Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. Лачуга должника. Небесный подкидыш. Имя для птицы [Вадим Сергеевич Шефнер] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
ЛАЧУГА ДОЛЖНИКА (Роман)
По крутому горному склону на ловитву я шел и редчайший цветок ар... (лакуна) узрел, сулящий счастье и долголетие почетное нашедшему. И сорвал его. Но когда срывал, (то) камушек малый нарушил стопой своей, и покатился он (вниз) и увлек другие камни. И возник (родился) обвал, и обрушился в долину на дом ближних моих. Ответь, путник: виновен ли невиновный? Грешен ли не замышлявший зла, но причинивший (зло)? Ты не виноват — говорит (мне) разум. Но почему лачугой должника, пещерой изгнанника, ямой прокаженного стал для меня мир подзвездный?Алантейская стела. Фрагмент четвертый.Расшифровка Т. Ван-Виддера и А. Чарко
1. Предварительное сообщение
Приступая к воспоминаниям о недавних событиях, участником и свидетелем которых мне довелось быть, считаю нужным предварить Уважаемого Читателя, что в мою задачу не входит детальное описание полета «Тети Лиры» на планету Ялмез, ибо все дела экспедиции подробнейше изложены в «Общем официальном отчете». Моя цель значительно скромнее. Я хочу рассказать о своем друге Павле Белобрысове и обо всем, что с ним связано. Лишь там, где это необходимо для последовательности повествования, я буду вспоминать обо всех других и обо всем другом. В частности — о дяде Духе, о Терентьеве, о Чекрыгине, о ялмезианском профессоре Благопупе, о природе Ялмеза, об ужасных метаморфантах («воттактаках») и о прочих лицах, явлениях и событиях. Ручаюсь за точность и беспристрастность своего изложения там, где речь идет о конкретных фактах. Но я не писатель. Сам того не желая, я могу допустить погрешности в обрисовке людских характеров. Более того: хоть подробно поведать о Павле Белобрысове могу только я, ибо только мне он доверял полностью, но опасаюсь, что верного словесного портрета не получится. Признáюсь Вам, Уважаемый Читатель: внутренний мир, духовный облик моего друга мне самому до сих пор не вполне ясен. И еще одно предуведомление-извинение — специально для земных Читателей. По ходу своего повествования я порой буду повторять некоторые общеизвестные истины и с излишней дотошностью толковать о том, что всем землянам отлично и без меня известно. «Почему?» — спросите Вы. А потому, что труд мой предназначен не только для жителей Земли, но и для иномирян. Издательство известило меня, что в дальнейшем он, возможно, будет астрофицирован[1]. Естественно, разумные обитатели иных планет хуже, нежели мы, знакомы с реалиями земной жизни, и я, считая своим долгом полнее удовлетворить их любознательность, не вправе избегать подробностей, детальных описаний и пояснительных сносок.2. Кто я, кто мы
Герой моего повествования — Павел Белобрысов. Но, повествуя о нем, о событиях, в которых мы с ним участвовали, о людях, с которыми были знакомы, мне неизбежно придется упоминать и о себе. И довольно часто. И, поскольку я вынужден присутствовать в своем повествовании, позвольте представиться Вам, Уважаемый Читатель.Я:
Имя . . . . . . . . . . . . . . . . Степан Отчество . . . . . . . . . . . . Архипович Фамилия семейная . . . . Данников Фамилия личная[2] . . . . Кортиков Год рождения . . . . . . . . 2113 Место рождения . . . . . Ленинград Образование . . . . . . . . Высшее Профессия . . . . . . . . . . ВоистНапомню, что слово ВОИСТ возникло из слияния двух слогов: ВО(енный) и ИСТ(орик). Смысл его неоднозначен: кроме понятия «воин», «воитель» в нем звучит и корень слова «истина». Это слово отражает смысл нашей деятельности: на мирной Земле мы изучаем историю минувших войн, строго придерживаясь научной истины. Попробую кратко очертить круг наших обязанностей.
Мы:
1. Пишем научные труды и издаем книги и реферативные журналы по военной истории Земли. 2. Преподаем в школах и вузах военную историю. (И добавлю: «воюем» с Управлением Средней и Высшей школы за увеличение количества учебных часов. Их выделено нам — по сравнению с другими дисциплинами — ничтожно мало.) 3. Курируем военные музеи и следим за сохранностью военно-исторических памятников. 4. Проводим изыскания в военных архивах. 5. Организуем раскопки древних фортификационных сооружений. 6. Консультируем и рецензируем поэтов, прозаиков, видеодраматургов, живописцев, скульпторов, композиторов, творящих на военно-историческую тему или частично затрагивающих эту тему в своем творчестве.Добавлю к сему, что на воистов возложена некая оборонная миссия. Не буду останавливаться на ее деталях (они секретны), но смею заверить Уважаемого Читателя, что в случае нападения на нашу планету агрессору будет дан должный отпор. Возможность нападения на Землю какой-либо инопланетной воинственной цивилизации ничтожна, однако она все же есть, и это надо учитывать. И это — учтено. Что должен знать воист? Он должен знать всемирную военную историю, стратегию, тактику, боевые уставы всех армий прошлого, все роды оружия, баллистику, химию взрывчатых веществ, атомную физику, основы кораблевождения, авиационное дело, сопромат, картографию, интендантское дело, геральдику — и еще много, много другого. Как стать воистом? После окончания Средней школы надо подать заявление на Военно-исторический факультет. Во-ист-факи имеются при университетах, но не при каждом, а лишь при одиннадцати на всей планете. Срок обучения — двенадцать лет. На седьмом курсе студент получает звание сержанта Военной истории и начинает специализироваться в избранной им отрасли. Сдав выпускной экзамен, он становится лейтенантом Военной истории. Далее, при отсутствии порочащих обстоятельств, воист повышается в звании через каждые пять лет. (Напомню, что пункт 17 Устава воистов гласит: «В случае малейшего проявления жестокости по отношению к людям, животным или мирным обитателям иных планет воист подлежит разжалованию».) Сколько воистов на Земле? Нас более семи тысяч. Благодаря отсутствию войн и успехам геронтологии некоторые воисты доживают до весьма преклонных лет и весьма высоких чинов. Мы гордимся, что в нашем содружестве числятся 87 генералов и 54 адмирала. Правда, это дало повод одному журналисту сострить, что у нас «на каждого капрала — четыре генерала». Однако далеко не все воисты — долгожители. Среднестатистическая длительность жизни воиста значительно короче, нежели у остальных землян, ибо один из пунктов нашего Устава гласит: «Воист не должен уходить от опасности». Приведу два примера. Во время Великого Африканского землетрясения 2102 года первыми в эпицентр событий прибыли спасательные бригады воистов, чтобы оказать помощь пострадавшим (хоть отлично знали, что ожидается «второй вал»). Они спасли не одну тысячу человек, но сами потеряли 317. Во время Большой чумы на Клио, планете Второго пояса, туда были переброшены наряду с высокоспециализированным земным медперсоналом 1700 добровольцев-воистов; они работали там как братья милосердия. 256 из них похоронены на Клио. Поступить на Во-ист-фак не очень-то просто. Ведь пункт 2 нашего Устава читается так: «На мирной Земле и выше воист обязан быть носителем лучших человеческих и воинских качеств». Помимо усложненного экзамена по многим отраслям знаний, испытуемым даются особые тесты, проводятся испытания на выносливость, на памятливость, на способность к взаимовыручке на суше, на море, в воздухе и в космическом пространстве. Особое внимание уделяется способности испытуемого к разумным и хладнокровным действиям при летальной опасности. Строгость приемных испытаний не смягчается даже в случае недобора. Не утаю, недобор на наши факультеты — явление не столь уж редкое. Одних отпугивает строгость испытаний, других — долгий срок обучения. Некоторые считают военную историю наукой бесперспективной. Но пора упомянуть и о наших прерогативах. Мы, воисты, единственные люди на Земле, имеющие право носить военную форму. Более того, по общепланетным праздникам мы можем ходить с оружием, взятым под честное слово из музейных фондов. Есть у нас и еще одна привилегия. При комплектовании космических экспедиций воисты в возрасте до пятидесяти лет, при наличии у них второй специальности или хобби, отвечающего задачам данной экспедиции, освобождаются от специспытаний. Это объясняется просто: ведь при поступлении на Во-ист-фак человек проходит более жесткую проверку (в смысле умственных, моральных и физических качеств), нежели рядовой претендент на полет в космос. Руководители космоэкспедиций весьма охотно включают нас в состав своих групп, ибо знают: воист не подведет и в случае опасности примет удар на себя, выручая товарищей. И пусть над нами порой подшучивают, приводя уже упомянутую мной шутку о капралах и генералах, но гораздо чаще, желая кого-либо похвалить, говорят: «Он смел, как воист!» И каждый землянин со школьных лет знает стихотворение известного поэта Парнасова, первая строка которого звучит так: «Воисты — рыцари Земли!..» Как и почему я стал воистом? Во всяком случае, не по наследственной линии. Моя мать, Агриппина Васильевна Догова-Данникова — ветеринар-невропатолог. Мой отец, Архип Викторович Данников, вошел в историю как биотехнолог сапожного дела. «Вечные сапоги Данникова» (в просторечии — «вечсапданы») известны не только на Земле, но и на других планетах, где разумные существа передвигаются при помощи своих конечностей. Шестиногие аборигены планеты Феникс, поверхность которой отличается острозернистой каменистой структурой и обилием пресмыкающихся, воздвигли в честь моего отца «Пилон благодарности». Некоторые земные франты и франтихи к вечсапданам относятся пренебрежительно, но большинство землян носит их охотно. Вечсапданы изготовляют из активной биомассы, имеющей способность самоочищаться, самовосстанавливаться и саморазвиваться за счет окружающей среды и тепловой энергии, выделяемой человеком при ходьбе. Они увеличиваются синхронно с ростом ног своего владельца. Практически одна пара вечсапданов может служить человеку с его отроческих лет и до глубокой старости. Если взглянуть на остальную мою родню, то и там воистов нет. Тетка по материнской линии, Забава Васильевна Струнникова, — учительница музыки; дядя, Глеб Васильевич Путейцев, — инженер. О дяде по отцу, Фоме Викторовиче Благовоньеве, позже я расскажу подробнее, пока же сообщу, что и он не воист. Он талантливый композитор парфюмерной промышленности и теоретик ароматологии. Его перу принадлежит солидный, но малоизвестный труд «Запахи в судьбе великих людей прошлого». В дни моего детства и юности дядя Дух (так прозвала дядю моя сестрица Глафира — за его пристрастие к духам и всяческим ароматам) постоянно обитал в нашей квартире на Лахтинской набережной, ибо был одинок; жена покинула дядю из-за его чудачеств. Он неоднократно проводил с моей сестрой и со мной просветительные беседы о запахах, надеясь, что мы пойдем по его стопам. Но сестру интересовало швейное дело, меня же тянуло ко всему морскому. Когда мне исполнилось десять лет, я вступил в яхт-клуб на Петровской косе и там научился ходить под парусами. Позже я овладел навигационным делом уже в океанском масштабе. Однако парусный спорт всегда интересовал меня чисто практически, а как будущего воиста меня с детства влекли к себе корабли послепарусной эпохи. Еще в ранние свои школьные годы я стал частым посетителем Военно-морского музея. Там я запоминал внешний вид моделей броненосцев и дредноутов, а затем, в помещении школьного кружка моделистов, воспроизводил корабли в материале, причем старался делать это с большой точностью. Не из хвастовства, а для внесения ясности сообщаю, что память у меня — 11,8 по 12-балльной шкале Гроттера — Усачевой и что, взглянув на пульсационный стенд Любченко, я могу затем нарисовать, повторяя все цвета и оттенки, сорок девять геометрических фигур из пятидесяти. Эти параметры памяти даже несколько выше тех, которые необходимы (разумеется, при наличии всех прочих требуемых данных) для поступления на Во-ист-фак. Вначале мой интерес простирался только на внешние формы кораблей — на их обводы, палубные надстройки, барбеты и орудийные башни. Но затем моя любознательность обратилась на технологию, на старинные судовые двигатели, на внутрисудовые коммуникации, на проблемы живучести кораблей. А потом как-то незаметно для самого себя я перешел к чтению военно-исторических книг, где разбирались действия флотов, причем с особым тщанием штудировал те труды, где речь шла о битвах эскадр послепарусной эпохи. Будучи учеником 8-го класса, я написал статью «Бой неиспользованных возможностей. Просчеты британского командования в морском сражении у Доггер-банки 24 января 1915 года». Я пытался доказать, что если бы английская эскадра не потратила даром времени на добивание германского броненосного крейсера «Блюхер» (который был уже серьезно поврежден, потерял остойчивость и фактически утратил значение как боевая единица), а продолжала бы преследование кайзеровской эскадры, то британцы, имея перевес в линейных крейсерах, могли бы развить значительный оперативный успех, который в дальнейшем ходе морской войны положительно сказался бы на всех действиях Грандфлита. Эту статью, сопроводив ее начерченными мною же схемами, я послал адмиралу Военной истории Кубрикову и с трепетом стал ожидать его отзыва. Я никак не предполагал, что отклик последует столь быстро. Через два дня, в воскресенье 5 июня 2128 года (эту дату я запомнил на всю жизнь!), адмирал связался со мной по альфатону. Стоя в нашей гостиной перед альфэкраном, я впервые увидал Кубрикова так близко. Он казался моложе своих лет, свежевыбритое лицо его дышало энергией; пахло от него каким-то очень приятным одеколоном. Он сказал, что через двадцать восемь минут посетит меня лично. Когда изображение померкло, у меня мелькнула мысль: уж не сон ли это? Но, к счастью, то была явь. В этом я убедился, когда в гостиную вошел дядя Дух. — Пахнет парфюмом, — заявил он. Затем, вытянув шею, он с шумом вдохнул воздух и, выдохнув его, изрек: — Одеколон «Вечерний бриз», автор композиции Марфа Полуянова, день разлития эссенции — восемнадцатого или девятнадцатого декабря минувшего года; рецептурных нарушений не ощущаю... Парфюм недурной, одобряю твой вкус. — Это не мой вкус! — воскликнул я. — Это вкус адмирала Кубрикова! Он только что беседовал со мной по альфатону. И, представь себе, он направляется сюда! Известие это дядя Дух воспринял без должного восторга. Он не одобрял моего увлечения военно-морской историей. — Только адмиралов нам здесь и не хватало! — ворчливо произнес он. — Удивляюсь, как это ВЭК[3] не жалеет сотен тысяч уфедов[4] на эту чудаческую ассоциацию воистов!.. А проект моей Установки, проект, сулящий людям душистую радость, был безжалостно зарублен, как якобы бесполезный! — С этими словами он нервным шагом покинул гостиную, направляясь в свою комнату-лабораторию. В те дни дядя Дух был в большой обиде: только что отклонили проект его Пульверизационной Установки. Композиционный замысел дяди заключался в том, что каждую улицу Ленинграда надо снабдить постоянным индивидуальным запахом. Помимо сооружения огромной сети микротрубопроводов и мощных нагнетательных установок осуществление этой идеи потребовало бы создания нового парфюмерного комбината; к тому же и сама суть творческого замысла не встретила сочувствия среди горожан и даже вызвала насмешки. Проект был отвергнут.
В назначенное время к причальному балкону нашей квартиры плавно подлетел серый, окрашенный под цвет старинного военно-морского судна, одноместный дирижабль. Поймав швартовый конец, я ловко закрепил его в магнитном держателе и выдвинул трап. Адмирал, в скромном темно-синем кителе, сошел на балкон, пожал мне руку и сказал, что хотел бы представиться моим родителям. Я ответил, что их, к сожалению, нет дома: отец — в командировке на планете Диамант, мать же срочно вылетела в другой конец города, на Фонтанку: у одного из ее пациентов, престарелого пуделя, острый приступ пресенильной меланхолии. Посочувствовав бедному животному, Арсений Тихонович последовал со мной в мою комнату. — Я сделал тут кое-какие пометки, — заявил он, кладя на стол рукопись. — В целом статья свидетельствует о вашей начитанности, однако концепция ее не нова: нечто подобное высказывали в свое время Коррендорф, Лоули, Щукин-Барский. Я лично придерживаюсь в данном вопросе несколько иной точки зрения и вообще считаю, что права древняя поговорка: «Легко быть стратегом после боя». В дальнейших своих исследованиях вы должны учитывать, что в ходе сражения на флотоводца влияет очень много составляющих. Например, надо иметь в виду, что на исходе Доггер-банкского боя у контр-адмирала Мура произошла путаница с расшифровкой радиограммы, посланной ему вице-адмиралом Битти. Не следует исключать и того, что главные силы германского флота могли подойти на подмогу эскадре Хиппера, и Мур, вероятно, опасался этого. — Теперь я понимаю, что статья моя несамостоятельна, легковесна и воиста из меня не получится, — сокрушенно произнес я, выдавая тем самым свою сокровенную мечту. — Нет! Не отчаивайтесь! — твердо сказал адмирал. — Я чую в вас военно-историческую хватку! Наращивайте знания, укрепляйте себя физически и нравственно — и упорно держите курс к намеченной цели! Арсений Тихонович беседовал со мной в течение часа, и за это время я проникся верой в себя на всю свою жизнь. В тот же день я сообщил матери, что решил стать воистом. Она отнеслась к моему решению весьма сдержанно, но отговаривать не стала; и отец в дальнейшем не чинил мне препятствий. Что касается дяди Духа, то он перестал со мной здороваться.
3. Краткое сообщение
В 2143 году я окончил ленинградский Во-ист-фак и получил звание лейтенанта военной истории. За последующие пять лет в моей жизни произошли следующие события:1) Вступил в брак с Мариной. 2) Написал ряд статей по военно-морской истории. 3) Был произведен в старшие лейтенанты в/и.
4. На пороге решения
Утром 8 сентября 2148 года я сидел в кабинете нашей (то есть Марининой и моей) квартиры и трудился над статьей «Береговые фортификационные сооружения второй половины XIX века в свете их возможности противостоять массированному огню корабельных орудий главного калибра». Статья предназначалась для журнала «Минувшие битвы», и я, боясь опоздать со сдачей ее в набор, уже неделю не выходил из дому, всецело поглощенный работой. Дело в том, что в августе я участвовал во Всемирной Океанской Регате, и хоть показал на своем одноместном катамаране «эРБэДэ» («Риск — Благородное Дело») неплохую скорость, однако на обратном пути попал в шторм у Канарских островов и вернулся домой позже, нежели предполагал. Сроки поджимали, но тем не менее я тщательно продумывал каждую фразу. Отшлифовав ее в уме, я подносил ко лбу черный кружочек идеафона, — и сразу же на столе из-под зубчиков воспроизводящего устройства выползало еще несколько сантиметров бумаги с законченным предложением; оно было как бы написано от руки моим почерком. Знаю, многие писатели и журналисты считают этот метод устаревшим, а некоторые поэты творят нынче прямо в типографиях, вдохновенно диктуя свои рифмованные мысли непосредственно печатным агрегатам. Но я воист — труд мой требует неторопливости и вдумчивости. Наконец статья была завершена. Вот тогда-то я почувствовал, что очень устал. Я направился к дивану, лег на спину и локтем нажал на стенную кнопку потолочного экрана. Пора было узнать, что творится на белом свете. По потолку поползли светящиеся заголовки последних известий:«ПОИСКИ НЕРУДНЫХ ИСКОПАЕМЫХ НА ПЛАНЕТЕ ОЛИМПИЯ. — СЕЙСМОУСТОЙЧИВЫЙ ВЫСОТНЫЙ ДОМ НА МАРСЕ. — НА ПЛАНЕТЕ АРФА ОТКАЗАЛИСЬ ОТ НУМЕРАЦИОННОГО УЧЕТА ЖИТЕЛЕЙ И ПЕРЕШЛИ НА ИМЕННУЮ СИСТЕМУ. — СТАБИЛЬНЫЕ УРОЖАИ В САХАРЕ — НЕ ПОВОД ДЛЯ САМОУСПОКОЕННОСТИ. — ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН ПЕРЕСВЕТОВА «ПОСЛЕДНИЙ БРАКОНЬЕР» БУДЕТ АСТРОФИЦИРОВАН. — РЕЗУЛЬТАТЫ СЧИТЫВАНИЯ РЕЛИКТОВЫХ ЗВУКОВЫХ ОТПЕЧАТКОВ С ГОДОВЫХ КОЛЕЦ ДУБА. — ПИЩЕВАЯ ПЕНСИЯ ЖИВОТНЫМ, ДОБРОВОЛЬНО УШЕДШИМ ОТ ХОЗЯЕВ, РАСПРОСТРАНЕНА И НА КОШЕК...»Все в мире обстояло неплохо, но, как всегда (или почти как всегда), в этом потоке новостей о воистах ни слова не было. Мне стало обидно — нет, не за себя — за моих современников, чьи труды на ниве военной истории достойны похвалы и упоминания... Я уже хотел выключить экран, но в этот миг на нем возникли строки, приклеившие к себе мое внимание:
«ЭКСПЕДИЦИЯ НА ПЛАНЕТУ ЯЛМЕЗ СОСТОИТСЯ. ЭТО БУДЕТ МОРСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ. ВПЕРВЫЕ В ИСТОРИИ КОРПУС МЕЖПЛАНЕТНОГО КОРАБЛЯ СООРУДЯТ НА ВЕРФИ».Мою усталость как рукой сняло. Вскочив с дивана, я нажал кнопку уточнителя. Строки на потолке померкли, а на стене возникло лицо дедика[5]. Он произнес следующее. — Планета Ялмез — в третьем, предпоследнем поясе дальности. С Земли ненаблюдаема. Существование ее, геоподобная структура и соотношение суши к акватории как один к шести теоретически доказаны в две тысячи сто двадцать восьмом году гениальным, слепым от рождения, астрономом-невизуалистом Владимиром Баранченко и позже подтверждены Антометти, Глонко и Чуриным. Экологическая картина материковой поверхности нам не известна. Возможно, она таит для землян иксовую опасность. Поэтому посадку экспедиции решено произвести на водную поверхность. Изучение суши следует вести путем засылки на нее исследовательских групп на мобильных плавсредствах, используя как базу дальнолет, приспособленный к передвижению по акватории. Заострите внимание! Впервые в истории корпус межпланетного корабля будет сооружен на судоверфи. — Благ-за-ин![6]— сказал я дедику. — А когда начнется комплектование? — Подача устных заявлений — завтра с девяти утра. Организация экспедиции поручена СЕВЗАПу. — Но почему именно СЕВЗАПу, а не Всемирному Центру? Это объясняется ведомственными причинами или космическими? — Климатическими. Ученые предполагают, что климат Ялмеза в средних широтах близок климату бассейна Балтийского моря. Поэтому, в целях большей вероятности акклиматизации, вся космогруппа будет укомплектована жителями Балтийского побережья. Притом только теми, кто родился не далее десяти километров от Балтморя и его заливов и чьи предки обитали в этой местности на протяжении не менее трех поколений. Я. По этим параметрам я годен... Смею надеяться, прерогативы воистов не будут нарушены? Дедик. Увы-увы. Ужесточение отбора коснулось даже воистов. Впрочем, только сухопутных. Привилегии воистов-моряков остаются в силе. Я. Благ-за-ин! Есть ли еще какие-либо особенности отбора в эту экспедицию? Дедик. Особенностей много. Это объясняется морской спецификой экспедиции и повышенной степенью риска. В частности, отбирать будут только мужчин. Намечено провести строжайшие испытания поведения на море. Подробности узнаете в СЕВЗАПе... Я вижу у вас на стене портрет молодой женщины и двух детей. Это ваши дети? Я. Мои. Дедик. Это хорошо. Мужчин, не успевших обзавестись потомством, в экспедицию брать не будут, дабы не прервалась генетическая линия. Я. Какова степень опасности? Дедик. По прикидкам Ануфриева и Онтилаки, численное соотношение «вернутся — не вернутся» прогнозируется как сорок семь к пятидесяти трем. Однако Институт Космических предостережений занял в этом вопросе еще менее оптимистическую позицию: тридцать два к шестидесяти восьми. Я. Кого прочат в руководители? Дедик. Николая Денисовича Терентьева. Он происходит из морской семьи и даже среди дальнолетчиков выделяется смелостью и решительностью. Однако он не всем симпатичен; я слыхал, что при комплектации он отбирает людей по своим принципам, не всегда логичным и... Я. Ну, это уж из области досужих разговоров... Благ-за-ин! Дедик. Разрешите угаснуть? Я. Угасайте. Изображение дедика померкло. Я сел на диван и задумался. Моему мысленному взору предстали морская даль иной планеты, таинственные берега, неизвестные мне гавани. А что, если на этой геоподобной планете обитают человекоподобные разумные существа? А что, если у них есть флот — и не только коммерческий, но и военный? Вдруг мне удастся увидать эскадры в действии?! Разве долг воиста-моряка не повелевает мне стать участником этой морской космической экспедиции? Я размышлял около часа. Много разных соображений промелькнуло за это время в моей голове, всего не пересказать. Скажу кратко: я решил предложить СЕВЗАПу свои услуги.
5. Луга Милосердия
Решив добиваться участия в экспедиции, я счел необходимым известить об этом свою жену, причем известить лично, не прибегая к пространственной связи. Жена моя, Марина Александровна Квакунина, — специалистка по амфибиям; ее научно-популярная книга «Жабья жизнь» не раз переиздавалась на Земле и выше. Однако в описываемый мною день супруга моя занималась делами, к бесхвостым земноводным никакого отношения не имеющими: она дежурила на Лугах Милосердия. Поскольку дежурство должно было продлиться еще трое суток, я решил отправиться к ней немедленно. Надев военно-морскую форму, я вышел на балкон, скинул чехол со стоящего там универвела[7], довернул плазмопатрон, сел в седло — и, набрав ход, оторвался от разгонной дорожки. Минут десять я летел над улицами и кровлями зданий, затем замедлил лет, выключил иннерцион и, приземлившись на велотрассе, влился в поток движущихся по ней универвелистов. Справа от велодороги, за газоном с белыми лилиями, пролегало ледяное шоссе. По нему, обгоняя меня, но тоже без излишней спешки, беззвучно скользили открытые летние двадцатиместные магнитные сани и большие двухэтажные магнитобусы дальнего сообщения. Неторопливо нажимая на педали, я размышлял о том, что в старину люди очень гнались за скоростью и даже находили в этом нечто романтическое. Они мчались в громыхающих поездах, в смердящих бензоповозках («автомобилях»), сверхзвуковых авиалайнерах, — они все время спешили куда-то. Им казалось, что этим они удлиняют и обогащают свое бытие, — на самом же деле они крали у себя радость дороги, они проглатывали пространство, как безвкусную пилюлю. Но иначе они и не могли. Лишь в XXI веке, когда вся планета стала жить разумно планируемой жизнью, землянам стало ясно, что большие скорости нужны только в космонавтике, а на Земле — лишь в тех случаях, если необходимо оказать кому-либо срочную медицинскую помощь. Те Луга Милосердия, где дежурила Марина, находятся в Гатчинском районе, невдалеке от поселка Елизаветино. Подобные Луга, как известно, разбросаны по всей планете — во всяком случае, в тех ее регионах, где имеется молочный скот. От употребления мяса в пищу люди отказались в минувшем веке, но молоко и натуральные молочные продукты по-прежнему потребляются в большом количестве. Еще сравнительно недавно состарившихся безудойных коров убивали за ненадобностью, но в 2122 году известный поэт Лапидарио в своем стихотворении «Вот она — благодарность людская!..» обнажил аморальность такого жестокого прагматизма и воззвал к людской доброте. На призыв откликнулось почти все население Земли, и в первую очередь женщины. В 2123 году вступил в силу Закон, согласно которому престарелым коровам и быкам отведены специальные хлева и пастбища, где животные обитают и пасутся до своей естественной смерти. При каждом таком заведении имеется штатный дирпаст (директор-пастух), ветврач и зоопсихолог. Непосредственный уход за пожилыми животными осуществляют добровольные дежурные, главным образом женщины и дети. Число записывающихся на дежурства весьма значительно, и, как образно выразился один журналист, «очередь на добрые дела простирается в вечность». Через два часа я был у цели. Прислонив свой универвел к кованой ограде, отделяющей Луга Милосердия от велотрассы, и, полюбовавшись на ее звенья, выполненные по эскизам художника Травникова в виде гигантских стеблей осоки и каких-то сказочных ромашек, я отворил калитку. Миновав палисадник, вошел в здание гостиницы для дежурных: в ее вестибюле находился пропускной пункт. Представившись вахтерше, миловидной девушке в зеленом халате, я спросил ее, где сейчас трудится Марина Квакунина. — Ваша жена с детьми работает в хлеву номер три, — ответила вахтерша и указала на виднеющееся из окна длинное зеленое строение в левой части большого поля. — Но должна вас предупредить: месяц тому назад один престарелый бык чуть было не забодал посетителя, и дирпаст распорядился, чтобы впредь никто не выходил на поле без симпатизатора[8]. Позвольте вручить вам симпатизатор. — Благ-за-ин! Но позвольте возразить вам, — произнес я. — Разве вы не видите, что на мне военная форма?! А пункт двести первый Устава воистов гласит: «К технологическим пространственным средствам защиты воист вправе прибегать лишь в случае серьезной опасности». В данном случае подобная опасность отсутствует. — Не смею спорить, — с улыбкой сказала девушка. — Идите уж так... Только не попадайтесь на глаза дирпасту! Я вышел в поле. Шагая мимо мирно пасущихся коров-старушек и быков-стариков, я вспоминал заповедники Сибири, льды Арктики, тропические джунгли Амазонки, чащобы Азии — все те места, куда меня сбрасывали на парашюте и где я, ориентируясь по компасу и звездам, должен был в определенный срок явиться в определенную точку. Все это входило в программу испытаний на право стать воистом. Вот тогда-то мне приходилось применять симпатизатор — при встречах с белыми и бурыми медведями, волками, тиграми, слонами, крокодилами, удавами и ядовитыми змеями. Однажды в Африке, при внезапном появлении молодого льва, вышедшего из зарослей в десяти шагах от меня, я по неопытности, прежде чем направить на него незримый луч, нажал не белую кнопку (для млекопитающих), а зеленую, предназначенную для симпатизации змей и пресмыкающихся. Получился перебор. Лев-подросток проникся такой симпатией, что подбежал ко мне и начал возле меня прыгать и кувыркаться, как бы приглашая и меня порезвиться. При этом он задел лапой мое правое плечо, разодрав комбинезон, а заодно и вырвав кусок кожи вместе с мускульной тканью. Я уговаривал зверя утихомириться, да куда там. К счастью, из кустов вдруг послышался требовательный львиный рык — по-видимому, мать-львица позвала к себе своего питомца; он покинул меня. Наскоро перевязав рану спецбинтом, я продолжал путь. В пункт рандеву я явился с опозданием на семь с половиной секунд, однако добродушный чернокожий воист — инструктор в чине фельдмаршала — поставил мне в зачетке удовлетворительный балл, после чего вызвал аэролет скорой помощи. Мне пришлось отлежать в больнице девятнадцать суток. ...Но быть может, Вы, Уважаемый Читатель, ждете какого-либо происшествия, последовавшего в результате того, что я не взял с собой симпатизатор? Ждете, что на меня кинется бык и я героически отражу его натиск? Должен Вас огорчить: на пути к хлеву я не встретил ни свирепого быка, ни строгого дирпаста. Хочу напомнить Вам, что я пишу не роман, и ни к каким выдумкам и литературным приемам для возбуждения Вашего интереса прибегать не намерен. ...Едва я вошел в светлое и просторное здание хлева, как увидел Марину и детей. Жена в зеленом платье стояла возле пустого стойла, направляя из шланга струю воды на зеленоватые плитки пола. Дочь Нереида и сын Арсений (названный так в честь адмирала Кубрикова) маленькими лопаточками выгребали навоз из соседнего стойла, тоже пустующего, на вагонетку. Дети обрадовались моему неожиданному появлению, Марина же и обрадовалась, и встревожилась: она сразу догадалась, что прибыл я неспроста. 153-й пункт Устава воистов гласит: «Трудный разговор начинай с главного». Я сразу же сообщил жене все известные мне сведения о планируемой экспедиции и о своем намерении стать одним из ее участников. Сообщением моим Марина была явно огорчена. Не упоминая — из чувства такта — об опасностях, она сказала: — Как долго тебя не будет с нами! Ведь Третий пояс дальности — это минимум год полета... Только туда... — Это не так уж много, — утешающе возразил я. — Надо радоваться, что Белышеву, Нкробо и Огатаяме удалось открыть формулу, благодаря которой человечество преодолело парадокс времени. А то я бы вернулся только при наших правнуках. — Да, ты прав. Но при антипарадоксальном полете невозможна связь с Землей... Мы ничего не будем знать о тебе до твоего возвращения. — Тут уж, Марина, ничего не поделаешь. Каждый плюс носит в себе свой минус. — Может быть, тебя еще и не включат. Ведь у тебя нет космической специальности, — с надеждой произнесла Марина. — Моя морская выучка и практические знания могут пригодиться в этой экспедиции, — ответил я. — Что ж, лети, если считаешь это необходимым, — дала согласие жена. Затем мы прошлись по длинному коридору мимо стойл. В некоторых из них, лениво пережевывая комбикорм, лежали коровы, — это были совсем дряхлые животные, они уже не могли выходить на пастбище. Над их кормушками виднелись экраны объемного телевидения. — В определенные часы им показывают короткометражные видеоленты с изображениями летних лугов, полевых речек, прудов; это стимулирует аппетит и благотворно действует на психику, — пояснила мне Марина. — Не слишком ли обеднен репертуар? — пошутил я. — Репертуарный вопрос не так-то прост, — серьезно сказала жена. — Год тому назад один зоопсихолог выискал в киноархиве игровые кинофильмы из сельской жизни двадцатого века, придал им объемность и стал показывать престарелым животным. В результате аппетит у коров понизился, агрессивность повысилась; были случаи умышленного прободения видеоэкранов рогами. Один бык, правда очень великовозрастный, получил инфаркт и умер, не приходя в сознание. В конце концов зоопсихолог был лишен медицинского диплома за жестокое обращение с животными, а дирпаст получил строгий выговор. Вскоре Марина отвела детей в гостиницу, проводила меня за калитку. Покинув пределы Лугов Милосердия, она тотчас нажала на пуговицу-цветорегулятор, и ее платье из зеленого превратилось в голубое. На территории Лугов все обязаны ходить в зеленом, а ведь этот цвет далеко не каждому к лицу, посетовала она. Усевшись на свой универвел, я помахал жене рукой и начал набирать высоту; для сбережения времени я решил вернуться домой по воздуху. Завтра мне предстоял серьезный день.6. Знакомство с Павлом Белобрысовым
На следующий день, то есть 9 сентября 2148 года, к 9 часам утра я явился в Северо-Западное Управление Космических Исследований. Здание СЕВЗАПа, как известно, находится возле речки Пряжки, в той части Ленинграда, которая в старину называлась Коломной. Войдя в просторный вестибюль, я уселся в одно из многочисленных кресел и тотчас нажал кнопку в подлокотнике. Элмех[9], стоявший в центре зала, сразу же встрепенулся; ловко лавируя на трех своих ногах между людьми, он бесшумно подошел ко мне и почтительно произнес: — Осмелюсь догадаться, вас интересует экспедиция на планету Ялмез? Будьте ласковы объявить ваш устный паспорт. Я назвал свое имя, личную фамилию, специальность, семейное положение и градацию здоровья по общепланетной шкале. — Информированы ли вы о степени опасности? — спросил элмех, передвинувшись ко мне ближе, но отведя в сторону свои наблюдательные линзы[10]. — Да, — ответил я. — Есть ли у вас космическая специальность? — Нет. Но мое практическое знание навигационного дела, а также прикладные знания, полученные на Во-ист-факе, могут оказаться полезными для экспедиции. — Благ-за-ин! Будет доложено Терентьеву. Сидите и ждите вызова. Не покидайте нас, молю! Не принести ли вам чашечку кофе? — Нет, спасибо. — Откинувшись на спинку кресла, я стал разглядывать посетителей СЕВЗАПа, вслушиваться в голоса. Кроме русской звучала литовская, немецкая, шведская, латышская, польская, эстонская, финская речь. Однако народу было меньше, нежели я предполагал. Как видно, условия комплектации оказались слишком сложными и специфическими, да и коэффициент опасности сыграл свою роль. Что ж, это повышает мои шансы, подумал я. Благоприятствует и то, что вся публика — штатская, я, кажется, единственный здесь воист. Мои размышления прервал чей-то хрипловатый голос:7. Случай на собеседовании
Когда утром следующего дня я вошел в конференц-зал СЕВЗАПа, народу там оказалось куда меньше, нежели вчера в вестибюле; Терентьев, видно, многим дал отвод уже по первому кругу. Заняв место в заднем ряду, я начал считать, сколько нас в зале, но тут услышал торопливые шаги и затем увидел Белобрысова. Я был настолько уверен, что Терентьев «отсеет» его, что на мгновение даже усомнился, Белобрысов ли это; тем более что и оделся он совсем не по-вчерашнему, а очень скромно и неброско. Заметив меня, он сразу направился в мою сторону и, перед тем как сесть в соседнее кресло, радостным шепотом сообщил нижеследующее: — Вчера Терентьев гонял-гонял меня по разным вопросам, семь потов с меня сошло. А потом он и говорит: «Наврали вы, Белобрысов, мне с три ящика! Давайте начистоту!» Ну, тут я ему всю правду о себе и выложил. Он прямо онемел от удивления, задумался. Потом, видать, поверил. И говорит мне: «Рискну, возьму вас на Ялмез. Если, конечно, все предварительные испытания выдержите». В чем заключалась эта «вся правда», расспрашивать Белобрысова я не стал. Но, хоть я и был уже наслышан, что Терентьев человек весьма широких взглядов и парадоксальных действий, все же я был удивлен его решением. Скажу откровенно: я, при тогдашнем моем отношении к Белобрысову, в полет его бы не взял. Что-то странное в нем было, слишком уж он врос в свой ностальгизм. Однако, забегая вперед (дабы не возбуждать в Уважаемом Читателе ненужного беллетристического интереса), скажу, что все специспытания Белобрысов выдержал вполне благополучно и что вообще сомневался я в нем напрасно. Но вернусь к совещанию в СЕВЗАПе. Открыл его Терентьев. Его выступление, так же как и выступления других, зафиксировано в «Общем отчете», так что пересказывать мне все это нет смысла. Но считаю нужным упомянуть об одном событии, которое в официальные анналы не вписано. Когда прения по докладу Терентьева подошли к концу, у двери в конференц-зал послышались взволнованные голоса. Два элмеха уговаривали кого-то повременить, не входить сейчас в зал. — Но я должен сделать срочное сообщение общемирового значения! — восклицал человек. — Впустите меня немедленно! — Нам никого не велено пускать! Войдите в нашу ситуацию! — убеждали человека секретари. Человек прорвался в зал. Элмехи, которым, как всем квазиразумным механизмам, запрещено применять физическое воздействие по отношению к людям, прибегли к пассивной обороне: они пытались заградить человеку путь к президиуму. Однако нежданный гость упрямо шел вперед, и элмехи вынуждены были отступать. Один из них отступал недостаточно поспешно, и человек толкнул его. Секретарь упал, три ноги его звонко застучали по плиткам пола, потом замерли. Второй элмех, дабы эмоционально воздействовать на вошедшего, коснулся на груди своей кнопки ретроконтура, перестроил речевой строй на женский регистр, включил рыдальное устройство и нежным, плачущим девичьим голосом взмолился: — О сжалься, добрый мужчина! Не тронь меня! Помоги мне сэкономить невинность мою! Покинь помещение! Но мужчина не сжалился. Отстранив элмеха, он по трем ступенькам поднялся на кафедру, которая в тот момент пустовала, — и тут я увидел, что человек этот — дядя Дух! Я не встречал его уже много лет: из квартиры моих родителей он давно съехал, поссорившись с ними; меня в моей новой семейной он не навестил ни разу, я тоже не искал с ним общения. За эти годы он постарел, но в голосе его по-прежнему звучала нестареющая убежденность в своей правоте. — Дело мировой важности! Прошу предоставить мне десять минут! — обратился он к Терентьеву. Терентьев, видимо, уже встречался с ним или был осведомлен о нем. Он не то поморщился, не то ухмыльнулся и сказал: — На десять минут согласен. Но не более. Дядя Дух извлек из портфеля старомодный стенописный прибор и поставил его перед собой. Едва он произнес вступительную фразу своей речи, как она вспыхнула алыми письменами на сероватом мраморе стены, высоко над головами сидевших в президиуме. Строки возникали, как бы набросанные от руки торопливым, вдохновенно-пророческим почерком, и затем угасали, чтобы уступить место следующим.— Благ-за-ин! — послышался голос Терентьева. — Но боюсь, человечество еще не доросло до практического осуществления ващего творческого замысла. Однако дядя Дух гнул свою линию. — Дабы все знали, что ТУЗ безвреден для здоровья, я на глазах у вас приму таблетку! — заявил он. Затем вынул из портфеля маленькую розовую коробочку, извлек из нее нечто миниатюрное и проглотил, запив водой из стоявшего на кафедре стакана. — Обоняйте меня, люди добрые! Вскоре до меня донесся какой-то весьма странный, густой, но отнюдь не неприятный запах. — Вроде бы банным листом повеяло, — внятным шепотом произнес мой сосед Белобрысов.ЗАДУМАНО! СОВЕРШЕНО! ЗАЯВЛЕНО!
В минувшие века на Земле случались убийства, грабежи и иные уголовные деяния. Для обнаружения преступников применялись так называемые розыскные собаки. Собака-ищейка шла по следам правонарушителя — и настигала его, руководствуясь исключительно своим нюхом. Почему же она не могла спутать его следы со следами других людей? Да потому, что каждый человек имеет свой запах. Если дактилоскопия утверждает, что нет на Земле двух индивидуумов с одинаковыми узорами на кончиках пальцев, то ароматологией, наукой о запахах, столь же неопровержимо доказано, что каждый землянин пахнет по-своему. Давно на планете нашей изжита преступность. И хоть много собак на Земле, но порода собак-сыщиков давно сошла на нет, ибо надобность в ней отпала. Однако и те четвероногие друзья человека, которые существуют ныне, не могут пожаловаться на отсутствие нюха. За сотню метров ощущает пес или псица приближение хозяина — и заливается радостным лаем. Мы, увы, не собаки. В смысле обоняния мы позорно отстаем от них, мы в этом отношении плетемся в хвосте у четвероногих. Человек силен умом и духом, но слаб нюхом... Так было, дорогие космопроходцы, так было... Но впредь так не будет! В результате усиленных творческих поисков мне, Фоме Благовоньеву, удалось синтезировать новое вещество, которому я дал наименование ТУЗ — Тысячекратный Усилитель Запахов. Любой человек, принявший внутрь таблетку ТУЗ, мгновенно становится обоняем для окружающих. Срок действия каждой таблетки — двадцать семь земных суток. Учитывая, что не все люди пахнут приятно, я внес в ТУЗ ароматические добавки. Основной запах каждого индивидуума, вступая в реакцию с ними, становится приятным для нюха окружающих — и в то же время не теряет индивидуальности. Пока что мы имеем шесть разновидностей таблеток: с запахом вербены, акации, черемухи, лаванды, липы цветующей и березы весенней. В недалеком будущем я расширю шкалу ароматов. Недалек тот день, когда каждый землянин, варьируя набор добавок, сможет составить для себя персональную ароматическую композицию. Предвижу то время, когда друзья и знакомые будут издалека узнавать друг друга по тончайшим, благороднейшим благоуханиям. Внимание! Первую опытную партию таблеток ТУЗ я сегодня вручу вам, отважные звездопроходцы! Вы станете проводниками моей идеи!»
8. Краткое сообщение
Вскоре начались тестовые испытания, которые продлились три месяца. Они подробно перечислены в «Общем отчете», так что описывать их не буду. Скажу только, что Терентьев придавал большое значение «тестованию» и всегда присутствовал в аудиториях. Что касается Белобрысова, то иногда он вел себя странно, а порою склонялся к явно алогичным решениям. Я весьма часто вступал с ним в споры. Когда тесты закончились, некоторые из испытуемых были отчислены. И хоть нас было еще больше, чем надо, и кое-кому еще предстояло «уйти в отсев», но уже началась многомесячная практическая учеба. Мы с Белобрысовым вошли в водолазную группу и одновременно принялись за освоение еще нескольких специальностей. Время от времени Терентьев вызывал нас поодиночке — для собеседования. Однажды он вызвал меня в свой кабинет и сказал, что во время предстоящего практико-испытательного плавания испытуемые будут размещены в двухместных каютах. Есть ли у меня возражения против помещения в одну каюту с Белобрысовым? Я ответил в том смысле, что я воист и Терентьев для меня командир, в слово командира — закон. — Вы увиливаете от прямого ответа, — молвил Терентьев. — Белобрысов вам несимпатичен? — Белобрысов — человек неплохой, — сказал я. — Но есть в его характере черты, которые мне неприятны. Однако о том, что мне в нем не нравится, я не хочу толковать, как выражались в старину, заспинно. Если вы вызовете его сюда, то в его присутствии я скажу все, что о нем думаю. Терентьев вызвал Белобрысова и сразу задал ему вопрос, какого он мнения обо мне. Тот ответил, что я «товарищ невредный, но очень уж заутюжен этим своим воизмом». — А вы заутюжены своим ностальгизмом! — заявил я. — Вы так прочно присосались к своему двадцатому веку, что порой забываете, в каком столетии живете! В этом есть что-то театральное, фальшивое. — Не оплевывайте двадцатый век, — рассердился Белобрысов. — Может, в двадцатом-то веке люди посмелее да поталантливее нынешних на Земле обитали! — Не клевещите на наш двадцать второй век! — воскликнул я. — Я и не клевещу, — возразил Белобрысов. — Но только учтите: не произойди того, что произошло в двадцатом веке, люди бы, может быть, до сих пор сидели на своей Земле, как приклеенные, и ни о каких космических полетах и мечтать бы не смели. Двадцатый век был поворотным веком в судьбе человечества! Первая НТР, без которой не произошло бы и Второй, первый полет в Космос... — Все это я и без вас знаю, — ответил я, — Не забывайте, что я тоже изучал историю, и, смею думать, не менее... — А все-таки, товарищи, я помещу вас в одну каюту, — прервал наш спор Терентьев. — Вы люди во многом очень несхожие, но именно шероховатости способствуют сцеплению. Уверен, что вы подружитесь и в трудную минуту придете на помощь друг другу. И далее он высказал несколько странную мысль: он комплектует экспедицию, руководствуясь отнюдь не сходством характеров и гладкостью взаимоотношений, ибо знает, что именно в слишком однородном коллективе при возникновении экстремальной ситуации может произойти опасный разлад.9. Практический тест на море
15 мая 2149 года всех соревнующихся за право стать участниками экспедиции на Ялмез привезли в Таллинн, где мы погрузились на пассажирское судно «Балтия». Кроме нас многие каюты были заполнены научными инструкторами СЕВЗАПа. Каждому из нас вручили по спецбраслету. Его нельзя было снимать с руки ни на секунду: браслет непрерывно улавливал данные о физическом и психическом состоянии носителя и слал информацию в фиксирующий центр. Когда мы ступили на борт «Балтии», Белобрысов, приняв глубокомысленный вид, нагнулся, постучал по палубе согнутым пальцем и замер, будто прислушиваясь. Затем печально покачал головой и изрек: — Они все ушли!.. — Кто? — поинтересовался я. — Крысы ушли с этого ржавого ночного горшка. Но не будем падать духом!10. Справка о наименовании
Поскольку все дальнейшие стадии обучения и подготовки подробно изложены в «Общем отчете», мне хотелось бы сразу перейти к описанию полета. Но прежде я должен объяснить Уважаемому Читателю, почему наш межпланетный корабль получил такое странное имя — «Тетя Лира». По давно установившейся традиции наименования межпланетным средствам сообщения дают те, кому предстоит лететь на них; производится некая жеребьевка, в которой участвуют все члены экспедиции. Когда наш корабль был спущен на воду со стапеля судоверфи, диркосм СЕВЗАПа созвал всех нас и вручил листки бумаги, чтобы каждый написал то название, которое следует, по его мнению, присвоить кораблю. Написав на своем листке «Адмирал Кубриков», я вручил его дискосму. Остальные тоже сдали ему свои листки. Все бумажки диркосм (человек, в полете не участвующий) перемешал, перетасовал и направился в ближайший сад. Наименователи все шагали за ним, соблюдая дистанцию в двадцать шагов. Когда в аллее сада показалась молодая женщина, ведущая за ручку девочку лет четырех, диркосм подошел к ней и спросил, умеет ли ребенок читать. — Нет, что вы! — ответила мать. — Читать Маруся еще не умеет. — Тем лучше! — сказал диркосм и, разложив на земле бумажки, попросил ребенка выбрать одну из них и отдать матери. Девочка так и сделала. — «Тетя Лира», — с удивлением прочла женщина. — Кто это? — Не кто, а что, — огорченно произнес диркосм. — Так будет называться космический корабль. — Не обижайтесь, это я такое название придумал, — заявил Белобрысов. — В честь одной гражданочки... Вернее, в память о ней. — Я считаю, что мы все должны проголосовать за отмену подобного наименования, — громко произнес я. — Назвать так корабль!.. — Название вполне идиотское, — высказался Терентьев. — Но оно уже существует. Закон есть закон!.. Да и кто знает, может, эта тетя принесет нам удачу. Увы, Терентьеву «эта тетя» удачи не принесла.11. День отбытия
И вот настало 12 июня 2150 года — день нашего отбытия в небесное пространство. «Тетя Лира» стояла на плаву в открытом море на траверзе Толбухина маяка. Был полный штиль, и наш громадный космический транспорт — гибрид звездолета и морского корабля — четко отражался в водах Балтики. С утра палуба его кишела людьми, провожающими своих родственников, корреспондентами, сотрудниками СЕВЗАПа и просто любопытными. Все время снижались на универвелах новые и новые посетители. В этой толпе с некоторым удивлением приметил я и дядю Духа. Неся пузатый портфель, престарелый ароматолог целеустремленно лавировал среди публики, направляясь к трапу, ведущему в глубь корабля. «А он-то зачем сюда явился?» — мелькнула у меня мысль. Но я тотчас забыл о нем, ибо увидал в воздухе Марину; рядом с ней на детских универвелах летели моя дочка Нереида и сын Арсений. Нажав кнопки вертикального спуска, все трое припалубились возле меня и спешились, прислонив универвелы к фальшборту. Я повел свое семейство во внутренний коридор. Мы подошли к Пашиной и моей каюте. Я постучал в дверь, ибо знал, что однокаютник мой здесь: он заранее сказал мне, что никого не известил о дне отлета, поскольку «долгие проводы — лишние слезы», и добавил к этому странное двустишие:«Отважные космопроходцы!!! Меня не будет с вами в пути, но я буду незримо присутствовать на корабле вашем как КОМЕНДАНТ ПО ЗАПАХАМ. Дабы внести в жизнь вашу ароматическое разнообразие, я снабдил «Тетю Лиру» набором ароматов высокой концентрации. Запахи будут варьироваться в течение всего полета. Появление запахов благовонных и антиблаговонных будет происходить по разработанной мной художественно-контрастирующей схеме. Пример: запах Магнолии Цветущей — запах Ила Болотного; запах Розы Весенней — запах Навоза Свежего. Именно такая система сменности создаст вам ощущение многогранности и полноты бытия. Сохранность ароматических веществ и своевременность их распространения гарантируются высокой прочностью и термоустойчивостью микробаллонов Елецкого и точностью действия пробок Тетмера[14]. На первую декаду вашего полета считаю нужным ввести в действие Запах Кошачий, дабы даровать всем вам ощущение домашнего земного уюта. Пусть радость принесут вам земные ароматы на вашем небесном пути!Прочтя эту прокламацию, я подумал, что жена моя, быть может, и права: в действиях дяди Духа есть нечто фанатическое. В дальнейшем выяснилось, что микробаллончики он успел широко распространить во многих помещениях «Тети Лиры». Вскоре значительная часть их была найдена и уничтожена, но какое-то количество уцелело, ибо некоторые из них дядя ухитрился спрятать в самые неожиданные места: в тепловентиляционные прорези, в малые контейнеры техсклада, в складки изолировочной обивки аудиториума. Отдельные серии баллончиков были снабжены полимагнитной облицовкой и покрыты «хамелеоновой» краской[15], что затрудняло их обнаружение. Однако вернусь к дню нашего отлета. Едва я успел прочесть воззвание дяди Духа, как из динамика послышался голос Терентьева: — Уходим в пространство! Каждый занимает свою компенсационную камеру! Мы с Павлом открыли две узкие дверцы в переборке каюты и вошли в некое подобие шкафа, весьма тесного. Мы стояли рядом, нас разделяла только решетчатая стенка. Дверцы автоматически закрылись: охватывая, оплетая меня, выдвинулись эластические щупальца. Запахло озоном и каким-то лекарственным составом. Белобрысов и здесь не мог отказать себе в удовольствии пошутить в рифмах; как бы сквозь сон услыхал я его голос:Комендант по запахамФ. Благовоньев»
12. Тревожные догадки
— Каждый считает вслух до десяти! — услышал я механический командный голос. При счете «десять» дверцы компенсатора распахнулись, и мы с Павлом шагнули в свою каюту. Часы-календарь показывали 14.05. и 14.06.2150 по условному земному времени. Скорость была неощутима; о том, что мы летим, можно было догадаться только по негромкому вибрирующему гудению, доносившемуся из главного отсека, где работал уравнительный альфоратор. На круглом телеэкране, вмонтированном в подволок каюты, мерцали звезды, разбросанные среди черного пространства. — Первое — извините, граждане, — ощущение от космоса непраздничное, — проговорил Белобрысов, садясь в кресло у столика. — Все тело ноет, будто сто стометровок пробежал, а в душе какое-то смутное ожидание.13. Беседы в «пенале»
В полете мы жили по условному двадцатичетырехчасовому времени. Расписание дня было весьма жесткое — практические занятия в спецотсеках, технические опросы, микросимпозиумы, тренировочные получасовки... Перечислять все считаю излишним, поскольку к услугам Уважаемого Читателя имеется «Общий отчет». Добавлю только, что изредка деловая монотонность наших будней нарушалась: по всем коридорам и отсекам «Тети Лиры» распространялись вдруг неожиданные запахи, иногда весьма малоприятные. Это самораскрывались баллончики дяди Духа; все их так и не смогли выявить и ликвидировать. Спорадические нашествия ароматов служили неисчерпаемой темой для шуток, в особенности когда мы все собирались за обеденным столом. Наибольшим успехом при этом пользовался Павел Белобрысов. Сам Терентьев не раз с наигранной строгостью говаривал ему: — Не смешите нас слишком, Белобрысов! Мы пришли в кают-компанию питаться, а не хохотать! Мои опасения в отношении Павла оказались напрасными: в разговорах с участниками экспедиции он никогда не переступал логической нормы. Мало того, его ностальгические словечки и рифмованные безделушки охотно повторялись другими. Его уважали и считали, что у него легкий характер. На «Тете Лире» он обрел немало доброжелателей, хоть сам в друзья никому не навязывался и в откровенности ни с кем, кроме меня, не пускался. Мне же он порой рассказывал такое, что я не знал, что и думать; это походило на бред наяву. Однако в его ностальгических излияниях была какая-то завораживающая внутренняя последовательность, изобилие подробностей быта, живая обрисовка характеров. Становилось ясно, что он досконально изучил материал, прочел тысячи исторических исследований, но вместо того чтобы описать это в романе, сам себя вообразил человеком двадцатого столетия; очевидно, сказалось умственное перенапряжение. Мне припоминался аналогичный случай, опечаливший в свое время весь наш Во-ист-фак: один мой сокурсник, человек явно талантливый (ему предрекали блестящую воистскую будущность), неожиданно заявил, что он полководец Аларих, и потребовал, чтобы ему воздавали высшие воинские почести. Бедняга был отчислен с четвертого курса. Я слушал Павла, не перебивая, еще и потому, что мне льстили его безоговорочное доверие ко мне, его полная уверенность, что я (хотя бы в силу того, что я воист) никогда не подведу его. И одновременно я улавливал в его отношении ко мне какую-то загадочную снисходительность — отнюдь не унизительную, а вполне дружескую. Каждые пять суток все участники полета поочередно должны были держать четырехчасовую визуальную вахту в «пенале» — так в просторечии именовался овальный нарост из сталестекла, расположенный в верхней носовой части корабля. Целевое назначение этого дежурства было неясно. Возникни на пути следования что-либо непредвиденное — это бы задолго до вахтенных засекли ромбоидные альфатонные искатели и иные средства слежения и наведения. Некоторые утверждали, что Терентьев ввел вахту для того, чтобы мы все ощутили величие космического пространства. Вахту эту всегда несли по двое и, как правило, однокаютники. Поднявшись по узкой винтовой лестнице в термотамбур и размагнитив гермощит, мы с Павлом входили в небольшое помещение с прозрачными овальными стенами. Приняв от сменяемых нами товарищей вахтжетоны, мы усаживались в принайтовленные к полу кресла. Перед каждым был пюпитр со светящейся курсовой схемой и двумя клавишами; на зеленую полагалось нажимать каждые десять минут, на красную следовало нажать в случае появления в окружающем пространстве чего-либо неожиданного. Здесь стояла полная тишина. От курсового табло исходил неяркий фосфорический свет, а за прозрачной броней «пенала» простиралась тьма, черное ничто, кое-где пронизанное звездами. Привыкнуть к этому нельзя. Каждый раз, приняв вахту, мы с Павлом несколько минут молчали, подавленные и ошеломленные. Первым приходил в себя Паша, и каждый раз изрекал какой-нибудь стишок вроде нижеследующего:14. Очень-очень большая глава
Уважаемый Читатель, я чувствую, что настало время предоставить слово самому Павлу Белобрысову. Но прежде — небольшое предисловие. После того как в 2124 году Алексей Строчников опубликовал свой нашумевший роман «Аякс и Маруся», в мировой литературе возникло понятие «двуединый роман» (или «роман в романе»). В наше время у Строчникова немало последователей, и недаром десять лет тому назад литературовед Альфред Ренг выдвинул свою «Теорию яйца», согласно которой каждый роман отныне должен состоять из «белка и желтка», то есть из двух повествований, ведущихся в двух разных стилевых и хронологических планах, но объединенных единым замыслом («скорлупой»). Ренга поддержал известный критик Замечалов, попутно не без ехидства напомнив в своей статье, что один русский писатель, живший и работавший в Ленинграде, уже в последней четверти двадцатого века осмелился предпринять нечто подобное. Я не писатель. Но я тоже «осмелюсь». Не из подражания литературной моде, а чтобы соблюсти документальность и фактологическую последовательность в описании характера Павла Белобрысова, я вынужден вложить в свое повествование «желток» — то есть все то, что Белобрысов сам поведал мне якобы о себе самом. Напомню, что память моя равняется 11,8 по шкале Гроттера — Усачевой и из 100 процентов устной информации я усваиваю 97. Однако, учитывая кривую временнóй утечки по формуле Лазаротти, смысловая точность моего пересказа будет равняться 88 процентам. Что касается стилевой достоверности, то она будет ниже смысловой на 6,4 процента. Это объясняется тем, что не все архаические выражения поддаются расшифровке, а также и тем, что порой Белобрысов вставлял в свою речь слова, которые нельзя воспроизвести в печати. В своих «откровениях» Белобрысов не придерживался событийной последовательности, я же попытаюсь придать всему услышанному от него некоторую биографическую хронологичность. Тем не менее в повествовании будут пробелы, оно будет «рваным», фрагментарным, и сюжетной завершенности здесь не ждите. Я не намерен «склеивать» разрозненные эпизоды и, разумеется, ничего не собираюсь добавлять от себя. Пересказ будет идти от первого лица. Теперь о названии. Пусть каждый Уважаемый Читатель, прочтя этот «роман в романе», сам мысленно озаглавит его по своему вкусу и разумению. Я же назову эту вещь так:Посрамление праведных
I
Я родился в Ленинграде 9 февраля 1948 года. Павел Белобрысов — так записали меня в метрике. Имени я никогда не менял, а фамилию — несколько раз. Потом вернулся к прежней, настоящей. Ну, в нынешнюю эпоху это и не имеет значения. Хоть Ванькой-Встанькой себя назови или, наоборот, Буддой Иисусовичем, — никто не придерется. Ведь письменная документация отменена, и каждый говорит о себе правду и каждый тебе верит. Люди совсем врать разучились. Иногда даже скучно мне из-за этого. Я, может, последний человек на Земле, который врать еще умеет. Но тебе, Степан, я всегда правду говорю. Знаю, знаю, ты меня чокнутым считаешь. Я тоже считаю, что ты с приветиком немножко. Это нас роднит.II
Валентина Витальевна, моя мать, бухгалтершей была. Она все в жактах и домохозяйствах работала. Первую нашу квартиру, на Загородном, помню смутно. Помню цвет обоев в прихожей, помню коридорчик, ведущий на кухню, а событий не помню. И того самого главного, что там стряслось, не помню. Знать-то я это знаю, но узнал я об этом позже, уже в юношеском возраста. Потом мы жили на Охте, тоже в отдельной квартире, но и ее я плохо помню. Потом в Гавани кантовались, на Опочининой, — уже в коммуналке. У матери была какая-то болезненная тяга к обменам. Мы, можно сказать, метались по городу, и амплитуда этих метаний, если взглянуть на план тогдашнего Ленинграда, была очень широкой. Но от переездов жилищные дела наши не улучшались, а катились под гору. Наконец мы прочно осели на Большой Зелениной, в маленькой комнатухе, а всего в той коммуналке было восемь комнат. В нескольких метрах от нашего окна тянулась глухая стена соседнего дома, так что даже в летние дни приходилось электричество жечь. На такую жилплощадь уже никто польститься не мог, а то мать и ее сменяла бы на что-нибудь худшее. В те годы я был еще шкетом, но уже смутно догадывался, что все эти переезды — неспроста и не из-за материальных причин. У меня была такая догадка: мать очень ушиблена смертью отца и потому-то и мотается с места на место. Потом выяснилось, что причина тут иная.III
Отца я потерял, когда мне четвертый год шел, так что лично я его не помню. Он в компании грибников поехал в поселок Филаретово — это в ста верстах от Ленинграда — и там в лесу подорвался на мине, затаившейся с войны среди какой-то уютной полянки. Всю Великую Отечественную он был минером, слыл солдатом не только смелым, но и удачливым, три ордена получил — и тут вдруг такое...IV
Мне тоже в больницах приходилось лежать. В те времена люди чаще болели. Но в первый-то раз я в больницу не из-за инфекции и не из-за детской какой-нибудь хвори попал. Попал я туда, когда шел мне пятый год, из-за одного несчастного случая, который я же и сотворил.V
А вот вторую свою больницу я хорошо помню. Я в нее попал, когда восемь лет было, — из-за воспаления легких. Там на соседней койке мальчик лежал, старше меня года на два, и у него альбом был с изображениями всяких дворцов, храмов и домов. Мне захотелось детально полистать этот альбом, и мальчик пообещал: завтра он этот альбом мне навсегда подарит. Но вечером мне стало хуже, а когда я через сколько-то там дней очухался, — на соседней койке лежал уже другой. Так я и не полистал того альбома. Но с той поры стали мне сниться архитектурные сны. Стали сниться разные строения и сооружения — пагоды, дворцы, казармы, вокзалы, заводы, украинские хатки, небоскребы, кладбищенские склепы, пивные киоски, зерновые элеваторы, свайные постройки. Иногда будто бы открываю дверь в избушку — и вдруг оказываюсь в этаком беломраморном холле или в сводчатой церкви.VI
Я наперечет помню все случаи, когда мать плакала. У нее вот такая странность была: она очень долго запрещала мне пользоваться газовой плитой. Это не только меня, но и жильцов-соседей удивляло (мы уже в коммуналке жили). Она даже электроплитку специально купила, чтобы я, придя из школы, подогревал на ней еду. А однажды мать вернулась с работы раньше обычного и застукала меня возле газовой плиты, я чайник на конфорку поставил. И вот мама чайник тот кулаком на пол сбила, дала мне затрещину (это единственный раз в жизни она меня ударила), а сама побежала в комнату, уткнулась в подушку и плачет во весь голос. Еще другой слезный случай помню. Когда мы на Псковской жили, там во дворе одной девочке очень мое имя не нравилось. Как спущусь во двор, она сразу же кричит: «Павел-Павлуха — свиное брюхо!» Из-за этого мое имя стало казаться мне плохим и обидным. И вот как-то весной, в выходной свой, повезла меня мать на Петроградскую сторону, в Петропавловскую крепость. Мы прибились к группе туристов, посетили равелины, казематы. Потом вошли в Петропавловский собор — поглядеть на надгробья царей и цариц. Среди императорских могил охватила меня грустная зависть. У гробницы моего тезки Павла Первого — никакого оживления; экскурсанты мельком глянут на его надгробную доску и прут мимо, будто его и на свете никогда не было. А там, где Петр Первый похоронен, — там публика толпится, толчется, топчется, с почтением глядит на его надгробье, и даже букетик кто-то на мрамор положил. Вот что значит быть не Павлом, а Петром! Ах, тут мне с новой силой припомнились дразнительные слова той ядовитой девочки! — Мама, зачем ты с папой назвала меня Павлом, а не Петром?! — сердито обратился я к матери. — То ли дело: был бы у тебя не какой-то там Павел-Павлуха, а Петя-Петенька! Мать при этих моих словах вдруг побледнела и, схватив за руку, торопливо вывела вон из собора. В глазах ее стояли слезы. Я, по малолетней своей глупости, решил: это она потому заплакала, что ей жаль Петра Великого, ведь он жил не очень долго, об этом экскурсовод говорил. В тот же день вечером мать пошла к соседке по квартире — тете Клаве. Эта тетя Клава иногда за воротник закладывала, и такой черты в ней мать не одобряла. А тут и сама от нее чуть-чуть под градусом вернулась.VII
Да, имя мое в те годы мне крайне не нравилось. Напрасно мать убеждала меня, что до меня оно принадлежало многим великим и интересным людям, — я был глуп, как жабий пуп, и считал себя обиженным. Когда я начал учиться в школе, то подружился с мальчишкой, который тоже был ущемлен в этом смысле, и даже побольнее, чем я: Авенир — вот какое имечко присобачили ему родители. Все в классе, конечно, звали его Сувениром, и он очень злился. Один я никогда его не дразнил, на этой зыбкой почве мы и подружились. У этого Авенира-Сувенира имелся один заскок: он придавал очень большое значение числам и цифрам. Раз ехали мы с ним на Крестовский остров, в детский плавательный бассейн (у нас абонемент был), и вдруг Авеня глянул на свой трамвайный билет и заявляет мне: «Сегодня в бассейн не пойду, не хочу утопленником стать! Смотри, у меня билет на четыре четверки оканчивается! Страшный сигнал!» Я стал доказывать ему, что никто еще в бассейне не утонул, но мои слова — как о стенку горох. На первой остановке Авенир выскочил из трамвая и потопал домой. Посмеивался я над этими гаданьями Авени, а потом незаметно и сам заразился от него цифирным синдромом и стал верить в счастливые и несчастные числа, в четы и нечеты. Вообще-то важные повороты в судьбах людских зависят порой не от больших событий, не от больших чисел, а от микрособытий и микровеличин. Так сказать, не от царей, а от псарей; не от начальников станций, а от стрелочников. Тысячи стрелочников управляют поездом твоей жизни; некоторых из них ты и в глаза не видел и слыхать о них не слыхал, и они тебя тоже не знают. Но все решают они. В 1963 году, когда учился в восьмом классе, в конце января подхватил я простуду.VIII
Обычно мои архитектурные сновидения ничего не подытоживают и ничего не предвещают. Поэтому я их быстро забываю. Но кое-какие помню.IX
Наша дружба с Элой крепла. Мы часто бродили с ней по старым районам Питера. Я таскал ее этюдник, а когда она зарисовывала какой-нибудь старый особняк, стоял возле нее, любуясь не архитектурой, до которой мне было как до лампочки, а Элой как таковой. Стихи мои теперь регулярно появлялись в стенгазете, а когда возник школьный литкружок, я сразу вступил в него. Но обсуждения там происходили на невысоком уровне, и я не раз подвергался нападкам завистников.ВНИМАНИЕ! СЕГОДНЯ СИЗИФ в 28-й КОМН.
Я заинтриговался: при чем здесь Сизиф? В холле околачивалось несколько человек, тоже пережидающих дождь. Я обратился к девушке с нотной папкой: — Не скажете, почему это в клубе Сизиф? Девица даже отпрыгнула от меня, в глазах — недоумение. Ясно было, что имя это она впервые слышит. Я решил: проще самому узнать, что кроется под этим Сизифом, и отправился искать 28-ю комнату. Отыскал ее на втором этаже. На двери там красовалось объявление, написанное тем же синим фломастером:ТОПОЛОГИЧЕСКИЙ ДОКЛАД О ПРОИСХОЖДЕНИИ
СВОЕЙ ФАМИЛИИ СДЕЛАЕТ Т. Д. КОШМАРЧИК
ОППОНЕНТЫ: СУБМАРИНА СИГИЗМУНДОВНА НЕПЬЮЩА,
СВЕТОЗАР АРИСТАРХОВИЧ КРЫСЯТНИКОВ
Я вошел в большую комнату, сплошь заставленную столами. Там сидело человек десять, не больше. У стены справа маячили два манекена, мужской и дамский; в простенках стояли четыре швейные машины. К Сизифу эта техника отношения не имела, просто здесь же по субботам занимался кружок кройки и шитья, — об этом сообщила мне пожилая дама, восседавшая возле двери за маленьким столиком. Позади дамы на стене висела на гвоздике дощечка с надписью:СЕКЦИЯ ИЗУЧЕНИЯ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ ИМЕН И ФАМИЛИЙ
СИЗИФ
СТАРОСТА СЕКЦИИ ГОЛГОФА ПАТРИКЕЕВНА НАГИШОМ
Почтенная старостиха спросила, как меня зовут. Я назвался, и она с долей пренебрежения заявила: — Белобрысов — фамилия не уникальная, научно-познавательного интереса в ней нет. В основной состав секции вас не примут. Если хотите, можете посещать СИЗИФ на правах гостя... — А я и не прошусь в вашу секцию, — сказал я. — Ну, это уж ваше дело, — обиженно изрекла Голгофа Патрикеевна. — Вы просто представления не имеете, какие замечательные люди собираются здесь... Вот посмотрите! — Она протянула мне тисненную серебром папку, на которой значилось: «СИЗИФ. Редкофамильцы и редкоименцы. Основной состав». Дождь за окнами шел на убыль, пора было топать домой, а список был длинный. Я стал просматривать его через пятое в десятое: Агрессор Ефим Борисович... Антенна Сергеевна... Бобик Аметист Павлович... Жужелица Марина... Кувырком Любовь Гавриловна... Ладненько Кир Афанасьевич... Медицина Павловна... Ночка Демосфен Иванович... Пейнемогу Анастасия... Свидетель Лазарь Яковлевич... Сулема Стюардесса Никитична... Эротика Митрофановна... Яд Сильфида Борисовна... — Нате ваш список, — обратился я к Голгофе Патрикеевне. — Тут у вас, между прочим, ошибочка. Смотрите, дважды написано: «Трактор Андреевич Якушенкин». И год рождения один и тот же — тысяча девятьсот двадцать девятый. — А вот и не ошибка! — просияла Голгофа. — Это близнецы. Родители не хотели обидеть кого-либо из них и дали им одно, но выдающееся имя. С точки зрения педагогики — очень разумное решение! — А это что за шифровка? — вопросил я, указав на последнюю страницу, где особняком значились четыре человека:Иван Гаврилович .........-ов. Матрена Васильевна ........-ва. Яков Григорьевич ..........-ан. Андрей Ибрагимович .......-ий.
— Это, молодой человек, наши неприличники! Наш золотой фонд! — радостно воскликнула Голгофа Патрикеевна. — Стойкие люди!.. Матрена Васильевна, например, красавицей была, вокруг нее ухажеры, как шакалы, крутились, а замуж так и не вышла. Не хотела свою уникальную фамилию терять! Хочешь, мол, мужем быть моим — бери мою фамилию! Но не нашлось настоящего человека... — А какая у нее фамилия? — загорелся я. — Фамилии этих четырех вы можете спросить у мужчин, — зардевшись, проинформировала меня Голгофа. Я огляделся — кого бы спросить. Народу расселось за столами уже немало, но почти все пожилые, солидные люди; неудобно у таких спрашивать. Я решил подождать. Сизифы дружно валили в комнату. Они перебрасывались какими-то словечками и шутками, понятными только им. Одни держались степенно, другие — смиренно. Чувствовалось: у них своя иерархия. У меня мелькнула идейка: Элу угнетает ее имя, а здесь добрые люди гордятся своими редкими именами. Если подключить Элу к сизифам, ей бы куда веселей на свете жилось. — Голгофа Патрикеевна, — обратился я к старостихе, — у меня одна знакомая есть, ее зовут Электрокардиограмма. Ее примут в секцию? — Электро-кардио-грамма! — с чувством проскандировала Голгофа. — Звучное, певучее имя! И какой глубокий, благородный подтекст!.. Значит, не перевелись еще родители с хорошим вкусом... Конечно, мы ее примем безоговорочно! «Заметано! — подумал я. — Теперь пора рвать когти отсюда. Но прежде...» Среди сизифов, которые еще не успели занять места, я выбрал коротенького старичка с добрым лицом и подошел к нему. — Извините, какие фамилии у неприличников? — спросил я. — ...ов, ...ва, ...ан, ...ий[17], — с ласковой готовностью сообщил старичок. — Мне, конечно, далеко до них. Я только Экватор Олегович Тяжко... А как вас именовать, юноша? Я назвал фамилию, имя, отчество. — Белобрысов — не густо, очень не густо. На членство не тянет, — сочувственно покачал головой Экватор Олегович. — Но не огорчайтесь: фамилия хоть и не уникальная, но редкая. У нас, сизифов, память на такие вещи ой какая цепкая, а я за свою жизнь немногих Белобрысовых запомнил. С одним — Николаем — в школе учился. Он в Озерках утонул. С другим — Василием Васильевичем — на Загородном по одной лестнице жил. Это не отец ли ваш? Отчество-то сходится. — На Загородном мы жили. Я-то не помню, но мать мне говорила... — Ужасно не повезло ему с этой миной... Его весь дом хоронил... А сейчас вы где живете? — На Петроградской, на Зелениной. — Я тоже давно оттуда, с Загородного, съехал. Месяца, кажется, через три после смерти Василия Васильевича... Мать-то здорова? — Спасибо, здорова. — Ну, вас, юноша, о здоровье не спрашиваю! Братец Петя тоже, наверно, не хуже вас вымахал? — Вы путаете что-то. У меня брата нет. — Значит, опять затмение нашло. — Старичок посмотрел на меня, пожевал губами и спокойно добавил: — Вот и жена мне вчера сказала: «Продырявилась твоя память, Экватор Олегович!» А ведь прежде как все помнил!.. В этот момент послышался почтительный шумок. В комнату, улыбаясь наигранно-смущенно, вступили два рослых, мощных — и абсолютно одинаковых человека. — Ну, теперь СИЗИФ в полном сборе, — услыхал я радостный голос Голгофы Патрикеевны. — Трактора наши пришли! Я торопливо вышел в коридор. Не до сизифов, не до тракторов мне было.
X
Из клуба домой я пешком шел: на ходу лучше думается. Экватору Олеговичу этому врать незачем, размышлял я. На брехуна он не похож. Что знал, то и сказал мне. Теперь многое в поведении матери становилось для меня понятным. А вернее — совсем непонятным. Почему она скрывает, что у меня был (или есть?) брат? Что с ним сталось? На душе у меня было ой как тревожно.XI
Теперь я часто бывал дома у Элы. Подружился и с ее сестрами. И даже их отец, отставной боксер, оказался человеком невредным. Единственным мутным фактом его биографии было то, что он приклеил своей младшей дочке такое нечеловеческое имя — Электрокардиограмма. Он агитировал меня написать поэму о боксе и показывал мне разные приемы кулачной атаки и обороны. О трех сестрах в доме, где они жили, говорили так: сестры-растеряхи. Они были симпатичные собой и вовсе не грязнули, но в квартире у них царили вечный кавардак, суматоха и бестолковщина. Впрочем, это даже придавало веселья их быту. Помимо общей для них нерасторопности, каждая из сестер имела и свою узкую специализацию. Когда стряпала Вера, обед обязательно получался неудобосъедобным: то она по ошибке соли в компот насыпет, то сахарного песку в щи. Если из квартиры несло паленым — это значит, Надя гладила белье и сожгла кофточку или наволочку. Эла же вечно роняла и била посуду. О сизифах Эле я ничего не рассказал. И, конечно, ничего не сказал о Пете. Но однажды, сидя вечером в гостях у сестер, я сочинил для них специальный тест. В одном зарубежном городке жил бюргер по фамилии, скажем, Пепелнапол. У него были две дочери-двойняшки, четырехлетнего возраста — Амалия и Эмилия. Мать их умерла очень рано, и за ними присматривали две няни. Однажды бюргер уехал по делам в соседний городок. Няни накормили сестер добротным фриштыком, а затем, пользуясь бесконтрольностью, заперли детей в доме, а сами пошли на дневной сеанс в кино. Оставшись без надзора, девочки-близнецы долго играли, потом им это надоело. — Давай уснем до прихода наших бонн, — сказала Амалия Эмилии. — Но как мы уснем, если спать не очень-то охота? — ответила Эмилия. — Я знаю, как уснуть, если не спится, — заявила Амалия. — Мы возьмем в папином шкафчике сонные пилюли. — И она залезла в отцовский шкафчик и взяла там таблетки, которые Пепелнапол принимал иногда от бессонницы. Она высыпала их на стул. — А сколько штук надо проглотить, чтобы уснуть? — спросила Эмилия. Этого Амалия не знала. Но она недавно научилась считать до десяти и очень гордилась этим. Поэтому она сказала сестре: — Я думаю, надо съесть по десять штук. Когда любительницы кино вернулись, они застали обеих девочек в бессознательном состоянии. Срочно был вызван врач, который констатировал отравление. Были приняты все меры. Вернуть к жизни удалось только Амалию, и она призналась, что это была ее идея — таблетки глотать. Пепелнапол, вернувшись из деловой поездки, не привлек служанок к судебной ответственности, но взял с них клятву о вечном молчании. А врачу всучил круглую сумму, чтобы тот лучше хранил медицинскую тайну. После этого Пепелнапол переселился с дочерью в другой город. Перед этим он нанял знаменитого гипнотизера, и тот навеки внушил Амалии полное забвение всего, что произошло. Отец не хотел, чтобы его дочь знала, что она невольная убийца своей сестры. Прошло пятнадцать лет. Из Амалии сформировалась здоровая, крепкая девушка. Однажды на танцплощадке она познакомилась с молодым гражданским летчиком. У них заварилась любовь. Из любви к пилоту Амалия вступила в аэроклуб и вскоре выучилась водить одноместный спортивный самолет. Однажды она приняла участие в состязании на дальнюю дистанцию. Когда она пролетала над городком, где родилась, у самолета отказал мотор. Амалия выбросилась с парашютом над какой-то рощей. Это было кладбище. Раскрывшийся парашют зацепился за крону дерева, ветви самортизировали, и девушка, отделавшись парой царапин, очутилась на какой-то, как ей показалось, клумбе. Очухавшись, она увидала, что прямо перед ней — могильная плита, на которой написано: «Здесь покоится безвременно погибшая Эмилия Пепелнапол. Родилась тогда-то, скончалась тогда-то». Амалию ошеломило сходство фамилий, а главное — дата рождения. Ведь эта дата была и ее датой появления на свет! Вернувшись домой, девушка все это поведала отцу. — Это рок! От него никуда не заначишься! — рыдая, воскликнул старик Пепелнапол и выдал на-гора всю правду. Узнав, что она — убийца, Амалия отшила жениха и подала заявление в монастырь. Надо ответить на вопрос: возможно ли для Амалии иное решение? — Тест дубовый, — взяла слово Вера. — Но на месте этой Амалии я бы тоже пошла в монастырь. Ведь это же ужас — родную сестренку укокать! — Десять вагонов чепухи! — взбудоражилась Надя. — И Амалия эта — дура! Никакая она не убийца, это просто несчастный случай. Я бы на ее месте ни в какие монашки не пошла. Я бы замуж за этого пилота нырнула — и все! — Я бы тоже в монастырь не записалась, — задумчиво сказала Эла. — Но я пошла бы на могилу сестренки и дала бы там клятву, что когда-нибудь спасу кому-нибудь жизнь, даже рискуя своей.XII
После того как я узнал правду о Пете и о себе, мать в первое же воскресенье поехала со мной на Охту. Отец-то лежал на Серафимовском, а Петю мать на Большеохтинском похоронила, чтобы я, навещая могилу отца, не набрел случайно на могилу брата. Все-то она учла — не учла только Экватора Олеговича. Все эти годы мать, втайне от меня, ухитрялась бывать на Большеохтинском. Могилка Пети была в полном ажуре — с аккуратной, под мрамор дощечкой, с бетонной раковиной.XIII
И вот, значит, поехал я в это самое Филаретово на летние каникулы. Чтоб я там не задарма ошивался, мать мне какую-то сумму подбросила; какую — сейчас не помню, ведь с той поры двести лет прошло. Тетя Лира и дядя Филя встретили меня хорошо, они ко мне почти как к родному отнеслись. И то лето я провел у них безо всяких происшествий. Бревенчатый дом Бываевых стоял на краю поселка, верней был предпоследним, если идти в сторону Ново-Ольховки. В нем имелось две комнаты и кухня. К дому примыкал неплохой приусадебный участок; там и деревья росли, и для огорода места хватило. Недалеко от дома стоял сарайчик — в нем держали поросенка. В левом дальнем углу участка находился дощатый, крытый рубероидом домик-времянка. Для летнего обитания он вполне годился, туда меня и вселили Бываевы. Сами они, ясное дело, жили в основном своем доме. И каждое лето у них обретался племянник Валентин. Родители его работали на железной дороге проводниками, летом у них начиналась самая горячая пора, — вот они и подкидывали сына тете Лире и дяде Филе до осени. Валик, как его именовали Бываевы, был старше меня на год, но, как и я, перешел в том году в десятый класс (в свое время он два года просидел в пятом). Он всю жизнь хромал в грамматике, и в мою задачу входило подтянуть его. Я все лето с ним занимался. Правда, не очень регулярно: от занятий он часто отлынивал, будто маленький. Но читал он много и память имел завидную. И со вкусом был — ему стихи мои нравились. Он смелым был. В речку Болотицу с пятиметрового обрыва запросто сигал. Тетя Лира рассказывала, как его из восьмого класса чуть не исключили. Он какого-то нахального пижона-десятиклассника, который к одной девочке клеился, здорово отлупил. Прямо на перемене. Валька только потому из школы не поперли, что весь класс на его защиту встал. Да, Валик помнится мне парнем смелым и прямым. Но какая-то непутевость гнездилась в нем. Он брался только за такие дела, которые можно было выполнить быстро, или за те, которые казались ему легковыполнимыми. Жизнь ему потом жестоко за это отплатила. Сами же Бываевы были людьми положительными, спокойными. Правда, дядя Филя выпить любил, но никогда не буянил. Выпьет — и развеселится, а потом сон на него накатит, и он засыпает где попало. Дома — так дома, в гостях — так в гостях, на работе — так на работе. Через это он, случалось, влипал в разные истории. Он много трудовых постов сменил: был директором тира, истопником в музее, приемщиком посуды в магазине и еще много кем. Даже новогодним Дедом Морозом работал по кратковременному найму.XIV
На следующий день по приезде к Бываевым я отправился в тот лес, где погиб отец. Его могилу на Серафимовском кладбище мы с матерью посещали регулярно, но на месте его гибели не бывали ни разу. Не тянуло нас туда. А главное, мы толком и не знали, где в точности случилось несчастье: из рассказов грибников — спутников отца в тот печальный день — известно было только, что произошло это где-то в бору за Господской горкой. Теперь, расспросив у Бываевых, где находится этот бор, я направился туда. До речки меня сопровождал Валик. Он подробно растолковал мне, как идти к Господской горке, а сам расположился на берегу. Минут сорок шагал я по береговой тропке, затем, когда показался вдали пологий холм, форсировал речку вброд и свернул налево. Начались густые кусты, среди них виднелись остатки каменного строения. В сторонке маячили кирпичные ворота с осыпавшейся штукатуркой: никакой ограды не было, ворота никуда не вели. Я понял, что это и есть Господская горка; здесь в незапамятные времена, как сказала тетя Лира, стояла барская усадьба. На фоне ворот я увидел нечто голубоватое, движущееся. Подошел ближе — и узрел Элу. В сарафане, с корзиночкой в руках. Я, конечно, очень удивился и обрадовался. Но, поскольку у нас с ней был как бы негласный договор не здороваться при встречах и вообще избегать формальной вежливости, я обратился к ней так: — Эла, когда я стряхнусь с ума, я тоже пойду искать грибы среди лета. — Я не по грибы, я калган выкапываю, — ответила она и протянула мне корзинку: там на дне лежали какие-то корешки и детский совочек. — Это калган, папа на нем спирт настаивает. — Не знал я, что твой предок выпить любит. — Нет, он непьющий, ты же знаешь. Это для желудка... А сюда я зашла поздороваться с каменщиком. — С этими словами она приложила руку к воротам, к тому месту кладки, откуда, видно, кусок штукатурки отвалился совсем недавно; этот кирпич был густо-вишневого цвета, не выцветший, он выделялся среди других. — Вот и поздоровались! — объявила Эла. — Лет сто двадцать тому назад он своей рукой положил этот кирпич, и с той поры ничья ладонь к нему не прикасалась. И вот моя коснулась. Это как рукопожатие. — Не дойдет до каменщика твое рукопожатие, — съязвил я. — Есть эти ворота, есть этот кирпич, есть ты. А каменщик-то где? Выпадает основное звено. — Каменщик жив! По-моему, все люди бессмертны. Конечно, не в божественном смысле каком-то, а в рабочем. Все, что сделаешь в жизни хорошего, — все идет в общий бессмертный фонд. Даже если дело незаметное, все равно. — Очень удобная теория! Честь имею поздравить вас с бессмертием! — Не перевирай мои слова! — вскинулась Эла. — Личной вечной жизни я бы вовсе не хотела. Ты представь себе: я построю дом, и он состарится при моей жизни, и его снесут у меня на глазах!.. Нет, пусть наши дела переживают нас!.. Впрочем, личное бессмертие нам не угрожает. — Очень даже не угрожает, — согласился я и сообщил Эле, что направляюсь в тот именно лес, где погиб отец. — Боже мой, а я еще с такими разговорчиками, — огорчилась Эла. — Прости, я ведь думала, ты просто так тут бродишь... И вообще, как ты в Филаретово попал? — Хотел сделать тебе приятный сюрприз. Представь себе, тайком от тебя поселился у Бываевых на все лето. Я к тебе завтра собирался — и вдруг такая счастливая случайность, встречаю тебя здесь. — Дорога в ад вымощена счастливыми случайностями, — пошутила Эла. — Это я где-то вычитала, наверно. А может, это мне просто приснилось... Тебе снятся мысли? — Ты же знаешь: мне снится только архитектура. Этой ночью видел высоченную башню; вошел в дверь, а там каменная лестница, и ведет она не вверх, а вниз. Спускался, спускался по ней, а ступенькам конца нет. Тогда взял и проснулся... Приснится же такая мура! ...Продираясь сквозь кустарник, мы вышли на проселочную дорогу, пересекли ее, миновали кочковатое поле, вступили в бор. Пахло смолой, под ногами пружинил мох. Сосны стояли редко, не мешая жить друг другу, лес хорошо просматривался. Никаких следов бед людских он не хранил. Погибни здесь тысяча человек — он и то ничего бы не запомнил и ничего бы нам не рассказал. Вскоре мы повернули обратно. Уже выходя на проселок, мы обратили внимание на одну большую сосну. На ней кто-то вырезал треугольник, опущенный вершиной вниз; он заплыл смолой, древесина потемнела. Ниже на коре виднелись какие-то вмятины и шрамы, поросшие мхом. — Может быть, именно здесь это и случилось, — сказала Эла. Мы стояли молча, не шевелясь, будто, не сговариваясь, объявили сами себе минуту молчания. — А теперь пойдем к реке, — обратился я к Эле. — Нет, погоди, — ответила она. — Давай спасем вон ту рябинку. Ей здесь не вырасти, ее какая-нибудь машина обязательно заденет колесами. Между сосной и дорогой росло несколько низеньких рябин; одно деревцо, совсем маленькое, стояло у самой обочины. Вынув из корзины совочек, Эла стала выкапывать рябинку. — Летом вроде бы деревья не пересаживают, — усомнился я. — Рябина и летом приживается, — уверенно возразила Эла. — Ты возьмешь ее и посадишь на участке твоих высоких покровителей. Только, чур, место выбери получше. И поливай ее! Я на эту рябинку кое-что загадала. Мы расстались с Элой на Господской горке. Оттуда до Ново-Ольховки было такое же расстояние, как до Филаретова. В дальнейшем мы почти каждый день встречались именно здесь, а потом шли куда глаза глядят.XV
Деревцо я в тот же день посадил на участке Бываевых — с их согласия. Мне казалось, что место я выбрал очень удачное — на маленькой лужайке, где справа стояли две березы, а слева росла бузина. — Значит, матушку-сорокаградусную на рябине настаивать будем, только до ягодок бы дожить! — пошутил дядя Филя. — Далась тебе эта водка окаянная! — встрепенулась тетя Лира и сообщила мужу, что завтра в аптеке будут списывать лечматериалы и она под это дело принесет ему для здоровья пятнадцать бутылок рыбьего жира.XVI
Миновал год. Я благополучно перешел в одиннадцатый класс (они еще существовали; позже было введено десятилетнее обучение) и летом опять подался в Филаретово. А поехал я туда известно почему: Элины родители снова дачу в Ново-Ольховке сняли. Бываевы опять встретили меня очень гостеприимно. А вот у Хлюпика характер еще хуже стал. Он меня сразу же за ногу цапнул. «Это он по доброте, это он, ангельчик, от радости нервничает», — растолковала мне тетя Лира. Что касается Валика, то он быстренько отвел меня в сторону и попросил в это лето не очень наседать на него с грамматикой, ибо у него голова другим занята. Я уже знал, что он окунулся в киноискусство, решил стать деятелем кино — не то режиссером, не то артистом, не то сценаристом. Он ходил теперь на все фильмы, а книги читать бросил: в него, мол, культура через кино входит. Если говорить о себе, то я прибыл в Филаретово опечаленный. Зимой минувшей дела мои шли неплохо: в одной газетной подборке прошли три моих стихотворения, в другой — два. Я уже подумывал о сборнике своих стихов. Даже название для него придумал — «Гиря». Это в знак того, что стихи мои имеют творческую весомость. Но перед самым моим отъездом в газетном обзоре некий критик заявил, что «стихи Глобального незрелы, эклектичны, автор еще не нашел самого себя».Говорят, что грядущие события бросают перед собой тень; говорят, что накануне важных, поворотных в их судьбе дней люди часто видят сны, по которым можно расшифровать будущее. Но я в ту ночь спал без сновидений и проснулся без предчувствий.
XVII
Хоть накануне я и устал изрядно, но в ту знаменательную субботу в июле 1965 года пробудился рано. Во времянке стояла сыроватая прохлада, в маленькое окошко лился ровный неслепящий свет. Я поднял голову с подушки и подумал, что день будет ясный, безоблачный и что вообще мир этот устроен очень даже хорошо. Потом вдруг вспомнил вчерашнюю ссору с Элой и обиду, которую мне Эла причинила. Но день от этого не померк, радость пробуждения была сильнее. Я бодро вскочил с раскладушки. Умываясь у жестяного рукомойника, я размышлял: идти или не идти к старым воротам? В моих ушах звучали Элины слова: «Давай встретимся завтра у наших ворот». Но ведь это сказала она до размолвки. Вдруг я приду — а ее нет? В этот момент послышались удары «гонга». Валик лупил деревянной поварешкой по старой медной кастрюле, подвешенной им у крыльца, возвещая час завтрака. Такую моду он ввел еще в прошлом году — «как на фешенебельных западноевропейских курортах». Вслед за этими дурацкими звуками раздался захлебывающийся лай Хлюпика: песик этой музыкитерпеть не мог. Отлично помню: на завтрак в то утро тетя Лира приготовила яичницу. Когда она всем положила по порции, на сковородке остался еще один кусок. Она его демонстративно мне добавила. — Павлик гуляет много, — ехидно пояснила она. — Ему усиленное питание требуется, чтоб перед подружкой не осрамиться. Валик заржал в тарелку, а дядя Филя перевел разговор на свое, заветное: — Мне, Лариса, тоже доппаек нужен. В жидком виде. По случаю саперных работ. Копать-то много придется. — Ну, ребята тебе помогут. — Мне помощи не надо, мне надо, чтобы благодарность была! — Ладно, выкопаешь — тогда посмотрим. А пока не выкопаешь не смей к холодильнику подходить. Ишь, чего удумал — с утра ему водку подавай!«ВНИМАНИЕ! СЛУШАЙТЕ. ПОНИМАЙТЕ. ЗАПОМИНАЙТЕ. Прикосновением лопаты к реагирующей трубке вы привели в действие контактную систему автономного агрегата. Агрегат не взрывоопасен, не радиоактивен, безопасен химически, биологически безвреден. Воспринимающая самонаучающаяся система агрегата действует со дня его заложения в грунт, что создало возможность объяснения с вами на вашем языке. Агрегат заложен в почву вашей планеты научно-экспериментальной экспедицией с планеты (неразборчиво, одни гласные) четыреста пятьдесят восемь тысяч сто тридцать шесть лет сто сорок пять суток одиннадцать часов девятнадцать минут тридцать две секунды тому назад по земному времени. Глубина заложения, с учетом последующих наслоений, программирована на обнаружение агрегата разумными существами, владеющими металлическими орудиями труда. В агрегате хранится сосуд с жидкостью, которую следует разделить на шесть равных доз и принять внутрь шести обитателям вашей планеты. Одна доза экстракта дает возможность живому млекопитающему, вне зависимости от его роста и веса, прожить один миллион лет, не более. От ядов, инфекций, катастроф, физических и психических травм экстракт не предохраняет. На пожилых омолаживающего действия не оказывает, фиксируя их в том возрасте, когда они приняли дозу. Принявшие экстракт в молодом возрасте, дожив до зрелого, стабилизируются и далее не стареют. По наследственности свойства экстракта не передаются. Прием экстракта не накладывает на долгожителей никаких моральных, юридических, практических обязательств по отношению к иномирянам. Право распределения экстракта принадлежит тому, кто первым коснулся металлом реагирующей трубки. Экстракт следует принять внутрь не позже сорока семи минут двадцати трех секунд после извлечения сосуда из супергерметического контейнера. Ждите появления агрегата».Голос умолк. Радужный диск погас. Трубка стала быстро укорачиваться, уходя вглубь, затем скрылась под комками глины. Мы стояли и молчали. Суть дела дошла до всех, и текст мы все четверо запомнили назубок; даже сейчас помню дословно. Не сомневаюсь, что тут имело место и какое-то особое воздействие агрегата на наши центры памяти. — И ведь это не розыгрыш! — прервал молчание Валик. — Спасибо вам, родные инопланетники! — Значит, всех соседей переживем. Сподобились!.. — задумчиво произнесла тетя Лира. — Всю жизнь мне не фартило, зато теперь во какой фарт попер! — глухим, прерывающимся голосом сказал дядя Филя. — Только бы не упустить... — Но теперь уж, Филимон, от зелья своего воздерживайся! — вмешалась тетя Лира. — Слыхал: «...от ядов не предохраняет!» Теперь раз в сто лет будешь выпивать, в день рождения. А так — ни стопочки, ни рюмочки! Из-под земли послышался глухой гул. Почва под ногами у нас заколебалась. Дно ямы набухло, вспучилось, как волдырь, потом этот волдырь прорвался, и из глубины стал вырастать чешуйчатый металлический баллон, закругленный на конце. Затем показались короткие лапы из того же металла — лапы, торопливо роющие землю. Чудище перевалило через борт ямы и, осыпая вниз комья земли, выползло на лужайку. Теперь оно неподвижно стояло на своих шести парах конечностей. Длина его составляла метра два, высота — сантиметров семьдесят. По телу его пробегали светящиеся радужные спирали. Их вращение все убыстрялось, и вдруг все шесть пар цепких лап пришли в движение, причем три пары как бы пытались шагать в одну сторону, а три остальные — в другую. Вследствие равновесия сил агрегат оставался на месте, только весь дрожал. Затем в середине его возник поясок зеленоватого огня — и вот чудище распалось на две части, конечности его замерли. На траву вывалился прозрачный цилиндр размером с ведро, наполненный какой-то студенистой массой. Сквозь эту массу виднелись очертания синего сосуда конусообразной формы. — Непонятная укупорка, — проворчал дядя Филя и, нагнувшись, осторожно постучал по прозрачному цилиндру согнутым пальцем. Послышался глухой звук. — Надо вскрывать! Время-то бежит! — прошептал Валик. Вспомнив, что в руке у него ножницы, он с силой ударил ими по посудине. Они отскочили от оболочки с железным взвизгом, не оставив на ней и царапины. — Постойте, а что, если нажать вот на это красное пятнышко, — предложил я. Валик приложил палец к красному кружку у основания цилиндра. В тот же миг по контейнеру пошли трещины, он распался, и на траву вывалилась студенистая масса. И студень этот, и осколки цилиндра начали испаряться у нас на глазах. Дядя Филя расстегнул пуговки на правом рукаве ковбойки, натянул рукав на ладонь, осторожно поднял синий сосуд емкостью с литр. На узкой его части виднелась риска, а у самой вершины конуса алел четкий кружок. — Все понятно! — заявил дядя Филя, — Лариса, Валентин, пошли в дом! — В голосе его послышались резкие, не то командные, не то собственнические нотки. Раньше он никогда так не разговаривал. — Постой, Филимон! — встрепенулась тетя Лира. — Надо бы всю эту механику убрать, а то разговоры в поселке пойдут. Хорошо бы все это в яму обратно... Но прятать эту механику не потребовалось. Внезапно и бесшумно обе части чудища вновь сдвинулись вплотную, и сразу же агрегат охватило огнем. — Во! Само себя жгет! — радостно прошептал дядя Филя. — До чего же культурно они это придумали!.. Ты, Павел, последи, чтоб от него чего-нибудь тут не загорелось. Они направились к дому. Впереди осторожно, будто по льду ступая, шел дядя Филя, держа в далеко вытянутой руке синий сосуд. За ним шагала тетя Лира. Валик замыкал шествие. На меня они даже не оглянулись. Агрегат пылал густым пламенем. Слышались треск и хруст. Корежилась оболочка, какие-то бесчисленные разноцветные кубики и призмочки вываливались на траву и уничтожались огнем. Пламя, взметываясь, обволакивало нижние ветви березы. Но странно: листья на ветвях не сгорали, даже не желтели. Я подошел к огню совсем близко. От него не веяло жаром. Тогда я сунул руку прямо в пламя — и озноб пробежал у меня по спине. Пламя не жгло, даже не грело. Оно было холодное — будто я сунул руку в окошко сырого подвала.
XVIII
Агрегат сгорел. Ни пепла, ни золы не осталось, и даже трава не изменила своего цвета. Только там, где топтались лапы чудища, на дерне виднелись темные порезы и рваные вмятины. И ведь все это не во сне, думал я. Это не бред, не коллективный психоз. Это наяву, наяву!.. Сейчас там идет дележка бессмертия; ведь миллион лет — это почти бессмертие... Ну, три дозы ясно кому — дяде Филе, тете Лире, Валику. Родители Валика выпадают из игры — они в дальней поездке. Значит, свободные дозы будут даны Гладиковым, мужу и жене. Они живут через три участка, они очень дружат с Бываевыми. А может быть, дядя Филя выскажется в пользу других кандидатов на бессмертие — он очень уважает Колю Рамушева и его жену Валю; они живут через пять домов... А может быть... Я перебирал возможные кандидатуры, порой включая и себя. Еще я размышлял о том, почему иномиряне дали такой жесткий срок для приема экстракта. Наверно, для того, чтобы бессмертие досталось тем, что имеет непосредственное отношение к нашедшему агрегат? Несомненно, это эксперимент. Через сколько-то времени они вновь посетят Землю и проверят результаты. Если опыт окажется удачным, они дадут бессмертие всем людям. Я вздрогнул, услышав чьи-то шаги. Потом вижу — ко мне Валик приближается. — А бандура эта, значит, сгорела? — спросил он нервным шепотом. — Это хорошо!.. Пауль, тебя в дом зовут. Потопали. — Ты уже обессмертился? — спросил я на ходу. — Омильонился! Все в норме!.. И ты сейчас омильонишься: это бабуся насчет тебя такую заботу проявила... А синяя посудина эта, как только мы из нее жидкость вылили, сразу пропала, в туман превратилась. Никаких доказательств. Засеки это на ум! Супруги Бываевы сидели возле круглого стола в той комнате, что рядом с кухней. Занавеска на окне была задернута для секретности. Стол, как сейчас помню, накрыт был холщовой скатертью с вышитыми на ней розами и бабочками — работа тети Лиры. Шесть граненых кефирных стаканов стояли на столе: три пустых и три — наполненных вишнево-красной жидкостью. — Павлик! — обратилась ко мне тетя Лира тревожным голосом. — Павлик, мы решили дать тебе выпить этого самого... Чтоб не постороннему кому, а своему, понимаешь? И одна к тебе просьба: молчи об этом деле! — Твое дело, Павлюга, выпить — и молчать. Понял? — строго произнес дядя Филя. — Учти, Пауль, если раньше времени начнешь болтать, тебя просто за психа сочтут. Не поверят! — добавил Валик. — А поверят — так еще хуже, — вмешался дядя Филя. — Нынче доцентов всяких развелось — что собак нерезаных, все около науки кормятся. Затаскают они нас по разным комиссиям. Еще и дело пришить могут, что я не так распределил это лекарство. А чем я докажу?! Квитанций-то на руках нет. — Опять же Филимону Федоровичу на пенсию скоро выходить, — испуганно зашептала тетя Лира. — А если пойдет о нем вредный слушок, что ему миллион лет жить, то в райсобесе засомневаться могут, давать ли ему пенсию. — У дедули есть полный шанец без пенсии остаться, — подтвердил Валик. — Значит, договорились? — просительно произнесла тетя Лира. — А теперь пей, Павлик, пей! И она подала мне стакан. От густой влаги тянуло таинственной свежестью. Вереница мыслей промчалась в моем уме. Мелькнула догадка: через сверхдолгожительство я обрету всемирное поэтическое величие. Волны будущей славы к моим подступили стопам, зазвенели, запели, заплескались в гранит пьедестала. Я ведь стану великим, бессмертным я стану в веках! Современных поэтов я оставлю навек в дураках! Я всех классиков мира, всех живых и лежащих в гробу, всех грядущих пиитов своим творчеством перешибу! Будет книгам моим обеспечен миллионный тираж! Я куплю себе «Волгу», построю бетонный гараж! Будут критики-гады у ног пресмыкаться моих! Всем красавицам мира я буду желанный жених! Моим именем будут называть острова, корабли! С моим профилем будут чеканить песеты, рубли! Буду я еще бодрым, еще не в преклонных годах, — и уж мне монументы воздвигнут во всех городах!.. Я выпил стакан до дна и ощутил привкус прохлады и легкой горечи. Через мгновение ощущение это прошло. — В нашем полку прибыло! — заявил дядя Филя. — А кому остальные две дозы? — спросил я. — Рамушевым, наверно? — Нет, не подходят они для такого дела. Раззвонят на весь свет, — сухо ответил дядя Филя. — Одну порцию тогда, верно, соседке дадите, Мармаевой? — стал выпытывать я. — Людка Мармаева не подходит, — возразила тетя Лира. — Она почем зря своих кур в наш огород допускает, сколько раз я ей говорила... Дай ей этого лекарства, а потом миллион лет мучайся из-за ее кур! Да и болтать она любит, язык без костей... Тут Валентин один совет дал... — И опять повторяю: одну дозу надо дать Хлюпику! — решительно заявил Валик. — Сейчас ему пять лет, а собаки в среднем живут до двенадцати. Через десять-пятнадцать лет действие экстракта будет доказано на живом ходячем факте. Сейчас нам нет смысла шуметь о своем долгожительстве, но в будущем оно нам ой какую службу сослужит! Мы все великими людьми станем. — Во головизна-то у Валика работает! — восхитился дядя Филя. — Мы все великими будем, а Хлюпик наш ходячим фактом будет — с хвостом! — Жаль на собачонку экстракт тратить, — высказался я. — Павлик, если мы тебе такую милость оказали, жизнь вечную-бесконечную бесплатно выдали, так ты не думай, что наши дела имеешь право решать, — обиделась тетя Лира. — Я, может, давно уж мечтаю, чтоб Хлюпик за свою честность никогда не помирал. Любимчик ее был тут как тут. Слыша, что упоминают его имя, он вылез из-под стола, разлегся посреди комнаты и притворно зевнул. Потом подошел к хозяюшке и требовательно тявкнул. — Чует, умница, что о нем разговор! Все-то Хлюпик понимает! — заумилялась тетя Лира. Затем принесла из кухни чистую тарелку, поставила ее на пол и вылила в нее содержимое одного из стаканов. — Пей, Хлюпик! Пей, ангельчик честный! Песик неторопливо, без жадности начал лакать инопланетную жидкость. Опустошив тарелку, он благодарно икнул. — А шестую дозу кому? — спросил я. Ответом было неловкое молчание. Потом дядя Филя, потупясь, произнес: — Не стоит нам этим питьем с чужими людьми делиться. Подведут. Нельзя нам счастье свое упускать. — Фроське надо дать, — предложил Валик. — Тогда у нас два живых документа будут: собака и кошка. — А и верно, чем Фроська хуже Хлюпика, — согласился дядя Филя. — Сколько она мышей-то переловит за миллион лет! Не счесть!.. Лариса, покличь-ка ее. Тетя Лира прошла сквозь кухню на крыльцо и стала кликать: — Фроська! Фроська! Фроська! Кушать подано! Потом вернулась в комнату и заявила: — Опять она шляется где-то, шлындра несчастная!.. Ну, кошка, через блудность свою потеряла ты жизнь вечную! Время шло, а шестой стакан все стоял на столе. Наконец дядя Филя предложил дать эту дозу поросенку — пусть и он у нас будет долгожитель, про запас. И тетя Лира отнесла стакан в сарайчик. — Ну как? — спросил ее Валик, когда она вернулась. — Приемлет он вечность? — Налила ему в корытце — он сразу и вылакал.XIX
Я вышел из дома. Все в мире было по-прежнему и все на своих местах. Картофельные грядки, деревья, времянка, сарайчик — все обыкновенное, настоящее. И на небе та же легкая, не предвещающая дождя дымка. Я посмотрел на часы и удивился, даже испугался: лишь час с небольшим прошел с той минуты, когда из-под земли вылез чешуйчатый агрегат. Надо обдумать все это, переварить в покое, подумал я и открыл калитку. Пройдя по улице поселка, свернул на неширокую, поросшую сорной травой грунтовую дорогу и долго шел по ней; я знал, что она ведет к кладбищу. Вскоре на взгорье показалась красная кирпичная церквушка с одноярусной колокольней. Дойдя до погоста, ничем не огражденного, я долго глядел на сбегающие в низинку покосившиеся кресты. «Пчелы не жалят мертвых», — всплыла в памяти вычитанная где-то фраза. А меня пчелы будут жалить миллион лет. Люди будут рождаться и умирать, умирать, умирать, и Эла тоже умрет, а я буду жить, жить, жить, жить... Мною овладело смутное чувство вины. — Я не виноват перед вами, — произнес я вслух, обращаясь к ушедшим. — Я не виноват. Все произошло слишком быстро. Когда я вернулся в Филаретово, то первым, кого увидал у дома Бываевых, был Валентин. Он подкачивал камеру своего велосипеда; к багажнику он успел приторочить объемистую корзину. Валик весело поведал мне, что едет на станцию Пронино, там неплохой привокзальный буфет. Бываевы решили чин-чинарем отметить сегодняшнее событие. Тетя Лира отвалила на это мероприятие свои похоронные («смерётные») деньги. — У тебя в передней вилке трещина, — напомнил я ему, — возьми велик у Рамушевых, на этом ты рискуешь сломать себе шею. — Э, все равно, — отмахнулся он. — Авось целым вернусь. — Прикосновение к вечности не сделало его более осторожным. — Может, пешком вместе сходим в Пронино? — предложил я. — Я тебе помогу покупки нести. — Не, подмоги не треба... И вообще никакой помощи мне теперь не надо. Ты, Пауль, можешь прекратить свое шефство надо мной в смысле грамматики. Окунусь на второй год — не беда, потом наверстаю. У меня теперь впереди вагон времени. И даже не вагон, а черт знает сколько составов. В этот момент из окна выглянула тетя Лира. — Павлик, в одиннадцать вечера приходи! Никуда не пропадай смотри! Будем отмечать! — Но почему в такое позднее время? — удивился я. — Раньше нельзя. Вдруг соседи зайдут или кто. А в одиннадцать все уже спят в поселке.XX
В назначенный час я постучался в дверь Бываевых. Послышались осторожные шаги. Тетя Лира наигранно сонным голосом, не отодвигая засова, тихо спросила: — Кто там? Мы уже спать легли. Я назвался, и она сразу впустила меня. Потом выглянула за дверь и, убедившись, что никого поблизости нет, что никто не видел моего прихода, снова закрыла ее на засов. В комнате глазам моим предстал Стол. На нем стояло несколько бутылок шампанского, а посередке красовался торт. Стеклянные вазочки были заполнены конфетами «Каракум», «Белочка», «Элегия» и «Муза». Остальная поверхность скатерти была буквально вымощена тарелками и тарелочками со всякой снедью. Тут хватило бы на десятерых, а нас было только четверо, не считая Хлюпика. Песик с голубым бантом на шее — по случаю праздника — важно возлежал на сундуке. Он был уже сыт по горло. — Богато! — сказал я, садясь за стол. — Чего только нет! Даже кальмары в банке! — Икры нет, Павлик, — с лицемерно хозяйской скромностью посетовала тетя Лира. — Икры, вот чего нам не хватает. — И до икры доживем! Главное теперь — не теряться! — бодро изрек дядя Филя и, подмигнув супруге, принялся открывать шампанское. Но дело не пошло — всю жизнь он имел дело с иной укупоркой. За бутылку взялся Валик. Он долго возился, наконец пробка выстрелила в стену и рикошетировала в Хлюпика. Тот презрительно поморщился. — Так жили миллионеры! — воскликнул Валентин, разливая вино в стаканы. — Ведь мы теперь миллионеры! — Ну, чокнемся за вечное здоровье! — провозгласил дядя Филя. — Чур, до дна. Мы сдвинули стаканы, выпили. Дядя Филя крякнул, но кряк получился какой-то неубедительный. — Градусенков мало, — буркнул он, наливая себе по второй. — Смотри, дедуля, не надерись. Шампанское — опасное вино, — полушутя предупредил Валик, откупоривая новую бутылку. — Не указывай! Молод, чтоб учить меня! — Сейчас молод, а через тысячелетье мы с тобой почти уравняемся, — отпарировал Валентин. — Тебе будет тысяча пятьдесят девять, а мне — тысяча восемнадцать. — А ведь верно! Вот это да — уравняемся! — изумленно произнес дядя Филя и, опережая остальных, опрокинул в себя очередной стакан. Тетя Лира пила и ела молча, ошеломленная значительностью события. И вдруг заплакала, стала жаловаться сквозь слезы: — Поздно лекарство это пришло... Молодости-то через него не вернуть, всю жизнь вековечную старенькой прохожу... — Веселья мало! — закричал захмелевший дядя Филя. — Заведу-ка я свои пластиночки. Когда-то, работая в пункте по скупке утиля, он отобрал несколько заигранных, но совершенно целых пластинок. Он очень берег их. И вот теперь включил электропроигрыватель, поставил на него диск. Игла долго вслепую брела по какому-то шумному темному коридору. Наконец выделилась мелодия, прорезался голос певца: «Ночью, ночью в знойной Аргентине...» — И в Аргентине побываем! Не унывай, Ларка! — воскликнул Филимон Федорович. — Теперь это вполне реально, — подтвердил Валик, — Аргентина от нас не уйдет. — Бомбоубежище надо копать — вот что надо в первую очередь! — испуганно объявила тетя Лира. Довоенная пластинка напомнила ей войну. — Права ты, умница моя! — умиленно согласился дядя Филя. — Оно, конечно, войны, может, и не будет, — а мы в бомбоубежище нашем картошку хранить будем. Нам теперь хозяйство с умом вести надо! С умом!XXI
Проснулся я не потому, что выспался, а от головной боли. С тоской подумал, что нужно одеваться, и вдруг обнаружил, что лежу на раскладухе одетым. Тогда я перевернулся на другой бок, лицом к стене. Вставать не хотелось.XXII
За ужином все мы, за исключением дяди Фили, сидели присмиревшие, погруженные в свои мысли. Привыкали к новой жизни. Да и похмелье сказывалось, в особенности на тете Лире: вид у нее был кислый. Зато муженек ее высоко держал знамя миллионера — пошучивал, строил монументальные планы; он успел опохмелиться из потайных своих запасов. — Сколько Хлюпик людей-то перекусает за миллион лет! — воскликнул он вроде бы ни к селу ни к городу. — Не счесть! Десять дивизий! — На поводке его теперь надо держать, чтоб не выбегал на улицу, —высказалась тетя Лира. — А то кто-нибудь возьмет да пристукнет. — Купим, купим поводок, Лариса! — заверил дядя Филя. — Сперва кожаный, а там, глядишь, и до золотой цепочки дело дойдет... Мы, будь уверена, не только по годам, а и по деньгам в миллионеры выйдем!.. И пора думать нам о каменном доме. Не годится нам в деревянном жить по нашему-то нынешнему званию. — С каких шишей каменный-то построишь? — хмуро возразила жена. — Экономить будем, копить будем. Временно во времянке поживем, а сюда дачников пустим. Сперва пожмемся — зато потом развернемся. Времени у нас впереди много. — Ой, умирать-то как будет страшно, миллион лет проживши... За тысячу лет до смерти дрожать начнем, — вздохнула тетя Лира. — Уж и не знаю, добрый ли мы подарок получили. — Оставь эти разговорчики, — одернул ее дядя Филя. — Другая бы от радости плясала, а ты ноешь. — Ладно, ладно, не буду... Пойду поросенка покормлю. — Вот это дело. За Хлюпиком и поросенком теперь особый уход нужен. И к ветеринару надо их сводить, зарегистрировать возраст. Сейчас мы о своем долгожительстве помалкивать будем, а потом, когда нужно, всему миру объявимся. И в доказательство ученым вечную собаку покажем... — И вечную свинью подложим, — вмешался Валик. — Но имя дать надо. А то «поросенок» да «поросенок», а ведь он наш товарищ по бессмертию. — Прав ты, Валик, прав! — согласился дядя Филя. — И ведь свиньи — они умные, они в цирке-то что вытворяют — буквы узнают! А наш-то за такие годы ума наберется — извини-подвинься! — Ему нужно создать культурные условия: трансляцию в сарайчик провести, азбуку там повесить... — не то в шутку, не то всерьез высказался Валентин. — За миллион лет он, может, доцентом станет, до докторской степени дохрюкается. Ему надо международное имя дать. Например — Антуан. Его крестить надо. — Это уж богохульство будет. В Бога не верю, но богохульства на своей жилплощади не допущу, — твердо заявил дядя Филя. — А мы не по-церковному, а по-морскому, как корабли крестят. Бутылку шампанского о нос разбивают — и корабль окрещен. — Нет, не позволю! Так и убить животное можно. И посуду бить не годится. Посуду уважать надо! В эту минуту Хлюпик, спокойно лежавший на полу, вдруг залился лаем и, опустив хвост, кинулся к двери. Учуял, что кто-то идет. Мы все вышли из дома. От калитки к крыльцу шагала почтальонша тетя Наташа. Что-то настороженное, замкнутое угадывалось в ее лице и даже в походке. — Срочная телеграмма, — сказала она. — Плохая. В телеграмме сообщалось, что мать и отец Валика погибли на станции Поныри вследствие несчастного случая. Позже выяснилось, что смерть их была и случайна, и нелепа: они, перебегая через запасный путь, попали под маневровый локомотив. Оба были трезвы; они вообще спиртного в рот не брали. Горе Валентина описывать не стану. Скажу одно: не будь он долгожителем, он бы легче перенес несчастье. Людям свойственно выискивать причинные связи даже между событиями, которые меж собой никак не связаны: Валик решил, что смерть родителей — это отместка судьбы ему за то, что он стал миллионером. И это надломило его, исковеркало его характер.В недалеком будущем и меня ждала беда. И виновником ее стал я сам, тут уж не отвертишься. Когда я вернулся из Филаретова в Питер, я несколько дней ходил и думал: с одной стороны, Бываевы дали мне выпить экстракт именно в расчете на мое молчание, но, с другой стороны, не грешно ли утаивать от матери такое важное событие? Наконец решился. Взяв с матери клятву, что никто на свете не узнает от нее того, что я ей открою, я рассказал все. Странное действие произвел на нее мой рассказ. Она, кажется, даже не очень удивилась, только побледнела и тихо сказала: — Я всегда подозревала, что с тобой случится что-нибудь подобное. Теперь-то я понимаю, что не следовало мне делиться с нею моей тайной. Ведь у матери был врожденный порок сердца, а сердечникам неожиданные известия, даже и радостные, добра не приносят. Для меня до сих пор загадка, поверила ли она в мое миллионерство или решила, что я болен психически. Отношение ее ко мне изменилось, хоть она и старалась не показать этого. Она стала заботливее ко мне, и в то же время какая-то запуганность появилась в выражении ее лица, в движениях. Что это было: боязнь за меня или боязнь меня? Через одиннадцать дней она скончалась от инфаркта. Ее похоронили за счет жилконторы, в которой она работала, — рядом с отцом, на Серафимовском.
XXIII
Миновал год. От матери остались кое-какие вещички, я их в комиссионку сдал, да три тысячи с ее сберкнижки мне по наследству перешли, — так что на жизнь мне пока хватало. Я спокойно окончил школу, в вуз не торопился. Постановил для себя так: два-три месяца посвящу исключительно поэтическому творчеству, потом на работу куда-нибудь поступлю, потом действительную отслужу — а уж потом займусь высшим образованием. Теперь я частенько встречался с Валентином — как-никак, оба миллионеры. После гибели родителей он сразу же бросил школу и пристроился в киностудию. Он там был не то разнорабочим, не то просто на побегушках, но считал, что в дальнейшем его повысят и даже возвысят. Однажды он признался мне, что задумал сценарий и сам Колька Рукомойников пророчит ему успех. Всех кинодеятелей Валик (в разговоре со мной) звал уменьшительными именами и речь свою пересыпал киношными словечками: «смотрибельно», «волнительно», «не фонтан», «лажа». Зарабатывал он мало, но за родителей получил большую страховку и в то время был при деньгах. Завел какие-то куртки пижонские, ботинки на толстенных подошвах, курил дорогие сигареты и иногда бывал чуть-чуть под хмельком. Но именно чуть-чуть; пьяным я его в ту пору ни разу не видал. Он говорил, что приходится выпивать за компанию — надо наводить мосты с нужными людьми, в киноискусстве без этого нельзя. В конце сентября он пришел ко мне и принес письмо от Бываевых. Они ждут нас в субботу, то есть завтра. Дядя Филя решил срубить на участке деревья, нужна наша помощь. — Намечается субботник миллионеров, — подытожил Валик. Он заночевал у меня. Но перед сном вынул из кармана тетрадку и сказал: — Пауль, я хочу тебе сценарий прочесть. Вернее, это пока набросок. Слушай! Глухая тайга. Две золотодобывающие бригады соревнуются за повышение золотодобычи. В составе одной трудится таежная красавица Анфиса, в другой работает акселерат Андрюша, тайно влюбленный в Анфису. Однажды Андрей находит большой самородок. Как честный человек, он решает сдать его директору прииска. По пути к конторе он случайно встречает Анфису, которая, выведав у него, в чем дело, завлекает паренька в укромный уголок тайги. Только дикие олени и зрители видят интимный акт, в ходе которого Анфиса похищает самородок из рюкзака акселерата. Оставив Андрюшу лежать на росистой поляне, где он крупным планом предается воспоминаниям о недавнем событии, Анфиса устремляется в контору, где сдает самородок от имени своей бригады, в результате чего та выдвигается на первое место. Вскоре Андрей узнает, кто похитил у него самородок. Считая, что Анфиса так поступила потому, что сожительствует с директором, Андрей подстерегает ее на таежной тропке и в порядке ревности наносит ей смертельное ранение кайлом. Но случайно проходивший мимо врач-реаниматор возвращает красавицу к жизни. Еще не зная об этом, акселерат пишет докладную записку с изложением своего отрицательного поступка и добровольно сдает себя в руки правосудия. Общественность прииска взволнована. Созывается общее собрание, на котором... — С меня хватит! — прервал я Валика. — Много ты смыслишь в киноспецифике! — окрысился Валентин. — Сам Жора Лабазеев говорит, что тут находка на находке!.. Ты просто завидуешь моей творческой активности. У тебя-то со стишатами дело глохнет. — И он сказал еще несколько ядовитых слов по тому же поводу.XXIV
В десять утра мы были в Филаретове. Хлюпик издали встретил нас лаем, но к калитке не выбежал. На нем теперь был ошейник, и от ошейника шел темно-зеленый бархатный витой канатик. Драгоценная собака-миллионер была пришвартована к столбику у крыльца. — Чтобы от греха подальше, — пояснила нам тетя Лира. — Нервный он, ангельчик, чуткий. Двух дачниц покусал. А не смейтесь над животным! — Авторитетный кобелек! Именно такие и нужны человечеству! — отчетливо произнес Валик. Бываевы выглядели совсем неплохо. Только вот какая-то суховатая суетливость проявилась в их характерах. Впрочем, нас-то они встретили душевно. — Прямо в дом топайте, ребята! — пригласила из окна тетя Лира. — Мы сюда перебрались из времянки. Дачники-то уехали... Несладко дачников иметь. Лето не в лето. — Зато тети-мети идут! — сказал дядя Филя, потирая ладони. — Еще десяток-другой лет — и каменный дом отгрохаем. А пока что решил я участок от всяких там осин да берез освободить — ни к чему они нам теперь. Нам дубы нужны! Они вековечнее. А потом, может, и баобабы посадим. Я слыхал, они две тысячи лет растут. — Дубы и баобабы — это наши зеленые друзья, — согласился Валик. — Хорошо пить ликер в тени баобаба! — Ликеры — баловство, дамское дело. Но посмотрите-ка, ребята, на эту клумбу, — загадочно произнес дядя Филя. — Клумба как клумба, — сказал я. — Цветы какие-то увядшие. — Так все думают: клумба как клумба. И пусть думают! Но вам, компаньонам-миллионерам, выдам один секрет. Под этой клумбой я двадцать бутылок портвейна по два сорок зарыл. Укутал я их старым одеялом и соломой, не промерзнут. Чуете, в чем тут коммерция?! Через сто лет цены этому портвейну не будет, на вес золота пойдет. Столетняя выдержка — это не шутка! — Через сто лет люди спиртного пить не будут. Одумаются, — строго сказала тетя Лира из кухонного окна. — Гиблый бизнес ты, дедуля, затеял, — соболезнующе вставил Валентин. — Ну, люди всегда пить будут, — уверенно возразил дядя Филя. — Водку, может, потреблять перестанут, а уж без вина-то не обойтись. — И с вином, дедуля, дело неясное... Вынесут коллективное решение — и каюк. Войн уже не будет, а старые танки для войны с алкоголизмом используют. Пустят их на виноградники, да еще с огнеметами — и прощайте, милые портвейны и мадеры! — Ужасы какие ты говоришь, Валик! — удрученно покачал головой дядя Филя. — Танки в винограднике!.. Да во сне такое приснись — и то от разрыва сердца помереть можно! — Валик! Павлик! К столу идите! Проголодались с дороги-то! — позвала тетя Лира. — А меня почему не кличешь? — игриво спросил дядя Филя, и по его тону я вдруг догадался, что он уже чуть-чуть под градусом. — Ты ел недавно, — отрубила тетя Лира. — Вот после работы поедим все вместе и выпьем даже. Причина-то есть. — С первой пенсионной получки грех не выпить, — подхватил дядя Филя. — Я ведь теперь пенсёр, восемьдесят пять в месяц... Знали бы они там в собесе, кому пенсию выделили, — призадумались бы. Долго платить придется, пока деньги не отменят.Подкрепившись, мы взяли приготовленные дядей Филей топоры и пилу и вышли на участок. Дядя Филя работал уверенно и сноровисто, мы с Валиком помогали ему неумело, но старательно. Свалили три осинки, два клена и распилили их стволы на дрова. Потом срубили бузину, куст сирени. Начался дождь. Поднялся ветер и все усиливался. Тетя Лира вышла на крыльцо, отвязала Хлюпика, и тот вбежал в дом. — Эк как все оголили, — сказала тетя Лира. — Грусть берет. — Зато когда дубы-баобабы здесь зашелестят, сердце возрадуется. Спасибо скажешь мужу своему! — И дядя Филя с размаху вогнал топор в одну из берез — в ту, что поменьше. — Хоть вторую-то пожалей, — попросила тетя Лира. — Пусть живет. И учти, будут нам неприятности от лесонадзора за самовольные порубки! Ответом было молчание, и она вернулась в дом, обиженно хлопнув дверью. А березу дядя Филя свалил. Но вторая — та, что постарше, — еще стояла. — Не надо рубить ее, дедуля, — сказал Валик. — Жалко. — Чего жалеть-то! — рассердился дядя Филя. — Я уже с Толиком-трактористом договорился, он завтра пни выкорчует. А оставим эту — трактору не развернуться будет... Ребята, сейчас и пилой поработать придется, дерево-то толстое. — Не хочу пилить под дождем! — буркнул Валик и направился к крыльцу. Я пошагал за ним. Мне вообще разонравилась эта затея. — Забастовка миллионеров! — пропел Валентин, входя в дом. — Бабуля, миллионеры кушать хочут! — Все готово, ребятки! — откликнулась тетя Лира. Действительно, стол уже был накрыт; середину его украшала нераспечатанная поллитровка «Столичной» и две бутылки вермута по рубль шестьдесят. Мы принялись за еду. С участка, сквозь нарастающий шум ветра, доносились удары топора. Потом их не стало слышно. В комнату вошел дядя Филя. — Ловкачи! — закричал он. — Я работай, мокни, а они тут пир затеяли... Я тоже хочу побороться с алкоголизмом, работа подождет. Я уже полдерева надрубил. Налей-ка мне, Валик, чего покрепче! — Пьем за здравие миллионера-пенсионера! — провозгласил Валик. — Многие лета! — Поехали! — радостно выкрикнул дядя Филя. — И ты, Лариса, пей! Обижусь! — Уж ладно, по такому случаю можно. — Она торопливо выпила, закусила бутербродом и бросила кусочек докторской колбасы Хлюпику. — Кушай, кушай, ангельчик мой непьющий! — Все в сборе, а Антуана нет, — сказал я. — Как он поживает? — Поросенок-то? — ухмыльнулась тетя Лира. — А что ему сделается, жив-здоров. — Его бы надо сюда пригласить, богатый типаж, — подал идею Валентин. — Антуан тоже имеет право на веселье. Будущее светило науки! — Ой, ребята, чего удумали! — захохотала тетя Лира. — Живого поросенка нам в гости не хватало!.. Да он тут под себя струю пустит, ему что! — А и верно, Лариса, приведи-ка его сюда. Уважь мою пенсёрскую волю! — молвил дядя Филя. — Пусть и животное повеселится. — Ну, уморили! — зашлась в хохоте тетя Лира. — А вот и взаправду приведу его сюда, гостя дорогого! Слабо, думаете? — Она встала, вышла в кухню, оттуда на крыльцо. Хлюпик немедленно последовал за ней. В комнате отчетливее стал слышен вой ветра и шум дождя. — Что и требовалось доказать, — подмигнул вслед ушедшей дядя Филя. — Без контроля-то оно лучше! — И, налив себе почти полный стакан, поспешно опорожнил его. Потом с хитро-пьяной ухмылкой добавил: — В Питере-то наводнение, может, будет, — ветер подходящий. А нам здесь — хоть бы хны. Потому как мы... В комнату ворвался грубый, особо сильный порыв ветра. Хлопнула форточка, с этажерки посыпались какие-то бумажки, заметались в воздухе. Откуда-то извне донесся хруст, шипящий шелест, потом — удар. Что-то тяжелое где-то упало. — Береза грохнулась, — подойдя к окну, доложил Валентин. — Во! Допиливать не надо! Ветер за меня доработал! — удовлетворенно произнес дядя Филя. — Потому когда с умом... Остервенело-острый, захлебывающийся, задыхающийся собачий вой послышался с участка. У всех у нас одновременно мелькнула одна и та же страшноватая догадка. Первым выбежал из дома дядя Филя, за ним мы с Валиком. Тетя Лира лежала возле новой помойки, чуть в стороне от упавшей березы. Ее не помяло, не придавило — ее, видно, ударило в висок и отбросило. В сырых сумерках доброе, мокрое лицо ее казалось еще живым. По опавшей влажной листве в яму стекала струйка крови. — Ларинька, Ларинька, очнись! Прости меня, прости! — бормотал дядя Филя, склонясь над мертвой. Потом упал рядом с ней лицом вниз и закричал, завыл не по-мужски тонко, и вой его слился с истошными завываниями Хлюпика.
XXV
Тетю Лиру погребли на тихом филаретовском кладбище.XXVI
Я устроился подсобным рабочим на «Спортверфь». Там работал сосед по коммунальной квартире Виктор Власьевич Желудев, краснодеревщик. После смерти матери он всячески опекал меня и уверил, что на верфи я буду неплохо зарабатывать. Так оно и вышло. Я имел в месяц около двухсот. Виктор Васильевич надеялся, что я заинтересуюсь производством, прирасту душой к «Спортверфи». Все вышло по-иному, но об этом потом. С Валентином я теперь встречался не очень часто, так как он работал в дневную смену, а я — то в дневную, то в вечернюю. В выходные дни я запирался в своей комнатухе и пытался творить. Но стихи не шли, я буксовал. Позже я понял, что потерпел творческий крах через свое миллионерство.XXVII
Когда подошел мой возраст, меня признали годным для службы на флоте. Служить я пошел с охотой и с тайной надеждой, что перемена обстановки растормошит мой задремавший поэтический дар. И служил я неплохо. Даже две благодарности в приказе имел! Но, увы, хоть морской романтики хватало с избытком, со стихами дело не шло. Даже и любовь не помогала. Должен сказать, что с Элой наши теплые отношения постепенно сошли на нет. Но сердце не терпит пустоты: я влюбился в Клаву Антонову. По специальности она была корректор. Я познакомился с ней на поэтическом вечере в клубе «Раскат», в тот день наше литобъединение выступало со стихами перед широкой публикой. В числе публики оказалась и Клава. Когда вечер кончился, она подошла ко мне лично и сказала, что ей понравились мои стихи. Она, между прочим, спросила, давно ли я их сотворил. Я соврал, что совсем недавно; на самом деле они были созданы мною еще до миллионерства. У Клавы был явно хороший вкус, да и сама она была девочка что надо.XXVIII
Незадолго до своей женитьбы, в один субботний день я отправился на поиски Валентина. На старой своей квартире он уже не жил, в справочном киоске мне дали его новый адрес, и поехал я на проспект Майорова. Когда я позвонил в нужную квартиру, дверь открыла мне приветливая на вид, очень модно одетая женщина. Но едва я сказал, что мне нужно видеть Валентина, приветливость с нее схлынула. Оказывается, она ждала монтера с телефонной станции. Она обозвала меня алкашом, заявила, что это Валька прислал меня выклянчить денег и что ни фига я не получу. Я спокойно объяснил этой даме, что никаких денег мне от нее не надо. Разглядев меня попристальнее, она поняла, что на пьянчугу я не похож. Затем, узнав мое имя, она совсем смягчилась и сказала, что, «когда Валька был человеком», он часто вспоминал меня по-доброму. Потом сообщила, что Валентин пьет, ни на какой работе больше месяца не удерживается, дома не живет. Много раз обещал «завязать с этим делом», но опускается все ниже и ниже:XXIX
С того невеселого дня стал я перебирать в памяти события своей житухи — звено за звеном. И выходило так, что в злых пьяных обвинениях Валентина гнездилась горькая истина. Не будь меня — не произошло бы того, что произошло. Валик только одного не знал — с чего все это началось, а то его обвинения были бы еще острее. О том, что из-за меня погиб брат, я никому на свете не говорил и от Валентина тоже этот факт в секрете держал. А ведь все началось с этого невольного убийства. Оно потянуло за собой длинную, но прочно соединенную своими звеньями цепочку событий. И миллионером я стал потому, что убил брата. А тетя Лира и дядя Филя стали миллионерами из-за меня и из-за меня же и погибли. Но разве я хотел зла Пете? Разве я хотел зла Бываевым? Разве я виновен? Но, с другой стороны, если бы не я... Мысли мои вертелись в каком-то заколдованном печальном кругу.XXX
Годы шли. На работе у меня все обстояло благополучно. С Клавирой жили мы дружно, сыну Витьке уже пять лет стукнуло. Вроде бы процветай да радуйся, но я ведь не олух бесчувственный, я понимал, что впереди маячат возрастные трудности: Клава — простая смертная, а я — миллионер. Они, трудности эти, и на самом деле в дальнейшем возникли. Но не о том сейчас моя речь. Меня все время томили чувство одиночества и невозможность ни с кем поделиться тайной своего миллионерства. Иногда я начинал казаться себе каким-то прохиндеем, который ценой смерти брата родного заимел жизнь почти вечную и не знает, что с ней делать. Но больше всего меня то угнетало, что талант мой застыл на точке замерзания. Некоторые мои товарищи по литобъединению уже в толстых журналах густо печатались, а я сидел у моря и ждал погоды. У меня был творческий запор. И вот решился я потолковать обо всем этом с Вадимом Шефнером. Почему именно с ним? На то имелись особые причины. Во-первых, мне нравились некоторые его стихи, правда не все. Не те, где он со своей колокольни, а вернее — с кочки, поучает всех и каждого, как нужно жить, а те, где он вроде бы сам с собой наедине размышляет. А во-вторых — и это всего важнее, — я был знаком и с прозой его сказочно-фантастической. Правда, сам я ее, между нами говоря, не читал, я фантастику терпеть не могу, но, когда я на флоте служил, один мой сослуживец, Гена Таращенко, — наши койки рядом стояли — очень интересовался шефнеровской фантастикой и часто пересказывал мне ее. Я, чтоб человека не обидеть, его не перебивал. Раз Гена подсунул мне одну шефнеровскую фантастическую книжицу — читай, мол, и радуйся. Я честно страниц пять прочел, больше одолеть не мог. Ведь Шефнер писал даже не научную фантастику, а не разбери-бери что, смешивал бред и быт. Но теперь, в данном-то, в особом случае, именно этим он и был для меня подходящ. Я надеялся, что раз он пишет такое, то поймет, расчухает, в какую каверзную ситуацию я влип, и что-нибудь да присоветует. Ну, а в-третьих, тут имел значение и территориальный фактор. Мы с Клавирой обитали в те годы на Гатчинской, а Шефнер тоже жил на Петроградской стороне, через две улицы от нас. Я его частенько видел на Чкаловском проспекте, но в разговор не вступал. В лицо я его давно знал — он у нас на литобъединении несколько раз выступал. Имелась у меня, между прочим, и пара его стихотворных сборников, с фотографиями. Но в книги свои он совал такие снимки, на которых выглядел моложе и симпатичнее, чем в реальности. Будь у меня все в порядке — не стал бы набиваться на общение с ним. Однако беседа нужна была мне. И вот однажды в субботу увидел я его на углу Чкаловского и Пудожской и подошел к нему. Я сразу заявил, что мне понравилось его стихотворение «Петербургский модерн» (я его в журнале недавно прочел), и стал объяснять, чем именно понравилось. Шефнер слушал в оба уха и одобрительно глядел на меня правым глазом (левым он не видел). Потом спросил, как меня звать. Услышав мое имя, сказал, что читал кое-что мое, и даже процитировал четыре строчки. — Значит, вам нравятся мои стихи?! — наивно выпалил я. — У меня просто память хорошая, — буркнул он. — У вас встречаются очень даже неплохие строки, но очень уж неровно вы пишете, банальщина какая-то так и прет из вас... А почему ничего вашего давно в печати нет? — Вадим Сергеевич, вот об этом я и хочу потолковать с вами с глазу на глаз, в домашней обстановке. Нельзя ли мне забрести к вам? Он сразу скис, заюлил, начал целую баррикаду громоздить из отговорок. Это тот человек был! — Вадим Сергеевич! — с чувством заявил я. — Тут не только в стихах дело, тут вообще очень важный для меня разговор, и для вас интересный. Я вам о себе такое выплесну, что вы без пол-литра закачаетесь! Тогда он нехотя выдавил из себя: — Ладно. Приходите завтра в час дня. Я спросил у него точный адрес — и мы расстались. На другой день в тринадцать ноль-ноль я чин-чинарем явился к Шефнеру. По пути забежал в одну торговую точечку, хватил два стакана вермута по два двадцать бутылка — для самоутверждения. Жил Шефнер в обыкновенном жэковском доме. Дверь в квартиру открыла мне очень миловидная и симпатичная женщина: то была Екатерина Павловна, жена Шефнера. — Вадим, это к тебе! — крикнула она в коридор. Шефнер вышел, пригласил меня в свой кабинет. Там стоял письменный стол — почему-то совсем голый, ничего на нем не стояло и не лежало. Еще я запомнил невзрачный секретер, диван, три кресла, столик с пишущей машинкой. Вообще — обстановка не ахти какая. Правда, много было стеллажей с книгами. На одной стене, в просветах между стеллажами, висели изображения парусников и военных кораблей, на другой — вперемежку — портреты Достоевского, Пушкина, Гоголя, Блока, Тютчева, Заболоцкого, Булгакова, большая фотография Зощенко и портрет какого-то полного мужчины в старинном завитом парике. Я спросил у хозяина, кто это такой. — Джонатан Свифт, — ответил Шефнер. — Разве вы его не читали?! Я честно ответил, что в детстве прочел «Гулливера», но в той книжке портрета автора не имелось. Тут Шефнер сказал, что я обязательно должен прочесть Свифта в полном академическом издании, потом перескочил на Герберта Уэллса, потом вдруг заговорил об Одоевском — это, мол, не вполне оцененный писатель. Затем завел похвальную речь о Рэе Брэдбери, Станиславе Леме, о братьях Стругацких... Потом понес какую-то муть насчет того, что в фантастике должны действовать самые обыкновенные люди и что всякая хорошая фантастика в какой-то мере всегда автобиографична. Мне до всего до этого было как до лампочки. — Вадим Сергеевич, — вежливо прервал я его. — Мне, ей-богу, не до фантастики. У меня на поэтическом фронте прорыв, да и все будущее — под вопросом. Я вам сейчас о самом себе факты выложу. — Ну, выкладывайте, — как-то нехотя согласился он. Я начал рассказывать все без утайки, начиная с детства. Рассказал о матери и об отце, тете Лире, дяде Филе, Валентине. О том, как мы стали миллионерами и что из этого вышло. Шефнер слушал внимательно, порой вставлял наводящие вопросы. Я понял: он мне поверил; ясное дело, в уразумении моей особой ситуации ему помогли его полубредовые повести и рассказы. Я говорил долго, Екатерина Павловна нам дважды чай приносила за это время. — Сложная история, — подытожил Шефнер. — В отношении поэзии вашей ничего вам посоветовать не могу. Но уверен, что в том оползне событий, который вы вызвали, лично вы ничуть не виноваты. Вы — пылинка, подхваченная бурей случайностей. — Ну а вот экстракт этот вы, Вадим Сергеевич, выпили бы? Только по-честному отвечайте! — В молодости, пожалуй, выпил бы сдуру, — признался он. Потом добавил: — А в нынешнем моем пожилом возрасте, хоть и жить осталось с гулькин нос, не стал бы пить. Потому что перебор в игре — это не выигрыш. — Это вы, Вадим Сергеевич, так, для красного словца. Легко отказываться от того, чего вам не предлагают... Меня во всей этой катавасии больше всего угнетает не то, что я стал полубессмертным, а то, как я им стал. Ведь я брата родного угробил, с того все и началось. — Кто знает, может быть, вы еще и встретите своего брата. «Ну и трепло! — мелькнула у меня мыслишка. — Я с ним по-серьезному, а он вола вертит». Но вслух я возразил ему так: — Вы что, в Бога, что ли, верите, Вадим Сергеевич?! В рай небесный верите?! — Я верю во множественность миров, — строго ответил Шефнер. — Я вам сейчас одну цитату выдам. Из труда одного неглупого человека. — Он подошел к стеллажу, взял оттуда книгу (автора и название я запамятовал) и прочел из нее нижеследующее:«Признав пространственную бесконечность Вселенной, мы должны признать и бесконечную множественность миров. Если думать дальше, то среди этого бесконечного количества солнц и планет разбросано бесконечное же количество миров, в чем-то или во всем подобных нашей Земле. Среди этих геоподобий, несомненно, имеются и миры с зеркальной вариантностью».Я вдумался в эти слова, оценил их суть, — и тут у нас с Шефнером беседа пошла уже на полном серьезе, без всякой там фантастики. — Выходит, что где-то есть такая планета, где все как на нашей — только наоборот? — высказался я. — И значит... — И значит, там не Павел убил Петра, а Петр Павла. Там вы можете найти своего брата. С ним там произошло все то, что с вами произошло здесь. И вот вы пожмете друг другу руки и отпустите друг другу невольные грехи ваши... Всего вернее, что встреча ваша произойдет не на той «зеркальной» земле, где живет Петр, а на какой-то промежуточной планете, которая находится точно посредине между нашей Землей и землей вашего брата. Но возможны и варианты... — А ведь это здорово! — всколыхнулся я. — Извините, Вадим Сергеевич, я сначала подумал, что вы треплетесь, баланду разводите, а вы, можно сказать, луч надежды мне зажгли. — Это очень слабый луч, учтите, — предупредил Шефнер. — Может быть, вы погибнете... — Все равно — лучик-то светит! Вы мне цель жизни подбросили!.. Лет через сто-полтораста люди наверняка к дальним планетам полетят, а мне дожить до того времени — плевое дело. Доживу — и стану мотаться по разным дальним мирам — глядишь, где-нибудь и состыкуюсь с братом родным. И в день этой встречи вернется ко мне творческая поэтическая сила! — Ну что ж, надейтесь. Надежды — сны бодрствующих, как сказал один мудрец... Вот только плохо, что от вас каким-то мутным пойлом попахивает. Не пейте вы бормотухи всякой, а то, невзирая на миллионерство, быстро загнетесь. — Я теперь себе сухой закон объявлю! — воскликнул я. — Ну, это уж перехлест. Все равно закон этот вы нарушите, и на душе будет тяжко, и выпить опять захочется.
15. Авария в космическом пространстве
Уважаемый Читатель! Я вынужден буквально на полуслове оборвать повествование, которое вел от лица Павла Белобрысова, и далее вести речь от своего имени. Напомню, что наши долгие неделовые разговоры с Павлом всегда происходили в то время, когда мы несли визуальную вахту в «пенале». Заодно повторю, что дежурства эти прагматического значения не имели; после аварии они были отменены. Авария произошла во время нашей вахты. Павел оживленно рассказывал мне о Шефнере, — и вдруг мы, сквозь лобовое телескопическое стекло, одновременно обнаружили огненную движущуюся точку. То была не звезда, то было блуждающее небесное тело! Мы одновременно нажали на алармклавиши и переместили кнопки курсоотметчиков за красную черту. Действия наши имели лишь символическое значение: следящие системы корабля гораздо раньше нас засекли неизвестный объект, и электронный лоцман уже вступил в действие, вычисляя варианты изменения курса с целью избежать столкновения. Из рупора прямой связи послышался сигнал «Опасность номер один!». Согласно аварийному расписанию, мы должны были надеть спецскафандры и оставаться в «пенале», ожидая дальнейших распоряжений. Увы, избежать столкновения не удалось. Нам повезло только в том смысле, что удар метеорита пришелся не по кормовой части, а по миделю. В силу особенностей конструкции «Тети Лиры» защитная обшивка бортов в миделе была массивнее: ударь метеорит в корму — он неизбежно проник бы в глубь корпуса и разрушил бы двигательные системы, что неизбежно привело бы к гибели корабля со всем его экипажем. Но и то, что случилось, было весьма печально. Все подробности аварии изложены в «Общем отчете», в мою же задачу входит изложение личных впечатлений и — главное — действий и высказываний Павла Белобрысова. Итак, по сигналу «Опасность номер один!» мы с Павлом кинулись к контейнеру, где хранились скафандры, и спешно облачились в них. И как раз вовремя! Через секунду «пенал» огласился тревожным воем ревуна; то было последнее предупреждение о летальной опасности. В то же мгновение резким толчком нас отбросило к стенке «пенала», затем швырнуло на пол; это было результатом реверсманевра. Корабль содрогнулся от удара. Невидимая сила швырнула меня куда-то, а сорвавшийся с консолей пульт ударил по шлему скафандра, и на какое-то время я утратил представление о действительности. — Просыпайся, приехали! — как бы сквозь стену услыхал я в шлемофон голос Павла.16. Спаситель, но убийца
Первое, что я почувствовал, — это то, что на мне нет скафандра и что лежу я на чем-то мягком. Затем я открыл глаза и увидел, что надо мной склонился Саша Коренников, зубной врач экспедиции, человек с вечно напряженно-серьезным лицом, по нраву же — общительный и даже веселый; он со всеми был на «ты». Я вспомнил, что Павел зовет его то дантистом, то Дантом, то Дантоном, то даже Дантесом — и тот не обижается: ему, кажется, даже нравятся эти Пашины подшучивания. Но сейчас выражение лица Коренникова вполне соответствовало серьезности момента. Держа в левой руке картосхему, правой он нажимал на клавиши датчиков, вмонтированные в нависавший надо мной энергохобот. Я понял, что лежу в реанимационном комбайне. — Как самочувствие? — спросил Коренников. — Почти нормально. Только легкая слабость и очень хочется спать. — Благ-за-ин! Видимо, так и должно быть. Через полчаса перейдешь в каюту. — Где Паша Белобрысов? — в упор спросил я. — Жив, жив, — успокоил меня Коренников. — У него была пятая степень[18], а у тебя — четвертая... Вам повезло: реакомбайн, к счастью, расположен в десятом отсеке, его не повредило при аварии. Только теперь я осознал, что происходит нечто странное: реакомбайном, по всем земным и небесным правилам, должен управлять главврач или, на худой конец, дежурный врач, но никак не дантист. Конечно, и зубные врачи космического профиля получают некоторую общемедицинскую подготовку, но ведь только теоретическую... — Саша, почему именно ты командуешь комбайном? — спросил я. — Больше некому. Вся биомедицинская группа погибла. Я спасся случайно... И далее он поведал мне, что примерно за полчаса до аварии в биомедицинском отсеке началось научное совещание космобиологов и медиков, на котором, естественно, присутствовал и он, Александр Коренников. Он успел прослушать часть доклада космобиолога Олафа Нордстерна «Прогнозирование фауны планеты Ялмез на основе некоторых биоспецифических данных планет Третьего пояса дальности», — а затем его, Сашу, по сигналу нулевой тревоги вызвали на сборный пункт дегазационной бригады, членом которой он является. Едва он вышел в коридор, как в нос ему ударил весьма сложный и неприятный запах: пахло ночной фиалкой, но к этому аромату примешивался смрад хлева. Это — как всегда, неожиданно — раскрылась очередная серия ампул дяди Духа с новой ароматической композицией. Коренников получил дегоборудование и персональное задание от бригадира дегазировать пять кают по правому борту, в том числе и каюту Терентьева. Когда он вошел туда, Терентьев пожаловался ему, что «проснулся от мерзкой вони» (он отдыхал после вахты), и спросил, есть ли сейчас на нашей небесной посудине хоть какой-нибудь уголок, где не пахнет цветами и дерьмом. Коренников ответил, что он только что из биомедотсека, там атмосфера вполне нормальная; Благовоньев, видно, не сумел проникнуть туда. Тогда Терентьев заявил Саше: «Вот туда я и отправлюсь — и доклад послушаю, и из этого плена ароматов вырвусь». Он ушел, а Саша Коренников приступил к деароматизации его каюты. С помощью искателя он выявил местонахождение одной из ампулок: хитроумный дядя Дух ухитрился закрепить ее под полкой шкафа, где хранились звездные атласы. Саша сунул ее в герметическую сумку и в этот момент услыхал сигнал опасности номер один. Затем его толкнуло, тряхнуло, швырнуло о стенку. Он упал, но быстро поднялся, добрался до своей каюты, надел скафандр. Вскоре по приказу Карамышева он направился в биоотсек, чтобы принять участие в заделывании пробоины. Но первым делом он — теперь единственный на корабле представитель медицины — осмотрел тела погибших. У всех восьми (с помощью плазмоконсилиатора) он констатировал шестую степень смерти. И Терентьев, и медики, и биологи при проникновении астероида в глубь отсека получили смертельные раны и мгновенно окоченели из-за космического холода, хлынувшего в пробоину. Их останки, по распоряжению Карамышева, были унесены в носовой рефрижераторный трюм: как известно, похороны погибших в пути всегда совершаются по прибытии на планету назначения.Когда я вернулся в каюту, Павел уже храпел на своей койке. Я улегся на свою и тоже заснул. Спали мы очень долго и проснулись почти одновременно. — Жалко Терентьева, — услыхал я голос Павла. — Лучше бы уж я гробанулся. Несправедливо сука-судьба поступает.
17. Биологические слепцы
Вскоре Карамышев созвал в кают-компанию всех, кто был свободен от вахты. Он предложил нам встать и перечислил погибших. Привожу этот печальный перечень в алфавитном порядке: Глеб Асмолов (астрозоолог и ветеринар); Урхо Виипурилайнен (микробиолог и астроботаник); Тит Мельников (лечврач — терапевт и эпидемиолог); Олаф Нордстерн (космобиолог и врач широкого профиля); Ерофей Светлов (биолог широкого профиля); Николай Терентьев (глава экспедиции); Иван Тимофеев (главврач, медик широкого профиля); Станислав Ухтомский (хирург широкого профиля). Далее новый руководитель экспедиции сообщил нам, что кроме людских потерь мы понесли и потери материальные. Непоправимо вышли из строя биозащитные и биоразведочные подвижные агрегаты. В итоге — наша экспедиция как бы ослепла в биологическом отношении. Исходя из этого, мы должны вести себя на Ялмезе с крайней осторожностью и избегать лишних контактов с флорой и фауной неведомой нам планеты. И каждый участник экспедиции, почувствовав малейшее недомогание, обязан немедленно заявить об этом Коренникову и лично ему, Карамышеву. Мы находились в пути уже больше года, и за это время у нас состоялось немало совещаний, лекций, тестов-тренажей, но впервые из кают-компании все расходились молча, и молчание было мрачным. И каждый, шагая коридором мимо двери в биоотсек, невольно опускал голову. Дверь эта была теперь приварена к стене сплошным ферромикроновым швом.18. Ялмез все ближе
Теперь отсчет условного времени шел по убывающей. Тридцать суток полета до Ялмеза... Двадцать пять суток... Пятнадцать суток... «Тетя Лира» перешла на плазмотанталовые двигатели; мы перемещались в пространстве с убывающей скоростью. В связи с этим формула Белышева, Нкробо и Огатаямы (о преодолении парадокса времени) утратила для нас свою силу, и мы получили возможность улавливать ближние радиосигналы. Но планета Ялмез соблюдала полное радиомолчание. Учитывая этот факт, планетовед Антон Гребенкин сделал сообщение, из которого явствовало, что или на планете этой еще не родился свой Попов, или цивилизация там, в силу неведомых нам причин, пришла в упадок. — Наш пророк Гребенкин не учел третьего варианта, — сказал мне Павел, когда мы вернулись в свою каюту. — Может, ялмезцы эти учуяли своими приборами, что мы к ним приближаемся, и решили в молчанку поиграть. Из перестраховки. Может, они думают, что к ним какие-то космические бандюги летят.19. Ялмез совсем близко
Прежде чем приводниться, мы девять раз облетели Ялмез, постепенно снижая высоту. На видеоэкранах видна была океанская ширь планеты. Вода занимала четыре пятых ее поверхности, суша же состояла из одного огромного материка эллипсообразной конфигурации. Дрейфующих льдов не наблюдалось. Просматривалась материковая платформа; она простиралась в океан на расстояние значительно большее, нежели у земных материков. Исходя из этого, можно было предположить, что планета обладает многообразной морской флорой и фауной. Береговая часть материка изобиловала эстуариями рек, бухтами и мысами. Материк был покрыт густой растительностью, цвет ее (приблизительно) соответствовал цвету земных лиственных лесных массивов. Цветовая структура береговой части континента была более разнообразной: нетрудно догадаться, что леса здесь сменились кустарниковыми порослями, полями, болотами и песчаными наносами (дюнами). На фоне этих размытых цветовых плоскостей выделялись сероватые вкрапления различной величины; в их очертаниях угадывалась заданность, геометричность. Все свободные от вахт члены экспедиции толпились перед большим экраном, вглядываясь в конфигурацию этих вкраплений. Все понимали, что это — поселения разумных существ. Однако недостаточная разрешающая способность нашей оптики не давала возможности увидеть ни жителей этих городов, ни их транспортных средств, если те и другие имелись в наличии. — Живых мы там не найдем, — громко и грустно заявил Павел. — Мертвые помалкивают и не светят.20. Мы приялмезились
— Внимание! Покидаем пространство! — послышался из динамика голос Карамышева. — Каждый занимает личную компенсационную камеру! Мы с Павлом отворили узкие дверцы в переборке каюты и вошли в свои компенскамеры. Дверца закрылась, выдвинулись эластичные жгуты, оплели меня; остро запахло каким-то медицинским снадобьем. Я утратил представление о пространстве и времени. Когда сознание вернулось ко мне, я услышал команду: — Каждый считает вслух до десяти! При счете «десять» дверца распахнулась. Я шагнул обратно в каюту. Странно знакомое ощущение овладело мной. Я не сразу понял, чем оно вызвано. И вдруг догадался: это качка! — Поздравляю! Мы приводнились! — сказал я Белобрысову. — Точнее сказать — приялмезились, — изрек он. —К ночи волнение моря упало почти до нулевого значения. Температура воздуха снизилась до 21 градуса и далее не понижалась. Многие тётелировцы, взяв на вещескладе раскладушки, вынесли их на палубу, чтобы ночевать под открытым небом. Так же поступили и мы с Белобрысовым. Однако он не захотел спать рядом со всеми на миделе и оттащил свою койку на самый ют. Все с некоторым удивлением отнеслись к очередному чудачеству моего друга, но я-то знал, в чем тут дело: Павел не хотел, чтобы слышали его храп. Ночь была звездная, но темная, и впереди предстояло немало таких ночей, ибо, как известно, Ялмез не имеет спутника, подобного нашей Луне. Лежа на раскладушке лицом к небу, я, прежде чем уснуть, долго наблюдал новые для меня пунктиры миров, стараясь мысленно построить из них условные фигуры, чтобы детальнее запомнить взаиморасположение звезд. Это могло пригодиться мне в навигационной практике.
21. Санаторий самоубийц
На следующий день в полдень были задействованы аквалантовые двигатели, пришел в движение гребной винт — и «Тетя Лира» взяла курс на материк. По воде мы двигались отнюдь не с космической скоростью, и только на третьи сутки эхолот показал значительное повышение морского дна; начиналась материковая платформа. Еще через день берег стал виден в дальнозоры, не говоря уж о более совершенной оптической технике. Глубина теперь равнялась в среднем семидесяти метрам, и приборы предупреждали, что ближе к берегу имеются каменистые мели и песчаные бары. Карамышев назначил меня главным штурвальным и спросил, смогу ли я отстоять две четырехчасовые вахты. Я ответил, что это в моих силах. Приказав снизить ход до десяти километров в час, я вел судно, не теряя из виду береговой линии и держа путь к дальнему мысу, который значился на карте, снятой при облете Ялмеза накануне приводнения: я полагал, что именно там приматериковые глубины позволят нам подойти близко к берегу. Заканчивая дежурство уже в сумерках, я порекомендовал Карамышеву воздержаться от ночного плавания в прибрежных водах, тем более что глубина, которая у нас сейчас под килем, дает возможность якорной стоянки. Карамышев согласился. Я дал вниз команду «стоп» и, когда корабль потерял инерцию, сорвал предупреждающую наклейку с реле, нажал клавишу — и в то же мгновенье услыхал шум якорной цепи, выползающей из клюза. Вскоре на табло вспыхнула зеленая точка: якорь забрал лапой за дно. Когда я осознал тот факт, что наш якорь лег на грунт чужой планеты, во мне вдруг пробудилась печаль по дому, по семье, по родному Ленинграду. В этот миг я, кажется, впервые ощутил, как далеко от нас Земля. Перед тем как покинуть рубку, я, как в старину говорилось, для подчистки совести, решил взять подводные данные в радиусе десяти километров. Поисковая стрелка спокойно прочертила свой путь почти по всей окружности оповестительного экрана, и я хотел уже выключить прибор, как вдруг на экране возникли очертания корабля. Он лежал на глубине 63 метров в семи километрах от нас. По магнитограмме можно было понять, что судно — металлическое и что водоизмещение его — не менее 12 000 тонн. Я немедленно доложил об этом Карамышеву. Тот распорядился так: завтра с утра взять курс в сторону погибшего судна, стать там на якорь и произвести обследование; это даст возможность получить некоторое представление о технике и быте ялмезиан еще до нашей высадки на континент. Подводный тренаж на Земле проходили Павел, я и Виипурилайнен — астроботаник, погибший при недавней аварии; следовательно, водолазная бригада состояла теперь из Белобрысова и меня. Я был весьма обрадован заданием: у меня возникла надежда, что корабль этот — военный и через него я соприкоснусь с военно-морской историей Ялмеза. Утро того дня было совсем штилевым, что способствовало выполнению задания. Когда «Тетя Лира» стала на якорь в нужной точке, мы с Павлом, облачившись в скафандры, через донный кессонный люк опустились по штормтрапу на дно океана. Следом за нами, неся запасные «горбы» с дыхательной смесью для нас и контейнер с приборами, сошел на грунт и чЕЛОВЕК[20], приданный нам для технической помощи. Белобрысов дал ему имя «Коля». — Был у меня знакомец такой, Николай Васильевич, — пояснил он. — Чемпион затяжного сна, лодырь отпетый, балбес непревзойденный, нытик нуднейший, а в душе парень неплохой. Теперь, через сотню с лишним лет, почему-то по-хорошему его вспоминаю...22. Опасные похороны
15 августа 2151 года «Тетя Лира» бросила якорь на траверзе мыса Восьми; название это заранее дано было нами в память о наших погибших товарищах. Увы, в тот же день пришлось изменить это наименование на мыс Девяти. После того как была произведена дистанционная разведка, показавшая безопасность данного участка суши, от борта «Тети Лиры» отвалил поисковый катер № 1, на котором находились, обернутые во флаги Объединенной Земли, тела погибших. Их сопровождало четырнадцать человек экспедиции по главе с Карамышевым; в число похоронной команды вошел и Белобрысов. Участникам похорон было выделено пять лопат; обычай требует, чтобы при погребении людей на чужих планетах не применялась автоматика, — и вот запасливый завхоз Вещников извлек из недр своего склада эти копательные инструменты. Вся корабельная команда и часть научного состава по приказу Карамышева остались на корабле, причем я был назначен дежурным по судну. Вскоре после отбытия катера стала складываться неблагоприятная погодная обстановка: неся дождевые тучи и разводя волну, нарастал ветер с моря. Я начал опасаться, что если волнение усилится, то оно может сорвать «Тетю Лиру» с якорей и погнать к берегу. Поэтому я решил отвести корабль на двадцать километров мористее и там на минимальных винтооборотах стоять носом к волне. Выполнив этот маневр, я включил телеглаз, наведя его на берег. Катер стоял у пирса, защищенного волноломом. И пирс, и брекватер были изрядно повреждены временем и штормами, но несомненно являли собой дело рук разумных существ. Слева от причала на берегу виднелись невысокие полуразрушенные строения, справа — поросшее травой поле, еще правее — многочисленные валуны, за которыми начинался лес. Среди поля уже темнела свежевырытая братская могила. Взяв крупным планом лицо Белобрысова, я увидел, что по щекам его текут слезы; впрочем, это могли быть и дождевые капли. В лица остальных вглядеться я не успел: по экрану вдруг пошли темные полосы, четкость смазалась, а затем изображение и вовсе исчезло. Решив, что всему виной мой недостаточный практический опыт работы с радиотехническими устройствами, я решил прибегнуть к дальнозору; как известно, этот оптический прибор с радиотехникой не связан. Как Вы знаете, Уважаемый Читатель, объемного изображения дальнозор не дает, да и дождь ухудшал видимость, однако я довольно отчетливо увидал всех стоящих возле могилы. Вот астроархеолог Стародомов подошел к Карамышеву, заговорил с ним о чем-то, тот кивнул ему в ответ, — и Стародомов не спеша направился в сторону валунов. Позже я узнал, что он хотел выбрать камень, из которого можно было бы вытесать надгробную плиту для братской могилы. Но тогда у меня мелькнула мысль, что археолог надеется найти на камнях какие-либо ялмезианские письмена. Я изменил угол наклона вспомогательной линзы, чтобы внимательнее рассмотреть эти каменные глыбы, но поначалу ничего особенного не приметил. Валуны как валуны. Таких на берегу Балтики сколько угодно. И вдруг моему взору предстало нечто неожиданное. За одним высоким, поросшим мохом камнем, притаилась какая-то фигура, напоминающая человеческую. Ялмезианин! Живой иномирянин! Но почему он прячется: из страха перед пришельцами или затаил недобрые намерения? Надо немедленно предупредить товарищей, и в первую очередь — Стародомова! Я включил реле звуковой радиосвязи, отчетливо произнес личные позывные астроархеолога, — но отзыва не последовало. Потом повторил вызов — результат тот же: Стародомов продолжал шагать к валунам. А ведь на нем был всепогодный комбинезон, в воротник которого вмонтировано безотказное микроустройство! Тогда я обратился к Карамышеву, назвав его позывные: я хотел, чтобы он послал кого-либо вдогонку за Стародомовым, чтобы не дать тому подойти к камням. Но и Карамышев не захотел слушать меня!.. Я был изумлен, озадачен. Причина этого радионевнимания выяснилась позже. Меня не не слушали — меня не слышали! Меня не могли слышать, ибо метаморфанты обладают необъяснимым свойством (не прилагая к тому никаких усилий) искривлять магнитное поле в радиусе четырехсот тридцати семи метров, создавая вокруг себя зону радиобезмолвия. Тем временем Стародомов приближался к камням. Когда до них оставалось метров тридцать, дисциплинированный археолог вынул из нарукавного кармана симпатизатор и, как я угадал по движениям его пальцев, включил прибор на предельную градацию. У меня отлегло от сердца. Как ты мог забыть, сказал я себе, что каждый из нас снабжен этим замечательным изобретением XXII века, безотказно внушающим добрые чувства к его обладателю всем живым существам! Уже не беспокоясь за Стародомова, я до предела усилил резкость изображения, чтобы крупным планом увидеть того, кто притаился за большим камнем. И тут-то я разглядел, что только внешние обводы этого существа придают ему некоторое сходство с человеком. Мне предстало нечто неописуемо отвратительное, злобное, ужасное! Даже находясь на большой дистанции от этого чудища, я ощутил страх — и невольно отпрянул от глазка дальнозора. Затем я ощутил страх за свой страх. Ведь о том, что я испугался, я обязан по возвращении доложить Ассоциации воистов — и поставить вопрос, достоин ли я впредь быть воистом. (Вернувшись на Землю, я так и сделал. Мне был выдан оправдательный рескрипт, но — для успокоения совести — я отказался от очередного повышения в звании.) ...Преодолевая отвращение, я снова прильнул к дальнозору. За поросшим мохом валуном теперь не было никого. А вдали, мелькая в просветах между камнями, бежали по направлению к лесу два чудища, подобные тому, которое меня испугало. Затем я увидел Стародомова. Он неподвижно лежал на спине. Он был мертв. Когда я вгляделся в его лицо, мне опять пришлось ужаснуться. Исхудалое, обезображенное, словно изглоданное какой-то мучительной и долгой болезнью... В устрашающих складках этого лица таилось и нечто такое, что вызвало во мне какое-то смутное воспоминание. Я напряг память — и вспомнил. Когда мне было восемь лет, мать взяла меня в гости к своей подруге, «медичке-историчке» (так она ее называла), Анфисе Васильевне Лекаревой. Там на маленьком столике перед диваном лежала толстая книга в черной обложке — «Болезни минувшего». Я раскрыл ее где-то посредине и увидал страшное лицо мертвеца. Под ним значилось крупным шрифтом: «Сент-Бедвиндский лепрозорий, 1893 год. Пациент, скончавшийся от проказы». Ниже шел текст, набранный мелкими литерами, но прочесть его я не успел: Анфиса Васильевна отобрала книгу, заявив, что нечего мне читать это, а то страшные сны будут сниться. И вот теперь я увидал страшный сон наяву. Он был столь невероятен, что у меня возникло опасение: а здоров ли я психически? Но раздумывать об этом было некогда. Надо было вести «Тетю Лиру» к мысу, тем более и погода улучшилась: хоть волнение на море и продолжалось, но ветер упал. Отдав по отсекам соответствующие команды, я взял курс к месту недавней якорной стоянки.23. Перед броском на континент
Теперь снова поведу речь обо всем, что имеет прямое или косвенное отношение к Павлу Белобрысову. И опять напомню Уважаемому Читателю, что дела нашей экспедиции в более широком плане изложены в «Общем отчете». Когда катер с похоронной командой пришвартовался, а затем был поднят на палубу и опущен в свой отсек, я немедленно доложил Карамышеву обо всем, что произошло за время моей вахты, и (главное!) о том, что я увидел в дальнозор. К моему сообщению он отнесся невнимательно и недоверчиво и заявил, что это могло мне померещиться из-за нервного напряжения. Я возразил, что я воист, а в воисты зачисляют лишь тех, чья нервоустойчивость не ниже девятого деления по шкале Даниэляна. Но Карамышев гнул свое: «Это вам почудилось». Далее он сказал, что Коренников действительно диагностировал у Стародомова смерть от проказы, но ведь Коренников все-таки зубной врач, а не терапевт. Из дальнейшей беседы я понял, что участники похорон успели составить свою коллективную гипотезу гибели Стародомова. За год до отбытия на Ялмез астроархеолог вернулся с планеты Латона, где природно-биологические условия очень сложны и почти не исследованы. Вот там он, вероятно, заболел какой-то неизвестной землянам болезнью с длительным инкубационным периодом, здесь же, на Ялмезе, в силу неведомых нам специфических причин, болезнь «сделала спонтанный скачок». Выслушав это, я откровенно сказал Карамышеву, что подобная теория мне кажется шаткой. И добавил, что между увиденными мною чудищами и смертью Стародомова есть какая-то причинная связь. Карамышев поморщился. Быть может, он решил, что у меня завелся «пунктик». Я вышел из спора, чтобы не утверждать его в этом подозрении. Ведь доказать я ничего не мог. Вернувшись в каюту, я застал там Павла. Он был мрачен. — Скоро, кореш мой безалкогольный, мы все на этом Ялмезе танго «Белые тапочки» спляшем. Нет, с этой планеточкой людям на «ты» не сойтись!24. У врат Безымянска
В семь утра по местному времени мы вчетвером (плюс приданный нам чЕЛОВЕК «Коля») спустились в судоотсек, где, опираясь на распоры, стоял наш универ-катер № 2. Я занял место в рубке, остальные прошли в обзорную каюту. Наверху раздвинулись створы люка, над катером нагнулся челночный кран — и через мгновение мы повисли над палубой «Тети Лиры». Затем перемещающий агрегат плавно опустил нас на воду. Наша Северная группа отбывала первой, и весь личный состав, стоя у фальшборта, провожал нас в путь. Все выкрикивали добрые пожелания. По океану шла зыбь. Я поспешно отвел катер от борта «Тети Лиры». Поскольку первую стоянку нам предстояло сделать более чем через тысячу километров, я, чтобы спрямить путь и держать курс на Север вне зависимости от очертаний берега, вывел катер далеко в океан. Затем задал двигателю экономический режим — сорок километров в час. В этот момент ко мне подошел Павел. — Надоело мне в каюте сидеть. У них там ученые разговоры... Подсменить тебя не треба? — Нет. Курсопрокладчик — на фиксации... Ты какой-то хмурый, Паша, сегодня. Не захворал ли ты? — Здоров как бык... У меня, Степа, теория одна прорезалась. Все думаю.17 августа мы без происшествий прибыли в точку намечавшейся высадки. Но эта условная точка, как выяснилось, интереса для нас не представляла. Низкий, топкий берег, — и вдали небольшое селение, состоящее сплошь из полуразрушенных одноэтажных домиков. — Тут пиплиотеки не найтешь, нам кород нужен! — заявил Лексинен. Он знал сорок шесть земных и тридцать восемь инопланетных языков, но на всех говорил с ингерманландским (а по определению Павла — с чухонским) акцентом. — Лингвист прав, — поддержал его Белобрысов. — Надо дальше двигаться.
25. Мы в Безымянске
Пешеходная стена окончилась на городской площади таким же вертикальным торцом со скобами, каким началась на кладбище. Мы спустились на занесенную песком мостовую. Безлунная ялмезианская ночь еще не наступила, но уже смеркалось. Шестиэтажные здания, обступившие площадь, были безмолвны, мрачно чернели пустые оконные проемы. Выросшие на наносной почве лилии забвения начали раскрываться к ночи; над их белыми чашами колыхались волокна холодного синеватого огня. Внезапно откуда-то вылетело несколько больших птиц. Они стали кружить над нами, крича громко, но не злобно и не встревоженно; потом улетели — и снова настала тишина. Затем послышался писк, сорная трава заколыхалась, качнулись лилии. К нам приближалось несколько небольших животных; походили они на земных кошек, но полному сходству мешали длинные висячие уши. Выпучив круглые глазища, они начали рассматривать пришельцев, не проявляя при этом ни малейшего страха, хоть мы и не включили симпатизаторов. — Ничего себе ушастики. Отвез бы домой парочку таких, да закон... — нарушил молчание Белобрысов. —«Только что получено известие, что в Южной поисковой группе, которая успела удалиться на девятьсот километров от корабля-базы, при высадке на берег погибли астрофилолог Антов и альфасвязист Донтелиус. По утверждению члена Южгруппы Коренникова, Антов скончался от туберкулеза, Донтелиус — от малярии, В районе их гибели замечены существа, имеющие внешнее человекоподобие, но не поддающиеся симпатизации. Примите все меры самоохраны! Избегайте опасных контактов. Приказываю изъять плазменный меч у чЕЛОВЕКА и вручить его Кортикову — с правом введения в действие для охраны Севгруппы в пределах необходимой обороны».Уважаемый Читатель! Я думаю, Вам понятно, как огорчила нас эта весть. Мало того что мы утратили еще двух своих товарищей, — большая доля трагизма состояла и в том, что мы не знали подлинной причины их гибели. Более того, загадочность все нарастала! Если кончину Стародомова и гибель Донтелиуса можно было (с большой натяжкой) объяснить тем, что, побывав до Ялмеза на других планетах, они несли в себе инфекцию, спонтанно проявившуюся на Ялмезе, то смерть Антова опровергала эту гипотезу начисто, ибо полет на Ялмез был его первым — и, увы, последним полетом. Инкубационным носителем болезни он быть не мог, ибо туберкулез ликвидирован на Земле более полутораста лет тому назад.
26. Знакомство с городом
Перед тем, как улечься спать, мы приказали чЕЛОВЕКУ перекрыть паутиной Василенко[22] коридор и тем обезопасить себя от чьего-либо неожиданного посещения. Я лег на ту кровать, что ближе к двери, положив рядом с собой плазменный меч. Ночь прошла спокойно, по крайней мере для меня. Что касается Чекрыгина, то утром он пожаловался, что спал не очень хорошо. — Два раза просыпался из-за вашего победоносного храпа, — сказал он, кивнув в сторону Павла. — Вот уж не думал!.. Несладко вам (он поглядел в мою сторону) с таким однокаютником! — Я не замечал за Белобрысовым подобного свойства; очевидно, это временное явление, — заявил я, идя на умышленную ложь и тем самым нарушая Устав воистов. Но, Уважаемый Читатель, в Уставе есть и такой пункт: «Товарища защищай даже в тех случаях, когда это связано с моральным ущербом для тебя». Через час мы отправились на поиски библиотеки. Когда я прорезал плазмечом проход в паутине и мы вышли из коридора, нам бросилось в глаза, что на слое пыли, покрывавшей пандус, рядом со вчерашними отпечатками наших вечсапданов появились новые, чужие следы. Отдаленно они напоминали оттиски голой человеческой ступни — только были шире, грубее, размытее. — Какая-то помесь медведя с гориллой хотела с нами познакомиться, — сказал Павел. — Хорошо, паутина помешала. — Но почему сигнализатор охраны не сработал?! — с тревогой в голосе произнес Чекрыгин. — Может быть, это ты виноват? — обратился он к чЕЛОВЕКУ. — Напитал энергией прибор, проверил его заранее я, — стал оправдываться «Коля». — Может, на этот раз «Николашка» и не виноват, — принял внезапно Белобрысов сторону чЕЛОВЕКА. — Может, эту животину, что ночью приходила, никакая радиотехника не расчухает.27. Урок ялмезианского языка
Следующие два дня мы посвятили дальнейшему ознакомлению с Безымянском (см. «Общий отчет», том 11, стр. 374–457), а затем приступили к овладению ялмезианским языком. Точнее говоря, первоначально этим занялся Лексинен. Происходило это в той же гостинице, только, по настоянию астролингвиста, мы перебазировались в более просторную комнату, где имелся широченный стол. Когда настал вечер, ученый разложил на столе иномирянские книги, приказал чЕЛОВЕКУ извлечь из контейнера филологические таблицы и космолингвистическую аппаратуру, а затем объявил, что нам придется отойти ко сну без ужина, ибо лингвоинъекцию положено осуществлять натощак. Он же лично всю ночь посвятит работе. Мы улеглись на голые панцирные сетки своих кроватей. Сон пришел не сразу. За проемом окна чернела ночь, птицы с фосфорическими крыльями, пронзительно свистя, проносились во тьме. чЕЛОВЕК стоял у окна, подсвечивая Лексинену. Лингвист то шептал какие-то иномирянские слова, то нараспев диктовал своим настольным агрегатам загадочные фразы, то вдруг вскакивал и начинал расхаживать по комнате. — С таким однокомнатником не уснешь, — шепнул мне Павел, лежавший на соседней койке. — Но надо терпеть. Видя, что мы не спим, астролингвист прервал работу и начал объяснять нам суть инъекционного метода. Каждый звук речи, каждую фонему и каждое звукосмысловое сочетание можно закодировать в биохимические формулы, а затем воплотить в некие сложные вещества, воздействующие на центр памяти. К сожалению, я совершил бестактный поступок: уснул, не дослушав до конца импровизированную лекцию маститого космолингвиста. Я проснулся первым и разбудил Павла и Чекрыгина. Комната была озарена ялмезианским солнцем, чЕЛОВЕК, выключившись, лежал на полу. Лексинен по-прежнему бодрствовал, колдуя за своим столом, на котором теперь поблескивало множество миниатюрных пробирок. Он отсыпал из них разноцветные кристаллики и ссыпал их в воронку небольшого агрегата, на табло которого мгновенно вспыхивали непонятные нам символы. На консольном выносе агрегата стояли три колбы, и в них кипели три жидкости: розовая, зеленая и голубая. В комнате царил странный и не вполне приятный запах; его ароматические ингредиенты смог бы определить только дядя Дух. Заметив, что мы пробудились, лингвист пояснил нам, что в розовой колбе — имена существительные, в зеленой — глаголы, в голубой — прочие компоненты ялмезианской речи. Затем он осторожно слил содержимое колб в мензурку; в ней образовалась густая мутно-бурая жижа. — И в этом сосуде — весь ялмезианский язык? — спросил я. — Здесь тридцать шесть тысяч слов и словосочетаний, — ответил ученый. — Этого нам вполне достаточно. — А соленые словечки вы включили? — поинтересовался Белобрысов. Лексинен ответил, что для обогащения нашего словарного фонда он захимизировал ряд непристойных слов, имеющихся в одном из словарей; по-видимому, над составлением этого словаря работал какой-то здешний Бодуэн де Куртенэ, ценитель вульгаризмов. И вообще — язык довольно богатый, в нем немало философских терминов и отвлеченных понятий. — Неужели вы уже настолько поднаторели в нем? — задал я вопрос. Ученый скромно ответил, что в течение минувшей ночи ему удалось овладеть ялмезианским языком. В этом нет ничего удивительного: ведь чем больше языков знаешь, тем легче осваивать последующие. К тому же, как он уже упоминал, у этого языка существует весьма близкий инопланетный аналог, уже известный ему, Лексинену. — Как звучат по-ялмезиански слова «ступени» и «лестница»? — спросил я. — Эти реалии в данном языке отсутствуют. Есть слово «аргдортое», то есть «наклонный ход»; в русском языке ему соответствуют понятия «пандус» и «аппарель». — Когда мы приступим к э... э... к изучению? — обратился к ученому Чекрыгин. Лексинен заявил, что лингвистический отвар остынет через двадцать минут, после чего он введет каждому из нас нужную учебную дозу. Поскольку мы находимся в походных условиях и руки нам могут понадобиться в любой момент для работы или обороны, а введение отвара сопровождается болезненными явлениями в точке укола, он заранее извиняется, что будет вынужден шприцевать нас в ягодицы. Через сорок три минуты после шприцевания мы сможем объясняться на новом для нас языке, освоение же письменности зависит в дальнейшем от нас самих. Что касается болезненных явлений, то они длятся не более двух часов. Павлу подобный метод приобщения к знаниям показался смешным. Он захихикал, а затем, чтобы скрыть неловкость, разразился стишком, отношения к данной ситуации не имеющим:После укола мой друг, презирая боль, взял на себя обязанности кока. Остальные помогали ему по мере сил, и вскоре наша дружная группа приступила к приему пищи. Лексинен ел сидя, мы же, поскольку волдыри еще не рассосались, завтракали а-ля фуршет. — Толг вирщ бот, гонратч эрорм ба бол бощоса нуп![23] — раздался возглас Белобрысова, сопровожденный стишком:
28. Находка в Лексинодольске
Покинув Безымянск, мы двинулись дальше на север. Шли по заросшим дорогам, ночевали в пустых поселках. За девять дней пути мы двадцать восемь раз видели загадочные следы — подобные тем, на которые впервые наткнулись в безымянской гостинице, — и одиннадцать раз наш путь пересекли пешеходные стены. Добавлю, что многие жилища, стоявшие в отдалении от прочих строений, были окружены рвами, полными стоячей, заболотившейся воды. По некоторым данным, доступным моей воистской компетенции, я пришел к выводу, что копали эти рвы второпях, не заботясь о качестве земляных работ. Напрашивалась мысль, что они имели оборонное значение. Но от кого нужно было обороняться ялмезианам?! Ведь, как уже знает Уважаемый Читатель, даже слова «война» не имелось в их лексиконе. Второго сентября наше подразделение вступило в город, которому мы (то есть Чекрыгин, Белобрысов и я; Лексинен от нашего краткого совещания, естественно, был отстранен) дали условное наименование Лексинодольск — в честь маститого астролингвиста. Расположилась наша Севгруппа в двухэтажном здании. Особняк принадлежал когда-то весьма состоятельному иномирянину — об этом свидетельствовало и обилие лепнины на фасаде, и пологость пандуса внутри здания. О зажиточности владельца можно было догадаться и по мебели, выполненной из какой-то особо прочной древесины и потому хорошо сохранившейся. Мы были рады отдохнуть в этих апартаментах. Но самую большую радость испытал Лексинен. Словно желая оправдать оказанную ему честь, он развил неистовую поисковую деятельность, и вскоре в одной из дальних комнат нашел книжный шкаф, где среди истлевших, пришедших в полную негодность томов выискал толстую книгу, напечатанную на какой-то особо прочной глянцевитой бумаге. В течение часа он вчитывался в нее, никого не подпуская к столу и дрожа от волнения. Наконец подозвал нас и стал листать ее перед нами, читая вслух отдельные абзацы. В книге той было множество больших, во всю страницу, портретов, и вся она состояла из жизнеописаний знаменитых ялмезиан — жрецов, коммерсантов, изобретателей, музыкантов, артистов, поэтов и ученых. Но больше всего уделялось в ней внимания деятелям медицины. И завершал книгу, как бы подытоживая ее, портрет... кого бы вы думали, Уважаемый Читатель?.. Увенчивал ее портрет того самого иномирянина, чье окарикатуренное изображение мы видели на железнодорожной станции и чью поверженную статую мы узрели на площади Безымянска. Но и здесь не пощадила его чья-то рука! Благородное лицо старца было накрест перечеркнуто карандашом, а на лбу его выведенное той же злою рукой чернело слово «момзук», что в переводе на русский означало «сволочь». Мало того, последующие листы были грубо вырваны — очевидно, тем же ненавистником, — а так как на оборотной стороне портретов в этом роскошно изданном томе никакого текста не имелось, биография иномирянина по-прежнему оставалась для нас загадкой. Лексинен многозначительно заявил, что, конечно, отсутствие страниц — обстоятельство весьма досадное, но зато... С этими словами он торжественно показал нам полуистлевший, пожелтевший, небрежно оборванный листок шершавой бумаги с еле видными письменами. Он пояснил, что это обрывок ялмезианской газеты находился в книге — как раз там, где зачеркнутый портрет. К поруганному старцу он, конечно, отношения не имеет; его, очевидно, вложили в качестве закладки. Но этот чудом уцелевший документ имеет большое самодовлеющее значение. — О чем же там речь? — спросили мы в один голос. Астролингвист ответил, что большинство заметок посвящены, видимо, делам местным, — и стал читать вслух заголовки: «Подвоз чего-то (здесь — лакуна) невозможен. — Запасы соли на исходе. — Траур в доме жреца Океана. — Чидрогед (имя собственное) утверждает, что борьба с метаморфантами при помощи пожарных шлангов результатов не даст. — Опять о соли. — Попытка наладить подвоз морской воды для заливки рвов...» Затем, перейдя почему-то на шепот, ученый возвестил нам, что все предыдущее — это только цветочки, а теперь он угостит нас ягодками. Ткнув пальцем в нижний правый угол газетного клочка, он прочел нижеследующее:«Редакция сгорбленно и со слезопролитием извещает благородных подписчиков, что запас типографской краски исчерпан. Как известно, города, в которых она производилась, в том числе и ближайший к нам Картксолког, подверглись проникновению метаморфантов и утеряли жизненность. Редакция, склонясь главой к Океану, сообщает, что этот номер газеты — последний, и желает каждому читателю избежать встречи с воттактаками».— Надо немедленно дать сводку на «Тетю Лиру»! — встрепенулся Чекрыгин. — Но что такое «метаморфанты»? Что такое — «воттактаки»? — Не знаю, — признался лингвист. — В книгах этих понятий нет. Эти словообразования, как я догадываюсь, не успели войти в словари. Они относятся к новейшей истории Ялмеза. — Хороша новейшая история, — пробормотал Белобрысов. —
29. Контактный марш
Следующий день мы посвятили дальнейшему осмотру Лексинодольска. Об одном объекте обследования я должен подробно поведать Уважаемому Читателю, ибо с ним связан ход дальнейших событий. На центральной улице наше внимание привлекло одноэтажное, но высокое здание со стеклянной крышей, нечто вроде универмага. Металлические двери оказались закрытыми, но не запертыми, и мы свободно проникли в холл, от которого ответвлялся широкий и длинный коридор. — Пройди до конца и, если не обнаружишь подозрительных следов, дай зеленую вспышку и возвращайся, — приказал чЕЛОВЕКУ Чекрыгин. «Коля» стал удаляться от нас медленным шагом. Последнее время подобные задания выполнял он с крайней неохотой, однако на этот раз, видимо, ничто не вызвало у него подозрений; все ускоряя ход, он дошел до противоположного конца коридора и, полыхнув зеленым светом, пошел обратно. Мы двинулись навстречу ему. Кроме общей крыши каждый отдел универмага имел и свою кровлю, и потому интерьер хорошо сохранился. Миновав две трети коридора, мы даже обнаружили одну торговую точку, в которой уцелела часть товара. На полках стояло несколько эмалированных ведер, четырнадцать платиновых тазов и пять платиновых же детских ночных горшков. — Это нужно осмотреть детально, — решил Чекрыгин. — Входи сюда и светись ярче! — приказал он чЕЛОВЕКУ. — А ведь здесь кто-то шуровал! — послышался возглас Павла. — И притом — недавно. Смотрите — факт налицо! Рядом с пятью вышеупомянутыми ночными сосудами на полке виднелся четкий беспылевой круг — след донца. Вскоре такой же круг обнаружили мы и возле кастрюль. — Это резко меняет дело! — с несвойственной ему торжественностью отчеканил Чекрыгин. — Животным эти предметы понадобиться не могли. На Ялмезе уцелели разумные существа! И, судя по специфике одного из взятых предметов, на Ялмезе не угасла рождаемость! Вынув из нарукавника микроанализатор, я немедленно взял пробу на весо-массу пылевых частиц в воздухе. Затем проинтегрировал сумму микрочастиц, успевших осесть на те места, где прежде стояли взятые предметы. — Со времени уноса данной посуды прошло девяносто две минуты и сорок секунд, — произнес я. — На полу должны остаться следы уносителя. чЕЛОВЕК, дай нижний свет! Ноги «Коли» засветились. Мы впились глазами в пол. Но здесь он был покрыт решетчатыми металлическими плитами, и основной пылевой слой лежал ниже ребер решеток, поэтому четких отпечатков не имелось. Мы вернулись в коридор. На слое пыли, покрывавшей керамические плашки, отчетливо выделялись цепочки наших следов, берущие начало от холла. И вдруг мы приметили иные следы!.. Они тянулись от посудного магазина к противоположному входу в универмаг по той части коридора, где наши ноги еще не ступали! Уважаемый Читатель, то не были следы неведомого зверя — то были оттиски сапог сорок первого размера! Рядом с ними виднелись геометрически правильные отпечатки ходовых рычагов «Коли». — Почему ты не доложил об этих следах? Ведь ты не мог их не видеть! — строго обратился к чЕЛОВЕКУ Чекрыгин. — Подозрительных не обнаружил, увидал следы нормальные типа мужские-сапожно-человечные, о таких докладывать не должен я, — отчетливо заявил «Коля». — Ну, бюрократ межпланетный, радуйся, что полена у меня под рукой нет! — рассердился Белобрысов и уже другим тоном обратился к нам: — Надо сразу же топать по этим следам! Надо скорее покинуть этот храм роскоши.30. Справка о метаморфантах
Что такое метаморфанты, мы частично узнали от нашего спутника — Барсика, но основные сведения о них почерпнули во время пребывания на Гусином острове. Так как в мою задачу не входит подогревать интерес Уважаемого Читателя сложными сюжетными ходами и загадочными умолчаниями, я считаю нужным именно сейчас дать справку о чудищах, погубивших ялмезианскую цивилизацию. В «Наставлении космопроходцам» указано, что инопланетные цивилизации зарождаются, развиваются (а порою — и гибнут) по своим законам, и потому нелепо прикладывать к ним земные эталоны. Далее в «Наставлении» особо подчеркивается, что возможное телесное сходство иномирян с землянами ни в коем случае не обусловливает подобия психического, психологического, морального и социального. Последнее вполне приложимо и к ялмезианам. Их соматическая структура адекватна нашей, однако их душевный строй, их психика развивались в совершенно иных условиях. В противоположность многоматериковой Земле, Ялмез — планета одного континента. Мягкий климат побережья, его плодородная почва и наличие полезных ископаемых, множество мысов, полуостровов и заливов, широкий шельф, обилие съедобных моллюсков на прибрежных отмелях, неисчерпаемые запасы рыбы в океане — все это способствовало возникновению своеобразной единой приморской цивилизации. Райской ее не назовешь, ибо здесь имелись богатые и бедные, но эта моноцивилизация была однорасовой и единоязычной (правда, имелись местные диалекты) и не знала племенных и религиозных раздоров, не знала войн. Общественная структура Ялмеза нам ясна не вполне. Известно, что когда-то там существовала потомственная аристократия, но такого значения, как в древности на Земле, она не имела. Теология ялмезиан не отличалась сложностью: они поклонялись богу Глубин и верили, что после смерти души их вселяются в глубоководных рыб. Жрецы и жрицы бога Глубин имели статус неприкосновенности и принимали активное участие в жизни иномирян, однако наибольшим влиянием пользовались промышленники и купцы, а наибольшим почетом — врачи. Жизнь там весьма ценилась — и даже настолько, что робость, проявленная ради самосохранения, осуждению не подлежала. Впрочем, этические и правовые постулаты ялмезиан известны нам не в полном их объеме. Мы знаем только, что одним из серьезнейших преступлений считалось там вынесение неверного медицинского диагноза, послужившего причиной кончины пациента. Виновных в этом порой приговаривали к страшной казни, которая в просторечии именовалась «адурглацро адурглац борч», что в переводе на русский означает «водой и водой помирай» или «казнь двойной водой». Экзекуцию приурочивали к тому периоду ялмезианской осени, когда теплый, мелкий, но непрерывный дождь льет в течение двадцати суток. Осужденного вводили в просторный, не имеющий крыши бассейн, стены которого были выложены розовым кафелем, — и приковывали за ногу к кольцу, вмонтированному в дно бассейна. Вода поднималась очень медленно, за сутки она едва достигала колен преступника. Но бедняга знал, что рано или поздно она достигнет его рта. Ужас казнимого усугублялся тем, что над бассейном возвышалось нечто вроде кафедры, и там под зонтиком стоял дежурный поэт и непрерывно читал обреченному свои лучшие стихи и поэмы. Такой обычай повелся на Ялмезе издревле: узнав о чьей-то предстоящей казни, поэты метали жребий, кому из них напутствовать Уходящего в Глубины. Напутствовали они из самых гуманных побуждений, желая скрасить ему последние часы жизни. Впрочем, злые языки утверждали, будто поэтов привлекало и то, что такой слушатель никуда от них не убежит. К чести ялмезианской юстиции, могу уточнить, что водно-словесная экзекуция очень редко доводилась до летального конца; в девяноста девяти случаях из ста в тот момент, когда наказуемый, казалось, вот-вот захлебнется, служитель нажимал на рычаг, в дне бассейна открывался люк — и вода быстро уходила. Помилованного расковывали и отпускали на свободу. Увы, некоторые из амнистированных за время этой водной процедуры проникались такой злобой к напутствующему поэту, что вскоре опять привлекались к суду — на этот раз за нанесение увечий. За несколько десятилетий до прибытия нашей экспедиции ялмезиане в области техники достигли приблизительно того уровня, на каком земляне находились в начале XX века. Достижения же ялмезианских врачей и биологов были весьма значительны; в этих областях знаний они явно опередили землян. Главный медицинский НИИ Ялмеза находился в городке Дурмгоогр, что в переводе на русский означает Здоровецк. Здесь выдвинулся, далеко обогнав своих коллег, гениальный ученый-медик, которого я буду именовать так: Благопуп. Дело в том, что за великое открытие в области медицины жрецы бога Глубин при жизни зачислили его в святые и присвоили титул Благословенный Пуп Моря, в народе же его сокращенно называли Тнугорободж (Благопуп). Напомню Уважаемому Читателю: ялмезиане имеют ту же физиологическую структуру, что и земляне, и болели они теми же болезнями, что и люди. Но земляне даже в пору Первой НТР еще не избавились от многих болезней — у ялмезиан же вместо НТР произошла Великая Медицинская Революция. Возглавлял и осуществил ее Благопуп. Научное открытие его можно считать грандиозным даже по общекосмическим масштабам. В результате долгих творческих поисков ему удалось синтезировать некое кристаллическое вещество, которое он назвал «Трубшмеард» («Победитель зла»). Электрический свет, пропущенный сквозь линзу, отлитую из этого вещества, обрел способность, пронизывая органическую среду любой плотности, убивать в ней вирусы, бациллы и вообще все болезнетворные микроорганизмы, не затрагивая микроорганизмов полезных и нейтральных. Мало того! Эти лучи мгновенно восстанавливали те органы и части тела, которые были повреждены в процессе болезни! Передвижные облучающие устройства были направлены в больницы, клиники, санатории, лепрозории, профилактории, диспансеры. Пациента вводили (или вносили) в изолированную кабину — и через восемь шуамгов (одиннадцать секунд по земному времяисчислению) бывший больной выходил из кабины вполне здоровым. В дальнейшем было введено профилактическое облучение всех ялмезиан. Затем неутомимый Благопуп сконструировал линзы широкого действия; их установили на аэропланах, — и в течение нескольких лет эскадрильи самолетов летали над материком, облучая дюны, поля, сады, леса и чащобы. Все эти мероприятия привели к тому, что через десять-двенадцать лет на Ялмезе канули в былое ангина, гангрена, грипп, дизентерия, дифтерит, коклюш, малярия, оспа, проказа, полиомиелит, рак, сифилис, туберкулез, туляремия — и все прочие инфекционные болезни. Что касается недугов сердечно-сосудистых и иных неинфекционных недугов, то они, вследствие общего укрепления здоровья населения, тоже почти сошли на нет. На Ялмезе наступила эра всеобщего здоровья. Культуры болезнетворных микроорганизмов имелись теперь только в лаборатории возглавляемого Благопупом НИИ. Микробы обитали в специальных сосудах, питаясь Универсально-Уникальным Сверхкалорийным бульоном, рецептуру которого разработал опять-таки сам Благопуп. Поколения вирусов и кокков сменяли одно другое, не угрожая ялмезианам: лаборатория была обнесена высокой стеной, и вход в помещение дозволялся только сотрудникам великого ученого. Эти культуры микробов Благопуп хотел оставить в наследство своим молодым последователям — для опытов. Между тем время шло. Ялмезиане весьма быстро привыкли к дарованному им нерушимому здоровью, оно стало для них обычным состоянием. Многие, а молодежь в особенности, теперь считали, что ничем не болеть — это естественно, и потому научное открытие Благопупа не столь уж и замечательно: мол, не он, так кто-нибудь другой без особого труда сделал бы то же самое. И хоть памятники ученому высились на многих площадях, он сознавал, что популярность его идет на спад. В особенности огорчали его журналисты: в своих статьях, не имеющих порой к нему никакого отношения, они норовили походя, с почтительным пренебрежением задеть его, намекнув читателям, что слава его не столь уж и заслуженна и что всем она приелась. А затем некоторые газетчики дозволили себе даже фамильярные подшучивания и прямые выпады. Дело в том, что почтенный ученый на старости лет развелся со своей пожилой женой и женился на молоденькой лаборантке по имени Лопатта (Рыбий глазок). Благопупа огорчало снижение уровня его популярности, однако он старался не проявлять своего недовольства. Но Лопатта смотрела на это иначе: она вышла замуж за корифея науки, прельщенная его славой, и угасание этой славы ее вовсе не устраивало. К тому же она была хитра, неглупа и кое-что знала. В частности, ей было известно, что вскормленные Сверхкалорийным бульоном возбудители болезней с каждой новой популяцией набирают силу, становятся все активнее и агрессивнее; теперь они были в тысячи раз сильнее тех своих предшественников, от которых Благопуп избавил ялмезиан. И в мозгу прекрасной лаборантки зародилась страшная, а точнее сказать — чудовищная идея. Вот что она сказала мужу: — Пупик, ты должен ореалить болезни! Ты должен воплотить их в нечто видимое, объемное, крупномасштабное, живое — и тогда все ялмезиане будут всегда знать и вечно помнить, от чего ты их избавил. — Дорогая, если я тебя правильно понял, то ты предлагаешь нечто фантастическое и даже бредовое, — возразил престарелый профессор. Однако негодяйка от науки была настойчива и обольстительна. День за днем она обрабатывала мужа по методу хлыста и пирожного, как говаривали наши предки. — Напряги свою гениальность! Дай последнюю вспышку, которая озарит тебя вечной славой, — внушала она влюбленному ученому. — А если ничего не предпримешь — навсегда забудь дверь в мою спальню. И великий инженер от биологии сдался. Он на много дней заперся в своей лаборатории, весь погрузившись в раздумья и опыты. Но если прежде он трудился во имя добра для всех, то теперь — во имя гордыни. В результате он сотворил нечто гениально-бесполезное, а как позже выяснилось, — нечто непоправимо опасное: вещество, которое он назвал «атормшинлаз», что в переводе на русский означает «метаморфозу деющее», а короче — «метаморфин». После приема дозы метаморфина все клетки организма живого ялмезианина приобретали способность скрещиваться с бациллами любой болезни и затем замещаться ими. Иномирянин сразу же осознал, что открытие его по своей сути негативно и какое-то время держал его в секрете ото всех и даже от Лопатты. Но, как справедливо утверждали наши прадеды, кота в мешке не утаишь: зловредная лаборантка вскоре все разузнала и начала уговаривать мужа произвести практические опыты на ялмезианах. Вначале он противился, понимая аморальность подобных экспериментов, но жена противопоставила ему такой довод: да, это безнравственно в том случае, когда подопытные не знают, что их ждет; но это не безнравственно, если найдутся добровольцы, знающие, на что они идут во имя науки. И вот профессор написал воззвание, в котором, не скрывая ожидавшихся жестоких результатов, призвал собратьев по науке стать подопытниками во славу Медицины. В глубине души он питал надежду, что на призыв никто не откликнется. Но, будучи гениальным медиком, он был плохим психологом. Он не учел, что в каждом мыслящем существе в той или иной мере заложено стремление к подвигу. Не принял он во внимание и того, что хоть популярность его шла по угасающей кривой, но не перевелись еще ялмезиане, буквально боготворившие его. На призыв Благопупа откликнулись не единицы, не десятки, не сотни — а тысячи. Тихий Здоровецк за короткий срок оказался переполненным добровольцами — они плыли на пароходах, летели на аэропланах, ехали в поездах и в бензоповозках («автомобилях»), шагали пешком... Из этой массы волонтеров ученый отобрал двадцать подопытных единиц мужского пола. Между обреченными была проведена жеребьевка, кому какая болезнь достанется. Затем каждый камикадзе от науки составил завещание, где сообщал, что он решил стать участником эксперимента по доброй воле, и далее добавлял, что отказывается от своего имени и присваивает имя того недуга, живым олицетворением коего ему суждено стать. После этого каждому подопытному ввели внутривенно дозу метаморфина и поместили в персональную изолированную камеру, где он в течение долгого времени должен был питаться Сверхкалорийным Универсально-Уникальным бульоном с примесью бактерий «своей» болезни. И вот настал день, когда подопытные добровольцы превратились в метаморфантов — так назвал их Благопуп. Но не менее широкое распространение получило другое наименование. Стало известно, что когда коварная лаборантка увидела первого ялмезианина, окончательно преобразившегося в метаморфанта (это был Тиф), она воскликнула: «Хрумст шур шур!», что в переводе на русский означает: «Вот так так!» Вскоре все ялмезиане стали называть метаморфантов «хрумстшуршурами» — то есть «воттактаками». Первоначально это словосочетание звучало как возглас изумления, позже — как вопль ужаса. Впрочем, внешний вид воттактаков уже с первого дня вызывал во многих иномирянах страх, пока что инстинктивный. «Тюрьма болезней» была открыта для всеобщего обозрения, и бесчисленные экскурсанты с утра до вечера шагали по коридору, куда выходили двери камер, снабженные смотровыми окошечками из толстого стекла и огражденные прочной решеткой. Практически посетителям ничто не угрожало, но тем не менее после обозрения метаморфантов ялмезиане выходили бледными, содрогающимися от увиденного. У выхода дежурили врачи с нервоуспокоительными лекарствами; рядом с медиками стояли жрецы бога Глубин и окропляли экскурсантов священной водой, добытой из морской пучины. Здесь же несли религиозную вахту молодые жрицы, облаченные в облегченные (скроенные из крупноячеистых рыболовных сетей) одеяния. Всех только что посетивших «Тюрьму» они вовлекали в бурные ритуально-сексуальные пляски, дабы снять с них бремя тяжелых впечатлений. Но, несмотря на все эти ободрительные мероприятия, не нашлось ни одного ялмезианина, который захотел бы посетить «Тюрьму болезней» вторично. Да, теперь-то все ялмезиане увидели и узнали, от чего избавил их Благопуп! Газетчики именовали его Святым тюремщиком, Спасителем, Избавителем. Слава его воссияла с новой силой, и в лучах ее нежилась миловидная лаборантка. Но в душе престарелого профессора нарастал страх. Уважаемый Читатель! Чтобы Вы могли представить себе, каковы метаморфанты, еще раз напомню Вам, что в телесном отношении ялмезиане вполне подобны людям. Исходя из этого, посмотрите на себя в зеркало, а затем попытайтесь вообразить себе существо, которое, сохранив некоторое сходство с Вами, является в то же время холерой. Нет, существо это не больно данной болезнью — оно само и есть эта болезнь; в нем сконцентрированы все внешние и внутренние проявления недуга, все симптомы и стадии заболевания. Все клетки этого чудища заместились ядовитыми бациллами — и как бы сплавились в единую двуногую супербациллу. Миллионы миллиардов бацилл таят в себе смерть. Мозговая деятельность у воттактака отсутствует, он способен передвигаться лишь по плоскости, но наделен инстинктами хищного зверя, беспредельно агрессивен и боится только морской воды. Он внушает ужас крупным млекопитающим и обладает некоторыми странными свойствами; в частности, может «искривлять» радиоволны. Что касается способа популяции, то метаморфанты бесполы и размножаются делением. Но, чтобы «раздвоиться», метаморфант должен убить теплокровное существо, равное ему или превосходящее его по весу. Профессору, так же как и его коллегам по НИИ, были известны отнюдь не все неожиданные свойства новоявленных чудищ. Но пожилого ученого все сильнее и сильнее мучило предчувствие неведомой глобальной опасности, которую таили в себе метаморфанты. Теперь он каждую ночь, покинув дом, где безмятежно спала молодая жена, по крытому переходу пробирался в «Тюрьму болезней» и бродил там по коридору, с тревогой вглядываясь сквозь массивные дверные стекла в жизнь созданных им чудищ. Вскоре он приказал уменьшить порции Универсального бульона, которым кормили метаморфантов. Однако это на них почти не сказалось. Тогда он распорядился вовсе на давать им бульона и сыпать в их корытца малосъедобные и несъедобные вещи. И тут выяснилось, что воттактаки могут питаться травой, ветками, мохом, торфом, навозом, песком, болотным илом... Когда их лишили и такой пищи, они и тогда не погибли: теперь они все время стояли возле зарешеченных окон, стараясь не упустить ни единого солнечного луча, падающего на их ужасные тела. Оказывается, они могли «подзаряжаться» непосредственно от ялмезианского светила. Узнав об этом, Благопуп решился на последний эксперимент: по его велению окна были плотно заколочены. Но чудища продолжали жить. — Они могут питаться тьмой! — удрученно воскликнул профессор. — Горе Ялмезу, горе мне! Положение великого ученого было весьма щекотливым. Приказать своим коллегам уничтожить метаморфантов он не мог, ибо знал, что, невзирая на величайшее уважение к нему (и даже именно в силу этого уважения), его бы не послушались. Самолично убить их он тоже не имел возможности. Топор или кухонный нож были в данном случае неприемлемы: тут нужна физическая сила, а ею профессор, по причине преклонного возраста, обладал в недостаточной степени. Дистанционного же оружия на планете не имелось, поскольку войн ялмезиане никогда не вели и охотой тоже никогда не занимались (ведь их кормило главным образом рыболовство). И вот, после долгих и тяжких раздумий, ученый решил пожертвовать собой, чтобы доказать ялмезианам, как страшны метаморфанты в действии, — и тем самым побудить соотечественников к их уничтожению. Однажды ночью он тишком покинул дом, оставив на письменном столе записку следующего содержания:«Обнищала в гордыне душа моя, и долг мой возрос превыше славы моей. Безымянным паломником, нищим слепцом покидаю храм, в честь меня возведенный слепцами. Ухожу в Глубину, дабы забыть дела свои. Молю живых, чтобы забвенье стало памятником моим, и да сгинут чудища, порожденные гордыней моей».Войдя в «Тюрьму болезней» и поздоровавшись с сидевшим в кабине дежурным ассистентом, Благопуп вступил в коридор и вскоре остановился перед камерой, на двери которой белела дощечка: «Здесь живет Туберкулез». Повествуя об этом, уцелевшие ялмезиане добавляют, что жребий стать Туберкулезом выпал любимому ученику Благопупа, талантливому доценту медико-биологических наук; профессор якобы долго уговаривал его отказаться от научного жертвоприношения, но доцент, из любви к учителю своему, настоял на своем. Дежурный ассистент из своей кабины наблюдал за престарелым ученым без особого внимания, ибо все в НИИ знали, что их шеф очень часто предпринимает эти странные ночные прогулки. Знал дежурный и то, что в камеры воттактаков никто еще не входил; корытца с едой им просовывали в специальные отверстия под дверьми, убирать же камеры не требовалось, ибо метаморфанты не испражняются, а выделяют отходы переработанной пищи в виде зловонного пара. И вдруг до слуха дежурного донесся скрежет дверного засова, а вслед за этим — звук захлопнувшейся двери. Профессор же куда-то исчез! Дежурный бегом бросился к тому месту, где только что стоял Благопуп, и прильнул к дверному стеклу. На полу камеры неподвижно лежал ученый, а в стороне, плотно прижавшись к стене, стояли два Туберкулеза, два метаморфанта-близнеца. Ассистент был не из трусливой десятки, он вошел в камеру, вынес тело профессора в коридор, рывком захлопнул за собой дверь, запер ее на засов, а затем поднял общеинститутскую тревогу. В живых он остался лишь потому, что, как позже выяснилось, в течение первых четырнадцати минут (в земном времяисчислении) после раздвоения воттактаки не агрессивны и даже склонны к бегству от всех живых существ. В миг своей кончины профессор исхудал и изменился почти неузнаваемо. Вскрытие подтвердило, что он умер от туберкулеза. Молодая вдова решила доказать ялмезианской общественности, что любила не только славу профессора, но и его лично: она немедленно «ушла к подводным сестрам», избрав для этого глубокую бухту возле Здоровецка, то есть совершила самоутопление. Благопупа же погребли в ялмезианской земле с большими почестями. И в тот же день ученые постановили, что необходимо выполнить его предсмертную волю и ликвидировать метаморфантов. Однако осуществить это решение оказалось не так-то просто. Как я уже сказал, ялмезиане не знали орудий убийства, а оружия дистанционного действия у них тем более не имелось. Чтобы ликвидировать монстров, сотрудникам НИИ пришлось бы войти в камеры, а это грозило в первую очередь гибелью самим участникам мероприятия. И вот после долгих дебатов научный совет НИИ пришел к выводу, что лучший способ отделаться от воттактаков — это утопить их. Но поскольку доставить их к морю нет никакой возможности, то надо море доставить им, так сказать, на дом. Для этого нужно путем методичного, осторожного изъятия земли из-под здания, не нарушая целостности строения, опустить «Тюрьму болезней» ниже уровня почвы и затем произвести затопление, доставляя воду из бухты в бочках. Поэтам, заблаговременно выразившим желание напутствовать Уходящих в Глубины, было отказано в их просьбе на том основании, что ни прозаической, ни поэтической речи воттактаки не понимают, а если бы понимали, то тем более не следовало бы усугублять их мучений, поскольку лично монстры ни в чем не повинны, ибо сами являются жертвами эксперимента. К подкопу приступили немедленно. Но недаром наши земные предки утверждали: «Пришло несчастье — ворота настежь», и не напрасно у ялмезиан бытует пословица: «Сеть порвалась в одном месте — жди новых дыр». На одиннадцатый день после смерти Благопупа Ялмез постигла новая беда. Ночью жители Здоровецка проснулись от сильного подземного толчка. Многие успели выбежать из домов на улицы, но это не принесло им спасенья: второй толчок был сильнее, третий же разрушил городок полностью. Мало того, где-то далеко в океане произошло несколько подводных сейсмических сдвигов — и колоссальные волны цунами обрушились на уже обращенный в руины Здоровецк. Когда прибыли спасательные бригады из близлежащих городов, они мало кого нашли в живых, сотрудники же НИИ погибли все до единого. Что касается «Тюрьмы болезней», то, несмотря на то что построена она была с большим запасом прочности, одна из стен ее рухнула, чему, надо думать, способствовал начатый подкоп. Метаморфантов спасатели не обнаружили и пришли к выводу, что монстры захлебнулись в нахлынувших волнах, а затем волны, отхлынув, унесли их тела в океан. «Бог Глубин сам пришел за чудовищами, чтобы избавить от них ялмезиан!» — объявили жрецы. Эта формула была принята за аксиому, ибо она устраивала всех. Ведь и земляне, и иномиряне всегда склонны верить в лучшее. Лишь очень немногие сомневающиеся утверждали, что, поскольку между падением стены и первой волной цунами пролег некий отрезок времени, воттактаки могли попросту убежать в неизвестном направлении. Но время шло — и даже сомневающиеся усомнились в своих сомнениях. Жизнь на Ялмезе вошла в рутинное русло. Подрастало новое, не ведающее болезней поколение. О метаморфантах стали постепенно забывать. Увы, правы были сомневающиеся. В часземлетрясения воттактаки успели живыми покинуть свою тюрьму — и, гонимые таинственными инстинктами, устремились в глубь материка, где на необозримых просторах паслись стада диких рогатых коней и иных крупных животных, где простирались Великие Джунгли, густо населенные большими обезьянами. Там метаморфанты стали убивать этих животных — и множиться. Напомню Уважаемому Читателю, что ялмезианские города лепились по краям материка; прибрежная полоса и море давали иномирянам все нужное для существования. Стоя лицом к океану, прагматичные ялмезиане не интересовались тем, что творится у них за спиной, в глубине континента; правда, его пересекали кое-где аэропланные трассы, но научные экспедиции в глубь его не снаряжались, ибо не сулили прямой практической выгоды. Шли ялмезианские утщерды (годы). Метаморфанты продолжали множиться. Они начали захватывать периферийные зоны, неотвратимо приближаясь к побережью. Всех крупных животных истребить они не могли — тех было слишком много на Ялмезе, но настал год, когда воттактаки нашли себе более лакомую добычу. Однажды, преследуя стадо зеброобразных коров, они ворвались в небольшой поселок ялмезиан, находившийся в семидесяти бурдах (пятидесяти пяти километрах) от океана. Произошло моментальное переключение на новую цель, зеброобразные коровы были забыты; улицы поселка покрылись трупами ялмезиан, мгновенно погибших от тифа, туберкулеза, чумы, холеры... Чудища, увеличившись в числе, двинулись в сторону моря. Хоть морская вода и ненавистна монстрам, но инстинкт подсказал им, что чем ближе к морю, тем гуще сеть городов и поселков, тем больше возможностей для убийства и саморазмножения. Наступление метаморфантов продолжалось не один год. Иномиряне сопротивлялись упорно, но оборона их имела пассивный характер. Да и борьба была неравной: смерть каждого ялмезианина способствовала появлению еще одного воттактака. Постепенно нарушились коммуникации, пришла в упадок промышленность, перестали выходить газеты, в городах квартал за кварталом переходил во владение смертоносных чудищ. Так погибло почти все многомиллионное население планеты. Остались в живых лишь обитатели Гусиного полуострова. Он расположен в самой холодной части континента; перешеек его упирается в приморские болота и зыбучие пески материка. Бедные полуостровитяне, в силу причин географических, жили жизнью обособленной. Жители материка относились к ним пренебрежительно, у них в ходу были стишки и анекдоты, высмеивающие скудость быта «гусятников». Одна из поговорок в переводе на русский язык звучала примерно так: «Если тонешь возле Гусиного (полуострова) — не ищи спасенья, ибо на дне тебе будет уютнее, чем в пещере» (намек на то, что обитатели полуострова живут не в домах, а в пещерах). Выручило «гусятников» опять-таки географическое положение. Перешеек, соединяющий полуостров с материком, довольно узок; в одном месте ширина его составляет всего триста метров. Когда метаморфанты, опустошив побережье, приближались к Гусиному, полуостровитяне, зная, что чудища панически боятся соленой воды, мобилизовали все свои силы, за кратчайший срок прорыли канал — и стали островитянами.
31. Путь на Гусиный остров
Итак, мы вчетвером — Чекрыгин, Белобрысов, Барсик и я, сопровождаемые чЕЛОВЕКОМ «Колей», держали путь к Гусиному острову. Под вечер мы остановились на ночлег в небольшом строении, из окон которого видны были четыре винтовых пассажирских аэроплана; они, накренившись, стояли среди зарослей, с фюзеляжей их свисали наросты мха. Перед сном Белобрысов приготовил ужин. Иномирянину очень понравился молочно-вишневый концентрат, и он опять повел речь о южанцах, которые «один только бог Глубин знает до чего успели додуматься!». Барсик не мог себе представить, что Ялмез могут посетить существа с иных планет, да и вообще его космогонические представления были крайне примитивны. Во время этой же вечерней беседы выяснилось, что на Гусином острове все поголовно неграмотны: последний старичок, умевший читать, умер лет восемь тому назад. Тем же вечером Барсик рассказал нам кое-что о себе и о своих близких. Он — сборщик гусиных яиц. Кроме того, он помогает своему отцу заготовлять топливо для маячного костра. Жителям поселка маяк не нужен, ведь все они живут за счет диких гусей, собирая их яйца. Эта часть океана малорыбна, и очень опасны неожиданные штормы, регулярного рыболовства нет; в море островитяне выходят на своих лодках редко и всегда только днем, причем на недальние расстояния. Маяк воздвигнут в стародавние времена, когда его свет необходим был пароходам, державшим курс мимо полуострова; без ориентировки они могли погибнуть — разбиться о прибрежные рифы. Давно уже во всем океане нет ни единого корабля, но отец Барсика еженощно дежурит на вершине башни, подбрасывая в «световую чашу» сухие смолистые поленья. Ведь в молодости, при вступлении на должность смотрителя маяка, он принес клятву, что, пока он жив, маяк будет давать свет. Должность эта — наследственна. Недавно он, Барсик, в присутствии отца и всех жителей поселка, торжественно поклялся, что после смерти своего престарелого родителя продолжит его дело. ...Приняв все меры предосторожности, мы расположились на четырех широких скамьях и вскоре уснули. Проснулся я на рассвете. Мне предстало странное зрелище. Возле скамьи Павла Белобрысова, который спал, оглашая своим храпом все помещение, стоял Барсик. Сцепив пальцы рук на голове и ритмично покачиваясь, он что-то шептал; на лице иномирянина запечатлелось благоговейное восхищение. Позже выяснилось — он молился. Заметив, что я и Чекрыгин, который тоже успел пробудиться, смотрим на него, Барсик прервал молитву и произнес с укоризной: — Южанцы, почему вы скрыли от меня, что среди вас есть святой?! Ведь только святые поют во сне! — Ничего себе «пение»! Да он просто... — Чекрыгин хотел сказать «храпит» и осекся: оказалось, в ялмезианском языке такого понятия нет. — Он просто... шумит, — закончил он, подобрав мало-мальски подходящее слово. — Не кощунствуй! — строго возразил ему Барсик. — Ты просто завидуешь чужой святости! В дальнейшем мы узнали, что среди ялмезиан не было храпунов. Вернее, были, но рождались они столь редко, что храп их воспринимался всеми как чудо, как священный дар бога Глубин. Зачастую их канонизировали при жизни. Перед тем как покинуть место нашей ночевки, мы дали очередную сводку на «Тетю Лиру». Поскольку Карамышев еще не владел ялмезианским, мы разговаривали с ним по-русски. Барсик не был удивлен ни тем, что мы беседуем с невидимым собеседником, ни тем, что беседа шла на непонятном ему, Барсику, языке. Выяснилось, что он слышал от стариков, что когда-то, до нашествия воттактаков, ялмезиане умели «говорить далеко». Далее, хитро подмигнув, он объявил, что теперь-то ему ясно, что мы за чагобы (гуси): мы — познавшие тайну долголетия жрецы бога Глубин, причем высшего ранга, — ведь только у них есть свой условный язык, на котором они беседуют с богом и между собой. Затем мы снова двинулись в путь. Теперь он пролегал по извилистой проселочной дороге, густо поросшей кустарником и травой. Идти с фургоном здесь было нелегко, и мы поручили чЕЛОВЕКУ толкать его. Прошел час, другой. Внезапно «Коля» остановился, бросил на дорогу контейнер с пищеприпасами и, открыв дверь, вошел в фургон. — Вот паразит! — возмутился Павел. — Эй, брысь отсюда! — Не гоните меня, тихо-тихо стоять буду я. Опасаюсь, сомневаюсь, озираюсь я. — У него верный нюх! — прошептал Барсик. — Это они!.. Прячьтесь все в повозку! Места всем хватит! — Он буквально затолкал нас в фургон и, войдя последним, захлопнул за собой дверь. Мы пока что ничего не видели и не ощущали. Сквозь решетку виден был поворот дороги. Кусты справа от нас слегка покачивались, но они могли покачиваться и от ветра. — Вот они, проклятые! Чтоб им утонуть на сухом месте! — послышался хриплый шепот иномирянина. Лицо его исказилось — страх, отвращение читались на нем. Он даже побледнел. — И я вижу их! — пробормотал Белобрысов по-русски. — Мы, кажется, влипли.32. Во власти лекаря
Оставив фургон на берегу, мы, сопровождаемые гостеприимными островитянами, направились в поселок, находившийся в пятнадцати километрах от канала. Путь наш петлял меж пресных озер, в береговых зарослях которых гнездились водоплавающие птицы, похожие на земных гусей, но более крупные и очень пестрые по расцветке. Нас они нисколько не боялись, хоть были дикими. Барсик объяснил, что островитяне никогда их не убивают, а только берут яйца из гнезд, причем в разумном количестве; из четырех — одно. Далее он сказал, что сейчас многие чагобы (гуси) уже улетели в центр материка, скоро и все улетят, чтобы вернуться на остров к началу сытного сезона. Наконец мы вошли в поселок, состоящий из пещер, выдолбленных в прибрежных ноздреватых скалах; к каждой пещере вел пандус, причем довольно крутой. Отдельного жилья для нас не нашлось, и нас распределили по разным хозяевам. Чекрыгина поместили в комфортабельную пещеру, где обитало семейство престарелого жреца Океана; Павла «подселили» в пещеру смотрителя маяка, где жил Барсик. А меня водворили на жительство к иномирянину по имени Кулчемг. Отец его был фельдшером, и на этом основании здешнее население после смерти отца кооптировало Кулчемга в лекари. У него был широкий медицинский профиль: зубной врач, акушер, костоправ, специалист по грыжам, ушибам, вывихам телесным и психическим. Поселили меня к нему неспроста: Барсик успел внушить местным жителям, что я «плаваю хвостом вперед». В описание быта иномирян вдаваться здесь не буду, ибо в «Общем отчете» наши наблюдения изложены очень подробно. Скажу только, что хоть островитяне и живут в пещерах, их ни в коем случае нельзя приравнять к дикарям. Пещеры те не карстового происхождения, их выдалбливают для себя сами ялмезиане, причем стенам, полам и потолкам придают правильные геометрические формы; имеются световые колодцы и вентиляционные люки. В пещерах всегда тепло, чему способствует близость термальных вод. Что касается меблировки, то она скромна, непритязательна, но довольно удобна. При пещере Кулчемга имелась палата для больных. Однако лекарь поместил меня туда не сразу, а прежде накормил ужином из яичного супа, яйца гусиного вкрутую, полувкрутую и яичницы. За столом присутствовали все члены семьи. Во время трапезы я расспрашивал хозяев о местных обычаях, и мне отвечали учтиво и подробно. Но когда я попытался проинформировать их о том, что прибыл сюда с другой планеты, они насторожились и, перебивая меня, повели разговор о трехстах восьми способах приготовления гусиных яиц. Затем лекарь отвел меня в палату, где стояли стол, стул и кровать, ножки которой были намертво принайтовлены к полу. На небольшом круглом окне, прорубленном в толще скалы, виднелась решетка. К палате примыкал небольшой отсек — это был гальюн, где имелся и умывальник. — Ты будешь лечим мною, пока ум твой не успокоится, пока ты не осознаешь, что ты — не посланец небес! — многозначительно изрек целитель. — Я изгоню твою дурь, клянусь всеми глубинами! Затем он принес яичницу, кувшин с водой и миску с какой-то зеленоватой смесью, от которой пахло гниющими водорослями и чем-то еще менее приятным для обоняния. — А это что такое? — поинтересовался я. — Не прикидывайся незнайкой! — строго ответил Кулчемг. — Это гусиный мед. Четыре ложки перед сном, четыре ложки поутру — и через четыре дня больного нет! — Как это «нет»? — спросил я с некоторым опасением. — Больного нет в том смысле, что он становится здоровым! Мне пришлось принять дозу снадобья, после чего целитель ушел, не забыв при этом запереть дверь снаружи. Я же поспешил в гальюн... Когда мне полегчало, я умылся и лег на койку. В этот момент из вмонтированного в воротник моей рубахи переговорного устройства послышался голос Чекрыгина: — Кортиков, доложите обстановку! Идет слух, что вы захворали! Я ответил, что временно нахожусь как бы на медицинской гауптвахте, но опасности в этом нет. Далее я попросил не оказывать на Кулчемга никакого давления в смысле изменения ситуации и не мешать мне вживаться в быт островитян. Затем я связался с Белобрысовым. Он сказал, что устроился неплохо и что Барсик «свой в доску». Потом стал расспрашивать, как меня лечат, и долго хохотал, узнав о гусином меде, а затем изрек:33. Дарователь ступеней
Заботливый Кулчемг часто навещал меня в палате. Я выведал у него немало данных о местных обычаях и, главное, много сведений из истории планеты в широком смысле — все, что он слыхал от стариков. На такие вопросы целитель отвечал с особой охотой, считая, что с его помощью я хочу восстановить в своей памяти все, что когда-то знал, но запамятовал в результате психической травмы. Меня огорчало только то, что из-за однообразной пищи и главным образом из-за гусиного меда желудок мой пришел в некоторое расстройство и я начал худеть. Когда утром четвертого дня я пожаловался на это Кулчемгу, тот привел медицинскую поговорку, которую можно перевести на русский примерно так: «Вес убавляется — ум прибавляется». К этому он добавил, что, несмотря на явные сдвиги к лучшему, лечение продвигается медленнее, нежели он ожидал. Поэтому завтра утром он даст мне последнюю порцию гусьмеда, а затем, не медля ни часу, мне предстоит перейти к иному методу лечения. — Ночною радостью будешь лечиться! — подытожил он и покинул палату, оставив меня в полном недоумении. Что это за «ночная радость», которой можно лечиться утром? Где тут логика?! Связавшись с Павлом, я пересказал ему свой разговор с целителем и попросил своего друга разузнать у Барсика, в чем заключается суть загадочного словосочетания. В ответ Павел хмыкнул и заявил, что тут и без Барсика можно «усечь, в чем дело».34. Роковая жеребьевка
На другой день сразу же после завтрака я направился к Павлу. Он жил через семь пещер от лекаря, и через пять минут я был у цели. В прихожей меня встретил Барсик. Он поздравил меня с исцелением и сообщил, что мой друг еще почивает. Затем познакомил меня со своим отцом — смотрителем маяка. Почтенный старик сказал, что с нетерпением ждет пробуждения святого: ведь тот спит на его кровати, а он, смотритель, недавно вернулся с ночного дежурства и нуждается в отдыхе. Никто из островитян не смеет разбудить Дарователя ступеней, прервать его святое пение. Может, ты осмелишься сделать это? — Охотно выполню твою просьбу, — ответил я. Меня провели в большую комнату, в углу которой я сразу приметил «Колю», стоявшего в положении «вольно». Павел спал, раскинувшись на широком ложе, причем, как в старину говорилось, храпел во все носовые завитушки. Я постучал своего друга по плечу. Он проснулся и с досадой сказал мне по-русски: — Эх, Степа, не дал ты мне сон досмотреть!.. Понимаешь, снилась мне Петроградская сторона — такая, какой она в дни моей молодости была. Никаких тебе сверхвысотных зданий, уютно, пивной ларек напротив Дерябкина рынка... Иду я, значит, и вдруг Шефнер со стороны Рыбацкой улицы навстречу мне топает. Ну совсем как живой! В берете, в плаще таком темно-зеленом. Поравнялись мы, он и говорит, чтобы подкусить меня: «Вы, наверно, Павел Белобрысович, стихов за это время десять томов накатали?» А я в ответ: «Со стихами, Вадим Сергеевич, дело застопорилось, но это временно. Я еще свое нагоню!» А он мне: «Ну что ж, надейтесь... А пока я вам один совет дам — для конкретности вашей обстановки: не вздумайте...» Тут, Степа, ты меня и разбудил, не дал совет выслушать. Белобрысов, потягиваясь, поднялся с постели, оделся и тихо добавил к вышесказанному: — Эх, Степушка, надоела мне эта планетка, скорей бы на Землю-матушку вернуться!Утром того же дня мы втроем — Белобрысов, Барсик и я — отправились к маяку. По крутому, неудобному, усыпанному пеплом пандусу-серпантину поднялись мы на вершину башни, к «световой чаше». Нам открылись простор океана и бухточка, где стояли иномирянские лодки. Затем мы перешли на другую сторону площадки. Оттуда видны были жилые холмы поселка; за ними темнели густые заросли, дальше раскинулись болота, гусиные озера. — Какой простор! — невольно вырвалось у меня. — Никакого тут нет простора! — сразу же отозвался Барсик, и в голосе его я уловил давнюю наболевшую обиду. — Это только кажется, что мы на просторе живем! Осталось лишь два неизрытых холма, скоро селиться будет негде, а нас, островитян, все больше и больше становится. Нас-то — все больше, а холмов не прибавляется, и гусей не прибавляется... Мы последнее время уж и не знали, что с нами дальше будет... Ну, теперь-то просвет появился! — Что за просвет? — полюбопытствовал я. — Лестницы! Экий ты недогадливый! — ответил иномирянин. — Благодаря ступеням мы скоро на материк двинемся. Начнем заселять его! Будем строить дома на высоких фундаментах — и с лестницами. В домах мы будем вне опасности — ведь воттактаки по ступенькам ходить не могут. А передвигаться будем в защитных фургонах, понял?.. Там, на материке, мы рыболовством вплотную займемся... Но что это я все «мы» да «мы»... Ведь я лично тут останусь до смерти, я буду всю жизнь по ночам на маяке дежурить. Однако многие, кто помоложе, на материк теперь хотят... — Мы вам, ребята, в этом деле поможем, — вмешался Павел. — Мы вам помощь пришлем. — Спасибо, святой Ступенщик! Тебе я верю, тебе все верят... Из Глубин помощь придет? — Нет, не из глубин. С высоты. — Белобрысов поднял руку, указывая на небо. На лице Барсика отразилось недоумение, сомнение. Ведь меня он за такие «небесные» разговоры зачислил в сумасшедшие. Но авторитет Павла был, как видно, неколебим. — Бог Глубин, значит, и через небо может действовать, — задумчиво произнес иномирянин. — Что ж, будем с высоты подмоги ждать! Когда мы стали спускаться с маяка, Белобрысов заявил: — Здесь мы тоже ступени соорудим, Барсик. Чтобы твоему отцу, а в дальнейшем и тебе лично легче было карабкаться к рабочему месту. — Спасибо тебе, святой Ступенщик! Не знаю даже, как отблагодарить тебя. — Ловлю тебя на слове, Барсик... — начал Белобрысов. — Разве я рыба?! — расхохотался островитянин. — Как это ты можешь меня ловить? — Барсик, организуй для нас завтра рыбалку! — Но ведь мы не рыбой живем. Рыба всегда далеко — буря всегда близко — так говорят у нас на острове. На рыбалку мы выходим только в добрый сезон. А сейчас начинается сердитый сезон. — А ты завтра выйди в море, Барсичек! Начхать нам на сезон! Может, чего и выловим?.. — просительно произнес Белобрысов. — Слово святого — закон. Святых и бури боятся, — не без торжественности ответил Барсик. — Завтра же снаряжу артель — и в море. Поплывем в таком составе: я, мой дядя, мой двоюродный брат и кто-то один из вас. — Но почему ты не хочешь взять сразу нас обоих? — Потому, что ботиком всегда управляют трое, а вы, южанцы, в нашей оснастке не смыслите, и заменить кого-то из членов команды кем-нибудь из вас я не могу. Так что завтра я возьму одного из вас четвертым — в качестве пассажира; а послезавтра — другого возьму. — Но почему же не взять завтра и пятого?! — удивился я. — Лодки, я вижу, невелики, но для пятого места хватит, перегруза не будет. — Жрец, а такое говоришь! Или Кулчемг тебя недолечил, или смеешься над бедным гусиноостровцем! Притворяешься, будто не знаешь, что пять — недоброе число. Разве можно садиться впятером за один стол или под один парус?! Наверняка жди беды. — Все ясно, Барсик, — произнес Павел по-ялмезиански. И сразу же добавил по-русски: —
35. Смерть Белобрысова
Я вернулся в пещеру Кулчемга и вскоре был приглашен к столу. Уже утром этого дня меня удивила скудость завтрака, а теперь я убедился, что и обед куда скромнее предыдущих: небольшая мисочка с желтоватой похлебкой и тонкий пласт яичницы. Разумеется, я не подал вида, что заметил это, но хозяин сам счел нужным объяснить мне причину уменьшения рациона. — Не удивляйся, исцеленный, скромности нашего стола. Улетают последние гуси, а у нас начинается время малой еды; продлится оно до возвращения гусей. — Но не бойся, с голоду мы не умрем, — вмешалась жена лекаря. — Кое-какие запасы у нас есть! — Позвольте помочь вам! — воскликнул я. — Наш ящик с пищеприпасами еще не пуст, он находится в жилище Барсика. Я сейчас принесу... — Не оскорбляй нас, южанец! — строго произнес Кулчемг. — Ты — наш гость! В обычае островитян делиться с гостями яичницей и пещерой и ничего не брать взамен. В давние времена, когда в океане было полно кораблей, некоторые из них терпели аварии из-за штормов возле нашего полуострова, и моряки становились нашими гостями, — и ни разу никто из полуостровитян не нарушил гостеприимства!.. Ты думаешь, зря светится по ночам наш маяк?! Пусть никто теперь не видит его огня с океана — но мы видим его с суши, и он напоминает нам, что каждый из нас должен быть готов помочь тому, кто не имеет пищи и крова! — Омыт вашим доброжелательством! — произнес я местную благодарственную формулу. — Когда я вернусь... — Бог Глубин! Тебе рано возвращаться на материк, южанец! — встрепенулась жена целителя. — Когда ты отдохнешь и окрепнешь, мы поможем тебе выдолбить пещерку на двоих. Ты еще не стар, а каждому гусю нужна своя гусыня. Позже, когда начнется переселение на материк, ты можешь с ней перекочевать на твой родной юг. — Мы подыщем тебе супругу, исцеленный! — присоединился Кулчемг. — И не какую-то там Колланчу, которая по древнему жреческому закону не имеет права выйти замуж и обязана зарабатывать себе пропитание, доставляя желающим ночную радость, — нет, мы подберем тебе скромную вдову. И твоим друзьям подыщем жен!.. Дарователю ступеней, мы, конечно, сосватаем красавицу... — Между прочим, его завтра берут в море, — вставил я. — А послезавтра я... — Как это в море?! — удивился Кулчемг. — Но ведь начинается сердитый сезон!.. Впрочем, твой товарищ — святой. Святых бури боятся. Я сразу же припомнил, что утром Барсик сказал то же самое — насчет святого и бури. Мне стало не по себе. Сразу же после обеда я, удалившись в палату, связался с Белобрысовым по переговорнику и сказал ему, что Барсик согласился на рыбалку, исходя из ложной предпосылки. — Он верит в твое божественное счастье, но ведь если на самом деле начнется шторм... — Ты, Степан, хоть и воист, но типичный перестраховщик! — огрызнулся мой друг. — В небе ни облачка, а ты раскаркался: «...шторм, шторм...» Да меня здесь последним слабаком сочтут, если я на попятный пойду! А ежели ветер поднимется — ну и что ж. Покачает — и все.И вот настало утро нового дня. Одномачтовый беспалубный ботик Барсика имел косое, сходное с бермудским, парусное вооружение. Руль заменяло кормовое весло-гребок; имелась и пара распашных. Когда суденышко на веслах отвалило от пирса, Павел, сидевший на носовой банке, бросил мне плазменный меч (который я вручил ему — на всякий случай — перед отплытием). — Лови, Степа, свой хынжал! — шутовски произнес он. — Тошнит меня от техники, слишком уж защищены мы от всего, а разве в этом счастье?! — И громко проскандировал: —
В полдень я связался с Павлом по переговорнику. — Ни рыбы, ни ветра, — пожаловался он. — Но будем надеяться, что эта невезуха кончится.
Пять дней спустя поселок облетела весть: на горизонте — парус. Островитяне столпились на берегу бухты, к ним немедленно присоединились и мы с Чекрыгиным. Волнение моря не превышало двух баллов, видимость была удовлетворительной. — Там их только трое, — сказал стоявший рядом со мной. Я вынул дальнозор. Да, в ботике сидело только трое, и Павла Белобрысова не было среди них. Но вот суденышко накренилось на волне, и я увидел, что в носовой его части лежит нечто продолговатое, обернутое в ткань того же зеленоватого цвета, что и парус ботика. Когда ботик причалил, Барсик и его товарищи вынесли тело Павла на берег, положили его головой к океану и отвернули ту часть ткани, что закрывала лицо. Черты лица моего друга не были обезображены, но поражала худоба: казалось, он скончался после очень длительной и тяжелой болезни. А от какой именно — мы не знали и никогда не узнаем. — Он не отвратил бури, но он не пожалел себя, чтобы отвратить беду от товарища, — тихо сказал Барсик. И далее поведал, что произошло на материке. Чтобы вернуться на остров, островитянам нужна была новая мачта. На второй день, после того как их выбросило на дюну, Барсик вынул из носового рундука топор и спросил, кто хочет идти с ним. Павел откликнулся первым. — У меня и в этом деле опыт есть! — заявил он. Два иномирянина остались сторожить ботик, а Павел с Барсиком направились в прибрежный лес. Деревья, росшие на дюнах, для мачты не годились: они искривлены ветрами. Пришлось углубиться в заросли довольно далеко, прежде чем нашлось «бодчегороту» — дерево с прямым стволом. Оно стояло на краю поляны. — Давненько я деревьев не рубил, дай-ка мне поработать, — сказал Белобрысов и принялся за дело. Свалив дерево, Павел вернул топор иномирянину, и тот начал обрубать сучья. И вдруг Барсику стало страшно. Он выпрямился и увидел, что на противоположном конце поляны раздвинулись ветви. — Воттактаки! — прошептал островитянин. — Они сюда... — Не путай единственное с множественным, — спокойно возразил Павел. — Там всего один. — Один воттактак — это тоже смерть, — шепотом ответил Барсик. — Один — это смерть для одного, — произнес Белобрысов и, выхватив у ялмезианина топор, кинулся навстречу чудищу. Но разве одолеешь метаморфанта! Через мгновение на земле лежал труп Павла, а в глубь леса убегали два воттактака. — Значит, последние слова его были: «Один — это смерть для одного»? — переспросил я Барсика. — Нет, не самые последние. Уже на бегу он обернулся в мою сторону и выкрикнул какое-то непонятное слово, не на нашем языке. Но я его запомнил. Оно звучит: «Живипетя». — «Живи, Петя!»? — удивленно переспросил Чекрыгин. — Да-да! Вот именно это он мне и крикнул, — подтвердил иномирянин. Так умер мой отважный друг Павел Белобрысов, уверовавший в свою сказку, в созданную им ностальгическую легенду о том, что он — пришелец из двадцатого века. Похоронили его у подножия маяка. Обряд погребения был на некоторое, весьма, впрочем, непродолжительное, время нарушен одним странным происшествием. Когда Чекрыгин произносил прощальную речь в честь Павла, в толпу молчаливых, грустных иномирян внезапно вклинился «Коля». Наклонившись над только что вырытой могилой, чЕЛОВЕК отчетливо произнес нижеследующее: — Высококачественный человекопоэт Белобрысов скончался, умер, погиб, скапутился, загремел в лузу, выключился — вижу я. Самовыключение без возможности последующего включения произведу и я. Уважаемые граждане и гражданочки, приветик вам с кисточкой.
Земля. Ленинград.2155 г.
Послесловие издательства ко второму и последующим изданиям
Сообщаем Читателям на Земле и выше, что последний абзац повествования С. А. Кортикова утратил значение. Как известно, Вторая Экспедиция на Ялмез, способствовавшая освобождению этой планеты от метаморфантов, окончилась успешно, однако понесла потери в людях. Участник Второй экспедиции Степан Кортиков погиб на планете Ялмез 17 июля 2158 года (по земному счислению). Посмертно включен в «Почетный список» воистов.1979–1981
НЕБЕСНЫЙ ПОДКИДЫШ, или ИСПОВЕДЬ ТРУСОВАТОГО ХРАБРЕЦА (Фантастическая повесть)
Имя моего деда Серафима Васильевича Пятизайцева (1947–2008) известно всем. Во многих городах нашей планеты ему воздвигнуты памятники, о нем написана не одна книга. Теперь, когда близится столетие со дня его кончины, настало время опубликовать и то, что он сам о себе написал. Все знают, что Серафим Пятизайцев умер в полной безвестности. Всемирная слава осенила его посмертно, когда в архиве давно ликвидированного ИРОДа (Института Рациональной Организации Досуга) были случайно обнаружены чертежи его гениального изобретения и пояснительная записка к ним. Что касается данной рукописи, то она хранилась у нас дома. Моя бабушка Анастасия Петровна Пятизайцева, намного пережившая своего мужа, была против публикации его автобиографического произведения, ибо считала, что это может бросить тень на нее лично и — главное — исказить у публики представление о ее муже. Ведь уже при ее вдовьей жизни СТРАХОГОН был пущен в массовое производство, и об его изобретателе начали восторженно писать поэты, писатели и журналисты. Что касается моей матери Татьяны Серафимовны Пятизайцевой, то она тоже считала, что рукопись отца не преумножит его славы. Бабушки моей нет в живых, матери — тоже. А я на старости лет решила опубликовать исповедь своего деда — и тем самым выполнить его давнее желание. Ибо это произведение писалось им явно не для дома, а для мира, не для семейного архива, а для печати. Знаю, у многих землян при чтении «Небесного подкидыша» возникнет чувство обидного изумления — и даже негодования. Ведь в бесчисленных произведениях поэтов и писателей дед мой трактуется как человек сказочной отваги. По их убеждению, именно врожденная храбрость натолкнула его на открытие Формулы Бесстрашия. Всем известны строки поэта Некукуева: «Герой поделился бесстрашием личным со всеми людьми на Земле!» Но, вчитавшись в произведение моего деда, люди узнают, что дело обстояло иначе. Они узнают Правду. Правда эта, по моему убеждению, не унизительна для Серафима Пятизайцева. Но это поймут не сразу и не все. Будучи по специальности литературоведицей, не скрою, что правдивое повествование деда не лишено недостатков. Начну с того, что рукопись производит впечатление незаконченности, и даже даты под ней нет. Полагаю, что автор хотел завершить свое повествование главой о том, что его идея получила практическое осуществление. Но, как мы знаем, при его жизни этого не произошло. Заметят читатели и то, что это произведение внутренне противоречиво, в нем много недоговоренностей, неясностей. Огорчает и то, что излишне много места уделено различным служебным склокам и абсурдным проектам, — и в то же время о своем изобретении автор пишет походя, невнятно; суть его прибора им не расшифрована. К счастью, мы все знаем, чем Серафим Пятизайцев одарил человечество! Благодаря ему на Земле не стало страха. Остался страх перед Совестью, но все остальные разновидности страха — побеждены, и люди действуют разумно и смело при самых экстремальных ситуациях. Мы стали смелее, честнее, правдивее. И срок жизни землян — удлинился. Возвращаясь к недочетам повествования, посетую, что дед порой разрешает себе некоторую игривость стиля, смакует вульгарные словечки, не брезгует блатным жаргоном своего времени. Однако я сохранила текст в полной неприкосновенности, ибо сознаю свою ответственность перед человечеством.Санкт-Петербург, 2107 годМарфа Гуляева-Пятизайцева
1. Один из 7 000 000 000
Начну с того, что никакой я не писатель. «Банальное предупреждение», — усмехнетесь вы. Согласен: банальное. Более того: затасканное, затрепанное, затертое, замызганное. Но правдивое. И к сему добавлю, что профессиональным литератором стать не собираюсь. Закончу это свое единственное прозаическое произведение — и больше ни гугу. Другое дело — поэзия. Иногда, когда моя изобретательская мысль отдыхает, я строчу стихи. Этот побочный творческий продукт время от времени публикуется в нашей институтской стенгазете «Голос ИРОДа». Но в печать со своими стихами я не стремлюсь.2. Загадочный взлом
Скромность украшает мудрых. Поэтому пока что отпихну себя на второй план и сообщу вам кое-какие сведения о моем друге Юрке Птенчикове. В давние времена в нашем доме на Н-ской линии Васильевского острова в квартирах было холодновато и сыровато — поэтому белье после стирки сушили на чердаке. Дверь чердачную запирали. И вдруг в одно воскресное утро дом облетела весть роковая: чердачная дверь взломана! И взлом тот был не простой, а загадочный. Сами подумайте: дверь взломана, а все белье, что сушилось, — в целости. Там из трех квартир белье висело — и, представьте себе, ни одна наволочка, ни одни кальсоны не пропали! Для чего тогда, спрашивается, взлом было делать?! Дабы внести в это дело уголовную ясность, побежали в милицию, мильтона привели. Он констатировал печальный факт: да, замок взломан. Причем не с лестницы, а с чердака. То есть кто-то с крыши через чердачное окно проник на чердак и, не покусившись на чужую нижнюю одежду, сломал дверь, ведущую на лестницу, — и удалился. При таком повороте события все жильцы, как тогда говорилось, опупели от удивления, весь дом загудел от толков и домыслов. Анфиса Степановна, старушка из двадцать седьмой квартиры, та даже утверждала, что это на чердаке не люди, а ангелы побывали. Потому что как же так: белье свободно висит, бери что хошь, а они ничего не тронули! Но прочие обитатели дома логически отвергли эту божественную гипотезу. Во-первых, двери взламывать — это поступок, что там ни говори, не ангельский. Во-вторых, будь то даже ангелы-распроангелы, никакого особого благородства они не проявили тем, что белье не уперли; ведь у них, у ангелов, свое небесное обмундирование, им сорочек или там бюстгальтеров не требуется. И, в-третьих, никаких ангелов нет, их зарубежная пропаганда выдумала. Через неделю, после горячих споров и теоретических рассуждений, жильцы пришли к выводу, что в этом деле явно замешана гаванская шпана. Хулиганы тайно проникли на чердак соседнего дома, оттуда по крыше перебрались на наш чердак и совершили взлом дверного замка, дабы быстренько вынести все белье по лестнице и затем забодать его на толкучке. Но в последнюю минуту гаванцам почудилось, что их зашухерили, и они в жуткой панике покинули чердак, не успев совершить замышленного злодеяния. Как видите, уважаемый читатель, весь этот вывод построен на недоказанных домыслах. Но не будем смеяться над жильцами дома! Ведь в то, не такое уж отдаленное, время никто на Земле еще не ведал о наличии неопознанных летающих тарелок, никто знать не знал о том, что Земля регулярно посещается иномирянами. Знай это жильцы дома — у них бы хватило ума догадаться, что побывали на их крыше и чердаке никакие не гаванцы, а просто-напросто инопланетники. Та чердачная сенсация так заполонила умы жильцов, что совершенно заслонила собой другое событие. А состояло оно в том, что в ночь, предшествующую тому утру, когда был обнаружен взлом, кто-то позвонил в квартиру номер двадцать пять, находившуюся на той лестнице, что вела на чердак. В этой однокомнатной квартирке (бывшей швейцарской) одиноко обитала бухгалтерша ЖАКТа Клавдия Борисовна Птенчикова. Она, естественно, была удивлена — кто это будит ее среди ночи?! Когда она сквозь дверь спросила: «Кто там? Чего вам надо?» — ей никто не ответил. Но затем она услыхала детский писк — и открыла дверь. На лестничной площадке стоял аккуратно закутанный в добротную теплую одежду малыш: на вид ему было годика два. — Подкидыш!.. Только этого мне не хватало! — воскликнула тетя Клава. Затем внесла ребенка в квартиру, уложила на кушетку — не оставлять же его на лестнице. И вдруг малыш улыбнулся ей, да так ласково и весело, что она мысленно повторила: «Только этого мне не хватало!» Но повторила уже в ином, самом положительном смысле. Короче говоря, она решила усыновить дитя и вскоре осуществила это, оформив его через загс на свою фамилию и присвоив ему имя Юрий. Родителей своих Клавдия Борисовна не знала, воспитывалась в детдоме, потом окончила бухгалтерские курсы, устроилась счетоводом в наш ЖАКТ, получила квартиру. А вообще-то, судьба ее не баловала. Замуж вышла поздно, да и муж попался какой-то несерьезный — вскоре покинул ее ради другой, что покрасивше. Красотой, честно говоря, тетя Клава не блистала. Зато блистала она добротой своей. Если в доме кому помощь нужна — все к тете Клаве бегут. Она и за больным поухаживает безвозмездно, и обиженного утешит, и деньгами из последних своих средств поможет. За ней не только в нашем доме добрая слава утвердилась, но и в соседних домах. Мало того, слава та по каким-то космическим каналам и до одной дальней планеты дошла: иначе не подкинули бы тете Клаве иномиряне своего ребенка. Впрочем, о том, что он не из мира сего, она знать не знала, ведать не ведала. И даже позже, когда Юрик признался ей, что он на Земле гость, а не хозяин, она ему не поверила, за выдумку сочла. А та загадочная чердачная история произошла, когда я еще совсем маленьким был. Услыхал я об этом много позже, уже в мало-мальски разумном возрасте. Мне взрослые рассказали. Загадочный взлом так въелся в их память, что они много лет спустя его переживали и переживали.3. Трусоватый храбрец
Жили мы с Юриком Птенчиковым по одной лестнице, но до поры до времени никакой дружбы у нас не намечалось — как, впрочем, и вражды. Был он мальчишка как мальчишка. Правда, добрый, необидчивый. Ребята с нашего двора любили его и, любя, Парголовским Иностранцем звали. Как известно, в Парголове когда-то много ингерманландцев (в просторечии — чухонцев) обитало. А у Юрика с речью не все благополучно обстояло: он иногда как-то странно, непонятно выражался, слова коверкал. Вроде бы на иностранный манер. Все думали, что это он нарочно выпендривается, чтобы из общей массы выделиться. Но так как шкет он был невредный, то это ему охотно прощали. Когда пришло время, родители определили меня в школу. В ту же школу и в тот же 1-й «А» пошел и Юрик. Так мы стали первоклассниками-одноклассниками. И до выпускных экзаменов вместе учились. А дружба наша началась с третьего класса. Об этом подробно рассказать надо. В нашем дворе стояло невзрачное одноэтажное строение, там продавцы из продмага пустую тару хранили. Впрочем, хранили — не то слово. Дверь в то тарохранилище они почти никогда не запирали. Ребята с нашего двора часто проникали туда, играли в прятки между штабелями ящиков. И вот в одно декабрьское воскресное утро иду я по двору (мать меня в аптеку за аллохолом послала) — и вижу: дверь в склад приоткрыта, оттуда дым идет, и светится там что-то неровным светом. И в этот момент выбегает оттуда Борька, восьмилетний шкет с нашего двора, и вопит бестолково: «Пожар! Пожар! Юрка сгорит!» Потом другой мальчишка выскакивает — Семка из двадцать шестой квартиры — и тоже кричит что-то насчет пожара. Оказывается, они вдвоем там кантовались, какой-то дот возводили из ящиков, потом холодно им стало, а у Семки-дурака спички имелись, и он «маленький-маленький костерчик из досочек разжег», а огонь вдруг на ящики перекинулся. Ребята эти своими силами хотели пожар ликвидировать, а в то время Юрик через двор шагал. Он дым увидал, каким-то образом догадался, в чем тут дело, и поспешил на помощь, и как-то так получилось, что едва он в склад вбежал, как на него эти шпанята (конечно, не по злой воле) штабель ящиков обрушили. Впрочем, все это позже выяснилось. А в ту минуту, после того как эти двое из склада выбежали, оттуда донесся болезненный вопль Юрика. Он выкрикивал какие-то непонятные слова. Во дворе в этот момент, кроме меня, этих двух перепуганных мальчишек и девчонки Зойки из двадцать седьмой квартиры, никого больше не было. И я понял, что именно я должен поспешить на помощь Юрке. Но мне стало страшно. Несколько драгоценных секунд я мысленно уговаривал сам себя — и все не мог решиться. И тут Зойка проскандировала своим писклявым голоском: «Фимка — бояка, Фимка — трусишка!» После этого я кинулся в складское помещение. Я распихивал горящие ящики, нашел лежащего под ними Юрика и выволок его на чистый воздух. К тому времени во дворе показались взрослые, а вскоре и пожарные подоспели. Юрик-бедняга месяц в больнице на Большом проспекте отлежал и вышел оттуда с чуть заметной хромотой — это из-за того, что сухожилие на левой ноге было огнем повреждено. Из-за этой микрохромоты его, когда призывной возраст настал, на военную службу не взяли. А у меня на всю мою жизнь осталось чувство вины: если бы я не потратил нескольких секунд на трусость, то ожог был бы поменьше и никакой хромоты у Юрки не получилось бы. Как видите, при пожаре том никакая героическая кончина мне не угрожала. У меня только пальто на правом плече обгорело, да на левой ладони волдырь от ожога вскочил — вот и все. Но тетя Клава сделала из этого какой-то подвиг, всем стала твердить о моей якобы отваге, а главное — навсегда внушила Юрке, что я его от верной гибели уберег. И с той поры он стал считать меня своим спасителем и покровителем. А когда его из больницы выписали, он первым делом попросил классную нашу наставницу Нину Васильевну, чтобы она посадила его за парту рядом со мной. Нина Васильевна просьбу эту охотно выполнила, отсадила от меня Кольку Пекарева, а на его место Юрик сел. Я против этой рокировки не возражал. Дело в том, что Колька тот в струнном кружке обучался и часто о музыке толковал, а мне это было не по нутру (почему — после узнаете). Ну а Нина Васильевна так охотно согласилась на эту перестановку потому, что я по родному языку хорошо шел и мог Юрику пособить. Юрик многие предметы блистательно осваивал, педагоги прямо-таки дивились его способностям, но из-за неладов с русским языком на круглого отличника он не тянул. Он и в диктовках ошибки делал, и в устной речи иногда какую-то околесицу нес, и в сочинениях на вольную тему не раз выдавал фразочки вроде такой: «Докторша-глазунья навязала пострадальцу повязку на все оба глаза». Я, как мог, старался помочь ему овладеть правильной речью, да и читал он очень много — и все-таки туго шло у него это дело. А дружба наша крепла. Теперь Юрик дома у нас стал бывать. Родителям моим он очень по душе пришелся. Он и тете Рите понравился, но ее огорчало, что он смеется мало. Она решила ему уроки смеха давать, да ничего из этого не вышло. В нем с годами серьезность нарастала, грусть какая-то.4. Друг не от мира сего
Настоящая дружба в себя и взаимную критику включает. В моей голове уже в школьные годы зрели различные проекты, и я делился своими мыслями с Юриком — и тот отвергал очень многое. А мне не по душе было, что он, несмотря на все мои старания помочь ему русским языком овладеть, очень медленно в этом деле преуспевает и самые простые поговорки перевирает на свой лад. Однажды (это было, когда мы в седьмом классе учились) договорился я с ним, что зайду к нему в семь вечера и пойдем мы в кино «Балтика» — там фильм про шпионов шел. — Только не опоздай, — сказал мне Юрик. — Помни: точность — вежливость кораблей! — Не кораблей, а королей, — сердито поправил я друга. — Пора бы тебе перестать иностранца из себя строить, над родным языком измываться! И тут Юрий Птенчиков признался мне, что русский язык — не родной язык. Он, Юрий, прибыл на Землю с отдаленной планеты Кума (ударение на первом слоге). На этой Куме издавна существует такой обычай: некоторые родители подкидывают своих детей на другие планеты — для того чтобы дети их осваивали инопланетные языки, обычаи и исторические факты, дабы, вернувшись в зрелом возрасте на Куму, создавать научные труды по истории иных миров и тем самым способствовать общему развитию своих соотечественников. В дальнейшем это послужит налаживанию дружеских межпланетных контактов. К вышеизложенному Юрий добавил, что военная техника и вообще техника землян его нисколько не интересует, ибо Кума — планета мирная. А вообще-то, наука и техника у куманиан стоят на куда более высоком уровне, нежели у землян. В этом отношении Куме у Земли учиться нечему; это все равно как если бы студент-отличник пятого курса захотел бы брать уроки у школьника-второгодника. Далее он поведал мне, что Кума — планета весьма древняя, и у ее обитателей давно выработалась наследственная генетическая культура. Куманиане и куманианки рождаются уже со знанием основ математики, физики, химии, географии и истории. И, разумеется, они являются на свет вполне грамотными. И вот это-то врожденное знание родного языка мешает ему, Юрию, в освоении языка русского. — Я бы освоил его не хуже, чем ты, Фима, но в моем черепе прочно угнездились грамматические правила куманийской бытовой и письменной речи, и они все время вступают в драку с нормами земной словесности и письменности. Поэтому не дивись, Фима, что у меня иногда возникает неправильное говорение, — закончил он свое признание. — А тетя Клава знает, откуда тебя к ней подбросили? — Моя маманя земная знает, я ей говорил. Но она не верит. Она повелела мне в тряпицу помалкивать, а то подумают, что я психоненормальный. Это я только тебе, по дружеству... — Не бойся, куманек, я тебя никому не выдам. Вот если бы ты со шпионским заданием к нам прибыл, если б ты резидентом был, я бы тебя своею собственной рукой укокошил. Но ты, я вижу, вреда землянам не причинишь. — Курв я буду, если причиню! — воскликнул Юрик. — Только не «курв», а «курва», — поправил я иномирянина. — Пора бы тебе освоить кое-какие необходимые слова! — Во-во! Давно пора! Но не ладится у меня дело с необходимыми словами. В кумианском языке похвалительных слов много, а вот осудительных — один, два — и фиг с маслом. А ведь я здесь земной язык полностью должен в свой ум вобрать. Когда на Куму окончательно вернусь, а там профессором стану, специалистом по земной словесности. — Ладно, Юрик, по части необходимых слов я над тобой шефство возьму. Буду расширять твой словесный кругозор. — Спасибо, Фима!.. Обогащай меня!.. Беден, беден наш кумианский язык. Ведь вот, например, на букву «Д» только двумя словами я могу себя критиковать: «Уп — домтиа» и «Уп — дионлат». Это значит: «Я — непослушный» и «Я — слишкомнеторопливоработающий». А по-вашему, по-земному, на эту букву — целая алмазная россыпь: я — дурак, дурень, дурошлеп, дуралей, двоечник, дармоед... — Дебил, домушник, душегуб, держиморда, демагог, дегенерат, двурушник, диверсант, дебошир, — продолжил я. — Боги мои, какое речное богатство! — восхищенно прошептал Юрик. — Богатство речи, — поправил я иномирянина и добавил, что могу составить для него словарик строгих слов от слова «алкаш» до слова «ябеда», и он может взять его с собой на свою Куму. Но иномирянин ответил мне, что никаких книг, никаких записей увозить с Земли он не имеет права. Только то, что есть в голове!5. Я узнаю, что в небе есть Фемида
После школы я успешно сдал экзамены в Проекционно-теоретический институт, а закончив его, поступил работать в ИРОД (Институт Рациональной Организации Досуга). Что касается Юрия, то ему нужна была работа, помогающая обогащению его устного словаря. Поэтому он устроился продавцом в букинистический магазин. Однако вскоре понял, что устная речь книголюбов слишком стерилизована, в ней отсутствуют «твердые словечки», что ему нужно выйти на широкий словесный простор. Какое-то время был он банщиком, затем, сменив еще несколько специальностей, наконец стал гардеробщиком в столовой. Теперь жизнь наша текла по разным руслам, но дружба продолжалась, и я был в курсе его бытия. Все свободное время Юрий проводил за чтением, но устная речь его по-прежнему не была гладкой. И очень тяжело шло у него дело с освоением «строгих» слов, хоть был он очень старателен. Иногда он даже в ИРОД мне звонил. — Фима, срочно проэкзаменуй меня на букву «С»! Перечисляю: скупердяй, соблазнитель, сволочь, слабак, склочник, совратитель, скандалист, слюнтяй, стервец, скопидом, спекулянт, симулянт, сопляк... — Садист, сутенер, свинтус, сутяга, скобарь, супостат, саботажник, сквернослов, самодур, сквалыга, — перехватывал я эстафету. — Какая роскошь! Как богата словесность земляная! — восклицал мой друг. — Не «земляная», а «земная», — поправлял я его. С такими запросами Юрик обращался ко мне не раз, и, к сожалению, ответы мои слышал не только он. Телефон общего пользования находится в курительном коридорчике нашего ИРОДа, вход туда никому не запрещен... И именно здесь зарождаются сплетни.* * *
Добрая старенькая тетя Клава умерла, когда Юрию шел двадцатый год. Похоронил он ее со всеми возможными почестями. Теперь он одиноко жил в однокомнатной квартирке. Жил скромно и всю свою зарплату тратил на книги. Однажды он сказал мне, что когда закончит земное образование, то перед отлетом на Куму он все эти тома бесплатно отнесет в районную библиотеку. Ведь никаких книг и вещей подкидышам брать с чужих планет не положено — только умственный багаж да ту одежду, что на них. — Это хорошо, Юрик, что ты такой добрый и честный, — констатировал я. — Ты даже ненормально честный, я это давно заметил. Но кое-что мне в тебе не нравится. — А что именно? Говори нараспашку. — Не нравится мне, что живешь ты, как монах. В хавире твоей — никаких следов женского присутствия. И вообще за девицами совсем не ухлестываешь. Ты что, в святые записался? — Нам, подкидышам, нельзя на чужепланетницах жениться, — тихо ответил Юрик. — Чудило, никто тебя в загс не гонит! Ведь и помимо загса можно... — Фима, я не предатель, не мошенник, не инсинуатор, не христопродавец, не блудень! Я не могу изменничать своей невесте. — Так женись на ней! Чего же проще! — Но она — не здесь. Я ее на Куме, как это у вас говорится, засковородил. — Юрка, ты в своем уме?! Как ты мог на Куме девушку захороводить, ежели ты почти с пеленок на Земле околачиваешься?! — Фима, раскроюсь тебе... Когда мне пятнадцать лет звякнуло, я заимел право летать на родную Куму. Мне тогда особые таблетки прислали. Я там много времени прохлаждаюсь. Поэтому и с русским языком у меня торможенье: то я на Земле по-землянски говорю, то на Куме по-куманийски, а в голове паутина получается. Признание моего друга ошеломило меня. Ведь вся его жизнь шла у меня на виду, и мне было известно, что за все годы нашего знакомства он никуда далеко из Питера не отлучался. В то же время я знал, что он не способен на преднамеренную ложь. Но если он верит в это раздвоение своего бытия — значит, он болен психически... — Не бойся, я на все проценты психонормальный, — словно угадав мои мысли, продолжил разговор Юрий. — Мне давно надо было вскрыть перед тобой эту секретную тайну. Но один наш мудрец так высказался: «Если твоя правда похожа на ложь — молчи, дабы не прослыть лжецом». Я боялся, что ты мне не поверишь. А с другой стороны, боялся, что поверишь — и тогда с ума спятишься. — Не бойся, куманек, ум у меня прочный, — резонно возразил я. — Но объясни мне, как ты ухитряешься незаметно с Земли ускользать в эти свои космические самоволки? — Для ускользновений я пользуюсь законом сгущенного времени. Заглотаю особенную таблетку — и мое десятиминутное отсутствие на Земле равняется моему двухмесячному пребыванию в космосе и на Куме. Веруешь мне? — Верю, Юрочка. Но верю умом, а не воображением. — Фима, тебе надо побольше фантастики читать. Фантасты уже научились и останавливать время, и удлинять его, и укорачивать, и скособочивать, и спрессовывать, и расфасовывать... — Повторяю, Юрик: я тебе верю, — прервал я словоохотливого иномирянина. — Но ты фантастикой мне голову не задуривай! Не забывай, что я тружусь в серьезном научном институте, и там у нас — никакой фантастики, там у нас — реальная забота об улучшении быта трудящихся!.. Кстати, как на твоей Куме с зарплатой дела обстоят? Деньги-то у вас существуют? — Существуют, — ответил инопланетчик. — Но деньги у нас устные. — То есть как это «устные»? — удивился я. — А так. Никаких банкнотов, никаких монет. В конце суртуга, то есть месяца, к каждому турутаму, то есть работающему, подходит тумарон, то есть бухгалтер, и сообщает, сколько тот заработал бутумов, то есть денежных единиц. Турутам прочно и точно запоминает сумму и тратит ее в магазинах по своему усмотрению. Он выбирает себе вещи, продукты, а продавец каждый раз говорит ему: «Вы истратили столько-то». А он продавцу отвечает: «Учту и вычту». — Ну, Юрка, вот это уже какая-то бредовая фантастика началась. В сгущенное твое время я поверил, а в устные деньги — не могу. Ведь при такой финансовой системе все магазины и универмаги за один день прогорят. — Нет, Фимушка, на Куме у нас пожаров не наблюдается. Положа руку на солнце, скажу тебе, что не лгу! Я — не врун, не вральщик, не обманник!.. И ты своими зрачками можешь в этом убедиться. Вообще-то посторонних пассажиров брать на звездолеты не полагается, но насчет тебя я договорюсь. Ведь ты — мой ангел-спаситель!.. На Земле никто и не заметит твоего неприсутствия, так что никакого прогула не будет. А на Куме тебя встретят дружеским гимном! — Так у вас там тоже музыка есть? — огорченно спросил я. — Есть! — радостно воскликнул иномирянин. — И такая звучимость, что хоть святых в дом приноси, как у вас говорится. — Нет, Юрик, на Куму к тебе в гости я не полечу, — твердо ответил я. — Ты ведь знаешь, какое у меня отношение к музыке... Мне бы на какой-нибудь тихой планете побывать, отдохнуть от земного шума.6. Я о себе
Однако что же это о себе я помалкиваю?7. Служебные невзгоды
Задача ИРОДа — путем усовершенствования бытовой и прочей техники устранять из повседневного быта всяческие стрессовые ситуации и тем способствовать продлению жизни людской. Профиль института весьма широк, в нем много отделов, секций и подсекций. Я — сотрудник секции, где проектируются приборы бытовой безопасности. Но не о своей работе поведу я сейчас речь. Рядом с моей секцией находится Отдел Зрелищ. Не так давно сотрудники этого отдела разработали проект четырехэкранного кинозала. Кому из вас не приходилось, польстившись на интригующее название фильма и честно купив на него билет, быстренько убедиться, что картина скучна, что актеры играют плохо, что деньги потрачены вами напрасно? Некоторые зрители в таких случаях устремляются к выходу, другие, зевая и чертыхаясь, сидят до последнего кадра. Но и те и другие покидают зал с чувством раздражения — а это, как известно, сокращает сроки нашего бытия. А теперь, уважаемый читатель, порадуйтесь проекту ИРОДа. Вы входите в просторный зал. На каждой из четырех стен — по экрану. Кресла — вращающиеся, так надо. Между ними — интервалы, так нужно. В подлокотнике каждого кресла — четыре кнопки. В начале сеанса все сиденья повернуты к экрану номер один. Вы садитесь, надеваете наушники, нажимаете кнопку звукоприема номер один. На экране фильм из жизни молодого ученого. Он хочет подарить миру свое изобретение, но его соперник вставляет ему палки в колеса. Однако с самого начала ясно, что справедливость восторжествует, и вам эта ясность почему-то не нравится, ведь вы знаете, как тернист путь каждого изобретателя. Огорчает и то, что роль молодой (по замыслу драматурга) подруги ученого исполняет престарелая жена режиссера.МОЕМУ СОСЛУЖИВЦУ
8. Квартирные невзгоды
Читателям почему-то всегда интересно, женат или холост герой того или иного повествования, даже если само повествование не очень их интересует. Рад объявить уважаемым читателям, что я женат. И, представьте себе, — удачно.9. Нервная встряска
Год с небольшим в квартирке на Выборгской прожили мы совсем неплохо. Татка к новой школе привыкла, стала пятерки приносить. А я прямо-таки жил да радовался; и в ИРОДе были мной очень довольны, творческая отдача моя резко повысилась. Но не дремал коварный Рок... В одно субботнее утро из-за стены, которая отделяла квартиру от соседней, где обитали старушка, занимавшаяся вязаньем свитеров и кофт, и ее полностью глухонемой муж, послышался грубый шум передвигаемой мебели. Я кинулся на лестницу. Дверь в соседскую квартиру была распахнута настежь, лестничная площадка была загромождена вещами. Соседи переезжали... — Не беспокойтесь, — ласково затараторила старушка-вязальщица. — У вас тепереча заместо нас шибко культурные соседи будут, будет вам с кем беседовать. Он — пианист-роялист, а она на этой, как ее там, на балалайке такой большой работает. Она мне сказала: «Будем на новом месте готовиться к новым достижениям». Ихняя квартира лучше нашей, а они приплаты не требуют. Их соседи выжили, завидуют их художественным успехам. В воскресенье наши новые беззастенчивые застенные соседи приступили к музыкальным действиям. Настя и Татка отнеслись к этому спокойно, а мне стало очень даже не по себе. Я оделся, вышел из дома. Побродив по Выборгской стороне, я сел на трамвай и поехал на Васильевский остров. Там навестил родителей, но пробыл у них недолго; при всем их прекрасном отношении ко мне печали моей понять они не могли. Спустившись по лестнице в первый этаж, я нажал кнопку звонка у двери в квартиру Юрика и очень обрадовался тому, что он дома. Через микроприхожую, где висела его скромная одежда, мой друг провел меня в заваленную книгами комнатуху и первым делом попросил напомнить ему, какие строгие слова есть на букву «Р». — Расстрига, распутник, раскольник, ракло, ретроград, растлитель, рвач, растратчик, разбойник, ругатель, растеряха... — начал я. — Раззява, размазня, разгильдяй, разоритель, — присовокупил Юрик, а затем пожаловался, что освоение строгих слов идет куда медленнее, чем ему хочется, а ведь скоро ему надо лететь на Куму для очередного научного отчета. Он опять два месяца там проведет. И тогда я сказал, что мне необходимо побывать на Фемиде, отдохнуть там от земного шума в мирном Храме Одиночества, и свинство будет, если Юрик мне не поможет в этом деле. Мне нужна целебная тишина, иначе я заболею и помру.10. Я — жертва Главсплетни
В тот памятный понедельник я, как всегда, точно явился в ИРОД к началу рабочего дня. В демонстрационном зале шло испытание домашнего тренажера «Юрий Цезарь». Лично участие в его конструировании принимал сам директор, он же дал и наименование этому детищу ИРОДа. Имя Цезаря «Юлий» показалось Герострату Иудовичу слишком женственным, и он заменил его на «Юрий» — ведь тренажер предназначен для мужчин. Это довольно мощное сооружение, как бы помесь танка с гильотиной (так отзывались о нем ироды в кулуарных разговорах, когда поблизости не было начальства). Ежедневное пользование тренажером развивает у вас мускулатуру, помогает сбавить вес, повышает обороноспособность и моральную устойчивость. Для этого вы по трем ступенькам поднимаетесь на сиденье, вцепляетесь руками в руль и, положив ноги на педали, приводите механизм «Юрия Цезаря» в движение. На специальной дуге над вами подвешены гиря и кухонный нож. Они все время раскачиваются, меняя угол наклона, и могут ударить вас, если вы не предугадаете их действий и не отклоните их приближения, использовав для этого рычажок, вмонтированный в руль. В то утро к «Юрию Цезарю» стояла очередь. Каждому хотелось принять участие в испытании — ведь директор находился тут же и внимательно наблюдал за действиями сотрудников.Все дни той недели я провел в нервном напряжении. С того момента, когда я узнал из телефонного разговора с Юриком, что мой полет на Фемиду вполне реален и даже точный срок назначен, во мне стал нарастать страх перед неведомым. Отказаться от полета нельзя было; я не хотел, чтоб Юрик угадал во мне труса, — но лететь ой как не хотелось... У меня возникла хитренькая надежда, что в последнюю минуту Юрик позвонит мне и сообщит, что по указанию куманийского ихнего начальства мое путешествие отменяется. Я очень на это надеялся, поэтому и Насте о предполагаемом моем полете ничего не сказал — ведь если он не состоится, то на нет и суда нет, она ведь тогда и не узнает, как я боялся этого отмененного мероприятия. Но нервозность мою Настя заметила. Она в те дни не раз пульс мой щупала и температуру замеряла. К моему сожалению, физически я был здоров. А прикинуться больным мне было невозможно, Настя сразу бы раскусила, что это не хворь, а нахальная симуляция.
11. Перед полетом
Ранним утром в субботу раздался телефонный звонок. Он разбудил Настю и Татку, а меня — не разбудил. Я почти всю ночь не спал, всякие страшные домыслы кишели в моей башке. Поэтому я раньше Насти кинулся к телефону. Звонил Юрик. — Серафимушка, я, значит, жду тебя, как мы обусловились. Не опоздай! Один наш мудрец так сказал: «Опоздавший подобен птице, ослепшей в полете». Не дремотствуй! — Жди, буду вовремя, — голосом, хрипловатым от страха, ответил я. Однако когда я повесил трубку и понял, что пути для отступления нет, на душе у меня стало спокойнее. Очевидно, тот запас страха, который моя трусоватая душа выделила на подготовку к этому полету, я израсходовал полностью. Поэтому, когда Настя спросила, что это за свидание назначено у меня с Юриком, я довольно спокойно объявил ей, что лечу на Фемиду, чтобы там в Храме Одиночества отдохнуть от земной суеты, и рассказал ей о своих предыдущих переговорах с Юриком по этому поводу. Не забыл я упомянуть и о том, что прогула не будет, — ведь по закону сгущенного времени я вернусь на Землю в час отбытия с нее. Настя встрепенулась, стала толковать о том, что я со своим неуравновешенным характером непременно нарвусь в Космосе на какую-нибудь неприятность. Потом она ударилась в слезы, а Татка немедленно подключилась к этому мероприятию. Но я был тверд, и тогда Настя успокоилась, принесла из прихожей мой рюкзак, и мы принялись укладывать в него все, что могло пригодиться в путешествии. Затем жена вручила мне двести рублей из своего НЗ — вдруг на этой Фемиде не полное запустение и мне удастся обменять родные денежки на инопланетную валюту и отоварить их. Заодно Настя напомнила мне некоторые цифровые данные, имеющие отношение к ее фигуре, а также подтвердила, что носит обувь тридцать шестого размера. Тогда я сказал ей, что все это знаю давным-давно и ничего не выроню из памяти даже при экстремальной ситуации.ТОПОР
(Трест Общественного Питания Октябрьского Района)
За непорочную службу —
бухгалтеру А. Г. Лукошкину!
Топор этот достался Насте в наследство от ее покойного деда, и вот теперь она вручила мне это мужское орудие труда в знак того, что считает меня настоящим мужчиной. Я принял подарок и сказал, что польщен и обрадован, но в полет брать эту громоздкую штуковину не собираюсь, нужна она мне, как слепому велосипед. — Но ты дал клятву! — возмутилась Настя. — Мало того, что ты черт тебя знает куда летишь по межпланетному блату, ты еще и клятвопреступником хочешь стать! Выбирай: или топор и я, или ни топора, ни меня! Или топор — или развод! Я, разумеется, предпочел топор. Настя сразу успокоилась, на ее лице возникла улыбка номер двадцать два («Радость примирения»). Улыбнулся и я. Нет, я не обижаюсь на Настю за ее вспышки.12. В полете
На мне был темно-синий плащ с меховой подкладкой, а на спине красовался объемистый рюкзак, из горловины которого торчала рукоять топора. Настя проводила меня до трамвайной остановки. — Одумайся, олух космический! Еще не поздно! — прошептала она, когда показалась моя «тридцатка». Но я ответил, что полет — дело решенное, и губы моей супруги сложились в улыбку номер десять («Расставальная грусть»). Унося в душе эту грусть, я вошел в вагон. Свободных мест не было, но какая-то добрая женщина сказала сидевшему рядом с ней подростку, что он должен уступить место дяденьке — дяденька едет на лесозаготовки. Прибыв на Васильевский остров, я направился в столовку, где работал Юрик. К раздевалке тянулась длинная очередь. За барьером, отделяющим ряды вешалок от публики, трудились двое: пожилая женщина и мой друг. Меня удивило, что Юрик работает медлительнее своей компаньонки. Из публики слышались упреки в адрес слегка прихрамывающего, но вообще-то здоровенного на вид гардеробщика. Затем я увидал нечто совсем нелепое. Получив от лысенького старичка номерок, Юрик принес ему лиловое дамское пальто с капюшоном. «Ты что, ослеп, что ли, кобель гладкий?!» — возмутился старичок, и тогда мой друг извинился и выдал ему его законное черное пальто. Затем, заметив меня, шепнул что-то своей напарнице и, напутствуемый нелестными замечаниями публики, покинул гардероб. Когда мы вышли на улицу, я, зная неземную честность и аккуратность иномирянина, спросил его, почему это он стал работать так безобразно. И тут Юрий признался мне, что близится срок его возвращения на Куму, а он познал далеко не все отрицательные земные слова. Поэтому он решил снизить качество своей работы. Он лентяйствует и свинствует для того, чтобы слышать от землян строгие отзывы и пополнять ими свой словесный фонд. Недавно один посетитель очень его порадовал, обозвал захребетником. А еще Юрику на букву «З» известны такие слова: злодей, злопыхатель, замарашка, зубоскалец, зануда... — Забулдыга, заморыш, задрыга, злыдень, зубрила, — продолжил я. — Боженьки мои, учиться мне еще и учиться, — задумчиво подытожил иномирянин. — Но вот и дом наш, пора нам на его крышу восходить. Мыстали подниматься по такой знакомой мне лестнице... Когда проходили мимо квартиры моих родителей, сквозь запертую дверь услышал я знакомый хохот — это, невзирая на пожилой возраст, тетя Рита упражнялась в смехе. Смех смехом, а захотелось зайти домой. Но Юрик воспротивился — ведь мы отбываем всего на десять минут по земному времени, а звездолет ждать не будет, не опоздать бы. Дом давным-давно подключен к теплоцентрали, белья на чердаке никто нынче не сушит, дверь туда открыта нараспашку. И вот мы с Юрием вошли на чердак, а оттуда, через незастекленное окошко, перебрались на крышу. Она была сырая, скользкая. Мне очень захотелось домой. На кой хрен мне этот полет, эта Фемида?.. Может, не поздно еще отказаться, отбрыкаться, отвертеться? Но ведь Настя трусом меня сочтет, и Юрика — тоже... И тут снизу, со двора послышался ожесточенный собачий лай. Я вспомнил голос Главсплетни и окончательно решил, что лететь все-таки надо.13. Земля, да не та
Весь пассажирский состав звездолета состоял из молодых подкидышей. Внешний вид они имели вполне человекообразный. Одеты были по-разному: на некоторых — костюмы, напоминающие наши земные, на других — какие-то немыслимые хламиды; один паренек щеголял в плаще из блестящей рыбьей чешуи. Говорили они все, разумеется, на своем куманианском языке. Юрик много беседовал с ними и не раз пытался пересказать мне их впечатления о чужих планетах. Но слушал я его без должного внимания, мне мешал страх. Обстановка, в которую я попал, была столь необычной, что мне казалось, будто вот-вот произойдет что-то непредвиденное, что-то погибельное. Впрочем, это не мешало мне питаться наравне со всеми. Пища была сугубо вегетарианской, но вполне доброкачественной, и стул у меня был нормальный. В носовой части салона, возле двери, ведущей в кабину управления, в переборку был вмонтирован большущий телеэкран непрерывного действия. Каждый пассажир мог наблюдать планеты, мимо которых пролегал курс звездолета. А стоило нажать на кнопку уточнителя — и мгновенно та сторона планеты, которая была ближе к нам, представала взору в увеличенном, в уточненном виде. Можно было разглядеть даже города и прочие реалии цивилизации. Однако иномирян эти чудеса не шибко интересовали — видно, были делом привычным. Их куда больше ихняя музыка привлекала. И число этих подкидышей, стосковавшихся по родной какофонии, все росло. За первые десять суток полета мы раз пятнадцать зависали над неизвестными планетами, чтобы принять на борт новых пассажиров. А на одиннадцатые сутки попал я прямо-таки в стрессовую ситуацию. Проснулся я рано, пока все иномиряне спали еще, и направился тихой сапой в гальюн. Потом в душевую кабину зашел, душ для бодрости принял, обсушился под струей теплого воздуха, оделся — и иду обратно на свое спальное место. И тут машинально глянул я на телеэкран — и вижу: какая-то там планета маячит. И что-то родное почудилось мне в этом небесном теле. Вгляделся — а там как на школьном глобусе: Африка, Европа; и даже Италия в виде известного сапога обозначается... У меня дыхание перехватило: да ведь это Земля! Я кинулся к спящему Юрику, растормошил его. — Юрка, наш небесный ковчег с пути сбился! — закричал я. — Крутился-крутился по Космосу — и опять к Земле вернулся! Наверно, у астропилота ум за разум зашел?! Или приборы не в порядке?! Беги скорее в кабину управления, скажи там, что поворачивать надо, а то мы о Землю расшибемся! — Успокойся, Серафимушка, — тихо ответил мне Юрик, — это Земля, да не та. Это другая. — Что значит «другая»?! Не может быть другой Земли! Земля — одна! — Нет, Фима, Земель много. Ты погляди внимательно на эту вот... Планета в этот миг повернулась к нам той стороной, где Скандинавия и Балтийское море. Я нажал кнопку уточнителя, вгляделся. Никаких городов не видать. И на месте Питера — никакого Питера, всюду темно-зеленое лесное пространство. — Это фальсификация какая-то, — сказал я Юрику. — Какая же это Земля, если на ней Питера нет?! — Его на ней еще нет, — спокойно уточнил Юрий. — Эта земля еще не доросла до Питера, она еще девочка полудикая. По ней еще динозавры бегают. Это — Земля номер двести семьдесят один. — Юрик, сукин ты кот! — воскликнул я. — За все годы дружбы нашей не сказал мне, что у моей Земли сестры есть! А ведь ты, выходит, давно это знаешь. — Фима, потому я и молчал про это, что друзья мы. Один наш мудрец так высказался: «Взвалив на себя груз умолчания, убережешь друга от горькой правды». Ведь вы, земляне с Земли номер двести пятьдесят три, считаете себя единоличниками во Вселенной и очень гордитесь этим... Не хотел я пригибать твою гордость, не хотел говорить тебе, что только в доступном нам космическом регионе имеется двести семьдесят восемь Солнечных Систем и в каждой из них есть Земля. Все эти земли астрономично, геологично, биологично, экологично и исторично абсолютно идентичны до последней травинки — и только стадии их развития не совпадают, ибо зародились они не единовременно, а с интервалами. — Ну, Юрка, оглоушил ты меня — хуже, чем гирей по черепу!.. Выходит, мы, земляне, — не цари, а рядовые Вселенной... — Утешься, Фимушка! Мы на своей Куме номер семнадцать в древности тоже думали, что мы единственные. И когда выяснилось, что это не так, очень обижены были. Но потом привыкли, усмирились...14. Путевые печали и радости
На следующую ночь я проснулся из-за какого-то скорбного музыкального воя. На телеэкране маячила неведомая планета. Ее материки тускло желтели, будто присыпанные грязным песком. Соскочившие с коек подкидыши молча стояли лицом к экрану, и каждый положил свою правую руку на левое плечо. Но вот планета эта исчезла из поля зрения, репродуктор умолк, иномиряне опять легли на свои спальные места. Я спросил Юрия, какой это такой обряд сейчас был выполнен. — Это была краткосрочная траурная панихида в память о планете Мароторотана, — пояснил подкидыш. — Мы всегда так поступаем, когда пролетаем мимо планет, которые скончались, сгинули, скапутились, погибли, пропали, умерли из-за атомных войн. Добавлю к сему, что на следующий день мне снова пришлось наблюдать этот печальный обряд. Всего же во время того полета я видел шесть таких планет. Веселого мало. Но в пути ожидало меня и приятное событие. На тринадцатые сутки полета мы зависли над ночной стороной планеты, о которой Юрик сказал мне, что это Земля номер двести пятьдесят два. Салон наш пополнился новым подкидышем, которого по-земному звали Костя. Парень одет был со вкусом: в меру длинный пиджак, брюки нормальной ширины, удобные широконосые ботинки. Юрик сразу подскочил к нему. Сперва они затараторили на своем языке, потом перешли на русский. Тут и я встрял в беседу. Выяснилось, что Костя этот — из Петербурга тамошнего, он туда был подкинут с целью изучения истории земной кулинарии. Он сообщил, что на Земле номер двести пятьдесят два сейчас идет XXII век. Косте известно, что в конце XX века Земля благополучно преодолела «атомный пик», люди сумели договориться о вечном мире. Из этого ясно, что ни одной Земле с предыдущей и последующей нумерацией атомная гибель не угрожает. На Земле номер двести пятьдесят два — полное благополучие. Границы отменены, строго соблюдаются экологические законы. Люди ласково относятся к людям и животным. Исчез страх, о нем земляне знают лишь по книгам. Повседневная пища людей значительно увкуснилась благодаря увеличению растительных ингредиентов. Происходит воскрешение некоторых древних вегетарианских блюд. Недавно при расшифровке ассиро-вавилонской клинописи выявлена рецептура винегрета, который... — Хватит о жратве толковать, — перебил Юрик своего однопланетника. — Скажи-ка лучше, какие ты знаешь земные отрицательные слова. Костя ответил, что земная словесность интересует его только со стороны кулинарной терминологии. Впрочем, ему известно одно очень осудительное слово. Однажды некий глубоковозрастный повар сказал ему, что он, Костя, привередник. — Маловато, — победоносно усмехнулся Юрик. — Слушай дальше на ту же букву: прохвост, полудурок, пьянчуга, перебежчик, паскуда, пройдоха, поджигатель, поганец, преступник, побирушка, психопат, прогульщик, плут, плебей, подхалим, позер, подонок, подлец, пошляк, проныра, перегибщик, пустомеля... Тут Юрик запнулся, и я пришел ему на помощь: паникер, потатчик, прихлебатель, потрошитель, паразит, плагиатор, пасквилянт, провокатор, паршивец, прощелыга, похабник, прохиндей, параноик, падло, придурок. Я ожидал, что наш новый знакомый будет восхищен, удивлен этим парадом слов, но ничего, кроме недоумения, не прочел на его лице. И тогда до меня дошло, что для него это — парад призраков: Костя просто не знает, что эти слова обозначают, ибо на Земле номер двести пятьдесят два они давно выпали из человеческой речи. Тогда я перевел разговор на более реальную тему — стал расспрашивать про Ленинград. И тут иномирянин поведал, что Питер разросся аж до Сестрорецка, но центр города сохранен в полной исторической исправности. Во время этой беседы я заметил, что Костя с какой-то странной пристальностью вглядывается в мое лицо. И вдруг он тихо, с почтительной робостью, произнес: — Простите, милостивый друг, вы случайно не Серафим Пятизайцев? — Да. Но как вы догадались? — Не догадался, а узнал по лицу. Это лицо на Земле номер двести пятьдесят два всем известно, оно и в учебнике истории есть. И на Северном кладбище я бывал, где вы — то есть, извиняюсь, он — погребен. Мы туда на экскурсию всем классом ходили. Там на надгробье вы, то есть он, в профиль изображены. А на Пятизайцевском бульваре вам — то есть ему — памятник стоит. От благодарного человечества. Я не стал выведывать у юного иномирянина, за что благодарно человечество моему тезке, ведь это было бы просто неэтично, это был бы плагиат. Я, Серафим Пятизайцев с Земли номер двести пятьдесят три, должен своим умом открыть, изобрести нечто такое, за что мне будут благодарны обитатели Земли номер двести пятьдесят три!!! И я, чтобы мой собеседник не выболтал мне случайно, чем именно прославился мой двойник, поспешно перевел разговор на другие рельсы и поинтересовался, какой характер был у моего покойного тезки. На это Костя ответил так: — Судя по произведениям писателей и поэтов, воспевших его, это был бесстрашный человек с дружелюбно-ангельским характером. Один поэт сравнивает его с древним святым, с неким Серафимом Саровским, и утверждает, что отец гениального изобретателя в ту ночь, когда зачал своего сына, видел вещий сон, из которого узнал, что сыну его предстоит славное будущее. Потому-то он и присвоил ему имя этого святого... Есть и другие сведения... Уж не знаю... — Говори, говори, — подначил я Костю. — Приятно иметь такого двойника. Узнаю в нем себя! — По некоторым апокрифическим данным, Серафим не сверкал храбростью и обладал утяжеленным, многоступенчатым характером, и сослуживцы не испытывали к нему ласковых чувств и коллективно не явились на его похороны. Вы уж извините... — Это ты не передо мной, а перед тем покойным Серафимом извиняйся, — успокоил я Костю. — У него, видать, дрянной нрав был, в этом я ему не двойник. Только клеветники могут утверждать, что у меня характер плохой... А лично он никаких сочинений о себе не оставил? — Я слыхал, что есть какая-то книга, где Пятизайцев сам о себе рассказывает, — смущенно признался Костя. — Но я ее не читал. Меня те книги интересуют, где о кулинарии земной речь идет.15. Прибытие на Фемиду
За двое суток до моего прибытия на Фемиду подкатилась ко мне новая волна страха. Теперь салон звездолета казался мне безопасно-уютным местечком — век бы прожил здесь среди мирных подкидышей и симпатичных стюардесс. Все предстоящее впереди стало для меня темной могильной ямой, куда меня вскоре столкнут (о, глупость моя!) по моему же желанию. Последнюю ночь своего пребывания в звездолете я провел без сна. Утром, во время завтрака, Юрик сказал мне: — Ты, Фима, сегодня имеешь бледный вид. Если бы я не знал, что ты — отпетый герой, я бы подумал, что тебя напугал кто-то. — Меня сам черт не испугает! — соврал я. — У меня желудок побаливает, я переел вчера. — То-то у тебя и аппетит сегодня в отлучке... Ну, на Фемиде накушаешься заново! Я наводил справки — еды там запасено на века. Ты будешь последним едоком в Храме Одиночества. Ведь наша охрана труда установила, что ни один из жителей Кумы не должен больше бывать на Фемиде, поскольку это потрясательно для психики. Через три часа после этого завтрака на телеэкране возникла Фемида. Издали она выглядела эдаким зеленым раем: сплошные леса, не поврежденные цивилизацией. Там ждала меня тишина, о которой я так мечтал на Земле, но теперь я с радостью променял бы эту будущую тишину на самую разнузданную земную музыку. — Фима, призадумайся в последний раз! — тихо произнес Юрий. — Лучше бы тебе миновать эту планету и лететь со мной на Куму, а потом вертануться на Землю твою. Ведь тот ученый-одиночествовед, который сейчас на Фемиде жительствует, улетит с нашим звездолетом домой. Ты будешь там одинок, как перстень! Тебя поджидает там девятая степень одиночества! Предпоследняя! — А последняя какова? — Десятая степень — это когда субъект уже в могиле. — Не пужай меня, Юрик!16. Приобщение к одиночеству
Расставшись с Юрием, Серафим еще с минуту постоял на лестничной площадке, радуясь тому, что он в полной безопасности, впитывая душой безмолвие Храма Одиночества. В мозгу его возникли строки:17. Одиночество сгущается
Встав с постели, Серафим вышел в коридор, спустился по лестнице в нижний этаж, потом поднялся выше, долго шлялся по коридорам и вдруг поймал себя на том, что все время шарит глазами по стенам, все чего-то ищет. И тут он догадался: он ищет часы. Но во всем Храме Одиночества есть только одни часы — те, что у Серафима на руке. Если они остановятся — для него остановится ход времени. Ведь он не знает, день или ночь за окном, он отрезан от внешнего мира. И только по своим часам он может вести счет условных суток, вплоть до того дня, когда сюда явится Юрик, чтобы лететь с ним на Землю. А вдруг часы остановятся, ведь они уже дважды были в починке? Что тогда?.. Серафиму стало холодно, аж дрожь пробрала. Мой герой торопливо вернулся в свою камеру, выдвинул ящик письменного стола, в котором лежали его книги, и взял оттуда «Зарубежный детектив». Чтобы унять страх, нужно прочесть что-нибудь героическое, так что эта книга была тут в самый раз. Серафим приступил к чтению, и дрожь постепенно покинула его. Но, читая, он невольно думал, что такая книга у него здесь только одна... И тут у него родилась идея: хорошо бы сконструировать забывательное устройство. Вы едете на дачу. Ваша авоська полна продуктами, но вы взяли с собой и книгу — интереснейший роман из быта сыщиков и преступников. Прибыв на дачу, вы читаете эту книгу не отрываясь. И вот она прочтена. Других книг на даче у вас нет. Но вам их и не надо! В переплет прочтенного вами романа вмонтировано сложное электронно-психологическое мини-устройство. Послюнив палец, вы прикасаетесь им к приборчику и, ощутив мгновенный, почти безболезненный шок, в ту же секунду с радостью осознаете, что содержание данной книги вами забыто, будто вы ее никогда и не читали. Вы можете приступить к чтению сызнова! Вы всю жизнь можете читать одну книгу! Хорошо бы осуществить эту задумку практически, стал размышлять Серафим. Для некоторых людей окажутся ненужными личные библиотеки, тиражи многих изданий снизятся, потребление бумаги резко сократится, тысячи гектаров леса будут спасены от вырубки... Однако найдутся перестраховщики, которые сочтут такое забывательное устройство вредным для общества, писатели завопят в печати, что это надругательство над литературой... Нет, не стоит выдвигать эту идею, решил мой герой.18. Сны неземные
Вернувшись в свою келью-камеру, Серафим взглянул на ручные часики. На них было одиннадцать — значит, пора спать, начинается его первая (условная) ночь на Фемиде. Мой герой разделся, совершил вечернее омовение и принялся ходить по келье взад-вперед. Он о чем-то думал, но сам не знал о чем — так бывает. И вдруг мысли его уточнились. Подойдя к ночному столику, Серафим взял лежавший там топор и спрятал его под подушку. Он может пригодиться, его надо беречь!19. Поиски выхода
Серафим проснулся, принял душ, спустился в столовую, позавтракал. Потом принялся бродить по коридорам, заглядывая то в одну, то в другую камеру. И тут он позавидовал земным уголовникам. Ведь ежели земной преступник сидит в одиночке, то он все-таки знает, что в тюрьме он не один, что в соседней камере кто-то тоже отбывает свой срок. А вот если посадить такого субъекта в камеру, из которой он волен выходить и шляться по всей тюряге, а в тюряге-то, кроме него, — ни души! — вот тут-то он взвоет. Тут он завопит: «Это незаконно! Это — сверхвысшая мера наказания! Это — казнь одиночеством!» Серафим вернулся в свою келью-камеру. И здесь — тот же ровный свет... Ему вспомнилось, что в детстве он боялся темноты. А теперь ему нужна темнота. Во мраке он мог бы представить себе, что он здесь не один, что рядом есть кто-то. Пусть плохой человек, пусть зверь, но кто-то живой... Но ведь вне Храма Одиночества живут живые звери! Вот бы посмотреть на них, послушать их завывания! Хорошо бы хоть маленькое отверстие продолбить в этой сплошной стене!.. Он кинулся к кровати, извлек из-под подушки топор, подошел к стене — и изо всех сил долбанул по ней обухом. Топор беззвучно отскочил от облицовки, не оставив на ней никакого следа. Серафим походил по камере взад-вперед, потом вспомнил, что в Храме Одиночества есть энергоблок, запретное помещение, через которое в древности некоторые заключенные осуществляли свои погибельные побеги: ведь все беглецы были съедены зверями, А все-таки надо разведать, что это за энергоблок... Мой приятель спустился в первый этаж и остановился перед дверью, на которой были изображены две скрещенные руки — знак запрета. Но замка у двери не имелось. Ведь соотечественники Юрика вообще не знают ни замков, ни запоров, об этом Юрик не раз говорил. У них ни склады, ни жилища не запираются; только в уборных и ванных комнатах есть задвижки, чтобы можно было запереться изнутри. В будущем и на Земле так будет.20. Двенадцатые сутки
Шли двенадцатые сутки пребывания Серафима на Фемиде. Ни одной мудрой мысли не пришло ему в голову за это время. Голова была наполнена страхом и ожиданием чего-то. А по ночам мозг принимался за работу и выдавал ему сны. Той ночью моему приятелю приснилось, будто он в XXV веке. — Вставай, Фим, уже семьдесят минут тридцать второго! — громко произнесла Настя. Спрыгнув на пол с третьего яруса нар, он улыбнулся супруге и, получив в ответ улыбку номер четырнадцать («Радость пробуждения»), стал делать зарядку. Летнее солнце озарило девятиметровую квартиру-комнату. На обеденно-письменном столе красовались куски нарезанного Настей зеленоватого хлеба, испеченного из тростниковой муки. Пахло жареными водорослями и котлетами из прессованного планктона. В левом углу кварткомнаты возвышалось многоцелевое сооружение, включающее в себя телевизор, унитаз, стиральную машину, прибор для самогипноза и еще несколько полезных приспособлений. Татка, в оранжевой школьной форме, сидела на нижнем ярусе нар и читала вслух из учебника: «Коровы гуляли по полям и специализировались на производстве так называемых молочных продуктов, которые употреблялись людьми. Коровы мужского рода назывались быками и от производства пищепродуктов воздерживались, но охотно принимали участие в спортивных соревнованиях, именуемых корридами...» — Детка, хватит зубрить! В школу пора! — молвила Настя, и лицо ее озарилось улыбкой номер тридцать четыре («Радость материнства»). Татка взяла с полки свой парашют, закрепила его на себе и с портфельчиком в руке вышла на балкон, у которого не было перил. Девочка улыбнулась родителям и сиганула с балкона вниз головой. Все, живущие выше сотого этажа, для выхода на улицу обязаны пользоваться не лифтами, а парашютами. Позавтракав, Серафим подошел к балконной двери. С высоты трехсот сорокового этажа открывался вид на бухту, где на вечном приколе стояли ряды жилых кораблей. Дальше виднелось море. По нему плыл кораблик — сеятель водорослей. Кормильцами людей стали моря и океаны, ведь на Земле теперь обитало сто десять миллиардов человек. Они сеяли водяные растения и питались ими. А суша была сплошь застроена, кормить их теперь она не могла. И зверей — тоже. Кое-какие животные остались в зоопарках и цирках, но большинство вымерло. — Фим, прогуляйся перед работой, — распорядилась Настя. Серафим покинул кварткомнату и очутился в длинном коридоре, куда выходили двери трехсот таких же квартир. Здесь прогуливалось много народу; на улицу идти смысла не было. Серафим знал, что большинство его однокоридорников вообще не выходят из дома, благо в нижних этажах есть магазины. И еще он знал, что теперь никто не путешествует, ибо это неинтересно: на всей планете — дома, дома, дома... Вскоре к моему приятелю подошел журналист, жилец соседней квартиры. Лик его сиял. — Сераф, представь себе, за мою статью «Поспорим с Мальтусом!» редактор премировал меня десятью сутками одиночного заключения со строгой изоляцией! Завтра шагаю в тюрьму!.. Как странно, что когда-то в одиночки сажали не за заслуги, а за преступления. Ведь единственное место, где можно отдохнуть от многолюдства, — это тюремная камера. — А у меня — сплошные неприятности, — пожаловался Серафим журналисту. — У нашего завлаба теща на днях померла, так что жилплощадь на три метра увеличилась, а я забыл поздравить его. И теперь по всему ИРОДу пошел слушок, будто я — хам отпетый. — Сераф, но ведь это и в самом деле хамство — не поздравить человека с таким событием. Когда у нашего редактора дед скончался, мы на первой полосе поздравиловку жирным шрифтом тиснули. Коллективно сочинили, с чувством: «Дорогой друг, группа товарищей радуется вместе с вами и желает вам дальнейших событий, способствующих освобождению новых метров жилплощади!» Он очень растроган был. Однако пора было приступать к делу. Как правило, земляне на работу теперь не ходили и не ездили. Они трудились, не выходя из своих жилищ, сидя у сверхточных пространственных манипуляторов и изобразительно-переговорных устройств. И вот мой приятель вернулся в свою кварткомнату, сел на стул возле стенного манипулятора, нажал на нужные кнопки. На экране перед ним возник рабочий зал ИРОДа. В центре его живьем восседал за своим письменным столом директор, а по стенам светились индивидуальные экраны. На них уже присутствовали объемные изображения многих сослуживцев. На крайнем слева четко вырисовывалась фигура Главсплетни. На шестом справа Серафим увидел себя. — Герострат Иудович, сообщаю вам, что я явился на службу! — доложил он с экрана директору. — Учел! — суховато отозвался тот. — Напомните основные данные проекта, разрабатываемого в вашей секции. — Синтетический театр! — начал Серафим. — Никаких лож, никаких галерок, сплошной партер — полная демократия! По трем сторонам зала — три сценические площадки, перед двумя из них — оркестровые ямы. На четвертой стороне зала — цирковая арена. Вы занимаете свое вращающееся кресло. Впереди развертывается действие пьесы, справа — балет, слева — опера, позади вас — цирковая программа. Зрители вправе избрать что-либо одно, а при желании могут нажатием кнопки придать креслам непрерывное вращательное движение. Перед взором и слухом будут плавно сменяться декорации и ситуации, будут возникать драматические актеры, оперные певцы и певицы, танцующие балерины, дрессированные слоны и медведи. Какая яркая смена впечатлений! Кроме того... — Кроме того, товарищ Пятизайцев, вам надо поднять свой моральный уровень, — прервал Серафима директор. — Всему ИРОДу известно, что вы боитесь высоты и для выхода из дома пользуетесь не парашютом, а лифтом, и тем самым незаконно расходуете электроэнергию. И весь ИРОД возмущен вашей внебрачной связью с престарелой дрессировщицей тигров, которая тайно подкармливает вас пайком, выделяемым для зверей. — Гнусная дезинформация! Это все Главсплетня набрехала! — возопил Серафим — и проснулся. Наклонясь над его изголовьем, стоял белый заботник с подносиком, на котором поблескивала стопочка с медицинской жидкостью. Мой приятель принял успокоительное лекарство и уснул. Проснувшись утром, они припомнил недавнее сновидение и пришел к выводу, что хитрюга-мозг хотел утешить его, показать ему, Серафиму, нечто такое, что вроде бы пострашнее одиночества. «Но нет, одиночество — страшнее всего, — решил мой приятель. — И эта явь, этот Храм — страшнее самых ужасных сновидений».21. Подкидыш № 2
В следующую ночь Серафиму приснился сон, опять длинный и обстоятельный. Но в нем не было ни одного человека и вообще ни одного живого существа — только голые скалы, пустынные солончаки, непонятные машины, загадочные самодвижущиеся автоматы... Мой приятель проснулся задолго до (условного) утра и долго не мог уснуть, охваченный страхом и тоской.22. Побег
Да, я решился бежать. Но на то, чтобы решиться осуществить это решение, у меня ушло трое суток. Я отощал, лишился сна и аппетита — и наконец заставил себя приступить к действиям. В то утро я хотел было направиться в столовую с рюкзаком, дабы наполнить его булочками, ведь я мог их заказать в любом количестве, но потом подумал, что заботники могут догадаться, для чего мне нужен этот пищевой запас. Поэтому я решил принять как можно больше еды в глубь себя и позавтракал очень плотно. Вернувшись в свою келью-камеру, я разделся в санузле и встал под душ. Уже дня четыре я ходил грязнулей, даже руки и лицо перестал умывать, так придавил меня страх. Но теперь следовало вымыться с головы до ног. Это для того, чтобы от меня не пахло человеком, не то хищные звери издалека меня учуют. Конечно, они все равно узнают о моем присутствии в их лесу, но вымыться все-таки надо.23. Воля вольная
Я вступил в лесную чащу, в неземные дебри. Но не стану загромождать свое повествование инопланетной экзотикой, это не входит в мою задачу. Когда-нибудь земные ученые побывают на Фемиде и научно опишут все многообразие ее флоры и фауны, я же расскажу здесь только о тех растениях и животных, которые памятны мне в силу особых обстоятельств. И в первую очередь считаю нужным упомянуть о деревьях с идеально круглыми, будто по циркулю вырезанными листьями и с ветвями, отходящими от мощного ствола под прямым углом. Эти деревья я назвал чертежными, ибо они казались выполненными по какому-то мудрому чертежу. Все более углубляясь в лес, я пересек участок, где лежало много сломанных деревьев различных пород, и понял, что и на этой планете бывают бури и ураганы. Затем вышел на поляну, в центре которой обнаружил несколько довольно высоких кустов; ветки их были усеяны ягодами, похожими на клубнику и весьма аппетитными на вид. Но попробовать их я не смел — вдруг они ядовитые? И тут из чащи послышался свирепый, леденящий душу рев. Я застыл в ожидании появления неведомого зверя, который угробит и сожрет меня. Так простоял я минут пять. Зверь не появлялся, но и страх мой не убавлялся.24. Бурная ночь
И вот настала ночь. Впрочем, «настала» — не то слово. Тьма беззвучно захлопнулась надо мной, и сквозь просветы между ветвями мне стали видны созвездия, которых никто из землян до меня не видывал. Но мне было не до светил небесных. Тигр не покидал своего поста и время от времени разражался громогласным мяуканьем. Тем временем на небо выкатилась тамошняя луна, была она куда больше земной и, пожалуй, вдвое ярче. В ее зеленоватом свете зверь казался еще больше и страшнее. Разлегшись на поляне, он глядел в мою сторону и иногда облизывался, предвкушая сытный ужин. Впрочем, теперь предвиделся уже не ужин, а завтрак. Луна незаметно ушла с небес, настала недолгая тьма, потом стало светать. Светать-то светало, и довольно быстро, но в природе готовилось что-то недоброе. По небу торопливо бежали мелкие разрозненные облака, поднялся ветер, тревожно зашелестели листья на моем чертежном дереве. Вскоре облака сгустились, теперь над лесом висела туча. Нет, не туча — а прямо-таки туша какая-то тяжелая. Ветер усилился, начался ливень. Тигр покинул поляну и укрылся под ближайшими деревьями. Я накрылся плащом и вцепился в ветки, чтоб меня не унесло ветром, который стал ураганным. Из чащи слышался хруст, тяжелые удары — это буря-дура калечила, ломала ветки и стволы. Но мое дерево не подвело меня. Оно раскачивалось, как тростинка, гнулось в три погибели, но не ломалось. А через час — ясное небо и полное безветрие. И в наступившей тишине я услышал вопли тигра. Нет, не мяуканье, а именно вопли, очень жалобные. Я поглядел в ту сторону и сквозь просветы в ветвях разглядел, что зверюга с места сойти не может. Дерево, под которым он пережидал бурю, сломалось от порыва ветра — и хвост ему защемило. Сперва я обрадовался — так тебе и надо, шестиногий агрессор! Но время шло, а он все выл и выл, и мне стало жаль неудачника. Мне захотелось помочь ему, однако покинуть свое убежище я боялся. Часа полтора промаялся я в нерешительности, потом все-таки уговорил сам себя быть похрабрей и, захватив топор, спустился из своего скворечника-курятника на землю. Подойдя к воющему бедолаге, я погрозил ему топором, мол, зарублю, если свой хищный характер проявишь, и стал осторожно обрубать кусочки дерева вокруг его хвоста. И вот зверь на свободе. Хвост, правда, оказался переломленным, кривым — и, вероятно, навсегда. Но главное — воля вольная. Тигрюга посмотрел на меня и удалился в чащу, все еще жалобно завывая. Помог я Кривохвосту просто из жалости, не ожидая никаких выгодных последствий, но в дальнейшем выяснилось, что и инопланетным тиграм не чуждо чувство благодарности.25. Перемирие
Тигр возле моего чертежного дерева больше не появлялся, да и вообще никаких опасных зверей поблизости не видно было. В течение двух суток я безбоязненно прогуливался возле своего самодельного жилья, вдоволь лакомился питательными ягодами. Но вскоре спокойствие мое было нарушено.26. Вещий сон
Погода на Фемиде стояла отличная, дачная, пища была однообразная, но питательная; мои ручные часики трудились исправно, приближая час моего возвращения на Землю. Казалось бы, живи, надейся и радуйся. Но новая разновидность страха заползла в мой ум — то была боязнь невозвращения. Мне стало казаться, что Юрик никогда не прилетит за мной, что Юрика и в живых уже нет, что я здесь — один навсегда. А если так — то стоит ли жить? Стоит ли дожидаться того дня, когда я в назначенный час приду к подножию Храма Одиночества, буду там ждать прибытия моего друга и никто не спустится ко мне с неба? Боязнь стать космическим невозвращенцем преследовала меня наяву и во сне. Настали двадцать седьмые сутки моего пребывания на Фемиде. Очень памятные для меня сутки! В ту ночь мне приснился странный сон. Странный тем, что, проснувшись, я позабыл его содержание, ведь обычно свои сновидения я запоминаю очень точно. А тут я помнил только то, что вначале мне было почему-то очень, очень страшно, а потом вдруг стало совсем-совсем не страшно, и проснулся я от радости, от желания поделиться с Настей счастливой вестью. Но Насти рядом не было, она жила за тридевять небес отсюда. И что за радостная весть — я не помнил. Вокруг же ничего радостного — все та же самая осточертевшая Фемида... Я спустился к ручью, умылся, потом позавтракал запасенным заранее горохом, потом стал шагать взад-вперед по поляне, пытаясь припомнить, что же такое замечательное я видел во сне. И вдруг кое-что вспомнил. Вспомнил, что сон мой заканчивался тем, будто я сижу на стволе того сломанного бурей дерева, которое тигровый хвост прищемило, сижу там, и в левой руке у меня записная книжка, а в правой — авторучка. И вот теперь — уже вполне наяву — я направился к этому дереву, сел на его шершавый ствол и вынул из кармана своего потрепанного пиджака записную книжку и авторучку. И тут вспомнил то самое главное, что видел во сне, — и сделал короткую запись. Свершилось то, о чем я тайно мечтал всю жизнь: я открыл Формулу Бесстрашия. Осчастливленный самим собой, опьяненный радостью, сидел я на древесном стволе. В уме моем возникли гордые строки:27. Возвращение на Землю
В назначенный срок я явился на лужайку возле Храма Одиночества. Звездолет прилетел вовремя, меня сразу увидели, и ладья-лифт, в которой восседал мой друг, приземлилась возле меня. Юрий был ошеломлен тем, что я удрал из Храма. Когда мы поднялись в звездолет, я соврал своему спасителю, что Храм покинул не из страха, а потому, что соскучился по природе. Затем коротко поведал ему о зверях, которых мне довелось видеть. — Узнаю твой героический нрав! — воскликнул наивный иномирянин. — Ты не по природе соскучился, тебе захотелось свое земное бесстрашие проявить! Ты намеренно рисковал! Я не должен был высаживать тебя на Фемиде! Я — полуубийца! Я обалдуй, олух, остолоп, охламон, обормот, очковтиратель, обидчик... — Оборотень, охальник, опричник, отравитель, обыватель, обжора, — продолжил я. — Спасибо, Серафимушка! Как приятно слышать задушевные земные слова! Слушаю — и уши радуются! — растроганно произнес Юрик. — А теперь спеши в кают-компанию, обедай вовсю! Ты ведь изголодал себя. — Прежде всего я должен побриться, — заявил я. — А то твои однопланетники с опаской смотрят на меня. В салоне звездолета кроме тех подкидышей, которые, подобно Юрику, возвращались на изучаемые планеты,находилось четверо отцов с малолетними сыновьями — будущими подкидышами. Я спросил Юрика, не страшно ли этим папашам за своих детей. — Не страшно, не ужасно, не жутко, не боязно, — ответил мой друг. — Детишек подбросят не к каким-нибудь живодерам, жуликам, жадинам, жмотам, а к заранее разведанным добрым иномирянам. И учти: подбрасывают только мальчиков, девочки менее выносливы и более стыдливы. А ведь есть планеты открытого секса. Там... — Я человек женатый, меня такие бардачные планеты не интересуют, — целомудренно прервал я иномирянина. — Ты лучше расскажи, как твои сердечные дела движутся. — Дела великолепны! Свадьба сбылась! Я теперь вполне женатый человек! Я на Землю в последний раз лечу! — восторженно сообщил Юрик и пригласил меня слетать на его планету, когда он будет туда возвращаться; обратно на Землю я смогу вернуться рейсовым звездолетом. Я поблагодарил его за это дружеское приглашение и добавил, что обдумаю его, но не произнес строк, которые у меня возникли в этот миг:Мы благополучно приземлились на крыше моего родного дома. По земному времени наше отсутствие равнялось десяти минутам. Первым делом я заглянул к своим родителям. Их удивило, почему это я с рюкзаком и топором, и я соврал им, что отправляюсь на субботник. А когда мать спросила, почему у меня такой радостный вид, я пробормотал что-то невнятное. Да, меня прямо-таки шатало от радости, что я опять на Земле. Когда мы с Юриком вышли из подъезда (друг решил проводить меня до трамвая), какая-то старушка, взглянув на меня, молвила укоризненно: — С утра надрался, гопник! — Голодранец, грязнуля, головотяп, гордец, глупец, греховодник, — восторженно продолжил Юрик. — А что еще? Подскажи, Фима! — Грабитель, графоман, головорез, громила, гужбан, горлодер, гангстер... Кажется, все. После комфортабельного звездолета странно было ехать в дребезжащем трамвае, а в душе пела радость: сейчас увижу Настю! И вот моя квартира, кругом — никакого космоса. Настя отворила дверь и озарила меня улыбкой номер восемь («Я тебе рада!»). А я первым делом выложил на стол топор, а затем честно вернул ей двести рублей, которые, как помнит уважаемый читатель, она мне вручила перед моим отлетом в надежде, что я обменяю их на инопланетную валюту и куплю каких-нибудь неземных дамских шмоток для пополнения ее гардероба. Сперва Настя огорчилась тому, что это коммерческое мероприятие не состоялось, но когда я рассказал ей о своих космических мытарствах, она зарыдала. Затем на лице ее возникла улыбка номер сорок семь («Радость сквозь слезы»), и она заявила, что я, слава богу, привез из этого путешествия самое главное — самого себя, и взяла с меня клятву, что впредь я ни на какие планеты летать не буду. Эту клятву я ей дал очень охотно. Когда я сообщил Насте о Формуле Бесстрашия и о СТРАХОГОНе, она, к моему удивлению, отнеслась к этому без особого восторга. Она сказала, что такой прибор очень бы мне пригодился, но ведь его так трудно создать практически... В этот момент из-за стены послышался шум; соседи приступили к музыкальной тренировке. Настя сочувственно посмотрела на меня, но я был спокоен. После пребывания в Храме Одиночества я стал бояться тишины. Теперь всякий шум действовал на меня успокоительно.
28. Прощание с другом
Со дня моего возвращения на Землю прошло немного времени, но мне кажется, что в Космосе побывал я очень-очень давно, и вспоминается мне эта окаянная Фемида не то как сон, не то как бред. А дома у нас тишина и благодать. Настя утверждает, что характер у меня стал получше, хоть и прежде мы с ней ссорились довольно редко. Не так давно я купил в комиссионке подержанный, но исправный телевизор, и по вечерам мы втроем смотрим всякие программы. В особенности довольна этим Татка. Она недавно сказала, что теперь у нас все как у нормальных. Весь свой отпуск я провел дома. Чертил не покладая рук, думал не покладая головы — и в конце сентября вручил директору ИРОДа чертеж СТРАХОГОНа и подробнейшую пояснительную записку. Через неделю после этого директор вызвал меня и сообщил, что идея сама по себе весьма интересна, но не вполне соответствует профилю ИРОДа, да и технически трудно осуществима. Однако в дальнейшем институт, возможно, займется моим изобретением вплотную. Меж тем ироды не дремлют. В отделе бытовой химии создано съедобное мыло, которое очень пригодится не только в туристских походах, но и в быту. Сотрудники парфюмерной подсекции разрабатывают рецептуру духов, которые будут называться «Времена суток», запах их меняется четырежды в течение дня. Дизайнеры ИРОДа готовят новинку — юбку с рукавами. Главсплетня (с которой я с недавних пор нахожусь в товарищеских отношениях) утверждает, что когда эти юбки выбросят в продажу, за ними будут вдоль и поперек Невского дамские очереди стоять. Увы, та же Главсплетня на днях принесла весть, что высшее начальство почему-то недовольно ИРОДом и даже подумывает о ликвидации нашего института. Быть может, это объясняется участившимися нападками прессы на деятельность ИРОДа?* * *
Вчера Юрий Птенчиков навеки покинул Землю. Я проводил своего друга до моего родного дома, с крыши которого он должен был отбыть на свою планету. Но на крышу с ним подниматься не стал, простился с ним на нашем чердаке, а поскольку там никаких ангелов нет, расставальный наш разговор происходил наедине. — Ты мой спаситель, тебя я всегда помнить буду как героя! — воскликнул сентиментальный иномирянин. — Нет, Юрик, никакой я не герой,. — признался я. — Если бы я героем был — ты бы не хромал. — И тут я честно рассказал ему, как дело было, как долго не мог я решиться прийти ему на помощь. — Все равно — для меня ты герой! И я знаю, как смело ты себя в своем НИИ ведешь, как с критикой выступаешь. — Юрик, это — не смелость храбреца, а нахальство тайного труса, рассчитанное на чужую — еще большую — трусость. А когда я заранее знаю, что мне могут отпор дать, я тихо в сторонке стою. — Фима, один наш древний мудрец так выразился: «В каждом герое прячется трус, и в каждом трусе дремлет герой». Тебе надо понять себя. Ведь ты решился побывать на Фемиде — разве это не отважный поступок?! — Это я не отвагу, а лихачество показное проявил. Если бы я заранее знал, какой ужас на меня на этой сволочной Фемиде навалится, — черта с два бы на это решился... Правда, быть может, благодаря этому ужасу я нашел Формулу Бесстрашия. — Фима, а скоро твой прибор будет запущен в массовое производство? — Ишь чего захотел! Скоро только сказка сказывается... Проект пока все еще у директора, у Герострата Иудовича в шкафу лежит. — Серафим, так ты предложи свой проект другому НИИ. — Юрик, а если он и там в долгий ящик ляжет? Может, в другом НИИ тамошний директор, какой-нибудь Вампир Люциферович, его под сукно положит. А наш директор наверняка обозлится, что я через другое ведомство действовать хочу, и в должности меня понизит, а у меня зарплата и так невелика, полторы сотни рэ. А впереди пенсия маячит, и учти, что у нас на Земле пенсия по зарплате начисляется. Мне надо смирно себя вести. Жизнь — это мост без перил, надо идти посередине, не забегая вперед, а не то тебя в реку столкнут. — Серафим, что же это получается?! Ты извини, но ведь ты философию трусости рекламируешь! Из твоих словес вытекает, что мелкий личный страх не разрешает тебе бороться за всеобщее бесстрашие — и за твое личное тоже! Я ошеломлен, озабочен, обеспокоен, обескуражен, озадачен... — Обманут, одурачен, околпачен, — присовокупил я. — Фима, для меня ты все равно герой! И спасибо тебе за помощь в освоении строгих слов земных! Благодаря тебе я возвращаюсь на родную планету словесным богачом! — Вот от этой похвалы не отказываюсь, — молвил я. Затем мы дружески обнялись — и расстались навсегда.1989
ИМЯ ДЛЯ ПТИЦЫ, или ЧАЕПИТИЕ НА ЖЕЛТОЙ ВЕРАНДЕ (Летопись впечатлений)
1. Ранние страхи
Я понимаю, не очень-то оригинально начинать свои записки с детских страхов. И из жизнеописаний других авторов, и просто из разговоров с друзьями и знакомыми знаю, что у многих людей первые воспоминания связаны со страхом. Но что поделать — и у меня тоже. Поэтому приходится жертвовать оригинальностью ради истины. Так же постараюсь поступать и в дальнейшем, не боясь повторить кого-то. Зачем скрывать свою схожесть с другими? Но и своих несхожестей тоже скрывать не следует, хоть порой они могут показаться смешными. Итак, самое первое воспоминание. Кроватку мою вместе со мной выдвинули из комнаты в прихожую. Мне стало очень страшно. Стою в этой кроватке, держусь за железный пруток и реву. Потом я снова в светлой комнате. Меня кто-то утешает, кто-то гладит по голове. Я успокаиваюсь. Я не знаю, зачем это выдвинули кроватку в прихожую: может быть, проветривали комнату; может быть, хотели переместить меня в соседнюю спальню. И не помню, кто был при этом: мать, бабушка или няня. Помню только свет, падающий из раскрытой двери комнаты в темноватую прихожую, там, где она переходит в совсем темный коридор. Помню большой серый сундук, стоящий на другом сундуке, красноватом, и большую железную скобу на торцовой части серого сундука. Она тускло поблескивала. И помню ощущение тоски, беззащитности и ужаса. Такого я, пожалуй, не испытывал больше никогда, даже под обстрелом и бомбежкой. Но, может быть, еще придется испытать. Может быть, такое бывает два раза в жизни: в самом начале, когда пробуждается сознание, и в самом конце, когда оно гаснет. Придет время, когда для всех людей на земле первым запомнившимся впечатлением будет ощущение радости, прелести мира. Но пока что страх прочно закодирован в наших генах. Потом, когда я немного подрос, прихожая эта не казалась мне мрачной. Очень отчетливо помню темно-лиловые обои; висячую лампу с белым колпаком и круглым медным бачком, как бы керосиновую, но на самом деле электрическую; вешалку для шляп и фуражек — два ветвистых оленьих рога, торчащих из желтого деревянного овала; железную подставку для тростей и зонтов; сундуки; большие квадратные корзины; комод красного дерева и зеркало над ним. От прихожей отходил большой коридор, пронизывающий всю квартиру и ведущий к ванной, уборной и кухне, к черному ходу. Другой коридорчик, короткий и узкий, вел в небольшую крайнюю комнату, где жила бабушкина родственница, тетя Жанна. Она редко показывалась на людях. Однажды в прихожей возле двери, ведущей на парадную лестницу, я увидел высокий ящик, стоймя приставленный к стене; от него приятно пахло опилками. Из разговоров старших я уяснил, что этот ящик называется так: гроб. Он стоял недолго. Тети Жанны я больше не видел, но так как в моей жизни никакой роли она не играла, то ее исчезновение прошло как-то мимо меня и никакого отношения к этому ящику, на мой тогдашний взгляд, не имело. Если бы мать и бабушка сильно плакали и горевали из-за кончины тети Жанны, их волнение, наверное, передалось бы и мне. Позже я узнал, что тетя Жанна долго болела, но в больницу поместить ее было нельзя. Почти все петроградские больницы давно уже стали госпиталями и были заполнены ранеными, а в те, которые остались для штатских, безнадежно больных не брали. Да и кормили там плохо, потому что в городе было голодно. По-видимому, смерть тети Жанны была облегчением и для нее, и для ее родных. Вообще, как мне помнится (или только кажется), в те годы не очень горевали о мертвых или умели скрывать свои чувства. Если гроб в прихожей не испугал меня, то раскрытые зонтики (а тогда они были только черные) вызывали во мне страх. Сейчас объясню почему. Однажды я листал какую-то книгу или журнал (читать, я конечно, еще не умел и даже не понимал, что такое буквы) и увидел там страшную картинку: огромную летучую мышь на фоне белой луны и какого-то не то замка, не то собора, кажется в готическом стиле. Черные крылья, очень точно застигнутые художником в хищном и остром изломе, чрезвычайно меня встревожили. С того дня я долгое время боялся раскрытых зонтов: их очертания походили на крылья той летучей мыши. Когда в прихожей на полу сушился чей-нибудь незакрытый зонт, я старался не смотреть на его черные растопыренные лопасти. И в то же время очень тянуло поглядеть на это чудище хоть одним глазком. Впрочем, зонты, сушившиеся в прихожей, — это было не такое уж частое явление; пользовались ими только мать и бабушка. Мужчинам, как людям военным, ни калош, ни зонтиков носить было не положено. К тому же мужчины находились на фронте. Еще боялся я одной крыши. Точнее сказать — одного железного навеса над ходом в темный подвал с той стороны Андреевского собора, что граничит с Большим проспектом Васильевского острова. Теперь этого навеса нет, да и вход в подвал забран кирпичом и заштукатурен. Но когда мне случается идти по Большому, я всегда вспоминаю детство. Проспект тогда был неширок, бульвара еще не существовало, а перед каждым домом зеленел свой сад, закрытый для посторонних. Сад же при соборе был открыт для всех. Там всегда резвилось много детей. Резвился и я, но никогда не подходил близко к тому навесу: своими резкими, жесткими очертаниями он напоминал мне крылья той же самой летучей мыши. Он как бы парил, высматривая, на кого бы броситься.2. Первый взгляд из окна
Первое впечатление о том, что я увидел из окна дома, связано с первым четким воспоминанием об отце. Очевидно, он в тот день вернулся с фронта, вернее, приехал домой на побывку. Помню его загорелое худое лицо с выдающимися скулами, его короткую стрижку «под бобрик», гимнастерку из мягкого темно-зеленого сукна, высокие блестящие сапоги. Не помню, были в тот день на плечах у него погоны или он уже снял их. Может, были, но полевые, неяркие, потому я и не запомнил. На фотографии тех лет, хранящейся у меня среди прочих документов, погоны у него полевые. В гостиной несколько человек: мать, отец, бабушка и еще какие-то люди, которых я не знаю. Все разговаривают. Рамы закрыты, но за окном синее небо, ясный день. И здесь, в комнате, тоже светло и как-то празднично. Отец стоит возле окна и беседует с высоким человеком (сам отец небольшого роста), тоже в военной форме. Я сижу в полукресле возле круглого столика, болтаю ногами и ем вкусное яблоко. Вернее, я его еще только надкусил. Вдруг отец подбегает ко мне и, крича: «Реквизиция продуктов! Реквизиция продуктов!», выхватывает яблоко и мелкими шагами бежит к буфету, потом — к большому четырехугольному столу. Я бегу за ним с плачем. Высокие его сапоги гулко стучат по паркету. — Сережа, зачем ты Вадьку дразнишь! — с ласковым упреком обращается мать к отцу. Яблоко мне возвращено. В это время женщина, стоящая у окна справа, произносит: — Смотрите, там немецкий аэроплан! Кажется, по нему стреляют. Все подходят к окну. Разговаривают. Никаких выстрелов не слышно. Голоса у всех спокойные. Отец берет меня на руки и говорит: — Ну, видишь аэроплан? Что такое «аэроплан», я не знаю, но слово мне нравится. Продолжая грызть яблоко, я смотрю на деревья бульвара, на дом напротив: он облицован красивым глазурованным кирпичом желтоватого цвета. Потом смотрю вниз направо — и вижу белые квадраты панели, булыжник мостовой, двух солдат в фуражках, женщину с плоской продовольственной корзинкой; еще вижу большого белого неживого человека, стоящего на круглых белых столбах. (Позже я буду знать, что это одна из статуй у входа в кинематограф «Форум».) Смотрю еще правее — и вижу двухэтажный деревянный дом темно-красного цвета. Во всю его длину, между первым и вторым этажами, тянется широкая белая с ржавыми подтеками вывеска, на которой чернеют большие буквы. (Позднее я прочту: «БАЗАРЪ КРУЖЕВЪ. ТЮЛЬ. ГИПЮРЪ. ВАЛАНСЬЕНЪ».) — Да ты на небо смотри! — приказывает отец и поднимает меня еще выше. Над желтоватым домом вижу красную крышу, треугольники чердачных окошечек. Чуть выше, левее продолговатой дымовой трубы, увенчавшей самый гребень кровли, замечаю что-то вроде серого паучка. Или это просто былинка здесь, на оконном стекле? Нет, это далеко, это не здесь. Паучок тихо ползет по небу. На этом воспоминание обрывается. Так я и не узнал тогда, как выглядит аэроплан. Он летел слишком высоко. А немецким он был едва ли. Насколько мне известно ныне из книг, в первую мировую войну немцы до Петрограда не долетали. Но, быть может, таких налетов ждали и опасались? Быть может, ходили какие-то обывательские слухи, что такие налеты возможны? Или — как знать — женщина у окна просто пошутила, сказав, что самолет немецкий, а я не понял интонации? Что такое аэропланы, как они выглядят, я вскоре узнал по картинкам в журналах и много позже увидал их воочию. И уж очень много позже довелось мне повидать немецкие «хейнкели» и «мессершмитты» в нашем небе, над нашим городом, над собой. А с тех давних времен мне запомнился один небесный трофей: железная стрела, которую отец привез с фронта в 1914 году, — так мне после пояснила мать. Стрела была сантиметров двадцать длины, довольно массивная и напоминала не то гигантское перо (не птичье, а металлическое перо для вставочки, и притом нерасщепленное), не то наконечник копья. Такие стрелы в самом начале первой мировой войны германские авиаторы сбрасывали на наши войска; к счастью, потери от этакого оружия были ничтожны. Тупым концом этой стрелы я колол косточки от компота. Потом она куда-то надолго исчезла. Затем вдруг вынырнула из всякого домашнего хлама лет через двадцать, когда я был уже взрослым. Осознав ее историческую ценность, я водрузил ее в своей комнатушке на ломберный стол (письменного у меня тогда не имелось). Стол стоял впритык к окну, и летом я клал стрелу на свои черновики, чтобы их не сдуло ветром. Вернувшись домой в 1946 году, я уже не нашел ее. Стол в блокаду сожгли, а стрела, очевидно в числе прочих ненужных и даже нужных металлических предметов, была сдана в металлолом в начале войны на нужды обороны. Кто знает, может, она вернулась в Германию, став частицей корпуса авиабомбы. Я давно живу не на Васильевском острове, а на Петроградской стороне. Но тот дом, из окна которого я впервые увидал заоконный мир, стоит, как прежде. Вид из него изменился: деревянного дома нет, там теперь площадка перед перестроенным зданием кинотеатра. Гипсовых статуй и колонн более не существует. И нет «Форума», а есть «Балтика». А дом с желтовато-песочной облицовкой такой же, как в старину. И небо над ним такое же, как тогда.3. Золотое ли детство?
Как-то раз я спросил у одной художницы, почему это на полотнах старых мастеров лица у детей такие взрослые. Мадонна или просто какая-нибудь не божественная женщина держит на руках ребенка или ведет его за ручку, телом он совсем маленький, а глаза смотрят серьезно, и вообще нечто старообразное есть в его чертах. Для чего это овзросление малюток в ущерб миловидности и привлекательности? Художница ответила мне примерно так. Старые мастера и вообще большие живописцы прошлого видели в младенце прежде всего человека. Они, конечно, могли бы изобразить миленького счастливого беби, уж на это-то умения у них хватило бы. Но сквозь оболочку детскости они прозревали в ребенке человека. То есть они видели в нем не просто живое существо, которое в дальнейшем станет человеком, но уже человека. Ведь главное в каждом малыше не то, что он ребенок, а то, что он человеческий ребенок. И жизнь у него человеческая — трудная, сложная. Так что не стоит живописать его в виде глупенького хорошенького открыточного пупсика с застывшей счастливой улыбкой. Конечно, детство — это заря жизни, это счастье. Но сам ребенок этого счастья не осознает. Вот вы в детстве были счастливы? Выслушав ее, я призадумался. Конечно, какой-то перебор и перехлест был в ее словах. Но когда я начал перебирать в памяти грустные и счастливые впечатления своего детства, счастливых оказалось очень мало. И причиной тому были отнюдь не родители, не окружающие, не трудности эпохи. Причина лежала во мне самом. Мне просто некогда было быть счастливым. Ну а как же тогда быть с «золотым детством»? «Золотое детство» — это прочно затверженная формула. А что, если миф о золотом детстве придумали взрослые дяди и тети, которые забыли свои детские годы? Ведь если бы все в детстве были безоблачно счастливы, то из детей вырастали бы глупые люди. Между тем мы живем в обществе людей разумных. Конечно, есть и глупцы, — дураков, как говорится, на сто лет запасено, и запас все время пополняется. Но количество недоумков ничтожно по сравнению с огромным количеством людей талантливых, способных, умных, толковых, мыслящих, — и это во всех областях жизни. Детство — пора очень напряженной учебы («научения», как теперь говорится), пора освоения и усвоения бытия. В детстве жить очень интересно и очень нелегко. Колоссальный поток сведений, ощущений, переживаний вливается в сознание, и во всем надо разобраться, а умственных силенок и опыта еще очень мало. Все время ошибки, накладки, просчеты, обиды, недоумения. Радость постижения чего-то мгновенно сменяется новыми поисками и новыми ошибками. Кто-то сказал, что каждый человек — это целый мир. Но фундамент этого мира человек закладывает очень рано. Самые тяжелые камни нам приходится ворочать в детстве, потом уже пойдут кирпичики. А под старость, с высоты взрослых лет, эти камни начинают казаться нам легкими, как пушинки, и мы начинаем вспоминать свое золотое детство.4. Императорский мед
Вообще-то я не могу пожаловаться на свое детство. Да, оно совпало с трудными и бурными годами: первая мировая война, разруха, революция, гражданская война... Но родные любили меня (хоть ребенок я был не из лучших — капризный, своевольный, бестолковый) и нежно заботились обо мне, а молодое Советское государство делало для детей, и для меня в том числе, все, что только можно. Для ребятишек страна ничего не жалела, жертвовала всем, отдавала им последнее. Никакие классовые и сословные соображения и ограничения в расчет здесь не принимались. И хотя я был сыном бывшего гвардейского офицера и адмиральским внуком, но тогда, в голодном пролетарском Петрограде, я сполна получал усиленный детский продпаек. Из чего состоял паек, какие были выдачи, что я ел, вкусно это было или невкусно — не помню. Но зато помню, как однажды мне довелось отведать царского меда. То есть вкуса этого меда я опять-таки не запомнил, но в моей памяти довольно четко запечатлелось все то, что связано с этим событием. Это, по-видимому, происходило в 1919 году ранней осенью, когда мне было уже четыре с половиной года. В домкомбеде или в какой-то другой организации нам выделили купоны на мед, сохранившийся с дореволюционного времени в подвалах Зимнего дворца. Разговоры об этой выдаче шли уже давно. Помню бабушкину фразу, обращенную к матери: «Женя, выдача меда, кажется, действительно предвидится». Словечко «предвидится» было тогда в большом ходу, часто с добавлением отрицания. «Керосина нет и не предвидится», «перловки нет, но предвидится», — докладывали друг другу взрослые, возвратившись домой после посещения лавок. И вот купоны были получены. Мать, собираясь идти к Зимнему, сказала, что возьмет меня с собой в город, потому что я теперь почти взрослый. Я очень обрадовался. Ведь я еще ни разу не бывал в городе! (Так мои родители, да и многие василеостровские жители называли тогда всю ту часть Петрограда, которая расположена на левом берегу Невы.) Еще и своего Острова я толком не знал, а тут вдруг предстоит путешествие в таинственный Город. Мы вышли на бульвар, где на зеленых деревьях кое-где уже виднелись желтеющие листья, и пошли по направлению к Николаевскому мосту (ныне — мост имени лейтенанта Шмидта). Теперь я знаю, что путь через Дворцовый мост был бы чуть-чуть короче, но мать почему-то не сочла нужным воспользоваться им. Быть может, она хотела пройти со мной мимо Медного всадника, чтобы я мог полюбоваться на памятник? Может быть, хотела показать мне вблизи Исаакиевский собор? Теперь все это я могу только предполагать — спросить некого. А дорогу я забыл. Вернее, позабыл то, что видел тогда по пути. И Медного всадника я открыл для себя гораздо позже. Помню, как мы заняли место в хвосте — так тогда называли очереди. Хвост состоял главным образом из женщин и тянулся вдоль того фасада дворца, который смотрит на Неву. Очередь была не очень многолюдная, но на первый взгляд казалась большой из-за того, что стояли не скопом, не по нескольку в ряд, а аккуратной прямой цепочкой. Поэтому приближались к цели довольно быстро. Мед выдавали из подвального окошка. Подвальные окошки эти походили на топки печей, закрытые массивными металлическими дверцами. Кажется, и сейчас они такие же. Одна дверца была распахнута, люди совали в «топку» купоны и посуду — и каждый получал меду столько, сколько ему положено. Выдавали мед совершенно бесплатно. Мать сперва разговаривала о чем-то с женщиной, стоящей позади нее, потом вынула из мешочка книгу и стала читать стоя. На бумажной лимонно-желтой обложке книги было нарисовано в черном овале какое-то дерево и над ним что-то написано не совсем такими буквами, которые я видел на вывесках лавок. Позже я узнал, что книга эта — французская. Мать поручила мне держать небольшой эмалированный бидон; он был наполовину белого, наполовину солнечно-оранжевого цвета. С этим сосудом, позвякивая крышечкой, я расхаживал вдоль хвоста. К Неве подходить мать мне запретила. Помню крупные, не такие, как возле нашего дома, светло-серые плиты тротуара и темно-красную стену дворца. Возле гранитного парапета набережной, там, где теперь газон, лежали какие-то большие железные колеса и между ними росла неровная, дикая трава. Было светло и тепло, но не жарко и не пыльно. От очереди исходил негромкий дружелюбный гул. А кругом стояла и лежала, высилась и простиралась тишина. В городе тогда было очень тихо. Каким путем возвращались мы домой, получив порцию царского меда, я уже не помню. И с кем я ел этот мед, и с чем — тоже забыл.5. Комментарии к метрике
«Выпись из метрической книги», выданная причтом церкви Ксенофонта и Марии в городе Петрограде, удостоверяет, что родился я 30 декабря 1914 года и крещен 7 февраля 1915 (по старому стилю). В метрике названы родители: подполковник Сергей Алексеевич Шефнер, православного вероисповедания, и его законная жена Евгения Владимировна, евангелическо-лютеранского вероисповедания. В восприемниках значатся Вера Владимировна Капацына, жена корабельного инженера-механика, и капитан второго ранга Алексей Алексеевич Шефнер, мой дядя. В Питере он бывал только наездами, так как во время империалистической войны служил в действующей Дунайской флотилии. А вообще-то он, продолжив традицию семьи, был тихоокеанцем и в дальнейшем вернулся на Дальний Восток. При советской власти он нес службу на корабле «Адмирал Завойко», впоследствии переименованном в «Красный вымпел». Ныне это небольшое, но хорошо известное на Дальнем Востоке судно стоит во Владивостокском порту на вечном почетном приколе, наподобие ленинградской «Авроры». В книге «Мемориальный корабль „Красный вымпел“», изданной Политуправлением КТОФ в 1969 году, на странице 22 сказано:«В 1926 году экипаж корабля выполнял сложную работу по буксировке с Сахалина на Амур кораблей речной флотилии, ранее уведенных японскими интервентами. При этом личный состав под командованием А. А. Шефнера неоднократно проявлял подлинное мужество и героизм».На странице 34 той же книжки дана справка о командном составе судна. О Шефнере там сказано следующее:
«Шефнер Алексей Алексеевич родился в 1880[29] году. Бывший офицер царского флота. На Дальний Восток пришел с Первой Тихоокеанской эскадрой с Балтийского моря, находясь в это время на должности водолазного офицера на броненосце «Ретвизан». В 1914–1917 был на Дунайской флотилии. В 1917 сразу же перешел на сторону революции. На «Красном вымпеле» находился в качестве командира корабля».В 1965 году я впервые побывал во Владивостоке и в первый же день отправился на «Красный вымпел», где был хорошо встречен. Так как я не позаботился о гостинице заранее, то меня пригласили переночевать на этом корабле, из уважения к памяти моего деда. Но о деде Алексее Карловиче Шефнере речь еще впереди. Вернусь к метрике. На ней — круглая печать церкви преподобных Ксенофонта и Марии; по ободку ее — надпись: «Прибежище слепых женщин имени княжон Волконских». Однажды я спросил у матери: — Мама, почему это меня в такой странной церкви окрестили, ведь ты всегда была зрячей и ни в каких прибежищах на обитала? Почему не могли крестить меня, скажем, в Андреевском соборе? Мать ответила, что она венчалась с отцом тоже не в большом соборе, а в церкви при Академии художеств, и далее пояснила, что в предреволюционные годы в том петербургском кругу, к которому принадлежала ее семья, было модно венчаться и крестить детей не в больших церквах, а в «домовых», — в этом находили нечто утонченное, романтическое. Однако у нас не было родственников настолько знатных и состоятельных, чтобы они владели особняком с личной церковью, и поэтому меня решили крестить в церковке Ксенофонта и Марии, что в Саперном переулке, видя в ней некое сходство с домовой церковью. К тому же здание «прибежища» хорошо отапливалось, и меньше шансов было на то, что младенец простудится после погружения его в купель. Из рассказа моей крестной я однажды узнал, что простудить меня очень боялись, ибо уже при рождении я рисковал схватить воспаление легких или даже незамедлительно отправиться на тот свет. Суть в том, что еще за несколько часов до моего рождения мать находилась в Кронштадте, куда приехала навестить родственников. Почувствовав приближение родов, она спешно отправилась в Петроград, где уже была договоренность с родовспомогательным заведением, находившимся в Чернышевой переулке, невдалеке от Пяти углов; считалось, что там превосходный медперсонал. К счастью, ее взялась сопровождать кронштадтская акушерка; эта неведомая мне женщина, возможно, спасла жизнь и матери, и мне: я появился на свет в конном санном возке во время переезда по льду залива из Кронштадта в Ораниенбаум. В родильный дом меня привезли уже кричащим во всю глотку. И Шефнеры, и Линдестремы (фон Линдестрем — девичья фамилия матери) издавна служили в русских вооруженных силах, главным образом на флоте, издавна были подданными Российской империи и издавна считали себя русскими. Линдестремы, выходцы из Швеции, обосновались в Петербурге в XVIII веке. Как явствует из рукописной фамильной книги, переходившей от поколения к поколению, они погребали своих мертвых на кладбище в Стрельне и на Волновом. Из брачных записей той же книги видно, что род Линдестремов породнился с Авенариусами, Изыльметьевыми, Мельниковыми, Мордвиновыми, Новинскими, Уразовыми. Бабушка Аня говорила, что один из Линдестремов служил на корабельной верфи при Петре Великом и что Петр собственноручно подарил ему сундучок с медной обивкой, который хранился в семье более ста лет, а затем сгорел при пожаре; однако это относится не к записям, а к устным домашним преданиям и апокрифам, ибо в семейной книге фиксировались лишь рождения, крестины, бракосочетания и похороны, а с 1804 года — и прививки против оспы (вакцинации). Документально известно, что один из сыновей или внуков гипотетического Линдестрема-кораблестроителя, а именно Петр Иванович Линдестрем (1764–1841), был врачом, лейб-медиком. Быть может, этим и объясняется столь раннее — в самом начале минувшего века — приобщение семейства к оспопрививанию. Сын его, Владимир Петрович (1808–1880), был военным инженером и умер в чине полковника. Внук его, а мой дед, Владимир Владимирович, родившийся в 1850 году, дослужился до вице-адмирала. В его послужном списке значится, что происходит он из потомственных дворян Петербургской губернии и воспитывался в Морском училище. Первое плавание совершил он на фрегате «Громовой» под командованием капитана второго ранга Забусского в 1868 году. Затем плавал на корвете «Гиляк», на плавучей батарее «Не тронь меня», на фрегате «Севастополь», на пароходе-фрегате «Владимир», на клипере «Изумруд», на миноносце «Взрыв», на фрегате «Князь Пожарский», на миноносце «Перепел», на миноноске «Дятел», на корвете «Аскольд», на крейсере «Адмирал Корнилов», на броненосце «Единорог», еще на нескольких кораблях. О двух самых длительных его плаваниях приведу выдержки из послужного списка:
«...С 18 июля 1880 года по 29 июля 1883 года на крейсере «Азия» под командою капитана 2 ранга Амосова минным офицером в заграничном плавании. (Дни: 1064, на якоре — 13). ...С 26 марта 1895 года по 3 июля 1896 г. на мореходной канонерской лодке «Кореец» сам командиром в заграничном плавании. (Дни: 436, на якоре — 55)».В мае 1899 года он принял под командование броненосец береговой обороны «Генерал-адмирал Апраксин». Поздней осенью того же года во время шторма и метели «Апраксин» швырнуло на камни у острова Гогланд. К счастью, паники на корабле не возникло, а из трехсот пятидесяти человек команды не пострадал ни один. В книгах и статьях, где речь идет о А. С. Попове и радио, причины аварии излагаются вскользь и по-разному; одни авторы говорят о навигационной ошибке вследствие плохой видимости, другие приписывают аварию силе морской стихии, третьи сообщают факт без всяких комментариев. По некоторым сведениям, судно в это время шло с лоцманом, а, как известно, лоцман, ступив на мостик, принимает на себя функции капитана. Так или иначе, В. В. был признан в аварии невиновным и в дальнейшем некоторое время командовал тем же «Апраксиным», а в 1902 году — броненосцем «Адмирал Сенявин». Ему даже была (цитирую послужной список)
«Высочайшим приказом за № 134 объявлена Высочайшая благодарность во внимание особых трудов, понесенных в суровое время при снятии бр. бер. обор. «Генерал-адмирал Апраксин» с камней у острова Гогланд». (От 1 мая 1900 г.)Но благодарность благодарностью, а есть и неписаные морские законы, и в 1903 году В. В. сошел на берег, а в 1908-м подал в отставку. Последние годы он много болел и умер во сне от сердечного приступа в июне 1917 года — между двумя революциями, — прожив шестьдесят семь лет. В. В. был специалистом минного дела; одно время он преподавал в Морском училище, ибо еще в 1877 году (третий выпуск) окончил известные Кронштадтские минные классы, а в 1878-м был командирован в Австрию на завод Уайтхеда в Фиуме. В мае 1887 года его послали во Францию для (как сказано в послужном списке) подготовления к должности агента Морского министерства. В роли атташе он пробыл там около полутора лет, а затем был отозван в Россию, опять на флот. Добавлю, что он имел и печатные труды по своей специальности, в частности выпустил книжку «Руководство для обучения минных машинистов минам Уайтхеда, выбрасывающим аппаратам и насосам». Но вернусь к случаю с «Апраксиным». Если для В. В. авария была трагедией, то для России и человечества в целом она обернулась великим праздником: началась радиоэра. В Большой Советской Энциклопедии в статье о А. С. Попове (второе изд., том 34, с. 157–160) сказано:
«...Большую роль в введении радиосвязи в русском флоте сыграло успешное осуществление беспроводной связи во время операции по снятию севшего на камни (у о-ва Гогланд, в Финском заливе) броненосца «Генерал-адмирал Апраксин». Под непосредственным руководством Попова и Рыбкина с 24 янв. (6 февр.) 1900 года была установлена радиосвязь на расстоянии около 50 км между о-вом Гогланд и г. Коткой, к-рая поддерживалась до апреля 1900. Это была первая практич. установка телеграфа без проводов».
6. Балбес в юбке
Вот мой фотопортрет размером 9×12 или чуть побольше — так называемый кабинетный размер. Снимок наклеен на паспарту, где слева крупными, витиеватыми золотыми буквами оттиснуто слово НЕНАДО (такую уж странную фамилию носил владелец фотографического ателье). Фото вроде бы и неплохое, но по сравнению с многочисленными фотографиями довоенных лет, где изображены мои родители, их родственники и знакомые, оно куда как тусклее и непригляднее: и фотобумага похуже, и паспарту победнее — простой серый картон, — сказывается скудость военных лет. На этом снимке мне года три. Сижу на бамбуковом стуле, подогнув одну ногу под себя и опустив вниз другую. На заднем плане — смазанная, расплывчатая декорация: какой-то сад, и среди листвы не то какая-то ваза, не то урна и еще какие-то ступени, никуда не ведущие. У меня белобрысая челка, лицо не полное, но и не истощенное; один глаз косит. На мне платьице с небольшим квадратным вырезом и рукавами, спускающимися чуть пониже локтей. Тогда во многих семьях принят был обычай одевать мальчиков по-девчоночьи. Считалось, что так удобнее и для детей, и для родителей. Я ходил в платьях довольно долго. Не знаю, на самом ли деле такая мода облегчала жизнь взрослым, но мне она отлилась горькими слезами, когда меня впервые отвели в детский сад. С продовольствием в Петрограде становилось все туже, и к нам все чаще являлась Марта (отчества не помню) — пожилая остроглазая эстонка-спекулянтка. Перебиралось содержимое шкафов и сундуков, что-то вынималось, упаковывалось, и Марта это уносила, вернее увозила, менять по деревням на продукты, главным образом на картофель и сало. Но съестные припасы все дорожали, а домашние вещевые ресурсы, по-видимому, истощались. Чтобы как-то улучшить мое питание, меня устроили в детский сад при гимназии Шафэ. Из более поздних разговоров помню, что этот детсад существовал еще до революции, притом там была какая-то новая прогрессивная система воспитания. Находилась гимназия Шафэ недалеко от нас, на углу Пятой линии и Большого (теперь 21-я школа). ...Первый день пребывания у Шафэ. Мать отвела меня в детсад и сдала на руки воспитательнице. Вскоре я очутился в саду, что выходил на Большой проспект. Под зелеными деревьями там играли мальчики и девочки — детсадовцы. Я впервые в жизни оказался один, без родителей, без няни — без никого, и притом среди такого количества детей. Они кричали, бегали и скакали и не слушались воспитательницы — пожилой дамы с белой наколкой на голове. Я тоже стал кричать, бегать, скакать и не слушаться. Мне было весело, как никогда, но и страшновато, потому что я все время чувствовал, что ни матери, ни няни поблизости нет. Дети были разных возрастов: и такие, как я, и помладше меня, но больше всего было таких, которые постарше. И вот когда я взбежал на маленькую горку, чтобы — в который раз — с веселым криком сбежать по ней вниз, ко мне подскочил большой мальчик и крикнул, указывая на меня рукой: — Бабское платье! Бабское платье! На новеньком бабское платье! Многие прекратили беготню и подошли ко мне. Тут-то я заметил, что на всех мальчиках — рубашки и штанишки, а на всех девочках — платьица. Прежде я не обращал на это внимания, да и вообще как-то не отличал мальчиков от девочек. Впервые до меня дошло, что мальчик — это одно, а девочка — это совсем другое. Все стали подпрыгивать вокруг меня и дразнить, нараспев повторяя слова того мальчишки: — Бабское платье! Бабское платье! А две девочки запели в один голос:7. Около няни
У меня сохранилось несколько фотографий матери. Тут и любительские домашние снимки, и фотопортреты, снятые в кронштадтских и петербургских ателье. И есть еще один снимок. Он на тонкой фотобумаге, и сверху, над головой, видны два прокола. Очевидно, карточка пришпиливалась к какому-то документу, который не сохранился. Но и сама по себе эта фотография служила документом, пропуском на фронт. На оборотной ее стороне видна расплывчатая лиловая печать, букв на которой разобрать невозможно, и текст от руки, написанный пожелтевшими чернилами:«Удостоверяю, что на сей карточке действительно изображена жена подполковника Шефнера, Евгения Владимировна Шефнеръ. 26 февраля 1917 г. Д. армия. Полковникъ (подпись неразборчива). Адъютантъ прапорщикъ Голкевичъ (подпись, выведена без росчерков, четко)».Потом, когда я подрос, мать мне рассказывала, что несколько раз ездила к отцу на фронт, бывала в окопах на передовой и однажды даже стреляла по немцам из винтовки. Находясь в Петрограде, она одно время дежурила в каком-то госпитале. Поэтому я часто находился под надзором Лины (Акулины) и многие мои ранние впечатления связаны с ней. Няня Лина была старше матери, даже, пожалуй, старше бабушки. Но держалась она прямо, ходила быстрым легким шагом. Меня она иногда бранила капризаном и баловником, но, как мне кажется, своей добротой сама же и способствовала многим моим капризам. Няня меня любила. И отчасти жалела из-за моего поврежденного левого глаза. В те времена, как мне нынче кажется, физическим недостаткам придавали больше значения, чем теперь. Из-за них и дразнили злей, когда хотели обидеть, но и сочувствовали больше, когда относились к человеку хорошо. Мне же тогда до поры до времени этот глаз не приносил никаких огорчений, — правым я видел отлично, да и сейчас не могу на него жаловаться. Но при всей своей доброте кое в чем няня Лина была строга. К моей кровати, в головах, голубой шелковой ленточкой была привязана маленькая иконка, и перед сном няня заставляла меня становиться на колени и читать «Отче наш». Если я запинался, она подсказывала мне слова. Другую молитву, «Богородица Дево радуйся», няня всегда произносила за меня. Если я засыпал на животе, она осторожно будила меня и тихо наставляла, что «надо всегда лежать на правом бочку, сердцем к Боженьке, а ты к нему ж...й повернулся, как нехристь какой». Няня не раз говорила мне, что Бог все видит сверху. Нашалив, я с опаской поглядывал на потолок: сверху иногда слышались шаги. Там, наверно, ходил Бог. Он — добрый старичок, у него большая белая борода, а в руках большая белая палка, только он ею никого не бьет. Но если я буду «капризанить», не буду слушаться старших — Бог пошлет меня в «ват» (так мне слышалось «в ад»). В «вату» очень плохо: там черти мучают грешников; там горят большие печи, шипят большие сковородки, кипят большие котлы — одним словом, там все очень большое и очень горячее. Няня безусловно верила в этот «ват», и я тоже стал верить, что он существует, — и не дай Бог туда попасть. Большие серые черти с красными глазами — это очень страшно! Но я не мог поверить няне, что в аду жарко. Дело в том, что в квартире у нас стоял холод, подвоз дров в Питер почти что прекратился, печи топить стало нечем, все переходили на буржуйки. У нас, в крайней комнате, тоже появилась печурка-буржуйка; ее подтапливали какими-то малюсенькими полешками, дощечками, щепочками; на ней готовили еду и около нее же грелись. Поэтому большие горящие печи, большие сковородки, большие кипящие котлы — все эти адские принадлежности — не казались мне таким уж большим злом. Что касается рая, то о нем няня Лина только упоминала, но никаких подробностей не сообщала. Может быть, она считала это излишним, так как при всем своем добром отношении ко мне была уверена, что в рай я никогда не попаду. Но всего вернее, что она сама не представляла себе, как там обстоят дела. Ведь даже у бессмертного Данте рай изображен куда скучнее, умозрительнее и неконкретнее, нежели ад. Няня знала много примет. Нельзя долго смотреть на луну, а то лунатиком станешь. Утром, когда встаешь с постели, на пол надо ставить сперва правую ногу, а уж затем левую: кто с левой ступает, тот к «врагу» (то есть к нечистому) поспешает. Нельзя плевать на огонь или уголья: на губах болячки будут. Нельзя смотреть на спящего: ему будут сниться дурные сны. Если обжег палец — надо сразу ухватиться за мочку уха, и боль пройдет. Во время игр с ребятишками нельзя перепрыгивать или перешагивать через упавшего: тот, через кого перешагнешь, перестанет расти. Когда няня стригла мне ногти, то отходы этого производства она заворачивала в бумажку и, шепча какую-то приговорку, забрасывала на кафельную печку, под самый потолок. Жечь остриженные ногти и волосы — грех, но еще хуже оставлять их где попало: их может подобрать «враг» и подстроить какую-нибудь пакость или наслать болезнь. Все эти суеверия, верные и неверные приметы нисколько не отягощали няниного характера и не мешали ей быть старушкой бодрой, деятельной и заботливой. Няня водила меня гулять в Румянцевский (он же Соловьевский) сад, а иногда в сад при Академии художеств. Эти прогулки я помню просто как хождения из дома в сад и обратно. Часто повторяясь, они как бы затушевали сами себя, и подробности я позабыл. Вообще я заметил одну закономерность: в детстве, в молодости запоминается крепко не то, что часто повторяется, а то, что случается неожиданно и один раз. Поэтому я сомневаюсь, верна ли по отношению к молодым формула «повторение — мать учения». Быть может, вернее «впечатление — мать учения»? Зато под старость памятью лучше затверживается то, что повторяется систематически; отдельные же случаи, пусть даже яркие, скоро забываются. Мне хорошо запомнилась одна прогулка. Няня в тот день изменила маршрут и повела меня не в Соловьевский сад, а на набережную Невы. Она решила навестить свою подругу, тоже чью-то няню, которая жила где-то возле Киевского подворья (церковь на углу набережной и Пятнадцатой линии). Мне не запомнилось, застала ли она свою подругу, дошли мы до подворья или не дошли. Но помню, как мы с угла Шестой линии начали переходить набережную перед Николаевским мостом. Мы шли по мостовой наискосок — риска попасть под транспорт почти не было, не видать было вблизи ни ломовиков, ни тем более автомобилей. Только там, где трамвайный путь, идущий от Восьмой линии, сворачивает на мост, мы задержались, чтобы пропустить трамвай. Но это был не простой трамвай, не обычного красного цвета. То был голубовато-белый трамвай с красным крестом и белыми занавесками. Няня сказала, что он лазаретный, для раненых. Больше никогда таких вагонов я не видал, а когда спустя годы говорил кому-нибудь, что видал, мне не верили даже те, кто жил в это же время в Питере. Но потом я прочел в старой «Ниве», что такие трамваи все-таки ходили. Пропустив трамвай, мы вышли к гранитному спуску, что вправо от моста. Здесь стояли два каменных домика: один — уборная для людей, а другой — водокачка для лошадей. Из окошечка водокачки торчала железная труба, вода тихо лилась в каменное корыто. По граниту набережной, отделенные от реки черными цепями на черных столбах, мы шагали по направлению к Горному институту. Няня крепко держала меня за руку. У берега стояли корабли и пароходы. Мне запомнился один небольшой серый корабль: на баке его, на чистых желтоватых досках палубы лежали большие круглые блестящие медные мины. Много позже, вспоминая виденное, я догадался, что то были не мины, а водолазные шлемы. Еще удивился я пристани: стоит на воде дом — и не тонет! Запомнилось и то, что на набережной было людно, куда оживленнее, чем на улицах, упирающихся в нее. Дальше все из памяти выпало, и помню только кусок пути, по которому мы возвращались домой, — на этот раз не по Шестой линии, а по Восьмой. На самом углу Большого проспекта я остановился, схватил няню за руку и сказал:
8. Прыгуны и феи
То, что запомнилось мне из раннего детства, — это только отдельные разрозненные световые точки, мерцающие где-то на темном дне памяти. И хоть все, естественно, происходило в хронологической последовательности, но для меня эти световые точки лежат как бы на единой временной плоскости. Как будто все произошло одновременно — словно залп в одну мишень, мгновенно усеявший ее попаданиями. Позже, с шести-семи лет, события и впечатления помнятся мне уже в чередовании, в развивающейся ступенчатой постепенности. И хоть многие ступени обрушились в забвение, однако последовательность оставшихся сохраняется. Но сейчас я веду речь о раннем детстве. Я не пытаюсь соединить эти мерцающие точки воспоминаний черточками домыслов в единое целое. Помню, что вскоре после того, как я стал ходить в детский сад, няня уехала к себе в деревню — голод давал себя знать. После ее отъезда мы остались в квартире втроем — мать, бабушка и я. Затем прибавился еще один человек — дядя Костя, брат матери. Единственный в семье, где все мужчины много поколений подряд были военными, он перед самой войной окончил штатское училище правоведения и уже во время войны прошел какие-то краткосрочные офицерские курсы, командовал сперва пехотным взводом, потом ротой, а после революции служил недолго в Красной Армии. Все эти подробности я узнал много позже, и много позже услыхал его рассказы о войне. Вскоре население квартиры снова пополнилось: в одну из пустующих комнат вселили моряка. Не знаю, в каком он был звании, помню, что это был спокойный, коренастый человек. Иногда он делился с нами хлебом. Никаких коммунально-квартирных конфликтов с ним не возникало. В те времена вселение в полупустующую квартиру воспринималось основными жильцами не как зло, а как благодеяние: вместе не так страшно. Ведь многие квартиры и даже целые дома пустовали. Люди жались друг к другу. По ночам жильцы дома поочередно дежурили у подъезда. Дядя, мать и даже бабушка уходили иногда по разнарядке «караулить дом». На трех-четырех дежурных давалась одна винтовка и несколько патронов. Это делалось для борьбы с налетчиками. Ночных налетов на квартиры тогда было, по-видимому, много, но несравненно больше было разговоров о них. Газеты печатались нерегулярно, да не все их и читали, — зато слухов ходило хоть отбавляй. Когда нас посещали родственники или знакомые, то чаще всего речь велась о налетах — там-то, говорят, квартиру ограбили, и там-то, и еще где-то. Особенно любила приносить такие известия Августина Ивановна, бывшая мамина бонна. Эта пожилая дама всегда являлась с большой черной кожаной сумкой. Попивая возле буржуйки морковный чай, она перечисляла налеты, случившиеся на Васильевском за последние дни. «А уж про город и говорить нечего, там Бог знает что творится!..» — заканчивала она свой отчет. (Напоминаю: «городом» коренные василеостровцы именовали ту часть Петрограда, что расположена по левую сторону Большой Невы). Каждый раз, когда Августина Ивановна собиралась уходить, мать, незаметно для нее, ухитрялась всунуть ей в сумку кусочек хлеба или лепешку. — Ведь она бедствует, — говорила она бабушке смущенно, после того как гостья покидала нас, — у нее никого нет. — Ах, какая ты беспечная, Женя! — журила ее бабушка, но не очень строго. Куда страшнее и таинственнее рассказов о налетчиках были слухи о прыгающих покойниках. Эти покойники-прыгуны якобы выскакивали из-за заборов или из окон пустых домов, пугали прохожих, раздевали их и грабили. То есть, конечно, это были никакие не мертвецы, а живые бандиты, которые надевали на себя погребальные саваны, а к ногам привязывали матрасные пружины. Рассказывали, что на Косой линии застрелили одного такого прыгуна, а это оказалась молодая девушка. До сих пор не знаю, имели ли эти слухи реальное основание. Быть может, кто-нибудь где-нибудь кого-нибудь однажды напугал так — и пошли по Питеру разговоры гулять. Но гуляли они основательно. Даже в нашем детском саду мальчики, те, что постарше, затевали игру в прыгунчиков. Игра состояла в том, что надо было прыгать не сгибая ног в коленях, будто на пружинах, и вопить загробным голосом. Кто выше подпрыгивал и громче вопил, тот считался главным покойником. Иногда же покойника-прыгуна вели на расстрел — к стене. Пожилая воспитательница протестовала против этих забав, но ее не очень-то слушались. Девочки тоже играли иногда в странную (по теперешним понятиям) игру — в похороны. Одна из них ложилась на скамейку лицом вверх, закрыв глаза и сложив руки крестом. На лоб ей подружки налепляли бумажку — смертный венчик — и с важными, серьезными лицами ходили вокруг «усопшей», тихо напевая что-то и помахивая руками, будто священник кадилом. К смерти в те годы было несколько иное отношение, она входила в детские игры наравне с другими элементами жизни. Из этого не следует делать вывод, что ребятишки тогда были мрачнее, угрюмее или серьезнее, чем сейчас. Нет, смеялись мы ничуть не меньше, чем нынешние дети. Жизнь шла голодноватая, тревожная, но интересная. Мы были маленькие веселые трепачи. Из детсада я приносил такие частушки:9. У няни в деревне
Почему-то все мои ранние петроградские впечатления — летние. Как будто стоило мне выйти на улицу — и воцарялась ясная, теплая погода; как будто тогда, в голодном Питере, был какой-то райский климат: ни дождей, ни туманов, ни осенней слякоти, ни снегопадов. Правда, дома порой приходилось мерзнуть. Но зимы помню именно по этому домашнему холоду, а не по уличному морозу и снегу. Первое снежное воспоминание связано с поездкой к няне в Тверскую губернию. Няня уехала в свою деревню еще осенью, а теперь, с наступлением холодов, мать решила увезти меня к ней, чтобы перезимовать зиму в тепле и относительной сытости. Думаю, что была уже какая-то договоренность и мать предварительно списалась с няней. К поездке этой проводилась солидная подготовка. Перебирались домашние вещи, обсуждались в смысле «везти — не везти»; шились мешки и мешочки, увязывались тюки. Бабушка и дядя Костя старательно помогали матери и делом, и советами. Слов нет, няня Лина — старушка добрая, но ехать к ней с пустыми руками негоже. Кроме вещей мать везла соль. То была каменная соль — буза, крупная, коричневатого цвета, похожая на острые осколки гранита. Теперь такой бузой, для облегчения своего труда, ленинградские дворники посыпают тротуары, и за это их иногда поругивают в газетах. В те времена соль была драгоценностью. На нее в деревнях горожане могли выменять много съедобных вещей — и масло, и яйца, и хлеб. Помню, как мать с бабушкой, высыпав на мельхиоровый поднос все наличные запасы соли, отмеряли японской фарфоровой чашечкой ту долю, которую можно увезти, и осторожно ссыпали ее в узкий, похожий на детский чулок, мешочек из плотной полосатой ткани. Уезжали с Николаевского (ныне Московского) вокзала. Состав долго не подавали, но, когда подали, нас с матерью впустили сразу. В тамбуре стоял красноармеец, проверял документы и пропускал вне очереди пассажирок с детьми. Вагон снаружи был темно-синего цвета, и внутри, в купе, диваны были обиты бархатом. Позже мать объяснила мне, что ехали мы тогда в вагоне первого класса, но что ни платы за проезд, ни деления вагонов на классы в том году не существовало. Сперва в купе стояла холодина (вагоны не отапливались), но потом в него набилось много людей с узлами и мешками, и стало очень тепло. Я устроился за спиной у матери, вернее, за спинами всех сидящих на диване, и то лежал, то вставал. Мне было удобно и уютно. Вскоре пришли два красноармейца и начали проверять документы. Какую-то женщину хотели вытурить из вагона — у нее не было справки о вакцинации. Но она стала кричать и горько плакать и клялась, что оспу ей прививали. Тогда ей разрешили ехать. Прошло еще сколько-то времени, и я вдруг почувствовал толчок, потом другой. Под вагоном что-то заскрипело. — Поехали! Едем! — послышались радостные голоса. Я уснул. Когда проснулся, было темно. Мать повела меня в ватерклозет, подсвечивая дорогу отцовским фронтовым электрофонариком. До уборной и обратно шли с трудом: весь коридор был забит спящими людьми, мешками и узлами. Когда вернулись в купе, я снова уснул. Проснулся я засветло. Поезд стоял. Стоял он не у станции, а просто в лесу. Из разговоров пассажиров я понял, что дрова очень сырые, потому мы и остановились. В то время подвоза угля из Донбасса не было, так что паровозы топили поленьями. Однако мы все же тронулись и в лесу больше ни разу не останавливались. Но зато на каждой самой маленькой станции стояли очень подолгу; стояли и на той, о которой говорят: «Станция Березайка, кому надо — вылезай-ка!» Уже смеркалось, когда мы с матерью сошли на каком-то полустанке. Здесь нас ждали дровни. Меня закутали во что-то очень теплое — и вот мы уже едем по снежной дороге. Лошадью правит парень лет восемнадцати — потом я узнал, что это нянин внук Вася. Ехали мы долго. Лошадь бежала ровно, я лежал в розвальнях, мне было очень хорошо. Вдруг там, где дорога пересекала поле и входила в редколесье, лошадь резко ускорила бег. Возница что-то торопливо сказал матери, но что именно — я не расслышал, так как был закутан по самые уши. Мать прижала меня к себе, сани летели все быстрее. Потом опять лошадка побежала спокойной рысцой, а затем остановилась. Меня провели в избу, и я уснул. Это была не нянина изба, да и не та деревня, где жила няня Лина. Рано утром мы поехали к ней, это оказалось совсем близко. По дороге мать рассказала мне, что вчера за нами гнались волки. Я удивился, потому что прошлым вечером не заметил ни волков, ни их глаз; я давно от кого-то слыхал, что глаза у них сверкают в темноте красным огнем. Но мать ответила, что вовсе не обязательно, чтобы глаза у них сверкали, еще этого не хватало. Кажется, нянина деревня называлась Кожуха. Но, быть может, так именовалась та деревня, в которой мы переночевали по пути к няне. Няня жила в большой и очень чистой избе; в ней много места занимала широкая и высокая русская печь, аккуратно побеленная мелом. В правом углу темнел киот, под ним висело голубое фарфоровое яйцо и лампадка из толстого зеленого стекла. Перед окнами стоял длинный стол; вдоль двух стен, наглухо приделанные к ним, тянулись лавки. Слева от двери к стене был прибит каганец — довольно конструктивный прибор из темного железа. Я не знаю, извлекла ли его няня временно откуда-нибудь с чердака из-за того, что в то время не было подвоза керосина, или же керосиновое освещение вообще еще не пришло в эту деревеньку. В каганец вставляли лучину, а когда она догорала почти до конца, от нее зажигали другую, защемляя держалкой. Огарок предыдущей лучины падал в деревянное корытце с водой, стоявшее на маленькой скамеечке под каганцом. Теперь, в век атома и спутников, странно сознавать, что я это видел своими глазами, что это было именно в моей, а не чьей-то другой жизни. Зимними вечерами, когда за окном простиралась темнота и стужа, мы сиживали за столом при лучинном свете — и отнюдь не считали себя несчастными. Освещение было не очень яркое, но и не столь уж тусклое, как это может подуматься тем, кто никогда не видывал, как горит хорошо просушенная лучина. Мать привезла с собой несколько русских и французских книг и ухитрялась их читать. Няня пряла. Ее внук все время остругивал ножом какие-то толстые палки. Я сидел и смотрел по сторонам, не то дремля, не то вспоминая что-то такое, чего никогда не было. В избе было тихо, уютно и очень тепло, не то что в петроградской квартире. Деревенька была совсем маленькая и глухая. Избы стояли не в два порядка, а в один ряд. Изба нянина находилась на самом краю, а дальше начинался лес. В зимнюю пору волки забегали в деревушку запросто, и одного меня играть на улицу из-за этого не выпускали. Своего Шарика, рыжего пса средней величины, няня часто запирала в сени, чтобы его не постигла участь соседской собаки: ту волки задрали средь бела дня. Очень запомнились мне банные дни. Бани, как таковой, у няни в хозяйстве не имелось, и все поочередно мылись в русской печи. Первый раз мне очень страшно было лезть в печь — мать чуть ли не силой втащила меня туда, под горячий свод, на горячие кирпичи пода. Но потом я перестал бояться. После мытья, после паренья появлялось ощущение почти парения. В тело вступала такая легкость, будто вот-вот — и оторвешься от земли, и полетишь, как во сне. Потом, вспоминая это мытье, я долго пребывал в уверенности, что бани у няни не было по бедности; но много позже узнал, что уровень достатка тут ни при чем, что просто в некоторых деревнях Тверской губернии существовал старинный обычай париться именно в печи. У себя дома няня выглядела иначе, не такой, как у нас в петроградской квартире. Не то чтобы моложе, не то чтобы старше — но как-то значительнее. Вообще же в памяти моей закрепился ее городской, первоначальный для меня облик. Но чего не забуду — так это ее деревенских овсяных блинов. Пекла она их как-то удивительно сноровисто, красиво. Ловко лила на большую сковороду жидкое-жидкое тесто — и вот блин готов. Эти овсяные блины были изумительно вкусные — таких больше я никогда и нигде не ел.10. Отъезды, переезды и дела домашние
У няни Лины прожили мы месяца два. Помню, уехали еще по снегу. Из некоторых позднейших высказываний матери знаю, что собирались мы пробыть в деревне подольше, да начались материальные недоразумения. Еда и в деревнях становилась все дороже, привезенных вещей оказалось мало, нянина родня «тянула» с няни, а та, в свою очередь , «тянула» с матери. Так что образ няни, доброй, ласковой старушки, в окончательном виде предстает все же несколько подмоченным. Но, как говорится, из песни слова не выкинешь. А тут даже не песня, а просто жизнь. Мы вернулись в Петроград, но пробыли там очень недолго. Отец приехал за нами и увез нас из города. Мы поселились с ним в каком-то поселке, состоявшем из небольших кирпичных и деревянных домов. Дома стояли строго по ранжиру, а посредине простирался большой немощеный плац, где часто маршировали красноармейцы. И вообще в поселке этом почти не было штатских, кроме жен и детей командиров. Вскоре я свел знакомство с мальчиком Петей, сыном одного командира. Их домик стоял рядом с нашим. Петя был постарше меня, и я считал его очень умным. Он знал много всяких ругательств и обучил меня разным дурным словам; значение некоторых из них тогда мне было неясно. Между прочим, Петя утверждал, что при старом режиме никто на свете не знал ругательных слов, а когда свергли Николая Второго, все сразу научились ругаться. Он доказал мне это как-то очень убедительно, и я потом довольно долго верил, что так оно и было. Должен оговориться, что Петя вовсе не был каким-то там контриком или клеветником: то, что люди вдруг освоили бранные слова, он воспринимал как явление положительное. Однажды этот Петя подучил меня взять из шкатулки моей матери несколько серебряных рублей и отдать ему. Рубли эти покупательной стоимости уже не имели, но мать все-таки хранила их, тем более что они были каких-то редких выпусков. Петина мать обнаружила у него монеты, отняла их, допросила сына и вернула по назначению все рубли, за исключением одного, который Петей был уже потерян. Это был редкий рубль, выпущенный в честь трехсотлетия дома Романовых. Отец мой, узнав эту историю, выпорол меня широким офицерским ремнем — единственный раз в жизни. Не помню, было ли мне больно, было ли мне стыдно, — но благодаря такому экстраординарному наказанию я очень хорошо запомнил все эти события и накрепко понял, что воровство — дело плохое. В казарменном городке прожили мы недолго, а затем мать со мной вернулась в Петроград. Из этого пребывания в Питере мне запомнилась только женитьба дяди Кости, на которой я присутствовал в качестве одного из действующих лиц. Когда молодые выходили из Андреевского собора, кто-то накинул мне на плечи белое полотенце и дал в обе руки небольшую икону. Мне было наказано держать ее крепко, нести ее тихо и вести себя серьезно. Все это я выполнил. Нести икону пришлось совсем недолго и недалеко: от паперти до ворот, то есть до тротуара. Женился дядя Костя на молодой красивой женщине, тете Нине. Тетя Нина окончила Высшие медицинские курсы и работала врачом. Бабушка, как я знаю из более поздних разговоров, не была довольна выбором сына. Ее огорчало, что тетя Нина «из простых», то есть не из дворянской семьи. Вообще-то бабушка никогда не проявляла в обращении с людьми посторонними сословной спеси, но здесь дело касалось домашних традиций. Надо учитывать, что бабушка и сама происходила из флотской семьи, и замуж вышла за флотского, а на флоте кастовые требования испокон веков были очень строгие, даже строже, чем в гвардии. Морской офицер жениться мог только на девушке из дворянской семьи, да и то не на всякой. Котировалось русское и остзейское дворянство; иноземное и все остальные считались сомнительными. Дядя Костя был лютеранином, но венчался в православном храме. Очевидно, он хотел этим доставить удовольствие тете Нине, происходившей из исконно православной семьи. Но оказать тете Нине этот знак внимания было ему совсем не трудно, так как он просто-напросто не верил в Бога — ни в лютеранского, ни в православного. Наверно, в молодости он был верующим, но германская война, распутинщина, военные поражения, революция, крушение всех личных планов — все это перешибло в нем всякую веру в Бога. Помню его позднейшие высказывания — всегда с насмешкой — о церкви, о святых и мощах, об Иоанне Кронштадтском, о попах и пасторах и неизменно о Гришке Распутине. С религией в семье матери дело обстояло так: все Линдерстремы формально исповедовали лютеранско-евангелическое вероучение, но праздники справляли по православному календарю и в церковь ходили гораздо чаще, нежели в кирку. Шефнеры же еще в прошлом веке перешли из лютеранства в православие. Мать была верующей, отец же, как мне помнится, относился к религии вполне равнодушно. Он никогда не богохульствовал, как дядя Костя, но и никогда не сказал ни одного слова в защиту церкви. Мне кажется, что его неверие было более коренным, чем у дяди Кости. Дядя Костя разочаровался в Боге потому, что тот не дал ему того, чего дядя ждал от него, отец же заранее знал, что Бог ничего дать не может. Меня иногда водили в кирку, что на Большом возле Первой линии, но чаще в Андреевский собор. В соборе мне было много интереснее. Православие — религия внешне куда более активная, нежели протестантизм, и на меня, мальчика, она действовала гораздо сильнее. Нарядные, блестящие ризы священников, их непонятные речи нараспев, каждение, запах ладана, свет и запах свечей, иконы в золотых окладах, моленье то стоя, то коленопреклоненно — все это было куда красочнее, чем скромное богослужение в кирке. Мне нравилось молиться, нравилось добровольно подчинять себя чьей-то таинственной, непонятной мне воле — сильной и страшноватой. Однако и лютеранство, по-видимому, отложилось во мне где-то в глубине сознания, сказалось на характере. Некая протестантская сдержанность, сухость, боязнь внешнего проявления не только плохих, но и хороших чувств — и отсюда порой неверная и недобрая оценка людей, слишком открыто проявляющих свои чувства, — все это не раз осложняло мою жизнь, да и поныне ее осложняет.11. Лунатики, сельди и собаки
И опять переезд из Петрограда в какой-то военный городок, ни названия, ни месторасположения которого не помню. Кажется, находился он где-то в Новгородской губернии. Здесь тоже был плац, а возле него — длинные одноэтажные кирпичные казармы. Командиры жили в двухэтажном, обшитом досками доме, где изо всех щелей тянуло холодом, хоть время было весеннее. Хорошо, что в доме том имелась общая кухня, где часто топилась плита, — около нее можно было погреться. Окно нашей комнаты выходило на поросшую травой сыроватую площадку. Там валялись ржавые походные кухни без колес, стояли поломанные зеленые военные повозки и артиллерийские передки. В сторонке — ни к селу ни к городу — возвышалось какое-то железное чудовище с котлом-туловищем и короткими лапами-колесами, по ступицы вдавившимися в землю. Мальчик, сын командира, живший через комнату от нас, сказал мне, что это чудище называется локомобиль, его реквизнули у буржуев. У того мальчика была сестрица Лора, девочка постарше меня года на два. Брат очень гордился своей сестрой: она была лунатик. Он говорил, что перед каждой лунной ночью мать постилает перед ее постелью половик и поливает его водой; это для того, чтобы Лора, ступив ночью на мокрое, сразу проснулась и легла обратно в кровать. А если она не проснется, то во сне выйдет из комнаты и с закрытыми глазами пойдет бродить по всему городку. И если в это время кто-нибудь окликнет ее по имени, то она сразу умрет от «раздрыва сердца». Сама Лора про свой лунатизм ничего не говорила. Может быть, она стеснялась, а может быть, брат ее все выдумал. Детям ходить в чужие комнаты не полагалось, но однажды утром я, по какому-то случаю, побывал в комнате той семьи. Действительно, перед постелью девочки я увидел коврик, сплетенный из разноцветных тряпиц; но такой же лежал и перед кроватью ее брата. Я потрогал Лорин коврик: совсем сухой. Однако мальчик сказал, что ночь была не лунная, поэтому поливка не понадобилась. Так или иначе, мне очень захотелось стать лунатиком. Я начал упражняться в лунатизме на площадке перед домом: закрывал глаза, протягивал руки вперед и так ходил на цыпочках; делал я это, разумеется, не при луне, средь бела дня. Другим командирским ребятам, в том числе Лоре и брату ее, тоже пришлась по душе эта затея. Несколько дней подряд мы терпеливо учились быть лунатиками. Игра эта чуть было не обернулась для меня большой бедой. Однажды я споткнулся обо что-то, упал и рассек себе правую бровь о какую-то железину. Когда я поднялся, кровь уже заливала мне правый глаз, левым же, как уже сказано, вижу я неважно. Я стоял, ничего не соображая от боли и страха. Лора, девочка-лунатик, заревела и с криком «Вадька убился! Вадька убился!» побежала к дому. Тем временем проходивший мимо площадки красноармеец схватил меня на руки и отнес в санчасть. Фельдшер промыл рану, смазал ее чем-то и сделал мне перевязку, — для этого он зачем-то усадил меня в зубоврачебное кресло. Оттого, что он не утешал меня, ни о чем не расспрашивал, а молча, с какой-то ласковой деловитостью делал свое дело, я сразу успокоился. Вскоре в санчасть прибежала мать, она горько плакала: дети сообщили ей, что со мной произошло что-то ужасное. Увидев, что опасности нет, она все равно не сразу успокоилась, очевидно задним числом представляя себе более печальный исход. Действительно, придись эта железина на сантиметр ниже — и зрение было бы потеряно. К счастью, все ограничилось шрамиком возле правой брови. С годами он становился все меньше, а теперь и вовсе не виден: его замаскировала морщина. В этом военгородке, хоть пробыли мы там совсем недолго, жизнь моя была густо насыщена всякими травмами, событиями и происшествиями. Однажды, проснувшись утром, я ощутил необычную тишину. Что отца дома не было, я не удивился: он часто дежурил по части. Но тишина была особенная, она подступала со всех сторон. Тут мать сказала мне, что ночью пришел приказ и все построились и ушли из городка: и офицеры, и солдаты (к словам «командир» и тем более «красноармеец» мать еще не привыкла). Сообщила мне она это с тревогой в голосе, но в дальнейшем выяснилось, что опасаться не надо было: через несколько дней часть без потерь вернулась в военгородок. Отец ночью успел получить сухой паек на несколько дней. На столе красовались полторы буханки формового хлеба, мешочек с крупой, полбутылки постного (льняного) масла, несколько кусков рафинада и штук шесть соленых селедок. До этого я не видывал, чтобы на столе находилось сразу столько разной еды, и этот натюрморт до сих пор стоит у меня перед глазами. Главным лакомством, конечно, был сахар. Но и хлеб — очень вкусная вещь, особенно если налить в блюдце льняного масла и обмакивать туда ломоть. Что касается селедок, то они предназначались главным образом для обмена. После завтрака мать и еще две командирских жены, взяв с собой ребят, отправились в ближайшую деревню менять сельдей на творог и яйца. Непонятное ощущение печали и заброшенности охватило меня, когда мы вышли из дома и пошли по немощеной улице городка к его воротам. Мне вдруг почудилось, что все на свете переменилось. Но военгородок был не совсем пуст: в караулке возле ворот сидели двое дневальных. Выйдя в поле, мы долго шагали по неровной извилистой дороге, которая поначалу привела нас к развалинам. Точнее сказать, то были каменные фундаменты каких-то строений, не то сгоревших, не то разобранных. Здесь все стали собирать молодую крапиву, чтобы потом сварить из нее коллективные щи. Невдалеке, на взгорье, росли высокие деревья и под ними виднелись холмики с деревянными крестами. Всезнающий брат Лоры сказал мне, что это кладбище. «Кто помрет — того туда везут и закапывают. Когда ты помрешь — тебя там тоже закопают». Однако слова эти большого впечатления на меня не произвели, и погост запомнился мне скорее зрительно, чем душевно. Я уже знал, что людей убивают на войне, но что они умирают и сами по себе, без войны, я как-то не представлял себе. Мне казалось, что пока что ко мне-то это кладбище никакого отношения не имеет. Вот вырасту — тогда другое дело, тогда и меня убьют и похоронят; но это еще так далеко. Когда мы приблизились к деревне, она поразила меня тем, что избы не бревенчатые, как в няниной деревеньке, а кирпичные. Крыты они были дранкой, а некоторые просто соломой. Они тянулись вдоль немощеной улицы, так что это был не городок, не пригород, а именно деревня. Здесь каждая женщина со своими ребятами направилась к выбранному ею дому, чтобы предложить обмен. Мать постучала в чье-то окно, ей откликнулись. Перед тем как войти в избу, она наказала мне постоять у крыльца и никуда не уходить. Тут ко мне подошла пятнистая собачка. Мне очень захотелось погладить ее. Когда я протянул к ней руку, она со злобным урчаньем бросилась на меня. На мой крик из дома выбежали мать и хозяйка. Собачонка не то укусила, не то лапой оцарапала мне левое ухо; по шее у меня обильно текла кровь. Мать, хозяйка и еще какие-то женщины потащили меня к одной старушке, у которой было регальное масло. Что это за масло — я до сих пор не знаю и слова такого больше никогда не слыхал. Не пойму, чем я прогневил этого песика. Быть может, его рассердил мой необычный вид — лоб-то у меня был перевязан. А может быть, такие уж хозяева у него были: есть люди, которые держат собаку не потому, что любят собак, а потому, что не любят своих двуногих собратьев. Мать потом сказала мне, что на душе моей, видно, был какой-то грех — вот собачонка и цапнула меня; собаки, мол, кусают или заведомо плохих людей, или тех, даже неплохих, которые недавно, вольно или невольно, обидели кого-нибудь. Она считала, что дурных зверей нет вообще на свете и что хищные звери не виноваты в том, что они хищные: убивают других животных они вовсе не по злобе, а потому, что иначе умрут с голоду. Кое-какие люди умышленно преувеличивают кровожадность и прожорливость хищных зверей, нарекают некоторых из них вредными, городят на них всяческую напраслину, — это все для того, чтобы найти оправдание своей жестокости по отношению к ним. К тем народам и племенам, которые живут охотой потому, что иначе не могут добывать себе пищу, мать относилась с уважением, но охоту ради охоты презирала и даже ненавидела и однажды сказала мне, что «в нашем роду были и авантюристы, но охотников, слава Богу, не водилось». Она утверждала, что зверь, даже самый сильный и крупный, все же во много раз слабее «двуногого с двухстволкой», и потому, в большинстве случаев,убийство зверя — вовсе не акт доблести, а нечто совсем противоположное, приближающееся к палачеству. Мать была убеждена, что со временем люди станут умнее и добрее и откажутся от так называемой «спортивной» охоты. Увы, пророчество ее пока что не сбылось. Двуногий с двухстволкой по-прежнему шастает по горам и лесам, и вина старшего брата перед младшим все растет. ...Что касается регального масла, то целебного действия оно не оказало. Через день под ухом у меня вздулся огромный волдырь. Хорошо, что воинская часть вскоре вернулась в городок — и фельдшер тоже. Он сделал мне компресс. Несколько дней я ходил с двумя повязками: одна над глазом, другая — под ухом. Мать по этому поводу сказала: «На бедного Макара все шишки валятся». Слова эти показались мне очень смешными, и я их сразу запомнил. Смысл же пословицы до меня тогда не дошел.12. Дни в Куженкине
Из военного городка отца вскоре перевели на станцию Куженкино, невдалеке от Бологого. И сразу все пошло по-иному, по-хорошему, сразу началось теплое лето. Здесь со мной не происходило никаких неприятностей. Единственное, что поначалу пугало, — это резкие внезапные гудки маневровых паровозов: железнодорожные пути пролегали совсем близко от нас. Локомотивы незаметно, прячась за деревьями сада, подкрадывались к дому — и гудели. Потом я к этому привык; теперь мне уже нравилось делать для самого себя вид, будто я пугаюсь. В паровозах этих было что-то вроде бы живое, и они как бы играли со мной. Мы занимали весь второй этаж в двухэтажном деревянном доме, облицованном досками, окрашенными в уютный темно-вишневый цвет. Крыльцо выходило на огород, где между грядами часто скакали лягушки. Как-то раз одна из них прыгнула мне на ногу (летом я, разумеется, ходил босиком, как все дети в те времена), и я не то испугался, не то выразил чем-то неприязнь. Отец, стоявший рядом, поймал лягушку и, осторожно придерживая ее на ладони, велел мне хорошенько рассмотреть ее. Он сказал, что это существо безобидное и хорошее и обижать его могут только болваны отпетые. Разглядев лягуху, я понял, что в ней нет ничего противного и плохого. Наоборот, она показалась мне доброй и симпатичной — и даже красивой; действительно, ведь в лягушках, в ящерицах есть какая-то природная завершенность, точность выполнения. В самом конце огорода, там, где начинался сад, находился круглый, обложенный шершавыми бетонными кольцами колодец, приближаться к которому мне настрого запретили из-за его невысокого бортика. Но однажды я тайком заглянул туда. В круглом, близком и совсем неподвижном зеркале отражалось мое лицо, ветка дерева и небо. Я там был куда красивее, ветка куда зеленее, а небо куда синее, чем на самом деле. Все в отражении казалось четче, выразительнее и многозначительнее, чем в оригинале. Позже я узнал, что голубятники, когда они ждут возвращения своих голубей из полета, смотрят не в высоту, а ставят таз с водой и глядят в воду: так им видней то, что происходит в небе. Когда я отошел от колодца, мне очень захотелось спросить у взрослых, что это за чудеса в воде, почему там все видится по-иному. Но я чувствовал, что мне будет очень трудно объяснить родителям, чего именно я от них хочу. А главное, тогда пришлось бы признаться в нарушении запрета. Поэтому я просто обо всем умолчал. В сущности, это умолчание было моей первой (запомнившейся мне) ложью. Когда я украл у матери серебряные рубли, то сделал это не подумавши. Теперь прегрешение было мельче, но оно было умышленное: подходя к колодцу, я заранее знал, что подходить нельзя. Но должен признаться: хотя я и понимал, что поступил нехорошо, сознание вины не слишком отягощало меня. Вообще в Куженкине жилось мне легко, да и родителям тоже, как мне казалось. Взять хотя бы еду: с ней обстояло дело неплохо. Приставленный к отцу ординарец (мать по старинке называла его денщиком) был охотником. Отец часто отпускал его на охоту, и тот приносил нам подстреленных зайцев. Зайчатина была крупным подспорьем в питании. Кроме того, отец доставал где-то рыбий жир, и на нем мать жарила картофель. Это было очень вкусно. Отец занимал на станции какую-то важную должность, имеющую отношение к железнодорожному транспорту. К нему часто приходили военные, всё командиры; он часто ездил в Бологое. Но все же личного времени у него здесь было куда больше, чем когда он служил в военных городках. Однажды он принес мне белые деревянные кубики, нарисовал на них буквы и стал учить меня грамоте. Я становился на колени перед маленьким зеленым табуретом, опершись на него локтями, а отец ходил по комнате и время от времени наклонялся надо мной и передвигал на табурете кубики, называя буквы. Потом он сам кубиков уже не трогал, а только диктовал слова, которые я должен составить. Не помню, сколько таких уроков он преподал мне, но, по-видимому, именно тогда я и освоил чтение, потому что по букварю учиться мне в дальнейшем не понадобилось. Но все же с Куженкином у меня связаны не «читательские», а, так сказать, устные воспоминания. Там отец не раз повторял для меня не знаю чьи стишки, которые начинались так:13. В Старой Руссе
Документы — это протезы памяти. В моем домашнем архиве хранятся некоторые бумаги давних лет. Не буду сейчас погружаться в минувшие века (самая старая дата под одним из семейных документов — 26 июля 1728 года). Оглянусь в прошлое всего на полвека. Передо мной четвертушка шершавой бумаги. Синеватый расплывчатый машинописный шрифт. В левом верхнем углу: «КОМАНДИР СТРЕЛКОВОГО ПОЛКА. 19 сентября 1919 года. Д. Кр. Армия». Ниже — лиловая печать. Дальше идет текст. Переписываю его, сохраняя орфографические особенности.«Настоящим удостоверяю что тов. Шефнер Сергей Алексеевич проживавший (следует наш полный петроградский адрес) призван в действующую армию во вверенный мне полк, а потому его квартира и находящиеся в ней имущество как защитника родины находятся под охраной декретов Совета Народных Комиссаров. Что подписью с приложением печати удостоверяется. Командир полка (неразборчиво; похоже, что Чистяков). Адъютант полка (совсем неразборчиво)».Эта бумага, как явствует из надписи в правом верхнем углу, адресовалась в Домовый Комитет Бедноты, но хранилась она у бабушки. После ее смерти в 1927 году документ находился у матери. Мать умерла в 1942 году, а в 1946-м, вернувшись из армии, я разобрал уцелевшие бумаги и в числе других нашел эту справку. Из нее видно, что с сентября 1919 года отец служил в Старой Руссе. Слова «действующая армия» понимать буквально не следует: по-видимому, в те годы все части Красной Армии, вне зависимости от их дислокации, аттестовались как действующие. Из пенсионных документов матери и с ее слов я знаю, что отец тогда занимал должность товарища (то есть помощника) командира полка. По-видимому, он был помкомполка по связи, потому что из другого документа, датированного 12 октября 1920 года, видно, что отец был начальником полковой школы связи (Новгородского территориального полка г. Старая Русса). По переезде в Старую Руссу мы первое время жили в казарме, занимая угловую комнату в первом этаже. Странная то была комната: очень длинная и очень узкая, прямо коридор. Стены ее покрашены были темно-коричневой краской. Поперек, деля ее на две части и оставляя сбоку небольшой проход, стоял коричневый шкаф. Окно нашей комнаты выходило на казарменный плац. Это мне было уже не в новинку. Новым было только то, что там не всегда учились строю красноармейцы. Несколько раз я видел, как туда приходили командиры призывников. Новобранцы без строя располагались на плацу и ждали, когда их отведут в баню и выдадут казенное обмундирование. Это были всё деревенские парни, многие в пестроватой домотканой одежде. На ногах у некоторых были онучи и лапти. С озабоченным видом сидели они на своих самодельных дощатых сундучках, — на сундучках висели замки, почему-то очень большие, чуть ли не амбарные. Матери полезно было ходить, и она часто брала меня на прогулки по городу. Старая Русса совсем не походила на Петроград. Река Полисть текла не в гранитных берегах — это меня удивляло: мне казалось, что если река проходит через город, у нее обязательно должна быть каменная набережная. На многих улицах вместо панельных плит лежали деревянные мостки. Они приятно пружинили при ходьбе, будто старались подкинуть тебя вверх. За мостками тянулись серые дощатые заборы, через них перевешивались ветви деревьев. За ними скрывались деревянные домики. По улицам бегало много собак — в Петрограде в те времена их, кажется, вовсе не водилось. Старая Русса представлялась мне очень большим, широко раскинувшимся городом. Когда, набродившись по улицам, мы с матерью возвращались домой, казарма снаружи казалась мне очень красивой, а внутри очень уютной. С той поры у меня сохранилось уважительное отношение ко всяким казармам. И даже те ленинградские казармы, в которых мне пришлось побывать в 1941 году, ожидая отправки с маршевой ротой, не отбили во мне этого отношения. Действительно, в казарменных строениях есть что-то прочное, надежное, верное — то, что может помочь в трудный час, когда многое иное окажется неверным и непрочным. В них есть отрешенность от мелкого быта во имя подчинения чему-то более высокому. В их кажущейся приземленности, в том, что они всегда длиннее по горизонтали, нежели по вертикали, — своя ритмика, своя сдержанная красота, успокаивающая душу. Из первого старорусского периода моей жизни особенно запомнилось мне первое в моей жизни посещение кино («синема» — как говорила мать). Кинематограф, как мне помнится, находился где-то недалеко от большой рыночной площади, посреди которой высилась красная кирпичная башня. Когда мы вошли в зал, там уже полно было взрослых и детей, но мы с матерью все же нашли себе два места слева от прохода. Едва мы уселись, свет погас. Мне даже почудилось, что нашего прихода ждали, чтобы сразу начать кинопредставление. Вначале показали хронику, смысла и содержания которой я не запомнил, — да я и не искал их: важно было то, что на экране двигались какие-то люди и лошади. Вдруг в конце улицы показался легковой автомобиль, стал вырастать. Он мчался в зал! Я охнул и вцепился в стул. Охи и ахи испуга и изумления послышались со всех сторон, — видно, не одному мне зрелище было в диковинку. Затем показали игровую «фильму». Суть там заключалась в том, что какой-то преступник, убийца, скрылся на рыбачьем судне, и из-за этого суда не могут выйти из гавани в море: лед в устье реки (или в заливе) не тает, не трескается, хоть уже весна. Вода не станет свободной, пока преступник не сойдет на берег. Но кто именно убийца — рыбаки не знают, а сам он признаться не хочет. Наконец какая-то женщина уговаривает его, и вот он прыгает с борта шхуны на лед и бежит к берегу. За ним, прямо-таки по его следам, лед трескается, разламывается, начинается ледоход — и вскоре вся акватория становится свободной. Рыбацкие суда поднимают паруса и торжественно, под музыку тапера, уходят в открытое море. Не скрою, для моего ума фильм был сложноват, но мать растолковывала мне его по ходу действия. Потому-то я запомнил его и сюжетно, хоть главным для меня тогда было чисто зрительное восприятие. Кино меня прямо ошеломило. Когда мы вышли из зала на дневной свет (сеанс был ранний), то мне казалось странным, что все вокруг — на своем месте, как до кино. Пока шло чудо на экране, в том мире, что за стенами зала, тоже обязаны были происходить чудеса! Несколько дней подряд я ни о чем другом думать даже не мог — только о кинематографе. Однажды, когда в комнате не было ни отца, ни матери, я стащил со своего спального диванчика простыню и, использовав стол и стул, повесил ее на дверь — точнее сказать, на два крюка, которые торчали из дверных косяков. Хоть в кинозале я и видел световой поток, протянутый над головами зрителей от кинобудки к экрану, хоть и понимал, что кино — дело техническое, но все-таки у меня была какая-то надежда на чудо: а вдруг на моей простыне появятся идущие люди, движущиеся автомобили, плывущие корабли? Я сидел и ждал, пока не вернулась мать и не пожурила меня за то, что я в двух местах продырявил простыню.
14. У Антонины Егоровны
В хранящейся у меня старинной семейной книжке, где с 1728 года записывались даты рождений, крестин, свадеб и похорон, есть запись, сделанная рукой моей матери: «Галина родилась в Старой Руссе 28 февраля 1920 года. Крестила А. Н. Лобойкова. Успенская ул., дом 8». Галина — это моя поныне здравствующая сестра. Имя ее не соответствует ни семейным, ни петербургским традициям; в те годы оно считалось простонародным и чуть-чуть экзотическим. Но матери очень по душе было все украинское. Она любила повторять строки Алексея Константиновича Толстого:15. Потемнение и борьба с ним
Начиная приблизительно с шестилетнего возраста я помню последовательность событий. Однако между теми из них, которые помню, лежит великое множество таких, которые забыл. Но ведь то, что забыто, тоже происходило во времени, и это время как бы опустело, стало вакуумом. Поэтому ощущение протяженности отдельных периодов тогдашней моей жизни мною утрачено. Иногда неделя вмещала в себя много запомнившихся впечатлений — и теперь, издалека, эта неделя кажется годом; иногда за несколько месяцев ничего не запомнилось — и теперь эти месяцы кажутся днями. Когда отец привел меня обратно в дом Лобойковой, я впервые увидел свою сестричку. Она лежала в большой белой бельевой корзине и пищала. А себя, по возвращении от Антонины Егоровны, помню на городской торговой площади в Старой Руссе. Несомненно, у матери много было теперь хлопот, и она часто отпускала меня из дому одного, тем более на улице мне ничто не угрожало. Под автомобиль попасть я не мог — их в городке, кажется, и вовсе не было. Не было и извозчиков-лихачей, а крестьянская лошадка, везущая телегу или дровни, никогда на человека не наедет, тем более на ребенка. Пьяных тоже на улицах не водилось — в те годы вообще пили, как помнится, очень мало. Посреди базарной площади стоят деревенские розвальни, на унавоженном, утоптанном снегу разбросаны клочки сена. В одном месте прямо на снегу разложена глиняная посуда; в другом — несколько штабельков дров возле больших конных саней. Я с какими-то мальчишками уже с час торчу недалеко от женщины, продающей пирожки. У нее — на уровне живота — деревянный самодельный поднос, его поддерживают две веревки, спускающиеся с плеч. Пирожки прикрыты чистой холщовой тряпицей, чтоб не остывали; один пухленький пирожок лежит поверх холста. Мы стоим, облизываемся и чего-то ждем, хоть отлично знаем, что бесплатно нам ничего не дадут, а воровать нельзя. Во-первых, красть нельзя потому, что это грешно, за это Бог накажет. А во-вторых, за воровство могут наказать люди, и они куда опаснее Бога. На днях я видел, как на этом же базаре били воришку. Парень лет пятнадцати хотел что-то спереть с воза — и засыпался. Взрослые били его тщательно, с какой-то деловитой злобой. Затем все от вора отхлынули, и он остался лежать на оледенелом снегу. Потом вдруг вскочил и, шатаясь на ходу, побежал вон с базара, в боковую улочку; его никто не преследовал, все только смотрели ему вслед, а он бежал все быстрее и быстрее. Наглядевшись на пирожки, мы идем к красной водонапорной башне. У ее подножия сидят две торговки подсолнухами. У одной из них лицо как лицо, а у другой — опухшая маска, покрытая струпьями. Перед обеими — открытые мешки с семечками. Свой товар они отмеряют деревянными латочками. У шелудивой покупают не меньше, чем у здоровой; быть может, из милосердия, а может, просто из-за того, что семечки у нее крупнее, аппетитнее на вид. Они и ей самой, видимо, очень нравятся: она их сама лузгает, и сплевывает шелуху куда попало; часть попадает обратно в мешок. Должно быть, у этой тетки какая-то неопасная и незаразная болезнь, если покупатели не испытывают к ней отвращения. Но меня, когда гляжу на нее, слегка мутит. Это ощущение подкатывающейся тошноты навсегда связывается с семечками. Прошло пятьдесят лет, а я по-прежнему не понимаю, что в них за удовольствие. И когда вижу людей, лузгающих подсолнухи, мне сразу же представляется та несчастная женщина с гниющим лицом, пожирающая свой товар. Изо всех ребят, с которыми водил тогда компанию, запомнил я только одного: Кольку Кошачьего. Кошачий — это была его кличка. Одним глазом Колька смотрел как человек, зато другим — как кошка: зрачок был не круглый, как у всех людей на свете, а чечевицеобразный, продолговатый. Это очень меняло выражение лица и производило странное, загадочное впечатление. Мы, ребята, любили с каким-то жутковатым и жестоким вниманием заглядывать ему в глаза. Он стеснялся своего кошачьего зрачка и сердился на нас. Но сердился без злобы: это был добрый мальчишка. Вообще добрые люди сердятся чаще, чем злые. С Кошачьим я на какое-то время сдружился на почве общего страха. Дело в том, что в городке не только часто угорали люди, о чем я уже писал в предыдущей главе, но и весьма часто случались пожары. Во всяком случае, историй о пожарах очень много я там наслышался, да и пожарища видал. Недалеко от Успенской, кажется, улицы, помню, стоял сильно поврежденный огнем двухэтажный дом, принадлежавший какому-то богатому старорусскому купцу. Жить в том доме уже нельзя было, но часть стен, сложенных из добротных толстых бревен, покрашенных в желтый цвет, сохранилась. Ребята, что постарше нас, часто лазали в эти развалины; говорили, что они ищут там тесины, чтобы сделать себе лыжи. И вот однажды бревенчатая стена обрушилась и насмерть задавила троих подростков. Отпевали их в Успенской церкви. Мы с Колькой Кошачьим тоже пошли на панихиду. Все в городке были взволнованы этим несчастным случаем, все жалели погибших ребят и их родителей, так что церковь ломилась от народа. Из-за тесноты к гробам подойти мы не смогли, но слышали в толпе разговоры о том, что лица покойников совсем черные, смотреть страшно. И какая-то рыдающая, растрепанная женщина, пробиваясь сквозь толпу к выходу, громко и надрывно кричала: — Почернели, Боже мой! Почернели! За какие грехи, Господи?! И меня, и Кошачьего от всего этого обдало жутью. А главное, мы, по-видимому, одновременно приняли следствие за причину и, не сговариваясь, как потом выяснилось, пришли к странному выводу: когда человек чернеет — он умирает; чернеть он начинает заранее, до смерти, ибо у него есть грехи. Это ужасное соображение так ошеломило меня, что, выйдя из церкви, я забыл надеть шапку. Нищенка, стоявшая на паперти, крикнула мне: — Башку-то окрой, ум приморозишь! Больше никаких крупных внешних, уличных событий той зимы я не помню. Зато отлично запомнил, как часто подбегал дома к зеркалу, которое стояло на невысокой этажерке, брал его в руки и с опаской смотрелся — не начинает ли темнеть у меня лицо. Иногда от пристального вглядывания начинало мерещиться: да, уже чуть-чуть потемнело. Значит, завтра оно потемнеет еще больше, а послезавтра станет совсем черным — и тут-то я и умру. Мне становилось очень жалко себя, я норовил забраться куда-нибудь в уголок и там размышлял о своей печальной участи. Кроме того, я стал бояться темноты. Кошачий был охвачен той же странной идеей о почернении. Встречаясь на улице или на базаре, мы с ним отходили в сторонку от людей и испытующе вглядывались друг в друга: не чернеем ли. Мы поверяли друг другу тайны и новости; Колька говорил, что к нему уже наведывался «черный шкелет», Колька еле от него увернулся. Меня пока что скелеты не навещали, но мне стыдно было признаться в этом, и я врал, что за мной гонялись целых два. Мы приходили к выводу, что дела наши плохи. Однажды, при очередной такой встрече, я заметил на лбу у Кошачьего темное пятно. Мне стало страшно за моего приятеля: скоро он помрет. Это предположение я и высказал ему немедленно с полной товарищеской прямотой. Но тут, к счастью, выяснилось, что это темное пятно — не сигнал к отправке на тот свет, а самый вульгарный синяк: мать треснула Кошачьего ложкой по лбу за какое-то непослушание. После выяснения этого обстоятельства мой страх перед потемнением пошел на убыль, а вскоре и совсем почти рассосался. Да и дружба наша с Кошачьим начала тускнеть, а затем вовсе распалась, потому что больше я ничего о нем не помню. Очевидно, в нашем общем страхе был и элемент игры, и, когда тайна, объединившая нас, обернулась простым синяком, мы утратили интерес друг к другу. Однако боязнь потустороннего, неизвестного, загробного не оставила меня. Нынешние дети даже представить себе не могут, какие тучи тьмы клубились над головами ребят моего поколения, какие мрачные суеверия обволакивали наши бедные детские умы. Мы жили в стране, где большинство людей не умели читать, где ликбез только приступил к работе, где в деревнях еще верили в леших и домовых, где взрослыми из уст в уста передавались всякие загробные страхи. И у нас, ребятишек, очень много было разговоров про мертвецов, души которых ходят по земле еще сорок дней после смерти, про то, что кому-то что-то «привиделось». Все это принималось мной на полную веру. Да и почему бы мне не верить было во всякие потусторонние вещи, — ведь я верил в Бога, а он тоже был невидим и лишь изредка появлялся перед святыми, творя чудеса. Раз есть добрый Боженька, значит, есть и всякая невидимая злая чертовщина, которая тоже иногда может проявляться зримо. Хоть я и стеснялся говорить с родителями о своих страхах, но, очевидно, в моем поведении, в боязни темноты все это прорывалось наружу, и мать знала о моих переживаниях. Несомненно, она говорила об этом с отцом, потому что вскоре тот решил принять свои меры. Это было уже весной. Мы всей семьей направились в парк при старорусском курорте. По-видимому, в тот день я там был в первый раз, потому что помню, как удивился озеру, из которого брали целебную грязь. Это озеро было окружено широкой деревянной галереей для прогулок, а всю его акваторию пересекало множество деревянных мостков; по этим мосткам курортные служители катили тачки. Черпаками на длинных ручках — вроде как у золотарей — они черпали в тачки грязь со дна озера и везли ее в грязелечебницу. Я никак не мог уразуметь, как это можно лечиться грязью. Ведь меня каждое утро и каждый вечер заставляли умываться и выговаривали мне, если лицо или руки были грязными, — а тут нá тебе: люди нарочно пачкаются, чтоб от чего-то там вылечиться! И как ни втолковывали мне в тот день отец и мать, что грязь грязи рознь, я тогда так и не понял этого. После того дня я еще несколько раз бывал в курортном парке, и он всегда производил на меня праздничное впечатление. В особенности восхищал меня паровой трамвай, который останавливался у входа в парк. Вагончик был чистенький, аккуратненький, и возил его небольшой локомотив, который казался многократно увеличенной игрушкой. Впрочем, этот паровоз-трамвай появился, кажется, в городке несколько позже, уже после нашего возвращения из Рамушева. Но, так или иначе, проехаться на нем мне так и не удалось: это стоило денег, а жили мы весьма экономно. Может быть, потому-то я так хорошо и запомнил его: прокатись я в том вагончике — и, наверно, забыл бы его. Несъеденный кусок — самый вкусный кусок, как говорит немецкая пословица. Но продолжу описание того дня. Мы долго гуляли в парке, бесплатно пили лечебную воду, которая фонтанчиком била возле какого-то красивого круглого павильона, затем мать куда-то ушла, должно быть домой, а мы с отцом продолжали прогулку. Не помню, было это на территории курорта или уже вне его, только мы остановились перед большим каменным зданием — больницей, как потом я понял. К этому зданию примыкала одноэтажная пристройка с односкатной крышей. Когда мы поравнялись с дверью в эту пристройку, отец сказал мне: — Зайдем-ка посмотрим покойничков. (У него была привычка к уменьшительным, свойственная в те годы многим военным.) Мы вошли в комнату, где посредине на темном помосте лежала мертвая старушка, накрытая по шею простыней. Сбоку, на каких-то топчанах, лежали еще два или три покойника, тоже накрытые белым. Один из них был пожилой мужчина, других я или не разглядел, или не запомнил. — Ну вот, не надо их бояться, — сказал отец. — Видишь, они никому ничего плохого не делают. Мы вышли на солнечный свет и довольно быстро вновь очутились возле курортного озера. Все вокруг казалось ярким, веселым. Посещение мертвецкой не произвело на меня глубокого впечатления; правда, я окончательно убедился, что, умирая, люди не чернеют. Мне до сих пор не вполне ясно, для чего отец прибег к такому жесткому педагогическому приему. Быть может, тогда по-другому смотрели на воспитание, жизнь не располагала к сантиментам. Быть может, отец просто торопился изгнать из меня страх перед неведомым, потусторонним. Времени на постепенные педагогические действия у него не было: он знал, что болен неизлечимо и что жить ему осталось недолго. А чтобы избавить меня от страха перед темнотой, отец прибег вот к какому способу. В доме Лобойковой, на том же втором этаже, находилась пустующая холодная «летняя» комната без печки. Комната довольно большая, но с очень маленьким оконцем, так что и днем в ней было темновато. Там никто не жил, а вся меблировка состояла из большого стола с ножками крест-накрест, двух скамеек, на манер садовых, и нескольких пустых ульев. Ульи там стояли потому, что покойный муж Лобойковой «водил пчел»; сама же она пчеловодством не занималась; она утверждала, что женщин пчелы «не слушают» и могут «заесть» до смерти. Когда отец приходил из казармы, он часто сидел в «летней» с книгой и с папиросой, чтобы не дымить в жилой комнате. Курил он много, хоть врачи это ему запретили настрого. А читал он главным образом сельскохозяйственные книги и брошюры. Потом, после его смерти, мать мне говорила, что у отца еще до войны была такая мечта; когда он уйдет в отставку, то займется сельским хозяйством. Но теперь он, очевидно, читал эти книги по инерции, — или все-таки надеялся, что выздоровеет? Или, быть может, ему просто интересно было читать их — вне зависимости от того, что ждало его в будущем? Так вот, однажды отец, когда я уже собирался ложиться спать, вдруг сказал мне, что забыл в «летней» зажигалку, и велел мне принести ее. Выполнить это распоряжение было страшновато, но не подчиниться я не мог. К тому же отец никогда не позволял мне брать эту зажигалку — она была в форме маленького снарядика, очень интересная вещь, — а теперь мне представлялся случай хоть немного подержать ее в руках. Когда я миновал небольшую лестничную площадку, когда отворил дверь в «летнюю», там предстала мне такая густая тьма, что у меня дыхание сперло. Но все-таки пришлось войти в эту темноту — будто с головой в ледяную воду. Половицы, как живые, шевелились и попискивали под ногами, за окном шуршало что-то незримое. В комнате пахло табачным дымом и воском. Запах воска напомнил мне запах церковных свечей, что придавало всему еще больше таинственности. В эти запахи робко, но ощутимо вплетался аромат отхожего места — где-то у стены проходила четырехугольная вытяжная деревянная труба; это немного снижало мистичность обстановки и успокаивало душу. Я начал шарить ладонью по шершавой столешнице — и все боялся, что вот-вот мою руку схватит чья-то холодная рука. Найдя зажигалку, я отнес ее отцу. Он разрешил мне зажечь ее, потом погасил и спрятал в карман. Несколько вечеров подряд посылал меня отец в темную комнату то за зажигалкой, то за книгой, якобы забытыми им. Затем, раскрыв карты, он устроил для меня игру. Игра состояла в том, что вечером он, держа лампу, повел меня в «летнюю» и там в разных местах положил и расставил несколько предметов: трехгранную бутылочку из-под уксусной эссенции, флакон от духов, пустую патронную обойму, гребенку, опять жезажигалку, еще что-то. Потом велел запомнить мне, где что находится, и, когда мы вернулись в жилую комнату, стал посылать меня то за одним, то за другим предметом; я приносил их из темноты и вручал ему, очень довольный собой. Игра повторилась и на следующий день, и еще, и еще. Не скажу, чтобы после этого у меня навсегда исчез страх перед неведомым, но зато я научился не терять ориентировки в темноте.16. Быстрое освобождение
Летом того же года произошло еще несколько событий, хорошо мне запомнившихся. Однажды отец что-то долго не возвращался из казармы с ночного дежурства. Не скажу, чтоб я был этим очень озабочен: стояла отличная погода, и я все время проводил на улице, в беготне с мальчишками. Когда вечером я спросил у матери, почему это папы все нет и нет, она перевела разговор на что-то другое. Но потом сказала: — Папу арестовали. Завтра мы пойдем его навестить. Я уже упоминал о том, что в семье у нас не принято было сообщать друг другу известия — радостные или горестные — в каком-либо несдержанном, взволнованном тоне; это считалось невоспитанностью. Поэтому и об аресте отца мать поведала мне спокойным голосом, так что я не слишком встревожился. Тем более что слово «арест» было тогда ходовым и часто употреблялось, к месту и не к месту, и взрослыми, и детьми; я уже привык к нему. Я и сам вместе со своими уличными приятелями не раз распевал песенку:17. Первое чтение
Вскоре после того, как я стал обладателем русских сапог, мать недели на две отправилась в Петроград, взяв с собой сестренку. Она хотела показать ее петроградскому хорошему врачу, так как опасалась, нет ли у нее наследственного туберкулеза. Повод для опасений у матери был: я считался «слабогрудым», как тогда выражались, то есть с легкими у меня обстояло не вполне благополучно. Забегая вперед, скажу, что, когда мы вернулись в Ленинград в 1924 году, меня взяли на учет в тубдиспансере. Не знаю, была ли эта болезнь у меня наследственная; известно, что в дореволюционные и первые послереволюционные годы ею болели многие петроградцы. Что касается сестры, то она, к счастью, оказалась здоровой. В поездку эту мать отбыла вместе со своей тезкой Евгенией Николаевной, старорусской знакомой, женой одного командира — однополчанина отца. Та ехала в Питер навестить своего сына Юрика, мальчика лет двенадцати. Он стрелял из самоделки, ствол разорвало, Юрику обожгло лицо и глаза, и он был отвезен в петроградскую глазную лечебницу. В те годы чуть ли не все ребята его возраста увлекались самодельными пистолетами, несчастных случаев было много. На время отсутствия матери меня взяла на попечение подруга Евгении Николаевны, изредка бывавшая и у нас. Мать и Евгения Николаевна называли ее Нулей; от какого имени происходило это уменьшительное, не знаю и никогда уже не узнаю. Мне казалось, что и мать, и Евгения Николаевна к ней относятся чуть-чуть насмешливо. Думаю, тетя Нуля или отроду жила в Старой Руссе, или очень давно и прочно обосновалась в этом городке, потому что когда я впервые попал к ней, то увидал, что наше жилье ни в какое сравнение не идет с ее большой и уютной комнатой. Перед кроватью на полу лежал коврик; у стены, справа от входа, стоял буфет, на дверцах которого были вырезаны лебеди. Обеденный стол был накрыт яркой скатертью. На туалетном столике поблескивали фигурные флаконы и какие-то баночки с красивыми наклейками. Правда, вскоре я убедился, что баночки пусты и во флаконах духов нет. Но от самой тети Нули всегда пахло духами; запах был слабый, словно летящий откуда-то издалека. На стенах комнаты висело много открыток и фотографий. Среди них выделялся фотографический портрет молодого человека в военной фуражке; тетя Нуля сказала мне, что это ее жених, но в живых его нет: погиб на германском фронте. Недалеко от портрета висела открытка с изображением толстого пушистого глянцево-черного котенка. Зрачки у котенка были не нарисованные, нет! Их заменяли две зеленые пуговички, пришитые к картинке. На это чудо искусства я мог глядеть подолгу, никак вдосталь было не налюбоваться. Иногда мне казалось, что котенковы глаза начинают тихо-тихо вращаться. Много места занимал диван-оттоманка, обитый мягкой ковровой тканью. Он был огромен. Я спал на нем, занимая ничтожную долю его поверхности. Рядом с диваном на сундуке стояла пишущая машинка, покрытая черным металлическим чехлом. Трогать ее тетя Нуля запретила мне категорически: машинка казенная и «вписана в ордер». Это, кажется, был единственный запрет, во всем остальном тетя Нуля предоставила мне полную свободу. Я мог вставать, когда мне угодно, ложиться спать, когда мне захочется, и гулять на улицу мог уходить без спроса. По утрам мы пили чай из земляничных листьев, а потом тетя Нуля шла на службу. Возвращалась она иногда рано, иногда поздно. Иногда она готовила обед, иногда нет; иногда мы ужинали, иногда нет. Но в буфете всегда лежала какая-нибудь еда, и я мог брать ее, когда захочу есть. Хлеба можно было отрезать сколько хочешь, и можно было посыпать его коричневатым сахарным песком или намазывать говяжьим жиром. Однажды тетя Нуля принесла две банки сгущенного молока, они были оклеены нарядными ярко-красными этикетками с иностранными буквами: кто-то получил посылку АРА, и тетя Нуля выменяла на что-то эти банки. Одну из них она сразу же открыла, и мы пили вечерний чай с роскошным, густым и сладким молоком. На следующий день тетя Нуля вернулась из учреждения рано и сказала, что вечером она идет на ночное дежурство; мне впервые в жизни предстояло ночевать в комнате одному. Вернее сказать, даже одному во всей половине дома, потому что в половину домохозяйки вел отдельный ход. К тому же и дом стоял на отлете: окна тети Нулиной комнаты смотрели на широкий немощеный проулок, по другую сторону которого тянулся длинный серый забор. Даже и днем тем проулком мало кто ходил. Когда тетя Нуля ушла, я сразу же разделся и лег спать. У меня был такой хитрый расчет: уснуть еще при свете — и проснуться уже при свете, чтоб ночи будто и не было. Но перехитрить ночь мне не удалось. Сквозь деревья, что стояли по ту сторону проулка, долго-долго просвечивал закат, а я смотрел на него, и сон ко мне не шел. Я думал о том, как станет всюду темно и страшно, когда зайдет солнце. И одновременно меня смущала и манила открытая банка с молоком. Время от времени я вскакивал с оттоманки, приставлял к буфету стул, распахивал дверцу, съедал одну-две ложечки вкуснейшего молока — и бежал обратно на диван. Всякий раз я аккуратно закрывал дверцу и отодвигал стул на место: каждый поход за молоком казался мне последним — больше ни капельки не съем! Еще полная тьма не наступила, а молока в жестянке осталось уже совсем мало, на самом донышке. Тогда я дожрал и остатки — все равно беды не миновать. Теперь, лежа в темноте на диване, я перекатывался с одного его края на другой, ворочался, томился, с тоской думал о завтрашнем дне. Темнота уже не казалась мне такой страшной — страх перед вполне реальным наказанием за съедение молока вытеснил из ночи всю ее таинственность. Сгущенное молоко, а тем более заграничное, из посылок АРА, было тогда драгоценностью. Банка эта, конечно, предназначалась на много дней — и отнюдь не для меня одного. Я ворочался и думал о том, что произойдет утром, когда придет тетя Нуля и обнаружит в буфете опустевшую жестянку. Я даже не пытался представить себе, какое именно наказание на меня обрушится — ведь оно будет настолько страшным, что вообразить себе его заранее нельзя. У меня возникали мысли о бегстве куда глаза глядят и даже о том, что, может быть, лучше сейчас пойти на берег Полисти и сигануть в воду — тогда с меня взятки гладки. С этими мыслями я и уснул. Самое интересное, что на другой день никакого возмездия не последовало. Может быть, тетя Нуля не была сладкоежкой, и потому для нее эта банка большого значения не имела — тем паче что в запасе у нее имелась еще одна. Может быть, тетя Нуля вообще не любила делать запасы — ну, опустошил мальчишка банку, и ладно. А быть может, она заметила мое волнение, поняла, что я ожидаю наказания, и пожалела меня, сделала вид, будто ничего особенного не произошло. Из разговоров взрослых я смутно ощущал, что тетю Нулю они не то что не любят, но говорят о ней в ее отсутствие чуть-чуть снисходительно и как бы выносят ее за черту некоего очерченного ими круга. Мне же она казалась очень хорошей: в том своем возрасте я делил людей только на злых и добрых, и тетя Нуля относилась именно к добрым. Позже я начал делить людей на умных и глупых, красивых и некрасивых, на интересных и неинтересных, на правдивых и лживых, на талантливых и неталантливых. Но возвращается ветер на круги своя. Ныне, когда мне шестьдесят, я опять, как в детские годы, подсознательно делю всех на хороших и плохих, и главный водораздел в суждении о ближних и дальних снова проходит для меня по линии «добрый — злой». Может быть, это я в детство впадать уже начинаю, а может быть, накопленный мною жизненный опыт позволяет мне вмещать в эти два понятия все остальные оценки человеческих свойств и поступков. Тетя Нуля, по-видимому, жила в той части городка, которая, по местным масштабам, далеко отстояла от дома Лобойковой. Мне тут не с кем было играть на улице: знакомых ребят я здесь не встречал, а новые знакомства я всегда заводил туго, мешала стеснительность. Да и детей здесь мало было; у домиков сидели на скамеечках все больше старики и старушки. Иногда я один шлялся по близлежащим улочкам, изредка меня навещал отец, и тогда мы шли гулять в какой-то сад. Вскоре среди лета вдруг выпало несколько дождливых дней, похолодало. Я перестал выходить со двора, и тогда все внимание мое обратилось на то, что было в комнате. На туалетном столике лежали два альбома. Помню их, будто видел только вчера. Один толстый, большой; на его добротной синей матерчатой обложке красуются ромашки. Он полон поздравительных открыток. На одной — зайцы в сбруе из голубых ленточек везут экипаж в виде пасхального яйца, на котором золотятся буквы «X. В.» («Христос воскресе»). На другой — дама в розовом, усыпанном блестками платье целуется с усатым мужчиной, а над ними порхают два голубка с веточками в клювах. На третьей едет по золотым рельсам серебряный паровоз, весь оплетенный лиловой сиренью, и из его трубы идет дым в виде сиреневых лепестков. На четвертой изображены огромные часы, и на их фоне девочка и мальчик стоят с бокалами, улыбаясь друг другу. В альбоме много открыток с фотографиями цыганских певиц и иностранных артисток. Про одну из этих артисток тетя Нуля сказала мне, что это — самая красивая женщина в мире. Зовут ее, как и мою бывшую няню, Лина, а фамилия — конная, военная: Кавальери. Я в этой Кавальери ничего красивого не нашел: бледная длинноволосая женщина в каком-то белом балахоне. Сама тетя Нуля, если на то пошло, гораздо миловиднее. Да и вообще весь этот альбом не очень-то меня интересовал. Второй альбом — потоньше, обложка его поскромнее, победнее. Зато содержимое — куда как интересно. Он весь наполнен патриотическими почтовыми открытками; некоторые из них даже в прорези не вставлены, лежат между страницами: некуда уже было вставлять. И если каждая открытка в первом альбоме заполнена на обороте рукописными чернильными строчками (которых я читать еще не умею), то у всех патриотических карточек оборотная сторона чистая; только в правом верхнем углу виден напечатанный прямоугольничек, куда надо клеить марку, а слева вверху изображен красный крест. Зато на лицевой стороне под каждой картинкой обязательно напечатаны стихи. Описываю все это так подробно из-за того, что с этими открытками связано мое первое воспоминание о самостоятельном чтении. Читать отец обучал меня раньше, еще в Куженкине. Но я не помню себя читающим что-либо до появления на моем жизненном горизонте этого альбома. Едва я раскрыл его, мне сразу вспомнилось, что подобные рисунки я уже видел дома, в Петрограде. Кажется, няня показывала их мне, когда я раскапризничался по какому-то мелкому поводу; она тогда то ли хотела меня утешить, то ли припугнуть. Вот огромный человек с чубом, выбивающимся из-под фуражки с красным околышем, мчится по полю на огромном коне. В руках у него огромная пика. На пику нанизано несколько маленьких человечков в остроконечных касках и синих мундирах, — некоторые висят вниз головой. Другие маленькие человечки со всех ног удирают по полю от этого огромного всадника. Тогда, в Петрограде, я не знал, что это за великан. А теперь я своими глазами прочел, что написано внизу, и все понял. Это18. Мои первый детский дом
Когда здоровье отца ухудшилось, его положили в госпиталь. Там он пробыл около месяца, затем вернулся в часть. Тем временем мать через уоно устроилась в детский дом приходящей воспитательницей. Но вскоре отец снова попал в госпиталь, уже на большой срок. Теперь мать с моей сестричкой и со мной перекочевала из дома Лобойковой в детдом на постоянную работу. Ей предоставили комнатку в детдомовском здании; там она поселилась вместе с другой воспитательницей, у которой тоже был маленький ребенок. Меня же, как сына военспеца, через уездный военкомат зачислили в тот же детдом воспитанником. Это было большим благом: теперь заботу обо мне брало на себя государство, теперь мать знала, что с голода я не умру. В том детдоме жили воспитанники разных возрастов — некоторые казались мне совсем взрослыми. Меня поместили в младшую спальню, в комнату с высоким сводчатым потолком. Там стояло постелей двадцать, а могло бы вместиться и вдвое больше. Кровати были разные: некоторые — короткие, действительно детские; другие — длинные, вполне пригодные и для взрослых; некоторые — красивые, с высокими никелированными спинками и блестящими шариками (большая часть шариков, правда, была уже свинчена); другие — с низенькими спинками из железа, покрашенного в синий или зеленый цвет. Мне, как новичку, досталась кровать с оббитой краской, с погнутыми железными прутьями. Но по сравнению с той, на которой спал я в доме Лобойковой, она оказалась очень мягкой. Так я перестал быть «вольным» и стал «приютским»; слово «детдомовец» в этом городке тогда еще не вошло в обиходную речь. Теперь я носил, как и все ребята из младшей спальни, серую курточку из бумажного сукна и короткие штаны из чертовой кожи. Когда стало холоднее, нам выдали хлопчатобумажные чулки и плоские матерчатые шапки-ушанки. Гулять мы ходили посменно, так как полупальто (тоже из бумсукна) на всю младшую группу не хватало. Первое время я отличался от других тем, что носил не «штиблеты» (ботинки), а собственные высокие военные сапоги. Но вскоре их спер и сменял на городском толчке на еду один воришка из старшей спальни — и тем уравнял меня со всеми остальными. Вообще-то с воровством у своих боролись и воспитатели, и сами детдомовцы; воспитатели — уговорами, а ребята более верными средствами — кулаками. В случае же с моими сапогами никакого хода делу дано не было: для детдомовцев я был еще чужим, новичком, а мать с самого начала поставила меня на равную ногу со всеми воспитанниками и никакого личного покровительства мне не оказывала. Все конфликты с окружающими я должен был разрешать сам. К жалобам я приучен не был: наушничества, ябедничества, фискальства ни отец, ни мать не одобряли. Хоть в Петрограде я и ходил в детский сад Шафэ, но длилось это недолго, и к обществу детей привыкнуть я там не успел, остался домашним мальчиком. В детдоме я был ошеломлен шумом, постоянным присутствием людей, новыми, непривычными порядками. От первых детдомовских дней у меня впечатления рваные, мятые; ощущение неуюта, сумбура, отчужденности. Помню, что вначале я очень стыдился бывать в общей уборной, стеснялся по вечерам раздеваться в спальне при всех. Помню и то, как первые дни не успевал вовремя подставить миску (латку) дежурному по столовой, когда раздавали первое, и на мою долю доставалось мало супа; мне чудилось, что дежурные мне нарочно недоливают. Помню непрерывное ощущение своей заброшенности и обиженности, своей чуждости всем детдомовцам, воспитателям и чуть ли не всему миру. Иногда мне хотелось поскорее умереть. Вдобавок ко всему меня стали дразнить «косым» — из-за левого глаза. Дома мне никто никогда не напоминал о моем недостатке, да и те ребята, с которыми я до этого играл на улице, как-то не обращали на это внимания, так что я считал себя не хуже других. Здесь же все прицепились к моему глазу, и каждый норовил обозвать «косым». Когда я за это ударил одного мальчишку — он дразнился больше других, — на меня навалились несколько его дружков и основательно поколотили. Тогда один мальчик, который, по-видимому, сочувствовал мне, научил меня драться ногами. Это был дельный совет: руки у меня так себе, зато ноги сильные; бегал я быстро, прыгал высоко и мог много пройти (я и сейчас много хожу). Мой доброжелатель даже отвел меня в какую-то пустую холодную комнату, и там мы долго били ногами в стену. — Ты еще покажешь ему, какой ты косой! — сказал он мне. На другой день я подстерег в коридоре своего врага и ударил его ногой в живот. После этого мне попало не только от его дружков, но вдобавок дежурная воспитательница пожаловалась на меня матери. Мать сказала, что если я не прекращу таких выходок, то меня отправят в дефективный дом, где на всех окнах решетки. Мне стало казаться, что каждый норовит сделать мне что-то плохое. Во мне колыхалась злоба и к ребятам, и к воспитателям, и даже к матери, которая затащила меня в этот чертов детский дом. Я жалел, что здание — каменное, что его нельзя поджечь. По вечерам, прежде чем уснуть, я плакал от злости, покрывшись с головой одеялом. Этот детдом был организован на базе дореволюционного приюта для брошенных детей. Когда-то, по словам старших ребят, он помещался в деревянном доме, а потом всех перевели сюда, в монастырь. Однако я не уверен, что мы жили в монастырском — как таковом — здании. Комнаты, в которых мы спали, помнятся мне весьма просторными, на монашеские кельи не похожими. Правда, в окнах с полукружьями наверху, в сводчатых потолках чувствовалось нечто церковное. Что касается столовой, то она представляла собой очень длинный и очень светлый зал; за его большими окнами тянулась не то веранда, не то оранжерея. Этот зал я отлично запомнил из-за одного происшествия; он как бы сфотографирован болью. Мы сидим за длинным-длинным столом, вернее за несколькими столами, поставленными впритык один к одному. Старшие девочки и ребята занимают скамейки в середине и в конце столовой, а младшие расположились в начале стола, ближе к дежурному воспитателю; мы сидим на стульях. Дежурные по столовой уже разнесли, раздали нам хлебные пайки. Мы ждем чая, то есть кипятка. У некоторых из нас — жестяные кружки, у некоторых — стаканы; у меня — стакан. Вот старший дежурный — мальчишка из старшей спальни — и его поддежурок (помощник) выходят из кухни. Старший дежурный идет вдоль нашей стороны стола. Он несет большой жестяной чайник, ручка которого обмотана мешковиной. Поддежурок идет рядом и следит, чтобы никто не лез со своими стаканами и кружками без очереди. Я сижу третьим или четвертым от торца стола. Сижу, повернувшись спиной к столу, положив ногу на ногу, и на весу держу в правой руке стакан. Сейчас моя очередь. — Горячий! — предупреждает меня дежурный, наклоняя носик чайника над моим стаканом. — Пальцы обожжешь! — Лей, лей, не жалей! — произношу я подхваченную у ребят формулу. Я уверен, что кипяток не такой крутой — в прошлые разы пальцам было не так уж и горячо. На этот раз в чайнике настоящий кипяток, только что с плиты; пальцам становится больно. Потом слышу стеклянный хруст. Дно стакана вываливается, и все его содержимое выливается мне на колено. Дежурный, растерявшись, не сразу отдергивает чайник, и еще какая-то часть кипятка проливается на меня. Вначале ничего не ощущаю, но проходит какая-то микродоля секунды, и я чувствую резкую, острую боль, ввинчивающуюся в тело. Я как бы со стороны слышу свой острый, резкий крик. Потом замолкаю: мне не хватает дыхания. Вижу, ко мне подбегают сразу несколько человек; кругом чьи-то голоса и крики. Больше ничего об этом дне не помню, хотя, кажется, сознания я не потерял; просто забылось многое. Сколько-то дней после этого события я пролежал в детдомовском лазарете — в комнате с темными стенами и очень высоким потолком. С обваренного колена кожа сходила мягкими, толстыми, беловатыми пластами; под ней краснело мясо. Потом много лет кожа на этом месте имела розоватый оттенок и на ней виднелись рубцы. В лазарете стояло еще две койки: одна пустовала, а на другой лежал мальчишка лет десяти, простуженный. Он уже выздоравливал; когда сестричка уходила из комнаты, он начинал кувыркаться на кровати. Время от времени меня навещала мать. Иногда в лазарет, приоткрыв дверь, заглядывали детдомовские ребята и даже девочки. Все видели и слышали происшествие в столовой, и все интересовались, жив ли я и что будет со мной дальше. В лазарет мать принесла мне «Робинзона Крузо». Это, кажется, первая прозаическая книга, которую я прочел. Помню ее внешний вид: обложка мягкая, чуть лиловатая, на ней картинка: оборванный дяденька несет на плечах козленка. Текст напечатан на сероватой рыхлой бумаге; в тексте много картинок. Листы не разрезаны; тогда так многие книги издавались. Думаю, что мать купила Даниэля Дефо специально для меня. Быть может, она хотела подарить мне более детскую, сказочную книгу с цветными картинками, но не нашла. Чтобы я мог разрезать листы, она попросила у фельдшерицы ножницы и дала их мне. Читая книгу, я сам для себя разрезал ее страницы, и это усиливало ощущение необыкновенности: мне казалось, что книга только что напечатана особо для меня и никто никогда ее еще не читал. Но, по-видимому, меня тогда, как гоголевского Петрушку, занимал не столько смысл читаемого, сколько сам процесс чтения. То, что Робинзон очутился на необитаемом острове, меня почему-то не удивило и не взволновало. Больше всего понравилось мне место, где Робинзон выстрелил из ружья, а бедный Пятница испугался выстрела и никак не мог понять, что же это за штука — ружье. И вообще Пятницу я представлял себя яснее и отчетливее, нежели Робинзона. Пятница показался мне симпатичнее и понятнее. Прочтя книгу Дефо, я начал вырезать из нее картинки. Мать, навестив меня в следующий раз, была огорчена, что я испортил такую интересную книгу. А однажды мать принесла мне сметаны, она выменяла ее на что-то из вещей на городском базаре. Сметана предназначалась для смазывания обожженного колена, чтобы утишить боль и чтоб скорее нарастала новая кожа. Смазав место ожога, мать ушла, а зеленую эмалированную кружечку поставила на столик возле моей койки. Там оставалось еще много сметаны, примерно четыре пятых кружечки, — для дальнейшего лечения. Выздоравливающий мальчишка слез со своей постели, подошел ко мне и сказал, что дураком я буду, если сметану эту не съем; нога и так заживет, не нужна ей сметана, ноги в сметане ничего не понимают. Он подал мне пример, засунув палец сперва в кружечку, а затем себе в рот. Так мы с ним, поочередно макая пальцы, съели весь лечебный продукт. Это было удивительно вкусно. Не помню, чтобы до этого я ел сметану, разве что совсем еще маленьким, в Петрограде. Когда поправился, меня опять водворили в прежнюю младшую спальню. Первое время ходить мне было как-то странно: левая нога очень туго гнулась в колене, будто там подклеена резина. Но чувствовал себя я неплохо. Странное дело, теперь, после лежанья в лазарете, и детдомовцы, и воспитатели не казались мне такими уж зловредными. Я больше не ощущал себя обиженным и заброшенным, хотя вроде бы ничего не изменилось. Меня по-прежнему звали Косым, но отныне это уже стало прозвищем, а не словом-дразнилкой. Восклицание «Эй, Косой!» я теперь воспринимал не как чье-то желание обидеть меня, а просто как свое новое имя. Тем более клички у всех были, даже у девочек. Воспитатели боролись с этим, но тщетно. Нас довольно часто водили в город. Мы шагали парами по панели, а чаще прямо по мостовой; напомню, что в Старой Руссе было много дощатых узких тротуаров, где парами идти тесно. Мы шли мимо длинных серых заборов, низеньких домиков, мимо часовенок и церквей — они стояли чуть ли не на каждом углу. В центре города возвышались двухэтажные и даже трехэтажные каменные здания, казенные и жилые. На некоторых синели, розовели, зеленели широкие торговые вывески, уже выцветающие, тронутые ржавчиной. На официальных зданиях, например на уоно, виднелись яркие синие и красные — совсем новенькие — вывески с названиями учреждений; в верхней части каждой из них, в вырезном полуовале, выделялся герб РСФСР (еще не СССР). Это были не дощечки с наименованием учреждений, как принято сейчас, а именно вывески, хоть, конечно, и не такие большие, как над магазинами. В центре города, недалеко от базарной площади, тянулись каменные торговые ряды; большинство лавок в них пустовало. На углу двух каких-то улиц стоял желтый деревянный дом, где помещалась детская столовая АРА, туда нас одно время водили обедать. Кормили там вареным маисом, порции в миски накладывались довольно большие, и можно было получать вторую порцию, но хлеба к обеду не полагалось. Вначале маисовая каша казалась вкусной, потом всем осточертела. Все обрадовались, когда опять стали обедать в детдоме. Там порции были скуднее, но к ним давали пайку хлеба. Маиса я до сих пор видеть не могу. Однажды нас повели на экскурсию. Недалеко от площади стояло высокое здание из красного кирпича — Народный дом. Там находилась картинная галерея. Мне запомнилась только одна картина. Она висела в комнате с розоватыми стенами, прямо против входа. Картина батальная: идет бой, видны дымки из разрывающихся ядер, а на переднем плане — орудие; около него хлопочут два артиллериста, а позади стоит мужчина в красивой синей шинели с яркими отворотами — командир, должно быть. Помню, обратно в детдом мы шли, как обычно, парами. Меня, как одного из самых маленьких и потому, что ходил я все еще медленно из-за обваренного колена, поставили в хвост колонны, рядом с каким-то мальчишкой, а впереди шли две девочки. Шествие растянулось, и, когда все свернули за угол дома, мы с напарником остались на малолюдной улице одни. Тут из палисадника выскочили несколько «вольных жаб» (так мы звали всех недетдомовских ребят). Они стали кричать нам: «Приютские крысы! Приютские крысы! Воровать пришли!» Потом они нас окружили, стали толкать и не пускали нагнать своих. «Вольные» сорвали с нас шапки-ушанки, мы успели выхватить шапки у них из рук, а надеть на головы уже боялись — ведь шапки они могли совсем отнять у нас или забросить куда попало. «Вольные жабы» стали издеваться над нашими стрижеными головами (нас стригли под ноль,борясь со вшивостью) и щелкать нас «по кумполам». Мы стали отбиваться, началась драка. В порядке самообороны я опять применил недавно освоенный прием: ударил одного из противников здоровой ногой в живот. Он сразу согнулся и скис, но врагов было больше, чем нас, да и сами они были взрослее, так что нас сшибли с ног и стали бить лежачих. Тем временем девочки, до этого шедшие в паре впереди нас, спохватились, что мы отстали, вернулись и подняли визг и крик. Их услыхали несколько детдомовских ребят из старшей спальни; они шли не вместе со всеми (старшие не очень-то любили ходить парами), а где-то по другой стороне улицы, поотстав от группы. Они сразу же бросились выручать нас и начали почем зря лупить «вольных». Тут прибежала воспитательница и стала метаться от одного детдомовца к другому, уговаривать и слезно умолять их прекратить драку, вернее, избиение, и те нехотя послушались. После этого события и еще после нескольких подобных же случаев на улицах Старой Руссы я понял, что хоть в детдоме ребята и дразнят друг друга, и ссорятся, и даже дерутся между собой, вне детдома они всегда приходят друг дружке на помощь. Усвоил я и другую истину: если на тебя напали, нечего стесняться — надо бить с наибольшей силой в самые болевые места. Ведь тот, кто нападает, сам себя ставит как бы вне закона, и по отношению к нему справедливы любые приемы. Обороняющийся — всегда прав. Надо сказать, что взрослые жители Старой Руссы (не все, разумеется) не любили детдомовцев и иначе как «приютскими крысами» нас и не звали. Они считали, что все мы воры, и вдобавок были уверены, что все мы больны заразными болезнями. С их голоса пели и «вольные» дети. Вообще ребята тогда были злее, недоброжелательнее, завистливее друг к другу, нежели теперь. Нынешние дети тоже, конечно, и ссорятся, и дерутся между собой, — и все-таки они куда добрее, открытее и добродушнее детей моего поколения. Тут сказалось и непрерывное повышение семейного достатка, и общий рост образованности, и то, что уже тридцать лет нет войны. Сказывается и воспитание в детских садах, где ребятишек учат хорошо относиться друг к другу. Происходит медленный, постепенный, но необратимый процесс нарастания детской доброты. Хочется надеяться, что со временем он коснется и взрослых.19. Мой второй детский дом
Из «монастырского» детдома мы с матерью вскоре перекочевали в другой. Он размещался в красном одноэтажном кирпичном здании на берегу Полисти, недалеко от того огромного древнего собора, о котором я уже упоминал. Не знаю, чем вызвана была эта перемена: то ли возник новый детдом, то ли он уже существовал наравне с предыдущим, но в нем имелась воспитательская вакансия (до этого мать, кажется, служила внештатно). Надо помнить и то, что жизнь тогда была более текучей, чем сейчас: все время все менялось, видоизменялось, реорганизовывалось, в том числе и детские дома; они часто переезжали с места на место, раскассировались, сливались, разделялись, переформировывались. Говоря нынешним полунаучным языком, все время шли поиски оптимального варианта. Отдельных детей и воспитателей этого детдома я не запомнил. В памяти удержались события общие и внешние. Огромное — на всю жизнь — впечатление оставил весенний ледоход на Полисти. Здание, в котором мы жили, стояло на набережной; вся жизнь реки была у нас перед глазами. В день ледохода Полисть гремела, скрежетала, гудела; льдины вставали на попа, громоздились в несколько ярусов, обрушивались, распадались; в просветах меж ними мелькали крутящиеся, обглоданные льдом бревна, ломаные доски, щепки; взрослые потом говорили, что где-то выше по течению снесло мост. Что-то жуткое и удивительно вольное, что-то безоговорочно щедрое ощущалось в этом бешеном и целеустремленном исходе льдов. Чудилось, что это начало чего-то другого, еще большего, а чего именно — неизвестно. Петроградских весен я не помнил и поэтому вообразил себе тогда, что все реки на свете по весне ведут себя так же, как Полисть. Позже, вернувшись в Ленинград, я был удивлен и несколько разочарован, когда впервые я увидел наш сдержанный, торжественно-чинный невский ледоход. С тех пор миновало пятьдесят лет; но каждый раз, когда по Неве в море уходит лед, я вспоминаю Полисть. И вспоминаю Старую Руссу. Тут я должен предуведомить читателя, что я — всюду, где пишу о ней, — описываю Старую Руссу не такой, какой она существует сейчас, и, по-видимому, даже не такой, какой она была в действительности пятьдесят лет тому назад. Я описываю тот мир и тот город, который представляю себе по своим детским впечатлениям. Моя Старая Русса — это не реально существующий город, но это и не выдуманный мной город, это Город-Впечатление. Во время ледохода Полисть вышла из берегов, залила набережную, вплотную подступила к детдому. Нас, ребят, вначале радовало, что дом наш стал островом и что река плещется под самыми окнами. Мы даже приметили большую дохлую рыбину, которую течением затащило в палисадник. Но все это представлялось интересным лишь до тех пор, пока кто-то из старшеспальников не пустил слушок, что из-за паводка теперь не будет подвоза продовольствия и что скоро мы все окочуримся с голодухи. Среди воспитанников началась паника; некоторые девочки плакали, сидя на своих койках. Воспитатели — в том числе и моя мать — втолковывали ребятам, что никакого голода не ожидается. Но все равно ночью многие детдомовцы не спали; некоторые бродили из спальни в спальню, разнося новые зловещие слухи. Говорили, что продсклады в городе снесло водой и во всей Старой Руссе начинается голод. К утру полая вода еще не спала. На завтрак нам не дали ничего горячего, так как дровяной сарай залило, — но зато каждому из нас выделили по двойной пайке хлеба; все этому очень обрадовались, паника прекратилась. Кажется, в тот же день половодье пошло на убыль; вскоре и река, и жизнь в детдоме вошли в свое русло. Не удивляйтесь тому, что чуть мы на короткое время оказались отрезанными от внешнего мира — и сразу же почти у всех ребят возникли мысли о голоде. Многие беспризорные попадали в детский дом совсем оголодавшими, да и в самом детдоме еды нам вечно не хватало. Государство давало нам все, что могло, но ведь давать-то оно в те годы могло от немногого: это были годы великой нужды и разрухи. Не мудрено, что почти все наши помыслы были сосредоточены на еде. Однако хоть мы и жили впроголодь, и толстяков среди нас не водилось, но ни в одном из детских домов, где мне довелось побывать, не произошло ни единого смертного случая от истощения. И вообще из детдомовцев, как правило, вырастали физически и нравственно здоровые люди. Я помню только одну детскую смерть: в Рамушевском детдоме умер от воспаления легких парнишка лет тринадцати-четырнадцати. В те годы эта болезнь и для взрослых-то часто кончалась печально: тех радикально действующих лекарств, которые мы знаем сейчас, еще не существовало. Эта смерть была воспринята как ЧП и воспитателями, и детьми. Так как детдом находился недалеко от собора, нам два или три раза удалось повидать большой крестный ход. Не знаю, с какими именно праздниками это было связано, во всяком случае не с пасхой, так как дело происходило уже летом. Один из крестных ходов запомнился мне хорошо. Теплый, ясный день. Мы, детдомовцы, все собрались во дворе-палисаднике. По-видимому, предстояла какая-то экскурсия или прогулка под руководством воспитателей. Вдруг кто-то из старшеспальников заорал во всю глотку: — Крестный ход! Похряли на крестный ход! Мы выбегаем на набережную. Воспитатели уговаривают нас вернуться, да где там. По булыжной мостовой, направляясь к мосту, что против собора, движется процессия. Впереди шагает священник в красивой, блестящей ризе, рядом с ним кучка священнослужителей меньшего чина; за этой толпочкой — группа людей, несущих иконы и хоругви (икон было пять или даже больше); позади идет основная масса верующих. Хоругви, украшенные снизу золотыми кистями, колышутся на ветру. Иконы несут на огромных, широких, тяжелых белых носилках-подрамниках; иконы расположены на них стоймя, они украшены бумажными (хоть и лето кругом) цветами. В каждую из носилок впряжено, если память мне не изменяет, по восемь человек, все здоровые, сильные мужчины. На плечах у них холщовые лямки, концы которых прикреплены к рукояткам носилок. Порой от группок зрителей, стоящих на набережной, а также и от хвоста крестного хода отделяются люди, бегут к носилкам и кидаются под них. Детдомовские ребята и даже девочки тоже спешат приобщиться благодати и одновременно показать свою лихость — и тоже бросаются под иконы. Я стараюсь не отстать от других. Забежав в просвет между священником и иже с ним и носильщиками, я торопливо ложусь на булыгу. Мне страшновато. Лежу лицом вниз, а на затылке будто глаза прорезались, и я будто бы вижу ими, как медленно, толчками плывет над моей спиной этот громоздкий деревянный плот с иконой наверху. Но все кончается благополучно, святыня прошла надо мной. Я быстро вскакиваю, чтоб не попасть под ноги процессии. Войдя во вкус, бросаюсь под другую икону; прямо в лицо мне упираются сапоги богомольца, упавшего раньше меня. Еще несколько раз повторяю эту операцию. Кругом шарканье ног и женские голоса — некоторые женщины бросаются под носилки со взвизгиваниями, с криками. Я чувствую себя молодцом. Я давно уже знаю, что к тому, над кем пронесут икону, повалит фарт. Может быть, мне сегодня же за ужином, при раздаче хлебных паек, достанется «горбок» — так у нас именуется горбушка. Горбки очень ценятся: ведь они куда вкуснее, а главное, дают куда больше сытости, нежели мягкие куски. Вечером воспитатели организовали нечто вроде антирелигиозного собрания, говорили нам о вреде религии, о том, что церковники обманывают народ, и укоряли нас в том, что мы поддались на поповскую пропаганду. Слушали мы все это не очень внимательно — это был не в коня корм. Всерьез верующих в Бога среди детдомовцев не было, хотя почти все были суеверны и верили во всякую чертовщину. К тому же среди нас было немало «волжанцев» — татар, чувашей и черемисов, — они к православной вере вообще никакого отношения не имели, но тоже бросались под иконы. Волжанцами прозвали у нас детей из голодающего Поволжья. Не помню точно, когда привезли их в Старую Руссу, но зрительно я запомнил их хорошо. Их привели в детдом группой человек в пятнадцать-восемнадцать. Среди них были и «взрослые» (то есть тогда казавшиеся мне взрослыми) ребята и девочки, и совсем малыши, много младше меня. Все очень смуглые, темные, словно обгорелые, — и это не столько от загара, сколько от худобы. Даже нам, «коренным» детдомовцам, тоже полнотой не отличавшимся, сразу бросалась в глаза их истощенность. Воспитатели заранее наказали всем воспитанникам — в особенности старшеспальникам, — что этих детей обижать нельзя (как обычно обижают новеньких), потому что их долго везли из Поволжья, где их родители и все родные у них на глазах вымерли от голода. И действительно, волжанцев почти не обижали, а если и дразнили, то куда меньше, нежели обычных новичков. Довольно скоро вновь прибывшие уравнялись со всеми, прижились, стали обычными детдомовцами; те из них, кто не знал русского языка, очень быстро его освоили, во всяком случае устно. Одновременно и коренные детдомовцы усвоили некоторые татарские и чувашские слова, и они, в несколько переиначенном виде, вошли в общедетдомовскую обиходную речь. Но первые дни волжанцы резко отличались от всех нас и всё норовили держаться особняком, сбившись в свою, «волжанскую» кучку; даже те из них, кто знал русский язык, ни с кем не разговаривали, словно ничего не понимая. Завхозиха тетя Нюра сказала о них, что они «задичали с голоду». Это голодное одичание сказывалось не только в том, что волжанцы боялись всех людей, не принадлежавших к их группке — и ребят, и воспитателей, — но и в том, что они боялись всяких живых существ. Они испытывали панический страх не только при виде лошадей на улице, даже собаки и кошки пугали их. Когда однажды в столовую во время обеда забежала кошка, волжанцы — и самые младшие, и самые старшие — в испуге повскакали со своих мест и с каким-то тревожным лопотаньем плотно сбились в углу столовой; воспитатели с трудом успокоили их, уговорили сесть обратно. Еще у волжанцев была первое время особенность, удивлявшая некоторых: они никогда и ни при каких обстоятельствах не плакали — ни девочки, ни мальчики. Этот голодный шок длился, к счастью, недолго: вскоре волжанцы стали ребята как ребята. Кажется, когда происходил «капустный субботник», они уже приняли в нем участие на равных правах со всеми. Однажды детдомовские хозяйственники через уоно выхлопотали для нашего дополнительного питания сколько-то пудов кислой капусты. Ее надо было забрать очень быстро, а ни лошади, ни крупной тары у детдома не имелось. Поэтому был объявлен всеобщий субботник и мобилизованы все воспитатели, все воспитанники и вся наличная посуда — от ведер до чайных кружек. Ранним утром наша мощная продовольственная колонна двинулась по направлению к складу. Склад этот находился километрах в полутора от нас, и тоже на берегу Полисти или совсем недалеко от нее. Квашеная капуста хранилась в больших круглых бетонных колодцах, или ямах, под навесами. Воспитатели и старшеспальники вычерпывали ее большими черпаками и распределяли в протянутые ведра, кастрюли, чайники, миски и кружки (их держали в руках самые младшие). Во время этого трудового процесса и воспитатели, и детдомовцы вовсю поедали вкусную снедь. Наевшись вдоволь и наполнив всю наличную тару, мы тем же походным порядком двинулись домой. После этого капустного марша три-четыре дня мы жили на сплошном капустном меню. И хоть кто-то пустил слух, что капуста эта старая, еще царской закваски, и к тому же кормовая, то есть предназначенная не для людей, а для коров, — все равно она казалась нам очень вкусной, а животом от нее маяться никому не пришлось. Опасность (вернее, только тень опасности) подкралась совсем с другой стороны. Где-то, не в самой Старой Руссе, а в дальнем уезде, произошло несколько случаев заболевания черной оспой; потом взрослые говорили, что то была не оспа, а какая-то легкая болезнь, которую тамошний фельдшер принял за оспу, но, так или иначе, в губернии поднялась изрядная тревога. В это же время в нашем детдоме пятеро воспитанников — две девочки и три мальчика, в том числе и я, — захворали какой-то странной болезнью. Помню, как тело у меня покрылось красными пятнышками, как меня познабливало и все время хотелось спать; на пищеварении и аппетите болезнь нисколько не отразилась. Сперва захворавших изолировали от остальных воспитанников, поместив в две отдельные комнаты; нас, ребят, разместили в воспитательской, где мы провели всю ночь. Ранним утром всех пятерых вдруг в спешном порядке повезли в больницу, которая находилась то ли на окраине города, то ли вне его. Везли на подводе, что было для всех нас большим удовольствием; сопровождали больных моя мать и какая-то молодая не то санитарка, не то фельдшерица — не наша детдомовская, а, по-видимому, больничная. Мать и фельдшерица шагали рядом с телегой, а мы прямо-таки по-царски возлежали на сене, накрытом домотканым половиком. Ехали мы долго: подозреваю, что можно было бы выбрать и прямой путь, но нас повезли в объезд, минуя городские улицы, дабы избавить жителей от предполагаемой заразы, таящейся в нас. Помню, что мы проезжали мимо гигантского деревянного, почерневшего от времени сооружения, очень странного: у него не было стен, а вместо них отовсюду торчали вязанки прутьев, ветки. Фельдшерица объяснила нам: это солевая градирня; в Старой Руссе добывали соль; на эти фашины, которыми наполнена градирня, льют сверху соленый раствор; вода улетучивается от солнца и ветра, а соль остается на хворосте, и потом ее счищают с ветвей. В больнице нас, мальчиков, положили в большую, коек на восемь, палату; занимали ее лишь мы трое. Палата поразила меня своей необычной конфигурацией: одна стена (в которой дверь) — очень узкая, от нее под тупыми углами расходятся две другие, а четвертая стена — длинная, полукруглая; в общем-то это напоминало (вернее, напомнило бы мне теперь) раскрытый веер. Сестрица, дежурившая у нас, говорила, что не то в самом этом здании, не то где-то близко прежде помещалась богадельня. Из палаты вначале нас никуда не выпускали, только в уборную по большой нужде и в умывальную; для малой нужды поставили в углу палаты ведро. Кормили очень сытно и вкусно, «по тяжелой заразной категории», как пояснила нам та же сестрица. Больница предназначалась для взрослых, мы в нее попали фуксом. Дней через четыре-пять пятнышки, что были у меня на коже, пропали, жар спал; двое других ребят тоже чувствовали себя неплохо. У нас, чуть только уйдет дежурная, начинались разные игры, беготня, драки понарошку. Однажды мы так развозились, что опрокинули ведро с мочой. Боясь наказания, мы сразу же залегли в свои постели и накрылись одеялами с головой. Когда вошла сестрица, она сказала, что теперь-то мы совсем здоровые, подняла нас с коек, дала каждому в руки по тряпке и заставила подтирать то, что нами пролито, а потом погнала нас в умывальную мыться. Мало того, она пригрозила нам, что доложит о нашем проступке главному доктору и уж он-то нам пропишет ижицу: ведь этот доктор прежде служил в Петроградском усиленном госпитале. Это известие повергло нас в уныние. Не знаю, как представляли себе этого врача мои однопалатники, но мне представлялось, что в усиленный госпиталь подбирали здоровенных врачей-силачей, которые самолично расправлялись с симулянтами. Вскоре к нам действительно явился этот «усиленный» доктор и действительно оказался очень рослым, усатым мужчиной. Но никакой казни он нас не подверг, даже ни одного строгого слова не сказал; он стал спрашивать нас про жизнь в детском доме, а потом заявил, что раз мы так бурно играли сегодня, то, значит, мы выздоровели. Когда он ушел, я почувствовал, что ведь и на самом деле я теперь совсем здоров. Эта мысль как-то странно связалась у меня с вышеупомянутым ведром: я решил почему-то, что выздоровели мы именно благодаря тому, что пролили ведро, и что, не опрокинь мы его, мы бы еще долго болели, а может быть, и померли бы. Этой глубокомысленной догадкой я поделился со своими товарищами, и они, как это ни удивительно, согласились со мной. Я думаю, что главный врач решил нас подкормить, потому что, хотя мы были уже здоровехоньки, выписали нас еще через неделю или около того. Нам позволили шляться по всей больнице и не пускали только в одну-две палаты — там, по-видимому, лежали тяжелые или больные инфекционными болезнями. Взрослые больные относились к нам, ребятам, хорошо, расспрашивали нас о нашей жизни и все норовили накормить нас, хотя мы и так были сыты по горло. Я повадился бывать в одной палате, где содержались ходячие; их было там довольно много, и, кажется, все примерно одного возраста (может быть, это были раненые?). Там несколько человек сажали меня на койку возле окна, и я читал им наизусть стихи. Должно быть, незадолго до отправки в эту больницу я впервые прочел Лермонтова, потому что помню себя читающим вслух именно его стихи, хотя знал к тому времени стихи и других поэтов. Я читал на память «Спор», «По синим волнам океана», «Три пальмы», «Парус», и даже главы из «Демона». Память моя была сильнее моего ума, и некоторые места из этой поэмы я помнил, еще не понимая их сути. Да и некоторые слова тогда были мне просто непонятны, и я подставлял для них другое значение. Так, строки: «Но злая пуля осетина его во мраке догнала» — я понимал тогда приблизительно так: жених Тамары был убит пулей-осетиной, это какой-то особый вид или сорт пуль, они летят дальше, нежели обыкновенные пули, и убойная сила их больше. Не знаю, понимал ли я тогда всю подспудную глубину лермонтовского «Паруса» — может, понимал лишь какую-то частичку, но нравился мне он чрезвычайно. До сих пор это самое любимое мое стихотворение во всей русской и мировой поэзии. Это стихотворение многократной глубинности, и в каждом возрасте своем я воспринимал его как новое откровение. А в чем сила его действия — для меня тайна. Это самое таинственное в мире стихотворение. Обитатели взрослой палаты вряд ли были людьми начитанными, а быть может, среди них были и неграмотные. Но слушали стихи они с удивительным тактом и вниманием, и я, будучи в свои детские годы стеснительным и порой нелепо конфузливым, читать стихи им нисколько не стеснялся и вообще чувствовал себя как дома. Мои товарищи-детдомовцы тоже были довольны своим пребыванием в больнице, и возвращаться восвояси нам вовсе не хотелось. К тому же нас стали выпускать и во двор, и мы бегали и играли. Там же гуляли и две детдомовские девочки; они были старше нас и смотрели на нас свысока. Одна из этих девочек — ее, кажется, звали Веркой — подарила нам по патронной гильзе. Верка сказала, что подобрала гильзы на кладбище после того, как там расстреляли бандитов; она пряталась в кустах, пока их расстреливали. Мы ей поверили, так как действительно шагах в четырехстах от больницы находилось кладбище, и с той стороны мы несколько раз слышали винтовочную стрельбу. Верка пообещала, что, когда будет следующий расстрел, она, так и быть, проведет нас в то местечко, где она пряталась, и мы тоже сможем насобирать гильз. Мы очень обрадовались этому, но ничего насобирать нам так и не удалось: на следующий день всех нас выписали. Больницу покинули мы с большой неохотой.20. Мой третий детдом
Вскоре мы переехали в Хмелево, бывшее барское поместье невдалеке от Старой Руссы. По-видимому, это надо связать с расширением детдома; на новом месте ребят стало больше, и среди тех, которых я знал по Старой Руссе, появились совсем незнакомые. Как совершался переезд, на чем мы ехали — все выпало из памяти. Но хорошо помню хмелевский помещичий дом и ту часть парка, что прилегала к нему. Перед парадным подъездом лежали два льва из ноздреватого серого камня, дальше простиралась немощеная пустая площадка с выбитой травой, за ней полукругом шла дорога, а по ту сторону дороги начинался парк. В этот парк мать иногда посылала меня с сестрой, чтоб я присматривал за ней. Мы гуляли среди странных деревьев — таких прежде я не видывал. Когда я спросил мать, что это за деревья, она ответила: лиственницы. Название мне сразу же запомнилось именно потому, что показалось нелепым: на ветвях никаких листьев нет, наоборот, на нем иглы, за что же это безлиственное дерево взрослые прозвали лиственницей?! Где-то невдалеке от барского дома находились различные служебные постройки; детдому они не принадлежали, там находился совхоз, организованный совсем недавно. Мы, младшеспальники, туда не ходили, мы только знали с чужих слов, что там где-то живет знаменитый племенной бык Яшка, страшно сильный и злой; он «забрухал» (забодал) насмерть двух пастухов. Старшие детдомовцы держали с совхозом связь, выполняли там какие-то работы, и за это совхоз в чем-то помогал детдому. По другую сторону парка была деревня, и старшеспальники ходили ночью на крестьянские поля воровать картофель; в лесу они разводили костры, пекли картошку в золе и тут же съедали. За это дело крестьяне сердились на детдомовцев, и появляться нам в деревне было опасно. А некоторые ребята нашли совсем иной способ добычи пищи: они распарывали холщовые матрасы, мастерили себе из них нищенские торбы и побирались по окрестным селениям; бывало, что они не ночевали в детдоме по нескольку суток. Возвращаясь, они иногда делились с товарищами собранным подаянием. Мне тоже достался однажды обгрызенный кусок ржаного пирога с давленым картофелем, чему я, понятно, очень обрадовался. Эти ребята говорили, что деревенские жалеют «приютских» и подают охотно, — только не надо ходить в ту деревню, что близко от детдома; у меня после их рассказов осталось впечатление, что крестьяне куда жалостливее и простодушнее городских жителей. Но детдомовцы к ребятам-побирушкам относились критически, в особенности старшие девочки: они дразнили их, обзывали «кусочниками» и «торбачами». Одного торбача, а именно того, что дал мне объедок пирога, я запомнил довольно хорошо. Это был парень лет четырнадцати-пятнадцати; ходил он в рваной, грязной нижней рубахе, разодранной чуть ли не до пупа, в дырявых штанах и разных ботинках, подошвы у них отваливались и были подвязаны веревочками. (Надо заметить, что некоторые старшие ребята носили несусветную рвань из-за того, что меняли у населения детдомовскую одежду и обувь на всякие обноски, получая в приплату съестные припасы; девочки и младшие ребята одевались куда аккуратнее). Кличку этот паренек носил такую: Бабушка. И впрямь, в его широкой физиономии, в очертаниях скул было что-то бабье, даже старушечье. Добавлю между строк, что в дальнейшей своей жизни, в дни войны, я встречал людей вполне мужественных и смелых, обладавших именно такими «бабьими» лицами. Бабушка был очень смешлив, он мог хохотать по самому глупому поводу и просто без повода и позволял смеяться над собой всем, даже младшим ребятам; из-за этого о нем шла слава, что он придурковат. Много позже я понял, что человек, который любит смеяться без причины, не так уж и глуп; просто у него свой угол зрения. Глуп тот, кто ни по какому поводу не улыбнется. Воспитатели по мере сил боролись с картофельными ворами и с торбачами и даже устраивали общедетдомовские собрания, где обсуждалось и осуждалось поведение нарушителей. Это действовало, но не на всех. Двое-трое торбачей занимались своим промыслом до самых морозов. Физически их наказывать воспитатели не имели права, запереть их тоже нельзя было: как-никак все это происходило в нормальном детдоме, а не в дефективном. До сих пор я почти ничего не рассказал о воспитателях. Это просто потому, что я помню их далеко не так отчетливо, как ребят. Общее же впечатление о воспитательском составе у меня совпадает с тем, что написано об этом такими классиками детдомовской темы, как Л. Пантелеев и Макаренко. У них образы и типы воспитателей даны очень объемно, с большой правдивостью — и жизненной, и художественной. У меня же сохранились о воспитателях лишь детские, рваные воспоминания, я помню лишь некоторые частности. Воспитателей мы, ребята, делили на плохих и хороших, злых и добрых; и та и другая оценка не всегда прямо соответствовала их человеческим качествам. Напомню, что состав воспитательский был тогда очень пестрый и состоял как бы из трех слоев: из тех, кто служил еще в дореволюционных приютах; из тех, кто получил педагогическое образование уже при советской власти; из тех, кто устроился на работу за неимением другого места пропитания. Этот последний слой — самый многочисленный; в большинстве случаев это были люди вполне грамотные (мать моя, к примеру, хорошо знала литературу, отлично владела немецким и французским) и старательные, но без всякого воспитательского опыта и без всяких педагогических знаний, а зачастую и способностей. Все они, за редким исключением, были людьми порядочными, все хотели из нас вырастить людей порядочных, однако контакт с ребятами получался далеко не у всех. Приведу один пример такой неконтактности. На имена память у меня никудышная, клички же запоминаются куда легче: они часто связаны с внешностью человека или с чертами его характера. Этот воспитатель носил очки в золотой (или позолоченной?) оправе. В те времена очкарики были в диковинку, так что воспитанники немедленно прозвали его между собой так: граф Стекляшкин; сокращенно же именовали просто Стекляшкой. То был человек лет тридцати, с добрым лицом, с широким, умным лбом и ранней лысиной. Одевался он, по тогдашним временам, очень даже неплохо, очень опрятно. По-видимому (думаю я теперь), он являл собой тип дореволюционного вечного студента из зажиточной семьи. Этого графа Стекляшкина, вовсе не злого и не строгого, ребята почему-то невзлюбили; его часто не слушались, поступали наперекор ему, и тогда он обижался, нервно кричал, иногда бежал жаловаться старшему воспитателю — вернее, делал вид, что бежит жаловаться. Изводили его всячески. Например, когда он бывал ночным дежурным и вечером входил в спальню проверить, все ли на месте и погашена ли печурка-буржуйка, ребята, уже предупрежденные своим заранее выделенным стремщиком, по сигналу: «Шухер! Стекляшка прется!» — немедленно притворялись крепко спящими, даже слегка похрапывали. Едва граф Стекляшкин вступал в проход между койками, «спящие», не прерывая храпа, начинали громко портить воздух. Надо добавить, что одно время в Хмелеве к завтраку, обеду и ужину нам давали гороховый хлеб — хлеб питательный и довольно вкусный, но весьма способствующий осуществлению этой обструкции. Те, у кого в данный момент желудок не был готов к проводимому коллективному мероприятию, клали под одеялом ладонь под мышку и делали резкое, короткое, почти незаметное движение рукой — и тогда получался громкий неприличный звук, очень похожий на натуральный. Стекляшка шагал сквозь гороховую канонаду, все более накаляясь и шепча себе под нос: «Это же черт знает что такое!» Никаких практических мер принять он не мог: не будить же «спящих»? Ну а если и разбудить кого-то, то что ему можно сказать и что с ним можно сделать?! Кончалось тем, что граф Стекляшкин, воскликнув: «Боже, какое хамство!», стремглав выбегал из спальни. Едва захлопывалась за ним дверь, как все начинали хохотать, спрыгивали с кроватей, плясали, гонялись друг за дружкой с подушками, а потом, набесившись, ложились и засыпали уже по-настоящему. За что дети не любят одних людей и любят других — тайна сия велика есть. Помню воспитательницу, которую детдомовцы (конечно, заглазно) прозвали Собачонкой. Прозвище возникло отчасти потому, что фамилия ее была не то Собанеева, не то Собатеева, теперь уж не помню, но главным образом из-за ее внешнего вида и характера. То была малорослая женщина средних лет, пучеглазая, большеротая, бестолково-суетливая, придирчивая и крикливая. Слушались ее не очень-то, часто и вовсе не выполняли ее распоряжений. И — странное дело — если начинался какой-нибудь раздор между ребятами, если возникала какая-нибудь запутанная распря между воспитанниками и воспитателями, детдомовцы шли к Собачонке и та несколькими словами решала, кто прав, кто виноват; в таких случаях повиновались ей беспрекословно. Если она не занята была криком и суетней, около нее постоянно вертелись старшие девочки и поверяли ей свои тайны — хотя в разговоре между собой тоже именовали ее Собачонкой. Когда она из-за какого-то конфликта с начальством уехала из детдома, все ребята были огорчены, а девочки плакали. Наши воспитатели были людьми грамотными, говорили на хорошем русском языке и изо всех сил старались научить нас говорить правильно. Это давалось им нелегко: большинство воспитанников говорило на своем жаргоне. Жаргон этот складывался из староприютских, блатных, и новых, уже детдомовских, словечек и оборотов речи. Хорошим тоном (особенно у девочек) считалось добавлять к именам существительным и собственным звук «а», означавший одобрение, положительное отношение к предмету или человеку: аромашка (ромашка); аложка (ложка); аподушка (подушка); апогода (хорошая, теплая погода); Алюся (Люся); Аваля (Валя); Азоя Петровна (Зоя Петровна, добрая воспитательница). Когда хотели пренебрежительно отозваться о чем-либо или обидеть, осудить кого-либо, то пользовались загадочным словом «кар»: кар-пайка (то есть плохая, маленькая порция хлеба); кар-суп (жидкий суп); кар-погода (дождь или мороз); кар-Нинка, кар-Васька; кар-Тамара Васильевна (строгая воспитательница). В детдомовский жаргон как неотъемлемая его часть входили клички. Производились они от фамилий, национальностей, физических недостатков — и еще много от чего, а порой неизвестно от чего. У девочек прозвища тоже имелись, но не у каждой. У ребят к кличке частенько добавлялось какое-нибудь обидное слово — для особого, так сказать, смака: Лапоть Тухлый; Беззубый Гад; Косая Сволочь (это — я); из этого полного моего титула не следует делать вывод, что меня и на самом деле считали какой-то там сволочью, — ко мне относились не лучше, но и нисколько не хуже, чем к другим. Усадьба и барский дом в Хмелеве до революции принадлежали барону Сан-Галли, владельцу больших сталелитейных заводов; говорили, что это не единственное его владение. Дом состоял из кирпичного цокольного этажа и двух этажей деревянных, одетых штукатуркой, — и поэтому он казался целиком каменным; увы, в недалеком будущем нам пришлось убедиться, что построен он все-таки из горючего материала. Комнаты и залы этого здания поразили меня богатством. Правда, многое из мебели, то, что могло пригодиться в хозяйстве, было унесено крестьянами: какое-то время дом оставался вовсе бесхозным. Но еще стояли на паркетных полах огромные столы из красного дерева, диваны (кожа с некоторых, правда, была срезана), мраморные столбы-подставки для цветочных горшков, висели большие картины в массивных позолоченных рамах. Одну картину я запомнил: на зеленой траве пасется красивый — белый в серых яблоках — конь, а в сторонке видны белые шатры, и около них солдаты в красной одежде и в блестящих золотых шапках. В библиотеке сохранилось много книг, все больше иностранных, но были и на русском языке. Здесь я впервые прочел переводы из Байрона; помню эту книгу большого формата, в дорогом тисненом переплете, с рисунками и картинками в целую страницу, и перед каждой картинкой тоненькая бумажка для большей сохранности (потом старшие ребята повырывали эти тоненькие бумажки на цигарки-самокрутки). Мне понравился «Шильонский узник», я запомнил строк восемьдесят из этой поэмы, начиная со строчек:21. Красная комната
На все мои ранние жизненные впечатления накладывается ощущение озноба, тоски по теплу — не по душевному, а по самому обыкновенному, печному. Генетически этот постоянный озноб объяснить нельзя: я жил в своем климате, южан среди моих предков не было; небыло среди них и людей хворых, ибо все они с молодых лет до старости служили на флоте или в армии, а физически некрепких туда просто не брали, — так что, надо думать, мерзляков среди них не водилось. Я же мерз осенью, зимой и весной — и только летом кое-как отогревался. И дело тут не только в том, что всюду не хватало топлива и плохи были печи, а и в том, что тонок был мой подкожный жировой слой: холод гнездился во мне самом. И не один я мерз — все тогда мерзли. Однако, размышляю я теперь, все же то был не убийственный, не разрушающий тело и душу холод: ведь поколение, испытавшее его, выросло выносливым и в общем-то здоровым. И, кто знает, проведи я свои детские годы в сытости, тепле и холе, не получи я такого жесткого тренажа — смог ли бы я выдержать голод и холод ленинградской блокады. Особенно холодно было в Хмелеве. Быть может, этот — такой солидный, монументальный на вид — помещичий дом служил для его бывших хозяев только летней резиденцией? В комнатах не стояло ни единой печки, ибо отапливался он при прежних владельцах по амосовскому методу: говорили, что где-то в подвале высится огромная печь, и ежели ее топить, то горячий воздух поднимается во все этажи по специальным каналам, проложенным в стенах; действительно, в каждой комнате красовались на стенах большие бронзовые отдушники. Но при нас амосовская печь не использовалась: то ли она оказалась неисправной, то ли требовала квалифицированных кочегаров, то ли топливом для нее мог служить только каменный уголь, которого в описываемое мною время в данной местности нигде не имелось, — так или иначе, в комнатах пришлось установить печурки-времянки. Эти буржуйки давали тепло, только пока топились, а потом в спальни вползал холод; к утру в доме всюду стояла стужа, да такая, что в один особенно морозный день всем младшим детдомовцам после завтрака предписано было улечься в свои постели и лежать там до обеда, пока печурки не нагреют воздуха хоть мало-мальски, К счастью, вскоре не то холода пошли на убыль, не то наши дежурные «буржуи» научились топить времянки с большей теплоотдачей, только в спальнях малость потеплело. Самым теплым местом в этом доме была красная диванная; она находилась во втором этаже. Я отлично запомнил эту просторную, в три окна, комнату, в сущности зал: стены обтянуты вишнево-красной тканью; к двум стенам примыкают, сходясь в углу, широкие алые (кажется, бархатные) диваны; на полу лежит ковер. Комнату украшал камин, облицованный фигурным кирпичом; при нас он не топился, но зато впритык к нему установили совсем особенную, не похожую на все прочие, печку-времянку: то был массивный чугунный цилиндр, похожий на вставший на дыбы паровозик; печка эта давала много тепла. Шторы и занавески на окнах, разумеется, отсутствовали, но, в противоположность прочим помещениям, меблировка красной диванной уцелела почти полностью, и даже на ковер никто не покусился. По-видимому, помогла опасная репутация этой комнаты: в ней в стародавние времена повесился управляющий баронским имением. Поговаривали, что в ней «нечисто»: тень самоубийцы иногда появляется здесь, и тому, кто ее увидит, надо ждать беды. Местные жители верили этому вполне; детдомовцы тоже охотно уверовали в привидение; как ни странно, но воспитательницы некоторые побаивались призрака — это я знаю из их разговоров с матерью. Все же, не вполне полагаясь на охранительную силу привидения, дверь в красную диванную часто запирали на ключ, чтобы никто не срезал обивку с диванов. А когда дверь была отперта, то поодиночке в комнату никто не заходил; она была или совсем пуста, или в ней находилось сразу несколько человек; и покидали ее сразу всем гамузом, теснясь в проходе, — последним уходить никому не хотелось. Когда грянули холода, красная комната, самая теплая в доме, стала и самой оживленной, особенно по вечерам. Учебные занятия происходили только при дневном свете, так как стекол к керосиновым лампам не хватало, да и керосин привозили из Старой Руссы с большими перебоями. После ужина и взрослым, и детям делать было нечего, спать было еще рано, во всем доме царил неуют, — и многих тянуло в красную диванную. Сюда притащили стулья, несколько полуразломанных садовых скамеек с чугунными лапами, несколько чурбаков, на которых тоже можно сидеть, — получилось нечто вроде клубной комнаты. Первыми сюда приходили воспитатели. Они рассаживались на диванах, вели неторопливую беседу. Сам завдетдомом, Василий Федорович, высокий, тощий человек в длинном потертом черном пиджаке, с деловым видом подбрасывал в печурку сосновые чурочки, сложенные в выемке камина. Три окна казались совсем черными, за их стеклами лежало холодное пространство, а здесь уютно светила восьмилинейная керосиновая лампа, уютно пахло дымом от печурки, весело потрескивали сосновые полешки; железная труба, идущая от буржуйки к каминному дымоходу, постепенно накалялась, краснела, в комнате становилось все теплей и теплей. Я полулежа-полусидя устраивался за спиной матери на широченном диване — и сразу как бы переставал существовать для всех на свете, кроме самого себя. Мне очень нравилось слушать (а в сущности, подслушивать) разговоры взрослых, хотя многого я не понимал, а многое понимал не так. Разговоры эти чаще всего касались дел местных, детдомовских: такой-то воспитанник вытворил то-то; из старорусского уоно собираются прислать нового воспитателя; экономку дежурный опять уличил в недовесе (между воспитательским персоналом и хозяйственниками вообще частенько случались недоразумения). Иногда толковали на отвлеченные темы — о театрах, о писателях. Мать хвалила стихи Алексея Толстого, Фета, Апухтина. Иногда спорили о Надсоне и Бальмонте — некоторые их признавали, другие нет. Одна воспитательница, красивая, смуглая, нервная, с подергивающимися при разговоре плечами, ругала Северянина. «Такая дикость! Такая дикость!» — с гневным отвращением восклицала она, и мне начинало чудиться, что этот Северянин когда-то очень обидел ее, обругал как-нибудь, а то даже зажилил ее хлебную пайку. В то же время из ее разговора ясно было, что лично она с ним не знакома, — и это повергало меня в недоумение: в те свои годы я еще не представлял себе, что можно кого-нибудь любить или ненавидеть заглазно, не сталкиваясь с ним в своей обычной, повседневной жизни. Так как эта воспитательница была мне несимпатична своей нервностью и, быть может, своей обнаженной одухотворенностью, то, наперекор ей, таинственный Северянин не казался мне таким уж плохим, и я представлял его себе в виде картинки из какой-то книги: огромный мужчина с бородой, одетый в густые меха, гордо стоит на льдине, опираясь на якорь; из-под льдины высовывают головы тюлени, а на заднем плане виден белый медведь. Много позже, в дни своей юности, я прочел книгу Игоря Северянина. Некоторые стихи мне поначалу не понравились, вызвали чуть ли не такое же раздражение, как у той воспитательницы, другие тоже вроде бы не понравились, но сразу и навсегда запомнились наизусть через «не хочу». Сейчас я считаю, что Северянин — поэт неровный, но в чем-то своем — поэт настоящий. Записано, что Баратынский в разговоре сказал однажды: «Поэзия есть полное ощущение известной минуты». Эта формула, в положительном своем значении, вполне применима к Северянину: какие-то минуты своего времени он ощутил очень точно. В лучших его стихотворениях отражается ритм тех напряженных, странных, болезненных лет, которые предшествовали первой мировой войне и революции. Будучи подлинным поэтом, Игорь Северянин проявил себя и как честный гражданин: умер он в большой бедности на оккупированной немцами земле, с врагами не сотрудничал, хоть его на это и сманивали. Почти каждый вечер, поговорив о своих делах, о том да о сем, взрослые начинали петь. Заводилой был все тот же Василий Федорович, второй запевалой — воспитательница со странным тогда для меня именем; отчество же ее странно для меня и посейчас: звали ее Алла Филологовна. Может быть, именно из-за имени-отчества я хорошо запомнил ее внешность: молодая коренастая женщина с матово-бледным лицом, с монгольским разрезом глаз; она носила темное платье с узеньким белым воротничком; мне нравилась неторопливая четкость ее движений, ее неброская опрятность; звуковая память, как я уже говорил, у меня никудышная, но ее голос помню: чуть хрипловатый, как бы шершавый, тревожный какой-то. Василий Федорович и Алла Филологовна затягивали песню — и к ним неспешно, словно бы нехотя, присоединялись другие воспитатели, впрочем не все. Теперь я уж никогда не пойму и не узнаю, хорошие ли были голоса у поющих, в лад ли они звучали. Почти каждая песня брала меня целиком, растворяла в себе без остатка; я чувствовал себя будто во сне, когда летаешь. А в перерывы между песнями все казалось необыкновенным, словно увиденным в первый раз. Пели песни и старые, и самые новые; новых знали меньше. Начинали с «Ермака» или «Вниз по матушке по Волге», потом запевали «Смело, товарищи, в ногу», а затем заводили песню про старца святого Питирима, в которой «много разбойнички пролили крови честных христиан»; песня про коммунара, приговоренного к расстрелу, сменялась «Среди долины ровныя» или «Вечерним звоном»; быстрых, бойких песен не пели. Мне все нравилось. Только в песне про Стеньку Разина огорчало то место, где он бросает княжну в Волгу: княжну мне было жаль. Однажды, когда мы были вдвоем, я пожаловался матери на такое поведение Стеньки. Мать ответила, что и Стенька Разин, и Пугачев были бунтовщики. Еще она сказала, что если бы Пугачев победил, то всему народу пришлось бы плохо: в России не стало бы твердой власти, армия бы развалилась — и тогда Англия, Турция и другие государства захватили бы Россию, погубили бы ее. Кто таков Пугачев, я тогда толком не знал и производил его фамилию от пугача, детского пистолета; мне показалось, что бунтовал он совсем недавно — с таким неостывшим раздражением отозвалась о нем мать. К советской власти она относилась иначе; не все в «нынешнем режиме» пришлось ей по душе, но она считала, что это — твердая власть, которая заботится об офицерах и солдатах, и этой власти надо служить честно. Мать не раз сетовала, что в будущем мне не удастся поступить в военно-морское училище, ибо если даже мне не помешает дворянское происхождение, то меня все равно отбракуют из-за поврежденного глаза — ведь с таким дефектом зрения туда никого не приняли бы и в царское время. Придерживаясь семейных традиций, мать считала, что служба на флоте — дело более благородное, нежели служба в сухопутных войсках: морской офицер подвергается на корабле тем же опасностям, что и рядовые матросы, — на море тыла нет; в подтверждение этого она приводила старинную сентенцию: «Генерал посылает в бой, а адмирал — ведет». ...Красная комната заполнялась детдомовцами. Они рассаживались на скамьях, на чурбаках, толпились возле печурки. Кто-то просто подпирал стену. Девочки и ребята внимательно слушали взрослых, в некоторые песни вплетали свои голоса. Помню, что совместно исполняли «Смело мы в бой пойдем», «Все васильки, васильки», «Где гнутся над омутом лозы». Дружно пелась песня, начинающаяся так:22. Танька Цыга
С красной комнатой связано у меня еще одно воспоминание. Однажды сразу несколько воспитателей отправились в Старую Руссу: их вызвало уоно на какое-то важное совещание. В их числе отбыла и моя мать; Галю она оставила на попечение той воспитательницы, что жила в одной комнате с нею. Мать могла и не ехать, но она хотела навестить отца: он лежал в старорусском госпитале. На эти два-три дня из-за нехватки педагогического персонала некоторые хозяйственницы приняли на себя воспитательские функции. В группку этих временных «воспитательниц» попала и кладовщица Косоротиха — так заглазно звали ее детдомовцы, да, кажется, и воспитатели. Очень часто внутренняя суть человека не соответствует его внешности, а то и прямо противоположна ей: мы знаем честнейших людей, которых природа снабдила физиономиями жуликов, знаем и подлецов, на лицах которых написаны благородство и стремление помочь ближнему; но у Косоротихи вывеска вполне соответствовала товару: бегающие глазки, нос фигой, злобно перекошенный узкогубый рот — и сама она была злая и вороватая. Однажды мать застукала эту Косоротиху, когда та в какой-то дальней комнате пыталась срезать кожу с одного из уцелевших кресел. Хозяйственников детдомовцы не очень-то слушались, и после отъезда воспитателей начался ералаш. В тот памятный вечер уже давно настало время отхода ко сну, но никто в нашей спальне, так же как и в остальных, и не думал раздеваться. Одни сидели на койках, накинув на плечи поверх одежды одеяла (печурка уже не топилась по случаю позднего часа); другие слонялись в проходе между кроватями; третьи в углу спальни затеяли игру в кучу малу. Внезапно в спальню не вошла, а прямо-таки ворвалась Косоротиха. Она начала в крик ругать нас за то, что мы до сих пор не улеглись; потом вдруг подскочила ко мне, схватила за ухо и потащила в коридор, затем вниз по лестнице на второй этаж, втолкнула меня в красную комнату и, заперев снаружи дверь, ушла. Может быть, в ту ночь сквозь тучи немножко просвечивала луна или просто в голые незашторенные окна вливался снежный отсвет, — только помню, что полной темноты в красной комнате не было, и эта полутемнота таила в себе больше опасности, нежели абсолютный мрак: ведь в полной темноте ничего не увидишь, в том числе и привидения. В страхе стоял я, прислонясь спиной к закрытой двери, ожидая явления призрака. Говорили, что он имеет вид высокого старика с хлыстом в руке и этим хлыстом куда-то указывает. У меня мелькнула мысль, что если привидение появится и будет молчать, то я еще как-нибудь выдюжу, но если оно заговорит со мной, я сразу же окочурюсь. К счастью, старик с хлыстом отсутствовал. Зато я разглядел, что на диване сидит нечто непризрачное, объемное, живое, и притом примерно моего роста. Оказалось, это детдомовская девочка Танька Цыга. Узнав меня, она сквозь слезы поведала: к ней, тоже из-за ничегошеньки, придралась эта сволота кар-Косоротиха и притащила ее сюда. Плакала Цыга, как я понял, не от страха перед возможностью появления привидения, а только от обиды и злости. Мой страх перед неведомым тоже прошел, его вытеснило совсем новое и непонятное, приятно-тревожное ощущение: я, кажется, впервые находился наедине с девочкой. Девочек я в ту пору очень стеснялся; мне нравилось на некоторых из них смотреть издали, но подходить к ним, разговаривать я не решался. Тем временем Цыга перестала плакать и спросила, как меня зовут (она знала только мою кличку). Я назвал свое имя, сел на самый краешек дивана на некотором расстоянии от девочки — и сразу почувствовал, что краснею. И хоть я отлично понимал: никто на всем свете сейчас не видит, что я покраснел, — легче от этого не стало; я ощущал, как тысячи мелких-мелких паучков с колючими лапками бегают по моей коже. Томимый этим беспричинным стыдом, я понимал далеко не все, что мне говорила Цыга, — да и то, что доходило до моего ума, тут же вылетало из памяти. Танька Цыга была старше меня года на три; очень резвая девочка, с круглыми глазами, смуглая (за что и получила свое прозвище), цвета волос ее не помню, а вернее, не знаю: она ходила стриженной под ноль из-за того, что на голове у нее были какие-то болячки, вроде лишая; этим страдали в детдоме многие, особенно те, кто недавно попал в него «с воли». Здесь, в полутьме, Цыга казалась мне очень красивой, и это еще сильнее повергало меня в смятение. Когда она назвала меня по имени — Вадей (а меня так давно уже никто, кроме матери, не звал), я вдруг почувствовал себя необыкновенно счастливым. Вскоре за дверью послышался шум. Я решил было, что Косоротиха идет за нами, чтобы выпустить на свободу, и, признаться, не очень-то этому обрадовался. Но вот распахнулась дверь, и злобная баба втолкнула в красную комнату еще двух провинившихся. Одним из них оказался мальчик из спальни «мокрунов», в другом наказанном я опознал своего односпальника, которого звали Бычий, — это не прозвище, а самая настоящая фамилия, которая воспринималась как кличка. На следующий день этот Бычий выдумал, будто в тот момент, когда Косоротиха втолкнула его в красную комнату, я целовался с Танькой Цыгой и сразу «отскочил от нее в угол». Он повсюду носился с этой выдумкой, добавляя к ней все новые и новые подробности, а еще через день доврался до того, будто самолично видел, как мы с Танькой Цыгой лежали на диване и «играли в папу-маму». Не знаю, все ли верили наветам Бычьего, но дразнили и Цыгу, и меня — все; стоило нам случайно очутиться недалеко друг от друга, как сразу и девочки, и ребята начинали выкрикивать: «Невеста — без места, жених — без порток!» Так продолжалось дней пять подряд, а потом — будто по какому-то таинственному стоп-сигналу — всем все это вдруг надоело, и больше особого внимания на нас не обращали. Странное дело: такое быстрое и всеобщее забвение того, что произошло (вернее, того, чего не произошло), даже слегка огорчило меня, — только я и сам себе не смел признаться в этом огорчении; в те минуты, когда Цыгу и меня дразнили, мне было и обидно, и очень стыдно, — но где-то под стыдом и обидой теплилось чувство моей общности с Цыгой, чувство какой-то надежды неизвестно на что, — а теперь все это сразу ушло, развеялось. Матери моей, разумеется, эта история стала известна. Однажды, улучив минуту, она начала осторожно, издалека, как ей казалось, выспрашивать меня, чем я занимался в темноте с Таней. Когда я начал объяснять, что все это — выдумки Бычьего, мать не слишком-то мне поверила, об этом я сразу догадался по тону. Она, по-видимому, считала, что Бычий преувеличил, приврал, но нет дыма без огня, я что-то скрываю. Она мягко стала внушать мне, что в моем возрасте еще рано интересоваться девочками, что грешно целоваться с ними или «допускать еще какие-нибудь вольности»; она даже сказала мне, понизив голос, что бывают развратные дети, которые заболевают ужасными болезнями, и потом их никто уже не может излечить. Труднее всего доказать свою невиновность именно в тех случаях, когда ты вовсе не виноват. Я снова попытался убедить мать, что Бычий наврал ВСЁ, — и она даже обиделась; ей очень хотелось, чтобы я покаялся хоть в маленьком грешке. Мне не в чем было сознаваться, и мать после этого разговора осталась убежденной в моем упрямстве, скрытности и лживости, а у меня пошатнулась вера в справедливость, всезнание и всепонимание взрослых. Конечно, я уже знал, что среди взрослых попадаются люди глупые, злые, вроде Косоротихи, — их я как-то в расчет не брал, они были вроде бы ненастоящими людьми. А тут, когда родная мать мне не поверила, у меня зародилась такая мыслишка: если кто-то не верит тебе, когда ты говоришь правду, — значит, он может поверить тебе, если ты солжешь, и, значит, ты можешь иногда прибегать к обману, когда это тебе выгодно. В скором времени, когда действительно в чем-то провинился, я солгал матери, чтобы избежать наказания, — и это сошло мне с рук. ...Возвращусь в красную диванную. Четверка наша пробыла там недолго: девочки из спальни Таньки Цыги, вскоре после того, как ее увела Косоротиха, пошли к той воспитательнице, что жила в одной комнате с моей матерью, и донесли ей о действиях кладовщицы. Воспитательница немедленно вызволила нас из заточения. Через несколько дней Косоротиху сократили — не только за ее антипедагогические действия, а и за нечестную работу в кладовой. Этим дело не кончилось: случай получил огласку в самой Старой Руссе, и оттуда приехала комиссия, которая опрашивала ребят. Серьезность происшествия усугублялась тем, что одним из пострадавших был «мокрун»; эта болезнь возникает от испуга, перенесенного в детстве (так тогда считали), а тут Косоротиха подвергла мальчика вторичному испугу. Одна воспитательница из тех двух-трех, что должны были следить за порядком в детдоме во время отсутствия остальных, была уволена, а детдомовское начальство получило выговор.23. Трудная зима в Хмелеве
Зима в Хмелеве продолжалась. Теперь, через пятьдесят лет, зима эта видится мне очень долгой. Почему? Очевидно, с годами память невольно стремится каждому значительному событию нашей жизни придать большую протяженность во времени, нежели то было в действительности. Память как бы отнимает время от событий второстепенных и приплюсовывает его к событиям, главнейшим для нас. Если же за короткий период времени произошло несколько важных событий, то они представляются нам стоящими на гораздо большем временном расстоянии одно от другого, нежели то было в календаре; память как бы выделяет каждому важному событию некую обособленную жилплощадь во времени, а вокруг него оставляет нечто вроде голого поля — чтобы издалека обзор был лучше. Потому-то времена нашей жизни, богатые событиями (радостными или печальными), через годы кажутся нам временами долгими. Вскоре после описанного мною происшествия в красной комнате мать отправилась в Старую Руссу, взяв с собой мою сестру. Отъезд этот был вызван продолжающейся болезнью отца; он лежал в старорусском госпитале, его нужно было навещать. Расставаясь, мать дала мне устное наставление. Суть его, как мне помнится, сводилась к трем пунктам: не поддавайся влиянию тех ребят, которые склонны к воровству и сквернословию; не слишком интересуйся девочками и никогда не целуйся с ними; подчиняйся воспитателям, не вступая в пререкания. Заключая этот разговор, мать произнесла свою любимую фразу: «Готовься к худшему, надейся на лучшее». В Старой Руссе мать пробыла месяц или чуть более. То ли в силу некоторых отрицательных свойств моего характера, то ли потому, что я уже перестал быть «домашним» мальчиком и всецело жил детдомовскими интересами, но только к отсутствию матери я привык довольно быстро и не очень скучал по ней. От отца же я отвык еще раньше, так как уже давно не видел его. Жизнь в детдоме шла своим чередом. Всем осточертела зима; ребята нетерпеливо ждали весны и все чаще заводили разговоры о том, кто куда сбежит из детдома с наступлением тепла. Уже сбивались стайки: одни — чтобы податься в Крым; другие — в Ташкент; третьи — неведомо куда, лишь бы отсюда. Я внимал этим разговорам как завороженный. Один мальчик из нашей спальни говорил, что, чуть потеплеет, он «похряет на Губань» (Кубань). Там он уже побывал, там арбузы — «во какие огромные, и никто их не сторожит, сиди в поле и шамай, сколько в пузо войдет». Для многих ребят эти разговорчики были просто времяпрепровождением, не более; но для некоторых, привыкших к вольной бродячей жизни, детдом действительно представлялся только временным пристанищем, страсть к дальним дорогам уже прочно владела ими. Девочки же, и самые младшие, и самые старшие, обладали куда более стабильными характерами: как мне помнится, они никуда (пространственно) не стремились, а старались обжить то место, куда их забросила сиротская судьба. Поражала разница между их спальнями и ребячьими: у девочек и кровати вроде бы такие же, и одеяла не лучше наших, а все выглядит по-другому, все опрятнее и наряднее. Даже воздух у них был чище, что, впрочем, просто объяснялось: ребята в своих спальнях, случалось, покуривали исподтишка. Слов нет, куренье детдомовцам строго запрещалось, но с этим запретом считались не очень — уборная насквозь пропахла махорочным дымом. Главное было не попасться с цигаркой на глаза воспитателю, а так как большинство воспитательского персонала составляли женщины, которые, естественно, в мужскую уборную не заглядывали, то там всегда кто-нибудь дымил, а кто-нибудь стоял на стреме — и одновременно на очереди, чтобы курящий «оставил хоть затяжечку». Махорку ребята добывали отчасти у местных жителей, меняя на нее что попало из одежды, отчасти же в Старой Руссе. Старшеспальники ухитрились выломать свинцовые трубы из баронской ванной комнаты, вывезти их в город и там сменять на махру. Я, по молодости лет, еще не курил тогда и на курильщиков смотрел с почтением. Баловаться табачком я начал позже, уже в Ленинграде, а с четырнадцати лет стал курить взатяжку. Сейчас мне шестьдесят, и этот почтенный курительный стаж прервался только раз, когда я в феврале — марте 1942 года лежал в военном госпитале под Ленинградом. Среди тех полутора месяцев, что я провел там, была неделя, когда я чувствовал себя столь скверно, что не тянуло уже ни к еде, ни к табаку. Но едва я «вышел из пике» — вместе с пробудившейся лютой жадностью к пище почувствовал и неодолимую тягу к куреву. Конечно, курить вредно. Но всегда ли стоит изменять своим привычкам, даже и дурным? Разве нам известно, что ждет нас за ближайшим поворотом улицы или истории? Я знал хорошего человека, который месяца за три до войны бросил курить по настоянию любимой девушки. Девица эвакуировалась в тыл в 1941 году, в 1942 году благополучно вышла там замуж за другого, а мой знакомый был убит на фронте в 1943-м. Стоило ли бросать курить? Но вернемся к нашим девочкам. Выше я описал свое впечатление от их спален, но видел я эти спальни главным образом из коридора, с порога. Ни девочки в спальни мальчиков, ни мальчики в «девчонские» спальни не входили. И не то чтобы это официально было запрещено воспитателями, а просто внутридетдомовская этика не позволяла таких посещений; девочку или мальчика, вошедших в «чужую» спальню, просто задразнили бы; возможно, этот пуританизм шел еще из дореволюционных детских приютов. Хочу добавить, что хоть ребята (особенно старшие), беседуя между собой, часто несли похабщину и хвалились своими любовными победами над «шкицами», однако в разговорах с детдомовскими девочками даже отпетые дефективники держали себя весьма скромно. Девочки же были очень конфузливы и замкнуты ко всему, что даже отдаленно касалось темы «мужчина — женщина», хотя в других отношениях многие из них поведением отнюдь не блистали. Эта долгая хмелевская зима была трудной для воспитанников, а для воспитателей, пожалуй, и того труднее. Мне теперь представляется, что детдомовцы, несмотря на разность возрастов и характеров, являли собой более уравновесившийся внутри себя коллектив и обладали большей сопротивляемостью внешним условиям, нежели воспитательский персонал. Для большинства воспитанников детдом, как они порой ни поносили его, все-таки был родным домом, единственным прибежищем, ибо другого пристанища у них не было; кроме того, у детдомовцев была своя иерархия, свои неписаные правила поведения, пусть порой грубые, жесткие, идущие вразрез с педагогическими нормами — и все же стабилизирующие взаимоотношения внутри детского коллектива. Для многих же воспитателей-непрофессионалов детдом представлялся временным убежищем, где, за неимением ничего лучшего, они надеялись «перезимовать» тяжелые, голодные и холодные годы разрухи. Службу свою они несли честно и старательно, детдомовцев никогда понапрасну не обижали, но меж собой порой ссорились, и все ребята знали об этом. Загудели предвесенние метели, дороги занесло, ухудшилось снабжение. В обед на первое все чаще стали давать «суп с туманом» — так мы прозвали жиденькую болтушку из овсяной муки. С керосином опять начались перебои. Все реже собирались воспитатели и воспитанники в красной комнате, а потом ее и вовсе заперли. Откуда-то (говорили — из леса) началось нашествие диких котов, — кажется, именно только котов, а не кошек; они все были серого цвета, крупные, большеголовые и на вид вовсе не отощавшие. Они днем и ночью бродили в парке, какими-то путями проникали в дом, прорывались в кухню, в спальни, бегали по коридорам; некоторые девочки и воспитательницы их пугались, считали, что они бешеные; коты же эти, мне помнится, людей не боялись вовсе. Животных гнали из дома, пугали всеми способами; говорили, что дефективник по кличке Гадалка — самый рослый и самый трудновоспитуемый из старшеспальников — убил их несколько возле дома: он хватал их за задние лапы и разбивал головы о стену; я, впрочем, этого не видел, да и мертвых котов не видел. Местные жители полагали, что коты эти не дикие от природы, а одичавшие домашние, вернее их потомство; еще местные поговаривали, что такое котовье нашествие — к беде, что тут дело нечисто и в доме нужно срочно отслужить молебен. Коты вдруг исчезли, словно по команде, и притом без всякого молебна; зато разнесся слух, будто Ирина Викторовна, пожилая воспитательница, своими глазами видела привидение — в коридоре, возле красной комнаты. Рассказывали, будто бы она, рыдая, вбежала с этим известием в комнату завдетдомом и кричала, что жить больше в этом проклятом доме не может. А вскоре всем стало известно, что еще одна воспитательница тоже видела призрак и сразу подала прошение об увольнении. Этих слухов никто не пресекал, они растекались по детдомовским спальням, порождая новые тревожные вымыслы. Что-то неладное творилось со взрослыми. Очевидно, долгая зимняя оторванность от культурного центра, хотя бы и такого небольшого, как Старая Русса, и вынужденная замкнутость в своем педагогическом мирке создали в Хмелеве условия, близкие к полярной зимовке; но зимовщиков строго подбирают по психологическим и профессиональным данным, здесь же было много людей просто случайных. Среди взрослых началось нечто вроде массовой истерии: все они ходили мрачные, нахохленные, взвинченные, все чего-то ждали. Граф Стекляшкин вдруг перестал показываться на людях, за него дежурили другие воспитатели; вскоре стало известно, что Стекляшка отлеживается: он пытался повеситься, но его вовремя вынули из петли и «откачали». А в детдомовских спальнях не прекращались разговоры о привидении. Поговаривали и о том, что в одной дальней деревне живет святой старичок, который «все знает»; он пять раз ходил на гору Афон и добровольно носит на шее железное колесо, по которому предсказывает будущее; на этот год (по колесу) получается такой прогноз: трава в поле не вырастет, хлеба не взойдут, к лету начнется голод, а потом наступит конец света. В спальне теперь, для экономии керосина, сразу же после отбоя гасилась лампа. Пока она светила, хоть и очень тускло, мы были как бы все вместе и никаких призраков не боялись; но вот приходил дежурный воспитатель, гасил этот скромный светильник — и сразу каждый из нас оставался один на один с самим собой и своими суевериями. Чтоб не привиделось в темноте чего-нибудь ужасного, все стали спать «куколкой», то есть накрываться одеялом с головой; еще недавно воспитатели запрещали это, поскольку это негигиенично, теперь же они не могли проверить в темноте, как мы спим, да и перестали интересоваться такими мелочами. Увы, вся отцовская борьба с моими страхами оказалась напрасной: я с новой силой стал бояться тьмы и тоже стал спать «куколкой». Должен сознаться, что этот страх перед неведомым въелся в меня тогда столь крепко, что и много лет спустя, будучи уже вполне взрослым человеком, я чувствовал себя в темноте немного не по себе, старательно скрывая свою трусость от всех. И только война, где, как известно, темнота бывает порой спасительна, окончательно излечила меня от мракобоязни. Привычка же спать «куколкой» так прочно пристала, что и поныне, если хочу быстро уснуть, я норовлю поплотнее закутать голову одеялом, оставив лунку для дыхания. Так обстояли дела в Хмелеве (или мне кажется, что они обстояли так), когда мать вернулась из Старой Руссы. На розвальнях с ней сидела не только моя сестра, а и отец. Его выписали из госпиталя как безнадежно больного, однако подлинной причины выписки он не знал или, чтобы успокоить мать, делал вид, что не знает. Мать привезла его в Хмелево под тем предлогом, чтобы отсюда он, отдохнув немного, направился в Петроград хлопотать о новом назначении на службу. Я помогал разгружать сани; отцу в полку выделили много продуктов — сухарей, сахарного песку, круп. Кроме того, мать выменяла на рынке специально для него фунта три сливочного масла и несколько кусков шпика. Матери с отцом и сестрой дали пустовавшую дальнюю комнату с отдельным ходом через «холодную лестницу». В этой просторной комнате не имелось печурки, но в стене проходил дымоход из кухни, так что было не очень холодно; одну из стен чуть ли не целиком занимало большое венецианское окно, и так как солнце уже повернуло на весну, а окно это, по-видимому, выходило на юг или юго-восток, то днем комната нагревалась солнцем. Отец сильно изменился за это время: полнотой он и прежде не отличался, а теперь и вовсе исхудал. Из комнаты он почти никуда не выходил, все время лежал, разговаривал мало. Я от него отвык, дичился, стеснялся его; когда приходил к нему, то не знал, о чем говорить, и старался поскорее уйти в свою спальню, к детдомовцам. Однажды, разговаривая при мне с матерью, отец пожаловался ей, что его отчислили из полка не по болезни, а потому, что такому-то (он назвал фамилию) он не дал «наступить себе на ножку», и добавил, что из Петрограда он сразу же поедет в Москву: там в Штабе РККА служит его старый товарищ по германскому фронту, после революции «вошедший в фавор» и занимающий какой-то значительный военный пост; отец будет просить его протекции для восстановления в штате. Мать тотчас же согласилась с ним. Но, по-видимому, оба в глубине души сознавали истинное положение вещей. Отец по-прежнему много курил, даже лежа в постели, и однажды мать заметила ему, что надо бы курить поменьше, а то и вовсе бросить. «Боже мой, как будто теперь в этом есть резон!» — возразил он с какой-то странной интонацией, непонятной мне тогда и все же меня насторожившей. Мать тотчас же заговорила с ним по-французски, и он посмотрел в мою сторону, будто хотел подозвать поближе к себе, но тут им овладел сильный приступ кашля. Кашлял он теперь очень часто и мокроту отхаркивал в серенький эмалированный судок, стоящий на полу возле постели; прежде, в казарме, в двух таких судках, поставленных один на другой и соединенных дужкой, ординарец приносил ему обед. Так как сестра моя находилась в одной комнате с больным, мать, опасаясь за ее здоровье, часто посылала меня с Галей гулять в парк. В парке сестру сразу же отбирали у меня старшие детдомовские девочки, они катали ее на салазках, возились с нею, забавляли ее как могли, — им это нравилось, ведь таких малолеток в детдоме больше не было. Я издали, спрятавшись за ствол дерева или за угол дома, следил, чтобы они не причинили ей какого-нибудь вреда; принимать участие в играх девочек я стеснялся. Над парком голубело ясное небо, снег блестел на солнце, большие морозы уже кончились, но ноги все же мерзли, так как валенок у меня не было, да и ботинки были неважные; когда мне становилось невмоготу, я подбегал к девочкам, выхватывал сестру и бежал с ней отогреваться в дом. Отрезок времени со дня приезда родителей из Старой Руссы до наступления последующих событий я здесь невольно излагаю как некий продолжительный период своей жизни, с какими-то прочно установившимися порядками, ибо так все это отложилось в моей памяти. На самом же деле из позднейших разговоров с матерью я знаю, что период этот длился от силы неделю. Баронский дом загорелся ночью. Надо сказать, засыпаю я довольно туго, но, уснув, сплю хорошо; а в те годы сон у меня был столь крепок, что частенько, ворочаясь во сне, я падал с койки и продолжал спать на полу. Обычно меня в час подъема будил дежурный воспитатель, тряся за плечо; порою будили ребята — причем более грубым способом: приподняв за руки иза ноги и распевая: «Паки, паки, съели попа собаки», они бросали меня на постель, и тогда я просыпался окончательно. Я на это не обижался, так как знал, что детдомовцы считали мою способность крепко спать даром свыше, и втайне гордился этим, а порой даже подыгрывал ребятам и, уже пробудившись, прикидывался все еще спящим. Но в эту ночь, проснувшись оттого, что кто-то тряс меня за плечо, я, стянув с головы одеяло, сразу почувствовал: прикидываться тут ни к чему, ибо происходит нечто необычное. Около меня стояла мать с лампой в руке, а чуть подальше — старший воспитатель, тоже с лампой. «Все уже встали! Сейчас же одевайся, — приказала мне мать. — В доме пожар!» Затем, что-то сказав воспитателю, она побежала в коридор, ведущий в соседние спальни. Почти все ребята уже встали, некоторые успели надеть штаны и курточки, некоторые стояли у той стены, где на гвоздях висели пальто и шапки, и надевали на себя верхнее. Старший воспитатель поторапливал ребят без надрыва в голосе; те одевались торопливо, но без излишней суеты. Вскоре из коридора показалась группка уже вполне одетых детдомовцев; позади шла мать, подталкивая отстающих. Мы, младшеспальники, слились с этими ребятами и спустились во второй этаж. Здесь в широком коридоре толпилось много детдомовцев, уже готовых к выходу во двор. Воспитательницы бегали по спальням девочек, выгоняя оттуда слишком медлительных. У всех взрослых были серьезные лица, однако растерянности не замечалось. Что касается воспитанников, то среди них не только паники никакой не было, а чувствовалась какая-то приподнятость, возбужденность, но отнюдь не боязнь и не подавленность; слышались отрывистые разговоры, даже шутки. Быть может, это объяснялось тем, что до детдома и девочки, и мальчики побывали во всяких переделках и передрягах, и их трудно было испугать пожаром, тем более прямой опасности не ощущалось, а косвенная опасность всегда действует на людей возбуждающе. Я тоже не чувствовал никакого страха, меня только слегка познабливало, как всегда, когда недоспишь. Мимо нас прошли два старших детдомовца, неся ведра с водой, и в то же мгновение Кабан (в спальне его койка стояла рядом с моей) схватил меня за руку и шепнул: «Косой, похряли пожар зырить!» Следуя за старшими детдомовцами, мы поднялись на третий этаж, прошли через нашу опустевшую спальню, вошли в коридор. Дверь в спальню «мокрунов» была распахнута, оттуда пахло мочой, прелой соломой и дымом; по потолку шла красная, светящаяся извилистая трещина. В окно вливался красноватый дрожащий свет — это из чердачных окошек уже выбивалось пламя и отсвечивало от сугробов. Мы с Кабаном прошли дальше. Там, где коридор делал колено, к стене была прислонена лестница-стремянка, и на ней стоял неизвестный нам взрослый человек в ватнике, держа в руке толстый железный прут. Прут упирался в квадратную железную дверцу люка, ведущего на чердак. Под стремянкой стоял, держа лампу, граф Стекляшкин, а рядом с ним — мой отец и еще какой-то мужчина с топором. Здесь же стояли старшие детдомовцы с ведрами. Отец, взяв ведро, сказал что-то человеку в ватнике. Тот опустил железный прут — и крышка люка открылась, повисла на петлях; в потолке возник красновато светящийся четырехугольник, послышался треск и вой огня, вниз посыпались угольки и искры; в коридоре стало очень светло и дымно. «Вон отсюда!» — закричал на меня с Кабаном мужчина, стоявший рядом с отцом; мы побежали вниз, во второй этаж. Дальше припоминаю вот что: множество детдомовцев стоит на большой поляне в парке, метрах в ста от баронского дома; мимо меня проходит фельдшерица Анна Васильевна, держа на руках мою сестру — спящую, завернутую в одеяло; воспитатели, в том числе и мать, ходят, а некоторые бегают по поляне, выкликая фамилии детдомовцев и сбивая их в группы по спальням; мимо нас, по направлению к горящему зданию, пробегают незнакомые люди, некоторые с топорами и веревками. Хотя ночь, в парке светло, — свет идет от баронского дома. Огонь бьет из чердачных окон, железные листы на крыше корежатся, крыша в пламени; теперь уже и из окон третьего этажа тянутся вверх широкие полотнища огня. Пожар не только светит, но и шумит: от горящего строения исходит треск, хруст, завывающий гул; все эти звуки, оставаясь самими собой, в то же время сливаются в единый, ровный, слитный и — грешно сказать — чем-то приятный шум. Порой слышатся мужские голоса — это перекликаются добровольные пожарные. Наконец группу девочек и ребят младшего возраста, куда вхожу и я, уводят с поляны. Впереди, по снежной целине, розовой от отсветов пламени, шагает высокий мужчина из совхоза, за ним — детдомовцы; шествие замыкает воспитательница. Мужчина, как заведенный, через равные, будто отмеренные по секундомеру промежутки времени, оборачивается к нам и взволнованно выкрикивает: «Не смейте оглядываться! Не смейте оглядываться! Не смейте оглядываться!» До сих пор понять не могу, зачем он выкрикивал эти слова. Быть может, они имели для него как бы обрядовое значение — то есть он считал, что при таком огромном событии, как пожар, обязательно надо что-то восклицать? А быть может, он просто думал, что, если мы начнем оглядываться, это подорвет нашу психику, ввергнет нас в панику? Но и девочки, и ребята вели себя спокойно. Все намерзлись на поляне, всем хотелось спать — только и всего. Один раз я все-таки оглянулся через плечо: дом полыхал, над ним раскачивался в небе красный вихор огня. Проснулся я в большой длинной комнате. За окном было светло, падали снежинки. Я лежал в одежде на жестком и теплом дощатом полу; под головой, вместо подушки, топорщилась шапка, вместо одеяла я был укрыт пальто. Вдоль всей стены, головами к плинтусу лежали ребята из бывшей нашей спальни и отчасти из соседней. У противоположной стены спали девочки; им подстелили половики. В комнате стоял длинный некрашеный стол, а больше никакой мебели не имелось. Вскоре пришла какая-то незнакомая женщина и сказала, что пора нам всем вставать. Заодно она объявила, что девочки могут ходить в сортир при доме, а ребята пусть ходят за угол. О том, что надо мыться, она даже не упомянула, и это всех ребят обрадовало, да и девочек, кажется, тоже. Вскоре та же женщина принесла несколько круглых буханок хлеба, потом огромный медный чайник и несколько деревянных мисок. Она резала хлеб на большие куски и раздавала нам; есть можно было сколько хочешь. Чай, вернее кипяток, мы пили поочередно из мисок — мисок этих оказалось меньше, чем нас. Потом пришел старший воспитатель и с ним моя мать и фельдшерица Анна Васильевна. Взрослые начали расспрашивать, здоровы ли мы; оказалось, все здоровы. Старший воспитатель пообещал, что скоро мы все переедем в другое место, где нам выделяют большой теплый дом. Затем мать подошла ко мне особо и тихо сказала, что отец простудился во время пожара, что ему очень плохо и что теперь надо ожидать всего. Фраза запомнилась мне из-за странного тона, каким она была произнесена, но смысл ее тогда не вполне дошел до меня; взволнован я не был. Через полчаса я уже бегал с ребятами во дворе, осматривая окрестности нашего нового жилья. Сбегали мы и на пепелище. От дома остался только каменный цоколь да труба — высокая, с флюгером на верхушке. В теплом еще пепле и головешках рылись крестьяне из окрестных деревень, человек пятнадцать; они выискивали гвозди и всякие металлические предметы. Какой-то представительный, полный мужчина требовал от них, чтобы они немедленно разошлись; он кричал, что труба вот-вот рухнет и убьет кого-нибудь. Пожар отнял у здания его объем, и цоколь казался мне удивительно мизерным, совсем не соответствующим тому огромному строению, которое возвышалось здесь еще вчера. Много лет спустя, в дни войны, меня тоже всегда печально удивляло, какими маленькими по площади кажутся квадраты фундаментов, оставшиеся от сгоревших изб и вообще от всяких деревянных зданий. На следующий день девочек перевели от нас в другое строение, а к нам подселили несколько ребят; спали мы по-прежнему на полу, но теперь на доски настлали толстый слой соломы. В этой комнате я провел несколько дней. За эти дни стали известны подробности происшествия. Говорили, что баронский дом был очень старый и сухой, потому-то огонь охватил его так быстро, и хоть никто из людей не пострадал, часть детдомовского имущества сгорела, и часть личных вещей воспитателей тоже. Надо заметить, что, несмотря на предыдущие распри и умственные шатания, в час опасности воспитатели действовали весьма дружно и собранно, совсем не заботясь о себе — только о воспитанниках. Так говорили ребята, да и мать позже подтвердила мне это. Что касается причины возникновения пожара, ее усматривали в пользовании буржуйками; железные трубы печек-времянок были вставлены не в нормальные дымоходы, а в отходящие от амосовской печи тепловые каналы, вовсе не пригодные для этого. Среди местных жителей было в ходу и другое объяснение пожара — мистическое. Пожар якобы был давно уже запланирован некими потусторонними силами — в отместку за то, что, нарушив баронское право собственности, в его дом въехали большевики и безбожники; призрак повесившегося управляющего имением не зря являлся некоторым воспитательницам; он как бы призывал грешников сделать оргвыводы и покинуть подобру-поздорову чужой дом, пока не случилось беды. Рассказывали еще вот что: во время пожара, когда все дети были уже выведены из здания, мужчины-добровольцы, пытавшиеся сбить огонь, услыхали страшные вопли и стоны, доносившиеся из красной комнаты; сквозь пламя люди пробились туда, но там никого не оказалось, никто там не кричал; однако едва они покинули красную диванную — таинственные стоны и крики возобновились и не смолкали, пока не сгорело все здание. Когда мы жили в баронском доме, некоторые крестьяне, в особенности из ближайшей деревни, где осенью детдомовцы воровали картофель, относились к нам не очень доброжелательно. Однако после пожара все местные жители помогали погорельцам чем могли: сердобольные крестьяне не раз приносили в узелках еду, а работники совхоза потеснились и предоставили нам временное жилье и тоже снабжали нас едой. Все это делалось от чистого сердца, совершенно безвозмездно. Но сколько дней мы прожили в хмелевском совхозе, этого я не помню; то горестное событие, о возможности которого меня предупреждала мать, заслонило собой в моей памяти дальнейшие дни и события. Три или четыре дня после пожара я почти не видел матери: она с сестрой жила в другом доме и к тому же ухаживала за больным отцом, которого поселили отдельно. Однажды утром нас, младшеспальников, как обычно, разбудила «дежурка» (дежурная воспитательница). Два моих соседа, лежавших на полу справа от меня, сразу же поднялись, но мальчик, что лежал за ними, медлил вставать. Я тоже не торопился, мне очень хотелось поспать еще хоть немножко. «Дежурка» приказала нам подниматься поживей, и тогда тот мальчик, приподнявшись на локте и сказав: «Пусть прежде Косой встанет!», плюнул в мою сторону, но не попал в меня (возможно, и не хотел попасть). Я тоже плюнул в его сторону и тоже не попал. Мы продолжали переплевываться, воспитательница начала кричать на нас. В это время в комнату вошли фельдшерица Анна Васильевна и какая-то женщина из местных. Фельдшерица сказала, обращаясь ко мне: «Иди скорее, простись с отцом!» Я не сразу понял, почему я должен идти прощаться с отцом — ведь он болен и пока что ехать в Петроград не собирается. Но в голосе фельдшерицы было что-то необычное; ребята, находившиеся в комнате, присмирели, а воспитательница странно и ласково посмотрела на меня, будто совсем забыв, что минуту назад бранила за непослушание. Фельдшерица и местная женщина повели меня по широкой заснеженной аллее к «рабочему дому» — так называлось строение, где жили холостые работники совхоза. По пути мои провожатые уже вполне ясно сказали мне, что отец умирает и что потому-то мне и следует с ним проститься. Странно, я не могу вспомнить, что почувствовал, что душевно ощутил при этом известии: быть может, я еще не мог толком представить себе смерть близкого человека, и переживания забылись просто потому, что они были неясны и неглубоки. Запомнились мысли самые поверхностные: слово «прощание» я тогда воспринимал как рукопожатие, то есть чисто внешне; в семье, между родными, не принято было часто пожимать друг другу руки, мне же, мальчику, вообще никто еще никогда не подавал руки, и поэтому сейчас, шагая по аллее, я мысленно репетировал то, что, как мне казалось, я должен буду сделать. Я представлял себе, что мне надо будет подойти к отцу, встать возле него, и вот он мне протянет руку, и тогда я протяну ему свою, и у нас произойдет рукопожатие, то есть прощание. О том, что скрывается за этим рукопожатием, что означает для меня это прощание, я не думал. Мы вошли в большую и очень теплую комнату; посредине ее стоял длинный стол с мисками, жестяными чайниками и кружками, а вдоль стен тянулись двухэтажные нары из некрашеного дерева. Большинство мест на нарах пустовало, на некоторых спали или сидели, свесив ноги, незнакомые мужчины. Отец лежал на нижнем ярусе, ближе к углу; возле него стояла мать, держа за руку сестру, чуть поодаль еще несколько человек — и воспитательницы, и незнакомые мне люди. Кто-то подтолкнул меня к изголовью отца, и я встал возле табуретки, уставленной чайными чашками и аптечными бутылочками. Отец лежал на спине; он был накрыт стареньким шерстяным, зеленым с черными разводами, одеялом. Он часто и прерывисто дышал; его исхудалое, потемневшее лицо выражало страшную усталость и отчуждение. Однако он сразу узнал меня, назвал по имени; голос прозвучал очень отчетливо, но словно бы издалека. Потом мать отвела меня в сторону, а сама подошла к нарам, к изголовью отца. «Кончается...» — сказал кто-то с нар, со второго яруса. Какая-то женщина из местных, стоявшая рядом со мной, подтвердила: «Кончается...» — и велела мне креститься. Я стал креститься. Вскоре фельдшерица взяла меня за руку, вывела из рабочего дома и повела к тому совхозному строению, где размещалась наша младшая спальня. Ребята давно уже поели, меня же на столе ждала пайка хлеба, латка с кашей-ядрицей и кружка уже остывшего сладкого кипятка. Впервые за все свое пребывание в детдоме я ел в одиночестве. Только дежурная воспитательница, которая и позаботилась о том, чтобы мне оставили мою порцию, сидела за столом напротив меня и пристально, с каким-то болезненным любопытством смотрела, как я ем. В день похорон было морозно. Гроб с телом отца стоял в небольшом нежилом деревянном доме — кажется, в летней сторожке. Там имелась всего одна комната, довольно большая. Меня туда привела все та же фельдшерица Анна Васильевна. Сама она в сторожку не вошла, удалилась куда-то, я же поднялся по нескольким ступенькам крыльца к открытой двери и сразу вошел в комнату (сеней не было). Здесь пахло хвоей — на полу лежали еловые ветки. В углу я увидел большой деревянный крест. Гроб из шершавых некрашеных досок покоился на двух квадратных, плотно сдвинутых столах. Отец лежал в темно-зеленой суконной гимнастерке, руки на груди сложены накрест; шея повязана белым платком; ко лбу приклеили смертный венчик — бумажную ленточку, на которой что-то было напечатано темно-синей типографской краской. Мать в своей черной шубке стояла сбоку возле гроба; в изголовье старушка из местных поправляла подушечку под головой отца. Вскоре старушка шепотом сказала матери, что надо бы в подушку добавить еще стружечек, чтоб голова выше лежала; мать, тоже шепотом, что-то ей ответила, и старушка деловым шагом вышла из сторожки. Мать подошла к подоконнику, на котором лежала муфта, вынула из муфты что-то плоско-прямоугольное, аккуратно завернутое в белую бумагу, и сунула это в гроб отцу, ближе к голове. Я подумал, что это какая-нибудь книжечка, может быть маленький молитвенник; наверно, есть такой порядок — класть что-нибудь умершим, вроде подарка, решил я. Позже мать сказала мне, что в бумажку она тогда завернула отцовские погоны; с погонами на гимнастерке, по тогдашним временам, хоронить было нельзя, так она их хоть в гроб отцу положила. В сторожке печки не имелось, а из двух окошек одно было приоткрыто; так как и дверь была распахнута, то чувствовался холодный сквозняк. Мне вдруг стало жаль отца, я подумал, что мы с матерью тепло одеты, а он лежит на этом сквозняке в гимнастерке. Подойдя к двери, я захлопнул ее — и вдруг до меня дошло, что для отца это уже не имеет никакого значения, есть сквозняк или нет. Я понял: он лежит тут, но в то же время его нет, он умер, и никогда больше я не увижу его. В эту минуту вернулась упомянутая мной старушка; она принесла деревянный лоток со стружками. Вслед за ней в комнату вошло несколько воспитательниц, завдетдомом и какие-то незнакомые мне люди. Через некоторое время фельдшерица Анна Васильевна вывела меня на улицу. Здесь, возле крыльца, стояли дровни с запряженной в них лошадью и около них похаживал пожилой крестьянин в тулупе. Фельдшерица велела мне идти в свою младшую спальню, и я зашагал туда по широкой снежной аллее; идти было совсем недалеко. Отца похоронили на кладбище при селе Слободка. Ни в церковь на панихиду, ни на кладбище мать меня не взяла, боялась, что я простужусь: обувь у меня была плохая, а дни стояли морозные. В последний путь отца проводили только мать, хозяин дровней и одна воспитательница, с которой мать дружила, но имени и фамилии которой я не запомнил.24. Снова комментарии к метрике
Отец мой, Сергей Алексеевич Шефнер, умерший на сорок третьем году жизни, происходил, как и моя мать, из потомственной флотской семьи. Согласно семейной традиции, его прочили в Морское училище, но рост у него был несколько ниже среднего, и потому его определили в Пажеский корпус: хоть отбор в Пажеский корпус по сословной линии был весьма строг, внешним физическим данным при приеме туда придавалось меньше значения. Из домашних разговоров мне известно, что Шефнеры перекочевали в Россию из Прибалтики еще до Петра Великого. Они имели право на приставку «фон», но, из поколения в поколение служа в русских вооруженных силах, постепенно перестали употреблять эту частицу. По тем же домашним данным, один из Шефнеров, будучи морским офицером по образованию, во время Отечественной войны 1812 года служил в артиллерийской сухопутной части, был тяжело ранен осколком французского ядра и умер в военном лазарете. О другом Шефнере, молодом моряке, жившем очень давно, ходила дома и вовсе романтическая история. Он якобы участвовал в негласной морской экспедиции к берегам Японии на небольшом суденышке, и потом суденышко это потерпело аварию; несколько уцелевших, в числе которых очутился и он, сделали плот, чтобы вернуться на родину, однако еды и пресной воды было в обрез, все мучились от голода и жажды. Шефнер же этот, вдобавок ко всему, повредил себе ногу. Чтобы не обременять собой товарищей по несчастью, он застрелился на плоту, вдова же его до конца своей жизни получала очень большую, отнюдь не соответствующую служебному рангу покойного мужа, пенсию. Никакого документального подтверждения этой истории у меня нет, однако в решении, принятом вышеупомянутым Шефнером, ощущается некая фамильная черта: самоубийства в семье случались, причем совершались они людьми здоровыми и физически, и умственно; просто таким жестким способом решались в те времена вопросы чести. Если о прадедах по отцовской линии сведений у меня не ахти сколько, то о Шефнере-деде их предостаточно. Тут и семейные воспоминания, и печатные материалы, и архивные документы. Алексей Карлович Шефнер родился в Кронштадте в 1832 году. Происходит он, как сказано в его послужном списке, из дворян С.-Петербургской губернии. Морскую службу начал на Балтике, поступив в 1846 году юнкером в 18-й флотский экипаж, в 1849 году был произведен в мичманы, а в 1854-м — «произведен за отличие в лейтенанты»; он участвовал в обороне Кронштадта против англо-французского флота в 1854–1855 годах, находясь сперва на корабле «Георгий Победоносец», затем на пароходо-фрегате «Олаф». В 1856 году его произвели в капитан-лейтенанты, в дальнейшем же он достиг чинов весьма высоких. Из того же послужного списка можно узнать, что в первое дальнее плавание дед ушел мичманом, когда ему было семнадцать лет от роду. В документе об этом так сказано:«...на фрегате «Паллада», под командою капитана II ранга Ивкова из Кронштадта в Портсмут, из оного к о-ву Мадера, в Лиссабон, потом двоекратно к о-ву Мадера, оттуда с Его Высочеством Герцогом Лейхтенбергским к о-ву Портусанто, в Кадикс и Лиссабон, из оного обратно в Россию, на пути заходили в Копенгаген; кампания продолжалась с 20 июня 1849 года по 16 июля 1850 года».Речь здесь идет о той «Палладе», которая позже, благодаря Гончарову, навсегда вошла в русскую литературу. Второму дальнему плаванию деда в списке посвящены такие строки:
«В 1852 и 1853 годы на транспорте «Двина» под командою капитан-лейтенанта Бессарабского в плавании из Кронштадта в Камчатку, с грузом для Петропавловского порта с 15 сентября 1852 г. вышли из средней гавани на Кронштадтский рейд, 20 сентября снялись с якоря и отправились по назначению, во время пути заходили в Копенгаген, Диль, Портсмут, Портопрая, к о-ву Зеленого мыса и на мыс Доброй Надежды, и 27 августа 1853 года прибыли в Петропавловский порт».В Петербург Алексей Карлович вернулся сухим путем, а в 1856 году военно-морская судьба снова забросила его на Дальний Восток, на этот раз надолго. На Балтику он вернулся через два десятилетия. В списке (запись от 17 апреля 1876 года) об этом сказано так:
«...ныне, как выслужившему в Сибирской флотилии 20 лет и подавшему в перевод в Балтийский флот, приказом Главного Командира портов Восточного[30] океана за № 210 разрешено выехать в С.-Петербург с передачей Экипажа на законном основании Помощнику своему».Возвратившись на Балтику, он вскоре занял должность командира Ревельского порта, затем был директором маяков и лоций Балтийского моря, умер же в должности командира Петербургского порта. Он имел много орденов и медалей — перечисление их занимает в списке чуть ли не половину страницы большого формата — и вообще сделал карьеру блестящую, однако это была не «голая» карьера: все эти награды и звания доставались деду нелегко, в особенности когда он служил на Дальнем Востоке. Об этой дальневосточной службе хочу рассказать подробнее, ибо, как мне кажется, она имеет не только узкосемейный интерес. По домашним сведениям, Алексей Карлович столь долго прослужил на Дальнем Востоке не только по собственному желанию, но отчасти и по обстоятельствам, которые были сильнее его. Дело в том, что, служа в Сибирской флотилии и будучи еще холостым, он, по служебным делам, бывал на Шилке и в Иркутске. Здесь он познакомился с Екатериной Яковлевной Нелединской, и они полюбили друг друга с первого взгляда. Сложность заключалась в том, что Екатерина Яковлевна была замужней, и ей пришлось разводиться с человеком весьма пожилым, весьма богатым и, кажется, весьма влиятельным. Щекотливое это дело окончилось благополучно. Екатерина Яковлевна вышла замуж за Алексея Карловича и в дальнейшем одарила его двумя дочерьми и четырьмя сыновьями; один из них, Сергей, стал моим отцом. Однако от этой истории с уводом жены от живого мужа, по воззрениям того времени, сильно отдавало скандалом, и потому дед дольше, нежели ему хотелось, вынужден был прослужить на Тихом океане, вдалеке от столицы. Впрочем, военно-морской карьере его это пошло только на пользу. Он стал одним из основателей Владивостока и, кроме того, «заработал» мыс своего имени. Попытаюсь подтвердить это документально, не прибегая к помощи семейных воспоминаний. Начну с источников самых недавних. В 1973 году в Военном издательстве Министерства обороны СССР вышла книга Б. Масленникова «Морская карта рассказывает». Там, в главе «Географические названия на морской карте», на странице 222 сказано:
«Шефнера мыс, Японское море, залив Петра Великого, залив Америка. Открыт в 1859 г. экипажем пароходо-корвета «Америка». Назван в 1860 г. экспедицией В. М. Бабкина по фамилии командира транспорта «Манджур» капитан-лейтенанта Алексея Карловича Шефнера».В той же книге, в главе «Краткие биографические справки», на странице 338 напечатано следующее:
«Шефнер А. К. (1832–91) начал службу на Балтийском море. В 1852–53 гг. на транспорте «Двина» совершил переход в Петропавловск-Камчатский. В 1856–76 гг. служил в Сибирской флотилии, командовал шхуной «Пурга» и транспортом «Манджур». На последнем в 1860 г. доставил в бухту Золотой Рог команду, основавшую пост Владивосток. С 1887 г. был командиром Петербургского порта. В 1890 г. Шефнер получил чин генерал-лейтенанта».Несколько подробнее о миссии моего дальневосточного деда сказано в книге С. Е. Захарова, М. Н. Захарова, В. Н. Багрова и М. Н. Котухова «Тихоокеанский флот», вышедшей в Воениздате в 1966 году и переизданной в 1973 году. Одна из глав этой книги носит название «Рождение Владивостока» и начинается так:
«В 1859 году генерал-губернатор Восточной Сибири Н. Н. Муравьев-Амурский обратил особое внимание на хорошо укрытую бухту Золотой Рог в заливе Петра Великого и приказал основать здесь военный пост Владивосток. 20 июня 1860 г. в бухту Золотой Рог вошел транспорт «Манджур» (командир капитан-лейтенант А. К. Шефнер), и с него на северный берег, где теперь находится морской вокзал, высадились 40 солдат третьей роты 4-го Восточно-Сибирского батальона под командой прапорщика Н. А. Комарова. Вскоре матросы и солдаты построили казарму, кухню и дом для офицеров, использовав для этого вековой лес, которым были покрыты берега бухты и близлежащие сопки...»Из этой цитаты читатель видит, что дед мой не был «открывателем новых земель», — он только выполнил приказ высшего начальства. Но выполнил, по-видимому, точно и в нужный срок, ибо именно с этого года начались и награды, и повышения по службе. Я уже, что называется, в годах, а с годами человек начинает больше интересоваться минувшим, прямого отношения к нему не имеющим. Оно постепенно становится для него таким же многогранным и таинственным, как будущее. Почему это? Быть может, потому, что пожилой человек чувствует — пусть даже его жизнь не бедна событиями — скудость своего жизненного опыта по сравнению с опытом всего человечества и, сознавая свою недолговечность, инстинктивно стремится удлинить и углубить свое бытие, приплюсовав к нему опыт минувших поколений? Или, быть может, под старость хочется яснее понять, расшифровать самого себя, а это можно сделать (или нам кажется, что можно сделать), только сравнивая себя с другими, но не с теми, что живут во времени рядом с нами, а с теми которые уже свершили свой жизненный круг, чей опыт стал, так сказать, твердой валютой? Последнее время я зачастил в Центральный военно-морской архив. Мне нравятся люди, работающие в нем, — спокойно-деловитые, многознающие и доброжелательные. Нравится вся тамошняя несуетная атмосфера. Военно-морской архив, как непотопляемый линкор, уверенно плывет по океану времени. В его помещениях — металлические несгораемые лестницы, стальные блиндированные двери. — во всем ощущается прочность, надежность. Память о делах человеческих сберегается здесь нерушимо. В этом каменно-железном ковчеге, среди тысяч других, плывут в неведомое будущее и дела моих морских предков. Выше я неоднократно приводил строчки из послужного списка Алексея Карловича; но правильнее было бы сказать «из послужных списков», ибо почти при каждом передвижении морского офицера по службе эти документы составлялись заново и присоединялись к прежним, а потом поступали на хранение в архив. Прочел я в архиве и папки с пенсионными делами вдовы деда, Екатерины Яковлевны. Чтение всех этих казенных бумаг ознакомило меня не только с делами давно минувших дней, но и с работой военных писарей прошлого столетия. До этого я, по неразумению, считал, что все военные писаря писали безликим, унифицированным почерком, — а тут выяснилось, что это вовсе не так. Писали они все весьма четко и разборчиво, как того требовало военное делопроизводство, но каждый выводил буквы по-своему, у каждого был свой индивидуальный стиль. Надо думать, что эта неодинаковость, несхожесть почерков даже поощрялась. Некоторые писарские почерки прямо-таки красивы, их бы и сам князь Мышкин одобрил (помните: «Смиренный игумен Пафнутий руку приложил»?). Рукописная речь, когда в ней чувствуется личность пишущего, когда ее читаешь в тишине, порой воспринимается почти как речь устная, — кажется, откуда-то из неведомого далека слышишь голос, тихо произносящий читаемые тобой слова. Почерк человека — производное его характера, его личности. Личность же каждого индивидуума складывается из психических и соматических данных, присущих только ему — и никому другому. Кто знает, быть может, в очень отдаленном будущем наука путем сложнейших подсчетов, невероятную трудность которых даже в наш век НТР мы представить себе не можем, сумеет воскрешать давно умерших людей по их почерку. Пишите, люди! Храните письма! Помимо прочих документов, в архиве сберегаются вахтенные журналы всех кораблей русского флота; они подлежат вечному хранению. По моей просьбе мне выдали «Шханечный[31] журнал транспорта «Манджур» за 1860 год». Сидя за конторским архивным столом в тихой сводчатой комнате, я раскрыл тетрадь небольшого формата. Шершавая бумага, выцветшие чернила... Записи здесь вели не писаря, а вахтенные офицеры, порой, видно, второпях; некоторые слова написаны нечетко, их не разобрать. Тетрадь открывается такой записью:
«В 11 день майя 1860 года (неразборчиво)... верхних палах Николаевского рейда пополуночи. Случаи. Ветр свежий, облачно. В 8 часов вследствие предписания Господина Командира Сибирской флотилии и портов Восточного океана от 11 числа сего месяца за № 219 подняли флаг... На транспорте состоят: Командир оного 27-го флотского Экипажа Капитан-Лейтенант Алексей Карлович Шефнер: того же Экипажа Лейтенант Николай Александрович Кононов и Мичман Василий Васильевич Новицкий; Корпуса Штурманов Прапорщик Михаил Кузьмич Дегтинский; Вольный Механик Карл Осипович Нюссер... Унтер-офицеров 6, рядовых 61, машинистов и кочегаров 18, фельдшер 1... Транспорт имеет три мачты, три (неразборчиво) пушки карронады весом каждая 96½ пуд.; машину в 370 нарицательных сил низкого давления. Транспорт имеет вместимости 800 тонов (далее идет перечисление такелажа). ...принято из порту для продовольствия команды: Сахару 19 пуд. 5 ф. 60 зол.; Чаю 23 фун. ⅓ зол.; Табаку 7 пуд. 35 ф. и Мыла 8 пуд. 37 фун.».Далее идут изо дня в день записи о приеме грузов, о силе и направлении ветра, о передвижении судна из порта в порт, об уровне воды в трюме, о том, какие корабли прошли в поле зрения вахтенного; вот, например, «июня 10 дня пополуночи. Случаи»:
«По рапорту транспорт и команда обстоят благополучно, больных два матроза и 14 солдат № 4 Линейного баталиона. Воды в транспорте 5 дюймов по выкачке... В ½ 10 снялись с якоря и пошли в порт Дуэ. В ½ 12 поставили паруса: Фор-Стаксель, Стаксель, Кливер и Бом-Кливер, Триселя, Бизань и Грот».А вот что записал мичман Новицкий в день основания Владивостока:
«Того же июня 20 дня пополудни. Случаи. Часы 12. Ветр тихий ясно высота бар. 30,01 по тер. 13½. Сего числа свезено на берег: ящик с амуницией — 1; бочек с мясом — 4; пеньки 25 пуда; Муки ржаной 29 пуда; Крупы 4 пуда; ящик с (неразборчиво) — 1; Патронов 2160 штук; Котлов чугунных 3; Веревок 5 пуд. 20 ф.; Листового железа 50 листов; Невод 1; Лошадь 1 и быков 2. В 12 ч. воды в транспорте 24 дюйма. Сего числа отправлено на берег 1 обер-офицер, 2 УО и 28 ч. рядовых № 4 Линейного баталиона для занятия поста».С этого и начался Владивосток — пока еще не порт, а пост; в 1872–1873 годах в официальных бумагах он уже именовался портом, и дед мой, как сказано в его послужном списке, был в 1872 году «Приказом Главного Командира портов Восточного океана за № 186 назначен и. д. командира порта во Владивостоке» и находился на этой должности два года. Но вернусь к «Шханечному журналу». Быть может, читатель заметил, что в записи мичмана Новицкого количество рядовых, высаженных на берег, не соответствует той цифре, которая названа в книге «Тихоокеанский флот». Я думаю, это тем объясняется, что авторы книги имеют в виду полный списочный состав, не учитывая больных, а точнее сказать, тех, кого сильно укачало и которые, следовательно, не сразу обрели работоспособность. Из записей в «Шханечном журнале» видно, что несколько дней судно шло при сильном волнении, а ведь везло оно пехотинцев — людей, к качке непривычных. «Манджур» представлял собой парусно-винтовое судно. Дед ходил на нем чаще под парусами, чем под парами, ибо машина была весьма несовершенна и часто выходила из строя. В старейшем русском журнале (выходящем и поныне) «Морской сборник», в июльском его номере за 1861 год, в разделе «Сведения о плавании наших судов у восточных пределов России» напечатан длинный «Рапорт командира транспорта «Манджур» к.-л. Шефнера» из Императорской гавани от 16 декабря 1860 года. В нем он, между прочим, описывает и мытарства с паровой машиной, которая имела свойство ломаться именно в те дни, когда в ней была особая нужда. Тем не менее он проплавал на этом корабле десяток лет, и в послужном списке есть такая запись: «Государем Императором утверждено производить добавочное жалование по 702 р. в год за сбережение транспорта «Манджур» в течение 10 лет». Куда он ходил на этом судне? Вот, к примеру, одна выписка из того же списка:
«В 1859 г. командиром винтового транспорта «Манджур» в плавании между Николаевском, Де-Кастри, Дуэ, Ольга, Посьета, Косуно, Новой Императорской гаванью с 11 мая по 20 октября. — Якорных 63 дня, парусных 100 дн., а с подразделением выходит якорных 59, а в ходу 65 дней».А вот еще выписка:
«...в 1863 г. командиром транспорта «Манджур» с 1 января по 21 октября в плавании между Шанхаем, Нагасаки и южных гаваней, а также до Николаевска; ходовых дней 192, якорных 102 дня».И в заключение — выдержка из «Пенсионного дела Е. Я. Шефнер»:
«Справка для эмеритальной кассы
Генерал-лейтенант Шефнер В службе . . . . . . . . . . . . 1846 г. Мичманом . . . . . . . . . . 1849 Капитаном I ранга . . . . 1868 Контр-адмиралом . . . . 1878 Генерал-лейтенантом . . 1890
Скончался ударом 11 февраля 1891 года, прослужив 45 лет. Первые 25 лет провел во флоте, преимущественно в плавании на Дальнем Востоке, у берегов Камчатки. Высочайшим приказом по флоту за № 52/559 исключен из списков 18 февр. 1891 г.».
25. Рамушево
У памяти есть свои зоны пустыни. Я не помню, долго ли мы жили в Хмелеве после пожара и смерти отца. Кажется, на какой-то короткий срок детдом вернулся в Старую Руссу; кажется, мать с сестрой ненадолго уезжали в Петроград — весь этот отрезок моей жизни не то чтобы просто изгладился из моей памяти с годами, но словно бы отсуществовал не существуя. И вот я в Рамушеве. Идет совершенно новый период моего бытия. Рамушево — это бывшее барское поместье, расположенное невдалеке от Старой Руссы, на берегу реки Полисть. Детский дом размещен здесь в большом и на этот раз несгораемом каменном здании. Говорят, что до революции оно принадлежало какому-то графу, а потом в нем хотели устроить крестьянский Народный дом и берегли для этой цели, но теперь УОНО выхлопотал его под детдом. Комнат здесь больше, чем в Хмелеве, и во многих сохранилась меблировка, да и здание не производит впечатления запущенности. В спальнях — высокие чистые потолки, койки детдомовцев стоят на большом расстоянии одна от другой, столовая — это целый зал. Чуть ли не каждый воспитатель получил здесь по отдельной комнате. Мать с сестрой живут в первом этаже, в уютной комнатке, оклеенной выцветшими зеленоватого тиснения обоями; в углу большая кафельная печь; у окна красивый письменный столик из красного дерева, да еще с бронзовой отделкой. Произошел не механический переезд в Рамушево прежнего детдома, а очередная реорганизация: здесь много новых воспитателей и много новых воспитанников. Меня уже никто не зовет Косым — здесь есть другой Косой, мальчик из старшей спальни. Меня теперь зовут Шкилет, а сокращенно — Шкиля; полный же мой титул: Шкилет — Семь Лет (хотя мне уже давно восемь); наверное, даже среди не шибко толстых детдомовцев я выделяюсь своей худобой, иначе бы так не прозвали. По сравнению с Хмелевским детдомом здесь больше порядка. Быть может, к этому времени уже улучшилось продовольственное положение в стране, а может быть, здесь более честные или более расторопные хозяйственники, — факт тот, что и с питанием стало лучше. Правда, до полной сытости еще далеко. Мы лазаем по деревьям парка в поисках птичьих гнезд, добываем галочьи и еще чьи-то яички и потом, на дальней полянке парка, варим их на костре; вместо кастрюли употребляем чайную жестяную кружку. Слов нет, разграбление птичьих гнезд — нехорошее дело, и все-таки то была не любительская охота (самый бессмысленный и жестокий вид охоты, когда живое истребляется не ради утоления голода, а из «спортивного» интереса), то были как бы первобытные поиски пищи. Во всяком деле всегда найдется свой специалист; знатоком яичного промысла у нас, неведомо почему, считался Федька Носатый, юркий мальчик из старшей спальни. Мы показывали ему набранные нами яйца, и он с умным видом откладывал в сторону те из них, которыми якобы можно отравиться насмерть; за консультацию он получал львиную долю вареных яичек, «ядовитые» же куда-то уносил. Теперь я, грешным делом, думаю: не съедал ли он их потом втихомолку? Если черным пиком, самым памятным днем моего хмелевского бытия был день похорон отца, то наивысшей определительной точкой моей жизни в Рамушеве представляется мне один, по-видимому июньский, день. День, внешне, казалось бы, ничем не примечательный, не вместивший в себя никаких ни трагедийных, ни счастливых событий. Я сижу в парке на большом суку какого-то огромного дерева, то ли недавно срубленного, то ли поваленного бурей. Я ритмично раскачиваюсь на этой пружинящей ветке и пою: «Мечутся белые чайки, что так встревожило их? Чу, загремели раскаты взрывов далеких, глухих...» Я пою с чувством, с надрывом — ведь никто здесь не услышит. Этой старой песне про «Варяга» выучила меня Зоя Арсеньевна Штаковская, воспитательница; мать познакомилась с ней уже здесь, в Рамушеве, и они быстро сдружились. Зоя Арсеньевна живет напротив комнаты матери, через коридор. У нее сын Юрик, года на два старше меня, и дочь Леля — той лет четырнадцать. Леля мне очень нравится, и, когда находится в поле моего зрения, я глаз отвести от нее не могу и всячески стараюсь, чтобы этого никто не заметил. Она же на меня — ноль внимания; она даже не презирает меня (презирающий, презирая, тем самым невольно признает существование презираемого), — она просто не видит меня, смотрит сквозь меня, будто я прозрачный. Но сейчас даже этот печальный факт не огорчает меня, сейчас в мире все хорошо. После ночного ливня трава и листья удивительно свежи, запах влажной зелени удивительно приятен, дышится удивительно легко; мимо меня то и дело пролетают красивые майские жуки — в то лето их было удивительно много. Мне не хочется возвращаться в дом — и не потому, что там меня ждут какие-то неприятности, вовсе нет, там все обстоит хорошо. Но одному мне сегодня — еще лучше. В моей голове происходит сегодня какая-то важная работа, непонятная мне самому, требующая одиночества. Я выхожу на тропинку, она бежит под изволок и приводит меня на узкую, сыроватую, затененную большими деревьями лужайку, где среди высокой травы растут ночные фиалки; оттого, что ночью шел дождь и трава влажна, они сегодня пахнут даже днем. Цветы здесь, у меня перед глазами, но их слабый, тонкий, таинственный запах летит ко мне словно издалека, оттуда, где меня нет, и не было, и где я никогда не буду, а быть может, когда-нибудь все-таки буду. Где-то не очень далеко кукует кукушка, — я начинаю считать, сколько лет жизни мне она предскажет, и сбиваюсь со счета: по мнению этой доброй птицы, жизнь мне предстоит чуть ли не бесконечная. Внезапно меня охватывает ощущение радости, беспричинного счастья. Но так ли уж оно беспричинно? Нет, что-то случилось. Какое-то тихое-тихое колесико в душе моей дошло до какой-то тайной пружинки — и та беззвучно щелкнула; начался новый круг жизни, новый отсчет времени. Говоря неточно, приблизительно, произошло вот что: я вдруг осознал, что я — это я. До этого я чувствовал себя существующим только тогда, когда меня окликали (по имени или по кличке), когда кто-нибудь разговаривал со мной, или играл, или дрался. А тут до меня вдруг дошло-доехало, что, оказывается, я существую и сам по себе. До этого я был как бы распылен во всех и во всем, окружающем меня, а теперь эти пылинки слетелись к одной точке и сплавились в одно целое; я нашел сам себя в этом огромном мире. Конечно, это сегодняшние, взрослые размышления о прошлом. А тогда я просто чувствовал себя необычайно счастливым, понявшим вдруг неведомо что. Этот летний день отбрасывает свет на все мое рамушевское бытие, и месяцы, проведенные в этом детдоме, вспоминаются мной как месяцы почти целиком счастливые. Надо полагать, что этому помогли и внешние обстоятельства. Здесь, как мне помнится (или кажется?), вовсе не случалось распрей между воспитателями, да и отношения между ними и воспитанниками наладились сразу же. И хотя еще не было полной сытости, все-таки помыслы наши устремлялись уже не только на еду, начали пробуждаться и другие интересы. В Рамушеве я впервые увидел стенгазету, она висела в столовой и вся была написана от руки, очень аккуратно; перед ней толпились детдомовцы и воспитатели, а одна девочка из старшей спальни, увидев себя изображенной карикатурно, при всех громко заплакала. Стенная печать тогда только начинала свое существование, и о ней много говорили и педагоги, и старшие ребята; нас же, младшеспальников, это пока не интересовало. Зато когда в детдоме организовали драматический кружок, любовь к театральному искусству охватила всех от мала до велика. Представления давались в небольшом зале на самодельных, сколоченных из толстых неструганых досок подмостках. Первые ряды были сидячие всамом прямом смысле: младшеспальники сидели на полу; чтоб соблюсти рядность и порядок, по паркету, от стены до стены, прочерчивались четкие меловые линии. Старшие ребята, воспитатели и гости восседали на стульях и на досках, положенных на чурбаки. Участвовать в представлениях хотелось всем, и почти каждому от времени до времени перепадала хотя бы маленькая роль. Даже я несколько раз играл в одной пьесе, изображая собой французского мальчика, убитого солдатами Тьера в дни Парижской коммуны. То была роль без речи и даже без движения: когда снимали занавес, я заранее лежал мертвым возле баррикады, сооруженной из табуреток, поленьев и камней (камни постановщики специально для этого притащили из парка). В мою творческую задачу входило не шевелиться, не кашлять, не чихать, а также не дышать слишком явно. Роль вроде бы спокойная, но на сцене все время шло движение, и я втайне боялся, что кто-нибудь споткнется об меня или наступит мне на живот. Леля играла в этой же пьесе: она появлялась у баррикады в длинной, до пят, черной юбке, позаимствованной у Зои Арсеньевны, в синей кофточке с широкими рукавами и в самодельной красной шапочке, которая свисала с головы, как чулок (я тогда еще не знал, что это фригийский колпак). Леля произносила речь, обращенную к тьеровцам, из которой я запомнил такие слова: «О, клянемся кровью этого ребенка, сраженного вашими подлыми пулями...» Мне полагалось лежать с закрытыми глазами, но иногда я, незаметно для публики, чуть-чуть приоткрывал их, чтобы видеть Лелю. На третьем или четвертом представлении я немножко изменил положение тела — и тотчас из зала раздался чей-то глумливо-радостный возглас: «Ребята, ша! Дохлый Шкилет завертухался!» Среди публики послышался смех. Я замер от стыда и отчаяния и теперь уж до конца действительно пролежал как мертвый. Когда представление окончилось, Леля в коридоре мимоходом бросила мне: «Что за человек! Даже покойником быть не умеет!» А руководитель драмкружка сказал, что на будущее придется подобрать более спокойного убитого ребенка. Руководил драмкружком самый молодой из воспитателей. Фамилии я его не знаю, а имя запомнил хорошо: его, как и меня, звали Вадим. Это был первый тезка, которого я повстречал на своем жизненном пути; до этого я почему-то считал, что имя мое уникально. Вадим (кажется, Афанасьевич) помнится мне как человек подвижный, быстроходный, с квадратным подбородком и широченной улыбкой. Он носил английские солдатские бутсы на толстой подошве, брюки защитного цвета и просторную толстовку из небеленой холстины; толстовки тогда только-только входили в обиход. Из маленького нагрудного карманчика у него всегда торчали два карандаша и вечное перо «Монблан» — гордость Вадима Афанасьевича. Авторучки считались тогда редкостью, мой тезка очень берег свой «Монблан» и практически никогда его не применял: на той толстой и шершавой бумаге, которая была тогда в ходу, тонкое золотое перо могло сломаться. Но он охотно показывал нам, ребятам, это заграничное чудо техники, развинчивал его на составные части, объяснял принцип действия. Он говорил, что привез это вечное перо из Франции; он туда попал во время германской войны в составе Русского экспедиционного корпуса, воевал с немцами. Когда в России произошла революция, французы хотели расстрелять всю роту, в которой он служил, как бунтовщиков. Ему пришлось поступить в Иностранный легион, он долго пробыл в Африке, потом бежал оттуда, придушив часового, и затем целый год добирался до родины каким-то необычным круговым путем; о французах он говорил с неподдельным озлоблением. Все, что он рассказывал нам, ребятам, и главным образом воспитателям о своих похождениях, как-то странно не вязалось для меня с тем, что такой бывалый человек ведет в нашем детдоме мирный драмкружок, и ведет его с явной приверженностью к этому делу. Я поделился своими сомнениями с матерью; та сказала, что во Франции он, наверное, побывал: он бегло говорит по-французски, притом по-простонародному, с вульгарными выражениями. Когда Вадим Афанасьевич однажды повел группу младших мальчиков купаться на Полисть и разделся в сторонке от нас, мы, бултыхаясь у бережка, увидели на плече воспитателя большой шрам, а на ноге, пониже колена, — другой, поменьше. Он сказал нам, что один шрам он привез «из культурной Европы», а другой «из дикой Африки». Пьес ставилось несколько, но запомнил я лишь ту, в которой играла Леля и в которой «играл» я, — да и то не всю пьесу помню, а одну сценку. Смутно вспоминается, что в какой-то постановке ребята и воспитатели исполняли роли купцов, — может быть, Островского играли? И еще каких-то буржуев изображали, что-то современное. Странно: смотрел я игру глаз не отрывая, слушал во все уши, а все вылетело из памяти. Кажется, меня интересовал не смысл, не содержание представления, а просто механизм театрального действа; странным казалось, что вот этот человек ест со мной за одним столом, а поднявшись на сцену, он изображает уже не себя, а кого-то совсем другого и говорит не как в жизни, а как в книжке. Я тогда уже любил чтение, и на страницах книжная речь казалась мне вполне естественной, но, когда книжные слова произносили живые люди, двигающиеся по сцене, я испытывал чувство неловкости и тайного стыда за актеров. Быть может, это и тем объяснялось, что в те годы разговорная речь взрослых резко отличалась от литературной, а речь детдомовцев — еще резче. Ранее я упоминал о жаргонных словечках и оборотах, которые были у нас в ходу; к этому надо добавить, что из своей разговорной речи ребята начисто выбросили многие вводные и «приблизительные» слова. Они презирали такие, к примеру, слова, как «мне кажется», «я думаю», «хочется», «наверное», «вероятно», «очевидно», «например»; новичков, произносивших их, дразнили, передразнивали — и те вскоре переставали их употреблять. Речь детдомовская была обнаженной, четкой, она никак не походила на книжную. Если как актер я потерпел полное фиаско, то в роли чтеца выступил более успешно. Кроме театральных представлений, в Рамушеве устраивались и вечера самодеятельности, содержания довольно пестрого. Один такой вечер состоялся Первого мая; помню, в этот день на обед нам вместо черного хлеба выдали по пайке полубелого (пеклеванного) — роскошь дотоле неслыханная. Первым номером, помнится, выступал детдомовец из старшей спальни, исполнивший куплеты против спекулянтов и мешочников; он сам себе аккомпанировал на деревянных ложках и приплясывал. Затем Вадим Афанасьевич прочел стихотворение о падении Бастилии, не знаю чье. За ним на сцену поднялась стриженная под ноль, как все младшие детдомовцы, девочка лет девяти и прочла стишки какой-то дореволюционной детской поэтессы, книжка которой имелась в нашей библиотеке и ходила по рукам. Последние строки были такие:...Выступили две воспитательницы и один воспитатель, они читали такие стихи, в которых обязательно упоминались дети: «Бедный мальчик, весь в огне...», «Шел по улице малютка...» — и еще, и еще про детей. Я слушал вполуха, так как знал, что скоро мне самому выступать, и беспокоился за себя; мне казалось, что, если я «провалюсь», Леля никогда не простит мне этого, хотя отлично сознавал, что ей вообще плевать на меня с высокого дерева. И вот пробил мой час. Когда я поднялся на подмостки, то в первые мгновения совсем ополоумел от стыда и страха. В полумраке зала белели лица, они как бы слились в одно многоглазое лицо — и все глаза пялились на меня. Две керосиновые лампы, стоявшие справа и слева от меня на табуретках, казались мне ослепительными и словно просвечивали меня насквозь со всеми потрохами. Но вот я нащупал в памяти первую строку пушкинского «Анчара», дребезжащим голосом произнес имя поэта и название стихотворения — и прочел его до конца, прочел без чувства, автоматически, но и без запинки. «Анчар» я знал наизусть давно, а прочесть его на вечере велел мне Вадим Афанасьевич, сказав, что Пушкин написал его против царя. Затем, тоже без всякого выражения, я отбарабанил стихи Кольцова, из которых сейчас помню только такие строки:
26. Снова Старая Русса
В Рамушеве мы прожили до осени. Памятная предотъездная веха — «желудевый субботник». В тот день воспитатели и воспитанники с песнями отправились в расположенную недалеко от парка дубовую рощу собирать опавшие желуди; они предназначались для суррогатного кофе, который был тогда в большом ходу. Через два дня мы покинули детдом. Я запомнил последние минуты пребывания в Рамушеве. Сумрачное осеннее утро. У подъезда — крестьянин-возница, лошадь, запряженная в двухколесную таратайку; вещи — чемодан и узлы — погружены, сестра моя уже забралась в повозку. На матери — темно-зеленое пальто с шарообразными пуговицами, лицо у нее расстроенное. Стоя у дверей, она о чем-то тихо разговаривает с Зоей Арсеньевной. — ...Поверьте, скоро надо ждать дворянских погромов, — доносятся до меня слова матери. Зоя Арсеньевна, переходя на шепот, отвечает ей какой-то длинной фразой. Затем мать вступает в переговоры с владельцем подводы; тот, оказывается, заломил теперь еще более высокую цену, нежели было договорено накануне. Наконец таратайка трогается. Мы пока идем за ней пешим ходом, так же как и хозяин. Зоя Арсеньевна с подъезда крестит нас в воздухе. Мне не по себе. Мать уже не первый раз говорит о дворянских погромах. А я, не то из разговоров старших, не то из прочитанного, знаю, что при Николае были еврейские погромы; я даже приблизительно представляю себе, что это такое. Но теперь все наоборот, теперь новый режим, размышляю я, теперь будут бить не евреев, а дворян; и удивительно, что это еще не началось, что мы еще живы. Единственное, что смягчает мой страх, — я не могу отчетливо представить себе, кто же именно будет громить дворян; я отчетливо вижу топоры, вилы, штыки, ножи, но они в руках у каких-то расплывчатых, бестелесных существ. Самый плохой человек, которого я пока повстречал в своей жизни, — это хмелевская Косоротиха; но и ее я не могу вообразить убивающей людей, не знакомых ей лично, будь они евреи или дворяне. Вот война — другое дело, там ты можешь убивать тех, кого ты лично не знаешь. Зато и тебя там имеют право убить. «Смерть на войне — все-таки прекрасная смерть, никакой тебе старости...» — так сказала однажды Зоя Арсеньевна моей матери, когда та стала перечислять ей наших родственников и знакомых, которые погибли на германском фронте. Разговор этот предназначался не для меня, но ничто так хорошо не запоминается, как подслушанное. ...По мере удаления от Рамушева мой страх перед дворянским погромом рассасывается. Тем более я знаю и конкретную причину нашего отъезда: у матери последнее время были нелады с заведующей детдомом, та к ней придиралась. Нет, все обстоит не так уж плохо. Сквозь тучи проглянуло осеннее солнце, дорога под ногами мягкая, чуть влажная — не скользкая. Возница неторопливо рассказывает матери о том, что в позапрошлом году в здешних местах ждали конца света из-за хвостатой звезды; боялись, что она «хвост до земли спустит и всех на тот свет выметет», — однако обошлось. Я шагаю за повозкой, вспоминаю детдом, Лелю. Я еще не знаю, что Лелю больше никогда не увижу, что с детскими домами для меня навсегда покончено, что я снова стал «вольной жабой». В Старой Руссе мы поначалу остановились у Лобойковой, но пробыли там недолго, теперь это жилье чем-то не устраивало мать. Оттуда перебрались на какую-то окраинную улочку, где жила знакомая Зои Арсеньевны, Людмила Викторовна, худощавая пожилая женщина с настороженным взглядом. Ее деревянный домик состоял из трех комнат, но вход в одну из них был со стороны прихожей заколочен досками; хозяйка сказала, что там провалился потолок. На одной из досок с гвоздика свисала на вылинявшей лиловой ленточке иконка; под иконкой, пришпиленные канцелярскими кнопками крест-накрест, белели два птичьих пера. Что это означало, не знаю; мать тоже не знала, а у Людмилы Викторовны спросить объяснения я так и не решился. Окно той нежилой комнаты выходило во дворик, где стоял покосившийся дровяной сарай, всегда открытый. Однажды, натаскав из сарая поленьев и сделав из них приступочку, я заглянул в это окно. Сквозь давно немытые стекла в комнату струился пепельно-серый свет. Стояла совершенно голая, без матраса и сенника, железная кровать, а возле нее — помятый ночной горшок, весь в черных пятнах из-за отбитой эмали; со стен свисали лохмотья обоев, доски пола вспучились от сырости. Все бы это ничего, но меня вот что поразило: в единственной двери комнаты торчал ключ; я решил, что она заперта изнутри. Как можно запереть изнутри пустую комнату? Кто мог это сделать? Надо думать, все объяснялось проще простого: ключ, очевидно, только торчал в замочной скважине, дверь заперта не была, ведь достаточно и того, что со стороны прихожей ее забили досками. Но тогда этот вопрос долго волновал меня. И до сих пор, когда мне в жизни встречается что-то необъясненное и необъяснимое, я говорю себе: вот пустая комната, запертая изнутри. Нам Людмила Викторовна отвела просторную комнату с необходимой мебелью. На всех вещах, на всем, что стояло, лежало и висело в этом доме, покоился слой пыли и грязи — старый, въевшийся, неотмываемый. Даже с икон (а их много было) свисала паутина; впрочем, несмотря на обилие образов, я ни разу не видел, чтобы хозяйка подняла к ним глаза или перекрестилась, да и в разговоре она никогда не поминала бога. Людмила Викторовна была все время погружена в какие-то особые думы, разговаривала мало. Охотнее всего она беседовала со своим котом Шуриком. Она называла его всякими нежными именами, а он в ответ мурлыкал. Когда мать договаривалась с хозяйкой насчет жилья, та поставила твердым условием, чтобы Шурика никто не обижал. Я и не обижал его — не из-за этой договоренности, а просто потому, что люблю животных, а кошек — в особенности. Котище был толстый, ленивый, добрый, он быстро привык ко мне; хозяйка, видя это, тоже преисполнилась ко мне благоволения, стала ласково звать меня Вадюшей. Однажды, в отсутствие матери, она принесла мне в комнату мисочку с молоком; мы с сестрой его выпили, оно было куда вкуснее «обрата», снятого молока, которое мать из-за его дешевизны где-то покупала. Меня немножко удивило, что мисочка похожа на ту, из которой кормится Шурик, но я решил, что у хозяйки две такие посудинки. Однако в следующий раз, когда я находился в хозяйкиной комнате, она взяла с пола мисочку, из которой сытый Шурик недолакал молоко, долила туда еще и подала мне: «Пей, пей, Вадюша». Мне стало муторно, от угощения я отказался. Тогда Людмила Викторовна сказала мне, что нечего строить из себя фон барона, не те нынче времена. Далее она стала мне объяснять, что, если собака случайно забежит в церковь, храм надо или навсегда закрыть, или святить заново, ибо собака — животное нечистое; кошка же может жить в церкви даже за святыми вратами, потому что кошка — животное чистое; а в Древнем Египте кошки считались священными существами, выше людей, — так что Шурика можно считать святым, тем более по сравнению с нынешней молодежью. Но и после святого кота пить молоко я не мог, и тогда Людмила Викторовна выпила его сама, а мне велела удалиться; голос при этом у нее был не сердитый, но в нем чувствовались огорчение и обида. Матери об этом случае я ничего не сказал, зато о другом счел нужным ей доложить. Однажды, когда мать была в городе, Людмила Викторовна срочно позвала меня к себе, усадила в рваное кресло, сама уселась напротив и велела смотреть ей в глаза. Затем она спросила: — Вадюша, признайся, ты мог бы отравить меня за большие-большие деньги? Мне бы сразу ответить ей, что нет, ни за какие богатства я не покушусь на ее жизнь, но, ошеломленный серьезностью и внезапностью вопроса, я погрузился в какие-то глупые размышления. В то время «лимоны» (обесцененные миллионы рублей) уже выходили из обращения, уже появились червонцы, и я стал думать, о каких же именно больших деньгах говорит эта женщина. Не успел я продумать ответ, как она с грустью в голосе приказала мне идти обратно. Когда об этом эпизоде я рассказал матери, та объяснила мне, что у Людмилы Викторовны «пунктик», она всем задает такой вопрос. Быть может, то, что хозяйка оказалась, как теперь говорится, немного «с приветом», толкнуло мать на поиски нового пристанища; а быть может, этому способствовало и обилие клопов и блох в жилище Людмилы Викторовны. В детдоме многие мучились чесоткой (и я в том числе), всякими лишаями, однако клопов и блох там вывели почти начисто; здесь же эти насекомые кишмя кишели, и мы все ходили искусанные. Правда, тогда эти твари водились во всех почти частных домах, разница была только в количестве; но у Людмилы Викторовны их развелось сверхмного. Бороться с этой нечистью в те годы умели только при помощи керосина, а стоил он дорого, да и не всегда имелся в продаже. Людям, вспоминающим свое прошлое, свойственно видеть его красивее, чем оно было в действительности. Но иногда надо и одернуть себя. Да, из детства своего я вынес немало светлых воспоминаний; да, оно было интересным. Но если сейчас меня, нынешнего, впихнуть в мое прошлое (с возможностью в любое время вернуться в настоящее) — то вскоре я выскочу из своего былого как ошпаренный и, с отвращением отряхивая с себя вшей, блох и клопов, побегу в кожный диспансер лечиться от чесотки. Дворец минувшего, который мы воздвигаем в своей памяти, издали может быть очень красив, а в его щелях гнездится немало всякой пакости. В те годы на многих окнах старорусских домов белели бумажные квадратики, означавшие, что здесь можно снять комнату. Мы переселились к сапожнику Ведерникову, в покосившийся бревенчатый дом; он чем-то напоминал избу, тем более что в одной из комнат стояла русская печь, похожая на деревенскую. За домом раскинулся огород, сбегавший под изволок к речке Малашке; ко дню нашего переезда гряды уже опустели, и я иногда бродил там, выискивая в земле осколки цветных стеклышек, которых там почему-то было довольно много. Найдя стеклышко, я плевал на него, отирал рукавом с него землю и смотрел сквозь него на свет; сквозь синий осколок мир виделся удивительно мрачным; казалось, вот-вот произойдет что-то страшное — может быть, конец света наступит; сквозь оранжевое стеклышко все вокруг становилось нарядным, праздничным. Из окна нашей комнаты открывался вид прямо на Никольскую церковь, она возвышалась по другую сторону улицы; в дни церковных служб стекла позвякивали от близкого колокольного звона. Жена сапожника (имени ее не помню) гордилась тем, что их жилье расположено так близко от храма, — «чем ближе к церкви, тем святее», но особым религиозным рвением не отличалась и на богослужения ходила редко, так же как и ее муж. Имени-отчества Ведерникова я тоже не помню. Это был низкорослый сутуловатый человек с бледным, серьезным и добрым лицом. Работал он «от себя», то есть на дому, в теплом чуланчике, примыкавшем к кухне. Я часто заходил к нему в закуток, садился на пустой ящик и смотрел, как Ведерников, сидя на «липке», подшивает валенки или чинит чьи-то штиблеты. Держа губами множество деревянных гвоздиков, он молниеносными движениями левой руки выдергивал их изо рта и забивал в подошву. В чулане пахло варом (для сученья дратвы), да и во всем доме тоже, и повсюду валялись деревянные гвоздочки. Ведерников охотно разговаривал со мной (он мог это делать, как чревовещатель, не разжимая губ). Он жаловался, что его сын не захотел учиться у него ремеслу, и советовал мне стать сапожником — всегда будет верный кусок хлеба. Однако самому Ведерникову его кусок хлеба давался не так-то легко: не было в продаже «товара» (кожи), новую обувь у него заказывали крайне редко, все больше несли в починку старье. Чтобы приработать, он мастерил из тоненьких дощечек, почти лучинок, маленькие игрушечные салазки, и жена сбывала их на толкучке. Изредка он приходил откуда-то выпивши, хозяйка встречала его попреками и криком; он тоже начинал на нее кричать, потом они бегали по всему дому, швыряя друг в друга чем попало, даже пустые бельевые корзины начинали летать. На следующий день супруги Ведерниковы разговаривали меж собой мирно, будто вчера ничего не происходило. В повседневной своей жизни это была семья дружная, мать моя потом отзывалась о наших хозяевах как о людях честных и отзывчивых. К нам они относились не как к платным жильцам, а скорее как к родне, и дети их — тоже. Леше, сыну Ведерниковых, было лет под двадцать. Он работал в городе, но не ежедневно, на каком-то пустяковом, малооплачиваемом месте. Вижу Лешу в памяти отчетливо: всегда в ватнике защитного цвета, коренастый, лицо широкое и бледное, толстые губы. Он любил распевать песню, из которой я запомнил такой куплет:27. Скромные успехи. Отказ от Парижа
В моем личном архиве хранится четвертушка желтоватой тетрадочной (в две линейки) бумаги. На ней от руки написано:На удостоверении — круглая печать с гербом РСФСР и надписью: Старорусские педагогические курсы. Документ сей свидетельствует о весьма скромных успехах: ведь не сказано, что я окончил II отделение (то есть второй класс), — сказано, что я только «обучался» в нем. Попробую теперь, через пятьдесят лет, припомнить все, что было, и составить нечто вроде объяснительной записки к этому удостоверению. Из Рамушева в Руссу переехали мы глубокой осенью, но мать не спешила определить меня в гимназию (она, по старой привычке, так называла школу), ибо вовсе не намеревалась век вековать в этом городке. Однако она знала, что в Петрограде большая безработица, и решила попытать счастья здесь. И вот через местный военкомат ей удалось устроиться на канцелярскую службу. Жалованье было небольшое, но зато и в учреждение мать ходила не ежедневно; иногда она приносила бумаги домой и здесь нумеровала их, переписывала и подшивала в большие папки; кажется, это все имело отношение к землепользованию. Теперь, когда нашлась работа, стало ясно, что в Питер мы в ближайшее время не вернемся и что пора мне стать школяром. Вспоминаю первое посещение школы. Произошло это в самом начале зимы. В памяти запечатлелись покрытые льдом лужи на мостовой и иней на деревянных мостках-тротуарах. Однако снег еще не выпал, да и ледок был непрочен: ступив из озорства на ледяную корку, я сразу же продавил ее и замочил ботинки, за что мать сделала мне выговор. Вскоре мы подошли к большому деревянному двухэтажному зданию, обшитому досками светло-серого цвета; краска с них местами облупилась. Строение показалось мне неуютным. Мы вступили в безлюдный вестибюль, свернули в широкий коридор и очутились в комнате, где очень много места занимал узкий, обитый желтой клеенкой диван с высокой спинкой; на самом верху этой спинки в трех квадратах были резьбой по дереву изображены охотничьи сценки. Перед диваном стоял круглый стол, заваленный книгами, а возле него на стуле сидел не очень старый человек с большой лысиной и небольшой черной бородкой. Он привстал, поздоровался с матерью, мать села на диван, а мне велено было стать перед столом. Бородатый начал задавать мне вопросы, которых я уже не помню, затем раскрыл книгу и приказал мне прочесть вслух рассказ; речь там шла о мальчике-пастухе, который пас стадо далеко от своей деревни, и на стадо напали волки. Не успел я прочесть строк двадцать, как мой экзаменатор сказал, что этого довольно. С тех пор книги этой (по-видимому, хрестоматии?) я ни разу не видел, рассказ этот нигде мне больше не попадался, и я до сих пор не знаю, что же стало с коровами и бедным пастушонком. Затем бородач спросил, какие стихи я знаю наизусть. Я стал перечислять те, что помню; мать подсказывала мне названия. Мне велено было продекламировать «Песнь о вещем Олеге», после чего меня отпустили. Теперь, проходя через тот же вестибюль, я чуть не оглох от шума: там полно было детей, началась перемена. Я подождал мать на улице, вскоре она подошла и сказала, что меня зачислили во второй класс. В дальнейшем я ходил на уроки один. Правда, Валя Ведерникова училась в той же школе, и из дому мы иногда отправлялись вместе, но с девочкой идти мне было стыдно, и я нарочно отставал от нее или, наоборот, забегал вперед и шагал один. Первые несколько дней я посещал занятия с охотой, но вскоре школа стала для меня местом неприятностей и обид, и пору своего старорусского учения я вспоминаю без всякой радости. Быть может, виной всему — тогдашняя однобокость моего развития и неподготовленность к систематическим занятиям. Вот впечатления тех школьных месяцев. Наш класс — на втором этаже. Это большая комната с тремя высокими окнами. В углу — круглая черная печь. Стены обшиты досками темно-зеленого цвета. Темно-коричневые парты стоят в две колонны. Для такого помещения их совсем немного, так что остается немало свободного места; должно быть, из-за этого на перемены мы не выходим в коридор. Едва учительница за дверь — девочки сбиваются в свою группку и о чем-то болтают, а ребята начинают возиться на партах, бегать по классу, играть в «куча мала». Но, быть может, в классной комнате нам разрешено оставаться потому, что в ней куда теплее, нежели в коридоре. Впрочем, в дни больших морозов печь не очень помогает, так что нам дозволяется сидеть на уроках в пальто. Раза два-три случались однодневные перебои с топливом, и учительница заранее уведомляла нас, что завтра каждый ученик должен принести по полешку. Помню себя идущим по снежной улице в ватном пальтеце, в меховой шапке-ушанке; в одной руке — холщовая сумочка с тетрадками и пеналом, в другой — березовая чурка, врученная мне Лешей Ведерниковым. Я понимаю, что участвую в важном общем деле, и полон сознания своей значимости; войдя в класс, я с гордостью присоединяю свое полено к тем, что уже лежат возле печки. Дрова приносят все, не приносит только мальчик по кличке Фомины Кусочки. Он часто пропускает занятия, одет он худее всех, в какие-то лохмотья, и пахнет от него пропотевшим немытым бельем. Учительница, пожилая женщина с добрым морщинистым лицом, никогда не делает ему выговоров, она относится к нему очень хорошо, но некоторые ребята смеются над ним, дразнят; бить, однако, не решаются, потому что Фомины Кусочки умеет дать сдачи. Школьные порядки не похожи на детдомовские, они мне неприятны. Нельзя сказать, что в детском доме — рай, но там все равны друг перед другом, и, когда прибывают новички «с воли», одетые в несусветную рвань, никто над ним не смеется и никто не считает их хуже других. Здесь же, в школе, все одеты по-разному и все судят друг о друге по одежке. И едят здесь не все одно и то же, как в детдомовской столовой, а каждый свое, в зависимости от достатка родителей: одни в переменку жуют черный хлеб, другие жрут ситный с маслом и считают себя лучше других. Тут я должен напомнить читателю, что тогда уже начинался нэп, набирала силу частная торговля, зажиточные не скрывали своей зажиточности (как то было в первые годы после революции). В Старой Руссе, городке, где не имелось промышленности, городке отнюдь не пролетарском, имущественное расслоение ощущалось весьма сильно. Когда мы вернулись в Ленинград и я стал учиться в 215-й школе, то сразу почувствовал, что здесь отношения между учениками более товарищеские и менее зависящие от их материального житейского уровня. В старорусскую школу я поступил с опозданием. В классе были свои первые ученики и свои отстающие, были свои заводилы и свои тихони, свои силачи и свои слабаки, — и даже Фомины Кусочки занимал какое-то свое определенное место в сложившейся иерархии; я же из-за позднего поступления оказался на каком-то дурацком особом положении. К тому же я был начитаннее других ребят, но был слаб в письменности, а они уже умели писать под диктовку. У меня часто случались срывы, неувязки. Однажды учительница прочла нам стихотворение (чье — не помню), где была такая строчка: «Будут стаи вран летать...» Кто-то спросил, как понять слова «стаи вран», — и нам предложено было подумать самим, что же это такое. До меня вдруг дошло, что враны — это вороны, я поднял руку и высказал свою скромную догадку; учительница сказала, что я прав. Тут она вышла из класса, потому что позвонили на перемену, а ребята окружили меня, стали каркать и обзывать вороной. Я понял, что им обидно: догадался-то не кто-нибудь из них, а я, новичок. Когда я сказал им это, они стали задирать меня еще пуще. Обозлившись, я плюнул в лицо одному из дразнителей, и тогда меня притиснули к стене и начали бить. В этот миг вошел дежурный педагог, и кто-то сразу доложил ему, что я плююсь. Учитель велел мне выйти в коридор и стоять там в углу до звонка на урок. Помню и такой случай: учительница, проверяя диктант, объявила, что у меня сплошные непонятные каракули, будто котенок по тетрадке бегал. Все начали смеяться надо мной, и она, желая исправить положение, сообщила классу, что я долго жил в приюте (так и сказала: «в приюте») и что я не виноват в своем неумении и незнании. Но лучше бы уж она не говорила этого! На перемене все стали дразнить меня «приютской крысой», да и потом, при всяком удобном случае, все попрекали меня приютом. Я увяз в обидах и неудачах, в классе меня с самого утра ожидали только неприятности, и из-за этого я стал иногда уходить из школы после первого урока; я бродил по городку,а потом, намерзнувшись, возвращался домой и врал, будто я только что из школы. Вскоре матери стало известно и о моих неуспехах, и о моих прогулах. Теперь она часто укоряла меня тем, что я манкирую уроками, что я ленив и распущен. Я каждый раз обещал исправиться, но то были пустые слова: как исправиться — я не знал. В глубине души я считал, что со временем дело само собой сдвинется к лучшему. Описывая свое тогдашнее состояние сегодняшними словами, я так скажу: мне в те дни казалось, что каждая серия неудач имеет свой пик; надо не рыпаться, дождаться этого пика, перевалить через него — тут-то начнется полоса сплошного везенья. Я стану первым учеником, мать будет гордиться мной, учительница будет ставить меня в пример другим, все девочки и ребята в классе проникнутся ко мне любовью и уважением; более того, слух о моих успехах дойдет до Рамушева, и Леля с грустью припомнит, что не обращала на меня никакого внимания и даже не вышла проститься. Но все это — в будущем. А пока что мне чудилось, будто все взрослые и все дети составили заговор против меня. Только Ведерниковы были как оазис в этой пустыне неприязни; они относились ко мне, как и прежде, добросердечно и сочувственно, ни в чем не упрекали. Валя пыталась научить меня правильно составлять из букв слова, — увы, в письменности я оставался тупым, как обух. Девочка жалела меня, утешала. Однажды она принесла от подруги зеленоватую плоскую подушечку и велела мне спать на ней, ибо у того, кто на ней спит, «проясняется голова»: подушечка эта набита высушенными чаинками от спитого чая. На ночь я тайком от матери положил на свою подушку эту подушечку; от нее исходил чуть ощутимый, слабый, приятный запах, набита чаинками она была, наверно, давным-давно, ведь в описываемое мной время натурального чая в продаже не имелось. В тот вечер я отходил ко сну в тайной надежде, что усну дураком, а проснусь умным. Но чуда не произошло: в школе меня встретили те же обиды, что и до спанья на волшебной подушечке. Я все чаще с тоской вспоминал детдом, детдомовских ребят, — они казались мне куда добрее школьников. И хотя отъезд из Рамушева был невеселый, теперь, когда я пожил в Старой Руссе, у меня восстановилось светлое впечатление о Рамушевском детдоме — и навсегда закрепилось в памяти. Жизнь тем временем развертывалась своим чередом. Мать теперь часто получала письма из Петрограда — от бабушки и других родственников. Стала она получать почту и из-за границы, от подруг и знакомых, эмигрировавших туда из России после революции и гражданской войны. Однажды она полушутя-полусерьезно спросила меня, не хочу ли я переехать в Париж. О Париже представление я тогда имел довольно-таки сумбурное: там когда-то все дрались на шпагах; там часто происходили баррикадные бои; там жил Гаврош; в Париже высится Эйфелева башня; по Парижу немцы били из «Большой Берты»; Париж кишмя кишит буржуями и капиталистами; там проживает сам Пуанкаре-война — его оскаленную физиономию я отлично знал по плакатам. Все это промелькнуло в моей бедной голове, когда мать задала свой вопрос. Но вопрос, видимо, задан был только для проформы, ибо, не дожидаясь моего ответа, мать объявила мне, что во Францию решила не ехать, что лучше уж бедствовать у себя дома. Этот разговор она заключила двустишием на французском языке, которое тут же перевела приблизительно так: кто во время бури перепрыгивает из своей лодки в чужую, не должен ожидать почета ни здесь, ни там. Позже мать рассказала мне, что Аня, ее подруга по кронштадтской гимназии, очень красивая, незадолго до германской войны вышла замуж за офицера; во время гражданской войны он служил в белой армии, затем Аня с мужем через Крым эвакуировались в Турцию, а после они обосновались в Париже. Там она устроилась служащей в представительство какой-то голландской промышленной фирмы, развелась и вышла замуж за сына владельца фирмы. В конце 1923 года Аня через бабушку списалась с моей матерью и предложила ей с детьми, то есть с сестрой и мной, переселиться во Францию; она обещала выхлопотать французскую визу, тогда выезд из СССР будет совсем несложен. Помимо того, Аня гарантировала матери канцелярскую работу в конторе фирмы — ведь мать хорошо владела двумя иностранными языками: немецким и французским. Так или иначе, страшного Пуанкаре-войну повидать мне не привелось: в Париже я побывал уже при де Голле, в 1968 году, в составе писательской туристской группы. Город удивил меня именно тем, что не вызвал во мне ошеломляющего удивления; мне все время казалось, что я когда-то уже ходил по его улицам, город был будто вспомнившийся сон. Впрочем, тут я не смею претендовать на оригинальность: такое же впечатление Париж производит на многих; все уже заранее побывали в нем по книгам, картинам, снимкам и фильмам. В Париже есть величественный уют, но если бы, скажем, я был марсианином, существом абсолютно беспристрастным в оценке земных урбанистических красот, и притом бессмертным, и если бы мне предложили на выбор для вечного жительства два города: Ленинград и Париж, то я и тогда выбрал бы свой Питер. А что мне в Париже пришлось явно не по душе — так это неразумное обилие частных легковых автомобилей. Они гнездятся и ползают там повсюду; бульвары, улицы и переулки города, будто складки старого одеяла, полны этими лоснящимися, гладкими клопами, и все они сосут земную кровь, и все извергают из-под своих лакированных задниц дымный смрад. Позже такое же засилье автомобилей я видел в Стокгольме, Копенгагене, Токио, Осака — и стал еще более убежденным сторонником общественного транспорта. Что касается Лувра, то в нем наибольшее впечатление произвели на меня не те произведения знаменитых живописцев, которые я давно знал по репродукциям и копиям, а две картины из тех многих полотен, которые я увидал впервые: «Война» Руссо и трогательный «Бедный рыбак» Пюви де Шаванна. Вернувшись в Ленинград, я поведал об этом знакомому художнику, и он сожалеюще покачал головой и сказал, что у меня плохой вкус. Что ж, так оно, очевидно, и есть. Но ведь эти два художника тоже для кого-то писали, не для самих себя, — и вот я один из тех, для кого они трудились. Надо полагать, что вкус (хороший или дурной) вырабатывается в детстве. Я же в детстве видел картины и хороших, и плохих художников главным образом в виде черно-белых репродукций в старых журналах типа «Нивы» и «Пробуждения». В картинах этих меня интересовало, что там изображено, а не как изображено, да этого как я и не мог знать из-за качества репродукций. И получилась странная вещь: я хорошо ощущаю и запоминаю цвета и оттенки, я ощущаю себя живущим в мире красочном, цветном, однако в отношении живописи мною владеет колористическая слепота: всякую картину я читаю не как специально цветное изображение, а как раскрашенный штриховой рисунок. Я, например, люблю Дега, но если бы его танцовщицы стали вдруг не голубоватого, а желтого или зеленого цвета, я бы любил его по-прежнему: ведь динамика рисунка осталась бы для меня прежней. При всем своем примитивном отношении к живописи я не равнодушен к ней, она действует на меня, и зрительно я помню многие картины (но помню их опять-таки в черно-белом изображении — даже если видел их в подлиннике). Как знать, быть может, не я один так воспринимаю живопись? Вернемся к Ане. Узнав, что мать не собирается воспользоваться ее предложением, она решила проявить свою заботу по-другому. Однажды почтальон принес к нам в ведерниковский дом извещение о посылке. В ней оказалась пшеничная мука, сахар-песок и сахар-рафинад, жир, сгущенное молоко и еще кое-какая снедь. Упаковано все это было солидно, профессионально: такие стандартные посылки комплектовало и рассылало какое-то акционерное общество, надо было только внести деньги и указать адрес получателя. В доме воцарилось продовольственное благополучие, которое, впрочем, продолжалось недолго: мать поделилась вкусными вещами с Ведерниковыми и сослуживцами. Затем пришла посылка вещевая: в ящичке, кроме всего прочего, чего я уже не помню, лежали ботинки моего размера — блестяще-коричневые, на толстенной подошве с пижонски широким рантом. Они всем в доме понравились, и только Ведерников-отец сказал с пренебрежением, что это фабричный товар, бросовая работа, такие долго не проносишь. На следующий день я пошел в них в школу. Я шагал бодро, блестящие ботинки вроде бы придавали мне надежду на что-то. Но, увы, их высокие подошвы успеваемости моей не повысили. Затем пришла еще одна продовольственная посылка, посланная уже не из Франции, а из Нидерландов. А через некоторое время мать получила письмо с красивыми марками на конверте; в письме том Аня сообщила, что муж ее убил человека: в их загородный дом проник грабитель, и его-то и пристрелил Анин муж. И хотя убит вор, все же по тамошним законам Аниного мужа ждут судебные неприятности. Больше посылок от подруги мать не получала, да и писем, кажется, тоже.«УДОСТОВЕРЕНИЕ»
Дано сие в том, что Вадим Шефнер действительно обучался во II отд. VIII трудовой школы I ст. города Старой Руссы — по 9 июня с. г.10.VI.1924Завшколой (подпись неразборчива)»
28. Путешествие без удобств
Приближалось 12 января 1924 года, мне исполнялось девять лет. Прежде ко дню рождения мать всегда готовила что-нибудь вкусное и непременно делала подарок — разумеется, по тогдашним средствам и возможностям. Но на сей раз она заранее сказала, что никаких презентов ожидать мне не следует, я не заслуживаю их. Такое предуведомление огорчило меня и даже озлобило; быть может, именно оно и подтолкнуло меня к бегству из дома. Случилось так, что в первых числах января к матери заглянула детдомовская фельдшерица Анна Васильевна, добрая знакомая ее еще по Хмелеву, теперь служившая в Рамушевском детдоме. Она вручила матери письмо от Зои Арсеньевны; в те времена многие старались пользоваться оказией, чтобы избежать расходов на марки. Фельдшерица приехала в Старую Руссу за медикаментами, а кроме того, привезла к зубному врачу двух детдомовцев: Витьку (он был из старшей спальни, фамилии и клички его не помню) и Колю Ситника (Ситникова), с которым я в детдоме дружил. Анна Васильевна зашла к нам вместе с ними, и, пока она беседовала с матерью, у меня с ребятами в сторонке шел свой тихий разговор. Сперва я пытался всякими неуклюжими иносказаниями выведать что-нибудь о Леле, но ничего из этого не вышло: ребят Леля совсем не интересовала, они, видно, считали ее самой обыкновенной девочкой. Затем я начал жаловаться на свои учебные трудности. Надо думать, я все преувеличил, получились уже не трудности, а ужасы, и Витька сказал мне, что дурак я, если терплю такое, — мне надо со всех ног уматывать и из школы, и из дому. Коля Ситник присоединился к его вескому мнению. Я удивился, как эта мысль о бегстве самому мне раньше не пришла в голову. Но одному бежать страшновато... И вдруг выяснилось, что ребята тоже готовы удрать из детдома. На этом разговор наш прервался, так как Анна Васильевна собралась уходить. Через день или два, часа в четыре вечера, когда чуть-чуть смеркалось, я сидел в комнате один — мать ушла с сестрой на прогулку, — и вдруг входит Коля Ситник. — Витька на бану дожидается! Похряли туда! — заявил он с ходу. — Или ты сдрейфил? Недавний разговор наш не то чтобы совсем вылетел из моей головы, но как-то затмился, бегство казалось мне делом будущего, а тут вдруг будущее подступило ко мне вплотную; появление Ситника застало меня врасплох, и это, конечно, отразилось на моем лице. — Трепался — «сбегу, сбегу», а у самого от страха цикорий сыпется! — с презрением произнес Коля. — Слабó, значит? — И не слабó! Сказал — сбегу, вот и сбегу! — ответил я. Через несколько минут мы вышли на улицу. В одном кармане моего пальто лежала краюха хлеба, в другом — кулек с сахарным песком; на ногах красовались заграничные ботинки. Я шагал к вокзалу, еще не веря, что уеду из городка. Во мне словно сидели два человека. Один говорил: «И куда ты прешься, дурак! Ведь ничего хорошего из этого не выйдет!» — и речь его была мудра и убедительна. Я сознавал, что и в дороге, и куда бы я ни приехал, мне будет хуже, чем дома; понимал я и то, что поступаю дурно, бессердечно — ведь мать будет беспокоиться обо мне; знал я и то, что бежать зимой — это глупость в квадрате. Увы, второй человек, сидящий во мне, был сильнее первого: он ничего мне не говорил, ничего не доказывал, он молча, тупо, упрямо уводил меня все дальше и дальше от дома. А куда?.. Об этом он тоже помалкивал. Но так ли уж глуп этот второй, сидящий в нас? Быть может, он экспериментатор? Да, у него нет доказательных доводов; да, он не может гарантировать нам явного выигрыша, он может в процессе проводимого опыта ввергнуть нас в непоправимую беду, — и поэтому он не уговаривает нас, а просто берет за шкирку, выволакивает из теплого угла и вышвыривает на дорогу. Почему же мы ему все-таки иногда подчиняемся? Да потому, что нам интересно узнать, а что же с нами будет, когда мы очутимся в неведомых местах и в необычных обстоятельствах. Быть может, стремление к опытам над самим собой, порывы к новизне, не сулящей реальных непосредственных выгод и радостей, — самое главное, что отличает человека от всех иных живых существ. Мы знаем, что высшие животные и некоторые птицы в отдельных случаях способны к самопожертвованию и взаимовыручке; нам известно, что у некоторых из них есть подобие чувства юмора; но только люди могут стремиться к неведомому и по своей воле перепрыгивать за черту привычного бытия. Впрочем, это я рассуждаю вообще, а вовсе не о себе лично. Мой эксперимент над самим собой был довольно-таки убог и кратковремен. Витька и взаправду ждал нас у вокзала. В том году поезда ходили еще медленно, но повсюду действовало твердое расписание, и пассажиры ездили не бесплатно, а по купленным билетам. До нынешнего строгого железнодорожного порядка было еще ой как далеко: посадка в общие вагоны шла стихийно, у тамбуров бурлили человеческие водовороты, гвалт стоял, как на базаре; люди, навьюченные мешками, узлами, корзинами и сундучками, рвались в поезд, будто спасаясь от какой-то беды неминучей. Нам, едущим «на шармака», вся эта суета пришлась на руку: так как никакой ручной и спинной клади мы не имели, то легко протиснулись в вагон. Витька сразу же метнулся в дальний его конец, а мы с Ситником забрались на верхние полки недалеко от входа — не на вторые полки, а на третьи, те, что для багажа, под самым потолком. Когда состав тронулся, оказалось, что пассажиров в вагоне не так и много; но хоть тесноты особой и не было, все же какая-то тетка, сидевшая среди прочих едущих на нижней скамейке, потребовала от Коли Ситника, чтоб он убрался с верхней полки, ей нужно положить туда свои мешки. Коля перебрался ко мне; ему хватило бы места и рядом с теткиными мешками, но та боялась, что мой друг сопрет что-нибудь из ее имущества. Поезд шел неторопливо, останавливался на каждом полустанке; людей из него больше выходило, чем входило, и это грозило нам неприятностями: чем теснее, тем меньше шансов, что нас обнаружит контроль. Но контролер торопливо проверил билеты у пассажиров, а наверх и не взглянул; наверное, ему было все равно, есть ли зайцы или нет. Мы успокоились, осмелели, даже в уборную сбегали. На нашей верхотуре было темно, тепло, уютно. Лежа рядом, мы жевали хлеб. Мною овладело странное, спокойное чувство: я вручен поезду, он вроде бы за меня и думает, а что будет потом — то и будет. На какой-то станции состав наш стоял долго, чуть ли не с час, и там из него вышло много народу, в том числе и женщина, что согнала Колю с его места. Вскоре к нам заявился Витька; забравшись на ту полку, где прежде лежал Ситник, он начал что-то есть — к нам доносилось тихое, осторожное почавкиванье и аппетитный чесночный запах. Коля попросил у него кусманчик, и Витька вдруг протянул нам полкруга тонкой колбасы, той, что звалась тогда «собачьей радостью»; он прошептал, что «отделил» ее из мешка у одного дяди. Колбаса оказалась удивительно вкусной; дома мне такого яства вкушать не приходилось, в те годы это был продукт дорогой. Поезд по-прежнему делал частые остановки, теперь из него, кажется, никто не выходил — наоборот, в вагоне становилось все теснее. Я уснул. Просыпаюсь оттого, что Ситник сильно толкает меня в бок. Поезд стоит. В вагоне шум, суетня, пассажиры с поклажей толпятся у двери в тамбуре. Витька приказывает нам с Колей не торопиться. Но вот вагон опустел, мы слезаем со своей голубятни. Витька идет по проходу, заглядывая под каждую скамью: не оставил ли кто чего. Поживиться нечем. Мы выходим на покрытую утоптанным снегом платформу и идем в ту сторону, куда направляются все пассажиры. Это происходит на исходе зимней ночи; полутемно-полусветло, кое-где горят фонари. Воздух не морозный, похоже на оттепель, но мне зябко, неуютно. Витька вдруг говорит, что одни только охламоны и психи бегут из детдома зимой, для этого лето есть. Внезапно он кидается к пожилой гражданке, одетой по-городскому, и предлагает ей поднести чемодан. Та отшатывается от него и ускоряет шаги. Тогда Витька строго смотрит на меня и делает короткий повелительный жест; до меня доходит, что я должен догнать строптивую гражданку и предложить ей услуги. Дело ясное: хотя одет я и не роскошно (за исключением ног!), но не по-детдомовски, и мой внешний вид внушает больше доверия. Делать нечего, я догоняю владелицу чемодана. Мне стыдно обратиться к ней, и некоторое время я семеню рядом, нога в ногу, прилаживаюсь к ее поступи. Наконец она замечает меня, оглядывает не то с удивлением, не то с подозрением. Тогда дребезжащим от волнения голосом я предлагаю ей свои драгоценные услуги; она отрицательно мотает головой, и я несолоно хлебавши возвращаюсь к ребятам. Поравнявшись с каменным зданием станции, мы входим в зал ожидания. Там полумрак, накурено, тепло, скамейки все заняты; некоторые пассажиры спят на полу возле своих мешков и узлов. Милиции не видно. Мы находим себе прибежище за штабелем каких-то небольших, окантованных железными полосками ящиков; их охраняет рослый парень в штатском, но в форменной фуражке и с кобурой на ремне. Нам это соседство выгодно: парень понимает, что красть его ящики мы не собираемся, он нас не гонит; в то же время другие граждане, видя, что здесь казенное добро и вооруженный человек, обходят это место. Привалясь к стене, мы сидим на каменном теплом полу и вполголоса составляем план дальнейших действий. Коля Ситник твердит, что надо подаваться на юг, там тепло, а жратвы — хоть завались; надо ехать в Киев! Тем временем парень, стерегущий ящики, берет откуда-то черный коленкоровый мешочек, сует в него руку, извлекает большую французскую булку и приступает к еде. Коля Ситник встает, подходит почти вплотную к жующему и глядит на него, не шевелясь и не отрывая глаз. Нет, он не просит кусманчика, однако смотрит молодому человеку в рот с таким целеустремленным, почти гипнотическим вниманием, что тот не выдерживает, вынимает из мешочка такую же булку и молча подает ее Коле. Ситник садится на прежнее место и делит доброхотное даяние на троих. Съев свою долю, Витька говорит, что теперь надо отсюда смываться, а то еще всыпемся в облаву; затем с важностью в голосе добавляет, что если уж ехать на юг, то через Москву: в Москве можно погулять несколько дней, там у него есть знакомая шмара, и через нее мы будем обеспечены хавирой. Крадучись, покидаем мы теплое местечко и выходим на ближайшую платформу. Там стоят только несколько ожидающих, поезд придет не скоро. Вот появляется парнишка лет четырнадцати, обтрепанный, грязный, сразу видно, это беспризорник (наша-то троица еще не успела обтрепаться и перепачкаться). Он подходит к Витьке, спрашивает, нет ли махорочки на завертку. Витька с некоторым смущением отвечает, что нет. Тогда беспризорник доверительно сообщает Витьке и нам, что ни в Питер, ни в Москву прямиком отсюда не уехать: посадка строгая, в вагоны без билетов не впускают, снимают с буферов и крыш, а как поймают — сразу же отправляют в детприемник, а оттуда под конвоем — в дефективную колонию. Он советует ехать «тихим» поездом, который идет до Клина, а там можно пересесть на другой и доехать до Москвы. Мы все четверо опять направляемся к станционному зданию и пытаемся проникнуть в буфет-ресторан, но там на страже стоит толстый мужчина, который гонит нас от дверей. Тогда беспризорник выводит нас на улицу, мы шагаем мимо деревянных домиков и подходим к длинному одноэтажному зданию; это столовая. Мы поднимаемся на крыльцо. Дверь открыта, из обеденного зала тянет теплом; за длинными общими столами сидят люди в пальто, шубах и полушубках, и все без шапок. На столах — большие медные чайники и жестяные кружки. Люди пьют чай и едят хлеб, ситный и булочки. Входить нам всей четверкой рискованно, могут выгнать. Витька смотрит на меня и говорит, что я не должен быть паразитом, что я должен «наколоть шамовки». Я вхожу в столовую и иду между двумя рядами спин. Клянчить неловко, я не знаю, как приступить к этому. Дойдя до раздаточного окошка, где стоит огромный самовар, я поворачиваю обратно. Надо наконец действовать! Остановившись возле женщины в потертой бархатной шубейке, я прошу ее дать хлебца. Она повертывается ко мне, смотрит на меня внимательно-добрыми глазами, потом отворачивается к столу и продолжает свой завтрак. Я подхожу к широкоспинному мужчине в сером суконном пальто и прошу дать хлебца. Он оглядывает меня, отворачивается к столу и продолжает есть. Я подхожу к мужчине в черном пальто и прошу дать хлебца. Он смотрит на меня отсутствующим, вроде бы тупым взглядом, потом быстро берет со стола два куска хлеба и сует их мне. Я благодарю его, но чувствую, что это еще не все: руки его воровато снуют под столом — и вот он добавляет мне еще несколько кусков и черного, и белого, потом легонько толкает в плечо, чтобы я скорее уходил. Я выбегаю на крыльцо, Витька сразу отбирает у меня все куски и торопливо идет прочь от столовой. Мы шагаем за ним. Зайдя за угол, где берет начало тихий проулочек, Витька приступает к дележке; делит старательно, скрупулезно, делит на четверых. Обнаружив между двумя кусками ситного два кусочка селедки, он поступает так: один кусочек сует себе в рот, другой дает мне. Все довольны, и в особенности беспризорник. Нет, пожалуй, я рад больше всех: ведь я сумел добыть жратву на всех, сумел доказать, что я не паразит. Мы идем на платформу, с которой должен отойти наш поезд; состава все еще нет, но ожидающих полно. Тут наш новый знакомый (зовут его Толя) решает подработать на общий котел. Он велит Витьке идти в один конец платформы, а Ситнику — в другую сторону: они должны стоять на шухере и предупредить, если появится милиционер или начнется облава. Они уходят, а Толя срывает с головы шапку, сует ее мне и начинает выкрикивать тонким, испуганным, берущим за душу голосом: — Граждане! Помогите по мере сил ваших безработному больному ребенку, жертве кровавой буржуазии!.. Грияждане! Вы одетые и сытые, я же нахожусь при последнем ивздохе жизни!.. Грияждане! Послушайте мою песнь и пожертвуйте кто сколько может! Вкруг нас собирается кружок слушателей. Толя упирает руки в бока и, приплясывая, поет:29. Дела человеческие
Весь отрезок жизни от конца января до начала весны почти начисто вывалился из моей памяти. Сохранилось лишь ощущение, что теперь, после выписки из больницы, в школу я ежедневно отправлялся хоть и без особого восторга, но и без прежнего страха: то ли свыкся со своим положением плохого ученика, то ли ко мне притерпелись все в классе. Приход весны я запомнил из-за одного мелкого события. Маршрут мой в школу пролегал через однопролетный деревянный мост, перекинутый над какой-то речкой (кажется, Перерытицей). После ледостава пешеходы, дабы сократить путь, проложили тропинку по льду; она шла наискосок, чуть левее моста. С началом весны посреди речки во льду образовалась длинная трещина; первое время она была настолько узкой, что и взрослые, и дети переступали ее без труда, затем трещина превратилась в майну, и ее приходилось уже не перешагивать, а перепрыгивать. Однажды утром, держа путь в школу, я остановился перед промоиной: она показалась мне опасно широкой. Постояв минутку, я пошел обратно на берег, чтобы перейти по мосту. Тут с моста послышался смех; смеялась незнакомая молодая женщина. Потом она крикнула что-то вроде «кишка тонка» или «мало каши ел» — без особой издевки, желая пошутить, а не обидеть. Я перешел на другой берег безопасным путем, чувствуя, что поступаю в общем-то правильно, — однако от этого утра у меня на весь день осталось какое-то неприятное, липкое ощущение. Я знал, что надо сделать, чтобы избавить себя от этого ощущения, но сам себе не решался признаться, что знаю; ведь признаться себе в этом означало поставить вопрос на попа: или действовать — или бездействовать. Ночью спалось мне плохо, поднялся я на следующее утро чуть свет и в школу отправился много раньше, чем обычно, соврав матери, что так приказала учительница. Когда подошел к речке и ступил на лед, кругом ни души не было. За сутки полынья стала шире, вода в ней казалась очень черной. Чтобы сжечь свои корабли, я перебросил через майну холщовую сумку с тетрадями и пеналом; теперь было бы совсем позорно и нелепо идти через мост, делать крюк, чтобы подобрать эту сумку. Я огляделся. Кругом по-прежнему царило безлюдье. Говорят, на миру и смерть красна, но это кому как: я чувствую себя смелее и собраннее, когда никто меня не подначивает. Разбежавшись, я перемахнул через черную воду; прыжок оказался что надо: приземлился сантиметрах в двадцати от края полыньи. За то микромгновение, что я летел над водой, вся липкая неловкость, томившая меня со вчерашнего дня, улетучилась, сгорела. Эта махонькая победа над собой вызвала странную цепную реакцию. Первым уроком в тот день была арифметика. Даже несложные задачки, которые нам задавали обычно, я решал с трудом, а то и вовсе не мог решить; примеры же с «голыми» числами, которые надо было складывать или вычитать в уме, давались мне легко, однако, подавленный своей общей неуспеваемостью, я никогда не поднимал руку, когда решал их. А тут, чувствуя в себе особенную бодрость, я вызвался решить у доски пример — и решил его быстро; затем учительница дала мне еще несколько примеров, постепенно увеличивая их численное значение, — все это я выполнил без труда. Учительница обрадовалась и в то же время, кажется, обиделась: почему это раньше я никогда не выходил к доске. На следующий день урок арифметики вел учитель, человек преклонных лет, замещавший иногда нашу классную наставницу — та часто хворала. Ребята с мест стали кричать ему, чтоб он вызвал меня к доске. Учитель так и сделал. Он написал на доске несколько примеров на сложение и на вычитание, и я быстро решил их в уме. Когда он укрупнил слагаемые до шестизначных чисел, я стал писать суммы на доске (очень коряво); решал я верно, но не знал, как словесно выразить такие большие числа. Когда он попробовал задать мне задачу с двумя пешеходами, у меня ничего не вышло. Сложение же «голых» чисел, по непонятной мне до сих пор причине, получалось у меня мгновенно — и как бы помимо воли и разума. Эта странная способность продержалась у меня года два, при почти полном отсутствии и интереса, и способностей к математике вообще. Но тогда в школе решили, что на меня можно возложить какие-то надежды, и даже вызвали мать для беседы, вручив мне записку для передачи ей. Мать, отправляясь в школу, была уверена, что ей опять будут толковать о моем отставании — к этому она, увы, уже привыкла. Нет! На этот раз меня похвалили и сказали ей, что она должна способствовать развитию моих математических способностей. Однако этот неожиданный зигзаг в моей учебной судьбе нисколько мать не обрадовал. Вернувшись из школы, она бегло изложила мне содержание беседы и никаких поощрительных слов не сказала; я заметил даже, что она чем-то расстроена, и был этим весьма удивлен, но спросить о причине ее огорчения не решился. Лишь через много лет она, вспомнив об этой спонтанной и кратковременной вспышке моих способностей к быстрому счету, поведала мне, почему тогда это ее встревожило. Один из трех братьев моего отца, Михаил, с молодых лет отличался блестящими способностями к математике; не как я, а всерьез. Учился он в Кадетском корпусе; когда ему было шестнадцать лет, за какую-то провинность, мнимую или подлинную, его посадили на несколько дней в карцер. Отбыв арест, он пробрался в цейхгауз и застрелился. И вот тогда, в Старой Руссе, мать была опечалена тем, что у меня якобы обнаружились математические способности: в тот день у нее зародилось опасение, что во мне повторятся и другие свойства характера моего безвременно погибшего дяди. Рассказала мне она об этом в 1935 году, когда я уже работал кочегаром на фарфоровом заводе «Пролетарий», когда в печати появились мои стихи и когда за годы обучения в школе и в ФЗУ была прочно установлена моя полная тупость и бездарность в области арифметики, математики и алгебры. Еще из той весны запомнил я предпасхальные и пасхальные дни. В вербную субботу мать повела меня в церковь на вечернюю службу. Оттуда я нес домой горящую свечку; считалось, что если она не погаснет по пути, то это к счастью. Так как церковь стояла через улицу, «счастье» досталось мне довольно легко. Помню, что в храме и возле него народу в тот вечер было очень много, больше, нежели в прочие праздники, и немало молодежи шло с горящими свечками и с пучками вербы (у некоторых эти пучки были перевязаны цветными лентами). Быть может, для молодых людей дело тут заключалось не столько в приверженности к религии, сколько в обычаях: так, если девушка задует свечу у идущего рядом с ней парня, он может ее поцеловать. На другой день все мальчишки бегали по улицам с пучками вербы и били ими кого попало пониже спины, выкрикивая: «Верба красна бьет напрасно, верба бела бьет за дело!» На это, кажется, никто не обижался, ибо таков был обычай. Мостовая в городке всюду была усыпана серыми пушками, отлетевшими от вербных веточек. Не знаю, как в больших городах, а в Старой Руссе всю пасхальную неделю доступ на колокольни был открыт для всех желающих; и взрослые, и ребята пользовались этим вовсю. Неделю над городком стоял трезвон. Помню, как с двумя мальчиками моего возраста я поднимался на колокольню Никольской церкви. Полутемная лестница, с деревянными, кое-где неточно сидящими в пазах, а потому чуть-чуть шаткими, вздрагивающими под ногами ступенями, — крута; сердце от этого восхождения и от боязни предстоящей открытой высоты напряженно колотится. Наконец через люк выбираемся на свет, на площадку к средним и малым колоколам. Здесь уже человек шесть — и взрослые, и ребята — трезвонят во всю ивановскую. Нам тоже дают позвонить в подголоски — самые мелкие колокола. В верхнем пролете висит огромный черный колокол — он сейчас безмолвствует; он находится в единоличном ведении церковного звонаря дяди Грини, посторонним звонить в него нельзя, тут нужна высшая квалификация. Главный колокол — именно потому, что он велик, — очень чувствителен, и если какой-нибудь неумелый любитель праздничного звона, раскачав, как положено, с помощью доски и веревки, его язык, начнет извлекать и при этом нарушит ритм ударов, — колокол даст трещину, погибнет. Это знают все звонари-добровольцы. Известно им и еще кое-что: на колокольне не только нельзя курить, нельзя и подниматься на нее, если у тебя в кармане кисет с махоркой или пачка папирос: Илья-пророк в небе немедленно пронюхает о твоем прегрешении и, не долго думая, насмерть долбанет тебя молнией. Мне это не угрожает, я ведь еще не курящий, но и без громов и молний на колокольне жутковато. Вот очередной звонарь-любитель отбирает у меня колокольную веревку, и я отхожу в сторонку, к деревянной балюстраде. Балясины ее темны и мшисты от старости, прислониться к ней боязно. Высота и пугает, и притягивает, колокольный звон за спиной ощутим почти вещественно, он как бы подталкивает меня к ограде, — вот-вот он припрет меня к ней, вдавит в нее, и я вместе с трухлявыми перилами упаду вниз, в пропасть... Наконец ребята, с которыми я сюда пришел, окликают меня; мы спускаемся вниз, к подножию колокольни. Здесь, на прочной земле, в памяти моей с опозданием, но навсегда проявляется то, что заснято глазами моими там, на высоте: крыши домов, серые полосы близлежащих улиц, зеленые пятна листвы (пасха, видимо, в том году была поздняя), две вороны, тяжело и старательно машущие крыльями над деревьями прицерковного сада. Впервые в жизни я увидал летящих птиц сверху. Дальше идут летние воспоминания. Многиестарорусцы, дома которых стояли на набережной Полисти, имели свои лодки. Мать договорилась с какими-то знакомыми, и вот мы, получив у них в сарайчике весла и оставив сестру мою под присмотром этих знакомых, пересекаем набережную; одно весло несет мать, другое — я. Мать, отвязав лодку, велит сесть мне на переднюю банку, сама же садится ближе к корме. Затем она приказывает мне развязать шнурки на ботинках — она поясняет, что это обязательное правило на воде, на гребных судах. Я еще не избавился от своего дурацкого неумения развязывать узелки на шнурках, а ножниц или ножа, чтобы разрезать их, здесь, разумеется, нет. Напрягши все силы, просто сдираю с ног ботинки вместе с носками; ногам становится холодно, на дне лодки скопилась вода; начинаю вычерпывать ее берестяным черпаком. Гребет мать равномерно и уверенно — этому она выучилась давно, когда жила в Кронштадте. Вскоре мы на стрежне. Остюда, с середины реки, городок и весь мир кажутся совсем другими: мир — больше и многозначительнее, а городок — меньше, незначительнее и отдаленнее, хотя он тут, совсем рядом. Лодка пахнет смолой, влажным деревом; от речной воды тянет свежестью и чем-то очень приятным, в словах невыразимым. В лодке я — первый раз в жизни; до этого я только в книгах читал о людях, которые запросто садятся в шлюпки, вельботы, каноэ и пироги и держат путь куда хотят. А теперь я сам в лодке! Только подумать!.. До меня доходит, что, значит, в книгах и правда есть; вернее сказать, я и до этого дня верил книгам (иначе что за интерес их читать!), но правда книжная, казалось мне, к действительной, обычной моей жизни никакого касательства не имеет. А теперь автономность книжного мира нарушена, какие-то ниточки из него протянулись в мое повседневное бытие. Еще воспоминание того старорусского лета — посещение дома Достоевского. В то утро мать сказала, что Достоевский был великий писатель, что он когда-то жил в Старой Руссе и вот сейчас мы пойдем осматривать его дом. Я сразу же решил, что писатель этот жил в каком-то особенном доме — или очень большом, или очень красивом, — иначе зачем нам идти туда. Когда мы подошли к цели, меня удивило, что дом писателя ничем не отличается от многих старорусских домов, к тому же он деревянный; внешнего вида его я не запомнил. Мать постучалась в наружную дверь, ей открыла пожилая женщина. Она впустила нас в прихожую. С этой женщиной мать повела о чем-то разговор, беседа их продолжалась довольно долго, я не слушал, мне было неинтересно. Стоя в темноватой прихожей, я глазел по сторонам. Слева находилась комната с открытой дверью; там в углу, поставленный как-то косо, неуклюже, возвышался письменный стол — не очень большой, громоздкий, темный, тяжелый на вид (как я сейчас понимаю, вряд ли он имел отношение к Достоевскому). Что касается самой той комнаты, она показалась мне нежилой. Слева от меня начиналась лестница, ведущая во второй этаж. Ничего особенного и нарядного я в ней не обнаружил, такие же, как мне помнится, имелись и в других старорусских домах, где мне приходилось бывать: деревянные ступеньки со стершейся коричневой краской, деревянные перила — гладкие, некрашеные. Перила тянулись слева от лестничного марша, а справа находилась стена, оклеенная выцветшими от старости, а быть может, и от сырости обоями. В противоположность темноватым обоям прихожей, они были светлыми; на сероватом фоне виднелись голубые (или синие) квадраты, и в этих квадратах — голубые же мельницы с крыльями, гуси, женщины в чепцах и в сапогах, напоминающих валенки, только короткие; были и еще какие-то рисунки, но какие именно, я забыл. Дальнейших подробностей осмотра дома я не помню. Когда мы вышли на улицу, я спросил у матери, кто такие эти женщины в чепчиках, и получил ответ: «Это голландочки». Понимай я тогда, в чье жилище пришел, я бы, как нынче говорится, держал ушки топориком, слушая, что говорит матери та пожилая женщина; я бы вцепился глазами во все, что увидел, и все бы втащил себе в память, и, быть может, принес бы этим пользу тем, кто изучает жизнь великого писателя: ведь в те дни интерьер дома выглядел по-иному, чем нынче, через пять десятилетий. Но напомню читателю в свое оправдание, что мне тогда и десяти полных лет не исполнилось и что Достоевского я тогда еще не читал, только слышал эту фамилию от взрослых. Первую вещь его — «Идиота» — я прочел в тринадцать лет, просто потому, что именно эта книга попалась мне под руку. Читал с интересом, однако интерес-то был чисто беллетристический; глубинная суть произведения до меня, конечно, не дошла. С таким же рвением читал я в те годы и Буссенара, и Луи Жаколио, и Жюля Верна, и Лидию Чарскую, и Джеймса Оливера Кервуда, и те книги, которые пользовались тогда большим успехом у взрослых: Пантелеймона Романова, Уильяма Локка, Оливию Уэдсли. В «Идиоте» — при тогдашнем прочтении — самое ударное действие произвело на меня то место в конце романа, где после убийства Рогожиным Настасьи Филипповны князь Мышкин и убийца проводят ночь в рогожинском доме и убитая лежит совсем недалеко от них. Помню чувство щемящей безысходности, непоправимости, необратимости того, что случилось, охватившее меня при чтении этих страниц. Еще меня поразило тогда, что вот Рогожин — вроде бы явный злодей, а я почему-то не чувствую к нему ненависти; а ведь тем злодеям, что изображены в приключенческих книгах, я от души желал всяческих бед. Последнее воспоминание из моего последнего старорусского лета — экскурсия на местную электростанцию. В то время уже строилась Волховская ГЭС, об этом много писали в газетах, Волховстрой был у всех на устах, строительство это казалось небывало грандиозным. Должно быть, именно учитывая тогдашний всеобщий интерес к плану ГОЭЛРО, наша школа организовала экскурсию на старорусскую электрическую станцию (она, как я теперь понимаю, работала на угле или на торфе). Меня поразил машинный зал, куда привели наш класс. Большие окна, чистота, пол, вымощенный светлыми метлахскими плитками, таинственные круглые сооружения, обрамленные сверкающей, начищенной медью, — от них исходило ровное, не натужливое, но мощное гудение. Здесь началось мое приобщение к индустриальной красоте, к делам человеческим, воплотившимся в техническое сооружение. До этого дня самыми величественными созданиями людских рук казались мне старорусские церкви (петроградские дворцы и храмы я помнил смутно); теперь в жизнь мою и судьбу начала врастать и иная красота — странная, не совсем мне еще понятная, почти фантастическая. В июне того же года Ведерниковы провожали нас до пристани. Распростившись с ними, мы взошли на палубу колесного парохода «Всесоюзный староста Калинин». Мы навсегда покидали Старую Руссу, возвращаясь в Ленинград. Пароход загудел, забил плицами по воде; вскоре городок остался позади. Волна от форштевня бежала к низким берегам, раскачивала тростники. Посреди палубы возвышался большой люк с приподнятыми стеклами; там, внизу, в машинном отделении, виднелись стальные и латунные части судового двигателя и пол из темных железных листов с ромбической насечкой, чтобы механикам было не скользко; кое-где, где чаще ходили, насечка стерлась и металл блестел — вроде бы серебряные тропинки были протоптаны на темном железе. Из люка тянуло металлическим теплом, пахло машинным маслом — запах этот был мне внове и казался необычайно приятным. На пароходе плыл я впервые в жизни. А ведь нам предстояло еще и плыть по Волхову, а ночью сойти на пристани, перейти на станцию и сесть в поезд! Такой сложный и интересный путь в Ленинград мать выбрала не ради своего и не ради моего удовольствия, а из соображений чисто экономических: как вдове командира РККА ей полагалась скидка на билеты, и на водном транспорте, и без того недорогом, скидка эта была весьма значительна; что касается участка нашего маршрута, который пролегал по железной дороге, то там ходил какой-то особый, тихоходный, зато и недорогой поезд. Я уже забыл, долго ли мы плыли по Полисти и по Ловати. Помню, что, когда «Калинин» вошел в Ильмень, берег за кормой стал удаляться, уплощаться, уменьшаться, а впереди лежала лишь ровная водная равнина, подернутая рябью. Потом не стало и того берега, что был позади.30. Постскриптум к предыдущему
В молодости мы устремлены в будущее, а то, что осталось позади, за спиной, — не так уж нас и волнует. После 1924 года бывать в старорусских местах мне не приходилось; всю жизнь манили меня те местности и города, где я еще не бывал. Мать однажды году в 1938-м или 1939-м, поехала в Старую Руссу, побывала в Слободке, но могилы отца не нашла: слишком много лет миновало, а крест-то был поставлен деревянный, недолговечный. Она собиралась съездить туда еще раз, уже вместе со мной, но тут началась война. Мать умерла в 1942 году от голода, она лежит в братской могиле, и никто теперь не поможет мне найти того места на кладбище возле села Слободка, где покоится отец. После войны я собрался было в Старую Руссу, да помешали какие-то мелкие обстоятельства; к тому же я знал, что через городок проходил передний край, что почти ничего там не уцелело и что я не узнаю знакомых мест. С годами в нас прорезывается память к минувшему, мы начинаем видеть и помнить то, что осталось позади; правда, видим мы прошлое уже не таким, каким его покинули: память украшает и благоустраивает врученные ей города, надстраивает колокольни, расширяет реки; пусть те деревья, что росли у нас под окном, давно срублены топорами или снесены снарядами, в памяти они растут, становятся все выше и раскидистее. И вот теперь, в 1974 году, закончив повествование о старорусском периоде своего детства, я решил (а вернее, решился) узнать, чем отличается тот Город-Впечатление, который воздвигла за пятьдесят лет моя память, от всамделишной, сегодняшней Старой Руссы... 20 ноября мы с женой явились на автовокзал, что расположен на берегу Обводного канала, и сели в междугородный «Икарус» — широкий и длинный автобус с огромными зеркальными стенами-окнами, с комфортабельными, на манер самолетных, откидывающимися креслами, и в 9.45, точно по расписанию, отбыли из Ленинграда. Время года для поездки этой выбрали мы не самое удачное: стояла обычная (и даже, пожалуй, хуже обычной) погода поздней осени — дождик, туман, непроглядно-серое небо. Но автобус шел по мокрой дороге быстро и уверенно, мягко покачиваясь, как катер на зыби. Мы сделали две остановки — в Новгороде и в Шимске — и прибыли в Старую Руссу засветло, весь путь занял менее шести часов. Остановились мы в пятиэтажной, вполне современной и довольно большой для такого небольшого города гостинице «Полисть» — я загодя разведал, что в это время года в ней всегда есть свободные комнаты. Из окна нашего номера был виден сад, сквозь него проглядывали купола и стены церкви, церковь была молочно-белая, восстановленная, по-видимому, совсем недавно; я не помнил ее очертаний. Оставив жену устраиваться в номере, я торопливо вышел на улицу — мне хотелось встретиться со своим прошлым наедине. Но пока что прошлого не было: я шагал по асфальту среди стандартных четырех- и пятиэтажных каменных зданий — таких сколько угодно в Ленинграде, в новых его районах. Впрочем, не так уж много было этих зданий; вскоре я вышел на площадь, посреди которой возвышалась красная башня — ее я сразу узнал, она осталась такой, как была. Но площадь из булыжной стала асфальтовой, и замыкали эту площадь не каменные торговые ряды с полукруглыми арками, а каменные дома, двухэтажные и трехэтажные. (На другой день я узнал, что торговые ряды во время войны были полностью разрушены.) Свернув с площади на улицу, где стоит здание пожарной части с невысокой каланчой, я увидел высокое кирпичное строение и узнал в нем Народный дом — сюда однажды привели нас из детдома осматривать картинную галерею. Уже начало смеркаться. Сыпал мелкий дождь. Я вернулся на площадь, совершенно пустую, перешел на другую ее сторону. Возле магазина было людно, и я спросил у какого-то пожилого мужчины, как пройти на берег Пóлисти. Он объяснил мне дорогу к Полúсти, укоризненно сделав ударение на втором слоге. И в дальнейшем от всех рушан я это слово слышал именно с таким ударением: Полúсть. Тут одно из двух: или за пятьдесят лет изменилось произношение слова, или в годы моего старорусского детства я общался с людьми приезжими, не коренными, не знавшими исконного названия реки. Вскоре я шагал по асфальтированной набережной. Очертания берегов казались знакомыми, незнакомы были лишь дома, стоявшие на берегах. У молодой женщины, катившей коляску с младенцем, я спросил, где мне найти собор, который стоит (или стоял?) на самом берегу и у стены которого была врыта в землю пушка времен Иоанна Грозного. Женщина ответила, что если я поверну обратно и дойду до Соборного моста, то увижу на другом берегу большую церковь; но никакой пушки около этой церкви нет. Потом она добавила, что и службы в этой церкви нет, — может быть, приняла меня за верующего. Я повернул обратно и дошел до моста; по другую сторону реки, в сумерках, сквозь сероватую ткань дождя возвышался собор — я сразу узнал его: именно туда водила меня мать молиться, когда отца освободили из-под ареста. Собор тот же самый, только поменьше, чем в моей памяти. А точно ли это он? Ведь тот стоял вроде бы на другом месте. Соборы не могут перемещаться, соборы — это не шахматные фигуры, подумал я, но почему же память мне изменила? Слева от храма тянулось длинное одноэтажное деревянное серое здание; теперь там стоит двухэтажный каменный дом; это понятно — деревянные строения не вечны. Дальше по берегу тогда стояли небольшие дома, и среди них — большой, красный, кирпичный, там был наш детдом; теперь на набережной стоят совсем другие здания — это понятно и объяснимо. Но собор стоял тогда не так! Я перешел по мосту к колокольне, и впечатление, что храм каким-то странным образом передвинут, усилилось. Пройдя вдоль церковного фасада, я никакой старинной пушки не обнаружил. Зато из текста на прибитой к фасаду доске узнал, что собор возведен в XIII веке и что называется он Воскресенским, — так через пятьдесят лет я открыл его наименование. Я пошел по мосту обратно. Всех прохожих, попадавшихся мне навстречу, я расспрашивал об этом месте. Надо отдать должное добродушию и добротерпению их: ни один рушанин и ни одна рушанка, слушая мои вопросы, которые, быть может, казались им просто дурацкими, не послали меня подальше: наоборот, благодаря их ответам мне все удалось выяснить: собор именно тот и стоит на своем месте, а вот мост — переменил место. Река напротив собора делает изгиб, собор — на небольшом мысу; прежний, деревянный мост находится метрах в двухстах ниже по течению, и въезд на него был как раз против паперти. Прежний мост хранился в моей памяти как главная ось ориентировки; новый металлический мост, построенный на новом месте и под иным углом по отношению к главному входу в собор, сместил эту ось, только и всего. Теперь, когда все вокруг стало на свои места, я испытывал странное чувство довольства (кажется, даже самодовольства) от сознания, что топографическая память моя оказалась незапятнанной и временное мое умственное затмение насчет месторасположения собора было явно вызвано обстоятельствами, от меня лично не зависящими. Подобное же чувство удовлетворения возникает у меня, когда я забуду какое-нибудь слово (чаще всего — имя) и долго мучаюсь, пытаясь его припомнить, — и вдруг наконец вспомню. Память хранит тысячи слов, но почему-то именно это потерянное и вновь обретенное слово кажется счастливой находкой и вызывает прилив тайной радости. Почему? Быть может, потому, что возможность вспоминать забытое подтверждает нам силу и глубинные возможности нашей памяти. Вспоминая забытое, мы как бы воскрешаем его, творим чудо. Но память — это вообще чудо бытия. Древние считали, что мир стоит на трех китах, а если поразмыслить, он стоит на одном ките, и имя сему киту — Память. Птица помнит, куда она должна лететь; зерно помнит, что оно должно стать колосом; человек помнит, чтобы мыслить. Именно память объединяет людей в Человечество, и именно память создает каждому человеку его внутренний мир, не схожий с другими. Три дня мы с женой бродили по старорусским улицам. Я искал прошлое, хотя не так-то просто отыскать островки былого в море настоящего. В брошюре И. Н. Вязинина «Старая Русса» я прочел: «Современная Старая Русса — крупный промышленный и культурный центр, третий по величине город Новгородской области... 16 предприятий города вырабатывают сейчас продукции более чем на 85 миллионов рублей в год. Продукция, изготовленная старорусскими предприятиями, экспортируется в 40 стран мира...» Русса постепенно становится каменной, но в ней еще немало улиц — широких и тихих, — застроенных деревянными аккуратными домиками. Уже нет длинных дощатых, серых, недружелюбных заборов, которых прежде было так много; но нет и деревянных тротуаров-мостков, доски которых так приятно пружинили под ногами. Очень разросся курорт, там стоят многоэтажные здания; но нет уже трамвая с паровозиком, автобусы давно прогнали его, даже рельсов не осталось. Мы побывали в двух книжных магазинах, они содержатся в образцовом порядке, уютны — и в то же время в них много покупателей. Нынешняя Старая Русса производит впечатление города процветающего, динамичного, как теперь принято говорить. Однако, к счастью, нет нервной спешки, торопни: прохожие идут по тротуарам спокойно, не стремясь обогнать один другого. Мне показалось, что люди здесь — если брать на круг — стали не только зажиточнее, а и внимательнее друг к другу, добрее. Я не помнил, каков снаружи дом Достоевского, во мне жило только смутное ощущение, что он невелик и невзрачен. Но, оказывается, память с годами не всегда преувеличивает давно увиденное, — порой она что-то и преуменьшает; теперь, подойдя к дому, я убедился, что даже по нынешним старорусским масштабам он довольно объемист, высок, солиден. Часть нижнего его этажа занимает мемориальный музей, он содержится любовно, с сердечным вниманием к памяти гения; в остальных комнатах расположилась музыкальная школа, которую собираются перевести в другое место, после чего все здание отойдет под музей. Этот деревянный дом — один из немногих чудом уцелевших в дни войны — уже не раз ремонтировался, и внутри его я не нашел и не узнал даже того немногого, что помнил. Не нашел я и казармы, где служил отец; не нашел здания, где помещался детдом; не нашел дома, где мы жили у Лобойковой. Не нашел, не узнал, не нашел... Зато мы с женой без труда нашли церковь Николы Мирликийского. Она была сильно повреждена в годы войны, затем восстановлена, — теперь в ней краеведческий музей. Внутри церковь выглядит просторной, а когда выйдешь из нее — видишь, что она невелика, двухъярусная колоколенка и вовсе невеличка; а я-то в предыдущей главе изобразил ее высоченной, чуть ли не с Исаакиевский собор. На улице возле церкви, как и встарь, расположились деревянные домики, сплошь одноэтажные; но это не те домики, что были здесь при мне, и, быть может, уже не раз сменились здесь строения за пятьдесят лет. Я опознал (или мне это показалось?) то место, где стоял когда-то дом Ведерниковых, узнал берег реки Малашки и, кажется, нашел то место, где был когда-то мост, по которому я ходил в школу. Да и весь этот участок местности, весь его рельеф показался мне вдруг удивительно знакомым, близким — и в то же время каким-то удивительно незнакомым, чужим. От такого полуузнавания меня охватило странное чувство — не радости, не печали, а растерянности. С этим ощущением, да еще с гриппом, который я подхватил, бродя по старорусским улицам, я и уехал в Ленинград. Лет через пятьдесят надо бы снова съездить в Старую Руссу.31. Снова в Питере
О предстоящем приезде нашем в Ленинград мать, разумеется, заранее списалась с бабушкой, но телеграммы с дороги не послала, то ли ради экономии, то ли из каких-то иных соображений; поэтому на вокзале нас никто не встретил. Сойдя с поезда, мы с толпой пассажиров вышли на Знаменскую площадь. У меня плохая звуковая память, к тому же в голодающем, малонаселенном Петрограде 1919 года (то есть когда мы уехали из него) и на самом деле, по-видимому, было очень тихо на улицах, так что Петроград помнился мне почти безмолвным; теперь, в 1924 году, меня ошеломила шумная суета, напряженный ритм ленинградской уличной жизни. Был знойный полдень; по мощенной булыжником Лиговке и по Знаменской площади двигались грузовики, ломовые телеги, извозчичьи пролетки, легковые автомобили; особенно поразило меня обилие трамваев. На самом-то деле уличное движение тогда было не ахти какое густое, но после тихой, доброй Старой Руссы все это казалось столпотворением вавилонским. Все двигалось, торопилось, раскачивалось; все цокало, громыхало, позванивало. Только громадный, понурый, громоздкий чугунный человек на громадном, понуром громоздком чугунном коне молча высился среди площади на громоздком каменном пьедестале — и никуда не спешил. Мать пояснила мне, что это — памятник царю Александру Третьему; при нем в России был строгий порядок, и Россия ни с кем при нем не воевала, все страны боялись и уважали этого царя; она добавила, что процарствуй он подольше — и, быть может, не случилось бы этой ужасной германской войны и революции. Мы направились к легковой стоянке, и мать начала рядиться с извозчиком. Узнав, что нам нужно на Васильевский остров, он заломил какую-то несусветную цену, мать обратилась к хозяину другой пролетки — то же самое. В те годы Васильевский еще считался окраиной, и из центра извозчики нанимались туда неохотно, опасаясь остаться без обратного седока; примерно с такой же охотой в наше время ленинградские таксисты едут в Веселый поселок или за Муринский ручей. Услыхав разговор матери с упрямыми извозчиками, к ней подошла сердобольная пожилая гражданка и, сказав, что тут невдалеке можно нанять легкача задешево, взялась проводить нас к нему. Взяв свои вещички, мы пошли за доброй женщиной. Она повела нас по Полтавской; вскоре, пройдя через низкую и длинную подворотню, мы очутились на длинном, мощенном крупной булыгой дворе; справа и слева от нас высились облезлые, в потеках сырости стены многооконных и многоэтажных флигелей, а впереди, закрывая собой все небо, стояла глухая безоконная кирпичная стена. У подножия брандмауэра притулилось одноэтажное, тоже каменное строение с односкатной крышей; передней стены у него как бы вовсе не имелось, ее заменяли широченные темно-коричневые деревянные ворота; на их фоне маячила серая лошадка, впряженная в старенькую, невзрачную извозчичью коляску. Мать с гражданкой направилась к человеку, который стоял возле этого экипажа, а я с сестрой и вещами остался посреди двора. По сравнению с улицей здесь было тихо и малолюдно. Но именно здесь до меня вдруг дошло, что я — в огромном городе; каким-то краешком души вдруг уловил его сложное, непраздничное величие. Надо полагать, возница наш сознательно избегал проспектов с их большим движением; по Невскому не повез, а свернул налево, на Лиговку, с нее повернул направо, в какой-то переулок, и до самой Невы мы петляли по сравнительно спокойным улицам. На одной из них извозчик замедлил ход, а мать велела мне снять с головы кепи и перекреститься: нам повстречалась похоронная процессия. Лошади, с черными наглазниками, с султанами на головах, чинно, плавно тянули белый катафалк с гробом, обитым белой, льдисто мерцающей тканью; на краю катафалка, спиной к гробу и лицом к провожающим, сидела, свесив ноги, девочка лет шести в нарядной синей матроске. За колесницей двое мужчин вели под руки не старую еще женщину, затем нестройными рядами шли родственники; за ними двигались несколько музыкантов в серых холщовых куртках и таких же брюках; вслед за оркестром опять шла толпочка провожающих. Прохожие, остановившись на панели, взирали на процессию с сочувственным интересом, покачивали головами, переговаривались о чем-то меж собой. Оркестранты выдували из медных труб гулкое и грустное, но сквозь печаль мелодии пробивалось и нечто обещающее, обнадеживающее. Возница наш, обернувшись с облучка к матери и показав ей глазами на траурное шествие, сказал, что нам фартит, что это к добру. Слова его показались мне кощунством: как же это так — кто-то умер, а кто-то живой смеет утверждать, что это к хорошему! Может, он только о музыке? Обратившись к матери, я получил негромкий ответ, что есть такие народные приметы: если похоронный кортеж движется тебе навстречу, то это ничего, это не так уж плохо, а вот попутный покойник — к беде. Все это запомнил я очень отчетливо, выпукло — ведь то были первые городские похороны, которые мне довелось наблюдать. В девять лет человек не так-то глуп, кибернетика в его черепушке работает с такой же скоростью, как и у взрослого, а иногда и побыстрее; но в памяти взрослого заложено больше сведений об окружающем мире, у него больше возможностей для сопоставлений. Хотя путь наш пролегал не по главным улицам, самая тишайшая из них была во много раз оживленнее и шумнее самой шумной и людной улицы Старой Руссы; должно быть, поэтому меня с момента прибытия на вокзал не покидало смутно-тревожное ощущение, что все это неспроста и что я не могу постичь подлинную причину этой суеты и оживления, ибо этот шум и суета необычны, это — не каждодневная напряженность городской жизни. Нет, всегда таким город быть не может — все это предшествует чему-то небывалому, которое вот-вот нагрянет; может быть, война начнется? С того дня прошло много-много лет, но каждый раз, когда возвращаюсь в Ленинград из дальней поездки, меня охватывает знобяще-тревожное чувство ожидания чего-то. Теперь оно быстро проходит, раньше же длилось часами. Мы проехали мимо длинного кирпичного здания Флотского экипажа, миновали темно-коричневую Благовещенскую церковь, что высилась на площади Труда, возле канала, и въехали на мост Лейтенанта Шмидта. После Полисти и Перерытицы Нева показалась неправдоподобно широкой; мне почудилось, будто я уже видел эту реку, но не наяву, а во сне, и, кажется, даже летал над ней. Мост же узнал сразу, как явь. Ведь в те годы (до перестройки в 1936 году) он не походил на другие: возле василеостровского берега, где была разводная часть, он раздваивался наподобие рогатки или ижицы, и там, у начала этого разветвления, стояла часовенка из черного полированного гранита с иконой святого Николая; около нее всегда виднелись несколько молящихся. Позже я узнал, чем Николай-на-мосту отличается от того, что в Морском Никольском соборе: Николай Морской «помогал» всем плавающим и путешествующим, у этого же, жившего в черной часовенке, имелась узкая специализация, простиравшаяся не выше пояса: он «спасал» от желудочных заболеваний и грыжи. Дверь нам отворила бабушка Аня. Как всегда, она была во всем черном; я ее сразу узнал. Она кинулась к матери, радостно заплакала, потом стала хвалить мою сестру за то, что та так выросла, так выросла. Потом расцеловала меня и сказала, что я очень худой, уж не болен ли? В прихожей все выглядело точно так, как несколько лет назад: те же самые обои, та же самая лампа под потолком, те же самые два оленьих рога для шляп, на которых, так же как встарь, не висело ни единой шляпы. В коридоре тоже ничего не изменилось, вдоль его левой стены теснились прежние сундуки и шкафы. И тот же самый запах стоял в квартире — не приятный и не неприятный, а просто особенный, свойственный именно этому жилью. Лишь через много лет, когда пришла война, этот запах исчез, сменился другим: в годы блокады все ленинградские квартиры пахли одинаково. Вскоре в прихожую из своей комнаты вышел дядя Костя, брат матери, а за ним его жена. Узнал я его без труда, но он показался мне строгим и почти чужим. Он обнял и поцеловал мать, со мной же и сестрой поздоровался без всяких поцелуев. Жену его я узнал не сразу, хоть я и видел ее когда-то и даже нес икону на ее свадьбе, — и теперь смутился и допустил оплошность: протянул ей руку первым. Дядя сказал, что я плохо воспитан. Мать сделала мне выговор и тут же заметила дяде Косте, что я очень конфузлив, потому-то и поступил невежливо. В ответ на это дядя Костя высказал мысль (вообще-то правильную, как я понял позже из своего жизненного опыта), что именно из людей, которые при первом знакомстве чрезмерно стесняются и конфузятся, в дальнейшем порой выявляются изрядные наглецы. Высказал он это шутя, вскользь, отнюдь не адресуясь непосредственно ко мне, но меня сразу охватило ощущение, что я ему антипатичен. В дальнейшем я убедился, что так оно и есть: дяде Косте я всегда был чем-то неприятен — быть может, своей вертлявостью, невзрачностью, худобой, угрюмостью? Сейчас, исходя из долгих жизненных наблюдений, я склонен думать, что причина этому могла быть и такая: дядя Костя не имел детей, а у бездетных людей отношение к детям бывает порой резко избирательным, они делят их только на определенно плохих и определенно хороших и соответственно ведут себя с ними. А в те годы я знал одно: если даже стану примерным мальчиком и буду радовать собой весь белый свет — для дяди останусь все равно существом дрянным в самой основе. Обиднее всего, что по природе своей дядя Костя был человек отнюдь не злой, и я это отлично понимал и заглазно никогда дурно о нем не думал. Но в его присутствии я сразу же настораживался, съеживался и добрых чувств к нему питать не мог; одним словом, при нем я, наверное, становился именно таким, каким он меня себе представлял. За время нашего отсутствия квартира пополнилась новыми жильцами. В той большой комнате, которая описана в самом начале моего повествования, теперь поселилась со своими двумя детьми тетя Вера, старшая сестра матери, вдова военного инженера-механика. Она очень заботилась о дочери и сыне, заставляла их завтракать и обедать всегда в одно время, часто открывала форточку, — о себе же беспокоилась мало и к жизни плохо была приспособлена. Еще молодая, с тонкими и добрыми чертами лица, она часто уходила в какие-то свои воспоминания; любила сидеть в кресле, прищурясь, словно вглядываясь в неведомую другим даль, и при этом курить. Пепельница — широкая, отливающая перламутром морская раковина — постоянно полна была окурками. Чаще всего тетя Вера крутила махорочные самокрутки, иногда же покупала папиросы самые дешевые и крепкие — «Трезвон», «Октябрина», «Добрый молодец». Длинные пальцы ее отливали желтизной. Разговаривала она мало. Привык я к ней быстро и полюбил ее, хотя она ничего не предпринимала, чтобы кого-либо расположить к себе. Я давно уже знал, что у меня есть кузина Таня и кузен Толя; мать заранее внушала мне, что я должен жить с ними дружно и не проявлять при них дурных свойств своего характера. Теперь мне предстояло познакомиться с Таней и Толей. В прихожую они почему-то не вышли, и тетя Вера повела мать, сестру Гальку и меня в свою комнату. Таня (она была на три года старше, чем я) оказалась стройной кареглазой девочкой с темной челкой. Мать моя обняла и расцеловала ее, а потом Таня стала обнимать мою сестру. Когда же настала минута мне познакомиться с Таней, то, памятуя свой недавний промах, я не протянул ей руки первым, и она тоже руки почему-то не подала. Обнимать и целовать меня она не стала, а я ее — тем более: побоялся, что рассердится да еще на смех подымет. Так мы стояли друг против друга, и я не знал, что делать, и чувствовал, что краска смущения все гуще приливает к лицу. Наконец, бросив на меня с высоты своего роста снисходительный взгляд, Таня важно отошла в сторону, и я понял, что аудиенция окончена. Позже я со своей двоюродной сестрой подружился, она оказалась умной и отзывчивой, но первые недели и даже месяцы я побаивался ее и относился к ней не как к сестре, а как к посторонней девице, гордой и насмешливой. Что касается Толи, то, хоть он и на пять лет старше меня, знакомство с ним состоялось гораздо проще. Не тратя времени на условности, он первым делом вытащил из шкафчика альбом с изображением военных кораблей, раскрыл его, ткнул пальцем в какое-то небольшое судно и спросил меня, что это такое. Я ответил, что это миноноска. — Эх ты, — обиженно и убежденно заявил Толя. — Всякий нормальный поймет, что это — канонерская лодка, только ты не понимаешь! После этого все встало на свои места, и наша беседа потекла как по маслу. Брат принялся объяснять мне типы и классы кораблей, потом показал модель броненосца «Бородино», которую сам сделал из досок и картона, я же начал ему рассказывать, как мы ехали сюда из Старой Руссы, — только подумать: сперва на пароходе, а потом в поезде! Но когда я захотел описать кузену виденные мною похороны, он сказал, что это ерунда, а вот на Смоленском кладбище в старинном пустом склепе скрывается полудикий человек-горилла; днем он варит себе еду на примусе, а ночью лазает по деревьям; кто видит человека-гориллу, тот сразу сходит с ума от страха. Из этого я заключил, что сам Толя его не видел, ибо был в здравом уме. Мы втроем поселились в большой комнате окнами на улицу, рядом с тети Вериной. В квартире пустовало тогда еще две комнаты, и одну из них мы могли занять, но мать отказалась: квартплата-то пустяковая, да вторую комнату тоже пришлось бы отапливать, а дрова стоили дорого. Время печек-буржуек, которые можно было топить дощечками и щепками, уже миновало, за них теперь налагались штрафы пожарной инспекцией. Правда, в той комнате, куда мы въехали, такая печурка — память недавних голодных и холодных лет — еще стояла, но мать велела Толе и мне вынести ее на задний двор. После выноса буржуйки комната сразу стала наряднее. Мебели в ней хватало: два шкафа, две кровати, диван, стол овальный, стол ломберный, этажерка, туалет (то есть туалетный стол; сейчас это жеманное наименование с чей-то легкой руки присвоено сортирам, ватерклозетам, уборным, нужникам). Моим спальным местом стал диван, стоявший недалеко от кафельной печи. Один из шкафов и японская ширма были поставлены так, что отделяли диван от остального жилого пространства; у меня получилась как бы отдельная каюта. Мне мое новое жилье очень понравилось. Окна комнаты выходили на Седьмую линию и на бульвар, этот вид я помнил. Там кое-что изменилось за годы моего отсутствия: напротив входа в кино появилась оранжевая будочка Лентабакторга, в которой сидел инвалид империалистической войны, продававший махорку и папиросы; большая белая вывеска на двухэтажном деревянном доме покрылась густыми потеками ржавчины. За эти годы в судьбе моей произошло больше перемен, нежели в заоконном пейзаже: уехал неграмотным, а теперь сам мог прочесть то, что написано на вывеске: «БАЗАРЪ КРУЖЕВЪ. ТЮЛЬ. ГИПЮРЪ. ВАЛАНСЬЕНЪ».32. Чаепитие на желтой веранде
Когда беглым взглядом оглядываю прошлое, то поначалу представляется, что осени там — сплошь дождливые, зимы — очень морозные, весны приходят внезапно, и все расцветает мгновенно, а летом всегда стоит жара. Но стоит вглядеться в минувшее попристальнее, и в этой упрощенной метеорологической схеме сразу образуются прорехи. На другой день после нашего приезда в Ленинград с утра шел дождь, в окно тянуло зябкой сыростью, и проснулся я оттого, что мне стало холодно. Сестра еще спала, а мать, надо думать, поднялась уже давно; она была занята обживанием комнаты. На этажерке, вчера еще пустой, теперь стояли книги: большой с синим потертым корешком том Пушкина, два тома Лермонтова, собрания сочинений Некрасова, Фета, А. К. Толстого, Полонского, Апухтина, Плещеева, Мея, Майкова. На нижних полках теснились французские романы в желто-лимонных бумажных обложках, разрозненные тома Л. Толстого, Достоевского, Тургенева, Шеллера-Михайлова, графа Салиаса, «Навьи чары» Ф. Сологуба. Из всех этих материнских книг чудом уцелели три томика Фета; они пережили блокаду, все передряги и переезды и теперь стоят на моей книжной полке. В нарядные переплеты въелись копоть коптилок и дым печурок, золотые буквы потускнели от сырости, но, когда раскрываешь книгу, радуешься не только фетовским стихам, а и той высокой производственной честности, с какой они изданы: глянцевитая плотная бумага бела и свежа, будто только что с бумкомбината, шрифт так черен и четок, что от страниц вроде бы еще пахнет типографской краской; напечатано же это более семидесяти лет тому назад. ...Мать уже успела привести в порядок и туалетный стол: выбрала тряпкой всю пыль, что за долгое время осела на его витиеватых резных украшениях, протерла зеркало. Зеркало это было «с реверансом»: льстивое стекло имело чуть-чуть розовый оттенок, и потому каждый, смотрящийся в него, мгновенно приобретал хороший цвет лица — увы, только на то время, пока смотрелся. На темно-коричневую столешницу туалета мать постелила блестяще-серую материю с вытканными на ней таинственными японскими письменами и длиннохвостыми и длинноклювыми красно-зелеными птицами; на эту скатерку поставила и положила всевозможные предметы и безделушки: фарфоровую севрскую пудреницу, вазочку из богемского стекла, статуэтку пастушки с козленком, щетки в черепаховой оправе, длинную лакированную китайскую коробку. Вообще всякой японщины и китайщины в доме хватало: лаковые черные ширмы с вышитыми на шелку аистами и тростниками, чайные сервизы, вазы, кимоно, веера, альбомы с инкрустированными крышками, множество всяких безделушек. Часть всего этого покупалась в свое время в петербургских магазинах — дань моде на экзотику, — а большинство вещей привез дед Владимир Владимирович Линдестрем из своих многочисленных дальних плаваний. Со временем все, что имело рыночную стоимость, было продано; все, что было хрупко и ломко, поломалось; все, что было матерчатым, истлело и износилось; однако до самой Великой Отечественной войны в квартире, в быту нашем еще немало было всяких заморских вещей — и нужных, и заведомо бесполезных. Сейчас у меня есть две японские чашечки и свадебная корейская шкатулка из какого-то темного, тяжелого, хоть не драгоценного, но и не поддающегося ржавчине сплава; на ней вычеканены иероглифы, цветы и бегущие олени. Ларец этот дед Владимир Владимирович получил в Корее в дар от тамошней императрицы, когда присутствовал у нее на приеме с офицерами корабля; так сказала мне в свое время бабушка Аня, тут же, справедливости ради, присовокупив, что императрица та была авантюристка-американка, ненадолго фуксом пробравшаяся на корейский престол. Вернусь в лето 1924 года. После того как я умылся в ванной комнате, мать отвела меня в кухню и приказала стоять возле тети Вериной керосинки (своей мы еще не приобрели), ждать, когда закипит чайник, и убавлять фитиль, ежели керосинка начнет коптить ни с того ни с сего, — она была с норовом. Кухни я не помнил: когда был маленьким, меня сюда не пускали, боясь, что простужусь. Теперь я не без интереса разглядывал мрачновато-коричневые стены и темный от копоти, со следами многочисленных протечек потолок. Много места занимала здесь длинная и широкая, облицованная белыми плитками плита; готовили на ней теперь лишь по самым большим праздникам. На двух кухонных столах, устланных потертыми зеленоватыми клеенками, стояли керосинки. Одна из них отличалась от прочих формой бака, а в ее колесики, которыми регулируются фитили, были вставлены фарфоровые кружочки с изображением трилистника; выделялась она и чистотой корпуса, доведенной до блеска, и прозрачностью слюды в смотровом окошечке, — видно, ее очень холили и драили. В дальнейшем я узнал, что эта керосинка фирмы «Гретц» принадлежит Елизавете Николаевне Лакомцевой. Елизавета Николаевна въехала в квартиру месяца за два до нашего возвращения из Старой Руссы; с того момента, как она прописалась в одной из пустовавших комнат, квартира стала коммунальной. Вселению старушки способствовали дядя Костя и его жена: Лакомцева за небольшую мзду сразу же стала помогать им по хозяйству, покупала провизию, готовила обеды, присматривала за их котом Васькой. Котище был большой, черный, с белым ромбиком на груди — и очень важный и самостоятельный. Меня к нему не подпускали, думали, что стану дразнить его и обижать, хоть я того и в мыслях не имел. Елизавета Николаевна души в нем не чаяла и, подзывая к плошке с едой, частенько напевала ласковым голосом:33. В гостях у Кошки Домашней
В этот же день после полудня мать велела мне одеться для улицы, — сейчас мы отправимся на Петербургскую сторону. Затем добавила, что сестрице моей еще рано ходить по зоологическим садам и смотреть на этих несчастных зверей, Тане нужно идти на урок музыки, меня же и Толю она поведет именно в Зоосад. Я очень обрадовался; если бы существовал прибор для измерения чувств и восторг можно было бы выражать в каких-либо условных единицах, то на моем счастьемере стрелка пересекла бы всю шкалу и застыла бы у красной черты. Отчасти для того, чтобы подольше побыть на свежем воздухе, а отчасти чтобы не тратиться на трамвай, в Зоосад мы пошли пешком. Плиты тротуара еще не просохли, в небе еще бродили тучки, но дождь кончился. По сравнению со вчерашним город не казался мне таким тревожным и шумным; я уже начал ощущать некий уличный уют, подмечать городские мелочи. На Тучковом мосту меня удивили два оранжевых пробковых шара, обернутых веревками и прикрепленных к решетчатому деревянному щиту. Под шарами висела табличка с трагической надписью: «КОНЕЦ АЛЕКСАНДРОВА»; ниже следовал текст, из которого явствовало, что так называется этот спасательный прибор, и пояснялось, как применять его для спасения тонущего. Мы шагали над Малой Невой, и название это казалось мне несправедливым, обидным для реки: на самом-то деле она здесь мощная, широкая. Особенно подчеркивали ее широту баржи, стоявшие против Бироновского дворца и у Васильевского: я сознавал, что на деле-то они большущие — и в то же время они казались лодочками-плоскодонками. С той поры эта часть города очень изменилась, тогда там было много дерева: деревянный Тучков мост, деревянные перила у Ждановки, деревянные строения на Петровском острове, деревянные заборы на василеостровском берегу, а за ними — ближе к воде — штабеля дров. Обилие древесины не портило городского пейзажа, не делало его провинциальным, — наоборот, оно лишь подчеркивало и оттеняло монументальность каменных строений. Из всех петербургских художников это братство дерева и камня, пожалуй, наиболее точно поняла и отобразила Остроумова-Лебедева. Возле входа в Зоосад стояли продавцы самодельных игрушек. У одного из них на длинных витых проволочках вздрагивали и приплясывали красноголовые обезьянки с туловищами из кроличьего меха и с конечностями из пружинок. Продающий выкрикивал: — А вот балерина Фока, танцует без отдыха, без срока! Другой предлагал прохожим приобрести «тещин язык» — яркую бумажную трубочку, совсем небольшую; стоило приложить ее к губам и подуть в нее — трубочка вырастала, удлинялась, раздваивалась на конце, как змеиный язык, и начинала верещать довольно противно. Еще интереснее был «морской черт, или подводный американский житель»: в стеклянной запаянной наглухо пробирке плавал черный, круглоголовый рогатый чертик с зелеными глазами; когда вы чуть наклоняли склянку, он тотчас же всплывал вверх, — в этом и заключался весь фокус. Помню и такую забавную штучку — «уйди-уйди», ее всегда продавали на вербных базарах: к короткому деревянному мундштуку прикреплена сморщенная резина; дуешь в мундштучок — и на конце его возникает шар; перестаешь дуть, то закрываешь, то открываешь отверстие в мундштуке, и воздух, выбиваясь из шара, издает гнусавый, капризный, ноющий звук, в котором действительно слышится «уйди, уйди». Случались дни, когда, едва выйдешь на улицу, — и сразу со всех сторон доносится это прерывистое, пронзительное нытье. Мы, мальчишки, пищалку эту обожали, девочки ее презирали, а взрослые прямо-таки терпеть ее не могли. Мать взяла Толе и мне билеты и наказала нам ровно через час быть у ворот Зоосада, она будет нас там ждать, а пока что пойдет на биржу труда, чтобы стать на запись. Слов нет, причина резонная, — но, быть может, мать не захотела сопровождать нас из-за того, что жалела зверей, не хотела видеть их в неволе; а может быть, она просто решила сэкономить, ведь билет для взрослого стоил копеек двадцать. Чичероне моим стал Толя, он бывал здесь уже не раз. Первым делом он повел к слону, потом к барсам и тиграм, к медведям, к верблюдам. Всех этих зверей я знал по книгам, по картинкам. А вот о гиене я только читал, да еще слыхал краем уха, что есть «геенна огненная», изображения же ее нигде не видел и почему-то представлял себе ее длиннотелой, гибкой, свирепой, одетой в оранжевую шерсть; оказалось, это неуклюжее, довольно безобидное и тусклое на вид существо. Очень хотелось мне увидать наконец-то фурию. Подслушав как-то в разговоре взрослых, что какая-то «зла, как фурия», я решил, что это маленькое, очень опасное и вредное животное; спрашивать же у старших, как этот зверь выглядит, я не смел: сразу догадаются, что подслушивал. Теперь Толя меня разочаровал, сказав, что в ленинградском Зоосаде фурий не держат, они водятся только на Мадагаскаре, а здешний климат для них вреден. Позже, когда я поведал об этом матери, она сперва рассмеялась, пораженная моей наивностью, граничащей с глупостью, а спустя какое-то время достала для меня книгу, где в общедоступной форме излагались древнегреческие и древнеримские мифы. Тогда особого впечатления на меня они не произвели, их глубинной, зазеркальной сути я не уловил и запомнил лишь имена, и почему-то только женские; они звучали загадочно и красиво, словно названия парусных кораблей: Аврора, Эос, Медея, Афродита, Ниобея, Паллада, Эвридика, Прозерпина, Андромеда, Артемида... Целый белокрылый флот, плывущий неведомо куда. Хоть долгожданную фурию повидать мне не удалось, от тех зверей, которых я впервые в жизни увидал живьем, впечатлений оказалось предостаточно, даже чувство удивления застопорилось. Я очутился в положении голодного гостя, которого хозяева с ходу начали пичкать роскошными яствами и забыли предложить кусок хлеба. Однако вскоре, говоря иносказательно, и кусочек хлебца нашелся. Мы вошли в закрытое помещение, где обитали некрупные представители семейства кошачьих, и я узрел камышового кота; в его залихватской осанке угадывались и дикость, и одновременно что-то родное, простое, понятное, — это был парень свой в доску, которого замели при облаве и припаяли ему отсидку. Но гвоздем программы оказалась соседняя клетка: на ней, как положено, висела дощечка с наименованием животного по-латыни, а ниже значилось по-русски: «КОШКА ДОМАШНЯЯ». С пылу с жару я заподозрил здесь какой-то подвох — мол, кошка хоть и домашняя, да какая-нибудь необыкновенная; нет, все было по-честному: за мелкой решеткой, на матерчатой подстилочке, перед блюдцем с молоком сидела самая нормальная кошка, серая с белыми пятнами. В отличие от всех прочих зоосадовских зверей, находившихся на тюремном положении, она имела право выходить из своего условного плена, когда ей угодно: сбоку в клетке, вместо дверцы, виднелся широкий открытый лаз. Должно быть, потому, что к обозрению всяких диковинных животных, птиц и гадов я был душевно подготовлен, настроен на удивление и восхищение, а на обыкновенную кошку нарваться здесь никак не ожидал, — именно ее-то я в тот день запомнил портретно, личностно, а остальных обитателей Зоосада (кроме, пожалуй, камышового кота) воспринял усредненно — как ожившие иллюстрации. Через год или через два, когда я вновь побывал в Зоосаде — на этот раз со школьной экскурсией, — Кошки Домашней, этого редкостного существа, я там уже не нашел. ...Мы были у ворот в срок, назначенный матерью. Она вручила нам гривенник, и мы купили у продавца по «раскидаю». Кузен выбрал себе голубой, я — лиловый. Голубого цвета я никогда не любил, вернее, он нравится мне очень избирательно: хорош он только в натуре — в небе, на лепестках незабудок, в глазах; а на архитектурных плоскостях, на тканях, на бумаге, на пластмассах он кажется мне скучным и неестественным; даже на пейзажах художников я воспринимаю его не как подлинный цвет неба, а как слой голубой краски. И только, пожалуй, среднеазиатские мастера керамики, живя под вечно голубым небом, сумели уловить его цвет; голубые изразцы мечетей в Хиве, Бухаре и в Самарканде — подлинно небесного цвета. А «раскидай» этот я запомнил так хорошо потому, что подарки получал не часто. Однако, описывая скудость тех дней, я вовсе не хочу разжалобить читателя; то, что сейчас, издали, кажется бедностью, тогда воспринималась мною как естественное и единственно возможное положение вещей. Мы пошли домой не прямо, а прежде направились на Сытный рынок. Здесь мать купила нам у беспатентной торговки по домашней горчичной коврижке; стоили они три копейки штука, имели форму прямоугольника, покрытого красивым ромбическим узором; горчицу в тесто сыпали не скупясь — аж в зобу спирало, едва откусишь кусок; но именно из-за этого-то коврижки казались удивительно сытными и вкусными. Базар поражал размахом, чего-чего там только не продавали, даже живых гусей. Они гуляли в загончике высотой всего в одну доску, а возле них стоял человек с предлинным шестом, на конце которого блестел сложно изогнутый железный прут; если гусь пытался покинуть загон, гусевладелец, при помощи этого приспособления, брал птицу за шею и осторожно водворял обратно. Вдоль рядов, где крестьяне продавали мясо и овощи, ходил одетый по-городскому человек и выкрикивал: — Ароматная бумага! Роскошный подарок хозяйке! Ароматная бумага! Очищает любой воздух! Ароматная бумага! Кто купит — не пожалеет! В руке он держал полоску белой шершавой бумаги, она с краю дымилась, распространяя приятный пряный запах. Удивительно и обидно было видеть, что никто у него не покупал; на него даже внимания никто не обращал, будто это не человек, а пустое место ходячее. Зато все глазели на другого человека. Он на голову возвышался над рыночной толпой; лицо спокойно-надменное, серые выпуклые глаза, рыжеватые волосы разделены строгим пробором. Великан шел неспешно, держа в руке фанерный чемоданчик, на котором черной краской был намалеван череп, а под ним — две скрещенные кости, как на пиратском флаге. На спине его, доставая до самых ягодиц, висела фанерная доска, и на ней оранжевыми буквами значилось: «СМЕРТЬ НАСЕКОМЫМ! ИСТРЕБИТЕЛЬНЫЙ ЯД ПО СЕКРЕТНОМУ ПАТЕНТУ!!! ГАРАНТИЯ УСПЕХА!!!» Пониже были изображены мухи, тараканы, клопы и вши — все вверх лапками, мертвые. Человек этот запомнился мне своей таинственностью; он шагал, ни на кого не обращая внимания, никому не пытаясь навязать свой смертельный товар, будто нечто совсем иное держал в уме. У меня мелькнула мысль, что это шпион Малой Антанты или тайный агент сэра Чемберлена. Спиной к Сытному рынку, лицом к парку высится массивное здание с башней, с огромными окнами-аркадами. Пожилые ленинградцы по старой памяти называют его (в отличие от Биржи Томона) биржей труда. А молодые и люди среднего возраста и знать не знают, каким вместилищем надежд человеческих было это здание в двадцатые годы. Возле этой Биржи всегда толпился народ; и безработные ленинградцы, и приезжие сезонники, обутые в лапти, с ночи занимали очередь на запись. Летними ночами и панель перед аркадами, и участок парка, что через улицу, были усеяны дремлющими и спящими на скамьях, на траве, а то и просто на камне людьми: всем хотелось устроиться на работу, и не по личному выбору, а на какую угодно. Но записаться — еще не значило устроиться. Безработица была большая, глубокая. Задевала она многих, сказалась в тогдашних поговорках («Ты куда?» — «На Биржу труда») и в песнях, например во всеми распеваемых тогда «Кирпичиках»:34. Двор и песни
В нынешние дни лестница стала продолжением улицы, а во времена, которые я здесь описываю, она была продолжением квартиры. Посторонним околачиваться там не полагалось, шуметь никому не разрешалось; в двенадцать часов вечера дворник запирал парадный подъезд, так же как и ворота во двор, на ключ — до утра. Должность швейцара была уже упразднена, но на парадной нашей, в комнатушке, расположенной под нижним лестничным пролетом, доживал свой век бывший швейцар дядя Митя — строгий молчаливый старик с голубыми глазами навыкат, с большими белесыми, похожими на мочалки, бровями. По старой привычке он присматривал за порядком. Мы, мальчишки, норовили быстро-быстро прошмыгнуть мимо его каморки, а чаще, идя на улицу, пользовались черной лестницей, тем более что это казалось и интереснее: ведь она вела во двор. Дворы в те времена имели в жизни ленинградцев, а в особенности в жизни детей и подростков, куда большее значение, нежели теперь. Каждый двор принадлежал как бы только тем, кто живет в данном доме или флигеле; ко всем пришельцам относились настороженно, а дворник имел право прогнать со двора любого чужака, если тот покажется ему подозрительным. Нынче в новых районах вовсе нет дворов в прежнем смысле этого слова, да и в старых районах многие дворовые участки соединены и часто между домами можно пройти весь квартал. Дворы утратили свою автономность, их поглотила улица. Она теперь начинается сразу же за дверью квартиры, а еще недавно между домом (семьей) и улицей пролегала как бы некая буферная зона — двор. Во дворе существовали свои законы, не похожие ни на семейные, ни на школьные, ни на уличные; как ни странно, скорее всего они походили на детдомовские, и, быть может, именно потому уже через день я почувствовал себя в своем дворе как дома. Здесь тоже чтили силу, но уважали и справедливость, и старшие, как правило, младших не обижали. Когда у меня (изредка) случались стычки с ребятами моего возраста, брат мой не оказывал мне никакого покровительства — дерись сам за себя, на равных, а не надейся на подмогу. Но дрались не часто, потому что и без того хватало развлечений. Передний двор наш представлял прямоугольник, мощенный мелким булыжником и ограниченный по длинной стороне стенами двух пятиэтажных домов, и по короткой — двумя высокими серыми брандмауэрами. Часть его площади занимали поленницы дров, но для беготни, игры в лапту и для киканья («кикать» — гонять ногами тряпичный мяч) места вполне хватало. Двор имел две подворотни: одна вела на улицу, другая — на задний двор. Задний двор, зажатый между первым и вторым флигелями, был куда меньше и невзрачнее переднего; здесь, кроме всего прочего, находились домовая прачечная и помойка — бетонное сооружение с двумя горизонтальными дверцами на блоках, — в ней было интересно рыться, если поблизости не торчал кто-нибудь из взрослых: они всегда гнали ребят от помойки. Девочки на задний двор почти не заглядывали, зато мальчики обретались там частенько: притягательную силу имела не только выгребная яма, а и подвалы второго флигеля. Большинство из них пустовало, и мы там играли в казаков-разбойников. В подвалах таилась загадочная полутьма — маленькие окошечки, вровень с землей, почти не давали света; пахло сыростью, местами под ногами хлюпала вода; на полу валялись черепки от цветочных горшков, старые консервные банки с рваными краями, какие-то железные, насквозь проржавевшие детали. Однажды в дальнем конце подвала мы нашли старинный велосипед — с огромным передним колесом и малюсеньким задним; ржавчина изрядно пообглодала его, и все же он оказался таким тяжеленным, что вытащить его наружу мы не смогли. В одном, сравнительно сухом, отсеке подвала ребята соорудили разбойничью пещеру — сложили там из кирпичей скамейки и подобие стола, а бетонные стены размалевали углем; изображены были гробы, черепа, кости, наганы и игральные карты. Здесь валялись старые журналы, натасканные из дому, и мы жгли лист за листом, скручивая их в жгуты. В пещере рассказывались страшные истории; как в детдомовских россказнях, в них часто фигурировали привидения, воскресшие покойники, а также всевозможные жулики и бандиты, — только здесь и у потусторонних, и у земных персонажей была твердая питерская прописка. Из рассказчиков наибольшим вниманием и почетом пользовался мальчик лет тринадцати по прозвищу Огурец; его старший брат имел уже две отсидки за хулиганство и был лично-персонально знаком с самим Мотей Беспалым, царем Скопского дворца. Этот «дворец» находился якобы где-то в Гавани; то было большое бесхозное здание, никакому начальству не подведомственное, милиция даже днем обходила «дворец» сторонкой, и жили в нем, по словам Огурца, «громильцы, фармазонщики и проститутки», а командовал ими знаменитый Мотя Беспалый. Храбростью этот Мотя отличался отчаянной: однажды, спасаясь от преследования, он прыгнул будто бы с крыши шестиэтажного дома на крышу соседнего двухэтажного, пробил своим телом кровельные листы и, отделавшись легкими царапинами, чин чинарем ушел через чердак. Советской власти Беспалый вреда не причинял, грабил он только зажиревших буржуев-нэпманов; время от времени он занимался даже филантропией, сочетая ее с наглядной антирелигиозной пропагандой: так, ради бедной верующей старушки, оба сына которой погибли в германскую, он специально очистил ювелирный магазин на Садовой, нанизал золотые изделия на веревочку и кинул старушке в форточку эту драгоценную снизку, привязав к ней еще и бумажку в десять червонцев, на полях которой начертал собственноручно: «Где бог не может — там Мотя поможет!» Женька Огурец много и с энтузиазмом повествовал и о Графе Панельном — знаменитом предводителе васинской шпаны, жившем в Моторном доме; дом тот находился на Васильевском и был подобием Скопского дворца; в нем обитали жулики и бродяги, ни о каком управдоме там и речи быть не могло, милиция тоже боялась туда сунуться. Граф Панельный никогда не дерется ни кулаком, ни ножом; он имеет морской маузер, стреляет из него навскидку и может попасть в пуговицу, подброшенную в ста шагах от него. Он — гроза гаванской шпаны: стоит ему появиться в Гавани с двумя ближайшими соратниками: Мишей Буланым и Пекой (Петей) Гумозным, и гаванцы драпают врассыпную. У Графа Панельного есть невеста, Нюха Гопница, красоты неописуемой, и живет она на чердаке Моторного дома. Все это Огурец излагал со знанием дела, тончайшими подробностями, почерпнутыми им якобы у старшего брата-хулигана; но брата этого ни я, ни кто другой из ребят нашего двора не видел ни разу. Сам Женька Огурец был мальчик мирный, безвредный; он очень быстро бегал, команда, в которой он играл в лапту, всегда имела много шансов на победу. В 1926 или в 1927 году — точно не помню — с ним случилась беда: он попал на Большом под трамвай и долго пролежал на Первой линии у Марии Магдалины — так по старой памяти именовали эту больницу. В один теплый осенний день он снова появился во дворе — на костылях, без правой ноги. Теперь, когда все другие играли в лапту или в пятнашки, Огурец сидел на скамье возле серой стены и смотрел на играющих и бегающих. Девочки часто подсаживались к нему, говорили что-то ласково-утешительное, сюсюкали от доброго сердца. Ребята тоже время от времени подбегали к нему; подбегут, скажут что-нибудь незначащее, нейтральное и опять убегают. Огурца теперь мы стеснялись, разговаривать с ним стало трудно, неловко — не обидеть бы невзначай; стыдно было сознавать, что вот у тебя две ноги, а у Женьки — одна и он навсегда калека. Так продолжалось несколько дней. А был во дворе мальчик Кругляш, прозванный так за его округлое, полное лицо. Он одно время, по настоянию родителей, пел в хоре Андреевского собора, но святости это ни собору, ни Кругляшу не прибавило; был он задирист, грубоват, любил употреблять крепкие словечки к месту и не к месту. Однажды, когда все, устав от беготни, подошли к скамье, где сидел Огурец со своими костылями, и начали рассаживаться, Кругляш, легонько толкнув в бок Огурца, сказал ему: — Эй ты, змей безногий, подвинься! Ишь ты, на всю скамейку раскорячился — откупил ее, что ли? Среди девочек послышались негодующие возгласы, да и ребят смутила эта выходка Кругляша. Огурец тоже вроде бы обиделся, начал было пререкаться с обидчиком, но, странное дело, довольно беззлобно, будто нехотя. И сразу же после этого случая все стали разговаривать с Огурцом проще, по-свойски, будто у него опять две ноги; да и сам он теперь не ощущал себя таким отъединенным от всех. Суть тут, надо полагать, заключалась в том, что мы относились к Огурцу излишне внимательно, и из-за этого он чувствовал себя чужим; Кругляш обидел его, но обидел как равного и этим снял ощущение исключительности, которое тайно тяготило и Огурца, и всех остальных. Это была нужная обида. В дальнейшем Огурец и Кругляш стали очень дружны. Во дворе познакомился я с Игорем Неждаевым, мальчиком моих лет; он жил по нашей лестнице. Мой двоюродный брат научил Игоря и меня вырезать из бумаги (по картонному шаблону) солдатиков и раскрашивать их — «одевать в форму». Игорь красил своих в синий цвет, я — в оранжевый. Для вырезания использовали старые журналы, оставшиеся от дедушки Линдестрема, — «Морской сборник», немецкие, английские военно-морские ежемесячники, а также итальянский, с красивым названием «Ривиста маритиме». Войск накопилось у нас много — теперь не хватало только войны. Поначалу Игорь хотел объявить себя Россией, а мне предложил выбрать любую другую державу, и тогда мы начнем воевать. Но мой брат сказал, что воевать против России нельзя даже понарошку, ибо это будет измена. Тогда Игорь объявил себя Францией, а я пожелал представлять собой «маленькую героическую Бельгию» (это было вычитано из дореволюционной «Нивы»); но тут воспротивился Игорь: войну он хотел вести только с великой державой. Великих держав тогда имелось куда больше, нежели теперь; ими, кроме СССР и САСШ, считались Германия, Англия, Япония, Италия — и опять же Франция. Я выбрал Англию; правда, там жили зловредные лорды и сам сэр Чемберлен, но мне нравилось, что эта страна морская. На другой день с утра пошли мы с Игорем на задний двор и там «расставили» (то есть рядами разложили на булыжнике) свои войска. Мы поочередно метали большую железную гайку, и если она пробивала дыру во вражеском солдате выше его пояса, он считался убитым. Однако стоило подуть ветерку — боевые порядки путались, солдаты разлетались, и приходилось восстанавливать строй, да и ребята, глазевшие на игру, мешали нам подначкой. На следующий день мы играли у меня дома — то в комнатах, то в коридоре, а вместо гайки «стреляли» стамеской. Тут бабушка заявила, что мы портим паркет, а Елизавета Николаевна вообразила, что мы можем поранить ее любимца кота Васюту. На третий день мы перебазировались в Игореву квартиру, там пустовала большая комната. Но мать Игоря быстренько лишила нас оперативного простора: из комнаты этой нас вытурила и сказала, что всаживанье стамески в беззащитных солдатиков возбуждает в нас жестокость и через эту игру мы оба рискуем стать «перворазрядными садистами», — мать Игоря имела какое-то отношение к артистическому миру и любила выражаться возвышенно и непонятно. Слово «садист» я тогда понял так: это — бездельник, который вместо того, чтобы учиться, сматывается с уроков и шляется по садам. Помню, в тот же день мы с Игорем и с мальчиком по кличке Гриб отправились смотреть футбол. Гриб обещал провести нас бесплатно к полю, он всюду знал все ходы и выходы — ведь он торговал газетами. Малолетних газетчиков в те времена было много; они получали у старшого, взрослого киоскера (обычно — инвалида германской войны), столько-то экземпляров и распродавали их в людных местах. Гриб часто шнырял с холщовой сумкой на Большом среди гуляющей публики или на остановке у Восьмой линии — среди ожидающих трамвая. Стиль выкриков у всех мальчишек-газетчиков был примерно одинаков: — Вичирняя «Красная газита»! Новости без обмана! Ужжжасный случай в Новой Деревне! Страшный притон картежа и ррразврата! Дочь убегла с растратчиком, мать — под подозрением, отец — под следствием! Налетайте, граждане! Или: — Умористическая газита «Пушка»! Цена — пятачок, смеха — на червонец! Новый удар по буржуазной моде! Зачем управдом вертит хвостом! Половой вопрос и половой ответ! Купляйте, граждане и гражданочки! Эти завлекательные возгласы газетчиков не всегда точно передавали содержание номера, а иногда были и сплошной выдумкой. Такого же метода придерживались и уличные продавцы книг. Однажды в воскресенье мать взяла меня с собой на Невский, там в кинематографе «Паризиана» шел новый фильм с участием Пата и Паташона. По пути нам встретился человек средних лет в форменной фуражке с позолотой, вроде как у ресторанных швейцаров-вышибал. В одной руке он держал плетеную плоскую корзинку, в другой — какую-то книжечку. Он шагал по тротуару, размахивая этой книжечкой, и кричал вроде бы испуганным голосом: — Последняя новость! Пятнадцать копеек! Что делает жена, когда мужа дома нет! Сегодня — со скидкой! Пятнадцать копеек! Что делает жена... Я стал выпрашивать у матери пятиалтынный: она, понимая, что я клюнул на рекламный прием и что моей нравственности книжечка, по-видимому, ущерба не нанесет, дала мне монетку. Побежав к книгоноше, я вручил ему денежку, а он с заговорщицким видом сунул мне в руку небольшую книжку в лиловатой бумажной обложке. Это был «Господин из Сан-Франциско» Бунина в серии «Библиотека для всех» издательства «Прибой». Кстати, большой магазин этого книгоиздательства помещался тогда на Среднем проспекте Васильевского острова. Мать поздравила меня с удачей — она-то думала, что мне подсунут какую-нибудь ерунду, а мне достался очень хороший писатель. Вечером того же дня я прочел «Господина» — в том первом прочтении пустота и ничтожность его бытия прошли мимо меня, но от вещи в целом осталось таинственно-трагическое ощущение. Запомнились персонажи второстепенные: дочь господина из Сан-Франциско — с нежным лицом, с прыщичками около губ; немец в библиотеке, его сумасшедшие глаза; пара наемных танцоров-влюбленных, слуга-итальянец в отеле. Открыл же для себя Бунина целиком я гораздо позже, лет в пятнадцать, причем открытие началось со стихов. Ныне же, на склоне лет, стихи его трогают меня куда меньше, чем его бесподобная проза. Вернусь к Грибу. Двор наш был сиротский; у многих ребят отцы погибли на германской или на гражданской, а вот Грибу повезло: его отец, длинный-предлинный мужчина в поношенной черной толстовке, в латаных-перелатаных ботинках, был живехонек. Правда, семье пользы от него ждать не приходилось. Служил он где-то делопроизводителем, но стержень его бытия составляла игра; играл он и в карты в каких-то клубах, и в электролото, а больше всего на бегах. Он поименно знал всех лошадей ипподрома, все стати их и шансы, знал все хитрости жокеев — и все равно почти всегда проигрывал. Однако Гриб верил, что когда-нибудь его папаша сорвет банк или «обреет тотализатор» — и тогда повалит ему вечный фарт. Верил в это, кажется, и сам отец. Иногда он под вечер выходил во двор посидеть на скамье; соседи, степенные люди, подтрунивали над его страстью, и вид у него всегда был привычно-виноватый; сквозь эту виноватость проглядывала гордыня надежды. Позже я понял, что не везунчики, не счастливчики, а люди много претерпевшие бывают очень доверчивы к жизни, до сентиментальности. Чем ниже скатывается человек, тем выше он (втайне) надеется подняться потом, когда придет везенье. И чем больше нищает, проигрывается игрок, тем на больший куш он рассчитывает в будущем. И вот, значит, мы — Игорь, Гриб и я — отправились смотреть настоящий футбол на бывший плац бывшего Кадетского корпуса, где тогда находилось поле команды «Динамо». Пройдя по Большому проспекту до Съездовской линии, в ворота мы не вошли, ибо игра была платная, а зашагали по панели вдоль длиннущего здания по направлению к Неве. Нижний, полуподвальный этаж Кадетского корпуса в те годы пустовал; часть этажа внутри выгорела, и некоторые окна были кое-как заколочены досками. Наконец всезнающий Гриб остановился возле окна, забитого старым кровельным железом, отогнул ржавый лист, и мы влезли в полутемную комнатенку со сводчатым потолком. Из этой комнатки мы перешли в другую, затем в коридор, потом опять в комнату — и долго еще петляли среди хаоса и хлама, пока не вылезли на другом конце здания в другое окно и не очутились на внутреннем дворе, в чем и заключалась наша задача. Вскоре мы сидели среди зрителей. Часть болельщиков занимала скамьи, многие же расселись просто на земле; все они знали игроков по именам и время от времени окликали их, подначивали, а те в ответ бросали им реплики; казалось, будто все футболисты и болельщики — одна семья. В двадцатые годы футбол ходили смотреть только те, кто и сами пусть плохонько, да играли в него; нынче на трибунах стадионов сидит множество людей, которые ни разу в жизни не коснулись ногой кожаного мяча, они зрители — и только. В тот день играли две знаменитые команды: «Коломяги» и «Унитас» (мы, по простоте душевной, произносили слово с буковой «з» на конце и с ударением на третьем слоге). Чем кончилась игра, кто победил — не помню; запомнил только свое восхищение быстрым бегом игроков, взлетами мяча и свою зависть к мальчишкам-загольным. После этого матча мы с Игорем направились на набережную, к Университету. Здесь, возле спуска к Неве, против здания Двенадцати Коллегий, вдавались в Неву остатки деревянного моста (мост, как говорили, сгорел еще до революции). В хорошую летнюю погоду тут всегда было полно купающихся — и взрослых, и ребят: со свай удобно было нырять. Я признался Игорю, что не умею плавать, и тогда он сказал, что я должен стеречь его одежду. Он разделся на деревянном помосте, потом по обгорелому бревну спустился под мост, где переплетались горизонтальные балки, и оттуда нырнул. Плавал он долго и время от времени кричал мне снизу, чтоб я не зевал, берег его одежду. В те времена была мода «вязать сухарики»; кто-нибудь в твое отсутствие мог завязать в узлы рукава рубашки или штанины брюк так, что потом час промучаешься, пока развяжешь. Сухарики были четырех сортов: простые, двойные, солдатские и мокрые — в последнем случае злоумышленник узлы опускал на минутку в воду; такие узелки развязывать всего труднее. Позже, когда я выучился плавать, я не раз здесь купался — так же как и возле Стрелки у томоновской Биржи, и у памятника Крузенштерну против Морского училища. Милиция купаться нигде не запрещала. Надо было только знать одно правило: плавать возле килевых судов можно, а возле плоскодонных — барж, железных шаланд, пристаней и брандвахт — нельзя: под них в два счета может затянуть течением. Знакомства, завязавшиеся в детстве по месту жительства — территориальные, так сказать, — запоминаются обычно на всю жизнь, однако длятся недолго; вернее сказать, они и длятся всю жизнь, но идут по угасающей кривой. Игорь занимался в одной школе, я — в другой; со временем у него появились свои школьные друзья, у меня — свои; мы с ним встречались реже. Последний раз я был у него дома в 1938 или 1939 году. Он уже окончил какой-то технический вуз; оба стола в его комнатке и книжные полки ломились от всевозможной радиотехнической аппаратуры, — она была куда более громоздкой и объемной, нежели у теперешних радиолюбителей. Игорь подвел меня к одному из столов и показал некое сложное, марсиански загадочное сооружение, где, как я понял из его объяснения, самыми ответственными деталями были диск из матово-черной бумаги, весь усеянный дырочками, и какая-то черная четырехлопастная вертушка. Игорь объявил, что через четверть часа начнется зрительная передача (слово «телевидение» тогда еще не придумали). Однако то ли передача не состоялась, то ли приемная техника не сработала, только мы так ничего в тот день и не увидели. Игорь сказал, чтоб я заглянул к нему через неделю, тогда все будет в ажуре. Я так больше и не зашел к нему: голова моя в те дни была занята только стихами, да к тому же я был влюблен в одну девушку, которая жила за городом, и поездки к ней требовали времени. А главная причина — я не верил, будто по радио можно видеть на расстоянии, мне казалось, что Игорь занимается безнадежным экспериментаторством, короче сказать — чудит. Я к тому времени прочел уже немало фантастики, и там, кажется, нигде ничего о передаче изображения не говорилось; что телевидение уже практически и научно обосновано в реальности — этого я, по технической своей слепоте, не знал. ...Уже много лет у нас дома есть телевизор. Пользуюсь им я, честно говоря, крайне редко, но, быть может, именно поэтому, когда смотрю на экран, меня не покидает ощущение, что я удостоился видеть чудо. И тут я вспоминаю Игоря Неждаева, и мне становится совестно перед ним за свое тогдашнее неверие и хочется извиниться перед ним; но некуда идти с повинной: Игорь убит на войне в 1943 году. ...Чужие ребята во двор, как правило, не заглядывали. Взрослые — иное дело; самые странные взрослые. Вспоминаю невысокого круглолицего человека в какой-то намеренно нелепой куртке из мешковины; он всегда шагал через двор странной, неуклюжей походкой — будто падал — и всегда улыбался; с головы его низвергался на плечи поток густых рыжеватых волос, — подобными прическами ныне обзаводятся следящие за модой молодые люди, а тогда носили священники. Этот человек, по прозвищу Андрюша-Раскоряка, священником не был; говорили, он возглавляет какую-то маленькую секточку, угнездившуюся на острове Голодае, а сюда приходит к старушке-побирушке, тоже сектантке. Он всегда таскал с собой большущую зеленую эмалированную кастрюлю, плотно закрытую. Ребята утверждали, что в этой посудине Раскоряка по особому тайному рецепту варит «святую уху», — эту уху сектанты хлебают во время своих сходок. Еще рассказывали, что женщины-сектантки кланяются ему в ноги и почитают за святого угодника. Они покупают у Андрюшки обрезки его ногтей и волос; волосы носят на груди в мешочках на цепочках, а ногти толкут в мелкий порошок и пьют с ними чай — для здоровья. Добавляли, что своих ногтевых и волосяных обрезков на всех покупательниц у Раскоряки не хватает, и потому он тайком обходит парикмахерские на Васильевском острове и там собирает у парикмахеров, маникюрщиц и педикюрщиц отходы их производства — чтобы удовлетворить спрос. Однажды этот дяденька, очевидно не застав дома старушки и решив подождать ее, поставил кастрюлю рядом с собой, уселся на дворовой скамье, — и тут-то я исподтишка разглядел его. Не могу сказать, что у него было лицо явного проходимца; хитреца-то в нем чувствовалась — в улыбке, в глазах, — но мне показалось, что он ею прикрывал нечто более значительное, лишь ему известное. Надо думать, он был безумен — стойким, давно привычным ему и как бы изнутри организованным безумием — и потому сам верил в свою святость. Главная примета дворов тех лет — бродячие певцы и певицы. Сейчас музыка и песни, изрыгаемые магнитофонами и проигрывателями, льются из окон во двор; в те годы песни лились из дворов в окна. В летнюю пору, в ясные дни ранней осени двор наш посещали многочисленные исполнители всевозможных песен иромансов; случалось, за день их перебывает человек десять-двенадцать. Некоторые пели соло, другие — дуэтом; одни под гармонику, другие — под гитару, третьи — без всякого музыкального сопровождения, — таких было больше всего. Что это за люди? Какая сила гнала их во дворы? Среди них встречались и опустившиеся пропойцы, бродяги — всякое ракло, по тогдашнему выражению; но главную массу бродячих певцов составляли безработные самых разных профессий, временно, до лучших дней избравшие эту несладкую специальность. Все они пели с чувством, с надрывом и репертуар избирали себе надрывный: им хотелось растрогать слушателей, а отнюдь не развеселить их. Может быть, они и не знали веселых песен, а быть может, смутно догадывались, что печаль располагает к доброте, что грустящий отзывчивее и щедрее веселящегося. Кажется, чаще всего исполняли есенинское «Письмо к матери» («Ты жива еще, моя старушка...») и «Кирпичики», — автора их никто не знал, но они были у всех на устах; на мотив «Кирпичиков» появилось тогда много вариантов. Один начинался так:35. Стихи и улицы
Иногда стихи мне снятся. Снится как бы некая непрерывно движущаяся лента, вроде телеграфной, на которой оттиснуты слова; из этих слов складываются стихотворные строки и четверостишия. Во сне они кажутся мне замечательными, непревзойденными, и я просыпаюсь от радости, очень довольный собой. И тут-то, при пробуждении, выясняется, что почти все стихотворение, подаренное мне сном, я уже успел забыть, а те строчки и строфы, которые запомнились, — никуда не годятся; порой они просто бессмысленны. Очень редко рождаются во сне удачные строки, которые потом можно вставить в стихи. Вообще-то пишу я, как положено, за письменным столом. Мой стол ровен и гол, как взлетная площадка, на нем лежит только тот лист бумаги, по которому я вожу авторучкой в данную минуту. Где стоит стол, где нахожусь я — мне совершенно безразлично, было бы только тихо кругом. Особенно хороша для работы унифицированная, обезличенная обстановка гостиниц и домов творчества. И стихи, и прозу я пишу по вечерам и по ночам, — я прирожденная «сова». Здоровью моему ночная работа не вредит — в этом я убедился. Но делу, несомненно, вредит, потому что сужает, так сказать, поле трудовой деятельности. Я завидую «жаворонкам», но знаю, что дневной птицей мне уже никогда не стать. Да, я пишу за письменным столом. Но отправная точка почти каждого стихотворения лежит вне стола и вне дома. Стихи приходят ко мне извне, с улицы. Мне, как, вероятно, и некоторым другим людям, пишущим стихи, поэзия представляется искусством пешеходным. Первая строчка зарождается обычно из ритма шагов и какого-нибудь уличного наблюдения, сбивчивого размышления, случайного впечатления, неожиданного воспоминания. В то же время очень часто эта первая строчка к увиденному, вспомнившемуся, впечатлившему прямого смыслового отношения не имеет. Самое странное, что, когда строчки приходят в голову по какому-то вполне конкретному поводу, они, эти строчки, оказываются лежащими вне настоящей поэзии. Вот, к примеру, я вижу рекламу цирка, где изображен медведь. Возникает такое двустишие:36. Предметы второстепенные
К осени 1924 года мать определила меня в 215-ю трудовую школу, что помещалась на углу Тринадцатой линии и Большого проспекта в здании бывшего Елизаветинского института благородных девиц. Были школы, расположенные ближе к нашему дому, но в старших классах 215-й учились в то время мои двоюродные сестра и брат, и учились хорошо; мать надеялась, что их пример подействует на меня вдохновляюще и что моя совесть не позволит мне быть последним учеником в той школе, где они одни из первых по успеваемости. Увы, совесть моя, по выражению бабушки, была гуттаперчевая, растяжимая (безразмерная, как сказали бы сейчас), и учился я без должного тщания. Правда, вскоре я, как-то незаметно для самого себя, стал писать грамотно, и учительница родного языка даже начала ставить меня в пример другим, но произошел этот сдвиг не из-за освоения правил грамматики (я и до сих пор слаб в них), а благодаря обильному приватному чтению. Обладая недурной памятью, я невольно понахватал из книг много всяких поверхностных сведений и потому хорошо отвечал на тесты. Тесты с самыми разнообразными, но тоже довольно поверхностными вопросами давались тогда в школе весьма часто; ученики заполняли их в классе, а школьные учителя и представители из роно засекали время — кто быстрее заполнит. Я отвечал быстро и оставлял мало пробелов. Однажды меня вызвали в учительскую и стали не то расспрашивать, не то допрашивать, не разузнал ли я где-нибудь заранее все вопросы и ответы: очень уж скоропалительно и удачно я отвечаю, что никак не соответствует моим скудным учебным успехам. Знать загодя содержание печатных текстов я, разумеется, не мог, но строгая тетенька-педолог из роно осталась, кажется, при убеждении, что я мошенничаю. Кроме этой тестомании была одно время и анкетомания; нам частенько стали давать анкеты для заполнения их дома; анкетки для нас составлялись небольшие, упрощенные, детские. В одной, между прочим, спрашивалось: «Сколько лет твоей матери?» Я почему-то над этим вопросом никогда не задумывался, и теперь спросил: — Мама, а сколько тебе лет? — Уже двадцать годочков миновало! — ответила она. Я так и написал, что матери двадцать лет. Все люди старше шестнадцати-восемнадцати казались мне тогда людьми солидного возраста, и я не сообразил, что горожу нелепицу. На следующий день все, кто заполнил анкетки, сдали их учительнице; та бегло просмотрела их и начала урок родного языка. Когда послышался звонок на перемену, она велела мне подойти к ее столу и ткнула вставочкой в мою анкетку, в ту графу, где был мой ответ о возрасте матери, и строго спросила, зачем я шутки шучу — ведь анкету составляли серьезные люди. Однако когда из моего объяснения она поняла, что я сделал это без умысла, она заулыбалась и легонько постучала согнутым указательным пальцем по моему лбу, а затем по столу и отпустила с миром. Позже, когда мне было лет тринадцать, дали в школе анкету посложнее: в ней был вопрос о соцпроисхождении. Я посоветовался с матерью, как тут отвечать, и она приказала написать так, как есть, — из дворян. При этом она привела какую-то восточную кажется, пословицу о том, что одна неправда всегда влечет за собой другую и что песчинка лжи может вырасти в большой камень, который швырнут в голову лжеца. К этому она добавила то, что уже не раз мне внушала: даже неприятная и невыгодная правда — легче лжи, ибо правдой делишься с другими, а ложь таскаешь с собой. Так или иначе, в дальнейшем я тоже всегда писал, что происхожу из дворян. На судьбе моей это никак не отразилось. Не скажу, что в жизни моей все шло гладко: я подвергался критическим проработкам по разным поводам, но по линии моего социального происхождения — никогда. Но вернусь к чтению. Читал я тогда очень много — до одури, до ряби в глазах. Мать требовала, чтобы я не зачитывался до ночи, но иных запретов в этом смысле не налагала и дозволяла читать все что угодно: она считала, что хороших писателей на свете несравненно больше, нежели дурных, и что книги хорошие сами переборют в моей голове книги плохие; если же держать мальчишку в шорах и со стороны определять для него, что можно ему читать, а чего нельзя, то у него может пропасть интерес к печатному слову и вырастет из него тупица. Круг моего чтения в те годы складывался из тех книг, которые я брал в школьной библиотеке, из тех, которые я выклянчивал на время у двоюродных сестер и брата, и из тех, что взрослые брали в библиотеке и у своих знакомых. Все вместе это составляло некий немыслимый литературный «ерш»: проглотив «Княжну Джаваху» Чарской, я хватался за «Без черемухи» Пантелеймона Романова; за Фенимором Купером следовали «Записки горничной» Октава Мирбо или «Узывы плоти» Оливии Уэдсли, — все взрослые читали тогда ее многочисленные романы; Жюля Верна сменял Гоголь, а за ним следовал «Пол и характер» Отто Вейнигера; прочитав «Атлантиду» Пьера Бенуа, я принимался за Мельникова-Печерского, за ним следовали «Сказки Шехерезады», «Баскервильская собака» Конан-Дойля, «Ключи счастья» Вербицкой, «Всадник без головы» Майн Рида, «Копи царя Соломона» Райдера Хаггарда, «Дом без ключа» Берроуза, «Венера в мехах» Захер-Мазоха (роман о половых извращенцах), комплект детского журнала «Жаворонок» за 1913 год, комплект мистико-оккультного журнала, «Почерк и личность» Зуева-Инсарова, «Маленький лорд Фаунтлерой» Бёрнетт, литературная хрестоматия «Ясное утро»... Многого из того, что я читал, я не понимал или перетолковывал для себя очень по-глупому, — и все равно читал, читал, читал. Тяга к поэзии года на два замерла во мне, подавленная обилием читаемой прозы. Быть может, это и тем объяснялось, что все кругом читали прозу; насколько я помню, стихами, кроме матери, никто особенно не интересовался — ни среди взрослых, ни среди товарищей по школе и двору. Сейчас людей, любящих поэзию, стало в нашей стране несравненно больше, нежели в двадцатые годы. Интерес к ней нарастал вроде бы постепенно, но в этой постепенности были свои заминки и свои рывки. Лет семнадцать тому назад никто не предполагал, что группа молодых поэтов (наиболее самобытные из них — Евтушенко и Вознесенский) столь быстро и целеустремленно войдет в нашу поэзию и изменит расстановку поэтических сил. Конечно, этим поэтам помогло время, но ведь и они помогли времени. К стихам их можно относиться так или эдак — это дело вкуса, но теперь уже вполне ясно, что эти молодые поэты послужили как бы неким бродильным началом, что они подняли интерес к поэзии вообще. И вот перед лицом массового читателя яснее стало видно, кто чего стоит и кто на чем стоит. Это пошло на пользу поэзии в целом. Новых поэтов некоторые литераторы солидного возраста поначалу встретили не очень приязненно, я же думаю, что тем, кто работает в поэзии всерьез, молодые таланты не угрожают и не лишают их места под солнцем. Молодых надо уважать. Это не значит, что им надо подражать, накладывая грим на свои морщины и впадая в сюсюкающее новаторство. Один умный француз сказал, что лучший способ идти в ногу со временем — это всегда оставаться самим собой. Надо сказать, что традиционный стих тоже не стоит на месте. Это скорее некое обобщающее понятие, нежели точный термин. Множество поэтов работает в так называемой классической манере — и все это поэты разные, и пишут они по-разному. Русская поэзия от Тредиаковского до наших дней накопила такой огромный опыт, что из этого стройматериала можно строить и словесные хижины, и дворцы, и доходные жилые дома, и доты, и ультрасовременные здания. Где проходит грань между традиционностью и новаторством? Незыблема ли эта грань? Все время происходит диффузия. Стоит вступить в литературу талантливому молодому поэту, несущему нечто новое, — и он немедленно включается в этот процесс. Через какое-то время то лучшее, новаторское, что он сделал, входит в поэзию, рассасывается по ее капиллярам, становится традицией. Подлинное новаторство всегда несет в себе зародыш традиции. Какие стихи в нашем торопливом, напичканном событиями и эмоциями веке могут отложиться в памяти читателя, противостоя забвенью? Очевидно, такие, которые помогут читателю или слушателю, задумывающемуся над сутью быстротекущих дней, полнее понять мир и свое место в нем, — то есть такие, в которых и сам автор думает о сути вещей и явлений, а не просто иллюстрирует их. Короче говоря, не те стихи, в которых поэт упаковывает мир в еще одну, пусть даже в очень современную, яркую, хрустящую целлофаном оболочку, — а те стихи, где он тщательно снимает оболочку с сути вещей, даже рискуя обнаружить под ними банальные истины. Но вернусь на Тринадцатую линию. Школы там давно нет; лет пятнадцать назад она действовала, только под другим номером, теперь же обширное ее помещение занято каким-то учреждением. Но здание стоит, как стояло. Длинное, трехэтажное, типично петербургское строение; в нем есть нечто казарменно-величественное. Оно и на самом деле большое, а тогда казалось огромным, особенно внутри. Одно его крыло, выходящее окнами во двор, занимал в те годы интернат, — спальни интернатских девочек и ребят помещались в бывших дортуарах благородных девиц; нижний этаж этого крыла состоял весь из маленьких комнаток — «музыкальных селюлек»; говорили, что в них елизаветинки упражнялись в музыке и пении и что прежде в каждой такой селюльке стояло по роялю; при мне никаких инструментов там уже не имелось. Школьные коридоры поражали широтой и простором, напоминая скорее залы, но было и несколько залов как таковых — гимнастический, со шведскими стенками, брусьями и двумя «кобылами», зал для собраний — бывший церковный, зал без названия, «зал с тамбуром» — посреди этого зала начиналась лестница, ведущая в нижний этаж, и над входом на ту лестницу высилась странная, непонятного назначения будка из светло-желтого лакированного дерева — тамбур. За тамбуром из этого зала ответвляется коридор, по левую сторону которого находился «Б» параллельный, куда я был зачислен; в те годы классы первой ступени имели не цифровые, а буквенные обозначения, от «А» до «Д», и старшие ученики насмешливо звали младших «ашками» и «бэшками». Если в Старой Руссе в школу я ходил как на муку мученскую, то к 215-й привык сразу и посещал ее с охотой. Может быть, дело тут было в составе класса, в соучениках, с которыми я быстро нашел общий язык, а быть может, это тем объяснялось, что школа эта не зря славилась своим педагогическим персоналом, умелым и опытным. Некоторые ее преподаватели были известны на весь Васильевский остров, например Соснин, учитель литературы в классах второй ступени; на его уроки приходили иногда ученики из других школ, хотя требователен он был чрезвычайно, и про него даже песенку сложили, которая так начиналась: «Борис Дмитриевич Соснин — довольно строгий господин!» Хорошо поставлено было во второй ступени изучение математики и физики, — школа имела радиотехнический уклон, и шефствовал над ней завод имени Козицкого. Ребята из старших классов проходили практику в цехах этого завода, и выпускникам 215-й предоставлялось право поступать туда на работу, минуя Биржу труда; по тому времени — льгота немалая, если учесть безработицу. Помню, девушки и юноши, проходившие производственную практику, и на школьные занятия горделиво являлись в синих рабочих спецовках, и у каждого из нагрудного кармана торчали желтая линеечка и штангенциркуль; девушки носили кепки, лихо заламывая козырьки. В школе устраивали «вечера смычки», на которые приходило много молодых рабочих; школьный драмкружок «Синяя блуза» показывал им свои постановки. Связь с производством, заводской труд воспринимались тогда возвышенно, романтически. Позже эта индустриальная романтика коснулась и меня. Как это ни странно, от первых трех лет обучения в этой школе самые отчетливые воспоминания остались у меня не о главных предметах и преподавателях, а о второстепенных. Очень хорошо помню уроки гимнастики (словечко «физкультура» еще не употребляли), которые вел учитель по прозвищу Сметана — высокий пожилой человек скандинавского вида, с идеальной выправкой, с густыми, длинными и совершенно белыми волосами. Он всем поголовно ставил только высшую отметку «хор.», но порой любил уязвить ребят обидным словцом. Я неплохо бегал, но в занятиях на снарядах был неуклюж, и однажды он мне сказал: — Ты, Шефнер, своими изящными движениями напоминаешь мне осиновое бревно! Когда начинался урок, Сметана первым делом разделял класс на две группы — на девочек и мальчиков; девочки, одетые в полосатые футболки и синие шаровары (трусики носить им не полагалось, считалось неприличным), занимались в другом конце зала, и им Сметана никогда замечаний не делал и давал до нелепости легкие упражнения. Шел слух, что до революции он преподавал в каком-то кадетском корпусе и, кроме того, играл в теннис с князем Юсуповым и даже с членами царской фамилии. Ранней осенью и весной, если не шел дождь, Сметана выводил нас на широкий школьный двор и, позанимавшись с нами минуть пятнадцать-двадцать, объявлял: — А теперь каждый может беситься на свой манер! Тут мы, ребята, сломя голову бежали в конец двора — там высились старые клены, а дальше тянулись длинные штабеля двухметровых дров. Мы бегали по поленницам, перескакивали с одной на другую, играли в пятнашки, боролись, сталкивали друг друга вниз и возвращались на следующий урок в синяках и царапинах. Эта гимнастика нам очень нравилась. Уроки ручного труда в младших классах вела толстая, добрейшая немка Ирма Иоганновна, в просторечии — Ширма; так ребята прозвали Ирму за ее габариты. Под ее руководством «бэшки» клеили какие-то коробочки, домики и лепили из глины фигурки зверей. Тех учеников, которые ленились клеить и не умели ничего лепить, Ширма к труду не принуждала, только называла их «фаулями» (лентяями), а иных и «гроссфаулями», что означало высшую степень лентяйства. Обычно она, когда начинался урок, сажала за отдельный стол целый выводок фаулей (в их числе был и я) и давала им альбом, на обложке которого в овале, обвитом незабудками, красовалась такса с четырьмя щенками; взяв с нас обещание, что мы не порвем и не запачкаем ни единой странички, она оставляла нас в покое. Мы принимались рассматривать красочные изображения кошек и собак — их было множество, и все они были самых разных пород, возрастов и размеров. Порой Ширма, покинув трудолюбцев, подсаживалась к нам и рассказывала всякие истории о животных, населявших эту толстую книгу. Особенно ласково говорила она о сенбернаре, который за двенадцать лет своей жизни спас в горах Швейцарии сорок заблудившихся, замерзающих путников; со страницы альбома на нас глядел огромный, добрый, умный пес. — Дети, этот собака не был ленив! — торжественно-наставительно заканчивала свою речь Ширма. Только раз мы видели ее рассерженной — это когда кто-то из ребят вылепил из глины некое подобие человека и весьма явственно и даже преувеличенно обозначил его принадлежность к мужскому полу. Ширма раскричалась, назвала юного скульптора-натуралиста хулиганом и капустной головой и поставила в угол до конца урока. Самыми тяжелыми для педагогов и самыми веселыми для учеников были уроки пения. Предмет этот считался даже не второстепенным, а каким-то вовсе несерьезным, отметки по нему никакого значения не имели, — и мы, ребята, это чувствовали; если песня нам нравилась — пели, а не нравилась — начинали мычать сквозь зубы, мяукать и кукарекать, причем девочки в этом отношении не отставали от мальчиков. Бедные учительницы пения! Они часто сменялись, видно, не выдерживали тягот преподавания. Одну из них я запомнил — худощавую пожилую даму со следами былой миловидности, с нервным, вечно настороженным взглядом. Когда в классе вместо пения начинался всеобщий галдеж, она, изо всей силы хлопнув крышкой рояля, бия себя в грудь, начинала выкрикивать: — Прекратите этот содом! Как вы смеете! Я — певица! Мы ее так и прозвали: Япевица, а сокращенно — тетя Япа. Изводили тетю Япу самыми идиотскими способами. В кабинете пения висел на стене портрет Бетховена, он остался еще от Елизаветинского института; художник, по-видимому, хотел изобразить композитора в минуту музыкального вдохновения и переборщил: его Бетховен, с перекошенным ртом, с выпученными буркалами, смахивал на обитателя психбольницы. Вот начался урок. Япевица заставляет нас спеть бетховенского «Сурка». Мы честно поем, только вместо слова «сурок» всюду вставляем слово «хорек» — так зовут (не без значения) одного нашего одноклассника. Затем тетя Япа, указывая на портрет, произносит: — Дети, эту песню сочинил человек, изображенный на этом портрете. Лаптев, скажи нам, кто этот человек. — Это паразит Бетховен. — Хулиган! Немедленно удались из класса! Васька Лаптев покидает класс. Потом он говорил нам, что не собирался оскорблять Бетховена, а просто спутал слово «композитор» со словом «паразит» — последнее тогда было в большом ходу и применялось к месту и не к месту. К тому же Васька был глуховат. Но дальше начинается уже умышленное издевательство. Япа(указывая на портрет). Тестов, кто это? Тестов. Это... Это — Николай Второй! Япа. Тестов, сейчас же удались вон из класса!.. Фельчак, кого ты видишь на портрете? Фельчак. Царицу Тамару. Япа. Убирайся в коридор!.. Дмитриева, кто на этом потрете? Дмитриева(медовым голоском). На этом портрете Вася Гущинский. Вася Гущинский — популярный в те годы куплетист, не раз выступавший в Василеостровском саду; сообщение Дмитриевой переполняет чашу терпения Япевицы. Теперь она сама кидается к двери и бежит в кабинет к завучу жаловаться на класс. Когда приходит завуч — все сидят чинно, мирно, придраться не к чему и не к кому. Он уходит. Сразу же начинается мяуканье и кукареканье. Но, помимо всего прочего, на уроках пения мы и пели. Мне запомнились многие песни тех лет: «Смело мы в бой пойдем», «Авиамарш», «Как родная меня мать провожала», «Под тяжким разрывом гремучих гранат», «Мы кузнецы — и дух наш молод», «Наш паровоз, вперед лети», «Заводы, вставайте!». Часто пели песню о Красной Армии:37. Соседи по парте и Царица ночи
В классе «Б» первым моим соседом по парте был бледный, широколицый, очень спокойный мальчик по кличке Поп — сын дьякона из Андреевского собора. Он жил в священнослужительском доме за собором. Возвращаясь из школы, я часто шагал с ним до угла Шестой линии. По пути мы иногда забредали на Андреевский рынок, на тот его участок, что находился на углу Седьмой и Большого; там стояли длинные деревянные прилавки, крестьяне торговали за ними картофелем, морковью, луком, а пригородные молочницы — молоком. Ближе к мостовой сновали беспатентные торговки. Они выкрикивали: — Раковые шейки по одной копейке! — Семечки! Семечки! На дровах, без керосина жарены! — Ириски маковы! А вот ириски маковы! — А вот кошачье мясо! Свежее кошачье мясо! Налетайте, гражданочки! Едва вдали показывалась красная с черным шапка милиционера, они со своими корзинками и лоточками кидались прочь с рынка, расталкивая покупателей и прохожих. Мы с Попом болтались среди этой суеты, как щепки в проруби; на сласти денег у нас не было, а «кошечьего мяса» нам не требовалось. Только не подумайте, уважаемый читатель, что это было мясо убиенных кошек, — нет, так называлось мясо для кошек: говяжья требуха, ливер, свиные обрезки; люди состоятельные покупали его для своих животных, люди победнее — для личного потребления, для пирогов. Что касается настоящего кошачьего мяса, то мне довелось отведать его в декабре 1941 года, в дни блокады. Мясо как мясо; пожалуй, напоминает по вкусу телятину. Меня в тот день отпустили на сутки в Ленинград из БАО (батальона аэродромного обслуживания), и я побывал дома, а затем навестил своего школьного товарища; из-за глухоты его не взяли в армию, он работал на заводе. Помню, к кусочку жареного кошачьего мяса был добавлен гарнир из шротов (не путать со шпротами!), а запили мы это дело денатуратом, настоянным на суррогатном кофе. Пиршество шло под музыку: мой друг жил на Петроградской стороне, на Пушкарской, а немцы в тот день били в этот квадрат. ...Напомню, что Большой проспект Васильевского острова в двадцатые годы был куда уже, нежели теперь: бульвара еще не было, а почти при каждом доме имелся сад. Напротив того, ныне не существующего, участка рынка, который я только что описал, по другую сторону Большого, на углу Седьмой линии, находился частный сад-ресторан «Олень». Огражденный деревянным беленым забором, он примыкал к двухэтажному (ныне надстроенному) угловому дому. Над входом красовалась желто-зеленая полукруглая вывеска с изображением ветвистых рогов и витиеватой надписью: РЕСТОРАН «ОЛЕНЬ». Василеостровцам это заведение было хорошо известно, о нем даже частушку сложили:38. На трамвае в минувшее
Уважаемый читатель! Если вы живете не на Васильевском острове, то, боюсь, не все места в этой главе покажутся вам интересными. Вы вправе пропустить их. Но ежели вы — васинец, то эти частности могут оказаться достойными вашего внимания. Архитектура — самое жестокое искусство. Ни один поэт, чтобы утвердить себя в литературе, не станет сжигать книги тех поэтов, которые кажутся ему не соответствующими духу времени. Ни один художник не осмелится последовать примеру гоголевского Чарткова и не станет кромсать полотна своих соперников-живописцев. Архитекторы же нередко, чтобы возвести новое строение, разрушают то, что было построено на этом месте их предшественниками — порой более талантливыми, чем они. К счастью, эта зодческая агрессия почти не коснулась Васильевского острова. Правда, западная его оконечность застраивается современными зданиями, но эти жилые кварталы возводятся на пустырях, там, где еще недавно была болотная топь. В старой же, исторической части острова большинство домов архитектурно выглядят так, как пятьдесят лет тому назад; только фасады их стали куда пригляднее, чище, ухоженнее. Больше всего перемен в первых этажах, там, где магазины. За полстолетия я убедился, что торговые точки — существа весьма непоседливые, егозливые: они очень любят перемещаться, расширяться, свертываться, менять имена. ...На углу Чкаловского и Зелениной сажусь на трамвай «сороковку» и держу путь на Васин остров. Схожу на Первой линии и иду по Среднему в сторону Гавани. Там, на Петроградской стороне, я был един в себе — шестидесятилетний ленинградец — и только; здесь, на Васильевском, незримо преображаюсь: да, шестидесятилетний, но и десятилетний, и двадцатилетний, и тридцатилетний, и сорокалетний; со мной шагает целая ватага моих былых «я», и каждому есть что вспомнить; но сейчас я предоставляю слово самым юным из них. ...Вот универмаг на углу Второй линии. Это — бывший мануфактурный магазин Таратина. Магазин солидный, дорогой: над прилавками здесь висели дощечки с надписью: ЦЕНЫ БЕЗ ЗАПРОСА; напомню, что в мелких частных лавках цены были с запросом, там покупатель мог поторговаться и выторговать хоть маленькую, но скидку. Однажды мать пошла со мной к Таратину — прицениться; мне необходимо было новое зимнее пальто. После долгих прикидок и раздумий она скрепя сердце уплатила за суконный отрез. — Мы слишком бедны, чтоб покупать дешевые вещи, — сказала она, выходя из магазина. Затем к этой сентенции присовокупила вторую: — Дешево, да гнило, дорого, да мило! Сукно носилось долго. Когда пальто прохудилось на локтях и обшлагах, поставили заплаты; их в те времена не стыдились, даже учителя ходили в заплатанных пиджаках и брюках. Прошли годы, и заплаты тихо, незаметно, на цыпочках ушли с повседневной одежды. ...На углу Третьей линии стоит островерхая, в стиле пламенеющей готики, кирка. Лютеранские богослужения велись в другой, в той, что на Большом проспекте, а в этой собирались на свои моления адвентисты. Однажды мы — трое школяров — заглянули в святилище. На стене, сразу же у входа, висела большая, ярко раскрашенная карта земных полушарий; помимо городов и стран, на ней начерчены были загадочные квадратики, треугольники и стрелы, вроде как на картах военных действий. Внизу четким шрифтом значилось: РАСПРОСТРАНЕНИЕ БИБЛИИ. Такой научный подход показался нам скучным и навсегда отвратил от адвентизма, — хватит с нас и тех карт, к которым нас вызывают на уроках географии. Рядом с киркой, в доме № 18, в той его половине, где сейчас сберкасса, находилась немецкая булочная Бельца. Над ней на железном копье висел большой золотой крендель. Блока я тогда еще не читал, но теперь, повторяя порой по памяти его «Незнакомку» — а стихотворение это я очень люблю, — при фразе «Чуть золотится крендель булочной» сразу вспоминаю булочную Вельца. Однако вельцевской сдобы, феферкухенов и штрицелей отведать мне не пришлось: булочная то была дорогая, а в отношении еды мать не придерживалась доктрины «дорого, да мило». Тут в ходу была поговорка: «Голод — лучший повар». Что касается сберкассы, то она обосновалась в этом доме весьма давно, но в дни моего детства занимала правое его крыло, там, где теперь пивной бар. Когда мне было лет тринадцать, одноклассник по кличке Филя уговорил меня копить деньги на коньки и свел меня в эту сберкассу. Здесь мне дали особую карточку, всю разграфленную на квадратики. Деньги, что мать давала мне на завтраки, я тайно стал тратить на покупку почтовых марок и наклеивать их на карточку; когда набралось ровно на рубль, сдал ее в сберкассу, и мне вручили сберегательную книжку; она была большего формата, нежели нынешние, и выглядела весьма солидно. Богатеем пробыл я недолго: через несколько дней изъял свой вклад и прожрал его, ибо очень любил ириски. Позже, уже в юношеском возрасте, в этой же сберкассе я подписался на велозаем, выпущенный для финансирования постройки велосипедных заводов; через четыре года по нему полагалось получить новенький велосипед. Но у меня что-то не вытанцевалось: кажется, не уплатил следующего взноса. Велосипед я купил уже в мае сорок первого с рук, на наличные. Ездить еще не умел и повел своего коня под уздцы в Павловск, где жила знакомая девушка. От Ленинграда до Павловска не так уж и далеко, да и ходок я неплохой, но одно дело идти одному, другое дело — с велосипедом, на котором не умеешь ездить. Вышел я ранним утром, пришел после полудня и сразу же, найдя в парке малолюдное место, начал осваивать новый для меня вид транспорта. Велосипед был отличной марки «Дукс», но сильно подержанный, и вскоре от моих учебных усилий, от падений и наездов на деревья у него сломалась передняя вилка. Я дотащил калеку до дома своей знакомой, оставил вело на ее попечение и уехал в Питер. Погода той весной не располагала к загородным поездкам, да и починить «Дукс» не так-то просто, а потом началась война. Знакомая эвакуировалась, а велосипед остался в Павловске, попал в плен, пропал без вести. Ездить на вело я научился в армии, а хорошо ездить — в послевоенные годы. Когда на колесах мне начали приходить в голову стихотворные строчки, я понял, что велоезда теперь для меня такое же натуральное дело, как и ходьба. После «Дукса» у меня сменилось шесть велосипедов; они уже не ломались, а старели и как бы умирали естественной смертью. Парус и велосипед — вот самые благородные способы передвижения. Ни яхтсмен, ни велосипедист ничем не вредят природе, не сосут кровь земли — нефть, не дымят, не смердят, не шумят, никому ничем не угрожают. Но яхтсмены куда в лучшем положении, нежели велосипедисты: на морских путях действует джентльменский кодекс — даже мощные многотоннажные винтовые суда уступают дорогу парусникам; а на суше царит закон сильного, велосипедист на шоссе — самое бесправное существо, он прижат к обочине, его только терпят. ...По другую сторону Среднего, на углу Третьей линии, стоит трехэтажный дом; второй этаж его занимает аптека. Существует она здесь испокон веков. Когда бабушка Аня заболела, меня посылали сюда за лекарствами. Ступени каменной лестницы были изрядно стерты (теперь там уложены новые). Бабушке лекарства не помогли, она умерла в 1927 году в Узловой больнице. Комнатка ее долго пустовала. Мы с братом повадились рыться там в ящиках туалетного стола. Чего в них только не было! Множество визитных карточек с именами, нам незнакомыми; замшевые мешочки со всевозможными пуговицами, и дамскими, и мужскими — военными, с двуглавым орлом; пластинки китового уса от корсетов; колоды карт с самыми разными рубашками (бабушка любила вист и пасьянсы); флакончики с нюхательной солью от головной боли; коробочка с французскими восковыми спичками-свечками (чиркни такую спичку о коробочку — и она минуты три горит, как свечка); обшитая бархатом японская карманная грелка и топливо к ней — колбаски из ворсистой рисовой бумаги, нафаршированные угольным порошком (две колбаски вкладываются в горелку, поджигаются с конца, заслоночка задвигается, мини-печка кладется в карман пальто, колбаски тлеют в ней час-два; опустишь руку в карман — пальцам тепло); шкатулка из-под дедушкиных орденов, деревянная со стеклянным верхом (под стеклом натянута канва, и на ней бисером вытканы те ордена, что имел дедушка); набор больших корабельных игл (для сшивания парусов) — память о дедушкиной юности. ...В том доме по Среднему между Третьей и Пятой линиями, где теперь продаются телевизоры и приемники, в тридцатые и сороковые годы располагался парфюмерный магазин (вывеска — выпуклые золотые буквы на голубом фоне: ТЭЖЭ); из дверей тянуло благовониями и запахом зубного порошка — мятой; зубные пасты появились позже. Но до ТЭЖЭ, в двадцатые годы, здесь была лавка валяной обуви. В валенках ходили многие горожане окраинных районов, ведь снега в городе хватало. Не раз мы с братом, выйдя из дома с лыжами, надевали их возле подъезда и бежали по снежной мостовой до Большой Невы, а там, у сфинксов, скатывались на покрытый сугробами невский лед и направлялись в сторону Дворцового моста. Вся река была разлинована лыжнями, и школьные занятия по лыжам тоже происходили на Неве. Полыней не было даже ниже моста Лейтенанта Шмидта — там, где теперь вода порой и вовсе не замерзает. Когда я один шел на своих стареньких «телемарках» под мостовым пролетом, мною каждый раз овладевало сознание необычности, странности жизни. Над головой — крашенные суриком железные конструкции; гудит, взбираясь на мост, незримый трамвай, цокают копыта невидимых ломовиков, — и почему-то именно здесь понимаешь вполне, что ты идешь над глубиной и что все это вместе взятое — чудо: и мост, и трамвай, и лед, и текущая под ним Нева, да и ты сам. На меня валом накатывалась радость, и потом на весь день оставалось ощущение спокойного счастья. ...На углу Пятой линии — баня. Иногда я ходил туда с братом, иногда — один. Одному мне больше нравилось: Толя считал, что главное в бане — это мыться, я же любил там греться. Вот мать вручает мне чистое белье, мочалку, кусок мраморного мыла и гривенник. — Ради бога, следи, чтоб у тебя не украли пальто! — напутствует она меня и приводит немецкую поговорку, которая в переводе звучит так: воров делают плохие замки. Но замков как таковых в десятикопеечном, самом дешевом, классе не водится, шкафчиков там нет. Вместе с другими посетителями раздеваюсь на широкой коричневой скамье и, расстелив пальто, кладу на него одежду и обувь и, связав неуклюжий тюк, перепоясываю его брючным ремнем. Этот узел сдаю банщику; он стоит за барьером, позади банщика вся стена до самого потолка разделена на квадратные открытые ячейки; к его услугам — лестница-стремянка и шест с крюком, вроде как у погонщика гусей. Водворив мой тюк в один из отсеков, он вручает мне номерок, и я топаю в парилку. Забравшись на полок, сижу и греюсь, пока от жары не закружится голова. Потом иду в мыльню. Там шумно и весело. Некоторые не только моются сами, но и стирают рубахи и подштанники, хотя на стене висят дощечки, на которых написано, что это строго воспрещается: в те годы многие холостяки использовали баню как прачечную. Попросив кого-нибудь потереть спину и затем наскоро ополоснувшись из шайки, я снова направляюсь в парилку, в райскую теплынь. Да, в бане хорошо! И чего там только не наслышишься! Однажды мне тер спину какой-то пожилой дяденька, и я заметил, что трет он как-то не так, как другие. Оказалось, он левша. Это из-за того, сказал он мне, что, когда он был младенцем, мать начала кормить его с левой груди. Еще он сообщил, что в царское время левша не мог стать ни монахом, ни священником, — зато всем известно, что левшу даже самая злая собака никогда не укусит. ...На Среднем тогда еще существовал бульвар, тянувшийся от Пятой до Шестой линии; срыли его в конце двадцатых годов. Он был довольно широким, и трамваи из-за него шли почти вплотную к тротуару. То было место весьма оживленное: зимой — всегда множество детей на салазках, мальчишки бегают на коньках-«снегурках», прикрученных веревочками к валенкам; перед рождеством здесь продавали елки. В те годы на улицах было меньше движения — и больше зрелищ, особенно летом. На бульваре выступали бродячие фокусники, а два или три года подряд часто можно было видеть цыган с ручными медведями. Ученые звери показывали, как девки горох воруют, как солдат в карауле стоит и как старичок мух отгоняет. Было одно лето, когда этих медведей так много развелось, что они уже мало кого удивляли; несколько девочек и ребят стоят вокруг цыгана с мишкой, а взрослые мимо проходят. В газетах появились письма читателей с протестами против медвежьего засилья, и вскоре цыгане со своими питомцами куда-то откочевали, — либо печатное слово подействовало, либо представления перестали давать сборы. ...На этом участке Среднего, во флигеле многоэтажного дома, жил мой друг Борька. Он учился в 217-й школе (бывшая Мая) на Четырнадцатой линии, познакомились мы с ним на бульваре и быстро сдружились. Я часто бывал у него дома, в большой сырой квартире. В прихожей там висело на балочке семь колоколов разной величины; самый крупный — с голову взрослого человека. Не знаю, когда и почему колокола попали в Борькино жилище; кажется, они имели некоторое касательство к семейству Римских-Корсаковых, с которыми семья Бориса была в родстве. Иногда Борька поднимал трезвон — и тотчас же в прихожую являлась его мать, Елизавета Александровна, полная, добрая, удивительно спокойная женщина, и просила его прекратить концерт, с подобными же требованиями, выраженными в более жесткой форме, прибегали рассерженные жильцы из верхних квартир. Колокола давали звон красивый, но очень уж гулкий; казалось, весь дом превращается в колокол, раскачивается и вибрирует. В гостиной стоял огромный книжный шкаф. Часть книг Елизавета Александровна продала, а на пустовавших полках Борька разложил свою «коллекцию минералов», — по-моему, то были обыкновенные булыжники. Он хотел стать геологом — и стал им в дальнейшем. Он проработал недолго: погиб на Ленинградском фронте зимой 1941 года. Погибла в блокаду и вся его семья: мать, сестра и дальняя родственница, тихая старушка-приживалка Александра Федоровна, которую Борис звал Керенским из-за ее имени-отчества. С Борисом я впервые в жизни напился, когда встречал у него дома Новый, 1929 год. Мы купили две бутылки алкогольного меда и тайком-тишком стали пробовать его в маленькой комнатке, той, что справа от прихожей. Помню, все стены там были вплотную увешаны, прямо-таки облицованы рисованными и фотографическими портретами Борькиных предков, а на столе маячила бронзовая лампа в виде голой женщины, — одной рукой она держит абажур, другой прикрывает стыд. Опорожнив первую бутылку, мы вышли во двор. Я был в полном разуме, но захотелось изобразить пьяного; начал шататься, запел похабную песню и пнул ногой высокий штабель дров. Немедленно последовало возмездие: поленница рассыпалась, и одно полено ударило меня в лоб. Тут-то у меня и взаправду зашумело в голове. Борька отвел меня к себе домой, приложил к моему лбу мокрое полотенце, и затем мы выпили вторую бутылку. Голова на следующий день болела адски — то ли от полена, то ли от алкогольного меда. Должен сознаться, то была не первая моя выпивка. Будучи юрисконсультом, дядя Костя вел судебные дела некоторых нэпманов; время от времени он, для поддержания престижа, устраивал суаре, приглашая на них «нужных людей». Когда, бывало, поздно вечером жена его и Елизавета Николаевна относили на кухню грязные тарелки, пустые бутылки, я, выждав, когда женщины вернутся в комнаты, прокрадывался на кухню. Недоеденные пирожные и сочные огрызки яблок и груш выглядели весьма соблазнительно, однако к ним я не притрагивался — но отнюдь не из брезгливости: зная, что дядя Костя недолюбливает меня, я не хотел даже втайне от него трогать объедки его гостей. Однако на спиртное эта гордыня почему-то не распространялась. Схватив бокал, я сливал в него опивки из рюмок и остатки со дна бутылок... Мадера «Красная лента», «Эриванская горькая», коньяк «Ласточка» винтреста «Конкордия» (на этикетке — ряды бочек, и между ними летит птица), длинношеие бутылки из-под рислинга... Когда набиралось с полбокала, я заглатывал жгучую смесь и бежал обратно в комнату. Самое странное, что меня никто ни разу не застукал за этим подоночным занятием. Со временем тяга к чужим опивкам сошла у меня на нет. Но не к алкоголю как таковому: в жизни своей помню периоды, когда пил больше, чем надо. Пьяницы из меня не вышло, но подозреваю, что «моральная стойкость» здесь ни при чем: просто у меня очень трудное похмелье, с очень тяжелой головой и еще более тяжелыми мыслями, и я страшусь этого состояния. С памятью о Борисе связаны первые прорывы за пределы Васильевского острова, первые блуждания по городу, превратившиеся для меня потом в пожизненно прочную и, как я склонен думать, счастливую привычку. Одно время мы повадились ходить на вокзалы и на привокзальные пути. Больше всего занимали нас паровозы. Часами могли мы глазеть на маневровых «овечек«, на небольшие и очень распространенные тогда пассажирские паровозы серии «Н», на мощные «С» и «М», на огромные грузовые локомотивы «Э». Иногда мы даже осмеливались забираться на подножки; машинисты, видя, что мы не озоруем, а всерьез интересуемся, не гнали нас. Порой мы забредали на самые далекие городские окраины, где тянулись заводские заборы и закопченные краснокирпичные корпуса, где улицу то и дело пересекали рельсы заводских узкоколеек. Эти места чем-то брали меня за душу — а чем, словесно выразить я тогда не смог бы. Но уже начинал понимать, что, кроме красоты природы, красоты дворцов, храмов и жилых строений, есть еще и красота индустриальная, красота ничем не приукрашенных стен и голых металлических конструкций. Нашлявшись и наглядевшись, мы часто возвращались домой на трамвайной колбасе; ныне этот бесплатный и не совсем безопасный способ передвижения забыт совершенно, да и технически неосуществим, а в те годы им пользовались не только мальчишки, но и некоторые взрослые. Иногда мы предпринимали походы и за черту города. Не забыть, как однажды летом отправились пешком в Раздельную (так называлась тогда станция Лисий Нос). Шоссе пролегало через Новую Деревню, на окраине которой в полях стояли цыганские кибитки, паслись кони, резвилось множество таборных ребятишек. Жили цыгане совершенно открытым бытом; мне запомнилось, что у них много перин, одеял, подушек и медных самоваров. Жизнь их показалась мне завидной и беспечной — наверное, сквозь призму нэповской цыганщины, которой я наслушался. Романсов и песен о вольной цыганской жизни ходило тогда множество; самым популярным, пожалуй, был романс «Там бубна звон», он мне очень нравился. Он так начинался:39. 23 сентября 1924 года
У трамвая памяти свое расписание. Порой он, не сбавляя скорости, проносится мимо великолепных дворцов и знаменитых памятников, а потом часами стоит возле какого-нибудь бедного, невзрачного строеньица; а то вдруг даст задний ход — и вновь тащится по улице, где проехал совсем недавно. Вот дом № 19 на Шестой линии. Небольшой, двухэтажный, ни в архитектурном, ни в историческом смысле ничем не примечательный. Для 99 999-ти прохожих — дом как дом, а я, 100 000-й, проходя мимо него, всегда вспоминаю 23 сентября 1924 года — день Великого наводнения. Оно было в свое время подробно описано в газетах и журналах, я же поведаю о нем только то, что зацепил своей детской памятью, не ручаясь за почасовую точность в изложении событий. Я не помню даже, в какой день недели это произошло: кажется, школа уже несколько дней была закрыта на дезинфекцию по случаю скарлатины. В те годы такие внеплановые карантинные каникулы случались довольно часто: скарлатину лечить тогда не умели так радикально, как ныне, и она не зря считалась болезнью опасной; нередко от нее и умирали. Да и многие другие заболевания, которые нынешняя медицина или вывела под корень, или сумела превратить в легкоизлечимые, в те времена порой приводили к летальному исходу. Когда я учился в «В» классе, девочка, что сидела через парту от меня, вдруг перестала ходить в школу; пронесся слух, что она заболела дифтеритом. А потом однажды, перед предпоследним уроком, классная руководительница сказала нам, что те учащиеся, которые хотят пойти на отпевание, могут покинуть класс. Мать умершей повела нас в Киевское подворье; там нам раздали тоненькие, длинные, как спицы, восковые свечечки. Девочка лежала в закрытом гробу, а над ее лицом в гробовой крышке поблескивало застекленное окошечко. Некоторые подходили и смотрели; я не подошел, побоялся: с девочкой этой у меня были нелады, еще совсем недавно она отозвалась обо мне очень обидно, а я в ответ тоже обозвал ее как-то зло. Я побоялся взглянуть на нее, потому что подумал: а вдруг она еще помнит обиду и с укоризной посмотрит на меня из этого маленького окошечка, и тогда я сразу упаду от разрыва сердца. Но вернусь в сентябрь 1924 года. С утра дул сильный ветер, однако во дворе и на черной лестнице, где я играл с ребятами, он ощущался не так уж угрожающе сильно, а радио в его бытовом применении еще не существовало; о том, что в Неве поднимается вода, я узнал от взрослых, когда, набегавшись, забежал домой съесть кусок хлеба. Бабушка сказала, что ветер сегодня дует из «гнилого угла» Маркизовой лужи, и если он не «завернет» к вечеру, то добра не жди. Она велела мне мыть руки не в ванной, а в кухне над раковиной. Ванну она уже заполнила водой на тот случай, если водопровод перестанет действовать; во все большие кастрюли она тоже налила воды про запас: в те годы водоснабжение прекращалось иногда по самым неожиданным внешним причинам. Вскоре Елизавета Николаевна, вернувшись с Андреевского рынка, сообщила, что ветром там повалило два ларька, что покупатели все разбрелись и что продавцы тоже спешно покидают базар, опасаясь наводнения. Она слышала толки, что в Гавани на Шкиперке уже залило мостовые, что трамваи в тот конец Васильевского уже не идут и что на Камской улице у Смоленского кладбища вода бьет из люков. Дома Лакомцеву ждало огорчение: пока она ходила на рынок, в ее комнатке из-за неплотно закрытой рамы выбило ветром два стекла. В доме по Седьмой линии, что наискосок от нашего, тоже вылетело несколько стекол. Слыша все это, мой брат решил сходить на набережную Невы, посмотреть, на самом ли деле грозит нам наводнение; я попросился у матери идти с ним, на что получил согласие. Когда мы вышли из подъезда, меня едва с ног не сбило; ветер был бешеной силы, шквалистый. Ураган как бы выдавал себя порциями: пять-шесть сильных порывов — и вдруг полное безветрие, и кажется, что буря кончилась; но нет, через несколько минут все начиналось сызнова. Еще запомнилось мне, что ветер, несмотря на всю свою силу, был довольно теплый, и капельки мелкого дождя тоже казались теплыми; впрочем, дождь вскоре перестал. У нашей подворотни стояли старший дворник, его помощник и управдом. У многих других подъездов тоже стояли дворники и управдомы (напомню, что в дворники брали тогда людей только мужского пола, а также что укрупненных жактов еще не было, и потому при каждом доме, даже небольшом, имелся свой управдом). По панели с встревоженными, сосредоточенными лицами шагали милиционеры; подходя к управдомам и дворникам, они что-то им втолковывали. На бульваре валялись сломанные ветви, на тротуарных плитах блестели осколки стекол, лежали черепки от цветочных горшков. Народу на линиях было много, Большой же казался почти безлюдным. Все пешеходы шли или по направлению к набережной, или возвращались с нее; возвращающиеся шагали торопливо, — наверно, среди них были и жильцы первых этажей; увидев своими глазами, как поднялась вода, они спешили по домам — подготовиться к спасению имущества. Когда мы вышли на набережную, Нева поразила меня своей небывалой огромностью. Из берегов она еще не вышла, но так вздулась, так возвеличилась, что оба берега выглядели теперь жалко, сиротливо, плоско; чудилось, что они вот-вот провалятся куда-то в глубь земли, чтобы уступить место реке. Со стороны залива шли широкие, ровные, высокие валы, а на загорбках у них сидели волны поменьше, и ветер срывал с них пену. Вода в Неве была темная-темная, берега же — гранитная набережная, дома — несмотря на свой приниженный, подавленный вид, казались светлыми, четкими, совсем не соответствующими цветам и оттенкам такой ненастной погоды. По небу со скоростью удивительной, невиданной бежали продолговатые, серые, цвета древесного дыма, негустые облака. Пристань, что против Девятой линии, выросла — теперь она была не ниже домов набережной; буксирный пароход, пришвартованный возле нее, казался большим кораблем, он нависал над сушей, его крашенная суриком ватерлиния терлась о верхнюю плиту гранитного причала. Все пристани, пароходы, шхуны и шаланды, стоящие от Горного института до моста Лейтенанта Шмидта, выросли, вознеслись; и все они раскачивались, мотались, приплясывали — и вроде бы ждали сигнала, чтобы поплыть над мостовыми. Все это сопровождалось свистом ветра, плеском волн, скрежетом железа и скрипом дерева. А мост Лейтенанта Шмидта казался теперь низеньким, мизерным, он вдавился в Неву; еще вчера под его пролетами могли проходить буксиры — сегодня и шлюпка, пожалуй, не прошла бы. На подходах к мосту остановилось несколько трамваев, полных пассажирами; вагоновожатые и кондукторы прохаживались возле вагонов, ожидая каких-то указаний. Автомобили же, ломовые и легковые извозчики держали путь через мост как ни в чем не бывало: подъезды к нему еще не залило, вода вышла за гранит только у полукруглого спуска, что справа от моста. На набережной толпилась уйма людей. Некоторые, сбившись в кучки, вели тревожные разговоры. Одна пожилая женщина в черном монашеском платке сердито внушала окружавшим ее гражданам, что это за грехи наши, за то, что Иоанна Кронштадтского в святые не возвели, господь насылает нынче большую воду, — «и несть нам, окаянным, ковчега!» (Что такое ковчег, я уже знал: еще в Старой Руссе мать достала где-то книжку с иллюстрациями Доре, где все библейские истории и события были даны в упрощенном изложении; мать отмечала птичками, сколько я должен прочесть к завтрему, и потом экзаменовала меня.) Но большинство людей, смотревших на Неву, было настроено, как мне помнится, отнюдь не тревожно, а скорее зрительски. Здесь же мы с братом встретили и троих ребят с нашего двора; они сообщили, что обретаются тут с утра, что час тому назад вода стояла выше; один дяденька-моряк, который понимает в таких делах, объяснил им, что наводнения не будет, — присовокупили они с явным огорчением. И на самом деле, хоть мы с братом проболтались на набережной не менее часа, вода при нас нисколько не поднялась, да и ветер вроде бы начал ослабевать. Вскоре мы отправились восвояси. Шли мы по Восьмой линии и, когда подходили к Большому проспекту, услышали выстрелы. Брат сказал, что это бьет Петропавловка и что, значит, вода поднимается. Обедали мы, как правило, в три часа дня. После обеда я побежал на улицу и на бульваре встретил Игоря Неждаева и еще двух ребят с нашего двора. Один из них сказал, что Голодай и Смоленское кладбище уже залило, однако мы с Игорем этому не поверили, — ветер ведь стал вроде бы потише. Мы решили пойти на Неву, посмотреть, что там делается. Но Нева сама пришла к нам. — Смотрите! Смотрите! — раздался испуганный голос какой-то женщины. Она стояла возле уличного люка и указывала на него пальцем. Несколько взрослых и мы, ребята, подбежали и увидели: из дырочек в крышке люка бьют струи воды толщиной и высотой в палец. Вскоре на булыжнике образовалось маленькое озерцо. — Вода идет! — послышался чей-то крик. По мостовой со стороны Большого проспекта тонким слоем двигалась вода; она приближалась примерно со скоростью пешехода. Мы перешли с мостовой на бульвар и вдруг увидели, что вода наступает и со стороны Среднего проспекта. Эти два встречных потока — от Большой Невы и от Малой — соединились у дома № 19, там, где он примыкает к дому №17; два других слились воедино по другую сторону бульвара, напротив кинотеатра «Форум». Бульвар стал островом, а мы островитянами в квадрате. Взрослые кричали нам с тротуара, чтоб мы сейчас же возвращались в свои квартиры, да где там — мы бегали по бульвару, будто с цепи сорвавшись, и орали: — Ура! Ура! Наводнение! Наводнение! До нас, легкомысленных обалдуев, еще не дошло, что началось большое бедствие. Тем временем вода прибывала и стала кое-где заливать панельные плиты. Что касается нашего бульвара, то он, как и все ленинградские бульвары тех времен, куда более возвышался над уровнем мостовой, нежели нынешние; его края, облицованные мелким булыжником (а не огражденные поребриком), были довольно высоки и круты; он напоминал огородную грядку, только росли на этой грядке не овощи, а большие деревья. Наконец один из мальчишек, сняв ботинки, перебежал к подъезду, остальные последовали его примеру. Вода оказалась не очень холодной, а глубиной была мне пониже колен. Но она продолжала прибывать. Далее наводнение я видел уже из окна. Бульвар залило, вода дошла до окон первых этажей, влилась в магазины; дома стали меньше, укоротились. По улице в сторону Среднего плыли поленья, доски, длинные яичные ящики, ящики непонятного назначения, квадратные тюки прессованного сена, яблоки; яблоки запомнились очень даже зримо; до этого я почему-то считал, что они тяжелее воды и должны в ней тонуть. Видел я и лодку; она плыла над мостовой — большая, смоленая, рыбацкого типа; греб мужчина, другой сидел на носовой банке, а на корме сидела женщина в сером макинтоше и рулила веслом. Обычно по вечерам мы всей семьей, за исключением дяди Кости и его жены, собирались в тети Вериной комнате и часа два-три клеили бумажные мешочки для какого-то продовольственного частного магазина; этот подряд выискала бабушка и очень гордилась своей коммерческой сметливостью, хотя за каждую сотню пакетов платили гроши — и, кажется, даже в буквальном смысле. Помню запах клейстера, шелест старых журналов (материал заказчика), лягушачьи движения ножниц — и неторопливые беседы взрослых о делах текущих и днях минувших. Но в этот день поработать не пришлось: погасло электричество. При елочной свечке мы сидели в этой же комнате; время от времени кто-нибудь подходил к окну и смотрел, не идет ли на убыль вода. Вскоре явились из своих комнат дядя Костя и его жена; дядя высказал догадку, что из-за этого потопа разорится много мелких частников. Затем пришла Елизавета Николаевна (она была у своей знакомой, жившей этажом ниже) и принесла на хвосте ужасную весть: говорят, на Двадцать первой линии дом обвалился, его подмыло. Непонятно было, откуда столь молниеносно дошел до нее этот слух: ведь дальше нашего дома она в этот вечер быть не могла, а телефоны бездействовали. Затем Лакомцева выдвинула тезис, что это наводнение Бог послал людям за то, что они расстреляли Николая Второго. Дядя Костя не без ехидства возразил ей, что до Бога, видно, все доходит, как до жирафа, — он на целых шесть лет запоздал со своим наказанием. Далее дядя сказал, что «лестницу всегда метут сверху», и, будь Николай поумней, его бы не свергли; будь на его месте, скажем, Петр Великий — не случилось бы ни этой несчастной войны, ни революции. Затем речь зашла о дровах. У дяди Кости и его жены были припасены в подвале на зиму три сажени березовых дров, и жена высказала опасение, что теперь они намокнут и станут хуже осины. У нас запаса топливного не имелось, и мать выразила беспокойство, что после наводнения дрова сильно вздорожают. Бабушке в связи с дровами вспомнилось смешное: один наш родственник, кавалергард, большой картежник, скандалист и любитель странных шуток, однажды явился в офицерское собрание на костюмированный бал одетым в виде печки; по залу разгуливала круглая печка, а на дверце ее была надпись: «Прошу не открывать». Одна высокопоставленная дама, заинтригованная надписью, отворила дверцу и увидела голую заднюю часть тела. Вышел большой скандал, дошло до государя, но у нашего родственника при дворе была рука, да и вообще ему везло, он отделался тремя сутками гауптвахты. На другой подобный же бал он пришел, загримировавшись под продавца сластей; сновал среди танцующих масок с лоточком и всем бесплатно «продавал» конфеты. Конфеты как конфеты, вкусные, но в них было добавлено сильнодействующее слабительное, и вскоре у ватерклозетов образовались хвосты. Эта выходка тоже сошла ему с рук, все окончилось домашним арестом. За флотскими офицерами тоже водились грешки, но подобных эскапад за ними не числилось, «и вообще у нас в Кронштадте порядка было больше», — завершила свое сообщение бабушка. Лучшую часть своей жизни она провела в Кронштадте и все кронштадтское ставила выше петербургского, а все морское — выше сухопутного. Вскоре меня погнали спать, милостиво дозволив не умываться: водопровод не действует, и хоть у нас есть запас воды, но кто знает, когда еще она пойдет по трубам. Темным, уже хорошо изученным коридором я тихо прошел в нашу комнату, где давно спала моя сестра. Прежде чем улечься в постель, я заглянул в окно. Кое-какие окна в домах через улицу светились неярким, желтоватым, не городским светом, и отсветы падали на воду; она стояла спокойно, по ней шла только мелкая рябь, ветер утих. В этом спокойствии воды было что-то страшноватое, казалось, она решила остаться в городе навсегда. Улегшись, я, прежде чем уснуть, стал размышлять о том, что будет завтра, а также о загадочном, противоречивом факте: именно потому, что весь Васин остров залило, я сегодня смог лечь не умывшись. Пока я спал, Нева вернулась в свое русло. Ранним утром мы с братом отправились на набережную. День стоял безветренный, безоблачный (или малооблачный?). Булыжины еще не просохли, на них осталось много мокрого сора; лежал он не сплошь, а через интервалы, полосами поперек мостовой; можно было понять, что вода уходила как бы толчками, отступала поэтапно. Там и сям на улице валялись разнообразные и неожиданные вещи и предметы: сломанная табуретка, лист кровельного железа, дохлая крыса, стебло от деревянной поварешки, рваный сапог, пустая бочка. Стекла во многих витринах и окнах первых этажей были выбиты волнами. Во всех подвалах, в подвальных магазинах, магазинчиках и мастерских стояла вода. Проходя мимо подворотен и заглядывая во дворы, мы видели стоявшие там диваны, кровати, шкафы, сундуки, столы, стулья; на веревках висели пальто и иная одежда: это жители первых этажей вытащили на просушку свой домашний скарб. Выйдя на набережную, мы пошли в сторону Университета. Напротив Кадетского корпуса, прямо на мостовой, поперек трамвайных путей, лежал на боку буксирный пароход. Невдалеке от него на сушу выбросило большую деревянную баржу. Нева текла спокойно, но вся ее поверхность была вымощена поленьями разных размеров, досками, бревнами, шестигранными уличными торцами. В этом потоке виднелись неожиданные вкрапления: вырванное с корнем дерево, собачья будка, стена дощатого домишки, руль от баржи, стол, разбитая лодка. Деревянный покров реки местами был столь плотен, что мне на миг захотелось перебежать по нему на другой берег, не замочив ног. Людей на берегу стояло много; они с огорчением смотрели, как Нева тащит в море все это древесное богатство. Со стыдом и жалостью к себе вспоминаю, что в тот же вечер, под свежим впечатлением, я отгрохал стихотворение о наводнении. Некоторые его строчки помню до сих пор, никак не выдавить их из памяти, а хотелось бы. Когда я прочел свой опус матери, она мягко намекнула мне, что в «Медном всаднике» наводнение описано лучше. Но ведь «Медного всадника» я и сам знал наизусть! С годами я осознал, что, как ни широко поле поэзии, на нем все же есть застолбленные участки — и грех на них соваться. Можно писать стихи о любых бедствиях, наводнениях, даже о всемирном потопе, но о наводнениях петербургских после Пушкина может решиться писать или дурак, или новоявленный гений; да и гений тут рискует остаться в дураках.40. Имя для птицы
Давным-давно я то ли прочел где-то, то ли услыхал от кого-то не то сказку, не то притчу о человеке, который захотел придумать имя для птицы. Человек этот жил в избушке на берегу озера, и каждое утро из-за озера прилетала птица и садилась на ветку дерева, что росло перед окном. Человек не знал, как называется та птица, и решил придумать для нее имя. Но это оказалось задачей нелегкой. Иногда, прилетев, птица начинала весело петь; иногда она прилетала с грустной песней; иногда она и вовсе молчала. Иногда она казалась доброй, иногда равнодушной, иногда сердитой. Иногда она была в белом оперении, иногда — в сером, иногда — в черном. Иногда человеку чудилось, что она очень молодая, иногда — не очень, а иной раз она представлялась ему и совсем дряхлой. Человек привык к ней и всегда радовался ее прилету. В дни, когда она пела весело, он радовался очень; в дни, когда она казалась серой, он тоже радовался, но поменьше; и даже в дни, когда она молчала или казалась совсем черной, он тоже чуть-чуть радовался. Но имени для нее придумать он не мог. И отправился он к мудрецу за советом. — Странная птица прилетает ко мне, помоги мне дать ей имя, — сказал он ему и начал перечислять приметы птицы. — Подобная птица и ко мне прилетает, — прервал его мудрец. — Какое же имя ты ей дал? — А ты сам подумай.41. У торцовой стены
Летопись моих ранних жизненных впечатлений подошла к концу. Книга написана. Пока я сидел, склонившись над рукописью, будущая книга была только моей и я был сам себе судья, и, быть может, судья мягкосердечный. Быть может, я порой подкупал самого себя, милостиво прощал сам себе бледность описаний и скудость языка, сам себе ставил пятерки и четверки там, где вполне можно ограничиться двойками и «колами». Но вот книга написана — теперь она перестала быть только моей, теперь она принадлежит каждому, кто ее прочтет. Грядет иной судия — читатель. Он зорче и строже меня, и я заранее прошу у него снисхождения. Я прошу читателя принять во внимание, что эта книга являет собой не столько перечень фактов и наблюдений, сколько летопись впечатлений, — а впечатления у людей очень несхожи; два человека, смотрящие с холма в одну долину, видят ее по-разному. Уведомляю читателя о том, что все люди в этой книге — люди действительно существующие или существовавшие, а именно невымышленных людей описывать всего труднее, и еще труднее словесно восстановить их облик, если их давно нет в живых. Учитывая возможную неточность в описании характеров и дабы не нанести кому-либо прижизненной или посмертной обиды, я изменил некоторые имена и фамилии. Что же касается цитат из книг, журналов, газет, выписок из домашних и архивных документов, то там имена и фамилии даны в их документальной целостности. Общеизвестно, что каждую книгу можно уподобить архитектурному сооружению. Есть книги, подобные высоким маякам. Есть книги празднично-просторные, как дворцы. Есть книги торжественные, как древние храмы. Есть книги прочные и мрачные, как крепостные башни. Есть книги-монастыри и книги-вокзалы; книги-тюрьмы и книги-театры, книги-особняки и книги — многоквартирные доходные дома; книги-небоскребы и книги-пирамиды. Моя книга — не дворец и не небоскреб, не храм и не крепость. Я построил не очень большой дом и вселил в него тех, кого знаю и кого помню, а также и самого себя. Описывая в этой книге очень давние впечатления, я порой отрываюсь от них, уходя в свои более зрелые годы; но, сделав несколько шагов в будущее, я тотчас же торопливо возвращаюсь в свое детство. Тем самым одну торцовую стену моего дома я как бы оставил незащищенной, неоштукатуренной; видна голая кирпичная кладка и даже ниши в ней — там, где когда-нибудь будут пробиты дверные проемы. Так поступают строители, когда собираются в будущем пристроить к зданию вторую очередь. Со временем, если буду жив и здоров, я присоединю к этой повести другую, где речь пойдет о годах моей юности, о людях, которых знал в зрелые свои годы, о начале моего литературного пути, о Великой Отечественной войне и о блокаде.1973–1975
Последние комментарии
2 часов 3 минут назад
2 часов 7 минут назад
2 часов 6 минут назад
2 часов 16 минут назад
2 часов 19 минут назад
2 часов 29 минут назад