вполне можно издать твою повесть за свой счет. Или у тебя там по объему, скорее, роман намечается?

Поля даже вздрогнула, так резко и страшно оборвалось что-то внутри. Серебряная вилка выскользнула из ее пальцев, как подтаявшая сосулька, и звонко ударилась о край тарелки. Борька, ее Борька, вернее, тот человек, которого она когда-то могла называть «мой Борька», сказал это. И сказал вполне серьезно. Но самое страшное было даже не это. Поля абсолютно точно знала, что он слишком умен, слишком проницателен, чтобы не понять, какой именно ответ она желала услышать и какого ответа боялась. Значит, эту фразу, нарочито небрежно загримированную под супружескую внимательность, он произнес специально?

А глаза его, серые, с темными крапинками и темными же ободками вокруг радужной оболочки, остались невозмутимо спокойными и даже слегка равнодушными, будто думал он до сих пор о чем-то далеком, своем, а на нее, с ее выеденного яйца не стоящими исканиями «творческой» личности, отвлекся лишь походя, чтобы через минуту снова погрузиться в собственные проблемы.

Она прокашлялась, прикрыв губы салфеткой, — ком, подкативший к горлу, мешал дышать. Заставила себя отрезать кусочек голубца и положить его в рот, и только потом произнесла со старательным равнодушием:

— А, повесть, роман… Какая разница? Я, если честно, еще сама толком не знаю, что из всего этого получится. И не будем больше об этом, ладно?.. Я о другом хотела с тобой поговорить. Если уж мы решили отпраздновать твой день рождения в узком кругу и дома, то, может быть, ты хочешь, чтобы я сама состряпала праздничный торт?

— Зачем? — Борис с искренним недоумением пожал плечами. — Тетя Даша все приготовит… Нет, ну, конечно, если тебе очень хочется несколько часов покрутиться у плиты, то — пожалуйста!

— Да нет, я просто предложила, — она отодвинула от себя тарелку и встала из-за стола. — И, вообще, ты знаешь, я почему-то сегодня очень устала. Пойду, наверное, лягу…

Он не стал возражать. Впрочем, Поля и не ожидала другого. Прошла в спальню, расправила постель, юркнула под одеяло. Долго и бессмысленно вглядывалась в неровные тени, бегущие по потолку, а потом уснула…

Как ни странно, наутро ситуация показалась вовсе не такой уж трагичной. На потолке, там, где вчера метались безумные и жутковатые тени, теперь расплывались розовые рассветные блики. Золотисто-розовым казался и нежный тюль, слегка колышущийся от дыхания ветра. В комнате было прохладно и свежо, как бывает обычно или после дождя, или в очень хорошее утро, обещающее замечательный день. Боря лежал рядом, как-то неловко подвернув руку под голову. Солнце радужными искрами играло в его светлых ресницах, пробивалось под дрожащие веки, беспокоило. Он недовольно и обиженно морщился во сне, и на переносице его то залегали, то снова разглаживались смешные глубокие складочки. Поля тихонько улыбнулась и села в кровати. Ей когда-то очень нравилось вот так, сверху, смотреть на него спящего. Лицо его в такие минуты казалось необыкновенно открытым и беззащитным. Она секунду помедлила, как бы раздумывая, а потом невесомо коснулась легкой ладонью светлых волос над его лбом. Не погладила даже, просто коснулась. Но этого оказалось достаточно, чтобы его сильные загорелые руки взметнулись над одеялом и мгновенно забрались под ее ночную рубашку. Поля только охнула от неожиданности и с тихим сдавленным смешком упала вперед, уткнувшись носом в ямочку между Бориных ключиц. И щекой почувствовала, как торопливо пульсирует упругая жилка на его шее. Он все еще не разлепил ресниц, а руки уже уверенно, требовательно ласкали ее спину, гладили плечи. И губы его тянулись к ее губам, и бедра прижимались к бедрам. Ей мешала сорочка, нелепым коконом обвившаяся вокруг ног, мешало солнце, бьющее в глаза… Да и ему, наверное, тоже мешал кружевной батист ее ночной рубашки. Во всяком случае, стащил он ее с Полиных плеч, с ее покорно поднятых рук так поспешно, словно промедление могло стоить ему жизни. Она, дрожа от нетерпения, опустилась на подушку и прикрыла глаза. И тут же почувствовала, как его колени раздвигают ее ноги, как прижимается к ее груди его мускулистая грудь.

— Нежная моя девочка, я так хочу тебя, — пробормотал Борис, судорожно тиская ее ягодицы. — Полечка моя, По-олечка…

Голос его дрогнул, сорвался стоном. Поля чуть подалась вперед и обвила руками его спину, прижавшись губами к напряженному плечу. Мучительное томление, переполняющее ее тело, требовало выхода. И она даже вскрикнула, когда он наконец вошел в нее, сильно, глубоко и нежно.

Уже потом, когда Борис упал рядом, откинувшись на спину, с лицом, все еще искаженным сладкой судорогой, с каплями пота, поблескивающими на загорелом высоком лбу, потом, когда сама она, разжав зубы, выпустила закушенный мокрый угол подушки, Поля как-то отстраненно подумала, что наверняка не может быть все так хорошо в постели, если во всем остальном так плохо. Ведь не может быть, в самом деле? А следовательно, она сама во всем себя убедила, сама себе напридумывала всяческих кошмаров. Устала просто, что ли? Ведь она еще молодая, довольно симпатичная, желанная, неглупая, в конце концов. Так почему же тогда, почему? Может быть, шесть лет, так же, как три года, — возраст для брака критический? Может быть, просто требуется время? Просто нужно переждать, перетерпеть? «Ждать, ждать, ждать, — мысленно повторяла она, чувствуя, как по телу разливается ленивая сонная нега. — Ждать и еще раз ждать». Даже когда Борис, вскочив с постели и натянув плавки, не поцеловал ее, а бросил как-то буднично и отчужденно: «Полюшка, гости придут сегодня к семи, так что будь, пожалуйста, готова. И тетю Дашу поторопи, если что» — Поля изо всех сил постаралась не обидеться. И потом, когда он уже уехал в офис, убеждала себя, сидя в пенной ванне и втирая в волосы травяной бальзам: «День начался прекрасно, все будет чудесно, все будет хорошо…»

До обеда и в самом деле все было неплохо, а потом настроение немного подпортила главный бухгалтер из фирмы Бориса. Поля заехала в офис обговорить кое-что из меню, но мужа на месте не оказалось. Зато Ольга Васильевна, пятидесятилетняя, полная, нарядившаяся по поводу дня рождения босса в бордовое платье из японского шелка с ужасающими рюшами, едва завидев ее в конце длинного светлого коридора, зашептала заговорщически и громко, так что эхо расползлось, наверное, по всем кабинетам:

— Полина Владимировна, а, Полина Владимировна, зайдите ко мне в каморку на минуточку, пожалуйста!

Ничего особо приятного от беседы с бухгалтершей Поля не ждала. Ольгу Васильевну она не любила. Или, точнее сказать, отвечала настороженной холодностью на слащавую и определенно фальшивую приязнь.

В «каморке» с кожаной мебелью, голубыми жалюзи на окнах и новеньким «Пентиумом» на столе закипал чайник. Поля с тоской взглянула на фарфоровые с голубыми цветочками чашечки. Перспектива совместного чаепития ее совсем не прельщала. К счастью, бухгалтерша сразу перешла к делу и выдвинула из-за сейфа какой-то плоский и довольно тяжелый на вид прямоугольный сверток.

— Вот, — проговорила она с каким-то наигранным и чрезмерным возмущением, — полюбуйтесь!

Под оберточной бумагой оказался сервировочный столик. Как-то еще с месяц назад Ольга Васильевна пристала к Поле с вопросом, что можно подарить Борису Викторовичу на день рождения от сотрудников. Она подумала и предположила, что мужу было бы приятно получить сервировочный столик, потому что он очень любит ужинать перед телевизором, а делать это со столиком станет гораздо удобнее. Вообще-то она имела в виду нечто из тонированного стекла с позолоченной арматурой и тонкими легкими ножками на крошечных роликовых колесиках. То, что выглядывало сейчас из-под обрывков картона и капронового шпагата, меньше всего было похоже на предмет, который она хотела бы иметь в своем хозяйстве. Этот столик, наверное, выпустили в составе первой, экспериментальной партии лет пятнадцать назад и по какому-то ужасному стечению обстоятельств не продали. Ужасному для Поли, потому что, по всей видимости, этому динозавру все-таки предстояло украсить собой ее квартиру. Обе черные лаковые полочки густо покрывал аляповатый узор из огненно-красных цветов с ядовито-зелеными листьями и ягод неизвестного происхождения, арматура матово поблескивала новеньким авиастроительным алюминием, а колесики — такой же новенькой черной резиной.

— Вот, — опять провозгласила Ольга Васильевна, — видите, какой кошмар? Я просто не представляю, как мы в глаза Борису Викторовичу смотреть будем… Надо, надо было самой покупать, так нет — понадеялась на Пономаренко! А он, паршивец, посмотрите, что выкинул. «Я, — говорит, — подешевле нашел!» — и радуется… Ну, вот что, что теперь делать?

— Ничего, — Поля пожала плечами. — Абсолютно нормальный столик. Я не знаю, почему вы так переживаете…

— Но вы-то, — не унималась бухгалтерша, — вы-то ведь совсем другой имели в виду, правда?

Мягко и быстро свернуть разговор не удалось. Ольга Васильевна продолжала настаивать на том, что подарок ужасный, то ли из мазохизма, то ли еще из каких-то одной ей ведомых побуждений. В довершение всего в кабинет вошел сам Пономаренко, стеснительный двадцатилетний мальчик, с прыщавым лицом и длиннющими ресницами. При нем поток возмущенного красноречия бухгалтерши еще более активизировался. В конце концов Поля, чтобы хоть как-то приблизить финал беседы, согласилась, что столик, конечно, не такой, как ей хотелось, но вполне нормальный. После этого Ольга Васильевна резко и глухо замолчала. И Поля наконец смогла подняться и выйти из кабинета со смутным и неприятным ощущением того, что опять что-то сделала не так. Она совсем немного замешкалась в коридоре, поправляя ремешок на босоножке, но этого оказалось достаточно, чтобы услышать, как бухгалтерша оскорбленно и гневно говорит все тому же Илюше Пономаренко:

— Надо же, а! «Не такой, как ей хотелось»! Ничего, Илюша, не расстраивайся! Барыня — она и есть барыня. Что с нее возьмешь? Целыми днями сидит дома, ногти точит да в телевизор пялится. Что ей еще делать при таких-то деньжищах? Только пить, есть да по магазинам разгуливать — столики выбирать!.. Нет, ну до чего люди все-таки бывают беспардонные! Вот на мой характер — ни в жисть бы не сказала, что подарок не нравится, даже если бы шариковую ручку за рубль подарили! Одно слово — барыня!..

Впрочем, это было досадно, и только досадно, как стрелка, некстати поползшая по колготкам, поэтому из колеи ее все же не выбило. Поле почему-то по-прежнему казалось, что именно сегодня, именно в день рождения мужа, можно все поправить, склеить. Хотя что склеивать, если ничего, по сути дела, не ломалось? Они ведь не скандалили, не молчали обиженно и скорбно неделями, не помышляли о разводе, не запирались каждый в своей комнате… И все же было это почти неуловимое «что-то». Оно проявлялось то мгновенной, усталой отстраненностью во взгляде Бориса, то слишком меткой в последнее время колкостью его шуток. И Поля так до конца и не могла понять, что же это такое…

Подарки, ручку от Дюпона с золотым пером и классически строгую дорогую зажигалку, она приготовила заранее. Сегодня оставалось только выбрать цветы. И она купила розы. Высокие, темно-бордовые, с крупными сочными лепестками и густым тяжеловатым запахом. Аромат цветов настойчиво напоминал о Наде Сергеевой, в девичестве Хорошиловой, пользующейся вот уже десять лет исключительно одним сортом духов, пахнущих розами. И соответственно о том, что до прихода гостей осталось чуть более двух часов.

Уже в шесть вечера Поля была одета, причесана, подкрашена — в общем, полностью готова. Тетя Даша возилась на кухне, нанося завершающие штрихи на монументальное полотно под названием «Праздничный ужин»: украшала изюминками-глазками кулебяку в форме толстого румяного поросенка, сбрызгивала лимонным соком и посыпала молотым миндалем свои фирменные и необычайно вкусные салаты, раскладывала крошечные пестрые канапе на специальной трехуровневой подставке. Поля заглянула разок на кухню, убедилась, что все идет нормально, и снова ушла в свою комнату. Еще год назад ей очень нравилось то, что у нее есть своя, персональная комната. С каким-то детским, азартным удовольствием она защищала эту территорию от «посягательств» Борьки, рьяно и весело отстаивала собственное право на уединение, с нарочитой серьезностью заявляла, что ему нечего делать здесь, среди ее сугубо дамских вещей. И если он не умеет оценить уникальности и великолепия ее коллекций, то пусть идет в зал и смотрит свой дурацкий футбол. Впрочем, справедливости ради, нужно было отметить, что к первой ее коллекции — шикарнейшей подборке видеокассет с Хоффманом, Мией Ферроу, Олегом Борисовым и Евгением Евстигнеевым — Борька относился с должным почтением, а вот вторую — пестрое сборище всевозможных «надувашек» — постоянно поднимал на смех. Особенно веселил его толстый зеленый дракончик с выпученными глазами и растопыренными лапками, привезенный из Испании. Он постоянно дразнил этим «дракошей» Полю, авторитетно утверждая, что когда она злится, то точно так же машет ручками и выражение лица у нее делается именно таким. Дракончик стоял на самой нижней полке, между прозрачным розовым слоненком и лягушкой из «Детского мира». Боря не брал его в руки уже очень давно…

Поля в последний раз посмотрелась в зеркало и решила, что выглядит сегодня вполне пристойно: длинная бирюзовая юбка сидит отлично, губы выделены достаточно ярко, и прическа ее мастеру из салона удалась, как всегда. Так что все, как всегда, хорошо, ровно, превосходно… Она тихо вошла на кухню и остановилась в дверях. Тетя Даша маленьким острым ножичком мелко резала укроп для домашних пельменей.

— Тетя Даша, — произнесла она старательно-просто и в то же время неуверенно, до пробивающейся в голосе дрожи, — давайте выпьем с вами по маленькой рюмочке ликера в честь Бориного дня рождения. Давайте, правда?

Та ничего не сказала, тщательно вытерла руки льняным кухонным полотенцем и без слов поставила на стол две хрустальные рюмочки. Ликер был вишневый, Полин любимый. Она выпила его почти залпом, почувствовав, как тягуче и мягко теплеет в горле. Тетя Даша сидела на плетеном табурете и задумчиво изучала тыльную поверхность своей ладони. Рука была темная, покрытая кое-где пигментными пятнами и тонкой сморщенной кожицей, напоминающей печеное яблоко. Наверное, тетя Даша почувствовала взгляд, потому что, не поднимая головы, сказала спокойно и как-то грустно:

— Простите, Поля, что лезу со своими советами, но я хочу вам сказать: вы с мужем еще очень молодые люди и поэтому ищете проблемы там, где их нет на самом деле. Возраст у вас такой… Но это все проходит, вы уж поверьте мне, пожалуйста…

— Да, — бесцветно отозвалась Поля и подумала: «Проходит. Или прошло? Все у нас уже прошло? Теперь будет хорошо, спокойно и скучно, как в комфортабельном Доме отдыха…»

Борис вернулся минут за двадцать до прихода первых гостей. Быстро переоделся, повесив на этот раз пиджак прямо в шкаф, принял душ и с еще влажными, зачесанными назад волосами зашел в зал, где уже накрывался стол.

— Забыл тебе сказать, — он улыбнулся и как-то мимолетно коснулся Полиного локтя, — ты сегодня красивая очень-очень-очень.

Она с излишней суетливостью принялась переставлять фарфоровые салатницы. Фраза по смыслу своему, конечно, получилась приятная, по форме — с легким вывертом, и от этого не совсем банальная, но произнес ее Борис таким тоном, будто сказал обыденное и равнодушное: «Ты сегодня прекрасно выглядишь», «Сегодня чудесная погода, не правда ли?»… А волосы его уже постепенно высыхали, и на макушке, как всегда, поднимался смешной непослушный вихор. Раньше Поля любила приглаживать его кончиками пальцев, ей вообще нравилось прикасаться к Бориным волосам, светлым и теплым, как песок на вечернем пляже, но на этот раз она только поспешно и неловко отвернулась.

А потом были гости, в основном старые друзья-приятели, тетя Даша, периодически проплывающая из кухни в зал с подносами и тарелками, музыка — фоном к общему разговору, нахальный Инфант, разгуливающий вокруг стола и выпрашивающий деликатесные угощения. Были мозельские вина — для ценителей, и массандровские — для тех, кому есть что вспомнить о Крыме. Посреди застолья попробовали сыграть в интеллектуальную игру с разгадыванием ситуаций — не получилось: все были уже немного пьяные и рассеянные. Борис со своим старым другом, мужем Нади, Олегом Сергеевым, как всегда, в шутку, но с очень серьезным видом ударились в полемику на тему того, благородное или неблагородное занятие — бизнес и насколько далеко Борис ушел со своей нынешней торговлей оргтехникой от прежних, студенческих идеалов. Спорили горячо, и со стороны могло показаться, что они если и не подерутся, то вот-вот серьезно поссорятся. Впрочем, все присутствующие знали, что это — не более чем эстрадный номер, да и внимания, честно говоря, на них обращали очень мало: застолье вошло уже в ту фазу, когда общий разговор разбивается на несколько отдельных и каждая маленькая компания смеется уже над своим.

Поля сидела рядом с мужем, последние полчаса видела только его затылок и полуразвернутые плечи и чувствовала себя откровенно лишней. Она уже получила свою дежурную дозу комплиментов, свою долю внимания, выраженную заботливым подкладыванием салатов в ее тарелку, и, наверное, не могла больше претендовать ни на что. Поле было грустно, и еще грустнее оттого, что она помнила: раньше ей даже нравилось оставаться в тени, нравилось просто любоваться Борькой, ощущать себя его женой, верной, любящей и любимой, и вовсе не нужны были ей внешние доказательства того, что любовь эта существует…

Сидящая напротив Надя Сергеева с кропотливостью и изощренностью хирурга-садиста ножом и вилкой терзала одинокую розовую креветку, расчленяя ее на мельчайшие дольки, годные разве что для салата. Поля тихонько толкнула ее ногой под столом и одними губами спросила:

— Надь, покурить не хочешь?

Та энергично кивнула, вилочкой согнала останки несчастной креветки в горбатую кучку и отодвинула свой стул. Они закрылись в комнате с видеокассетами и «надувашками», настежь распахнули окно и уселись на подоконник. Поля достала с полочки белую плоскую пачку «Вога», протянула сигареты Наде. Та молча взяла, прикурила от зажигалки и так же молча выпустила изо рта облачко дыма. А Поле так необходимо было сейчас, чтобы ее спросили, выслушали, а потом в два счета объяснили, что ничего-то страшного в ее жизни не происходит, и у всех так бывает. Она бы, может, и не поверила, но все же…

Надежда сидела на подоконнике, обхватив свободной рукой колени, и смотрела на нее спокойно и насмешливо. На ней было довольно дешевенькое темно-синее платье со стоечкой и американской проймой, но великолепного достоинства и какого-то самолюбования и во взгляде ее, и в каждом жесте, даже в манере подносить к губам сигарету было столько, словно одета она была, по меньшей мере, в туалет от Диора. А еще Надя определенно видела, что Поля ждет вопроса, но задала его, только выдержав солидную паузу, и как бы неохотно. Впрочем, это была всего лишьпривычная и безобидная особенность ее поведения.

— Ну, рассказывай, что у тебя случилось? — спросила она. — Выражение лица у тебя такое, будто произошла мировая катастрофа.

— Да самое странное, что ничего, — пожала плечами Поля, — понимаешь…

— А-а, ну тогда понимаю. Это сейчас называется «психологический синдром жен «новых русских».

Надя затушила окурок о карниз окна и, разжав пальцы, уронила его вниз. Там, под окном, торопливо шептались клены и заливалась отчаянными трелями сигнализация чьей-то машины. Редкие освещенные окна дома напротив казались далекими и нереальными.

— Ты, наверное, дешевых женских журналов типа «Лизы» не читаешь? — продолжила она. — А в них сейчас стало очень модно писать про духовное отчуждение богатых жен от богатых мужей и про то, какие они от этого одинокие и несчастные. Муж, дескать, весь в работе, дает жене тысяч по десять долларов в месяц на мелкие расходы, а она ощущает себя красивой, но нелюбимой вещью и жалеет о тех временах, когда благоверный был простым инженером… Что, неужели ничего подобного нигде не читала?

— Да читала, конечно, — Поля поморщилась. — Ты лучше скажи: у тебя самой-то что случилось, что ты такая злая сегодня?

— А, не обращай внимания! — Надя небрежно махнула рукой. — У меня «психологический синдром жен бедных журналистов». Я вообще в последнее время от разговоров о деньгах зверею.

— Что, у Олега все так же плохо? Может быть, вам еще занять?

— А что толку? — Надя с каким-то отчаянием взглянула на свою руку с единственным тоненьким обручальным кольцом. — Ваши деньги кончатся, наших — не появится. Зарплату уже черт знает сколько не платят, другую работу он не ищет… «Не может предавать свой талант и размениваться на мелочи», — ухмыльнулась Надя. — Вот такой он у меня правильный!

Поля вдруг подумала о том, что Хорошилова-Сергеева внешне совсем не постарела за десять лет, что сделай ей точно такую же, как раньше, прическу с длинными крупными локонами, и показалось бы, будто лет этих и вовсе не было! Но вот взгляд ее состарился определенно и как-то еще больше похолодел, хотя и прежде особой теплотой не отличался.

— А самое нудное, — Надя дотянулась до пачки и достала новую сигарету, — что он меня постоянно спрашивает: «Ты во мне разочаровалась? Тебе нужен муж, который будет зарабатывать деньги? Ты меня просто терпишь?» Но на самом деле, ты учти, на самом деле ему совершенно не важно, что я там думаю. Ему важно, чтобы я просто произнесла вслух с более-менее искренними интонациями: «Нет, что ты! Конечно же я тебя по-прежнему люблю!»

— А ты уже не любишь?

— Нет, люблю! — она снова ухмыльнулась с недоброй издевкой. — Ребенку жрать нечего, мне носить, за квартиру не платим второй месяц… И ладно бы, даже Бог с ними, с деньгами, если бы не это постоянное нытье: «Ты меня не любишь, да? Я должен предать свой журналистский талант, да? Я должен пойти торговать лифчиками и трусами, да?»… Короче, надо искать нормального мужика и выходить замуж второй раз.

Из окна потянуло слишком уж ощутимым холодом. Поля притворила одну створку и перебралась на диванчик, закиданный стильными и яркими разноцветными подушечками. Надежда как бы нехотя спустила свои длинные стройные ноги с подоконника.

— Что, пойдем к народу? — спросила она уже спокойно и как-то лениво.

— Давай еще немного посидим, — Поля похлопала ладонью по диванчику рядом с собой. — Знаешь, я вот хочу спросить: если бы Олежка неожиданно нашел классную высокооплачиваемую работу, у вас бы все нормализовалось или как?

— Естественно «или как»! — Надя досадливо пожала плечами. — Деньги-то деньгами, но не в них же дело?

Поля почувствовала, как в носу начинает щипать противно и постыдно, и, чтобы не расплакаться, заговорила быстро, сбивчиво, обрывая незаконченные фразы:

— Вот, понимаешь, и я об этом же! Я про «синдром жен «новых русских». При чем, при чем здесь деньги, я не понимаю?.. Если между мужем и женой все нормально, то сиди они хоть на сундуках с золотом и бриллиантами, хуже друг к другу относиться не станут! И не в занятости дело, и не в нагрузке этой пресловутой психологической!.. Что, раньше Борька не работал? Или работа у него когда-нибудь была механическая, словно у дворника: маши метлой — и ни о чем не думай?.. Или какой-нибудь слесарь, токарь не может вот так взять и перестать любить свою жену? Я же точно знаю, я чувствую, не в бизнесе, не в деньгах дело… Господи, Надька, если бы ты знала, как все плохо! И ведь фактов-то вроде никаких нет, а я чувствую, просто чувствую, что все разваливается. Иногда думаю даже, может, у него женщина есть? По статусу-то как бы положено!

— Женщина? — Надя с холодным удивлением приподняла правую бровь. Она казалась уже совершенно спокойной, ледяной, будто и не срывалась пять минут назад на яростный, раздосадованный полушепот. — Ты этих стандартных девочек-моделечек, что ли, имеешь в виду? Так не думаю. У Суханова вроде бы вкус хороший. Да и вообще… Хотя, конечно, кто его знает? Мужик, он и есть мужик.

Что-то в ее лице мгновенно и неуловимо изменилось. Поля вдруг подумала, что грехи Олега, наверное, тоже не исчерпываются нытьем и малоденежьем, что просто о другой женщине в жизни мужа Надя никогда и никому говорить не станет — гордость и самолюбие не позволят. Естественно, бывшей звезде курса как-то неловко и стыдно будет признаваться в том, что ей кого-то предпочли… Поля, привстав, достала с полки зеленого испанского дракончика и посмотрела в его честные вытаращенные глаза.

— Я вот только одного не понимаю, — прервала наметившуюся паузу Надежда. — Почему тебя должно так смертельно волновать наличие у Суханова другой женщины? Даже если она есть, возвращается-то он все равно к тебе. Сегодня она есть, завтра — нет. Не побежишь же ты сломя голову разводиться, если подтвердится факт ее существования?

— Побегу, — Поля не шевельнулась, — потому что это будет предательством!

Лицо ее побледнело, линия рта сделалась горькой и скорбной. Но тем не менее она ясно чувствовала, что теперь уже опасность постыдно разрыдаться ей не грозит — она просто физически не сможет заплакать: так сухо и невыносимо горячо в глазах.

— Н-да, — раздумчиво и иронично протянула Надя, — все слова, слова, слова… Или ты за эти шесть лет так изменилась? Хотя не думаю… Это я, идиотка, выходила замуж по большой и сумасшедшей любви, а ты ведь еще тогда все четко просчитала. Чувствовалась ведь в Суханове какая-то изюминка, ясно было, что и мужик из него получится настоящий, и деньги у него всегда будут. А ты ведь была умненькая девочка и точно знала, чего хочешь от жизни. Так зачем теперь что-то изображать? А главное, перед кем? Передо мной!.. Любовью-то ведь большой никогда и не пахло, и тебе сейчас просто страшно за свое пошатнувшееся материальное положение. Или я не права?..

* * *
Они познакомились в огромной аудитории, сплошь пронизанной золотыми, пыльными столбами солнечного света, льющегося из квадратных окон под потолком. Точнее, Поля сначала просто увидела его. Вообще настроение у нее с утра было отвратительным. Голову она вчера помыть не успела, а сегодня, перед самым входом в учебный корпус, сломалась заколка. Просто отскочила с противным визгом и упала на асфальт: пружинка — в одну сторону, голубая пластмассовая крышечка — в другую. И темные прямые волосы в беспорядке рассыпались по плечам. Прическа, несомненно, оставляла желать лучшего, но времени на пробежку по соседним киоскам «Союзпечати», торгующим, кроме газет, еще и мелкой галантереей, уже не было. Поля просто слегка взъерошила волосы растопыренными пальцами и вошла в аудиторию, злобная, раздосадованная, обиженная на весь мир.

Вошла и на секунду замерла на пороге. Всего лишь на секунду: чему было особенно удивляться? О том, что их группу со дня на день должны «осчастливить» своим появлением новенькие, послеармейские мальчики, неизвестно где болтающиеся вот уже почти неделю с начала пятого семестра, все знали уже давно. Новость принесла из деканата староста Наташа Масляшова, и женская половина группы активно принялась строить прогнозы на тему того, симпатичные будут армейцы или нет.

Один действительно оказался симпатичным. Высокий, с темными волосами и красивым четким профилем, он сидел во втором ряду и оживленно размахивал руками, что-то объясняя своему товарищу. Чувствовалось, что энергия в нем кипит и бьет ключом, словно в молодом жизнерадостном щенке. А еще у него оказалась смешная, но с его точки зрения наверняка очень эффектная манера резким «атосовским» взмахом головы отбрасывать челку со лба. Вероятно, и челка эта, длинная, прямая, постоянно падающая на глаза, была отращена с единственной целью — дать хозяину прически возможность покорять публику мушкетерски-поэтическим жестом. Поля мысленно окрестила его «поэтом», а вот для второго прозвище никак не придумывалось. И не потому, что он был «никакой», — он был непонятный.

Второй мирно складывал из разноцветных шариковых ручек неустойчивый шалашик и внимал своему говорливому другу, периодически кивая и, судя по движениям губ, вставляя что-то вроде ироничного «ну-ну». Волосы у него были очень светлые, выгоревшие, похожие по цвету на белесый пляжный песок, глаза небольшие и, скорее всего, серые, загар совсем не южный, с каким-то красновато-бронзовым оттенком.

А ручки упорно не желали складываться в шалашик, раскатывались по узкому пюпитру, норовили упасть на пол. Он поднимал их и снова устанавливал с великолепным олимпийским спокойствием. Внешне он несомненно проигрывал «поэту».

Поля поправила на плече светлую, расшитую бисером сумку, с трудом удержалась от того, чтобы не сдуть челку со лба, и, пройдя мимо кафедры, поднялась по лесенке на свое обычное место. В этой аудитории она всегда сидела в одном и том же ряду, напротив выцарапанной на пюпитре надписи: «Студент, не храпи на лекции! Ты мешаешь спать товарищу». Вообще народ старался придерживаться определенных мест. Вот и сейчас позади нее, как всегда, обосновалась троица девчонок из ее группы во главе с Надей Хорошиловой. Впрочем, Поля сильно подозревала, что Надя как раз в дамском кучковании («ой, девочки, давайте поболтаем!», «ой, пойдемте вместе на лекцию, в библиотеку, в буфет, в туалет и т. д.») активного и вообще какого бы то ни было участия не принимала, а просто равнодушно терпела присутствие приятельниц. Постороннему человеку, наверное, трудно было бы сразу догадаться, что компания именно «во главе» с ней, что она здесь — главный и единственный центр притяжения. Вот и сейчас Надя хранила молчание с легкой, отстраненной улыбкой на губах, а болтала, как всегда, Наташка Масляшова.

— Нет, ну я не могу! — заливалась Наташка, мелко-мелко тряся узенькими плечиками. — Я от имени Борис вообще вымираю! Вот привел Господь одногруппничка!

— Главное, сам посмотрел в журнале список группы и говорит: «Отметьте, пожалуйста, Суханов Борис». А имя свое с таким пафосом произнес: «Борис!» — будто «Александр Македонский», — подхихикивала Ленка Головина. Она смеялась тихонечко, прикрывая острый носик и аккуратно подкрашенные губки ладошками, сложенными домиком.

— У меня от этого имени мандраж еще с первого курса, — продолжала Наташка. — Помните Борю Кислицына, которого отчислили после зимней сессии? Ну того, с которым я еще немножко подружила?.. Так меня мало того, что собственная сестра успела заколупать этой дурацкой считалкой: «А жена его Лариса — замечательная крыса!» — так еще и с сельхозработ воспоминаньице осталось… Я не помню, рассказывала вам или нет? В общем, гуляем мы после работы с Борей по центральной колхозной авеню, а сзади тащится какая-то бабка и через каждые пять минут с укоризной так зовет: «Боря! Боря!» Кислицын раз обернулся, второй обернулся. «Я с ней незнаком!» — говорит, а сам весь уже как рак красный, что делать — не знает. А бабка со своим «Боря, Боря» не отстает. Короче, тащилась она за нами минут двадцать, пока наконец из кустов козел не вышел. Старушенция так обрадовалась, запричитала: «Ой, Боренька нашелся, голубчик мой нашелся!»… А я, увидев этого козла, впервые поняла, что финал наших романтических отношений чрезвычайно близок.

Наташка смеялась собственному рассказу радостно до отвращения, Ленка машинально покусывала заусенцы на пальцах, а Надя молчала все с той же легкой, невесомой улыбкой.

Поля хорошо помнила Борю Кислицына, о котором шла речь, его смешную прическу ежиком, по-девчоночьи красивые зеленые глаза и вечно обветренные губы. Легкомысленная и непостоянная Наташка бросила его перед самой сессией, не из-за имени, конечно, и тем более не из-за этого дурацкого колхозного происшествия. Но все равно в том, что она сейчас вот так запросто, со смехом рассказывала об этом бедном мальчике, с которым когда-то, казалось, не могла расстаться ни на минуту, было что-то злое и неправильное. Кстати, свое собственное имя Полина тоже не любила и одно время даже активно ненавидела. Ее совершенно не утешали тогда рассказы о всевозможных великих Полинах, а при упоминании Полины Виардо она просто начинала мелко дрожать от бешенства. Дело в том, что Поля пыталась петь, и вроде бы даже это у нее неплохо получалось. До того самого дня, когда однажды гостья родителей, высокая крашеная шатенка с золотыми зубами, после маленького семейного концерта заметила: «Да, из вашей девочки вполне может получиться оперная примадонна! Главное, голосу есть откуда вырываться!» Тетка рассмеялась добродушно и беззлобно, видимо, довольная своей удачной шуткой, а Поля чуть не разрыдалась от обиды и унижения. В детстве, да что там в детстве, лет до четырнадцати она была довольно толстенькой. Это уже потом от детской полноты, с возрастом прошедшей, осталась только мягкая округлость, завершенность линий да привычка двигаться плавно и неторопливо, как кошка. А тогда она вдруг мгновенно представила, как выходит на сцену в длинном концертном платье, а конферансье с плохо скрываемым сарказмом объявляет: «Поет Полина Тропинина!» И имя Полина прозвучит именно так, как должно прозвучать. В нем послышится и «полная», и «дубина», и еще черт знает что. И оно будет идеально подходить для толстой дамы, завернутой в блестящую сценическую парчу. Она даже одно время отказывалась отзываться на это имя, требовала, чтобы ее называли Людмилой или Анастасией, а потом все как-то прошло, утихло…

Значит, «поэта» зовут Борис… В том, что разговор шел именно о нем, Поля была совершенно уверена. Все-таки мальчик действительно яркий и симпатичный, а значит, достойный внимания женской половины курса. Если бы родители не наградили его именем, к которому можно придраться, девчонки смеялись бы сейчас над его манерой активно жестикулировать, над его почти сросшимися на переносице бровями, над его «атосовской» челкой, в конце концов… Впрочем, Полина догадывалась, что до всего этого еще дойдет черед. Так же, как потом — до многозначительных взглядов, до поцелуев, до торопливых объятий в темных общежитских коридорах или пустых подъездах. Кто станет героиней его романа? Ленка? Наташка? Или, может быть, Надежда? Во всяком случае, ей это не будет стоить никакого труда. Хорошилова была Примой. Всегда, везде, в любой компании, где были мужчины. И поначалу Полю этот факт чрезвычайно удивлял. Внешность у Нади была довольно обыкновенная. Средний рост, широкая кость: фигура от этого казалась какой-то приземистой и плоской. Длинные светло-русые волосы, завитые на концах в крупные локоны. Большие, чуть выпуклые прозрачные глаза. Веки она обычно подкрашивала светло-голубыми, с перламутровым оттенком тенями, на негустые, но длинные ресницы наносила немного туши — вот и весь макияж! А еще у нее была родинка под нижней губой. И Поле всегда было странно представлять, как мужчины целуют ее, натыкаясь губами на этот маленький жесткий комочек. Но, наверное, целовали или мечтали целовать. Потому что всегда и везде взгляды большинства мужчин в первую очередь притягивались именно к Наде…

Поначалу Поля пыталась относиться к ней доброжелательно, стыдила себя, мысленно говоря: «Дорогая, да ты же просто завидуешь? Это обычная бабья зависть!» Но что-то внутри сопротивлялось этому. И наконец она поняла. Надя изначально и уверенно ставила себя выше остальных, на девчонок, имевших несчастье оказаться с ней в одной компании, взирала свысока, со снисходительной усмешкой. Две ее подружки, Наташка и Ленка, выторговали себе спасение от убийственной, демонстративной иронии и, следовательно, падения в глазах парней откровенным подобострастием. Надежда поднималась на свой престол, унижая и презирая… Это было мерзко. И Поля просто решила, что будет держаться от нее подальше.

Между тем «поэт» Борис уже вовсю косил озорным глазом в сторону Хорошиловой. Поля вдруг с грустью подумала о том, какие же мужики — идиоты, как легко покупаются они на смазливую мордашку. Что и «поэт» попадется, и, наверное, этот второй парень, со смешным упорством складывающий свои шариковые ручки. Только у «поэта» есть реальный шанс, а светловолосый останется отвергнутым, незамеченным, несчастным. И Поле вдруг почему-то стало его ужасно жаль. Конечно, надо было вовремя успокоиться, понять, что виновата во всем только дурацкая заколка, испортившая ей настроение на все утро, но досада и желание что-нибудь изменить вдруг поднялись в ней с такой силой, что она просто не успела об этом подумать. Поля вообще не успела подумать ни о чем. Просто, отодвинув в сторону сумку, встала со своего места, опустилась на две ступеньки и остановилась рядом с «поэтом». Промелькнула мысль: «Я подойду к этому светловолосому и познакомлюсь с ним сама. Пусть этот парень почувствует себя привлекательным и интересным!». Мысль мелькнула и исчезла, но следом за ней появилась другая — здравая и холодная: «Ну и зачем все это? Господи, детский сад какой-то!» А отступать уже было поздно. Прямо перед ней в вежливой и недоуменной улыбке расплывалось лицо «поэта» с картинно приподнимающимися бровями.

— Привет, — произнесла Поля как можно более легко и независимо. — Меня зовут Полина. Мы с вами, похоже, будем учиться в одной группе, вот я и подумала, что нужно начинать знакомиться.

«Поэт» выдержал такую же отвратительно эффектную, как и его смахивание челки со лба, паузу, окинул ее изучающим взглядом и спросил:

— А вы что, наша староста?

Он начинал ее раздражать. Поля вообще не любила позеров. И, кроме того, своим широким плечом он полностью закрывал от нее лицо светловолосого, ради которого она, собственно, сюда и подошла. Но выказывать раздражение не хотелось.

— Нет, я не староста группы и даже не главный цветовод, — бросила она небрежно и прохладно. — И хочу вам напомнить, Борис, что вежливый человек сначала должен был представиться.

«Поэт» как-то уж слишком удивленно и высоко вздернул брови, за его плечом с сухим треском попадали на пол дурацкие шариковые ручки, послышалось сдержанное чертыхание, а потом уже откуда-то снизу появился взлохмаченный светловолосый.

— Вообще-то Борис — это я. Его зовут Олег, — сказал он с какой-то виноватой улыбкой. — И мне, конечно, очень приятно познакомиться с вами, Поля…

Она даже вздрогнула от неожиданности. Все ее скоропалительные умозаключения, замешанные на псевдопсихологизме, мгновенно полетели в тартарары. Он совсем не нуждался в ее защите, он просто сидел, возводил шалашик и разговаривал со своим другом. А девчонки обыкновенно и мирно строили глазки. И только она влетела, как Дон Кихот, или, скорее, как заполошная курица, защищать неизвестно кого неизвестно от чего… А он просто сидел перед ней и улыбался. В Полиной голове вдруг ни с того ни с сего закрутилась считалка про «предводителя дохлых крыс», и она подумала, что имя и в самом деле какое-то смешное: Борис… Надо же, Борис! А глаза у него оказались удивительно красивыми: серыми, с темным ободком вокруг радужной оболочки и частыми мелкими крапинками. В них прыгали озорные, суматошные искорки, радугой вспыхивающие на светлых ресницах. Чувствовалось, что происходящее его очень забавляет. Как и «поэта», сползшего с сиденья и смешно, но вроде бы искренне извинившегося за собственную невежливость. Впрочем, все, что говорил и делал Олег, было как в тумане. Поля и сама не могла понять, почему ей так нравится смотреть на Бориса. Нравятся и его выгоревшие лохматые брови, и взгляд, смешливый, но в то же время спокойный и уверенный. Обычно ее привлекали мужчины совсем другого типа, с красотой роковой, демонической и непременными черными волосами, оттеняющими, желательно, высокий лоб.

Впрочем, по правилам этикета ей, наверное, уже полагалось откланяться. Поля только-только собралась сказать про конспекты лекций, которые они могут переписать у нее, если такое желание появится, а потом удалиться, когда Олег все-таки спросил:

— Поля, а скажите, пожалуйста, как зовут вон ту девушку в светлой кофточке с косыночкой на шее?

— Надя Хорошилова, — отозвалась Поля равнодушно. Кем заинтересуется, за кем будет ухаживать «поэт», ее теперь совершенно не волновало.

— А вы не будете так любезны представить нас ей? Очень бы хотелось познакомиться…

Это уже было обиднее, и слово «нас» Поле ужасно не понравилось. За какие-то несколько минут, которые Поля простояла рядом с ними, сама мысль о том, что Борис может любить кого-то другого, быть с кем-то другим, стала казаться ей невозможной. Она уже чувствовала, уже мнила его своим, уже успела привыкнуть к мысли о том, что он принадлежит ей, так же, как мгновенно привыкает ребенок к долгожданной, давно обещанной и наконец полученной игрушке. И ей самой было странно чувствовать это непонятное, необъяснимое влечение…

Поля еще не знала, что ответит Олегу, получится ли у нее и дальше быть светски-равнодушной, когда Борис вдруг прокашлялся, прочищая горло, и рявкнул с приблатненно-кавказским выговором:

— Ты, слушай, успокойся, да?! — он уставился на «поэта», и в глазах его запрыгали серые озорные бесенята. — Тебе надо, ты иди и познакомься! Во-первых, неприлично интересоваться одной девушкой в обществе другой…

— Одной неприлично? А сколькими прилично? — вкрадчиво поинтересовался Олег. — Двумя? Тремя? Взводом?

— Ага! Батальоном!.. Все, блин, казарма у тебя из башки не выветрится, — хохотнул Борис и снова натянул на лицо серьезно-нравоучительную маску. — Так вот, специально для вас, ефрейтор Сергеев, повторяю: неприлично интересоваться одной девушкой в обществе другой — это во-первых, познакомиться ты еще успеешь — это во-вторых, и, может быть, девушка вообще пришла в гости ко мне, а не к тебе — это в-третьих. Как поняли меня?

— Вас понял, товарищ сержант! — пролаял «поэт» и резко козырнул правой рукой. После этого захохотали уже оба, захохотали о чем-то своем. И Поля поняла, что это как раз тот случай, когда дружат хорошо и крепко два совершенно разных, абсолютно непохожих друг на друга человека. И что если судьбе будет угодно соединить ее с Борисом, Олега нужно будет сделать своим другом. А возможно, с этого и придется начать.

До звонка на учебную пару оставалось примерно полминуты, вот-вот должен был появиться лектор. Поля аккуратно перевернула блестящие часики циферблатом на внутреннюю сторону запястья и легко вздохнула.

— Олег, Борис, — она улыбнулась мило и несколько церемонно, — мне было очень приятно с вами побеседовать. Думаю, что на следующей перемене вы познакомитесь уже со всей остальной группой. И с Надей Хорошиловой в том числе. А сейчас я, наверное, пойду, потому что уже звонок и вообще…

— Зачем же уходить? Оставайтесь! — запротестовал Борис, впрочем, не слишком настойчиво. — Мы подвинемся.

— Нет, у меня там сумка…

— А, ну тогда, конечно…

Все это страшно напоминало придворные реверансы и расшаркивания, никому не нужные, но почему-то считающиеся обязательными. И главное еще только предстояло сказать.

— Я, собственно, приходила, чтобы предложить вам конспекты лекций, которые вы пропустили. Если они вам нужны, то я могу принести кое-что завтра, кое-что на следующей неделе. Ну а если хотите взять все тетрадки на выходные, то можно, например, сегодня заехать ко мне домой, — она произносила: «возьмите», «захотите», обращаясь во множественном числе, но смотрела при этом только на Бориса. Ей почему-то казалось, что ее собственный голос звучит слишком резко и пронзительно. А может быть, все звуки и цвета в этот момент утратили для нее нежную мягкость полутонов? Или Борис сейчас обернется на Надежду и найдет какой-нибудь вежливый повод для отказа, или…

— Поля, я так понимаю, вы приглашаете меня в гости? — он сказал именно «меня». Так, будто никого, кроме них двоих, в этой аудитории не было. Она замерла, судорожно сжимая в карманах джинсов пальцы. Замолчала, не зная, что ответить, чтобы не попасть в дурацкое положение. Видимо, он все почувствовал и понял, потому что добавил торопливо и как-то преувеличенно радостно: — Если приглашаете, то я приду с большим удовольствием.

Боковым зрением Поля успела заметить, что Олег делает недоуменные глаза и выразительно косится на противоположный ряд, где сидит Надя (видимо, они уже говорили о ней, уже обсуждали ее!), потом пожимает плечами: мол, поступай, как знаешь, но я, откровенно говоря, тебя не понимаю… Она могла бы облить его ледяной волной презрения — этот холодный, жесткий взгляд получался у нее очень хорошо, могла бы сказать что-нибудь едкое и колкое. Но память услужливо подсунула: «Если ты хочешь быть с Борисом, то должна сделать «поэта» своим другом». И тогда Поля просто кивнула, улыбнулась как можно более мягко и подтвердила:

— Да, я вас приглашаю…


Трамвая на «Щукинской» они дожидались, наверное, минут двадцать и до конечного пункта — подъезда новой, белой, сверкающей стеклами шестнадцатиэтажки добрались уже ближе к четырем часам дня. Солнце палило нещадно, словно позабыв, что на календаре вот уже две недели как сентябрь, а значит, погоде подобает быть ненастной, небу — тяжелым и серым, а листве — печально-золотой. Листья и в самом деле были вызывающе желтыми, но они больше напоминали тонюсенькие срезанные кожурки спелых антоновских яблок. Точно такими яблочками все еще торговали смуглые молдаванки в спортивных костюмах, обосновавшиеся у булочной. Борис в своем хоть и летнем, но довольно плотном пиджаке и белой рубашке с жестким воротником, похоже, просто умирал от жары. Поля наблюдала за ним с улыбкой. Ей нравилось смотреть на мелкие бисеринки пота, выступившие на его загорелой шее, видеть, как он нетерпеливо поводит плечами или быстрым движением руки откидывает со лба намокшие волосы. Нравилось осознавать, что он живой, настоящий, со всеми свойственными человеку слабостями. И еще — представлять себе, что они — семейная пара, пошли куда-то по делам (ну, например, по магазинам, выбирать мебель для спальни). Погода ужасная, Борис, естественно, так же, как любой мужчина, походы по торговым точкам не переносит и начинает капризничать, злиться. А за углом стоит их машина, наверное «девятка» цвета мокрого асфальта, и когда они наконец заберутся в салон, Поля достанет из сумки бутылку холодной фанты и протянет ему с заднего сиденья. Он, сидя за рулем и не оборачиваясь, подставит руку. И тогда она проведет ледяной бутылкой по его щеке, потом прикоснется к ней тыльной стороной ладони. И Борис обязательно перехватит ее кисть, и поднесет ее к губам, и…

— Господи, как хорошо-то! — выдохнул он, когда за их спинами с глухим стуком захлопнулась дверь подъезда. — Я мокрый, извините за подробность, не то что как мышь, а как целая стая мышей.

— Как батальон, — поправила она совершенно серьезно.

— Какой батальон?

— Батальон мокрых мышей. Или мыши, в отличие от девушек, измеряются в какой-то другой системе?

— А, вы про этот наш сегодняшний треп с Олегом? — Борис, улыбнувшись, мотнул головой. — Со стороны, наверное, слушалось совершенно по-идиотски?.. Ну это так, наши мелкие приколы. Вы уж не подумайте, что мы и в самом деле такие абсолютные, заросшие листвой и желудями армейские дубы.

— А я и не думаю, — Поля пожала плечами. Треп, очевидно, продолжался, но криминала в этом не было. Она подумала даже, что за этой внешней раскованностью и бравадой скрывается обычная неловкость: еще бы, через несколько часов после знакомства с девушкой уже ехать к ней домой, уже входить на ее территорию, в ее владения, где нет спасительно-мудрых и видавших виды стен университета, нет друга с лихой «атосовской» челкой… «И нет первой красавицы курса Наденьки Хорошиловой!» — додумала она с явным удовольствием. Потом легко улыбнулась, убрала с виска лезущие в глаза темные волосы и нажала на кнопку лифта.

Лифт, гудящий тросами и пахнущий краской, спустился не скоро. Наверное, полз с самого верхнего, шестнадцатого этажа. Бесшумно разъехались двери, Борис отступил в сторону, пропуская Полю вперед. Она ответила улыбкой, шагнула в кабину, полуобернувшись, увидела, как двери за его спиной опять сомкнулись. И, наверное, в этот момент что-то окончательно сломалось в ней. Потом она вспоминала именно эти несколько секунд. Лифт тяжело и лениво ползет к десятому этажу, Борис рядом, так близко, что даже дыхание перехватывает, а его дыхание теплой, невесомой волной отражается от ее щеки. Едва заметная полоска светлой щетины над его верхней губой, капелька пота на виске. И ощущение, что, кроме них, никого вообще нет в этом мире, что за пластиковыми стенами кабины — пугающая, космическая пустота. Поле тогда еще ужасно захотелось курить. Вернее, она почувствовала острую необходимость занять чем-то дрожащие руки и спрятать взгляд в облачке сизого дыма. Но курить, конечно, было нельзя, на что недвусмысленно намекала табличка с жирно перечеркнутой сигаретой на стене лифта. И тогда она сказала, просто для того, чтобы что-нибудь сказать:

— Борис, а почему мы с вами до сих пор на «вы»? Может быть, перейдем на «ты»? В одной группе все-таки…

И тут же мгновенно стушевалась, скомкала конец фразы, опустила взгляд, но еще успела заметить мгновенную усмешку, тронувшую его губы. Потом, старательно разглядывая пол, спросила:

— Почему вы молчите?

Он поддел носком серого туфля одинокий бычок, валяющийся у стенки, вздохнул и с той же интонацией клоунского трепа невозмутимо выдал:

— Да я просто пытался придумать фразу поэффектнее, чтобы было сразу и обращение на «ты», и какой-нибудь витиеватый хвостик… К сожалению, рисануться не получилось. Эх, черт, не везет мне сегодня! — и вдруг уже совсем другим, виноватым тоном добавил: — Не надо было так говорить, да?

Поля подняла голову, встретилась с Борисом взглядом и за его озорной, бесшабашной усмешкой, мячиком прыгающей в серых, словно осеннее небо, глазах, мгновенно и ясно увидела его настоящего. И между ним, настоящим, слегка ироничным, все понимающим и сильным, и ею самой, пугливо вжавшейся спиной в стенку лифта, мгновенно протянулась невидимая ниточка. И как же сразу стало тепло и хорошо!

На металлической панели с сухим щелчком отжалась кнопочка десятого этажа, двери бесшумно разъехались, но ощущение оторванности от мира не исчезло. Борис первым развернулся и вышел. Если бы Поле сейчас сказали, что дома нужно будет немедленно раздеться и лечь с ним в постель, что он хочет ее, хочет их близости, она бы, не задумываясь, сделала это. Потому что близость, гораздо большая, чем та, которую дает торопливая случайная ночь, уже была между ними. Она твердо знала, что они все равно будут вместе, и была готова ко всему…

Кроме, пожалуй, одного. Поля даже предположить не могла, что дома окажется младшая сестренка. Вообще-то из смешного и малышовского слова «сестренка» Ксюшка, как и из платьев «детского» фасона, выросла уже года два назад. Ей недавно исполнилось четырнадцать, у нее были острые коленки, длинные ноги и вытаращенные, словно у испуганной мыши, глаза. Правда, ничем, кроме этих глупых глаз, кроткую мышь она не напоминала. Воспитанию сестрица решительно не поддавалась, и блаженные времена, когда ее можно было до визга напугать сказочкой про Бабу-Ягу, уже давно канули в Лету. Кроме всего прочего, Ксюша совершенно искренне мнила себя умопомрачительной красавицей и стиль поведения выбирала соответственный. Ей и в самом деле от природы было дано довольно много: обещающая стать сексуальной фигурки, изящная балетная шея, полные, словно у Брижит Бардо, губы и длинные трепетные ресницы.

Вот этими самыми ресницами она и «затрепетала» картинно, будто актриса немого кино, когда увидела, что старшая сестра явилась домой не одна, а в сопровождении кавалера. Ксюха стояла у стены, перекрестив тонкие ноги, и улыбалась Борису кокетливо и, как ей, вероятно, казалось, обольстительно. На ней была белая кружевная маечка и какие-то безумные велотрусы пронзительно-сиреневого цвета. Челка, стоящая надо лбом высоким гребнем, густо и удушающе пахла лаком для волос. В общем-то, Поля довольно снисходительно относилась и к Ксюхиному стилю поведения, и к ее манере одеваться, даже родителей обычно убеждала не вмешиваться: мол, перебесится, сама поймет. Но сегодня ее вдруг охватила неожиданная злость и досада на эту дурацкую маечку, на нелепую челку и вообще на Ксюху, появившуюся так не вовремя и безнадежно испортившую то чудесное и еще очень хрупкое, что возникло несколько минут назад между нею и Борисом.

— Ты почему не на занятиях? — спросила она сухо, снимая с плеча сумку и вешая ее на крючок в прихожей. — Насколько мне помнится, ты сегодня должна разбирать с репетитором ту несчастную трехголосую инвенцию, в которой безуспешно ковыряешься вот уже две недели.

— Ты ковыряешься! — огрызнулась Ксюха таким тоном, будто сказала: «Сама дура!». И тут же снова солнечно улыбнулась Борису улыбкой администратора, извиняющегося за технические неполадки.

— Я тебя спрашиваю: почему ты не на занятиях?

Сестрица медленно повернула голову и посмотрела на Полю так, как смотрят на безнадежных, не подлежащих излечению олигофренов:

— Потому что сегодняшний урок мы отменили еще два дня назад. Потому что сегодня мы с мамой собирались переклеивать отклеившиеся обои в нашей с тобой комнате. Потому что вчера, когда ты валялась на диване с наушниками на голове и слушала своего «Иисуса Христа», мы уже разбирали и выносили оттуда письменный стол. А сейчас я освободила книжный шкаф и вот уже полчаса не могу вытащить из него нижнюю полку… Может быть, твой мальчик нам поможет?

Поля похолодела. Больше всего на свете ей хотелось сейчас накрыть Ксюху темной тряпкой, как попугая, чтобы та наконец замолчала. Хотя, в общем-то, было уже поздно. Сестрица уже сказала «твой мальчик» и тем самым поставила Бориса в дурацкое, неловкое положение. Нет, он, конечно же, не начнет махать руками и кричать: «Ничей я не мальчик! Я сам по себе! Мы вообще едва знакомы!» Но не в своей тарелке себя почувствует… А как все хорошо начиналось! Поля уже хотела произнести единственно возможное и бесполезное: «Не обращай внимания!» — и увести его хоть в кухню, хоть в комнату, хоть на лоджию, лишь бы подальше от глупой, а главное, разрушительной в своей глупости Ксюхи, когда Борис вдруг широко улыбнулся и заявил:

— Конечно, поможет. А почему не помочь? Давайте, мадемуазель, показывайте свой шкаф.

В комнату вместе с ними Поля не пошла. Пожав плечами и довольно сносно изобразив вежливое недоумение, она проскользнула в спальню родителей и там почти без сил опустилась на мягкий пестрый пуфик перед маминым трюмо. В высоком прямоугольном зеркале отразилось ее тревожное лицо с прозрачными серо-зелеными глазами. Она неуверенно потянулась к черному с золотом флакончику маминых духов «Магия ночи». Помедлив, нанесла на запястья несколько капель и неожиданно даже для себя самой улыбнулась. Ксюхина выходка вдруг перестала казаться ей такой уж ужасной. Может быть, и к лучшему, что Борис вот так сразу познакомился с сестрой, сразу принялся делать в доме какую-то мужскую работу? Так, будто он уже живет здесь и обязан этим заниматься? Может быть, и лучше, что Борис, без нее, сам зашел сейчас в комнату, где стоит ее кровать под клетчатым пледом, а на стенах, оклеенных бежевыми тиснеными обоями, висят ее детские фотографии в изящных багетных рамках? Может быть, пусть все идет, как идет?..

Она несколько раз энергично провела по волосам массажной щеткой, еще пару минут посидела у зеркала, собираясь то ли с силами, то ли с мыслями, а потом отправилась на кухню варить кофе. Кофе Поля варить умела и любила: и по-турецки, и по-арабски, и по-польски — с солью, и по-венски — со сливками. К ее фирменному набору джезв, висящему на специальной дубовой дощечке, никто в семье даже не прикасался.

Достав из навесного шкафчика пакетик с зернами, она вскользь подумала, что на фоне сегодняшней погоды уместнее всего выглядел бы яблочный компот из трехлитровой банки, но все-таки принялась варить кофе. Когда над бронзово поблескивающей джезвой собралась шапка ароматной густой пены, на пороге кухни появился Борис.

Поля выложила на фарфоровое блюдце несколько вчера испеченных мамой булочек и, не оборачиваясь, спросила:

— Ты не торопишься?

— Да, в общем-то, нет, — отозвался он. Она вдруг представила, как он беззаботно пожимает плечами, как стоит сейчас возле косяка, опираясь о него спиной. Представила так ясно, будто увидела. И загадала: «Если я повернусь и все будет точно так, как представлялось, значит, мы с ним обязательно будем вместе». Обернуться хотелось немедленно. И все-таки Поля сначала переставила чашечки с кофе на маленький лакированный поднос, потом втиснула туда же сахарницу, сосчитала до десяти и только потом посмотрела на Бориса. Он и в самом деле стоял, опершись спиной о косяк и скрестив руки на груди. Солнце, выглядывающее из-за занавесок, щедрыми бликами золотило его выгоревшие волосы. Улыбался он едва заметно и как-то спокойно, точно так, как она себе придумала. И даже носки у него были такие, как ей виделось, серые, хлопчатобумажные, с продольными рельефными полосочками. Портила картину, пожалуй, только Ксюхина ехидная рожица, выглядывающая из-за его плеча. Поля хотела сказать, что кофе на ее долю не предусмотрено, что она за последние пятнадцать минут надоела ей больше, чем за четырнадцать предыдущих лет, что у них с Борисом, в конце концов, деловой разговор. Но та, видимо, сама чутьем маленькой женщины почувствовала, что сейчас здесь лишняя, и удалилась бесшумно и мгновенно, как юное, но деликатное привидение…

Борис, наверное, даже не заметил ее исчезновения, а если и заметил, то не подал виду. И это Поле тоже очень понравилось. Она взяла со стола поднос и, опустив глаза в пол, быстро прошла мимо гостя, бросив на ходу: «Пойдем в комнату» — и как бы случайно прикоснувшись к его руке обнаженным локтем.

В комнате она осторожно поставила кофе на полированный журнальный столик и, быстро подойдя к окну, раздвинула теневые шторы. Тяжелые, почти театральные портьеры, которым для полноты впечатления не хватало разве что золотых кистей, были страстью мамы. Поля всегда немного стеснялась ее вкуса, и сейчас ей было досадно, что обои в их с Ксюхой спальне отклеились так некстати. Гораздо приятнее было бы сидеть с Борисом в светлой, не загроможденной мебелью комнате, где во всем чувствовалась какая-то стильность и весенняя прозрачная чистота, а не здесь, где на стенах с красноватыми обоями разбросаны довольно банальные пейзажи, выполненные маслом, а кругом — тяжелая, монументальная мебель с немодной уже темной полировкой, кстати, обычно заляпанной отпечатками пальцев. Поля повернулась к старенькой «Лирике» в углу. Так и есть: везде частые жирные следы и, кроме того, на крышке — слой вчерашней пыли. Она еще успела подумать, что Бориса нужно посадить в кресло спиной к фортепиано, но он, видимо, уже перехватил направление ее взгляда, потому что вдруг спросил:

— Ты играешь или сестренка?

— Я, — немного растерянно отозвалась она. — И сестренка… То есть она занимается серьезно, будет поступать в консерваторию, а я так, для себя.

Он провел ребром ладони по крышке, смахивая пыль, и неожиданно попросил:

— Сыграй что-нибудь.

Вообще-то Поля терпеть не могла домашних концертов и особенно просьб «сыграть что-нибудь». Это обычно вызывало в ней какое-то дикое и упрямое раздражение. Хотелось плюхнуться на вертящийся стул и забарабанить бравурно и яростно «Собачий вальс». Впрочем, ничего подобного она ни разу не сделала по одной простой причине. Поля совсем не была уверена, что такой репертуар разочарует гостей. Большинство из них выдающимся и единственно достойным внимания музыкальным произведением считали «Полонез» Огинского, ну, еще, может быть, бетховенскую «К Элизе», так что «Собачий вальс» пришелся бы как раз в тему…

Но в этот раз все было по-другому, и, откидывая крышку, она жалела только о том, что давно не повторяла свою выпускную программу. Ах, какая там была «Мелодия» Альбинони! Чудная, светлая и прощально-грустная одновременно. Словно эхо ушедшей любви. Хотя Поля могла только догадываться, что это такое. По сути дела, любви, ни прошедшей, ни настоящей, в ее жизни еще и не было. Так, мимолетные, скоротечные и легко забывающиеся увлечения. Но в одном она была уверена: то, что сейчас бешеным пульсом стучало в ее висках и сладким томлением разливалось по телу, было предчувствием любви, любви большой и подлинной. Она глубоко вдохнула, как когда-то делала перед экзаменом по специальности, и легко пробежалась по клавишам сильными красивыми пальцами с коротко подстриженными ногтями.

А игралось сегодня не то чтобы очень. Нет, технически все было нормально. Закончилась первая, длинная и выразительная фраза виртуозного этюда, началась вторая. И вдруг Поля поняла, что это не то, совсем не то. Она остановилась на середине такта, убрала руки с клавиатуры и повернулась к Борису. Тот сидел в кресле, свободно откинувшись на мягкую велюровую спинку, и беззвучно барабанил подушечками пальцев по журнальному столику. Лицо его не выражало ничего, кроме вежливой благодарности.

— А хочешь, я тебе спою? — предложила она, еще не уверенная в том, что поступает правильно.

— Да, — Борис кивнул чинно и как-то потешно. И знакомая уже насмешливо-добрая улыбка дрогнула в уголках его губ.

Тогда Поля развернулась к инструменту и снова заиграла. Сначала она пела романс из «Дней Турбиных», потом «Ночную серенаду», потом григовскую «Песню Сольвейг». Пела, краем уха слыша, что за стенкой перестала возиться Ксюха, затылком чувствуя, что Борис смотрит на нее уже совсем по-другому. Смотрит на ее рассыпавшиеся по плечам темные волосы, на ее пальцы, легкие, длинные и стремительные, на тени ее ресниц, лежащие на щеках… Закончить Поля решила все-таки вспомнившимся Альбинони. Немного запуталась в самом конце, что-то присочинила от себя, но довела-таки допоследнего аккорда. Когда он прощальным вздохом опустился на клавиши, Поля, оттолкнувшись ногой, повернулась на вертящемся стуле.

— Это откуда? — спросил Борис голосом, в котором не чувствовалось ни тени недавнего шутовства и легкомыслия. И ей вдруг ужасно захотелось, чтобы он проникся еще больше, чтобы догадался, что она — не обычная, не такая, как все, что она в тысячу раз интереснее банальной в своей загадочности Нади Хорошиловой.

— Из головы, — просто сказала Поля и улыбнулась. В конце концов, это была всего лишь невинная и ни к чему не обязывающая ложь. Даже не ложь, а просто маленькая выдумка.

— Я понимаю, что из головы, — Борис усмехнулся. — Откуда еще? Я спрашиваю в том смысле, из какого альбома? Это ведь Альбинони, так?

Он понял. Несомненно, понял, что она имела в виду. Догадался, что она просто хотела покрасоваться, и гуманно попытался вывернуть фразу так, чтобы не слишком обидеть. Но никогда в жизни Поле еще не было так стыдно. Жаркая волна, вязкая, как клубничное варенье, с силой прихлынула к лицу и шее. Она почувствовала, что краснеет стремительно, некрасиво, неровными, расплывчатыми пятнами. И вместе с жалостью к себе и досадой на себя пришла злость. К чему вообще этому меломану понадобилось умничать? Ну узнал Альбинони, ну догадался, но разве обязательно было заявлять об этом вслух? Тактичный человек должен был бы промолчать! Она перевела глаза, наливающиеся тяжелыми слезами, на журнальный столик и наткнулась взглядом на поднос с нетронутым кофе, который она варила с такой любовью и который теперь уже безнадежно остыл. Подумала о том, что Надя Хорошилова просто не могла бы оказаться в такой дурацкой ситуации и вообще с Надей Борис наверняка повел бы себя по-другому. И это стало последней каплей. Или, может быть, первой, скатившейся с длинных темных ресниц? Поля опустила голову и закрыла лицо руками.

И тут же почувствовала, как к ее запястьям прикасаются его теплые твердые пальцы. Когда она наконец позволила отвести свои ладони от заплаканного лица, Борис сидел рядом на корточках и смотрел на нее тревожно и виновато.

— Прости меня, а? — произнес он и погладил тыльную сторону ее кисти. — Ты, наверное, уже поняла, что у меня есть такая страстишка к красивым фразам и дешевым эффектам? Ну, с этим Альбинони я, конечно, перебрал… Тем более что это ведь действительно «из головы»? Ты же там что-то сымпровизировала перед кодой?

— Да, — ответила Поля и всхлипнула, но уже с улыбкой — робкой, дрожащей и почти счастливой. Ей хотелось, чтобы он сидел вот так долго-долго, не отпускал ее руку, гладил ее пальцы и ладонь, чтобы, может быть, даже попытался поцеловать. Но Борис только вздохнул, все еще виновато, и встал, опершись рукой о крышку «Лирики». Повисла секундная пауза, но Поля поняла, что сегодня уже ничего не будет — остается только достать из шкафа тетрадки с конспектами и отдать ему, последний раз как бы случайно прикоснувшись пальцами к его руке. Она так и сделала. И потом, когда Борис ушел, еще долго стояла у кухонного окна, провожая глазами его коренастую фигуру.

Ксюха появилась на кухне так же неслышно, как перед этим исчезла.

— Это кто такой? — ехидно спросила она, громко и смачно чавкнув розовощеким яблоком.

— Ты же знаешь, это мой мальчик, — равнодушно отозвалась Поля, не оборачиваясь и рассеянно водя пальцем по подоконнику.

— Ну что ты крысишься? Это я пошутила, просто позлить тебя хотела. Ну скажи, кто это такой у нас будет, а?

— У вас кто — не знаю, а у меня будет — муж.

Она договорила фразу и вдруг с необыкновенной ясностью поняла, что на самом деле хочет этого больше всего на свете. И что исполнение этого желания не так уж и нереально. Борис уже давно скрылся за поворотом, Ксюха, презрительно фыркнув и, вероятно, посчитав, что ее в очередной раз разыгрывают, удалилась обратно в комнату к ободранным обоям и разобранному шкафу, а Поля все стояла и смотрела в окно, теперь уже на молдаванок у булочной, торгующих золотыми, словно осень, яблоками…


Однако утро следующего дня получилось совсем не таким, как Поля загадывала. Точнее, начался-то день как раз обыденно: она встала по звонку будильника, умылась, выпила чашечку кофе… Разве что макияж наложила с особой тщательностью да над прической потрудилась дольше, чем обычно. Но уже перед первой парой ей пришлось испытать неожиданное, и от этого особенно горькое разочарование. Борис, сидящий в аудитории, встретил ее лишь кивком головы и мимолетно-вежливым: «Привет!» Кивнул, словно отмахнулся, и снова повернулся к Олегу, продолжая прерванный разговор. Тогда она чуть не расплакалась от обиды и весь первый час лекции просидела, невидящим взглядом уставившись в страницу конспекта. Но это было, как выяснилось, еще только начало.

После третьей пары народ засобирался домой. Поля, успевшая к этому времени немного успокоиться, решила, что подождет Бориса у выхода из аудитории и просто спросит: «Как дела?» Там, слово за слово, глядишь, и разговор завяжется, а может, им и вовсе окажется по пути? Ведь она так и не догадалась за весь вчерашний день спросить, где, собственно, он живет?

И, конечно, Поля осуществила бы свой план, не случись то, о чем она боялась даже подумать.

А это случилось, и она видела все ясно и четко, как при замедленной съемке… Защелкнув замки на своем новеньком «дипломате» и стряхнув с лацкана пиджака невидимые пылинки, Борис подошел к столику, за которым все еще сидела Надежда. Следом за ним мгновенно подтянулся Олег. Вернее, не подтянулся, а рванул, перемахнув через стоящий в проходе стул. Но Поле это было уже безразлично. Она, не дойдя до двери пару шагов, замерла у мутной от мела доски. И теперь стояла, как завороженная глядя не на Надю, не на Суханова даже, а почему-то только на полу его светлого пиджака, касающуюся ее плеча. Надежда заканчивала подправлять карандашом контур глаз, равнодушно всматриваясь в зеркальце синей пудреницы. Олег что-то беспрерывно болтал, с непоседливостью обезьяны пересаживаясь то на один край стола, то на другой, а Борис ронял фразы, редкие, но, вероятно, достаточно остроумные. Потому что уголки полных губ Нади то и дело вздрагивали в подобии усмешки. Потом она захлопнула пудреницу, склонилась к сумке, и в этот момент до слуха Поли долетела фраза, произнесенная Борисом. Расслышала она ее совершенно четко…

— Добираться отсюда минут сорок, тем более что не час «пик», толпы в метро нет, — сказал он, отступая на шаг назад и давая Наде возможность подняться со стула. — Да и вообще куда торопиться? Ты же вроде бы временем располагаешь?

— А алкоголь там, на месте, купим? — встрял Олег.

— Все уже куплено, что ты суетишься? — Борис усмехнулся. — И вообще едем, что ли?

Они собирались куда-то ехать втроем, и он не звал с собой ее, он вообще забыл о ее существовании… Поля прерывисто вздохнула и словно бы очнулась. Потом заставила себя развернуться, сдерживая слезы и мысленно повторяя: «Не плакать! Не плакать!.. Во всяком случае, не здесь и не сейчас!» Последний раз отыскала глазами лицо Суханова и вдруг наткнулась на откровенно ироничный Надин взгляд. Та смотрела на нее пристально и достаточно жестко пару секунд, показавшиеся Поле вечностью, а потом произнесла негромко и как-то небрежно: «Боря, там, похоже, тебя ждут!», явно намекая на их вчерашнюю совместную прогулку.

Борис повернулся, и лицо его мгновенно приняло виноватое выражение.

— Ой, Поль, — заговорил он оправдывающимся тоном, пробираясь к ней по проходу, — а я как-то даже не подумал, что тебе конспекты могут самой понадобиться. Мы с тобой договаривались, что я их завтра, то есть сегодня принесу, да?

— Ни о чем подобном мы с тобой не договаривались, — процедила Поля сквозь зубы, задыхаясь от ярости. — Можешь пользоваться сколько нужно. И вообще что ты тут передо мной стоишь? Вы же куда-то торопитесь? Вот и идите на здоровье!

И тут же пожалела о сказанном: фраза получилась глупая, откровенно выдающая и ее обиду, и ее неуместные претензии. Но Суханов вдруг досадливо покачал головой, вздохнул совсем уж виновато, а потом выговорил:

— Слушай, я понимаю, что запоздалое приглашение выглядит глупо, но… Может быть, ты все-таки пойдешь с нами? Конечно, нужно было тебя с самого начала позвать, но, понимаешь, разговор об этом зашел с самого утра, ты еще не приехала, а потом все как-то завертелось, закрутилось…

Поля, пытаясь сохранить на лице равнодушное выражение, поправила прядь волос, пахнущих маминой «Магией ночи», и пожала плечами, как бы раздумывая. Но еще до того, как наконец она произнесла: «А куда вообще мы едем?», Борису, похоже, стало ясно, что согласие получено. Глаза его из осенне-серых вдруг сделались почти голубыми, как мартовское небо, и улыбка, хорошая, светлая, ничуть не насмешливая, тронула уголки губ…

А жил он рядом с платформой «Петровско-Разумовская», и ехала вся компания к нему в гости, отмечать в «узком кругу» знакомство и начало нового учебного года. Все это Поле подробно и доходчиво объяснил Олег, ничуть не удивившийся тому, что она присоединилась к ним. Зато сама Поля чувствовала себя ужасно неловко и почему-то старалась не встречаться взглядом с Надей. Не с Борисом, не с Олегом даже, а именно с той, которую никогда не уважала и к дружбе с которой не стремилась. А еще она мысленно молилась о том, чтобы «поэт» замолчал или просто сменил пластинку, закончив, наконец, свои затянувшиеся объяснения и перестав привлекать к ее персоне общее внимание фразами типа: «Я надеюсь, Поля, ты не разочаруешься», «Ты молодец, Поля, что поехала с нами»…

«Да, я, по сути дела, напросилась. Напросилась! Но никто не имеет права осуждать меня за это! — думала она. — И все-таки как неудобно, как стыдно…» Через несколько минут Олег все-таки сменил тему и начал травить анекдоты про Штирлица. К моменту, когда компания во главе с Борисом подошла к кирпичному дому на Линейном проезде, эти давно приевшиеся истории уже превратились в бесконечную череду вариаций вроде: «Штирлиц выстрелил в упор, упор упал…», поэтому, когда Олег замолчал окончательно, все, не только Поля, вздохнули с облегчением.

А квартира оказалась самой обычной «двушкой» с низкими потолками и довольно длинным коридором, упирающимся в кухню.

— Ну вот, милости прошу в мои владения, — произнес Суханов, сделав широкий приглашающий жест рукой. И тут же поправился: — Правда, временно мои. Всего на два дня, пока родители на даче.

— А на два дня — это обитель пьянства и порока! — сострил Олег, заталкивая свои туфли под полочку для обуви. Борис только пожал плечами и осуждающе покачал головой. Впрочем, и осуждение это, и скепсис в его взгляде, конечно же, были несерьезными. Просто они с «поэтом» привычно и автоматически продолжали работать в паре, прочно вжившись в выбранные роли.

Тем временем Надя, на секунду забытая мужчинами и предоставленная самой себе, сняла голубую джинсовую куртку, повесила ее на вешалку и босиком, в одних колготках, прошла в комнату. Олег, заметив это, тут же вытащил из тумбочки тапки и кинулся за ней. Ясно было, что в этой квартире он чувствует себя не менее уверенно и свободно, чем хозяин. Борис зачем-то направился к холодильнику, и Поля осталась одна в прихожей. Она была даже рада этому обстоятельству. Теперь никто не мешал ей спокойно осмотреться. А осмотреться хотелось, потому что сегодня случилось важное — сегодня она пришла в его дом!

Правда, в том, что Поля могла разглядеть из коридора, влияния вкуса Бориса не чувствовалось. Хотя что она могла знать пока о его вкусе? Но наверняка не им была придумана гипсовая маска какого-то божка над входной дверью, не им выбраны темные с золотом обои и высокое зеркало в тяжелой раме и уж точно не с его подсказки прикручены на дверях ванной и туалета банальные картинки с купающейся девочкой и писающим мальчиком.

Пока она поправляла перед зеркалом прическу, накручивая челку на круглую щетку и осторожно оттягивая ее вниз, в комнате включился магнитофон. Малинин запел печально и романтично про «прощальные слова» и «виньетку ложной сути». Видимо, Олег решил создать достойное музыкальное оформление для беседы с Надей. И тотчас же в проеме кухонной двери показалась голова Бориса.

— Поль, — он тыльной стороной кисти убрал волосы со лба, — ты мне здесь не поможешь немножко? А то я в качестве повара не совсем уверенно себя чувствую…

— Конечно, — отозвалась она с улыбкой и, успев со мстительной радостью подумать, что Хорошилову-то он на помощь не позвал, направилась на кухню.

Впрочем, Надежда совершенно точно не принадлежала к той категории женщин, которые в любой компании берут на себя роль заботливых хозяек. Женщин, которые в походах режут лук и мясо для шашлыков, а во время цивилизованных городских застолий моют горы накопившейся посуды. Надя удобно устроилась на красном плюшевом диване, откинувшись на спинку и скрестив в щиколотках стройные ноги. На коленях ее лежал какой-то яркий журнал. Осеннее солнце, льющееся в окна, придавало ее русым локонам бронзово-золотистый оттенок. Поля задержалась на ней взглядом всего лишь на секунду, проходя на кухню мимо полуоткрытой двери. И уж гораздо больше ее внимание привлекла светлая гитара с нейлоновыми струнами, висящая на стене над диваном…

На кухне Борис отважно сражался с подмороженной синей курицей, лежащей на разделочной доске. На столе вокруг нее расплывалась лужица подтаявшего льда, а скрюченные желтые ноги с поджатыми пальцами навевали мысли печальные и отнюдь не гастрономические.

— И что ты собираешься из этого сделать? — поинтересовалась Поля, наблюдая за тем, как брезгливо он выщипывает из куриных крыльев остатки смерзшихся перьев. — Надеюсь, не цыпленка табака?

— Нет, чахохбили, — отозвался Борис с вымученным оптимизмом. При этом из груди его поневоле вырвался тяжелый вздох. Она молча подошла к раковине, сняла с крючка кухонный фартук с развеселыми поросятами, повязала его вокруг талии и подтянула к себе разделочную доску. Суханов особенно не сопротивлялся. С поспешной покорностью вытер руки о полотенце и отошел к окну. Поля взглянула на него насмешливо и весело. Ей уже нравилось и сегодняшнее неуклюже начавшееся приключение, и клетчатые занавески на окне, и закатанные рукава светлой рубашки Бориса, и его сильные жилистые руки, все еще поблескивающие мелкими капельками.

— Кулинар! — проговорила она с беззаботной иронией, подставляя курицу под струю воды. — Хоть вино-то для чахохбили у тебя есть?

— Есть, — уверенно отозвался Суханов и полез в шкафчик-холодильник под окном. А Поля вдруг подумала, что дом, наверное, очень старый, раз в нем еще есть такие старомодные шкафчики, что квартира уже, по-хорошему, требует ремонта и что ее собственная семья, по-видимому, значительно обеспеченнее.

А, в общем, толку от него было немного, и Поля, в конце концов, отправила Бориса в комнату к ребятам, объяснив, что гораздо быстрее справится одна, и вообще лучше, когда на кухне никто не мешается. Тот пожал плечами, заверил, что в случае чего всегда готов помочь, и удалился.

Долго скучать в одиночестве Поле не пришлось. Только она поставила казан в духовку, как дверь гостиной хлопнула, и в кухню прошмыгнул Олег. Достал из шкафчика под окном две бутылки «Улыбки» и одну «Каберне», зачем-то протер их рукавом трикотажного джемпера и вместе с вином убежал обратно в комнату. Через пару минут появился снова, но уже с двумя наполненными бокалами. Один протянул Поле. Она поблагодарила и поставила вино рядом с собой на стол. Дел еще оставалось много. Нужно было нарезать томаты и кинзу, добавить в курицу виноградный уксус, да и вообще… Однако «поэт», похоже, не собирался уходить. Прикрыв дверь в кухню и сделав пение магнитофонного Малинина почти неслышным, он уселся на стол и эффектно смахнул челку со лба. Поля едва сдержала улыбку.

— Я кажусь вам смешным? — поинтересовался он с налетом печальной светскости, поднося ко рту бокал.

— Нет, — ответила она совершенно серьезно, — вы кажетесь мне великолепным!

— Да? — Олег озадаченно поднял брови, секунду помолчал, видимо, прикидывая: может быть у женщины чувство юмора или нет? А потом так же легко и непринужденно перешел обратно на «ты». — Слушай, Поль, у меня к тебе два вопроса, — он снова отхлебнул из бокала. — Во-первых, почему ты не пьешь вино, которое я принес, а во-вторых, тебе нравится Борька, да?

Она смерила его долгим пристальным взглядом, снова повернулась к разделочной доске с недорезанным пучком кинзы и спокойно спросила:

— В какой последовательности отвечать на вопросы, это мое личное дело?

— Да, — согласился «поэт». И Поля, не поворачиваясь, представила, как кивнул он при этом весело и энергично и как снова упала на лоб его длинная темная челка.

— Так вот, тогда разреши задать тебе встречный вопрос: с чего это тебя вдруг так взволновали мои чувства к Борису?

— Ну как, — Олег замялся, скорее, для вида. — Все-таки я его друг, и, как сложится его личная жизнь, мне небезразлично… «Борькина жизнь личная — мне небезразличная!»

Продекламировал и торжественно замолчал, весьма довольный собственным экспромтом. А Поля подумала, что не зря окрестила его поэтом. Однако бурно реагировать не стала и в восторженных аплодисментах не зашлась.

— Ну так вот, — продолжил он, выдержав паузу. — Борька — отличный парень, и мне, естественно, хочется, чтобы у него была хорошая девушка, чтобы судьба, там, не «изломалась на взлете», и так далее…

— А по-моему, тебе прежде всего хочется, — Поля достала из духовки казан и прихваткой приподняла крышку, — чтобы я, повиснув на шее Суханова, обезвредила твоего конкурента в борьбе за сердце Надежды. Так?

Олег сполз со стола, подошел к ней, держа в руках бокал, и заглянул в лицо.

— У-у-у! — прогудел он со значением. — Внешность у тебя, словно у кроткого темноволосого ангела, а язычок-то змеиный!.. Но, поверь мне, ты не права. Момент конкуренции, конечно, есть, но все это совсем несерьезно, и потом, у нас с Борькой не такие отношения, чтобы устраивать за спиной друг у друга какие-то луврские интриги.

— Я рада, что ошиблась, — Поля пожала плечами. — Извини, если обидела…

— Да? — мгновенно заулыбался он. — Ну тогда давай выпьем мировую! Уж теперь-то не отставляй бокал! Тем более что и я со змеиным язычком, наверное, переборщил?

Они выпили. Вино оказалось сладковатым, чуть терпким и пахло настоящим солнечным виноградом. Опрокинув последние капли в рот, Олег поставил свой бокал в раковину. Потом подмигнул и вышел из кухни. Дверь он на этот раз не прикрыл. В шестиметровую клетушку мгновенно ворвался неистовый голос Бутусова, кричащий: «Я хочу быть с тобой!» А Полино настроение уже перестало быть безоблачно-оптимистичным. Разговор о конкуренции ее совсем не обрадовал…

За стол сели минут через пятнадцать. «Поэт» произнес длинный и чрезвычайно вычурный тост за здоровье присутствующих и отсутствующих. Выпили. Потом был еще тост. Выпили еще. Вино оказалось не только вкусным, но и достаточно крепким. Уже после третьего бокала Поля почувствовала, что у нее приятно кружится голова. А Борис сидел напротив, так близко, всего в каких-нибудь двух шагах! И она была почти уверена, что голова ее кружится не только от старой доброй молдавской «Улыбки», но и от его желанной, сумасшедшей близости, и еще от того, что, уже пару раз одновременно потянувшись за яблоком, они на секунду соприкасались над столом кончиками пальцев.

А потом по очереди (мальчики — отдельно, девочки — отдельно) выходили покурить на кухню. И даже Олег, вьющийся за Надей хвостиком, на этот раз за ней не последовал. Кавалеры решили, что дамам есть о чем поболтать наедине. Естественно, раз одногруппницы — просто обязаны быть подругами! Но на кухне девушки некоторое время сидели молча, пуская дым в открытую форточку, прежде чем Надежда небрежно уронила:

— Вот уж не думала, что когда-нибудь буду пить с тобой в одной компании!

— И я никогда не думала! — с чувством отозвалась Поля.

А потом у нее ни с того ни с сего погасла сигарета, и кремень зажигалки, как назло, категорически отказался высечь хотя бы слабенький язычок пламени. Она уже хотела кинуть бесполезный, хотя еще довольно длинный окурок в пепельницу, когда Надя, все это время наблюдавшая за ее попытками добыть огонь, вдруг протянула ей свою дымящуюся «мальборину». Поля прикурила от тлеющего кончика и с благодарным кивком протянула сигарету обратно. И они снова посмотрели друг другу в глаза изучающе, почти миролюбиво, словно подписывая мысленно пакт о ненападении…

В комнате Борис уже неторопливо и раздумчиво перебирал струны гитары. Поля услышала их мелодичное звучание еще из коридора и так заторопилась, что даже неловко налетела на Надю плечом. Та взглянула на нее удивленно и насмешливо и зачем-то шепнула: «Терпеть не могу КСП». Но традиционным клубом самодеятельной песни с традиционным репертуаром там и не пахло. Борис пел про испанок, танцующих фламенко, про автобус с залитыми дождем стеклами, про пляж в Феодосии и про московское декабрьское небо. Олег сначала пытался тихонько подпевать, но очень скоро обнаружил катастрофическое отсутствие слуха и смущенно замолчал. И теперь уже ничто не мешало Поле слушать. Да, собственно, ей и раньше ничто не мешало: ведь и шорох начинающегося дождя за окном, и шум машин на улице, и вялая перебранка соседей за стеной — все это мгновенно перестало существовать, как только зазвучал голос Бориса: негромкий, чуть хриплый, томительно тревожащий сердце. Поля смотрела на его сильные твердые пальцы, привычно перебирающие струны, на его четкий красивый профиль, склоненный над гитарой, на светлые волосы, упавшие на лоб, и наглядеться не могла, и наслушаться, и с какой-то сладкой тоской понимала, что это уже навсегда…

Борис спел еще две или три песни, потом мягко прижал струны и хлопнул ладонью по корпусу гитары.

— Все! — он отложил гитару в сторону. — Вокальная часть нашего вечера закончена, предлагаю приступить к танцевальной. И давайте-ка еще выпьем «Каберне»!

Пить Поле больше не хотелось, но она все же покорно подвинула свой бокал. И пока вино темно-вишневой струйкой сбегало по стенке, успела подумать, что будет совсем-совсем пьяная. Так оно и получилось. Уже через несколько минут голова закружилась, не призрачно, как вначале, а тяжело и неприятно, будто во время гриппа. Ей вдруг начало казаться, что комната покачивается, что диван куда-то уплывает, что Борис смотрит на нее как-то особенно. А может быть, он и смотрел особенно? Во всяком случае, когда заиграли «Скорпы», он встал из-за стола и сразу подошел к ней. Не к Наде, а именно к ней! Подал руку, помог подняться и обнял за талию, умело и нежно. Его ладонь, широкая, теплая, легла ей куда-то под лопатку. И Поле показалось, что сердце ее часто-часто, словно у испуганного зайца, заколотилось прямо в эту ладонь.

— Ты устала, что ли: глаза у тебя такие огромные и лапка дрожит? — спросил Борис, сжав ее руку в своей.

— Нет, не устала, — прошептала она едва слышно, чувствуя, как все внутри замирает от ласкового слова «лапка».

Они уже стояли на середине комнаты, и рядом покачивались Надя с Олегом, довольно тесно прижавшиеся друг к другу. Пальцы Олега скользили по Надиной шее, вроде бы просто убирая волосы и в то же время лаская. Она не могла не понимать и не чувствовать этого. Но не протестовала и не размыкала своих рук, обвивших его шею. Не будь Поля такой пьяной, она бы, конечно, подумала, что неприлично вот так пристально наблюдать за танцующей парой, отвела бы глаза деликатно и скромно, и Борису не пришлось бы, мягко взяв за подбородок, разворачивать к себе ее лицо. Впрочем, его тактичность оказалась излишней. Надя и Олег еще до окончания мелодии, недотанцевав, выскочили в коридор: то ли покурить, то ли еще за чем… И они снова остались одни, как тогда, в лифте. Знакомое ощущение волнующего, упоительного «одиночества вдвоем» возвращалось к Поле медленно, сквозь гудящий в голове хмель. И вместе с ним возвращалась скованность, такая, что не разомкнуть губ. Да она и не хотела ни о чем говорить, просто танцевала, прижавшись к Борису, и как-то туманно думала о том, что роста он оказался более высокого, чем казалось вначале: его теплое дыхание билось где-то возле ее виска.

Потом она все-таки подняла голову и спросила:

— Боря, а то, что ты пел, это откуда?.. Только не говори, что из головы, не надо смеяться надо мной…

Ей почему-то казалось сейчас первостепенно важным, чтобы он говорил очень серьезно, чтобы не шутил, не вспоминал в разговоре даже мельком ту неловкую ситуацию у нее дома. Он улыбнулся и легонько сжал ее руку:

— Ну стихи, конечно, не мои: кое-что из классиков, одно даже Олежкино… А мелодии, правда, из головы. Но ты же — профессионал, ты же не можешь не понимать, что в них-то как раз нет ничего особенного. Так, вариации на стандартные комбинации аккордов.

Поля вспомнила тревожную, щемяще-грустную мелодию песни про автобус и энергично затрясла головой:

— Нет, нестандартные! Нестандартные…

— Ну пусть — нестандартные! — с едва заметной усмешкой согласился Борис и как-то особенно нежно поддержал ее за талию во время очередного поворота. Впрочем, Поля чувствовала, что поддержка эта ей не только приятна, но и просто необходима: ноги уже отказывались слушаться, комната колыхалась перед глазами, как вино в бутылке. Она вспомнила про вино и тоскливо подумала, что не надо было пить этот последний бокал, потому что теперь она совсем пьяная и, наверное, не сможет сказать самого главного, того, что нужно сказать…

А магнитофон продолжал играть уже что-то незнакомое и быстрое, но они все еще стояли посреди комнаты, не размыкая рук. Олег и Надя пока не возвращались. И тогда Поля все-таки решилась. Она подняла голову, посмотрела Борису в глаза и, краснея, заплетающимся языком проговорила:

— Боря, а я тебя люблю…

Сказала и замерла, от страха сильно сжав пальцами его плечи. Она ждала чего угодно, но только не того, что произошло на самом деле. А произошло вот что: он просто улыбнулся, покачал головой и сказал:

— Ох, девочка моя, совсем пьяная…

Даже пальцев ее судорожно сжатых не расцепил, только поцеловал в висок легонько и как-то по-братски. И тогда она запротестовала, решительно, яростно, сквозь мгновенно выступившие на глазах слезы:

— Не надо так говорить, не надо! Я не пьяная! То есть я пьяная, конечно, но я все понимаю… И я на самом, на самом деле люблю тебя… И мне даже все равно, что ты сейчас ответишь! Я люблю тебя, понимаешь, люблю… Первый раз в жизни!

— Вот так сразу? — переспросил Борис все еще шутливым тоном, но уже неуверенно и тревожно. И Поля ничего не сказала, просто, привстав на цыпочки, потянулась к нему дрожащими, пересохшими губами…

Ах, какие у него оказались губы, твердые и теплые! Как надавили они мягко и требовательно на ее рот. И уже через секунду не она целовала его, он целовал ее. Целовал умело и нежно, то лишь дразня, лишь касаясь кончиком языка, то приникая к ней жадно, ненасытно и порывисто. И ладонь его жарко сминала нежный батист блузки у нее под лопаткой…

Очнулась Поля уже на диване, почему-то снова с бокалом вина в руке. Видимо, вино она схватила сама, потому что Борис, сидящий рядом, уговаривал ее поставить бокал на стол и съесть лучше яблочко. Потом была ванная с зеркалом в красной пластиковой раме, тошнота, подкатывающая к горлу, и холодная вода, льющаяся на голову. А рядом почему-то Надя, командующая ей убрать руки и не сопротивляться. Последнее, что она запомнила, были донесшиеся сквозь гудящий туман слова Бориса:

— Олег, ты — на диван, я — на раскладушку. Девчонки пусть спят в комнате родителей…

И собственный внутренний смутный протест: «Почему? Ведь я же хочу быть с ним. Я не хочу расставаться с ним. Никогда»…

* * *
Тетя Даша еще вчера вечером, сразу после ухода гостей, навела идеальный порядок, перемыла посуду, вычистила ковер, цветы в вазах расставила по всей квартире, и все же наутро у Поли было устойчивое ощущение, что что-то вокруг не так. Прошло некоторое время, прежде чем она поняла, что «не так» у нее в душе. И тут же мгновенно вспомнила вчерашний разговор с Надей. Разговор о другой женщине в жизни Суханова. Нет, они не говорили о ней всерьез, просто обсуждали вероятность того, что такая женщина существует. Тем более сейчас, наутро, вероятность эта казалась Поле чрезвычайно малой, и все же…

Она зашла в ванную, достала из контейнера кубики замороженного отвара ромашки, протерла лицо и посмотрела на свое отражение в зеркале. Лицо как лицо. Кстати, вполне привлекательное даже без косметики. И махровое полотенце, обернутое вокруг головы тюрбаном, общего впечатления не портит. Наоборот, придает какой-то экзотически-восточный шарм. Поле вдруг вспомнился банальный комплимент, сделанный ей лет пять назад Олегом. Олег сказал тогда, что она похожа на Нефертити. Она, естественно, рассмеялась, но в глубине души почувствовала себя польщенной. И Борька всегда говорил, что она — красивая… Неужели он сейчас говорит это кому-то еще? Неужели к кому-то еще подходит сзади, обнимает за талию? Неужели поверх чьего-то еще плеча смотрится в зеркало? А может быть, нет? Может быть, он подходит к зеркалу один? Протирает влажной ладонью лицо и придирчиво осматривает шею: не осталось ли где-нибудь характерных синяков или следов губной помады?..

Поля резко, так что размотался один конец полотенца, мотнула головой и присела на холодный край ванны. «Дура, дура и еще раз дура! — мысленно сказала она сама себе. — Что, у тебя есть реальный повод его подозревать? Он пропадает где-то ночами? Таскается по саунам? Или, может быть, от него за версту пахнет женскими духами?» При воспоминании о духах сердце неприятно и ощутимо кольнуло. Это было всего один раз и тогда вполне сошло за шутку, но теперь… В тот вечер Борис приехал из офиса позже, чем обычно. Прошел в комнату, сел на пол рядом с креслом и положил голову к ней на колени. Поля улыбнулась, провела рукой по теплым светлым волосам и, наклонившись, поцеловала его в затылок. Необычный терпкий аромат мгновенно заставил вздрогнуть ее ноздри.

— Борька! — она выпрямилась и приподняла его лицо за подбородок. — Это почему от тебя дамскими духами пахнет?

— Какими духами? — он удивленно округлил глаза.

— Ну уж не знаю какими, запах незнакомый. Но то, что не твоей туалетной водой и не моим «Аллюром», — это уж точно. Может, это твоя Ирочка Ларская такими пользуется?

Ирочка Ларская была молодой журналисткой из «Бизнеса и финансов» и писала про Бориса статью для своей рубрики. Интервьюировала она его уже раза три и все никак не могла набрать нужное количество материала. Шуточки «про Ирочку» стали в последнее время у них традиционными.

Борис усмехнулся и покачал головой:

— Вот женщина! Не женщина — а КГБ! Так ведь и знал, что унюхаешь!

Поля еще только хотела открыть рот, чтобы удивиться, возмутиться, гневно завопить, в конце концов, но он уже успокаивающе похлопал ее по руке:

— Стоп, стоп, стоп, Полюшка! Все нормально, никакого криминала! Несчастная Ирочка тут ни при чем… Это к нам в офис сегодня одна девица ворвалась и начала рекламировать духи-аттраканты… Какие-то они там особые добавки содержат, привлекающие сексуальное внимание противоположного пола и влияющие на подсознание. Короче — приворотное зелье!.. В общем, взяла она духами этими пшикнула, и весь мой кабинет, извини, провоняла. А там и Славка, зам мой, был, и Игорь Селиверстов, и Мишка Кириллов. Мы даже хотели у нее справку с печатью для жен попросить, чтобы они нам космы не повыдергивали.

— Господи, да что там у Игоря выдергивать? — хохотнула Поля, вспомнив круглую блестящую лысину. Потом еще раз принюхалась. — Да-а, аромат-то — не ахти какой, можно даже сказать противненький…

— Это тебе только кажется, что противненький, — серьезно отозвался Борис, притягивая ее к себе и обнимая за плечи. — А на самом деле подсознание уже все за тебя решило…

Сейчас она бы, наверное, даже не смогла вспомнить этот запах. Женский он был или мужской? Скорее, все-таки женский! Да и про то, что он «противненький», Поля сказала просто так. И потом, пришел Борька тогда поздно. И сразу пристроился к ее коленям, как виноватый пес…

Она яростно сдернула с головы полотенце, встряхнула еще мокрыми темными волосами и, хлопнув дверью, вышла из ванной.

В комнате было тихо и довольно прохладно. Она подошла к окну, отдернула шторы. Солнце, еще не успевшее стать полуденно-жарким, мягко позолотило стекло. Там, внизу, уже вовсю кипела жизнь: хлопая дверями подъездов, выходили люди, носились по детской площадке ребятишки, неуклюже разворачивался возле газона чей-то джип. А в квартире было пусто. Пусто и одиноко. До прихода тети Даши оставалось еще два часа. Поля вдруг подумала, что от этой невыносимой, давящей на уши тишины можно запросто сойти с ума. Протянула руку, не глядя, нажала на кнопку музыкального центра. И сразу же из колонок, высоко звеня торжественными колоколами, полилась знакомая музыка «Кармен-сюиты». Она с веселым удивлением взглянула на проигрыватель. Конечно, трудно было бы придумать что-нибудь более подходящее к случаю и к настроению! «Кармен-сюита»! Классическая история любви и ревности. И обезумевшего от этой ревности несчастного Хозе… Но у того, по крайней мере, были для этого весьма веские причины. А тут что? Какой-то случайный, призрачный запах духов? Какие-то догадки, домыслы? Выводы, ни на чем, собственно, не основанные? Да и в ком из женщин, окружающих Суханова, можно было бы заподозрить потенциальную соперницу? Ведь не в бухгалтерше Ольге Васильевне — старой, толстой и занудливой? Не в секретарше Риточке, похожей на ожившую фотографию из журнала «Мода для деловых женщин» и кажущейся такой же холодной, как глянцевые страницы этого журнала? Пожалуй, только все та же Ирочка Ларская была достаточно симпатичной. Поля однажды, еще весной, столкнулась с ней в офисе «Омеги» и почему-то сразу поняла, что это именно она. Длинные, чуть волнистые волосы, рассыпавшиеся по плечам, открытое лицо с минимумом косметики, светло-карие глаза и в тон им — свободное пальто из тонкого, дорогого кашемира. Она вышла из кабинета Бориса, а Поля, зайдя туда сразу после нее, с порога спросила:

— Значит, это и есть твоя очаровательная девочка Ирочка?

— Угу, — кивнул он, не поднимая головы от бумаг.

— Что ж ты не говорил, что она такая хорошенькая?

— А ты не спрашивала.

Она прошла через весь кабинет, села, положила локти на стол и подперла лицо ладонями. Потом проговорила, глядя на Суханова в упор:

— Что-то перестает мне все это нравиться…

Борис наконец просмотрел последний лист в папке и отложил ее в сторону.

— Ну для начала — здравствуй, что ли? — в глазах его запрыгали такие знакомые и родные искорки. — А правда, симпатичная девица, да? Одни волосы роскошные чего стоят!

Он явно шутил, подсмеивался над ней, дразнил. И Поля ответила в тон, совершенно спокойно:

— Да так, ничего особенного. А волосы, кстати, самые обычные, намазанные пенкой и высушенные феном…

Потом они пришли к совместному выводу, что нехорошо трепать имя ни в чем не повинной Ирочки, и поцеловались нежно и обещающе прямо в кабинете… Это было еще весной. Да, точно, в апреле, потому что в мае вышла наконец Ирочкина статья. Сама Ларская, естественно, с горизонта исчезла. И скоро исчезли радость и теплота из их отношений. Вполне возможно, что журналистка была тут вовсе ни при чем, но все же…

Поля выключила проигрыватель, не дослушав финал, взъерошила пальцами подсыхающие уже волосы и торопливо достала с полки свою косметичку. Она чувствовала, что ей необходимо поговорить с Борей немедленно, прямо сейчас. Потому что можно сколько угодно делать вид, что ничего не происходит, сколько угодно говорить себе: «Все хорошо, все прекрасно!» — но на самом-то деле прекрасно от этого не станет?! И проблема, как больной зуб, который нужно удалять, не исчезнет сама собой. Появилась ли в жизни Суханова женщина, охладел ли он к ней, Поле, по какой-то другой причине, но выяснить это нужно сейчас. Выяснить и расставить все точки над «i».

Она надела легкое кремовое платье с открытыми плечами, которое так нравилось Борису, смочила запястья его любимыми духами, даже волосы подобрала наверх, потому что он говорил, что у нее красивая шея. Полей руководила чисто женская и ничуть не кажущаяся ей постыдной практичность: если уж я иду беседовать с мужем о возможной сопернице, то пусть он прямо сейчас, прямо во время разговора видит, что я в сто, нет, в тысячу раз лучше любой другой женщины, которая может встретиться на его пути.

Впрочем, с чего начать разговор на столь щекотливую тему, она себе толком не представляла. И больше всего боялась, что Борис просто отшутится, просто посмеется над ней и ловко свернет беседу. А начни настаивать — удивится, наверное. Ведь вчера, в день его рождения, отношения между ними внешне выглядели просто прекрасными. Ничего еще толком Поля не знала, поэтому в прохладный и светлый коридор офиса вошла с гулко колотящимся сердцем и дрожащими коленками.

В приемной сидела секретарша Рита и набирала на компьютере какой-то текст. Рядом с принтером уже лежала стопка свежеотпечатанных листов.

— Здравствуйте, — Рита подняла на нее глаза и поправила очки в модной роговой оправе, — а Бориса Викторовича нет. Он вышел и будет, наверное, уже минут через десять. Но вы, конечно, можете подождать там, внутри… Приготовить кофе?

— Нет, спасибо, — Поля отрицательно мотнула головой и, повернув круглую ручку, вошла в кабинет.

Суханов всегда, еще в период «жениховства», поражал ее своей почти маниакальной аккуратностью: рубашки — не просто белые, а белоснежные, щеки тщательно выбриты, в комнате — все вещи на своих местах. Вот и сейчас на его рабочем столе не было ничего лишнего: подставка для ручек, деловой календарь, несколько листов чистой бумаги. В одном он допустил оплошность: летний ветер, врывающийся в комнату сквозь единственное открытое окно, трепал эти листочки почем зря. Поля, улыбнувшись, закрыла створку, подошла к зеркалу, придирчиво осмотрела свою прическу и села за стол на директорское место. Листок календаря с сегодняшней датой был густо испещрен мелким и четким Бориным почерком. Она недовольно нахмурилась: перспектива его сегодняшнего позднего возвращения совсем не прельщала. Если разговор закончится хорошо и Суханов сумеет ее успокоить, развеяв глупые сомнения, то было бы совсем неплохо поужинать вместе в каком-нибудь ресторане, а потом вместе отправиться домой… Впрочем, наверняка какие-то встречи можно перенести, какие-то отменить. Близоруко прищурившись, она всмотрелась в страничку и вдруг почувствовала, как горло сжимает мучительно и жарко. Сразу после пометки о встрече с директором детской школы искусств по поводу спонсорской помощи в календаре значилось: «Ирочка Л. Позвонить после 18.00»…

Это была Ирочка Ларская! Конечно, кто же еще! Ее он называл так небрежно и ласково «Ирочка», ее волосами, ее внешностью восхищался, а она, дура несчастная, поддакивала, наивно полагая, что все это шуточки! Шуточки! Удобно было под видом шуточек беседовать с женой о любовнице, удобно приводить Ларскую в свой кабинет… Надо же, пропала она после статьи! Не пропала, а просто перешла на нелегальное положение, чтобы не маячить на горизонте слишком уж откровенно и не возбуждать подозрений супруги. (Дура-то — дура, а вдруг все же догадается?) Интересно, где они занимались любовью: прямо здесь, на кожаном диване, или у нее дома? А может, у Борьки есть для этого специальная квартира? Надо же, девочка-журналисточка, кудрявые волосы, наивные глаза… Но Борька, Борька!..

Поле казалось, что и горло ее, и грудь сейчас просто разорвутся от боли, глаза пекло невыносимо, но слез не было. Ей не хотелось верить в то, что все оказалось так отвратительно и банально, что Борька мог… Вот, выходит, до какой степени она перестала для него что-то значить, вот какая стена выросла за это время между ними. А она, идиотка, вырядилась в «любимое платье мужа», волосы подобрала, надеялась поразить до глубины души…

Поля поднялась из-за стола, чувствуя, что все плывет перед глазами, поправила календарь и быстро вышла из кабинета, не найдя в себе сил сказать Рите «до свидания»…

* * *
— Оставь меня, пожалуйста, или мы с тобой поссоримся. А ссориться мне сейчас совсем не хочется, я для этого слишком устала, — Надя повесила кухонное полотенце на крючок и повернулась. Олег по-прежнему стоял в дверях, скрестив руки на груди. Взгляд его был злым и тяжелым.

— Ах, скажите, пожалуйста, оставьте ее! Какая королева выискалась!.. Ты же знаешь, что я не переношу, когда ты вот так высокомерно закатываешь глаза. Зачем ты это делаешь? — он нервно и болезненно искривил губы. — Специально позлить меня хочешь?

— Нет, — она пожала плечами, — если хочешь, я вообще отвернусь, и ты не будешь видеть ни моих высокомерных глаз, ни моего злобного лица. Так, кажется, ты выразился во время нашей вчерашней «милой» беседы?

— Нет, я не хочу, чтобы ты отворачивалась. Ты достаточно отворачиваешься от меня ночью, я уже вообще скоро забуду, что женат на женщине… То есть что я женат, что у меня есть жена, которая должна исполнять кое-какие супружеские обязанности!

— Перестань! — Надя брезгливо поморщилась. — Кирилл в соседней комнате играет и прекрасно слышит, о чем мы тут с тобой разговариваем.

— Ничего он не слышит!

— Слышит.

— А я говорю, что не слышит!

— Ну хорошо, не слышит! Но я все равно попросила бы тебя кричать на полтона ниже. Это возможно?

Олег прерывисто вздохнул, сцепил пальцы и сухо хрустнул костяшками.

— Слушай, — проговорил он, стараясь выглядеть спокойным. — Почему ты ведешь себя так? Ты же знаешь, что эта твоя вежливая флегматичность бесит меня больше всего! Честное слово, доведешь меня когда-нибудь, под старость лет, до инфаркта!

— Такие, как ты, от инфаркта не умирают. Холерикам вообще свойственно жить долго, выплескивая свои неумеренные эмоции на окружающих, — парировала Надя холодно. — И потом, я совсем не уверена, что мы доживем вместе до старости лет…

— Господи, ну что я опять сделал не так? — Олег сполз по стене и, усевшись на корточки, посмотрел на нее снизу вверх с каким-то безысходным отчаянием. — Что, по-твоему, я должен был написать эту идиотскую статью и взять эти мерзкие, идиотские деньги?

— Ничего ты никому не был должен…

— Та-ак, — он схватился руками за голову, — значит, ты все-таки из-за этого?..

Надя снова развернулась к раковине, взяла губку и принялась медленно и тщательно чистить мойку. Лицо ее было совершенно спокойным, движения размеренными. Лишь когда рука неловко соскочила со скользкого края, она позволила себе яростносадануть кулаком по стене. На секунду прикрыла глаза, мысленно сосчитала до десяти и снова выдавила на поверхность губки немного лимонного геля. Олег у стены завозился, поднимаясь на ноги. И она с безотчетной брезгливостью представила, как он сейчас подойдет, обнимет ее за плечи и по-телячьи положит голову на плечо…

— Надька, — Олег подошел сзади, обнял ее за плечи и положил небритый подбородок на плечо, — Наденька, Надечка, Надька… Ну не можешь ведь ты не понимать, что нельзя было писать эту статью?

— Почему? — она дернула плечом, повернулась и уставилась на него своими большими, чуть выпуклыми глазами. — Почему нельзя?

— Потому что! Потому что за пять лет учебы я, как, впрочем, и все остальные, усвоил, что есть такое понятие — «журналистская этика»…

— Только «все остальные» почему-то живут сейчас прекрасно, и те, кого угораздило работать по специальности, не шарахаются, словно испуганные лошади, от слов «заказная статья»…

— Да я не от слов шарахаюсь, — он досадливо поморщился, — не от слов… А от того, что предлагает сделать Ермолаев.

— Кстати, Ермолаев — это тоже «все остальные», и пытаться лепить из него злодея, по меньшей мере, глупо. Просто сидит человек в своей нормальной пресс-службе, делает свою нормальную работу и получает свои нормальные деньги!

— Надя, — Олег глубоко вздохнул и, мучительно поморщившись, сжал пальцами переносицу, — я тебе в сотый раз объясняю: Ермолаев сидит не в «нормальной» пресс-службе, а в пресс-службе коммерческого банка и предлагает написать скандальную статью с сомнительными фактами о деятельности конкурирующего банка…

— Ну и что! — в ее голосе зазвенели вызывающие нотки. — Тебе же не предлагается поставить под этими фактами штамп «истинно»? Можно прекрасно подать это как твои личные, чисто субъективные выводы. Мне тебя учить, что ли?.. Тем более что он обещал: сложностей у газеты не будет. А у тебя будут деньги, у нас будут деньги. У Кирилла будет приличная одежда на эту осень, в конце концов!

— Только не надо пытаться манипулировать мной при помощи имени сына, — он устало покачал головой. — Понимаешь, не надо… Если бы я мог, внутренне мог писать такие статьи, то работал бы сейчас в какой-нибудь желтой газетенке с приличным тиражом…

— Можешь не продолжать. Я одна, как всегда, — дерьмо, жадная, мерзкая, беспринципная, а ты у нас — рыцарь без страха и упрека. Хорошо быть рыцарем за чужой счет, да? Молчишь? Сказать нечего?.. Да в общем, и правильно делаешь, что молчишь: говорить нам, правда, не о чем. Так что иди…

— Сам как-нибудь разберусь, что мне делать: идти или оставаться! — почти выкрикнул Олег и вышел из кухни, громко хлопнув дверью.

«Хорошо, хоть челку со лба не отбросил!» — подумала Надя, проводив его взглядом, полным отвращения. Вообще в последнее время эта его манера, в юности казавшаяся забавной, раздражала ее чрезвычайно. Не смешно даже, а как-то жалко и по-шутовски выглядело «атосовское» смахивание челки вечно небритым тридцатилетним мужиком с усталыми мешками под глазами. И глаза-то у него стали совсем не такими, какими были раньше, и голос, и даже руки… Теперь ей казалось странным, невозможным то, что она когда-то влюбилась в этого человека, вышла за него замуж, родила ему сына. Все чувства, кроме брезгливой усталости, растаяли, бесследно улетучились за какие-то несколько лет…

Она наконец сняла кухонный фартук, села перед окном на табуретку и, чиркнув спичками, закурила. А когда-то ей хотелось иметь элегантную дорогую зажигалку, которую можно было бы постоянно носить в сумочке и, не стыдясь, доставать в приличном обществе. И, кстати, сумочку тоже хотелось иметь красивую. И общество приличное, а не состоящее сплошь из полупьяных рож бедных, но гордых непризнанных гениев журналистики. Хотелось стать кем-то… Да что там «хотелось»? Все на курсе были просто уверены, что «звезда» Надя Хорошилова сделает прекрасную партию и будет в сто, в тысячу раз счастливее других, потому что определенно заслуживает этого. Правда, в то время и брак с Сергеевым казался весьма приличной партией. Не блестящей, конечно, но приличной. Тем более что чудесный, романтический ореол придавала их свадьбе еще и безумная любовь… Стройный черноволосый красавец, талантливый, веселый, обаятельный, и девушка, от которой с ума сходило пол-университета… «Дура, дура и еще раз дура!»

Надя нервно затянулась и закашлялась так громко и судорожно, что в дверь кухни с криками: «Мама, мама!» — забарабанил Кирилл.

— Ничего, сынок, все нормально, — отозвалась она, прочистив горло, и как-то отстраненно подумала, что Сергеев, сволочь, не шевельнулся даже. А ведь сидит на диване, смотрит свой идиотский «Футбольный клуб» и наверняка все слышит. Хоть умри тут прямо на полу, все равно не придет и будет, насупившись, лелеять свою оскорбленную журналистскую гордость. Вот, блин, вышла замуж!.. Не то что Полечка-умничка: тихонько-спокойненько окрутила своего Суханова, сводила его в загс и живет теперь припеваючи, книжечки никому ненужные пишет! Полечка-Полечка… Вчерашний разговор на Борькином дне рождения никак не шел у Нади из головы. Было в нем что-то, странно цепляющее за душу, что-то, не дающее забыть, отмахнуться. И она сама еще толком не могла разобраться, что это: то ли просто бабское мстительное злорадство по поводу того, что «богатые тоже плачут» и не все в жизни у благополучной супруги «нового русского» прекрасно, то ли что-то еще…

Кирилл, в очередной раз побарабанив маленькими кулачками в дверь, проканючил, что хочет спать.

— Сейчас, — устало ответила Надя и, поднявшись с табуретки, прикрыла форточку. На то, что сына уложит муж, можно было не надеяться. В последнее время вообще рассчитывать приходилось только на себя. Самой искать денежную работу, самой делать ремонт в квартире, самой решать вопросы с детским садиком, самой, самой, самой… Она была все еще молодая и все еще красивая, но уже не чувствовала себя женщиной. А может быть, наоборот, чувствовала остро и пронзительно? И задыхалась от жалости к самой себе, потому что вот уже несколько лет у нее не было возможности ощущать себя Королевой. А Сергеев? Что Сергеев? Он всегда был способен только на эффектные, дешевые жесты. Наде вдруг вспомнилось, что, когда она лежала на сохранении с Кириллом, Олег как-то сдал кровь на донорский пункт, а на полученные деньги купил огромный букет цветов, виноград, яблоки и притащился со всем этим в больницу. Зато в остальные дни все женщины жрали бананы и киви, а она — чищенную морковку, потому что на экзотические витамины крови Сергеева не хватало. А ведь Суханов тогда предлагал ему попробовать поработать в еще студенческой «Омеге». Но ведь Олеженька не мог предать свое журналистское призвание!

Она вышла из кухни, взяла Кирилла под мышки и понесла в ванную умываться. И пока мыла круглую гладкую мордашку, все смотрела на свои руки, на свои пальцы с ровными, красивой формы ногтями, на единственное, потускневшее уже обручальное колечко. Потом расправила сыну кровать, встряхнула одеяльце, помогла надеть пижамку. Кирилл зарылся в постель, как в норку, а она осторожно прикрыла дверь и снова отправилась в ванную.

— Куда ты? — спросил Олег, все еще сидящий перед телевизором, когда Надя равнодушно прошла мимо него.

— В ванную, мыться.

— Можно мне с тобой?

Она остановилась, кинула на него полный уничтожающего презрения взгляд и произнесла раздельно и четко: — Я иду в ванную мыться. Мыться мочалкой, мылом и шампунем. Мыться, а не трахаться, понятно тебе?

— Ага, — кивнул он с плохо сдерживаемой яростью, — понятно. Иди. Мойся…

И она чувствовала, что этот взгляд жжет ей спину, до того самого момента, как закрыла за собой белую, покрашенную дешевой эмалью дверь. Скинула халат, сняла с гвоздя большое овальное зеркало и поставила его на умывальник, прислонив к стене. Так можно было разглядеть всю фигуру, а не только верхнюю ее часть. Потом расстегнула лифчик, сняла трусики. Надя изучала свое тело совсем не так, как это делает молоденькая кокетка, стремящаяся в очередной раз убедиться в своей привлекательности, и не так, как женщина средних лет, вдруг заметившая первые признаки старения. Она рассматривала свои бедра, груди, талию, как полководец перед сражением готовые к бою орудия. Теперь она уже четко знала, что за мысль, что за неясное ощущение бередило ей душу. Если Полина говорит, что в семье у нее не все ладно, что Суханов от нее отдалился, это вовсе не значит, что у него есть другая женщина. Но это совершенно определенно значит, что шансы на это высоки и другая женщина у него обязательно будет…

Она ведь помнила, до сих пор помнила, как смотрел он на нее тогда, в первый день знакомства. В общем-то, Надю это не особенно удивило. На нее все смотрели так, и она не прилагала для этого никаких усилий. Вот и тогда уставились в четыре глаза, темноволосый симпатичненький мальчик, который потом (вот привел же Господь!) стал ее мужем, и сероглазый Суханов с выгоревшими до песочного цвета волосами. И представились они ей сразу оба и ухаживать начали наперебой, а тут на горизонте появилась Полечка. И бедный Борис просто не смог отбиться от могучего натиска ее любви: слишком уж ловко и быстро она под него легла, слишком энергично взяла все в свои руки… Надя тогда по этому поводу совсем не расстраивалась. Бурный роман с Олегом достиг апогея, Суханова же в качестве претендента на свою руку она никогда всерьез не рассматривала. А зря… Стоило приложить минимум усилий, и куда бы покатилась Полечка с ее распахнутыми глазами, наверняка примитивным сексом и матримониальными претензиями! Но кто же тогда знал…

Зато теперь знают все, и в первую очередь она: из Сергеева уже никогда ничего путного не получится. А Борис развернулся со своим бизнесом, крепко стоит на ногах, и этот богатый, умный мужчина когда-то был очарован ею. А она ведь и сейчас — очень привлекательная женщина… Да, привлекательная! Надя в последний раз повернулась к зеркалу в профиль и осталась довольна увиденным: живот после родов не провис, и растяжек не появилось, грудь по-прежнему красивая, талия тонкая, кожа гладкая. А какой-то женственности, пленительности в ней, наверное, стало с годами даже больше. И улыбка теперь другая, и взгляд. И прическа новая — волосы подстрижены чуть выше плеч и высветлены «перьями» — идет ей гораздо больше, чем прежние локоны. Жаль только, что юношеской беззаботности и безграничного оптимизма уже не вернуть. А еще жаль прожженного утюгом немецкого платья из тонкого джерси цвета спелой вишни. Оно очень хорошо подчеркивало достоинства фигуры и ноги открывало ровно настолько, насколько нужно…

Кафельный пол в ванной был холодным, и Надя почувствовала, что замерзает. Забралась в ванну, включила воду, быстро ополоснулась под душем. Потом завернулась в халат и осторожно выглянула в коридор. Свет, к счастью, уже был погашен. Олег спал. Он вообще в последнее время рано ложился и рано вставал, уезжая в свою газету чуть ли не к шести утра. Что он там делал в пустой редакции, Наде было непонятно, но, честно говоря, и не особенно волновало.

Зеленое светящееся табло на видеомагнитофоне показывало 21.00. Время было еще детское, но она подумала, что надо тоже укладываться. Делать все равно нечего. Суханову она позвонит завтра. Так что нужно хорошенько выспаться, чтобы при встрече выглядеть на все сто.

Когда она тихонько забралась под одеяло, Олег заворочался. Надя испуганно затихла, но он уже обнял ее горячей рукой и привлек к себе.

— Надя, Наденька, хорошая моя, — зашептал он ей в затылок. — Я же люблю тебя, понимаешь, на самом деле люблю. Ну не могу я совершать поступки, после которых ты же первая перестанешь меня уважать… Иди ко мне, девочка хорошая, я уже забыл, какая ты…

Руки его торопливо зашарили под ее ночной рубашкой, стягивая легкие ажурные трусики. Он попытался обнять ее за талию и прижать к себе. Тогда она уперлась в его плечи руками и, с силой оттолкнувшись, села.

— Да не дергайся ты! — бросил Олег нервно и зло. — И так уже все понятно. Ложись и спи. Неужели ты думаешь, что я буду тебя насиловать?

— Я думаю, что на какие-либо поступки ты вообще неспособен, — она подтянула одеяло к подбородку. — Только ради Бога не расцени эти слова как провокацию.

Он смерил ее долгим тяжелым взглядом и отвернулся. Надя тихонько устроилась в своем углу и уже сквозь сон услышала:

— Надя, если ты больше не любишь меня, то, может быть, нам нужно развестись? Ты хочешь развода?

— Нет, — отозвалась она сонно и лениво.

— Тогда, может быть, попробуем жить как-то по-другому?

— Попробуем, — равнодушно согласилась она и тут же торопливо добавила: — Только начнем не с сегодняшней ночи, ладно?

Олег помолчал, потом снова повернулся к ней, и она почувствовала, как жесткие волосы на его груди щекочут ей спину.

— Надька, — прошептал он с горькой усмешкой, — ты бы тогда хоть отказывала как-то поделикатнее, а? Все нормальные жены если не хотят, то врут, что у них месячные или голова болит, а ты уж и повод придумать не утруждаешься…

— Хорошо. У меня месячные и голова болит. — Надя приподнялась на локте и посмотрела прямо в его печальные карие глаза. — Тебе полегчало? Значит, давай спать.

— Давай, — буркнул Олег и откатился на другой край кровати.

* * *
Сколько она промоталась по городу на своей «Вольво», сворачивая в узкие улочки, выруливая на шумные проспекты, снова сворачивая в переулки, Поля не знала. Она как-то автоматически реагировала на сигналы светофоров, почти машинально нажимала на тормоз или переключала скорость. Сначала полуденная, потом сумеречная, а затем и вечерняя Москва проносилась за окном, а она все ехала и ехала, непонятно куда и непонятно зачем. Слез не было, как не было их и в самом начале, сердце колотилось глухо и часто, а виски сжимало давящей, нудной болью. Она думала о Борьке и все время видела перед собой его пронзительно-серые глаза, лохматые выцветшие брови, улыбку — добрую, чуть ироничную, самую лучшую улыбку в мире… Об Ирочке Ларской Поля вспоминать не хотела принципиально, внушая себе, что не стоит она этого, да и вообще какая разница — кто? Ирочка? Манечка? Дунечка? Важно, что Борька! Борька… Но настырная журналисточка все время всплывала в памяти: то длинноволосой кудрявой шатенкой, переходящей дорогу, то улыбчивой девочкой с плаката «Тебе, Москва!», а то и вовсе не похожей на нее юной барышней, усаживающейся на переднее сиденье шестисотого «Мерседеса».

На углу, у булочной, Поля все-таки остановила машину. Куда ехать дальше: домой, к родителям, или к черту на кулички, она не знала. Зато ясно чувствовала, что ей необходимо сейчас заплакать, иначе сердце просто не выдержит. Но слез не было, и горло по-прежнему сжимало тоскливо и горячо. Куда бежать, кому плакаться в жилетку? Надежде? Та посмотрит насмешливо, поведет плечом и скажет что-нибудь вроде: «А чего ты хотела, подруга? Он у тебя бизнесмен, имидж обязывает, да и не придавай этому такого большого значения. Ты, в конце концов, знала, на что шла»… Будто она, Поля, все просчитала с самого начала, будто тогда, шесть лет назад, для нее имело решающее значение то, кем станет Борис — бизнесменом или журналистом в непрестижной газете. Да и имеет ли для нее это значение сейчас?.. А может, к Галке Лесиной? Та захлопочет, засуетится, начнет разрабатывать супердейственные планы мщения… Нет, не нужно сейчас никого. И не поможет никто, будет только больнее.

Поля провела дрожащей ладонью по лбу и вышла из автомобиля. К вечеру на улице стало довольно прохладно, и она, в своем легком платье с открытыми плечами, скоро почувствовала, что зябнет — с Чистых прудов тянуло сыростью. Поля шла, стараясь держаться подальше от воды, мерцающей страшно и тревожно. Куда она шла и зачем, Поля не знала. Просто шла, как еще полчаса назад ехала, и думала о том, что возвращаться ей, собственно, некуда.

Она и свернула на Мясницкую, дошла до маленького ресторанчика со стеклянной, в позолоченной рамке дверью. Есть ей совсем не хотелось, а вот выпить было нужно. Зашла в ресторан, заказала, не смущаясь, да и не обращая особого внимания на официанта, двести граммов водки с какой-нибудь закуской. Села за столик, покрытый тяжелой бордовой скатертью, откинулась на спинку стула и прикрыла глаза. Совсем рядом, на невысокой эстраде, женщина с чудесным сочным контральто пела под аккомпанемент гитары романс «Хризантемы». Голос ее, печальный, волнующий, добирался, казалось, до самого сердца и бередил, тревожил его, и без того издерганное. И гитарист играл очень хорошо, почти так же хорошо, как Борька. Поля вдруг почувствовала, как глаза ее под прикрытыми веками наливаются тяжелыми слезами, как пропитываются этими слезами дрожащие ресницы, как стекают горячие капли на щеки. И тут же ей стало легче, как будто где-то внутри отпустили мучительно и больно натянутую струну. Она открыла глаза и огляделась.

Ресторанчик был совсем небольшой, с уютным залом, картинами на стенах и огромными высокими букетами в фарфоровых вазах. Вдоль стен на старинных буфетах были расставлены пузатые самоварчики, золотистые блики неяркого света играли на их округлых боках. На столах стояли хрустальные рюмки и белоснежные, свернутые конусом салфетки. И почти сразу же она увидела его. Он сидел у самой стены, под картиной в серо-розовых тонах, изображающей интерьер старинного трактира, и смотрел на нее пристально, внимательно, странно…

На вид ему было около тридцати, но он вполне мог оказаться моложе. Темные прямые волосы, собранные на затылке в «хвост», чуть длинноватый нос, тонкие губы, брови широкие, черные, как-то по-демонически взлетающие к вискам, и глаза — карие, глубокие, зовущие… Поля даже вздрогнула, встретившись с этим взглядом, и поспешно отвела глаза.

К счастью, в это время официант принес водку в хрустальном, покрытом инеем графинчике, блины с семгой и салат, поэтому у нее нашелся повод, чтобы отвлечься. И все же теперь она чувствовала себя скованно, даже водку в маленькой рюмке не смогла нормально донести до рта, половину расплескала на скатерть. Выпила, закашлялась, торопливо поставила рюмку на стол. И поняла, что по-прежнему ощущает каждой клеточкой, каждым нервом этот странный взгляд. Поэтому испытала даже что-то похожее на облегчение, когда подняла глаза и увидела, что незнакомец отодвигает стул и садится за стол напротив нее.

Не только волосы у него были темными, он вообще оказался достаточно смуглым и одет был во все черное: черная рубаха на металлических клепках, черные джинсы, даже часы с черным циферблатом и тонюсенькими белыми стрелочками.

— Как вас зовут? — спросил он и как-то очень естественно и просто, будто делал это уже сто раз, коснулся ее руки.

— Поля, — ответила она растерянно, перевела глаза на свою кисть, прикрытую его длинными красивыми пальцами, и только потом догадалась отдернуть руку. Он печально улыбнулся, словно этого и ждал, сцепил пальцы в замок. Поля продолжала смотреть на него, не зная, как реагировать.

— А меня зовут Антон. — Он снова улыбнулся. — И вот что, давайте закажем еще водки и выпьем за знакомство?

Ни «да», ни «нет» она ответить не успела, а он уже, щелкнув пальцами, подозвал официанта. Поля не понимала, что с ней творится, почему она не прогонит этого мужчину, появившегося так не вовремя, в самый худший из дней ее жизни.

— Вы не гоните меня, потому что не хотите, чтобы я уходил, Поля, — вдруг произнес он, глядя не на нее, а куда-то поверх ее головы. — Вам просто плохо сейчас, одиноко, и не нужно корить себя за то, что вы бежите от этого одиночества… Ведь я прав, Поля, да? Если да, тогда улыбнитесь.

И она улыбнулась, растерянно, робко, все еще дрожащими губами. А Антон сказал:

— И волосы у вас, наверное, очень устали за день. Снимите заколку. Вам наверняка пойдут свободно падающие пряди и легче станет, вот увидите.

Поля снова повиновалась и в самом деле почувствовала, что вместе с упавшими на плечи волосами уходит куда-то невыносимая свинцовая усталость. Потом они выпили водки, закусили, и она наконец решилась разомкнуть губы.

— А вы кто? — Поле показалось, что вопрос свой она облекла в довольно бестактную форму, но менять что-либо было уже поздно. Однако Антон вовсе не обиделся, промакнул аккуратно рот салфеткой и ответил:

— Я? Я — поэт…

— Как? — она даже растерялась.

— Обыкновенно. Литинститут имени Горького, слышали? Отделение поэзии можете себе представить? Так вот, я там учился… Нет, звучит, конечно, странно. Вроде бы как и не профессия для мужчины. Что это, в самом деле, «поэт»? Но тем не менее это так.

— А вы хороший поэт? — спросила Поля, все еще не оправившись от растерянности. И даже покраснела, осознав всю глупость вопроса.

Антон усмехнулся:

— Смею надеяться, что хороший… А вы? Кто вы?

События почти уже минувшего дня мгновенно промелькнули у нее перед глазами. И утреннее Борькино небрежное «пока», и ее глупое, никчемное наведение красоты перед зеркалом, и запись в календаре: «Позвонить Ирочке Л.» А потом и Вера Сосновцева вспомнилась, и книга недописанная, и злосчастный шкаф-купе с зеркалом и подсветкой…

— А я просто жена «нового русского», — произнесла Поля с горькой усмешкой, впервые примерив к Борьке это отвратительное определение, и выдержала пронзительный взгляд Антона. Он смотрел на нее долго, наверное, целую минуту, а потом покачал головой и снова взял в свои ладони ее руку. Уже не отпустил, сжал нежно и сильно. И она не стала вырываться, покорилась, чувствуя его горячее, зовущее тепло.

— Нет, это неправда, — наконец выговорил он. — Ты не можешь быть просто женой «нового русского». Ты вообще не можешь быть «просто», потому что ты — это ты… Расскажи мне, что у тебя случилось…

Народ в ресторане постепенно прибывал. Женщину, поющую романсы, на время сменило трио балалаечников и баянист. Официанты сновали по залу, разнося на столики фирменные графинчики с водкой, кувшины с квасом, запеченное мясо на продолговатых расписных блюдах и розеточки с зернистой красной икрой. А Поля все рассказывала, все говорила — и про книгу свою ненаписанную, и про карьеру журналистскую, неслучившуюся, и про деньги, и шмотки — ненужные, и про мужа, которому она не нужна. Антон гладил ее руку, и она каждым суставчиком ощущала нежную, успокаивающую теплоту его ласковых пальцев.

— Понимаешь, — она уже сама подвинула ему свою пустую рюмку, — Ирочка Ларская — это не случайность. Это я заставляла себя думать сегодня весь день, что это — случайность, что на ее месте могла быть любая другая с достаточно смазливой мордашкой… Нет, Ирочка — это то, чем я почти уже была шесть лет назад, то, чем я могла стать, но не стала. Сильная, умная, независимая, делающая карьеру. Интересная, живая, красивая… А я за эти шесть лет стала совсем другой, от той Поли, Тропининой, уже ничего не осталось. И Борьку нельзя винить за то, что он заскучал со мной, за то, что разлюбил. Прав он. Тысячу раз прав…

На лицо Антона набежала мгновенная тень, и глаза из темно-карих сделались почти черными.

— Я не хочу осуждать твоего мужа, тем более мы с ним незнакомы. И наверняка я не должен этого говорить, но промолчать просто не могу: он поступил так, как не поступают мужчины. Если не любишь женщину — нужно уйти, а не бегать к соседке огородами. Должен же быть у человека кодекс чести, через который нельзя переступать…

— Ты прав: не надо было этого говорить, — Поля осторожно высвободила пальцы из его руки. — Все-таки я Бориса люблю, и это как-то нехорошо…

— Подожди, — он стремительно перехватил ее запястье, — подожди, послушай… Да, я виноват, прости меня… Но пообещай мне задуматься над одной простой вещью: может быть, это он изменился за те шесть лет, что вы вместе? Может быть, он, а не ты? Просто подумай об этом!.. И еще, прошу тебя, прямо сейчас, здесь, посмотрись в зеркало. Наверняка ведь у тебя есть в сумочке?

И снова она, пораженная, почти испуганная его горячностью, повиновалась. Расстегнула замочек, достала диоровскую пудреницу, поднесла зеркальце близко к лицу. Платиновые с бриллиантами сережки блеснули ярко и загадочно, длинные ресницы вздрогнули.

— Посмотри на себя, — почти прошептал Антон, поднося ее руку к своим губам, — посмотри… Разве ты изменилась? Разве ты могла измениться, когда ты так прекрасна. Ты — лучшая женщина из тех, кого я знал, а я, поверь, пользовался успехом у очень многих женщин.

Поля отвела удивленные глаза от зеркальца и с усмешкой заметила:

— Так ты еще, оказывается, и очень скромный?

Антон кивнул серьезно и так энергично, что прядь черных волос выбилась и повисла, касаясь смуглой щеки, а потом рассмеялся.

— Вот видишь, ты улыбнулась, — проговорил он, успокоившись. — Правда, я никак не предполагал, что выведу тебя из транса именно упоминанием о моих донжуанских подвигах. Видно, психотерапевт из меня никакой.

— Так это был психотерапевтический сеанс?

— Нет, — он неожиданно стал очень серьезным. — Все, что я говорил тебе, — это правда, Поля…

Ей на самом деле стало легче. И все случившееся сегодня перестало казаться безнадежно-трагичным. В конце концов, с Борисом на самом деле надо было поговорить, а не сбегать позорно и трусливо. Но сейчас Поле почему-то не хотелось думать об этом. Хотелось пить ледяную чистейшую водку, закусывать блинами с икрой, разговаривать с Антоном, слушать его мужественный и в то же время ласковый голос. Они заказали еще графинчик «смирновки», еще салатов. И болтали уже о всякой чепухе, старательно огибая темы, хоть как-то связанные с адюльтером и семейными проблемами вообще. Он рассказывал про общежитие литинститута, про чудесную компанию молодых московских поэтов, которая когда-то была, а теперь, к сожалению, распалась, про прошлогоднюю поездку в Петербург и про друга, уехавшего в Штаты. Поля уже совсем свободно улыбалась и слушала одновременно Антона, гитару и женщину на эстраде, исполняющую «Утро туманное»…

Из ресторана они и в самом деле вышли под утро. Серый туман клочьями оседал на крышах соседних домов.

— Вот уж никогда не думала, что когда-нибудь проведу ночь в этом ресторанчике! — сказала Поля, обернувшись на довольно скромную вывеску «Самовар». — Суханов меня разбаловал, то в «Царскую охоту», то в «Сирену»… А тут оказался ты… Как странно, правда?

— Странно, — отозвался Антон, нежно взяв ее за пальцы. — Хотя, если разобраться, ничего странного. Я довольно часто здесь ужинаю. Люблю русскую кухню. Не говорил тебе еще: я ведь прямой потомок князей Трубецких.

— Да? — она удивленно приподняла бровь. — Поэт, еще и отпрыск княжеского рода?.. Антон, а почему ты за всю ночь не почитал мне ничего из своих стихов? Не хотелось?

Он ничего не ответил. Только запрокинул лицо к небу, стянул с «хвоста» резинку, и волосы его, темные, прямые, отливающие синевой, взметнулись на ветру.

Бутылка «Балтики». Забор, — начал он. —
Скамейка. Воздух, мокрый, чистый.
Светает долго. До тех пор,
Пока не кончится лучистый,
Колючий свет, фонарный дым,
Пока не вывернутся клены,
Не станет черное зеленым,
Не станет жуткое смешным —
Нелепой сказкой о весне
Или о той… Первопрестольной,
Что нынче в сутолках застольных
Маячит, как бельмо в окне…
Остановился, взглянул на Полю с грустной усмешкой:

— Дальше читать?

— Читай-читай! — заторопила она, боясь, что все кончится именно сейчас, что оборвется, канет в никуда. И она выговорила это с такой мольбой, что, прежде чем продолжить, Антон склонился и поцеловал кончики ее холодных пальцев.

Пока дома не задрожат,
Пока не будут тротуары
Шуршаще приторны и стары,
Как новоявленный Арбат.
Он читал, прикрыв глаза, нараспев, как читают свои стихи все поэты. И Поля, подчиняясь чарующему ритму и чудесной силе его голоса, словно плыла куда-то, словно убегала в неизвестность из этого мира с его омерзительно реальной пометкой в календаре: «Позвонить Ирочке Л.»

Пока уйдет куда-нибудь
Желанье пьяное, ночное
Не то свободы и покоя,
Не то забыться и уснуть…
Светает долго. Ветер сник…
И где-то там, в глуши аллеи,
Мой то ли шепот, то ли крик
Прогорклой тишиной развеян…
Он закончил, как-то сразу погрустнел и стал похож на красивую птицу с печальными карими глазами.

— Мы еще увидимся, Поля? — спросил неуверенно и почти виновато.

— Не знаю, — она опустила глаза. — Но, вообще-то…

— Только не говори «нет», подожди. Потому что «нет» — это самое страшное слово. Давай так, я завтра буду ждать тебя у входа в парк Горького с семи до восьми. И послезавтра… У меня сейчас, к сожалению, нет телефона, поэтому ты не сможешь…

— Не надо, — мягко перебила Поля и, помедлив, прикоснулась к его волосам. — Я все равно вряд ли бы позвонила. Спасибо тебе за эту ночь. Ты даже не представляешь, какое спасибо… Мне пора.

«Вольво» стояла в переулке шагах в двадцати от них. Поля обхватила руками озябшие голые плечи и быстро пошла к машине. В спину ей ударилось: «Я все равно буду ждать» — и это был голос не мальчика, а сильного, уверенного мужчины…

До дома она добралась довольно быстро: на серых утренних улицах было совсем еще мало машин. Суханов не спал, и желтый свет в окне тусклым пятном выделялся на белесой громаде дома. Поля вдруг поняла, что ей абсолютно все равно, что скажет он, что ответит она. Вообще безразлично, что сейчас будет…

Дверь она открыла своим ключом. Борис неслышно возник на пороге. Под глазами его лежали серые тени.

— Ты не хочешь мне ничего сказать? — спросил он глухо и хрипло.

— Нет, — Поля покачала головой.

— Тогда я хочу спросить у тебя…

— Нет, подожди, — она подняла свои огромные, прозрачно-зеленые глаза к его лицу, — я тоже хочу у тебя спросить… Ты ведь писал песни, замечательные песни. Никто больше не писал таких… Почему ты больше не сочиняешь музыку? И гитару в руки берешь совсем редко… Я ведь даже не помню, когда это было в последний раз… Не помню, понимаешь, не помню! Только деньги-работа, деньги-работа…

Борис молча повернулся и ушел в комнату.

* * *
Телефон в приемной заливался резкими и требовательными трелями. Может, всего несколько секунд, а может, минуту? Во всяком случае, Борис очнулся только сейчас. Поморщившись, отвел ладонь от лица и поднялся из-за стола. Кроме него, ответить было некому: секретарша Рита уже давно ушла домой, да и вообще в офисе «Омеги» оставались только он сам, охранник, сейчас, наверное, удобно устраивающийся в своем уголке с книжкой и бутербродом, да еще Игорь Селиверстов. А телефон все трезвонил, настойчиво и неутомимо. Он наконец снял трубку, выслушал, коротко и сухо ответил «нет», снова опустил ее на рычаг. И тут же в дверях возник Игорь. Постоял секунду, видимо, раздумывая: уместно или неуместно это будет, а потом все-таки спросил:

— Кто звонил?

— Спрашивали, не склад ли это польской мебели…

— А ты что ответил?

Борис усмехнулся. Но усмешка вышла неудачной, кривой и какой-то неестественной. А вообще, по правилам игры, начатой еще в студенческие годы, в ответ на намеренно идиотский вопрос следовало просто выразительно поднять брови и выдержать эффектную паузу. Комические импровизации они исполняли в паре с Олегом Сергеевым, но Игореха Селиверстов тоже мог иногда подыграть весьма и весьма успешно… Сегодня сыграть у Бориса не получилось. И вообще у него весь день все валилось из рук, стоило вспомнить серое утро за окном, Полино лицо, бледное, как побеленная стена, глаза ее, огромные, отчаянные, и это: «Почему ты не пишешь больше своих песен?»… Господи, какие песни? При чем здесь песни?.. Он взъерошил пальцами волосы и тяжело опустился в коричневое кожаное кресло.

— Что-то, я гляжу, совсем настроение у тебя ни к черту, да? — Игорь подошел к Ритиному чайному столику, налил в стакан боржоми и залпом выпил.

— Да нет, почему…

— Ну я же вижу!.. Да мы, по-моему, все уже здесь за последний месяц окончательно стали психами. От нас отрицательной энергией просто разит… Ты знаешь, я ведь Таньку свою в деловые заморочки принципиально не посвящаю. У нас, как в рекламе «Эффералгана»: счастливая жена на пианино играет, счастливые дети грызут торт и добрый деловой папа в плаще приходит с работы. По принципу папе — работу, детям — торт, жене — пианино… Я и в этот раз ей ничего не рассказывал: ни про то, что нас ценами давят, ни про то, что с кредитом проблемы, а она сама все почувствовала… Правда, бабы — они ведь вообще, как кошки. По-моему, даже погоду предсказывать могут…

Селиверстов заулыбался. Он вообще не мог спокойно, без особенной, мечтательной улыбки рассказывать о своей жене Татьяне, маленькой очаровательной блондиночке с тонкой талией и крошечными, почти детскими ручками… Потом потер подбородок рукой, присел на подоконник. Закатное солнце красноватым бликом отразилось в его внушительной лысине.

— Так вот… — он тряхнул головой, отгоняя воспоминания, — еще и проблем-то по сути дела не было, так, одни намеки, а она уже давай ко мне приставать: что случилось да что случилось… Мол, и взгляд у меня не такой, и улыбка неискренняя, и голос усталый. Прикинь, да!.. Да и твоя, по-моему, тоже что-то чувствует: вон на дне рождения какая неживая сидела. Или мне показалось?

— Да нет, не показалось, наверное, — Борис рассеянно пожал плечами. На секунду прикрыл глаза и снова реально и ясно увидел: светлые обои на стене, белое Полино лицо и глаза, зеленые, больные, печальные…

— Ну и не загружайся, все будет нормально. Из «Эдельвейс-банка» должны позвонить не сегодня-завтра. Еронин же обещал, что будет минимальный процент, значит — будет… Может, он уже сегодня нам что-нибудь сообщит?

— Может быть, может быть… — Суханов посмотрел на часы, — только мне уже пора. Ты еще с часок здесь будешь?

— Да, наверное…

— Короче, если что-то срочное, набери меня по мобильному. Я буду здесь, недалеко, в «Эстелле», если что — быстренько подъеду.

— В кафешке? — Селиверстов удивленно округлил глаза. — Не иначе как тебе там дама свидание назначила?.. Эх, когда же я-то достигну такого статуса, чтобы не я за женщинами, а они за мной бегали?.. Кстати, все спросить хочу, чего опять от тебя этой журналисточке надо было: весь день здесь пороги обивала…

— Ирочке, что ли? — Борис уже от двери обернулся. — Да я так толком и не понял. Позвонил, спросил. Она начала щебетать что-то по поводу еще одной, более пространной статьи. Я сказал, что пока нет времени, и она как-то довольно легко с этим смирилась. Попросила, правда, разрешения как-нибудь заскочить в гости…

— Ах, Ирочка, Ирочка… — Игорь укоризненно покачал головой. — А если серьезно — почему в кафе? Вы что, решили с Полей студенческую романтику вспомнить и в кафе мороженого покушать?

Борис помедлил всего секунду, задумчиво провел пальцами по косяку, потом, не оборачиваясь, бросил «да» и вышел из кабинета…

В хорошее время дня до «Эстеллы» можно было добраться минут за двадцать, но ближе к вечеру на Рублевском образовалась внушительная пробка. И Борис чуть ли не полчаса просидел, нервно барабаня пальцами по рулю, прежде чем его джип смог тронуться с места. Его раздражало и то, что он опаздывает на встречу, и сама эта встреча, назначенная так не вовремя, и жара на улице, от которой можно было если не расплавиться, то уж точно сойти с ума. Во время очередной вынужденной остановки он быстро скинул с плеч свой летний кофейного цвета пиджак и бросил его на соседнее сиденье, оставшись в легкой рубахе с короткими рукавами. С раздражением подумал, что можно было особенно и не спешить: пробка рассасывалась медленно, разноцветная масса машин текла по шоссе неспешно, как капля густого меда по стеклу.

Когда на правой стороне дороги замаячил наконец узорчатый красный козырек «Эстеллы», часы показывали уже половину восьмого. Борис тихонько выругался, припарковал джип на углу и вышел из машины. Ее он увидел сразу. Надежда сидела за ближайшим к витринному стеклу столиком и медленно потягивала коктейль через соломинку. Он вдруг подумал, что Надька совсем не изменилась и хороша, как шесть лет назад: и пальцы все такие же изящные, и профиль тонок и юн, и даже губы совсем еще девичьи. Машинально поправил ворот рубашки и направился к стеклянным дверям с красными пластиковыми ручками. И не мог он знать, что в это время Селиверстов, только что переговоривший с кем-то по рабочему телефону, начинает набирать номер его мобильного. Не мог слышать, что мобильный, забытый в кармане пиджака, пищит призывно и монотонно. И Селиверстов снова набирает номер и снова, чертыхаясь, кладет трубку на рычаг…

* * *
Проснулась Поля поздно. Так поздно, как никогда раньше. Когда она разлепила опухшие тяжелые веки, будильник на тумбочке показывал уже три часа дня. Да, в общем, в этом и не было ничего удивительного. Легла она только утром, дождавшись, пока за Сухановым захлопнется дверь. Он и вовсе не спал этой ночью: постель была несмятой и холодной. Поля думала, что уснуть не сможет ни за что, так просто полежит, согреется, но почти мгновенно провалилась в тяжелый, нездоровый сон. Во сне ее преследовали сумбурные видения: Борис, играющий на гитаре и поющий песни на незнакомом, непонятном языке, Ирочка Ларская, смачивающая волосы пенкой и на том же языке подпевающая, еще почему-то преподаватель по международной журналистике, ставящий жирный «неуд» в ее зачетку, и Антон… Во сне она даже не помнила, как его зовут, только видела развевающиеся по ветру волосы цвета воронова крыла, слышала голос, чарующий и ласковый, и силилась докричаться до него. Но крика не получалось, а рот раскрывался беззвучно и беспомощно, словно у рыбы… С этим криком она и проснулась. Сердце колотилось больно и бешено, батистовая ночная сорочка взмокла под мышками и на груди. Поля потерла дрожащими пальцами виски и села в кровати. Впервые в жизни ей было стыдно за собственный сон: что-то нехорошее мерещилось в том, что во сне она тянулась к Антону. И оттого, что всплыло в памяти имя, мгновенно и ясно вспомнился весь вчерашний вечер: старинные самовары вдоль стен, водка в хрустальном графинчике, чужая ладонь, накрывающая ее кисть…

«Князь ты мой, князь, зачем, откуда ты взялся на мою голову? И не вовремя-то как! А может быть, как раз вовремя?..»

Она, не одеваясь, в одной сорочке и босиком, прошла на кухню, достала из холодильника «тетрапак» с соком, налила полную чашку, выпила. Почувствовала, что не напилась, налила еще. С тоскливым стыдом подумала: «Сушняк… Вот и допьянствовалась до похмелья, подруга!»

Поле действительно было стыдно. И прежде всего из-за торопливого отчаяния, с которым она кинулась искать утешения на груди незнакомого человека. Ведь кто знает, что там на самом деле было между Сухановым и Ирочкой? Кто знает, кроме них самих, Бога на небе да какой-нибудь бабки-ворожеи? Подумала, торопливо взлохматила пальцами волосы и решительно подошла к рабочему кухонному столу. Там в одном из деревянных ящичков вместе с пленкой для вакуумной упаковки и пищевой фольгой лежала старая колода карт. Поля прятала ее от Бориса, потому что тот безжалостно высмеивал ее пристрастие к доморощенному, примитивному гаданию и раскладыванию пасьянсов.

— Ну если тебе так уж хочется картинки пораскладывать, сядь к компьютеру, — говорил он обычно. — Там тот же пасьянс, только еще «рубашки» можно менять по собственному желанию и пальцы не надо мусолить.

— Ты не понимаешь, — упрямо отвечала она и перепрятывала в новое место свои драгоценные карты с лоснящимися и вытертыми клеточками на оборотной стороне.

Карты пахли старой бумагой и почему-то сдобным тестом. Поля вытащила из колоды червового короля, положила его на стол, раскрыла полколоды веером, достала червовую даму.

«Если жена, то должна быть той же масти, потому что муж и жена — одно тело, одна душа, одни мысли… Тогда, может быть, Ирочка Ларская должна быть теперь червовой? Что ж ее в пиковые сразу-то записывать? А я уж как-нибудь на роль трефовой, старой, скучной, как раз темноволосой…» Ей снова вспомнилась Ирочка с ее светло-русыми волосами в мелкую кудряшку, с глазищами цвета темного янтаря и манерой держать голову гордо и независимо. Может быть, слишком гордо и независимо, а от этого демонстративно и неестественно. Но Борьке-то этого не объяснишь! Да и зачем объяснять? Мерзко все это и унизительно…

Поля уронила лицо в ладони и заплакала. В таком виде, в одной ночнушке, с босыми ногами, растрепанными волосами и красными глазами, ее и застала тетя Даша, открывшая дверь своим ключом.

— Вы не заболели, Поля? — спросила она первым делом. Потом перевела взгляд на карты, понимающе покачала головой и неожиданно предложила: — А хотите я вам погадаю?

— Нет, спасибо… Я ведь всерьез в это не верю. Так только…

— Кстати, зря не верите! Меня гадать еще моя бабушка учила, а к ней с соседних деревень специально приходили.

— Так вам, теть Даш, в какой-нибудь модный магический салон надо устроиться, — Поля вымученно улыбнулась. — Вы даже не представляете, какие бы деньги там могли зарабатывать!

— А-а-а, — та обреченно махнула рукой, — что толку вас убеждать!.. Обедать-то будете?

Есть Поле совсем не хотелось: при одной мысли о еде желудок сводило неприятной судорогой. Она отрицательно помотала головой и ушла обратно в спальню.

Сквозь голубой шелк задернутых штор в комнату пробивался солнечный свет. Она села на край кровати, расправила на коленях сорочку. Сорочка была белоснежная, как облицовка шкафа-купе на стыках огромных зеркал. И Поля вдруг подумала, что, может быть, это на самом деле ужасно, когда заходишь в спальню, а вспоминаешь первым делом мебельный салон? Что, может быть, где-то давно прошла незамеченной грань между ее шутками («А вот теперь у нас много денег, и я стану этакой мещаночкой! Накуплю первым делом кучу мраморных слоников… Хочешь, Борька, мраморных слоников по всей квартире?») и тем, что она на самом деле стала кем-то не тем…

Зеркальные двери злосчастного шкафа мерцали холодно и равнодушно. И Поля с внезапной ненавистью подумала: «А может, разломать его к чертовой матери? И шмотки все к той же матери выкинуть. И квартиру продать. И переселиться обратно в ту комнатушку, в которой прошел медовый месяц и полтора первых года. Туда, где только двухстворчатый шифоньер да письменный стол с диваном и помещались. А еще над диваном панно висело, совершенно ужасное: всадники в масках похищают восточную принцессу. Или, может, это лица у них были такие?.. Где-то, кстати, этот диван вместе с панно есть на фотографии».

Ей вдруг ужасно захотелосьпересмотреть прямо сейчас эти давнишние снимки, вспомнить свадьбу, поездку в Крым, первый год после окончания университета, вспомнить то время, когда о грядущем появлении Ирочки Ларской смешно было даже подумать. Она быстро накинула пеньюар, надела тапочки и мимо тети Даши, орудующей пылесосом в холле, прошла в гостиную. Альбом со старыми фотографиями лежал в стенке на антресолях. Он немного запылился, потому что уж очень давно его не доставали, но все еще выглядел вполне пристойно. И первым же между толстыми картонными страницами лежал снимок со свадьбы Сергеевых. Надька в белой воздушной фате упоенно целовалась со своим свежеиспеченным супругом, а рядом целовались свидетели — она и Борис… Поля хорошо помнила, как тогда на свадьбе им закричали: «Не положено! Не положено! Целоваться будете, когда закричат: «Кисло!», но они были так счастливы, и «кисло», естественно, дождаться не могли, и на всех им было плевать…

Так и просидела она над альбомом, любовно рассматривая фотографии и заливаясь слезами, часа два или три. Когда на столике мелодично затренькал телефон, Поля как раз заканчивала разбирать снимки трехлетней давности, сделанные во Франции. Она с сожалением отложила альбом и сняла трубку.

— Поля, Поль, здравствуй! — голос Селиверстова был суматошным и обрадованным. — Как хорошо, что я тебя застал!.. Так ведь и знал, что ты еще не выехала. Я прикинул просто, что тебе от дома до «Эстеллы» добираться минут десять, не больше… В общем, вот, Поль, какое дело: я не знаю, что у Бориса с мобильным, но ты, будь добра, передай ему…

— Подожди-подожди… — Поля рассеянно отвела волосы со лба. — Почему «Эстелла»? Какие десять минут? Я ничего не понимаю.

— Но вы же с Борькой должны там встретиться… — начал Игорь с некоторой досадой и вдруг, оборвав себя на середине фразы, сник: — Или я что-то напутал?.. Да, скорее всего, напутал! Наверное, мне по поводу «Эстеллы» кто-то другой говорил… Пономаренко! Да, точно Пономаренко!..

Она сжимала резную телефонную трубку, выполненную «под мрамор», так сильно, что деревенела кисть. Сжимала и слушала неуклюжий лепет Селиверстова. И даже жалела его. Еще бы! Как бедняжке, должно быть, сейчас плохо: ни за что ни про что заложил друга жене. То, что Борис поехал в «Эстеллу» на свидание с Ирочкой Ларской, было ей абсолютно ясно, и то, что Игорь сейчас просто пытается его выгородить — тоже. Но больнее всего было от того, что добрый, милый Селиверстов, до этого ни о чем не подозревавший, теперь знает — она обычная обманутая жена, каких много. Обычная жена «нового русского»…

— Ой, подожди, Игорь, — Поля постаралась, чтобы голос звучал спокойно и даже беззаботно, — я, кажется, поняла, о чем ты… Нет, мы как-то с Борькой разговаривали о том, что неплохо бы сходить в кафе, вот он, наверное, решил это устроить. Но почему ты решил, что сегодня? Может быть, завтра?

— Да-да, конечно, завтра! — Селиверстов согласился с такой торопливой и от этого унизительной готовностью, что ей захотелось швырнуть аппаратом о стену. Но она все-таки заставила себя закончить разговор, подтвердила, что ничего передать Суханову не сможет, и поэтому Игорю нужно дозваниваться самому. А потом положила трубку. И мраморное чудо с золотыми прожилками ударилось о рычаги с глухим стуком…

На сборы у Поли ушло не больше пятнадцати минут. Когда она вышла в холл в летящем платье жемчужного оттенка, с длинными легкими серьгами в ушах и тончайшими браслетами на запястьях, тетя Даша одобрительно закивала головой.

— Вот это, Поля, дело! Вот это вы правильно поступаете, — она отставила в сторону швабру и быстрым, машинальным движением поправила свои тщательно подкрашенные волосы. — А то моду взяли над картами рыдать да несчастья себе выдумывать. Вы — женщина интересная, красивая. Только жить да жить. Сходите погуляйте, к подруге какой зайдите, по городу покатайтесь, а там, глядишь, и Борис Викторович с работы вернется…

Поля демонстративно пропустила мимо ушей напоминание о Борисе Викторовиче и только спросила: «Вы в самом деле считаете меня интересной, красивой женщиной?». Выслушала уверения в том, что это конечно же так и есть, и, проверив в сумочке ключи, почти бегом выскочила из квартиры…

Она толком не знала, зачем ехала. Наверное, только для того, чтобы убедиться: все так, как придумала она сама себе. Пальцы Суханова ласково касаются щеки Ирочки, ее русые кудри щекочут его запястье, она чуть прикрывает глаза и целует его ладонь… И плевать им на шампанское, из которого улетучивается газ, на тающее мороженое, на людей, входящих и выходящих из кафе. Да и кто будет на них смотреть? Сейчас целующаяся парочка — норма. Это шесть лет назад показывали пальцем в метро и осуждающе шептались за спиной. Шесть лет назад…

На светофоре Поля, не вовремя притормозив, чуть не вписалась в ослепительно белый «жигуленок», выслушала порцию безадресных ругательств, потом встретила откровенно заинтересованный и почти виноватый взгляд водителя. Да ей, в общем, было безразлично: попасть ли сейчас в аварию или без проблем доехать до «Эстеллы». Только почему-то представлялось, как сверкнут в воздухе слетевшие с рук серебряные браслеты. Но доехала она «в целости и сохранности», припарковалась намеренно в каких-нибудь десяти метрах от джипа Бориса, вышла из машины. Несколько шагов от стоянки до входа в «Эстеллу» показались ей длинными, как жизнь.

Но к тому, что предстоит увидеть, Поля оказалась не готова. И, наверное, поэтому замерла на пороге, судорожно комкая в пальцах вырез платья. Борис действительно расположился за столиком. Только шампанского перед ним не было, да и мороженого тоже. Один лишь пустой бокал из-под коктейля с одиноко торчащей розовой соломинкой. А напротив, подперев лицо руками, сидела Надя… Поля сразу заметила и ее новую прическу, и помаду модного винного оттенка, и взгляд, особенный, манящий, неотразимый.

— Ну так что же нам теперь делать? — спросила Надя, глядя прямо в лицо Борису.

Ответа Поля дожидаться не стала, аккуратно притворила за собой двери и, сев в машину, поехала в сторону Зубовского бульвара…

* * *
— Ну, так что же нам теперь делать? — спросила Надя, глядя ему в лицо.

Борис вымученно улыбнулся. Взгляд ее, которого, может быть, хотелось в самом начале, шесть лет назад, но совсем не хотелось теперь, его тревожил и смущал. Он просто не знал, что ответить, да и сам разговор казался ему пустым, никчемным…

— Надь, — он задумчиво побарабанил пальцами по столу, — я, честно говоря, не понимаю, чем могу быть полезен… Ну да, сложности у вас с Олегом, но я посочувствовать могу, не больше. Работу я ему уже предлагал, и неоднократно, — он отказывается. Да и, в конце концов, его дело: он журналист хороший, что называется, от Бога. Так, может, и не стоит ему в нашу «кухню» лезть? Как ты думаешь?

— Да ничего я уже не думаю! — она досадливо поморщилась. — Я помочь тебя просила. Помочь, понимаешь?.. Плохо мне. Никогда еще в жизни не было так плохо…

Ах, как шло ей и это безысходное отчаяние с рукой-веткой, заломленной у лба, с уголками губ, опущенными книзу, и едва заметной морщинкой, залегшей меж густых темных бровей! И новый пепельный цвет волос шел, и тени прозрачно-сиреневые…

— Надь, ну, может, я идиот, в самом деле? Может, я, правда, не понимаю чего-то, — Суханов потер переносицу. — Но мне в самом деле неясно, что за секретность такая в нашем разговоре? Почему нельзя было о нашей встрече Полюшке говорить? Что уж такого ты мне, в конце концов, сообщила?.. Понятно, что Олежка — не сахар, понятно, что муж с женой время от времени ссорятся, но это же все — дела семейные. И ты сама не хуже меня знаешь, что через день-два вы помиритесь…

Надя, вздохнув, обреченно мотнула головой:

— Ничего ты, Борька, не понимаешь. Ничего… Какие семейные дела, если мы с катастрофической скоростью становимся абсолютно чужими людьми?.. Звучит банально, да? Но если бы ты только знал, как страшно, когда ничего в этой жизни не остается! Ничего, за что стоило бы цепляться и ради чего стоило бы жить…

Указательным пальцем она водила по столу, вычерчивая невидимые, замысловатые узоры. И головы не поднимала, словно боялась встретить его взгляд. Борис смотрел на ее светлые волосы, неровными стильными прядками спадающие на лоб, на маленькие круглые серьги, поблескивающие в ушах, и думал о том, что всегда, все шесть лет, видел Надьку только такой: красивой, холеной, ухоженной. И никогда — несчастной, раздавленной. Сейчас она говорила о том, что несчастна, но тем не менее оставалась равнодушно-прекрасной. Поля в такой ситуации наверняка бы уже истеребила нервными пальцами ремешок сумочки, искусала в кровь (была у нее такая кошмарная привычка) нижнюю губу… Поля… Милая девочка с распахнутыми, отчаянными глазами… Ему вдруг стало мерзко и тяжело на душе от того, что он сидит здесь и пытается решать чужие, надуманные проблемы, а она там одна.

— Надюш, — Борис подождал пока официантка в розовом форменном платьице отойдет от соседнего столика, — я, конечно, могу побеседовать с Олегом, как-то там мозги ему вправить, но вообще в этих вопросах я совсем не эксперт. Тебе лучше было бы с Полей поговорить.

— Не лучше, — она помотала головой. — Мне поддержка была нужна, Суханов, и чье-то плечо рядом, а от женщины какая помощь? Миф это все про дамскую дружбу. Да и подругами-то мы, собственно, никогда не были. Так, приятельницами… Кстати, я вижу, что ты уже так торопишься, что просто места себе не находишь? Сейчас поедешь. Я только хочу тебя попросить: помни, что ты мне обещал, и ничего жене не говори, ладно?

После насмешливо-обиженного «просто места себе не находишь» поспешный уход и вовсе стал казаться невозможным. Борис тоскливо взглянул на часы и пожал плечами.

— Да нет, отчего же, я не тороплюсь. И, раз уж обещал, Поле ничего не скажу, но…

— Ты только не подумай, что это блажь. Так действительно будет лучше… Понимаешь, у женщин, всех без исключения, и у умных, и у глупых, совершенно одинаковая логика. «Если мой муж сидит в кафе с другой женщиной, пусть эта женщина хоть десять раз моя подруга, значит, у него с ней роман. Она — соперница, а он — злостный изменщик». Я думаю, семейные разборки тебе ни к чему?

Впервые за последние несколько минут Надя подняла на него глаза. И Борис вдруг подумал, что со стороны все действительно должно выглядеть именно так. Сложно поверить в то, что женатый мужчина, у которого практически нет свободного времени, придет в кафе просто для того, чтобы поболтать ни о чем с яркой, красивой замужней женщиной. С очень яркой и очень красивой… А Надежда все продолжала изучать его лицо своими чуть выпуклыми серыми глазами, и он вдруг поймал себя на неприятной мыслишке: «А ведь, похоже, она просто пытается заставить меня думать об этом. Хочет, чтобы я прикинул на себя ситуацию, примерился к ней, что ли… И смотрит-то как внимательно! За реакцией следит».

Видимо, Надя и в самом деле очень внимательно следила за его реакцией, потому что мгновенная тень, набежавшая на лицо Суханова, от нее не ускользнула.

— А давай бросим говорить об этом? — произнесла она неожиданно весело и тряхнула волосами. — Что мы сидим, как два печальных пенсионера?.. Не хочу тосковать, не хочу ныть, хочу вспомнить Крым! Конечно, крымского «Муската» здесь не подают, но, может, приличное шампанское найдется? Давай выпьем, Борька, по чуть-чуть? Чуть-чуть ведь, наверное, и за рулем можно?

Он заказал шампанское, шоколад и фрукты, не испытав при этом ничего, хотя бы отдаленно похожего на энтузиазм. Из своего бокала отпил совсем немного. Надя, с задумчивой грустинкой в голосе, вспоминала те фрукты, печенные на огне, и то шампанское, которое они распивали в своем крошечном флигельке. Вспоминала, как начала тонуть во время шторма, а он, Борис, поймал ее прямо в волне и так прижал к себе, что у нее аж все косточки затрещали. А ему, когда-то помнящему то ощущение близости ее тела, теперь неприятно было думать об этом. Неприятно было, что она смакует подробности, то ли себе, то ли ему рассказывая, как почти перед самым берегом волна сорвала с нее лифчик. Неприятно оттого, что в их «вечере воспоминаний» не принимают участия ни Поля, ни Олег.

— Ты знаешь, — произнес он, дождавшись паузы, — все это, конечно, очень интересно, но мне и в самом деле пора… И еще я хочу тебе сказать: если у вас с Олегом все рушится и тебя это действительно волнует, может, лучше было посидеть в кафе и попить шампанского с ним, а не со мной?

Надя вздрогнула так, будто ее ударили, и побледнела. В глазах ее блеснули слезы. И Борису вдруг стало ужасно неловко.

— Что-то я не то сказал… — пробормотал он, снова отодвигая стул и присаживаясь. — Извини меня, пожалуйста. И давай действительно спокойно допьем эту бутылку…

— Нет, — она мягко улыбнулась сквозь слезы. — Тебе на самом деле пора. Иди… Ты мне и так уже очень помог.

Он заглянул еще раз в ее серые, с негустыми, но длинными ресницами глаза и подумал, что, наверное, все его подозрения были нелепы и неоправданны. Секунду помедлил, склонился к ее руке и поцеловал кончики теплых пальцев.

— Извини меня еще раз, но мне пора идти. С Олегом я попытаюсь поговорить, а ты… В общем, звони, если что.

Она кивнула с покорной и грустной улыбкой и на прощание легко помахала рукой…

Писк мобильного он услышал, нащупывая в кармане брюк ключи от машины. Тихонько выругался, заторопился, уронил ключ на асфальт. А телефон все надрывался, будто потенциальный собеседник с ума сходил от нетерпения. Да и в самом деле голос Селиверстова оказался взвинченным до предела.

— Я тебя уже больше часа нигде не могу найти, — почти прокричал он в трубку. — Что у тебя с телефоном?

— Ничего. В кармане пиджака забыл, а пиджак в машине оставил. А что случилось?

— Еронин наконец позвонил насчет кредита. Хотел прямо сегодня встретиться переговорить, но я тебя не нашел, пришлось перенести на завтра. — Ого! Значит, выберемся из финансовой ямы! — Борис довольно потер подбородок. — Так что ж ты тогда вопишь, как нервная дама? Радоваться надо.

— Да я, понимаешь… — голос Селиверстова стал тоскливым и виноватым, — боюсь, что подвел тебя… Звонил-звонил тебе по мобильному, а потом подумал, что, может, Поля еще не выехала, ну и…

— Ну и ты, естественно, набрал ее номер и спросил, не уехала ли она еще в «Эстеллу»?

Игорь промолчал. Но молчание это было красноречивее любого признания. Борис откинулся на спинку сиденья и тяжело вздохнул.

— Что, сильно я тебя подставил? — снова заговорил Селиверстов. — Извини, а? Я как-то даже не подумал…

— Да ничего. Я сам виноват: не надо было вводить тебя в заблуждение.

— Слушай, а может, ты еще выпутаешься? Можно попытаться сказать, что кафешка планировалась на завтра. Пригласи ее, как ни в чем не бывало…

— Ох и аферист ты, Игореха! — Борис невесело усмехнулся. — Ты, конечно, будешь смеяться до посинения, но я просто не хочу Польке врать. И в «Эстелле» было совсем не то, что ты думаешь… Хотя, в общем, какая сейчас разница? Что сделано, то сделано… Ну что? Тогда до завтра, да? Бывай!

Он повернул ключ зажигания, и джип мягко тронулся с места. Уже темнело. Вдоль дороги тусклыми белесыми пятнами зажигались фонари, витрины магазинов гасли, а на «боевые посты» выползали бабушки, торгующие по вечерам консервами, сигаретами и колбасой. Одна старушка, то ли романтически-наивная, то ли еще просто не знающая рынка, вышла с ведром цветов. И стояла белой вороной среди более предприимчивых товарок, сжимая в каждой из сухоньких ручек по букетику крупных ромашек. Борис притормозил возле тротуара и подошел к ней, аккуратно обогнув колбасниц и сигаретниц. В синем сумеречном свете желтоглазые ромашки казались похожими на звезды. Он попросил из нескольких жиденьких букетиков сделать большую охапку, заплатил раза в два больше спрошенного, чем несказанно осчастливил бабушку. А когда уже садился в машину, услышал за спиной чей-то завистливый комментарий:

— Надо же, повезло Поликарповне! А я думала, что такие, как этот, только голландские розы и покупают…

А Поля к розам относилась довольно равнодушно, зато ромашки любила. И ему приятно было думать, как отдаст он ей этот букет, прижмет ее голову к своей груди и тихонько поцелует в теплый затылок. А потом они нормально и честно поговорят обо всем: ведь и в самом деле Поля, скорее всего, издергалась из-за недостатка внимания. Как-то навалилось все сразу: и кредит этот чертов, и налоговая со своей внеплановой проверкой, да и просто обычная усталость… Он ехал вперед по сумеречному, залитому неоновым светом рекламы шоссе и пытался не слушать внутренний голос, навязчиво и противненько нашептывающий: «И все равно рано или поздно тебе придется спросить, где она провела вчерашнюю ночь. И ответ услышать тоже придется».

Машину Борис остановил возле дома и, не дожидаясь лифта, бегом взлетел на седьмой этаж. У двери немного постоял, успокаивая дыхание. Представил, как Поля улыбнется, увидев его взмокшего, запыхавшегося и с букетом ромашек в руке. Потом нажал на кнопку звонка. В квартире было тихо. Он пошарил в кармане, нашел ключ. И когда открыл дверь и вошел в просторный полутемный холл, понял, что Поли нет. Причем нет уже давно…

Часть 2

Она почувствовала, что он здесь, еще до того, как различила сухощавую фигуру на фоне темных, вяло перешептывающихся деревьев. Почувствовала и с какой-то горькой радостью прошептала: «Князь ты мой, князь…» И уже потом, когда Антон отделился от ограды и неуверенно остановился, словно боясь сделать лишний шаг, торопливо пошла ему навстречу. Ее тонкие каблучки звонко цокали по асфальту, и сердце ухало часто и гулко. Так гулко, что Поле казалось, будто его удары перекрывают доносящееся из парка завывание какой-то рок-группы. Одет Антон был так же, как вчера: в черные джинсы и черную рубашку, и волосы его, прямые, темные, были по-прежнему забраны в «хвост». В общем, выглядел он, как тысячи современных молодых мужчин, но все же чувствовалась в нем эта особенная, княжья порода. Она сквозила и в неповторимом достоинстве осанки, и в манере держать красивую голову, и во взгляде, глубоком, почти тревожном. И в голосе…

— Ты пришла… — глухо произнес Антон, когда она остановилась в двух шагах от него. — Ты пришла. Я знал, что ты придешь.

— Да я и сама ничего не знала еще полчаса назад, — Поля хотела улыбнуться, но улыбка получилась печальной, — откуда же ты-то…

— А я знал! — он подошел и с торопливой горячностью прижал к своей груди ее голову. Поля почувствовала, как ласковые пальцы начинают перебирать ее волосы, как гладят шею, забираясь под ворот платья. Теплая, упоительная нега мгновенно разлилась по ее телу, но она все же заставила себя мягко отстраниться.

— Подожди, Антон, подожди, пожалуйста! Я должна тебе сказать, что пришла только потому, что…

— «Только»? — он приподнял ее лицо за подбородок и усмехнулся. — И я тоже хочу сказать тебе одно «только». Только не говори мне, что пришла исключительно из-за мужа, которого уличила в неверности, которого застала с той журналисткой и которого все равно не можешь выкинуть из головы даже сейчас… Я не хочу этого слышать. Понимаешь, не хочу!

Она промолчала, скользнув своей рукой в его теплую жесткую ладонь, и они вместе, ни о чем не договариваясь и вообще не произнося ни слова вслух, пошли к порталу парка с высокими полукруглыми арками. Несмотря на поздний час, по аллеям бродило еще довольно много людей. В основном нефанатствующая молодежь, случайно зашедшая на концерт рок-группы и уже, по-видимому, уставшая от грохота аппаратуры. Да и до концерта ли было этим молодым, до умопомрачения целующимся чуть ли не под каждым фонарным столбом? И от этих чужих, странно волнующих поцелуев или от того, что Антон время от времени нежно и сильно сжимал ее пальцы, сердце Поли заходилось сладко и тревожно.

Они остановились у пруда, по которому в дневное время чинно разъезжали катамараны. Прямо над их головами вздымалась к небесам одинокая и страшная вышка «Тарзана».

— Знаешь, я ведь не была здесь уже несколько лет, — задумчиво проговорила Поля, вглядываясь в дрожащую на воде лунную дорожку. — А когда-то стояла вот на этом самом месте и кормила хлебом лебедей. Здесь тогда были лебеди. Белые и черные…

— Они и сейчас есть, — Антон кивнул головой вправо. — Видишь будочки на воде? Только поздно, и они уже спят…

— Да-да, — рассеянно отозвалась она. — Мне тогда больше нравились черные, а Борьке — белые. А Олег, это один мой приятель, все издевался надо мной, говорил, что люди с неразвитым вкусом всегда любят банальное, кажущееся им оригинальным: если лебедей, то черных, если число, то обязательно тринадцать. А Надя тогда сказала, что черные лебеди, так же, как число тринадцать, приносят несчастье, и признаваться в пристрастии к ним — искушать судьбу…

При воспоминании о Наде и о том, что она сегодня видела в «Эстелле», сердце Поли болезненно сжалось. Она секунду постояла, прикрыв глаза, а потом встряхнулась и с фальшивым оптимизмом произнесла:

— Впрочем, это все ерунда! Ты прости, что я опять о Борьке заговорила, просто накатило как-то…

— Говори, — Антон тихонько обнял и сжал ее плечи. — Тебе надо выговориться. А мне нужно это услышать. Пожалуйста, говори…

Она немного помолчала, глядя на воду и прислушиваясь к отдаленному грохоту музыки. Рука Антона по-прежнему лежала на ее плече.

— А знаешь, — Поля тихо улыбнулась, — он ведь тоже когда-то обнял меня здесь в первый раз… Нет, до этого мы даже умудрились поцеловаться на гулянке, и мне казалось, что это уже все — любовь до гроба. Но утром Борька снова вел себя исключительно как друг. Будто ничего и не было вообще. Я чуть с ума не сошла от неопределенности… А потом мы вчетвером: я, Борька, Олег и Надя… Да, Надя… — она вздохнула, — в общем, решили мы пойти сюда покататься на аттракционах. Я, если честно, все эти качели-карусели не только не люблю, но и боюсь до ужаса. Но тогда это было не важно. Все полезли на колесо обозрения, ну и я, естественно, тоже. А высота для меня — это что-то… Начали мы вверх подниматься, я чувствую — внутри все обрывается, голова плывет, колени дрожат. Они заметили, что я побледнела, сначала смеяться стали, а потом поняли, что это серьезно. Давай наперебой советы давать: глаза закрой, вниз не смотри… А Борька просто взял меня и обнял. Я еще все думала: «Интересно, когда на землю спустимся, он уберет руку или нет?» Не убрал… Мы потом пошли дальше. Олег начал острить, что для таких, как я, надо придумывать колесо «горизонтального обозрения», чтобы кататься по тому же самому кругу в полуметре от земли. А Боря все так и обнимал меня за талию. Вот с этого дня у нас, по сути дела, и началось…

Она замолчала, подняла глаза на Антона и чуть не задохнулась от жалости. Лицо его, красивое и смуглое, было искажено таким неподдельным страданием, что ей самой стало больно.

— Прости меня, пожалуйста! — проговорила Поля торопливо, прикасаясь пальцами к его щеке. — Какая же я все-таки эгоистичная дура, не должна была я всего этого тебе рассказывать! Ну прости меня, а?

И он вдруг сжал ладонями ее виски, поднес свое лицо близко-близко и горячими, требовательными губами раздвинул ее губы. Его язык скользнул внутрь и затрепетал там, касаясь зубов, щекоча небо. И рот его прижался к ее рту так плотно, что, казалось, никакая сила не может разъединить их в этот момент. Поля почувствовала, что колени ее подгибаются, а в животе становится так холодно и пусто, будто она вместе с кабиной лифта обрывается вниз. Она сдавленно охнула и обвила шею Антона руками.

Сознание, вместе с неуверенной мыслью: «Что же это я делаю?», вернулось к ней через минуту. Поля торопливо отстранилась, упершись ладонями в его грудь. Но, заглянув в улыбающиеся, счастливые глаза, поняла, что пропала.

— Не беги от меня, Поля! Не беги, желанная моя! — проговорил Антон, сжимая обе ее руки в своих. — Тебе самой этого не хочется. И, кроме того, тебе сейчас со мной было хорошо, правда?..

Поля только покорно и растерянно кивнула. И снова во влажном воздухе повисло молчание.

— Я пальцами чувствую у тебя на ладонях мозоли. Откуда? — спросила она только для того, чтобы разрядить паузу.

— Землю копал! — он легко рассмеялся. — А ты что же думала, раз поэт, то и мозолей быть не может? По-твоему, поэты дни и ночи напролет сидят на подоконниках и декламируют стихи, откидывая вольные пряди со лба?

— Был у меня один такой знакомый… В смысле «вольные пряди» откидывал…

— Да, — непонятно с чем согласился Антон.

Они стояли друг напротив друга, глядя в глаза и переплетая горячие, ищущие пальцы, пока, откуда ни возьмись, вдруг не налетел дождь и гладь пруда не вздулась частыми огромными пузырями.

Уже в машине Антон снова обнял ее и приник губами к нежной ямочке между ключиц.

— Поедем ко мне, поедем, — сбивчиво зашептал он, скользя ладонями по спине, от лопаток к бедрам.

— Поедем, — согласилась Поля, задыхаясь и уже не пытаясь отстраниться. — Куда ехать? Говори.

Он вдруг резко мотнул головой и выпрямился.

— Понимаешь, с этого, наверное, надо было начать наше знакомство, но я так боялся тебя разочаровать… В общем, помнишь, я говорил, что у меня временно нет телефона?

Поля кивнула. Антон усмехнулся, достал из кармана пачку сигарет, чиркнул зажигалкой и, спохватившись, взглянул виновато и вопросительно.

— Кури, кури, — успокоила она его.

— Так вот, — он нервно затянулся. — «Временно» — это уже почти год. Год с того времени, как мы развелись с женой и я переехал обратно в литинститутовскую общагу… Да, я живу в общаге, как какой-нибудь студент. Ну и как тебе, красавица из роскошной иномарки, моя новость?

Поля впервые заметила, что, когда Антон нервничает, между бровей его залегает глубокая скорбная складочка. И ей захотелось поцеловать эту складочку и разгладить ее губами. Еще минуту назад ее переполняло острое, невыносимое желание, теперь же она ощущала прежде всего нежность.

— Господи, это ведь все не важно, — она провела указательным пальцем по его бровям, от виска к виску, — где ты там живешь, в общежитии или во дворце. Что ли я общежитий в своей жизни не видела? Или дворцов не насмотрелась?.. Ты лучше скажи, меня на вахте пропустят без паспорта? А то у меня из документов с собой только права…

— Какая же ты… — проговорил Антон задумчиво, потом щелчком выстрелил окурок в форточку и нежно поцеловал ее руку.

За руль он попросился сесть сам, сказав, что не вынесет, если его на любовное свидание, как какого-нибудь альфонса, повезет женщина. Да Поля и не противилась. Устроившись на переднем сиденье, она смотрела на мелькающие за окном дома с освещенными окнами, на фонари вдоль дороги и на дождевые лужицы, в которых вспыхивали отблески фар. Антон молчал, молчала и она. И когда они наконец подъехали к массивному «сталинскому» дому на улице Добролюбова, Поля уже ощущала что-то, скорее, похожее на растерянность.

Мимо бабушки на вахте прошли без проблем. Лифт, правда, не работал, поэтому на шестой этаж пришлось подниматься пешком. Несколько раз на лестнице им попадались совершенно пьяные «творческие личности», немедленно начинающие лезть к Антону с приветствиями и рассматривать Полю заинтересованно и похотливо. Но не это тревожило ее и даже не бешено ревнивый взгляд девушки с кастрюлькой в руках, встретившейся им на площадке пятого этажа. Мысль, бьющаяся в висках, как испуганная канарейка в клетке, не давала ей покоя: «Что я делаю? Господи, зачем я это делаю?»

Жил Антон, к счастью, один. И поэтому ей не пришлось переносить унижение вежливого выдворения друзей из комнаты. Пройдя мимо стола с компьютером и дискетами, Поля села на кровать и отвернулась к окну. Он подошел неслышно, опустился рядом с ней на корточки, коснулся лбом колен. Она с невыносимой ясностью представила, как снимет он с нее туфли, скомкает подол платья, подбираясь к бедрам, как стиснет ее колени, а потом разведет в стороны. Представила и не ощутила ничего, кроме презрения к себе.

— Передержал я тебя, — вдруг пробормотал Антон глухо, не поднимая лица от ее колен. — Думаешь, я сам не понимаю, что тебе больше всего на свете хочется сейчас уйти?.. Не бойся, силой я удерживать не буду. Только посижу вот так еще чуть-чуть, а потом отвезу тебя домой… Или ты сама уедешь, если не можешь больше меня видеть.

— Ну зачем же так? — она неуверенно провела рукой по его все еще влажным от дождя волосам. — Ты ведь не виноват в том, что все так получилось. Это я сама…

— Ты сама? — он вдруг поднял голову. — Все ты сама! Бедная, гордая девочка. И в том, что с мужем у тебя проблемы, — сама виновата, и в том, что спать с первым встречным не можешь, — виновата, и ведь в том, что не любишь меня, — тоже виноватой себя чувствуешь? Так ведь?.. Только хорошо, что ты к тому же еще и честная, потому что не надо мне ничьей любви, даже твоей, из жалости… Вот что, давай я чайник поставлю, ты немного согреешься, а потом сразу поедешь.

Антон резко выпрямился и, стараясь не смотреть на Полю, направился к тумбочке в углу. Но она-то смотрела на него! На его широкие плечи, на смуглую шею с мысиком темных волос, на узкие бедра, туго обтянутые джинсами, на руки, двигающиеся размеренно и как-то механически. И фраза: «Иди ко мне!» — вырвалась у нее почти против воли, почти случайно.

Он порывисто обернулся и замер, глядя на нее горящими отчаянными карими глазами и сжимая побелевшими пальцами ручку нелепого заварного чайника. Потом поставил чайник прямо на пол, хотя тумбочка была совсем рядом, перешагнул через него, почти подбежал к кровати. Выдохнул: «Поля, Поля, любимая моя!» — и, обхватив ее бедра, уткнулся лицом в живот.

Чувствовалось, что женщин у него и в самом деле было немало: с затейливой итальянской застежкой на платье он справился в два счета. Так же легко и мгновенно расстегнул лифчик. Поля подумала об этом с отголоском ревнивого удивления. Но очень быстро ей стало и не до удивления, и не до ревности. Пальцы Антона, умелые, нежные, лаская грудь, живот, бедра, доводили ее до полуобморочного состояния. Выгибаясь в мучительной судороге на общежитской кровати с панцирной сеткой, она шептала: «Да, еще, еще… Как хорошо, милый!» И думала о Борьке, и помнила о Наде, и, наверное, от этого чувствовала еще острее и пронзительнее.

В какой-то момент, когда терпеть уже стало невозможно, Поля открыла глаза и с удивлением поняла, что Антон еще даже не раздет. Он стоял над ней на коленях, руками разводя в стороны ее ноги. Волосы его, выбившиеся прямыми длинными прядями, спадали на раскрасневшееся лицо. И такое горячее, острое желание читалось и в изломе его губ, и в затуманенном взгляде, слышалось в дыхании, сбивчивом, прерывистом, что она даже застонала. Приподнялась на подушке, притянула его к себе за плечи и прошептала:

— Раздевайся.

Потом сама расстегнула пряжку и «молнию» и сама стянула джинсы с его узких напрягшихся бедер. А уж рубашку он сорвал одним движением. Так резко, что Поле даже показалось, будто металлические кнопки брызнули в разные стороны.

— О Господи, как же я хочу тебя! — простонал Антон, подминая под себя ее ждущее распаленное тело. Ей необходима была сейчас эта его незнакомая тяжесть. И она раздвинула колени и пропустила его туда, внутрь себя, закричав от наслаждения и мучительно закусив нижнюю губу. Задвигавшись в ней сильно и ритмично, он вроде бы даже немного успокоился. Поднял голову со взмокшим от пота лбом, улыбнулся счастливой, любящей улыбкой:

— Как же мне хорошо с тобой, радость моя!

— И мне с тобой, — выдохнула она, с трудом приоткрывая дрожащие веки.

— А сядь на меня сверху, девочка…

— А вдруг не получится? У меня все силы куда-то делись.

— Ничего, я помогу.

Он перекатился на бок, легко поднял ее над собой, усадил на живот, плоский, твердый, с рельефно выделяющимися мышцами, спустил ниже. И снова она застонала, откидываясь назад и упираясь напряженными руками там, позади себя, в его жесткие колени. Антон поднимал и опускал ее над собой, и она, как в полусне, видела то приближающуюся, то удаляющуюся лампочку под потолком.

Он довел ее умело и нежно до того момента, когда она заколотила судорожно раскрытой ладонью по звенящей сетке и забилась в частых, нахлестывающихся друг на друга конвульсиях. И, почти скинув ее с себя, сам торопливо откатился в сторону. Отдышавшись, Поля приподнялась на локте и с нежностью всмотрелась в его все еще напряженное, ставшее вдруг родным лицо.

— Ты прости, что в конце так… — прошептал Антон, разлепляя влажные ресницы. — Я ведь просто не знал, можно в тебя или нет… А так выходить из тебя не хотелось, Бог ты мой!

Она улыбнулась и снова легла на подушку. По телу разливалась приятная усталость. И она не чувствовала ничего, кроме этой усталости, — ни стыда, ни раскаяния. За окном прошелестела шинами какая-то машина, свет ее фар отразился на потолке.

— Поль, — Антон нежно провел указательным пальцем от ее лба к подбородку, — сейчас машина проехала, окно осветила, и тень от шторы упала на твое лицо… Я раньше и представить себе не мог, что простая тень от шторы, лежащая на женском лице, — это так прекрасно… Глупости говорю, да?

— Говори, — отозвалась она, — говори… Тем более что скоро уже все это кончится. Мне пора домой.

Он и не убеждал ее остаться, покорно кивнул, соглашаясь. Оделся, проводил до выхода из общежития.

— Когда мы увидимся? — спросил со светящейся в глазах безнадежной грустью.

— Я не знаю, увидимся ли вообще, — Поля обвела пальцем контур его губ. — Ты только не подумай, что я кокетничаю или цену себе набиваю: мол, в прошлый раз говорила, что не придет, — прибежала, и в этот раз опять то же самое… Я, правда, не знаю, что будет завтра, что будет дома. Боря уже наверняка там… Впрочем, это только мои проблемы. Иди спи, князь, вид у тебя усталый.

— Князь? — он удивленно приподнял бровь.

— Ну да. Ты же потомок Трубецких, кажется?

— А-а, так, по боковой линии… — Антон легко махнул рукой. — Но мне нравится, когда ты меня так называешь, — и печально добавил: — Не пропадай надолго, ладно? Я, кажется, уже теперь не смогу без тебя…

* * *
— Привет! — сказал Борис, открыв дверь, и улыбнулся.

«А улыбка-то у тебя, друг, несколько кривоватая и вымученная, — мысленно отметила Поля, проходя мимо него в холл. — Хотя что мне теперь до твоей улыбки? Да и вообще до тебя?»

Ей хотелось помнить только Антона, думать только об Антоне. И тело ее, расслабленное, утомленное, все, до кончиков пальцев действительно еще помнило его. Но чуткие ноздри уже помимо ее воли торопливо и унизительно втянули воздух. Духами на этот раз от Бориса не пахло.

«Осторожный стал! — с горечью подумала она. — Наверное, после того случая с псевдоаттракантами… Хотя с Надей как не быть осторожным? Ту гадость, которой она поливает себя вот уже десять лет, ни с чем не спутаешь и ни за какую рекламную новинку не выдашь, как ни старайся… А, впрочем, мне все это уже безразлично… Должно быть безразлично»…

Борис стоял у зеркала, скрестив руки на груди, и задумчиво следил за тем, как жена снимает туфли. Когда Поля ступила босыми ногами на палас, он вдруг спохватился:

— Подожди, вот идиот! Совсем забыл…

Метнулся в комнату, через минуту вернулся с огромным роскошным букетом садовых ромашек. И еще прежде, чем он произнес: «Это тебе!», — Поля почувствовала, что ей неудержимо хочется плакать. «Спасибо» она выговорила с неимоверным трудом, взяла цветы за влажные, видимо, только что из вазы, стебли и прошла в спальню. Больше всего на свете ей хотелось сейчас яростно швырнуть ни в чем не повинные ромашки о стену так, чтобы они, изломавшись, рассыпались в разные стороны, а потом закрыться на замок и вдоволь нарыдаться. Но за спиной слышалось дыхание Бориса, поэтому она только поставила их в белую керамическую вазу, стоящую на тумбочке, и, полуобернувшись, спросила:

— Ты давно приехал?

— Не очень, — ответил он явно неохотно.

— А что так? Деловая встреча?

— Вроде того…

— С кем, можешь сказать?

— Нет, Поль, прости, не могу, — Борис легонько сжал ее плечи и принялся массировать их круговыми движениями. — Правда, прости…

«Какой же у меня все-таки муж уникальный! — подумала она с горькой иронией. — Ну где еще такого найдешь, чтобы ходил налево и при этом еще прощения просил за то, что не предоставляет полной информации? Золото просто, а не муж!»

А пальцы его, сильные и нежные, продолжали массировать ее уставшие плечи, и Поля даже как-то не сразу сообразила, что надо отстраниться, такой привычной была эта спокойная ласка.

— Слушай, ты тоже прости, — она отвела его пальцы рукой, — но я сегодня очень устала и хочу спать. Поэтому не надо массажа, я уже буду расправлять постель.

— Как хочешь, — Борис пожал плечами и вышел из спальни.

Поля сдернула с кровати покрывало, сняла платье и легла, накрывшись шелковой простынью. Она бы и не заметила, наверное, повседневной, прохладной мягкости дорогого белья, если бы спина не чесалась до сих пор от шерстяного одеяла, на котором они занимались любовью с Антоном. И ей вдруг вспомнились с бесстыдной яркостью и комната с убогими занавесками, и кровать с панцирной сеткой, и искаженное сладкой судорогой лицо чужого мужчины со взмокшим лбом и полуприкрытыми глазами. Поля прерывисто вздохнула и подтянула простыню к подбородку. Сладкая истома, последние несколько часов владевшая ее телом, постепенно уступала место брезгливости и отвращению к самой себе.

«Я ведь не люблю его! Не люблю! — подумала она, перевернувшись на спину и уставившись в потолок. — Это абсолютно точно. Пусть красивый мальчик, пусть безумно обаятельный… Ну нравится мне его горячность, льстит его влюбленность. Но ведь больше-то ничего нет!.. Тогда зачем все это? Борьке назло? В порядке мести? Вдвойне глупо и вдвойне отвратительно».

Часы на стене тикали мерно и равнодушно. Поля убрала ладонью волосы со лба и села в кровати. Она остро чувствовала необходимость того, что еще час назад казалось ей почти кощунственным — тщательно, до красных полос, растираясь мочалкой, помыться после свидания с Антоном. Она уже спустила ноги на пол, когда в дверях появился Борис.

— Поль, — он прошел через комнату и присел на край кровати рядом с ней, — мне кажется, нам надо серьезно поговорить.

— Да? — она нервно затеребила тесемку ночной сорочки. — И о чем же?

— Хотя бы о том, что в последнее время происходит между нами.

— А что, между нами что-то происходит?

— Поль, не надо, — Борис положил руку ей на плечо. Она дернулась. Рука упала нелепо и смешно, стукнувшись о матрас. Он сцепил пальцы, хрустнул костяшками, но все же продолжил: — Я понимаю, что ты сегодня усталая и колючая, но тем не менее выслушай меня, пожалуйста. Это важно… Я хочу попросить у тебя прощения…

Поля почувствовала, как сердце ее часто-часто заколотилось где-то у самого горла.

— За что? — спросила она одними губами.

— Ну… ты, конечно, сама все знаешь и понимаешь, а звучит это глупо… В общем, я в последнее время мало уделял тебе внимания, и из-за этого в наших отношениях возник холодок. Естественно, деловые проблемы — это не оправдание, но…

— Деловые проблемы?! — голос ее с почти радостным удивлением взмыл ввысь к концу фразы. — Мне не послышалось? Ты сказал «деловые проблемы»?

— Да, — проговорил Борис растерянно.

Поле показалось, что смех, глубокий и страшный, возник где-то вне ее и потом уже обвил ее собственный голос, как плющ ветку. Она запрокинула лицо к потолку и истерично захохотала:

— Деловые проблемы!.. Ха-ха-ха… Деловые проблемы!.. Ох, надо было сразу догадаться, что ты опять будешь врать. Мы ведь врем друг другу, мы ведь не говорим друг другу правды и острые углы огибаем так старательно, что любо-дорого посмотреть, правда?.. Боречка, а почему ты не спрашиваешь, где я ночевала вчера и почему я так поздно пришла сегодня? Ты ведь не спрашиваешь, потому что тебе так спокойнее и удобнее? Потому что тебя такой расклад абсолютно устраивает?

Лицо Бориса стало белым как мел, а на щеках быстро и страшно заходили желваки. Поля следила за ним сквозь туман бессильных слез, застилающих глаза, и продолжала говорить быстро и сбивчиво, будто боялась не успеть:

— Конечно! Мы же с тобой просто как семейка «новых русских» из анекдота: муж с сотовым телефоном и толстой пачкой баксов в кармане, а жена — с абонементом на посещение солярия и билетом на Багамы. У каждого свой интерес, и ни к чему им что-то знать друг о друге… Подхожу я на роль тупой «новорусской» жены? Правда, Боренька? Помнишь, что ты мне ответил, когда я сказала тебе, что хочу пробиться с идеей этой злосчастной передачи о кино на телеканал, сказала, что снова хочу работать? Ты же заявил, что светский салон со звездами я вполне могу устраивать у себя на дому и нечего, дескать, тратить на это драгоценное эфирное время!

— Я не помню, когда говорил тебе такое…

— Зато я помню! — собственный смех уже пугал и душил ее, но она все не могла остановиться, сотрясаясь в мелких частых судорогах. — Это ведь благодаря тебе я стала тем, чем стала: скучной, нудной, неинтересной бабой. Тебе ведь теперь самому со мной скучно, правда?.. А ведь ты, наверное, с самого начала намеревался ткнуть меня носом: дескать, жри то, что хотела! Ты ведь тоже, как Наденька, считаешь, что я с самого первого дня просто сделала на тебя ставку, просто спрогнозировала, что ты будешь богатым?

— При чем здесь Надька-то? Поля, опомнись! — Борис схватил ее за плечи и сильно тряхнул. Но она вырвалась и завопила еще громче, еще отчаяннее:

— Ах, Надька ни при чем? Конечно, только я «при чем»! Я сама во всем виновата! Ты же так и не смог мне простить своей драгоценной потерянной свободы, не смог простить того, что я тебя на себе женила? Так ведь?.. Ты ведь и не любил меня никогда, наверное?

— Поля, перестань! Что ты за чушь несешь? — он пытался удержать ее яростно мотающуюся голову и заглянуть в глаза. А Поля все кричала и металась, и вместе с ней металось ее отражение в зеркальном изголовье кровати. Тогда Борис коротко и хлестко ударил ее по щеке. Она всхлипнула, закашлялась, подавившись собственными слезами. Провела тыльной стороной ладони по покрытому испариной лбу и внятно произнесла:

— Я, Боря, говорю правду, чистую правду… И ты это прекрасно знаешь. И женила я тебя на себе, и в постель затащила чуть ли не силой. Вот за это ты меня теперь и презираешь…

* * *
Они встречались уже два месяца, но свидания их по-прежнему оставались целомудренными. И каждый раз, прощаясь с Борисом у подъезда и прикасаясь своими губами к его, твердым, теплым, чуть обветренным, Поля задавала себе вопрос: «Почему?» В отличие от них Надя с Олегом уже давно перешли ту, запретную черту. Нет, наверняка она ничего незнала, но догадывалась. Да и невозможно было не догадаться, хоть раз увидев, каким жадным, исполненным особого смысла взглядом смотрят они друг на друга, с какой нежной интимностью прикасаются друг к другу руками. Они ни от кого не скрывались и никого не стыдились. Вот и в тот день ладонь Олега прямо под столом гладила коленку Нади. Поля сидела на соседнем ряду и просто не могла этого не видеть, хотя и заставляла себя думать исключительно о зачете. А зачет принимал новый преподаватель Анкудинов Георгий Вадимович, и, судя по всему, желанную роспись против графы «История России XIX века» получить было практически невозможно. Одна половина группы с фамилиями из верхней, от «А» до «И», части списка еще томилась в коридоре, а другая, сидящая в аудитории, уже успела проводить печальными взглядами четверых товарищей, получивших «неуд». И в том, что сначала на зачет были загнаны студенты с фамилиями от «К» до «Я», рассчитывавшие, что у них еще есть время подготовиться, тоже сказывалась необычайная анкудиновская вредность. Лет ему было от силы двадцать пять — двадцать шесть. И, может быть, как раз в молодости, в амбициозности и неудовлетворенности крылась причина его злости на окружающий мир. Поговаривали, что, защитив кандидатскую диссертацию, он рассчитывал с головой погрузиться в чистую науку, но что-то там не заладилось, и пришлось ему заняться преподавательской деятельностью. Студентов Анкудинов ненавидел люто, но особенно доставалось от него девушкам. И это тоже объяснялось вполне логично: тщедушный, прыщавый и гнилозубый, Георгий Вадимович пользовался у женского пола катастрофическим неуспехом. Сегодня третий курс сдавал зачет по отмене крепостного права, эта же тема была вынесена в заглавие анкудиновской диссертации. И это означало, что допуск на экзамен получить нереально. Но, как ни странно, вот уже десять минут Борис довольно успешно отвечал на каверзные вопросы, и похоже было, что завалить его не удастся.

— Ну ладно, давайте вашу зачетку. Слабенько, конечно, но так и быть, — Георгий Вадимович, недовольно вздохнув, протянул руку. Аудитория одобрительно загудела, и в этот момент входная дверь с тихим скрипом отворилась. На пороге появилась Наташа Щербакова, нервно тискающая черный беретик. Лицо ее хранило жалкое и испуганное выражение.

— Извините, я опоздала, — прошептала она чуть слышно. — Я только спросить хотела: мне сейчас готовиться или со второй половиной группы зайти?

— Ваша фамилия Щербакова, кажется? — с деланной вежливостью осведомился Анкудинов. — И вы наверняка учились в средней школе, прежде чем поступить сюда?

Несчастная растерянно кивнула.

— Но тогда вы должны знать, что буква «Щ» в русском алфавите стоит почти в конце, если быть точным, двадцать седьмой по счету. А это значит, что вы уже час должны сидеть передо мной, а не разгуливать по коридорам!

— Простите, я проспала, — снова прошептала Наташа. — Будильник не прозвенел…

Эта фраза стала роковой ошибкой. Георгий Вадимович немедленно заправил прядь жидких волос за ухо и смерил Щербакову взглядом, полным презрения. Дальнейшая его тирада не была непосредственно адресована ей, поэтому заговорил он, глядя куда-то в потолок.

— Я иногда задумываюсь, — произнес Анкудинов с нарочитой печалью, — есть ли предел человеческой тупости? Вот той самой тупости, которая заставляет людей смотреть мерзкие боевики вместо шедевров Тарковского, толкаться на дискотеках, вместо того чтобы почитать хорошую книгу. И вы знаете, прихожу к выводу, что нет — нет ей предела! Иначе мне не пришлось бы полтора года — изо дня в день — наблюдать откровенно идиотские лица и слышать одно и то же: «Будильник не прозвенел…» Ваши мозги настолько атрофировались, что даже оправдываетесь вы по отработанным, банальным и глупым схемам, будучи не в силах придумать что-то новенькое…

Кто-то на последнем ряду почти угрожающе процедил: «Ого! А не слишком ли вы круто?», кто-то хмыкнул. По аудитории пронесся недовольный ропот. Георгий Вадимович поднялся из-за стола, народ мгновенно замолчал.

— Так вот, — продолжил он, уже обращаясь к Наташке. — Меня совершенно не интересует причина, по которой вы опоздали: будильник, транспорт, землетрясение, наводнение. Возможно, вы просто, так сказать, пролюбезничали с молодым человеком и не смогли проснуться. Все это ваше дело, повторяю, ваше…

На глаза Щербаковой медленно наворачивались слезы. Она прикрывала скомканным беретиком дрожащий подбородок и силилась что-то выговорить, но Анкудинов слушать не пожелал.

— Дело-то ваше, — Георгий Вадимович снова сел и забарабанил пальцами по столу, — но я бы посоветовал, выбирая между возможностью полуночного флирта и зачетом, на первое место ставить все-таки зачет. Хотя… — он окинул ее быстрым взглядом, — в вашем случае, возможно, важнее и первое. Не знаю, не знаю…

Наташка побледнела и закрыла руками лицо. Удар явно пришелся ниже пояса. Она была некрасива. Некрасива настолько, что это бросалось в глаза. И у Анкудинова хватило гнусности заострить на этом внимание.

— Садитесь, садитесь. И не надо устраивать истерик. Я лишь требую уважения к себе и своему предмету. Все!

— Нет, не все, — Борис произнес это, опустив голову, но тем не менее абсолютно четко и ясно. — Вы должны извиниться перед девушкой, которую оскорбили.

Анкудинов попытался изобразить на лице брезгливое удивление, однако уши и шея его мгновенно и мучительно покраснели.

— Это лично вы так считаете? — уточнил он голосом, не предвещающим ничего хорошего.

— Я думаю, так считают все. В том числе лично я.

— Но отвечать-то вы можете только за себя?

— Хорошо. Пусть лично я так считаю.

— Тогда немедленно покиньте аудиторию, — Георгий Вадимович швырнул чистую, без своей росписи, зачетку Суханову и повелительным жестом указал на дверь. Выглядел он отвратительно и глупо. Борис пожал плечами, положил зачетку в карман и вышел из кабинета. Вслед за ним кинулась Поля.

Она нагнала его уже на аллее в Александровском саду. Суханов неторопливо брел по асфальтированной дорожке, спрятав руки в карманы и попинывая ногами пожухлые ноябрьские листья.

— Борька, Борька, подожди! — Поля ухватилась за его локоть. — Я за тобой от самого учебного корпуса бегу. Ты знаешь, мне кажется, вслед за нами еще несколько человек вышло. Во всяком случае, Сергеев — точно, да и Надька, наверное… Представляю, что теперь будет!

— А ты-то чего выскочила, дурочка? — он, улыбнувшись, одной рукой обнял ее за плечи. — Сидела бы себе и сидела.

— Не могла я после всего этого сидеть и ни за что бы не стала… Борька, если бы ты только знал, как я тобой горжусь!

— Ой, сколько пафоса, Полюшка!

— И ничего не пафоса!.. Ты просто уже не видел, как народ начал вставать со своих мест, как перекосилась физиономия у Анкудинова. Это было что-то…

— Да-а-а, «что-то»! — насмешливо протянул Суханов. — Теперь мое имя точно занесут в «Книгу почета студентов всех времен и народов». Ты только представь, сколько народу, ни черта не знавшего сегодня по истории, получило возможность свалить с зачета под благовидным предлогом, да еще и с гордо-оскорбленным видом!

— Перестань! Вечно ты всякую ерунду болтаешь! — Поля легонько стукнула его по затылку. И тут же, привстав на цыпочки, прижалась щекой к его щеке. — Борька, хороший мой Боренька…

Они шли по аллее, холодной и прозрачной. Под ногами у них шуршала листва, а воздух был чист до хрустальности.

— А знаешь, — вдруг произнесла Поля, — если бы про нас с тобой решили снимать фильм, то это был бы первый кадр, который я вырезала.

— Почему? — удивился Борис.

— Из-за банальности. Ну скажи, в каком кино ты не встречал кадра, где двое бредут по аллее, взявшись за руки? Или, еще того лучше, катаются на карусели? Или целуются на мосту? Это штампы все, штампы ужасные! И самое обидное, что их много, почти на каждом шагу!

— А какие еще, мой дорогой киновед? — он насмешливо прищурился.

— Ну-у, — Поля наморщила лоб, — например, когда в голливудских фильмах хотят отметить страсть героев, то обязательно вставляют картинку, как он прижимает ее к стене и задирает подол. Это для того, чтобы показать, как эффектно обнажаются длинные стройные ноги. Нет, ты обрати внимание, везде одно и то же… — она осеклась на полуслове и покраснела. Пример вышел не самый удачный и явно двусмысленный. А самое ужасное, что Суханов продолжал смотреть все так же пристально и насмешливо. Тогда она попыталась оправдаться:

— Нет, я почему про голливудские фильмы вспомнила? Просто совсем недавно посмотрела триллер с Алеком Стеффери, так там он занят в точно такой же сцене. И мне так обидно стало: вроде бы актер хороший, а в банальщине снимается. Я ведь одно время им очень увлекалась, фотографии из журналов вырезала…

— Так ты фанатка Алека Стеффери? — спросил Борис с беззлобной иронией.

— Нет, я — фанатка тебя, — ответила Поля совершенно серьезно. — Я люблю тебя, Боря, понимаешь, люблю… И ты, конечно, можешь считать меня развратной, но я хочу, чтобы у нас с тобой все было. То есть между нами, то есть…

Запуталась, опустила голову и выдернула свою руку в лайковой перчаточке из его теплой руки. Он некоторое время шел рядом с ней молча, потом снова поймал тоненькие пальчики и сжал, сильно, нежно, ласково. И заговорил, негромко, будто сам с собой:

— Понимаешь, Поля, мне тоже этого хочется, но я не уверен… Черт! В общем, я, может быть, не совсем такой человек, какого ты себе придумала, и самое неприятное, что я не знаю, чего буду хотеть завтра. Мне нужно знать, что ты сама уверена, что ты действительно хочешь этого. Что ты, в конце концов, не пожалеешь…

— Не пожалею, — прошептала Поля холодеющими губами и обняла его за шею…

Квартира в Строгино встретила их настороженной тишиной. Ксюха на неделю уехала на музыкальный конкурс в Ленинград, родители должны были вернуться с работы еще не скоро.

— Проходи, — с напускным спокойствием произнесла Поля, кивнув на комнату. — Я сейчас.

Пока Суханов расшнуровывал ботинки и вешал на крючок свою кожаную куртку, она шмыгнула в ванную и торопливо закрылась на шпингалет. Включила на полную мощность воду, села на пол возле раковины. Что положено делать в таких случаях, Поля не знала, к тому же от волнения ее начало тошнить. И она минут пять просидела, справляясь с дурнотой и бешеным сердцебиением, прежде чем встала под душ. К счастью, в ванной оказались и дезодорант, и подходящий к случаю шелковый халат. Она тщательно вымылась, обрызгала себя дезодорантом чуть ли не с ног до головы и, путаясь в длинном подоле, вошла в комнату.

Борис сидел на ее кровати, слегка наклонившись вперед, и задумчиво изучал рисунок собственных носков. Услышав шорох в дверях, он поднял голову. И Поле вдруг стало невыносимо стыдно оттого, что она вырядилась в этот халат, как заправская соблазнительница, оттого, что притащила его сюда, оттого, в конце концов, что сама предложила заняться любовью.

— Может, не надо ничего? — проговорила она, запинаясь и холодея от мысли, что он ответит: «Да, наверное, не надо». Но Суханов только улыбнулся и сказал:

— Иди ко мне, хорошая моя…

Ненавистный халат оказался на полу уже через несколько секунд. Поле почему-то казалось, что она будет чувствовать себя ужасно скованно, будет стесняться и собственной, и Бориной наготы. Но неожиданно обнаружила, что ей нравится смотреть на его загорелое тело с узкими бедрами и широкими плечами, проводить ладонью по его сильным ногам, заросшим жесткими курчавыми волосами. А на себя она и не смотрела. Она узнавала себя благодаря его рукам, вслед за ними мысленно прорисовывая каждый изгиб, каждую линию. Все оказалось естественно и просто.

Борис даже не сделал ей больно. Только сказал: «Потерпи немножко. Не бойся». Почему-то он не сомневался в том, что у нее еще никого не было. «Наверное, мужчины всегда догадываются о таких вещах», — сказала себе Поля уже потом. А тогда она просто прикоснулась губами к бьющейся жилке на его виске и прошептала: «Ничего я с тобой не боюсь, я же тебя люблю!» Он приподнялся на локтях, обнял ее за плечи и вошел в нее, сильно, уверенно и в то же время мягко. Тогда, в первый раз, она не ощутила ничего, кроме пронзительной радости от того, что они, наконец-то, по-настоящему вместе, как муж и жена. А Борька, похоже, немного расстроился, хотя и всячески пытался это скрыть.

— Ничего, — утешал он то ли ее, то ли себя. — Женщина в первый раз и не должна ничего чувствовать. Это только в романах пишут, что все удовольствия сразу… Эх, а как хочется все-таки верить романам!

Поля лежала у стенки, подвернув руку под голову, и смотрела на него с усталой нежностью. Ей о романах думать не хотелось, а хотелось просто лежать так, касаясь бедром его ноги, всю жизнь. Но короткая стрелка на будильнике неумолимо ползла к пяти часам: скоро должна была появиться с работы мама. Поэтому пришлось встать, одеться и засунуть в стиральную машину испачканную простынь.

Простились они у порога. Борис взял ее пальцы в свою руку, поднес к губам и сказал:

— Ты очень красивая!

— Не надо так говорить, — Поля мотнула головой. — Это звучит как-то… прощально.

Он усмехнулся:

— Прощально… Похоже, я уже никуда от тебя не денусь. Мне и страшно от этого, и хорошо.

Когда за Сухановым закрылась дверь, она все-таки не выдержала, выскочила на лестничную площадку и повисла на нем, целуя куда попало: в глаза, в шею, в нос. А он только ловил губами ее волосы и шептал: «Поля, Полечка…»


«Поля, Полечка…» Сон оборвался резко и без особой причины. Поля с трудом разлепила заплаканные, опухшие глаза и перевернулась на спину. Памятью о вчерашней вечерней истерике осталась только саднящая боль в висках да еще тревожный запах валериановых капель. Она помнила, как уже почти успокоилась, как Борис попытался ее обнять, и она опять зашлась после этого в полуплаче-полусмехе. Как потом он, зажимая ее голову у себя под мышкой, вливал в рот валерианку из высокого стакана. А она кричала, царапалась и требовала, чтобы ее немедленно отпустили.

Сейчас, утром, было только стыдно и противно. Сама-то она знала, что в ее поведении не было ни дешевого актерства, ни демонстративности, но Суханов наверняка понял все иначе. Стараясь не скрипнуть пружинами матраса, Поля повернулась. Борис спал на спине, неудобно запрокинув голову. Даже во сне с его лица не сходило вчерашнее выражение тревоги и злой обиды. Уголок губ подергивался часто и нервно. Она впервые пожалела, что в их квартире нет второй спальни. Хотя на последующие ночи вполне мог сгодиться и диванчик в кабинете.

Когда Поля пошевелилась, чтобы слезть с кровати, Суханов неожиданно проснулся. Открыл глаза, протянул к ней руку.

— Поля, — в голосе его совсем не чувствовалось сонливости, — иди ко мне, пожалуйста… Все у нас с тобой будет хорошо.

Она молча покачала головой и торопливо потянулась за пеньюаром.

* * *
«Пока дома не задрожат, пока не будут тротуары шуршаще приторны и стары, как новоявленный Арбат», — словно заклинание, повторяла она, почти бегом поднимаясь по лестнице. Да это и было заклинание. Поля загадала: если вспомнится целиком хотя бы одна строчка из стихотворения, которое Антон читал тогда вечером, то они встретятся и не разминутся по глупой случайности. Вообще похоже было на то, что боги к ним благосклонны. Во всяком случае, до общежития на улице Добролюбова она добралась очень быстро, не попав по пути ни в одну пробку. Мимо бабушки на вахте прошла без проблем: та даже не попросила Полю оставить документы, хотя она, в изысканном бледно-сиреневом платье из воздушного шифона и туфельках на прозрачных каблучках, явно смотрелась чужой на фоне похмельно-подозрительных личностей в трико с пузырями на коленках. Немного неприятным было то, что навстречу по лестнице спускалась вчерашняя «девушка с кастрюлькой». Сегодня она была без кастрюльки, с белой кожаной сумочкой через плечо и ниточкой речного жемчуга на шее, но взгляд ее, ревнивый, яростный, ничуть не изменился. Впрочем, Поля заставила себя просто не думать о ней.

Антон оказался дома. Дверь он открыл с чрезвычайно недовольной физиономией. Но стоило ему увидеть Полю, как лицо его просветлело.

— Поля, радость моя, — он обнял ее за плечи, прижимая к себе. — Как хорошо, что я еще не успел уйти, а ведь я собирался в булочную.

— В булочную? — с улыбкой переспросила она.

— Да, в булочную, — Антон тоже неуверенно улыбнулся. — А что в этом смешного?.. В самую дальнюю булочную, за самым свежим хлебом. От соседей сбегаю. Они заколебали уже: среди бела дня какую-то спонтанную гулянку организовали, пятнадцатый раз, наверное, приходят, то за солью, то за стаканами, то за кассетами, а то и пить с собой зовут. Я почему и дверь-то открыл такой мрачный…

— Да нет, просто… В общем, когда я к тебе ехала, уже и про волю богов подумала, и про перст судьбы, и про высшую предопределенность — в смысле встретиться нам или не встретиться. А тут булочная!

— А там — вчерашняя кровать, — жарко шепнул он, кивнув в сторону окна. — Помнишь вчерашнюю кровать, лапочка?

— Это та, с панцирной сеткой, которая, как ни странно, не скрипит?

— Что же в этом странного? — Антон, по-прежнему прижимая Полю к себе, увлек ее в комнату и свободной рукой прикрыл за ее спиной дверь.

— Действительно, что? Это ведь естественно, что ложе Казановы не скрипит?.. Сколько женщин здесь было до меня и сколько еще будет после меня? — Поля произнесла это беззлобно и немного грустно. Светлая и прозрачная грусть, смешавшаяся со счастьем, плескалась в ее глазах, когда она покорно шла к постели, не размыкая рук, обвивающих шею Антона. И казалось, будто они вдвоем танцуют странный танец.

— Да какие еще женщины, прекрасная моя? О чем ты?.. Мы с тобой одни во всем мире, словно Адам и Ева. Я и думать-то ни о чем другом не могу!

Кровать все-таки скрипнула, все-таки пропела тихонечко пружинами, когда на нее опустились два тела сразу. Антон дрожащими от нетерпения пальцами принялся торопливо расстегивать серебряные пуговички, но Поля выбралась из-под него и села, прислонившись спиной к стене.

— А я могу, — она вздохнула и отвела взгляд к окну. — Могу о другом думать. Ты, наверное, скажешь: «Вот дурочка какая! Три дня знакомы, ничем, по сути дела, не связаны, а уже какая-то ревность!» Но я почему-то никак не могу выкинуть из головы ту девушку с кастрюлькой…

Она почувствовала, что что-то не так уже через секунду. Повисшее молчание было тяжелым, как грозовая туча. Поля обернулась. Антон сидел, уставившись в пол, тонкие черты его красивого лица были искажены страданием и обидой, между бровей залегла глубокая скорбная морщинка.

— Что такое? Что случилось? — она осторожно прикоснулась к его пальцам.

— Ничего, — он сцепил руки на затылке и откинулся на спину. — Просто мне с самого начала надо было догадаться, что все это так. Да и смешно было на что-то рассчитывать! Ты — красивая, умная, имеющая все, и я — бедный поэт без гроша в кармане…

— О чем ты?

— А ты не понимаешь? Да о том, что мы с тобой «ничем, по сути дела, не связаны». Это я процитировал. Ты не догадываешься, кого?.. А я-то, идиот, вообразил себе, что ты тоже что-то испытываешь ко мне! Прости, не надо было этого говорить…

— Князь мой, князь! — вздохнула Поля с облегчением и порывисто прижалась губами к его острому кадыку. — Да если бы тебя не было сейчас в моей жизни, я не знаю, как бы и жила! Ты для меня сейчас просто какой-то спасательный круг…

А потом был розовый блик солнца на подушке, их смешавшееся горячее дыхание, одеяло, скомканное в ногах, и сосед, упрямо ломящийся в дверь с криками: «Антоха, открой, дай открывашку!»

Когда все закончилось, и они, счастливые, оглушенные, немного пришли в себя, Антон сел на кровати и пальцами заправил за уши влажные от пота волосы, отчего сразу стал выглядеть смешно и трогательно.

— Нет, ну что за люди! — проворчал он недовольно. — И долбятся, и долбятся! Неужели непонятно: если не открывают, значит, или «дома нет никого», или никого не хотят видеть… Сильно они мешали тебе, Полечка?

— Да я вообще ничего не слышала, — она улыбнулась.

Ах, как все-таки был безупречно красив и его четкий профиль, и его широкие развернутые плечи, и грудь, смуглая, почти безволосая, с двумя темно-коричневыми кружками сосков! Он встал с кровати, подошел к столу, взял пачку сигарет.

— Антон, — неожиданно спросила Поля, — мне все-таки очень важно знать, кто эта девушка?

— Да какая девушка? — он удивленно вскинул бровь.

— Ну та, с кастрюлькой, которая нам встретилась вчера. На ней еще был зеленый ситцевый халатик с тоненьким пояском и китайские тапочки.

Похоже, он действительно не помнил. И ей пришлось довольно долго объяснять и про русые волосы, сколотые на затылке, и про чуть подтянутые к вискам глаза, и про родинку где-то на лице, кажется, на правой щеке, прежде чем Антон наконец сообразил.

— А-а, это Татьяна, — протянул он безрадостно и скучно, — а я думал, о ком ты…

— У тебя что-то с ней было, правда?

— Ну было, что теперь об этом вспоминать? Да и было-то так, ерунда какая-то…

— Тебе неприятно об этом говорить? — Поля коснулась теплыми пальцами его щеки. Он с почти детской обидой во взгляде отстранился.

— Понимаешь, есть на самом деле вещи, о которых вспоминать неприятно, и женщины, при одной мысли о которых — тошнит… Знаешь, как эти дамы называются? Яйцеловки! Которым все равно, какого мужика поймать, лишь бы замуж выйти. Я не хотел тебе рассказывать, но раз уж заговорили… В общем, я тогда только-только развелся с женой, мне было погано и мерзко. Да и, кроме того, я — не мальчик, без женщины жить не могу. Короче, провели мы с Татьяной несколько ночей, по обоюдному согласию и желанию. Никто, заметь, никого не насиловал! Ну а потом я подумал, что затягивать все это не нужно, и предложил расстаться. А она мне, нате — радуйтесь, сообщает, что беременна! Я говорю, мол, иди, подруга, делай аборт, на роль благородного отца я не гожусь, поэтому тянуть до последнего и на штамп в паспорте рассчитывать глупо. Тут моя Татьяна вдруг окрысилась и заявляет: «Ты — козел!» Я сказал, что после этого вообще с ней разговаривать не буду, и хлопнул дверью…

— Ну а аборт-то она сделала? — Поля разлепила пересохшие губы.

— Сделала, конечно… Более того, она почти сразу же начала встречаться с одним парнем из нашей общаги, сейчас живет с ним, а на меня все равно зверем смотрит… А ты что вдруг так побледнела?

— Да ничего, — она судорожно повела плечами. — Так, о своем подумалось, вспомнилось…

Антон подвинулся к ней поближе и положил голову на плечо:

— Что, мерзко звучит история, да? Я бы, наверное, если со стороны все это услышал, сам себе руки не подал, — он невесело усмехнулся. — Только в жизни все, Полечка, гораздо сложнее, чем в правильных книжках. И одно я знаю точно: жениться надо только на любимых и детей заводить тоже исключительно по большой любви…

Поля зябко поежилась и посмотрела в окно. Закатное солнце жарко золотило пыльные листья тополей.

— Послушай, давай куда-нибудь сходим, — она торопливо сняла со спинки стула лифчик и платье. — Я не могу, не хочу больше здесь оставаться. Мне кажется, здесь стены прозрачные и все на нас таращатся. Посидим где-нибудь, перекусим…

— Полечка, Поля, — Антон печально и как-то по-шутовски покачал головой, — не понимаешь ты все-таки, что такое — бедный поэт. Максимум, что я могу тебе на сегодня предложить, — это пара баночек «Хольстена» на лавочке в парке. Я пока, к сожалению, на мели.

— Ну и что? — Поля пожала плечами. — У меня-то деньги есть. Что за архаизм какой-то — «платить должен мужчина»!

— Нет, я так не могу.

— Да перестань, пожалуйста, — она потерлась щекой о его щеку. — Ты ведь поэт, ты как никто другой должен понимать, что деньги — это тлен, ничто и не стоит делать их смыслом существования, придавать им слишком большое значение. Не молишься же ты на тюбик зубной пасты, потому что он выполняет какие-то свои функции, делает твою жизнь удобной? Вот так и деньги… Не понимаешь, нет?

— Да я-то понимаю, — Антон отстранился и посмотрел на нее с интересом, — но мне удивительно, что и ты это понимаешь… То есть не удивительно, я не то хотел сказать. Радостно!.. Знаешь, Полечка, выходит, что мы с тобой живем в одном измерении. И если бы ты только знала, как мне от этого хорошо…

Из подъезда общежития вышли минут через десять. Антон уже привычно сел за руль, и они поехали в «Сирену» на Большую Спасскую. «Сирену» посоветовала Поля, частенько ужинавшая там с Борисом и любившая этот ресторан. К счастью, в ее любимом зале «на самом дне» оказались свободные места. Очень уж ей хотелось удивить и порадовать Антона, ценившего комфорт и красоту. И желанный эффект был достигнут. Войдя в зал, он на секунду замер на пороге.

Прямо у ног плескалось море. Настоящее, прозрачно-бирюзовое, с золотистыми искорками, мерцающими в воде. Стеклянный пол замечался не сразу, да и столики в окружении плетеных кресел, стоящие в центре, — тоже. Зато завораживали, притягивали взгляд стерляди и осетры, неторопливо плавающие среди редких водорослей. Их серебристые спины блестели и переливались, а выпуклые глаза смотрели на мир холодно и равнодушно.

Через несколько минут официант принес раков с соусом из лангустов, осетрину, запеченную на вертеле на дубовых углях, пару салатов и белое французское вино.

— Тебе здесь нравится? — негромко спросила Поля.

— Да уж, конечно! — он откинулся на спинку кресла. — Возрождается, возрождается в русских людях стремление к красоте, и это не может не радовать… Черт, здорово-то в самом деле как! Деньги, конечно, тлен, но…

— Давай все-таки не будем о деньгах, — она на секунду прикрыла глаза и покачала головой. — От этих разговоров я устала дома. Деньги, деньги, деньги… И больше ничего. Ты знаешь, Суханов ведь раньше был другим…

— Может, и о твоем Суханове не будем? — Антон посмотрел на нее исподлобья. — Нет, если тебе очень хочется, конечно…

— Нет, прости…

Они некоторое время помолчали, избегая смотреть друг другу в глаза. Льдистые отблески воды играли на стенках хрустальных фужеров, таинственно мерцало столовое серебро. Первым тишину нарушил Антон.

— Ты прости меня, — он убрал со лба волосы, — это была фраза законченного эгоиста. Ты же сразу закрылась, как жемчужинка в раковине, и в этом виноват я.

— Не надо. У меня в последнее время и так появилась нехорошая привычка: во всех своих несчастьях винить других. Карьера не сложилась — муж виноват, личная жизнь рушится — подруга-стерва… Я ведь тебе так и не сказала: не было никакой Ирочки Ларской. Нет, может, и была, конечно, но раньше. А сейчас Борис развлекается с моей подругой Надеждой. Банально как, да?.. Вообще моя жизнь — череда банальностей, и я сама — просто символ тривиальности, совсем как мой кот Фантя. Он персидский, толстый и пушистый и ест исключительно рекламный «Вискас» с «Кити-кетом».

— Поля, не нужно, — Антон слегка наклонился над столом и коснулся ее пальцев.

— Нужно, — она упрямо мотнула головой. — Меня и подозревают-то всегда в какой-то пошлости мышления… Знаешь, я ведь, когда собиралась снова заняться журналистикой, тайком от Суханова сходила на один из телеканалов и предложила концепцию своей передачи о кино. А толстый начальник, даже не дочитав заявку, спросил: «И что же вы, девушка, хотите предложить нам оригинального? Чем это лучше будет «Тихого дома», скажем? Вы, наверное, собираетесь раскрыть зрителю альковные тайны Брюса Уиллиса и Деми Мур? Или рассказать, например, что звезды — такие же люди, как мы? Что они так же едят гамбургеры, пьют колу, занимаются детьми, ездят в отпуск?» Я тогда даже не дослушала его тираду, просто развернулась и ушла… Вот скажи, что мне сделать для того, чтобы меня начали воспринимать по-другому? В какую сторону самой измениться? Как жизнь свою изменить?

Антон усмехнулся и с невыразимой нежностью погладил ее кисть.

— Не надо тебе меняться, чудесная моя, — он обвел указательным пальцем луночку вокруг ногтя. — Дело-то все в том, что не нужно тебе меняться. И, самое главное, не нужно никому ничего доказывать. Ты — прекрасна, такая, как есть. Карьера, самореализация — это все такой же тлен, как деньги. Главное — то, какая ты внутри… А внутри ты — такая же прекрасная, как снаружи. Если честно, никогда не встречал ни в одной женщине такой чистоты линий и гармоничности пропорций. К твоей груди припадаешь, как к чаше с драгоценным вином… У тебя и в самом деле груди, как две великолепные чаши…

Под его пристальным, обжигающим взглядом Поля покраснела.

— Вот что значит поэт! Говоришь-то как красиво…

— А что? — Антон вдруг проказливо подмигнул. — Нормальный мужик бы сказал просто и ясно: «Титьки красивые», да?

Они оба рассмеялись, но как-то уже нервно и коротко. Можно было ничего больше не говорить, глаза говорили за них: «Хочу тебя! Сейчас. Скорее…» Даже вино они не допили и осетрину оставили на тарелках. Поля отдала деньги Антону, он рассчитался. Уже в машине целовались до головокружения, и он гнал, гнал быстрее, обгоняя ползущие впереди автомобили, срезая расстояние по каким-то немыслимым переулочкам. Остановились только раз у какого-то киоска. Антон пожаловался, что у него кончились сигареты, Поля предложила купить. Он начал отказываться, тогда она вышла из машины сама и взяла для него целый блок «Парламента». Правда, для того чтобы он сказал, какую марку курит, пришлось пригрозить, что все равно купит сигареты, но выберет блок какого-нибудь дамского «Вога». Ему ничего не оставалось, как смириться…

Ей нравилось доставлять ему эти маленькие радости, нравилось видеть смущенную улыбку на его лице. Ах, как любила она его в этот вечер! Целовала, страстно и упоенно, ласкала пересохшими губами все его смуглое мускулистое тело, почему-то пахнущее степной травой. И стоны его нетерпеливые слышать нравилось, и чувствовать, как судорожно сжимают пальцы ее нежные плечи…

А потом Антон, поднеся ко рту сигарету и выпустив в потолок колечко дыма, обреченно спросил:

— Ты сегодня опять уйдешь, да?

— Нет, — она положила голову к нему на колени, — сегодня я останусь…

Поля думала, что проведет ночь без сна, прислушиваясь к тихому дыханию Антона и пьяным крикам в соседней комнате, но неожиданно уснула почти сразу, провалившись в сон, как в мягкий сугроб. Когда она открыла глаза, за окном уже весело щебетали птицы, а солнце золотым дождем заливало комнату. Будильник, который они нечаянно уронили во время бурной ночи, так и валялся на полу «кверху лапками». Так что определить, который час, было невозможно. Поля тихонько перевернулась на спину и только тут поняла, что Антон тоже не спит. Он лежал рядом, опершись на локоть и с улыбкой изучал ее лицо.

Ты чувствуешь, как все неуловимо,
Неслышно изменилось в этом мире,
— проговорил он, когда она коснулась ладонью его щеки.

Твой выстрел — в сердце!
Те, что раньше, — мимо!
Нет, не любил я, лишь меня любили…
— Это ты сейчас? Вот прямо сейчас, да? — Поля не смогла заставить себя произнести слово «сочинил», вдруг показавшееся детским и глупым.

— Конечно. Экспромт. В мире — любили… Искренний, но корявый, — Антон рассмеялся. — Впрочем, еще Мандельштам говорил, что точная рифма — это пошло.

— Уходить не хочется. Мне давно уже не было так хорошо.

— Ну и не торопись. Объяснишь мужу, что заночевала у подруги.

— Ага. У Нади, — она усмехнулась. — Нет, пора…

— Подожди, — Антон нежно опустил ее обратно на подушку. — В самом деле, подожди. Вот такие мгновения счастья в себе надо беречь. Я в последний раз что-то подобное чувствовал в прошлом году в Питере… Нет, там не женщина была, ты не подумай. Просто это огромное серое небо, громады строгих домов, купол Исаакиевского собора и ветер, пронзительный, льдистый. Хотелось жить, творить, сочинять стихи, читать их прямо на улицах, любить всех людей вокруг… Ты понимаешь?

— Понимаю. Очень хорошо понимаю.

— Эх, хочу в Питер! — он мечтательно вздохнул. — Жаль только, что с каждым годом осуществлять это становится все труднее и труднее, а скоро станет совсем невозможным. Ты помнишь, несколько лет назад билет до тогда еще Ленинграда стоил рублей пятнадцать, что ли? Это было вполне соизмеримо со стипендией, а сейчас…

— Антон, но если дело только в деньгах, — Поля, изнемогая от неловкости, закрутила колечко на пальце, — то это не проблема. Я тебе дам сколько нужно. Поезжай, пообщайся с друзьями.

Она боялась, что сейчас он выставит ее вон и выкинет следом вещи, что оскорбится, обидится. Но Антон только медленно провел ладонью ото лба к подбородку.

— А знаешь, — произнес он после паузы, — Питер — это для меня так много, что я даже отказаться не могу. Не могу, и все!.. Только вот поехать я хотел бы с тобой, без тебя мне даже кущи небесные не нужны. Сейчас от тебя надолго оторваться — все равно что кислород перекрыть самому себе.

— Так поедем вместе… Если ты, конечно, правда, этого хочешь.

— Больше всего на свете.

— Значит, едем, — сказала она и прижалась лицом к его груди.

* * *
Целью их первой совместной поездки с Борькой был Крым. Точнее, это была не совсем их поездка. В свадебное путешествие отправлялась новоявленная чета Сергеевых, а они шли «прицепом». Сначала хотели поехать вожатыми в Артек, но резонно рассудили, что дикие орды пионеров не располагают к романтике, поэтому остановили свой выбор на Гурзуфе. Правда, от общества пионеров они все равно полностью избавлены не были. Рядом с домом, в котором они сняли флигелек на две комнаты, стоял продуктовый магазин, и примерные артековцы тайком бегали туда за сигаретами. В конце концов, Поле так надоело постоянно наблюдать из окна своей каморки снующих туда-сюда женщин с авоськами и воровато пробирающихся красногалстучных детишек, что она занавесила стекло снаружи побегом могучего темно-зеленого плюща. В комнате воцарилась приятная полутьма, и в гости стала все чаще приползать Надя, страдающая от раннего токсикоза и не переносящая в связи с этим яркого солнечного света. Бедной Надежде поездка была не в радость: на пляж она днем выходить не могла, есть фрукты в больших количествах — тоже. Зато редкими вечерами, когда ей становилось полегче, забиралась в море и сидела там до одурения, как зоопарковский белый медведь, изнывающий от жары в своей искусственной луже. Один раз чуть не утонула — слава Богу, Борька рядом оказался. Но полегче Наде становилось чрезвычайно редко, и Поля вынуждена была в одиночестве шататься по рынку, отлучаться во время экскурсий в туалет и даже днем, после пляжа, гулять по окрестностям. Почему-то на Сергеева с Сухановым в Гурзуфе напала вселенская лень, и они взяли за правило ежедневно устраивать себе послеобеденный сон.

В тот день она тоже бродила одна. Спускалась к морю, смотрела на приникшую к воде классическую морду Аюдага и не менее классические Адаллары. Снова поднималась по узким, тонущим в зелени южных садов улочкам. Ей нравилось просто бесцельно фланировать по пыльной дороге, вдыхать густой и пьянящий запах акации и даже ловить на себе взгляды местных жительниц. Да они совсем не раздражали ее в тот день, эти взгляды, в которых откровенное презрение (о! отдыхающая!) смешивалось с подобием рачительного уважения (но ведь они источник дохода!). Ей нравилось чувствовать себя молодой, красивой, свободной, нравилось щуриться на солнце, придерживая рукой поля соломенной шляпки, и вбирать в себя теплое дыхание ветра, заставляющего платье из марлевки обвиваться вокруг ног.

По дороге домой Поля купила две булки свежайшего, покрытого румяной корочкой хлеба, большую бутыль молока и головку сыра. С улыбкой подумала о том, что придется разбудить Суханова и отправить его на поклон к хозяевам. Почему-то именно к нему они прониклись наибольшей симпатией и соответственно только ему разрешали приближаться к большому холодильнику, стоящему в основном, кирпичном доме. Впрочем, время близилось к вечеру, и вполне возможно, что Борис уже не спал. Так оно и оказалось. Подойдя к калитке, Поля услышала голоса.

— И все-таки я тебя не понимаю, — тянул Олег совсем еще сонно и лениво. — Если все так, как я себе представляю, то чего же ты тогда поперся, извиняюсь, в Тулу со своим самоваром? Девок тебе здесь мало, что ли? Или прельщает стабильность вкупе с гарантированной защитой от венерических заболеваний?

— Кончай молоть языком, — равнодушно бурчал Борис.

Говорили явно о ней, и услышанное ей совсем не нравилось. Затаив дыхание, Поля отодвинула виноградную лозу, заглянула в сад. Олег качался в гамаке, свесив ногу в резиновом шлепанце, Суханов, прислонившись к старой сливе, сидел на земле. Нади не было. Она, скорее всего, или спала во флигеле, или, закрывшись в деревянном туалете, как всегда, изнывала от токсикоза.

— Нет, ты не подумай, я к Польке очень хорошо отношусь, — Сергеев мотнул ногой, и шлепанец, качнувшись на большом пальце, упал на землю, — но твои мотивы для меня — темный лес… И потом, тебе же сначала очень нравилась Надя, да?

Борис промолчал.

— Что молчишь? Я же не собираюсь закатывать сцены ревности. Надюха — роскошная женщина, из тех, на которых все мужики на улице оборачиваются. Так что это вполне естественно.

— Да.

— Что «да»?

— «Да» — роскошная и «да» — естественно, — Суханов подобрал с земли сливу и откусил от нее чуть ли не половину. — И, если хочешь, «да», она мне нравилась… Но теперь уже все по-другому.

— Это точно, — мечтательно прищурив глаза, кивнул Олег. — Теперь она моя жена, ребенок вот будет… Ты знаешь, кстати, что Надька мне вчера заявила? Сказала, что ногти сыну буду стричь исключительно я, потому что она, дескать, уже заранее боится. Классно, да?

— Ох уж «сыну»! Ты прямо так заранее уверен в том, что у тебя родится именно сын? А если девчонка, что будешь делать?

— Не надо девчонку, надо наследника…

— Наследника! — Борис коротко рассмеялся и мотнул головой. — Какое такое наследство ты ему оставить собираешься? Поместье дворянское, что ли? Или сундуки с золотом? Или титул?.. Надо же, наследника!

Поля уже хотела выйти из своего укрытия — разговор ушел в сторону, и тема поездки Суханова в Тулу со своим самоваром, похоже, была окончательно оставлена в покое, — когда Олег заговорил снова.

— Слушай, а почему бы тебе не жениться на Польке? — он перевесился через край гамака. — Кинь мне сливу, будь другом… Ага, спасибо… Нет, в самом деле не такая уж глупая идея. Девка она симпатичная, умная, а, главное, любит тебя. Господи, да если бы Надька хоть сотую долю ее стараний прилагала, чтобы мне понравиться, я бы был на седьмом небе от счастья! И подкрашивается-то она каждый раз и перед пляжем, и после пляжа, и салатики тебе на тарелку подкладывает, и о высоких материях с тобой беседует — наверное, специально перед этим книжки умные читает…

Поля почувствовала, что мучительно и неровно краснеет. Это сравнение с Надей, которая вовсе ничего не делает для того, чтобы очаровать собственного мужа, вроде бы лестное для нее, тем не менее звучало унизительно. Унизительным было и насмешливое перечисление ее уловок: салатики, умные книжки, ежедневный макияж. Но самым обидным казалось то, что Борис молчал. Он задумчиво крутил в пальцах травинку и улыбался каким-то своим мыслям.

— Нет, знаешь, что меня на самом деле восхищает в ней, — не унимался Олег, — так это то, как старается она произвести на тебя впечатление. То расскажет, как познакомилась с Камбуровой, то как ходила в школе в альпинистский поход, то еще что-нибудь такое же сногсшибательное. И ведь наверняка половину сочиняет. Но тем не менее молодец, пытается, как это в их женских книжках пишут?.. Быть каждый день разной?.. Да, точно! Хочешь, я с точностью в семьдесят процентов предскажу, что Поля сегодня поведает нам?

— Ну, и?..

— А сегодня она расскажет, что снималась в кино, в массовке. Была где-нибудь на заднем плане, так что в кадре ее, мол, видно не будет… И знаешь, откуда я это знаю? Просто в бухте сегодня киношники массовую сцену из какого-то пиратско-средневекового фильма снимают, а она как раз в тех местах любит слоняться. В артистки-то она, конечно, вряд ли попадет, а посмотреть — посмотрит.

Про съемки Поля ничего не знала, иначе на самом деле обязательно спустилась бы в бухту. Но сейчас ее гораздо больше заботило то, что ответит Борис… Он еще раз откусил сливу, щелчком закинул косточку под куст, а потом неторопливо проговорил:

— Ты мне Полюшку не трожь! Она — девочка хорошая, обижать ее не надо. Что она там сочиняет, что — не сочиняет, не нам с тобой разбираться… И вообще стряхнул бы ты свои мослы с гамака и пошел посмотрел, как там Надька.

— А что, я не прав, что ли? — почти обиженно поинтересовался Олег. — И потом, что такого обидного ты нашел в моих словах? Девки, они и есть девки. И у Надьки свои причуды, и у…

— Замолчи, я сказал! — теперь под налетом ленивой вальяжности в голосе Суханова определенно угадывались нотки угрозы.

— Все, все, все! Ухожу, Марь Ивановна, ухожу, ухожу…

Жалобно скрипнувшую калитку Поля толкнула с чувством легкого, мстительного торжества. Правда, лицо ее при этом оставалось беспечно-веселым. Она собиралась сделать вид, что абсолютно ничего не слышала и, наверное, воплотила бы свои благие намерения в жизнь, если бы не последняя, больно царапнувшая по сердцу фраза Олега: «И все-таки странно: если ты так по-рыцарски к ней относишься, то почему не женишься?»

— О, Полька, с молоком и хлебушком! — радостно завопил Сергеев, когда она, обогнув пышный куст шиповника, появилась у гамака. Оживление его было подлинным. Олег обычно с искренностью младенца мгновенно забывал то, о чем говорил только что. Суханов улыбнулся одними глазами и взял у нее из рук сумку.

— А хотите знать, что я делала сегодня? — Поля, сняв шляпку, нервно сдула со лба челку. — Сегодня я дебютировала в кино. В бухте снимали что-то такое пиратско-средневековое, и я играла в массовке. Правда, стояла на самом-самом заднем плане, так что меня, наверное, в кадре видно не будет, но все равно попала в артистки…

Вечером они с Борисом пошли в кафе «Прибой». По местным меркам оно считалось чуть ли не банкетным залом, но на самом деле было довольно маленьким: столиков десять внутри и столько же снаружи… Выбрали себе место на террасе у узорчатой оградки, увитой цепкими виноградными лозами, заказали вина, печеных фруктов и сыра. Было тепло и тихо. (Вокалист-абориген, к счастью, в этот день отдыхал.) Только стрекотали цикады, да где-то совсем близко, шурша песком, всползали на берег ласковые волны.

— Боря, а почему ты,правда, на мне не женишься? — спросила Поля, когда бутылка «Бастардо» уже наполовину опустела. — Мы вроде бы давно вместе, все у нас хорошо. Во всяком случае, мне так казалось… А об этом как-то даже разговор ни разу не заходил.

Он, наверное, ждал этого ее вопроса, потому что опустил голову и даже кивнул с тоскливой обреченностью, а когда снова поднял глаза, в них без труда читалось: «Ну вот, я так и знал, что этим кончится»…

— Полюшка, — он взмахом руки согнал с ломтика сыра какую-то мошку, — хочешь честно?

— Да, хочу.

— Я просто не понимаю, зачем это нужно. На данном этапе, во всяком случае… Никакие бюрократические препоны, которые можно было бы обойти только с помощью штампа в паспорте, нам пока не грозят. Любить мы друг друга можем и без печати на девятой странице, вместе быть — тоже…

— Даже номер страницы наизусть выучил, — Поля горько усмехнулась, — так боишься, бедненький…

— При чем тут «боишься»? — Борис пожал плечами. — Просто не вижу смысла… Знаешь, у меня одноклассница такая была, Лена Сидорова. Троечница, между прочим. Так вот, когда все в восьмом классе вступали в комсомол, она сказала, что не будет этого делать. Ну, естественно, передовая общественность принялась убеждать несознательную Сидорову, что, став комсомолкой, она сможет принимать участие во всех «интересных комсомольских делах»: всяческих там агитбригадах, КВНах, конкурсах… Мы тогда еще не знали, что это Сидорова — передовая, а мы — отсталые… А она и спрашивает у нас спокойненько так: «А что, если я не стану комсомолкой, то не смогу во всем этом участвовать? Вы меня выгоните?»

— Нет, мы вас не выгоним… — все с той же печальной усмешкой продолжила Поля. — Мы вас конечно же не выгоним. И вы это прекрасно знаете.

Борис поморщился и залпом допил остатки вина в бокале. Потом протянул руку и тихонько сжал ее кисть. Ладонь у него была горячая и сухая.

— Поля, — он попытался заглянуть в ее глаза, но она торопливо отвела взгляд, — ты же понимаешь, что я совсем не это имел в виду? И сказать хотел совсем другое… Да понимаешь ты все, что самое смешное! Отлично понимаешь… Нет, если для тебя так важна печать в паспорте, то, конечно, можно…

Она вскочила на ноги так стремительно, что даже опрокинула легкую пластмассовую вазочку с хилым цветком, украшающую стол. Где-то за густой зеленью виноградников синим лоскутом мелькнуло море.

— Ты ведь сказал эту последнюю фразу, чтобы пристыдить меня? — Поля говорила полушепотом, но этот шепот ее был больше похож на крик. — А я вот, глупая, не понимаю, чего тут стыдиться? Что постыдного в том, что я хочу стать твоей женой? Не чьей-то там вообще, а именно твоей! Что, ты думаешь, я не смогла бы быстро и удачно выйти замуж, если бы захотела? Если так, то ты сильно ошибаешься. Я — не дура, не уродина, и поклонников у меня всю жизнь было предостаточно. Да и вообще не во мне дело… — она вдруг устало вздохнула. — Дело в тебе, в твоей боязни потерять драгоценную свободу и еще в той фразе, помнишь? «Я не знаю, чего хочу и чего буду хотеть завтра»…

Борис собирался что-то ответить, но Поля только горько покачала головой, повесила на плечо сумочку и быстро сбежала вниз по ступенькам террасы.

Сначала она летела бегом, петляя от улочки к улочке и слыша за спиной торопливые шаги. Потом шаги куда-то пропали. Поля остановилась и прислушалась. Бориса и в самом деле не было. Она расстегнула сумку, достала сигарету и прикурила. Курилось плохо, без удовольствия, дыхание все еще не восстановилось после незапланированной пробежки. Кроме того, противно дрожали пальцы. Сделав три или четыре глубокие затяжки, она бросила окурок на землю и затушила его носком туфли. Где-то за соседним забором яростно и громко залаяла собака. Поля поправила ремешок на плече и быстро пошла вниз по улице. В самом деле, уже надо было торопиться: темнота, непроглядная, тяжелая, как бархат, опускалась на Гурзуф стремительно и неумолимо. Ей казалось, что она четко представляет себе короткую дорогу до дома: в конце улицы поворот налево, потом еще поворот, и метров двести до столь любимого артековцами продуктового магазина, но на деле все оказалось не так просто. Во всяком случае, на том месте, где должен был находиться маленький домик из красного кирпича, вдруг возникло массивное строение за высоким забором с неизменной табличкой: «Осторожно, злая собака!» Табличку Поля разглядела уже с трудом: действительно становилось очень темно. Она заторопилась и поэтому не заметила канавы, предательски разверзшейся у нее под ногами…

Больше всего было жаль новых туфель с сеточкой на пятке и маленьким каблучком. Даже в темноте было видно, что грязь налипла на них сплошным вязким слоем. А еще было жаль ногу. Выбравшись из канавы на дорогу, Поля осторожно ощупала лодыжку и поняла, что та угрожающе распухла. О переломе, слава Богу, можно было не думать: идти худо-бедно она могла, но все равно приятного было мало.

Как назло, поблизости не валялось ничего даже отдаленно похожего на палку. Импровизированную трость сделать было не из чего. Сильно припадая на одну ногу, Поля заковыляла вперед. Домишки, еще пять минут назад выглядевшие аккуратными и довольно компактными, теперь почему-то стали длинными, как самолетные ангары. Ей уже казалось, что улица эта в принципе не может закончиться, когда впереди вдруг огромным зеркалом блеснуло море.

Оно и вправду было похоже на зеркало, старинное, тусклое, отражающее бесконечное звездное небо. Теперь, ночью, в нем не было и тени полуденной, пляжной беззаботности. И даже не оттого, что на волнах не колыхались людские тела, резиновые матрасы, мячи, игрушки, а в воде не висели студенистыми цветками медузы. Дело было в другом. В какой-то особенной, первозданной тайне, которой дышало все вокруг.

Поля опустилась на песок, осторожно вытянув вперед больную ногу, и тихонько заплакала. И почти тут же услышала за спиной шаги.

— Вот ты где? — Борис сел рядом и обнял ее за плечи. — А я тебя ищу!.. Ну, надо сказать, от погони ты скрываешься профессионально и ловко, как заяц.

Она с улыбкой кивнула и отвернулась, чтобы он не увидел блестящих на ее лице слез. Но он все-таки заметил, провел пальцем по щеке, вздохнул тяжело и виновато.

— Поль, а, Поль, прости меня, пожалуйста… Я сейчас разговаривал с тобой, как последний свинтус. Лену эту Сидорову зачем-то в пример взялся приводить? Прости, а?

— Нет, это я — свинтусиха, с этим своим замужеством дурацким… Ты только не подумай, что для меня эта тема действительно такая животрепещущая. Просто я сегодня подслушала в саду ваш разговор с Олегом, и так мне стало обидно… И из-за кино из-за этого, и из-за салатиков. Ну ты ведь и сам все знаешь…

— Знаю, — Борис подобрал с песка ракушку, крупную, витую, похожую на веретено. — Так давай на время забудем об обидах и поговорим обо всем спокойно.

— Мы не будем больше об этом говорить, — Поля взяла ракушку из его пальцев и прижалась к его раскрытой ладони щекой. — Мы не будем об этом говорить, ладно? И давай считать, что этого сегодняшнего разговора не было никогда вообще. В принципе его не было, понимаешь? — она немного помедлила. — Потому что, ты будешь смеяться, но я боюсь… Говорят же, что мужчины стремительно сбегают, когда начинают подозревать, что их хотят охомутать!.. Так вот, я не хочу, чтобы ты убегал, я ведь и без всякого штампа в паспорте люблю тебя, правда…

Он усмехнулся, взъерошил пальцами волосы:

— Эх, Полечка!.. Куда же теперь от тебя убежишь, если все тайные намерения рассекречены? Знаю-знаю, мол, что хочешь смыться! Делать нечего, придется остаться…

— Но я…

— Да шучу я! Шучу! Господи, Полька, какая же ты иногда бываешь глупенькая!.. Я ведь тебя тоже люблю. Хотя почему «тоже»? Я тебя просто люблю…

Это потом уже она подумала, что после признания в любви в контексте предыдущего разговора вполне логично должно было последовать предложение. Потом оценила быстроту и готовность, с которой Суханов согласился не возобновлять душещипательных бесед на тему семьи и брака. А тогда она тревожилась только о том, что Борька обязательно испачкает руки об ее омерзительно грязные туфли. Впрочем, опасения оказались напрасными: снял он их осторожно, придерживая двумя пальцами за каблучки. Отставил в сторону и по очереди поцеловал обе ее горячие ступни. Потом поднялся губами к коленям, медленно собирая гармошкой платье.

— А если кто-нибудь решит ночью искупаться? — с тихим смешком спросила Поля, ложась спиной на песок.

— А кто решит искупаться, тот сам виноват, — Суханов торопливо расстегнул ремень на шортах. — Ночью спать надо, а не по пляжу шарахаться…

Потом ей вдруг подумалось, что ночь не только нежна, но и бесстыдна. Иначе почему бы она смотрела на них отовсюду тысячеглазыми крупными звездами? Впрочем, что была нежность ночи по сравнению с ласковой горячностью Бориса? Что было тепло раскаленного за день воздуха по сравнению с теплом его сильного, близкого тела? Даже на песок, лезущий в глаза, забивающийся в волосы, Поля тогда не обращала внимания. Вспомнила о нем уже потом, когда Борис сел, натянув светлые шорты, и энергично встряхнул головой, как собака, только что выбравшаяся из воды.

— Что, романтика требует жертв? — с улыбкой спросила она, смахивая с платья осевшие на него песчинки.

— Ох, и еще каких! — пожаловался он. Но главная жертва ему еще только предстояла: до самого дома Полю с ее распухшей щиколоткой Суханов нес на руках…


С Галкой Лесиной она познакомилась три месяца спустя в пахнущем хлоркой холле женской консультации. Народу было еще очень много, а до конца приема оставалось всего каких-нибудь полтора часа. Женщины нервничали, обсуждали врачей, которые больше чай пьют, чем делом занимаются, нашу систему здравоохранения, которая заставляет людей вот так давиться в очередях, пациентку, которая зашла в кабинет в чрезвычайно узких, супермодных брюках и не выходит вот уже целую вечность, потому, наверное, что не может их с себя стянуть… Не психовал, пожалуй, только пушистый сибирский кот, вальяжно прогуливающийся от окна к окну, да еще Галка, с завидным спокойствием читающая книгу, обернутую в «Московский комсомолец».

Тем временем из мини-операционной, куда только что зашла врач, понеслись жалобные душераздирающие крики. Поля вздрогнула и скорее для себя самой, чем для Галки, произнесла:

— Господи, это что же там делают?

— Спираль удаляют — меланхолично отозвалась та, не поднимая глаз от книги.

— А что, это так больно?

— Ну-у, кому высморкаться трагедия, а кому и родить, как чихнуть, — Галка философски пожала плечами и наконец соизволила взглянуть на собеседницу. — А ты что, тоже со спиралью?

Лет ей было, наверное, около тридцати, но стильно небрежная прическа, беззастенчиво выдающая в ней парикмахершу, щедро добавляла еще года три-четыре. Темно-русые волосы, обесцвеченные «перьями», густо пахли лаком, в ушах поблескивали крупные серьги с рубинами.

— Да я, в общем-то, тоже по этому поводу… — пробормотала Поля, уже жалея, что начала разговор. — Но мне казалось, что в удалении спирали нет ничего страшного.

— Это точно… Кстати, будем знакомы, меня зовут Галина… Так вот, что я хотела сказать?.. Ты на это, — она кивнула в сторону белой двери с металлической табличкой, — внимания не обращай. Там психическая одна. Не в том смысле, что натуральная шизофреничка, а так, особа нервически-анемическая. Она кровь из пальца сдала и то в кресло упала, как подкошенная… А спираль удалять не больно. Поверь мне, есть множество вещей и побольнее. Ты, кстати, замужем?

— Нет, — ответила Поля, почему-то мучительно покраснев.

— А-а-а! — со значением протянула Галина и снова уставилась в книжку.

Через пару минут из операционной почти выползла худосочная девица в красном, крупной вязки свитере и черных лосинах, держась за стенку, дошла до лестницы и начала медленно спускаться вниз. Кот проводил ее долгим и равнодушным взглядом. Народу между тем не убывало, а только прибывало: откуда-то под вечер появились сразу несколько беременных, которых по правилам полагалось принять без очереди, из регистратуры в сопровождении медсестры поднялась бабушка лет семидесяти с трясущимися руками.

— Зря сидим, — снова изрекла Галина, прикрывая книжку на закладку. — Все равно она нас сегодня уже не примет. А если и примет, то посмотрит наспех, и толку от этого не будет никакого.

— Вы полагаете, что ждать не имеет смысла?

— Естественно, — она даже как-то удивленно пожала плечами. — А тебе в особенности!

— Почему же мне в особенности? — поразилась Поля.

— Потому что то, что ты собралась делать, лучше не делать. Поверь мне… Ты ведь ребенка собралась от любимого мужика рожать, да?

Поля, ошарашенная ее откровенностью и некоторой бесцеремонностью, еще и сказать-то ничего не успела, а Галина уже пояснила:

— Понимаешь, я в салоне красоты работаю, и каждый день через меня столько женщин проходит, что в нашей, бабской, психологии я уже лучше любого психоаналитика ориентироваться научилась. Особенно когда у человека, как, например, у тебя, все на лбу написано… Я же про тебя, как Шерлок Холмс, могу очень многое рассказать.

— Например? — Поля улыбнулась одними уголками губ. Разговор понемногу начинал ее забавлять.

— Ну, например, ты наверняка студентка какого-нибудь гуманитарного вуза и мужик твой — личность исключительно творческая и высокоразвитая. Живешь ты с родителями, зарабатывают они неплохо. Точно такую юбочку, как твоя, только сиреневую, мне на прошлой неделе предлагали за шестьдесят рублей… Что еще? Любовь у тебя, естественно, безумная и безнадежная в плане перспектив. Я права?

— Отчасти, — Поля неопределенно закусила нижнюю губу. — Только почему вы считаете, что мне не следует удалять спираль?

— Да потому, — изрекла Галина с некоторым даже торжеством, — что ребенок — не котенок. Он тебе на всю жизнь. А без отца его растить — ох как тяжело! Это ты сначала поумиляешься и порадуешься: папины глазки, папин носик, папины ушки — вот, родила себе копию Васеньки или Петеньки любимого. А потом начнутся ссаные пеленки, сопли, ночные вопли. Будешь ты днем заспанными глазами смотреть на добропорядочных пап, гуляющих с колясками, и кусать себе локти.

Поля отвернулась и с преувеличенным усердием принялась разглаживать на коленях бежевую трикотажную юбку. То, что говорила ее новая знакомая, было банально, но тем не менее почему-то задевало. Может быть, потому, что сквозь эту банальность, произнесенную вслух, язвительно проглядывала правда, замечать которую не хотелось.

Высунувшаяся из двери акушерка пихнула ногой кота и радостно объявила, что через полчаса прием заканчивается и те, кто без талонов, могут не ждать. Очередь у кабинета неодобрительно загудела.

— Ну что, я пошла, — Галина бросила книгу в черную кожаную сумку с позолоченной застежкой и встала из кресла. — Что с талонами, что без талонов, все равно!.. А тебе я вот что хочу сказать, подруга: мужика на себе надо женить. Сами они существа несознательные, и к загсу их нужно вести за ручку. По собственному желанию и без подсказки они только в постель прыгают. Так что подумай и не делай глупостей…

Нагнала ее Поля уже на улице. Галина в рыжем замшевом пальто с опушкой из ламы размашистым шагом двигалась к автобусной остановке.

— Что, передумала спиральку-то вытаскивать? — спросила она, в общем-то, и не нуждаясь в ответе. — Ну вот и правильно! Пойдем, что ли, ко мне в гости, чайку попьем?

Человеком она оказалась необычайно легким и открытым, и в квартире ее все было такое же легкое и открытое: полукруглые светлые арки из комнаты в комнату, пастельных тонов паласы, тонкие прозрачные занавески. Сидя на кухне и попивая чаек с вареньем, Поля размышляла о том, что наверняка она не первая «заблудшая», которую тут угощают, а заодно и наставляют на путь истинный. Галина возилась у плиты, стряпая «быстрые» булочки и не переставая возмущаться:

— Нет, ну надо же! Третий курс МГУ! Подумать только! Да если бы я в МГУ училась, то только бы, наверное, и делала, что над учебниками сидела, чтобы не дай Бог не выгнали. А она в декрет собралась!.. Ты просто счастья своего не понимаешь! Там столько людей интересных, иностранцев опять же, а она ребеночка захотела!

Поля уже не оправдывалась, а только смиренно внимала ее речам, выплевывая косточки в ложечку и аккуратно выкладывая их на край блюдца.

— Драть тебя некому и воспитывать. И, кстати, маникюр тебе делал какой-то коновал. Приходи ко мне в следующий раз, ноготочки оформим — любо-дорого будет посмотреть… А с Борисом твоим, — она почему-то делала в имени Борис ударение на первый слог, — нужно действовать радикально. Похоже, он из породы мужиков, которых в загс не за ручку, а трактором надо тащить…

— Я попробовала как-то, — Поля печально усмехнулась, — и что из этого получилось? Сама перепугалась, первой заминать разговор кинулась. И в результате ничего не изменилось. Ну ровным счетом ничего… Я почему, собственно, и решилась завести малыша. Подумала просто, что если нет прогресса в отношениях, начинается неизбежный регресс. И если Борька уйдет, по крайней мере, ребенок его у меня останется…

— Ну если ты хотела в быстром темпе свернуть ваши отношения, то лучшего способа для этого, конечно, не найти, — Галина авторитетно покачала головой. — Потому что из всех методов надеть мужику на палец обручальное кольцо существуют только два идиотских. Первый — напрямую спросить: «Почему ты на мне не женишься?» — и закатить истерику, второй — заявить, что беременна. Первый ты уже испробовала…

— А что, таких методов существует неисчислимое множество?

— Естественно! — Галина опустилась на табурет, держа на весу измазанные тестом руки. — Действовать надо так, чтобы потенциальный муж был уверен, что он сам принял решение. И потом, апеллировать нужно к чему угодно, но только не к жалости… Вот у меня одна знакомая была, так та вообще лоханулась. Хотя вроде баба неглупая. В общем, появилась у ее супруга дамочка на стороне, он официально объявил, что у него любовь несусветная и из семьи он уходит. Та думала-думала и ничего лучше не придумала, как заявить, что у нее эрозия шейки матки, предраковое заболевание, что, может быть, она вообще умрет и если ему, конечно, не стыдно, то он может идти на все четыре стороны… Ну, естественно, она на его медицинскую дремучесть рассчитывала и, в общем, не прогадала — муж поверил. Остался ее выхаживать, с любовницей потихоньку разошелся. А через полгода все-таки слинял. «Я рад, — говорит, — что твое здоровье поправилось. Но, прости, как вспомню, что у тебя там было, так не встает, и все, хоть убей!»… Это к вопросу о том, что «брат любит сестру богатую, а муж жену здоровую».

Поля поднесла близко к лицу полусогнутые пальцы и принялась внимательно изучать свои ногти.

— Так что, — проговорила она после некоторой паузы, — все твои многочисленные методы недейственны или с побочными эффектами?

Галина победно повела бровью, неторопливо развернулась обратно к плите и уже оттуда, не поворачивая головы, выдала:

— То, что ты наконец созрела для подобного вопроса, — признак обнадеживающий. Это значит, от теории можно переходить к практике. Тебя ведь интересует, что можно сделать в твоем конкретном случае?.. А я тебе скажу! Вы — интеллигенция, у вас там все на полутонах и нюансах основано, поэтому действовать нужно тонко и не в лоб. Скажи своему Борису, например, что родители твои переезжают в Ленинград, в Саратов, в Зимбабве, к черту на кулички, и ты, естественно, должна следовать за ними, так как у тебя элементарно не останется в Москве жилья. Поблагодари его за все, что у вас было, скажи, что никогда не забудешь. И все это с оттенком легкой грусти. Причем! — она воздела к потолку указательный палец, на котором все еще болтался кусочек теста, и потрясла им почти угрожающе. — Делать это нужно непосредственно после бурной и страстной ночи, когда он еще лежит отсыхает и воспоминания о том, какая ты замечательная в постели, весьма свежи… Девяносто процентов из ста, что твой Боря подумает-подумает и предложит тебе руку и сердце. А нет, так этот способ тем и удобен, что всегда можно отмотать назад. Дескать, перевод родителей отменяется, мы остаемся, да здравствует любовь!..

Галина, с этим своим воздетым пальцем и воинственно ощетинившимися «перьями» прически, так и стояла у Поли перед глазами во время разговора с Борисом. Побеседовать с ним она решилась в тот же вечер, и все оказалось до смешного просто.

— Боря, я должна тебе сказать, мы скоро уезжаем… — проговорила она, запинаясь и чувствуя, что краснеет. — Я тебе очень благодарна, все, что нас связывало, — чудесно, и вообще…

— Чего-чего? — он приподнялся на локте и с интересом заглянул в ее отчаянные глаза.

— Я говорю, родители уезжают, поэтому я должна поехать с ними. И мы, наверное, больше не увидимся…

Желтоватый свет торшера падал Борису на лицо, золотил светлую прядь волос надо лбом и почему-то делал серые глаза почти янтарными, как у того кота в консультации. В комнате было тихо, только мерно тикал будильник, равнодушно намекающий на то, что хозяин квартиры, Ромка Шапорев, скоро устанет гулять по парку и надо будет сматывать удочки. Из плохо прикрытой форточки сквозило. Когда пауза уже стала невозможно длинной, Полин кружевной лифчик, нарушая трагичность минуты, с интимным шелестом свалился со спинки стула.

— А куда они уезжают и зачем? — осведомился Суханов как-то очень буднично.

— Папу по работе переводят в Ленинград, мы обмениваем квартиру, и отказаться никак нельзя.

— Зачем отказываться? Питер — хороший город. И потом, как туда перевели, так и обратно перевести могут. Правда ведь?

Поля поняла, что сейчас заплачет. И беспроигрышный Галинин план явно не срабатывал, и Борис почему-то вел себя так, как не могла она себе представить даже при самом ужасном раскладе.

— Но я уезжаю с ними! — повторила она с безнадежным отчаянием. — Неужели ты не хочешь ничего сказать мне на прощание?

Он сладко потянулся, хрустнув суставами, потом облапил ее неуклюже и по-медвежьи, как-то мимолетно чмокнул в щеку и спросил:

— Я одного не понимаю: при чем здесь ты? Тебе надо заканчивать университет. Девочка ты вроде бы взрослая, без мамы не пропадешь. И потом, Ленинград совсем рядом, можешь мотаться туда хоть каждые выходные.

— Но где я буду жить? — выговорила Поля непослушными, немеющими губами.

— Что-нибудь придумаем, — Суханов пожал плечами. — У нас, конечно, тесновато, но можно, в конце концов, снять комнату или квартиру.

От домашнего и уютного «у нас» на секунду перехватило дыхание. С мгновенной ненавистью взглянув на слишком быстро вертящиеся стрелки часов, она нервно переспросила:

— Что значит «у нас»? Ты предлагаешь мне снять комнату у твоей мамы?

Он секунду помолчал, словно взвешивая все «за» и «против», провел ладонью по лбу, убирая волосы назад, а потом положил ее голову к себе на плечо.

— Я предлагаю тебе выйти за меня замуж, Полечка, — произнес Борис совершенно серьезно и почему-то немного грустно. — Говоря официальным языком, я делаю тебе предложение.

Поля подскочила в кровати, как ошпаренная, больно ударившись локтем о стену. Лицо ее от волнения тут же пошло красными пятнами. Борис все так же лежал головой на подушке, сцепив пальцы на затылке, и смотрел на нее с непонятной, мягкой, но все же явно читающейся иронией. И ей на миг показалось, что он еще в самом начале разговора раскусил ее примитивную, как медный пятак, уловку, что все понял и просто пожалел…

— Подожди, — она, вдруг устыдившись собственной наготы, прикрыла груди руками. — Подожди, давай считать, что ничего не было и ты мне ничего не говорил!

— Этот этап мы уже проходили, — Суханов мягко привлек ее к себе. — Помнишь, тогда, в Гурзуфе? И не надо создавать себе лишних проблем… Хочешь, я скажу тебе, как ты должна была отреагировать?

— Да! — Поля испуганно взмахнула ресницами.

— Как нормальная невеста, ты должна была томно опустить глазки и сказать: «Ваше предложение так неожиданно! Я подумаю!»

— А ты, правда, хочешь, чтобы я подумала?

— О боги, дайте мне сил все это вынести! — он с притворной тяжестью вздохнул и совсем весело добавил: — Я хочу, чтобы ты стала моей женой, глупая!

Уже потом, собирая с чужой кровати свое постельное белье и складывая льняную простыню в пакет, Поля все-таки спросила:

— Ты на самом деле ни о чем не жалеешь? Потому что если ты не уверен, то не надо никакой свадьбы.

— Да перестань ты переживать, — Борис закрыл форточку и аккуратно расправил цветастые немецкие гардины на окне. — Если ты нервничаешь потому, что не было коленопреклоненной мольбы и официального текста: «Сударыня, будьте моей супругой», то выбрось все свои опасения из головы. Просто романтики во мне самый минимум, ты же знаешь. На букет цветов ее, конечно, хватило бы, если бы я готовился заранее, а на большее — вряд ли.

— Не в этом дело… Просто мне кажется, что я силой женю тебя на себе, вынуждаю тебя сделать это. Ведь, не соберись мои родители в Ленинград, и никакого предложения не было бы, правда? По крайней мере, в ближайшее время…

Суханов опустился в кресло, поправил воротник полосатой рубашки под джемпером и застегнул на запястье браслет часов.

— Знаешь, Поль, — произнес он с беззлобной насмешкой, — я, конечно, с трепетным уважением отношусь и к твоей безмерной женской хитрости, и к умению манипулировать мужчинами, но все-таки мне кажется, что лавры придворной интриганки тебе не светят… А если серьезно, никто, даже ты, никогда и никаким способом не заставит меня сделать то, что я не считаю правильным…

Минут через десять вернулся Ромка, который и стал первым человеком, узнавшим об их помолвке. Нельзя сказать, чтобы он был удивлен, скорее, воспринял это как должное. Развел руками: мол, молодцы, ребята, я вас поздравляю, и полез в бар за бутылкой шампанского. Пока Поля расставляла на журнальном столике фужеры, хозяин попытался бесшумно открыть бутылку. Это ему не удалось. Пробка, освобожденная от проволочного каркаса, вылетела из горлышка с ужасающей скоростью и на этой же скорости врезалась в хрустальную люстру под потолком. Добрая половина шампанского выплеснулась на пол. Потом Суханов вышел покурить на балкон, а Поля решила помочь Ромке убрать лужу с ковра. Когда она закончила и подошла к балконному стеклу, чтобы позвать Бориса, он все еще курил. Лицо его было непроницаемым и холодным, как камень…

* * *
Поезд прибыл в Петербург рано утром. Над влажным асфальтом еще висел клочьями синеватый туман, и хотя синоптики обещали жаркий день, было пока довольно прохладно. Антон первым спрыгнул на перрон и подал Поле руку.

— Питер! — восторженно выдохнул он, запрокинув лицо к небу. — Боже мой, это и в самом деле Питер!..

В глазах его светился пьянящий восторг, а лицо, и без того красивое, казалось теперь почти совершенным. На Антоне были все те же черные джинсы, которые он категорически отказался сменить на что-либо, пусть даже супермодное и суперэлегантное, и кремового цвета плотная рубаха с пестрым шейным платком, купленная Полей перед самым отъездом. Антон был похож на молодого торжествующего бога. И даже в белесых заспанных глазах проводницы, стоящей у ступенек вагона, читалось тихое безнадежное восхищение.

Поля, опершись о его руку, спустилась на перрон. Настроение у нее было неважное. Может быть, оттого, что приближались личные, женские «красные дни календаря», а может быть, по какой-то другой причине нервы ее пребывали в крайне расстроенном состоянии. Чуть ли не ежесекундно хотелось закричать, заплакать, плюнуть на все и уехать обратно в Москву, оставив Антона наедине с его драгоценным Петербургом. Впрочем, она, в который уже раз за последние несколько часов, мысленно сказала себе: «Князь ни в чем не виноват! Не порти еще и ему настроение своей кислой физиономией!», натянула на лицо довольно сносное подобие улыбки и почти поверила в то, что все идет хорошо…

Как выяснилось, ни у кого из них не было четкого и ясного плана пребывания в северной столице. Антон, правда, собирался зайти к друзьям, но сделать это предполагалось ближе к вечеру, а пока все его намерения выражались одним отрешенно-радостным словом: «Питер! Питер!..» Поля, честно говоря, не понимала, что именно приводило его в такой телячий восторг. Город был как город, дома как дома, небо как небо. Никакой особой «упоительности» воздуха она не чувствовала, а чувствовала, скорее, какую-то ревнивую обиду за Москву, когда говорила:

— Тогда, может быть, пристроимся к какой-нибудь туристской экскурсии? Послушаем беглую лекцию о памятниках архитектуры, сфотографируемся на фоне Зимнего и поедем домой?.. Одного я только не понимаю, почему нельзя было с тем же успехом побродить по Арбату? Кстати, зашли бы там в «Дом книги» и купили бы тебе какой-нибудь фотоальбом с Эрмитажем и прочими здешними достопримечательностями…

Впрочем, она понимала, что не права, и где-то в глубине души радовалась тому, что Антон не злится. А он, похоже, просто не в состоянии был сейчас обижаться или досадовать: выражение почти детского, блаженного счастья не сходило с его лица.

— Полечка, подожди немного, ладно? — он уронил лицо в ладони и потер пальцами лоб. — Сейчас я окончательно приду в себя и изложу тебе наш план на ближайшие сутки во всех подробностях… Кстати, по поводу Зимнего ты зря иронизировала! Туда-то мы как раз обязательно сходим, и ты такой Зимний увидишь, какой никогда еще не видела!

— Но, надеюсь, номер-то мы в гостинице снимем, прежде чем начнем наматывать круги по городу? — Поля сегодня чувствовала себя абсолютно поэтически непрошибаемой. — А то мне как-то не улыбается перспектива таскаться везде с сумкой.

Вещей у нее с собой было совсем немного: легкий кардиган на случай непогоды, зонтик, косметичка и еще кое-какие мелочи. И сумка вовсе не казалась тяжелой или громоздкой. Зачем она сказала про нее, Поля и сама не знала. Но Антон решительно помотал головой:

— Никаких гостиниц, никаких администраторш с постными лицами, никаких номеров с казенными покрывалами. Только город, только небо… А сумку твою я сам понесу, давай ее сюда.

Правда, баул с вещами вид имел откровенно дамский, так что пришлось покупать большой пластиковый пакет и засовывать сумку внутрь. Но зато естественным образом решилась проблема с деньгами. На Полином бирюзовом платье с воздушными вставками карманов просто не было, положить кошелек ей оказалось некуда. И она предложила:

— Вот что! Давай деньги тоже будут у тебя, распоряжайся ими по своему усмотрению. Только сразу договоримся, не спрашивай каждый раз, как маленький мальчик: можно ли потратить их на то или на это?

Последняя фраза, видимо, оказалась совсем нелишней. Потому что мгновенная скорбная складка меж черных бровей Антона после нее расправилась, а в глазах запрыгали веселые чертенята.

— Значит, я могу покупать что угодно? — он озорно усмехнулся. — Хоть оловянных солдатиков, хоть шестисотые «Мерседесы»?

— Конечно, — Поля пожала плечами. — Только на «Мерседес» здесь вряд ли хватит. Пожалуй, только на какую-нибудь малолитражную потрепанную «Шкоду»…

— Ну, это ничего! Дело не в сумме, а в принципе… Значит, я могу совершить свою первую покупку?

Антон куда-то скрылся и через минуту появился с букетом белых роз в шуршащем целлофановом пакете.

— Это тебе! — сказал он, прижимаясь мягкими губами к ее виску. — Тебе, самая прекрасная женщина на свете…

Она еще успела отстраненно и больно вспомнить Борины ромашки, а он уже схватил ее за руку и повел вперед по Невскому, к маячащему в утренней синеве неба золотому шпилю Адмиралтейства.

На Аничковом мосту они остановились. Слева и справа взнуздывал своего коня каменный юноша, внизу плескалась Фонтанка.

— Помнишь, я рассказывал тебе, что был здесь прошлой осенью? — Антон вытащил из кармана пачку «Парламента» и закурил.

— Помню…

— Видишь, ты помнишь, а я уже нет… То ощущение не возвращается. Я ждал его, ждал… А сейчас все по-другому. Может быть, потому, что время прошло? Может быть, потому, что со мной ты?.. Нет, это не хуже, это просто по-другому…

Он прищурил глаза, словно силясь что-то разглядеть в серой воде, и неторопливо, нараспев произнес:

В одиноких деревьях тоскуют пустые мосты,
Только ветер в Фонтанке угрюмые льдины полощет,
И морзянка дождя атакует Сенатскую площадь,
И поэт на скамейке калечит пустые листы…
— …Чувствуешь, все уже не так? — Потом потер лоб и печально улыбнулся. — Не устала еще от меня со всеми моими причудами и странностями?

— Нет, не устала, — ответила Поля почти искренне. Этот Антон почему-то нравился ей больше, чем тот, с которым она ехала в купе-люксе мягкого вагона. За время дороги ее, откровенно говоря, утомила и его неутомимость, и постоянная, дежурная готовность к сексу, и улыбка, с которой он протягивал проводнице деньги, почти приказывая: «Принеси-ка, пожалуйста, нам еще шампанского из ресторана!» И главное, его непоколебимая уверенность в том, что он желанен каждый миг, каждую секунду, что его совершенно невозможно не хотеть…

— Я просто хочу посидеть у окна и подумать, — сказала она ему уже глубокой ночью, почти отбиваясь от его торопливо-ласковых рук. — Могут быть у меня какие-то свои, никого, кроме меня, не касающиеся проблемы?

— Какие у тебя… могут быть… проблемы? — прошептал он, губами расстегивая верхние пуговички дорожной блузки. — Ты молодая, безумно красивая, безумно сексуальная женщина. А если ты собралась опять печалиться о своем кобеле-муже, то это тем более зря. Факт его существования надо просто принять как данность, смириться с этим и не забивать себе голову…

Да, этот Антон, с какой-то затаенной грустью всматривающийся в серые воды Фонтанки, нравился ей гораздо больше. Поля перевела взгляд на розы, холодящие ладонь все еще влажными стеблями, и неожиданно почувствовала что-то вроде укора совести. Да и в самом деле, какое право она имела думать о нем с этим отвратительным оттенком высокомерного презрения? Какое право имела его осуждать? «Мадам утомило обилие секса!» А не сама ли мадам торопливо прыгнула в его постель, недвусмысленно дав понять, что ей это необходимо?..

— Я люблю тебя, — неожиданно произнес Антон, не отводя глаз от бегущей по воде ряби. Поля промолчала и коснулась его руки кончиками пальцев.

А потом была Дворцовая площадь, Александрийская колонна и ангел с крестом, попирающий змею. Стремительно взлетающая ввысь башня Адмиралтейства, колесница Победы над аркой. Поля видела все это уже тысячу и один раз. Один раз во время школьной экскурсии, а тысячу — на многочисленных открытках и фотографиях. Каждый, кто приезжал из Питера, непременно привозил с собой снимок: собственная многозначительная физиономия на фоне ослепительной белизны колонн Зимнего дворца. Поэтому она нисколько не удивилась, когда усатый молодой человек подвел к ним белую лошадь и предложил сделать круг по площади. (Лошадь, именно эта, а может быть, другая, но очень похожая, тоже присутствовала на большинстве фотографий.) Поля уже собиралась вежливо отказаться, когда Антон неожиданно взглянул на нее почти умоляюще.

— Ты хочешь проехаться? — спросила она удивленно. Он кивнул и обезоруживающе улыбнулся.

Она ожидала, скорее, детсадовского развлекательного зрелища — еще одну коняжку вместе с седоком по площади печально вели под узцы. Но Антон неожиданно попросил у хозяина сделать круг самостоятельно.

— Я хорошо держусь в седле, — сказал он, ласково похлопывая лошадь по морде. — А эта красавица к тому же еще и умная. Посади на нее хоть полного идиота, она и то не набедокурит.

То ли усатый молодой человек купился на «лошадиный» комплимент, то ли все-таки решил, что перед ним не полный идиот, — во всяком случае, он, подумав, согласился. И Поля только удивленно ахнула, когда Антон легко взлетел в седло, пришпорил пятками белоснежную кобылицу, прицокнул языком и пустил ее рысью. Его темные волосы развевались на ветру, сильные икры упруго сжимали лошадиные бока, на губах играла полухмельная счастливая улыбка. Люди вокруг останавливались, восхищенно показывали на него пальцами, что-то говорили друг другу. Ах, как он был неподражаемо красив в этот момент! Поля на какое-то время позабыла и про Надю с ее сладкими, безвкусными духами, и про сумку, стоящую у ног, и про то, что когда-то нужно будет возвращаться в Москву, к реальным, неизбежным проблемам. Она смотрела только на Антона и уже сквозь него, вокруг него — на позолоту лепнины, на белизну колоннады, на маски львов и головы ангелов. Теперь она действительно видела все по-другому и думала о том, что на самом деле есть в Антоне что-то дворянское, княжеское и что, наверное, он очень похож на своего прадеда, когда-то в далеком декабре гарцевавшего на Сенатской.

Он остановил лошадь, намотав кругов, наверное, десять. Вынул деньги из кошелька, спокойно и с достоинством рассчитался с хозяином. А потом подошел к Поле, поднес к своему разгоряченному лицу ее ладошку и виновато потерся о нее щекой.

— Наверное, уже жалеешь, что мне деньги доверила? — глаза его все еще лучились недавней радостью. — Просто не смог удержаться, но больше ничего подобного не повторится, честное слово!

— Не болтай ерунды! — сказала она почти сердито и прикрыла кончиками пальцев его рот.

Пообедать решили в небольшом ресторанчике на Герцена. Антон заказал себе и ей по телятине с грибами, по фирменному «Невскому» салату и по большой кружке темного пива. Есть Поле не хотелось, и она вот уже минут десять продолжала старательно ковыряться в тарелке, разрезая мясо на мелкие кусочки.

— Ты почему такая грустная? — спросил Антон, сдув белоснежную пену и сделав очередной глоток.

— Да так… — Поля неопределенно поморщилась. — Просто настроение какое-то странное. Такое чувство, что мы с тобой расстаемся. Не прощаемся, а именно расстаемся. Как будто ничего от нас уже не зависит…

— Да брось ты! С чего бы нам расставаться? Мне, кроме тебя, никакие другие женщины не нужны… Если ты, конечно, не решишь восстановить мир и согласие в своей семье, а меня послать к чертовой бабушке…

— Нет, это уже вряд ли, — она задумчиво покрутила на пальце массивное обручальное кольцо.

— Вот и я думаю, что нам с тобой отступать уже поздно и делать вид, что ничего не произошло, — тоже…

Поля согласно кивнула. Ей не хотелось говорить, что «уже» в ее фразе относилось, скорее, к их отношениям с Борисом, к тому, что там уже ничего не склеишь.

Когда официант в белой рубахе и белой же атласной бабочке принес по второй кружке пива, двери ресторана открылись, и в зал вошла пара: мужчина в тонкой черной водолазке и очках и женщина с длинной светлой косой.

— Вот те на! — удивленно воскликнул Антон. — Славка, собственной персоной! Это мы к нему ведь домой вечером собирались зайти, а тут он сам — явился не запылился… А это кто с ним? Жена, наверное. Я ведь ее и не видел ни разу, они в январе только расписались.

Он быстро встал из-за стола и стремительной походкой направился навстречу мужчине. Тот близоруко прищурился. Через секунду лицо его озарилось по-детски искренней улыбкой.

— Антоха? — мужчина снял очки и протер стекла носовым платком. — Ты-то здесь откуда?

— А я не один, — улыбнулся Антон и указал глазами на Полю.

Девушка с косой и в самом деле оказалась женой Славки. Звали ее Тома, она год назад окончила Академию художеств и теперь преподавала в детской художественной школе. Голос у нее был мягкий и тихий. Да она и не говорила почти, все больше смотрела на мужа ласковыми серыми глазами. Почему-то уже через минуту после знакомства с ней Поле нестерпимо захотелось спрятать под стол руку с обручальным кольцом. В отношениях Томы и Славки, в том, как затаенно они обменивались взглядами и мимолетными прикосновениями, в том, как просветленно улыбались друг другу, чувствовалась такая высокая чистота и нежность, что она со своим банально-истеричным адюльтером ощущала себя неуместной, словно калоши на черноморском пляже. Да и дело было даже не в адюльтере. Если бы она чувствовала в себе хоть каплю этой пронзительной любви, тогда бы все было верно, оправданно и честно. Хоть со штампом в паспорте, хоть — без…

Естественно, что Славка предложил переночевать у него, торопливо отмахнувшись: «Какие еще гостиницы? Что это вы выдумали?» Антон, долго не ломаясь, согласился. И хотя до ночи было еще далеко, из ресторана направились прямо домой к Усольцевым. Хозяйка дома, попривыкнув к новым знакомым, почувствовала себя свободнее, начала понемногу разговаривать и первым делом принялась уверять, что гостям у них будет очень удобно. Вообще она не была похожа на типичную художницу, какими их себе представляла Поля. Тихая, спокойная и какая-то абсолютно небогемная, она могла бы быть, скорее, доброй фельдшерицей или воспитательницей детского сада.

Тем удивительнее показалось то, что встретило их в квартире. Чуть ли не треть стены в коридоре была задрапирована пестрой тканью. Тяжелыми волнами, мягко мерцающими на пике, она спускалась до самого пола. Стильности добавляли и костяные броши с вставками из янтаря. А еще — везде были картины в темных и светлых багетных рамах. Некоторые из них по духу напоминали Матисса, другие — Мане. И только на дальней, тупиковой стене, заканчивающейся под потолком лепными розетками, висело маленькое прямоугольное зеркало. Сняв обувь и пригладив волосы на висках, Антон прошел через весь коридор, немного наклонился вперед и… Поля поняла, что сейчас что-то произойдет, по мгновенно ставшему пунцовым хорошенькому личику Томы. Хозяйка, прикрывая рот ладонью, торопливо задергала мужа за рукав. Тот обернулся, поправил очки, с трудом сдерживаемая улыбка заставила его губы дрогнуть. И тут Антон захохотал.

— Что случилось? — непонимающе спросила Поля.

— А вы подойдите, подойдите к зеркалу, — сквозь смех посоветовал Слава. — Только не начинайте сразу поправлять перед ним прическу.

Тома что-то проговорила, тихо и смущенно. Слава с некоторой даже досадой мотнул головой:

— Ну говорю же я тебе, что все нормально и никто не обидится. У Антохи здоровое чувство юмора, у Поли, я думаю, тоже… Почему ты считаешь, что понять и оценить это в состоянии только твои друзья-художники?

Поля поставила туфли в угол и, ступая босыми ногами по паркету, подошла к Антону. То, что еще с двух шагов представлялось маленьким мутным зеркалом, на деле оказалось искусным карандашным наброском, изображающим женскую спину и ягодицы. Надо заметить, что от спины там осталась очень маленькаячасть — только талия и поясница с двумя соблазнительными ямочками.

— Нет, ну ты представляешь, — хмыкнул Антон, — наклоняюсь я к зеркалу, ничуть не сомневаясь, что узрею сейчас свой прекрасный лик, и вижу…

— Вы, правда, не обиделись? — робко вмешалась в разговор неслышно подошедшая Тома.

— Да Господи, нет, конечно! Это же прикол, абсолютно классный… И еще мне кажется, что это исполнено на хорошем профессиональном уровне. Нет?

Хозяйка затеребила кончик тяжелой косы и как-то озорно пожала плечами:

— Может быть, и да… Только почему-то, когда я говорю моим друзьям, что это — шедевр, они отвечают, что это — задница…

После эпизода с «шедевром» все пошло уже совсем хорошо. Тома, окончательно убедившись в том, что гости ее — нормальные, веселые люди, тоже повеселела. Переоделась в узкие черные джинсы и просторную блузу и принялась носить из кухни в комнату чистую посуду и тарелки с какими-то импровизированными салатиками. Поля предложила, было, свою помощь, но быстро поняла, что толку от нее будет немного. Единственным нормальным и привычным предметом на кухне оказался холодильник с жестяной табличкой «Бирюса». А что делать с остальным: с висящими на специальных кронштейнах блюдами, с перетянутыми пестрыми лентами пучками трав, с яркими полосатыми подушечками, разбросанными по полу, она просто не знала. В конце концов, ей доверили варить креветки.

Поля налила воды в большую, расписанную фигурками диковинных животных кастрюлю и поставила ее на плиту. Повернулась к подоконнику в поисках спичек или зажигалки. И тут же замерла в изумлении. Прямо под окном была набережная, а на той стороне реки — дом, такой знакомый по открыткам и иллюстрациям из школьного учебника литературы.

— Это что, Мойка? — спросила она удивленно.

— Да, — Тома кивнула, и коса на ее плече вздрогнула, как хвост потревоженной кошки. — А там дом Пушкина… Ну вы, наверное, это и сами уже поняли?

И тут же вместе с легким ароматом сигаретного дыма до Поли донеслись голоса. Разговаривали Антон и Слава, стоящие на балконе.

— Да, вот, видишь, все в моем логове изменилось, — в голосе хозяина не чувствовалось ни тени грусти, — но это и к лучшему… Томка — чудесная женщина, я так рад, что мы теперь вместе… А у тебя это что, серьезно?

— Красивая, правда? — уходя от прямого ответа, спросил Антон.

— Красивая. «О ты, моя прекрасная брюнетка, изящней, чем слоновой кости статуэтка»… Не помнишь, кто сказал?.. Вот и я не помню.

— Только она замужем, — последние слова Антона прозвучали глухо. Видимо, он прикуривал новую сигарету.

— Да я понял. Кольцо на правой руке… Но ведь это не так важно?

— Ну это с какой стороны посмотреть. Она — жена «нового русского», женщина неглупая, с претензиями и благодаря мужу цену деньгам не знающая… Это не то что наши с тобой амуры десятилетней давности.

— Да, все меняется, — Слава вздохнул. — Только вот Мойка все такая же, дом этот… Кстати, знаешь, я тут недавно чуть не отправился добровольно сдаваться к психиатру. Представь, выхожу покурить, поднимаю глаза к дому напротив и вижу: на своем балконе стоит Пушкин и к кому-то там, находящемуся внутри квартиры обращается. Я давай глаза тереть: Пушкин не исчезает. Ну, в голову тут всякая ерунда полезла и про пространственный коридор, и про машину времени… Все это буквально за какие-то несколько секунд. А потом я вдруг боковым зрением замечаю внизу на асфальте кинокамеры, тетку с хлопушкой, машины киношные… Забыл, к чему это хотел рассказать? Ладно, пойдем в комнату, а то девчонки уже, наверное, все приготовили…

Поля даже и не поняла толком, почему ее расстроил этот разговор. Вроде бы ничего обидного или не соответствующего действительности сказано не было, а на сердце стало смутно и тревожно. Впрочем, грусть ее после второй или третьей бутылки «Балтики» почти рассеялась. Да она и не могла позволить себе печалиться. Очень уж хозяйка хотела, очень старалась, чтобы всем было хорошо. Даже белье им с Антоном постелила новенькое, ни разу «не одеванное».

Спать им предстояло в отдельной комнате со старинной, на резных деревянных ножках кроватью.

— Здесь должно быть удобно, — как бы извиняясь, проговорила Тома, расправляя белоснежный с крошечными черными цветами пододеяльник. — Вы уж извините, что я не стелю вам в нашей спальне, просто для меня супружеская постель — это что-то такое, где никто больше спать не должен. Понимаю, что это архаизм, но ничего с собой поделать не могу.

— Да мы и здесь прекрасно поспим. Тем более что кровать такая чудесная, — улыбнулась Поля. А про себя подумала с сожалением, что ей-то совместная постель с Антоном в последнее время, увы, не внушает таких трепетных чувств.

Впрочем, забраться в постель им не удалось. Едва Антон снял джинсы и в белых плавках упал спиной на кровать, как раздался звонок в дверь. Поля торопливо застегнула платье. Из коридора послышались голоса. А потом Слава как-то не очень уверенно крикнул:

— Ребята, может быть, выйдете, и мы продолжим? А то еще гости подошли. Можно за пивом сбегать, тут рядом магазин до двенадцати…

Антон быстро оделся и вышел в прихожую. Поля последовала за ним. У двери снимали обувь мужчина лет тридцати с худым лицом и обвислыми усами и молодая женщина, видимо, его жена. Женщина была рыжеволосой, веснушчатой, с прямым носом и прозрачными кошачьими глазами. Когда их с Антоном взгляды пересеклись, стало заметно, что напряглись оба. Она, видимо, хотела что-то сказать, но промолчала, только огонек в глазах, яростный, нехороший, блеснул чуть ярче. Мужчина же подал Антону руку, и они поздоровались, как старые знакомые.

Новых гостей звали Алексей и Света. Они сразу прошли в зал, не задержавшись у «шедевра» — видимо, бывали здесь довольно часто. Алексей достал из сумки принесенное с собой шампанское. Оказалось, что обмывается его недавно вышедший сборник стихов. Поля вскоре заметила, что Света принципиально не чокается с Антоном. Или, быть может, он с ней? Во всяком случае, ей эта особа не нравилась, так же, как не понравилась когда-то «девушка с кастрюлькой». Кто знает, может быть, и эту связывали когда-то с князем постельные отношения? Что еще могло вызвать такую явно проскальзывающую в каждом взгляде, в каждом повороте головы ненависть?

Голос у Светы был низкий и грудной. Говорила она мало. Зато каждую реплику Антона провожала скептической усмешкой. И Поля уже начинала не на шутку злиться, когда Антон вдруг спросил, обращаясь к Алексею:

— А материальное положение у тебя сейчас как? В издательстве твоем заплатили что-нибудь?

— А почему тебя это так волнует? — не поднимая глаз от тарелки, ледяным тоном произнесла Света. — Вроде бы за те телефонные переговоры мы с тобой рассчитались.

— За какие переговоры? — Антон опешил.

— За те самые, из-за которых ты чуть ли не при десятке посторонних людей назвал моего мужа дерьмом, немужиком и непорядочным человеком. Мы тогда наговорили на шестьдесят две тысячи с квартиры твоей бывшей жены. Я сумму эту, наверное, на всю жизнь запомню! За переговоры уже пришла квитанция, а нам нечем было заплатить. Мы тогда ели одну лапшу с чаем, а мясо доставалось только ребенку, потому что он был маленький, ему нельзя было без мяса… Не припомнишь, сколько на тот момент ты был должен нам?

— Я не мог расплатиться, у меня тоже не было денег…

— Да, я помню! — Света нервно затеребила пальцами край асимметрично-клетчатой скатерти. — Ты тогда еще говорил, что долг нам вернешь потом, а за телефон нужно платить сейчас, а то его отключат…

— Света, — побагровевший Алексей дернул ее за рукав, — прекрати сейчас же! Что ты вытворяешь! Перестань немедленно!

— Нет, не перестану, — она вырвала руку, — я слишком долго ждала момента, когда смогу ему все высказать. Теперь наконец вышла твоя книга, ты получил признание. Теперь наконец всем ясно, кто чего стоит! И не в деньгах дело…

— Ну-ну, то-то ты так точно про шестьдесят две тысячи запомнила! — вставил Антон, брезгливо поджав тонкие губы.

— Хотя и в них тоже! Ты всегда брал и просто не считал нужным отдавать. Брал не у бизнесменов, не у нуворишей, а у таких же, как ты, которым иногда не на что купить еды домой… Но я не о деньгах. Я о том, что ты всегда строил из себя невесть что, дворянина, голубую кровь, а вел себя, как мелкий и подлый лавочник. Думаешь, я не знаю, как ты по всем знакомым растрезвонил, что Леха увел у тебя из-под носа заказ на книгу о Баталове, хотя ты к проекту вообще не имел никакого отношения? Просто позавидовал, что востребовали не твой, а Лешкин талант, и возможность заработать появилась тоже у него! Господи, а как ты никогда не упускал случая кинуть ему в лицо, что он — бездарность, рабочая лошадка от литературы, что он рохля и не мужик, потому что не может обеспечить семью. Тебе-то легко было жену обеспечивать за счет кредитной карточки твоей тогдашней тещи…

Тома сжала ладонями виски и быстро вышла из комнаты. Алексей сидел, опустив голову, на щеках его играли желваки, а усы, казалось, еще больше поникли.

— А знаешь, что сказал по твоему поводу наш общий знакомый Толя Ковалев? Я тогда пожаловалась ему, что ты долг не отдаешь и от нас бегаешь, — Света не унималась. — Он сказал: «Вспомни известный фильм, где крутой мафиози успокаивает кредитора, уставшего преследовать мерзкого и непорядочного должника. Он ему объясняет: «Представь, ты навсегда избавился от общества этого человека всего за двадцать долларов!» Вот, говорит, и ты так думай, что за девятьсот тысяч ты его никогда больше не увидишь. А мне хуже, я «дворянчика» не увижу уже за тысячу долларов. Такие разные расценки за одного и того же человека!»

Поля почувствовала, что все это становится нестерпимым. Она уже готова была закричать, ударить тарелкой об пол, сделать хоть что-нибудь, чтобы прекратить это отвратительное действо, когда Антон, сладко потянувшись, с абсолютно невозмутимым видом заметил:

— Концовка слабовата…

— Что? — Света яростно зыркнула на него зелеными, опушенными рыжими ресницами глазами.

— Я говорю, концовка слабовата! Ну что это: «такие разные расценки за одного и того же человека»?.. Хотя, впрочем, что-то в этом есть. Тоже про деньги. Я, кстати, подсчитал: слова «деньги», «долг» и вариации на их тему прозвучали в твоем страстном монологе ровно четырнадцать раз. Тебе это ни о чем не говорит, нет?.. Вообще, Света, мне как-то неловко объяснять тебе прописные истины, но даже ребенок знает, что нельзя жить только материальными ценностями, нельзя от них отсчитывать свою жизнь. Есть же, в конце концов, и какие-то другие измерения… И потом, добрее нужно быть, добрее! Ненависть — это плохо, Светочка! А долг я тебе обязательно отдам. Лично в руки, и в самое ближайшее время.

— Не надо мне твоих поганых денег! — она гневно тряхнула рыжими кудрями. — Я их в окошко выкину! И вообще я даже рада, что ты их не отдал: по крайней мере, у меня появился повод высказать тебе все, что я думаю. А думаю я, что это ты, а отнюдь не мой муж — жалкое подобие мужчины!

В комнате повисла тишина, нарушаемая только угрюмым ворчанием холодильника на кухне да дребезжанием фортепиано на третьем этаже. Алексей сидел в кресле, подперев лоб ладонью, Слава стоял у окна. Все избегали смотреть друг на друга. С легким вздохом Антон поднялся на ноги и направился к двери. Уже от порога обернулся и спросил, глядя прямо Свете в глаза:

— Скажи, а тебе вообще бывает когда-нибудь стыдно?

Она немного помедлила, потянулась к бокалу с остатками шампанского, видимо, намереваясь выпить залпом, остановила руку в воздухе, снова уронила ее на колени.

— Да, — сказала она после паузы. — Мне, например, очень стыдно сейчас. Но только за то, что я воспользовалась твоим же методом: унизила тебя в присутствии посторонних.

Антон, покачав головой, хмыкнул и вышел из квартиры. Когда дверь за его спиной захлопнулась, Поля быстро встала, зашла в спальню и вернулась оттуда с кошельком в руках.

— Сколько он вам должен? — спросила она, стараясь не встречаться со Светой взглядом.

— Мне ничего ни от него, ни тем более от вас не нужно. Можете передать ему, что это не шутка и деньги его я действительно выкину в окно, так что пусть даже не трудится…

— Я, кажется, слышала что-то про девятьсот тысяч? — Поля поморщилась. — Возьмите, они ваши. Теперь вы можете делать с ними все что угодно. В окно так в окно…

Проходя мимо полуоткрытой двери спальни, она еще раз бросила взгляд на кровать, заправленную новеньким постельным бельем в черный цветочек. И почему-то подумала о том, что даже тело ее уже не хочет сильного и гибкого тела Антона.

Он ждал ее возле подъезда, нервно покуривая и сплевывая сквозь зубы.

— Готов поспорить, я знаю, что ты сейчас сделала, — голос его был злым и раздосадованным. — Ты наверняка отдала этой дуре деньги. Отдала, да?

— Допустим, отдала. — Поля взглянула на него с вызовом.

— Ну и зря ты это сделала. Я после таких фортелей принципиально не стал бы ей ничего возвращать. Поди, не умерла бы с голоду. Видела браслетик у нее на руке какой, с золотым напылением, явно не три копейки стоит…

— Да какое тебе дело, что у нее на руке! — она зябко запахнула на груди кардиган. — И что вообще за взгляд профессионального оценщика? Ты должен ей деньги, понимаешь?! И какой бы там она ни была, ты все равно обязан их отдать!

— И ты туда же? — Антон горько усмехнулся. — Ты тоже считаешь меня дерьмом? Да я просто живу в ином измерении, я просто забываю про какие-то материальные аспекты, какие-то там долги, просто отключаюсь от них иногда. Я же в этом мире себя чужаком чувствую!.. Да и вообще в нашем кругу никто никогда не обращал на такие вещи особого внимания. Ты же не могла не заметить, как на выпад этой истерички ее собственный муж отреагировал? Леха, он нормальный мужик. Малахольный, правда, но нормальный…

Она равнодушно кивнула и подняла глаза к небу. Оттуда, сверху, во двор заглядывала любопытная луна, круглая и желтая, как сердцевинки Бориных ромашек.

— Понимаешь, она — бухгалтерша! Бухгалтерша! И этим все сказано. Она не из нашего круга! Где уж ее Леха подобрал, я даже и не знаю… Но мелочно-то это как все, низко! Надо же, «шестьдесят две тысячи»! Мерзкая, отвратительная бабенка…

— Может, хватит? — Поля поморщилась. — Мне все это ужасно неприятно, да и тебе, я думаю, тоже.

Антон вздохнул и обнял ее за плечи. Руки его были теплыми и привычно нежными.

— Прости меня, я испортил тебе поездку, — он обвел указательным пальцем мочку ее уха. — Не надо было позволять ей раскрывать рот! А самое смешное, знаешь из-за чего это все?

— Из-за шестидесяти двух тысяч. Ты уже повторял это не раз, — отозвалась она с усмешкой.

— Да не в деньгах дело, а в том, что эта баба в свое время чуть в обморок не падала, так меня хотела! Ну и не обломилось ей ничего, потому что, во-первых, Алексей мне друг, а во-вторых, я терпеть не могу рыжих… Вот она и не простила! Господи, какие же все-таки бывают бабы стервы похотливые, что эта, что Татьяна твоя, ну та, которая «с кастрюлькой»…

Поля промолчала. Ни спорить, ни возмущаться, ни вообще говорить ей не хотелось. Антон еще немного покрутил двумя пальцами ее сережку, а потом со вздохом убрал руку.

— Знаешь, мне необходимо встряхнуться. У меня даже сердце что-то забарахлило, — он потер левую сторону груди. И она с тенью злорадства отметила, что вышло у него это несколько картинно. — Слушай, давай пойдем в казино? Я тут недалеко очень симпатичное заведение знаю, можно и отдохнуть нормально, и развлечься. Все равно до нашего поезда еще несколько часов…

— Я не хочу. Мне лучше сейчас поспать в какой-нибудь гостинице. А ты иди, иди… Ничего, на вокзале встретимся. Номер поезда-то не забудешь?

— Нет, не забуду, — он печально улыбнулся.

— Ну, тогда пока, — сказала Поля и, расстегнув кошелек, протянула Антону несколько стодолларовых бумажек.

* * *
В Москву вернулись в полдень, а уже в три часа Поля звонила в дверь Галкиной квартиры. Она помнила, что по понедельникам Лесина вроде бы работает с восьми до двенадцати, и поэтому рассчитывала застать ее дома. Так оно и оказалось. После второго или третьего звонка Галина с зеленой маской на лице и хлопьями мыльной пены на руках открыла дверь.

— Привет, — проговорила она обрадованно и несколько удивленно. — Вот уж кого не ожидала увидеть…

— А кого ожидала? — Поля, боясь испачкаться в мыле, вжалась в самую стенку прихожей. — Кого ты еще в таком виде встречаешь? Посторонний человек, узрев тебя, зеленую, от неожиданности и инфаркт получить может!

— А! — Лесина махнула рукой. — Да кто ко мне в последнее время в гости ходит? Все меня позабыли… В одном ты права, когда делаешь маску, нужно лежать себе на диванчике, слушать тихую музыку, расслабляться, а отпирание дверей и поднимание телефонной трубки доверить домочадцам. Вот учим вас, учим в косметических салонах, а сами, видишь…

Из ванной доносилось утробное гудение стиральной машины. В прихожей пахло порошком и влажным бельем. Поля вдруг подумала, что не была в Галкиной квартире уже, наверное, с полгода. И здесь, в общем, ничего не изменилось: та же мебель, те же детские тапочки на полочке для обуви, тот же календарь на стене и даже окурков в мужниной пепельнице, кажется, ровно столько же. Домашний уют, чистота и стабильность. Та скучноватая стабильность, которой она сама совсем недавно так боялась. Что теперь осталось от той стабильности?

Поля подошла к овальному зеркалу, двумя руками забрала вверх волосы на затылке, снова уронила их обратно.

— А ты чего пришла-то? — поинтересовалась Галка, ватным тампоном снимая маску с лица. — Нет, я не в том смысле, я рада, конечно. Но ты-то ведь просто так не придешь?.. К Сосновцевой-то сходила, кстати?

— Кстати, сходила, — Поля невесело усмехнулась.

— Ну и что?

— Да ничего. С лестницы она меня, конечно, не спустила, но вой подняла на все окрестности!

— По какому поводу? — аккуратно выщипанные у висков Галкины брови неудержимо поползли вверх.

— По поводу, что сама я — тупая кукла, муж мой — «новый русский», сидеть нам надо в своих «Мерседесах» в обнимку с сотовыми телефонами и не вылазить! А я, видишь, нахалка какая — книжки писать вздумала!

Лесина неодобрительно вздохнула и покачала головой:

— Да-а, сдает Вера, сдает… Да и мне тебя вовремя предупредить надо было: у нее в тот момент очередной запой случился, так что, сама понимаешь, к ней лучше было не лезть. Из чувства самосохранения хотя бы.

— А почему я вообще должна действовать из чувства самосохранения? — Поля достала из сумочки носовой платок и подправила размазанную в уголке губ помаду. — Почему я должна чувствовать себя заранее виноватой? Что я, эти шмотки, которые на мне, деньги эти украла? Убила я кого-нибудь из-за них? Обманула? Или, может, я ее личную зарплату на свои нужды потратила?

— Да ты не кипятись, не кипятись! Ты, может, нет, а кто-то с такими же деньгами, как у тебя — да. Их же, бедных, сейчас все дурят: и продюсеры, и директора всяческих кинокомпаний. Каждый норовит пообещать побольше, а заплатить поменьше, да потом перед носом все на том же шестисотом «мерсе» проехаться… И вообще выброси ее из головы. Надо же, муж у тебя — «новый русский»! А у нее вообще никакого нет!

Поля вдруг почувствовала пугающую, неодолимую усталость. Даже лоб ее мгновенно покрылся липкой, холодной испариной.

— Да, знаешь, Галь, кажется, у меня тоже уже никакого мужа нет… — проговорила она и, опустившись на корточки, закрыла лицо ладонями.

Галка, ничего не сказав, ушлепала босыми ногами на кухню и через минуту вернулась с рюмкой коньяка в руке.

— Ну-ка, на, на! — скомандовала она, подсовывая коньяк Поле под самый нос. — Выпей залпом, а потом все спокойненько расскажешь… Надо же, мужа у нее нет! А кто есть? Любовник есть?

— Есть!.. Или тоже уже нет?

— Чувствую я, окончательно ты, девка, с дуба рухнула! — печально констатировала Лесина и, обхватив Полю за плечи, помогла ей подняться с пола.

Потом они сидели на диване, курили «Филипп Моррис» и пили коньяк.

— Про мужа, которого у тебя уже якобы нет, потом поговорим! — Галка упрямо пресекала все Полины попытки свернуть разговор на Бориса. — О Суханове твоем я, слава Богу, представление имею. Ты мне про любовника, которого тоже нет, толком расскажи. Кто он у тебя?

— Поэт.

— Поэт? — Лесина заинтересованно склонила голову к плечу. — Мало того, что красавец и половой гигант, так еще и поэт? Где ты только такого выискала!.. Слушай, а откуда у него при такой, мягко говоря, неприбыльной профессии деньги, чтобы по Петербургам раскатывать да по ресторанам тебя водить? У меня клиентка одна — жена писателя, так тот, чтобы продержаться только, для детских садов сценарии утренников пишет, а тут — надо же, цветы, французские вина, Зимние дворцы…

— Ну, во-первых, Петербург — не Канары, поездка несколько подешевле обходится, а во-вторых, не он платит, я в основном… У него сейчас как раз сложный в финансовом отношении период…

— В основном? — Галка подозрительно прищурилась. — Ой, не темни! А за что платит он? За билет в трамвае? Или за презервативы? Или вообще ни за что? Может, ты ему еще и трусы покупаешь?

— Если бы понадобилось — купила бы! — Поля уронила на рукав светлого жакета длинный столбик пепла и брезгливо стряхнула мелкие частички в пепельницу.

— А я не удивлена, что не понадобилось! Зачем вам вообще трусы? Ему этот предмет гардероба только мешает выполнять свою работу… Ты не знаешь случайно, как называются мужчины, которые идут на содержание к состоятельным женщинам?

— Вот только этих намеков не надо!

— Ничего себе намеки?! — в голосе Лесиной зазвенело возмущение. — Он к тебе присосался, как клещ, а тут все — намеки! Ты же говоришь, что он нормальный человек, значит, ноги — на месте, руки — на месте и голова — на месте. Да пошел бы хоть вагоны разгрузил на Киевском вокзале! Или, если его творческой натуре это претит, — те же утренники писал бы для детишек! Кстати, та моя клиентка, у которой муж этим промышляет, говорит…

— Не надо, — Поля предостерегающе подняла руку. Ей не хотелось слышать ни про утренники, ни про чужих мужей, ни тем более про деньги. Коньяк разливался по жилам приятной теплотой, в голове гудело, от сигаретного дыма ломило виски.

— Не надо, Галь, — повторила она, собравшись с силами. — Думаешь, я сама не чувствую, что что-то во всем этом не то, думаешь, мне объяснять нужно?

— Думаю, нужно! — Галина поровну разлила последние капли коньяка и решительно поставила бутылку на стол. — Потому что ты, со свойственной тебе интеллигентностью, никогда не назовешь это… «явление» тем словом, которым оно называется. А называется оно — альфонс! Обидно, да? Но тем не менее это так!

— В таком случае я — в тысячу раз больший альфонс, или, вернее сказать, содержанка! Антон-то принимает только те деньги, которые я трачу на него добровольно, а я расходую на любовника капиталы, которые зарабатывает мой муж. Причем муж об этом ничего не знает!.. Я сама-то, права Сосновцева, всего лишь тупая кукла с неудовлетворенными амбициями! Я и зелененькие и деревянненькие только трачу! Борька зарабатывает, а я Антоше рубахи и галстуки от Версаче покупаю!

Галина вздохнула и подошла к окну. Отодвинула штору. Белоснежные птицы на германском тюле неспешно заколыхались.

— Дочку из продленки смотришь? — Поля затушила окурок в пепельнице. — По времени-то уже пора ей быть… Давай, наверное, сворачиваться, да я пойду…

— Сиди уж, — Лесина махнула рукой. — Катя — умная девочка, сама прекрасно на кухне поест, а потом за фортепиано заниматься сядет… Я вот что хочу тебе сказать: с Антоном этим твоим, естественно, завязывать нужно, тут и говорить не о чем, а с Борисом?.. По идее ему, конечно, надо содрать с тебя колготки вместе с трусиками и отстегать как следует по заднице…

— Моя задница его больше не интересует. У него теперь другая есть… Господи, как банально-то все! Муж изменяет жене с ее собственной подругой и женой собственного друга! Сюжет для тупой мелодрамы, правда? Наверное, от этой банальности и мерзко так!

— Брось! — Галка снова присела на край дивана. — Мужики на девяносто процентов — кобели, а когда бабы под них сами ложатся — то, наверное, на все сто… Забудь, как будто ничего и не было, возвращайся сегодня домой с улыбочкой. Ужин ему накрой, постельку расстели, сама постарайся. А завтра приходи в салон, мы тебе какую-нибудь причесочку «супер» сварганим… Ну-ка, давай прикинем…

Она подобрала Полины волосы на висках, перекрутила их на затылке, свесила густой и озорной челкой на лоб. Снова взлохматила все пряди, обнажила шею, выпустив лишь тоненький длинный мысик волос. Когда и второй вариант «суперпрически» ее не устроил и она принялась взбивать шевелюру растопыренными пальцами, Поля устало произнесла:

— Галочка, милая, спасибо тебе, но не надо ничего. Я ведь и сама с ним жить после всего, что произошло, не смогу. Ладно, забуду я Надежду, ладно, прощу. Одолею ее, так сказать, на поле битвы под названием «Женское очарование», но с Антоном-то как быть? Его и из сердца не так просто выкинуть, уж не говоря о том, что из памяти… Понимаешь, то, что испортил Борис, еще, может быть, можно было поправить, но то, что потом наделала я… Не смогу я ему в глаза смотреть и улыбаться, чувствуя этот груз на душе. А рассказать все — это стопроцентный развод. Хотя, может быть, это и к лучшему?

— К бабке бы тебе хорошей сходить, — Лесина по-старушечьи подперла подбородок рукой. — Чтобы она на тебя воск отлила да порчу сняла… Знаю я, что ты во все это не веришь, но все-таки…

— А «все-таки» надо поговорить с Борисом. По крайней мере, расстаться нужно честно. Он — виноват, я — виновата… Попросим друг у друга прощения — и до свидания!

— А может, не «до свидания»? Может, помиритесь?

— Это уже вряд ли.

— Ну и правильно! — Галка неожиданно зло тряхнула крашеной головой. — Тебе это поделом будет! Помню я, как шесть лет назад ты плакалась: «Люблю его, люблю больше жизни!», а теперь сидишь холодная, как амеба, и этаким светски ледяным тоном рассуждаешь: «Да, правильней будет расстаться. Нет, я не смогу жить во лжи. Нет, конечно же, мы не помиримся».

Поля поднялась с дивана, стряхнула пепел с подола узкой юбки и пошла к выходу из комнаты. Уже на пороге она остановилась и, полуобернувшись, бросила:

— Ну, Галка, почему же ты-то меня не поняла?! Ты, наверное, единственная, кто, в принципе, мог понять, — а вот не поняла!.. Да я же просто боюсь загадывать, что мы помиримся, сглазить боюсь! Чего бы я сейчас только не отдала, чтобы не было никогда в моей жизни Антона, а в Борькиной — этой стервы Хорошиловой. Если бы только можно было все отмотать назад! Я надеюсь, надеюсь, что все можно изменить, что с Надькой все это прошло: Борька ведь мне и цветы уже приносил, мириться хотел… А я, дура!..

Она заплакала, в этот раз уже не закрывая лицо руками, а просто по-детски размазывая по щекам слезы вместе с тушью. Галина налетела на нее со спины и прижала к себе, как маленькую девочку.

— Поговори, поговори с Борей, раз уж это тебе так нужно, — шептала она, обжигая горячим дыханием Полино ухо. — Он мужик хороший и любит тебя, он понять должен. Начните все с начала, в конце концов! Ну стоит ли из-за какой-то стервы всю жизнь ломать? Сколько вы уже вместе? Семь лет почти, да? Когда мы на вашей свадьбе, в январе гуляли?..


…Регистрация была назначена на десять утра, поэтому выспаться Поле не удалось. Мама часов в шесть отправила ее в душ, потом сама уложила феном еще влажные волосы и уселась на кровать рядом с трельяжем наблюдать за тем, как невеста-дочь будет делать свадебный макияж. А у Поли, как назло, все валилось из рук: тени накладывались неровно, тушь слипалась комочками, пудра оседала на подлокотники кресла, на полированную полочку, в общем, куда угодно, но только не на лицо.

— Ты что так нервничаешь? — не выдержала мама в конце концов и решительно отобрала у нее пуховку. — За черта лысого, что ли, тебя замуж отдают? Вроде бы по любви выходишь замуж, а — сидишь бледная, психованная. Руки вон дрожат!

— А я сейчас, мама, и не понимаю, — Поля через силу улыбнулась, — как без любви можно вообще замуж идти? Раньше понимала, а теперь — нет. Я вот без Борьки жизни себе не представляю, и то у меня все внутри переворачивается, а если чувств нет никаких, то тогда что? В загс, как на эшафот, что ли?

Мать легко провела пуховкой по ее щекам и усмехнулась:

— Это в тебе свадебный максимализм бушует! Выходят люди без любви — и ничего, живут. Кстати, порой получше пылко влюбленных. Ты вот о чем не забывай: деньги в семейной жизни — вещь не последняя. Страсть ваша безумная пройдет, постель приестся — это все нормально, это процесс естественный. А что останется? Уважение друг к другу, привычка, ну и какой-то там бытовой комфорт… Вот у Татьяны Леонидовны дочь без всякой любви вышла за какого-то армянина и через полгода просто расцвела. И шуба у нее — не шуба, и платье — не платье, и кольцо — не кольцо — сказка! Она, по-моему, по дому и не делает ничего — все домработница. А духи у нее всегда какие? А причесочка?..

Поля, не отрываясь, наблюдала в зеркале за тем, как лицо ее из нервически-бледного постепенно становится кукольно-фарфоровым. Мамины руки были умелыми и ласковыми, от нее привычно и успокаивающе пахло «Магией ночи». Нет, мать, пожалуй, не осуждала ее за то, что она выходит замуж за нищего студента, но все же…

— Знаешь, мам, — она убрала от виска прядь волос, подставляя пуховке правую щеку, — вот чего я точно никогда не пойму, так это как можно жить с человеком исключительно из-за денег. Ну хочется мне, допустим, иметь шикарное платье, красивую обувь, косметику там какую-нибудь обалденную — так это для чего? Для того, чтобы выглядеть хорошо и нравиться любимому человеку! А просто так, шмотки ради шмоток — это же чушь какая-то… Да и потом, это же не удовольствие, это же кара Господня — каждый день видеть рядом с собой мужчину, к которому совсем не испытываешь желания броситься на шею!

— А к Борису ты, значит, такое желание испытываешь? — миролюбиво подытожила мама.

— А к Борису испытываю.

— Ну вот и славно. Давай надевать платье.

Платье, атласное, с лифом, расшитым мелким бисером, и нежными кружевными вставками по подолу, лежало на широкой родительской кровати. Рядом, распластавшись по спинке стула, как гигантская медуза, висела ажурная фата. И только когда Поля надела на себя все это великолепие, застегнула на спине длинную «молнию», расправила легкое кружево по волосам, то наконец почувствовала, что все происходит в действительности. Из зеркала на нее взглянула невеста с изумленно-счастливыми глазами и темно-розовыми губами, приоткрытыми, как для поцелуя…

А по кухне и коридору вот уже час сновали подружки, готовящиеся к выкупу. Они то и дело хихикали и чем-то шуршали. Поле вообще эта идея с выкупом не особенно нравилась, но ее убедили: «Надо!» А надо, значит, надо. Одно радовало: выкуп пообещали сделать совсем небольшой, пожалели свидетельницу Надю, которая и так тяжело переваливалась со своим огромным животом.

— Ох, Надька, не могла ты подождать со своим ребеночком! — шутя, говорила ей Поля дня за три до регистрации. — Родишь еще прямо у меня на свадьбе.

— Посмотрю я, как твой Суханов с ребеночком подождет, — усмехалась та, неуклюже устраиваясь в кресле и вытягивая чуть отекшие, но все еще красивые ноги.

Минут в пятнадцать десятого Надя, уже готовая, причесанная, в просторном шифоновом платье цвета спелой вишни, заглянула в комнату.

— А поворотись-ка, сынку! — с одобрительной улыбкой проговорила она. — Да, выглядишь ты, надо сказать, отпадно! Борис от восхищения как маму родную зовут позабудет.

— Интересно, он уже приехал? — с внезапным и странным ей самой смущением спросила Поля.

— Естественно, приехал. Твоя подружка-маникюрша там уже вовсю с выкупом шурует, сейчас и я туда спущусь.

Поля кивнула. И с этой секунды начала напряженно прислушиваться к тому, что происходило на лестнице. Мама убеждала ее выпить сока и скушать бутербродик: мол, пока регистрация, пока катание на машине с куклой — можно и сознание от голода потерять. Но Поля только улыбалась ей виновато и просяще, подносила указательный палец к губам и снова ухом приникала к двери. А из подъезда несся звон гитарных струн, одобрительное гудение мужской свиты, заливистый хохот девчонок. Потом Борис, видимо, поднимаясь по лестнице, начал на каждой ступеньке называть ласковые прозвища, и она чувствовала, как ёкает сердце и от «любимой», и от «голубушки», и от «заюшки». И понимала, что на самом деле счастлива…

Этаже на девятом процессия явно затормозила, ни на шаг не приближаясь к двери. Поля, уже изнемогающая от нетерпения, встревожилась. Наташа Масляшова своим тихим ехидным голоском задала какой-то вопрос, а Борис никак не мог ответить. Точнее, он предполагал неуверенно: «Пятнадцатое? Двадцатое? Семнадцатое?», но, похоже, все было неправильно, потому что женский коллектив дружно и радостно вопил в ответ: «Не-ет!» Поля нервно поправила на руках длинные, до локтя, перчатки и отошла от двери.

— Иди в комнату, посиди, успокойся, — обсасывая косточку от вишни, предложила мама, — сейчас уже появится твой жених. Минут через пять выезжать надо.

— А если не появится? Вон его как там девчонки терзают!

— Появится, куда денется! Он уже почти муж, у него обязанность теперь такая — появляться. А если что, ты его скалкой по лбу или сковородкой по загривку…

Фраза была явно шутливой и не несла никакого двойного или обидного смысла, но Поля вдруг почувствовала, что у нее перехватывает дыхание.

— То есть как обязанность? — почти прошептала она побелевшими губами. — Мамочка, да что же ты такое говоришь? Значит, он теперь будет со мной жить, целовать меня, ложиться со мной в одну постель не потому, что любит, а потому, что обязан?

— Да ничего такого я не хотела сказать, заполошная ты моя! — всплеснула руками мама. Но Поля уже повернула ключ в двери и выпорхнула на лестничную площадку, в своем белом платье похожая на огромную прекрасную бабочку. Похоже, никто просто ничего не успел сообразить, потому что иначе вошедшие в азарт подружки просто запихали бы ее обратно в квартиру. А так она, провожаемая удивленными взглядами, вихрем слетела по лестнице и прижалась к груди Бориса.

— Милый мой, хороший мой, — шептала она, обвивая его шею руками и гладя колючие свежеподстриженные волосы на затылке. — Как я люблю тебя, ты даже представить себе не можешь!

— И я люблю тебя, Полечка! — сказал он, приникая к ее подкрашенным губам нежным, осторожным поцелуем.

— Ну вот, пропала уже почти выторгованная бутылка шампанского! — печально вздохнул кто-то за спиной. — А число-то жених так и не назвал.

— Какое число? — Поля со счастливой улыбкой отстранилась и провела кончиками пальцев по Бориной щеке.

— Число, когда мы с тобой познакомились.

— Двадцать пятое, — прошептала она, утыкаясь лбом в его плечо. — Двадцать пятое. Я его никогда не забуду…


Она вдруг поняла, что не может вспомнить дату знакомства с Антоном. Ну не может — и все! Остались в памяти эти медные самоварчики в ресторане, а потом сразу — его блестящая капельками пота грудь, мускулистый живот с темнеющими внизу волосами, полуприкрытые глаза и ощущение собственного тела, кричащего от счастья. Даже сейчас, когда Поля просто подумала об этом, у нее сладко и нетерпеливо заныло внизу живота. И почему-то вдруг стало ужасно неприятно и стыдно.

— Спасибо тебе, — она прикоснулась ладонью к Галкиному плечу. — Спасибо тебе большое. Я, наверное, на самом деле попробую сегодня обо всем поговорить с Борькой. Как там в школе шутили? Держи за меня палец в чернилах, матери, только дурой не называй?

— Ладно, дурой — не буду, — усмехнулась Лесина, — у меня и так словарный запас достаточно велик… Только вот как ты поедешь сейчас? Пьяненькая же совсем.

— А я такси возьму! Машина пусть на вашей стоянке до завтра постоит. Ничего, надеюсь, с ней не сделается.

— Ну смотри, ни пуха!

— К черту! — Поля легко махнула рукой. — Ругай меня, Галочка милая! Ругай, на чем свет стоит!..

Машину, темно-синий «БМВ», она поймала сразу же. Водитель, не остановившийся для средних лет семейной пары, гостеприимно распахнул дверцу перед красивой молодой брюнеткой. Поля, стараясь не дышать на него коньячными парами, села на переднее сиденье, расправила на коленях узкую юбку.

— Куда же так спешит прекрасная леди? — поинтересовался хозяин «БМВ», с плотоядной ухмылочкой наблюдая за ее руками, скользящими по коленям. — Не иначе к мужу?

Видимо, последняя фраза задумывалась как шутка, потому что сам он немедленно обнажил керамические зубы в подобии светской усмешки.

— К мужу, — спокойно ответила Поля.

— У-у-у! — он сочувственно покачал головой. — Это серьезно…

А она нащупала на безымянном пальце широкое обручальное кольцо и улыбнулась с каждой секундой все крепнущей в ней надежде…


Темный «Шевроле-Блейзер» Бориса вывернул из боковой улочки неожиданно. Поля, сощурившись, пригляделась к номеру и убедилась, что это действительно его машина. Подумала о том, что в романтической мелодраме героиня просто обязана была бы на светофоре перескочить в автомобиль к возлюбленному. Но на деле все выходило значительно прозаичнее: уже через минуту между ними вклинился нахальный бледно-зеленый «москвичонок». А самым удивительным оказалось то, что на перекрестке Суханов начал разворачиваться совсем не в сторону дома. Хотя время было уже довольно позднее.

— А знаете что? — сказала Поля, повернувшись к водителю. — Крылатское пока подождет. Давайте вон за тем темным джипом. Я вам потом заплачу, сколько скажете.

— А как же муж? — ехидно осведомился тот.

— Муж тоже подождет…

Она понимала, что теоретически ей должно быть стыдно, что эта нелепая слежка унизительна и для нее, и для Бориса. Что она, в конце концов, после всего, что было у нее с Антоном, просто не имеет на это права. Но, наверное, где-то в глубине души Поля уже точно знала, куда и зачем Суханов едет. И поэтому, позволив себе наплевать на все нормы морали, продолжала яростно вглядываться в маячащий впереди номер его машины. А по обе стороны дороги растекались новые белоснежные кварталы Митино…

* * *
Шел третий, критический час грандиозной пьянки. Критический потому, что именно в этот переломный момент половина народа расползается спать, а у другой половины открывается второе дыхание. Антону спать совсем не хотелось. Он, прислонившись к стене, сидел на полу возле подоконника и с интересом наблюдал за Денисом Рябцевым, который вот уже минуту дрожащими руками пытался поднести к сигарете зажигалку. Рябцев не был пьян. Скорее, он пребывал в стадии тупого похмельного оцепенения, но изящнее и ловчее его движения от этого не становились.

— Ну что ты на меня так смотришь! — наконец взбесился Денис. — Как лаборант на подопытного кролика! Ну да, перебрал немножко, но не все же, как некоторые, могут литрами водку заглатывать, а потом еще полночи по общаге дефилировать… Я вообще сейчас спать пойду.

— Счастливый! А мне что-то не хочется, — Антон потянулся и хрустнул суставами.

— Совсем ни с кем не хочется? — ехидно уточнил Рябцев. — Если ты сейчас ответишь «да», то я просто, наверное, рухну от неожиданности… Вот что меня всегда в тебе умиляло, так это твое умение относиться к этому делу, ну, как к чашке кофе, что ли? Выпил, сказал «спасибо», пошел… В другой комнате выпил еще…

— Завидуешь?

— Нет, почему? По-доброму восхищаюсь.

— Завидуешь.

Антон последний раз затянулся и загасил окурок о пол. Рябцев был белобрыс и прыщав, и по внешним данным вряд ли пригоден для карьеры Казановы. Да и, кроме всего прочего, он довольно часто ни с того ни с сего начинал заикаться. В принципе, в постели, конечно, разговаривать совсем необязательно, но все же…

— А может, ты теперь верность своей петербургской мадам хранишь? — снова вкрадчиво поинтересовался Денис, и глаза его как-то сально сверкнули.

— А что это тебя сегодня так моя сексуальная жизнь тревожит?

— Да ничего. Просто девочка одна тут на тебя уже часа два завороженными глазками таращится, вот я и думаю…

— Какая девочка? — Антон легко поднялся с пола и поправил ремень джинсов.

— А вон там, посмотри. На Максовой кровати вторая с краю сидит…

Антон подошел к двери комнаты и остановился у косяка. Девочку он вычислил сразу: она вздрогнула при его появлении и тут же торопливо отвела глаза. А глазки у нее, откровенно говоря, были так себе: голубенькие, кругленькие, опушенные светлыми ресничками. И вообще этими своими глазами, вздернутым коротким носиком и пушистыми льняными волосами она напоминала советскую пластмассовую куклу. Кроме того, Антон сразу отметил, что бюста у нее почти нет, и ноги, похоже, коротковаты.

— Н-да, — скептически произнес он, возвращаясь к подоконнику. — Девочка. Вижу. Ну и что?

— Не стоит? — сочувственно поинтересовался Рябцев, делая ударение на втором слоге.

— Абсолютно.

— А зря!.. Знаешь, между прочим, кто у нее родители и в какой она хате живет?

— Ну и кто у нее родители? — поинтересовался Антон с деланным равнодушием.

— Мама — директор какого-то крупного модельного агентства, а папа — генерал. Живут в хоромах, с потолками под четыре метра, где-то на Садовом кольце. Единственная дочка, между прочим…

— А как эту дочку зовут?

— Лиза.

— Лиза? — он усмехнулся. — Лиза, Лизочка, Лизетта… Ну ладно, посмотрим, что там за Лиза.

Когда Антон снова появился в дверях комнаты уже с бутылкой шампанского в руках, девочка несмело улыбнулась. И он с удовлетворением отметил это быстрым наметанным взглядом.

— Так, шампанское только дамам! — проговорил он, усаживаясь с нею рядом и подвигая к себе испачканный темной губной помадой стакан. — А самым юным и очаровательным — в первую очередь!

И она снова вскинула на него распахнутые и тревожные голубые глазенки.

Минут через пятнадцать они уже вышли вместе покурить. Лиза, как ни странно, курила довольно профессионально, глубоко затягиваясь и тонкой струйкой выпуская изо рта сизый дым. Антон сидел рядом и задумчиво смотрел на ее некрасивые, еще детские руки.

— Почему ты на меня так смотришь? — наконец проговорила она. Ему некстати вспомнилась точно такая же фраза в недавнем разговоре с Рябцевым и последующее сравнение — «смотришь, как лаборант на подопытного кролика». Он криво усмехнулся. Но тут же завуалировал усмешку удачно мелькнувшей в глазах печалью.

— Потому что мне хочется смотреть на тебя. У тебя очень красивые пальцы. Знаешь, как на картинах старых мастеров…

— Не надо! — Лиза так торопливо втянула в себя дым, что даже закашлялась. — Не надо меня обманывать. Я знаю, что ногти у меня безобразные, круглые, как в детском саду, и вообще я некрасивая.

— Кто это тебе сказал? — Антон удивленно и весело наморщил лоб. — Ты кокетничаешь, наверное?

— Нет, — прошептала она и опустила глаза. Тогда он бережно взял в свою руку ее теплые пальцы и поднес их к губам. Пальцы пахли табаком, дорогими духами и почему-то молоком.

— Ты очень красивая, Лиза, — проговорил он, лаская губами ее вздрагивающую руку. — Я просто голову теряю, какая ты красивая…

Как назло, ключ в замочной скважине отказался поворачиваться в самый ответственный момент. Они вот уже пять минут стояли в коридоре перед закрытой дверью, и Антон чувствовал, что девочка на пределе. Это значило, что в любой момент она могла сорваться и убежать.

— Ты уже жалеешь, что пошла со мной? — осторожно спросил он, продолжая остервенело орудовать ключом в замке. Она замялась. — Жалеешь, вижу, что жалеешь. Да и зачем я тебе такой, небогатый, непрестижный? Я ведь к тому же еще и женат был… Нет, ты не подумай, силой я тебя удерживать не буду, просто потому, что права на это не имею.

— А если бы имел, удержал бы?

Он бросил на нее мгновенный оценивающий взгляд. «Девочке, похоже, нравится, когда мужчина повелевает ею. Есть такие бабы со склонностью к мазохизму и пресмыканию. Ну что ж, значит, тактику надо менять полностью».

— Удержал бы. Да я и сейчас тебя удержу. Я уже нашел тебя и никому на свете не отдам, — Антон резко повернул ключ, и дверь наконец открылась. В комнате было темно, но он каким-то шестым чувством понял: что-то здесь не так. И точно, тюбик Полиной губной помады стоял на столе, серебристо сияя в лунном свете, как крошечная космическая ракета. Он ринулся к столу, быстро спрятал тюбик в карман и только потом мысленно выругался: «Вот чертова баба!» Он совсем не был уверен в том, что эта истеричка не оставила помаду специально, чтобы распугать потенциальных соперниц.

Лиза прошла через всю комнату и забралась с ногами на подоконник. Волосы ее, поникшие, тонкие, были похожи на уши печальной собаки. Антон подошел к ней и встал так близко, что ее острые колени уперлись в живот. Но обнимать ее он не торопился, точно зная, что так будет эффектнее и в результате эффективнее. Она сама вскинула свои тоненькие ручки и обвила ими его напрягшуюся шею. Твердые маленькие грудки скользнули по его груди. Лиза спрыгнула на пол и ткнулась лицом куда-то ему в подмышку.

— Ну и не отпускай меня, — прошептала она. — Я и не хочу, чтобы ты меня отпускал.

— Правда, не хочешь? — Антон двумя пальцами поднял ее лицо за подбородок. — Господи, как же это хорошо! Потому что ты — лучшая из женщин, которых я знал, а я, поверь, пользовался успехом у очень многих женщин…

Ее голые груди, мгновенно покрывшиеся гусиной кожей, и в самом деле оказались так себе, бедра — узковаты, ноги — кривоваты в коленях. В какой-то момент он даже почувствовал, что абсолютно не хочет ее. Не хочет просто катастрофически. Пришлось заставить себя вспомнить о какой-нибудь другой женщине. Первой на ум пришла Поля с ее прозрачно-зелеными глазами и горячим, податливым телом. В результате все получилось довольно сносно, если не считать того, что Лиза в самый ответственный момент абсолютно неэротично закричала. Она к тому же еще оказалась девочкой.

«Кстати, это и к лучшему, — подумал Антон, делая вид, что ласкает ее бессильно раскинутые ноги, и брезгливо изучая кровавое пятно на простыне. — Это даже очень удачно».

— Лиза, — проговорил он, когда она наконец разлепила дрожащие синеватые веки, — тебе было не очень больно? Я просто не знал, даже подумать не мог… Не бойся, сейчас уже ничего больше не будет, хоть я и хочу тебя так, хоть на стенку лезь…

— А потом? — прошелестела она со слабой улыбкой.

— А потом? Потом… Я не знаю, что будет потом, но для меня все это очень серьезно. Тебя родители-то замуж за меня отдадут?

— Замуж? — Лиза вскочила в кровати и торопливо свела колени. — Я и спрашивать ни у кого ничего не буду. Да маме и не до меня, она у меня, знаешь, «бизнесвумен», директор модельного агентства…

«Ага! — мысленно отметил Антон. — Значит, попадание точное, и Рябцев не соврал!»

— Подожди, куда ты прыгаешь? — он обнял ее за плечи и прижал к себе. — Ложись обратно в постель. Я сейчас схожу наберу в чайник воды, мы поедим бутербродов и спокойно обо всем поговорим… Не знаю, как тебе, а мне после всего, что сейчас было, ужасно есть хочется!

Несчастный Рябцев все еще не спал. С дурным от водки взглядом и отекшим лицом он по-прежнему сидел возле подоконника. Увидев Антона, слабо поднял руку в подобии приветствия и тут же уронил ее обратно.

— Оперативно как у тебя все, — флегматично протянул он, когда тот опустился рядом.

— А чего долго тянуть?

— Ну и что теперь делать собираешься?

— Жениться, наверное. Хотя с родителями, похоже, придется повозиться. Они наверняка из тех, кто при слове «лимита» в обморок падает. Тем более единственная доченька…

— Да нет, с петербургской мадамой что делать собираешься? — Денис тяжело помотал головой. — Она ж к тебе каждый Божий день бегает!

— Завязывать. Тем более она уже права какие-то начала качать, истерики закатывать… Только вот что я думаю: надо будет сначала раскрутить ее на энную сумму. Сказать, что хочу снять приличное жилье. Потрахаться с ней там пару раз, а потом уже и изобразить трагичное расставание… Деньги она обратно не затребует, а в квартирку можно будет поселить Лизу. Поставить родителям условие: дочь я вам все равно не верну, у нас уже есть свой дом, так что лучше дайте согласие на законный брак.

— А сама Лиза, ты думаешь, согласится?

— Естественно. Она уже влюблена, как кошка, — Антон задумчиво потеребил пальцами нижнюю губу. — Неплохо, правда, было бы, если б она залетела… Но, думаю, с этим проблем не будет, если у нее по гинекологии все в норме.

— И все-таки я не пойму, — Рябцев упрямо и пьяно стукнул кулаком по полу. — На хрена, извиняюсь, тебе вообще была нужна эта твоя…

— Петербургская?

— Да, петербургская.

— Ох, что-то подозрительно много ты о ней говоришь? Понравилась она тебе, что ли?.. Можешь не оправдываться: вижу, что понравилась! Так вот, к вопросу о том, зачем она мне была нужна… — Антон выдержал паузу и продолжил с каким-то злым удовольствием: — Ну, во-первых, тело у нее шикарное, лицо смазливенькое. В постели она — просто богиня… А во-вторых, ты что сейчас куришь?

Денис поднес к близоруким глазам докуренную почти до фильтра сигарету.

— «Парламент», «Парламент», можешь не смотреть. Мои, между прочим. Ну и чем плохо? Мелочь, а приятно!.. А еще и осетрина с ореховым соусом в ресторане, и вино восемьсот какого-то года… И все это, заметь, в приложение к красивой женщине, а не в компенсацию за то, что трахаешь какую-то обрюзглую старушку! Я, еще когда в первый раз ее в ресторане увидел, сразу обратил внимание, что глаза несчастные, а серьги в ушах — с бриллиантами…

— Так ты что, альфонс? — пьяно пробормотал Рябцев.

— Ага, — Антон недобро усмехнулся, — альфонс! Дать бы тебе в морду за такие слова, только с пьяными и придурочными я не дерусь… Ни хрена ты в жизни не понимаешь. Жизнь, она один раз дается, и прожить ее нужно красиво, не отказываясь от добровольно плывущих в руки удовольствий!

В конце коридора скрипнула дверь, оттуда показалась встревоженная и бледная Лиза. Заметив Антона, она светло улыбнулась:

— Я жду-жду, а тебя все нет. Уже подумала, может, что случилось: всякое же в общаге бывает, и драки, и поножовщина…

— Ох, хорошая моя, — он встал, стряхнув с колен невидимые пылинки, — давно уже не было в моей жизни человека, который бы так за меня волновался. Забирайся поскорее в кроватку, а то замерзнешь. Я иду…

* * *
В сегодняшние планы Бориса совсем не входили никакие визиты. Утром должна была вернуться из Петербурга Поля, и вернулась, наверное, но почему-то не позвонила и не заехала. Его все больше тревожило ее нынешнее состояние: то, что совсем недавно казалось чисто дамским неврозом, временной депрессией, капризом обидчивой женщины, в конце концов, начало по-настоящему пугать. И самое неприятное, он пока не знал, что с этим делать. При малейшей попытке вывести ее на откровенный разговор Поля пряталась, как мышка в норку, и вытащить ее оттуда не было никакой возможности. Дошло даже до того, что она спряталась в буквальном смысле этого слова. Просто закрылась в ванной. И он, стоя у двери, долго еще слышал сдавленные рыдания, пробивающиеся сквозь шум воды. А потом она сказала, что ей нужно в Петербург. Просто нужно — и все! Собственно, она поставила его перед фактом, уже взяв билет и сложив в сумочку необходимые вещи.

— Скажи мне честно, зачем ты едешь туда? — спросил Борис, стоя в прихожей и наблюдая за тем, как Поля застегивает на щиколотках ремешки белых туфель. — Тебе просто нужно какое-то время побыть от меня на расстоянии? Или здесь что-то другое?

— А тебя, что, волнует мой отъезд? — Поля усмехнулась, неестественно и зло. — Ты, что, хочешь меня удержать? Устроить романтический ужин? Провести и этот вечер, и последующий вдвоем? Только честно: ты этого хочешь?

— Нет, ну если ты… — начал он, а потом вдруг подумал, что она на самом деле устала, что удерживать ее сейчас и глупо, и непорядочно. Будет только хуже, если они сейчас останутся вдвоем. — Нет, — он мотнул головой. — Я хочу, чтобы ты поехала…

И вот сегодня она должна была вернуться, однако домашний телефон молчал. Зато ближе к вечеру отчаянно и тревожно, будто предвосхищая то, что ему предстоит услышать, затренькал рабочий. Звонила Надя. И из ее сумбурных, невнятных слов четко он понял только одно: она просит о помощи… Надя кричала, что она совсем одна, что она сойдет с ума. Он, не зная, буквально ли понимать это ее «совсем одна», осторожно осведомился, где Олег. Она только расхохоталась сухо и страшно, будто закашлялась. Тогда он спросил, где Кирилл, и услышал, как Надька в трубку всхлипнула. А потом поникшим, бесцветным голосом произнесла, что сын у свекрови. «Пожалуйста, приезжай ко мне! — просила она и тут же сорвалась на истеричное: — Нет, не надо никуда ехать. Прости и забудь про этот разговор!»… И фоном к ее бессвязным словам то ли магнитофон, то ли телевизор наигрывал развеселую мелодию.

Борис понял, что надо ехать, — никуда от этого не денешься. Оставил все дела на Игоря Селиверстова и уже в половине девятого вышел из офиса, где собирался проработать до позднего вечера. Теперь, остановив машину перед домом Сергеевых, он понял, что приехал не зря.

Все три окна их квартиры выходили во двор. И на всех трех были плотно задернуты тяжелые гардины. На первый взгляд, в этом не было абсолютно ничего странного: ну задернуты шторы — и все… Ничего странного, если не знать о Надькиной любви к хорошему освещению. Как страдала она, бедняжка, когда во время беременности у нее вдруг начали болеть от солнца глаза! Даже тюль она всю жизнь покупала с самым редким рисунком и украшения носила солнечные, янтарные… А еще ему вспомнился университетский курс общей психологии и рассказ в рамках этого курса о тяжелых депрессиях, при которых человек прячется от окружающего мира, запирается в темной комнате, накрывается с головой одеялом… «Господи, и год-то вроде не високосный, и ни о каких особых магнитных бурях не говорят! — подумал Борис, еще раз скользнув взглядом по зашторенным окнам, похожим на глаза слепого в темных очках. — Что же это тогда с девчонками творится? И с Надькой, и с Полей…»

Печальный и тяжелый запах валерьянки он почувствовал даже через дверь. Сам не зная — зачем, прислушался. В квартире было тихо. Тогда он несколько раз подряд коротко и сильно нажал на кнопку звонка. Слабые, почти неслышные шаги раздались спустя минуту или две. Борис услышал, как в замке завозился ключ, а потом Надя открыла дверь.

Сказать, что она была на себя непохожа, — значило ничего не сказать. Волосы ее, почему-то мокрые, темными прядями облепляли лицо. Глаза, вдруг запавшие и от этого ставшие просто огромными, сияли лихорадочным блеском. Губы дрожали.

— Привет, — проговорила она вяло и скучно, прижавшись щекой к косяку. — Ты зачем пришел?

— Так, разговаривать будем внутри! — он просто взял ее за плечи и отодвинул в сторону. Надя и не сопротивлялась. Борис вдруг с внезапной жалостью почувствовал, как покорно обмякло в его руках ее тело. И все-таки даже такая, жалкая, мокрая, несчастная, она была потрясающе красива. Или это мокрое платье, облепившее безупречной формы грудь, добавляло ей сексуальности или этот нервный румянец на скулах? Дышала она тихо, но тяжело. И ему внезапно стало стыдно этих своих, таких неуместных сейчас мыслей о ее женской привлекательности и красоте.

— Надь, что случилось? — спросил он, бережно поддерживая ее под локоть и ведя к дивану. — Что происходит? Где Олег? Почему Кирилл у бабушки?

— Где Олег? — она горько усмехнулась. — Олег в очередной бессмысленной командировке. Кирилл у бабушки, потому что ему там лучше… Потому что ему лучше без меня. Всем лучше без меня…

— Это все, конечно, интересно, — Борис попытался усмехнуться беззаботно и ободряюще, — но как-то очень общо… «Всем лучше без меня!» Должен же быть какой-то конкретный повод? Кто тебя обидел? Что произошло? Сегодня утром, вчера… Должно же было произойти что-то такое, что…

Ему вдруг необыкновенно ясно вспомнились Полины печальные глаза, и в голове снова заворочалась назойливая и неприятная мысль: «Но ведь у твоей собственной жены тоже ничего особенного вроде бы не произошло?» И сразу же напоминанием о Поле на глаза попался ее зеленый надувной попугайчик. Она подарила его Наде то ли по какому-то поводу, то ли вовсе без повода. Сейчас попугайчик беспризорно валялся на светлом неполированном шифоньере. Чувствовалось, что его редко берут в руки и даже Кирилл с ним не играет.

Надя опустилась на диван и, забившись в угол, поджала под себя ноги. Теперь она напоминала маленькую несчастную девочку с неуместным обручальным кольцом на пальце. То ли сама она почувствовала ненужную тяжесть «обручалки», то ли просто перехватила взгляд Бориса. Коротко всхлипнув, она стянула колечко с пальца и с силой швырнула его в угол комнаты.

— Ну зачем ты так? — он встал с дивана, нагнулся и поднял кольцо. — Что, Олег тебе что-то сделал?

— Олег? При чем здесь Олег?.. Мне просто жить не хочется, а тут — «Олег»…

Борис поморщился. В роли няньки-утешительницы он чувствовал себя и неловко, и нелепо. Но самое главное, так же, как и в прошлое свидание с Надеждой, не понимал, что конкретно от него требуется. А тут еще от последней фразы дешевой мелодрамой повеяло так откровенно, как «Тройным» одеколоном из захолустного парфюмерного магазина.

— Даже так серьезно — «жить не хочется»?

— Да. — Надя вдруг подняла на него совершенно ясные глаза. — Только ты не подумай, что я позвала тебя сюда, чтобы пугать: мол, наложу на себя руки, из окна выпрыгну… Наоборот, я понимаю, что этого делать нельзя, что Кирюшке без меня будет плохо, маме, отцу… Но если сейчас никого не будет со мной рядом, то… Я ведь уже и димедрола наглоталась… — она почти весело кивнула на журнальный столик.

Борис быстро обернулся. Три выпотрошенные пачки и в самом деле лежали возле пепельницы. И в том, что они были оставлены здесь, а не выброшены в мусорное ведро (ведь таблетки-то она наверняка пила возле раковины!), тоже чувствовалось позерство. Но сейчас было не до этого. Пусть Надька только решила попугать попыткой самоубийства, все равно кончиться это могло печально.

— Сколько ты выпила и когда? — спросил Борис намеренно спокойным голосом. — Говори честно и быстро. С чем-нибудь еще мешала или только димедрол?

— Да успокойся ты, — она слабо усмехнулась. — Все, что выпила, уже выплюнула… Испугалась я, испугалась! Засунула два пальца в рот — и все… Я же говорю тебе, что не собираюсь никого стращать. Мне самой страшно!

По лицу ее вдруг пробежала короткая судорога, она торопливо, будто задыхаясь, втянула в себя воздух и откинулась на спинку дивана.

— Ты точно уверена, что выплюнула эти таблетки? Не врешь? — Борису все еще не давали покоя три пустые пачки.

— Да нет, все правда…

— Тогда сейчас будем пить теплый сладкий чай в лошадиных дозах, а потом разговаривать…

Он уже направился к кухне, когда Надя, вихрем сорвавшаяся с дивана, кинулась к нему на шею.

— Не уходи, не уходи! — испуганно и торопливо запричитала она, уткнувшись лицом в его шею. — Даже на секунду не уходи, мне страшно!

А тепло ее мягкой горячей груди было волнительно, и от этого Борису вдруг стало неприятно. Но отстраниться сейчас было бы слишком жестоко, и он только успокаивающе похлопал Надю по спине:

— Не ухожу, не ухожу, никуда не ухожу… Ну хочешь, на кухню пойдем вместе? И вообще везде будем ходить вместе. Кроме туалета, естественно…

— Хочу, — всхлипнула она и плотнее прижалась к нему мелко вздрагивающим телом.

И в этот момент в дверь позвонили. Сначала коротко и вежливо, потом настойчивее, потом почти истерично, несколько раз подряд.

— Открыть? — спросил Борис, мягко пытаясь расцепить Надины руки. Она только энергично замотала головой.

— Но, может быть, это Олег вернулся? Или мама твоя?.. Если кто-то чужой, то я просто объясню, что ты ни с кем не можешь сейчас разговаривать. Вдруг что-то важное?

— Я не то что разговаривать, видеть сейчас никого не могу! — почти простонала она. — Мне кажется, если ты перестанешь меня сейчас обнимать, я просто умру… Не надо, не открывай!

Он едва слышно вздохнул и пожал плечами. Через минуту звонки прекратились, послышался шорох раздвигающихся дверей лифта, а потом лифт загудел, устремившись вниз.

— Все, вот и нет никого! — проговорила Надя, поднимая лицо вверх. Их взгляды пересеклись. — Вот и нет никого, только мы…

Борис внимательнее присмотрелся к ее глазам и вдруг понял, что его так настораживало и что ему так не нравилось. Ее глаза были слегка подкрашены: в уголках ресниц виднелась едва заметная, но тем не менее аккуратная и четкая карандашная линия. Продуманно сдержанный макияж у женщины, которая только что пачками глотала димедрол? Абсолютно нерасплывшийся карандашный след на веках человека, недавно подставлявшего голову под воду? И еще это «только мы»?..

Борис уже решительнее расцепил руки, обвивающие его шею.

— Вот что, Надя, — он прокашлялся. — Я сейчас позвоню твоей матери и попрошу ее приехать. Наверняка у тебя есть какие-то координаты Олега. Не в тундру же он в самом деле отправился?.. В общем, бери себя в руки и успокаивайся. Если хочешь, я позову соседку, чтобы она с тобой пока посидела, а я уже поеду… Ты прости меня, но какими бы мы ни были друзьями, то, что сейчас здесь происходит, выглядит двусмысленно.

— Для кого двусмысленно?

— Что значит «для кого»? — он опешил.

— Я спрашиваю, для кого двусмысленно? По-моему, на мнение широкой общественности тебе всегда было плевать, — Надя жарко прижалась к нему всем телом и потянулась полуоткрытыми губами к его губам. — А что касается тебя и меня?.. Тут, по-моему, двойного смысла быть не может, и мы оба это понимаем.

— И какой же во всем этом основной смысл? — с усмешкой спросил Борис, сделав акцент на слове «основной».

— А основной смысл в том, что мы оба хотим друг друга, что так было всегда, все шесть лет, пока ты был женат на другой, а я замужем за другим. Я ведь всегда нравилась тебе, правда? Ты ведь хочешь меня?

— К сожалению, нет. — Он, уже не испытывая ни сомнений, ни угрызений совести, с силой отстранил ее от себя, почти толкнув к пестрому, обитому велюром дивану. — К сожалению для тебя. Потому что твое… страстное, — Борис скривился, — желание останется неудовлетворенным… И еще, я сильно подозреваю, что ты, подруга, все врешь. Что-то никогда я не замечал в тебе особого внимания к моей персоне.

Надя присела на журнальный столик, смахнув рукой на пол пустые пачки из-под димедрола, подвинула к себе пепельницу. Похлопала по карманам халата, видимо, в поисках сигарет. Сигарет не оказалось. Борис, у которого в кармане лежала пачка «Мальборо», и не подумал ей их предложить.

— Ты очень пожалеешь о том, что делаешь сейчас, — она продуманно изящным движением убрала со лба мокрые пряди и зло улыбнулась. — Причем пожалеешь очень скоро… Нет, это ни в коем случае не угроза, просто предсказание. И сегодня, и завтра рядом с тобой будет твоя скучная Полина. Такая же по-пионерски старательная и однообразная в постели, как в жизни. И рано или поздно ты завоешь от тоски, если еще не завыл… Ты просто боишься себе в этом признаться, Боря.

Он еще раз окинул взглядом комнату и оценил Надино искусство декоратора. Все здесь было продуманно-мрачно, просто идеально для того, чтобы создать иллюзию депрессии, нервного срыва, чуть ли не трагедии. Плотно задернутые шторы, стойкий запах сигарет в воздухе, опять же эта валерьянка, рюмка с остатками коньяка… И контрастом — ее округлые колени, откровенно выглядывающие из разреза халата…

— Вот что, — Борис похлопал себя по карману, проверяя, на месте ли ключи от машины, — язык свой поганый, будь добра, не распускай. Тем более что свою семейную жизнь я с тобой обсуждать уж точно не собираюсь. А еще у меня к тебе совет: разбери все эти декорации, проветри помещение и спокойно дожидайся возвращения Олега. В этот раз я ему ничего не скажу, но если еще хоть раз повторится что-нибудь в этом духе…

— Не надо меня пугать, — она наморщила нос. — Я женщина взрослая и за свои поступки отвечаю, а вот ты… Впрочем, я надеюсь, что все еще изменится.

Он спокойно развернулся и направился к входной двери.

— Я на самом деле люблю тебя, Боря! — ударилось ему в спину. И он безошибочно почувствовал, что Надежда опять врет…

* * *
Второй день питерской командировки подходил к концу. За окнами гостиничного номера сгущались сумерки, а веки наливались тяжелой и мягкой дремотой. Олегу хотелось спать, и вид водочной бутылки, покрытой инеем, не будил в нем ничего, кроме усталого раздражения. Однако сосед по номеру, Герка Лопатин, наоборот, был полон энергии. Радостно потирая узкие ладони, он метался между холодильником и столиком и сооружал из имеющихся запасов все новые и новые закуски. Герка был женат. И супруга его, женщина положительная до мозга костей, чрезвычайно критично относилась к его невинному увлечению алкоголем.

«Ты — человек слабый и легко поддающийся влиянию! — часто цитировал ее Лопатин, строя при этом уморительно-важную физиономию. — Окружение у тебя сплошь богемное. А что такое богема, я, слава Богу, знаю — три года в Доме культуры отработала. Начнешь пить — и не закончишь никогда. Поэтому если увижу тебя пьяного или дома у нас кто-нибудь из твоих алкашей появится!..»

Обычно он не продолжал. В этом кульминационном месте рассказа «алкаши» из редакции, как правило, начинали сочувственно качать головами и приговаривать:

— Да-а… Несчастный ты мужик. Ну есть, конечно, жены-стервы, но чтобы вот так?

— Ленка не стерва! Она о моем здоровье заботится! — весело отвечал Герка. Да и много ли ему было нужно? Чтобы вот так пожалели, посочувствовали. И отправили на пару дней в командировку, где можно «оторваться», не опасаясь навлечь на себя гнев благоверной.

Лопатин командировки любил до самозабвения. А толстый рыжий Витя Шульман отправился с ними третьим, в основном из-за каких-то своих коммерческих интересов в Петербурге. Сейчас он возлежал на свободной кровати и вяло ковырял во рту деревянной зубочисткой.

— Мужики, ну что за ерунда?! — наконец не выдержал Герка. И радостное оживление на его лице мгновенно сменилось выражением почти детской обиды. — Что вы лежите, как два трупа? Давайте вставайте, будем веселиться и водку пьянствовать!

— Ох уж веселье! — Шульман скептически поджал губы. — Нажраться и свалиться! Я и так лежу, зачем мне подниматься?

— Но мы же завтра домой возвращаемся! Когда еще такой случай представится?

— Какой «такой» случай? Я, например, и дома выпить могу. Это у тебя проблемы… Вот если бы, к примеру, девочек в номер!..

Витя явно брякнул это просто так, ради красного словца. Но Герка неожиданно загорелся.

— А что? — он опустился на край кровати и задумчиво потер ладонью подбородок. — Почему бы и не девочек? По штуке на брата — у нас, конечно, бабок не хватит, а вот одну на всех можно, а?

Олег хмыкнул. На роль Казановы Лопатин не тянул. Да и вообще единственным, что он скрывал от Ленки, похоже, были эти командировочные пьянки. Тем смешнее выглядела сейчас эта его раскованная деловитость.

— Так! Герка совсем разошелся. — Олег рывком выпрямился и сел. — Может, связать его? Ты, Вить, как думаешь?

Тот неопределенно пожал плечами и улыбнулся. Зато на самого Лопатина эти слова не произвели ни малейшего впечатления. Казалось, он напряженно что-то обдумывает. Вполне можно было ожидать, что Герка разродится стратегическим планом поиска проституток, но он неожиданно просто махнул рукой и миролюбиво произнес:

— Ладно, мужики, фигня все это. Давайте просто пить!..

В конце концов, все трое подтянулись к столу. Выпили по стопочке, потом еще по одной. Хитрый Герка раскололся не раньше, чем они прикончили первую бутылку.

— Граждане, а вам по-прежнему мысль о девочках кажется глупой? Или как? — проговорил он, старательно пряча усмешку.

— Н-ну… — задумчиво протянул уже довольно пьяненький Шульман.

— Что «ну»? Что «ну»? Ты говори: «да» или «нет»?

— Я не знаю. Как Сергеев.

Виктор обернулся, ища у приятеля поддержки. Олег так толком и не понял, что же на самом деле хотел услышать от него Виктор. Да он и не особенно задумывался об этом. Просто представил себе на миг размытый силуэт с пышной копной светлых волос, возбуждающе округлыми бедрами и длинными, от ушей, ногами. Эта девушка не стала бы брезгливо отворачиваться от него в постели. Она прижалась бы к его груди жадным алым ртом, прикусила бы соски и скользнула умелыми пальчиками вниз по животу.

— Я — «за», — произнес он с пьяной уверенностью. — Только вот меня волнуют два вопроса. Первый — сколько это удовольствие будет стоить? А второй — как будем выбирать, вкус-то у всех разный…

В общем, сумма набралась довольно незначительная, поэтому и выбирать особенно не пришлось. Больше часа они прошатались по улицам, напугав пару прохожих вопросом: «А где тут у вас проститутки водятся?» Наконец их навели на парнишку-сутенера, который заверил, что есть шикарная девица, как раз за те деньги, что они могут предложить.

«Шикарная девица» оказалась дамой лет двадцати пяти с некрасивым худым лицом, кривоватыми ногами, упакованными в черные чулки, и желтыми прокуренными зубами. Единственным, что устроило в ней Олега, были как раз округлые бедра. Шульман вяло заметил что-то по поводу выразительной спины, а потом махнул рукой: мол, какая разница?..

Девица назвалась Ликой. Узнав, что ее клиенты — журналисты, она заметно оживилась и даже рассказала на первый взгляд неправдоподобную историю. История сводилась к тому, что однажды Лику вместе с тремя ее подругами ангажировали такие же вот журналисты из какой-то местной газеты. Первым делом они попросили у сутенера копию чека. Тот опешил, начал мямлить: «Ребята, ну вы чо? Какая копия, в натуре?» А те рассмеялись и пригласили девочек в редакцию. Там они всю ночь читали проституткам стихи, пели песни и поили их морсом из брусничного варенья. Было странно и весело. А под утро ребята со смехом объяснили, что это такой прикол и они проводили «акцию по наставлению современных жриц любви на путь истинный».

Закончив свое повествование, изрядно сдобренное матом, Лика покосилась на лихорадочно оживленного Герку и поняла, что в этот раз такого финала явно не предвидится. Олегу даже показалось, что она едва слышно вздохнула.

В гостиницу прошли без всяких проблем. Вахтер старательно отворачивался, пока вся компания не зашла в лифт. То ли здесь уже было «все схвачено», то ли он просто не захотел связываться. В номере Лопатин с грохотом поставил на стол заначенную бутылку водки. Выпили еще. И уже после первой рюмки Олег понял, что ему совершенно не хочется прикасаться к потасканным Ликиным бедрам и уж тем более не хочется, чтобы к нему прикасалась она. Да тут еще вспомнилось холодное Надино лицо с прекрасными чистыми глазами… В общем, сначала он вышел из комнаты под благовидным предлогом, объяснив, что ему нужно в туалет. А потом вернулся и попросил у Шульмана ключи от его номера.

— Ты что, линяешь? — шепотом спросил тот, удивленно округлив глаза.

— Да, что-то настроения нет. Вам же больше достанется…

— А, ну давай, давай… — Виктор лениво махнул рукой и потянулся за своей рюмкой.

У самой двери Олег обернулся. Девица провожала его острым и, в общем, довольным взглядом. Деньги были заплачены вперед, а обрабатывать теперь предстояло на одного клиента меньше…

Он уже дремал, уткнувшись лицом в подушку, когда дверь отворилась, и в номер ввалился Шульман. Шумно выдохнул, включил настольную лампу, громыхнул стулом. Олег перевернулся на спину.

— Что? Уже все? — спросил он, протирая глаза.

— Ага! Все! — Виктор достал из кармана носовой платок и смачно высморкался. — Чуть не потравила нас, сволочь!

— Это как?

— А так! Возвращаюсь я из туалета, наш ужасный бабник уже в кресле дрыхнет, а эта ведьма над откупоренной бутылкой с каким-то порошком колдует. Я ее за руку — цап! Она отбиваться давай, верещать!.. Причем, заметь, Лопатин не проснулся, только слаще посапывать начал. Короче, в пузырьке клофелин оказался. Это значит, в лучшем случае мы бы все отрубились, а она наши карманы почистила. Ну а в худшем… Хотел я ее в ментовку сдать, да она, зараза, тяпнула меня за руку и убежала.

Олег усмехнулся и провел ладонью по лбу, убирая назад волосы.

— Это я, выходит, самым умным оказался?

— Ага! У тебя интуиция, прям будто у Шерлока Холмса.

— Да тут не интуиция… Просто, понимаешь, у нас с Надеждой все так хорошо, что никакие девки не нужны.

Олег на минуту прикрыл глаза и продолжил, уже почти веря в то, что говорит:

— Вот веришь-не-веришь, бывают такие женщины, в которых все есть. И умные они, и красивые, и любящие, и ласковые… Моя Надька такая. Вроде уже не первый год женаты, а она каждый раз, когда меня с работы встречает, — на шею бросается. И на ужин каждый день что-нибудь особенное, и к сексу до сих пор не охладела…

— Не баба — мечта, — подытожил Шульман. — У меня — тоже ничего. На шею, правда, не кидается, но это и к лучшему. Девяносто шесть килограммов, как-никак!

Он добродушно рассмеялся, сцепив руки на затылке. Недавний агрессивный настрой, похоже, полностью его оставил.

Олег встал с кровати и подошел к окну. Ему вдруг страшно захотелось именно сейчас, в эту самую минуту, услышать Надин голос. Телефон стоял на тумбочке. Он взял его и, разматывая провод, отошел в самый дальний угол комнаты.

Нудно пропищали шесть или семь длинных гудков, прежде чем жена сняла трубку.

— Я тебя разбудил? — спросил он вполголоса.

— А ты как думаешь? Третий час ночи!

— Надь, я приезжаю завтра, я скучаю по тебе…

Она то ли вздохнула, то ли хмыкнула на том конце провода, а потом внятно произнесла:

— Я ненавижу и презираю тебя, Сергеев. О тебя можно вытирать ноги, а ты все равно будешь только улыбаться в ответ. Наверное, нам нужно развестись.

— Хорошо, — ответил он со спокойствием, которого сам от себя не ожидал, и повесил трубку.

Виктор курил, сидя на кровати и подложив под спину жесткую гостиничную подушку.

— Ну и что она сказала? Выдала тебе, поди, за поздний звонок? — спросил он, в очередной раз сладко затянувшись.

— Да нет, просто сказала, что любит меня, — ответил Олег и тоже потянулся за сигаретой.

* * *
Оказалось, что Поля даже не представляла себе, как любит этот дом. Вроде и домохозяйкой с маниакальным уклоном себя никогда не чувствовала, но сейчас ей было больно от расставания с ним. Она прошла по коридору, прощально скользнув рукой вдоль стены, оклеенной светлыми обоями, и остановилась на пороге собственной комнаты, не решаясь войти. Она знала, что сейчас войдет сюда в последний раз. В последний раз коснется босыми ступнями пола, в последний раз остановится у любимого светлого комода со множеством выдвижных ящичков, в последний раз раздвинет шторы на окне. А когда выйдет, щелкнув выключателем, комната погрузится в сон и проснется уже без нее.

Объемная сумка с удобными широкими ручками холодно коснулась ее щиколотки металлической пряжкой. Поля вздохнула и приказала себе успокоиться. Времени оставалось совсем немного, через пару часов мог вернуться с работы Борис, а предстояло еще сложить всю коллекцию видеокассет, да и «надувашек» покидать в сумку, предварительно выпустив из них воздух. Складывая аккуратной стопкой кассеты, она в который раз подумала, что правильнее было уйти уже вчера. Но то ли решимости не хватило, то ли еще глупая надежда теплилась, во всяком случае, она просто убежала, просто забилась под крылышко к маме и уговорила ее соврать, ответив Борису по телефону, что дочь еще не возвращалась.

Поля уже упаковала всего «Хоффмана» и «Кейтеля» и принималась за «Де Ниро», когда входная дверь открылась. Она, скорее, почувствовала, чем услышала это, но тем не менее не удивилась и не вздрогнула, когда на пороге возник Борис. Он молчал, молчала и она. И дальше стоять так, опустив руки и глядя друг на друга, было невыносимо. Она торопливо отвернулась к полке с игрушками и вытащила пластмассовую пробку из испанского дракончика.

— Что ты делаешь? — спросил Борис. Знак вопроса в конце фразы показался ей крошечным, почти несуществующим.

— Я собираю свои вещи.

— Это я понял. Зачем?

— Я ухожу.

— Почему?

Поля устало опустилась на край дивана и подняла на него ставшие вдруг странно темными глаза.

— Боря, давай хотя бы сейчас будем вести себя друг с другом достойно, — она провела ладонью по гобеленовому подлокотнику. — И я понимаю, почему все это происходит, и ты. Менять что-то уже поздно, да, наверное, и ни к чему. Тем более мы удачно отыграли свои роли…

— Подожди-подожди, — он сжал руками виски и помотал головой, — я что-то слабо понимаю: ты что, собираешься уходить из-за этого своего дурацкого комплекса: «муж — ограниченный «новый русский», интересующийся исключительно деньгами, жена — злая интриганка, силой затащившая его в загс и теперь бездумно развлекающаяся на багамских пляжах?»

— Не надо иронизировать, — Поля снова протянула руку за сдувшимся уже дракончиком и свернула его в трубочку. — Тем более что раньше ты иронизировал совсем в другом ключе. Помнишь «светский салон», который мне предлагалось организовать на дому?

— Ты что, правда, из-за этого? Вот теперь я понимаю, почему вдруг всплыла тема песен, которые я перестал писать. И кому ты таким образом что-то пытаешься доказать? Мне? Себе?

— А я не должна никому ничего доказывать! — она зло и нервно хохотнула. — Был у меня один такой знакомый, который говорил, что я так прекрасна, что можно мне в своей прекрасности сидеть, не дергаться и ждать, пока окружающий мир падет к моим ногам… Ты ведь тоже считаешь, что я достаточно прекрасна для роли тупоголовой и скучной жены?

Борис подошел к дивану, сел рядом на корточки и взял в свою руку пальцы Полины. Она хотела их отдернуть, но, не в силах противиться странному оцепенению, вдруг разлившемуся по телу, осталась сидеть недвижно.

— Если ты тоскуешь из-за того, что в твоей жизни что-то не состоялось… В профессиональном плане, в личностном… — Борис с трудом и медленно подбирал слова. — Причем я не отрицаю, что это, наверное, по моей вине… то еще не поздно все исправить. Ну хочешь, я прямо сейчас переговорю по поводу работы для тебя на телевидении? Или в газету хочешь? По-моему, у Красовского были какие-то заточки в «ТВ-парке»… Давай я позвоню в самом деле…

Поля осторожно высвободила свои пальцы, немного подумала, а потом как-то неуверенно и мимолетно провела ладонью по его светлым волосам.

— Не надо, — она сглотнула ком, стоящий в горле, — не надо так говорить! Мне даже сейчас невыносимо видеть тебя жалким и виноватым. Вполне достаточно и других сегодняшних впечатлений…

— Это ты приходила к Наде сегодня? — спросил он, неприятно пораженный внезапной догадкой.

— Да, — Поля печально усмехнулась. — Вот, наверное, думаешь, дура ревнивая! Я и сама понимаю, что дура. Только, знаешь, я ведь не застукать тебя хотела. Все мечтала, пока в лифте поднималась: вдруг там и Олег дома, и вы сидите все втроем пиво пьете… А вы не открыли. И гардины эти задернутые… Что, Надежда опасается, что ее с вертолета сквозь окно сфотографируют?

Суханов встал, сцепил пальцы, хрустнул суставами. Подошел к торшеру, зачем-то несколько раз щелкнул выключателем. «Инопланетянам сигналы подаешь?» — вспомнилась Поле их старая привычная шутка. И от этого случайного воспоминания вдруг стало невыносимо больно. А Борис все стоял возле торшера, теребя пальцами белый провод.

— Понимаешь, Поля, — произнес наконец он, — если я сейчас начну объяснять, все покажется неправдоподобным и диким. — И, наверное, надо было рассказать тебе все с самого начала, но я дал Наде слово…

— Боже упаси! — она с притворным испугом замахала руками. — И сейчас не вздумай его нарушать! Это ваши дела, интимные, и мне совсем неинтересные. Избавь меня, пожалуйста, от деталей!

— Да не было там ничего! И не могло быть! Просто с Надей случилась то ли депрессия, то ли истерика, она вдруг возомнила, что жизнь ей не мила, все кругом — враги, а Сергеев в особенности. А я почему-то был выбран на роль няньки-утешителя… Поль, я поклясться тебе готов!

Она с испугом почувствовала, как сердце, только что колотившееся яростно и часто, вдруг стало стучать поразительно медленно. Все тело мгновенно покрыл липкий холодный пот. От груди и плеч к ногам стекла противная слабость.

— А почему ты предложил себя на роль няньки-утешителя? — Поля прижала ладонь к груди.

— Да никуда я себя не предлагал! Надька сама позвонила. Первый раз с полмесяца назад, наверное. Мы тогда с ней в «Эстелле» посидели, а второй — вот сегодня. Говорила, что с Олегом у нее все плохо, просто на грани развода, помочь просила… Поля, да не обманываю я тебя! Правда, не обманываю!

Ощущение страшной, разверзшейся под ногами пропасти было таким реальным, что она даже зажмурилась. Огромный замок, склеенный из обид и разочарований, раскачивался на хлипком фундаменте под названием «Мне показалось, что у него роман с Надеждой», и грозил вот-вот ухнуть вниз. Поля с невыносимой ясностью понимала сейчас, каких глупостей наделала, и не менее ясно осознавала, что пути назад нет.

— Да это уже и не важно, — проговорила она, заставив себя поднять глаза на Суханова. — Точнее, очень важно, конечно, но ничего от этого не изменится… У меня тоже был другой мужчина. Хотя почему тоже?.. В общем, у меня был другой мужчина, и после всего этого жить я с тобой не смогу. Да и ты со мной, конечно, не сможешь…

Она поднялась, торопливо побросала в сумку оставшиеся «надувашки», застегнула широкую металлическую пряжку на ремне.

— Я забираю только свои игрушки и, если ты не против, кассеты. Ну и кое-что из личных вещей: несколько платьев, туфли, плащ…

— Ты еще нижнее белье указать не забудь! — Борис в бешенстве шарахнул кулаком по стене. — А то я пойду продавать твои вещи на барахолку, а у меня что-нибудь с описью не сойдется!.. Что же это делается, а? Это что же такое!

Поля еще никогда не видела его таким, с бешено играющими на щеках желваками, с глазами, ставшими вдруг из почти голубых бледно-серыми, с мгновенно заострившимися скулами и судорожно искривленными губами. Борис еще несколько раз подряд ударил по стене, словно стремясь выплеснуть накопившуюся ярость, и бессильно уронил руку. На обоях остался красный кровавый след.

— Ключи от машины и от дома я оставила на столе в гостиной, — стараясь сохранять внешнее спокойствие, проговорила она. — Если тебе нужен будет официальный развод, найдешь меня у родителей… Ну что, скажем друг другу «до свидания»?

— По правилам дурной мелодрамы с демонстративным уходом из дома с одной котомкой за плечами, положено говорить «прощай».

— Прощай, — с каким-то отчаянным вызовом произнесла Поля.

Борис ничего не ответил. Она бросила на него последний, долгий взгляд, поправила на плече ремень довольно тяжелой сумки с кассетами и вышла из квартиры, аккуратно прикрыв за собой дверь.


…Добрая бабушка на вахте общежития встретила ее приветливой улыбкой и, конечно же, согласилась покараулить сумку. Поля и сама не знала, зачем поднимается сейчас наверх, что хочет услышать. И вообще, хочет ли увидеть Антона. Она уже почти решила, что нужно повернуть обратно, когда он вдруг возник прямо перед ней на лестничной площадке третьего этажа.

На нем была свободная яркая рубаха навыпуск, в руках он держал полбуханки ржаного хлеба.

— Привет, — Антон сел на перила и, обняв ее за талию, притянул к себе. — А я уже начал скучать. Почему-то подумал вдруг, что ты обиделась из-за этого инцидента в Питере… Ну да не будем больше об этом вспоминать, ладно?

— Ладно, — проговорила она как-то механически, не вникая в смысл слов. Вообще, последний час Поля жила, как в полусне. Недавнюю яркость чувств, пронзительную обиду, ярость и невозможное унижение сменило тупое, странное оцепенение. Она еще способна была что-то ощущать до того, как сказала Борису: «Прощай!» Господи, как ждала она, как надеялась до самой последней секунды, что он удержит ее, остановит! Хотя здравый смысл, теплящийся где-то в самом дальнем уголке сознания, неумолимо подсказывал, что рассчитывать на это глупо…

— Эй, ты что какая-то замороженная, красавица моя? — Антон шутливо подергал ее за пуговицу на жакете. — Просыпайся, просыпайся, сейчас пойдем ко мне кофе пить. Видишь, я уже и хлеб для бутербродов нашел.

Поля снова машинально кивнула. Однако в комнате он к кофейнику и не притронулся, а сразу прижал ее к стене и торопливо скользнул руками вверх по бедрам, задирая узкую юбку.

— Ох, красавица моя! — проговорил он уже совсем другим тоном и зарылся лицом в ее волосы, лежащие на плечах. Ей совсем не хотелось сейчас близости с ним. И хотя Антон, как прежде, был нежен и умел, тело ее отвечало вяло и апатично. Но он тем не менее не оставлял своих попыток растормошить ее, лаская горячим языком широко раскинутые ноги, проникая в глубь нее, снова приподнимаясь на локтях и нежно прикусывая соски.

В конце концов, Поля испытала что-то похожее на возбуждение. Всего лишь слабое эхо того, что оначувствовала раньше. Но все же, оторвав голову от подушки, она торопливо прижалась к Антону, обвила его ногами в каком-то смутном стремлении ощутить себя защищенной и нужной. Сладкая судорога волной пробежала по его лицу, он мучительно выгнулся и снова глубоко и сильно вошел в нее.

Странно, но даже сейчас Поля не потеряла ощущения реальности. Она по-прежнему мыслила абсолютно холодно и как-то спокойно. «Какую все-таки иногда дичь пишут в любовных романах, — подумала она, равнодушно скользя ладонью по его позвоночнику. — Как это? «Она закрыла глаза и представила, что занимается любовью с Пьером»?.. Господи, да как могу, например, я представить себе, что обнимаю Борьку, если перед самым носом маячит совершенно чужое лицо с чужими губами, с чужими глазами. И руки у него — не те, и даже запах не такой!»

— Ниже, ниже ручку опусти! — горячо зашептал Антон ей в самое ухо. И она покорно сжала рукой его упругие ягодицы.

«Процесс», как обычно, длился минут двадцать и закончился традиционным и резким откидыванием Антона на спину. Теперь он лежал, тяжело дыша, грудь его часто вздымалась, а Поля не испытывала ничего, кроме презрения к самой себе и неодолимого желания уйти сейчас, немедленно. Но когда она попыталась спустить ноги с кровати, Антон перехватил ее за талию и с нежной настойчивостью притянул к себе.

— Куда ты собралась, лапушка? — он потерся носом о ее спину. — Сейчас я немного отдохну, и мы продолжим. Или ты уже за два дня все забыла?.. Кстати, у меня идейка шикарная появилась: не снять ли нам с тобой квартирку, чтобы не слушать каждый раз мат моих соседей за стеной и не одеваться, в конце концов, чтобы дойти до туалета? Ты представь только: нормальная мебель, нормальное постельное белье, душ! Ну сколько это будет стоить? Долларов двести пятьдесят в месяц? Немного у меня сейчас есть…

— Антон, у меня больше ничего нет, — произнесла Поля, сделав акцент на словах «у меня», — я ведь от мужа ушла сегодня. Денег вообще не взяла, а из вещей оставила себе только необходимый минимум. Так что с квартирой, наверное, ничего не получится…

Сначала во взгляде Антона промелькнуло недоверие, потом тревога, а потом он резко сел и сжал руками голову.

— Что же я наделал, гад? — простонал он, раскачиваясь из стороны в сторону. — Я ведь жизнь тебе сломал! Я не имел права, не имел… Поля, — он сильно стиснул ее руку у запястья, — не делай глупостей! Я понимаю, что ты человек бесконечно чистый и во лжи жить не можешь, но ведь это — ложь во благо! Подумай о том, сколько лет вы вместе, что ты значишь для этого человека. Каким бы он там ни был, но он наверняка тебя любит. Будь к нему милосердна, в конце концов!.. Наша любовь не померкнет и не пострадает от того, что формально ты будешь рядом с ним, зато больно мы никому не сделаем!

— Да я ведь не прошу тебя на мне жениться! Чего же ты так испугался? — Поля с каким-то веселым изумлением покачала головой. — Надо же, не ожидала я такой реакции!

— Да при чем здесь моя реакция? Не надо делать из меня чудовище! Я не о себе сейчас думаю, а о тебе. Вся твоя жизнь в одну секунду по моей милости покатилась под откос. Не смогу я себе этого простить! Понимаешь, не смогу!.. Что именно ты сказала мужу? Как объяснила свой уход?

— Вот только не надо сейчас разбирать ситуацию, — она поморщилась, — мои проблемы с мужем тебя совершенно не касаются. И вообще можешь не волноваться, разрыв произошел совсем не по твоей вине. Ты тут, по большому счету, и ни при чем…

Антон встал с кровати, торопливо натянул прямо на голое тело черные джинсы, отсел к письменному столу, заваленному бумагами. А Поля вдруг заметила, что не так он и красив. С этими черными волосами, рассыпавшимися по плечам, со своим узким и длинным торсом и заросшим черной шерстью пупком он напоминал то ли обезьяну, то ли первобытного дикаря. «Князь мой, князь», — подумала она с прощальным сожалением, а вслух произнесла:

— Ладно, не будем больше муссировать эту тему. Может быть, и в самом деле не так все серьезно, как я сама себе напридумывала. Наверное, и правда поеду от тебя домой и поговорю с мужем…

И эта фраза, произнесенная вслух, вдруг невыносимо больно ударила по сердцу своей несбыточностью. Поля поняла, что близка к истерике. Зато Антон заметно оживился.

— Вот и умничка, — он развернулся и сел на стуле верхом, положив подбородок на деревянную спинку, — вот и молодец. Я никогда не сомневался в том, что ты — мудрая женщина. Хотя вообще-то большая редкость сочетание такой внешности и ума… Давай-ка все-таки попьем кофейку!

Она молча мотнула головой и, подняв с пола юбку, натянула ее через ноги.

— Да я понимаю, конечно, что сейчас тебе ничего не хочется… Но я ведь и ревновать могу начать по-настоящему! Мне даже немного обидно, что ты так переживаешь из-за этого своего супруга.

Пуговицы на жакете никак не хотели застегиваться под нервно дрожащими пальцами. Поля повязала вокруг шеи легкий сиреневый шарфик, всунула ноги в туфли.

— Нет, в самом деле у тебя все нормально? — Антон изобразил на лице тревожное сочувствие. — А то я не отпущу тебя сегодня никуда. У меня ночевать останешься.

— Все нормально, не волнуйся, я же сказала, что еду разговаривать с мужем… Да и тем более, я гляжу, — она кивнула на письменный стол с разбросанными по нему исчерканными листами, — у тебя работы много? Стихи пишешь?

— Нет, — он сладко потянулся. — Тут появилась возможность для театра пьесу сварганить. Ну и кропаю тут вещичку одну, которая зрителю должна быть интересна… Суть в том, что несколько молодых людей вызывают к себе на ночь проституток. Самых натуральных, с Тверской. А проститутки, если тебе известно, никогда с клиентами не кончают. И вот один парень ставит себе задачу, чтобы проститутка с ним все-таки испытала оргазм. Все происходит в одну ночь в одной квартире, там много всего будет. Но ты только представь себе начало: темная сцена, смутные очертания предметов. Постепенно высвечивается компьютерный стол, за компьютером главный герой, что-то у него там не получается. И на весь зал раздается сочный русский мат!..

— Гениально! — сказала Поля и вышла из комнаты…

Часть 3

Дверь редакции газеты «Момент истины» скрипнула, как всегда, поразительно противно. Поля поморщилась и нервно передернула плечами. Однако молодой парнишка-вахтер, изнывающий от жары и духоты и давным-давно переставший раздражаться из-за истеричного визга пружины, лишь лениво приоткрыл глаза и вяло кивнул:

— А, это ты, привет! Тебя уже сегодня Гуревич обыскался. С утра по коридору бегает и вопит: «Где Суханова? Где Суханова?»

— Интересно, что это ему от меня так срочно понадобилось? — без особого волнения поинтересовалась она, роясь в маленькой белой сумочке.

— Похоже, звонок какой-то важный был… Хотя я точно не знаю.

— Ну вот, опять диктофон забыла… — Поля печально кивнула головой. — Важный звонок, говоришь? Ладно, пойду осведомлюсь у Лешика, прежде чем Гуревичу на глаза попадаться. Все-таки главный редактор, боязно…

Рабочий стол Лешика Еськина, большого ценителя женской красоты и по совместительству спортивного обозревателя, как всегда, был завален совершенно неимоверным количеством бумаг.

— Полина, я узнаю тебя по звуку шагов, — он загадочно заулыбался и послал из-под толстых стекол очков многозначительный взгляд. — Должен заметить, что сегодня ты необычайно привлекательна!

— Ладно, Лешенька, комплименты потом. Расскажи лучше, кто мне звонил.

— Цена информации — поцелуй, — голосом справочного автоответчика проговорил Лешик и, выудив откуда-то пепельницу, водрузил ее посреди стола.

Курил Еськин поразительно много. Никто уже и не представлял его за работой без традиционной сигареты, подрагивающей в уголке рта. Этакий маленький, длинноносый, вечно смолящий гном, что-то мурлыкающий себе под нос и неторопливо занимающийся делами. А еще Лешик отличался способностью забывать свои сигареты повсюду: на столах у коллег, на подоконнике в туалете, на стойке бара и даже в кабинете у главного редактора. Заметив, что Еськин, как всегда, начал озабоченно хлопать себя по карманам, Поля открыла сумочку, протянула ему пачку «Мальборо» и попросила:

— Лешенька, давай поцелуй запишем в счет моего долга, а информацию сейчас, ладно? Я ведь тебя искренне и нежно люблю…

— Не любишь ты меня, Суханова, а только подлизываешься, — с притворным огорчением вздохнул тот. — И поцелуев в твоем долге накопилось уже тысяч двадцать. Когда расплачиваться будешь?.. Ну да ладно. Звонил тебе Романенко. Он согласился дать интервью и ждет тебя сегодня по этому поводу в «Джокере» на Садовом, там сегодня какая-то светская тусовка. По-моему, часиков в семь вечера… Хотя я точно не помню, где-то у меня было записано. Поищи здесь, на столе.

— Нет, ты что, правда, не помнишь? — Поля изобразила на лице смятение и испуг. — И на самом деле предлагаешь мне отыскать что-то вот здесь?

Она с притворным ужасом указала на Лешкино рабочее место. Листы, исписанные корявыми еськинскими иероглифами, соседствовали здесь с газетными вырезками и с обрывками бумаги, в которую явно заворачивали пирожки. Отыскать что-либо среди этого безобразия, на первый взгляд, не представлялось возможным.

— Ты это серьезно, Лешенька?

Еськин невозмутимо кивнул и деликатно отодвинулся на самый край стола вместе со своей пепельницей. Обреченно вздохнув, Поля приступила к поискам и минут через пять наткнулась-таки на листочек с текстом: «Аркадий Романенко. «Джокер». 2 августа, 19.00. Для Сухановой».

— Слава тебе, Господи! — она спрятала листок в сумку, опустилась на стул и начала обмахиваться первой попавшейся газетой. Даже в легком вискозном платье сегодня было довольно жарко.

— Не Господу слава, а мне, — отозвался Лешик, — это же я записал информацию и я же уверил господина Романенко, что ты непременно сегодня получишь его послание и, само собой, явишься на встречу… И зачем я только старался? Ведь все равно любовь и внимание красивых женщин достаются исключительно пижонам типа этого твоего портняжки!

Поля улыбнулась и раскрыла на чистой странице толстый синий блокнот. Мини-спектакль под названием «Двое флиртующих журналистов» закончился, и пора было начинать работу. План интервью с Романенко витал у нее в голове пока лишь в виде смутных мыслей и нечетко сформулированных вопросов, подготовка предстояла основательная.

Еськин, поправивший на переносице очки, поднес близко к глазам какой-то листок и фальшиво замурлыкал себе под нос «Карамболину», в его исполнении звучащую заунывно и душераздирающе, как похоронный марш. Это означало, что он тоже включился в работу.

Лешик Поле нравился. Как нравился, в общем, и весь небольшой коллектив редакции. Конечно, у каждого здесь были свои маленькие «пунктики», к которым можно и нужно было относиться снисходительно. Например, Костик Лаптев — талантливейший журналист — был тихим пьяницей, Рома Слюсаренко — неисправимым ловеласом, а Женька Светлов — каким-то маньяком во всем, что касалось его собственного якобы дворянского происхождения. Даже грамота у него была какая-то, этот факт подтверждающая. И держался он соответственно, чем порой неприятно напоминал Антона. Впрочем, об Антоне Поля почти не думала. Да и времени у нее на это не было. С момента прихода в редакцию «Момента истины» для нее началась совершенно новая, непривычная жизнь.

А сунулась она в кабинет главного редактора без всяких протекций. Просто шла по улице, заметила на подъезде латунную вывеску, поднялась на второй этаж и уверенно постучала в некрашеную сосновую дверь с табличкой «Гуревич В. С. Главный редактор». Тот выслушал ее с достаточной долей скепсиса, но все же попросил зайти завтра с дипломом. Поля пришла, в неожиданно оперативном темпе получила приказ для отдела кадров и уже, взявшись за ручку двери, услышала:

— И все-таки, Полина Владимировна, одного я не понимаю: почему вы пришли именно к нам? Вроде бы живете вы на другом конце города, так что принцип «поближе к дому» не срабатывает. И газета у нас не самая, скажем так, престижная… Могли бы и в «Комсомолку» попробовать. Так почему?

Она с запоздалой досадой подумала: «А почему и в самом деле не в «Комсомолку»? Когда-то ведь эта хандра под девизом: «Какая разница, чем заниматься, лишь бы не думать целыми днями о том, что произошло» — кончилась бы, а работа интересная осталась». Но вслух сказала:

— Сама толком не знаю. Но надеюсь, что мы сработаемся, Вадим Семенович…

В отделе кадров тонкогубая тетка с густо накрашенными ресницами долго вертела ее диплом, качала головой, удивленно и неодобрительно, а потом все-таки спросила:

— Но ведь вы, девушка, окончили университет несколько лет назад. И не проработали ни одного дня? Как-то все это странно… Папа с мамой вас все это время кормили?

— Муж, — спокойно ответила Поля. — Так получилось, что меня кормил муж.

Лицо тетки искривилось, видимо, слово «муж» для нее было одновременно и раздражающим, и недосягаемо желанным. Она высморкалась в китайский носовой платок с расшитыми фестончиками и скучно произнесла:

— Да-а, видимо, брак был очень удачный…

Кадровичка сказала «был». Да и не только она, все в редакции считали, что Поля не замужем. Обручальное кольцо она сняла с пальца в тот же день, когда ушла от Бориса. И не потому, что хотела ознаменовать начало нового периода в своей жизни, — просто не считала себя вправе больше его носить.

Отсутствие кольца первым заметил, естественно, Рома Слюсаренко. Да и вообще он был первым, кто заметил Полю.

— О! Очаровательная брюнетка с кошачьими глазами, не опутанная, к счастью, сетями Гименея! — с обезоруживающей непосредственностью провозгласил он, когда она в первый раз переступила порог корреспондентского зала. Поля смутилась. Она вообще чувствовала себя неловко в надетом по случаю первого рабочего дня светлом деловом костюме с юбкой до середины колена. Пока дома собиралась перед зеркалом, все было нормально, а здесь вдруг подумалось: «Выглядишь ты, подруга, как манекен с табличкой: «Образцово-показательная молодая журналистка». Этакая немного видоизмененная копия Ирочки Ларской». Но Рома не оставил ей времени на самокопание. С проворством обезьяны он перепрыгнул через стол, встал прямо перед ней, опершись спиной о доску объявлений, и ловко вытащил зубами сигарету из пачки.

— Как я понял, ты будешь вести раздел светской хроники? — поинтересовался он, щелкнув зажигалкой.

— Вы правильно поняли…

— Вы? Почему это «вы»?

Тем временем из разных углов к ним начали потихоньку подтягиваться люди. И если девушки не обнаруживали к Полиной персоне особого интереса — так, мимолетное ревнивое любопытство, то мужчины наперебой пытались произвести впечатление. Она уж и не помнила, кто из них предложил пойти в бар и отметить ее первый рабочий день.

Бар «внутреннего пользования», маленький, уютный, отделанный зеркалами и дубовыми панелями, соседствовал непосредственно с корреспондентским залом. За стойкой маняще бурлила кофеварка, пахло пирожными и вареной колбасой. Симпатичная барменша в просторной алой блузе вместо «здравствуйте» сообщила вошедшим, что сегодня завезли свежий сыр «Гауда» и черкизовскую ветчину, так что кто хочет компенсировать часть зарплаты продуктами, то пожалуйста…

— А что, у вас тут натуральное хозяйство? — осторожно поинтересовалась Поля у молодого человека с горбатым грузинским носом. Как позже выяснилось, местного насмешливого гения Костика Лаптева. — Зарплату задерживают, да?

Тот, видимо, не нашелся, что ответить на столь наивный вопрос, и только мелко-мелко затрясся в приступе беззвучного смеха.

— Ох, «задерживают»! Это же надо так сказать, «задерживают»! — выдавил он из себя наконец. И тут же где-то за ее спиной послышался мягкий извиняющийся голос:

— Вы не обращайте внимания, пожалуйста. У нас тут действительно в последнее время некоторые проблемы с зарплатой, но Гуревич, Вадим Семенович наш, обещает, что скоро все поправится. Так что не волнуйтесь…

Это и был Лешик Еськин.

— Да я, собственно, и не волнуюсь, — улыбнулась Поля. И в самом деле от нее были еще очень далеки все эти проблемы с коммунальной реформой, увеличением стоимости проезда в общественном транспорте и невыплатой заработной платы. Она знала, что проблемы эти есть: телевизор все-таки смотрела и газеты читала. Но просто еще не имела возможности прочувствовать их, что называется, на собственной шкуре.

Рома заказал, естественно в долг, шампанского, фруктов и конфет на всех. Поле налили огромную фарфоровую кружку с цветочками. Она попыталась отказаться, или, по крайней мере, «выторговать» такой же, как у всех, небольшой стеклянный фужер. Но ей доходчиво объяснили, что такова традиция и ей еще повезло, потому что, будь она мужиком, пришлось бы пить то же самое, но содрогаясь от мысли, что пьешь и поишь окружающих на свои деньги. Поля смутилась и вытащила из сумочки расшитый стеклярусом и золотыми нитками кошелек. Общественность возмущенно загудела, кошелек пришлось спрятать. За шампанским пошла «смирновская» водка, потом хлебная «Довгань»… Пила Поля мало, но тем не менее очень скоро почувствовала характерный гул в голове. А потом ей вдруг стало удивительно легко. Спустя полчаса она уже курила вместе со всеми, хотя еще вчера собиралась бросить, и с улыбкой слушала, вероятно, каждый раз повторяемый для новичков рассказ о декоративном фонтанчике у входа, из которого в день рождения газеты хлестал настоящий спирт…

Вообще ей понравилась царящая здесь свобода и незакомплексованность, беззаботная легкость в общении и всеобщее приятельство. Это напоминало студенческие годы, когда все они, молодые, амбициозные, мнили себя будущими гениями журналистики и, имея собственное представление о том, что такое «атмосфера газетной редакции», ведрами пили кофе, курили сигареты с ментолом и с умным видом рассуждали о всякой ерунде.

Но воспоминания об университете неразрывно были связаны с мыслями о Борисе. Хотя он-то как раз хуже других вписывался в эту богемную компанию. Да он и не стремился никуда «вписываться». Со своим четким аналитическим мышлением, способностью излагать мысль кратко и емко, с вечным насмешливым прищуром и ироничным отношением к жизни, он всегда стоял несколько особняком. И Поля в последнее время все чаще думала о том, что, может быть, и правильно, что Суханов не пошел в профессиональную журналистику. Слишком мало в нем было этого «раскованно-тусовочного»…

Она вообще много думала о нем. Так много, что иногда ей казалось, что она просто сойдет с ума. Его силуэт мерещился ей на улице, его голос слышался под окном, его ласковые руки и губы снились ночами. Даже телефонные нетерпеливые трели начали мерещиться, так ждала Поля его звонка. Но он не звонил. Он вообще порвал все отношения с ней — как отрезал. И тем больнее было то, что она в последнее время почти убедила себя: ничего у Бориса с Надей действительно не было. И с Ирочкой Ларской не было. И вообще, вероятно, ни с кем, кроме нее…

Несколько раз она собиралась, тщательно причесывалась, красилась и приходила под окна его офиса. Она не заходила внутрь, нет! Просто ждала, пока выйдет Риточка, потом Ольга Васильевна, потом остальные ребята, а потом и он сам. Борис садился в свой джип, хлопал дверцей. А она продолжала стоять, вжавшись в стену, и кусала кулак, чтобы не расплакаться. Зачем она приходила, зачем так старательно накладывала макияж, если все равно не собиралась показываться на глаза, Поля и сама не знала. Настроение у нее каждый раз после таких визитов было ужасное. Домой она возвращалась как в воду опущенная и натыкалась на сочувственный и неодобрительный мамин взгляд.

— Господи, ну что ты ходишь, нервы себе треплешь? — спрашивала мама. — Поговорили бы вы уже с Борисом, что ли? Выяснили все. Или официально развелись, или снова начали жить вместе. А то все не как у людей.

— Что я могу? Мама, ну что я могу?! — раздраженно вопрошала в ответ она, делая ударение на слове «я». — Что вообще вы все от меня хотите?

Кто «все», Поля и сама не знала. Она знала только одно: Борис больше не хочет от нее ничего.

Потом мама обычно не очень уверенно предлагала ей забрать из квартиры в Крылатском вещи. («Ну и что, пускай даже они куплены на его деньги? Ты ведь тоже работала: готовила ему, стирала! Не всегда же у вас Дарья Максимовна была!») На что Поля взрывалась потоком праведного негодования. Ксюха во время таких разговоров уходила в свою комнату и демонстративно громко включала «Русское радио».

Вот и сегодня, глядя на Полю, надевающую тончайшие колготки-паутинки и голубое платье со вставками, одно из тех трех, что она забрала с собой, мама осторожно поинтересовалась:

— Опять, что ли, возле офиса круги наматывать? Так что-то поздненько. Времени-то вон, почти шесть уже. Пока доедешь еще… Да и зачем тебе это все? Раздевайся лучше да посиди дома. Сегодня кино какое-то хорошее по РТР…

Поля вдруг подумала, что говорит мама в самом деле очень неуверенно, явно опасаясь спровоцировать очередной истерический припадок дочери. Она сама себе в последнее время стала противна со своими издерганными нервами, запавшими глазами и пальцами, начавшими пахнуть табаком из-за слишком частого курения.

— Я не к Боре, мам, — Поля улыбнулась. — Правда, не к Боре, не переживай. Иду выполнять редакционное задание. Романенко согласился дать мне интервью. Ну этот наш кутюрье знаменитый…

Мама неопределенно пожала плечами, видимо, о модном кутюрье она ничего не слышала. Зато Ксюха немедленно высунула из своей комнаты голову, намазанную баклажанной «велловской» краской и укутанную полотенцем.

— К Романенко идешь, говоришь? — она уважительно выпятила нижнюю губу. — Ну давай-давай! Может, еще глазки ему состроишь, он мужчина видный!

Обижаться на неразумную Ксюху было глупо, поэтому Поля только легонько щелкнула ее по лбу.

— Сиди давай, голову суши. Обойдемся как-нибудь без твоих комментариев.

— И зря, между прочим! — та выразительно пожала плечами. — У молодого поколения более острый и современный взгляд на вещи. Во многих проблемах мы разбираемся значительно лучше вас, поэтому к советам и замечаниям нашим нужно прислушиваться… Вот объясни мне, например, почему Романенко согласился дать тебе интервью? Вроде бы он личность сугубо загадочная и общения с журналистами чурается… Я так полагаю, что ты ему понравилась, а из этого следует…

— А ничего из этого не следует, — равнодушно парировала Поля, прикрывая за собой дверь.

Интервью с Аркадием Романенко она и в самом деле добилась исключительно легко. Просто, выполняя изначально безнадежное задание главного редактора, пришла в его Дом моделей, поднялась по мраморной лестнице к секретарше. И тут в приемной появился сам Великий Маэстро. Выглядел он точно так же, как на экране телевизора. Свободный, даже какой-то бесформенный пиджак, темная майка, светлые волосы до плеч и темные, почти черные, глаза.

— Здравствуйте, — произнесла Поля, направляясь к нему под недовольным взглядом секретарши. — Я корреспондент газеты «Момент истины» и хотела бы попросить вас об интервью.

Романенко медлил всего секунду, а потом, взглянув на свои «роллексовские» часы, ответил:

— Хорошо, но не сейчас. Я очень занят. Оставьте свой телефон, я вам позвоню.

И все… А сегодня он на самом деле позвонил в редакцию и пригласил ее в «Джокер». Что там будет за светская тусовка и сколько времени сможет уделить ей в связи с этим Маэстро, Поля не знала. Однако выйдя из такси перед самым клубом и наткнувшись взглядом на рекламный щит, с некоторым даже огорчением поняла, что сегодня здесь состоится показ модной коллекции самого Романенко. Она не раз бывала на таких мероприятиях в качестве гостьи и поэтому с достаточным основанием предполагала, что времени у автора коллекции будет совсем немного. Утешало одно: «Джокер», в вечернее время ярко освещенный разноцветными огнями, пока лишь вяло мигал двумя-тремя гирляндами, и машин на автостоянке было еще очень мало.

Суровый, но корректный охранник у входа поинтересовался ее личностью и, узнав, что она из «Момента истины», безропотно пропустил. Поля поднялась по винтовой лестнице и оказалась в просторном зале, решенном в трех классических цветах: черном, белом и красном. Все-таки Романенко любил роскошь и, без сомнения, был чужд некоторым модельерам, устраивающим показы мод в самых непрезентабельных местах, таких, как метро или бывшая скотобойня. Над рядами низких черно-красных кресел айсбергом, выступающим из воды, возвышался белоснежный подиум. За подиумом располагался тоже белоснежный экран. Шторы с гербами в виде шутовских колпаков были приспущены. Освещался зал многочисленными светильниками в форме серебряных колокольчиков.

Поля и не заметила даже, откуда появился Романенко. Он просто возник перед ней, как лесной эльф, бесшумно и с легкой улыбкой на губах.

— Здравствуйте, — проговорил он, слегка прищурившись. А она с удивлением отметила, что он слегка грассирует. В первый раз она этого не заметила.

Как не заметила, впрочем, еще довольно многого. В его манере разговаривать, двигаться, улыбаться, даже поводить плечами чувствовалась несомненная «голубизна», которую спутать ни с чем невозможно. Походка его была кошачьей, жесты мягкими, интонации женственными. Впрочем, это не внушало отвращения и не отталкивало. Просто сразу давало понять, что он — не такой, как другие. И даже к интервью он отнесся нестандартно. Во всяком случае, вопрос задал первым:

— У кого вы одеваетесь? — его изящная кисть мягко легла на подлокотник кресла. — Я вижу, что это платье отнюдь не ширпотреб и уж точно не бывший предмет гордости какого-нибудь бутика.

Слово «бутик» он произнес с нескрываемым презрением.

— Это работа Натальи Москвиной.

— А! — Романенко понимающе кивнул головой. — Чувствуется, чувствуется Наташин стиль. Я должен был это сразу понять… Но, впрочем, шить на вас любому было бы приятно. Я ведь, знаете, почему согласился дать вам интервью?

Поля улыбнулась с вежливым интересом.

— Потому что вы мне понравились. Я просто в одну секунду решил, что мне было бы приятно шить для вас. Вы ведь особенная, в вас есть эта нежная женственность, которой сейчас осталось так мало! Кругом агрессия, ярость, жесткость… Унисекс этот, прости, Господи, его идейных вдохновителей! А вы… Вы чудесная!.. Впрочем, давайте ваши вопросы, времени до начала показа остается совсем немного, скоро начнут появляться первые гости.

На вопросы Романенко отвечал легко и не задумываясь, иногда шаблонно, иногда оригинально. Управились они, наверное, за полчаса. И, уже выключая диктофон, Поля с каким-то сожалением подумала:

«Жалко все-таки, что он — гей. Мог бы быть весьма привлекательным мужчиной. А так, что фамилия у него — без указания на пол, что манеры…»

Ровно в восемь начался показ моделей. Зал, заполненный до отказа, бурными аплодисментами встретил появление первой манекенщицы. Она была в рассветно-розовом платье, кринолином колышущемся у бедер и плотно облегающем грудь. Следующим вышел манекенщик в узких брюках и просторной блузе, подчеркивающей красоту мускулистого торса. Маэстро умел с одинаковой поэтичностью воспевать и женскую, и мужскую красоту. Красоту он чувствовал безукоризненно.

«Вы — чудесная!» — с горечью вспомнила Поля его слова, и тут же в памяти всплыл старый еврей из анекдота с классическим: «А кто это ценит?»

До конца показа она не осталась. Материала для статьи было более чем достаточно, да и к тому же она исщелкала уже всю пленку. В перерыве между первой и второй частями Поля вышла из зала. Пробираться пришлось мимо стильно одетых богатых дам в бриллиантах. Кое-где она даже заметила знакомые лица, но подходить и здороваться не стала. Совсем недавно она была одной из них, а теперь уже не принадлежала к этому миру. Но, как ни странно, не испытывала по этому поводу ни особой горечи, ни разочарования…

В вечернем выпуске новостей был репортаж из «Джокера». Юный и восторженный ведущий восхищался всем подряд, включая современную обивку кресел. Из самого Романенко он традиционно продолжал делать плейбоя, с какой-то интимной интонацией сообщая телезрителям, что Маэстро пришел сегодня на показ мод без спутницы.

— Удивительно! — сыронизировала Поля, хрустя луковыми чипсами.

— О чем ты? — мама убрала руку с подлокотника дивана и подцепила сползшую с вязания петлю.

— Да он голубой. Или, в самом крайнем случае, бисексуал… Не следует делать на этом, конечно, акцент, но и вуалировать этот факт так старательно, мне кажется, тоже ни к чему. Это ведь для него в первую очередь унизительно. Он — нормальный человек и, по-моему, ничего не скрывает.

«Не знаю, затмит ли Аркадий Романенко Вячеслава Зайцева и Валентина Юдашкина, — продолжал между тем говорливый ведущий. — Но уж Алену Делону он вполне может составить конкуренцию».

— Непрофессионален до потери пульса, — скептически констатировала Поля. — Если бы этот мальчик в смокинге был более наблюдателен и удосужился хотя бы немного подумать, прежде чем открыть рот, то он наверняка назвал бы не Делона, а Стеффери… Во-первых, Делон — это уже несколько устаревший символ, а во-вторых, Романенко действительно похож на Стеффери… Мам, ну посмотри, ведь, правда, похож?

— Это на твоего кумира юности, что ли?

— Ну да, — она печально усмехнулась. — На одного из моих кумиров юности… Господи, как же все это было давно…

* * *
Алек Стеффери был Полиной «первой любовью». Он появился на горизонте, когда ей исполнилось пятнадцать лет — в критический для таких дел возраст. До этого она не была «серьезно влюблена» ни разу. И, не появись Алек, какой-нибудь Радж Капур, Жерар Филип или Олег Янковский, обязательно возник бы «Вася Иванов» из соседнего подъезда.

Все началось в самый обычный вечер. Они втроем с Ольгой Кононовой и Машкой Лутовиновой, сидя в гостях у Машки, смотрели видик. Надо сказать, что родители Лутовиновой уже в то время могли себе позволить такую роскошь. Еще бы, после пяти-то лет работы за границей в австрийском посольстве! Машка что-то делала на кухне, а Ольга и Поля, с ногами забравшись на диван и щелкая семечки, пялились в телевизор. Происходящее на экране не заслуживало особого внимания — обычный средний боевичок со всеми присущими ему атрибутами. Правда, само это слово «боевик» тогда еще мало кому было знакомо, но тем не менее все было по канонам: свирепая наркомафия, отважный полицейский, его нежная подруга и преданный друг, погибающий в первой половине фильма. То, что Алеку суждено погибнуть, ясно стало с самых первых кадров. Слишком уж он казался беззаботным и слишком радовался жизни.

Фильм был переписан, что называется, с копии, поэтому качество кассеты оставляло желать лучшего. Но, в общем-то, за сюжетом никто особенно и не следил. И Поля, и Ольга, не прекращая грызть семечки, изощрялись в ехидстве, комментируя происходящее на экране.

— Сейчас, сейчас они, взявшись за руки, побегут по песку, и волны будут ласково лизать их ступни. — Ольга с видом знатока качала головой. — А потом возле… как его там… бунгало? Да, бунгало! Он обнимет ее и страстно поцелует.

— Ну почему обязательно песок, волны? Может быть, они сразу окажутся внутри и обязательно на кровати. Ты, кстати, нашу «Маленькую Веру» не видела?

— Нет, не видела еще, но говорят, что фигня… А по поводу песка и волн? Так это просто ты, Тропинина, ничего в законах кино не понимаешь! Как же без пробежки по пляжу? Надо же показать красивый фон. Прикинь, два стройных силуэта, залитые солнцем, и брызги, брызги!..

— Слушай, точно! — хохотнула Поля, всплеснув руками. — Режиссер просто блещет оригинальностью! Феллини! Тарковский!

Тем временем с экрана понеслись сладострастные вздохи. Красавица Ненси обвивала загорелыми ногами талию героя-полицейского, а он, вдавливая ее в какую-то колонну, пытался добраться губами до призывно вздымающейся груди.

Машка на минуту выглянула из кухни:

— Чего это вы тут так хохочете? — она перевела взгляд на телевизор. — Кино не нравится? Так я могу другую кассету поставить.

— Ой, поставь, пожалуйста, если тебе нетрудно, — Ольга сладко потянулась. Поля уже хотела было присоединиться к ее просьбе, когда вдруг на экране появился Алек. То ли он пришел просто так, то ли по каким-то своим полицейским делам, но главное, что ему пришлось невольно нарушить уединение главных героев. Алек казался чрезвычайно сконфуженным, он неловко мялся на месте, пока его героический товарищ застегивал джинсы. Но был один взгляд, всего один. Алек посмотрел на Ненси, подтягивающую одеяло к самому подбородку, и в глазах его на мгновение вспыхнуло нечто такое, что Полю невольно бросило в жар…

— Ну и как, я выключаю? — еще раз спросила Машка.

— Нет-нет, подожди, — пробормотала Поля, и собственный голос показался ей до невозможности фальшивым. Ольга взглянула на нее с удивлением, но ничего не сказала. Дальше события в фильме шли своим чередом. Естественно, не произошло ничего непредвиденного: отважные друзья вступили в смертельную схватку с мафией, затем Алека убили, а что было потом, Поля уже не видела. Точнее, она продолжала смотреть на экран, но слезы застилали ей глаза.

«Дура, ох и дура! — злилась она на себя. — Боже, как стыдно! Расплакалась, прямо как в первом классе, после «Белого Бима…» Дурацкое кино, ужасный сценарий, обычный актер…»

«Ничего себе обычный! — тут же возмутился внутренний голос. — Да ты просто боишься признаться, что от одного взгляда на него у тебя дыхание перехватывает!» Алек Стеффери был красив, красив особенной красотой, соединяющей в себе изысканность и мужество. В улыбке его, открытой и тем не менее немного отстраненной, крылась какая-то загадка. И еще он, несомненно, был талантлив. Даже не особо разбирающаяся в кинематографе Поля поняла это сразу. И она влюбилась. Никогда не страдавшая ни по эстрадным певцам, ни по актерам, в пятнадцать лет она вдруг потеряла голову из-за восходящей звезды Голливуда! Конечно, она сразу же пересмотрела на Машкином видеомагнитофоне все фильмы с его участием, которые смогла найти, благо пока их было немного. Даже статейку про него откопала в каком-то американском журнале. Благодаря обучению в школе с английским уклоном проблем с переводом не возникло. Скоро Поля уже знала, что Алеку двадцать два года. Он — бывший профессиональный альпинист, в кино оказался совершенно случайно, но почти сразу же привлек к себе внимание американской прессы. Правда, особых киношных заслуг за ним пока не числилось: так, три-четыре боевичка, средненькая мелодрама и один неплохой вестерн. Зато журналисты оживленно комментировали его бурный роман с Дейзи Смоур, отвергшей, по слухам, поползновения самого Микки Рурка. Поля не ревновала, нет! Она прекрасно понимала, что это смешно и глупо, но любить Алека не переставала и в девятом классе, и в десятом.

Время шло. Ближе к ее выпускным экзаменам и Стеффери достиг определенных высот. Популярность плейбоя постепенно сменилась славой молодого талантливого актера, и его фамилия даже мелькнула в номинации на «Оскар». Правда, скоро Поля с разочарованием узнала — «Оскар» достался другому актеру. Она даже не поняла, в какой момент это произошло, когда она перестала остро, мучительно и безнадежно любить Стеффери и полюбила Кино вообще…

В один прекрасный день Поля вставила в видеомагнитофон новую кассету (тогда видик уже появился и у них дома) и уселась в кресло перед телевизором в предвкушении привычной уже боли и не менее привычного щемящего счастья. Это был «Гончий пес», где Алек играл молодого журналиста, вступившего в опасную игру с убийцей. Стеффери, как всегда, смотрелся великолепно и работал профессионально, но на душе у Поли почему-то было удивительно спокойно. Не колотилось бешено сердце, не пылали щеки, не подкатывала к лицу удушливая волна. И она вдруг поняла, что переболела Алеком, словно корью или ангиной. Нет, он не стал казаться ей менее красивым и привлекательным, но теперь Поля уже могла объективно наблюдать за его игрой, точно так же, как за игрой его партнеров. И еще она поняла, что это ей интересно. Вот тогда-то и появилась ее большая Мечта…

Сначала она собиралась после выпускных экзаменов поступать исключительно во ВГИК, на киноведение, но мама и папа совместными усилиями убедили ее, что это — не то чтобы не специальность, но все же… Тем более что режиссерский факультет ВГИКа — звучит, актерский — звучит, а вот киноведческий — не очень. На семейном совете покумекали и решили, что еще звучит факультет журналистики МГУ. «Тем более, — уверяла ее мама, — что, получив диплом журналиста, ты сможешь работать где угодно: и в «Советском экране», и в «Искусстве кино». Да хоть на телевидении! Думаешь, там все со ВГИКовскими корочками? Там и из пед-, и из мединститутов люди есть, был бы талант»… Может быть, талант у Поли и был, даже наверняка был, но так сложилось, что появился Борис. Потом она вышла замуж, а потом, все еще пребывающая в сладкой эйфории затянувшегося на несколько лет медового месяца, согласилась сидеть дома и не работать, поддерживая в роли жены-домохозяйки начинающего и перспективного бизнесмена. Правда, увлечения своего Поля не оставила, продолжая собирать коллекцию видеокассет и подборку интересных статей. Она по-прежнему была в курсе событий, происходящих в киномире, новые словечки типа «экшн» и «блокбастер» не заставляли ее удивленно расширять глаза. Но тем не менее все это оставалось только на уровне хобби…

На следующий день после интервью с Романенко Поля принесла с собой в редакцию несколько журнальных фотопортретов молодого еще Стеффери и выложила их на стол рядом со вчерашними фотографиями из «Джокера».

— Леш, иди сюда, посмотри! — она с ловкостью гадалки, раскладывающей пасьянс, перетасовала на столе снимки. — Правда, похож?

— Романенко-то на Стеффери? — Еськин присел на край стола и поправил на переносице очки. — Да, в самом деле что-то есть… А я все думал раньше, кого он мне напоминает, и не мог вспомнить…

— Ну правильно, Стеффери-то сейчас заматерел, в плечах раздался, подбородок квадратный отрастил, а этот так и остался хрупким намеком на то, что могло бы из него получиться.

— Они ведь ровесники, наверное?

— Ну да, — Поля пожала плечами. — Алеку сейчас должно быть тридцать три года. Романенко, пожалуй, столько же.

— Ого, какая точность! Ты уж не влюблена ли в этого Стеффери, подруга?

— Смеешься? — Поля усмехнулась. — Лет-то мне сколько? Я уже вышла, слава Богу, из того возраста, когда сохнут по певцам и артистам. А в школьной юности было дело… Но ведь он, кроме всего прочего, был одним из первых коммерчески-голливудских, кто на наши экраны пролез. Мы тогда слаще морковки и не видели ничего. Хотя, в общем, неплохой актер, правда?

— Да ты что, будто оправдываешься? Я же знаю про твой киношный бзик, мне-то можешь не объяснять… Лучше раскрой секрет: как тебе удалось у Романенко интервью добиться?

— Господи, да нет тут никакого секрета. Просто пришла, просто сказала, что хочу взять интервью. Он так же просто согласился. Вот и все!

— Нет, так не пойдет, — Лешик ласковым и жаждущим взглядом смерил лежащую на столе пачку «Филипп Морриса». Поля кивнула. И он, немедленно вытащив оттуда три сигареты, засунул две себе за уши, а одну в рот. — Для Гуревича надо другую историю придумать. Посолиднее. Например, ты, рискуя собственной жизнью, кидаешься под колеса романенковской машины, он тормозит и, естественно, чувствуя себя виноватым, соглашается ответить на вопросы… Или ты, в роли прекрасной незнакомки, поражаешь его воображение, а когда он уже готов произнести первые робкие слова любви, извлекаешь из сумочки диктофон.

Поля с улыбкой сложила фотографии аккуратной стопочкой.

— А как ты думала? Авторитет и признание начальства надо зарабатывать всеми возможными способами. Лучше всего, конечно, было бы сказать, что при одном упоминании «Момента истины» Аркадий Батюшкович расцвел, как маков цвет, и заявил, что всю жизнь мечтал дать интервью именно нашей газете… Только не купится, наверное, наш Семеныч на эту историю. Не купится, как думаешь?

— Да уж пожалуй! Все ворчит, что скоро всех разогнать придется, платить нечем, а тут — надо же!

— Кстати, вот и он. Легок на помине! — Лешик сполз со стола и утащил с собой пепельницу. На пороге корреспондентского зала появилась грузная фигура главного редактора.

— Поля, зайдите ко мне, пожалуйста, — он прокашлялся, — и побыстрее. А то у меня через полчаса важная встреча…

Поля быстро навела на рабочем столе подобие порядка, отодвинув на место телефон и сложив стопкой разбросанные листы, и направилась в кабинет Гуревича. Краем уха она успела услышать, как народ обсуждает предстоящую «важную встречу» редактора.

— Наверное, с рекламодателями будет опять беседовать. Может, денег дадут, зарплату выплатят? — оптимистично предполагала Света Ташкевич.

— Ага! — отвечал ей Костик Лаптев. — С рекламодателями! Жди! С мясокомбинатом он, наверное, договаривается, чтобы, кроме ветчины, еще сосисок в бар завезли. Глядишь, сотрудники упаковок по двадцать домой возьмут, все меньше долгов по твоей долгожданной зарплате останется.

— А твоей — не долгожданной?

— Долгожданной, долгожданной… — мечтательно и миролюбиво тянул Костик, доставая из кармана пластмассовую расческу и проводя ею по своим темно-русым волосам…

Вадим Семенович, массивный и основательный, сидел за таким же массивным и основательным столом. Заметив появившуюся в дверях Полю, он гостеприимно указал рукой на кожаное кресло. Она присела, перекрестив ноги в щиколотках и расправив на коленях бледно-зеленую юбку.

— Вот что, — он задумчиво постучал перьевой ручкой по столу, — я, собственно, вызвал вас для того, чтобы выразить удовлетворение вашей работой. Задание с Романенко было заведомо провальным, и дал я его так, на всякий случай, по принципу «а вдруг получится?»… И, как ни странно, получилось…

Гуревич снова тяжело задумался, словно прикидывая, что делать с этой, свалившейся на него новостью. Причем ничто в выражении его лица не свидетельствовало о том, что новость приятная.

— И вообще должен признать, работаете вы хорошо. Вы не только оправдали мои чаяния, но даже превзошли их. Чего, согласитесь, трудно было ожидать, учитывая ваш, мягко говоря, минимальный стаж и огромный перерыв…

Поля сдержанно кивнула. Она пока еще слабо понимала, что от нее требуется и зачем ее пригласил главный. Не затем же, чтобы произнести эти общие, в меру приятные фразы?

— Я полагаю, — Гуревич снова подал голос, —что вы заслуживаете премии, и она будет вам выписана. Ну а получите ее позже, когда мы вообще разберемся с деньгами… Но дело даже не в этом. Я вот о чем хотел с вами переговорить, Поля. Как вы смотрите на то, чтобы расширить круг ваших обязанностей? Мне кажется, в рамках светской хроники вам уже тесновато? Журналист вы профессиональный, и жаль, если ваш талант не будет полностью реализован…

Он опять тягостно замолчал, а Поля затаила дыхание. Она боялась и думать о том, что сейчас может произойти. Боялась сглазить. Она ведь говорила с главным о своей мечте, излагала ему идеи, конкретные разработки, в конце концов…

— Я предлагаю вам, — Вадим Семенович зачем-то подтянул к себе настольный календарь, — возглавить рубрику, так сказать, потребительского направления. Что-то похожее на традиционный вкладыш к «толстушке», но только с добавлением свойственного вам юмора и иронии… Названия пока нет, придумаете сами и предложите мне варианты. Ну и концепцию, естественно, тоже надо разработать…

Поля только и смогла горестно выдохнуть: «Вадим Семенович!», — так велико было ее разочарование.

Гуревич страдальчески поморщился и отвернулся к окну.

— Понимаю я, понимаю, — в голосе его послышались тоскливые и почти виноватые нотки, — вы рассчитывали совсем на другое. Эта ваша рубрика о кино… Но и вы поймите: это газета для читателей, а не ваша домашняя стенгазета, в которой можно публиковать то, что интересно лично вам.

— А почему вы считаете, что читателям интереснее про современные обогреватели и фильтры для воды, чем шедевры мирового киноискусства? Да чем кассовые «хиты», в конце концов?.. Если хотите, это — та же потребительская страничка. Человек будет знать, какую кассету стоит покупать в киоске, а какую, с откровенной ерундой, не стоит.

— Пожалуйста, — он пожал плечами, — выделяйте в своей рубрике место для обзора современного видеорынка, только не надо на этом чрезмерно концентрироваться…

— Но это ведь не то, совсем не то!

— Да — «не то»! Но под «то» у меня элементарно не хватает площади. Что вы мне прикажете сократить? Криминал? Страничку сенсации?.. Вы же профессиональный журналист, Поля, и не можете не понимать, что есть темы, которые привлекают читателя и от которых нельзя отмахиваться… Да, мне лично, может быть, тоже более интересно, например, музыкальное творчество Петипа…

— Петипа был хореограф, — машинально поправила Поля.

Гуревич покраснел, как вареный рак, и недовольно кашлянул.

— Вот только не надо так тонко и интеллигентно иронизировать! — он с ненавистью отбросил в сторону ни в чем не повинную ручку. — Вы ведь, наверное, уверены, что ваша реплика должна произвести именно такое впечатление? Впрочем, не об этом разговор… Писать вы будете то, что читает читатель. А если, кроме кино и телевидения, вам ничто не греет душу, отправляйтесь в «ТВ-парк». Никто вас здесь насильно не держит… Или, если вас еще и хореография волнует, то в «Балет»…

— Извините, — тихо проговорила Поля и вышла из кабинета.

Беседа с начальством, начавшаяся так приятно, закончилась чуть ли не увольнением. Впрочем, она была почти уверена, что Вадим Семенович скоро остынет…

В корреспондентском зале Лешик Еськин, снова взгромоздившийся на ее стол, рассматривал фотографии Стеффери.

— Красавчик! Ален Делон! — констатировал он, кивнув на кадр из «Уходящей вдаль». — Дамы, наверное, кипятком писают?

— Господи, и что вы все к этому несчастному Делону прицепились? — Поля отодвинула стул и достала из сумочки блокнот.

— Кстати, к тебе только что один такой Делон заходил. Не застал, сказал, что зайдет попозже.

— В каком смысле Делон? Похож, что ли?

— По сравнению со мной большинство мужиков — Делоны. — Еськин печально подпер кулаком подбородок. — И в кого я такой уродился? Мама — красавица, папа — тоже ничего. А я — маленький, хлипкий и вдобавок еще очкарик…

— Я тоже скоро очкариком буду. От нашего освещения зрение просто ужасно портится… Так кто заходил-то?

Лешик прищурился, словно вызывая перед мысленным взором портрет недавнего визитера, а потом неторопливо начал:

— Роста чуть выше среднего, широкоплечий, одет хорошо. В смысле дорого и со вкусом… Волосы светлые, выгоревшие, лицо загорелое… Глаза то ли серые, то ли голубые… Выглядит как «новый русский», но держится нормально. Хотя и слишком уверенно… Лешик еще продолжал что-то говорить, а Поля уже медленно поднималась со стула, держась рукой за стену. Сердце ее бешено колотилось, лоб противно холодил липкий пот. Наверное, вид у нее сейчас был очень странный, потому что Еськин, встретившись с ней взглядом, чуть не подавился жевательной резинкой.

— Поленька, что с тобой?!

— Когда он приходил? — только и смогла вымолвить она, удивляясь, каким хриплым и незнакомым вдруг стал собственный голос.

— Да недавно совсем. Может быть, минут пять назад ушел. Ты еще у Гуревича была. Я предлагал подождать, но он сказал, что торопится… — пробормотал Лешик. И уже вдогонку стремительно направляющейся к выходу Поле крикнул: — Я же говорю, что он еще придет!

Последних слов Еськина Поля уже не слышала. Да они бы ничего и не изменили. Она сама еще не знала, зачем сейчас выскочила на улицу, хочет ли она встретиться с Борисом или, увидев его, снова спрячется. Бесконечные вопросы не давали ей покоя. Но самым главным среди них был: зачем он пришел? И это «зачем он пришел?» вмещало в себя все. И «хочет ли он официального развода?», и «может быть, он решил еще раз поговорить?», и, естественно, «любит ли он меня до сих пор?»

Продолжая тревожно оглядываться по сторонам и вздрагивать каждый раз, заметив светловолосого мужчину, хотя бы отдаленно похожего на Бориса, Поля пробиралась между машинами, стоящими у входа в здание. Когда она наткнулась взглядом на темный «Шевроле-Блейзер», что-то внутри нее словно оборвалось. Водителя за рулем не было. И, кроме того, на машине не было номера. Это выглядело странно, но мало ли что могло случиться за полтора месяца? Поля на подгибающихся ногах подошла к машине и через тонированное стекло заглянула в салон. Она и не увидела ничего толком, только почувствовала, что джип не Борькин. Да и что там было чувствовать? Она и сама достаточно часто каталась с ним вместе, чтобы узнать машину мужа. Но тем не менее продолжала стоять в странном оцепенении, вглядываясь в свое отражение в стекле. У той, зеркальной женщины в шелковой белой блузке с короткой золотой цепочкой на шее был потерянный и безнадежный взгляд.

Мягкое, но властное прикосновение чьих-то рук к плечам заставило ее мгновенно обернуться. Мужчине, стоящему перед ней, на вид было что-то около сорока.

— Что вы ищете в моей машине? — беззлобно спросил он, не отводя от Полиного лица внимательного и заинтересованного взгляда.

— Это… это ваша машина?

— Да. А что в этом удивительного?

— Ничего.

— Ну вот и прекрасно, — мужчина насмешливо улыбнулся, достал из кармана ключи и открыл переднюю дверцу, — но если вам нужно куда-то ехать, то я могу подвезти.

Поля вдруг сразу как-то сникла. Теперь не нужно было решать, как вести себя при встрече с Борисом. И вообще ничего не нужно было решать. Вспыхнувший на минуту огонек надежды угас, оставив после себя лишь горький аромат уныния и разочарования. По лестнице она поднималась тяжело, как старуха. И даже проходя мимо открытой двери комнатушки, в которой сидела вечно любезная корректорша Люся, не попыталась нарисовать на лице улыбку.

— Полина! — Лешик встретил ее приветственным воплем. — Где ты мотаешься? К тебе опять гости.

— Кто? — еле слышно проговорила она.

— А вот угадай? — Еськин игриво подмигнул, но, увидев, что Поля не склонна вступать в игру, виновато добавил: — Да Ален Делон твой опять явился! Сейчас в баре шампанское и конфеты покупает… Я же тебе кричал, что он еще придет, а ты рванула куда-то, как сумасшедшая… Кстати, вот и он!

Поля медленно-медленно, боясь поверить в реальность происходящего, повернула голову и замерла со скорбно приподнятыми бровями… Она никогда не думала, что одно и то же описание может идеально подходить двум совершенно разным людям. Витька Аксенов, бывший одноклассник, стоял на пороге корреспондентского зала с бутылкой шампанского и коробкой «Птичьего молока» в руках. Его светлые волосы топорщились смешным ежиком, а голубые глаза светились лукавой радостью. Жирка Витька за десять послешкольных лет так и не нагулял, но мышцы изрядно подкачал, так что перестал быть похожим на одежную вешалку. Одет он и в самом деле был хорошо и дорого. Правда, чувствовалась во всем его внешнем облике откровенная и от этого немного нелепая претензия на стильность. Поля с какой-то мимолетной горечью подумала, что у Борьки вкус все-таки значительно лучше.

— Привет, Полька! — Аксенов широко и беззаботно улыбнулся. — Я только неделю назад вернулся из Германии, теперь хожу с визитами к старым друзьям. Ну что, давай выпьем за встречу, что ли?

Она уронила лицо в ладони и тихо заплакала.

* * *
Ксюха вертелась у зеркала уже, наверное, минут сорок и все никак не могла подобрать подходящий туалет для очередного вечернего свидания со своим мальчиком. Поля сидела в кресле, поджав под себя ноги, и старательно изучала «Супермаркет» из последней «толстушки». Сестрица стянула на затылке теперь уже баклажановые волосы, недовольно оттопырила губу.

— Слушай, это что, последнее рандеву в твоей жизни? Или первое? — Поля отложила газету на подлокотник и встретилась с отраженным в зеркале Ксюхиным взглядом. — Что ты так стараешься? Надевай свои бежевые джинсы и короткую майку да иди. Ты в них очень хорошо смотришься. И потом, не в ресторан же вы, в конце концов, собрались?

— В бежевых джинсах я уже ходила раз восемьсот, — Ксюха тряхнула головой, снова распуская волосы по плечам, и с ненавистью стащила через ноги розовую юбку с высокой талией.

— Слушай, ты меня уже раздражать начинаешь своим мельтешением! Уйдешь ты когда-нибудь или нет?

— Не нравится, сама уходи. Вон в гостиной места много, там и устраивай избу-читальню.

Поля вздохнула и убрала со лба челку:

— Слушай, Ксюха, тебе уже двадцать лет. Понимаешь, двадцать! А ты все такая же дурная и вредная, как шесть лет назад!

— А кому не нравится… — снова начала сестрица. Но Поля только остановила ее демонстративно усталым жестом.

Вялые и беззлобные переругивания были их обычным занятием. Это уже за много лет стало определенной игрой и приносило обеим какое-то азартное удовольствие. Причем нисколько не уменьшало их любви друг к другу.

Тем временем Ксюха выудила из груды шмоток на кровати абсолютно дурацкую, но зато модную юбку, фасоном напоминающую обернутый вокруг тела рулон бумаги, и натянула это чудище на себя. Полю вообще раздражал этот длиннющий шедевр портновского искусства, усеянный огромными яркими цветами, но сейчас ей к тому же неудержимо хотелось сказать какую-нибудь гадость. То ли скучные, откровенно рекламные статьи из «Супермаркета» портили настроение, навевая тоску, то ли просто день сегодня был неудачный.

— А в этой юбке ты вообще как на четвертом месяце беременности, — как бы вскользь заметила она, снова разворачивая газету. — Ни талии, ни бедер. Так, одна сплошная бесформенность…

К ее удивлению, Ксюха отреагировала неожиданно. Она только пожала плечами, повернулась к зеркалу в профиль и погладила себя по намеренно выпяченному животу.

— Ну и пусть, — проговорила она неторопливо и задумчиво. — Пусть будет эффект беременности. Может, это наведет Стаса на кое-какие мысли…

— На какие еще мысли? — Поля подозрительно прищурилась.

— На какие, на какие… Пусть подумает, что я и в самом деле беременная. Я отрицать не буду… Четыре месяца — это, конечно, слишком. А месячишко вполне подойдет…

Она стояла у зеркала, тоненькая, длинношеяя, как балерина, с густыми, отливающими фиолетовым волосами, и несла откровенную чушь. Чушь, от которой Поле мгновенно стало и неприятно, и страшно.

— Ну и зачем тебе это нужно? — поинтересовалась она, стараясь выглядеть абсолютно спокойной.

— Затем, чтобы он пошевелился и подумал на тему того, что пора уже перевести наши отношения на новый уровень.

Со Стасом, довольно неглупым молодым человеком и притом сыном весьма обеспеченных родителей, Ксюха встречалась вот уже три года. Когда они начали спать вместе, Поля не поняла. Просто как-то, болтая с сестрой о всякой ерунде, почувствовала, что это уже произошло. Взгляд у Ксюхи стал совсем другой, светящийся изнутри загадочно и странно. А мама, так та про ее стремительное взросление до сих пор ничего не знала. Или предпочитала делать вид, что не знает.

— То есть ты хочешь выйти за него замуж? — Поля подцепила большим пальцем велюровый тапок, стоящий рядом с креслом, и поболтала ногой в воздухе.

— Да. — Ксюха просто кивнула. Ее, похоже, если и занимал, то уж точно не тревожил и не напрягал разговор с сестрой. Гораздо важнее сейчас было правильно подобрать лифчик под топик. К самому авангардному отряду молодежи она себя не относила и ходить с откровенно выделяющимися под одеждой сосками опасалась.

— Ты мне не «дакай»! Ты лучше объясни: а дальше что, по твоему представлению, будет? Ну скажешь ты Стасу, что беременна. Ну женится он на тебе. А дальше что?

— Господи, ну ты дремучая какая-то, прямо первобытная! Вроде и замужем шесть лет была?.. Главное, подтолкнуть его к женитьбе. Это, знаешь, как к ледяной проруби. Прыгнул — а дальше хочешь не хочешь придется барахтаться… А насчет ребенка? Это еще проще. Я думаю, узнав, что он уже есть, Стас так и так предохраняться перестанет, ну а дальше — дело природы… Хотя это все еще только наметки, ничего я точно не знаю…

— Я тебя не об этом спрашивала, — Поля с яростью зашвырнула тапок на середину комнаты. — Я спрашивала: а дальше что? После того, как ты выйдешь замуж. После того, как родишь…

— А-а-а! — невыразимо противным голосом протянула Ксюха и уселась на банкетку, закинув ногу на ногу. — Так бы и сказала сразу, что вопрос риторический, то есть ответа не требующий. И зачем тебе нужны были мои объяснения? Начинала бы сразу свою морально-нравственную проповедь… В принципе, можешь и сейчас начать: я слушаю!

— Не думала, что ты такая идиотка и тебе надо объяснять очевидные вещи!

— А ты все-таки объясни! У тебя красочно получится и, главное, доступно. Так сказать, из личного опыта… Я до сих пор помню, как шесть лет назад бедная мама все не могла взять в толк: почему ей надо врать Боречке что-то про Ленинград, в который мы якобы собирались уехать всей семьей и в самый последний момент не поехали?.. Почему то, что можно было тебе, теперь нельзя мне? Почему ты, устроив свою жизнь, сейчас считаешь себя вправе читать мне мораль?

Поля побледнела. Она, в принципе, ожидала, что услышит от сестрицы нечто в этом духе, но все-таки оказалась не готова. Слова были обидные и жесткие, но, самое главное, справедливые. Однако она не чувствовала ни злости, ни желания оправдаться. Просто смотрела на обиженно искривленные, полные Ксюхины губы, на ее дрожащие под тяжестью непролившихся слез ресницы и думала о том, как объяснить, как удержать и остановить…

В конце концов, сестра все-таки всхлипнула, повела носом и торопливо запрокинула к потолку лицо, чтобы не растеклась тушь. Поля выбралась из кресла, подошла и обняла ее за худые угловатые плечи.

— Не надо, Ксюшенька моя хорошая, не надо, миленькая, — прошептала она, слегка касаясь губами края теплого розового уха. — Ты же сама все прекрасно понимаешь, ты же умненькая девочка…

— Вот именно, умненькая! — проскулила та, по-детски искривляя рот. — И я ненавижу, когда со мной разговаривают менторским тоном классной дамы. Ну что, нельзя было поговорить по-хорошему? Без этих пафосных вывертов «а что дальше?».

— Прости меня. Ну прости, пожалуйста. Я в самом деле неправа… Просто я в последнее время тоже так издергалась…

Ксюха убрала с колен свои тонкие руки и порывисто обвила ими Полину шею.

— Ну что, я сама не понимаю, что ли, что так нельзя?.. Да он и не поверил бы, Стас-то… Он, знаешь, какой в этом отношении аккуратный? И потом, я, когда в консультацию ходила, видела там девчонку, которой только что сказали, что она беременная. Она из кабинета выскочила с кучей направлений на анализы и улыбкой до ушей. Такая вся была радостная! Я еще подумала тогда: вот так надо к зачатию ребенка готовиться, чтобы и сама его ждала, и муж, чтобы это как праздник было. А не так: раз уж есть — надо рожать…

Полино плечо уж совсем промокло от Ксюхиных слез, но на душе стало чуть полегче. Последний страстный монолог, если исключить из него, конечно, реплику про очень «аккуратного» Стаса, внушал надежду, что не все еще потеряно и Ксюха просто порола откровенную чушь. Сама она ощущала себя сейчас монахиней, изрядно нагрешившей в миру и теперь наставляющей на путь праведный обычных земных людей. И, Боже, как же ей хотелось вернуться в эту земную жизнь, где остался любимый и единственный Борька!

Спустя пару минут сестра утешилась, печально и придирчиво рассмотрела в зеркале свои опухшие красные глаза, потом вздохнула и сообщила, что пойдет забрать почту из ящика. За почтой, которую оставляли в ящике на втором этаже, она всегда ходила не менее десяти минут. А потом изо рта у нее густо пахло жевательной резинкой, а от волос — табаком. Ксюха курила в подъезде, но почему-то не признавалась в этом даже родной сестре. Видимо, этот грех казался ей гораздо более достойным осуждения, чем ее постельный роман со Стасом.

Поля никогда не выказывала своей осведомленности по поводу ее курения. Промолчала она и теперь. Тем более Ксюхе необходимо было успокоиться. Когда за сестрой захлопнулась дверь, она снова забралась в кресло и развернула несчастный «Супермаркет». Но строки, которые она и прежде заставляла себя читать усилием воли, теперь просто категорически не желали лезть в голову. Поля вздохнула и со светлой надеждой подумала о том, что на днях, может быть, даже сегодня, должен прийти свежий выпуск «Искусства кино». Тогда можно будет отложить ненавистную газету и почитать журнал, придумав для самой себя маленькое, неказистое оправдание — «это тоже полезно для работы»!

— Ксюшка, журналы какие-нибудь есть? — крикнула она, услышав шорох открывающейся двери.

— Не-а, — отозвалась та. — Письмо тут тебе какое-то странное. В официальном конверте. Вскрыть?

— Нет, я сама! — Поля торопливо всунула ноги в тапки и прошлепала в коридор. Но уже один вид конверта внушил ей глубочайшее разочарование. Это был обычный голубой прямоугольник с прозрачным окошечком для реквизитов фирмы. Такие она видела, и не раз. Компании, что победнее, рассылали свои рекламки на квадратиках серой, плохого качества бумаги, а те, что побогаче, позволяли себе и красочные буклеты, и дорогие конверты. Кстати, точно так же выглядело письмо, которое получила как-то ее бывшая соседка по лестничной клетке в Крылатском. Текст его гласил, что Сафронова Юлия Александровна (так звали соседку) в результате компьютерного отбора стала участницей конкурса, в котором будут разыгрываться ценные призы, и уже вошла в сотню потенциальных победителей. Для того чтобы не потерять свое право на приз, ей предлагалось подписаться на какое-то подозрительное издание и срочно выслать квитанцию об оплате. Умная Сафронова ничего подобного делать не стала. Недели через две пришло второе письмо, в котором ее уведомляли, что она вошла в число двадцати потенциальных призеров, но теперь-то уж подписку нужно оформить обязательно. Так продолжалось почти два месяца. Предпоследнее послание гласило, что директор фирмы, проникшись к ней симпатией, заплатил за ее подписку и теперь необходимо вернуть долг. Финальный конверт Юля, не распечатывая, отправила в мусоропровод.

— Ну что, читать-то будешь? — Ксюха, взявшись за уголок конверта двумя пальцами, потрясла его перед самым Полиным носом. След недавних переживаний на ее лице уже полностью истаял. А пахло от нее традиционно: «Вогом» и «Стиморолом».

— Давай почитаю, — Поля протянула руку. Вытащила листок плотной бумаги с текстом, набранным на компьютере, и расхохоталась.

— Нет, ты представляешь, я словно предчувствовала, что именно так все и будет! — тыльной стороной ладони она смахнула с ресниц выступившие слезинки. — Читаю!.. «Уважаемая Полина Владимировна! В результате компьютерного отбора вы стали одной из участниц конкурса знатоков киноискусства. Конкурс организован журналом «Кинорадуга» совместно с телеканалом «Огни Москвы», победителя ждет приз — поездка на кинофестиваль в Венецию. Вам предлагается ответить на вопросы…» Ну и так далее.

— Что и так далее?

— Да ничего, — Поля пожала плечами. — Скорее всего где-нибудь в самом конце будет малюсенькая, деликатная приписочка: «Для участия в конкурсе отправьте энную сумму на энный расчетный счет».

— Ну так есть такая приписочка или нет?

Поля пробежала взглядом листок:

— Вроде нет. А какая разница? Нет, так будет!

— Вот когда будет, — Ксюха назидательно покачала указательным пальцем, — тогда и станешь веселиться! А пока сиди и отвечай на вопросы. Что, для тебя это трудно, что ли? Ты же в кино у нас так шаришь, дай Бог каждому!.. А то «будет, будет»… Вон у нас на курсе тоже одна такая была, ни во что не верила, а взяла и выиграла по обычной лотерее путевку на двоих в Испанию! И, что самое странное, ведь дали ей эту путевку, и съездила она вместе со своим мужем.

Ксюха прошла к трельяжу, оставляя за собой шлейф сигаретного запаха. А Поля еще раз взглянула на реквизиты отправителя. Да, действительно она знала такой дециметровый канал «Огни Москвы» и журнал «Кинорадуга», естественно, тоже знала. Да и четкая надпись «Кинорадуга» в угловом прямоугольном штампе вроде бы не вызывала сомнений… Нет, она не верила, конечно, в реальность поездки в Венецию, но это был шанс обратить на себя внимание редакции журнала и, быть может, получить работу.

Неуверенно усмехнувшись, Поля развернула еще один листок и прочитала первый, «потрясающе сложный» вопрос: «Назовите российских режиссеров-«оскароносцев». Похоже было, что времени для ответа на конкурсные вопросы потребуется совсем немного…

* * *
Звонок раздался дней через десять, когда она уже и думать забыла о киношной викторине. И в самом деле, глупо было бы рассчитывать, что мифический конкурс окажется правдой. В лучшем случае она ожидала ответа наложенным платежом. Но приятный женский голос в трубке был реальностью, и адрес Поле назвали вполне реальный, и захватить с собой просили не кругленькую сумму денег, а всего лишь документы, удостоверяющие личность.

— Подождите-подождите, — уже в который раз растерянно проговорила Поля, проводя рукой по щеке. Щека была холодной, и собственные пальцы поэтому казались ей неимоверно горячими. — Я все никак не могу поверить, что это правда… То есть я действительно выиграла эту путевку в Венецию и от меня больше ничего не требуется — только прийти и получить вместе с авиабилетом ваши поздравления?

— Ну не совсем так, — девушка на том конце провода, видимо, улыбалась. — Руководство телекомпании рассчитывает, что, вернувшись с кинофестиваля, в одной из наших программ вы поделитесь с телезрителями впечатлениями от поездки… Сами понимаете: нам важна реклама.

— Да-да, конечно. И когда…

— Лететь нужно через десять дней, поэтому было бы желательно, если бы вы подъехали к нам уже сегодня. Давайте я еще раз повторю наш адрес…

Хотя до назначенной встречи времени еще оставалось предостаточно и до Маросейки Поля рассчитывала добраться быстро, из дома она выскочила уже спустя пятнадцать минут. В квартире ей не сиделось, наспех сваренный кофе вызывал неодолимое желание выплеснуть его в раковину, и даже сигаретный дым, обычно такой успокаивающий, почему-то только раздражал горло и глаза. Ей так и не верилось… Не верилось, что всего через каких-то десять дней она может оказаться на Всемирном кинофестивале. И не где-нибудь, не в чопорном Берлине, не в откровенно коммерческих Каннах, а в прекрасной, как мечта, Венеции.

Губы ее расплывались в непроизвольной улыбке, и когда она тряслась в трамвае, и когда ехала, держась за поручень, в вагоне метро. И люди, глядя на молодую брюнетку в шоколадной с бирюзовыми цветами шифоновой юбке и такой же шоколадной маечке, наверняка думали: «Вот стоит счастливая женщина!» И это на самом деле было почти так…

Выйдя на «Китай-городе», Поля немного послонялась по улице, бесцельно заходя во все магазины и аптеки подряд, а потом все-таки не выдержала и торопливо, словно уже опаздывала, направилась к указанному девушкой дому. Она заметила его почти сразу. Двухэтажный, бежевый, с оконными арками, выкрашенными в белый цвет. Поля и не предполагала раньше, что здесь находится офис довольно известной телекомпании, хотя заходила пару раз в соседний мебельный салон и приглядывалась к ресторану с выставленными в витринах манекенами в старинных костюмах. Почему-то в последний момент ей стало страшно. И она, вместо того чтобы перейти дорогу, свернула в прохладно-зеленый Потаповский переулок, где простояла, пока не унялась дрожь в коленях.

А потом вышла и тут же сказала себе с яростной досадой: «Нужно было не копошиться, а сразу идти!». Прямо перед нею, на светофоре, всего в каких-нибудь двух шагах, притормозил белый спортивный автомобиль. Поворачивать назад было уже глупо, спрятаться некуда. И Поля, подпираемая сзади двумя объемистыми тетками с не менее объемистыми одинаковыми наборами кастрюль в коробках, остановилась, глядя водителю прямо в глаза. А глаза у Антона были растерянно-злые и испуганные. Рядом с ним сидела белокурая девочка лет восемнадцати с розовыми щечками и светлыми бровями. И чувствовалось, что он до потери пульса боится знакомства новой пассии с прежней любовницей. Боится, что та, прежняя, побарабанит пальцами по стеклу, поздоровается, что-нибудь ляпнет и все испортит. Страх так легко прочитывался в его взгляде, что Поле вдруг стало противно. Рассеянно извинившись перед обогнувшими ее наконец рассерженными тетками, она тоже пошла через дорогу и на прощание бросила Антону брезгливую и снисходительную усмешку. Она лишь краем глаза заметила, как спросила что-то белокурая девица, как зашевелил в ответ губами он. Но, честно говоря, больше всего на свете ей хотелось сейчас сплюнуть через левое плечо, как после встречи с черной, приносящей несчастье кошкой…

А в офисе «Огней Москвы» было светло и прохладно. Поля, успев с мимолетной горечью отметить, что ковровое покрытие точно такое же, как в кабинете Бориса, подошла к молодому охраннику в милицейской форме. Оказалось, что о ее приходе предупредили, даже документы предъявлять не потребовалось. И она пошла дальше по коридору, мимо белых дверей с позолоченными ручками, мимо застекленного «аквариума» с равнодушно попискивающими компьютерами и хорошенькими девочками, периодически перемещающимися от терминала к терминалу. Одна из дверей прямо перед ней открылась, выпуская молодого человека в белых слаксах и на секунду являя миру сложный пульт со множеством кнопок и несколько экранов. Это, скорее всего, была монтажная. Поля счастливо вздохнула и даже прикрыла глаза. До сих пор все происходящее казалось ей похожим на сказку.

В названной охранником комнате ее встретила миловидная женщина лет тридцати с подстриженными каре пепельно-русыми волосами. На ней была розовая блузка с мелкими защипами и серая юбка до середины колен. В общем, выглядела она, как типичная служащая респектабельной фирмы.

— Присаживайтесь, пожалуйста, Полина Владимировна, — женщина с улыбкой указала на кресло возле журнального столика. — Присаживайтесь, и мы с вами побеседуем…

Она приготовила кофе, разлила его в полупрозрачные, темного стекла чашки. Одну подала Поле, а с другой сама села в соседнее кресло.

— Итак, наша телекомпания имеет честь поздравить вас с победой в конкурсе, — ее официальные слова странным образом диссонировали с почти домашней атмосферой кабинета. — К сожалению, директор не может лично засвидетельствовать свое восхищение вашими знаниями и вашим довольно профессиональным пером. Да-да, особенно понравился всем ваш ответ на десятый вопрос — экскурс в историю кинематографа дореволюционной России. Вам присущ оригинальный взгляд на вещи, чувство юмора, поэтому мы…

— Простите, что перебиваю, — Поля поставила свою чашечку на стол, — но, видимо, нужно сразу сказать, что я действительно профессионал. Дело в том, что я — журналистка.

— Прекрасно! — женщина снова улыбнулась, обнажив безукоризненно красивые зубы, и удовлетворенно кивнула головой. — Прекрасно! Все складывается даже лучше, чем мы предполагали… Дело в том, что руководство телекомпании, отправляя вас в Венецию в составе нашей съемочной группы, рассчитывало на ваше последующее выступление в одной из программ. Потом была выдвинута версия, что вы вполне сможете сделать небольшой зрительский репортажик прямо с места событий. А теперь выходит…

Поля едва сдерживалась, чтобы не прервать ее во второй раз, чтобы не завизжать по-детски радостно и не захлопать в ладоши. Она еще заставила себя сделать несколько глотков кофе, дослушивая пространную фразу, смысл которой сводился к следующему: «Вам предлагается сделать нормальный, полноценный репортаж». И только потом, стараясь казаться сдержанной и спокойной, внятно произнесла:

— Да, конечно, я согласна. Думаю, что сумею оправдать ваши надежды.

Еще примерно с час, пока печатались ее фотографии в «Срочном фото», она проходила по кабинетам, заполняя всевозможные анкеты и бланки. Потом довольно долго ждала, когда изготовят ее аккредитационные документы. Из офиса Поля вышла около пяти. Постояла на углу, искренне жалея о том, что курить на улице неприлично, направилась было к метро, но, остановившись на полдороге, все-таки взяла такси. Решение созрело в ее голове, когда она уже захлопывала тяжелую дверцу.

— В Крылатское, — сказала Поля водителю. — Пожалуйста, в Крылатское…

Дверь она открыла своим ключом, впервые ощущая под пальцами какой-то неприятный, чужой холодок. Сняла в прихожей туфли, прошла в свою комнату. Все здесь осталось по-прежнему. Казалось даже, что сюда никто и не входил после ее поспешного бегства. Но, тем не менее, пыли на полках не накопилось, земля в цветочных горшках была влажной, а легкие шторы дышали свежестью. Поля проводила ладонью по спинке дивана, касалась кончиками пальцев мохнатых листьев фиалки, прижималась щекой к прохладным обоям, так, будто была слепой и могла только на ощупь различать окружающие предметы. Да ей и в самом деле было мало одного только взгляда. Хотелось слиться с этими стенами, исцеловать каждый сантиметр пола, каждую ворсинку ковра, на которую ступала нога Бориса. Но она, к сожалению, чувствовала себя так, как, наверное, чувствует душа только что умершего человека. Все вокруг еще реально, еще осязаемо, а тебя самого уже нет, и никто не замечает твоего незримого присутствия…

Когда дверь за ее спиной отворилась, Поля вздрогнула, хотя и настраивала себя на то, что вероятность встречи с Сухановым нельзя исключать на сто процентов. Но на пороге стояла всего лишь тетя Даша в неизменном фартуке с влажной тряпкой в руках.

— Поля? — она даже отпрянула. — Вот уж не ожидала вас увидеть! Думала, Борис Викторович пришел…

— А что, он в эту комнату заходит? — Поля, криво усмехнувшись, присела на диван.

— Ну в эту, может, и не так часто, а вообще…

Тетя Даша смущенно потеребила оборку фартука и прокашлялась:

— Вы, Полюшка, извините, но вот что я вам скажу: возвращаться вам, наверное, надо… Вот вы про комнату заговорили… Я тут, вы уж не сердитесь, после вашего ухода решила косметику с туалетного столика куда-нибудь прибрать. «Ну что, — думаю, — стоит пылится?» Так Борис Викторович и то не разрешил! «Пусть, — говорит, — стоит. И не трогайте даже. Не надо». И одежда ваша так вся в шкафу и висит, ни в антресоли, ни в пакеты не убранная. Я иногда хожу по дому, и кажется мне, что вы здесь…

— Да вы садитесь, тетя Даша, садитесь, — Поля подвинулась, освободив рядом с собой место. — Мы и раньше с вами обходились без особенных церемоний, а теперь-то уж и вовсе — я вам не хозяйка…

Та только кивнула сдержанно и церемонно и опустилась на краешек дивана.

— Так вот, что я говорю… Если вы насчет верности Бориса Викторовича беспокоитесь, то напрасно! Ну трудно было бы ему женщину сейчас домой привести? Запросто, конечно… А между прочим, я ни разу его ни с кем не видела и точно могу сказать…

— Ну откуда же точно? Вы ведь здесь не целыми днями и ночами!

— Да хоть бы я и на час всего приходила! — глаза тети Даши блеснули праведным негодованием и обидой. — У меня работа такая — любой беспорядок замечать! Неужто я бы не заметила, если бы какая-нибудь дама здесь появлялась?.. Вот вы вроде недолго в комнате побыли и не трогали ничего особенно, а шторки аккуратно так, по-женски, задернули и фотографии на полочке переставили — мужчина их трогать бы не стал. Да и духи! Запах духов-то чувствуется и не так быстро выветривается, как кажется.

— Вы уж откройте, пожалуйста, окно настежь после моего ухода, — Поля слабо улыбнулась. — А то вдруг не у вас одной такие дедуктивные способности?

— Не хотите, значит, чтобы Борис Викторович знал?.. Ну, может быть, и правильно. Только что тогда ходить, душу рвать и себе, и ему? У вас, наверное, уже появился кто, а не появился — так появится, а ему каково?

— Что ж вы, тетя Даша, думаете, я стерва такая злая? Сама мужа бросила, сама еще прихожу, нервы треплю?.. Думаете, думаете… Только ведь я рада бы вернуться, да не могу. Наделала глупостей, все ему рассказала, он теперь меня и видеть не захочет!

Тетя Даша неожиданно насупилась и отвернулась к двери, сложив руки на коленях. Пальцы ее, крепкие, сильные, но уже покрытые старческими пигментными пятнами, сплелись и снова расплелись, шевельнувшись, как крылья бабочки.

— А на это даже и ответить нечего! — сердито и как-то печально проговорила она, выдержав паузу. И, изменив голос, передразнила: — «Наделала глупостей, все ему рассказала!»… Вроде уже не десять лет вам, взрослая женщина! Бог с ними, с глупостями! С кем не бывает? Но рассказывать-то все зачем? Знаете, поговорка есть такая старая: «А мужу-псу не показывай… кхе-кхе, — она деликатно прокашлялась, — … всю». Ну вы понимаете, о чем я говорю?

И Поле вдруг неожиданно стало весело от этой ужасно вульгарной и такой практично-хитрой бабьей поговорки, от смущения тети Даши, от того, что косметика ее, оказывается, все еще стоит на туалетном столике.

— Мудрое какое правило! — она, прищурив глаза, рассмеялась. — Обязательно буду его соблюдать… Только вот, знаете, если бы мы оба с Борькой честно и сразу все рассказывали друг другу, то, наверное, сейчас все было бы по-другому…

Они еще немного поговорили о том о сем. Тетя Даша сообщила последние новости из жизни соседей по подъезду. Поля внимательно выслушала, хотя ей, в общем, это было неинтересно. Потом взглянула на часы и засобиралась. («Боря может вернуться! Не хочу сталкиваться с ним в дверях»).

Уже на прощание тетя Даша задумчиво проговорила:

— А вы стали какой-то другой… Не пойму даже, что случилось, но вы — другая! Лучше, хуже — не знаю. Не такая, как раньше, — и все!

— Да я ведь теперь нормальная работающая женщина, — Поля улыбнулась. — Пишу статьи для газеты, вот на кинофестиваль в Венецию скоро поеду… Причем сама в конкурсе победила, сама всего добилась, без посторонней помощи. Боря бы, наверное, удивился…

— С чего бы это ему удивляться? Что, вы глупее других, что ли?.. Только знаете, что? Кажется мне, что, вернись вы сейчас, он бы вас в эту самую Венецию на золотом самолете с бриллиантовыми крыльями отправил! И не надо было бы вам ни в каких конкурсах участвовать и на работу, кстати, по утрам вставать!

Поля смешно наморщила нос и помотала головой:

— Не то бы это было, тетя Даша, совсем не то!.. А вставать на работу по утрам мне, как ни странно, нравится…

Домой она поехала уже на общественном транспорте, решив, что непозволительно проматывать на такси чуть ли не четверть еще не выплаченной зарплаты. Народу в метро было много, в вагоне — душно и тесно. Но Поля старалась не думать об этом. Она вообще старалась сейчас не думать ни о чем, даже о Венеции. Только прислушивалась и пыталась не расплескать впервые за много дней родившуюся в ней робкую надежду…

* * *
После искусственной прохлады аэропорта жара на улице показалась просто невыносимой. Солнце было повсюду: в раскаленном добела небе, в радужных бликах, играющих на лобовых стеклах бесчисленных автомобилей. И даже деревья, похоже, не отбрасывали тени. По маленькой площади, мощенной серым камнем, сновали шоферы и носильщики, все как один смуглые, черноволосые и, в абсолютном большинстве, кудрявые. В воздухе стоял многоголосый веселый гул, так что понять, что пытается сказать сосед, было довольно сложно.

— Я говорю, итальянцы — точно такие, как их изображают в кино. Даже смешно становится! — почти прокричал Поле в ухо Володька Кузнецов, оператор «Огней Москвы». — Приехали, называется, за впечатлениями!.. Вот интересно, Полина, что ты зрителям скажешь: темпераментные они, мол, говорят быстро-быстро и руками размахивают, да?

— Мы вообще-то не для «Клуба кинопутешественников» материал собираемся делать, а для конкретной программы о кино, — вмешалась Ирина Завацкая, высокая худощавая девушка лет двадцати семи, — так что до местного населения нам особенно дела нет. Работать мы будем…

— Вы будете работать? — с деланным изумлением завопил Володька, сделав круглые глаза. — Ну не смешите меня, девоньки! Достаточно только посмотреть на ваши чемоданы, чтобы все стало ясно. Вот у меня сумка огромная, потому что в ней аппаратуры разной килограммов на двадцать. А у вас в «сундуках» что? Сплошные наряды! Вы же только и будете дефилировать по Дворцу кино то в одном, то в другом платье…

Поля смущенно улыбнулась. Нет, она, конечно, привыкла к подобному стилю общения за время работы в редакции и прекрасно понимала, что Кузнецов шутит. Но и он, и Ирина были для нее пока абсолютно чужими людьми, так что она предпочитала отмалчиваться и не вступать в словесную перепалку. Тем более что Володька оказался отчасти прав: глупо, конечно, тащить с собой такой обширный гардероб, если собираешься работать, а не вальяжно прогуливаться по барам и казино. Вполне хватило бы парочки летних костюмов, вечернего платья, ну и, естественно, купальника. Она не собиралась перед поездкой шататься по магазинам, тем более что Наташа Москвина в свое время прочно внушила ей: «В бутиках очень редко можно встретить вещи, сочетающие в себе качество, разумную цену, стиль и хотя бы налет индивидуальности». Но этот бутик назывался «Флоренция»!.. Флоренция, Венеция — перст судьбы… Потом она корила себя за транжирство, повторяя себе в который раз: «Конечно, при желании легко в чем угодно найти предопределенность! Просто признайся, что тебе очень не хотелось ехать в Италию с одним несчастным газаровым платьем и зеленой юбкой! Обновок захотелось? Тогда даже в названии «Полярный медведь» можно было бы усмотреть нужные параллели!» Но дело было сделано. Светло-кофейное в золотистых искорках платье с фигурным вырезом на спине и необычайно изящной застежкой уже лежало в чемодане, и рассуждать об экономической целесообразности покупки было бессмысленно.

Вообще, этот бутик при всей своей стандартности выглядел довольно прилично. Все здесь, от крошечных фонариков, отдельно освещающих каждую витрину, до потрясающе элегантной униформы продавщиц, было выдержано в едином стиле. На круговых кронштейнах висели платья и костюмы самых разных цветов: нежных, пастельных и ярких, радующих глаз сочностью красок. Поля, правда, поначалу думала, что не подберет здесь ничего, но кофейное платье, едва попавшись на глаза, сразу притянуло ее взгляд. Молоденькая продавщица с очаровательными ямочками на щеках, заметив ее интерес, проговорила:

— У вас прекрасный вкус. Это последняя модель от Жака Фата. Платье очень многим нравится, но далеко не всем идет. Мне кажется, на вас с вашей тонкой талией и неширокими плечами оно смотрелось бы идеально…

— А померить можно? — спросила Поля, внутренне содрогаясь при одной только мысли о том, что останется от ее финансов.

— Можно, — улыбнулась любезная продавщица и проводила ее в примерочную кабинку.

Когда легкая ткань нежно коснулась ее кожи и мягкими волнами стекла по бедрам, Поля почувствовала, что это платье создано для нее. Ее больше не волновало, сколько денег останется и сможет ли она купить себе еще хоть что-нибудь для предстоящей поездки в Венецию… Из ледяной глубины зеркала на нее взглянула Незнакомка с безупречной фигурой и спокойными глазами. Женщина, которая могла околдовать любого мужчину на свете. А значит, и Бориса… Поля вдруг ясно представила, как он обнимает ее за плечи, и золотистые искорки начинают разбегаться из-под его пальцев. Искорки, искорки, искорки… И нежные пальцы на плечах…

Она почему-то думала только об этих искрах, разбегающихся сверкающими дорожками, когда доставала из сумочки тощую пачку долларов, рассчитывалась и, как в полусне, соглашалась купить еще салатовый брючный костюм, абрикосового цвета платье с американской проймой и умопомрачительным разрезом, а также изысканное белье для всех этих туалетов. В общем-то, вещи эти ей и не особенно нравились, во всем повинен был безупречный профессионализм продавщицы и ее просто гипнотический голос.

— Платье от Мучии Прады просто требует бюстгальтера с бретелькой-петлей, никакие там «анжелики» не годятся, — ворковала улыбчивая девушка, упаковывая покупки в яркие фирменные пакеты. Поля кивала и тоскливо размышляла не тему, что скажет мама. Впрочем, Поля и так знала, что она скажет. «Ты теперь не за мужниной спиной живешь, а на свою зарплату, так что барские замашки свои оставь! То сыр ей с лососем понадобился, то вино из супермаркета, хотя рядом, в киоске, точно такое же, только в три раза дешевле. А теперь еще тряпок накупила!» Но, к ее удивлению, мама только одобрительно кивнула, когда она дома перед зеркалом еще раз примерила обновки. И даже печальное известие о том, что в ее кошельке осталось только три жетона на метро да две помятые десятитысячные бумажки, никого почему-то особенно не огорчило. По магазинам Поля больше не ходила, но тем не менее к моменту отлета в Венецию ее чемодан, заполненный старыми и новыми нарядами, стал весить что-то около двадцати килограммов…

Володька тем временем нашел машину. Выбрал измножества сыплющихся, словно из рога изобилия, предложений. Смуглокожий водитель с бархатными карими глазами и игривой улыбкой помог им погрузить вещи в багажник. Он что-то беспрестанно говорил на родном языке, причем делал это нарочито медленно, видимо, надеясь, что иностранцы его поймут. Поля прислушалась. Итальянского в отличие от английского она не знала, но все же поняла, что шофер сыплет какими-то названиями.

— Пьяцале Бучинторо? — переспросила она, услышав знакомое словосочетание. — Да-да, пьяцале Бучинторо!

Водитель удовлетворенно кивнул и пожал плечами: дескать, я и так прекрасно понял, куда вас везти. Однако на Полю он посмотрел уважительно и даже благодарно.

Машина мчалась по Санта-Мария-Элизабетт, главной улице острова Лидо, а она смотрела в окно и продолжала удивляться тому, до чего все-таки Лидо не соответствует традиционным представлениям о Венеции. По обеим сторонам дороги возвышались белоснежные небоскребы из мрамора, стекла и бетона. Они проезжали мимо ночных клубов и магазинов, ресторанов и казино, банков и отелей, и Поля тщетно пыталась отыскать на горизонте хоть какое-нибудь подобие старинных домов, утопающих в зелени виноградников. Лидо улыбался туристам, как девушка с глянцевого рекламного плаката, и казался столь же непонятным и столь же фальшивым.

Вскоре машина остановилась.

— Пьяцале Бучинторо! — проговорил шофер, тыча пальцем в просвет между домами. Володька попытался поинтересоваться, почему он не хочет довезти их до самого отеля, но потом, махнув рукой, достал деньги и рассчитался. Они прошли немного пешком и оказались на площади. Площадь Бучинторо была совсем небольшой, и с нее открывалась восхитительная панорама Адриатики. Венецианский залив… Название казалось таким же красивым, как и само море, в этот час бывшее спокойным и каким-то умиротворенным. Изредка набегающие на песчаный берег волны разлетались крохотными хрустальными осколками, которые мгновенно превращались в кипенно-белое кружево морской пены. Сразу за пляжем, совсем узеньким, но зато густо заставленным рядами кабин, кресел и полосатых зонтиков, стояли огромные каменные дома. Впрочем, на разглядывание местных достопримечательностей у них было еще две недели, а пока очень хотелось принять душ и отдохнуть после длительного перелета.

Отель, в котором им предстояло поселиться, стоял на северной стороне площади. Портье за стойкой быстро оформил необходимые документы и вызвал носильщика, мальчика лет шестнадцати в белом с золотыми пуговицами мундире и с ярким желтым платком на шее. На первый взгляд мальчик казался тщедушным, но, присмотревшись, Поля заметила, что под белоснежной тканью рукавов перекатываются упругие мускулы. Он легко поднял ее кожаный чемодан и бодро зашагал по направлению к лифту. Поля шла позади и следила за своим отражением, появляющимся то в одном, то в другом зеркале. У самого лифта она обернулась: Ирина и Владимир, тоже в сопровождении юных служителей, сворачивали в какой-то боковой коридор.

— А вас куда? — успела она крикнуть им вдогонку.

— В корпус С, — махнула рукой Ирина. — Запомни, номера 684 и 592!

Оставшись одна в номере, Поля почувствовала себя одинокой и потерянной. Комната казалась слишком большой, и даже приятный кремовый цвет, в котором было выдержано все внутреннее убранство, не создавал ощущения покоя и защищенности. Она опустилась в кресло и огляделась вокруг. Конечно, это был не президентский люкс, но все же вполне приличный номер. Широкая удобная кровать, роскошное покрывало в меленький черный цветочек, портьеры с таким же рисунком, маленький переливающийся столик на колесиках и живые цветы в напольной вазе… Однако, несмотря на внешний лоск, здесь не было уютно. Поля поежилась. Ей почему-то казалось, что откуда-то из укромного уголка за ней постоянно наблюдает внимательный глаз видеокамеры. Поэтому и переодеваться она пошла в ванную, предварительно плотно закрыв за собой дверь.

Часа через два в номере раздался телефонный звонок.

— Алло! — весело и громко прокричала в трубку Ирина. — Ты как там устроилась?

— Да все нормально.

— В ванной уже была? Ты знаешь, я просто обалдела: и тебе душевая кабина, и тебе гидромассаж, да еще и шампуней штук десять разных на полочке стоит! Ты, кстати, каким пользовалась?

Поля даже растерялась от напора ее воинственной жизнерадостности:

— По-моему, персиковым, в розовом флаконе. А что?

— Ну и зря, — авторитетно заявила Ирина. — Там был ореховый — незаменимая вещь для светлокожих брюнеток вроде тебя… Хотя речь вообще-то не о том. Мы с Володькой вечером идем предаваться греху. Ты с нами?

— Чего? — не поняла Поля.

— В казино, говорю, собираемся!

— А-а, — она усмехнулась и поправила сползший с плеча халат, — а как же работа?

— Работа начинается с завтрашнего утра. А сегодня мы гуляем. Так что часикам к восьми вечера спускайся в холл, там и встретимся.

— Хорошо, — отозвалась Поля и, положив трубку, блаженно рухнула на подушки. Спать она вообще-то не собиралась, но накопившаяся за день усталость сделала свое черное дело, и она все-таки задремала прямо в шлепанцах и халатике, лежа поперек кровати с неудобно закинутой за голову рукой. Однако к вечеру почувствовала себя прекрасно выспавшейся и отдохнувшей. Она летала по комнате, что-то негромко напевая и раскладывая по кровати привезенные туалеты. Настроение было прекрасным, и даже не полюбившийся с первого взгляда номер перестал казаться враждебным и официально-холодным. Платье, с безумным разрезом и американской проймой, бросилось ей в глаза именно потому, что в глаза оно не бросалось. Поля даже засмеялась над парадоксальностью своего вывода. Но это на самом деле было так. Нежно-абрикосовый цвет ткани прекрасно гармонировал с портьерами и обивкой кресел. Раскинувшееся по кровати платье казалось всего лишь озорной аппликацией на пестром покрывале, причем аппликацией, подобранной в тон и со вкусом. На минуту подумалось, что в этом наряде она вполне могла бы сниматься для рекламных плакатов гостиницы. Классические неброские тона обоев и мебели в номере и элегантная дама в чуть более ярком платье, сидящая в кресле, закинув ногу на ногу… Впрочем, боязнь показаться служащей в униформе скоро оставила Полю. Она надела на шею короткую цепочку, а на запястья изящные браслеты, и платье заиграло новой волнующей красотой. Когда она спустилась в холл, Володька восторженно присвистнул:

— Изабель Аджани! Ни больше ни меньше! Ой, смотри, Полин, как бы журналисты не приняли тебя за восходящую звезду. А то до смерти замучат своими интервью. Поверь мне, я эту братию хорошо знаю, — он выразительно покосился на Ирину. Но та, казалось, пропустила его наезд мимо ушей.

— Полин? — она слегка пошевелила губами, словно попробовала слово на вкус. — А что, довольно неплохо! И тебе подходит как нельзя лучше… Пожалуй, это нужно запомнить…

Поля пожала плечами. Сложный мир Ирининых умозаключений был ей пока недоступен.

— В общем так, девоньки, — Володя азартно потер руки, — сейчас мы направляемся в логово греха и порока, казино «Кацаретто». Ты, Полин, — он не без удовольствия повторил новое имя, — не отходишь от нас ни на шаг…

— Вы что думаете, я потеряюсь?

— Да нет, конечно же! А вот мы без тебя — запросто. Ты же у нас персональный и, к сожалению, единственный переводчик. Я, например, по-итальянски не знаю ни слова, а по-английски только «гуд бай!» и «о'кей!».

— Ну я, допустим, в итальянском-то тоже несильна…

— А, какая разница, — Володька смешно наморщил нос, — прорвемся и с одним английским.

— Ладно, теоретики, пойдемте уже, — Ирина поднялась из кресла. — Пьяцца Санта-Мария-Элизабетт ждет нас!

Впрочем, для того чтобы попасть в казино на острове Лидо, вовсе не обязательно было отправляться на роскошную центральную площадь. И они, немного подумав, решили заглянуть в заведение поскромнее неподалеку от Пьяцале Бучинторо.

Заведение «поскромнее» горело и переливалось миллионами разноцветных огней. Между кипарисами, ровными рядами стоящими у входа, были натянуты гирлянды из маленьких ярких фонариков. Неподалеку располагалась огромная автостоянка, заполненная автомобилями всех мыслимых и немыслимых моделей. Из казино доносилась громкая музыка. Поля не особенно любила подобные заведения. Ну ходила туда несколько раз с Борькой, даже ставки пыталась делать и на рулетке, и на «блэк джеке», но удовольствия и азарта никакого не ощущала. «Тебе бы все только пасьянсы раскладывать! Тоже мне, картежница!» — ворчал Борис, и его серо-голубые глаза светились тепло и насмешливо…

— Что-то мне не очень хочется туда идти, — проговорила она неуверенно.

— Не дрейфь, Полин, все будет нормально, — Володя засунул ладони с оттопыренными большими пальцами в карманы брюк. — Идем знакомиться с миром игорного бизнеса!

* * *
Ей почему-то казалось, что она просто снимается в каком-то новом фильме. Хотя чисто внешне все, что ее здесь окружало, было довольно привычным. И загадочный полумрак, перемежающийся с островками красного и желтого света, и огромный бар с великолепным выбором напитков, и подсвеченные аквариумы вдоль стен. Все это уже было в Москве. И так же, как в Москве, дамы в изысканных вечерних туалетах и мужчины в смокингах с азартом следили за перемещениями шустрого шарика по расчерченному полю рулетки. А крупье, все как один в белых рубашках и черных бабочках, являли собой воплощенное спокойствие и невозмутимость.

Ирина отошла в сторонку и присела за стол для «блэк джека». Играть, по всей видимости, она пока не собиралась.

— Эх, жаль, что здесь нельзя снимать, — с сожалением проговорил Володя. — Ты только представь, Полин, какие колоритные кадры могли бы получиться… Посмотри на Ирку, у нее такой вид, будто она всю жизнь из Лас-Вегаса не вылазила.

Поля впервые видела Ирину не в обычных джинсах и полосатой майке, а в вечернем туалете. Сегодня она надела темно-синий брючный костюм из плотного шелка, а из украшений — только коротенькую нитку жемчуга на шее. Ни серег, ни браслетов, ни колец — но зато эта перламутровая ниточка притягивала к себе взгляды не хуже любых, самых редкостных бриллиантов. А самое главное, в Ирке, такой простой и даже немного грубоватой, вдруг появились прежде не свойственные ей томность и загадочность. Она бросила на спутников короткий взгляд из-под прямой длинной челки и снова отвернулась к столу. Поля заметила, что один из игроков, респектабельный джентльмен с высокими залысинами на лбу и внимательными карими глазами посмотрел на Ирину с каким-то особенным интересом.

— Ну, что-то мы слишком долго стоим посреди зала, — проворчал Володя. — Уже внимание привлекать начинаем. Давай подойдем к рулетке, что ли?

Поля кивнула, поворачиваясь направо, и тут же замерла на месте, как вкопанная. Перед ней, всего в каких-нибудь пяти метрах, стоял Гаррисон Форд. Ей вдруг ужасно захотелось протереть глаза кулаком или, по крайней мере, ущипнуть себя за нос, но она, естественно, ничего подобного делать не стала. И уже через несколько секунд острое удивление сменилось спокойным любопытством. Может быть, потому, что, собираясь в Венецию, она уже приготовила себя к возможности встречи с любой голливудской или европейской кинозвездой, а может быть, и потому, что ее до сих пор не покидало ощущение нереальности происходящего. Кино так кино! И почему бы в нем, в самом деле, не сниматься Гаррисону Форду? Впрочем, в реальной жизни он выглядел почти так же, как на экране. Чувствовалась в нем та же порода, та же спокойная уверенность, то же чувство собственного достоинства. У него была довольно подтянутая фигура, густые седые волосы и классически голубые глаза. Одет он был в какой-то незатейливый легкий джемпер без особых претензий и светлые брюки, а его спутница, голубоглазая шатенка с поразительной красоты плечами, — в длинное декольтированное голубое платье. Поле вдруг показалось, что между нею и теми, звездными, разговаривающими и улыбающимися так непринужденно, реально существует невидимая стена, что невозможно просто так пройти мимо, невзначай коснуться локтем того же Форда или попросить поставить на «красное» Николь Кидман…

— Ты что замерла с открытым ртом? — поинтересовался Володя и тут же добавил с некоторой издевкой: — А, понимаю… Живого артиста увидела!

Он воздел глаза к небу и молитвенно сложил руки, видимо, ожидая реакции. Поля молчала.

— Ну, что смотришь?.. Да я и сам удивлен: не ожидал найти кого-нибудь из них в этом казино, где сейчас туча журналистов. Но ты все равно должна запомнить: послезавтра открывается кинофестиваль, и если ты будешь так теряться, то ни одного мало-мальски интересного репортажа тебе не сделать. Не говоря уж о том, что не взять интервью. Собственные коллеги затопчут!

— Ладно, — с сарказмом пообещала Поля. — Если я встречу в следующий раз даже ожившую Мэрилин Монро, то просто похлопаю ее по плечу и спрошу, как дела, правильно?

— Ну, не надо передергивать, — Володя поморщился.

— Не беспокойся. На самом деле, все будет нормально… И потом, хватит уже ходить вокруг да около. Раз уж пришли, давайте играть, — она кивнула на Ирину, к которой крупье в этот момент как раз придвигал стопку разноцветных фишек.

Они обменяли по сотне долларов и подсели к одному из столиков. Володя с видом и апломбом профессионального игрока поставил на «черные», на четные, на несколько по диагонали расположенных клеток и на «зеро». Поля, подчиняясь его назойливому шепоту, тоже положила на «зеро» пару фишечек, а остальные с невозмутимым равнодушием вывалила на красную «девятку». Никто не удивился, да и вообще никак не отреагировал. Все были слишком увлечены своей игрой, чтобы наблюдать за чужой. Крупье запустил шарик, и тот, несколько раз лихорадочно подпрыгнув, помчался по полю рулетки. Сидящие за столом затаили дыхание. А Поле вдруг стало невыразимо скучно. Она знала, что не выиграет, на удачу не надеялась, да и, кроме того, как обычно, не чувствовала никакого азарта. От нечего делать она подняла глаза, намереваясь изучить хвалено-невозмутимое лицо крупье, и застыла в растерянности и почти испуге.

Парню, стоящему за рулеткой, на вид было что-то около тридцати. У него была относительно несмуглая кожа и необычные для итальянца серо-голубые глаза. Волосы его, собранные на затылке, впереди спадали на виски длинными легкими прядями. Но бросилось ей в глаза даже не это, а едва намеченные, то проявляющиеся, то исчезающие узкие складочки на щеках. Точно такие же были у Бориса. Когда тот начинал иронизировать над чем-нибудь, его лицо обычно оставалось серьезным. А усмешка жила только в зрачках, только в подрагивающих уголках губ, только в этих самых, мгновенно исчезающих, будто их и не было, складочках. Крупье тоже был восхитительно спокоен. И Поле вдруг показалось, что и он смеется над нею, вырядившейся в яркое платье, нацепившей на запястья браслеты, пришедшей в шумное казино и все равно оставшейся никому не нужной. Она с отчаянием почувствовала, как к горлу подкатывает комок. Эти чуть широковатые скулы, эти серые глаза, эти складочки на щеках… Наверное, слишком мало для того, чтобы казаться похожим на мужчину из далекой России, но слишком много для того, чтобы она могла сохранить радостное и спокойное расположение духа. Поля встала из-за стола, не дождавшись, когда блестящий шарик успокоится и займет место в какой-нибудь ячейке и, провожаемая недоуменным взглядом Володи, быстро направилась к бару.

Выиграла она или не выиграла, Поля не знала. Наверное, все-таки нет, иначе Володя обязательно выскочил бы из-за стола и притащил ее обратно к рулетке. А он продолжал сидеть на стуле, как приклеенный, и, видимо, проигрывал, потому что тощая его спина становилась все более сгорбленной, а пальцы все чаще начинали нервно перебирать волосы на затылке. Она и видела-то, собственно, только его спину, затылок и пальцы в золотистом сиянии огней. И этим же холодным прозрачным золотом сиял коктейль из джина с тоником в ее бокале. Коктейль был хороший, пах свежестью и можжевельником, но, самое главное, успокаивал. После второго бокала Поля почувствовала себя значительно лучше. «Вовсе не обязательно было ехать в Венецию, для того чтобы продолжать культивировать свои страдания, — внушала она себе. — Здесь и красиво, и весело. И люди замечательные, с такими лучезарными, искренними улыбками. Они просто умеют радоваться жизни. Одна ты привыкла к мыслям о Борьке, как к наркотику, и без дополнительной «дозы» уже не можешь представить свое существование… Вот возьми и улыбнись, просто улыбнись первому же человеку, который окажется рядом!» Поля незаметно огляделась вокруг: невозмутимый бармен был занят протиранием бокалов и в ее улыбке явно не нуждался, высокий вертящийся табурет справа пустовал, но зато слева сидел довольно импозантный, во всяком случае, со спины, мужчина. На нем был ослепительно белый смокинг, волосы его, светло-русые и, по всей видимости, жесткие, были пострижены ежиком. Она дождалась, пока мужчина допьет свое виски и поставит стакан обратно на стойку бара, а потом слегка звякнула браслетом, чтобы привлечь его внимание… Боже упаси, она не собиралась вкладывать в свою улыбку ни капли обольстительности или откровенного женского интереса и была вполне уверена, что сможет улыбнуться так, как надо, — просто, искренне и мягко. Но то, что изобразилось на ее лице после того, как мужчина в смокинге повернулся, можно было назвать чем угодно, но только не улыбкой…

— Я могу вам чем-нибудь помочь? — вежливо поинтересовался он.

— Нет-нет, спасибо, мне ничего не нужно, — растерянно пролепетала Поля и только тут сообразила, что отвечает по-русски.

Мужчина наверняка не понял смысла фразы, потому что брови его вопросительно приподнялись вверх, но зато он узнал язык:

— Москау? — переспросил он и добавил отчетливо, чуть ли не по слогам, но с ужасным акцентом: — Мос-ква, Мос-ква? Рус-ский?..

Поля молчала. Она смотрела на него не с интересом и даже не с восхищением, а с несколько отрешенным чувством прикосновения к запредельной тайне. Возможно, она смогла бы выполнить данное Володьке обещание и похлопать по плечу ожившую Мэрилин Монро, но просто кивнуть, ответив на вопрос Алека Стеффери, было выше ее сил!

— Выпьете со мной? — вдруг спросил Алек и выразительно кивнул в сторону пустых бокалов. Поля сначала тоже молча наклонила голову, а потом вдруг запоздало вспомнила, что у нее есть язык:

— С удовольствием, — добавила она дрожащим голосом, но зато на хорошем английском.

Он легко рассмеялся:

— Вы меня боитесь, что ли?

И она, чтобы не сидеть бессловесной «техой-матехой» под его лучистым взглядом, вдруг ляпнула:

— Да, боюсь… Потому что я — журналистка, а вы, по слухам, их не жалуете.

— Но ведь не ем же я их, в самом деле? И вас не съем, так что расслабьтесь… И все-таки, наверное, вы меня представляли совсем по-другому?

Поля молча помотала головой. Да и что она могла ответить? То, что за последние полгода не посмотрела ни одного фильма с его участием? То, что недавно вспоминала о его существовании только в связи с никому здесь не известным кутюрье Аркадием Романенко? То, что вообще ничего не знала о том, что Стеффери в числе гостей фестиваля приезжает в Венецию? Или то, что он когда-то был ее первой детской любовью? С тех пор прошло больше десяти лет, и эти годы, а может быть, отсутствие грима и журнальной ретуши оставили на его лице несколько заметных морщинок. А в общем, Алек был все такой же, каким она его помнила. Глаза, глубокие, карие и какие-то завораживающе-спокойные, губы, чуть крупноватые и сухие, слегка приподнятая правая бровь и ослепительно белая седая прядь среди русых волос.

Он заказал себе еще виски со льдом, а Поле коктейль «Сант-Андреа». Они познакомились.

— Так, значит, вы все-таки русская? Поля, Полли, Полин… А я как-то пробовался на роль русского бандита, давно еще, в юности, и мне предстояло сказать несколько фраз, — он на секунду задумался. — Подождите, подождите… Нет, вспомнил… «Отдай мои деньги, собака!», «Я тебя пристрелю» и «Девочку, да погорячее, в номер!»

— Ну и как, утвердили?

В общем, вопрос был риторическим. Поля и так прекрасно знала, что в послужном списке Стеффери дурацкой роли русского уголовника не было.

— Нет, — он шутливо развел руками. — Я в то время был еще недостаточно похож на злодея… Сейчас, наверное, похож больше, да?

Ее завораживали эти постоянные вопросительные интонации в конце каждой фразы. Да и взгляд его, уверенный и, тем не менее, ищущий. А еще она чувствовала тепло, идущее от его тела. И это было странно, потому что до сих пор, несмотря на выпитый вместе коктейль, Алек Стеффери казался ей фигурой нереальной и мифической. Вернее, она заставляла себя думать о том, что он нереален, и намеренно будила где-то в душе детское злорадное торжество: «Тысячи женщин в мире позавидовали бы мне сейчас! Тысячи и тысячи хотели бы оказаться на моем месте, хотели бы слушать его негромкий голос, смотреть в его глаза». Эти мысли были банальны и от этого безопасны. И, развивай их Поля в правильном направлении, она наверняка достигла бы нужного состояния, при котором и хотелось бы только слушать голос, смотреть в глаза и просить автограф. Но в какой-то момент она сорвалась.

— Еще коктейля? — спросил Алек, словно бы нечаянно коснувшись ее руки.

«А ведь в самом деле тысячи женщин позавидовали бы мне сейчас, — подумала она. — Да и почему только сейчас? Я пришла в газету — и все у меня получилось, я ответила на вопросы первого попавшегося конкурса — и сразу выиграла путевку в Венецию!.. Ну вот во всем мне везет, кроме отношений с мужчинами. Может быть, потому, что я всю жизнь слишком стремилась от кого-то зависеть? Удобная была жена, нетребовательная и покорная… И сейчас, идиотка, продолжаю млеть от того, что Суханов, видите ли, не убрал со столика мою губную помаду! А он, между прочим, не позвонил ни разу, не поинтересовался, жива ли, здорова? Есть ли работа, деньги, в конце концов… И почему я все время должна чувствовать себя виноватой и перед кем-то оправдываться?»

Она развернула руку ладонью вверх и позволила пальцам Алека скользнуть по ее запястью, туда, где затаенно и испуганно бился пульс. И он почувствовал этот сигнал, потому что мгновенно перехватил ее кисть и с мягкой настойчивостью уложил себе на колено.

— Вы очень красивая, Полин… — с хрипотцой проговорил Стеффери, поглаживая острые побелевшие бугорки ее суставов. — Очень красивая… В вас есть какая-то космическая, вселенская красота.

«Боже ты мой, какая избитая фраза! — подумала Поля с неожиданной горечью. — Даже лучшие мужчины мира, оказывается, «снимают» женщин в барах до тошноты банально… Он ведь меня «снимает», просто «снимает». Ну и пусть!»

И, уже не желая противиться происходящему, она сама провела дрожащими трепетными пальцами по его ладони, пробежала по линии жизни, ощупывая, лаская каждую вмятинку, каждый бугорок. Рука ее была зовущей и нежной, она утешала и обещала, и Алек вдруг с неожиданной порывистостью сжал ее кисть так, что стало больно.

Был ли на самом деле мощный, похожий на электрический, разряд, мгновенно пронзивший ее тело, или это ей только показалось, Поля потом и сама не могла вспомнить. Но в том, что невидимые флюиды, притягивающие друг к другу мужчину и женщину, объединяющие их помыслы, вовсе не невидимы, она убедилась очень скоро. Они с Алеком уже разомкнули руки и просто сидели, уставившись каждый в свой бокал. Но тем не менее Ирина, явно собиравшаяся ей что-то сказать, на полдороге к бару вдруг резко развернулась и пошла в обратную сторону. Поле, честно говоря, это было безразлично. Она и заметила-то Ирину совершенно случайно, краем глаза. Гораздо важнее сейчас была тень, серой полосой отсекающая половину ее бокала. Тень плеча Алека…

Вскоре тень шевельнулась и исчезла, заставив остатки коктейля на дне вспыхнуть мириадами искорок в золотом сиянии светильников. Стеффери достал из кармана бумажник, собираясь рассчитаться с барменом.

— Пойдем уже, — проговорил он буднично и как-то спокойно, по-прежнему не поворачивая к Поле головы.

Спрашивать, куда и зачем, было, по меньшей мере, глупо, поэтому она только мотнула головой и заставила непослушные губы вымолвить: «Я не пойду». Он повернулся, взглянул на нее уже с откровенным интересом, на секунду задумался, а потом безмятежно улыбнулся.

— Я — идиот, — Алек с томительной лаской сжал ее плечо. — Ты ведь и должна была так сказать. Ты же — русская!

Больше он уже не спрашивал, просто обнял ее за талию и повел за собой мимо игральных автоматов и столиков, покрытых традиционно-зеленым сукном.

Меньше всего Поле хотелось задумываться сейчас над тем, правильно ли она поступает. Поэтому, когда они оказались в номере, она сама с какой-то покорной готовностью сняла с запястий прохладные браслеты и положила их на прикроватную тумбочку. Браслеты жалобно звякнули, ударившись о матово-белый светильник в форме небрежно брошенного платка. Было очень тихо, и, наверное, поэтому она с поразительной отчетливостью расслышала, как клацнули зубы Алека о ее зубы, когда он накинулся на нее с первым, нетерпеливым поцелуем. Впрочем, сам он нисколько не смутился, а только, обхватив ее под лопатками, прижал сильнее к себе и проник горячим языком чуть ли не до самого горла. Губы у него оказались твердые и шершавые. И Поля вдруг с каким-то детским удивлением подумала, что только на съемочной площадке, перед камерой, эти самые губы перецеловали добрую половину современных звездных мисс Голливуда, а теперь вот целуют ее!

В то, что он там шептал, лаская жадным ртом ее ключицы, она не вслушивалась. Ей вообще было странно собственное ненормальное равнодушие. Ладони Алека сжимали ее талию, стягивали с бедер наполовину расстегнутое и упавшее с груди платье. Вместе с платьем сползали вниз высокие ажурные трусики. А она все глядела поверх его головы в окно с так и не задернутыми шторами. И оттуда, снизу, смотрел на нее огромный подсвеченный портрет Мастроянни с печальными темными глазами…

Но любовником Стеффери все-таки оказался нежным и весьма опытным. Правда, действовал он не по наитию, а скорее, по строгому алгоритму. Он точно знал, как и в какой момент нужно приласкать женщину, чтобы она застонала от наслаждения, где провести рукой, а где прикоснуться губами. И Поля очень скоро перестала удивляться необычным ощущениям и теперь принимала как должное новые и новые восторги собственного тела. Даже загорелась она почему-то быстрее обычного. А он все оттягивал и оттягивал тот момент, когда они наконец-то сольются в единое целое. То прикасаясь горячим языком к пушистому холмику между ее ног, то втягивая в себя и слегка прикусывая ее соски, Алек доводил ее до того состояния, когда хотелось яростно закричать: «Ну что же ты? Ну что же ты медлишь? Не останавливайся!» И оставлял на минуту, раздосадованную, задыхающуюся, почти умирающую от необходимости продолжения. И снова ее бедра призывно раскрывались ему навстречу, но он, переворачивая ее на живот, начинал целовать плечи и нежную, созданную для ласки впадинку между лопатками. Иногда от судорожного глотка воздуха сознание ее на минуту прояснялось, и тогда Поля ясно понимала, что с ней происходит: Алек Стеффери, далекий, недосягаемый, нереальный, зарывался лицом в ее волосы, мял ее груди, раздвигал своим телом ее колени и находился всего в какой-нибудь доле секунды от того, чтобы проникнуть в нее своей распаленной, дрожащей от напряжения плотью. И когда это наконец случилось, она в одно мгновение скатилась с пика наслаждения, на который он ее так долго поднимал. Алек еще двигался в ней, Поля ощущала его сильные, размеренные и наверняка рассчитанные толчки и слышала захлебывающийся шепот: «Полли, Полин…», но сама была уже абсолютно спокойной и даже какой-то опустошенной. Впрочем, она ни о чем не жалела и ничего больше не хотела. Тело ее все еще звенело и дрожало, словно отпущенная гитарная струна. И не было сил ни встать, ни пошевелиться…

* * *
Проснулась она с абсолютно четким ощущением того, что мир рухнул. Поля слишком хорошо и детально помнила вчерашнее, чтобы не испытывать сейчас мучительного и острого презрения к себе. Казино, бар, такой нереальный, фантастический и в то же время близкий Алек Стеффери. Близкий и земной. От него так обыденно и неромантично пахло виски!.. Точно так же могло пахнуть от какого-нибудь бизнесмена средней руки в Москве. Что они пьют обычно в казино? Ну да, это самое и пьют: джин, виски, коктейль… Еще, пожалуй, текилу с традиционным лимончиком и несколькими крупинками соли. И точно так же этот абстрактный бизнесмен средней руки мог подойти к ней, заглянуть в глаза, небрежно кинуть пару фраз на тему того, какая она красивая, а потом по-хозяйски взять за руку и вывести из зала?

Поля поморщилась и провела ладонью по лицу. Можно было сколько угодно теоретизировать по поводу того, что это было: вызов, брошенный одинокой женщиной окружающему миру, внезапно вспыхнувший приступ острого сексуального голода или просто обычный «съем»? Но утренняя реальность от этого не менялась и, к сожалению, никуда не делась. На шелковой простыне рядом с нею лежал Алек Стеффери. Во сне, подрастеряв безукоризненность манер Казановы, он повернулся к даме спиной. И теперь Поля видела коротко подстриженные русые волосы на затылке, несколько выступающих шейных позвонков и даже банальные светлые веснушки на плечах. Ей почему-то неприятно было смотреть на его голые сильные ноги. И вообще неприятно видеть его голого. Было что-то недопустимое и неправильное в том, что кумир ее светлых детских еще грез лежал сейчас рядом с нею во всей бесстыдной беззащитности обнаженного мужчины.

Она едва слышно вздохнула и отодвинулась на самый край кровати. Приподнявшись на локте, пошарила глазами по полу, отыскала свое платье и беспорядочно раскиданное белье, невесело усмехнулась. Все было, как в дешевой по сюжету и внушительной по бюджету мелодраме. Лифчик и трусики эффектными белыми мазками на кремовом ворсистом ковре, платье, свернутое, перекрученное, только, пожалуй, не порванное, зеркальный потолок и все еще матово тлеющий светильник на тумбочке. Поля провела ладонью по его теплым стеклянным изгибам. Светильник погас. Она осторожно, стараясь не шуметь, спустила ноги с кровати, торопливо надела нижнее белье, потянулась за платьем, когда услышала за спиной шорох. Алек, опершись спиной о высокую подушку, сидел в постели и смотрел на нее ласково-безмятежным взглядом.

— Куда это ты собралась, Полин? — спросил он с полусонной еще улыбкой. И Поля со злой самоиронией отметила, что уже по-свойски переводит для себя «уои» как «ты». — В самом деле, куда ты?

Она, изогнувшись, застегнула на платье «молнию» и пожала плечами:

— К себе. Куда еще?

— Но зачем? Ведь еще так рано! И потом, мы ведь не обсудили наших планов на сегодняшний день, не договорились о встрече…

Поля вернулась к прикроватной тумбочке, надела на запястья браслеты, слегка взбила пальцами волосы.

— Я не думаю, что вам или мне нужна эта следующая встреча, — она старалась говорить только невозмутимо и доброжелательно. — Мне было хорошо с вами, я благодарна вам за эту ночь, но это — все… Здесь в наших отношениях следует поставить точку.

— Но почему? — снова спросил Алек. И в глазах его уже явственно вспыхнула досада. — Если тебе было хорошо, если мне было хорошо…

— Избавьте меня от объяснений. Они тоже не нужны ни мне, ни вам. Мы ведь оба все понимаем.

Он, не удосужившись прикрыться даже простыней, резким движением перекинул ноги на пол и зло пнул валяющийся рядом с тумбочкой журнал.

— Да, я все понимаю, — его голос почти дрожал от ярости, — я все прекрасно понимаю! Ты сейчас просто переполняешься осознанием собственной значимости. Ну как же! Отказать в продолжении отношений самому Стеффери! Самый простой и дешевый способ выделиться… Жаль только, что неоригинальный.

— Пусть так, — Поля пожала плечами и направилась к двери. Когда она уже взялась за круглую белую ручку, он подошел к ней сзади, обнял за плечи и зарылся лицом в волосы.

— Не уходи, не надо, — прошептали его губы, теплым дыханием обжигая ее затылок, — и забудь то, что я сейчас сказал. Просто я уже оказывался совсем недавно в такой или почти такой ситуации… Но ты ведь не поэтому хотела уйти, нет? Тебе просто неловко из-за того, что все у нас произошло так быстро?

— Может быть, и да… Но не только поэтому, и мне все равно надо идти.

— Ох, женщины, женщины! — он прижался к ней всем телом и жадными горячими руками провел от груди вниз, к животу и бедрам. Поля перенесла это стоически, решив, что дергаться и возмущаться не только глупо, но и бессмысленно. — Как же вы любите все усложнять! Я ведь нравлюсь тебе? Можешь не отрицать. Я не мог в этом ошибиться вчерашней ночью.

Она снова неопределенно пожала плечами.

— Ну хорошо! Пусть будет русская загадочность! Пусть будет молчание, недосказанность, неопределенность и еще черт знает что… Но позавтракать-то ты со мной можешь?

Поля развернулась и посмотрела в его темные странные глаза. Прежней ожесточенной ярости в них уже не было и следа. Только беззлобная усмешка сильного, уверенного в себе мужчины.

— Позавтракать могу, — ответила она, подстроившись под его тон. — Но только позавтракать, не больше…

Завтрак доставили в номер. Официант в парадном белом с золотом мундире привез на сервировочном столике блюдо из креветок в сливочном соусе, тоненько нарезанный сыр «Модзарелла», фрукты, залитые белым вином, манговый сок и горячий черный кофе. Есть Поле совсем не хотелось, она лишь немного поковырялась в креветках и с неприличной быстротой выпила кофе. Портрет Мастроянни внизу, за окном, сегодня был залит щедрым радостным солнцем. И только темные глаза великого итальянца по-прежнему взирали на утреннюю суету Лидо с мудрой печалью. Ей вдруг стало грустно. Грустно и больше ничего. Оттого, что первый же день в Венеции банально закончился в постели высококлассного плейбоя, оттого, что опять у нее не получилось быть умной, сильной, делающей свою судьбу женщиной, оттого, что со стороны все это наверняка выглядит дешево и отвратительно.

Стеффери рядом допивал свой сок и расслабленно мурлыкал себе под нос какую-то мелодию.

— Едем сегодня смотреть Венецию? — спросил он неожиданно, причем опять таким тоном, который автоматически подразумевал единственный ответ — «да».

— Нет, — ответила Поля не из духа противоречия даже, а оттого, что прозрачная ледяная грусть все больше завладевала ее сердцем.

— Не Лидо, Венецию! Настоящую Венецию!

— Пожалуйста, не надо географических и исторических экскурсов! Я знаю, куда приехала. Кроме того, в моем номере, так же, как и в твоем, валяются туристические буклетики именно с такой рекламной фразой: «Приезжайте посмотреть не Лидо — Венецию!»

— Ну-ну, — Алек с обиженным видом надкусил персик, задумчиво повертел его в руке и положил на край столика. — Так значит, не поедешь?

— Не поеду.

— А если я предложу тебе взаимовыгодную сделку: ты просто отправляешься со мной на прогулку, а я взамен даю тебе эксклюзивное интервью? Только тебе и больше никому! Я не позволю к себе и близко подойти ни одному из представителей даже самых крупных информационных агентств, а ты сделаешь потрясающий, лучший в своей жизни материал. Это будет твой звездный час! И что от тебя требуется взамен? Всего лишь маленькая прогулка по Венеции.

Поля взглянула на него с каким-то почти исследовательским интересом, а потом, прищурив глаза и подперев кулаком подбородок, расхохоталась.

— Ну почему, почему меня нужно изначально считать ни на что не способной? — проговорила она сквозь злой смех. — Почему ты так уверен, что ничего лучше, чем интервью с тобой, я в своей жизни не сделаю?.. Это, наверное, смешно, но мне так совсем не кажется! И не нуждаюсь я в протекции столь сомнительного свойства. Не хватало еще делать карьеру с помощью постели!

— Я не хотел тебя обидеть, — Алек, раздосадованно вздохнув, взял ее кисть и поднес к своим губам. — Я просто даже подумать не мог, что ты именно так расценишь мое предложение… Ну считай это неудачной шуткой, в конце концов!

— Ладно, давай забудем, — Поля осторожно высвободила руку. — Ты ничего не говорил, а я ничего не слышала.

— Но я хочу сказать еще раз. Я хочу попросить. Просто попросить тебя: поедем сегодня со мной… Пожалуйста…

Его глаза были странно-печальными, улыбка — неуверенной и готовой вот-вот растаять. Надкусанный персик так и лежал на краю столика, и сок из него капал на светлые брюки Алека. И почему-то это мокрое пятно, расплывающееся на брючине, странным образом делало его обычным земным человеком. Человеком, в жизни у которого могут быть вполне реальные, осязаемые неприятности…

— Хорошо, я поеду с тобой, Алек, — сказала Поля, еще не до конца уверенная в том, правильно ли она поступает. — Я поеду с тобой…

На прогулку решено было отправляться в полдень. Так что у нее оставалось в запасе еще почти два часа. Но она все это время тихо, как мышь, просидела в номере, не отвечая на телефонные звонки и покрываясь холодным потом при одной только мысли о предстоящем объяснении с Ириной. Поля не знала наверняка, что объяснение это состоится, ведь, в конце концов, Завацкая была всего лишь руководителем съемочной группы, а не лично к ней приставленным стражем нравственности. Но, наверное, и одной ее саркастической усмешки да еще скептического взгляда черных глаз вполне хватило бы для того, чтобы почувствовать себя полным ничтожеством. А еще Поля думала об Алеке. О том, что она после ночи, проведенной с ним, должна ощущать себя счастливой, избранной, особенной, и о том, что она почему-то не испытывает ничего похожего… То ли вчерашняя реальность его обнаженного тела со свойственными человеческому телу мелкими недостатками, веснушками на плечах, жесткими волосами, густо покрывающими ноги, спустила Стеффери с недосягаемого Олимпа, то ли просто одного восхищения мужчиной, пусть даже почти преклонения перед ним, все же недостаточно для того, чтобы женщина была с ним счастлива…

В салатовый брючный костюм и плетеные босоножки на низком каблуке Поля переоделась уже чисто машинально. Ей больше не хотелось быть красивой или соблазнительной и если бы не правила этикета, она, наверное, так и проходила бы в одном платье до самого конца фестиваля. Похожая апатия навалилась на нее два месяца назад, сразу после расставания с Борисом… Борис, опять Борис… В голове у Поли навязчивым лейтмотивом звучала мысль: «Я сама окончательно зачеркнула возможность возвращения, я изменила ему во второй раз»… Напрасно она пыталась внушить себе, что Суханов уже практически забыл о ее существовании. Где-то в глубине души она понимала, что все это чушь. И ей становилось невыносимо стыдно…

Алек постучал в дверь ее номера ровно в двенадцать. На нем была пестрая рубашка с какими-то растительными мотивами и легкие светлые брюки. Руки он держал в карманах и улыбался открытой, восхитительно простой улыбкой «парня из нашего двора». «Слишком уж простой и открытой, — отметила Поля, — прямо как на рекламных плакатах». Ей даже на минуту показалось, что она видит зазор между этой быстро и охотно надеваемой маской и лицом человека, прекрасно знающего себе цену и ни на минуту не забывающего об огромном расстоянии между ним и миром простых смертных.

— Я уже успел соскучиться по тебе, — весело сообщил Алек. — Надеюсь, ты мне рада?

— Да, — негромко произнесла она и тут же отвела взгляд.

…Машину пришлось оставить в специальном гараже у лодочной станции и до старой Венеции добираться морем. Поля сидела на палубе быстроходного белого катера и, подставив лицо ветру, размышляла о превратностях судьбы… Случайности, нелепые случайности, сплетенные между собой в хитроумный, невидимый человеческому глазу узор… Алек, увиденный ею впервые на какой-то некачественной видеокассете, Борька, шутливо спрашивающий: «Ты фанатка Стеффери, что ли?» — и думающий, естественно, совсем не о том, ее заледеневшие вдруг губы, отвечающие: «Нет, я фанатка тебя!», и снова Алек, теперь уже сидящий рядом… Сейчас, когда вдруг совершенно неожиданно исполнилась ее полудетская мечта, Поля не чувствовала себя счастливой. И уж совсем не была уверена в том, что тогда, в неимоверно далеком прошлом, ей, маленькой наивной девочке, действительно хотелось любви и нежности «мужчины с обложки». Ощущения собственной уникальности или избранности? Да! Возможности прикосновения к незнакомому сверкающему миру? Да! Но только не его поцелуев, не его жаркого загнанного дыхания где-то у самого уха, не его неприкрыто-удовлетворенного и от этого почему-то неприятного стона: «Полин, о Полин…» А еще подумалось, что она не только не знает, но и абсолютно не чувствует Алека. Не чувствует сердцем так, как почувствовала Борьку чуть ли не с первых минут их встречи…

Катерок причалил к каменной набережной. Алек быстро выбрался наверх и подал Поле руку. И она на какое-то время позабыла и о своих переживаниях, и вообще обо всем. Венеция, прекрасная как сон, возникла из самого моря. Пожалуй, все это было бы похоже на мираж, если бы не нудное завывание уличного мальчишки, мгновенно вычислившего иностранцев и теперь вьющегося возле них в надежде получить какой-нибудь презент. Стеффери, порывшись в бумажнике, протянул пацану десятидолларовую бумажку. Видимо, большего и не требовалось, потому что мальчишка тут же сорвался с места и побежал хвастаться добычей перед кучкой таких же «охотников», стоящих слегка в отдалении.

— Ну что, пойдем? — Алек взял ее за кончики пальцев. И она, очарованная и даже какая-то отсутствующая, не заметила той нежной ласки, которую он вложил в это прикосновение.

Ей вдруг вспомнился стандартный набор избитых штампов: «Венеция — владычица морей», «Венеция — город тайн и карнавалов», «Венеция — сказка из неба, воды и камня»… И подумалось, что холодное слово «камень» никогда не сможет объяснить летящую прелесть ажурного мраморного кружева над балконами и окнами домов, не сможет передать все роскошное, торжествующее разнообразие красок. Поля так жадно вдыхала солоноватый морской воздух, словно и он здесь, в этом царстве причудливой красоты, был необыкновенным. Щелкать «Кодаком» было бы бессмысленно. Она чувствовала, что хрупкое, утонченное очарование площади, прекрасного дворца со стрельчатыми окнами и величественными колоннами и церкви с высокой колокольней превратится на фотографии, пусть даже очень качественной, в холодное неживое нагромождение вычурных линий. Музыка, живущая в камне, станет лишь обезличенноймагнитофонной записью…

Они прошли через площадь и спустились к одному из многочисленных каналов, разрезающих Венецию на сотню крохотных островков. Почти тут же из-под горбатого мостика бесшумно вынырнула гондола, похожая на прекрасного черного лебедя с гордо выгнутой шеей.

— Синьоры, не желаете совершить увлекательнейшую прогулку по водным улицам нашего города? — поинтересовался на довольно сносном английском пожилой гондольер с ярко-оранжевым платком, повязанным вокруг шеи. В голосе его слышалось такое интригующее обещание, что отказаться было просто невозможно. Алек помог Поле спуститься в гондолу и снова на мгновение задержал ее руку в своей. В этот раз она заметила и, словно бы невзначай, опускаясь на сиденье, выдернула пальцы из его ладони. Наверное, не надо было поднимать глаза на Алека, но она все-таки сделала это и сразу же очень пожалела. Слишком обиженным и в то же время вопросительным оказался его взгляд. А Поле просто нечего было сказать ему. Нечего, кроме того, что она уже сказала утром, за завтраком… Мудрый старый гондольер понимающе усмехнулся и тут же невозмутимо продолжил:

— Вы правильно сделали, синьоры, что решили путешествовать на гондоле. Все эти нынешние моторные катера и речные трамваи никуда не годятся. Ну что, скажите на милость, можно разглядеть, на сумасшедшей скорости проносясь под мостами? В городе застывшего времени нельзя торопиться. Никак нельзя.

Гондола неторопливо плыла по узкому каналу, по обеим сторонам которого прямо из воды поднимались фасады домов. Здесь не было никакого намека на набережную, и, казалось, стены с прилепившимися балкончиками и крошечными узорчатыми башенками впитали в себя вековую морскую влагу. В нескольких метрах от них точно такая же черная гондола с искусной деревянной резьбой по борту и носом, напоминающим алебарду, причалила прямо к парадному подъезду. Из лодки вышли немолодые мужчина и женщина, держащиеся за руки и не сводящие друг с друга глаз. Платье женщины, белое, с редкими кружевными вставками, отличалось изысканностью и простотой, в волосы ее было вплетено несколько пышных белых цветов.

— Они обвенчались, — авторитетно заявил старик. Он сказал это с особенным уважением, словно склоняя голову перед величайшим законом жизни, соединяющим мужчину и женщину на земле и на небесах. Глаза у Поли противно защипало. И тут же где-то совсем близко мощно зазвенел колокол, а еще через несколько минут гондола причалила неподалеку от площади Сан-Марко. Гондольер пообещал дождаться, пока они осмотрят местные достопримечательности, уютно устроился на сиденье и достал из кармана черного сюртука какой-то бульварный детектив в яркой обложке. Эта книжонка, украшенная изображением типа в черной шляпе с огромным пистолетом, мгновенно превратила загадочного проводника по времени в обычного домашнего дедушку. Такого, который любит сидеть у камина, укутав зябнущие ноги клетчатым пледом и покуривая трубку. Поля незаметно улыбнулась.

Против ожидания, пьяцца Сан-Марко не произвела на нее особенного впечатления. И дворец Дожей, и Кампанила, и собор святого Марка — все это она тысячу раз видела на открытках и репродукциях Веронезе и Тинторетто, и, наверное, поэтому площадь показалась ей какой-то ненастоящей. А кроме того, здесь было множество туристов, увешанных фотоаппаратурой и беззастенчиво глазевших по сторонам. В любовании красотами Венеции, конечно, не было ничего плохого, но Поле почему-то всегда казалось, что делать это можно только с трепетным уважением, четко чувствуя дистанцию между собой — человеком, пришедшим в этот мир на какое-то мгновение, и вечностью, застывшей в камне. Однако большинство гостей совершенно не стеснялись и тыкали пальцами то в порталы величественного собора, то в стрельчатые арки и капители колонн дворца Дожей, сопровождая свои жесты громкими репликами и неуместным смехом. На минуту пьяцца Сан-Марко показалась ей похожей на бесконечно усталого, мудрого зверя в зоопарке, сквозь прутья решетки печально взирающего на посетителей.

— Пойдем отсюда, — она прикоснулась к рукаву Алека. В ответ она ожидала чего угодно: наивного удивления — «Зачем же, ведь здесь так красиво?», галантной предупредительности — «Да-да, конечно, пойдем, если ты устала», но он только коротко вздохнул:

— Да, сегодня здесь все какое-то неживое…

И голос Стеффери был таким виноватым, будто это ему в обязанность вменялось поддерживать дух не музейной, а настоящей старины на главной площади Венеции, а он, к великому своему стыду, не справился с подобным заданием. Поле вдруг подумалось, что она не вправе была примеривать к нему, почти незнакомому, но живому и чувствующему, образ холодного недалекого красавца. И стыдно стало мыслей о собственной утонченности и тонкости переживаний в сравнении с его якобы легковесным и особо не отягощенным думами отношением к жизни.

Они проплыли под мостом Вздохов, соединяющим тюрьму Карчери с дворцом Дожей, и неожиданно оказались в узком канале, с одного берега которого на другой, кажется, вполне можно было перепрыгнуть. На темной воде играли радостные солнечные блики, и Поля невольно поежилась, когда гондола нырнула под мост, где царила мрачная густая тень. Видимо, выражение ее лица вдруг стало отсутствующим и грустным, потому что Алек, словно пытаясь вернуть Полю в реальный мир, осторожно потряс ее за плечо.

— Эй, Полин, тебе скучно? Ты хочешь обратно в отель?

Она помотала головой.

— Может быть, пройдемся пешком?

Поля неуверенно пожала плечами. Стеффери повернулся к гондольеру и, виновато разведя руками, попросил его остановиться где-нибудь поближе к центру города.

— Я не хочу в центр, — быстро сказала она. — Мне не нужны сейчас ни шум, ни суета, ни витрины эти огромные, от которых просто с ума сойти можно. Я просто хочу побыть… — она хотела произнести «одна», но вовремя одумалась. И Алек, кажется, уже читающий это готовое сорваться с губ слово, облегченно вздохнул, услышав «в тишине». Нельзя сказать, чтобы пожилой гондольер был очень доволен внезапным прекращением прогулки. Поля почему-то ожидала от него все той же спокойной мудрости, с которой он говорил о вечном городе, но на старческом лице отразилось разочарование дедушки, который не принесет теперь внукам столько подарков, сколько хотелось бы. Она взглянула на Алека, и опять он все понял, отсчитав старику такое количество зеленых бумажек, на которое тот явно не рассчитывал.

Простившись с гондольером, они выбрались на узенькую улочку и зашли в ближайшую тратторию, небольшой ресторанчик с горсткой столиков, спрятавшихся под яркими зонтиками. Стеффери заказал для себя и дамы карпачо, пиццу и бутылочку кьянти. Название «карпачо» ни о чем не говорило Поле, и поэтому она с некоторым напряжением ожидала, когда принесут блюдо. Но это оказалось всего лишь тонко нарезанное филе говядины, пикантно приправленное и маринованное. Мясо было нежным и сочным, корочка горячей пиццы восхитительно хрустящей, сладковатое кьянти оставляло на языке приятный терпкий вкус. Народу за соседними столиками было немного, и Поля вдруг вспомнила «одиночество вдвоем», то самое, которое она почувствовала когда-то, поднимаясь с Борисом в лифте к себе домой. Почему-то от этих воспоминаний ей не стало ни грустно, ни больно, и она с удивлением и страхом поняла: то, что еще совсем недавно было для нее смыслом жизни, начало понемногу превращаться в обычное прошлое… Но Алек был ни в чем не виноват, он так старался, пытаясь сделать для нее эту прогулку приятной! Поля почувствовала, что сердце ее переполняется благодарностью, и она быстро и неловко, неожиданно даже для себя самой вдруг погладила его большую сильную руку, лежащую на столе. Наверное, схвати он ее ускользающую кисть за кончики пальцев или даже просто посмотри «со значением», и все мгновенное очарование тут же развеялось бы, как туман. Но Алек продолжал задумчиво глядеть на серые стены соседних домов и поблескивающую между ними темную воду канала. И только по тому, как внезапно напряглись его плечи, она поняла, что он почувствовал и теперь не хочет повернуться, боясь спугнуть ее случайную, мимолетную ласку. Что это было, особая чуткость влюбленного или холодная расчетливость опытного плейбоя, умеющего найти к каждой женщине единственно верный подход? Должно быть, в тот момент Поля решила вопрос в пользу чуткости, потому что, немного помедлив, вдруг произнесла:

— Алек, я должна тебе сказать… Понимаешь, за всеми моими недосказанностями, нежеланиями что-то объяснять, которые тебя так раздражают… Нет-нет, я знаю, что раздражают… В общем, за ними стоят вполне определенные, нормальные вещи. Дело в том, что в моей жизни есть мужчина, которого я люблю. И даже просто принадлежать другому в постели я не могу, потому что…

— Этот мужчина — твой любовник? — спросил Стеффери так спокойно, будто узнавал дорогу до ближайшей парикмахерской.

— Нет… Это мой бывший муж, — она криво усмехнулась. — Мы расстались по обоюдному согласию, но… Но у меня до сих пор начинают слабеть колени, как только я подумаю о нем.

«Не надо, не надо было говорить про эти колени, — подумала Поля, заметив, как напряглись жилы на шее Алека. — Можно ведь было обойтись без этой никому не нужной откровенности». Однако Стеффери почти мгновенно взял себя в руки. Нет, он не натянул на себя маску вежливой отстраненности, не улыбнулся холодно и светски. Лицо его сохраняло все то же, будто намертво приклеившееся выражение виноватой и какой-то безнадежной влюбленности. «Четко придерживается выбранной тактики», — снова отметила она и тут же возненавидела себя за заносчивую уверенность в собственной проницательности.

— Поля, — он снова назвал ее по-русски, — никто, кроме Всевышнего, не знает, чего тебе захочется завтра. Никто не знает, свяжет ли нас жизнь или мы простимся уже сегодня просто как хорошие знакомые… Никто не знает, сможешь ли ты освободиться до конца от своего прошлого. Но главное — захотеть быть свободной! Ты ведь хочешь этого, правда?

— Не знаю, — честно ответила Поля, снова ужасаясь тому, что под словом «прошлое» уже сама подразумевает Борьку и все, что с ним связано… Все. И это отчуждение последних месяцев, в конце концов закончившееся разрывом, и страшное, невыносимое молчание телефона дома, в Строгино… Ей вдруг подумалось, что в Москве ее ждет все то же самое: те же сочувственные глаза матери, то же Ксюхино: «Ты сама виновата! Что сидишь дома, как старая бабка? Уже давно бы кого-нибудь себе нашла!», и тот же молчащий телефон. Так стоит ли ради бесконечного, изматывающего ожидания неизвестно чего отказывать себе сейчас в праве на нормальную человеческую радость? Стоит ли ради человека, ясно давшего понять, что ты ему больше не нужна, накладывать на себя добровольную епитимью?

Поля взмахнула ресницами и подняла на Алека еще полный сомнения, но уже неуверенно-ласковый взгляд. И он поторопился, в один миг разрушив так долго возводившийся карточный домик. Когда его рука под столом, раздвинув ее бедра, нетерпеливо сжала заветный холмик под скользящим салатовым шелком брюк, она резко отодвинулась. От прежнего ностальгического настроения не осталось и следа. А еще ей показалось, что по лицу Алека пробежала едва уловимая тень досады: не раскаяния, не огорчения, а именно досады. Впрочем, она совсем не была в этом уверена, потому что уже через секунду он совершенно потерянным голосом произнес:

— Прости…

И Поля не знала, что и думать: то ли это отточенное актерское мастерство, то ли в Стеффери на самом деле одновременно живут два человека. Один — холодный, циничный, закаленный голливудскими тусовками, другой — нежный и ранимый, мечтающий, чтобы его любили безоглядно и сильно, боящийся обмана и от этого страдающий.

После ужина они еще долго бродили по улицам, разговаривая ни о чем. Оба прекрасно понимали, что той мгновенно утраченной близости уже не будет. И все же никто не заговаривал о возвращении в отель, словно боясь словами закрепить то, что и так витало в воздухе. И только когда спелая луна отразилась в темной воде Большого канала, Поля устало произнесла:

— Наверное, нам пора домой?

Алек как будто бы даже обрадовался и сразу же, не пытаясь сориентироваться среди совершенно одинаковых в темноте домов, выбрал правильное направление движения. Причем так быстро, словно он уже давно подумывал об обратной дороге и прикидывал маршрут. Поле даже казалось, что в вестибюле отеля они не скажут друг другу ни единого слова, мгновенно разбежавшись по своим номерам, но Алек остановил ее еще на мраморных ступенях перед входом в здание.

— Я знаю, что ты не захочешь сейчас подняться ко мне… Можешь ничего не объяснять, я знаю это абсолютно точно. И ни в чем тебя не виню… Но у меня есть к тебе одна просьба: будь моей спутницей завтра на торжественном фуршете по поводу открытия кинофестиваля.

— Скорее всего, я должна буду там присутствовать в качестве журналистки.

— Перестань, — он поморщился, — ты, конечно же, знаешь, что на этот фуршет из вашей братии попадут только избранные. И я не думаю, что репортеры с какого-то безвестного телеканала будут в числе приглашенных…

Поля промолчала.

— Так ты согласна? Или нет?

— Естественно, нет, — внятно проговорила она, подняв голову и посмотрев прямо в его карие, с золотыми искорками глаза. — Неужели ты не понял, что я не собираюсь делать из минувшей ночи шоу с продолжением и вообще хоть как-то афишировать это? Наши отношения — это только наши отношения!

— А спутница на фуршете — это всего лишь спутница на фуршете! — Алек очаровательно улыбнулся. — Это тебя ни к чему не обязывает…

— И тем не менее нет, — уже совсем уверенно произнесла Поля и, встряхнув темными волосами, побежала вверх по ступеням…

* * *
Весь следующий день был заполнен ужасной беготней и суматохой. Ирина, координирующая движения творческой группы, бросала своих «бойцов» в самые горячие точки. Поля успела побывать со своим микрофоном и возле Дворца Кино, куда по красной ковровой дорожке, окруженные плотной людской толпой, входили мэтры и звезды, и в конференц-зале, где Шарлотта Ремплинг отвечала на многочисленные вопросы азартных журналистов. Она видела живую, настоящую Настасью Кински с ее дымчато-серыми глазами и особенной, мягкой красотой. На красной дорожке появился и Вуди Аллен в неизменных очках и безукоризненном смокинге.

— Но все-таки это не Канны, — кричала ей в ухо Ирина, стоящая за спиной. — Пафоса поменьше. Хотя, может, это и к лучшему? А вот в Сан-Себастьян мы с Толей Стрешневым ездили… Не знаешь его еще? Ну ничего, узнаешь!.. Так вот, там испанский мальчик в болеро и красных башмаках перед появлением каждой знаменитости исполнял особенный танец. Это было что-то вроде приветствия. Господи, стройненький такой, гибкий, кастаньеты щелкают, каблуки об асфальт чуть ли не искры высекают! Никогда ничего подобного не видела.

Поле хотелось сказать, что она, несколько раз за последние шесть лет побывав за границей, видела вообще очень мало. Собственно, только то, что входило в стандартный набор в большинстве своем равнодушных экскурсоводов. Да еще бесконечное сверкание магазинных витрин, золотистый песок цивилизованных пляжей, цветы в люксовских номерах дорогих отелей, почему-то кажущиеся искусственными… Правда, тогда и смотрела она только на Бориса. Что за дело было ей до цветов и позолоченных краников в ванной? Но Ирине вряд ли было это интересно. И Поля только кивала согласно и торопливо и продолжала вглядываться через плечи и головы в силуэты проходящих мимо звезд.

Поля даже не поняла, каким образом умудрилась упустить момент, когда к входу во Дворец Кино подъехал белый «Пежо» Алека Стеффери.

Когда восторг толпы, достигнув апогея, вылился во всеобщий приветственный вопль, она привстала на цыпочки, чтобы получше разглядеть происходящее. И затаила дыхание… Это был совсем не тот Алек, которого она знала. «Если только знала…», — мгновенно пронеслось в голове. Мужчина в черном смокинге и черной бабочке, поднимающийся по ступеням, казался потрясающе, необыкновенно красивым. Но главное — недоступным. Точно таким же, как когда-то на обложке «ТВ-парка». Каждое его движение, каждый взгляд, мельком брошенный в толпу, были полны такой уверенности в собственной неотразимости и значимости, что Поля растерялась. Ей даже на минуту захотелось попасться ему на глаза, чтобы проверить, вспыхнет ли в них тот, особый огонек. Но тут же она вспомнила про напряженно сопящего рядом Володьку с его телекамерой.

Поля развернулась резко, неожиданно, и оператор не успел спрятать ироничную усмешку, искривляющую губы. Зато Ирина по-прежнему была сама невозмутимость. Она с самого начала ничего не сказала по поводу ухода Поли из казино и теперь продолжала делать вид, что абсолютно ничего не произошло. Тем не менее было ясно, что она все прекрасно понимает. И Поля вдруг прониклась благодарностью к этой чужой, собственно, женщине за то, что не читалось в ее глазах ни осуждения, ни пошлого намека на дамскую солидарность…

Уже в обед, когда они наскоро перекусывали в небольшой пиццерии на углу, Поля решилась завести разговор на волнующую ее тему.

— Ира, мне бы хотелось сделать свой собственный пробный сюжет. В общем-то, с Натальей Валерьевной мы об этом предварительно договаривались, — она отставила в сторону высокий бокал с коктейлем и пальцем отвела в сторону соломинку.

— Эксклюзивное интервью с кем-нибудь из звезд? — встрял Володька.

— Если такой случай представится, то и это, естественно, тоже, — ответить Поля постаралась как можно более спокойно, понимая, что лучше не наживать себе врагов без крайней на то необходимости. — Но вообще я хотела бы сделать зарисовку из вечерней жизни фестивального Лидо, когда небожители, возвращаясь из ресторанов, клубов и казино, всего на несколько минут становятся обычными людьми. Как папоротник, который расцветает в одну-единственную колдовскую ночь…

— А у тебя богатый опыт по части вечерней жизни знаменитостей? — снова невинно поинтересовался Кузнецов.

— Нет, небогатый. Но я предполагаю, что сюжет получится интересным… И еще, Володя, нам придется работать вместе, так что давай сразу расставим все точки над «i»: что именно тебя не устраивает?

— Бог с тобою, Полин. Все прекрасно. Никаких претензий у меня нет.

Поля поняла, что Володя пошел на попятный. Ей тоже не хотелось развивать конфликт. Но тем не менее неприятный осадок на сердце остался. И она вдруг с каким-то ужасом почувствовала, что весь ее энтузиазм стремительно тает, как песок в стеклянных часах. Но все же заставила себя переспросить.

— Ну так как же, Ира?

Та неспешно отправила в рот последний кусок пиццы, запила его коктейлем и задумчиво произнесла:

— Ну что ж, действуй-злодействуй!

— Только сегодня вечером не получится, — уже совсем миролюбиво проговорил Володька. — У небожителей торжественный фуршет, так что из Дворца Кино они будут расползаться маленькими и большими кучками. Где уж в таких условиях рисовать их романтичные телепортреты!

— Фуршет? Я как-то упустила это из виду, — пробормотала Поля и поняла, что голос ее прозвучал фальшиво до безобразия…

До вечерней журналистской охоты оставалось еще несколько часов, и после обеда они разошлись по своим номерам отдохнуть. Все-таки и климат был непривычный, и жара — истомляющая, и напряжение — просто ужасное. Ирина так вообще заверила всех, что прямо с порога рухнет в постель и проспит до самого вечера безмятежным сном ребенка. Кузнецов собирался покопаться в камере, забарахлившей в самый неподходящий момент, а Поля подумала, что неплохо будет искупаться. Она забралась в ванну с ароматической пеной, надеясь, что ей никто не помешает, и рассчитывая расслабиться как следует. Но покайфовать не удалось. Только она успела погрузиться в воду по подбородок, как раздался настойчивый, заполошный стук в дверь. О том, чтобы продолжать принимать ванну не могло быть и речи: особой невозмутимостью Поля не отличалась, да и, кроме того, мало ли что могло случиться?..

Выбравшись из розовой с белыми мраморными прожилками чаши и накинув халат, она подбежала к двери. Как и следовало ожидать, за порогом стояла Ирина.

— Так, быстро суши волосы, — скомандовала она с порога, — и вообще приводи себя в порядок. На твое имя поступило приглашение на сегодняшний фуршет, так что блаженствовать будешь потом… Мне, кстати, тоже поспать не дали!

— Понятно, — Поля отступила на шаг, пропуская ее в номер. — Ты проходи, пожалуйста…

Впрочем, Ирина и не нуждалась в приглашении. Пройдя через всю комнату, она плюхнулась в глубокое кресло, закинула ногу на ногу и, отвернувшись к окну, закурила. Ее, похоже, совершенно не смутило ни Полино краткое «понятно», ни вообще странность ситуации.

— Ты, кстати, тоже неплохо устроилась, — проговорила она, выпустив в потолок струйку дыма. — Все в модной бежево-коричневой гамме, и кондиционер, что называется, «супер-супер»… Работает-то хорошо?

— Не жалуюсь.

— Ну ты еще ко мне в гости заходи, тоже посмотришь… Вообще даже странно, что в этот раз все так цивилизованно. Я, помнишь, тебе про Сан-Себастьян говорила? Так там мы жили втроем в номере, чем хочешь клянусь, три на четыре метра! Из всех удобств только какой-то перекореженный телевизор и холодильник. Командировочных, естественно, три копейки, чаек кипятили в банке… Это сейчас Лаварев вроде развернулся, так и позволяет нам пожить немножко на широкую ногу.

— Лаварев? Это… — Поля наморщила лоб, пытаясь припомнить.

— Да директор, директор наш. Его подпись стоит на всех твоих бумажках. Ты ведь его и не видела еще?.. Вообще-то мог бы и удостоить победительницу конкурса аудиенции… Нормальный мужик, молодой относительно. Единственный недостаток — женат.

Ирина замолчала, в очередной раз глубоко затянулась и с вниманием ученого-исследователя принялась рассматривать сигарету, зажатую между средним и указательным пальцами. Молчала и Поля. И эта пауза, дождевым облаком висящая в воздухе, становилась все более и более мучительной. По коридору, шелестя сверкающими колесиками, проехала тележка официанта, развозящего по номерам обеды и завтраки. Где-то хлопнула дверь.

— Послушай, — Поля сняла с головы полотенце и села в кресло напротив, — мы ведь обе говорим сейчас совсем не о том, о чем думаем? Какие-то там командировочные, интерьеры, Лаварев какой-то… Ты ведь хочешь меня спросить, как получилось со Стеффери и что я теперь собираюсь в связи с этим делать? Ясно ведь, как белый день, что это приглашение на фуршет не случайность, об этом и говорить как-то даже глупо.

— Ты особо-то не горячись! — Ирина бросила на нее насмешливый взгляд. — Как получается у мужчины с женщиной, я и сама знаю, не маленькая, а что ты собираешься делать?.. Это уж, извини, тоже твои личные проблемы. Впечатления законченной идиотки ты не производишь. Да и сейчас не «холодная война», за связь с иностранцем в застенки КГБ не посадят… Так что думай, думай. Только помни об одном: существует такое понятие, как профессиональная этика, и если ты сделаешь пусть самый даже расчудесный материал не совсем порядочным способом, то это будет… как бы тебе сказать?..

— Не бойся, ничего такого не будет. Алек уже предлагал мне эксклюзивное интервью, обещал, что никого из журналистов, кроме меня, и близко к себе не подпустит, но я отказалась.

— Ого! — Завацкая удивленно оттопырила нижнюю губу. — Но вот этим фактом, кстати, тоже бравировать не надо. А то если в первом варианте тебе только основательно перемыли бы косточки, то при таком раскладе тебя просто съедят. Этика, конечно, этикой, но о рейтинге телеканала тоже нельзя забывать… А вообще, знаешь, я удивлена, что Стеффери тащит тебя сегодня на этот фуршет. Я когда увидела, что вы вместе из казино выходите, подумала: «Ну все! Пропала девка! Назавтра будут слезы, дамский алкоголизм с криками: «Как он мог! Раз он артист, то ему все можно, да?» Его попытки скрыться от тебя за широкими плечами телохранителей, твои попытки этих телохранителей как-нибудь обогнуть…

— Да ведь у меня муж в Москве остался, — Поля печально улыбнулась. — Муж, которого я люблю. И который меня не любит… С Алеком, наверное, потому все и получилось. Просто доказать самой себе захотелось, что нравиться могу, желание внушать. Знаешь, тоже дурь вроде дамского алкоголизма: «Ах, он меня не любит, тогда я ему изменю!»

— Ну ты даешь! — Ирина покачала головой. — Как будто про Васю-сантехника из соседнего подъезда рассказываешь! Запросто так: «Я изменила мужу с Алеком Стеффери!»

— Но ты ведь, надеюсь, не хочешь, чтобы я сейчас начала тебя разубеждать и доказывать, что он — вполне земной и реальный человек?

— Избави Боже!

— Тогда давай оставим бедного Стеффери в покое и поговорим лучше о том, как мне вести себя на фуршете.

— Ну, во-первых, не запивай омаров шампанским. Говорят, желудок плохо переваривает. А во-вторых, думай сама… Ну что, я учить тебя буду, что ли? Приглашена ты в качестве гостьи, так что будет, конечно, дико, если ты вдруг начнешь тыкать под нос знаменитостям диктофон, но все же шанса своего постарайся не упустить.

Поля вздохнула и, встав с кресла, поправила штору на окне.

— Если бы ты знала, Ирина, как мне не хочется туда идти, — проговорила она задумчиво и грустно. — Я прекрасно понимаю, что больше такой возможности никогда у меня в жизни не будет, что звезд всех увижу на расстоянии вытянутой руки… Но вот не хочется, и все! Предчувствие, что ли, какое нехорошее?..

Но когда она подходила спустя два часа к играющему огнями Дворцу Кино, то думала уже не о предчувствии, а просто о том, что очень хорошо все-таки иметь машину. Ее тоненькие прозрачные каблуки дробно стучали по асфальту, кофейное платье, плотно облегающее бедра, не позволяло шагать нормально. Стеффери, видимо, и дальше решивший соблюдать неуклюжее инкогнито, за ней не заехал. И от самого отеля Поля вынуждена была идти пешком. Радовало только то, что вид женщины в вечернем платье, бредущей по раскаленному за день асфальту, здесь никого не приводил в изумление.

Ее имя было в списке приглашенных, поэтому прошла она без проблем. Но что делать дальше, было абсолютно неясно. Ее никто не ждал, никто не встречал. В зале с серебристым мерцающим светом играла мягкая музыка. Элегантные дамы в роскошных туалетах и мужчины во фраках пили вино, легко смеялись, беседовали между собой.

Алек появился неожиданно. Поля даже вздрогнула, когда он коснулся ее плеча.

— Ты все-таки пришла, Полин, — глаза его светились ласковым теплом. — А я уж подумал, что твоя знаменитая русская загадочность опять сыграет со мной какую-нибудь злую шутку.

— Зачем все это? — спросила она, изучающе вглядываясь в его лицо. — Я ведь сказала, что не хочу сюда идти. Зачем надо было действовать через аккредитационный центр, ставить меня в безвыходное положение?.. И вообще… Алек, я хочу спросить: зачем вообще все это? Ты ведь можешь иметь любовь красивейших женщин мира! Ведь не несчастный же ты, закомплексованный мальчик, в конце концов! Так почему тогда ты зациклился на мне? Почему? Зачем? Я не понимаю!

— А что тут понимать, Полин? Ты и есть красивейшая женщина мира, я влюблен в тебя и хочу добиться твоей любви…

Фраза прозвучала холодно и фальшиво. Но Стеффери, похоже, и не рассчитывал на то, что ему поверят. Поля только молча кивнула и, опершись о его руку, проследовала в зал.

Как ни странно, здесь ели омаров и запивали их шампанским. Она еще с веселым удивлением подумала: «Это что, Ирка пошутила надо мной, что ли? Или здесь собрались исключительно экспериментаторы над собственным желудком?» Впрочем, изощряться в остроумии можно было сколько угодно, но на самом деле от великолепия подобравшегося общества просто дух захватывало. Кстати, известных представителей классически-коммерческого Голливуда она насчитала совсем немного. Ставка на элитном кинофестивале, как всегда, делалась на европейское кино. На них с Алеком никто не обращал повышенного, нескромного внимания, и вскоре Поля почувствовала себя свободнее. Она тоже пила коктейль из высокого, приятно холодящего ладонь бокала, тоже танцевала, тоже улыбалась легко и непринужденно. Стеффери был сама галантность и любезность, и если бы не эта его фраза с явным подтекстом: «Я влюблен? В никому не известную русскую журналистку? Надо же, какая изящная шутка!», то все было бы вообще прекрасно.

Правда, Поля пока так и не могла представить, каким же образом ей «использовать свой шанс». Алек познакомил ее с некоторыми весьма знаменитыми личностями, но, во-первых, знакомство было достаточно официальным, а во-вторых, что должно было последовать дальше? Классически-анекдотическое извлечение на свет диктофона? Или попытка уединиться где-нибудь в кулуарах с целью договориться о завтрашнем интервью? Да и не хотелось ей использовать свою связь со Стеффери в качестве визитной карточки.

Она даже и не поняла, когда начала уставать от всего этого навязчивого великолепия, тяжелого, словно украшения из цельного золота. Просто грусть и апатия навалились на нее мгновенно, и стало так тошно, что захотелось расплакаться. Поставив на высокий столик полупустой бокал, Поля огляделась вокруг. Алек беседовал неподалеку с какой-то дамой в матово поблескивающем черном платье. Дальше должно было последовать неизменное представление дамы спутнице, а спутницы — даме. И она поняла, что больше этого не выдержит. Сбежать можно было только в два места: в дамскую комнату или на балкон. Она выбрала балкон и, обогнув танцующие пары, незаметно выскользнула из зала.

Здесь было ненамного прохладнее, но все же легкий ветер с моря, налетавший короткими и какими-то несмелыми порывами, скоро остудил ее разгоряченное лицо. Темная гладь залива, расцвеченная световыми бликами, казалась нарисованной на картине художника-авангардиста. Это было ненастоящее море, нечувствующее и неуспокаивающее. Поля опустила глаза вниз. Где-то там, среди желтых фонарей, копошились людские фигурки. Скорее всего это была охрана. Но ей почему-то подумалось, что это ее коллеги-журналисты, ждущие, когда же небожители начнут разъезжаться по своим отелям, «усталые и на минуточку ставшие обычными людьми». И среди этих небожителей — она, москвичка Поля Суханова, никогда и не перестававшая быть обычным человеком. Впрочем, как, наверное, и любой из тех, что веселятся сейчас в зале?

Она расстегнула изящный, похожий на ювелирное украшение замочек маленькой сумочки и достала оттуда купленную вчера пачку сигарет. Сигареты были странные, незнакомые, они пахли апельсином и почему-то оставляли на языке привкус сухого сока. Впрочем, курила Поля все равно без удовольствия, скорее, чтобы просто прийти в норму.

Красноватый тлеющий огонек уже подбирался к фильтру, когда на балконе возник Стеффери, который, по идее, должен был хватиться спутницы минут пять назад.

— Ты куришь? — поинтересовался он с беззлобным удивлением и, облокотившись о перильца, посмотрел вниз. И опять слова вышли холодными и какими-то намеренно фальшивыми, и опять за ними послышался слишком громоздкий подтекст.

— Да, курю, — Поля, вытянув губы трубочкой, выпустила в небо струйку сизого дыма. — А ты пришел сказать мне, что это — моветон, что это сейчас немодно или что ты лично разочарован?

— Я ничуть не разочарован, кури, пожалуйста, — он пожал плечами. — И вообще это даже придает тебе некий шарм. Ты, кстати, совершенно покорила здешнюю публику. Уже очень давно у меня не было такой роскошной спутницы.

Фраза Поле не понравилась, как, впрочем, и взгляд, которым Стеффери окинул ее выгодно обрисованную платьем фигуру. Тот Алек, который едва не сумел оживить в ней желание любви, куда-то исчез в этот вечер, а оставшийся, равнодушный и циничный, был ей неприятен. И ей не хотелось ни его прикосновений, ни его комплиментов.

— Зачем ты пришел? — спросила она, по-прежнему вглядываясь в цветную и переливающуюся морскую гладь. — Я сбежала сюда, потому что мне хотелось побыть одной. И ты это прекрасно понял.

В этот раз она с легкостью закончила фразу, оставшуюся недосказанной там, в старой Венеции. И почему-то ей было абсолютно все равно, что при этом почувствует Алек. Но Стеффери, похоже, и не особенно огорчился. Во всяком случае, он только недоуменно пожал плечами, как бы говоря: «Странная вы все-таки, мисс! Опять морочите всем голову своими особыми утонченно-изысканными страданиями?», и вышел с балкона.

Когда Поля вернулась в зал, то сразу почувствовала, что здесь что-то изменилось. Она даже не сразу поняла, что именно. Просто смутное, неясное ощущение тревоги проникло в ее сердце и сжало его, словно тисками.

Алек стоял в окружении журналистов. Их и в самом деле было немного, избранных, приглашенных на фуршет. Но, тем не менее, они были. И сейчас в их глазах легко читался профессиональный азарт.

— А вот и она, — невозмутимо произнес Стеффери, указав рукой на Полю, — не правда ли, прекрасна?

— Мисс Суханова, — тут же подскочила к ней блондинка лет сорока, пытающаяся выглядеть на двадцать пять. — Журнал «Тайм». Скажите, пожалуйста, испытываете ли вы удивление и восхищение по поводу того, что так неожиданно счастливо сложилась ваша судьба? Ведь, отправляясь на фестиваль в составе одной из многочисленных съемочных групп, вы вряд ли могли рассчитывать на то, что добьетесь привязанности самого Алека Стеффери?

— Скажите, рассчитываете ли вы на продолжение отношений или предпочитаете не загадывать на будущее?..

— Как отнесутся в бывшем Советском Союзе к вашему неожиданному роману? Повлечет ли это за собой репрессии? Или сейчас политика вашего государства лояльна во всех отношениях?..

Она смотрела через чьи-то головы и плечи на стоящего у стойки бара Алека и не чувствовала ничего, кроме глухой, тяжелой ярости. А коллеги все не отставали, все интересовались с профессиональной въедливостью ее работой и материальным положением в Москве. Вопросы не заканчивались, и молчать дальше было уже глупо. Да еще к тому же невыносимо было видеть холодную улыбку на лице Стеффери. Коротко бросив «без комментариев!» и пытаясь не обращать внимания на вспышки фотокамер, Поля повернулась и пошла к выходу.

Алек нагнал ее уже в холле. Схватил за плечи, развернул к себе.

— Ты обиделась? — проговорил он, пытливо вглядываясь в ее лицо. И уже без вопросительной интонации добавил: — Ты обиделась… Надо было мне догадаться, что ты действительно не хочешь афишировать наши отношения. Я почему-то подумал, что это только слова и ничего страшного не произойдет, если я удовлетворю любопытство твоих коллег.

— Мелкая месть — это все-таки чисто дамская прерогатива, — Поля повела плечами, стряхивая его руки. — И это совсем не в стиле твоих экранных героев… Ты сделал из меня для прессы дешевую шлюшку, обалдевшую от привалившего ей счастья, а сам, как всегда, остался королем.

— Если б ты только знала, как не права! Ну объясни, за что мне тебе мстить?

— За что?.. Ты ведь всегда или почти всегда добиваешься того, чего хочешь, а бесчисленные сонмы продюсеров, режиссеров и женщин должны добиваться тебя. Это аксиома. По-другому просто не может быть… Мне продолжать?

Стеффери ничего не ответил и с таким искренним интересом принялся изучать собственную ладонь, только что сжимавшую Полино плечо, словно в ней была заноза. Поля смерила его холодным взглядом и, пройдя мимо охранников, вышла из Дворца на залитую светом фонарей площадь…

* * *
Борис и не собирался смотреть телевизор. Он вообще планировал сразу после ужина лечь спать. Телефон зазвонил, когда он уже допивал заваренный тетей Дашей чай со смородиновым листом. Голос Генки Лаварева в трубке был виноватым и смущенным.

— Включи второй канал, — проговорил он торопливо, словно пытаясь побыстрее покончить с неприятным делом. — Там кое-что важное для тебя… Я, наверное, не должен был тебе говорить. Хотя какой смысл скрывать?

Борис, не отнимая трубки от уха, дотянулся до пульта и щелкнул кнопкой. После синего всполоха и невнятного шипения на экране возникла меланхоличная стриженая девица, видимо, уже заканчивающая свой репортаж. За спиной журналистки шумели кипарисы и слегка волновалось традиционное море. Он даже поморщился от банальности кадра.

— И в заключение сенсационная новость, — скучным голосом пообещала девушка. Видно было, что лично ее эта сенсация не касается, а по сему и не особенно волнует. — Слухи, которые ходили в киношной и околокиношной среде, наконец нашли косвенное подтверждение. Алек Стеффери заявил, что отказывает в интервью представителям крупнейших информационных агентств, и согласился побеседовать только с безвестной российской журналисткой Полиной Сухановой. Это эксклюзивное интервью, равно как и появление Сухановой на торжественном фуршете в качестве спутницы знаменитого актера, позволяет с большой вероятностью предположить, что между ними завязался роман. Бывшая подруга Алека — Робин Нейвуд — отказалась прокомментировать это событие… Он и не знал, что может быть так больно. Больно дышать, больно смотреть. Но почему-то отвернуться от экрана казалось и вовсе невозможным. Там была Поля. Красивая, тоненькая, с прямыми, чуть подвитыми внутрь волосами и распахнутыми прозрачными глазами. Вот она невыразимо изящным жестом подносит к губам бокал, вот щурит глаза и прикрывается рукой от внезапной вспышки фотокамеры. Идет по залу под руку со Стеффери, протягивает ему кончики пальцев для поцелуя. И взгляд у нее растерянный, отчаянный и чужой.

— Третий раз уже за день передают, — бормотал в трубке Лаварев. — Я все никак решиться не мог тебе позвонить… Ты ничего, нормально?

— Что? — Борис очнулся. — А, да, все нормально… Ты правильно сделал, что позвонил.

— Кто же мог предположить, что так получится? Я ведь и отправлял-то их, нацелив только на пару-троечку репортажей общего плана. Кто там стал бы особенно с ними разговаривать? Не «Нью-Йорк таймс» все-таки… Может, отозвать ее назад?

— Зачем?

— Ну ты же, наверное, не на это рассчитывал, когда организовывал всю эту авантюру с «конкурсом»? И потом, она пока еще тебе жена…

— Слушай, Ген, — Суханов провел ладонью по лбу и прислонился к стене, — я вот о чем хочу тебя попросить: пусть все идет как идет… В смысле как мы с тобой и планировали. Общайся с Полиной так, будто на самом деле был этот конкурс, она в нем победила и действительно получила свой шанс. Привезет она классный материал, увидишь ты, что она тебе полезна в качестве сотрудника, — зачисляй в штат и на меня не оглядывайся. Если она вернется, конечно…

— А куда бы ей деться? — в голосе Лаварева послышалось что-то похожее на вызов. — Она, вот увидишь, еще прибежит к тебе. Очень нужна твоя супруга Стеффери! Так, поразвлекаться, рекламу себе создать! Это же все еще экзотика — русская журналистка. Так что…

— Полю не трогай, ладно? Она взрослая женщина и сама вправе решать, как ей жить.

— Да ладно, мне-то что? За тебя обидно просто.

— Я еще раз повторяю: со мной все нормально.

— Ну нормально так нормально, — несколько обиженно проговорил Лаварев и повесил трубку.

Борис еще некоторое время слушал зачем-то частые короткие гудки, потом положил трубку на рычаг и вернулся на кухню. Машинально поднес чашку к губам, сделал глоток, поставил ее обратно на блюдце. Чай уже остыл и теперь напоминал по вкусу смородиновый «Колдрекс». На улице темнело. По идее, пора уже было включить свет, но он продолжал сидеть в темноте, бессмысленно вглядываясь в качающиеся за окном кроны деревьев.

Он пока не мог заставить себя поверить в случившееся. Стеффери? Алек Стеффери? Такой же далекий, нереальный, как Дастин Хоффман или Роберт Де Ниро. Алек Стеффери, целующий Полины пальцы… Она ведь говорила, что была по-детски влюблена в него когда-то. Интересно, рассказала ли она об этом ему?

А ведь ничто не предвещало такого финала. Сразу после того, как Поля ушла, он, конечно, был в ярости. И единственное, чего ему хотелось, — это немедленного развода. По крайней мере, он думал, что хочет именно этого. А потом ему все чаще начало вспоминаться ее бледное лицо на фоне белой стены, тревожные глаза и отчаянное: «Почему ты перестал писать свои песни?» Конечно, дело было не в песнях, не в его деловых проблемах, не в Надежде даже, с ее пустыми пачками из-под димедрола, и не в Полиной несложившейся карьере. Ни в чем отдельно, и во всем вместе.

Потом он узнал, что она живет у родителей, ведет затворнический образ жизни, ни с кем не встречается. Хотел приехать сразу же и еще раз спокойно поговорить обо всем. Но в последний момент остановил себя, подумав, что новый виток в жизни нужно начинать с другой отправной точки. Поля должна была поверить в себя, без этой веры пытаться реанимировать семейную жизнь было бесполезно.

Вскоре она начала уходить из дома утром, а возвращаться поздно вечером. И ему не составило труда узнать, что она устроилась на работу в газету. И хотя газетенка, откровенно говоря, оказалась средненькой, Борис готов был искренне аплодировать своей все еще жене. Он действительно считал ее своей женой и уже подумывал о том, чтобы поторопить ее возвращение. А пока читал Полины статьи, с одобрением и гордостью отмечая, что перо у нее по-прежнему легкое и живое, сравнения образные и стиль вполне читабельный. Идея с «конкурсом» пришла ему в голову неожиданно. Просто на глаза попался журнал с коротенькой заметкой о том, что на венецианский фестиваль наши везут чухраевского «Вора» с Машковым. Борис прикинул, что до открытия остается еще достаточно много времени, и, покопавшись в записной книжке, нашел телефон не то чтобы приятеля, так, скорее, знакомого — Генки Лаварева, возглавляющего телеканал «Огни Москвы».

Поначалу Лаварев отнесся к его предложению без особого энтузиазма.

— Ну и как ты себе представляешь техническое осуществление этого безумного плана? — бурчал он, сидя в ресторане и закусывая водку свежей буженинкой. — Что, я должен всем сотрудникам объявить: «Вот скоро к нам придет такая очаровательная брюнетка с зелеными глазами, надо ей врать, что был такой конкурс и что компанию просто письмами завалили, но именно ее ответы поразили всех своей нестандартностью и глубиной!»

— Ты, кстати, зря иронизируешь, — Борис подлил еще водочки себе и ему. — Она на самом деле так в этих киношных делах шарит, что твоим киноведам с дипломами и не снилось!

— Ну, допустим, даже и так… Все равно возникает естественное препятствие: с телевидением может быть связано зрелищное шоу, а не какая-то заочная викторина. Любой здравомыслящий человек заподозрит подвох.

— А что, у тебя знакомых вкиножурналах нет, чтобы штампик на письмо поставили?

— Есть… Но ты представляешь, что будет, когда мы столкнемся с нею лицом к лицу? Мы ведь встречались на презентации твоей фирмы, она вполне могла меня запомнить. Представь, подходит она ко мне и спрашивает: «Геннадий Николаевич, а не замешан ли во всей этой странной авантюре мой супруг Борис Викторович Суханов?»

Каждую прямую речь Лаварев отыгрывал в лицах, сопровождая слова оживленной и потешной мимикой.

— А ты ей отвечай: «Нет, ваш супруг ни в чем таком не замешан. А почему вы вообще решили, что он имеет к этому отношение?»

— Нет, не смогу, — Генка тяжело вздохнул. — Врать я, понимаешь, не умею. Через это и страдаю…

С мертвой точки переговоры сдвинулись, когда Борис предложил оплатить поездку в Венецию всей съемочной группы и пообещал спонсорскую помощь для одной из новых программ. Лаварев оживился, мгновенно нашел выход из положения, прикинув, что и двум-трем сотрудникам вполне можно подкинуть «утку» про конкурс. После пятой рюмки уверенно заявил: «Считай, что договорились. На первое время иллюзию счастливого лотерейного билета я создам, а потом сам со своей женой разбирайся!» В общем, дело было почти сделано.

Борис был в Шереметьево, когда улетал самолет со съемочной группой. Видел Полю, напряженную, взволнованную, но из-за колонны все-таки не вышел. Да и к чему теперь было торопиться? Все равно она должна была вернуться через пару недель. Вернуться в Москву и к нему…

…А телевизор продолжал работать. Судя по разудалой бессмысленно-оптимистичной музыке за кадром, шла какая-то американская комедия. Он почему-то подумал о том, что Стеффери в комедиях не снимается. Да и какой из него, к чертовой матери, комедийный актер с такими омерзительно-правильными чертами лица, что хоть на плакат «А ты записался в общество трезвости?» И снова перед глазами возникла Поля в длинном кофейном платье с вырезом на спине. Он и без выреза этого мог сказать, что на самом позвоночнике у нее маленькая темная родинка. Он так ясно и больно помнил ее всю, ее длинные трепетные ресницы, ее смех, ее мягкие нежные руки… Так ясно и больно, что от этого можно было сойти с ума.

Борис знал, что в баре стоит нераспечатанная бутылка хорошего шотландского виски. Но для того, чтобы налить виски в стакан, требовалось встать, дойти до гостиной, повернуть ключик, включить свет на кухне, в конце концов! Это было выше его сил. Он так и просидел на кухне до утра, прикрыв глаза и бессильно уронив руки на светлую неполированную столешницу…

* * *
За десять дней, проведенных в Венеции, Поля успела достаточно близко сойтись с Ириной Завацкой. Они вместе работали над сюжетами, вместе обсуждали планы съемочной группы на следующий день. Ирина даже дала пару ценных советов по поводу Полиного пробного репортажа. Та, правда, попыталась заартачиться, заявив, что по сюжету будут оценивать уровень ее профессионального мастерства и пользоваться чьей-либо помощью нечестно. На что Завацкая отреагировала совершенно невозмутимо:

— То, что я тебе подсказываю, когда-то кто-то подсказал мне. Это приходит только с опытом и ни от таланта твоего, будь он хоть на грани гениальности, ни тем более от образования не зависит.

Вообще Ирина оказалась хорошей, нормальной девкой. В душу с расспросами не лезла, но почему-то чувствовалось, что положиться на нее можно. Они даже как-то пьянствовали вдвоем, закрывшись в Полином номере, и Завацкая рассказала, что тоже была замужем, развелась и потом очень пожалела об этом.

— Все познается в сравнении! — горько усмехалась она, добывая из банки оливки. — Как же я была уверена раньше, что хуже моего Завацкого просто быть не может! И вредный-то он, и ревнивый, и по дому мне не помогает. Все ему ведро с мусором припоминала, которое по неделе могло под раковиной стоять, пока сверху целая пирамида не вырастет… А посмотрела поближе на тех мужиков, что за мной, еще замужней, ухаживали, так Боже ж мой! Женька хоть порядочный был, честный, и характер у него, что ни говори, мужской, без всякой там дамско-интриганской слизи… И не любил меня никто больше, чем он…

Она курила, нервно затягиваясь, и на впалых щеках ее проступали болезненные красные пятна. А Поля думала о том, что Ирина сказала: «Я тоже была замужем». «Тоже была»… Ненамеренно, но жестоко подчеркивая, что и у нее, Поли, все в прошлом.

— А вы не пробовали с Женей начать все с начала? — спросила она, когда Ирина затушила в пепельнице очередной окурок.

— Нет. Сначала я сама не хотела, а потом у него другая баба появилась. Быстренько моего Женечку к рукам прибрала. Даже кота в доме завела. Черного! Хранителя, так сказать, домашнего очага… Я, кстати, кошек терпеть не могу. В особенности черных…

— А я лебедей, — Поля усмехнулась. — Черные лебеди приносят мне несчастье. Стоит о них вспомнить, тут же обязательно что-нибудь произойдет. Просто мистика какая-то… И в Москве, и здесь…

— Здесь-то ты их где нашла?

— А гондолы местные с изогнутой «шеей» и ма-аленькой такой головкой? Чем не лебеди?

Ирина улыбнулась каким-то своим мыслям и покачала головой.

— Ты особенно в черную меланхолию не впадай, — откинувшись на спинку кресла, она побарабанила пальцами обеих рук по подлокотникам, — а то уже и гондолы, видите ли, — к несчастью, и жизнь немила. Что, в конце концов, такого страшного произошло? Ну добавил Стеффери к твоему личному обаянию мировой известности! Так радоваться же надо, а не дуться на весь свет. Не хандри, Полька, не хандри…

Но почему-то не хандрить, как Поля ни убеждала себя, что в самом деле не произошло ничего страшного, у нее не получалось. Да и окружающая обстановка располагала, скорее, к светлой тоске, чем к безудержному веселью. И дух ушедшего Мастроянни витал над Лидо, отражаясь высокой грустью в бесчисленных портретах, и фильмы, заслужившие в этот раз призы, почему-то говорили о любви и смерти. Как ни странно, в трех-четырех из них, начиная с японского «Фейерверка», получившего «Золотого льва», и заканчивая «Крыльями голубки» с божественной Хеленой Боннем Картер, герои медленно умирали от лейкемии.

Алек стал героем дня еще однажды, когда показывали «Семь шагов» с его участием, но до самого закрытия фестиваля Поля с ним больше не виделась. Да она и не хотела его видеть и, укладывая вещи в кожаный чемодан, мысленно благодарила Бога, небеса, провидение за то, что все закончилось именно так, без лишних эксцессов. В общем-то, еще ничего не закончилось, еще трепетали на ветру фестивальные афиши, еще сновали повсюду со своими кино- и телекамерами коллеги по цеху, еще вопили в экстазе местные байкеры-кислотники на просмотре в «Палагалилео» «Заводного апельсина» Стенли Кубрика, но она уже думала о Москве, представляя, как совсем скоро сойдет с трапа самолета на бетонную полосу Шереметьево…

В дверь постучали, когда Поля укладывала платье с американской проймой — то самое, которое надевала в первый вечер в казино. Она, не поворачиваясь, громко крикнула через плечо: «Ирина, заходи! Открыто!» Но на пороге стоял Алек. Поля почувствовала это спиной, затылком. Почувствовала звенящую тяжесть паузы и его сдерживаемое дыхание.

— Зачем ты пришел? — спокойно поинтересовалась она, отодвигая чемодан и присаживаясь на край кровати.

— Я пришел просить у тебя прощения, — глухо произнес он, прикрывая за собой дверь.

Она со злой иронией и неприязнью подумала о том, что попросить прощения вполне можно и с порога, вовсе не обязательно для этого проходить в номер, особенно когда хозяйка не приглашает, и основательно устраиваться в кресле. Но вслух ничего не произнесла.

Стеффери, между тем, закинул ногу на ногу, одернул светлую брючину и достал из кармана жемчужно-серого пиджака пачку сигарет.

— У меня в номере не курят, — все с той же холодной неприязнью проговорила Поля, сдув со лба челку.

— Извини, не буду, — Алек на секунду замялся. — Только не надо, пожалуйста, заранее настраиваться на агрессию. Я ведь в самом деле пришел просто просить прощения, и больше ничего… Сегодня, вообще-то, опять фуршет по поводу закрытия фестиваля, но туда я тебя пригласить не решился и, знаешь, что подумал?..

Ей почему-то было абсолютно неинтересно, что там подумал Стеффери, но нарочитая пауза затягивалась, и пришлось со светским любопытством приподнять брови.

— Я подумал, что мы можем с тобой сбежать ото всех. От тусовки, от журналистов… Уедем куда-нибудь далеко на берег моря, туда, где уже нет цивилизованных пляжей, шезлонгов этих ужасных, спустимся к воде… Здесь есть одно чудесное место! Море там настоящее, живое, кругом холмы, виноградники, а вдалеке — белоснежная вилла с мраморными колоннами…

— Знаешь, мне вполне хватило занимательной экскурсии по старой Венеции, твои таланты гида я уже оценила. Так что, если хочешь что-то сказать, говори здесь и сейчас.

Алек покачал головой так, будто этого и ожидал, и отвернулся к окну.

— Полин, — произнес он, не поворачивая головы, — я действительно хочу, чтобы ты меня простила. Если бы еще месяц назад кто-нибудь напророчил мне, что я буду вот так разговаривать с женщиной, я бы не поверил. Но жизнь иногда преподносит странные сюрпризы… Тогда, на фуршете, ты ведь была права, когда сказала, что я тебе мщу. Это ведь и в самом деле было так, я просто не хотел себе признаться. Просто мне всегда все доставалось слишком легко, без стараний и боли… А теперь больно, очень больно, когда я думаю о том, что завтра ты улетишь и мы больше никогда не увидимся…

На щеках его играли желваки, и Поля вдруг подумала о том, что повернулся в профиль он специально, чтобы были лучше видны эти внешние проявления «душевных мук». Она с трудом сдержала усмешку, тронувшую уголки губ.

— Ты так ничего мне и не ответишь? — Алек перевел взгляд на шнурки собственных туфель.

— Почему же ничего? — Поля пожала плечами. — Если тебе так важно мое прощение, считай, что я тебя простила… Есть еще просьбы, пожелания?

— Да. Поцеловать тебя. Просто поцеловать…

— Нет, — она скрестила руки на груди и решительно помотала головой.

Он согласно кивнул и поднялся из кресла, как-то очень по-российски хлопнув себя по коленям. Поля проводила взглядом его прямую спину с широко развернутыми плечами. Уже у самой двери Алек обернулся.

— Я люблю тебя, — сказал он просто и вышел из номера. А она замерла, пораженная и удивленная глубоким яростным огнем, всего лишь на секунду блеснувшим в его глазах.

Но тем не менее надо было собираться. Платье с американской проймой, висящее на спинке кресла, недвусмысленно напоминало об этом. Поля со вздохом встала и снова откинула крышку чемодана…

* * *
— Компьютер надо покупать! — проворчала мама, стряхнув капли воды с последней суповой тарелки и поставив ее в сушку для посуды. — И зрение себе портишь, и бумажки твои бесконечные по всему дому валяются…

— От компьютера зрение портится еще больше, — Поля решительно вычеркнула из текста последний абзац. — И потом, где взять деньги?

— А эти маленькие, переносные, как их… «нубуки»? Тоже дорого стоят?

— Мам, «нубук» — это сорт кожи, — Поля опустила голову, чтобы спрятать улыбку. — А стоят маленькие примерно столько же, сколько нормальные, если не больше.

— Но тебе же вроде обещали за эту твою программу хорошо заплатить?

— Сначала нужно программу сделать, а потом уже покупки планировать.

— Какие все умные кругом стали, жизни учат! — мама саркастически усмехнулась. — А вот посуду за собой вымыть умных нет! Все мама! И приготовь — мама, и накорми — мама, и со стола убери — тоже мама!

— Ну, мам, не сердись, а?.. Хочешь, я сегодня ужин приготовлю? Какой-нибудь грандиозно-экзотический! А то, правда, что-то совсем мышей ловить перестала. Просто с работой этой сумасшедшей…

— Но тебе ведь нравится?

— Да, нравится! — Поля блаженно потянулась, хрустнув суставами, и прикрыла глаза…


…Сказать, что ей просто нравилась новая работа, значило ничего не сказать. Это была воплощенная мечта, то, на что она всерьез никогда и не рассчитывала. Да она вообще ни на что особенное не рассчитывала, когда вместе с Ириной отдавала отснятые и доработанные материалы на просмотр администрации телеканала. Но, как ни странно, ее вызвали по телефону уже на следующий день.

— Тебя хочет видеть Добрынина, — сообщил Володька, как только Поля поднялась на второй этаж офиса. — Материалы уже просмотрены, но никто ничего пока не говорит.

— Ну а хоть выражение лица-то у начальства какое? Одобрительное?

— Да кто ж его знает, — Володька пожал плечами. — У Натальи по глазам сроду ничего не прочитаешь, а Лаварева я еще не видел. Может, его и вовсе сегодня на работе нет.

— Ладно, пожелай мне ни пуха ни пера, — вздохнула Поля и постучала в дверь кабинета Добрыниной.

Наталья Валерьевна сидела за столом и просматривала какие-то листочки, соединенные огромной канцелярской скрепкой. На ней был шерстяной, по погоде, костюм модного дымчато-серого цвета и легкий газовый шарфик. Поля деликатно кашлянула, пытаясь обратить на себя внимание. Добрынина подняла глаза от бумаг.

— Полина Владимировна, присаживайтесь, пожалуйста, — она кивнула на кресло. — Мы просмотрели сделанный вами сюжет и, надо сказать, остались довольны. Вообще тележурналистика — предмет совершенно особый, но вы справились весьма успешно. Материал пойдет в эфир практически без доработки… И Геннадий Николаевич поручил мне узнать, какие у вас планы на будущее. Не хотите ли вы работать в этом направлении и дальше? Есть ли у вас желание сотрудничать с нашим телеканалом?

— Да, конечно, мне хотелось бы работать у вас, — почти прошептала Поля пересохшими от волнения губами. — Мне бы очень этого хотелось.

— Что ж, прекрасно! Тогда, может быть, у вас есть намерение заняться чем-нибудь конкретно?

— У меня есть достаточно подробно разработанная идея программы, посвященной кино. Я этим занималась так, для себя, и если это интересно…

— Интересно. — Наталья Валерьевна сдержанно кивнула. — Изложите страничках на двух-трех основную концепцию, и, скажем, послезавтра я вас жду для более детальной беседы…

Про обещанное на весь мир эксклюзивное интервью со Стеффери так никто и не заговорил. Репрессий не последовало. И Поля не знала, кому возносить за это хвалу: благосклонно улыбнувшейся Фортуне или руководству телеканала, проявившему чрезвычайную деликатность? Впрочем, она хотела только побыстрее забыть об этом, забыть, словно о дурном сне. На улицах ее, к счастью, не узнавали, пальцами не тыкали. А дома Поля резко пресекла все попытки Ксюхи разузнать какие-нибудь подробности о скоротечном романе с Алеком. Ксюха обижалась поначалу, вопила, что все это происходит от зазнайства и повышенного самомнения, но довольно быстро успокоилась. Отец с матерью вообще обошли эту тему молчанием.

Да вскоре ей и некогда стало вспоминать о Венеции. Первый вариант программы, который, как Поля рассчитывала, пройдет на «ура», неожиданно вызвал множество нареканий. Она взялась исправлять и неожиданно поняла, что проще начать все с нуля. Тем более теперь, с позиции приобретенного опыта, многое стало казаться наивным и скучноватым. Она залезла в работу, что называется, по уши, завалила квартиру бесчисленными черновиками, вставала ночами, спала по четыре часа в сутки, но чувствовала себя счастливой. Почти счастливой…

Все было бы хорошо, если бы не мысли о Борисе. Вот от них Поля никуда не могла деться. И сколько она ни внушала себе, что теперь все кончено уже наверняка и осталось только поставить официальный штампик в паспорте: «Брак расторгнут такого-то числа», легче от этого не становилось. Как не могло стать легче тяжелобольному, узнавшему, что он скоро умрет. Нет, конечно, визит к скучной даме в районном загсе, по сто раз на дню произносящей традиционную и никому не нужную фразу: «Вы хорошо подумали?», ничего бы не изменил, но все же… Поле почему-то казалось, что именно этот визит станет тем рубежом, за которым все кончится.

А пока она писала четвертый или пятый вариант программы, подгоняемая уже не требованиями начальства, а собственным неукротимым желанием довести ее до совершенства…


— Ты не устала еще? — поинтересовалась мама, вешая на крючок кухонный фартук, разрисованный яркими матрешками. — А то пошла бы прогулялась, ноги размяла…

— А что, куда-то сходить нужно? — Поля отодвинула от себя листок.

— Ну вообще-то надо. Хлеб кончился. И молоко…

— И сыра с колбасой принести бы тоже неплохо? — она с улыбкой отодвинула табурет и встала из-за стола. — Ладно, мам, схожу… Тем более что я и в самом деле засиделась что-то…

В комнате тут же завозилась Ксюха, видимо, категорически не желавшая идти в магазин и поэтому боявшаяся напомнить о своем присутствии. Заиграл магнитофон, скрипнуло пружинами старое, обитое гобеленом кресло. Поля подошла к зеркалу, слегка тронула губы карминовой губной помадой, накинула поверх водолазки, заправленной в черные джинсы, мягкий шерстяной кардиган.

Телефон зазвонил, когда она уже зашнуровывала у порога кроссовки. Ксюха схватила аппарат и немедленно скрылась в своей комнате. Некоторое время из-за закрытой двери доносились ее удивленные: «Да… да… нет, вы попали именно туда», а потом показалась и она сама, с вытянутым лицом и возбужденно блестящими глазами.

— Полька, это, кажется, переводчик твоего Стеффери! — сообщила она страшным шепотом, прикрывая рот кончиками пальцев.

Это вполне могло оказаться идиотской шуткой, выдержанной совершенно в Ксюхином духе, поэтому Поля только вырвала у нее трубку и, уже произнося торопливое «алло!», неодобрительно покачала головой.

— Полин, — раздался в трубке мягкий, обволакивающий баритон Алека, — я в Москве. И приехал сюда в основном ради тебя… Я хочу тебя видеть. Поверь, мне это необходимо…

— Но откуда ты знаешь мой телефон?

— И это все, о чем ты хочешь меня спросить?

— Н-нет, в общем, нет, — она смешалась, — но все-таки?..

Она договаривала фразу, уже понимая, как бессмысленно и жалко звучит ее вопрос. Примерно как отчаянное «за что?» человека, заслоняющегося рукой от удара. Поля не хотела Алека в своей жизни и безошибочно чувствовала, что заслужила свободу от него, от его требовательных рук и умело завораживающих глаз.

— Девочка моя, достаточно было просто позвонить тебе на работу, — проговорил Стеффери, и она ясно представила себе, как он усмехнулся и уголки его красивых, четко очерченных губ слегка опустились книзу. Поля минуту помедлила. В висках сумасшедшим пульсом билась одна-единственная мысль: «Боже, как же не хочется его видеть!» Она ощущала себя сейчас хозяйкой, из последних сил пытавшейся быть любезной с надоедливым гостем, с облегчением проводившей его на вокзал и через час снова обнаруживающей его на пороге своей кваритиры. (Поезд, мол, опаздывает на целые сутки!)…

— Послушай, но мы ведь уже обо всем поговорили. Причем не один раз, а целых три. Между нами ничего больше нет и быть не может. Я люблю другого человека.

— Он вернулся к тебе? — поинтересовался Алек.

— Нет. Пока еще нет… И, кстати, какое это имеет отношение к тебе?

— Ах, пока?.. Но могу я хотя бы просто побеседовать с тобой? — Только не сегодня, пожалуйста, — торопливо проговорила Поля, понимая, что выторговывает всего лишь отсрочку, и мысленно ругая себя за малодушие.

На пороге кухни возникла мама, прислонилась к косяку плечом. По напряженному ее лицу было видно, что она внимательно прислушивается к разговору. Более хитрая и осторожная Ксюха явно подслушивала из комнаты, прижавшись ухом к двери. Поля отвернулась к стене и прикрыла трубку ладонью.

— Не сегодня, слышишь, не сегодня… Позвони мне как-нибудь на днях, мы обо всем договоримся.

— Нет, сегодня. Именно сегодня. В пять часов по местному времени в «Царской охоте» ваша актерская гильдия дает торжественный банкет в мою честь. Я прошу тебя быть там в качестве моего единственного российского друга.

— Но я не смогу, — она принялась сочинять на ходу, заикаясь и чувствуя, что голос звучит до невозможности фальшиво. Перспектива присутствовать на банкете в качестве «российского друга» Стеффери, ловить на себе насмешливые и многозначительные взгляды и мучительно краснеть от двусмысленности положения ее совсем не прельщала. — Я, правда, не смогу… Дело в том, что у меня очень важная работа. Как раз сегодня я должна брать интервью. Встреча назначена, отменить ее нельзя. Так что извини, но придется побеседовать как-нибудь в другой раз…

— Об этом не беспокойся. Мой переводчик переговорил по телефону с вашим директором, господином Лаваревым… Кстати, милейшим человеком… Так вот, он сказал, что на сегодняшний вечер ты абсолютно свободна от исполнения служебных обязанностей.

«Надо же, — мимолетно промелькнуло у нее в голове, — только позвонил и сразу же нарвался на Лаварева. А я работаю в телекомпании уже три недели и никак не могу увидеть собственного начальника». Но, впрочем, меньше всего сейчас ее волновали как раз мысли о работе вообще и о директоре в частности.

— Алек, — она собрала в кулак остатки решительности, — я уверена, что эта встреча не нужна ни мне, ни тебе. Ни сегодня не нужна, ни завтра, ни послезавтра… Российской экзотики тебе здесь и без меня будет достаточно. Я просто уверена, что тебе покажут и медведей в лаптях, и балалаечки в цветочках, и бутылки с самогоном. Так что оставь меня в покое, пожалуйста…

И тут произошла чудесная метаморфоза. Что-то в голосе Стеффери неуловимо изменилось, и Поля почувствовала, что это снова тот, первый Алек с немного виноватыми глазами и смущенной улыбкой.

— Конечно, — проговорил он после некоторой паузы, — с моей стороны было непорядочно настаивать… И потом, это так глупо прозвучало: «банкет в мою честь»… Прости меня, ладно?

— Да, в общем-то, не за что, — даже растерялась она.

— Но я могу хотя бы позвонить тебе на прощание? Я буду в Москве четыре дня…

Алек говорил так спокойно и так старательно скрывал огорчение, что Поле вдруг стало неловко.

— А что это на самом деле за поездка? — поинтересовалась она, пытаясь придать голосу как можно больше мягкости. — Что-нибудь связанное с работой?

— Да, — он печально усмехнулся. — Если честно, то, в первую очередь, это, конечно, деловой визит… Не удалось мне ввести тебя в заблуждение, моя проницательная леди. «Коламбиа Пикчерз» собирается вести съемки нового «экшна» в Москве, вот и приехали мы посмотреть натуру и начать предварительные переговоры. Я — сопродюсер, так что…

— Видишь, значит, ты здесь не один.

— Не один. А что толку? Люди, приехавшие со мной, не друзья — партнеры. У каждого своя жизнь, а у меня за окнами ваша огромная серая река с каменной набережной и «Макдональдс» на горизонте… А в общем, что об этом говорить? Видимо, это знаменитая русская хандра меня достала. Это не инфекционное заболевание, нет?

Он рассмеялся так принужденно и неестественно, что Поле стало его мучительно жаль. Она вдруг представила серую сентябрьскую Москву-реку, номер-люкс, обставленный с холодным безупречным вкусом, «встречающих лиц» с фальшивыми улыбками…

— Знаешь, я, пожалуй, приеду, — проговорила она еще не совсем уверенно. — Я, наверное, даже точно приеду, но ненадолго и просто как друг…

Стоило Поле повесить трубку, как из комнаты тут же выплыла Ксюха со свеженакрашенными ногтями.

— Вау! — промурлыкала она, вытягивая губы трубочкой и критически рассматривая ярко-зеленый лак, — что я слышала? Сегодня у тебя дружественный визит к Алеку Стеффери? Любовь не умерла, и прекрасный принц приперся в Россию?.. Слушай, что у тебя с ним было, в конце концов?

— Оксана! — гневно одернула мать, мгновенно покрывшаяся багровыми пятнами.

— А что Оксана? Что я такого спросила? Мне же просто интересно, какие у нашей Польки перспективы? Может, она замуж за него выйдет и в Штаты уедет, как Андрейченко?

— Прекрати меня бесить! — Поля так яростно дернула за шнурок кроссовки, что чуть не сломала ноготь. — Ты же знаешь, как я ненавижу разговоры на эту тему! Я тебя, кажется, уже сто раз просила…

— О! Психическая! — Ксюха, состроив многозначительную физиономию, подняла кверху указательный палец. — Все! Замолкаю, замолкаю, замолкаю…

— Нет, ну как же ты с сестрой разговариваешь? — мама всплеснула руками. — Поля, между прочим, на шесть лет старше тебя! Надо же, слово-то какое выкопала! «Психическая»!..

Продолжая что-то ворчать себе под нос, она удалилась в ванную и уже оттуда донеслось задумчивое:

— Хотя я не представляю, как в мое время посмотрели бы на девушку, отказавшуюся встречаться с Кларком Гейблом…

Свернув в трубочку пластиковый пакет, Поля выскочила на улицу. Во второй половине дня стало теплее, и она почувствовала, что в кардигане даже жарко. Солнце ярким сочным светом заливало детскую площадку, изуродованную кое-где горбатыми гаражами-ракушками. Она села на лавочку и закурила. Мысли, роящиеся в голове, были неясными и смутными. С одной стороны, она понимала, что не надо идти на этот банкет, пусть даже в качестве «российского друга», а с другой — какое-то шестое чувство подсказывало ей, что все будет хорошо…

…На Рублево-Успенское шоссе Поля добралась только-только к пяти часам. Почему-то никак не ловилось такси до «Царской охоты». Она в своих серых лодочках на девятисантиметровой шпильке чуть ли не полчаса простояла на обочине, прежде чем водитель пронзительно красного «жигуленка» согласился подбросить ее туда. Всю дорогу он беспрерывно болтал и иронизировал над собственной машиной, имеющей на самом деле вид довольно непрезентабельный.

— К такому ресторану на шестисотом «мерсе» надо подъезжать, правильно? — вопрошал он, оглядываясь через плечо на заднее сиденье. — А то что же это такое получается! Красивая женщина в красивой одежде выходит из какого-то ободранного «динозавра»?.. Эх, друг, — он ласково проводил ладонью по рулевому колесу, — сдам я тебя когда-нибудь в металлолом! Вот попомни мои слова — сдам!..

— А вы когда-нибудь ужинали в «Царской охоте»? — поинтересовалась Поля, когда они уже выехали на финальную прямую.

— А вы? — ответил водитель вопросом на вопрос.

— А что, не похоже?

— Честно говоря, не очень… Но это вам только плюс! Я ведь что про этот ресторан слышал: там, говорят, правительственные делегации принимают, иностранных гостей всяких, а из наших там только «новые русские» кушают. Так вот, на даму из этого общества вы совсем не похожи. Взгляд у вас не сытый!

— Голодный, что ли? — Поля улыбнулась.

— Нет, при чем тут голодный?.. Нормальный взгляд, спокойный, добрый и уверенный, такой и должен быть у женщины. У счастливой женщины… Или я не прав?

— Конечно же, вы правы, — ответила она и отвернулась к окну…

…К ее большому удивлению, Стеффери в окружении телохранителей ждал у входа и внимательно всматривался в окна проезжающих мимо иномарок. И так неестественно выглядело это трепетное «волнение влюбленного» на фоне могучих плеч охраны, что Поля даже поморщилась. Но поворачивать назад было уже поздно. Она рассчиталась с общительным водителем и вышла из «Жигулей», захлопнув за собой дверцу. Длинная серая юбка, как всегда, перекрутилась вокруг колен. Поля слегка наклонилась, чтобы ее одернуть, и тут же услышала сзади топот ног. Дальше все происходило, словно в типичной мелодраме. Алек, сияющий, как юбилейная медаль, и улыбающийся на все тридцать два зуба, подхватил ее под колени, снова перекрутив юбку, прижал к себе и скользнул жаркими губами по виску. Краем глаза она заметила, как он торопливо достает из кармана зеленую бумажку и протягивает ее водителю. «Полин, Полин!» — счастливо простонал он, вдыхая аромат волос и целеустремленно двигаясь с нею на руках ко входу в ресторан.

— Прекрати этот балаган! — яростно прошептала Поля, одной рукой вынужденно цепляясь за его шею, а другой придерживая расходящийся вырез бледно-сиреневой блузки.

— Сейчас, — отозвался Алек и, пройдя мимо швейцара, наконец, поставил ее на пол. Их тут же обступила толпа любопытных. И Поле вдруг стало ужасно неприятно. От псевдоромантического порыва, с которым он подхватил ее на руки, слишком отчетливо и откровенно пахло дешевым шоу. И если в Венеции было принято публично демонстрировать прежде всего галантное обращение с подругой, то здесь, в Москве, Алеку, вероятно, почудилась необходимость чисто русского удалого размаха.

— Полин, моя милая Полин! — горячо шептал он ей в ухо. Причем шепот был достаточно громким для того, чтобы его могли расслышать журналисты. Поля принужденно улыбалась. Ей было неловко из-за его демонстративной страстности и нарочитой бодрости. «Стефферовская фирменная» чуть смущенная улыбка казалась фальшивой и затасканной. И только когда он, улучив момент, шепнул ей, на этот раз совсем тихо: «Прошу тебя, потерпи еще несколько минут. Это необходимая процедура», она заставила себя успокоиться. Ведь, в сущности, Алек был ни в чем не виноват. Он, в отличие от простых смертных, очень редко мог позволить себе быть самим собой.

Но тем не менее достоинства это ему не добавляло. «Он просто не сдержал слова и не выполнил условия нашей договоренности! — раздраженно думала Поля, поднимаясь с ним под руку на второй этаж в банкетный зал. — А я-то, дура, тоже хороша! Купилась на «российского друга», пожалела «бедного, одинокого иностранца»!»

Кстати, роль восторженного иностранца Стеффери играл отменно. Она холодно отметила, с каким показным восхищением рассматривает он двухметровые фигуры медведей и деревянные скульптуры российских государей. «А ведь был уже внутри! Явно был!» Поля все это уже видела, и не раз, поэтому ее не поражали ни огромная телега с яствами посреди зала, ни охотничьи трофеи на стенах. Она просто поднималась по лестнице, глядя прямо перед собой. И никак не отреагировала, когда кто-то из толпы, следующей сзади, сдержанно шепнул:

— Холодная, как ледышка, и какая-то суровая… Не поймешь штатовских мужиков! Что он такого в ней нашел? Своих, что ли, баб не хватает?

Стеффери не понимал по-русски, поэтому продолжал улыбаться. Впрочем, Поля совсем не была уверена в том, что он возмутился бы, уловив смысл сказанного. Это не вписывалось в сценарий и не играло на имидж…

Банкетный зал, рассчитанный на человек тридцать-сорок, был выдержан в более светлых тонах, чем нижнее помещение. Хотя в остальном все здесь было точно таким. И старинная печь с открытым огнем, и стены, выложенные массивными круглыми бревнами, и стулья с резными спинками, и светлые, нарочито простенькие занавески на окнах. Вдоль стен стояли берестяные туески и глиняные горшки, а над ними висели головы оленей и чучела глухарей. С лестничных перил небрежно свешивалась роскошная волчья шкура. Поля вспомнила, что они с Борей обычно ужинали за дальним столиком у окна, и даже вздрогнула, когда молодой человек в безупречном смокинге, видимо, распорядитель церемонии, предложил им со Стеффери присесть за тот же стол.

Впрочем, дело было уже не в деталях. Она согласилась прийти сюда, значит, должна была подчиниться правилам игры. Поля, сохраняя спокойное выражение лица, заняла место рядом с Алеком, выпила первый бокал шампанского, поддержав абсолютно безразличный ей тост. Потом второй бокал, потом третий…

Стеффери сидел так близко, что коленом касался ее бедра. А может быть, он делал это намеренно? Во всяком случае, возможности отстраниться у нее не было. Приглашенные на банкет рассматривали ее с искренним интересом. Исключение составляли, пожалуй, лишь несколько отечественных мэтров, достаточно высоко ценящие себя, чтобы любопытствовать по поводу безвестной спутницы голливудской звезды. Она чувствовала ногой его сильное твердое колено и не испытывала ничего, кроме досады. И в самом деле, никто не тянул ее за руку, никто не принуждал соглашаться на роль куклы-статистки.

Впрочем, Алек не давал Поле почувствовать себя забытой. Он периодически обращался к ней с ничего не значащими, но исполненными нежной заботы фразами. Смотрел так, что половина дам за столом расплывалась от умиления, а другая — кривилась от завистливой злобы. Но почему-то ей от этого делалось только тяжелее.

Когда повар принялся раскладывать по приборам горячее — жаркое из пятнистого оленя в брусничном взваре, Поля тихонько шепнула Алеку на ухо:

— Давай выйдем из-за стола. Мне обязательно нужно с тобой поговорить.

Он молча кивнул, поднялся сам и подал ей руку. Гости достаточно хорошо знали правила светского этикета, чтобы не обратить на их уход ни малейшего внимания. Только телохранитель в темно-сером пиджаке дернулся было, но Стеффери остановил его коротким властным жестом.

Они спустились по лестнице и остановились в закутке, отгороженном массивными резными перилами из темного дерева.

— Почему ты это сделал? — спросила Поля, глядя ему прямо в глаза. — Точнее, для чего ты это сделал? Здесь вторая серия мести уже не сработает. Меня посчитают не жадной приспособленкой, а напротив, крайне удачливой и целеустремленной леди.

— Опять ты пытаешься заподозрить меня в самом худшем! — Алек укоризненно покачал головой и мягко взял ее за руку. — Возможно, я глуп, но совсем не подл. А глуп, потому что подумал, что в конце концов ты капитулируешь перед моей настойчивостью… Я уже второй раз кричу на весь мир: «Вот женщина, которую я люблю!» А эта женщина почему-то думает: «И какую же гадость он мне готовит?»

Она сдержанно кивнула и спрятала обе руки за спину. Стеффери говорил это уже не в первый раз. Или, может быть, примерно это. Во всяком случае, ничего нового Поля не услышала и новых чувств не испытала. Только усталое раздражение и мучительный стыд за ту случайную, несуразную ночь.

— Послушай, Алек, — она покрутила в пальцах кулончик из аметиста, — мы — взрослые люди, и давай расставим все точки над «i» раз и навсегда… Я не ломаюсь, не кокетничаю, не испытываю твои чувства. И, кстати, не обольщаюсь по поводу них. Я просто не люблю тебя. Ты должен это понять и соответствующим образом скорректировать свое поведение. Сейчас ты ведешь себя, как привязчивый, эгоистичный мальчишка…

— Зато я люблю тебя, — Стеффери обезоруживающе улыбнулся. — Я люблю тебя, в отличие от твоего бывшего мужа… Потому что тот, кто тебя по-настоящему любит, не сможет долго прожить, не видя твоей улыбки и твоих глаз… Видишь, я примчался в Москву меньше чем через месяц, а он? Где он? С кем он? Почему сегодня ты здесь со мной, а не с ним?

— А вот это тебя не касается! Не касается, ты слышишь?

— Слышу, слышу! — он порывисто обнял ее за плечи и привлек к себе. — Я не слушаю, что ты говоришь… Я просто слышу твой голос, твой чудесный голос. Если хочешь, можешь даже говорить о нем, только говори, говори…

Его настойчивые губы заскользили по ее лицу, от бровей к крыльям носа и подбородку. Пальцы, сминая, торопливо тиская волосы, сделались пугающе дрожащими. Поля с силой уперлась руками в его плечи и отстранилась, ударившись спиной о край перил.

— Вот что, — проговорила она, утирая губы тыльной стороной ладони. — Ты сейчас поднимешься наверх и сядешь на свое место. Я подойду через пять минут, после того как приведу себя в порядок. Посижу за столом еще с полчаса, чтобы не портить тебе имидж, а потом уеду. И не смей меня останавливать!

— Ты так любишь своего бывшего мужа? Или так боишься неопределенности со мной?

— Я так люблю своего бывшего мужа, — сказала Поля и, развернувшись, быстро направилась в дамскую комнату.

Она уже достаточно давно не была в «Царской охоте», но помнила, где что находится. А еще она помнила, как во время ужина с Борькой ей также пришлось бежать по коридору, оглядываясь и прикрывая подолом платья стрелку на колготках. Просто они сидели вдвоем за столиком. И ему пришла в голову мысль незаметно погладить ее колено. А часы у него тогда были с тяжелым металлическим браслетом. В общем, стрелка пошла почти мгновенно, запасных колготок Поля с собой, естественно, не взяла… А как потом они смеялись в машине! Как целовал он эту несчастную дырочку и слегка оцарапанную кожу под ней!

«Почему ты здесь со мной, а не с ним?» — спросил Стеффери.

«Почему я не с ним? — спрашивала Поля сама себя. И сама себе отвечала: — Потому что я — безмозглая идиотка, слишком поздно разобравшаяся в собственных чувствах…»

В туалетной комнате, по счастью, никого не оказалось. Как не оказалось и сигарет в ее сумочке. Почему-то именно это стало последней каплей. Она раздраженно вывалила содержимое сумочки прямо на пол. Несколько монеток и тюбик с помадой закатились под дверь кабинки. Поля присела на корточки, чтобы собрать то, что валялось под ногами и неожиданно даже для себя самой заплакала. Потекшая тушь мгновенно защипала глаза, губы, искривившись, задрожали. Она сидела на холодном кафельном полу и рыдала, пока в дверь деликатно не постучали.

На пороге стоял средних лет мужчина в униформе ресторана.

— Я могу вам чем-нибудь помочь? — поинтересовался он, сочувственно разглядывая ее зареванное лицо. — Может быть, нужен врач? Медикаменты?

— Нужен телефон, — пробормотала Поля и снова всхлипнула.

В кабинете администратора ее оставили один на один с серым кнопочным аппаратом. Она поставила себе задачу мысленно посчитать до десяти, чтобы успокоиться. Но уже на счете «пять» принялась лихорадочно набирать номер. На столе дребезжал параллельный телефон, вызывая неукротимое желание садануть по нему чем-нибудь тяжелым. В трубке нудно тянулись длинные гудки. И Поля чуть не сошла с ума, пока дождалась ответа на том конце провода. Да она и не дождалась его, собственно, а закричала в трубку, едва услышав усталый мужской голос:

— Я люблю тебя! Я очень тебя люблю! Я не могу без тебя, Боренька! Забери меня, пожалуйста, отсюда!..

* * *
Он приехал меньше чем через полчаса. Наверное, летел, не разбирая ни дороги, ни светофоров. Когда его темный «Шевроле-Блейзер» развернулся перед автостоянкой, Поля сбежала с крыльца и кинулась навстречу. Она не думала сейчас о том, что скажет Борька, как он посмотрит на нее, обнимет ли или останется холодно-вежливым. Ей просто важно было его видеть. Так важно, что, казалось, и жить без этого невозможно.

Тонкие каблуки подворачивались на каждом шагу, мешая передвигаться. А Борис уже выходил из машины, уже закрывал дверцу, еще не видя, не замечая ее. Поля остановилась на секунду, сняла туфли, зажала их под мышкой и побежала дальше.

Когда между ними оставалось всего с какой-нибудь десяток метров, на пути неожиданно возникло круглое металлическое перильце ограждения. Ограждение было не таким высоким, чтобы под ним можно было проползти, и не настолько низким, чтобы легко его перешагнуть.

— Боря! — жалобно и отчаянно закричала Поля, схватившись руками за перильце. — Боря!..

Он мгновенно обернулся. Лицо его все еще хранило тревожно-ищущее выражение, но глаза уже светились тихой радостью. Она, тая от счастья, встретила его взгляд и снова заплакала, громко, навзрыд, как ребенок. Борис, легко перемахнув через ограждение, подбежал к ней и застыл в каких-нибудь нескольких сантиметрах, не решаясь протянуть руку.

— Ты приехал… — прошептала она. — Ты приехал…

— А ты опять застряла? — он, не отводя глаз от ее лица, кивнул на перильце. Видимо, Борис пытался улыбнуться, но то, что нервно изгибало сейчас его губы, весьма отдаленно напоминало улыбку.

— Да, застряла… А помнишь, как ты называл меня, когда я не могла взобраться на какую-нибудь горку или падала на лыжах?

— Каракатица моя? — произнес он как-то не очень уверенно.

— Да, — отозвалась Поля и снова протяжно всхлипнула.

Чей-то шофер, покуривавший возле светло-зеленого «Опеля», насмешливо покачал головой. Впрочем, ей не было сейчас дела ни до шофера, ни до музыки, льющейся из окон ресторана, ни даже до безумно красивого розового закатного солнца.

Уже не в силах ничего произнести, по-прежнему держа туфли под мышкой, Поля перегнулась через перильце и неловко ткнулась губами в подбородок Борису. И он наконец очнулся, протянул руки и, обхватив ее, легко перенес над оградой. Она только успела поджать ноги.

— Полька, Полечка, хорошая моя! — торопливо говорил он, покрывая частыми поцелуями ее лоб, щеки, губы. — Никуда ты больше не убежишь от меня! Никуда не денешься!

— Никуда! Никуда! — вторила она, сжимая ладонями его лицо и боясь хотя бы на секунду закрыть глаза.

И тушь, размазанная по щекам, ей больше не мешала, и расплывшаяся губная помада… Только, пожалуй, слезы, дрожащие на ресницах. Поля и не заметила даже, когда эти слезы смешались с первыми робкими дождинками, вдруг начавшими капать с почти чистого неба. Небо было ярко-голубым, в редких мазках облаков, розовых от закатных лучей. А дождинки почему-то казались золотыми.

— Смотри, слепой дождь! — удивленно проговорил Борис, подставляя каплям раскрытую ладонь. — А я думал, что в сентябре его не бывает.

И тут за его спиной, переливаясь первозданной яркостью красок, вспыхнула радуга.

— Красиво как! — прошептала Поля.

— И ты — красивая, — ответил он, проводя чуть дрожащими пальцами по ее щеке.

Ей, наверное, нужно было тоже что-нибудь сказать. Не улыбаться счастливо и бессмысленно на это нежное «ты красивая». Но все слова вдруг стали бесцветными и невесомыми, как последние листья, в безветренную погоду неслышно опускающиеся на землю…

— Поедем домой, — Борис кивнул в сторону машины. Она благодарно прижалась к его груди и вдруг услышала за спиной:

— Полин?

В этом «Полин» было столько тревоги и отчаяния, что Поля не могла не обернуться. Хотя и не хотелось ей сейчас видеть Алека. Отчаянно не хотелось.

Стеффери стоял на нижней ступеньке и изучал насмешливо-печальным взглядом туфли, зажатые у нее под мышкой.

— Это и есть твой любимый мужчина? — спросил он, не глядя на Бориса и по-прежнему не отводя глаз от тонких каблуков.

— Да, — просто ответила она.

— Ну что ж, я желаю вам счастья…

Была или нет эта секундная пауза, готовая взорваться яростью, отчаянием, обидой? Может быть, и нет, потому что слишком уж спокойно и невозмутимо развернулся Стеффери, слишком раскованной и непринужденной была его походка, когда он заходил обратно в ресторан. А еще перед этим Поля, провожавшая Алека взглядом, успела заметить, что на лице его снова проступила маска абсолютно благополучного, уверенного в собственной неотразимости супермена…

До Крылатского добрались быстро. Суханов и в самом деле оказался злостным нарушителем правил дорожного движения. Поля только успевала ойкать, когда он резко срывал машину с места на светофоре или сворачивал в какие-то немыслимо узкие, перегороженные краснымифлажками ремонта проулки. Но ей была и понятна, и дорога его горячность. Да и самой ей хотелось как можно скорее оказаться дома.

Но, оказавшись там, она почему-то растерялась. Тети Даши уже не было, квартира дышала напряженной тишиной и, казалось, присматривалась к своей бывшей, внезапно вернувшейся хозяйке. Поля осторожно сняла туфли, да так и осталась стоять в холле.

— Ну что же ты? — спросил Борис, обнимая ее за плечи. — Что же ты стоишь?

— Я не верю, что все это кончилось, — прошептала она, обернувшись.

Тогда он подхватил ее на руки, как когда-то в день свадьбы, и понес по коридору, прижимая к себе.

А в спальне в самом деле ничего не изменилось. И тюбики ее помады вперемешку с флаконами духов действительно стояли на туалетном столике. И крем с перекисью водорода, который полагалось хранить в прохладном темном месте. На позолоченной крышке баночки переливались закатные блики и такие же блики перетекали по черному шелку прохладной наволочки.

Впрочем, подушка достаточно скоро упала с кровати и осталась валяться на полу рядом с торопливо сброшенной одеждой. А дальше было невозможно громкое тиканье часов над головой, солнце, слепящее глаза, и пронзительное, острое ощущение счастья…

Поля очнулась первой. Шевелиться не было никаких сил, и она только устало скосила глаза на Бориса. Он лежал рядом, спина его, покрытая мелкими бисеринками пота, еще вздымалась часто и судорожно, но руки уже казались странно неподвижными.

— Эй, ты живой? — тихонько спросила она, прихватывая губами темные волосы у него под мышкой.

— Угу, — невнятно промычал Борис, не поднимая лица от матраса.

Она ласково рассмеялась и провела указательным пальцем по его позвоночнику. Впервые за много дней Поле было хорошо и спокойно. И душа ее переполнялась теплой невыразимой нежностью.

Суханов наконец встряхнул головой, словно пытаясь окончательно прийти в себя, и перевернулся на бок. Она вдруг заметила, как сильно он похудел за те дни, что они не были вместе.

— Борька, — проговорила Поля, боясь отвести взгляд от его лица, — мне так и не верится, что все по-прежнему. Ведь по-прежнему, правда?

— По-прежнему. Или даже лучше, — промурлыкал он, переходя на свой обычный, чуть насмешливый тон. — Тебе так не показалось?

— Да я не о том, балбес!

— А я о том!

Борис приподнялся на локте, поцеловал нежную ямочку между ее ключицами и добавил уже совершенно серьезно:

— Я люблю тебя, Поля. Очень люблю…

— А я в это уже и верить перестала. Правда, тетя Даша вселила немного надежды, когда сказала, что ты запретил убирать мои вещи…

— И ты обрадовалась, бедная девочка? Я же тебе сразу сказал, что готовлю их для продажи на барахолке!

— Суханов! Ты невыносим! — простонала она и с коротким смешком шлепнула его по лбу. — Кстати, крем мой любимый ты безнадежно испортил. Его надо было хранить в темноте и прохладе, а отнюдь не на тумбочке.

— Кто же виноват, что ты его до холодильника вовремя донести не могла? И, кстати, по поводу твоих кремов и бальзамов на моей полке с бумагами…

— Все! — Поля шутливо подняла руки вверх. — Теперь я наконец чувствую, что вернулась домой…

…Крылатское медленно погружалось в густые фиолетовые сумерки. На небе зажигались первые звезды, а в окнах дома напротив — многочисленные люстры. Надо было встать и задернуть гардины. Но она лежала, боясь пошевелиться и потревожить мужа, уткнувшегося во сне в ее плечо. Становилось прохладно, резче обозначились длинные тени предметов, а контуры, наоборот, словно подернулись серебристой дымкой. И этим же небесным серебром отливали теперь светлые волосы Бориса, так, будто на них оседала звездная пыль.

И Поле вдруг подумалось, что ни звезды, ни деревья, ни старые камни не ощущают боли, когда с них пылью слетает ненужная шелуха. И что участи этой не избежали только люди…

А сумерки все густели и густели. И рука Бориса во сне нежно обнимала ее талию…

Вместо эпилога

Господин Лаварев в своем безупречном синем костюме снова торопливо прошел мимо ее стола, коротко кивнув и не притормозив даже на секунду. Вообще с директором телекомпании у Поли складывались довольно странные отношения. Удовлетворение ее работой он выражал в основном через посредников, общался с ней через редактора и к более близкому личному знакомству отнюдь не стремился. Да она, в общем-то, и не переживала бы по этому поводу, если бы у остальных сотрудников Геннадий Николаевич не пользовался репутацией общительного и довольно компанейского человека.

— Не знаю, почему он от тебя шарахается? — пожимала плечами Ирка Завацкая. — Нет, я тоже вижу, что это так, но никакого логичного объяснения не нахожу… Слушай, может быть, ты ему нравишься и он просто смущается?

— Ир, не говори ерунды! — Поля досадливо махала рукой. — «Нравишься»!.. У меня вообще такое ощущение, что я ему где-то, когда-то на хвост наступила. Знаешь, часто бывает такое: смотришь на человека, понимаешь, что где-то его видел, а где именно — вспомнить не можешь… Вот и мне кажется, что мы с Лаваревым уже пересекались. Может, где-нибудь на дороге, в конфликтной ситуации?. Я водитель-то, откровенно говоря, так себе… Может, в магазине? Да мало ли где!..

Ирина неопределенно пожимала плечами. Время шло, а ситуация не менялась. И ощущение — странное, тревожное, почти мучительное — никуда не исчезало…

Вот и сейчас Поля, потирая пальцами лоб, пыталась вспомнить: казино? ночной клуб «Джокер»? автосервис?.. Но память, как забарахливший компьютер, отказывалась выдавать нужную информацию. А Лаварев, между тем, остановился возле стола Ольги Тимошенковой и о чем-то негромко ее спросил. Та тоже ответила полушепотом. Он кивнул и стремительной походкой направился в свой кабинет. И тут вдруг Ольга сорвалась с места, выудила из-под кипы бумаг какой-то листок и закричала чуть ли не на весь просторный кабинет:

— Геннадий Николаевич! Подождите, Геннадий Николаевич! Вы же обещали мое заявление об отпуске подписать. Подпишите прямо сейчас, пожалуйста!

Лаварев обернулся, смерил Тимошенкову несколько удивленным взглядом, но все же принялся хлопать себя по карманам.

— Давай, давай быстрее свою бумажку, — проговорил он, доставая из пиджака перьевую ручку. И тут же лицо его приняло раздосадованное и виноватое выражение.

— Ну вот, опять у кого-то ручку стырил! — Геннадий Николаевич повертел в руке черный с золотым пером «Паркер», рассматривая его почти с ненавистью. — Это что же за напасть такая!.. Так, ребята, у кого «Паркер» пропал? Подайте голос, я хочу вернуть награбленное…

Поля почувствовала, как кровь жаркой волной приливает к ее лицу. Теперь она вспомнила, где видела эти темно-серые с крапинками глаза, эти чуть полноватые губы. А главное, где слышала это характерное «стырил»… Борька тогда еще тоже очень смеялся…


Было это от силы два года назад. Она вернулась от родителей и застала в гостях незнакомого мужчину.

— Познакомься, Поля, Геннадий Лаварев, глава молодой телекомпании, — сказал Борис, кивая на незнакомца, сидящего за столом. — У нас тут кое-какие общие дела намечаются…

— Я тогда соберу на стол, наверное? — Поля машинально поправила прическу.

— Давай…

И Борис снова склонился к бумагам, которые они просматривали.

— Нет, желающие вложить деньги в программы конкретно коммерческого толка найдутся, — гость досадливо цокнул языком, — а вот в передачи о культуре, о музыке, в игру-викторину для знатоков русского языка… Складывается впечатление, что это никому не нужно, что всем плевать и на Чехова, и на Моцарта, и на то, как мы говорим… А впрочем, ладно, давай пока распишем все по пунктам, — он похлопал себя по карманам, вытащил ручку и с какой-то детской обидой в голосе воскликнул: — Нет, ну надо же, опять у кого-то ручку стырил! Просто клептомания какая-то… Мне пишущие предметы можно только на веревочке давать…

Она подавила смешок и выскочила на кухню. Вскоре следом зашел Борис.

— Слушай, вот это, я понимаю, настоящий борец за чистоту родного языка! — Поля прикрыла рот ладонью, чтобы не расхохотаться. — Это надо же, «стырил»!..

— Ну, по крайней мере, свои личные деньги он в эту программу вкладывает! — усмехнулся Суханов и потеребил ее за нос…

После этого Лаварев еще однажды появлялся у них в гостях, и пару раз она сталкивалась с ним в офисе фирмы…


Ольга Тимошенкова, донельзя довольная, вернулась с подписанным заявлением на свое рабочее место. А Поля щелкнула кнопочкой монитора и поднялась из-за стола. За те несколько метров, что отделяли ее от директорского кабинета, она не успела придумать не только то, с чего начнет разговор с Лаваревым, но даже что скажет секретарше. Поэтому мимо Ларисы, удивленно вскинувшей на нее глаза, прошествовала молча, сделав лишь предупредительный жест рукой, который можно было расценивать и как «это важно», и как «подожди».

Геннадий Николаевич сидел в своем рабочем кресле и с помощью ножниц пытался вскрыть корпус настольных электронных часов. Заметив Полю, он торопливо отложил часы в одну сторону, а ножницы — в другую.

— Геннадий Николаевич, — она прокашлялась и почувствовала, как на смену волнению приходит холодная решимость, — мне кажется, настало время прояснить ситуацию… Мы ведь с вами старые знакомые, не так ли? Это я могла вас не вспомнить, потому что у меня вообще отвратительная память на лица. Но вы-то! Вы ведь бывали у меня дома, имели, в конце концов, общие дела с моим мужем. Неужели даже фамилия моя ни о чем вам не сказала…

— Ах да! Конечно же! — неудачно попытался «обрадоваться» Лаварев. Но Поля только молча покачала головой.

— …И дело не в том, что вы не выразили ко мне какой-то особенной приязни, а в том, что вы начали просто бегать от меня… А это как раз натолкнуло меня на одну печальную мысль… Скажите, пожалуйста, только честно, моим фантастическим появлением в телекомпании и поездкой в Венецию я обязана собственному супругу, так ведь?

Он замотал головой так решительно, что ей на секунду даже стало смешно.

— Геннадий Николаевич, только честно, пожалуйста. Я ведь так или иначе все узнаю!

Лаварев сразу как-то сник, с обреченным видом взглянул на раскуроченные часы и печально произнес:

— Ну я так и знал, что этим все кончится!.. Ведь знал же! Знал!..

В офис «Омеги» Поля влетела, подобно разъяренной фурии. Едва кивнула Ольге Васильевне, выглянувшей из бухгалтерии, чуть не столкнулась с Игорем Селиверстовым. Дверь в директорский кабинет была открыта, и оттуда доносился голос Суханова. Он, похоже, заканчивал какой-то телефонный разговор:

— Да-да, конечно… Да, завтра жду вашего звонка… Нет, я ничего не забуду… Конечно, конечно…

На ходу расстегивая шубу и яростно дергая за петли, Поля пролетела мимо Риточки, украшающей синтетическую новогоднюю елку, и резко остановилась на пороге, захлопнув ногой дверь. Борис, все еще держащий в руке телефонную трубку, посмотрел на нее озадаченно и весело.

— Как ты мог?! Как ты посмел это сделать?! — завопила Поля, не дожидаясь, пока трубка опустится на рычаг. — Ты… Ты… Я даже не знаю, как тебя назвать после этого.

— После чего? — уточнил он, подходя и снимая с ее плеч шубу.

— После всего! После этой аферы с Венецией, после того, как ты по блату пристроил меня в телекомпанию!.. Не делай, пожалуйста, круглые глаза! Лаварев мне все рассказал, я его заставила… А я-то, идиотка, хвасталась, какая я стала самостоятельная и крутая, какая я теперь современная женщина, как я всего добиваюсь сама. Представляю, как это выглядело со стороны!

— Нормально выглядело, — Борис пожал плечами. — Не будешь же ты сейчас впадать в транс, если я скажу тебе, что знаю о твоей хитрости с роликовым тренажером? Ты ведь говоришь мне, что делаешь по пятнадцать отжиманий, а на самом деле едва-едва десять… Я знаю, я за тобой подглядывал.

— Господи, при чем тут тренажер?! При чем тут отжимания?! Разве ты не понимаешь, что произошло?.. Выходит, все, чем я жила в последнее время, чем я гордилась, — это миф? Добрая такая сказочка, которую ты преподнес мне на блюдечке с золотой каемочкой? Получается, что сама я ничего из себя не представляю? Что все это сделал ты?

— Ага, и интервью с Золотовицким, после которого пол-Москвы на ушах ходило, — тоже я, и еженедельную программу с одним из самых высоких в телекомпании рейтингов — я. И книжку написал тоже я. И это мне, наверное, на ее презентации твоя Вера Сосновцева благодарность выражала «за честность, талант и вообще от имени всех актеров»?.. Ладно, что случилось на самом деле? Почему ты такая взбудораженная?

Глаза его были добрыми и чуть насмешливыми, и почему-то казалось, что он совершенно искренне считает ее переживания нелепыми и забавными. И Поле неожиданно стало легко, словно с плеч ее свалился тяжелый груз. Она даже и не поняла, почему из глаз вдруг покатились крупные и горячие слезы.

— Ну перестань, лапушка, — Борис привлек ее к себе и концом серого пухового шарфика принялся вытирать мокрые щеки. — Надо было мне, конечно, раньше тебе рассказать, но я просто подумал: «Зачем?» Ты ведь в самом деле всего добилась сама… Помнишь, как в наши студенческие годы говорили? «Не хватает пинка для рывка». Так вот тебе не хватало только нужных знакомств, и все… И вообще, если честно, я для себя старался. Знаешь, как я теперь кичусь тем, что у меня жена — знаменитая тележурналистка?

Поля уже не плакала, только подставляла щеку его ласковым теплым пальцам и вдыхала аромат его кожи. За окном мягкими хлопьями падал снег и подмигивали жидкими гирляндами елочки вдоль дороги.

— Скоро Новый год, — прошептала она, остановив руку Бориса и на секунду прижавшись к ней губами. — Наш с тобой шестой Новый год…

— Хочешь, поедем в Финляндию на Рождество? Или в Австрию?.. Вообще, чего ты хочешь?

Поля немного помедлила, а потом произнесла, глядя прямо в его серые, такие любимые глаза:

— Я хочу ребенка. Я хочу, чтобы у нас наконец был ребенок… Хватит уже с этим тянуть, правда?

Борис кивнул и поцеловал ее в полуоткрытые теплые губы.

А снег все шел и шел. И оседал на крыши домов звездной пылью уходящего года…


Оглавление

  • Часть 1
  • Часть 2
  • Часть 3
  • Вместо эпилога