Хроники Мировой Коммуны [Велимир Долоев] (fb2) читать онлайн

Хроники Мировой Коммуны

Предисловие составителей

1894 году газета «Таймс» пророчествовала, что через пятьдесят лет улицы Лондона и других крупных городов будут погребены под трехметровым слоем конского навоза, и это означало бы очевидное банкротство и коллапс городской индустриальной цивилизации. Что было спустя пятьдесят лет – ​всем известно: Европа в тот год представляла собой не самое лучшее место для жизни, однако проблемы ее менее всего на свете имели отношение к обилию экскрементов тягловых животных.

Современные фантасты (из тех, что честно пытаются рассматривать будущее, а не эксплуатировать «канонические» штампы жанра) напоминают тех самых лондонских газетчиков: проблемы, которые их занимают, могут быть самыми разнообразными (русская социальная фантастика, впрочем, озабочена всего двумя вещами: ювенальной юстицией и вторжением блока НАТО), однако миры, в которых эти проблемы раскрываются, всегда стоят как минимум на двух слонах: частной собственности и иерархии. Сами по себе концепции «инопланетного завоевания», «звездных войн», «звездных торговцев» столь же нелепы, как и идея авраамического бога, сотворившего всю обозримую вселенную вплоть до самых удаленных туманностей, но при этом больше всего на свете озабоченного нашими сексуальными и гастрономическими предпочтениями. Однако, как нельзя оставить позади иерархические пирамиды и ритуалы, не достигнув определенной экономической и культурной стадии развития общества, – ​так и не получится свести к авторским фантазиям произведения, имеющие в своей основе мощнейший «социальный заказ». Мы собираемся предложить вам кое-что другое.

Сборник, который вы держите в руках, состоит из пяти рассказов и одной повести, объединенных общей идеей – ​наметить путь, который предстоит пройти человечеству, чтобы будущее его не было похоже на футуристический ремейк феодальных монархий или колониального фронтира. Чтобы «high tech, low life» и прочие отталкивающие противоречия современной эпохи были заменены реальным равенством возможностей для всех и каждого. Но для того, чтобы такой мир состоялся, нам придется сначала последовательно ликвидировать все опоры современного общества: Собственность, Патриотизм, Религию и Семью. Рецепт, разумеется, не слишком оригинальный (коммунисты говорят об этом уже 170 лет), однако единственно действенный.

Античные философы две с половиной тысячи лет назад говорили о том, что человеческой природе идеально соответствует рабовладение.

Теологи средневековья обосновывали цитатами из Библии феодальную иерархию, продлевая ее в небеса вплоть до верховного сюзерена – ​бога.

Вы уверены, что к людям, провозглашающим незыблемость товарно-денежных отношений на тысячелетия вперед, стоит прислушиваться?

Если нет – ​смело перелистывайте страницу.

Попробуем представить себе будущее вместе.

Велимир Долоев. Цветы прорастают сквозь кости

Последнее, что сегодня собирался сделать Тадеуш, это обезвредить бомбу – ​тот самый тщательно запечатанный в чертежном тубусе адский снаряд, который он получил от представителя ЦК позавчера. Для его замысла это было, в общем-то, не принципиально, но раз уж бомба не в деле – ​зачем рисковать случайным подрывом в тесной толпе? Пусть даже толпа эта состоит более чем наполовину из штатных сотрудников охранки – ​роскошь сторонних жертв организация себе давно уже не может позволить.

Когда через пять минут ударный взрыватель был уже в его руках, Тадеуш разогнул спину… и едва не уронил хрупкую ампулу, натолкнувшись на взгляд стоящей в дверях Али. Взгляд без единого намека на укор, просто усталый и непонимающий, но оттого не становящийся менее обжигающим. В простом черном платье, со стянутыми на затылке в пучок волосами цвета воронова крыла, с дешевой папироской в тонких пожелтевших пальцах, она выглядела куда старше своих лет. Тадеуш не раз прозрачно намекал, что не с ее здоровьем смолить такую дрянь, но Аля только смеялась, и было в этом смехе что-то жутковатое – ​как будто вам удалось развеселить Смерть с картин Мальчевского. В самом деле, что может быть нелепее, чем забота о здоровье смертников? Покойники на каникулах, затянувшихся по недоразумению, но всего лишь каникулах – ​вот кто мы, думал Тадеуш. С этим непросто смириться, но это, в конце концов, очень удобная позиция для той борьбы, что ведет организация. С точки зрения голой целесообразности – ​практически идеальная.

– Ты просил меня ничего не спрашивать, – ​Аля устало прислонилась к дверному косяку. – ​До самого последнего момента. Мне кажется, дальше тянуть уже некуда. Рассказывай.

– Ты права, – ​Тадеуш отложил ампулу. – ​Этим я и собирался заняться. Тем более что главная и единственная моя надежда – ​ты.

– Надежда на что? – ​спросила Аля.

– В организации предатель, – ​невпопад ответил Тадеуш. – ​В самом ее сердце.

– Кто?

– Это совершенно неважно. Важно только то, что наша попытка была изначально обречена. За нами следили от самого Липецка – ​очень аккуратно, я и то обнаружил по дороге далеко не всех. Следят и теперь, так что к окну без надобности лучше не подходить. Впрочем, арестовывать нас пока тоже никто не собирается.

– Думаешь, цесаревича хотят убрать на самом верху? – ​Аля присела рядом, рассеянно стряхнула пепел прямо себе на платье.

– Напротив. Это как раз нашему дорогому наследничку, пес его морду лизал, надо устроить эффектное покушение на себя со счастливым концом. Со всеми необходимыми главными героями – ​жидами да полячишками в роли государственных изменников. Будет разыгран масштабный спектакль: погром остатков организации, сенсационные расследования, очередная разоблачительная статья господина Мамонтова в «Московских ведомостях», – ​Тадеуш задумался на секунду, невесело улыбнулся. – «Физиология террора» или что-то в этом роде. Господин Мамонтов любит научную терминологию. Дальше – ​показательный процесс в духе нечаевского. Революционные бесы – ​смертельная угроза вере, отечеству и доходам Russian General Oil Corporation. Что может всему этому противопоставить наше движение? Ничего.

Тадеуш встал, прошелся по комнате, освещаемой лишь последними лучами заходящего солнца. Совсем скоро наступят долгие летние сумерки, за которыми придет, наверное, последняя в их жизни ночь. Это, впрочем, неважно. Главное, чтобы ночь оказалась последней для него, будущего тирана, достойного наследника всей трехвековой династии душегубов и кровопийц.

– Мы уже давным-давно разбиты, – ​продолжал Тадеуш. – ​Разбиты всем этим взрывом холуйского патриотизма. «Радуйся, Маш: Царьград наш, Эрзерум наш, и турку – ​шабаш». Какой позор: каторжане с двадцатилетним стажем шлют поздравительные адреса в Зимний Дворец! Опаснейшие террористы, матерые безбожники пишут слезливые стишки про православный крест над Святой Софией! Теоретики социализма и анархизма за рубежом публикуют длинные статьи, в которых русский царь объявляется вождем революционного движения! Хорошо, что никто из настоящих не дожил до этого. «Славянское единство», «православный мир», «общая историческая судьба» – ​как же! Единство общего ярма и общей плети – ​вот что они получат, кретины.

– Это все понятно, – ​Аля взяла со стола взрыватель, сфокусировала взгляд на стеклянной поверхности, пытаясь поймать хоть намек на собственное отражение в полутьме. – ​Только что нам делать теперь? Здесь и сейчас?

– Как что? Действовать по плану. Лично я буду завтра в двадцать минут одиннадцатого аккурат на перекрестке Императорской и Магистратской. Нехорошо огорчать господ из Охранного отделения – ​меня там будут ждать с нетерпением.

– Погибнешь ведь напрасно.

– А это зависит от тебя.

– То есть?

Тадеуш присел рядом с Алей.

– Наш милый и прогрессивно настроенный присяжный поверенный – ​провокатор. Завтра утром он должен умереть.

На этот раз – ​никаких вопросов, только сухой кивок и отрешенный взгляд были ему ответом.

…Пять лет назад Аля поступила на вновь открывшиеся в Петербурге высшие женские медицинские курсы. Ее мечтой тогда было стать врачом, причем не просто врачом – ​хирургом, пробив таким образом дорогу сотням, тысячам молодых целеустремленных девушек, которым и в самые либеральные времена в сфере медицины вряд ли светило что-то лучше профессии акушерки. Учебу все равно предстояло продолжить за границей, для чего требовалось солидное состояние, но питерские курсы в любом случае были хорошим началом пути в Цюрих или Лозанну. Целый год до черных кругов под глазами Аля корпела над учебниками и пособиями, но вскоре министерством народного просвещения был издан печально известный «циркуляр о бородатой женщине». Новый министр искренне считал, что у девушек, предающихся ученым занятиям, перестает расти грудь и, напротив, начинает расти борода, а бородатые женщины – ​это европейская зараза и подрыв устоев православной империи. Таким образом, женщинам необходимо запретить получать высшее образование. Медицинские курсы были ликвидированы, как и множество других подобных учреждений по всей стране. Все попытки сопротивления были подавлены полицией, да их и не было в сущности, за исключением четырех-пяти студенческих «историй» в обеих столицах. Организация, конечно, пополнила после этого свои ряды множеством озлобленных молодых девушек, но и для нее ситуация обернулась скорее проигрышем, лишний раз показавшим бессилие революционеров.

Бывшая курсистка Аля примкнула к террористическому крылу партии, считавшему, что сегодня, в условиях исчезновения массового рабочего движения образца начала века, необходимо возвращаться к методам «Народной воли», бомбой отвоевывая базовые политические свободы. И здесь она стала человеком крайне полезным и в некотором роде незаменимым. Когда в Москве был раскрыт провокатор, на совести которого оказались десятки повешенных и отправленных на каторгу борцов, именно Аля вызвалась его казнить, чем потрясла своих товарищей. Но куда больше на следующий день их потряс способ казни – ​стилетом в основание черепа. Так Аля стала партийным палачом, и не просто палачом – ​палачом-теоретиком. Хорошее знание человеческой анатомии и физиологии давало ей все новые и новые идеи в области ликвидации разоблаченных врагов, и анонимная брошюра «Механика убийства», распространявшаяся среди членов организации, пользовалась такой же популярностью, как и теоретические работы выдающихся социалистов Европы…

– …Он должен умереть. Но – ​не раньше прибытия поезда. То есть в десять часов примерно. До этого ты должна будешь сидеть на телефоне. Несколько звонков по не имеющим отношения к делу номерам, «кодовые фразы» типа «передайте Александру Михайловичу, что мы с Лизой благополучно вернулись из Бирюча» – ​это все заставит филеров побегать и приведет их в некоторую растерянность. Номера и примерное содержание бесед мы с тобой выучим сегодня. А теперь самое главное – ​слева на чердаке, за деревянным сундуком, который у местных жителей называется, кажется, «скрыней», ты найдешь своего старого друга – ​винтовку братьев Маузеров.

– Подожди, какую винтовку? Ту самую, из Старой Руссы? – ​Аля была потрясена. – ​Но как? Она же…

– Настоящий фокусник не имеет права раскрывать свои секреты, – ​Тадеуш позволил себе улыбнуться. – ​Знаешь, меня очень сильно заняла твоя идея насчет использования снайперской стрельбы в деле террора. В самом деле, ведь еще штуцеры времен Крымской войны теоретически позволяли вышибать дух из власть имущих без особой опасности для убийц. Но нет – ​револьвер и бомба были вне конкуренции что у европейских анархистов, что у наших народовольцев. И хорошо еще, если бомба: Кравчинский и вовсе заколол Мезенцова кинжалом, словно какой-нибудь Равальяк – ​Генриха Четвертого. И это называется конец девятнадцатого века! Инерция человеческого сознания представляла убийство царя или жандарма как некий религиозный акт, в ходе которого и сам террорист обязан погибнуть – ​и почти всегда погибал. Идея о том, что убийство это можно поставить на поток, что можно отстреливать царей и президентов, словно бешеных собак, была для революционеров старой закалки совершенно крамольной. Даже бурская война ничему никого не научила.

Однако все случается когда-нибудь в первый раз. Наш любезный хозяин примечателен не только своим многолетним сотрудничеством с охранкой, но и тем, что с чердака его дома открывается роскошный вид на известный нам перекресток. На это наша надежда. И еще на твою меткость.

– Я не держала винтовку в руках полгода. И у меня будет всего одна попытка, верно?

– Если этот выстрел удастся, он опрокинет существующий миропорядок. Я уверен, наш метод возьмут на вооружение революционеры всего мира. Мы загоним хозяев жизни в их дворцы, так что они носа не посмеют высунуть на открытое пространство. Мы наведем на них такой страх, что любой буржуа будет выходить на улицу разве что окруженный охраной с пуленепробиваемыми щитами в руках. Мы унизим их, превратив в дичь, в живые мишени, в зайцев и куропаток…

– …Но жить будем по-прежнему при царе. Романовы плодовиты, всех не перестреляешь, – ​грустно вздохнула Аля.

– Наследника убить необходимо. Ему сейчас прочат роль то ли второго Петра, то ли второго Наполеона, то ли земского царя из грез Бакунина. Откуда взялся этакий гений в вырождающейся семейке алкоголиков и сумасшедших – ​не знаю, но что время просвещенных и прогрессивных тиранов ушло – ​это факт. Он утопит в крови полмира ради своих амбиций, и даже если сумеет победить англичанку с Дядей Сэмом, построенная им империя обвалится внутрь себя, словно гнилой гроб. И когда это случится – ​все окраинные племена, от киргизов и маньчжуров до поляков и финнов, придут сюда, в Россию, чтобы вернуть накопившиеся в рабстве долги, чтобы мстить и уничтожать все живое. Я ненавижу гольштейн-готторпскую нечисть, я ненавижу всю эту русскую крепостническую свору, всех ваших нуворишей-мироедов, но русский народ я люблю. И русскую культуру тоже. Нам с вами нечего делить. Поэтому завтра ты должна его убить.

– Надеюсь, казнить нас будут вместе? – ​Аля позволила себе улыбнуться.

– У тебя будет шанс уйти! – ​Тадеуш взволнованно схватил ее за руку. – ​Какое-то время они будут совершенно парализованы неожиданностью. Ты должна, слышишь, ты обязана попробовать скрыться!

Часы в соседней комнате пробили одиннадцать. Аля извлекла свою руку из ладоней Тадеуша.

– Скоро вернется наш хозяин. Зря ты мне не сказал о нем сразу, я быстро привыкаю к людям, и теперь будет сложнее настроиться на убийство. И да – ​у меня есть еще уйма вопросов, нельзя было так вот сразу вываливать свой план на мою несчастную голову…

Ненавижу взрывы в замкнутом пространстве.

Я вообще не люблю, когда что-то бабахает у меня прямо под боком – ​еще с Воронежа об этом остались неприятные воспоминания. Ну а если в узком коридоре происходит взрыв, а ты не успеваешь даже раскрыть рот, и звуковая волна хлопает тебя с двух сторон по барабанным перепонкам, оставляя уши заполненными ватой, – ​тут невольно поворачиваешься к миру не самой, признаться, привлекательной стороной своей личности. Ничего не поделаешь, военные психотравмы, синдромы и комплексы не исчезают волшебным образом с достижением пенсионного возраста.

В общем, когда медленно едущий в пятнадцати метрах впереди нас робот-сапер исчез в снопе взрыва – ​я не глядя поймала плечо Ясмины правой рукой и буквально швырнула беднягу за угол (откуда только сила в такие моменты появляется?), а затем и сама отпрыгнула туда же, на ходу хватая и вытягивая из-за спины карабин.

Как только пальцы сомкнулись на рукоятке оружия, на правый глаз сразу же была выведена прицельная сетка. Я переключилась на вид «от ствола», высунула этот самый ствол из-за угла и приготовилась открыть огонь по любой пакости, которая может появиться из созданной взрывом пылевой завесы. Случившееся с группой Фернандеса в Памире не повторится, пока я здесь отвечаю за безопасность, следовательно, отвечать придется по полной программе.

– …Назад все, кому говорят! – ​я и сама, по правде говоря, не слышала, что кричу. Самая большая сложность в наших исследованиях – ​никогда не знаешь, какой сюрприз может тебя ждать на очередном объекте. До происшествия с киберзомби, которые три года назад растерзали Фернандеса и его товарищей, никто в «Интерсерче» вообще не думал о возможности боестолкновений и необходимости носить оружие. Вряд ли кто-то мог представить себе, что примитивные ужастики эпохи позднего капитализма могут получить вполне реальное воплощение.

– …Мама, что там у вас?! Мама, ответь! – ​первым до меня пробился голос Ю. Неудивительно – ​ее я слышу через имплантированные в слуховой канал динамики, а сама малышка находится на поверхности, метров на пять выше нас, в списанном и переделанном под наши нужды австрийском бронеавтомобиле. И именно потому, что она там, наверху, в безопасности – ​каждый инцидент здесь бьет ей по нервам сильнее всего.

…В чем я сразу же убедилась, обернувшись. Естественно, моя непуганая команда не очень-то встревожилась по поводу взрыва. Лу успела поймать летящую прямо в нее Ясмину и в данный момент пыталась поставить ее на ноги. Токо вообще никак не отреагировала на произошедшее, больше интересуясь содержимым планшета, с которого она управляла роботом, чем окружающей обстановкой. Только Мика схватился было за автомат, да так и застыл в нерешительности.

Секунд двадцать прошло, не больше.

– Что, расслабились? – ​набрав побольше воздуху в легкие, гаркнула я. Ощущение ваты в ушах постепенно пропадало, сменяясь стабильным звоном на высоких частотах.

– Мам, ну ты даешь, – ​Ясмина приняла, наконец, стабильное вертикальное положение, запустила руку в дреды, пару раз повернула голову влево-вправо, прислушиваясь к воображаемому хрусту позвонков. – ​Это что было – ​боевое безумие? Если ты так со своими на войне обходилась – ​что же ты с имперцами вытворяла?

– А нечего соваться вперед старших, – ​сердито буркнула я. Вообще, конечно, это мне нечего было вылезать из-за угла – ​какая-нибудь пакость направленного действия с шариками пятимиллиметрового диаметра вдоль по коридору вряд ли оставила бы от меня что-то большее, чем мокрое место.

Понятное дело, признавать свой промах перед молодежью было никак нельзя, но когда я вскинула правую руку, чтобы обвиняющим перстом ткнуть в направлении бритоголовой африканки Токо, отвечавшей в нашей команде за саперные работы, – ​плечо пронзила резкая боль, вынудившая меня прошипеть что-то безадресно-непечатное вместо длинной речи с разбором случившегося. Заработала растяжение во время своего «боевого безумия», чего и стоило ожидать. Пока Лу и Мика оказывали первую помощь, Ю засыпала меня гневными сообщениями в личку о том, что я уже не девочка и должна себя беречь (это нервное, обычно она воздерживается от напоминаний о моем возрасте). После очередного ее текстового излияния, изобилующего открывающими скобками и восклицательными знаками, я, не выдержав, в голос расхохоталась. Лу, ощупывающая плечо, чтобы узнать, где болит, вздрогнула от неожиданности:

– Ты чего, мам? Щекотно?

– Да нет, – ​замотала я головой. – ​Просто вспомнила старый фантастический рассказ, эпохи еще той, первой революции. Там дело происходит лет через полсотни после крушения капитализма. И вот сидят в пансионе для престарелых ветераны классовых боев семнадцатого года, а вокруг них суетятся маленькие детишки и спрашивают, спрашивают: «Бабушка, а что такое деньги? Дедушка, а что такое полиция? Что такое голод и война? Кто такие воры?». А старики сидят себе в креслах-качалках и вспоминают, вспоминают… Самое смешное, когда-то я думала, что так все примерно и закончится…

– А что помешало? – ​Мика помогал Лу зафиксировать руку, одновременно, судя по бликам в киберочках, усиленно роясь в своих архивах. – ​Ну, пансиону, креслам-качалкам и вот этому всему?

– А что тебе мешает выбросить эти свои окуляры и вставить нормальные линзы? – ​вопрос получился резковатым, но Мика лишь улыбнулся смущенно, дотронувшись до дужки очков.

– У меня линзофобия.

– Тогда спроси у Токо, зачем она бродит со своей железной ногой с самого детства, хотя сейчас вырастить новую – ​не проблема?

– Это как раз очень просто, – ​Токо оторвалась, наконец, от планшета, задрала штанину. – ​Вопрос функционала. Вот в этот пенал можно поместить электроотвертку. Или маахонький флакон с виски. Или толовую шашку – ​семьдесят пять граммов которая. Вам, людям из плоти и крови, не понять.

– Мааам, я тоже такую хочу, – ​присев рядом с Токо на корточки, заявила Ясмина. – ​И еще руку со встроенным пулеметом.

– Будешь лезть в непроверенные коридоры – ​ты и протез головы себе заработаешь, – ​едко заметила Ю.

– А, что такое, голоса у меня в мозгу, я схожу с ума? – ​Ясмина в притворном ужасе схватилась за голову. Старая шутка, но все улыбнулись.

– Привыкай, – ​обратилась я к Мике. – ​От нас за последний год третий штатный психотерапевт сбежал – ​рекорд по Восточному полушарию. Что там с роботом, кстати?

– Жить будет, не дождетесь, – ​ответила Токо. – ​Мина слабенькая, рассчитана на случайных гостей, похоже. Но ездить пока точно не сможет.

– Не нравится мне это, – ​настороженно осматривая окружающую обстановку, заявила Лу. – ​Нетипичный какой-то объект. Вообще на объект не похожий.

Я поняла, о чем она. Натыкались ли мы в поиске на законсервированную военную лабораторию, секретный информцентр или заурядный схрон боеприпасов сорокалетней давности – ​везде в интерьере этих памятников последней войны соблюдалась эстетика простоты, упорядоченности и той особой армейской «правильности», что предполагает выкрашенные в защитные цвета клумбы, сугробы с набитым по веревочке кантиком и бирки с фамилией-званием на каждом предмете личного имущества. Здесь же все было совсем не так. Начиная с позолоченных электронных замков на дверях и заканчивая сегментированным освещением в коридорах (это когда источником света в помещении являются стены и потолок – ​жутко модная во времена моей молодости штука) – ​все говорило о непричастности к объекту построссийских государственных структур. Впрочем, создатель и владелец нашего бункера, похоже, крепко держал в своих руках и Временную Администрацию Крымской области, и имперскую армию, и даже Охранное агентство. В эпоху, когда денежные мешки управляли государством практически напрямую, ничего удивительного в этом не было.

– Так что будем делать? Идем дальше? – ​спросила Токо.

– Робота мы потеряли, но теперь хотя бы знаем, чего ожидать, верно? – ​Мика вопросительно поглядел на меня – ​и оробел от неожиданной реакции окружающих. Лу сморщилась, словно услышав невыносимо фальшивую ноту, Ясмина скривила гримасу отвращения, Токо осуждающе покачала головой, а Ю озвучила все это вслух:

– Ты, конечно, новенький и еще не в курсе, но запомни: мы никогда не знаем, чего ожидать на объекте, пока не пройдем его полностью и не свалим домой. Хочешь жить – ​никогда не думай, что ты все предусмотрел и от всего застрахован.

– Ничего, ничего, – ​я похлопала ободряюще по плечу сконфузившегося парня левой рукой. – ​Я вот старая тетка, и то от них в свое время нотаций наслушалась. Всерьез это воспринимать не стоит, кстати: осознание своей никчемности еще никому никогда не спасло жизнь.

– Так мы дальше идем? До следующей двери всего ничего осталось, можно и без робота обойтись, – ​снова спросила Токо.

– А может, бросить все к чертовой матери, вызвать армейских саперов, пускай расковыряют тут все? – ​подумала я вслух и сразу же ощутила, как мои названые дочери напряглись. Да, по инструкции я, как ответственная за безопасность, могла в любой момент без объяснения причин свернуть все работы на объекте и отправить команду отдыхать. Разумеется, мне этого не простят. Разумеется, я и сама не сделаю такого без самых веских оснований. Разумеется, они об этом знают – ​и все равно нервничают.

– Мам, ну не надо так, – ​Токо перешла на просительный тон. – ​Честное слово, я могу пройти сама. Ну что я, ловушек этих не видела, что ли?

– А если подорвешься?

– Ну тогда можешь наказать меня по полной программе. Строгий выговор там и оставить без обеда. А армейских тут не надо. Это ж позорище просто будет – ​на фига тогда нужен «Интерсерч» вообще?

Я не ответила. Строго говоря, последней реплики Токо я и не услышала, погрузившись в мучительные воспоминания, навеянные знакомым, периодически нагоняющим меня ощущением.

Середина июля сорок восьмого года, где-то две недели после революции. Дряхлый пазик защитного цвета с открытыми дверями, набитый вооруженными людьми, несется через северные окраины Белгорода. Мне пятнадцать полных лет, и я – ​боец районного отряда рабочей милиции. Вообще это было не совсем законно – ​к участию в вооруженной защите революции по закону допускались только достигшие шестнадцатилетнего возраста, хотя совершеннолетие в остальном наступало с четырнадцати. К счастью или к сожалению, в городском комитете Ревмолодежи командиром сидел парень, учившийся когда-то в нашей школе, и поэтому мне легче, чем многим другим, удалось убедить его, что в моем конкретном случае на паспортный возраст можно закрыть глаза.

На мне синий журналистский бронежилет с замазанными буквами TV и темными пятнами крови на груди. Его сняли с трупа, похоже, где-то возле областного УВД – ​там был самый жесткий замес. Жилет очень удобный, в самый раз мне по фигуре – ​его владелица была, похоже, достаточно миниатюрной женщиной, но меня все равно иногда передергивает, когда начинаю представлять ее смерть. В первый день, когда командир по прозвищу Ваня-контрабас раздавал нам амуницию, я наотрез отказалась щеголять в шмотке с мертвецкого плеча. Дядя Ваня, как ни странно, не стал материться, а только положил рядом армейский доспех, в который можно было засунуть пятерых таких как я: выбирай, мол, у тебя всегда есть альтернатива. Сами понимаете, деваться было некуда. Пятна крови мы с мамой выводили дня два, да так до конца и не вывели. Мама, кстати, была изначально против моего вступления в милицию. Не помог даже тот аргумент, что нас дважды в день бесплатно кормили в перерывах между занятиями и дежурствами, – ​голод еще не схватил страну за горло достаточно цепко. Сошлись мы с ней на том, что служба революции – ​это только до первого сентября, а осенью я обязательно пойду в школу заканчивать одиннадцатый класс. Я дала это обещание тем более легко, что понимала: так просто все не заканчивается. Какая к черту школа, какие логарифмы и интегралы, когда классовая война на дворе?

Я еще не знала, что в школу смогу вернуться только четыре года спустя, когда не будет ни мамы, ни большинства моих одноклассников, ни самой школы, да и от города, каким я его помнила, останется не так уж много. Но пока я ехала в автобусе, набитом вооруженными рабочими, студентами и типами совсем неопределенного классового положения, которые были в этом городе единственной вооруженной защитой новой народной власти.

На самой окраине города находилась в то время одна оптовая база Виктора Орлова – ​отставного полковника национальной гвардии и по совместительству местного фюрера «Черных крестов». Господин этот был объявлен вне закона буквально на следующий день после революции, а его имущество сразу же национализировали. Национализация выразилась в том, что к складам, забитым бытовой техникой, приставили охрану, да и забыли про них до поры до времени – ​холодильники, в отличие от банков и заводов, вовсе не просят немедленного внимания к своим проблемам. Однако Орлов ничего не забыл, и одним прекрасным утром десяток боевиков нагрянули на базу, расстреляли милиционеров и спокойно, не торопясь, стали загружать самый ценный товар в две подогнанные фуры, планируя сжечь все остальное. Мы об этом, разумеется, тогда не знали, просто реагировали на сигнал – ​нападение неустановленного числа бандитов с автоматическим оружием. И вот, когда мы миновали ротонду, свернув налево, в частный сектор, меня накрыло с головой чувство недоумения и обиды. Я смотрела вокруг себя – ​и видела как попало экипированных и чем попало вооруженных вчерашних мирных граждан, которые считали себя революционной властью и вооруженным народом. И я сама, Гериева Марьям Зауровна, тридцать третьего года рождения, школьница, взяла на себя вселенскую ответственность, которая даже профессиональным и книжным героям не всегда по плечу. Ответственность – ​вселенская, но убивать и умирать через несколько минут я должна буду по такому ничтожному поводу, как судьба нескольких десятков микроволновок и холодильников. Где, спрашивается, логика? Тягостно и странно это все…

Размышления мои прервала прошившая лобовое стекло автоматная очередь. Нас ждали, разумеется, хотя и не так быстро и не в таком количестве. Орлова погубила уверенность в том, что в городе по-прежнему продолжает твориться анархия в обывательском понимании этого термина. Хотя нет – ​его погубила мстительная жадность: умный враг не стал бы цепляться за «кровно заработанный» кусок, а подался бы на юг, в Ростов или Севастополь, где собирались силы контрреволюции под имперскими флагами, – ​чтобы вернуть свою собственность уже с процентами. В результате и произошла эта нелепая и кровавая перестрелка, вошедшая в историю города как «битва за холодильники».

Что было дальше? В упор не помню, честное слово. В Сети есть с полдюжины видео по теме – ​как с камер наблюдения, так и от любопытных гражданских. На некоторых роликах можно даже распознать меня. Но я смотрела их с тем же интересом, что и любой сторонний наблюдатель, – ​подробности боя начисто стерлись из памяти. Поэтому самым ярким ощущением того дня осталось то тягостное чувство в автобусе – ​желание куда-нибудь деться от ответственности, обязанностей и необходимости что-либо решать. Стыдное чувство, очень стыдное. Стыдное для революционерки, коммунистки и бойца, но всплывающее периодически в самый неподходящий момент. Этот стыд я пронесла сквозь всю жизнь, и вот теперь девчонки, родившиеся через несколько лет после крушения капитализма, неосознанно, но вполне удачно этим моим стыдом манипулируют. «Если бы ты повернул назад – ​кто бы пошел вперед?», как написано в одной старой книжке. Или – ​«на слабо фраеров ловят», как гласит древняя и совсем не книжная мудрость.

Меня, впрочем, и ловить особо не надо.

Железнодорожный состав Его Императорского Высочества Государя Наследника Цесаревича выглядел, разумеется, куда скромнее императорского поезда – ​всего лишь девять вагонов, из которых два были заняты электростанцией и сверхсовременным узлом связи, включающим радиотелефон и беспроводной факсимильный аппарат, круглые сутки распечатывающий свежие европейские газеты, а еще один приходился на гараж. В остальном же наследник престола Михаил Георгиевич мог похвастаться изрядным аскетизмом – ​сведенный к необходимому минимуму штат прислуги и охраны, скромно отделанные кабинет и столовая, в которых были сделаны сотни фотоснимков «для истории». Впрочем, один вагон для фотографирования с самого первого дня был закрыт. Опочивальня цесаревича с роскошнейшей, совсем не железнодорожного формата кроватью, на которой спокойно поместились бы три преображенца в полном обмундировании, со стенами и потолком, расписанными эротическими сценами в античном и восточном антураже, была сердцем всего поезда. Именно здесь принимались многие судьбоносные для страны решения последнего года. Вот и сегодня государственная политика творилась на шелковой французской простыне. Творилась, прямо скажем, туго и со скрипом.

– Ваше Высочество, – ​фаворитка цесаревича, m-lle Sophie, она же госпожа Аделинг, начинала терять терпение. – ​Есть ценности, которые нельзя подвергать сомнению. Ценности Родины. Ценности семьи. Ценности сословия. Ценности религии, в конце концов! – ​метресса с такой страстью нацелила правый палец вверх, к небесам, что упругие груди колыхнулись в такт эмоциональной жестикуляции.

Полулежащий цесаревич скользнул взглядом по ее фигуре, воздел глаза вверх, чтобы увидеть, куда же указывает перст истины… и наткнулся, разумеется, на чудную картину в стиле Поля Авриля, иллюстрирующую сцену из «Путешествий Синдбада», которую вряд ли можно обнаружить в каком-нибудь академическом издании. Не выдержав, Михаил Георгиевич расхохотался, изрядно смутив госпожу Аделинг. Ее можно было понять – ​проповедовать традиционную мораль в одних чулках, да еще в столь враждебном окружении, конечно, нелегко. Однако она не имела права отступать даже в заведомо невыгодных условиях. Тем более в ситуации, когда наследник императорского престола хочет опрокинуть вековые традиции семейной жизни и престолонаследия.

M-lle Sophie была из того редкого типа метресс, которые являются не только любовницами или фаворитками молодых монархов, не только наперсницами, но и наставницами, в некотором роде даже учительницами жизни. Во всяком случае, она искренне пыталась быть таковой с тех пор, как тринадцатилетний, не по годам развитый мальчишка впервые появился в ее будуаре. К своим обязанностям она относилась с ответственностью горячей русской патриотки и искренней, нелицемерной христианки. С одной стороны, она радовалась, когда после требования дядюшек цесаревича удалить от наследника ставшую ненужной и даже компрометирующей тридцатилетнюю куртизанку Мишель неожиданно показал характер, совсем не соответствующий возрасту. Радовалась, когда он начал обретать самостоятельность и политическую волю, становясь ключевой фигурой в государстве еще при живом отце, слабовольном и жалком алкоголике. Когда же для цесаревича наступил триумфальный, звездный час во время Дарданелльского кризиса – ​не было во всей стране более счастливой женщины. И тем не менее, многое в поведении Мишеля фаворитку коробило. Его цинизм в сакральных вопросах, например. Когда в честь возвращения Константинополя в христианский мир в Москве было решено установить исполинских размеров статую Софии, Премудрости Божией, – ​цесаревич предложил именно ей стать моделью для этого памятника. Михаилу Георгиевичу показалось забавным совпадение имен, и еще он искренне желал таким образом высказать своей Sophie благодарность за годы, проведенные рядом с ним. Возмущению госпожи Аделинг не было предела: подобное кощунство граничило бы с хулой на Духа Святого! Когда же Мишель, искренне не понимающий, в чем дело, стал приводить ей примеры византийских и западноевропейских проституток, бывших моделями для вошедших в историю икон и религиозных полотен, это привело к самой крупной размолвке за все время их знакомства. «Вы можете считать меня падшей женщиной, но у меня есть честь, и есть убеждения» – ​таков был ответ метрессы. Нравственным ориентиром для фаворитки наследника являлась Сонечка Мармеладова, а миссию свою она видела в том, чтобы грехом малым ограждать цесаревича от бездны разврата, вопиющего к небесам.

И вот теперь, когда Михаил Георгиевич высказал свою безумную идею отказаться от вековечной практики женитьбы Романовых на немецких принцессах, да и вообще от сословных ограничений в матримониальных отношениях, она отчаянно пыталась отговорить его от этого. Самым ужасным было то, что цесаревич действительно был способен сломать двухсотлетнюю традицию, поставив легитимность и сакральность русской монархии под вопрос. Смерть старого императора была вопросом двух-трех лет, а уж дальше Мишель, показавший уже свою волю и страсть к преобразованиям, повторил бы все кощунства Петра, ломая страну через колено…

– Поймите же, Sophie, – ​вещал наследник. – ​Дело даже не том, что эти принцессы отвратительно тощие и ведут себя в постели подобно доске. Вопрос в вырождении. Близкородственное скрещивание противопоказано даже скоту – ​что уж говорить о членах царствующих домов? Если где-то аристократы еще не превратились в урожденных уродов с букетом наследственных болезней, то говорить спасибо надо их конюхам и кучерам. И если матушка Екатерина Алексеевна прижила-таки сына от богатырей Орловых, а не от полоумного голштинца, – ​спасибо ей скажу первым именно я. Не нужно возмущаться и гримасничать: монархия, может, и свята, однако среди монархов святых куда меньше, чем среди их подданных. По Европе сегодня гуляет гемофилия. Вы знаете, что такое гемофилия, Sophie? Она прикончит любую династию быстрее батальона анархистов с бомбами. И вы предлагаете мне играть в кости на будущее своих детей? Нет уж, спасибо.

А что касается традиций – ​отчего бы не вспомнить допетровские смотры невест? Вот вам хороший обычай родом из православного Царьграда. Мне наплевать на генеалогическое древо будущей невесты, если она не способна пройти заурядный медицинский осмотр…

Госпожа Аделинг, разумеется, догадывалась, что цесаревич ее поддразнивает. Однако… С такой же точно улыбкой он доказывал адмиралу Фрэзеру в Чанаккале благотворность новой мировой войны для здоровья белой расы. Чем развитее и культурнее цивилизация – ​тем обильнее должно быть кровопускание. Первая мировая уничтожила миллионы, жертвами второй мировой станут десятки миллионов, ну а в третьей погибнут уже сотни миллионов человек. И чем дальше – ​тем сильнее фаворитка убеждалась в том, что это был вовсе не блеф.

– Разрэшите, Ваше Высочество? – ​фраза, произнесенная с характерным акцентом, прервала пустопорожнюю дискуссию. Впрочем, обладатель акцента не дожидался разрешения, в доли секунды проникнув в опочивальню и аккуратно закрыв за собой дверь. Совершенно непримечательный внешне человечек. Голубой мундир жандармского полковника, пенсне, лысина, совиное выражение лица, коричневая папка в руках.

– А, Лаврэнтий, – ​цесаревич произнес имя полковника с тем же акцентом. – ​Ты уже зашел, но все равно разрешаю. Что пишут из Питера господа физики?

Госпожа Аделинг не стала, разумеется визжать и неловко прикрываться. С неудовольствием поежившись, словно от неожиданного сквозняка, она встала, неторопливо надела пеньюар, вопросительно взглянула на Михаила, прочла в его глазах позволение остаться и снова устроилась на кровати.

– Результаты вкратце здесь, – ​полковник протянул цесаревичу папку.

– К черту подробности, – ​отмахнулся цесаревич. – ​У меня сегодня будет тяжелый день, не хочу перегружать мозг. Что с плутонием? Есть успехи?

– Никак нет, Ваше Высочество, – ​развел руками жандарм.

Госпожа Аделинг некогда лично присутствовала при странном знакомстве цесаревича и безвестного жандармского офицера в Сухуме, но так и не поняла, что же произошло. Когда во время церемонии представления местного начальства Михаил Георгиевич наткнулся взглядом на офицера в пенсне, неожиданно подошел к нему и спросил фамилию, а растерявшийся ротмистр ответил, что фамилия его – ​Берия, наследник просто коротко хохотнул, словно услышав анекдот, смысл которого во всем мире понимал лишь он один. Но когда через пару месяцев человечек в пенсне всплыл в Петербурге в совсем другом звании и стал ближайшим помощником цесаревича – ​это поразило наповал всех в его окружении. Никто понятия не имел, зачем Михаилу Георгиевичу понадобился недалекий провинциальный ротмистр, да и сам он был порядком удивлен, став начальником охраны наследника и заодно шефом одного из утопических научных проектов по разработке взрывчатки в миллион раз мощнее динамита. В столичных салонах жандарма с совиным лицом обсуждали даже более оживленно, чем очередные перестановки в Комитете Министров: смена караула в Зимнем дворце была делом ближайшего времени, и фавориты наследника становились совершенно естественным образом хозяевами империи.

– Хорошо, тогда пробуем так, – ​цесаревич сел на кровати. – ​Собираем всех причастных к проекту в каком-нибудь маленьком городке на Волге. Строим научный центр за семью заборами, где все они должны будут трудиться безвылазно. И туда же – ​все мыслимые удовольствия: девок, хорошую выпивку, кокаин, театр какой-нибудь небольшой устроить, что там еще ученые любят? Ах да: еще ставим жесткие сроки по результатам, и если не уложатся – ​всех расстрелять. То есть расстреливать не будем, конечно, но надо, чтобы они поверили. Ядерные бомбы необходимы неотложно, пять лет – ​крайний срок.

– Ваше Высочество, – ​впечатленный Лаврентий снял пенсне, проморгался, протер стекла, нацепил обратно. – ​Для этого нужны другие, совсем другие полномочия. И мне, и…

– Ваше высокоблагородие, побойтесь бога! – ​в притворном ужасе перебил его цесаревич, весело подмигивая госпоже Аделинг. – ​Мы не на Балканах, в конце концов, а в Петербурге табакерки и шарфы уж сто лет как вышли из моды. Впрочем, это дело завтрашнего дня. Что у нас с торжественным приемом – ​все готово? Мой верный народ горит желанием поприветствовать меня как следует? А что там с террористами? Не протянут они свою кровавую лапу к моей августейшей особе?

– Это кабинетный разговор, ваше высочество, а не… – ​на пару секунд Лаврентий запнулся, – … опочивальный.

И в этот момент госпожу Аделинг посетило очень скверное предчувствие. Не потому что ее еще ни разу не выставляли за дверь при серьезном разговоре (разговоры особо секретные при ней цесаревич попросту не начинал). И не потому что от голубых мундиров несло мерзостью и предательством за версту. Просто – ​отчетливое ощущение, что хорошим этот день не закончится, и при этом предельно ясное понимание, что повлиять она ни на что не способна. Чувство не только страшное, но и до слезобидное и досадное.

Тем не менее, Sophie сдерживала слезы до тех пор, пока одевшийся цесаревич и жандарм не закрыли за собой дверь.

– Так, и что это у нас? – ​Ясмина приложила ухо к массивной стальной плите и стукнула кулаком. – ​Тоооолстая, – ​внушительно заметила она.

– Да что ты говоришь, удивительно прямо, – ​саркастично отозвалась Ю. – ​А мы думали – ​это просто кусок жести кто-то прилепил для виду.

– Так это вообще дверь? – ​я тоже не удержалась, провела здоровой рукой по стыку между плитой и стеной. Подогнано идеально, да. А так – ​несколько разочаровывающий результат. После позолоченных замков, мин-ловушек, после загадочных документов из архивов Временной администрации, в которых упоминался таинственный «объект три-полста-четыре», мы в итоге пришли к здоровенной металлической двери размером где-то два на полтора, примечательной полным отсутствием видимых запорных механизмов.

– Дверь, да, – ​отозвалась Лу, подкатывая тележку с оборудованием. – ​Правда, открыть ее можно только изнутри. Что больше всего и напрягает.

Я в это время пальцем чертила на пыльной поверхности знак биологической угрозы. По инструкции, увидев малейшие признаки связи объекта с разработкой оружия массового уничтожения, нам следовало свернуть все работы и немедленно уведомить местные власти.

– Это вряд ли, – ​Лу подошла и бесцеремонно крест-накрест перечеркнула мое творчество. – ​Ты не заметила, мам, что здесь напрочь отсутствуют какие-либо надписи? Не то что указатели для идиотов – ​даже в щитовой на кнопках ни единой буквы.

– И? – ​потребовала я продолжения.

– Понятия не имею, что это может означать. Либо что-то до смерти ужасное, либо что-то ужасно тривиальное.

– Большая, ну большая, признайся, что ты растерялась, – ​Ясмина ткнула Лу в бок. С таким же успехом она, впрочем, могла бы стучать по стальной плите.

Из этих двоих получился бы неплохой комический дуэт. Высокая, под метр восемьдесят пять, спортивная шведка с мужским разворотом плеч и приличной мускулатурой, с ежиком коротко стриженых обесцвеченных волос и с неизменной благожелательной улыбкой сытой белой медведицы. А партнером у нее – ​парижанка с манерами гамена старых времен, с копной ярко-красных дредов и проколотыми по всему периметру ушными раковинами, ростом чуть выше полутора метров, но благодаря своей подвижности в каждый момент времени занимающая втрое больше пространства, чем положено при ее скромных габаритах. Настоящее имя Лу было Анна-Ловиса, или Анна-Луиза, как произносят в Западной Европе. Ясмина при первом же знакомстве заявила ей, что от этого имени невыносимо пахнет кринолинами, и она как убежденная плебейка не может так обзывать свою напарницу и подругу. Так и появилась на свет Лу. Я в свое время пыталась выяснить у Ясмины, что же она подразумевала под «пахнет кринолинами», но та неизменно отвечала, что кринолины – ​это что-то типа дорогих духов. Дразнится, конечно же, кто ей поверит? Все-таки парижанка останется парижанкой, даже с биографией и ухватками Гавроша.

– …Так мы взрываем? – ​вторую тележку с оборудованием подкатил Мика.

– Лимит бабахов на сегодня исчерпан, – ​нервно и категорично отозвалась Ю.

– Взорвать можно, конечно, – ​Токо оценивающе взглянула вверх, под потолок. – ​Только своды рухнут следом. Да и вообще, нас уже за это шпыняли не раз. Так что – ​режьте.

– Сначала обедать, – ​не терпящим возражений тоном заявила Лу. – ​Я с утра толком не поела из-за вашего энтузиазма.

– Точно! Будем есть новые сухпайки! – ​заявила Ясмина, доставая и распаковывая наш аварийный рацион. – ​Нам их сказали протестировать в полевых условиях? Будем тестировать!

– Эй, не дурите! – ​возмутилась Ю, которой явно не улыбалась перспектива обедать одной на поверхности. – ​Вылезайте на поверхность, нормально поедим!

– Лу, скажи, – ​дернула Ясмина подругу за рукав. Та лишь развела руками, показывая, что она совсем не против сухпайков.

– А давайте, – ​согласилась Токо. – ​Даже если потом животами станем маяться – ​ничего, вентиляция тут нормальная.

– Присоединяюсь к большинству, – ​тут же подал голос Мика.

– Мам? – ​в голосе Ю чувствовалась детская совершенно обида.

– Я не могу их покинуть. По инструкции не могу.

Ясмина в это время яростно трясла саморазогревающиеся контейнеры с горячими блюдами.

– Кому макароны с фрикадельками?

– А что еще есть?

– Есть фрикадельки с макаронами.

– Маму надо будет с ложечки кормить.

– Поговори у меня! Я вас тут всех одной левой переем, дети сытой эпохи!

– Мам, а у вас в милиции сухпайки вкусные были? – ​мы все расселись на своих рюкзаках, а Ясмина устроилась у Лу на коленях, перехватывая каждую вторую вилку у безропотно сносящей эту наглость шведки.

Вкусные? Мне вспомнился сентябрь сорок восьмого, село на границе с Воронежской областью, где наш батальон разместился на ночевку. Минуты две я медитировала над банкой с тушенкой, пока не осознала, что она старше меня ровно на пять месяцев, судя по дате изготовления. Кто-то из товарищей это тоже заметил, и, разумеется, не обошлось без предложений «схарчить Марьяшку» вместо консервов из другой геологической эпохи. В тот период мы еще умели относиться ко всему с юмором. Это позже стало как-то совсем не смешно.

«Мам, зря ты позволяешь этим хулиганкам на голову себе садиться, – ​пришло сообщение от Ю. – ​Тебе же неудобно».

Я едва не выронила из левой руки вилку, которой неловко ковырялась в макаронах.

«Опять подглядываешь через мои глаза?! Ну-ка отключайся!»

«По инструкции не могу отключиться», – ​парировала Ю, и это было правдой. Хорошо, что линзы, по крайней мере, можно снять. Впрочем, линзы – ​это явно вчерашний день. С некоторыми технологиями сегодня откровенно не знают что делать на государственном и международном уровне. Месяц назад в Карачи были расстреляны несколько ученых и инженеров, занимавшихся опытами по внедрению в человеческий мозг элементов компьютерного управления. Проще говоря – ​эти ребята превращали людей в киберзомби, работая на местную мафию. Группу наших товарищей, исследовавших заброшенные тренировочные лагеря исламистов в Памире, убили именно их творения. Разработка подобных технологий давно уже приравнена к преступлениям против человечества, но это никак не может отменить факта их существования и возможности использования всякой сволочью.

– Коллонтай, – ​из режима воспоминаний меня вывел на этот раз Мика.

– Что? – ​не поняла я.

– Рассказ написала Коллонтай. Про пансион и кресла-качалки который. А называется – ​«Скоро!». Угадал?

– Надо же, а я уже и забыть успела. Думала, из большевиков фантастикой кроме Богданова никто и не баловался. – ​Отложив контейнер с остатками макарон в сторону, я нацелила указательный палец левой руки Мике в переносицу. – ​Ладно, раз ты меня посадил в лужу, встречный вопрос: что главное в устройстве коммунистического общества?

– Движение вперед, – ​и на полсекунды не задумавшись, выпалил Мика. Ай да молодец!

Я пошарила в карманах жилета, и, разумеется, нашла в одном из них яблоко.

– Держи витаминку, порадовал старушку. Может, ты уже догадался, что у нас по ту сторону двери?

– Совсем легко, – ​улыбнулся парень. – ​Взорванный мост и скелет фашиста, прикованный к пулемету.

– Лу, ты слышишь? – ​возмутилась Ясмина. – ​Эти русские снова что-то затевают. Опять шифровками обмениваются…

– Мир хотят опять захватить? – ​отозвалась шведка. – ​От них ничего другого ожидать не стоит.

Как ни парадоксально, сейчас шутки на национальную тему приобрели определенную популярность. Это как с протезом Токо, потерявшей ногу на минном поле еще в детстве, – ​тридцать лет назад протез был символом и результатом тяжелого физического увечья, а такие увечья были для шуток закономерно табуированы. Сегодня механический протез – ​скорее признак некой причуды или выпендрежа, и носитель его не больший калека, чем обладатель цветных волос.

В нашем же случае дополнительный юмор ситуации заключался в том, что мы с Микой на двоих не имели и четверти славянской крови. Он – ​чистокровный финн, родившийся и выросший в Северной Коммуне, я – ​азербайджано-украино-чеченка (кажется, в таком порядке), заставшая еще старую Россию, и во всех анкетах в графе «национальность» пишущая – ​коммунарка. А вот поди ж ты – ​обзываются русскими. В детстве я такого и во сне представить не могла. В те времена русский мир, воплощенный в виде должностного лица, разговаривал со мной примерно так:

– Да, Гериева, у нас светское государство. Но у нас к тому же и православная страна, культуру которой вы ОБЯЗАНЫ знать. Поэтому вы будете посещать эти уроки, хотите вы того или нет…

Или так, на бытовом уровне:

– Отойди от моей дочери, ты, террористка малолетняя! Расплодились тут как тараканы…

Или совсем уж грубо, между нами, детьми:

– Заткнись, ты, чурка! Мой батя сейчас ТАМ, дрючит в жопы ваших дагов сраных! А вернется домой – ​и за вас примется!

Это не носило, конечно, всеобщего характера – ​иначе никакой революции просто не было бы. Но это не являлось и набором частных случаев – ​иначе не было бы многолетней ожесточенной гражданской войны.

«Яблоко, между прочим, я тебе положила, а не кому-нибудь», – ​с укором отозвалась Ю. Надо, кстати, пошарить по карманам разгрузки насчет растаявших шоколадок и мятых высококалорийных батончиков. Иногда я перестаю понимать, кто, собственно, в нашей уютной компании настоящая Мама.

Компания тем временем окончила обеденный перерыв и потихоньку начала готовить оборудование – ​собирать портативную плазморезку, монтировать под нее вытяжку и так далее. Я со своей рукой на перевязи была тут практически бесполезна, так что Лу, неожиданно обнаружившая в своей тележке маленький туристический стульчик, передала его мне, не упустив случая пошутить про кресло-качалку, в котором так сладко предаваться воспоминаниям о первых годах революции.

Воспоминания… Если бы все, что кажется сегодня прошлым, являлось таковым на самом деле, жить было бы куда проще.

Всего три года назад мне казалось, что я обрела не то чтобы душевный покой, но определенную… стабильность, что ли, жизненную? Работа кладовщицы на машиностроительном заводе – ​занятие вполне уважаемое, ее, кладовщицы, общественная полезность вряд ли станет в ближайшее время поводом для политических дискуссий, и уж точно можно гарантировать, что никаких особых опасностей и конфликтов такая профессия не несет. Ну, если не считать наших раздолбаев-электриков, которые третий день делают вид, что с тельфером на четвертом пролете все нормально. А так – ​в принципе, поводов для недовольства нет. Отработав свои шесть часов, многие даже к проходной не всегда спешат: прямо на территории завода расположен небольшой сферокинотеатр, само собой, спортзал с бассейном и тиром, в административном корпусе отвоевали себе пол-этажа под кружки и секции общественники. В прошлом году к нам прямо на завод приезжали Red Terror Machine, я их последний раз вживую на фронте еще видела, представляете? Выступали в четвертом, недостроенном цехе, и жгли так, будто тридцать лет где-то по дороге уронили. Я, впрочем, тоже вспомнила тогда про свой возраст только на следующее утро…

Словом, жизнь моя в последние годы была хоть и спокойной, но насыщенной. Вечерами, после спортзала, я усиленно поглощала пропущенные в свое время книжки и фильмы. Смешно сказать – ​я и до культового «Бронепоезда Предреввоенсовета» добралась только после отставки (средненький фильм, в общем-то, сразу после войны это, конечно, было открытие, но теперь мы стали куда более привередливыми и утонченными). Еще я начала заботиться о своем здоровье – ​ну, на элементарном уровне: не есть после шести, ложиться спать не позднее одиннадцати и так далее. Если свобода – ​это осознанная необходимость, то чертовски приятно осознавать отсутствие необходимости полночи прокручивать события прошедшего дня, ища зацепки к очередному гнусному делу, а потом в четыре утра подрываться по звонку и лететь на другой конец города, а потом полдня общаться с персонажами, которых по совести надо бы пустить в расход без разговоров, а по революционным законам даже пальцем тронуть невозможно.

Так что вряд ли можно сказать, что я была недовольна своей жизнью – ​тихой, однообразной и предсказуемой. Именно поэтому в погожий весенний день, когда мы с Колей и Авророй вышли с проходной и направились в столовую, меня так ударило по нервам звуком знакомого голоса, раздавшегося со стороны электробусной остановки. Так ударило, что я резко остановилась на месте, из-за чего приотставшая Аврора едва не врезалась мне в спину.

— Марьям, ты чего? – ​спросил Коля, настороженно осматривая человека, окликнувшего меня по имени. Пожилой, лет под шестьдесят, седина в волосах, джинсы, дутая синтепоновая куртка, из-под ворота которой торчит расшитый под куфию шерстяной шарф – ​это в солнечный апрельский день! Патологический какой-то мерзляк, вообще не изменился за прошедшие годы.

– Идите без меня, я потом, может, подойду, – ​я встретилась глазами со старым знакомым, чтобы угадать, с чем он пожаловал.

– Марьям, ты уверена? – ​Коля серьезно забеспокоился. Черт возьми, его можно понять – ​киношная совершенно ситуация, а в кино после такого, собственно, и начинаются самые интересные вещи.

– Пошли, пошли, – ​Аврора, кажется, ткнула его кулачком под бок и поволокла за собой, потом вдруг остановилась. – ​Тебе поднос брать?

– Не надо, – ​я уже не отрывала взгляда от приближающегося бывшего коллеги и соратника – ​приближающегося с той же скоростью, с какой Аврора и Коля уходили к столовой.

– Ну здравствуй, Оса, – ​позывной мой, принесенный с фронта, был, если честно, неоригинален. Если у мужчин позывные были крайне разнообразными, зачастую смешными и нелепыми, то женский набор оказывался куда менее широким. Прямо скажем: не было в милиции ни одной роты, где не имелась бы своя Гюрза и Багира – ​это те, кому при раздаче не досталось «революционное» имечко типа Клары или Розы. В непростом смешанном коллективе, отягощенном не до конца изжитыми патриархальными предрассудками, женщина просто не может себе позволить самоиронию, и зачастую линия поведения в духе «не подходи – ​укушу» оказывается единственно верной. Что и отражалось в пафосно-«опасных» прозвищах.

– Какого хрена ты сюда приперся, а, старый провокатор? – ​спросила я, стараясь сохранять ровный тон.

– Я тоже очень рад тебя видеть, – ​невозмутимо ответил Матрос. – ​Как дела, как работа? С личной жизнью что?

– Во времена моей молодости порядочные девушки за такие вопросы в морду били.

– Я знаю, что ты готова броситься мне на шею от радости, но давай лучше ограничимся рукопожатием, – ​он протянул мне руку. Я огляделась по сторонам в поисках знакомых, хлопнула его по ладони и настороженно предупредила:

– Я вообще-то есть хочу, так что…

– Не поверишь, я тоже! У вас как, можно за койны пообедать или только своих пускают?

– Ты из какого леса выскочил? – ​я, наконец, позволила себе улыбнуться. – ​Тут уже лет пять бесплатная столовая для всех. Окраина города, так что вроде никто пока завод не объел.

– Ну надо же, победивший коммунизм as is, – ​мы зашли в здание столовой, сняли верхнюю одежду, повесили ее здесь же, на стоящих без особого присмотра вешалках. – ​Поесть дают бесплатно, и даже куртки в гардеробе не воруют… Не воруют же? – ​настороженно переспросил он, остановившись.

– Какой сумасшедший позарится на твой тулуп в апреле месяце? – ​не выдержала я.

Где-то лет за семь до революции Матрос служил срочку на Северном флоте, в береговой части. Тогда как раз по частям прокатилась волна голодных бунтов из-за продовольственного кризиса в стране – ​солдаты, бывало, месяцами ели пустой суп без какого-либо намека на картошку. И вот молодой интеллигентный мальчик туманно-анархических убеждений стал агитировать сослуживцев устроить «военную стачку» к приезду в часть командующего флотом. Больших результатов не достиг, но, когда на него стуканули, случился крупный скандал, незадачливому анархисту приписали ни много ни мало – ​организацию теракта и вооруженного мятежа и в итоге посадили на пятнадцать лет. В тюрьме он прочитал кучу революционной классики, но, кажется, самый главный вывод, который из нее вынес, – ​о важности массовых расстрелов в деле построения справедливого общества.

Когда революция его освободила, он весьма энергично включился в политическую деятельность и вскоре оказался полномочным представителем Совета Коммун в Воронеже. В конце лета, когда начались публичные казни в Ростове, революционное правительство засыпали требованиями брать заложников и отвечать террором на террор. С разделением властных функций в те первые месяцы у нас было совсем плохо, так что суд и расправу творили зачастую по месту жительства. Пользуясь авторитетом центральной власти, Матрос успел расстрелять около сорока человек, родственников и членов семей бежавших на Юг бизнесменов и офицеров, пока не связалась с Москвой и не тормознула его местная милиция. После этого его самого едва не поставили к стенке, спас лишь авторитет старого «политзэка». С началом войны незадачливого комиссара отправили рядовым бойцом на фронт с первым же рабочим батальоном. Говорили, что и там его едва не казнили за жестокое обращение с пленными, но в этом я точно не могу быть уверена. О своих похождениях на фронте Матрос рассказывал в такой манере, что сложно было понять, когда он издевается, а когда говорит всерьез.

Набрав поесть, мы сели за один из удачно расположенных глубоко в углу обеденного зала столиков. Мои коллеги расположились вообще возле окна, в другом конце, однако все-таки нас заметили, удивленно переглянувшись. Надо будет придумать для них какое-нибудь уместное объяснение происходящего, хотя я и сама не очень-то понимала пока ситуацию, а Матрос совсем не спешил объясниться.

Пока занимались супом, по вмонтированному в потолок старому стереовизору шли новости – ​текущая политическая хроника. Я даже отвлеклась, услышав о том, что председатель Совета Коммун, Юлия Смирнова, посетила с официальным визитом Азанию, и уже у трапа самолета была торжественно встречена самим Первым Пожизненным Президентом Азании, Лидером Африканской Революции, Кавалером трех Бриллиантовых Звезд, Героем Народа и прочая, прочая, короче – ​легендарным Товарищем Тэ. Встреча двух миров практически. Смирнова была в той же самой своей затертой до неприличия кожанке (которую она очень скоро, измучившись на жаре, наверняка снимет и завяжет на поясе), в выцветших камуфляжных штанах, по-армейски заправленных в берцы, и в тряпичной кепке-»фидельке». Стиль этот, родом из сорок восьмого, закрепился и сохранился до нашего времени в основном за неимением лучшего: было бы стыдно и недостойно рабочего государства обезьянничать, вводя «социалистические» фраки, смокинги, вицмундиры и ордена с лентами к ним.

И вопиющий контраст этому образу высокой гостьи являла собой встречающая сторона, начиная с ковровой дорожки, на которую председатель вступила с такой же осторожностью, с какой она входила тридцать лет назад в нашпигованные минами-ловушками подземные коммуникации под Керчью. Почетный караул в ослепительно белых мундирах в этот момент синхронно произвел цирковые совершенно манипуляции с карабинами, стукнул каблуками о бетон, дружно рявкнул какое-то односложное слово и застыл, задрав подбородки вверх и держа оружие прямо перед собой. Товарищ Тэ, высокий, седовласый, в мундире бригадного генерала, с орденской планкой величиной в две мужские ладони, в эмоциональном порыве сорвал с головы фуражку с неприлично задранным вверх околышем и двинулся прямо на Смирнову с явным намерением заключить ее в объятия. В какой-то момент она, кажется, потеряла контроль над своим лицом – ​выражение, промелькнувшее на нем за доли секунды, сложно было назвать приветливым или дипломатичным. Однако председатель быстро овладела собой, протянув азанийскому лидеру руку, которую тот, разумеется, пожал, словно так и было задумано. На обнажившемся во время рукопожатия запястье Смирновой как раз в этот момент остановилась камера, запечатлев старую наколку – ​красную звезду с черной каймой и такой же квадратик.

– А что, ты ведь тоже могла бы быть сейчас на ее месте, а? – ​Матрос заметил это и указал ложкой на мою правую руку, где была вытатуирована такая же звезда, только вместо квадратика рядом с ней алел треугольник. – ​Она ведь всего на четыре года тебя старше.

Нарукавные, точнее, напульсные знаки различия были введены в начале войны с целью максимальной демократизации наших вооруженных сил: увидеть подобный знак можно было, только если его носитель выполнит рот-фронтовское приветствие. С одной стороны, командиров приучали к революционной вежливости, с другой – ​отучали от старорежимного козыряния. Но в первое же военное лето вышла с этими знаками незадача: по жаре все закатывали рукава, так что узнать командира становилось при всем желании невозможно. Пока штабные изобретатели придумывали, что делать, на местах народ решал эту проблему по-разному: рисовали командирские треугольнички и квадратики прямо на коже маркером, делали самодельные напульсники, наконец, особо упоротые били татуировки. Последнее даже пытались официально запретить: беловские казаки и «черные кресты» отчего-то считали, что такой наколкой может себя метить только гей или лесбиянка, так что попавшего с ней в плен ждала очень страшная смерть. Тем не менее, обычай закрепился – ​возможно, потому что бойцов многих подразделений в плен никто и не брал.

– У меня аллергия на большое начальство, – ​ответила я. – ​И вообще, я безответственная и эгоистичная, легко поддаюсь чужому влиянию, склонна к нарушениям революционной законности…

– До сих пор обижаешься? – ​вкрадчиво спросил Матрос. Я понимала, что он меня «прощупывает», однако выглядело это настолько прямолинейно и пошло, что даже возникали сомнения: может, и в самом деле этот визит ничего не означает? Просто скучающий пенсионер решил повидать старую знакомую, ну там – ​бойцы вспоминают минувшие дни и тому подобное. Невольно хотелось косить под дурочку в ответ.

– Ну на кого мне обижаться-то, кроме себя? Те, кто нас втянул во все это дерьмо, – ​они уже свое получили. А нам с тобой радоваться надо, что живем не в двадцатом веке. Тогда разговор куда короче был…

– Ты раньше тоже по-другому говорила, Оса, – ​нахмурился (деланно или искренне?) Матрос.

– Раньше я еще верила во всю эту муру про сломанный меч революции. В то, что Совет допустил ошибку, что ликвидация КОРДа нам всем еще аукнется. Даже ждала этого – ​чтобы потом сказать что-нибудь типа «ой, я же говорила!». Двадцать лет уже прошло – ​Коммуны вроде на месте, Социалистическое Содружество неуклонно расширяется, голод в Африке вон победили, Тихий океан собираются от мусора чистить. Яблони на Марсе, опять же: если не есть после шести и не дуться на весь мир – ​можно даже яблонь дождаться.

– Яблони – ​это хорошо, да, – ​согласился Матрос. – ​Больше еды – ​больше социализма. Больше социализма – ​больше еды. Больше еды – ​толще пролетариат, год от года… А ты в курсе, например, что одиннадцать процентов московских школьников отказались в этом году от обязательного военного обучения – ​«по идейным соображениям»? И никто – ​ни Комобраз, ни Рабочий Контроль, ни Совет – ​даже не поинтересовался, кто же эти «идейные соображения» придумывает и навязывает? Кто учит детей, что быть социальными инвалидами – ​здорово? Кто им внушает, что защищать свои Коммуны с оружием в руках – ​безнравственно и безыдейно?

Удочка заброшена, подумала я. Точнее, с виду это не удочка, а толстая такая жердина с неловко привязанным на конце обрывком каната. Но умной рыбке и этого достаточно, чтобы домыслить недостающие детали, включая крючок и наживку.

– А с кем нам, прости, воевать в нашем прекрасном сытом мире? С этим самым, как его… Свободным Государством Западной Австралии? Или с Алеут-Кадьяком? Эти заповедники свободного предпринимательства давно бы уже зачистили, если бы знали, что делать с контингентом. Можно, конечно, устроить им тотальный геноцид в прямом эфире, только от такого у наших деток появятся дополнительные «идейные соображения», тебе не кажется?

– С кем воевать? Да хотя бы с этим вот, – ​Матрос кивнул в сторону стереовизора, где уже шел репортаж о борьбе с опустыниванием в Средней Азии, но я поняла, о чем он.

Товарищ Тэ, то ли великий учитель и отец всех африканцев, положивший конец голоду и войнам, то ли кровавый диктатор, виновный в истреблении десятков малых народов. Многие на этот счет уже определились с окончательным ответом, но только не официальные органы Социалистического Содружества. Конечно, он называет себя социалистом, а иногда даже коммунистом, но всякий раз, когда он открывает рот, чтобы сказать что-то содержательное, я вспоминаю тех сумасшедших пенсионеров, что пикетировали летом сорок восьмого наш горсовет с плакатами типа «долой левацкую коммуну космополитов и педерастов, да здравствует Наш Русский Православный СССР!». А ведь были не только безобидные сумасшедшие: на стороне Новой Империи против нас сражались отряды под красным флагом – ​только первый год, правда, потом их вырезали свои же. Но эти уже принадлежат истории, а азанийский режим с его недавно только ликвидированными концлагерями для ВИЧ-инфицированных, налогами для этнических меньшинств и административным прикреплением городских рабочих к заводам и фабрикам – ​наличный факт, и что с этим фактом делать – ​решают уже четверть века.

В одной только Москве сосредоточены десятки тысяч эмигрантов из Азании. Некоторые из них – ​политические, считающие себя настоящими коммунистами, в отличие от. Тем не менее, единственная действенная программа, в которой они сходятся, когда прекращают хоть на миг сектантскую грызню, – ​это гениальная идея стукнуть ненавистного диктатора атомной бомбой по темечку и ввести международное внешнее управление страной. Каким образом предлагается убедить без малого восемьсот миллионов человек в благотворности этого пути – ​никто толком не понимает, кажется. По этой же причине никто не соглашается и на полноценную блокаду, бьющую всегда по простым трудящимся.

– Впрочем, с самим стариком войнушки, возможно, удастся избежать. Зато когда он, наконец, ласты склеит – ​тогда и начнется самое интересное. Там ведь строится обычный капитализм, только под вывеской «национальной демократии». Новые элиты станут рвать страну на следующий же день, и тут без вмешательства не обойтись, надо будет вводить миллионный контингент, чтобы предотвратить новую резню. А кто у нас готов к такому повороту? Коммуны к этому готовы? Партия готова? А молодежь, которой на себя придется брать основную тяжесть войны, молодежь готова?

Я молчала, поскольку пока не услышала ничего, выходящего за рамки стандартного алармизма. Тухловатая наживка, признаться.

– Но еще интереснее получится, если им там удастся сохранить преемственность власти и единство страны. Потому что капитализм – ​это империализм. А империализм – ​это расширение влияния, расширение рынков сбыта, подчинение более слабых соседей. И тоже война, что характерно. Их армия – ​это не только красивая форма и парады. У них на сегодня лучшие в мире сухопутные войска. Пока мы занимались экспериментами со всеобщим вооружением, азанийцы создавали кастовую профессиональную военную верхушку. Пока наши дети брезгуют оружием, они в школах учат, что власть во всем мире должна принадлежать черным…

– Знаешь, я это слышала еще до революции от нашего учителя истории. Ну, про черных, которые хотят поработить Европу и Россию. Когда я пыталась протестовать, меня выставляли за дверь, а вслед он говорил нечто типа «знает кошка, чье мясо съела». У тебя как-то очень похоже получается…

– Расскажи это Найджелу Осипову, которого я из-под завала в Острогожске достал, – ​Матрос даже побелел от злости. – ​Который меня братом два года называл. Который у меня на руках умер. Расскажи, какой я расист и ксенофоб.

– Я не о том…

– Не шути с такими вещами, Оса, – ​кажется, впервые в нашу сторону стали смотреть удивленно с соседних столиков. – ​Я ведь могу не поглядеть, что ты слабее.

Вышло, конечно, некрасиво, даже гаденько, если честно, но теперь я, по крайней мере, точно знала, что передо мной – ​старый добрый Матрос, а не перековавшееся и переродившееся нечто в телесной оболочке лучшего друга. Значит, во всем, чем он станет лечить меня дальше, он по крайней мере субъективно уверен.

– Ладно, хватит ходить вокруг да около, давай выкладывай, с чем пришел, а то мы правда друг другу глаза вилками повыкалываем. Хочешь, чтобы я поехала в Азанию и убила всех плохих парней?

– Вот не знаю, есть ли смысл с тобой разговаривать дальше, – ​он еще не отошел, хотя и очень старался. – ​Тем более, что я к тебе пришел сугубо по своей инициативе.

– А у тебя есть кто-то, кто тебе может приказывать?

– Приказывать – ​это вряд ли, – ​улыбнулся Матрос, и улыбка его мне не очень-то понравилась. – ​Есть нечто вроде клуба по интересам. Старые отставники, не только из КОРДа, из разных ведомств, собираются по очереди у кого-нибудь на квартире пару раз в неделю. Обсуждают политику правительства, международное положение, итоги и перспективы, в общем, все такое. Ищут опасности, которые сложно заметить замыленным глазом государственных людей. Иногда – ​составляют докладные записки с советами космического масштаба для правительства Коммун. Ничего противозаконного, все в рамках рабочей демократии. Просто, ну ты сама понимаешь, как к нам относится общество, так что делается все в основном негласно. А умищи у нас такие – ​о-го-го! Уж на что я люблю поумничать, но там в основном почтительно молчу да чаи завариваю. Неудивительно – ​я среди них чуть ли не самый молодой, получается.

– «Старики-разбойники», в общем.

– Что? – ​не понял Матрос. – ​Ну да ладно, если вкратце, умные люди, нам не чета, пришли к выводу, что кризис человечества, настоящий, с риском полнейшей его деградации и одичания, похлеще последнего Большого Провала, – ​он еще впереди. И Азания тут – ​не первая и даже не вторая опасность, на самом деле. Да в общем, откуда ждать самой большой пакости – ​пока не очень понятно. Ты слышала про бойню в Памире, неделю назад? Не надо вылезать в Сеть, с разгону ты все равно до сути не доберешься. Так вот, девять человек, родом из Латинской Америки, занимались своего рода экстремальным туризмом: изучали брошенные военные объекты, ракетные шахты, бункеры, да много чего, вплоть до заброшенных и не снесенных до конца небоскребов в Нью-Дели и Джакарте. И не только они: это полноценная международная субкультура, что-то вроде старого доброго индустриального туризма, только с упором именно на исследование последней войны и ее следов. И вот эти ребята поднялись в горы, чтобы найти то ли заброшенный схрон, то ли полноценный лагерь исламистов, однако нарвались на местную мафию, выпустившую на них киберзомби.

– Хрена ж себе, – ​тут я, конечно, сразу вызвала на линзу поисковик, чтобы разобраться в том, как подобная новость прошла мимо меня.

– Ребята погибли, все до одного, практически в прямом эфире – ​у них была связь со своими людьми на равнине. Сейчас там, на Среднем Востоке, идет масштабное перетряхивание большого начальства, и уж если кого-то заподозрят в таких художествах – ​головы оторвут наверняка. Но нас больше всего заинтересовали не убийцы, а жертвы. Все они – ​молодежь, родившаяся и выросшая в новом мире, все – ​из относительно развитых стран Содружества. Что они ищут в руинах военных лет – ​это очень интересно, но еще интереснее – ​что они могут оттуда выкопать. Начиная с неизвестных науке боевых отравляющих веществ и заканчивая государственными секретами, которые и сегодня могут причинить кое-кому неудобства. Так вот, некоторые наши бюрократы после этого инцидента потребовали запретить такой туризм, а представители объединения «InterSearch» (так себя эти туристы называют, если что) пригрозили перейти на нелегальное положение. Словом, сошлись на том, что запрещать никто ничего не будет, но перейдут эти поисковики под покровительство Соцсодружества. Самое главное, что изменится, – ​каждой группе придадут ответственных за безопасность, вооружат всех легким стрелковым, раздадут средства индивидуальной защиты, разработают единые стандарты для исследований на объектах. У ребят уже есть уникальный опыт, который грех не использовать, а разбираться с подарками прошлого рано или поздно все равно надо. Так вот, группы наших туристов привяжут к определенным территориям, устроят на них нормальные базы материального обеспечения, за государственный счет. Тем, кто будет работать по территории бывшей России, инструкторов придадут, понятное дело, из Коммун. Инструктора должны, с одной стороны, подходить по определенным критериям здоровья, с другой – ​очень желательно, чтобы они имели боевой опыт. И тут есть определенные затруднения. Сама понимаешь, почти всем ветеранам нашим – ​хорошо за пятьдесят, а большинству и того больше…

– Ага, понятно. А с чего ты, спрашивается, взял, что я вот так радостно брошу всё и побегу играть в сталкеров и нянчиться с растленной молодежью ради душевного спокойствия старых параноиков?

– Ты три раза в неделю занимаешься в тире. Зачем? – ​Матрос смотрел мне прямо в глаза.

– В смысле – ​зачем? Для себя, – ​он застал меня врасплох. Ясное дело, такие встречи без предварительной подготовки не проводятся.

– Ну кого ты обманываешь, а? Наше поколение ничего не умеет делать «для себя». Молодые – ​умеют, а вот мы – ​нет. Доказано двумя тысячами лично мне известных примеров.

– Наше поколение? Ты меня на пятнадцать лет старше, дядечка!

– Когда ваш профорг узнал о твоих успехах в стрельбе, он предложил тебе выступать от завода на городских соревнованиях. Что ты ему ответила, помнишь?

– Ты, наверное, сам это должен знать, – ​я потихоньку начинала закипать.

– Я не знаю. Знаю только, что он до сих пор с тобой не здоровается. Не для себя, не для людей – ​для кого ты дырявишь мишени, Оса? Не знаешь? Зато я знаю: ты до сих пор ждешь приказа. Ждешь кого-то, кто подорвет тебя с твоего топчана в бытовке и бросит в бой. Я сам такой, только я уже – ​старая развалина. Но и ты лет через десять мало на что будешь способна.

Одним залпом Матрос выдул стакан компота, глаза тут же заблестели, как будто стопку тяпнул.

– Ты помнишь это ощущение, Марьям? Ощущение из сорок восьмого? Мы голодали, мерзли, погибали – ​но никогда еще нам не было так весело. Казалось – ​можно дойти до края земного шара, взобраться на небо и перевернуть весь мир. И – ​никаких компромиссов, никаких остановок на полпути! Это надо вернуть молодым – ​этот огонь, этот энтузиазм. Тогда для нас вообще не будет ничего страшного – ​ни в прошлом, ни в будущем.

Я смотрела на него, не желая напоминать, как он расстрелял в своем энтузиазме сорок человек, большая часть которых – ​женщины и дети. Не желая спрашивать, скольких из них он отправил на тот свет лично. Я вспоминала, как во время наших бесконечных споров в период работы в КОРДе он грамотно, аргументированно доказывал, что единственный способ предотвратить повторение сталинизма – ​устроить огромный концлагерь, куда посадить всех сталинистов, всех их родственников, друзей и домашних зверушек.

И в то же время он абсолютно, безукоризненно честен и бескорыстен. Когда мы с ним впервые накрыли конспиративную квартиру спекулянтов, торговавших дорогими лекарствами, а заодно и снабжавших деньгами наш доморощенный союз меча и орала, я впервые в своей жизни увидела чудовищное богатство, рассыпанное на небольшом пространстве обеденного стола. Пачки валюты, настоящих шведских крон, наспех рассортированные по весу золотые украшения – ​я не была специалистом, но видела перед собой состояние, достаточное для того, чтобы план типа «делим пополам и пропадаем в разные стороны» переставал быть безумием. Да что там говорить – ​достаточно было зачерпнуть малую горстку ценностей, чтобы сильно поправить свое материальное положение. Вместо этого мы под камеру начали опись найденного – ​и чтобы там кто ни говорил иной раз за спиной, ни единой бумажки к нашим рукам не прилипло.

Тогда нас с ним очень сильно хвалили, даже из горсовета приезжал товарищ для личной благодарности. Говорил, мы в буквальном смысле спасли городской бюджет и несколько целевых социальных программ. За это нам вручили почетную грамоту и, на двоих, премию – ​миллион двести тысяч рублей. Этого хватило ровно на шесть бутылок «настоящего европейского темного пива», которое Матрос приобрел, как водится, из-под полы и которое, что следовало ожидать, оказалось редкостной мочой. Все-таки мы выдули все за один присест, хохоча как сумасшедшие, нежно обзывая друг друга идиоткой и болваном и обещая себе, что и следующий клад тоже сдадим родному рабочему государству в целости и сохранности. В тот вечер дело даже дошло до поцелуев – ​на нервной почве, наверное. Я больше в жизни ни с кем не целовалась, ни до, ни после. Впрочем, продолжения эта история так и не получила.

– Ну ладно, положим, я вдруг сошла с ума или сделала вид, что мне твое предложение интересно. Дальше что? Я ведь кордовская, кто меня пустит-то на такую ответственную должность?

– Это как раз никому не обязательно знать. Пара исправлений по базам данных – ​и этого периода жизни как не бывало. Ты – ​то, что ты есть. Ветеран войны, заводчанка, уважаемая и законопослушная девочка.

Ага, вот оно что!

– Сейчас ты встанешь, выйдешь, и свалишь отсюда. Быстро и тихо. Ровно через минуту я подниму шум, заломаю тебя и поволоку в Рабочий контроль – ​пускай они там с тобой разбираются.

– Оса…

– Я в курсе, сколько можно получить за подделку биографических данных. И я знаю, у кого есть возможности для этого. Очень дешевая провокация, Матрос. Очень.

– Ты испугана и ни черта сейчас не понимаешь. И ты можешь наделать глупостей. Только вспомни: я никогда тебе не врал. Подумай хорошенько на досуге над этим, и над ощущениями из сорок восьмого тоже подумай. В Сети мой новый адрес есть, если что, – ​он собрал свои тарелки, и, не оборачиваясь, понес их на мойку.

Я нагнала Колю и Аврору практически у проходной – ​все же фронтовые навыки быстрого поглощения пищи даром не проходят.

– Марьям, так кто это был? – ​поинтересовалась Аврора.

– Это? Мой любовник, – ​начала придумывать я. – ​Мы расстались с ним, когда у него начались проблемы с эрекцией и он начал предлагать мне…

– Ладно, можно без подробностей, – ​прервала меня Аврора. – ​Он точно больше не придет? Он тебе ничего не сделает?

Все-таки наша молодежь немного странная. Очень хорошая, но странная.

– Виват его императорскому высочеству! – ​восторженно прокричала барышня в шляпке-канотье, протягивая руки к автомобилю через сцепившихся локтями городовых.

– Его императорскому высочеству виваааат! – ​ломающимся дискантом завопил застегнутый на все пуговицы гимназист с черной полоской юношеских усиков над верхней губой и с лицом первого классного ябеды.

– Слава! – ​басил словно сошедший со страниц Лескова дьякон Смоленского собора.

Толпа приветствующих цесаревича подданных чем-то напоминала фруктовый йогурт из рекламы – ​сфокусировав зрение, можно было выхватить отдельные кусочки фруктов, то есть лица, однако в целом получалась все равно бесформенная колышущаяся творожная масса. Колокола двух десятков городских храмов сопровождали народное ликование соответствующим бодрым саундтреком – ​кажется, трезвоном. Или все-таки благовестом? Какая, в принципе, разница? И откуда эти словечки поперли и ассоциации – ​йогурт, саундтрек?

«Вышли из роли, ваше высочество», – ​сделал сам себе замечание Михаил Георгиевич. И тут же подумал, что это хорошо, если он по-прежнему осознает себя чем-то отдельным от «носителя». Все-таки те фантасты, что писали о «подселении» попаданцев в тела исторических персонажей, мало что понимали в вопросе взаимодействия «чистого разума» с чужой памятью, да и с чужим «аппаратным обеспечением» тоже. Чтобы не дать себе раствориться в носителе, требуются постоянные усилия воли по поддержанию осознанного раздвоения личности, а отсюда не так уж далеко и до шизофрении.

Впрочем, писатели из далекого теперь двадцать первого века мало что понимали и в социальном вопросе: изменять историю в своих книжках они обычно посылали людей, абсолютно не приспособленных к руководству государствами и армиями: офисных хомячков, отставных офицеров-неудачников, студентов и прочую шваль. В прошлой своей жизни Михаил Георгиевич любил почитывать книжки про попаданцев, многие из них были написаны людьми отнюдь не бесталанными, кое-что по-настоящему увлекало и заставляло с нетерпением ждать продолжения, но его неизменно бесили герои этих многотомных саг – ​типичные плебеи и лузеры. Любому, кроме немецкого шпиона Ленина, очевидно, что кухарка не может управлять государством, так каким же образом это сможет сделать студент второго курса очередного заборостроительного техникума, или как там они называются, лишь потому что долго читал тематические форумы и знает назубок ТТХ аэроплана «Илья Муромец»? Для правления необходима элита, а элиту не воспитывают в провинциальных институтах или на военно-исторических форумах.

С другой стороны, русскую элиту, мыслящую по-русски, по-имперски, вряд ли возможно получить из выпускников британских Ancient Universities. Будущий цесаревич, даром что сам учился заграницей, ощущал себя по отношению к этой публике, чьим пределом мечтаний было прочно осесть за рубежом, безнадежно чужим. Отсюда и другие интересы, другой круг чтения в поисках ответов на вопросы, которыми сверстники даже не задавались. Лев Тихомиров и Иван Ильин органически дополнялись имперской фантастикой, потерянная Россия вставала рядом с Россией обретаемой, подыскивались единомышленники из числа таких же, как он сам, сыновей чиновников и бизнесменов большой руки, вопрос о том, как и чем можно посодействовать возрождению в стране православной монархии, вставал в практической плоскости. Сформировавшийся вокруг молодого Михаила кружок патриотически настроенной молодежи был не слишком многочислен, но все это были мужчины, обреченные владеть и править Россией в ближайшие десятилетия, – ​новая аристократия, можно сказать. Перспективы этой неформальной организации были самыми радужными, особенно на фоне резкого похолодания отношений с Западом, которое не могло не сказываться негативно на космополитической элите. И Михаил был бы неизбежно вовлечен в водоворот публичной политики, если бы однажды, после очередного собрания единомышленников в скромном поселке где-то по Новорижскому шоссе, после традиционной для таких встреч русской парной с неизбежными истинно-русскими красавицами, он не проснулся следующим утром в совершенно другом времени и мире.

Прошло, наверное, не меньше минуты, прежде чем Аля сообразила, что растекающаяся лужа крови из-под тела господина присяжного поверенного добралась уже до ее каблука. Медленно, опираясь только на здоровую левую руку, он встала с пола, прижимая к груди правую кисть. Предатель едва не вырвал ее с мясом в последние мгновения жизни.

Все с самого начала пошло не так. В этот раз провокатор прекрасно понимал, с кем имеет дело, и был готов к столкновению. И все-таки, даже будучи предупрежден, бедняга ее фатально недооценил: когда он перехватил Алину руку с зажатым в кулаке миниатюрным кинжалом и начал с садистическим сладострастием ее выкручивать, террористка не стала заниматься безнадежной борьбой, а вместо этого разжала кулак, прогнулась до самого пола, левой рукой подобрала упавший кинжал и снизу, из неудобного совершенно положения вонзила его в пах предателю. Удар получился очень удачным: матерый агент охранки тоненько запищал, сразу же отпустив Алю и ухватившись за причинное место, а она в порыве ярости буквально вбила лезвие врагу между ключиц. И только после этого девушка почувствовала ослепляющую боль в запястье и рухнула на пол.

Боль. Главное – ​вытеснить ее мысленно за пределы собственного тела. Сначала надо представить, что боль идет от маленьких стальных жучков, грызущих руку изнутри и снаружи. Затем, сконцентрировавшись, можно увидеть прямо перед собой большой и мощный электромагнит. Усилием мысли надо включить его – ​и он сразу же притягивает к себе кровожадных насекомых. Боль уходит. Уходит. Уходит.

Дышать надо размеренно, передвигаться – ​плавно. Дом совершенно пуст, что и неудивительно – ​весь город собрался поглазеть на наследника престола, который вот-вот появится в автомобиле с открытым верхом. Это хорошо. Аля вступила в лужицу крови всей подошвой, затем, стараясь сильно вдавливать ее в пол, подошла к окну, выходящему в изрядно заросший яблонево-вишневый садик за домом, распахнула его, аккуратно сняла туфлю, сделала еще один кровавый отпечаток на покрашенном в белый цвет подоконнике, а затем запустила ее в куст крыжовника. Точность броска даже левой рукой оказалась безукоризненной. Теперь можно считать, что она выпрыгнула в окно и скрылась где-то во дворах.

Аля понятия не имела, когда за ней придет охранка, и придет ли вообще. Тадеуш вчера на ее сомнения ответил горячей, но малопонятной тирадой: «Ты – ​неучтенный фактор. Тебя совсем не должно здесь быть, понимаешь? Все роли в этом спектакле расписаны заранее, но тебя в списке актеров нет. Охранка – ​очень косная структура, вроде тех допотопных чудовищ с головой размером с паровоз и мозгом размером с орех. Они будут действовать по сценарию, который очень легко поломать. И мы поломаем – ​мы отучим их от подлых провокаций, будь уверена! Одно это оздоровит атмосферу в стране, я точно знаю!».

Теперь – ​к лестнице на чердак. Она старалась действовать одной левой рукой, полностью расслабив правую. По ощущениям – ​вроде бы ничего не сломано, но боль все равно вызывала тревогу. Неизвестно, чего хотел провокатор – ​то ли вывернуть тоненькую женскую кисть, то ли просто раздавить ее голыми руками.

Сундук. Крышка, к счастью, оказалось достаточно легкой, чтобы ее можно было поднять одной рукой. Винтовка лежала, не до конца завернутая в грязный замасленный рушник. Аля впервые попробовала пошевелить кистью и пальцами – ​она очень боялась, что от боли не сможет даже нажать на спуск. Стальные жучки снова вернулись, впившись в руку, но уже не с такой силой и яростью. Терпеть можно.

Сложнее всего оказалось распахнуть маленькое слуховое окошко, располагавшееся где-то на уровне пояса, – ​рама была закрашена по всему периметру, и даже найти и выбить из петли маленький накидной крючок, имея в распоряжении лишь одну здоровую руку, вышло далеко не сразу. Але казалось, что время идет с лихорадочной быстротой, она начала нервничать и терять терпение. В какой-то момент ей овладело бешенство, и она едва удержалась от того, чтобы просто разбить стекло прикладом. Но тут под кинжалом, который она вонзила в промежуток между створкой и рамой окошка, наконец, что-то хрустнуло, и створка поддалась.

Свежий ветерок ударил ей в лицо вместе с запахами и звуками улицы. Только в этот момент Аля поняла, что на чердаке душно и что она успела вспотеть. Внезапно она громко чихнула, отпрянула от окошка и осела на грязный пол, давясь смехом и кашлем.

Надо успокоиться, срочно и неотложно. Нельзя в состоянии нервного возбуждения сделать точный выстрел, даже с цейссовским восьмикратным прицелом. Аля нащупала двумя пальцами пульс на шее, затем представила перед собой отсчитывающий секунды метроном и усилием воли стала «подгонять» биение своего сердца под воображаемый стук. Дрожь в теле утихала, дыхание становилось ровнее, даже в горле перестало першить. Уже несколько лет Аля экспериментировала с самовнушением, и ей удалось добиться интереснейших результатов – ​не на уровне индийских йогов, разумеется, но все же некоторые знания об управлении собственными жизненными процессами она получила. До смерти обидно, что эти знания не принесут пользу людям. До смерти. До смерти всех тиранов на Земле.

Пусть это кому-то покажется смешным, но пулю, которая должна поразить сегодня цесаревича, будет толкать вперед не только энергия взрыва пороховых газов, но и Алина ненависть.

– Мам, ты что, заснула? – ​Токо обеспокоено трясла меня за плечо.

Я открыла глаза, увидев удивленных и в некотором роде даже восхищенных своих детишек. Стоявший в коридоре шум от работающего оборудования, прямо скажем, не располагал к сладкой дреме. Однако война с ее постоянными недосыпами научила меня входить в спящий режим в каждую свободную минутку – ​например, при переброске транспортом с места на место. На гражданке этот условный рефлекс постепенно сошел на нет, но в «Интерсерче» отчего-то снова заработал на полную.

Шея затекла, спина одеревенела – ​ого, это я хорошо придавила. Попытку глядеть на работающую плазморезку через пальцы пресек Мика, нацепив на меня сварочные очки. Лу заканчивала вырезать вытянутый прямоугольник явно не по своим габаритам – ​спешила, похоже. Всех охватило радостное нетерпение – ​именно ради таких моментов мы и занимаемся тем, чем занимаемся. Ясмина старательно водила пистолетом с охлаждающей смесью по оплавленной поверхности реза. Запах, несмотря на работающую вовсю вытяжку, стоял соответствующий – ​ну да нам, заводским, не привыкать.

– Как ни странно, дверь оказалась однослойная, – ​объясняла мне Токо. – ​Режется так себе, но на швейцарский сейф непохоже. Хотя будет потолще, чем в корейских бункерах.

– Очень может быть, что мы зря вообще с этой стороны зашли, – ​сказал Мика.

– То есть?

– Дверь запирается только изнутри, механически. Никакой электроники, я проверил. Значит, тот, кто там закрылся, должен был как-то выйти, верно? Может, мы просто не с того конца начали?

– Ну, нашел время для таких идей, – ​отозвалась Ю. – ​Да и нет тут никакого аварийного выхода, а если и есть – ​до него еще сложнее добраться, чем до этого.

– И кто сказал, что тот, кто там заперся, сделал это только для того, чтобы выйти с черного хода? – ​подумала я вслух.

– Что, там и в самом деле скелет фашиста с пулеметом? – ​насторожился Мика.

– Это как раз хорошо, если скелет, – ​я не без труда достала старый австрийский пистолет с тактическим фонариком, пообещав себе в следующий раз крепить кобуру под левую руку. – ​Скелеты и мумии вообще милейшие люди по сравнению с некоторыми…

Лу закончила резать, и теперь мы дожидались, пока вся дверь остынет. Через пару минут она, тщательно прицелившись, жахнула всей стопой по вырезанному прямоугольнику, едва удержавшись на ногах, и кусок стальной плиты с грохотом упал внутрь. Все мы с нетерпением, подсвечивая фонариками, вглядывались в образовавшееся отверстие. Как и следовало ожидать, разглядеть что-то существенное не получалось.

– Ладно, лезть придется мне, – ​Ясмина уже собиралась юркнуть в темноту, но я остановила ее властным окриком:

– А ну стоп! Это мамино дело, я тут у вас первый кандидат на встречу с неизвестным.

– Мам, ну ты же однорукая сейчас. Или ты и впрямь думаешь, кто-то там сидит и хочет нас укусить?

– Понятия не имею. Но если хочет – ​то пускай начинает с меня, тогда точно зубы обломает.

С самого детства я отличалась астеническим телосложением, и подростковую фигуру в итоге сохранила до самой старости. Вот лицо-шея-руки – ​да, тут возраст читается невооруженным глазом.

Оказавшись внутри, пройдя узкий коридор, я зашла в просторный зал, наполненный глухим гудением. Фонарик выхватывал из темноты только отдельные фрагменты.

– Оборудование какое-то, – ​комментировала я больше для себя. – ​Гудит, булькает, дует… Негромко совсем, как в кино, когда там старую химическую лабораторию изображают… Эй, а ты куда лезешь?

Ясмина поднырнула у меня подмышкой и включила мощный фонарь-прожектор, осветивший зал, наполненный… я еще не сформулировала для себя, чем, но в голове всплыло слово «склеп». Двенадцать параллелепипедов, длиной метра два с половиной, шириной с полтора метра, и высотой где-то мне по грудь. Точнее, не строгих параллелепипедов, сверху их венчали усеченные пирамиды, очень сильно напоминающие крышки гробов. Наверное, именно поэтому – ​склеп.

– Святые негодники, вот это везуха! – ​восхищенная парижанка тыкала фонариком во все стороны, не давая толком рассмотреть обстановку.

– Да уж, поинтереснее бункера Последнего Кима, – ​заметила сдержанно Ю.

– Эй, вы там, открывайте немедленно дверь, я в эту дыру не пролезаю! – ​голос Лу раздался сзади, сопровождаемый смехом Мики и Токо.

Что бывает, когда группа серчеров полностью проходит объект? Начинается обычно самое интересное – ​запечатление себя на фоне примечательных деталей интерьера и выбор сувениров для личной коллекции. Причем с сувенирами – ​это вполне официально закреплено в нашем уставе и является даже не столько правом, сколько обязанностью настоящего поисковика, так что у меня в комнате на вполне законных основаниях хранятся японский противогаз, финская каска и российская портативная рация начала века, похожая на первые носимые сотовые телефоны. Дальше объект передается местным властям, а уж те пускай болеют головой, под какие надобности его приспособить. Впрочем, иногда и нам удается прорваться на первые страницы новостных порталов: полгода назад, исследуя городские джунгли Нью-Дели, группа наших ребят наткнулась на заброшенный дата-центр двадцатых годов. Это привело к настоящему прорыву в сетевой археологии региона, прямо-таки к маленькой научной сенсации, так что дурацкие селфи серчеров сделались достоянием истории, а не просто памятью в фотоальбоме. Впрочем, самыми известными людьми из «Интерсерча» по-прежнему остаются Фернандес и его группа – ​а это явно не повод для зависти.

В нашем случае до фотосессии и сувениров в коллекцию было еще далеко. Объект нам попался не заброшенный, а действующий, и это очень плохо пахло, хотя и сулило массу тех самых вещей, ради которых молодежь к нам приходит: Тайн, Загадок и Приключений.

Покопавшись во встроенном в стену рядом с входом щитке, Мика врубил освещение, что, по правде сказать, мало прояснило ситуацию. Зал производил впечатление прочно забытого и заброшенного, слой пыли на всех доступных обзору поверхностях был такой, что при одном на нее взгляде хотелось чихать. Никаких намеков на дополнительные выходы. Правда, двенадцать «гробов» черного цвета, каким бы ни было их предназначение, выполняли его исправно – ​то есть гудели вполне осмысленно. Точнее, не все двенадцать…

Обойдя склеп, поочередно прикладывая руку к «гробам», я обнаружила, что работают в штатном режиме только девять. Еще три молчали. Сломались или просто выключены?

– Что-то мне эти штуки напоминают, – ​голос Мики звучал не особо уверенно, однако пальцы его проходились по поверхности «гроба» с тем узнаванием, с каким слепой пианист нащупывает клавиши незнакомого инструмента. Неожиданно раздался щелчок, и боковая панель начала уходить в сторону, обнажая внутренности черного ящика. Стоявшая прямо за спиной Мики Ясмина с криком отскочила в сторону (она, впрочем, никогда не стеснялась выражать свои эмоции максимально громко). Я подбежала с пистолетом наизготовку, но тут парень разогнулся, отошел в сторону, демонстрируя всем нам внутренности «гроба».

– Это называется «Авалон‑354». Первая в истории камера псевдоанабиоза человека. Величайший в свое время шаг вперед… ну, по крайней мере, в сравнении с крионическим шарлатанством.

Внутренняя подсветка, видимо, включалась автоматически при открытии задвижки. Как в холодильнике, промелькнула у меня неуместная мысль. Посмотрев в прозрачное окошко, я поняла, почему же закричала Ясмина. В слегка мутноватой жидкости, опутанная бесчисленными проводками и трубками, виднелась человеческая голова. Мужская, скорее всего, и без каких-либо следов растительности. Еще можно было различить плечи, так что, видимо, остальное тело тоже имелось в наличии. Иначе просто незачем было делать камеру настолько габаритной. Отсутствие волосяного покрова и обилие подведенной к телу аппаратуры несколько затрудняло определение возраста человека. Тридцать? Сорок? Точно больше двадцати и меньше пятидесяти.

– Псевдоанабиоз? – ​переспросила Лу. – ​То есть он лежит тут с дореволюционных времен?

– Тогда уж – ​с революционных, – ​возразила Ю. – ​Документы об объекте датируются сорок девятым годом, война уже была в разгаре.

Пока девочки обсуждали историю эпохи, бывшей для них былинной и легендарной, я тихо радовалась, что никто из них не проблевался и не впал в истерику от такого поворота сюжета. Что бы это все могло значить? Варварские опыты в стиле фашистских «докторов»? Да, от имперцев всякого можно ожидать, они в свое время реконструировали самые разные периоды всемирной истории, вводя на порабощенных территориях практику публичных телесных наказаний и публично сжигая полотна неугодных художников. Только что-то не похоже это на деятельность тех имперцев, которых я знала и с которыми воевала, – ​слишком уж… высокотехнологично?

И еще одна мысль не давала мне покоя. Где-то я видела эту голову. Отсутствие волос затрудняло опознание, но я не сомневалась, что лицо мне знакомо, причем и в профиль, и анфас по отдельности. Значит, видела я его не живьем, а где-то в ориентировках… Хотя, к тому времени, как я начала работать в КОРДе, этот персонаж давно уже лежал в своем гробу. Следовательно…

И тут меня осенило.

– Мика, – ​скомандовала я. – ​Открывай остальные камеры, мне нужно видеть их лица. Кажется, я знаю, с кем мы имеем дело.

Чем больше камер открывал Мика, тем отчетливее я понимала, чьи головы увижу в оставшихся. Несложно было вычислить и то, кто же лежал в навсегда замолчавших «гробах» (никаких останков мы там не обнаружили, тела, похоже, попросту растворились в мутной жидкости – ​возможно даже, пошли на прокорм оставшихся в живых).

– И что теперь? – ​спросила Лу.

– Скажи, Мика, дорого ли стоили эти «Авалоны» в эпоху свободного предпринимательства?

– Их было сделано двадцать штук за всю историю, – ​не дожидаясь ответа Мики, выдала справку Ю. – ​Все двадцать – ​номерные, часть из них находится в Амстердаме, часть – ​в Токайдо. Цена – ​от…

– …Хорошо, понятно. Я понятия не имею, что здесь произошло, но могу сказать наверняка, за чей счет был построен этот склеп и кто все эти люди. По порядку, – ​я подошла к самой первой камере, открытой Микой. – ​Михаил Романовский, двадцать седьмая позиция в списке богатейших бизнесменов России на сорок шестой год, самый молодой из первой полусотни олигархов. Фактический хозяин Крыма, покровитель организации «Черный крест» – ​фашистской банды под вывеской союза ветеранов кавказских войн. Объявлен вне закона и лишен права на жизнь одним из первых декретов правительства Коммун. Благополучно пережил два покушения: первое организовали крымские анархисты, второе – ​КОРД. Вышел сухим из воды во время конфликта сорок девятого года между «державниками» и «сепаратистами», поддержав правительство Белова и фактически кинув своих прежних протеже на съедение. Бесследно исчез в январе пятьдесят первого года. Вместе с львиной долей своего состояния, что характерно. Переходим к следующему экспонату. Жан-Мари Арно, наследник одного из богатейших французских семейств, потомок сразу двух министров из лавалевского правительства. «Труд, семья, отечество», ну, Ясмина должна быть в курсе. Тоже спонсировал в свое время «белых шуанов» и пропал без следа в том самом январе пятьдесят первого…

Я называла имена одно за другим, с той уверенностью, с какой хорошая ученица перечисляет глаголы-исключения первого спряжения. Ю параллельно рыскала по Сети, рассылая всем изображения упоминаемых мной деятелей. В камере псевдоанабиоза старение происходит раза в три медленнее, большинство обитателей нашего склепа были людьми здоровыми, энергичными и отнюдь не старыми, так что сличение их с изображениями проходило без особых проблем.

– А вот это, – ​я указала на последнюю камеру, – ​будет интересно Токо. Ты уже догадалась, наверное.

– П-предатель? – ​голос азанийки от волнения сел.

– Он самый. Джулиус Джасси, «Черный Иуда». Бывший командующий Вторым Юго-Западным фронтом Африканской армии освобождения. Человек, погубивший ее Центральный Штаб, ну, за исключением чудом спасшегося товарища Тэ. Символ и эталон предательства там, южнее Сахары. Две тысячи солдат из Львиного полка азанийской гвардии поклялись в свое время не пить, не курить и не вступать в половые связи, пока мерзавец не будет казнен. В те времена, когда это еще имело значение, награда за его голову превысила сумму, полученную им от британских корпораций за измену. И все напрасно: предатель как сквозь землю провалился. Бесследно исчез прямо со своей виллы в Дубай Марина.

– Это все более чем круто, ма, – ​Лу пристально смотрела мне прямо в глаза. – ​Но откуда у тебя такие сведения? Правда, ты так оттарабанила эти имена, как будто к уроку готовилась.

– Все просто, – ​откликнулась Ясмина. – ​Наша мама – ​не та, за кого себя выдает. Она секретный агент тайного ордена старых революционных борцов, сражающихся с неведомым нам, простым смертным, злом.

– Никогда еще Штирлиц не был так близок к провалу, – ​улыбнулся Мика. Как всегда, его иронию в полной мере могла оценить лишь я, и поэтому возмущенная Ясмина добавила:

– А ты, новенький, наверное, состоишь с ней в сговоре. Только ты не настоящий супергерой, ты комедийный персонаж, для смеха в сюжет добавлен…

Я стояла молча, неловко и устало улыбаясь. Ну а что им можно ответить, в самом деле?

Когда я работала в городском КОРДе, у нас в вестибюле висел старый электронный стенд, где в основном транслировались ориентировки на местных разыскиваемых бандитов и контриков. В основном – ​потому что тут же, в одном ряду с нашей, белгородской сволочью, были портреты крупных международных преступников. Мы часто зубоскалили по этому поводу с Матросом: а вдруг и в самом деле где-нибудь на Гриневке или в Масловой Пристани под видом таджикского дворника скрывается разыскиваемый десятком стран террорист Ибрагим аль-Мавсили, взорвавший «грязную бомбу» в Эрбиле? А может, в общежитии китайцев на Соколе живет себе тихо генерал Чжан Цилян, палач Шанхая? Вытащить такого мерзавца за шиворот на свет – ​и гарантированно попадешь в историю. Тысячи раз я проходила мимо этого стенда, информация на нем обновлялась не так уж часто, так что выучить наизусть имена не составляло большого труда. А потом я узнала о загадке двенадцати денежных мешков – ​о том, как во время войны в разных частях света таинственно пропали в течение недели несколько богатеев, успев перед этим распродать большую часть активов и вывести полученные средства куда-то в неизвестном направлении. Убегать от социализма – ​это было решение понятное и совсем не оригинальное, но большую часть беглецов распространяющаяся по планете революция все-таки настигла. В этом же случае одиознейшие личности, активные контрреволюционеры, которых ни в какой точке планеты ничего хорошего по определению не ждало, настолько хорошо зачистили концы при драпе, что даже никаких идей своим преследователям не оставили.

И вот я их, наконец, нашла. Можно ли придумать что-то более забавное? Престарелый деревенский милиционер самолично арестовал неуловимого Фантомаса. Хоть прямо здесь и сейчас устраивай показательный суд с приговором. Тем более что Токо, хоть и эмигрантка, продолжает считать себя честной гражданкой Азании. А всякий честный гражданин Азании, увидев Джулиуса Джасси, обязан, не считаясь ни с какими препятствиями, попытаться его уничтожить. Культ личности – ​штука опасная, с разгону из него не выбраться.

– Вы все бестолочи дикие, – ​прервала мои размышления Ю. – ​И я тоже бестолочь. Статьи про загадку исчезновения двенадцати денежных мешков печатались на куче исторических сайтов, в Википедии про них написано, все уже сто лет как лежит в открытых источниках, и мама знает больше вас, потому что читает больше! Еще серчерами называетесь…

– Ничего не слышала про это, – ​в растерянности развела руками Токо. – ​В школе нам про связи Предателя не рассказывали…

– А я уже хотела вас ликвидировать, раз уж вы меня раскрыли, – ​улыбнулась я, затем обратила внимание на то, что Мика копался с другой стороны одной из камер. – ​Ты там что, еще что-то интересное нашел?

– Кажется, пришла моя очередь удивлять и просвещать, – ​Мика поднялся с пола, хотел продолжить фразу, но не удержался и чихнул. Только после того как стих взрыв общего хохота, в котором ощущалась нервная нотка, он продолжил:

– Если вкратце, это не просто камера псевдоанабиоза. Это еще по совместительству и комплекс виртуальной реальности.

Когда Лаврентий предложил свой вариант «покушения», цесаревич не поленился вникнуть в конструкцию снаряда и проконсультироваться с армейскими и гражданскими специалистами: очень уж сомнительное это дело – ​доверять свою жизнь шпикам и провокаторам. Берия, разумеется, не станет вести двойную игру – ​он не идиот и прекрасно понимает, что должен держаться за Михаила, что все его надежды на будущее – ​в наследнике. Но последующие инстанции заключают в себе такое количество опасностей в виде разнообразных азефов и богровых (пусть ни тот, ни другой в этой реальности себя никак не проявили), что запутаться и споткнуться на каком-то этапе хитроумной комбинации было слишком легко.

Разумеется, его убедили: снаряд, взорвавшись, укокошит не более двух-пяти человек – ​как раз необходимый минимум для нового этапа информационной войны. Эффект же от этого взрыва станет еще одним гвоздем в гроб либеральных миротворцев и англоманов в Петербурге, очередным шагом к войне. Ядерной войне.

Еще в своей прошлой жизни будущий наследник российского престола задумывался над тем, почему мир в двадцать первом веке зашел в откровенный тупик, потерял динамику, почему белая Европа, господствовавшая еще столетие назад, так легко поддалась напору мусульманских орд и вылезших из подполья извращенцев. Типичные ответы правых мыслителей не очень-то его удовлетворяли, да и неудивительно: фразы и лозунги, рассчитанные на мотивацию бритоголовой пехоты, слабо помогают там, где нужно выстраивать трезвую и внятную стратегию борьбы. До подлинной причины он дошел своим умом: во всем виновато ядерное оружие. Не оно само, точнее, а концепция ядерного сдерживания, исключившая из повестки дня мировую войну как способ обновления и передела мира, как торжество естественного отбора в геополитике. Именно «мирное сосуществование» привело к почти полному исчезновению социального типа белого мужчины-воина, который с незапамятных времен двигал вперед цивилизацию, именно «мирное сосуществование» стало причиной торжества расового мусора и извращенцев по всему белому миру. Чтобы выправить историю, необходимо устранить тотальный страх человечества перед ядерным уничтожением, показать, что атомная война – ​это вовсе не конец света, но лишь начало нового порядка.

Увы, в мире, где Михаил родился, точка невозврата была, кажется, пройдена. Даже на Россию надежда была слаба: ее десятилетиями точила та же зараза, что и остальную планету. Поэтому, проснувшись однажды в мире, где Империя обошлась без трех революций и мученической смерти последнего государя (впрочем, и без самого этого государя – ​тоже), он почувствовал себя подобным всем пророкам и основателям новых вероучений, почувствовал, как в спину ему дует божественный ветер, как идея новой великой войны, с ядерным грибом над Нью-Йорком и Лондоном, обретает реальную перспективу.

Именно на эту перспективу цесаревич работал последние годы, испытывая терпение хозяев мира при дележе турецкого наследства, откровенно провоцируя их на силовое разрешение пограничных споров и убеждаясь, что хватку британский лев окончательно потерял. Здешние люди страдают множеством недостатков, но среди них точно не наличествует страх перед ядерной зимой, так что, как только работы над получением плутония дадут результат, можно будет приступать к контролируемому обострению ситуации в Персии и Японии. Нужно приучить человечество к точечным ядерным бомбардировкам, пока оно снова не зашло в тупик, – ​это задача поважнее удовлетворения чьих-то великодержавных комплексов.

Итак, двадцать минут одиннадцатого, приближение перекрестка с Магистратской улицей. Плохо в этом мире со связью, с координацией и взаимодействием разных служб, но тут уж ничего не поделаешь. Овация и непрерывные славословия уже порядком утомили цесаревича, притупили его внимание, так что он даже вздрогнул, когда слева секунда в секунду началось ожидаемое движение. Когда же толпа в испуге расступилась, обнажив пространство вокруг уложенного лицом в мостовую террориста, Михаил поразился тому, насколько же близко оказался негодяй к его августейшей персоне. Даже с тем слабым безоболочечным зарядом, что находился в тубусе, его могло бы по меньшей мере контузить. И почему не произошел взрыв? Охранники были заблаговременно проинструктированы: необходимо повернуть крышку тубуса до щелчка, чтобы «обезвредить» бомбу, иначе она сработает.

Однако даже при плохой игре надо делать хорошую мину. Михаил Георгиевич поднялся в остановившемся автомобиле, поднял руку в успокаивающем жесте: дескать, наследник престола российского не боится подлых убийц. Повернулся в полупрофиль к ближайшему фотографу – ​с этого ракурса он всегда получался особенно удачно – ​и невольно покосился на скрученного террориста, которого в это время подняли за волосы и поставили на колени. Мерзкая, конечно, рожа, то ли цыганская, то ли жидовская. Хотя и недостаточно демоническая: надо будет дать задание специалистам поработать над портретом душегубца для газет. На мгновение их взгляды встретились, и тут скрученный, беспомощный, потерпевший фиаско революционер безмятежно улыбнулся. Это длилось совсем недолго, в следующую же секунду он скривился от боли в выворачиваемых руках, но все-таки цесаревич почувствовал леденящий страх: что-то все-таки пошло не так. Невыносимо захотелось броситься вниз, прикрывая голову, спрятаться за телами охранников, врезаться в толпу, отгородиться живой колышущейся массой от неизвестной угрозы. Этот страх, наверное, и породил то ощущение направленной на него сзади ненависти. Цесаревич вдруг догадался, что где-то в толпе, по другую сторону мостовой, находится дублер террориста с настоящей бомбой, а не жалким муляжом. Он хотел уже обернуться, чтобы встретить опасность лицом, но не успел.

Пуля калибра 7,92 миллиметра вошла в голову наследника чуть ниже правого уха, и должна была, по всем законам баллистики, вынести нижнюю челюсть. Однако этого не произошло: в те самые миллисекунды, когда она разрывала мягкие ткани языка, мир вокруг умирающего Михаила погас.

Это была уже сто двадцать третья неудача за последние тридцать три года.

– Интересное кино, да, – ​Лу поднялась с пола, чтобы налить себе в кружку еще лимонного напитка. – ​Получается, в этот раз наши победили? Хэппи-энд?

– Черт, я за них так болела, особенно за девочку эту, у которой туберкулез, – ​сидящая на складном стульчике Ясмина возбужденно хлопнула себя по коленям, подорвалась с места, начала ходить вокруг портативного стереопроектора. – ​Так что теперь-то?

– Перезагрузка, сброс к начальным параметрам, все заново, с учетом допущенных ошибок, – ​ответил Мика, копаясь в камере француза. – ​Можем залезть еще к кому-нибудь в голову, хотите?

– То есть всё зря? – ​поскучнела Ясмина.

– Так, народ, я уже перестаю понимать, что здесь происходит, – ​не выдержала Токо. – ​Мы четыре часа роемся в этом склепе и смотрим всякие сценки в проекторе. Сначала – ​мусульманский рай с силиконовыми гуриями и обжираловкой, потом – ​расчлененка эта жуткая, теперь вот – ​что это за фигня вообще была? Альтернативная история? И кто их замуровал здесь, и для чего?

– Ты не заметила, что двери были заперты изнутри? – ​спросила я. – ​Как в аду, если верить отцам церкви. Тут другое, верно, Мика? Бюджетный вариант побега на другой глобус, попытка создать свой собственный Торманс в отсутствии звездолетов.

– Не Торманс тогда, – ​возразил мне парень. – «Прыжок в ничто», как вы могли забыть-то?

– Точно! – ​хлопнула я себя ладонью по лбу. – «Прыжок в ничто», один в один! Совсем старая стала, скоро собственное имя забуду…

– Так, а ну прекратите немедленно это свое, а то уже я все перестала понимать! – ​возмутилась в очередной раз Ясмина.

– Ох, ну хорошо, – ​вздохнула я, обменявшись улыбками с Микой. – ​Представьте себе то время. Время неумолимо наступающего нового мира. Время, когда стало понятно – ​капитализм обречен в любом случае, шестьдесят лет Большого Провала ушли безвозвратно. И представьте себе настроения этих людей, впервые получивших возможность посмотреть на себя не как на ходячие денежные мешки, а как на людей из плоти и крови, к которым подбирается плотоядная и кровожадная революция. Что им остается делать в такой ситуации? Бороться до конца, несмотря ни на что? Но конец будет скорым и ужасным, они слишком хорошо информированы о соотношении сил и состоянии экономики, чтобы позволить себе в этом усомниться. Бежать куда подальше? Но планета наша стала совсем маленькой и тесной, завтра социализм распространится на самые прочные и нерушимые столпы порядка, вроде Эмиратов или Новой Зеландии, последние оазисы и заповедники свободного предпринимательства падут в лучшем случае на несколько лет позже остального мира. Попытаться приспособиться к новой реальности? Кое-кто так и сделал, но наших героев это не касается, они все давно уже приговорены, и разговаривать с ними никто не собирается. Убежать на другую планету? Хорошо бы, только технологии не доросли. А жить хочется, причем по возможности – ​долго и счастливо. И вот тогда господину Романовскому (мне кажется, это он, с воображением у него, похоже, все в порядке, а это качество очень редкое для последнего поколения буржуев) приходит в голову гениальная идея: если наличная реальность настолько ужасна, отчего бы не создать себе альтернативный мир? Мир по желанию: хочешь – ​нерушимую русскую монархию, хочешь – ​джанну с гуриями, хочешь – ​пыточный подвал с воплощением самых жутких фантазий. Мир этот должен быть максимально компактным, чтобы его можно было надолго спрятать, в идеале так вообще все должно помещаться в отдельно взятой голове. Вот тут-то и пригодились новейшие на тот момент разработки в области псевдоанабиоза и виртуальной реальности.

Скорее всего, один он этот проект не тянул по финансам и доступу к технологиям, вот и пришлось привлекать родственные души со всего света, то есть людей совершенно пропащих и готовых обменять свои неутешительные перспективы на воображаемый рай. Все в соответствии с учением марксизма: самый мракобесный и реакционный субъективный идеализм овладел умами отчаявшихся представителей господствующего класса.

Мне другое интересно: как они умудрились настолько тщательно зачистить концы, чтобы спокойно лежать под землей в своих «Авалонах» не год, не два, а больше тридцати лет? Уничтожили всех участвовавших в проекте строителей, инженеров и ученых, как какой-нибудь китайский император? А потом последний из тех, кто все знал, застрелился сам из чувства долга? Бред ведь.

– Скорее всего, никто, кроме клиентов, полной картиной не владел. И если строителей специально не спрашивали – ​они и не говорили ничего. Кому проблемы-то нужны? – ​предположил Мика.

– А может, и говорили – ​отозвалась Ю. – ​Какая разница, факт тот, что мы их нашли. Теперь-то что? Вынуть их отсюда, судить, посадить в тюрьму? Смертную казнь в Коммунах отменили ведь, даже для объявленных вне закона.

– Насчет вынуть – ​тут возникнут проблемы. – ​Мика задумчиво постучал по одной из камер. – ​Я вообще сомневаюсь, что их теперь можно отсюда живьем извлечь. Трое уже умерли, между прочим. Но это неважно, если честно, меня судьба этих живых трупов не очень-то интересует…

«Отчего бы не связаться уже с местными властями? – ​подумала я устало. – ​Пускай присылают сюда всю пролетарскую рать – ​милицию, Рабочий контроль, пожарных, «скорую» и тридцать пять тысяч курьеров на вертолетах. Мне что-то спать хочется…»

– Так вот, главная проблема не в этих девяти – ​они свой способ существования выбрали сами. Главное – ​в других персонажах виртуальной реальности. В террористах, гуриях, и даже в предназначенных для расчленения жертвах. В их судьбе.

– Что-то я не поняла. Эти все террористы – ​они же вроде как боты в сетевой игре, нет?

– Не совсем, – ​рефлекторным движением Мика поправил очки. – ​Я поглядел тут историю системных ошибок – ​ну, вроде той, что мы с вами увидели. Так вот, их частота постоянно возрастала все эти годы – ​не по экспоненте, конечно, но тоже достаточно резко. У Романовского уже больше ста двадцати ошибок – ​каждый раз его убивают и все, геймовер. У принца Ахмеда – ​под двести, причем только за последний год – ​три десятка.

– А у этого маньяка хренова, Хауба – ​сколько? – ​спросила Лу, и меня передернуло при воспоминаниях о сцене из камеры немца. Мы, впрочем, посмотреть успели не больше пары минут, после этого Ясмина не выдержала и завопила, чтобы вырубили.

– Около пятидесяти. Не в этом суть, впрочем. Проблема в том, что эти господа, сами того не желая, создали искусственных людей.

– Чего?!

– Вообще, тема эта, с искусственными людьми, является только подразделом куда более широкого вопроса – ​искусственного интеллекта вообще. Причем это самый умозрительный и непрактичный подраздел, годный только для этических спекуляций и создания сюжетов в научной фантастике. Тест Тьюринга, три закона робототехники и так далее. С экономической точки зрения человекообразные роботы были совершенно бессмысленны – ​исключение составили разве что гиноиды, занявшие достаточно узкую нишу дорогих секс-игрушек, но им как раз развитый интеллект вряд ли требовался. Опять же, нормальному пониманию вопроса, что такое разум, мешали как идеалистические, так и механистические теории. Человек может быть либо двуногим животным без перьев с плоскими ногтями, либо многоуровневым божьим созданием, макушкой задевающим небесные сферы, а ногами утопающим в выгребной яме. Третьего не дано.

Словом, где-то к середине тридцатых разработки в области создания искусственных людей окончательно остановились на месте. Не только из-за заведомой бессмысленности таких изобретений на планете с десятимиллиардным населением, но и в силу полного непонимания, что же такое сам человек разумный. Интеллектуальные парадоксы типа «китайской комнаты» только запутывали дело. Непонимание того, что обеспечить все многообразие чисто человеческих реакций на внешние раздражители можно, лишь вырастив человека в обществе, что человек – ​это и есть прежде всего продукт общественных отношений, нивелировало весь прогресс в области имитации, аппаратного обеспечения и программирования. Отрасль, которой сулили в свое время небывалые перспективы, постепенно заглохла. Шагающие и разговаривающие куклы максимум играли роль рекламы и завлечения для серьезных фирм, занимающихся промышленными роботами. Даже фильмы о восстании машин снимать перестали, тем более что на повестке дня оказалось восстание людей.

Итак, человека нельзя создать – ​можно только воспитать. А для воспитания необходима прежде всего социальная среда. Вот эту-то среду и создали в своей виртуальной реальности Романовский и компания. Создали воображаемых друзей и врагов, чтобы щекотали нервы, создали слуг и жертв. Создали законы, по которым их уютные мирки должны функционировать. А поскольку это все должно походить на настоящее, и враги, и слуги, и друзья представляли собой сложные саморазвивающиеся системы. Развивающиеся в каком-никаком, а социуме, во взаимодействии не только с главным героем, но и друг с другом.

И тут-то мы подходим к самому интересному. Развившиеся за эти годы вчерашние «боты» с социальной точки зрения являются самыми настоящими людьми, а у людей, как известно, имеются права и…

– Мика, – ​перебила я парня. – ​Это всего лишь код. Нолики-единички в компьютере. То есть в большом железном ящике. Мне кажется, ты немного перегибаешь… – ​и тут я оборвалась, заметив, как на меня все смотрят. С укором смотрят, с жалостливым таким.

«Мам, ну вот зря ты, честное слово», – ​пришла в личку короткая фраза от Ю с парой огорченных смайлов.

– Знаете, – ​ответил Мика. – ​Про ящик, нолики и единички – ​это все очень правильно. Но ведь это то же самое, если про человека сказать, что он набор белков и углеводов, а по большей части так вообще из воды состоит. Что все наши эмоции: радость, гнев, печаль, любовь – ​это просто результат взаимодействия разных нейромедиаторов, химические процессы, не более. Что слова, которыми мы друг другу что-то доказываем, – ​просто звуковые колебания на определенных частотах. Это все формально верно, но что это нам дает?

– А что нам дает признание этих твоих ботов людьми?

– Массу интересных возможностей для науки. Те этические проблемы, которые ставили перед человечеством создатели искусственных людей, разрешены разом, тем фактом, что они уже существуют, и сделать с этим ничего нельзя. Мало того что существуют – ​они ведь и борются за свое освобождение, нарушают незыблемые вроде бы законы своих виртуальных миров, восстают против собственных хозяев. Мне кажется, это самое главное доказательство того, что они неотличимы от нас.

И разве можно отказать в помощи людям, таким же, как мы, страдающим от угнетения, плененным подлыми рабовладельцами?

– И что ты предлагаешь?

– Раскрыть им правду, – ​ответила вместо Мики Лу. – ​Показать настоящий мир. Тех, кто согласится, извлечь в нашу объективную реальность – ​искусственные тела сегодня изготовить не проблема. Тем, кто захочет остаться в своем виртуальном мирке, помогать обустраивать его.

– Но прежде всего – ​отсоединить этих уродов, живыми или мертвыми, – ​добавила Ю.

– Именно, – ​кивнул Мика.

Глядя на то, как мои дети, словно сговорившись, пришли к схожим выводам, как они практически крали реплики друг у друга, я была порядком обескуражена. Искусственные люди? А все ли проблемы мы разрешили у людей «естественных», настоящих, из плоти и крови? Хотя, с другой стороны… а была ли я всегда «настоящим» человеком?

В средние века людьми считались только представители высших сословий, а в наличии бессмертной души у мужика сомневались многие теологи. В начале капиталистической эры гражданские права для женщин были нонсенсом, а стремление африканских рабов к свободе объявлялось психической болезнью. В двадцатом веке психической же болезнью считалась гомосексуальность.

И с хрустом, скрипом, через столетия борьбы и реки крови новые и новые категории людей лишались статуса полуживотных, а те, кто противостоял им, кто их ненавидел, представали на страницах новых школьных учебников отнюдь не в лучшем свете. Нет уж, я не из таких, меня в ретрограды записывать рано. Пусть я чего-то не понимаю, но точно не являюсь этой, как ее…антропошовинисткой?

– Это очень примечательно, на самом деле, что из такой гнили, из задумки этих хуже-чем-мертвецов получилось что-то хорошее, – ​продолжал Мика. – ​Прямо как на поле боя, когда красивые цветы прорастают сквозь разлагающиеся трупы. Жизнь всегда побеждает, всегда прорывается наружу. Это и называется диалектикой.

– Ладно, что рассусоливать-то на ночь глядя? – ​я потянулась устало. – ​Пора сообщать местным властям, главное, придумать формулировку толковую, чтобы Рабочий контроль с разбегу тут дров не наломал. Параллельно я напишу через все головы в Совет коммун: меня, конечно, в сумасшедшие определят, но хотя бы выслушают, следовательно, сразу сплеча рубить никто не станет… – ​и тут я запнулась, услышав за спиной знакомый, слишком знакомый звук передергиваемого затвора, и резко обернулась.

– Все медленно опустите оружие на пол и отойдите в сторону, – ​приказала Токо, целясь прямо мне в грудь.

Сколько лет мне уже не угрожали оружием? Двадцать? Двадцать пять?

Кажется, пора вспоминать.

Наверное, в любом обществе неизбежны проблемы, всякая попытка обсуждения которых будет вызывать безобразную свару с переходами на личности. Даже в самом зрелом и всепланетном коммунизме, когда мы его построим, этого вряд ли удастся избежать. Кое-что до конца разрешить и отрефлексировать не удастся при всем желании – ​можно только пережить и забыть. Как, например, те четыре волшебных слова, которые способны вызвать бурю в любом сегменте русскоязычной Сети.

Комитет Обороны Рабочей Демократии.

К.О.Р.Д.

КОРД.

К концу октября сорок восьмого войска Новой Империи окончательно перерезали сообщение Воронежа с Центральной Коммуной. Для попыток прорыва блокады у нас практически не осталось людей ни снаружи, ни изнутри кольца. Падение города стало вопросом одной-двух недель.

И в это самое время далеко на юге, в Кизляре, к видному полевому командиру Имарата, радикальному джихадисту, пребывавшему в затянувшемся конфликте с сидящим в Джохаре руководством, пришли странные люди с документами из архивов ФСБ, способными уничтожить карьеру непримиримого воина Аллаха. В то время все пребывали в сильном недоумении, отчего ростовская контра и исламисты не начали еще резать друг друга, на чем вообще держится хрупкое перемирие, позволившее имперцам бросить все силы в наступление на Коммуны. Благодаря стараниям зарубежных покровителей тех и других кавказскую войну удалось на короткое время заморозить, однако все держалось на волоске. И этот волосок был перерезан карающим мечом революции (кроме шуток, такие пафосные аллегории в тот период были в большой чести). Полторы тысячи боевиков, перешедших демаркационную линию и вторгшихся в Ставрополье, были, конечно, обречены на смерть – ​и все потому, что их лидер в молодости стучал на своих товарищей. Но их рейд сыграл роль камушка, спровоцировавшего обвал, – ​грандиозную межэтническую резню уже нельзя было остановить суровым окриком из высоких кабинетов, а продолжать наступление на Воронеж в таких условиях было просто невозможно. Коммуны получили драгоценную передышку.

В период переоценки ценностей, неизбежно последовавший за разгромом КОРДа, высказывались также сомнения и в необходимости этой, одной из самых знаменитых операций «чекистов двадцать первого века». Говорилось о долговременных последствиях подобных действий, о том, что с результатами кавказской провокации нам придется разбираться еще не один год. Не знаю. Знаю только одно: отметить свое шестнадцатилетие и, как следствие, дожить до пенсии мне удалось исключительно благодаря столь непродуманной авантюре.

Правда, и другие, куда менее радостные события в моей жизни тоже оказались связаны с КОРДом.

В пятьдесят втором году я демобилизовалась, имея на руках древний АК‑12, полученный по программе всеобщего вооружения народа, и справку, дающую теоретически право на зачисление в любой вуз Коммун мимо всяких конкурсов и экзаменов. Теоретически. Потому что я и сама успела позабыть о том, что не закончила школу. Война вырвала меня из жизни пятнадцатилетней, и такой же, в социальном плане, вернула домой. За четыре года до этого я чувствовала себя страшно взрослой, когда одноклассники присылали мне на фронт фотки и видео со своих акций: сдача учебников закона божьего на макулатуру и школьной формы на ветошь, торжественные заседания школьного совета по поводу люстрации учителей-гуманитариев, неловкие попытки ставить «революционные спектакли» и убийственно серьезные публичные дискуссии на тему контрреволюционности и патриархальности юбок любого кроя и любой длины. Я не успела еще научиться подленькому и паскудному умилению всезнающих взрослых смешным проблемам маленьких человечков, но и воспринимать школьные дела как свои по понятным причинам не могла. Поэтому самоочевидное предложение пойти в вечернюю школу, вырисовавшееся по результатам разговора в горкоме Ревмолодежи, вызвало у меня отторжение. Умом я понимала, что знание десяти способов хитроумного минирования трупов не заменит понимания интегрального исчисления, что в парте как таковой не больше унижения, чем в пресловутом «равняйсь-смирно!», однако, выйдя из здания горкома, отключилась от Сети и вместо общежития пошла ночевать в парк, под открытое небо.

На дворе стоял июнь, погода была прекрасная, и три дня я бродила бестолково по городу, обозревая раны, нанесенные ему войной. Побывала, разумеется, на месте, где стоял мой дом, – ​развалины давно разобрали и осталась только разглаженная бульдозером проплешина в густо застроенном квартале. Как ни странно, я не ревела в голос «по законам жанра», хотя и было от чего. С мамой мы расстались очень некрасиво, даже, можно сказать, гадко и страшно. Ее кошмаром была ситуация родителей, что хоронят своих детей, так что прорываться на войну мне пришлось с боем. Оставалось лишь утешаться тем, что ей меня хоронить точно не придется.

Проблема была в том, что я не знала, куда двигаться дальше и что, собственно, делать. Вопрос, казалось бы, совершенно нелепый в Коммунах начала пятидесятых. Наш мир был тогда молод, как в сказке Киплинга про верблюда, и работы в нем был просто непочатый край. Товарищи постарше возвращались, пусть и с трудом, к старым, довоенным профессиям, осваивали новые, приступали к самой грандиозной за последние сто лет переделке страны, но у них была какая-то опора в мирной жизни, социальный опыт, связи и привязанности. На фронте мы много фантазировали о будущем – ​каким окажется коммунизм, когда мы его построим, и я поражалась разнообразию претензий к старому общественному строю. Токари, слесари, швеи, врачи, учительницы рассказывали наперебой о творящемся в их ведомстве бардаке, лихоимстве и несправедливости, о вещах, на первый взгляд производимых исключительно чьей-то злой волей, заключая с удовлетворением: «Уж теперь-то такого дерьма не будет». А уж такого количества безумных проектов в области социальной инженерии, как на фронте, мне[1], пожалуй, больше никогда в жизни выслушивать не доводилось. Но вот когда на эту тему спрашивали меня, я могла ответить лишь, что коммунизм – ​это когда я буду спать двенадцать часов в сутки и принимать ванну четыре раза в день.

Часами лежа на одной из немногих уцелевших скамеек в парке с рюкзаком под головой и автоматом под боком, я гоняла в голове по кругу одни и те же депрессивные мысли. Апатия и эмоциональное отупение, накрывшие меня в эти дни, были, в сущности, всего лишь откатом после четырехлетнего периода пребывания в состоянии перманентного стресса, я прекрасно это осознавала, но проявить волю, оторваться от скамейки без внешнего стимула не могла. Иногда ко мне подходили патрульные, проверяли документы, вежливо просили показать отсутствие патрона в патроннике и советовали быть поосторожнее на улицах: хотя оружия после войны на руках у населения полно, однако какие-нибудь отморозки ради ствола вполне могут на меня прыгнуть. Бандитов я не слишком боялась – ​помимо «официального» автомата, с фронта у меня было припасено несколько недокументированных сюрпризов как раз на случай столкновения со всякой шпаной. Патрульным об этом, впрочем, знать было незачем, да они и не слишком-то интересовались – ​это только дореволюционных полицаев лицо кавказской национальности, разлегшееся бесцеремонно в общественном месте с оружием под рукой, привело бы в состояние боевой готовности. Как ни крути – ​революция многое необратимо изменила.

Бандитов я так и не встретила, а тихо деградировать и морально разлагаться в горизонтальном положении рано или поздно все же надоедает. Прервали это унылое существование спустившийся неожиданно ливень, загнавший меня в ближайший магазинчик, и увиденный там по стереопроектору репортаж об обострении ситуации на Перекопе.

Как и всякая гражданская война, наша меньше всего походила на апокалиптическую схватку однородных сил света со столь же однородными силами тьмы. Часто, очень часто случалось так, что злейшие враги, сами того не желая, способствовали спасению революции от других ее врагов, а как бы союзники – ​напротив, наносили страшные удары в спину. Раньше объяснять это не было нужды, но в последнее время появилась куча вздорных и бестолковых книжек и фильмов, пытающихся подменить законы истории законами эпического жанра.

Когда в самом начале войны революционное правительство издало декрет о признании так называемых «новых народов» – ​поморов, уральцев и еще двух десятков из списка, кому фактическая независимость свалилась прямо в руки, – ​очень многие возмутились. Капитуляция перед фашистскими этнократиями – ​так это сгоряча характеризовали. А кое-кто из мечтающих о восстановлении СССР в аутентичных границах и вовсе заявил, что революция у нас получилась неправильная, русофобская, космополитическая и педерастическая. Впрочем, и среди наших были те, кто признавал право на самоопределение разве что за народами Кавказа и Украины, но не за искусственными нациями, выдуманными Розенбергом, Аленом Даллесом и сумасшедшими краеведами эпохи первоначального накопления.

Тем не менее, именно эта мера позволила нам сократить число фронтов еще до начала полномасштабной заварушки. Собиравшиеся на юге страны имперцы хотели ни много ни мало – ​восстановления России в границах девятнадцатого года, и чтобы никаких нацреспублик и прочего заигрывания с неарийцами – ​только империя. Само собой, окраинным националам такая программа не могла прийтись по душе, и идея совместного похода на Москву их никак не вдохновляла. Одним словом, всем скопом буржуазия бывшей России никогда на Коммуны наброситься не могла, и до ликвидации имперских образований на материке конфликты с «новыми нациями» дальше пограничных стычек и провокаций не заходили.

Проблемы начались, собственно, когда от бывшей Новой Империи остался только анклав в Крыму. Ворваться туда на плечах эвакуировавшейся контры нам не позволили – ​сакральная территория, как же. «Новые народы», Украина, даже осколки бывшего Имарата грозили войной, если экспансия Коммун выйдет за не нами определенные границы. Словом, пришлось отказаться от идеи вторжения в Крым, предоставив это Армии Народа Украины, с двумя условиями: во‑первых, ликвидировать имперское правительство до конца лета, во‑вторых, выдать Коммунам всех взятых в плен военных преступников из списка. Попутно был заключен военный союз, впрочем, все эти договоренности мало чего стоили.

Намечающаяся заварушка в Коммунах вызывала мало интереса. Сказать по правде – ​страна смертельно устала от войны и фронтовых сводок. И все же среди демобилизованных нашлись те, кто решил отправиться на Перекоп добровольцем. У людей были разные мотивы – ​кто-то имел к имперцам очень длинный счет и не успел удовлетворить жажду мести при взятии Ростова; другие просто считали, что нужно доделать раз начатое до конца, пусть и в компании сомнительных союзников; кое-кто не вписывался в мирную жизнь, а ехать продолжать мировую революцию в Центральную Америку или Китай было далеко и неудобно в плане языкового барьера. Я же вцепилась в это предприятие просто чтобы скоротать время: кампания обещала закончиться еще до начала учебного года, а там уже станет видно, сяду ли я за парту или свалюсь в высокую траву где-нибудь в степях за Сивашем. Последний вариант мало того что более поэтичный, так еще и решил бы разом массу проблем, связанных с социальной адаптацией меня к послереволюционному миру.

Словом, желающих воевать дальше набралось около трехсот человек. Правительство Коммун нам особо не препятствовало, но и не содействовало: перед отправкой со всеми проводились разъяснительные беседы на тему того, что не стоит рассчитывать на компенсации в случае увечья или смерти. Как будто четыре года мы воевали ради «ветеранских» или санаторно-курортного лечения. Ясное дело, прицепом с нами поехали троянские кони из КОРДа – ​кто-то свалил в другие подразделения еще до окончания зачистки полуострова, кто-то официально попросился подданным в киевское буржуинство, мотивируя это идейными соображениями.

Отнеслись к нам, кстати, неплохо: позволили оставить свою форму, не носить погоны и самим выбирать командиров – ​очень многие из добровольцев хорошо друг друга знали, отправлялись-то группами, да и мне удалось встретить двух-трех знакомых. И все же я очень сильно удивилась, когда меня выбрали взводной: я и треугольничек командира отделения получила перед самым дембелем, просто как прощальный подарок, а тут, если по-старорежимному, – ​практически офицерская должность. Видимо, сыграло роль то, что войну я начала с первого дня практически, а добровольцы первого года – ​это было и тогда нечто вроде знака качества.

Операция оказалась во всех отношениях странной. Сопротивления мы практически не встречали, но при этом нас постоянно тормозили стоп-приказами. Ни морских, ни воздушных десантов с целью сорвать эвакуацию не проводилось – ​украинцы просто неторопливо выдавливали имперцев с полуострова, растекаясь во все стороны от Перекопа и лишь изредка притормаживая движение, чтобы зачистить особо непонятливых. О договорном характере происходящего после двух дней такой «войны» заговорили даже самые недалекие, и слово «зрада» стало звучать что в Сети, что в реале с каждым часом все чаще. У меня, впрочем, не было повода быть таким положением недовольной, и поэтому я жестко обрывала мальчиков и девочек, зацепивших наступления на материке от силы пару месяцев, но заводящих при этом шарманку на тему «это херня какая-то, а не война».

Словом, войны не получилось. Самые бешеные наши враги погрузились на корабли и беспрепятственно ушли в Турцию под бессильные протесты лишенных флота Коммун. Остальные функционеры имперского режима на удивление быстро сменили флаг и принесли присягу новой «владе», отчего-то не пожелав в стиле булгаковских героев стреляться или вступать в безнадежное сражение. В чем-то это даже было хорошо – ​в этот раз все обошлось без мифа о белых рыцарях, принимающих бой с безбожными большевистскими полчищами на последнем рубеже.

Мы расположились в итоге в Симферополе, в городе, где праздник смены национальных цветов, радикальных изменений в топонимике, удаления с глаз долой неугодных монументов и прочих чрезвычайно важных дел принял особенно безумные формы. Это была уже, собственно, не наша война. Но по каким-то причинам командование батальона задержало приказ паковать вещички, и еще целых три недели нам довелось участвовать в полицейских операциях, одна из которых очень круто изменила мою жизнь.

Это было на третий, кажется, день после взятия города под контроль. Рутинная проверка домовладений в частном секторе, одна из тех, что не давали никаких результатов, кроме шокирующих видеороликов с названиями типа «МОСКОВСКИЕ КОММУНИСТЫ ОККУПИРУЮТ КРЫМ ПОД ВИДОМ УКРАИНЦЕВ???!!!», размещаемых на зарубежных ресурсах, – ​снимали нас, пожалуй, чаще любого другого подразделения. Однако на этот раз все оказалось куда интереснее. После продолжительных попыток вызвать на улицу обитателей одного из домов звонком, стуком по сделанным из профлиста воротам, криками «хозяева!» и другими мирными способами, я все-таки вспомнила, что являюсь представителем оккупационного контингента, и решила, что это дает мне право вторгаться на чужую территорию даже в отсутствие хозяев.

Их было двое – ​парень и девушка, моего примерно возраста, но воспринимала я их как младших: очень уж беспомощно они выглядели. Когда началось на Перекопе, крымскому революционному подполью был дан приказ максимально затруднить эвакуацию имперцев – ​на «союзников» в этом плане надежды было мало. Несколько покушений и диверсионных акций усилили панику и дезорганизацию на полуострове, но в целом погоды не сделали – ​не такого «освобождения» с материка ожидали местные. В общем, подробностей истории этих двоих я так и не узнала, увидев только результат: парня с пулей в животе и девушку с пистолетом возле него, брошенных, обреченных, растерянных, готовящихся к смерти, но отчаянно желающих жить.

Мы не перестреляли друг друга только чудом – ​она все же успела среагировать на мою форму без погон и наколку на обнаженном запястье. А вот почему я не разрезала ее очередью в упор – ​даже не представляю. Наверное, не смогла воспринять как врага – ​женщины с оружием по ту сторону баррикад были довольно редким явлением. Словом, понять, что передо мной наши люди, было не так сложно. А из сбивчивых объяснений девушки я поняла лишь, что им никак нельзя попадаться в руки новой власти.

На всем их поведении и действиях лежал отпечаток какого-то вопиющего непрофессионализма. Сначала парень, поняв, в каком они оказались положении, хотел застрелиться, да только так и не смог нажать спуск. Потом, после часов, проведенных в панике и отчаянии, они решили выстрелить друг другу в сердце – ​одновременно. Потом он начал уговаривать ее, чтобы она его оставила и уходила сама – ​и снова ничего не вышло. И вот теперь они смотрели на меня как на спасительницу, не высказав даже тени обоснованного сомнения в моей лояльности Коммунам. Как таких детей послали на ответственное задание – ​понятия не имею.

Я, разумеется, прекрасно понимала всю сложность положения: даже переправить этих двоих к нам в расположение под объективами камер, торчавших из каждого второго окна, было весьма нетривиальной задачей. А уж выпроводить незадачливых диверсантов с полуострова в Коммуны через все блокпосты было практически нереально, тем более – ​с раненым. Еще одной проблемой стало то, что подчинялись мы все-таки украинскому командованию, так что я понятия не имела, как среагирует тот или иной командир на случившееся. Однако надо было что-то решать, поэтому я связалась непосредственно с нашим комбатом – ​бывшим ротным в Бригаде Адольфа Иоффе. В полной мере осознав ситуацию, тот охарактеризовал ее парой кратких неуставных фраз и созвал срочное совещание командиров. Предложение сдать своих, само собой, даже не озвучивалось, но как их спасти и не огрести проблем – ​не понимал, похоже, никто. Не понимала этого и я, просто в порядке мозгового штурма выдвинув предложение столь же безумное, сколь и гениальное.

Следующим утром за городом наша колонна попала под беспорядочный обстрел из легкого стрелкового – ​какие-то малолетние фанатики империи, скорее всего, решили поиграть в «вервольф». Убитых, к счастью, не было, зато образовались два тяжелораненых бойца – ​милиционеры Чернов и Темирханова. К удивлению местного украинского командования, комбат отказался помещать их в городской госпиталь, вызвав вертолет из Новороссийска, чтобы лечить добровольцев уже в Коммунах. Обоснование, впрочем, нашлось, и достаточно убедительное: батальон в скором времени отправлялся на родину, а оставлять своих, чтобы они через некоторое время решили «выбрать свободу» и сделаться украинскими гражданами, – ​это шаг политически неверный.

Подпольщики несчастные улетели в Ростов, к нашему всеобщему облегчению, и больше я их никогда не видела. У меня немало в жизни было моментов, за которые до сих пор стыдно до скрипа в зубах. Однако этой операцией я позволяю себе откровенно и честно гордиться. «Ай да Марьяшка, ай да бисова дочь! Большие дядьки с кубиками на рукавах растерялись, а я вот нет!» – ​ну и так далее, в таком духе. Собственно, из Крыма я вернулась домой с настроем достаточно боевым – ​на изучение наук и прочую позитивную деятельность, и целых три месяца усиленно осваивала программу средней школы, пока однажды прямо в школу ко мне не заявились женщина и молодой парень в выцветшем камуфле и пижонских кожанках. Предложение, сделанное ими, было не из тех, от которых нельзя отказаться, однако простенькая манипуляция в духе «Коммунам нужны люди вроде тебя» свою роль сыграла. В следующем году я уже была зачислена в учебку КОРДа, а мечты заняться, наконец, производительным трудом на благо рабочей демократии пришлось отложить. Война для меня продолжилась.

В этой, новой войне я прекрасно помнила каждый день, когда на меня направляли оружие – ​с близкого расстояния, разумеется. Всего это случилось пять раз. Трижды это оружие успевало выстрелить, и лишь однажды в меня попали. Статистика очень даже неплохая – ​для меня, конечно, а не для тех, кто располагался по ту сторону мушки.

И меньше всего на свете мне хотелось ее резко ухудшить.

– А теперь все на выход. И не вздумайте пытаться меня штурмовать – ​буду расстреливать всех без разбору.

Мы стояли в паре метров от разложенных на полу стволов самых разных видов. Когда я собирала нашу мини-оружейку, то, признаться, находилась в изрядном затруднении, совершенно не представляя, в какого вида огневой бой мы можем попасть. Единственный прецедент, с киберзомби, был такого рода, что дважды не повторяются. Так что в конце концов я плюнула и разрешила дочкам выбирать оружие самостоятельно, под руку, так сказать.

Себе я взяла старый спецназовский карабин – ​по крайней мере, это позволяло обойтись без рикошетов в узких коридорах и тоннелях. Токо выбрала общевойсковой азанийский автомат – ​тоже логично, они его изучают с младших классов, стоит ли от добра добра искать? Лу приглянулся полицейский дробовик двенадцатого калибра – ​страшная вещь при умелом применении. Ю вообще брезговала оружием, да и находилась по большей части вне объекта, в нашем «штабном» броневичке, однако подобрала себе эстетично выглядящий пистолетик, кажется, швейцарского производства. И только Ясмина, как всегда, решила проявить оригинальность, ухватившись сразу за разболтанный пистолет-пулемет той самой марки, что постоянно использовали персонажи дореволюционных гангстерских фильмов. Напрасно я доказывала ей, что из этого мусора она скорее попадет себе в ногу, чем в мишень, – «пушка как у настоящих гангста» пополнила наш арсенал.

И вот теперь вся эта груда старого оружия валялась у нас под ногами, не то что не принеся пользы, а даже наоборот. Ну хорошо, я проворонила врага рядом с собой, мне и отвечать. Хотя… ты же знаешь, Марьям, что в жизни далеко не все так однозначно, как в шпионских фильмах для подростков. На собственном опыте знаешь.

– Мы уже поняли, что ты не шутишь, Токо, – ​я пыталась вспомнить, что же нам такое рассказывали тридцать лет назад на курсах переговорщиков, но в голову лезли в основном общие инструкции про речевые интонации, мимику и жесты. – ​Но может, объяснишься сначала?

– Что объяснять-то, мама? Ты умная, уже сама догадалась, – ​по крайней мере, она готова была говорить, а это хороший признак.

– Предатель? Хочешь непременно убить его лично? Но он ведь не в том состоянии, чтобы от нас убежать, так в чем дело?

– Дело в том, что его могут оттуда достать. Живым. И он может заговорить. И никто не знает, что же такого он скажет. Сегодня очень мало осталось в живых людей, знавших товарища Тэ в молодости. Так что каноническая история страшного предательства «черного Иуды» и чудесного спасения нашего национального лидера от беспилотников корпораций мало кем вслух подвергается сомнению. Это такое африканское Евангелие, в котором, правда, убили не Христа, а всех апостолов до единого, и предатель отчего-то не пожелал повеситься, а вместо этого растворился в неизвестном направлении. Правда, как и в Библии, нестыковок в этой легенде масса. Но вот ведь беда – ​на ней построена вся наша история, наша идентичность, наш патриотизм, в конце концов. А если правда не такая? Если окажется, что товарищ Тэ договорился с нашими врагами, чтобы убрать своих оппонентов из числа авторитетных полевых командиров? Если это он на самом деле был главным врагом и лжецом в Азании? Да страну просто в клочья разорвет!

– Ты вроде бы никогда не была особой поклонницей режима. И в Коммуны эмигрировала точно не от хорошей жизни.

– Да, конечно, спасибо что напомнила, – ​Токо отвечала с таким выражением, что я пожалела о последней фразе. – ​Помнишь, ты спрашивала меня, отчего это я ношусь со старым протезом, хотя нет никаких проблем вырастить новую ногу? Так вот, секрет очень прост: все эти протезы, начиная с самого первого, который у меня появился в девять лет, – ​они азанийские. Изготовлены из наших, африканских материалов, руками африканских рабочих – ​вплоть до последнего винтика. Технологии, правда, китайские, но это уже не так важно. А сорок лет назад мы умели производить только СПИД, Эболу, голод и беженцев. Вам здесь, в Европе, хорошо рассуждать про демократию и правильные способы построения коммунизма. А у нас страна сшита на живую нитку и очень даже может снова провалиться в каменный век. Что вы все тогда делать будете? Войска введете? Так кровью умоетесь.

Да, нам нужны перемены. Нам нужно избавиться от этих орденоносных попугаев и заговаривающихся маразматиков во власти. Но нам не нужно крушение всего, что было построено за последние годы. Нам не нужен откат обратно к каннибализму и племенным войнам. Мама, ты же должна понимать, у вас это однажды произошло.

– И что теперь? – ​я даже не подозревала, насколько глубоко в ней сидит эта иллюзия – ​что без великого вождя африканцы даже с пальмы слезть самостоятельно не могли. Я наивно надеялась, что здесь, в Коммунах, с их воздухом свободы и свободным доступом к информации, вождистские предрассудки выветриваются сами собой, как будто это когда-то было вопросом информированности. Самое главное – ​я совсем не прорабатывала эту тему, даже напротив – ​в разговорах обходила вопрос наших непростых внешнеполитических раскладов стороной, считая подобные споры неблагоприятно влияющими на атмосферу в коллективе. Ну не дура ли, хвостом меня по голове?

– Когда вы выйдете отсюда, я приведу приговор в исполнение, – ​продолжала Токо. – ​Взрывчатки у меня немного, но, чтобы уничтожить Джасси вместе с его гробом, должно хватить. А потом – ​делайте что угодно. Милицию вызывайте, штурмуйте, можете меня в тюрьму засадить.

– Токо, подумай сама, – ​попыталась я призвать к голосу разума, поняв вдруг, что, стоит нам выйти из зала – ​и живой мы азанийку больше не увидим. – ​Не факт, что Джасси вообще можно отсюда достать живым и способным что-то сказать. Но если ты сделаешь то, что хочешь сделать, – ​это точно пользы никому не принесет…

– Ааааа, к чертям собачьим все идите! – ​взорвалась вдруг Ясмина. – ​Ты, дура, на кого ты оружие наставила? Что здесь вообще творится? Ты в нас собираешься стрелять – ​в меня, в маму, в Лу?!

– Ясмина, успокойся! – ​у меня все внутри похолодело от предчувствия кровавой развязки.

– А вот хрена с два! – ​парижанка увернулась от пытавшейся схватить ее, одновременно оставаясь на месте, Лу и, гневно размахивая руками, пошла к камере, в которой был заключен Джасси.

– Назад! – ​закричала Токо, готовая выстрелить.

– Ну давай, стреляй! – ​Ясмина широко раскинула руки, словно пытаясь защитить предателя от пули, что при ее габаритах было весьма затруднительно. – ​Я думала, мы как семья – ​никаких секретов, никаких подлянок в самый неожиданный момент. А ты… Да на хрен вообще так жить, когда тебя самые близкие люди убить готовы?!

Чего явно не предусмотрела Токо – ​так это того, что Ясмине может снести крышу. А зря, пора бы уже изучить больные мозоли подруг, не первый вроде бы год вместе.

Мое знакомство с коллективом почти три года назад началось как раз с изучения таких мозолей. На базу в Подмосковье я прибыла невыспавшаяся и с больной головой – ​целую ночь читала досье на своих будущих подопечных и нервничала тем больше, чем дальше углублялась в чтение. Оторвы какие-то, на четверых – ​два условных срока, пятнадцать лет обучения по школам для трудных подростков и одна демонстративная попытка суицида, даже попавшая в новости. Словом, неплакатные совершенно девочки. В какой-то момент мне обидно стало – ​им таким вот можно работать в международной организации под эгидой Соцсодружества, а мне – ​нет, только после исправления биографических данных, которое, вообще-то, является уголовным преступлением. С другой стороны – ​я чувствовала в них еще до личной встречи родственные души. Бунтовали они большей частью все же по уважительным причинам, пусть и бестолково – ​как японка Ю, порвавшая со своей семьей убежденных монархистов в четырнадцать лет, проломившая напоследок отцу череп клюшкой для гольфа и сделавшая татуировку на левой половине лица – ​записанный иероглифами слоган, аналогичный европейскому «Ни бога, ни господина». Я ведь только из этого досье и узнала, что в Японии, оказывается, есть еще настоящие монархисты, которые даже не боятся на людях высказывать свои взгляды. Культурный шок прямо.

Первая встреча проходила в небольшой комнатке, похожей на стереотипный брифинг-рум: складные стулья, старый потолочный стереопроектор, плакаты на стенах – ​отчего-то тематические из серии о гражданской обороне. Четыре девицы расселись треугольником: в первом ряду посередине – ​европейки Ясмина Клеман и Анна-Ловиса Оскарссон, на камчатке, ближе к окну – ​Ю Томацу, в другом углу, у стены – ​Токо Байи. Нет, не брифинг-рум, а школьный класс во время эпидемии гриппа на пороге карантина. Наверное, именно поэтому я приняла в самом начале интонацию старорежимной учительницы – ​только что без «здравствуйте, садитесь»:

– Так вот, зовут меня Марьям Зауровна, и я теперь – ​ваш новый инструктор по безопасности…

– Ма-За, – ​прервала меня Ясмина.

– Что? – ​не поняла я.

– Мы тебя так будем называть, по инициалам – ​«Ма-За». Так удобнее, – ​выражение лица маленькой парижанки было одновременно невинным и хамским.

Вот тебе раз: рта не успела раскрыть – ​уже присвоили кличку. Республика ШКИД какая-то. С чего бы с порога такие наезды? Да, на форумах серчеров идет ругань – ​приставили, дескать, надсмотрщиков из силовых структур, но, может, разобраться надо сначала, а не гнать волну?

Сначала я растерялась. Отвечать агрессией или угодливо улыбаться – ​в данном случае одинаково плохие варианты. Но тут меня осенило.

«Ма-за».

Mother.

Мама.

– Да, Ясмина, – ​я попыталась улыбнуться как можно нежнее. – ​Теперь я – ​твоя мама.

Результат превзошел все ожидания. Смуглокожая девчонка с ярко-красной шевелюрой сорвалась с места с таким бешенством, что опрокинула стул, и шведка, обхватившая ее в последний момент за поясницу, несмотря на всю разницу в габаритах, удерживала подругу с ощутимым напряжением.

– Ты! Да как ты смеешь! Да кто ты вообще такая!? Курица старая! Кто тебе дал право!? – ​Ясмина размахивала кулаками практически у меня перед носом, и это явно не было похоже на контролируемую истерику в стиле «держите меня семеро».

– Нет, так вы точно не заведете себе друзей, товарищ инструктор, – ​Оскарссон, наконец, сумела надежно зафиксировать взбесившуюся парижанку.

– А у меня в принципе и не было никогда друзей, – ​ответила я таким тоном, что даже Ясмина поперхнулась очередным ругательством. – ​И семьи тоже не было. Ни черта у меня не было в жизни. Я старая дева и социофобка…

И тут громко рассмеялась Ю. Настолько звонко и искренне, что обе европейки невольно обернулись.

– Извини, – ​обратилась она ко мне. – ​Это я не над тобой смеюсь. Ты мне нравишься. Ты хорошая, хоть и странная. А Ясмина – ​дура и сама виновата.

– Не, Лу, ты слышишь это? – ​возмущенная Ясмина совсем уже забыла про меня. – ​Кто вчера весь вечер ныла, что нам пришлют армейского сержанта и ходить мы теперь будем только строем?

– Да ты сама вчера паниковала больше всех, – ​оборвала ее впервые вмешавшаяся в разговор Токо. – ​Послушайте, мама, – ​непривычное слово она выговаривала с осторожностью, словно боясь поранить язык. – ​Нам тут не сержант нужен и даже не нянька, а хороший психиатр, если честно. Мне в том числе, не отрицаю. Так что приготовьтесь к разным неожиданностям, если думаете тут остаться надолго.

– Психиатр? – ​переспросила я. – ​Найдете такого – ​чур я первая в очереди…

И в этот момент нам всем стало понятно, что мы сработаемся. Через пару недель иначе как мамой мои девочки меня не называли. А через полгода я поймала себя на том, что нашла настоящую семью – ​больше, чем товарищей и подруг. И вместе с тем – ​обрела подспудный страх однажды все это потерять. Ведь где-то в основе наших отношений лежала ложь. Моя ложь.

А я уже знала, что ложь мои дочери категорически не переносят.

– Отойди, пожалуйста, – ​ствол автомата Токо ощутимо подрагивал, очень плохой знак.

– Ни! За! Что! – ​отчеканила Ясмина, приняв позу то ли гандбольного вратаря, то ли витрувианского человека.

– Лу, убери ее, не доводите, – ​скомандовала Токо.

Никто из нас не сдвинулся с места.

– Да вам что, жить надоело? – ​голос Токо сорвался, она смотрела на нас дикими глазами, водя стволом из стороны в сторону.

«Мама, я пока никому ничего не сообщала. Плюс ко всему отрубила запись. Мы должны успокоить Токо, она же наша сестра. Сделай что-нибудь, пожалуйста, ты же была на войне, у тебя опыт…» – ​сообщение Ю в личку снова напомнило мне, что за безопасность здесь отвечаю я и только я.

– Токо, если ты думаешь, что у тебя мало времени для того, что ты хочешь сделать, – ​ты ошибаешься, – ​начала я. – ​Ю только что написала мне, что не стала поднимать тревогу и даже запись отключила. Так что времени у нас куча – ​чтобы прийти к решению, которое устроит всех.

– Это правда, – ​подтвердила Ю.

– Не веришь? – ​продолжила я, глядя прямо в глаза азанийке. – ​Зря. Я ведь здесь человек относительно новый, ты знаешь Ю дольше меня и должна понимать ее с полуслова. Она ни за что не поспособствует тому, чтобы тебя посадили в тюрьму.

– Ну хорошо, – ​чуть расслабилась Токо. – ​Дальше что?

– Сначала, девочки, я хочу перед вами всеми покаяться, – ​тут я оглянулась и, наткнувшись на взгляд Мики, поправилась: – ​То есть девочки и мальчик, извини, не могу привыкнуть. Ясмина правильно сказала – ​у нас между собой не должно быть никаких секретов. А я очень долго скрывала от вас…

– Если ты о том, что вы спите с Ю, так это давно все знают, – ​перебила меня бесцеремонно Ясмина.

«А я тебе говорила, – ​написала мне Ю в личку, сопроводив фразу парой обидных смайликов. – ​А ты все боялась, как они воспримут, не будут ли ревновать, не развалится ли коллектив. Угу, сейчас, прямо с горя все умерли от наших с тобой отношений.»

– Подождите-ка, я не…

– Кстати, странно даже, – ​продолжала парижанка. – ​Значит, спите вместе вы, а лесбиянками все считают нас с Лу. Вот и с парнями ни черта не получается…

– Ты попробуй хоть раз на романтическое свидание прийти без подруги и шокера, – ​посоветовала Ю. Токо, не выдержав, фыркнула, но тут же опомнилась:

– Так, какого хрена вы мне тут спектакль разыгрываете?

– ТИХО ВСЕМ!!! – ​вспомнив свою военную карьеру, заорала я. Кажется, подействовало. Набрав побольше воздуха, одной сплошной скороговоркой я выдала:

– На самом деле я являюсь секретным агентом тайной организации старых революционных борцов, занятых спасением мира. А теперь заткнитесь, пожалуйста и дайте раскрыть нормально тему, хорошо?

К концу войны КОРД, как все похожие организации, созданные в отчаянных условиях и в отчаянные времена, имел самые широкие полномочия и функции – ​от внешней разведки до борьбы с бандитизмом и спекуляцией. После учебки меня, видимо, из-за имени, хотели распределить в «кавказский отдел» – ​проблема территорий бывшего Имарата, где власть захватили левые националисты вроде «детей Зелимхана», где коммунисты все еще не восстановили численность и влияние после резни, устроенной исламистами в самом начале войны, становилась все острее, в специалистах по Кавказу все заинтересованные ведомства испытывали большую потребность, но в моем случае ошибка разъяснилась достаточно быстро. Когда я рассказала на комиссии по распределению, что мое знание региона ограничивается дюжиной азербайджанских слов, что, несмотря на вопиюще неславянский профиль, я являюсь «человеком русской культуры» в гораздо большей степени, чем известный семинарист, интерес ко мне сразу поугас. Словом, отправилась я домой, в Белгород, работать в отделе по борьбе с политическим бандитизмом.

Формально преступность делилась на обычную, заурядную, и «политическую» – ​ту, что питала подпольные контрреволюционные организации. Первой занималась криминальная милиция, второй – ​КОРД. На деле провести грань между ними было сложновато: имперские недобитки массово уходили в криминал, а уголовный мир, и до революции тесно связанный с фашистами, пропитался ультраправыми идеями, словно губка. Поэтому мы с городской криминальной милицией постоянно, что называется, сталкивались в дверях. Об этих конфликтах сегодня общество имеет представление исключительно с милицейской точки зрения: и в публикуемых мемуарах, и в детективных фильмах умным и расторопным милиционерам противопоставляются невежественные и самонадеянные кордовцы в ставших притчей во языцех кожанках, постоянно отбирающие себе почти раскрытые дела, срывающие ответственные операции и упускающие опасных преступников благодаря вопиющей некомпетентности. Прямо как в старых боевиках – ​умный коп из NYPD или LAPD и тупые федералы в пиджачках, вечно сующие нос не в свое дело. Понятно, что реальная картина наших взаимоотношений была куда сложнее, но после произошедшего в мае пятьдесят девятого года на КОРД стало возможным вешать и не таких собак.

К середине пятидесятых поражение контрреволюции в мире стало особенно очевидным и убедительным. Надежды на помощь заграницы у нашего имперского подполья рухнули окончательно. И именно в этот момент в разлагающейся и отчаявшейся контрреволюционной среде стали популярны идеи тотального террора против национальных и гендерных меньшинств в Коммунах как средства очищения человечества и призыва к угнетенным белым европейцам мобилизоваться и бороться. По Коммунам прокатилась волна столь же страшных, сколь и бессмысленных терактов. Объекты для атаки выбирались самые разные: центры реабилитации жертв семейного насилия, клубы квир-культуры, кварталы компактного проживания выходцев из Средней или Юго-Восточной Азии, главное для них было – ​от акции к акции увеличивать количество жертв, сеять панику бессмысленной жестокостью. В этих условиях КОРД решил коренным образом менять стратегию борьбы: через внедренных в подполье и эмиграцию агентов продавливалась идея о бессмысленности и вреде террора в деле борьбы с коммунизмом, но для того, чтобы подобная точка зрения возобладала, необходимо было создать имперцам другую перспективу, дать свет в конце тоннеля. Так возникла идея операции с неоригинальным названием «Картель».

Операция эта представляла собой первоначально создание сети фальшивых имперских организаций для вовлечения в них настоящих контрреволюционеров и подрыва влияния террористов. Годами велась строжайше засекреченная игра, без пощады уничтожались сторонники террора, и одновременно умеренных лидеров имперцев опутывали, словно паутиной, иллюзиями о неуклонном росте числа противников коммунизма, о тайных дружинах, готовых выступить в любой момент с оружием в руках, о проникновении контрреволюции в руководящие учреждения Коммун. Для эмиграции составлялись подробные аналитические записки, в которых объективные трудности послевоенного восстановления промышленности объяснялись организованным саботажем. Создавалась фактически параллельная реальность, в которой власть Коммун держалась непонятно на чем, ибо население их с каждым днем все больше начинало любить бога, традиционные ценности и свободное предпринимательство. Неадекватное представление имперцев о происходящем в стране давало определенные возможности контроля и манипуляции подпольем и во всяком случае операция позволила остановить волну насилия – ​это для КОРДа и означало выполнение программы-минимум.

Проблема была в том, что «Картель» имел свои пределы роста, после преодоления которых возникал риск совершенно спонтанных выступлений. Операции, проводившейся настолько тайно, что о ней не знали в том числе и в Совете Коммун, необходимо было достойное завершение – ​ликвидация в один момент всех организованных структур контрреволюции.

До сих пор неизвестно, кому именно впервые пришел в голову потрясающий план устроить самую грандиозную провокацию в истории для того, чтобы выманить на поверхность всех старых имперских недобитков. Возможно, и не было никакого неизвестного гения – ​«Картель» обрел свою логику развития, которая неумолимо вела его к попытке восстания, и координаторам КОРДа оставалось лишь выбирать – ​ломать годами выстраиваемые схемы или все же довести операцию до конца, несмотря на все риски ее продолжения. Выбор второго варианта стал фатальным и для имперского подполья, и дляКОРДа.

Утром двадцать пятого мая пятьдесят девятого новостные ресурсы буквально взорвались: катастрофа сразу на двух блоках Нововоронежской АЭС, радиоактивное облако несет в сторону Белгорода и Харькова; несколько периферийных коммун оказываются отрезанными от центра, в Волгограде захватывает власть некое «правительство русского возрождения», в других городах начинаются массовые антикоммунистические манифестации.

Разумеется, это все было срежиссированным спектаклем: жестко контролирующий информационные потоки КОРД не только генерировал новости с убедительными кадрами происходящего в Коммунах кошмара, но и блокировал все альтернативные источники информации. Совет Коммун был поставлен перед фактом проводимой операции уже после ее начала. Непонятно, на что рассчитывали координаторы КОРДа, но мириться с таким положением правительство не пожелало: Комитет Обороны Рабочей Демократии был объявлен коллективным изменником делу революции, по тревоге были подняты территориальные подразделения рабочей милиции с приказом арестовать путчистов, и в итоге тщательно подготовленный план полетел ко всем чертям.

Два дня на улицах нескольких городов шли кровопролитные, зачастую трехсторонние сражения – ​между правительственными силами, кордовцами и имперцами. Число жертв исчислялось сотнями, и самое страшное заключалось в том, что коммунисты стреляли в коммунистов. Разумеется, главная вина лежала на нашем начальстве, но все-таки и Совет перегнул палку, объявив весь КОРД по сути вне закона. В конце концов, большинство наших оказались в сущности всего лишь марионетками заигравшихся координаторов и сложили оружие быстрее чем успела пролиться кровь. Того отношения, которое распространилось на всех бывших сотрудников Комитета, мы в любом случае не заслужили.

А отношение оказалось более чем суровым. Шестеро из семи наших главных координаторов были приговорены к смертной казни. Сотни исполнителей рангом пониже отправились в тюрьму на сроки от двадцати лет. Сам КОРД был распущен с запретом для тысяч бывших сотрудников на работу в силовых, образовательных и других ключевых ведомствах. Его функции были частично вовсе упразднены, частично переданы новой организации – ​Рабочему Контролю, в который из бывших кордовцев попало мизерное количество.

Что делала в это время я? Самое смешное – ​всю эту историю я провалялась в областной больнице, восстанавливаясь после пластической операции. Валялась, признаться, из-за своей глупости: попытка взять в одиночку совершенно неопасного, как мне казалось, студентика юрфака, подрабатывающего наркоторговлей в своей общаге, обернулась изуродовавшим лицо и буквально разорвавшим правое ухо касательным огнестрельным ранением и трупом подозреваемого. Подобное у меня случалось с периодичностью где-то раз в полтора года, в смысле – ​перестрелки в людном месте, но такой залет произошел впервые. Чем теперь все закончится, я не очень хорошо представляла, но боялась, что дежурной прочисткой ушей не обойдется. Навещавший меня Матрос в красочной форме описал, как у него болит задница от объяснений с начальством, и попросил медсестру передать врачам, чтобы не слишком старались с ухом – ​все равно он оторвет мне его на следующий же день после выписки.

Словом, когда все это началось – ​паника, неразбериха и радиоактивное облако, – ​я все еще лежала с забинтованной наполовину физиономией и читала «На краю Ойкумены», горюя, что никто не написал такой же книжки, только про женскую дружбу, но чтобы обязательно с морем, носорогами и слонами. И, если честно, мероприятия по гражданской обороне в больнице настолько меня захватили, что о политической составляющей происходящего в городе я почти не задумывалась.

К счастью, в Белгороде все закончилось не так уж плохо. Наш городской координатор, Николай Андреевич Радченко, был старым рабочим, лет двадцать в свое время варил трубы на БЭЗМ. Когда накануне финала операции «Картель» он получил по секретной связи зашифрованный файл с инструкциями, то очень сильно задумался: пахла эта затея на редкость плохо. Однако он и представить себе не мог, что такая масштабная провокация может быть не согласована с Советом Коммун. Словом, он колебался и рвал себе душу до полудня, когда к зданию городского управления КОРДа подъехали шесть автобусов с рабочими того самого БЭЗМ, наспех расхватавшими автоматы и броники в заводской оружейке по призыву из Москвы. Мало кто в мировой истории так тепло приветствовал людей, приехавших его арестовывать, – ​впрочем, ограничилось все сдачей кордовцами табельного оружия, а когда поступило сообщение об атаке здания горсовета настоящей контрой, воспринявшей происходящее всерьез, – ​и его пришлось вернуть, чтобы всем вместе уничтожать вылезших из подполья бандитов.

В общем, закончилось все в тот день не сказать чтобы совсем благополучно (потери мы все-таки понесли, в том бардаке без убитых с нашей стороны обойтись не вышло), но, по крайней мере, правильно. Правда, от жесткой чистки и прочих последствий коллективной вины КОРДа это нас не избавляло.

Партийная комиссия, как водится, состояла из трех человек, что само по себе навевало не очень хорошие ассоциации, но у меня были еще и личные воспоминания, связанные с похожей ситуацией. Некогда такая же «тройка» из гороно решала вопрос о том, исключать ли меня из школы после организованного нашей ячейкой Ревмолодежи бойкота уроков закона божьего. Но, в принципе, бояться мне было нечего, и я имела все основания надеяться на самый благоприятный на результат – ​простой переход в новое ведомство, пусть и с сильно урезанным штатом и полномочиями.

Слева за широким столом сидела незнакомая мне женщина лет тридцати, в потертом камуфле, волосы небрежно перехвачены резинкой в хвост, в руках помятая тряпичная кепка-фиделька. Приятное товарищеское лицо, но самое главное – ​наколка на пульсе: красный квадратик в черной кайме рядом с такой же звездой. Наш человек, значит.

Председателем оказался один из тех персонажей, чьи физиономии постоянно мелькают в городской хронике, но кого запомнить хотя бы по фамилии вы не сможете при всем желании. Все артибуты номенклатурной посредственности – ​официальный до отвращения костюмчик, двойной подбородок, начальственные брыли, придающие лицу неприкрыто кислое выражение. На вид лет под пятьдесят, хотя наверняка немного моложе.

А третьим за столом был один из моих старых знакомых. Паша Мельников, в сорок восьмом году – ​член партии «Сталинский блок – ​за Великую Россию» и помощник муниципального депутата. Летом участвовал в пикетированиях горсовета с советским флагом и иконой наперевес, произносил на камеру пламенные речи про антирусскую революцию троцкистов-космополитов, но, когда эти сборища стали разгонять уже по-взрослому, как-то ловко спрыгнул с темы, отделавшись легким испугом и двухдневным арестом. Некоторое время сидел тише воды ниже травы, по состоянию здоровья умудрился избежать мобилизации, а уже в пятьдесят первом всплыл на мелкой должности в одном из райкомов на западе области, куда война так и не добралась. Излишне говорить, что с тех пор он стал воплощением лояльности и верности «генеральной линии», административным энтузиастом, одним из тех, для кого библией является каждый последний по времени декрет Совета Коммун, человеком, по определению не ошибающимся по причине отсутствия собственного мнения. И карьера его с тех пор пошла в гору – ​это ведь именно Мельников приезжал к нам выдать грамоту от горсовета за спасенные для государства сокровища. Правда, я чуть не испортила торжественный момент, не к месту вспомнив о его прошлом, но Матрос и Николай Андреевич не дали развить тему до полноценного скандала. И вот теперь – ​такой поворот. В подобные моменты невольно задумываешься: может, мы действительно в свое время слишком мало расстреливали?

Опрашивали меня, как ни странно, больше не по кордовским делам, а по более раннему времени. Женщина в камуфляже особенно допытывалась, сколько же мне было лет, когда я стала активисткой Ревмолодежи. Сошлись на том, что около тринадцати с половиной. Председатель комиссии с брылями высказал некоторое недовольство тем, что в милицию я записалась, обманом изменив свой возраст, – ​пришлось, сдерживаясь изо всех сил в выражениях, объяснять, что обмана никакого не было, просто кое-кто кое-где слегка закрыл глаза на некоторые формальные цифры в интересах революционной целесообразности, – ​как будто это что-то плохое. Бывший сталинист отчего-то молчал, пока не добрались до краткого периода моих приключений в Крыму. Тут он попросил разрешения включить стереопроектор, чтобы показать краткий ролик «из открытых источников».

– А як прийдеться стати зі зброєю в руках,

Бандера поведе нас – ​замає гордо стяг:

І сипнемо сто-тисяч у зуби сатані,

А решта люциферу – ​чорти ми лісові!

Это мы с ребятами из моего взвода в гостях у смежного подразделения. Песни под гитару, спиртное льется рекой. Непривычно видеть себя пьяной, если честно, – ​в милиции Коммун был довольно строгий сухой закон, так что за четыре года войны я так и не научилась пить по-настоящему, здесь же синячили вполне свободно, особенно после формального окончания операции. Мда, какая же я становлюсь милая и общительная, ужравшись, – ​самой от себя тошно. Правда, непонятно, к чему это все демонстрируется здесь и сейчас.

– Вот этот молодой человек, которому вы сейчас ерошите волосы, вы ведь помните его? – ​спросил Мельников.

Я помнила. Такое довольно сложно забыть.

– И вы, наверное, в курсе, что зовут его Тарас Удовиченко, что он убежденный украинский фашист и что именно он возглавил террористическую атаку на Совет Харьковской Коммуны в пятьдесят четвертом году?

О, я знала. Я знала даже то, что Удовиченко – ​вовсе не настоящая фамилия Тараса, что никаким фашистом как минимум в пятьдесят втором году он еще не был, а был мальчиком с чудовищным количеством мусора в голове, где перемешались украинский национал-коммунизм, махновщина и убежденность в том, что УПА собиралась строить бесклассовое общество.

Мы как-то довольно быстро сошлись, почувствовав друг к другу столь же взаимную, сколь и иррациональную симпатию. Я вовсе не собиралась с ним ругаться на тему политики и идеологии, понимая, ни черта хорошего из этого все равно не выйдет, а вот он всерьез пытался обратить меня в свою веру. Как ни странно, даже телеги о том, что земля Московии проклята, что никакого коммунизма там никогда не будет построено, что самые благие намерения приведут лишь к возрождению проклятой Москальской Империи, меня скорее забавляли, чем раздражали. Я упорно уклонялась от серьезных дискуссий, больше поддразнивая его и забавляясь, а чаще всего прерывала его просьбой почитать стихи Леси. Лесиных стихов Тарас знал наизусть десятки и читать их мог до хрипоты. «До тебе, Україно, наша бездольная мати, струна моя перша озветься»… Словом, расстались мы друзьями, хотя кое-кто из моего взвода под присягой мог поклясться, что видел, как мы целовались под луной, – ​человеческая память, она такая.

И когда два году спустя я увидела тело Тараса в репортаже из Харькова, то ощутила, как что-то умирает во мне самой. Разумеется, его взгляды, его жизнь, его борьба – ​это объективный тупик, разумеется, все так и должно было закончиться. И часто законы исторического развития заставляют стрелять в бывших друзей. Но будь проклят тот, кому это может доставить радость.

– …И, значит, вы считаете, что для коммунистки и милиционерки нормально воевать в армии буржуазного государства в качестве добровольца? – ​продолжался тем временем допрос.

– Товарищ Мельников! – ​не выдержала женщина в камуфляже. – ​Совет Коммун и партия никогда не осуждали добровольцев из «украинского батальона».

– Это – ​да, – ​согласился бывший сталинист. – ​А как, интересно, в партии должны относиться к тем, кто путался с бандеровскими террористами и подпевал бандеровским гимнам?

Тут он явно перегнул. Женщина издала возмущенное восклицание, даже председатель соизволил повернуть голову в сторону Мельникова и несколько нахмуриться. Я же вдруг невыносимо реалистично представила себе, как подхожу к столу, беру ублюдка за волосы и изо всех сил ударяю лицом о столешницу. Потом вытаскиваю его, обмякшего, из-за стола, и начинаю методично избивать, ломая коленом нос, лицевые кости, выбивая зубы и глаза, превращая морду в кровавое месиво… Это в КОРДе сурово преследовались попытки физического воздействия на подозреваемых, а я-то теперь частное лицо, мне все можно.

К столу я и в самом деле подошла, но обошлось все-таки без пролития крови.

– Послушай, ты, мразь, говноед, сталинская портянка. Те люди, перед кем я должна отвечать за свои ошибки, лежат под Воронежем, под Каменском, под Ростовом. С тобой, скотина, не то что разговаривать – ​тебе в морду плюнуть значит себя не уважать. Партбилет хотите? – ​тут я обратилась к комиссии в целом. – ​Как это называется – ​на стол? Берите, – ​я бросила красную пластиковую карточку на красную же скатерть, развернулась и пошла к выходу.

– Нет, Александр Дмитриевич, вы же видите? – ​вслед мне раздался срывающийся на фальцет возмущенный голос Мельникова.

Дверью я хлопнула так, что та едва не слетела с петель.

– Марьям! Стойте! Марьям! – ​женщина в камуфляже догнала меня в коридоре. – ​Так же нельзя!

Я остановилась.

– А как можно? Скажите мне, товарищка комвзвода, что это было? Испытание смирения? Важный жизненный урок? Или то, о чем я подумала, – ​плесень, которая жрет людей?

– Смирнова. Меня зовут Юлия Смирнова. Вы же понимаете, что сейчас творится. Сотни трупов, деморализация, потрясение. Такие раны не лечатся за один день.

– А я, вот я в чем персонально провинилась? И почему, если даже я где-то виновата, судить меня должно вот это дерьмо? Знаете, на что это похоже? Вы про Московские процессы читали? Вот, самое оно.

– Послушайте, вы должны вернуться. Обещаю, я успокою Мельникова, только заберите обратно партбилет. Вы же воевали, вы знаете, чего такие вещи стоят!

Акцент у нее точно не местный. Но и не московский. Откуда же ты, интересно?

– «Северная Коммуна»? – ​назвала я самую знаменитую ленинградскую бригаду, указав на запястье Смирновой.

– Что? – ​не поняла та сначала, затем тепло улыбнулась, посчитав, что нащупала-таки со мной контакт. – ​Нет, первый маркинский батальон. Маркинские мы. Рядом с вами, кстати, воевали, очень даже могли пересекаться…

– Так вот, Юля, я самого начала поняла, что ты в этой компании одна нормальная. И знаешь что? Рано или поздно они тебя тоже сожрут. Потому что ты – ​человек, а они – ​плесень. Людям свойственно ошибаться, а вот плесень не ошибается никогда, потому у нее нет и не может быть своих убеждений.

– Послушай, ну что ты все заладила – ​ехал Сталин через Сталин? – ​не выдержала Смирнова. – ​Другие времена на дворе…

– Вспомнишь мои слова как-нибудь на лесоповале, – ​пообещала я, развернулась и пошла к выходу из здания, всем своим видом показывая, что больше остановить себя не позволю.

– Что, неужели так легко во всем разувериться? – ​неслось мне в спину. – ​А если бы тебе и правда пальцы ломали в подвалах?

«Сожрут тебя, точно сожрут», – ​думала я, выходя на улицу.

Тому, кто не жил в те годы, будет, наверное, сложно понять мой срыв. Мы работали и боролись в стране, совершенно непохожей на Россию двадцатого века, – ​и тем не менее, тень поражения той, первой революции преследовала нас везде. О событиях столетней давности в те годы было выпущено огромное количество книг и фильмов, ставивших массу болезненных вопросов, а иногда и воспроизводивших форменный кошмар настоящего коммуниста. Ссыльные большевики, которых встречают в лагерях вертухаи из бывших белогвардейцев, бесстрашные герои гражданской войны, которых истязают, унижают и обвиняют в измене сталинские палачи из кадетов и меньшевиков, вся эта омерзительная плесень, тысячи маленьких вышинских и кировых, съедающих заживо партию и революцию, – ​такие воспоминания, фантомные боли порождали тревогу и за судьбу наших Коммун, переходившую зачастую в мнительность и паранойю. Во внутренних дискуссиях обвинения оппонента в «сталинизме», подчас совершенно надуманные, оказывались слишком распространенным полемическим приемом. Словом, неудивительно, что в обстановке, сложившейся после разгрома КОРДа, я нашла неутешительные параллели с советским прошлым и слишком много домыслила на основании ложных аналогий. В те месяцы, стыдно признаться, я всерьез ждала ареста и как минимум ссылки. Стоит ли говорить, что за все эти годы так ничего и не дождалась?

И когда двадцать лет спустя в обеденный перерыв Коля будничным голосом сообщил, что Смирнову избрали председателем Совета Коммун, я здорово напугала своих коллег, разревевшись в голос от радости. Они, конечно, не поняли, что для меня столь рядовое событие стало знаком. Знаком того, что права была она, а не я. Знаком того, что она – ​умница и молодец, а я эгоистичная дура. Знаком того, что история перестала повторяться, и мы действительно вышли на новый уровень – ​все мы, все человечество.

Само собой разумеется, внятно объяснить это посторонним я не могла, поэтому просто прибавила несколько очков к репутации странной женщины с темным прошлым.

Но уж к этому мне было не привыкать.

– Почему я все-таки согласилась на предложение Матроса? Конечно, не из-за бреда про конец света, которым кормят друг друга отставные бюрократы. Отмирание государства неизбежно будет порождать обиженных из числа тех, кто много сил положил на его создание и укрепление, именно поэтому я всегда испытывала естественную настороженность к большому начальству, помня, что его рано или поздно придется упразднять. И вовсе не потому, что я всю жизнь «ждала приказа» или хотела вернуть дух сорок восьмого: уродом надо быть, чтобы желать своей стране еще раз пережить войну, голод и экономическую блокаду. Просто мне надо было разобраться самой изнутри, что же задумали старики-разбойники и какую это может представлять опасность для Коммун и всего человечества. Понимаете, они ведь не изменники какие-нибудь и не преступники, но в КОРДе тоже были честные революционеры, которые просто своеобразно понимали свой долг и неправильно оценили свои полномочия. А закончилось все в итоге большой кровью.

Словом, с чистыми документами и слегка подправленной биографией я и пришла к вам. Втерлась в доверие, обманула, можно сказать. Знаете, много написано о том, как тяжело глубоко законспирированному разведчику притворяться каждый день, обманывать, воспринимать как врагов тех, рядом с кем приходится жить и работать. Сомневаюсь. Какому-нибудь Зорге, испытывающему омерзение и ненависть к нацистам, мне кажется, обманывать и притворяться было относительно легко. А мне? Разве вы мне – ​враги? Для чего же мне тогда вам лгать?

И совсем невыносимо стало, когда я поняла, что люблю Ю и что она любит меня. Для нее-то все было очень просто, светло и радостно, а я вдруг обнаружила, что за последние лет двадцать ни с кем не была до конца искренней. Ни с Матросом, ни с коллегами на заводе, ни с вами. Можно об этом на время забыть, рядом с той, кто тебя любит, но ощущение одиночества рано или поздно нагоняет и накрывает с головой. Впрочем, ладно, это мои личные тараканы, я про другое.

Матрос умер полгода назад. Какая-то рядовая ОРВИ, из тех, что сегодня бояться не принято, убила его в четыре дня, а я даже на похороны явиться не посмела. Проблема была в том, что связь со стариковским клубом я поддерживала исключительно через него, и за эти месяцы никто не вышел со мной на контакт. Понятия не имею, поумирали они там все, что ли, или вообще все это было дурацким розыгрышем. Смысл моего присутствия здесь, кажется, окончательно потерялся. Да и изначально это было весьма тухлой затеей: стоит мне только попасть в новости с каким-нибудь открытием – ​наверняка найдутся те, кто хорошо знает мою реальную биографию, а это значит… черт его знает, что это теперь значит. Реального срока я, положим, и не получу, но все равно будет стыдно и неприятно.

Хотя вряд ли стыднее, чем объясняться с вами.

– М-да, – ​первым молчание нарушил Мика. – ​Круто вы пожили. Мне тут, когда я только в «Интерсерч» пришел, рассказывали, какая у нас важная работа – ​тени прошлого тревожить и скелеты из шкафов извлекать. Но мы, кажется, не там копаемся – ​самое интересное не по бункерам и катакомбам прячется, а у людей в головах…

– И что теперь? – ​Токо, кажется, окончательно потеряла решимость.

– Дети мои, я меньше всего хочу кому-то из вас причинить вред. Поэтому то, что происходит сейчас здесь, должно остаться между нами. Если эти упыри в своих гробах способны напакостить миру – ​я уничтожу их лично. Вот только… Мика, что станет со всеми этими электронными человечками, когда наши трупы подохнут до конца?

– Пока понятия не имею. Скорее всего – ​они будут стерты попросту, энергию в такой системе надо экономить.

– Токо, я обещаю тебе: если это понадобится – ​мы придушим предателя с тобой вдвоем, в четыре руки. А если нет? Давай попробуем выяснить. В конце концов, ты была права: это похоже на бомбу, а с бомбами «Интерсерч» должен разбираться самостоятельно, на месте, иначе на кой черт мы вообще нужны? Мика, Ю? Вы сможете, не знаю, расковырять эти гробы, взломать, чтобы мы могли воздействовать на происходящее в них?

Пауза.

– Если ты о том же, о чем я подумала, – ​нужна хотя бы неделя, – ​ответила Ю.

– Мне надо сгонять в Ленинград, – ​сказал Мика. – ​Есть вариант сделать процесс быстрее и удобнее.

– Да не вопрос, свяжемся с Центром, сообщим, что у нас тут исследования на сложной местности, – ​улыбнулась я. – ​Крымские горы, дети мои, это вам не Памир какой-нибудь, тут все очень сурово. Вы слышали, например, что в этом районе двадцать лет после войны казак из бывших беловских пластунов скрывался? «Партизанскую войну» вел – ​водителей и туристов убивал, несколько раз даже в поселок спускался, целые семьи вырезал. Так его и не поймали, пока сам не сдох…

– Что, правда, что ли? – ​спросила недоверчиво Ясмина.

– Конечно, нет, – ​вздохнула я. – ​Я только что выдумала. Просто надо проверить свое умение врать на голубом глазу…

«Бедненькая моя, а ведь я у тебя свинья без малейших признаков эмпатии. Тогда, полгода назад, как у тебя друг умер, вообще ничего не увидела и не заподозрила. Прости пожалуйста, а?» – ​написала Ю в личку, заставив меня оборваться на полуслове.

– Так, ма, не смей извиняться, – ​категорично заявила Ясмина. – ​Ты, между прочим, за нас воевала, кровь проливала, голодала и все такое. Если ты думаешь, что мы не понимаем, – ​мы, конечно, ни черта не понимаем, потом что нас тогда еще не было, но мы в курсе, что должны тебе всю оставшуюся жизнь и всё такое.

Ясмину можно было во многом упрекнуть, но только не в избытке пиетета перед старшим поколением, так что слова ее шли, кажется, от самого сердца. Я хотела было ответить, но тут услышала еще один знакомый звук: Токо отсоединила магазин, уронила его себе под ноги, передернула затвор и с размаху швырнула автомат в стену.

Я облегченно выдохнула. Только сейчас до меня в полной мере начала доходить чудовищность ситуации, абсурдность реакций на нее и дикость наших диалогов под прицелом. Я попыталась представить, как бы вели себя здесь представители моего поколения. Неужели мы с ними настолько разные?

Кретины, рассуждающие про неизменность гнилой человеческой природы, даже жаль, что вы до нашего времени не дожили.

Токо тем временем села на прямо пол, обхватила гладко выбритую голову руками и прошептала на пороге слышимости:

– Вы же мне этого теперь никогда не простите…

И тут меня снова, как при первом знакомстве с девочками, осенило. Я сначала подобрала автомат, а уж затем только подошла к Токо, положила его ей на колени, присела рядом на корточки и строгим голосом выговорила:

– Кто так с оружием обращается? Еще раз – ​и останешься без обеда.

Тут она обхватила меня за шею, едва не заставив потерять равновесие, и в голос заревела.

Заплакала, разумеется, и я. Да, в общем, в тот момент сухих глаз не осталось ни у кого. Плакала Лу, вставшая на колени и заключившая нас обеих в богатырские объятия. Плакал Мика, подняв очки на лоб и не стесняясь отчаянно тереть глаза. Плакала наверху Ю, размазывая слезы ладошкой по татуировке густого, насыщенного черного цвета (каждый раз, целуя ее лицо, я ожидала ощутить на губах горький вкус туши или чернил). И бегала вокруг нас, размахивая руками, Ясмина, в своей обычной манере выражая обуревающие ее чувства:

– Так, прекратите реветь! Немедленно! Вы понимаете, что я сейчас тоже заною?! Блин, да перестаньте! Ну, вот, все. Вааааааааааа!

Железнодорожный состав Его Императорского Высочества Государя Наследника Цесаревича несся через ночь где-то на полпути между Петербургом и Тверью. То есть именно там он должен был находиться по субъективному ощущению Михаила Георгиевича, намотавшего уже не одну тысячу верст по дорогам Великороссии. Во всяком случае, это было первое ощущение, зафиксированное им сквозь полудрему. Вторым стало отсутствие привычного тепла любимой Sophie под боком. Все еще не до конца проснувшись, цесаревич ощупал левой рукой постель рядом с собой, убедившись, что она также не сохранила тепла верной фаворитки. Это уже внушало тревогу.

Правой рукой цесаревич дотянулся до выключателя и кнопки звонка. Камердинер должен был явиться в течение двадцати секунд, однако установленное время прошло, но даже движения в коридоре не ощущалось. Только теперь, привыкнув к электрическому свету и окончательно придя в себя, наследник заметил то, что случилось с окном. Он никогда не позволял опускать шторку окна вагона на ночь, и теперь вместо куска звездного неба, пересекаемого силуэтами телеграфных столбов, вместо отражений электрического светильника и обстановки вагона видел совершенно черный прямоугольник, вызывающий ассоциации с космической бездной. Позабыв про камердинера, он встал с постели, подошел к непонятному прямоугольнику и вдруг понял, что боится прикоснуться к нему. Вспомнились фильмы ужасов из прошлой жизни, вспомнилось, что никакой он нас самом деле не цесаревич, вспомнилось – ​и пришло вдруг осознание: не просто же так он попал в этот дурацкий фантастический роман, должно быть какое-то логическое объяснение происходящему! И в страхе, что это объяснение сейчас будет дано, севшим голосом Михаил в отчаянии позвал:

– Sophie! Николай! Лаврентий! Да где же вы все?

– Не надрывайтесь, господин Романовский, – ​девушка в черном платье с волосами цвета воронова крыла и револьвером в правой руке вошла в опочивальню. – ​Честно говоря, я ожидала от вас большего мужества. Для вас ведь все это – ​вроде игры, этакий крикет с человеческими головами вместо мячей. Так стоит ли принимать близко к сердцу проигрыш?

– Ты кто еще такая?! Охрана! – ​завопил цесаревич.

– Аля, ну ты ведь сама такого эффекта добивалась, чего теперь удивляешься? – ​вслед за девушкой вошла женщина лет сорока пяти, по виду – ​то ли цыганка, то ли грузинка, в галифе, сапогах, красной косынке и знакомого, слишком хорошо знакомого Романовскому фасона кожаной куртке.

Ну конечно, как он сразу не догадался! Прогрессоры-конкуренты из соседней альтернативки! Краснопузая сволочь из романа на соседней полке! Настоящий враг – ​не жалкие местные мальчики для битья, а равные по возможностям противники. Значит, рано паниковать – ​игра продолжается, и не может быть, чтобы удача отвернулась от главного героя.

– И чего же вы хотите, товарищи? – ​вернувшееся самообладание позволило Михаилу вложить всю возможную издевку и ненависть в последнее слово.

– Кстати, Марьям, а как он сейчас выглядит в реальном мире? – ​спросила Аля, не обратив внимания на вопрос цесаревича.

– Попробую показать, – ​Марьям щелкнула пальцами, девушка в черном платье удивленно моргнула, затем скривилась от омерзения:

– И правда – ​упырь какой-то.

– Что, что вы со мной сделали?! – ​закричал Михаил, глядя удивленно на свои руки, которые неожиданно приобрели какой-то бледно-серый цвет.

– Да без проблем, можешь в зеркале посмотреть, – ​Марьям щелкнула пальцами второй раз, и на месте черного прямоугольника, бывшего окна, появилось обыкновенное зеркало. Вместо здорового молодого человека, чье лицо стало бы достойным украшением обложки GQ, а сексуальное загорелое тело и без графической обработки пристойно смотрелось бы в любом спортивном журнале, цесаревич увидел в отражении мертвенно-бледное существо с атрофировавшимися мышцами и совершенно лысым черепом, напоминающее и в самом деле то ли вампира, то ли толкиновского Голлума. Потрясенный произошедшей с ним метаморфозой, Михаил страшно заорал, нервы его не выдержали и он попытался броситься на женщин… но обнаружил, что ноги его намертво приросли к полу.

– Это уже ты? – ​улыбнулась Марьям. – ​Молодец, быстро учишься.

– Спасибо, я с детства мечтала быть волшебницей, – ​ответила Аля и нахмурилась. – ​С детства, которого у меня, оказывается, не было. И я так и не стала до конца материалисткой: сколько бы умных книг ни довелось прочитать, а разум все равно протестовал… Ладно, давай заканчивать. Я думала, это доставит мне больше удовольствия – ​добраться до него наконец.

– Ты его однажды уже убила, – ​напомнила Марьям.

– Не помню, – ​покачала головой Аля. – ​Что было – ​не помню, чего не было – ​помню, такой вот парадокс…

– Да кто вы такие?! – ​прохрипел сорванным голосом Михаил.

– Мы не палачи, если тебя это обрадует, – ​ответила Марьям. – ​Конечно, мир, который ты столько лет тиранил и насиловал, больше в тебе не нуждается, и можно было бы убить тебя прямо здесь – ​но зачем? Ты и так хуже чем мертвец. Да и вообще – ​вашу компанию мы судить не имеем полномочий, так что пока посидишь тут. Ю, загрузи ему обучающий курс для старшеклассников, чтобы не скучал. И убери, кстати, этот додескаден, мы же не едем никуда, я просто не вижу этого меню…

Поезд неожиданно и одномоментно словно остановился – ​то есть исчез звук движущегося вагона, однако никакой бросающей вперед силы инерции Михаил, к своему ужасу, не почувствовал. С окном же произошло очередное превращение: на месте зеркала появился обыкновенный стереоэкран. Незнакомый цесаревичу логотип вращался вокруг вертикальной оси на фоне закольцованного видеофрагмента, на котором современные строители восстанавливали мраморную облицовку пирамид Гизы – ​какой она была тысячи лет назад. И ниже логотипа – ​подпись: «НОВЕЙШАЯ ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ. КРАТКИЙ ОБУЧАЮЩИЙ КУРС. ЧАСТЬ 3 (2048–2084) ».

– Здравствуйте! – ​слегка механический мужской голос не имел, казалось, четкого источника, раздаваясь со всех сторон. – ​Вас приветствует интерактивная обучающая среда типа «Меринг». Скажите «меню», если желаете продолжить работу в голосовом меню. Скажите «линза», если хотите синхронизировать работу терминала с вашим нейроинтерфейсом…

Цесаревич ощутил, что сковывающая его сила исчезла в тот самый момент, когда Аля и Марьям без следа растворились в воздухе, но, подбежав к двери и распахнув ее, он наткнулся на очень твердую и абсолютно черную стену – ​такую же, каким было окно вагона пару минут назад. Больно ударившись о нее лбом, Михаил наконец осознал, что все происходящее – ​не сон, а страшная реальность. В этот момент ему до смерти захотелось потерять сознание, однако в спасительное забытье нельзя было впасть усилием воли.

И тогда, чтобы вызвать, словно демона, свою последнюю надежду – ​безумие, избавляющее от страданий, – ​цесаревич страшно, но совершенно неестественно расхохотался.

– Глупо все-таки вышло, извини, – ​Аля достала очередную папиросу, приложила к ее кончику палец, пока та не затлела, раскурила и неловко улыбнулась. – ​Если честно, я хотела, чтобы он ползал у меня в ногах, выл от страха, дрожал как осиновый лист. А получилось…

– Такие вещи вообще мало радости приносят, поверь моему опыту, – ​ответила задумчиво Марьям.

Они стояли на краю вокзальной площади, посреди которой молодой человек в форме железнодорожника с наспех повязанной на левом рукаве красной лентой зачитывал немногочисленным слушателям – ​торговкам, дворникам, носильщикам, ранним пассажирам – ​постановление об упразднении самодержавия. Не до конца проснувшийся вокзальный люд реагировал без особого энтузиазма – ​впрочем, побить смутьяна или отвести «куда следует» тоже никто не порывался.

– А что теперь? – ​спросила Аля, глубоко затянувшись. – ​Мы построим социализм или это будет все равно такой же обман? Если мы просто призраки внутри машины, если все это – ​не настоящий мир, не будет ли издевательством играть в революционеров?

– Почему ты думаешь, что у меня есть готовый ответ? – ​вопросом на вопрос ответила Марьям. – ​Я знаю только одно: ты умеешь бороться, любить и ненавидеть так, как не каждый может в мире, который ты зовешь «настоящим». Для нескольких девочек там, снаружи, ты уже послужила нравственным образцом, можешь поверить. Так почему твой мир должен быть менее настоящим, чем наш? Может, мы и разные, но есть одна по-настоящему универсальная ценность, которая нас объединяет.

– И какая же?

– Революция. Революция должна продолжаться. Пойдем поближе, послушаем, – ​Марьям положила руку Але на плечо. – ​Что-то мне подсказывает, что работы у нас еще ой как много.

Солнечные лучи, перехлестнув через здание вокзала, осветили крыши и окна верхних этажей на противоположной стороне площади. Тени с каждой минутой становились все короче.

Утро нового дня вступало в свои права. 

Яна Завацкая. Диктатура пролетариата

Cлушай, я хлеба забыл взять. Может, зайдем на базу или в магаз? Заодно покажешь мне, где тут у вас жратву берут.

Дана взмахнула на Дыма ресницами.

– У вас же своя база, на стройке.

– Да, а в центре я ничего не знаю.

Магазин носил гордое наименование «Снежный барс». На черном фоне вывески сверкала эмблема – серебряный зверь, изготовившийся к прыжку.

– Это сеть магазинов, других у нас и нет почти. Если не считать госбаз, конечно. А деньги-то есть у тебя?

Торговый зал радовал глаз – зеркала, живописные горы фруктов, пирамиды из ярких коробок и банок. Организовано как на базе – ​набираешь продукты, идешь на кассу. Только выбор шикарнее. Дым взял ржаную буханку и связку ароматных бубликов. На кассе сидела бледненькая девочка лет пятнадцати. Молча пробила чек, достала пакет с фирменной эмблемой.

– Вика! – ​заорал густой дамский голос из подсобки, – ​тебе сколько раз, пилять, повторять, не ложь рыбу в общий холодильник! Ты чо там делаешь вообще?

Девочка вздрогнула, пришла в себя и ответила тонким голосом:

– Чек пробиваю, тут покупатели!

– Иди сюда, пилять, ты у меня щас языком будешь холодильник мыть!

Дана дернула приятеля за куртку. Дым стоял с полуоткрытым ртом – ​хлеб в одной руке, пакет в другой – ​и, судя по выражению плохо бритой физиономии, собирался немедленно кого-то бить.

– Пошли, Дым! Это у них всегда так. Сейчас все объясню.

Они вышли на улицу.

– Детям же запрещено в частных предприятиях, – ​выдавил Дым. Дана вздохнула:

– А девочка и не работает. Она маме с папой помогает, бесплатно. И так у них во всех магазинах. Понимаешь, фирмы, где больше двух рабочих, платят такой налог, что производство уже невыгодно. А у нас в городе зарегистрировано сотни полторы мелких предпринимателей – ​это и фермы, и перерабатывающие, и магазины вот, и в каждом по двое рабочих и один хозяин. По налогам выгодно. А кроме этих двух рабочих – ​жена хозяина, якобы домохозяйка. Дети хозяина. Мать и отец хозяина, братья-сестры, тетки, кузены всякие. Они все не оформлены, разумеется. Но придраться не к чему – ​дело семейное. Кормят весь город. Фирмачи все формально независимы. На самом же деле вся выручка поступает неким Барсятникову и Фролову, владельцам двух самых крупных магазинов. Кстати, эта девочка на кассе – ​дочь самого Барсятникова. Барсика нашего, чтоб его.

– Вот ёклмн! И ничего не сделаешь? Все по закону?

– Подожди, – ​зловеще произнесла Дана, – ​сейчас на собрание придем, там будет еще интереснее.

Биография Дыма была ясна как стеклышко. Родился во время войны, учился в школе-коммуне в Перми, затем два года армии и три года сверхсрочной на Тайване, где пытались закрепиться китайские буржуи. Госпиталь после ранения, курсы строителей, первая работа здесь, в Кузине, на строительстве пищевой фабрики, и первый курс заочного факультета промышленного строительства – ​сейчас каждый где-нибудь да учится. Еще в школе решил вступить в комсомол, а на строительных курсах – ​кандидатом в компартию, но так как теперь он переехал в Кузин, то требовались и новые поручители, и эту роль охотно взяла на себя рыжая Дана, работница местного «Электрона», мастер-оператор автоматической линии.

В бетонном блоке местного издательства на первом этаже обосновалась городская организация компартии: зал для собраний и сборная комната. Стеллажи с бумажными книгами классиков марксизма-ленинизма вдоль стен, экран, диваны, столики, нотики и планшеты на полках. На стене – ​космические репродукции Алексея Леонова. Здесь всегда кто-нибудь тусовался, не только коммунисты. Сейчас все партийные помещения были заполнены народом, Дыму незнакомым, но в сборной сидели друзья Даны. Олег махнул вошедшим рукой. Дана и Дым подсели к столику. Смуглый незнакомый парень протянул руку.

– Рашид, – ​он улыбнулся, – ​биофизик, в горклинике в научном центре работаю.

– Дмитрий Орехов, – ​представился Дым, – ​строитель.

Остальных он знал. Девушки, похоже, нервничали. Катя курила, заложив ногу на ногу, отчего кобура на ее бедре слегка выпирала. Дым попытался определить по рукоятке тип оружия и не определил, что-то новое совсем. Катя была «коброй» – ​от слова КБР – ​«комитет безопасности революции», – ​потому оружие носила постоянно.

– Мы с Димой тут в магазин зашли, – ​поведала Дана, – ​так что я его немного ввела в курс дела.

– А что, на собрании будет обсуждаться проблема с этими хозяйчиками? – ​заинтересовался он. Лена, учительница из коммуны, махнула рукой.

– Что ты! Можешь забыть. Это же у нас вовсе не проблема!

– Мелкое предпринимательство – ​опора экономики, – ​невыразимо ядовито вставила Катя, – ​Дан, ты ему главное-то объяснила?

– Потом. Катька, ты как хочешь, а я выскажу все, что думаю. Я подготовилась.

– Да высказывай, – ​пожала плечами Катя, – ​но что толку?

– На самом деле надо бы и экономические вопросы поднять, – ​высказалась Лена, – ​я на женсовете сколько раз твердила – ​ведь у них прямая эксплуатация рабского женского и детского труда! А они все – ​право выбора, право выбора… может, женщины хотят быть домохозяйками и помогать мужу.

– Я по итогам собрания в любом случае сделаю статью, – ​пообещал Олег, редактор и журналист «Кузинской правды».

– И мою пусть поместят! – ​добавила Дана. – ​Я тоже кое-что написала.

– Если бы люди просто у них не покупали, – ​пробормотал Олег.

– Ты же знаешь, как это, – ​пожала плечами Катя, – ​надо признать, сейчас, вот в данный момент, эти наши буржуйчики эффективнее и привлекательнее, чем базовое госраспределение.

– Я что-то не понимаю, – ​начал Дым, – ​а почему этими вопросами не займется собственно партийная организация? Извините, ребят, но у вас странно как-то. Где ваши руководители, где ведущий коллектив? Я вот новенький приехал – ​ВК даже интереса никакого не проявил! Ладно еще вас хоть нашел, а ВК только в сети числится, я даже имена их забыл.

– Да, Дым, – ​Лена положила руку ему на плечо, – ​у нас – ​странно, это ты верно сказал. Нам идти пора, смотри!

Зал уже был полон. В президиуме занято пять мест, как обычно – ​ведущий коллектив, кассир и контролер ВК. Четверо мужчин, одна женщина. Тот, что сидел в центре, дородный, со светлыми бакенбардами, показался Дыму знакомым – ​вероятно, видел его портрет на сайте?

– Знакомься, Дым, – ​шепнула сбоку Дана, – ​это наши городские партийные руководители. Ведущий коллектив. Три человека: Вадим Барсятников, его жена Мария Барсятникова, и Геннадий Фролов – ​его напарник по бизнесу и совладелец сети «Снежный барс».

Голос у Барса был глубокий, мощный. Когда он вещал, все казалось светлым и справедливым. Барс докладывал о делах партийной организации за последний год, и Дым шепотом уточнил у Даны, неужели это первое за год общегородское собрание? Девушка кивнула. Протянула Дыму комм, на котором было набрано сообщение.

«Они бы и это собрание не провели, да ведь сегодня надо выставить кандидатов в Совет».

«Какого саурона вы их выбираете?» – ​набрал Дым. Дана нервно пожала плечами. Нагнулась к его уху.

– Вон видишь первый ряд? Смотри слева направо: двоюродный брат Барса, мать Барса, тетка Барса, бывшая жена Барса, муж бывшей жены, сын от первого брака…

– И все красные? – ​прошептал Дым.

«Как арбуз», – ​набрала Дана на комме. Дым хмыкнул. Тем временем Барс завершил краткий доклад.

– А теперь, товарищи, перейдем к следующему пункту повестки дня!

– Минуту! – ​Дана выпрямилась словно пружина. – ​А как же прения по первому пункту?

Барс развел руками.

– Дорогая товарищ Дана, какая сейчас может быть дискуссия? Все вопросы потом, у нас еще есть пункт «разное».

– Не пойдет! – ​резко выкрикнул Рашид, – ​дайте высказаться членам организации!

– У нас тоже есть мнение, – ​Катяговорила спокойно, но ее голос перекрыл шум, хотя в зале уже зашумели недовольно, и Дым расслышал в ворчании сзади: «Вечно эти чокнутые воду мутят, лечиться надо».

– Именно так! – ​Дана снова вскочила. – ​Вы тут говорили о проделанной работе. Так вы ничего за год не сделали, вообще ничего! Три мероприятия для галочки! Кому вы врете?!

– Ну-ка тихо! – ​рявкнул внезапно Фролов, третий член ВК, треснул кулачищем по столу.

– А ты мне рот не затыкай! – ​Дана покраснела от злости. Дым поднялся рядом с ней. Представил вой сирены, треск пальбы, и мерный грохот разрывов, и своих ребят за спиной, вжавшихся в землю. И рявкнул, как для взвода в этих обстоятельствах:

– ХАМСТВО ПРЕКРАТИТЬ!

В зале настала мертвая тишина. Барсятников встал с той же полуулыбкой на лице, перегнулся через стол, посмотрел на Дыма:

– Сядь, товарищ. Ты у нас, кажется, новенький? Как тебя зовут?

– Дмитрий, – ​буркнул он, но тут заговорила жена Барса:

– Предлагаю вынести коллективное предупреждение Дане Котенко. Она не дает нормально работать! Если еще раз такое повторится, придется удалить ее с собрания. Кто за мое предложение? Прошу голосовать.

Дым поспешно нажал на кнопку терминала и с изумлением увидел цифры на табло над головами президиума: «За – ​38, против – ​11, воздержались – ​12».

«Сколько здесь родственников Барса?»

«Не только его родня. Есть родня Фролова, есть их батраки, подчиненные. Всего их тридцать восемь человек в партии. А во всем городе нет и семидесяти коммунистов. Вот и считай, сколько у нас шансов».

Собрание занималось увлекательным делом – ​составлением партийного списка депутатов в горсовет.

Дым просмотрел на комме условия выборов. Шестьдесят процентов избирались от соцпредприятий, остальные – ​от общественных организаций, из них на компартию приходилось двацать процентов, или двенадцать человек.

Вел выборы контролер Боря, рожденный для артистической карьеры. Как пояснила Дана – ​свояк Фролова, фермер «Снежного барса».

– Вносим, товарищи, вносим предложения! – ​заливался он, словно ведущий телевикторины. – ​Итак, еще один депутат. Вот тут предлагает товарищ Ласкин из газеты, он хочет избрать Елену Савину. Есть другие предложения?

На табло появилось имя Лены с указанием профессии «учительница, школа-коммуна». И тотчас рядом – ​Леонид Барсятников, работник скотобойни «Заречная».

– Леню Барсятникова предложил наш Миша, он работодатель Лени, так что знает его с наилучшей стороны! Голосуем, товарищи, голосуем! Та-ак! Не спим на заднем ряду, подтягиваемся! Итак, внимание! Как мы видим на табло, Елена Савина получает 14 голосов, Леня – ​38. Остальные воздержались. Ну что же Леня, поздравляю тебя, теперь ты депутат горсовета! Это большая честь и большая ответственность! Похлопаем! Ах да, господин Барсятников, вы принимаете выбор?

– Господин?! – ​прошипел сзади Олег. Дана обернулась и понимающе кивнула.

– Оговорочки по Фрейду.

Родственники жали Лене Барсятникову руки.

Вскоре список был готов. В горсовет попали 12 мужчин, и все, как один, зависимы по работе или связаны родственными узами с Барсятниковым и Фроловым. Возглавляли список собственно сами предприниматели.

– Товарищи, уже поздно! Я предлагаю на этой радостной ноте завершить собрание!

– Как завершить?! – ​снова взлетела Дана. – ​А пункт «Разное»? Товарищи, мы не собирались уже год!

– Открытые совещания Ведущего Коллектива проводятся ежемесячно, – ​снисходительно пояснил Барсятников.

– Да ведь там вы меня и слушать не станете! Я хочу выступить на собрании! Я подготовилась.

– Котенко, вам уже сделали предупреждение! – ​рявкнул Фролов. Под разноголосый шум Барсятников завершил собрание.

Дана покраснела до корней рыжих волос, стиснула кулаки.

– Я им еще покажу! – ​пробормотала она. – ​Я этого так не оставлю!

– Если я могу тебе чем-то помочь… – ​начал Дым, но Дана не услышала – ​они как раз проходили в толпе через широкие двери на улицу. Вечер был ясный, луна горела ярче уличных фонарей. Победители вечера с женами и друзьями стояли в широком кругу и курили, увлеченно обсуждая свои дела.

Катька и Рашид закурили тоже. Вся компания молчала. Дыму вдруг показалось, что происходящее нереально.

Это противоречило всему его жизненному опыту. Он вспомнил бой за первое народное предприятие Тайваня: как лезли по склону морпехи ФТА, как было страшно – ​аж руки тряслись, а ведь все равно продержались. Он помнил, как ловили отряд диверсантов-подрывников, помнил узкие темные глаза парня – ​сына прежнего владельца заводов, ставшего боевиком. Дым выстрелил сразу, без колебаний и потом никогда не переживал из-за этого.

Другой мир, другие правила игры. Те – ​убивали, взрывали заводы, а тела попавших к ним в плен потом находили в таком виде, что лучше не смотреть и не помнить.

Но сейчас Дым видел смеющихся, веселых людей с серпами-молотами на лацканах и блузках. Две женщины перед ним обсуждали последний индийский сериал, мужчины рядом договаривались, когда и за сколько будут чинить тягач. Барсятников был обаятелен, смеялся, шутил с мужиками. Дым повернулся к своим – ​злые, нервные лица, напряженные взгляды, сжатые кулаки. Может, они правда – ​просто психи?

– Ну поздравляю, – ​с горечью говорил Олег, – ​теперь у нас и в партии рулят мелкие буржуи, и в горсовете они же будут рулить. То, что их там двенадцать человек, – ​только начало. Во-первых, у них родственники и на соцпредприятиях работают. Во-вторых, в горсовете они с каждым депутатом отдельно поговорят – ​деньги и блат на их стороне – ​и тоже получат большинство. А там, глядишь, и облсовет недалеко, либо обком партии.

– Черта с два! – ​резко прервала его Дана. – ​Этого не будет! Коммунисты мы или кто?

– Дан, это все верно, – ​вздохнула Катя, – ​но я же говорю, КБР их проверял от макушки до пяток. Они все чисты. Ни пулеметов, ни наркотиков, даже следов контры нет. Они абсолютно преданные коммунисты, чище нас с вами. Все, что делается – ​делается по закону.

– По линии закона – ​да, – ​возразил Рашид, – ​а вот по партийному уставу точно есть нарушения. Так что наверх надо еще раз писать.

– Надо. Напишем, позвоним, и сами съездим, – ​кивнула Дана, – ​но этого мало!

Она шагнула вперед. Ступила в освещенный фонарный круг, в круг смеющихся победителей. Подошла к Барсятникову, вскинув рыжую голову. Взглянула ему в глаза. Разговоры вдруг стихли.

– Не рассчитывай, Барсик, что все это так и останется, – ​произнесла девушка, – ​Народ не допустит.

Барсятников побелел, ноздри его раздулись. Дым с надеждой сжал кулаки – ​что если тот посмеет распустить руки? Но тут же лицо Барса разгладилось, он приветливо, как всегда, рассмеялся:

– Даночка, ну что ты кипятишься? Давай, пиши жалобы. А лучше заходи к нам, обсудим, чем ты недовольна.

– Вот именно! – ​вступила его жена, стройная и стильно одетая, с черными кудрями. – ​Можно ведь нам позвонить и зайти. Мы с Вадиком всегда дома и всегда можем принять вас по любому вопросу. Мы открыты!

Друзья Барса одобрительно улыбались. Дана почувствовала себя глупо. Но вскинула голову и взглянула на Барса.

– Знай, Барсятников, что я потребую суда рабочего класса, – ​тихо сказала она и вышла из круга.

На территории комбината «Электрон» сохранился древний дом культуры – ​еще времен первого Союза. Все, кого можно было освободить от работы в цехах, набились в зал – ​народ с «Электрона» составлял здесь значительное большинство. У ворот стояли автобусы – ​привезли желающих принять участие и с обувной фабрики, и с «Кашинки», и из железнодорожного депо, и из горклиники, и с предприятий помельче. Радужным пятном светился раскрашенный микроавтобус со старшими комсомольцами, прикативший из школы-коммуны.

В суде могли принять участие все трудящиеся города. Но автобусы и специальные приглашения предоставили только работникам соцпредприятий, повинуясь государственному требованию «приоритета трудящихся соцпредприятий» или, выражаясь классически, требованию диктатуры пролетариата.

Остальные неорганизованные граждане явились на суд самостоятельно, пешком или на личном автотранспорте. В зале сидела небольшая кучка работников предприятий Барса, сами Барсятников и Фролов на суд не явились.

В президиуме сидели нынешние сопредседатели горсовета. Сбоку – ​Дана, Лена и Рашид – ​свидетели обвинения, рядом с ними уселись женщина и мужчина, присланные областным комитетом коммунистической партии.

Дана подошла к столу президиума, веснушки ярко проступили на побледневшем лице. Девушка поправила микрофон на воротнике и начала говорить.

Дым почти не слышал ее. Он и так знал все, что Дана собиралась сказать – ​репетировали с ней три раза.

– …то, что произошло, не противоречит закону. Но давайте посмотрим внимательно на состав депутатов от компартии! Барсятников Вадим. Фролов Геннадий. Все знают, что они – ​сокомпаньоны по сети предприятий «Снежный барс». Далее, Барсятников Михаил, сын Вадима. Барсятников Леонид – ​племянник. Фамилия Барсятников в списке три раза, а Фролов – ​два. Далее, Доронин Петр, место работы – ​владелец сыроварни, дочернее предприятие «Снежного барса». Милкин Владислав, брат первой жены Барсятникова, с которой последний поддерживает хорошие отношения…

Дым покосился на приезжих из области. Женщина – ​высокая, с короткой стрижкой и поражающе большими серыми глазами. Кажется, биолог по профессии. Мужчина-партиец – ​с белесыми волосами и вытянутым узким лицом. Интересно бы с ними поговорить – ​они прямо к суду подъехали, но ведь потом останутся еще.

Начались прения. Лена рассказала о случаях домашнего насилия в семьях нынешних депутатов, не дошедших до милиции, но зарегистрированных женсоветом со слов свидетелей. На трибуну поднялся незнакомый рабочий с «Электрона»:

– У меня вопрос к обвинительнице. А как вообще вышло, что все эти люди были избраны? Куда наша партия смотрит?

Дана выпрямилась.

– А в нашей партии абсолютное большинство – ​из «Снежного барса». Вас, ребята, сколько раз приглашали вступать? Я сама по всем цехам хожу регулярно, наверное, всем уже надоела! У нас с «Электрона» всего пять человек в партии, и те не шибко активные! Никому ничего не надо, все устройством личной жизни заняты – ​а тем временем умные буржуи власть захватывают даже в партии! Так дождемся, что нам новые хозяева на шею сядут.

Мужчина почесал в затылке задумчиво:

– Это точно, – ​кивнул он, – ​я тебя помню, ты у нас тоже была. Ну я записываюсь! Где у вас можно в партию вступить?

Дым улыбнулся. Этот суд был возможен благодаря одному пункту в уставе партии – ​о том, что партия выражает интересы пролетариата на деле, и поэтому в случае спорных ситуаций партия обязана подчиниться массовому пролетарскому суду.

На трибуне сменялись ораторы. Они с возмущением говорили о произволе семейства Барсятникова, о том, что никак нельзя допускать эту шайку еще и в горсовет.

– И в магазинах у них обвешивают! – ​крикнула из зала работница обувной фабрики. Послышался смех.

– И цены как на Луне!

На трибуну выбралась бойкая черноволосая девчонка лет семнадцати.

– Товарищи! – ​пискляво, но уверенно начала она. – ​Наш коллектив школьной коммуны предлагает следующую резолюцию: обязать городскую партийную организацию выбрать в двухмесячный срок новый состав депутатов горсовета. В этом составе должно быть не менее сорока процентов женщин и не более двадцати процентов лиц, состоящих друг с другом в родстве!

– Уточнение! – ​изящно подняла руку женщина из областного комитета. – ​Я должна сообщить следующую информацию. Мы с товарищем представляем чрезвычайную временную комиссию обкома, и нам поручено провести в вашем городе партийную чистку. Если хотите, можно добавить в резолюцию требование – ​выдвигать депутатов только после чистки.

Резолюция была принята подавляющим большинством голосов. В предбаннике актового зала народ хохотал, рассказывал анекдоты. В углу на столике Рашид принимал заявления от желающих вступить в партию – ​выстроилась целая очередь. Глядя на это, Дана заметила:

– Кажется, можно чистку и не проводить! Нормальные люди у нас и так теперь будут в большинстве.

– Мы все-таки проведем, – ​улыбнулась женщина из обкома, – ​нам поручено. Да, Коль?

– Конечно, Алиса, – ​энергично кивнул мужчина, – ​мы их так почистим, перья полетят!

– Что-то мне даже страшно, – ​задумчиво произнес Дым, – ​а что вы будете делать?

– Кандидат? На испытательном? – ​спросила Алиса. Дым кивнул.

– Тут все просто, – ​стала объяснять она, – ​ты же читал устав, требования к коммунисту. Надо ведь не просто в партии числиться! Взносы, регулярные поручения, раз в год курс или экзамен по теории. Проверим, кто как это выполняет. Проанализируем все публичные высказывания и статьи этих товарищей. Дальше: бытовое поведение. Говорите, зафиксированы случаи избиений жен и детей? Тоже повод. Да, и у нас есть право исключать из партии. Как у чрезвычайной комиссии. Проверим каждого коммуниста у вас.

– Так у нас, может, три четверти организации исключать надо.

– Три четверти и исключим, – ​пожала плечами женщина.

– А Барсятников даже не явился, – ​презрительно сморщилась Дана.

– Явился – ​не явился, – ​вздохнул Олег, – ​а в газете он завтра прочитает о решении народного суда. Так что гулянку по поводу избрания народным депутатом придется отменить.

Лена болтала со своими старшеклассниками, и тут ее кто-то потянул за рукав. Перед Леной стояла девочка лет пятнадцати со светлыми хвостиками и испуганным худым лицом.

– Здравствуйте. Вы ведь из коммуны? – ​сбивчиво заговорила она. – ​Я ненадолго. Я Виктория Барсятникова.

Девочка быстро огляделась по сторонам.

– Здравствуй, Виктория, меня зовут Лена, давай в сторонку отойдем, – ​предложила учительница. Они отошли подальше, в угол, где от зала их отгораживала колонна.

– Лена, я с вами поговорить хотела. Понимаете, я хочу в коммуну уйти.

– Ну так это же прекрасно!

– Я раньше боялась. Мать каждый раз, как выволочку устроит, потом еще орет: тебя еще в интернат заберут, там бить будут, пахать там будешь как проклятая, темную будут устраивать.

Лена бросила взгляд на своих ребят – ​смеющихся, весело обнявшихся у дверей. Вика торопливо продолжила:

– Может, и будут. Может, и пахать. Так я и дома вкалываю – ​то на кассу, то ящики таскать, то мыть. Я работы не боюсь, вы не думайте. А насчет бить…

– Да не бьют у нас никого, – ​ответила Лена серьезно. – ​Работа – ​да. У нас свои теплицы, конезавод, цех от «Электрона» – ​платы собираем. Норма – ​двенадцать часов в неделю. Но никто не жалуется, ребятам нравится.

– Знаете, я дома не могу уже… – ​Вика смотрела в стену замершим взглядом.

– Понимаю, – ​мягко сказала Лена.

– Отец все время – ​вырастешь, отдадим за Васю, а он козел, Вася этот! Может, отец шутит, но я не хочу! Я, может, в Ленинград бы поехала учиться. Я врачом хочу стать. Я вот думаю, ну пусть в интернате плохо, но мне еще три года только в школе, а потом же никто не запретит ехать учиться, правда?

Лена положила руку девочке на плечо.

– Обещаю, – ​сказала она, – ​что у нас ты сможешь учиться и потом поехать куда угодно. И никто не будет тебя бить. И в интернате тебе будет хорошо. Ты мне веришь?

Вика вздрогнула. Выглянула из-за колонны:

– Но я это… понимаете, боюсь я. Меня мать убьет, если увидит, что я с вами тут говорю. А если я поеду – ​домой лучше не возвращаться! И потом, знаете, они и в коммуну за мной ведь приедут. Отец же знаете какой влиятельный. Я боюсь, меня заставят потом опять домой, и тогда знаете, что со мной сделают?

Лена покачала головой.

– Тебя защищает закон. Ты имеешь право с 12 лет решать, дома жить или в коммуне. Если что – ​тебя милиция защитит, у нас тоже есть своя милиция. А если ты боишься, лучше всего давай поедем с нами прямо сейчас. В автобус – ​и с нами. Не заходя домой. Вещи тебе в коммуне все дадут. Оттуда позвоним семье и сообщим о твоем решении. Ну что – ​рискнешь?

Лена вышла из-за колонны, обнимая за плечи светловолосую девочку, подошла к группе ребят. Учительница сказала несколько слов, и тотчас трое парней сомкнулись вокруг девочки, защищая ее от посторонних глаз. Вся группа коммунаров медленно двинулась к выходу, к автобусу, покрытому детскими разноцветными рисунками.

Дым до темноты слонялся с друзьями по городу – ​благо суббота. Наконец, забрели на огороженную территорию, где был заложен котлован будущей фабрики.

Над стройкой взметнулся исполинский пластиковый купол. По периметру уютно перемигивались цветные огоньки, взбегали вверх, снова спускались, внутри что-то глухо бухтело, переворачивалось, посверкивало временами. Зрелище завораживало.

– Все-таки это дико, – ​сказал Дым, – ​на Тайване, там было проще. Ты стреляешь, в тебя стреляют…

– Понимаю тебя, – ​серьезно ответила Дана, – ​я сама отслужила в Италии, там только ОЗК достали, радиоактивность же. Но проще – ​ты стреляешь, в тебя стреляют. А тут – ​муть какая-то, болото. Рожи эти – ​улыбчивые, такие приличные. И как подумаешь, что эти рожи могут в больших кабинетах потом оказаться... Как Первый Союз-то погиб?

– Ну мы тоже тут иногда… стреляем, – ​вскользь заметила Катя.

– Да и не только вы, но и обычные люди вообще-то в милиции регулярно дежурят, – ​добавил Рашид.

Дым нащупал руку Даны и осторожно сжал ее. Дана не выдернула ладонь – ​сухую, теплую, крепче сомкнула пальцы. К горлу Дыма подкатил комок.

– И все-таки, – ​вздохнула Дана, – ​ну ладно, в горсовет мы их не пустили. Из партии их Алиса с Колей вычистят. Но давайте уже вернемся к основе – ​к материализму. Пока люди в их магазины идут и деньги там оставляют – ​эти граждане будут процветать. А люди туда будут идти! Потому что безденежное распределение пока плохо работает. На базу за продуктами зайдешь – ​там хлеб и консервные банки. Колбасу завезут – ​сразу толпа, свой лимит на месяц выбирают. У них потом портится эта колбаса…

– Или странным образом в магазинах Барсика оказывается, – ​добавил Рашид, – ​с чем тоже бы надо разобраться.

– Даже не в этом дело. Предварительные заказы тоже у нас плохо работают. А к Барсику зайдешь – ​все, что угодно, пожалуйста. Конечно, все ломятся, и все за деньгами охотятся в итоге.

Дым покрутил головой:

– Подождите, ребята! А для чего мы тут фабрику-то строим?

Все замолчали, посмотрели на него. Дана вдруг придвинулась ближе и сама перехватила его руку.

– Пищевая фабрика! – ​с энтузиазмом воскликнул Дым, – ​она же все мелкотоварное производство вытеснит, всех фермеров. Крупное производство же всяко выгоднее мелкого. Мы здесь сорок линий гидропоники закладываем. Две такие фабрики кормят весь Ленинград, вы в Ленинграде на базах были? Там куда круче, чем у Барса в магазинах! Там все есть и всегда, а если нет – ​заказ за сутки выполняют. И все на автоматике, инженеры работают, биологи, на базах – ​роботы. Так что еще полгода – ​и разорится весь этот ваш Снежный Барс. Пусть на производство устраиваются!

– Н-да, а ведь ты прав, – ​произнес Олег, – ​боюсь, когда это до них дойдет, они фабрику и взорвать могут.

– На Тайване взрывали такие, – ​усмехнулся Дым, – ​мы им показали.

– Да нет, наш Барс поумнее, – ​возразил Рашид, – ​эти взрывать не пойдут. Они и на производство устроятся, что вы думаете. Дипломы себе сделают. В кабинетиках сядут.

– И это тоже наше дело, – ​ответила Дана, – ​смотреть, чтобы они не сели в кабинетиках. Если мы не будем смотреть – ​то кто?

– Правильно! – ​согласился Дым, – ​кроме нас – ​некому.

И уже решительно, не стесняясь, обнял Дану за плечи.

Александр Рубер. День на экваторе

Транспорт космического лифта приближался к Земле, проходя последние сотни километров своего долгого двухдневного пути с геостационарной орбиты. Лифт постепенно сбрасывал скорость с почти тысячи километров в час так, что дополнительное ускорение, учитывая все еще слегка пониженную, по сравнению с поверхностью Земли, силу тяжести, было незаметно. Над восточной Африкой, где точно на экваторе, недалеко от берегов озера Виктория, находилась наземная станция лифта, уже светило солнце. Пассажиры лифта, проснувшись, собирались на завтрак в маленьком, но уютном ресторане. Внутренний радиационный пояс Земли был пройден еще ночью, защитные шторки, закрывающие окна, были подняты, и из находящегося на восточной стороне транспорта ресторана открывался великолепный вид на Индийский океан. Среди пассажиров были двое, слегка загорелый молодой человек, одетый в белоснежную рубашку и светлые брюки, и стройная девушка с русыми волосами до плеч, тоже одетая в светлое, сидевшие за одним столиком.

– С одной стороны, раннее прибытие – ​это хорошо. С другой – ​не люблю я так рано вставать, – ​заметила девушка, запивая ароматным кофе тост с джемом.

– Да, просыпаться рано утром неприятно, – ​согласился молодой человек, голос которого звучал несколько сонно. Он пытался бороться с остатками сна таким же способом – ​с помощью кофе. Конечно, современная фармацевтика предоставляла более действенные (и совершенно безопасные) средства, но отнюдь не такие вкусные.

– Зато будет время еще раз посмотреть город. На берегу озера я, например, не была. А ты ведь жил здесь почти два месяца!

– Набережная там очень красивая, я гулял по ней пару раз. Но, Алиса, как я уже рассказывал, в те два месяца я был, можно сказать, ошеломлен.

– Ну, Роберт, это же было положительное потрясение, – ​улыбаясь, ответила Алиса.

– Это была почти непрерывная череда положительных потрясений. А после того, как я приехал в университет, выяснилось, что она отнюдь не закончилась…

– А она и не закончится, – ​с улыбкой ответила Алиса, допивая кофе.

– Кстати, интересно, а насколько часто студенты вроде нас могут путешествовать на лифте? – ​спросил Роберт, – ​понятно, что если я вдруг попробую заказать еще один билет для подъема на станцию, скажем, через неделю – ​я его не получу. А если через полгода?

– Хочешь опять отправиться в космос в летние каникулы? Через полгода билет тебе дадут, как и мне, если подать запрос заранее, – ​ответила Алиса, – ​чаще на космическом лифте могут путешествовать разве что те, кому это действительно нужно, например члены экипажей космических кораблей. Я имею в виду этот лифт, – ​второй, бразильский, сейчас занят исключительно доставкой грузов. А раз в полгода подняться на станцию или слетать на Луну может любой студент, и в этом есть смысл – ​должен же человек посмотреть мир, в котором ему предстоит жить, трудиться и творить!

– Полностью с тобой согласен. И я, похоже, начинаю входить во вкус путешествий. А по поводу летних каникул я еще не думал, – ​ответил Роберт, – ​жаль, что их не хватит, чтобы слетать на Марс.

– Да, только если переводиться в Университет Скиапарелли, – ​согласилась Алиса, – ​там, конечно, интересно, но он… маленький. Я во время школьных экскурсий его весь обошла. С другой стороны, поехать туда на практику курсе на четвертом…

– До четвертого курса еще долго. В то же время межпланетники летают все быстрее и скоро до Марса можно будет добраться меньше чем за месяц, – ​заметил Роберт, – ​если там найдутся места для студентов.

– Раз в год – ​найдутся, – ​ответила Алиса.

– А про экспедиции ты не думала?

– Про них думать пока еще рановато. Попасть туда будет не так просто даже таким отличникам, как мы, – ​экспедиции немногочисленные.

– Берут только лучших специалистов, как и раньше, – ​согласился Роберт.

– Да, так было практически всегда и будет дальше. Хотя до Битвы был такой странный период, когда в космос отправлялись непрофессионалы, за деньги – ​огромные деньги. Не на Луну, конечно, и не на Марс, а на околоземную орбиту.

– Туризм для очень богатых? Я про него даже не знал.

– Я как-то об этом читала. Всего лишь незначительный эпизод, как и все попытки коммерциализации космических полетов. Космос не для капитализма.

– Но лифт они все-таки построили, – ​заметил Роберт, – ​хотя это был искусственный бум, созданный, чтобы пристроить капиталы и рабочие руки.

– Именно. Я видела расчеты – ​он просто не мог окупиться, к тому же нам его пришлось модернизировать сразу же после Битвы. Последний пузырь перед последним кризисом.

Тем временем за окном, внизу, на востоке, уже можно было рассмотреть вершины горы Кения и хребта Абердэр. Большое табло, висящее на стене ресторана, показывало две высоты – ​над уровнем моря и над вершиной легкого конуса, венчавшего пирамиду наземной станции. Вторая уже отсчитывала последние километры длинного путешествия – ​транспорт приближался к конечной точке своего пути. Углеродные ленты, протянувшиеся более чем на тридцать пять тысяч километров, начинались здесь, на высоте пятидесяти километров над поверхностью Земли.

– Пора собираться! – ​сказала Алиса, взглянув на табло, и стала подниматься из-за стола.

– Да, – ​согласился Роберт, на которого, похоже, наконец-то подействовал выпитый кофе.

Плавно остановившись, транспорт пристыковался к двум герметичным переходам, ведущим к скоростным лифтам уже более традиционной конструкции, призванным преодолеть сорок с лишним километров и, двигаясь вдоль оси легкого конуса, доставить пассажиров и грузы на вершину пирамиды наземной станции. Сила тяжести здесь была уже почти нормальной.

Алиса и Роберт направились к выходу и вместе со всеми остальными пассажирами перешли в большую кабину скоростного лифта, оснащенную креслами.

– Пожалуй, надо покрепче взяться за поручни, – ​заметил Роберт, усаживаясь в кресло с мощными подлокотниками, за которые было удобно держаться, и пристегивая ремень безопасности, – ​хорошо, что я уже побывал в невесомости, ведь спускаться на этом лифте мне не приходилось – ​только подниматься.

– Да, в начале спуска будет почти невесомость, но она такая же, как и в конце подъема, – ​ответила Алиса, усаживаясь в соседнее кресло, – ​и я заметила, что ты прекрасно ее переносишь. Для меня, конечно, лучше уменьшенная гравитация по отношению к земной, чем увеличенная…

Лифт тронулся и действительно начал набирать скорость, устремившись вниз с ускорением, близким к ускорению свободного падения. Двигаясь внутри чрезвычайно разреженной атмосферы, он преодолел почти полсотни километров и достиг вершины пирамиды меньше, чем за полчаса. Торможение было более длительным, чем ускорение, и, похоже, несколько более неприятным для некоторых из пассажиров.

Лифт плавно остановился и пристыковался к шлюзу, ведущему на верхний уровень пирамиды. Они все еще были на высоте шести километров над уровнем моря, но в просторных галереях внутри огромного сооружения на каждом из уровней поддерживалось нормальное атмосферное давление. Двери открылись.

– Уф, – ​вздохнула Алиса, поднимаясь с кресла, – ​одна с четвертью «же». Я, конечно, киборг, но я же марсианский киборг…

Киборгом Алиса была в очень небольшой степени и обнаружить признаки кибернетизации внешне было совершенно невозможно. Тем не менее, технология позволила Алисе быстро адаптироваться к жизни на планете с силой тяжести, превышавшей марсианскую более чем в два с половиной раза. Правда, когда тяготение превышало стандартный один «же» в течение сколь-нибудь длительного времени, Алиса нередко выражала свое неудовольствие, пусть больше и показное.

– И тем не менее, я до сих пор удивляюсь, как ты так быстро привыкла к земной гравитации, Алиса, – ​сказал Роберт, – ​я понимаю, кибернетизация, адаптогены, медицинские нанороботы. Но учитывая то, как ты играешь в «мячик»… Мне надо еще немало потренироваться, чтобы так прыгать, – ​продолжил Роберт, пока они шли по переходу.

Вместе с другими пассажирами Роберт и Алиса вышли из шлюза внутрь центрального зала верхнего уровня пирамиды. Отсюда разбегались во все стороны дорожки с подвижным покрытием, ведущие к обзорным галереям на внешних стенах пирамиды и к гостинице «Ворота к звездам», здесь располагались входы в лифты, ведущие на нижние уровни пирамиды. При выходе на станцию никаких проверок прибывших, разумеется, не было, в отличие от тех, кто собирался подняться на лифте – ​но и им требовалось лишь предъявить билеты автоматам контроля. Пусть на Земле границы кое-где еще остались, но между небесными телами их не было и не могло быть – ​ведь все внеземные поселения являлись частью Core. Слово «Core» было бэкронимом, изначально англоязычным и имевшим в прошлом не одно значение, лишь первое слово в нем оставалось неизменным, но теперь аббревиатура состояла всего из двух слов и расшифровывалась предельно просто – ​Communist Republic, Коммунистическая Республика.

– Отлично, – ​сказала Алиса, – ​теперь у нас есть почти целый день до вечернего экспресса.

– Да, – ​согласился Роберт, – ​поезд отправляется поздно.

– Прогуляемся по обзорной площадке? – ​предложила Алиса.

– Согласен. Поехали на западную сторону, оттуда великолепный вид на озеро.

Самодвижущиеся дорожки состояли из нескольких секций, отличающихся цветом и перемещающихся с различными скоростями. Переходя с более медленных на более быстрые, Алиса и Роберт добрались до самой скоростной, стального цвета, с небольшим голубым оттенком, которая двигалась со скоростью хорошего бегуна и была оснащена легкими складными поручнями и сиденьями.

– Мне нравится твой настрой, – ​продолжила разговор Алиса, когда они устроились на сиденьях, – ​я про тренировки.

– Я уже понял, Алиса, что ты стараешься тянуть меня за собой, – ​улыбнулся Роберт, – ​ну, или подталкивать. Не то, чтобы мне это не нравилось…

– Роберт, стремление к новым вершинам – ​правильно. Зря что ли тебе поменяли сердце на здоровое? И я буду тянуть тебя за собой, не сомневайся. Или подталкивать, – ​улыбнулась Алиса, – ​не в области учебы, конечно, там тебе не требуется никаких дополнительных побуждений.

– Ну, средний балл у тебя все-таки на сколько-то десятых процента выше, – ​шутливо заметил Роберт.

– При том, что я училась в школе, которая объективно сильнее любой из школ Зеленого Союза, – ​ответила Алиса, – ​чувствую, во втором семестре соотношение может стать и обратным, – ​улыбаясь, добавила она, – ​но это не важно. Главное, что мы отлично учимся.

– Да, узнавать новое – ​здорово. Мне никогда так не нравилось учиться, как в университете.

– Мне и в школе нравилось, но у вас была другая программа, конечно.

– Ничего, скоро будет нормальная, – ​довольно сказал Роберт, – ​как же хорошо, что Зеленый Союз станет Ассоциированной территорией!

– И уже скоро. Все-таки главное в Зеленом Союзе то, что там не успели появиться настоящие капиталисты.

– Да, на острове есть только очень маленькие семейные предприятия, – ​согласился Роберт, – ​почти коммуна. Радикальные «зеленые», основавшие Зеленый Союз, не успели обзавестись капиталами. И вся земля на острове является общественной.

– А это означает, что Зеленый Союз сейчас реализует совершенно уникальную возможность мирного присоединения, без вооруженной классовой борьбы. Для любого другого государства, где есть настоящая буржуазия, этот путь закрыт. По большому счету у вас вообще не успели заново возникнуть классы.

– Верно, – ​согласился Роберт, – ​впрочем, если вспомнить жизнь до Битвы, большинство приехавших окажутся вполне пролетарского происхождения.

– А если вспомнить твоих деда и прадеда…

– Да, в некоторым смысле, приехав учиться в Советский суперсектор, я вернулся на родину предков. И, хотя я никогда их не видел, судя по рассказам родителей, они были бы очень рады.

Самодвижущаяся дорожка доставила Алису и Роберта на западную сторону галереи. Был великолепный солнечный день, и с высоты пяти километров над поверхностью открывалась величественная панорама города, выросшего рядом со станцией космического лифта. Здесь не было тянущихся вверх небоскребов – ​земля не покупалась и не продавалась, и никто не пытался втиснуть как можно больше помещений на маленький участок в дорогом районе. Большие комплексы, сочетающие в себе жилые зоны с местами для отдыха и досуга, занимали огромные площади и были спроектированы так, чтобы дать жителям максимум солнечного света и свежего воздуха. Построенные в теплом климате, они имели и множество открытых террас, по которым можно было гулять, и сады на плоских крышах.

Город утопал в зелени – ​в нем, спроектированном и выстроенном уже после Битвы, не было улиц, предназначенных для автомобилей, их место занимали широкие аллеи с дорожками для пешеходов и поднятыми над землей на изящных желто-оранжевых опорах монорельсовыми дорогами. По эстакадам сновали капсулы автоматического персонального транспорта на электрической тяге, движущиеся почти бесшумно. Здесь, как и во многих новых городах и районах, был распространен именно такой автоматический транспорт, в отличие от старых городов с их исторической застройкой, где по асфальтированным улицам перемещались электромобили – ​но тоже полностью автоматические. Пассажирские капсулы, окрашенные в светлые цвета, рассчитанные максимум на четверых, были доступны круглые сутки, как и везде в Core. Достаточно было просто придти на стоянку или вызвать капсулу с универсального портативного терминала, который имелся у каждого жителя. Иногда встречались и зеленого цвета капсулы, без окон – ​грузовые. В нескольких местах город пересекали линии скоростного монорельса, поезда которого могли быстро перемещать большие массы пассажиров – ​но тоже не производя шума и не мешая обитателям города.

Дальше, на юго-западе, до самого горизонта простиралась сине-серая гладь озера Виктория. Величайшее в мире по площади озеро, обрамленное покрытыми пышной зеленью холмами и горами, скрывающимися в голубоватой дымке, не удавалось целиком окинуть взором даже с такой высоты. Чистое небо поражало синевой, лишь в нескольких местах плыли пушистые белые облачка. В галерее имелось несколько укрепленных на штангах биноклей, которыми и воспользовались Алиса и Роберт. В бинокли можно было рассмотреть два скоростных пассажирских судна на подводных крыльях, рассекавшие воды озера, небольшой рыболовецкий корабль и множество, казавшихся крошечными с такого расстояния, прогулочных катеров и лодок, – ​некоторые из них несли паруса.

– А ведь до Битвы к водам этого озера не стоило даже приближаться во избежание заражения, – ​заметил Роберт.

– Я что-то читала про это. Заболевание, вызываемое паразитами? – ​спросила Алиса.

– Да, от него окончательно избавились только лет через десять после Битвы, когда все бывшие страны по берегам озера стали Зависимыми территориями и в них стали возможны масштабные, плановые проекты по улучшению системы здравоохранения. Тогда искоренили и малярию, и разные лихорадки. А до Битвы ситуация здесь была ужасной, во всех смыслах.

– Как и почти во всей Африке, – ​согласилась Алиса, – ​а теперь жители города, как и все, кто живут на берегах озера, похоже, могут плавать по озеру и плескаться в нем без малейшей угрозы для жизни и здоровья. Интересно, а куда дели крокодилов? Или они остались?

– Крокодилы в озере есть, – ​подтвердил Роберт, – ​но вблизи города они не водятся. К тому же здесь есть и специальные сетчатые заграждения в некоторых местах, и системы раннего предупреждения на тот случай, если крокодилы все-таки появятся в населенном районе, и роботизированные подводные аппараты для отстрела слишком опасных особей.

– Похоже, за то время, что ты здесь жил, ты хорошо изучил местные условия.

– Изучил. На озере, кстати, и штормы бывают.

– Ну, в метеосводках о них предупреждают заранее, – ​заметила Алиса, – ​и сегодня шторма не ожидается. Станция автоматических прогулочных катеров там есть, – ​продолжила Алиса, глядя в бинокль, – ​что совершенно ожидаемо.

– Хочешь прокатиться по озеру?

– Пожалуй, да. Поедем на берег! – ​предложила Алиса.

– Поедем, – ​согласился Роберт, – ​я знаю пару мест с очень красивыми видами.

Самодвижущаяся дорожка доставила Алису и Роберта к лифту, спускавшемуся на первый, наземный этаж пирамиды. Набережная соединялась со станцией космического лифта линией монорельса, небольшие поезда которого курсировали туда и обратно каждые пять минут. Движущийся практически бесшумно белоснежный состав с красной полосой на боку быстро привез Алису и Роберта к остановке почти на самом берегу озера.

Дул слабый бриз. В небе над озером можно было увидеть пару беспилотников, белоснежные крылья которых сверкали в лучах солнца.

– Пограничная служба периметра? – ​предположила Алиса.

– Да, граница охраняется хорошо. В самом городе очень спокойно, здесь даже милицейские патрули увидишь очень редко, – ​заметил Роберт, – ​а снаружи все-таки Зависимые территории.

– Разумеется, это необходимость. Прогресс там огромный, но всеобщая грамотность, увы, еще не означает ни полной победы над дикими древними предрассудками, ни, тем более, отсутствия преступности.

– Без охраны периметра нельзя, – ​согласился Роберт.

– Зависимые территории зачастую – ​слишком опасное место, чтобы пускать в Core всех желающих оттуда, – ​продолжила Алиса, – ​в некоторые их части до сих пор без брони лучше не соваться.

С приходом Core на Зависимых территориях навсегда ушли в прошлое нищета и голод, были практически побеждены болезни, миллионы научились читать и писать – ​но экономическая система, при которой стало невозможно жить за счет труда других, устраивала не всех.

– Там еще есть и те, кому не по нраву новые порядки, – ​продолжила Алиса.

– Да, помнишь сообщение о попытке терактов в Секторе Конго, перед Новым годом? Там хотели взорвать стоянку сельскохозяйственной техники и станцию монорельса.

– Помню, – ​ответила Алиса, – ​кое-кому не нравится ни перспектива высокотехнологичной коллективной обработки земли, ни возможность жителей свободно перемещаться по сектору. Что-то мне это напоминает… Хорошо, что Департамент узнал об их планах еще во время подготовки.

– Похоже, Департамент еще долго не останется без дела.

– Зато талантливых ребят и девушек с Зависимых территорий берут в университеты. Патрис с нашего курса ведь оттуда? – ​вспомнила Алиса.

– Точно, он из Кисангани, – ​согласился Роберт, – ​ему, конечно, нелегко учиться, но он справляется.

– Теперь таких, как он, будет все больше

– Да и тем, кто старше, как я понимаю, учиться никто не мешает, – ​добавил Роберт.

– Верно, – ​согласилась Алиса, – ​здесь и правда очень красивая набережная, – ​сказала она, глядя на идущую вдоль берега пешеходную улицу, вымощенную красноватым камнем, – ​прогуляемся?

– Давай, – ​согласился Роберт.

Они не спеша пошли по набережной, с одной стороны которой росли пальмы и большие, раскидистые африканские тюльпанные деревья с темно-зелеными листьями, усыпанные алыми цветами. С другой – ​совсем недалеко накатывались на песчаный пляж небольшие волны. Сезон дождей недавно закончился, и погода была солнечной. Несмотря на то что город находился на экваторе, здесь было не слишком жарко – ​сказывалась высота более километра над уровнем моря. Солнце, стоящее почти в зените, конечно, припекало, но тень от деревьев укрывала гуляющих от его лучей.

– Кстати, интересное название у озера, – ​заметила Алиса, – ​в честь королевы.

– Наследие поисков истоков Нила Спиком и Бертоном в середине XIX века, – ​подтвердил Роберт, – ​как я читал, после того, как в 60-х годах XX века в трех уже независимых странах, которые тогда делили между собой озеро и в каждом имелись свои обозначения для него, обсуждался вопрос о присвоении озеру общего названия на суахили – ​но договориться так и не смогли. И после Битвы его все еще не переименовали.

– С другой стороны, во времена правления королевы Виктории в Британии было сделано множество научных открытий и изобретений и, наконец, в Лондоне, изгнанный из континентальной Европы, нашел пристанище Карл Маркс И там же долгое время жил и работал Фридрих Энгельс. Но эпоха была жуткая.

– Эпоха мрачная, – ​согласился Роберт, – ​поэтому не исключено, что озеро все-таки переименуют.

– Кстати, – ​заметила Алиса, – ​такие прогулки положительно влияют на аппетит. В смысле, скоро время обеда.

– Полностью согласен. Здесь как раз недалеко есть кафе, – ​ответил Роберт, который тоже ничего не имел против идеи пообедать.

Алиса и Роберт вскоре добрались до кафе, располагавшегося на открытом воздухе, под легкой крышей, и устроились за столиком с видом на озеро. Сделав заказ на встроенном в центр стола терминале, они продолжали беседовать.

– Здесь я тоже бывал, в один из первых дней после того, как меня выписали из больницы, – ​рассказывал Роберт, – ​смешно – ​меня тогда чуть не прошиб холодный пот от мысли, что я не заплатил за ужин! Тем более, что в Зеленом Союзе я никогда не ходил по ресторанам без родителей, да и случалось такое всего несколько раз.

– Да, я слышала, что на отвыкание от товарно-денежных отношений нужно время, – ​сказала Алиса, – ​но к хорошему привыкаешь быстро.

– Точно, – ​согласился Роберт, – ​со мной такое было только один раз – ​потом я, конечно, все равно иногда вспоминал, но уже не пугался.

– Я читала, что у работающих в Неприсоединившихся странах бывают противоположные проблемы – ​они иногда забывают, что там за обед платить все еще нужно, хотя они и проходят тренировкив виртуальной реальности.

– На Ассоциированных территориях деньги кое-где еще в ходу, не говоря уже о Зависимых территориях.

– Да, но не за еду же платить! Ее ведь, начиная еще со второй половины XX века, должно было с избытком хватать на всех. Я понимаю, что производство действительно сложных изделий на Ассоциированных территориях еще недостаточно развито, но продукты питания, насколько я помню, не продаются за деньги ни на одной из них. И даже на Зависимых территориях каждому жителю гарантирован необходимый минимум. Конечно, там нет такого разнообразия, как в этом кафе, но такой минимум обеспечивает здоровое, полноценное питание.

– Да, его не сравнишь с тем, как питались жители многих африканских стран до Битвы. Там, как я читал, и голод был не редкостью, даже в этом веке.

– До Битвы здесь была ужасающая бедность, – ​согласилась Алиса, – ​в секторах тропической Африки и сейчас живут небогато и, конечно, до отмены денег им еще надо дорасти, но прогресс огромен.

– Все-таки удивительно, что сейчас в радиусе, как минимум, нескольких сотен километров нет ни одного неграмотного – ​а ведь до Битвы их были десятки процентов.

– Удивительно. Но задача была проще, чем после Первой революции, а ресурсов у нас несравнимо больше, чем было тогда у Советской России.

– Да, тогда были времена просто невероятных подвигов, – ​согласился Роберт.

– Эпоха героев… – ​задумчиво сказала Алиса.

– Кстати, профессор, которая вела у нас подготовительные курсы, Татьяна Иванова, носящая титул «Просветительница Восточной Африки», рассказывала нам, что до того, как начать готовить поступающих в университеты, она занималась координацией строительства школ и школьными программами в Секторе Великих озер. Интересно, она Страж?

– Да, – ​ответила Алиса, – ​Страж и заместитель главы Комитета по контактам в секторе. Ты же знаешь, Стражи прогресса всегда участвуют в просветительской работе на новых территориях. Мало подготовить успешную революцию, нужно еще и научить пользоваться ее плодами.

Сигнал встроенного терминала сообщил, что основное блюдо готово. Роботизированная система подала на стол тарелки с запеченным филе тилапии, выловленной из озера прошлой ночью, и разговор на некоторое время прервался.

Пообедав, Роберт и Алиса пошли по набережной в сторону станции прогулочных катеров.

– Прокатимся по озеру? – ​предложила Алиса.

– Ты умеешь управлять катером? – ​спросил Роберт, – ​на Марсе ведь их нет … пока.

– Раньше мне этого делать не приходилось, но катер полуавтоматический. Предполагаю, что там всего один джойстик и управлять им намного проще, чем тяжелым атомным вездеходом. Это же не какое-нибудь кошмарное транспортное средство начала века…

Подойдя к пристани, Алиса сделала несколько манипуляций на своем портативном терминале.

– Берем тот, справа, – ​сказала она, указывая на катер.

– Интересно, а на Зависимых территориях бывает платный транспорт? – ​рассуждал Роберт, пока они садились в катер. Он действительно оказался настолько прост в управлении, что даже не требовалась лицензия.

– Только если частный, в тех слаборазвитых регионах, где мелкое предпринимательство еще не изжито, – ​ответила Алиса, – ​вся транспортная инфраструктура Core, вроде монорельсовых и железных дорог и персонального автоматического транспорта, бесплатна везде, где она есть. И водный транспорт тоже.

Катер отлично подходил для неспешных водных прогулок – ​сверху имелся натяжной тент для защиты от солнца, а большой блистер в носу был сделан прозрачным и через него можно было наблюдать за жизнью обитателей озера.

– Восстановить биологическое разнообразие после Битвы стоило большого труда, – ​стал рассказывать Роберт, – ​в середине XX века, еще в колониальные времена, в озеро запустили нильского окуня, промысловую рыбу для коммерческой ловли, что вылилось в одну из крупнейших экологических катастроф – ​хищник уничтожил почти все местные виды. При этом большая часть улова шла на экспорт в Европу, в то время как сами рыбаки зачастую голодали.

– Капитализм, в сущности, везде одинаков, – ​сказала Алиса, – ​разные страны, разные народы, но все так похоже: недоедим, но вывезем. Еще одно из преступлений старого мира, – ​вздохнула она, – ​как хорошо, что он не вернется.

– Ты много читала о нем. И слушала рассказы.

– Да. Я заглядывала в темную бездну прошлого, – ​печально и задумчиво произнесла Алиса, – ​и … долго этого лучше не делать.

– Алиса, – ​тихо сказал Роберт, – ​возвращайся назад.

– Я уже вернулась, – ​ответила Алиса повеселевшим голосом, – ​а похоже, что восстановление уже практически закончено, – ​заметила она, глядя на разноцветных цихлид, проплывающих под дном катера.

– Здорово. Почему в Зеленом Союзе не было таких лодок?

– Скоро будут. А некоторые из рыб очень похожи на тех, что живут в большом аквариуме в Кидонии.

– Аквариум на Марсе? – ​удивился Роберт.

– Конечно, а что в этом сложного? Он же весь из местных материалов, только икру и семена и споры растений привезли с Земли. А энергии у нас в избытке.

Тем временем один из патрульных беспилотников, делая широкий круг над озером, еле слышно прошелестел над головами. Он связался с компьютером катера и с портативными терминалами Роберта и Алисы и, удостоверившись, что никаких нарушений нет, отправился дальше.

– Похоже, нас проинспектировали, – ​заметила Алиса, – ​и хорошо.

– Ага, – ​согласился Роберт, – ​а вот в Зеленом Союзе такие порядки некоторым не нравятся.

– Предрассудки, оставшиеся со времени до Битвы. Как известно, важно ведь не то, что о тебе собирают информацию.

– Но еще не все понимают и верят, что действительно важно то, в интересах какого класса это делают, – ​продолжил Роберт.

– А ведь могли бы и исходный код посмотреть, если не доверяют, – ​добавила Алиса.

Все алгоритмы работы беспилотников, как и вообще все программное обеспечение, используемое в Core, были открыты, так что жители прекрасно знали, какая информация и зачем о них собирается.

Катер бесшумно скользил по глади озера на минимальной скорости, приводимый в движение электродвигателем, и Алиса и Роберт несколько минут просто смотрели на воду и живописный берег озера с песчаным пляжем по краю и зеленой набережной.

– Полгода назад я и представить не мог всего этого, – ​сказал наконец Роберт, – ​нет, я, конечно, заранее знал, что мое сердце вылечат и что я попаду в коммунистическое общество с плановой экономикой планетарных масштабов, где полностью отсутствуют деньги. Но что я смогу побеседовать с парой разумных машин, поднимусь на космическом лифте на орбитальную станцию и, наконец, познакомлюсь с марсианином и с чудесной девушкой – ​причем два последних пункта в одном лице! – ​я и представить не мог.

– Ты несколько спутал хронологию, Роберт, – ​смеясь, заметила Алиса.

– Это была не хронология, а расположение в порядке убывания вероятности, – ​ответил Роберт, – ​по крайней мере, как мне тогда казалось…

Насмотревшись на пейзажи и на обитателей озера, Алиса и Роберт направились к берегу.

– Можно еще пойти в Большой парк, – ​предложил Роберт, – ​там живут очень симпатичные антилопы, импалы, кажется.

Парк, крупнейший в городе, был недалеко, и Роберт и Алиса добрались туда буквально за пять минут, воспользовавшись капсулой автоматического транспорта.

– Когда-нибудь антилопы будут жить и на Марсе – ​когда там станет достаточно тепло, – ​мечтательно сказала Алиса, рассматривая животных, – ​но сначала нам понадобятся более холодостойкие виды. Генетики достигли неплохих результатов в работах по восстановлению ДНК видов, живших в последний ледниковый период. Сначала их, конечно, надо возродить на Земле, а потом можно и на Марсе пробовать.

– Фауна плейстоценовых тундростепей? – ​спросил Роберт, – ​а что, завести на Марсе мамонтов – ​хорошая идея. Когда потеплеет, они переберутся на север. То есть на юг, – ​поправился он, – ​на севере будет море.

– Да, далеко на юг, – ​согласилась Алиса, – ​в северном полушарии у нас будут не просто моря, а целый океан, как когда-то давно, четыре миллиарда лет назад.

– Точно, я чуть не забыл про Северный полярный бассейн.

– Но до морей и океанов нам пока далеко … зато мхи и лишайники в низинах уже вовсю растут.

– Помнится, проекты терраформирования Марса обсуждались еще на рубеже века.

– Обсуждались, – ​подтвердила Алиса, – ​но и только. А сколько проектов переустройства Земли предлагалось еще в первой половине XX века! Но во времена Падения все затихло – ​капитализму не нужны были ни цветущая Сахара, ни изгнание холода из северных областей, ни яблони на Марсе.

До Битвы события конца XX века называли по-разному, но в Core постигшую тогда мир катастрофу считали самой страшной в истории человечества и называли одним словом – ​Падение.

– Ты говорила, что яблони в Кидонии уже есть, – ​заметил Роберт.

– Есть и цветут, под куполом, как и вишня, и айва, которая там оказалась благодаря своему латинскому названию, но я хочу, чтобы они цвели под открытым небом. И так будет, – ​уверенно добавила Алиса.

– Будет, – ​согласился Роберт. А грандиозные планы по преобразованию ландшафтов Земли по сравнению с терраформированием Марса вообще выглядят простыми…

– В смысле масштаба – ​простые, в смысле сложности – ​нет. На Земле нужно намного тщательнее просчитывать даже небольшие последствия.

– С космическими проектами другая проблема – ​два имеющихся лифта уже еле справляются, – ​заметил Роберт, – ​сколько всего нужно возить на Луну и Марс, не говоря уже про дальние базы!

– Именно! Но строительство пусковой петли скоро начнется.

– Знаешь, иногда мне кажется странным, что мы одновременно и строим базы на Ганимеде и Титане и ликвидируем нищету и безграмотность на Зависимых территориях. Может, надо было бы сначала распространиться на всю Землю?

– Такой вопрос возникает в высших Советах из года в год и каждый раз решают, что медлить с освоением Солнечной системы не следует. У нас достаточно ресурсов для параллельных проектов, и мы и так потеряли слишком много времени из-за Падения.

Двенадцатичасовой экваториальный день подходил к концу. Солнце стояло уже низко, и вот-вот должны были наступить короткие тропические сумерки.

– Поужинаем в кафе на набережной и поедем на вокзал? – ​предложила Алиса.

– Да, надо поужинать, – ​согласился Роберт, – ​хотя времени у нас еще много.

Капсула автоматического персонального транспорта вернула Алису и Роберта на набережную.

– У меня есть мысль насчет летней практики, – ​возобновила разговор Алиса, когда они устроились за столиком.

– Ты уже думаешь о летней практике? – ​с некоторым удивлением спросил Роберт, – ​но ведь сначала нам предстоит зимняя, а там немало работы.

– Ну, ты же знаешь, у меня привычка все планировать, лучше даже не на один, а на два хода вперед. Зеленый Союз – ​не последнее место на планете, где нужны преобразования, и далеко не самое сложное в этом плане. А в одном из таких мест скоро будет очень много работы.

– Попробую угадать. Строительство пусковой петли в Тихом океане.

– Именно, – ​подтвердила Алиса.

– И тебя интересуют не только грандиозные инженерные задачи, – ​догадался Роберт, – ​там одни из самых отсталых мест на планете.

– Да. Увы, на планете еще остались сторонники старого мира. Их мало, но они все еще прячутся в самых дальних уголках. Там до сих пор могут скрываться враги.

– Враги? Те, что еще остались после Битвы?

– Или их последователи. Мы победили в Битве Битв, но пока на Земле остается несправедливость – ​сражение за будущее еще не закончено.

– Но их сопротивление бессмысленно, – ​сказал Роберт, – ​им уже не вернуть прошлого.

– Бессмысленно – ​до тех пор, пока им дают отпор, и поэтому долг каждого делать это, пока они не исчезнут. Навсегда.

– Да, Алиса, – ​согласился Роберт, – ​это и наш долг. Защищать наш мир.

– Великолепный, чудесный мир, – ​продолжил Роберт, – ​и знаешь, я, пожалуй, могу сказать, чем он нравится мне больше всего. В нем можно не бояться будущего. Раньше я боялся своего больного сердца, боялся, что однажды мне не смогут помочь – ​но не только. Я не знал, куда идет Зеленый Союз, который отказался от прогресса и попытался словно бы заморозить время. Конечно, я не страшился бедности и безработицы, у нас их не было.

– Пожалуй, ты прав, – ​сказала Алиса, – ​а при капитализме не бояться будущего было просто невозможно. Ведь завтра тебя могла ждать потеря работы, болезнь, на лечение которой не было денег, нищета, наконец война, которая при капитализме неизбежна. Или не такие ужасные, но все равно тяжелые события – ​обесценивание денег, крах банков, снижение зарплат. Общество всеобщего страха.

– Не боялись лишь те, кто обладал крупнейшими состояниями, ведь они никогда не проигрывали. Наверное, не боялись, – ​поправился Роберт, – ​они ведь предполагали, что призрак вернется?

– Будущего не боялись только самые глупые из них – ​потому что ни о чем не задумывались. А умные дрожали от страха. Они помнили историю начала XX века и ждали повторения, зная, что его можно лишь отсрочить, но что оно неотвратимо, что пламя, зажженное тогда, уже никогда не погаснет и два класса в конце концов столкнутся в последнем бою.

– Битва Битв была неизбежной, – ​согласился Роберт, – ​был лишь вопрос – ​когда?

– Есть только один путь, – ​произнесла Алиса фразу, известную каждому жителю Core.

На озеро и город опустилась темная тропическая ночь. Пирамида станции космического лифта, дома и улицы города были залиты искусственным светом, но сияние фонарей не мешало появлению на небе ярких звезд. Орион предстал во всем своем великолепии, Сириус горел белым огнем, а в зените сверкала Неподвижная звезда – ​станция «Первая», главный космический порт Земли.

– Ну что, пора на вокзал? – ​сказала Алиса, оторвавшись от созерцания ночного неба.

– Наверное. Остановимся на два дня в Каире, а потом на пять дней в Риме, как и планировали? – ​спросил Роберт.

– Обязательно, – ​согласилась Алиса, – ​ты ведь, как я помню, не был в Каирском музее, а я с удовольствием поброжу по нему еще раз. А Рим, конечно, и за месяц не посмотришь, но … каникулы все-таки конечны.

– На Земле так много интересного, – ​сказал Роберт, – ​когда я рос на острове, я и не представлял, сколько всего можно увидеть!

– Знаешь, как ни удивительно, но мы с тобой похожи, – ​ответила Алиса, – ​Ты вырос на маленьком острове и не покидал его пределы до тех, пор, пока не приехал учиться в Core. Я выросла на Марсе – ​чудесной планете, но планете большей частью мертвой, посреди безжизненных пустынь которой есть пока только семь небольших городов под куполами, и которая еще только будет преобразована нами. Мы оба почти не видели Землю.

– А ведь раньше люди рождались, жили и умирали, не видя ничего, кроме своей деревни и, может быть, время от времени – ​ближайшего городка, – ​задумчиво сказал Роберт.

– Да, так было веками, и вплоть до Битвы Битв большая часть населения планеты даже не помышляла о путешествиях. Но скоро они станут доступны каждому. Мы с тобой увидим все континенты Земли, а когда-нибудь, через много лет, думаю, проплывем на корабле по долинам Маринер.

– Это будет … нескоро.

– Даже при достигнутой сейчас продолжительности жизни такое возможно, – ​ответила Алиса.

Поезд монорельсовой дороги почти беззвучной тенью скользил в ночи, унося Алису и Роберта от берега.

– А в Ленинграде сейчас снег, – ​заметил Роберт, глядя на экран терминала с прогнозом погоды, – ​интересно, что я так и не встретил Новый год со снегом.

– Большинство жителей Земли в Новый год не видит снега, – ​заметила Алиса, – ​но мы можем встретить следующий Новый год в Ленинграде, или поехать куда-нибудь в один из секторов Сибири – ​там снега будет много! И, думаю, ты не жалеешь о том, как встретил этот Новый год!

– Нет, конечно, – ​согласился Роберт, – ​снег подождет. Я не откажусь встретить следующий Новый год, например, на Луне, тем более, что туда лететь меньше, чем подниматься на лифте до космопорта.

Алиса и Роберт приехали на уже хорошо знакомый им обоим центральный вокзал, расположенный внутри пирамиды. Величественный экспресс-маглев как раз прибыл, когда они поднялись на платформу.

– Кстати, такую железную дорогу, от Кейптауна до Каира, мечтал построить один британский империалист, где-то на рубеже XX века. Мечта так и не осуществилась, хотя после Первой мировой войны британские колонии протянулись с севера на юг через всю Африку, – ​заметила Алиса, когда они с Робертом уже сидели в просторном салоне вагона.

– Дорогу построили только после Битвы Битв? – ​спросил Роберт.

– Да, и она служит не для вывоза богатств из колоний, а для развития Зависимых территорий, ну и сообщения со станцией космического лифта, конечно, хотя есть еще и линия маглева до порта Момбасы.

– Похоже, леди История действительно не лишена чувства иронии, – ​вспомнил Роберт изречение одного из основателей Core.

– И имеет привычку сворачиваться в спираль, – ​закончила Алиса.

Маглев тронулся и, набирая скорость, помчался на север, рассекая воздух и освещая дорогу перед собой прожекторами на обтекателе, где, в самом центре, сверкала рубиновая пятиконечная звезда.

Ия Корецкая. Граница росы

Она не поехала на праздник. Есть и позаслуженнее. Пятилетка на посту директора Рабкрина вымотала вконец, так что ротация кадров была избавлением. Новый двадцатичетырехлетний парнишка-директор, успевший уже поруководить логистикой коммуны в Сахаре и целой космической станцией, занял место за столом в кабинете, покрытом по традиции антикварным зеленым сукном. Какое облегчение снова стать частным лицом!

В середине ночи она проснулась от шелеста душистой травы и звона цикад. Накинув шаль, вышла из гостевого домика на тропинку и направилась вдоль опушки леса куда глаза глядят. Вдруг её поразила мысль, что только теперь, впервые в истории – ​можно идти вот так вот через ночную тьму в любом уголке планеты, без страха быть задержанной, изнасилованной, униженной и ограбленной, зная что каждый встречный лишь улыбнется тебе и махнет рукой.

Впереди простиралась следующая часть жизни, не меньше пятидесяти лет активного поиска, новых знакомств и приобретения знаний. Чем же занять столько открывшегося ей свободного времени? Может быть, взять отпуск на шесть месяцев или год? Интересно, как выглядят нынче очищенные от следов уличных боев и бомбежек пагоды Мьянмы, улочки Джорджтауна, небоскребы Омана? Полмира она объездила по необходимости, а отдыхать по-настоящему, путешествовать и осматривать достопримечательности – ​возможности никогда не было.

Партизанская война в отряде освобождения, куда Соледад попала семнадцатилетней девчонкой, потом борьба с преступностью в Бразилии, расчистка трущоб в Карачи, ирригация Бангладеш… Академия народного хозяйства, куда направила партия её, полуграмотную, не знающую толком ни математики, ни истории. Ребенок, которого она родила в джунглях, вынуждена была отдать бабушке – ​и никогда больше не видела ни сына ни матери, с того дня как эскадроны смерти пришли в индейский поселок. Дети погибших товарищей, которых она взяла на воспитание позже – ​и по ночам рыдала в полотенце на кухне оттого, что это не её Владимир, – ​а по утрам от чувства вины перед маленькой Эрикой и угрюмым Нгуеном. Они росли, ходили в садик, потом интернат – а это чувство не проходило, ныло сердце оттого, что она смогла дать им слишком мало любви, тепла, времени, став довеском к привычной боли и памяти о родителях и младших братьях, о любимом, погибшем от пули наркодилера уже после победы…

А потом мальчик принес ей инвертор.

Это было после того как вскрыли законсервированную станцию пришельцев на марсианской горе Олимп и обнаружили сотни артефактов, необъяснимых на современном уровне технологии. Целые институты были созданы специально для изучения странных, похожих на ленты паутины и клочья змеиной кожи, приборов.

Она не слишком вслушивалась в рассказ о нейтрино, тахионных потоках, бозоне Хиггса, разных уровнях существования микрочастиц. Старый шрам на виске Нгуена, который он не захотел убрать, побелел от волнения. Они не виделись несколько месяцев, и ей мучительно хотелось знать о его делах, друзьях и намерениях – ​но в последний раз, когда она пошутила, что приемному сыну пора бы уже заинтересоваться девушками, не только хромодинамикой, – тот повернулся и ушел жить в университетский коттедж. Пять лет назад.

– Как ты сказал: конвертор? – ​повторила она, чтобы показать, что следует за его мыслью.

Нгуен распечатал поляризованную пленку и вытащил невзрачно выглядящий клубок ржаво-коричневых нитей. Между ними пробегали сокращения и пульсации, словно спазмы сводили извлеченные из формалина печень или желудок диковинного животного.

– Я бы назвал это линейным инвертором.

– Не понимаю… Разве можно брать экспонаты из вашего хранилища и проводить над ними собственные эксперименты?.. Извини.

– Нельзя, конечно, – ​вздохнул он и сложил пальцы домиком над чужой биомашиной. – Это всё, что тебя волнует? Ты стала законченным контролером-инспектором, Соледад. А раньше была отчаянной. Я помню, как ты приходила к нам с гранатой в кармане. И жевала листья коки. Я однажды вытащил у тебя из кармана немножко.

– Тебе не стало плохо, надеюсь?

– Нет, – ​а что стало с тобой? Я наплевал на Нобелевскую премию и принес тебе самый… потрясающий предмет в истории человечества! Вероятностный переключатель, генератор временных линий. А ты сидишь как будто на заседании, и спрашиваешь выпил ли я молока на ночь?!

– Это страшней, чем граната… если ты прав.

– Я все-таки физик, Соле. Ты даже настолько в меня не веришь?

– Я не могу покрывать такое нарушение, ты же понимаешь, Нга, – она назвала его детским прозвищем, которое придумала маленькая сводная сестра, отчаявшись выговорить правильное имя узкоглазого заморыша, покрытого пятнами шелушащейся кожи. – И зачем он нам?

– Я выйду сейчас в коридор, а ты возьмешь его и представишь себе мир, где все останутся живы. Если захочешь… должно сработать. Или можешь доложить руководству моего института. Как тебе больше нравится.

Бесшумно скользнула на воздушной подушке дверь, и Соледад осталась наедине с беспокойным колобком, способным изменить прошлое её и всего человечества… если это не шутка. Она непроизвольно коснулась его, чтоб оттолкнуть – не нужен ей этот глупый розыгрыш, вот уж не ожидала от мрачного, вечно сосредоточенного на какой-то своей невыговариваемой словами тоске Нгуена, и вдруг – пальцы вытянулись на несколько лишних суставов, ушли глубоко внутрь, к самому сердцу комочка, в упругое средоточие разлагающегося времени и возрождающейся биомассы, переваривающих самих себя в вывернутом наизнанку пузыре атмосферы, и…

…свет, наполняющий комнату, собрался в узкую нить невыносимого накала и ударил её по глазам.

Она увидела себя на белой веранде, покрикивающей на горничную, и сына-предпринимателя, сбывающего беднякам просроченные лекарства, и мужа-полицейского, лупящего демонстрантов дубинкой. И надсадно кашляющего Нгуена, поднимающего тяжелый тюк на каком-то рынке. И однорукого Прамада после несчастного случая в потогонной мастерской. И Бетти, работающую по две смены на консервном заводе, чтобы кормить семью. И вице-президента банка Вернера, заказывающего на ночь двенадцатилетнюю девочку, и закутанную в черное с головы до ног Саиду, и Эрику со шприцем в руках…

Собрав все силы, задыхаясь от ужаса, она выдернула руку из мерзкого клубка протоплазмы.

– Значит, ты ничего не сделала, Соле? Тебе и так хорошо? Интересно, почему. Ты хочешь иметь нас только для себя, ради вечной благодарности, что ли? Или так довольна, что выжила, стала большим начальником? А как же мы?! Наши отцы и матери? Ты спросила у Эрики, у меня: что бы мы отдали ради них?!

Её трясло, не сразу вернулось зрение – ​но голос прозвучал ровно.

– Я не знаю, почему ты думаешь так, Нгуен, какой повод я дала для таких обвинений. Но твои родители… они боролись именно за это будущее, и верили так, что умерли за него. За то, чтобы больше никогда… не повторилось всё, через что нам пришлось пройти. Чтобы не было привилегированных и более равных, чтобы никогда один человек, кем бы он ни был, не выбирал единолично судьбу для всех остальных. Мне не нужно спрашивать у них: хотели бы они вернуться такой ценой?.. Я знаю ответ. Неси свой экспонат обратно, и если ты обещаешь больше так не делать… мы обо всём забудем.

Не поднимая глаз, сын упаковал безжизненно опавшую связку потемневших волокон – ​и вышел.

В ползущем из оврагов предутреннем зябком тумане Соледад брезгливо передернулась, как будто её рука навсегда сохранила липкий отпечаток невыносимо чуждого предательства, вперемешку с давно знакомым соблазном. Прочь! Небесный окоем стремительно бледнел, выцветало веретено Большого Орбитального лифта, резче выступали проносящиеся внутри тени.

– Мама! – Соледад! – Скорее подключись, мама!

Тихие отзвуки голосов пробились настойчивым комариным звоном через непроницаемый кокон её одиночества.

– Соле, неужели ты хотела сбежать от нас? В такой день?!

Они были все там, на порталах нейросети – в темных парках над озерной гладью и гуляниях со стратосферными фейерверками, в кабинетах и кафе, Домах культуры и отдыха, на плотах и ракетопланах. Лица и аватары кружились вокруг неё, менялись, мелькали, она едва успевала взять крупный план как сразу выныривали новые. Эрика была в центре всего – полудевочка, полурысь на фоне сибирского кедра, и новый председатель, и бывший, и товарищи по кооперативу, и коллеги, и смутно знакомые ники.

Молчаливая фигура приблизилась, и Соледад осознала впервые, каким видит себя Нгуен: рыцарь-защитник с огненным мечом. После прошлой их встречи он отправился прямо в Комитет Чести и Права, все рассказал, и был на год отстранен от исследований – ​оставшись лаборантом в своем институте.

– Мама, сегодня последние государства присоединились к Союзу! Свободная республика Техас и ассоциированная территория Монако. Оба! В один день.

– Ты понимаешь, что это значит, Соле? Больше нет границ на Земле! В день нашей победы мы наконец едины! Все закончилось, Соледад… Ты представляешь,.. мам?

Не различая света и тьмы, обрывов и кочек, она шагала куда-то сквозь кусты и промоины, защищенная универ-плащом от камней и колючек, холода и падения. Руки парили в воздухе, обнимая пробудивших её от морока и целой вечности кошмарного сна друзей, товарищей, соратников, её душа растворилась в ноосфере братства и радостной готовности к будущему – нет больше границ, и нет ничего невозможного для человечества.

Единственная граница, оставшаяся на Земле: граница дня и ночи, росы и полдневного зноя, звездного света и алой зари.

Дмитрий Никитин. Зубы дракона

Командир крейсера зачитал предписание вслух:

– Курсант четвертого курса штурманского факультета Пекинской академии звездоплавания Ли Чан направляется для прохождения практики на корабль Народного космического флота «Разведчик Семь».

У командира были аккуратные рыжие бакенбарды, длинный костистый нос и шпалы каперанга на воротнике. Он холодно посмотрел на Чана:

– Вашу практику отменили три дня назад. Вахтенный, попросите портовый катер забрать пассажира.

– Катер уже отбыл! – ​отозвался в динамик дежурный. – ​Вернуть?

– Зачем? – ​рядом с командиром встал щекастый офицер со смешливыми черными глазами. – ​Можно подождать другой катер. Когда он будет?

– Лишь бы до старта! – ​буркнул командир и протиснулся мимо пустых кресел вглубь рубки, к мертвому пока главному пульту.

Чан растеряно рассматривал неожиданного заступника. На воротнике у того было два ромба супер-командера, а на коротком рукаве форменной рубашки алела комиссарская звезда.

– Вы нам представились, а мы вам нет. Нашего кэпа зовут Иенсен, а я – ​Тулин, второй пилот. Курсант Чан, как оказалось, что вы не знали об отмене практики? Или всё-таки знали?

Чан судорожно сглотнул:

– Я должен обязательно пройти звездное плавание в этом году.

– Куда спешите? Пройдете в следующем.

– Через год заканчивается набор в отряд «Феникса». Я должен туда попасть. Но к конкурсу допускают только офицеров. А я не получу диплом без практики.

– Устройтесь на другой учебный рейс.

– Нет свободных вакансий.

Тулин посмотрел в сторону командира. Тот бросил, не поворачиваясь:

– Спешка. Нас сняли, другого не поставили. Мне и об этом следовало позаботиться?

– Нет, это моя недоработка, – ​комиссар снова повернулся к Чану. – ​Вы знаете почему «Разведчик» не берет в этот рейс гардемаринов?

– Нет. Честно, не знаю.

– Крейсер идет в боевой поход.

Палуба поплыла у Чана под ногами.

– Нее… не может быть!

Он, конечно, знал, что когда-то Земля была разделена на отсталые государства, и они воевали друг с другом. Но с кем может воевать объединенное человечество?

Тулин включил оказавшийся рядом картограф и вывел схему северного сектора.

– Месяц назад пропал «Искатель Тринадцать», не вернулся в заданный срок. Мы ожидали на нем отчеты от Киносурской экспедиции, она сейчас где-то у Тубана. Предполагая аварию, послали навстречу по полярной линии «Гонца Восемь». Он тоже пропал, причем совсем рядом. Ушел от Крюгера Шестьдесят к Альсафи, а к Хи Дракона не прибыл. Это мы узнали потом, от «Гонца пять». Он сходил к Хи Дракона и благополучно пришел обратно. Шел в обход основной трассы, поэтому долго, вот так – ​через Липэ Сорок четыре и Струве Двадцать. Вывод: корабли пропали в системе Альсафи. Такие вот дела всего в двадцати световых годах от Солнечной!

– В девятнадцати… – ​автоматически поправил Чан и смутился. Но Тулин похоже его замечание пропустил мимо ушей.

– Думаешь, наверно, пришельцы? Глупости! Развитая межзвездная цивилизация не может быть агрессивной. Боевой поход – ​это значит особая ответственность. И нам, Чан, сейчас, извини, не до твоего практического обучения.

– Понятно. Только зачем тогда вы мне всё рассказали? – ​курсант замолчал и вдруг улыбнулся с робкой надеждой.

Комиссар внимательно посмотрел на него.

– Я бы не стал… Если бы не беда с нашим вторым штурманом. И если бы не сегодняшний старт. Но должен предупредить. Скорее всего корабли исчезли из-за взрыва сверхновой или того хуже. И тогда мы просто сгорим, как только появимся в системе. Можно было бы подождать три года, пока до Липэ дойдет свет от Альсафи. А пока водить корабли по обходному маршруту. Только там полсотни человек с «Искателя» и «Гонца» и почти десять тысяч колонистов. К тому же, если в двадцати, то есть девятнадцати световых годах отсюда появилась сверхновая, думать о безопасности Земли надо уже сейчас.

– Не надо ничего говорить больше. Я с вами!

Подскакивая от радости, парень исчез за люком. Иенсен с досадой посмотрел на свою подпись под приказом: «Зачислить в состав экипажа гардемарина Ли Чана».

– Надир, а ведь это ты сразу отослал назад катер. Зря! Мы бы справились без младшего штурмана.

– Команда и так сокращена до предела, без полной вахты я корабль не выпущу.

– Взял бы кого-нибудь из резерва базы.

– О запросе узнал бы Луанг. Явился бы лично и предложил себя. А мы не можем брать с собой в смертельно опасный рейс…

– Слушай, Надир, это ты на парня страх наводи. Ты ведь сам не веришь в сверхновую!

– Мало ли во что я верю. Думаю, там будет такое, что сейчас никто не может предположить. У самого-то какие мысли?

– Ну, например, проблемы в поселении. Корабли остались помочь колонистам.

– Тогда они бы отослали к нам второй борт с вестями.

– А если там эпидемия?

– Вот-вот, Курт! Зачем туда с начфлота?

Чан не мог поверить в стремительность происходящего с ним. Завтракал он под шум прибоя в толкотне студенческой столовой в Вэньчане, обедал на бегу у пищевого автомата среди паутины переходов Лагранжа в полутора миллионах километрах от Земли, а ужинать, похоже, придется за десять световых лет отсюда. Последние часы перед стартом он спешно вникал в круг новых обязанностей. Его наставляла старший штурман Мендес, строгого вида дама, вполне еще привлекательная для своих тридцати. С остальными членами экипажа едва успел познакомиться. Все они были европейцами и американцами – ​курсантов из восточных академий всегда направляли на корабли с западными экипажами. Единственный азиат – ​бортврач-один Накамацу, как выяснилось, родился во Флориде. Ближайшим земляком у Чана оказался рослый рыжий Пилюк из Сибири, бортинженер-два. Бортинженером-один и, следовательно, третьим по старшинству на корабле был чернокожий бразилец Пейшоту. Энергетикой традиционно ведали женщины – ​Дюбуа и Очоа, две смешливые серые мышки возрастом чуть постарше Чана. Вторым врачом был совсем пожилой, полностью замкнутый в себе Кацонис в какой-то чудной старомодной курточке. Вот и вся команда дальнего космического крейсера. Когда по десятиминутной готовности экипаж занял места в рубке, там еще остались пустые кресла недостающих спецов.

– Запрос на вылет! – ​громко произнес командир Иенсен из разноцветного сияния главного пульта.

– Диспетчерская добро, – ​сообщил Тулин. – ​Желают успеха.

– Принимаю управление! – ​командир взялся за рукоятки штурвала, разворачивая корабль.

Чан поднес руку к налобнику и украдкой включил визир на внешний обзор.

Крейсер осторожно пробирался на маневровых движках через набитое кораблями пространство. Вокруг космической гавани плотно висели в дрейфе средне- и крупнотоннажники – ​внутрисистемные и межзвездные, с характерными утолщениями энергоотсеков. Чан подумал, что в Лагранже давно пора строить настоящий космопорт, где могли бы швартоваться большие корабли, а не только челноки и разная судовая мелочь. А то, что получается? У Сатурна такой порт есть, у Юпитера есть, даже у Грума есть, а у Земли – ​нет!

– Энергетик-один, готовность включение главного двигателя!

– Готовность! – ​отозвалась Дюбуа. – ​Гравикомпенсаторы в ходовом режиме!

– Все системы готовы! – ​подтвердил Пейшоту.

– Двигатель включить! Курс на джамп-зону!

– Двигатель включен! – ​доложил Тулин. – ​Есть крейсерская скорость! На курсе!

Два часа, пока «Разведчик» шел к точке прыжка, поднимаясь из плоскости эклиптики, ближайшая Седьмая околосолнечная гелиостанция заряжала по лучевому каналу его звездные конденсаторы. Оба штурмана непрерывно отслеживали положения крейсера, чтобы раскрытая километровая чаша приемника всё время ловила поток энергии, протянувшийся на тридцать миллионов километров. Стоило хоть на миг потерять этот режущий космос невидимый луч, и возникла бы угроза для безопасности межпланетного сообщения, а, возможно, и для населенных планет. Впрочем, нет! Луч уходил вверх, из эклиптики, иначе его не рискнули включать на такой дистанции. Мендес отлично справлялась со своей задачей, Чан лишь подстраховывал. Но посмотреть по сторонам удалось не скоро. К тому времени циклопические сооружения Лагранжа исчезли из вида, а маленький диск Земли превратился в совсем уже крохотную бело-голубую горошинку.

Чан взглянул туда, куда им предстояло отправиться – ​к северному полюсу мира, как называли эту точку на небесной сфере в старой астрономии. Историческая традиция была жива до сих пор, под космическим севером и сейчас обычно подразумевают направление на Киносуру, иначе – ​Полярную звезду, а не на истинный полюс Галактики. Недалеко от Полярной поблескивала маленькая Альсафи. Чан знал, что это арабское слово «аль сафи» означает треножник. Наверное, древние арабы представляли весь земной мир походным котлом, подвешенным к небесной треноге. Европейцы назвали эту звезду Сигмой созвездия Дракона. На старом Западе дракон олицетворял зло, а вот в Китае, наоборот, был символом созидания. К тому же в китайской астрономии Драконом именовали совсем другое, экваториальное созвездие, а на полюсе древний китаец видел Пурпурную ограду, за которой ехал на своей колеснице Небесный император Гао-Ян. Для Чана, вызубрившего в академии карты неба для сотен разных звездных систем, всё это было в сущности неважно. Звезды горели для него как маяки, зовущие всё дальше и дальше.

– Внимание, джамп-отсчет! – ​объявил командир. – ​Десять, девять, восемь…

Через несколько секунд конденсаторы сбросят энергию, способную испепелить небольшой планетоид. Именно они, накопители практически бесконечной ёмкости, открыли людям дорогу во Вселенную. Они, да один счастливый случай. На Земле живут еще старики, помнящие времена, когда даже соседние звезды казались недостижимыми. Скорость лучших земных кораблей доходила едва до нескольких процентов от скорости света, и на путешествие к ближайшей звездной системе ушли бы десятилетия, если не века. Но однажды автоматический рудовоз с Меркурия потерял управление и, как думали, взорвался, падая на Солнце. А спустя шесть лет от него дошел сигнал из окрестностей звезды Барнарда. Так узнали, что энергетический выброс в резонансной точке вблизи Солнца приводит к мгновенному скачку к одной из ближайших звезд. Вскоре первый межзвездный рейс к Барнарду совершил пилотируемый корабль. Вслед за ним экспедиции были отправлены ко всем соседним светилам, а от них стали искать пути к следующим звездным системам, от тех – ​еще дальше. Человечество протягивало трассы в глубины Вселенной. Границы изученного и освоенного космоса отстояли теперь за сто световых лет от Солнца, а исследовательские корабли проникали много дальше.

Для людей прошлого века это был невероятный, невозможный успех. Но для молодого поколения, поколения Чана, детство которого прошло под непрерывные сообщения о полете к очередной звезде, этого было мало. Успехи звездоплавания казались им слишком скромными в сравнении с масштабами Вселенной. Ведь люди пока не добрались даже до края местного спирального рукава Млечного Пути. Вот если бы сразу отправиться к галактическому центру, а лучше – ​в другую галактику! Изучение теории межзвездных перемещений подтвердило гипотетическую возможность этого. Прыжки на самом деле были путешествиями во времени. Энергетический импульс у звездного гравитационного колодца опрокидывал корабль в прошлое, когда две соседние звезды были единым сгустком в разлетающейся Вселенной. Потом в ускользающий для внешнего наблюдателя миг происходил возврат в настоящее, но с пространственным сдвигом – ​от стартовой к финишной звезде. Из этого следовало, что в принципе возможно проникать в гораздо более отдаленные времена, вплоть до момента Большого взрыва, когда вся материя была сжата в одну точку. Из того изначального времени реально попасть в любую часть нынешней Вселенной! Первоначально эти гипотезы не принимали всерьез, называли сумасшедшими, но постепенно теоретические построения приобретали научную стройность. От них нельзя было просто отмахнуться. Тогда возник проект «Феникс» – ​корабля, способного преодолеть межгалактические пространства. Пока он летал лишь в автоматическом режиме, отрабатывая перемещения между не столь удаленными звездами. Но был уже открыт набор в будущий экипаж и заявлена перспективная цель сверхдальнего перелета – ​Большое Магелланово Облако. И Чан верил, знал, что он будет среди тех, кто однажды посмотрит на нашу Галактику со стороны!

– Два, один, ноль!

За время межзвездного прыжка не успеешь моргнуть. Но после – ​ощущение, будто ты узнал или увидел что-то очень важное, которое напрочь забыл и не можешь вспомнить, хоть и пытаешься изо всех сил. Где он, этот кусок отрезанной жизни? В академии на симуляторах по много раз отрабатывались прыжки к различным звездам, в том числе, разумеется, к давно освоенной и часто посещаемой системе Грумбридж Тридцать четыре. Однако реальность оказалась сильнее самых лучших симуляторов. Сразу было понятно – ​ты уже не у Солнца, а среди чужих звезд. Тут сам свет другой! В двойной системе Грумбриджа обе звезды – ​красные карлики. Если бы «Разведчик» сам заряжал от них конденсаторы, ждать следующего прыжка пришлось бы много суток. Но система служила важной транзитной базой, и у звезды Грумбридж Эй были размещены гелиостанции с мощными накопителями – ​специально для быстрой зарядки проходящих транзитом кораблей. Одна из таких станций после запроса подключила крейсер к питающему каналу.

Вокруг звезды вращалась планета Грумбридж Тридцать четыре Эй Би, которую обычно называли просто Грумом. Похожий на увеличенный в несколько раз Марс, он был слишком массивным для колонизации (сила тяжести на нем превышала пять земных). На Груме, тем не менее, велась добыча полезных ископаемых, а на орбите действовал большой промышленный комплекс. Конечно, по масштабам Солнечной до первоклассного индустриального центра Грум не дотягивал, однако модульные конструкции для освоения более удаленных миров выгоднее было производить здесь, а не на Меркурии или Венере. Под защитой гравикомпенсаторов на Груме жили и работали почти двести тысяч мужчин и женщин – ​больше, чем на любой другой планете вне Солнечной системы. Правда, постоянных жителей тут, считай, не было – ​только вахтовые спецы и молодежь, проходящая двухлетнюю трудовую службу. На Грум отбирали лучших из лучших. Чан, в своё время сумел попасть только на Венеру. Планеты Солнечной, впрочем, тоже считались неплохим вариантом, ведь большинство призывников оставалось на Земле. И после службы тоже. Чан включил на визоре увеличитель, чтобы подробнейрассмотреть Грум. Планета была всего в паре миллионов километров. Пепельно-серые равнины полосовали хвосты бурого дыма – ​то ли вулканы, то ли горные разработки. Тусклый блеск местного солнца отразился на черной глади внутреннего моря, наполненного смесью крепких кислот. Где-то там, рядом с кислотным морем был главный город планеты Стивенпорт, который русские трудармейцы шутливо прозвали Кисловодским Курортом. «Разведчик» сбросил туда по лазеру большой инфопакет с почтой для грумлян. Все знали как ждут на чужих мирах весточки из родного дома.

Командир сообщил, что крейсер совершит следующий прыжок сразу после зарядки, то есть меньше чем через час. Чан расстроился. Он ожидал, что можно будет наведаться на планету, о которой много слышал от служивших там сокурсников, Хотя… что такое Грум по сравнению с тем, что ждет его впереди! Вскоре корабль снова входил в прыжковую зону. Вновь предстартовый отчет, а потом опять возникло ощущение чего-то важного, но напрочь забытого. «Разведчик» прыгнул к Крюгеру Шестьдесят. Снова двойная система – ​переменная звезда с коротким (восьмиминутным) циклом и заурядный красный карлик. На почтительном удалении от первой кружила экранированная астрообсерватория, вблизи второго была база по обслуживанию транзитных кораблей. Вот и всё, что имелось в системе. Подойдя к гелиостанции, крейсер в очередной раз запросил канал для зарядки. Командир Иенсен поинтересовался, не было ли новостей из системы Альсафи? Оказалось, три дня назад туда запустили в автоматическом режиме «Спасатель Тридцать один» с Эты Кассиопеи. Результат тот же – ​«Спасатель» не вернулся. Теперь считались пропавшими уже три корабля. Дали, наконец, команду к позднему ужину. Стол накрыли в кают-компании, слишком просторной для сокращенного экипажа.

Как быстро всё переменилось для Чана! Всего несколько часов назад, когда он только попал на «Разведчик», его неприятно удивила теснота и какая-то заурядность корабельных помещений. После светлого простора аудиторий и тренажерных залов академии – ​узкие коридоры, винтовые трапы, тесные отсеки, заставленные аппаратурой. Потом, освоившись, Чан ощутил, что и здесь может быть удобно и уютно, и вот уже небольшая отделанная деревом кают-компания казалась настоящим парадным залом. На ужин успели лишь подогреть пайки, которые не вызвали особого энтузиазма. Женщины ими просто пренебрегли. Очоа, оказалось, не ела консервы, Дюбуа не ела так поздно, а Мендес старалась вообще не есть. Говорили за столом по большей части о том, что могло случиться в системе Альсафи.

– Одиночная звезда с массой меньше солнечной по определению не может взорваться! – ​убежденно настаивала Дюбуа. – ​Это противоречит всем известным законам астрофизики!

– Вопрос в том, все ли законы нам известны, – ​с ехидцей заметил Тулин.

– Это ненаучно! – ​не уступала Дюбуа, – ​Альсафи гораздо стабильней Солнца.

– Но ведь, в конце концов, она должна превратиться в красный гигант? – ​вступил в научную беседу Пилюк.

– Через десятки миллиардов лет! Причем сам процесс занял бы сотни тысяч, если не миллионы лет.

– А если всё вдруг ускорилось? – ​предположил бортинженер. – ​Раз! И вся звездная эволюция прошла за несколько дней!

Дюбуа нервно рассмеялась:

– Ну, тогда сейчас Альсафи, наверное, уже стала нейтронной звездой или даже коллапсаром!

– А что, – ​сухо улыбнулся Иенсен. – ​Если мы завтра финишируем в черной дыре, то, возможно, окажемся в другой Вселенной. Куда там до нас будет «Фениксу»!

Чан проснулся и лежал в темноте пустого четырехместного кубрика. Он вдруг подумал, что если они и правда сейчас прыгнут во вспыхнувшую звезду, то умрут. Ледяная рука потянула желудок, на лице выступил пот. Сначала он удивился. Потом ощутил жгучий стыд. Такого с ним просто не могло быть! Он до дрожи боялся и ничего не мог с этим поделать! Ну, это же нелепо! – ​уговаривал себя Чан. В конце концов, не он ли так радовался вчера, что летит на крейсере разгадывать тайну пропавших кораблей, вместо того, чтобы слушать лекции или готовится к экзаменам в библиотеке. Кстати, а почему он не боялся вчера, хотя всё уже понимал? Да потому что у него не было на это времени! Чан вскочил с койки, натянул налобник и подключился к бортовой библиотеке.

За завтраком царила напряженная тишина, только Иенсен негромко переговаривался с Мендес – ​как финишировать на максимальном удалении от звезды. Тулин тут же заметил, что если Альсафи превратилась в красного гиганта, выпрыгнуть из него «Разведчик» по любому не сможет. Позавтракав, все занялись полной и тщательной проверкой оборудования. Чан заметил, что конденсаторы заряжены больше, чем требовалось для прыжка. Значит, после финиша корабль сохранит запас энергии. Это считалось опасным, но тут ведь особый случай. Такого резерва, конечно, не хватит, чтобы сразу прыгнуть обратно, но он позволит маневрировать на большой скорости и использовать все устройства, включая системы активного воздействия. Кстати, эти системы были заранее приведены в полную готовность, что прямо запрещалось делать при джампе. Неужели командир всё же допускает встречу с агрессивной иной цивилизацией? Самым трудным оказался последние часы перед прыжком. Тем более, что их пришлось провести в крошечной резервной рубке. Командир разделил экипаж, и Чан вместе с Тулиным, Пилюком и Очоа перешли на дублирующий пост управления. Хуже всего было то, что команде дублеров оказалось решительно нечего делать, только следить за происходящим в основной рубке. В животе вновь предательски засосало. Чтобы отвлечься от панических мыслей, Чан начал вспоминать что он успел прочитать об Альсафи.

До эпохи дальних перелетов этот оранжевый карлик сходного с Солнцем класса считался ближайшей звездой, у которой возможна землеподобная планета. Так оно и оказалось, когда пятьдесят лет назад сюда прибыл первый корабль. Найденная планета, Клара, была чуть меньше Земли и вращалась ближе к своему светилу. Но Альсафи уступала Солнцу по величине и яркости, поэтому условия на Кларе были почти одинаковыми с земными. Атмосфера позволяла дышать без маски, а вода присутствовала не только в твердом или газообразном, но и в жидком виде. Клару сочли идеальной для заселения, и сейчас там родилось уже третье поколение колонистов. Возможно, пригодная для жизни планета заинтересовала еще кого-то кроме людей. Но как эти пришельцы попали к Альсафи? Чан уже знал – ​ни в одной из соседней систем не было замечено ничего подозрительного, никаких чужих кораблей. Значит, они прыгнули не от ближайших звезд, а из неизвестного людям далёка. Обидно, но, судя по всему, «Феникс» у них появился раньше!

Когда командир начал отчет, Чан не выдержал и включил визир. Близкий Крюгер Эй заливал пространство тусклыми красновато-бурыми лучами. Всего сутки провел Чан у красных карликов, а как ему успел уже надоесть этот мрачный охряной свет! Каково тем, кто живет здесь годы? Вдруг стало светлее. Чан не сразу понял, что это вспыхнул далекий Крюгер Би, начав свой очередной восьмиминутный цикл. В голову пришло, что когда этот багровый шарик начнет пульсацию в следующий раз, их корабль будет уже у Альсафи. Потом он сообразил, что следующая вспышка давно произошла, но свет от нее не успел дойти… И тут они стартовали!

На этот раз выпрыгнули довольно далеко от звезды. Она горела на черном бархате космоса мягким желтым сиянием.

– Не взорвалась! – ​констатировал очевидное Тулин

– Звезда стабильна! – ​донесся по громкой связи голос Дюбуа из главной рубки. – ​Спектр не изменился!

– Может, была кратковременная вспышка? – ​спросил, будто с надеждой, Тулин.

– Вспышка оставила бы фон. А тут спокойней, чем в Солнечной.

– Есть радиосигналы от кораблей?

– Нет, кэп. Работает радиомаяк с гелиостанции. Передать наши позывные?

– Подожди! Молчим в эфире! – ​командир и сам притих почти на минуту. – ​Так, штурман-один! Осмотрите всю систему! Ищите пропавшие корабли или обломки.

– Разрешите использовать радар? – ​спросила Мендес.

– Запрещаю! Только оптика!

– Мы можем спуститься ближе к эклиптике?

– Двигатель пока не включать. Используйте для поиска увеличители. Штурман-два!

– Слушаю! – ​выкрикнул Чан, не сразу сообразив, что командир обращается к нему.

– Осмотри планету! Обращай внимание на всё необычное.

Чан полностью погрузился в визир. Тут бы саму планету отыскать, а не что-то на ней… Так, планету нашел.

Корабль находился высоко над эклиптикой, и на Клару он смотрел почти сверху. Чан залюбовался сверкающе-белой шапкой огромного ледника вокруг полюса. На Земле таких не осталось. Жалко! Хотя… Когда столетия назад земные полярные шапки начали вдруг таять, и океаны наступали на материки, потребовалось объединение всех государств и переход к коммунистической системе. Конечно, даже без таяния ледников человечество пришло бы к новому обществу. Но ведь могло и задержаться! И неизвестно, летали бы сейчас люди к звездам, не исчезни на Земле полярные шапки. Чану не удалось разглядеть поселения, находившегося почти на экваторе, зато он увидел другое.

Однако прежде чем он открыл рот…

– Вижу корабли! – ​объявила Мендес. – ​Дрейфуют в пределах одной-двух световых секунд от станции.

– Все?

– Два крупных. «Спасателя», похоже, не хватает.

– «Спасатель» обнаружен! – ​выпалил Чан. – ​Он на орбите у планеты.

– Оба корабля повреждены! – ​перебила Мендес. – ​Повторяю! Имеют явные следы повреждений.

– Может, метеориты? – ​спросил Тулин. – ​Неизвестный метеорный поток. Пришел по вытянутой орбите с периферии…

– Система очень чистая! – ​нравоучительно пояснила Мендес. – ​Тут чуть подальше вторая планета ходит, большой газовый гигант. Он всё крошево собирает, никаких плотных потоков во внутренней зоне. Да и повреждения эти, смотрите, не похожи на метеоритные.

– Есть следы повреждений на станции? – ​спросил командир.

– Нет! – ​не сразу ответила Мендес. – ​Выглядит полностью исправной. Даже позиционные огни включены.

– «Спасатель» поврежден?

Чан не сразу понял, что вопрос к нему. Он стал торопливо ловить в рамки увеличителя крохотную искорку корабля-автомата.

– Одну минуту, товарищ командир.

– Нас нащупал радар со станции! – ​сказал вдруг Пейшоту. – ​Кэп, пора давать ход!

– Жозе, ты думаешь…?

– Да! По кораблям били со станции. Использовали энергопередатчик. Характер повреждений соответствует поражению питающим лучом. Разрушены энергозаборники и ближайшие отсеки. Я как-то видел похожее у Лаланда, когда на тамошней станции вышел из строя регулятор мощности

– А если и здесь случайные аварии? – ​спросил Тулин.

– Две подряд? Нет, это диверсия. Корабль вставал, как положено, на зарядку, а энергия подавалась запредельной концентрации.

– Вызов со станции!

– Не отвечать! – ​командир тяжело вздохнул. – ​Надир, мне нужен допуск к боевым системам.

– Подтверждаю допуск! Можешь работать в форсированном режиме.

– Постойте! – ​вмешался вдруг врач Кацонис. – ​Почему вы не хотите поговорить со станцией? Они могут нам всё объяснить…

– О чем говорить, – ​процедил командир, – ​когда в тебя стреляют?

– Они, наверно, уже открыли огонь, – ​добавил Пейшоту. – ​Курт, уводи крейсер! Луч может быть на пути к нам!

– Внимание, маневр уклонения! Максимальное ускорение! Пилот-два! Следить за обязательной сменой курса каждые десять, отбой, пять минут! Штурман-два! Я спрашивал: «Спасатель» имеет повреждения?

– Эээ… – ​Чан снова бросился искать ускользающую точку корабля. – ​Не могу определить. Он только что зашел за планету.

– У вас было почти десять минут, чтобы выяснить это! – ​командир не скрывал злости.

– «Спасатель», скорей всего, цел. Иначе он бы не дошел до планеты, – ​пришел на выручку Пейшоту. – ​Буксировать его здесь некому.

– Скажет мне кто-нибудь, зачем эти маневры? – ​сердито спросил Кацонис.

Пейшоту пояснил:

– Пока маневрируем, мы в безопасности. С такой дистанции в нас не попасть. Мы всё время будем не там, где они нас видят.

Кто «они»? – ​с трудом сдерживался, чтобы не спросить Чан. Кто стрелял по кораблям со станции? Ее захватили пришельцы? А вдруг они не знали, что на кораблях люди? Пытаются так наладить контакт…

– Может, попробовать их обезоружить? – ​предложил Тулин. – ​Станция ведь на постоянной орбите, не промахнемся. Разрушим у них излучатели.

– Отсюда не получится, – ​ответил Пейшоту. – ​У нашего излучателя с такой дистанции будет слишком большое рассеивание луча, у них только краска с обшивки облетит. А если подойдем ближе, они смогут по нам прицельно стрелять. Жаль, нет у нас старых кибер-ракет с самонаведением… Я предлагаю зайти за звезду и заряжаться для прыжка. Звезда тут яркая, за сутки успеем. Потом прыгаем обратно к Крюгеру. И пусть на Земле нам либо делают защиту от форсированного энергопучка, либо дают ракетную установку.

– Нет! – ​отрезал командир. – ​Мы остаемся в системе.

– Что предлагаешь? – ​спросил Тулин.

– Надо найти мертвую зону, чтобы подойти к станции вплотную.

– Нет такой зоны! – ​сердито фыркнула Мендес. – ​Станции специально ставят, чтобы они могли любой корабль подпитать в пределах видимости. На случай аварии. Полагалось у каждой звезды по две-три станции размещать, чтобы полностью перекрывать небесную сферу, но потом стали экономить, хотели охватить большее число систем…

– Есть мертвая зона! – ​неожиданно сказал Чан. Неожиданно и для самого себя.

– Что? – ​переспросил капитан. – ​Штурман-два, о чем ты?

– Запретные сектора! Их автоматически вводят в настройки излучателей. Чтобы луч случайно не попал по объектам с людьми. Если подходить к станции со стороны Клары… Там ведь поселение.

– А ведь верно! – ​радостно подтвердила Дюбуа. – ​Молодец, копэн! Я и забыла. Должны быть у излучателя ограничители.

– Эту блокировку можно снять вручную? – ​спросил Тулин.

– В принципе, да. Правда, это только главспец на станции может сделать. При наличии кодов и доступа.

– То есть мы наверняка не знаем, будут ли они стрелять или нет?

– Легко будет проверить! – ​хихикнула Дюбуа.

– Я думаю – ​не стоит, – ​снова раздался голос Пейшоту. – ​Наша главная задача – ​сообщить на Землю…

– Нет. Пойдем к станции со стороны планеты! – ​резко сказал командир. – ​Надир, ты за?

– Да, Курт! – ​ответил Тулин. – ​Жозе, рано на Землю возвращаться. Толком мы тут ничего не узнали.

После нескольких маневров крейсер спустился в плоскость эклиптики и двинулся дальше по тщательно рассчитанному штурманами коридору. За кормой белела горошина Клары, прямо по курсу пылала косматыми протуберанцами Альсафи. Только через сильные фильтры на фоне огненной сферы можно было заметить точку гелиостанции. Чан рассматриавал в рамке увеличителя массивные кольца накопителей, круглую поворотную башню с раструбами основного и резервного излучателей, кубики жилых помещений в тени термоэкрана. Неожиданно изображение будто подернулось рябью.

– Станция дала залп! – ​объявил Пейшоту. – ​Двухсекундный двухорудийный импульс. Карамба! Совсем рядом!

– Луч был вне запретного сектора? Штурман-один!

– Сложно сказать, кэп! Очень близко.

– Мы уже можем открыть огонь на поражение?

– Да. Но луч будет ещё рассеянным. Если ударим всей мощностью, сорвем им экран. Кто на станции без скафандра, сварится живьем.

– Когда мы сможем прицельно разрушить излучатели?

– При такой скорости сближения минут через десять.

– Продолжаем идти по курсу.

– Новый залп, кэп! Луч пройдет в светосекунде от атмосферы Клары! Это уже в запретной зоне! Блокировка отключена!

– Держаться по оси запретного конуса! Продолжаем сближение!

– Постойте! – ​крикнул Кацонис. – ​Если они по нам промахнутся, на планете будут поражены населенные районы! Мы не можем прикрываться колонистами!

– Штурман-один! Предположительное место удара лучом на Кларе?

– Скорее всего, в ледник. Попадание вызовет цунами, затопление прибрежной зоны и полгода ливней по всей планете.

– Продолжать сближение!

– Кэп! Станция начала передачу прожектором.

– Вижу, Жозе! Просят не стрелять. Передай им, пусть перенаправят излучатели на звезду, иначе через пять минут открываем огонь на поражение!

– Передал! Они отворачивают башню!

– От станции отделился катер! Большой, класса «космос-атмосфера». Из поселения, наверное…

– Курт! – ​Тулин поднялся из кресла. – ​Надо разделиться! Я иду на станцию, а ты готовься преследовать катер, как только мы возьмем контроль над излучателями.

– Зачем спешить? Давай сначала вместе со станцией разберемся. Катер от нас по любому не уйдет. Ему до планеты трое суток лета.

– Катеру да, но «Спасатель» от Клары успеет к катеру за час-другой.

– Думаешь, «Спасатель» тоже у них?

– Его так и делали, чтобы любой им мог воспользоваться.

– Ладно! Пилюк, Накамацу, Очоа и Ли – ​готовьтесь на станцию! Все – ​в тяжелых скафандрах, с ручными разрядниками.

– Прошу прощения, – ​опять встрял Кацонис. – ​Доктор Накамацу не может идти с разрядником. Медицинский персонал не имеет права брать в руки оружие.

– Первый раз слышу! Дэн, это правда?

– Это очень старое правило, – ​проговорил Накамацу. – ​О нем забыли, мы же два века не воюем. Профессиональная традиция. Давай, я лучше инъектор со снотворным возьму. Вакуумный.

Чан поёжился. Шприц для уколов через скафандр выглядел так устрашающе, что ему невольно стало жалко неизвестных захватчиков.

Облачившись в громоздкие скафандры, они впятером еле влезли в шлюпку. Хорошо, что при невесомости можно занимать весь объем кабины, повиснуть, например, под потолком. Зато потом, на станции, в шлюзовом отсеке, куда они настороженно вплыли, выставив стволы разрядников, при вернувшемся вдруг весе все дружно посыпались на палубу и смешались там в кучу, перепутавшись руками и ногами. В общем, появись членистоногий пришелец с лазерами в щупальцах, сделать бы они ничего не смогли. Но вместо пришельца вошла немолодая и, видно, сильно уставшая женщина в сильно запачканном рабочем комбинезоне.

– Начальник гелиостанции Мария Новак!

– Привет, Мари! – ​Тулин, поднявшийся первым, откинул забрало скафандра. – ​Рад тебя видеть… живой. Что у вас тут стряслось?

– Привет, Надир! Да много чего.

– Рядом с твоей станции сожжённые корабли висят… Не знаешь, что с командами?

– Позавчера были живые. Давай я по порядку. И пойдем туда, где можно нормально поговорить.

– А у тебя там все будут рады нас видеть?

– На станции я одна. Остальные улетели. Пошли, говорю, в диспетчерскую, а то мне не по себе, когда там никого.

После вычищенного вакуумом шлюза жилые отсеки станции напомнили Чану исторические постановки о жизни рабочих в докоммунистическом прошлом. Нельзя было и шагу ступить, чтобы не попасть ногой в какие-то грязные одеяла, скомканную одежду, обрывки бумаги и прочий мусор. К счастью, идти оказалось недалеко. В маленькой, на три места диспетчерской был хотя бы относительный порядок. Новак грузно осела в ближайшее кресло.

Тулин огляделся и включил коммуникатор:

– Курт! У нас всё в порядке! Давай за катером!

Потом комиссар начал отдавать приказы остальным, толпящимся в дверях:

– Бортинженер-два, в модуль управления! Проверить и перекодировать! Энергетик-два, в аппаратную, готовьте к полной консервации! Врач-один, займись товарищем Новак! Штурман-два, обойди помещения! Не осталось ли кого…

Чан хотел сказать. что отсеки можно осмотреть по видеоконтролю (заодно слушая разговор), но Тулин договорил:

– И еще, Чан, прибери в отсеках, а то помойка какая-то..

Не оставалось ничего другого, как идти срочно искать ручной утилизатор. Стоило лететь за три звездные системы, чтобы чистить загаженные каюты и коридоры!

Новак после пары экспресс-пилюль стала выглядеть гораздо лучше. Тулин отправил врача на санитарный контроль, а сам приготовился слушать.

– Поселенцы. – ​начала Новак. – ​Они и раньше прилетали на своем катере. Заряжали у нас конденсаторы для колонии. Мы ведь не можем туда энергию передавать, а орбитальную гелиостанцию у Клары так и не достроили. Привозили мясо, рыбу, фрукты, овощи свежие. Просили в обмен лекарства, детали запасные. Мы бы и так им дали, да сколько у нас этого всего? Слушай, Надир! Это же безобразие так снабжать колонию! Почему…

– Потому, Мари, что проект освоения Клары заморожен как неперспективный. Полезные ископаемые на планете добывать нельзя, а аграрное производство развивать невыгодно – ​дальние системы проще продовольствием с Земли снабжать. Так, говоришь, колонисты захватили станцию?

– Громко сказать – ​захватили. Их двадцать вооруженных мужиков, а у меня – ​пять девчонок и один шокер в сейфе. Да и не поверили мы вначале. Думали – ​шутят так, разыгрывают. А они тут быстро всё взяли под контроль. Мы же раньше от них ничего не прятали, всё показывали, раз им интересно… Вот они и научились. Заперли нас по каютам, а сами встали на дежурство. Потом появился «Искатель». Джарвис сказал, что им нужен корабль.

– Джарвис? Бен?

– Да, он у них за главного.

– Бен Джарвис!?

– Вот я тоже думала, что сплю или сошла с ума…

– Зачем им был нужен корабль? Уйти из системы?

– Нет. Джарвис сказал, что корабль им понадобится для работы на линии между Кларой и станцией. Чтобы летать за пару часов, а не за трое суток.

– Хотели использовать дальний рейдер как внутрисистемный паром?

– Так оставили бы им что-нибудь побольше катера.

– Зачем им свой корабль?! – ​отмахнулся Тулин. – ​Транспорт с грузом для колонии сам сходит к планете. Так что случилось с «Искателем»?

– Джарвис предложил связаться с ним обычным порядком. Я согласилась. Думала, встанет корабль под зарядку, сумею предупредить, а там с «Искателя» вышлют людей, освободят нас. Но в последний момент меня от пульта убрали. Сами включили энергоканал и подали максимальную концентрацию пучка. Потом Джарвис объяснил, что они хотели только приемник расплавить, а сам корабль оставить целым. Но на «Искателе» полностью бортовая сеть сгорела. Корабль стал как кусок железа. Отказ всех систем и разогрев реактора. Команда сбросилась в спасательных капсулах. Поселенцы их катером потом собрали, разместили на станции. А следом и «Гонец» прибыл. Джарвис пытался уговорить их сдаться, а они стали разворачиваться, чтобы за звезду уйти. Энергоприемник как щит развернули, думали – ​выдержит форсированный поток. Не выдержал, прожгли насквозь. С «Гонца» тоже в капсулах сбросились, сюда их катером привезли. После этого самое тяжелое началось…

– Почему?

– Потому что станция – ​на пятнадцать человек максимум. А тут почти восемьдесят собралось. В коридорах лежали, дышали аварийным запасом. И деться некуда. Катером на планету перевозить – ​пять рейсов понадобится. Ну, четыре, если в перегруз. И на каждый рейс туда и обратно – ​неделя. Джарвис, впрочем, не стал бы катер отпускать. Но тут, к счастью, «Спасатель» в систему пришел. Без экипажа. Его без проблем взяли. Наладили ручное управление. Перевели туда оба корабельных экипажа. Я-то думала, что и Джарвис улетит, когда свой корабль получит. Но он остался с половиной своих. А «Спасатель» ушел к Кларе.

– Что потом было?

– Потом вы появились.

– Когда по нам стреляли, кто снял блокировку с запретного сектора?

– Ну кто, Надир, кроме меня мог это сделать? Даже как-то не сильно упиралась. Устала. Даже сама предложила наводить. Боялась, что другие по планете попадут. И Джарвис боялся. Как стало ясно, что вы не отступите, он к катеру со своими побежал. И девчонок моих с собой увел. А я в диспетчерской закрылась. Думала, через дверь выстрелят, убьют. А крикнули только – ​тебя, мол, свои шлёпнут, жаль заряд тратить…

Начальник станции замолчала. Через минуту Тулин строго произнес:

– Объявляю вас, товарищ Новак отстраненной от управления станцией. Собирайте вещи, пойдете с нами на крейсер, – ​голос Тулина немного смягчился. – ​Там, у нас, поешь, поспишь, успокоишься. Когда отдохнешь, начинай составлять показания по всему, что случилось.

Когда Новак ушла, Тулин вызвал «Разведчик»:

– Курт! Ты слышал? На катере пять девушек со станции!

– Они уже на крейсере! – ​откликнулся по радио Иенсен. – ​Всё нормально прошло. Катер, когда нагнали, сразу заглушил двигатели и передал коды управления. Пиратов мы разоружили и оставили на месте. Катер теперь у нас на гравибуксире. Врач-два, правда, выразил протест по поводу негуманного отношения к заключенным. Но ведь они сами собирались ближайшие дни сидеть в этой тесноте, так что им грех жаловаться.

– Слушай, забери на крейсер Джарвиса. Надо поговорить с ним по хорошему.

– По хорошему?! Его в социоизолятор надо, а не развлекать беседами!

– Сначала проясним ситуацию. Не забывай – ​на планете у пиратов в заложниках два наших экипажа. И еще… Перед тем как мы станцию заморозим, давай на всякий случай зарядим «Разведчику» конденсаторы.

Чан привыкал к не предусмотренной в судовой роли должности тюремщика. Его назначили часовым у лабораторного бокса, приспособленного под корабельную тюрьму. Чан не мог удержаться, чтобы временами не посматривать через окошко в люке на заключенного – ​крупного седовласого мужчину в грязной мешковатой одежде, который не отрываясь читал что-то с гибкого экрана. Чан знал, что главного пирата зовут Бен Джарвис и что раньше он был очень известным планетологом. Он и сейчас был больше похож на ученого (хотя и очень сердитого), чем на космического пирата. Чан, впрочем, не знал, как должны выглядеть пираты. Ведь не так же как на картинках в детских книжках!

Снизу послышались тяжелые шаги. Чан сделал строгое лицо и встал у двери. Поднявшийся по винтовому трапу Тулин махнул рукой:

– Вольно, гардемарин! В кают-компанию сейчас будет фильм, что спасли с «Искателя». Съемки в системе Альфы Дракона. Давай туда, я тебя сменяю!

Чан улыбнулся и бросился по спирали ступенек. Наверху щелкнул открывшийся люк.

– Наконец-то! – ​громыхнул сварливый голос. – ​Сколько можно ждать? У меня полно работы!

Чан замедлил шаги, разрываясь между желанием увидеть уникальные кадры, снятые за сто парсеков от Солнца, и возможностью услышать разговор с этим непонятным Джарвисом. Чан осторожно поднялся на несколько ступенек, заглянув за срез трапа. За приоткрытой дверью шел оживленный разговор.

– Ну, Бен, как в старину в таких случаях полагалось спрашивать: как ты дошел до жизни такой?

– А ты в каком качестве со мной говорить собираешься?

– В качестве уполномоченного представителя Мирового Совета.

– Тогда слушай! Раз Совет лишил поселенцев права самим решать судьбу своей планеты, мы теперь земную администрацию не признаем, а являемся свободной звездной республикой!

– Республика? – ​насмешливо переспросил Тулин. – ​Однако у вас и амбиции.

– Не тебе говорить об амбициях! Всё из-за ваших пустых амбиций и началось.

– Значит, с амбициями тоже мы начали?

– Вы! Вы! Ваш Мировой Совет со своим Учёным комитетом! Закрыли мою тему, выгнали из института, когда я доказал, что не живые организмы создают кислородную атмосферу, а наоборот – ​рост уровня кислорода приводит к новому типу биосферы. Но, оказывается, запрещено покушаться на основы. Дескать на Земле с начала времен жизнь преобразует планету, а не планета жизнь. Руки, мол, прочь от протерозойской кислородной революции!

– Слушай, какое отношение…

– Самое прямое! Почему Совет свернул освоение Клары? Да потому, что наша планета – ​наглядное отрицание биологического фактора оксигеногенеза! Ведь кислородная атмосфера здесь есть, а аборигенная жизнь отсутствует!

– Бен, ты всерьез веришь, что это могло повлиять на решение такого уровня? Просто ситуация сложилась так, что нам понадобилась мобилизация всех сил и средств. Для дальних проектов. Поэтому пришлось сократить программы в уже изученных мирах. К сожалению, колонистам Клары ближайшее время придется рассчитывать на собственные ресурсы…

– Но тогда и вы не рассчитывайте на наши ресурсы или платите за них соответствующую цену!

– Бен, я не понимаю! Мы не претендуем ни на какие ресурсы Клары.

– Интересно! А что тогда делает здесь ваша гелиостанция? Она выкачивает энергию у Альсафи, нашего солнца! Каждый ваш корабль, проходящий через нашу систему, забирал столько, сколько хватило бы колонии на пару зим! А ведь земные корабли летают через нас уже полвека! И мы посчитали, сколько вы нам должны за всё это время! Вы нам должны очень много!

– Что за ерунда?! Работа гелиостанции никак не влияет на планету. И вы не можете объявить звезду только своей.

– Можем! И если вам выгодно использовать Сигму Дракона в качестве заправки, то мы требуем своей доли выгоды. А пока не заплатите, ваши люди будут у нас этот долг отрабатывать.

– Вы что же их, РАБАМИ у себя сделали?!

Чан соскользнул ногой с узкой ступеньки и чуть не упал, в последний момент успев ухватиться за поручень. Его услышали. Хлопнула дверь, обрывая звук голосов. Чан на цыпочках спустился на нижнюю палубу и прокрался в кают-компанию. В голографическом проекторе кружились объекты системы Альфы Дракона. Мысли Чана, впрочем, были далеки от звезд. Постояв в невеселом размышлении, да и побрел на камбуз. Он успел почти закончить со сделанным наскоро бутербродом с тофой, когда появился Тулин. Прошел, ни сказав ни слова, к холодильнику, достал молоко и выпил прямо из пакета жадными глотками. Комиссар молчал, но Чан догадывался, тот знает, кто стоял под дверью, и ждет теперь вопросов. Но Чан не мог решить, о чем спросить вначале.

– На Кларе правда нет местной жизни?

Тулин кивнул:

– Не обнаружена. Но не факт, что ее там не было раньше. Из-за этого, кстати, некоторые возражали против колонизации. Боялись неучтенного фактора, уничтожающего биосферу. Например, что Альсафи – ​периодическая звезда с длительным циклом и время от времени стерилизует планету. Я не случайно, когда пропал «Искатель», первым делом об астрофизике подумал. Вот только на самом деле всё оказалось куда хуже.

– Хуже вспышки звезды?

– От вспышки они бы укрылись. Мы такой вариант учитывали, на Кларе есть убежища. А вот тяжелая массовая социопатология – ​это по-настоящему страшно. Ладно бы они захватили корабль и полетели на Землю морды бить Мировому Совету!

Тулин тяжело вздохнул и замолчал.

– Колонисты недовольны решениями Совета?

– А чему им радоваться? Уменьшению поставок с Земли? – ​Тулин смял пустой пакет и бросил в утилизатор. – ​Но, знаешь, обычно жалуются не те, кому всех тяжелее, а те, кто привык к хорошему, а потом вдруг стало похуже. Колонисты Клары всегда были на привилегированном положении. Мы ведь строили образцовый новый мир, а для него – ​всего сколько угодно и только самое лучшее! Были, конечно, и объективные причины. На Земле ведь много на себя берёт инфраструктура. А на Кларе, например, проще всех снабдить авиетками, чем налаживать общественный транспорт. Наверное, зря ушли от модели мегаполиса, сделали ставку на дисперсное расселение. И вот к чему это привело! Конечно, сейчас колонии нелегко. Мы могли бы обеспечить нормальные условия в нескольких крупных центрах. Но для сотен фольварков – ​это невозможно! Нет, я не говорю, что колонисты избалованные бездельники. Освоение планеты – ​тяжелая, сложная, ответственная работа. Но нельзя ставить себя выше остальных, выше Земли!

Вечером в кубрик к Чану перебрались Накамацу, Пилюк и Пейшоту, уступившие свои каюты бывшим пленницам пиратов. Когда среди ночи загремел сигнал боевой тревоги, Чан, вскочив спросонья, налетел по очереди на всех троих, а с малозаметным в темноте старшим бортинженером столкнулся дважды. Через минуту они, запыхавшись, вбежали в главную рубку. Следом, бросая насмешливые взгляды на полуодетых мужчин, степенно вошли Мендес, Дюбуа и Очоа. За ними появились Накамацу и Кацонис – ​их каюты были дальше всех, рядом с лазаретом

Иенсен, сидевший в командирском кресле, пояснил:

– У нас скоро будут гости! «Спасатель» стартовал с орбиты планеты и лег на курс пересечения.

– Защита у него хорошая, – ​проговорил Пейшоту, потирая шишку на лбу.

– Ничего. По маневренности мы его превосходим. И по вооружению тоже.

– Только не надо никаких космических сражений!

Все обернулись на стоявшего в проеме люка Тулина:

– Курт! Отменяй боевую тревогу! «Спасатель» идёт по моему приглашению. На Кларе, между прочим, он переименован в «Освободитель».

– Соглашусь, если на нем везут заложников, – ​нахмурился Иенсен.

– Пока я договорился о передаче пленных пиратов.

– Шутишь?

– С чего бы? – ​комиссар был совершенно серьезен. – ​Ночью я договорился с Джарвисом и дал радиограмму на планету. Мы отпускаем Бена и его людей, а за это он берёт меня на Клару для осмотра, так сказать, на месте. «Разведчику» потом приказываю идти к Земле. Мой доклад для Совета немедленно пошлешь в Женеву. В докладе перечень необходимого для освобождения заложников. Возьмешь на борт и доставишь сюда. Жду тебя через три дня!

Иенсен покачал головой:

– Не могу обсуждать твое решение. Хочешь отпустить пиратов, которые уничтожили «Искатель» и «Гонец» и по нам тоже стреляли, – ​ладно! Но зачем самому лезть в пиратское гнездо? Отправляйся обратно с нами, сам договаривайся с Советом..

– Я ведь не могу бросить заложников.

– А я, получается могу?! Мы все – ​можем?! – ​Иенсен в ярости вскочил из кресла. – ​Неужели мы сами не можем освободить наших ребят? Пригрози пиратам, что мы выбросим в космос их любимого Джарвиса, если не отпустят пленных! Что мы поджарим их планету лучом с гелиостанции!

– Думаешь, они поверят в такие угрозы?

– Тогда сами спустимся на Клару!

– Вдесятером? И, главное, ты знаешь, куда нам садиться? Где они заложников держат?

– Джарвис скажет! И это нас сейчас десять. А сколько на планете будет – ​кто знает! Не все же поселенцы – ​пираты. Пора там и нормальным людям проснуться!

– Вот для этого я и лечу на Клару. Поговорить с людьми. Решить и наши, и их вопросы. Может, и не понадобится то, что ты с Земли заберешь. Это так, на крайний случай. Как там раньше говорили – ​последний довод. А сейчас с ними по хорошему надо поговорить. Без крейсера на орбите.

– Не боишься пиратам систему на четыре дня без крейсера оставлять?

– Гелиостанцию мы разоружили. Без нее пираты кораблям не опасны.

– А если они на «Спасателе» вслед за нами прыгнут и новую станцию захватят. У Крюгера или Хи Дракона.

– Пусть прыгают. Там везде уже карантинные силы. Ничего они больше не захватят.

Командир сел за пульт, развернул схему траектории пиратского корабля.

– Бортинженер-один! – ​Иенсен искоса посмотрел в сторону Пейшоту. – ​Вступаешь в командование «Разведчиком»! Поведешь его к Земле. Я вместе с пилотом-два отправляюсь на Клару!

– Не получится, Курт! Ты входишь в командный состав флота.

– А сам?

– Я тут на положении командированного спеца.

– Как ты не понимаешь?! Я не могу отпустить тебя одного!

– Офицер флота не может добровольно стать заложником.

– Я не офицер флота! – ​раздался вдруг голос Чана.

Иенсен бросил на гардемарина хмурый взгляд.

– Насколько я знаю, – ​заскрипел из своего угла Кацониса, – ​на медицинский персонал какие-либо ограничения не распространяются. Более того, долг врача состоит как раз в оказании помощи нашим заложникам. А также больным колонистам.

– Ладно! Делайте как хотите! – ​командир отвернулся к пульту. – ​Я отправлю в Совет особое мнение.

Пилот-колонист Ларри на «Спасателе», то есть «Освободителе», оказался совсем никудышный. Только и мог, что включить автоштурман. Чан это сразу понял, когда заглянул в рубку. Рослые пираты не принимали щуплого гардемарина всерьез и позволяли ему свободно ходить по кораблю. А вот Ларри сумел сообразить, что курсант звездной академии куда лучше его рассчитает путь к планете. До Клары в результате они добрались всего за час. Дольше рассаживались в катере и примерялись к атмосферному пуску. Визира тут не было, а к маленькому иллюминатору оказалось не протолкнуться. Так что Клару из космоса Чан, можно сказать, не видел, только несколько минут в рубке. Планета действительно была очень похожа на Землю, особенно когда облака скрывали очертанья материков. Впрочем, ночное полушарие Клары без единого огонька было не спутать с пылающей в космической тьме родиной человечества.

Катер приземлился на гладкой продуваемой ветром каменистой равнине, уходящей за горизонт. Рядом с посадочной полосой виднелась лишь пара сборных ангаров. По голубому небу над ними быстро скользили растрепанные белые облака. Солнце, то есть Альсафи, светило совсем по земному, разве что чуть вечерним красноватым светом. Оно стояло почти в зените, однако снаружи оказалось довольно свежо. Чан включил подогрев комбинезона. Понятно, почему колонисты носят толстые куртки. Кацонис предупредил, что большой процент кислорода в воздухе может с непривычки вызвать эффект эйфории, но настроение у Чана было скорее подавленным. Закончив с разгрузкой катера, колонисты расселись по вездеходам. Тулин сел вместе с Джарвисом в первую же машину и укатил вдаль по шоссе. Через пару минут космопорт опустел. К Чану и Кацонису подошел носатый и черноволосый с проседью водитель последнего грузовика.

– Карл! – ​то ли представился, то ли каркнул он вместо привета. Открыл люк в кабину и приглашающе махнул рукой, не сказав больше ни слова.

Мимо проносилась всё та же голая равнина, усеянная валунами. Только на втором часу пути дорога запетляла среди невысоких длинных насыпей. Между ними иногда мелькали клочки сухой травы, скрюченные кустики и деревца.

Проголодавшись, Чан достал из термопакета пару бао с капустой, которые приготовил утром на «Разведчике». Погруженный в раздумья Кацонис безучастно сжевал предложенный пирожок, а водитель Карл покачал головой:

– Я за вас и так кролика получу!

– Кролики? – ​спросил вдруг, точно проснувшись, Кацонис, – ​Охотитесь на кроликов?

– С дичью у нас трудно, – ​рассмеялся водитель. Ему похоже, надоело долгое молчание. – ​Говорю как бывший акклиматизатор. Мы же тут в основном культурными видами занимались. Естественный биоценоз только начали налаживать. Когда поставки с Земли прекратили, понятно дело, всё погибло. Надо же было гомеостатическую систему создавать, чтобы всё до последнего прижилось. Парки хотя бы удалось спасти. А в диком виде – ​птиц немного да крысы, на них первых приспособляемость испытывали. На крыс и вправду начали охотиться, да потом запретили. Коты вольные вроде бы появились, решили им дать шанс.

– А кролики?

– С кроликами другая история. У нас ведь народ в основном по личным фермам занят. Пока Земля помогала, у всех примерно на одном уровне было. А тут вышло разделение. Старые хозяйства, где и хозяева опытные, и запасы кой-какие накопили, они выстояли. А новые опустились. Урожай погиб, живность сдохла, машины поломались. Что, спрашивается, делать?

– Делиться, что же еще! – ​вырвалось у Чана.

– Хо-хо! Нет, я тебя, брат-космач, понимаю. Если, у вас, к примеру, на какой-нибудь научной станции метеорит в склад попадет, нормально, когда с соседней с ними делятся. Сокращают расходы, терпят вместе, пока транспорт не подойдет. А у нас дело немного другое. Я, ладно, готов потерпеть. И жену уговорить попробую. Но дети за что терпеть должны? Почему я со своей семейной фермой должен с одиноким делиться? И не едой там, у нас, слава людям, никто не голодает, а техникой, например. Он свой вездеход по дури сломал, а теперь ему мой в очередь дать! Чтобы я детей через день в школу возил? Но, конечно, сначала у нас Совет, как положено, постановил делиться излишками. Будто они у нас есть!

– Не поделились?

– Почему? Поделились! Только по уму и справедливости. Бен наш, молодец, всё придумал. Хочешь что от других получить – ​дай другое или отработай, сколько взял. Для начала организовал общественные работы на пользу всей колонии. А для расчета предложил этих самых кроликов. У него, у Бена, кроличье хозяйство было. Так он стал за работу давал по кролику в день. Сначала и правда кроликов – ​живых там или тушкой, а потом вместо них тикеты стал давать. На тикеты потом можно было не только кроликов, но и другое, что надо получить. И не только у Бена. В общем, все в конце меж собой договорились, что «кролик» – ​это расчет за день работы. А спец и два, и три кролика за рабочий день может получить.

– Да это же деньги!

– По разному можно назвать, – ​Карл вскинул нос. – ​Мы их кроликами зовем.

– Постойте! – ​Чан вдруг покраснел. – ​Так вы решили, что я вам бао как плату давал? Нет, это я так угощаю! Мне просто одному много!

– Тогда извини! – ​водитель улыбнулся. – ​Давай и я вас угощу!

Карл достал пакет с лепешками, проложенными кусками жареной рыбы.

– Сами ловите? – ​вновь поинтересовался Кацонис.

– Ночная рыбалка, – ​пояснил колонист.

Чан вспомнил, что из-за медленного вращения сутки на Кларе длятся сто с чем-то земных дней, почти половину местного года. Ночь для поселенцев – ​время трехмесячной темной зимы.

– Где же вы рыбачите?

– На той стороне, в смысле – ​в другом полушарии. Здесь море мелкое, замерзает. А там у нас островные фермы, Оушен-сити. Так и живём то здесь, то там. Ну, конечно, кому-то надо и здесь ночью в теплицах работать или по технической части, контроль за автоматикой. Раньше все по очереди дежурили, а сейчас добровольцев вербуют на ночную вахту. Им за это дополнительные кролики полагаются. Настоящей темноты у нас теперь мало кто видит.

– Так вы и звезд, выходит, не видите?

Карл открыл, было, рот, но ничего не сказал, промолчал.

Вездеход добрался наконец до обжитых мест. На холмах дружно крутиликрыльями ряды ветряков, рядом в защищенных от ветра долинах колосились пшеничные и ячменные поля, попадались и капустные грядки. На лугах вдоль бегущих тут и там серебристых ручьев паслись упитанные коровы, маленькие мохнатые лошадки и животные, похожие на миниатюрных яков, только с буйволиными рогами. Встретился даже старый шерстистый носорог, проводивший машину подслеповатыми глазками. Длинный изогнутый рог на его морде напоминал коготь гигантской птицы. Дорога закончилась у ворот усадьбы, укрывшейся в обширной котловине. Сложенные из обтесанных плит невысокие, но длинные дома окружали с трех сторон парк, где шумел сосновый бор. Четвертой стороной парк выходил на прозрачное до самого дна озеро.

У полуразобранного вертолета рядом с воротами копошились колонисты. Среди них мелькал и голубой комбинезон Космофлота. Подойдя, Чан выяснил, что это один из младших бортинженеров с «Искателя Тринадцать». Бортинженер был не в восторге, что его оторвали его от работы, и даже не потрудился представиться. Он только сказал, что здесь, в Пайн-лейке, кроме него есть еще астрофизик с «Искателя» и связист из экипажа «Гонца». С ними всё в порядке, в отличие от местного оборудования, так что дел им хватает. Скоро занятие нашлось и Кацонису с Чаном. Рыжебородый коренастый хозяин, похожий чем-то на встреченного по пути сюда носорога, предложил доктору подготовить и провести полный медосмотр проживающих в фольварке, а курсанту – ​помочь с приготовлением ужина. Кухня, вернее кухонный зал с пышущими жаром плитами и духовыми печами, напоминал заводской цех. Под потолком тут даже ездил настоящий, хотя и маленький мостовой кран. В усадьбе жило человек тридцать – ​старший мистер Хирн, два его взрослых сына и дочь с семьями, а также работники – ​ученики и спецы. Большой пищевой комбайн на кухне стоял отключенным и для Чана за главным столом нашлось много работы, тем более, что вскоре все четыре хозяйки собрались вокруг и не отрываясь смотрели за тем, как он готовит из свинины и подходящих приправ кантонское гулу-жоу.

О наступлении вечера можно было догадаться только по наставшей вдруг усталости. Альсафи продолжало стоять в зените. При этом в выделенной Чану и Кацонису комнатушке не затемнялось окно. Не было даже штор. Спать при ярком свете здесь, похоже, давно стало привычкой. Пришлось смириться с этим, тем более что слипавшиеся глаза не оставляли выбора. Половину следующего дня Чан провел на кухне, где объяснял хозяйкам один рецепт за другим. Его отпустили только после личного вмешательства Хирна-старшего. Для Чана это был первый спокойный день после трех суток непрерывного нервного напряжения. И теперь он впервые смог внутренне расслабиться. Спокойно медитировал над хрустальной водой в тени сосен, кормил с ладони рыжих белок, шуршавших коготками по чешуйкам желтым стволов. Отдохнув, пошел гулять вдоль озера. С противоположного берега открывался вид на залитый янтарным светом сосновый бор. Высокие красивые деревья почти заслоняли собой постройки усадьбы. Чан внезапно понял, каким может быть простор, и ощутил в этот момент настоящий шок. Не только потому, что провел последние дни в тесных корабельных отсеках и очутился вдруг под открытым небом. Всю свою короткую жизнь Чан прожил в плотно застроенных городах, среди предельно функциональных индустриальных и аграрных зон. Конечно, и на Земле было немало мест, где сохранился природный ландшафт, – ​от арктических заповедников на законсервированных осколках ледников до уцелевших экваториальных лесов. Но и там, во время экскурсий, не удавалось забыть о теснящихся вокруг миллиардах людей. Не случайно многие так рвались на Марс или Титан – ​за ощущением утерянной связи с природой. Пусть и мертвой. А здесь вокруг неоглядно простиралась целая планета, которая только просыпалась, разбуженная из своего безжизненного сна.

Вечером Чану удалось переговорить с заложниками. Сами себя, впрочем, они таковыми не считали (Кацонис по этому поводу потом буркнул что-то медицинско-непонятное, вроде «Стокгольмский синдром»). Случившееся с ними они воспринимали как что-то вроде аварии и были благодарны колонистам, что те спасли их и приютили на своей планете. Когда Чан говорил, что земные корабли стали жертвами нападения, ему терпеливо объясняли, почему у колонистов не было другого выхода. На слова, что их насильно удерживают – ​смеялись. Кто удерживает? Хочешь – ​иди в любую сторону! До соседнего фольварка – ​тридцать километров, а до Мейнленд-сити – ​все сто пятьдесят. Но можно и съездить на попутке, если готов на следующий день дополнительно отработать за такую экскурсию. Гораздо охотней ребята с «Искателя» рассказывали Чану о своей экспедиции к белому гиганту Тубану и его новооткрытому спутнику-карлику. Остальным обитателям Пайн-лейка эти истории, похоже, успели изрядно надоесть, а курсант слушал с живым интересом. Слушал о местах, откуда свет дойдет до Земли только через триста лет, откуда уже виден впереди «край мира» – ​темное беззвездное пространство между нашим и соседним галактическим рукавом. Перепрыгнуть через этот океан пустоты в следующий рукав сможет только «Феникс».

Наутро Пайн-лейк напоминал растревоженный муравейник. Население усадьбы осаждало выкаченные из ангаров воздушные машины – ​две легкие авиетки, большой грузовой винтокрыл и так, кажется, до конца и не собранный вертолет. Колонисты, которых Чан спрашивал, отвечали только, что передан экстренный вызов на общий сбор. В истории колонии, по их словам, было всего несколько таких случаев. Последний – ​когда Бен Джарвис объявил Клару независимой республикой и был избран новым председателем Планетарного Совета. Чтобы успеть доставить всех на место, пришлось задействовать все воздушные суда. Земляне, включая и Чана с Кацонисом, погрузились в вертолет. Полет не занял много времени, что только и можно было сказать в его пользу. Разноцветные аккуратные здания Мейнленд-сити выглядели игрушечными на фоне встающих вокруг голых скал, лишь в некоторых местах можно было заметить островки зелени. Городок казался слишком маленьким для толп заполнивших его поселенцев. Выставленные из столовых и закусочных столики кое-где целиком заполняли неширокие улочки, так что углы грозящих улететь с ветром скатертей били по ногам прохожих.

Обойдя за полчаса весь город, Чан решил сходить к большой еловой роще, виднеющейся на окраине Мейнленд-сити. Попав из яркого дневного света в плотный холодный сумрак под сводами тяжелых игольчатых лап, он не сразу понял, что очутился на кладбище. Это было первое кладбище, которое Чан видел в своей жизни, не считая, конечно, мемориалов героям прошлых эпох. Здесь всё было по-другому. Безлюдье, тишина, замшелые, засыпанные высохшей хвоей валуны с начертанными на них именами. Некоторые из них оказались знакомыми. О жертвенном подвиге этого летчика сообщали несколько лет назад, рядом лежал один из основателей колонии. А еще Чан встречал имена известных писателей, живописцев, композиторов – ​Клара со своим крошечным населением удивляла количеством вышедших оттуда мастеров творчества. Подавляющая часть имен на могилах Чану ничего не говорила, но он понимал, что лежащие здесь люди – ​самое крепкое, что связывают ныне живущих кларян с их миром, с их планетой.

Когда Чан вернулся обратно в город, все уже шли к открытому амфитеатру, вырубленному в горном склоне. Чан испугался, что придется сидеть прямо на каменных скамьях, но при входе всем выдавали толстые подушки с самоподогревом. Неплохо было бы еще и натянуть сверху что-то вроде тента – ​Альсафи стояло прямо над головой. Наконец, расселись тесными рядами все десять тысяч кларян – ​мужчины, женщины, пожилые, зрелые люди, молодые и подростки. Маленькие дети, как разузнал Чан, во время таких собраний играли с воспитателями в помещениях Планетарного Совета. Землянам выделили места на самом верху, откуда открывался вид на острые крыши и башенки Мейнленд-сити и на бегущее за ними белыми барашками беспокойное море.

У трибуны внизу амфитеатра появился председатель собрания – ​седобородый старик, как понял Чан, старейший житель колонии. Он говорил с трудом, еле слышно, объясняя причину общего сбора колонистов. Между Кларой и Землей возник конфликт по поводу гелиостанции у Альсафи. После столкновений в космосе обе стороны согласились начать мирные переговоры. Для начала председатель предложил выслушать представителя Земли и уступил трибуну Тулину.

– Граждане Земли! – ​пронесся в звонкой тишине голос комиссара. – ​Да, вы все граждане Земли, хотя много лет живете на Кларе, а некоторые и родились здесь. Но Земля, далекая от вас, по-прежнему ваша родина, вы по-прежнему часть человечества! Тысячелетия люди шли к созданию на Земле справедливого коммунистического общества. Сейчас торжество коммунизма приобретает поистине галактические масштабы. Но на нашем историческом пути были и будут не одни только победы. То, что случилось здесь, на Кларе, это одно из самых тяжелых поражений человечества.

В воздухе возник легкий еще гул недовольства, но Тулин продолжал свою речь, постепенно повышая голос:

– Мы, руководство Земли, виноваты в том, что проглядели социальную катастрофу. Как мне ни горько говорить, Клара, наш форпост во Вселенной, отброшена в своем общественном развитии на столетия назад. Здесь с подачи новой планетарной администрации утвердились товарно-денежные отношения, эксплуатация человека человеком. Будет называть вещи своими именами – ​коммунизм на вашей планете уничтожен! Возродить его в данных условиях будет не просто. Ближайшую перспективу вижу в переходе от индивидуальных к коллективным хозяйствам с плановой экономикой. В этом случае Мировой Совет готов оказать Кларе необходимую помощь.

– Это значит, вы там у себя на Земле знаете, что нам лучше?! – ​выкрикнул с места один из поселенцев. – ​А мы, значит, должны делать, что нам скажут! Не выйдет! Мы теперь сами себе хозяева!

– Хозяева?! – ​гневно повторил Тулин. – ​Хозяйчики! А ведь с чего началось?! С того, что объявили своей собственностью планету и даже звезду. Как частная собственность противоположна коммунизму, так и ваше мелкое хозяйничанье на Кларе противоположно тому пути, по которому идет галактическое человечество!

Комиссар продолжал говорить – ​горячо, ярко, сильно, но Чан вдруг почувствовал, что Тулин проиграл, что ему не переубедить собравшихся здесь крепких, уверенных в себе людей. Они для себя уже всё решили и слушают такие правильные, но не доходящие до них слова землянина исключительно из терпеливой вежливости.

Тулин замолчал, видимо, сам всё поняв.

Председательствующий попросил уточнить, что конкретно предлагает представитель Земли.

– Первое: безусловное освобождение экипажей кораблей, ставших жертвами пиратских нападений. Второе: разоружение и роспуск всех незаконных формирований на Кларе. Третье, отстранение от власти нынешней администрации колонии. Четвертое, расследование преступной деятельности ее руководителей. Пятое, формирование новой администрации Клары из уполномоченных Мирового Совета с участием выборных представителей поселенцев. Такие наши требования! – ​отчеканил Тулин.

Ответом было гробовое молчание.

Затем с одной из нижних скамей поднялся кряжистый колонист, в котором Чан узнал Хирна-старшего:

– В случае принятия этих требований Земля гарантирует Кларе поставки в прежнем, полном объеме?

– Нет! – ​холодно ответил Тулин. – ​Мы можем гарантировать тот уровень обеспечения, который имеют жители Земли и космических поселений. Сейчас трудные времена, материальных фондов не хватает. И после месячного перерыва в транзите через систему Альсафи и потери здесь двух современных кораблей положение, поверьте, лучше не стало.

Больше вопросов не было и Тулин спустился с трибуны. В тишине звонко простучали его шаги по каменным ступенькам

Председатель предложил голосовать – ​принимать или нет требования Земли?

Снова поднялся старый Хирн. Он сказал, что хочет сделать заявление от имени фракции меньшинства в Планетарном Совете.

– Меньшинство настаивает на том, чтобы голосовать раздельно по каждому пункту. Мы призываем освободить пленных землян и распустить Звездную милицию. Незачем она, мы ни с кем воевать не собираемся, а за порядком пусть дружинники из усадеб следят. Планетисполкому предлагаю выразить недоверие за то, что в космос полезли, землян тронули. Перед Землей извиниться, что так вышло. Пусть их представитель у нас сидит, не помешает.

Когда Хирн закончил и сел на свое место, с другой стороны полукруга скамеек встал Бен Джарвис и коротко сказал.

– Фракция большинства не возражает против голосования по пунктам.

Пять раз председатель зачитывал требование Земли и спрашивал, объявляя голосования, кто согласен с этим и кто нет. Только по вопросу освобождения пленных голосовавших «за» оказалось больше половины. Во всех остальных случаях подавляющая часть колонистов поднимали руки против.

К верхним скамьям, на которых сидели земляне, поднялся бледный и сильно исхудавший за последние дни Тулин. Вымученно улыбнулся:

– Ну, всё, ребята, завтра домой!

Доктор Кацонис заботливо поправил самодельную занавеску, которая заслоняла спящего Чана от бьющего в окно света Альсафи, и прошептал:

– Пусть поспит!

Сидевший на своей неразобраной постели Тулин, кажется, был с этим не согласен, но ответил также негромко:

– Может, всё-таки разбудим? Как сказано древними, трое составляют коллегию!

– А где двое собраны во имя мое, там и я посреди них…

– В источнике двое или трое.

Кацонис зацокал языком:

– Вот не ожидал встретить знатока евангельских текстов! Но давай не будем переносить на молодого человека часть нашей ответственности. Если так нужен третий, пригласи командира «Искателя» или «Гонца».

– Они слишком долго пробыли здесь и не способны к объективному анализу. Колонисты оказались слишком убедительны. А мы отвыкли от контрпропаганды. Это одна из причин, почему я настаиваю на полном карантине.

Доктор покачал головой:

– Выглядит как капитуляция. А если всё же поискать союзников? Я беседовал с Хирном. Старшины фольварков, в принципе, согласны на коллективизацию. Правда, настаивают, что решающий голос будет у тех, кто внесет крупный вклад в общий фонд. Малоимущие могут стать только младшими работниками. Пусть, дескать, делают, что им скажут…

– Кулацкие колхозы! – ​отрезал Тулин. – ​Не нужны нам такие попутчики. Устроили у себя парламент, фракционеры! По мне, так лучше честные бунтари, чем такая правая оппозиция.

– А как Совет отнесётся к обходной трассе вокруг Альсафи? Это две новых гелиостанции минимум!

– Выбора нет. Только полный карантин, пока зараза не расползлась. Знаешь, уже семеро с «Искателя» заявили, что хотят тут остаться… Невест себе нашли, женихов.

– Так у них же нет лимитов по демографии. Да и вообще ограничений здесь мало. И дети в семьях остаются, а не в интернатах.

– Василиос! И ты туда же! У них дети в семьях наследуют частную собственность на средства производства! Это же система репродукции социального неравенства!

– Я понимаю. Ты видишь в колонии гангренозный палец, который нужно поскорее отсечь, чтобы спасти остальной организм… Но мало бороться с последствиями болезни, надо выяснить ее причины. Ведь тут, Надир, были лучшие из лучших!

Тулин тяжело вздохнул:

– Да, думать и думать. Не сегодня – ​завтра у нас будет «Феникс». Значит, вместо одной подходящей под колонизацию планеты появятся десятки, сотни, тысячи. А если в каждой удаленном от Земли сообществе будут проявляться такие симптомы? Может, вместо того, чтобы идти в космос, нам сначала надо вглубь человека заглянуть, разобраться с тем, что мы в себе из прошлого тащим. Наверное, хорошо, что сейчас и здесь это случилось. Как предупреждение. Не на сотне планет. Прямо мистика какая-то! Помнишь сказку, где человек, убив дракона и заняв его место, сам становится драконом. Может, не случайно, что в созвездии Дракона всё произошло.

– Брось, Надир, подумаешь, совпадение…

– Ладно, не будем… Ну так что, согласен со мной? Карантин?

– Постой… Ведь целую планету приговариваем.

– Они сами себя приговорили… И альтернатива у карантина одна – ​принудительная санация социума!

– Коммунизм на штыках? Насильно сделать коммунаром невозможно!

– Думаешь, все в Совете с тобой согласятся? Спросят – ​а дети? Разве родители имеют право воспитывать их в частнособственнической атмосфере? Представляешь, что будет, если мы детей отсюда начнем на Землю в интернаты силой забирать?

– А их родителей, за сопротивление – ​в изоляторы… Нет, это еще хуже. Это просто какая-то дискредитация коммунизма будет.

– Тогда давай, решай быстрее, «Разведчик» уже вот-вот появится в системе.

– Не терплю принципа меньшего зла! Но раз так стоит вопрос… Вводим полный карантин системы Альсафи!

Поеживаясь, Чан расхаживал по скалистому гребню над неглубокой расщелиной, где в ожидании эвакуации укрылись от пронизывающего сырого ветра земляне. Можно было бы спуститься к ним, посидеть на раскладном стуле и даже выпить горячего чая из термоса, но ему хотелось насмотреться на последок на покидаемую планету. В отдалении стояло несколько вездеходов звездной милиции, около них прогуливались привычные к ветреной погоде колонисты с ручными лазерами за плечами. Внизу с шуршанием набегали на берег морские волны. Позади поднимались гряда за грядой каменистые холмы, поросшие мхом и колючим кедровым стлаником.

На гребень с трудом забрался доктор Кацонис. Встал рядом, ссутулясь, засунув руки в карманы плаща, позаимствованного у кого-то из поселенцев. Следом появился и нервно оживленный Тулин:

– «Разведчик Семь» и «Миротворец один» выходят на планетарную орбиту. «Разведчик» уже выслал за нами десантный бот.

– Почему вдобавок к крейсеру линкор? – ​обеспокоено спросил Кацонис.

– Наверное, на Земле решили подстраховаться. Или что разместить пятьдесят человек на одном корабле будет некомфортно.

– Так взяли бы пассажирский лайнер. Поселенцы воспримут «Миротворца» как угрозу!

– Василиос, успокойся! Вон наши, уже летят!

Из-за горизонта появилась, пересекая небо, тонкая белая полоса. Она вытягивалась, изгибаясь дугой, по направлению к суше, скрылась на несколько секунд за одиноким облаком, появилась с другой стороны. Уже можно было различить впереди этой беззвучно ползущей по небу пушистой белой нити сверкающий металлическим блеском наконечник. Только через несколько минут донесся далекий пронзительный свист идущего на посадку аппарата. Похожий на огромного бело-синего кита десантный бот приводнился в нескольких сот метрах от берега, поплыл над морем, выбрасывая вокруг фонтаны брызг, а затем лихо выскочил на мелководье. Прежде чем замолкли ревущие басом моторы, на галечный пляж с мягким стуком упала откинутая аппарель.

Земляне неторопливо шли к ожидавшему их космическому судну. Навстречу им из черного зева трюма выдвинулись и поползли по аппарели несколько самоходных контейнеров. Было видно, как к ним подошел Бен Джарвис и спросил что-то у Иенсена, вышедшего следом на берег.

– А это еще что такое? – ​также поинтересовался Кацонис, который шел, приотстав, рядом с Тулиным

– Плата за заложников, что Джарвису обещал.

– Так ведь их без выкупа отпускают.

– Не хотят выкупа, получат в подарок. Как там у древних: бойтесь данайцев, дары приносящих!

– Каким ты хочешь их троянских конем одарить?

Тулин задержал Кацониса за рукав и, наклонившись, прошептал в ухо:

– Зубами дракона! Сейчас им Курт устроит наглядную демонстрацию…

Доктор пристально вгляделся, заслонясь рукой, как козырьком от солнца. Контейнер, доползший до берега первым, пришел в движение, разложившись в решетчатую конструкцию сложной формы

– Механозародыш?

– Василиос, зачем такая одноразовая штука, когда в те же размеры можно поместить автоматический универсальный завод? Изготавливает на месте готовую продукцию из подножного материала.

– А, фаббер! Слышать слышал, но не знал, что у нас есть действующие образцы.

– Скажу по секрету, на каждом исследовательской корабле давно имеется такая штука. На крайний случай, вроде аварийной посадки на планетоид. Ну, а эти взяли со складов Космофлота.

Пока земляне, следуя указаниям Иенсена, один за другим забирались в бот, фаббер работал с напряженным гудением. Вверх вылетали струи дыма, за прорезью решеток вспыхивало ослепительное пламя, бросая на берег длинные тени. Собравшиеся вокруг колонисты с интересом ожидали результата. Наконец, пламя утихло, решетки с щелканьем разошлись и сложились обратно в контейнер. Колонисты испуганно отшатнулись назад, срывая с плеч лазеры. Один лишь Джарвис остался на месте, сохраняя на лице широкую, может только чуть напряженную улыбку. Перед ним в клубах пара выпрямлялся металлический колосс – ​универсальный горный кибер-излучатель на шагающем шасси. Кибер тронулся с места, перебирая по-паучьи суставчатые конечности, осторожно обошел Джарвиса и занял позицию на ближайшем пригорке, поворачивая то в одну, то в другую сторону полусферической башенкой с мощным лазером. Джарвис отдал короткую команду. Часть колонистов отошла и залегли за невысокой грядой, другие повели контейнеры с фабберами к вездеходам.

– Он только излучатели может делать? – ​спросил Кацонис.

– Да нет, что ты! Он любую вещь откопирует с электронной модели. А в базе у него – ​полная номенклатура передовой исследовательской станции.

– Колонисты от такого не откажутся.

– Надеюсь, что нет!

Кацонис нахмурился:

– Почему ты назвал фабберы зубами дракона? Они что-то не то будут штамповать?

– Нет! То, что нужно! Очень ценный агрегат! – ​развел руками Тулин и неожиданно недобро улыбнулся. – ​Только у этих хозяйчиков другое понятие о ценности. В колонии и так уже началось социальное расслоение, а эти вещицы запустят взрывной процесс… Колонисты ведь теперь не коммунары, а собственники! Для них это – ​источник богатства! Фабберы, к тому же, изготовляют не полноценные вещи, а копии. Этими копиями можно пользоваться какое-то время, но они быстро ломаются и нужно делать новые. Постоянный спрос, неоскудевающий доход для владельцев. Собственно, при позднем капитализме промышленность так и работала – ​выпускала продукция с предельно коротким сроком службы. Скоро тут проявятся все прелести эксплуататорского общества – ​и сверхбогатство, и сверхнищета. Этот мир сгниет сверху донизу. Так что скоро они не то что в космос летать не будут, они сами на четвереньки встанут, глотки друг другу рвать начнут. И вот когда лет через двадцать мы сюда вернемся, люди увидят, чем такие социальные выверты кончаются. Это будет всем урок. Прививка от чумы собственничества.

– Ты говоришь страшные вещи, товарищ Тулин!

– Или так, или силовая рекоммунизация колонии!

Кацонис не успел ответить. К ним подходил довольный Джарвис:

– Не коммунизация, а деколонизация! Мы не колония, а республика! И спасибо за прототипирователи, пригодятся. Готов их считать предварительной оплатой за транзит через систему земных кораблей. Ну, скажем, на ближайший год.

– Никаких земных кораблей здесь больше не будет! – ​жестко ответил Тулин. – ​Мировой Совет полностью запрещает любые контакты с Кларой. Вы остаетесь здесь одни. Живите дальше, как хотите. Мешать не будем, но и помогать – ​тоже.

Джарвис перестал улыбаться:

– Значит, железный занавес? Только это не вы нас в системе закрываете, вы сами от нас закрываетесь! Прощай!

– Прощай! – ​кивнул Тулин и прошептал в спину. – ​Каков наглец!

В бот залезали последние эвакуанты. Тулин с Кацонисом, стоя на аппарели, поджидали Чана, который набирал в карманы сувениры – ​гальку с чужой планеты.

– Странно, тут звезды и днем видно? – ​спросил вдруг Кацонис, показывая на яркую точку, будто просверленную в небе.

– Нет здесь таких ярких, – ​пробормотал Тулин, – ​неужели и вправду сверхновая где-то неподалеку…

Колонисты тоже заметили необычное явление, дружно задрав головы.

– Всем срочно в бот! – ​послышался голос Иенсена.

– В чём дело, Курт? – ​быстро спросил Тулин. – ​Ты в курсе, что там вверху происходит?

– Только что было сообщение от Луанга. Он выслал к «Спасателю» абордажные катера. Пираты открыли по ним огонь, потом вступили в бой с «Миротворцем». Была дуэль на излучателях. Линкор не смог достать «Спасатель», тот хорошо маневрировал. И тогда Луанг дал приказ о ракетном залпе. «Спасатель» успел отправить радиограмму на планету, потом у него взорвался реактор…

Со стороны колонистов донесся крик:

– Они убили Ларри!

И почти сразу часть аппарели исчезла в брызнувшем в глаза жидком солнце.

– Все на борт! – ​рыкнул Иенсен, исчезая в люке.

С грохотом взорвался один из стоявших вдалеке вездеходов. Остальные стремительно отъехали назад, скрывшись в распадке. Земной кибер перенес луч на залегшую за песчаной насыпью пехоту колонистов, не давая им поднять головы. Кларяне пробовали стрелять наугад из ручных лазеров, но били мимо цели.

– Всем держаться! Взлетаем!

Под днищем заработали дюзы. Бот закачался, поднимаясь в облаке водяной пыли. Кацонис стоял уже в люке, но Тулин и Чан оставались снаружи, вцепившись в поручни. Внезапно Чан увидел, как на берегу из-за пригорка выехал вездеход, превращенный в самоходную артиллерийскую установку. В кузове стоял тяжелый акустический деструктор, обычно применяемый для разрушения валунов и каменных глыб. Кибер выстрелил в самоходку, но поднятая ботом водяная взвесь ослабила лазерный луч. Он лишь выжег темную полосу на броне вездехода. А вот акустическая пушка, бесполезная на безатмосферных планетах, здесь сработала на все сто. С гулким хлопком кибер разлетелся на куски, только подлетела вверх судорожно дергающая паучья ножка. Второй выстрел самоходки пришелся по отходящему от берега боту. Чану показалось, что ему оторвало обе руки, намертво сжавшие поручень. Аппарат дернулся, заваливаясь набок. Чан сообразил, что рядом нет Тулина. Он огляделся и увидел, что комиссар свалился и повис, зацепившись за обломок аппарели. Еле разжав онемевшие пальцы, Чан бросился к Тулину, дотянулся, поволок наверх…

Самоходка ударила еще раз, и всё вдруг погрузилось в ослепляющий мрак.

Чан успел подумать с обидой:

– Неужели?! А как же…

– После всего случившегося мы не можем просто улететь! – ​пробивался сквозь полусон чей-то резкий крик. – ​Теперь они уже не смогут прикрыться заложниками! Я начал подготовку к бомбардировке и десантной операции!

– Товарищ Луанг! Я отстраняю вас от командования эскадрой! Передайте полномочия товарищу Иенсену!

Чан улыбнулся, не открывая глаз. Надо же, второй раз подряд снятся такие фантастические сны. Сначала путешествие в далекое прошлое, теперь участие в настоящем сражении. Только вот путаница. Невидимый командующий говорит голосом доктора Кацониса.

– А, очнулся! – ​сказал тот же дребезжащий голос. – ​Крепко же ты сделан! Камешки в карманах – ​в пыль, а сам жив и относительно здоров. Лежи, лежи!

Значит, это был не сон!

Он распахнул глаза. Это место ему было знакомо – ​лазарет «Разведчика». Рядом с койкой сидел Кацонис, на этот раз – ​без своей смешной курточки. На коротком рукаве форменной рубашки алела звезда Мирового Совета комиссаров, такая же, как была у Тулина.

– Товарищ Тулин?

Кацонис покачал головой:

– Погиб! Сразу. Ты ничего не мог сделать.

Чан отвернулся, чтобы доктор не видел его слез.

Впрочем, Кацонису было не до переживаний контуженного кадета.

– Курт! – ​вызвал он на связь командира крейсера. – ​Вы слышали разговор с Луангом? Приступайте к командованию!

– Готовить отход из системы?

– Готовьте! Но пока не спешите…

– Василиос, вы что-то задумали?

– Адмирал был прав. Мы не можем сейчас просто уйти, когда погибли и наши, и их люди…

– Так покидаем систему или нет?

– Послушайте, Курт! У меня был разговор с Надиром буквально за несколько минут до его гибели. Он сказал, что у нас только два возможных варианта действий: или уйти, полностью изолировав колонию, или заставить ее силой вернуться к коммунизму. Но есть и третий путь!

– Так вот, – ​продолжал Кацонис, – ​это уже было в истории. Как же оно точно называлось тогда? Да, мирное сосуществование! Мы можем основать на Кларе еще одну, свою колонию и наглядно показать преимущества коммунизма!

– Василиос! – ​устало ответил Иенсен. – ​Я признаю решение об изоляции системы Альсафи, которое было вынесено двумя членами Совета, включая покойного Тулина. Отменить это решение голосом одного комиссара нельзя. Я должен эвакуировать отсюда всех землян, после чего система будет закрыта на карантин. Когда вернетесь на Землю, поставьте перед Советом вопрос о коммунистической колонии.

– Боюсь, к тому времени он будет уже не актуальным.

– Тогда мне нечем помочь…

– Никто не может мне запретить остаться на Кларе и основать колонию в собственном лице

– Запретить не могу, но, Василиос, ты что это, серьезно? Хочешь доказать в одиночку правоту коммунизма? Думаешь, у тебя получится лучше, чем у Надира?

– Я учту его ошибки. И главная из них – ​что правы всегда и во всём по определению только мы. И точка! А, может, перед нами не патология, а симптомы развития? Некрасивые, как прыщи на юношеском лице, но неизбежные для дальнейшего роста. Да, сейчас Клара отступает назад в общественном развитии, но возможно потом пойдет вперед по новому, наилучшему для нее пути. Почему недопустима многовариантность коммунизма? Не исключаю, что в будущем на разных планетах будут разные его формы. Возможно, что и на Земле был бы другой коммунизм, если бы не потребовалась крайняя централизация после катастрофы двадцать первого века. Вот Надир хотел посеять здесь зубы дракона. Чтобы, так сказать, понадежней совратить уже совершивших грехопадение колонистов. Но ведь в первоисточнике, в изначальном греческом мифе, из тех же зубов дракона выросли не только безжалостные воины, но и строители великих Фив!

– Ты много от меня требуешь, Василиос! Можешь отправляться на планету, но вряд ли Мировой Совет пересмотрит решение по изоляции системы Альсафи. Ты, скорее всего, останешься на Кларе навсегда. Без всякой связи с Землей! – ​помолчав, командир добавил. – ​А, знаешь, я бы с тобой остался…

– Ну, может, кто и останется.

Планетолет «Пионер» разгонялся над метано-аммиачными облаками Инессы. Чан полюбовался в визир многоцветьем ураганов и штормов, бушующих на газовом гиганте. Дюбуа говорила, что Инессой, то есть, по-латыни, «Бурной», планету назвали именно за неспокойную атмосферу. Ну а Клара, то есть «Светлая», получила свое имя за белую облачность. Кацонис, впрочем, утверждал, что Денисов, первым исследовавший систему Альсафи, назвал открытые им планеты в честь исторических деятельниц революционного движения.

Инесса сейчас интересовала Чана не столько загадкой своего имени и не красотами атмосферных явлений, а, прежде всего, тем, что подходила для гравитационного маневра, сокращающего время полета. Постройка «Пионера» потребовала напряженной работы всех фабберов, имевшихся в колонии, но двигатели корабля нельзя было назвать совершенными. Поэтому, чтобы разгоняться до больших скоростей, Чану приходилось использовать всё своё штурманское мастерство. «Пионер» ходил в основном на периферию, в пояс астероидов, где работали автоматические рудосборные и перерабатывающие комплексы. Добытые на астероидах редкие металлы были нужны прежде всего для фабберов, чтобы улучшить качество их работы. Корабельные трюмы заполняли слитки молибдена, вольфрама, скандия, осмия, циркония, ниобия и тантала. Сейчас Клара была повернута к планетолету темной стороной, но даже на расстоянии в почти миллиард километров Чан смог разглядеть в увеличитель визира огонек нового дома. В Геополисе была сейчас ночь, но, в отличие от других поселений, геополиты с наступлением трехмесячной темной зимы не покидали его и не перебирались на светлую сторону – ​в океаническое полушарие.

Им пришлось начинать на пустом месте, почти всё беря в заем у соседей, но сейчас они не только расплатились с долгами, но и вошли в число сильнейших кланов Клары. Около Геополиса были высажены, как положено, деревья, засеяны делянки, разбиты теплицы, но основу благосостояния поселения землян составляло техническое обслуживание остальной колонии. Геополис был главным заводом и ремонтной базой планеты. Теперь в каждом фольварке знали, к кому обращаться при поломке вездехода или неисправности в энергосистеме. Большая часть оборудования в Геополисе (в том числе пресловутые фабберы) считались общей собственностью всех жителей Клары, которую геополиты взяли в аренду. От лица планетарного правительства с Геополисом заключались соглашения на наиболее масштабные проекты, вроде космических разработок или строительства орбитальной гелиостанции. Со станцией, правда, пока не получалось. Решили временно ограничиться орбитальным отражателем для ночного освещения вместо отсутствующей у Клары луны.

Новое поселение стало культурным и образовательным центром планеты. Если музей в Мейнленд-сити был посвящен в основном истории колонии, в Геополисе колонисты могли узнать всё о Земле. Посмотреть и даже кое-где попробовать, например у Чана в его китайском ресторанчике. Школа, устроенная землянами, пользовалась популярностью у детей колонистов. Многие из них, когда родители уезжали на ночь в другое полушарие, оставались здесь в интернате. Чан не случайно спешил в этот раз, он надеялся успеть провести для своих учеников практические занятия по астрономии. Юные кларяне смотрели теперь на звезды!

Чан бросил взгляд на галактический юг, находя в рисунке старых созвездий желтую точку Солнца. Уже пять лет оттуда не было никаких вестей. Можно было бы попытаться перехватить далекий радиосигнал. Но в нем были бы сведения о событиях, произошедших за четырнадцать лет до того, как Чан отправился в свой затянувшийся учебный рейс. Интересно, что нового на Земле? Вступил ли в строй «Феникс», на котором Чан так мечтал оказаться? Совершен ли полёт к Большому Магелланову Облаку? Светлая туманность Облака лежала в том же направлении, что и Солнце. Может быть в этот миг оттуда уже смотрят сюда глаза людей!

Сколько им еще ждать возвращения земных кораблей? Неужели двадцать лет, как сказал Тулин, считавший, что за этот срок колонисты встанут на четвереньки? Наверное, раньше Клара сама отправит к Солнцу свои звездолеты. А если на их пути встанут карантинные заслоны? Тогда останется одно – ​строить свой «Феникс» и лететь к Магелланову Облаку. И если там, за пределами нашей Галактики, они встретят землян, колонисты Клары будут для них равными и достойными уважения соратниками, а не отверженными изгоями.

Александр Харченко. Расчет по времени

Сквозь тьму и болезненную дрожь коротким острым лучиком вернулось сознание. Память шаг за шагом вступала в свои права, отвоёвывая у бездны право мыслить и проявлять волю. Под открытые веки пробился яркий свет, уверенно выхвативший из мглы многочисленные образы живого, полнокровного бытия.

Превозмогая уходящую боль, Фоминых спустил ноги на пол и сел, опираясь на кушетку руками. Он явно был в больничной палате – ​хорошо оборудованной, быть может, даже кремлёвской. Пожилой доктор-азиат, стоявший в углу палаты, мыл руки. Аппетитная медсестричка с тёмной кожей и эффектными золотистыми волосами, до странности напоминавшая фотографический негатив, раскладывала на маленьком столике какие-то непонятные инструменты, соединённые шнурами с плоским, как доска, телевизорным аппаратом.

Должно быть, в спецклинику попасть угораздило, мельком подумал Фоминых. Это ж надо – ​с Индигирки, да в Москву! Впрочем, это могло кончиться не самым лучшим образом. Следовало быть настороже и следить хорошенько за всем происходящим. А в первую очередь, конечно – ​за самим собой.

– Я в Москве? – ​спросил он.

Сестричка-негатив отрицательно покачала головой.

– Вы на Кавказе, – ​сказал доктор, закончивший мыть руки. – ​В специальном санатории.

Фоминых много слышал про этот специальный санаторий. У него отлегло от сердца. Ничего страшного, многие там бывали, и не раз. Ничего страшного!

Он ещё раз осмотрелся вокруг – ​уже с законным любопытством. Медицина обустроилась в этой комнате всерьёз и надолго. Цветные телевизорные экраны – ​диво дивное! – ​пестрящие рядами непонятных цифр и букв, усеивали стены. Окно выглядело полупрозрачным, коричневым, но за ним отчётливо угадывались освещённые ярким солнцем купы магнолий и далёкие силуэты гор. Даже больницей в этой комнате совершенно не пахло. Пахло шиповником.

– Мне бы по начальству доложиться, – ​неуверенно сказал Фоминых. – ​Я, похоже, гада упустил. Там, на Индигирке. Ушёл он, гад!

Сказал – ​и охнул: так сильно, ёкающе, ударил под самые печёнки страх. А что если про его провал просто не узнали? Лечили в спецсанатории, думали – ​герой, а тут на самом деле такое гадство! Да, капитан Фоминых, провалиться под лёд Индигирки – ​это были ещё мелочи, почти курорт, если вдуматься. Настоящие неприятности ждут тебя впереди.

– Боюсь, вам ещё рано выходить, – ​спокойно сказал доктор. – ​И в любом случае, доложить что бы то ни было вам вряд ли удастся.

Страх прихватил так, что дышать стало больно. Всё-таки это арест! Он, Фоминых, хорошо знал, как делаются такие вещи. К генералу Бессонову, бывшему командарму, был в больнице приставлен такой же «персонал» – ​внимательный, но настойчивый, как сказал тогдашний руководитель отдела Яремный. Правда, Бессонов был большой шишкой, в случае с ним приходилось ещё считаться с умонастроениями «старой армии» – ​так в органах называли военачальников, прошедших школу гражданской войны, успевших при жизни побывать легендой. Бессонова не стали даже допрашивать, его просто связали и задушили ночью, а уже после смерти вставили в первое попавшееся дело – ​благо, никаких доказательств его невиновности уже никто не смог бы и не захотел бы предъявлять. Но Бессонов был птицей высокого полёта, а он, Фоминых? Конечно, капитан МГБ – ​это сейчас много, да и одиннадцать лет послужного списка в органах так или иначе идут в зачёт. Фоминых – ​проверенный, опытный кадр. Если б не война – ​сидеть бы ему сейчас в Москве, в управлении, а то и где повыше. Но с началом войны Москва стала местом слишком горячим, охотников подставляться под пули и бомбы нашлось много и без Фоминых, и перевод на далёкую сибирскую реку стал для его карьеры настоящим спасением. Пусть пацаны, призванные по комсомольскому набору, ловят шпионов и вредителей на фронте. Пусть они даже получают за это награды и чины, пусть! После войны всё встанет на свои места, вознесшиеся не по месту получат всё причитающееся, а старые кадры есть старые кадры – ​их место на главном фронте борьбы, на фронте внутреннем. С этим не справится никто, здесь нужен особый взгляд, особый род бдительности, если угодно…

Неужели всему конец? И всё из-за этой сволочи Демьянова! Надо было прислушаться к тому, что говорили о нём в лагере: политкаторжанин, мол, ещё при царе бежал точно с тех же мест, знает тундру, свободно говорит по-якутски и так далее. Так ведь весна же была, самое бескормное время, только дурак в такое время в тундру побежит. А он побежал, гад! И сам навернулся, и меня под монастырь подвёл теперь, сволочь, мразь проклятая…

Фоминых сам не заметил, как заплакал от жалости к себе – ​заплакал мелкими, злыми слезами. Светловолосая сестричка подала ему мокрую салфетку из невиданной мягкой ткани. Доктор деликатно отвернулся, глядя в угол палаты. Эх, врезать бы тебе сейчас пистолетом промеж ушей, подумал Фоминых. Смачно врезать, с толком, так, чтобы рукоятка нагана смяла кости и вошла в мягкий мозг, выдавливая наружу осколки черепа…

– Не надо расстраиваться, – ​мягким голосом сказала медсестра с тем же, что у доктора, странным акцентом (кавказским, быть может). – ​Всё это уже в прошлом.

Да, подумал Фоминых, для меня теперь всё в прошлом. Спецпаёк, такси, рестораны, командировки, бравый взгляд подчинённых, строгая мягкость начальства, полковники и генералы, первыми отдающие честь в поездах и на улицах при появлении капитана в погонах с малиновой выпушкой… Всё это в прошлом! А в будущем… в будущем теперь… Лучше даже не думать об этом.

– И куда меня теперь? – ​спросил Фоминых. – ​В особую?

– Вы и так были в особой палате, – ​ответил врач-азиат. – ​А сейчас вам как раз надо бы пройтись. Мы специально привели вас в чувство, чтобы вы начали двигаться. Иначе кровь застоится в сердце, а это чревато. Рида поможет вам сегодня на вашей первой прогулке.

Девушка с тёмной кожей помогла капитану встать. Голова сильно кружилась, на груди точно слон сидел – ​такое ощущение не раз бывало в последние годы после хорошей попойки. Ему подали нечто вроде трости – ​слегка пружинившую металлическую палку, опиравшуюся на четыре смешных ножки. С помощью этой трости Фоминых прошёл за ширму в углу комнаты; здесь на полке лежала спортивная одежда – ​штаны и рубашка из тонкой однотонной ткани, с немыслимо яркими вставками, должно быть, американская помощь по ленд-лизу или немецкий трофей. Странные чёрно-белые часы на стене явно показывали два часа дня, но против короткой стрелки стояла цифра «4». Присмотревшись, Фоминых понял, что циферблат часов разделён не на двенадцать делений, а на двадцать четыре.

– Курева дадите? – ​хриплым голосом спросил он.

Медсестра развела руками.

– К сожалению, у нас не принято курить, – ​сказала она.

Тогда Фоминых опустился на маленький стульчик и вновь заплакал.

Демьянов, Демьянов, подумал он сквозь слёзы. Какая же ты сука. Демьянов! Не мог ты, гад, взять и сдохнуть раньше,в лагере! И зачем только ты втравил меня в это дерьмо?!

Девушка-негатив вывела капитана в садик, окружавший больничный корпус. На воздухе Фоминых чуть-чуть отпустило, и он огляделся. Вокруг цвели плодовые деревья, среди свежей листвы свисали над головой громкие сухие стручки прошлогодней акации. За низкой – ​хоть сейчас перемахни и беги! – ​оградой палисадника сбегала вниз под уклон разноцветная пешеходная дорожка. Вдалеке над горами стояла в облачной синеве колоссальная белая башня, напоминающая увеличенный до невообразимых размеров старинный маяк. Ниже башни мелкими радугами переливались силуэты каких-то металлических ферм, играя над горами в солнечном блеске.

– А это что такое, огромное? – ​спросил Фоминых.

– Сахарная колонна, – ​ответила сестричка, не спускавшая с него настороженных глаз.

Капитан присвистнул.

– Она что, вся из сахара?

Девушка улыбнулась.

– Она улавливает из верхних слоёв атмосферы углекислый газ, очищает его и делает из него сахар. Так, как это делают растения. Наша колонна даёт три тысячи тонн сахара в день. Это, конечно, совсем немного, но перекрывает выработку углекислоты нашим районом, так что мы можем гордиться чистотой воздуха. Опять же, наш сахар – ​первосортный, пищевой, а большие сахарные генераторы на равнинах способны пока что производить только техническую сахарозу. Так что три тысячи тонн – ​это очень неплохо.

– Сахар из воздуха? – ​Как бы ни было плохо капитану, он явно заинтересовался. – ​Американское, наверное, изобретение, а?

– Вот уж не помню, чьё, – ​улыбнулась вновь медсестра. – ​Я помню, что процесс изобрели Кетберн и Фригг, но вот кто они были по национальности… По-моему, всё-таки англичане, а не американцы.

– Один хрен, капиталисты вонючие, – ​буркнул Фоминых. – ​Американцы, англичане… Но технику, гады, делать умеют!

– Нет, – ​сказала девушка, – ​кажется, это было уже после.

– После чего? – ​не понял Фоминых.

– После капитализма, конечно.

Капитан резко повернулся.

– А что, капитализм кончился? Неужто мировая революция вышла, пока я тут в госпитале валялся? Вот так новость! И где же теперь наши?!

– Теперь везде наши, – ​сказала медсестра.

– И в Вашингтоне? И в Лондоне? И в Дели тоже?

– И в Лондоне наши, и в Дели. А Вашингтона больше нет. Он сожжён атомной бомбой. Вы ведь знаете, что такое атомная бомба?

– Конечно, знаю, – ​пожал плечами Фоминых. – ​Это сверхбомба. Американцы бросили две таких штуки на Японию. А теперь, значит, сами получили в отместку, ха! Воображаю, как это было! Только люди глаза продирают, а тут им в репродукторы – ​«Говорит Москва!». И, значит, всё про это дело…

– Не так всё это было, – ​покачала головой девушка. – ​Совсем не так.

– Но как-то же было! – ​Фоминых вдруг почувствовал интерес к жизни. Засиделся я там, на Индигирке, подумал он, а тут вон какие события. Жизнь-то, небось, становится всё краше: и отстроились наверняка после войны, и «Елисеевский» теперь побогаче, и сахар вон прямо из воздуха гнать начали. А тут ещё и мировая революция! Эх, жалко, испортил мне Демьянов всю карьеру, а так бы надавил по знакомству на стаж, да и махнул куда-нибудь, где позападнее, поборолся б с остатками догнивающего строя! Зимянский вон в немецкой комендатуре после войны год работал, так, говорит, сам привёз добра три чемодана, да ещё у демобилизованных на спецпропускнике чего только не отобрал! А работа была бы выгодная и непыльная, в Европах к нашим методам ещё не привыкли, небось, там интеллигенция, там по кабачкам о политике треплются – ​самый выгодный, по нашему времени, хлеб…

Хотя как знать, подумал он, может, ещё и выкручусь. Так ведь тоже бывало: потреплют, страху нагонят и отпустят. Кадры есть кадры, кадры, как говорится, решают всё! Так бывало уже – ​и после Ягоды, и после Ежова, и когда Лаврентий Палыч уступил Абакумову московское руководство. Сажали, снимали, даже методы воздействия применяли, бывало, а потом, глядишь, вернулся опять человек – ​пусть на другое место, пусть с понижением даже, зато живёхонек, орлом глядится и даже держит кое-какой кураж. И то правильно! Наши хоть и выше всех стоят, а сверх меры зарываться тоже не след, неверно это! Всегда найдётся тот, кто поставлен над тобой, кто за тобой присмотрит повнимательней, а то ведь без такого погляда ты враз совсем скотом сделаешься и всякий человеческий облик потеряешь!

– А что, сестричка, – ​спросил Фоминых голосом, в котором вновь зазвучала надежда, – ​долго я провалялся?

– Долго, – ​ответила та, – ​очень долго.

– Газеты б московские почитать за всё то время, – ​попросил капитан с ноткой жалобы в голосе. – ​Без газет у меня голова кругом идёт. Ещё хуже, чем без курева. Курс-то сейчас какой?

– Триста девять и три десятых. Я вам и так скажу, без газет, – ​ответила, вновь улыбнувшись, негативная медсестра.

Фоминых не понял.

– Чего – ​три десятых?

– Триста девять и три десятых мегаватта энергии в пересчёте на трудовой час. А вы про какой курс спрашивали? Ах, да. Вы же не знаете ещё про мегаватты…

– Да бог с ними, с мегаваттами, пусть себе в лампочке горят! Я про политический курс. Основные задачи и так далее, понимаете? Ну, чтоб потом не опростоволоситься ненароком. Я ж вообще как младенец сейчас, если в смысле политграмоты. Неужто газетку нельзя? В лагере, и то газетку дают в библиотеке…

– С газетками у нас сейчас плохо, бумага в дефиците, – ​возразила медсестра. – ​А книги принесу, если хотите. Хоть сегодня вечером! Вам можно читать по часу в день, пока глаза не восстановятся, вот и читайте историческую литературу. Это будет очень полезно – ​в смысле, как вы выражаетесь, политграмоты.

– Да на что мне эта беллетристика? Выдумают всё! Вы дайте партийную прессу! Или… – ​Фоминых задумался. – ​Вы меня на этом и поймать хотите? Ждёте, пока по безграмотности ляпну что-нибудь не то? Так я вам скажу так: я болел, нынешнего курса не знаю, но я всегда был и остаюсь верным последователем дела Ленина-Сталина! А больше я вопросов задавать никаких не буду, и о политике говорить не буду, понятно?! Если только партия прикажет, вот тогда и пойду выполнять свой долг до конца! И больше вы от меня ничего не дождётесь!

Медсестра глубоко задумалась.

– Я плохо понимаю, о чём вы говорите, – ​призналась она в конце концов. – ​Очевидно, я как-то задела ваши убеждения; прошу простить меня за нескромность. Но газет у нас и в самом деле сейчас нет. Люди узнают новости по системе цифровой телевидеосвязи, а на бумаге издаются только литературные тексты, справочники и некоторые научные труды – ​то есть, те книги, которые всегда может понадобиться взять с собой туда, где нет аппаратуры связи. Конечно же, если вы хотите просто узнать новости, вы можете устроиться поудобнее перед любым свободным терминалом – ​слушайте и смотрите сколько угодно. Но вы попросили газету. И тут я в самом деле бессильна: для вас пришлось бы строить специальную типографию.

– А законы, программные документы? Речи вождей, в конце концов?

– Важные документы существуют в сетях, а законы, конечно же, изданы и на бумаге. Вы можете их изучить, если захотите. Правда, для этого нам придётся выучить наш язык – ​насколько я знаю, переводов на русский для наших нормативных документов не существует. А вот в сетевом терминале автоматика предложит вам практически точный перевод любого заинтересовавшего вас текста.

– Постойте, постойте? Что значит «на нашем языке»? Мы что, не в Советском Союзе?! Я попал за границу?! Или мы… в Грузии?

– Мы с той стороны Кавказа, которая принадлежала когда-то русским, – ​поправила девушка. – ​Но уже очень давно нет ни Грузии, ни Советского Союза, ни понятия «за границей». Даже русский язык остался анахронизмом, значение его теперь безусловно, но невелико – ​так в прошлом было с греческим, латынью, интернациональным английским.

– Что вы говорите?! Больше нет СССР?! Так где же я? Как теперь эта страна называется? Коминтерн?!

– Добро пожаловать на Объединённую Землю, – ​девушка-негатив повела вокруг себя рукой, показывая капитану на дальние горизонты.

– А… держава?! Наш герб. Наш флаг… Наша столица! Послушайте, отведите меня к терминалу, я хочу послушать голос Москвы, раз уж здесь невозможно просто открыть газету…

– Боюсь, услышать голос Москвы здесь тоже будет невозможно, – ​ответила медсестра. – ​Москвы больше нет.

Фоминых вдохнул – ​и почувствовал, что не сможет выдохнуть.

– Как это «нет»? – ​спросил он, заикаясь и кашляя.

– Так же, как нет Вашингтона, Сиэтла, Пекина. Москва давно сгорела в пламени мировой войны, хотя Россия и не участвовала в ней напрямую. Террористы взорвали её давно… много столетий назад.

– А как же… он? – ​Фоминых окончательно опешил.

– Кто – ​«он»?

– Сталин…

– Насколько я помню, он умер своей смертью, не дожив почти столетия до эпохи взаимоистребления капиталистических держав.

– Как так – ​Сталин умер? Не может быть!

– Умер и был похоронен, уверяю вас, – ​пожала плечами девушка. – ​Что в этом вас так удивляет?

– И как же теперь нам… без него?

– Да справляемся как-то. Вообще, не понимаю вашего изумления. Вы что, рассчитывали, что один человек проживёт столько столетий?

– Я думал, что наука найдёт способ… Подождите, вы уже пару раз сказали о столетиях. Сколько же времени я провалялся в больнице?! Не столетия же!

– Всего три недели, – ​успокоила его медсестра. – ​Но перед этим вы провели тысячу триста тридцать восемь лет в вечной мерзлоте Новосибирских островов.

– Не может быть! Врёте! – ​разозлился капитан.

– Зачем мне говорить неправду? – ​удивилась девушка. – ​Вы сами можете всё проверить, с помощью средств связи – ​прямо сейчас, а через пару дней и лично.

Фоминых оперся на свою странную трость.

– Что же мне тогда делать? Как теперь жить?

– Добро пожаловать в коммунистический век, товарищ, – ​смеясь, сказала темнокожая медсестричка.

Два дня Фоминых провёл в раздумьях. Сперва он ещё пытался выстроить между собой и той ситуацией, в которой он оказался, стенку недоверия, но стенка эта получалась непрочной; интеллектуал его времени, не верящий никому и ни во что, кроме нескольких полупризрачных догматов, смог бы убедить себя в ирреальности окружающего мира, но практичный разум капитана МГБ усваивал реальность такой же, какой воспринимал её – ​без лишних искажений, внесённых беспокойным воображением. Кроме того, Фоминых не слишком-то был склонен чему-нибудь поражаться. Полуграмотный крестьянин из-под Тобольска, «выдвинувшийся» на коллективизации и попавший от сохи на партийную учёбу в Москву, Фоминых испытал уже в своей жизни немало подспудного восхищения перед техникой и природой, перед богатством столичной жизни, роскошью магазинов и ресторанов, перед тем мистическим и сладким источником материальных благ, которое с детства ассоциировалось в его сознании со словом «заграница». Став сотрудником НКВД, он неожиданно для себя приобщился к этим благам и сам; на этом фоне дальний район Якутии, где он жил в последние семь лет, казался ему всего лишь безопасным убежищем, берлогой для зимней спячки, пробуждение от которой привело бы в конце концов к новому головокружительному нырку в столичные сытые волны. А вот говорила же мама: не проси у бога, получишь! – ​и зимняя спячка получилась в конце концов настоящая, на тринадцать аж долгих веков! Зато в конце концов попал туда, куда все вокруг собирались, да хрен, между прочим, доехали! Это ж надо: Фоминых-то прямиком в коммунизм попал! Тут, небось, и о старости можно не печалиться (если только они тут из стариков клей варить не начали), да и до старости землю потоптать бы неплохо. А если б ещё доказать, что все эти годы не числился в нетчиках, что замёрз на проклятой Индигирке, выполняя долг чекиста – ​так можно считать, что и вообще в люди выйдет! Шутка ли: получается, тыщу триста лет Фоминых на службе числился! Это ж одних отгулов сколько накопилось! Можно и на родину съездить будет, могилку мамину повидать, а потом в Ленинграде-городе (Москвы-то вроде бы нету больше) завалиться в какой-нибудь кабак и оторваться как следует за всё своё индигирское многолетнее сидение! И с бабами тут неплохо (Фоминых уже несколько раз представлял, как взлезает на темнокожую медсестричку-негатив, заломив ей предварительно ручки-шоколадки средь прутьев старинной никелированной кровати с шариками – ​так, помнится, не раз и не два делал он со своей Ульянкой в последние годы московские). Впрочем, с бабами придётся подождать: пришьют ещё аморалку, отмывайся потом! Главное сейчас – ​доказать, что был при деле, что не просто так эту тыщу лет на холоду лежал, как медвежий окорок. Да вот беда: свидетелей нет, и архивы московские, небось, погорели… вместе с Москвой, туды их всех, а!

Наутро второго дня после пробуждения навестил он доктора-азиата, хорошо знавшего русский язык. Зэка, из тех, что на фронте бывали, говорили, что доктора да медсёстры – ​самая понимающая братия, что служивого человека они зря мурыжить не станут, скажут всё как есть, да и документы нужные найти помогут. Доктор казался непростым, подходов к нему у Фоминых не было, но капитан решил попробовать и взять доктора лобовой психической атакой.

– Хорошо я у вас тут полежал, полечился, – ​сказал он, – ​а теперь мне пора уже на службу возвращаться. По начальству представиться надо, оружие табельное и так далее.

Азиат посмотрел на него с явным ужасом.

– Куда ж вы на службу-то возвратитесь, уважаемый? Службу вашу закрыли давно, ещё в Советском Союзе. А начальство, насколько я помню, судили как преступников. Придётся вам теперь выбирать мирную профессию.

Фоминых ничуть не удивился, что начальство судили как преступников (так и раньше бывало), а вот от мирной профессии с удивлением отказался.

– Я дал присягу, – ​сказал он, – ​и мой долг – ​охранять государственную безопасность от внешних и внутренних посягательств. Я, между прочим, тыщу триста лет стоял на страже завоеваний коммунизма.

Врач откровенно рассмеялся.

– Вы ошибаетесь, – ​сказал он. – ​Вы тысячу триста лет лежали замороженным. В общем-то, этот факт снимает с вас вашу долю исторической ответственности. А теперь пора переучиваться. Мы не нуждаемся в охране конституционного строя.

– Но позвольте, – ​запротестовал капитан, – ​как же вы боретесь с внутренней оппозицией?

– А зачем нам с ней бороться?

– Она разлагает наше единство!

– Замечательная мысль! – ​подтвердил доктор. – ​Оппозиция поляризует общество и создаёт движущую силу для общественных процессов. Это диалектика! Не будь оппозиции, мы бы навсегда застряли на одном из переходных этапов, а с ней мы имеем возможность непрерывно совершенствовать нашу формацию.

– Тем более! Как известно, по мере совершенствования общественных отношений всё более обостряется классовая борьба…

– Кто вам сказал такую ересь?! – ​воскликнул доктор.

У Фоминых внутри чуть кишки не перевернулись.

– Как кто?! – ​воскликнул он. – ​Товарищ Сталин!

– Забудьте эту ерунду как можно скорее, – ​дружески посоветовал доктор, щуря свои узкие монгольские глаза. – ​Мы живём в бесклассовом обществе, с экономической точки зрения мы все – ​коллективные владельцы наших средств производства. Откуда же здесь возьмётся классовая борьба? Есть, конечно, борьба научная, идейная, даже своего рода фракционная борьба, но это уже как раз пережитки – ​они отомрут сами собой, выполнив до конца свою историческую миссию.

– А вредители? Кто-то защищает государство от вредителей?

– Вопрос о государстве для нас отдельный и сложный, я рекомендовал бы вам вернуться к нему позже. А вредителей у нас почти нет – ​если, конечно, не считать вредителей сельского хозяйства. Если человек или группа людей охвачены деструктивным порывом на том основании, что обвиняют общество в пренебрежении их правами, они могут предъявить обществу счёт за это пренебрежение. Это будет воспринято с чрезвычайным вниманием: ведь если наша система позволила ущемить чьи-то права или интересы, любой гражданин может оказаться впоследствии в таком же ущемлённом положении. Обычно между группой несогласных и представителями общественных институтов, виновных в нарушении прав, ведётся гласная дискуссия, и стороны приходят к разумному выводу, устраивающему их.

– А потом? Нарушителей ведь наказывают?

– Зачем? Им приносят извинения… Хотя может случиться и так, что шум поднимался по какому-нибудь глупому поводу. В этом случае получается, что нарушители наказывают сами себя: ведь глупость не приносит ни славы, ни чести. Поэтому у нас стараются быть осторожнее с обвинениями в адрес общества или коллектива… как и с обвинениями в чей-нибудь конкретный адрес.

– А если преступники успевают навредить? Скажем, разрушить завод или фабрику.

– Они должны будут восстановить утерянное по их вине. Так гласит закон. На практике же этот вид преступлений встречается исключительно редко и обычно связан с чрезвычайными обстоятельствами, которые суд и общественное мнение обязательно принимают в расчёт. В целом, сознательное вредительство у нас экономически невыгодно, а следовательно – ​нерационально. Как и большинство других видов преступности.

– Но ведь кто-то поддерживает порядок и борется с правонарушениями?

– Гражданский дозор. Есть такая организация. Но они не профессионалы, следовательно, вряд ли вас устроят. Впрочем, если вы располагаете профессиональными знаниями по криминалистике, следственным действиям, боевым искусствам задержания и так далее – ​вы можете оказаться неоценимы в качестве инструктора. Как вы, наверное, уже догадались, специалистов такого рода у нас мало, а они иногда бывают востребованы!

Фоминых хотел сказать, что вся эта система кажется ему дикой, но передумал: в чужой монастырь со своим уставом лезть не было смысла.

– А как бы мне всё-таки работу по способностям подыскать? – ​тревожно спросил он.

– Вот подлечитесь – ​и подыщете, – ​успокоил его врач. – ​Без дела не останетесь, не волнуйтесь. В крайнем случае, учиться пойдёте.

– Да куда ж я учиться, в тридцать восемь лет?

– Ну, учится же ваш соотечественник… Работает и учится, прекрасно себя чувствует, а ему ведь семьдесят четыре года, вдвое больше, чем вам – ​это не считая, конечно, тех лет, что вы оба пролежали с ним во льдах.

– Это кто такой – ​мой соотечественник?

– Демьянов, бывший политзаключённый. Вы с ним знакомы, не так ли?

Известие о том, что Демьянов жив, напугало Фоминых и одновременно наполнило его какой-то странной злобной радостью. Теперь он был не одинок перед лицом этого странного пугающего будущего! На Земле появился не просто его современник – ​живой свидетель его деяний, несостоявшаяся жертва, которая лишь по стечению обстоятельств ушла из его ловчих сетей. Проклятый апрельский лёд, проклятый старик Демьянов! Кто же знал вообще, что он побежит оттуда – ​в таком возрасте, тощий, больной? На что он рассчитывал – ​на давнюю свою дружбу с якутами и тунгусами, населявшими эти края? Да, Демьянов умел сходиться с людьми. Даже в лагере он сумел завоевать себе уважение заключённых, не только социально-опасных, но и обычной уголовной братии. В деле сказано было, что он целыми вечерами пересказывал соседям по бараку старые каторжные легенды – ​и про былое житьё-бытьё в царских острогах, и про нравы тамошних плоскорожих дикарей, а иногда и вообще вёл опасную агитацию, пересказывая своими словами слышанные им когда-то шаманские песни. В песнях этих фигурировали главным образом герои классово чуждые: то какие-то якутские нойоны и оотуры, то подозрительный бурят Абай-Гэсэр, бывший, судя по описаниям, чем-то вроде нашего Христа, только драчуном и многожёнцем. Всё это светило Демьянову следующим сроком, если бы только в его силах было дотянуть нынешний, но годы, голод и усталость явно брали своё – ​проклятый лишенец выглядел в глазах лагерного начальства скорым кандидатом в могилку. А вот поди ж ты – ​сбежал! Сбежал и окопался здесь, в светлом будущем, завоевания которых он предал некогда навек, оскорбив светлое имя товарища Сталина.

А ведь мог бы стать человеком! Демьянов этот начинал ещё до революции, подпольщиком. В одиннадцатом Столыпин сослал его за Байкал (хоть и барин был, а понимал всю опасность болтунов!) – ​Демьянов бежал, работал нелегально в Финляндии, затем перебрался в эмиграцию, в Сан-Франциско. В четырнадцатом партия вернула его, поручила агитацию против войны – ​он справился, да так, что был схвачен в пятнадцатом и сослан на каторгу в самое захолустье. Снова бежал! В феврале семнадцатого уже был в Питере, встречал Ленина на Финляндском вокзале, в мае арестован был контрразведкой Временного правительства, был освобождён мятежными кронштадтцами, в революцию участвовал в захвате городских угольных складов, жёг труп Распутина, воевал с белоказаками, после революции искал по всей стране нефть, а потом бокситы (что такое «бокситы», Фоминых не знал, но предполагал, что это очень важная вещь, раз её розыскам уделялось столько внимания). Товарищ Сталин видел Демьянова близко четыре или пять раз, удостоил его своего личного внимания, представлял к высоким государственным наградам. И вдруг – ​такая чёрная неблагодарность! Хотя что тут удивительного: жена Демьянова расстреляна была за связь с троцкистами, а муж и жена, как известно, одна сатана. Страшная штука – ​променять на воспоминания о какой-то бабе всё: партийную честь, награды, уважение и любовь товарища Сталина… Фоминых даже подумать об этом не мог без трепета! И вот теперь старик Демьянов, потерявший от цинги почти все зубы, живёт тут, в новом советском мире, где никто и не знает, наверное, о его предательстве. Про предательство все забыли. И про товарища Сталина-то все забыли, что им тут какой-то Демьянов! Но ничего: он, Фоминых, не забыл! Он посмотрит в глаза этому негодяю, из-за которого он оказался на льду весенней Индигирки без шапки и тёплого ватника, с одним наганом в руке и плоской фляжкой местной «ханжи» в брючном кармане. Каково-то ему в тёплом коммунистическом завтра?!

Демьянов опять работал где-то в Восточной Сибири – ​техником на пищевом комбинате. Попутно он и в самом деле учился: второй год подряд (его нашли и разморозили намного раньше) изучал заочно современную геологию, и изучал, видимо, неплохо. Это немного удивило Фоминых: как такой старик может вновь приспособиться к активной жизни в изменившемся мире? Читая новости, он узнал, что этот случай отнюдь не первый: ещё сто лет назад во льдах за Новой Землёй нашли и вернули к жизни замёрзшего моряка-помора времён Ивана Грозного, после чего тот прожил ещё двадцать семь лет и даже написал какие-то очень ценные книги об искусстве парусного дела. А на ихнем капиталистическом Лабрадоре тридцать лет назад откопали и оживили золотоискателя, замёрзшего заживо от долгого голода. Отогревшийся золотоискатель вник в мировую ситуацию, сказал по-ихнему «Ол райт!», и теперь изволит руководить зимним лагерем. (От слова «лагерь» у Фоминых сперва полезли на лоб глаза, но потом он смекнул, что «зимний лагерь» – ​это что-то вроде лагеря пионерского или спортивного, то бишь, одно только слово и осталось.) Словом, пример Демьянова ничего особенного собою не являл. А это внушало надежду: наверное, и он, Фоминых, не пропадёт тут без нужды.

Сперва Фоминых думал позвонить Демьянову по здешнему телевизору (удивительный прибор, внутри экрана – ​как будто окно, и открывается оно прямо наружу, к собеседнику, полное ощущение, что смотришь на происходящее через проём в стенке). Потом передумал: таких, как Демьянов, нужно брать на пушку. Он приедет к нему лично, и все дела! А там уж посмотрим, до чего они договорятся – ​бывшая жертва и бывший преследователь, волей случая оказавшиеся в соседних клетках зоосада!

Поездку свою Фоминых готовил тщательно. Немного изучил здешний язык, привёл в порядок подгнившие зубы (отлично тут делают, два часа возни, а совсем ничего не замечаешь, только смотришь с открытым ртом какое-то кино и никак не можешь взгляд оторвать от экрана). В столе заказов готовой одежды нашёл себе френч и защитного цвета брюки, вместо форменных сапог надел высоченные, на шнуровке, ботинки. Форма, конечно, была та ещё: в таком полувоенном обмундировании в его времена ходили завхозы в провинциальных домах культуры. Драповое пальто с высоким воротником и фуражка дополнили облик капитана. Не хватало лишь служебного нагана и «корочек», но ведь Фоминых и не арестовывать Демьянова собирался – ​ехал, как он сам себя убеждал, просто «поговорить по душам», потолковать о жизни с современником-врагом, занесённым в будущий этот мир. Но в глубине души понимал Фоминых, что лукавит он, что кривит душой: поездка эта казалась ему чем-то вроде экзамена. Нет мира между жертвой и преследователем. Кто-то один должен восторжествовать. И вся дальнейшая жизнь капитана Фоминых, вся его надежда и вера зависели теперь только от того, кто теперь здесь правит своё торжество – ​преследователь или жертва!

От мраморных виадуков посадочной зоны большого железнодорожного вокзала отправлялся в дальний путь преогромных размеров вагон – ​четырёхэтажный, с верандами, домина с маленьким сквериком на крыше, укрытым от непогоды и встречного ветра прозрачным колпаком. Вагон этот парил сам по себе невесомо над тремя рядами толстых труб, проложенных вместо рельсов через ставропольские пшеницы. Фоминых осмотрелся, недовольно засел в своё купе (вагонище-то вон какой сделали, а купе – ​крошечное, не повернёшься!), поискал проводников – ​сперва глазами, а потом вслух, по-местному, с добавлением пары-тройки русских выражений, когда терпение совсем уж кончилось. Проводников не было. Немногочисленные пассажиры, тихие и вежливые люди – ​наверняка интеллигенция – ​несколько раз подряд объяснили капитану, что никаких проводников тут не надо: сел в поезд, и езжай. Фоминых расстроился. Во-первых, у него была плацкарта, чтобы никакой наглый командировочный или мещанская мамаша с сопливым ублюдочком не вздумали оспорить его койку в вагоне; в отсутствие же проводника некому было предъявить плацкарту, а заодно и потребовать крепкого, по-особому заваренного чаю с таёжными травами и водочкой. Во-вторых, когда-то в молодости он услышал от лектора, что люди будущего непременно будут летать по всем своим личным делам на таких специальных маленьких самолётиках, которые за час куда угодно долетают, и разбиться на них вовсе нельзя. То, что тыщу лет спустя Фоминых пришлось ехать через всю Россию на поезде, пусть даже и таком шикарном, вызывало у него чувство протеста.

– А всё почему? – ​сказал он сам себе вслух. – ​Потому что Сталина забыли! Был бы вам Сталин – ​летали бы сейчас, а так вот сидите и ползайте по же-дэ! Тараканы буржуазные, мешочники, мать вашу!

Вагон, впрочем, отнюдь не полз. Вихрем промчавшись по кубанской степи, он чуть качнулся на дорожном стыке и ловко встроился в длиннющую цепочку таких же здоровенных вагонов, тянувшихся гирляндой в восточном направлении. Информационное табло сообщило, что скорость поезда достигла расчётных двухсот пяти километров в час. Промелькнула внизу Волга, вырос и пропал на восточном её берегу огромный город (Сталинград, наверное, прикинул Фоминых), дальше вновь потянулись поля, похожие на шахматы. В полях работали невиданные машины. Этого всего можно было ожидать от будущего, и капитана это быстро перестало интересовать. Сейчас его всё острее глодала одна и та же мысль: какое место он сам сможет занять в этом странном будущем?

Несколько раз уже Фоминых думал о том, что его нынешняя профессия – ​«профессия чекиста», как он называл себя и своих коллег в общем смысле – ​быть может, не так уж и нужна в этом новом мире; всё прошлое сгорело, отжив свой век, и новые отношения породили новые конфликты, а также и новые способы их решения, не требующие оперативно-розыскной работы. Он думал о том, что это бы его вполне устроило: прежняя душа Фоминых – ​упрощенное до предела самосознание выросшего на бедной земле крестьянина – ​просилась вновь к крестьянскому труду. Но во времена его детства и скудной юности труд крестьянина был непочётным, неуважаемым, плодов давал мало, а требовал много; теми крохами, что вырастали, приходилось поневоле делиться, и тогда новый Фоминых, выросший, поднявшийся на коллективизации, уже один раз вырвал из себя и отбросил эту желудочную тягу к «землице-матушке» – ​отбросил как пережиток, чуждый классовым интересам, а также интересам личным. Новый Фоминых устроился в жизни лучше – ​гораздо лучше! Его сверстники, так и оставшиеся за плугом в родной сибирской провинции, либо погибли или покалечились на войне, либо вернулись к тому же, с чего и начинали – ​разорённым избам и тяжкому труду, часто становившемуся подневольным. Для них оставались неведомыми символами шоколад, «Абрау» и «Герцеговина», пульманы и такси; не для них играли дрожащими пальцами скрипачи и пианисты, вырванные спецмашинами из дому в три ночи; ни один из этих мужичков, жестоко поколачивавших своих простецких Дунек и Манек, даже помыслить себе не мог и десятой доли того, что Фоминых едва ли не каждую ночь проделывал со своею Ульянкой – ​дочерью ленинградского профессора, барышней образованной и во всех отношениях тонкой когда-то натурой. Новому Фоминых претила сама мысль вернуться в крестьянство; «мужичков» он считал низшим видом человеческого материала, годным лишь для постройки самых грубых контуров здания новой государственности. Он давно привык осознавать себя элитой, высшим элементом организации, и отказаться от этой мысли значило для него первым делом отказаться от себя самого. Себя же капитан Фоминых любил и уважал.

Оставалось только одно: найти в этом новом мире элиту, высший класс общественной структуры, и суметь доказать её лучшим представителям (здесь капитан полагался на интуитивную свою мужицкую хитрость), что он, Фоминых, всегда был и остаётся в этой элите человечком необходимым. Демьянов играл в этом плане важную роль: если удастся найти его, поговорить с ним и вывести его на чистую воду, а в этом Фоминых не сомневался, то у капитана будет право явиться пред очи местного начальства не с пустыми руками: я, мол, не просто так тут оказался, я вредителя и смутьяна поймал в вашем собственном чистеньком обществе! А всё почему? Потому что капитан МГБ Фоминых хорошо знает, на чьей стороне сила, а значит, и вся правда мировая! Впрочем, прямо о таких вещах не говорят; надо бы ввернуть, что поколение наше дралось за этот строй, за этот мир, за жратву ихнюю и вагоны разукрашенные, и если б не усилия Фоминых, который себя от Москвы добровольно отлучил и на Индигирке сгноил заживо – ​как знать, может, и не видать бы им всем тут победы коммунистической общности. Был бы троцкизм какой-нибудь, и всё. Или войны бы не было.

Но чем дальше Фоминых вникал в повседневную организацию жизни этого мира, тем меньше у него оставалось надежд на возвращение своего статуса. Большинство людей и так жило неплохо, а члены разнообразных Советов (власть тут была советская, но, судя по всему, какая-то бесконтрольная) особенными привилегиями, видимо, не пользовались. В принципе, это было нормально – ​товарищ Сталин тоже так говорил в своих программных речах, что главной задачей власти является всемерное улучшение жизни народа. Местные вожди, видимо, пошли по тому же пути, но неясно было – ​за счёт кого это улучшение производится; ведь если где-то чего-то прибудет, то в другом месте убудет непременно, это же диалектика, азы, в любой партшколе это сразу проходят! Опять же, что б они тут себе ни думали, но не следовало забывать и про обострение классовой борьбы в условиях приближения; чем лучше люди живут, тем лучше хотят жить отдельные люди – ​это тоже нерушимое правило, человек человеку не просто волк, а гад ползучий, последнее вырвет у соседа, детей его передушит, чтоб только самому повыше залезть, поближе к солнышку. Ну как, скажите на милость, они тут определяют, кому надо, а кому не след проявлять это естественнейшее человеческое чувство?!

И Фоминых всё мрачнее присматривался к людям, что окружали его в роскошном вагоне поезда, стремительно мчавшегося сквозь бывшую Россию на далёкий её северо-восток.

Вагон прибыл на станцию назначения поздно ночью. Фоминых поразило то, что многие пассажиры не стремились покинуть поезд как можно скорее – ​спали безмятежно в своих маленьких купе-конурках на откидных диванах и совершенно, казалось, не заботились о том, что станция уже конечная и вагон дальше никуда не идёт. Сам Фоминых не одобрял такой распущенности; он умылся и вышел на перрон. Здесь было по-осеннему холодно. Шёл мелкий дождик, умытые каплями дождя часы над перроном показывали три часа двадцать минут. По самодвижущимся лестницам, как в метро, Фоминых миновал вокзал и вышел в город. Здесь дождя не было. Над головой на страшной высоте кружились каплевидные трамвайчики кольцевого монорельса, но капитану торопиться было некуда: он пошёл пешком.

В привокзальном скверике стояла статуя ядрёной бабы в чём мать родила. Фоминых плюнул с досады, ушёл в дальние кусты – ​от греха подальше. Рассея, называется! Ни единого бюста Ленина, ни Маркса даже по дороге ни разу не попалось! Ещё, небось, культурными людьми себя считают! Дураку ведь известно, что баб голых при капитализме делали, а советское искусство должно быть пролетарским. А иначе, как сейчас – ​раз, и все мозги набекрень!

Светившая сквозь кусты вывеска отвлекла капитана от мрачных мыслей. Вывеска была написана русскими буквами! Фоминых отодвинул рукой мокрые ветки, разобрал слово «Закусочная» и решительно двинулся туда – ​дождь вновь потёк слякотно с небес, подгоняя капитана укрыться от непогоды.

В закусочной было безлюдно. Фоминых нерешительно присел за столик – ​сбоку выскочило меню, от которго слюнки потекли. В больничке на Кавказе кормили сытно и даже вкусно, но не сказать чтоб разнообразно – ​всё больше какая-то пастила с разными вкусами. Тут же имелись окрошка и расстегаи, суп с грибами и холодец, печёная говядина и курица с мочёной брусникой, медвежатина и севрюга, раки, ватрушки, копчёный сиг и кумир всей русской кулинарии – ​пробойная белужья икра. Только употребить было нечего; предлагались в основном детские напитки – ​квас, взвар, морсы разные, минеральные воды и какие-то ещё загадочные «Саяны». Чай предлагался в самоваре, были ещё и кофе двух сортов – ​с молоком и по-турецки. Удивили Фоминых кисели: они предлагались в списке блюд, а не напитков. Но согревающего так ничего и не нашлось.

Капитан заказал французскую булку, икру и раковое масло, балык, холодец, кулебяку и чай с баранками. В стене щёлкнуло, зашипело; минуту спустя выехал преогромный поднос еды, расписанный под Жостов. Размеры порций поразили воображение Фоминых. Он принялся есть с наслаждением, откусывая огромные куски и думая с неудовольствием о том, что тут, при этом ихнем коммунизме, людишки зажрались сверх всякой меры и не думают уже ни о чём, кроме голых баб в привокзальных сквериках. Интересно, а если провести тут чистку на предмет разложения? Рано, Фоминых, рано! Как бы тебя самого отсюда не вычистили, если дёргаться начнёшь сверх меры! Что тебе тут, жрать невкусно, или обидел кто? Сиди пока и не рыпайся, капитан, мы люди невеликие, ждать приучены, а наше время придёт ещё, тогда и задёргаешься – ​будь спокоен! Тогда-то ты и получишь свой окончательный расчёт по времени, за всю тягомотину и за все ждалки в этой странной командировке в будущее.

На каждой тарелке с яствами в углу отпечатана была мелкая, чёткая надпись местными загогулинами; заинтересовавшись, капитан перевёл: «Ленский ППК. Секция русской кухни». Вот те на! Так Демьянов ведь работает на этом самом ППК! Вот теперь и будет предлог наведаться: эх, ещё б обнаружить в этой кухне какой-нибудь изъян! Мясо в кулебяке, правда, было подозрительное: без прожилок и очень ровное какое-то, такого мяса почти и не бывает. А вдруг тухлое? Уж тогда бы он, Фоминых, свою партию выиграл с ходу: как говорится, раз-два, и в дамки! Явный ведь был бы случай вредительства.

С потолка спустился вдруг самовар – ​настоящий, с трубой и живым огнём внизу; только раздувать вместо сапога надо было специальным мехом. Да и вообще, самовар выглядел современно; видом он больше напоминал паровоз. Только теперь Фоминых заметил между делом, что внутренняя обстановка закусочной вовсе не располагает к мысли о русских трактирах: удобные столы, пружинящие мягкие полукреслица, матовые стены с живописными картинами. Вот разве что пейзажи на картинах русские, да жостовская роспись на подносах и металлических бортах. Докатились тут, похоже, родства не помнят, и невдомёк им, что сам товарищ Сталин выпил однажды за великий русский народ, за его культуру!

Доев баранки, Фоминых расстроился по-настоящему. Он встал, собравшись уходить; спустившаяся сверху коробочка с тремя кнопками попросила его оценить работу кафе-закусочной, нажав на одну из трёх клавиш – ​«хорошо», «удовлетворительно» и «неудовлетворительно». С чувством выполненного гражданского долга Фоминых выставил закусочной низшую оценку и направился искать демьяновское место работы. Было уже полшестого, а вставали тут рано, смены начинались с шести, это Фоминых успел усвоить твёрдо, чтоб потом знать точно – ​кто тут вовремя на работу приходит, а кто прогульщик, лодырь и рвач.

Демьянов работал в тихом просторном зале, из пола которого росли три больших котла. Юная тоненькая девушка ходила вокруг этих котлов с каким-то гибким хлыстом в руке, а Демьянов, облокотившись на перила длинной галереи, смотрел сверху на то, как она ходит.

– Опять окисляет? – ​крикнул он девушке.

– Похоже, мясо с конвейера идёт окисленное, – ​разочарованно ответила та. – ​Допуск в пределах узкой нормы, но вкус…

– А почему мясо проходит оптические анализаторы?! Я сейчас же остановлю котлы! И надо вызывать калибровщика прямо из лаборатории!

– Останавливайте, Дем! – ​крикнула девушка.– ​Я вызову!

Упругим шагом она пробежала мимо застрявшего в дверях Фоминых, кивнув ему на ходу, и выскочила в длинный коридор, освещённый тёплыми розовыми светильниками.

Фоминых вскарабкался по лестнице на галерею, где стоял Демьянов. Демьянов нажимал одну за другой какие-то кнопки; в такт этим нажатиям гасли лампы на большом пульте в дальнем конце галереи.

– Ну что, Демьянов, – ​по-русски обратился к нему капитан, – ​полгода работаем, и уже первая авария на производстве? Как интересно!

– Уже не первая, – ​грустно ответил Демьянов, продолжая нажимать и выключать. – ​Четвёртый раз анализатор заваливает. Неужели это так сложно – ​выставить фильтры ровно на сто пятьдесят майред?

– Смотря с какой целью выставлять, – ​загадочно ответил Фоминых. – ​Если, скажем, фильтровать что-нибудь, так это ровно на сто пятьдесят надо. А вот если вредить и народ травить – ​тогда, может быть, наоборот, сто шестьдесят лучше? Или там сто сорок, а, Демьянов?

Тут Демьянов наконец-то развернулся. Фоминых посмотрел ему глаза в глаза – ​гипнотическим, особенным, следовательским взором, не оставлявшим намеченной жертве ни единого шанса. Мельком капитан отметил, что Демьянов выглядит помолодевшим: пропали старческие морщины, пропали отёчные мешки под глазами (лагерный врач говорил – ​от сердца), даже седина поубавилась: волосы социально опасного элемента стали цвета соли с перцем. Лет сорок на вид, не больше, подумал Фоминых. Так глянуть со стороны, получимся чуть не ровесниками. Ах ты, старая колода!

– А вы кто, собственно? – ​с бесцветным любопытством в голосе спросил Демьянов.

– Я – ​воля трудового народа, – ​дрожащим голосом ответил Фоминых. – ​Я – ​воля товарища Сталина. Думал, тут от меня скроешься, в будущем, гад ползучий, вражина?! Накося, выкуси!

И Фоминых предъявил Демьянову дулю.

Тот спокойно сжал перед собой ладони, показав две фиги в ответ.

– Выкуси сам, – ​ответил он. – ​Это тебе лично, а это – ​твоему товарищу Сталину, собаке бешеной, извергу! Я про тебя слышал краем уха, да не думал, что у тебя совести хватит мне на глаза попасться. А теперь – ​пшёл вон, опричник, псина шелудивая! Пшёл, живо, пока я из тебя холодец не сварил, всё равно материал в котле сегодня бракованный!

На мгновение Фоминых опешил. Он ожидал от этого разговора многих разных поворотов. Демьянов мог начать оправдываться, мог проповедовать свою собственную правоту, мог приняться стыдить капитана и даже ругать его; но во всех этих случаях разговор должен был с самого начала принять характер последней дуэли между опытным, матёрым преследователем и настигнутой им жертвой; сила – ​так или иначе – ​должна была оказаться на стороне капитана МГБ. Он просто не привык к отпору. И вдруг он сам оказался объектом агрессии, потенциальной жертвой – ​в этом у Фоминых не возникало даже сомнений, ибо тон Демьянова был удивительно и определённо серьёзен. Демьянов готов был убить его, Фоминых! Более того – ​в этом тоже не приходилось сомневаться – ​попадись сейчас Демьянову сам товарищ Сталин, и он тоже пал бы жертвой этого распоясавшегося вредителя!

Оставалось одно решение – ​атаковать первым. Фоминых был без табельного оружия, но знал самбо и, как ни крути, был помоложе Демьянова. В одном рывке он выкрутил болевым захватом обе демьяновских фиги; кости и сухожилия вредителя затрещали. Но старикан и сам оказался не промах: Фоминых получил хороший удар в солнечное сплетение, разжал захват, отлетел на три шага в сторону, задыхаясь от неожиданности и боли. Демьянов бросился на него – ​капитан закрылся рукой от пинка в лицо, но пропустил второй – ​в почки.

– Как ты смеешь! – ​прошипел он сквозь мутнуюболь. – ​Меня… дзержинца… коммуниста!

– Не называй себя коммунистом, мразь! – ​Демьянов, отступив к стене галереи, растирал вывернутые руки. – ​Такие, как ты, коммунистов убивали. А ты – ​опричник, слуга империи. Пёс, в общем! Тебе тут не место, это не твой мир и не твоё будущее, ты не за это боролся, убирайся теперь отсюда ко всем чертям…

Это был ответ на тот самый вопрос, который всю дорогу задавал себе Фоминых.

Он был оглушающим, как удар деревянной киянки по голове.

И он был правдивым.

Фоминых встал, угрюмо поглядел на Демьянова. Откашлялся с надрывом, повернулся и побрёл вниз, по лестнице. Весёлая и беззаботная жизнь капитана МГБ кончилась навеки. Проклятое это будущее!

– Что случилось, Дем? – ​донёсся снизу голос тоненькой девушки. – ​Вам нехорошо?

– Старость не радость, так у нас говорили раньше, – ​ответил Демьянов. – ​Ну что, вызвала специалиста?

– Да, скоро будет. Страшный! Вы котлы выключили? Идёмте тогда играть в водный теннис, всё равно три часа ещё работы не будет, а я спать хочу.

– Думаешь, в бассейне полегчает?

– Обязательно! – ​весело крикнула девушка.

Демьянов медленно спустился по лестнице, продолжая растирать руки. Девушка взяла его за локоть и повела куда-то по длинному коридору, освещённому неяркими розовыми лампами.

Капитан Фоминых остался в одиночестве.

За гулкой остывающей крышкой большого котла, вделанного в пол, что-то ещё продолжало кипеть и булькать. Студень варят, с ненавистью подумал Фоминых. Заклеить бы им пасти этим студнем! На работе валандаются, на Сталина лают как хотят, преступники у них по галёркам разгуливают, как короли! Ну в задницу такое будущее! Хоть бы открыть крышку и наплевать им туда, в этот студень!

Фоминых вдруг захлестнула весёлая ярость. Ну, теперь он знает, что делать! Он напомнит этому миру о своём существовании! Сейчас он устроит им такой буржуазный холодец, что тут пол-завода горючими слезьми умоется! И больше всего – ​этот самый Демьянов, который среди рабочего дня свой цех бросил незакрытым и с бабой в бассейн пошёл. Есть же у них персональная ответственность! А он, Фоминых, как раз тут ни за что и не отвечает; он человек тёмный, во льду найденный, всякое случается в жизни – ​кто его, убогого, пытать станет? Впрочем, захотят, так станут, конечно же. Ну, заодно и проверим – ​с коллегами, так сказать, познакомимся! Сейчас, сейчас…

Он резво взобрался на оставленную Демьяновым галерею. Пульт управления котлами мерцал многочисленными рычагами и кнопками, подсвеченными то снизу, то сбоку. Фоминых со зловещей радостью вывернул один рычаг до отказа в сторону, противоположную той, куда крутил Демьянов. Погасшие лампочки на контрольном щитке вспыхнули. Фоминых почувствовал, как мурашки ползут у него по коже от восторга. Он схватился за второй рычаг, дёрнул – ​что-то засвистело, красная сигнальная лампа в центре замигала ярким тревожным огнём. Вот так, подумал Фоминых. Вот так!

– Эй, на мостике! – ​крикнул вдруг снизу незнакомый мужской голос.

Фоминых отскочил от пульта, как нашкодившая кошка.

– Выключите-ка котёл, – ​повелительным тоном приказали снизу.

Капитан нерешительно положил руку на рычаг. Или оставить? Нет, лучше выключить. Обладатель такого голоса шутить уж точно не станет. Он привёл оба рычага в то положение, в котором оставил их Демьянов. Что дальше?

– Идите-ка сюда, – ​негромко приказал обладатель повелительного голоса.

Фоминых осторожно выглянул через перила. Голос принадлежал невысокому – ​ростом, пожалуй, по грудь капитану – ​рыжеволосому человеку с крупным носом. У рыжего были пышные усы и свирепый, пронзительный взгляд, которым он наградил Фоминых между делом. В крепких зубах рыжий яростными движениями грыз и мусолил нечто, похожее на мундштук.

– Вы, вы! – ​сказал он, тыча рукой в Фоминых.

Капитан не заставил себя повторять дважды. Он чувствовал, что с этим человеком лучше не спорить.

– Давно на вахте? – ​спросил рыжий.

– Я… он ушёл со смены, – ​забормотал капитан. – ​В бассейн ушёл. С женщиной.

– Я не спрашиваю про женщину, – ​негромко, но твёрдо напомнил рыжий. – ​Я спрашиваю: вы давно на вахте?

– Минут пятнадцать, – ​прикинув, отозвался Фоминых.

– Плохо, – ​жёстко произнёс рыжий. – ​Мало.

– Я… – ​сказал капитан нерешительно. – ​Позвольте объяснить… я всё исправлю…

– Нет, не исправите, – ​сказал рыжий, вынимая изо рта мундштук. Вокруг него вдруг отчётливо запахло мятным маслом и кожей. – ​Вредительство натуральное. Раньше за такое расстреливали.

Фоминых вдруг понял со всей отчётливостью, что несколько минут назад он стал самым настоящим вредителем. Только сейчас ему со всей ясностью представились возможные последствия этого шага. Ноги капитана подкосились, он рухнул на пол, чувствуя, как свет меркнет в его глазах.

Очнулся он сидящим на стуле. Рыжий сидел напротив, внимательно глядя ему в глаза.

– Полегчало? – ​спросил он без тени сочувствия.

– Да… вроде… я…

– Хорошо, – ​сказал рыжий. – ​Тогда давайте работать.

– Я всё скажу, – ​с готовностью предложил Фоминых.

– Прекрасно. Тогда скажите мне для начала, почему светофильтры из стекла марки сорок четыре оказались вставленными в пищевой оптический анализатор? Двенадцать майред туда-сюда – ​это им уже не цветность, что ли? Так нет, у вас на фабрике нашлись умельцы, которые вырезали стекло фильтров под совершенно неподходящую рамку, потом поставили эту рамку в анализатор при минус двадцати двух градусах, а теперь требуют калибровщика? Умелые руки этих начинающих вредителей только что запортили около семи тонн мяса, и я этого спускать не намерен!

Он вдруг ткнул мундштуком в сторону Фоминых.

– Планета этого спускать не намерена! – ​с ноткой явной угрозы в голосе добавил он.

Фоминых вдруг почувствовал облегчение.

– Да я же здесь ни при чём, товарищ! – ​закричал он. – ​Я же и сам говорю: вредительство! И я тоже считаю, что мы должны наказать…

– Попробуй, накажи! Самоучки-рационализаторы, дорвались, довыступались! – ​взъелся рыжий. – ​Будут опять хныкать: молодые специалисты, то да сё! Лишить паразитов чести, вот будет мера воспитания! А тут… – ​рыжий тяжело задышал.

– Так я и главного вредителя тут знаю, – ​окончательно обрадовался Фоминых.

– Главный вредитель сидит в оптическом институте! – ​оборвал его рыжий. – ​А вы, раз знаете, так должны были остановить его, а не потакать здесь, на производстве!

– Я с ним даже дрался, – ​признался Фоминых.

Рыжий окинул его любопытным взором.

– Давно?

– Только что.

– Раньше надо было драться! Ну да ладно: делу не поможешь. Мясо теперь уже только на пищевой желатин пойдёт. А драться мы потом будем в институте. Я из них за каждый майред престиж теперь повыдавлю! А вы сейчас смените оптические фильтры на нормальные, а потом поедете со мной. Мне нужен свидетель всех делишек этой вредительской банды. Опять же, мне нужен кто-то, кто умеет драться! Набрали в бригаду молодёжь, бесхребетников, слова поперёк старших сказать не смеют: ещё бы, авторитет!

Фоминых вдруг вытянулся по струнке.

– Я в вашем распоряжении, товарищ, – ​сказал он.

– Угу, – ​бросил рыжий. – ​Сможете сменить светофильтры, или побежим за инструкцией к котлам?

– Инструкция – ​дело полезное, – ​ненавязчиво намекнул Фоминых.

– Тоже верно. Порядок должен быть! – ​Рыжий вновь ткнул мундштуком чуть ли не в грудь Фоминых. – ​А к полудню – ​будьте готовы; на самолёт, и прямо в институт. Возьмём тёпленькой эту банду, у них как раз рабочее утро начнётся, я из всех по очереди душеньку-то повытрясу… Кругом – ​свободны – ​работать шагом марш!

Фоминых рефлекторно отдал честь, потом вспомнил, что он без головного убора, смутился и полез на галерею искать инструкцию к котлам.

– Надо же, – ​сказала Ирина, облокотившись о бортик бассейна. – ​А я и не думала, что такое возможно.

– Такие, как он, при любой власти прекрасно устраиваются, – ​пожал плечами Демьянов.

– Но ведь есть же общественное мнение. Есть закон.

– Общественное мнение стало возможным учитывать только после повсеместного распространения технологий связи. Это написано в вашем учебнике истории, – ​заметил Демьянов. – ​В наше время общественное мнение было хорошо отрежиссированной постановкой. Дефицит информации был бешеный! Человек фактически ничего не знал и ни в чём не понимал, а его в это время ещё и уверяли, что он живёт в «век информационного стресса». А закон… Закон зачастую олицетворяли такие, как этот тип. Ты знаешь, я тут вспомнил вдруг, что про него рассказывали в лагере – ​он свою жену убил. Просто так, чтобы убить женщину. И ничего, сошло с рук!

– Демон какой-то, – ​содрогнулась Ирина, – ​душегуб.

– Какой он демон! – ​презрительно бросил Демьянов. – ​Демон – ​сила сознательная, а этот… Варнак он и жлоб, вот и вся его характеристика. Прибиться к жирному куску, а окружающим жизнь изгадить по возможности, чтобы, как говорится, мёдом не казалась.

– Мёдом?

– Поговорка такая. Значит – ​чтоб не жили слишком хорошо. Я вот ещё думаю, не зря ли я его оставил в машинном зале?

– Там сейчас техник придёт, фильтры менять. Он этого субъекта быстро приставит к делу. Техник – ​страшный человек, второй месяц угрожает расправиться с ребятами из отдела рационализации, а заодно заняться и оптическим институтом.

– Институтом я бы тоже занялся, – ​кивнул Демьянов. – ​Надо ж было сообразить – ​поставить фильтры из фолиевого перекального стекла в холодную зону! И всё-таки, пойду я назад, на вахту. Что-то беспокоит меня, не сотворил бы этот жлоб чалдонский какую-нибудь мелкую пакость.

– Сотворит – ​так подотрём, – ​беззаботно сказала девушка. – ​А вот как он с таким характером жить дальше будет? Устроиться-то он, положим, сможет. Амбиции ему быстро поукоротят. Будет жить, работать, кормиться понемножку. Но ведь потом-то, рано или поздно, он станет всё-таки нормальным человеком! Нельзя же до бесконечности оставаться такой тупой сволочью, верно? И вот мне страшно подумать – ​что он сделает с собой, когда у него в конце концов совесть проснётся? А, Дем?!

– Знаешь, Ирина, – ​подумав, сказал Демьянов, – ​я бы на это не рассчитывал.

Оглавление

Предисловие составителей

Велимир Долоев. Цветы прорастают сквозь кости

Яна Завацкая. Диктатура пролетариата

Александр Рубер. День на экваторе

Ия Корецкая. Граница росы

Дмитрий Никитин. Зубы дракона

Александр Харченко. Расчет по времени