Пансион Евы [Андреа Камиллери] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Андреа Камиллери ПАНСИОН ЕВЫ
Часть первая СТУПЕНЬ К ПАРНАСУ
Дорога, что ведет к Парнасу, очень длинна и требует каждодневного труда…«Пансион Евы» был для Ненэ местом загадочным и притягательным. Там жили красивые недоступные женщины. Туда наведывались солидные мужчины. Что там происходило? Мир взрослых был полон загадок, однако «Пансион Евы» заключал в себе какую-то одну, самую главную тайну, которую взрослые изо всех сил скрывали от детей, строго охраняя границу между маленькими и большими. К двенадцати годам Ненэ удалось наконец-то разрешить эту загадку. В семь лет Ненэ, как и все мальчики его возраста, пошел в школу. Тогда же мать позволила ему ходить одному в порт, где работал отец. Ненэ был живой, неуемно любопытный черноглазый парнишка с вечно сбитыми коленками. К тому времени Ненэ начал испытывать жгучее, непреодолимое влечение к «Пансиону Евы». Всякий раз, когда Ненэ проходил мимо этой трехэтажной виллы, прилепившейся к молу, сердце его начинало учащенно колотиться, а глаза внимательно изучали окна здания, ловя случайное движение, звук, запах. Однако окна были закрыты плотными жалюзи. Стены дома, окрашенные кремовой краской, местами облупились и покрылись густым слоем пыли, так что ярко-зеленые жалюзи казались нарисованными на фасаде. Сама вилла была старинной постройки, изящна, красива, с балкончиком на втором этаже, украшенным лепниной и резными деревянными ставнями. Ах, пожалуй, никогда Ненэ не суждено эти ставни открыть! Часто Ненэ воображал, что там, за стенами виллы, живут добрые феи, которые прилетают на помощь к детям, когда им плохо и они горько плачут от страха и отчаяния. — Ах, феи! Добрые феи, помогите мне! — и сказочные феи появляются. Взмах волшебной палочки, и вот уже в мгновение ока исчезают и злой волк, и черный человек, и страшный лесной разбойник. Массивная входная дверь была всегда приоткрыта, рядом на стене висела медная доска, которая блестела так, что казалась золотой. На доске было выгравировано буквами с завитками: «Пансион Евы». Ненэ знал, что такое пансион: его двоюродный брат, студент университета в Палермо, объяснил, что это нечто среднее между постоялым двором, только лучше, и гостиницей, только хуже. Ненэ жил с родителями в паезе Вигата, небольшом портовом поселке на востоке Сицилии. Для семилетнего Ненэ паезе был целой страной со своей географией и неисследованными областями. В Вигате, например, была гостиница и целых три постоялых двора, где останавливались матросы, коммерсанты, поставщики боеприпасов, машинисты поездов и водители грузовиков. Двери четырех заведений никогда не закрывались, пропуская нескончаемый поток постояльцев. Но почему же днем в дверь этого пансиона никогда никто не заходил? Ни разу при свете солнечного дня Ненэ не видел, чтобы чья-нибудь рука отворяла створку двери ни снаружи, ни изнутри. Один только раз, утром того дня, когда Ненэ исполнилось восемь лет, его любопытство пересилило настолько, что он осмелился подойти к двери. Она была приоткрыта больше, чем обычно. Ненэ огляделся — на дороге не было ни души. Он шагнул к двери, наклонился, вытянул шею и осторожно заглянул в проем. Но то ли глаза его не могли никак отойти от яркого солнечного света, то ли кровь чрезмерно бурлила, в общем, Ненэ ничего не увидел. В этот момент послышался женский смех и громкие голоса, раздававшиеся откуда-то из дальней комнаты, слов не разобрать, о чем говорят, было не понятно. Ненэ подошел еще на полшажочка, вытянул шею как можно дальше и жадно втянул запах вымытых полов, мыла и духов. Обычно так пахло в парикмахерских. Он решился продвинуться чуть подальше. Ненэ уже было поднял ногу, как вдруг чья-то рука схватила его за шиворот и вытащила наружу. Перед ним стоял незнакомый мужчина в форме морского капитана, который смотрел на Ненэ как-то странно: и сердито, и насмешливо одновременно. Капитан заговорил по-итальянски: — Что, уже не терпится? В такие-то года, а уже на сладкое потянуло? Ну-ка, пацан, марш отсюда! Ненэ слов мужчины не понял, но, охваченный стыдом, что было сил побежал прочь. В четвертом классе он задавал вопросы о таинственном пансионе своим школьным товарищам. Большей частью это были переростки, простые ребята — сыновья возчиков, портовых грузчиков и моряков. Друзья охотно и наперебой принялись вводить Ненэ в курс дела, вдаваясь в детали, смакуя подробности, объясняя подходы и правила поведения, будто сами всю жизнь провели в этом «Пансионе Евы». Один из них рассказал, что его старший брат якобы наведывается в «Пансион» каждый день и иногда берет себе сразу двух женщин. Другой сообщил, что там ни в коем случае нельзя называть свое имя и все, кто приходят в дом, и мужчины, и женщины, придумывают себе специальные псевдонимы. Третий заявил, что ходить в «Пансион» вообще опасно, поскольку там можно заразиться неизлечимой болезнью, от которой отваливается нос и слепнут глаза. Потом один из друзей поведал, что мужчины покупают женщин, чтобы спать с ними. Ненэ отвечал всепонимающей улыбкой. На самом деле он ни черта не понимал и был скорее обескуражен, нежели удовлетворен объяснениями. Разве не спокойнее спать одному? Как-то раз Ненэ проходил мимо «Пансиона» вместе со своим отцом, держа его за руку. Набравшись мужества, Ненэ спросил: — Папа, а правда, что в этом доме дяди могут брать себе голых тетенек? Это было все, что он почерпнул из беспорядочных рассказов своих товарищей. Да, кроме этого, он еще понял, что «Пансион Евы» можно называть по-разному: — и казино, и бордель, а также, что женщины, которые там жили и которых можно было купить, назывались путанами. Однако слова «бордель» и «путаны» были ругательствами, которые воспитанные мальчики не должны произносить. — Да, — спокойно и сдержанно ответил отец. — А берут на целый год? — Нет, минут на пятнадцать или на полчасика… — А что они с ними делают? — Смотрят на них. Ненэ успокоился. Такое объяснение его вполне устроило, потому что в последнее время он и сам сгорал от желания задрать юбочку у своей кузины Анжелы, которая была всего на два года старше его, и посмотреть, что у нее там. Ненэ было уже одиннадцать лет, когда мать неохотно разрешила ему залезать на чердак и рыться там в старом хламе. Чердак был еще одним запретным и оттого безумно притягательным местом. До этого на все просьбы матери был для Ненэ один ответ: — Нет, ты еще слишком мал, не дай бог, упадешь, расшибешься. Счастливый Ненэ немедленно сообщил об этом Анжеле, которая жила на одной с ним лестничной площадке, и девочка тоже получила разрешение лазить на чердак. На чердаке жило с десяток сизых голубей. Потревоженные, они взлетали и били крыльями, поднимая облака пыли, от которой хотелось чихать. Из-под стропил пробивались солнечные лучи и прорезали пыль длинными яркими ножами. Мириады пылинок вели бесконечный танец в желтых лучах. Казалось, за эти солнечные трубки можно ухватиться руками и подтянуться. На чердаке в избытке было навалено всякой всячины: диваны, буфеты, продавленные стулья, джутовые мешки, забитые бумагой, еще мешки с газетами и журналами, стопки книг, сундуки, набитые сложенной одеждой бабушек и прабабушек, дедушек и прадедушек, умерших бог знает сколько лет назад. В одном сундуке лежала даже сутана и другие церковные облачения. Кроме того, на чердаке обнаружилась пианола, на которой еще можно было играть, две фарфоровые куклы (одна с отбитой ногой, другая с отбитой рукой), перевязанные веревками чемоданы, старые кувшины, горшки, две сабли, охотничье ружье, два дуэльных пистолета, зеркала, фотографический аппарат со светозащитной накидкой и на треноге, вазы, керосиновые лампы, расколотый граммофон и даже огромный настенный телефон. Ненэ, который уже с пяти лет умел читать и был знаком с романами Сальгари, дал волю своей фантазии. Реквизита было в избытке. Анжела облачалась в какие-то старые платья, наворачивала на себя цветные тряпки и легко превращалась в Жемчужину Лабуана или в дочь Черного Корсара. А сам Ненэ, в зависимости от настроения, был то Капитаном Бладом, то Сандоканом, то Ясоном, но чаще всего Тремал-Найком, великим охотником на тигров. В одно мгновение чердак превращался в пещеру на Таинственном острове, в заколдованный грот, в тропические джунгли. А мог, по желанию ребят, стать заколдованным местом, царством злых духов. Но больше всего Ненэ восхищало, что сабля и пистолет, которые он держал в руках, были самые настоящие, взаправдашние, и, может быть, даже использовались на какой-нибудь войне. Ненэ наворачивал старый макинтош на швабру, нахлобучивал сверху рваную соломенную шляпу, сложив ей поля на манер пиратской треуголки. Потом приделывал к швабре веник и привязывал к нему пистолет. С другого боку к швабре цеплялась ржавая коса — и капитан Хук был готов. Капитан Хук сторожил вход в пещеру с сокровищами. Роль пещеры играл источенный червями платяной шкаф красного дерева без дверки. Сбоку к шкафу была «прикована» пеньковыми веревками прекрасная пленница — Анжела, вся в каких-то бусах, побрякушках, с цветным платком на черных волосах. — О, отважный Сандокан, освободи меня! — плакала Анжела. — Сдавайся, черный пират! — грозно рычал Ненэ. Под носом у него были намалеваны печной сажей усы, за повязанным вокруг живота шарфом торчали пистолет и сабля, за спиной на ремне висело ружье. — А, ты сам идешь ко мне в руки, — отвечал Ненэ за Капитана Хука, — сейчас я отрежу тебе ноги и выброшу за борт на корм акулам! Ха-ха-ха! — Спаси, спаси меня, — верещала Анжела, — убей Хука, и я покажу тебе, где он прячет сундук с сокровищами! Ненэ начинал схватку с капитаном Хуком, обходил его с флангов и с тыла, стрелял в него из ружья и пистолета, затем подбегал и срубал саблей голову. Швабра с грохотом падала на ведра и кувшины, а Ненэ развязывал пленницу. Анжела бросалась на шею к освободителю, а потом доставала из шкафа обрывок старой газеты — пиратскую карту, и они начинали пробираться по джунглям — через завалы мебели — в поисках сокровищ. Таким образом, в один прекрасный день Ненэ и Анжела наткнулись на ранее не замеченный черный саквояж и поспешили его открыть. Похоже, некогда саквояж принадлежал старому дядюшке Антонио, доктору. В саквояже обнаружилось множество вонючих склянок с лекарствами, какие-то ложечки, ножницы, пинцеты, а также деревянный стетоскоп (такой, в виде трубочки) и градусник. — Давай я буду доктором, а ты будешь больная, и я тебя буду лечить, — предложил Ненэ, едва увидев сей замечательный набор инструментов. — Да, да, — охотно закивала головой Анжела. Она повертела головой и подошла к продавленному дивану, у которого не хватало ножки. Диван был пыльным, но теплым и даже уютным, пружины дружелюбно поскрипывали под выцветшей обивкой. Чтобы диван не качался, они подсунули под него стопку перевязанных книг. Анжела легла на спину, изображая больную, а Ненэ вооружился градусником и стетоскопом и начал осмотр пациентки. Игра показалась им обоим настолько увлекательной, что с тех пор, оказавшись на чердаке, они играли только в доктора. На третий раз, изображая больную, Анжела неожиданно сняла с себя платье и трусики, хотя Ненэ ее об этом вовсе и не просил. Она продолжала игру молча, а Ненэ, не говоря ни слова, старательно ощупывал ее, заставляя переворачиваться то на живот, то на спину. Анжела подчинялась, иногда невнятно бормоча, что у нее болит «где-то здесь», и тогда Ненэ должен был дотрагиваться ладошкой до разных мест на ее теле. — Здесь? — Нет. — Здесь болит? — Нет. Анжела указывала пальцем на живот или на поясницу, и Ненэ проводил подушечками пальцев от пупка и ниже, по ее бледным ягодицам, или касался неоформившихся, едва припухших сосков. Ненэ жадно рассматривал худенькое гладкое тело девочки, будто читал новый приключенческий рассказ. Отличия Ненэ сразу заметил, и тем более захватывающим для него было путешествие по этим новым таинственным джунглям. После десятого визита доктора к больной Анжела, натягивая платье, вдруг решительно и твердо заявила. — Завтра все сделаем наоборот. — Как это? — Теперь ты будешь больным, а я — доктором. На следующий день, едва они залезли на чердак, Ненэ подбежал к дивану и улегся на него животом кверху. — Раздевайся, — распорядилась Анжела. Ненэ вдруг стало очень стыдно, он засмущался и покраснел. В отличие от Анжелы, он стеснялся раздеваться и попытался договориться хотя бы об уступках: — Все снимать? — Все! — безжалостно приказала ему кузина. Ну, все так все. Ненэ со вздохом подчинился и разделся перед девочкой догола. Анжела больше не уступала ему роль доктора, в этой игре Ненэ теперь был вечный пациент. Однако, лишенный выбора, Ненэ должен был сознаться, что такая смена ролей оказалась ему не в тягость. Прикосновения Анжелы были приятны, особенно когда она ставила ему градусник в промежность и поневоле трогала за живот и за все, что ниже. Тогда он закрывал глаза и начинал стонать, как тяжелораненый, чтобы доктор успокоила его. Девочка охотно шла навстречу и начинала гладить его тело. Ненэ доставляло особенное удовольствие, когда Анжела гладила его между лопаток и по ягодицам. В июне началась ужасная жара, и чердак был весь как раскаленная печка, даже голуби не выдержали и улетели. Поэтому доктор взяла за обыкновение раздеваться догола сама. Иногда она ложилась рядом с Ненэ, и их губы порой как бы невзначай соприкасались, а они продолжали так лежать, прилипая друг к другу. От Анжелы исходил запах потной детской кожи и дурманящий аромат длинных девчачьих волос, смешанный с нагретой пыльной обивкой дивана. Долго пролежать им так не удавалось, и они начинали дикую возню. В конце концов игра стала напоминать какую-то непонятную борьбу. Они возились, терлись, царапались, обнимались, целовались чуть ли не до крови, лизали, гладили друг друга, то переплетаясь телами, подобно змеям, то распластавшись, словно рыбы, соприкасаясь липкой от пота кожей. «Не может быть, — думал Ненэ, когда они лежали, переводя дух, — что взрослые мужчины покупают в „Пансионе Евы“ голых женщин только для того, чтобы просто смотреть на них. Наверное, они там возятся, как мы с Анжелой, или еще делают что-нибудь этакое, чего я пока не знаю…» Насчет чего-нибудь этакого полное разъяснение ему дал священник, к которому его послали на собеседование перед первым причастием. Первое причастие Ненэ проходил гораздо позже своих товарищей: матери пришлось потратить немало времени, чтобы уговорить отца. Отец не любил церковь. Сам Ненэ принимал церковь как нечто само собой разумеющееся, что было, есть и будет всегда, как, например, море, порт, дом, школа. Мать настаивала, утверждая, что этот обряд проходят все, и Ненэ не должен быть исключением. Наконец, отец согласился, и Ненэ стал посещать собеседования. Разъяснением катехизиса в церковной ризнице занимался падре Николо, и Ненэ отправился к нему сразу же после сбора юных фашистов, который проходил каждую субботу после обеда. На собраниях обычно выступал директор лицея либо кто-нибудь из фашистского комитета. После обычной дозы политинформации ребята занимались строевой подготовкой, иногда устраивались соревнования по бегу или метанию гранаты. Школьники были обязаны посещать эти собрания, считалось, что это должно воспитывать в мальчиках патриотизм и дисциплину. Сборы проходили торжественно, мальчики надевали военизированную форму. У Ненэ был парадный мундир юнги. В этом мундире он и отправился в церковь. Падре Николо разъяснял заповеди, и, когда он дошел до заповеди о воздержании от деяний постыдных и нечестивых, кои совершаются наедине или с товарищами, Ненэ сразу же понял, что все то, чем они занимались с Анжелой на чердаке, и есть те самые деяния, от которых предостерегала заповедь. Кара божия — преисподняя, наполненная чертями, огнем и кипящей смолой. Ненэ ужаснулся: да ведь они грешили! И это был самый настоящий смертный грех, какие уж тут шутки. Ладно, он-то мог и не знать, но Анжела… Ведь она старше на два года и причастие приняла давным-давно. Неужто она не знала, что это грех? А если знала, то почему ему ничего не сказала? С такими мыслями мрачный и подавленный Ненэ вернулся домой. Чтобы добиться причастия, размышлял он, надо прекратить озорство с Анжелой, хотя, по правде говоря, у него не было ни малейшего желания это дело прекращать, так эти игры ему нравились. И еще ему было непонятно, зачем нужно ходить к священнику на исповедь и там все про себя докладывать. На следующий день было воскресенье, семьи Ненэ и Анжелы отправились вместе к деду за город. Что может быть прекраснее ясного июльского дня на побережье милой Сицилии! Бирюзовое небо с редкими пушистыми, как трехмесячные ягнята, облаками. Желто-зеленые холмы, изумрудные рощицы оливковых деревьев, пыльная дорога вьется вдоль усаженных виноградниками склонов, и только жаворонки нарушают жаркий сон древней кампаньи. Чудесный, солнечный день, чистый воздух полей гонит из головы тревожные мысли, а мамин смех не оставляет сомнений в том, что жизнь всегда будет наполнена спокойствием и безмятежностью. После обеда, когда все отдыхали, насытившись до отвала домашними макаронами, мясом жареного козленка и вином, Анжела и Ненэ вышли из дома и залезли на сеновал. Там пахло травами, раскаленной на солнце черепицей и сыром. Сеновал был подходящим местом для того, чтобы спокойно поговорить, хотя в доктора играть там было опасно, поскольку в любой момент кто-нибудь из взрослых мог зайти. — Ты знаешь, что на чердаке мы занимались делами постыдными и нечестивыми и что это есть смертный грех? — ринулся в атаку Ненэ. — Кто это тебе сказал? — спросила Анжела совершенно спокойно. — Падре Николо, вчера на собеседовании. — Падре Николо ошибается, мы на чердаке только играем. Постыдными делами могут заниматься только взрослые мужчины и женщины. Ненэ немного подумал и рассудил: — Стало быть, если это всего-навсего игра, мне не надо сообщать об этом священнику на исповеди? — Конечно, не надо. Священнику ты можешь рассказывать все, что угодно, все равно он не узнает, правда это или нет. Ненэ неожиданно почувствовал, как Анжела изменилась, что она более мудрая, более взрослая и что разница в возрасте между ними не два года, а намного больше. Ненэ ощутил себя маленьким, слабым и беззащитным перед жизнью, о которой все все понимали, кроме него. Правила и условности, грехи и запреты были придуманы не им, а кем-то, когда-то, для кого-то. И вот теперь он, неизвестно по какой причине, должен это принимать и безотчетно подчиняться. Или грешить. Или лгать. И то, и другое, и третье одинаково тяготило Ненэ. Почему нельзя просто следовать своей природе, не рискуя наткнуться на гнев и осуждение окружающего мира? — Ты завтра придешь на чердак? — Конечно, — ответила Анжела. На следующий день, когда они залезли на чердак, Ненэ привычно улегся на диван, а Анжела принялась снимать с себя одежду. На этот раз она попросила помочь ей расстегнуть сзади пуговицы на платье. Ненэ приподнялся и начал возиться с пуговками. Не то что бы он испугался. Просто он впервые снимал платье с девчонки. Освободившись от платья, Анжела повернулась к нему боком и стала стаскивать с себя кружевные детские трусики. В этот момент Ненэ внезапно испытал сильное смущение. Он никак не мог заставить себя раздеться, как тогда, в самый первый раз. Что это на него нашло? Чего он застыдился? Отчего он испытывал неловкость, глядя, как раздевается Анжела? Наверное, во всем виноват этот дурацкий священник, который внушил ему мысли о греховности этих игр. — Ты чего не раздеваешься? — спросила его Анжела с нетерпением. Она стояла перед ним совершенно голая, и взгляд мальчика упирался в ее гладкий лобок. После долгих колебаний Ненэ усилием воли заставил себя раздеться и позволил кузине себя ощупывать, но прежнего удовольствия уже почему-то не испытывал. В голове крутился один безумный вопрос, который он все никак не решался задать Анжеле. Раз уж она показала себя такой взрослой и умной, стало быть, какие-то тайны она уже для себя раскрыла. Наконец, когда в игре возникла пауза и они сидели рядышком на диване, Ненэ показалось, что наступил подходящий момент, и он спросил: — Ты знаешь, что значит распутничать? Анжела залилась громким смехом. — Отчего тебе так смешно? — спросил удивленно Ненэ. — Это слово — распутничать, — оно меня рассмешило. Так говорят священники, и еще это слово есть в Священном Писании, но взрослые говорят по-другому. — А как они говорят? — Это плохое слово. — Ну, пожалуйста, скажи, как говорят взрослые? — Трахаться. Только ты дома не вздумай произносить, а то тебя мама ремнем выпорет. А если все-таки скажешь, то не говори, что это я тебя научила. Слово «трахаться» действительно показалось Ненэ самым что ни на есть ругательством, означающим нечто грязное и в самом деле постыдное. — А по-другому никак нельзя сказать? — Можно еще сказать «заниматься любовью». «Заниматься любовью самое приличное», — подумал он. — А как это — заниматься любовью? Ты знаешь? Анжела озадаченно посмотрела на него. — Знаю, но рассказывать не буду. Спроси лучше у своих друзей. — Ты мой самый лучший друг. Тогда Анжела указала пальцем промеж ног Ненэ, а потом тем же пальцем показала на то же место, между своими ногами. — Когда эта штука у тебя входит вот в эту штуку у меня, это и означает заниматься любовью, — произнесла она торопливо, глотая от смущения слова. Ненэ оторопело смотрел на нее. Что это, скороговорка? Загадка? Эта штука туда… эта штука сюда… Он ничегошеньки не понял. — Объясни еще раз. — Нет. — Слушай, а для чего это? — Чтобы испытывать удовольствие и делать детей. — Но если это нужно, чтобы делать детей, тогда почему это ужасный смертный грех? — Это становится грехом, если двое занимаются любовью, но они не муж и жена, или когда они это делают, но детей иметь не хотят. Ненэ задумался. Он не понял разницы, когда заниматься любовью грех, а когда нет. Единственный способ понять был попробовать. — А ты можешь мне показать, как это делается? Анжела засмеялась. — Не получится. — Почему? Потому что это страшный смертный грех? — Нет, потому что у тебя не получится. — А у тебя получится? — А у меня — да. — А почему у меня — нет? — Потому что он у тебя маленький. Ненэ был сражен наповал. Солнечные лучи вдруг исчезли, вокруг воцарилась долгая полярная ночь. Чердак внезапно оказался на северном полюсе и весь погрузился в нестерпимый арктический холод. Так вот почему он всегда вылетал самым первым из соревнований, которые устраивали мальчишки в третьем классе, когда собирались в старом заброшенном складе, спускали трусы и мерялись, у кого толще и длиннее! Никто никогда не принимал его всерьез! Боже, какая беда! Боже, какая трагедия! Почему именно на его долю выпало такое страшное несчастье? Не лучше ли ему было уродиться калекой с двумя горбами, чем иметь столь маленький кончик, что из-за этого даже невозможно заниматься любовью? Ненэ трясло, нервы и мышцы ему изменили, он чувствовал себя совершенно раздавленным и даже не заметил, как сполз с дивана на пол. С трудом он удерживал переполнявшие его рыдания. — Что с тобой? — спросила Анжела. — Ничего. — Ну же, не бойся. — Ты говоришь, что у меня такой… и, значит, я никогда… Не в силах больше сдерживаться, Ненэ расплакался. Слезы, большие, как горох, покатились по его щекам. — Да что ты выдумал, глупенький? Когда ты вырастешь, у тебя будет такой же большой, как у всех мужчин. Возможно, Анжела говорила правду. А какой ей был смысл обманывать? Чердак вновь озарился солнечным светом. — Поклянись! — Чтоб мне окриветь и сдохнуть на месте. Ненэ воспрянул. Анжела произнесла священную клятву. Он взял себя в руки и уже почти сел на диван, как вдруг внезапная догадка поразила его. Будто молния сверкнула в черном грозовом небе. Он вдруг оцепенел, застыл, весь охваченный внезапным озарением. — Эй! — позвала его Анжела. Ненэ не услышал. Так вот что делают мужчины с голыми женщинами в «Пансионе Евы»! Анжела неожиданно заболела. Как-то ночью у нее начался жар, и все думали, что это обычная простуда, которая пройдет через три-четыре дня. Девочку уложили в кровать и принялись пичкать лекарствами. Однако болезнь Анжелы все не проходила, так что пришлось отправить ее в больницу в Монтелузу. Говорили, что у нее нашли какое-то заболевание легких. Прошла одна тоскливая неделя, и Ненэ понемногу стал все острее и острее ощущать отсутствие Анжелы. Не столько из-за того, что они больше не могли встречаться на чердаке — разумеется, эти игры уже не были бы такими, как прежде, да и уроки священника, похоже, возымели свое воздействие, — просто он хотел разговаривать с ней, слышать ее голос, глядеть в ее глаза. Он так хотел увидеть свою подругу, хотя бы на пять минут, что решился просить разрешения у матери съездить с ней в больницу, чтобы навестить Анжелу. Мать как раз туда собиралась. Однако Ненэ было приказано выбросить это из головы, поскольку болезнь Анжелы считалась заразной. Между тем, получив версию о происходящем в «Пансионе Евы», Ненэ нуждался в срочном ее подтверждении. У Ненэ был близкий друг и сосед по парте Чиччо Байо, с которым они частенько вместе делали уроки иногда в доме Чиччо, иногда в доме Ненэ. Чиччо был известный шалопай и знал разные неприличные слова. Но о постыдных вещах друзья ни разу не разговаривали. Как-то вечером они сидели вместе, и вдруг на тетрадь Чиччо опустились две мухи, и одна из них, не мешкая, забралась на другую. Ненэ задержал дыхание, прицелился и ладошкой прихлопнул обеих. Чиччо неодобрительно посмотрел на него и взял тетрадку: — Ну, вот, тетрадь испачкал! — Прости, сейчас вытру. — И чем тебе досадили две бедных мухи, которым захотелось потрахаться? Потрахаться! Чиччо произнес непотребное слово. Ненэ сразу понял, что другу вполне можно задать пару вопросов. — Слушай-ка, — произнес он, вытирая тетрадь носовым платком, — а ты знаешь, что это за «Пансион Евы»? — Конечно. Это бордель. — А ты знаешь, как там берут женщин? — Ну, заходишь, выбираешь женщину, которая тебе нравится, идешь с ней трахаться, а потом платишь за это. Но ты об этом сейчас даже и не думай. — Почему? — Потому что возраст у нас не тот. Чтобы ходить в бордель, надо чтоб тебе исполнилось как минимум восемнадцать лет. Матерь божья, да это ж сколько времени еще ждать! Целую вечность! Анжела вернулась домой только через восемь месяцев. Ее возили в санаторий в Палермо. Худая, бледная, глаза огромные, она выглядела странной и меланхоличной. Кузина приехала всего лишь на пару дней, Ненэ так и не удалось поговорить с ней наедине, все время кто-нибудь из родных находился поблизости. Да и сама Анжела не горела желанием уединяться для задушевных бесед. Ее собирались отправить к дальним родственникам в Каммарату, где, как говорили врачи, был целебный воздух, весьма полезный для слабогрудых. Анжела уезжала из поселка на целый год, не меньше. Год прошел, а Анжела не возвращалась. — Может быть, она еще не выздоровела? — Здоровехонька. Болезнь, слава Богу, прошла. Но она там, в Каммарате, пошла в школу и там же должна получить аттестат. Да к тому же эти ее родственники, муж и жена, пожилые люди, они в ней души не чают, она им просто как дочь. Каждое утро Ненэ подолгу рассматривал себя в зеркале, тщательно оглаживая лицо. Но ни одного, даже самого крошечного волоска не виделось, не ощущалось. Ненэ считал, что его школьные друзья растут намного быстрее: вот у Джаколино (по имени Энцо, но все его звали только по фамилии), например, уже были усы. Ну и что ж, что он на два года старше и вообще второгодник. А вот у самого Ненэ через два года усы вырастут? Он не был уверен и оттого злился. Неужели ему одному всю жизнь так и придется оставаться малышом? Что, если тогда на чердаке Анжела все наврала, только чтобы успокоить его? Грустные мысли не давали покоя, и, чтобы избавиться от меланхолии, Ненэ шел в комнату отца и брал какую-нибудь книгу почитать. На полках стояло множество книг, и отец разрешил Ненэ читать все, что тот пожелает. Помимо справочников, энциклопедий и учебников, у отца была замечательная подборка поэзии и художественной литературы. Из книг Ненэ больше всего нравились романы одного автора по имени Конрад. Еще был один англичанин, Мелвилл, и еще один, Сименон. Этот был французом. Чтение сильно увлекло Ненэ. Ему случалось даже теряться в страницах романов, как в густом лесу среди деревьев. Голова начинала идти кругом: то она ему казалась легкой, как воздушный шар, то тяжелой, словно камень. Порой он был не в состоянии продолжать чтение. Строчки прыгали, налезали одна на другую, взор туманился, глаза отказывались что-либо различать. Это отнюдь не было похоже на ощущения, которые он испытывал, играя с Анжелой и становясь по желанию то Сандоканом, то Тремал-Найком. Чтение порождало в нем какую-то странную слабость, внутреннюю истому. Все тело начинало гудеть, как от страшной контузии, да это и была своего рода контузия, состояние необычного опьянения, мучительное и сладостное одновременно. Однажды Ненэ настолько погрузился в это состояние, что даже не услышал, как мать позвала его к обеду! Рассерженная мать вошла в его комнату и принялась трясти сына за плечо. Она уже собиралась отвесить ему пару подзатыльников, чтобы привести в чувство, и тут Ненэ, наконец, очнулся, дико взглянул на нее и в изумлении стал обводить взглядом комнату, не понимая, где находится. Так потихоньку Ненэ исследовал полку за полкой, поглощая книгу за книгой. Как-то раз он встал на стул, чтобы дотянуться до верхних стеллажей, и вдруг ему под руку подвернулся толстый том в красном переплете. На переплете золотом были вытиснены название и автор книги. Когда Ненэ снял этот том с полки, он едва смог удержать его в руке, настолько тот был тяжелый. Ненэ машинально приоткрыл его, намереваясь быстренько пролистать и поставить на место, и сразу наткнулся на иллюстрацию с изображением обнаженной женщины. Она была прикована к скале и безутешно рыдала. Матерь божья, какая же она красивая! Длинные-предлинные волосы опускались до пышных бедер, но не закрывали их! Какие круглые, какие соблазнительные были у нее груди! С этого момента Неистовый Роланд Людовика Ариосто с рисунками Гюстава Доре стал для Ненэ любимым чтением. Листы этой книги были из плотной бумаги и такие гладкие, что блестели под ярким светом. Ненэ зажмуривал глаза и пальцем обводил контуры тела обнаженной женщины. Ему казалось, что он трогает живую плоть. Чтобы не ошибиться и попасть в нужное место, Ненэ иногда позволял себе чуточку подглядывать, и тогда подушечка пальца сама собой устремлялась к заветной точке, в самый низ обнаженного живота, там где между ляжками и лобком образовывалось нечто, похожее на букву V. И тогда он начинал водить пальцем, нежно, настойчиво, непрерывно, пока над верхней губой у него не появлялась испарина, будто он глотнул крепкого уксуса. Помимо чудесных иллюстраций с голыми женщинами и без оных, сама поэзия доставляла ему огромное наслаждение. Настолько, что Ненэ запомнил наизусть, наверное, сотню строф, которые нравились ему больше всего. И всякий раз, когда в истории появлялась героиня по имени Анжелика, он вспоминал Анжелу, тем более имена были так похожи. Анжела! Когда она вернется из Каммараты, удастся ли им опять встретиться на чердаке? Теперь Ненэ был уверен, что, если такое и случится, никаких игр уже не будет. Должно быть, у нее уже появились груди. При этой мысли кровь его кипела, а сердце яростно билось. Потом ему в голову приходила другая непрошеная мысль, и он бледнел, как покойник: что, если Анжела, став теперь взрослой женщиной, вдруг заявит, что не желает иметь дела с малышом, который все еще никак не вырастет? Захочет ли Анжела водиться с маленьким мальчиком, у которого и прибор-то малюсенький? Будет ли она общаться с недомерком без единого волоска на теле, который и сам-то чувствует себя оторванным волоском? Однажды Ненэ сидел в доме у Чиччо, и они, как обычно, делали уроки. Тут у дверей раздался громкий смех и девичье щебетание. В дом вошли Элиза, старшая сестра Чиччо, высокая стройная девушка шестнадцати лет, голубоглазая, с длинными светлыми волосами, и ее подруга Джованна. Джованна была черноволосая, низенькая, с круглыми бедрами и довольно большой для шестнадцатилетней девушки грудью. Подружки, судя по всему, вернулись с купания, волосы у них были мокрые, туфли покрыты песком. Джованна держала в руках соломенную сумку с полотенцами и бельем. — Как водичка? — спросил Чиччо. — Классная! Море еще теплое. — Вы там всех сардин, наверное, распугали, — съехидничал Чиччо. — Теперь рыбы на базаре дня три не будет. — Сейчас кому-то по чему-то, — ответила Элиза и щелкнула брата по макушке. — Уроками давай занимайся, умник. Девушки, хихикая, скрылись за дверью комнаты Элизы. Ненэ с Чиччо переглянулись. — Сейчас переодеваться будут, — шепнул Чиччо. — Позырим? Ненэ уткнулся в тетрадку. Ему казалось, что подглядывать очень стыдно. Между тем его охватило сильное возбуждение. Он вспомнил обнаженную Анжелу и подумал, каким может быть тело взрослой девушки, такой, как сестра Чиччо, например. От этих мыслей сердце его сильно заколотилось. Чиччо же тем временем приложил палец к губам и на цыпочках подошел к двери, из-за которой раздавался смех девушек. Он опустился на колени и осторожно приник к замочной скважине. Ненэ робко продолжал сидеть за столом и не знал, что делать, и тут Чиччо сделал ему знак подойти. Ненэ не выдержал, на цыпочках прошмыгнул к двери и опустился рядом с другом. Чиччо царским жестом уступил ему место. Ненэ зажмурил левый глаз, а правый плотно прижал к дырке, жадно пытаясь вобрать в себя как можно больше пространства за дверью. Элиза стояла спиной к двери, совершенно голая, и, склонив голову, старательно высушивала полотенцем длинные волосы. На спине, на ее упругих ягодицах блестели, словно роса на утренней траве, капельки воды. Снятое платье лежало на диване в углу комнаты, а на стуле рядом с ней валялся купальник. В этот момент Элизу загородила Джованна. Она сместилась близко к двери, и Ненэ мог видеть только ее тело, от ключиц и до колен. Джованна стаскивала с бедер прилипший к телу мокрый купальник. Ее массивные смуглые груди с темно-коричневыми сосками мотались из стороны в сторону, она что-то оживленно говорила подруге. Ненэ не разбирал слов, он весь дрожал, к голове прихлынула кровь, дыхание остановилось. Наконец Джованна освободила чресла, пошевелила ляжками, и купальник соскользнул вдоль ее колен на пол. Перед Ненэ открылся крупно, почти во всю замочную скважину, широкий треугольник, поросший мелкими черными волосками. Девушка положила ладонь на влажные завитушки и тщательно отерла лобок и промежность. Очевидно, купальник сильно ей натирал. В этот момент Чиччо нетерпеливо пихнул Ненэ кулаком в бок, и Ненэ освободил место. Он чувствовал себя полным мерзавцем, совершившим нечто постыдное и непотребное, и в то же время перед глазами стоял черный влажный треугольник, мелькнувшие коричневые соски… Чиччо неподвижно застыл, прижавшись плотно к замку. Уши у него пылали. Ненэ тронул его за плечо, и Чиччо испуганно отшатнулся. Тогда Ненэ еще раз прильнул к волшебному глазку. Джованны не было видно, а у стула стояла Элиза, уже в трусиках. Девушка взяла со спинки белый кружевной лифчик, аккуратно опоясала им талию, чашечками к спине, и стада возиться с застежкой. Судя по всему, она еще не имела сноровки взрослой женщины и не научилась споро обращаться со всякими дамскими фигуленками. Наконец Элиза застегнула все крючки, перетащила чашечки на живот, потом немного помяла свои крепкие розовые груди и тщательно убрала одну, затем вторую в надлежащие емкости. Подняв бретельки на плечи, она еще раз оправила грудь и потянулась за платьем. Ненэ оторвался от замочной скважины, сил больше не было, колени дрожали. Он прерывисто вздохнул, с трудом поднялся на ноги и потащился к столу. Чиччо остался у двери досматривать спектакль. Через некоторое время он вернулся к Ненэ, подмигнул ему и раскрыл тетрадь. Друзья молчали в шоке от увиденного. Ненэ не испытывал восторга, наоборот, был скорее подавлен. Шпионить за девушками заманчиво и увлекательно, но разве это достойно взрослого мужчины? — Чиччо, как ты думаешь, я стану таким же высоким, как ты? — Ну, это как фишка ляжет. — Скажи, пожалуйста, скажи. — Слушай, ты меня уже достал с этим вопросом! — Ну, скажи мне, я вырасту? Чиччо выходил из себя: — Ты просто дурак и болван, чего ты ко мне пристал? — Я очень маленький, я почти карлик. Ни слова не говоря, Чиччо схватил Ненэ за руку, подвел к зеркалу у большого шкафа и встал рядом. — Разве ты не видишь, придурок, что мы с тобой одного роста? Ненэ видел. Это правда, рост у них был одинаковый, однако Ненэ воспринимал себя совсем маленьким. И что было с этим поделать?Муцио Клементи, Ступень к Парнасу
Часть вторая ОТПРАВЛЕНИЕ НА ЦИТЕРУ
Отправляйтесь на остров Цитеру В паломничество с нами…В день, когда Ненэ исполнилось четырнадцать лет, он, Чиччо, Джаколино и еще двое их товарищей по школе, добыв где-то по три куска куддрируни[1] на брата, отправились вечером на пикник на Лестницу Турков — большой утес из белого мрамора, который выдавался далеко в море и оканчивался обширными уступами. Утес был местной достопримечательностью. Свое название он получил из-за уступов, что делали его действительно похожим на громадную лестницу, сбегавшую прямо к морю. Наверное, давным-давно эти места подвергались набегам сарацинов, а у подножия утеса разгорались кровавые схватки. Но сейчас уступы были покрыты кое-где редкой травой и сухим кустарником, в недоступных расщелинах вили гнезда чайки, да в одном месте, где было достаточно глубоко, смельчаки ныряли в воду. До самого горизонта расстилалось бескрайнее темно-бирюзовое море, которое в лучах заходящего солнца казалось местами малиновым. Ребята вовсю веселились, все, кроме Ненэ. Джаколино рассказал, как одна девчонка из его школы позволила пощупать себя за сиськи. Чиччо поведал, как ему удалось запустить руку под юбку их горничной. Остальные наперебой стали хвастать, кому что удалось посмотреть или потрогать у женского пола. Другой парень, Джанни, рассказал историю, как он ездил на два дня к бабушке и дедушке в далекую деревню в горы. Вечером дед попросил Джанни сходить за деревню к ручью, где соседская девчонка пасла коз — своих и соседских. «Не обижай Вольпину, — сказал дед, — она слабоумная, даже в школу не ходит. Блаженная, только со скотиной и может общаться. Пора бы ей уже возвращаться, так что помоги коз пригнать». — Я отправился за деревню и через четверть часа набрел на пастушку. Вольпине было лет пятнадцать, на ней была темная деревенская юбка, такая же рубаха и платок. Пяток коз безмятежно щипали траву, а она ходила босиком по стерне и рвала цветы. Я ее окликнул. Девушка застыла, прижав букет к груди. — Привет! Меня зовут Джанни. Она улыбалась, но глаза ее блуждали. — Пойдем! Дедушка прислал меня сказать, что уже пора домой. Девушка не отвечала, потом вдруг резко повернулась и протянула цветы, сжимая букет обеими руками. Красивые цветы. Вольпина счастливо засмеялась, продолжая настойчиво протягивать мне цветы. — Я взял букет и тогда она неожиданно расстегнула юбку и сбросила ее. Под юбкой была исподняя рубаха. Я испугался и стал оглядываться, вокруг никого не было, а Вольпина задрала подол рубахи и стояла так молча пару минут, показывая мне свои прелести. Что было делать? И тут девчонка стала знаками показывать мне, чтобы я снял свои брюки. Сначала я отмахивался, но потом подумал, что сумасшедшая вреда мне не причинит, а приключение может быть занятным. Вообще, Вольпина была ничего себе, не красавица, конечно, но такая здоровая деревенская деваха, хоть и блаженная. Я расстегнул ремень, снял брюки и белье и встал так перед Вольпиной, помахивая своими юными причиндалами. Девушка опустилась на колени и осторожно взяла мое хозяйство в обе ладони. Она долго и внимательно рассматривала все это, поглаживала, подергивала, обнюхивала и один раз даже лизнула. — Ну, а потом? — Потом я почувствовал, как в мою задницу уперлось что-то острое. Оказалось, что козел подошел ко мне сзади и слегка боднул, мол, прекращай ерундой заниматься, домой пора. — Главный пастух? — Так и есть. Я штаны надел и Вольпине приказал надеть юбку. Она так спокойненько оделась и погнала коз в деревню. Ну, и я с ней. — Козел-то умнее тебя оказался, сказал тебе, ты что, парень, не видишь — она же рехнутая! Вся компания дико смеялась. Ненэ слушал, слушал, а потом тихонько поднялся вверх на пару уступов, растянулся на камне и принялся рассматривать звезды, укутавшись серебристой дымкой печали. На него нападали время от времени безотчетные приступы меланхолии, но это его не страшило. Мир не может состоять из сплошного удовольствия и веселья, иначе он неизбежно скатится в пустоту однообразия. Ненэ полюбил смотреть на звезды, они говорили ему о вечном. — Завтра приедет Анжела, — объявила мама три дня спустя. Они только что окончили ужин, но семья оставалась за столом, ожидая, когда папа допьет свой кофе. — Надолго приедет? — спросил папа. — Нет. Во вторник утром уедет обратно в Каммарату. — Жаль, не смогу ее повидать. Сегодня вечером мне надо уехать в Палермо, и меня не будет дома четыре дня. — А ты, Ненэ, разве не рад? — поинтересовалась мама, увидев, что сын сидит, повесив нос, как это случалось всякий раз, когда он чувствовал себя обиженным. — Рад, рад, — буркнул Ненэ и пошел в свою комнату. Там он кинулся ничком на кровать, надеясь унять бешено колотящееся сердце, в страхе, что этот стук услышит вся улица. Ненэ стоял на балконе рядом с матерью, когда подъехала машина из Каммараты. Первыми из автомобиля вышли отец и мать Анжелы, затем дядя Стефано и тетя Тризина, а потом вышла она сама. Ненэ сразу ее и не узнал. Он увидел высокую, элегантно одетую девушку, с черными вьющимися волосами до самых лопаток, с изящными сережками, с дамской сумочкой в руках. Стройные ноги в чулках, высокая грудь. Да,несомненно, это была Анжела. И все же это была не Анжела. Дядя Стефано и тетя Тризина хотели отпраздновать приезд и пригласили Ненэ с матерью отобедать вместе с ними. За столом Ненэ сидел как раз напротив кузины, время от времени бросая на нее жадные взгляды, однако Анжела, казалось, была поглощена трапезой, и если отрывала взор от тарелки, то делала вид, что не замечает Ненэ. Она права, с горечью подумал Ненэ. Что может быть общего у такой блестящей дамы, как Анжела, с таким недомерком, как он? У которого, как у червяка, и волос-то нет. В ушах у Ненэ раздавался беспрестанный шум, напоминающий шелест прибоя, что мешало ему слушать разговоры за столом. Наверное, это его кровь так шумно бурлила. Чтобы подбодриться, Ненэ одним духом осушил полбокала вина. Неожиданно мать взяла его за руку и строго сказала: — Ты почему не кушаешь? Ешь давай! — И обратилась к своей сестре Тризине: — Ну же, расскажи мне о женихе Анжелы. — Это хороший парень, его зовут Марко, ему двадцать три года, и он работает… Анжела в Каммарате нашла себе жениха! Эта новость прозвучала для него ударом грома, и молния поразила его в самое сердце. Ненэ не слышал более ничего, поскольку шум в ушах усилился, но на этот раз это был рев моря во время шторма. Бедняга побледнел, как покойник, комната со всеми людьми и мебелью завертелась вокруг него, так что ему пришлось схватиться за стол, чтобы не свалиться со стула. — Что с тобой? Тебе плохо? — услышал он голос матери откуда-то издалека. Ничего не ответив, он заставил себя подняться и, пошатываясь, направился к двери. — Не пугайся, — сказал маме дядя Стефано, — он полбокала вина выпил, я сам видел. Ненэ вышел на лестничную площадку, разделявшую квартиры, дошел до своей комнаты, бросился на кровать, закрыл голову подушкой и разрыдался. После обеда Анжела пошла навестить дедушку и осталась там до ужина. Ненэ болтался дома, никакого желания выходить на улицу и общаться с Чиччо у него не было. Тут ему под руку попался Неистовый Роланд, — история обезумевшего от несчастной любви рыцаря. К горлу подступил комок. Ненэ бросил книгу, растянулся на кровати и уперся взором в потолок. Так он и лежал, пока его не позвали к столу. За ужином Ненэ ел через силу, аппетита не было никакого, и он поспешил уйти к себе. Он проворочался всю ночь и заснул только на рассвете, часов в семь. Когда мать пришла будить его, Ненэ был совершенно разбит. — Просыпайся. Мы все идем в церковь, а потом навестим синьору Палюмбо, она болеет. Открой шкаф, там для тебя приятный сюрприз. Едва мама прикрыла дверь, Ненэ скатился с кровати и бросился к шкафу. Он нашел там то, чего так долго ждал. Мама выполнила обещание, которое дала месяц назад: купила сыну настоящий мужской костюм, и наконец-то с длинными брюками. Такие костюмы мужчины надевают по воскресеньям, и сегодня был как раз тот самый день. Как мечтал Ненэ избавиться, наконец, от коротких штанишек — этого позорного атрибута малолеток! Все его приятели, и даже Чиччо, уже давно щеголяли в длинных штанах, лишь он один продолжал сверкать голыми коленками. Хорошо еще, они уже не были разбитыми, как в детстве. Брюки! Ненэ сбегал в ванную, умылся, оделся и взглянул на себя в зеркало: брюки были длинноваты, сильно топорщились на ботинках, но в целом костюм шел ему. И пиджак был хорош на диво. Ненэ на минуту представил, как он пойдет по улице, одетый как взрослый мужчина, а когда все будут выходить из церкви, его таким увидит Анжела. Вздохнув, Ненэ отбросил эту мысль и снял пиджак. В этот момент из кухни донесся страшный шум, будто на пол упала большая кастрюля. Кто там мог быть? Разве не все ушли из дома? Ненэ пошел проверить. На кухне оказалась Анжела, босоногая и в ночной рубашке. Анжела стояла к нему спиной и что-то искала над буфетом. У Ненэ перехватило дыхание, во рту пересохло, ноги задрожали. Он подвинул к себе стул и сел. — Кто тут? — воскликнула Анжела, поворачиваясь. У Ненэ не было сил произнести ни слова, тело дрожало и горело огнем. Когда его кузина повернулась, он заметил, что на ней была одна лишь прозрачная ночная рубашка, а под рубашкой ничего. Под тонким полотном вырисовывались крепкие груди, просматривались бедра, кружевной подол касался стройных щиколоток. Вконец смутившийся Ненэ уставился на ее узкие стопы с розовыми ногтями. — Я думала, что ты пошел в церковь, — произнесла Анжела спокойно. — А я думал то же самое про тебя, — выдавил Ненэ. — Ты не знаешь, где твоя мама держит специи? — Нет. — О, да на тебе брюки! Дай-ка посмотреть! Ненэ заставил себя подняться со стула. Анжела с улыбкой рассматривала его, глаза ее блестели. — Ты стал мужчиной, Ненэ! — воскликнула Анжела и протянула к нему руки. Мгновение, и вот уже они стоят, крепко обнявшись. До боли, до беспамятства. Ненэ вдыхал аромат ее волос, запах ее кожи. Они не были похожи на знакомые с детства запахи, и от этого Ненэ испытывал непонятную радость, которая немного отдавала грустью. Он сжимал тело своей давней, такой близкой подруги. Но чувствовал тело взрослой чужой женщины. И тут, не размыкая рук, Анжела залилась слезами. — Отчего ты плачешь? — спросил Ненэ, пытаясь освободиться от объятий и взглянуть ей в лицо. Но Анжела удерживала его. — Они хотят обручить меня с Марко, но я не хочу за него замуж, — прошептала она, и на своей шее Ненэ почувствовал ее слезинки. — А ты не выходи. — Не могу. — Почему же? — Потому что… меня заставили отдаться ему. Это случилось в тот день, когда… Но Ненэ уже не слушал, что говорит Анжела. Он слушал свое тело. Как только Анжела призналась, что принадлежала другому, его тело, как ему показалось, напряглось, раздулось и затрепетало. Он чувствовал, как кровь густеет, как она все быстрее и быстрее устремляется по венам вниз, вниз, и собирается где-то в одном месте, там, внизу живота, и бьется, бьется, бьется в отчаянном поиске выхода, чтобы горячим фонтаном извергнуться вон из тела. И это означало стать мужчиной? Кровь бросала ему вызов, причиняя мучения, требуя ответа на вопрос, насколько он был силен, насколько бесстрашен? Сам не понимая, что делает, Ненэ схватил Анжелу, рванул бретельки, потянул, и рубашка упала к ее ногам. Анжела, оставшись совершенно нагой, инстинктивно прикрыла грудь, а другую руку прижала к низу живота. — Нет… нет, — взмолилась она странным, хриплым голосом. — Мы не можем больше это делать. — Я только хочу на тебя посмотреть, — произнес Ненэ не своим голосом. — Опусти руку. Как мечтал он увидеть вблизи, наяву женские груди! Гравюры Доре только распаляли воображение, он приходил в неистовство от двух строчек Ариосто:Флоран Данкур, Три брата
Часть третья ПОД СЕНЬЮ ЦВЕТУЩИХ ДЕВУШЕК
Это было в тот период… когда мне открылись новые горизонты счастья… это он привел меня в первый раз в дом свиданий.— А знаете новость? — неожиданно спросил Джаколино, когда они все вместе гуляли у мола в одно из октябрьских воскресений. — Моему отцу поручили управление. С первого раза Ненэ и Чиччо не поняли, они говорили о войне, о том, что дела там идут все хуже, и поначалу они подумали, что с доном Стефано Джаколино случилась какая-то беда. — Что у твоего отца? — спросил Ненэ. — Давление? — Какое еще давление! Я сказал, что ему поручили управление. — Управление чем? — Умер дон Тано Сарако, старый управляющий, и мой отец будет теперь управлять «Пансионом Евы». Дон Стефано Джаколино был мужчина видный, всегда безукоризненно одетый. За словом в карман не лез, говорил веско, степенно. Как говорится, хлеб с таким человеком следовало делить осторожно. В своей жизни он проворачивал разные делишки, не гнушаясь буквально ничем: мошенничество, ложные аукционы, незаконное присвоение собственности, обман недееспособных лиц. У него возникли проблемы с правосудием, и казалось, что удача отвернулась от него. Но в этот момент он встретил человека, который круто изменил его жизнь. Этим человеком был федерале[2] Адельки Коллеони, главарь фашистов Монтелузы, о котором говорили, что у него три яйца. Видимо, федерале сильно нуждался в разрядке и потому взял дона Стефано в качестве поставщика женщин. По правде говоря, дон Стефано идеально подходил на должность управляющего борделем. Поначалу от этой новости Чиччо и Ненэ не стало ни холодно, ни жарко. — Ну, тебе-то, Джаколи, все равно, так ведь? Ты в «Пансион» давным давно ходишь. Или ты боишься, что твой отец, став управляющим, запретит тебе там появляться? — Я рассказал папе свою историю про бордель, но он только рассмеялся. Он сказал, что ему нравятся смелые парни. — Ну ладно, — произнес Ненэ. — А для нас-то с Чиччо что от этого изменится? Что, если мы твои друзья, значит, твой отец нас так сразу туда и пустит? — Нет, он этого не разрешит, закон надо уважать. Но я кое-что придумал и, надеюсь, это вам поможет. — В самом деле? — обрадовался Ненэ. — И что же ты придумал? — нетерпеливо спросил Чиччо. — Сейчас расскажу. Я уже с папой переговорил об этом, и он приказал немного подождать. Он хочет закрыть «Пансион» на пару месяцев, а потом устроить торжественное открытие в первый день нового года. Там надо сделать ремонт и вообще все переделать, чтобы заведение перешло из третьей во вторую категорию. А еще он пригласил из Палермо мадам, одну свою давнюю знакомую. Чиччо и Ненэ, знали, что таких женщин называют «мадам». Мадам — госпожа и хозяйка, начальница и надсмотрщица. Она принимает деньги в кассу, считает выручку, в общем, управляет всей работой заведения. Мадам должна уметь окоротить не в меру шумного посетителя, полюбезничать с приличным клиентом. У нее должен быть зоркий глаз и железная хватка. Ни в ноябре, ни в декабре у Ненэ не было возможности помыслить о женщинах. Налеты вражеской авиации и беспрестанные бомбежки не оставляли места для праздных мыслей. Горячее дыхание войны обжигало мирный поселок. Люди гибли под обломками собственных домов. Многие получали ранения и оставались калеками на всю жизнь. Большинство молодых мужчин были мобилизованы. Из оставшихся сформировали отряды самообороны, которые патрулировали побережье в поисках диверсантов, а также расчищали завалы после бомбежек, вытаскивали убитых и раненых. В поселке появились немецкие и итальянские солдаты. Они жили в казармах в порту, неся службу на тральщиках и судах береговой охраны. На высотах близ Вигаты размещались батареи противовоздушной обороны. Канонада зенитных орудий, рев английских бомбардировщиков и разрывы снарядов стали основным музыкальным сопровождением и фейерверком рождественских ночей. Бомба разнесла в клочья Лоренцу Ливантино, девочку из их школы. Ненэ и Чиччо целый день просидели, слушая безутешный плач ее родственников. Еще одного парня, их друга и одноклассника Филиппо Портеру, извлекли на белый свет полумертвого из разбомбленного дома, в котором он жил со своим отцом. У Филиппо была разбита голова, и его отправили в госпиталь в Монтелузу. Через две недели Ненэ и Чиччо зашли к его отцу, дону Винченцо, спросить о здоровье Филиппо. В глазах отца было отчаяние. — Ему лучше, опасности для жизни больше нет. Но он не разговаривает со мной, он не хочет меня видеть. Стоит мне подойти к его койке, как он начинает кричать и ругаться, и тогда санитары выталкивают меня из палаты. Ребята, вы можете сделать доброе дело? — Да, пожалуйста. — Не могли бы вы навестить его? После школы, хотя бы на полчаса. Может быть, вам он расскажет, почему так меня возненавидел? И они отправились к Филиппо. Госпиталь был переполнен больными и ранеными. Они лежали повсюду, даже в коридорах и на лестничных площадках. В помещении стоял удушливый запах лекарств, гноя, мочи и кала. Кто-то стонал, кто-то молился, кто-то плакал, иные громко звали своих родных: мать, отца, сына, дочь, мужа, жену. Санитар катил тележку с цинковым тазом. В тазу грудой лежали окровавленные бинты и ампутированные конечности. Ненэ и Чиччо проходили мимо одного несчастного, который визжал как резаный, а перед ним стоял врач, и, выкатив глаза, орал диким голосом: — Ну нет, нет у нас морфия! Ты понимаешь или нет? Все, что я могу для тебя сделать, — это пристрелить. Филиппо лежал в палате, где кроме него находилось еще человек десять раненых. Едва он увидел товарищей, как прямо весь засветился от счастья и протянул к ним руки. Ребята взволнованно обнялись. У Филиппо вся голова была забинтована, открытыми оставались лишь рот и глаза. Они сели прямо на его койку, никаких стульев в палате не было. — Чефтоф мудак! — выпалил Филиппо. Ему трудно было говорить, рана причиняла боль, да и бинты туго стягивали челюсти. Конечно же, Филиппо мог называть мудаком только виновника своего несчастья. — Кто, Черчилль? — спросил Чиччо. — Муссолини? — понизив голос, почти шепотом, уточнил Ненэ. — Да нет! — почти заорал Филиппо. — Папа! — А что тебе такого сделал дон Винченцо? — Фачок, — ответил Филиппо. Что еще за «фачок»? Чиччо и Ненэ непонимающе смотрели на него. — Ну фачок же! — сердито повторил Филиппо. И рукой показал, будто бы дергает за веревку или цепочку сверху вниз. Тут до Ненэ дошло: фачок означает бачок! Но при чем тут сливной бачок в уборной и почему Филиппо так злится на своего отца? — Я понял, сливной бачок, — закивал головой Ненэ. — Но почему ты сердишься на отца? — Потому фто он его плохо прикрепил. Он на фтене не держалфя, и я этому мудаку говорил, фто рано или поздно он упадет, а он его так и не фделал. — Хорошо, но тогда… — Ну вот, я за цепочку потянул, а фачок упал прямо на меня и разбил голофу. Это фее чефтов мудак виноват! Филиппо был уверен, что попал в госпиталь из-за того, что ему на голову упал сливной бачок. Он даже не услышал, что началась бомбежка, когда он был в уборной. — Фили, о чем ты говоришь! Какой к черту бачок? Когда ты потянул за цепочку, на ваш дом упала бомба! Филиппо вытаращил глаза: — Бомба? Вы сефьезно говорите? Тогда передайте моему отцу, пуфть приходит! Тут бы им всем и посмеяться, но ни у Чиччо, ни у Ненэ не было ни малейшего желания. Они вышли из госпиталя, не проронив ни слова. Днем самолеты почти не прилетали, разве что один-два, дадут очередь и улетят, но вот ночью они появлялись всегда около полуночи и бомбили, не переставая, до трех или четырех часов утра. Люди в основном сидели не по домам, а в убежищах. Нервы у всех были на пределе. Во время бомбежек и зенитной стрельбы заснуть не удавалось никому, любой пустяк мог вызвать поток ругательств и проклятий. Тем не менее жители Вигаты изо всех сил старались поддерживать хотя бы видимость нормальной мирной жизни. Днем были открыты кафе и таверны. Туда часто по утрам заходили немецкие офицеры выпить по чашечке кофе. Работали аптека, банк и муниципалитет. Время от времени в маленьком кинотеатре прокручивали довоенные фильмы о любви. Перед фильмами в обязательном порядке демонстрировались кадры военной кинохроники. Диктор бодро рапортовал об успехах войск Третьего Рейха и, разумеется, доблестных итальянских войск на фронтах в Африке и России. Кино показывали теперь крайне редко, и Ненэ старался не пропускать ни одного сеанса. Он зачарованно впитывал отблески какой-то далекой, сказочно красивой, богатой жизни, когда люди ездили на роскошных автомобилях, жили в высоких домах, обедали в дорогих ресторанах, пили, развлекались, любили друг друга. Любовные сцены особенно волновали Ненэ. Он представлял себя Кларком Гейблом, высоким рыцарем с мужественными усами, как он обнимает за обнаженные плечи ослепительную красавицу и дарит ей страстное лобзание. Иногда в сценах, когда главный герой и героиня, слившись в поцелуе, падали на кровать и герой начинал расстегивать на девушке платье, заезженная пленка обрывалась, и тогда в зале поднимался топот, свист и неимоверный шум. Хромой киномеханик Лоренцо лихорадочно заправлял пленку между валиками проектора, а публика орала ему: «Сапожник! Перекрути назад!» Каждое утро, перед тем как сесть в автобус и отправиться в лицей в Монтелузу, Ненэ ходил проверять, стоит ли еще «Пансион Евы» или ночью его уже разбомбили. Дон Стефано Джаколино торжественно открыл обновленный «Пансион Евы» ровно в восемь вечера второго января тысяча девятьсот сорок второго года. По правде говоря, перед этим, где-то около четырех часов пополудни, состоялась еще одна закрытая инаугурация, в которой приняли участие лично федерале Коллеони и его заместитель Аньелло, одетые в штатское. Оба начальника подвергли тщательной инспекции всех имеющихся в наличии женщин и пришли к заключению, что представленный товар, несомненно, хорошего качества. Настолько хорошего, что федерале Коллеони пришлось обслужить дважды. В поселке сразу же стали говорить, что «Пансион Евы» — это нечто, что это стоит увидеть своими глазами, что это настоящее чудо, просто роскошь. Во всех комнатах теперь были установлены умывальники и биде, а крыша переделана в обширную террасу, на которой располагались шесть огромных резервуаров с водой. Разумеется, цены выросли, зато все девушки там были что надо, первый сорт. Через десять дней после инаугурации, когда Джаколино, Чиччо и Ненэ сидели в кафе «Эмпедокле» и ели шоколадное мороженое со сливками, Джаколино раскрыл свой план: — Я переговорил с отцом, и он дал разрешение. Более того, он уже предупредил мадам. Эту мадам зовут Флора. Я и сам с этой Флорой говорил. Так что вы сможете свободно приходить в пансион, но только один раз в неделю. От удивления Ненэ буквально онемел, ему хотелось расцеловать Джаколино. Чиччо же немедленно предложил: — Прямо сегодня вечером и пойдем. — Погоди, — возразил Джаколино, — я еще не все сказал. Посещать «Пансион» официально вам еще нельзя, как мне ни жаль, но об этом и речи быть не может. Если полиция узнает, что вас туда пустили, а вам еще нет восемнадцати, у моего отца отберут лицензию. — И?.. — разочарованно протянул Чиччо. — Но ты же сам только что говорил… — запротестовал Ненэ. — Подождите, подождите, не балабоньте. По понедельникам во всех учреждениях выходной день, и театры и парикмахерские закрыты. «Пансион» тоже по понедельникам закрыт. Выходной. Значит, вы можете по понедельникам приходить туда к девушкам, только не как к проституткам, а как к подружкам, вроде как в гости. — В гости к подружкам — и все? — удивился Чиччо. — Ну ты что, Джаколино, совсем дурак, что ли? — воскликнул Ненэ, разочарованный не меньше Чиччо. — Это все равно что показывать издалека кусок хлеба голодному, а в руки не давать. Нет, я так не согласен. — Дайте мне закончить. Не все так безнадежно. Мадам Флора ясно дала понять: вы там можете болтать о чем угодно, смеяться, шутить, и если какой-нибудь девушке захочется… ну, вы поняли? Мадам закроет на это глаза. Ну, то есть если что-то и случится, то это должно произойти по желанию самих девушек. В понедельник клиентов нет, у девушек свободный день, и они могут развлекаться, как хотят и с кем хотят. Главное, вы не должны их просить. Ну что, я вам все понятно разъяснил? — Понятно, — промолвил Ненэ. — И я думаю, что дело это далеко не простое. Шутка ли — понравиться девушке всего за час или за два? Это надо быть Дон Жуаном. Куда уж мне! — Можно все сделать веселее, — заявил с хитрой улыбкой Джаколино. — Как? — В понедельник отправляйтесь вдвоем в таверну Кало и закажите пять кило рыбы, самой свежей. Пусть Кало хорошенько поджарит ее, а вы заберете рыбу в восемь вечера. И захватите еще литров пять хорошего вина. Только хорошего, говорю вам, крепкого, чтоб с первого бокала в голову ударяло. А я возьму хлеба, оливок, пряных сардин, сыра и фруктов. — Так мы с ними будем ужинать?! — изумились Чиччо и Ненэ. — Ну конечно. — Джаколи, ты гений! — заорал Чиччо. — Честно говоря, да. — Точно! После того как девушки вкусно поедят да еще и выпьют как следует, у них должны появиться фантазии, — рассуждал Ненэ. — Только учтите: «Пансион» будет закрыт, поэтому не надо ломиться в главную дверь, зайдите с черного хода и позвоните. Чем меньше народу вас увидит, тем лучше. Я вас буду ждать ровно в половине девятого. Хотя я там буду с четырех часов. — А что ты там будешь делать? — спросил Чиччо. Впервые друзья увидели Джаколино таким растерянным и смущенным. — Ну, так… есть дела. — Вот как! А если «Пансион» по понедельникам закрыт, тогда скажи, чем ты там занимаешься? — наседал Чиччо. — Я хожу к мадам Флоре. — Ты что, ее пялишь? — Вовсе нет. Вот уже два месяца как она дает мне уроки. — Уроки?! Она тебя учит?! — Да. Она дает мне уроки латинского и греческого языка. Умница! Три года она преподавала в лицее, а потом была вынуждена оставить эту работу, потому что встретила одного человека… В общем, это долгая история, я вам как-нибудь в следующий раз расскажу. Чиччо и Ненэ больше не смели задавать вопросы. Они в изумлении таращились на Джаколино. И вправду: на последней контрольной по греческому Джаколино вместо привычной двойки получил четверку. Задняя дверь «Пансиона» выходила в переулок, такой же длинный, как здание «Пансиона», и других дверей там не было. Одним боком здание вплотную примыкало к складу пиломатериалов, поэтому на этой стороне не имелось ни окон, ни дверей. Чиччо сжимал обеими руками корзину с пятью бутылками вина. Поверх бутылок лежала картонная коробка с рыбой, завернутой в станиолевую бумагу. Помимо провизии, Чиччо умудрялся придерживать пальцами еще и букетик: ему пришла гениальная мысль подарить мадам Флоре цветы. Еще две коробки нес Ненэ. Поскольку руки у Чиччо были заняты, он нажал кнопку звонка лбом. От волнения и напряжения оба друга обливались потом. Джаколино открыл дверь без промедления. — Заходите, заходите. Добро пожаловать! Едва войдя в дом, Ненэ торжественнопоцеловал стену. — Ты что? — удивленно спросил Чиччо. — Я целую землю обетованную. Только я боюсь наклониться, а то рыба выскользнет на пол. Проще поцеловать стену. Они стояли в прихожей. Справа и слева были две двери, а наверх вела лестница. — Вот здесь, — начал Джаколино тоном экскурсовода, кивком головы указав на двери, — комнаты для начальства или для важных персон, которым не хочется светиться. Поднимайтесь по лестнице. На площадке второго этажа они увидели закрытую дверь. — А здесь комнаты, где девушки обслуживают клиентов. Но сюда они поднимаются по другой лестнице, прямо из зала. Я вам потом покажу. Друзья поднялись на один пролет и увидели еще одну дверь. Эта дверь была открыта. Лестница поднималась выше и, должно быть, вела на террасу. Джаколино не торопился входить. — На этом этаже находятся спальни девушек и самой мадам. Здесь есть еще столовая, две ванные и кухня. В доме царила полная тишина. Ни полоски света из-за двери. Ненэ разволновался: — А девушки-то дома? — А как же, — ответил Джаколино. — Вчера закончилась пятнадцатидневка. Привезли новую смену, так что девушки, скорее всего, сейчас по своим комнатам, разбирают вещи. Заходите, не стесняйтесь. Он посторонился, освобождая проход. Ребята ступили в полную темноту, и Джаколино включил свет. В комнате Чиччо и Ненэ ждал сюрприз. Посреди просторной столовой стоял большой прямоугольный стол, уже накрытый и сервированный. Ножи и вилки блестели. — Специально для дорогих гостей, — объявил Джаколино. За столом сидели девушки, три с одного краю и три с другого, прилично одетые и почти без косметики. Девушки смотрели на ребят и улыбались. С первого взгляда все они показались Чиччо и Ненэ просто красавицами. Самой старшей было чуть за тридцать. Перед таким великолепием Ненэ немного струхнул, ноги его предательски задрожали: свершилось! После стольких лишений вожделенное сокровище наконец-то было у них в руках. — Добрый вечер, — произнесла торжественно строгая синьора в очках, сидевшая во главе стола. Ее волосы были уложены в высокую прическу, одета она в плотное закрывавшее шею черное платье с гигантской брошью. — Добрый вечер, — хором произнесли девушки. — Добрый вечер, — откликнулись Чиччо и Ненэ. Джаколино тем временем забрал у них корзину и коробки, поставил все это на буфет и сделал знак следовать за ним. — Мадам Флора, — продолжил Джаколино тоном церемониймейстера, — позвольте представить вам моих друзей. Это Чиччо Байо, а это Ненэ Канджалози. Они студенты лицея, как и я. — И такие же ослы, как и ты? — спросила Флора, нахмурившись. — Нет, нет, они отличники, они в классе одни из первых. Чиччо отвесил поклон и щелкнул каблуками, как заправский лейтенант кавалерии, потом протянул мадам букет цветов. — Не соблаговолит ли синьора принять сей скромный знак внимания? Мадам слегка наклонила голову в знак одобрения. Потом взяла первую девушку за руку и представила ее: — Грациелла Бьянки, для гостей Ванда. Девушка протянула руку Чиччо, потом Ненэ. Мадам продолжала: — Эрминия Давико, для гостей Ирис. — Эмануэла Риттер, для гостей Тедеска. — Джузеппина Рануччи, для гостей Кончита. — Грация Бонтадини, для гостей Болоньезе. — Мария Стефани, для гостей Волчица. Обойдя таким образом весь стол, Ненэ и Чиччо опять подошли к мадам. Она указала им места: — Чиччо сядет между Эрминией и Эмануэлой. Ненэ между Грацией и Марией. Джаколино на край стола. Располагайтесь. Пока шла церемония знакомства, Джаколино откупорил три бутылки и теперь, как ловкий официант, раскладывал рыбу. Наконец все расселись. Ненэ и Чиччо не знали, что делать дальше. Тут они с удивлением заметили, что и мадам, и девушки, склонив головы, осеняют себя крестным знамением. — Начинайте есть, а то рыба остынет, — скомандовала мадам. Все приступили к трапезе в полном молчании. «Ничего себе бордель! — думал Ненэ. Он был слегка сердит и разочарован. — Ну ладно, пусть сегодня у них выходной день. Но это же просто институт благородных девиц, монастырь какой-то!» Непроизвольно его левое колено коснулось колена Грации. Ненэ резко убрал ногу, будто обжегся. Ему не хотелось, чтобы девушка подумала, будто он это сделал намеренно. — О, пардон. — Ничего. Один Джаколино, казалось, не менял своего обычного расположения духа. С равнодушным лицом он не отрывался от тарелки с рыбой. Все шло весело, как на похоронах. — Вкусная рыба, — произнесла мадам, отодвигая тарелку, на которой оставались лишь обглоданные до блеска косточки. — Да-да, вкусная, — отозвались шесть девушек одновременно. Судя по всему, мадам приучала их к дисциплине. — Я поела и теперь пойду. Прошу прощения, что не смогу составить вам компанию, что-то у меня голова разболелась. — О, как жаль! — воскликнул Чиччо, но это прозвучало фальшиво. — Прошу вас, — продолжила мадам, обращаясь к девушкам. — О, не беспокойтесь, мадам, будьте уверены, — защебетали девушки хором. — Джаколино, я жду тебя завтра после обеда. Всем доброй ночи! Она повернулась и вышла за дверь. В мгновение ока тягостная атмосфера развеялась, будто кто-то открыл окно и в комнату ворвался поток свежего воздуха. Девушки начали переглядываться. Эрминия облегченно рассмеялась. — Кем она себя вообще воображает? — воскликнула Грация. — Я в разных домах побывала, — сказала самая старшая, Грациелла, — но такой, как эта, никогда не встречала! Джаколино собирал грязные тарелки. Потом взял из буфета чистые и, расставляя их на столе, попытался возразить: — Знаете, она работала преподавательницей лицея в Палермо и… — …оно и видно! — перебила Эмануэла. Все засмеялись. Грация поднялась и пошла прикрыть дверь, через которую вышла мадам. — Мы не будем ее беспокоить, — сказала она, притворщица не хуже Чиччо. И они принялись поедать оливки, сыр, сардины, в общем, все, что следует запивать хорошим вином. Ситуация заметно оживилась. Ненэ сидел между Грацией и Марией и не уставал подливать вино девушкам в бокалы. Ему приглянулась Грация, и он с ней беспрестанно болтал, а Мария сидела молча. Ненэ хорошенько рассмотрел Грацию, когда она поднялась со своего места: высокая, черные волосы заплетены на манер цыганки, глаза светились, как угли. На ней были голубая блузка с воротничком и тяжелая синяя юбка. Судя по всему, у девушки было такое тело, что можно было запросто получить инфаркт, лишь увидев ее голой. — Ты что, здесь в первый раз? — спросила Грация. — Да. — Почему? — Потому что мне только семнадцать лет. Если точно, семнадцать с половиной. — А мне двадцать пять. Я уже шесть лет занимаюсь этим ремеслом. Ненэ неприятно удивил сухой и бесстрастный тон, которым девушка произнесла эти слова. Будто бы она сказала: «Шесть лет назад я получила диплом». И еще ему показалось, что было бы глупо расспрашивать Грацию, как и почему, поэтому он перевел разговор: — В следующем году я оканчиваю лицей и буду поступать в университет. Если, конечно, меня не призовут в армию. — Проклятая война, — произнесла Грация глухим голосом. Она посмотрела ему прямо в глаза, чтобы понять реакцию. Высказывание не казалось таким уж безобидным. Накануне по всем улицам были расклеены плакаты с изображением солдата в черном мундире и лозунгом: «Смерть пораженцам!» — Да, война гадкая, — ответил Ненэ. В этот самый момент раздался сигнал воздушной тревоги. Разговоры, смех, даже дыхание разом прекратились. — Что будем делать? — спросил Джаколино. — Пойдем все в убежище, — предложил Чиччо. — Мы очень близко к порту, и здесь находиться опасно. Дверь отворилась, и появилась мадам, как всегда, безупречно одетая. Отсутствовала только брошь на платье. — Девушки, если хотите отправиться в убежище, идите, не медлите. — А вы как же? — спросил Чиччо. — Я остаюсь. Она повернулась и ушла в свою комнату. — Хорошо, идемте, — сказала Грация. Как только девушки встали и направились к выходу из столовой, послышался гул налетающих бомбардировщиков. И тут же раздалась канонада зенитных орудий, открывших оборонительный огонь. — Нет, сейчас опасно выходить, — напрягая голос, сквозь грохот прокричал Чиччо. — Там осколки летят. — Давайте потушим свет, — предложил Джаколино, — откроем окна и будем любоваться вспышками, будто это обычная гроза. Ненэ повернул выключатель, а Чиччо открыл окно. Казалось, что на улице был ясный день. Все небо светилось от трассирующих очередей, от лучей прожекторов, от разрывов снарядов. Ненэ неожиданно пришли на ум стихи одного из его любимых поэтов Монтале, и он громко продекламировал две строки:Марсель Пруст, Под сенью девушек в цвету
Основной тариф: 3,50 лир. Четверть часа: 7 лир. Полчаса: 13 лир. Итальянские и немецкие военнослужащие, полицейские, черные рубашки и призывники: скидка 25 %. Дополнительные услуги по договоренности.Поднимаясь по лестнице, Грация пожаловалась: — Я за последние три дня даже вздохнуть не успевала, представляешь, столько народу приходило — моряки, солдаты, итальянцы, немцы, местные! Когда они снова оказались на втором этаже, Грация не спешила открывать дверь, чтобы подняться на третий. Она повернулась к Ненэ и посмотрела ему в глаза: — Хочешь? Ненэ покраснел, ее предложение было так неожиданно. — Да… Если только ты тоже хочешь. Грация мягко взяла его за руку и повела за собой. — Мы разве не пойдем в твою комнату? — Нет, только не в мою. Там все будет не так… Она открыла последнюю дверь в коридоре и сделала ему знак войти. — Эта комната не используется. Ее держат на всякий случай. С этими словами она раскрыла объятия и крепко-крепко прижалась к Ненэ. Потом прошептала: — Можно поцеловать тебя в губы? Зачем она просит разрешения? — Да, конечно. Никто никогда его так не целовал. Ловкий язычок Грации проник в его рот, трогал, пробовал, лизал, исследовал каждый закоулок. У Ненэ кружилась голова. Кровь собралась где-то внизу, закипела, забурлила, начала стучаться, ища выхода наружу. Ненэ била дрожь, и девушка это заметила. — У тебя уже была женщина? — Один раз. — Ты очень взволнован? — Очень. — Я тоже, — произнесла Грация. — Как странно. Вот, послушай. Она приложила руку Ненэ к своему сердцу, чтобы он почувствовал, как сильно оно бьется. Ненэ не подозревал, что спал с женщиной в «Пансионе Евы» в первый и последний раз. По правде говоря, он был бы не прочь повторить, но сие не зависело от его воли. В жизни Ненэ появилась Джованна. Это произошло таким образом. Месяца через два после той незабываемой ночи с Грацией он задержался в лицее после уроков. Математичка попросила, чтобы кто-нибудь из мальчиков остался и помог оформить кабинет: развесить по стенам портреты великих математиков, таблицы с логарифмами и тригонометрическими формулами. Ненэ вызвался добровольцем, поскольку балансировал между тройкой и четверкой, и ему хотелось завоевать расположение преподавательницы. Часа полтора он честно ползал по стремянке с молотком и гвоздями в руках, а синьора Фабиано все измывалась: то ей криво, то низко, то высоко, то поменять местами Ньютона и Декарта, то Фиббоначчи перевесить из угла класса в самый центр. Наконец синьора удовлетворилась работой и отпустила Ненэ. Измученный, но довольный, Ненэ брел по пустынному лицею к выходу и вдруг столкнулся с новой учительницей. Ее звали Джованна Капелуччи, она преподавала латинский язык на младших курсах. Учителей не хватало, многих призвали в армию, поэтому дирекция лицея часто приглашала на работу студентов университета. Синьоре Капелуччи было на вид чуть больше двадцати. Она была худенькой, невысокого роста, носила круглые очки. Роскошные густые волосы молодая преподавательница неизменно собирала в строгую прическу, носила белоснежные блузки и легкомысленные юбки, открывавшие блестящие гладкие колени. Ножки у Джованны были легкие, стройные, и еще Ненэ обратил внимание на ее великолепную упругую грудь, которую с трудом сдерживали пуговицы на блузке. Ненэ столкнулся с ней нос к носу у самых дверей. В руках Джованна держала тяжелые сетки с учебниками. От неожиданности оба застыли, и тут Ненэ, решив, что вечер бескорыстной помощи учителям еще не окончился, млея от собственной смелости, предложил: — Добрый вечер, синьора. Может быть, вам помочь? — Здравствуй. Да, было бы очень кстати, если ты поможешь дотащить эти книги из библиотеки до дома. Ты ведь из Монтелузы? — Из Вигаты. Но вы не волнуйтесь, я еще успею на последний автобус. Ненэ услужливо подхватил из рук девушки тяжелые сетки, и они отправились к дому Джованны. По дороге они разговорились, и Джованна сообщила, что учится на третьем курсе университета и снимает в Монтелузе небольшую квартирку. Джованна знала наизусть стихи Вергилия, Катулла и Овидия и звучно декламировала их по-латыни, а Ненэ, в свою очередь, развлекал ее строфами из Ариосто и Кардуччи. Когда они подошли к дому Джованны, то чувствовали, будто знакомы тысячу лет. — Спасибо, Ненэ. Ты мне здорово помог. Я так рада, что познакомилась с тобой. — Это я рад. — Знаешь, я живу одна, и здесь довольно скучно по вечерам. Так что приходи в гости, когда будет время. — Правда? — Ненэ не верил своей удаче. — Да. Хочешь, зайди послезавтра. Я буду ждать, — с этими словами Джованна протянула ему руку для прощания. Ненэ схватил ее горячую сухую ладонь и задержал в своей руке. Джованна внимательно посмотрела ему в глаза. Есть! Ненэ почти не сомневался в ее намерениях. — Ну, беги, а то на автобус опоздаешь! В душе у Ненэ все пело и ликовало. Вдоль дороги на Вигату пролетел штурмовик и дал символическую очередь. Водитель остановился, и пассажиры бросились в сторону от дороги. Ненэ так и остался сидеть на своем месте. Он не слышал ни стрельбы, ни криков. Перед глазами стояла изящная фигурка Джованны, ее прическа, ее стройные ножки. Прикосновение жаркой ладони, пронзительный взгляд карих глаз из-под роговой оправы, чарующая музыка слов: «Я буду ждать». Многообещающее начало для занимательного романа. Обеспокоенной матери Ненэ дал сбивчивые объяснения о сверхурочных работах в лицее и налете на автобус. Через два дня, едва закончились занятия, Ненэ предстал у дверей Джованны в отглаженных брюках, с букетом цветов и корзинкой со снедью. Памятуя уроки «Пансиона», Ненэ предусмотрительно захватил хлеба, сыра, оливок и бутылку вина. Он откашлялся, пригладил волосы и постучал. Джованна распахнула дверь. Боже, как она была хороша! Густые волнистые каштановые волосы рассыпались по плечам, белоснежная накрахмаленная блузка похрустывала, а от самой Джованны исходил неповторимый, тонкий, волнующий аромат кориандровых духов. Ненэ смутился и застыл на пороге, очарованный обликом своей новой подруги. Джованна явно готовилась к его приходу. — Входи, входи, не стесняйся, — засмеялась девушка, — можешь снять обувь, у меня здесь чисто. — Это тебе, — пробормотал Ненэ и протянул букет. Джованна вспыхнула и тоже засмущалась, но потом решительно взяла Ненэ за руку и повела в комнату. Квартира Джованны была совсем маленькой: ванная, кухня, небольшая комната со шкафом и кроватью, но в ней царил образцовый порядок — полы чисто вымыты, кровать аккуратно застелена, на мебели не пылинки. На кухонном столе уже стояли тарелки и приборы. Два бокала сверкали. Джованна налила в кувшин воды и поставила букет Ненэ. — Раз уж ты мой гость, — произнесла Джованна, — я хочу тебя угостить. Вино пьешь? — Разумеется! — гордо отвечал Ненэ, доставая заготовленные яства из сумки. Он откупорил бутылку и разлил вино. Джованна, улыбаясь, смотрела на него. Ненэ взял бокал и галантно произнес:
Часть четвертая ЧУДЕСА И ЗНАМЕНИЯ
Теперь же приступим к описанию предметов, достойных удивления: таковые сами по себе являются замечательными и поразительными в силу своего необычного характера.Однажды утром на уроке греческого языка преподавательница разбирала оду Пиндара, которую тот посвятил жителю Монтелузы по имени Мида. Этот самый Мида, играя на флейте на Пифийских играх, удостоился венка. Во время состязаний у его инструмента треснул язычок. Однако Мида ничуть не растерялся, он просто перевернул флейту и продолжил играть на ней, как на свирели. И победил в состязании. Эта история пробудила любопытство Ненэ, его охватило желание побольше узнать об истории Монтелузы во времена античных греков и римлян. Ненэ записался в старую библиотеку и в один прекрасный день, копаясь в архивах, нашел свиток начала восемнадцатого века. В этой рукописи один монах составил своего рода карту Монтелузы и ее окрестностей с описанием происходивших изменений. Оказалось, что в поселке Вигата, как раз на месте «Пансиона Евы», когда-то находился храм, который был частью первой линии оборонительных сооружений вокруг поселения. А еще раньше на этом месте стояло греческое святилище, после его разрушения римляне возвели новый храм, и он также был разрушен. Впоследствии христиане построили на развалинах часовню для торговцев и мореплавателей, которая, как описывал ее монах, уже в те годы «превратилась в руины». Это было непростое место, или, лучше сказать, святое. — Ну и что, по-твоему, нам там делать, в «Пансионе»? — спросил Чиччо, которому Ненэ поведал о своем открытии. — Стоять на коленях? Молиться? — Ну и дурак же ты! Я тебе говорю, что если столетиями это место считалось святым, то, значит, есть там что-то особенное! — О, я предложу отцу Джаколино переименовать «Пансион Евы» в «Храм Венеры»! Сарказм друга никак не смутил Ненэ и не поколебал его в убеждения, что в «Пансионе Евы» вполне может произойти всякое чудо. И оказался прав. Ну не чудо ли, не волшебство ли, как хотите это называйте, что Джаколино, который каждый день ходил в «Пансион Евы» брать уроки у мадам Флоры, стал вдруг отличником по греческому и латыни? Он милостиво позволял теперь Ненэ и Чиччо списывать у него упражнения! — Быть такого не может! — восклицала учительница Фернанда Гарджиуло в полном недоумении, не находя объяснений столь впечатляющей перемене. Два года подряд, когда Джаколино ходил в первый и во второй класс, его постоянно оставляли на осень по этим предметам. После повторного экзамена его переводили в следующий класс только по личному предписанию директора лицея. И то исключительно потому, что господин директор получал на этот счет распоряжение от самого господина федерале. Сам же федерале получал — нет, не предписание, а нижайшую о сем просьбу — отца Джаколино, который, как было известно всему миру, поставлял ему девиц. Однако в третьем классе лицея чудовищное невежество Джаколино и его полная неспособность постичь трудную грамматику древних языков сменились блестящими знаниями. Теперь Джаколино с легкостью, и даже с некоторой элегантностью оперировал сложнейшими формами. Казалось, что он родился в Парфеноне или прямо на римском Форуме. Синьора Гарджиуло, проверяя работы Джаколино, все пыталась найти хоть одну, хоть самую маленькую ошибку, но ни единого исправления красными чернилами так и не следовало. Она ставила оценку пять с минусом (хотя, конечно, Джаколино заслуживал полновесной пятерки, но это уж дудки, не дождетесь!) и сидела в полном ступоре, обхватив голову руками. — Невозможно! Невозможно! Однажды бедная учительница не выдержала. Утеряв над собой контроль во время урока, она набросилась на Джаколино. Училку трясло от злобы, аж смотреть было страшно, казалось, ее вот вот хватит удар: — Встань, Джаколино, смотри на меня. Ты ведь еще совсем недавно смыслил в греческом и латинском не больше коровы или свиньи. У тебя нет никакого права — ты понял? никакого — делать из меня дуру! Ты должен немедленно дать объяснение, каким образом ты стал отличником, иначе, даже если ты напишешь сочинение лучше самого Демосфена или Цицерона, клянусь, больше единицы я тебе не поставлю! И я готова отстаивать свое мнение и перед директором, и даже перед федерале! Все ученики в классе повернулись к Джаколино, который стоял у своей парты. Обычно Джаколино все было по фигу, но сейчас он сообразил, что рассказывать об уроках мадам Флоры было бы неуместно. И тут его осенило. — Я не могу об этом громко говорить, — произнес он с безмятежным выражением лица. Джаколино не имел успехов в итальянском языке, столь же впечатляющих, как в греческом и латинском, тем более что иных учительниц бордель не предоставлял. — Тогда ступай сюда, на кафедру. Джаколино подошел к учительнице и стал громко шептать ей на ухо, так, что в классе было слышно: — Я, однажды ночью, когда спал… — Кто спал? — Я. Когда я спал, в мою комнату залетела голубка, такая вся белая-белая. Она начал кружиться вокруг меня, почти задевая крыльями мою голову, а потом исчезла. А окно было закрыто. — Как же эта голубка к тебе залетела? — Вы меня спрашиваете? — Хорошо, но при чем тут голубка? — Не знаю. Но дело в том, что с того самого момента я начал понимать и греческий, и латинский. Вы верите, синьора? Иногда мне даже и словарь не нужен. Слова сами собой в голове всплывают. — Ты это правду говоришь? — спросила учительница. Как у глубоко верующей женщины, у нее сразу же возникли сомнения относительно земной природы белой голубки. — Клянусь. Поскольку в тот день было воскресенье, я пошел в церковь и принял святое причастие. Наглая ложь. Джаколино и носу в церковь не казал с тех самых пор, как в шесть лет причастился в первый раз. Чиччо и Ненэ, и все остальные одноклассники слушали с восхищением. Более талантливой игры они еще не видели, это был настоящий спектакль, бенефис великого актера. — И я молился, молился, я благодарил Господа за его милость, за то, что я стал отличником по греческому и латинскому. А потом я подошел к священнику и рассказал, как ко мне залетела голубка. — И что тебе сказал священник? — Он ответил, что это не иначе как Дух Святой снизошел на меня. О чудо! Если все так и произошло, как рассказывал Джаколино, то, вне всяких сомнений, на нем почивала благодать Божья. Синьора Гарджиуло побледнела, перекрестилась и отправила Джаколино на место. С тех пор она ни о чем больше не допытывалась и со спокойной душой ставила ему пятерки. Не чудом ли было (а если принять в расчет финал этой истории, то можно назвать это скорее недочудом) приезд в «Пансион» Татьяны, девушки из Редджо Эмилии, настоящее имя которой было Тереза Бьяджотти, ровно через два дня после того, как адвокат Антонио Мандзелла вышел из заключения? Адвокат провел в тюрьме целых четыре года по приговору особого фашистского трибунала за подрывную деятельность и принадлежность к коммунистической партии. Нужно добавить, что у Терезы, смешливой и веселой дамы лет тридцати, отец уже восемь лет сидел в тюрьме за то, что был коммунистом. Да и сама Тереза, как выяснилось, была убежденной коммунисткой. Она выполняла для партии особые поручения, поскольку каждые пятнадцать дней переезжала из города в город и заранее знала, куда должна отправиться. Товарищи по партии передавали с ней секретные письма, а также приказы, распоряжения и другую конспиративную информацию. Все было очень надежно: кому пришло бы в голову заподозрить в проститутке члена компартии? Через два дня после своего приезда в «Пансион Евы» она вышла полураздетая в салон, и тут один из клиентов спросил ее имя. — Татьяна. — Идем. Новый клиент был суровый мужчина лет сорока, одетый в строгий черный костюм, на носу очки в золотой оправе. Они вошли в комнату, и Татьяна уже было принялась снимать трусики, как мужчина поднял руку и произнес: — Остановись. Тебе привет от дяди из Редджо Эмилии. Это был пароль. Татьяна села на кровать, а мужчина продолжал стоять. — Завтра к тебе придет наш товарищ. Он вышел на свободу после четырех лет тюрьмы. Мне сообщили, что, когда твоя смена здесь закончится, ты отправишься работать в Трани. Так? — Да. — Хорошо. Это очень удачное совпадение, что ты отсюда поедешь в Трани. Товарищ, что придет к тебе, должен как раз передать важныесведения товарищам в Трани. Но будь внимательна, ты сама должна его выбрать, так чтобы он понял, что именно ты наш связной. Он не может спрашивать твое имя, как я сегодня, это бросилось бы в глаза. — Но как же я узнаю его? — У него отсутствует фаланга на левом мизинце. Да, и вот еще что… ты не удивляйся, если он захочет… человек четыре года женщины не видел… понимаешь? — Он не женат? — Был. Но сразу же после его ареста жена ушла. Такое впечатление, что она этого ждала. Мы даже подозреваем, что это именно она его и заложила, правда, доказательств нет. Они посидели еще минут пять в молчании. Потом Татьяна измяла простыню, вымылась, вытерла руки. Горничная должна была увидеть все в должном виде. Потом они спустились по лестнице, мужчина расплатился по общему тарифу, и Татьяна вернулась к своей работе. Татьяна внезапно проснулась среди ночи. Она думала о мужчине, с которым должна была встретиться завтра и который отсидел четыре года в тюрьме. И еще Татьяна вспомнила своего отца, который провел в заключении вдвое больше времени и еще должен был сидеть два года. Придя в крайнее возбуждение, Татьяна решила приготовить назавтра этому мужчине приятный сюрприз. Следующим вечером она сразу же его узнала. Выделить его среди десятка других клиентов, которые сидели на диване и выбирали девушек, было несложно: мужчина был один, вернее, казалось, что он сидит один посреди пустыни, окутанный аурой одиночества. Ни с кем не разговаривал, не смеялся над сальными анекдотами, которые остальные громко рассказывали друг другу. Он держал сигарету в левой руке, так что сразу было заметно отсутствие фаланги на мизинце. Не теряя времени, Татьяна встала перед ним, широко расставив ноги, и распахнула халат. Одной рукой она оглаживала бедра, другой мяла свою грудь. — А ты кто такой? Кто ты? — вызывающе заговорила она. — Я, как только тебя увидела, сразу вся загорелась! Я знаю, ты сможешь свести меня с ума! Пойдем со мной, я сгораю от страсти! Мужчина, а это был адвокат Мандзелла, под таким натиском весь задрожал и побагровел. Татьяна же взяла его за руку, заставила подняться с дивана и повела за собой вверх по лестнице. В комнате адвокат сразу рухнул на стул. Он был весь в поту и судорожно вытирал лоб носовым платком. Спектакль, который устроила Татьяна, был для него почти смертельным ударом, учитывая зверский мужской голод после четырехлетнего воздержания. — Прости, но я должна была как-то тебя увести, иначе… — начала Татьяна, сочувствуя его бедственному положению. Адвокат сделал знак, что, мол, ничего страшного. Однако было видно, какие адские муки он испытывал, находясь в одной комнате с хорошенькой девушкой, на которой из одежды был всего лишь жалкий халатик. Ну, разумеется, товарищ по борьбе, но до чего же, черт возьми, соблазнительный товарищ! Наконец адвокат собрал волю в кулак и начал говорить, героически устремив взгляд на умывальник. — Итак, когда ты будешь в Трани, к тебе должен прийти… На протяжении целых трех минут он сухо и точно излагал поставленную задачу. Закончив, мужчина наконец оторвал глаза от умывальника и уставился на Татьяну. Казалось, он намертво прилип к стулу, челюсть у него отвисла. — Вот. Это все. Я сейчас пойду… Но не смог подняться на ноги. Ясное дело, адвокат безумно хотел женщину, но он не мог предложить своему товарищу по партии, пусть даже и проститутке, банально потрахаться. Он же пришел сюда по партийным делам, разве нет? — Стой! — скомандовала девушка. Нет, не могла Татьяна отпустить боевого товарища, четыре года не ведавшего женской ласки, не солоно хлебавши. И еще она приготовила ему приятный сюрприз. Татьяна подошла к гостю и принялась снимать: пиджак, галстук, рубашку. Затем, присев, сняла с него туфли, стянула брюки и трусы. Тут, наконец, мужчина нашел в себе силы встать со стула. Его мужское достоинство напряглось и побагровело, так что Татьяне оно с первого взгляда показалось размером не меньше граната. Адвокат изо всех сил старался не взорвать свой склад с боеприпасами до начала сражения и стоял, зажмурив глаза. Дыхание его было жарким, прерывистым. — Сейчас, одну секунду, — ободрила его Татьяна. Она отвернулась, достала из кармана халатика какой-то предмет, очевидно, подарок отца, который бережно хранила и постоянно носила с собой. Потом сбросила халат и укрепила это что-то прямо на самом интимном месте. — Открой глаза и взгляни! — торжественно воскликнула Татьяна, раскинувшись на кровати. Адвокат в изумлении вытаращился на нее. К густым завитушкам на лобке был прилеплен алый бантик с круглым медальоном. На медальоне было цветное изображение вождя: усы, военная фуражка, недобрый взгляд — как живой. Вот он, светоч народов, непобедимый полководец, непостижимый и всемогущий вождь! Он сам! Казалось, вождь лично присутствует на торжественной встрече адвоката Мандзелы, приветствуя его у самого входа с отеческим напутствием: «Ну, же, товарищ, вперед! Покажи, на что ты способен!» Чтобы усилить впечатление, Татьяна негромко, но с пафосом запела:Джиральдо Камбренсе, Ибернийская Топография
Часть пятая СЕЗОН В АДУ
Когда-то, помнится, моя жизнь была праздником, на котором сердца открывались, а вино лилось рекой. Однажды вечером я посадил к себе на колени Красоту. Мне она показалась горькой.В первых числах марта тысяча девятьсот сорок третьего года война подошла совсем близко. Самолеты бешеными собаками налетали утром, днем и ночью. Люди, чтобы управиться с самыми неотложными делами, имели не больше получаса времени между бомбежками. К силам англичан теперь присоединились американцы. Американские бомбардировщики сбрасывали бомбы беспорядочно, куда попало, не разбирая цели. Англичане же, наоборот, бомбили с толком, с расчетом: порт, корабли, электростанцию, вокзал. Американцы разрушили половину поселка. Десятки мирных жителей погибли под бомбами, остальные запаслись провиантом и одеялами и не покидали убежищ, разве что в самых крайних случаях. Сообщение между населенными пунктами было нарушено, автобусы и поезда подвергались постоянным обстрелам. С континента больше не поступали ни почта, ни газеты, ни медикаменты, ни другие необходимые вещи. Ни одно судно не имело возможности пересечь Мессинский пролив, бесчисленные вражеские самолеты, кружившие в небе, как стаи хищных птиц, готовы были топить даже лодки. Такая ситуация неизбежно отразилась на работе «Пансиона Евы». Не то чтобы количество клиентов уменьшилось, наоборот, гостей стало даже больше. Только они уже не тусовались в заведении, как раньше, не зубоскалили с девушками в салоне. Мужчины заходили, по-быстрому обслуживались, расплачивались и сваливали. Не звучал, как прежде, требовательный голос мадам Флоры: «Ребята, ну-ка по комнатам!» Речь шла уже не столько об удовольствии, сколько о потребности почувствовать себя живым. Мадам Флора в разговоре с Чиччо и Ненэ афористично определила ситуацию: «Страх смерти обостряет желания». Одним из самых значительных последствий стала невозможность с десятого марта обновлять пятнадцатидневные смены. Ездить стало затруднительно, и смены прибывали с двух-, а то и трехдневным опозданием. В январе и феврале восемь девушек — три в Мессине и пятеро в Палермо — погибли при переездах. Могли ли хозяева борделей позволить себе терять столь ценный и невосполнимый в такое тяжелое время товар? Вот почему девушки, приехавшие десятого марта в «Пансион Евы», из перелетных птиц стали комнатными. В женскую бригаду, надолго осевшую в заведении, входили: Анжела Паникуччи, для гостей Виви; Ромильда Казагранде, для гостей Сирия; Франческа Росси, для гостей Кармен; Джованна Спаллетти, для гостей Аида; Микела Фанелли, для гостей Луллу; Имельда Ваттоз, для гостей Люба.Артюр Рембо, Сезон в аду
Несмотря на обстрелы, Ненэ, который проводил субботние ночи со своей студенткой-учительницей Джованной, по воскресеньям с утра ездил навещать родителей в Вигату. В понедельник на рассвете Ненэ садился в автобус и уезжал в Монтелузу, шел на занятия в лицей, а вечером возвращался на том же автобусе, чтобы участвовать в традиционных посиделках в «Пансионе» вместе с девушками, Чиччо и Джаколино. Характеры у каждого из трех друзей потихоньку менялись. Джаколино, например, ударился в религию. Как-то вдруг, совершенно неожиданно, парень, который прежде молотил языком, словно мельница, стал задумчив и молчалив. По воскресеньям он не пропускал ни одной заутрени, ходил на исповедь, исправно причащался. — Джаколино, как же так? — Не приставайте ко мне. — Ладно, но раз уж ты стал таким верующим, то и не ходи больше в «Пансион Евы». — Я туда хожу учиться! — Неправда. Каждый понедельник ты туда ходишь обедать с девушками. — А что в этом плохого — хорошо поесть? В одно из воскресений Джаколино, как обычно, присутствовал на мессе и обратил внимание на молодую девушку в скромном темном платье и платке. Девушка сидела на задней скамье, рядом расположилась одна пожилая синьора и еще дюжина одинаково одетых ребятишек. Наверное, это дети из сиротского приюта, решил Джаколино. Ребятам было лет по семь, похоже, их привели в церковь впервые. Они вертелись и шушукались, грозная синьора укоризненно шикала на них, и сорванцы на некоторое время затихали. Девушка сидела на скамье спокойно, внимательно следила за службой, время от времени осенняя себя крестным знамением. Джаколино, повинуясь безотчетному желанию, задержался после мессы. Пожилая синьора подошла к священнику и начала что-то обсуждать с ним, а девушка выстроила ребят и сделала им знак не шуметь. Очевидно, сирот из приюта привели в церковь для первого в их жизни обряда причастия. Джаколино делал вид, что молится, однако искоса поглядывал на девушку. В какой-то момент он встретил прямой вопросительный взгляд ее серых глаз, вспыхнул и уткнулся в молитвенник. Девушка тем временем повела детей к алтарю, а Джаколино, устыдившись собственных мыслей, тихонько ретировался. Мысли о девушке из Сиротского приюта не давали Джаколино покоя. Не то чтобы она была красавицей, нет. Юноша чувствовал какое-то необъяснимое притяжение к ней, магическую силу. «Нет, не случайно десница Господа привела меня в церковь в это утро, — размышлял Джаколино. — И если будет на то Его воля, я встречу девушку еще раз». Силою ли провидения либо благодаря естественному ходу вещей, но в следующее воскресенье Джаколино опять увидел незнакомку на утренней мессе. На этот раз девушка пришла одна. Джаколино словно предчувствовал это. С вечера он отгладил брюки, начистил ботинки, подровнял ножницами черные юношеские усики и позаимствовал у отца его самый лучший галстук. Причесанный, в ладном костюме, недавний двоечник и шалопай Джаколино выглядел ну очень представительно, ни дать ни взять — молодой граф. Незнакомка все в том же скромном платье и платке сидела через проход от него. Джаколино изо всех сил заставлял себя смотреть на кафедру, но глаза, помимо воли, постоянно устремлялись на девушку. Тут девушка повернула голову, и ее серые глаза, как тогда, в первый раз, прожгли Джаколино до самого нутра. Но на этот раз он выдержал ее взгляд. Незнакомка улыбнулась уголками губ и потупила взгляд. Вся былая наглость и невозмутимость Джаколино мгновенно улетучились. Девушка заметила его! Он лихорадочно соображал, как ему подойти к незнакомке, что ей сказать, удобно ли это делать в церкви. От напряжения несчастный пошел пятнами. «А, будь что будет, — решил Джаколино. — Положимся на волю Господа. Если браки и вправду заключаются на небесах, почему бы и знакомству не состояться в церкви?» После мессы он задержался на ступенях, через некоторое время девушка подошла и встала рядом. — Добрый день, — пролепетал Джаколино. — Добрый день, — улыбнувшись, ответила девушка. А потом уже совсем просто, без условностей и церемоний добавила: — Меня зовут Агата. — А меня — Энцо!!! — выпалил он. — Можно угостить вас кофе, синьорина? Вот так произошло их знакомство — легко, без напряжения и неловкостей. Родители Агаты умерли, когда она была еще совсем маленькой, и ее отдали в иезуитский приют в Сиракузах. Подросших воспитанниц отцы-иезуиты распределяли по детским домам в качестве учителей и воспитателей. Война, голод и бомбежки непрестанно увеличивали число питомцев в сиротских приютах. Агата учила детей младших классов читать и писать, а также, как это ни странно, преподавала физкультуру. — А что тут странного? — удивлялась Агата. — В иезуитском колледже гимнастика была таким же важным предметом, как катехизис или латинский язык. «Слово Божье много весит, поэтому его должны нести пастве крепкие люди, — любил повторять отец Томмазо, — в здоровом теле здоровый дух». И заставлял выполнять упражнения с палкой, с обручем, со скакалкой, а также особую дыхательную программу. Так и случилось, что Агата обратилась к Джаколино с просьбой помочь ей провести соревнования по игре в мяч. Поскольку в самом приюте спортивной площадки не было, состязания решили устроить за городом, на лугах. Так было даже безопаснее — меньше вероятности, что вражеская авиация полетит бомбить безлюдные поля. Начальница приюта, матушка Фиорентина, узнав, что Агату будет сопровождать сын самого дона Стефано Джаколино, без колебаний дала свое разрешение. В общем, намечалось нечто среднее между походом, пикником и футбольным матчем. Ранним утром Джаколино прибыл к приюту с тяжелой походной сумкой, в которой лежали добытый им неизвестным (ха-ха, известным! у немцев, через папу) способом провиант. День обещал быть жарким и безоблачным. У входа его встретила Агата с дюжиной своих учеников — мальчиков и девочек, которых она водила в церковь на первое причастие. У мальчиков за плечами были небольшие холщовые вещмешки, сшитые, по-видимому, в самом приюте, с сухим пайком и бутылками воды. На Агате было длинное летнее платье и непременный платок, только более легкомысленного, нежно-голубого цвета. — Энцо! — радостно воскликнула она, увидев юношу. Джаколино с великим трудом удержался от желания заключить Агату в объятия, но, покосившись на ребят, с важным видом отвечал: — Здравствуйте, дети! Агата построила своих учеников в пары, пересчитала их, и процессия двинулась за город. Через полтора часа они дошли до уютного места рядом с оливковой рощицей и расположились на траве. Джаколино разбил ребят на две команды, шестеро против шестерых, по-честному — не больше двух девочек в каждой команде, обозначил ворота и начал игру. Сам Джаколино выполнял роль арбитра и громко свистел в два пальца, потому что свистка они так и не нашли. Агата активно болела, хлопала в ладоши, смеялась, и Джаколино время о времени ловил на себе ее внимательные взгляды. Матч закончился с ничейным счетом. Мальчики улеглись на траве, девочки собирали цветы, кто-то ловил бабочек. Агата разложила на чистом куске материи помидоры, сыр и резала принесенные Джаколино буханки. Сам же Джаколино развел небольшой костер, насадил на прутики сардинки и слегка обжаривал их на открытом огне. Агата присела рядом с ним на траву. — Ты не жалеешь, что я тебя сюда вытащила? — спросила девушка. — С ребятами столько хлопот. — Нет, что ты! — откликнулся Джаколино. — Мне нисколько не в тягость. Даже хорошо, что мы с детьми. — У нас будет много детей, — сказала Агата, склонив голову ему на плечо. Ненэ ходил по вечерам к Джованне ужинать, но прежде они шли в спальню и предавались любви. Недолго и поспешно, минут десять, будто кто-то мог их застукать. И только после этого ели, не выходя из спальни. Часто и весьма охотно Ненэ любил ее еще раз перед уходом, уже стоя в дверях одетый. Чиччо пристрастился к заключению самых неожиданных пари: «Спорим, что я съем всю эту рыбу, полкило, живьем. Только без костей. Спорим?» И съедал! «Спорим, что я поднимусь по лестнице на четвертый этаж на руках?» Этот спор, он, правда, проиграл — на седьмом пролете руки не выдержали. А однажды Чиччо с вызывающим видом заявил: — Спорим, что я справлю и большую, и малую нужду в воскресенье утром, прямо на площади, перед входом в ратушу? — И по-большому, и по-маленькому? — Да. — Среди бела дня? — Среди бела дня. Друзья поспорили. В воскресенье они отправились в кафе «Кастильоне», что находилось на площади напротив ратуши, расположились за столиком и взяли по мороженому. И, как нарочно, в этот самый момент началась бомбежка. — Пошли в убежище, вон что делается, — предложил Джаколино. — Сидеть! — приказал Чиччо. Земля содрогалась, серый дым проникал в помещение. Очевидно, неподалеку обрушился дом. Вокруг не было ни одной живой души. Еще одна бомба упала прямо на здание метрах в двадцати от них, стены заволокло дымом и пылью. Ребята закашлялись, в этом смраде можно было задохнуться. Стены кафе сотрясались. — Парни, нас сейчас грохнут, — взмолился Джаколино. Тогда Чиччо поднялся и медленно пошел к ратуше. Он остановился у колонн, расстегнул штаны, не торопясь, спустил трусы и присел. Вокруг рвались бомбы, раздавались очереди, в воздухе свистели осколки, летели камни, кирпичи, стекла и обломки мебели, а Чиччо уверенно выигрывал пари. — Да насрать мне на войну! — заорал он, поднимаясь. В его крике не было торжества, а только лишь гнев и горечь отчаяния. Все труднее и труднее становилось добывать еду. Рыбацкие суда и шаланды опасались выходить в море из-за риска быть обстрелянными или наткнуться на мину. Хлеб, который выдавали по карточкам, был зеленоватого цвета, заплесневелый. Отломив кусочек, послюнив и скатав шарик, можно было запустить его в стену — и хлеб прилипал. Масла не было, не говоря уже о мясе. Ужин в «Пансионе Евы» теперь состоял из оливок, сардин да протухшего сыра. Хорошо еще Джаколино добывал неведомым способом толстые буханки хлеба. Единственное, что было в избытке, так это вино. У девушек появились постоянные клиенты, а то и по два. Некоторые мужчины выбирали себе одних и тех же. Например, Микеле Тестагросса, плотник лет пятидесяти, приходил по вторникам и субботам, брал исключительно Кармен и закрывался с ней на полчаса. Так же и Никола Парринелло, которого по вторникам и пятницам обслуживала Люба. К этой Любе приезжал еще и дон Стефано Милокка из Монтелузы. Дон Стефано входил в «Пансион» с неизменным чемоданчиком, оговаривал с мадам Флорой цену за дополнительные услуги, потом запирался с девушкой в номере и выходил только в час закрытия. — Люба, скажи мне такую вещь. Ведь этому дону Стефано уже за шестьдесят, не может же он все это время тебя… Услышав вопрос Ненэ, Люба рассмеялась. — Конечно же, нет! Он об этом даже и не думает! — Вот как? Что же он делает? — Значит, так. Сначала мы раздеваемся догола, потом он достает из чемоданчика костюм монахини и священника. Мы в них облачаемся, и дон Стефано исповедуется. — Исповедуется? Он? Это ты исповедуешься! — Ничего подобного! Это дон Стефано надевает платье монахини, а потом, как монахиня игумену, мне исповедуется. Если бы ты знал, какие у него фантазии! И сколько! Он способен говорить часами. Рассказывает, будто к «ней» приходит дьявол и засаживает ей сзади, а потом предается другим извращениям. Что к ней приставала матушка-настоятельница, и она не смогла ей отказать. В общем, все в этом роде. Но иногда с такими подробностями, что можно рот раскрыть от удивления. А две недели назад дон Стефано в конце исповеди потребовал, чтобы я наложила на него епитимию. Я понятия не имела, что бы такое ему придумать в качестве искупления грехов. Ну, думаю, цирк, значит, цирк, и выпалила первое, что пришло мне в голову: читай, говорю, дочь моя, «Отче наш» пятьдесят раз перед сном, и еще десять ударов плеткой из ослиного хвоста! И что ты думаешь: в следующую пятницу дон Стефано после обычной исповеди достает из чемоданчика плетку из ослиного хвоста, попону и ослиные уши на тесемочке! Надевает себе на спину попону, на голову уши, потом приказывает мне взять в руки плетку и сесть на него верхом. Я так и сделала, а он заголил зад и велел мне стегать его ослиной плеткой. Я принялась охаживать дона Стефано по заднице, а он возил меня на коленках по комнате, кричал, что он теперь Валаамова ослица, и бормотал «Отче наш». Ушел ну очень довольный. Плетку и уши он потом оставил у меня в комнате, но мне пришлось их выбросить, а то они сильно воняли. Самыми заметными завсегдатаями в «Пансионе» были двое. Барону Джаннетто Никотра ди Монсеррато было в ту пору лет сорок. Денег у него имелось без счету, кроме того, он владел землями, домами и поместьями в Палермо и Вигате. Все это он получил в качестве приданого, женившись на Агатине, дочери богатого коммерсанта, который таким образом приобрел своей дочери дворянский титул. Хотя Агатина была страшнее смерти, барон не раскаивался, потому что был великий бабник и деньги ему были всегда нужны. На военную службу барон не попал по причине хромоты, которую получил, упав с лошади в пятнадцатилетием возрасте. Он прибыл в Вигату в связи с продажей земельного участка, помучился дня три без женщины и отправился в «Пансион Евы». Барона немедленно обслужили в одном из роскошных номеров. Так он познакомился с Сирией. Назавтра барон пришел снова. И с того момента занимался исключительно ею. Никотра ди Монсеррато приезжал на своей спортивной машине, одной из тех немногих, что еще ездили, поскольку бензин был в дефиците, но не для барона. Поначалу он оплачивал получасовой тариф, но потом перешел на договорные цены. Сирия, девушка добродушная и веселая, теперь ходила молчаливая, рассеянная, в плену каких-то своих мыслей. — Сирия, ты случайно не влюбилась в барона? — Ненэ, давай сменим тему, хорошо? — А может, он в тебя влюбился? — Я сказала, давай сменим тему. В ночь с третье на четвертое июня случилась самая ужасная из всех бомбежек. Загородный дом барона был разрушен до основания. Наверное, в него попала какая-то особенная бомба, поскольку на месте здания осталась только гора пыли с разбросанными там и сям деревяшками, очевидно, кусками мебели. Прибывшая на место спасательная команда принялась раскапывать обломки и нашла руку с шикарным перстнем на пальце, а также ногу и еще нечто, что когда-то было мужской головой. Это все, что осталось от барона Джаннетто Никотра ди Монсеррато. Спортивный автомобиль исчез, возможно, его кто-то угнал до прибытия спасателей. В Вигату на несколько дней прибыл шурин барона, чтобы собрать прах и отвезти в Палермо для похорон. При известии об этой смерти Сирия упала в обморок, а потом забилась, как в падучей, так что пришлось вызывать медика, чтобы сделать ей успокоительный укол. Мадам Флора освободила ее на субботу и воскресенье от работы. Оба дня Сирия проплакала, запершись в своей комнате. В понедельник утром ее опять навестил врач. Сирия вышла немного успокоившаяся и попросила у мадам разрешения сходить на место гибели барона, обещая непременно вернуться к завтраку. Мадам принялась было ее отговаривать, но Сирия настаивала. Она попрощалась и ушла. Ни к завтраку, ни к обеду Сирия не вернулась. Обеспокоенная Мадам попросила Джаколино сходить к разбомбленному дому несчастного Джаннетто Никотра и посмотреть, не плачет ли все еще там Сирия. Джаколино вернулся, сказав, что никого он там не видел. Мадам ждала до семи вечера, а потом решила идти к карабинерам и заявить о пропаже. В тот вечер ужин с Чиччо, Ненэ и Джаколино скорее напоминал поминки. Никто не шутил, не смеялся, все мысли были о пропавшей Сирии. — Надеюсь, она не совершит глупости, — вздохнула Кармен, высказав то, о чем все думали, но не решались произнести вслух. Никаких известий о Сирии больше не поступало. Ее так и не нашли — ни живую, ни мертвую. В комнате остались ее вещи, всякая ерунда, которую носят в дамских сумочках, несколько лир, паспорт, две фотографии — папа и мама — и носовой платок. Мадам Флора написала письмо семье, но ответа так и не получила. Должно быть, письмо не дошло. Еще одна любовная история достойная описания: любовь между Джуджу Фирруцца и Луллу. Джуджу Фирруцца был симпатичным молодым человеком, из хорошей семьи, серьезный, образованный, учился на третьем курсе медицинского факультета в Палермо. Его отец дон Антонио благодаря своим связям сумел отмазать сына от военной службы. Один знакомый врач обнаружил у Джуджу порок сердца. Хотя в тот момент, когда Джуджу встретился с Луллу, сердце у него работало великолепно. По воле строгих родителей Джуджу, как почтительный сын, был помолвлен со своей далекой кузиной, девушкой набожной и благочестивой, каждый день посещавшей церковь. Ее звали Нинетта, она была толстой и носила очки. Несмотря на данный брачный обет, кузина позволила поцеловать себя не ранее, чем через два года после помолвки, да и то не в губы, а слегка в щечку. После чего сразу же помчалась в церковь исповедоваться. Это был первый и последний раз, когда губы юноши прикоснулись к коже невесты. Но природа брала свое, Джуджу Фирруцца держался, как мог, а потом все-таки не выдержал и в один апрельский вечер, трепеща от смущения, появился в дверях «Пансиона Евы». Так случилось, что ему досталась Луллу. Не потому, что он ее выбрал, просто в тот момент она была единственной свободной девушкой. А Джуджу просто хотелось сделать по-быстрому свои дела с той или с другой женщиной, большого значения не имело. Едва войдя в комнату Луллу, Джуджу ощутил аромат — сильный, настойчивый, необычный запах, в котором смешались мята, корица и гвоздика. Запах был столь приятен, столь насыщен, что заполнял все легкие и, казалось, обволакивал кожу. В самом деле, управившись с девушкой, Джуджу понял, что от этого аромата ему теперь так просто не отделаться: руки, грудь, живот и все остальное внизу буквально пропитались райским парфюмом. — Где ты покупаешь эти духи? — Нигде, я сама их делаю. — А из чего? — Из сушеных трав. Мне их два года назад один мужчина подарил, и он же научил, как приготавливать эссенцию. А в прошлом месяце другой клиент, к счастью, оставил мне в подарок бутылочку спирта. Сейчас так трудно достать спирт. Ну что, пойдем? — Нет. И с чего вдруг у него вырвалось это «нет»? Ведь он был приглашен сегодня вечером на ужин в дом к невесте! Что ж, придется опоздать. Он и опоздал. Потому что вынужден был зайти еще к себе домой, чтобы смыть в ванной запах духов Луллу. По дороге к дому невесты Джуджу то и дело подносил руку к носу: из-под запаха мыла неотвратимо пробивался аромат девушки из «Пансиона». На следующий день Джуджу вновь посетил Луллу, и на следующий день также. Луллу продержалась с неделю, а потом призналась Джуджу, что ее начала тяготить необходимость обслуживать других мужчин. Тогда Джуджу стал приходить пораньше, сразу к открытию «Пансиона», чтобы быть первым клиентом Луллу. Если рабочий день начинался с Джуджу, остальная его часть не казалась ей столь тягостной. Их встреча длилась полчаса, но потом Джуджу не уходил из «Пансиона», а оставался сидеть в салоне. Когда очередной клиент выбирал Луллу, влюбленные встречались взглядами, и Джуджу делал ей ободряющий знак. И все же Луллу поднималась по лестнице с клиентом, словно на Голгофу. В один из вечеров в «Пансион» завалилось трое иностранцев. Они были сильно выпивши и вели себя агрессивно, откровенно нарываясь на скандал. Одной девушке они заявили, что у нее кривые ноги, другой, — что она, мол, косоглазая. Самый наглый из этой троицы сунул свой нос Луллу между грудей, шумно вдохнул и закричал, что девица воняет прокисшей сметаной. Джуджу вскочил с дивана, подошел к наглецу и врезал ему по роже, расквасив нос. Пока побитый ругался и промокал кровь носовым платком, два его дружка набросились на Джуджу. На помощь поспешили трое клиентов, и через несколько секунд свалка стала всеобщей. Девушки в панике бежали вверх по лестнице, заполняя салон оглушительным визгом. Кавальере Лардера забрался с ногами на диван и потрясая тростью, вопил: — Остановитесь! Прекратите бардак, это же бордель! Мадам Флора была вынуждена вызвать карабинеров. Те забрали Джуджу и трех иностранцев. Джуджу освободили через два часа, после того как фельдфебель составил протокол. История, как это часто бывает, облетела весь поселок и достигла ушей коммендаторе Гаэтано Монджиторе, отца невесты Джуджу. Коммендаторе был человеком строжайших моральных принципов. Он немедленно вызвал Джуджу к себе в нотариальную контору и объявил, что помолвка с этого момента считается бесповоротно расторгнутой и что он никогда, ни за что на свете не отдаст свою дочь столь развратному молодому человеку, завсегдатаю публичных домов, в которых тот, скорее всего, уже подцепил какую-нибудь венерическую болезнь. — Оставьте вашу дочь себе, помолвку я и сам собирался расторгнуть в ближайшие дни, поскольку влюблен в другую женщину, — гордо ответил Джуджу, поднялся и вышел вон. Нотариуса Монджиторе едва не хватил удар при этом известии. Как только Джуджу вышел из конторы, коммендаторе отправил за его отцом, кавальере Антонио Фирруцца, который по части моральных принципов, мужской чести и достоинства был монстром пострашнее самого коммендаторе. — Мне весьма жаль, дорогой кузен, — начал Монджиторе, — но то, что я должен сообщить, не доставит тебе радости. Гнев коммендаторе прошел, более того, он чувствовал даже некоторое удовлетворение, поскольку всегда испытывал антипатию к кавальере Фирруцца. Вся история была доведена до сведения кавальере. Помощник нотариуса даже принес ему стакан воды, потому что кавальере находился на грани обморока. Как?! Его сын Джуджу, ангел, спустившийся на землю, устроил драку в борделе? Бедный мальчик, что на него нашло? Да его, верно, околдовали, голову ему заморочили! Подозрение вызывали последние слова Монджиторе: «Он сказал, что влюблен в другую женщину. Не хотел бы я, чтобы Джуджу потерял голову из-за одной из этих бесстыдниц». В тот же вечер у кавальере Фирруцца поднялась температура до сорока градусов. Его супруга находилась рядом и пыталась наложить ему на лоб холодный компресс, а кавальере метался и не давался. И тут у нее вырвалось: — Пожалуйста, не дергайся, доверься женским рукам. Эх, кавальере будто бы ежа в постель подложили! Он оттолкнул ее руку, сорвал со лба компресс, вскочил с постели, как был, в ночной рубахе, и заорал диким голосом: — Вон отсюда, немедленно, ты сама со своими чертовыми женскими руками! На следующий день, немного остыв, кавальере втайне отправился к дону Стефано Джаколино, хозяину «Пансиона». — Дон Стефано, знаете ли вы, что между моим сыном Джуджу и одной из женщин в «Пансионе» закрутился роман? — Ничего не знаю. Хотя прекрасно знал. Мадам Флора аккуратно информировала его обо всем, что происходит во вверенном ей заведении. Кавальере, потея от стыда, вынужден был изложить дело. Тогда дон Стефано важно произнес: — Хорошо, я все выясню. — Благодарю вас. И у меня к вам еще одна просьба. — К вашим услугам. — Если выяснится, что все это правда, я прошу вас удалить эту женщину. Глаза дона Стефано сузились: — Удалить в каком смысле? — Отправить куда-нибудь подальше. — Куда же? Смены прекратились. Я не могу заменить ее новой девушкой. — Если ее нельзя заменить, тогда вы могли бы ее уволить. Дон Стефано засмеялся: — Почему я должен лишаться дохода? Из-за ваших красивых глаз? И потом, как прикажете объяснить девушке, за что я ее увольняю? — Скажете ей, что, мол, из-за того, что она влюбила в себя моего сына! — Кавальере, вы не возражаете, если я выскажусь по-латыни? Если ваш сын мудак, то в чем виновата девушка? В отчаянии, лишившись благоволения Всевышнего, Фирруцца старший помчался к начальнику карабинеров. — Что вы от меня хотите, кавальере? — Я хочу заявить на эту женщину, пусть ее посадят в тюрьму! — Это невозможно! — Почему? — Эта женщина делает то, на что имеет официальное разрешение. — Тогда запретите моему сыну ходить к ней. — И этого не могу сделать! Ваш сын совершеннолетний! Кавальере пришел в бешенство. Задрожав и побагровев, в безумии он вскочил со своего места и уставил палец на фельдфебеля: — Я понял! Все понял! Вы в сговоре! И сводники, и карабинеры, вы все сговорились, чтобы уничтожить меня! Фельдфебель был мужик спокойный и на крик кавальере никак не отреагировал. Ему даже удалось утихомирить несчастного, пообещав по-дружески, неофициально, поговорить с Джуджу. И действительно, встретив вскоре Джуджуна улице, он окликнул его, взял под руку и деликатно отвел в сторонку: — Сынок, неужели ты желаешь своему отцу смерти? Услышав вопрос фельдфебеля, Джуджу жалобно запричитал: — О нет, нет! Но, синьор, я не могу ничего поделать! Это сильнее меня! Я не могу без Луллу! И потом, она такая хорошая девушка, да, синьор, добрая и красивая! Кто сказал, что все путаны суки? Фельдфебель вспомнил случай, когда одна путана бросилась в море и спасла тонущего мальчика. А еще вспомнил, как путаны из борделя накормили одного беднягу, который умирал с голоду, и еще случай, когда… Понизив голос, он спросил: — А она… тебя любит? — Да, очень сильно. — Поздравляю, — фельдфебель закрыл тему. Когда Джуджу пришел в банк, чтобы снять немного денег, кассир сообщил ему, что кавальере денег на его счет не перевел, как это делал обычно раз в три месяца, более того, заявил, что денег вообще больше переводить не будет. Таким образом, Джуджу вдруг оказался без чентезимо в кармане. Первая его мысль была: «Как же мне теперь расплачиваться в „Пансионе“?» Он обратился к своему другу Тано Гуллотта, и тот дал ему пятьсот лир на житье. Нехватка денег изменила ситуацию к худшему. Джуджу начал испытывать не только ревность, но еще и зависть к остальным клиентам, которые могли оплачивать с Луллу любые тарифы. Сам Джуджу довольствовался разовым посещением, растягивая выданную Тано Гуллотта сумму. Ведь ему надо было еще и на что-то питаться, ибо отец запретил появляться у себя дома. Так Джуджу и сидел в салоне на диване, небритый, с растрепанными волосами, вытаращив глаза и злобно глядя на клиентов Луллу. Некоторые из них подходили к мадам Флоре с жалобами: «Этот тип у нас всю охоту отбивает!» Мадам Флора сообщила о такой беде дону Стефано Джаколино. Тот появился вечером в «Пансионе» и предложил Джуджу пройтись. — С завтрашнего дня, если желаешь провести полчаса с Луллу, можешь приходить. Пожалуйста. Но потом ты не смеешь задерживаться ни на минуту. Закончил свои дела — и свободен, хочешь, иди домой, хочешь, иди в кафе, хочешь, иди растопыривай рога куда угодно, но в «Пансионе» ты не остаешься. Я тебе все понятно объяснил? — Понятно. А если я все-таки останусь? — Дело твое. На следующий день Джуджу остался сидеть в «Пансионе» до самого закрытия. Никто ему слова не сказал. В полночь он вышел на улицу, и тут к нему подвалили два типа и избили палками. Джуджу вернулся домой чуть живой, лег на кровать, но заснуть никак не мог, не столько из-за боли, сколько из-за запаха, который оставила Луллу на его коже. В тепле одеяла этот аромат испарялся все сильнее и сильнее, и Джуджу казалось, что он сейчас умрет из-за того, что его Луллу не лежит сейчас рядом с ним. Весь следующий день Джуджу провел в постели, он даже на ноги не мог подняться. Зато у него было время хорошенько обдумать ситуацию. Ему в голову пришла одна идея, которая, по его мнению, могла бы все разрешить наилучшим образом. — Что это с тобой? — улыбаясь, спросил дон Стефано Джаколино, когда Джуджу появился у него с фингалами под глазами. — С лестницы упал. — Что хочешь? — У меня есть к вам предложение. — У тебя ко мне? Ладно, послушаем. — Дон Стефано, допустим, я приду к вам и скажу: хочу, чтобы Луллу обслуживала исключительно меня. Сколько мне это будет стоить? — Не понял. — Дон Стефано, сколько времени работает девушка в «Пансионе»? Шесть часов, верно? С шести вечера до двенадцати ночи. Если я хочу купить девушку на все это время, сколько мне это будет стоить? — А зачем ты меня спрашиваешь? Спроси мадам Флору. В прейскуранте ясно написано, что свыше получаса действуют договорные цены. Поговори с ней. Скажи, что хочешь взять Луллу на весь божий день и узнаешь, сколько… — Но я хочу Луллу не на один день, а на целый месяц. Дон Стефано пристально посмотрел на Джуджу: — У тебя что, есть бабки? Знаешь ли ты, сколько денег приносит такая девушка, как Луллу, за месяц? — Нет, это вы мне должны сказать. Посчитайте и скажите, во что мне это обойдется. Пусть у Луллу будет один-единственный клиент, вам ведь от этого ни холодно, ни жарко, так? — Так. Но условие жесткое: оплата вперед за целый месяц. А если денег будет меньше, то когда сумма закончится, Луллу начнет немедленно обслуживать других клиентов. Согласен? Цифру ты узнаешь. Цифру Джуджу объявила мадам Флора: — Дон Стефано говорит, что за месяц ты должен заплатить шесть тысяч четыреста лир. Если точнее, то шесть тысяч четыреста шестнадцать лир, но он дает тебе скидку, потому что ты ему симпатичен. Что мне сказать дону Стефано? — Что через два, максимум через три дня я принесу ему деньги. Это было двадцать четвертого мая. Чиччо с Ненэ вот уже две недели подряд не ходили в «Пансион». Времени не было, они усиленно занимались. В лицее объявили, что экзаменов на третьем курсе не будет и что продолжение учебы или отчисление решится голосованием. Проводить экзамены было затруднительно, потому что союзники уже высадились на Пантеллерии. По утрам залпы орудий доносились в класс, и тогда на минуту урок прерывался, в тишине все прислушивались к этим глухим раскатам, казавшимся топотом сапог американских и английских солдат. Они надвигались все ближе и ближе. Двадцать седьмого мая в десять утра на Вигату налетело около десятка самолетов, и началась кошмарная бомбежка. Дон Филиппо Тарелла, старший кассир Сикуланского банка, оставался на своем месте, хотя все остальные служащие банка во главе с директором укрылись в убежище. Через несколько минут в дверях банка появился человек с лицом, закрытым красным платком, и с револьвером в руке. — Только тебя здесь не хватало! — воскликнул дон Филиппо, который и так уже был на взводе из-за этой бомбежки, от которой дрожали полы. — Чего тебе надо? Сейф закрыт, ключи у директора. — Тогда давай то, что у тебя на столе. — У меня здесь шесть тысяч семьсот пятьдесят лир. Тебе хватит? — Хватит. Кассир собрал банкноты и протянул грабителю. — Спасибо! — Пожалуйста. Грабитель забрал деньги и скрылся. В тот же вечер старший кассир дон Филиппо отправился к кавальере Фирруцца. — А знаете, кавальере? Сегодня утром ограбили мой банк. Зашел человек, наставил на меня револьвер и забрал всю наличность: шесть тысяч семьсот пятьдесят лир. — О, как жаль. А зачем вы мне это рассказываете? — Потому что это был ваш сын Джуджу. — Что вы говорите? Да как можно такое подумать, чтобы мой сын… — Кавальере, руку даю на отсечение. Я вашего сына с рождения знаю, знаю, как он двигается, как говорит. — Постойте-ка! — воскликнул кавальере, охваченный внезапным подозрением. Он бросился в свою спальню, выдвинул ящик шкафа и достал коробку из-под обуви, в которой много лет держал оружие. Револьвера не было. Кавальере, едва волоча ноги, вернулся в комнату и рухнул на стул. — Вы заявите на него? — спросил он, поникнув головой. — Нет. Если вы дадите разрешение снять эту сумму с вашего депозита, я восполню недостачу и никому ничего не скажу. Тем более что в момент ограбления в банке никого не было, только я. Буду нем как рыба. — Благодарю, — ответил кавальере. О происшествии кассир рассказал первому же попавшемуся навстречу человеку, едва покинув дом Фирруцца. Тем же вечером Джуджу передал деньги дону Стефано. Тот быстро пересчитал банкноты: — Начнешь с сегодняшнего вечера? — Да. — Хорошо, тогда до двадцать седьмого июня Луллу в твоем распоряжении. Но смотри, ты не остаешься в «Пансионе» на всю ночь. Только с шести вечера и до полуночи. Кроме того, это ее рабочие часы, поэтому ты не уводишь девушку из «Пансиона». Я тебе советую и по понедельникам, когда у них выходной, тоже не слишком с ней везде мелькать. Чем меньше вы на виду, тем лучше. И повторяю: если двадцать седьмого числа ты приносишь мне оплату за следующий месяц, Луллу твоя. Нет — девушка начинает работать в обычном режиме. В первых числах июня в лицее подводили итоги года. Ненэ, Чиччо и Джаколино были переведены на четвертый курс и закатили по этому поводу грандиозную гулянку в «Пансионе». Луллу там тоже была, но без Джуджу. По окончании ужина Ненэ заговорил с девушкой: — Луллу, ты такая невеселая. Мне кажется, Джуджу придумал хороший план, и он действует, не так ли? — Да, пока действует. А что будет двадцать восьмого числа, если Джуджу не отдаст дону Стефано оплату за следующий месяц? — А что, есть проблема с деньгами? — Конечно, откуда у него! — А он не может поступить как в прошлый раз? — Говорит, что больше уже на такое не решится. И я не смогу вернуться к своей обычной работе. Меня тошнит от одной только мысли, что я лягу в постель с другим мужчиной. Между тем жизнь в поселке стала тяжелой, будто на линии фронта. Не было ни воды, ни света. Семья Чиччо уехала в Каммарату, однако сам Чиччо добился разрешения оставаться в Вигате, по крайней мере до отъезда Ненэ. Ненэ же получил повестку на розовой бумаге — его призывали в армию еще до срока. Поскольку он был приписан к военно-морским силам, то должен был явиться первого июля в штаб ВМС, который располагался на восточном побережье острова в местечке Рагити. В последний понедельник, когда Чиччо, Ненэ и Джаколино собрались на традиционный ужин в «Пансионе», было как раз двадцать шестое число. Поздно вечером, когда уже почти стемнело, Чиччо и Ненэ пошли к молу запастись свежей рыбой. Среди рыбаков еще находились отчаянные головы, которые, рискуя жизнью, выходили в море и доставляли улов практически контрабандой. Друзья ожидали прихода лодок, как вдруг застыли от удивления: в порту появились Луллу и Джуджу. Впервые эта парочка показалась на публике вот так, открыто. Джуджу был очень прилично одет, причесан, тщательно выбрит. В руке он держал соломенную сумку, с которой обычно ходят на базар. Луллу также была одета торжественно и так сильно надушена своими особенными духами, что казалась окутанной облаком волшебного аромата. Двое влюбленных держались за руки, создавалось впечатление, что они направляются для свершения сокровенного обряда. — Куда это вы собрались? — Нам надоело торчать в четырех стенах. Джуджу взял напрокат лодку, вот решили совершить морскую прогулку. Чиччо изумленно посмотрел на Джуджу: — Ты с ума сошел. В море полным полно американских и английских кораблей. Вас расстреляют и потопят! — Да ладно! — возразил Джуджу. — Мы не будем далеко отплывать. Ничего страшного. Если станут спрашивать Луллу, скажите, что завтра вечером я ее доставлю в «Пансион». Тем более что до завтрашнего дня она в моем распоряжении. — Так вы что, всю ночь собираетесь кататься? — Конечно. Может, и все утро. Я даже поесть захватил, — и Джуджу кивнул на сумку. — Вы точно сошли с ума, — заключил Ненэ. Они обнялись на прощание. Потом Луллу с Джуджу прошли к небольшой лодке, покачивающейся на волнах у причала, сели в нее и еще раз помахали друзьям. Луллу расположилась на корме, Джуджу начал работать веслами. В этот момент причалили две рыбацкие шаланды, и Чиччо с Ненэ потеряли парочку из вида. Ужин не получился особо веселым. Девушка по имени Таня получила известие, что ее брат погиб на фронте. Таня, с разрешения мадам Флоры, сидела на коленях у Ненэ, а он заботливо кормил ее. Время от времени девушку охватывали рыдания, и тогда она прятала лицо на груди у Ненэ, чтобы остальные не видели ее слез. Неожиданно Таня спросила: — Ты что, с Луллу обнимался? — Да, пару часов назад. — От тебя так сильно пахнет ее духами! Наконец среди слез, рыданий и вздохов, они распрощались. Выйдя из «Пансиона», Чиччо и Ненэ, не говоря ни слова, крепко обнялись и постояли так некоторое время. Потом так же молча разошлись, и каждый пошел своей дорогой. Ненэ отправился в Монтелузу, чтобы провести последнюю ночь с Джованной. Джованна в тот вечер была серьезна и молчалива. Они, по обыкновению, сразу же скинули одежду и забрались в постель, но любовь не доставила обоим обычной радости. Потом Ненэ с Джованной лежали и молча смотрели в потолок. — Ты уверен, что тебе на самом деле необходимо идти в армию? — неожиданно спросила Джованна. — Конечно. А как же еще? — Достань справку о непригодности к военной службе. Уезжай куда-нибудь… — Дезертировать? Я думаю, это недостойно мужчины. — Тебе же нет восемнадцати. Война скоро кончится, тебя не найдут. Никто не узнает… и… я боюсь, что тебя могут убить, — Джованна уткнулась в подушку, чтобы Ненэ не увидел ее слез. — И я боюсь. Но если я уклонюсь от армии, как стану смотреть в глаза своим друзьям? Своему отцу? Соседям? Я должен идти на войну. Минут пять прошло в молчании. Ненэ ласково гладил ее волосы. Джованна сказала: — Ты принес вино? Идем на кухню. Потом они долго стояли у дверей и целовались. Ненэ решил уходить, уже занес ногу над порогом, как вдруг, будто что-то вспомнив, резко обернулся, захлопнул дверь и схватил Джованну в охапку. Девушка дрожащими пальцами расстегнула юбку, и Ненэ в последний, как ему казалось, раз жадно взял ее тут же в прихожей, не снимая одежды и ботинок. Рано утром он вернулся в Вигату и попрощался с отцом, который нес военную службу в порту. Потом съездил в деревушку, где укрывалась его мама со всеми дядюшками и тетушками. Ровно в семь утра последнего дня июня Ненэ сел в поезд на Рагити. Он рассчитывал прибыть к месту службы часа за три, но попал туда только утром первого июля. Пути были разворочены бомбами, и они ожидали в чистом поле, пока специальная бригада восстанавливала рельсы. Ненэ явился в штаб ВМС, предъявил повестку, и его отправили к фельдфебелю, который внес его имя в список. — Где мне получить обмундирование? Фельдфебель рассмеялся: — Обмундирование? Чего захотел! Да нет тут ни хрена! Ни хрена нет, понял? Вот возьми, прикрепишь себе на рукав. Это будет твоя гимнастерка! — и протянул Ненэ шеврон с надписью КВМС. — Что означают эти буквы? — Королевские Военно-морские силы. — А как мне его прикрепить, шеврон? — Специальной заколкой. — Ну, дайте мне тогда заколку. — Нет. Нет у нас здесь ничего, ты поймешь, наконец? Ступай в порт, в военную часть, представишься лейтенанту Каммарано. — Мы на корабле в море выйдем? — На каком, на фиг, корабле? У нас нет судов, чтобы выходить в море, все разбиты к черту. У нас остались только глаза, чтобы плакать. Ненэ сунул шеврон в карман и вышел. Не успел отойти, как налетели самолеты, и он рванул к ближайшему укрытию. Бомбежка была нешуточная, пострашнее, чем в Вигате. Бомбы оставляли такие большие воронки, что туда, казалось, мог поместиться целый грузовик. Грохот, огонь, дым, пыль от обрушивающихся зданий, звон стекла, свист осколков, крики, канонада орудий — все смешалось в адской фронтовой мешанине. Дыхание смерти обжигало затылок и парализовывало волю. Несправедливо жестокое, непомерно тяжелое испытание для юноши. Наконец Ненэ удалось добраться до своей части, которая размещалась у въезда в порт в огромном, похожем на склад бункере. Лейтенант ВМС Каммарано, пока искал заколку, объяснил задачу подразделения, в которое определили Ненэ. Они должны расчищать завалы, а также собирать трупы или части трупов. Отыскав заколку, лейтенант самолично закрепил шеврон на коротком рукаве рубашки. Ненэ поинтересовался, где ему можно оставить личные вещи. — Двадцать пятая койка, внизу, — распорядился лейтенант. Казарма находилась в том же бункере, двухъярусные нары в два ряда, возле каждой пары коек — корзина без крышки. — Бросай сюда шмотки и напиши вот на этой карточке свое имя. Всю ночь доносились глухие разрывы бомб. В пять часов утра они вышли из бункера, было невыносимо жарко. Команда разобрала лопаты у входа в бункер и отправилась расчищать улицу, на которой не осталось практически ни одного целого дома. Ненэ замешкался. Откуда начинать? — Эй, морячок, иди-ка сюда! — позвал его мужчина в штатском, с нашивкой старшины на рукаве. — Ступай раскапывать ту кучу, — и указал на груду обломков посреди улицы. — Когда-то это был роскошный бордель. — А если там будут мертвые? Ненэ ужасно боялся наткнуться на труп. — Вряд ли. Пару дней назад мы там все вычистили. Но ты все равно посматривай… — Послушайте… а если я найду… что надо делать? — Позовешь кого-нибудь. Не бзди. Они работали уже третий час, как вдруг полстены, остававшейся в целости, с грохотом рухнуло, подняв облако густой пыли. Ненэ чуть не задохнулся, его пробил ужасный кашель, глаза слезились. Когда пыль осела, Ненэ увидел, что за упавшей стеной открылось нечто вроде арки, под которой стояла великолепная статуя из белого мрамора. То была статуя девушки в натуральную величину. Совершенно нагая, грудь безупречной формы, аккуратная прическа, лицо обращено к небу, глаза зажмурены, рот раскрыт в безмолвном крике, руки сложены в молитвенном жесте. Кого изображала эта странная статуя? То, что в борделе держали скульптуру обнаженной женщины, было вполне нормально. Но почему тогда девушка изображала состояние, которое больше подходило для храма? Ненэ подошел и дотронулся до статуи. Это был не мрамор и не гипс, это была человеческая плоть. Труп молодой женщины окаменел в смертельной агонии и густой пыли. Ран на ее теле не было, наверное девушка задохнулась в облаке пыли при обрушении здания. Ненэ выронил лопату и согнулся пополам, содрогаясь от рвоты и ужаса. Вечером, едва растянувшись на койке, он заснул в полном изнеможении. Даже бомбы, которые рвались совсем неподалеку, не могли его разбудить. Фронтовой сон. Койку напротив, через проход, занимал щуплый рыжеволосый паренек. Ненэ познакомился с ним в первый же день. Соседа звали Личо Фумагалли, он был из деревушки Калатофими, и ему совсем недавно исполнилось восемнадцать лет. Очевидно, положение на фронте стало настолько критичным, что командование лихорадочно мобилизовывало даже школьников. Вечером люди из подразделения, измученные непосильной работой, уплетали дневной паек: по двести грамм заплесневелого хлеба и по миске похлебки из бобов. Личо подсел к Ненэ: — Привет! Ты новенький? — Да, вчера прибыл. А ты? — Я уже здесь больше недели. Страшно попервости? — Страшно, — признался Ненэ. — Ладно, освоишься. Я первые дни тоже ужасно боялся. А сейчас вроде ничего, привык понемногу. И ты привыкнешь. Личо рассказал Ненэ, что в их команде практически не было кадровых военных, один лейтенант Каммарата, да и тот недавно после контузии. В основном отделение состояло из гражданских лиц: таких же молодых ребят, как они, недавних студентов, нескольких пожилых мужчин, бывших учителей, рыбаков, крестьян да нескольких моряков из расформированных экипажей. Медпомощь оказывал один ветеринарный врач предпенсионного возраста. «Да, — подумал Ненэ, — в этом бункере собрались вояки еще те». — А у тебя девушка есть? — расспрашивал Личо. — Есть, осталась в Монтелузе. — Красивая? — Очень. У нее каштановые волосы и карие глаза. Учительница латыни. А у тебя? — Да, есть. Это моя любовь навеки, — Личо вынул из внутреннего кармана фотокарточку, приложил к губам и поспешно убрал. — Это твоя невеста? — Нет, мы не обручены. А ты со своей девушкой… вы… — Конечно, — гордо ответил Ненэ. — А я вот с женщиной еще ни разу не спал. — Ну, ты хоть со своей девушкой целовался? — Да, и много раз! Как ты думаешь, когда я вернусь с войны, она мне даст? — Конечно, даст, — ободрил Ненэ товарища. — Ты вернешься героем. Ни одна девушка тебе не откажет! — Правда? Личо аж весь засветился от счастья. Потом опять достал фотокарточку, приложил к губам, спрятал и, продолжая улыбаться, лег на свою койку. На следующий день подразделение отправили расчищать обломки в дальний конец поселка. Ненэ работал бок о бок с Личо, как вдруг завыла сирена, загрохотали орудия и начался очередной авианалет. Над их головами пронесся сначала один штурмовик, потом сразу второй. Фонтанчики пулеметных очередей взрыли дорожную пыль. Следом тяжело шли бомбардировщики. Воздух наполнился омерзительным свистом хвостовых стабилизаторов, и сразу же последовал грохот разрывающихся бомб. — В укрытие! — скомандовал старшина, а люди уже бежали что есть силы к щели с накатом, устроенной в земле метрах в ста от завала. Двое из подразделения лежали неподвижно, сраженные осколками наповал. Ненэ обернулся — Личо корчился на земле, обе ноги были перебиты, кровь хлестала из артерий, попадала на густую пыль и застывала в виде грязных бурых комочков. Личо выл и безумно смотрел Ненэ в глаза, ничего не соображая. Одна лишь дикая пронзительная боль заполняла его в эту секунду. Недолго думая, Ненэ бросился к товарищу, поднял, положил его руки сзади себе на плечи, взвалил на спину и потащил к укрытию. Все вокруг было наполнено адским грохотом, шелестом осколков, свистом и разрывами бомб, ревом моторов, пулеметными очередями. Ненэ не чувствовал ни ужаса, ни страха, его инстинкты оцепенели, тело двигалось само собой, уши заложило, глаза заливал грязный липкий пот. Ненэ лишь отчетливо слышал мычание Личо, вернее, ощущал затылком вибрации, исходившие из его горла. Да еще явственно чувствовал на своей шее теплую струйку крови, смешанную со слюной изо рта Личо. Щель с накатом была уже совсем близко, люди махали руками и кричали, но ни один их них не вылез из укрытия, чтобы помочь. Вот Ненэ уже у края окопа, как вдруг в пяти шагах разорвалась бомба. Ненэ почувствовал один за другим два тупых удара в спину и рухнул навзничь на дно окопа, с товарищем за плечами. Два осколка вонзились под лопатку и в позвоночник Личо. Если бы Ненэ не тащил его на плечах, осколки достались бы Ненэ. Моряки подняли Личо и бережно положили на расстеленный бушлат. Ненэ задыхался, в глазах стояли кровавые слезы, ни ног, ни рук он больше чувствовал. Потом, сделав нечеловеческое усилие, подполз к Личо. Агония была мучительной: ноги парня дергались в конвульсиях, он хрипел, на губах пузырилась кровавая пена. Правая рука бессознательно скользнула во внутренний карман, но тут тело содрогнулось в предсмертной судороге, и Личо затих. Матрос закрыл парню глаза. Бомбежка продолжалась, а Ненэ сидел у трупа и тупо смотрел на бледное, искаженное гримасой лицо. По щекам Ненэ катились слезы, смешанные с кровью, пылью и потом. Минут через тридцать налет прекратился. Над площадкой стояло облако дыма и пыли. Неподалеку что-то с треском и шипением горело. Кашляя и ругаясь, люди потихоньку вылезали из убежища. К Ненэ подошел старшина, внимательно посмотрел ему в лицо, заметил следы слез, но ничего не сказал. — Надо маме его сообщить, — сказал Ненэ глухим голосом и вдруг, вспомнив что-то, добавил: — И еще его невесте. Старшина осторожно сдвинул руку Личо с груди, в пальцах была зажата фотокарточка. Мужчина удивленно посмотрел на нее, а потом протянул Ненэ. Это была вырезанная из журнала и наклеенная на картон фотография Греты Гарбо. Через трое суток Ненэ получил увольнение на полдня. Он шагал по пустынным улицам в каком-то полном отрешении, так что не заметил несущийся на скорости автомобиль. Водитель успел затормозить, но все-таки задел Ненэ, и тот грохнулся на землю. — Поранился? — закричал водитель, выскакивая из машины. — Нет. Ненэ попытался встать, и мужчина протянул ему руку. Ненэ обомлел — рука, за которую он держался, принадлежала человеку, которого считали покойником! Барону Джаннетто Никотра ди Монсеррато, чьи жалкие останки извлекли из-под развалин собственного загородного дома. Барону, из-за которого Сирия, возможно, лишила себя жизни. Да, это был он, вне всякого сомнения, несмотря на то, что отрастил усы, как у татарского наездника. Барон тоже узнал Ненэ. — Ах, это ты? Здравствуй, — произнес он ледяным голосом. — Но вы же… вы… Ненэ испытывал шок не столько от наезда автомобиля, сколько от встречи с человеком, которого считал погибшим. — Так и быть, сейчас все расскажу. Подожди меня вон в том кафе. Только отгоню машину и вернусь. И он пошел, прихрамывая, к хорошо знакомому спортивному автомобилю. Стало быть, его машину никто не угонял. Ненэ сел за столик, и скоро в кафе зашел барон. — Закажешь что-нибудь? — Апельсиновый сок. У Ненэ пересохло во рту. — А я возьму себе газировки. — Барон сделал заказ и взглянул на Ненэ. — По твоему удивленному виду ясно, что мне удалось здорово всех надуть. — О да. А вы знаете, что Сирия пропала после того, как… — Конечно, знаю. Все это было подстроено. Она пришла в условленное место, и мы на моей машине уехали в Мессину. — Значит, Сирия знала, что ваша гибель не более чем спектакль? — Ну, разумеется, знала. Мы с ней вместе все это и придумали. Официант принес напитки. — Пролив нам переплыть не удалось, — продолжал барон, — и тогда я отправился сюда, у моего друга здесь дача неподалеку, в четырех километрах, он мне ключи оставил. Я в Рагити заехал купить чего-нибудь. Слушай, у тебя деньги-то есть? Если нет, то поехали к нам на обед. Сделаем Сирии сюрприз. — Нет, спасибо, мне надо вернуться в часть. Но простите мое любопытство: кому принадлежали останки, которые нашли под обломками вашего дома? — А, те? Да какому-то трупу, сейчас их везде полно, сторож притащил. Надели ему на руку мой перстень, чтобы уж никаких сомнений не оставалось. А потом, во время бомбежки, сторож подорвал дом динамитом. — Понятно. А вы не боитесь, что сторож проговорится? — А какой ему интерес? Я продал этому сторожу всю мою собственность по очень дружеской цене. Ему не нужны заморочки с законом. К тому же у него еще будут проблемы с моей женой, когда та узнает, что перед смертью я все продал ему. — И что вы теперь собираетесь делать? — При первой возможности уедем на континент, в Швейцарию. У меня там есть деньги, которых нам вполне хватит на жизнь, и даже с лихвой. Барон встал и полез в карман за деньгами. — Я расплачусь, — заявил Ненэ. Они пожали друг другу руки. — Большая просьба… Никому ни слова. — Не сомневайтесь. И большой привет Си… синьоре. — Передам. Около трех часов утра девятого июля Ненэ, который спал как мертвый, был разбужен моряком с соседней койки: — Американцы начали высадку. — Где? — Между Джелой и Ликатой. Над бункером бушевал настоящий ливень из бомб, пулеметных очередей, зенитных выстрелов, огня и стали. Ни одна живая душа не устояла бы под такой грозой. Ненэ спал в одежде, поскольку у него не было сил каждый раз раздеваться. Он поднялся со своей койки и пошел к выходу. В казарме никто не спал, люди, узнав про высадку, были возбуждены и встревожены. Часовых не было, ночь казалась днем. Ненэ вышел из бункера, сорвал шеврон и швырнул на землю. Да, он дезертировал, но это для него было уже неважно. Ненэ шагал легко и бодро в абсолютной уверенности, бог знает почему, что ни одна бомба, ни одна пуля, ни один осколок не причинят ему вреда. Так он шел и шел через Рагити, пока не вышел на дорогу к деревне, где находилась его семья. На рассвете его нагнал грузовик с итальянскими солдатами, и они подвезли Ненэ. Не проехали они и десяти километров, как появились два самолета и расстреляли транспорт. Грузовик сгорел, а солдаты убежали в поля. Ненэ продолжил путь пешком, солнце пекло немилосердно, и сил у него почти не осталось. Наконец он добрел до хижины, у дверей которой сидел старик. — Можно попросить у вас немного воды? Не говоря ни слова, старик протянул Ненэ кувшин с чистой колодезной водой: — Дезертир? — Да. А как вы догадались? — Да таких, как ты, пацанов, уже с десяток здесь прошло. Есть хочешь? — Хочу. — Могу дать тебе немного жареных бобов. Навстречу Ненэ ехала военная техника, итальянцы отступали с побережья, где высадились американцы. Один грузовик вдруг остановился, его двигатель заглох. Солдаты попрыгали из кузова, столкнули полуторку в придорожную канаву и поспешно залезли в другой, тоже битком набитый грузовик. Что это, разгром, поражение? Беспорядочное, паническое бегство, спасайся, кто может? И куда же они бежали? К проливу, где, столпившись, как стадо баранов, дали бы возможность американским штурмовикам легко разнести всех в клочья? Ненэ навстречу попался грузовик с бойцами, одетыми в морскую форму. Грузовик застрял посреди дороги, и водитель никак не мог его завести. Ненэ подошел к шоферу, прапорщику с усталым лицом, и спросил: — Откуда едете? — Из Вигаты. — Давай, давай, шевелись, заводи машину, — орали матросы в кузове, стуча по кабине. — Почему отступаете? — Вигата полностью разрушена, корабли частью потоплены, частью ушли в море, зенитных батарей больше нет. Через два, максимум три дня туда придут американцы. Если хочешь, можем подвезти тебя до Мессины. — Нет, спасибо. Что с его отцом? Ненэ вовсе не был подавлен сообщенным моряком известием, наоборот, тело наполнилось какой-то новой, отчаянной силой. Он бросился по дороге почти бегом. Через некоторое время его обогнал немецкий мотоцикл и остановился. Немецкий солдат показал Ненэ жестами, что может подвезти его, и Ненэ устроился в коляске. Едва мотоцикл двинулся, Ненэ провалился в глубокий сон. Ему снилось, что он падает в бездонный колодец, а кто-то еще и сбрасывает на него сверху тяжелые камни. Бог знает, сколько времени он проспал. Проснулся Ненэ среди звенящей тишины, даже птицы не пели. Мотоцикл стоял у обочины, солдат спал, склонив голову на руль. Спал? Тогда почему его голова вся в крови? Ненэ выскочил из коляски и бросился бегом по дороге. Его сон был так близок к обмороку, что парень даже не услышал, как налетевший американский штурмовик прошил немца очередью. Ночь Ненэ провел в придорожной канаве, скорчившись, в полусне, а в десять утра пришел в деревню, где жила его мать. Едва она увидела сына, измученного и со сбитыми в кровь ногами, заплакала и спросила: — Что-нибудь известно о папе? — Нет. Через три часа в деревушку вошли американцы. По стенам домов были расклеены листовки, которые начинались так:
ВОЕННАЯ АДМИНИСТРАЦИЯ СОЮЗНИКОВ НА ОККУПИРОВАННЫХ ТЕРРИТОРИЯХ Я, Генерал Гарольд Р. Л. Джи. Александер, G.C.B., C.S.I, D.S.O., M.C., Главнокомандующий Союзными войсками, Глава Военной Администрации оккупированной территории, объявляю, что данному населенному пункту возвращается свобода…«Тут есть некоторое противоречие, — подумал Ненэ. — Если эта деревня освобождена, то почему ее называют оккупированной территорией?» Так или иначе, это означало, что по дороге на Вигату бои больше не идут. Ненэ отыскал велосипед и на заре выехал. Путешествие до Вигаты заняло около восьми часов. Дорога была забита сотнями грузовиков с американскими солдатами и боеприпасами. Ревели огромные, как дома, танки, проезжали мощные джипы, способные забраться вверх по гладкому склону. Ненэ постоянно вынужден был объезжать их по полям. Первый раз он оказался на поле с обугленными, поваленными деревьями и выжженной травой. Там стояло четыре развороченных итальянских танка с открытыми люками. У разбитых гусениц лежали кучи обугленных тряпок, некогда серо-зеленого цвета. Два трупа разлагались под лучами солнца. В другой раз Ненэ наткнулся на военный грузовик, специально остановленный подальше от дороги. В двадцати метрах от грузовика стояли, образуя очередь, американские солдаты. Их было больше дюжины, они громко разговаривали, шутили, смеялись, хлопали друг друга по плечам. Ненэ стало любопытно, и он подъехал посмотреть. В тени оливкового дерева, на растянутой камуфляжной сетке лежала на спине голая девушка. Рядом на земле, подстелив под себя ее юбку и блузку, сидел мужчина лет сорока, одетый во все черное и с черной шапочкой на голове. Мужчина держал в руке губку. Перед ним стояли ведро с водой и коробка из-под обуви, до половины наполненная долларами. Девушка лежала с закрытыми глазами, раскинув руки и ноги, и казалась мертвой, двигаясь лишь в такт толчкам, которые производил на ней очередной американец. Девушка оставалась неподвижной в паузах между сменой мужчин, не поднимая даже рук, чтобы отогнать налипших на лицо мух. Она не шевелилась и тогда, когда мужчина в черном, забрав доллары у сделавшего свое дело американца и аккуратно положив их в коробку, обмакивал губку в ведро с водой и промывал девушке промежность. Поселок был разрушен, но не полностью, как рассказывал моряк. Дом Ненэ оставался целым и невредимым, соседский дом, напротив, разнесен в щепки. Ненэ открыл дверь своим ключом, который всегда носил с собой. В доме все было в порядке. Ненэ отправился в порт. Там царила невероятная суматоха, с моря плыли боевые машины, которые, едва коснувшись берега, трансформировались в сухопутные бронетранспортеры. Дороги, по которым они проходили, были разбиты в жидкую грязь. В центре порта на установленной десятиметровой платформе солдат с двумя флажками регулировал движение. Потом Ненэ увидел своего отца, разговаривавшего с двумя американскими морскими офицерами. Ненэ застыл от удивления и долго смотрел на эту картину, раскрыв рот и вытаращив глаза. Вот такие дела! Возвращаясь домой, чтобы отдохнуть, Ненэ проходил мимо «Пансиона Евы». В какой-то момент он решил, что потерял ориентировку, так как совсем не узнал это место. И вдруг понял. Ориентиров больше не было. Не было «Пансиона», не было склада пиломатериалов, не было соседнего дома. Ничего. Только груды обломков. Ненэ почувствовал комок в горле, однако потрясение оказалось не таким уж сильным. Ненэ видел картины и пострашнее. У ратуши его окликнули. Ненэ обернулся — это был Чиччо. Они бросились друг к другу, выкрикивая имена, будто стояли по разные стороны бесконечности. Объятия были столь крепкими, что парни едва не задушили друг друга. — Ты когда приехал? — спросил Чиччо. — Час назад, на велосипеде. А ты? — А я вчера. Ну что, поужинаем сегодня вместе? Спокойно поговорим да и праздник отметим. — Давай. Только что праздновать, за исключением того, что мы живы? Чиччо удивился: — А разве тебе сегодня не исполняется восемнадцать лет? Ненэ хлопнул себя по лбу: — Ну точно, как же я забыл! Куда пойдем? — На природу. В городе слишком жарко, да и пахнет мертвечиной. Я все беру на себя, ты ни о чем не думай. Заеду за тобой на велосипеде к восьми. Чиччо был прав. Ненэ поначалу не обратил внимания, а теперь отчетливо чувствовал запах — запах смерти. Под завалами еще оставались трупы, которые разлагались в этой немыслимой жаре. Чиччо приехал в восемь. К багажнику его велосипеда был привязан пакет с тремя килограммами свежайших сардин, а на руле висела сумка, из которой торчали три здоровенные бутылки вина. — Вино повезешь ты, а то мне трудно крутить педали. По дороге нам нужно найти чистую черепицу. — Это не проблема, вокруг столько развалин! Куда поедем? — На Лестницу Турков. Перед самым выездом из поселка они нашли то, что искали — глиняную черепицу с кровли. Чиччо с Ненэ подъехали к подножию Лестницы, когда солнце склонялось к закату. На пляже не было ни души, и море не сверкало безмятежной гладью. До самого горизонта оно отливало металлом бесчисленных военных и транспортных судов. Друзья взобрались на утес, Чиччо принялся собирать камни, а Ненэ — сухие ветки. На краю утеса они соорудили из камней нечто вроде очага высотой тридцать сантиметров. Ненэ сходил к воде и хорошенько помыл черепицу. Чиччо сложил ветки внутри очага, зажег огонь, а потом аккуратно положил на камни черепицу вогнутой стороной вверх. Теперь нужно было только дождаться, когда черепица накалится в огне. Они раскупорили бутылку и по очереди приложились. Наступала чудесная ночь, будто ниспосланная провидением: ни ветра, ни шума, только легкий шелест прибоя. — Честно говоря, мы с тобой всего пятнадцать дней не виделись, а мне кажется, что прошла вечность, — сказал Чиччо. — Как у тебя там все в Рагити сложилось? — Плохо, — и Ненэ поведал о своих приключениях. — А у тебя как в Каммарате? — Нормально. А знаешь, я там твою кузину встретил, Анжелу. — Да ну! И как она? — Здорова, все хорошо. Единственная беда — ее муж. Этот кретин ничем не занимается, дома не бывает, с утра до ночи играет в карты. В поселке говорят, что когда мужа нет дома, к Анжеле ходят мужчины. Она утешается, наставляя ему рога. Мне рассказывали, что… — Стоп, лучше сменить тему. — А с «Пансионом» что? — Знаешь, я уехал в Каммарату двадцать седьмого числа, а утром четвертого июля мне надо было вернуться сюда. «Пансион» же разбомбили как раз накануне. Я встретил обоих Джаколино, отца и сына, оба плакали. Они мне сообщили, что мадам Флора и девушки все живы и здоровы и что той ночью они спаслись в убежище. — А сейчас они где? — Бог весть… Как там черепица? — Еще немного надо погреть. Слушай, я хочу рассказать тебе одну историю, которая произошла со мной в Рагити. Но дай слово никому не болтать. — Обещаю. — Барон и Сирия живы. Чиччо лежал на спине и любовался звездами, но, услышав слова Ненэ, резко вскочил, опершись локтем на скалу. На его изумленном лице плясали отблески огня. — Не может быть! Тогда Ненэ рассказал ему всю историю. Друзья рассмеялись. Тут в голову Чиччо пришла мысль: — Тогда вполне возможно, что… — Что возможно? — Что Луллу с Джуджу могли сделать то же самое. — Разве? Они ведь не вернулись с морской прогулки. — Мы двое были последними, кто их видел. Весьма вероятно, что они причалили где-нибудь здесь, вышли на берег, а дальше ушли пешком. — А пустую лодку нашли? — Нет. Да кто ж ее найдет, здесь такой бардак в последнее время… Парни опять засмеялись. Бутылка кочевала из рук в руки, и они не заметили, как прикончили первую. Посмеиваясь, выложили несколько сардин на раскаленную черепицу. Буквально через несколько секунд рыба была чудесно поджарена. Друзья ели руками, в полном молчании. Есть, пить, слушать прибой. С вновь обретенным другом. Что может быть более прекрасного в жизни? Война пронеслась мимо и скрылась вдали, казалось, ее и не было вовсе. Может быть, она просто приснилась? Потом парни вдруг разом прекратили поедать рыбу и уставились в пламя костра. Один и тот же вопрос светился в глазах. Почему свежие морские сардины слегка отдавали мятой, корицей и гвоздикой? Друзья ошибались, Луллу и Джуджу никогда больше не вернулись на берег. Они уплыли на лодке в море, чтобы вместе остаться там навеки. Чиччо принялся уплетать сардины, а Ненэ сидел, задумавшись. Тогда Чиччо воскликнул: — Ешь, дурак, чего смотришь? Мне вот кажется, что это просто запах хорошей приправы. В поселок они вернулись в три часа утра, в стельку пьяные, постоянно падая с велосипедов. Добравшись до места, где когда-то стоял «Пансион Евы», они остановились и сели среди обломков. Чиччо вынул пачку американских сигарет, закурил. Помолчав, Ненэ попросил: — Дай и мне одну. И закурил первую в своей жизни сигарету.
Послесловие автора
Эти записки являются не более чем писательскими каникулами, которые я позволил себе в преддверии неизбежного восьмидесятилетия. Это не историческая повесть и не детективная история, жанр сего произведения, по счастью, не поддается определению. Помимо прочего, и само чтение его, полагаю, окажется для читателя менее тягостным, нежели чтение остальных моих романов. Даже название романа отличается от предшествующих и привычных названий. Хочу также заметить, что рассказ этот отнюдь не автобиографический, хотя я и подарил главному герою уменьшительное имя, которым меня называли друзья и близкие. То, что действительно является подлинным — это «Пансион Евы». Он существовал на самом деле, в то время как имена всех персонажей и все приключившиеся с ними истории полностью придуманы.А. К.
Последние комментарии
7 часов 18 минут назад
7 часов 38 минут назад
8 часов 4 минут назад
8 часов 7 минут назад
17 часов 38 минут назад
17 часов 41 минут назад