Счастливое событие [Элиетт Абекассис] (fb2) читать онлайн

Элиэтт Абекасси Счастливое событие

1

В тот день, едва проснувшись, я почувствовала, что со мной что-то не так. Я лежала на спине и как только приподняла голову, перед глазами заплясали светящиеся точки. Все тело ломило. Несмотря на десять часов сна, чувствовалась усталость и по-прежнему хотелось спать. Внизу живота ощущалось какое-то жжение. Пришлось сделать значительное усилие, чтобы приподняться и понять, где болит, но из-за выпирающего живота ничего не было видно. Откинув одеяло, я разглядывала его. Руки и ноги по сравнению с ним казались тонкими как палочки.

«Что со мной происходит?» — подумала я и на всякий случай ущипнула себя. Нет, это был не сон, я в самом деле находилась у себя дома, в окружении четырех белых стен. На ночном столике стояла моя лампа и лежала книга, которую я читала перед сном, — «Второй пол» Симоны де Бовуар. Прямо на полу лежали картины и фотографии, которые мой друг на время оставил здесь, перед тем как отвезти в галерею.

Что, если еще немного поспать и забыть обо всем этом? Словно опрокинутой на спину черепахе, мне было сложно пошевелиться и повернуться на бок, чтобы стало легче дышать. После тщетной попытки я снова рухнула на спину, потому что тело оказалось слишком тяжелым.

Приподняв голову, я взглянула на электронный будильник: время 8:45. В 9:30 была назначена встреча с научным руководителем по написанию диссертации. Но даже если каким-то чудом удастся встать, то как добраться до места в таком состоянии? К тому же мне будет сложно спокойно общаться с преподавателем. Какую ложь придется сочинить, чтобы объяснить произошедшую со мной перемену?

Я все еще размышляла об этом, когда зазвонил телефон. На определителе высветился номер мамы. Сняв трубку, я почувствовала, как мое левое веко чуть подергивается, что обычно свидетельствует о нервном напряжении. Через несколько мгновений, так и не произнеся ни слова, я положила трубку на ночной столик, а мама, как ни в чем не бывало, продолжала говорить в пустоту, упрекая меня за то, что я не звоню и не заезжаю к ней.

Разозлившись, я изо всех сил вдохнула, напрягла мышцы, сбросила одеяло и сделала еще одну попытку встать. Бесполезно. Нужна была чья-то помощь. Какая досада, что Николя уже уехал на работу! Он бы меня поднял. Но сейчас предстояло справиться самой. Я осторожно начала поворачивать голову из стороны в сторону в надежде на то, что все остальное тоже зашевелится. Такая тактика принесла свои плоды: несмотря на вес, разбухшее тело стало медленно приподниматься. Когда, ценой огромных усилий, я оперлась на локоть, живот свесился с кровати и, чтобы сохранить равновесие, мне пришлось упереться в пол одной ногой, словно цапле. Оставался лишь один выход — задействовать вторую ногу в качестве противовеса и встать. Однако страшно было упасть. Взглянув на часы, я увидела, что уже девять. Тем хуже. Придется рискнуть.

Чтобы успокоиться, я медленно сосчитала до трех, потом резко подалась вверх и рухнула на пол, сильно ударившись о паркет. Вздох облегчения. Теперь осталось подняться на ноги, но это легче, потому что можно опереться на кровать. Сначала надо сделать паузу.

В этот момент, мельком взглянув в сторону, я увидела свое отражение в зеркале. На четвереньках, с впалыми щеками, мутными глазами и раздутыми ноздрями… Одно из двух: либо я превратилась в собаку, либо была беременна.

2

Прежде я любила. Пользуясь свободой, ездила в Чикаго, Хошимин, Гавану. Наступала ночь, волны бились о берег, стояла жара. Я была на другом конце света, не одна. Город расстилался перед нами, окутанный запахами моря, табака и рома. В жаркой и влажной темноте мы вернулись в наш номер в отеле, юные, веселые и беззаботные. Снаружи, во дворе, оркестр играл мелодию из фильма «Клуб Буэна Виста». В тот вечер он попросил меня родить ребенка. Из-за слабости, желания, любви, от чистого безумия я сказала «Да».

В те времена мы были свободны. Мы не сидели дома: ходили в кино, рестораны, бары, ночные клубы. Отправлялись гулять поздно вечером, а возвращались рано утром. Устраивали пешие прогулки: в горы, к морю, в лес. Мы были спортивными. Болтали по телефону. Купались. Читали взахлеб. Имели собственное мнение о политических и других событиях. Пили горячий кофе и поджаривали хлеб в тостере воскресным утром. Ходили в гости к друзьям, не предупреждая их заранее. У нас было множество приятелей, очень разных, бессемейных, забавных. Мы могли болтать, курить, пить с вечера до утра. Постоянно назначались встречи, нами или нашими друзьями.

В те времена мы почти не виделись с родителями и всячески пытались изолироваться от них. Результаты не заставили себя ждать: наши матери перестали ходить к нам в гости под выдуманными предлогами, они не звонили в воскресенье утром сказать, что по телевизору идет интересная передача о детях, не осмеливались делать замечания по поводу нашей жизни.

Это было незабываемое время огромной любви. Мы встретились воскресным апрельским днем на улице Розье в Париже. Он небрежно сидел на перилах лестницы перед художественной галереей. Мне понравились его светлые глаза, трехдневная щетина и вызывающий вид. Рубашка с закатанными до локтей рукавами, руки. Он заметил мою улыбку, и я подошла.

Я тоже ему понравилась, потому что выглядела женственной, хотя и была феминисткой. Уже в сумерках мы гуляли по Парижу, шли вдоль берега Сены, курили и разговаривали — обо всем, о жизни. Не имело значения, о чем говорить. Что действительно было ценно, так это время, в тот день остановившееся для нас. Время, которое позволило забыться, изумившись чуду нашей встречи, слиянию двух сердец, в одно мгновение ощутивших власть вечности и молчаливое взаимопонимание.

Достаточно было движения его ресниц, улыбки, чтобы мое сердце подпрыгивало в груди. Одного только взгляда. Было очевидно, что между нами возникло нечто захватывающее и безумное, мы как будто летали в облаках. В этом человеке словно воплотились все мои желания, фантазии. Я была его служанкой, рабыней и благодарила за него бога. Я жила только для него.

Это было уже после встречи в Италии — благословенном краю нашей любви. Я прижималась к нему под голубым небом; луна соединилась с солнцем, и солнце ласкало ее. В тот день случилось затмение.

Венеция, маленький отель, вечер у воды, вместе… Снова луна, отраженная в уснувшем море. Взгляды, скользящие, словно гондолы… Потом Флоренция, мы на Порто Веккио, одни во всем мире… Тосканская деревушка, ферма возле дороги… Он увлеченно писал пейзажи всеми оттенками зеленого, и я видела мир его глазами. Деревья в ночи, словно шелковые, на небе сияли тысячи звезд… Потом Ливорно в тумане раннего утра, лодка, везущая нас на Сардинию, сельский бал, где мы танцевали, макалан^[1] возле бассейна, клятвы, улыбки, молчаливое красноречие наших тел… Утра, проведенные вместе, кофе и радость просто говорить друг другу «привет» и «пока»… Потом Рим, Пьяцца ди Спанья, невысокая стена, на которой я растянулась: справа — твердая земля, слева — пустота… И тот момент в гостиничном номере. Когда остальные только просыпались, он впервые сказал: «Я люблю тебя». Мы оба были по-настоящему счастливы. В его объятиях я забывала обо всем.

Я была самой влюбленной, наслаждалась рассветом, бронзово-золотой вуалью перед глазами, ощущала вкус дня, видела глубину небесной лазури в глубоком летнем сне. Когда я выходила из комнаты, он провожал меня взглядом.

Приняв ванну, я растирала свое тело ароматическим маслом и опрыскивала духами, красилась. Потом с бьющимся сердцем ждала. Разговор по телефону, звонок в дверь, звук его шагов, легкое смятение при виде того, как он приближается, волнующая дрожь первых прикосновений.

3

Я прочитала «Красавицу повелителя» и запомнила наизусть отрывки из этой книги: тот момент, когда Солаль приезжает соблазнять Ариану; купание Арианы; сцена, где они любят друг друга как безумные, или та, в которой он оставляет ее среди ночи, чтобы она снова захотела его. Виноградные гроздья, наряды, поцелуи. Речи соблазнителя, великий поход любви, вся любовная мифология. Потом отъезд в Ниццу, угасание, а затем полное крушение страсти. Конец любви.

На самом деле финал выглядит иначе: таишься, ничего не говоришь, цепляешь игрушечных голозадых херувимчиков в коротких розовых хитонах на рулон туалетной бумаги, делаешь вид, что все замечательно.

Книги обманывают нас, и даже Альбер Коэн вводит в заблуждение, не осмеливаясь взглянуть в лицо реальности: любовь — это не первый взмах ресниц, не каникулы под небом Италии, не скука, подстерегающая обитателей виллы в Ницце. Любовь — это то, что приходит после.

Мы любили друг друга и были словно одни во всем мире. Потом появился ребенок. И именно тогда начались настоящие приключения. До того существовали лишь первые опыты и мечты.

Мы были молоды, счастливы, влюблены и не думали заводить детей. В этом не ощущалось необходимости. Все произошло случайно. Появление ребенка не являлось результатом естественного развития наших отношений, оно не входило в составленный заранее план, никто не давил на нас со стороны.

Что же случилось в тот день? Была ли тому причиной встреча с ребенком где-то на затерянных улочках Гаваны? Или это проявление абсурдности всей жизни? Откуда приходит одержимость, заставляющая людей обзаводиться детьми, как они отваживаются на подобное безрассудство? Ради чего? Понимают ли они, что делают, отдают ли себе в этом отчет?

Нет, по сути, никто ничего не понимает. Подобно мещанину во дворянстве, все занимаются метафизикой, сами о том не подозревая. Люди делают самое заурядное и вместе с тем самое необычное: воспроизводят человеческий род, заботясь о маленьком существе. Они возлагают на себя ответственность за него, тогда как не ответственны сами за себя. Банально до головокружения. Они ставят себя на место бога, не подозревая об этом.

После серьезных размышлений я перечислила в своей записной книжке главные причины, по которым заводят детей.

Причина № 1: родители любят друг друга.

Причина № 2: они объехали почти весь свет. (Эта причина приводит к тому, что называется «угрозой скуки».)

Причина № 3: женщине миновало тридцать лет, и по мере приближения к сорока она стала бояться состариться. Это финишная прямая; (Здесь действует страх смерти.)

Резюмируем: почему заводят детей? Из любви, от скуки или из-за страха смерти — три наиболее значимые причины. Сделать ребенка во власти каждого, однако очень немногие будущие родители знают правду: это означает конец жизни.

4

До. Мне тридцать три года. У меня длинные ухоженные волосы, я накрашена, надушена, хорошо одета, уверена в себе, романтична, умна, сексуальна.

После. Я выгляжу как женщина без возраста. Волосы поредели, глаза словно смотрят в пустоту. Ничего не вижу, потому что мои очки — любимая игрушка ребенка. Хожу босиком, ношу засаленные футболки и хочу только одного — спать. Я цинична, разочарована, глупа, часто зла. Домохозяйка, жена и мать.

У меня есть сестра Катя, которая на пять лет старше меня (мы с ней не очень ладим); отец, с которым я почти не вижусь с тех пор, как он ушел от матери; мать, которая изводит меня по телефону, когда я все же снимаю трубку, несмотря на то что вижу ее номер на определителе. Родители развелись, когда мне было четыре года, и с тех пор я и сестра жили только с матерью. С отцом мы виделись лишь дважды в месяц по выходным или на каникулах, а потом все реже и реже. Соблазнитель с пленяющим взглядом, он проводил почти все время на юге Франции в обществе своих любовниц, которые становились все моложе по мере того, как он старел.

У моего друга была художественная галерея в Марэ. В противоположность многим однокашникам из галереи Дофин, деньги его не слишком интересовали. Он жил согласно собственным принципам. Решив, что жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на нелюбимые дела, он открыл свою галерею на улице Франк-Буржуа. Потом мой друг расширил ее и в данный момент владеет более просторным салоном на той же улице, но ближе к Площади Вогезов. Именно там ему хотелось когда-нибудь иметь собственную галерею.

Благодаря своей учебе он разбирается во всех финансовых механизмах, но не хочет посвящать этому жизнь. Его галерея называется «Артима» — в честь картины, и еще потому, что «Ima» на иврите означает «мама». Его мама не ленилась каждый день приходить на улицу Франк-Буржуа и приносить ему фаршированного карпа и домашний яблочный штрудель.

Мой друг был из типичной ашкеназской семьи. Его отец Жан-Клод Рейнаш происходил из еврейского рода, проживавшего в Эльзасе. Мать Эдит — польская еврейка по матери и немка по отцу. В гостиной у его родителей висели портреты убитых бабушки и дедушки. Мальчиком он не мог на них смотреть и каждый раз вздрагивал, наткнувшись взглядом на их изображение.

У них дома ели латки^[2], селедку и фаршированного карпа. Его родители почти никогда не отмечали еврейские праздники, за исключением Йом-Киппур, когда все отправлялись в синагогу на улице Виктуар. По уик-эндам семья ездила на побережье, где имела небольшой дом в Трувилле. Они слушали записи клейзмеров^[3] и читали книги о Бунде^[4]. Члены семьи одевались сдержанно и элегантно и презирали сефардских евреев, у которых были дома в Довилле. Время от времени родители приглашали в гости своих ашкеназских друзей, с которыми пили сливовую настойку стакан за стаканом и рассказывали анекдоты на идиш. Порой они путешествовали — всегда в Восточную Европу: в Литву, Польшу, Венгрию, Чехословакию. Любимым городом была Прага, которую мать моего друга знала наизусть, потому что когда-то работала там гидом. Во всех этих странах его родители не посещали никаких мест, кроме еврейских кладбищ и старых синагог, к которым отец семейства питал настоящую страсть. Кроме того, именно благодаря этому он и познакомился со своей женой во время поездки в Литву — та устраивала экскурсии по еврейским кладбищам. Ее огромная эрудиция не могла не покорить.

Вскоре после нашего знакомства мы стали жить вместе в большой студии в Марэ. Она состояла из одной-единственной просторной комнаты с балками, тянувшимися под потолком, с кожаными креслами и низким столиком. Вся обстановка была либо белая, либо из некрашеного дерева теплых оттенков. Я сидела в потертом кресле, приобретенном в расположенном поблизости магазинчике подержанных вещей, пила вино, слушала кубинскую музыку и мечтательно разглядывала полотно какого-то юного художника.

Мне нравился этот квартал Парижа с его узкими сумрачными улочками. Мимо проезжали автомобили и проходили пешеходы. Здесь всегда было оживленно. Еврейская часть Марэ — это фалафель^[5], книжные магазинчики, черные шляпы, пальто и длинные бороды поверх белых или черных рубашек — тот самый старинный Марэ, который польские евреи называли «штетль». За десятки лет его облик изменился. Наряду с евреями здесь появилось множество гомосексуалистов — словно бы всем отверженным было необходимо держаться вместе. На улице Архивов мужчины в футболках с полукруглым вырезом прижимались друг к другу в кафе, барах, клубах всю ночь до утра. Границей между двумя мирами была улица Вьей-дю-Тампль, с ее пассажем и открытыми террасами ресторанчиков. Что-то вроде ничьей земли. Два сообщества жили бок о бок, не пересекаясь. Забавно было видеть этих людей рядом, таких близких и таких разных: одних — торжественно шествующих в синагогу в пятницу, а других — субботним вечером идущих в бары, из-за переполненности которых публика высыпала на улицу.

Между двумя частями Марэ не прекращалось движение. Когда одни засыпали, другие просыпались. Рано утром они сталкивались: одни шли спать, другие торопились в синагогу.

Здесь у меня возникало ощущение бурной и насыщенной жизни. Среди ароматов тмина и корицы, доносившихся из восточных ресторанчиков и смешивающихся с другими, ашкеназкими запахами — пастрами и штруделя, двигались ручные тележки, раздавались крики, молодые люди встречались на свиданиях. По воскресеньям вся эта пестрая публика заполняла рестораны. И тогда, словно собравшаяся за одним столом большая семья, все болтали друг с другом, непринужденно обращаясь даже к незнакомым людям, и, как в любой семье, самозабвенно спорили.

5

В то утро я проснулась, словно с похмелья. Поднявшись, я ощутила тяжесть во всем теле. Меня тошнило. Я оставалась в таком состоянии какое-то время: зевающая, с ниточкой слюны в углу рта, между сном и пробуждением. Наконец отправилась на кухню, подбодрив себя намерением сварить хорошую порцию спасительного кофе. Но его тонкий аромат неожиданно показался горьким, тошнотворным запахом, который был настолько непохож на ожидаемый, что вызвал глубокое отвращение. Я резко поставила чашку на стол и выскочила из кухни, как пробка из бутылки, плотно закрыв за собой дверь, чтобы запах не просочился в гостиную.

Зажав нос, я открыла окно и впустила немного свежего воздуха, убедившись, что стою на твердом полу, а не на палубе корабля. Разносчики блюд из турецкого гороха со своими ручными тележками, автомобили, хором сигналящие им в спину, мусоровозки, торопливые пешеходы со всклокоченными бородами — все это красноречиво свидетельствовало о моем пребывании на улице Розье.

На противоположной стороне разговаривали и курили два повара-шриланкийца — это зрелище вызвало у меня возмущение. Я закрыла окно, слегка озадаченная своим состоянием, а затем целый день металась по квартире во власти самых противоречивых чувств, разрываясь между побуждением отправиться к врачу и страхом получить от него точный вердикт. Я смотрела в зеркало и произносила вслух: «Барбара Драй», пытаясь убедиться, что эти черные волосы, темные глаза, яркие губы и россыпь веснушек действительно мои, что в зеркале точно я, а не какая-то другая женщина лет тридцати, которая заняла мое место прошлой ночью.

Вечером произошло нечто еще более странное: мне, обычно не евшей ничего, кроме овощей и макробиотических^[6] продуктов, вдруг страшно захотелось мяса. Николя, в восторге от такой перемены, предложил отвести меня куда-нибудь поужинать. Скорее даже я его отвела. Придя в «Мивами» на улице Розье, я начала так жадно втягивать ноздрями запахи, что закружилась голова. На глазах моего изумленного друга мгновенно был уничтожен бифштекс, предварительно залитый горчицей. Наслаждение доставлял вкус ломтиков жареной картошки, пропитанных арахисовым маслом. Опьяняла смесь ароматов тмина, гвоздики, перца и куркумы — я могла бы составлять из них благовония. Этот ресторан был праздником для всех пяти чувств. Привлекали и человеческие запахи: пот официантов, духи, марку которых я угадывала. Некоторые из ароматов меня очаровывали, другие, напротив, вызывали отвращение.

На следующий день было решено купить тест на беременность в большой аптеке на улице Архивов. Но едва лишь я вошла внутрь, меня охватила паника. За прилавком стояли мужчина и женщина — к кому подойти? Если обратиться к женщине, то это будет выглядеть как попытка найти сообщницу, чего я не хотела. Но говорить с мужчиной все же немного неудобно, странно. И потом, кажется, недавно я видела его в одном из местных баров. Не найдя решения и купив набор витаминов, я вышла, проклиная себя за то, что превращаю любой пустяк в неразрешимую проблему.

Потом зашла в другую аптеку, расположенную чуть подальше, на улице Вьей-дю-Тампль, — небольшую, где была только одна продавщица, женщина лет сорока, так что проблема выбора отпала. Для верности результата я купила два теста. Чтобы отсрочить приговор, назначила вечером свидание, но не с Николя. Непонятно, почему мне страшно? Я не знала, чего именно хочу, и вообще ничего не знала.

Тест не оставлял никаких сомнений: я беременна. Я повторяла эту фразу, не слишком веря в нее, и смотрела на результат, потрясенная, застывшая, с дрожащими руками, впавшая в оцепенение на несколько минут. Мне захотелось полностью использовать последние мгновения одиночества. Я понимала, что очередная страница моей жизни будет вот-вот перевернута, даже еще не сознавая, что вся моя жизнь перевернется.

Весь день я просидела за компьютером, неспособная работать над философской статьей, в которой должна была раскрываться тема сходства теорий Гуссерля и Мерло-Понти. Я была не в силах сосредоточиться ни на своей теме, ни на чем-либо другом — вся во власти нарастающего нервного напряжения, шокированная тем, что узнала, и оцепеневшая скорее от масштаба случившегося, чем от радости. Наедине с собой, одна перед лицом новой жизни… Было странное ощущение, что произошло нечто глобальное и непоправимое, о последствиях которого я сейчас не осмеливалась даже думать, хотя и смутно предчувствовала их.

Быть беременной — да, это воистину невероятно, феноменально. Ощущение огромной пустоты, пропасти внутри вместо полноты. Нечто уже уносило меня вдаль от себя самой, от привычной жизни, какую я хотела и которой добивалась до сих пор.

Это нечто не зависело от меня. Однако оно будет принадлежать только мне всего лишь еще несколько часов, возможно, несколько минут. Секрет для меня одной, истинная тайна, огромная, прекрасная, всепоглощающая, странная. Мысль о предстоящем разговоре была одновременно захватывающей и болезненной, так как я хотела, с одной стороны, во всеуслышание объявить о своем известии, а с другой — еще на какое-то время скрыть, сохранить ее только для себя.

Напряженный, неслыханный момент абсолютного удивления. У меня была новость, старая как мир и в то же время всегда новая, древняя и футуристическая. Что бы ни случилось потом, жизнь непоправимо изменилась — она как будто разворачивалась заново, с безумной скоростью. Вдруг произошло нечто непостижимое, нереальное, смысл чего от меня ускользал.

Потом позвонил Николя, я отменила свое другое свидание, мы встретились в «Упавшей звезде» на Вьей-дю-Тампль и заказали два мохито. Потом я поднялась, чтобы пойти в туалет. Там, в полумраке, чуть рассеянном маленькими светильниками под потолком (как бы звездами на ночном небе), перед огромным зеркалом, в котором отражался интерьер с космическими мотивами, я сделала второй тест.

Никакого сомнения — он тоже был положительным. Я смотрела в зеркало, изучала свое отражение, спрашивая себя, заметно ли это, не выгляжу ли я растолстевшей и постаревшей и насколько мне все безразлично. Такая же, как всегда: в полусумрачной глубине зеркала, разделенного на две части, два моих отражения выглядели по-прежнему юными, и это была все же я, несмотря на смятение и нерешительность… Но теперь есть еще что-то непривычное, неузнаваемое, волнующая новость, неподвластная описанию, не поддающаяся контролю, погружение в самое тривиальное и самое необычное состояние…

Я слегка подкрасила губы, сжала в руке тест и вышла. Потом, устыдившись, спрятала его в сумочку, в последний раз невольно взглянув на плюс, означавший положительный результат.

— Ты потеряла ключи? — через какое-то время спросил Николя.

— Нет, а что?

— Тогда еще что-нибудь?

— Да нет же!

— А почему ты постоянно заглядываешь в сумочку?

— Потому что… она мне нравится.

— Внутри?

— Да, особенно внутри! Совсем как ты.

— Ты уверена, что с тобой все в порядке?

— Ну да. А что?

— Ты не беременна, Барбара?

— Ничего себе! Как ты догадался?

— Это было несложно: ты назначаешь мне свидание в семь вечера в «Упавшей звезде», чего раньше никогда не делала, уходишь в туалет, возвращаешься через полчаса, держа руку в сумочке, и потом постоянно в нее заглядываешь, делая вид, что увлечена разговором. Причина ясна как день. Хочешь, я отведу тебя поужинать в «Королевство фалафелей»? Или к «Философам»? Или бокал вина в «Белль Ортанс»?

Мы смотрели друг на друга так, словно впервые встретились. У меня кружилась голова. Я была захвачена, взбудоражена этой новой авантюрой, как в те времена, когда мы катались вместе на мотоцикле: ветер бил в лицо, слева было море, а впереди — горизонт… Я была очарована его взглядом, улыбкой, запахом кожи, походкой, всей его личностью.

Девять месяцев огромного, безумного счастья, веселья, глубоких раздумий, ласк, взглядов, мечтаний, прислушивания к себе, ощупывания, ощущений движения внутри. Девять месяцев, сосредоточенных вокруг живота. Тревожное ожидание. Беспокойные девять месяцев медленного приближения к освобождению, рождению.

6

Каждое утро меня тошнило. Я поднималась с ужасающей головной болью, которая, словно по волшебству, исчезала после еды. Тошнота, рвота, горечь во рту, ощущение удушья при самом незначительном напряжении мышц, насморк, как при сенной лихорадке… Мне хотелось плакать и смеяться без причины, я страдала бессонницей, жаждала мяса, а также всевозможных приправ. Заливала горчицей любую еду: лососину, дораду, овощи и чуть ли не фрукты. Все мои чувства были невероятно обострены. Пройти по улице Розье — означало совершить захватывающее путешествие сквозь смесь запахов жаренного на гриле мяса, пряностей и цветов. Я втягивала ноздрями воздух, чтобы уловить рассеянные в нем ароматы: соленые крекеры и луковый суп с тертым сыром в «Сурке», мясо с пряностями, жаренное на гриле в «Мивами», фалафели в «Королевстве фалафелей», жареная рыба «У Марианны», цыплята и салаты в магазине «Ан-дрэ», хлебцы «У Корзака и Финкельштейна», где продавщицы все время говорили по-польски…

Все изменилось вокруг меня. Я открывала мир через запахи. Они были хорошими и плохими, а порой такими сильными, что раздражали. Отныне были одни только запахи. Мужчины пахли сигаретами, лосьоном после бритья, одеколоном, потом; испарения их тел отдавали солью, перцем и тмином. Женщины источали ароматы крема, пудры, помады, дезодоранта, мыла. Мыло было ванильным, кокосовым, цветочным; цветочное — жасминовым, розовым, иланг-иланговым. Каждый аромат был целой симфонией. Запахи сладкие, бархатистые, тяжелые; одни — неопределенные, ускользающие, другие — стойкие, человеческие и животные, природные и искусственные, близкие и далекие. Некоторые — странные, проскальзывающие, словно тень из прошлой жизни, символичные и магические, проникающие в самую глубину души. Ароматы — как душевные порывы, точно так же они могут быть притягательными или отталкивающими. Есть также целые семьи запахов, возможные, хотя и не очень органичные сочетания, например вина и шоколада, апельсина и рыбы…

В меня как будто вселилась некая чужая сущность, которая изменила мое тело и теперь управляла им — неизвестное существо, у которого были свои вкусы и свои желания. Нечто, превосходящее мою природу, оно командовало мною изнутри. Я была одержима им, как религиозные фанатики богом, завладевающим их телом и душой. У Николя все было не так — он продолжал жить своей привычной жизнью, каждое утро просыпался и уходил на работу как ни в чем не бывало. На мой визит к рентгенологу по случаю первой эхографии он опоздал, однако, выходя из кабинета, смотрел на меня со слезами на глазах, и вид у него был потрясенный. Только сейчас, увидев крошечное тельце, двигавшееся на экране, он понял: что-то должно вскоре произойти в нашей жизни.

Для меня самым суровым испытанием являлся полный отказ от алкоголя. Под неодобрительным взглядом моего спутника было невозможно проглотить хоть каплю, чтобы не навлечь на себя немедленного осуждения, вплоть до крайнего уничижения.

Больше не было громкого смеха из-за пустяков, порывов вдохновения, вызываемых опьянением, того восхитительного состояния невесомости, которое наступает после третьего бокала шампанского, когда кажется, что паришь над землей осененная благодатью. Я пыталась заменить алкоголь чем-нибудь еще — безалкогольным пивом «Кэнэда Драй», морковным соком, — но нет, ничего похожего не ощущалось.

Надо мной нависал категорический императив, столь же неумолимый, как лезвие гильотины. Я была ответственна не только за свою, но и за другую жизнь.

7

Целыми днями я рассматривала перед зеркалом свое тело, которое изменялось и разбухало на глазах. Чувствовала себя неуклюжей и бесформенной в этом новом состоянии, спала на ходу — из-за гормонов сна, выделяющихся при беременности.

На занятиях по подготовке к родам, проходивших в клинике, я оказывалась среди десятка с лишним беременных женщин, осваивавших «щенячье дыхание», и спрашивала себя: продолжаем мы оставаться людьми или же превратились в стадо? Было настолько унизительно собираться всем вместе и перед началом занятий видеть в других, как в зеркале, насколько я сама растеряна и испугана. На улице у меня подкашивались ноги. Походить на всех этих беременных, принимать форму для выплавки новой зародившейся жизни, быть вынужденной тщательно готовиться к родам, чтобы все прошло нормально, делать все как нужно, потому что нельзя шутить с такими вещами, — все это вызывало у меня головокружение.

Мужчины уже иначе смотрели на меня — их невыразительные взгляды скользили по мне без всякого желания, любопытства или хотя бы сочувствия. Порой даже на их лицах читалось легкое отвращение. За несколько недель мое тело деформировалось, мышцы словно растаяли, а бич наших дней целлюлит, действуя почти незаметно, завоевал огромную территорию. Тело как будто вышло из берегов. Мой вид изменился: я больше не походила на Кэмерон Диас в «Женских забавах 1», скорее, на беременную Одри Марни с обложки журнала «Она»: по сравнению с громадой живота все остальное казалось крошечным.

Я превратилась в одинокую беременную женщину, живущую по режиму. Мой расчет был следующим: ребенок забирает питательные ресурсы у матери, и женщина запасает жир, чтобы он не чувствовал голода. Это делается ради выживания вида. Итак, если не есть много, ребенок заберет все жировые запасы, словно живущий внутри паразит, и тогда я похудею.

Девять месяцев смотреть на свое тело, которое с каждым днем все меньше соответствует общепринятым канонам привлекательности… К счастью, была Деми Мур.

Женщины всего мира никогда не смогут в полной мере отблагодарить американскую актрису за то, что она сделала для них. В освобождении женщин она зашла так же далеко, как Симона де Бовуар, — освободила их от стыда беременности. Живот стал в моде. После ее снимков в журнале Vanity Fair ничто уже не будет как прежде. Беременная Деми Мур позировала обнаженной, со своим восьмимесячным животом и подзаголовком: More Demy Moore^[7]. Хотелось верить в это освобождение. Как прекрасно быть беременной! Благодаря магии пиара это состояние стало привлекательным и даже прибавляло женщине кокетства.

К несчастью, через несколько лет Деми Мур развелась с Брюсом Уиллисом и сошлась с юным актером двадцати двух лет. Вот она сорокалетняя в купальнике в «Женских забавах 2» — совершенное тело, безупречное, как никогда. Less Demy Moore^[8]. Понадобилось снова похудеть до такой степени, чтобы можно было спрятаться за мачтой, как в рекламе йогуртов «Силуэт».

Разумеется, мне трудно было работать в таком состоянии. Происходящее занимало все мои мысли. Шли дни, и двигаться становилось все сложнее — я задыхалась, поднимаясь по лестнице, обрушивалась на диван всей тяжестью.

Я не отказалась от езды на мотоцикле: Николя по-прежнему возил меня на заднем сиденье, но вел очень осторожно. Однако на пятый месяц, внимательно оглядев меня, он сказал с немного смущенным видом, смахивая пыль с кожаного сиденья: «С сегодняшнего дня, пожалуй, хватит, дорогая. Теперь ты будешь ездить в машине».

Пришлось взять такси. Расположившись на заднем сиденье пропахшего табаком салона, я захотела открыть окно, но шофер запретил, на что услышал такой ответ: «Хорошо, в случае чего пеняйте на себя». Он резко затормозил и велел выметаться.

И вот я стояла на обочине шоссе, и мне предстояло отправиться на назначенную встречу пешком. Я говорила себе, что это переломный момент! Зачем отправляться куда-то пешком на ночь глядя, в одиночестве? Что делать в этом городе, в стране, где платишь за то, что тебя оскорбляют? Какой смысл рожать ребенка в этом жалком мире?

К счастью, были еще и ночи: с тех пор как я забеременела, я не думала ни о чем, кроме любви. Произошло то же самое, что со вкусами и запахами: все ощущения обострились, стали более сильными, прекрасными. Чувственная, легко возбуждавшая — ся, я была неотразима или, по крайней мере, так думала. Ведь мужчины вообще не рассматривают беременных женщин с этой точки зрения. Но если бы они это делали, если бы знали, что происходит в теле беременной женщины — настоящий гормональный взрыв, результатом которого становится хлещущая через край женственность, — уверена, они смотрели бы на нас другими глазами. На девятом месяце, во власти невероятно обострившихся чувств, после утихшего буйства гормонов, я по-настоящему расцвела. Было хорошо, как никогда, и я ощущала себя на пике чувственности, как если бы стала наконец собой и все барьеры, ограничения и запреты исчезли. Конечно, я потолстела, но внутри чувствовала себя абсолютным совершенством.

Николя смотрел на меня с волнением, осторожностью и восхищением. В то время как я изнемогала от желания, вожделения его и всей мужской половины человечества, он меня ценил, гордился моим состоянием, но иначе, чем я. Для него я была теперь мать и беременная женщина, но не любовница. По мере того как живот округлялся, в глазах Николя появлялось все больше нежности. Между нами понемногу, почти незаметно установилась дистанция.

Как и я, он ждал. Впрочем, я все время только этим и занималась. Сидела дома сложа руки, продолжала учебу по Интернету, ела, спала, грезила, свернувшись калачиком и положив руку на живот. Пыталась представить себе ребенка, нашу будущую жизнь в семейном гнездышке втроем. Видела розового ангелочка в кроватке и нас с Николя, склонившихся над ним… Думала о том, как мы снова станем спать вместе, в одной постели, вновь обретем утраченное единство наших тел, сплетенных в объятиях жизни. Я ждала жизни и еще не знала, что она превратится в хаос.

8

Мы решили, что уже пора. Да, настало время отправляться в «Совель Наталь».

«Совель Наталь» — это целая вселенная, настоящий храм младенца. Гипермаркет для херувимчиков, место, где по сходной цене отыщется все что нужно. Мы искали детскую кроватку. Именно здесь начинаешь понимать, что новорожденные — это целая индустрия и что на их очаровательных пухлых ручках держится целый мир.

В этом ирреальном мире были тысячи погремушек, конвертиков, пеленок, бутылочек, чашечек, молокоотсосов, лифчиков для кормящих матерей, термометров, стерилизаторов, приборов для нагревания бутылочек, а также колясок, кроваток и ванночек всевозможных видов. Нас торжественно встретила продавщица — молодая женщина серьезного вида в небольших очках прямоугольной формы.

После часа разъяснений по поводу товаров различных марок мы наконец купили кроватку с перегородкой из прутьев, коляску и конвертик, а также переносную колыбельку, по совету продавщицы. «Видите ли, — сказала она, не отходя от нас ни на шаг, — вы можете, конечно, использовать и кенгурушку, но в ней не рекомендуется оставлять ребенка дольше чем на три часа. Это очень плохо отражается на позвоночнике, и позже могут возникнуть серьезные проблемы, например сколиоз или что-нибудь похуже».

Что касается прогулочных колясок, была модель «Плико» от «Пег Перего», оптимальная по соотношению цена-качество, но в наличии имелись только коляски цвета беж и хаки. Можно было выбрать модель «Элит», но по компактности она, увы, уступала коляске «Лула». «Актив» от «ВВС» очень удобно складывалась, но не имела откидного верха. Отдельно продается откидной верх фирмы «Креати» или «Виндо», который крепится к основе «Актив» или «Урбан», но тогда нельзя перегружать всю конструкцию, иначе легкие рессоры не выдержат. А модель «Каррера» не слишком хорошо складывалась…

Я колебалась. «Совель Наталь» был настоящим адом для боязливых идиоток вроде меня, которые каждую минуту меняют решения. К тому же вокруг были толпы беременных женщин. Такое ощущение, что все собираются разродиться с минуты на минуту. Они с воодушевлением набивали свои тележки детскими комбинезончиками, слюнявчиками, термометрами для ванны и прочими аксессуарами, «необходимыми для новорожденных».

Через три часа, измученные и взвинченные до такой степени, что едва не поссорились, мы вышли, унося с собой кроватку с перегородкой из прутьев, конвертик, плетеную колыбель в виде корзины, детский стульчик, переносную колыбель, закрытую коляску, прогулочную коляску «Плико», съемный тент для нее на случай дождя, кенгурушку и переноску на ремне через плечо, которая не вредит спинке ребенка, но используется только первые восемь месяцев. И все это — для крошечного существа весом в три килограмма…

9

В тот год я тщетно пыталась сконцентрироваться на своей диссертации. С тех пор как я стала жить исключительно своим физическим состоянием, совершенно пропал вкус к философии. Я напрасно боролась с этим, говоря себе, что проблема состоит в том, что мужчины осуществляют постоянный контроль над телом женщины и в особенности над ее способностью к деторождению (отсюда постоянная путаница в трудах западных философов, отождествляющих женщину и ее тело). Я подчинялась своей собственной телесности. Читая книги автора «Второго пола»^[9], я не освободилась от своих оков. Женщиной не рождаются, ею становятся. Женщины должны работать и самоутверждаться наравне с мужчинами. Больше нет причин сидеть дома, занимаясь воспитанием детей.

Потом я прочитала Элизабет Бадинтер: матерью тоже становятся. Все сформировано обществом, даже материнство. В XVII веке женщины отсылали своих новорожденных в деревню на попечение кормилиц до тех пор, пока они не подрастали. Отнюдь не со времен Руссо матери начали интересоваться грудными детьми и их вскармливанием, а гораздо позже. Младенец — изобретение современности, порожденное памперсами и специальным детским мылом. Это понятие стало заключать в себе экономическую и психологическую силу. Но женщина может полностью самореализоваться и без ребенка: материнский инстинкт — современный миф.

Я испытывала страх. Во мне не было чувства материнства. Я и представить себе не могла, что забеременею. Никогда об этом не думала, никогда не интересовалась младенцами; что касается более взрослых детей, их я тоже не особенно любила. Все, что имело отношение к миру детства, казалось мне глупым и скучным. Даже в детстве я стремилась лишь к одному — побыстрее вырасти. И что теперь делать?

Я пыталась сосредоточиться на мыслях о чем-нибудь другом, но с тех пор, как ребенок начал толкаться в животе, это было невозможно. Становилось все тяжелее двигаться, и тянуло поглубже устроиться в кресле, положить ноги на стол и заставить себя погрузиться в чтение книги «Я жду ребенка». Этот шедевр Лоранс Пэрнуд подарила мне мама, поскольку он был впервые издан еще во времена ее молодости.

Итак, вместо того чтобы писать диссертацию, я занималась сравнительным изучением двух изданий Лоранс Пэрнуд — 1970 и 2000 годов. В обоих содержались одни и те же полезные советы для будущих мамаш, одинаковые подбадривания. «Это так прекрасно — иметь ребенка! Теперь ваша жизнь изменится! Супружеские отношения могут слегка омрачиться, но все к лучшему», — утверждалось в главе «Ждите ребенка одна». Вы получите право на декретный отпуск: почитайте главу о правах беременной женщины: вас будет тошнить, но это ничего: у вас будут ужасные боли, но существует перидуральная анестезия, а для тех, кто ее не хочет, — глава о естественных родах. Это так прекрасно — иметь ребенка! Ваш малыш скоро появится на свет, и вы будете любить его до безумия, ибо это самое чудесное событие из всех, что случались с вами в жизни!

Здесь же были и подробные ответы на вопросы, не дающие покоя всем беременным женщинам. Когда нужно ложиться в клинику? Что брать с собой? Сколько комбинезончиков, слюнявчиков, чепчиков, распашонок? Стоит ли моему мужу присутствовать при родах? Не опасно ли делать перидуральную анестезию? И так далее. Настоящий путеводитель для беременной женщины, которая хочет выжить в условиях города. Однако я заметила, что Лоранс Пэрнуд 1967 года была гораздо либеральнее, чем она же 2000-го. В первую очередь, по отношению к сигаретам: в 1967 году беременным можно было курить, это не представляло из себя этической проблемы: в 2000-м курение беременной женщины уже считалось преступлением против человечества.

Много недель подряд я мучилась бессонницей, в то время как Николя спал рядом со мной сном праведника. Я спрашивала себя, как избавиться от тревоги. Во время бессонных ночей не прекращала думать о ребенке, которому предстояло появиться на свет, задавать себе вопросы, ужасаться предстоящим в жизни событиям. Николя, кажется, принимал все происходящее абсолютной беззаботно.

Во время своего последнего визита к гинекологу я увидела юную пару, выходившую из клиники с переносной колыбелькой, в которой спал крошечный младенец. Они выглядели совершенно счастливыми со своим драгоценным грузом. Стройные, красивые, элегантно одетые, они направлялись к своему «рено эспас». Вот у кого был по-настоящему умиротворенный вид. Итак, они возвращались домой довольные, в своем красивом надежном автомобиле, с беззубо улыбающимся спящим херувимчиком.

Ночью я сидела за компьютером, щелкая мышью по форумам юных мамаш. Их было столько, что я не знала, на каком остановиться. На одном сайте мамаш-домохозяек была целая фотогалерея, где можно полюбоваться фотографиями детей, сделанными самими родительницами. Там красовались детишки в вечерних платьях, в купальниках и солнечных очках от «Шанель», в ночных рубашках, пляжных костюмах — короче говоря, дети-манекены, овеществленные собственными мамашами, пытающимися заработать на них немного денег или, может быть, заставить своих чад нести бремя некой избранности. Некоторые малыши уже походили на взрослых; другие, с безволосыми, непомерно огромными головами и выпирающими животиками, беззубо улыбались, словно маленькие старички. Нельзя было не признать очевидного: младенцы некрасивы.

Потом я открыла форум для мамаш, живущих в парижском регионе, которые нуждались в советах специфического характера. Но, слишком встревоженная всеми этими проблемами присмотра за детьми и поиска мест для прогулок, я почти сразу перешла на форум «Клуб китов», где честно обсуждалисьвопросы, присылаемые участницами по электронной почте. Удалось выяснить многие вещи, о которых давно хотелось узнать.

Мое внимание привлекло и то, что ключевые для данного периода жизни женщины персонажи на этих форумах носили кодовые имена, всегда одни и те же: SF^[10] — акушерка, gygy — гинеколог, ВМ^[11] — свекровь, зомби^[12] — муж.

10

Я в родовом отделении. Итак, предначертанное вот-вот свершится, но Николя здесь нет. Акушерка — молодая женщина с бледно-голубыми глазами; у нее бесконечно усталый вид. Она помогает улечься на стол. Комната желтая, я тоже. Меня охватывает паника при мысли, что придется рожать без моего друга. Акушерка настраивает монитор, на котором отражается частота схваток. Я снимаю с руки подключенный к нему браслет, поднимаюсь со стола, спускаюсь по лестнице родового отделения в своей белой сорочке, открытой на спине. Смотрю по сторонам: прямо-таки двор чудес! Десяток женщин в разгар родовых схваток, ждущих, пока освободится очередной стол. Поспешно возвращаюсь в родовое отделение.

Я мечусь во все стороны, в то время как акушерка смотрит на меня с видом превосходства, словно бог весть на какую неженку. Наконец приходит анестезиолог. У нее тоже пренебрежительный вид. Она просит не двигаться, но я не могу выполнить эту просьбу, потому что панически боюсь уколов. Вцепляюсь в руку акушерки, которая говорит, что лучше бы я ее не трогала. В глазах женщины проскальзывает отвращение. Потом анестезиолог протягивает мне что-то вроде маленького насоса. Я спрашиваю, что это такое. Она выглядит оскорбленной моим невежеством и отказывается отвечать на дальнейшие расспросы.

Насос служит для добавления анестетика после введения первоначальной тестовой дозы. Но поскольку я этого не знаю, то ничего не делаю — если не считать того, что кричу во всю силу глотку. Боль невероятная, невыносимая, жесточайшая, раздирающая, пронизывающая, опустошающая. Боль деторождения, боль начинания. Преходящая и вечная, мучительная и благородная, изначальная. Я превратилась в ничто. Я — только спазмы и конвульсии. Пропало всякое представление о времени и происходящем. Я потеряла голову и уже не думаю о том, чтобы рожать. Значит, с женщинами всегда так? Выносив ребенка в течение девяти месяцев, они должны страдать еще больше, чтобы произвести его на свет? Я думаю о Еве в раю и спрашиваю себя, зачем же она совершила этот проступок, съев запретный плод. Ей бы стоило подумать о всех нас! И за что такое наказание? Разве это справедливо — так мучиться?

Сейчас я понимала важность этого основополагающего мифа. Редакторы Библии подумали о нас, женщинах. Этим мужчинам стоило бы присутствовать при наших мучениях. Они представили все дело так, чтобы оправдать, объяснить, придать какой-то смысл этой боли. Ради этого написана не более и не менее как Книга Бытия — чтобы побудить женщин размножаться, несмотря ни на что. Заботливость элогиста^[13] была воистину трогательной. Ты будешь рожать в муках, ибо вкусила запретный плод. Теперь тебе уготована участь смертной, тогда как ты принимала себя за бессмертное, бесплотное, духовное божество. Ты поверила змею-обольстителю, но отныне знаешь, кем являешься — просто женщиной.

Меня не оставляла абсурдная мысль: постоянно говорят о страданиях Иисуса, но никогда — о страданиях Марии. В одну из своих бессонных ночей я наткнулась на документальное описание родов в одной африканской стране: женщина ни разу не закричала, с ее губ вообще не сорвалось ни единого звука. И ребенок тоже — его пришлось оживлять с помощью искусственного дыхания «рот в рот». Может быть, с Марией было точно так же. Но как женщины в те времена обходились без перидуральной анестезии?

А как было с моей матерью? Почему она мне ничего не говорила? Почему никто ничего не объяснил?

У беременных возникает много вопросов: стоит ли делать анестезию при родах? вскармливать грудью или из бутылочки? нужно ли предварительно узнавать пол ребенка? делать ли пункцию амниотической полости? Возникают грандиозные дебаты, сводящиеся, по сути, лишь к одному вопросу: беременность — это проклятье или нет? Не кончается ли на этом жизнь женщины? Некоторые из нас, подобно мужчинам, бросаются в работу, не понимая, что так еще хуже. В итоге получается, что женщины после своего «освобождения» взвалили на себя еще и заботы мужчин, в придачу к своим собственным: им пришлось и работать, и рожать. Мы, женщины, оказались опозоренными, проклятыми и природой, и цивилизацией.

Позже все это сгладилось в моей памяти, как по волшебству. Умом я понимала, что было очень больно, но физически обо всем забыла. Как будто во время родов я существовала за пределами своего тела, а потом кто-то просто обо всем мне рассказал. Думаю, именно поэтому женщины обычно не упоминают о пережитом или говорят об этом со смущением. По той же причине они отваживаются снова заводить детей, хотя в момент родов многим это кажется недопустимым. Все стирается из памяти! Должно быть, в мозгу существует какая-то программа, уничтожающая воспоминания о родовых муках. Каждый раз, когда я пыталась вспомнить те ощущения, память сопротивлялась. Хуже того: через какое-то время я стала думать об этих страданиях как о чем-то приятном — трудном, но приятном. Я даже испытывала некую ностальгию, вспоминая о родовых схватках как о чем-то захватывающем.

Итак, я готовилась разродиться. Позади меня послышались шаги, чье-то учащенное дыхание. Николя. Да, так оно и бывает: начинается все с влюбленности, а заканчивается на родильном столе. Сначала боишься неловко ступить перед своим избранником, а потом оказываешься перед ним с раздвинутыми ногами и истекаешь кровью. «Это величайшая ошибка, — сказала я себе. — Я совершаю величайшую ошибку в своей жизни».

Николя выбрал клинику «Нотр-Дам-дю-Бон-Секур» (может быть, поэтому я все время думала о бедной Марии), потому что его приятель Марк работал там акушером. Сейчас Марк тоже был здесь. Когда я снова застонала, он сжал пресловутый насос для анестезии, так что вся нижняя часть тела у меня онемела. Перидуральная анестезия — великое достижение человечества, «нос», показанный Господу Богу, покаравшему Еву. В одну минуту я перенеслась из ада в рай.

Внезапно Николя бегом выскочил из комнаты. Вслед за этим послышался грохот: он упал, потеряв сознание. Медицинская «группа поддержки» оставила меня, чтобы заняться им. Позже я узнала, что мне сделали эпизиотомию^[14], чтобы ребенок смог пройти. И вот он был здесь — лежал плашмя у меня на животе.

Гинеколог попросил акушерку снова позвать отца. Николя появился, растерянный, с блуждающим взглядом. Он был шокирован. Вопреки рекомендациям Лоранс Пэрнуд в книге 2000 года издания, подтверждающим ее же слова 1970 года, это плохая идея — заставлять отцов присутствовать при родах. Я ничего не видела из-за укрывшей меня простыни, но у Николя был настолько потрясенный вид, словно он только что посмотрел фильм ужасов, в котором главную роль сыграла его жена. Он выглядел словно одурманенный. Мужчины — слабые существа. Они слишком чувствительны. Им незнакомы месячные, тошнота, беременность, роды, эпизиотомия. Мужчины — это счастливые женщины.

Николя смотрел на ребенка, лежавшего на моем животе. Только сейчас он смог улыбнуться. Я все еще не видела лица херувимчика — в отличие от розового улыбающегося младенца, которого я ждала, он скорее походил на обезьянку: сморщенный, грязный, в крови и слизи, красный и отчаянно вопящий, совершенно непривлекательный. Его унесли, и я успела заметить только пару крошечных красных ягодиц.

Я осталась одна в родовом отделении на два с лишним часа. Хотелось снова увидеть ребенка, но это было невозможно, потому что у меня поднялась температура. Николя тоже исчез вместе с акушерками — у него был озабоченный вид.

Каждый из нас пережил это самостоятельно, по отдельности, и вынужден был справляться в одиночку. Теперь я знала, как бывает до и после. Он увидел то, чего не должен был видеть. Тяжело смотреть на него в таком состоянии. Мне было неловко из-за абсолютной откровенности зрелища родов, а Николя пришел в ужас от раскрытия тайны жизни.

Жизнь — это хаос, в котором некоторые изо всех сил стараются навести хоть какое-то подобие порядка. Медики единственные, у кого нет страха перед физиологической составляющей жизни и кого это не тревожит. Все прочие смертные находят убежище в иллюзии, что жизнь — духовность, а рождение — любовь.

Друг Николя предложил ему посмотреть на эпизиотомию, но у того хватило ума потерять сознание. Марк, стоя возле меня, настаивал, чтобы я оценила с помощью зеркала искусный разрез, сделанный в моей промежности. При родах вам рассекают влагалище, а потом зашивают его с помощью нитки и иголки.

11

Николя уехал, потому что визиты были разрешены только до десяти вечера. Я осталась одна со своей эпизиотомией, переполненным мочевым пузырем и ребенком.

Итак, я произвела на свет новое существо — и что теперь делать? Пуповина до сих пор была красной, скользкой и кровоточащей. Это единственный след, единственное доказательство того, что произошло, хотя все и казалось невероятным. Я не могла заставить себя коснуться этого кровоточащего отростка. Патронажная медсестра показала мне, как следует с ним обращаться, но одна мысль об этом повергала меня в ужас.

Николя… Он мог бы остаться, чтобы помочь. Внезапно я вспомнила, что не умею пеленать ребенка, а также не имею никакого представления о купании детей. Я не знала, как с ним обращаться, — естественно, ведь меня этому никогда не учили. Раньше приходилось иметь дело лишь с пластмассовыми младенцами, которых нужно было погружать в ванночку.

Вдруг меня охватила паника при мысли о том, что ребенок может проснуться. Ночь. Вокруг темно, мрачно и пусто. Наедине с ребенком в больничной палате я чувствовала, как отчаяние наваливается на меня всей своей тяжестью. При мысли о том, что будет дальше, ощущалась беспросветная печаль.

Я выпила много воды, но не могла помочиться из-за анестезии, теперь ее действие прекратилось, и боль пробудилась снова. Меня буквально разрывало изнутри, невозможно было подняться.

Это была первая ночь, проведенная с ребенком. Два существа, лежащие щека к щеке, оба страдающие и истерзанные друг другом — одно оттого, что выходило из другого, другое — из-за того, что против собственной воли удерживало его. Каждое причинило другому боль, и сейчас нужно было утешать и любить друг друга. Оба были в одной лодке — товарищи по несчастью, которым предстояло как-то выпутываться вместе.

Надо любить друг друга и жить. Моя дочь и я лежали рядом — две человеческие самки. Сейчас мне хотелось походить на зверя, укрывшегося в своей норе, облизывать ее и чувствовать, как она сосет мое молоко. Хотелось походить на животного с детенышем. Я была неспособна самостоятельно вымыться и позаботиться о себе, как и о ней, несмотря на предписания медсестер. Не могла подняться, терзаемая болью, изнуренная кровотечением, но, тем не менее, не желала, чтобы нас мыли — ни одну, ни другую. Пусть нас оставят наедине с нашей жалкой человеческой участью, чтобы мы излечили друг друга.

Можно навсегда застыть без движения, полностью сосредоточившись на том, как самозабвенно проголодавшаяся малышка сосет мой палец. Впервые я кормила ее собой, питала своим телом. Это было похоже на священное таинство евхаристии. Однако пока я еще не любила ее, стеснялась проявлять свои чувства, потому что она была для меня незнакомкой, тесно связанной со мной, но уже отделившейся частью. Во мне зародилась зависть: я была старой, раздраженной, разбитой, усталой, жизнь моя осталась позади, а она — в расцвете сил. Я стала ее прошлым, все отдала и теперь не знала, смогу ли впоследствии любить дочь. А если нет? И чего ради мне ее любить? Может быть, мы и вовсе не будем ладить? Я должна отнести ее домой, под свою крышу, хотя даже не знаю ее, несмотря на то что она прожила во мне девять месяцев.

Малышка открыла и снова закрыла глаза, удивленная тем, что оказалась посреди такого запустения. Она была здесь, насильно выброшенная в наш мир, хотя об этом не просила. У нее не было никого, кроме меня, и я должна ей все объяснить. Я стала ангелом-хранителем, встретившим ее в мире, который сочла достаточно хорошим для нее.

Но что я могу сделать, если пришла в этот мир так же? Я была ее матерью, а она — моей дочерью. Я страдала и заново родилась вместе с ней, чувствовала боль, была измучена и искалечена. Нам предстояло разделить эту авантюру, отныне мы приговорены к существованию вместе.

И вот я в первый раз дала ей грудь. Она начала сосать — это очень естественно. Ее жадность вызвала легкое раздражение: мне было плохо, а она, полная жизни, уже хотела забрать у меня еще больше сил. Я злилась из-за того, что она причинила мне такую боль, и в то же время стремилась ее защитить, укрыть, укутать, как птенца, выпавшего из гнезда.

Итак, я дала грудь своей дочери, которая знала, как со мной обращаться, даже лучше, чем медсестра. К моему величайшему изумлению, эта малышка четырех часов от роду превосходно умела сосать грудь и выполняла эту работу с необыкновенной силой и настойчивостью: глаза сосредоточены на груди, ротик жадно припал к соску. Она буквально впивалась в меня, как и должна была делать, чтобы выжить. Ребенку не нужны ничьи объяснения, теоретические или практические уроки. Она действовала самостоятельно, без всяких инструкций… У дочери был мудрый вид маленькой волшебницы, которая все поняла об этом мире и о том, что находится за его пределами, а сейчас вернулась из долгого путешествия. В ней не было невинности, зато наблюдались ум и решительность. Ее взгляд глубокий, чужой, пронизывающий. Она словно хотела сказать что-то — поведать величайшую тайну о Боге, о мире, о вечности, — но для этого не было слов. Я не могла прийти в себя от изумления. Кто ей сказал? Кто показал? Откуда она знает что-то, неизвестное мне, ее матери? Откуда она вообще взялась?

12

Стояло солнечное утро. Мы сложили вещи, взяли переносную колыбельку с ценным грузом, вышли из палаты, оказались в лифте и посмотрели друг на друга, оба одинаково взволнованные. Мы покинули клинику. Переступая порог, я грустила, потому что уже не была прежней. Я прибыла сюда одна, а теперь нас две. Раньше семья состояла их двух человек, теперь — из трех.

Поглубже зарывшись под одеяло в своей кровати, я подумала о той паре, которую видела у клиники незадолго до моих собственных родов. Сколько времени прошло с того дня? Самое большее — дней пять. Однако мне казалось, что прошла вечность. Произошло самое главное событие — счастливое, как его принято называть. В самом деле, какое счастье и одновременно несчастье — выйти из клиники, этого закрытого пространства вне времени и реальности, словно из театра, где разыгрывается самое радостное из всех радостных событий. Все было совсем не таким, как я представляла.

Только познакомившись с Николя, мы были так деликатны и предупредительны друг с другом, что я не осмеливалась даже чихнуть перед ним. И вот теперь мы оказались далеко от патронажных медсестер и деловитых акушерок. Втроем, но одинокие, в доме, который отныне стал семейным гнездом. Я смотрела вокруг, и меня захлестывало отчаяние из-за возвращения сюда.

Именно Николя первым заметил, что студия совершенно не приспособлена для нашей новой жизни. Она была слишком маленькой для троих. Реб Тордманн, владелец книжного магазинчика на улице Розье, сказал ему, что скоро освобождается четырехкомнатная квартира по соседству с ним. Можно было договориться насчет нее еще до официальных торгов, поскольку Реб знал владельцев и даже был с ними в отдаленном родстве. Такой вариант избавил бы нас от мучительных поисков жилья в Париже. Составлять и размещать объявление, встречаться с агентами, искать и не находить подходящие варианты, снова искать… Но если приобретать именно эту квартиру, то нужно действовать срочно. Это означало, что нам придется заработать гораздо больше денег. Вот уже многие годы Николя отказывался от коммерческих предложений, которые регулярно получал. Эта свобода сама по себе была наградой, но дальше так продолжаться уже не могло. С богемной жизнью было покончено.

Мы ушли из дому юными, свободными и беззаботными, а вернулись семьей. Никогда больше не стать прежними. До рождения дочери я была личностью, мало-помалу формирующей себя, — теперь с этим покончено. Отныне я стала старой, превратилась в прошлое. Невозможно больше просто жить день за днем — теперь есть ответственность за другое существо. Я больше никогда не буду одинокой, не смогу ездить на мотоцикле, уходить вечером из дому, не думая о том, что меня кто-то ждет. А спустя несколько лет уже сама буду ждать, когда дочь вернется… Отныне я занята навсегда, неразрывно связана с ней. Я произвела на свет ребенка, и этот ребенок создал новую меня — серьезную, отрезвленную. Что узнаешь о жизни после того, как дашь другому жизнь? Не осталось личных амбиций, не хватало времени, я больше не принадлежала сама себе. Теперь я превратилась в пропасть, пустоту, небытие. Отныне я стала матерью.

13

Мы в последний раз осмотрели квартиру — сцену прошлых встреч, еще хранившую память о наших объятиях, клятвах, мечтах. Все было кончено. Конец нашей студии, вечеринкам и друзьям, остающимся до рассвета. Мы уезжали. Я понимала, что навсегда прощаюсь с целой эпохой в жизни, молодость и беззаботность теперь позади. В последний раз я посмотрела на квартиру, загроможденную картонными коробками, и почувствовала, будто какая-то дверь захлопнулась за мной навсегда.

Нашими новыми соседями по лестничной площадке были: слева — Тордманны со своими десятью детьми; справа — Жан-Ми и Доми, чьи дочери, Хлоэ и Аглая, были чем-то похожи на плюшевых жирафов. Жан-Ми и Доми владели небольшой видеотекой, расположенной на первом этаже дома и декорированной леопардовыми шкурами и прочими китчевыми предметами: куклами Бетти Бу^[15], розовыми пластмассовыми зверушками и стеклянными шариками с Эйфелевой башней внутри, в которых, если их потрясти, идет снег. Они были помешаны на кино и знали имена давно забытых актеров: Милен Демонжо, Терез Лиотар или Пьера Коссо, который был партнером Софи Марсо в «Буме». Каждый раз при встрече в видеотеке или на лестнице нашей семье нужно было обменяться с ними двенадцатью поцелуями. Столько же — при расставании.

У Тордманнов каждую неделю собирались для изучения Каббалы раввин (курильщик сигар), актер-психоаналитик, галерейщик, бывший журналист и еще множество народу в остроконечных шляпах. Они были единственными, кто нам встречался, потому что мы, оглохшие от криков младенца, почти все время проводили дома.

Все годы нашего индивидуализма словно канули в небытие. С утра наспех натягиваешь футболку, варишь кофе, который потом трижды подогреваешь в микроволновке и наспех поглощаешь, пока дочь спит… Наскоро принимаешь душ, даже не намыливаясь, потому что ребенок снова завопил…

Когда дочь засыпает, жизнь на пару часов входит в нормальное русло, и я тороплюсь переделать все дела, с которыми не успела разобраться раньше. Счета, телефонные звонки, уборка — из-за всего этого я даже не всегда успеваю переодеться в дневную одежду раньше полудня.

Все произошло так быстро… Ребенок, переезд, смена работы… Пока малышка спит, я разбираю картонные папки, в которых вся моя жизнь. Старые фотографии с каникул, письма забытых влюбленных, нежные слова… Вот так живешь и в один прекрасный день стареешь, даже не отдавая себе в этом отчета. Фотографии хранятся вместе с почтовыми открытками и использованными авиабилетами. Время бежит все быстрее, обращает все в небытие, царит над людьми и вещами. Величественное, внушающее страх и восторг, оно — настоящий бог человека, творец, который его создает и обращает в прах.

В этих картонных папках было двадцать лет моей жизни, и я смотрела на них с ностальгией. В то время я была слишком угнетена, чтобы чувствовать себя счастливой. Ребенок, зависящий от матери, я выслушивала все, что она мне говорит, и даже не думала возразить. Не было никакого выбора в жизни, и ощущался гнет непонятной вины. По моим подростковым фотографиям было видно, что я тащу эту жизнь, как груз. Толстая, в дурацких круглых очках, я не осмеливалась улыбаться из страха, что будет заметна проволока на зубах. Я была ребенком с пухлыми щеками и печальными глазами.

К тридцати годам я изменилась до неузнаваемости. Моя фигура стала спортивной, стройной и мускулистой. Я умело красилась и причесывалась и была уверена в себе. Я превратилась в женщину, которая наконец-то нашла себя и знала, чего хочет. Жизнь перестала быть для меня грузом — теперь я сама выстраивала ее. Я управляла мужчинами и играла с ними. С тридцати лет у меня уже не было фотографий с матерью, потому что мы с ней не виделись, только время от времени говорили по телефону. Вместо этого я встречалась с психоаналитиком, которому платила за то, чтобы он избавил меня от чувства вины из-за нежелания встречаться с матерью. Результат был налицо: я ходила куда хотела, работала, встречалась с Николя и была свободна. Психоанализ и феминизм позволили мне стать собой. Я больше не ощущала скованности из-за сурового воспитания или просто осознания того факта, что я женщина, а также не испытывала чувства вины.

Фотографии со всех пляжей мира, из всех столиц… Япония, Вьетнам, потом Америка… Знаменитое путешествие в Италию…

Тоскана, двое юных влюбленных, сбежавших от всего света и сливающихся в поцелуе. Сиена, освещенная мягким закатным солнцем, — земля обетованная для двоих. Где теперь наша великая любовь?

Здесь, рядом со мной, спит нежное создание. Теперь она получает его поцелуи, которые не достались мне, принимает его ласки. Она — его принцесса, которой прежде была я. Теперь я — лишенная трона императрица, бывшая королева своего возлюбленного.

А вот фотографии из Африки: мы в величайшем восхищении. На краю света он рассказывает мне о небе и учит жить на земле. Он открывает для меня всю прелесть континента: обрывистые холмы покрытых снегом гор, нежные рассветные и лихорадочно-буйные вечерние краски, огромные пространства, звуки и тишина, облака и бессчетные звезды. Он приводит меня в древние дворцы, торжественно, как правитель, и напевает при этом какую-нибудь мелодию; в горы, темно-синие под дождем, в леса. Река нашей любви была огромна, как море.

В глубине папки — бережно хранимая, как реликвия, наша фотография в Гаване перед «Отель Националь». Номер в гостинице… Мы, прижавшиеся друг к другу… Тот вечер у моря, нежность во взглядах… Что же произошло тогда? Знали ли мы, что наша история только начинается?

Ярко-синее небо, мягкость и влажность летнего вечера, бокалы с вином, взгляды и слова, рука в руке, поцелуй, объятия, губы, припавшие к губам, сердце, переполненное любовью… Убаюкивающая музыка сопровождает ее шаги, небо отражает ее шепот… Если начнется дождь, то она замолчит, но совсем ненадолго… Смех, доносящийся издалека, — торжество любви. Начало лета, резкий кубинский ветер, голубоватая белизна простыней, счастливая юность, завоевание свободы… Я приветствовала солнце, сиявшее над моей жизнью, всей своей загорелой кожей, сладостным погружением в теплые морские волны вдвоем, нашим совершенным единством, бурными ночами и утренней бодростью, захватывающим путешествием, которым было наше знакомство.

Но все путешествия в конце концов становятся похожими друг на друга, а неизведанных земель становится все меньше. Настоящая terra incognita сейчас была прямо перед нами — наш ребенок.

14

Отныне мне предстояло делить свою жизнь с новой личностью. Я была удивлена той легкости, с которой она завладела всем окружающим пространством. Дочь расположилась в нашем доме настолько естественно, словно он был ее собственный. Неисчислимое количество ее вещей было разбросано по всей квартире: яркие, разноцветные, они заполонили гостиную, спальню, ванную. Она всюду была как у себя, все пачкала, требовала постоянного внимания к себе и не делала ровным счетом ничего, чтобы хоть как-то облегчить заботу хозяевам дома. С самых первых дней своего пребывания здесь она обратила нас в рабство. По ночам мне снилось, что новая обитательница заполняет собой всю квартиру. Я пытаюсь убежать от нее, но она закрывает дверь на двойной поворот ключа.

Она. Отчаявшись сделать выбор из тридцати тысяч имен, предлагаемых Интернетом, мы наконец решили назвать ее Леа. Согласно утверждениям с одного сайта, именно это имя в наши дни чаще всего дают девочкам во Франции, — но какая разница? Оно понравилось Николя, а что до меня, я бы так и не смогла ничего выбрать из оставшихся двадцати девяти тысяч девятисот девяноста девяти. Дать ребенку имя — в некотором роде означает определить его жизненный путь. Со всей этой модой на оригинальные имена нужно было найти самое банальное, чтобы оно звучало необычно. Например, уже никто не называл дочерей Натали или Лоранс — все выбирали Леа, Хлоэ или Лу. Один слог, максимум два. Эффектно, практично, экономично. Хотелось дать имя особенное, но не звучащее нелепо; женственное, но не слишком наивное; значимое, но не претенциозное; литературное, но не затасканное.

Имя — это выражение некоего пожелания; но чего мы желали для своей дочери? И прежде всего — кто она была?

Леа. Это монстр эгоизма и безразличия, она манипулирует окружающими и во всем преследует лишь собственные корыстные цели. Это существо, заинтересованное лишь собственным выживанием, никогда не уделяло ни малейшего внимания другим. У этой обжоры не было целей, кроме одной — есть; она жила только ради еды. Едва получив очередную порцию еды, она мгновенно ее переваривала и стремилась набить желудок снова. Все остальное ее не интересовало. За исключением, может быть, власти. Власть она любила. Если она чего-то хотела, то должна была получить это немедленно, иначе впадала в настоящее бешенство и буквально синела от ярости. Истерика, маниакально-депрессивный психоз, шизофрения — симптомы всех этих клинических состояний у нее проявлялись. Она просыпалась среди ночи в слезах, и ее невозможно было успокоить. Наутро малышка была веселой и улыбающейся и вела себя как ни в чем не бывало, а потом впадала в очередную депрессивную фазу, где опять все было плохо. Девочка была нетерпелива, тиранична, неблагодарна, эгоистична и эгоцентрична. Всецело зависимая, она не желала оставаться таковой, ей нравилось подчинять себе других. Можно было подумать, что дочь изо всех сил борется за выживание некоего особого вида, к которому относится только она. Это было целое человечество в одном лице, вопящее и требующее, чтобы им занялись.

Обеспечив себе выживание, малышка стала существовать только ради удовольствия. Она знала, что ей нужно. Я даже завидовала: в свои тридцать лет я еще не понимала, чего хочу. Вдобавок к этому знанию Леа обладала огромной энергией.

Абсолютно бескомпромиссная, она выражала свои желания напрямую, даже не называя их. Она также решила, что если хочешь что-то получить, надо биться, рыдать и вопить до икоты, пока не добьешься своего. После она впадала в блаженное отупение. Как только я доставляла ей желаемое, дочь отшвыривала меня, словно использованную салфетку. Она постоянно меня унижала. Сначала малышка льстила мне, заставляя поверить, что я ей нужна, поскольку я была ее кормилицей. Когда она опустошала меня, то затихала в сытом оцепенении — без малейшего знака благодарности. Я была ее рабыней, она — моей госпожой.

Читая Винникотта, я узнала, что мать умеет распознавать разновидности плача своего ребенка. Всего их существует семь, и означают они следующее: голод, требование сменить пеленки, потребность в утешении, усталость, тревога, боль, желание спать. Что до меня, я ничего не различала. Я пыталась ее понять, но она оставалась для меня загадкой.

Оставалось только смириться со своей участью. Все время — кроме того, когда я кормила грудью, пеленала или спала, — занимала уборка. Я освобождала гостиную от раскиданных повсюду игрушек, молочных бутылочек и использованных подгузников.

Я боролась со всевозможными компаниями: «Франс Телеком», которая отказывалась приезжать под предлогом, что в Марэ негде припарковаться: «Ашаном», который отказывался доставлять покупки на дом из-за того, что мы живем на четвертом этаже в доме без лифта; «Дарти», откуда вообще никто не приходил без всякого объяснения причин…

Поскольку нам все-таки нужно было обставить четыре комнаты нового обиталища, я брала ребенка на руки (от складной прогулочной коляски «Плико» пришлось отказаться, потому что ее так ни разу и не удалось ни разложить толком, ни сложить) и отправлялась в BHV^[16]. Там я целый час ходила с ребенком, вцепившимся в меня, словно коала, от одного продавца к другому в ожидании, когда же до меня снизойдут, чтобы обслужить. Мне нужна была всего лишь кровать, но, кажется, никто не хотел мне ее продать. Консультанты то были заняты, то уходили на обед, то не могли предложить ничего подходящего. То, что могло бы вызвать просто легкую досаду в обычной жизни рядовой парижанки, становилось совершенно невыносимым при наличии ребенка на руках. Я становилась все более напряженной, нервной, раздражительной.

Что касается отношения к отцу — оно было другим. Поскольку он ее не кормил, то воспринимался как бесплатное приложение и был эпизодичным персонажем.

Николя теперь тоже изменился. После переезда мы постоянно говорили о деньгах, бюджете, ребенке и обо всем, что связанно с ним: «Совель Наталь», обустройство детской… Эти разговоры отразились на нем: Николя решил больше работать и быть экономнее. Он даже подумывал о том, чтобы сменить работу, приняв недавно сделанное ему какой-то юридической конторой предложение. Куда подевался тот бунтарь, который лихо оседлывал своего стального коня и говорил, что будет заниматься лишь тем ремеслом, к которому испытывает настоящую страсть? Что могло побудить его отправляться на работу рано утром? Он уходил все раньше, возвращался все позже, назначал многочисленные встречи, виделся с клиентами, подсчитывал предварительные затраты и искал рынки сбыта для того, что отныне называл не иначе как «своим товаром». С «искусством для искусства» было покончено. Он уходил рано утром и возвращался поздно вечером, усталый. Как только Николя переступал порог дома, я вручала ему ребенка и мгновенно засыпала, порой не обменявшись с ним ни словом.

15

Через каждые два дня я с ребенком на руках отправлялась на сеанс перинеальной реабилитации. Руководствуясь в первую очередь практическими соображениями, вначале я выбрала кинезитерапевта поближе к дому. Врач приняла меня в одной из комнат небольшой квартиры, служившей кабинетом, и, не прекращая говорить по телефону, подала мне знак раздеться. Потом она положила трубку, вручила мне какой-то предмет, сильно смахивающий на вибратор, дала журнал для развлечения и снова вернулась к телефонным разговорам. Это было некое подобие зонда с натянутым на него презервативом, который вводился в промежность. Прибор с заранее заданными частотой и интенсивностью вызывал сокращения матки. Такая искусственная стимуляция была необходима для укрепления ослабленных мышц. Через пятнадцать минут кинезитерапевт закончила болтать по телефону и объявила, что сеанс окончен.

В следующий раз я решила обратиться к другому специалисту. Она жила чуть подальше, но ее мне порекомендовала сестра. Врач оказалась маленькой энергичной рыжей женщиной. Она осмотрела меня, попросив напрячь мышцы промежности. Я призналась, что толком даже не представляю себе всего внутреннего строения, и она, охваченная энтузиазмом, нарисовала мне схему, на которой были изображены матка, уретра, тонкий и толстый кишечник.

После пятнадцати сеансов я добилась значительного прогресса и начала даже испытывать интерес к теоретической стороне дела. Я прошла еще десять сеансов дополнительно, потому что мне стало казаться необычайно важным уметь правильно напрягать мышцы промежности.

Во время шестнадцатого визита кинезитерапевт осмотрела меня с довольным видом и спросила, не работаю ли я сейчас, потому что у нее есть для меня предложение. Как выяснилось, речь шла о том, чтобы стать объектом для тестирования мышечных сокращений промежности. Она считала, что у меня очень хорошие мышцы, и мне было приятно это слышать — первый комплимент, который я получила с тех пор, как вышла из клиники после родов. Мне нужно было отправиться в школу кинезитерапии и пройти тестирование мышечных сокращений с первой по четвертую ступень. Тестированием занимались ученики, которым нужно было получать практические навыки.

Я вышла на улицу слегка озадаченная. Прежде я была философом, беззаботная, влюбленная, невинная. Оказывается, в жизни есть еще столько вещей, которых я не знала!

16

В одно прекрасное утро за завтраком — месяц спустя после рождения ребенка, три года после нашей встречи — у нас состоялся следующий разговор:

— Она совсем не плачет по ночам! — воскликнул Николя, совершенно счастливый.

— Не плачет по ночам? Ну, если ты этого и не слышишь, то в этом вовсе не ее заслуга!

— Что? Ты хочешь сказать, что я недостаточно ею занимаюсь?

— Нет, но пока ты спишь, я всю ночь напролет то кормлю ее, то меняю памперсы, то укачиваю, чтобы она заснула.

— Хорошо, сейчас поменяю ей памперсы, — сказал Николя, беря на руки малышку, которая взглянула на него широко распахнутыми удивленными глазами.

Он унес ее и через несколько минут вернулся.

— Ну и как? — спросила я, слегка подогревая кофе, чтобы выпить одним глотком.

— Выше крыши, — ответил Николя, одной рукой намазывая масло на тост, а другой продолжая держать заснувшую Леа.

— Действительно.

— Нет, это невероятно: она себя уделала чуть ли не с головой. Пришлось вымыть ее целиком.

Еще во время моей беременности Николя отрастил себе небольшой животик — словно в ответ на появление живота у меня. Прежде я любила его изысканным, непокорным, умным, ироничным. Он чертовски романтично выглядел в своей кожаной куртке. Мой друг обладал утонченным художественным вкусом. Сейчас передо мной был человек в бесформенных джинсах, потолстевший, осунувшийся, с мутными глазами, ошеломленный всем, что на него свалилось.

Когда у меня не было времени ходить по магазинам из-за сеансов лечения, я посылала его за покупками — в том числе за специальными колготками, гигиеническими салфетками, антигеморроидальными свечами и всем прочим, необходимым для недавней роженицы.

Ах! Как далеко теперь были времена нежных объятий и любовных клятв. Неужели мы действительно потеряли свой рай навсегда? Реально ли сохранять глубокие чувства в окружении пеленок? Возможно ли оставаться влюбленными, когда меняешь младенцу памперсы и увязаешь в повседневных заботах? Но почему мы с самого начала решили, что любовь должна быть исключительно духовной? Что это Афродита, выходящая из пены морской, а не отец, мать и ребенок? Как продолжать любить друг друга всю жизнь, если нам внушили, что любовь священна, а семья есть нечто пошлое?

17

«Дарти», хорошо известный своими доставками покупок после дождичка в четверг, пробил первую брешь в нашей семейной крепости, и без того не слишком надежной.

Два с половиной месяца, чтобы получить новые детали для холодильника! Что касается инструкции по эксплуатации, то мы ее так и не получили, несмотря на все наши протесты. После двадцать пятого телефонного звонка, оглохшая от детского плача, почти на грани нервного срыва, я потребовала прихода представителя «Дарти» в воскресенье утром.

Когда тот появился в восемь утра, Николя определенно был не слишком рад.

— Как ты могла устроить мне такую пакость? — возмущенно спросил он, натягивая джинсы, заспанный, со всклокоченными волосами.

Я возмутилась. Весь дом на мне, я как интендант в нашей семье, а он, единственный раз столкнувшись с проблемой, начинает ныть!

— Но это и правда подло с твоей стороны — заставлять меня вставать в восемь утра в воскресенье. Ты же знаешь, я работаю как каторжный!

— Можно подумать, я не работаю как каторжная! Хотя вообще-то это правда — после рождения ребенка просто невозможно заниматься ничем, кроме него! Для тебя все продолжается, как раньше, а я весь день трачу на то, чтобы кормить, мыть и пеленать! У меня больше нет времени заниматься работой! Я разрываюсь между ребенком и домашними делами, я превратилась в домохозяйку — вот кого ты из меня сделал!

— Не преувеличивай. Ведь ты сама хотела ребенка, разве нет?

— Что?! Да ты просто чудовище!

— Ты не можешь правильно распределить свое время. И потом, не моя вина, что ты решила кормить ее грудью. Я тебя не заставлял.

— Да, конечно, моя вина в том, что я делаю так, как лучше для ребенка!.. Послушай, роды — это очень тяжело. Я совершенно измотана! Ты это понимаешь?!

— Да, я понимаю! Ты уже на греши безумия — «Дарти» в восемь утра!

— Да, я схожу с ума, потому что тебя никогда нет дома! А раньше был. Но с тех пор, как родился ребенок, ты все время пропадаешь на работе. Это нечестно…

— Потому что твоими статьями много не заработаешь! И уж тем более — диссертацией, которую ты все никак не закончишь!

— Конечно, я не могу ее закончить, ведь приходится заниматься домом месье, в то время как сам месье работает как проклятый, чтобы зарабатывать деньги! Это все отговорки.

— Отговорки?

— Отговорки для того, чтобы сбежать из дому и не видеть всего этого кошмара!

— Для меня это вовсе не кошмар! Я счастлив, что у нас есть ребенок.

— Конечно, это ведь не ты о нем заботишься.

— Тебе надоело им заниматься, так ведь? Скажи уж честно!

— Нет… хотя да, мне надоело!

— Хорошо, — сказал Николя, немного помолчав. — Не беспокойся, у меня есть одна идея.

18

Гениальная идея, посетившая моего друга, была следующей: он попросил свою мать приходить к нам, чтобы облегчить мне заботы. Моя собственная, надо сказать, не слишком к этому рвалась. Ее не было, когда я рожала, поскольку она уже выполнила свой долг деторождения и не хотела еще раз проходить через эту голгофу, пребывая в клинике с дочерьми (во время родов сестры она тоже отсутствовала). Маме не хотелось больше наблюдать те муки, которые она уже дважды перенесла. В конце концов, здесь я ее понимала — она имела полное право отказаться. Что до моей свекрови, она терпеливо ждала своего часа, втайне потирая руки.

— Как там поживает малышка Марта? — весело спросила она, открыв дверь своим ключом, который передал ей Николя.

Я в это время сидела с ребенком в гостиной, собираясь кормить. Леа в ожидании закрыла глаза и впала в оцепенение. Подойдя, свекровь выхватила ее у меня из рук, чтобы с жаром прижать к своей груди. Малышка изумленно распахнула глаза, снова их закрыла и втянула ноздрями чужой запах, потом взглянула на незнакомку с возмущенным видом. Брови ее приподнялись, уголки рта опустились — она явно готовилась зареветь, видя, что источник питания недосягаем.

— Дайте ее мне, Эдит, — сказала я, — кажется, она снова проголодалась. И потом, я вам уже говорила, что ее зовут не Марта.

— Ничего подобного, ее нельзя слишком часто кормить, иначе заболит животик. Подайте-ка мне слюнявчик — у нее отрыжка.

Я поднялась и протянула слюнявчик, охваченная странным чувством, будто я старшая сестра Леа или, еще хуже, суррогатная мать, которая выполнила свою миссию и теперь передает эстафету. Поскольку малышка продолжала вопить, я протянула руки, чтобы забрать ее, но свекровь не отдала ее мне, стремясь укрепить свои позиции. Мы стояли лицом к лицу, продолжая тянуть ребенка в разные стороны, как в притче о царе Соломоне, до тех пор, пока настоящая мать не уступила.

Я устремила на свекровь взгляд разъяренный львицы, у которой отняли детеныша.

— Она хочет есть, я же вам говорю!

— Да, конечно. Наверно, у вас недостаточно молока. Лучше бы кормить ее из бутылочки. Сейчас я приготовлю. Держи головку, эй, — обратилась она уже к внучке, протягивая ее мне.

В том, что у меня было недостаточно молока, она была, вероятно, права. Вдобавок я была измучена и тоже хотела есть. Кормление грудью — настолько неслыханное явление в нашем технологичном обществе, что заслуживает отдельного изучения. По сути, заново учишься быть животным. Это достаточно сложно для современной деловой женщины, которая работает за компьютером, говорит по мобильному телефону и рассылает факсы. Об этом не пишут книги из соображений приличия, и знание передается по крохам от одной кормящей матери к другой.

К тому же я так спешила снова стать стройной, что теперь могла бы попасть на обложку очередного номера Elle, посвященного похудению: округлые ягодицы, подтянутый живот, небольшие груди. Я почти ничего не ела — просто не успевала. Ребенок плакал, и его надо было кормить, но я не могла ходить за покупками, потому что по-прежнему все болело.

В конце концов я забрала малышку из рук свекрови, которая удобно расположилась в гостиной с чашкой кофе и грудой журналов.

— Почитайте-ка вот эту статью! — воскликнула она с видом крайнего изумления. — В Италии одна женщина родила в шестьдесят лет! Вы не находите, что это экст-ра-ор-ди-нар-но!

Неся на руках задремавшую Леа, я ушла в спальню, чтобы немного полежать вместе с ней, вытянуться на кровати, насладиться совершенно особенным удовольствием — заснуть от усталости. Но два часа спустя я проснулась из-за того, что пришла Эдит, чтобы покормить Леа из бутылочки.

— Эдит! Я же вас просила не давать ей бутылочку, потому что я кормлю ее грудью!

— Но малышка Марта умирает от голода!

— Это я умираю от голода. И потом, я вас умоляю, не называйте ее Марта! Ее зовут Леа.

Свекровь ушла с возмущенным видом, но чуть позже вернулась с яблочным штруделем (от которого поправляются), капустой (которую кормящие женщины не едят, потому что она придает молоку неприятный привкус) и живым карпом, которого она задумала фаршировать, а пока собралась пустить в ванну, чтобы отбить рыбный запах.

— Ну что ж, теперь я на время вас покину, — сказала она. — Я обещала сходить с подругой в ресторан. Вы знаете какой-нибудь приличный ресторан в этом квартале? — добавила она своим пронзительным голосом, который разбудил Леа. — О! Малышка снова плачет! Может быть, у нее болит животик? Если так, я бы очень не советовалакормить ее грудью. Возможно, всему виной ваше молоко.

— Вы думаете?

— Но я же вам говорила, что у вас недостаточно молока — это очевидно!

— Я знаю, Эдит. Мне нужно всего лишь стимулировать лактацию с помощью молокоотсоса.

— Хорошая идея. Завтра, если хотите, я схожу и куплю этот ваш молокосос.

Вечером, когда собиралась искупать Леа, я обнаружила в ванне карпа. Я по-прежнему сидела на краешке ванной, когда вернулся с работы Николя.

— Господи, что ты тут делаешь? — спросил он.

— Смотрю на карпа твоей матери.

— О, она собирается приготовить фаршированного карпа!

— Да. А мне что теперь делать — купать Леа в ванне вместе с ним?

— Но это всего лишь на пару дней! Фаршированный карп моей матери — лучшее блюдо на свете!

— Послушай, — сказала я, — я не хочу, чтобы этот карп здесь оставался! Я не могу на него смотреть! Бедняжка. Забери его отсюда и выпусти в Сену.

— Что? Ни в коем случае! Ты хоть знаешь, как трудно раздобыть в Париже живого карпа?

— Твоя мать, мало того что не купила мне из еды ничего, кроме капусты, и запустила карпа в ванну, еще и тайком кормит Леа из бутылочки. Я думаю, она пытается вынудить меня отказаться от кормления грудью.

— Да у тебя просто паранойя! Твоя мать права — тебе нужно лечиться. И потом, какая неблагодарность! Она пришла тебе помочь, а ты не находишь ничего лучше, чем ее критиковать!

— Она хочет отнять у меня ребенка. Когда я спала, она вытащила его у меня из рук — как в «Ребенке Розмари».

Николя посмотрел на меня с расстроенным видом.

— Ты прекрасно знаешь, что она — мой самый любимый человек после тебя и Леа. Я не выношу, когда ты ее критикуешь, в то время как она пытается что-то сделать, чтобы нам помочь.

— Помочь тебе — может быть. Но только не мне! И ты хорошо знаешь, что в глубине души она меня не выносит. Твоя мать никогда меня не любила.

— Ну так попробуй обратиться к своей. Посмотрим, сколько времени ты ее выдержишь!

— Это все, что ты можешь мне предложить?

Теперь взгляд Николя был мрачным.

— У тебя депрессия, Барбара. Ты все видишь в черном цвете. Это ужасно — жить с тобой под одной крышей… — Вот так. Он произнес слова, которые опрокинули нас в изнанку любви — в небытие. — Послушай, — сказал Николя, — я думаю, моя мать права… Ты знаешь, она хорошо разбирается в детях. У нее своих четверо. И не сказать, чтобы неудачных, а? Почему ты обязательно хочешь кормить Леа грудью? Оставь это. Сейчас уже никто так не делает.

— Неправда. Есть статистика на этот счет.

— Ты так стремишься попасть в число каких-то пяти процентов?

— Это мой выбор, — сказала я. — И я от него не откажусь.

Отказаться — означало признать правоту его матери. Но я хотела отвоевать обратно свое достоинство и показать Николя, что я не ошибаюсь. Когда речь шла о матери, он становился абсолютно слепым, как будто терял весь свой здоровый скепсис.

Мать. Я бы никогда раньше не подумала, что эта тема может быть такой болезненной для Николя. Между ним и его матерью существовала глубокая, прочная, хотя и невидимая, связь, и даже если я ее не понимала, оставалось только смириться. Однако я страдала, осознавая, что это разделяет нас. Я злилась на Николя и, что еще хуже, презирала его за то, что он настолько предан своей матери и слеп. Ведь мне нужен был мужчина, супруг и отец. Хотелось, чтобы он был самостоятельнее, ответственнее. Прежде мне нравилась в нем независимость, а теперь передо мной оказался маленький мальчик, который хочет доставить маме удовольствие, человечек с эдиповым комплексом, с гордостью демонстрирующий дочь своей матери. Полюбив его как мужчину, я думала, что буду восхищаться им и как отцом, но, к своему величайшему удивлению, обнаружила в нем сына. Из-за этого я испытывала к нему новое, беспокоящее меня чувство — презрение.

19

Забыть обо всем. Снова научиться быть животным. Леа такая загадочная, непредсказуемая: вспыльчивая и веселая, улыбающаяся и печальная, самостоятельная и зависимая, проницательная и примитивная. Она ничего не сознавала и не понимала, насколько прекрасна.

В тот вечер, уложив ее спать, Я рылась в старых номерах Elle, чудом не потерявшихся при переезде. Наконец нашла что искала: из груды остальных номеров с триумфом был извлечен тот, в котором Жюльет Бинош упоминает ассоциацию под названием «Лига кормящих». Обнаружилась еще одна статья, в которой о ней говорит также Инесс де ля Фрессанж. Нужно обязательно узнать координаты этой организации, которая может сделать счастливыми новоиспеченных матерей.

Вот так через несколько дней я оказалась на собрании «Лиги кормящих», которое состоял ось недалеко от нашей квартиры, на рю Шарло. Наконец-то появилась возможность узнать тайну, которую передают друг другу шепотом в этом таинственном сообществе, где царят женщины, кормящие грудью. Мне откроется тайна женщины-матери.

Место проведения встречи оказалось обычной квартирой. В гостиной сидели женщины, собравшиеся в кружок, все с детьми. Одни держали своих грудничков на руках, другие положили их на специальные коврики на полу, где те беспорядочно барахтались. Дети постарше играли в соседней комнате и время от времени приходили, чтобы присосаться к материнской груди, при этом мать, закатывая пуловер, даже не прекращала разговора, словно это было самым обычным делом.

Я молча сидела рядом с остальными, не вступая в разговор, у меня единственной не было с собой ребенка. У темноволосой молодой женщины рядом со мной две девочки — по одной у каждой груди. Когда все представлялись, она назвалась «Лоранс, мать Клемане шестнадцати месяцев и Хлоэ трех месяцев». Она рассказывала о своем опыте, явно гордясь собой. Свою младшую дочь женщина кормила грудью два с половиной месяца, но добавляла к этому и молоко из бутылочки. Вначале, следуя советам «Лиги кормящих», она вводила питательные добавки с помощью клизм, но это было не так легко, и пришлось полностью отказаться от такого способа, когда Лоранс из-за неловкого движения чуть не проткнула малышку насквозь. Тогда она перешла к пипетке, а затем к соске — сначала с одним отверстием, потом, через три недели, с двумя, потому что малышка сосала молоко слишком медленно и начались проблемы с пищеварением… Теперь женщина хотела знать, как отразится питание из бутылочки на кормлении грудью.

Мари, председатель собрания, была категорична: бутылочки нужно избегать любой ценой, это главный враг естественного вскармливания. Стоит попробовать чашку с пластмассовым рожком, поскольку есть риск, что ребенок перестанет различать соску и материнскую грудь, и тогда, к сожалению, придется прекратить естественное кормление.

Мишель, молодая блондинка с огромной грудью, к которой припал крошечный младенец, принимала галактогил, чтобы увеличить количество молока, а также пила анисовый отвар и безалкогольное пиво. Но что еще нужно делать, чтобы не прибегать к детскому питанию? Мари посоветовала ей кормить ребенка чаще.

Когда очередь дошла до меня, я представилась: «Барбара, мать Леа двух месяцев».

— Ты кормишь ее грудью?

— Да…

— Берешь с собой, когда уходишь из дому?

— Да, иногда, во всяком случае…

— Кладешь ее с собой в постель?

— О, нет… то есть стараюсь этого избегать.

— Напрасно. У нас принято всюду брать детей с собой, и в постель в том числе. Мы считаем, что это хорошо для ребенка, потому что можно в любой момент покормить его. Гораздо легче давать ребенку грудь, когда он спит рядом с тобой.

— Ах, вот что. Да, я согласна. Вообще-то, по правде сказать, я кладу ее с собой в постель. И даже попросила моего друга спать в гостиной, потому что для троих на кровати места недостаточно.

— Что ж, хорошо! А теперь ты можешь нам рассказать что-нибудь из своего опыта?

Моего опыта… С появлением ребенка я забыла о супружеской близости, почти не спала, с трудом выкраивала время вымыть голову, не читала книг, не встречалась с друзьями. Я стала матерью — пусть так. Но откуда мне было знать, что мать не может больше быть никем другим. Приходится отвергать все остальные роли: отказаться от сексуальности, соблазнительности, работы, спорта, тела и духа. Выходит, надо отказаться от жизни. Примерно это я и сказала.

Все присутствующие смотрели на меня, как на убийцу, или даже хуже. Они считали меня недостойной называться матерью. Не нужно было вообще поднимать эту тему, но трудно удержаться. После родов я постоянно чувствовала себя одинокой и теперь радовалась столь внимательным слушательницам.

Много раз я возвращалась в «Лигу кормящих», чтобы встретиться с себе подобными. Они говорили только о младенцах, об уходе за ними, о кормлении, сосках-пустышках, детских ковриках…

Глядя на этих женщин с детьми, я пришла к выводу, что они делятся на две категории: кормящие грудью и из бутылочки. Иными словами, одни отваживались посвящать себя материнству, а другие нет; первые принимали свой статус млекопитающего, а вторые не могли с этим смириться. Кому-то нравилось быть животным, а кому-то нет; были рьяные сторонницы вскармливания грудью, фанатки материнства и те, кому оно внушало отвращение; одни чувствовали себя по-настоящему счастливыми в роли матери, а другие взяли на себя ответственность из чувства долга или из сострадания.

Я понемногу продвигалась в науке вскармливания грудью, которое становилось для меня все более привычным и даже приятным, и в один прекрасный день превратилась в мать, строящую всю свою жизнь вокруг кормления. Благодаря мудрым советам «Лиги кормящих» это теперь приносило мне такое удовлетворение, такую сильную, совершенную, простую радость отдачи, что уже не нужно было ничего другого. Мне больше не хотелось заниматься любовью с моим другом, поскольку у меня был ребенок, который смотрел на меня с такой требовательностью, что невозможно было сопротивляться. Испытываемые при этом чувства приводили меня в восторг.

— Браво, Барбара, — сказала Мари на восьмом сеансе. — Можно тебя поздравить — ты довела кормление грудью до совершенства. Поделишься с нами опытом?

— Я хотела бы сказать о счастье давать ребенку грудь. Об удовольствии смотреть на то, как он ее сосет, и сознавать, что это умение заложено в нем от природы — искать грудь, распознавать ее запах, наслаждаться ею всем своим существом…

По сути, я жила этими мгновениями благодати, когда мое желание и желание ребенка совпадали — давала ему грудь, потому что сама хотела. Это было свидетельством любви, и к тому же я чувствовала себя частью цепочки, тянувшейся с давних, незапамятных времен появления человека.

Кормление грудью — единственная не изменившаяся с тех пор вещь, не считая деторождения. Оно связывает нас с доисторическим прошлым, спрятанной под покровом цивилизации первобытной сущностью, от которой мы удаляемся с каждым днем все быстрее и быстрее.

Вот в чем, говорила я себе, заключается тайна женщины-матери. Вот в чем наша сила и одновременно слабость. Мы — самки, матери, источник жизни, моря и континенты, звезды и светила.

20

Был вечер субботы. Николя решил повидаться со своим братом Александром, а я собиралась на вечеринку к нашим соседям Жану-Ми и Доми. Он предложил мне отнести Леа к Тордманнам, чтобы те за ней присмотрели — в крайнем случае, мы оба будем здесь поблизости. Это был наш первый свободный вечер. Мы отдыхали в том числе и друг от друга — в этом нуждались оба, поскольку ссоры, все более частые, совершенно нас вымотали.

Дверь нам открыл сам Реб Тордманн. На нем все еще были белые одежды, которые полагалось носить в Шаббат, и черная меховая шапочка. Позади толпились его ученики, пришедшие изучать Каббалу: раввин в своей остроконечной шляпе и с сигарой, психоаналитик с глазами марионетки, журналист.

Он проводил меня в комнату, где сидела его жена, кормившая ребенка грудью. Мы с Леа тут же были окружены пятью детьми одинаково мечтательного вида, с длинными локонами и молитвенными покрывалами, концы которых спускались до пола. Еще один ребенок, на вид чуть постарше Леа, сидел на руках у матери семейства. Ей было лет тридцать пять, и она родила уже десятерых. Платок на голове полностью скрывал ее волосы, окружая бледное лицо красноватым ореолом. Хрупкая, ненакрашенная, она имела застенчивый вид и смахивала на подростка. Вокруг нее теснились еще дети — судя по всему, разница в возрасте между ними составляла от силы год.

— Добрый вечер, — сказала она. — Заходите…

Здесь пахло едой, а также горячим молоком, которое пили самые младшие — каждый из своей бутылочки. Десять детей от года до двенадцати, десять пар широко раскрытых глаз, устремивших на меня одинаковые ангельские взгляды.

— Могу я для вас что-нибудь сделать? — спросила мать семейства.

Мне хотелось сказать: да объясните мне, пожалуйста, как вы с этим справляетесь? Вы десять раз проходили сеансы эпизиотомии? Вы кормили грудью всех десятерых? Иными словами, вы не прекращали этого делать на протяжении десяти лет? Как вам удается четыре раза в день кипятить по четыре бутылочки с молоком — то есть тридцать две за сорок восемь часов? Как вы выдержали десять перинеальных реабилитаций? У вас были каникулы? Вы когда-нибудь находили няню, которая соглашалась бы присматривать за десятью детьми? Вы все еще занимаетесь любовью с мужем? Да, очевидно, что, как минимум, десять раз это было! Но между этими десятью? Вы его все еще любите? Вы его хотите? Вы все еще женщина? И что говорит Каббала по этому поводу?

— Вы всех своих детей кормили грудью? — спросила я вместо этого.

— Нет, с первыми ничего не получалось, я толком не умела этого делать, поэтому прекращала. Но, начиная с четвертого, я научилась и продолжала это делать со всеми остальными.

— Для шестерых?

— Да… Мне случалось кормить двоих или троих одновременно…

— Но ведь это очень изнуряет, нет?

— Да, очень… Но для меня, — добавила она, — это также естественное противозачаточное средство, именно поэтому я всегда кормила их подолгу… Это действительно трудно… но в конце концов все приходит в порядок. Вот увидите!

В порядок? Но в какой порядок? В такой, при котором разводятся полгода спустя после рождения ребенка, или в такой, когда спешат завести другого, чтобы попытаться хоть как-то собрать осколки супружеской жизни? В такой, когда расходятся через семь лет совместной жизни, имея троих детей, или в такой, когда заводят троих детей, а потом ждут двадцать лет, пока те вырастут, и тогда уже расходятся? В порядок, при котором заводят двоих детей и остаются вместе, даже если уже не любят друг друга, потому что не могут набраться мужества для расставания? Или в такой, когда заводят детей, а потом несчастливы друг с другом и каждый имеет любовника или любовницу на стороне? А может, в такой, когда оба несчастны в семейной жизни и каждый с головой погружается в работу или отправляется в разъезды, только чтобы пореже видеться? Существуют тысячи вариантов. Но семейная пара с детьми, где родители продолжают любить друг друга долгие годы, — нет, таких пар я не знала. Ни одной.

— Понимаете, — сказала я смущенно, — мне неудобно вас беспокоить, но… мне не с кем оставить ребенка на вечер, потому что меня пригласили на вечеринку к соседям напротив, и…

— Вы хотите, чтобы я за ним присмотрела?

— Если вас не затруднит…

— Нет, никаких проблем. Как ее зовут?

— Леа.

— Прелестное имя… Оставляйте, конечно. Как видите, детей тут хватает, — добавила она.

— Сколько им лет?

— Нурит шесть месяцев, Деборе полтора года, Мойше два с половиной, Илану четыре, Саре пять, Натану шесть, Юдифи восемь с половиной, Иосифу девять с половиной, Ципоре одиннадцать, а старшему, Иакову, скоро двенадцать.

— Мои поздравления! И все в порядке?

— Да.

— Я хотела сказать: их не слишком много? Вы справляетесь?

— Хотите знать правду?

— Да.

— Они — вся моя жизнь.

Как это утешительно звучало! Просто бальзам на душу. Может быть, она нашли какое-то правильное решение. У них было десять детей, и супруги оставались счастливыми! Ну да! Они единственные из моих знакомых, кто завел детей и не развелся! Что же это была за тайна? Мне жизненно необходимо в нее проникнуть!

— Я не преувеличиваю. У меня нет времени ни на что, кроме них. Я не могу ни почитать, ни погулять, ни полежать в ванне… И не говорите мне об укреплении мышц промежности — я уже давно отказалась бороться с их расслаблением… Не знаю, как вы, но я не расстаюсь с прокладками. Не говоря уже о том, что наши супружеские отношения тоже от этого страдают. Хорошо, что есть Шаббат, потому что в это время предписано не заниматься любовью. Когда это происходит, через какое-то время снова появляется ребенок, и все повторяется…

— Но… зачем тогда это делать?

— Потому что так хочет Бог, Барбара. Это обязанность. Мы не пользуемся противозачаточными средствами, потому что они запрещены. В Книге Бытия Бог говорит: «Плодитесь и размножайтесь…»

— И что же… вы собираетесь и дальше рожать детей?

— Если на то будет воля Божья.

Оставив малышку у Тордманнов, я вышла из дому, чтобы купить бутылку виски для вечеринки. Потом решила посидеть немного в сквере недалеко от дома и там неожиданно начала пить виски прямо из горла, как бродяга. Сквер был чисто символический — несколько деревьев и песочница. Днем тут полно детей и нянь всех национальностей: негритянки, шриланкийки, польки… Вот так оно всегда и бывает: заводишь детей по собственному желанию, а потом отдаешь их на попечение нянь, потому что больше не можешь их выносить. И даже в субботу днем стараешься не видеть детей, чтобы побыть в покое…

Я подумала о Мириам Тордманн. «Плодитесь и размножайтесь». Божественное предписание, высший закон… Но, может быть, сначала нужно самим расти и развиваться, а потом уже размножаться? В таком случае божественное предписание означало бы достичь зрелости, позволяющей завести ребенка? Взрослеть, созревать, приобретать жизненный опыт, чтобы быть способными растить потомство? Или наоборот — именно с появлением ребенка становишься по-настоящему зрелым? В этом цель всего общества, а не только отдельных индивидуумов, поскольку именно общество не позволяет нам обзаводиться детьми, даже если на первый взгляд кажется, что оно поощряет деторождение.

В нашей стране гораздо легче иметь собаку, чем ребенка. Собака не разрушает супружескую жизнь, потому что из-за нее не требуется ходить на сеансы эпизиотомии и покупать послеродовой бандаж; она ест все подряд, ее не нужно кормить грудью, не нужно брать отпуск по уходу за ней… Вот почему домашнее животное зачастую заменяет ребенка в некоторых семьях.

Я напилась и, вместо того чтобы идти к соседям на вечеринку, отправилась шляться по Марэ. Это было восхитительно — просто ходить по улицам, и хотелось растянуть прогулку. Я прошла по Бланк-Манто, длинной и пустынной, вышла на улицу Архивов — главную артерию всего Марэ, веселую и оживленную, где бары переполнены смеющимися молодыми людьми, потом проследовала до улицы Рамбуто, недалеко от «Бобура», где собиралась самая разномастная, порой подозрительная публика. Поднялась по Катр-Фис к улице Бретани. Здесь зарождался новый Марэ — современный, скоростной, почти нью-йоркский, со своими маленькими магазинчиками, суши-барами и ресторанами.

Как всегда в субботу вечером, повсюду было много народу. Здесь, в еврейском квартале, рестораны осаждались публикой, вырвавшейся из уединения после Шаббата. По улицам снова растекались запахи фалафеля, верующие выходили с вечерней молитвы, неверующие — чтобы поужинать, и все в нетерпении толпились у ресторанов, ожидая часа открытия. Тогда на небе загорались три звезды, означавшие, что Шаббат закончился.

Из баров на улицу выплеснулись потоки народу, откуда-то доносилась мелодия техно. Это был один из тех редких моментов, когда встречались два Марэ — не приветствуя друг друга и не смешиваясь, но с некоторым любопытством присматриваясь, сознавая свою отчужденность от остального общества, свою избранность и изгнанничество и втайне понимая друг друга — даже несмотря на то, что каждый был для другого в какой-то степени извращенцем. Это был час, когда их пути пересекались.

Люди проходили мимо меня, спеша по своим делам, а я — что я делала? «Я ращу своего ребенка», — сказала бы Лоранс Пэрнуд во втором томе своего собрания сочинений. Есть ли более важная задача в жизни? Есть ли что-то священнее? Отныне я решила посвятить дочери всю свою жизнь. Леа — самое ценное, что у меня есть. Она — самое важное для меня на всем свете, остальное второстепенно. Счастлива я или нет, печальна или устала — дочь здесь, рядом со мной, и мой долг — заниматься ею, заботиться, забывая о том, что мне самой нужно расти, чтобы быть к этому готовой… Я вдруг ощутила прилив невероятной энергии, словно поднявшейся из глубин моей усталости и наполнившей меня желанием жить — ради себя и ради нее.

21

У Жана-Ми и Доми было много гостей — в основном мужчин, среди которых кое-где мелькали старлетки со слегка потерянным видом. Мигель, роскошный идальго, от которого Жан-Ми был без ума, Шарли, певец, чей звездный час давно прошел, но с тех времен остались роскошные затемненные очки… Всем собравшимся примерно от тридцати до сорока, они высокие и стройные, в ярких футболках. У Жана-Ми длинные волосы, выкрашенные в темно-красный цвет, у Доми они, напротив, совсем короткие, с завитками на висках. Все как-то подозрительно оживлены — очевидно, под воздействием наркотиков.

Я рассматривала их так, словно находилась в прозрачной непроницаемой оболочке, а все остальные — за ее пределами. От хронического недосыпа и усталости, к которым добавилось опьянение, у меня кружилась голова и плыло перед глазами.

Мысли ворочались с трудом. Я думала о Леа. Что она делает сейчас? Улыбается ли? Не голодна ли? Может, ей холодно? Необходима ли я ей? У меня не было сил развлекаться, говорить с окружающими — я думала только о ней и чувствовала себя здесь не в своей тарелке.

Пока все танцевали, я забилась в угол и выпила бокал вина, потом второй… Проклиная себя при каждом глотке, я думала о той, которая меня ждет. Нужно было пойти к ней. Я уже не могла успокоиться и воспользоваться хоть кратким мигом свободы — нужно было заботиться о ней и постоянно спрашивать себя, все ли с дочерью в порядке, выпила ли она на ночь бутылочку молока, сменили ли ей памперсы, заснула ли она… Я злилась на себя и на нее. Хотелось, чтобы она не была такой обузой, такой всепоглощающей. Я желала видеть ее умненьким, образцовым ребенком. Но нет, в ней кипела невероятная жажда жизни, которая требовала своего. Даже когда Дочери не было рядом, ее присутствие все равно ощущалось. Я ощущала малышку повсюду: в моем сердце и во всем теле; она теребила меня, требовала, помимо молока, еще и утешения, нежности, заботы. Ребенок боялся одиночества. Когда меня не было рядом, дочь ощущала пустоту. Так же, как и я без нее.

Внезапно я перестала слышать окружающих, захотелось позвонить Николя, меня охватила паника. А вдруг он уехал, забрав моего ребенка с собой? При мысли об этом на висках выступил холодный пот.

Я отвыкла от алкоголя и сигарет, и теперь меня пошатывало. А еще это множество мужчин вокруг… Я им завидовала — у них не было хлопот с ребенком. Отношения между мужчинами вообще, должно быть, гораздо проще. Они просто отталкивают от себя все проблемы и кажутся счастливыми. Мужчины умеют устроить себе праздник и словно находятся на острове позади этого грустного Парижа… У них опьяненный вид. Они беседовали по двое и группами. Казалось, что, несмотря на возраст, эти люди обладают вечной молодостью. Они идеальны. Мне стоило бы родиться мужчиной. Гомосексуалистом.

В полубессознательном состоянии я мельком еще раз подумала о своей дурацкой идее пойти в сквер и там напиться. Проклятие!.. Все кончено. Моя жизнь позади. Я была сотворена Богом и для Бога. А меня изгнали из рая.

Шатаясь, я вошла в спальню Жана-Ми и Доми, рухнула на супружескую кровать и заснула между двумя их дочками-жирафами, Хлоэ и Аглаей.

22

С того момента, как я приступила к диссертации, так и не было времени толком над ней поработать. Я никак не могла закончить даже те несколько глав, которые обещала своему руководителю, изводившему меня телефонными звонками. Когда Леа наконец засыпала, я, совершенно измученная, отключалась тоже, прямо за компьютером, и просыпалась два часа спустя, чтобы кормить ее снова.

В два часа ночи я смотрела, как мой ребенок сосет грудь. Вся жизнь — лишь Повтор этого извечного действия, попытка снова обрести материнскую грудь и с ней — утраченное единство, снова оказаться в центре мироздания, в раю. Любовное наслаждение, оргазм — всего лишь то же самое стремление к потерянному единству матери и ребенка. Может быть, именно по этой причине любовь сравнивают с вечностью. Для младенца времени не существует: все циклично, все — вечное возобновление. Именно эту бесконечность ищут влюбленные в своей страсти. Но страсть — это первая стадия любви, самая элементарная, подчиняющая себе и нарциссическая. Истинная любовь та, что развивается со временем, а не остается неизменной, какой ее обычно желают видеть в идеалистических мечтах. Любовь не угасает. Любовь становится другой. Она меняет парадигму. И это, вероятно, то, чего мы не способны в полной мере оценить, когда говорим, что любви не существует. Любовь в самом начале, бурная и страстная, выглядит шизофренической и маниакально-депрессивной, как новорожденный младенец, но потом она растет, становится зрелой, крепкой, разумной, утверждается и развивается. Но мы ничего этого не знаем, а просто говорим, что любовь прошла.

Мы так изменились. Материнство было мутацией, одновременно регрессией и новым созиданием. Оно заложено в жизни, в изначальной ее сущности, а все остальное появилось лишь в результате медленного развития. Я слишком устала, чтобы куда-то идти, и больше этого не хотела. Не хотела путешествовать, танцевать, читать, видеться с друзьями — я занималась своим ребенком и в перерывах мечтала только о том, чтобы отдохнуть. Теперь не было желания заниматься любовью, я тянулась лишь к одной разновидности любви — засыпать в одной постели с дочерью, нежно обнявшись, в бесконечном исступлении от нашего общего рождения.

Жизнь с Николя становилась все более и более хаотичной. Мы не спали вместе, отказавшись от секса в пользу убаюкивания ребенка (да и кровать была недостаточно широкой для троих), не прикасались друг к другу — почти не разговаривали. Несмотря на работу, Николя занимался малышкой все больше и больше. Как только он возвращался вечером домой, тут же спешил к ней, едва бросив мне «Привет!». Он менял ей памперсы, укладывал спать, пел колыбельные, вывозил гулять в крошечный скверик, купал, играл. Когда я кормила ее грудью, мой друг смотрел на меня с ревностью. Однажды он признался, что завидует мне — для него такая близость недоступна. Если Николя возвращался слишком поздно, когда дочь уже спала, он подолгу смотрел на нее, втайне надеясь, что малышка проснется и он сможет обнять ее, поцеловать, переодеть. Я едва узнавала в этом счастливом отце своего былого приятеля в кожаной куртке, настроенного против брачных уз.

Когда мы попытались устроить ребенка в ясли, нам холодно сказали, что детей туда записывают еще до зачатия, иначе места не получить, разве что у вас найдутся знакомые в мэрии. Тогда было решено найти няню, но это оказалось недешево, и Николя стал еще более раздражительным и озабоченным. Он хотел лично участвовать в рассмотрении кандидатур — ради этого даже переносил деловые встречи. На интернет-форумах у него был ник Ассмат — «ассистент матери».

Требования к будущей няне мы предъявляли следующие: профессионализм, мягкость, спокойствие, любовь к детям, опыт работы. Она должна быть согласна на гибкий график работы, не приводить гостей и, самое главное, не терять присутствия духа в критических ситуациях. Чтобы найти такую, мы устраивали многочисленные кастинги.

Кандидатки не любили детей — это было видно с первого взгляда. А ведь им предстояло доверить самое драгоценное и прекрасное, что у нас было, плоть от плоти.

В течение одного дня мы увидели: польку, не говорившую по-французски; колумбийку, эмигрировавшую из-за гражданской войны; марокканку без всяких документов; шриланкийку, покинувшую родину после преследований со стороны организации «Тамильские тигры»; уроженку Берега Слоновой Кости, приехавшую во Францию зарабатывать деньги на содержание детей, оставшихся дома… Все беды стран «третьего мира» словно побывали в нашей квартире за один день.

После родов я стала крайне чувствительной, уязвимой и словно несла скорбь всего мира на своих плечах. Родив ребенка, я стала вселенской матерью, одержимой детьми. Прежде меня совсем не интересовали эти херувимчики. Теперь все женщины казались мне беременными или уже родившими, и я внимательно их разглядывала: на улице, по телевизору… Когда какой-нибудь ребенок страдал, это вызывало у меня мучения и хотелось исправить весь мир. Особенно невыносимо было думать о няне с Берега Слоновой Кости, которая оставила дома собственных детей, чтобы уехать зарабатывать деньги на их содержание.

Николя с присущим ему здравомыслием обратил мое внимание на тот факт, что критериями выбора няни являются не ее бедность и несчастья, а способности по уходу за нашим ребенком. В конце концов после довольно нелегкого спора мы остановили выбор на Пако. Пако — человек, который, казалось, движется быстрее собственной тени. У него черные глаза и длинные черные волосы. Он появлялся рано утром, стягивал рубашку, открывая безволосую грудь, и надевал рабочую блузу. Потом он принимался за работу: пылесосил, гладил, что-то приколачивал, привинчивал, прицеплял и отцеплял, мыл посуду — и все это одновременно. Но где Пако достиг настоящего совершенства, так это в починке вещей. С его появлением мы больше не нуждались в сотрудниках «Дарти». Он ремонтировал все, что ломалось, и это было очень важно для мира и покоя нашего семейного очага.

Единственной проблемой было то, что Пако не любил менять малышке памперсы. Что касалось кормления из бутылочки, колыбельных песенок, прогулок в коляске, здесь он был безупречен. Но памперсы и купания — это катастрофа. Как всякий латиноамериканец, мужчина являлся ярым мачистом и поэтому оставался абсолютно невежественным в таких делах.

С огромным сожалением мы в конце концов все же расстались с ним. Во время поисков новой няни снова пришлось заниматься ребенком с утра до вечера. Когда Николя возвращался с работы, я поджидала его в воинственном настроении. Непричесанная, неумытая, неодетая, с ребенком на руках — этакая домашняя мегера.

23

Сдавшись, я наконец решила позвонить матери, чтобы та посидела один день с малышкой, пока я буду работать над диссертацией в библиотеке. Когда я вернулась, дочь плакала на руках моей матери, которая с укором смотрела на меня из-под безупречно уложенной высокой прически, словно их двоих забросили на бог весть какой долгий срок. Кто из нас был ребенком? Кто за кем присматривал? Я уже ничего не понимала. Три поколения под одной крышей, три женщины, дочери и матери друг друга, — и я была в середине, являлась связующим звеном цепи, начало и конец которой невозможно увидеть. Я передала эстафету, которую до того передали мне, и была заключена между тремя возрастами.

От тревог у меня пропало молоко. Кажется, впервые появилось ощущение жизни в каком-то сне, в другой реальности. Из-за ребенка возникло отчуждение от всего мира, но в то же время благодаря ему пришло избавление от рабства. Пропала злость на сестру и мать. Получилось словно со стороны посмотреть на работу, карьеру, приоритеты. Я устала от всего этого. Игры общества были мне безразличны. Совершилось мое возвращение в материнское лоно, тесный кокон детства.

В кои-то веки я решила полежать в ванне. Погрузившись в воду, я взглянула на свое тело и не узнала его. Оно изменилось — даже кости уже были другими. Это было тело женщины, а не девочки-подростка, которое я старалась сохранить ценой невероятных усилий. Таковы тела женщин, виденных мною раньше на пляжах, которым уже довелось произвести на свет потомство, тела с картин Рубенса, к которым нынешнее общество чувствует отвращение. Сегодняшние женщины находятся в рабстве гораздо более тяжком, чем в прошлые времена, потому что в действительности им диктуют неестественные эстетические каноны, запрещающие им развиваться именно как женщинам, в материнской ипостаси. Наше общество требует от женщины оставаться девочкой. Горе той, кто произведет на свет ребенка, — она становится уродливой. В данный момент по канонам моего общества я была отвратительна.

Но какой должна быть настоящая женщина? Означает ли это повиноваться нормам, проповедующим анорексическую худобу, стремящимся заставить стать девочкой? Или же позволяется расцветать во всей красоте роскошного женского тела, дающего жизнь, питающего молоком, — быть той женщиной, которую религия прославляет под именем Марии, священной матерью, вызывающей восхищение у мужчин, но не желание? Или нужно стремиться к тому, чтобы стать «освобожденной» женщиной, работать, носить туфли на плоской подошве и делать короткую стрижку, размышлять… но не иметь детей?

Мои груди обвисли, под глазами залегли темные круги, ноги превратились в столбы, сухая кожа обтягивала выступающие скулы. У меня не было времени больше ни на что. За последние месяцы я не открывала ни одной книги и даже не смотрела телевизор, но это было к лучшему. Я твердо отказалась от намерений вызывать «Франс Телеком». Больше никто не звонил, потому что у меня не осталось друзей. Не было никакого представления о том, что происходит в мире, поскольку некогда читать газеты. Диалоги, в которые я вступала в последнее время, сводились даже не к словам, а к слогам, вроде: «Ба? — Ба-ба». Я целыми часами просиживала в приемной у детского терапевта при малейшей простуде или смотрела, как моя дочь плещется в ванне.

Больше не тянуло ни развлекаться, ни путешествовать, ни работать. Не осталось вкуса к философии. Не хотелось одеваться, краситься, ведь дочь была счастлива видеть меня одетой в футболку и спортивные брюки, натянутые на разбухшее тело, потому что любила меня независимо от того, как я выглядела. Теперь я не задавалась метафизическими вопросами о смысле жизни — смыслом моей жизни, хотела я того или нет, была она. Это нечто надежное, осязаемое. Дочь не являлась иллюзорной и не могла разочаровать. Изо дня в день она здесь, со своей долей слез, улыбок и памперсов. Малышка зависела от меня и была никем без своей матери. Никто другой в этом мире не связан со мной так тесно. Ни любовь мужа, ни близость лучшей подруги не сравнятся с привязанностью ребенка, который смотрит на вас, прося его покормить, взять на руки, приласкать, испытывать к нему абсолютную любовь. И вы даже не знаете почему.

Я виделась с матерью каждый день, но больше не встречалась с друзьями. Те, кто был не женат и не замужем, утратили ко мне всякий интерес. Им быстро надоело видеть меня постоянно озабоченной, готовой в каждую минуту броситься к ребенку. Другие, семейные, к которым я стала ближе после рождения ребенка, слишком заняты своими собственными детьми и проблемами, чтобы поддерживать прочные связи.

Чего стоит дружба, если друга нет рядом ни в счастье, ни в горе? Почему наши друзья куда-то пропадают именно тогда, когда они особенно нужны? Для чего еще нужна дружба, как не для таких моментов? И чего стоит жизнь, если любви не существует, а дружба иллюзорна?

24

Леа исполнилось полгода — это был ее первый день рождения, который совпал с годовщиной нашего знакомства с Николя.

Я вспоминала, как на мой первый день рождения после нашей встречи Николя повез меня в Португалию. Это был сюрприз! Очаровательный портовый городок был расположен словно на дне неглубокой чаши. Влюбленные, счастливые, мы бродили по узким улочкам, полным цветов, целовались, слушали музыку и под весенними звездами чувствовали себя беззаботно. Мое сердце билось только для него. Нам постоянно приходилось выбирать между рестораном и концертом, между походом в кино и дружеской вечеринкой. О, это счастье выбора, который может себе позволить бездетная пара! В такие моменты жизнь представляется чередой развлечений без всяких неприятных последствий.

В этот вечер я два часа безуспешно пыталась уложить Леа. Потом, когда она уже засыпала, пришел Николя с огромной бутылкой кока-колы и, убирая ее в холодильник, слишком сильно захлопнул дверцу — в результате Леа опять разразилась слезами.

— Идиот!

— Что?

— Идиот! Ты что, не видел, что она уже заснула?

— Видел, но, в конце концов, я просто хотел…

— Я два часа ее укачивала! Мог бы быть поосторожнее!

— Ну да, конечно. Я не могу позволить себе открыть холодильник, потому что она спит. Нет, так не пойдет! Я не собираюсь из-за этого ходить на цыпочках. Это мой дом!

— Хорошо, тогда сам ее укладывай! Я больше не могу!

У меня пропало всякое желание праздновать годовщину знакомства. Мне хотелось только спать.

Когда Николя вернулся в постель еще через час, после того как Леа снова заснула, я ждала его, полная мрачных мыслей.

— Послушай, — сказал он, — я подумал, что мы могли бы куда-нибудь съездить на уик-эн, д, но только вдвоем — ты и я. Побудем вместе, поговорим, сходим в ресторан, в кино… Как раньше, помнишь?

Да, я помнила нашу прежнюю жизнь. В самом деле, мы давно уже не развлекались подобным образом. Не гуляли, не ужинали в ресторане, не ходили в кино…

Николя сказал, что, по его мнению, лучше всего отправиться к его родителям в Трувилль: оставим им малышку, а сами будем ходить куда угодно, вдвоем, влюбленные и счастливые. Но ни за какие сокровища мира я не хотела к его родителям!

— Но почему? — изумленно спросил Николя. — Почему ты воспринимаешь в штыки идею поехать к моим родителям, если со своей собственной матерью видишься каждый день? Как и я, кстати!

— Ну и что? Тебя разве не устраивает, что она приходит посидеть с ребенком? Это избавляет нас от проблемы с няней!

— Да, но меня не устраивает постоянно ее видеть!

— А меня не устраивает встречаться с твоими родителями!

И мы снова завязали одну из нескончаемых ссор, шипя друг на друга приглушенными голосами, чтобы не разбудить ребенка.

Когда он после этого попытался заняться со мной любовью, было уже поздно. Его тело стало совершенно чужим, и это чужое с чего-то вдруг решило соединиться с моим. Незнакомое и в то же время странно знакомое. С появлением Леа я начала воспринимать Николя скорее как отца и брата, нежели как мужа. Вдруг возникло ощущение инцеста. Чувствовалась скованность, словно совершаешь что-то запретное. Я стыдилась своего бесчувственного, неловкого тела, к тому же до сих пор внутри ощущалась боль. Пока мы занимались любовью, я старалась думать о другом — об Италии, о наших клятвах, о поездках на мотоцикле. Мы тесно прижимались друг к другу, в лицо бил ветер, а впереди расстилался необъятный горизонт.

Как же все изменилось сейчас! Наши отношения стали совершенно другими всего за несколько месяцев. Отныне каждый был сам по себе. Мой любовник стал моим братом, моя дочь заняла то место, которое прежде занимал он — и в моем сердце, и в моей постели.

Мы были рядом, но больше не испытывали никакой радости оттого, что видим друг друга. Мы причиняли друг другу боль, говорили ужасные, невыносимые вещи, придирались, ссорились, полностью привели в негодность и обесценили наши отношения, притесняя и унижая друг друга. Нарочно подбирались такие слова, которые ранят и надолго застревают в памяти, как занозы. Разрушительные слова. Пропал взаимный интерес, и возникло отчуждение. Наша пара стала как расколовшийся континент. Жизнь продолжалась в разных мирах. Каждый задавал другому уничижительные вопросы, старался побольнее уязвить. Мало-помалу мы убивали друг друга многочисленными скандалами. Крах отношений был бурным и патетичным.

25

Наконец настала пора отпусков. Но что делать в отпуске, когда у тебя ребенок на руках? Сидеть по целым дням в номере отеля, присматривая за ним? А как же отдых, ничегонеделанье, прогулки, поездки?..

Я предложила Николя отвезти нас в Пари-пляж. Это было недалеко от Марэ, туда можно взять с собой прогулочную коляску — как раз представится случай снова достать из кладовки «Плико» и попытаться собрать ее общими усилиями. Я захвачу пляжные полотенца. Ребенок будет счастлив поплескаться в воде. Леа обожала воду, она никогда не была так счастлива, как в те моменты, когда принимала ванну. Там она была в своей стихии — шлепала по воде руками и ногами, пробовала ее на вкус, плавала, как маленькая рыбка, и смеялась вовсю. Однако после разведывательной поездки к предполагаемому месту отдыха я отказалась от своего намерения — пляж настолько густо застилали тела загорающих, что не оставалось места ни для прогулочной коляски, ни вообще для чего бы то ни было.

Многие знакомые советовали нам агентство приходящих нянь под названием Club Med. Моя сестра Катя, многоопытная мать двоих детей, уверяла, что это идеальный вариант, поскольку можно будет не привлекать к присмотру за ребенком дедушек и бабушек.

Няни там были образцовые, особенно с тех пор, как клуб изменил свою политику выбора среди кандидатур. Прежде к концу лета в тех семьях, где они работали, происходило слишком много разводов, потому что отцы семейств часто завязывали с нянями тесные отношения. Но с тех пор как на работу стали принимать исключительно уродливых женщин, все наладилось.

Однако я не очень склонялась к такому варианту. Лучше остаться в Париже, чем обращаться в это заведение, устроенное потребительским обществом на благо потребительскому обществу. Я отказалась от своих романтических представлений о мире, которые у меня были до рождения ребенка.

После экскурсии в Пари-пляж я решила остановиться на Отранте, курорте в Италии. Мы принялись собирать вещи. После трех часов усилий три огромных чемодана оказались забитыми памперсами, детской одеждой, бутылочками, подогревающим устройством для них, стерилизатором, игрушками, гигиеническими средствами. Плюс еще переносная колыбелька и прогулочная коляска с тентом от дождя. Целое хозяйство.

Со всем этим скарбом мы прибыли в аэропорт и подошли к стойке «Эр Франс», где выяснилось, что у представителей авиакомпании возникли некоторые сомнения на наш счет. После нескольких уточняющих телефонных звонков нам сказали, что для путешествия ребенка достаточно семейногоудостоверения^[17], но, когда мы снова вернулись к стойке, выкупив билеты, которые нельзя было теперь ни сдать, ни обменять, нам объявили, что для ребенка нужен паспорт кого-то из родителей. Я напустилась на Николя, обвиняя его в том, что он ничего не может сделать как нужно и вот теперь у нас пропадут билеты и мы никуда не поедем! Просто замечательно!

Вместо того чтобы вернуться домой, наконец был выбран рейс «Алиталии» с более приемлемыми условиями. Отель, в который мы прибыли, располагался в приятном месте, окна выходили на море — вполне приличный курорт XXI века. Настоящий рай в глуши… Подальше от Франции со всеми ее проблемами! Вся обстановка здесь казалась театральной декорацией.

Помимо прочих развлечений, здесь можно было записаться на программу «Мать и дитя», что я и сделала в надежде улучшить фигуру. День первый: полуторачасовой массаж. Обращение с клиентами было всецело направлено на достижение релаксации. Массажист наносил мне на кожу ароматические масла, а потом растирал, словно чертя на теле какие-то невидимые каббалистические знаки. Я уже начала понемногу расслабляться, когда мне сообщили, что звонит муж, потому что ребенок плачет. Под изумленным взглядом «релаксатора» я вскочила, мгновенно влезла в халат и шлепанцы и помчалась в игровую комнату для детей. Там я обнаружила Николя, всецело увлеченного разговором с няней, которая оказалась хорошенькой юной блондинкой.

— Барбара, познакомься, это Наташа, она занимается Леа… Наташа, это Барбара, мама Леа.

Не говоря ни слова, я смерила ее взглядом с головы до ног, взяла ребенка на руки и вышла.

— Можно подумать, ты попал на Остров Искушений, — сказала я Николя за ужином.

— Что ты имеешь в виду?

— Я хочу сказать, что, если ты будешь продолжать общаться с хорошенькими няньками, я заберу своего ребенка и уеду.

— Твоего ребенка!.. Это и мой ребенок, хочу тебе напомнить! И потом, мне все это осточертело!

— Что?

— Жить с тобой. Проводить с тобой отпуск. Я устал от твоих придирок, мрачности, паранойи!

За соседним столиком сидела красивая, типично итальянская пара. Мужчина был одет в белый льняной костюм, женщина в облегающих безукоризненную фигуру джинсах держала на коленях восхитительного херувимчика трех месяцев от роду, который безмятежно спал.

— Посмотри, — сказала я вполголоса, — какой у них счастливый вид! Почему у нас все не так?

Николя скосил глаза в сторону:

— И чего особенного ты в них нашла?

— Они хорошо одеты, стройны и, судя по всему, влюблены друг в друга.

— Ты знаешь, я тоже за ними наблюдал. Не думаю, что они так уж сильно влюблены. Ни словом не обменялись за весь ужин.

— Вот как? — спросила я с невольной надеждой. Конечно, это было глупо, но от его слов у меня поднялось настроение.

— И потом, их ребенок спит; поэтому нельзя утверждать, что он более спокойный, чем Леа. К тому же она не кормит его грудью, а дает бутылочку с соской.

— Знаешь, я думаю, что любовь — как снег: сначала появляется, потом исчезает…

— Нет… Нет, Барбара. Это не любовь исчезает, а время проходит…

Мы вернулись в номер измученные, готовые рухнуть от усталости, вместе с малышкой, которая задремала после еды. У нас больше не было желания обниматься.

Днем Николя несколько раз пытался заняться со мной любовью, но как только мы сближались, ребенок тут же просыпался, словно детектор секса. Что с нами произошло? Вернутся ли чувства? Объятия, ласки, слова любви… Мои нынешние взгляды на секс сильно отличались от тех, что были до беременности. Визит к гинекологу уже не смущал. Прежде мешала боязнь, а сейчас это стало равносильным тому, как если бы я показывала врачу руку или ногу. Произошла десакрализация, и все стало естественным, страх прошел. Наиболее священный внутренний орган теперь не был сокрыт. Сексуальности больше не существовало, потому что она — священное табу. Если показываешь женские органы, как руку или ногу, это означает, что в самом сексе уже не осталось ничего сокровенного.

Эротизм питается лишь ограничениями и запретами. Рождение ребенка снимает все табу. Сам секс не сексуален. Это воистину изгнание Адама и Евы из рая! Я больше не знала стыда, мое влагалище было местом выхода в этот мир, сначала разрушенным, затем восстановленным заново. Теперь я могла снова забеременеть. Я смотрела на мужчин примерно так же, как и на женщин. У меня было ощущение настолько сильной близости с Николя, что он казался мне братом, а не мужем.

Сейчас он спал, повернувшись ко мне спиной. Лежа рядом с ним, не в силах заснуть, несмотря на усталость, я думала: знают ли те пары, которые собираются жить вместе, что их ждет? Разве их предупреждают? Разве их к этому готовят? Нет, их оставляют наедине с прекрасными иллюзиями. Бедная Золушка, бедный Прекрасный Принц!.. Но хотя бы в вечер бала так, наверное, и должно быть?..

Что происходит потом? Во время беременности и после родов, когда уже не можешь заниматься любовью, когда люди отдаляются друг от друга, а твой любимый смотрит на других женщин. Когда ссоришься с ним каждый день из-за мелочей и понемногу смиряешься с тем, чтобы быть несчастным…

Есть любовь первых дней, и есть зрелая, та, что приходит после, о которой обычно никто не думает. Однако первая любовь — это пустяк по сравнению с любовью супружеской. Мы прекрасно знаем, что такое быть влюбленным, жить в мире прекрасных иллюзий, быть ведомым страстью. Но что такое жить с женой? Что такое спать с женой? Что такое узнавать жену после того, как она дала жизнь ребенку? Если любовь — это всего лишь первые ласки, то она меня не интересует. Если любовь длится столько же времени, сколько поцелуй, а потом умирает, то она меня не касается. Если она заключается в том, чтобы прожить несколько месяцев в абсолютном счастье, то это ничего не говорит мне о том, что такое любить по-настоящему. Если можно любить много раз, разных людей, разные тела, — я опять же не хочу об этом говорить. Если сердце сжимается при одной мысли о том, что ты можешь его потерять, — этого мне тоже недостаточно. И даже если любовь со временем изменяется, я верю, что она существует. Иначе жизнь не имела бы для меня большого значения.

26

Воспользовавшись тем, что ребенок заснул, я погрузилась в чтение книги «Стимулируйте нейроны вашего ребенка». В ней говорилось о необходимости развивать малыша с самого раннего возраста, и даже in utero^[18]. Нужно активизировать связи между нейронами, что важно для развития мозга, и соблюдать следующие правила: воздерживаться от приема таблеток и алкоголя во время кормления: постоянно разговаривать с ребенком и восклицать «Молодец!» каждый раз, когда ему что-то удается сделать самостоятельно, показывать, что вы им довольны: играть; быть к нему внимательным; читать ему детские книжки с самого раннего возраста, чтобы приучить его к книгам; использовать те моменты, когда вы меняете ему памперсы, для поддержания эмоциональных связей; всегда реагировать, когда он плачет; массировать его трижды в день, чтобы избавлять от накопившегося стресса; петь песенки и при этом выразительно жестикулировать; делать процесс кормления приятным и не исключать из него общение; при любых обстоятельствах выражать свою радость и интерес к ребенку и ни в коем случае не проявлять перед ним свое тревожное состояние… Я закрыла книгу, изнуренная одной мыслью о том, что всю эту программу придется воплощать в жизнь.

Как далеко была Италия… как далеко и как близко! Пришел конец связи, созданной любовью из тесного переплетения двух тел.

Прощай, Сан-Франциско, со своими устремленными ввысь небоскребами, веселая компания на шоссе номер один, заговорщические улыбки, рука в руке, несмелые прикосновения чуть влажных губ… Прощайте, волшебные, безумные ночи в клубах и барах, наполненные смехом… Прощайте, все прошлые мужчины, которые, словно в песне, сыпались дождем, — больше никаких осторожных раздеваний, никаких прикосновений… Прощайте, романтизм, прекрасные планы, мечты, чары любви… Прощайте, готический город, томные ночи, насыщенные событиями дни, необыкновенные вечера… Прощай, страсть. Прощай, Венеция, прощайте, воздушные замки, прощайте, Азия, Африка и Америка. Прощайте, вспыхивающие в ночи огоньки, коктейли в глубоких креслах, контрастные ощущения от нагретой мебели и прохладных стен, квадратные комнаты, горничные в мини-юбках и манерные официанты; кожаная куртка и джинсы, клубы дыма, замаскированное соблазнение, постели с влажными простынями, дневное оживление, ночная лихорадка… Прощайте, певицы в ажурных платьях и веселые голоса, не смолкающие до четырех часов утра; прощайте, музыка, обволакивающая, словно сигарный дым, легкое будоражащее опьянение, пристальные взгляды, напряженный слух, фразы, прерываемые смехом, разговоры посреди всеобщего веселья, шепот на ухо, вслушивание в городские звуки, громкие и тихие, счастливая меланхолия, утонченный бред, женщина, которой нравится пробуждать непривычные ощущения, романтизм и печаль, прошлое, грустная и нежная созерцательность, — прощай, легкость!

Теперь я брошенная женщина, скованная по рукам и ногам. Прежде щебечущая, отныне я молчу, тихо справляюсь с раздражением и сознаю, что так и предстоит пройти через долгие годы. Сдержанно-ледяная особа, просчитывающая каждый свой шаг, я уже не оправлюсь от полученных ран. Я набросила вуаль на свои мысли, стала подчиненной и расчетливой. Женщина со сложенными в молитве руками, я молюсь молча. Когда на небе появляются первые проблески зари, я не сплю. Слабая женщина, бунт которой почти незаметен, качает детскую коляску, напевая вполголоса. Мои возможности ограничены, и каждую ночь я с ностальгией вспоминает обо всем, что утратила в жизни.

27

Тот день я запомню навсегда. Да и как его забыть? В Париже стояла прекрасная погода. Может быть, именно поэтому мы и расстались.

Пасмурное небо стало голубым, ярко светило солнце, резкий освежающий ветер бил в лицо.

Я позвонила сестре, и мы договорились встретиться в кафе. Мне хотелось съесть огромную порцию мороженого на террасе.

— Как, ты уходишь? — изумленно спросил Николя.

— У меня встреча с сестрой… Мне хочется прогуляться в кои-то веки! Я уже восемь месяцев не пила кофе в кафе.

— Но я же тебе сказал, что сегодня встречаюсь с Энтони!

Энтони и в самом деле вскоре объявился. Он снял мотоциклетный шлем и поднял на руки малышку, которая тут же завопила. Я поспешно забрала ее, и он заметил:

— Она еще не очень хорошо держит головку, да?

Я ответила, чтобы он не лез куда не просят, и ушла сменить Леа памперс. Потом, когда дочь снова задремала, я передала ее Николя:

— Пока, я ухожу.

— Да, ты уже говорила.

— Ты чем-то недоволен?

— Да, я недоволен. Как я смогу одновременно заниматься ребенком и общаться с Тони?

— Я думала, Энтони хотел посмотреть на малышку.

— Да, — ответил Энтони, — она потрясающая! А теперь, когда я ее увидел, может, мы пойдем?

Я бросила на него уничижительный взгляд:

— Что ж, как хотите, но я тоже ухожу.

— Ах, так! — сказал Николя уже агрессивно.

— Ты хочешь, чтобы я приготовила бутылочки? — спросила я, помещая стерилизатор в микроволновку, затем налила в него воды, сполоснула бутылочки и положила в воду.

— Ты даже не смотришь, что ты делаешь! — воскликнул Николя. — Ты льешь воду не глядя!

— Можешь на меня положиться — я занимаюсь этим с утра до ночи.

— Прекрати! Ты прекрасно видишь, что творишь черт знает что!

— Ну, это уж слишком! Я ее мать, и я знаю, что мне делать! — Леа снова заревела. — Ты ведь хочешь, чтобы я осталась! Ну, так и скажи!

— Нет, я хочу, чтобы ты ушла.

Я натянула куртку, выбежала и, дойдя до автобусной остановки, позвонила ему на мобильный:

— Я тебе запрещаю унижать меня в присутствии твоих друзей!

— А ты не видишь, насколько сама смешна, когда пытаешься вступить в состязание с Энтони? Ты ревнуешь даже к моим друзьям!

— А ты не интересуешься никем, кроме своих друзей! Или хорошеньких нянек…

— О, как патетично!

И он положил трубку.

Обезумев от ярости, я вернулась, взлетела наверх, перескакивая через три ступеньки.

— Я передумала, — заявила я.

— Прекрасно, я ухожу.

— Я тебе запрещаю!

— Пошли, Тони.

— Если ты уйдешь, я заберу ребенка и никогда больше не вернусь!

— Если ты ее увезешь, я пойду в полицию и напишу заявление о похищении.

— Ты сам меня вынудил!

Он ушел. Я закутала Леа, наспех побросала в сумку вещи и тоже ушла.

28

Я села в такси, вся кипя от гнева, и попыталась проанализировать ситуацию. Из автора диссертации по философии я превратилась в домохозяйку. Из домохозяйки — в бомжа. Куда уж падать ниже…

Сестра открыла мне дверь и очень удивилась при виде ребенка и чемодана с вещами. Я спросила, не могу ли я остаться у нее на несколько дней. Оказалось, что как раз сейчас это возможно — муж и дети гостили у его родителей. Наша мать, воспользовавшись случаем, приехала навестить Катю.

Итак, я снова оказалась с матерью и сестрой, как в старые добрые времена, когда ни у одной из нас не было мужчины. Мать вышла из кухни, слегка растрепанная, в розовом фартуке, с сильно подкрашенными глазами, и обняла меня как ни в чем не бывало, словно не было ничего удивительного в том, что я здесь с ребенком и вещами.

— Твоя дочь слишком к тебе привязана, — заметила мама за ужином. — Так она никогда не сможет стать независимой. Взрослой ей будет трудно создать семью. Вот, держи, съешь еще немножко. — И она положила мне на тарелку еще три ломтя телятины. — Ты можешь пожить какое-то время у меня, я тобой займусь, избавлю немного от хлопот с дочерью.

Мать по-прежнему считала меня ребенком. Мне кажется, она так до конца и не осознавала, что я выросла. Детские психологи выяснили, что грудной ребенок не видит разницы между матерью и собой. В случае с моей родительницей справедливо было и обратное утверждение.

— Ты нашла няню?

— Да… то есть я еще окончательно не выяснила…

— Будь очень внимательна! Ты не видела этот американский документальный фильм, где приходящих нянь снимали скрытой камерой, когда они оставались одни с ребенком? Никаких прогулок, никакого крема от солнца номер семьдесят, никакой музыки Моцарта и чтения сказок! Ребенок сидит в гостиной, где няня со своим дружком смотрит порнофильмы, и у него за весь день нет другой еды, кроме соски, которую ему запихивают в рот чуть ли не до самого нёба, чтобы поменьше кричал. А те двое грызут морковку, приготовленную ему для пюре, и потом занимаются любовью! Должна тебе сказать, в сквере рядом с твоим домом я видела нянь, которые все время болтают по мобильникам, пока их подопечные дерутся совочками в песочнице. Я уж не говорю о тех случаях, когда детей бьют, а потом родителей арестовывают по обвинению в дурном обращении с ребенком!

— Спасибо, мам. Все это очень обнадеживает.

— Да нет же, не паникуй! Твоя мать здесь, чтобы помочь. Я вовсе не хочу тебя путать, потому что сейчас не принято, чтобы матери слишком тревожились. Но не лучше ли для тебя и Леа не связываться с приходящими нянями и обратиться к тому, кого ты давно знаешь и кто любит тебя больше всех на свете, — к твоей матери? Только не вздумай говорить, что ты предпочла бы свекровь! Ты прекрасно знаешь, она никогда не хотела, чтобы ты кормила грудью. И все потому, что она сама этого не делала. Каков результат, можно увидеть, взглянув на твоего приятеля: из ребенка, не вскармливаемого грудью, вырос мужчина, в котором нет никакой доброты, никакого благородства! Он доставляет женщине одни страдания!

Зазвонил телефон. Это был Даниэль, муж Кати. Сестра ушла в соседнюю комнату, и мать, воспользовавшись этим, тут же попросила меня уделять ей побольше внимания. Почему, интересно, всегда так получается, что именно я должна уделять внимание сестре, а не наоборот, хотя она на пять лет старше меня? Мать утверждала, что у Кати какие-то проблемы с мужем.

— Звони ей иногда — это все, чего я прошу.

— Ты прекрасно знаешь, почему я редко ей звоню.

— Да, но давай забудем прошлые дела… и вообще, я не хочу больше ничего слышать. Не будь неблагодарной! Как вспомню, сколько я сделала для тебя…

— Что ты сделала для меня?

— А кто заставлял тебя учиться? Кто настоял, чтобы ты продолжала заниматься танцами, когда ты хотела их забросить? Кто аплодировал тебе громче всех, когда ты стояла на сцене в своем розовом платьишке в самом углу, потому что была самая неспособная из всех! И кто был твоей самой рьяной болельщицей во время гандбольных матчей, пока ты металась туда-сюда, но так ни разу и не прикоснулась к мячу! А когда ты была маленькая, кто во время отдыха в Турции объехал чуть ли не всю страну, чтобы купить тебе молока?

О да! Молоко! Этот незабываемый долг навсегда оставался между нами. Конечно, позади него возвышался и другой, необъятный, неоценимый. Его я никогда не смогу отдать, и он преследует меня постоянным чувством вины, потому что от этого никуда не деться: мать дала мне жизнь.

29

Наконец мама уехала. Я не стала рассказывать о нашей ссоре с Николя — это доставило бы ей слишком большое удовольствие и возможность вмешиваться в мою жизнь так же, как в жизнь Кати.

Я уложила Леа в комнате маленького Жозефа и сама вытянулась на кровати, чувствуя себя полностью разбитой.

Моя сестра тихо вошла в комнату и села в кресло. После двух родов она располнела, а прежде была такой худенькой. У Кати двойной подбородок и крупные формы, которые она скрывала под просторными блузками. Шиньон и очки придавали ей вид стервозной учительницы.

Я вспомнила о ссорах с сестрой раньше, когда мы еще жили в одной комнате. Из-за разницы в возрасте наша жизнь в те времена тоже была совершенно непохожей. Я поступила на философский факультет, выбрав учебу в университете, которая казалась мне нескончаемой и не доставляла большого удовольствия. Катя в те времена уже начала карьеру скрипачки, но забросила ее после рождения первого ребенка.

Вначале она завидовала младшей сестре, потому что мне доставалось все родительское внимание. Потом все стало наоборот. Я со временем превратилась в толстого неуклюжего подростка, а она, стройная и гибкая, день ото дня становилась все красивее: черные как смоль волосы, ниспадавшие до пояса, зеленые глаза, тонкий изгиб бровей и ослепительная улыбка. Я носила брекеты на зубах, чтобы их выпрямить, и нелепые круглые очки, выбранные, разумеется, моей матерью. В те времена внимание уже всецело было направлено на старшую дочь, а мне мать постоянно говорила: «Запомни хорошенько: если женщине с внешностью не повезло, она должна брать интеллектом!»

— Послушай, Барбара, — сказала Катя своим серьезным тоном, абсолютно лишенным эмоций, — что ты здесь делаешь?

— Я ушла от Николя. В последнее время мы постоянно ссорились. Меня это достало…

— О господи, и ты тоже!.. Я вот довольна, что Даниэль с детьми уехали. Теперь у меня будет хоть немного времени подумать о своей жизни… Скоро все изменится. Ты знаешь, мы собрались переезжать…

— Вот как? И куда?

— В Блуа.

— В провинцию!

— А почему бы нет? Париж — не единственный город на свете, знаешь ли. Здесь я чувствую себя одинокой, не знаю, чем себя занять. Теперь, когда дети уже подросли и ходят в школу, мне скучно. Я бы дорого заплатила за то, чтобы найти себе дело.

— Понятно… Но Блуа все-таки…

— Это лучше, чем целыми днями крутиться здесь, где нечем дышать… Жить тут с ребенком, — добавила она, — настоящий стресс. Чуть позже ты меня поймешь.

Итак, все продолжалось по-прежнему. У нас никогда не было ни общих мнений, ни общих вкусов, и я с сестрой никогда ни в чем не сходилась. Но при этом мы странным образом всегда находили друг в друге резонанс, словно бы то, что говорила я, заставляло ее пересмотреть свои взгляды — и наоборот.

— Ты же знаешь это выражение: «метро — работа — и бай-бай», — продолжала она. — Ну так вот, ты скоро узнаешь полный вариант: «уа-уа — метро — работа — уа-уа — бай-бай».

— У вас с матерью своеобразная манера поддерживать во мне оптимизм…

— Да ладно, не принимай так близко к сердцу… Я не собиралась тебя грузить, честное слово!..

— Ты со мной никогда особо не церемонилась… Вы с матерью ни разу даже подарка мне не сделали! Всегда считали меня гадким утенком. Постоянно унижали… Не знаю, почему я все это терпела. Впрочем, почему я здесь? Хорошо, я уйду.

— Куда?

— Не знаю.

— Не уходи. Останься здесь. Пожалуйста! — Она пристально смотрела на меня, и вид у нее был серьезный. — Да, Барбара, это правда. Я всегда заставляла тебя расплачиваться за свои собственные проблемы, никогда тебе не помогала и не защищала, как нужно было… Например, стоило тебя предупредить.

— О чем?

— О том, что такое иметь ребенка. Думаешь, моя семейная жизнь всегда была безоблачной? Это для всех нелегко.

— По-моему, ты слишком много взваливаешь на себя. Ты увязла во всех этих своих обязательствах…

— Да, материнство — это обязательства, — сказала она. — У меня муж, двое детей, хорошая квартира, но иногда хочется все бросить и уйти. Возможно ли говорить об этом вслух?

— Нет… то есть да, возможно. Нужно признаться хотя бы себе самой. Я думаю, надо хоть раз набраться мужества и сделать это.

— Значит, ты так и сделала?

— Да, но я не знаю, считать ли это своей победой.

— Почему ты ушла, Барбара?

— Трудно заниматься любовью, нося послеродовой бандаж… Я больше не хочу такой жизни — и не знаю, как от нее избавиться. Я думаю, что я не создана для ведения хозяйства.

— Кому ты это говоришь!.. Я выстроила всю свою жизнь вокруг крошечной семьи, и сейчас мне уже слишком поздно что-то менять.

— Но ты любишь своих детей… Ты счастлива с ними…

— Да, но… ради них я оставила за бортом все — молодость, музыку, женственность…

Я внимательно взглянула на сестру. Со своими волосами, стянутыми в хвост, очками и нездоровой бледностью она вызвала у меня жалость. А еще страх — Катя была скверной карикатурой на меня саму.

— Еще не все потеряно… Посмотрим. Тебе нужно сделать что-то, встряхнуться. Похудеть, заняться спортом…

— Легко сказать.

— Ты ведь записывалась на лекции по истории искусства.

— О да… Занятия в Лувре, в компании нескольких старушек… Немного смешно, ты не находишь?

— Пожалуй.

В этот момент Леа начала плакать. Я стала ее укачивать, но дочь никак не умолкала. Она меня вымотала. Не было ни минуты отдыха, даже по ночам. Такое ощущение, что я оказалась в фильме «Z» Коста-Гавра, где героя пытают бессонницей.

30

В десять месяцев Леа по-прежнему плакала по ночам. Она отказывалась засыпать одна. Чтобы дочь заснула после бурного плача, ее приходилось укачивать, давать бутылочку с молоком, брать на руки — все это поочередно или одновременно. Потом осторожно укладывать обратно в постель, чтобы не разбудить, в противном случае все повторялось снова: укачивать, давать бутылочку, брать на руки… По ночам она просыпалась по три — пять раз, и мне приходилось ее укачивать. Я была измучена, нервы на пределе, от усталости охватывало ощущение нереальности. С наступлением дня я с трудом выползала наружу, и мир казался мне декорацией театра, где все были актерами, а я — зрителем.

По совету сестры я наконец пошла к доктору Науму, специалисту по борьбе с бессонницей, у которого был свой кабинет в Марэ. Я прошла мимо своего дома — был ли он еще моим? — ощутив укол в сердце. Что нужно сделать, чтобы сюда вернуться? Чтобы Николя не звонил, я отключила мобильник, понимая, что это жестоко с моей стороны. Должно быть, он пытался мне звонить, и я не имела права так поступать, ведь Леа была и его дочерью, и я использовала ее для того, чтобы заставить Николя страдать. Ничего не могла с собой поделать. Почему я так поступала? От отчаяния, от боли или оттого, что больше не любила?

Я вошла в дом, у которого был внутренний дворик — это было на углу улицы Франс-Буржуа, недалеко от галереи Николя, — и оказалась в просторной приемной. На журнальном столике лежала стопка номеров Elle. Пришлось вытерпеть два часа в очереди, состоявшей в основном из таких же, как я, новоиспеченных мамаш.

В журнале было написано, что Джонни и Летиция усыновили маленькую Джаде и вскоре собираются подарить ей братика. Я взглянула на фотографию певца с резким волевым лицом и его юной жены: оба склонились над детской кроваткой в комнате, заваленной игрушками всех сортов, игральными ковриками, пуфиками, детскими стульчиками… Это была картина полного счастья, хотя и слегка запоздалого. Может быть, нужно прожить долгие годы, чтобы научиться его ценить?

Рядом, исподтишка наблюдая за мной, сидел юный отец с голубыми глазами и небрежно растрепанными волосами. Он пришел со своим уже довольно взрослым сыном, лет десяти. Мужчина спросил, что я думаю о Джонни. У него была очаровательная улыбка. Звали его Флоран, и он был в разводе с женой. А я? Меня зовут Барбара, и я рассталась с отцом своей дочери. Как печально!

Оказалось, что все не так страшно. Флоран был психологом и знал, что семейные пары часто разводятся в первый год после рождения ребенка. Он долго занимался этой темой. Не обменяться ли нам номерами телефонов и нашими историями?

Наконец я вошла в кабинет, где меня встретил доктор Наум — человек лет шестидесяти, темноволосый, с седеющими висками, выглядевший довольно солидно. Сидя за столом из красного дерева, он смотрел на меня, улыбаясь. Доктор взял чистый лист бумаги, записал что-то в своем журнале и спросил меня о цели визита.

Я объяснила свою проблему: моя годовалая дочь часто плачет, я еле-еле могу ее успокоить; она просыпается от трех до пяти раз за ночь, и я уже на пределе, иногда еле сдерживаюсь, чтобы не ударить ее.

— Вам срочно нужно купить закрытую коляску, — сказал доктор, бросив на меня пронизывающий взгляд голубых глаз. Он чем-то напоминал моего отца.

— Закрытую коляску? Но зачем?

— Чтобы уменьшить слишком тесный контакт с дочкой. Поймите меня правильно: определенные барьеры между матерью и ребенком попросту необходимы. Вы часто даете ей грудь?

— Почти каждый час, понемножку. «Лига кормящих» мною гордится.

— Вы в ссоре с ее отцом? Я не хочу выглядеть нескромным, но, знаете, очень важно рядом с ребенком оставить место для отца. В самой основе нашего общества работают механизмы, которые приводят к ослаблению роли отца, делая ее чисто символической.

— Да, в настоящее время я не общаюсь с ее отцом.

— Извините мою неделикатность, но вы… поссорились?

— Мы не прекращали ссориться с самого рождения ребенка. Нам так и не удалось наладить отношения.

— Видите ли, — сказал доктор Наум, — после рождения ребенка отношения в семье меняются. Когда женщина становится матерью, мужчине нужно занять свое законное место отца. Ребенок смещает устоявшееся равновесие, поэтому роли всех членов семьи становятся несколько иными. Из-за этого отношения родителей заходят в тупик, одни и те же критические ситуации постоянно повторяются… Появление новорожденного должно стать открытой дверью в новую жизнь, а не захлопнутой, если вы меня понимаете. Это ведь вы закрыли дверь, не так ли?

— Да, можно так сказать. Но это он устроил мне адскую жизнь!

— Почему адскую?

— Потому что он — мачо.

— Ну так и на здоровье! На самом деле это замечательно! Мачо нашему обществу очень нужны. Я считаю, что каждый из родителей должен играть свою роль и эти роли не должны смешиваться, иначе нарушится равновесие. Матери сегодня забрали себе слишком много власти, надо их остановить. Мачо может спасти ребенка от полного слияния с матерью.

— Вы так полагаете, доктор?

— Ну конечно! Прошу вас, не забывайте о том, что мужчины и женщины разные — так уж сложилось. Лично я противопоставляю женскую логику беременности мужской логике совокупления.

— Но, доктор!.. Как же феминистская революция и все прочее?..

— О нет, здесь я вынужден вас остановить! Не рассказывайте мне о феминизме — я в курсе. Никому не понравится, что его личность так грубо сводят к одному лишь его полу и традиционному набору обязанностей. За многие века своей истории человечество пришло к тому состоянию, в котором находится сейчас, заключенное в вечный треугольник семьи: отец, мать и ребенок. Мы не знаем, как здесь уравновесить силы. Что до меня, то я считаю, что отцов и матерей погубило уравнивание и смешение ролей. Думаю, каждый должен вернуться на свое место.

— Один — сесть на мотоцикл, а другая — договариваться о доставке и сборке мебели с представителями «Дарти» и одновременно кормить ребенка грудью?

— Мадам, если мужчина моет посуду — это замечательно. Но главное, чтобы он играл свою истинную роль отца. Настоящую, а не ту, что мы видим в шаблонных представлениях и комедийных сериалах.

— И в чем, по-вашему, заключается его истинная роль?

— Именно он должен стать необходимым барьером между матерью и ребенком.

По сути, я осталась одна с ребенком на руках. Это означало проводить с ним все время, но мне хотелось, чтобы Николя тоже занялся малышкой, как он умел это делать. А еще, чтобы он занялся мной. Сейчас я чувствовала себя в большей степени ребенком, чем тогда, когда действительно им была. Поскольку я одна заботилась о своем чаде, кто-то должен был позаботился обо мне — кормить меня, одевать, укачивать. Я очень нуждалась в этом, но пока вынуждена была повсюду таскать с собой Леа, которая постоянно вопила, как будто ей чего-то недоставало. Чего-то или кого-то?

Кто поможет мне разобраться в том, что со мной происходит? Конечно же не моя мать, и не свекровь, и не сестра. И еще меньше — философы всех мастей. Философы, с которыми я общалась столь часто, эти великие мыслители, так хорошо рассуждающие об окружающем мире, — они не могли мне ничем помочь, потому что без конца занимались словопрениями по пустякам и критиковали друг друга, вместо того чтобы разобраться, что творится у людей в душе. Они не задумывались над вещами, происходящими в семье, о том, что лицо другого человека — это, в частности, лицо моего друга, мужа, ребенка. Именно их я вижу и по ним читаю вопросы о себе и своей жизни. Метафизика — моя повседневность, но она ничего не говорит мне о том, что делать в реальной жизни. И философы со всеми своими идеями неспособны ничего посоветовать, сказать, отчего у нас все не ладится; почему мы сначала любим друг друга, а потом нет; зачем делаем друг друга бесконечно счастливыми, а вскоре после этого расходимся; отчего ребенок, который делает любовь священной, потом становится ее могильщиком; как любить друг друга и всегда оставаться влюбленными. Нам говорят, что это невозможно, что это западный миф и в конце концов великая ложь исчезнет.

Все, что я узнала, не помогло мне, а, наоборот, изолировало от окружающего мира. Изучая различные философские концепции, я была неспособна спасти свою собственную семью от развала. Моя учеба, огромное количество прочитанных книг ничему не послужили — я в полной растерянности стояла перед маленьким человеком. Я знала все, помнила наиболее сложные страницы из Гегеля, Канта и Лейбница, но, столкнувшись лицом к лицу с реальностью, оказалась бессильной. Мне не удалось узнать самую элементарную и самую важную вещь — как сохранить нашу любовь? Невозможно было избавиться от ненависти, отчаяния, возмущения из-за одиночества и того, что наша история закончилась, как и все остальные…

Подойдя к Леа, я, согласно рекомендациям Франсуаз Дольто, начала разговаривать с ней:

— Почему ты плачешь? Хочешь увидеть папу? Ты поэтому плачешь? Знаешь, пала и мама немного поссорились. Мама от этого очень несчастна, и тебе тоже плохо. Но скоро, да-да, очень скоро все снова будет как прежде…

Чудо или простое совпадение? Малышка перестала плакать и улыбнулась мне. Но тогда расплакалась я.

31

Снова включен мобильник. Два дня звонки Николя оставались без ответа — их набралось тридцать шесть. Также пришло множество сообщений, в которых он сначала просил меня вернуться, а потом разъяренно требовал, чтобы ему отдали его дочь… Его дочь… Я не ответила.

Нет, это было глупо! Мы любили друг друга. Что же произошло? Мне хотелось позвонить ему, но не хватало мужества. Я оставила мобильник включенным. Вскоре он зазвонил, и на экране высветился незнакомый номер. Может быть, Николя решил, что его номер у меня заблокирован, и теперь пытается позвонить с чужого мобильного? При мысли об этом я почувствовала, как мое сердце лихорадочно забилось.

В трубке послышался мелодичный голос человека, с которым мы познакомились в приемной у врача. Флоран Тессье приглашал меня завтра поужинать вместе. Разочарованная тем, что звонит не Николя, я все же приняла приглашение. Так давно не было ничего подобного!

Однако в этом случае мне нужно было найти няню на завтрашний вечер, ведь моя сестра в первый раз за все время своего брака решила поехать отдыхать одна. Что мне делать? Устраивать второй кастинг нянь? Я позвонила Николя под предлогом, что мне нужен его совет.

Он ответил с холодностью, словно его это совсем не касалось. Я чувствовала, как он страдает от нашего отсутствия, вероятно, из-за дочери даже сильнее. На следующий вечер Николя прибыл в дом моей сестры вечером после работы. У него был усталый вид, но он выглядел очень красиво: в строгом деловом костюме с черным галстуком. Это был другой Николя — постройневший, мускулистый, более зрелый, чем до рождения ребенка. Он объявил мне сенсационную новость о том, что продает свою галерею и собирается принять предложение работать у «Фридриха и Фридманна», в юридической конторе своего дяди.

Встреча с ним потрясла меня. Что же я сделала? Почему все обернулось вот так? Я чувствую себя отвергнутой, живу у сестры, и мать постоянно заходит ко мне под различными предлогами.

На вид Николя был отнюдь не взволнован, но в нем как будто что-то сломалось. Он пришел повидаться с дочерью, а не со мной и не отрывал от нее глаз. Отец с улыбкой смотрел, как дочь возится, хватает разные предметы, плачет, потом утешается своими плюшевыми игрушками, ест и при этом постоянно строит гримаски удивления или отвращения, морща свой маленький носик…

Он пришел ради нее. Все его сердце было отдано малышке. Для нее он отказался от своей галереи и жизненных принципов. В этот момент я уже не знала, что думать, потому что тоже от многого отказалась, все поставила под вопрос. Я со всех ног бежала выполнять любое из ее желаний, давала ей все безоглядно. Видя, как он на нее смотрит, берет на руки, играет, я разрывалась между нежностью и возмущением, между любовной досадой и материнской гордостью.

А что, если перестать говорить о том, что ребенок — личность? Может, подобные слова вызывают у нас протест из-за слишком частого их повторения? Ребенок — «третий элемент», который, как в романе Симоны де Бовуар, разрушает пару влюбленных. Чтобы сохранять хорошие отношения, надо заниматься его воспитанием вместе. Сначала нас заверили, что ребенок имеет право на свое место в обществе, а теперь получается, что он готов занять абсолютно все.

Кому принадлежала изначальная идея? Кто вообще первый задумался о ребенке? Конечно, Руссо, потом Дольто, предоставившая ребенку слово, потом Винникотт, Брюнер… Все детские психологи, заставившие нас поверить в то, что ребенок — это личность. Доктор Фрейд в особенности обвинил нас в том, что мы отказывали ребенку в праве считаться полноценным человеком, когда доказал, что испытывать оргазм можно еще в возрасте до трех лет. Это он возложил корону на голову Его Величества Ребенка. Непрестанно чего-то требуя, дитя действительно стало королем, который правит всем материальным миром. И с ним появилась целая свита забот: после первых десяти лет родителям кажется, что с проблемами покончено, но они возвращаются в еще большем количестве. Первые десять лет только и узнаешь о новых желаниях своего чада и пребываешь под его тираническим гнетом. Можно парить в высоких интеллектуальных и духовных сферах, но все равно все мысли будут сосредоточены вокруг него.

Мне хотелось снова обрести прежнего Николя, поговорить с ним, просто обнять и прижаться к нему, но я не осмеливалась. Я страдала от его присутствия и отсутствия, от его мучений.

Снова в голове всплывали мысли о прошлом. В прежние времена была совсем другая жизнь. Раньше я являлась человеком, женщиной, ребенком — поочередно всеми. Теперь я только мать.

Сейчас я не говорила больше ни о чем, кроме материальных вещей. Нам предписывалось сохранять тело стройным, крепким, невинным и, в особенности, гладким, а оно становилось расплывшимся, дряблым, морщинистым. Советовали его прятать, а оно заполняло собой весь мир. Рекомендовали заниматься спортом и соблюдать режим, а откуда-то брались лишние десять килограммов.

Нам говорили: работайте с утра до ночи, зарабатывайте деньги — это ключ к вашей свободе, — и вдруг выяснялось, что я не могу работать, не могу вообще ничего делать, поэтому я чувствовала себя виноватой и изолированной от общества. Мне остались лишь собрания «Лиги кормящих».

Прежде я была красива, мои глаза горели, отныне я смотрела на все отрешенно. Раньше я жила свободно и беззаботно, сейчас на мне лежала ответственность. В прошлом идеалистка, а теперь реалистка, я сменила систему ценностей, представление о времени и пространстве, априорную способность восприятия, оставила все свои мечты.

Я была влюблена, но наши отношения развалились. Между нами оказался барьер, почти физически ощутимый, и это была Леа. Третий элемент. Именно она, плод нашей любви, была ее разрушительницей.

Уже стоя на пороге, Николя спросил:

— Когда вы вернетесь домой?

Голос его звучал спокойно, без всякого раздражения. Однако, оскорбленная его манерой держаться, я замкнулась в своей гордыне и ответила, что не хочу возвращаться, потому что проблемы между нами по-прежнему не решены. В сущности, мне хотелось, чтобы Николя настаивал, умолял, встал на колени и просил прощения. Но он ничего не сказал, просто кинул на меня жесткий взгляд.

После его ухода я взяла малышку на руки. Мои светлые волосы смешались с ее почти такими же. Она унаследовала их от меня. Я старела, а моя дочь только пробуждалась к жизни. Девочка была новой силой, я — старой. Моя жизнь кончена. Я подумала о Николя, который на меня почти не смотрел. Выполнив свою миссию, можно уходить. Рядом со мной открыто окно — достаточно всего лишь сделать шаг. Пустота искушала, притягивала. Один шаг — и все закончится…

32

Я положила Леа в кроватку. Она протянула ко мне руку, как бы запрещая уходить. Дочь удерживала меня. Или это я не могла оторваться от нее?..

В дверь позвонили. Сердце подскочило в груди. Если это Николя, я скажу ему, что возвращаюсь немедленно, без всяких условий, а если нет — выброшусь в окно.

Пришла новая няня. В том смутном мареве, которое сейчас представляла собой моя жизнь, я совсем забыла, что сама пригласила ее на это время. Женщину звали Парвати, она была индианкой и имела двух маленьких дочерей. Новая няня казалась мягкой и обходительной, она верила в Будду и слушала мантры. Может быть, она была права? Наверное, нужно посвятить себя чему-то большему, не только детям, чтобы тянуться вверх вместе с ними.

У Парвати была маленькая книжечка, которую я полистала. Согласно учению дзен-буддизма, существуют четыре благородные истины: страдание, причина страдания (иными словами, эгоистическое желание), прекращение страдания (или нирвана) и Великий Срединный путь.

Рождение, старость, болезнь и смерть есть страдание. Быть связанным с тем, кого не любишь, разлученным с любимым, не получать того, чего желаешь, — значит страдать. Отсюда вывод: все пять разновидностей привязанности есть страдание. Благородная истина о прекращении страдания заключается в том, чтобы полностью избавиться от желаний и тем самым освободиться от привязанностей.

Наслаждения, доставляемые пятью чувствами, составляют наибольшее и единственное счастье для человека. Бесспорно, существует некая разновидность счастья и в ожидании, и в воспоминаниях о былых преходящих удовольствиях, но то и другое иллюзорно и недолговечно. Согласно учению Будды, освобождение от привязанностей — гораздо большее благо.

Однако я привязана к двум существам: к моей дочери и ее отцу: между нами существовала прочная связь. Здесь не было ничего общего с любовной страстью. В этом было что-то глубинное и в то же время очевидное, природное и изначальное, нечто органичное и неискоренимое. Может быть, это была любовь?

33

Братья Кост захватили весь Париж. Терпеливо, шаг за шагом, они создали сеть ресторанчиков в «стратегических точках» французской столицы, впустив сюда энергию Нью-Йорка, с его музыкой, оживленной обстановкой, официантками в маленьких черных платьях или обтягивающих черных брючках, с серьезным видом приносящих заказанные блюда, такие же минималистские, как они сами.

Флоран сидел здесь за тридцать первым столиком. Он слегка постукивал ногой в такт музыке. На нем были элегантный темный костюм и рубашка в яркую полоску. Голубые глаза сияли. Он заказал два бокала шампанского и галантно передал один мне. Мы слегка чокнулись и выпили за детей, потом за детство. Он был очарователен и непринужденно болтал на самые разные темы.

По его словам, проблема родителей и детей заключалась в том, что родители стремятся заставить ребенка замолчать и воспитать его послушным. Но именно пульсация жизни, неудержимо прорывающаяся в ребенке, может побудить его семью пересмотреть многие свои взгляды и даже начать жизнь с чистого листа, если понадобится. Важно согласовываться со своими желаниями и признавать их, в то же время не позволяя чувству вины завладеть собой.

— Вы так не думаете, Барбара? А вы знаете о том, что сегодня вы необыкновенно хороши?

— Спасибо, Флоран. Но я в данный момент этого совсем не ощущаю.

— Вы знаете, ко мне на консультации часто приходят юные мамаши, чей былой нарциссизм значительно ослаб, и я считаю очень важным снова его восстановить.

— Поэтому ваш профессиональный долг приглашать их в рестораны и говорить комплименты?

— Нет, Барбара, по правде говоря, вы первая женщина после моей бывшей жены, к которой я испытываю симпатию, если не сказать восхищение. Расскажите мне о себе. Вы счастливы?

Извечный вопрос-ловушка… Все мужчины задают его, чтобы узнать, не является ли замужняя женщина отчасти свободной. «Вы счастливы?..» Эта риторическая фигура, по сути, означает: «Вы влюблены?» Да, хороший вопрос, Флоран. В чем заключается счастье: бытьвлюбленной или иметь ребенка? В жизни есть настолько насыщенные моменты, что даже не задаешься таким вопросом. Но в большинстве случаев именно при его появлении ты не чувствуешь себя счастливым. Есть счастье абсолютное, неслыханное, которое быстро исчезает, а есть спокойное и незаметное, которое окутывает тебя в уютной гостиной за чашкой чая…

— Вы виделись с вашим другом? — спросил он, не дождавшись ответа на вопрос.

— С Николя? Да, виделась.

— И?..

— И ничего не произошло. На данный момент сохраняется статус-кво.

— Если позволите, могу предложить совет. Если вас интересует мое мнение…

— Да?

— Не торопитесь. Дайте друг другу немного времени. Я понимаю ваше состояние… но вы знаете, — добавил он, беря меня за руку, — я как психолог могу свидетельствовать, что жизнь полна сюрпризов… На Тибете живет одно племя, у которого нет даже понятия брака. Они заводят детей, но все живут отдельно… Каждый должен сам строить свою жизнь, не обращая внимания на предписанные стандарты. Не говорите ничего, расслабьтесь…

Я и не собиралась ничего говорить, его губы приблизились к моим.

Недалеко от нас за столиком сидел Энтони, приятель Николя.

34

Захлопнув дверцу такси, я попыталась понять, что произошло сегодня вечером, но безуспешно. Мне было хорошо с Флораном. Когда он взял меня за руку, я почувствовала, что мое сердце заколотилось совсем как раньше. А я уже думала, былое пламя угасло во мне навсегда. Что подумает Николя, когда узнает о моем свидании с другим мужчиной? Энтони наверняка ему расскажет. А поцелуй? Он был самый настоящий.

В этот вечер я снова почувствовала себя женщиной — впервые за долгое время, прошедшее после родов. Прежде я думала, что быть женщиной — означает родить ребенка и кормить его грудью. Но на самом деле, чтобы казаться женщиной, а не самкой животного, надо всячески скрывать это состояние — не говорить о нем, не демонстрировать кормление грудью, беременность, роды, молчать об эпизиотомии. Все это не слишком сочетается с Вечной Женственностью. Даже Николя не видел во мне женщину, когда я кормила Леа грудью. Засыпая, я думала о Флоране и представляла себя в его объятиях — это были очень приятные мечты.

На следующее утро, проверив мобильник, я ничуть не удивилась сообщению от Николя. Он писал, что ему все известно. Итак, я нашла ему замену. Какая гнусность! Мой друг разочарован, взбешен, он приедет забрать дочь сегодня же вечером.

Скрепя сердце я принялась собирать вещи Леа. В глубине души я чувствовала нарастающее радостное возбуждение. Значит, теперь я буду свободна? Могу бывать где угодно, флиртовать, встречаться с Флораном, ходить в кино, магазины и рестораны, путешествовать? Безумно хотелось всего этого одновременно. Я была возбуждена, как подросток, впервые получивший разрешение вернуться домой к полуночи.

Давая грудь Леа, я думала о том, что, возможно, это в последний раз, потому что малышка уедет к отцу и ей придется отвыкать от материнского молока. Словно понимая это, дочь отвернулась, когда я вложила сосок ей в рот, и надула губки. У меня сжалось сердце. Как она сможет обходиться без меня? Как я смогу остаться без нее?

Николя, приехавший за ней, оставался ледяным. В нем чувствовались ненависть и горечь. Потом он ушел вместе с Леа, и я смотрела им вслед. Когда я окончательно поняла, что мой ребенок все больше удаляется от меня, сердце подскочило в груди так, словно хотело устремиться вслед за ним.

35

Расставшись с Леа, я чувствовала себя так, словно утратила какую-то часть себя. Только после того, как нас разлучили, стало понятно, что мы неразделимы. Без нее я больше не чувствовала себя целой — мне недоставало чего-то такого, что было у меня всегда. Ходить одной по улицам и магазинам было невыносимо. Мне не хватало ее, словно самой себя.

Я была не в своей тарелке из-за того, что больше не могла кормить ее — мои груди отяжелели, переполненные молоком. Любовь моя… Она была сама красота, сама доброта, со своими улыбками и слезами… Совершенство существовало в этом мире: рай, первый, чистый человек, миф о происхождении мира были реальностью. Моя малышка была истинной Евой… Бог существует, да — это младенец. Он правит людьми и вещами. Дочь являлась богом, которому я поклонялась, которому посвятила всю свою жизнь.

Руссо, внимательный наблюдавший за детьми, делал из своих наблюдений философские выводы. Когда держишь на руках маленького человека, замечаешь, что изначально он эгоистичен, самовлюблен, требователен, одержим стремлением к еде, и именно эти зависимость и слабость превращают его в тирана. Это диктатура слабости, но не зло. Ребенок переворачивает всю вашу жизнь, но делает это ненамеренно: просто от вас зависит его выживание.

Наблюдая за Леа, я говорила себе, что всем нужен кто-то, о ком можно заботиться. В каком-то смысле, каждый из нас кем-то любим. Иначе выживать было бы очень трудно. Наблюдение за ребенком дает представление о структуре личности, ее формировании в раннем возрасте и о том, как неправильным обращением можно нанести непоправимый ущерб. Заботиться о ней — означает правильно ее выстраивать. Ребенок растет благодаря любви.

Здесь любая мелочь становится важной, как закон. Без правил и барьеров ребенок не развивается. И красота — обязательно нужно прививать любовь к красоте, потому что ребенку нравится это. Леа любила музыку, она с удовольствием слушала ее, отбивая такт каким-нибудь предметом и стараясь попасть в ритм. Дочь еще не могла говорить, но уже пыталась петь, издавая мелодичное мычание. Слова для нее были неважны — она повторяла интонации. Музыка — это первый язык человека.

Леа научилась приветствовать меня улыбкой. Она улыбалась во сне и при пробуждении. Улыбка, загадка улыбки новорожденных… Нам еще многому предстоит научиться: раскрыть тайну человеческих лиц и в особенности улыбки ребенка, словно квинтэссенции чего-то другого. Это возможно, потому что существует коммуникация, общение между двумя людьми, и я уверена, что многие философы заблуждались, поскольку не имели собственных детей. Сократ, Кант, Сартр — ни у кого из них не было детей, а значит, и возможности понять жизнь, несхожесть людей, любовь, ненависть, безумие, утрату чувства реальности, а также то, что чаще всего первой нашей эмоцией при взгляде на человека (Руссо об этом знал) является жалость. Когда Леа плакала или о чем-то просила, когда она была далеко от меня, было жалко ее. Жалость прекрасна. Это не первая стадия человечности, возможно, она является инстинктивным чувством, но зато наиболее священным из всех. Именно оно требует от нас остановиться и взглянуть на другого, почувствовать его и сделать так, чтобы он почувствовал тебя. Ощутить его горести, надежды и, словно в священном сочувствии, склониться к нему, протянуть руку, прижать к своей груди. Это глубинное, изначальное, воистину человеческое чувство. Материнская грудь — это олицетворенная щедрость. Жалость — сыновняя любовь.

Леа научила меня воодушевлению. Когда она видела что-то, что ей нравилось, она вся буквально заходилась от восторга. Дочь научила меня ценить удовольствия. Она переживала свое удовлетворение полностью. Малышка научила меня и тому, что нужно доверять, чтобы принимать. Когда незнакомый человек протягивал ей что-нибудь, она не брала. Принимать труднее, чем отдавать.

Леа действительно перевернула всю мою жизнь. И однако, она была всего лишь ребенком. Дочь забрала все мои ресурсы, истощила силы, устроила мне универсальную очную ставку — с готовностью к утратам, нежности, самопожертвованию. Она разрушила меня и воссоздала заново. Фактически я была ее дочерью, ее творением.

36

Я прослушала автоответчик, чтобы проверить, нет ли от Николя сообщений. Сообщение было, но не от него — звонил Флоран, чтобы пригласить меня на коктейль, который устраивали его знакомые издатели.

Я оделась, уложила волосы, накрасилась и не узнала себя в зеркале. В черном вечернем платье, со струящимися волосами, подведенными глазами и темно-розовыми губами, я выглядела настоящей женщиной. Я вышла из дому и отправилась на коктейль, который состоялся в отеле «Лютеция». Здесь на первом этаже была толпа журналистов, пресс-атташе и прочих гостей, толпившихся вокруг столиков с шампанским и пирожными. Когда Флоран меня увидел, он буквально растолкал всех окружающих, чтобы быстрее подойти. Мне льстило такое внимание. Появилась признательность ему, потому что я вновь ощутила себя красивой.

Когда прием закончился, Флоран предложил отвезти меня поужинать, и я согласилась. Мы отправились в «Каза ди Габано» в Сен-Жермен. Я заказала мохито — первый с тех пор, как сообщила Николя о своей беременности. Сейчас мне казалось, что это было в другой жизни.

— Вы очень красивая, Барбара. Такая изящная, такая чувственная… Не позволяйте, чтобы ваша молодость прошла бесследно. Нужно пользоваться моментами… Они могут быть прекрасны, вы знаете… Мне хотелось бы отвезти вас куда-нибудь.

— Куда-нибудь? Но куда?

— Не знаю… Скажем, в Италию. Если хотите, в этот уик-энд поедем в Венецию. Только вы и я. Не беспокойтесь о расходах — я возьму все на себя.

— В Венецию… что ж, почему бы нет?.. Или нет, лучше не в Венецию. Куда-нибудь еще.

— Да, согласен… Вы правы, Венецию уж очень расхвалили.

— А как ваш ребенок, Флоран? С кем вы его оставите?

— В эти выходные он со своей матерью. У разведенных пар обычно принято, чтобы ребенок проводил уик-энды с каждым из родителей по очереди.

Звучала кубинская мелодия. Я потягивала свой мохито, глядя в голубые глаза Флорана. Новая любовь? Почему бы нет?.. Разве жизнь — это что-то иное, кроме последовательности отношений?

И вдруг я вспомнила тот вечер в Гаване, когда мы решили завести ребенка… Куба, душная ночь, разгоряченные танцоры, наши сплетенные тела… Возникло ощущение, что я вернулась из долгой поездки. Чувствовалась невероятная усталость.

— Думаю, мне надо идти, — сказала я.

— Вы уверены, Барбара?

— Нет. Я больше ни в чем не уверена. Но, тем не менее, мне нужно возвращаться.

— Как вам угодно. Я вас провожу.

— Спасибо, не стоит, — сказала я, поднимаясь и беря сумочку. — Прощайте, Флоран.

Придя домой, я встретила сестру, вернувшуюся из отпуска.

37

Катя сидела в кресле в гостиной, даже не сняв пальто. Ее лицо изменилось, на нем читались радость и оживление — то, чего я не видела в ней уже давно, может быть, никогда…

Она рассказала мне о своем отпуске. Сестра ходила одна по берегу моря, думала о своей жизни. Она смотрела на песок и солнце, говорила себе, что это прекрасно, что она тоже часть этого мира. В один из дней на вершине холма Катя повстречала человека, который был так же одинок. Они разговорились. У этого человека были проблемы на работе, и он тоже приехал сюда поразмышлять о том, что для него важнее в жизни.

И мало-помалу сестра начала чувствовать, что становится счастливой, понимать, чего хочет, к чему действительно стремится — именно она, а не остальные. Ее идеалом было стать матерью, заботящейся о детях, не отходящей от них ни на шаг днем и ночью, утешающей, любящей. Ей казалось недостойным оставить семейный очаг и пойти работать. Она думала, что всегда должна оставаться с детьми, — казалось, невозможно перерезать эту нить.

Но вот теперь дочь Кати была уже взрослой, сын ходил в школу, и моя сестра оставалась одна дома целыми днями. Она надеялась, что ее дети тоже когда-нибудь обзаведутся семьями и все будет продолжаться, как прежде. Вот уже двенадцать лет она себе не принадлежала. Теперь Кате хотелось пойти работать. Она также собиралась возобновить свои занятия на скрипке. Иногда жизненные пути настолько неисповедимы… Одним словом, сестра решила уйти от мужа.

— Но ты мне так и не рассказала всю историю. У тебя был роман?

— Да, с тем человеком. Мне было так хорошо… что тут еще сказать? Это заставило меня осознать, что наш брак с Даниэлем, по сути, уже в прошлом…

— Ах вот как?.. Но как же, после десяти лет… Ты задавала себе этот вопрос?

— Еще не слишком поздно. Никогда не поздно. Самое важное — пробудиться, открыть глаза… Ты мне не веришь?

— Не знаю…

— С тобой все в порядке? Такое ощущение, что ты неважно себя чувствуешь.

— Нет, все хорошо. Иногда кружится голова, но все оттого, что я мало бываю на воздухе.

Итак, жизнь устроена следующим образом. Пары соединяются и снова разъединяются — процесс напоминает эпизиотомию, — потом появляется ребенок, который разрывает тело, душу и супружеские отношения. Проходит время, и вот уже можно посмеяться надо всем этим.

Я вошла в спальню и рухнула на кровать. Здесь же лежал плюшевый бегемот Леа. Я прижала его к лицу и принялась с наслаждением впитывать ее запах — сладкий молочный запах моего ребенка.

И вдруг я ощутила тоску, такую невероятную, что захотелось кататься по полу от отчаяния. Что-то поднималось из самых глубин моего существа, завладевало мною и не отпускало. Ощущение самого существования, выход за пределы себя? Да, в самом деле, я существовала, всецело захваченная жизнью и испытывающая к ней неодолимое отвращение. Колотящееся сердце, отяжелевшее тело, влажные руки и покрытый испариной лоб… невозможность думать — ах, если бы только я могла думать! Но у меня это не получалось. Мое существование поддерживал лишь плюшевый зверь, который окутал меня запахами. Вся эта история с самого начала разворачивалась под знаком запахов. Клубы сигарного дыма на ночных улицах Гаваны и в утренних кафе, запахи родильного отделения, аромат геля для душа, быстро исчезающий, сигареты и спиртное… Восхитительные запахи, вдруг становящиеся невыносимыми. Тмин и корица, базилик, летние духи, вода, поездки на отдых и возвращение в город, стиральный порошок и смягчающий ополаскиватель для белья, выстиранные детские ползунки… И еще — благоухание любви, чуть сладковатый запах тела Николя.

Неизвестность того, из чего складывается будущее, невозможность любить друг друга или отказаться от любви — вот наш удел. Задавать вопросы и никогда не получать ответы, не знать, что действительно возможно, и стремиться к невозможному, пытаться изменить судьбу, отказываться от счастья и продолжать искать его, погружаться на самую глубину несчастья и, оттолкнувшись от дна, снова всплывать, опять испытывать те же чувства, что и в первый раз… Чтобы передать эстафету, заводить ребенка и приносить ему в жертву свое счастье, себя, не желая при этом отказываться от собственной жизни, но все же отказываясь, потому что так устроена жизнь. Решать все уравнения или нет, производить, размножаться, повторять ошибки прошлого, жить под опекой родителей и освобождаться от нее, чтобы навсегда связать себя с собственными детьми, быть счастливой, но только на мгновение… Это жизнь — и все, чего мы от нее ждали…

Плюшевого бегемотика она прижимала к себе. Мне хотелось знать, что она делает сейчас, — казалось, что с момента нашего расставания прошел год. Как она засыпает без меня? Плачет ли, улыбается ли во сне? Чувствует ли она себя счастливой, когда просыпается по утрам? Пачкает ли свои памперсы, как раньше, по четыре раза в день? Хорошо ли ей? Счастлива она или несчастна? Скучает ли по мне? А я? Существую ли я на самом деле без нее? Да, конечно, существую, потому что настолько взволнована и захвачена запахами и воспоминаниями, что не нахожу себе места. Я смотрю на жизнь как на нескончаемый поток и чувствую себя его частью, поскольку сплетена со всеми происходящими событиями, я и сама — событие. Но какое?

И тут пришло озарение.

38

Я вышла из дому, слегка пошатываясь.

Ноги сами привели меня на улицу Розье, которую я прошла из конца в конец, жадно впитывая запахи фалафеля, пряностей и дыма. Внезапно я ощутила что-то очень знакомое — тонкий и нежный аромат, пикантный и дразнящий, смешанный со слабым запахом створоженного молока и детской косметики. Я повернула голову.

Николя… он тоже меня увидел. На нем была красная футболка, подчеркивающая его черты соблазнителя: пристальный взгляд темных глаз и трехдневную щетину на подбородке. Однако вид у него был усталый — теперь он был отцом, который не спит ночами, укачивая ребенка.

Перед собой он толкал прогулочную коляску, в которой сидела малышка, моя маленькая Леа. Я неотрывно смотрела на нее. Казалось, что она вернулась из дальних странствий, во время которых изучала высшие науки, что теперь ее знания намного превышают знания большинства из нас, будто она достигла невероятного прогресса. Я искала мельчайшие приметы, по которым можно было бы определить, как она себя чувствует, о чем она думает, счастлива она или несчастна. Хотелось знать, как она жила без меня и как теперь вернуть эту часть меня, которой так недоставало. Я хотела, чтобы она рассказывала мне обо всем, час за часом, минуту за минутой, чтобы у нее оказалась маленькая портативная камера, где были бы запечатлены все моменты, проведенные без меня. Мне нужно было снова с ней соединиться.

— О, тебе это удалось! — сказала я.

— Что?

— Разложить коляску!

— Да, с помощью двух прохожих. Как видишь, втроем это вполне возможно…

Он бросил на меня взгляд, который проник в самое сердце. Я смотрела на него, не в силах шевельнуться, окаменев от отчаяния, пригвоздившего меня к месту. Как теперь жить? Что делать? Что ему сказать? Возможно ли быть дальше вместе? Никаких мыслей на этот счет. Правы ли мы, что разошлись, и как теперь жить поодиночке, делить ребенка от уик-энда к уик-энду? Я словно смотрела со стороны, как наша пара уходит вдаль и понемногу исчезает из виду, а вместе с ней удаляются счастье, молодость, иллюзии. Отныне оставалось только ждать. Чего? Кого? Другой любви, чтобы начать все сначала? Влюбиться, жить вместе и наконец расстаться… Снова попасть в этот круг вечного возобновления… И каждый раз все меньше любви, привязанности, сожалений…

— Ну что ж… мне пора идти, — сказал Николя, снова забирая у меня малышку. — Я везу ее к врачу — надо сделать прививки…

Он помахал мне рукой и начал медленно удаляться, толкая коляску перед собой. Я долго оставалась на месте, потом дошла до «Упавшей звезды» и заказала себе кофе.

Наша история заканчивалась, как все другие истории тех, кто расстается спустя два месяца или двадцать лет после встречи потому, что это роковая неизбежность и великая печаль. В нашем бедном мире невозможно сохранить любовь и даже желание любить, жить только ради этого и тех редчайших моментов, подобных вспышкам молнии, которые оправдывают все прочие мгновения жизни, когда от тебя требуется просто быть собой и делать то, что ты делаешь. В такие моменты все равно подспудно сознаешь, что это обман. Жизнь — это не Италия и не Гавана, и после возвращения из Венеции двое снова удаляются друг от друга на дистанцию, слишком большую для того, чтобы сказать, что любишь и не можешь иначе, поскольку сам слишком любим. Жизнь без любви не имеет смысла…

Я сидела одна перед своей чашкой кофе и смотрела на тест, который вынула из сумочки. Одна… Страсть, любовь, дружба прошли, потому что время проходит. Только тест оставался неизменным, храня великую тайну жизни: я была беременна.

Примечания

1

Сорт виски. — Примеч. пер.

(обратно)

2

Оладьи из тертого картофеля, обжаренные в жире. — Примеч. пер.

(обратно)

3

Небольшие еврейские оркестры. — Примеч. пер.

(обратно)

4

Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и до революции в России. — Примеч. ред.

(обратно)

5

Нечто вроде гороховой запеканки. — Примеч. пер.

(обратно)

6

Макробиотика — диета из компонентов, способствующих долголетию. — Примеч. пер.

(обратно)

7

Больше Деми Мур. — Примеч. ред.

(обратно)

8

Меньше Деми Мур. — Примеч. ред.

(обратно)

9

Имеется в виду Симона де Бовуар. — Примеч. пер.

(обратно)

10

Sage-femme — повивальная бабка, акушерка. — Примеч. ред.

(обратно)

11

Belle-mere — в данном случае мать мужа (вообще означает мать одного из супругов по отношению к другому). — Примеч. ред.

(обратно)

12

«Зомби» на сленге может также означать «скучный, неинтересный человек, зануда». — Примеч. ред.

(обратно)

13

Так условно называют одного из авторов книги «Второзаконие», входящей в Ветхий Завет. — Примеч. ред.

(обратно)

14

Разрез промежности при родах. — Примеч. ред.

(обратно)

15

Персонаж мультфильмов и комиксов, созданный художником Джеком Кирби (1917–1994). — Примеч. ред.

(обратно)

16

Сеть магазинов мебели и аксессуаров для дома. — Примеч. пер.

(обратно)

17

Документ, выдаваемый при бракосочетании, в котором отражаются все изменения в составе семьи. — Примеч. ред.

(обратно)

18

В утробе (лат.).

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

*** Примечания ***