От протеста к сопротивлению Из литературного наследия городской партизанки [Ульрика Майнхоф] (fb2) читать онлайн

От протеста к сопротивлению Из литературного наследия городской партизанки

Ульрика Майнхоф

«КАПИТАЛИЗМ ВЕДЕТ К ФАШИЗМУ — ДОЛОЙ КАПИТАЛИЗМ!»

Под этим лозунгом западногерманских бунтующих студентов, популярном в 1967–1969 гг., Ульрика Майнхоф могла бы подписаться обеими руками: это был ее лозунг. Женщина–легенда антифашистской борьбы, человек, сознательно отказавшийся (по примеру Че Гевары) от благополучной жизни «самого блестящего журналиста Германии» и ушедший в подполье, чтобы отдать жизнь за свои идеалы, — Ульрика Майнхоф проделала именно такой путь: от неприятия фашизма, войны и насилия в сочетании с наивной верой в «демократизм» капиталистического государства к пониманию, что это государство — криптофашистское, что оно носит в себе фашизм (просто до тех пор, пока в этом нет нужды, оно не выпускает фашизм наружу).

Будущий блестящий публицист и пропагандист, организатор внепарламентской оппозиции и политический мыслитель, а затем — один из лидеров «Роте Армее Фракцион» (РАФ), Ульрика Мария Майнхоф родилась в нацистской Германии, в Ольденбурге, 7 октября 1934 г. в семье доктора искусствоведения Вернера Майнхофа. В 1936 г. отец маленькой Ульрики получит должность директора городского музея в Иене — и семья переедет туда. В Иене пройдет детство Ульрики, там семья переживет войну и крах гитлеризма. Но еще раньше, в 1939 г. Вернер Майнхоф умрет, материальное положение семьи пошатнется.

В 1946 г. семья Майнхоф вынуждена будет уехать из Иены в Ольденбург: в разрушенной войной Германии поддержка родственников — обстоятельство немаловажное, а родственники живут в Ольденбурге. Йена находилась в советской зоне оккупации, а Ольденбург — в западной. Так Ульрика оказалась в ФРГ.

В Ольденбурге жизнь налаживается: в городе семью Майнхоф хорошо знают, мать Ульрики, доктор искусствоведения (что само но себе нечастое явление в то время) Ингеборг Майнхоф пользуется уважением. Учиться в гимназии Ульрике несложно: у нее блестящие способности, к тому же и старшая сестра всегда поможет. Но в 1948 г. сестер постигает новый удар: Игнеборг Майнхоф умирает.

Опеку над сестрами оформляет тетка, профессор Рената Римек, довольно известный историк, педагог и христианский публицист. Р. Римек — убежденная пацифистка, позже она станет одним из основателей пацифистской партии «Немецкий союз мира». Ульрика многим обязана опекунше: та передаст ей свой антифашизм, твердый демократизм и ненависть к насилию. Под воздействием христианско–пацифистских взглядов Р. Римек Ульрика даже вступит в «Братство святого Михаила», будет готовиться к тому, чтобы стать монахиней и посвятить свою жизнь помощи страждущим в зонах военных конфликтов. Р. Римек передаст также Ульрике и ни на чем не основанную веру в «справедливое демократическое устройство» ФРГ, в ее «чудесную пацифистскую конституцию». Но Ульрика окажется достойным учеником профессора–пацифиста: все положения, вложенные ей в голову теткой, Майнхоф додумает до конца — и преодолеет иллюзии.

В 1952 г. Ульрика вновь переезжает — на этот раз в Вейльбург, где Р. Римек получает должность профессора в педагогическом институте. Переезд из довольно крупного Ольденбурга, с прогрессивного и интеллектуально активного Севера в маленький заштатный Вейльбург в земле Гессен превращает Ульрику в местную гимназическую достопримечательность, она быстро становится членом школьного совета, находит себя в общественной деятельности, вырабатывает привычку иметь собственное мнение и защищать его в открытой полемике.

В 1955 г. Ульрика сдает экзамены на аттестат зрелости и уезжает в Марбург, где в университете приступает к изучению философии, социологии, педагогики и германистики. К тому времени происходит много событий, оказавших сильное влияние на умонастроения будущей городской партизанки: правительство Аденауэра отклоняет сначала предложение ГДР о создании общегерманского совета, который выработал бы условия объединения Германии, а затем и предложения Москвы об объединении Германии и проведении свободных всегерманских выборов при условии нейтралитета страны и отказа от ремилитаризации; правительство запрещает проведение референдума по вопросу о ремилитаризации ФРГ; в нарушение собственной конституции ФРГ вступает в НАТО; власть начинает «чистку» государственных учреждений от антифашистски настроенных кадров, запрещает Объединение лиц, преследовавшихся при нацизме и, испугавшись того, что Компартия Германии прошла в парламент, запускает процедуру судебного запрета КПГ. Но Майнхоф все еще наивно верит, что конституционный строй ФРГ хороший, а просто к власти «случайно» пришли «не те» люди — милитаристы и бывшие фашисты.

Марбург — старый университетский город в той же земле Гессен, совсем недалеко от «дома», от Вейльбурга (Франкфурт, конечно, крупнее, но и дальше, и ехать неудобно), там учится много «своих», вейльбургских, но уж очень затхлой, провинциальной оказывается атмосфера в этом городе — и в зимний семестр 1957 г. Ульрика переходит в Мюнстерский университет. Мюнстер — это Северный Рейн—Вестфалия, близость к промышленному сердцу ФРГ — рабочему Руру, это, наконец, «город с прошлым» — город знаменитой Мюнстерской коммуны.

К тому времени вновь происходят некоторые события, которые заставляют Ульрику искать более свободолюбивую среду и такую арену, где она может почувствовать себя полезной для общества: вразрез с «пацифистской» конституцией ФРГ боннское правительство вводит всеобщую воинскую обязанность и устами федерального министра Генриха фон Брентано провозглашает ФРГ «единственным государством немцев», закрывая двери мирному урегулированию «германского вопроса» и отказывая ГДР в праве на существование (а то, что ГДР уже существует, это, оказывается, неважно); страна начинает лихорадочно вооружаться; Конституционный суд запрещает КПГ, а чиновники быстро подгоняют под этот запрет целую кучу антифашистских организаций как якобы «дочерние структуры КПГ».

В Мюнстере Ульрика находит единомышленников. Она становится спикером университетского «Комитета против ядерной смерти», который основан местным отделением Социалистического союза немецких студентов (ССНС), студенческой организации Социал–демократической партии Германии (СДПГ). В следующем, 1958 г. Ульрика вступает в ряды ССНС, тогда еще — совсем не большой и совсем не знаменитой организации.

ССНС был удивительным союзом, сыгравшим огромную роль в студенческом, левом и антивоенном движении в ФРГ. Созданный СДПГ в 1947 г., он со второй половины 50–х становился все радикальнее и радикальнее, отказываясь следовать в фарватере соглашательской политики руководства СДПГ, озабоченного, кажется, одним–единственным вопросом: как бы включиться в истеблишмент. До конца 1959 г., то есть до принятия СДПГ новой, куда более правой, чем раньше, Годесбергской программы, отношения СДПГ со своей непокорной студенческой организацией были хотя и не простые, но более или менее корректные. Но в 1960 г. бунтарей из ССНС «взрослые» социал–демократы лишили финансирования, а затем и вовсе отлучили от партии. В 1961 г. СДПГ объявляет недопустимым одновременное членство в партии и ССНС и создает взамен ССНС новый студенческий союз — Социал–демократический союз студентов высших школ ФРГ (СХБ), куда откочевали лояльные партруководству и жадные до партийных денег кадры (правда, с конца 60–х и СХБ стал резко леветь; чтобы удержать СХБ под контролем, СДПГ приходилось даже принудительно менять руководство союза). ССНС становится независимым от социал–демократов и сразу обращает на себя внимание программным документом «Высшая школа и демократия», в котором выбрасывает лозунги «тройного паритета» (в управлении высшей школой — то есть равноправия администрации, преподавателей и студентов) и отмены института «наставничества», по сути средневекового и унизительного для учащихся. Эти требования почти сразу подхватывают практически все студенческие организации ФРГ.

С этого периода ССНС становится авангардной организацией студенческого движения страны и основным объектом травли правых СМИ. Официально состоять в ССНС в 60–е — признак немалого мужества, на это идут только самые отчаянные. Поэтому даже в конце 60–х — в момент расцвета ССНС — формальная численность союза не превышает 3 тысячи человек. Однако в действительности ССНС в этот период охватывает своим влиянием тысяч 30.

Именно с 1958 г. начинается активная деятельность У. Майнхоф как политического бойца, политического журналиста, политического мыслителя. Она пишет множество статей сразу для многих студенческих газет — статей, посвященных проблемам ядерно–го оружия вообще и ядерного вооружения в частности, она организует манифестации за мир, она инициирует сборы подписей. В этот период Р. Римек еще гордится своей подопечной.

И когда 25 марта 1958 г. бундестаг принимает решение о ядерном вооружении ФРГ, Ульрика разворачивает бешеную активность: она становится одним из организаторов студенческой кампании протеста, она агитирует за проведение референдума по ядерному вооружению. Она все еще наивно верит в верховенство закона (в частности конституции), она все еще не понимает, что конституция — это всего лишь бумага, которую буржуазия соблюдает лишь до того момента, пока это не начинает противоречить классовым интересам буржуазии.

Усилия Ульрики вроде бы оказываются не напрасными: в мае 1958 г. в 11 германских университетах проходят мощные демонстрации протеста. Студенты становятся примером — и крупнейшие антиядерные демонстрации заливают улицы одного города ФРГ за другим. Начинается цепная реакция в земельных парламентах (ландтагах): на обсуждение выносится вопрос о проведении референдума о ядерном вооружении. Гамбург и Бремен уже принимают решение о проведении таких референдумов. Социологические опросы говорят: 80 % населения — против ядерного оружия. И тут истеблишмент наглядно показывает Ульрике, как на самом деле выглядит «немецкое демократическое государство»: на проведение референдума накладывается запрет.

Ульрика не сразу понимает смысл произошедшего. Еще некоторое время она будет — вместе с товарищами — продолжать борьбу против ядерного вооружения, отказываясь признавать, что гражданские права, зафиксированные в конституции — это условность и что боннское государство не собирается свою конституцию соблюдать. Но зато на пресс–конференции противников ядерного оружия она познакомится с Клаусом Райнером Рёлем, издателем гамбургского журнала ССНС «Конкрет». С 1959 г. Ульрика надолго свяжет свою судьбу с Рёлем и с «Конкретом», в 1960 г. она станет главным редактором «Конкрета», а 27 декабря 1961 г. выйдет замуж за Рёля (21 сентября 1962 г. у них родится двойня: Беттина и Регина).

Подобно тому, как ССНС был уникальной организацией, «Конкрет» был уникальным изданием. Он был основан в 1955 г. Рёлем как местный социал–демократический студенческий бюллетень и назывался первоначально «Заключительные прения» (имелись в виду заключительные прения сторон в судебном заседании). Потом бюллетень был переименован в «Студенческий курьер», а в октябре 1957 г. преобразован в ежемесячный журнал под названием «Конкрет» (строго говоря, «конкрет» — именно так, со строчной буквы, писалось везде в журнале его название, в соответствии со специально разработанным логотипом: для ФРГ образца 1957 г. это был вызывающе авангардистский ход). «Конкрет» сознательно подчеркивает свой бунтарский имидж: огромный формат, демонстративно грубая бумага, «ненормальные» шрифты. Удивительно, что социал–демократическая бюрократия так долго — до 1959 г. — терпела эти «художества».

Впрочем, в конфликт с руководством СДПГ «Конкрет» вступил раньше, чем ССНС: на конгрессе студентов против ядерного оружия, проходившем в январе 1959 г. в Западном Берлине, группа «Конкрета», формально представлявшая ССНС, схлестнулась с официальными представителями СДПГ. И не только схлестнулась, но и победила: не в последнюю очередь под воздействием яростных выступлений У. Майнхоф в итоговую резолюцию конгресса были включены пункты с требованием переговоров с ГДР и с осуждением антикоммунизма эры Аденауэра. В ответ СДПГ исключает сотрудников «Конкрета» из ССНС.

«Конкрет» теряет финансовую поддержку СДПГ, уходит в «свободное плавание» — и расцветает. Именно в этот период, при редакторстве Майнхоф, журнал превращается в невиданное до того в ФРГ культурное явление. Его тираж вырастает до 200 тысяч экземпляров (что кажется просто невероятным для леворадикального издания), журнал буквально расхватывается студентами. СДПГ получает опасного критика слева — и не в последнюю очередь из–за «конкретовской» пропаганды ССНС левеет до такой степени, что 20 июня 1960 г. СДПГ оказывается вынуждена прервать с ним все отношения.

«Конкрет» под руководством У. Майнхоф ни в коем случае не был чисто студенческим изданием. Это был полновесный журнал, на страницах которого яркие и талантливые публицисты — такие, каких не было у официальной прессы, — обсуждали самые актуальные и животрепещущие вопросы современности, начиная с проблем НТР и сокрытия боннским бюрократическим аппаратом своего нацистского прошлого и кончая «сексуальной революцией» и голодом в «третьем мире». Клаус Райнер Рёль наряду с Петером Рюмкопфом печатали в журнале статьи о новейших достижениях мировой критической мысли — а на соседних полосах публиковалась проза Ханса Хенни Яанса и издевательская «Скотобойня лирики» Лесли Майера, знаменитые Арно Шмидт и Роберт Юнгк печатались вместе с никому тогда не известным репортером Гюнтером Вальрафом, будущей звездой западногерманской журналистики. Убойная литературная критика Йоханнеса Фонтара (никто тогда не знал, что это — псевдоним того же Рюмкопфа) соседствовала с саркастическими антиклерикальными памфлетами Карлхайнца Дешнера. Придет время — и на страницах «Конкрета» будут напечатаны «черная пантера» Рэп Браун и парижский бунтарь Даниель Кон—Бендит.

Позже буржуазные журналисты, стремясь как–то объяснить невероятный успех «Конкрета», изобретут версию о «восточноберлинских деньгах». Однако после гибели ГДР в архивах «штази» никаких документов о финансовой поддержке «Конкрета» не нашли. Наоборот, нашли документы, в которых выражалась обеспокоенность ростом влияния «экстремистского левацкого журнала», критиковавшего «советский опыт» и «правильную» Германскую компартию — и содержалась рекомендация начать кампанию против «Конкрета» и навесить на него ярлык «анархизма».

Самая первая статья Майнхоф в «Конкрете», появившаяся в апреле 1959 г., называлась «Мир творит историю». Уже в этой статье Ульрика обратилась — хотя и вскользь — к теме, которую потом разрабатывала более подробно и плодотворно: теме невыносимой затхлости, чудовищной провинциальности, крайней мещанской ограниченности духовной атмосферы аденауэровской Западной Германии. Советский Союз запустил на Луну ракету — и оставил там вымпел, первый земной артефакт, Хрущев поехал в США, где предложил программу всеобщего ядерного разоружения, Великобритания выдвинула трехэтапный план по разоружению, мир устал от «холодной войны» и хочет с ней покончить, писала Ульрика, а политики в Бонне все сидят в своем прирейнском болоте и испуганно квакают: ах, как бы они там не договорились о разоружении, как бы через нашу голову не признали эту ужасную ГДР…

Майнхоф становится не только редактором, но и колумнистом «Конкрета». Практически каждый номер будет впредь открываться ее колонкой. Вместе со своими товарищами по редакции Ульрика возродит в ФРГ то, что в убогой мещанской «Аденауэрляндии» казалось давно забытым и неосуществимым: боевую, острую, наступательную блестящую левую журналистику времен Веймарской республики. Ульрика и ее товарищи, назвав вещи своими именами и отказавшись играть по ханжеским боннским правилам (с которыми согласилась и СДПГ), в течение первой половины 60–х гг. просто–напросто изменили интеллектуальный ландшафт ФРГ, превратили огромную массу высокооплачиваемых официальных журналистов и титулованных академических экспертов в никому не нужный, никем не читаемый и ни на что не влияющий хлам. «Серьезная» буржуазная пресса и «серьезная» академическая наука со всеми своими деньгами, тиражами и техническими возможностями проиграли битву за умы молодежи веселому и боевому, можно сказать, самиздатскому леворадикальному журналу. Тогда истеблишмент сделал ставку на бульварную прессу, на концерн Шпрингера. И вот тут–то оказалось, что это такой враг, которого «Конкрету» не одолеть…

Первая половина 60–х — это годы, когда известность Ульрики Майнхоф стремительно росла. Одна статья выходит за другой, радикальность позиции, меткость ударов и отточенность аргументации заставляют «большие СМИ» и госаппарат огрызаться, масло в костер славы Ульрики подливает знаменитый баварский реваншист, лидер Христианско–социального союза (ХСС) и в тот момент министр обороны ФРГ Франц—Иозеф Штраус, который подает на Майнхоф в суд. Ульрике без конца начинают заказывать комментарии и приглашать на TV. В одних передачах — у консерваторов — ее рассматривают как «обезьянку из политического зверинца»: дескать, сейчас мы вам покажем чудо — мало того что женщина, но еще и политическая журналистка, да еще и радикалка. В другие передачи — более либеральные — Ульрику приглашают как яркого представителя «альтернативной точки зрения» и чтобы поднять рейтинг передачи у молодежи; уже известно: раз участвует Майнхоф, молодежь будет смотреть. Ульрика приобретает славу «самого блестящего пера Западной Германии», на нее начинают сыпаться огромные гонорары. Похоже, ее пытаются приучить к такому образу жизни — и приручить. С другими это, может быть, и получилось бы. С ней — нет.

Непонятно, как она все успевает. Помимо редакторской деятельности и написания статей она тратит много сил на антиядерное движение, а затем и на борьбу против попыток правительства протащить чрезвычайное законодательство. Затем добавятся: кампания солидарности с Вьетнамом, участие в разоблачении нацистского прошлого видных правительственных чиновников, хождения по судам, помощь группам, защищающим права женщин, иностранных рабочих, матерей–одиночек, бездомных детей…

В середине 60–х гг. позиция Ульрики Майнхоф становится все более и более радикальной. Иллюзии рассеиваются — и не у нее одной. Но Ульрика часто идет на шаг впереди остальных радикализующихся левых. Она начинала писать в стране, где власть просто–напросто игнорировала мнение оппозиции, не вступала с ней в дискуссии. У. Майнхоф считала, что во имя сохранения «демократических конституционных принципов» нужно заставить власть наконец–то признать, что оппозиция существует, что с мнением оппозиции надо считаться или как минимум полемизировать. И власть заметила оппозицию — но вместо полемики обратилась к клевете. Ульрика хотела, чтобы оппозицию услышали — оппозицию услышали и натравили на нее «желтую» прессу Шпригнера. Раньше демонстрантов игнорировали — теперь перестали игнорировать: стали бить.

У. Майнхоф полагала, что достаточно обратиться к разуму граждан и донести до них правдивую информацию, чтобы граждане «проснулись» и начали себя вести как граждане. Она ошибалась. Прозрение приходит с практикой. А практика показала, что население ФРГ состояло в основном не из граждан, а из жителей (обывателей) — и провалы СДПГ на послевоенных выборах не были случайностью; бундесбюргер создан годами нацизма и никуда не исчез, бессмысленно апеллировать к его разуму, совести, гражданскому чувству: чувства у него животные, вместо разума — common sense, совесть он утратил при Гитлере. Шпрингеровская пресса зомбирует бундесбюргера — а он и сам рад зомбированию. Истеблишмент убежден, что законы писаны не для него и, если надо, меняет их как хочет; право на насилие есть только у государства и правящих классов — и, естественно, они не согласны с тем, что у рядовых граждан есть право на сопротивление. В течение 1967–1968 гг. Майнхоф (и не одна она, и иногда позже, чем другие) понимает, что правила игры под названием «буржуазная представительная демократия» не предусматривают возможности выигрыша для настоящей оппозиции. Либо надо перестать быть подлинной оппозицией, а стать «оппозицией ее величества» (как это сделала СДПГ, вступив в коалицию со своим заклятым врагом ХДС/ХСС), либо надо смириться с ролью вечного неудачника–маргинала, либо надо перестать играть по правилам Системы.

Ульрика выбирает последнее. У Рёля не хватает смелости на такой же выбор, они расстаются. Весной 1968 г. Майнхоф переезжает из Гамбурга в Западный Берлин, начинает помимо журналистики преподавать в Институте публицистики Свободного университета, пишет телевизионную пьесу «Бамбула» для канала SWF.

Она уже готова к тому, что — несмотря ни на какие протесты — бундестаг примет чрезвычайное законодательство (что и случится 30 мая 1968 г.), к тому, что после этого созданная — в том числе и ее усилиями — внепарламентская оппозиция должна будет либо радикализоваться, либо распасться. В возбужденной, нервной атмосфере «молодежной революции» 1968 г., атмосфере бесконечных митингов, демонстраций, забастовок, дискуссий Майнхоф — одна из немногих — понимает, что после весенне–летнего революционно–го пика противник перехватывает инициативу: восстания в негритянских гетто в США жестоко подавлены; полиция зверствует в Чикаго и по всей Америке; «Красный май» так и не привел к революции во Франции; внепарламентская оппозиция в ФРГ растеряна и деморализована; американцы смогли удержать в своих руках Сайгон; студенческие выступления в Испании подавлены, а в Мексике — просто расстреляны; «студенческая революция» в Бельгии успешно канализована властью в реформаторское русло — в создание бутафорских «свободных собраний»; «Пражская весна» раздавлена гусеницами советских танков; студенческие выступления в Польше повлекли за собой правительственную кампанию антисемитизма… Надо было торопиться — и она торопится: пишет много, нервно и жестко, готовясь к разрыву с «Конкретом» (что и случится в апреле 1969 г.), торопится поскорее закончить съемки «Бамбулы» (фильм завершен в феврале 1970 г.).

14 марта 1970 г. в Западном Берлине Ульрика Майнхоф проводит вооруженное освобождение из–под стражи Андреаса Баадера, осужденного на 3 года за поджог универмага во Франкфурте–на–Майне. С этого момента она уходит в подполье и становится одним из руководителей РАФ.

Ей придется научиться жить в постоянном напряжении — в ожидании провала, научиться менять внешность, делать бомбы, подпольно печатать коммюнике и листовки, постоянно менять конспиративные квартиры, угонять автомобили, грабить банки, тренировать память (чтобы держать в голове явки, пароли, телефоны), спорить шепотом. У. Майнхоф становится основным теоретиком РАФ (но тексты этого периода — за пределами данного сборника).

Следующие два года — вплоть до 15 июня 1972 г. — У. Майнхоф непосредственно руководит РАФ. У РАФ было коллективное руководство — в соответствии с установкой на «антиавторитаризм» обязанности распределялись по принципу «кто что умеет и может», но в реальности руководителями были самые активные, самые умные и те, кто пользовался наибольшим моральным авторитетом в организации. Таких в «нервом поколении» РАФ было шестеро: Ульрика Майнхоф, Андреас Баадер, Гудрун Энслин, Ян—Карл Распе, Хольгер Майне и Хорст Малер. Немецкая бульварная пресса, выполняя социальный заказ по дискредитации городских партизан, будет упорно именовать РАФ «бандой Баадера — Майнхоф». Революционно настроенная молодежь, впрочем, быстро «переоккупирует» ярлык, расшифровав автомобильную марку «BMW» как «Baader—Meinhof Wagen» (то есть «автомобиль Баадера—Майнхоф»: такое безумное количество «BMW» было угнано рафовцами для своих акций).

Для крошечной организации, какой была РАФ «первого поколения», без долгой специальной подготовки (кратковременное пребывание в лагере ФАТХ в Иордании в 1970 г. такой не назовешь, да и учили там зачастую не тому, чему нужно — например, стрелять из гаубицы), без массовой базы, без многолетней традиции партизанской борьбы, без финансовой, военной и технической помощи извне, эти люди смогли сделать поразительно много. Позже, на знаменитом Штамхаймском процессе «первому поколению» лидеров РАФ будут предъявлены обвинения в организации свыше 800 терактов, направленных против объектов НАТО и бундесвера, карательных органов и учреждений госвласти, полицейских, судебных и правительственных чиновников, а также концерна Шпрингера; в экспроприации 3 миллионов марок; в 5 убийствах и 55 покушениях на убийство.

РАФ ставила перед собой две задачи. Первая: помочь партизанским антиимпериалистическим движениям в странах «третьего мира» не словами, а делами — открыть «второй фронт» в метрополиях, развернув в них пусть ограниченную, но настоящую герилью, оттянуть на себя материальные и военные силы империализма. Вторая задача (подчиненная первой): заставить капитализм проявить свою истинную, фашистскую, сущность, раскрыть обществу глаза на антигуманный, тоталитарный характера капитализма, «выманить фашизм наружу». Поэтому самая мощная боевая кампания «первого поколения» РАФ («майское наступление» 1972 г.) была организована в ответ на бомбардировки и минирование портов Северного Вьетнама ВВС США.

«Майское наступление» произвело столь неприятное впечатление на США, НАТО и истеблишмент ФРГ, что атлантические структуры и Бонн выделили 30 миллионов марок на борьбу с РАФ. На поиски городских партизан были брошены все наличные силы карательного аппарата. 31 мая 1972 г. по доносам друзей, знакомых, сослуживцев, родственников (в том числе супругов, братьев, детей и родителей!) в ФРГ по подозрению в причастности к РАФ было задержано свыше 300 человек (никто из задержанных не имел отношения к подполью, и всех отпустили, но несколько человек испытали такой шок, что попали в больницу, двое из них умерли от инфарктов). 1 июня провалилась явка РАФ, Баадер, Распе и Майне были арестованы. До Майнхоф очередь дойдет 15 июня. Она будет арестована в Лангенхагене (пригород Ганновера) на квартире Фрица Родевальда, председателя местного Союза учителей и школьного друга Ульрики.

Майнхоф поместят в тюрьму «Кёльн — Оссендорф», специально выделенную для содержания городских партизан. Там на арестованных будет опробована система «мертвых коридоров» («Toten Trakt»): система тотальной изоляции, которая, по замыслу ее создателей, должна вызвать у заключенного сенсорный голод, сенсорную депривацию — и сломить его волю, то есть либо заставить сотрудничать со следствием, либо свести с ума. Позже членов РАФ собирают в новом здании тюрьмы «Штамхайм», специально для них построенном. В «Штамхайме» система «мертвых коридоров» доведена до совершенства, а сама тюрьма возведена с таким расчетом, чтобы выдержать штурм авиадесантного полка, поддержанного артиллерией.

В декабре 1972 г. политзаключенные (еще не все) начинают голодовку протеста, требуя освободить Ульрику из «мертвых коридоров». В январе им становится известно, что в «мертвых коридорах» содержится еще одна партизанка, Астрид Проль, и что ее здоровье подорвано даже больше, чем у Майнхоф. К голодовке присоединяются все политзаключенные — члены РАФ. Власти лишают их воды, голодовка становится сухой. Возникает угроза, что многие умрут, так и не дожив до суда. Власти отступают. Майнхоф переводят из системы «мертвых коридоров» в обычную одиночку, Астрид, находившуюся при смерти, со страху освобождают вообще.

8 мая 1973 г. политзаключенные начинают вторую всеобщую голодовку, требуя смягчения условий содержания. Власти вновь лишают голодающих воды, голодовка вновь становится сухой. Она длится до 29 июня, когда власти вновь отступают.

10 сентября 1974 г. в Западном Берлине начался процесс над Ульрикой Майнхоф, Хольгером Майнсом и их товарищами по обвинению в освобождении из–под стражи Баадера в 1970 г. Майнхоф пытается использовать судебную трибуну для революционной агитации — и тогда подсудимым отказывают во всех процессуальных правах, процесс делается закрытым, свидетелей защиты отказываются вызывать и заслушивать в суде, подсудимые и адвокаты превращаются в наблюдателей. В ответ 13 сентября рафовцы начинают голодовку протеста. Но председатель Верховной судебной палаты Западного Берлина Гюнтер фон Дренкман непреклонен. Он публично называет подсудимых «подонками» и «бешеными собаками». 9 ноября X. Майне умирает от истощения. Фотография его скелетообразного — как из нацистского концлагеря — тела попадает в газеты. 10 ноября, мстя за Майнса его убийце, партизаны из западноберлинского «Движения 2 июня» казнят фон Дренкмана. В атмосфере полицейской истерии, массовых уличных беспорядков в день похорон Майнса, «диффузированного сопротивления» (стихийных нападений на полицейские машины и участки по всему Западному Берлину) процесс быстро сворачивают. 29 ноября 1974 г. У. Майнхоф получает 8 лет заключения. Ее вновь ждут «мертвые коридоры».

Тем временем на 21 мая 1975 г. назначено начало «большого процесса» над РАФ (Штамхаймского), в числе главных обвиняемых: Майнхоф, Баадер, Расне, Энслин. В апреле, в отчаянной попытке освободить политзаключенных бойцы «Хольгер Майне коммандо» захватывают посольство ФРГ в Стокгольме, берут в заложники 12 сотрудников посольства и требуют обменять их на 26 пленных городских партизан. Несмотря на возражения шведской стороны и самих заложников (позже буржуазная пропаганда выдумает псевдопсихоаналитический «стокгольмский синдром»; никакого «стокгольмского синдрома» нет, просто партизаны ежедневно занимались среди заложников политпросвещением, во–первых, и объясняли им, что при штурме могут погибнуть все, во–вторых), Бонн посылает спецподразделение на штурм посольства. У партизан не хватает решимости при начале штурма убить заложников, как они грозились. Итог: посольство отбито, 2 дипломата и 1 партизан убиты, 30 человек ранено, руководитель акции — Зигфрид Хауснер — тяжело ранен и вывезен в «Штамхайм», где вскоре умирает.

Ободренные успехом, власти ведут себя на суде жестко (правда, не так жестко, как фон Дренкман: отвести свидетелей защиты все–таки никто не рискнул). Требование подсудимых о медицинском освидетельствовании 6 заключенных, находящихся на грани смерти, суд отклоняет. Подсудимые отказываются сотрудничать с судом. Их удаляют из зала, затем удаляют и защитников, оставив лишь одного. После 85–го протеста удаляют и его. Суд превращается в фарс. Юридическая машина отыгрывает назад лишь после смерти подсудимой Катарины Хаммершмидт: судей пугает судьба фон Дрейкмана…

9 мая 1976 г. власти объявляют, что подсудимая Ульрика Мария Майнхоф найдена повешенной в своей камере. Официальная версия: самоубийство. Некоторое время власти путаются в датах: то ли она погибла 8 мая, то ли 9 (это даже в официальных документах!). Это при том, что проверка камеры Ульрики проходила каждые 15 минут, а обыск — каждые 2 часа. Никто так и не объяснил, каким чудом удалось добраться до крюка в потолке четырехметровой высоты (позже, застеснявшись, власти меняют версию: теперь Ульрика объявлена повесившейся на форточке) Причиной самоубийства назвали «напряженные отношения» с другими членами РАФ. Но сами рафовцы на суде заявили, что это — ложь.

Похороны Ульрики Майнхоф состоялись 16 мая в Мариендорфе, в Западном Берлине. Церковь отказалась признать ее самоубийцей (есть еще такой источник информации: исповедь), и Ульрику похоронили в церковной ограде. За гробом шли 4 тысячи студентов в черных масках, с красно–черными знаменами и со сжатыми в рот–фронтовском приветствии кулаками. Первым с надгробной речью выступил Клаус Вагенбах, вместе с Ульрикой участвовавший в освобождении Баадера в 1970 г. Демонстрации памяти Ульрики прошли в тот день по всей Германии. В Гамбурге, Бремене, Ганновере, Киле, Кёльне, Дортмунде и Любеке они переросли в уличные бои с полицией. В тот же день состоялись демонстрации солидарности в Вене, Инсбруке, Брюсселе, Антверпене, Париже, Гренобле, Лионе, Милане, Турине, Риме, Флоренции, Венеции, Генуе, Берне, Женеве, Гааге, Амстердаме, Лондоне, Барселоне и даже в Белграде. В Испании, Италии и Франции правительственные и коммерческие представительства ФРГ подверглись вооруженным атакам. Во Франкфурте была взорвана бомба на американской военной базе.

Рената Римек, уже публично отрекшаяся к тому времени от Ульрики, не только сама не пришла на похороны, но и не пустила на них дочерей Майнхоф.

Ян—Карл Распе на суде назвал имя организатора убийства Майнхоф: генеральный прокурор ФРГ Зигфрид Бубак. 7 апреля 1977 г. З. Бубак будет казнен городскими партизанами.

Так кончилась земная жизнь Ульрики Марии Майнхоф. Осталась легенда.

Даже в том случае, если бы тексты У. Майнхоф мимели только историческую ценность, их надо было публиковать — чтобы узнать из первых уст правду о ФРГ 50–70–х гг. (а то скоро усилиями фондов Аденауэра и Наумана в нашей стране тогдашнюю ФРГ все будут считать «раем на земле»). Но статьи Майнхоф имеют ценность и как тексты политического мыслителя, политического философа, политолога — причем не кабинетного ученого, изобретающего не связанные с реальностью схемы, а человека, непосредственно вовлеченного в политическую борьбу, наблюдавшего ее изнутри и лично воздействовавшего на политический процесс.

В статье «Человеческое достоинство» Ульрика констатирует, вслед за известным австрийским футурологом Р. Юнгком, что демократия и ядерное оружие несовместимы. Почему? Это понятно: потому что ядерным оружием распоряжается исполнительная власть (в пределе — один человек), а это оружие может уничтожить весь мир. Если один человек может уничтожить весь мир, абсурдно говорить о демократии (то есть народоправстве): один человек с ядерным оружием, конечно же, имеет больше власти, чем целый народ. Но Майнхоф идет дальше: она делает вывод, что невозможно в принципе с момента появления ядерного оружия сочетание подлинной демократии с войной и насилием. А если война и насилие уже есть, уже заданы, то разговоры о демократии превращаются в демагогию. Хотите демократии — уничтожьте войну, уничтожьте насилие. Но агрессора можно обуздать только силой. Ergo: демократия возможна лишь тогда, когда не будет войн и насилия (то есть, кстати, и государства как легального инструмента насилия). А до этого момента, если вы демократ — вы должны быть комбатантом.

Вряд ли у кого–то из наших «политологов» хватит интеллекта (да и просто смелости) на такие выводы.

Против кого направлены готовящиеся законы? — спрашивает Ульрика (статья «Против кого?»). Наши «политологи», конечно, исходят из того, что законы «регулируют жизнь общества» (носят, то есть, функциональный характер или даже альтруистический). В лучшем случае, вспомнив, чему их учили в советских вузах, они скажут, что законы выражают определенные социальные, имущественные, сословные, классовые интересы. А вот Майнхоф знает, что всякий закон направлен: обязательно направлен не только на защиту кого–то (чьих–то интересов), но и против кого–то (чьих–то интересов). У наших «политологов» сейчас очень модным становится немец Никлас Луман. Функционалист Луман, пишущий чудовищным по невыразительности языком, говорит, в сущности, что та общественная система хороша, которая исправно функционирует. И всё. А ведь самой исправно функционировавшей системой была нацистская: советские войска уже стояли на Одере, союзники — на Рейне, а в рейхе продолжал соблюдаться идеальный порядок и даже продолжался рост промышленного производства! Мерзавец Луман своими построениями тайно реабилитирует нацизм, а наши дураки — «политологи» его изучают и пропагандируют. А вот Ульрика задает «простой» вопрос: против кого? Против кого направлена прекрасно функционирующая система? Всё: с момента, как этот вопрос задан, луманианству — грош цена.

В статье «Борьба против чрезвычайного законодательства — классовая борьба» Майнхоф по одной–единственной фразе из газеты реконструирует политическую систему буржуазной «представительной демократии»: «избранники народа» никак не зависят от народа. Тогда почему это — демократия? (Отдадим, впрочем, должное К. Ясперсу — он заметил это раньше Майнхоф и даже ответил на вопрос: политическое устройство ФРГ — это не демократия, а «олигархия партий»^[1].)

В статье «Ложное сознание» Майнхоф с предельной четкостью доказывает: освобождение женщины может быть только освобождением ее от неравноправия не гендерного, но социального, классового (то есть освобождением вместе с мужчиной, вместе со всем обществом). Просто «равноправие полов» — не более чем переход из одной категории угнетенных в другую. Этот тезис сто раз потом повторили западно–германские радикальные феминистки (и вообще они растащили статью на цитаты) — не ссылаясь при этом на «страшную» Ульрику, то есть попросту воруя у нее. Но сделали это уже в 90–е гг. А Ульрика написала статью 35 лет назад. Американские же феминистки, не знакомые с творческим наследием Майнхоф, осознали ее правоту только сейчас, после своей формальной «победы»^[2].

Точно так же из статьи «Вьетнам и немцы» становится ясно, что Майнхоф понимала, что «холодная война» (пусть на примере ее «горячего фланга» во Вьетнаме) — это мировая война, то есть III Мировая война. И понимала это за три десятилетия до субкоманданте Маркоса^[3].

Книга Майнхоф еще только была обещана, а на страницах «Книжного обозрения» его ответсек А. Ройфе уже поспешил опубликовать донос: вот он, дескать, «посильный вклад «Гилеи» в борьбу с экстремизмом»^[4]. Лавры Фаддея Булгарина ему покоя не дают. Родители ему в детстве не объяснили, что «стучать» нехорошо.

Но Ройфе на этом не остановился и выступил с теоретическим оправданием доноса: «Очень важно понимать, что реально противостоит «левому натиску» и что сможет противостоять в будущем. Речь о конкуренции за «ментальное пространство» — этот lebensraum литературы. Ведь леваки зашевелились не случайно: те, кто стоял у кормила литературной власти все постсоветские годы, так и не смогли предложить российском читателю ничего жизнеспособного. Отсюда унылые дискуссии в газетах о «сумерках литературы», отсюда премиальный бартер («ты награждаешь меня сегодня, я тебя — завтра»), отсюда фатальное падение тиражей «толстых» журналов, которым уже не подняться. А все потому, что бывшие инженеры человеческих душ никак не возьмут в толк: учительство кончилось, начался балаган. Литература стала шоу–бизнесом, и задача у нее одна — развлекать. Были, были хорошие романы за минувшее десятилетие — «Генерал и его армия», «Венок на могилу ветра», «Ложится мгла на старые ступени»… Получали «престижные» премии, имели хорошую прессу, издавались отдельными книгами. Но выйди сейчас на улицу спроси прохожего о любом из этих романов — вразумительного ответа не получишь. А Маринину — знают! И Акунина — знают!

Именно масскульт, честный, беспримесный масскульт, который весь стоит на консервативных ценностях (Бог, семья, собственность, патриотизм — порядок произвольный), сражается сегодня с леваками за власть над умами сограждан. У них разная философия: авторы масскульта хотят исправить нынешнюю жизнь, левакам же надо полностью разрушить ее… Кажется, ясно, кому нужны великие потрясения, а кому — великая Россия»^[5].

Хорошо, когда человек пишет так прямо и открыто. «Бог, семья, собственность, патриотизм» — любой фашист под этим подпишется. «Масскульт» как оружие против подлинной, «высокой» культуры — да это же Шпрингер! Великая Россия… Великая Германия… Ein Reich, ein Volk, ein Führer… Какое вам еще нужно доказательство, что книгу Майнхоф нужно срочно издавать?

Александр Тарасов

Автор предисловия выражает глубокую благодарность Анне Комаринец за бесценную помощь в работе с источниками на немецком и шведском языках.

ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ? ЧП!

Германия 1960 Года: каждый третий сравнивает ее с Германией 1933–го; что 10 лет назад отвергалось как чудовищное, сегодня под аплодисменты провозглашается само собой разумеющимся. Профессора, «как тогда»^[6], лишаются мест и званий, военные вовсю действуют на политической сцене, социал–демократы зажаты в тиски между оппортунизмом партийного руководства и оппозиционной позой, конституция имеет репутацию поддающейся манипуляциям и постоянно переписываемой. Президент снова — надпартийный пропагандист реакционных программ^[7], доверие к судьям упало до самого низкого уровня, и не видно конца цепи скандалов вокруг второго телеканала, меморандума генералов бундесвера, плана Люке, речи Шпейделя, романа о воинской обязанности и проекта закона о министерской картотеке contra прессы, парламента и партий^[8].

Но самая скверная новость — законопроект «О чрезвычайном положении», призванный дополнить конституцию. С первым чтением этого закона в германском бундестаге молодая немецкая демократия вступает в новую фазу «развития». Заканчивается фаза манипуляции демократией, начинается фаза легального христианско–демократического военно–промышленного гауляйтерства.

Мы не хотим ввязываться в спор о статье 48 Веймарской конституции, в спор о том, насколько Гитлер посредством этой статьи или вопреки ей смог институционализировать 12 лет немецкого фашизма^[9]. В любом случае Гитлер был, при нем процветал произвол, и в любом случае был «Закон о защите народа и государства».^[10] - со ссылкой на эту статью, что консервативный государствовед Карл Шмитт прокомментировал непреднамеренно цинично: «Германская революция^[11] была легитимной, это значит: формально корректной по отношению к закону — согласно предыдущей конституции. Она была порождена дисциплиной и немецким пониманием порядка».

Это «немецкое понимание порядка», на котором была воздвигнута ипотека из 6 миллионов умерщвленных в газовых камерах евреев, ставшее самым страшным из всех «новых порядков» Европы, должно отныне вновь вступить в силу, причем Закон о чрезвычайном положении — якобы ради порядка — должен упразднить условия западных союзников, зафиксированные в статье 5 Парижских соглашении в пользу полного суверенитета ФРГ^[12]. В качестве предлога может быть использована ссылка на договор о Германии, хотя этот договор говоритисключительно — в этом были едины при подписании договора все до бундесканцлера включительно — о защите от «внешней угрозы». Но, по мнению федерального правительства, вооруженные силы можно задействовать также и в случае «внутреннего кризиса» — и такой вариант для федерального правительства очень привлекателен.

Имя им легион — всем этим речам министров, канцлера и президента, — которые предостерегают нас от «внутренних кризисов» и объясняют при этом, что они под «внутренними кризисами» понимают. Шрёдер^[13] говорит без обиняков о «политических забастовках» («Вельт» от 19.01.1960); Любке говорит о «социальном мире на производстве» как об основе нашего благополучия (Бюллетень ведомства федеративного правительства по прессе и информации от 5.01.1960); министр экономики Эрхард сбивает сам себя с толку, давая невероятное объяснение: «Те, кто идет против симпатий народа, требуя немыслимого — это враги немецкого народа», подразумевая под «врагами немецкого народа» всего лишь работников, требующих сокращения рабочего дня или повышения зарплаты (Бюллетень от 31.08.1960); Катц, вице–президент Конституционного суда, высказался прямее всех: «Я не уверен, что всеобщая четырехмесячная забастовка рабочих–металлистов, подобная той, которую только что пережили Соединенные Штаты… может быть переварена Германией — как экспортирующей и промышленной страной — без введения чрезвычайного положения; забастовка такого масштаба вызовет у нас состояние внутреннего кризиса и потребует чрезвычайного положения» («Франкфуртер альгемайне» от 4.12.1959). Стало быть, профсоюзные активисты — «враги народа», забастовки — «мятеж», в ответ на требование повышения заработной платы можно вводить, чрезвычайное положение. Это язык Закона против социалистов^[14] и марта 1933 года, это влекло за собой заключения в крепость и концентрационные лагеря, это кончилось Версалем и Нюрнбергом.

Проект закона, однако, наряду с этими рискованными и продиктованными откровенным паническим страхом перед будущим апологиями его применения, содержит избыток предписаний, которые изобличают закон как план государственного переворота: чрезвычайное положение будет приниматься бундестагом простым большинством голосов и объявляться президентом. «Если на пути принятия решения бундестага стоят непреодолимые препятствия», — принятия решения (!), а не созыва (!), — «то при наличии такой опасности федеральный президент при сопутствующей подписи бундесканцлера может ввести и объявить чрезвычайное положение. Федеральный президент должен выслушать перед этим мнение председателей бундестага и бундесрата». Без контроля органа законодательной власти, без ратификации бундесрата, не принимая во внимание суверенитет народа и самостоятельность федеральных земель, президент и канцлер могут по своему усмотрению, по произволу и настроению объявить чрезвычайное положение — «в целях защиты от опасности, грозящей status quo, либо свободному демократическому порядку, либо основам федерации, либо одной из федеральных земель…»

Уже статья 48 Веймарской конституции отменяла основные права граждан — уже тогда слишком многим казалось, что у граждан слишком много прав; за прошедшие годы эта мысль развилась и окрепла. В Бонне пошли дальше Веймара: будут упразднены не только свобода личности, не только свобода мнений, свобода собраний, право на объединение в союзы и общества, право на собственность, но — и именно с этого места начинается истинный скандал в связи с проектом правительства — и ст. 5 п. 3 конституции (о свободе искусства и науки, исследовательской работы и обучения); ст. 9 п. 3 (право на создание объединений для защиты установленных законом условий труда в экономике); ст. 11 (свобода передвижения на территории федерации для всех немцев); ст. 12 — право сводного выбора профессии, рабочего места и мест обучения, где говорится: «Никто не может быть насильно принужден к выполнению какой–либо определенной работы… Женщины по закону не могут быть принуждены к службе в частях вооруженных сил… Принудительный труд допускается только при лишении свободы по приговору суда»^[15]. Чтобы осмелиться запрещать профсоюзы, вводить принудительный труд, подвергать принудительному медицинскому осмотру и призывать в армию женщин — так далеко в Веймаре зайти не рискнули.

Запретить свободу искусства и науки, насильственно подчинить господствующей идеологии научные исследования и систему образования — таких далеко идущих планов в Веймаре не было. На какой временной интервал рассчитан этот закон? Академическая молодежь, шагающая строем, «в ногу», не может возникнуть в один момент, и задача создать такое поколение не ставится только для того, чтобы подобное поколение просуществовало всего лишь пару месяцев. Что, законы о высшем образовании образца 1960 года поставлены теперь на службу подготовки чрезвычайного положения на длительный срок — по испанскому образцу?^[16]

То, какие задачи ставятся перед армией, — это тоже нечто новое для послевоенной Германии. Там, где сил Федеральной пограничной охраны не хватит для «обеспечения внутреннего порядка», то есть для подавления забастовок, для стрельбы по мирному населению, там можно ввести в действие полицию отдельных федеральных земель и общин, а на тот «случай, если полицейских сил будет недостаточно… могут быть использованы вооруженные силы… для обеспечения режима чрезвычайного положения».

Солдаты против рабочих, солдаты для «защиты внутреннего порядка», солдаты против штатских — разве это ново для Германии? Нет, новое здесь только то, что такие методы общения между государственной властью и народом называются теперь «демократией».

Собственность может быть конфискована, выборы на неопределенное время отменены, федеральное правительство узурпирует прерогативы законодательных органов отдельных федеральных земель, правительство может, игнорируя разглагольствования бундестага и бундесрата, выпускать законы любого содержания и любого срока действия. Бундестаг хотя и вправе в любое время отменить все осуществленные мероприятия, но, однако, на пути «принятия постановления» могут встать «непреодолимые препятствия» — и тогда всё: круг замкнулся, демократия изгнана.

Винфрид Мартини, писатель и салонный фашист, очень точно замечает в своей последней книге: «Демократия является государственной формой общества, где запрещены кризисы!», а также «государственной формой оптимизма» («Свобода по вызову», Кёльн — Западный Берлин, 1960, с. 213) — и превращается в пламенного поборника Закона о чрезвычайном положении. Это, надо так понимать, диалектика: вместо того, чтобы ради «сохранения демократии» проводить «антикризисную» политику, то есть политику без экспериментов — таких, как ядерное вооружение или Закон о чрезвычайном положении, — правительство, напротив, стремится вызвать кризис, чтобы затем «вылечить» его путем развязывания террора против населения^[17].

Еще в 1953 году Юнге выпустил кота из мешка, бросив: «Что прежде выглядело, как демократия в виде чего–то рискованного, то сегодня предъявляется демократией из роскоши; если народ не Хочет того, что хочет правительство, народ должен подать в отставку; если правительство окажется несостоятельным, то народ должен переселиться в трудовые лагеря, армию и тюрьмы».

Если бросить взгляд назад, на «нормальные» вредна, то есть не принимать во внимание 12 лет немецкого фашизма, то у проекта Закона о чрезвычайном положении есть один–единственный пример: Законы о социалистах империи Бисмарка. Однако когда имперский канцлер князь Отто фон Бисмарк в 1890 году в четвертый раз потребовал продлить эти законы и представил кайзеру план по отмене всеобщего избирательного права и нейтрализации рейхстага, Вильгельм II заставил Бисмарка подать прошение об отставке. Ликвидация достижений революции 1848 года даже германскому монарху, одному из самых лютых ненавистников социалистов в XIX столетии, показалась оторванной от действительности и поэтому невыполнимой — не в последнюю очередь в силу того факта, что немецкой социал–демократии во время ее двенадцатилетнего пребывания в подполье удалось выжить как оппозиции, не дать заглушить свой голос. Достойным примером для нас остается заявление социал–демократической фракции в рейхстаге по проекту «Исключительного закона», сделанное 23 мая 1878 года.

Фактически бессильная немецкая социал–демократия все же боролась против Законов о социалистах в империи Бисмарка и против «Закона о защите народа и государства» в марте 1933 года. Ни Либкнехт, ни Вельс не располагали в германском рейхстаге минимумом голосов для наложения вето^[18], но такой минимум есть у социал–демократии образца 1960 года. Борьба сегодня может спасти немецкую послевоенную демократию. «Да — конституции» означает сегодня «Да — основным свободам и демократическому устройству ФРГ» и «Нет —Закону о чрезвычайном положении»!

«Конкрет», 1960, №18

ПРОТИВ КОГО?

Еще раз о германском Законе о чрезвычайном положении

С принятием Закона о чрезвычайном положении наша конституция развалится, как карточный домик — вне зависимости от того, плохая она или хорошая, христианско–демократическая или социал–демократическая.

Но альтернативой Закону о чрезвычайном положении при возникновении чрезвычайной ситуации может быть только государственный переворот со стороны правительства — так «объясняют» нам социал–демократы. Это «объяснение» висит дамокловым мечом над дискуссией о чрезвычайном положении, принуждая сказать «да» даже тех, кто думает и чувствует «нет».

Теперь голоса членов руководства СДПГ — тех, кто еще два года назад выступал против Закона о чрезвычайном положении (таких, как депутат бундестага и бывший председатель «Комитета против ядерной смерти» Вальтер Менцель) — заглушены. А рядовых противников Закона о чрезвычайном положении — таких, как известный профессор из Марбурга Вольфганг Абендрот — и вовсе исключили из СДПГ.

Все это ясно показывает состояние дискуссии о законе. Итак: несмотря на сильное сопротивление Закону о чрезвычайном положении со стороны профсоюзов (достаточно вспомнить решение конференции профсоюзов «ИГ-Металл» в Берлине в 1961 году и молодежной конференции Объединения немецких профсоюзов там же в апреле того же года), бундестаг единодушен в вопросе о необходимости такого закона. Это означает, что бундестаг — что правящее большинство, что оппозиционное меньшинство — не представляет больше мнения общественности; постоянный сдвиг СДПГ вправо со времен Годесберга^[19] не ликвидировал левых ни в обществе, ни в партии, но вытеснил их из парламента под флагом торжествующего конформизма.

Альтернатива «государственный переворот или Закон о чрезвычайном положении» загнала всю дискуссию об изменении конституции в узкий туннель, в конце которого — можно не сомневаться — дискуссия будет прихлопнута и «сама собой» умрет — по образцу Херренхимзее^[20].

Можно быть уверенным: изгнание третьей возможности по обеспечению демократии из парламентской дискуссии, дискуссии открытой и демократической, создает условия, делающие невозможной такую германскую внешнюю и внутреннюю политику, какую до сих пор проводили ХДС, СвДПГ и СДПГ в рамках конституционных норм; все более откровенно проявляется то, что предсказывали противники ядерного вооружения Германии еще в 1958 году, когда бундестаг принял решение о вооружении бундесвера ядерным оружием: ядерное вооружение и демократия несовместимы (причем «ядерное вооружение» материально и формально 13 лет сопутствует политике ХДС, а «демократию» материально и формально подразумевает конституция).

Конституция, которая не предусматривает исключительных прав для исполнительной власти в случае возникновения чрезвычайной ситуации, которая никогда не захочет наложить запрет на свободу прессы, свободу мнений, право на забастовку и свободу искусства и науки, свободу собраний, свободу объединений, тайну переписки, почтовых отправлений и телеграфной связи — то есть как раз на те положения, которые и создают правовые основы западной свободы, — предусматривала, разумеется, возможность возникновения чрезвычайных ситуаций. Год денежной реформы и Берлинской блокады^[21], в который и была создана конституция, безусловно, не был годом политической наивности и иллюзий.

Конституция предусматривала как возможность войны (внешняя чрезвычайная ситуация), так и возможность восстания и внутренних беспорядков (внутренняя чрезвычайная ситуация), а также и возможность утраты дееспособности каким–либо демократическим институтом (конституционная чрезвычайная ситуация). Ст. 80 Конституции предусматривает, что закон федерального правительства может лишить должности федерального министра или отправить в отставку земельное правительство, издать распоряжение о соблюдении закона; ст. 59–а (в той формулировке, что дана после принятия в марте 1956 года Закона о воинской обязанности) вводит верховенство президента в случае провозглашения «состояния обороны»^[22]; ст. 65–а (также принятая в марте 1956 года) определяет, кто командует вооруженными силами в обычное время и кто — после провозглашения «состояния обороны».

Для предотвращения чрезвычайной ситуации Конституция запрещает «объединения, цели и деятельность которых… направлены против конституционного строя или против идеи согласия народов» (ст. 9, абзац 2), она объявляет антиконституционными «партии, которые по своим целям или поведению своих сторонников стремятся причинить ущерб основам свободного демократического порядка, либо устранить его, либо поставить под угрозу существование Федеративной республики» (ст. 21, абзац 2), а каждый, кто использует конституционные свободы «для борьбы против основ свободного демократического порядка, лишается этих основных прав» (ст. 18). Ст. 37 регулирует принудительные действия федерации по отношению к «мятежной» федеральной земле, и ст. 91 разрешает федеральному правительству, федеральным полицейским силам принуждать федеральные земли выполнять указания центра.

Наконец, действия, которые необходимо предпринять в случае возникновения законодательной и конституционной чрезвычайных ситуаций, описаны в ст. ст. 81 и 67 Конституции.

Разумеется, эта конституция мало подходит для «тотальной войны», как и для прямой борьбы правительства с большинством населения. Для правительства это — проблема, поскольку Конституция ФРГ предполагает в случае конфликта правительства с большинством населения плебисцит, новые выборы и отставку правительства, а не использование полиции и бундесвера против народа. Чистый случай обороны исключает «тотальную войну», как и тотальная демократия исключает запрет на свободу мнений, свободу прессы и запрет права на забастовку. В противном случае первое не может именоваться обороной, а второе — демократией. Не случайно конституция была спроектирована как антитеза войне и террору предыдущих 12 лет, не случайно она защищает пацифизм и личную свободу, не случайно для ремилитаризации Германии потребовалось внести изменения в конституцию — подобно тому, как теперь это потребовалось для ущемления свобод.

Против какого большинства правительству ФРГ нужны особые полномочия? И, с другой стороны, какое меньшинство располагает в ФРГ таким объемом власти, что это может подвергнуть опасности государство и саму демократию?

Мы пережили за последние 5 лет 2 политические забастовки: у Хеншеля в Касселе и в металлургической промышленности в Брауншвейге. Тогда даже звучали призывы к всеобщей стачке. Это было в 1958 году, когда Карлсруэ^[23] наложил запрет на опрос общественного мнения, когда свыше 80 % населения ФРГ сказало «нет» решению бундестага о вооружении бундесвера ядерным оружием, когда Шрёдер — сейчас министр иностранных дел, а тогда министр внутренних дел — выступая на съезде профсоюза полицейских в Штутгарт впервые потребовал предоставить правительству полномочия для введения чрезвычайного положения. Против кого? Против 80 % населения или против тех 20 %, которые располагают в бундестаге большинством?

Со времен капповского путча^[24] и до 1958 года^[25] профсоюзы всегда были на стороне республики, на стороне свободы и против авторитаризма и тоталитаризма. Трудно сейчас предположить, к какому успеху могла бы привести всеобщая стачка в 1933 году, когда терять было уже нечего, а приобрести можно было всё^[26].

Всякое демократическое правительство противостоит мятежникам и путчистам, но с точки зрения демократии мятежники — это обязательно вооруженное меньшинство населения.

Вооруженным меньшинством в ФРГ сегодня являются только полиция и армия (если, конечно, не считать духовых ружей в некоторых союзах стрелков и двустволок в лесничествах). Значит ли это, что сегодня полиция Хёхерля^[27] и бундесвер Штрауса настолько выросли, что против них требуются особые полномочия? Неужели генеральский меморандум 1959 года подействовал на них так сильно, что некоторые шефы бундесвера всерьез решили, что могут давать политические указания законно избранным органам представительной власти?

Все запоздалые попытки оправдать пресловутую ст. 48 Веймарской конституции (на которую указывает всякий, у кого есть аргументы за или против Закона о чрезвычайном положении) в большинстве своем не принимают во внимание, что эта статья дала осечку именно там, где должна была сработать. Вред этой статьи реализовался именно в том, что она оказалась неспособна предотвратить национал–социализм — не в последнюю очередь из–за своих расплывчатых формулировок. Если мы не хотим повторения истории, мы должны сделать выводы из провала ст. 48. Эта статья оказалась не «полезной», а противозаконной.

Если мы хотим учиться на примере Веймара и его превращения в фашизм, мы должны признать, что требуются другие средства для защиты демократии — не такие, которые уже продемонстрировали свое бессилие.

Необходимо понять, что Веймар канул в вечность в конечном итоге не вследствие ущербности своей конституции, а вследствие своей ущербной демократической практики. Неизлечимым было наследство империи кайзера с ее старым штабом чиновников, ее бюрократическим правом, ее рейхсвером и ее казарменными традициями, неизлечимой была не преодоленная в сознании I Мировая война.

Путчи были угрозой с правой стороны, а не с левой, забастовки же объявлялись в защиту демократии, а не против нее.

Чувствительные в вопросах демократии наши западные соседи видят опасность в Штраусе, в авторитарно–патриархальном федеральном канцлере, в Герхарде Шрёдере, находящемся «под сенью милости божьей» (как выразился о нем представитель СДПГ Шефер). Старые нацисты и академические ученые–антисемиты, выступающие на телевидении, поселились не слева, а справа. Левые же выходят на антивоенные пасхальные марши, левые выуживают нацистских судей из коричневого дерьма, левые выезжают на траурные церемонии в Дахау и Маутхаузен, чтут память антифашистов брата и сестры Шолль, борются против ремилитаризации и Закона о чрезвычайном положении, короче говоря — сегодня ведут себя так по–республикански, как в 1848 году^[28]. Впечатление такое, что только они и сражаются за правовое государство, которое пока еще почему–то существует.

Но штаб чиновников принял — nolens volens — Федеративную республику от фашизма, он подчинил бундесвер офицерам, которые — по возрасту и здоровью — наверняка поголовно маршировали перед Гитлером, он сохранил учителей, которые начинали свои уроки нацистским приветствием. Он в интересах своего благосостояния разрешил вновь укрупнение промышленных концернов, разукрупненных за поддержку фашизма — и которые теперь поддерживают, точнее финансируют, христианских демократов.

Не носы канцлера и его адептов нам не нравятся, а традиции в государстве, которые сильны и которые уже принесли Германии слишком много бед — и не предотвратили ни одной.

Мы имеем реставрацию авторитаризма, мы имеем конформистский парламент, где постоянно твердят о «защите демократии», имея при этом в виду защиту принудительного политического единомыслия от альтернативных концепций, от независимых профсоюзов, от нежелательных демонстрантов, от неудобных призраков, наконец^[29].

«Конкрет», 1962, № 5

ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ДОСТОИНСТВО

Конституция — это единственная программа западно–германской демократии, содержание которой не определяется диктатом отдельных групп заинтересованных лиц и не вытекает из постоянно меняющихся систем мировоззрения. По своему появлению и по своей сути это — неотъемлемая часть истории, точнее — истории послевоенного времени.

Парламентскому совету, который заседал в Херренхимзее и который объединил лучших из тех, кого удалось разыскать в трех западных оккупационных зонах после 12 лет нацизма, были предъявлены высокие требования: опираясь на международное право, этику, мораль, историю, государственное право и гуманизм, заложить основы такого мира, который не может быть разрушен варварскими методами. Эти требования уже тогда, возможно, были слишком высокими — как в отношении предмета творчества, как и в отношении реальных возможностей его творцов. Но эти требования были патетическими и серьезно воспринимались широкими слоями населения — а истощенные, отмеченные печатью голода лица парламентариев внушали доверие. А в те времена только внешние проявления воспринимались всерьез, никто не пытался распознать за внешностью намерения.

Предполагалось, что из двенадцатилетнего опыта должны быть сделаны минимум два вывода:

1. Демократия является единственной формой государственного устройства, обеспечивающей сохранение человеческого достоинства. Диктатура — это варварство, бесчеловечность, террор и регресс.

2. Война в XX веке недопустима. Потери — как материальные, так и человеческие — не могут быть компенсированы никакими территориальными завоеваниями и никакой военной добычей.

В соответствии с этими двумя посылками на основе конституции было создано правовое государство. Причем настолько четко определенное и всеобъемлющее, настолько продуманное и разносторонне обеспеченное в правовом отношении, что такого в Германии никогда еще не было. При всем этом воинская обязанность и ремилитаризация с самого начала были предусмотрительно — по конституции — образцово–показательно исключены из проектируемого образа ФРГ Основной закон в его изначальной редакции был абсолютно свободолюбивым и абсолютно антимилитаристским. Для ремилитаризации конституция просто не оставляла никакого места, а основные права и свободы были задуманы как неограниченные для всех граждан ФРГ, кроме уголовников, и на всей территории страны. Причем действие этих положений закладывалось на все будущие времена, для всех без исключения людей, для всех ситуаций, для сытых лет и для голодных лет.

Эти краеугольные камни, на которых была построена конституция, являлись не только чисто правовой конструкцией, но одновременно и политической программой. Теперь внутриполитический соперник и внешнеполитический противник должны были быть встречены во всеоружии: с одной стороны, без применения насилия, с другой — на основе правовой защищенности. А вот манипулирование правом в Германии теперь исключалось из арсенала групп, находящихся у власти. Мирная политика, то есть решение не участвовать в гонке вооружений, никогда более не должна была зависеть от партийно–политического произвола, точнее говоря, от решений, принимаемых в парламенте большинством голосов.

Позднее, когда в 1956 году двумя третями голосов бундестаг принял решение изменить конституцию, а именно — расширить ее за счет добавления так называемых оборонных статей — чисто юридически было лишь закреплено то, что уже было давно сделано политическими властями на практике. Канцлер еще в 1949 году предложил западным союзникам проект «вклада Германии в общую оборону Запада», из–за чего Густав Хайнеман в 1950–м покинул кабинет Аденауэра^[30]. Таким образом, еще за 7 лет до внесения кардинальных изменений в конституцию, канцлер без зазрения совести ловко протаскивал свою политику в обход духа и буквы Основного закона. Для ремилитаризации в конституции места не было — и потому введением «оборонных статей» конституция была, с одной стороны, нарушена, а с другой — подорвана. Иначе говоря, конституция образца 1948 года стала препятствием на пути политики федерального правительства. Однако же по причине того, что менять политическую линию никто не собирался, а СДПГ просто–напросто закрыла на все глаза, исполнительная власть — чтобы придать видимость легальности своей деятельности — изменила Основной закон. Изменила путем расширения его содержания и полного искажения его духа.

В случае, если сегодня будет разрушен второй краеугольный камень, на котором зиждется конституция, в случае, если сегодня тотальность свободы, закрепленная в Основном законе, будет ограничена (пусть не навсегда, как в случае с ремилитаризацией, а лишь «на случай введения чрезвычайного положения»), то это вновь будет означать, что политическая линия федерального правительства больше не вписывается в рамки конституции. Или, пользуясь категоричной формулировкой Роберта Юнгка, высказанной им на Берлинском студенческом конгрессе против ядерного вооружения в 1959–м: «Ядерное вооружение и демократия несовместимы». Значимость и точность формулировки Юнгка мы начинаем понимать только сейчас. Примечательно, как бросается в глаза отражение этой зависимости в развитии социал–демократической политики последних трех лет. Еще в 1959 году Вальтеру Менцелю, прежнему председателю «Комитета против ядерной смерти», никто не запрещал принципиально и фундаментально высказываться на страницах «Форвертса»^[31] против Закона о чрезвычайном положении. Это было в год так называемого Плана Германии^[32]. В 1959–м под крылом СДПГ еще было возможно публично дискутировать, о германской конфедерации и о заключении германского мирного соглашения. Это было время, когда «план Рапацкого»^[33] еще обсуждался в прессе. Когда предложения «переговоров с Панковом»^[34], пожалуй, шокировали и навлекали на их авторов потоки клеветы, но уж никак не оставались без отклика. Это было время, когда слова «Мы не успокоимся, пока атомная смерть угрожает нашему народу» по крайней мере для части социал–демократических партийных организаций отнюдь не были пустым звуком. Когда следование кантовскому категорическому императиву было не причиной изгнания из партии, а, напротив, руководством к действию и основой формирования политической воли. И только в тот момент, когда СДПГ присоединилась к внешнеполитическому курсу федерального правительства, социал–демократы, по сути, проголосовали за принятие Закона о чрезвычайном положении. Когда Герберт Венер в 1960 году высказался за присоединение к НАТО, депутаты Арндт и Шефер^[35] начали «конструктивно» участвовать в дискуссии по Закону о чрезвычайном положении. Когда Шмидт—Шнауце^[36] начал рассказывать сказки о ракетах на твердом да на жидком топливе, тогда СДПГ позволила вовлечь себя в «диалог» по Закону о чрезвычайном положении. Как только ХДС и СДПГ пришли к единству мнений но поводу ядерного оружия, СДПГ пошла на уступки и в вопросе о чрезвычайном положении. Мендель с тех пор как воды в рот набрал, а Вольфганга Абендрота, главного идеолога противников Закона о чрезвычайном положении, исключили из СДПГ.

Ядерное вооружение и демократия несовместимы. Это высказывание вполне обратимо: гонка ядерного вооружения и ликвидация демократии обусловливают друг друга в принудительном порядке. Средства массового уничтожения и террор идут рука об руку: технически, организационно и, наконец, фактически. От политической программы, заложенной в конституции (то есть, во–первых, мир, во–вторых, свобода), в таком случае останутся только рожки да ножки.

Выводы, которые сочло необходимым сделать собрание истощенных господ в Херренхимзее в 1948 году — выводы из опыта потерпевшей крушение Веймарской республики и из опыта 12 черных лет нацизма, — в случае принятия Закона о чрезвычайном положении потеряют свою силу. Не фашизм, а основа для его преодоления будет вновь вытравлена из новейшей немецкой истории. Осознание того, что только демократия гарантирует сохранение человеческого достоинства, только отсутствие оружия гарантирует сохранение мира, будет упразднено, манифестации с требованиями изменить мир к лучшему исчезнут сами собой, а сопротивление прекратится. Из всех свобод останется только одна: свобода поддерживать правительство. А если и выступать против него — то уж точно не в форме массовых акций, не в форме жесткого противостояния, без всяких забастовок и демонстраций. Она, эта свобода, будет отменена раньше, чем сможет проявиться. Если пользоваться формальными сравнениями, если рассматривать всю картину в развитии, получаем следующее: оппозиционные массы в будущем могут быть и вовсе расстреляны, как в венгерском ноябре^[37]. Да и избегать войны всеми средствами и усилиями умных политиков тогда станет ни к чему: война будет заранее предопределена в соответствии с нововведенной реалией ФРГ — Законом о чрезвычайном положении.

Достоинство человека снова станет предметом посягательства^[38]. А диктатура станет вполне возможной формой государственного устройства. Война для нас станет возможной даже во второй половине XX столетия^[39].

«Конкрет», 1962, № 10

ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ

Первое чтение

Депутаты от СвДПГ и СДПГ при первом чтении Закона о чрезвычайном положении подвергли критике проект Министерства внутренних дел по ряду важных пунктов.

Депутаты хотят, чтобы на свободу прессы «не налагали столь сильные ограничения» (Зенгер от СДПГ); «относительно права выпускать чрезвычайные постановления МВД должно еще раз пересмотреть свою точку зрения» (Дорн от СвДПГ); «в первую очередь защищать внутренний порядок должна полиция, хотя нельзя исключать и введение в действие бундесвера», считает Шефер от СДПГ; «решение о введении чрезвычайного положения должно быть принято большинством в две трети бундестага», требуют «свободные демократы» и социал–демократы; «Конституционный суд должен оставаться дееспособным, и все мероприятия чрезвычайного положения должны быть подконтрольны судебной власти», говорит Шефер, а депутат Лебер (из Бауштайнеерден) желает, чтобы в будущем дебаты велись в стиле примиренческой речи Хёхерля^[40].

Признаться, у нас тоже есть что добавить к этим депутатским маргиналиям по проекту Хёхерля.

Мы не можем понять, для какой цели должны быть упразднены свободы искусства и науки, исследований и обучения — и какая от этого может быть польза. Кто именно опасается разглашения правды при объявлении «чрезвычайной ситуации», когда, наоборот, свободы, и, в частности, интеллектуальные свободы, должны быть взяты под особую охрану, защищены от уничтожения?

Странно то, что могут быть запрещены объединения, чья верность конституции неоспорима — только потому, что их политическая направленность не нравится исполнительной власти.

Нас раздражает, что женщины могут быть призваны в армию — все равно, с оружием или без. Мы против того, что право на отказ от военной службы в случае войны будет аннулировано.

Мы спрашиваем себя, что понимать под «самоконтролем прессы». Правая печать должна подвергать цензуре левую печать? Аксель Шпрингер — редактировать «Шпигель»^[41]?

Нас приводит в ужас сама мысль, что подразделения вооруженных сил могут быть использованы для решения полицейских задач во внутренних делах — «в случае необходимости — с применением оружием». Граждане в военной форме против граждан в штатском? Значит, придется стрелять не только по братьям и сестрам в середине Германии^[42], но и по родителям, братьям и сестрам между Эльбой и Маасом?

Нас тошнит от мысли, что основная форма демократического формирования воли граждан будет устранена путем запрета собраний. Что тогда остается населению в случае, если правительство, к примеру, ведет войну, которую население вести не желает? Население должно, не пикнув, дать себя перестрелять и друзьям, и врагам? Какая тогда разница между другом и врагом?

Нас настораживает предложение узаконить задержание и содержание под стражей без решения суда на срок начиная с семи дней — без объяснения задержанному причин задержания, без предоставления ему возможности заявить протест.

Мы видим, что демократию приводят к абсурду, раз чрезвычайное положение может быть объявлено уже тогда, когда нападение извне только «угрожает» — и эта угроза может быть установлена, видите ли, тайными методами. Это не что иное, как умышленное ослепление бундестага, который лишается своего права в законном порядке провозглашать «чрезвычайную ситуацию».

Мы не понимаем, что может означать такая словесная конструкция: «Если на пути своевременного принятия решения бундестагом и бундесратом встанут непреодолимые препятствия…», то при «наличии такой опасности» нрава бундестага переходят к Комитету но чрезвычайному положению, после чего чрезвычайное положение объявляется федеральным президентом при подписи канцлера. Кто определяет критерий «своевременности»? Кто принимает решение, «непреодолимы» препятствия или «преодолимы»? Кто устанавливает факт «наличия опасности»? Секретные службы и разведка? Канцлер и президент совместным решением?

Проведение в жизнь законов влечет за собой материальные последствия. Использование бундесвера против населения оставляет за собой убитых и раненых. Конфискация газет разоряет издателей. Общественные организации, а также профсоюзы после запрета в большинстве случаев вообще перестают существовать. Кто после отмены чрезвычайного положения оживит убитых? Кто возродит профсоюзы и оппозиционные партии? Кто вновь свяжет разорванную нить свободных исследований, свободных искусств и наук? Кто, говоря другими словами, снова восстановит демократию? Те, кто ее устранил? Те, кто не угодил под каток «чрезвычайного положения»? Интересно, что это за люди? Неужто те самые, кто в 1962 году уже прославился операцией против «Шпигеля»?^[43]

Нельзя, как недавно остроумно выразился колумнист газеты «Франкфуртер альгемайне цайтунг», избежать собственной смерти с помощью самоубийства, а уж тем более ее не избежать, добавим мы, если попытаться вовлечь в самоубийство народ и государство. Очевидно, теперешнее федеральное правительство пришло к выводу, что его политика ведет страну к катастрофе. Чтобы избежать катастрофы, оно хочет изменить конституцию: раз нельзя предотвратить хаос, давайте его легализуем! Если наше федеральное правительство опасается нападения с той стороны Эльбы^[44], почему оно не упреждает его путем переговоров по разоружению в Центральной Европе? Если оно предвидит природные катастрофы, такие, как наводнение в Гамбурге, почему оно не упреждает их путем строительства дамб и тому подобных мероприятий? Если его пугает борьба за повышение зарплаты, почему оно не упреждает эту борьбу путем стабилизации цен и вообще разумной социальной политикой?

Если оно опасается нацистских происков, почему оно не предупреждает их с помощью увольнения старых нацистов из государственных учреждений?

Мало кому придет в голову бороться за право на отказ от ношения оружия с помощью вооруженного насилия. А вот наше федеральное правительство собирается защищать свободу и демократию посредством их ликвидации.

«Конкрет», 1963, № 2

ЗАКОН О ЧРЕЗВЫЧАЙНОМ ПОЛОЖЕНИИ (1964)

Дорогие читатели журнала «Конкрет», некоторые из нас уже не могут слышать этих слов: «чрезвычайное положение». Законы о чрезвычайном положении, изменение конституции, парламент для чрезвычайной ситуации, чрезвычайное постановление, внутреннее чрезвычайное положение, внешнее чрезвычайное положение — некоторые из нас с раздражением закрывают газету, выключают радио, затыкают уши, как только речь заходит об этом. С тех пор, как министр внутренних дел Шрёдер 6 лет назад впервые озвучил эти термины, мы год за годом, из раза в раз, из выступления в выступление высказывали свое мнение, обосновывали наше «нет». Мы отточили наши аргументы, отшлифовали их и опубликовали. Теперь мы сами уже не можем их слышать. Это — усталость от монотонности. Она настигла нас.

Решения профсоюзов были собраны: и профсоюза «ИГ-Металл», и профсоюза работников коммунального хозяйства и транспорта, и Объединения немецких профсоюзов; молодежные организации вынесли совместную резолюцию; священники читали проповеди, были написаны книги, проведены экспертизы, сделаны анализы, сформулированы призывы. Однако нас победили.

И это несмотря на наш успех. Наш успех заключается в том, что власти целых 6 лет не могут принять Закон о чрезвычайном положении. Наш успех заключается в том, что со стороны правительства до сих пор поступают жалобы на «недостаточную готовность населения к чрезвычайному положению», на «недостаточное понимание обществом намерений правительства». Тем временем «Дело “Шпигеля”» и «Кёльнский телефонный скандал»^[45] продемонстрировали, что правительство само не заслуживает доверия. Правительство подыграло нам, само себе наступило на ногу. Наш успех заключается в том, что Закон о чрезвычайном положении весьма непопулярен среди населения, а ведь правительство привыкло, что население — это покорно голосующий народ. Теперь, однако, возникла опасность, что мы — из–за охватившего нас чувства усталости, утомления — просто войдем в чрезвычайное положение, как скот в ворота бойни. У многих из нас, хотя они и знают, что нам грозит, уже нет никакого желания париться в этом убожестве дальше, защищать себя. Хотя очевидно, что Штраус, добрейшей души человек, не просто доведет нас своими исками до нищеты^[46], а сразу велит «изъять из обращения» (то есть арестовать), чего он, конечно же — отметим это после серьезного изучения его совести и его личности (ведь он у нас весьма достойный человек) — терпеть не может делать; что вообще арестовывать будут по одному подозрению; что западные немцы с удовольствием будут сажать западных немцев; что женщины… что бомбоубежища… что свобода… в общем, это будет конец многому, если не всему.

И хотя мы понимаем, чем нам всем грозит Закон о чрезвычайном положении, мы рискуем получить его — из–за нашей усталости, нашей апатии, нашей увлеченности другими делами.

Именно мы — те, кто понимает, что стоит на кону, несем ответственность за происходящее. Ответственность лежит на профсоюзах, на социал–демократах, на Нимеллере, Куби, Хаффнере, Аугштайне, Энценсбергере, Пакценски^[47]. На каждом, которого можно назвать в этом ряду и в этой связи, нравится это ему или нет. Ответственность лежит на каждом уставшем противнике Закона о чрезвычайном положении. У них всех есть возможность присвоить себе ту же честь, которой до сих пор еще может гордиться СДПГ: тем, что в 1933 году именно эта партия проголосовала против закона о предоставлении правительству чрезвычайных полномочий. После 12 лет национал–социализма, 15 лет федеративной республики и 6 лет дискуссий о чрезвычайном положении, после такого грандиозного опыта и таких больших возможностей обобщения знаний не должно быть проблемой остаться «хорошим демократом». Относительно закона о предоставлении чрезвычайных полномочий, того, что ему предшествовало и что за ним последовало, можно было еще какое–то время питать иллюзии^[48]. Относительно законодательства о чрезвычайном положении мы не можем сегодня питать каких–либо иллюзий. Даже если бы нам очень этого хотелось.

Шанс, который еще у нас есть, можно легко рассчитать: правительство хотело бы покончить к рождеству по меньшей мере с частью законодательства о чрезвычайном положении. До этого состоится съезд СДПГ. Если на нем прозвучит твердое «нет» хотя бы использованию бундесвера при «внутренней чрезвычайной ситуации», хотя бы принудительному набору женщин в подразделения вооруженных сил, хотя бы контролю над прессой в условиях «внешней опасности» и хотя бы аннулированию права на забастовки — тогда между СДПГ и правительством будут продолжены переговоры и тогда принятие законодательства о чрезвычайном положении отодвинется к временам предвыборной кампании. Ну, а когда наступит предвыборная кампания, никакой закон о чрезвычайном положении принять не удастся; это не по силам ни СДПГ, ни ХДС, ни даже господину Штраусу, добрейшей души человеку.

Если мы добьемся этой отсрочки, будет выигран по меньшей мере год. За это время состоятся выборы. Кто знает, что будет после выборов — ведь влияние ХДС, без сомнения, падает. До этого времени у нас еще должно хватить дыхания. За это время нам должно что–нибудь прийти на ум. Мы не хотим, чтобы с нами обращались, как со скотом на бойне. Мы ни в коем случае не должны позволить, чтобы нас вели на убой, как скотину.

Ваша

Ульрика Мария Майнхоф

«Конкрет», 1964, № 1

ТРЕТИЙ ПРОЕКТ

Конечно, либерализация нового проекта Закона о чрезвычайном положении^[49] — это победа левых. Но это, не будем обольщаться — пиррова победа. Однако даже такой победе противники Закона о чрезвычайном положении имеют право радоваться. Либерализованный проект — это такой компромисс, с которым уже не согласен Шрёдер! Это — пример того, чего может добиться внепарламентская оппозиция. То, что годами казалось незыблемым, сегодня отвергнуто: только на 4, а не на 7 дней может быть произведено задержание без решения суда; в чем заключается различие между забастовкой как разрешенной формой борьбы рабочих за свои права и запрещеннойполитической стачкой, должно быть определено позднее; отпадает обязанность женщин служить в армии, а также право правительства издавать чрезвычайные постановления; право провозглашения «внутренней чрезвычайной ситуации» остается за парламентом. Все эти уступки со стороны правительства в проекте Закона о чрезвычайном положении должны вдохновить нас на продолжение борьбы за прочность демократии в ФРГ, за то, чтобы полностью наконец пресечь атаки правительства на гражданские свободы, заложенные в конституции.

Эти уступки действительно являются не только успехом массовых, упорных протестов интеллигенции против проектов Шрёдера и Хёхерля о чрезвычайном положении, одновременно они создают новую политическую ситуацию. Как остроумно проговорился Люке, «развитие ситуации за последние восемь лет привело нас к новому знанию». Новый проект — не только результат успешной борьбы левых, но одновременно и плод их политического поражения^[50].

Легко подсчитать, что мы получили наряду с «либерализацией» от того, что СДПГ теперь вовлечено в дела правительства христианских демократов.

Парламент, который уже не независимая контролирующая инстанция, а всего лишь «широкая основа правительства», уже не требуется нейтрализовывать. Внепарламентская оппозиция, которая хотя и недовольна СДПГ, но долго еще не разорвет с ней пуповину, не является таким сложным объектом для подавления, каким являлась оппозиция с парламентским влиянием. У правительства в руках теперь сосредоточена такая власть, что правительство может смело действовать как угодно, даже не добиваясь легитимного изменения конституции. Давайте учтем и другие «новые знания» последних лет.

Не нужно отменять свободу собраний, если власть научилась хорошо манипулировать имеющимся законодательством о проведении собраний, если и без того можно получить полицейское разрешение на проведение запланированной демонстрации только в переулке, только после очень заблаговременно поданной заявки и только после тщательного предварительного изучения этой заявки — и при условии, что вокруг вас будет стоять полиция, которая в любой момент готова начать бить.

Студентам в Берлине, Гамбурге, Франкфурте, Мюнхене и в других городах, подвергшимся зверским избиениям со стороны полиции, так и не дали возможности разоблачить полицейский террор. Полиция не Упускает шанса поупражняться в жестокости, запугать, продемонстрировать «сильную власть» толщиной с дубинку до чрезвычайного положения без всякого чрезвычайного положения. Практически оставшееся без последствий полицейское насилие последних годов и месяцев, отмеченная при этом дикость (пусть даже ответственные политики в федеральных землях всегда говорили об умеренности и дистанцировались от действий полиции) — безусловно, все это надо понимать как «обкатку» методов репрессии на случай чрезвычайного положения, — не обращаясь к непопулярным у населения изменениям в конституции.

Далее: зачем ограничивать свободу прессы (которая принимается за чистую монету почти исключительно малотиражными газетами), когда оказалось, что проще с помощью акций, наподобие «дела “Шпигеля”» надолго исключать из жизни отдельные издания, не связываясь со всем журналистским сообществом сразу. Концерн Шпрингера стоит на стороне правительства, «Франкфуртер альгемайне цайтунг» может в случае необходимости быть достаточно дисциплинированной, чтобы не ударить правительство в спину, «Шпигелю» показали кулак, в «Штерн» в одиночку сам себе не помощник.

Уже один тот факт, что до сих пор ни телевидение, ни бульварная пресса не разоблачили пресловутые «студенческие беспорядки» как полицейские беспорядки, оправдывает отказ правительства от ограничения свободы прессы. При этом происходит монополизация прессы в виде ее концентрации в руках концерна Шпрингера — и вряд ли стоит опасаться комиссии по расследованию нарушений антимонопольного законодательства, раз в эту комиссию должен войти сам Шпрингер.

Предварительное согласие на отказ от отмены права на объединения и забастовки — только уловка, которая свидетельствует о тактическом гении Люке. Он четко сказал, что этот пункт будет отложен и еще обсужден, а вовсе не отменен или вычеркнут из намерений правительства. Люке, однако, этим шагом усиливает позиции людей Лебера^[51] в Объединении немецких профсоюзов, придает вес их словам, что надо–де «вести переговоры и оказывать влияние» — якобы только таким образом можно чего–то достичь. Люке ослабляет сопротивление, союз между профсоюзами и интеллигенцией, он обрабатывает тех и других по одиночке, он знает, что делает, он, в отличие от Шрёдера и Хёхерля, большой дока.

Между тем, против кого собираются использовать полицию, Федеральную пограничную охрану и бундесвер в случае «внутренней чрезвычайной ситуации», как не против организованных масс — кстати, организованных профсоюзами — против рабочих? Если оставят право на забастовку, военные не будут нужны: для оккупации предприятий и принудительного прекращения забастовок на отдельных заводах вполне будет достаточно полиции.

«Либерализованный» проект законодательства о чрезвычайном положении вполне компенсируется созданием «большой коалиции», то есть единением правительства с парламентом. Добавим к этому «новое знание» в деле концентрации прессы, резиновые дубинки и отказ Конституционного суда рассматривать «дело “Шпигеля”». Добавим и не лишенное элегантности обращение правительства Кизингера с германской и иностранной общественностью.

Итак, уступки в новом проекте и его «либерализация» — это и компромисс, и уловка, но в первую очередь это свидетельство того, что правительство уже имеет такую власть, какую оно прежде хотело получить именно с помощью Закона о чрезвычайном положении. Одновременно становится ясно, что «большая коалиция» не прочь устроиться у власти на длительный срок. И что обеим участвующим в этой коалиции партиям демократия уже не нужна.

«Конкрет», 1967, №4

БОРЬБА ПРОТИВ ЧРЕЗВЫЧАЙНОГО ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВА — КЛАССОВАЯ БОРЬБА

Что, собственно, происходит?

Повсюду — демонстрации и сопротивление законам о чрезвычайном положении, а «Франкфуртер альгемайне» в то же самое время торжествующе пишет о «звездном марше» на Бонн^[52]: «Бонн облегченно вздохнул, увидев результаты “звездного марша”». Это — в заголовке, а непосредственно в тексте передовицы: «Депутаты — это не «посыльные народа», которые за каждый свой шаг должны постоянно давать отчет «избирателю» (вот как: «избирателю» — в кавычках! — почему бы тогда сразу не написать: «так называемому избирателю»? — У. М.). Депутаты обязаны действовать в соответствии с указаниями своей совести, а не по указке отдельных личностей и групп» («Франкфуртер альгемайне цайтунг», 13.05.1968). Итак, Бонн не испугался, Бонн не поставлен на колени^[53]. 10 лет идет борьба против законов о чрезвычайном положении, а до сих пор, оказывается, депутаты никому не подотчетны — кроме, конечно, своей «чистой» совести — то есть они не обязаны давать отчет избирателям ни в том, как они представляют в парламенте их, избирателей, интересы, ни в том, кто им, таким депутатам, покровительствует. 10 лет идет борьба против законов о чрезвычайном положении, а Бонн облегченно вздохнул — и, если не будет сбоев в расписании, то законы о чрезвычайном положении будут приняты в намеченное время. Так что же, собственно, происходит?

Итак, 10 лет шла борьба с законами о чрезвычайном положении, а мы так и не поняли за это время, что все, чем мы занимались, — это не боле чем формальная дискуссия о тех или иных положениях конституции, крючкотворство, которым обычно занимаются юристы и эксперты. Мы так и не поняли что законодательство о чрезвычайном положении это генеральное наступление хозяев капиталистического общества на политическую демократию; генеральное наступление властителей на подвластных; генеральное наступление правящего класса на всех тех, кто не захотел стать частью системы тотального потребительства.

Мы говорим: «борьба против законов о чрезвычайном положении». Но какая это, к черту, борьба, если она велась только посредством полиграфических машин, безвредных мероприятий, посредством словес -и целью ее было всего лишь сохранить в неприкосновенном виде конституцию, защитить политическую демократию. Это была борьба в обороне. Да, конечно линии обороны за эти 10 лет значительно окрепли, к одиноким ученым и журналистам примкнули профсоюзы, студенты, писатели — все больше и больше народу — но превращение движения в массовое не изменило его содержания: даже профсоюзы защищали лишь конституцию и политическую демократию.

По этой причине одновременно с ростом движения против чрезвычайного законодательства мог расти концерн Шпрингера, «рурские господа»^[54] могли вычеркивать из бюджета статьи о пособиях для нуждающихся рабочих, а домо- и землевладельцы — действовать в соответствии с планом Люке^[55]. Короче говоря, одновременно с ростом движения против законов о чрезвычайном положении — и движение никак этому не препятствовало — росла и власть хозяев — не только экономическая власть, но и политическая (за счет интеграции СДПГ в правительстве ХДС). То, что теперь хозяева хотят сделать, — не более чем парламентская ратификация их политики, подтверждение их возросшей власти. Собственно, им даже нельзя это ставить в вину. В конце концов, они никогда и не говорили, что законы о чрезвычайном положении принимаются в соответствии с волей избирателей.

Мы занимались обороной — защищали политическую демократию, а должны были нападать— нападать на союзы предпринимателей, на всех их приспешников и прихлебателей в госаппарате и в обществе. Мы высоко подняли над собой как знамя конституцию — а должны были сражаться за то, чтобы в обществе были созданы социально–экономические условия для сохранения и расширения демократии. Мы выдвигали аргументы против законов о чрезвычайном положении — а должны были бороться против власти монополий, против расширения концерна Шпрингера или, как минимум, радикально отстаивать наше право жить так, как мы хотим, право на автономию, на самоопределение.

Поскольку мы ввязались в схоластический спор о конституции, мы сделали так, что нашими противниками оказались парламентарии, которые ни перед кем не ответственны, «кроме своей совести», а не хозяева концернов и не социал–демократы, пошедшие в услужение концернам. Мы сделали вид, будто у нас и вправду существует «беспартийное государство», отвечающее за «всеобщее благоденствие», то есть мы не превратили законы о чрезвычайном положении в предмет классовой борьбы. Поэтому Бонн и «вздохнул облегченно».

Итак, мы не смогли отрешиться от засушенной формалистики конституционного спора и не смогли перевести дискуссию в плоскость классового конфликта — так, чтобы каждый, кто стоит у доменной печи, у прокатного стана, у конвейера, у упаковочного стола или сидит в бюро, за письменным столом, в аудитории, в классе, в учительской, — каждый мог понять, что он — жертва социального гнета, жертва произвола тех, кто «наверху», тех, кто «все равно что хочет, то и делает». Именно потому, что мы не занимались защитой политической демократии как социально–экономической демократии, как борьбой против классовой диктатуры хозяев, именно потому, что мы передоверили борьбу против чрезвычайного законодательства профессорам, может быть, и компетентным в своих областях, но как общественная сила равным нулю, именно потому, что мы занимались борьбой с преступниками средствами Армии Спасения, Бонн и вздохнул облегченно.

Упрекать во всем этом одни только профсоюзы значило бы направлять критику не по адресу. Профсоюзы исторически и по своей сути всегда были оборонительными организациями. Для них классовая борьба всегда была борьбой за то, чтобы ограничить эксплуатацию, в лучшем случае — смягчить ее, а вовсе не устранить совсем. Вот они и защищали рядом с нами свое право на забастовку — не для того, чтобы этом правом пользоваться, а для того, чтобы не потерять ни одного из своих формальных прав. Наша критика адресована в первую очередь тем интеллектуалам внутри и вне профсоюзов, кто должен был приложить свои силы и знания, чтобы разработать для профсоюзов стратегию выхода из состояния обороны, то есть преобразовать борьбу против законов о чрезвычайном положении в открытую классовую войну. Вместо этого они подсовывали профсоюзам разные казуистические кляузы, помогали организовывать протесты, готовили базу для «звездного марша» на Бонн — марша, после которого «Бонн облегченно вздохнул». Они оказались лишены стратегического уровня мышления.

Теперь они призывают к всеобщей забастовке. Ну, и что мы сделали, чтобы ее подготовить?

Если мы будем и дальше продолжать в том же духе, все это превратится в пустую болтовню, что–де и после принятия законов о чрезвычайном положении борьба продолжается. Какая борьба? За конституцию? Какую?

Бонн откровенно дрожал перед «звездным маршем», помните? Это значит, что наша численность достигла такой величины, что мы уже можем заставить слушать себя. Раз можем, значит — должны это сделать. Наша цель — демократизация государства и общества. Борьба против законов о чрезвычайном положении — это всего лишь одно из средств достижения указанной цели, одно из средств преодоления диктатуры капитала в государстве и в обществе.

Но мы никогда не добьемся этой цели, если и дальше будем всего лишь сопротивляться переводу из большой тюремной камеры в маленькую, забывая, что истинное освобождение из тюрьмы — это побег.

«Конкрет», 1968, № 6

ПУТЧ — КАК УЧЕБНОЕ ПОСОБИЕ^[56]

Случай стоит того, чтобы его проштудировать. На этом примере вы можете научиться, как это надо делать и какие средства ведут к успеху.

Никто не сможет больше говорить, что нас–де не предупреждали о том, на что способны реакционные политики, что мы–де не принимали демократию за идиллию, при которой ничего плохого не может случиться, а парламентаризм — за collegium politicum generale^[57]. Не часто история оказывается столь любезной, что дает народам возможность заглянуть в их собственное будущее, показывает им — без ложных толкований — куда ведет путь, по которому они идут, — да еще так однозначно, так своевременно, так прозрачно, как сейчас на греческом примере. Это — наглядное пособие: вот что происходит, когда население не желает того, чего желают правители, и когда в стране назревают серьезные перемены.

Путч был осуществлен средствами и методами, которые нам уже хорошо знакомы — по бумагам, по лежащим в министерских столах проектам Закона о чрезвычайном положении. Разница в формулировках объясняется только тем, что одни уже ввели чрезвычайное положение, а другие только намереваются сделать это.

Итак, по–гречески:

«Публикация и распространение сомнительных известий, нарушающих общественный порядок, запрещена» (Neue Zürcher Zeitung, 27.04.1967).

Бундесдойче:

«Тот, кто фабрикует ложные факты или грубо искажает их с тем, чтобы их распространением вызвать среди населения неуверенность и страх, подлежит наказанию в виде тюремного заключения» (Первое чрезвычайное постановление по дополнению УК, § 5, 3).

По–гречески:

«Применительно к лицам, подозреваемым в совершении политических преступлений, освобождение до суда под залог запрещается; время нахождения под стражей не ограничено» (Neue Zürcher Zeitung, 23.04.1967).

В данном случае речь идет о взятии под стражу политиков и рядовых граждан, которых подозревают во враждебном отношении к военному режиму (Neue Zürcher Zeitung, 25.04.1967).

Бундесдойче:

«Лицо может быть подвергнуто аресту, если на основании своего поведения в прошлом оно вызывает подозрения в том, что способно совершать, способствовать или побуждать других к государственной измене, созданию опасностей для государства, преступлениям против обороноспособности родины или против безопасности трех держав^[58]» (Чрезвычайное постановление о мерах безопасности, § 1, 2).

По–гречески:

«Забастовки запрещаются» (Neue Zürcher Zeitung, 23.04.1967).

Бундесдойче:

«В целях обороны, соблюдения порядка в общественном управлении и обеспечении… должны быть ограничены свобода в выборе профессии и в отказе от работы» (Проект чрезвычайного законодательства, ст. 12, 3, цит. по: Frankfurter Allgemeine Zeitung, 7.04.1967).

По–гречески:

«Любая корреспонденция подвергается цензуре» (Neue Zürcher Zeitung, 23.04.1967).

Бундесдойче:

«Выпускающие радио- и телепрограмм обязаны по указанию федерального правительства или уполномоченного правительством ведомства передавать в соответствующие инстанции на согласование свои программы» (Чрезвычайное постановление но вопросам распространения информации, § 5).

Волна арестов в ночь с 21 на 22 апреля прошла гладко — она была хорошо подготовлена. Ведь это именно в бункере, откуда управляли «Фаллексом»^[59], хлопотали над списками лиц, подлежащих аресту.

Арестованных в Греции загнали в концлагеря — в том числе и на острова в Эгейском море. Наш министр внутренних дел Люке, между прочим, еще в декабре прошлого года интересовался практикой интернирования в других западноевропейских странах — возможно, старался и для Греции тоже.

Политические молодежные организации в Греции запрещены, студентам запрещается проявление какой–либо политической активности.

Кампания, развязанная политиками и прессой против политически активных студентов и их организаций в ФРГ и Западном Берлине, отличается от греческого примера только тем, что у нас против студентов пока еще не применяют оружие.

Официальную греческую точку зрения могут, в случае введения у нас чрезвычайного положения, дословно повторить и Хазе или Алерс^[60]:

«Подрывные революционные элементы готовят восстание, которое ставит своей целью уничтожение конституционного порядка, подавление народных свобод и упразднение союзов^[61]». Ну, разумеется, как же еще оправдать путч? Этот почерк знаком нам еще с тех пор, как Джон Фостер Даллес со своим братом и шефом ЦРУ [Алленом] Даллесом организовывали американскую внешнюю политику, а в ФРГ министр внутренних дел Шрёдер обрушился летом 1958 года на движение против ядерного оружия, а немного позже опубликовал первый проект Закона о чрезвычайном положении. Похоже, Люке тоже умеет читать по–гречески: «Занятые охраной общественной безопасности ведомства, которые в течение длительного времени располагают информацией о подрывной деятельности, накопили сегодня тонны письменных материалов, доказывающих это — и скоро они их опубликуют». В случае введения чрезвычайного положения это может быть воплощено в реальность. Похоже, ЦРУ рассылает правительственные заявления, просто размножив их на гектографе на языке оригинала.

Без иностранной поддержки не было бы путча, без моральной поддержки [со стороны НАТО] не было бы антикоммунистического террора в стране — члене ЕЭС, в стране — члене НАТО, христианской стране с монархическим правлением, где армия подчинена не парламенту, а не королю, и где концерн «Эссо» ведет поиски нефти.

Но доллар нуждается в безопасности. 7,5 млрд долларов американской помощи получила с 1947 года Греция — и половина этой суммы пошла на помощь армии, для оснащения тех военных, которые сегодня бросают в тюрьмы оппозиционеров. Теперь становится понятен восторженный комментарий Дина Раска^[62]: «Я счастлив, что могу констатировать, что Греция и впредь останется надежной опорой НАТО». Только одну секунду занимали Раска политзаключенные: «Посол США получил^[63] твердые заверения, которые вполне нас удовлетворили» (Neue Zürcher Zeitung, 30.04.1967). Совершенно очевидно, что военная помощь Греции не будет прекращена (в текущем бюджете США на это выделено 78,7 млн долларов) даже несмотря на то, что Макнамара^[64] во время заседания Совета НАТО в Париже намекал на такую возможность своим греческим коллегам — в случае, если Греция не вернется к демократическому правлению. Поглядите, как мучается «Франкфуртер альгемайне»: «Предпринятое сейчас частичное приостановление поставок должно, судя по всему, наполнить конкретным содержанием эту угрозу — но так, чтобы ни в коем случае не поссориться с Грецией, чей новый режим весьма болезненно реагирует на все попытки надавить на него извне» (номер от 18.05.1967). Редко когда притворство выглядит так плохо — ложь все–таки бегает на коротких ногах. Получается следующее: для того, чтобы оказать давление на новое греческое правительство, нужно ввести радикальный запрет [на военную помощь], но этого нельзя делать, потому что это будет давление на новое греческое правительство! Понимаете, оно нравится, это правительство, нравится Дину Раску, «Франкфуртер альгемайне», СДПГ, ХДС — и каждому по своим причинам.

Если бы у нас в стране была оппозиция с настоящей политической альтернативой и шансами на успех на выборах, ликвидировать эту оппозицию, как показывает греческий пример, было бы раз плюнуть: практически бескровно, с невероятной легкостью, по сердечному согласию со всеми партнерами по альянсу^[65]. Нужно только несколько танков, несколько тысяч пехотинцев, а парламент вполне мог бы и дальше заседать в Бонне.

Если бы я была канцлером — я бы послала Патакасу^[66] 600–й «мерседес» и ящик сухого «Хенкеля»^[67], а заодно и делегацию по обмену опытом: чтобы можно было дополнить и улучшить собственный проект Закона о чрезвычайном положении. Уж если что хорошо сделано — то это действительно хорошо сделано. Отдельные демократии в Западной Европе — это карточные домики. Когда хозяин захочет их использовать — он их рассыпает.

«Конкрет», 1967, №6

ГИТЛЕР В ВАС

Попытка превратить 12 лет германской истории в табу не удалась. Прецеденты — от Хёйзингера^[68] до Фёрча^[69], от Оберлендера^[70] до Глобке^[71], от Гейде/Саваде^[72] до Эйхмана^[73] — доказали, что в Германии образца 1961 года нельзя жить, не помня о Сталинграде и Орадуре, об Освенциме и Бухенвальде.

Между конфронтирующими сторонами — историей и политикой, обвинителями и обвиняемыми — стоит молодое поколение. Не виновное ни в преступлениях III Рейха, ни в ханжеской, фальшивой позиции послевоенных властей, оно оказалось прямо вовлечено в противоречия современности, столкнулось с необходимостью отвечать за то, чего не совершало. Но понимание, что молодое поколение не ответственно за преступления прошлого, — не основание для того, чтобы отказывать молодым в праве обсуждать это прошлое. С другой стороны, это и не основание для того, чтобы молодые игнорировали проблемы современности.

И ведущей здесь становится роль студенчества. Студенчество, как никакой другой общественный слой, имеет доступ к источникам информации и фактам. А спустя несколько лет сегодняшние студенты станут преподавателями в школах и университетах, государственными служащими — и должны будут сами проводить в жизнь все то, чего сегодня требуют от властей.

В связи с процессом Эйхмана Дитер Биленштейн — референт по связям с прессой Союза немецких студенческих организаций — попытался на страницах бюллетеня «Службы немецкой студенческой прессы» высказать точку зрения студентов на происходящее. Нам кажется, что написанное им далеко не в полной мере отражает эту точку зрения, но оно настолько примечательно, что хочется его процитировать (а затем и кое–что добавить от себя):

«С процессом Адольфа Эйхмана вопрос о позоре нашей истории вновь встал перед нами. Если коротко, то мы не можем согласиться с предлагаемой нам точкой зрения, будто какие–то «другие» были убийцами, а «мы все» это всего лишь «терпели». Представители старшего поколения должны вспомнить, что на стенах домов висели нацистские плакаты «Жид, сдохни!», а они, эти представители старшего поколения, несмотря на все это — а вероятнее, именно поэтому — голосовали за Гитлера. Затем ночью или по утренней зорьке стали исчезать друзья и соседи — евреи, а «мы все» молчали, не рискуя спросить «куда?» — вероятно, происходящее «нас» вполне устраивало. Процесс Эйхмана разыгрывается здесь, между нами, даже если формально он проходит в Иерусалиме. Ответственны «мы все», а некоторые сверх того должны быть названы компетентными органами как прямые виновники или соучастники преступлений. Мы должны признать их виновными даже в том случае, если они хотели не лично совершать преступления, а «всего лишь» управлять преступлениями или «облегчать страдания» жертв^[74]. Кое–кто из преступников того времени, наверное, даже может быть оправдан — в случае, когда он из двух зол выбирал меньшее. Но доступ к положению в обществе ему должен быть раз и навсегда перекрыт: участие таких «виновных/невиновных» в преступлениях нацизма в нашей демократии действует на нее подобно яду — в том числе и потому, что выступает в качестве оправдания для нераскаявшихся нацистов, вновь рвущихся занять самые высокие посты.

Студенчество во времена Веймарской республики проявило себя как воинствующая антисемитская сила задолго до того, как национал–социалисты заставили всех говорить о себе. В 1926 году Союз германских студентов — после проведения всеобщего голосования — принял постановление «О расовых признаках как условии членства в союзе» и на основании этого постановления исключил из союза студентов–евреев. Манифестации ненависти и публичные сжигания книг после прихода нацистов к власти в большинстве случаев устраивались именно студентами. Потом появились требования, чтобы академики–евреи не имели права работать с документами на немецком языке, а исключительно с еврейскими или иными иноязычными текстами. Следствием этого явились увольнения евреев–доцентов — а студенчество рукоплескало или (в лучшем случае) молчало. Томаса Манна лишили почетной докторской степени Боннского университета; коричневая униформа затопила всё. И нельзя сегодня замалчивать, что все эти антисемитские настроения, вся эта ненависть и все эти кампании дискредитации [ученых–евреев] расцвели еще в 20–е годы — и что именно традиционалистские студенческие объединения (в первую очередь «Круг учащихся высших школ германского типа») и были организаторами и рассадниками тогдашнего нездорового духа.

Тогдашние студенты стали нашими университетскими преподавателями, адвокатами, учителями, журналистами, государственными чиновниками, нашими работодателями и нашими родителями. Понимание этого не должно вылиться в необоснованные подозрения или в призывы к расследованию прошлого отдельных лиц. Но это значит, что мы не можем молчать по поводу всего круга этих проблем, что мы, студенты, имеем свою позицию и не намерены «оставить прошлое в покое» и что мы ждем ответов на наши вопросы от старшего поколения.

Если молчание [преподавателей] в университетах, приверженность [академического сообщества] к нездоровому духу и прямые высказывания [оправдывающие прошлое] являются документальным подтверждением неисправимости [западногерманской академической среды], то мы должны будем прямо заявить, что в наших университетах нет места для таких академических ученых, преподавателей и студенческих объединений, которые не желают делать выводы из германской катастрофы.

В ноябре 1957 года и в октябре 1959 года Союз немецких студенческих организаций в ходе двух «Германо–израильских диалогов» пытался организовать передачу знаний о еврейской истории в разных областях образования и публицистики. В июне 1960 года Союз организовал педагогическую научную конференцию «Процесс воспитания и еврейство» — и вскоре после этого вышла в свет книга с таким же названием. В последние 3 года десятки немецких студентов каждое лето выезжают в Израиль для работы в кибуцах.

В 10 наших университетах имеются германо–израильские группы обучения, в составе которых занимается большинство из приблизительно 130 учащихся в ФРГ граждан Израиля. Председатель Союза студентов Израиля воспользовался прошлой осенью нашим приглашением и посетил Бонн. Это не значит, что мы, молодые, собираемся «начать все с чистого лица» — мы не можем и не хотим стирать из памяти события последних десятилетий нашей истории. Но мы ищем таким образом^[75] новый и лучший путь нашего народа в будущее.

Эти усилия предпринимаются нами не для того, чтобы обеспечить себе алиби. Достаточно тревожным фактом является то, что Национальный союз студентов (пусть даже и запрещенный уже властями) демонстрировал праворадикальные и даже прямо антисемитские тенденции [в студенческой среде]. Некоторые другие студенческие объединения умалчивают о своем поведении во времена Веймарской республики — вместо того, чтобы открыто сказать, какие причины были у такого поведения. Наши высшие учебные заведения все еще никак не могут создать достойный институт для изучения иудаистики и истории еврейского народа. Лекционные курсы и учебники по этим вопросам оставляют желать много лучшего.

Поэтому задачей студенчества остается настойчиво, бдительно и независимо [от государственных структур] следить за тем, исполняет ли академическая наука свой политический долг перед народом».

Неплохо.

Но Биленштейн сосредоточивает свое внимание только на критике старых наци и на усилиях [западногерманских студенческих организаций наладить диалог с Государством Израиль. Но тот, кто бичует «старых наци», должен сделать и следующий шаг: должен подвергнуть критике и устаревшие политические концепции. Тот, кто бичует антисемитизм, должен выступить в защиту свободы слова, раз ее подавляют. Разрыв с антисемитизмом не может быть выражен только в поездках студентов в Израиль, поскольку произраильская позиция — это всего лишь паллиатив, в то время как подлинный разрыв с нацистской практикой антисемитизма может выразиться только в отказе от любого политического устрашения и подавления инакомыслящих, инаковерующих и инакочувствующих. Разрывом с практикой концлагерей является не их закрытие, а тотальное обеспечение политических свобод для политической оппозиции. Отказ от прошлого похода на Польшу^[76] не может быть выражен в отказе от восстановления дипломатических отношений с Варшавой^[77].

Разрыв с походом на Советский Союз не может быть выражен в назначении некоего господина Фёрча, разрыв со вторжением во Францию — в маневрах бундесвера в районе Мурмелона, разрыв с запретом Объединения немецких профсоюзов — в Законе о чрезвычайном положении, разрыв с исключением из университетов студентов–евреев в 1933 году — в полицейских расправах над цветными студентами в 1961 году^[78].

Разрыв с нацизмом не может быть низведен до уровня детской игры в песочнице. Это касается и молодежи, и старшего поколения. Разрыв с нацизмом может быть только полным как во внутренней, так и во внешней политике — и выглядеть он должен так: свобода для политической оппозиции, отказ от репрессий, суверенитет народа; мирные договоры со всеми прежними врагами, мирное сосуществование вместо войны, переговоры вместо гонки вооружений.

Как мы спрашивали своих родителей о Гитлере, так однажды наши дети спросят нас о Штраусе^[79].

«Конкрет», 1961, №10

О 20–М ИЮЛЯ^[80]

20 июля мы все сливаемся в трогательном единстве. Противники ядерного оружия — со сторонниками гонки ядерных вооружений, генеральный инспектор бундесвера — с призывниками, профсоюзы — с федеральным правительством, «Франкфуртер альгемайне» — с нами. Событие 20 июля 1944 года было столь значительным, а его исход — столь трагичным, что никто не рискует пока пытаться нажить на нем политический капиталец, принося традицию в жертву торгашескому духу мелочных сиюминутных политических споров.

Так памятная дата 20 июля стала днем согласия и примирения. Мы все чувствуем себя в этот день (любимая формулировка бульварной прессы) как–то лучше и серьезней, нас обволакивает запах духов «Ванитас» и под коктейль «Мамие» стихают дискуссии о миникини^[81].

В этом единении всё — правда и всё — неправда. Реальный фундамент для единства был заложен событиями 20 июля 1944 года. В тот день офицеры перешли от слов к делу, приняв законы и правила борьбы антигитлеровского Сопротивления. Их действия оказались ярче и внушительнее, чем все, что было сделано [в Сопротивлении] коммунистами, социал–демократами, профсоюзными активистами, христианами и студентами. Эти офицеры поступили так, как никогда до того не поступали представители правящей касты — выступили на защиту интересов всего народа. Эти закосневшие в своем консерватизме политики, аристократы и высшие военные чины попытались совершить то, что было недостижимой целью левых: уничтожить нацизм, закончить войну, восстановить правовое государство. Это абсолютное совпадение интересов тончайшего слоя облеченных огромной властью людей, с одной стороны, и всего немецкого народа — с другой (чего на Востоке упорно не желают признавать в своих оценках 20 июля 1944 года^[82]), и есть то, что объединяет всех, кто на Западе празднует день 20 июля.

Но если мы внимательно посмотрим на нас сегодняшних — на противников атомной бомбы и сторонников ядерного вооружения, на генерального инспектора бундесвера и на призывников, на профсоюзных активистов и на федеральное правительство — нам станет ясно, что с этим трогательным согласием и примирением что–то не так. Налицо раздор и разлад, а вовсе не умильная сентиментальность. Как только начинается лицемерная трепотня о «восставшей совести», наши мнения расходятся. Тот, кто твердит нам о «совести», как о причине заговора 20 июля (такие, например, персонажи, как Треттнер, Любке, фон Хассель^[83] и вообще федеральное правительство), — тот, стремясь оправдать всех не присоединившихся [к Сопротивлению], не боровшихся, не возмутившихся, просто прячется за бастионы бессознательного, апеллируя к эмоциям. Но не требовалось ни какой–то особенной чувствительности, ни исключительной совестливости, чтобы перед лицом истребления миллионов евреев, преступлений войны и ужасов нацистской диктатуры стать в ряды заговорщиков. Преступления нацизма против человечества заставили мужчин и женщин начать восстание 20 июля 1944 года. Те самые преступления, которые продолжают жить и сегодня — в лице процветающих и вовсе не отправленных в отставку нацистских судей, в лице государственного секретаря федерального министерства развития Виалона, который во времена нацизма был главой финансового управления Рейхскомиссариата Остланд в Риге и заведовал конфискацией и реализацией еврейского имущества. Это именно его отставки добивались социалистически и либерально настроенные студенты в [Западном] Берлине в двадцатую годовщину 20 июля. Что–то тех, кто твердит нам о «совести», совесть не мучила, когда они назначали этого человека на его должность! Их совесть молчит, когда они снова, как при нацизме, преследуют коммунистов, а некоммунистов подозревают как «коммунистических попутчиков». Их совесть молчит, когда они планируют ликвидацию основных гражданских прав^[84] и мечтают вооружить бундесвер ядерным оружием. Ядерное оружие для армии, которой не хватает дисциплинированности даже для того, чтобы строго придерживаться собственных правил внутреннего распорядка, в которой фюреры и унтерфюреры^[85] не способны в мирное время избежать жертв во время обычных марш–бросков? И это те, кто до смерти загоняет новобранцев в 30–градусную жару, смогут — в случае серьезной опасности — умеренно, гуманно и ответственно распорядиться ядерным оружием? Как раз на этом месте болтовня о «совести» превращается в молчание, покрывающее преступления.

Пришло время осознать, что газовые камеры Освенцима нашли в атомной бомбе абсолютное воплощение своего технического идеала, и что игра с атомной бомбой, которой легко грозить немцам в ГДР, полякам по ту сторону Одера и Нейсе, чехам в Судетах, русским в Прибалтике — это игра с преступлением гитлеровских масштабов. Пришло время понять, что восстание 20 июля против несправедливости и насилия так и не увенчалось успехом. Неужели чтобы подвигнуть нас на протест, обязательно должно произойти что–нибудь ужасное? Конечно, возвращение в правительство какого–нибудь Франца—Йозефа Штрауса — это еще не основание для восстания. И все–таки повторим: пути и мнения, которые разошлись 20 июля 1944 года, остаются разделенными и сегодня.

«Конкрет», 1964, № 7/8

ИГРА В ДЕМОКРАТИЮ

Генри Наннен прошел науку в передовице. Как иным цветной фантик, так ему его «дорогой читатель “Штерна”». И когда он называет отставку Любке «его первым проявлением службы на благо этого государства»^[86], он не уступает ни по политической значимости сказанного, ни по степени его наглости высказыванию Фрица Тойфеля в адрес Клауса Шутца: «Господин Шутц, вы — Санта—Клаус!»^[87] Возникает такое впечатление, что в нашей стране имеешь дело с политиками, которые позволяют обращаться с собой только как с мишенями в тире. И в этом им некого винить, кроме самих себя.

Но именно так возвышается и рушится демократия, о которой внезапно вновь зашла речь. Останется ли Любке на своем посту или уйдет, представляется несущественным для демократического будущего ФРГ. И для фашизма новой формации также несущественно, стоит ли во главе государства некто, кто строил концентрационные лагеря, или нет.

Также несущественным стало то, насколько такие, как мы и Роберт Нойман, который два года назад в журнале «Конкрет» расписал в деталях всю эту историю, находят скверным, что Любке строил концентрационные лагеря, либо такие, как Генри Наннен, находят скверным, что Любке не хочет об этом вспоминать.

Если Любке и все «господа с положением» (истеблишмент ФРГ) три года тому назад, когда ГДР представила обличающие Любке документы, почувствовали бы себя по меньшей мере шокированными, если бы они задумались не об утрате престижа, нет, а о самой сути дела, если бы им по меньшей мере стало дурно, если бы все это привело хотя бы к угрызениям совести, к чему–нибудь, от чего можно начать заикаться, то тогда можно было бы еще что–нибудь сделать в интересах политического развития нашей страны.

Но когда Роберт Нойман два года назад со страниц «Конкрета» предложил «ряду лиц» (оставим в покое имена и грязное белье) выехать с ним в Восточный Берлин и посмотреть оригинальные документы, у каждого нашлась веская причина отказаться. Роберт Нойман два года назад исписывал до мозолей пальцы по делу Любке — но все кануло в Лету.

Сегодня дело Любке больше не является инструментом политических изменений. Человек просто отслужил свой срок, он выполнил свою функцию как президент «большой коалиции», как затычка в каждой бочке и т. д., и т. п., теперь ничего не может произойти, теперь с ним можно поиграть в «демократию», в «свободу прессы», в «критику», в «оппозицию», можно как угодно ему напакостить. Был бы Любке не таким нечувствительным и примитивным субъектом, мог бы и руки на себя наложить, раз уж на него так набросились со всех сторон.

Разыгрываемая игра предельно прозрачна. Безусловно, не было никакой якобы самостоятельно проведенной американцами почерковедческой экспертизы, которая и привела к скандалу, — было решение Генри Наннена заплатить за экспертизу и опубликовать ее.

Насквозь видна тоска, которая гложет Генри Наннена, — тоска по «чистому» государству, чей фасад можно украсить лозунгами против Че и Хо Ши Мина, тоска по «самоочищению», по эффективной встречной акции против удачных акций разоблачения, про–веденных внепарламентской оппозицией, тоска по «чистой» контрреволюции.

«Господам с положением» еще два года назад было абсолютно безразлично, крупным или мелким нацистом был Любке — они боялись, что придется отвечать на вопрос, какими именно нацистами — крупными или мелкими — были они сами.

Но эти «господа с положением» стали догадываться, что им придется принести жертву растущему оппозиционному движению, чтобы не быть вытесненным им на обочину. Догадываться, что они должны как–то прореагировать на действия оппозиции, если они хотят, чтобы их продолжали принимать за серьезных политиков те, кто самостоятельно мыслит и действует.

То, что с этой целью и во имя сохранения внешних приличий на алтарь псевдодемократии принесли жертву в виде персоны президента ФРГ, зависело, безусловно, в первую очередь от самого президента, поскольку он сам беззаветно предложил себя для этого спектакля^[88].

Внепарламентской оппозиции удалось в данном случае проявить достаточно настойчивости, чтобы этой жертвой был чиновник не меньшего ранга, чем президент. И мы должны добиваться того, чтобы в будущем ранг жертв, приносимых на алтарь отечества, не понижался. Следующий — канцлер^[89].

Для тех, кто занимается делом Любке, оно может казаться «случайно найденной на дороге падалью».

На самом деле это только один из многих симптомов профессиональной непригодности этой «демократии», ее бессодержательности, ее исключительной лживости.

Сегодня, упрекая Любке в том, что он строил концентрационные лагеря, его заодно, чтобы всех запутать, упрекают в том, что его жена стыдится своего весьма почтенного возраста. Последнее вызывает скорее умиление, для устранения этого требуются не кардинальные средства, а косметические операции — на лице или на паспорте. Как можно сравнивать это с концентрационными лагерями, которые Любке строил и которые Любке планировал создать вновь в духе законов о чрезвычайном положении?

Теперь, наряду с упреком, что Любке создавал для нацистов концлагеря и поэтому, наверное, не может достойно представлять страну, в которой большое значение придается тому, чтобы поглубже запрятать связь между фашизмом и капитализмом, его упрекают еще и в том, что он во время произнесения своих речей… часто бормочет! Это вынудит его уйтив отставку по возрасту, что все–таки не будет иметь политической окраски.

Теперь, наряду с упреком, что Любке был доверенным человеком гестапо — можно подумать, что гестапо могло поручить строительство концлагерей людям, не внушавшим доверия! — его упрекают еще и в том, что он пытался все это скрывать. Хотя те, кто сейчас его в этом упрекают, два–три года назад пальцем не пошевельнули, чтобы помочь в разоблачении Любке. А ведь тогда еще не было такой сильной внепарламентской оппозиции, что нужно было кого–нибудь принести ей в жертву. Хотя попытка скрыть правду была вызвана вполне понятными причинами, все–таки есть разница, кто именно доводит до краха ведомство или конкретного человека.

Игра в демократию, которую инсценировал Генри Наннен, неэффективна. Она не может спасти государство, авторитет которого расшатали Хефер, Кизингер, Люке, Любке и прочие — неважно, как их зовут. На этот раз смеяться последней будет внепарламентская оппозиция.

«Конкрет», 1968, № 4

ГЕРМАНИЯ, ГЕРМАНИЯ - НЕ ЮБЕР И НЕ АЛЛЕС^[90]

15–летие конституции

Если бы над всеми общественными зданиями 23 мая 1964 года не развевались черно–красно–золотые знамена, 15–летняя годовщина конституции прошла бы незамеченной. Пара передовиц, заседание академии, несколько прочитанных бюрократами ознакомительных лекций — это все, что украшало бы стол в день рождения.

Западные немцы так и не полюбили свою конституцию. Слишком много о ней было защищено докторских диссертаций, слишком часто она расплачивалась за межпартийные споры, слишком часто на повестке дня оказывалось не исполнение конституции, а ее изменение. Создатели конституции в Херренхимзее — под впечатлением войны и послевоенной разрухи, потрясений от нацистского террора — создали основной закон, который был максимально пацифистским и максимально свободолюбивым. Конституция отказала в праве на существование армии, военным союзам, агрессии и твердо поставила исполнительную власть под полный контроль власти законодательной. Основной закон принуждал правительство договариваться (а не воевать) с внешним соперником и прямо требовал не провоцировать [на восстание] внутреннюю оппозицию. Конституция — задолго до Хрущева и Кеннеди — была носителем требования сосуществования. Немцы могли бы гордиться собой, если бы всё так и осталось в неприкосновенности.

Но с началом корейского конфликта психоз «холодной войны» распространился и на ФРГ. А за помощь но «плану Маршалла» канцлер Аденауэр вынужден был платить согласием на такие предложения западных союзников, которые даже сейчас можно смело назвать безнравственными. В 1956 же году дело зашло так далеко, что власти ФРГ просто перестали руководствоваться конституцией, а наоборот, эту конституцию стали постоянно перекраивать иод интересы канцлера и его партии^[91]. Я имею в виду «военные статьи», возродившие армию и принудительный призыв в нее.

Конституцию подогнали под агрессивную политику Аденауэра, чтобы она, конституция, больше не мешалась под ногами. С тех пор наша конституция перестала быть пацифистской. Но она еще оставалась свободолюбивой. Однако 23 мая 1964 года что–то не слышно было радостных речей по этому поводу — потому, что теперь препятствием для наших властей стало уже это свободолюбие. Потому–то и запланировано дополнение к конституции, которое позволит — в случае внутренней или внешней чрезвычайной ситуации — отменить основные гражданские права: право на свободу высказывания мнений, на свободу собраний и объединений, право на свободное перемещение по всей территории ФРГ, неприкосновенность тайны переписки и почтовых отправлений, право женщин не служить в принудительном порядке в армии и т. д.

Наша конституция за 15 лет своего существования не стала лучше. Наоборот. Но наивно было бы рассчитывать на то, что ее удастся вернуть к состоянию до 1956 года. Однако нелепо и полагать, будто запланированные законы о чрезвычайном положении — это нечто предрешенное. В конце концов, до сих пор не выполнены требования, заложенные в конституции: создать такой закон о политических партиях, который осуществлял бы общественный контроль за финансированием партий, и закон, запрещающий участвовать в агрессии. А ведь последний закон был бы в состоянии обуздать даже такого человека, как Франц—Йозеф Штраус.

«Конкрет», 1964, № 6

ЗАХОЛУСТЬЕ - И МЕЛКОТРАВЧАТОЕ К ТОМУ ЖЕ

Строго говоря, обо всем этом давно уже сказано. И о том, что Бонн — дремучая туристская провинция Рейнской долины. И о том, что Аденауэр в момент вступления в должность [канцлера] был уже жутким стариком. И о том, что невинной жертвой его прозападной политики стало возможное объединение Германии. И о том, что слишком много старых нацистов сидит в армии, в полиции, в судах, в министерствах — словом, в руководящих государственных структурах. И, наконец, о том, что самое лучшее и ценное, что было создано в ФРГ — ее конституция, — хотя и возникло не без участия Аденауэра, но все–таки было создано до начала его эпохи.

Известны и невысказанные аргументы другой стороны. А именно: что невозможно было быстро и надежно восстановить военную машину без привлечения хотя бы нескольких квалифицированных, сведущих в военном деле и имеющих боевой опыт нацистских офицеров. И что если при этом ставилась цель создать армию с традициями и уверенностью в себе (то есть готовую воевать), то, чтобы не допустить ее деморализации, нужно было систематически пресекать все попытки просвещения общества относительно роли немецкого милитаризма в кайзеровской Германии, в Веймарской республике и в нацистском государстве. И что блестящий, удививший и заграницу, и самих немцев подъем ФРГ — при одновременном гладком и беспроблемном вхождении в военную систему Запада — был бы невозможен без использования испытанного, надежного и преданного отряда чиновников и разных специалистов, которые не стали бы ни чиновниками, ни специалистами, если бы не носили в свое время вполне определенные партийные значки — а заодно и коричневое государство.

Строго говоря, всё уже давно сказано об эре Аденауэра. И о времени ее становления, и о времени ее расцвета, и о нынешнем времени, когда ЕМУ^[92] приходит конец, — короче говоря, о ФРГ с момента ее образования и выбора Конрада Аденауэра федеральным канцлером в 1949 году и до сегодняшних дней, до середины августа 1963 года. Потому что то, чем является ФРГ, так тесно связано с именем Аденауэра, что его самого можно с легкостью охарактеризовать, описывая ФРГ.

Всё это давно уже было сказано, но не было понято, не было осознано.

В этой стране принято жить так, будто в мире нее существует никаких потенциальных партнеров, кроме других стран НАТО. Так, будто христианская вера -это нечто само собой разумеющееся, вроде рекламы сигарет «Петер Стойверсант». Так, будто нацизм был лишь мелкой досадной оплошностью. Так, будто призыв в армию — это не более чем кратковременный перерыв в учебе или в карьере. Так, будто бундестаг -это экспертная комиссия, работающая для другой экспертной комиссии. Так, будто граница по Одеру и Нейсе — это продукт советского произвола. Так, будто ГДР — это ублюдок, исторгнутый чревом коммунистического заговора против всего мира. Так, будто франко–германская дружба^[93] — это выдающийся вклад в дело налаживания взаимопонимания между народами.

Преобладание такой позиции становится особенно отчетливо видно в те моменты, когда в сферу внимания общественности попадают люди с иной точкой зрения. Так, известный своими атеистическими взглядами Макс Бензе получил в Штутгартском технологическом институте кафедру философии только при условии, что в качестве надсмотрщика к нему приставят христианско–демократического (хотя и не очень консервативного) коллегу. Счестны вообще турнули с работы, голос Зете становится все тише и тише, а Аугштайн заплатил за свой блестящий успех (разоблачение Штрауса) месяцами тюремного заключения^[94]. То, что Френкель и Глобке, Оберлендер и Райнефарт, Шпейдель и Фёрч^[95] были не просто «попутчиками» прежнего режима, всегда очень расстраивает их начальников — особенно когда выясняется, что под давлением [общественного мнения] все–таки приходится делать какие–то [орг] выводы. Отчеты о парламентских дискуссиях публикуются на страницах газет как ни к чему не обязывающие академические рассуждения, причем аргументы оппозиции приводятся исключительно в качестве примеров дурного тона и безвкусицы. Невен—Дюмона чуть не линчевали — и даже те, кто его защищал, старательно избегали высказывать свое мнение о западной границе Польши^[96]. Те, кто рекомендовал придать отношениям с ГДР более трезвый характер, кто советовал ФРГ признать факт существования второго немецкого государства, сегодня оказались на грани публицистического самоубийства. Пакценски за очень робкие проявления самостоятельности был принужден покинуть «Панораму»^[97]. За отсутствием [западногерманской] оппозиции американцы были вынуждены вместо нее высказать подозрение, что франко–германский военный договор является реакционным соглашением, представляющим эгоистические интересы правящих кругов обеих стран, — что, разумеется, вызывало официальные опровержения со стороны Бонна.

14 лет правления Аденауэра превратили 55 миллионов немцев — писателей и читателей, политиков и комментаторов, продюсеров и зрителей кино и телевидения — в народ полуинформаторов и полуинформируемых, из которых первые говорят только половину того, что знают, а вторые получают только половину того, что должны знать. Народ, отягощенный предрассудками, окруженный разными табу, затянутый в корсет иллюзий так, что он уже не способен ни верно оценивать свои выгоды и преимущества, ни трезво осознавать, в чем его интересы.

Когда в 1961 году был избран бундестаг четвертого созыва, партии тогдашней правящей коалиции^[98] смогли собрать 58,2 % голосов — несмотря на то, что уже было известно об их плане ввести новый закон о медицинском страховании, который предполагал такую дополнительную налоговую нагрузку на две трети населения, какой никто не облагал немецких рабочих аж с 1911 года. Тогда же общественности стало известно, что в период работы нового парламента должен быть воплощен в жизнь пресловутый «план Люке», но которому те самые две трети населения, кто являются наемными работниками и снимают жилье, получат повышение квартплаты и лишатся защиты от увольнений — а это погрузит их в такую атмосферу незащищенности и нестабильности, какую не осмеливались планировать ни один парламент и ни одна партия с 1923 года. И вдобавок ни для кого уже не было секретом, что проектируется строительство бомбоубежищ в подвалах домов — за счет квартиросъемщиков, разумеется — и что создание запасов продовольствия будет превращено в официальную обязанность граждан^[99]. И уже было известно, что планируется принятие Закона о чрезвычайном положении и закона, запрещающего забастовки.

И тем не менее 58,2 % избирателей отдали свои голоса тем, кто собрался все это воплотить в жизнь, кто захотел влезть в чужие квартиры и кухни, оттяпать изрядный кусок чужих зарплат, лишить людей уюта и комфорта, ограничить их в правах, отменить гражданские свободы.

Такой же грандиозной, как непонимание своих интересов, является и наивность бундесбюргеров во всем, что касается внешней политики. И дело здесь не в настроениях обывателей, а в масштабах и мерках, по которым они оценивают вес и важность событий, заведомо имеющих всемирно–историческое значение.

Два примера.

Когда 4 октября 1957 года первый советский спутник обогнул Землю и принялся мерно попискивать с орбиты, миллиарды жителей планеты с восторгом и удивлением восприняли это как акт покорения космоса — и только наш бундесканцлер «успокоил» тревоги западного мира по поводу преимуществ советского ракетостроения дежурной глупостью. «Высоко — не низко», — сказал он, и на этом эпохальная веха в развитии науки человечества была для него закрыта.

В дни, когда в Москве договорились–таки о запрещении испытаний ядерного оружия, когда в Лондоне, Вашингтоне и Москве лимузины чрезвычайных и полномочных послов еще только подавались к подъездам, когда еще не успели высохнуть дорогие перья, которыми подписывался этот договор, и в отношениях между Востоком и Западом сложилась такая атмосфера, какой не было со времен союзнических конференций эпохи II Мировой войны^[100], в Бонне раздались вопли: ах, ах, не дай бог, признают ГДР! А «Вельт» и «Франкфуртер альгемайне» предостерегали, что не стоит высоко оценивать это соглашение, а Хёфер из кожи вон лез, требуя от своих приятелей по утренней кружке пива «здорового пессимизма», преуменьшения масштабов события, всяких «но» и «однако же», как если бы Московское соглашение было не важнейшим событием мировой политики, а чем–то несущественным и случайным.

Как же обычному потребителю газетной и телепродукции составить объективное представление о развитии мировой истории в атмосфере такого убогого провинциализма, среди этой затхлости, заплесневелости и вони?

Так и живет население ФРГ — варится в собственном соку и с закрытыми глазами проходит мимо собственной истории. Население, лишенное достоверной информации, непросвещенное, дезориентированное, не способное даже выбрать между «Прилом» и «Сунилом»^[101], но зато всё досконально знающее о детском питании «Алете» и кухонных комбайнах и при этом ничего не знающее о соглашениях о взаимном ненападении или о зонах, свободных от ядерного оружия.

И вот этих людей, которые даже о себе и своих проблемах знают так мало, что не в состоянии о себе позаботиться — и уж практически ничего не знают о мировых проблемах, каждые четыре года призывают сделать выбор. А они не понимают, что им принесет этот выбор: они хорошо осведомлены совсем о другом — о различиях между вечеринками римской аристократии и римских богачей неаристократического происхождения, о любовниках и любовницах представителей британского высшего света (и в одетом виде, и в раздетом), о душераздирающих страданиях бывшей иранской шахини. Не исключено, правда, что они краем уха слышали что–то невнятное об эксплуатации в Бразилии, мошенничестве в Гонконге, бедности и коррупции на Сицилии, убийствах в Греции, расовых беспорядках в США, апартеиде в Капской провинции ЮАР. Это — темы, на которые обращает внимание иллюстрированная пресса. Но даже такое знание не отменяет проблемы тотальной неинформированности относительно того, что творится в их собственной — разделенной на две части и спешно вооружающейся — стране.

Было бы ошибкой свалить все это убожество на одного–единственного человека, которому и посвящена эта книга^[102].

Однако если бы всё, что происходит в Бонне, не было бы столь провинциальным, захолустным, мелкотравчатым, кулацки–ограниченным, нагло–самонадеянным и отсталым, не имели бы успеха ни Хахфельд с его коптилкой Амадеуса^[103], ни Шпрингер с его семейством изданий «Бильд».

А вот за то, что там, в Бонне, происходит, львиную долю ответственности несет именно этот человек.

Иначе как нагло–самонадеянной нельзя назвать политику Бонна, полагающего, что он может силой поставить на колени великую военную державу, равную по мощи США — и для этого козыряющего самой большой в Европе по численности (после СССР) сухопутной армией, создающего ракетные базы на Эльбе, вооружающего корабли на Балтике ракетами «Поларис», претендующего на ведущую роль в НАТО. Можно подумать, весь западный мир и все нейтральные страны мечтают только об одном: чтобы нашелся фельдфебель из ФРГ, по сигналу которого они должны строиться и выполнять команды. Можно подумать, что при разговоре с Восточным блоком есть только один–единственный аргумент — мощь [западно]германской армии в сочетании с храбростью [западно]германского солдата.

Отсталой является надежда на французские ядерные силы в условиях, когда уже существуют водородные бомбы, способные много раз полностью разрушить планету. Отсталой является надежда укрыться в подвальных бомбоубежищах от атомных бомб: защитить такие бомбоубежища могут разве что от обломков рушащихся зданий, но никак не от теплового поражения и проникающего излучения. Только отсталые люди могут — перед лицом опасности [ядерной] войны, при таком количестве голодающих, бездомных и неграмотных в мире — избирать своей главной целью борьбу с коммунизмом. Только отсталые люди могут заигрывать с испанскими клерикалами Франко и португальскими клерикалами Салазара. Об отсталости свидетельствует и угроза ввести в действие исключительные статьи закона для того, чтобы «обуздать» потенциально непокорную рабочую силу. Об отсталости свидетельствует и стремление держать студентов подальше от вузов^[104] — в условиях, когда университетских помещений не хватает, а смены старому составу академической науки и вовсе никакой нет.

Только кулацкой ограниченностью и жадностью можно объяснить решение — при рекордном бюджете этой зажиточной и высокоиндустриальной страны — выдавать детское пособие на второго ребенка лишь после специальной проверки доходов семьи. Кулацкая ограниченность и мелочность — присовокуплять детские пособия к общей сумме доходов семьи при расчете льгот по квартплате. Только кулацкой ограниченностью и скупостью можно объяснить желание ввести долевое участие наемных работников в медицинском страховании и таким образом снизить число выдаваемых больничных листов — за счет и без того отвратительного состояния бюджетного здравоохранения и при наших зашкаливающих показателях ранней инвалидности. Кулацкая жадность, зависть и ограниченность — попрекать бастующих и требующих повышения зарплаты их малолитражками и крошечными домиками. Кулацкое скупердяйство — выделить на помощь жертвам землетрясения в Скопье аж целых 50 тысяч марок ФРГ!^[105]

О глубоком провинциализме свидетельствует то, что министерские посты — точно так же, как и президентские и канцлерские премии — распределяются строго в соответствии с конфессиональной квотой.

О захолустной мелкотравчатости говорит тот факт, что кандидату на пост канцлера ставят в вину его внебрачное происхождение. О провинциализме свидетельствует «объяснение» оппозиционного духа студенчества стремлением к… дуракавалянию, шутовству и нигилизму.

О затхлой захолустности свидетельствует публичное обвинение оппозиционных литераторов в том, что они создают подпольную «имперскую писательскую палату»^[106]. О захолустности свидетельствует и запрет пастору устраивать уличные протесты против решения своего руководства. О провинциальности свидетельствуют и обвинения в адрес профессоров в «оторванности от жизни», как толь–ко те начинают высказываться о политике. О захолустности свидетельствует и дисциплинарное взыскание в адрес депутата бундестага за то, что в его журнале публикуется статья, в которой автор высказывает сомнение в существовании геенны огненной. О захолустности говорит и запрет светского правительства критиковать умершего папу римского. И отказ — на основе «доктрины Гальштейна» — признавать сам факт существования государства с населением 17 миллионов человек, занимающего пятое место в Европе по промышленному производству^[107]. И наконец — реакция Бонна на Московский договор о запрете ядерных испытаний: панический испуг перед возможным признанием ГДР.

Посмотрите на нас после 17 лет правления Аденауэра. Вот как мы выглядим: хорошо откормленные и ничего не знающие, объегоренные и довольные этим, создавшие хомячьи запасы на случай войны и не понимающие, что эта война лишит нас всех жизни. Утешаемые в связи с ростом квартплаты тем, что у нас не отнимают детские пособия. Надежно защищенные христианскими добродетелями и сытостью от коммунистических соблазнов, оплакивающие погибших у Берлинской стены, но при этом отчаянно сопротивляющиеся любым попыткам путем переговоров облегчить жизнь людей по обе стороны этой стены.

Эра Аденауэра была мрачным временем. Преодолеть ее, справиться с ее наследием означает: тщательно изучить эту эру, описать ее, прокомментировать, пересмотреть ее — и затем сделать всё совсем по–другому, не так, как ОН захотел, придумал и реализовал.

Сборник «Эра Аденауэра. Выводы и перспективы». Франкфурт–на–Майне, 1964

АДЕНАУЭР И МНЕНИЕ НАРОДА

Почему Эрхард не решился расстаться с Хёхерлем^[108], хотя и общественное мнение, и пресса, и профессора университетов, и профсоюзы, и писатели, и многие другие требовали его отставки? Оказывается, потому, что путем телефонного опроса общественного мнения было якобы доказано: такое требование не поддерживается большинством населения.

Оказывается, у всего населения уже есть телефоны! У вас есть телефон?

Это, конечно, чисто умозрительное «объяснение». Но оно дает нам возможность ясно понять, какую роль играет в ФРГ демоскопия^[109]. И это утверждение уже не носит характер умозрительного.

Демоскопию упрекали в том, что она превращает политика в камышовую тростинку, покорно колеблющуюся под ветром переменчивого общественного мнения. Однако Элизабет Нёлле, руководитель Института изучения общественного мнения в Алленсбахе–ам–Бодензее, решительно отвергла этот упрек: «Утверждение, что политики зависят от рейтингов своей популярности, за последние 15 лет немецкой истории не нашло подтверждения»^[110].

Это заявление обезоруживает одних критиков, но вооружает других. Демоскопия уклоняется от моральных оценок, но в то же время результаты опросов общественного мнения вовсе не подменяют собой результатов общенародных референдумов — во всяком случае, до тех пор, пока иное не будет записано в конституции прекрасного нового мира. Однако до тех пор, пока народ каждые четыре года приходит к избирательным урнам, чтобы оценить качество предвыборных плакатов, подарков от кандидатов, красивых речей и грандиозных обещаний, а государственное насилие осуществляется со ссылкой на «мнение народа», популярность никак не удастся отнести к категории недостатков.

ЭРХАРД И НЕМЦЫ

Именно по той причине, что популярность не является недостатком, Эрхард стал федеральным канцлером. Две трети избирателей ФРГ отдали за него голоса на выборах^[111]. Точно такой же процент опрошенных одобрил рыночную экономику и отверг фиксированные цены и плановое хозяйство^[112]. И ровно столько же опрошенных (и это гораздо больше, чем при всех предыдущих опросах) в настоящее время довольно своим экономическим положением — правда, при условии, что оно не ухудшится в ближайшие пять лет^[113].

Для Эрхарда важно именно благосостояние, а не политика его предшественника, Аденауэра. Политика Аденауэра как раз имеет сегодня по опросам самый низкий уровень поддержки за все время обследований с 1953 года^[114]. В течение десяти лет экономическая удовлетворенность и согласие с политикой канцлера шли рука об руку, и в течение десяти лет политика Бонна измерялась количеством дырочек, на которые затягивали ремни у себя на поясах граждане ФРГ^[115]. Эрхард же противостоит совсем другой публике — публике, которая вознаграждает достигнутое благосостояние симпатией к персоне канцлера, но при этом отказывает в доверии его политике, поскольку это — политика Аденауэра. Впервые за последние десять лет зафиксирован «раскол нации во мнениях»: 35% опрошенных хотят, чтобы Эрхард выбрал другую политическую линию, 36% опрошенных выступают за продолжение политики Аденауэра, а 29% не определились в выборе^[116].

ВОССОЕДИНЕНИЕ

Самым невыносимым для немцев является «разделение нации»^[117]. Когда бы и где бы ни задавался вопрос, какая проблема является главнейшей для немецкой политики, привыкли ли люди к разделению нации или это непереносимо, ответ двух третей опрашиваемых всегда один и тот же: самое главное — это воссоединение нации, разделение нации непереносимо^[118].

Опрошенные считают перспективы по воссоединению немецкой нации не просто плохими, а таким плохими, что хуже некуда^[119], — и, однако же, не перестают страстно желать воссоединения.

На вопрос, каким образом достичь воссоединения, в мае 1962–го — точно так же, как и в апреле 1957–го — 40 из каждых 100 опрошенных ответили:

«Путем переговоров с ГДР».

Практически столько же одобрили предложение, чтобы обе части Германии были выведены из военных союзов, после чего безопасность объединенной Германии была бы гарантирована странами–победительницами специальным договором^[120].

Между прочим, еще в октябре 1951 года целых 64 % населения поддержали предложение Гротеволя^[121], суть которого заключалась в том, что «должно состояться общее совещательное собрание представителей западной и восточной частей Германии»^[122].

И четверть всех немцев но эту сторону Эльбы желает от нового канцлера признания ГДР, «если это поможет нам продвинуться в деле воссоединения нации»^[123].

Наряду с желанием воссоединения существует и потребность в более активной восточной политике: почти половина граждан ФРГ высказалась за улучшение отношений с Польшей, Чехословакией и Венгрией^[124].

НАТО И ЯДЕРНОЕ ОРУЖИЕ

Воинскую обязанность опрошенные не жалуют, но все же признают ее как «необходимый долг» — и лишь большинство женщин высказывается против всеобщей воинской обязанности, что логично: они не хотят добровольно отказываться от присутствия дома мужей и сыновей^[125].

Что касается нового вооружения, что если в начале 50–х годов это предложение сталкивалось с резким массовым отпором, то теперь аборигены Тризонии^[126] с ним смирились.

По–другому обстоит дело с ядерным вооружением. 80 % западных немцев были против ядерного вооружения в мартовские дни, когда бундестаг принял по этому поводу положительное решение^[127]. До конца года их численность все еще составляла 50 %. А из списка наказов избирателей Эрхарду, опубликованного Алленсбахским институтом, стало ясно, что число противников ядерного вооружения все еще составляет 38 % населения. Ни но какому другому вопросу оппозиция не стояла так упорно на своем — несмотря на поворот [вправо] в политике СДПГ и СвДПГ, несмотря на прошедшие годы, то есть на время, которое, как известно, лучший лекарь и которое все покрывает пеленой забвения.

Но когда дело доходит до вопросов, касающихся войны, опрошенные немцы начинают дружно демонстрировать странности. Ведут себя нелогично, как обжегшиеся дети. Например, не верят в то, что война возможна, — но в то же время все настойчивее выступают за усиление ПВО. Сомневаются в том, что в случае ядерной войны можно выжить, — но строят бомбоубежища. Демонстрируют явный оптимизм — но создают запасы на случай ядерной войны^[128]. Они неспособны сопротивляться [правительственной] кампании внушения о необходимости создания ПВО и неспособны противостоять своим хомячьим инстинктам — но при этом они догадываются о полной бессмысленности и того, и другого. Говоря иначе, мозги у них промыты еще не до конца.

ДЕМОКРАТИЯ

Все рассказы о том, что [западным] немцам теперь присуще явно извращенное представление о демократии, — ерунда^[129]. Только пятеро из каждых ста опрошенных считают существование оппозиции «совершенно излишним». Более двух третей, напротив, убеждены в ее «крайней необходимости» или, по крайней мере, «абсолютной естественности»^[130].

А когда речь заходит о свободе, люди точно знают, что они имеют в виду: свободу слова. В 1949 году для них еще была более важной свобода от бедствий и нужды, лишь четверть считала самой главной свободу слова. Но вот в 1963 году свободу слова считала главной уже более половины опрошенных — на 10 % больше, чем за год до того. Очевидно, сыграло свою роль «дело “Шпигеля”». Ставки Закона о чрезвычайном положении понизились^[131]. В Алленсбахском списке наказов [канцлеру] зафиксировано пожелание 33 %: «Позаботиться о том, чтобы демократические правила игры соблюдались лучше».

Идея «большой коалиции» пользуется поддержкой. Опрошенные считают, что новый канцлер должен похоронить разногласия между ХДС и СДПГ, создав такую структуру, которая обеспечивала бы плодотворное сотрудничество между ХДС и СДПГ (45 %). А вот влияние церкви в политике должно быть устранено (40 %)^[132].

ИТОГИ И ВЫВОДЫ

Очевидно, что [западные] немцы вовсе не так аполитичны, как это нам пытаются внушить, ссылаясь на результаты последних выборов. Они вовсе не такие профаны, они ориентируются в ситуации и не боятся высказывать свое мнение. Они вовсе не черпают все свои суждения из газеты «Бильд», вовсе не согласны во всех вопросах с ХДС, они не до такой степени антикоммунистичны и набожны, как это Некоторым хотелось представить. «Скрытая болезнь демократии — это вовсе не присущее гражданам отсутствие интереса к политике, а все большая неполнота их чувства коллективизма», — считают алленсбахцы Элизабет Нёлле и Герхард Шмидтхен^[133]. А что было бы, если бы этому чувству коллективизма добавить хоть немного значимости? Популярность Эрхарда от этого не пострадала бы, вот уж точно.

«Конкрет», 1963, №11

КУЛИ ИЛИ КОЛЛЕГИ?

Иностранные рабочие в Германии

Миллионы иностранных рабочих проживают в настоящий момент в ФРГ. 390 тысяч итальянцев, 194 тысячи греков, 178 тысяч испанцев, 160 тысяч турок, 60 тысяч югославов, 21 тысяча португальцев и т. д. В июне 1961 года их было 500 тысяч, сегодня — уже 1,3 миллиона. Свыше трети из них заняты в металлопромышленности (то есть каждый десятый рабочий–металлист — иностранец), свыше 300 тысяч заняты в обрабатывающей промышленности, свыше 200 тысяч — в строительстве. 330 тысяч из 1,3 миллиона — женщины. Основными местами концентрации иностранной рабочей силы являются земли Северный Рейн — Вестфалия и Баден—Вюртемберг, затем — Гессен и Бавария. Почти 70 тысяч иностранцев зарегистрировано на бирже труда в Мюнхене, 65 тысяч — в Штутгарте, 56 тысяч — во Франкфурте–на–Майне, 35 тысяч — в Кёльне. 4,5 % всех наемных работников ФРГ являются иностранцами^[134].

13 АВГУСТА

Демографическая ситуация в ФРГ неблагоприятна: страна стареет. Продление срока службы в бундесвере и времени обучения в школе привели к появлению дефицита рабочей силы, который и породил необходимость в привлечении иностранцев. Last but not least^[135] – 13 августа 1961 года^[136], заставившее Валентина Зибрехта, директора биржи труда Южной Баварии, заявить: «Иностранцы заняли место переселенцев из советской зоны — откуда до 1961 года в ФРГ ежегодно переселялось от 150 до 300 тысяч, по большей части это были высококвалифицированные кадры в лучшем работоспособном возрасте»^[137]. Оценка числа вакантных рабочих мест до 1970 года — 400 тысяч.

СОЦИАЛЬНОЕ СТРАХОВАНИЕ

Двусторонние соглашения между ФРГ и Италией, Грецией, Испанией, Турцией и Португалией регламентируют условия въезда, найма [иностранной рабочей силы], деятельности немецких вербовочных комиссий, а также вопросы социального страхования [иностранной рабочей силы]. Иностранцы из стран ЕЭС после годичного проживания в ФРГ имеют право на неограниченный срок пребывания, иностранцы из третьих стран получают такое право только после трех лет проживания. Положение с социальным страхованием иностранцев из стран, не входящих в ЕЭС и не связанных двусторонними соглашениями с ФРГ, неясно. В особенности неясно положение марокканцев и югославов. Они не могут рассчитывать на то, что отчисления на социальное страхование, которые с них взимались в ФРГ, будут им зачислены после возвращения домой. Организатором завоза иностранной рабочей силы в ФРГ являются федеральное ведомство по найму рабочей силы и по безработице и подчиненные ему биржи труда федерального и земельного уровня. Немецкие комиссии по найму за границей рабочей силы действуют но заданию этого федерального ведомства.

ЗАКОН ОБ ИНОСТРАНЦАХ

Такие вопросы, как разрешение на пребывание и трудовую деятельность на территории ФРГ, правовой статус иностранных рабочих и основания для их депортации из страны, регулирует Закон об иностранцах, который вступил в силу 1 октября 1965 года. Помимо всего прочего, этот закон запрещает иностранным рабочим всякую политическую деятельность, если «она не совпадает с народоправием, направлена против основ свободного демократического порядка, либо направлена на создание партий, иных объединений и организаций, либо имеет намерение выйти за сферу действия данного закона, не согласуясь при этом с основными принципами свободного демократического порядка» (§ 6, 3). Это положение откровенно контрастирует с решением Федеральной судебной палаты от 25 июля 1963 года, которое гласит: «Иностранные коммунистические партии, действующие через находящихся в ФРГ своих сторонников из стран их происхождения, уже потому являются антиконституционными объединениями, что они входят в «мировое коммунистическое движение» и, соответственно, согласно с основными тезисами коммунизма, направлены против всех «капиталистических» стран, в том числе и против ФРГ Обязательно надо учитывать, что их деятельность (даже если она прямо ориентирована на иные цели) постоянно направлена на подрыв или, по меньшей мере, дезорганизацию конституционного порядка в ФРГ на принципиальной и долговременной основе»^[138]. Совершенно очевидно, что Закон об иностранцах направлен на то, чтобы ограничить политическую активность иностранных рабочих. Однако как соотносится этот закон с решением Федеральной судебной палаты, из судебной практики пока не ясно.

ЕЭС

Правовое положение иностранных рабочих из стран ЕЭС урегулировано постановлением Совета ЕЭС № 38 от 25 марта 1964 года. Это постановление, помимо прочего, предоставляет иностранным рабочим из стран ЕЭС право избираться в производственные советы — при условии непрерывной работы на данном предприятии в течение трех лет. Иностранные рабочие из третьих стран могут избираться в производственные советы только в том случае, если их кандидатуры будут поддержаны и большинством работников, и работодателем. Налицо, таким образом, вето работодателя^[139]. По сведениям из концерна «ИГ-Металл», в 1965 году в производственные советы в металлообрабатывающей промышленности было избрано 40 тысяч человек, из которых только 84 итальянца, 22 иностранных рабочих из других стран ЕЭС, 8 греков, 3 испанца^[140] и 14 других иностранных рабочих. Некоторые предприятия вообще не имеют иностранных рабочих в производственных советах. Переговоры с иностранными рабочими (во всяком случае, на крупных предприятиях) ведутся через переводчиков, которые благодаря своему привилегированному положению превращаются в типичных представителей «рабочей бюрократии», поэтому работодатели ими обычно довольны, а рабочие — наоборот.

ПРОФСОЮЗЫ

Сколько иностранных рабочих входит в профсоюзы, неясно. По нашим сведениям, наивысший охват рабочей силы профсоюзами — в концерне «ИГ-Металл». ОНП и отдельные профсоюзы издают информбюллетени для иностранных рабочих на разных языках. Для представителей профсоюзов, членов производственных советов и переводчиков на некоторых предприятиях администрация создает «курсы обучения» — в целях «профсоюзного и производственного сотрудничества между немецкими и иностранными рабочими». При этом в профсоюзных кругах можно услышать жалобы на то, что вовлечению иностранных рабочих в профсоюзы активно противодействует иностранные благотворительные общества: «внутренняя миссия» «окучивает» греков, «Каритас»^[141] — итальянцев, испанцев, португальцев, «рабочее благотворительное общество» — мусульман. У иностранных рабочих создаются иллюзии, будто эти общества могут им помочь в случае возникновения трудовых конфликтов, в то время как по закону это могут сделать только профсоюзы. Однако такие иллюзии поддерживают в иностранных рабочих также консульства и их представители при биржах труда в ФРГ.

БОЛЬНИЧНЫЕ ЛИСТЫ

Слухи, будто иностранные рабочие паразитируют на системе социального страхования ФРГ, поскольку болеют гораздо чаще немцев, опровергают официальные документы: по данным федерального ведомства в Нюрнберге, иностранные рабочие берут больничные листы реже немцев — процент заболеваемости иностранных рабочих на 1 октября 1965 года составил 5,75 % против 6,23 % в целом среди наемных работников. Меньше всех при этом болеют итальянские рабочие — 4,99 %.

ТУБЕРКУЛЕЗ

То, что среди иностранных рабочих так распространен туберкулез, объясняется вовсе не их «недостаточным [физическим] развитием», установленным «в ходе систематических рентгеновских обследований», как поведал нам министр социального развития земли Нижняя Саксония Парч^[142]. Эта тема уже более полутора лет является предметом докладов и дискуссий разных научных обществ и конгрессов. Болезнь, как выяснилось, не завозится в ФРГ [извне], она развивается [у иностранных рабочих] только на втором–третьем году пребывания в Федеративной Республике — и ее следует рассматривать как результат невозможности адаптироваться к более суровым климатическим условиям тех, кто систематически недоедает и работает на производстве с неудовлетворительными условиями труда. Нижнесаксонский министр социального развития готовит распоряжение об усилении рентгеновского контроля. Но тщательно замалчивает, что иностранные рабочие живут и работают в таких катастрофических условиях, что это не может не стать причиной заболеваний.

ДЕТСКИЕ ПОСОБИЯ

Слухи о том, что иностранные рабочие получают слишком много денег в виде детских пособий, также не подтверждаются статистикой. Доля иностранцев от общего числа наемных работников в стране составляет всего 4,5 % — и лишь 3,7 % иностранцев, имеющих право на детские пособия, получают пособие на своего десятого или четырнадцатого ребенка. Между тем есть немецкие семьи с 15, 16 и 17 детьми, а самая многодетная семья иностранных рабочих имеет 14 детей, и отец в этой семье — голландец.

ЗАРПЛАТА

К заявлениям, что использование иностранной рабочей силы ведет к снижению ставок заработной платы [западных] немцев, профсоюзы в настоящее время уже не прибегают. Но такое мнение не с потолка взято. Вот что пишет по этому поводу Германский институт экономических исследований в [Западном] Берлине: «В связи с намечающейся тенденцией ограничения притока гастарбайтеров надо ясно представлять себе последствия, к которым может привести закрытие рынка труда [от иностранных рабочих]. В первую очередь, это увеличение зарплат вследствие усиления конкуренции предприятий за отечественный рабочий контингент. А это наверняка скажется на конкурентоспособности товаров западногерманских фирм — как на внешнем рынке, так и на внутреннем, — что приведет к тому, что в отдаленной перспективе растущее количество предприятий, работающих на пределе своих [конку–рентных] способностей, вынуждено будет ликвидировать производство»^[143].

ПРЕСТУПНОСТЬ

Утверждения, что иностранные рабочие совершают — в процентном отношении — преступлений гораздо больше, чем [западные] немцы, справедливо лишь но отдельным категориям деликта. По таким видам преступлений, как убийства, сутенерство и грабежи, иностранные рабочие действительно сильно обгоняют коренных жителей. Но при этом отметим, что во всех 8 случаях убийств и попыток убийств [совершенных иностранными рабочими], которые были выявлены городскими властями Кёльна в 1964 году, речь шла о «женских историях», в основном связанных с проститутками. А то, что именно иностранцы нарушают паспортное законодательство, очевидно без дополнительных разъяснений. По всем же другим категориям правонарушений процентное соотношение было далеко не в пользу [западных] немцев^[144].

До сих пор мы говорили о преступлениях, зафиксированных юридически и статистически и поддающихся перепроверке. Полагаю, однако, необходимым обнародовать некоторые факты, лежащие за пределами юриспруденции и статистики, чтобы прояснить картину реальности.

ЛЮК

«Посмотрите на наш склад, где живут греки, — сказал мне хозяин предприятия. — Не бойтесь. Посмотрите на это свинство. Постели не убраны. К работе они не приучены. Приходят — и валятся на соломенные матрасы. На работе и то за ними надо убирать. Лучше всего — немецкая уборщица!.. Тяжелый случай. У женщин еще ничего. Но у мужчин…»

Я прошла шесть лестничных пролетов — узких каменных пеналов, полных окурков, отбросов, бумаги, мусора. В течение многих лет здесь не красили стен и не мыли окон. (Впрочем, когда я спустя пару недель вновь оказалась здесь, чтобы запечатлеть для телефильма состояние лестницы, она уже была чистой. Оказывается вечером того дня ожидался приход представителя греческого консульства при Гамбургской бирже труда. Контрольный визит.) Наверху — длинный коридор, справа и слева комнаты, затем стена, отделяющая женскую половину от мужской. В стене — запертая дверь. Если ее открывают нелегально, на заводском дворе тут же взвывает сирена(сигнализация!) — и «черный воронок» появляется быстрее, чем мужчина у женщины. Здесь живут 150 мужчин и 30 женщин, часть из них — совершенно официально семейные пары, разделенные запертой дверью. Поэтому в стене догадались сделать люк, именуемый на высоколитературном немецком «раздаточным окном». «Надо понимать нужды людей. Нельзя же быть такими бессердечными».

Конечно, мужья навещают [через это окно] своих жен — несмотря на запрещающие таблички на немецком и греческом языках. Руководство завода предпочитает не вмешиваться: «Это портит моральный климат на предприятии».

«Да, по воскресеньям мой муж здесь, и по субботам тоже. И тогда мы разговариваем. И тогда те, что там, наверху, говорят: почему твой муж здесь, а мой муж здесь нет? Они еще хотят, чтобы мы были спокойные. А на другая кровать, может быть, сидит другая со свой муж, и еще одна. А мы тут сидим и хотим с мой муж куда–то пойти, а нам никуда нельзя пойти. Потом мы [порознь] выходим — в кино или в город, и там говорим обо всем».

Сейчас она на девятом месяце беременности. «Нам не дают комнату. А что делать с ребенком? Ребенка отдадим одной женщине. Я буду приглядывать». Она не хочет возвращаться домой. Она хочет остаться со своим мужем. Где она будет жить через восемь недель после родов, она не знает. Она говорит: в приюте, она называет какую–то клинику, она почему–то уверена, что там все найдется. Ей об этом рассказала другая гречанка, у той была аналогичная ситуация. Правда ли это, она не знает, но поступит в точности так, как та гречанка. Все это очень сомнительно. Но сама она не сомневается, что все получится.

БЕЗНАДЕЖНОСТЬ

Если вы, осмотрев 10, 20 или 30 приютов для иностранных рабочих, окажетесь в состоянии забыть все эти невыносимые запахи переваренной курицы, пережаренной рыбы, чадящего масла, у вас в сознании останется лишь общая серая картина — картина полной безнадежности. Бараки на грязных городских окраинах, окруженные забором из колючей проволоки; бараки на улицах, продленных за городскую черту — вновь с заборами из колючей проволоки, с будками для сторожей; такие же бараки на заводской территории. Переоборудованные [под жилье] складские помещения под крышами фабрик, сараи, переделанные кинозалы, перестроенные — поскольку подлежали сносу — дворцы и руины, бытовки. С водой и без воды, с подачей горячей воды и без. С сортирами и без. А также современные высотные дома, с точки зрения гигиены — бункеры для мужчин и женщин отдельно. Койки в два яруса и впритык. Три человека на комнату — и шесть человек, восемь, десять. Одна тумбочка или один шкафчик на человека. Один стул на человека, один стол на всех. Разброс вариантов: от типичной ночлежки до типичной турбазы в современном стиле. За размещение иностранных рабочих несет ответственность предприятие. Расходы на строительство (оборудование) приютов колеблются от 3,5 до 100 марок на человека. Но вне зависимости от того, имеем мы перед собой дворец или хлев, впечатление одно и то же — полной безнадежности. Поскольку в любом случае это жизнь отдельно от немецкого населения, в собственном замкнутом мирке, отдельно от своих жен и любых других женщин, в изолированных друг от друга мужских и женских общежитиях, с автоматами для продажи сигарет, отдельной столовой, мелочной лавкой, а если показывают кино — то тут же, на складе. Для этих людей никто не устроил курсов немецкого — и они даже по городу ходят только кучкой. Чужаки, которые так и останутся чужаками — из–за условий проживания, условий, на которые, может быть, можно согласиться на 2–3 года, но которые, став постоянными, неизбежно порождают лагерный психоз, гомосексуализм и расизм.

326 тысяч из 1,3 миллиона иностранных рабочих проживают в ФРГ уже свыше трех лет, 135 тысяч — свыше пяти лет. Две трети мужчин — иностранных рабочих женаты. Если посчитать женщин, в браке состоит около 600 тысяч. У 200 тысяч жены (или семьи) находятся в ФРГ. Лишь половина — 100 тысяч — живут вместе, остальные — раздельно. Институт проблем народонаселения при Мюнстерском университете установил, что только 1 % всех семей иностранных рабочих обеспечен достаточным жильем. Исследования по отдельным отраслям промышленности показали, что лишь 2,8 % семей иностранных рабочих обеспечены жильем в соответствии с действующими в ФРГ нормами (без учета горнорудной промышленности; с учетом горнорудной промышленности эта цифра возрастает до 20,65 %)^[145]. В земле Баден—Вюртемберг этой весной приступили к строительству 200–квартирного дома для иностранных рабочих. Насколько известно, это первый проект такого рода. Поскольку ситуация с жильем в ФРГ до сих пор более чем напряженная, никто пока не собирается создавать и воплощать в жизнь специальные жилищные программы для иностранных рабочих, опасаясь, что это вызовет еще более откровенные конфликты между иностранцами и [западными] немцами.

Предположение, что расизм [западных немцев] воплощается в этой тактике создания недостойных человека, асоциальных, изолирующих условий существования иностранных рабочих…^[146]

… представители хозяев внушили им, что нужно поддерживать такой темп^[147], который каждому в отдельности обеспечит высокую зарплату. Хозяева установили такой темп, к которому другие просто не могут привыкнуть — в первую очередь те, кто знает, что такое аккордная оплата, аккордные ножницы, и знает, кого можно считать нарушителями аккорда, кто имел собственный опыт работы [в этой области] и собирается дожить до 65 лет^[148].

Тактика хозяев привела к антитурецким настроениям [у рабочих–немцев], которые не могли знать, какие указания даны туркам. Профсоюзный активист, который мне об этом рассказывал, резюмировал случай так: «Они^[149] умышленно создают преграды между нами и иностранцами. Напишите об этом. Разоблачите их. И объясните это своим коллегам!» А член производственного совета рассказывал: «Конечно, мы — профсоюз и производственный совет — хотим сотрудничать с иностранными рабочими. Но когда я прихожу в приют, где в крошечную каморку набились — как сельди в банку — десять человек, они на меня набрасываются с криками. Они полагают, это я виноват в том, что они живут в таких условиях. Мне становится стыдно, что я — член производственного совета. Я ухожу от них, пятясь задом. Второй раз меня уже вообще не впускают». Это, конечно, несколько сбивчивые рассказы — но это рассказы типичные. Иначе о них нет смысла и писать.

ПРИМЕР

Когда в феврале 1966 года Объединенный профсоюз металлистов вел переговоры о тарифах с концерном «ИГ-Металл», концерн публиковал в газетах статьи с вопросом: «Не абсурдно ли настаивать на сокращении рабочего дня — ведь для восполнения потерь придется приглашать еще больше иностранцев?» Так насаждались одновременно и антипрофсоюзные настроения, и вражда к иностранцам, которые, между прочим, приехали работать к нам именно в соответствии с запросами наших предпринимателей. Чего стоит одно выражение «еще больше иностранцев»! Установленные правила гласят, между прочим, что предприниматель обязан пользоваться выражением «иностранный наемный работник» (а вовсе не «чужеземный рабочий», «гастарбайтер» или «иностранец») — именно такая формулировка адекватно описывает реальность и не является в то же время расистской.

Как просто: написать вместо «больше» «еще больше». И опять заголосить, что, дескать, их уже слишком много, что от них все проблемы и что с этими проблемами уже не удается справиться. Отвлекая внимание от себя, направить острие критики на «иностранцев», а заодно объявить козлом отпущения профсоюз «ИГ-Металл». Расизм против одних превращается в оружие против других^[150]. Это уже было. Есть классический пример: «евреи и коммунисты». В нашей стране расистско–популистские настроения уже использовались для мобилизации «широких народных масс» против политических противников.

ДЕМОСКОПИЯ

Институты изучения общественного мнения уже показали, к каким результатам приводит такая пропагандистская тактика. Институт Эмнида в Билефельде зафиксировал в декабре 1965 года: 51 % процент населения против того, чтобы ФРГ и далее привлекала иностранных рабочих. Институт Викерта в Тюбингене уже в декабре 1964 года провел уличный опрос и выяснил, что 70 % опрошенных мужчин и 64 % женщин «приветствовали бы увеличение рабочего времени в ФРГ на 1 час в неделю, если бы это привело к отказу от необходимости привлекать в страну иностранных рабочих».

Институт изучения общественного мнения в Алленсбахе–ам–Бодензее опубликовал данные опроса, проведенного в сентябре 1964 года. Опрошенным был задан исходный вопрос «Как вы можете охарактеризовать гастарбайтеров?» — после чего им был предложен большой набор определений, которые они могли применить к иностранным рабочим. При этом опрашиваемых просили проявить понимание того, что иностранные рабочие приехали из стран с другой культурой и другими традициями, и мобилизовать все свое чувство симпатии. Однако вышло все наоборот: «за девками ухлестывают» (43 %), «шумят» (39 %), «грязные и неряшливые» (30 %), «вспыльчивые, жестокие, грубые» (27 %). И далее: «им нельзя доверять; навязчивые; плохие работники; ленивые; бесстыжие; дерзкие; склонные к воровству».

Короче говоря: вьючные животные, асоциальные типы — точное повторение былых характеристик поляков в Верхней Силезии^[151], бродячих музыкантов, цыган и прочих «социальных маргиналов», которым в прежние времена любой «честный немец», находившийся на самом дне общества, мог с удовлетворением плюнуть на голову и вообще продемонстрировать свое «элитное» положение. Да, неплохо исследователи из Алленсбаха залезли в коллективное подсознание немцев, которые носили когда–то в школьных ранцах «Изучение народов на расовой основе» Леерса!^[152]

А вот положительные характеристики, которые прозвучали в ответах — такие, что они, может быть, подходят для домашней собаки, для домашней скотины, в лучшем случае для незадачливого сынка, который не смог даже сдать экзамен на аттестат зрелости, но уж никак не для коллег и, скажем так, «сослуживцев». Лишь 2 позиции заметны: «экономные» (33 %) и «прилежные от природы» (22 %). И всё. Дальше — с большим отрывом — «добросердечные; приветливые; вежливые; смышленые; услужливые; уклоняющиеся от конфликтов; честные; надежные» (6 %). Как ни вертись, фальшь все равно проступает — когда начинаешь уточнять прилагательные: вместо «недостаточно ухоженные» — «грязные»; вместо «уверенные в себе» — «дерзкие»; вместо «недостаточно квалифицированные» — «ленивые»; вместо «старательные» — «прилежные от природы»; вместо «ответственные» — «добросердечные». Если же переформулировать определения, заставить опрашиваемых отвечать по другому набору характеристик, то ведь можно и скандал вызвать, и достукаться до того, что результаты опроса вообще не будут опубликованы!

Такие опросы свидетельствуют не только о дискриминации иностранных рабочих, но и о дискриминации немцев, которых заранее обрекают на некритическое восприятие предложенного им, которые не замечают, что говорят «грязные» там, где могли бы сказать «недостаточно ухоженные», — а если вдруг это замечают, то тут же с испугом отказываются от своего открытия.

Макс Фриш в предисловии к своим «Итальянцам», книге, посвященной итальянским рабочим в Швейцарии, написал: «Они доверчивы как дети; многие из них боятся снега в чужой стране; им требуется много времени, чтобы понять характер холода, который их пугает».

«Конкрет», 1966, №11

ЛОЖНОЕ СОЗНАНИЕ

В целом различие между полами лежит в иной плоскости, чем те искусственные различия, что созданы классовым обществом; так, при их появлении оно не исчезает.

Эрнст Блох

Допустим, капитализм может породить благосостояние. Но счастье и свободу всем он дать не может.

Герберт Маркузе

1. ВНЕСЕМ ЯСНОСТЬ В ПОНЯТИЯ

Они обрели избирательное право тогда, когда избирательный бюллетень перестал быть инструментом общественных изменений.

Они были допущены к учебе в университетах тогда, когда на место рационализма и анализа в качестве «метода исследования» пришли «переживание», «чувствование» (Дидьтей) и «любовное понимание» (Больнов), когда было запрещено критическое мышление, когда целью образования стало насаждение иррационального мировоззрения. Дьёрдь Лукач описывает эту «определенную философскую атмосферу» в конце века как «разложение рационального «доверием» и «пониманием», уничтожение прогресса верой, некритическое отношение к иррационализму, мифам и мистике»^[153]. В то время как приписываемая женщинам «логика сердца», которая как раз таковой не является^[154], превратилась в «научный принцип», а интуиция — в «орган познания», приход девушек в университеты не мог освободить их от пут иррационализма и обывательских представлений о мире, напротив, университет все больше и больше насаждал и укреплял иррационализм и мещанство^[155]. Эмансипационные устремления женщин, которые изначально были связаны с такими же устремлениями пролетариата и которые проявились одновременно с ними, стали удовлетворяться исключительно допуском женщин в научные учреждения, которые сами все более мобилизовывались на подавление эмансипации рабочего класса^[156] и, за счет этого, и эмансипации женщины.

Требование эмансипации было заменено на требование равенства полов. Эмансипация означала освобождение в виде изменения общественных отношений, упразднение иерархической структуры общества в пользу демократической: ликвидацию разделения на труд и капитал путем обобществления средств производства, упразднение «барства и кабалы» как структурной особенности общества.

Требование равенства полов более не ставит под сомнение общественные предпосылки неравенства между людьми, напротив, оно требует только последовательного проведения несправедливости и равенства в неравенстве: равноправия работниц с работниками, служащих женского пола — со служащими мужского пола, чиновниц — с чиновниками, редакторш — с редакторами, депутаток — с депутатами, предпринимательниц — с предпринимателями. И действительно, эта тема равенства полов рассматривается до сих пор на любом профсоюзном конгрессе по женским проблемам и на любой конференции предпринимательниц, поскольку она закреплена юридически, но не воплощена на практике. Похоже, что несправедливый мир испытывает трудности в деле справедливого распределения своей несправедливости.

Преобразование социалистического требования эмансипации в социал–демократическое притязание на равенство полов включает в себя ставшее обычным смешение эмансипации и права на профессиональную деятельность. Эмансипация — это претензия по отношению к государству и обществу в целом, в частности, она направлена против предпринимателей; требование эмансипации предполагает отсылку к социальному положению оратора и слушателя. Равноправие, напротив, завоевывается у мужчин в целом. Профессиональная деятельность дает женщине действительно частичную независимость от самого важного для нее мужчины, то есть от денег, которые он выдает и разрешает тратить на хозяйство — почему процесс реализации себя как личности уступает дорогу браку, — и также позволяет женщине выступать в качестве самостоятельного потребителя. В мире, в котором ценность человека измеряется уровнем его доходов, такая потребительская самостоятельность, естественно, считается наивысшей ценностью; с точки зрения этой позиции работающая женщина считается «эмансипированной». В то время как она заполняет вакансии в рабочей силе в промышленности и в административном аппарате и одновременно вносит свой скромный вклад в круговорот производства и потребления, то есть ведет себя лояльно и конформистски по отношению к Системе, она ведет себя «правильно». Короче говоря: если эмансипация является ценностью, а профессиональная деятельность — правильным образом действия, то профессиональная деятельность является эмансипацией. Равноправие в этой системе обозначает только количественную потребность в ликвидации дефицита; «производство хорошей вещи требует затрат времени».

Женский вопрос как один из составляющих социального, конечно, не решен. Вопрос в том, должны ли плоды технического прогресса и индустриализации идти на пользу всем людям, включая женщин — либо только отдельно взятым; должны ли технический прогресс и индустриализация быть задействованы для облегчения удовлетворения каждодневных потребностей в питании и одежде всех людей — либо для получения отдельно взятыми власти, роскоши и хороших коммерческих сделок. Равенство же полов само по себе имеет мало общего с демократией и эмансипацией — в конце концов, нельзя пренебречь тем фактом, что прогресс, достигнутый с 1949 года в области равноправия полов, особенно в области законодательства^[157] и в области политики заработной платы^[158], ничего, совсем ничего не внес в дело демократизации и вовлечения женщин в политику: женщины голосуют, как и прежде, консервативно, а между тем Закон о чрезвычайном положении — не за горами. Суженные до темы «равенства полов», дискуссии по женскому вопросу ничего не добавляют в дело изменения человеческого сознания либо даже структуры власти, которая нами правит.

Смех, повсеместно раздающийся, если должен обсуждаться вопрос о равноправии женщин — например, на конгрессах профсоюзов, — вызывает у женщин чувство неуверенности в том, что они смогут решить эту проблему, он также бестактен и несолидарен по отношению к опыту и чувствам женщин, хотя и является прежде всего справедливым смехом над борьбой Дон—Кихота с ветряными мельницами. Так будет до тех пор, пока требование равноправия не сформулируют те, кого это непосредственно касается, — причем в форме тактического шага в стратегии эмансипации, освободительной борьбы.

2. О РАВНОПРАВИИ

Равноправие, насколько оно может быть представлено без глубокого изменения структуры общества, в настоящий момент у женщин имеется. С точки зрения закона, в отношении брака, имущественного положения, развода женщины имеют равные права с мужчинами. С точки зрения политики заработной платы — нет. Поскольку этот вопрос касается большинства работающих женщин, а для подавляющего большинства является важнейшим наглядным примером женского равноправия и женского поведения на службе, стоит об этом поговорить особо.

Самая низкая тарифная почасовая ставка для мужчин в различных областях экономики в 1964 году была все еще выше, чем самая высокая почасовая ставка для женщин. Самая низкая тарифная почасовая ставка для мужчин в 1964 году приходилась на деревообрабатывающую промышленность и составляла 3,54 марки в час. Самая высокая тарифная ставка для женщин в 1964 году приходилась на горнообогатительную промышленность и составляла 3,17 марок^[159]. В 1964 году средняя зарплата работающих женщин составляла 2,89 марок, мужчин — 4,28 марок.

33,8 % от работающих по найму составляют женщины. Они получают только 24,2 % от суммарной зарплаты работающих по найму^[160]. 80 % всех занятых в швейной промышленности рабочих составляют женщины. Средняя зарплата женщин в швейной промышленности занимает 42–е, предпоследнее место по выплачиваемым в ФРГ зарплатам. Доходы же швейной промышленности находятся на 9–м месте.

В 1955 году федеральный трудовой суд постановил, что принцип равноправия, зафиксированный в конституции, также охватывает и понятие равенства зарплаты мужчин и женщин при одинаковой работе^[161]. Рабочие ставки для женщин и оговорки об удержаниях у женщин, которые при одинаковой работе и производительности труда уменьшали зарплату женщин на сумму от 20 до 30 %, были объявлены противоречащими конституции, должны были быть отменены и исчезли из тарифных соглашений. Но они не были, что должно было бы стать следующим и правомерным шагом, окончательно ликвидированы. Были созданы новые системы тарифных ставок, в которых группы трудящихся были описаны заново, причем нижние (по заработкам) — таким образом, чтобы они были пригодны только для использования женского труда, только женщины могли примерять их на себя. В тарифных документах они называются группы облегченного труда или просто «нижние группы» по зарплате, в производственной практике, само собой разумеется, это сегодня означает еще и группы женской зарплаты. Так, например, в рамочном тарифном соглашении для рабочих металлопромышленности в Гамбурге и округе, действительном с 1 января 1966 года о тарифных группах с 1–й по 3–ю сказано: «неквалифицированные рабочие, которые… связаны с малой физической нагрузкой»; только для рабочей группы 3b уточняется: «…которые связаны с нормальной физической нагрузкой». Для группы 1 выплачивается почасовая ставка 2,45 марок, для 3b — 2,80 марок. Малая физическая нагрузка дана для зарплат женщин, нормальная — для зарплат мужчин. Чисто формально, таким образом, дискриминация женщин исчезла из тарифных договоров, практически — нет.

Оба члена Главного правления «ИГ-Металл» Олаф Радке и Вильгельм Ратерт реально оценивают неудачную профсоюзную политику в отношении женщин: «Профсоюзам не удалось окончательно устранить оговорки об удержаниях из зарплат женщин или наличие особых зарплатных групп для женщин в тарифных соглашениях». Как установили Радке и Ратерт, окончательное устранение этих оговорок принесло бы женщинам увеличение зарплат до 25 %. «Для компаний это означало бы увеличение выплаты заработной платы максимум в 5 % от суммы оборота»^[162].

Говоря иными словами, осуществление притязания на равноправие в области зарплаты невозможно без вмешательства в уже существующую систему распределения уровня доходов и не может быть завоевано средствами «политики индексации», применяемой профсоюзами. Политика зарплат, ориентированная на рост производительности труда в масштабах всей промышленности и отказывающаяся от достижения «перераспределения общественного дохода и за счет этого — изменения власти и общественного порядка»^[163], не сможет реализовать притязания женщин на равноправие. Возможно, будет повышаться доля по выплатам зарплаты в рамках оборота, представляя собой, таким образом, покушение на «статускво распределения»^[164] — статус–кво общественных связей, покушение несерьезное, однако, возможно, предостерегающее. В этой связи замечание Радке и Ратерта, что «союзы работодателей принципиально настроены против окончательного исключения дискриминирующих тарифных групп для женщин», представляет только внешне страстное бойцовское обвинение, на деле же — это признание отказа от собственной, независимой от работодателей, политики профсоюзов, направленной на изменение общественных отношений в целях их очеловечивания. Олаф Радке должен ответить на свой же собственный, заданный в другом месте, вопрос: является ли такая политика профсоюзов «частью определяемой рамками конституции относительной зоны свободы, в которой само право соблюдения интересов, как всё, связанное с человеческим достоинством и с раскрытием личности, само собой разумеется, идет впереди государственного рассудка?»^[165]

Ничто так явно, как тарифная политика, не показывает, что равноправия не может быть без борьбы за эмансипацию, что превращение требования эмансипации в притязание на равноправие дает ряд формальных преимуществ только женщинам некоторых зависимых слоев общества, а в целом означает отказ от реализации притязания на равноправие. Относительно худшая оплата женского труда включает в себя недооценку труда и производительности женщин. Это пренебрежение, которое в ласковых выражениях, таких, как «прилежная женщина», либо «интеллигентная женщина», либо «храбрая женщина», воспринимается как отрицание норм, должно быть определено как одновременно причина и следствие плохой оплаты. Еще в 1889 году Клара Цеткин возложила ответственность за недостаточную оплату женского труда на пренебрежительную оценку работы по дому: «причиной тому стал малый престиж, в соответствии с которым недооценивалась и должна была низко оцениваться деятельность женщины; с тех пор плоды домашней работы женщин по сравнению с механически производимыми продуктами большой индустрии представляют лишь малую толику от общественного усредненного труда и за счет этого позволяют делать ложное заключение о малой производительности женской рабочей силы»^[166].

В области заработной платы эта пренебрежительная оценка была законсервирована и сохранилась до наших дней. На деле это означает, что при сравнении сопоставимых видов работы, осуществляемой мужчинами и женщинами, женщины, как правило, получают меньше за свой труд, хотя по закону этого быть не должно. Так, к примеру, на одном автомобильном заводе женщины, занятые на полировке дверей, получают меньше, чем мужчины, полирующие крыши. Обоснование работодателя: полировка крыши требует большего усилия, чем полировка двери. Так, труд работающих в литейном цеху мужчин, которые окрашивают основные детали, оплачивается по тарифной ставке 4, поскольку в литейном цеху не работают женщины, которым за такую же работу выплачивали бы по тарифным ставкам 2 или 3. Обоснование работодателя: в конечном итоге мужчинам нельзя платить по женским тарифным ставкам. Эти несколько примеров выпукло иллюстрируют нарушение принципа равной платы за равный труд. Однако можно легко доказать с помощью средств наблюдения (киносъемка) и анализа трудовой деятельности, что многочисленные «мужские» рабочие места не требуют от мужчин большей силы и большего умения, чем это требуется от женщин, хотя «с точки зрения тарифных групп» и оцениваются выше — не обязательно за счет нарушения тарифных соглашений, а часто только за счет одностороннего описания деятельности в самих тарифных соглашениях.

Это влечет за собой далеко идущие последствия. Оправдание низкой заработной платы вследствие неуважения женского труда привело также к заниженной оценке личности женщины, имело своим последствием смещение человечески допустимого в отношениях между мужчинами и женщинами. Миллионы женщин находятся сегодня на рабочих местах в промышленности, их темп работы заранее рассчитан по секундам и долям секунд; их деятельность ограничена тысячекратным повторением минимального количества ручных операций, минимально разнообразным движением рук и ног. Утверждают, что женщины менее подвержены монотонности, чем мужчины, что объясняется психологически «типичными свойствами женского образа поведения», такими как пассивность, склонность к мечтательности, привязанность к конкретному лицу, склонность к установке «пусть будет, как будет»^[167] (нужно только один раз посмотреть, как на работающем в режиме такта конвейере деталь за счет толчков и скорости постоянно бьет женщин по рукам, если они недостаточно быстро работают, чтобы иметь возможность прочувствовать цинизм этого «пусть будет, как будет»). Следствия такого рода монотонной, зачастую с элементами психологического насилия деятельности, таковы: оглупление, отупение, нервные перегрузки, болезни; на федеральной конференции женщин, организованной Объединением немецких профсоюзов в 1955 году, было сказано: «Женщины, которые десять лет провели у конвейера, более не стоят того, чтобы на них жениться»^[168]. С тех пор конвейеры не стали работать медленней, использование рабочей силы стало еще более интенсивным.

Это считалось допустимым, несмотря на то, что уже было известно мнение специалистов: длительность рабочей операции не должна быть меньше минуты, не должна вредить душевному и физическому здоровью работника^[169]. Но это продолжается и сегодня, поскольку женщин вследствие низкой оплаты их труда оценивают как неполноценных — «менее подверженных монотонности»^[170]; то, что при этом происходит с женщинами, выдается за природу женщин: интеллектуальная ограниченность. Хельга Леге очень правильно замечает: «Если после этого в свободное время отсутствуют душевные возбуждения, как это зачастую и бывает, то люди со временем тупеют: их способность к восприятию сужается так, что они перестают чувствовать монотонность своей работы»^[171].

Равная плата за равный труд считается законным требованием — и в то же время, как уже сказано, в промышленности ФРГ не происходит ни малейших изменений, поскольку использование дешевой женской рабочей силы позволяет заводам получать сверхприбыли. Упомянутые рабочие места представляют собой места высоко механизированные, технически уже готовые для полной автоматизации^[172]. По экономическим соображениям их не автоматизируют, поскольку женщину проще, чем машину, переоснастить или остановить — проще сказать, уволить, если сбыт падает, если на рынке должны появиться новые модели. Поскольку женщины дешевле машин. Они дешевле машин не в последнюю очередь потому, что им платят хуже, чем мужчинам, потому, что они не равны. (Потерю рабочих мест за счет внедрения автоматов можно было бы компенсировать за счет сокращения рабочего времени, если один раз на это решиться и если бы были созданы предпосылки для этого; можно было бы поставить производительность труда на службу людям, а не людей — на службу производительности труда^[173].)

Политика «равноправия» без требования эмансипации, без желания установить и устранить причины неравенства в условиях капиталистического производства, несет в себе неизбежность постоянного доказывания тезиса равенства, на котором основывается требование равноправия, постоянного выступления против поверхностного тезиса, которым постоянно пользуется идеология прибыли: женщины все же другие, чем мужчины (конечно, они другие, но не с точки зрения их работоспособности в промышленности, техническое развитие которой все более делает физический труд излишним). Убедительные доказательства, опровергающие этот тезис, не могут быть приведены, очевидно, до тех пор, пока не будут устранены (или, по меньшей мере, хотя бы не преодолены) условия жизни и труда, которые порождают отупление женщин. Несколько способных женщин, которых все признают такими, не принесут пользы: они считаются (и будут считаться) «исключениями» и сами себя чувствуют «исключениями».

9,7 миллиона женщин в ФРГ заняты трудовой деятельностью. 70 % их является работницами по найму, из них 3 миллиона являются служащими, 3,5 миллиона — работницами на производстве. 60 % женщин работает на условиях аккордного подряда, 45 % всех работниц не имеет специального образования, 46 % — имеет специальное образование, 9 % из них — квалифицированные работницы. Эти цифры дают представление о том, сколько таких, кого непосредственно касается все вышесказанное.

3. ЛОЖНОЕ СОЗНАНИЕ

Почему не сопротивляются женщины–работницы и женщины–служащие, которых это так же касается — за счет усиления степени механизации офисов, — если их положение так недостойно человека и так далеко от равноправного? Где протест, если не со стороны отупевшей, измотанной и разобщенной женской рабочего массы, то со стороны профсоюзов или — из соображений солидарности — учащихся в университетах, образованных женщин?

Второй вопрос: имеет ли положение работниц что–то общее с комплексами неполноценности образованных женщин и женщин из «среднего класса», а также с удивительной душевной скудостью жен политиков и других представителей «высших слоев общества», тех, кто занимает высшие ступени в бюрократическом аппарате и в бизнесе? Попробуем дать на это ответы.

Женщины находятся в тисках, в тисках между работой и семьей, точнее сказать, детьми — имеющимися, ожидаемыми, имевшимися.

Давно ставшее привычным повторение мысли об изменении положения и жизненной позиции женщины является (и в этом едины все) следствием индустриализации, технического и научного прогресса. Продолжительность жизни в индустриально развитых, богатых странах за последние 150 лет почти удвоилась, проблема материнской и младенческой смертности по сравнению с бедными странами (в Иране такая смертность составляет 50 %) почти разрешена. Одновременно изменилось положение домашней хозяйки.

Клара Цеткин (1889 г.): «Уважение, которым пользуется хорошая домохозяйка, несмотря на ее официально бесправное положение, объясняется… экономическими соображениями и является со всех сторон обоснованным; оно не касается женщины как таковой, а относится к прекрасной незаменимой рабочей силе в семье, силе, которая создавала товары, какие не могли тогда создаваться другими силами… Скромная роль домашней хозяйки в прежние времена была обоснована наличием архаичных экономических жизненных условий, роль домашней хозяйки в настоящее время давно стала экономическим анахронизмом, в котором отсутствует любое право»^[174]. Сопротивление и неприятие, которые наблюдаются в настоящий момент по отношению к планам оплачивать труд домашней хозяйки, квалифицировать ее занятия как профессию, заложены в наблюдениях, которые сделала Клара Цеткин еще 70 лет назад, а именно в том, что домашнее хозяйство не является продуктивным трудом, не создает прибавочной стоимости, а только воспроизводит то, что расходуется и используется — то есть является репродуктивным, — причем сегодня добавляется тот факт, что не всегда имеется необходимость в полновесной рабочей силе, поскольку благодаря механизации домашнего хозяйства сегодня потребна лишь часть необходимого ранее времени. (То, что за счет искусственного создания потребностей в целях подъема оборота продаж товаров создалась дополнительная нагрузка на домашнюю хозяйку, — это отдельная тема.)

Домашнее хозяйство означает изоляцию — «вопрос о мясе, которого на кухне нет, решается не на кухне» (Брехт), работа по дому не имеет отношения к общественным процессам, к ним причастны лишь женщины, занятые на производстве и производящие товары повседневного спроса.

Так возникла несогласованность домашнего хозяйства и воспитания детей. Нельзя более пренебрегать профессиональной деятельностью женщин при современном уровне индустриализации. Что должно происходить при этом с детьми, является нерешенной проблемой. Честная дискуссия на тему, насколько совместима трудовая деятельность вне дома и уход за малыми детьми, невозможна в принципе — эти два вида деятельности несовместимы. Даже бабушки и милые соседки в этом случае являются всего лишь неполноценной заменой матери. Это доказано многочисленными исследованиями и публикациями. На досуге об этом можно поспорить.

Проблема так плохо разработана, что можно только повторять уже сделанные предложения по ее решению; еще ничего не апробировано, и если в один прекрасный день начнется принятие решений, то, вероятно, очень скоро дело дойдет до совсем других взглядов на вещи. Ясной представляется необходимость следующего: освобождения матерей, имеющих малолетних детей, от трудовой деятельности на первые несколько лет, затем — детские сады; сокращенный рабочий день на переходный период абсолютно желанным не является — поскольку приводит к дискриминации женщин, а не к повышению их престижа; помощь соседей, помощь на переходный период со стороны работодателя. О таких вещах только го–ворят, они практически не реализуются, ответственные за их решение еще даже не названы, контекст не обсужден.

Ясно одно: возникшие вследствие изменения положения женщины [в обществе и на производстве] проблемы в отношении семьи и детей не могут быть решены женщинами самостоятельно, ими должно заняться все общество. Но общество этого не делает. Согласно опросу женщин, количество одних только детских садов должно быть увеличено минимум втрое — величина, которая, вероятно, сопоставима лишь с верхушкой айсберга — с действительно потребным количеством, в то время как многочисленные вынужденные решения для матерей потребностями не считаются.

Вместо того чтобы помочь женщинам решать проблемы, женщин более ста лет подвергают критике. Понятие материнская работа стало лозунгом и ругательством. Свою собственную несостоятельность общество компенсировало нападками на матерей; претензия, которая вначале вовсе не воспринималась обществом, теперь возвращена матерям.

Нападки осуществляются на двух уровнях. Первый — с тех пор, как существует материнская работа, о женщинах распускаются самые невероятные слухи: говорили, что в ФРГ якобы имеется 3 миллиона безнадзорных детей — теперь стало известно, что лишь от 3 до 4 % детей работающих матерей, не достигших десятилетнего возраста, страдают от недостаточного ухода. Растущая молодежная преступность якобы является следствием занятости матерей — статистика говорит, что дети работающих матерей подвергаются уголовному наказанию не чаще, чем другие. Браки якобы страдают от профессиональной деятельности женщин — но можно считать доказанным, что браки с работающими женщинами реже распадаются. Якобы за счет создания большего количества детских садов появилось бы еще большее количество трудящихся женщин — но отчет федерального правительства о состоянии женщин опровергает это. Женщина якобы идет на работу для достижения чрезмерного достатка — но Объединение немецких профсоюзов уже представило исследования, которые показали, что заработки мужей большинства трудящихся женщин ниже среднестатистического прожиточного уровня.

Клевету опровергли, но социологические опросы показали, что пропаганда отложилась в сознании: большинство населения отрицает работу женщины как жены и матери^[175] во имя детей. Так, женщины со своими детьми подвергаются шантажу, хотя, может быть, в том и проявляется их человеческое начало, что они позволяют себя вместе со своими детьми шантажировать, что они, само собой разумеется, признают главным важность пребывания с детьми. Противоречиво ведут себе те, кто упрекает работающих женщин, что они якобы не заботятся о маленьких детях, и кто делает этим женщинам внушения — церковь, партии, парламентарии. Тот же самый круг общества, что так озабочен вопросом ухода за детьми, до сих пор ничего не сделал для создания достаточного количества мест в детских садах. Их детские дома являются пристанищами холода и одиночества; их школы недостаточно оснащены; детей из социально обделенных семей ни разу не собирали в детских садах, вместо этого их отправляют во вспомогательные школы, когда это уже поздно делать; не хватает детских площадок для игр; охрана материнства рассматривается как нечто, не заслуживающее внимания. Резкость, с которой подвергают нападкам материнскую работу — некоторые даже хотят ее отменить законодательно^[176], — противоречит тому, что должно быть сделано для детей. Постоянные обвинения в нечистой совести, которую приписывают трудящимся женщинам, возящимся со своими детьми, на самом деле должны быть переадресованы государству и обществу, партиям, церкви, парламентариям.

Второе: были приложены исключительные усилия, чтобы доказать, что женщина по сути своей предназначена исключительно для материнства, что якобы это ее, женщины, высшее назначение, а также смысл ее жизни, ее жизненная суть. За исключением Бетти Фридан, Симоны де Бовуар и еще нескольких одиночек, можно при достаточно капитальном знании новейшей литературы но проблемам женщин констатировать, что практически не появляются публикации без утверждения, что положение женщин, говоря словами отчета федерального правительства, «по своим физическим и духовно–нравственным свойствам обязательно связано с материнством». Александр Митчерлих: «Идеализация роли женщины в проявлениях табу общества указывает на то, что связь матери и ребенка для сохранения вида должна быть интенсивно гарантирована социальными правилами, кроме этого, что этих гарантий зачастую недостаточно и потому для сохранения идеала должны быть скрыты реально существующие недостатки»^[177].

К объективно имеющимся трудностям трудящейся женщины также добавляется идеологизация ее роли матери как бремени. Эта роль муссируется, в то время как большинство трудящихся женщин планируют свою жизнь по одинаковой нереальной схеме: они рассматривают свою профессиональную деятельность как временную, ограниченную; они утверждают, и уверены в этом сами, что работают только в интересах семьи, детей. Это относится как к незамужним, так и к замужним, только разведенные представляют собой исключение^[178]. Элизабет Пфайль доказала, однако, что связанные с семьей мотивы в пользу профессиональной деятельности претерпевают изменения — вначале работают для оснащения квартиры, затем — на создание дома, затем — на обучение детей; то есть официальная схема, как Правило, не соблюдается, профессиональная деятельность продолжается гораздо большее время, чем планировалось^[179]. В действительности женщины подгоняют срок своей профессиональной деятельности к потребностям промышленности в рабочей силе. Они только думают, что работают для своих семей, и не подозревают, что их действиями руководят совсем другие законы.

Как, однако, может бороться работница за повышение зарплаты и улучшение условий труда, если она должна принимать свою профессиональную деятельность за искажение своего истинного призвания и, кроме этого, считать ее временным явлением, которое неспособно по–настоящему улучшить ее жизнь, улучшить ее саму как человека? Если наряду с унижением из–за более низкой зарплаты приходят еще подозрения, что она ведет себя неправильно, неправильно по своей сути, общественно неправильно? Она попадает в тиски. Дома, к которому она принадлежит, она бороться не может, на производстве, где она должна бороться, она не на своем месте. В доме находятся или приходят дети, на производстве ее ждет работа. Что ей делать,кроме как возиться? «Обдумывая, откуда они пришли и куда они идут, они в один прекрасный день увядают» (Брехт).

Как могут профсоюзы бить тревогу, если они отказались, идя на поводу у социал–демократии, от борьбы за эмансипацию обоих полов, мужчин и женщин, в пользу формального притязания на равноправие? Как может практиковаться в профсоюзах солидарность с женщинами, если целью профсоюзов уже не являются изменение общественных отношений, освобождение трудящихся от механизмов господства и кабалы, ликвидация противоречия между капиталом и трудом — что невозможно без равноправия? Если же подавление женщин более не рассматривается как часть подавления всех, то является ли их равноправие шагом к освобождению?

Женщин, учащихся в университетах, то есть находящихся в более выгодном положении, эта проблематика и касается, и не касается. Они, если хотите, являются жертвами равноправия. В то время как социальная борьба за эмансипацию более не ведется и вырождается в борьбу полов, они автоматически оказываются на стороне угнетаемых, хотя социально находятся значительно выше, попадают на поле битвы, где происходят атаки против материнской работы, где идеологизируется роль матери, где девушкам навязывается воспитание в качестве будущей домашней хозяйки и матери. Это достигает кульминации, когда у них появляются дети: материнство не знает социальных различий. В поисках новой роли образованная женщина обучается теми же средствами, что и работница, и, как и работница, подвергается подозрению, что она не желает «воспарить на крыльях материнства», подпадает психологически под то же давление, зачастую испытывает практически те же трудности — начиная от недостатка детских садов и кончая недостатком помощи по дому. Она попадает в те же тиски, иногда временные — поскольку у нее, как правило, в наличии больше средств для решения проблем. Полученное ими малореалистическое, почти всегда некритическое по отношению к обществу университетское образование не дает им возможности постичь свое положение — это некая часть «большой дискуссии», которая ведется с ними лично только условно. Их воображения, их возможности восприятия, их опыта редко хватает на то, чтобы представить положение сестер по полу в промышленности и торговле, их мораль и их общественно–политическое сознание препятствуют тому, чтобы солидаризироваться с этими сестрами.

Наше общество не может отказаться от дискриминации женщин, поскольку такая дискриминация позволяет противодействовать равноправию и, следовательно, эмансипации трудящихся. Чтобы избежать упреков в адрес сильных мира сего, наше общество отказывается решать проблему воспитания детей при одновременном сохранении трудовой занятости женщины. Вне дома невозможно избежать клеветы в адрес трудящейся женщины, клеветы, основанной на определении сущности женщины как «домашней хозяйки и матери». Именно здесь следует искать первопричину «бабских мечтаний». Знание этого даст возможность многое описать более дифференцированно, нежели это сделала Бетти Фридан.

Протест назрел. Он не состоится. Причина не только в том, что власть хорошо овладела методами и средствами подавления. Главная причина — в продукте общественного воспитания, клеветнической пропаганды и отупляющего труда: в наличии миллионов глупых, отупевших, аполитичных, обожающих Фарах Диба и Сорайю, возящихся, хорошо думающих и неправильно действующих, бьющих своих детей женщин. И таких все еще большинство.

Сборник статей «Эмансипация и брак». Мюнхен, 1968

ДРЕЗДЕН

Двадцать лет назад, в ночь с 13 на 14 февраля 1945 года, в ночь со вторника, последнего дня масленицы, на среду, первый день великого поста, был осуществлен самый крупный в ходе II Мировой войны авианалет союзников на немецкий город — бомбардировка Дрездена. Трижды в течение 14 часов город был подвергнут массированным ударам с воздуха. Первый удар длился с 22 часов 13 минут до 22 часов 21 минуты. Когда английские бомбардировщики вернулись на базу, они оставили после себя море огня, сполохи которого были видны на ночном небе на расстоянии 80 километров от города. Второй удар длился с 1 часа 30 минут до 1 часа 50 минут. Улетавшие бомбардировщики могли наблюдать пожар Дрездена на расстоянии в 300 километров. Третий удар был нанесен уже бомбардировочными армадами США — на следующий день, с 12 часов 12 минут до 12 часов 23 минут.

Свыше 200 тысяч человек погибло в пламени Дрездена. Англичанин Дэвид Ирвинг написал в своей книге «Гибель Дрездена»: «Впервые за всю историю войн воздушный налет был настолько разрушительным, что не хватало живых — включая раненых, — чтобы хоронить мертвых».

В Дрездене постоянно проживало 630 тысяч человек. Но в момент, когда он был разрушен, в городе находилось свыше миллиона человек. По разным оценкам — от 1,2 до 1,4 миллиона. Беженцы из Силезии, Померании и Восточной Пруссии, эвакуированные из Берлина и долины Рейна, эшелоны с детьми, военнопленные и иностранные рабочие. Дрезден был сборным пунктом для раненых и выздоравливающих солдат. В Дрездене не было военных заводов. Дрезден был городом, не защищенным с воздуха — без ПВО, без зениток. Вся Германия была свято уверена, что Дрезден никогда не будут бомбить. Ходили слухи такого рода: англичане не будут бомбить Дрезден, если не будет атак на Оксфорд. Или: союзники после войны собираются сделать Дрезден новой германской столицей, поэтому город и не будут разрушать. Было много подобных слухов, но в первую очередь никто не мог представить, что город, где ежедневно создавались новые больницы, госпитали и лазареты, город, куда стекались сотни тысяч беженцев, в основном — женщин и детей, может быть разбомблен.

Единственной целью в Дрездене, которая могла быть интересна с военной точки зрения, был городской вокзал, использовавшийся для переброски грузов и воинских частей. Но за три налета, когда на город сначала обрушили фугасные бомбы — чтобы выбить окна и снести крыши и оставить чердаки и квартиры беззащитными перед следующей волной зажигательных бомб, — за три налета, проведенные по продуманной схеме, с дьявольской точностью и методичностью, как раз вокзал почти не пострадал. Когда через несколько дней после этого кошмара горы трупов стали складывать штабелями в залах вокзала, железнодорожные пути уже были полностью отремонтированы. Сам же Дрезден горел семь дней и восемь ночей.

Английским военнослужащим, участвовавшим в налете, никто не сказал правды. Им сказали: ваши эскадрильи атакуют верховное командование немецких сухопутных войск, якобы расположенное в Дрездене. Им сказали: Дрезден якобы является важнейшим центром снабжения и пополнения войск для Восточного фронта. Им сказали: вашими целями являются штаб–квартира гестапо, якобы расположенная в центре города, крупный завод по производству боеприпасов и стратегические предприятия, производящие отравляющие газы.

Еще в 1943 году отдельные представители британской общественности возвысили свои голоса против бомбардировок мирного населения Германии. Епископ Чичерстерский, архиепископ Кентерберийский, председатель Совета церквей Шотландии выступили в защиту мирных граждан. Однако им, как и депутатам–лейбористам в Палате общин, было сказано: утверждения, будто имел место приказ бомбить жилые кварталы вместо военных объектов, — ложь. Сэру Уинстону Черчиллю удалось практически до конца войны, до марта 1945 года сохранить в тайне действительный, тщательно спланированный, намеренный характер британских бомбардировок–жилых кварталов немецких городов. Дрезден был венцом этой политики. Дрезден был превращен в развалины спустя два года после того, как в Сталинграде был предрешен исход II Мировой войны. Когда Дрезден подвергался бомбардировке, советские войска уже стояли на Одере и Нейсе, а Западный фронт проходил по Рейну. Главнокомандующий Королевскими военно–воздушными силами Великобритании сэр Артур Харрис, руководивший разрушением Дрездена, спустя год, 13 февраля 1946 года, поднялся в Саутгемптоне на борт самолета, чтобы покинуть Великобританию. Покинуть страну, которая более не хотела признавать его заслуг. Ибо тогда же, когда немецкое население узнало правду об Освенциме, английская общественность была информирована о Дрездене. И преступникам было отказано в славе и уважении, которые были им обещаны правительством. И здесь, и там^[180].

В Дрездене война против Гитлера выродилась в то, против чего она, по официальному определению, велась: в варварство и бесчеловечность, которым нет никаких оправданий.

Если требуется доказательство, что не бывает праведных войн, то Дрезден — такое доказательство. Если требуется доказательство, что оборона неизбежно превращается в агрессию — Дрезден такое доказательство. Если требуется доказательство, что правительства используют в преступных целях свои народы, которые в результате деградируют, становятся жертвами варварства и находят предлоги для оправдания варварства — Дрезден такое доказательство. Тот факт, что к катафалку сэра Уинстона Черчилля не был прикреплен порочащий ярлык с надписью «Дрезден», рождает подозрение, что это преступление будет навсегда вменено в вину народу, который и сам был обманут. Это тот же обманный трюк, который использует [наше] федеральное правительство, когда оно не отменяет срока давности по отношению к убийствам, совершенным при нацизме. Кто не обвиняет конкретных убийц, тот обвиняет весь народ.

«Конкрет», 1965, № 3

ВЬЕТНАМ

Во Вьетнаме Вашингтон похоронил эру Кеннеди и эксгумировал эру Даллеса.

Судите сами. В военном отношении: угрозы атомных бомбардировок — угрозы «массированного возмездия»; это — стратегия «всё или ничего» Джона Фостера Даллеса, это безумная политика «большой войны». В политическом отношении: предложение Джонсона вести переговоры без предварительных условий — то есть предложение вести переговоры под угрозой американских тяжелых и сверхтяжелых вооружений; это как раз политика силы, за которую выступали Даллес и Аденауэр, но никак не Джон Фицджеральд Кеннеди. В отношении политических союзов: сообщения, что в последнее время американские дипломаты постоянно заявляют европейским партнерам [по НАТО], что их отношение к войне во Вьетнаме является своего рода лакмусовой бумажкой, которой проверяют верность «союзническому долгу» («Франкфуртер альгемайне», 26.04.1965), указывают на то, что Вашингтон мыслит в категориях «друг или враг», не допуская существования нейтральных сторон. Итак, локальный конфликт превратился в международно–политический пробный камень антикоммунистической преданности политике США. Это не имеет ничего общего с просвещенным антикоммунизмом Кеннеди. Вьетнам сегодня — это уже не просто грязная война, Вьетнам — это воронка, которая засасывает в себя всех, Вьетнам — это возврат в эпоху «холодной войны» Даллеса.

Именно госсекретарь США Джон Фостер Даллес заложил во Вьетнаме мину замедленного действия. В 1954 году — то есть в год поражения Франции во Вьетнаме и в год Женевских соглашений^[181] — он создал в Маниле СЕАТО и в дополнительном протоколе к Манильскому пакту распространил «гарантии безопасности» на Южный Вьетнам^[182]. Таким образом, граница по 17–й параллели^[183] превратилась в часть «железного занавеса». Путь к нейтралитету [Индокитая] был заблокирован. Индокитай стал частью глобального противостояния «Восток — Запад».

Только новая интерпретация нейтрализма со стороны Кеннеди, его готовность признавать право государств быть нейтральными, создали предпосылки к тому, чтобы рассматривать национально–освободительные движения не через призму противостояния «Восток — Запад». Одновременно внешняя политика Кеннеди основывалась на отказе от нового передела сфер влияния Востока и Запада — и, в конечном итоге, на признании того факта, что всякие военные союзы нежизнеспособны, если они заключаются с правительствами, не имеющими поддержки у собственных народов. Кеннеди понимал, что сам но себе антикоммунизм не является основанием для того, чтобы исповедующие его правительства становились надежными союзниками [США] — особенно в тех случаях, когда антикоммунизм служил в первую очередь для насильственного навязывания собственным народам реакционных авторитарных режимов. Кеннеди был полон решимости покончить с эрой Эйзенхауэра — Даллеса и во внутренней, и во внешней политике^[184]. Времени, которого ему отвела судьба, оказалось слишком мало, чтобы заложить такую основу, от которой уже невозможно было бы отказаться [его преемникам]. Свержение коррумпированного режима Дьема в Южном Вьетнаме осенью 1963 года выглядело как начало новой, позитивной вьетнамской политики США, как начало компромисса^[185]. За всё, что с тех пор случилось в Южном Вьетнаме, за то, что мина замедленного действия Даллеса сработала, несет ответственность Джонсон. Трудно сказать, кто заставил Джонсона отойти от линии Кеннеди, которой Джонсон первоначально последовательно придерживался. То, что он сегодня в собственной стране оказался в одной компании со сторонниками Эйзенхауэра и Даллеса, подтверждает наши опасения, что война во Вьетнаме — это не только disaster^[186], но принципи–альный поворот в американской внешней политике. Главным противником Джонсона но вьетнамскому вопросу является сенатор Фулбрайт, который и но германскому вопросу зачастую демонстрировал несколько больше трезвости и несколько меньше закоснелости^[187]. Времена президентских выборов, когда «партию войны» представлял Барри Голдуотер^[188], а Джонсон, наоборот — «партию мира», ушли безвозвратно.

Если Макнамара^[189] сегодня — после бесчисленных американских бомбардировок Вьетнама — рассматривает просачивание северовьетнамских вооружений в Южный Вьетнам как «агрессию»^[190], если он утверждает, что ВВС США бомбят только военные цели (хотя весь мир обошло множество снимков разрушенных школ и больниц), если Джонсон, предлагая переговоры под угрозой применения ядерного оружия, ссылается на Мюнхенское соглашение, то есть сравнивает Хо Ши Мина с Гитлером, то американская политика откровенно приобретает черты политики Даллеса на Тайване и в Ливане, но никак не черты политики компромисса Кеннеди в Лаосе^[191]. Это — раздувание конфликта, а не его прекращение. Военные союзы Джона Фостера Даллеса были заключены без учета интересов народов. Теперь они утверждаются без учета интересов этих народов.

Последствия, которые может принести всему миру такой рецидив «холодной войны» в американской внешней политике, пока трудно предсказать. Но новая ставка на воинствующий антикоммунизм во внешней политике США не сплотит Запад в единый блок, поскольку дуализм «Восток — Запад» уже не работает, в отличие от 50–х годов. Это, однако, не делает ситуацию менее угрожающей. Я говорю о Германии. Бонн никогда не отрекался полностью от эры Даллеса, которая обеспечила расцвет ФРГ, — даже если бундестаг при Кеннеди никогда не заседал в Берлине^[192].

Остается лишь надеяться, что Линдон Б. Джонсон, который начинал свою политическую карьеру при Рузвельте, еще не сказал последнего слова.

«Конкрет», 1965, № 5

ВЬЕТНАМ И НЕМЦЫ

Война во Вьетнаме давно уже перестала быть обычной войной. Она перестала быть также и «ограниченной войной», локальным конфликтом между американскими войсками и Вьет–конгом^[193]. Она перестала быть также и «войной между свободой и коммунизмом»^[194]. Она перестала быть также и выражением американской «стратегии сдерживания» по отношению к Китаю. Этот конфликт разросся до мировой войны нового типа, он принял характер охватывающего весь мир конфликта, а те, кто из пропагандистских соображений стремятся преуменьшить его важность и размах, — это как раз те же самые люди, кто и довел вьетнамский конфликт до нынешнего состояния.

Всемирно–империалистический характер этой войны как войны за сохранение американского господства в Азии, Африке, Европе и Южной Америке уже открыто признается [в Вашингтоне]. Джонсон: «Некоторые^[195] ведут себя так, словно Америка — маленькое государство с чем–то ограниченными национальными интересами и словно океаны в два раза шире, чем это есть на самом деле^[196]» («Нойе Цюрхер цайтунг», 9.10.1967); «Победа коммунистов в Южном Вьетнаме — это угроза не только всей Юго—Восточной Азии, но и жизненно важным интересам Соединенных Штатов» («Нойе Цюрхер цайтунг», 1.10.1967). Вице–президент Хэмфри: «Соединенные Штаты держат солдат во Вьетнаме, потому что на карту поставлена безопасность существования самих Соединенных Штатов. Враг должен знать, что мы никогда не сдадимся и останемся во Вьетнаме до тех пор, пока не доведем дело до победы» («Нойе Цюрхер цайтунг», 1.10.1967). Итак, те, кто отказывают вьетнамским партизанам в симпатии и поддержке, оказываются — хотят они этого или нет — сторонниками американской гегемонии во всем мире.

В Сайгоне в сентябре — начале октября были запрещены четыре газеты: две вьетнамские ежедневные и американская «Ньюс уик» закрыты на неопределенный срок, а ежедневная либеральная газета «Сайгон бао» закрыта на 30 дней. Все они запрещены за «оскорбления военного режима и вооруженных сил». В США в это же время были схвачены сотни демонстрантов, выступавших против войны во Вьетнаме^[197]. В Сайгоне, Вашингтоне и [Западном] Берлине демонстрантов разгоняли водометами, резиновыми дубинками и бамбуковыми палками. Слушания в Национальном собрании Южного Вьетнама о законности прошедших выборов были проведены — по требованию полиции — в «закрытом режиме», после чего стало известно, что депутаты устроили вместе с генералом Тхиеу торжественное застолье и получили от Тхиеу каждый по 50 миллионов пиастров.

[Западно] германские газеты в деталях рассказывали, что после большой демонстрации протеста против войны во Вьетнаме 21 октября в [Западном] Берлине новые городские сенаторы выразили благодарность полиции за ее «умелые действия» во время манифестации, а также рассказывали и о столкновениях неполной сотни демонстрантов с полицией на Курфюрстендамм вечером того же дня. Но ни одна газета ничего не написала о лозунгах более чем 10–тысячной демонстрации и о содержании речей на итоговом митинге. Полицейские резиновые дубинки, аресты, конфискации и добровольное замалчивание правды в газетах (с помощью которого демократическая журналистика сама себя опустила до уровня официальных полицейских отчетов) все больше заменяют в демократиях «свободного Запада» — так же, как и в Сайгоне — открытую дискуссию и рациональное объяснение причин расхождения граждан во мнениях. Тот, кто ведет дискуссию посредством резиновой дубинки, кто не сообщает в [газетных] репортажах о содержании расхождений во мнениях граждан, кто утаивает от населения информацию о варварском характере ведения американцами войны во Вьетнаме — так что [антивоенные] демонстранты в глазах читателей газеты «Цайт» должны выглядеть полными идиотами, — тот делает из демократии полицейское государство, а из граждан — покорных исполнителей приказов. Уже сегодня можно смело сказать, что не потому противники войны во Вьетнаме составляют меньшинство населения ФРГ, что большинство населения эту войну поддерживает, а потому, что доступ к полной и правдивой информации имеет только меньшинство: образованные люди, интеллигенция, которые — при существующей структуре образования западногерманского населения — по определению являются меньшинством.

И это в то время, когда генерал Уэстморленд^[198] заявляет: «Мы будем утюжить их нашим хитроумным оружием — которое они не могут себе позволить иметь — до тех пор, пока они не завизжат о пощаде». Это в то время, когда американские военные требуют увеличить список объектов бомбардировок в Северном Вьетнаме еще на 107 целей. Это в то время, когда «бомбовая война» давно уже уничтожает в основном гражданское население Северного Вьетнама. Это в то время, когда выясняется, что пилоты западногерманских истребителей–бомбардировщиков проходят обучение в [Южном] Вьетнаме, что до конца этого года еще 40 вертолетов ВВС ФРГ с полными экипажами и техническим персоналом прибудут во Вьетнам — и они будут там не только «проходить обучение», но и оказывать американским войскам поддержку с воздуха в боевых действиях^[199]. Свыше 100 миллионов марок ФРГ, уже потраченных на эту войну, отправленные туда пилоты истребителей и вертолеты бундесвера ставят Федеративную республику в один ряд с государствами, ведущими совместно с США войну против вьетнамского народа — с Австралией, Новой Зеландией, [Южной] Кореей^[200].

Весь вопрос в том, сможет ли оппозиция в ФРГ, подобно оппозиции в США, заставить наше руководство признать, как это сделал нехотя Джонсон, что нельзя путать разницу во мнениях с ущербной лояльностью, речи некоторых политиков — с официальной линией администрации, а тревогу за судьбы страны — с отрицанием политики правительства [США] («Нойе Цюрхер цайтунг», 1.10.1967; 2.10.1967). Вопрос в том, насколько обычный протест против войны во Вьетнаме может быть расценен как «алиби демократии». Массовые убийства женщин и детей, разрушение больниц и школ, уничтожение посевов и жизненно важных объектов — «пока они не завизжат о пощаде», «пока не доведем дело до победы» — заставляют задаться вопросом: а так ли эффективны акции оппозиции, эффективны ли вообще эти демонстрации, разрешенные полицией — той самой полицией, которая является лишь инструментом правительства, того самого правительства, которое посылает во Вьетнам вертолеты бундесвера и которое, само собой разумеется, не допустит, чтобы эти демонстрации повредили политике правительства, не говоря уже о том, чтобы они смогли эту политику пресечь.

Кто понял, что делается во Вьетнаме, — ходит, стиснув зубы и мучаясь угрызениями совести. Эти люди начинают понимать, что их бессилие, невозможность остановить эту войну превращает их в соучастников тех, кто ее ведет. Эти люди начинают понимать, что население, которое не осознает истинного смысла того, что творится во Вьетнаме — поскольку лишено информации, — и которое натравливают на демонстрантов, просто насилуется [властями], лишается достоинства, унижается, используется в преступных целях.

21 октября в [Западном] Берлине на территорию казарм армии США были запущены ракеты с листовками. Эти листовки содержали призыв к солдатам: не давайте посылать себя во Вьетнам, дезертируйте!

Да, конечно, это — рискованный метод, похоже, что уже противозаконный. Но есть женщины и дети, урожай и жизненно важная инфраструктура, есть люди, чьи жизни надо спасти, — если другими способами нельзя, пусть такими. И у тех, кто прибегает к таким методам оппозиционной борьбы, очевидно, есть одно важное качество — воля к действию. Вот о чем надо задуматься.

«Конкрет», 1967, № 11

ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО ФАРАХ ДИБА^[201]

Добрый день, фрау Пехлеви!

Идея написать Вам возникла у меня во время чтения «Нойен ревю» за 7–14 мая, на страницах которого Вы описали свою шахскую жизнь. При этом у меня сложилось впечатление, что Вы плохо информированы о жизни в Иране. По этой причине Вы вводите в заблуждение также и читателей немецкого иллюстрированного журнала.

Вот Вы, в частности, пишете: «Лето в Иране очень жаркое, и, как и большинство иранцев, я ездила со своей семьей на Персидскую Ривьеру — на Каспийское море».

«Как и большинство иранцев»? Вы уверены, что ничего не преувеличиваете? В Белуджистане и Мекране^[202], например, «большинство иранцев» — 80 % — страдают врожденным сифилисом. И «большинство иранцев» — это крестьяне с годовым доходом менее 100 долларов на семью. А у большинства иранских женщин умирает каждый второй ребенок — понимаете, 50 из 100 — от голода, бедности и болезней. А дети, которые вынуждены ткать ковры по 14 часов в день, — они что, тоже ездят — в большинстве — на Персидскую Ривьеру на Каспийское море?

Когда летом 1959 года Вы вернулись из Парижа и отправились на Каспийское море, Вы, оказывается, «сильно изголодались но персидскому рису и особенно но нашим особенным фруктам, по нашим сладостям, по всему тому, из чего состоит настоящая персидская трапеза и что можно найти только в Иране».

Должна Вам сказать, что большинство иранцев тоже изголодалось — и не только по сладостям, но и но простому куску хлеба. Для крестьян Мехдиабада, например, «настоящая персидская трапеза» состоит из размоченной в воде соломы — и в каких–нибудь 150 километрах от Тегерана крестьяне подняли восстание против [правительственной] кампании по борьбе с соломенными чучелами, поскольку эти чучела являются их основной нищей. А еще можно жить, питаясь корнями растений и косточками фиников — жить недолго, конечно, и нехорошо, но изголодавшиеся иранские крестьяне пытаются. И умирают в 30 лет (это — средний срок жизни иранца). Но Вы еще молоды, Вам всего лишь 28 лет. У Вас впереди еще целых 2 прекрасных года — годы, которые действительно «можно найти только в Иране».

Тегеран Вы тоже нашли изменившимся: «Дома росли как грибы после дождя, улицы стали шире и ухоженней. Мои подруги тоже изменились: похорошели, стали настоящими молодыми дамами».

При этом Вы умышленно не заметили жилищ «миллионов внизу», например, не заметили тех 200 тысяч человек, что живут в южной части Тегерана, в «вырытых в земле пещерах и переполненных людьми глинобитных лачугах, похожих на крольчатники», как писала «Нью—Йорк тайме». Разумеется, шахская полиция тоже делает все возможное, чтобы такие картины не оскорбляли Ваш взор. Когда в 1963 году тысячи бездомных искали себе жилье в строительном карьере, сотни полицейских вышибли их оттуда — чтобы не оскорблять эстетические чувства тех, кто ездит летом на Каспийское море. Шах считает вполне допустимым, что его подданные живут в таких скотских условиях. Недопустимым он считает — как для себя, так и для Вас, — чтобы эти подданные попадались на глаза.

Но положение в городах еще относительно терпимое. «Я видел детей, — читаем мы в путевых заметках о Южном Иране, — которые, словно черви, конаются в навозе и питаются сорной травой и протухшей рыбой». Конечно, Вы можете законно радоваться, что это — не Ваши дети. Но все равно это — дети.

Вы пишете: «В области науки и искусства Германия занимает — как и Франция, Англия, Италия и другие великие культурные нации — ведущие позиции. И это сохранится и в будущем».

Так правит шах. Что касается ФРГ, может быть, Вы лучше оставите область прогнозов [западно] германским политикам от культуры — они все–таки больше Вас в этом понимают. А сами, может быть, скажете нам откровенно, что 85 % населения Ирана неграмотно и что из 15 миллионов иранских крестьян (а это 96 % населения) читать умеют только 514 480 человек? И что 2 миллиарда долларов помощи, выделенных Ирану на развитие после свержения Мосаддыка^[203] в 1953 году, «растворились в воздухе» (по заключению американских наблюдательных советов) — вместе со школами и больницами, которые должны были быть построены на эти деньги? И теперь шах направляет в деревни армию — говорит, это для того, чтобы учить бедняков. «Армия знаний», так это называется. Люди будут рады, конечно: солдаты заставят их забыть голод и жажду, болезни и смерть. Люди помнят, что шах сказал — с редким цинизмом — Губерту Хэмфри: «Благодаря американской помощи армия в хорошей форме, она в состоянии справиться с гражданским населением. Армия не готовится воевать с русскими, она готовится сражаться с Иранским народом».

Вы пишете: «Шах — простой человек, конечно, он личность выдающаяся, но в то же время он — добропорядочный человек, как обычный, рядовой гражданин».

Это звучит, мягко говоря, несколько эвфемистически — если вспомнить, что одна только монополия на плантации опийного мака ежегодно приносит шаху миллионы [долларов США], если вспомнить, что еще в 1953 году героин был не известным в Иране наркотиком, а сегодня — из–за шахской «инициативы» — 20 % иранцев зависимы от героина. Людей, занимающихся такими делами, у нас обычно называют не «добропорядочными», а криминальными — и изолируют от «обычных, рядовых граждан».

Вы пишете: «Единственное отличие моего мужа от других мужчин — в его звании, в том, что на него возложена куда большая ответственность и несравненно более тяжелая ноша».

Кем, интересно, «возложена»? Иранский народ не просил его править Ираном, а если кто и просил, то это была одна американская секретная служба (Вы знаете, какая — ЦРУ) — и, между прочим, не бесплатно. Куда пропала иностранная помощь, выделенная на развитие страны, сказать пока не представляется возможным: те украшения, о которых мы знаем, что это он их Вам подарил, — диадема за 1,2 миллионов марок ФРГ, брошь за 1,1 миллиона марок ФРГ, кольца с бриллиантами за 210 тысяч марок ФРГ, бриллиантовые браслеты, золотая сумочка — до 2 миллиардов все–таки пока не дотягивают.

Но Вы не беспокойтесь: Запад не будет столь мелочен, чтобы не простить шаху пару миллиардов украденных долларов, торговлю опиумом и щедро раздаваемые взятки деловым людям, родственникам, секретным службам — ну, и еще немножко украшений для Вас. Он же ведь — гарант того, что вновь, как при Мосаддыке, не будет национализирована нефтяная промышленность — во всяком случае, не раньше, чем иссякнут нефтяные запасы и истекут сроки подписанных шахом договоров. Он ведь — гарант того, что ни один доллар не попадет в школы (в которых, не дай бог, иранский народ сможет овладеть знаниями — и затем использовать полученные знания в своих интересах). Он ведь — гарант того, что иранская нефть не будет использована для создания иранской промышленности и полученная валюта не пойдет на закупки сельскохозяйственной техники и создание систем мелиорации, чтобы оросить землю и обуздать голод. Он ведь — гарант того, что бунтующих студентов и школьников будут и впредь сажать под арест, а тех депутатов парламента, для кого благосостояние страны — не пус–той звук, будут хватать, пытать, убивать. Он ведь — гарант того, что 200–тысячная армия, 60–тысячная тайная служба и 83–тысячная полиция, хорошо вооруженные и откормленные на американские деньги и руководимые 12 тысячами американских «советников», будут и впредь держать страну в страхе. И поэтому никогда [ири шахе] не произойдет того, что является единственным спасением Ирана: национализации нефтяной промышленности, как это случилось 1 мая 1951 года при Мосаддыке. Нельзя резать курицу, несущую золотые яйца. И что такое миллионы, которые шах переводит на свои счета в швейцарские банки в Санкт—Морице, по сравнению с миллиардами, которые приносит иранская нефть «Бритиш петролеум ойл компани», «Стандарт ойл», «Калтекс», «Ройял Датч — Шелл» и другим английским, американским и французским фирмам?^[204] Видит бог, это и есть «куда большая ответственность и несравненно более тяжелая ноша», которую шах должен нести во имя прибылей западного мира — в отличие от других мужчин.

Но, может быть, Вы привыкли думать не о презренных деньгах, а о аграрной реформе? 6 миллионов долларов шах тратит на то, чтобы иранские правительственные PR-компании по всему миру выглядели как благотворительные общества. И они нас «просветили»: до аграрной реформы 85 % сельскохозяйственных земель Ирана принадлежали крупным землевладельцам, помещикам, а теперь — всего лишь 75 %. Аж целых 25 % земель принадлежат теперь крестьянам, которые ири учетной ставке в 10 % годовых должны выкупить эти земли в течение 15 лет ^[205]. Так что теперь иранский крестьянин «свободен»: он получает не 1/5 урожая, как прежде, а 2/5 (одну пятую — за работу, вторую — за землю, которая ему принадлежит). А оставшиеся 3/5 получает и будет и дальше получать помещик, который продал крестьянину только землю, но не оросительные системы, посевной материал и тягловый скот. Так посредством «аграрной реформы» иранского крестьянина удается сделать еще более зависимым, еще более беспомощным и еще более уступчивым. Поистине шах — «интеллигентный, одухотворенный» человек, как Вы очень правильно заметили.

Вы пишете о том, как озабочен шах вопросом о наследнике престола: «По этому пункту иранская конституция непреклонна. Шахиншах Ирана должен иметь сына, который в один прекрасный день взойдет на иранский трон, в чьи руки шах передаст судьбу Ирана… По этому пункту конституция строга и непреклонна»^[206].

Как интересно! А почему же во всех остальных пунктах иранская конституция шаху безразлична? Почему он — вопреки конституции — сам назначает парламент и почему все парламентарии перед началом работы обязаны подписать прошение об отставке с открытой датой? Почему в Иране нельзя издать ни строчки без предварительной цензуры? Почему на территории университета в Тегеране нельзя собираться больше, чем трем студентам вместе? Почему министру юстиции в правительстве Мосаддыка вырвали глаза? Почему судебные процессы проходят при закрытых дверях? Почему пытки стали нормой иранской юстиции? Или в этих пунктах конституция не так «строга и непреклонна»?

Вот — для наглядности — пример пыток в Иране:

«В полночь 19 декабря 1963 года следователь начал допрос. Сначала он спрашивает меня и записывает ответы. Затем он переходит к вопросам о вещах, которые меня не касались или о которых я ничего не знал. Я мог лишь ответить ему, что ничего не знаю. Следователь ударил меня в лицо, а затем резиновой дубинкой стал бить но кистям рук — сначала по правой, затем по левой. Он повредил мне обе кисти. После каждого нового вопроса он снова бил. Потом он заставил меня голым сесть на горячую электроплитку. В конце [пытки] он взял плитку и прижимал ее к моему телу, пока я не потерял сознание. Когда я снова пришел в себя, он вновь стал задавать те же вопросы. Он принес бутылку с кислотой из другой комнаты, вылил содержимое в мензуру и окунул дубинку в сосуд…»

Вы удивляетесь, что президент ФРГ, зная обо всех этих зверствах, пригласил к себе Вас и Вашего мужа? Мы — нет. Расспросите–ка его о том, как строить концентрационные лагеря и возводить в них бараки. Он большой специалист в этой области^[207].

Вы не хотите узнать об Иране побольше? Недавно в Гамбурге вышла книга Вашего земляка, который, как и Вы, интересуется немецкой наукой и культурой, который, как и Вы, читал Канта, Гегеля, братьев Гримм и братьев Манн. Книга Бахмана Нируманда под названием «Иран: модель развивающейся страны или диктатура свободного мира?» — с послесловием Ганса Магнуса Энценсбергера, издательство «Ророро», актуальная серия, № 945, март 1967^[208]. Именно из этой книги взяты факты и цифры, с которыми я Вас вкратце ознакомила. Я не знаю, есть ли такие люди, которые после прочтения этой книги могут спокойно спать по ночам, не стыдясь того, что происходит у Вас на родине.

Мы не хотим Вас оскорбить. Но мы не хотим и того, чтобы [западно] германскую общественность оскорбляли такие вещи, как Ваша статья в «Нойен ревю».

С глубоким уважением,

Ульрика Мария Майнхоф

«Конкрет», 1967, № 6

ВСЕ ГОВОРЯТ О ПОГОДЕ

… Мы — нет.

Это грянуло внезапно, как гром среди ясного неба. Иран ведь действительно — одна из «образцовых» развивающихся стран. Шах, как ни крути — «образцовый» деспот страны «третьего мира». Всё идеально: иранская нефть — в руках шаха и в руках американских, английских, французских нефтяных компаний, иранская оппозиция — в застенках тайной полиции. С момента свержения Мосаддыка никаких жалоб не поступало.

Когда книга Нируманда об Иране появилась на [западно] германском книжном рынке, равнодушие оказалось всеобщим: мало ли что там творится в Иране, зато шах — душка, жена его только что прошла курс похудания и улучшения фигуры… А затем случился этот злосчастный полицейский государственный визит. Фасад рухнул. В [Западном] Берлине полиция зверствовала, избивая всех так, как давно уже не было^[209].

В Гамбурге сенатор Руннау провел «профилактические мероприятия»: «ликующих иранцев»^[210] полиция, конечно, не тронула, а вот протестовавших немецких и иранских студентов — зверски избила.

Но правда о шахском режиме террора была опубликована во всем мире — и это совпало с формированием внепарламентской оппозиции.

Таким образом, понимание той простой истины, что у западногерманского капитала и иранского террористического режима — единые интересы, было буквально палками вбито в головы молодежи, палками же было вбито и понимание необходимости сотрудничества оппозиции здесь — в метрополии — с оппозицией в странах «третьего мира». Бахман Нируманд своей книгой дал фактический материал, облегчивший этот процесс понимания. В силу своей активной работы в рядах Конфедерации иранских студентов [в ФРГ] и одновременно в [западно]германском студенческом движении он, как никто другой, играет сегодня важную роль в деле интернационализации [западногерманского] антиимпериалистического движения. Попытка избавиться от Нируманда путем отказа ему в виде на жительство — это попытка властей оперативно вмешаться в процесс интернационализации социалистического движения, застопорить этот процесс, если не разрушить. Может быть, те, кто хочет Нируманда выслать, переоценивают роль «одиночки» — но, во всяком случае, их намерения ясны. Тем более что Нируманд, без сомнения, является важным «одиночкой» и для Конфедерации иранских студентов, и для внепарламентской оппозиции [в ФРГ].

Нам понятны причины, побудившие власть выслать Нируманда из страны. Генеральный коммерческий директор Объединения германских промышленников профессор Штейн (ХДС) после визита шаха представил Люке^[211] в сентябре 1967 года доклад, в котором содержалось настойчивое требование не недооценивать дурное настроение Мохаммеда Реза из–за антишахских беспорядков здесь, в ФРГ. В докладе Штейн обращает внимание Люке на то, что обиженный шах, если его не задобрить, может переключить иранские внешнеэкономические контакты на страны Восточного блока, как он уже не раз делал.

Очевидно, власть уже отреагировала: канцлер Кизингер во время визита в Тегеран в 1968 году уже обещал организовать в [западно]германских СМИ серию «деловых репортажей» об Иране — чтобы нейтрализовать разъяснительную работу Конфедерации иранских студентов. Высылка Нируманда подкрепит это обещание. Говоря иначе: западногерманский крупный капитал поддался на давление шаха, а Бонн «прогнулся» иод давлением западногерманского крупного капитала. Просто противно, до чего всё прозрачно. Противно смотреть, как наши политики добровольно превращают себя в подручных шаха, порученцев по реализации его интересов и интересов капитала^[212]. При этом они даже не осознают, что сами провоцируют обострение противоречий внутри Системы — в данном случае противоречия между интересами капитала ФРГ в Иране и внутригерманской тактикой нашего политического истеблишмента, который проводит в жизнь линию на поддержку в студенческой среде «умеренных» (то есть реформаторов), на изоляцию Социалистического союза немецких студентов, на отрыв радикалов от так называемых здравомыслящих. А ведь высылка Нируманда может спровоцировать кампанию массовой солидарности и повлечь за собой ту самую политизацию студенческих масс, которой [власти] стремятся избежать. Именно испуг, что левые используют случай Нируманда для укрепления своих позиций, и заставил Сенат^[213] срочно направить вдогонку высланному уже было Нируманду разрешение на пребывание [на территории Западного Берлина].

У дела Нируманда есть также «гуманитарная» сторона. По этой линии тоже раздаются протесты, но протесты пока что аполитичные, апеллирующие к морали, не срывающие учебный процесс^[214], не наносящие ущерба Системе. Дело в том, что Нируманд женат на западной немке и их дочь Мириам прошлой осенью пошла в школу в [Западном] Берлине. Эта семья хочет проживать совместно, а из–за отказа [Нируманду] в виде на жительство она будет разрушена или превращена в семью беженцев, то есть жена и ребенок будут насильственно вырваны из привычной им социальной среды. Спросим себя, почему протесты против этого у нас носят характер протестов против «несправедливости судьбы» [для жены и дочери Нируманда], почему протест не носит политической окраски, почему он если и мобилизует, то только слезные железы?

Потому что в этом^[215] обществе женщин не требуется сначала высылать, чтобы парализовать политически. Потому что их работа для общества — воспитание детей — и так проходит в условиях изоляции, изоляции сферой личной жизни. Это не отвечает ни их собственным социальным потребностям, ни социальным потребностям их детей, но такая роль навязана им господствующими нормами индустриального общества. Рано или поздно, конечно, школа отнимает у женщины эту общественную функцию — но отнимает частным образом и изолированно. Тот опыт, которым при этом женщинами накапливается, пропадает втуне, их трудности и опыт преодоления трудностей так и не становятся общедоступными. Своих детей, которых никто не может заменить, женщины могут взять с собой при высылке, свой опыт и свои трудности — тоже. Это общество не хочет слышать голос женщин — как голос незаменимых личностей. Все было бы по–другому, если бы в левом движении работали активные и боевые женские организации, которые громко заявили бы, что аполитичный характер протестов по поводу судьбы жены Нируманда свидетельствует об униженном, подавленном, неравноправном положении женщин в этом обществе, доказывает, что это общество отказывается признавать специфические потребности женщин [как социальной группы], доказывает, что женщинам до сих пор особенно тяжело дается понимание того, что их личная нагрузка [в семье] — это работа общественная и что ее нужно организовывать как общественную. Раз все, что касается женщин, является вопросом чисто «гуманитарным», то, следовательно, протесты по этому поводу должны быть аполитичными… Это опять разговоры опогоде! Уму непостижимо, да что же здесь может быть аполитичного, если речь идет об угнетении женщин, угнетении настолько тотальном, что женщины молчаливо с ним соглашаются, пропускают его через свою сущность?

Для капиталистической школьной педагогики, которая превращает детей в материал — потребителей — все дети взаимозаменяемы. А вот если бы Мириам Нируманд оказалась в антиавторитарном детском саду (что невозможно, конечно, поскольку она уже вышла из детсадовского возраста) — тогда бы ее высылка повлекла за собой разрушение структуры ее детсадовской группы. И тогда дети и взрослые имели бы ясно осознаваемый жизненный интерес помешать высылке, помешать разрушению их совместной общественно значимой работы в детских садах. И тогда их протест носил бы выраженный политический характер. Если бы Нируманды жили в большой семье — вроде тех, что недавно показывали по телевидению на примере Скандинавии — протест против высылки жены и ребенка не был бы аполитичным, поскольку судьбы и жены Нируманда, и их ребенка перестали бы быть их личным делом, а стали бы кровным делом всей большой семьи^[216].

Мы имеем дело со сращиванием террора общества потребления с прямым полицейским террором — сращивания в интересах капитала ФРГ, извлекающего прибыли из эксплуатации иранского народа.

Да, связь между прибылями и интересами западногерманского капитала и униженным, угнетенным положением женщин и детей еще мало изучена. Но только тогда, когда протесты но поводу судьбы женщины и ребенка перестанут быть апелляцией к морали, а будут нацелены на саму классовую структуру капиталистического общества (структурной особенностью которого являются неравноправие, угнетение женщин и детей), только тогда ни один сенат не посмеет отказывать Бахману Нируманду в виде на жительство. Мы должны прекратить, говоря о судьбе женщин и детей, фактически трепаться о погоде.

«Конкрет», 1969, № 4

НОВЫЕ ЛЕВЫЕ

Да, можно много чего хорошего сказать о [Западном] Берлине — и как о городе, и как о политическом понятии: он породил более чем симпатичный тип немца, он обладает чудесным климатом, широкими просторными улицами, людьми с мордами поперек себя шире, прусским барокко и огромным количеством самых что ни на есть приятных воспоминаний^[217]. Одна беда: нельзя полюбить политическую атмосферу этого города. Между ободранным Востоком и сверкающим Западом воздвигнута стена — и по этому поводу на Востоке сказано много лишнего, а на Западе еле сдерживают страшное раздражение in politicis^[218].

Известно, однако, что давление рождает сопротивление. Давление Востока породило встречное давление Запада. И с тех пор, как в Западном Берлине было наговорено официально и публично столько глупостей, что Вилли Брандт даже окончательно охрип, все левые перебежали к правым, чтобы вариться и булькать в одном котле, — с тех пор мы имеем только ненависть, злобу и [реваншистские] причитания. Но с тех самых пор стало что–то происходить — то тут, то там. В результате клевета, неприятие, демонизация всего левого породили некую новую левизну.

«Новые левые» — так они сами себя назвали, чтобы дважды просигналить о своем появлении.

Социалистический союз немецких студентов, организация социалистической молодежи «Соколы», профсоюзные активисты и социал–демократы всегда держались обособленно, отдельными группами, не сливаясь в большую организацию. Все, что их роднило — это общие цели, намерения и убеждения. Это рыхлое «единство», не подтвержденное организационными структурами, базировалось на понимании того, что всякие действия по созданию единой коалиции и составлению общих манифестов — не более чем мышиная возня.

«“Новые левые” должны стать той силой, которая будет представлять устремления социалистического движения в изменившихся условиях современного общества», — так было написано в первомайских листовках этой группы. Кроме того, листовки призывали прийти на «социалистическую первомайскую манифестацию» с участием Эриха Куби и Фрица Ламма (председатель производственного совета газеты «Штутгартер цайтунг», убежденный «старый левый»).

Характерные черты [«новых левых»]: приверженность интересам и целям рабочего класса и противостояние политике и интересам крупного капитала. Они начинают с предубеждения (в самом прямом смысле этого слова), что то, что идет на пользу рабочим, идет на пользу всему обществу, и потому имеет будущее. Они чтут традиции. Примером для них может быть лишь тот, кто выдержит проверку вопросами: а ты в свое время выступал за интересы большинства? был против «исключительного закона о социалистах» Бисмарка, против военных кредитов в 1914–м? против капповского путча? за власть Советов в 1918–м? за правовое государство и против СА и рейхсвера? А сегодня: за участие профсоюзов в управлении государственными делами? за демократизацию экономики? за право на забастовку? за политические свободы? против воинской обязанности и ядерного вооружения?

1 Мая, в день солидарности и боевого смотра трудящихся всех стран, [Западный] Берлин был увешан политическими лозунгами, которые подняли курс акций ВПК, но никак не содействовали требованию саарских горняков о повышении зарплаты. Так что Абс и Пфердменгес могут быть вполне довольны — равно как Флик и АЕГ^[219].

Но никак не горняки, не строительные рабочие, не профсоюзы и вообще все те, кто добивается индексации зарплаты в связи с ростом цен. Всё это выгодно тем, кто, повышая и повышая нагрузку на производстве, перемалывает жизни «маленьких людей». Такому извращению самой идеи Первомая «новые левые» противопоставили собственную манифестацию.

Они выступили против ядерного оружия и за мирные переговоры, против идеологии «социального партнерства», «единого немецкого народа» и «одной лодки», в которой якобы мы все сидим. Они выступили за амнистию политзаключенным — как на Востоке, так и на Западе.

Остается, однако, открытым вопрос: смогут ли понять всё это те, к кому обращаются «новые левые». Неизвестно, есть ли у «новых левых» такие же талантливые пропагандисты; как их весьма толковые теоретики. Как много прекрасных идей и весьма реалистичных концепций пропало в Германии только потому, что их не удалось внедрить в массы! И эти неудачи действительно вовсе не зависели от качества идей и концепций.

«Конкрет», 1962, № 6

СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЯ И ГКП^[220]

Руди Дучке пишет в своем новом тексте (на этот раз нигде предварительно не опубликованном) — в предисловии к письмам, полученным им после покушения^[221]: «Сегодня, в момент мнимого поражения антиавто–ритарного лагеря… появляется ГКП. У этой партии нет другой задачи, кроме задачи ослабления антиавто–ритарного лагеря, его деморализации — с тем чтобы [студенческое] движение можно было взять под контроль ГКП, СДПГ и тому подобных сил»^[222]. Создатели ГКП, напротив, утверждают, что их партия будет «обогащать политическую жизнь в ФРГ и придаст новый импульс деятельности социалистических и демократических сил в нашей стране»^[223]. Уже здесь создатели ГКП демонстрируют логику «либо–либо»: либо «обогащение политической жизни», либо — …^[224] Но чем дальше читаешь, тем хуже тебе становится.

ГКП ссылается на Розу Люксембург и Карла Либкнехта, на Бебеля и Тельмана — не делая между ними никаких различий и не критикуя никого из них — и представляет программное заявление, более всего напоминающее Годесбергскую программу СДПГ^[225].

Причем в глаза бросается не недостаток революционных положений, а избыток социал–демократических. Партия не только хочет «обогатить политическую жизнь», «обновить демократию» — с целью «способствовать укреплению репутации ФРГ за рубежом», она хочет также разработать «конструктивные, передовые решения», которые укажут этой стране с ее «возможностями прекрасно функционирующей экономики и прилежным, трудолюбивым населением» (из чего можно сделать вывод, что есть также и ленивые народы, народы–бездельники) путь к социализму. Безусловно, ГКП тоже против «грязной войны во Вьетнаме», однако искать указания на то, что наша «прекрасно функционирующая экономика» прямо связана с тем, что в странах «третьего мира» идут войны, уже бесполезно.

Идя во внешней политике курсом Аугштайна^[226] (признание ГДР и границы по Одеру и Нейсе, разоружение, европейская система безопасности и. п.), во внутренней политике ГКП не продвинулась дальше Годесбергской программы СДПГ — подход к вопросам внутриполитической жизни остается чисто реформистским, даже если между делом в качестве какой–то отдаленной цели упоминается социализм. Какая связь между внутриполитическим курсом ГКП и социализмом, остается совершенно непонятным. Возможно, страх этой партии утратить легальность вполне обоснован. Но, видно, легальность превратилась уже в фетиш: если что в программных документах ГКП и легализовано полностью, то это — коммунистический социал–демократизм.

Если в Годесбергской программе «общественная собственность» является «формой общественного контроля, от которого не отказывается ни одно современное государство», то ГКП называет профсоюзное требование перевести ключевые отрасли промышленности в общественную собственность «актуальным и в духе времени»^[227]. Годесбергская программа гласит: «Демократия требует соучастия работающих но найму на предприятиях и во всей экономике. Работающий но найму должен превратиться из подданного экономики в гражданина экономики». А вот что говорит ГКП: «В центре демократической экономической политики должно стать соучастие в принятии решений работающими на заводах, других предприятиях и государственных учреждениях — в качестве первого шага по ограничению всевластия монополий. Это станет социальной гарантией против произвола предпринимателей». Еще годесбергцы были за полную занятость и рост производительности труда [в капиталистической экономике]. ГКП — тоже за. И как еще социал–демократы времен Бад—Годесберга знали, что «общественные силы, которые воздвигли капиталистический мир, оказываются несостоятельны перед лицом… задачи нашего времени — поставить на службу свободе и справедливости для всех те силы, которые высвобождаются в ходе промышленной революции и технизации всех сфер жизни», «так и ГКП не находит ничего лучшего, чем заявить, что «порядок, на котором основано общество позднего капитализма, не в состоянии решить на благо народа основные социальные и гуманитарные проблемы нашего времени, особенно те, что порождены преобразованиями в науке и технике». «Социализм», о котором говорят обе партии, также получается каким–то поразительно схожим. СДПГ «…строй, опирающийся на основные ценности демократического социализма, который стремится… создать достойное человека общество, свободное от нужды и страха, свободное от войн и угнетения». ГКП: «…общественный строй без нужды и эксплуатации, без неуверенности и страха перед завтрашним днем».

Пенсии, зарплаты, [фиксированная] квартплата, сохранение содержания [при отпуске по беременности и родам], договоры но защите работников при рационализации производства, гарантии существования крестьянских, ремесленных и иных хозяйств средних слоев населения — за весь этот каталог потенциальных предвыборных подарков обещает бороться ГКП, за всё это сохраняющее стабильность Системы профсоюзное барахло, с помощью которого рабочим подслащают жизнь при капитализме — это вместо того, чтобы довести до сознания эксплуатируемых, что все эти подсластители унижают человеческое достоинство и маскируют невыносимость такого существования. Осознает ли ГКП, «партия борьбы за социальные гарантии и улучшение условий жизни», что именно это — в интересах капитализма, что Система нуждается в такой партии — не только в качестве фигового листка демократии, но и чтобы удержать все усиливающееся социальное недовольство в рамках лояльных Системе требований, чтобы это недовольство не превратилось в требование уничтожить саму Систему? Или ГКП и знать этого не хочет?

Руди: «…отличительная черта коммунистических партий, действующих в метрополиях, заключается в том, что они не развивают борьбу [против капитализма], а, напротив, канализируют ее… в либеральное русло».

Неужто ГКП не понимает, что власть монополий будет сокрушена вовсе не путем выдвижения «политических альтернатив», что повышение жизненного уровня при капитализме делает людей еще более зависимыми от общества потребления, погружающего их сознание в мир иллюзий? Что на дворе не «техническая революция», а империалистическое варварство^[228], что капитализм вовсе не в эпоху автоматизации продемонстрировал, что он не способен удовлетворить общественные потребности человека, а сделал это еще 100 лет назад? И вообще, с каких это пор понятия «современность» и «актуальность» стали главными в научном социализме?

Эта партия упрекает внепарламентскую оппозицию в том, что та «оторвана от масс», и дополняет этот упрек утверждением, что внепарламентская оппозиция, дескать, упорствует в своем принципиальном игнорировании парламентаризма и существующих государственных и социальных институтов^[229]. Это значит, что ГКП, помимо всего прочего, еще и участвует в [правительственной] кампании клеветы в адрес внепарламентской оппозиции. Вот что пишет Руди Дучке: «Сегодня не болтуны о революции (мы уже разоблачили дискуссию о революции как форму деятельности, заменяющую практическую работу), а перманентные революционеры, которые систематически разносят в щенки лавочку^[230] — на фабриках, в крупных фермерских хозяйствах, в бундесвере, — полностью одобряются теми, кто живет на одну зарплату… «Доводить лавочку до беспорядка» значит всего лишь оказывать максимальную поддержку тем, кто живет от зарплаты до заплаты, и другим обездоленным, учиться у них, находить новые формы революционного действия. Перманентные революционеры могут быть выброшены на улицу, но они всегда могут вновь и вновь внедриться в новые и новые институты [с целью их дезорганизации]: это и есть долгий марш через институты». Ну, и где здесь игнорирование институтов?

Нетрудно представить себе ситуацию, когда буржуазные институты, например суды, начнут обвинять представителей антиавторитарного лагеря в том, что те действовали, не заручившись предварительно согласием немецких коммунистов. Так, на процессе о поджоге универмага во Франкфурте в целях ужесточения приговора можно было, обосновывая приговор, сослаться на то, что ССНС дистанцировался от этого инцидента^[231].

ГКП — в том виде, как она себя представила нам — взяла на себя роль СДПГ 50–х годов: роль игрока в оппозицию. Нируманд как–то метко назвал ее «шлюхой Системы».

«Конкрет», 1968, №15

НАПАЛМ И ПУДИНГ^[232]

Есть одна претензия, которую нельзя не предъявить западноберлинским «пудинговым коммунарам»: а именно то, что они не подготовились заранее к своей «внезапной» известности — и потому не использовали открывшиеся возможности объяснить смысл своей акции но телевидению и в иллюстрированной прессе. Вместо того, чтобы перенести внимание прессы с себя на Вьетнам, вместо того, чтобы на пристрастные вопросы журналистов отвечать правдивой информацией о Вьетнаме — цифрами, фактами, политическими деталями, — они заговорили о «себе, любимых». Разумеется, жизнь в коммуне является для этих людей огромной ценностью, но применительно к данному случаю — пудинговой атаке — тема коммуны оказалась прямо–таки блестящей находкой, чтобы всех запутать, сбить с толку, вызвать раздражение у полиции, прессы, политиков, спровоцировать их на ответные действия и затушевать полную моральную и политическую несостоятельность их отношения к войне во Вьетнаме. Д ведь осуществив «пудинговое покушение», студенты не только шокировали обывателя, но и разрушили стену молчания, много лет возводившуюся шпрингеровской прессой и ее политическими союзниками вокруг акций оппозиции. Однако внезапно обрушившуюся на них славу «пудинговые коммунары» использовали в эксгибиционистских целях, оттолкнув от себя своим снобизмом не только журналистов, но и читателей и зрителей и не использовав возможность донести до плохо информированной общественности правду о том, что происходит во Вьетнаме.

Судя но всему, они настолько впали в эйфорию от своего сокрушающего табу образа жизни, что, хотя и называют себя «маоистами», не удосужились прочитать своего Мао. Мао писал: «При большом стечении масс самое главное — вызвать к себе симпатию масс». Это им удалось. Но дальше Мао писал: «И выбросить соответствующие лозунги». А вот этого–то они и не сделали. Если учесть, что вовсе не юношеское легкомыслие и не гипервозбудимость пубертатного периода подвигнул и студентов на эту акцию, а лучшая, чем у других, осведомленность в сочетании с относительной независимостью — у них больше времени для дискуссий и они имеют больший доступ к источникам, чем другие слои населения, — тем более тяжелым выглядит просчет, допущенный одиннадцатью берлинцами, не удосужившимися разъяснить публике логику своих действий.

Но как бы то ни было, именно студентам удается в последние месяцы своими акциями протеста против войны во Вьетнаме прорывать бойкот [западно]германской прессы, заставлять широкие круги населения обращать внимание на свои демонстрации. Сегодня в первую очередь студенты ведут разработку новых методов действия политической оппозиции — методов, на которые невозможно наклеить ярлык «псевдолиберальных» и которые не удается замолчать. Именно студенты побудили тех, кто одобряет войну во Вьетнаме — а это те же самые люди, что требуют введения Закона о чрезвычайном положении, — обнажить свою истинную сущность. Они начали с полицейских дубинок, а теперь уже требуют запрета ССНС и исключения из университетов студентов–активистов — под предлогом, что те, дескать, перешли черту между политическим радикализмом и преступным поведением.

Ну разумеется, преступление — не сбрасывать напалмовые бомбы на женщин, детей и стариков, а протестовать против этого. Преступно не уничтожение посевов — что обрекает миллионы на голодную смерть — а протест против этого. Не разрушение электростанции, лепрозориев, школ и плотин — а протест против этого. Не террор и пытки, применяемые «частями специального назначения» в Южном Вьетнаме — а протест против этого. Недемократичны не подавление свободного волеизъявления в Южном Вьетнаме, запрет газет, преследования буддистов — а протест против этого в «свободной» стране. Считается «дурным тоном» бросаться в политиков пудингом и творогом, а вовсе не принимать с официальным визитом тех политиков, но чьей вине стирают с лица земли целые деревни и бомбят города. Считается «дурным тоном» устраивать на вокзалах и уличных перекрестках дискуссии об угнетении вьетнамского народа, а вовсе не колонизировать целый народ под предлогом «борьбы с коммунизмом».

Губерту Хэмфри дали возможность заявить в [Западном] Берлине: «Убежден, что у берлинцев вызывает понимание позиция Соединенных Штатов, считающих своим долгом сдержать слово, данное народу Южного Вьетнама — как и обещание обеспечить свободу [Западного] Берлина» («Нойе Цюрхер цайтунг», 8.04.1967).

Жители [Западного] Берлина имеют, однако, право знать, что народ Южного Вьетнама никогда не просил [США] давать каких–либо обещаний и что эти слова вице–президента США являются не гарантией [свободы], а угрозой продолжать проведение своей политики в «берлинском вопросе» и тогда, когда берлинцы не захотят этого продолжения или даже захотят [от США] полного отказа от такой политики. Это отлично знают политики в Бонне и в [Западном] Берлине. И зная это, политики позволили избить, арестовать, оклеветать одиннадцать студентов, запугивать их. Зная это, Гюнтер Грасс выгнал этих студентов из мансарды Уве Ионсона^[233]. Зная это, Академический сенат [Западного] Берлина^[234] угрожает запретить ССНС в Свободном университете. Напалму — да, пудингу — нет. Газета «Франкфуртер рундшау» позволяет себе угрозы: «Тот, кто надеется привлечь к себе внимание взрывпакетами, должен быть готов к тому, что его причислят к людям, которых может вразумить только язык бомб» (7.04.1967). Объявлять пакеты с молочными продуктами чем–то однородным с бомбами и пулями, поражающее действие которых ужасней, чем действие запрещенных Женевской конвенцией пуль «дум–дум»^[235], — это значит приравнивать войны к детским играм. И разве «Франкфуртер рундшау» не знает, что заявления студентов и других оппозиционных групп — в каких бы выражениях они не были сформулированы — никогда не появляются в печати, за исключением тех случаев, когда это удается сделать посредством скандала? Или «Франкфуртер рундшау» добровольно причислила себя к концерну Шпрингера?

Чтобы стать авангардом [массового] движения, студенты слишком изолированы, их не могут понять широкие круги населения, привыкшие к языку газеты «Бильд». Однако студенты создают модели: что и как надо сделать, чтобы тебя услышали; что происходит, когда оппозиция жестко и недвусмысленно заявляет свою позицию. Это не авантюра, а шутка, когда использующие пудинги и дискуссии, конфетти, леденцы, йогурты и тухлые яйца крошечные группки, которые протестуют перед американским консульством, попадают на первые полосы газет. Но полицейские дубинки, поспешные аресты и меры административного воздействия дают достаточно ясное представление о том, что должно быть легализовано законодательством о чрезвычайном положении. Своими демонстрациями против войны во Вьетнаме студентам удалось слегка прощупать демократию ФРГ. Демократия оказалась гнилой. Это открытие является безусловной заслугой студентов. Что мы и доводим до сведения общественности.

«Конкрет», 1967, №5

ВОДОМЕТЫ. И ПРОТИВ ЖЕНЩИН ТОЖЕ

Студенты и пресса. Полемика с Рудольфом Аугштайном^[236] и его сообщниками

Шум вокруг студенческого движения и внепарламентской оппозиции, шум провинциальный и федеральный, шум и внутриевроиейский, и международный, начался но большому счету только 2 июня 1967 года — с убийства в [Западном] Берлине Бенно Онезорга^[237]. С тех пор мировая пресса обращает внимание на действия студентов и внепарламентской оппозиции, с тех пор эти действия рождают аршинные заголовки в газетах и скандалы в семьях.

В результате вдруг все изменилось: вновь, как когда–то, признаётся, что существует конфликт поколений, что есть конфликт между мужчиной и женщиной, что существуют настоящие, а не условные конфликты между противниками во мнениях, что есть, оказывается, друзья и враги. Как когда–то статьи Генри Наннена против Любке по–настоящему поссорили этих двух людей^[238], так и теперь «Конкрет» яростно атакует Рудольфа Аугштайна за то, что тот, рассудку вопреки, участвует в кампании травли Нируманда. Раньше играли в публичную вражду, чтобы вскоре вновь миловаться друг с другом. Теперь — нет. В результате уже не удается закамуфлировать все неприглядное и замолчать все постыдное. Больше не удается устранить тошноту принятыми пилюлями, больше не удается победить депрессию чашечкой кофе, голодные боли — чаем с мятой, пошлую трезвость — шнапсом^[239].

Не конфликты на производстве создали эту новую ситуацию, а студенческие акции протеста: они вновь заставили общество увидеть имеющиеся в нем самом противоречия. Художественный образ собаки со вспоротым животом, которая, однако, не воет от боли, поскольку у нее перерезаны голосовые связки, более не соответствует образу ФРГ. Сейчас собака, пусть негромко, но завыла.

Жены ли воют [от произвола мужей], сыновья–студенты ли доведены до воя или это Руди Дучке завывает на рыночной площади, агитируя массы, — неважно. Важно, что фальшивая картина общественной гармонии разрушена. Фасад благополучия рухнул. Конфликты стали публичными, личные конфликты при этом обусловливаются конфликтом общественных интересов и публично истолковываются как выражение общественных конфликтов.

ВИНОВАТ НЕ УБИЙЦА, А УБИТЫЙ

Убийство 2 июня получило мировую огласку. 2 июня резко поделило на два лагеря общественные настроения. Уже первые комментарии на события

2 июня либо пытались завуалировать происходящее, либо обнажали все действующие механизмы вуалирования, применявшиеся до того теми, кто не хочет, чтобы общественные конфликты стали осознаваться обществом. Обнажить общественные противоречия всегда стремятся те, кто от этих противоречий страдает. А скрыть их стремятся те, кто на них наживается — и прекрасно себя при этом чувствует.

Модель вуалирования № 1:

буржуазная благопристойность как высшая ценность.

Рудольф Аугштайн в своем самом первом коммюнике по поводу событий 2 июня, в статье «Почему они выходят на демонстрации» пишет: «Мне, как рядовому телезрителю, такие лозунги, как «Джонсон — убийца!» или

«Шах — Гитлер — Ки^[240]!», не нравятся. Тот, кто протестует, должен мыслить трезво, тот, кто что–то отвергает, должен сначала предложить позитивное решение».

Насколько справедливо сравнивать шаха и Ки с Гитлером, насколько обоснованно называть Джонсона убийцей^[241], это Аугштайна не интересует. Его не интересует вопрос, а вдруг те, кто выбрасывает такие лозунги, предварительно обдумали и обсудили эту тему. Его, как и провинциального бундесбюргера, шокирует исключительно нарушение буржуазной благопристойности. Говоря словами передовицы «Кобленцер Рейнцайтунг» (9/10.06.1967):

«Когда эмоции заменяют конструктивные предложения, это значит, что наступил предел, за которым манифестации перерастают в анархию».

А вот Аугштайн:

«Помидоры не должны попадать шаху в голову. А против тех, кто его забрасывает помидорами, надо применять водометы. И против женщин тоже. И на этом прекратим разговор о само собой разумеющихся вещах».

А вот «Любекер нахрихтен»:

«Этот театрализованный дебош с использованием тухлых яиц, помидоров и пакетов с молочными продуктами не является для нашего подрастающего академического поколения достойным примером того, как надо вести полемику».

А вот шпрингеровская «Бильд» (3.06):

«Кто покушается на мораль и благопристойность, тот должен быть готов к тому, что приличные люди призовут его к порядку».

Итак, там, где дело касается буржуазной морали, буржуазной благопристойности, и Шпрингер, и провинциальная пресса, а Аугштайн ведут себя одинаково по–мещански. Буржуазные приличия для них важнее разоблачения террора и протестов против насилия. Поэтому свежий репортаж — расследование «Штерна» об ужасах войны во Вьетнаме — не только вступает в кричащее противоречие с позицией ширингеровской прессы, связанной по рукам и ногам обязательствам [перед США] по Вьетнаму, но и с позицией Рудольфа Аугштайна, озабоченного сохранением приличий и политеса.

Модель вуалирования № 2:

Система ни в чем не виновата.

В то время как [западно] берлинская пресса Шпрингера давно хочет уничтожить студентов, стереть их с лица земли (говоря словами газеты «Берлинер моргенпост» от 3.06.1967, «те, кто желает добра Берлину, те в конце концов должны этих радикалов–дебоширов, систематически позорящих Берлин, погнать в сторону Темпля^[242]»), либеральная пресса по–другому защищает Систему, утверждая, что события 2 июня, дескать, были иррациональным, не поддающимся объяснению инцидентом.

Вот что пишет Аугштайн: «Полиция, которая избивает женщин, — это шайка разбойников, утративших человеческий облик (я не знаю, как назвать это по–другому)». (Что ж, вероятно, он действительно не знает другой полиции.)

А вот Кай Герман в «Цайт» (16.06): «Это бессмысленное занятие — пытаться дать осмысленное объяснение бессмысленной смерти Бенно Онезорга».

А вот передовица в «Нойен Рур цайтунг» (5.06): «Нельзя найти объяснение, которое задним числом могло бы связать смерть Бенно Онезорга хоть с каким–то смыслом».

Итак, вопрос о сущности системы, которая породила полицейский террор в [Западном] Берлине, о сущности системы, которая предпочтет бить и расстреливать, чем отказаться выполнять преступные приказы начальника государственной полиции, все еще остается [для либералов] табу.

От заявлений о «бессмысленности» и «необъяснимости» смерти Бенно Онезорга, от заявлений о невиновности Системы — один шаг до формулировки «Виноват не убийца, а убитый». [Заиадно]берлинская «Бильд цайтунг» этот шаг делает: «Кто провоцирует террор, должен заранее смириться с жестокостью» (3.06).

А вот и «Вельт ам зонтаг» (4.06): «Дебоширы, которые провоцируют кровавые инциденты…»

«Кобленцер Рейнцайтунг» (10/11.06): «Легко, конечно, кричать “Убийцы!”, когда пули полиции обрывают молодую человеческую жизнь. Конечно, такое событие достойно сожаления, но не может быть сомнения в том, что моральную и политическую ответственность за это несут именно те, кто сегодня переводит стрелки с себя на полицию и, действуя по старому методу “держи вора”, кричит: “Убийцы!”».

А Тило Кох в «Нойен Рур цайтунг», защищая Систему, обобщает: «Ненависть — это пламя, которое может поглотить любого. Виноват всякий, кто приближается к этому пламени. Ненависть, убившая Бенно Онезорга, порождена двумя причинами: необузданной провокацией отдельных экстремистски настроенных студентов и чрезмерной реакцией на эту провокацию со стороны полиции».

Все это — «аргументы», почерпнутые из сказок: полиция Аугштайна, утратившая человеческий облик, как сказочная шайка разбойников; «бессмысленная смерть» Кая Германа — прямо как дело рук злой волшебницы; «пламя ненависти» Тило Коха — прямо как порождение ведьм, великанов и колдунов. Система так и осталась предметом табу.

Модель вуалирования № 3:

порядок в порядке, путаники — другие.

Если Система — табу, то порядок в полном порядке, и черт его знает, кто же довел полицию до утраты человеческого облика. Следовательно, те, кто инициировал нарушение порядка, — это путаники, которые мало того, что запутались сами, но еще и запутали Аугштайна.

«Бильд» (3.06): «…хулиганствующие несовершеннолетние путаники». «Гамбургер абендблатт» (3.06): «Придурковатые хулиганы, кучка путаников». Какое, однако, единодушие!

«Вельт ам зонтаг» (4.06): «Они размахивают красными знаменами и протестуют против всего, что дорого Западу. Они орут во всю глотку против Америки, против Южного Вьетнама, против Израиля, против шаха, против германского федерального президента — и молчат о нарушениях прав человека на Востоке».

Буквально дословно на следующий день (5.06) в статье господина Капфингера^[243] в «Пассауер нойен прессе»: «Маоисты размахивают красными знаменами и флагами Вьетконга и протестуют против всего, что дорого Западу. Они во всю глотку орут …» — и т. д. «Политические полуслепцы, однако, молчат о нарушениях прав человека на Востоке».

Именно эту тему «путаников», тему отождествления [протестующих студентов] с политическими полу–слепцами, которые сами себе не могут дать объяснения причин собственных действий, с особым удовольствием развивает Рудольф Аугштайн.

В пространном комментарии под названием «Революция и ее азбука» в конце июля 1967 года он пишет:

«Знания и логика мышления Дучке достойны уважения, но вот его представления о будущем обществе — запутаны до полной неясности»;

Изменить существующий порядок” (Дучке), “изменить общество” (Лефевр^[244]) — это, конечно, большие планы, и поскольку они, похоже, подпитывают силу студентов, большие слова»;

«Я думаю, от студентов надо потребовать не так уж много: пусть они если не объяснят свои намерения, то хотя бы прояснят свои мозги»;

«Все они витают в облаках со своими планами изменить общество».

Модель вуалирования № 4:

давайте займем их чем–то другим.

Кто хочет встать грудью на защиту Системы, поступает разумно и правильно, когда дает Системе советы, как ей укрепить себя и покончить с оппозицией, не прибегая при этом к стрельбе, как сделать так, чтобы и шум утих, и помидорами перестали бы бросаться, и шаха оставили в покое, и Джонсон бы не чувствовал себя оскорбленным.

«Гамбургер абендблатт» (10/11.06), поругав студентов, завершает статью предложением придумать [для них] что–нибудь новенькое: «Молодежь, хотя бы и студенческая, не совсем уютно чувствует себя в нашем тихом, блеклом, требующем к себе уважительного отношения обществе благосостояния. Студенческая молодежь должна как–то устраиваться в этом обществе. Но на что она должна ориентироваться, для чего устраиваться?»

«Любекер нахрихтен» (30.06): «Мы ни в коем случае не хотим сказать, что студенты должны держаться в стороне от политики. Речь идет лишь о том, в каких формах они могут ею заниматься».

А «Кобленцер Рейнцайтунг» пишет (10/11.06): «Наша молодежь, в том числе академическая, желает найти свое место в этой жизни. Это ведь неправда, что она всего лишь повторяет лозунги о благосостоянии. Нет: она хочет знать правду о реальном положении дел. Готовность молодежи к тому, чтобы найти свое место в нашем обществе, находится на высоком уровне. Так и должно быть. Весь вопрос только в том, каким будет это место».

«ШПИГЕЛЬ», ПРОВИНЦИАЛЬНАЯ ПРЕССА И ПРЕССА ШПРИНГЕРА

Рудольф Аугштайн пишет: «Если бы [в ФРГ] была политическая партия, в которой практиковались бы откровенные дискуссии и в открытом порядке принимались решения, многие из этих протестующих студентов вступили бы в такую партию».

То, что такой партии нет, Аугштайн знает. Но почему ее нет, об этом он даже не задумывается. Система–табу. Потому же «Берлинер моргенпост» и спрашивает 21 октября: «Что может быть общего у Фрица Тойфеля с Вьетнамом?», а «Рейн цайтунг» искренне изумляется: «Что может быть общего у Вьетконга с проблемами академических свобод или с их отсутствием?»

Точно так же и Рудольфу Аугштайну не по силам понять, что есть связь между классовым правосудием в ФРГ и империалистическими войнами в странах «третьего мира», между отказом от демократизации системы высшего образования у нас и отказом от демократии в странах «третьего мира»: «У студентов Германии, кроме невыгодной для них реформы высшей школы, нет никакого другого повода [для волнений], исключительно абстрактные представления о чем–то, что происходит где–то далеко отсюда — в Греции, Иране, Вьетнаме, Китае — странах, о которых они знают только по брошюркам».

Такое удивительное единодушие между «Шпигелем», провинциальной прессой и прессой Шпрингера, это единство методов защиты Системы и вуалирования реальных противоречий — что бросается в глаза даже при поверхностном, первичном анализе — эти демонстрация недоумения и использование расплывчатых формулировок одновременно и провинциальными плагиаторами, и писаками Шпрингера, и таким, безусловно, тщательно обдумывающим свои мысли мэтром пера, как Аугштайн, требует объяснения.

Накопленный опыт, говорящий нам, что между либеральной и шпрингеровской прессой разница лишь в том, что шпрингеровские газеты призывают к созданию гетто и прямому насилию против студентов, а либералы, возражая шпрингеровской прессе, призывают бороться со студентами без прямого насилия, требует теперь уточнений. Действительно ли есть большая разница между резиновыми дубинками, слезоточивым газом и полицейскими спецподразделениями, владеющими приемами дзюдо, за применение которых против студентов ратует пресса Шпрингера («Бильд цайтунг» от 7.02.1968), и водометами, о применении которых как о само собой разумеющемся пишет Аугштайн? Хотя между «Шпигелем» и шпрингеровской прессой есть разница, эта разница видна только тогда, когда речь идет о признании ГДР, границе но Одеру и Нейсе, «большой коалиции», федеральном президенте, легализации КПГ, но никак не о студентах.

Они стремительно сближаются, либеральная, провинциальная и ширингеровская пресса, как только речь заходит не об изменении политики при сохранении господствующих общественных отношений, а об изменении самих господствующих отношений. А именно об этом идет речь во Вьетнаме, в книге Бахмана Нируманда об Иране, об этом шла речь в ходе демонстраций протеста против визита шаха и против войны во Вьетнаме. Либеральная, провинциальная и шпрингеровская пресса сближаются не только потому, что сознательно и неприкрыто заинтересованы в сохранении господствующих общественных отношений, но и потому, что у них нет причин отрицать существующий порядок, поскольку они себя очень хорошо чувствуют при этом порядке и при этих отношениях. А если у них нет нужды отрицать существующие общественные отношения, то они просто не в состоянии представить себе другие, не в состоянии представить, что читающие «Бильд» массы в ФРГ или неграмотные массы в Иране, или дремлющие массы в Южной Америке способны взять в свои руки устройство собственной судьбы, самоорганизоваться и отстаивать свои интересы.

Однако именно этот процесс уже начался во Вьетнаме. И [в ФРГ] студенты начали этот процесс, они хотят сделать его понятным всем и постижимым, несмотря на то что прессы, которая могла бы им в этом помочь, нет.

И все же, как это ни смешно, устроенный СМИ бойкот того, что хотят донести до общества [бунтующие] студенты, разрушили как раз те, кто пишет статьи, обличающие студентов.

«Конкрет», 1968, № 4

ПОДЖОГ УНИВЕРМАГА^[245]

Против поджога как формы [политической] борьбы говорит то, что при поджоге могут пострадать совсем не те люди, которые должны пострадать.

Против конкретно этого поджога — поджога универмага — говорит то, что эта атака на капиталистическое общество потребления (а именно так назвали свои действия обвиняемые на процессе по делу о поджоге франкфуртского универмага) общество потребления не разрушила. Общество потребления остается столь же прочным, сколь и раньше, оно продолжает калечить сознание людей, на болезни потребительства продолжают наживаться те, кто и прежде на ней наживался.

Принципам, в соответствии с которыми в нашей стране производятся и потребляются товары, принципам извлечения прибыли и накопления капитала, куда более соответствует прямое уничтожение товаров, чем их продажа на рынке.‘Поскольку тем, кто наживается на производстве и продаже предлагаемых в универмагах товаров массового потребления, нельзя доставить большего удовольствия, чем бесплатно эти товары уничтожить.

За убытки заплатит страховая компания. Следовательно, это уже не убытки, а прибыль. Проблему перенасыщения рынка товарами потребления, включая проблему залежавшейся, нереализуемой продукции, можно решить с помощью этого способа^[246], который не так уж сильно отличается от способов, посредством коих промышленность сама до сих пор выходила из кризисов перепроизводства. Примером служит «Вижн» Вэнса Паккарда^[247] — «город будущего», в котором «все здания выполнены из особой бумажной массы, так что они каждую весну и каждую осень — во время большой уборки — могут быть снесены и возведены заново. Каждая четвертая фабрика стоит на крутом обрыве, и ленты ее конвейеров можно разворачивать и к главным воротам, и к задним воротам. Если спрос падает, то конвейер поворачивают к задним воротам, и вся партия холодильников или любых других изделий сразу идет непосредственно на свалку металлолома — прежде чем товар затопит собой потребительский рынок» (Vance Packard. Die große Verschwendung. Frankfurt a/M., 1960).

Правда, уничтожение произведенного общественного богатства еще не проводится такими сенсационными способами, как поджог и отправка [продукции] прямо на свалку. Пока еще промышленность пытается преодолевать кризисы перепроизводства с помощью навязываемой потребителю установки «каждые два года — новая модель»; с помощью траты миллионов на исследования, которые направлены не на улучшение качества товаров, а на улучшение их сбыта; с помощью одноразовых ведер для мусора, с помощью бессмысленной и дорогой, созданной исключения для получения сверхдоходов, упаковки (расходы за вывоз мусора оплачивает потребитель); с помощью изолгавшейся и дорогостоящей рекламы.

Миллионы условных единиц рабочего времени, рабочей силы и денег расходуются на заложенный в схему износ, на запланированную дату смерти — так чтобы холодильники, электробритвы, женские чулки, игрушки, лампочки приходили в негодность гораздо раньше, чем это обеспечивают использованные для их производства материалы и вложенные в производство время и силы. Все это делается, чтобы искусственно поддерживать на плаву спрос, чтобы за счет производства и потребления получить высокую прибыль, которая снова будет вложена хозяевами в дело — но не в целях удовлетворения общественных потребностей, а исключительно для накопления капитала.

То, что имеется при капитализме, имеется в универмаге, чего в универмаге нет, то при капитализме есть только в некачественном виде, только недолго и в недостаточной степени: больницы, школы, детские сады, здравоохранение и т. д., и т. п.

Итак, уничтожение общественно производимых материальных благ методом поджога качественно не отличается от систематического уничтожения общественного богатства с помощью моды, упаковки, рекламы, запланированного износа. С этой точки зрения поджог универмага является не антиканиталистическим, а скорее, напротив, контрреволюционным действием, действием, сохраняющим Систему.

Прогрессивный момент в поджоге универмага — не в уничтожении товаров, а в «преступной» сущности содеянного, в нарушении закона. Поскольку закон, который таким образом был нарушен, не защищает людей от того, что их рабочее время, сила и созданная ими прибавочная стоимость уничтожаются, портятся и расходуются впустую.

С помощью рекламы людям врут об их собственной продукции, их разделяют с помощью «организации труда» и утаивания от них информации о произведенной ими же продукции.

И как производители, и как потребители они в кабале у тех, кто присваивает себе прибыль и вкладывает ее по собственномуусмотрению. «По собственному усмотрению» означает — по логике прибыли, иначе говоря, туда, где можно будет присвоить новую, еще большую прибавочную стоимость, а не туда, где деньги могут быть использованы эффективно и на пользу всем: в образование, в здравоохранение, в общественный транспорт, на поддержание мира и общественной безопасности, на чистый воздух, на половое воспитание и т. д., и т. п.

Закон, который был нарушен поджогом, защищает не людей, а собственность. Закон устанавливает, что чужая собственность не может быть разрушена, подвергнута опасности, повреждена, подожжена. Закон охраняет не тех, кто создает материальные ценности своим трудом и вынужден обеспечивать их рыночную стоимость своим потреблением, то есть не тех, кто является жертвами глумления со стороны собственности и собственников, а тех, кто — согласно конституции буржуазного государства — присваивает себе эти ценности как «законный» собственниц.

Закон создан для того, чтобы тех, кто производит все эти ценности, держать на расстоянии от произведенных ими продуктов. Товар существует для того, чтобы потребитель делал с ним все что потребителю угодно. Поджигатели именно так и сделали. Но закон признаёт их преступниками. Такой закон — неправильный закон.

Так поступать с товарами — делать с ними все что угодно — закон разрешает только так называемым собственникам. Поджигатели нарушили этот закон, но логика этого закона античеловечна, она защищает процесс накопления сам по себе, а не стоит на защите интересов людей, порабощенных процессом накопления и его варварскими последствиями. Поэтому мы должны признать такое нарушение закона положительным результатом поджога универмага.

Этот положительный результат не может быть отменен даже тем фактом, что уничтожение товаров путем поджога служит, как мы показали, делу сохранения капиталистической системы и, следовательно, сам результат вступает в противоречие с антикапиталистической направленностью акции.

Итак, у поджога универмага есть положительный результат. Этот результат — в нарушении законов, стоящих на защите преступников. Остается только задаться вопросом, как все это можно сделать предметом агитации. Например, спросим: что могут сделать люди с горящим универмагом? Они могут универмаг разграбить. Негр из гетто, который грабит горящие магазины, узнаёт, что Система не развалится, если он бесплатно возьмет то, что ему весьма необходимо, но что он из–за бедности и безработицы не может ку–пить. Это лишний раз покажет ему, что Система, которая отказывает ему в самом необходимом, недееспособна.

Напротив, вещи, которые жители Франкфурта могли утащить из подожженного магазина, вряд ли им действительно нужны. (За исключением стиральных машин, которых, по статистике, все еще очень не хватает в немецком быту, несмотря на то, что в ФРГ насчитывается почти 10 миллионов женщин в активном рабочем возрасте, из которых 4,5 миллиона замужем, — и они все должны иметь стиральные машины. Но стиральные машины не только слишком дороги для многих, чтобы их купить, но и слишком тяжелы для того, чтобы их утащить.)

Разграбление универмага в нашей стране только увеличило бы количество таких вещей в нашем быту, которые служат лишь для удовлетворения ложных потребностей, которые направлены на усовершенствование «частных микрокосмов». Индивидуальное «царствование» над этим «микрокосмом» служит утешением для отдельно взятых людей в условиях, когда каждый из этих людей принужден работать по найму в системе капиталистического производства (Andre Gorz. Zur Strategie der Arbeitsbewegung im Neo—Kapitalismus. Frankfurt a/M.,1967).

Общественные потребности людей, которые остаются в богатых капиталистических странах неудовлетворенными, поджог универмага не обеспечит — и даже не поможет людям осознать эти потребности.

Таким образом, действия, которые рассматривает сейчас суд во Франкфурте, нельзя признать примером для подражания. Тем более что существует угроза вынесения тяжких приговоров.

Однако остается еще то, что Фриц Тойфель^[248] сказал на конференции ССНС: «Лучше поджечь универмаг, чем управлять универмагом».

Фриц Тойфель иной раз чертовски хорошо формулирует.

«Конкрет», 1968, №14

ОТ ПРОТЕСТА — К СОПРОТИВЛЕНИЮ

«Протест — это когда я заявляю: то–то и то–то меня не устраивает. Сопротивление — это когда я делаю так, чтобы то, что меня не устраивает, прекратило существование. Протест — это когда я заявляю: всё, я в этом больше не участвую. Сопротивление — это когда я делаю так, чтобы и все остальные тоже в этом не участвовали». Приблизительно так — дословно не помню — говорил на конференции но Вьетнаму в феврале этого года в [Западном] Берлине один чернокожий американец, представитель движения «Black Power»^[249].

Студенты вовсе не «устраивают восстание», они учатся сопротивляться. Да, полетели камни, да, разлетелись вдребезги стекла в здании концерна Шпрингера в [Западном] Берлине. Запылали машины, были захвачены водометы, пострадала одна из редакций «Бильд цайтунг», были проткнуты шины, парализовано транспортное сообщение, опрокинуты грузовики^[250], прорваны цепи полиции — да, было применено насилие, физическое насилие. Выходу шпрингеровской прессы, несмотря на это, помешать не удалось, уличное движение было восстановлено через несколько часов^[251]. За оконные стекла заплатит страховая компания. Вместо сожженных грузовиков выедут другие. Поголовье полицейских водометов не уменьшится, как не будет недостатка и в резиновых дубинках.

Значит, все, что случилось, может повториться вновь: шпрингеровская пресса может и дальше продолжать свою кампанию оголтелой травли,

Клаус Шутц^[252] может и дальше призывать к тому, чтобы «посмотреть этим субъектам^[253] в лицо» и — будем последовательны — врезать по ним (как это уже было 21 февраля^[254]), а в конечном итоге — стрелять.

Граница между словесным протестом и физическим сопротивлением была пройдена во время демонстраций в связи с покушением на Руди Дучке в пасхальные дни — впервые в массовом порядке, а не отдельными личностями, в течение нескольких дней и повсеместно, а не только в [Западном] Берлине, на практике, а не символически. После 2 июня жгли газеты Шпрингера — теперь пытаются блокировать их доставку. 2 июня бросали только помидоры и тухлые яйца — теперь бросают камни. В феврале был показан веселый и смешной фильм о том, как делать «коктейль Молотова»^[255] — теперь бутылки с коктейлем действительно заполыхали. Граница между протестом и сопротивлением была пройдена — но пройдена неэффективно. И все же то, что случилось, может повториться: соотношение сил не изменилось. Сопротивляться научились. Но позиции власти захвачены не были. Так можно ли поэтому назвать все произошедшее бессмысленным, шапкозакидательским, террористическим, аполитичным, бессильным насилием?

Давайте поставим точки над «i». Чего хочет политическая власть? Та власть, что осуждает бросающих камни демонстрантов и поджоги, но не оголтелую ширингеровскую пропаганду, не бомбардировки Вьетнама, не террор в Иране, не пытки в ЮАР. Так власть, которая может — но закону — экспроприировать Шпрингера, но вместо этого создает «большую коалицию». Та власть, которая может в СМИ рассказать правду о газетах «Бильд» и «Берлинер цайтунг», но вместо этого распространяет ложь о студентах. Та власть, что лицемерно осуждает насилие и привержена «двойному стандарту», что стремится именно к тому, чего мы, вышедшие в эти дни на улицы — с камнями и без камней — вовсе не хотим: навязать нам судьбу бессильных, лишенных самостоятельности масс, навязать нам роль никому не страшной оппозиции, навязать нам демократические игры в песочнице как нашу судьбу. А если дело примет серьезный оборот — чрезвычайное положение.

Джонсон, который объявил Мартина Лютера Кинга национальным героем^[256], Кизингер, который выразил по телефону соболезнование в связи с покушением на Дучке — оба они представители системы насилия, системы, против которой выступали и Кинг, и Дучке, системы насилия, которая породила и Шпрингера, и войну во Вьетнаме. Поэтому ни у Джонсона, ни у Кизингера нет ни морального, ни политического права осуждать сопротивление студентов.

Вновь ставим точки над «i». Документально доказано, что у нас не просто кто–то кого–то расстрелял среди бела дня^[257], а что протест интеллигенции против оглупления масс был серьезно изучен и осмыслен концерном Шпрингера — и концерн принял меры, чтобы провозгласить тех, кто выступает против [его] кампании оглупления, людьми, выступающими против бога, и вообще субъектами, которые якобы всегда против всего. Документально доказано, что бюргерская фирма «Обычаи & Хорошие манеры» — это кандалы и что эти кандалы могут и должны быть разбиты, если кандальников начинают избивать и расстреливать. Документально доказано, что в этой стране еще есть люди, которые не только втайне не поддерживают и осуждают террор и насилие, но готовы рискнуть сказать это открыто и не дают себя запугать, то есть что есть люди, способные сопротивляться и показать всем, что так, как прежде, продолжаться не может. Документально доказано, что пропаганда смерти общественно опасна, и поэтому в обществе нашлись силы, готовые не идти на заклание. Документально доказано, что человеческая жизнь стоит гораздо больше оконных стекол и машин — как грузовиков концерна Шпрингера, так и автомобилей демонстрантов, разбитых и искореженных полицией во время акции снятия блокады со здания издательства Шпрингера в [Западном] Берлине. Документально доказано, что в обществе наконец появились силы, готовые не только называть невыносимое невыносимым, но и организовывать процесс разоружения Шпрингера и его прислужников.

Итак, было продемонстрировано, что в нашем распоряжении есть и другие средства, более эффективные, нежели те, что доказали свою несостоятельность (я имею в виду демонстрации, протесты, слушание дела Шпрингера^[258] и т. п.), раз не смогли предотвратить покушение на Руди Дучке. Итак, поскольку кандалы фирмы «Покой & Порядок» уже разорваны [самой властью], мы можем и должны начать новую дискуссию о насилии и ответном насилии. Ответное насилие в той форме, в какой оно практиковалось в пасхальные дни, не подходит для того, чтобы вызвать симпатии [оппозиционных сил], чтобы привлечь на сторону внепарламентской оппозиции запуганных правительственным насилием либералов. Ответное насилие должно превратиться в такое насилие, которое соразмерно полицейскому насилию, в такое насилие, в котором продуманный расчет заменит бессильную ярость, такое насилие, которое на использование полиции в качестве вооруженной, военной силы тоже ответит вооруженными, военными средствами.

Истеблишмент, «правящую верхушку» нужно принудить к переговорам с Руди — так, чтобы правительство, парламентские партии и союзы [предпринимателей] поняли: сейчас есть один–единственный способ сохранить их любимую фирму «Покой & Порядок» — экспроприировать Шпрингера.

Шутки кончились.

«Протест — это когда я заявляю: то–то и то–то меня не устраивает. Сопротивление — это когда я делаю так, чтобы то, что меня не устраивает, прекратило существование».

«Конкрет», 1968, № 5

ISBN 5–87987–030–8

Перевод с немецкого А. Н. Поддубного под редакцией А. Н. Тарасова

Составление, научная редакция и комментарии А. Н. Тарасова

Редактор и корректор — В. В. Ахметьева

Серийный дизайн — С. А. Стулов

Подготовка фотоматериалов — Н. В. Винник

Верстка — А. 3. Бернштейн

Общая редакция Сергея Кудрявцева

Научный консультант Александр Тарасов

© «Гилея», русское издание, 2004

Примечания

1

См.: Ясперс К. Куда движется ФРГ? Факты. Опасности. Шансы. М., 1969. С. 28–39.

(обратно)

2

См.: Кляйн Н. NO LOGO: Люди против брэндов. М., 2003. С. 170–172.

(обратно)

3

См.: Субкоманданте Маркос. Другая революция: Сапатисты против нового мирового порядка. М.: Гилея, 2002. С. 144–162.

(обратно)

4

Книжное обозрение. 2002. № 25–26.

(обратно)

5

Там же.

(обратно)

6

То есть как в первые месяцы после прихода к власти Гитлера.

(обратно)

7

Имеется в виду представитель ХДС Г. Любке, известный крайне реакционными взглядами. Избран президентом в 1959 г. (о Любке см. в настоящем сборнике ст. «Игра в демократию»).

(обратно)

8

У. Майнхоф перечисляет известные реакционные начинания правительства ХДС/ХСС в 1959–1960 гг.: попытку создать полностью контролируемый ХДС/ХСС федеральный телеканал («второй телеканал»), который бы занимался на бюджетные деньги пропагандой в пользу ХДС/ХСС и противостоял «слишком независимому» каналу АРД (законопроект о создании второго телеканала был признан антиконституционным Верховным федеральным судом в 1961 г.); меморандум генералитета бундесвера и речь генерала Ганса Шпейделя, в которых выдвигалось требование милитаризации ФРГ, резкого повышения расходов на вооружения, введения всеобщей обязательной воинской повинности по стандартам III Рейха, вооружения бундесвера ядерным оружием; план министра жилищного строительства Пауля Люке об отмене «потолка» квартплаты, что развязывало руки домовладельцам; проект создания федерального досье на всех общественных деятелей и журналистов.

(обратно)

9

Ст. 48 Веймарской имперской конституции наделяла президента правом вводить чрезвычайное положение и издавать чрезвычайные декреты в случае «угрозы общественной безопасности и порядку». Эта статья предусматривала право президента использовать части рейхсвера против «внутренней угрозы» и отменять частично или полностью основные гражданские права и свободы. Ст. 48 получила прозвище «параграф о диктатуре».

(обратно)

10

«Закон о защите народа и государства» — закон о чрезвычайных полномочиях, подписанный президентом Гинденбургом по требованию Гитлера 28 февраля 1933 г., на следующий день после поджога Рейхстага. Этот закон давал канцлеру право на упразднение гражданских свобод и на полицейский произвол под предлогом «защиты от коммунистического заговора».

(обратно)

11

Т. е. приход Гитлера к власти и фашизация страны.

(обратно)

12

Парижские соглашения 1954 г. оформили военный союз ФРГ с другими странами НАТО. В соответствии с Парижскими соглашениями ФРГ был предоставлен ограниченный суверенитет(в частности, ограничивались размеры армии и виды вооружений); ст. 5 Парижских соглашений передавала функции охраны порядка и защиты войск союзников, расквартированных в Германии, немецкой стороне.

(обратно)

13

Имеется в виду Герхард Шрёдер, многолетний министр внутренних дел в правительствах ХДС/ХСС.

(обратно)

14

«Исключительный закон против социалистов» был принят германским рейхстагом по требованию Бисмарка в 1878 г. Закон запрещал создание независимых рабочих союзов и любую социал–демократическую деятельность. Социал–демократов подвергли массовым репрессиям. В 1890 г. закон пришлось отменить ввиду того, что вопреки надеждам Бисмарка Социал–демократическая партия восстановила в подполье свои структуры и заметно усилила влияние на рабочий класс (кандидаты социал–демократов собрали на выборах в рейхстаг 1 млн 427 тыс. голосов против 493 тыс. в 1877 г.).

(обратно)

15

У. Майнхоф цитирует ст. 12 по действовавшей в 1960 г. редакции 23 мая 1949 г. 24 июня 1968 г. статья была изменена, по введенной в конституцию ст. 12–а власти ФРГ получили право принудительно призывать женщин в армию в качестве медицинского персонала.

(обратно)

16

У. Майнхоф говорит о франкистской Испании 40–50–х гг., жившей в условиях военно–полицейского террора. Либерализация режима Франко начнется только в середине 60–х гг.

(обратно)

17

У. Майнхоф иронизирует: дело в том, что в 50–е гг. предвыборным лозунгом ХДС было: «Никаких экспериментов!».

(обратно)

18

У. Майнхоф говорит о Вильгельме Либкнехте, лидере социал–демократической фракции в рейхстаге в 1878 г., и об Отто Вельсе, лидере социал–демократической фракции в рейхстаге в 1933 г.

(обратно)

19

На съезде СДПГ в Бад—Годесберге в 1959 г. была принята новая (Годесбергская) программа партии, в которой СДПГ отказывалась от марксизма как теоретической базы, провозглашала себя не партией трудящихся, а «народной партией», отказывалась от классовой борьбы и борьбы против эксплуатации и капитализма, от интернационализма в пользу западногерманского буржуазного государства. Социализм в программе трактовался не как политическое и экономическое, а как чисто этическое понятие.

(обратно)

20

В Херенхимзее (Бавария) в 1948 г. заседал Парламентский совет, который сформулировал конституцию ФРГ.

(обратно)

21

В 1948 г. оккупационные власти советской зоны на время прервали наземное сообщение Западного Берлина с западными зонами, что создало очаг напряженности. — Примеч. перев.

(обратно)

22

Ст. 59–а исключена из ныне действующей конституции. «Состояние обороны» провозглашается бундестагом в случае, если территория ФРГ подверглась вооруженной агрессии или находится под непосредственной угрозой такой агрессии (ст. 115–а Конституции ФРГ).

(обратно)

23

Карлсруэ — город в земле Баден—Вюртемберг, где заседает Конституционный суд ФРГ.

(обратно)

24

Капповский путч — ультраправый переворот, произведенный 13 марта 1920 г. частями рейхсвера и парамилитарным «добровольческим корпусом» во главе с крупным землевладельцем В. Каппом и генералами В. Лютвицем и Э. Людендорфом. Путчисты предполагали отказаться от выполнения условий Версальского мирного договора, ремилитаризовать Германию, восстановить монархию и ввести режим военнобюрократической диктатуры. Тайным идейным вдохновителем путча был известный социолог М. Вебер. В ответ — по призыву СДПГ, КПГ, Независимой социал–демократической партии (НСДПГ) и профсоюзов — в Германии началась всеобщая политическая стачка. В Тюрингии и Мекленбурге рабочие развернули против путчистов вооруженную борьбу, в Рурской области была сформирована Красная армия Рура, которая разгромила путчистов и установила в Руре власть Советов. 17 марта правительство Каппа капитулировало.

(обратно)

25

Речь идет о некогда нашумевшем заявлении председателя профсоюза рабочих «ИГ-Металл» Отто Бреннера о готовности профсоюзов начать всеобщую политическую стачку, если это понадобится «для защиты демократии». Заявление было сделано на съезде профсоюза в Нюрнберге в сентябре 1958 г.

(обратно)

26

У. Майнхоф обыгрывает известные слова Маркса и Энгельса из «Манифеста Коммунистической партии»: «Пролетариям нечего терять, кроме своих цепей. Приобрести же они могут весь мир».

(обратно)

27

Хёхерль, Герман — министр внутренних дел в 1961–1965 гг., представитель ХДС; во времена гитлеровской диктатуры — прокурор, преследовавший антифашистов.

(обратно)

28

Год буржуазной антимонархической революции в Германии.

(обратно)

29

Еще один намек на текст «Манифеста Коммунистической партии».

(обратно)

30

Г. Хайнеман, президент Синода Евангелической церкви ФРГ, были министром внутренних дел в кабинете Аденауэра. В 1960 г. он ушел в отставку в знак протеста против ремилитаризации страны, а в 1962 г. по этой же причине вышел из ХДС и спустя 5 лет вступил в СДПГ. Позже, в 1969 г., Хайнеман станет президентом ФРГ.

(обратно)

31

Центральный печатный орган СДПГ.

(обратно)

32

План Германии — выдвинутый в 1959 г. СДПГ план решения «германского вопроса», предусматривал создание в Центральной Европе пояса из нейтральных государств, в который вошли бы ФРГ и ГДР, объединившиеся на паритетной основе (а не путем поглощения Западной Германией ГДР) и первоначально чисто экономически («единый германский рынок»). В 1960 г. правое крыло СДПГ добилось официального отказа руководства СДПГ от этого плана.

(обратно)

33

«План Рапацкого» — выдвинутый в 1957 г. министром иностранных дел Польши А. Рапацким проект создания в центре Европы зоны, свободной от ядерного оружия. По этому плану ФРГ, ГДР, ЧССР и ПНР должны были принять обязательство не производить, не ввозить, не накапливать ядерное оружие и не разрешать другим государствам размещать его на своей территории. Странами–гарантами должны были стать США, СССР, Франция и Великобритания. Правительства стран НАТО отвергли этот план.

(обратно)

34

Панков — район в Восточном Берлине. Реваншистские «правила хорошего тона» требовали, чтобы ГДР называлась не «ГДР», а «зона», а Восточный Берлин — не «Берлин», а «Панков».

(обратно)

35

Депутаты бундестага от СДПГ.

(обратно)

36

Гельмут Шмидт — один из руководителей СДПГ («Шнауце», т. е. «Морда» (нем.) — его прозвище), считался «специалистом» партии по вопросам обороны. После прихода СДПГ к власти станет в 1969 г. министром обороны, а с мая 1972 по октябрь 1982 г. будет федеральным канцлером ФРГ. При нем в ФРГ будут размещены американские ядерные ракеты средней дальности.

(обратно)

37

Т. е. при подавлении Венгерского восстания в ноябре 1956 г.

(обратно)

38

Смысл этой фразы ясен каждому западному немцу: п. 1 ст. 1 Конституции ФРГ гласит: «Человеческое достоинство ненарушимо. Уважать и защищать его — обязанность всякой государственной власти».

(обратно)

39

У. Майнхоф оказалась права: в конце XX в. вооруженные силы ФРГ — впервые после 1945 г. — приняли участие в войне (в боевых действиях на Балканах).

(обратно)

40

См. примеч. 27 к ст. «Против кого?».

(обратно)

41

«Шпигель» в начале 60–х гг. считался очень либеральным изданием. — Примеч. перев.

(обратно)

42

Т. е. по гражданам ГДР.

(обратно)

43

Речь идет о «деле "Шпигеля"» 1962 г. В ночь с 26 на 27 октября 1962 г. редакция журнала «Шпигель» была захвачена спецназом на 30 дней, директор издательства и большинство редакторов были арестованы по обвинению в «государственной измене». Основанием послужила статья журнала о маневрах НАТО. На парламентских дебатах по этому поводу выяснилось, что операцию по захвату «Шпигеля» организовал министр обороны Франц—Йозеф Штраус, после чего разразился скандал, вылившийся в первый в истории ФРГ правительственный кризис: 5 министров от СвДПГ подали 19 ноября в отставку, а затем в отставку вынуждены были подать и остальные 15 министров от ХДС/ХСС. Штраусу это стоило поста министра обороны; арестованные были освобождены в течение зимы 1962/63 г.; в 1964 г. они были оправданы Федеральной судебной палатой. Кризис в правящей коалиции ХДС/ ХСС-СвДПГ из–за «дела "Шпигеля"» повлек за собой отставку канцлера Аденауэра в 1963 г.

(обратно)

44

Т. е. со стороны стран Варшавского Договора.

(обратно)

45

«Кёльнский телефонный скандал» разразился осенью 1963 г., когда выяснилось, что Кёльнское отделение Федерального ведомства по охране конституции (БФВ), в котором работали в основном бывшие чины СС, занимается прослушиванием телефонных переговоров и перлюстрацией писем разведпредставительств стран НАТО на территории ФРГ. Скандал удалось замять, заключив с союзниками дополнительные соглашения об «обмене развединформацией». Министр внутренних дел Хёхерль так «оправдывал» проштрафившихся работников БФВ: «Не могут же те, кто охраняет конституцию, постоянно таскать конституцию под мышкой».

(обратно)

46

Председатель ХДС в связи с нашими предыдущими статьями на эту тему предъявил автору иск в связи с «оскорблением» и начал судебное преследование журнала вообще. — Примеч. авт.

(обратно)

47

У. Майнхоф перечисляет видных общественных, культурных и религиозных деятелей ФРГ — противников Закона о чрезвычайном положении.

(обратно)

48

Этот закон (формально он назывался «Закон о ликвидации бедственного положения народа и государства») был внесен Гитлером на рассмотрение первой сессии рейхстага после выборов 5 марта 1933 г., происходивших уже при канцлерстве Гитлера и в обстановке нацистского террора. Закон был принят 23 марта 441 голосом (депутаты НСДАП плюс буржуазные партии) при 94 против (депутаты СДПГ; депутаты–коммунисты в зал заседаний допущены не были). Закон фактически упразднил Веймарскую конституцию и легитимизировал гитлеровскую диктатуру.

(обратно)

49

В феврале 1967 г. министр внутренних дел Пауль Люке (ХДС) представил в бундестаг — по требованию СДПГ — новый, «более либеральный», проект законодательства о чрезвычайном положении. На этот раз это уже был не один закон, а пакет законов.

(обратно)

50

У. Майнхоф имеет в виду тот факт, что с 1966 г. в ФРГ стала править «большая коалиция» (ХДС/ХСС-СДПГ) — и в результате СДПГ из парламентской оппозиции (т. е. умеренного союзника левой внепарламентской оппозиции) превратилась в партнера ХДС/ХСС во власти и, следовательно, в противника левых.

(обратно)

51

Лебер, Георг — правый профсоюзный деятель, возглавлял профсоюз концерна «Бау»; выступал против классовой борьбы и пытался превратить профсоюзы в «приводной ремень работодателей».

(обратно)

52

11 июня 1968 г. внепарламентская оппозиция провела «звездный марш» на Бонн — с требованием не допустить принятия законов о чрезвычайном положении. В марше участвовало, по данным полиции, 60 тыс. демонстрантов, а по данным организаторов — 85 тыс. Одновременно ССНС призвал ОНП объявить в поддержку этого требования всеобщую забастовку, но лидеры ОНП струсили. В ходе марша, перед которым правые СМИ нагнетали истерию, пугая обывателя погромами и поджогами, не произошло никаких инцидентов. Однако в том же месяце бундестаг принял законы о чрезвычайном положении («чрезвычайное законодательство»), это вызвало по всей стране массовые стихийные демонстрации и «дикие» забастовки. «Звездный марш» был последней совместной акцией внепарламентской оппозиции.

(обратно)

53

В языке немецких левых 60–х гг. слово «Бонн» было равнозначно понятию «западногерманский реакционный капиталистический государственный аппарат».

(обратно)

54

«Рурские господа» — традиционное наименование крупнейших западно–германских промышленников из Рура и Вестфалии (концерн Круппа, «ИГ Фарбениндустри» и т. д.). Именно «рурские господа» в годы Веймарской республики финансировали Гитлера.

(обратно)

55

См. примеч. 7 к ст. «Чрезвычайное положение? ЧП!».

(обратно)

56

Поводом для написания статьи стал ультраправый военный переворот, совершенный в Греции 21 апреля 1967 г., после которого в стране на 7 лет установилась диктатура «черных полковников».

(обратно)

57

Характерная для У. Майнхоф ирония: выражение можно перевести и как «общий курс (лекций) по политическим наукам», и как «всеобщая (т. е. охватывающая всех граждан) корпорация по отправлению государственных дел» (лат.).

(обратно)

58

Т. е. США, Великобритании и Франции, чьи войска в рамках структур НАТО были расквартированы на территории ФРГ.

(обратно)

59

«Фаллекс» (Fallex) — маневры НАТО в 1967 г., на которых отрабатывались действия на случай введения чрезвычайного положения. В ходе маневров правительство переезжало из Бонна в специальный бункер в Эйфеле (предгорье Арденн, на границе с Бельгией и Люксембургом), из которого оно должно было управлять без парламентского контроля в качестве «кабинета чрезвычайного положения». У. Майхоф оказалась удивительно проницательной: после падения режима «черных полковников» выяснилось, что военный переворот в Греции был произведен с помощью спецслужб НАТО, в первую очередь ЦРУ и итальянской разведки.

(обратно)

60

Карл Гюнтер фон Хазе и Конрад Алерс были представителями федерального правительства по связям с прессой во времена «большой коалиции».

(обратно)

61

Т. е. выход из НАТО.

(обратно)

62

В тот период — госсекретарь США.

(обратно)

63

От греческой хунты.

(обратно)

64

Роберт Макнамара в то время был министром обороны США.

(обратно)

65

Т. е. НАТО.

(обратно)

66

Генерал Патакас руководил военным переворотом 21 апреля 1967 г.

(обратно)

67

Любимое вино канцлера Кизингера.

(обратно)

68

Адольф Хёйзингер в момент написания статьи (и до 1964 г.) занимал пост председателя Постоянного военного совета НАТО в Вашингтоне, а до этого с 1957 г. был генеральным инспектором бундесвера. Он же при Гитлере занимал ответственные должности в генштабе вермахта, участвовал в разработке планов нацистской агрессии по отношению к различным европейским государствам. Ненаказанный военный преступник.

(обратно)

69

Активный нацистский функционер, подполковник вермахта Фридрих Фёрч на Восточном фронте выполнял спецзадания гитлеровского руководства по разрушению и уничтожению населенных пунктов (в частности, в случае падения Ленинграда он должен был руководить операцией по разрушению города). В ФРГ дорос до генерал–лейтенанта и генерального инспектора бундесвера, что вызвало яростные протесты антифашистов.

(обратно)

70

В 1960 г. Теодор Оберлендер (в то время — министр обороны) стал причиной крупного политического скандала: выяснилось, что при Гитлере он командовал спецбатальоном СС «Нахтигаль», прославившимся массовым истреблением мирных жителей на Украине. На основании предоставленных правительством Украинской ССР материалов Т. Оберлендер был заочно осужден в ГДР как военный преступник. В результате скандала Оберлендеру пришлось покинуть пост министра обороны ФРГ. За свои военные преступления наказан не был.

(обратно)

71

Статс–секретарь канцелярии К. Аденауэра Ханс Глобке в течение многих лет находился в центре еще одного громкого скандала. X. Глобке при нацизме был основным автором антисемитских Нюрнбергских расовых законов. Еврейские и антифашистские организации добивались (безрезультатно) его отставки и суда над ним. Спустя 2 года после написания этой статьи X. Глобке был заочно приговорен в ГДР к пожизненному заключению как одна из ключевых фигур в преследовании евреев в III Рейхе. После этого Глобке был вынужден уйти в отставку. Перед судом в ФРГ он так и не предстал.

(обратно)

72

Вернер Гейде оказался в центре крупного скандала в 1959 г., когда выяснилось, что этот нацистский преступник, один из основных организаторов гитлеровской программы по эвтаназии (массовому умерщвлению психически больных и неизлечимо больных пациентов, а также лиц с врожденными уродствами и «расово неполноценных»), заочно осужденный Нюрнбергским трибуналом, успешно работает под именем Фрица Саваде в должности старшего эксперта–психиатра земельного суда земли Шлезвиг—Гольштейн. Гейде был обвинен в личном участии в убийстве более чем 100 тыс. человек. Следствие по его делу выяснило, что все руководители Гейде (как по медицинской, так и по судебной линии) знали, что Гейде и Саваде — одно лицо, и все участвовали в укрывательстве его от правосудия.

(обратно)

73

В момент написания этой статьи в Иерусалиме проходил процесс над одним из главных нацистских преступников, руководителем уничтожения европейских евреев Адольфом Карлом Эйхманом. После II Мировой войны Эйхман бежал в Аргентину, где был выслежен израильской разведкой и в мае 1960 г. похищен и вывезен ею в Израиль. Суд в Иерусалиме приговорил в декабре 1961 г. Эйхмана к смертной казни через повешение (приговор приведен в исполнение 1 июня 1962 г.).

(обратно)

74

Намек на заявления гитлеровских врачей, умерщвлявших разными способами заключенных в концлагерях: на суде они часто утверждали, что «облегчали» участь заключенных, спасая их с помощью быстрой смерти от медленного и мучительного умирания.

(обратно)

75

Т. е. налаживая связи с Израилем.

(обратно)

76

Нападение фашистской Германии на Польшу — формальное начало II Мировой войны.

(обратно)

77

Как раз на 1960 г. пришелся пик антипольской кампании правительства Аденауэра, что даже вынудило ПНР 27 июля 1960 г. направить государствам — членам НАТО ноты об опасности реваншистской политики Бонна. Дипломатические отношения между ФРГ и ПНР были установлены только в декабре 1970 г.

(обратно)

78

В связи с убийством П. Лумумбы в Бонне и Франкфурте–на–Майне состоялись демонстрации протеста африканских студентов. Демонстрации были разогнаны полицией с неоправданной жестокостью, многие студенты получили серьезные увечья.

(обратно)

79

Из–за этой фразы Ф.-Й. Штраус подал на У. Майнхоф в марте 1962 г. в суд, обвинив ее в «печатном оскорблении федерального министра обороны». Однако Гамбургский городской суд отказался признать иск обоснованным.

(обратно)

80

20 июля 1944 г. группа офицеров вермахта предприняла попытку совершить военный переворот и убить А. Гитлера. Июльский заговор 1944 г. в ФРГ при Аденауэре преподносился как образец антифашистской борьбы — для того чтобы отодвинуть в тень левое антифашистское сопротивление.

(обратно)

81

Злой сарказм У. Майнхоф: миникини — это, с одной стороны, купальник ультрабикини, прикрывавший фактически только соски и промежность (в 60–е гг. воспринимался консервативной частью публики как «аморальный»), с другой — мелодия модной в ГДР группы Хорста Крюгера и Петера Мампе; «Мампе» — с одной стороны, винный коктейль (изобретен в Чили), популярный в 40–х — начале 60–х гг., с другой, «Мампе–коктейль» — это название попурри, исполнявшихся группой Крюгера—Мампе. У. Майнхоф хочет сказать, что западногерманский истеблишмент 20 июля делает вид, что готов на один день забыть свои разногласия с восточными немцами.

(обратно)

82

У. Майнхоф не права. В странах Восточного блока сложилась традиция разделять в заговоре 20 июля 1944 г. действия военноаристократической верхушки, опасавшейся, что крах III Рейха обернется и, крахом их классовых интересов, и офицеров, группироравшихся вокруг подполковника К. Шенка фон Штауффенберга (который и взорвал бомбу в ставке Гитлеру), которые действительно преодолели узкоклассовые интересы (см., например: Коваль B. C. Правда о заговоре против Гитлера 20 июля 1944 г. Киев, 1961; Мельников Д. С. Заговор 20 июля 1944 года в Германии. Легенды и действительность. М., 1962; Финкер К. Затвор 20 июля 1944 года. Дело полковника Штауффенберга. М., 1976).

(обратно)

83

Генерал бундесвера (доросший до поста генерального инспектора бундесвера) Хайнц Треттнер в III Рейхе был генералом вермахта и одним из командиров Легиона «Кондор», бомбившего Испанию. Уве фон Хассель (представитель ХДС) в течение многих лет был министром обороны ФРГ. О Любке см. ст. «Игра в демократию».

(обратно)

84

Речь идет о Законе о чрезвычайном положении.

(обратно)

85

Т. е. генералы и офицеры.

(обратно)

86

Речь идет о передовицах Генри Наннена в «Штерне», традиционно начинавшихся словами «Дорогой читатель "Штерна"…». В марте 1968 г. Г. Наннен в такой передовице потребовал отставки президента ФРГ Генриха Любке в связи с молчанием президента относительно всплывших в печати разоблачений прошлого Любке: во времена гитлеризма Любке проектировал бараки в нацистских концлагерях. В результате разразившегося скандала политический истеблишмент ФРГ пошел на досрочные президентские выборы, что позволило избежать отставки Любке и заменить его на посту президента внешне приличным способом.

(обратно)

87

Клаус Шутц — в то время правящий бургомистр Западного Берлина. Фриц Тойфель — видный деятель западноберлинской контркультурной сцены 60–х гг., автор и постановщик авангардных политических хэппенингов, организатор «Коммуны № 1». Создатель партизанского «Движения 2 июня».

(обратно)

88

Г. Любке к тому времени впал в очевидный маразм и просто не понимал, что происходит. У. Майнхоф намекает на то, что руководство ФРГ, обладающее в большинстве таким же нацистским прошлым, бесстыдно «подставило» Любке, не способного к самозащите — чтобы отвлечь внимание общественности от своего собственного поведения во времена гитлеровской диктатуры.

(обратно)

89

Имеется в виду федеральный канцлер Курт—Георг Кизингер, бывший при III Рейхе активистом НСДАП и одним из основных разработчиков стратегии антисемитской пропаганды.

(обратно)

90

В оригинале — игра слов: «Deutschland Deutschland unter ändern» (пародия на «Deutschland Deutschland über alles») можно перевести и как «Германия, Германия не превыше ничего», и как «Между прочим, Германия, Германия».

(обратно)

91

ХДС.

(обратно)

92

Каламбур. В оригинале: «IHM», что можно прочитать и как «ему», написанное прописными буквами, и как аббревиатуру, означавшую «Международная выставка изделий среднего и малого бизнеса», которая действительно заканчивала свою работу в августе 1963 г.

(обратно)

93

Военный союз.

(обратно)

94

Счестны, Герхард — видный журналист и публицист, общественный деятель, одно время был президентом «Гуманистического союза». Из–за своих ярко выраженных антиклерикальных взглядов потерял пост редактора на Баварском радио и телевидении. Зете, Пауль — либеральноконсервативный журналист, в 50–е гг. — один из издателей газеты «Франкфуртер альгемайне». Был выдавлен из газеты в связи с тем, что сочувственно отнесся к советскому плану объединения Германии при условии ее нейтралитета. Аугштайн, Рудольф — главный редактор «Шпигеля». О «деле "Шпигеля"» см. примеч. 43 к ст. «Чрезвычайное положение. Первое чтение».

(обратно)

95

Френкель, Вольфганг — во время II Мировой войны судья Имперского суда в Берлине, известен жестокой позицией в отношении антифашистов. Минимум в 17 случаях пересмотрел приговоры чрезвычайных трибуналов в сторону ужесточения, т. е. заменил тюремное заключение смертной казнью. После войны продолжал работать в судебной системе, более того, в 1962 г. дорос до должности федерального прокурора ФРГ. Только после того, как в ГДР были обнародованы обличающие его документы, ушел в отставку. К суду не привлечен. Райнефарт, Хайнц — генерал СС, руководитель «Боевой группы Райнефарта», осуществлявшей массовое уничтожение мирного населения в Варшаве. В 1961 г. предстал перед судом в ФРГ, но процесс был прекращен в связи с «недостаточностью улик». До 1969 г. был правящим бургомистром в Вестерланде. Шпейдель, Ганс — генерал вермахта, начальник штаба оккупационных войск во Франции. До 1955 г. представлял ФРГ в НАТО, в ноябре 1955 г. был назначен начальником управления вооруженных сил Министерства обороны ФРГ. Печально прославился своей речью с требованием вооружения бундесвера не только тактическим, но и стратегическим ядерным оружием (см.примеч. 8 к ст. «Чрезвычайное положение? ЧП!»). Глобке, Оберлендер, Фёрч — см. примеч. к ст. «Гитлер в вас».

(обратно)

96

Юрген Невен—Дюмон вызвал целую бурю негодования, когда в телевизионных очерках географического характера о Польше осторожно высказался за признание границы по Одеру—Нейсе.

(обратно)

97

Герд фон Пакценски в начале 60–х гг. возглавлял тележурнал «Панорама» (на канале ARD); был снят со своего поста за робкую критику политики правительства (в т. ч. и по германскому вопросу).

(обратно)

98

ХДС/ХСС и СвДПГ.

(обратно)

99

Это были проявления психоза «холодной войны».

(обратно)

100

У. Майнхоф говорит о Московском договоре о запрещении испытаний ядерного оружия в атмосфере, космическом пространстве и под водой, подписанном СССР, США и Великобританией 5 августа 1963 г.

(обратно)

101

Названия широко рекламировавшихся в 50–60–е гг. стиральных порошков. — Примеч. перев.

(обратно)

102

Т. е. на К. Аденауэра, главного героя книги «Эра Аденауэра», для которой и написана статья.

(обратно)

103

С середины 50–х гг. в воскресных номерах газеты «Вельт» регулярно публиковались юмористические стишки Экарта Хахфельда; основным персонажем в них был некий Амадеус, который, подобно Диогену, с лампой в руке освещал — в миролюбиво–ироническом духе — человеческие слабости, уделяя особое внимание политикам.

(обратно)

104

Намек на всеобщую воинскую обязанность.

(обратно)

105

26 июля 1963 г. город Скопье (Скопле), столица входившей тогда в состав Югославии Социалистической республики Македония, был полностью разрушен катастрофическим землетрясением; погибло 2 тыс. человек, было ранено 3 тыс., 178 тыс. остались без крова. 50 тыс. марок ФРГ в ценах 1963 г. — это стоимость одного 3–этажного 6–квартирного жилого дома.

(обратно)

106

Один из ведущих деятелей ХДС Йозеф Герман Дюфгус обвинил объединение прогрессивных писателей «Группа 47» (Г. Бёлль, Г. Грасс, М. фон дер Грюн, М. Вальзер и др.) в том, что они создали подобие нацистской «имперской писательской палаты».

(обратно)

107

Речь идет о ГДР. «Доктрина Гальштейна» (1955) предусматривала, что правительство ФРГ будет угрожать разрывом дипломатических отношений любой стране, решившейся признать ГДР.

(обратно)

108

См. примеч. 27 к ст. «Против кого?».

(обратно)

109

Раздел социологии, занимающийся изучением общественного мнения.

(обратно)

110

Schmidchen G. und Noelle E. Die Bedeutung repräsentativer Bevölkerungsumfragen für die offene Gesellschaft in Politik. — Vierteljahresschrift 1963, Nr 6. S. 188 (все ссылки на социологические исследования принадлежат автору).

(обратно)

111

Алленсбах–ам–Бодензее, октябрь 1963; Divo—Pressedienst, август II/63.

(обратно)

112

Алленсбах–ам–Бодензее, октябрь 1963.

(обратно)

113

Emnid—Pressedienst, июнь 1963, № 1313.

(обратно)

114

Алленсбах–ам–Бодензее, октябрь 1963.

(обратно)

115

Schmidtchen G. Die befragte Nation. Freiburg, 1959. S. 163.

(обратно)

116

Алленсбах–ам–Бодензее, октябрь 1963.

(обратно)

117

На немцев ФРГ и немцев ГДР.

(обратно)

118

Divo—Pressedienst, май I/62; Алленсбах–ам–Бодензее, октябрь 1963.

(обратно)

119

Divo—Pressedienst, май I/62.

(обратно)

120

Там же.

(обратно)

121

В 1951 г. Отто Гротеволь, видный деятель германского социал–демократического движения, занимал посты премьер–министра правительства ГДР и члена Политбюро ЦК Социалистической единой партии Германии.

(обратно)

122

Neumann Е. Р. und Noelle E. Antworten. Allensbach, 1959. S. 120.

(обратно)

123

Алленсбах–ам–Бодензее, октябрь 1963.

(обратно)

124

Алленсбах–ам–Бодензее, апрель 1963.

(обратно)

125

Emnid—Pressedienst 1963, № 1297; Divo—Pressedienst июнь II/62.

(обратно)

126

Т. е. ФРГ, сложившейся из трех западных зон оккупации — американской, английской и французской. До создания ФРГ эта территория в прессе не без иронии называлась «Тризонией», а более консолидированная (в силу употребления оккупантами одного языка и сходной юридической системы) внутри нее зона англо–американской оккупации — «Бизонией».

(обратно)

127

Это решение было принято 25 марта 1958 г.; выяснив — по опросам общественного мнения — что против ядерного вооружения ФРГ выступает 80% населения, власти запретили проведение референдума по этому вопросу.

(обратно)

128

Алленсбах–ам–Бодензее, август 1962; Emnid—Pressedienst, август 1963, № 1314.

(обратно)

129

Обеспокоенная усилением внепарламентской оппозиции правящая элита ФРГ накануне канцлерства Л. Эрхарда (октябрь 1963 г.) с помощью академической науки вбросила в СМИ постулат об «особом» — немецком — понимании демократии, согласно которому немцы традиционно тяготеют к присоединению к большинству и потому «не нуждаются» в существовании принципиальной оппозиции («сначала — единство, потом — свобода»).

(обратно)

130

Divo—Pressedienst, февраль I/63.

(обратно)

131

Emnid—Pressedienst, июнь 1963, № 1303.

(обратно)

132

Алленсбах–ам–Бодензее, октябрь 1963.

(обратно)

133

Schmidchen G. und Noelle E. Op. cit. S. 193.

(обратно)

134

Ausländische Arbeiternehmer—Erfahrungsbericht 1965. Hrsgg. von der Bundesanstalt für Arbeitsvermittlung und Arbeitslosenversicherung. Nürnberg, 1966 (все ссылки на печатные источники принадлежат автору).

(обратно)

135

Здесь: последние по счету, но не по важности (англ.).

(обратно)

136

День возведения Берлинской стены. — Примеч. перев.

(обратно)

137

Siebrecht V. Unsere Ausländer — pro und contra // Der Arbeitsgeber, 1965, Heft 11 und 12. S. 288.

(обратно)

138

NJW. Heft № 46 (14.11.1962). S. 2132.

(обратно)

139

Закон «О положении рабочих на предприятиях» (1952) свел до минимума роль профсоюзов, предоставив дополнительные права предпринимателям. В частности, по ст. 49 этого закона интересы рабочих на предприятиях представляют не профсоюзы, а производственные советы, избираемые всеми работниками (в т. ч. и не членами профсоюзов). Производственные советы, по закону, должны сотрудничать с предпринимателями «в духе доверия» и «на благо предприятия и общества», избегать всего, что может «угрожать социальному миру на предприятиях», не пользоваться «мерами социальной борьбы».

(обратно)

140

В 1965 г. Греция и Испания еще не входили в ЕЭС.

(обратно)

141

«Каритас» — международная сеть католических благотворительных обществ крайне консервативной ориентации; часто под видом благотворительности «Каритас» занимаются насаждением правокатолической идеологии и борьбой с прогрессивными и атеистическими организациями. В Литве, например, женская организация «Каритас» развернула столь агрессивную борьбу с контрацептивами, абортами и разводами, что ее активисток прозвали «каратистками».

(обратно)

142

Frankfurter Rundschau, 17.10.1966.

(обратно)

143

Siebrecht V. Op. cit.

(обратно)

144

Kölner Rundschau, 17.10.1966.

(обратно)

145

Hollenberg W. A. Der Familienwohnungsbedarf ausländischer Arbeitsnehmer // Sonderdruck aus Bundesbaublatt. Heft 5. Mai 1965.

(обратно)

146

На этом месте при публикации статьи в журнале «Конкрет» исчезла часть текста. Эта исчезнувшая часть нигде никогда не была восстановлена и напечатана.

(обратно)

147

Очевидно, работы на конвейере.

(обратно)

148

В 1966 г. — возраст выхода мужчин на пенсию в ФРГ.

(обратно)

149

Хозяева предприятия.

(обратно)

150

Т. е. правая пропаганда увязывает иностранных рабочих и профсоюзы в один «деструктивный образ».

(обратно)

151

Верхняя Силезия — территория, частично входящая в состав нынешних Щлёнского, Малопольского и Опольского воеводств Польши; входила в состав Германской империи; на ее территории социальное расслоение совпадало с национальным: «социальные верхи» были в основном немцами, а «социальные низы» — славянами, евреями, цыганами. По условиям Версальского мирного договора Верхняя Силезия осталась в составе Германии, в результате чего трижды — в 1919, 1920 и 1921 гг. — польское население поднимало там вооруженные восстания. После третьего восстания по решению Лиги Наций 29 % Верхней Силезии с 46 % населения отошло к Польше.

(обратно)

152

Иоганн фон Леере — один из основных пропагандистов расизма и антисемитизма в III Рейхе, официальный историк НСДАП. Изобрел ярлык «Judenrepublikк» («Еврейская республика») для обозначения Веймарской республики. После II Мировой войны бежал в Аргентину.

(обратно)

153

Lukâcs G. Von Nietzsche zu Hitler oder Der Irrationalismus und die deutsche Politik. Frankfurt a/M. 1966. S. 113. (Все примечания в данной статье принадлежат автору.)

(обратно)

154

Pross H. Die gesellschaftliche Stellung der Frau in Westdeutschland // Deutsche Rundschau. 1958. Jg. 84.

(обратно)

155

Lukacs G. Op. cit. S. 122.

(обратно)

156

Ibidem

(обратно)

157

Например, Закон о равноправии мужчины и женщины в области гражданского права, принятый 18 июня 1957 г.

(обратно)

158

См.: Конституция ФРГ (1949), ст. 3 п. 2; «Соглашение № 100 о равенстве платы рабочим мужского и женского пола за равноценную работу Международной рабочей конференции в Женеве» (1950, в 1956 г. бундестаг утвердил это соглашение); Кодекс о труде, § 51 (1952); 3 указа федерального трудового суда в Касселе о равноправии мужчины и женщины (1955).

(обратно)

159

Geschäftsbericht des Bundesvorstandes des DGB 1962 bis 1. Halbjahr 1965. Düsseldorf, 1965. S. 294.

(обратно)

160

Frauenbericht des Bundesregierung, Bundestagsdrucksache V. 909. S. 91b.

(обратно)

161

1 AZR 305/54, abgedruckt in Gewerkschaftliche Beiträge zum Frauenlohnproblem, herausgegeben von DGB, o. J.

(обратно)

162

Radke O., Rathert W. Gleichberechtigung? // Eine Untersuchung über die Entwicklung der Tariflöhne und Effektivverdienste in der Metallindustire nach dem Gleichheitsgrundsatz des Grundgesetzes. Frankfurt a/M, 1964. S. 14.

(обратно)

163

Hofmann R. Produktivität als Fetisch — gewerkschaftliche Motive einer indexgebundenen Lohnpolitik // Frankfurter Hefte, November 1966. 21 Jg. Heft 11. S. 765.

(обратно)

164

Ibidem.

(обратно)

165

Radke O. Sozialpartnerschaft und Sozialadäquanz // Frankfurter Hefte, März 1966, 21 Jg. Heft 3. S. 161.

(обратно)

166

Zetkin C. Arbeitennnen–und Frauenfrage der Gegenwart. Berlin, 1889. Heft III. S. 10.

(обратно)

167

Läge H. Frauenerwärbs–arbeit heute // Bundesarbeitsblatt. 2 Februarheft 1964. S. 119.

(обратно)

168

Protokoll der 2. Bundesfrauenkonferenz Dortmund 12. bis 14. Mai 1955. Düsseldorf, 1955. S. 142.

(обратно)

169

О6 этом нам рассказал один абсолютно компетентный специалист — с просьбой не упоминать его имени. Это знание не соответствует политике профсоюзов, которая осталась той же, что и прежде.

(обратно)

170

Läge H. Op. eit. S. 119: «Литература и практики утверждают в один голос, что женщины менее чувствительны, чем мужчины, к монотонности, и потому легче переносят однообразную работу».

(обратно)

171

Ibid. S. 120.

(обратно)

172

Здесь речь идет о рабочих местах, оснащенных в соответствии с результатами разработок по максимально эффективному использованию рабочего места и рабочего времени (в ФРГ в основном применяют МТМ — методы измерения времени, и WF — фактор работы).

(обратно)

173

См. цитировавшуюся выше ст. Рудольфа Гофмана.

(обратно)

174

Zetkin C. Op. cit. S. 5.

(обратно)

175

См: Ifas–report: Frau und Öffentlichkeit. Bad Godesberg, April 1965: «72 % опрошенных мужчин и 68 % опрошенных женщин не считают нормальным то, что женщины работают. От 88 до 92 % опрошенных женщин, работающих и неработающих, включая работающих матерей и неработающих матерей, считают, что матери должны отказаться от профессиональной занятости».

(обратно)

176

См: Докладная записка о укороченном рабочем времени для женщин // Die Denkschriften der EKD. Neukirchen Vluyn, 1966. S. 44.

(обратно)

177

Mitscherlich A. Auf dem Weg zur vaterlosen Gesselschaft// Ideen zur Sozialpsychologie. München, 1963. S. 95.

(обратно)

178

На одном химическом предприятии в Гамбурге нам без обиняков сказали: «Тридцатилетняя разведенная женщина с ребенком — идеальная работница. Она рада, что у нее есть работа, и она ведет себя соответствующе. Опасности, что она будет бастовать, не существует».

(обратно)

179

Pfeil E. Die Berufstätigkeit von Müttern. Tübingen, 1961.

(обратно)

180

И в Германии, и в Великобритании.

(обратно)

181

Женевские соглашения по урегулированию в Индокитае были подписаны 20–21 июля 1954 г. США, Францией, СССР, Великобританией, КНР, Лаосом, Камбоджей, Северным и Южным Вьетнамами. Они положили конец войне, шедшей во Вьетнаме, Лаосе и Камбодже с 1945 г. Франция отказалась от попыток сохранить свое колониальное владычество в Индокитае; соглашения предусматривали объединение Вьетнама, вывод иностранных войск, проведение всеобщих выборов во Вьетнаме, Лаосе и Камбодже, запрет на создание в Индокитае зарубежных военных баз и участие Вьетнама, Лаоса и Камбоджи в военных блоках. Была создана Международная комиссия по наблюдению и контролю за урегулированием в Индокитае в составе Индии (председатель), Польши и Канады. Соглашения по Вьетнаму, однако, были сорваны правительством Южного Вьетнама при поддержке США.

(обратно)

182

СЕАТО — военно–политический блок, созданный США для противодействия национально–освободительному и антиколониальному движению в странах Юго—Восточной Азии (SEATO — South—East Asia Treaty Organization, Организация Договора о Юго—Восточной Азии; иначе — «Манильский пакт»). Договор о создании СЕАТО подписан в Маниле 8 сентября 1954 г. США, Великобританией, Францией, Австралией, Новой Зеландией, Пакистаном, Таиландом и Филиппинами; правительства Индии, Бирмы, Индонезии и Цейлона отказались присоединиться к СЕАТО. Дополнительный протокол к Манильскому договору предусматривал — в нарушение Женевских соглашений по Индокитаю — распространение действия пакта на Лаос, Камбоджу и Южный Вьетнам без учета мнений народов и правительств этих стран.

(обратно)

183

17–я параллель — по Женевским соглашениям 1954 г. демаркационная линия зон ответственности Народной армии Демократической республики Вьетнам (ДРВ) (к северу от 17–й параллели) и французского колониального корпуса во Вьетнаме (к югу). После вывода французских войск и государственного переворота, совершенного американской марионеткой Нго Динь Дьемом (Нго Динь Зьемом) — фактическая граница между ДРВ и Южным Вьетнамом (Республикой Вьетнам).

(обратно)

184

В 1965 г. У. Майнхоф, как и большинство людей ее круга и ее поколения, идеализировала Кеннеди. Поворот к реализму во внешней политике начался у Кеннеди только после Карибского кризиса и под его влиянием; его инициативы во внутренней политике оказались преимущественно декларативными, это продемонстрировало президентство Л. Джонсона, продолжавшего внутриполитический курс Кеннеди.

(обратно)

185

1 ноября 1963 г. ЦРУ организовало в Сайгоне военный переворот, в ходе которого был убит Нго Динь Дьем. Необходимость переворота была связана с тем, что клан Дьема, католический по вероисповеданию, начал репрессии против буддистов — подавляющего большинства населения Южного Вьетнама. Власть перешла в руки военной хунты во главе с генералом Зыонг Ван Минем, буддистом. Однако разные кланы внутри марионеточного режима начали борьбу за власть — и до июня 1967 г., пока в Сайгоне не утвердился режим Нгуен Ван Тхиеу, в стране произошло 13 переворотов (или попыток переворотов), было сформировано 9 кабинетов и издано 4 конституционных хартии.

(обратно)

186

В американском политическом языке disaster (бедствие, несчастье — англ.) значит «катастрофа». Так американские леволиберальные круги охарактеризовали Тонкинский инцидент и последовавшие события. «Тонкинским инцидентом» на Западе именуют события ночи с 4 на 5 августа 1964 г., когда американские эсминцы «Мэдокс» и «Тернер Джой» в Тонкинском заливе нарушили морскую границу ДРВ и были в результате обстреляны вьетнамскими пограничными катерами. В ответ на это уже 5 августа американские ВВС подвергли массированным бомбардировкам военные и промышленные объекты ДРВ; американское правительство заявило, что эсминцы подверглись «неспровоцированному нападению в нейтральных водах»; Конгресс США принял резолюцию «О поддержании мира и безопасности в Юго—Восточной Азии», санкционировавшую прямой ввод войск США во Вьетнам и массированные бомбардировки ДРВ под видом «мер возмездия».

(обратно)

187

У. Майнхоф имеет в виду, что Фулбрайт — основной критик внешней политики Л. Джонсона не в США вообще и уж тем более не в остальном мире, а среди верхушки Демократической партии США, к которой принадлежал и сам Л. Джонсон. Сенатор Д. Уильям Фулбрайт с 1959 г. возглавлял комитет по иностранным делам и принадлежал к либеральному крылу Демократической партии. Его позиция изложена в книге «Самонадеянность силы» (NY., 1967; русск. перев. — М., 1967).

(обратно)

188

Сенатор от Аризоны Б. Голдуотер был в 1964 г. кандидатом на пост президента от Республиканской партии. Принадлежал к крайне правому, профашистскому крылу партии; призывал к разрыву дипломатических отношений с СССР и ядерным бомбардировкам ДРВ; считал президентов Эйзенхауэра, Кеннеди и Джонсона «коммунистическими агентами», а Демократическую партию США — «партией взяточников и левых радикалов».

(обратно)

189

См. примеч. 64 к а. «Путч — как учебное пособие».

(обратно)

190

Народная армия ДРВ с 1959 г. снабжала южновьетнамских партизан оружием, боеприпасами, медикаментами и руководящими кадрами по «тропе Хо Ши Мина», проходившей по хребту Чыонгшон, вдоль вьетнамолаосской границы.

(обратно)

191

В декабре 1954 г. США и Тайвань подписали Договор о взаимной безопасности, который дал возможность разместить на острове американские военные базы и превратить его в «непотопляемый авианосец» США. В июле 1958 г. США совершили агрессию в Ливане — в попытке сохранить проамериканский режим К. Шамуна, против которого вспыхнуло восстание. Сохранить режим не удалось, и по требованию нового президента Ливана Р. Караме США были вынуждены вывести войска из страны в октябре 1958 г. В Лаосе в июне 1962 г. было сформировано правительство Народного единства — из представителей противостоявших друг другу в начавшейся в 1960 г. гражданской войне сторон: левого Патриотического фронта Лаоса (Нео Лао Хаксат), нейтралистов во главе с премьер–министром принцем Суванна Фумой и правых, проамериканских сил во главе с генералом Фуми Носаваном. Администрация Кеннеди поддержала это правительство и подписала в июле 1962 г. Женевскую декларацию о нейтралитете Лаоса.

(обратно)

192

Выездные заседания бундестага в Западном Берлине — провокационные акции разгара «холодной войны», демонстрировавшие отказ руководства ФРГ признавать ГДР и статус Западного Берлина как отдельного от ФРГ политического образования.

(обратно)

193

«Вьетконг» — принятое на Западе оскорбительное название Национального фронта освобождения Южного Вьетнама (НФОЮВ), крупнейшей партизанской организации, сражавшейся против сайгонского режима. Американская пропаганда сознательно насаждала в качестве названия НФОЮВ термин «Вьетконг» (от искаженного вьетнамск. «Вьетнам конг–сан» — «вьетнамское коммунистическое быдло»), поскольку психологи из Пентагона пришли к выводу, что в сознании американцев это слово ассоциируется с именем Кинг—Конг, т. е. термин «Вьетконг» ассоциирует образ вьетнамских партизан с обезьянами.

(обратно)

194

У. Майнхоф цитирует Артура Басчиччиа, одного из лидеров американского ультрапатриотического «Легиона войн за рубежом»: «Война во Вьетнаме — это война между свободой и коммунизмом. За свободой стоит Господь Бог, за коммунизмом — Дьявол. В битве с Дьяволом все средства хороши, ибо это — битва Света и Тьмы, Армагеддон» (выступление на марше «Легиона» 30 апреля 1967 г.).

(обратно)

195

Речь идет о противниках войны во Вьетнаме.

(обратно)

196

Л. Джонсон намекает на дальность полета американских межконтинентальных баллистических ракет.

(обратно)

197

На самом деле не сотни, а тысячи: 11,3 тыс. за сентябрь и первую декаду октября 1967 г. (правда, осуждено было действительно лишь несколько сотен).

(обратно)

198

Командующий американскими вооруженными силами во Вьетнаме.

(обратно)

199

Эти действия прямо нарушали как Конституцию ФРГ, так и Парижские соглашения 1954 г. (см. примеч. 12 к ст. «Чрезвычайное положение? ЧП!»).

(обратно)

200

В 1968 г. в Южном Вьетнаме уже воевало 120 летчиков и 2500 представителей технического персонала ВВС ФРГ (переодетых — для маскировки — в американскую военную форму).

(обратно)

201

Фарах Диба — вторая жена последнего иранского шаха Мохаммеда Реза, второго представителя династии Пехлеви. Поэтому ниже У. Майнхоф демонстративно и вызывающе называет Фарах Диба «фрау Пехлеви».

(обратно)

202

Исторические области на юго–востоке Ирана, населенные, наряду с этническими персами, также белуджами и арабами; при шахе входили в состав останов (провинций) Систан и Белуджистан, Хормозан и Керман.

(обратно)

203

Мохаммед Мосаддык был премьер–министром Ирана в 1951–1953 гг. Он добился принятия в 1951 г. закона о национализации нефтяной промышленности Ирана; национализировал крупнейшую Англо–иранскую нефтяную компанию (АИНК), а в ответ на подрывные действия Лондона разорвал в 1952 г. дипломатические отношения с Великобританией. Ограничил власть шаха. 19 августа 1953 г. в результате организованного ЦРУ военного переворота Мосаддык был свергнут и арестован, а затем осужден на 3 года заключения.

(обратно)

204

По соглашению, заключенному шахом с Международным нефтяным консорциумом в 1954 г., нефтяные разработки Ирана передавались этому консорциуму на таких условиях: «Бритиш петролеум» — 40 %, «Ройял Датч — Шелл» — 14 %, американским компаниям — 40 % и «Компани франсез де петроль» — 6 %. Доходы делились между шахом и консорциумом по принципу «пятьдесят на пятьдесят».

(обратно)

205

Ирония У. Майнхоф станет понятна, если осознать, что при ставке в 10 % годовых при условии равных выплат стоимость выкупа за 15 лет вырастет в 4 с лишним раза (а если запаздывать с выплатами — еще больше). А нужно еще сделать поправку на инфляцию!

(обратно)

206

У. Майнхоф специально выделяет эти слова Фарах Диба, поскольку брак с первой женой Мохаммеда Реза Пехлеви — Сорайей — был расторгнут под тем формальным предлогом, что Сорайя не родила сына–наследника. При этом Мохаммед Реза содержал во дворце гарем из 200 наложниц и приобрел позорную славу насильника дворцовых служанок.

(обратно)

207

См. примеч. 86 к ст. «Игра в демократию».

(обратно)

208

Б. Нируманд — политэмигрант из Ирана, проживавший тогда в Западном Берлине. Его книга, содержащая большое количество цифр и фактов и опровергающая шахскую пропаганду, произвела огромное впечатление на западногерманские левые и либеральные круги. Г. М. Энценсбергер — знаменитый в 60–70–е гг. западногерманский леворадикальный поэт, критик и эстетик.

(обратно)

209

У. Майнхоф говорит о государственном визите шаха Мохаммеда Реза в ФРГ (и Западный Берлин) в 1967 г. Повсеместно шаха встречали студенческие демонстрации протеста, разгонявшиеся с чрезвычайной жестокостью, со множеством раненых. В Западном Берлине 2 июня 1967 г. во время антишахской демонстрации полицией намеренно, в спину, был застрелен студент–теолог Бенно Онезорг. Это событие сыграло огромную роль в формировании будущей городской герильи. 3 июня на митинге памяти Онезорга пацифистка Г. Энслин, в будущем — одна из лидеров РАФ, назвала ФРГ «фашистским государством» и призвала отказаться от пацифизма. В память о Б. Онезорге было названо «Движение 2 июня» — одна из организаций городской герильи в Западном Берлине/ФРГ.

(обратно)

210

Массовку, специально подготовленную шахской секретной службой САВАК и перевозимую из города в город.

(обратно)

211

Паулю Люке, тогдашнему министру внутренних дел (от ХДС).

(обратно)

212

Нельзя не отдать должное проницательности У. Майнхоф: в момент написания статьи она еще не знала, что шах купил 25 % акций концерна Круппа, т. е. сам стал одним из крупных западно–германских капиталистов.

(обратно)

213

Правящий орган Западного Берлина.

(обратно)

214

Как это делают студенческие забастовки и митинги.

(обратно)

215

Капиталистическом.

(обратно)

216

У. Майнхоф говорит о семьях–коммунах (иначе: больших семьях, неавторитарных семьях) — леворадикальном эксперименте 60–х гг., особенно распространенном в Швеции и Норвегии, в ходе которого осуществлялась попытка преодолеть чувство тотального отчуждения и восстановить институты коллективизма в капиталистическом обществе. Обычно большая семья объединяла несколько семей (и одиночек), которые селились вместе, совместно воспитывая детей и пытаясь коллективно решать возникающие между супругами и родителями/детьми конфликты (своего рода стихийный вариант групповой психотерапии). Быт такой коммуны с большим юмором показан в знаменитом фильме «Вместе» («Tillsammenn») шведского режиссера Лукаса Мудиссона (2000).

(обратно)

217

Злой сарказм У. Майнхоф: после Берлинского кризиса 1948 г. и возведения Берлинской стены Западный Берлин превратился в форпост «холодной войны» и центр откровенной антикоммунистической истерии. «Симпатичный тип немца» — это тип воинствующего реваншиста; климат в Берлине морской и переменчивый; «широкие улицы» возникли на месте разбомбленных кварталов, а «прусское барокко» и «приятные воспоминания» отсылают к Берлину как столице кайзеровской империи.

(обратно)

218

Здесь: в политическом классе (лат.).

(обратно)

219

Герман Абс — крупный западногерманский банкир, разработавший экономическую программу ХДС/ХСС. Роберт Пфердменгес — банкир из Кёльна, близкий друг и советчик К. Аденауэра. Фридрих Флик — крупный промышленник, одним из первых начал финансировать Гитлера; личный друг Гиммлера и финансист СС; в 1947 г. признан военным преступником, осужден на 7 лет заключения, досрочно освобожден, вновь возглавил огромную промышленную империю. АЕГ — «Альгемайне электрици–тайтсгезельшафт», ведущий электроконцерн ФРГ.

(обратно)

220

ГКП — Германская коммунистическая партия; создание (в основном старыми функционерами запрещенной в 1956 г. Коммунистической партии Германии, КПГ) ГКП произошло на специальном съезде в сентябре 1968 г. во Франкфурте–на–Майне. Программные документы ГКП были приняты в апреле 1969 г. на Эссенском съезде, поэтому в статье У. Майнхоф везде цитирует предварительные программные документы. Несмотря на указания из Кремля, часть членов КПГ отказалась выйти из подполья, распустить КПГ и вступить в ГКП, расценив эту партию как реформистскую. ГКП осталась политически маргинальной партией и так и не смогла — несмотря на мощную финансовую поддержку Москвы и Восточного Берлина — довести свою численность до 60 тыс. человек. После краха Восточного блока впала в кому.

(обратно)

221

Руди (Рудольф) Дучке — леворадикальный теоретик, лидер Социалистического союза немецких студентов (ССНС). 11 апреля 1968 г. был тяжело ранен выстрелом в голову неофашистом Йозефом Бахманом, начитавшимся шпрингеровских газет (которые травили Р. Дучке). Получивший тяжелую инвалидность Дучке был вынужден эмигриро–вать из ФРГ. Умер от последствий ранения в декабре 1979 г.

(обратно)

222

Письма к Руди Д. с предисловием Руди Дучке. Издательство «Вольтер», Берлин (Briefe ап Rudi D. mit einem Vorwort von Rudi Dutschke, Voltaire Verlag, Berlin). Все цитаты из Дучке взяты из данного предисловия. — Примеч. авт.

(обратно)

223

См.: Заявление о новом создании коммунистической партии; Цели и задачи ГКП (Erklärung zur Neukonstituirung einer kommunistischen Partei; Ziele und Aufgaben der DKP) — из реферата Курта Бахмана. Призыв конференции ГКП. Опубликовано в бюллетене «Боннер корреспонденц» (31.10.1968). — Примеч. авт.

(обратно)

224

Читателю «Конкрета», разумеется, было очевидно, какое понятие (противоположное «обогащению политической жизни в ФРГ») опускает У. Майнхоф: «социальную революцию, уничтожение капитализма».

(обратно)

225

См. примеч. 19 к ст. «Против кого?».

(обратно)

226

См. примеч. 94 к ст. «Захолустье — и мелкотравчатое к тому же».

(обратно)

227

Годесбергская программа СДПГ под понятием «общественная собственность» де–факто имела в виду всего лишь соучастие в управлении производством на частных и государственных предприятиях: «В… органах управления должны быть представлены интересы рабочих и служащих, равно как интерес всего общества и интерес потребителей» (Годесбергская программа, раздел «Собственность и власть»).

(обратно)

228

У. Майнхоф имеет в виду, что раз повышение благосостояния населения «первого мира» (метрополии) осуществляется в первую очередь за счет ограбления «третьего мира», то, следовательно, выступать за такое повышение благосостояния значит выступать за еще более безжалостное ограбление «третьего мира», за экономический империализм.

(обратно)

229

См: Специальный бюллетень от 9.11.1968 о Дортмундском объединительном съезде «Союза действия на предстоящих в 1969 г. выборах в бундестаг». — Примеч. авт.

(обратно)

230

Выражение «разнести лавочку» (во франц. варианте — «сломать барак») в леворадикальном молодежном языке 1968 г. означало прямые действия (не обязательно насильственные — это могли быть: агрессивная настенная пропаганда, несанкционированные митинги и демонстрации, «дикие» забастовки, оккупация вузов и пустующих домов, парализация деятельности учреждений посредством тич–инов и сит–инов, издание нелегальных печатных органов, саботаж и невыполнение приказов и т. п.).

(обратно)

231

См. ст. «Поджог универмага».

(обратно)

232

Статья написана в связи с инцидентом во время визита вице–президента США Г. Хэмфри в Западный Берлин в 1967 г.: 11 членов западноберлинской «Коммуны № 1» в знак протеста против войны во Вьетнаме забросали Хэмфри пакетиками с пудингом. Эта символическая акция на следующий день была подана буржуазной прессой как террористический акт — попытка бросить бомбу в вице–президента США.

(обратно)

233

Помещение в Западном Берлине, владельцем которого был Г. Грасс, где и квартировала «Коммуна № 1».

(обратно)

234

Высший надзирающий и законодательный университетский орган в Западном Берлине.

(обратно)

235

У. Майнхоф имеет в виду кассетные и шариковые бомбы, варварское оружие, широко применявшееся США во Вьетнаме. Свыше 20 % этих бомб не разрываются при падении — и потом их жертвами становятся абсолютно случайные люди. «Дум–дум» — разрывные пули, изобретенные англичанами, названы по пригороду Калькутты.

(обратно)

236

См. примеч. 94 к ст. «Захолустье — и мелкотравчатое к тому же».

(обратно)

237

См. примеч. 209 к ст. «Все говорят о погоде».

(обратно)

238

См. ст. «Игра в демократию».

(обратно)

239

Цепь каламбуров: У. Майнхоф, говоря о «тошноте», обыгрывает название романа Ж.-П. Сартра, т. е. пишет об экзистенциальном неприятии буржуазного мира; депрессия — не только психологический (психиатрический) термин, но и экономический; голодные боли в желудке бывают не только у язвенников, но и у голодающих бедняков; «пошлую трезвость» можно перевести и как «мещанскую осмотрительность».

(обратно)

240

Нгуен Као Ки в тот момент был премьер–министром Южного Вьетнама. Ультраправый фанатик, бывший главнокомандующий ВВС Южного Вьетнама, он до 1965 г. лично летал бомбить территорию ДРВ.

(обратно)

241

При президенте Л. Джонсоне ВВС США начали массированные ковровые бомбардировки территории ДРВ.

(обратно)

242

Тюрьма в Западном Берлине. — Примеч. перев.

(обратно)

243

Ганс Капфингер с 1967 г. был монопольным владельцем газеты «Пассауер нойен прессе». Прославился резкими нападками на лидера СДПГ Вилли Брандта за то, что тот в годы нацизма «дезертировал с родины», т. е. вынужден был уехать в эмиграцию. Проходил вместе с Ф. — Й. Штраусом по скандальному делу о присвоении средств, выделенных на строительство жилья для военнослужащих США, расквартированных в ФРГ.

(обратно)

244

Вольфганг Лефевр — один из лидеров ССНС, соавтор Р. Дучке по книге «Восстание студентов и новая оппозиция» (1968).

(обратно)

245

Статья написана в связи с проходившим в то время во Франкфурте–на–Майне процессом над А. Баадером, Г. Энслин, Т. Пролем и X. Зёнляйном, совершившими в апреле 1968 г. поджог крупного франкфуртского универмага. В октябре 1968 г. обвиняемые были осуждены на три года тюрьмы. На суде А. Баадер заявил: «Мы зажгли факел в честь Вьетнама, в знак протеста против равнодушного согласия общества потребления с массовыми убийствами мирного населения во Вьетнаме». Этот поджог принято считать первой партизанской акцией будущей РАФ.

(обратно)

246

Поджога.

(обратно)

247

Паккард, Вэнс — американский леворадикальный теоретик, социолог и политолог, популярный в первой половине 60–х гг.

(обратно)

248

См. примеч. 87 к ст. «Игра в демократию».

(обратно)

249

«Black Power» — не движение (и тем более не организация), а лозунг, побуждавший в 60–е гг. чернокожую общину США признать свое достоинство, обрести уверенность и смелость отстаивать свои интересы (если надо — силой). На русский обычно переводится как «Власть — черным!» (или «Черная власть»), что искажает смысл понятия (т. к. оно лишено «черного национализма»); «Power» в 60–е гг. в языке радикальной оппозиции в США означало спокойную уверенность в своей правоте и силе — в противостоянии с истеблишментом (отсюда «Flower Power» у хиппи, «Women's Power» у феминисток и т. д.).

(обратно)

250

Развозившие отпечатанный тираж шпрингеровских газет.

(обратно)

251

У. Майнхоф пишет о массовых студенческих беспорядках, вспыхнувших в Западном Берлине и во многих городах ФРГ после сообщения о покушении на Р. Дучке. Поскольку именно концерн А. Шпригнера был подстрекателем этого покушения, он стал основным объектом нападений студентов, во многих местах были предприняты попытки парализовать доставку шпрингеровских газет.

(обратно)

252

См. примеч. 87 к ст. «Игра в демократию».

(обратно)

253

Протестующим студентам.

(обратно)

254

В феврале 1968 г. в Западном Берлине в помещениях Технического университета проходила Международная конференция по Вьетнаму, завершившаяся 12–тысячной антивоенной демонстрацией протеста, в которой участвовали и все иностранные делегации. Хотя Сенат Западного Берлина запретил демонстрацию, власти побоялись разогнать демонстрантов из опасения международного скандала. Однако 21 февраля концерн Шпрингера (весь февраль нагнетавший погромные настроения), Сенат Западного Берлина и ОНП организовали контрдемонстрацию, участники которой безнаказанно отлавливали на улицах и зверски избивали студентов, профессоров, журналистов и вообще длинноволосую молодежь. Эти события получили название «Один день вернувшегося нацизма».

(обратно)

255

Учебный фильм Хольгера Майнса, в будущем — городского партизана, члена РАФ, погибшего в тюрьме в результате голодовки протеста.

(обратно)

256

После убийства М. Л. Кинга 4 апреля 1968 г.

(обратно)

257

Речь идет о покушении на Р. Дучке.

(обратно)

258

Общественные слушания дела Шпрингера (общественный суд над Шпрингером и его концерном) были запланированы в феврале 1968 г. ССНС и другими студенческими организациями. На слушаниях предполагалось разоблачить методы пропаганды шпрингеровской прессы, насаждение ею атмосферы ненависти, клеветы, насилия и разоблачить шпрингеровскую стратегию оглупления обывателя. Слушания были сорваны погромной манифестацией 21 февраля и последующей травлей студентов в Западном Берлине.

(обратно)

Оглавление

«КАПИТАЛИЗМ ВЕДЕТ К ФАШИЗМУ — ДОЛОЙ КАПИТАЛИЗМ!»

ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ? ЧП!

ПРОТИВ КОГО?

ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ДОСТОИНСТВО

ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ

ЗАКОН О ЧРЕЗВЫЧАЙНОМ ПОЛОЖЕНИИ (1964)

ТРЕТИЙ ПРОЕКТ

БОРЬБА ПРОТИВ ЧРЕЗВЫЧАЙНОГО ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВА — КЛАССОВАЯ БОРЬБА

ПУТЧ — КАК УЧЕБНОЕ ПОСОБИЕ[56]

ГИТЛЕР В ВАС

href=#t11> О 20–М ИЮЛЯ[80]

ИГРА В ДЕМОКРАТИЮ

ГЕРМАНИЯ, ГЕРМАНИЯ - НЕ ЮБЕР И НЕ АЛЛЕС[90]

ЗАХОЛУСТЬЕ - И МЕЛКОТРАВЧАТОЕ К ТОМУ ЖЕ

АДЕНАУЭР И МНЕНИЕ НАРОДА

  ЭРХАРД И НЕМЦЫ

  ВОССОЕДИНЕНИЕ

  НАТО И ЯДЕРНОЕ ОРУЖИЕ

  ДЕМОКРАТИЯ

  ИТОГИ И ВЫВОДЫ

КУЛИ ИЛИ КОЛЛЕГИ?

  13 АВГУСТА

  СОЦИАЛЬНОЕ СТРАХОВАНИЕ

  ЗАКОН ОБ ИНОСТРАНЦАХ

  ЕЭС

  ПРОФСОЮЗЫ

  БОЛЬНИЧНЫЕ ЛИСТЫ

  ТУБЕРКУЛЕЗ

  ДЕТСКИЕ ПОСОБИЯ

  ЗАРПЛАТА

  ПРЕСТУПНОСТЬ

  ЛЮК

  БЕЗНАДЕЖНОСТЬ

  ПРИМЕР

  ДЕМОСКОПИЯ

ЛОЖНОЕ СОЗНАНИЕ

  1. ВНЕСЕМ ЯСНОСТЬ В ПОНЯТИЯ

  2. О РАВНОПРАВИИ

  3. ЛОЖНОЕ СОЗНАНИЕ

ДРЕЗДЕН

ВЬЕТНАМ

ВЬЕТНАМ И НЕМЦЫ

ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО ФАРАХ ДИБА[201]

ВСЕ ГОВОРЯТ О ПОГОДЕ

НОВЫЕ ЛЕВЫЕ

СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЯ И ГКП[220]

НАПАЛМ И ПУДИНГ[232]

ВОДОМЕТЫ. И ПРОТИВ ЖЕНЩИН ТОЖЕ

  ВИНОВАТ НЕ УБИЙЦА, А УБИТЫЙ

  «ШПИГЕЛЬ», ПРОВИНЦИАЛЬНАЯ ПРЕССА И ПРЕССА ШПРИНГЕРА

ПОДЖОГ УНИВЕРМАГА[245]

ОТ ПРОТЕСТА — К СОПРОТИВЛЕНИЮ

*** Примечания ***