Чувство [Luchiel Samour Dianel] (fb2) читать онлайн

- Чувство 229 Кб, 70с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - Luchiel Samour Dianel

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Luchiel Samour Dianel
Чувство

THE STAR


Если вы не читали "Au revoir" то вы наверянка не знаете что такое "малия".

Возможно не зная что это будет сложнее понять этот текст. Ведь весь рассказ об этом большом слове – "МАЛИЯ".

Чувство. (С) di'Anel Luchiel Samour

For

Subaru Sumeragi

Zetsuai

Saikai

Meethos

Ryudo

А. Гарридо

А. Воронцова

Amistiel

Zirakaji

Ибрин И многим, многим другим, кто знает, что это за чувство.

В благодарность от меня за все. (С) di'Anel Luchiel Samour "Listen to your heart before you tell him good bye…" (С) Roxette "Я подарю тебе музыку. Ты как меня ее люби…" (С) Origa Kapitel 2.

Смотрю вниз. Мелькают туфельки. Черные туфельки. Правая. Левая. Правая. Левая. Я иду.

– Какой красивый закат… – говорю я в пустоту. Вокруг никого нет. Люблю, когда город пуст. И на улицах ни-ко-го… Тогда вдруг становится так просторно. Как будто весь город принадлежит мне одной. Царица.

Весь город – мой большой кукольный домик. Весь город принадлежит мне. Этот умирающий день вижу только я. Полнеба в красно-рыжих оттенках рябины. Полнеба темнеет, и синий цвет тлеет, перерастая в цвет ночи. И где-то между ними невидимая грань. Грань между ночью и днем, где закат становится ночью, где синий и красный смешиваются. Где частички ночи и дня становятся серо-буро-малиновым, жутким, несуществующим цветом.

И снова туфельки. Правая. Левая. Правая. Левая. Город, где так просторно без людей. Где так легко дышится на пустых улицах.

День умирает в прекрасной кровавой агонии заката.

Здесь можно все. И никто не увидит. Никто не узнает.

Правая. Левая. Правая. Левая. Небо. Улицы.

Поворот.

Я тихо и поспешно снова прячусь за угол. Посреди улицы стоит человек. Кажется, он прижимает к уху трубку телефона. Кажется, улыбается, закрыв глаза. Я подглядываю. Выглядываю из-за угла. Наверное, это плохо. Но слишком красиво.

Человек с телефонной трубкой на фоне ярости погибающего дня.

Я выхожу. Он не видит меня. Я подхожу ближе. Совсем близко. Правая. Левая.

Правая. Левая.

Он открывает глаза. Протягивает мне трубку. Так всегда. Когда ты затянут в бессловесную трясину волшебства, удивления и необычности, ты не можешь противостоять. Тебе не страшно. Ты не думаешь о том, что будет. Ты не думаешь.

Я беру трубку из его рук. Прикладываю к уху.

На меня обрушивается шум города. Машины, гудки, разговоры, шаги, чьи-то крики, шепот, шуршание, полное жизни, смех, плач ребенка, чей-то мат и даже, кажется, перестук копыт. Адское зелье городского гула.

Я закрываю глаза. Странно. Слушать здесь, на пустой улице, голос другого города.

Этот голос зовет. Зовет, как никто меня раньше не звал. Зовет мои туфельки – сначала правая вперед, потом левая… Это похоже на то, как будто мать зовет меня домой. Домой.

Наверное, тот город мой дом. Мой Дом.

Как это все странно. Я всегда любила пустые улицы. Тишину. Пустоту. Но почему-то именно этот шум, именно сейчас позвал меня. Разворошил старое гнездо ностальгии.

Старую тоску по несуществующему месту – по дому. Старая рана раскрывается снова.

Должно быть в мире место, где я нужна. Место, которому я принадлежу. Место, откуда меня никто не посмеет выгнать. Место, где меня будут ждать. Место, которое без меня будет не полным, ибо я часть его…

Я открываю глаза. Выпутываюсь из сетей солнечного буднего дня. Возвращаюсь в пустую, уже ночную улицу, наполненную ветром.

Я одна. Черт. Он ушел. Черт. Но я не могу положить трубку. Или оставить телефон на асфальте, еще горячем от едва зашедшего солнца. Не могу. В этом просто нет смысла. В конце концов, он знает, что телефон у меня. Он может позвонить, ведь так? Но я почему-то знаю, что он не позвонит…

Я приду сюда завтра…

Перед глазами вдруг встает цепочка… Я приду сюда завтра и передам трубку кому-нибудь еще. Как тысячи раз до меня…

Надо повесить трубку. Но я не могу. Мои ноги несут меня "домой". Туда, где я живу. Живу сейчас. Живу пока. Но я внимаю голосу города в трубке. Завтра я позвоню по этому номеру снова. Не знаю куда. Не знаю, что меня встретит там – на том конце провода. У меня есть деньги. Конечно, есть. Если что – я заплачу. Я расплачусь за это волшебство. Если что. Конечно…

Kapitel 3.

– Ты опять кому-то отдал телефон?

– Аххаа.

– Я не понимаю… Это же бред! Взять мобильник у незнакомого человека! На улице!

– Аххаа.

– Ты сумасшедший! Тебе опять придет огромный счет… Позвони и попроси вернуть!

– Не волнуйся. Она сама вернет. Эрик обо всем позаботится.

– Она? Так это еще и девушка?!

– Аххаа.

Я открыл новую пачку "Lucky Strike". Медленно вытянул сигарету, перевернул и засунул обратно. Потом вытянул другую, щелкнул зажигалкой и закурил. Такой банальный процесс – а сколько счастья. Джеки взирал на меня как на опасного преступника. Потом тяжело вздохнул и печально закурил вместе со мной.

– Ну почему ты все время делаешь что-то непонятное?

– Просто ты не понимаешь то, что я делаю, – спокойно возразил я.

– Так ты не позвонишь ей?

– Нет.

– А что Эрик?

– А что он? – так и хотелось сказать ему, чтобы он не упоминал это имя всуе.

– Что он-то будет делать? Зачем ты над ним издеваешься?

– Я не издеваюсь. И не знаю, что он собирается делать.

– Не издеваешься? А что будет, когда он захочет тебе позвонить?

– Он все поймет. – Я продолжал курить, уверенный в своих словах. Джеки никогда не понимал меня. И никогда не поймет. – Понимаешь, этой девочке было просто необходимо услышать Париж.

– Что?

– Услышать Париж. Одна, в пустом городе, как и я. Она шла в поисках. Она сама не знала что ищет. Я услышал ее шаги. И я подумал, что может быть это то, что ей надо… – спокойным, равнодушным голосом. Я знаю, что объяснять бесполезно.

Наверное, я просто целенаправленно пытаюсь вывести его из себя. Просто так. – И я дал ей это. И когда она слушала голос Парижа, она закрыла глаза… И я просто решил оставить их наедине…

– Кого "их"?

– Её и Париж.

– Слушать Париж… – задумчиво повторил Джеки. -Это маразм. Ты ведь не первый раз отдаешь телефон… И всегда возвращают…

– Аххаа… Эрик им говорит, кому и когда вернуть…

– Но зачем? Зачем?! – Джеки со злостью потушил сигарету.

– Джеки успокойся. Ты все равно не поймешь. Просто забудь.

– Да пошел ты! – Джеки поднялся и вышел, не забыв хлопнуть дверью.

Я улыбнулся. Сделал последнюю затяжку и аккуратно затушил сигарету. На ладони.

Сжал зубы. Чертовски больно.

Настроение – странная минусовая постоянная. И еще – усталость. Так всегда. Так всегда, за исключением Эрика.

Сжимаю и разжимаю ладонь. Чертовски больно. Не думать. Не вспоминать. Опять хочу в Париж. Что, только вчера вернулись? Нет, вчера тоже хотел. Хочу к Эрику. Хочу туда, где не спрашивают "Зачем?".

Kapitel 1.

– Ало. Здравствуйте. Можно Франса к телефону?

– Здравствуйте. Я слушаю.

– Говорит Эрик.

– Простите? Какой Эрик?

– Просто Эрик. Мы с вами еще не знакомы… Постойте, не вешайте трубку.

– Я не вешаю.

– Я просто хотел поговорить.

– О чем? Почему со мной? Вы знаете, сколько сейчас времени?

– Можно на "ты". Просто Эрик. А что со временем не так – солнце еще высоко!

– Солнце уже село. Здесь.

– О… я могу перезвонить.

– Уже поздно в любом случае. Вы… Ты так и не ответил, почему именно этот телефон?

– Я искал человека с именем Франс.

– Почему?

– Это название страны, где я живу. Франция. Это мой дом.

– Хм…

– Это мой дом, но мне здесь одиноко. Я хочу разделить этот дом с вами.

– Можно на "ты". Франс. Просто Франс.

– Франс, ты хочешь услышать Францию? Париж?

– Я…

Я выкинул трубку в окно. Внизу раздались возмущенные и удивленные крики. Я, смеясь, выглянул следом. Солнце сияло. Трубка на длинном проводе покачивалась прямо над головами прохожих. Многие поднимали головы и грозили мне кулаками, что-то ворча на милом сердцу французском.

Интересно – это и его дом тоже? Он приедет? Он приедет ко мне? Он вернется сюда, домой? Его назвали Франс. Почему же он еще не здесь? С другой стороны… это все так естественно, так понятно… Но… я ничего не знаю… но все действительно слишком понятно, хотя я ничего не понимаю.

Он будет слушать? Слушать голос моего города? Или не будет? Или положит трубку?

Их надо оставить наедине.

Я встаю и выхожу на улицу. Проходя под трубкой, подпрыгиваю высоко-высоко и задеваю ее кончиками пальцев. Трубка раскачивается вдоль дома. Туда-сюда. Сюда-туда.

Я смеюсь. Мне всегда говорили, что я второе солнце на этом небе. Может верить этому немножко самонадеянно, однако очень хотелось бы. Хотелось бы верить, что моя улыбка действительно светит. Светит кому-то. Освещает что-то. Кого-то греет.

Согревает.

Хотелось бы верить.

Kapitel 4.

– Ало… Ало?? Не молчите пожа…

Но в трубке только снова голос города. Третий день подряд я жду вечера. Жду новой встречи с городом, название которого я даже не знаю. Третий день я звоню в неизвестность. Может быть, на другой конец света. Может быть даже дальше.

Мне никто не отвечает. Через пару секунд все срывается с чужого молчания на родной ностальгически знакомый голос Города.

Я рассеяна, растеряна, развеяна по кусочкам, размазана по всему расстоянию от этого города до того Города.

Я не расстаюсь с телефонной трубкой. Может, кто-то позвонит мне? Может мне позвонит мой Город? Я готова говорить с ним в любое время дня.

Я сижу ночами на кровати у самого окна. Я смотрю в окно и слушаю Голос. Я смотрю в окно, но я вижу совсем не пустую безлюдную улицу. Я вижу живое бьющееся сердце Города с пульсирующими венами дорог и клетками людей. Город – тело. Маленькие люди – маленькие клетки, из которых состоит это тело. И дома разделяют их на органы. И где-то там, в утробе этого Города родилась моя душа. Чем ее привлекли сюда? Чем? Хотела бы я знать, почему моя душа не осталась дома. С Городом-матерью.

А может быть моя душа должна найти свою дорогу назад? Может быть это испытание?

Испытание, чтобы быть достойной дочерью моего города?

Может быть. Так бывает. Так тоже случается…

И что за несуразная пытка – молчание в телефонной трубке. Жгучей лавой прожигает сердце один вопрос – НАЗВАНИЕ. Название Города. НАЗВАНИЕ. Скажите мне его…

Скажите мне, как зовется этот Город?!

Но в трубке тишина, а потом снова голос Города.

И день проходит за днем в непонятном мне тумане. В вихре событий, которых нет.

Голова кружится. И этот секрет так давит на душу. Но так влечет. Иногда случаются в жизни такие коллизии. Надо выбирать, что дороже тебе. О, я знала себя слишком плохо. Я думала я испугаюсь. Но даже сквозь этот страх, желание, эта яростная страсть с горечью ностальгии по Дому, где я никогда не была, прорывается и заполняет меня, заставляя забыть страх и отставить его в сторону.

И я слушаю. Набираю этот номер снова и снова, страшась момента, когда все кончится. Страшась того, что случится, если мне никто не скажет НАЗВАНИЕ. Я вижу…

Вижу себя вечным странником. Странником в поисках столько знакомого голоска, нежного как материнский шепот, пьянящего, как ночной ветер, незабываемого, как сама жизнь.

Я чувствую этот Город. Даже когда не слышу его. Чувствую, как пульсирует его жизнь в моем кулаке, будто я сжимаю его артерию. Бу-бум-бу-бум. Колеса поездов.

Чьи-то шаги. Я все слышу. Я все вижу. Но я ничего не знаю.

– Ало… Ало?? Не молчите пожа…

Город.

– Ало… Ало?? Не молчите пожа…

Снова Город. Снова мой дом.

– Ало… Ало?? Не молчите пожа…

– Завтра в три на месте встречи.

Снова Город.

Мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что со мной заговорил мой благотворитель, мой бог, мой путь домой.

О, этот голос…! Милее нет на свете. Солнечный, ярко-оранжевый бархат… сухой песок пустыни… белый песок песочных часов… легкое шуршание уходящего времени… шуршание песка и гладкость бархата…

Завтра в три! Да…

Kapitel 5.

О, Джеки! О, мой горький Джеки! Мой маленький горький Джеки!

– Мне звонил Эрик.

– О… – чего он ждет? Что я, брызгая слюной, облобызаю его ноги с мольбой рассказать мне, что же Эрик сказал? О, мой горький Джеки. Как будто Эрик звонит ему в первый раз…

– "О" – это все что ты можешь сказать? – открываю пачку "Lucky Strike". Осталось две сигареты. Одна из них – перевернута. Я выбираю другую. Достаю. Закуриваю.

Выпускаю дым.

– Что я должен сказать?

– Не знаю. – Джеки все еще злился на меня. Он не сел. – Он просил передать тебе кое-что.

О, это, безусловно, уже интересно. Эрик никогда не передавал мне что-либо через Джеки. Он ведь знал, что Джеки… не из нас.

Однако я молчу. Джеки скажет все, что должен сказать. Мои вопросы ни к чему.

– Он просил передать, что он сказал девушке "Завтра в три на месте встречи".

Я медленно киваю. Это странно. Это действительно странно. В сердце появилась не уютность. Раньше Эрик просто сразу направлял "гостей" ко мне. Почему теперь он…?

Я киваю еще раз.

– Спасибо, Джеки.

– Франс…?

Вопросительный взгляд.

– Можно я пойду с тобой?

Я думаю секунду. Он может все испортить. Но все же он… Пусть будет дань старой дружбе. Старой, устарелой и просроченной.

Я бегу по лабиринту вперед, а Джеки все еще на распутье. Я так не люблю оглядываться назад. И мне уже совершенно не интересно как там, где стоит Джеки.

Но дружба маленькой цепью сковала сердца. И сколь бы не были слабы звенья, я все еще готов отдать жизнь за этого человека. О, мой миндальный Джеки…

Я опять медленно киваю. Вспоминаю про сигарету в руке и снова затягиваюсь.

– Только если ты скажешь хоть одно лишнее слово…

– Да. – Он даже не дал мне договорить. С интересом смотрю на него. Что это с ним сегодня?

Болезненный интерес острым клыком в самое сердце. Все-таки, что случилось с Эриком? Может это юное заблудшее создание скажет мне?

Курю. Поднимаюсь. У меня сегодня выходной. Можно пойти прямо сейчас, хотя еще только пол одиннадцатого -Тогда идем.

Зажимаю сигарету зубами. Поднимаюсь. Ключи. Запираю дверь. Мы уходим.

У Джеки есть запасные ключи. Я не помню, сколько лет назад дал их ему. Я уже не понимаю зачем. Иногда мне хочется сменить замки, чтобы он больше не приходил вот так вот – без моего ведома. Как серая надоедливая тень, которая без спросу врывается в твою жизнь. Раньше (когда?) он был частью некоего внутреннего круга.

В этом кругу все такое яркое… теплое… нежное… Я просто не уловил момент, когда Джеки пересек заветную линию и слился с тысячами серых силуэтов, которые мне так безразличны.

Мой горький миндаль, мой милый Джеки… Знаешь, что мне это напоминает? Нежность какую бессмертный испытывает к смертному. Нежность какую испытываешь к сорванному цветку – он скоро увянет, а ты будешь жить дальше. Однако цветок был прекрасен для тебя, пусть и недолго. И ты отдаешь дань цветку. Сушишь и хранишь…

Так и ты, Джеки. Ты радовал меня своей красотой. А теперь я засушил тебя и храню в память о том, как все было раньше.

Боже, не подозревал, что я такой романтик и поэт… Я не перестаю себя удивлять.

Я усмехаюсь, но Джеки не видит.

И мы идем.

Улица полна людьми. Ярко светит солнце. Как не похоже это место на то, где я был той ночью…

Спешат, спешат, суетливые животные. Потные, грязные, безынтересные. Противные мне. О, моя эгоистичная, высокомерная натура. Я ужасен.

А вот и ангел. Странно. Чистота некоторых людей написана у них на лице. Как будто тела для невинных душ рисуют особой техникой. Той же самой что и иконы.

Девушка (девочка?) в красных туфельках и в платье, какие бывают у кукол. Такое старомодное платье. Вся она выглядела как кукла. Как Парижская фарфоровая кукла…

Париж ее дом. Это видно. Платье – небесно голубое с пышной юбкой до колен. С кружевным воротником. Волосы красновато-каштановые, аккуратные локоны перевязаны ленточкой под цвет платью.

Она заметила меня и ускорила шаги. Даже среди шума толпы я мог слышать, как стучат каблучки ее красных туфелек.

С ходу она протянула мне телефон. Лицо ее осунулось. Под глазами залегли тени.

Она слушала Париж ночью. Я вижу.

Я принял телефон из ее рук, и тут же меня оглушила усталая тирада. -…я оплачу ваш счет… все что угодно, только скажите мне, как…

– Париж, – тихо перебиваю я ее и она смотрит на меня с восторгом. -…я оплачу… -…не надо. Копи деньги на билет. – Я улыбнулся. – Он стоит не мало. А я поеду туда еще не скоро… потому пока оплачу телефонный счет. Идите, ма шери.

Я подхватываю ее руку и целую кончики пальцев. Она даже не видит Джеки. Он будто не с нами. Он в другом мире.

– Да. – Парижская куколка в красных туфельках и голубом платье кивает. Я даже не знаю ее имени. Как печально.

Ангел покидает меня и уплывает прочь гулким перестуком шагов.

Смотрю на Джеки.

Он очарован. Он смотрит ей вслед.

О, мой горький Джеки, ты ей не интересен. Она никогда не будет твоей, и ты никогда не встретишь ее снова. Ты тень, проскользнувшая по краю ее сознания. Я не лучше. Я лишь ее маленькое волшебное воспоминание. Тень этого города.

Она принадлежит Парижу.

Забудь о ней.

Kapitel 6.

Осторожно зазвонил телефон. Именно осторожно. Я не знаю, как я понял это. Как я почувствовал. Я знал, кто звонит. И я знал, что этот человек обеспокоен. Так нежно обеспокоен моей судьбой.

Франс.

Я скучал по тебе.

О… нет человека, кто поймет то, что произошло лучше, чем я… Нет. Но я не могу бороться с этим ностальгическим чувством. Это странная веревка, которая тянется от меня к тебе, которая тянет меня к тебе, а тебя ко мне. Она покрыта тончайшим слоем страсти, легкими перьями грусти, несколькими каплями печали и пустоты. Веревка, которая стягивает вместе два материка, которые когда-то были одним. Ибо тут мы и есть – разделенные океаном на разных материках.

Я медлю.

Мне хочется схватить эту трубку и, задыхаясь, выкрикнуть в трубку "ФРАНС!".

Но я медлю.

Я наслаждаюсь этой сладкой пустотой в груди, которая как маленький вакуум всасывает в себя окружающее. Сейчас я подниму трубку, и пустота заполнится ИМ.

Я улыбаюсь, беру трубку и прижимаю к уху.

Я улыбаюсь и в комнате становиться теплее. Ранняя весна уже полностью воцарилась здесь, в Париже. Ветер еще холодный, но солнце уже согревает ранних пташек. Дети бегают в красных шарфах – в этом сезоне это модно – и щеки у них краснеют от холодного ветра под цвет их шарфам.

Дети – они милы, когда выходят из того возраста, во время которого могут объясняться только криками и слезами и еще не входят в ту фазу, когда их начинают мучить проблемы этого мира и проблемы взросления. В такие моменты они молчаливы, прекрасны и невинны. Исключительно в эти юные годы во истину можно их назвать цветами жизни.

– Эрик? – не высказанный вопрос.

– Франс… не волнуйся. Все хорошо.

– Эрик… – Легкий вздох волной через спутники, через провода, от тебя ко мне.

– Знаю, хочешь спросить про Джеки…?

– Ну да.

– Честно?

– Ты хотел, чтобы я беспокоился? Решил отомстить? – в голосе смешок.

Смеюсь в ответ. О, мой Франс. Мой замечательный Франс. Ты отрицаешь все правила, что существуют в моей жизни. Потому что ты исключение из всех правил, а если есть исключение – не существует правила. Я сам не знаю, почему позволяю тебе то, что позволяю и почему впускаю тебя в свою жизнь так безропотно и безоговорочно.

Но ты мне необходим, сколько бы сильно меня это не пугало.

– Да, хотел… я волновался за тебя. Почему-то вдруг. Не знаю. Тебе было плохо?

– Неуютно.

Я улыбаюсь и молчу. Ты знаешь, что я улыбаюсь. И ты улыбаешься в ответ. И я знаю, что ты улыбаешься. Мы некоторое время молчим.

– Ты сказал ей, что это был Париж?

– О да! Это Французская куколка, просто ангел – она хотела оплатить мой счет!

Однако, как видишь, мой милый друг, я нашел в себе завалявшиеся черствые остатки благородства и отказался от ее столь привлекательной услуги. Я сказал ей копить на билет! Надо было дать ей твой адрес… – ты смеешься. Я знаю тебя с другой стороны… когда ты не со мной. Ты угрюм, молчалив и неприветлив. И я горжусь тем, что со мной ты так невообразимо меняешься. В этом я вижу проявление высшей Божественной нежности. В этом я вижу силу своего сердца – растопить твое. Я знаю, что это пугает тебя, так же как и меня. Но мы оба уверены – пока мы вместе – будь что будет.

– Франс… я хочу, чтобы ты взял отпуск и приехал ко мне.

– Эрик, у меня нет денег.

– Франс, позаботься о себе…в смысле, обо мне! Перестань оплачивать эти треклятые счета! И приезжай. Я жду. Я уже не могу. Франс, я на исходе… на грани.. я устал. Меня держит только весна и ты. Приди ко мне. Ты же знаешь, что я пока не могу. Я бы уже был с тобой…

Ты вздыхаешь.

– Я понимаю. Я тоже хочу, но мне…

– Не бойся, Франс. Не бойся, мой замечательный Франс! Поселись сначала в отеле.

Пока мы не узнаем друг друга. Пока ты не убедишься в том, что я это я!

Ты благодарно молчишь.

– Да… Да, Эрик. Хорошо. Ты же знаешь, что я хочу не меньше… Просто я трус.

И в этом простом заявлении – все. Все твои страхи, переживания и страдания. В этом простом тезисе так много, что я захлебываюсь твоей откровенностью, твоей маленькой правдой для меня из самой глубины твоего сокровенного неприкасаемого сердца.

– Я с тобой.

И ты понимаешь как много в этом маленьком узком однородном предложении. И ты с облегчением смеешься.

– Не трать деньги, Эрик. Ты потратил их на меня достаточно… Я приеду.

Обязательно.

– Да, да. Сладких снов, Франс.

– Ночи, Эрик.

– Пока…

– Пока…

Мы еще некоторое время молчим в трубки. Улыбаемся и мысленно желаем друг другу ночи еще раз. Потом одновременно кладем трубки.

Kapitel 7.

Париж весной, надо сказать, очень странное место. Здесь прекрасное и романтическое смешивается с приземленным и банальным. Узкие улочки и широкие проспекты, грязные и чистые, с запахом роз и с запахом навоза, с шумом машин и стуком лошадиных копыт, с музыкой аккордеонов и голосами попрошаек. Вроде бы, как любой обычный город по весне. Но для меня Париж обладает неодолимым шармом.

Старые домики и новые здания, витиеватые фасады и строгие линии современности.

Париж – город, где сливаются в единое целое прелесть восемнадцатого и двадцать первого века.

Теплые солнечные лучи отражаются от луж растаявшего снега. Шумная певучая речь слышится изо всех кафе, чьи двери открыты нараспашку. Этот язык так не склонен описывать что-то печальное! О! Он так невыносимо звонок и каждая интонация, существующая в нем, так прекрасна, что обречена на произношение с улыбкой!

Толпы нетерпеливых туристов щелкают фотокамерами, глядя через их сверкающие объективы на Триумфальную Арку, Эйфелеву Башню и Собор Парижской Богоматери. Идя мимо них, я чувствую себя хозяином города. Я живу здесь. А они приехали в гости.

Здесь мой дом. А их дом где-то далеко, быть может, за тысячи миль отсюда.

И я безошибочно отличаю приезжих от тех, кто делит мой дом со мной. По уверенности походки. По уверенности взгляда. По улыбке. По тому, как целенаправленно люди куда-то спешат.

Кидаю монетку к ногам слепого аккордеониста. Улыбаюсь ему и иду дальше.

Дети. Юноши. Девушки. Мужчины. Женщины.

И когда быстрым шагом прогуливаешься вдоль по набережной, или замираешь на середине моста – можно втянуть носом воздух и почувствовать свежий влажный запах Сены, которая уже сломала лед и теперь несется куда-то в никуда.

Тонкая улочка. Да-да. Здесь еще сохранились такие узкие улочки, что из окна можно поздороваться за руку с соседом из дома напротив. Я люблю такие улочки. Их почти не осталось и от того они еще прекрасней и заманчивей.

Распахнутое окно. Теплый весенний ветер пытается сорвать занавеску глубокого синего цвета. Она вырывается из окна, будто хочет улететь в небо.

Из окна льется музыка. Божественная музыка. Кто-то играет на фортепьяно.

Фредерик Шопен. Fantasie-Impromptu No. 4 C-sharp minor opus 66.

Эти звонкие переливы мелодии. Этот сильный прекрасный звук, наполненный чем-то неоспоримо весенним. Взлеты и падения. Быстрый и медленный. Нежный и яркий.

Прекрасный ноктюрн.

Я останавливаюсь, чтобы послушать, надеясь, что музыка не прекратится никогда.

И она продолжалась… Я закрываю глаза и вижу, как нежные пальцы обтекают клавиши словно вода… Нежные, плавные, сильные пальцы…

Я слушаю, и я вижу… я закрываю глаза и я вижу… кто-то кружится в вальсе.. дети в красных шарфах бегут куда-то… снег на Елисейских полях… В воздухе кружится снег…кто-то сидит на подоконнике, свесив ноги в пустоту… кто-то плетет венки… кто-то танцует среди цветов… Далекие яркие страны… огромные замки в скалах над бушующим морем… ровный оранжевый закат, отраженный в волнах… зеленые-зеленые леса… стаи птицы летящих на Юг… и я… я лечу вместе с ними… лечу… лечу… лечу туда, где ты… туда, где ты, Франс… лечу… лечу… быстрее… быстрее… выше.. выше… твой город… твоя улица… твой дом… твое окно… оно тоже распахнуто… у вас уже совсем тепло… и…

Последняя щемящая нота тает в шуме мотора проехавшей мимо переулка машины.

Я продолжаю стоять в тишине. Милая жуткая тишина. Она длится с минуту. Потом я отчетливо слышу шаги, хотя они такие тихие, что их легко можно спутать с капелью.

Я открываю глаза и смотрю на окно с синей занавеской.

Сначала руки. Голые руки. Тонкие руки, сильные запястья, нежные пальцы, которые я видел ранее в своем странном видении. Они пытаются схватить створки, но не достают. Тогда пианист показывается из окна и, прежде чем его пальцы смыкаются на створках окна, прежде чем он захлопывает их, прежде чем он пленит синюю занавеску, наши глаза встречаются.

О… эти глаза так бесконечно печальны. Нежные, фиалковые. Нежные, как пальцы, как сама музыка. Другого слова не подобрать. Светлые волосы. Русые волосы, выгоревшие на солнце почти до белизны. Они спускаются ниже плеч. Они свешиваются прямо надо мной. Пианист смотрит вниз. Угрюмо сжатые губы. Грустные, грустные глаза. Кажется, он плакал… он еще совсем молодой. Еще совсем мальчик…

Сколько ему? 15? 16?

Что-то капает мне прямо на щеку. Значит, он все-таки плакал.

Створки зло и резко захлопываются. Между ними в знак протеста застревает занавеска. Створки вновь приоткрываются, едва-едва, занавеска исчезает, и они снова захлопываются. Еще секунду я ловлю силуэт сквозь грязное стекло, но потом синяя занавеска скрывает от меня все.

На полном автомате пробую каплю на вкус. Нет, это определенно была не капель.

Чего же ты плакал, мой молодой воздыхатель Шопена?

Kapitel 8.

Я играю. Я играю… но не так… не так как я хочу…

Клавиши кажутся слишком твердыми. Я не знаю, почему я обращаю внимание на клавиши. Может быть потому, что моя музыка пуста. Я играю Шопена…

Я играю, а потом плачу. Плачу от бессилия…

Я бессилен сыграть это так, чтобы мои чувства выливались из моих пальцев вместе с музыкой… Мои чувства выливаются только вместе со слезами… уже после…

У меня нет таланта. У меня есть просто техника. Мои пальцы длинны. У меня большие ладони… мне легко играть. Я легко читаю ноты. Но рядом с фортепьяно я чувствую себя абсолютно бессильным. Бесполезным.

Желание СЫГРАТЬ, сыграть по-настоящему рвет меня изнутри. И невозможность этого заставляет меня горько плакать.

Иногда я захлопываю крышку своего пианино и убегаю прочь. Иногда сразу начинаю по новой, надеясь что, может, мне просто не хватает практики. Хотя глубоко внутри я знаю – дело не в практике. Дело во мне.

Может быть, мама права – я еще слишком мал, чтобы понять и вложить в музыку целое нечто, доступное только взрослым. А может быть прав отец – и у меня действительно нет таланта.

Я люблю своих родителей. Это правда, хотя и с долей горечи. Они заботятся обо мне, но… топчут меня. Им так безразличен мой роман с фортепьяно. Им важно совсем другое. Они уже… взрослые. Они забыли как это – быть детьми… Они отказываются понимать меня.

Я чувствую себя выброшенным в этот мир. Беззащитным. Бесцельным. Одиноким.

Я такой, каким меня хотят видеть родители. Просто потому что мне больше некем быть.

Я бы хотел быть пианистом. Но у меня не получается.

У меня есть двое друзей. Они заставляют меня улыбаться. Они хорошие друзья. Но даже они не понимают какую-то маленькую… почти незаметную частичку меня, которая сильнее всего в этом нуждается… Фортепьяно… оно понимает. Но и оно не может помочь.

И я безнадежно ищу то, чего мне не хватает. И не могу найти. И плачу от бессилия над прекрасной пустой мелодией, которая для меня совершенно ничего не значит.

Вчера отец видел, как я плакал. Мне было стыдно.

Я не хотел, чтобы он видел. Думал он не поймет. Но он, кажется, понял. Он предложил мне пойти на дополнительные курсы… сказал, что может у меня просто неправильный учитель…

Я, конечно, пойду, но я уверен, что Мсье Лякон тут совершенно не причем… Но я пойду. Я хочу верить в чудеса, хотя всё старательно указывает на то, что для меня чуда не будет.

Я боюсь думать о будущем… Я боюсь кому-то сказать о своем страхе… Кажется, что надо мной посмеются… кажется, что меня не воспримут всерьез.

Мне страшно, что я никогда не найду то, что ищу. Что я никогда не пойму, чего я хочу.

Но на следующей неделе я пойду на курсы. С надеждой. С новой надеждой.

Мама, как будто назло, решила поиздеваться. Хочет чтобы я играл на Седьмом Фортепьянном Конкурсе Милоша Мажена. Покушается на приз, исчисляемый в тысячах…

Я бы сыграл… первое место это множество открытых путей для пианиста…но… оно никогда не будет моим.

Это невозможно. Я не смогу.

Но я буду играть, конечно же. Так хочет мама. 20-ое апреля. У меня еще месяц. Я решил, что я буду играть Шопена.

Fantasie-Impromptu No. 4 C-sharp minor opus 66 Это будет мой позор. Мой бездушный позор.

Распахиваю окно. Теплый ветер. Кажется, это весна. Из моего окна видно соседний дом и крыши, крыши, крыши…

Я сижу у окна. Я должен играть. Я должен. Я должен пытаться снова и снова.

И, в конце концов, месяц это не так много. Это слишком мало…

Я не хочу идти на курсы… я не хочу видеть сочувствия на лицах… я не хочу, чтобы надо мной смеялись…

Но я должен. Уже не знаю кому – отцу, матери или самому себе…

Я сажусь за пианино. Устало вздыхаю и откидываю крышку. Клавиши такие твердые и холодные… кажется, что они злорадно улыбаются мне. Но я кладу на них пальцы, закрываю глаза и начинаю играть…

Я знаю – ни одной ошибки. Ни одного сбоя… Правильная техника, правильный ритм, прекрасная координация… Но это просто ноты. Просто ноты. Это не музыка. Она ничего для меня не значит… совершенно пуста…

Я не могу. Я просто не могу. И по лицу текут слезы. Но я не смею оторвать руки от клавиш, чтобы их вытереть. Я продолжаю играть.

Ветер веет из окна и слегка шевелит мои волосы. Я пытаюсь забыться в этом ветре, но бесполезно… мысли по замкнутому кругу возвращаются к твердым и холодным клавишам, к бесцельной пустоте и одиночеству. У ветра не хватит сил высушить мои слезы.

Последние ноты срываются с пальцев. Слезы капают на клавиши, и я поспешно вытираю их рукавом. Осторожно, так, чтобы не нажать… чтобы не вырвался случайный звук… Мне надо выйти. Мне надо уйти.

Но прежде чем уйти, надо закрыть окно, чтобы ветер не беспокоил черную синеву пианино. Я перегибаюсь через подоконник… непроизвольно смотрю вниз. Там стоит человек. Стоит и смотрит на мое окно. На меня. В мои глаза. И мои слезы капают на его лицо. Черные глаза улыбаются. Он надо мной смеется? Он слушал?

Нет… нет!

Поспешно захлопываю окно… И предательница-занавеска остается меж створок.

Приоткрываю ставни и захлопываю их вновь. Воздуха! Воздуха мне! Почему я? Почему всегда я? Почему…?

Шум весны остается за окном. За окном остается человек, который меня слушал.

Я плачу и закрываю лицо руками. Я не хочу смотреть на черную синеву пианино.

Kapitel 9.

Я играю снова и снова. Но каждый раз, прежде чем сесть за пианино, я распахиваю окно.

Я жду его.

Я знаю, что он больше никогда не придет. Я знаю, что ему наверняка не понравилось. Я знаю, что это был просто прохожий. Но я оставляю себе мечту.

Оставляю, как последнее прекрасное в своей жизни.

Я верю, что он придет снова.

День проходит за днем. И его нет. Но я играю. Я играю, потому что я должен. Три дня. Четыре дня. Через неделю – на курсы. Я уже приготовил ноты, которые возьму с собой. Мне страшно.

Сегодня пасмурный день. Дождь. Я вымок до нитки. Я продрог до самого сердца. Я забыл зонтик. Но никто не накрыл меня своим. И я шел домой. Жалкий. Вымокший.

Одинокий.

Я слишком часто жалею себя. Я понимаю это. Но я слишком к этому привык.

Я вытираю волосы. Мокрая челка все время падает на глаза. Я переодеваюсь. Достаю нотные листы и сажусь за пианино.

Пальцы мнут ноты. Я смотрю на закрытую крышку. За окном стучит дождь. Я вздыхаю и на миг закрываю глаза.

Ну и что, что дождь? Он придет.

Я встаю и распахиваю окно. Я смотрю вниз. Там стоит человек без зонтика.

Прохожий? Нет. Это… Сердце ёкает в груди и бешено стучится. Я замираю и смотрю в его черные-черные глаза. На это раз по его лицу течет просто дождь, а не мои слезы. Он стоит и улыбается. Я стою и смотрю на него из окна. Он проходил мимо?

Да. Он наверняка проходил мимо.

Но я не закрываю окно. Руки дрожат. Я вытираю их об занавеску, сажусь, откидываю крышку, раскрываю ноты.

Шопен в дождь. Я играю громче и яростнее чем обычно. Я хочу, чтобы он слышал. Я не знаю почему. Может быть потому, что я надеюсь, что он пришел послушать меня еще раз. Потому что меня еще никто не слушал вот так – не потому, что это его работа и не потому, что у него нет выбора…а потому что… а почему? Не знаю.

Просто не потому что.

Я играю.

Интересно, кто он? Почему он без зонтика? Почему он здесь?

Я играю.

Но мысли мои за окном. Интересно он все еще здесь? Он еще не ушел? И пальцы торопятся до играть до конца. Доиграть, чтобы выглянуть в дождь. Выглянуть и узнать слушает ли меня еще кто-нибудь.

Я играю. Но когда я доигрываю, я начинаю снова. И снова. И снова. Мне нельзя смотреть в окно. Я играю час. Я играю два.

Мне страшно. Я снова плачу. Я плачу, потому что я боюсь, что когда выгляну в окно – там никого не будет. Я плачу, потому что я знаю, что так и будет. И я оттягиваю момент. Хотя знаю, что с каждой пройденной строчкой нот шанс, что он все еще там, становится все меньше и меньше. Но я не могу. Я трус. Я играю Шопена снова и снова. Я нахожу в нем какие-то странные новые силы. В каждой ноте – сила сыграть следующую. В последней ноте – сила начать заново.

Три часа. Звенящая пустота не сменилась новым звуком. Сил играть дальше просто нет. Я измучен. Я изъеден изнутри. Я вытираю глаза рукавом и подхожу к окну, чтобы закрыть его. Дождь кончился. Я смотрю вниз. Там никого нет. И я не могу оторвать взгляда от этой пустоты. Одинокая печаль снова заливает меня с головой.

Но, в самом деле, что я думаю о себе? Кто в дождь будет стоять три часа под мои окном, чтобы послушать как я играю?

На улице тишина. Ее уже не нарушает стук капель. Только изредка звук шин скользящих по мокрому асфальту где-то вдали от моего переулка. Потом тишину разрывает звук. Я смотрю вниз. Из-под козырька моего подъезда выходит и отряхивается человек. Он сидел на ступеньках? Под козырьком? Три часа?

Боже милостивый, кто он? Зачем я нужен ему? Боже, если он маньяк, который пытается завладеть моим доверием – пусть он убьет меня. Только он. Пусть меня убьет тот, кто меня слушал, боже!

Он машет мне рукой. Я не могу остановиться – я смотрю на него и плачу. Он улыбается мне. Я люблю его. Или я не знаю что это. БОЖЕ, Я НЕ ЗНАЮ ЧТО ЭТО! Я хочу прыгнуть к нему в объятья прямо из этого окна и плакать и плакать от счастья на его плече. Я хочу, чтобы он обнял меня, и чтобы мне было тепло. Я хочу, чтобы он слушал меня с этой улыбкой снова и снова. Хочу, чтобы он прижал меня к себе и сказал "Все будет хорошо!". Я готов поверить ему. Я поверю ему. Я поверю всему, что он скажет. Пусть он только обнимет меня…

Я не могу. Я просто смотрю на него и плачу. Он смотрит на меня и улыбается.

Секунды уходят в никуда. Я чувствую, как они ускользают. Как будто мое время выходит. Как будто я сейчас умру. Я так остро чувствую, как движется время. Как его все меньше, все меньше, все меньше… Я смотрю в эти черные глаза и судорожно пытаюсь вспомнить, что я успел? Что у меня было на этой земле? Ничего.

Ничего не было. Кроме родителей, двух друзей и трех часов Шопена, которого он слушал в моем исполнении стоя под дождем. Как мало я успел… Как мало…

Почему у других так много? У кого у других? Не знаю…

Но чем я плох? Почему все так…

Я не могу. Я молчу, смотрю в черные глаза и плачу. И он понимает. ОН ПОНИМАЕТ….он понимает…. он понимает…

Он улыбается мне. Его глаза говорят "Все будет хорошо!". Он пьет мою боль. Пьет ее до дна. Он так тепло смотрит на меня. Я отдам все только за один этот взгляд.

Только за эту нежность, за эту заботу, за эту ласку в его глазах.

Три часа Шопена, которого он слушал в моем исполнении. Не потому что должен… потому что хотел?

Я плачу. И секунда проходит за секундой. Тишина. Только изредка с карниза срываются запоздалые капли. Слезы щекочут подбородок. И сердце как будто освобождается от чудовищного груза. И его снова сковывает страх. Что он думает?

Он ведь сейчас уйдет? Он уйдет?

И я знаю, что не смогу попросить его остаться.

Я, наконец, опускаю глаза. Я должен уйти первым. Я должен закрыть окно. Он улыбается мне и, наконец, говорит:

– Я приду еще.

Kapitel 10.

Я набираю твой номер. Я помню его наизусть. Я могу вычертить его пальцем в воздухе без малейших сомнений. Я звоню тебе.

Франс, о, Франс.

Я, наконец, решился сделать это.

Ты поднимаешь трубку.

– Ало..? – твои вопросительные интонации так прелестны. Но ты ведь и так знаешь что это я. Только я умею так молчать в трубку.

Я подхожу к своему любовнику, к своему роялю. Прекрасная ореховая древесина, отполированная до красно-коричневого блеска. Модель, привезенная мною из Гамбурга. "Steinway Louis XV Grand". Мой возлюбленный, мой величественный инструмент. Мой нежный друг с огненными кудрями стиля Рококо.

Я осторожно пристраиваю трубку вместо нот. Сегодня, Франс, ты – мои ноты. Я всегда хотел сыграть тебе. Но у меня почему-то не хватало смелости. Но сегодня, ты не поверишь, что случилось сегодня. Я потом обязательно расскажу тебе как это мальчик, это дитя нимф и фей, горький сосуд таланта, три часа играл для меня.

Так почему и я не могу играть для тебя? Я просто очень боюсь, что тебе не понравится. Но я улыбаюсь.

Я сыграю тебе Листа. Этюд номер три. "La campanella". О, я всегда был яростным поклонником Паганини. Лиза часто играет мне его перед началом концерта. Она знает, что он меня успокаивает. Не поверишь, перед концертами я всегда так безумно волнуюсь… Ну да я не об этом. Не клади трубку, милый друг. Я знаю, что пауза затянулась. Мне просто нужно собраться с мыслями. Я играю тебе. Я волнуюсь.

Я легко разминаю пальцы, и они ложатся на клавиши. Я вздыхаю, счастливо улыбаюсь.

Я играю для тебя. Для тебя, мое солнце, на своем солнечном рояле…

Нежно, тихо… первые ноты… интересно тебе их слышно? Они еще такие тихие. Это как рассвет, который постепенно набирает силу. Сначала тихо и медленно.

Спокойней. Я играю только для тебя. Более сильные звуки. Секундная пауза. Теперь я готов.

И пальцы бросаются в бой. Пальцы извлекают звук, чтобы на другом конце провода ты улыбнулся. Чтобы ты закрыл глаза и увидел то, что вижу я. Это мелодия принадлежит тебе от первой до последней ноты. Каждый молоточек в моем преданном Луи бьет по нежным струнам, чтобы усладить твое сердце.

Улыбнись, мое сердце, моя радость. Улыбнись. Я улыбаюсь тебе. Я улыбаюсь в трубку. Я улыбаюсь музыкой. Мои пальцы так легки. Я так радуюсь этой легкости.

Они быстры – мои пальцы. Она порхают по струнам как бабочки. Это ни с чем несравнимое удовлетворение! Музыка льется, вьется, изгибается под моими пальцами, она отдает мою улыбку тебе!

Быстрее, быстрее. Тоньше, сильнее. Звук так переменчив. То застенчиво уходит куда-то вверх, то радостно скачет вверх-вниз, то величественно замирает, совсем низкий. Нежная солнечная мелодия. Пусть сегодня пасмурный день. Пусть у тебя уже и вовсе ночь. Эти нежные звуки Кампанеллы так похожие на колокольчики согреют тебя и меня.

По проводам. Туда, к тебе, за океан. Нежная Кампанелла несется вскачь, нотка за ноткой. Хоровод за хороводом. Медленной чередой, толкущейся очередью. Легко, легко, легко. Красно-коричневое дерево живет. Оно излучает свет. Оно излучает тепло. Это уходит туда, в трубку, которая вместо нот. К тебе Франс, только к тебе.

Я могу видеть этот свет, даже не закрывая глаз. Я не хочу закрывать глаза. Это тщеславное удовольствие – наблюдать как плавно и вдохновенно пляшут пальцы на шахматном поле рояля. Переливы, переливы… Солнце, радуга, нежность, весна…!

Это все так необъятно и в тоже время вот оно – объято моими пальцами, объято моей музыкой – для тебя!

Сильнее, сильнее! Выше! Дальше! Взлетаем вместе к облакам! На самую большую высоту и музыка становится тяжелой и величественной. Пальцы напрягаются чуть сильнее. Клавиши сами отскакивают от пальцев, стоит мне к ним прикоснуться. И я бью по ним последние ноты и откидываюсь тяжело дыша. Последние отзвуки еще витают в воздухе. Бесконечно величественные, как само солнце, взошедшее из-за горизонта и засиявшее во всю свою силу и мощь.

О, Паганини! Какое мощное завершение столь нежной музыки! Это заставляет задуматься о том, как незаметно свершаются великие дела.

Я дышу. Дрожат руки. Я, наконец, хватаю трубку и смеюсь. Ты восхищенно молчишь.

Потом улыбаешься.

– Спасибо, Эрик. Просто спасибо. А я-то думал мне придется просить тебя до гроба… – смеешься. Я так люблю твой смех. Слегка надтреснутый, немного грубоватый, но бесконечно искренний.

– Я не хотел опозориться перед тобой…

– Ну что за глупости? Мне очень понравилось… даже не так… у меня просто нет слов… Только банальные 'а', 'б', 'в'… Ну кто виноват, что на свете так мало букв и слов, чтобы выразить себя?

– Ты, разумеется. Кто еще у нас в этом мире в ответе за столь Великие дела, кроме тебя единственного, Франс?

– О, не смущай меня. Это дело слишком велико для меня… Я с ним не справился и не собираюсь…

– Ну, знаешь ли. Это на твоей совести – придумать больше слов.

– Хорошо. Тогда на твоей совести эти слова понять.

– Пакт Дьявола и Фауста? Или святой троицы? В смысле, двоицы? Я пойму, разумеется.

Ты еще не заметил? Когда было так, чтобы ты что-то сказал, и я не понял?

– Хм. Где-то ты, безусловно, прав. Ладно, твоя музыка она просто…

Сплендиферальна.

– О… Получить сей комплимент от вас, Мсье Франс…

– Когда ты говоришь с этими французскими интонациями, у меня начинают чесаться руки…

– Чесотка?

– Сомневаюсь. Скорее желание обнять кого-то с летальным исходом.

– Дай угадаю. Монсерат Кобалье?

– Боюсь, ты промахнулся. Голос будет послабее. Звать Эрик.

– Клэптон?

– Что с тобой сегодня, августейший мой? Ты ошибся второй раз подряд. Голосом еще слабее.

– Совсем слабо?

– Никакого голоса.

– Ты?

– Ты.

– Ладно, признаюсь. Да, я конечно не Монсерат Кобалье, но зачем же так? Я понимаю, что это твой способ выражать тоску по мне…

– Ну тебя.

– Разумеется. Меня еще и ну.

– Сыграй мне еще.

Kapitel 11.

Я редко навещаю Николя. Но я искренне люблю его и его детей. Нет, конечно же, это не его родные дети. Но никак иначе не назовешь.

Они его ученики и он их учитель. Пускай всего на час в день. Но это прекрасно.

Мне нравится слушать, как дети играют все лучше и лучше.Как звуки, которые они извлекают, растут и становятся сильнее и сильнее. И как Николя поливает эти нежные ростки своей заботой и любовью.

Он прекрасный учитель и прирожденный педагог. Бывают такие люди, которые с рождения умеют объяснить, ободрить и помочь. Как я жалею, что он не был моим учителем, когда когда-то давно я сражался с нотами и неподражаемыми октавами Баха и Бетховена, которые безжалостно и безразлично сыпались на меня от моей строгой преподавательницы.

Я люблю посидеть в уголке просторной студии моего замечательного друга и послушать его занятия. И поболтать с ним после. В этом мире не хватает святой простоты. Если бы, если бы все было просто как Николя Шонсье!

Мой маленький секрет, мой прекрасный воздыхатель Шопена напомнил мне о не менее прекрасном Николя. Однако я не мог забыть слезы на глазах этого мальчика. Такие прозрачные, наполненные мукой и чистотой. Я подумал тогда, что ему следует учиться у Николя. И я пришел снова послушать его детей и его приятный негромкий голос. О, если только Николя не изменился, я за руку приведу Плачущего Принца к нему! За руку – только так!

Но Принц опережает меня. Я услышал неподражаемого Шопена еще до того как открыл дверь. Я мог отдать голову на отсечение, что этот этюд играют холеные дрессированные пальцы, в то время как печальные глаза цвета нежной сирени едва сдерживают слезы. А я-то думал, почему не слышал его последнее время! Вот он где спрятался! Нашел тебя!

Тихо-тихо открываю дверь и невидимой тенью проскальзываю в студию и приветственно машу Николя рукой. Он кивает мне в ответ. Я сажусь в угол. Впервые я вижу это дитя за роялем. На фоне величественной громады он кажется таким маленьким! Он не видит меня, он играет. О, как обречено он сегодня играет… что случилось?

Николя не останавливает его. Но когда музыка через несколько минут утихает сама, он кладет ему руку на плечо. Спина под волной почти белых волос напрягается, будто в ожидании удара. Но Николя только тихо говорит: -…это был прекрасный этюд, Лоренс. Как все, что ты играл мне до сих пор. Но ему не хватает чувства… ты должен любить то, что играешь, мальчик мой… любить всей душою…

И сдавленное: -…я не могу.

Лоренс, Лоренс, Лоренс. У меня вдруг появилось ощущение, что я стал свидетелем чего-то бесконечно интимного. Настолько интимного, как чужая ошибка, например.

Но уже поздно. Николя поворачивается ко мне.

– Эрик, познакомься это Лоренс. Лоренс, это мсье Розетт. Дирижер оркестра "La melodie du coeur".

Не люблю все эти титулы. Не знаю. Каждый раз, когда их произносят у меня такое ощущение что это не обо мне. Лоренс вздрагивает, понимая, что я пришел не заметно, что я слышал то, что сказал ему Николя. Он вскакивает и оборачивается.

Он видит меня.

Я улыбаюсь ему. Он смотрит на меня. Его губы приоткрыты в бесконечном детском удивлении.

– Мсье Розетт? – повторяет он. Мы с Николя одновременно киваем. -Парижский Оркестр… Моцарт… "Da-Ponte-Opern"…

Такие бессвязные слова, но я понимаю, что он имеет ввиду. Несколько раз мне довелось управлять Парижским Оркестром… В том числе на одном из австрийских фестивалей посвященных Моцарту… О, мой стыд. Я понимаю, что краснею. Но я киваю. Просто потому что нет смысла лгать. -…под моим окном… как я мог… не узнать… – продолжает маленький Лоренс совершенно шокировано. Ну что? Что? Если я дирижировал Парижским Оркестром мне теперь положено по облакам ходить? Ну, в самом деле! Вздыхаю.

– Каждый волен слушать то, что ему по душе.

– Мсье Розетт… – вздох в ответ на мой. Я удивленно смотрю на Лоренса. Его сиреневые глаза смотрят на меня с молящей надеждой. Бедное дитя. Чего же тебе не хватает?

– Да, меня так зовут. – Улыбаюсь ему. – Николя, можно он сыграет мне еще разок? – Николя кивает. Мой щедрый друг. – Лоренс, сыграй мне этот Революционный Этюд еще раз. Шопен в твоем исполнении прекрасен, как я уже убедился на примере Fantasie-Impromptu.

Лоренс смотрит на меня. Если бы всех детей можно было осчастливить просьбой сыграть Шопена, я бы странствовал по миру без устали и умолял бы их об этом. Это теплое золотое простое счастье в его глазах передается и мне. Я улыбаюсь шире.

Лоренс достает резинку для волос и завязывает их в хвост. Николя переводит удивленный взгляд с меня на него и обратно. Потом тихо присаживается рядом со мной. Лоренс снова садится за рояль и начинает играть.

Я как-то даже никогда не задумывался о том, что одно и то же музыкальное произведение можно сыграть так по-разному с перерывом в пять минут. Ноты, которые еще не остыли в воздухе, такие надрывные как над пропастью во ржи, теперь звучали как река, прорывающая лед. И печаль сменилась нежностью. Музыка полилась. Живее, быстрее. Такая живая, такая чувствительная. Как будто комната стала сердцем и музыка запульсировала в нем как кровь.

Николя пораженно смотрел на Лоренса. Он еще пару раз с удивлением взглянул и на меня, но потом его взгляд оставался прикован к Маленькому Принцу. А я… я как всегда витал где-то в заоблачной дали.

Шопен в исполнении Лоренса это как Паганини в исполнении Паганини. Не закрывая глаз, я вижу. Я вижу то, что видит он. Я вижу то, что вижу я. Я вижу. Поверьте, это так много…

И снова последние ноты. Почему хорошая музыка кончается так быстро? Эти последние звуки с нежной резкостью обрывают мелодию. Революция окончена.

Николя тихо аплодирует. Я смеюсь. Лоренс сложил руки на коленях. Его спина напряжена. Он не смеет обернуться. Я встаю, подхожу к нему и кладу руки на плечи.

– Это было замечательно, Лоренс, – тихо говорю я ему. Ну вот. Он снова плачет.

Маленький Принц. – Не плачь, Лоренс. Ну же… Все будет хорошо. Все обязательно будет хорошо.

Kapitel 12.

Николя отозвал меня в сторону.

– Эрик, почему ты мне раньше не сказал, что ты волшебник?

Смеюсь.

– Эрик, я совершенно серьезно. Еще десять минут назад я думал этому чуду ничто не поможет.

– В смысле?

– Ты разве не слышал?

– Не слышал чего?

– Он же просто играл. Совершенно бездушно. Но стоило ему увидеть тебя, как… даже не знаю, что случилось. Признайся, ты у него музой подрабатываешь?

Улыбаюсь.

– Вполне возможно. Вполне возможно, Николя.

– Эрик, я хочу, чтобы ты занимался с этим мальчиком. Только с тобой он пойдет дальше.

– Но Николя… ну какой из меня учитель? Я не педагог ни в одном глазу…

– Для него – ты единственный учитель. И никто другой ничему его не научит. Поверь мне. Я встречался с таким не раз. Люди подобные Лоренсу учатся лишь у тех, кому полностью доверяют. Никак иначе они раскрыться не смогут. Он же боится меня… как я могу учить его?

– Боится? Николя, ты стареешь, друг. Что за глупости, в самом деле? Он же не на казнь к тебе пришел…

– У меня такое ощущение, что именно этого он от меня и ожидает. В любом случае.

Ты будешь с ним заниматься или уйдешь вот так вот? Так же внезапно как пришел, подлый волшебник?

Это кажется таким простым решением на первый взгляд… Но я не знаю… Не знаю готов ли я взять на себя эту ответственность. Готов ли я позволить еще чему-то держать меня здесь кроме весны и Франса. С другой стороны, я уже взял ее на себя.

Когда пообещал Маленькому Принцу что приду еще раз. Черт подери, я просто не могу его оставить…

Ладно, по крайней мере, мне не придется прозябать под его окнами чтобы его послушать. И все же…

– Я могу одолжить тебе эту студию… Я знаю, ты сейчас занят в Парижской Опере, но…

– Спокойней, Николя. Не понимаю, почему ты так жаждешь избавиться от этого мальчика. Не так уж я и занят. Пара свободных часов в день у меня есть, как видишь. Иначе бы я не пришел. Хорошо. Я буду с ним заниматься. Не знаю, долго ли.

Но, конечно же, не здесь. Ты прекрасно знаешь, как я отношусь к студиям. У меня дома… Но еще вопрос согласится ли на это Лоренс и его родители. Но учти Николя – это была исключительно твоя идея…

Он смеется и хлопает меня по плечу.

– Эрик, ты иногда такой наивный, ей-богу…

Лоренс ожидает нас все в той же позе. Руки, смиренно сложенные на коленях, глаза прикованы к клавишам.

Подхожу и снова кладу руки ему на плечи. Не знаю почему, но Лоренс мне кажется хрупкой вазой, которая готовая разбиться от одного неловкого движения или слишком громкого слова.

– Лоренс… Мсье Шонсье предложил тебе заниматься со мной вместо него. Он считает, что я буду тебе более полезен. Ты хочешь заниматься со мной?

Я молоточек, он струна. Он натянут, и я нежно-нежно бью по нему, извлекая неподражаемый голосок. -…да…

Я не могу сдержать улыбки.

– Я поговорю с твоими родителями. -…спасибо…

– Почему бы вам не сделать этого прямо сейчас?

– Николя, не торопись. Подобные вещи не делаются на скорую руку. Лоренс, если ты оставишь мне свой телефон я позвоню вечером твоим родителям, и мы с ними договоримся о встрече и все обсудим и решим. Естественно с твоим участием.

Хорошо? -…да…

– А теперь назло Мсье Шонсье, который явно опаздывает на поезд, сыграй мне…- Я пролистываю ноты. – Вот этот ноктюрн. -…Но… я его еще никогда не играл…

– Серьезно? Я почему-то думал, что ты уже знаешь наизусть всего Шопена. Но это не преграда. Я знаю, у тебя все получится. Главное не торопись. -…да…

Я улыбаюсь. И снова играет Шопен. Ах… Паганини в исполнении Паганини… Это просто мечта.

Kapitel 13.

Этот рояль прекрасен. Я такие видел только в каталогах. Но у меня никогда не было денег, чтобы нечто подобное купить. У меня не было возможности даже просто прикоснуться.

Теплый, почти огненный. Красно-коричневый. Рояль стоит в самом центре просторной светлой полупустой комнаты. Центр квартиры, центр жизни, центр вселенной. Рояль прекрасен. Мне нравиться просто смотреть на него. На его плавные изгибы. На его изящные завитки. Этот рояль с королевским именем Луи осветил всю мою жизнь.

И Мсье Розетт. Разве мог я мечтать о большем? Чудо. Большое чудо. Чудо, в которое я уже потерял веру. Прохожий под моим окном. Человек, который меня слушал. Человек, который занимается со мной.

Он настоял на занятиях у него дома, а не в студии Мсье Шонсье. И только когда я увидел Луи я понял почему. Хотя это до сих пор вызывает подозрения у моей матери.

Я бы умер, если бы она запретила. Я бы умер. Но отец помог мне. В самом деле, что мне сделает Мсье Розетт? Он слишком известен.

Слава Богу, Слава Святой Троице, я здесь. Я с ним. Он слушает меня. Однажды он даже сыграл мне Бетховена "Fur Elise". Возможно, это было все, чего я хотел.

Я радуюсь каждой минуте проведенной с ним и Луи. Когда он слушает меня, мне кажется, я могу все. Мне кажется, моя музыка наполняется тем, чего мне не хватало. Среди этих солнечных бликов на красной коже рояля я нашел какое-то великое откровение. И, как любая необъяснимо-огромная истина, это откровение укладывается в четыре банальных слова: я играю для него.

Это все.

Это значит, что когда я играю, моя музыка значит для меня его улыбку. Моя музыка становится осмысленной. Она несет в себе красоту – для него. Моя музыка нравится мне, потому что она нравится ему. Или даже не так… это невозможно объяснить словами. Но весна заторопилась вокруг. Голоса людей стали громче, краски – насыщеннее, очертания – резче. Солнце стало ярче и теплее. Весна стала весной.

Я как будто ожил. Я не знаю в чем секрет. Нет, конечно, секрет в волшебных четырех словах. Но… я не знаю почему. Как будто бы с моей души сняли тяжесть…

Ту самую тяжесть бесцельности собственного существования. Бесцельности моей музыки. Пропал страх того, что будет. Все решилось так… просто. У меня была и есть моя музыка – какая разница что будет? Это уже не важно. Я существую, чтобы создавать эту музыку, чтобы создавать Прекрасное, чтобы творить. Я существую, чтобы жить.

А моя музыка существует для него. Может она существует для кого-то еще, кто слушает так же как он. Я не знаю. Сейчас – она только для него.

Красный рояль как символ новый жизни. Я смеюсь. И мне от этого так легко.

Красный рояль, который подарил мне веру. Больше – уверенность в то, что, в конце концов, все обязательно будет хорошо. Понимание того, что добро не должно быть с кулаками. Понимание того, что добро может заключаться в нескольких словах, как и великая истина, и быть от этого не менее важным. Понимание того, что спасение души не менее важно, чем спасение жизни.

Красный рояль это лишь маленькая частичка Прекрасного, ради которого я хочу продолжать жить. Которое я хочу создавать. Которым я хочу делиться.

Возможно, мне всю жизнь не хватало именно этого – Прекрасного. Или умения видеть его и замечать в повседневной жизни. Красный рояль – это маленькая повседневная прекрасность. И музыка тоже… И сам Эрик… То есть Мсье Розетт… тоже прекрасен.

И когда оглядываюсь вокруг, я вижу что в каждом… в каждом есть доля Прекрасного. Но как будто она на его спине. Потому что никто не может увидеть Прекрасного в себе. Но я точно вижу его в своей музыке, потому что Он видит его в ней.

Сегодня ему кто-то позвонил. Он улыбнулся мне и сказал, чтобы я продолжал играть.

А он скоро вернется. И он ушел. Оставляя меня наедине с Луи.

Мне стыдно. Да, мне стыдно. Но я не мог иначе. На столе лежала его папка с нотами. Я хотел знать то, о чем стеснялся спросить. Что он играет чаще всего?

Что он любит?

Торопливо перелистываю ноты. Здесь только Бетховен, Лист и Шуберт. Шуберт. Я выбираю первый попавшийся лист. Мсье Розетт как-то сказал мне, что я прекрасно читаю ноты и могу почти все сыграть с первого раза. Если я не верю в себя, то я, по крайней мере, верю ему.

Нежная, игривая мелодия. Солнечная, теплая, почти огненная, как и все вокруг.

Играю с улыбкой. Я почему-то чувствую, что играю его музыку, а не свою. Странное ощущение.

Я так и не сказал ему про Конкурс Милоша Мажена… Вдруг он скажет, что я еще не готов? Но придет время, и я должен буду сказать ему. Я не смогу играть, если он не придет слушать меня.

Солнечный Шуберт. Красный рояль Эрика Розетт… Символ наступающей весны. Символ Прекрасного. В конце все будет хорошо. Теперь я знаю точно.

Kapitel 14.

Бросаю сумку рядом с кроватью. Сажусь.

Закрыть глаза. Глубоко вдохнуть. Медленно выдохнуть.

Руки дрожат. Ничего не могу с собой поделать. Достаю помятую пачку "Lucky Strike" из кармана. Последняя сигарета. Перевернутая.

Глупая привычка сохранилась с юности.

Закуриваю. Загадываю. Выкуриваю и забываю.

"Пусть ты будешь тем, кого я знаю".

Вдохнуть и выдохнуть дым. Вдохнуть и выдохнуть воздух. И ни о чем не думать.

А…! Ну что за черт… Все равно по замкнутому кругу. Зачем я это сделал? Это было так глупо с моей стороны!!! Зачем я приехал без предупреждения? Навряд ли это был приятный сюрприз… Ну а вдруг он занят? Вдруг я ему помешаю? Вдруг у него другие планы, а он придет просто из вежливости? Черт… Я этого не вынесу.

Это как милостыня…

Давлюсь дымом.

Совесть, совесть, эта треклятая совесть! Я не должен позволять себе волноваться.

Я слишком тревожен.

В конце концов, какая разница теперь, когда уже нет пути назад? И все же… все же… я похож на змею, поедающую свой собственный хвост. Устал.

Стук в дверь. Вздрагиваю и роняю сигарету. Это он.

Не думать. Поднять сигарету. Затушить. Сделать несколько шагов к двери и открыть.

– Франс! Почему ты мне не сказал?! Ну почему ты всегда такой вредный? – он вталкивает меня обратно в номер и закрывает за собой дверь. Тишина. Молчание. Мы смотрим друг на друга. Он улыбается. Мне хочется обнять его. Но я не могу… мне… страшно. Это как будто переступить через какую-то черту. Разрушить какую-то последнюю стену, которая, быть может, еще осталась между нами. Это значит… поверить. Умею ли я верить? Все еще…

Но Эрик все понимает. Черт бы побрал это чудовище с огненно-черными глазами – он все понимает! Шаг и еще шаг. И он крепко прижимает меня к себе. И я отвечаю на его объятья.

Все хорошо. Вот оно. Это слово – "хорошо".

Я облегченно улыбаюсь.

– Я скучал.

– Я тоже.

Мы молча стоим и обнимаем друг друга. Кто мы?

Я совсем не знаю его. Он совсем не знает меня. Я совсем не понимаю его. Он совсем не понимает меня. Мы абсолютно понимаем друг друга. Мы больше чем друзья.

Но это не любовь. Это может быть даже больше чем любовь, я не знаю. Это не просто вторая половина. Это… когда я с ним я могу сказать что я один. Это… как будто его присутствие ни к чему меня не обязывает. Как и мое присутствие не связывает его. И, в тоже время, когда мы рядом рождается нечто вроде общего долга – сделать что-то вместе.

Мы молчим. Мы обнимаем друг друга. Мы никогда раньше не встречались. Кто мы?

Откуда между нами это ЧУВСТВО?

Я не знаю.

Я знаю только одно – без него моя жизнь была бы совсем другой. Я бы был другим.

Он не меняет меня, нет. Влияет? Да. Но не меняет. Я меняюсь сам, потому что он – мое желание меняться. Мое желание стать лучше. Он – источник моей силы. С ним мне кажется, я могу все – даже умереть.

В конце концов, я размыкаю объятья.

– Я надеюсь, я не оторвал тебя не от чего…? -черт, почему я задаю самый дурацкие вопросы так не вовремя? Я никогда не умел общаться с людьми.

– Да нет… – качает он головой и внезапно замирает. – О черт…! Лоренс!

– Лоренс?

– Я недавно взял ученика… он сейчас у меня дома…

Я умер. Я ему действительно помешал. Я и мои дурацкие идеи.

– Но ты не волнуйся. Он и сам прекрасно справляется, я уверен. Поехали со мной ко мне?

– Эрик, я не хочу тебе снова мешать…

– Что за ерунда! Поехали. Если ты так уж не хочешь мешать, я с удовольствием свяжу тебя, заткну тебе рот кляпом и засуну в пыльный-пыльный шкаф. И еще… может, все-таки, поживешь у меня? Меня все равно не будет… О черт! Меня же не будет!

Этот человек невозможен. Честное слово, иногда я не понимаю, как его терпят другие. Он улыбается мне.

– Мне надо будет уехать на три дня на концерт в Гамбурге. Я еду послезавтра. Но я всего на три дня… А ты насколько?

– На две недели… – тихо отвечаю я. Вечно я не вовремя.

– Замечательно! За две недели можно перевернуть весь мир два раза, с учетом того, что бог создал его всего за одну. – Эрик смеется и снова обнимает меня. – Мне тебя чертовски не хватало. Поехали? Ты, кстати так и не ответил… на счет пожить у меня.

– Эрик… Только если ты уверен, что я тебе не помешаю.

– Ну что ты заладил, не помешаю да не помешаю. Даже если помешаешь лучше это будешь ты, чем почтальон перепутавший двери! Это мой выбор. И если я предлагаю, значит я знаю, на что иду. Ты тоже знай, на что идешь. У меня есть дурацкая привычка играть Шуберта ранним утром.

Иногда мне кажется, что Эрик даже камень не оставит равнодушным. Я улыбаюсь.

Втягиваю носом его запах. От него пахнет грецкими орехами.

– Да-да. Я только выпишусь из отеля.

Когда есть доверие все вещи делаются быстрее в миллионы раз. Когда есть ЧУВСТВО все на октаву проще. Даже Лист. Кто он, кстати, такой?

Kapitel 15.

Мы бежим по весеннему Парижу. Я не знаю куда. Я уже заблудился в этих улочках.

Мы бежим, как будто мы куда-то опаздываем. Мы смеемся!

Ты все время роняешь мою сумку. Прямо в лужи. Я не хочу думать, что стало с моими вещами, но это… так неважно. Я бы и рад уронить свою, но в нем мой фотоаппарат. Мой дорогой друг. Друзей не роняют.

Мы бежим по Парижу. Мы бежим ДОМОЙ! И мы смеемся. Мы уже вымазались в грязи как непоседливые дети. Но это вызывает только смех. Разочарования и огорчения – в другой жизни. Не здесь и не сейчас. Удивленные взгляды прохожих – смех. Кто-то крутит пальцем у виска – это тоже весело. Просто потому что весна. Просто потому что мы дома. Просто потому что мы вместе!

Хочется взлететь. Или бежать так бесконечно. У меня уже не хватает дыхания. Я со смехом останавливаюсь и пытаюсь отдышаться. Ты, смеясь, останавливаешься рядом.

– Ты знал, где остановиться, Франс! Мы пришли!

Я поднимаю голову. На меня смотрит угол дома. Плавный, сглаженный, круглый – и не угол вовсе. Три этажа. Приоткрытые окна. Кто-то играет на рояле. Музыка периодически пропадает за шумом проезжающих мимо машин.

Эрик улыбается.

– Это играет Лоренс. Шуберт. Маленький негодяй, я же наказал ему играть Шопена!…

Бежим!!! Не отставайте, Монсеньер!

И мы снова пускаемся в бег. Ты подхватываешь заляпанную грязью сумку, и мы перебегаем дорогу на красный свет. Что-то нежно проходится по нервам. Эту улицу я слушал изо дня в день, из года в год. Два года.

Вот этот самый перекресток. Такой широкий. Вот проезжает карета с двумя туристами. В самом деле – кто еще станет ездить в Париже весной на лошадях?! По Парижу нужно бежать! Бежать сломя голову! Сливаться с городом!

Этот прекрасный перекресток. Я как будто знаю этих всех людей. Я даже вижу их лица, когда они проходили мимо трубки свисающей на длинном проводе из окна на третьем этаже.

Смеюсь и догоняю Эрика. На третий этаж по узкой лестнице. Ключ проворачивается в замке, дверь распахивается, приглашая внутрь. Навстречу рвется свет после полумрака нескольких лестничных пролетов. Теплый солнечный паркет. Аккуратный половичок с надписью по-французски. Перешагиваю через него и вхожу.

Эрик смеется.

– Там написано "Вытирайте ноги!" Я улыбаюсь, возвращаюсь, вытираю ноги и снова вхожу.

Что за странная тишина? Ах, ну конечно… бледный мальчик стоит в конце коридора.

Эрик спешит к нему и, обнимая за плечи, подводит ближе ко мне. Я почему-то начинаю волноваться и пытаюсь пригладить волосы и отряхнуться от грязи хоть как-то.

Наверно я выгляжу смешно, потому что он улыбается. Улыбка слабая и прозрачная, но она освещает его лицо изнутри. Сразу видно. Что он не привык улыбаться.

Наверное, этим мы с ним похожи. Я тоже к этому не привык.

Но пытаться придать волосам хоть какой-то вид бесполезно. Рыжие, не слишком короткие, они все равно торчат во все стороны.

– Это Лоренс, мой ученик, маленький Шопен! – легкий румянец заливает его щеки. Я улыбаюсь. Я много слышал о нем. – Это Франс, гроза всех прекрасных видов! – Эрик многозначительно тыкает пальцем на камеру, висящую у меня на груди. Мой черед смущенно улыбаться.

Лоренс кивает. У меня мгновенно зарождается в душе это неповторимое ощущение – перед моими глазами снимок. Когда я вижу красоту, мне хочется увековечить ее и передать другим, показать и поделиться.

Этот мальчик красив. Изящен, миниатюрен, утончен, хрупок. Маленький Принц начала 19-го века.

Черт подери, иногда мне кажется, что в Париже существует феномен временных дыр.

В некоторых районах города часы на веки остановились. Там до сих пор рождаются Принцы и Аристократы. Там до сих пор носят фраки и цилиндры. Там до сих пор живет Лоренс. Эту изящную неповторимость, эту грацию можно объяснить только королевской кровью… Да.

Вокруг него витала странная аура в теплом светлом коридоре. Аура простоты и величия. Счастья и грусти. Что-то совершенно невообразимое. Резкий запах его характера. Яркий свет пронизывающий насквозь копну длинных светлых волос. Мягкий взгляд фиалковых глаз глядящих прямо в мои через легкую вуаль челки. По-детски пухлые губы слегка растянутые в полуулыбке.

И как Эрик смотрелся рядом с ним. Высокий, статный, с гордой осанкой. Темные волосы столь же непослушные, как и мои, только лишь длиннее. Черные глаза как тлеющие угли. Смешинки в уголках глаз, в уголках губ. Горящий, алый, хотя алого в нем ничего не было. Однако алый – это то самое слово, которым можно его описать.

Протектор. Защитник. Отец и господин. Так на него смотрел Лоренс.

С восхищением – так я смотрел на них обоих.

Ах, если б я только был художником, я бы написал их портрет – вот так вот вместе.

Иногда фотография просто не способна передать мои чувства. Ей не хватает души… души, которую художник вкладывает в каждый мазок краской. Ей не хватает этой легкой расплывчатости писаного портрета. Его загадочности и быть может выразительности.

О, если я когда-нибудь сделаю фотографию, которая заменит портрет – я буду знать, что достиг совершенства!

Я стряхиваю оцепенение и разуваюсь. И как будто подул резкий ветер – все завертелось и закрутилось в тысячи раз быстрее, как пылинки в солнечных лучах.

Суета сует, суета сует, венгерские танцы.

– Вещи положи туда, ванна сюда, кухня там, тебе пока сюда, вот полотенца, иди в душ, потом придешь туда, потом сюда, потом оттуда… Все запомнил?

Смеюсь.

– Слушаюсь и повинуюсь.

В душе меня снова настигает рояль. Непроизвольно тороплюсь выйти. Мне хочется посмотреть, посмотреть, как играют. Заглянуть под крышку рояля и посмотреть что там. Постоять рядом с роялем и узнать как это.

Внезапно приоткрывается дверь.

– Тебе ничего не надо? – смущенно прикрываюсь полотенцем.

– Нет, все в порядке.

Где-то за дверью обрывается не доигранная мелодия.

Kapitel 16.

Все на свете когда-нибудь кончается. Пусть даже лишь для того, чтобы начаться снова. Этот миг, эта ночь – квинтэссенция боли. И боль отчищает, потому что так повелось еще со времен распятья Христа. Это он искупал грехи болью. Жизнью. Или смертью. Пусть чужие грехи.

И мы снова и снова получаем свою ночь боли между концом того, что было и рассветом чего-то нового. Рассвет неизбежен. Я ведь знаю… все будет хорошо.

Обязательно. Когда-нибудь. Но теперь меня ждет долгая-долгая полярная ночь. Ночь отчищающей боли. После нее от меня не останется камня на камне, и я буду строить себя заново. Может быть лучше, может быть выше. Хотя я сомневаюсь. Единственное, что я могу делать сейчас – это держаться за эти слова – все будет хорошо – и ждать рассвета в который я, сказать честно, не очень-то уже и верю.

Я убираю руки с теплых клавиш Луи. Хватит. Это снова бессмысленно.

Резкие тени черных клавиш на белых. Такие четкие.

Прощайте.

Я вытираю глаза. Нельзя позволить слезам капать на эти прекрасные клавиши.

Нельзя плакать. Это бессмысленно.

Часто мне кажется, что мне и рождаться на этот свет было бессмысленно. Кому я нужен здесь? Отцу? Матери? У них свои жизни. Наполовину прожитые. Свои проблемы.

Друзьям? Навряд ли. Я слишком легко заменим. Слишком легко. И все… Вот и все.

Бесцельность собственного существования обрушилась и погребла меня под обломками…

Задыхаюсь.

– Лоренс, что случилось?

Хватаю ртом воздух.

– Я плохо себя чувствую… я пойду домой, Мсье Розетт.

Ненавижу это обеспокоенное выражение лица. Какая мерзкая маска.

– Конечно, иди. Позвони мне, когда доберешься домой, чтобы я знал что с тобой все в порядке.

Я не позвоню. И навряд ли вы это заметите, Мсье Розетт. Все что вам нужно сейчас это ваш дражайший друг. Мне не место здесь. Здесь я задыхаюсь.

Обуваюсь, накидываю куртку. В коридор выходит Франс. Он встревожено смотрит на меня и открывает рот, чтобы что-то сказать. Не надо ничего говорить.

– До свидания.

Я выхожу, не оборачиваясь, и поспешно закрываю за собой дверь… Я даже не взял с собой ноты. Зачем они мне теперь?

Волна абсолютной безысходности и ненужности. Слезы по лицу. Струна фортепиано обмоталась вокруг сердца и затягивается все туже и туже. Я ничего не слышу. Я ничего не вижу.

Если бы у меня только были деньги, я бы купил билет на поезд и уехал бы далеко-далеко… туда где… туда, где никого нет. В пустоту.

Обидно. Все продолжают жить. Все продолжают жить, когда я умер. Для них весна. А для меня ничего нет. Потому что я не тот.

Мне нужно было совсем чуть-чуть. Человек, для которого я важен. Человек, для которого важна моя музыка. Увы, Мсье Розетт, это не вы… Уже не вы. Вы предали меня. Вы предали мою музыку. Ради чего-то мне совершенно непонятного и недоступного… Я просто не достоин… я ужасен. Кто я вообще? Я не знаю. Зачем я здесь? Я заблудился. Я потерялся. Я совсем один. И никто не возьмет меня за руку, никто не покажет путь…

Да. Я знаю. Я должен все сам. Но я не могу. Просто не могу. У меня нет таких сил.

Мне проще остаться здесь, посреди пустоты, неизвестно где. Я не знаю… Мне страшно. Я иду домой.

Мимо, как на смазанной фотографии, проплывают какие-то люди, какие-то дома, но это все так бессмысленно… так… не важно…

Я не хочу больше играть. Не хочу играть. Больше. Не могу. Не могу, потому что это не важно для него… А кроме него это больше никому не нужно… Лишь мне. А без него это не нужно и мне. Потому что – зачем? Зачем играть если он не слушает?

Вычеркнут. Так грубо и без сожалений. Наверное, я всегда буду страшиться, когда кто-то будет делать выбор между мной и чем-то еще. Навряд ли кто-то выберет меня.

А эта пронизывающая боль, когда тебя отстраняют от своей жизни, не оставляет надежды. Не оставляет воздуха в легких.

Я боюсь этой отчищающей боли. Я боюсь, что она никогда не кончится.

Kapitel 17.

– Ты только что разбил ему сердце…

– О чем ты, Франс? – Франс только вздыхает и качает головой.

– Я о Лоренсе. Я ненавижу лезть в чужие отношения. Но… ты разбил мальчику сердце. Тебе не следовало приводить меня сюда. А мне не следовало приезжать…

Глядя на Франса, я могу только удивляться. Я понимаю, что каким бы ледяными или нечувствительными люди не казались бы, у них все равно есть некая восприимчивость к тому, что происходит с людьми вокруг них. Некоторые считают это слабостью. Другие используют, как барометр, чтобы предсказывать поведение тех, кто рядом. Франс из первой категории. Я – из второй.

Однако наступила эра самобичевания, где счастливы лишь те, кто еще не придумал несчастья. Те, кто так любят мыслить, размышлять. Думать, узнавать и задавать вопросы, на веки прокляты возможностью видеть свои ошибки, осознавать их. И, соответственно, мучиться невозможностью их исправить. И это самобичевание, наверное, все-таки не нужное, крадет ту часть жизни, которую можно было потратить на нечто более важное и более приятное, чем преувеличенная рефлексия.

С другой стороны, в этом есть нечто святое. На ум приходят великомученики.

Только люди сами создают себе мучения. Как Франс, например. Я не представляю откуда, но я знаю, что Франс стремится к полной отстраненности от мира. Может быть, секрет в его прошлом. На самом деле, секрет всего – в прошлом. Все, что происходит лишь еще одно звено в цепочке, которая началась задолго до нашего рождения. Я не знаю, что было с Франсом раньше. Только какие-то бессвязные отрывки. Поэтому я не могу судить прав он в этом своем желании стать неприкосновенным наблюдателем, до сердца которого никто не сможет достучаться, или нет. Но я часто чувствую стыд и вину за то, что я стою между ним и его целью.

Это не самонадеянность и не тщеславие. Я просто знаю, что он связан со мной, что я в его сердце, и он ничего с этим не может поделать. Но и он винит себя. Винит себя в том, что он, как ему кажется, стоит между мной и моей работой, между мной и Луи. Но он не прав. Это мой собственный выбор, мое собственное распутье, где я решаю, что для меня важнее. И для меня важнее ты, Франс.

Лоренс. Маленький Принц, нежный воздыхатель Шопена. Почему я разбил ему сердце?

Ведь Лоренс важен для меня. Важен, как и его музыка. Я так хотел, чтобы он нашел себя. И, кажется, он нашел, так что же случилось? Что его так обидело? Обидело?

Почему я не заметил?

– Не правда. Что случилось, то случилось. Не ешь себя – козленочком станешь. С чего ты взял, что я разбил ему сердце?

– Это было по нему видно. Сам подумай. Он оборвал игру на середине и ушел. А ты его заботливо выпроводил.

– Но…

– Эрик, иногда твоя наивность меня поражает. Ты был… ты был слишком увлечен моим присутствием как таковым. Ты перестал замечать слишком очевидные вещи.

На секунду замираю, и кусочки мыслей, как мозаика, передвигаются, сами собой складываются в ясный вывод: Франс прав. Сердце болезненно сжимается. Хрупкая ваза, Лоренс, рассыпалась на мелкие осколки под моим неумелым взглядом.

Наступило мое время для самобичевания.

Франс подходит ко мне и обнимает. Его мокрые после душа волосы пахнут бамбуком.

Его любимый шампунь. О чем я думаю? Не знаю. В его объятьях мне спокойно. Как будто стена ограждает меня от остального мира. Стена терпимости, источником силы для которой является сам Франс. А когда я обнимаю его, остальной мир становится ему окончательно безразличен, хотя это его безразличие многие путают с моей терпимостью.

В его объятьях мне тепло. Это тепло согревает мое сердце. Это тепло можно озвучить тремя простыми словами: все будет хорошо.

– Тебе надо поговорить с ним, Эрик.

– Кончено я поговорю с ним.

Он обнимает меня крепче.

– Не расстраивайся. Я знаю, что ты не специально. Все еще можно исправить.

Его слова это все что у меня есть.

Наши объятья разорвала трель телефона. Я поднял трубку, с улыбкой проследив заинтересованный взгляд Франса. Да. Именно через эту трубку слышал он Париж так долго…

– Ало?

– Эрик? Ало? Это Адриан. Тут неизвестно что творится! Полный хаос!

– Тише, Адриан. Что случилось?

– Доминик!!! Доминик и Алегра! Они сегодня уволились! Вместе! Они как будто специально ждали! Они умотали в Рим! Уволились! Понимаешь, уволились!

– Адриан, успокойся, пожалуйста.

– Никогда не доверял скрипкам! Слишком порывисты.

– Адриан!

Вздох. Усталое:

– Да?

– Должен быть концерт?

– Да. Завтра утром. Самолет через пять часов. Концерт в Бостоне.

– Я так понимаю, что ты хочешь скрипку из моего оркестра и меня вместо Доминика?

– Эрик, я буду твоим вечным должником.

– Насколько? У меня послезавтра концерт в Гамбурге.

– Сегодня вечером летим в Бостон. Днем и вечером концерт. Позже ночью возвращаемся в Париж. Послезавтра утром ты уже будешь здесь.

– Хорошо… Я посмотрю, что можно сделать.

– Билеты есть. Об оплате – ты же знаешь, в долгу не останусь.

– Перезвони мне позже. Я должен узнать, кто из скрипок сможет поехать.

– Да, да. Спасибо, Эрик!

– Рано благодаришь. Все. Удачи. Перезвони мне.

– Да. Пока.

Черт. Так всегда. Но я просто не могу не помочь.

– Дела?

– Да… Боюсь, мне придется уехать сегодня. Оставайся здесь, в моем доме. Так мне будет спокойнее. Завтра должен придти Лоренс. Скажи, пусть играет Шопена на моем рояле.

– Ты уверен что…

– Я уверен, Франс. Верь мне.

Kapitel 18.

Это определенно было самое необычное ощущение в моей жизни. Проснуться одному в чужом доме, зная, что это теперь и еще на некоторое время мой собственный дом.

Странно и несовместимо, но здесь везде чувствовалось присутствие Эрика. Хотя бы то, что меня разбудила игра на рояле. Я сначала думал, что Эрик вернулся, но потом понял что вместо будильника включилась музыка.

Я посмотрел на часы – восемь утра.

Рано. Не люблю вставать рано. Хотя в принципе неважно.

Вещи были сложены аккуратно. Везде царил милый порядок, что, как мне показалось, для него было довольно странно. Честно сказать, я ожидал обратного – чтобы вещи были раскиданы и в доме царил полный хаос. Но единственное место в доме, где этот хаос действительно царил, это был стол. Он был завален стопками бумаг. В большинстве своем это были ноты. Рядом со столом громоздилась груда книг. Я улыбнулся и сложил книги в несколько стопок. Если я и уважаю какие-то предметы кроме фотоаппарата и всего к нему прилагающегося, так это книги.

Я лениво сбросил с себя светло-бежевое одеяло. Я любил быть дома один. Это как-то расковывает. Я прошелся по комнатам, залитым утренним светом. Все было в нежных темно- или светло-бежевых тонах. Только рояль выделялся красным пятном. Всего было три комнаты, если не считать кухни и ванной, но они были большими и просторными. Его спальня, пустой зал с роялем и фикусом в углу, и его гостиная, где я спал на диване. Тут же стоял его стол и компьютер.

Я улыбнулся.

Душ. Кухня. Завтрак. Солнечно и просторно.

Я вышел на балкон. Прохладное весеннее утро. Пачка "Lucky Strike". Сигарета.

Однако полупустая комната с красным роялем и фикусом манила меня по непонятным мне причинам. Хотя вру. Причины мне были вполне понятны. От этой комнаты исходила какая-то невидимая сила. Даже, эта комната была источником силы для всей остальной квартиры. В этом месте было просто приятно находиться.

Мне хотелось его фотографировать. Особенно этот рояль, который Эрик нежно называл "Луи".

Я быстро распаковал сумку со всей аппаратурой, которую, благо, нес я, а не Эрик.

Треножник. Фотоаппарат. Шторы прочь. Больше света. Больше света. Фокус. Рояль.

Луи. Нет, ну надо же было назвать рояль. Может мне тоже стоит назвать свой фотоаппарат? Джон, например? Или лучше Эрик?

Смеюсь.

Через объектив четко видно. Как будто я надеваю очки. На рояле – ни пылинки.

Паркет идеально начищен. Фикус ухожен. Все стоит под идеальными углами друг к другу. Как будто кто-то специально выстроил композицию для моей фотографии.

Щелк.

Замираю в тихом удовлетворении. Фотография, говорят, крадет часть души. О да. Да.

Я с этим согласен. Я в это верю. Потому что если у фотографии нет души – она ничто. Но фотография – во истину божественное изобретение. Для большинства, правда, фотография это не более чем носитель некой частички памяти. Но для меня фотография – это искусство, прежде всего. Способ, даже скорее инструмент, с помощью которого я могу показать другим ту красоту, которую вижу сам. Показать им то, что они навряд ли увидят сами.

Нажать на стартер после того как полчаса ты подбирал подходящий угол, настраивал резкость, четкость, выбирал фильтры и цвета, переставлял предметы – это не просто облегчение или удовлетворение. Это вечность в одной секунде. Это красота в вечности. Это смысл и цель существования.

Музыка давно умолкла. Но даже тишина этой квартиры была наполнена музыкой. Как будто я слышал забытые в воздухе ноты. И эта музыкальная тишина была солнечной, сухой, яркой и горячей, как кровь.

Незаметно в эту музыку вплелась трель дверного звонка. Как чертовски быстро летит время. Должно быть, это уже Лоренс.

Так и есть. Он безмолвно замирает, когда я открываю ему дверь. Я явно не тот, кого он ожидал увидеть.

Ну, извините. Я конечно не Паганини, но чем богаты, тем и рады.

Он так и не смог ничего сказать. Я пригласительным жестом шире распахнул дверь и подтолкнул его к входу.

– Доброе утро, Лоренс. -…доброе утро…

Вопросительный взгляд. Какой непередаваемый редкий цвет глаз – цвет сирени. Руки чешутся. Фотоаппарат. М. Сладость.

– Заходи. Я сейчас все тебе объясню.

У его родителей должно быть нет с ним никаких проблем. Лоренс послушно разулся и прошел за мной в зал, где стоял Луи, удивленно разглядывая ту хрупкую конструкцию и композицию предметов, которую я составил.

– Эрика вчера срочно вызвали в Бостон. Почти сразу, после того как ты ушел. Он не оставил твоего телефона – он как-то их все держит в голове! У него даже нет записной книжки! Я бы позвонил тебе. И еще… вчера Эрик не хотел тебя обидеть.

И он очень расстроился, что ему пришлось уехать, не поговорив с тобой. Но он предупредил, что ты придешь. Он хотел, чтобы ты играл на этом рояле. Чтобы ты играл Шопена.

Он смотрит на меня. Так, как будто бы я его только что ударил.

– Извини, – зачем-то говорю я. Отворачиваюсь и прячусь за фотоаппаратом. -Ни я, ни он не хотели тебя обидеть.

Лоренс качает головой и отводит взгляд.

– Я поиграю… – он проскальзывает мимо меня к Луи с подозрением глядя на объектив. И тут я понимаю. Объектив направлен на рояль. А за роялем сидит Лоренс.

Сложить два плюс два легко, но далеко не всегда приходит в голову это сделать.

Он достает резинку, чтобы завязать непослушные шелковистые волосы.

– Не надо! – Господи, почему некоторые люди так бесстыдно прекрасны?! Хочется бесконечно смотреть в эти удивленные глаза. Хочется владеть этой красотой и не выпускать из рук, чтобы любоваться вечно. Я бы мог влюбиться, если бы для этого нужна была только красота!

– Почему?

– Можно я тебя сфотографирую? Пока ты играешь? С распущенными волосами тебе очень идет.

Он смотрит слегка испуганно и смущенно. Потом кивает.

– Мне все равно.

Я поспешно заглядываю в калейдоскоп объектива. Его пальцы ложатся на клавиши.

Чем-то мы похожи в этот момент.

Мои пальцы вздрагивают. Шопен. Я уже выучил это имя. Лоренс начал с того места, где оборвал мелодию вчера. Я отхожу от фотоаппарата, достаю сигареты и выхожу на балкон. Балкон нависает прямо над перекрестком.

Весна. Теплый ветер. Машины. Лужи.

Ветер врывается в зал за моей спиной и танцует с занавеской под Шопена. Курю. Я не знаю почему, но мне вдруг стало страшно.

Этот мальчик, Лоренс, слишком красивый и хрупкий, чтобы выжить в нынешнем мире.

Слишком нежный. Прямо как Эрик. Им следовало бы жить века два назад, когда боль и сила еще не стали культом. Так мне показалось еще вчера. Но сейчас… я почувствовал в Лоренсе силу. Или это была сила Луи? Я не знаю.

Мне жаль, что наши дороги с ним разойдутся навсегда через две недели. Я надеюсь, есть тот, кто будет его беречь и защищать.

Жестокий мир. Ничего не поделать. Боль закаляет. Боль делает сильным. Но кажется вот здесь, передо мной в этом юноше воплотилась истинная сила. Истинная сила невинности, чистоты и высшего понимания. Хотя эта сила, кажется, была разбужена вчерашней болью.

Выкидываю окурок.

Боль, боль, боль. Все только и знают это слово.

Боль это культ. Любовь – банальность. Любовь к боли – повсеместность.

Все забыли об остальных чувствах. А они есть.

Вхожу обратно в комнату, но не закрываю дверь на балкон. Эти воздушные нежно-бежевые занавески слишком красиво танцуют с ветром.

Мелодия кончилась. Не глядя на меня, Лоренс пролистал ноты и начал новую. Иногда я жалею о статичности фотографии и думаю, не податься ли мне в режиссеры. Снова объектив. Вот отсюда – силуэт на фоне светлого прямоугольника балкона и трепещущих занавесок. Да. Волосы слегка развиваются. Шопен. Да.

Резкое движение пальцем и момент навеки вмерз в мою фотопленку.

Вот отсюда почти наоборот – видно каждую мелкую черточку. Даже свет, отраженный в полуприкрытых сиреневых глазах. Тонкий профиль, пальцы, бьющие по клавишам. Да.

Слегка правее. Немного ближе. Чуть-чуть резче. Еще резче. Да. Мелодия обрывается.

Лоренс протягивает руки к нотам, низко опускает голову, безуспешно пытаясь спрятать лицо. С ресниц срываются слезы. И, раньше, чем я понял что делаю.

Раньше, чем капля ударилась о белоснежную поверхность, я снова нажимаю на стартер.

Слеза разбивается, и я почти сразу нажимаю на стартер снова. И еще раз. Он закрывает лицо руками. Снова. Он вытирает слезы с рояля. Последний раз и я силой воли отрываю себя от объектива и подхожу к Лоренсу. Не смею коснуться его.

– Что случилось? -…не говорите Эрику что я плакал за его роялем…

Kapitel 19.

Я пойду к нему снова. Просто потому что я не могу иначе. Я люблю его. Я люблю Луи. За эти несколько недель я прожил по-настоящему больше, чем за всю свою предыдущую жизнь, как ни смешно это звучит.

Мне хорошо рядом с ним. Он кажется таким же оторванным от этого мира, как и я.

Он был первым, кто слушал меня и, кажется, последний. Рядом с ним музыка приобретает смысл и цель. Сама жизнь приобретает смысл и цель.

Но он отверг мою музыку. Отверг ради своего друга… Но что может быть важнее музыки? Я не знаю. Я чувствую себя как слепой котенок. Я еще так многого не знаю.

Не понимаю. Не вижу. И в тоже время я чувствую, как нечто несоразмерно большее давит на меня, ждет, пока я открою глаза, ждет, пока я пойму. А я не могу… И оно давит все сильней. И, кажется, если я не пойму в ближайшие секунды, то меня просто раздавит…

Я думал, что я уже выучил уроки боли вместе с урокамиигры на фортепиано. Но оказалось, что я плохо учился. Больнее безнадежности может быть убитая надежда.

Так зачем я иду туда снова, если Эрику это тоже не важно? Не знаю. Надежда еще не умерла. Вдруг? Вдруг?

Мне не хочется этого Чувства. Мне не хочется этой боли. Я устал от этой вечной печали, от этой грусти. Я почти никогда не знал ничего кроме них. За исключением того времени, которое я провел с Мсье Розетт. Тогда я был поглощен музыкой и она не оставляла места в душе ни для чего больше.

Я запутался. Я не знаю, о чем я думаю. Я не знаю, что я чувствую и почему. Но я иду к Эрику. Мне хочется, чтобы он обнял меня, чтобы сказал что все будет хорошо, чтобы он был со мной, защищал меня… Я буду молчать… я буду вести себя очень тихо. Но я больше не могу один.

Не знаю на что я надеюсь. Что мне показалось? Наверное. Я хочу вернуть себе эту силу Луи, потому что мне надоела печаль. Я еще не сдался.

Звоню. Сердце замирает. Открывается дверь. А ведь вчера я ему так и не позвонил.

Франс!

Эрик уехал? Сдерживаю порыв уйти.

Луи здесь. Эрик. Как он его называет… А я? Мсье розетт…

Музыка. Музыка. Музыка.

Я одержим ею. Не доигранный ноктюрн гложет сердце. Я хочу доиграть его. Все смазывается. События проходят мимо. Мысли сбиваются, сменяют друг друга.

Я хочу играть. Мне плохо. Я хочу доиграть. Если я не смогу сыграть теперь, когда Эрик не слушает меня, я больше никогда не буду играть. Никогда.

Франс. Странный человек. Пусть фотографирует. Мне все равно. Главное – это Луи.

Мне страшно. Мне плохо. Все, что я могу, это повторять эти слова про себя, как заклинание. Я сажусь и кладу дрожащие пальцы на клавиши. Пожалуйста. Пожалуйста что? Не знаю. Просто… пожалуйста!

Шопен. На секунду становится легче. Доигрываю то, что так хотел. Потом становится пусто. Эрик не здесь. И зачем я играю? Бессмысленно. Бесцельно.

Безнадежно. Я сильный, когда Эрик рядом. Без него нет сил. Нет сил без Луи. На глаза наворачиваются слезы. Защитите меня кто-нибудь. Пусть все будет хорошо. Я верю в это. Когда-нибудь. Обязательно. Так. Или иначе.

Сосущая пустота. Ненавижу ее. Не знаю, как ей сопротивляться. Сыграть еще. Может быть в этот раз… Слезы капают на клавиши. Не могу перевернуть ноты. Я плачу.

Как я могу… это просто кощунство. Плакать рядом с Луи. Утираю слезы. Мне пора уходить. Мне пора. Мне здесь больше не место. Я здесь лишний. Последняя просьба и я выхожу за дверь.

Я не помню, как я добрался до дома. Я устал от этого Чувства. Я не хочу заглядывать за грань. Я не хочу заглядывать в себя, чтобы лишний раз понять кто я. Точнее, понять что я никто. Я не хочу знать. У меня не осталось сил, чтобы вынести это знание.

Я хочу отдохнуть. Где-нибудь в спасительной пустоте. И я понимаю… мне нужно одиночество. И… в тоже время нет. Мне нужно отделить себя от него. Трясу головой. Это все бред. Истина прячется где-то гораздо глубже. Там, куда я смотреть не хочу.

– Мам…

– Что, Лоренс?

– Я больше не буду играть. Давай продадим фортепиано.

Kapitel 20.

Утренняя задумчивая сигарета с чашкой крепкого кофе, запах которого заставляет сердце забиться быстрее. Теплый ветер скользит по коже. Его прикосновение похоже на шелковистое теплое одеяло. Внизу шумят машины, люди спешат на работу. Нет ничего прекраснее, чем смотреть, как спешат другие и понимать, что тебе самому никуда спешить не надо. Каникулы.

Я жутко не люблю слово "отпуск". Оно слишком серьезное. Слишком временное. Оно как бы подразумевает, что это чудесное время рано или поздно кончится.

Возвращение на работу неизбежно. А каникулы это очень нежное веселое слово. Оно напоминает о детстве, которое толи всегда рядом, толи ушло безвозвратно. Мои бесконечные парижские каникулы…

Я полюбил этот балкон на третьем этаже, нависший над людным перекрестком; этот дом со старинным белым фасадом, который местами уже потрескался; этот просторный солнечный зал с легкими занавесками на окнах; и конечно красный рояль, который был таким же жильцом этого дома, как и сам Эрик. Поющий Луи.

Иногда появлялась нежная зависть к Эрику, к его гению. Я раньше не увлекался классической музыкой, однако, после встречи с ним, я оценил ее по достоинству. Я даже запомнил нескольких композиторов по именам, хотя я думал, что я безнадежен.

Я никогда ни на чем не играл, если, конечно, не считать чужих нервов. Глядя на то, как игрой упивается Эрик и даже Лоренс, хочется тоже научиться, хотя бы для того, чтобы испытать это всепоглощающее чувство на себе. Но это проходит. Я гордо остаюсь верен своему фотоаппарату.

Лоренс с тех пор не появлялся. Я много думал о нем. О его жизни. Иногда мне кажется, что красота обречена страдать – только тогда она становится истинной красотой. Хотя из этого правила есть слишком много исключений, поэтому я сомневаюсь, что это действительно правило.

Мне было жаль, что так получилось. Мне было очень жаль. Но я не знал, что я мог для Лоренса сделать. Уехать? Я бы мог, но это бы дорого мне обошлось. И Эрику тоже. Если честно, мне сложно понять причины. Что сломало Лоренса? Я не знаю. В голову приходят только самые банальные вещи – любовь, ревность. Я понимаю, что у нас нынче свобода нравов, однако даже теперь такое встречается редко. Любовь мальчика к мужчине не стесненная никакими комплексами. Да еще такая чистая. Без примеси страсти, ибо я сомневаюсь, что Лоренс знает, что такое страсть. Он настолько отдален от бытовой реальности, что навряд ли подозревает о запретности плода. С другой стороны, я слишком плохо разбираюсь в людях и слишком мало знаю Лоренса. Я наверняка ошибаюсь. Кто знает.

Другая тема, постоянно занимавшая меня, была мне гораздо ближе. Я не философ, хотя так могло показаться. Я сторонник дела и чувства, а не мысли. Так вот, меня наполняло одно желание – увидеть фотографии Лоренса за роялем. Однако я хотел проявить их своими руками, потому приходилось терпеть. Только на родной работе есть у меня нужное оборудование, моя жуткая "комната тьмы", мои "водяные ванны"…

Эх, лучше каникул могут быть только оплачиваемые кем-то другим каникулы. Практик во мне не умирает. Собственно, если разобраться, это были и не каникулы вовсе, а рабочая поездка. Но единственное, что мне требовалось это обфотографировать весенний Париж на год вперед. Я начал скромно – с квартиры Эрика и вида с балкона. Далеко уходить от дома я не хотел. Вовсе не потому, что я боялся заблудиться. Вовсе нет. Здесь, в Париже, мой дом. Я найду что угодно, и не потеряюсь нигде, еще и горожанам дорогу покажу. Просто мне хотелось, чтобы Париж показал мне Эрик.

Мои размышления прервал звонок телефона. Все с той же нежностью я поднял трубку, даже не задумываясь над тем, что я в "чужом доме", ибо это был мой дом.

– Ало?

– Эрик? Что случилось? Что произошло у вас с Лоренсом? Почему он хочет продать фортепиано? Почему он перестал играть?

Я замираю на секунду, пока все чудесные декорации французского утра разбиваются вокруг меня на мелкие осколки, обнажая реальность, пропитанную банальной болью.

– Я не Эрик. Я его друг. Эрику пришлось уехать… Подождите, не кладите трубку! Я знаком с Лоренсом. Что с ним случилось? – Человек на другом конце провода напряженно замолкает, и я поспешно добавляю, – Меня зовут Франс. Я живу у Эрика, а его самого внезапно вызвали в Бостон. Я не знаю его мобильного телефона, но если знаете вы – можете позвонить и проверить. А сейчас, прошу вас, ответьте, что с Лоренсом?

Еще несколько секунд тишины и потом:

– Он пришел ко мне сегодня рано утром и попросил помочь ему продать его фортепиано. Он сказал, что больше не собирается играть. Никогда. Он так же сказал, что не будет больше заниматься с Эриком.

Я не знаю что сказать.

– Умоляю вас, удержите его от этого шага. Хотя бы до приезда Эрика! Он должен приехать завтра, но он задержится здесь всего на несколько часов и почти сразу улетит в Гамбург и прилетит после-после-послезавтра…

– Да, разумеется. Но вы…?

– Я не уверен в том, что понимаю, что произошло между ними…

– Жаль. Но я постараюсь. Передайте Эрику, чтобы позвонил мне, как только приедет.

Мне – это Николя Шонсье.

– Да. Обязательно.

– До свидания.

– До свидания. Спасибо что позвонили.

– Не за что.

Короткие гудки. Как жестоко. Кажется, Николя Шонсье был зол. На меня или на Эрика, я так и не понял.

Лоренс, который больше не играет на фортепиано? Когда это прекрасное утро превратилось в липкий кошмар?

Вина. Слово тяжелое как свинец. Быстрое и беспощадное как пуля.

Виновен.

Виноват.

Если бы я только не приехал. Он бы играл до сих пор. О…

Хватаюсь за голову. Курить. Спокойно курить. Пить кофе.

Бездействовать.

Что я могу сделать? Эрик из одного с ним времени. Из того же времени что и Луи.

Из 'когда-то давно', когда все было по-другому. Я из 'теперь'. Я могу понять Эрика без понимания. Может быть даже Лоренса. Но связь между ними… их отношения… увы, но нет. Поэтому я не могу понять, что же было разрушено.

Но я чувствую эту вину. Пронзительную и пронзающую.

Я не должен был приезжать без предупреждения. Не должен был. Никогда. Это была дурацкая идея.

Тяжело вздыхаю.

Что толку плакать у разбитого корыта?

Kapitel 21.

Я сидел напротив Него. Напротив фортепиано. Я знал, что его скоро продадут. Я попросил Мсье Шонсье помочь мне.

Я сидел, глядя на закрытую крышку, и слышал музыку. Как будто все звуки, которые я когда-либо извлекал из этого нежного инструмента хранились в воздухе, и теперь они лились на меня непонятным громом настраивающегося оркестра. Бах, Шопен, Брамс, Моцарт, Шуберт… Будто там, под закрытой крышкой, клавиши нажимались сами собой, играя несколько мелодий одновременно в восемь невидимых рук.

Я спрятал лицо в руках. Я не мог больше это выносить. Эту огромную силу, это давление, эту жалостливую мольбу, этот зов вернуться.

Я не вернусь.

Я не могу.

Я просто бессильно плачу и слезу капают на ковер, просачиваясь сквозь пальцы. Я слабый. Я хочу защиты. Но мне ее никто не дает. И не даст. Я знаю. Мне страшно.

И я устал. Устал болеть, грустить и бояться. Я хочу покоя. Я так устал.

Иногда мне кажется, что без музыки я совершенно пуст. Пуст и глух изнутри. С другой стороны, когда я играю, я так же пуст. Поэтому ничто уже не имеет значения.

Я должен продать фортепиано. Я не хочу больше играть. Я больше не могу.

Возможно, в этом виноват Мсье Розетт. Возможно, все было предопределено с самого начала тем, что у меня просто нет таланта. У меня просто ничего нет…

Я уже не могу прикоснуться к своему пианино. Оно знает, что я больше не буду на нем играть… вообще не буду играть…

Это ужасно и в тоже время легко.

Уже сколько дней я сижу перед моим обреченным фортепиано и жду. Жду, когда его увезут. Как будто сижу у постели больного, который вот-вот должен умереть.

Звонит телефон. Я вздрагиваю. Неужели…?

– Ало?

– Здравствуй, Лоренс…

Слезы застилают мне глаза, и я поспешно кладу трубку.

– Я не хочу слушать вас, Мсье Розетт…

Снова закрываю лицо руками.

Я бы хотел исчезнуть. Просто запереться в этой комнате и никуда не выходить и ни с кем не разговаривать. Запереть себя в бесконечном покое одиночества. Когда я один мне не надо никем быть, не надо ничего уметь… Не надо ничего бояться. Не надо ничего.

Но, наверное, это было бы бегством.

Хотя какая мне разница.

Я сижу почти неподвижно и, мне кажется, я сошел с ума. Это столь многое объясняет!… Да. Заберите меня в приют для душевно больных! Ибо я болен душою.

Я найду там покой. И, быть может, боль мою действительно вылечат. Я буду рад с ней расстаться.

Так я сижу, час за часом, день за днем перед закрытым фортепиано и слушаю отголоски музыки. Это похоже на звон в ушах, когда оркестр уже отыграл.

Я поднимаю глаза и снова смотрю на фортепиано. Глупо, но в этой тонко отделанной громаде заключена моя жизнь. Моя цель. Все, что когда-либо случалось со мной. Я смотрю, смотрю, смотрю, смотрю… бесконечно. И как будто это уже закончилось… и в тоже время… я не могу это отпустить.

И я слышу эту музыку… эти ноты, замороженные в стекло воздуха. Они сводят меня с ума. И я снова опускаю голову.

Брамс… Бах… Бетховен… Шопен… О! Эта нежность Шопена… Как будто я вижу, как пальцы легко касаются клавиш… и клавиши живые – теплые, как чья-то кожа.

Шопен всегда был моим идеалом… То, как он писал… то, как он играл… Мне кажется, я могу играть его ноктюрны до конца дней своих…

Шопен…

Я вдруг понимаю, что я действительно слышу Шопена. И снова, в который раз я поднимаю глаза на свое проклятье… или все-таки благословение?

Кто-то играет…

Кто-то сидит за моим обреченным фортепиано и играет.

Кто-то?

Я не смею вздохнуть. Я не смею закрыть глаза даже на миг. Вдруг растает? Вдруг окажется плодом моего подгнившего воображения?

Мсье Эрик Розетт.

Я вижу как расслаблено выглядит его спина, как волшебно, плавно скользят его руки.

Музыка околдовывает. Она затягивает. Мне хочется обнять ее, но я не смею. Мне хочется слиться с ней, но я боюсь, что тогда я не удержусь от желания коснуться клавиш снова. Я не смею подняться.

Я не могу быть так близко к нему. Я не умею.

Революционный этюд обрывается тихо, как колыбельная.

Мсье Розетт резко поднимается и поворачивается ко мне. Его тяжелые темные волосы бьют его по плечам. Его лицо наполнено гневом и бесконечной печалью одновременно.

– Лоренс!

Я молчу.

– Лоренс, почему…

– Не надо.

Он замолкает.

– Лоренс.

Не надо. Но я не могу это выговорить. Не успеваю. Он подходит и обнимает меня.

Крепко. И я умираю.

– Лоренс. Зачем ты так? Только ты умеешь так играть… В тебе возродился Шопен… я люблю твою музыку. Почему хочешь ты продать фортепиано?

Я молчу. Я должен совладать со своим голосом.

– Я играю только для вас, ибо только вы меня слышите. Но… вам это не надо. Вы меня не слушаете.

– Лоренс… – и такой укор в этом голосе, что мне кажется, что я сам во всем виноват.

– Не надо… – беспомощно повторяю я, и плачу у него на плече.

Кого я люблю? Себя? Его? Шопена? Музыку?…

Kapitel 22.

Лоренс. Мой маленький принц. Мой нежный воздыхатель Шопена. Что случилось с тобой?

Почему я? Почему так?

– Прости меня… Лоренс, послушай. Я не хочу, чтобы ты переставал играть. Я не хочу причинять тебе боль. Поэтому послушай меня. Есть вещи важнее музыки. Жизнь.

Другие люди. Любовь, в конце концов. Я слышу и слушаю тебя, где бы я не был, чтобы я ни делал. Потому что ты играешь для меня. Если ты играешь для меня – это духовная связь. Это больше, чем то, что я буду стоять за твоей спиной и гладить тебя по плечам, и слушать, и слушать, и слушать… Это больше. Это больше чем ты можешь себе представить – то, что ты играешь для меня. Сейчас и может быть навсегда, хотя я надеюсь, что нет, музыка для тебя самое главное. Для меня – нет.

Важнее музыки – моей, твоей или даже моего оркестра – для меня Франс. Да, музыка это важно, я не смею отрицать. Но скрасит ли она твое одиночество? Не отвечай.

Сейчас тебе кажется, что если у тебя есть музыка, то тебе больше ничего не надо.

Я тоже так думал. Но почему-то потом я вдруг почувствовал себя несчастным и одиноким. И тогда я нашел Франса. Понимаешь? И музыка отошла на второй план, потому что он дает мне то, что не дает мне музыка. За него я отдам все – и жизнь, и музыку, и себя самого. Когда-нибудь ты поймешь это, если еще не понимаешь сейчас. Есть вещи важнее музыки, Лоренс, родной мой… Если тебе кажется что твоя музыка не достигает меня, моего сердца, разве не повод это стараться сильнее? Отчасти цель любой жизнь – идти вперед… Лоренс, не плачь… Не плачь, все будет хорошо. Я обещаю тебе. Пусть это будет звучать глупо, но я верю в то, что все будет хорошо. И я сделаю для этого все… Не плачь, хороший мой… не плачь… ну-ну…

Глажу его по плечам. Зачем я все это говорю ему? Он же еще совсем ребенок.

Поймет ли он? Я не хочу внушать ему свои взгляды. Я стремлюсь говорить то, что я действительно думаю. Я не люблю лгать. Это просто не интересно мне. Поступаю ли я правильно, говоря это ему?

– Играй, милый Лоренс. Когда-нибудь ты найдешь того, кто дополнит твою музыку, как Франс дополняет мою. Я хочу, чтобы ты понял – между мной и Франсом не любовь.

Нет, нет, нет… Это не любовь. И не любовь мне нужна. И не любовь нужна ему. И не любовь нужна тебе. La malia. La malia t'est necessaire, mon cher. -…малия?

– Да, Лоренс, малия. Тебе не знакомо это слово. Это малоизвестное слово. Его знают только те, кому слов не хватает. Оно звучит на всех языках одинаково и на всех языках значит одно и тоже. Малия. Это больше чем любовь. Я могу соврать и сказать, что оно и вовсе ничего общего с любовью не имеет, но я не стану. Часто любовь является лишь частью. Лишь частью чего-то гораздо большего. Ты любишь музыку. Но тебе нужно больше. И это большее будет включать в себя музыку. Так и для малии любовь пройденный этап, но не забытый. Малия между людьми это как их общий ребенок – связывает чем-то общим и совершенно непонятным. Малия это весь мир у твоих ног, милый мой… – Я опускаюсь на колени перед ним и заглядываю в его глаза. Он смотрит на меня и глаза его похожи на фиалки в росе. -Малия, Лоренс, это то что есть у меня и Франса. Понимание без понимания. Любовь без любви. Это самое противоречивое, прекрасное, чистое и истинное чувство, которое существует в этом мире и на которое способны люди. Я желаю тебе найти это чувство. И я верю, что ты найдешь его. Когда-нибудь. Обязательно. Тогда ты поймешь, почему Франс для меня важнее всего на свете. А теперь я прошу тебя принять это. Принять, даже если не понимаешь. Принять меня целиком. Я слышу тебя.

Играй мне. Играй мне, зная, что на свете есть вещи важнее. Играй мне, зная, что я слышу тебя. Зная, что я не слушаю. Играй. Ты найдешь смысл выше меня. В жизни есть смысл выше меня. Выше любви. В жизни есть истина. Ты найдешь ее, как нашел ее я. В малии. Одно я знаю точно – на мне жизнь не кончается. Она только начинается. Ты пойдешь дальше и выше. Я – это не самое важное, что есть у тебя.

Сейчас музыка важнее, чем я. -….мсье Розетт, вы часть моей музыки… та часть, которой мне не хватало…

– Но я же у тебя есть! Так в чем проблема? Разве стены – это преграда? Разве Франс – это преграда? Что может стать преградой? Пусть твоя музыка звучит на весь мир! Пусть я буду звучать где-то между ее строк. Мое сердце будет помнить и слышать. Слушать не обязательно. Пусть это будет нашим секретом – что ты играешь для меня.

"А однажды утром ты проснешься и поймешь, что Эрик Розетт для тебя в прошлом и ты играешь не для него, а для какой-нибудь красавицы Марии… Мне будет грустно, но у меня будет Франс. Я только надеюсь, что к концу своей жизни ты будешь не так одинок, Шопен…" Лоренс смотрит на меня и утирает слезу рукавом.

– Вы говорите так… тяжело, Мсье Розетт…

– Эрик. Зови меня просто Эрик.

Его глаза сияют. Он медленно повторяет:

– Эрик… – и улыбается. Но улыбка снова меркнет. – Мне одиноко. Мне страшно.

Рядом со мной никого не было. Не было так близко, как были вы. Но теперь у меня нет и вас, потому что вы принадлежите Франсу.

– Мальчик мой, я никому не принадлежу. Разве что Богу. Я рядом с тобой. Я буду рядом с тобой, пока ты этого хочешь. Ты совсем не один. Франс тоже за тебя очень волнуется. Ему очень понравилось, как ты играешь… И Николя тоже… и еще много кто найдет в твоей музыке вдохновение, смысл и истину…

– Мсье Розетт… Эрик… вы возлагаете на меня слишком большие надежды… И я…

– Тсс… не надо ничего говорить. Не надо мне возражать. Улыбнись. У тебя очень красивая улыбка, Лоренс, mon cher. Улыбнись и успокойся. Я с тобой рядом. Играй.

Играй для меня. Играй для себя. Играй для всех.

Он робко мне улыбается. Господи, на свете еще есть столь нежные дети. Такая глубина невинности и чистоты, что, кажется, я вижу нимб над его легкими каштановыми волосами. Глаза лучатся мягким светом. Матовое лицо как будто сделано из другой текстуры, не так как мое или даже лицо Франса. Как будто Лоренс действительно ангел свыше. От начала до конца не от мира всего.

– Ты прекрасен, Лоренс. Как и твоя музыка. – Я поднимаюсь, целую его в лоб (это почти как святотатство, но я не могу удержаться) и обнимаю.

– Приходите… приходите… Через пять дней будет Седьмой Фортепьянный Конкурс Милоша Мажена… Я буду играть. Я буду играть для вас.

– Я приду.

Kapitel 23.

"Nocturne in C-sharp Minor"

"Frederic Chopin"


"1830"


Это стоит на нотах.

Я перелистываю их снова и снова. Не знаю, зачем мне они – я знаю весь ноктюрн наизусть.

Наверное, мне просто нравится эта надпись "Шопен".

Мне нравится этот год – 1830 – когда меня еще не было на свете.

Я не волнуюсь. Как ни странно. Надо мною довлеет неизбывная печаль.

Я не слушаю других выступающих. Я просто сижу на стуле за сценой и листаю ноты.

Мое сердце знает – это прощание.

Да. Все, что он сказал – правда. Я знаю это. Но он был слишком прав. Он сказал слишком много. Может, я совсем ничего не понял. А может быть я понял больше, чем он сказал. Я не хочу беспокоить его. Я могу не беспокоить его.

Я… просто должен сказать ему спасибо и попрощаться с ним. Он услышит. Он поймет.

Я буду играть для него. Для кого же еще? Но я буду искать. Я буду искать то, что я должен найти.

Я собирался играть совсем другое произведение Шопена – "Fantasie-Impromptu No. 4 C-sharp minor opus 66"… Но это мелодия нашей встречи. И пусть мы не расстаемся, пусть всего на всего прощаемся… А, может быть, я прощаюсь вовсе не с ним, а с каким-то кусочком ушедшего детства… Я не знаю.

Но сегодня я прощаюсь. С чем-то, с кем-то… не важно. Я играю для Эрика. И я говорю ему спасибо за все.

– Участник номер 21, Лоренс Фицгильберт.

Я выхожу на сцену.

Третий ряд. Эрик внимательно на меня смотрит. Место рядом с ним пусто. Я удивленно замираю, но тут же вижу Франса. Он стоит в проходе. Рядом с ним фотоаппарат на треножнике. Он улыбается мне немного виновато.

Улыбаюсь ему в ответ.

– Фредерик Шопен – "Nocturne in C-sharp Minor".

Я сажусь за рояль. Это не Луи. Конечно это не Луи. Это черный концертный рояль без изысков. Простой, если любой рояль вообще можно назвать простым.

Я ставлю ноты на подставку. Я даже не открываю их. Просто смотрю на черные извилистые буквы "Шопен".

Кладу пальцы на клавиши.

Секунда за секундой.

Я чувствую, как волнуется Эрик. Чувствую это отсюда. Он боится, что я не смогу.

Боится, потому что секунда проходит за секундой, мои пальцы лежат на клавишах, а я все не играю.

Люди перешептываются.

И когда никто не ожидает, я закрываю глаза и нажимаю.

Кто-то вздрагивает.

Нежная, тихая, грустная и немного печальная… мелодия льется из под моих пальцев… плавно, как вода, набранная в ладони… …спасибо, Эрик. Спасибо вам за все. …серое небо… дождливый день… лужи как стекло между двумя мирами… такое тонкое, прозрачное стекло… спешащие куда-то люди под черными и серыми зонтиками… стук капель по крыше… северный ветер. Все мокрое и блестящее, как глаза бывают от слез. Все нежное и приглушенное, как свет свечи. …льется и льется… дождливая мелодия из-под пальцев. …Я люблю вас, мсье Розетт. Но вам нужно больше чем просто любовь.

И все же… все же… слушайте как бьют мои слезы по струнам. Это мое сердце для вас. Слушайте мою любовь к вам. Слушайте мое детство. Мои метания. Слушайте мою печаль.

Я говорю вам спасибо. И когда закончится этот дождь, выглянет солнце.

А пока раскройте свой зонт, мсье Розетт…

Дождь бьет по колоколу. Кто-то женится, но это не я. Дождь бьет по красному зонту. Кто-то идет под ним, но это не я. Кто-то смеется, но это не я. Дождь. Где-то там – Сена. Она вся покрыта острыми шипами падающих капель. Она томно серая. Где-то там, на ее берегу, кто-то стоит один – это я. Я жду там вас. Я жду вас там, и вы приходите. Вы накрываете меня своим зонтом, и мы стоим под одним зонтом так долго… а вокруг хлещет дождь. И мы смотрим на Сену.

Кап-кап-кап…

Мы вместе, но мы говорим чему-то прощай. Может быть друг другу. Может быть дождю.

А может быть – Сене.

Давайте погрустим, Мсье Розетт… давайте погрустим, чтобы радость наша была ярче радуги после дождя… чтобы радость наша была чище мостовых вымытых дождем слез… чтобы радость наша сияла сильнее, чем мокрые крыши…

Дождь заканчивается…

Прощай, говорю я чему-то.

Я люблю вас, Мсье Розетт… Я дарю вам свою музыку. Я надеюсь, она даст вам хоть что-то. Пусть не все. Но что-то.

Пальцы гладят клавиши. Я играю, закрыв глаза. Перед глазами стоит дождь. А может быть это слезы.

Я прощаюсь.

Может быть со старой жизнью. Может быть с тем, что было раньше. А может быть с памятью.

Такое ощущение что клавиш и нет. И просто к пальцам привязаны струны. Я легко шевелю пальцами, и появляется ЗВУК.

А дождь все реже… тише… и тише… капли уже замирают в воздухе…

Тише….тише…шш…

Я не дышу.

Последние ноты как последние капли. Срываются с пальцев вниз и летят в никуда…

Руки лежат на клавишах. Я уже не играю, но мелодия еще не закончилась. Последние ноты тишины еще звучат. Все молчат и никто не дышит, и от того эти ноты звучнее.

Наконец отзвучали и ноты тишины. Я вздыхаю. Вытирая глаза рукавом, поднимаюсь и смотрю в зал.

Третий ряд. Эрик плачет. Лица Франса не видно из-за объектива.

Но почему… плачет?

Я смотрю на девушку в первом ряду. Красивая. Она утирает платком глаза.

Я оглядываю зал – там и здесь. Слезы.

Пятый ряд – Мсье Шонсье. Он тоже пришел. Слезы.

Я растерянно стою на сцене один. В зале такая полная тишина, что я продолжаю слышать Шопена.

Хлопок. Это Эрик. Еще хлопок в ладоши. Он поднимается с места. Как по команде за ним поднимается весь зал.

Оглушительный грохот оваций.

Я делаю шаг назад. Слишком громко.

Почему они все плачут и аплодируют стоя?

Почему?

– Участник номер 21, Лоренс Фицгильберт.

Мне надо уходить, и я делаю еще шаг назад. А они все стоят и аплодируют. И аплодируют. И аплодируют.

У меня кружится голова.

Я поворачиваюсь и убегаю за сцену.

А они все аплодируют.

Kapitel 24.

Это было… божественно. Я не пожалела, что пришла ни на секунду. И последним играл… Лоренс.

Я плакала.

Это мелодия была… так чувствительна. Так чувственна. Так наполнена грустью…

На второй тур я пришла с цветами. Я была уверена, что он пройдет во второй тур.

И он прошел.

И он снова играл. На этот раз что-то другое, тоже Шопена.

И это божественно.

В мечтах мы сидим вдвоем, и он играет мне. Темно и горит только одна свеча. Она бросает мягкие блики на его лицо, и фиалковые глаза становятся цвета зрелых слив…

Мечты, мечты, где ваша сладость?

Я встаю. Мои шаги легки и на сердце легко. Хочется летать. Хочется играть.

Хочется рисовать. Просто хочется еще этой нереальной красоты.

В моих руках букет белых лилий. Если бы только вплести их тебе в волосы… И не давать тебе в зеркало, чтобы ты не последовал печальной судьбе Нарцисса…

Я поднимаю на сцену, и ты смотришь на меня почти с ужасом. Я улыбаюсь, подхожу ближе и протягиваю тебе цветы. Ты долго не решаешься, но, наконец, принимаешь их.

А сзади меня еще люди – и все они протягивают тебе цветы. Белые огромные ромашки, красные и белые розы. У тебя уже не хватает рук принимать букеты. Ты покраснел и боишься поднимать глаза. И я принимаю букеты за тебя и стою плечом к твоему плечу.

И тут…

Я замираю. Этого не может быть. Хочется протереть глаза, но мои руки заняты цветами. Однако эти рыжие взъерошенные волосы ни с чем не спутать. Синие глаза сияют так же задорно. Мой благотворитель, имя которого я даже не знаю.

И он замирает. И мы удивленно смотрим друг на друга.

Но Лоренс спешит за сцену, и я спешу вслед за ним. Сердце мое тревожно бьется. Я здесь. Я рядом с ним. Пусть на короткий миг, но даже от этого становится трудно дышать.

– Спасибо, – вздыхает он и кладет цветы на стол. Я кладу другую часть цветов рядом.

– Не за что…

Но мой благотворитель появляется снова. Рядом с ним кто-то еще. Смутно знакомое лицо, темные волосы, мм…

– Это действительно ты! Ты приехала в Париж! – Я киваю и протягиваю руку. Он подхватывает ее и целует мои пальцы. На нас удивленно смотрят.

– Мы ведь даже и не познакомились тогда толком! Сисили. Сисили Финиганн.

– Франс. Франс О'Флаерти. – Говорит он, подражая моей манере.

– Франс, познакомь и нас… – улыбается его темноволосый спутник.

– Эта та девушка, о которой я тебе говорил… Я ей последней давал слушать Париж…

– О! – темноволосый с удивлением меня разглядывает. -Я рад, что вы приехали…

– Это Эрик Розетт, – поспешно добавляет Франс. – Это тот, чей номер ты набирала долгими бессонными ночами…

Я улыбаюсь и снова протягиваю руку.

– Очень приятно и… спасибо вам огромное. – Он так же как и Франс целует мою руку. Я чувствую, что краснею. Кажется, здесь в Париже иначе и не здороваются.

– А это Лоренс… Но я думаю, его имя ты уже знаешь.

Я киваю и поворачиваюсь к Лоренсу. Он смотрит на меня… как-то странно. Как будто я вот-вот исчезну. Я протягиваю ему руку и повторяю:

– Сисили. Очень приятно… – он как завороженный берет мою руку. Он жмет ее, и я жму его руку в ответ. Но, не выпуская моей руки, он подносит ее к губам. И целует.

Его губы холодны и мягки, как снег или лепестки розы. -…приятно…. – очень тихим эхом отзывается он.

Миг и все пропало.

Эрик и Франс весело смеются.

– Ты прекрасно играл, Лоренс… Я уверен, что когда завтра объявят победителя, назовут именно твое имя! Это было действительно гениально! Шопен во плоти!

Смущенный Лоренс.

– Хватит его смущать, – улыбаюсь я. – Он уже и так не знает куда деться.

Эрик и Франс только улыбаются. Хитро. Одновременно. Они как братья близнецы, которые не похожи.

– Насколько ты приехала? – меняет тему Франс.

– Я уезжаю послезавтра.

– Можно тебя сфотографировать?

– В смысле?

– Я фотограф. Я работаю для журнала "*****" там, у нас дома.

– Ооо! -… и если ты согласишься, я бы хотел сфотографировать тебя и Лоренса вместе… рядом с Луи.

– С кем?

– Так зовут рояль Эрика… – поспешно объясняет Лоренс.

– Рояль! О! Так вот откуда мне знакомо ваше лицо…! Вы играли…

– Да-да. Я играл. Но это сейчас не важно! – я улыбаюсь. Наверное, ему поднадоела известность.

– Так могу я…?

– Ну конечно.

Я улыбаюсь. И улыбаюсь. И улыбаюсь. С ними троими так легко и так солнечно.

Кажется, что я вернулась домой. Вернулась в семью, где все просто и знакомо.

С ними весело. И как-то по особенному прозрачно. Я как будто смотрю на мир сквозь них, как сквозь солнечный свет, и все становится в миллионы раз ярче. Я знаю Лоренса по его музыке. Я знаю Франса по его прогулкам на закате. Я знаю Эрика, потому что я знаю Франса и Лоренса. Это все как-то странно, верно и неверно одновременно.

Я люблю свой дом, Париж. Я люблю их. Я люблю свет.

Кто сказал, что на земле – ад?

Kapitel 25.

Я открываю глаза. Утренний свет заливает комнату. Шторы раздвинуты.

Я ищу тебя.

Я поворачиваю голову. Оглядываю комнату. Щурю глаза спросонья. Свет такой яркий.

Везде только свет. Только горячее стекло и нагретый паркет.

Ты входишь в комнату, улыбаясь. Ты садишься на край моей постели и, как волшебник, достаешь из-за спины букет цветов.

Цветы прекрасны. Нежные изгибы лепестков…сочный цвет листьев… я принимаю их из твоих рук. Лепестки – холодные-холодные, но стебли там, где их держал ты, отдают жаром.

Ярко-белые как первый нетронутый снег и три тычинки в каждой чашечке. Дурманящий запах.

– Доброе утро, – говоришь ты.

– Доброе утро, – говорю я. – Спасибо…

– Молчи, грешный… – улыбаешься ты, заминая мое смущение.

Ты обнимаешь меня, и я откладываю букет в сторону, чтобы обнять тебя в ответ. -…ты самый лучший… – тихо шепчешь ты мне в самое ухо, и я смеюсь, потому что мне щекотно.

Мы сидим, обнимая друг друга. В соседней комнате спит Луи.

И я понимаю, что у меня есть все.

Это не остановка. Это не конец стремлений. Просто дорогу, по которой я иду, обступили прекрасный сады.

Я не знаю, что ждет меня дальше.

Я не помню, что я уже прошел.

Я просто иду вперед осторожно отодвигая со своего пути ветки, прогнувшиеся под тяжестью плодов.

Я любуюсь. Я наслаждаюсь. Я созерцаю.

Я часть этого сада. Этот сад часть меня. Я его творец и посетитель.

Это моя жизнь сегодня.

– La malia… – с чувством шепчу я.

– Чувство, – просто отвечаешь ты.

Я снова ложусь, и ты ложись рядом со мною. Я кладу голову тебе на плечо. Утро такое сладкое и такое желтое как мед. От сладости слипаются глаза. Рядом с моим сердцем стучит твое. Выравнивается дыхание… мы погружаемся в утреннюю полудрему, и каждый думает о чем-то своем, совершенно не важном и не нужном.

И постепенно ленивые мысли переходят в сны….и мы спим. И букет, подаренный тобою, лежит в изголовье не потревоженный – потому что зачем же нам шевелиться?

Но полное пробуждение когда-нибудь обязательно наступает. И райские сады могут наскучить.

Мы просыпаемся.

Мы просыпаемся от того сна, которым был твой приезд.

Ты уезжаешь.

Ты возвращаешься в Канаду, и скоро нас будет разделять целый океан.

О, это была прекрасная мечта. Пусть было много такого, что я мог бы сделать лучше.

Это была мечта.

Мечты сбываются.

Маленькие чудеса повседневной жизни незаметные тем, кто не приглядывается – букет цветов, записка на столе, завтрак в постель, сон в обнимку…

Ты подарил мне это все, и я счастлив.

Ты уезжаешь.

Ты с хмурым видом собираешь вещи, так привычно раскиданные по всей моей квартире… потому что она не моя. Она наша. И мы так привыкли к этому слову…

Когда ты уедешь, мне будет одиноко здесь. Но я буду ждать тебя снова.

Я помогаю тебе как могу.

– Хочешь, я сыграю тебе?

– Сыграй.

Я открываю рояль, поднимаю крышку, чтобы от звука дрожали стекла.

Я раскрываю ноты Листа "La campanella".

И веселым ручьем журчит музыка.

Летим, летим, мой милый Франс… Летим высоко над облаками… летим к морю… летим в горы… летим, мой Франс…

Горячие клавиши. Они напоминают мне твою кожу снова и снова. Я играю для тебя Листа. А ты ходишь по дому и собираешь вещи. Ты складываешь их небольшой горкой в углу, и их оказывается совсем немного.

Мои пальцы играют, а я думаю о том, как на самом деле мало надо человеку, чтобы выжить… и как он обрастает вещами, когда находит свой Дом.

А еще о том, что все рано или поздно, так или иначе, возвращаются домой.

Мой славный Франс, ты уезжаешь.

Но когда-нибудь ты обязательно вернешься сюда, ко мне.

Потому что здесь твой ДОМ.

Kapitel 26.

– Ало?

– Да?

– Это я.

– Разумеется. Кто же еще это может быть! Последнее время исключительно ты набираешь этот номер.

– Эрик, у меня есть новости. Я хочу, чтобы ты сел.

– Что случилось, Франс?

– Ничего плохого, успокойся. Просто сядь.

– Хорошо. Я сел.

– За Луи?

– За Луи.

– Я нашел новую работу.

– О! И там платят больше… и скоро ты сможешь…

– Нет, Эрик ты мыслишь не правильно.

– Но…

– Я нашел работу в Париже. Я переезжаю. -…

– Эрик?

– Франс?! НУ, ЭТО ЖЕ ПРОСТО ЗАМЕЧАТЕЛЬНО! Ведь ты будешь жить у меня, правда? Нам ведь вдвоем вполне хватало места? Правда? И тогда мы обязательно…

– Эй, эй! Придержи коней… – смеюсь я. – Я приеду. С кучей, кучей вещей. Скоро.

Но я не хочу тебя отвлекать. Поэтому встречать себя я тебе запрещаю.

– Ну Франс… ну елки-палки…

– Я и позвонил-то тебе только потому, что не хочу снова делать тебе неприятный сюрприз…

– Скажешь тоже!

– Если ты действительно хочешь, чтобы я пожил у тебя – я поживу. Я тоже этого хочу… Но я буду платить часть квартирной платы. Ну и, разумеется, подыскивать себе свою квартиру…

– Франс!!! Я все-таки надеюсь захватить и оставить тебя у себя. Но до этого еще далеко. Просто приезжай. Я буду ждать. На ближайшие две недели у меня совершенно нет планов… только опера вечером. Так что если будет выбор, как лететь – прилетай утром… По крайней мере, я точно буду дома. Твои вещи прибудут раньше?

– Да. Я об этом и хотел поговорить. Сможешь ли ты их забрать?

– Конечно смогу! Это даже не вопрос. В крайнем случае, у меня теперь тоже есть мобильный телефон. Так что ты всегда можешь позвонить…

– Спасибо, родной… – я улыбаюсь ему в трубку, и он улыбается мне в ответ.

Еще какое-то время мы говорим, весело обсуждая детали, представляя, планируя. Мы радуемся уже сейчас, потому что оба знаем – вдвоем мы можем устранить любые преграды между нами.

Мы прощаемся коротко и радостно. Ведь это прощание – преддверие встречи.

Я поднимаю глаза. Рядом стоит Джеки. Его глаза печальны и злы.

– Ты не говорил мне, что уезжаешь.

– Подслушивать не хорошо, тебя этому в детстве не учили?

– Я не подслушивал. Это правда? Ты действительно переезжаешь в Париж? К Эрику?

– Да, – просто отвечаю я, и раскрываю новую пачку "Lucky Strike". Первую сигарету я, как всегда, переворачиваю и кладу обратно. Вторую – закуриваю.

– Ты бросаешь меня.

От неожиданности я захожусь кашлем, потом жестоким смехом.

– Джеки, очнись! Мы бросили друг друга уже очень и очень давно…

– Мне будет грустно без тебя…

– Джеки…

– Не надо, Франс…я знаю… я часто говорю глупости… я слишком глуп для тебя.

Но все же. Когда-то мы были друзьями.

– Да.

– Спасибо.

Я роняю сигарету. Это что, не мой день?

– Тебе спасибо.

– И еще… спасибо, что познакомил с Сисили… она такая…

– Не благодари. Она не для тебя. Боюсь, Джеки, тебе ничего не светит. Ее сердце уже принадлежит…

– Кому?

– Лоренсу.

– Этому… этому малолетнему плаксе вундеркинду из-за смазливой рожи которого ты получил новую работу?!

Я поднимаю сигарету и затягиваюсь.

– Не надо грязи, Джеки. Не надо твоей зависти и злости. Если ты думаешь, что оскорбляя меня или его ты что-либо изменишь – ты глубоко ошибаешься. Ты придаешь слишком большое значение словам. А жизнь вот она – проплывает у тебя перед носом чужими фотографиями. Слова – эфемерны. А настоящая жизнь – духовна и материальна.

Названия чувств не имеют значения. Значимо только само чувство. А у тебя есть только название – а под ним пустота. Хочешь я скажу, чего ты хочешь от Сисили?

Ты хочешь заняться с ней сексом. Ты хочешь вывести ее на поводке как красивую куклу. Тебе важна только оболочка. А это так не важно, Джеки… так не важно…

Я курю. Кажется, Эрик все-таки сделал из меня философа.

– Завтра будет лучше, Джеки. Просто иногда думай не только… головой, но и сердцем. Может быть это поможет. Может быть, тогда каждый наш разговор не будет превращаться в склоку. Может быть, тогда ты не останешься за кругом света.

Перед моим лицом висит дым. Джеки стоит, напряженный как струна. Кажется, он готов меня ударить. Но он сдерживается. Я усмехаюсь.

– Единственное что отличает нас от животных, Джеки, это чувства. Чувства, а не разум. Это в мире животных все можно решить инстинктами, логикой и физической силой. А в мире людей есть еще четвертое измерение, представь себе – чувства. Но и в другую крайность кидаться не стоит – любовная блажь без задней мысли это хуже, чем смотреть в подзорную трубу наоборот. Чувства, они глубже океанов и выше гор…

– Я не знал, что ты стал поэтом.

– Как видишь. Понимаешь, Джеки. Люди меняются. Люди идут вперед. А ты… ты вечно остаешься на перроне и томно смотришь вдаль удаляющемуся поезду.

– Хватит этих разглагольствований…не ты ли только что говорил, что слова ничего не значат?

– Не значат. Если тебе их нечем закрепить. Мне есть чем. У меня есть мое Чувство.

Мой смысл. Моя цель. Они есть у Сисили. У Лоренса. У Эрика. А у тебя нет.

– Ну конечно. Ничего-то у меня и нет, – кривляется Джеки.

– На одной злобе далеко не уедешь. Хватит обижаться на весь мир, Джеки. Детский сад кончился 20-ть лет назад. Прими то, что тебя окружает. Даже если это не леденец в яркой обвертке. Я уезжаю. Я надеюсь, ты найдешь свое счастье. Прощай.

Я тушу сигарету, встаю и ухожу не оборачиваясь.

Этот сухой букет я с собой не возьму.

Но время бежит. Время торопится, потому что я и Эрик торопим его. Нам не терпится встретиться и нашей встрече не терпится наступить.

Проходят дни. Пролетают дни. А потом я остаюсь в пустой квартире. Свой ключ я отдаю Сисили. Он мне не пригодится скоро. А лучше пусть и вовсе никогда.

А потом теплые объятья и слезное прощание. Сисили плачет от счастья и долго машет рукою мне вслед.

И если самолет прибыл раньше, чем положено – это тоже судьба. Высший Закон с большой буквы. Я налегке и, кажется, что ноги мои вот-вот оторвутся от грешной земли, и я взмою в небо как ласточка.

И я лечу на крыльях наших чувств и замираю лишь на знакомом перекрестке. Вот он – старинный фасад. Вот и прекрасный балкон на третьем этаже, где мне так полюбилось курить и пить кофе ранним солнечным утром.

Я стою, и нет сил моих оторвать взгляд от этого дома.

Притянутый судьбою как магнитом на балкон выходишь ты.

И ты смотришь вниз.

А я смотрю вверх.

И где-то играет аккордеон.

И мы смотрим друг другу в глаза. И мы улыбаемся.

А потом ты на секунду скрываешься в доме и появляешься с охапкой цветов. Я помню эти цветы – такие же я подарил тебе однажды утром.

И ты перегибаешься через перила.

Дождь. Дождь из цветов.

А они все падают и падают.

А я стою, задрав голову вверх, и ловлю губами прикосновения лепестков. И ты смеешься. И на меня сыпется град цветов с балкона на третьем этаже.

Я кричу твое имя. И ты возвращаешь мне мое.

А цветы все падают и падают и падают и падают и падают и падают…

Kapitel 27.

Париж. Осень. Парк.

Журчание Сены.

Слепой играет на скрипке.

Двое проходят мимо и, смеясь, отдают старику всю мелочь.

Медленно бредут они по тропинке. Иногда один из них отлучается подобрать очередной алый или золотой лист лежащий в стороне от их общей дороги, чтобы добавить его в общий букет.

Они о чем-то тихо разговаривают.

Оба в черных коротких пальто. Без перчаток и без шарфов.

Они идут так, как будто где-то не далеко играет их ребенок. Счастливые родители, у которых нет детей. Братья близнецы, которые не похожи. Понимающие друг друга до абсурдного не понимания.

Люди, для которых мир – это не скучный Рай. -….ты так до сих пор и не объяснил мне, что же ты такого сказал Лоренсу, что он снова решил играть?

– Очень просто. Я сказал ему "La malia. La malia t'est nеcessaire, mon cher."


КОНЕЦ.


16 апреля, 2004.


This file was created
with BookDesigner program
bookdesigner@the-ebook.org
15.01.2009

Оглавление

  • THE STAR
  • "1830"
  • КОНЕЦ.