Побаски кошки Мотьки [Майя Фролова] (fb2) читать онлайн

Майя Фролова Побаски кошки Мотьки

Маленькая повесть

Наконец мама нашлась

Вначале я была Котькой. Так назвала меня мама. Она считала, что я котик, а не кошка.

Я сидела в траве под кустом и не знала, что мне делать. Сверху пригревало что-то яркое, колыхалась веточка с желтым листиком перед самым носом, можно было цапнуть ее лапкой.

Но я сидела съежившись, прижав хвостик к лапкам. Хотелось есть. Было больно и страшно.

Где я жила раньше, кто кормил меня, не знаю, ведь я еще совсем маленькая.

Неподалеку раздавались чьи-то голоса, шаги, но никто не обращал на меня внимания, все проходили мимо. И вдруг кто-то остановился и ласково сказал:

— Какой славный котик! И, наверно, голодный.

Я поняла — это моя мама. Так ласково могла говорить только она. Наконец-то моя мама нашлась!

Но она была очень большая. Я могла разглядеть только ее ноги в длинных туфлях.

Мама нагнулась, взяла меня в ладошки, поднесла к губам и бережно подула на мою спинку.

— Чистенький котик, хороший. И хвостик торчит, как флажок.

Знала бы мама, что со мной произошло! Какие-то мальчишки сначала долго качали меня на качелях, а когда у меня закружилась голова и я шмякнулась вниз на землю, мальчишка поднял меня за хвост и начал вертеть вокруг себя.

В хвостике что-то хрустнуло, и я полетела в куст. Трахнулась о ветку головой, что-то колючее впилось в глаз. Я заплакала.

Мальчишки захохотали и умчались искать, кого бы еще помучить.

Спаси меня, мама!

Ты сама видишь: я чистенькая. Я очень стараюсь, вылизываю шерстку и лапки языком. Не знаю, кто меня этому научил. Так полагается.

Мама прижала меня к груди, стало тепло и щекотно от ее пушистой кофточки. Я прильнула к ней и вдруг услышала: тук-тук, тук-тук. Что это такое, внутри у мамы? Колотится не переставая.

Мамины туфли зацокали по ступенькам, что-то звякнуло, и мы вошли в какие-то совсем новые запахи и звуки.

Я не испугалась, ведь мама крепко держала меня, прижимая к груди, а в ней трепыхалось что-то живое, мамино.

Мама хотела отслонить меня, но я выпустила коготки, вцепилась в кофту — не бросай!

— Глупый Котя! — сказала мама. — Ведь я хочу тебя накормить, ты давно ничего не ел, верно?

Она опустила меня на пол и снова стала огромной, я видела только ее ноги в туфлях с острыми каблуками, под которые лучше не попадаться. Я зажмурилась — вдруг мама нечаянно подденет меня каблуком?

Каблуки процокали в сторону, мама отворила дверцу, зашуршала чем-то и вдруг положила передо мной что-то пахнущее невообразимо вкусно.

Я обнюхивала, глотала слюнки, хвостик мой дрожал от возбуждения, но как подступиться, как это есть, не знала. Раньше я пила только молоко.

— Тебя еще никто не угощал колбаской и ты не умеешь есть?

Мама присела возле меня, размяла кусочек пальцами, поднесла к моему рту розовую крошечку.

— Ну же, хватай! Посмелее, ты уже большой котик, можешь все есть.

Что такое «всё», я узнала позже. Мама приносила из столовой всякую еду — суп и кашу в крышке от мыльницы, кусочек котлетки на бумажке или блинчик, иногда молоко или сметану в стакане, выливала в ту же крышку, когда я справлялась с первым блюдом.

Есть — замечательно! Есть я научилась сразу, как только мама помогла мне ухватить первый кусочек колбаски. У меня оказались такие острые и проворные зубы, что мама нарадоваться не могла, похваливала: «Молодец, Котя!»

Вначале я не придавала этому значения, а потом стала обижаться: ну какой я Котя? Ну вглядись же! Разве так трудно определить, что я — кошка? Но мама оказалась бестолковой, и я перестала вертеться перед нею.

Меня ужаснула догадка: вдруг она хочет, чтоб у нее был котик? А когда догадается, что я — кошка, перестанет меня любить и снова отнесет под куст?

Нет уж, лучше я потерплю, пусть называет Котей.

Жилось нам с мамой чудесно. Когда она садилась за стол и что-то писала, я устраивалась у нее на шее. Когда она вечером включала лампу на столе, я ложилась на теплый светлый круг и наблюдала, как бегает по бумаге ручка. Время от времени мама поглаживала меня.

Мы обе очень ласковые, я и мама, нам обеим это нравится. А я открыла в себе удивительную способность мурлыкать. Как только мама касалась меня, внутри у меня от радости и ликования зарождалось какое-то урчание, даже шкурка на спине дрожала. За это мама называла меня «мурчалкой».

Иногда мама выносила меня в сад, сажала под кустик и просила: «Сиди смирно, не убегай, а то пропадешь. Я скоро вернусь».

Вначале я ужасно испугалась, помчалась за мамой по каким-то плитам — не бросай!

Страх, что мама меня бросит и я снова останусь одна, почему-то все время таился во мне.

Мама вернулась, взяла меня на руки, погладила.

— Я не могу тебя взять с собой, а тебе нужно немного погулять. Не бойся, я тебя не брошу.

Ее голос успокаивал. Я пересилила страх и решила спокойно дожидаться, даже побегала и поиграла с сухими листочками. Поддашь лапкой — он взлетит, а ты снова поддашь, снова. Не падай, играй со мной!

Теперь мне можно веселиться — у меня есть мама. Она меня любит. И я стараюсь быть послушной, не лезу, когда мама занята, терпеливо дожидаюсь. И все, что полагается, делаю в траве, загребаю землей и листочками. Ночью, когда мы с мамой ложимся спать и она не может выносить меня во двор, для меня есть дырочка с решеткой на полу в ванной, мне мама в первый же день показала — сюда.

Я понятливая, сразу поняла, для чего эта дырочка. Мама смоет водой — чисто, никакого запаха. Мама меня хвалит за это. А что хвалить? Кошки все чистоплотные, это коты неряхи. Зря мама называет меня Котей. Ничего, скоро она убедится, что кошка лучше.

На прогулку мы отправляемся вместе.

Мама медленно идет по дорожке, цокает своими опасными каблуками. Я бегу впереди, прячусь за деревом, потом выскакиваю и кидаюсь на маму. Стоя на задних лапках, пытаюсь передними обхватить ее ногу. Но даже нога недосягаема для меня.

Эта игра не нравится маме. Она бережно отводит мои лапки и произносит непонятные слова:

— Ты порвешь мои колготки. Не делай так, Котя.

Но с кем же мне играть, если мама сердится?

Однажды мы с мамой оказались в таком месте, где что-то огромное сверкало и гремело, забивало нос едкой соленой пылью.

Я ужасно испугалась.

Мама держала меня на руках, прижимала к себе, защищая, но мне казалось, что опасность не проходит. Я вырывалась, пыталась залезть под кофту, укрыться там с головой.

— Глупый Котя, — смеялась мама. — Это же море!

Ну и что — море? Оно страшное, вон как безжалостно лупит о берег, гоняет камушки туда-сюда, они даже визжат. Слушать это невыносимо. Ты можешь не бояться, мама, ты большая. А что делать таким маленьким, как я? Унеси меня отсюда!

Больше к страшному морю мы не ходим.

Меня очень огорчает, что мама такая большая, даже разглядеть ее невозможно. Вижу то ноги, когда она ходит, то руки, когда кормит меня, то глаза и губы, когда держит меня перед собой, что-то говорит или ласково дует на меня.

Уютнее всего у нее на шее или под рукой. Тогда не нужно задумываться, почему мама такая большая. Просто прижиматься к ней и наслаждаться ее теплом.

Снова мне страшно

Что случилось с мамой? Почему она суетится, открыла дверцы шкафа, складывает свои платья и кофты в большой ящик с ручкой, раскрытый посреди комнаты?

Я забралась в ворох одежды. Как чудесно пахнет мамой!

Но мама выпутала меня из платьев, поставила на пол. Я снова залезла. Оказывается, с этим странным ящиком играть можно.

— Глупый, — сказала мама. — Веселишься и ничего не понимаешь.

И я начала понимать: происходит что-то плохое, ужасное для меня и для мамы. Я не поспеваю за ее ногами, обутыми в нестрашные тапочки без каблуков, подпрыгиваю, чтоб заглянуть ей в глаза, но могу только вцепиться в подол халата. Я так и болтаюсь на нем, предчувствуя для себя огромную опасность в этой суете и беспорядке, в том, что мама иногда берет меня на руки, зарывается носом в мою спинку, шепчет что-то жалостное. Но глаз ее я не вижу, она их прячет от меня.

— Котя, как же ты будешь без меня? — спрашивает мама, и какие-то теплые капельки ползут из ее глаз прямо на мой нос. — Кто тебя будет кормить и жалеть? Мой отдых кончился, я должна уехать.

Почему мама так говорит, почему катятся эти соленые капельки? Мне страшно.

Мама относит меня под мой кустик, но идет не в столовую по холодным плитам, а возвращается по лестнице в нашу комнату.

Я мчусь за нею, карабкаться по ступенькам тяжело, мама всегда носила меня на руках. Подпрыгиваю, цепляюсь лапками, срываюсь, но наконец одолеваю их.

Дверь распахнута, ящик закрыт, на ногах у мамы опасные каблуки.

Мама замечает меня.

— Котя, малыш, ты сам взобрался по ступенькам? Ничего не поделаешь, дорогой, придется тебе пожить под кустиком, еще не холодно. Может, здесь поселится кто-то хороший и пожалеет тебя.

Мама снова выносит меня под куст, кладет рядом кусочек моей любимой колбаски, уходит.

Мне не до колбаски. Я снова лезу по ступенькам, но мама закрывает дверь на ключ перед моим носом. В ее руке ящик, каблуки строго цокают, убегают от меня вниз. И я вдруг понимаю, что мама уходит насовсем, а я остаюсь здесь одна.

Мне казалось, что я не умею кричать, только мурлыкать. Но вдруг я заорала изо всех сил, скатилась по ступенькам и помчалась за мамой.

Мама останавливается, опускает ящик на землю, подхватывает меня на руки. Я забиваюсь к ней под мышку — не уйду отсюда, буду при маме вечно!

И я вдруг слышу, что у меня в груди тоже что-то стучит — тук-тук, тук-тук!

— Как сердечко бьется! — говорит мама. Значит, это называется «сердечко». Значит, мы с мамой одинаковые, ведь сердечки у нас бьются похоже — так-так, так-так.

— Нет, не могу, — продолжает мама. — Придется брать с собой. Но как довезти тебя? Автобус, поезд, и руки у меня заняты… Посиди здесь. — Она сажает меня на ящик и убегает куда-то. Возвращается нескоро, но я терпеливо жду, к своему ящику она обязательно вернется.

Цокают каблуки, в руках у мамы коробка. Она снимает с шеи шарф, заворачивает меня, кладет в коробку, запихивает ее в целлофановый пакет.

Я скатываюсь в угол, мне неудобно, коробка стукается о ящик. Нужно терпеть, чтоб быть при маме.

Я ничего не вижу, слышу разные голоса, вокруг много людей, щиплет в носу от едкого незнакомого запаха. Мама взбирается на ступеньки, снова меня трясет и качает. Я беспомощно кувыркаюсь в коробке и уже готова завопить во весь голос, но мама догадывается, как мне плохо. В пакет просовывается ее рука, гладит меня.

— Котя, сиди тихо, а то придется тебя выбросить!

Потерплю, раз мама просит.

Наконец она усаживается, ставит коробку на колени. Можно полежать спокойно.

Но тут что-то под нами затарахтело, загудело, мы стали двигаться, едкий запах усилился. Этот грохот был ужаснее моря. А вдруг это оно гудит вокруг нас?

Меня объял ужас. Бежать, бежать куда угодно! Я царапала стенки коробки, лезла изо всех сил — да выпусти же меня, мама!

Чужой голос спросил:

— Что это у вас?

— Котик, — ответила мама, стараясь рукой успокоить меня.

— Везете с собой такую мороку? Разве у вас там своих котов нет?

— Да как-то сердцем приросла, не смогла бросить.

Моя золотая, дорогая мама! Я не буду для тебя морокой, спрячь только меня куда-нибудь от этого непереносимого грохота!

Я выбралась по маминой руке из коробки и юркнула к ней под мышку. Успокоилась и заснула.

Проснулась, когда мама извлекла меня из-под мышки и снова посадила в коробку.

— Автобус одолели, — сказала она бодро. — Еще на поезде — и дома. Давай посидим в сквере, и погулять сможешь, и перекусим.

Мама снова куда-то волокла меня, и я лежала неудобно на боку, стукалась о ящик. Что-то знакомо шуршало у мамы под ногами.

Когда она извлекла меня из коробки, я увидела сухие листья на земле, кусты, деревья. Ничего, здесь мне нравится. Но только собралась присесть под кустик, что-то загрохотало и заревело с двух сторон, какие-то огромные чудовища надвигались прямо на нас. Не помня себя, забыв о маме, я помчалась куда глаза глядят.

— Котя, Котя, остановись! — Мама гналась за мной. Но я бежала как безумная, и вдруг налетела на что-то жесткое, больно ударилась, запекло в больном глазике, закружилась голова.

И тут мама ухватила меня.

— Куда же ты мчишься от меня, дурачок? Раздавит машина и не заметит.

Мы вернулись к скамейке, где нас дожидались ящик и мамина сумка.

Мама пыталась меня успокоить, вытирала платочком мокрый глазик, совала в рот колбаску. Но мне ничего не хотелось, все во мне дрожало и трепыхалось. Одно только место было, где я могла успокоиться — у мамы под мышкой. Она расстегнула кофту и сунула меня в рукав.

Мы долго сидели в сквере, я то дремала, то просыпалась, когда вокруг сквера начинали реветь и мчаться машины. Но я знала, что в мамином рукаве они меня не достанут.

Я не увидела то, что мама называла поездом. Оно тоже стучало и грохотало, но мы с мамой так измучились, что обе крепко уснули на полке. Мама меня прикрыла простыней, а я крепко прижалась к ее боку. И меня не увидела проводница.

Мама прошептала, когда мы заходили в поезд:

— Сиди смирно, вдруг проводница окажется злюкой, вышвырнет тебя и ничего не поделаешь.

Я не уверена, что поняла, о чем она шептала. Я совсем обалдела. Даже кусочек колбаски не смогла проглотить, как ни уговаривала меня мама.

Я становлюсь Мотькой

Нас встречал кто-то с грубым голосом. Мама назвала его Митей. Он взял мамины вещи, но мою коробку в пакете несла она сама. Мите ничего про меня не сказала.

Когда отворилась дверь, мама достала меня из коробки, подышала, успокаивая, на спинку и поставила на пол.

— Ну, Котя, приехали, теперь это твой дом.

Какой он громадный и неуютный, этот дом, со всех сторон двери, ни одного укромного уголка, где бы можно спрятаться. Да еще Митя сказал недовольно:

— Вот это да! Тащила кота, мучилась. Мало ли их во дворе, выбирай любого.

— Мне не нужен любой, — строго сказала мама. — Мне нужен этот. Мы с ним полюбили друг друга.

Огромная рука подняла меня с пола. Митя оглядел меня со всех сторон.

— Да это и не кот вовсе — кошка. И глаз у нее больной, течет. И хвост кривой. Ну и уродина!

Если бы, Митя, тебя вертели за хвост и швырнули в куст на колючки, ты бы так не обзывал меня.

Я не испугалась, когда Митя объяснил маме, что я не кот, а кошка. Ей уже давно пора об этом знать. Теперь-то она от меня не откажется, я — дома, она сама сказала.

— Кошка? — удивилась мама и совсем не огорчилась, как я и предполагала. — Значит, будет хозяйкой в доме, моей подружкой. Но что же с глазом?

Она забрала меня у Мити и заохала:

— Как же ты ушибся, бедненький! Совсем глазик опух, затек. Да, больше ты не Котя. Как же тебя назвать? Изменим одну букву. Вместо «ка» будет «эм».

С этого момента я стала Мотей, Мотечкой, Мотькой или Мотроной, иногда Мотюней, Мотрошей. Это зависело от маминого настроения.

Мама промыла глаз чаем, налила в блюдечко молока, но есть мне не хотелось. Из приличия обмакнула язык, и пока мама с Митей о чем-то говорили и разбирали вещи, я отыскала укромный уголок.

В большой комнате стояло что-то длинное, пузатое, позади в нем оказалась щель. Внутри было темно, лежало что-то мягкое, похожее на мамину кофту, я забралась в рукав. Услышала, как мама звала: «Мотя, Мотечка, куда же ты подевалась?» Митя ответил: «В диван, наверное, залезла, отлеживается. Повезло же ей, что тебя встретила».

Я не знаю, что такое «повезло», а вот диван просто замечательный. Не качается, не трясется, тишина. Кофта пахнет мамой. Я спала долго-долго.

А когда проснулась, началась моя новая жизнь — жизнь кошки Мотьки.

Вначале мне было не по себе в этой огромной квартире. Куда ни пойдешь — двери, столы, стулья. Даже маму трудно отыскать.

Но вскоре я убедилась, что никакой опасности нет, а много интересного. Залезешь в шкаф, а там коробки, что-то горбатое в футляре и ключик висит, можно поиграть, побренькать им. А в мешочке лоскутки разноцветные.

Я его выволокла из шкафа, разбросала лоскутки по полу, кувыркалась на них, подбрасывала лапкой, они легкие, как листочки в парке.

Мама смеялась: «Наводишь порядок, хозяюшка?» А Митя ворчал: «Ну, теперь порядка в доме не будет». Пусть ворчит. Мама для меня главнее.

Если бы не глаз, я была бы совсем счастливая. Каждый вечер мама закапывает в глаз капли длинной пипеткой. Когда она открывает холодильник, я предчувствую, что сейчас начнется эта неприятная процедура, и стараюсь спрятаться. Самое надежное место — диван. Шмыгну в щель — не достанешь.

Но мама хитрая, знает, что долго сидеть в диване скучно. Она делает вид, что забыла обо мне. Меня к ней тянет неодолимо. И вот — цоп, лапки мои зажаты между коленями у мамы, она бережно раскрывает глаз пальцами, капает, вытирает ваткой: «Терпи, Мотечка, для твоей же пользы». Капли жгучие, но я терплю.

Мы с мамой очень любим друг друга, как бы Митя ни ворчал и ни обзывал меня «кривой Мотькой». От него же я узнала, что я никакая не особенная кошка и любить меня в общем не за что. Не пушистая, нет белых чулочков на лапках, хвост тонкий, кривулей, обычная серая в полоску, каких миллион, да еще из глаза течет.

— Зато она ласковая, муркунья, душу мне согревает, — защищает меня мама. — Ведь не за красоту мы любим, а за верность.

О, да! Согревать маме душу — мое любимое занятие. Только она сядет — скок ей на грудь, голову суну под подбородок, распластаюсь там, где подо мною выстукивает мамино сердечко. Может, она и мое слушает? Оно хоть и маленькое, но тоже стучит, бьется.

Когда она встает и перекладывает меня на диван, я ужасно злюсь. Ну зачем ты встаешь, мама? Разве тебе плохо сидеть со мной? Мне ничего другого не нужно.

Особенно я не люблю, когда мама носится по квартире в каких-то своих хлопотах, ее ноги мелькают перед моим носом, так и хочется вцепиться в них, остановить — будь со мною, мама, брось все дела!

Я даже не чувствую, что делаю маме больно, а она мажет одеколоном царапки и журит меня:

— Не могу же я сидеть целыми днями на коленях с тобой, Мотрона! Ишь какая злая, твой отец, наверное, был сиамским котом.

Кто мой отец, я не знаю, у меня есть только она, мама. Но когда звонит противная штучка на столе, мама берет трубку, говорит «Алло!» и потом долго разговаривает с кем-то непонятным, я просто свирепею. Один раз вцепилась ей в руку не только передними, но и задними лапами, зубами. Не знаю, кто меня научил, само получилось. Мама еле оторвала меня.

— Зверица ты, Мотрона! Придется йодом смазать, надо же так поцарапать! — Она даже замахнулась на меня, и я спряталась под кровать, в диван мне уже трудно залезать, я как-то незаметно очень выросла.

— Это она тебя ревнует, — объяснил Митя.

Мне непонятно, что значит «ревнует», мне жаль, что я сделала маме больно. Но ничего не могу с собой поделать, когда на меня находит такая злость. Ты сама виновата, мама, зачем так долго и громко разговариваешь с кем-то в этой трубке и не обращаешь на меня внимания?

Мой характер — не мед

Так сказала мама, когда я снова вцепилась в нее.

Мама уселась в кресло-качалку перед телевизором, и я тотчас прыгнула к ней на колени. Этого момента я всегда жду с нетерпением. Но мне хотелось на мое любимое местечко — на грудь, голову под подбородок.

Уже несколько дней у нас с мамой шла борьба, и всегда побеждала я, мама сдавалась.

Она несколько раз объясняла мне, что я выросла, стала тяжелой, заслоняю телевизор, мешаю ей смотреть. А что там смотреть? Мечется кто-то, орут или поют дурными голосами. Лучше его вообще выключить, уткнуться в маму, слушать ее дыхание, ее живое тук-тук. Лишать себя такого удовольствия — свыше моих сил.

Я прыгала к маме на колени, она клала мне на спину руку, слегка прижимала, показывая, что здесь я и должна устраиваться. Я делала вид, что смирилась. Но как только мама переставала на меня обращать внимание, я рывком кидалась к ней на грудь, терлась нежно щекой о ее шею, засовывала голову под подбородок и была уверена, что мама не сгонит меня. Так обычно и случалось.

— Скоро она у тебя на голове уляжется, — ехидничал Митя.

— Сердце не камень, — оправдывалась мама.

На этот раз она немного рассердилась, но снова стала терпеливо повторять, что я заслоняю телевизор и мое место — на коленях.

Я выпустила когти, вцепилась в кофту, мама стала отрывать мои лапы, пальцы у нее сделались жесткими, решительными.

Накатилась злость, взыграло сердце: трудно тебе перетерпеть ради меня? А еще мамой называешься! И я вцепилась ей прямо в лицо — вот тебе! Пусть тебе тоже будет больно!

— Ах ты зверица! — возмутилась мама. — Ну и характер — не мед!

Она ухватила меня сзади за шкирку, я повисла в ее руке и почувствовала, какая я стала длинная и тяжелая. Мама еще и за уши меня потрепала и отбросила от кресла. Ужасно обидно!

А я считала себя маленькой. Не хочу быть большой кошкой, хочу оставаться котенком, чтоб помещаться у маминой шеи. Как жить, не слыша маминого «тук-тук», под которое так сладко дремлется? Ведь это самое надежное место в целом мире.

Но придется смириться. Я не хочу, чтоб мама называла меня «зверицей» и трепала за уши. Не больно, конечно, но ужасно обидно.

Я заплакала, потекло из глаза. Значит, опять мама будет закапывать жгучие капли и мазать противной мазью.

Сегодня я больше не прыгну к ней на колени, пусть одна качается в своей качалке и наслаждается телевизором. Буду сидеть на диване, как сирота, и притворяться, что мне хорошо. Вдали от мамы мне всегда плохо.

А еще они оба, мама и Митя, нападают на меня за то, что я деру кресло. Но где же мне поточить когти, они так чешутся. Пробовала о дверь, но она твердая, когти соскальзывают. А в кресло вцепишься, повиснешь — красота!

Сама вижу, что кресло разлохматилось, а что делать?

Наконец мама догадалась прикрепить к креслу толстую суконку. Теперь можно болтаться сколько угодно, никто не вопит — брысь!

Неужели я была человеком?

Мама поставила возле батареи низенький стульчик, положила шарф — спи, Мотечка!

Иногда днем я и прилягу на этот стульчик, наблюдаю, как мама возится у плиты. Но ночью — извини, дорогая мама! — почему я должна лежать одна на этом шарфе, хотя и возле теплой батареи? Разве ты забыла, что мы всегда спали вместе?

И как только у маминого изголовья гаснет лампочка и она перестает шуршать книгой, я подбираюсь сначала к ее ногам, будто там и укладываюсь, но сама потихоньку ползу и оказываюсь у маминой груди, сую голову под подбородок.

Вот теперь можно спокойно спать!

«Ну и хитрица ты, Мотька!» — сонно бормочет мама и тоже засыпает.

Она часто что-то пишет за столом. Я ложусь перед нею и наблюдаю, как бегает ручка по бумаге, иногда лапка сама тянется — потрогать. Хочется поиграть, но мама не позволяет: «Сиди смирно, не мешай работать». Приходится сидеть и ждать, когда она закончит. Но только она кладет ручку и откидывается на стуле, я вскакиваю к ней на шею, начинаю мурчать для нее. Теперь можно? Теперь ты меня не сгонишь?

Мама ворчит, что я тяжелая и уже давно не умещаюсь на шее, но все-таки немножко разрешает мне там понежиться, как раньше.

Люблю разглядывать мамино лицо. Хлопают ресницы, шевелятся губы. Но особенно забавляет меня то, что торчит посредине, между глазами. Называется нос.

Сама не знаю, почему я вдруг ухватилась зубами за острый кончик и просто подержала во рту, не укусила, маме было бы больно.

Но мама была ошарашена.

— Вот это новости! Ты еще и кусаться вздумала!

А Митя сказал:

— Это она от чрезмерной любви к тебе.

Он, конечно, прав: я бы прилепилась к маме когтями и зубами на веки вечные. После этого я даже стала лучше относиться к Мите, ведь он меня понял. Да и дразниться он давно перестал. Наверное, привык ко мне, как я к нему.

Вот с едой у нас проблемы. Почему-то мне больше не нравится молоко, оно скисает в блюдечке. От колбасы пахнет чесноком. А суп мне лучше и не показывать. Фыркну и отойду, хотя мама нахваливает и меня упрашивает: «Ну, попробуй!»

Только «собачья радость», как мама называет тонкую серую колбасу, мне по вкусу. Мягкая и чесноком не воняет.

— Нельзя же есть одну ливерку! — сердится мама. — Пища должна быть разнообразной.

— Кошачьи причуды, — смеется Митя, — а ты ей объясняешь, будто она понимает.

— Конечно, понимает. С животными, как и с детьми малыми, нужно разговаривать, объяснять. Они хорошо улавливают суть.

Ты умница, мама! Разве трудно понять, когда ты зовешь — иди сюда! Или отворяешь дверь на балкон и посылаешь меня: иди, Мотя, погуляй. Мама говорит всегда ласково, смотрит мне в глаза — сразу все понятно. Но и слов я знаю много: «на», «колбаска», «молоко», «зверица», «брысь», «сердечко», «иди сюда», «погуляй»…

Однажды мама стряпала что-то необыкновенно вкусное. Мне кажется, когда-то я уже ощущала этот замечательный запах.

Мама стучала сбивалкой в высокой кастрюльке. Оттуда вылетали брызги, и я их с жадностью слизывала. Чтоб доставать, пришлось подняться на стуле на задние лапы, передними упереться в край стола.

Мама строго-настрого запретила мне прыгать на стол, но на этот раз не согнала меня и даже ложку с остатками сунула под мой нос — оближи.

— У тебя, Мотюша, странный вкус. Колбасу не ешь, молока не пьешь, а на сладкое набросилась.

Позже, когда что-то замечательно вкусное, коричневое, лежало на круглом блюде и мама с Митей пили чай, я снова взобралась на стул и посмотрела на маму с укоризной: а меня почему не угощаете?

Мама положила кусочек на свою ладошку, и я съела с наслаждением, все крошки подобрала.

— Может, ты раньше была человеком? Может, ты и конфеты любишь?

Мама шуршит бумажкой, что-то разворачивает, откусывает и протягивает мне. Тоже вкусно и пахнет хорошо, почему бы и не слизнуть?

Теперь мы с мамой конфеты едим вместе, пополам, а плоскую ириску она кладет целиком, это моя любимая конфета. Ее можно лизать долго, медленно, со вкусом, пока не пролижется дырка посредине.

Конфетные бумажки мама не выбрасывает, она знает, что это моя любимая игра — гонять их по полу. Скрутит она из них шарик и бросит мне, я перегоняю его с одного места на другое, беру в зубы и перетаскиваю в другую комнату, засовываю под ковер, а потом делаю вид, что оно само там от меня спряталось, ищу во всех углах, вздымаю ковер комом.

Митя сердится, а мама снова повторяет, что я наверняка была человеком.

Признаться, я бы не хотела быть человеком, ходить на острых каблуках, как мама, быть такой высоченной, что снизу лица не разглядишь. Лучше бы мама стала кошкой, и мы бы с нею играли, спали обнявшись. Но кто же тогда будет нас кормить, менять песок в туалетной коробке, гладить и ласкать? Митя не станет этого делать. Значит, пусть все остается как есть: я — кошка Мотька, а мама — человек.

А что там, за дверью?

Я не только ем, играю, мурчу для мамы. У меня много работы. Думаете, это просто — вылизать шерстку до последнего волоска, чтоб она была чистой, чтоб маме было приятно брать меня на руки? Кручусь так и этак, доставая все укромные места. Проделываю это несколько раз в день.

Мама хвалит меня, называет чистюлей.

И еще у меня есть дело — гулять на балконе.

За балконной дверью много непонятного и даже страшного. Взбираюсь на ящики для цветов и гляжу вниз.

Сколько людей там разных! Мальчишки бегают, вопят во все горло. Машины стоят гуськом, иногда начинают реветь, гудеть, срываются с места, уезжают, приезжают. С этими чудовищами я уже встречалась, я их боюсь, как и мальчишек.

Не достанете, не достанете! Вы внизу, а я высоко!

Иногда там прошмыгивают очень похожие на меня существа, но они не боятся ни машин, ни мальчишек. Остановятся друг перед другом, хвостами вертят, мяукают, вопят. Меня очень волнует их крик, тянет к ним неудержимо. Я смотрю на маму — кто они?

— Твои родственники, коты и кошки, — объясняет мама. — Пока тебе к ним нельзя, Мотечка, у тебя глазик больной и ты еще маленькая. Это дворовые коты, ко всему привычные, а ты домашняя. Подрастешь к весне — возьмем тебя на дачу, там найдешь себе друзей. А сейчас зима. Смотри, снова снег идет.

Я уже знаю про снег, познакомилась с ним на балконе. Выпустила меня мама, а в ящиках поверх земли что-то белое, пушистое, холодное, на перилах тоже.

Чтоб я не простудила лапки, мама смела снег с ящиков веником, с перил я сама сбрасывала лапкой вниз, наблюдала, как он пушистым облачком разлетается.

Мне хочется сказать маме: не беспокойся, мне совсем не скучно, я с удовольствием подожду до весны. Мне просто интересно, что там внизу происходит, ведь я так мало знаю.

Мы жили счастливо и дружно.

Вечерами мама садилась в кресло-качалку и смотрела телевизор. Нажмет кнопку — в большом ящике зажигается огромный глаз. Но я не смотрю. Один раз прыгнула, хотела понюхать, а он как зашипит на меня — не подходи!

Даже моя короткая шерсть вздыбилась на спине. Уткнусь-ка я лучше в маму и буду потихоньку мурчать и подремывать. Это самые блаженные минуты в моей жизни.

Митя сидит на диване, шуршит газетами. Иногда разрешает мне поиграть с газетой, но предупреждает — не рви!

Да разве уследишь за своими когтями, они сами высовываются и цепляются за бумагу, которая так восхитительно шуршит, когда рвется.

Митя делает вид, что сердится, но я чувствую, что ему нравится играть со мной. Когда мамы нет дома, я смело прыгаю ему на колени, даже на шею взбираюсь. Она у него широкая, можно и разлечься.

Митя пахнет по-другому, чем мама, но тоже приятно. Я знаю, что могу больше его не опасаться. Даже когда развалю стопку газет на столике — ничего, сходит. Поворчит и сложит, пока мне снова не захочется посмотреть, как газеты разлетаются во все стороны.

Не всех мальчишек нужно бояться

Наконец мы отправились на дачу. Хоть я была при маме и знала, что ничего плохого со мною не случится, я просто не могла заставить себя залезть в сумку, куда мама хотела меня посадить. Пришлось заматывать меня в платок и засовывать в сумку насильно.

Сумку застегнули, оставив дырочку, чтоб мне было чем дышать.

Сумку взял Митя. Мама напомнила ему, чтоб он нес бережно, но все равно меня ужасно трясло и раскачивало. А когда мы сели в автобус (я узнала его по запаху), я стала биться и вопить — выпустите меня, убегу куда глаза глядят, все это мне снова не пережить! У меня даже голос какой-то противный прорезался, будто вместо меня орал кто-то незнакомый.

Люди смеялись, мама похлопывала по сумке, стараясь меня успокоить, но не открывала. Митя предупредил ее, что я ошалела и со мною не справиться, ведь я уже не котенок, а сильная кошка.

Кто-то уступил маме место, она поставила сумку на колени, трясти перестало. Я успокоилась и незаметно заснула.

Проснулась, когда сумку распахнули. Что-то яркое, теплое заливало меня, наполнило сумку доверху. Я зажмурилась, даже шевелиться не хотелось.

Солнце я знала и раньше. Помнила, как сидела сиротливо под кустом, обиженная и несчастная, оно одно согревало и утешало меня. Солнце проникало и в нашу квартиру, я растягивалась на ковре, солнечное пятно передвигалось, и я переползала за ним, даже не открывая глаз.

Когда солнце вливалось в окно, все становилось веселым, нарядным, особенно радовались рыбки в аквариуме, бодро виляли хвостиками, сверкая среди зеленых водорослей, шныряли вверх-вниз.

Мама опасалась, как бы я не попыталась выловить рыбку лапой, но я только один раз обмакнула ее и мне это ужасно не понравилось. Не зря же мама называла меня кисулей-чистюлей. Люблю, когда у меня сухие чистые лапки.

Но так много солнца вокруг не было еще никогда.

Мама взяла меня на руки, погладила.

— Не бойся, Мотя, тебе здесь будет хорошо, здесь — приволье. Привыкай к новой жизни.

А я и не боялась: мама-то никуда не делась, рядом. И Митя здесь, при нас. И никакой автобус не тарахтит и не качает.

Мама поставила меня на дорожку, и я оказалась среди кустов и деревьев, травы, я их любила в своей прежней жизни. А кто это там шебуршит и цинькает среди веток? Какие-то незнакомые птички.

Дома на балкон иногда садились голуби, я подскакивала на подоконнике, клацала зубами, но они меня не боялись, понимали, что через окошко мне их не достать. Как только я выбиралась на балкон, они улетали.

Ну, птицы, держитесь, здесь-то уж я до вас доберусь!

Я подбежала к дереву, вцепилась в ствол.

— Вот и зверь пробудился, — засмеялся Митя. — А ты говорила — человек.

— Ну и что — зверь? — возразила мама. — У них такое же право на все, как и у нас. И нам друг без друга не жить, правда, Мотя?

Но мне некогда было рассуждать. На дерево я не полезла, сначала нужно потренироваться, зато когти поточила всласть. Да и птицы, которых мама назвала синичками, перепорхнули на другое дерево. На крыльях-то чего проще, перелетели — и все, хитрые! А у меня крыльев нет. Ничего, я вас перехитрю, а пока нужно все оглядеть, познакомиться. С этого я и начала свою новую жизнь.

На веранде стол, кресло, паук в паутинке над входом, высоко, не достать. Дверь в домик распахнута, колышется зеленая занавеска. Все вокруг нежно-зеленого цвета, и трава, и молодые листочки. Но из двери незнакомый запах, будто ударил в нос, скомандовал: внимание, мыши!

Я не знаю, кто это — мыши, но почему-то твердо знаю, что моя обязанность выслеживать и ловить их.

Мой хвост тревожно завертелся. Митя сказал:

— Вот и работенка для тебя нашлась, Мотя. Теперь мышам неповадно будет сюда шнырять, а то расхозяйничались без нас.

Я обследовала домик и обнаружила под кроватью и за тумбочкой две большие дырки. Из них-то и пахло мышами. Ну, я вас укараулю, мыши, я здесь хозяйка!

Но сидеть у норок и выжидать мне вовсе не хотелось в такой солнечный день. Отложу на потом, никуда они не денутся. Небось тоже меня учуяли, не появятся сейчас. Скорее на волю, в сад, я еще ничего не успела толком разглядеть.

Сколько запахов новых — настоящее головокружение! Цветы красные на высоких стеблях, желтые пушистые в траве. Над белыми, пахнущими так сильно, что я даже расчихалась, крутятся, копошатся какие-то жужжалки. Хотела лапой сшибить, цапнуть зубами проворную ворчунью, но мама предостерегла:

— Не трогай, Мотя, пчела ужалит больно!

Раз мама говорит таким тоном, оставлю я жужжалок в покое.

Митя повернул кран, взметнулась вдруг струя воды, сверкает на солнце. Брызги усеяли траву, цветы, зашуршали по деревьям. Пришлось отскочить. Поливайтесь кому нравится, я лучше издалека полюбуясь.

Мы стали жить на даче. То мама, то Митя по очереди ездили домой, привозили колбаску и молоко, а ночью мы спали в домике.

Митя и мама засыпали быстро, свежий воздух их усыплял, а мне мешали разные звуки. Что-то шуршало, постукивало по стенке снаружи, чьи-то лапки скакали по железной крыше, а вот и под кроватью зашуршало, совсем близко.

Я соскочила на пол, притаилась — из дырки острая мордочка, маленькие глазки выпучены, носишко шевелится — нюхает. Потом и все э т о вылезло, серое и тонкохвостое.

«Хватай!» — что-то неведомое скомандовало во мне, но мне хотелось сначала разглядеть, замешкалась, а о н о меня учуяло и ускользнуло в дырку.

— Проворонила мышь, недотепа! — насмешливо сказал Митя. Оказывается, он вовсе не спал, а наблюдал за мною. В домике было светло от фонаря, что висел на столбе у калитки.

— Да это же ей в новинку, — стала оправдывать меня мама. — Научится еще.

Оказывается, оба, хитрые, наблюдали за мной.

Как я ни старалась, ни караулила, больше ни одной мыши не увидела. А однажды, когда мы засиделись допоздна на веранде, что-то зашуршало поблизости и на веранду, постукивая лапками, выкатился кто-то проворный, с длинным носом. Обнюхал пол и направился прямо к моему блюдцу с молоком. Вот это мышь! Всем мышам мышь! Если я ее поймаю, меня не будут называть недотепой.

Но как только я прыгнула, оно свернулось клубком и выставило во все стороны колючки. Я не успела сориентироваться и больно укололась о него, даже слезы потекли из глаз. Нет, это не может быть мышью!

— Глупая Мотрона, — утешала меня мама, лаская на коленях, куда я снова мгновенно взобралась. — Это ежик, на него лучше не нападать, сама убедилась, он хорошо себя защищает. Ежик давно здесь живет, обычно появляется поздно вечером. Его приманило твое молоко, учуял и не утерпел. Ты молоко не любишь, а ежик обожает его.

Мама подвинула к колючему клубочку мое блюдечко с молоком.

Ежик высунул нос, принюхался, помедлил и вдруг из круглого превратился в длинного и стал лакать молоко, почавкивая и пофыркивая. Мое молоко из моего блюдца!

Я и про колючки забыла, снова кинулась к нему, но вовремя остановилась. А он больше не стал сворачиваться, продолжал лакать молоко, будто и не заметил меня. Погоди, ежик, я еще докажу тебе, кто здесь главный! Возьму и выпью свое молоко сама. И я стала лакать молоко из блюдца рядом с ежиком.

— Умница, Мотя, — похваливала мама, — лучше с ежиком подружиться.

Впервые мама совсем меня не поняла. Не собираюсь я с этой колючкой дружиться! И молоко постараюсь выпивать сама.

Когда мы улеглись спать и снова началось топанье и шебуршание вокруг домика, я догадалась, что там шастает ежик. Не очень-то хозяйничай, я обвыкну немного и тоже буду гулять ночью. А пока мне еще страшно.

Однажды случилось невероятное: меня оставили на даче одну! Поставили коробку с песком, налили молока, даже котлетку положили, чтоб задобрить. Щелкнул ключ, и я оказалась запертой в домике.

Предательство! Как только мама смогла меня бросить? Не нужна мне их котлета, не нужно молоко, выпустите на волю!

День тянулся долго, но никто не возвращался. Хотя бы Митя пришел, я и ему была бы рада.

Солнце побывало в домике и уплыло. Тишина. И ежик не шастает вокруг, и птички не прыгают на крыше.

Посидела у мышиной норы. Наверное, мыши здесь давно не появлялись, даже пахнуть стало меньше.

В конце концов я уснула. Проснулась, когда в двери поворачивался ключ. Мама вернулась!

Но что это? Вместо мамы в домик ввалились мальчишки и завопили, бросаясь ко мне:

— Мотя! Мотя!

В один миг я оказалась под кроватью. Какой ужас — мальчишки, мои мучители, моя погибель!

Они улеглись на животы, два глазастых и ушастых, пытались дотянуться до меня руками, нежно выкликивали меня:

— Мотечка, Мотечка, выходи!

Не притворяйтесь, знаю я вас, на всю жизнь осталась кривулей.

Но где же мама? Зачем напустила на меня этих мальчишек?

Мама была на веранде, ее голос немного подбодрил меня:

— Ваня, Толя, оставьте Мотю в покое, она привыкнет и сама к вам выйдет.

Как бы не так! Не выйду ни за что!

Мальчишки исчезли, я снова осталась одна.

Они там все весело о чем-то разговаривали на веранде, смеялись. Зацокали тарелки, запахло жареной курочкой. А я должна здесь нюхать мышиный запах под кроватью!

Вдруг крылышко, которое обычно доставалось мне и я его сгрызала прямо с костями, съедят мальчишки? Придется выходить, а то останешься ни с чем. Мама не даст меня в обиду.

Я тихонько высунулась из-за занавески. Никто на меня не кидается, все заняты едой. Незаметно юркнула под стол. Там болталось много ног. Я обошла мальчишкины, потерлась о мамины, села возле них.

Под стол посунулась рука, протянула мое любимое крылышко. Но это была маленькая рука, не мамина.

Мальчишка сказал:

— Это тебе, Мотечка, ешь.

Когда суют прямо в рот аппетитное крылышко, не очень будешь раздумывать. И я не раздумывала. Цоп — и под кресло, в укромный уголок.

Когда крылышко было сгрызено, перед моим носом повисла скомканная бумажка на веревочке. Она раскачивалась и шуршала, задевая за кресло. Ну как не цапнуть лапой?

Бумажка то поднималась, то опускалась, я даже не заметила, как вылезла из-под кресла, ведь нужно было подпрыгнуть, чтоб ухватить ее. А когда бумажка зашуршала по полу веранды и стала от меня убегать, я помчалась следом. Это Ваня играл со мной, а другой мальчишка, Толя, стал вырывать у него бумажку:

— Дай мне! И я хочу с Мотей поиграть!

Мама со мною никогда так не играла. Мне стало весело. Страх улетучился. Ваня с Толей по очереди возили бумажку по дорожке, я нападала, вырывала ее. Мы и в прятки играли. Прятались по очереди, и это было чудесно. То мальчишки от меня, то я от них. И за домиком, и в кусты, даже за калитку выбегали.

Ваню и Толю мама называла внуками. Она их любила, и я тоже полюбила. Я поняла, что не всех мальчишек нужно бояться.

Я уже не бегаю за мамой как привязанная, не докучаю ей. Ваня и Толя берут меня на руки, гладят, ласкают. Я обнаружила, что и у них в груди живет мамино «тук-тук». Выходит, мы все похожи?

Теперь я даже не знаю, с кем мне лучше — с мамой или ее внуками? Жизнь моя стала просто замечательной. Люди все-таки отличные существа, нам не обойтись друг без друга, я это точно знаю. Ты права, мама!

Оглавление

Наконец мама нашлась

Снова мне страшно

Я становлюсь Мотькой

Мой характер — не мед

Неужели я была человеком?

Не всех мальчишек нужно бояться