Двор. Книга 1 [Аркадий Львович Львов] (fb2) читать онлайн

«„Двор“ — высшее достижение выдающегося русского писателя, одно из самых фундаментальных произведений современной литературы».

Айзек Башевис Зингер

«В замечательной мере А.Львов сочетает в себе способность сострадательного проникновения в душу человека, сардонический анализ и могучее воображение».

Джоэль Кармайкл

«Аркадий Львов — явление уникальное… Почему-то о нем меньше пишут, чем о других писателях его судьбы и поколения, но, по-моему, он самый могущественный.

„Двор“ — особое тому подтверждение».

Нина Берберова

«Что такое большое солнце Одессы?

Это ее литература. Отныне Вы для меня один из лучей этого светила».

Леонид Утесов

Аркадий Львов ДВОР КНИГА ПЕРВАЯ

I

Вечером, после работы, люди зажгли факелы, и каждый со своим учреждением шел на проспект лейтенанта Шмидта. Здесь они собирались в колонны, а потом, уже колоннами, двигались от улицы Розы Люксембург, бывшей Полицейской, в сторону площади Коммуны.

Колонны отделялись одна от другой интервалами, во главе каждой колонны было три человека — от партийной организации, от профсоюза и дирекции.

Иона Дегтярь был во главе колонны, и двое, которые шли рядом, чуть, на полшага, отставали: они были от профсоюза и дирекции. Когда колонна проходила мимо дома, где жил товарищ Дегтярь, люди у ворот радостно улыбались и толкали друг друга под локти, чтобы каждый хорошо увидел своего соседа, который самый первый в колонне, а в колонне, наверно, тысяча человек. Ефим Граник, маляр, про которого все говорили, что он в сто раз лучше и способнее любого художника, сложил ладони рупором и закричал на всю улицу:

— Ионе Овсеичу наш пламенный люмпен-пролетарский привет!

Дегтярь продолжал смотреть прямо перед собой, Граник опять сложил ладони рупором, потому что это было выше его сил — оставаться незамеченным, — но второй раз ему не дали крикнуть, и Степа Хомицкий, водопроводчик из домоуправления, объяснил вслух, какую ошибку сделал Граник: люмпен-пролетарий — это безработный, который и не ищет работу, а только хочет даром кушать и пить, а пролетарий — это рабочий человек, даже если он безработный.

— А может, я как раз хочу кушать и пить, а работать не хочу! — возразил Ефим Граник.

Все, кто был у ворот, засмеялись, потому что Фима Граник такой человек, который на самого себя может сделать поклеп, только бы не показаться дурачком и необразованным.

Колонны с факелами и портретами вождей, обрамленными красной хлопчаткой, медленно двигались вдоль Александровских садиков. Распорядители, ответственные за порядок, остуженными декабрьскими голосами подбадривали людей и взывали к их сознательности, потому что сзади были еще тысячи и тысячи других, которые тоже хотели идти, а не топтаться на одном месте.

Ефим Граник неожиданно побежал вперед и опять закричал:

— Ионе Овсеичу наш пламенный люмпен-пролетарский! Да здравствует Конституция!

В этот раз многие из колонны поддержали его громким ура, а потом, когда Дегтярь поднял руку вверх и воскликнул: «Да здравствует Советская Социалистическая Конституция!» — вся колонна еще громче закричала «ур-ра!»

Мадам Малая, уполномоченная Осоавиахима по дому, сказала, что Фима таки добился своего, и объяснила причины его успеха:

— Все сейчас имеют на душе то, что он имеет.

Когда Граник вернулся к воротам, каждый хотел ему лично сказать теплое слово, чтобы это слово он заметил и ответил, как люди из колонны ответили на его слова.

— Фима, — вышла вперед всех мадам Малая, — из тебя может получиться неплохой оратор.

Ефим улыбнулся, как человек, который умеет понимать преувеличение, и решительно заявил, что оратор из него получиться не может: во-первых, он недостаточно подкованный, а во-вторых, у него не хватает усидчивости, чтобы прочитать все, что написали наши вожди.

— Это он правильно сказал, — подтвердила мадам Малая и добавила, что, кроме усидчивости, нужны еще крепкие мозги и золотая голова.

На эти слова Степа Хомицкий заметил, что у Граника золотые руки и не обязательно каждому иметь золотую голову: мозги в плуг не запряжешь, сортиры не почистишь, для этого руки надо приложить.

Все, кто стоял у ворот, в том числе мадам Малая, засмеялись, а Ефим Граник крепко, по-рабочему, пожал руку Степе и каждого попросил персонально, чтобы Степе в рот палец не клали.

Колонны шли уже около часа, люди вслух восторгались, какая она большая, наша Одесса, и как много в ней населения. Степан сказал, что раньше, до революции, она была на третьем месте, после Петербурга и Москвы, а теперь на пятом — после Киева и Харькова.

Что же ты хочешь, — возразила мадам Малая, — чтобы и столице было меньше жильцов, чем у нас.

Степа сказал, напрасно мадам Малая волнуется, его вполне устраивает теперешнее состояние, а насчет жителей он привел цифры просто так.

— Но Харьков не столица, — вставил свое слово Граник. — Киев, да, столица, но при чем здесь Харьков?

— Что значит при чем? — удивилась Малая. — Еще два года назад столица была в Харькове, и товарищ Петровский сидел в Харькове, а он спрашивает, при чем здесь Харьков!

— Два года назад! — парировал Ефим. — А еще раньше в России был царь, а в Германии был кайзер, а в Австро-Венгрии был Франц-Иосиф — так что из этого!

Степа Хомицкий махнул рукой, а мадам Малая сказала, что у Фимочки в голове целый бардак и пусть Степа там немного почистит. На другого человека можно было бы обидеться за такие слова, но на мадам Малую никто во дворе не обижался, потому что она родилась в этом доме, кроме того, у нее был сын, который кончал в Москве на авиационного инженера, а до этого был летчиком и каждый год приезжал в отпуск к своей маме.

— Мадам Малая, — Граник прищурил глаз, как будто прицеливался из винтовки, — если у меня в голове то, что вы сказали, так Степу туда пускать не надо, потому что своим инструментом он сделает еще хуже.

Намеки на Степин инструмент всегда вызывали смех, но в этот раз получилось до того метко, что все хохотали, как будто друг у друга шарили под мышками, и ни один не хотел остановиться первый.

Колонны продолжали двигаться, никто не мог сказать, когда пройдет последняя, и хотя у людей, которые стояли у ворот, был дома непочатый край работы, они оставались здесь и смотрели, чтобы потом не надо было спрашивать у других и досадовать на себя за собственную глупость. Мадам Малая очень правильно объяснила, что не каждый день принимают новую Конституцию, тем более Конституцию, которую сам лично написал и подписал товарищ Сталин. Она ничего не говорила про Восьмой Чрезвычайный съезд Советов и про доклад товарища Сталина, но говорить об этом не надо было, говорить об этом было все равно, что сообщить пассажиру, который взял билет и сел на пароход: «Товарищ, вы купили билет и сели на пароход».

Про Восьмой Чрезвычайный съезд Советов, доклад товарища Сталина и новую Конституцию, по которой каждый, кто достиг восемнадцати лет, получал право голоса, знали все, и дети во дворе кричали мадам Орловой и старику Киселису: «Лишенцы, получайте обратно право голоса!» Мадам Орлова, очень толстая, застенчивая женщина, говорила детям ласковые слова и благодарила их, а старик Киселис замахивался палкой и называл детей сволочью и байстрюками. Многие держались того мнения, что напрасно таким, как старик Киселис, который при царе Николае держал свою лавку, дали право голоса: все равно он не исправится до самой могилы. Но другие, наоборот, именно потому, что он уже очень старый, а советская власть делается все сильнее и сильнее, полностью одобряли статью новой Конституции насчет всеобщего избирательного права. Степа Хомицкий добавлял еще, что, в конце концов, старик Киселис не выбирал себе папу и маму, так зачем шпынять его до гроба происхождением. Этот Степин довод мог бы вызвать только смех — про человека, который уже одной ногой в гробу, странно слышать, что во всем виноваты его папа и мама, — но, с другой стороны, это было совсем не так смешно.

— Степа, — удивлялась мадам Малая, — ты прошел с Котовским всю гражданскую войну, так неужели ты забыл, что белые не спрашивали, кто были твои папа и мама.

На это Степа возражал, что как раз беляки очень интересовались соцпроисхождением, а мадам Малая тут же ловила его и еще больше удивлялась:

— Интересовались, да, но для чего? Я тебе скажу, для чего: чтобы поставить к стенке, а не для того, чтобы дать тебе право голоса, потому что ты не выбирал себе папу и маму!

На эти слова Степа возразить уже не мог, и тогда он ссылался на теперешнее положение советской власти, которая победила на одной шестой части земного шара и не должна бояться своих врагов, как раньше, в гражданскую войну.

— Правильно, — соглашалась мадам Малая, — теперь мы можем не бояться, но, скажи мне, кто гладит по голове, когда надо дать по жопе!

Степа подтверждал, верно, нет смысла гладить по голове, когда надо дать по жопе, но все-таки не мог полностью согласиться с мадам Малой и, вместе с тем, возразить по-настоящему тоже не мог.

Было уже совсем темно, но факелы, хотя они очень чадили, давали много света, и лозунги, которые держали высоко над колоннами, можно было свободно прочитать. Правда, их можно было и не читать, потому что колонны через каждые две-три минуты, сначала одним голосом, потом сразу сотнями, выкрикивали эти лозунги и обязательно заканчивали их могучим ура. Больше всего лозунгов было про Конституцию и вождей, а когда несли карикатуру на генерала Франко, Гитлера или Муссолини, кричали: «Да здравствует республиканская Испания! Смерть фашистским мятежникам! Долой мировой империализм! Долой буржуазию!»

— Слышишь, — сказала мадам Малая Степе. — Долой буржуазию! Это про твоего Киселиса.

Степа молчал, но по лицу было видно, что ему не нравится знак равенства, который мадам Малая ставит между мировой буржуазией и стариком Киселисом.

— Клава Ивановна, — неожиданно вмешался Граник, — конечно, за политграмоту поставить мне отлично — это чересчур, но насчет старика Киселиса я на все сто процентов поддерживаю Степу. Да, Киселис до революции был паразит и пил из народа кровь, никто не спорит, но то, что он не мог бы поднять на живого человека ружье и выстрелить, — за это я ручаюсь головой.

— Он ручается головой! — возмутилась мадам Малая. — Но все же знают, что у тебя руки золотые, а голова у тебя не из чистого золота.

Люди рассмеялись, Ефим вместе с ними и чистосердечно признал, что по части политики коммерсант из него плохой, не то что Дегтярь.

— Ефим, — нахмурилась мадам Малая, — надо помнить, где шутка, а где всерьез. Я вижу, у тебя не только с головой, у тебя с зубами тоже неважно.

Ефим удивился: с зубами?

— С зубами, — подтвердил Степан. — Нема где языку держаться.

— О! — сделала пальцем мадам Малая.

Одни засмеялись, другие молчали, Ефим, чтобы выйти из щекотливого положения, дал честное благородное слово каждый день чистить зубы и содержать их в полной боевой готовности.

— Вот это другой разговор, — одобрила мадам Малая. — И я прошу тебя: не заставляй меня каждый день скакать за тобой на третий этаж, когда надо идти в красный уголок. Дегтярь уже два раза спрашивал, почему тебя не видно на занятии.

— Вы же знаете, — пожал плечами Ефим. — Я ищу работу.

— Это не довод, — ответила мадам Малая. — Во-первых, вечером все конторы закрыты, во-вторых, пока ты не на производстве, заходить в красный уголок надо без напоминания. На фельдъегеря нам средства не отпущены. А то, что тебе не очень удобно сидеть среди домохозяек и стариков, это твое личное дело: не надо летать с одной работы на другую.

В общем, мадам Малая рассуждала справедливо: насчет Граника все знали, что он известный летун и на одной работе, хорошо, если полгода держится. Но, с другой стороны, никакого злого умысла в этом не было — просто у человека такой характер, что он не может долго на одном месте сидеть.

Когда прошла последняя колонна с факелами и на проспекте лейтенанта Шмидта остались случайные прохожие, мадам Малая велела Ефиму зайти с ней в красный уголок и написать объявление про завтрашнее собрание всех жильцов, и работающих, и неработающих, клуб пекарей дал свое помещение: собрание будет совместно с общественностью. Пусть дети тоже придут.

Граник сказал, он напишет объявление дома — там у него бумага, краски, кисти, и, вообще, он привык работать дома, — но мадам Малая категорически заявила: нет, пусть лучше будет на плохой бумаге и чернилами, а не красками, по объявление нужно повесить уже сейчас, чтобы никто потом не говорил, будто слишком поздно повесили и не успел прочитать.

В этот раз Граник согласился, что Клава Ивановна правильно смотрит на дело, но тут же выдвинул новую причину — насчет своей профессиональной чести, которая не позволяет ему написать такое важное объявление как-нибудь, тяп-ляп.

— Хорошо, — пошла на уступку Клава Ивановна, — ты будешь писать дома, но мы зайдем вместе, и я буду стоять у тебя над головой, пока ты не закончишь.

Граник задумался, подыскивая новые причины, но найти не удалось, и в конце концов вынужден был согласиться: ладно, пусть мадам Малая стоит над головой, сколько захочется.

Со своей Соней и двумя детьми, Оськой и Хилькой, Ефим занимал огромную, чуть не двадцать метров, комнату. Кроме того, была еще передняя, тоже не меньше пяти метров. Передняя вполне могла служить кухней, но маляр есть маляр, и все углы были так заставлены ведрами и банками, что нормальному человеку пройти негде было, а про кухню вообще не могло быть речи.

В комнате, где помимо кровати, стояли еще топчан, четыре стула и обеденный стол, тоже негде было повернуться: оба подоконника и пол, не говоря уже про стол и стулья, были заложены красками, бумагой и стеклянными табличками. На табличках были написаны бронзой разные фамилии, инициалы и указания, сколько раз звонить. Мадам Малая взяла в руки табличку и спросила:

— От кого у тебя эти заказы? От частников?

— Почему частников? — спросил в ответ Ефим. — Просто люди хотят иметь у себя на дверях фамилию, чтобы знали, кто здесь живет.

— Нашел дурочку! — вскинулась мадам Малая. — Я тебя не спрашиваю, для чего людям таблички, я тебя спрашиваю, эти заказы ты оформил через контору, как временный надомник, или получил от частных лиц?

— Когда человек просит меня, — улыбнулся Граник, — чтобы я написал ему его фамилию, зачем спрашивать паспорт. Он хочет такую фамилию — напишем такую, он хочет, чтобы ему один раз звонили, напишем один, он хочет, чтобы ему сто раз звонили, напишем сто.

— Послушай, — совсем потеряла терпение Клава Ивановна, — ты получаешь деньги за эти таблички? Или ты делаешь их за спасибо и красивые глаза? Отвечай прямо.

— Что значит прямо? — опять улыбнулся Граник. — Если человек хочет меня поблагодарить за какой-нибудь пустячок, допустим, табличку, я же не жлоб, чтобы плюнуть ему в лицо и сказать: заберите свои грязные руки и свои грязные деньги. Во-первых, это не доллары, а наши советские деньги и на них нарисован рабочий, во-вторых…

— Во-вторых, — топнула ногой мадам Малая, — перестань делаться идиотом и отвечай русским языком: ты сказал финотделу, что берешь частные заказы, или не сказал?

— Сказал не сказал, — пожал плечами Ефим, — какое это имеет значение? Если финотделу надо знать, он знает, а если он не знает, значит, ему неинтересно. Зачем же я буду морочить ему голову?

— О, — воскликнула мадам Малая, — наконец, он ответил по-человечески, что финотдел про его коммерции с частниками ничего не знает.

— Одну минуточку, — удивился Ефим, — кто вам говорил, что финотдел ничего не знает? Я лично говорил, что если финотдел не знает, так ему неинтересно, а если ему интересно, так он все знает. В прошлую декаду ко мне заходил человек и пересчитал все таблички. Потом он взял палку и простукал весь пол и стены. Я сказал ему: зачем стукать? Давайте просто отдерем. Не волнуйтесь, ответил он, надо будет — отдерем. Я принес топор и сказал: нате, рубите. Он весь закипел, забулькал, как известь на воду, и отскочил к дверям: Хаим, ты у меня кровью срать будешь! В паспорте я — Хаим.

— Фима, — хлопнула в ладони мадам Малая, — что у тебя за дурацкая манера крутить-вертеть, а не отвечать на вопрос сразу! Твоя покойная мать была работящая женщина, твой папа был ремесленник, каких теперь мало, и никто не мог сказать про них плохого слова, а ты, как ветер в поле: туда подул, сюда подул и, вообще, живешь себе так, вроде советская власть уже на всей земле. А у нас еще, дай бог тебе столько копеек, сколько врагов внутри, не говоря уже про окружение. Мне шестой десяток, я хорошо помню, что такое старый режим. Мой Борис Давидович в девятнадцатом году потерял левую руку и полноги, а в тридцатом мне привезли его на санках из Цебрикова от немцев-колонистов, которые были за советскую власть, но без колхозов и без коллективизации. Ефим, я тебя спрашиваю, как родная мать: неужели у тебя в голове такой гармидер, что ты не можешь жить нормально?

— Клава Ивановна, — Ефим приложил обе руки к сердцу, — клянусь детьми, даю вам честное благородное слово…

— Фима, — перебила мадам Малая. — Неужели ты не можешь жить, как все, чтобы никто не показывал на тебя пальцем, а говорили про тебя только хорошее: «Берите пример с Ефима Граника!»

— Клава Ивановна, — прошептал Граник, — честное благородное слово…

— Ладно, — махнула рукой мадам Малая, — давай пиши объявление, а то люди уже с работы идут.

Буквы располагались одна за другой такие нарядные, такие красивые, как будто выводили их не человеческие пальцы, а какая-то особенная машина. Клава Ивановна не удержалась и ахнула от восторга: «Ах, Фима, какие у тебя золотые руки!» — но тут же, чтобы чересчур не перехвалить, перевела разговор на другое, про жену и детей, и спросила, почему так поздно их нет дома.

— Почему их нет дома? — Ефим развел руками. — Соня говорила, что она собирается сегодня в синагогу.

— Ну, а дети? — поинтересовалась мадам Малая.

— Детей она взяла с собой. Но они не заходят внутрь, они остаются на улице и ждут.

— Это нехорошо. И некрасиво, — сказала мадам Малая. — Я не хочу вмешиваться, но, на твоем месте, я бы не разрешала брать детей. Я лично уже двадцать лет не была в церкви, а Соня как-нибудь в два раза моложе меня. Но если она такой темный человек, что верит, пусть молится своему Ягве, а детям пусть не морочит голову — дети наше будущее, мы за них отвечаем. Ты должен запретить.

— Я уже говорил миллион раз.

— Ну?

— А она говорит: разве лучше, чтобы дети бегали по улице, как беспризорные?

— Не, — мадам Малая провела пальцем у Ефима перед носом, — эти хитрости мы тоже знаем. Если она не хочет, чтобы дети бегали, как беспризорные, пусть отведет их в красный уголок: там всегда кто-нибудь есть.

— Мадам Малая, — Ефим прижал руку к сердцу, — я говорил ей то же самое: отведи детей в красный уголок. А она мне отвечает: «Тебе будет приятно, если про наших детей скажут, что папа и мама бросили их кому-то на шею?»

— Ефим, — возмутилась мадам Малая, — ты такой умница, а она крутит тебе голову, как последнему дураку. А в школе про это знают?

Ефим сказал, он в школу не ходит, в школу ходит только Соня. Но зачем учителя должны знать, что мать берет детей в синагогу?

— А ученики? — вскинулась мадам Малая. — Они же поднимут на смех твоего Осю. Нет, Ефим, я скажу тебе прямо: в этом вопросе ты не мужчина, а какой-то матрац с пружинами — как жена на тебя ни сядет, ты только скрипишь. В общем, я вижу, придется мне самой зайти в школу.

— Нет, — вдруг повысил голос Ефим, — на меня, Клава Ивановна, где сядешь, там и слезешь. Честное благородное слово, я поговорю с ней, я поговорю с ней так, что она, сколько будет жить, будет помнить этот разговор!

— Тише, — сказала Клава Ивановна, — успокойся. Я думаю, лучше мне поговорить с ней, а то ты разойдешься так, что не дай бог.

— Я не разойдусь, — Ефим хлопнул ладонью по столу, — но я хочу, чтобы в доме было, как я хочу, а не как она хочет! Она позорит меня перед соседями, перед людьми, на весь СССР. Не только дети — она сама больше не переступит там порога.

— Хорошо, — согласилась мадам Малая, — мы не будем вмешиваться: поговори сам. Но имей в виду, что должен быть результат, а если результата не будет…

— Что значит не будет результата?! — Граник поднял руку и крепко сжал кулак. — Будет результат!

— Успокойся, — сказала Клава Ивановна. — Когда художник рисует, он должен быть спокойный.

Из квартиры вышли вдвоем, Граник захватил с собой молоток и пару гвоздей, чтобы прибить объявление в подъезде. Выбрали место точно посредине, чтобы одинаково было для тех, кто приходит, и тех, кто уходит, Ефим прислонился к стене, сделал отметку над головой, расправил лист и прибил. Мадам Малая отошла на два шага назад, чтобы проверить, удобно ли читать на расстоянии, еще раз убедилась, какое красивое и нарядное получилось объявление, и обещала Ефиму благодарность лично от товарища Дегтяря.

— Клава Ивановна, — Граник ударил себя кулаком в грудь, — честное благородное слово, не за что! Я даже вам больше скажу: плохо прибито, сверху и снизу надо две планочки — ночью может подуть ветер, а в подъезде всегда сквозняк.

Мадам Малая возразила, что планки — это уже перестраховка, но, подумав, все-таки согласилась, и Ефим в три счета сбегал домой.

С планками получилось не так нарядно, но зато объявление приобрело дополнительный вес: сразу видно было, что это не клочок бумаги, который повесили на полторы минуты и забыли про него.

Самыми первыми прочитали объявление Степа Хомицкий и Дина Варгафтик, и хотя они люди с разными вкусами, в этот раз оба согласились: написано так красиво, как будто на Первое мая или Октябрьские. За ними подошла Оля Чеперуха, внимательно прочитала и вдруг засмеялась: сначала, когда она увидела издали такое большое объявление, у нее екнуло сердце, она подумала, что кто-то из вождей умер, но потом сообразила — если траур, так пишут черными буквами, а здесь красные и золотые.

— Оля, — нахмурилась мадам Малая, — индюк тоже думал.

— Чтоб я так жила, — поклялась Оля, — я не думала ничего плохого.

Собрание назначили на семь часов вечера с расчетом, чтобы начать в восемь: люди, которые возвращаются с работы, успеют пообедать и переодеться. Можно было, конечно, назначить на час раньше, но в таком случае получилась бы спешка и нервотрепка, а людей надо беречь. Однако сам Дегтярь пришел ровно в девятнадцать часов, как раз объявили по радио, и занял место у стола, возле трибуны.

Трибуна была сбита из сосновых досок, обычно ее красили малиновой или красной краской, а сегодня она была драпирована кумачом, и, кто ни смотрел, все находили, что так гораздо наряднее и солиднее. Стол тоже был покрыт кумачом, до самых ножек, в этом чувствовались уже вкус и заботливая женская рука. Каждый знал, что это рука мадам Малой, тем не менее, когда слышал лишнее подтверждение, не мог удержаться от восхищения перед женщиной, которая без денег, просто от сознательности, делает больше и лучше, чем другой за деньги. Что же касается самой сознательности Клавы Ивановны, то никто давно уже не задумывался, откуда она идет, как не задумывался и не спрашивал себя, почему мы дышим воздухом и пьем воду.

Иона Овсеич листал свой блокнот, делал короткие, в одну-две строчки, записи, вдруг щурил глаза, подпирал лоб согнутыми пальцами, после этого опять делал записи, но уже не на той странице, где остановился, а на другой — впереди или, наоборот, воротясь на два-три листка назад. В полвосьмого он поднялся, внимательно осмотрел зал, который был наполнен примерно на треть, пришли гости из соседних дворов, и сообщил, что уже девятнадцать тридцать по московскому времени, а начало назначено ровно на девятнадцать, кстати, тоже по московскому. Не все поняли, в чем соль шутки, но все хорошо поняли, что Иона Овсеич шутит, и дружно засмеялись.

Сам Иона Овсеич улыбался одними глазами и терпеливо ждал, пока люди придут в норму.

— Ну, — сказал он, — теперь, я вижу, вы пришли в норму и можно вас спросить: будем начинать или подождем?

Единства в этом вопросе не было: одни считали, что надо еще подождать, поскольку люди опаздывают не по злой воле, а другие, наоборот, что причина никакой роли здесь не играет — опоздал, значит, опоздал, — и требовали начинать. Однако тех, что стояли за отсрочку, было явное большинство, и Дегтярь во всеуслышание объявил их волю: ждать.

Начали ровно в восемь, в этот раз люди показали полное единодушие: Дегтярь провел голосование по всей форме, и кто хотел заявить претензии, мог заявить, но претензий ни у кого не было. Поступило предложение избрать рабочий президиум в количестве пяти человек: Малая, Хомицкий, Дина Варгафтик, доктор Ланда и Дегтярь. После каждой фамилии люди громко аплодировали, но когда Иона Овсеич назвал имя Дегтяря, аплодисменты стали еще громче, и многие отметили тот факт, что Дегтярь был упомянут последним, хотя по всем законам ему полагалось стоять впереди, самым первым.

Когда рабочий президиум занял свои места, поступило новое предложение: избрать почетный президиум в составе Политбюро ЦК ВКП/б/ во главе с товарищем Сталиным. Весь зал поднялся в едином порыве, стены сотрясались от мощных рукоплесканий, было впечатление, еще миг и рухнет потолок, но тут вскочил на скамью Ефим Граник, набрал полные легкие воздуха, напрягся, закричал нечеловеческим голосом: «Великому гению товарищу СТАЛИНУ ура!» — и зал грохнул с новой силой, ура накатывалось друг на друга, как морские волны, в какие-то моменты казалось, не хватает дыхания и люди захлебываются, однако делали новый рывок, и все повторялось сначала. Наконец утихли, товарищ Дегтярь попросил разрешения считать аплодисменты присутствующих за полное одобрение, зал ответил овацией, опять покатились друг на друга валы громового ура, но в этот раз, хотя сила была прежняя, по времени было короче: люди дали полную волю своим чувствам, теперь можно было передохнуть.

Иона Овсеич вынул из карманчика под поясом часы, положил на стол, объявил решение рабочего президиума выдвинуть председателем собрания Малую, Клаву Ивановну, которая тут же, чтобы не терять дальше времени, поднялась и предоставила слово для доклада товарищу Дегтярю, Ионе Овсеичу.

Иона Овсеич внимательно посмотрел каждому в глаза, чуть откинул назад голову и сообщил, что Чрезвычайный Восьмой съезд Советов, который собрался в городе Москве, начиная с двадцать пятого ноября текущего года, на своем вечернем заседании пятого декабря сего же года постатейным голосованием единодушно утвердил новую Конституцию и постановил считать 5 декабря всенародным праздником, а также провести ближайшие выборы советских органов по новой избирательной системе.

Сообщение не содержало в себе ничего нового, но здесь, когда собрались вместе, оно прозвучало со свежей силой, люди поднялись, все как один, и так, стоя, аплодировали. Рабочий президиум тоже хлопал стоя, вытянув до отказа руки, со стороны было впечатление, что президиум приветствует людей, которые в зале, а те отвечают ему с удвоенной и утроенной силой.

Когда буря улеглась, Иона Овсеич отпил из стакана глоток воды и обратился к залу с вопросом:

— Каковы те изменения в жизни СССР, которые осуществились за период от 1924 года до 1936 года? В чем существо этих изменений?

Люди хорошо понимали, что вопрос, хотя и обращен к ним, не требует от них ответа, а имеет только одну цель: направить их внимание, — отвечать же будет сам Иона Овсеич.

— Товарищи, — уже совсем буднично спросил докладчик, — что имели мы в 1924 году?

После небольшой паузы Иона Овсеич напомнил, что в 1924 году мы имели первый период нэпа, когда советская власть допустила некоторое оживление капитализма, удельный вес социалистической промышленности составлял тогда восемьдесят процентов, но нэпманы тоже имели за собой не менее двадцати процентов. Еще хуже выглядело сельское хозяйство. Правда, не было уже класса помещиков, он был ликвидирован, но зато были сельскохозяйственные капиталисты — кулаки. А народная мудрость правильно гласит: что в лоб, что по лбу.

В зале послышался веселый смех, и докладчик сказал, что теперь, конечно, можно смеяться, но тогда, в двадцать четвертом году, кулак был еще в силе, а колхозы и совхозы, наоборот, были слабы, и мы говорили не о ликвидации кулачества, а об его ограничении. То же самое было в товарообороте, где социалистический сектор составлял каких-нибудь шестьдесят процентов, а все остальное поле было занято купцами, спекулянтами и прочими частниками.

Совсем другая картина на сегодняшний день: в деревне прошла сплошная коллективизация, в промышленности полностью изгнан капиталистический элемент. И еще: можно ли считать мелочью тот факт, что нынешняя социндустрия с точки зрения объема продукции превосходит довоенную индустрию более чем в семь раз? Нет, этот факт нельзя считать мелочью. Нельзя считать мелочью и другой факт, а именно: вместе с совхозами колхозы имеют сегодня семь миллионов пятьсот восемьдесят тысяч лошадиных сил на четыреста тысяч тракторов с гаком. Что же касается товарооборота в стране, то купцы и спекулянты изгнаны целиком и навсегда из этой области.

На примере нашего двора каждый может видеть собственными глазами, что гражданин Киселис, который раньше держал патент на галантерейную лавку, теперь работает в этой самой лавке продавцом и получает твердую зарплату наравне со всеми. Гражданка Орлова, которая при старом режиме и некоторое время после революции вела нетрудовой образ жизни, продавая за деньги то, что за деньги продавать нельзя, теперь работает в набивочном цехе табачной фабрики, бывшей Попова, и выполняет норму на сто процентов и больше. Доктор Ланда, который раньше держал свой кабинет по кожным и другим смежным болезням, сам отказался от частной практики и сегодня сидит здесь в президиуме.

Отсюда мы должны сделать вывод, что изменилась классовая структура нашего общества и эксплуататоров у нас больше нет. Но сознание людей имеет свойство отставать от нашего бытия. Многие, кто сидит сегодня здесь, вчера могли слышать собственными ушами, как Ефим Граник бежал рядом с колонной и выкрикивал безграмотный с политической точки зрения лозунг, адресуя нашим рабочим люмпен-пролетарский привет. О чем это свидетельствует? Это свидетельствует о том, что сознание Ефима Граника в данном конкретном случае отстает от бытия. Мало того, что у нас уже давно нет люмпен-пролетариата, который так хорошо изобразил Максим Горький, на сегодня у нас нет уже и пролетариата, а есть хозяин государства — рабочий класс!

Когда докладчик сказал про хозяина государства — рабочий класс, — люди громко захлопали. Клава Ивановна воспользовалась паузой, налила из графина воды и придвинула стакан поближе. Иона Овсеич отпил глоток и вернулся к своей мысли насчет Граника.

В чем же корень ошибки Ефима Граника? Или, может быть, здесь имела место случайная обмолвка, которая бывает со всяким человеком? Нет, здесь, конечно, имела место не случайная обмолвка, ибо Ефим Граник, в силу некоторых особенностей своей профессии, ведет кустарный образ жизни, а на фабрике или заводе никогда не работал. Отсюда прямой путь к отсталости сознания. Рабочий класс в СССР уже не только хозяин государства, но владеет всеми орудиями производства и, кроме того, свободен от всякой эксплуатации, а наш Ефим Граник не заметил этой маленькой разницы, которая произошла у него на глазах.

Иона Овсеич, мадам Малая и все другие смотрели, улыбаясь, на Ефима Граника, сам он тоже улыбался, поскольку на виду у публики сел в калошу и хорошо понимал, что лучше вместе со всеми посмеяться над собой, чем оставаться в полной изоляции.

А теперь, сказал докладчик, перейдем к следующему вопросу: в чем основные особенности новой Конституции? Прежде всего не надо путать Конституцию с программой, ибо в то время как программа говорит о том, чего еще нет и что должно быть еще завоевано в будущем, Конституция, наоборот, должна говорить о том, что уже есть. Значит, программа касается будущего, а Конституция — настоящего. Значит, в Конституции надо отражать не то, что нам хотелось бы — например, полный коммунизм, когда от каждого будет по его способностям и каждому по его потребностям, — а то, что есть уже в действительности: первую, или низшую, фазу коммунизма, другими словами…

— Социализм! — крикнул с места Ефим Граник.

— Совершенно верно, — подтвердил докладчик, — социализм. Значит, новая Конституция — не программа, а итог пройденного пути, и в этом ее первая особенность.

— Товарищи, — спросил вдруг Иона Овсеич, — всем понятно, что я говорю, или не всем? Тут стесняться лишнее — материал очень сложный, и лучше семь раз отмерить, чем один раз отрезать…

— Где не надо! — опять вставил свое слово Граник.

Мадам Малая сделала ему замечание, но товарищ Дегтярь отметил, что такие реплики с места как раз свидетельствуют о высокой активности, и нет нужды затыкать рот.

На второй и третьей особенности докладчик остановился вкратце, поскольку для глубокого их понимания требуется политэкономия, а политэкономия такая вещь, что на полном ходу лучше не прыгать: не только без ног — без головы остаться можно. Однако каждый должен хорошо запомнить, что все без исключения буржуазные конституции опираются на капиталистические устои, а новая Конституция СССР, наоборот, исходит из факта ликвидации капиталистического строя в СССР. Кроме того, буржуазные конституции молчаливо исходят из предпосылки о том, что общество состоит из антагонистических классов, а наша Конституция, опять-таки наоборот, исходит из того, что в обществе нет уже больше антагонистических классов.

— Товарищи, — прервал сам себя Иона Овсеич, — есть необходимость особо расшифровывать понятие антагонизм или пойдем дальше?

— Пойдем дальше, — ответила мадам Малая, — это слово должны все знать, а кто не знает, спросит потом.

Про четвертую особенность новой Конституции докладчик сказал, что она имеет первостепенное значение, но в условиях Закавказья и Средней Азии играет еще более важную роль. Почему же так получается? А получается так потому, что четвертая особенность — это полное равенство всех рас и наций, независимо от языка и цвета кожи, во всех сферах как хозяйственной, так государственной и культурной жизни. У нас в Одессе царское правительство тоже натравливало одну нацию на другую, устраивало еврейские погромы, но теперь от этих кошмаров осталось одно воспоминание, и наши дети могут учиться в русских, украинских, еврейских, болгарских и польских школах. Одновременно с этим есть еще две немецкие школы: одна в центре города, другая — в Люстдорфе, куда можно доехать двадцать девятым трамваем, его конечная остановка на Тираспольской площади, три квартала отсюда.

Из зала крикнули: даже меньше трех, два с половиной, — докладчик принял уточнение и перешел к следующей, пятой особенности.

Пятая особенность говорила о том, что в противоположность буржуазным наша Конституция не делает различия по половому признаку, то есть мужчины и женщины, а также между имущими и неимущими, оседлыми и неоседлыми.

— А цыгане получат право голоса? — Ефим вскочил с места и на ходу вспомнил, что надо поднять руку.

— Сядь, — приказала мадам Малая, — ты не даешь человеку говорить!

Докладчик, однако, воспринял вопрос с места по-другому и прямо сказал, что пример с цыганами — это очень интересный пример, поскольку, с одной стороны, они живут без прописки и неизвестно где их искать, но, с другой стороны, советская власть на местах предоставляет им прописку и постоянную работу. Наряду с этим, многие цыгане уже вступили в колхозы, где они работают кузнецами и конюхами, так как всю жизнь имели дело с лошадьми и хорошо их знают, а отсюда мы можем сделать прямой вывод, что равенство есть не только на словах, но и на деле. Кто видел картину «Последний табор», там играет знаменитая Ляля Черная, тот собственными глазами мог убедиться, что наши советские цыгане — это уже не те нищие цыгане, которые были до революции или в первые годы. Правда, отдельные цыгане еще ходят с гармошкой или скрипкой по трамваям и поездам, занимаясь попрошайничеством, но, как говорится, семья не без урода, так что исключение в данном случае только подтверждает правило.

Последние слова докладчика люди встретили единодушными аплодисментами, ибо каждый, особенно те, которые помнили старое время, мог подтвердить из собственного опыта, что цыган в трамваях и на улицах делается все меньше, хотя возле Привоза, у Староконного базара и даже на углу Дерибасовской и Х-летия РККА, бывшей Преображенской, гадалки иногда еще хватают прохожих за рукава, а если те отказываются, забегают вперед и загораживают дорогу, пока не добьются своего.

Переходя к последней, шестой, особенности, докладчик со всей определенностью указал, что, в отличие от буржуазных конституций, она переносит центр тяжести на вопрос о гарантиях прав. Если, например, дается право на труд, так оно обеспечивается законодательным закреплением факта отсутствия у нас кризисов, если дается свобода слова, так одновременно предоставляются типография, бумага и помещение. За примером не нужно далеко ходить: вчера, кто хотел, мог принять участие в демонстрации, сегодня каждый может высказаться здесь перед жильцами дома и других дворов, а завтра он может напечатать заметку в газете, и об этом будет знать уже весь народ — не только Одесса, Николаев, Херсон, — а весь СССР, потому что заметку могут передать по радио, а радио — самый быстрый вид связи и не боится расстояния.

— А заграница? — крикнул Граник.

— Заграница тоже, — ответил Иона Овсеич, — так что, Граник, ты имеешь шанс прославиться на весь мир, как Давид Ойстрах.

Все засмеялись, а Ефим честно признался, что за всю жизнь не держал в руках скрипку.

— Это не мотив, — возразил товарищ Дегтярь, — у Давида Ойстраха тоже был день, когда он первый раз взял в руки скрипку. Если надо, мы дадим в школу Столярского справку, что ты вундеркинд, и через пару лет Ойстрах будет натирать тебе канифолью смычок. При условии, конечно, что ты разрешишь.

Пусть сначала хорошо попросит! — закричал Граник, но услышали его только те, кто сидели рядом, потому что от смеха стоял сплошной гул.

Поскольку новая Конституция имела шесть особенностей и все были освещены, докладчик предупредил, что позволяет себе перейти к следующему пункту, а именно: буржуазная критика проекта Конституции, которая теперь уже не проект, а существующий факт.

Заложив пальцы под борт тужурки, Иона Овсеич сделал глоток воды, перевернул лист и остановился на первой группе критиков, которая не нашла ничего более умного, как просто замолчать новую Конституцию, вроде ее не было и нет вообще в природе. Некоторые могут подумать, что замалчивание не есть критика, но это неправильно, ибо кто одобряет, тот одобряет, а кто молчит, тот молчит. Конечно, это глупая и смешная форма критики, но все же форма критики. Что же получилось с методом замалчивания на деле? А получился полный пшик, и эта группа критиков, фашисты и реакционеры, вынуждена была открыть клапан.

— Чтобы не задохнуться в собственном ге! — громко крикнул Граник. Люди и сам докладчик засмеялись, а мадам Малая в этот раз не сделала никакого замечания и смеялась больше всех.

Вторая группа критиков оказалась немножко умнее, чем первая, но только немножечко, поскольку, с одной стороны, она признала факт существования Конституции в природе, а, с другой стороны, называла ее маневром и пустой бумажкой, имеющими расчет на обман людей. Типичный представитель этой группы, как ни будет странно, германский журнал «Дейтше Дипломатиш-Политише Корреспон-денц», который возвестил на весь мир новое открытие: Конституция СССР — «потемкинская деревня», ибо сам СССР не государство, а всего-навсего — географическое понятие.

Новое открытие германского журнала «Дейтше Дипломатиш-Политише Корреспонденц» до того рассмешило людей, что докладчику пришлось поневоле остановиться. А потом, когда выяснилось, что один такой дурак уже был показан великим русским писателем Щедриным, и этот дурак, бюрократ-самодур, которому не понравилась Америка, наложил резолюцию: «Закрыть снова Америку!» — люди опять смеялись, и докладчику пришлось вторично сделать передышку.

После передышки докладчик сказал, что какой он ни был дурак, этот щедринский бюрократ, он был все-таки не такой дурак, как господа из «Корреспонденц», ибо в конце концов понял: закрыть государство на бумаге можно, но если говорить всерьез, то сие от него не зависит.

Если же коснуться фактов, то факты таковы: сверх тех земель, которые были у крестьян до революции, они получили, через колхозы, еще сто пятьдесят миллионов гектаров, и земледелие СССР дает сейчас в одну целую и одну вторую раза больше продукции, чем в старое время. А индустрия дает продукции в семь раз больше. Кроме того, у нас нет безработицы, зато есть право на труд; нет париев, как называют в Индии самых забитых и темных людей, зато есть всеобщее, прямое и равное избирательное право при тайном голосовании.

Таковы факты, а факты — упрямая вещь. Но «Корреспонденц» может сказать: тем хуже для фактов. А мы на это можем ответить ему: дуракам закон не писан.

— А не надо вообще с ним говорить! — хлопнула кулаком мадам Малая. — Собака лает — ветер носит.

По поводу третьей группы критиков докладчик сразу предупредил, что они намного умнее второй группы, не говоря уже о первой. Но быть умнее дурака — это еще далеко не значит быть умным. Так и с третьей группой критиков: хотя они и умнее, но до настоящей смекалки им, как от земли до неба.

Она, эта группа критиков, говорит: да, Конституция СССР — положительное явление, но попробуйте осуществить ее на деле. Что здесь можно ответить? Прежде всего, что с такими скептиками мы встречались уже в семнадцатом году, когда брали власть. Тогда мы тоже слышали от них разные балаболки, что большевики, мол, неплохие люди, но с властью у них дело не пойдет, они провалятся.

— Кто яму копает, тот сам попадает, — вставила мадам Малая.

— Совершенно верно, — подтвердил докладчик, — и нет никаких оснований сомневаться, что в этот раз они попадут опять.

Прежде чем коснуться четвертой группы критиков, докладчик попросилразрешения привести один пример из художественной литературы. Кто учился в школе, тот знает: был такой известный писатель Гоголь, за Дерибасовской, ближе к морю, есть улица Гоголя. Так вот, у Гоголя в «Мертвых душах» девчонка Пелагея, желая показать кучеру Селифану дорогу, запуталась и попала в неловкое положение, потому что не знала, где у нее левая рука, а где — правая.

— А может, она была левша? — сделал предположение Граник.

— Нет, — сказал Иона Овсеич, — она не была левша: у нее все было на своем месте. А у четвертой группы критиков как раз не все на своем месте — они твердят на все голоса, что большевики качнулись вправо. Если перевести это понятие с политического языка на обыкновенный, получается, что большевики отказались от диктатуры пролетариата и выступают за советскую власть, но без большевиков, то есть без самих себя.

Мадам Малая засмеялась первая, вслед за ней рабочий президиум и все люди в зале, потому что на идиотские обвинения критиков из четвертой группы можно было реагировать только смехом.

— Им надо собрать по пятнадцать копеек на пятнадцатый номер! — предложил Граник, и люди засмеялись еще веселее: пятнадцатый номер трамвая идет на Слободку, где областная больница и сумасшедший дом.

— Зачем деньги? — развел руками доктор Ланда. — Мы выделим для них карету — одну, две, три, сколько надо.

— Предложение доктора Ланды запишем в протокол, — объявила мадам Малая. — Кто за?

В один миг все, как по команде, подняли руки за и не хотели опускать, хотя докладчик и председатель уже давали отбой, потому что шутка чересчур затянулась.

— Товарищи! — Иона Овсеич вынужден был повысить голос. — Четвертая группа критиков не последняя: есть еще одна. На нее можно было бы вообще не обращать внимания, если бы она не утверждала, что новая Конституция сводит на нет демократию в СССР. Конечно, смешно доказывать: это слон, потому что впереди у него имеется хобот, — но иногда приходится. Последняя группа критиков кричит на все лады, что в СССР по-прежнему разрешается только одна партия — откуда же, мол, демократия? Да, отвечаем мы, одна, коммунистическая партия большевиков, а вы, господа, хотели бы еще лейбористов, консерваторов, монархистов и, будем говорить прямо, фашистов? Не выйдет, господа в цилиндрах! У нас нет враждебных классов, у нас есть рабочие, крестьяне и трудовая интеллигенция — так зачем им еще партии, которые садились бы народу на голову и пили из него кровь! Нет, господа, нам хватит и одной партии, партии большевиков, и не нужно никакой другой!

Последние слова Иона Овсеич произнес очень громко, и впечатление было такое, как будто доклад уже окончен, президиум и люди в зале зааплодировали, сначала сидя, потом Клава Ивановна встала, вслед за ней президиум и все участники, в зале раздались восторженные возгласы «ура!», люди подхватили, бурные аплодисменты перешли в овацию.

После овации мадам Малая, в порядке ведения собрания, предложила присутствующим задавать вопросы, но оказалось, она немножечко поспешила: докладчику предстояло осветить еще пункт первый из третьей категории поправок к проекту Конституции. Авторы этого пункта говорили, что к словам «государство рабочих и крестьян» нужно добавить: «и трудовой интеллигенции». Правильно это или неправильно? Нет, это неправильно, точнее сказать, это абсолютно неправильно и глубоко ошибочно. По мнению авторов пункта выходило, что интеллигенцию можно поставить в один ряд с рабочими и крестьянами. Но всякий, кто внимательно читал Маркса, знает, что рабочие и крестьяне — это классы, а интеллигенция — лишь классовая прослойка, классом она никогда не была и никогда не будет. Если говорить конкретно, Степан Хомицкий — это класс, а Ланда — это прослойка, потому что Степан Хомицкий — водопроводчик, то есть рабочий, и создает материальные ценности своими руками, а Ланда — доктор, то есть его задача — просто обслуживать людей по линии медицины.

— А кто я? — вскочил Граник. — Я хочу знать, кто я.

— Ты болтун, — ответила под общий смех мадам Малая, — и сядь на свое место.

Степан Хомицкий и доктор Ланда, которые послужили материалом для конкретного примера, переглянулись, Степан чуть-чуть свысока, хотя чувствовалось, что сдерживается, невольно, просто по-человечески, хотелось даже немножко пожалеть доктора Ланду, однако спустя минуту ситуация заметно переменилась: докладчик объявил во всеуслышание, что хотя интеллигенция не класс, а прослойка, но она пользуется такими же правами, как рабочие и крестьяне, во всех сферах хозяйственной, политической и культурной жизни страны. Теперь доктор Ланда вполне мог взять реванш, и никто бы за это не судил его, однако он держался по-прежнему, как еще до разъяснения, тихо и скромно.

У третьей категории поправок был и другой очень важный пункт — насчет права каждой республики свободно выйти из СССР. Авторы поправки предлагали исключить статью семнадцатую из Конституции на том основании, что она предоставляет каждой республике право выхода, а практического значения это не имеет, так как никто и никогда выйти из состава СССР не захочет.

— Наоборот, — вставила мадам Малая, — другие страны еще будут просить, чтобы им разрешили войти.

— Это правильно, — Иона Овсеич поднял палец и улыбнулся, — но настоящая демократия требует, чтобы право, которое принадлежит вам, так и принадлежало, а хотите вы им пользоваться или нет — это уже ваше личное дело.

— Нет, — стояла на своем Клава Ивановна, — когда тебе дают то, что тебе не нужно, в конце концов начинаешь думать, а вдруг пригодится.

— Нет, — решительно возразил товарищ Дегтярь, — так может рассуждать одна отдельно взятая личность, а целая республика, в которой миллион или десять миллионов населения, так рассуждать не может. Следовательно, надо поступать, как требует настоящая демократия, потому что миллион или десять миллионов человек не могут все сойти с ума в один момент.

Ответ товарища Дегтяря получил стопроцентную поддержку, и мадам Малая сказала: хорошо, она сдается, но к этому вопросу она еще вернется в личном порядке.

Теперь, объявил докладчик, он дошел уже почти до самого конца и остается только отметить факт всемирно-исторического значения новой Конституции, а именно: то, о чем мечтали и продолжают мечтать миллионы людей в капиталистических странах, уже осуществлено в СССР, и, наряду с этим, приятно, радостно знать, что кровь, обильно пролитая нашими людьми, не прошла даром.

Произнеся заключительные слова, товарищ Дегтярь громко захлопал, вытянув руки в сторону зала, Ефим Граник сложил ладони рупором и закричал «браво! браво!», но тут же его голос перекрыло могучее, как будто люди шли в атаку, «ура!».

Когда овация пошла на спад, Клава Ивановна сообщила, что поступило предложение направить приветствие в Москву, Кремль, товарищу Сталину. Последние слова покрыл новый взрыв аплодисментов, но эти слова можно было вообще не произносить, потому что они прозвучали в душе у каждого еще до того, как мадам Малая открыла рот, чтобы произнести их вслух.

Аплодисменты означали полное одобрение новой Конституции и предложения насчет телеграммы. В связи с этим появилась возможность перейти к следующему пункту повестки дня: вопросы и выступления по докладу. Что касается вопросов, объяснила Клава Ивановна, они могут быть самые разные, так как Конституция охватывает все стороны международной и внутренней жизни СССР.

Первый поднялся для вопроса Ефим Граник, и хотя ничего особенно смешного в этом не было, люди смеялись, потому что заранее предвидели: первый вопрос будет у Ефима Граника.

— Товарищ докладчик, новая Конституция, а также закон разрешают единоличникам и колхозникам держать как свою корову, так домашнюю птицу. Для этого у них имеются разные помещения — сарай, курятник, хлев и другие. А я имею право держать свою корову? Если да, кто должен обеспечить меня хлевом?

Иона Овсеич выждал полминуты и, убедясь, что вопрос изложен полностью, пожал плечами:

— А зачем тебе жить в хлеву? У тебя есть солнечная комната и прихожая.

Люди весело переглянулись, а Ланда сказал, что он, как врач, не дает соседу санкцию на проживание в хлеву.

— Я не про себя говорю, — возмутился Граник, — я говорю про свою корову.

— Мы не знали, что у тебя есть корова, — удивился Иона Овсеич. — А в финотделе она зарегистрирована? Или ты будешь пить даром молоко, а налоги пусть платят другие?

— Ефим не дурак, — подмигнул Степа, — корова хочет давать молоко, пусть платит налоги.

— Но он же записал корову на свое имя, — возразил Иона Овсеич.

— Что за глупости! — опять возмутился Граник. — Как я могу платить налоги за корову, которой у меня нет.

Иона Овсеич наклонил голову и прищурил правый глаз:

— А зачем же тебе хлев для коровы, которой у тебя нет?

— Ладно, — сказала мадам Малая, — садись, Граник, на место и не выскакивай со своими глупостями. Купишь себе корову — построим для нее гараж на чердаке. Товарищи, у кого еще вопросы? Если такие вопросы, как у Граника, лучше не задавать.

На это предупреждение Степа Хомицкий возразил, что трубу, когда хочешь узнать, где она забилась, надо сперва простукать, продрать проволокой или посмотреть на свет. Так и вопрос: надо сначала вытащить его на свет, а тогда будет видно, глупый он или умный.

Сравнение было очень удачное, люди одобрили, послышалось веселое оживление, но Клава Ивановна одернула и напомнила, что здесь идет серьезная работа, а не вечер развлечений.

Граник сделал Степе воздушный поцелуй, однако в этот раз никто не обратил внимания, ибо каждый хорошо понимал: смех, который мешает делу, это уже не смех, а что-то другое.

Слово взял доктор Ланда.

— Товарищи, — сказал он, — если сравнить, как была организована медицина у нас в Одессе до революции и в настоящее время, то традиционные противопоставления день и ночь, земля и небо, черное и белое ровным счетом ничего не скажут нам. Здесь нужны факты и цифры, цифры и факты. Вы знаете, я работаю по кожным болезням и другим, дерматолог-венеролог, как принято говорить среди специалистов. В связи с этим могу с полной ответственностью заявить: если бы я сказал, что некоторые болезни сократились в пять раз, то вы имеете законное право умножить это число еще на три, а в некоторых случаях и на все пять. Если же взять данные в процентном отношении, то мы получим такие мизерные цифры, что их днем под микроскопом не увидишь, а микроскоп такая вещь, что на площади величиной с обыкновенную копейку можно увидеть одним глазом миллион микробов сразу. — Люди ахнули, доктор Ланда немного подождал и повторил: — Да, миллион. И удивляться здесь не надо, ибо за годы советской власти наука сделала такие успехи, что миллион в данном случае нас уже не устраивает — нужно десять миллионов, сто миллионов!

Люди опять ахнули, доктор Ланда собрался привести новые примеры из области медицины, но его перебил Иона Овсеич:

— Доктор Ланда, уточните людям, как и почему вы отказались от частной практики.

— Почему я отказался от частной практики? — машинально повторил доктор.

— Да, — сказал Дегтярь, — со стороны можно подумать, что отказ произошел из-за крутого сокращения клиентов по вашей специальности, а не по собственному желанию.

— Нет, — сказал доктор, — такое впечатление было бы в корне ошибочным. Во первых, хотя пациентов по нашему профилю стало раз в десять меньше, нельзя забывать, что до сих пор имеется еще известная нехватка специалистов, которая досталась нам в наследство от старого режима. Во-вторых, отказываясь от частной практики, я не интересовался статистикой: к этому времени я уже полностью осознал, что медицинская помощь должна быть бесплатной, а наличие частной практики помогало сохранить старый взгляд на медицину — чем лечение дороже, тем оно лучше. А от сюда вытекало, что остается прежнее неравенство среди больных: заплатишь — выздоровеешь, не заплатишь — ищи попа, раввина или ксендза, кто тебе больше нравится.

Последние слова доктора люди встретили смехом и аплодисментами, а мадам Малая открыто похвалила его:

— Молодец, Ланда. Можешь продолжать.

— В Одессе до революции был такой градоначальник, по фамилии Толмачев, пожилые люди, наверное, помнят. Про этого Толмачева сам граф Витте, который тоже был хороший эксплуататор, говорил, — доктор вынул из кармана очки, протер, но не надел их, — что он абсолютно не выполнял законы, он просто начхал на законы и вмешивался во все дела, не только государственные, общественные, но и частные, приватные, как называли раньше. К чему я это говорю? Я говорю к тому, что в то же время на Пересыпи, например, совсем не было водопровода, а когда понадобилось пятьдесят тысяч рублей для его укладки, городская дума отказалась наотрез. Еще хуже обстояло с освещением, но гласный думы, некий Донцов, без зазрения совести от ветил: «Пересыпи свет не нужен — там живут рабочие». Вот как относились к трудовому человеку так называемые «отцы города» — что же говорить про остальных!

— Товарищ председатель, — Иона Овсеич поднял руку, — разрешите один вопрос к выступающему. У отца доктора Ланды был двухэтажный дом в Треугольном переулке, кроме того, они держали мануфактурный магазин на Александровской. Хотелось бы услышать, куда девалась эта не движимая собственность после революции.

— А куда она могла деваться? — пожал плечами Хомицкий. — Где стояла, там и стоит.

— Хомицкий, — нахмурился Иона Овсеич, — толмач нам не нужен. Доктор Ланда понял меня.

— Понял, — кивнул доктор. — Насчет дома я скажу сразу: когда пришли уполномоченные, чтобы передать его коммунхозу, отец согласился немедленно.

— Вы имеете в виду, — перебил товарищ Дегтярь, — он не стал чинить сопротивления представителям советской власти.

— Да, — подтвердил доктор. — Однако его не выбросили на улицу. Напротив, ему и маме, хотя они были уже глубокие старики, дали прекрасную, метров двенадцать, комнату в центре города, возле кирки. Мой отец после погрома пятого года перешел в лютеранство и для него это соседство было знаком высокой милости. Судьбы, я имею в виду. Что касается магазина, то здесь он просидел еще пару лет. Но лично я и мой брат, Борис Александрович, всегда говорили отцу, что этот магазин ему нужен, как горбатому горб.

— Когда от слов бывает польза, — улыбнулся Иона Овсеич, — тогда слова уместно вспоминать. А какая была польза от ваших слов?

— Честно говоря, — доктор сплел пальцы, послышался легкий хруст, — пользы сразу не было: отец, которому всю его жизнь внушали со всех сторон предрассудки, не мог в один момент избавиться от них.

— Между прочим, — напомнил Иона Овсеич, — люди избавлялись от этих предрассудков еще при царе Александре II, то есть задолго до революции, и шли на него с подкопами и бомбами, когда царизм был в полной силе. Про листовки и подпольную литературу я уже не говорю.

Насчет листовок и подпольной литературы во дворе все знали, что Иона Овсеич был активным распространителем на заводе Гена, теперь имени Октябрьской революции, с тысяча девятьсот одиннадцатого года. Тогда это было особенно опасно, потому что царский министр Столыпин по всей стране расставлял виселицы, которые народ метко назвал «столыпинскими галстуками».

— Уважаемый Иона Овсеич, — доктор Ланда надел, на конец, свои очки, — ваши слова — золотые слова, и если бы все рассуждали и поступали, как вы, смею думать, у нас была бы уже не первая, низшая, фаза коммунизма. У нас было бы уже что-нибудь повыше.

— Вы имеете в виду полный коммунизм? — схватился Иона Овсеич. — Так я вам прямо скажу, доктор Ланда, вы сильно ошибаетесь, вы очень сильно ошибаетесь. На сегодняшний день построить полный коммунизм в одной отдельно взятой стране, в условиях капиталистического окружения, невозможно. Другое дело, если рядом вспыхнет революция, у нас есть надежды на это, но пока СССР один и никакого другого СССР нет. Так что я вам опять повторяю, Ланда: здесь вы сильно ошибаетесь.

Степа Хомицкий засмеялся: чего можно требовать от человека, если он прослойка! В задних рядах громко прыснули, Иона Овсеич сказал, что не видит причин для смеха, и потребовал немедленно прекратить, а то получается пир во время чумы.

Доктор Ланда, вместо того, чтобы поддержать товарища Дегтяря, поступил как раз наоборот и привел ни к селу ни к городу свой пример: в медицине существует особый термин — гипердиагностика. Это когда врач опасается за исход и ставит диагноз более серьезный, чем нужно.

— Нет, — Иона Овсеич ударил кулаком по столу, — мы не доктора, мы не медицина — мы точно знаем, где у кого болит!

— Дегтярь прав, — подтвердила мадам Малая. — Недаром говорят, когда человек больной по нервному, так он сам не знает и доктор не знает.

— А когда гонорея, — зашелся от смеха Хомицкий, — так больной знает и доктор знает, а жена не знает.

— Степа, — погрозила пальцем Клава Ивановна, — твое счастье, что ты в президиуме.

Степа наклонил голову, видно было, что хочет извиниться, но смех душил его, и люди в зале тоже стали смеяться. Клава Ивановна схватила стакан с водой и поднесла Степе, но сказать нужные слова не успела: смех взял и ее. В конце концов Иона Овсеич тоже не выдержал, а когда люди немного успокоились, сам одобрил разрядку смехом, ибо смех, если он к месту, восстанавливает силы.

Доктор Ланда подтвердил, что смех действительно восстанавливает силы, а по поводу построения высшей фазы в одной отдельно взятой стране чистосердечно признал свою ошибку и целиком согласился с Ионой Овсеичем.

Товарищ Дегтярь обратился к залу: все понятно в этом вопросе или, может, лучше вернуться немножко назад?

Назад возвращаться не пришлось: люди ясно понимали, что в условиях сплошного капиталистического окружения на сегодня построить полный коммунизм нельзя, но можно подойти к нему вплотную. Для этого нужно только, чтобы не было войны, а что касается планов внутреннего строительства в СССР, то здесь имеются все основания уверенно смотреть вперед: первая пятилетка была выполнена досрочно, за четыре года, и январский пленум ЦК в тридцать третьем году подчеркнул, что это есть факт, наиболее выдающийся в современной истории, теперь уже почти кончали вторую пятилетку, хотя в запасе оставался еще целый год, и за этот год можно, если хорошо постараться, наработать, как за полтора. В общем, при таких темпах налицо все реальные условия сделать четыре пятилетки за три и получить чистую экономию в одну пятилетку.

— Отсюда следует, — подвел итог товарищ Дегтярь, — что хотя до высшей фазы сохранится известное расстояние, люди будут чувствовать себя, как при полном коммунизме, поскольку изобилие станет существующим фактом. Однако, повторяю, делать на этом основании вывод о построении высшей фазы, как настаивает доктор Ланда, глубоко ошибочно и преждевременно.

— Ланда, — обратилась мадам Малая, — у тебя есть что-нибудь добавить?

Доктор Ланда сказал, у него нечего добавить.

— А предложение у тебя есть, или ты просто сообщил, что твой папа при царе Горохе перешел из синагоги в кирку, и на этом конец? — удивилась мадам Малая.

Нет, сказал доктор Ланда, у него есть конкретное предложение: пусть в красном уголке повесят список литературы, чтобы каждый, когда ему понадобится, мог переписать.

— Товарищ председатель, — обратился Иона Овсеич, — разрешите справку: такой список уже есть и завтра будет висеть.

— Ланда, — сказала мадам Малая, — садись на место: ты опоздал — такой список уже есть, и завтра он будет висеть.

После доктора Ланды слова попросили одновременно два человека: Ефим Граник и Степан Хомицкий, Граник на полсекунды раньше. Однако мадам Малая прямо заявила ему, что он уже и так наговорил больше, чем надо, и теперь будет только отнимать золотое время у людей. Ефим возмутился, и по предложению товарища Дегтяря вопрос, как диктует демократический централизм, поставили на голосование. Послышались отдельные смешки, однако большинство было за то, чтобы предоставить слово. Ефим уже встал и направился к трибуне, но на полдороге Клава Ивановна задержала его: она объявила результаты голосования недействительными на том основании, что люди проявили несерьезность, во время процедуры смеялись, и надо переголосовать.

Второе голосование дало прямо противоположный результат: большинство, которое только что было за Граника, теперь решительно сказало нет. Граник опять возмутился, заявил, что будет жаловаться куда надо на зажим, а сейчас покидает зал, и пусть кто-нибудь попробует остановить. Угроза эта была лишняя, никто не удерживал его, но у выхода он сам вдруг повернул обратно, стал боком к президиуму и застыл неподвижно, как в карауле. Люди, которые сидели сзади, закричали, пусть сядет, потому что сам он не свечка и папа его не стекольщик, но Ефим полностью выдержал положенное время — минуту. Затем он заявил во всеуслышание, что только личное уважение к Степе Хомицкому заставило его вернуться, и он требует, чтобы занесли в протокол собрания.

— Ладно, — сказала мадам Малая, — напиши особое мнение и не забудь повесить на гвоздик. А сейчас слово имеет товарищ Хомицкий.

Степан сразу предупредил, что выступать не умеет и по тому не будет заходить с далека, а надо сразу брать быка за рога. Тут доктор Ланда говорил, что до революции на Пересыпи не было водопровода. Правильно, на Пересыпи не было, а в центре города, где жили богатые, был. А теперь в центре живем мы, до Дерибасовской пять минут ходу. Так что из этого? Правильно пользуемся водопроводом и канализацией? Неправильно. Сегодня утром, уже было светло, Оля Чеперуха вылила помои с костями прямо в очко, а рядом есть решетка. Решетка для чего? Чтобы задержать кусок, если сильно крупный и вода не размешивает, а она льет прямо в очко.

— Оля Чеперуха, встань, — приказала Клава Ивановна, — он правду говорит или выдумывает?

Оля опустила голову, все смотрели на нее, те, что сидели впереди, обернулись и оставались в таком положении, пока мадам Малая не велела Оле сесть на место.

— Что же получается? — продолжал Степа. — Получается, что мы сами себе на голову делаем. У Чеперухи переделанная квартира, на ихней половине гальюна нет, во дворе надо пользоваться, а она льет в очко. Дальше. Два дня назад у Иосифа Котляра забился канал, а он на третьем этаже живет, так что на одной ноге придется вниз бегать. Прихожу, открываю ревизию, проволоку в трубу — не поверите, бумаг как в конторе. Ну, тут дело простительное: человек только полгода как из Николаева перебрался — там у них во дворе золотарь с бочкой приезжал. Но, с другой стороны, я лично предупреждал по-хорошему еще летом, а он месяц кидает, два кидает и думает, так всю жизнь можно будет кидать без последствий. А оно помаленьку накопляется, накопляется и, раз, вылезло наружу.

— Котляр, — обратилась Клава Ивановна, — он предупреждал тебя летом или не предупреждал?

Да, подтвердил Котляр, Степа действительно предупреждал его, но он подумал, что если месяц не забивается, два не забивается, так почему на третий месяц обязательно должно забиться.

— Дворничка здесь? — спросила мадам Малая. — Встань, Настя, чтобы я могла тебя видеть. Степан, составишь акт, подпишешь вдвоем с Настей, и пусть за прочистку платят Котляр с Чеперухой, в следующий раз хорошо запомнят. А если повторится еще, поставим вопрос по-другому и в другом месте.

Товарищ Дегтярь попросил слова и объявил, что имеет предложение по данному вопросу, а именно: акта не составлять, поскольку и Чеперуха, и Котляр признали свою ошибку, а ограничиться предупреждением и посмотреть, как они будут держать свое обещание. Клава Ивановна ответила на это, что товарищ Дегтярь показывает здесь лишний либерализм, однако по результатам голосования предложение получило абсолютное большинство, пришлось покориться, а от себя лично председатель добавила несколько слов:

— Повторяю, такие вопросы надо решать в административном порядке, а демократический централизм не для этого. Продолжай, Хомицкий.

— Наряду с канализацией, — сказал Степа, — не хотят соблюдать правила и с дворовым краном. На третий этаж вода часто не доходит, надо носить ведра снизу, а она ставит ведро и крутит кран, чтобы побыстрее, а кран больше не крутится. Одна просто силой берет, а другая еще кирпичом или железкой ударит. У нас, в бригаде Григория Ивановича Котовского, ставили, где надо, часового — так, может, и нам у дворового крана поставить часового?

Люди засмеялись, и сам оратор засмеялся: все хорошо понимали, что этот наболевший вопрос надо решать, конечно, без часового, собственными силами.

— Довожу до вашего сведения, — объявила Клава Ивановна, — об этом уже был неоднократно разговор в домоправлении. Если будет так продолжаться дальше, мы составим график дежурства жильцов у главного крана, а виновных будем штрафовать. Как ты смотришь, товарищ Дегтярь?

Иона Овсеич поддержал мадам Малую целиком и полностью, а насчет выступления товарища Хомицкого позволил себе небольшую критику по существу: если в случае с канализацией оратор конкретно называл виновных, то в случае с краном так и неизвестно, кто именно. Получается, как будто все одинаково виноваты, а отсюда напрашивается вывод, что во дворе живут одни пакостники. Но делать такой вывод было бы в корне неправильно как с юридической, так и с политической точки зрения. Далее. К месту ли было поднимать эту тему сегодня, когда мы собрались, чтобы обсудить новую Конституцию СССР, или можно было отложить до другого случая? Конечно, вполне можно было отложить, не говоря уже о том, что каждый вопрос, большой или маленький, надо ставить по-государственному, а не копаться в…

Иона Овсеич употребил сокращенно слово, которое было в данном случае очень кстати, люди зааплодировали, Иосиф Котляр сложил ладони рупором и закричал:

— Давай, Дегтярь, давай!

Иона Овсеич поднял руку, ибо аплодисменты без того забрали много времени, и сказал, что выступление товарища Хомицкого в целом заслуживает все-таки положительной оценки как в силу своей принципиальности, так и настоящей заинтересованности в жизни всего нашего двора, который сделал уже много хорошего, но может еще больше. И не только может, а покажет на деле.

Последние слова вызвали новые аплодисменты и гул одобрения, Клава Ивановна тоже хлопала, но предупредила, что эти слова еще надо оправдать, а то товарищу Дегтярю придется забрать их назад. Степан, поскольку его перебили, продолжал стоять возле трибуны, мадам Малая сказала, пусть сядет на место, он свое время исчерпал, но Степан заявил, что его время ушло на других, а теперь он хочет ответить на обвинение, которое бросил ему Дегтярь. Нет, сказала мадам Малая, получится уже новое выступление, однако в перепалку вмешался сам товарищ Дегтярь и потребовал от председателя, чтобы соблюдала демократический централизм и предоставила слово, ибо так можно далеко скатиться. Нет, заартачилась Клава Ивановна, в таком случае поставим на голосование, но со всех сторон раздались возгласы в поддержку товарища Дегтяря.

— Так, — сказал Степан, — поехали дальше. Тут нам говорили, что все вопросы надо ставить по-государственному. А что значит: по-государственному? За весь СССР сразу или за всю Одессу? Государство, как паровоз: ты ему все части поставь на место, а одно колесо не поставь — в дупу он тебе поедет!

— Хомицкий, — сделала замечание Клава Ивановна, — ты не на Привозе.

— Не на Привозе, — ответил Степан, — там на другие слова мода. А что паровоз без колеса не поедет, это факт. Давайте проверку сделаем: позакрываем во дворе все клозеты, все краны — что тогда будет? В другой двор пойдешь? А я и в другом дворе и во всем городе закрою — куда ты пойдешь? В другой город поедешь? А я и в другом городе закрою. Везде закрою!

— Браво! — закричал Граник. — Браво!

— Так я спрашиваю: надо сегодня ставить эту тему или ждать, пока везде будет полный срач, а тогда вспомним и покачаем головой, какие мы были неаккуратные!

— О! — воскликнул Иона Овсеич. — Теперь ты ставишь вопрос по-государственному!

Когда Степа вернулся на место, товарищ Дегтярь крепко пожал ему руку и повернул лицом к публике. В один момент казалось, сейчас обнимутся и поцелуют друг друга на глазах у всего народа, люди ждали и уже приготовились аплодировать, но Степан махнул рукой и поспешил к своему стулу.

— Не волнуйся, Хомицкий, — подбодрила мадам Малая, — такого сантехника, как ты, соседи подсиживать не будут: кто хочет самому себе вред! Слово имеет Дина Варгафтик.

Да, сказала Дина, никто не хочет самому себе вреда. Но не хотеть можно по-разному: один говорит, меня это не касается, и сидит сложа руки, хотя надо стучать руками и ногами в дверь, а другой говорит, меня это касается, стучит так, что в Москве слышно, и получает за это кучу неприятностей. Возьмем пример. Иосиф Котляр, который недавно поменял квартиру из Николаева, каждый вечер после работы и каждое утро до работы крутит свой станок и делает гвозди. Где он достал станок и где он достает проволоку, она не хочет вмешиваться, для этого есть свои специалисты, пусть разбираются, но от станка трясется весь дом. Спрашивается, что она должна делать: молчать или, наоборот, стучать изо всех сил? Но если трясется весь дом, то есть разрушается жилой фонд, кто дал моральное право молчать? Никто не давал, и она уже десять, двадцать, сто раз предупреждала Котляра, что на шум, который идет от станка, как от хорошей камнедробилки, ей и ее Грише плевать, но на разрушение жилого фонда они плевать не будут, и никто не заставит. Гриша, правда, говорит, не надо связываться с Котляром, мы еще не знаем, что это за человек, но она ответила своему Грише, пусть лежит с ногами на диване и читает газету, а ей, когда такое безобразие на глазах у всех людей, не лежится. И что? На днях она опять имела разговор с этим гвоздарем, сначала он как будто понял, а в конце вдруг харкнул и послал ее к такой матери! Сегодня наш товарищ Дегтярь так красиво рассказывал про новую Конституцию, что все люди равны, а для Котляра с его гвоздарней наша Конституция не существует, а есть какой-то отдельный закон, который дает ему право садиться людям на голову и посылать женщину к такой матери. До каких пор, люди хотят знать, где граница?!

Все ожидали, что сейчас выступит со своим объяснением сам Котляр, но вместо него поднялся товарищ Дегтярь. Насчет станка и проволоки, сказал он, нам известно, что Иосиф Котляр, бывший красный партизан, с простреленным легким и без одной ноги, то есть инвалид гражданской войны, держит патент от финотдела. Другое дело, что станок, по словам Дины Варгафтик, стучит день и ночь. Выходит, Котляр имеет от него не приработок, а главный заработок, и тут мы хотим получить ответ, откуда берется столько сырья.

Иона Овсеич не сказал, что в данном случае сырье, проволока-катанка, особенно дефицитное, но каждый хорошо знал, какой дефицит на гвозди, и нетрудно было сделать вывод.

Иосиф Котляр, с огромным, в два солдатских ремня, животом, остановился возле трибуны, потер ладонью плешь, тихо улыбнулся и произнес:

— Товарищи жильцы и соседи, эта женщина сказала, что Котляр разрушает дом. Что я могу ответить на это? Я могу ответить: это неправда, она сама в десять раз больше разрушает, когда стучит на мужа стулом, так что у меня люстра качается. Я не буду мешаться в ее личную жизнь — ей нравится, пусть стучит, ее мужу нравится, пусть терпит, — но если человеку говорят: ты разрушаешь наш жилой фонд, — это больно слышать. Теперь насчет сырья. Откуда я его достаю? Хотите, я могу дать вам адрес, вы тоже достанете — это не левый товар, это отходы, которые отправляют на переплавку, потому что производству не выгодно с ним возиться. Но, с другой стороны, это полуфабрикат, и такой капиталист, как я, не брезгует иметь дело с полуфабрикатом, который идет в отходы.

Ефим Граник закричал с места, что такому человеку надо руки целовать, потому что он экономит государственное добро, но Дина Варгафтик опять повторила: кому по вкусу, пусть целует Котляра куда угодно, а откуда он достает свои полуфабрикаты, мы не маленькие дети, чтобы кормить нас всяким дрек. То же самое насчет жилого фонда, пусть ее режут на куски, она все равно будет повторять: от каждого удара станка, когда выскакивает гвоздь, все дрожит и ходит ходуном. Пусть назначат комиссию, и посмотрим, что скажет комиссия.

— Какая комиссия! — опять выскочил Граник. — Человек — бывший красный партизан, а не какой-нибудь рецидивист, потерял за советскую власть полноги и кусок легкого!

— Сядь! — приказала мадам Малая. — Сядь на место, а то я тебя выведу в два счета.

— А я прошу не кричать на меня, — ответил Ефим. — Граника на испуг не возьмешь!

Слово получил Хомицкий. Что правда, сказал он, то правда: шум от станка идет. Но от машины или подводы, когда они проезжают по мостовой, шуму в десять раз больше, а дом стоит себе на месте и не разрушается, потому что у каждого здания есть запас прочности. У нашего дома тоже есть, так что Дина Варгафтик может спокойно спать со своим Гришей, хоть лицом кверху, хоть другим местом: потолок не упадет на них.

Дина возмутилась: пусть делает свои дурацкие намеки своей жене! А комиссию надо назначить, и посмотрим, кто прав.

Иона Овсеич наклонился к председателю, шепнул несколько слов, Клава Ивановна в ответ кивнула головой, велела всем замолчать и объявила:

— Поступило предложение назначить комиссию. Ставлю на голосование.

— Зачем голосовать? — развел руками Котляр. — Вы хотите комиссию — делайте комиссию.

— Тебя никто не спрашивает, — мотнула головой Клава Ивановна — Мы сами знаем, что нам делать, а хочешь ты или не хочешь, твое дело маленькое.

Все, включая самого Котляра, были за комиссию, против — один, Ефим Граник. Он встал, высоко поднял руку, чтобы все хорошо видели, и держал, пока мадам Малая не приказала:

— Сядь на место и не смеши людей.

Собрание поручило президиуму подготовить список, товарищ Дегтярь тут же поднялся и внес предложение избрать комиссию в составе трех человек, а именно: председатель — инженер Лапидис, члены — сантехник Хомицкий и доктор Ланда, ответственный за исполнение — Малая, Клава Ивановна. Голосовать можно поименно или списочно — как пожелает масса. Клава Ивановна сказала, здесь чужих нету, каждую кандидатуру знают в лицо, так что нет смысла поименно.

Проголосовали список в целом. В этот раз все были за, воздержался один: Ефим Граник.

Поскольку комиссия была утверждена, а время затянулось, председатель, посовещавшись с товарищем Дегтярем, внесла предложение прекратить дальнейшие прения и дать заключительное слово докладчику. Иона Овсеич уже подошел к трибуне, но в это время инженер Лапидис закричал с места, что заявляет решительный самоотвод.

— Вспомнил! — возмутилась Клава Ивановна. — Дома своей жене будешь заявлять отвод, а здесь тебе народ доверил, и скажи спасибо.

— При чем тут доверие! — крикнул в ответ Лапидис. — У меня круглый год командировки, я неделями дома не ночую.

— Где ты ночуешь, это твое личное дело, а раз масса тебе доверила, ты должен гордиться, — сказала мадам Малая, и весь зал поддержал ее, потому что у каждого есть свои личные дела, а если так рассуждать, то для общественной работы надо будет специально нанимать каких-то людей.

— Самоотвод не принимается, — повторила мадам Малая и предупредила инженера Лапидиса, что у собрания может лопнуть терпение, а обращаться по месту его службы — это лишняя трата времени и никому не нужно.

Лапидис наклонил голову, как задиристый бычок, однако было ясно, что подходящий момент для самоотвода упущен и теперь своей настойчивостью можно вызвать только протест и справедливое возмущение.

— Ладно, — сдался Лапидис, — ваша взяла.

Клава Ивановна одобрительно кивнула головой, однако в словах чувствовалась осторожность:

— Еще посмотрим, как ты докажешь на деле.

— Докажет! — весело произнес Иона Овсеич. — Лапидис не такой человек, чтобы отлынивать. А сейчас позвольте мне от имени домоправления, актива и общественности двора выразить благодарность товарищу Гранику, Ефиму Лазаревичу, за добросовестную работу по подготовке объявления, а также выразить уверенность, что и впредь он будет участвовать в художественном оформлении всех мероприятий по линии политмассовой работы.

Товарищ Дегтярь сделал Гранику знак подойти к трибуне, чтобы лично пожать руку, однако, от волнения и полной растерянности, тот направился прямо в противоположную сторону — к выходу. Люди засмеялись, дали ему возможность сделать несколько шагов к дверям, а там взяли за плечи и повернули обратно. Потом, уже возле трибуны, когда товарищ Дегтярь протянул обе руки, все увидели, что у Ефима на глазах слезы, засмеялись еще веселее и захлопали.

— Честное благородное слово, честное благородное слово! — повторял Ефим, а Иона Овсеич обеими своими руками крепко жал ему руку и не выпускал.

— А где твоя Соня? — спросила мадам Малая. — Когда целый день сидишь дома или в синагоге и больше разговариваешь с богом, чем с людьми, не знаешь, что делается на белом свете, а так бы она сейчас увидела своими глазами, какой у нее муж.

Ефим вытер ладонями слезы, повернулся лицом к людям и сказал:

— Мой папа был маляр. В пятнадцатом году, когда красили фронтон на четвертом этаже, Екатерининская, дом номер три, он упал с люльки на каменный тротуар и больше не поднялся. В этот день я работал с папой и видел своими глазами. А теперь публика объявляет мне благодарность за лист бумаги, который любой мог бы нарисовать не хуже меня. Честное благородное слово, зайдите к Гранику днем, вечером, ночью, когда хотите, я буду ждать.

Товарищ Дегтярь вышел вперед, опять пожал Ефиму руку, за ним по очереди весь рабочий президиум — мадам Малая, доктор Ланда, Степа Хомицкий и Дина Варгафтик.

— А теперь, — сказал Иона Овсеич, — перейдем к заключительному слову. Собственно говоря, выступления наших товарищей и то, что здесь происходит у всех на глазах, есть самое лучшее заключительное слово, но подведем еще одно, последнее резюме. Как говорится, маслом каши не испортишь. Сегодня мы имеем новую Конституцию. Это всемирно-исторический документ, трактующий просто и сжато, почти в протокольном стиле, так, чтобы мог понимать каждый рабочий и крестьянин не только у нас, но и там, за границей, о фактах освобождения трудящихся СССР от капиталистического рабства, а также о фактах победы в СССР самой развернутой, до конца последовательной демократии. Теперь, когда мутная волна фашизма оплевывает социалистическое движение рабочего класса и смешивает с грязью, новая Конституция СССР — самый грозный обвинительный акт против фашизма и полное доказательство, что социализм и демократия непобедимы!

Люди, все, как один, хотя никто не давал команды, встали и устроили овацию. Докладчик провозгласил одну за другой три здравицы — в честь товарища Сталина, партии и народа — и овация, которая пошла на спад, снова поднялась на первоначальную высоту, даже выше.

Клава Ивановна подошла к Степе, шепнула на ухо, он наклонился, вытащил из-под стола синий ящик, задвинул сбоку ручку и передал ей. Теперь уже ясно было видно, что это патефон, тем не менее, когда он заиграл, люди были поражены: музыка была как из громкоговорителя. Клава Ивановна и Степа улыбались, потому что про микрофон и динамики знали только они двое, даже Дегтярь и другие члены президиума не знали.

Сначала, пока были слова про черного барона и белые армии, люди только слушали, потом они стали шевелить губами, потом запели громко, и, когда подошли последние слова, человеческие голоса уже покрыли патефон и динамики. Потом пластинка кончилась, мадам Малая сделала руками, как дирижер, и люди повторили, без музыки, эти слова: и все должны мы неудержимо идти в последний смертный бой!

II

Комиссия под председательством инженера Лапидиса провела тщательное обследование квартиры Иосифа Котляра, а также вредного влияния, которое, по заявлению жилицы Варгафтик, производит его гвоздильная машина на жилой фонд. По единодушному заключению комиссии, упомянутая гвоздильная машина не производит никакого разрушительного влияния как на смежные квартиры, так и на здание в целом. В силу этого, инвалид гражданской войны, бывший красный партизан Иосиф Котляр может продолжать свой домашний промысел с одним, однако, условием: настелить под машину достаточный слой войлока или другой амортизирующей среды, чтобы свести до минимума вибрацию, когда машина выбрасывает готовый гвоздь. Что касается сырья, то есть проволоки-катанки, здесь никаких нарушений не обнаружено, если не считать того факта, что само производство допускает нерентабельную утилизацию отходов.

— Что значит нерентабельную утилизацию? — спросила ответственный за исполнение товарищ Малая.

Инженер Лапидис, имеющий два высших образования, строителя и экономиста, сказал, что вопрос о рентабельности и нерентабельности — очень сложный вопрос, без арифмометра здесь не обойтись, и поэтому комиссия не входила в детали.

— Допустим, — нахмурилась мадам Малая. — Но там, на производстве, ты поставил в известность кого надо, или просто сделал: два пишем, три в уме?

Нет, ухмыльнулся Лапидис, он не сделал два пишем, три в уме, но спасибо тоже не получил, наоборот, сказали, пшел вон, своих умников, как вшей у цыгана, не знаем, куда девать.

— И правильно сказали, — подхватила мадам Малая, — надо не слова говорить, а составить акт и положить на стол.

— Что написано пером — не вырубишь топором, — сказал Лапидис.

— Нет, — провела пальцем Клава Ивановна, — ты мне зубы не заговаривай, нам голая проформа не нужна. Если все будут рассуждать, как экономист Лапидис, мы еще через двадцать лет не построим коммунизм. Я вижу, придется посидеть вдвоем, а то у тебя есть привычка тянуть, пока архангел не заиграет на трубе.

— Вдвоем — это хорошо: больше порядка, — поддержал Лапидис.

— Ладно, ладно, — похлопала по плечу Клава Ивановна, — не подхалимничай: мы знаем, что ты умеешь.

Лапидис не обиделся: все, и сама мадам Малая, хорошо знали, что он не умеет подхалимничать.

Через шестидневку Лапидис сам пришел в домком и напомнил, что мадам Малая обещала посидеть с ним вдвоем.

— О! — воскликнула Клава Ивановна. — Я так и знала, что ты придешь как раз когда не надо. Я сейчас не имею времени заниматься твоим делом.

— Моим? Почему моим? — пожал плечами Лапидис, тут же повернулся и сделал рукой адье.

— Подожди, — окликнула мадам Малая. — Сядь, и слушай, что тебе говорят. Есть указание расширить форпост за счет дворовой прачечной,чтобы наши дети имели где играть, а не бегали, как беспризорники. Надо снести капитальную стенку, пробить окно и устроить вентиляцию. Ты должен сделать проект, чтобы мы через десять дней могли утвердить.

— Я? — удивился Лапидис. — Почему я? Пусть делают те, кому положено, кто за это деньги получает.

— А наши дети пока будут бегать, как беспризорники! — поразилась мадам Малая. — Я знаю, тебя лично не печет, твой Адя ходит в музыкальную школу. Но советская власть еще слишком молодая, чтобы все дети могли ходить в музыкальную школу, а жилкоммунотдел будет чухаться с этим пустяком полгода.

— Будет, — подтвердил Лапидис. — Но при чем здесь я?

— Короче, — остановила Клава Ивановна. — Ты не какой-нибудь темный человек, тебе советская власть дала два высших образования, теперь она хочет получить свой долг обратно. Только не думай делать хип-хап, а чтобы все было, как у людей. Не теряй время, садись за работу, завтра я иду искать стройматериалы.

— Идите, — ухмыльнулся Лапидис, — кто вас держит. А сколько материалов и каких, у вас есть смета?

— Ничего, — сказала Клава Ивановна, — пока будет без сметы: возьмем, что дадут.

— А мастера? Где вы найдете квалифицированных мастеров, чтобы делали за спасибо?

— Мы сами мастера, — сказала Клава Ивановна. — Он думает, со всеми надо объясняться, как с ним. Если завтра привезут цемент, можно сбросить его в прачечной или он схватится от сырости?

— Не хвались идучи на рать, а хвались идучи с рати, — ответил Лапидис. — Сначала достаньте цемент.

— С рати или не с рати, не твое дело, — рассердилась мадам Малая. — Отвечай по существу.

Если по существу, сказал Лапидис, то надо сначала протопить, чтобы удалить влагу.

— Ты что, издеваешься! — возмутилась Клава Ивановна. — А где взять уголь, дрова?

Лапидис схватился за голову, захохотал как ненормальный. Клава Ивановна хлопала его по спине и требовала, чтобы немедленно успокоился, а то она сейчас вызовет карету.

— Ивановна, — взял, наконец, себя в руки Лапидис, — ты гениальная женщина, неужели ты не видишь, что самое простое — занести цемент к соседям.

Мадам Малая хлопнула себя по лбу:

— Ты прав, я таки дура. Не только цемент, а известь и доски тоже. Удобнее всего к Чеперухе — ход прямо из подъезда. Гвозди и всякое железо каждый возьмет к себе под личную ответственность, а то разворуют до первого молотка.

— Зачем все сразу? — поморщился Лапидис. — Надо брать по нужде.

— По нужде, — засмеялась мадам Малая, — надо ходить, а брать надо, пока дают. Он думает, диплом — это уже все.

— Брать или не брать — вот в чем вопрос! — вставил Лапидис.

— Даже два диплома — это еще не все, — сощурилась мадам Малая. — Ладно, кончай болтать, садись делать проект.

Через пять дней Лапидис принес проект. В тот же день завезли доски и сбросили в подъезде. Оля Чеперуха сказала: пусть везут обратно — у нее комната для людей, а не дровяной склад.

— Куда обратно? — спросила Клава Ивановна. — Ты даешь себе отчет, что мы эти доски с мясом вырвали?

— Я даю себе отчет, — ответила Чеперуха, — но если, не дай бог, надо будет побежать в аптеку, вызвать скорую помощь, значит, мы должны прыгать через доски?

— Ничего, — сказал Клава Ивановна, — тебе только польза — растрясти немножко свой жир.

— Ой, Клава Ивановна, — застонала Оля, — с вами спорить, надо сначала пуд хлеба скушать. Недаром мой Чеперуха говорит: мадам Малая может поднять покойника и сагитировать его идти за собственным гробом, чтобы лошадям было легче.

— Хорошо, — сказала мадам Малая, — передай ему спасибо за комплимент, а сейчас пусть идет переносить доски. И сама тоже. Надо, чтобы подъезд был свободный.

Через час доски лежали аккуратным штабелем в коридоре у Чеперухи, а еще через полчаса Зюнчик, Олин сын, Колька Хомицкий и Ося Граник сделали себе из них пароход, причем корма приходилась как раз поперек подъезда. На пароходе, поскольку дали гудок к отплытию, заскрежетали якорные цепи, люди, прощаясь надолго, а может быть, навсегда, кричали не своими голосами, из трубы вылетали клубы черного дыма, прочерченные искрами, а все три капитана безостановочно плевали за борт.

Мадам Малая первая почуяла дым и закричала в окно:

— Чеперуха, у тебя горит!

Но Чеперуха не слышала предупреждения, потому что за четверть часа до этого ушла со своим мужем в клуб трамвайщиков, который объединял работников гужевого и электрического транспорта.

Мадам Малая срочно, с ведром воды, спустилась вниз, залила машинное отделение и потребовала, пусть байстрюки немедленно разберут пароход, вернут доски в коридор, как они лежали раньше, а когда Чеперухи придут с гулянки, она поговорит с ними так, что в другой раз им не захочется. Зюнчик, а вслед за ним Колька и Ося, заявили, что они не прислуга и не холуи, чтобы таскать такие тяжести.

— Значит, сюда можно было, а обратно нет?! — возмутилась Клава Ивановна.

Однако все трое повторили в один голос, что они не прислуга и не холуи, кроме того, они не нанимались.

— Буржуи! — еще больше возмутилась мадам Малая. — Буржуйские дети: они не нанимались!

— Я не буржуй, — ответил Зюнчик. — Я не могу быть буржуй: мой папа — тачечник.

— И мы не буржуи, — сказал Колька. — Киселис — буржуй, он не имел права голоса, а наши батьки имели.

— Нет, — стояла на своем Клава Ивановна, — вы настоящие буржуйские дети: вы хотите кушать каждый день белый хлеб с повидлом, а работать не хотите — пусть на вас другие работают. Завтра я зайду в школу и скажу директору, чтобы построили всех детей и перед строем сняли с вас красные галстуки, потому что буржуйские дети не могут быть пионерами.

— Детям нельзя носить тяжести, — сказал Зюнчик. — От тяжестей бывает грыжа.

— Грыжа?! — затрясла кулаками мадам Малая. — А Павлик Морозов?! Он не думал про грыжу, он жизнь свою отдал!

— Его папа был кулак, — сказал Ося, — а мы дети рабочих и крестьян.

— Вы? — поразилась Клава Ивановна. — Вы эксплуататоры. Буржуи. А если человек не буржуй, он любит труд, как воздух. А вы хотите только кушать, пить и какать в свое удовольствие.

— Ладно, — сказал Зюнчик, — мы перенесем доски на место. Как было раньше.

— Мало! — тряхнула головой Клава Ивановна. — Я хочу еще, чтобы Ося дал честное пионерское, что его ноги больше не будет в синагоге.

— Я могу, — сразу согласился Ося, — но без галстука слово недействительно, а я без галстука.

— Зюня, — скомандовала Клава Ивановна, — ты живешь ближе всех, принеси свой галстук, только раз-два.

Раз-два, однако, не получилось, но в данном случае Зюнчик не был виноват: дверь открывалась наружу, и сначала пришлось отодвинуть доски. Колька сказал, дурная работа: сперва выноси, потом опять заноси.

— Уходи, — приказала мадам Малая. — Долой лодырей!

Колька не ушел, наоборот, он тут же первый схватил доску, закричал «взяли!» и сам оттянул в сторону. Затем, с другого конца, стал Зюнчик, они схватили вторую, вслед за ней третью. Клава Ивановна публично признала свою ошибку, когда обозвала их буржуями, и громко запела любимую песню пионеров: мы маленькие дети, мы очень любим труд — для нас минуты эти как светлый сон бегут!

Когда штабель был готов, Зюнчик принес свой нарядный, из чистого шелка галстук, набросили Оське на шею, зажима не было, чтобы не мять узлом, Клава Ивановна сняла с лифа английскую булавку и зашпилила снизу, построила мальчиков по росту, велела подобрать всем носочки, чтобы не получалось, кто в лес, кто по дрова, скомандовала «смирно!», сделала Оське знак и сама приняла стойку смирно.

Оська поднял правую руку над головой, проверил положение большого пальца относительно лба и громко произнес, что перед лицом своих товарищей дает торжественное обещание больше не ходить в синагогу, церковь и костел, который в Лютеранском переулке, а если он нарушит свое слово, пусть его выкинут из пионеров и никто во дворе не играет с ним.

— И пусть на меня падет позор! — сказала Клава Ивановна.

— И пусть на меня падет позор! — повторил Оська.

— Вольно! — скомандовала Клава Ивановна. — Все слышали клятву, и кто нарушит, пускай пеняет на себя. А теперь я передаю доски на вашу личную ответственность. Если кому-то не нравится, выйди и скажи сразу, чтобы все видели и слышали.

Никто не вышел, Клава Ивановна объявила, что предложение принято и с этой минуты все трое несут полную ответственность за доски, а также за весь остальной стройматериал.

Что представляет собой остальной стройматериал, Клава Ивановна не расшифровала, но на следующий день во двор завезли две подводы песка, площадку извести и четыре мешка цемента с черными нерусскими буквами, под которыми были огромные цифры, тоже на заграничном языке, хотя Зюнчик утверждал, что цифры во всем мире одинаковые. Насчет цифр Колька и Ося согласились, но не полностью, так как, кроме наших цифр, есть еще римские, но наши в тысячу раз лучше.

— Наши цифры, — сказал Зюнчик, — называются арабские, а в Италии пишут римскими. Столица Италии — Рим.

— Да, — подвердил Колька, — столица Италии — Рим.

— А столица Америки, — сказал Оська, — Нью-Йорк. Нью-Йорк — самый большой город в мире.

Зюнчик сплюнул на камни, точь-в-точь как его папа, и растер ногой: ничего, скоро Москва догонит. А когда везде победят рабочие и станет советская власть, Москва будет столицей всей Земли.

— Земля, когда это название, — сказал Колька, — надо писать с большой буквы.

— Название чего? — спросил Оська.

— Дурак, — засмеялись Зюнчик и Колька, — Земля название земли, а Одесса название Одессы. Понял?

— А почему Одесса всегда с большой, а земля не всегда?

Зюнчик и Колька опять засмеялись, сказали Оське, сразу видно грамотного, и объяснили: названия морей, рек, озер и городов надо писать с большой буквы, а Одесса — это же город. Или не город?

Оська подтвердил, что Одесса — город, а названия городов пишутся с прописной буквы, но тут же вспомнил про солнце, которое в миллион раз больше Земли и, кроме того, одно на небе, а пишется с маленькой буквы. Солнце не одно, сказал Колька, сколько на небе звезд, столько солнц. Каждая звезда — солнце. А вообще, никакого неба на свете нет.

— Да, — сказал Оська, — неба нет, небо — это просто воздух. А солнце социализма мы писали с маленькой буквы. А надо с большой: солнце социализма одно — только в СССР.

В этот раз Колька и Зюнчик согласились: если по правилу, надо писать, конечно, с большой.

Вечером, когда солнце спряталось за колокольней Успенской церкви, Аня Котляр выскочила на минуту с ведром, чтобы набрать песка. Зюнчик, Колька и Ося взялись за руки, стали поперек дороги и предупредили, что они лично отвечают за песок и все стройматериалы.

— Сопляки, — возмутилась Аня Котляр, — человеку надо ведерко песка, так я буду их спрашивать. Сопляки!

— Мадам Малая! — закричал Зюнчик. — Она ворует песок!

Оська помчался на второй этаж и стал барабанить в дверь Клавы Ивановны, как на пожар.

Клава Ивановна выбежала с фартуком через плечо, в калошах на босую ногу, проклятая подагра замучила так, что она была бы рада босиком ходить, и схватила Оську за плечи:

— Что такое? Что ты орешь, как недорезанный петух?

— Она ворует песок! Мы не даем, а она все равно ворует!

— Кто она? — затрясла кулаками мадам Малая и как была, с фартуком и в калошах, бегом спустилась вниз.

Аня Котляр стояла уже возле своего парадного, но войти не могла: впереди, заслоняя дверь, прыгал из стороны в сторону Зюнчик, а сзади, когда положение делалось угрожающим, хватался за ведро Колька.

— Байстрюки! — кричала не своим голосом Аня. — Махновцы!

— Подождите, — приказала мадам Малая. — Я хочу знать, что происходит.

Аня Котляр стала объяснять, что она выскочила на секунду с ведерком набрать немного песка, а эти три здоровых буца, которым уже давно пора жениться, набросились на нее, как будто она выдирает у них изо рта кусок хлеба.

— Хорошо, — сказала мадам Малая. — А они предупредили тебя, что песок нельзя трогать?

— Какой песок! — удивилась Котляр. — Здесь на один раз для грудного ребенка.

— Ты нам зубы не заговаривай, — сказала мадам Малая, — Отвечай прямо: тебя предупредили, что песок нельзя трогать?

— Это называется предупредили! — вдруг закипела Аня. — Три бандита нападают на женщину и начинают рвать от нее куски — хорошее предупреждение! У нас в Николаеве…

— Если тебе не нравится Одесса, — осадила мадам Малая, — возвращайся в свой Николаев.

— Не указывайте мне, где жить! — закричала Аня. — Я буду жить, где захочу.

— А я тебе повторяю: возвращайся в свой Николаев и можете там опять делать резиновые макинтоши.

— Какие резиновые макинтоши? — побледнела Аня.

— Для мужчин, — сказала Клава Ивановна, — ты хорошо знаешь. Не будем говорить при детях. Надо еще уточнить, где вы доставали каучук, чтобы делать эту гадость.

— Мой муж — красный партизан, у него нет полноги, — заплакала Аня. — Как вам не стыдно!

— Правильно, — подтвердила мадам Малая. — Твой муж был партизан. Но нам не нужны партизаны, которые за советскую власть кустарей, чтобы делать всякие гадости из резины и обеспечивать нэпманов вместе с ихними шлюхами. Дети, вам здесь не надо стоять. Отойдите.

Мальчики отошли на десять шагов и остановились: у Оськи развязались шнурки.

Аня вытирала рукавом слезы и повторяла про себя: какой срам, какой срам! Мадам Малая смотрела молча, потом вдруг спросила, сколько ей надо песка, велела принести нормальное ведро, насыпать до края, а если будет мало, прийти еще раз.

— Спасибо, — качала головой Аня, — большое спасибо, мадам Малая: мне столько не надо — только под окном замазать, после дождя отвалился кусок камня.

Клава Ивановна сказала, она знает это окно, которое выходит на Троицкую, там соленый ракушечник, он впитывает в себя воду, как вата. Так будет до лета, пока не наступит жара, а в октябре опять промокнет. Но это не горе: дай бог, чтобы другого горя у нас не было. Да, вздохнула Аня, это не горе, и вообще, зачем спорить, зачем ссориться, надо делать все по-хорошему — самому здоровее и других не будешь дергать за нервы.

— Ну, — горько улыбнулась Клава Ивановна, — тебе нужно было это самоуправство? Ты не могла зайти и попросить как следует?

— Я не подумала, что надо спрашивать: это же песок, не хлеб, — Аня прикусила палец зубами. — А мальчики пусть не злятся на меня: дети не должны иметь злобы, у детей должно быть легкое сердце.

— У тебя два сына, — сказала мадам Малая. — Почему ты оставила их в Николаеве, почему ты сразу не взяла их в Одессу? По-моему, один сын у Иосифа от первой жены, твоей старшей сестры, которая умерла.

Аня сильно покраснела, сказала, среди евреев раньше был такой обычай, вдовый шурин женится на младшей сестре своей покойной жены, а насчет мальчиков сообщила: они занимаются в техникуме, надо им устроить перевод, а пока пусть поживут у бабушки.

— Слушай, — Клава Ивановна ласково толкнула ладонью в грудь, — ты такая красивая, такая молодая — зачем тебе нужен был этот старый хрен! Он же в два раза старше тебя.

Аня опять покраснела, оглянулась по сторонам и вдруг начала смеяться, но сделала при этом страшные глаза:

— Не дай бог Иосиф услышит — он зарежет меня на месте! Он всем говорит, что между нами всего пятнадцать лет разницы.

— Не, — возразила мадам Малая, — он не такой дурак, чтобы резать красотку, которая в полном соку.

Аня смутилась, закрыла лицо руками, как будто услышала что-то неприличное, мадам Малая погрозила ей: пусть понимает слова, как надо, без заднего смысла. А вообще, когда был еще жив покойный Борис Давидович, особенно раньше, в молодые годы, у них тоже бывало, наработаются за ночь так, что днем ноги не держат.

— Ой, — совсем застеснялась Аня, — я вас прошу!

— Меня нечего просить, — поддала плечом мадам Малая, — пусть лучше твой Иосиф тебя просит, и не будь дура: пусть сначала хорошо попросит, а то мы всегда чересчур уступчивые.

— Да, — сказала Аня, — я сама себя часто ругаю за это, а вы думаете, он хоть немножко ценит? Один раз, когда было не по его, он разошелся, как дикий зверь, сорвал со стены шашку и закричал: я тебя порубаю на мелкие куски!

Мадам Малая вздохнула:

— Не обижайся на него: эти партизанские штуки, потому что он сильно любит тебя.

Аня пожала плечами: какие обиды, жизнь есть жизнь.

— Да, — спохватилась мадам Малая, — для форпоста нужно будет два кило гвоздей. Передай своему Иосифу, чтобы приготовил. И напомни, что завтра собрание. Можешь идти.

Объявление насчет собрания висело уже третий день. По указанию Ионы Овсеича, каждый, кто прочитал, должен был расписаться, рядом висела тетрадь с фамилиями. По состоянию на сегодня получалась, однако, картина, вроде ряд жильцов двое суток не выходил из квартиры.

— Котляр, — крикнула вдогонку мадам Малая, — вернись на минуточку. Я тебе сейчас дам список, куда надо будет зайти, и поговори с ними так, чтобы вторично не пришлось.

Аня сказала, она рада выполнить поручение, но если можно, она просит отложить на утро: они ждут гостей, надо убрать, приготовить.

— Нет, — категорически отказала мадам Малая, — ты пойдешь сегодня, сейчас, а гости могут подождать или придут в другой раз, от них не отвалится.

Несмотря на принятые меры, стопроцентную явку обеспечить не удалось. Правда, от каждой семьи присутствовал, по меньшей мере, один член, но это не меняло главного: отдельные жильцы наглядно продемонстрировали, что строительство форпоста считают частным делом Дегтяря и Малой.

— Товарищи, — сказал Иона Овсеич, — я думаю, что выражу общее мнение всех жильцов дома, если предложу, чтобы каждый, кто не явился сегодня на собрание, отработал на строительстве форпоста добавочный день. Кто за?

Люди уже начинали поднимать руки, но Степа Хомицкий прервал и внес поправку: насчет добавочного дня он согласен, только надо разделять, у кого была уважительная причина, у кого нет, а то получается обезличка.

— Когда человек, — Дегтярь заложил четыре пальца под борт тужурки, — не может по уважительной причине, он обязан поставить в известность заранее. Однако, если большинство за, возражений не будет.

Поправку приняли без специального голосования. По одобрительному гулу было видно, что большинство за Хомицкого.

— Товарищи, — сказал Иона Овсеич, — есть такое мнение: кто не занят на производстве, пусть выходят с утра, а кто занят — вечером, после работы. Какое будет еще мнение по данному вопросу?

Доктор Ланда, который получил слово первый, отметил, что предложение товарища Дегтяря построено с учетом специфики жильцов дома и фактора времени, однако хотелось бы сделать одно уточнение: кроме первой и второй, существует еще третья смена, многие работают по скользящему графику, — как быть с ними?

— Товарищи, — обратился Дегтярь, — позвольте внести ясность: доктор Ланда сделал не уточнение, а запрос. Тем не менее, он уместный, и надо рассмотреть со всей серьезностью.

— Я не вижу, — сказала мадам Малая, — никакой проблемы: если человек работает на третьей смене, ночью, он имеет целый день свободный, и пусть сам выбирает, когда ему удобней — днем или вечером. А если человек работает на второй смене, значит, после обеда и вечером он на производстве, а для форпоста остается только утро — другого времени нет.

Доктор Ланда наклонился к Ионе Овсеичу, сказал несколько слов на ухо, кивая в сторону Малой, Иона Овсеич забарабанил пальцами по столу, закрыл глаза и так, с закрытыми глазами, встал:

— Товарищ Малая предлагает чересчур тесные рамки для работающих на второй и третьей сменах. Получается небрежное отношение к людям. В связи с этим есть такое мнение: создать для представителей указанных категорий условия на строительстве в выходной день и, одновременно, в порядке особого исключения, предоставить членам их семей право отработать за них установленное время. Прошу тщательно взвесить данное предложение, чтобы потом не пришлось решать в дисциплинарном порядке.

Заскрипели стулья, послышался гул, многие были явно недовольны, ибо вместо одного варианта, когда все было просто и ясно, теперь, из-за тех, кто на второй и третьей сменах, приходилось ломать себе голову и выбирать, чтобы каждому угодить.

— Товарищ Лапидис, — обратился Дегтярь, — по-моему, вы хотели сказать несколько слов как спец.

Лапидис пожал плечами и заявил, что ничего определенного сказать сейчас не может, поскольку неясно, какой фронт работ можно будет обеспечить. Другими словами, смогут ли все получить на строительстве конкретное задание.

— Товарищ Лапидис, — Дегтярь вынул руку из-под тужурки, рассек ребром воздух, — вы рассуждаете неправильно: будет каждый иметь в данный момент конкретное задание или не будет — вопрос второстепенный. Главное, чтобы человек находился здесь, рядом со всеми. Во всяком деле имеются две стороны: экономическая, то есть хозяйственная, и воспитательная — вторая по счету, но отнюдь не по важности. Вы меня поняли, инженер Лапидис?

Лапидис не ответил прямо, понял или не понял, а повторил свой довод насчет фронта работ, ибо его, как спеца, интересует в первую очередь именно это — фронт работ. А поскольку объект на сегодняшний день имеет пол-лопаты и четверть кельмы на человека плюс квалификация дворовых строителей — нуль в десятой степени, он не видит оснований дискутировать по предложенному вопросу.

— Я вас хорошо понял, инженер Лапидис. Если вы меня поняли, как я вас, — улыбнулся товарищ Дегтярь, — считайте, мы понимаем друг друга без переводчика. Однако мы позволим себе продолжить эти бесплодные дискуссии, ибо с нашей точки зрения они отнюдь не бесплодные, а совсем наоборот. Как говорится: та кукушка, да не та избушка.

— Ай, Дегтярь! — крикнул Иона Чеперуха. — Говори еще!

Иона Овсеич поднял правую руку, большим пальцем в сторону Лапидиса:

— Наш уважаемый спец упрекнул нас: дескать, нуль без палочки, а суетесь туда же, в ученые. Под предлогом заботы о деле, нам хотят навязать говорильню на тему, могут ли советские люди, в данном случае наш двор, своими силами реализовать поставленные задачи, или не могут. А нам говорильня не нужна, здесь не английский парламент, и мы отвечаем: держите, высокочтимый спец, свое мнение подальше, при себе, а то как бы не вышло конфуза. История знает немало примеров.

При чем здесь история, бросил реплику Лапидис, речь идет о специфических вопросах строительства.

— Инженер Лапидис, — Иона Овсеич прищурил правый глаз, корпус наклонился немного вперед, — история всегда при чем!

— Браво! — захлопал Граник и выскочил в проход. — Браво!

Другие тоже захлопали, а Лапидис только пожал плечами, как будто удивлялся, что все за товарища Дегтяря, а он со своим ученым мнением сидит один.

Предложения Малой и Дегтяря голосовали в соответствии с очередностью поступления. Некоторые пытались голосовать дважды — и за то, и за другое, — пришлось повторить процедуру. Товарищ Дегтярь получил подавляющее большинство, можно было не делать подсчета.

На следующее утро из прачечной вынесли два десятиведерных котла. Про эти котлы Степа Хомицкий сказал, что они простояли пятьдесят лет и могут еще три раза столько. Да, подтвердил Ефим, вещи переживают людей, а техника шагает семимильными шагами и каждый день придумывают что-нибудь новое, скоро от вещей негде будет повернуться. Но, с другой стороны, сегодня уже нет таких мастеров, как в старое время: раньше человек всю жизнь до самой смерти мог оставаться подмастерьем, а сейчас всякие курсы-шмурсы, раз-два — и получай диплом, прямо из духовки. Вообще, скоро все будут иметь высшее образование. А работать кому? Работать некому: все будут чесать языками.

Степа засмеялся и сказал: если так, у Ефима, можно считать, уже три диплома. Нет, возразил Ефим, у него лично нуль целых, хрен десятых, но по своей части он заткнет любого спеца с его дипломом. А его и затыкать не надо, сказал Степан, ты не мешай ему — он сам заткнется.

— Как Лапидис! — подхватил Ефим. — Они думают, все можно написать в книжке. А было время, не умели писать, не умели читать, а делали так, что ученые до сих пор ломают себе голову.

— И еще сто лет будут ломать, — сказал Степан.

— Сто?! — засмеялся Граник. — Еще двести, еще тысячу лет! И все равно не догадаются. Вчера я зашел в исторический музей, возле бульвара Фельдмана. Там лежит фараон. Лицо, как у старика Киселиса, немножко темнее. Сколько, ты думаешь, ему лет?

Степа сказал, что не знает точно, а гадать не хочет.

— Ну, все-таки, — настаивал Ефим, — не надо точно, приблизительно.

Степа повторил, что гадать не хочет, но цифру назвал: пятьсот лет.

— Пятьсот! — захохотал Ефим, — А тысячу пятьсот не хочешь! А две тысячи пятьсот! А пять тысяч!

Степа признал свою ошибку, однако поинтересовался, сколько же в точности лежит фараон, у которого лицо, как у старика Киселиса.

— Две тысячи сто тридцать лет! — Граник поднял палец. — Иисус, если бы он был на самом деле, мог бы иметь его прадедушкой. А где теперь твой Иисус Христос? Кто-нибудь видел его кости, его ботинки, его штаны? А фараона я вчера видел собственными глазами и сегодня могу пойти опять. Он лежал пятьсот лет, он лежал тысячу, полторы тысячи, две тысячи — и ему ничего. Он лежит две тысячи сто тридцать лет — все равно ничего, а ученые ломают себе голову, как он не гниет, и хоть бы на миллиметр подошли ближе! Две тысячи лет не знали, сказал Степа, а завтра возьмут и узнают.

— Наивный человек! — совсем разошелся Ефим. — Две тысячи лет не могли догадаться, а тут в один день! А для нас этот секрет, как хлеб, как воздух: надо бальзамировать вождей, чтобы наши правнуки тоже могли видеть своими глазами. Вот как раз мадам Малая пришла.

— Нет, — сказала Клава Ивановна, — я пришла не как раз, я уже полчаса здесь торчу: когда вы пожалеете свои языки и дадите работу рукам! Тачки во дворе стоят порожние, а Граник и Хомицкий ведут басни про фараонов.

— Фараонов? — удивился Ефим. — Каких фараонов? Мы говорим про теперешнюю науку, что она не умеет бальзамировать вождей, а пять тысяч лет назад умели.

— Что значит не умеет! — возмутилась мадам Малая. — А Ленин! Он лежит в Мавзолее как живой. Я ходила пять раз — и никакой разницы.

— А Дзержинский, а Фрунзе, а Киров, а Куйбышев! — Ефим загнул четыре пальца. — А Максим Горький! Я хочу посмотреть на Максима Горького.

— Ты делаешься или ты в самом деле? — поразилась мадам Малая. — По-твоему получается, все люди одинаковые и всем надо строить мавзолеи.

— Нет, — сказал Граник, — мавзолей должен быть один. Но саркофаги, чтобы крышка была из стекла и видно было, кто лежит, надо. Я хочу видеть Кирова — я смотрю Кирова, я хочу видеть Максима Горького — я смотрю Максима Горького.

— Ты хочешь видеть Кирова, — переспросила мадам Малая, — ты хочешь видеть Максима Горького — кто тебе не дает? Иди в кино Фрунзе, там ты не только увидишь — ты услышишь, как они говорят, как смеются, как встречаются с народом. Ты забудешь вообще, что их уже нет среди нас. А теперь сам скажи: это может сравниться с саркофагом, пусть он даже весь из стекла будет?

— Малая права, — сказал Хомицкий. — Кино лучше саркофага.

— Кино лучше саркофага! — Ефим схватился за голову. — Кино — это просто картинка, а саркофаг — это прямо из жизни: хочешь — смотри, хочешь потрогать руками — трогай.

— Ефим, — поймала на слове мадам Малая, — ты же говорил, что хочешь смотреть через стекло, а теперь тебе мало, теперь ты хочешь потрогать.

— О! — воскликнул Ефим. — Так что лучше: кино или саркофаг?

— Хорошо, — уступила мадам Малая, — если тебе так нравится саркофаг, придет время, двор выхлопочет персонально для тебя, а надпись можешь сделать сегодня: здесь лежит Ефим Граник, первый бузотер на всю Одессу.

Не, сказал Ефим, он не может сделать себе надпись: он не знает иероглифов. Ничего, ответила мадам Малая, пусть напишет по-русски: авось, поймут.

Степан засмеялся, Ефим пытался найти меткое слово, но, как назло, все улетучились. Мадам Малая сказала, можно не спешить, в саркофаге даже фараоны имеют свободную минуту.

— Фараоны, — тут же подхватил Ефим, — да, а рабочий человек — нет!

Мадам Малая честно признала: теперь они квиты, — но насчет компании Граник—Хомицкий прямо объявила, что ее надо немедленно ликвидировать, иначе везде пустит свою инфекцию.

Степа остался в прачечной, в помощь ему дали Аню Котляр, а Ефима перевели на вывозку строймусора, поскольку у тачечника Чеперухи сегодня была полусмена, которая начиналась до обеда.

— Малая, будь здорова и не кашляй! — крикнул Чеперуха из подъезда, Клава Ивановна пожелала ему того же и напомнила, чтобы не очень задерживался: чем раньше придет, тем раньше доработает свое с вечерней сменой.

Дина Варгафтик сказала, вечерняя смена у Чеперухи будет, когда на ладони вырастут волосы или прямо во двор переведут Привоз с его винными рядами.

— Многоуважаемая, — обратился Граник, — человек должен быть отзывчивым. Если Чеперухе нравится после работы зайти на Привоз и посмотреть, какого цвета сегодня стакан вина, кому от этого плохо? А человек получает удовольствие. Можете — составьте ему компанию, а бросать кизяком — это некрасиво.

— Он меня посылает пить с этим шикером! — взвинтилась Дина. — Иди сам пей с ним, и пусть твоя жена снимает с тебя подштанники, а ты дыши ей в лицо своей блевотиной!

Ефим уже приподнял тачку и собирался отъехать, но слова Дины Варгафтик взяли его за живое, он опустил тачку и обратился к людям с вопросом, слышали они или не слышали, что сказала эта женщина. Люди слышали и подтвердили вслух, но мадам Малая приказала, чтобы Ефим немедленно закрыл свой рот, иначе она будет рассматривать его действия как сознательный саботаж. Хорошо, сказал Ефим, он будет молчать, но одновременно он требует товарищеского суда за оскорбление личности: два года назад ему сделали резекцию желудка, доктор велел пить воду, как птичка, а эта женщина говорит, пусть жена снимает ему штаны и дышит его перегаром.

— Сексота! — Ефим задрал рубаху. — Смотри, какой шрам на животе!

— Граник, — совсем потеряла терпение мадам Малая, — спрячь свой живот и давай работай, иначе получишь такую норму, что бандюгам на Беломор-канале не снилось!

Хорошо, ответил Ефим, он уступает из личного уважения к мадам Малой, однако насчет товарищеского суда подает письменное заявление и требует считать с этого момента.

Даже на час раньше, сказала Клава Ивановна. Ефим заявил, милостыня ему не нужна, он пойдет узнать точное время, повернулся, чтобы идти, мадам Малая тут же схватила за шиворот и закричала:

— Паршивый лодырь, пусть меня сошлют на Соловки, но я буду не я, если не прикончу тебя!

Ефим пришел в ужас: на Соловках одни кулаки, воры и проститутки, хорошая компания для нашей мадам Малой! — Клава Ивановна размахнулась, чтобы дать по губам, но тут из прачечной выскочила Аня Котляр, вслед за ней Степа Хомицкий, оба мокрые с ног до головы. Степан закричал, что перекрыл воду, а какая-то сволочь полезла в люк и открыла главный вентиль.

Люк находился в черном дворе. Степа, мадам Малая и Ефим побежали втроем, Котляр осталась на месте отжимать платье. Женщины помогали ей и не переставали удивляться, какой сильный напор, когда не надо, а потом, как будто уговорились, начали хором смеяться. Аня сказала, теперь ей тоже смешно, но в тот момент ей казалось, начался всемирный потоп.

— Слава богу, — воскликнула Дина, — ты была не одна: рядом был Степан. А Иосиф спокойно себе работает и даже не подозревает, что жена из последних сил барахтается с соседом.

Аня покраснела, женщины хохотали до слез, щипая себя под мышками, чтобы остановиться, но в это время пришла Оля Чсперуха, с ходу заявила, что она тоже хочет смеяться, — и все повторилось сначала. На Олю напала икотка, она просила, чтобы ее крепко держали, а то произойдет несчастье, несчастье действительно произошло, женщины закричали «фу!» и еще сильнее стали смеяться.

Этот дурацкий смех мадам Малая услышала в черном дворе и закричала, что с такими людьми без участкового разговаривать нельзя, но она обойдется как-нибудь без участкового. А потом, увидя Олю Чеперуху, она возмутилась до последней степени, потому что не кто иной, как Зюнчик, Олин сын, подбил Кольку залезть в люк и открыть вентиль.

Степа застал обоих, своего Кольку и Зюнчика, в люке. Первое желание у него было задраить люк, и пусть посидят там до утра. Клава Ивановна сказала, так дети могут сделаться заиками на всю жизнь, и приказала выпустить. Степа схватил одного и другого за шиворот, стукнул лбами и велел вылазить. Зюнчик выполнил приказание в одну секунду, а Колька заплакал и объявил, что вообще не выйдет и будет сидеть, пока не умрет с голода. Мадам Малая набросилась на Зюнчика и потребовала, чтобы он честно признал себя зачинщиком, иначе от Кольки останется одно мокрое место.

Да, подтвердил Зюнчик, он первый туда залез, а Колька стоял наверху и не хотел. Потом Зюнчик повторил эти слова в присутствии своей мамы, она схватила его за чуб и стала водить с одного боку на другой, но после пятого-шестого захода он вдруг присел, сделал прыжок в сторону, и Оле оставалось только кричать вдогонку, пусть вернется по доброй воле, а то папа придет, будет хуже. Клава Ивановна тоже предупредила, пусть лучше вернется, но Зюнчик по личному опыту знал: будет потом хуже или нет, наперед можно только гадать — главное, чтобы сейчас не было хуже. В час дня Клава Ивановна вспомнила, что Зюнчику пора в школу, а портфель с тетрадями дома.

— Ой, — схватилась Оля и побежала домой.

— Подожди, — остановила Клава Ивановна. — Он боится и в квартиру не зайдет. Положи портфель возле дверей, а сама уйди, только не хитри и не прячься: у детей собачий нюх.

Оля заплакала: ей так трудно с ним, он самолюбивый мальчик, с ним надо всегда по-хорошему, а разве можно всегда по-хорошему, если каждый день какие-нибудь пакости.

— Перестань плакать, — приказала Клава Ивановна. — У него не должно быть мыслей, что ты чересчур переживаешь, а то он совсем сядет на голову.

Да, кивнула Оля, да, когда Зюнчик видит, как она переживает, он сначала немного жалеет ее, обещает быть хорошим, а через полчаса у него все вылетает из головы, и он опять как будто с цепи сорвался.

— И хорошо, — сказала мадам Малая. — Дети не должны долго держать горе в своем сердце — еще успеют.

После обеда инженер Лапидис вырвался на минуточку с работы и прибежал посмотреть, как идут дела. В прачечной Хомицкий с Аней Котляр разбирали плиту, пыль стояла столбом, Лапидис дал совет побрызгать кирпичную кладку, открыть полностью дымоход, чтобы тяга была сильнее, и растворить настежь окна.

— Какой вы умный! — сказала Аня. — У себя в конторе вы боитесь простудить сквозняком свои толстые жени, а здесь здоровье людей вас не волнует: пусть хватают себе ишиас и воспаление легких.

— Товарищ Котляр, — засмеялся Лапидис, — во-первых, у нас жени не толще, чем у вас, во-вторых, мы не сидим в конторе, а в-третьих, мое дело дать совет, а ваше дело — не воспользоваться.

— Ну, — скривилась Аня, — вы человек с образованием, вы всегда можете переговорить любого.

— Степан, — обратился Лапидис, — я молчу, скажи ты. Хомицкий ответил, здесь говорить нема чего, женщина есть женщина, а насчет Лапидиса добавил: дай бог все бы такие были, можно жить и с образованными.

— Хорошо, — пошла на уступку Аня, — наверно, я ошиблась: он особенный оригинал, не как другие.

— Спасибо, — поклонился Лапидис. — Когда аттестует женщина с такими глазами, можно только пожалеть, что у нее нет своей гербовой печати.

— Ой, не выдумывайте, — вспыхнула Аня, — все говорят, у меня противные зеленые глаза, как у дикой кошки.

Кстати, вспомнил Лапидис, у Бальзака есть роман «Дом кошки, играющей в мяч».

— В мяч? — удивилась Аня. — Почему в мяч?

Степан замесил ведро цемента и запел: эх, яблочко, куда ты котишься, попадешь под меня — не воротишься!

Фи, скривилась Аня, какая вульгарная песня. Лапидис поддержал и предложил зайти за Бальзаком.

— А чего мне к вам ходить! — опять вспыхнула Аня. — Надо будет — я сама найду дорогу в библиотеку. Если очень хотите, можете записать название на бумажке.

Лапидис вырвал листок из блокнота, записал название и передал Ане. Клава Ивановна увидела в окно, что Степа один работает, а Котляр и Лапидис в это время обмениваются записками, распахнула обе створки, протянула руку и потребовала, чтобы бумажку немедленно положили ей прямо на ладонь.

— Клава Ивановна, — Аня машинально засунула бумажку под лифчик, — мы же просто шутим.

— Я знаю, что вы просто шутите, — сказала мадам Малая, — и прошу по-доброму: дай мне записку.

— Не отдавайте, — вмешался Лапидис. — Тайна переписки в СССР охраняется законом.

— Ладно, — мадам Малая посмотрела нехорошими глазами на Аню, на Лапидиса, — можете оставить свои секреты себе, но кто думает, у Малой в голове уже склероз, сильно ошибается.

— Боже мой! — Аня вынула записку из-под лифчика. — Нате вам и читайте себе на здоровье.

— Нет, — категорически отказалась мадам Малая. — Мне чужие записки не нужны. Забери обратно и спрячь, где раньше — под цицкой.

— Клава Ивановна, — Лапидис почесал кончик носа, — вы большой психолог. Перестаньте волновать женщину.

Когда нет из-за чего, сказала Клава Ивановна, человек не волнуется, а волнуется, значит, есть из-за чего.

Аня вытерла фартуком глаза и потребовала, чтобы Лапидиса прогнали, а то своими разговорами лишь отвлекает и не дает работать.

— Ату его, ату его! — весело закричал Лапидис, потом вдруг сделался серьезный и сказал, что именно за это — за прямоту и принципиальность — уважает нашего советского человека.

— Лапидис, — притопнула ногой мадам Малая, — укороти немного свой язык!

— Ах, злые языки страшнее пистолета! — Лапидис стал в позу, как будто он артист театра русской драмы имени Иванова.

Аня подошла к окну, положила записку так, чтобы Клава Ивановна могла прочитать, но Лапидис тут же схватил и сунул в карман. Потом он сделал рукой общее адъе, прошел рядом с мадам Малой, вынул записку и аккуратно разорвал на шестнадцать кусочков, ведя счет вслух.

— Ты хорошо считаешь, — похвалила Клава Ивановна, — Но мы тоже умеем.

— Школа! — ни к селу ни к городу брякнул Лапидис. Мадам Малая погрозила пальцем.

— Лапидис, я тебя предупреждаю: ты доиграешься.

Поздно вечером пришел Иона Овсеич, у них на фабрике было открытое партсобрание, люди единодушно осудили и потребовали, чтобы НКВД принял самые суровые меры в отношении начплана Резника и главного технолога Хаиса, которые долгое время умышленно и сознательно сводили на нет все усилия коллектива по росту производства.

За целый день не выдалось ни одной свободной минуты, некогда было даже перекусить, однако, не заходя домой, Дегтярь первым делом просил показать, насколько продвинулась за сегодня стройка форпоста. В прачечной справился насчет котлов, соблюдали ли технику безопасности, когда демонтировали, поднял с земли два кирпича, ударил один о другой, отвалились куски глины, и сказал, по всей стране, от края до края, идет невиданное в мире гигантское строительство, и кирпич у нас на вес золота.

— Дегтярь, — Клава Ивановна прижала руку к сердцу, — клянусь жизнью, я тысячу раз говорила им то же самое.

Говорить недостаточно, сказал Иона Овсеич, надо хорошо объяснить и самому проконтролировать, а то может получиться самотек. В данном случае, ответила Клава Ивановна, самотека не будет, хотя Лапидис хорошие полчаса забрал сегодня на пустые балачки.

— Что значит забрал? — нахмурился Иона Овсеич. — А ты в это время мух ловила?

Клава Ивановна объяснила, что она в это время мух не ловила, наоборот, если бы она сразу не приняла меры, он бы еще два часа торчал возле этой красавицы с восьмым номером бюста.

— Восьмым номером? — переспросил Иона Овсеич. — Кого ты имеешь в виду?

— О! — хлопнула себя по бедрам Малая. — Вы все в одну сторону повертываете дышло.

Иона Овсеич остановился, повернулся лицом к Малой и посмотрел прямо в глаза:

— Ты меня с ним не равняй. Мы слышим, что он говорит, но что у него на уме, мы еще плохо знаем. Не равняй меня с ним.

— Ты был сегодня у Полины в больнице? — перескочила на другую тему Клава Ивановна.

— Малая, — рассердился Иона Овсеич, — не лови меня на горячем: ты сама знаешь, что я не мог быть сегодня в больнице.

— А завтра? — спросила Клава Ивановна.

Завтра, ответил Иона Овсеич, запарка будет еще сильнее: прямо с утра он идет в райком, на актив.

— Хорошенькое дело! — воскликнула Клава Ивановна. — А кто же принесет твоей Поле передачу?

Дегтярь заложил четыре пальца под тужурку и так стоял молча, словно каменный, пока Клава Ивановна не догадалась, что она сама может отнести передачу или послать кого-нибудь, Аню Котляр, например.

Котляр? Можно Котляр, согласился Иона Овсеич, но Полина лежит в туббольнице, люди боятся ходить туда.

— Не говори глупости! — возмутилась Малая. — Такую женщину, как Котлярша, всякая холера может только поцеловать в одно место.

Дегтярь скосил глаза, прищурился. Клава Ивановна громко вздохнула и опять повторила, что все мужчины, особенно когда жена больная, в одну сторону повертывают дышло. Потом она поинтересовалась, как он устраивается с обедом, и предложила готовить один раз на два-три дня, чтобы он сам мог потом разогреть себе на примусе.

Нет, сказал Дегтярь, готовить ему не надо: он устраивается на фабрике — берет бутылку молока, одну фран-зольку и сыт на целый день. А после работы покупает себе в продуктовом магазине сто грамм колбасы, пятьдесят грамм масла, так что на ужин и завтрак тоже обеспечен.

Мадам Малая покачала головой: если человек хочет нажить себе катар или язву, это, конечно, его личное дело.

Насчет язвы, сказал Иона Овсеич, можно не беспокоиться — язву ему сделали еще в двенадцатом году, в тюрьме на Люстдорфской дороге. Он просидел там всю осень и зиму, пока товарищи с воли не устроили ему побег.

— А! — возмутилась Клава Ивановна. — Ты настоящий людоед: иметь такую язву и целый день питаться всухомятку! Доктор Ланда не довел бы себя до этого. И Лапидис тоже.

— Слушай, Малая, — перебил Иона Овсеич, — давай ближе к делу: надо повесить в подъезде доску соцсоревнования по строительству форпоста. Пусть Граник зайдет утром ко мне на фабрику, я ему выпишу лист хорошей фанеры. Краску пусть даст свою и немножко добавим из лимита, отпущенного на форпост.

Нет, сказала Клава Ивановна, Граника она посылать не будет,иначе он и до фабрики не дойдет, и здесь его целый день не увидишь. Она пошлет Зюнчика и Кольку. Иона Овсеич поморщился: Зюнчика и Кольку — это будет несолидно. Как раз наоборот, возразила Малая: мальчики наденут чистые костюмчики и пионерские галстуки, люди еще получат удовольствие. Ладно, согласился Дегтярь, быть по сему, но завтра, никаких отговорок, доска должна висеть, чтоб была полная наглядность, кто как работает. В этом величайшая сила соцсоревнования.

— Да, — схватилась мадам Малая, — а как же считать, кто выполнил на сто процентов, а кто меньше или больше?

Дегтярь пожал плечами: а что здесь понимать? Надо каждому дать норму: сделал — значит, сто процентов, сделал больше или, наоборот, меньше — значит, сто плюс-минус икс-игрек процентов. Других случаев в природе нет и не бывает.

Мадам Малая признала: он прав, она не подумала. Дегтярь сказал, это не катастрофа, ошибиться может всякий, главное — не цепляться за свои ошибки, а исправлять на ходу.

— Легко говорить! — хлопнула себя по коленям Малая. — Хорошо, если рядом есть такой Дегтярь.

Иона Овсеич нахмурился: такого не бывает, чтобы рядом никого не было.

— Ицим-трактор-паровоз! — воскликнула Малая. — А если рядом только Ефим Граник?

— Рядом только Ефим Граник? — сощурился Дегтярь. — Тогда его поправляет Малая, он поправляет свою Соню, а она — своего Оську. Кроме того, люди поправляют друг друга, всегда кто-нибудь есть рядом — мы не в пустыне.

На следующий вечер в подъезде висела большая красная доска. Фамилии были написаны лазурью, а инициалы — бронзой, чтобы сильнее выделить. Итоги записывались мелом.

В этот день все выполнили норму на сто процентов, одному Гранику записали сто десять, поскольку оформление доски требовало особой квалификации. Ефим несколько раз прошел вдоль подъезда, всякий раз у доски останавливался кто-нибудь новый, окликал его и громко поздравлял. Ефим выслушивал, однако отказывался принимать поздравления и повторял, что не сделал ничего особенного, наоборот, любой мог бы сделать лучше.

Один лишь Лапидис удивился, что Гранику поставили сто десять процентов, и сказал об этом Малой.

— А сколько бы ты поставил? — спросила она.

— Сто девяносто два и восемь десятых.

— Почему именно сто девяносто два и восемь десятых? — удивилась мадам Малая.

— А почему именно сто десять? — спросил в ответ Лапидис.

— Знаешь что, — скривилась Клава Ивановна, — ты чересчур хитрый, чересчур много понимаешь — я с тобой не могу объясняться.

В тот же вечер, когда Дегтярь вернулся с актива, было уже около одиннадцати, Клава Ивановна зашла, чтобы передать свой разговор с Лапидисом. Иона Овсеич внимательно слушал и не перебивал, потом вдруг сказал:

— Хватит, я уже все понял. Разговоры, которые ведет Лапидис, нездоровые разговоры. Тем не менее, загляни к нему завтра, лучше с утра, до работы, пусть изложит свою точку зрения, как построить учет, а вечером обсудим.

Клава Ивановна предложила не откладывать на утро, а зайти прямо сейчас, но Дегтярь был категорически против: человек, если он у себя дома, не обязан в двенадцать часов ночи начинать производственное совещание. Дом есть дом, и надо понимать.

— Дегтярь, — сказала Клава Ивановна, — себе ты делаешь день круглые сутки, а Лапидис пусть вылеживает боки, когда ему хочется. Здесь я расхожусь с тобой в корне и не уговаривай меня.

Иона Овсеич ответил, что не собирается уговаривать, она может оставаться при своем мнении, но витать в небесах не надо — надо твердо, обеими ногами, стоять на земле.

— Еще смотря как стоять, — тряхнула головой мадам Малая, — на коленях тоже можно стоять.

На это Иона Овсеич ответил словами польской поговорки: цо занадто — то не здраво.

— Нет, — продолжала свою полемику Малая, — бывает слишком плохо, — а слишком хорошо не бывает.

— Клара Цеткин, — Иона Овсеич зажмурил глаза, — тоже была большой человек, но она говорила меньше тебя.

Мадам Малая нашла новое возражение, но Дегтярь не дал выговориться: между прочим, сказал он, ожидают, что завтра Папанин со своей четверкой будет на Северном полюсе.

— Не! — всплеснула руками мадам Малая. — Откуда ты можешь знать?

Иона Овсеич повторил:

— Ожидают, что завтра Папанин и вся четверка будут на Северном полюсе, и не задавай вопросов.

В поддень по радио передали, что Папанин, Ширшов, Кренкель и Федоров высадились на полюсе, но уже с самого утра двор жил в ожидании сообщения, и все репродукторы были включены. Когда новость подтвердилась, многие бросились к мадам Малой и просили открыть секрет, откуда она заранее могла получить данные, которые были известны только правительству. Мадам Малая чуточку хмурилась, как будто вопрос неуместный, и каждому отвечала детской прибауткой: много будешь знать — скоро состаришься.

Работу окончили около восьми вечера, на доске поставили одну большую цифру сто, потому что в такой день никто не хотел выделяться среди других.

До смены у мадам Малой был разговор с Лапидисом. Собственно, это был даже не разговор, а так — слово туда, слово сюда — поскольку Лапидис заявил, что для учета ему нужен масштаб, отправная точка, а брать с потолка — не по его части. Клава Ивановна спросила: как же вести соцсоревнование, если неизвестно, кто впереди, а кто сзади? Лапидис засмеялся, как дурачок, и сказал: если неизвестно, кто впереди, а кто сзади, не ведут соцсоревнования.

Клава Ивановна не на шутку рассердилась: хорошо смеяться, пока здесь!

Дегтярь, когда узнал про этот дурацкий смех и дурацкие прибаутки Лапидиса, на минуту-другую полностью ушел в себя и только барабанил пальцем по столу. Клава Ивановна дважды просила прекратить стук, потому что действует ей на нервы, но Дегтярь не обращал внимания, как будто не к нему, потом вдруг перестал стучать и сказал:

— Малая, в его рассуждениях есть зерно, а как он ведет себя — это особый вопрос. Передай от меня, чтобы пришел завтра и показал свою теорию на практике.

А вдруг он не захочет? — пожала плечами мадам Малая.

— Не захочет? — переспросил Дегтярь. — Не волнуйся, захочет.

Получилось точно, как предвидел Дегтярь: Лапидис даже не подумал отнекиваться. Вдвоем с Малой они произвели выборку, какую работу выполнили за смену Степа Хомицкий, Дина Варгафтик, Оля Чеперуха и Аня Котляр. Потом Лапидис долго писал на бумажке цифры, переводил их в проценты и сказал, что Хомицкий сделал примерно на сорок процентов больше, чем Варгафтик, а та процентов на двадцать больше Чеперухи и Ани Котляр.

— Подожди, — перебила мадам Малая. — Ты можешь ответить толком, кто выполнил на все сто процентов?

— Если хотите, — заявил Лапидис, — то Степа Хомицкий, а хотите, так Чеперуха и Котляр.

— А Дина Варгафтик?

— И так можно, — состроил гримасу Лапидис. — Я же вам говорил: как хотите.

— Слушай, Лапидис, — разозлилась мадам Малая, — ты еще молокосос смеяться надо мной. С тобой разговаривают по-человечески, а ты делаешь других идиотами.

Лапидис смотрел на Клаву Ивановну пустыми, без выражения, глазами, она хлопнула его по плечу, чтобы проснулся, он хмыкнул, затряс головой, как Петрушка, и назвал Аню Котляр: пусть она будет за сто процентов.

Клава Ивановна спросила: а Хомицкий? Хомицкий, ответил Лапидис, будет сто семьдесят, а Дина Варгафтик — сто двадцать.

— Что же получается? — удивилась мадам Малая. — Что все перевыполняют план, а отстающих нема.

Да, подтвердил Лапидис, в этом варианте получается так.

Нет, сказала Малая, этот вариант ей не подходит: пусть Дина Варгафтик считается за сто процентов, тогда Хомицкий будет ударник, а Котляр и Чеперуха — отстающие.

— Клава Ивановна, — опять состроил рожу Лапидис, — зачем вам отстающие? Пусть все будут ударниками: им приятно, и вам приятно.

Нет, категорически возразила мадам Малая, такого не бывает, чтобы все были передовики. Кто же будет тогда равняться на ударников? Короче, Дина Варгафтик — сто процентов, а кто меньше, тот меньше.

Когда подвели итоги дня и записали на доске соцсоревнования, оказалось, что на самом последнем месте Соня Граник, а прямо перед ней Оля Чеперуха и Аня Котляр. Соня Граник страдала астмой, и никто не осуждал, наоборот, многие даже говорили, что при таком здоровье она еще молодец, а насчет Оли Чеперухи и Ани Котляр можно было только разводить руками. Интереснее всего, что обе они нашли в себе нахальство заявить претензии мадам Малой, как будто она заставляла их работать хуже, чем другие. Клава Ивановна имела все основания возмутиться, но, вместо этого, спокойно объяснила, что цифры взяла не из своей головы, а подбили итоги вместе с Лапидисом.

Аня, когда услышала про Лапидиса, сразу загорелась:

— Он сильно много о себе думает, этот лысый супник!

Клава Ивановна удивилась:

— Откуда ты взяла, что он лысый?

Аня еще больше разошлась и заявила, что таким надо повыдирать все волосы, чтобы не качали своей шевелюрой у женщины перед глазами, а потом, когда им дали от ворот поворот, сводили с ней счеты.

Зюнчик, хотя никто не просил, побежал наверх и позвал дядю Лапидиса: пусть идет скорее, мадам Малая зовет.

Клава Ивановна сказала, он ей не нужен, но раз он уже здесь, пусть поговорит с женщинами: Чеперуха и Котляр возмущаются, почему им записали так мало процентов, что они получились на последнем месте.

— Товарищи, — Лапидис прижал руку к сердцу, — Клава Ивановна подтвердит: я предлагал записать вам по сто процентов, но со мной не согласились.

— Ах, — воскликнула Аня, — бедный мальчик, его обидели! Мальчик, сколько вам лет?

Лапидис засмеялся. Котляр закричала, что видит его насквозь и доживет еще, когда его жену выставят на общий позор, как он поступил с ними. Лапидис перестал смеяться, Аня вдруг заплакала, потому что ей было обидно и больно от такой несправедливости: теперь весь двор будет говорить, что они с Иосифом куркули, которые стараются только для себя, а на людей им наплевать.

— Милая Аня, — сказал Лапидис, — завтра вы имеете все возможности стать ударницей, как Степан Хомицкий, и рядом с вашей фамилией повесят красный флажок. Этот флажок будет такой яркий, что его увидят со всех улиц: от Карла Маркса и Ленина до Франца Меринга и Клары Цеткин. И весь двор будет гордиться.

Аня повернулась к Лапидису спиной и заявила, что он подкожный тип, с такими противно иметь дело, и пусть Клава Ивановна прогонит его.

— Зачем гнать? — Лапидис запрокинул голову, как будто смотрит сверху вниз. — Человек должен сам уйти, чтобы его просили вернуться.

— Ах, ах! — вскрикнула Аня. — Держите меня, я падаю в обморок!

Лапидис немедленно подхватил Аню сзади, пропустив руки у нее под мышками до того места, где солнечное сплетение. Аня была так поражена, что вначале не могла вымолвить ни слова. Мадам Малая и Оля Чеперуха, обе, смеялись весело, как будто здесь было что-то смешное. Аня толкнула Лапидиса задом, руки его соскользнули книзу, задержались на животе. Аня на миг оцепенела, потом хорошенько ущипнула. Лапидис отскочил в сторону, первое желание было надавать ему по роже, но Лапидис при всех попросил, чтобы Аня пощадила его, тем более, он ничего плохого не думал, просто хотел помочь женщине, когда она падала в обморок.

Клава Ивановна сказала Лапидису, хватит, надо знать меру, но сама продолжала смеяться. Аня еще сильнее обиделась и набросилась почему-то на Олю, а та ответила ей по-хорошему, что не стоит трепать нервы из-за всякого ге, извините, роя.

— Оля, — Лапидис скрестил руки на груди, — от вас я этого не ожидал!

— Да, — скривила Оля губы, — вам все можно, а мы должны терпеть, как прислуга.

В ответ Лапидис заявил, что теперь у женщин и мужчин полное равенство, каждый выбирает и может быть избранным снизу доверху, сделал при этом грубый жест пальцем снизу вверх и засмеялся, женщины готовы были возмутиться, но в это время доктор Ланда выставил на подоконник свое новое радио СВД-9, и на весь двор загремела песня из картины «Семеро смелых».

— Ой, — застонала Оля, — какие бывают люди на свете. Какие люди!

Клава Ивановна хлопнула ее по бедру: не из-за чего переживать! Но на самом деле она хорошо понимала Олю: Чеперуха пришел вчера в двенадцать часов ночи и перебил всю посуду, такой он был пьяный. В прошлом году над ним устроили товарищеский суд, он дал обещание исправиться, а после этого все пошло по-старому, даже хуже: он каждый день шпынял Олю, как будто она была виновата, что соседям надоело терпеть его штуки. Наоборот, Клава Ивановна сама два раза предлагала устроить новый суд, но Оля отбивалась руками и ногами и еще оправдывала мужа: у него такая тяжелая работа — с утра до ночи гонять по городу с тачкой.

На следующий день Степа Хомицкий опять вышел вперед. Аня Котляр, хотя в этот раз выполнила на все сто процентов и могла смотреть людям в глаза, очень грубо сказала про него, что такие набивают норму, лишь бы выслужиться перед начальством.

Эти слова дошли до Дегтяря, в тот же вечер собрали людей и со всей ясностью предупредили, что срывать соцсоревнование никто не позволит, а всякие двурушнические настроения и разговоры будут квалифицироваться, как они того заслуживают. Одновременно, в целях дальнейшего развертывания соцсоревнования, домком установил премию за ударную работу: хлопчатобумажный костюм и две пары парусиновых туфель — одна на коже, одна на резине.

Через три шестидневки Лапидис, вместе с техником из домоуправления, осмотрели помещение бывшей прачечной и дали заключение, что можно приступать к штукатурным работам. Иона Овсеич объявил, что первый этап строительства закончен и наступает второй, не менее, а еще более ответственный, чем первый. Ефим Граник с места крикнул: это абсолютно правильно, ибо разваливать легче, чем строить. Иона Овсеич ответил, что разваливать надо тоже с умом, а то можно так развалить, что потом сам черт скрутит себе голову. Кроме того, есть мнение приступить одновременно к малярным работам в помещении форпоста и поручить данный профиль лично товарищу Гранику, Ефиму Лазаревичу. Наряду с этим, надо ускорить строительство в целом, поскольку в ближайшее время ожидается специальное решение правительства о выборах в Верховный Совет СССР.

— Дегтярь, — перебил Иона Чеперуха, — откуда ты можешь знать, что собирается делать наше правительство, когда до Москвы полторы тысячи верст?

Дегтярь засунул руку под борт тужурки, большой палец остался снаружи, прищурил правый глаз, на губах промелькнула улыбка, и сказал:

— Чеперуха, откуда мне известно, это тебе не обязательно знать. Что же касается фактической стороны, то здесь ты имеешь законное право проконтролировать, и если будет ошибка, громко, чтобы все слышали, сказать: Дегтярь брешет, Дегтярь нас обманул.

Люди засмеялись, а Клава Ивановна попросила Чеперуху набраться терпения и хотя бы временно, в честь выборов, забыть дорогу на Пушкинскую, между Кирова и Леккерта. После этой просьбы мадам Малой смех стал в десять раз сильнее, потому что на Пушкинской, между Кирова и Леккерта, по-старому Базарной и Большой Арнаутской, был винный погреб ОСХИ — Одесского сельскохозяйственного института.

Чеперухе не пришлось слишком долго ждать: в июле месяце по радио и во всех газетах, а также на отдельных листках, которые расклеили по всему городу, ЦИК, за подписью товарища Калинина, издал Положение о выборах в Верховный Совет СССР. Отныне выборы впервые осуществлялись по месту жительства граждан. Избирать и быть избранным мог каждый, кому на день выборов исполнилось восемнадцать лет.

— Дегтярь, — кричал на весь двор Чеперуха, — ты Иона и я Иона, я хочу, чтобы у меня был собственный депутат. Ты не имеешь против?

Дегтярь отвечал, что не имеет ничего против, но советовал Чеперухе выбирать для своих шуток другие темы, а то люди могут превратно истолковать.

— Нет, — держался за свое Чеперуха, — ты отвечай прямо: я даю предложение от имени всего двора выбрать в Верховный Совет Иону Дегтяря — будут тебя выбирать или нет?

В этот раз Иона Овсеич пошел навстречу и объяснил, что двор, поскольку он не производство и не общественная организация, не может выдвигать своих кандидатов в депутаты. А вот профсоюз коммунтранса, в котором состоит тачечник Чеперуха, может.

Чеперуха на минуту задумался и покачал головой: там ничего не выйдет — там есть свои люди, как Дегтярь.

— Я догадывался, — сказал Дегтярь. — А теперь ответь мне: ты, старый транспортник, читал сегодня газету?

Когда он мог читать сегодня газету, развел руками Иона, если целый день гонял с тачкой по всей Одессе: тому уголь, тому шкаф, тому пара гробов.

— Так вот, — Дегтярь провел пальцем черту в воздухе, — на канале Москва—Волга, начиная с девятнадцатого июля, открылось регулярное движение пассажирских и морских судов, а возле Рыбинска близится к концу сооружение новых плотин и шлюзов. Теперь остается построить канал Волга—Дон, и Москва станет портом пяти морей.

— Боже мой, — схватился за голову Чеперуха, — куда мы теперь будем нужны, Одесса со своим портом и я со своей тачкой!

— Насчет Одессы, — сказал Дегтярь, — можно полагать, она еще пригодится, а насчет твоей тачки не уверен. Но завтра ты еще имеешь шанс сделать большое дело: завезти в форпост два бидона с олифой и два с краской, а то у Граника будет простой.

— Товарищ комбриг, — Чеперуха взял под козырек, — дозвольте доложить: будет сделано!

— Вольно! — скомандовал Дегтярь. — Но, когда отдаешь честь, надо, чтобы козырек торчал вперед, а не назад.

Рано утром Чеперуха закатил четыре бидона в форпост, взял расписку у Малой, прочитал вслух, тут же поднес к одному месту, как будто подтирается, и выбросил.

— Босяк! — замахала кулаком Малая. — Я тебе покажу!

Вечером состоялось короткое собрание: отвечая на постановление ЦИК о выборах, двор брал на себя обязательство закончить досрочно строительство форпоста и ввести в эксплуатацию не позднее тридцать первого августа, чтобы детям был хороший подарок накануне учебного года. Второй вопрос касался самих выборов, поскольку в городах и селах повсеместно начиналась подготовка к избирательной кампании. Мадам Малая предложила освободить от работы на строительстве жену доктора Ланды, которая умеет печатать на пишущей машинке, и полностью использовать в предвыборной кампании.

— Малая, — весело ответил товарищ Дегтярь, — мы принимаем твое предложение, но с одной поправкой: чтобы Гизелла Ланда участвовала в кампании, а не в компании, ибо кампания — это общественное мероприятие, а компания — это просто несколько человек, которые собираются вместе, и еще не известно, что они за люди.

— Овсеич, — закричал своим биндюжническим басом Чеперуха, — у тебя голова, как у слона!

После собрания Дегтярь сказал Малой, что теперь главная задача дня — обеспечить каждую семью Положением о выборах, и пусть как следует изучат. Насчет старика Киселиса и Ляли Орловой, которые впервые получили право голоса, надо тщательно продумать, как организовать с ними индивидуальную работу.

— Киселиса, — сказала мадам Малая, — вчера положили в больницу с грудной жабой.

— Так что же, — нахмурился Дегтярь, — человека надо уже сбросить со счетов?

Человека не надо сбрасывать со счетов, даже если он покойник, ответила Клава Ивановна, но надо учитывать, можно или нельзя в данный момент вести с ним индивидуальную работу.

— Малая, — погрозил пальцем Дегтярь, — тебе кланялся Ефим Граник.

Между прочим, сказала мадам Малая, Граник сегодня идет на вторую премию, после Хомицкого. А позавчера во двор заходил человек из Сталинского финотдела и просил уточнить, сколько у него заказчиков.

— И что ты ответила?

— Я ответила, что Граник с утра до вечера на строительстве форпоста и ударник труда.

— Малая, — улыбнулся Иона Овсеич, — разве человек спрашивал, хорошо или плохо работает Граник на строительстве форпоста? Человек спрашивал, сколько клиентов у Граника, который живет с тобой в одном дворе.

Когда целый день занят на одной работе, сказала Клава Ивановна, для другой работы не остается много времени. Сколько же у него может быть клиентов?

— О! — воскликнул Дегтярь. — Как раз об этом тебя спрашивал человек из финотдела: сколько клиентов может быть у Ефима Граника, который держит регистрационное свидетельство?

— Знаешь что, — предложила мадам Малая, — в другой раз, когда придет человек из финотдела, я пошлю его к тебе — объясняйся сам.

— Малая, — хлопнул по столу Дегтярь, — мы с тобой не в футбол играем: ты ударила мяч ко мне — я к тебе. Человек из государственных органов задает вопрос тому, кому следует, а не просто с улицы.

— Да, — подтвердила Малая, — кому следует. И все равно я повторяю: у Граника столько клиентов, сколько у Дегтяря бородавок на носу, и надо еще удивляться, что Соня терпит его.

— Терпит его Соня или не терпит, — сказал Иона Овсеич, — пусть у нее болит голова, А советская власть имеет свои интересы, и никто не позволит обкрадывать. И прошу зарубить на носу.

— Зарубим, — обещала мадам Малая, и перевела разговор на другую тему: вчера она посылала Аню Котляр с передачей в туббольницу. Полина жаловалась, что Дегтяря опять не было три дня, в голову лезут всякие мысли, хотя она ясно дает себе отчет: это просто глупости, и не надо обращать внимания.

Иона Овсеич рассердился: какие глупости лезут ей в голову — это ее личное дело. А Котляр надо предупредить, пусть не ведет посторонних разговоров.

Что значит посторонние разговоры, возмутилась Клава Ивановна. Больной человек к ней обращается, а она должна сидеть, как истукан?

Дегтярь сощурил глаза: если человеку лезут в голову всякие глупости, кто видел, чтобы ему становилось легче от того, что эти глупости поддерживают и ойкают вместе с ним!

Нет, возразила Малая, когда человеку больно и ему сочувствуют, делается легче. Иона Овсеич усмехнулся: если от сочувствия делается легче, значит, боль не такая смертельная и можно терпеть.

— Не мерь всех на свой аршин, — парировала мадам Малая, — на то ты Дегтярь!

Ладно, махнул рукой Иона Овсеич, на эту тему хватит. Теперь насчет старика Киселиса: надо обязательно зайти в больницу — у человека нет родственников, может подумать, что все забыли его. Малая должна сама зайти.

Клава Ивановна сказала, ей одной трудно, приходится разрываться на части, но раз надо, значит, надо.

На другой день после обеда Клава Ивановна оставила вместо себя Степу Хомицкого, а сама пошла в больницу Сталинского района, терапевтическое отделение. Старик Киселис, когда увидел ее, немножко был удивлен и поинтересовался, кто у нее здесь лежит. Клава Ивановна ответила, что у нее здесь никто не лежит, она пришла к нему и принесла баночку компота, полкило абрикосов и помидоры. Помидоры на редкость удачные. Помидоров, сказал Киселис, не надо, от них сильно пучит: газы давят на диафрагму, диафрагма жмет на сердце, и нечем дышать. Клава Ивановна объяснила, что у нее то же самое, и она пропустит помидоры через терку. Сейчас она зайдет на пищеблок и достанет там терку.

— Мадам Малая, — Киселис взял ее за руку, — честное слово, не стоит труда. Сколько мне осталось? Как-нибудь дотяну без тертых помидоров.

Клава Ивановна поразилась:

— Киселис, в этом году ты будешь первый раз выбирать, а у нас выбирают с восемнадцати лет. Кто же в восемнадцать лет думает про смерть!

— Мадам Малая, — покачал головой Киселис, — на мне уж четыре раза по восемнадцать.

— В чем же дело: так мы дадим тебе четыре голоса, и выбирай себе на здоровье. А теперь не держи меня — я иду за теркой.

По дороге Клава Ивановна зашла в ординаторскую.

— Доктор, — сказала она, — мне не нравится, как выглядит больной Киселис. У него тяжелое дыхание и не те глаза.

Доктор ответил, ему тоже не нравится больной Киселис, но медицина может столько, сколько может, не больше.

Это не ответ, сказала мадам Малая. Когда больница намечает выписать Киселиса домой?

— Домой? — удивился доктор. — Бывает по-всякому.

— Что значит по-всякому? То есть можно прийти, а можно и не прийти? Говорите ясно.

— Уважаемая, — доктор взял Клаву Ивановну под руку, — по-моему, вы не меньше меня в курсе дела.

Клава Ивановна вдруг почувствовала слабость в ногах и присела на табурет.

— Он ваш родственник? — спросил доктор.

Клава Ивановна не ответила, кем ей приходится больной Киселис, с трудом, по-прежнему держалась слабость в ногах, поднялась и пошла за теркой в пищеблок.

В пищеблоке терки не дали, а велели принести помидоры и натереть здесь. Мадам Малая сказала людям из кухни, что они формалисты с каменным сердцем, но не стала даром терять время на споры. Люди крикнули вдогонку, что здесь не ресторан, и если несут больному передачу, надо помнить про него, а не про себя.

Старик Киселис, когда мадам Малая подала ему баночку с томатным пюре, съел несколько ложечек, почмокал губами и признал, что помидоры на редкость удачные.

— В Одессе лето, — Клава Ивановна расстегнула верхние пуговички блузки, чтобы мог пройти свежий воздух. — Это надо своими руками потрогать: в Одессе лето.

— Я родился в Одессе, — сказал Киселис, — я родился на десять лет раньше, чем отец полковника Котляревского построил наш дом. Котляревский был неплохой человек.

— Они все были хорошие для себя, — сказала мадам Малая.

— Котляревский знал свое дело, — продолжал Киселис. — Его считали неплохим мануфактуристом. Он вел дело с Лондоном, с Гамбургом, с Лионом. Его уважали все, бедняки тоже. Когда человек не мог уплатить за квартиру, он не выбрасывал сразу на улицу, а давал отсрочку.

— Киселис, — перебила мадам Малая, — тебе сейчас не надо об этом думать. Думай лучше о чем-нибудь другом — веселом, приятном.

— У Котляревского был еще один дом — на Екатерининской. Там жил мой брат. Он брал мануфактуру со склада Котляревского, где теперь база горпромторга. А напротив, через дорогу, были склады мануфактуриста Бломберга. Бломберг тоже неплохо знал свое дело.

— Киселис, — покачала головой Клава Ивановна, — можно подумать, тебе скучно без них.

— Бломберг вел дело с Лондоном, с Гамбургом, с Лионом, с Лодзью. У Бломберга были склады на Троицкой и на старом базаре. Я поднимался каждое утро в полпятого, потому что магазин на Александровской, возле Старого базара, должен был открываться всегда в одно время: шесть часов. В четыре года у меня была корь, потом коклюш и скарлатина, тогда этим болели все дети, потом я учился в коммерческом училище Файга. Училище Файга было на Нежинской, где теперь клиника Главче по венерическим болезням. Моя мама наняла репетитора по французскому языку: считалось, что коммерсант должен быть интеллигентным человеком. Мадам Малая, можете поверить мне на слово, я говорил по-французски, как вы по-русски.

— Киселис, я прошу тебя: скушай одну абрикосу — здесь много глюкозы, это полезно для твоего сердца.

— Учителя музыки, скрипача Цунца, наняли, когда мне исполнилось семь лет. Моя мама никогда не рассчитывала, что из меня выйдет Яша Хейфец, Яши Хейфеца тогда еще не было: она просто хотела, чтобы ее сын в трудную минуту мог взять скрипку в руки для самого себя.

— Киселис, — мадам Малая наклонилась, чтобы шепнуть на ухо, — я уже долго сижу, может, тебе надо куда-нибудь выйти?

— Нет, — улыбнулся Киселис, — мне дали все, что нужно — тарелку, чашку, урыльник, — я могу оправляться, когда хочу.

— Хорошая больница, — вздохнула мадам Малая, — хорошие специалисты. Где раньше каждый человек мог иметь бесплатно такое лечение и такой уход? Ты спокойно лежишь себе и не ломаешь голову, откуда взять деньги на лекарство, на доктора, на питание. Лекарство дают тебе по часам, доктор сам приходит к тебе, питание тебе приносят и еще волнуются, чтобы ты все скушал. Ответь, где раньше ты имел это?

Раньше, сказал Киселис, он этого не имел: после кори, коклюша и скарлатины у него не было болезней, а человеку, если он здоров, не нужны доктора.

— Э, — сделала пальцем Клава Ивановна, — это уже некрасиво с твоей стороны: когда хорошо, человек должен честно признать, что хорошо. В общем, выздоравливай побыстрее и нечего здесь сидеть. А когда придешь домой, мы тебе сделаем подарок, новый форпост, и ты будешь учить там детей — пусть наши дети тоже знают французский язык. Твое имя повесят на доске почета, каждый будет идти мимо и читать про тебя.

— А что, — Киселис сладко зажмурил глаза, — гроб маленький, туда надо брать только необходимое, а то для самого места не хватит.

Перед уходом Клава Ивановна опять заглянула в ординаторскую.

— Доктор, — сказала она, — может быть, есть какое-нибудь дефицитное лекарство? Дайте мне название — мой сын живет в Москве, я напишу ему.

Доктор пожал плечами.

В этот день Граник закончил грунтовку стен в старом форпосте. Иона Овсеич вместе с Малой и Лапидисом осмотрели стены, все трое признали, что на таком грунте краска будет держаться двести лет.

Насчет Киселиса, когда Клава Ивановна передала весь разговор, Иона Овсеич сказал с горечью: как сильно держатся пережитки, человек уже одной ногой там, казалось бы, можно оглянуться, чтобы самому себе открыть, наконец, правду, так нет — он вспоминает прошлое, начиная с самого детства, вроде ничего лучше в жизни не было. Больше того, получается, как будто не только ему одному, а всем людям на земле вместе с ним было хорошо. Карл Маркс и Ленин постоянно напоминали нам про неизбежную узость классовой позиции мелкой буржуазии, и они были правы на тысячу процентов: человек всасывает в себя вместе с молоком матери и никогда уже не сможет полностью отделаться от них.

Лапидис, пока Дегтярь рассуждал вслух, стоял рядом и молчал. Потом, когда прошло уже всякое время для ответа, вдруг сказал, что история знает немало других примеров, так как из среды самих эксплуататоров выходили могильщики капитализма, а еще раньше — феодализма. Взять хотя бы Анри Сен-Симона.

— Инженер Лапидис, — улыбнулся товарищ Дегтярь, — на смену феодализму, который был эксплуататорским строем, пришел капитализм, тоже эксплуататорский строй, так что разница небольшая.

Небольшая, возразил Лапидис, если смотреть нашими глазами, а с точки зрения тогдашних людей — очень большая, иначе не приходилось бы делать революцию.

— Я думаю, — сощурился Дегтярь, — мы должны на все смотреть нашими глазами, а кто думает иначе, очевидно, смотрит другими глазами, не нашими.

— Овсеич, — мотнул головой Лапидис, — вам пальца в рот не клади: откусите по самый локоть.

Болтать легко, сказала мадам Малая, но пусть Лапидис найдет человека, который позволил бы себе доказывать вслух: Дегтярь — эгоист, Дегтярь ищет выгоду только для себя.

— Э, засмеялся Лапидис, нашли дурака: ищите сами!

Иона Овсеич усмехнулся:

— Я вижу, ты не из храброго десятка: не критикуйте меня, а я не буду критиковать вас. Знакомая философия.

— А мы, — Лапидис сложил руки, как будто богомольный, — по народной мудрости: каждый сверчок знай свой шесток.

По предложению Малой, старое помещение форпоста покрасили в желтый цвет: когда много желтого, даже в пасмурные дни кажется, что на улице солнце. Потолок Граник разрисовал по-своему: молодой месяц, по обе стороны от него — дирижабль и самолет, из самолета высовывается наружу летчик, в руке держит раскрытую книгу.

Клава Ивановна говорила, что такой красоты она еще не видела, и теперь стояла полностью за то, чтобы первую премию дать Гранику. Дегтярь был того же мнения и обещал выхлопотать средства на две первые премии: и для Ефима, и для Степана, который по процентам шел почти в два раза впереди всех.

В конце июля Аня Котляр предупредила, что они с Иосифом уезжают на август месяц в Николаев. Клава Ивановна ответила: Иосиф пусть едет себе, все равно от него здесь пользы как от козла молока, а Аня приедет к нему, когда закончат форпост.

— Когда же я приеду, — удивилась Аня, — если форпост кончат не раньше тридцатого, а у Иосифа как раз до тридцатого отпуск?

— Значит, — сказала мадам Малая, — он в этом году поедет, а ты не поедешь.

Аня объяснила, что она тоже обязательно должна ехать: там дети, а бабушка уже старая и одна не может справиться.

— Аня поклялась здоровьем детей, что так не думает, но у мужа отпуск, а отпуск один раз в год — как же не считаться с этим.

— Отпуск один раз в год, — подтвердила мадам Малая, — а форпост для наших собственных детей мы строим один раз в двадцать лет. Или ты готова сидеть на шее у советской власти?

Боже упаси, Аня схватилась за виски, пусть она не сойдет с этого места, если готова сидеть на шее у советской власти, но, с другой стороны…

— Опять двадцать пять! — рассердилась Клава Ивановна. — Ветер всегда дует с одной стороны, а так, чтобы сразу со всех сторон, не бывает. Если ты не хочешь, чтобы за тебя работали другие…

— Мадам Малая, — Аня прижала руки к сердцу, — но это же не производство, это же общественная нагрузка.

— Что? — мадам Малая буквально остолбенела. — Уходи! Уходи немедленно: я не слышала, что ты говорила, и пусть на этом будет конец.

Утром, до работы, Аня со своим Иосифом зашли к Дегтярю. Иосиф хотел объяснить, в чем дело, но Иона Овсеич сказал, не надо, он уже в курсе: Малая права на все сто процентов, другого решения не будет. А если их не устраивает, можно собрать актив, общественность, и пусть решают.

— Актив! — повторил Иосиф. — Что такое актив без Дегтяря: как ты объяснишь людям, так и будет.

Нет, сделал пальцем Иона Овсеич, не массы для Дегтяря, а Дегтярь для масс, и не будем путать!

— Овсеич, — цеплялся за свое Иосиф, — подожди…

Нет, перебил Дегтярь, никаких подожди: сейчас он даст команду, соберем актив, и пусть выносят свое решение.

Вечером, когда солнце спряталось за колокольней Успенской церкви, Иосиф Котляр с Дегтярем пили чай на балконе. Иосиф целиком принял сторону Дегтяря, Аня продолжала немного артачиться, но женщина, как лошадь: прежде чем послушаться кнута, сначала потопчется на одном месте.

Иона Овсеич налил чай в блюдце, осторожно подул, а то может расплескаться, и сделал глоток. Потом сделал еще глоток и обратил внимание гостя, как трудно принять правильное решение даже в пустяках. А отчего так получается? Так получается оттого, что каждый смотрит со своей колокольни и думает: моя колокольня самая высокая, отсюда все видно. А на самом деле вся его колокольня — с гулькин нос. Когда говорят, что человек не может прыгнуть выше своей головы, неправильно говорят. Настоящий человек как раз должен прыгнуть выше своей головы.

— Овсеич, — громко вздохнул Котляр, — не каждый умеет, и не от каждого можно требовать.

Не каждый умеет, подтвердил Дегтярь, но от каждого надо требовать, чтобы всегда видел перед собой цель. Иначе всю жизнь будет сидеть в своем мещанском болоте, пока не засосет по горло.

После отъезда мужа Аня полностью освободилась от домашних забот и весь день отдавала форпосту. Мадам Малая теперь не могла нахвалиться и ставила Аню Котляр всем в пример. Когда надо было отлучиться на пару часов по предвыборной кампании в райсовет, Клава Ивановна со спокойным сердцем поручала ей форпост. Инженер Лапидис дважды при всех повторил, что Аня Котляр — прирожденный руководитель и могла бы управлять Магнитогорским гигантом, осталось только получить диплом института красной профессуры. Аня немножко обижалась на Лапидиса за эти слова, потому что о дипломе в ее годы можно только мечтать, но вместе с тем это были приятные слова: недаром говорят, в каждой шутке — доля правды.

В августе Лапидис приходил на строительство ежедневно. Первая это заметила Дина Варгафтик и объяснила, что Лапидис решил взять пример с Ани Котляр, которая от работы на открытом воздухе загорела, как на пляже, а руки и ноги сделались у нее прямо персики — хочется попробовать зубами.

— Дина, — негодовала Аня Котляр, — вы такое про меня говорите, можно подумать, я первая красавица, как Любовь Орлова!

— Если бы я была мужчина, — ответила Дина, — Лапидис, например, я бы поставила тебя на первое место, а кому завидно, пусть кушает собачье повидло.

— Фи, — засмеялась Аня, — как вам не стыдно! Другие тоже смеялись, одна Дина сохранила такое лицо, как будто у нее болят зубы.

На втором этаже, в квартире Лапидиса, заиграл рояль. Звук был очень сильный, как будто инструмент стоял рядом. Дина сказала, что Адя, сын Лапидиса, — вундеркинд и будет иметь славу на весь мир. Обидно и больно за его маму: каждый год она по три месяца лежит на Слободке и приходит оттуда тихая, как свечка. Лапидису нелегко, надо еще удивляться, как он находит силы смеяться и шутить. Такого мужчину стоит уважать.

Аня Котляр вдруг почувствовала, как кровь ударила ей в голову и потемнело в глазах.

— Что с тобой? — спросила Варгафтик. — Ты еще чересчур молодая, чтобы иметь климакс.

Адя Лапидис играл вальс Шопена, теперь звук был не такой громкий, как вначале, и чем тише он делался, тем больше рос страх, что сейчас совсем не станет.

Аня заплакала, и хотя никто не спрашивал, сама объяснила, что не понимает, отчего эти глупые слезы, но ей очень больно и обидно, а почему, откуда — она не знает.

Оля Чеперуха сказала, у нее тоже бывает: как будто умер кто-то близкий. Ничего, придет и опять уйдет. От слез делается легче.

Степа Хомицкий закончил штукатурку нового форпоста и, в добавление к проекту, установил в углу раковину с краном, чтобы дети имели где помыть руки. Товарищ Дегтярь сказал, такого рода партизанщину можно только приветствовать, и особо отметил: простой рабочий, если дать ему полный простор для инициативы, может поправить любого инженера. Инженер, в силу своей психологии, цепляется за устарелые технические нормы и загораживает дорогу новому. А у рабочего, который представляет собой самую революционную силу, заложена классовая ненависть ко всякому застою. Отсюда — стахановское движение, отсюда наши Стахановы, Бусыгины, Виноградовы, которые полностью овладели техникой своего дела, оседлали и погнали вперед.

Лапидис тоже одобрил инициативу водопроводчика Хомицкого, но при этом удивился, как сильно везет Дегтярю.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Иона Овсеич. — Говори ясно, без ребусов и шарад.

— При чем здесь ребусы и шарады? — повысил тон Лапидис. — Да, инженеры — ретрограды, группе спецов из НКПС пришлось дать слегка в зубы и выпроводить вон, но неужели ты не встречал, хоть у себя на лаптебашмачной фабрике, консерваторов среди рабочих?

— Лаптебашмачной! — Иона Овсеич отшатнулся, как будто хотели ударить. — Встречал. Встречал, с позволения сказать, этих рабочих, которые просто прихвостни и последыши шахтинцев, промпартийцев и тех самых спецов, которые норовят облить грязью наш рабочий класс.

— Лапидис, — Клава Ивановна схватила за рукав, — иди ради бога отсюда, а то я тебе так всыплю, что будешь весь в примочках!

— Малая, — остановил Иона Овсеич, — ты напрасно гонишь его: он хорошо цитировал товарища Сталина насчет спецов из НКПС.

Чтобы стены быстрее просохли, поставили четыре примуса. За примусами следила Аня Котляр и через каждые два часа наливала керосин. С керосином в городе были перебои, Дегтярь выписал через свою фабрику целую канистру — двадцать литров.

Для нового форпоста Граник выбрал лазурь, потому что лазурь — это небо, а небо — это воздушный флот. Авиация. Под потолком большими красными буквами были написаны слова из любимой песни пионеров: МЫ РОЖДЕНЫ, ЧТОБ СКАЗКУ СДЕЛАТЬ БЫЛЬЮ! Все знали песню наизусть, и стоило прочитать первую строчку, как само собою выпевался весь куплет о пространстве, о просторе и о разуме, который дал нам руки-крылья, а вместо сердца — пламенный мотор.

Потолок сначала был чисто белый. Клава Ивановна стояла за то, чтобы так и оставалось, но Иона Овсеич говорил, что какой-нибудь циркуль, рейсфедер, глобус сами просятся сюда. Когда на том месте, откуда свисал шнур с лампой, Ефим нарисовал глобус, а по бокам циркуль с раскрытыми ножками и рейсфедер, все увидели, насколько был прав Дегтярь. Кроме того, на большой стене, против двери, повесили карту полушарий, и от переклички густо-синего с лазоревым появилась дополнительная красота, как будто море и небо сошлись прямо в форпосте.

— Боже мой! — расплакалась Клава Ивановна. — Кто мог раньше даже мечтать! Это же палац, это же дворец графа Воронцова!

Лапидис сказал, это еще в десять раз прекраснее дворца Воронцова, если учесть, что при старом режиме здесь была дворовая прачечная для злыдней, а рядом — уборная, которая по сей день несет службу двору.

Не успел Лапидис закончить свои слова, как влетела Дина Варгафтик и потребовала немедленно всех, чтобы посмотрели, какие стихи написали в уборной эти два мамзера — Зюнчик и Коля — а рядом нарисовали такое, что рот не открывается назвать.

Мадам Малая, машинально, прочитала стихи вслух:

Лапидис сказал, хорошие стихи, на своем месте, а рисунок, поскольку рядом пионерский форпост, а не бани Помпеи, можно соскоблить.

— Малая, — топнул ногой Дегтярь, — чтобы в одну минуту были здесь Хомицкий и Чеперуха, и пусть полюбуются вместе с нами!

Мадам Малая, вместо того, чтобы выполнить приказание, вдруг зашлась в дурацком смехе и никак не могла остановиться. Лапидис поднял кирпич, соскоблил рисунок — сначала часть от мужчины, потом часть от женщины, — а стихи оставил.

— Прекрати свои шутки! — закричал Дегтярь. — Коли взялся за дело, доводи уже до конца!

— На, — Лапидис поднес кирпич Дегтярю, — поработай. Клава Ивановна тут же выхватила и тщательно затерла, осталось оранжевое пятно, чуть-чуть проступали отдельные буквы. Дегтярь взял кирпич и удалил полностью, без следов.

Когда остались вдвоем, Дегтярь сказал Малой: дети как дети, все зависит от нас, а с Лапидисом пора подумать.

Клава Ивановна пожала плечами: а что здесь думать? Болтун, язык без костей. А с другой стороны, можно понять: жена пол-времени дома, пол-времени на Слободке, а на руках сын, надо приготовить, убрать, до этого целый день служба, хочется иногда пошутить, отвести душу.

— Замолчи! — приказал Дегтярь. — Ты врешь, и сама хорошо знаешь, что врешь!

Поздно вечером мадам Малая зашла к Лапидису, чтобы предупредить: если хочет сделать сына сиротой, пусть продолжает в своем духе. Лапидис вскочил как бешеный, послал всех кчертовой матери, потом взял себя в руки, извинился, но вид был нехороший. Клава Ивановна наклонилась к Аде, погладила, мальчик крепко спал, и ушла без до свиданья.

По итогам соцсоревнования на строительстве форпоста первое место заняли двое: Степан Хомицкий и Ефим Граник. Иона Овсеич выхлопотал средства на еще один хлопчатобумажный костюм, и теперь это не составляло проблемы. Вторую премию присудили Анне Котляр: мужские парусиновые туфли на коже и коробка пудры «Кармен». Коробку пудры добавили в связи с тем, что премию планировали для мужчины, а жизнь внесла свою поправку.

Аню поздравляли еще больше, чем Граника и Хомицкого, и вспоминали слова Ленина, как женщина, освобожденная от домашнего рабства, в кратчайший срок догоняет мужчину. Сама Аня тоже была того мнения, дай ей еще пару недель, она обязательно заняла бы первое место, но все равно получилось очень хорошо: когда Иосиф вернется и узнает, что ее премировали туфлями, которые как раз на него, сорок второй размер, и на кожаной подметке, а у него летом горит нога, прямо больно смотреть, он не будет жалеть, что весь август жена просидела в Одессе и не поехала с ним. В прошлый выходной на Дерибасовской давали такие туфли, Аня заняла очередь, простояла пять часов, но со всех сторон лезли спекулянты, перекупщики, и она ушла с пустыми руками. Теперь эти туфли ей поднесли даром, надо только расписаться. Премии будут вручать завтра, а она сегодня, дежурная аптека открыта до двенадцати ночи, зайдет и купит сразу пять коробок зубного порошка, чтобы туфли всегда были белые, как снег, и не приходилось гонять, словно угорелая, по всей Одессе в последний момент.

Третью премию — женские туфли на резине, кожаная стелька, каблучок-стопка, — получила Дина Варгафтик. Туфли были тридцать восьмого размера, а у Дины на два номера меньше — тридцать шестой. Вообще, из этого положения был легкий выход — положить в носок пару клочков ваты, а когда вата собьется, добавить еще клочок, — но Иона Овсеич в присутствии людей дал слово добиться на фабрике, чтобы туфли поменяли, хотя это имеет свои трудности. Мадам Малая сказала, ничего не случится, если Дина походит в тридцать восьмом размере, и не нужно лишний раз хлопотать. Иона Овсеич поднял обе руки вверх, ладонями вперед, но это не означало, что он сдается, наоборот, он требовал прекратить всякие прения на данную тему, ибо решение принято и надо претворять в жизнь.

Открытие форпоста и вручение премий назначили на тридцатое число, то есть с опережением планового срока на сутки. Стены хорошо просохли, только одна немножко клеилась. Ефим объяснил, клеится от сиккатива, а сиккатив нужен, чтоб быстрее сохло. На всякий случай, предложила Малая, повесим объявление, чтобы не трогали. Нет, категорически возразил Дегтярь, никаких объявлений: надо будет, Граник еще раз подкрасит, а люди должны чувствовать себя свободно и не бояться — на то и праздник.

На открытие пригласили детей из Покровского переулка. В прежние годы с Покровским переулком были плохие отношения, которые тянулись еще со старого времени, и раз в полгода то Покровскому переулку объявляли войну, то Покровский переулок сам начинал. На войне как на войне: были палки, были камни, была кровь. Скорая помощь увозила раненых в больницу. Из больницы возвращались инвалидами — на костылях, в гипсе, без глаза. А иногда вообще не возвращались.

А сегодня дети из Покровского переулка гуляли нарядные, в белых майках и пионерских галстуках с зажимами, здесь во дворе, взрослые гладили по голове и спрашивали, кто мама, кто папа, как вода на Австрийском пляже, на Ланжероне, в Аркадии, и сочувственно вздыхали: еще пара дней — опять школа.

Клава Ивановна велела, чтобы на открытие занесли рояль Лапидиса, Адя будет играть. Лапидис не возражал, но с роялем получилась целая морока: сначала он застрял в дверях квартиры, а потом, когда его спустили вниз, оказалось, дверь форпоста еще уже, и здесь не поможет никакая сила, никакая хитрость.

Рояль оставили во дворе, Лапидис требовал немедленно вернуть в квартиру: беккеровский инструмент теперь за деньги не достанешь, но мадам Малая ответила, пусть ругается себе на здоровье, а сейчас есть забота поважнее — принести пианино Ланды.

С пианино дело сразу пошло хорошо, и хотя нести надо было с третьего этажа, а Гизелла, жена доктора Ланды, забегала со всех сторон и умоляла держать дальше от перил, перила железные, люди не чувствовали груза и два раза, сперва на третьем, потом на втором этаже, пошутили, как будто не в силах удержать и вот-вот пианино вырвется из рук. Гизелла оба раза закрывала лицо ладонями, а через секунду смеялась вместе со всеми и опять умоляла подальше от перил, иначе у нее выскочит сердце, и они будут отвечать. Граник сказал, сердце — это пустяк, сердце есть у каждого, а пианино не у каждого.

— Ефим, — погрозила пальцем Гизелла, — без пианино можно прожить, а без сердца — попробуйте.

— Мадам Ланда, — обратился Чеперуха, — не сбивайте нас с панталыку, а то, когда вы кричите караул, люди могут подумать, что свое сердце вы держите в пианино.

Чеперуха покачнулся, вместе с ним покачнулись Степан и Ефим, громко лязгнула педаль.

— Биндюжники! — заломила руки Гизелла. — Они нарочно, они хотят разбить мой инструмент!

Чеперуха первый пришел в нормальное положение, поправил шлею, подождал, чтобы дать время другим, и сказал:

— Мадам, красивые слова вы произнесли некрасивым голосом, кроме того, я не биндюжник — я тачечник, у меня нет своей лошади. У меня есть две ноги и две оглобли. Я могу сделать из вашего пианино щепки, и никакой доктор по венерическим здесь не поможет.

— Чеперуха, — возмутилась Гизелла, — вы же совсем другой смысл вложили в мои слова!

— Она вложила один, — засмеялся Чеперуха, — а мы вынули совсем другой. Мадам, за свой век мы видели много желающих выехать на чужом х… в рай.

Гизелла заткнула уши пальцами и отвернулась в сторону.

Пианино свободно прошло через дверь форпоста, но внутри возник вопрос, где лучше поставить — в старом или новом помещении.

Дегтярь сказал, не надо создавать искусственные проблемы: где поставят, там будет стоять.

— Овсеич, — закричал Чеперуха, — ты гений! В следующий выходной я тебя покатаю аж до дюка Ришелье, и вся Одесса будет завидовать, как мне везет.

— По-моему, — сказал Дегтярь, — тебе уже сегодня можно завидовать: за два мерзавчика я ручаюсь.

— Овсеич, — пришел в полный восторг Иона, — ты человек! Ты не требуешь от Чеперухи: а ну, дыхни. Ты веришь ему на честное слово, потому что в жизни у каждого должен быть день, когда ему верят с самого утра до самого вечера. Овсеич, дай я поцелую тебя!

Дегтярь не успел ответить ни да, ни нет — Чеперуха схватил его за голову, притянул к себе и смачно поцеловал в темя. Мадам Малая сказала, так можно получить сотрясение мозга, Иона тут же схватил ее за плечи и чмокнул в обе щеки.

— Пьяница, — нежно возмутилась мадам Малая. — Шикер несчастный.

Дина Варгафтик и Тося Хомицкая распоряжались на первом и втором этажах, у кого брать столы и стулья. Аня Котляр с Зюнчиком и Колькой ходили по соседям, чтобы найти большие блюда, в которые удобно положить пироги, виноград и арбузы для детей. Арбузы надо было нарезать заблаговременно, чтобы не давать детям ножи. Мадам Ланда сделала хороший почин и принесла розетки для варенья. Она сказала, что принесла бы и ложечки, но, как назло, у нее только серебряные, а на открытие придут посторонние люди, среди них могут быть всякие.

— Барыня, — одернула мадам Малая, — закрой свой рот: тебя послушать, так вокруг одни воры.

Иона Овсеич сказал, пора кончать базар, пусть гости садятся за стол, и дал команду Аде Лапидису играть туш. Кто успел сесть, поднялся, а кто стоял, опустил руки по швам и сделал каменное лицо. Когда музыка кончилась, Иона Овсеич объяснил, что на туш можно не вставать, обязательно вставать только на «Интернационал».

— А теперь, — обратился товарищ Дегтярь, — от имени строителей форпоста, от имени актива и всего двора позвольте передать представителям из районного комитета партии, райкома комсомола, Осоавиахима и МОПРа, а также всем гостям большой пламенный привет!

Аде сделали знак играть туш, люди, несмотря на разъяснение, опять поднялись, но в этот раз ошибки не было, потому что приветствовать надо стоя, а не сидя.

Когда сели на место, Дегтярь попросил разрешения перейти вплотную к повестке дня и привести конкретные данные, как актив и жильцы двора, вместе со всем народом, строят социализм. Раньше мы говорили, что техника решает все. А теперь мы говорим, чтобы привести технику в движение и использовать ее до дна, нужны люди, нужны кадры. Таких людей и такие кадры мы не экспортировали из-за границы, не пригласили из других городов, Москвы, Киева, Херсона, не заманили с соседней улицы — мы нашли их здесь, у себя во дворе, и дали им толчок. Троцкистско-бухаринские изверги, эти белогвардейские пигмеи, эти ничтожные козявки, забыли, что хозяином Советской страны является Советский народ, а господа рыковы, бухарины, Зиновьевы, Каменевы являются всего лишь временно состоящими на службе у государства, которое в любую минуту может выкинуть их из своих канцелярий, как ненужный хлам. Эти ничтожные лакеи фашистов забыли, что стоит Советскому народу шевельнуть пальцем, чтобы от них не осталось и следа. Советский суд приговорил бухаринско-троцкистских извергов к расстрелу. НКВД привел приговор в исполнение. Советский народ одобрил разгром бухаринско-троцкистской банды и перешел к очередным делам. Актив и жильцы двора, осуществляя стройку форпоста для наших детей, одновременно включились в предвыборную кампанию и взяли на себя обязательство завершить строительство не позднее тридцатого августа. Сегодня мы с гордостью докладываем товарищам из Сталинского райкома партии, что взятое обязательство нами выполнено и форпост построен!

Адя Лапидис сыграл туш, товарищи из райкома и гости громко аплодировали, представители Осоавиахима и МОПРа подняли вверх сжатые кулаки: рот фронт!

С первых же дней, продолжал докладчик, на строительстве, по инициативе снизу, возникло соцсоревнование, хотя сами строители вначале не давали себе ясно отчет, а наиболее сознательные просто, без шума, старались работать сегодня хорошо, завтра лучше, а послезавтра еще лучше. Правда, поначалу были у нас и отсталые, но потом, в ходе соревнования, отстающие вышли в число передовых, догнали и перегнали. Все хорошо помнят, что мы имели на первом этапе с Анной Котляр, а сегодня она заслуженный человек, и домком присудил ей вторую премию.

После туша и аплодисментов люди стали требовать, чтобы Анна Котляр вышла вперед и показалась всему народу. Аня отказалась наотрез, но соседи заставили ее встать и поклониться массам. От смущения она стала еще красивее, чем всегда, и люди открыто любовались молодой женщиной, про которую трудно поверить, что у нее два сына и оба уже в техникуме.

В тот момент, когда Аня садилась на место, произошло удивительное событие, прямо чудо: Иосиф Котляр, ее муж, который целый месяц был в отъезде, вдруг зашел в форпост, и аплодисменты грянули с новой силой. Иосиф растерялся, люди закричали «премию! премию!», подчиняясь воле масс, Дегтярь объявил, что за большие успехи в соцсоревновании Анна Котляр награждается туфлями на коже, сорок второй размер, и коробкой пудры «Кармен». В частичное изменение порядка, премия вручается ей в первую очередь, впереди Степана Хомицкого и Ефима Граника. Аня взяла премию, коробку оставила себе, а туфли передала по рядам Иосифу. Когда Иосиф получил туфли, люди потребовали, пусть немедленно примерит, и товарищи из обоих райкомов поддержали это требование. Иосиф Котляр надел туфли, они были точно на него, как будто по заказу. Потом его попросили выйти вперед, ближе к Дегтярю. Вперед он не вышел, а только сделал пять-шесть шагов между рядами, один раз топнул здоровой ногой, один раз — протезом, но почти никакой разницы не было.

— Браво! — закричал Граник, и гости сразу подхватили, потому что Иона Овсеич уже объяснил всем, кто не знал: Иосиф Котляр в девятнадцатом году, когда он был в партизанском отряде, потерял одну ногу.

После этого Иосиф топнул еще два раза, но все равно нельзя было сказать, где здоровая нога, а где протез, и гости опять крикнули: «Браво!»

Люди, которые сидели рядом с Аней, подвинулись и дали место Иосифу. Иона Овсеич подождал, сколько надо, и предупредил, что сейчас состоится вручение первой премии. Поскольку первую премию получили двое, он объявляет их в алфавитном порядке: Граник Ефим и Хомицкий Степан. Заиграл туш, Иона Овсеич сердечно пожал руку одному, другому и велел Клаве Ивановне выдать победителям премии. С костюмов тут же, на глазах у людей, были сорваны пломбы из красивой жести, и премированные надели пиджаки. Иона Чеперуха закричал, пусть переоденут брюки тоже, Ефим сделал вид, как будто расстегивает ремень на самом деле, женщины испуганно ахнули, а Иона Чеперуха закричал еще громче:

— Давай, Ефим, давай: они только притворяются, а сами ждут момента!

Пиджаки сидели на Хомицком и Гранике, как влитые. Все в один голос говорили, что скоро портному-частнику нечего будет делать, потому что на фабрике шьют лучше всякого частника и в пять раз дешевле. Такой костюм папа поносит минимум три года, а потом можно перешить сыну, и все равно придется выбрасывать в хорошем состоянии.

Когда люди выговорились, Клава Ивановна подошла к Хомицкому, отвернула полу пиджака и показала подкладку — настоящая саржа, а не сатин из папиросной бумаги. С саржей в магазине были затруднения. Чтобы достать несколько метров, надо было простоять в очереди целую ночь, пока откроют магазин. И все еще раз смогли по-настоящему оценить добротность фабричного костюма. Ефиму и Степану прямо сказали, что теперь их надо послать — одного в японское консульство, бульвар Фельдмана, другого — в итальянское: пусть увидят нашего простого маляра и простого водопроводчика.

Третья премия — женские туфли на резине, каблучок-стопка, — тоже понравились, но главное здесь было то, что Дегтярь полностью сдержал свое обещание и добился, чтобы тридцать восьмой номер поменяли на тридцать шестой. Дина Варгафтик, по ее собственным словам, просто не чувствовала туфель на ноге, как будто мозолист-оператор Мавроди из женского отделения в бане Исаковича снял ей все мозоли.

— Хорошо, — сказал Иона Овсеич, — мы тебе верим, что Мавроди из женского отделения — хороший оператор. А сейчас, поскольку премии вручены и Степан с Ефимом успели вернуться из дипломатической командировки, позвольте предоставить слово нашим детям.

Таких аплодисментов, такого смеха еще не было, сам Иона Овсеич тоже смеялся и аплодировал, потому что все это было не ему за удачную шутку, а детям, которых Клава Ивановна и Гизелла Ланда построили возле пианино. Клава Ивановна подняла правую руку, но люди не могли успокоиться, и тогда она дала команду, чтобы дети начинали.

Адя Лапидис сыграл вступление, и Зюнчик с Колькой, в два голоса, запели:

Гизелла стремительно выбросила вперед обе руки, и дети в секунду подхватили:

Клава Ивановна сделала знак людям, и они, вместе с детьми, повторили припев:

В девятом часу, уже начинало темнеть, из форпоста вынесли скамьи, чтобы освободить место для столов. Вначале Клава Ивановна боялась, что дети будут стрелять арбузными косточками и корками, но это были напрасные страхи: дети тоже понимают, когда можно, а когда нельзя.

Потом все вышли на середину двора, два мальчика из Покровского переулка играли на мандолине и балалайке лезгинку, а девочка, с пионерским галстуком и газырями, танцевала.

— Какие у нас дети, — открыто плакала Клава Ивановна, — какие у нас дети!

Вечер затянулся до двенадцати. Иона Овсеич сказал, уже пора, завтра на работу, а детям остался один день до школы. Перед уходом он напомнил, чтобы Клава Ивановна начала готовить списки жильцов к выборам. Теперь мы имеем свой форпост и есть где работать с людьми.

III

Старику Киселису с каждым днем делалось хуже, но он не жаловался. Наоборот, он сам доказывал, что человеку не может всю жизнь быть хорошо: должен прийти час, когда ему станет так плохо, как еще не было, и тогда человек захочет умереть. Клава Ивановна сказала, чтобы Киселис выбросил из головы глупые мысли, он еще будет приходить к ней на могилу, чтобы положить букетик. Потом Клава Ивановна горько вздохнула: она видит Киселиса насквозь — он лучше пойдет с молодой девочкой в кино, чем носить цветы на могилу старухи.

Нет, возразил Киселис, в этот раз мадам Малая ошибается: если на интернациональном кладбище, где евреи лежат вместе с гоями, ему проще будет положить цветы — они будут совсем рядом.

— Ладно, — перешла на серьезный тон Клава Ивановна, — хватит говорить про тот свет, давай лучше про этот. Что тебе принести?

Киселис пожал плечами: ему ничего не надо, у него все есть.

— Слушай, Киселис, — сказала мадам Малая, — не раз води здесь галантерею, а отвечай ясно, что тебе нужно, и мы сделаем.

Киселис опять пожал плечами: ему ничего не надо, у него все есть.

— Хорошо, — уступила Клава Ивановна, — тогда мы сами найдем, что тебе нужно. А глупые мысли выбрось из головы: живые должны думать про жизнь, а про смерть пусть думают покойники — у них есть свободное время. Вчера ЦИК издал постановление, что выборы состоятся двенадцатого декабря. Осталось каких-нибудь два месяца, так что не залеживайся здесь. Правительство дало тебе право голоса, и мы хотим, чтобы ты рассказал молодым, как было при старом режиме. Ты имел право выбирать в городскую думу?

Нет, покачал головой Киселис, в городскую думу он не имел права выбирать и вообще не участвовал в политической жизни.

— О, — воскликнула Малая, — хозяин лавки, коммерсант, и не имел права! Объясни это молодым, а то есть такие, которые думают, что никто им ничего не давал и все само упало с неба.

— В четырнадцатом году, в июле, — улыбнулся Киселис, — я должен был получить, через полковника Котляревского, партию лионского басона. Теперь из басона в моде остались только кисти и бахрома на флагах, а тогда были аксельбанты, позумент, галун…

Киселис поднял брови, глаза стали круглые и веселые, как от вишневки с водкой. Потом он вдруг икнул, раскрыл рот, вышел долгий, не похожий на храп, шуршащий звук, глаза остановились и сделались, как будто стеклянные.

Клава Ивановна побежала за доктором, чтобы Киселису сделали какой-нибудь укол, но доктор, когда взял его руку, сказал, что укола не надо. Клава Ивановна села на табурет, пригладила Киселису ладонями волосы, поцеловала его в лоб и вдруг заплакала. Она пробовала удержаться, закладывала пальцы под зубы, царапала ногтями щеки, но боль не помогла.

Няня принесла простыню, доктор сам накрыл покойника и велел всем выйти. У Клавы Ивановны подкашивались ноги, возле дверей она остановилась, повернула назад, подняла простыню, провела пальцами у Киселиса по щекам, поцеловала его в губы и тяжело застонала:

— Он такой одинокий, никого не имеет, он такой одинокий.

На другой день Киселиса привезли домой. У него была хорошая, метров десять, солнечная комната; когда посередине поставили гроб и с обеих сторон стулья, она показалась меньше, но все равно, сказала Дина Варгафтик, иметь такую комнату на одного человека — многие могут только мечтать.

— Дина, — покачала головой мадам Малая, — это не красиво: в доме покойник.

Колька, Зюнчик и Ося получили от Клавы Ивановны личное задание пройти по этажам и сказать, что выносить будут в три часа. Мальчики стучали в двери ногами и громко кричали, чтобы хозяева хорошо слышали, а те цыкали на них и приглушенными голосами требовали приличий хотя бы в такой день.

Подходить к гробу детям не разрешали: за свой век они еще успеют насмотреться. Мальчики стояли в коридоре, потом Колька принес три свечи, и со свечами они прошли к изголовью.

Старик Киселис лежал, как живой. У него было спокойное доброе лицо, совсем не такое, как раньше, когда они кричали ему: лишенец, получай обратно право голоса! Он замахивался на них своим зонтиком, и теперь нельзя было понять, почему они убегали от него.

— Человек пришел и ушел, как будто его не было, — шептала Аня Котляр, — а пока жив, думаешь, так всегда будет.

Ося плакал, Зюнчик и Колька тоже плакали. У Киселиса было спокойное доброе лицо, они смотрели и старались его не видеть.

В три часа дня Киселиса вынесли во двор, гроб поставили на стулья, застеленные рядном, и стояли молча, пока не пришел Иона Овсеич.

— Товарищи, — сказал он, — сегодня мы провожаем в последний путь старейшего жильца нашего дома, который видел это место, когда здесь еще не было камней, по которым мы ходим, крыши, под которой мы живем, — когда здесь была одна голая земля. Большую часть своей жизни Абрам Киселис жил в условиях царизма, и сегодня мы не будем вспоминать, что не все в жизни покойного тогда нам нравилось. Советская власть не мстила ему, наоборот, она дала ему хорошую светлую комнату, а также работу по специальности в галантерейном магазине, который он содержал в свое время на правах хозяина, другими словами, эксплуататора. А год назад она полностью восстановила его во всех гражданских правах, так что не осталось никакой разницы с остальными трудящимися. На старости лет он был совсем одинокий: единственный брат, Лазарь, в девятнадцатом году убежал за океан, в Америку. Но никто с этим не считался, наоборот, товарищ Малая навещала его до последней минуты, и он умер у нее на руках. Человека не забыли, он мог почувствовать заботу людей, и он готов был ответить на эту заботу, но смерть помешала ему. Когда оставалось жить буквально секунды, он, бывший коммерсант, с горечью вспоминал, что не имел права выбирать даже в городскую думу. В последний миг, перед смертью, человек понял больше, чем за всю свою жизнь. Прощай, дорогой сосед. Прощай, Киселис.

Клава Ивановна расправила черное покрывало с серебряной шестиконечной звездой, мужчины подняли гроб на плечи и пошли к воротам. Здесь стояла маленькая черная подвода с черным передком, черными колесами, черными лошадьми, низкие бортики не давали гробу сползать в сторону.

На кладбище дорога шла по улице Карла Маркса. Когда пересекали проспект лейтенанта Шмидта, встретили роту красноармейцев. Рота шагала в гарнизонную баню, бывшую Исаковича, и пела про щи горячие да с кипяточечком, про штурмовые ночи Спасска и волочаевские дни, а перед похоронами остановила песню: слышно было только, как топают по булыжной мостовой тяжелые красноармейские сапоги.

— Дай бог, чтобы никогда не было войны, — прошептала Аня Котляр.

Дина покачала головой — если бы это зависело лишь от нашего СССР — оглянулась по сторонам, наклонилась поближе к Ане и сказала: между прочим, Исакович, который был караим, держал не только бани. Говорят, он имел еще три или четыре бардака, один — в Красном переулке. В этом переулке целый квартал занимали бардаки, ход был прямо с Дерибасовской.

— Какой ужас! — Аня закрыла лицо руками. — Возле самой Дерибасовской — и люди не стеснялись туда ходить!

— А наша мадам Орлова, — пожала плечами Дина.

— Перестаньте! — возмутилась Аня. — Я не верю.

— Она не верит, — Дина толкнула Аню в бок. — От этого никому ни холодно, ни жарко. Красный переулок до революции тоже назывался Красный: возле каждых ворот висел красный фонарь.

Яма для Киселиса была в левом углу от входа: справа оставался памятник писателю Менделе Мойхер-Сфориму от Одесского губисполкома, братская могила жертв еврейского погрома 1905 года, со стеной чуть не в четверть километра, дальше несли гроб по главной дороге, мимо ряда раввинов и могилы Кангуна, двадцатилетнего командира Красной Гвардии.

Попрощались молча, на душе было тяжело. Чеперуха на обратном пути завернул в погребок ОСХИ. Потом он целый вечер сидел в форпосте и доказывал, что Киселису надо еще завидовать: человек до последней секунды улыбался и мог рассуждать с мадам Малой. Кроме того, ему дали неплохое место, и родственники не выли у него над головой, а его родной брат Лазарь, который, говорят, открыл в Нью-Йорке собственную галантерею, теперь будет иметь на одного наследника меньше. Что тут можно добавить, про такую смерть другие, например, тачечник Чеперуха, могут только мечтать.

— Ципун тебе на язык, — рассердилась Клава Ивановна, — подумай лучше про своего сына и жену, шикер несчастный. Если ты не возьмешь себя в руки, мы сами примем меры.

— Малая, — заплакал пьяными слезами Чеперуха, — не кричи на меня, а то я испугаюсь и буду заикаться, как дети. Я хочу предложить тебе хабар: ты сядешь на тачку, и мы вдвоем съедем по Потемкинской лестнице. Вся Одесса сбежится на бульвар и будет завидовать.

В пятницу, пока не появились звезды субботнего вечера, Соня Граник, с Осей и Хилькой, хотела зайти в синагогу, чтобы сделать пожертвование в память об усопшем. У ворот, большой чугунной решетки из двух створок, Оська вдруг вырвался и побежал домой. Позже в квартире был нехороший разговор, с криками и плачем, слышно было в коридоре, Ефим взял сторону сына, потому что в наши дни стыдно смотреть в глаза людям, когда твоя собственная жена возится с раввинами и темными евреями из Гайсина, ты доказываешь ей, что день — это день, а она все равно как об стенку горохом.

Клава Ивановна похвалила Оську и сказала, теперь она видит, что имеет дело с человеком, который держит свое пионерское слово и не бросает его на ветер. Потом она дала обещание записать Оську в шумовой оркестр: он будет играть на треугольнике, а если найдут, что у него хороший слух, дадут балалайку или мандолину.

— С медиатором? — спросил Оська.

— О, — воскликнула Клава Ивановна, — тебе, как мед, так ложкой! Обойдешься без медиатора.

На другое утро Оська разрезал Хилькину целлулоидовую куклу, сделал себе десять медиаторов, а остатки выбросил в уборную: это было самое надежное место — канализация уходила далеко в море и неизвестно, где кончалась.

Хилька целый день плакала, мама сбилась с ног в поисках, Оська тоже старался изо всех сил, но куклу так и не нашли. Соня объяснила мужу: кукла как в воду канула. В первый миг Оська испугался, а потом испуг прошел, и ему сильно захотелось хлеба с маслом, сверху повидло. Соня обрадовалась: ребенок давно уже не просил сам кушать.

— Китаец, — сказал Ефим, — за сутки съедает мисочку риса, а корейцы кушают соевые бобы, хлеба там вообще не знают.

— Несчастные дети, — вздохнула Соня. — А МОПР им ничего не посылает?

— МОПР не может всем посылать, он не имеет своего банка, — рассердился на жену Ефим. — МОПР дает помощь шахтерам, когда они бастуют.

— А другим разве не надо кушать? — цеплялась за свое Соня.

— Дурацкие рассуждения! — еще больше разозлился Ефим. — Когда всех нельзя накормить, в первую очередь кормят тех, кто на баррикадах не только за себя одного, а за весь рабочий класс, за весь мировой пролетариат.

Тридцатого числа, накануне нового месяца, к мадам Малой опять пришел человек из Сталинского райфинотдела: имеются данные, что Ефим Граник утаивает часть заказов от налога.

— Товарищ, — спросила Клава Ивановна, — у тебя есть лошадь?

— Зачем мне лошадь? — удивился товарищ.

— А я тебе объясню, зачем: у лошади большая голова — крути ей голову. Давай вместе зайдем к Гранику, я тебе открою его шкаф, шифоньер и все мешки, где он держит свои замшевые туфли.

— Уважаемая, — обиделся финагент, — я не пальцем сделанный, и не надо представлять меня дураком, больше чем на самом деле. У вас своя работа, у меня — своя, сегодня вы обязаны помогать мне, а не я вам, и давайте лучше не будем ссориться.

— Послушай, — сказала Клава Ивановна, — я тебе повторяю русским языком: ты не там ищешь.

— Вы ручаетесь своей головой?

Клава Ивановна ответила, да, она ручается своей головой, и тогда товарищ из финотдела сообщил под секретом, что поступило письмо из этого двора, от кого, он не имеет права открывать: это служебная тайна.

— И какому-то паршивому сексоту ты поверил больше, чем мне! — поразилась Клава Ивановна. — Еще раз, и я не пущу тебя на порог. Иди.

Финагент не попрощался, хлопнул дверью, но еще до этого успел сказать, что ее, Малую, тоже надо хорошенько проверить, не вербует ли она заказчиков Гранику. Под процент.

— Дурак! — крикнула ему вдогонку Клава Ивановна. — Первый дурак на всю Одессу.

Из-за финагента у Клавы Ивановны был неприятный разговор с Дегтярем. Он твердо обещал, что финорганы будут поставлены в известность насчет поведения своего сотрудника, но, с другой стороны, как представитель тройки, она, Малая, тоже должна хорошо помнить свое место и ставить на первый план свои обязанности перед советской властью, а не свой гонор. Это не имеет значения, что в данном конкретном случае Малой попался дурак, у нас еще есть дураки, но никто не давал ей права забывать: сегодня этот человек выполняет дело, которое ему поручило государство. Тебе не нравится, как он выполняет, сообщи куда следует. А самоуправства не допускай: у советской власти хватит силы дать любому по рукам.

Клава Ивановна ответила, что не будет оправдываться, но попросила Дегтяря представить себе на минуточку, что он сидит на вокзале и собственными глазами видел, как ушел последний поезд, а через час, когда поезд уже в Раздельной, к нему пристает дурак с билетом на руках: а может, вам только показалось, может, поезд уходит сегодня на час позже?

Иона Овсеич признал пример удачным, но от своего не отступил: всякие параллели, исторические и неисторические, одинаково опасны — сначала как будто становится яснее, а на самом деле они только затемняют факт и отвлекают в сторону. Клава Ивановна открыла рот, видимо, хотела возразить, но Иона Овсеич сказал, хватит, не будем разводить антимонию, и перешел к следующему вопросу — насчет списков избирателей.

Со списками оказалось много осложнений, которые наперед трудно было предвидеть: то имя не совпадает, в паспорте еврейское, а в жизни русское, то год рождения неправильный — у того пол не так записал, этот сам себе прибавил, а некоторые, особенно женщины, просто выдумывают.

— Зачем? — удивился Дегтярь.

— Что значит, зачем? Витрины со списками выставляют на улицу, а женщина стыдится, чтобы все знали, сколько ей лет на самом деле.

— Да, — Иона Овсеич растер ладони и крепко сплел пальцы, — каждому что-то не нравится в собственной автобиографии, каждый хотел бы немножечко изменить и подчистить.

Не удивительно, сказала Клава Ивановна, человек всю жизнь имел над собой хозяина, тот делал все по-своему и никого не спрашивал.

— Малая, — Иона Овсеич закрыл глаза, — у тебя в голове иногда хорошая каша: я тебе — за Ивана, а ты мне — за Петра.

Ладно, вздохнула Клава Ивановна, за Ивана, за Степана, за Петра, а начали с Граника и по дороге потеряли.

— Малая, — Иона Овсеич открыл глаза и опять закрыл, чувствовалось, что человек немного устал, — в художественной мастерской на Греческой требуется специалист. Я звонил туда по телефону.

— Овсеич, — хлопнула себя по коленям Клава Ивановна, — я только хотела просить, а у тебя уже готово! Сейчас я позову Ефима: поговори с ним.

— Нет, — возразил Дегтярь, — звать не надо: пусть утром идет прямо в мастерскую. А если дать ему время думать, он опять будет ждать у моря погоды: человек с детских лет привык кустарничать и не втягивается в коллектив. Мы должны покончить с этой отрыжкой. Любой ценой. Вечером пусть зайдет в форпост — я буду там. Доктор Ланда и Лапидис пусть тоже зайдут.

Следующий день принес новое подтверждение, что Дегтярь видит Граника насквозь: в мастерскую Ефим ходил и ничего плохого сказать не мог, наоборот, только хорошее, но просил время еще подумать, чтобы не получилось с кондачка.

— Ефим Лазаревич, — вежливо обратился Дегтярь, — ты думаешь уже полтора года и ничего не придумал. Какие у тебя основания, что следующие полтора года дадут другой результат?

— Какие у меня основания? — задумался Ефим. — Я вам отвечу: жизнь не стоит на одном месте, и каждый день что-нибудь меняется.

Теперь пришла очередь задуматься Дегтярю, Клава Ивановна сидела как на иголках и вдруг не выдержала:

— Ефим, перестань свои идиотские штуки и нанимайся на работу, чтобы ты был в штате, как все люди!

— Подожди, — остановил ее Дегтярь, — раньше он ответит мне на вопрос: жизнь только с сегодня перестала стоять на одном месте или полтора года назад тоже?

— Э, — сделал пальцем Граник, — Дегтярь хочет поймать меня на горячем, а я ему скажу: завтрашний день — не вчерашний, и не надо сравнивать.

— Нет, — хлопнул по столу Дегтярь, — сравнивать надо, и мы будем сравнивать, а человек, если ему до лампочки выборы в Верховный Совет и сегодня он хочет жить, как вчера, а вчера, как позавчера, так можно вернуться черт знает куда, должен очень крепко подумать раньше, чем вслух сказать слово: всякие поступки и действия начинаются со слова — это мы уже тысячу раз видели, и у нас есть надежный иммунитет.

— И на здоровье, — сказал Ефим, — а я не хочу, чтобы другой указывал мне, как жить. Сталинская Конституция дает мне право жить и работать, где я хочу, и Граник с высокого полета плевал на вашу мастерскую.

— Ефим, — развела руками мадам Малая, — я вижу, что с тобой по-хорошему не выйдет. Если бы твой папа был живой, я бы дала ему совет: Лазарь, возьми длинную палку, и пусть твой сын посмотрит затылком в небо.

— У папы была длинная палка, — засмеялся Ефим, — она достает меня до сих пор.

— А, — схватился за голову Дегтярь, — человек так понимает жизнь и притворяется, как будто ничего не видит!

— Овсеич, — сказала мадам Малая, — ты прав: он видит все в десять раз лучше, чем мы с тобой. Подождем до завтра.

Пришел доктор Ланда, вслед за ним — Лапидис. Иона Овсеич разрешил Гранику идти и напоследок добавил, что с завтрашнего дня его жизнь должна перекрутиться на сто восемьдесят градусов. Лапидис, которого никто не просил вмешиваться, объяснил: чтобы на сто восемьдесят градусов, надо повернуться задом к самому себе. И засмеялся.

— Для чего я вас вызвал? — обратился Иона Овсеич к Ланде и Лапидису. — Я вызвал вас для того, чтобы выяснить насчет агитпункта. По всей стране, от края и до края, широко развернулась избирательная кампания, а вас не видно и не слышно.

— Где не видно и где не слышно? — перебил Лапидис. — У нас на заводе Марти мне уже давно дали нагрузку.

— Допустим, — сказал Иона Овсеич, — но это там, на заводе, а здесь?

— Нелепая софистика! — замахал руками Лапидис. — Там или здесь, какая разница — СССР у нас один!

— СССР один, — подтвердил Иона Овсеич, — это правильно, но люди разные, и во дворе уже говорят со всех сторон, что Лапидиса и Ланды на агитпункте не найдешь днем с огнем.

Лапидис опять замахал руками: какое ему дело до всех этих болтунов и сплетников!

— Лапидис, — тихо произнес Иона Овсеич, — почему у тебя всегда что-нибудь не так? Мы с тобой много лет соседи, ты работаешь и я работаю, у тебя жена и у меня жена, у тебя есть сын, у меня было двое, это уже другой план, но почему так трудно с тобой договориться? Если бы я один, ты мог бы сказать: у Дегтяря паршивый характер. Но ты со всеми хочешь сделать по-своему и навязать свою линию — линию Лапидиса.

— Послушай, Овсеич, — Лапидис даже побледнел от злости, — я тебе не Ефим Граник, и ты брось эти разговорчики. У меня хватает серого вещества, я тебе еще одолжу, а эти разговорчики брось!

— Товарищ Лапидис, — засмеялся доктор Ланда, — ей-богу, вы, как петух. Каждый из нас немножко психолог, но не все говорят вслух, открыто, а Иона Овсеич говорит открыто, в глаза. Я не хочу юлить: да, на агитпункте мы бываем редко.

— Вы! — вскочил Лапидис. — А как вы решаетесь судить обо мне, если сами не бываете?!

— Моя жена руководит детским хором форпоста и не может не видеть, кто приходит, а кто не приходит.

— Короче, — подбил итог Иона Овсеич, — я не собираюсь тебя ловить, Лапидис, но ты сам убедился: всем глаза не закроешь — люди смотрят и видят. Ближе к делу. С завтрашнего дня в нашем форпосте надо открыть консультацию для избирателей, чтобы люди могли получить совет от специалиста. Доктор Ланда дает консультацию по своей специальности, инженер Лапидис — по своей. В середине декады приходит из больницы моя Полина Исаевна — она будет заниматься с отстающими детьми по арифметике. Дни приема не будем устанавливать в приказном порядке: хорошо подумайте и назовите сами — потом менять не будем.

На минуту стало тихо. Клава Ивановна посмотрела на Лапидиса, на Ланду, горько скривила губы и вспомнила старого Киселиса:

— Человек уже был без пяти минут покойник, когда ему сделалось обидно, что все свои годы он был в стороне от политической жизни. Коммерсант, хозяин собственной галантереи, он не имел права выбирать даже в городскую думу! А что такое городская дума, какую она имела власть? Считать, сколько ведер воды выпили казацкие лошади на постое и сколько брать с мужика, который оставил своих вшей в казенной бане. Тьфу!

— Мадам Малая, — улыбнулся Лапидис, — если вам сбросить каких-нибудь тридцать лет, пусть даже не тридцать, пусть двадцать пять, я бы ночь напролет стоял с гитарой в руках под вашим балконом.

— Лапидис, — ответила Клава Ивановна, — теперь я вижу, что мне повезло.

Все смеялись, Лапидис тоже. Когда кончили смеяться, Иона Овсеич обратил внимание, что на все четыре стены в форпосте один лозунг, даже не лозунг, а просто объявление: 12 декабря — выборы в Верховный Совет!

Клава Ивановна с удивлением осмотрелась, хлопнула себя по лбу и дала обещание, что через пару дней претензий к оформлению не будет.

— И еще я тебя прошу, — добавил Иона Овсеич, — чтобы не позже послезавтра избиратели могли прочитать, по каким дням и в какие часы Ланда, Лапидис и Дегтярь будут давать консультации. Я свой день назову потом, чтобы Ланде и Лапидису было удобней.

— Ой, — покачала головой мадам Малая, — Овсеич, ты тянешь, как хорошая лошадь, а годы идут, и моложе никто не делается.

Первое дежурство получилось у доктора Ланды. Он пришел ровно в семь часов, сел за столик, который выделили для консультаций в малом форпосте: дошкольников и октябрят временно перевели в большой форпост. Рядом с Ландой сидела мадам Малая.

Полчаса они говорили между собой о том о сем, потом в дверь заглянула Оля Чеперуха, пошарила глазами, вроде ей кто-то срочно нужен, Клава Ивановна сразу догадалась, что она просто стесняется, надо подтолкнуть ее или прямо взять за руку и подвести к столику.

Клава Ивановна так и сделала, Оля сначала клялась жизнью, что ей ничего не надо, просто она ищет одного человека, но, когда ее взяли за руку и посадили напротив доктора, больше не скрывала правду: она давно уже собирается к врачу, а в поликлинике всегда очередь и надо потерять целый день. По ночам у нее болит сердце, как будто из живота, снизу, прижигают спичкой; иногда начинает жечь под лопаткой, но это уже, наверно, другая болезнь.

— Ты не объясняй доктору, какая у тебя болезнь, — вмешалась Клава Ивановна, — доктор лучше тебя знает, что у тебя болит.

Доктор Ланда напомнил, что он дерматолог, по кожным болезням, а жалобы мадам Чеперухи — по внутренним, то есть к терапевту. Он выпишет ей бром и настойку валерианы, она сегодня еще успеет в аптеку, а утречком пусть запишется к терапевту. Он лично думает, имеется небольшой неврозик, ничего страшного.

— Извините, доктор, я не знаю, что это может быть, но на правой ноге, — Оля погладила себя по бедру, — между мизинцем и пальцем с левого боку, у меня иногда так чешется, что нет силы терпеть.

— Покажите ногу, — приказал доктор. — Туфли и чулки надо снять: я не ясновидец.

Оля вдруг покраснела, как бурак, схватилась за голову и закричала, что она поставила в духовку тесто, наверное, уже все превратилось в золу.

— Нет, — взяла ее за плечи Клава Ивановна, — ты не уйдешь, пока доктор не осмотрит тебя: здоровье человека дороже.

— Клава Ивановна, — взмолилась Чеперуха, — я вас прошу: лучше в другой раз, я сделаю все, как доктор захочет.

— Оля, — погрозил пальцем Ланда, — в другой раз доктор не захочет.

Когда Чеперуха ушла, Клава Ивановна объяснила доктору: на чулке, где большой палец, у нее десятая штопка, в следующий раз она придет в новых чулках. Так начинаются барские штуки.

Да, согласился доктор Ланда, но, с другой стороны, молодая женщина — ее тоже можно понять. Он говорит это не в защиту ей, а так…

— Нет, — перебила его мадам Малая, — когда говорят, что можно понять, один шаг до оправдания. Стыдиться надо грязи, хламидничества, а чистой, аккуратной латки стыдиться не надо.

Доктор Ланда на секунду призадумался и поднял обе руки вверх:

— Сдаюсь.

Ефим Граник пришел, когда из двух часов, положенных доктору Ланде на консультацию, осталось минут пять, не больше. Вообще говоря, это не имело никакого значения, поскольку он пришел с одной-единственной целью: сообщить, что с новой шестидневки нанимается на работу. Но поскольку он уже здесь и доктор Ланда тоже здесь, пусть посмотрит его руки: в последнее время кожа пересыхает, как трава, а когда проводишь пальцем, она просто слазит.

Доктор Ланда сказал, что в течение месяца у каждого человека полностью меняется наружный эпителий, и это вполне нормально, а у Граника, который, наверняка, злоупотребляет бензином, чтобы смывать краску, процесс немножечко гипертрофирован.

— Какой же выход? — спросил Ефим. — Значит, нет выхода?

— Подожди, — остановила его Клава Ивановна, — доктор еще не закончил, а ты уже задаешь ему вопросы и сам отвечаешь.

— Короче, — доктор Ланда взглянул на часы, нахмурился, — надо два раза в сутки смазывать руки глицерином: вечером, перед сном, и утром, перед работой. Хорошо бы еще делать молочные ванночки.

— Молочные? Из чистого молока? — поразился Ефим. — А где вы можете каждый день достать в магазине молоко!

Доктор Ланда захлопнул свой портфель, сказал общее до свидания и хотел уже выйти, но тут Граник вспомнил, что рецепта на глицерин ему так и не выписали.

— На глицерин, —сказал доктор, — не надо рецепта. Если потребуют, в следующий понедельник у меня опять консультация. А вам, Клава Ивановна, персональное спасибо: дай бог каждому врачу иметь такую сестричку.

— Ланда, — крикнула вдогонку мадам Малая, — не забудь принести для агитпункта какие-нибудь плакаты и книжечки по здравоохранению.

На другой день, согласно расписанию, была консультация по строительству и экономическим вопросам. Консультант, инженер Лапидис, явился с опозданием на целый час, и мадам Малая уже не могла найти себе места.

— Наконец! — схватилась она, когда Лапидис переступил через порог. — Твое счастье, что Дегтярь задержался у себя на работе.

Между прочим, сказал Лапидис, он тоже задержался у себя на работе: подводили окончательные итоги по третьему кварталу.

— Сегодня по третьему кварталу? — удивилась Клава Ивановна. — А где же вы были раньше?

— Там же, где сегодня, — засмеялся Лапидис.

— Ой, Лапидис, — покачала головой мадам Малая, — со своими дурацкими шутками ты плохо кончишь.

— Малая, — перевел разговор Лапидис, — ты лучше скажи: у Ани Котляр будут ко мне вопросы по экономике и строительству?

— Смотря какая экономика, — Клава Ивановна за жмурила правый глаз, — и смотря какое строительство.

— Соцэкономика и соцстроительство, — уточнил Лапидис, — меня другое не интересует.

Клава Ивановна заменила в первых двух словах начальные буквы на «п», отчего получился немножко неприличный смысл, и велела Лапидису не вилять хвостом, потому что она все равно видит его насквозь через пиджак, брюки и сподники. Кроме того, пусть он придержит свой язык: у Иосифа еще крепкая рука.

— Но наш бронепоезд стоит на запасном пути! — вдруг запел Лапидис.

Дети, проходя в большой форпост, оглядывались на дядю Лапидиса и крутили пальцем возле виска. Дядя Лапидис весело подмигивал им и, в ответ, тоже крутил пальцем возле виска.

Раньше всех пришла на консультацию Аня Котляр. Под мышкой у нее была книга. Клава Ивановна поинтересовалась, это что-то серьезное или просто какой-нибудь роман. А, махнула рукой Аня, один пустяк, «Отец Горио», Оноре де Бальзака, она уже четвертый или пятый раз читает. Клава Ивановна удивилась: зачем же читать пятый раз подряд одну книгу, если за это время можно прочитать еще четыре?

Слова мадам Малой застигли Аню врасплох, потому что в глубине души она рассчитывала на другое отношение: когда человек пятый раз подряд читает Бальзака, люди удивляются, откуда у него берется терпение.

— Товарищ Малая, — сказал Лапидис, — здесь ты ошибаешься.

— По-твоему! — отпарировала Клава Ивановна.

— Не только по-моему, — хитро подмигнул Лапидис, — по мнению Маркса — тоже.

— Какого Маркса? — вскинулась Клава Ивановна.

— Маркс у нас один, — ответил Лапидис, — и он лично писал в своем письме Энгельсу, что по книгам Бальзака узнал жизнь больше и глубже, чем по книгам ученых-экономистов.

— И у тебя есть это письмо?

В данный момент, ответил Лапидис, письма у него под рукой нет, но найти можно в любой библиотеке. А впрочем, одна секунда, пусть Аня передаст ему книжку.

Лапидис быстро провел пальцем по первой странице, перевернул и громко прочитал вслух: «Маркс хотел написать о Бальзаке отдельную книгу, но не успел».

Хорошо, уступила мадам Малая, допустим, Лапидис говорит правду и такое письмо действительно есть, но теперь у нее вопрос к Ане Котляр: почему она сразу не ответила, как относится Карл Маркс к этому писателю?

Аня пожала плечами: про Карла Маркса написано в предисловии, а она считала, что предисловие не обязательно читать.

— А кто же будет читать предисловие? — поразилась Клава Ивановна. — Дюк?

Аня молчала: она хорошо понимала, что мадам Малая права здесь на все сто процентов, но сразу признать свою вину — для этого тоже надо иметь мужество. От долгого молчания, когда рядом сидят три человека, делается тяжело на душе, и Лапидис весело, как будто в цирке, обратился к публике:

— Уважаемые дамы и господа, а теперь от экономики перейдем к строительству! Какие вопросы будут по строительству?

По строительству, сказала Аня, у нее есть один вопрос: она хочет провести к себе в квартиру самостоятельный кран, чтобы иметь свою воду и ни от кого не зависеть, но она не знает, закон дает на это право или не дает.

— Ты притворяешься или ты в самом деле! — опять поразилась Клава Ивановна. — Здесь агитпункт, человек дает консультацию по выборам в Верховный Совет СССР, а тебя волнует, как завести себе отдельный кран в своей квартире.

— Подожди, Малая, — перебил консультант Лапидис, — вопросы можно задавать всякие — главное, как отвечать. Что же касается конкретно водопровода и отдельного крана, надо объяснить избирательнице Котляр, что в данном случае мы имеем дело с капитальным строительством и на это требуется разрешение райисполкома, а практика показывает, что таких разрешений райисполком не дает.

— Что же делать? — спросила Аня.

— Что делать? — развела руками Клава Ивановна. — Можно подумать, что ты и твоя мама всю жизнь купались в собственной ванне. Если у тебя нет хорошей эмалированной миски, надо зайти в хозмагазин, Преображенская, угол Привозной, спросить у продавцов, когда, приблизительно, может поступить товар, но не лежать после этого на печке и ждать, пока тебе привезут домой, а наведываться каждый день.

— У меня есть двухведерная эмалированная миска, — сказала Аня.

— Есть? — переспросила Клава Ивановна. — Тогда я вообще не понимаю: тебе еще мало? Чего же ты хочешь?

— Я хочу иметь свой кран, — Аня опустила голову, — но если нельзя, значит, нельзя.

— Аня, — тихо произнесла Клава Ивановна, — ты не глупая женщина, а Лапидис может подумать, что имеет дело с круглой дурой. Тебе это надо?

Аня еще ниже опустила голову, сделалось трудно дышать, пришлось расстегнуть кофточку, хотя Лапидис целиком взял ее сторону и прямо заявил: женщина, которая так заботится о своем доме, достойна большого уважения.

— Лысый черт, оставь свои галантерейные штуки и не крути женщине голову! — Клава Ивановна обняла Аню за талию, чтобы загородить постороннему все дороги.

Аня немножечко сопротивлялась, но на самом деле хорошо было видно, что ей приятна защита мадам Малой, и она сама еще крепче прижалась.

— О, — сказал Иона Овсеич прямо с порога, — теперь ясно видно, где кончается экономика и где начинается строительство. А я, старый дурак, сижу на фабкоме, и все мои мысли здесь. Мы, кажется, забыли поздороваться: здравствуйте вам, товарищи.

Иона Овсеич каждому, по старшинству, пожал руку, сел рядом с Лапидисом, попросил не обращать внимание на Дегтяря и продолжать консультацию.

— Ты нам не помешал, — сказала Клава Ивановна. — Наоборот.

— Спасибо, — поблагодарил Иона Овсеич, — тогда позвольте присоединиться. Котляр, у меня есть к вам один вопрос.

Аня вздрогнула, сбросила руку Клавы Ивановны со своей талии, Дегтярь придвинул стул поближе к консультанту и повторил:

— Котляр, у меня есть к вам один вопрос. Я знаю, что вы живете на два дома, сыновья в Николаеве, у бабушки, но Иосиф совсем неплохо зарабатывает на заводе Ленина, возле своего штампа. Так?

— Почему неплохо! — ответила Аня. — По-моему, хорошо. Я довольна.

— Тем более, — Иона Овсеич положил обе ладони на стол. — Так зачем, спрашивается, чтобы каждый показывал пальцем: Иосиф Котляр работает гвозди у себя дома, Иосиф Котляр — частник!

— Но мы же имеем разрешение от государства. — Аня с силой прижала руки к сердцу, пальцы немного дрожали.

— Если бы вы не имели разрешения, — ответил Иона Овсеич, — был бы совсем другой разговор. На носу выборы, по всей стране невиданный подъем, а Иосиф Котляр работает у себя дома гвозди. Человек, который имеет такое имя, в прошлом — красный партизан, должен понимать, что время меняется: сегодня уже нельзя жить, как вчера, сегодня надо жить иначе, а то болото может засосать с головой, и не успеешь заметить.

Лапидис взял себя пальцами за подбородок и смотрел по очереди то на Иону Овсеича, то на Аню, то на мадам Малую, которая тоже переводила глаза с Ионы Овсеича на Аню Котляр и обратно.

— Дегтярь прав, — сказала Клава Ивановна, — на носу выборы, и надо говорить не красивые слова, а показать на деле. Когда Иосиф закончит работу сегодня вечером и ляжет к тебе в постель, объясни ему по-хорошему, что всякая жена хочет не только любить своего мужа, но и гордиться. А какая гордость может сегодня быть за кустаря?

— Клава Ивановна, — тихо произнесла Аня, — вы же знаете, у себя на заводе Ленина он не слышал плохого слова.

— Котляр, — ласково улыбнулся Иона Овсеич, — представь себе на минуту, что ты работаешь в школе. Ученик Сидоров имеет хорошую память и помнит наизусть все стихи Пушкина, а по арифметике не знает дважды два. Какую отметку ты поставишь ему по арифметике: отлично — за то, что он помнит наизусть стихи Пушкина, или плохо — за то, что не знает таблицу умножения?

— Я бы его заставила выучить таблицу умножения, — сказала Аня.

— Правильно, — похвалил Иона Овсеич, — потому что человек, если он в одном месте хороший, должен быть хороший и в другом месте, а иначе — где его настоящее лицо? Теперь тебе ясно?

Да, кивнула Аня, теперь ей ясно, но Иосиф же не ворует, после целой смены на заводе он делает себе еще одну смену дома — что здесь плохого?

Дегтярь полминуты жмурился, как от сильного солнца, а когда открыл глаза, в разговор вдруг встрял консультант Лапидис:

— Овсеич, твой пример насчет Сидорова — хороший пример, но при чем здесь Иосиф Котляр? Человек никого не обманывает, человек помнит наизусть стихи Пушкина и знает таблицу умножения — так пусть ему за каждый предмет ставят то, что он заслужил.

— Лапидис, — покачал головой Иона Овсеич, — мы тебя посадили здесь не для таких консультаций. За такие консультации тоже надо ставить, кто как заслужил. И давай не будем говорить на белое, что это черное.

Лапидис сложил руки на груди и заявил, что он не говорит на белое — это черное, а вопросы надо ставить ясно, без библейских притч и поэтических фигур.

— Хорошо, — Иона Овсеич хлопнул по столу, — с этого дня ты будешь давать консультации только по строительству, а экономику я беру на себя.

— Овсеич, — Лапидис наклонился вперед и уперся руками в колени, — я ничего не имею против, главное, чтобы дело было в выигрыше, но, может, ты сначала посоветуешься с активом?

— Считай, что он уже посоветовался, — вмешалась Клава Ивановна, — и скажи спасибо человеку, который переложил твою нагрузку на свои плечи.

— Малая, — поморщился Иона Овсеич, — никто ничего не перекладывает — каждый выполняет то, что он должен выполнять, а если Лапидису трудно, так мы ему поможем. А нашей помощи будет мало, так помогут другие: мы не в пустыне, я уже говорил тебе.

— Слушай, Овсеич, — Лапидис поднялся со своего стула, — у меня есть одна просьба: когда я провожу консультацию, тебе не обязательно терять здесь время, а если ты придешь, проводи консультацию сам — я найду себе другое дело.

Иона Овсеич опять зажмурился и ответил Лапидису, что избиратель Дегтярь у себя в агитпункте имеет полное право получить консультацию у специалиста по вопросам строительства. Если же специалист, вразрез с Положением о выборах, делит избирателей на полноправных и неполноправных, тогда совсем другое дело.

Лапидис, пока Иона Овсеич говорил, смотрел на него в упор, хотя тот держал глаза закрытыми, потом сильно дернул его за рукав и сказал: неприлично сидеть с закрытыми глазами, когда разговариваешь с человеком.

— Я немножечко устал, — ответил Иона Овсеич, — не придавай значения пустякам.

Лапидис сказал, что не придает, но поинтересовался, как бы посмотрел Дегтярь, если бы он повернулся к нему спиной.

— Как бы я посмотрел? — Иона Овсеич открыл глаза, радушно улыбнулся. — Когда в гражданскую войну враг поворачивался к нам спиной, это был хороший признак: мы догадывались, что он отступает. Но теперь, конечно, другое время, и не будем сравнивать.

Аня Котляр, которая до этого момента должна была внимательно прислушиваться, чтобы понять, о чем говорят Иона Овсеич с Лапидисом, вдруг громко засмеялась: Иосиф, когда он не может переубедить ее словами, тоже вспоминает гражданскую войну и объясняет, что там бы с ней не панькались.

— Твой Иосиф, — Дегтярь поднял голову и почесал пальцем кадык, — иногда говорит неглупые вещи.

Лапидис тоже засмеялся, хотя получилось немного с перчиком:

— Шутники вы, Иона Овсеич, но логика у вас железная. Не подкопаешься.

— Есть немножко, — признал Дегтярь, — этого у нас не отнять.

В полпервого ночи Иосиф закрыл свою гвоздарню, прикрутил керосиновую лампу, в комнате хорошо чувствовался запах чада, и лег в кровать. Аня тут же отодвинулась к стене.

— Начинаешь свои штуки, — сказал Иосиф. Аня молчала и сделала движение, чтобы отодвинуться еще дальше, но дальше двигаться было некуда.

— Что такое, — удивился Иосиф, — тебе опять зашла вожжа под хвост?

Аня ответила, что не хочет с ним разговаривать и, вообще, пусть оставит ее в покое.

Иосиф, хотя под одеялом трудно было размахнуться, хлопнул жену под одному месту и засмеялся: если его Аня говорит, что она не хочет разговаривать, значит, слова ей давят на язык и она уже не в силах терпеть.

— Да, — повторила Аня, — я не хочу разговаривать и не буду, потому что люди во дворе не дают мне прохода и каждый день кричат прямо в лицо, как поживает мой гвоздарь!

— Что же ты им на это отвечаешь? — поинтересовался Иосиф.

— Я им не отвечаю, — заплакала Аня, — я закрываю лицо руками и убегаю, чтобы ничего не слышать. Ой, как мне стыдно!

— Когда человек крадет, — сказал Иосиф, — стыдно, а когда человек зарабатывает честным трудом, почему должно быть стыдно? Мне не стыдно.

— Ему не стыдно! — разошлась Аня, как будто ночь уже миновала и на дворе белый день. — А мне стыдно! Да, мне стыдно, и Дегтярь сто раз прав, когда говорит, что человек, если он в одном месте хороший, должен быть хороший везде, а иначе он надевает маску и притворяется.

Иосиф опять хлопнул жену и сказал, чтобы она взяла тоном пониже, а насчет Дегтяря разговор особый: у Дегтяря — своя жизнь, у него — своя, и про кусок хлеба для семьи он должен сам думать, а не ждать, пока принесет Овсеич.

— Где же выход? — второй раз заплакала Аня. — Сегодня мы живем, как вчера, завтра, как сегодня, послезавтра опять все сначала. Люди готовятся к выборам, каждый день у людей что-нибудь новое, только у меня все стоит на одном месте, а мне еще завидуют: какая она молодая, какая она красивая!

Иосиф отодвинулся на самый край, немного полежал молча, потом тихо спросил:

— Что же ты хочешь? Я могу бросить свои гвозди, и тогда тебя никто не будет упрекать. А откуда мы возьмем деньги, чтобы посылать Пине и Саше? Я уже не говорю про твою маму.

— С будущего года Петя и Саша будут получать стипендию.

— На стипендию можно купить билет в кино и угостить девушку бубликом, а Пиня два раза имел воспаление легких — ему надо хорошо питаться.

— Перестань называть ребенка Пиней! — рассердилась Аня. — В Гайсине такое имя подходит, а в Николаеве, и тем более в Одессе, это задевает мальчика на каждом шагу.

— Хорошо, — сказал Иосиф, — но ты не ответила мне на главный вопрос: откуда мы возьмем деньги, чтобы посылать ему и Саше?

Аня долго молчала, Иосиф еще раз повторил свой вопрос, и тогда она сказала: если муж не в состоянии прокормить семью, жена не имеет права сидеть дома, а должна работать наравне с мужем, и завтра она пойдет искать себе службу.

— Подожди, — остановил ее Иосиф, — разве ты и твои дети ходят голодные и босые?

— Я так и знала, — горько засмеялась Аня, — что сейчас он будет упрекать меня куском хлеба!

— Аня, пусть мне на голову упадет камень, если я тебя упрекаю.

— Нет, — застонала Аня, — он не упрекает, он только говорит, что жена, дети и теща ходят сытые, расфранченные, а он один трудится, как ишак. Лапидис такого своей жене не скажет, хотя она круглый год в сумасшедшем доме. А с твоей женой Лапидис рассуждает про Бальзака, и я делаю вид, что мы с мужем вслух читаем друг другу роман «Отец Горио». Боже мой, почему я такая несчастная? Почему все другие веселые, счастливые, а я должна стыдиться, что мой муж — кустарь: в Николаеве он доставал каучук и делал гондоны, в Одессе — гвозди, потом опять гондоны, потом опять гвозди! Боже мой, когда же будет конец?

— Аня, — сказал Иосиф, — я не знал, что Лапидис рассуждает с тобой про заграничных писателей.

— Можешь не волноваться, мы разговариваем с ним только на консультации в форпосте, и мадам Малая целый вечер сидит рядом.

— Целый вечер? — удивился Иосиф.

— Не придирайся к словам! — разозлилась Аня. — Это они сидят целый вечер, а я могу забежать на одну минутку: мне же надо стирать портянки моему кавалеристу и печь плацинду.

Насчет портянок Аня вспомнила просто так, Иосиф давно уже не надевал сапоги, а насчет плацинды она не выдумала: он действительно требовал, чтобы каждый день была свежая, горячая, прямо из духовки.

— Ладно, — сказал Иосиф, — завтра я поговорю с Дегтярем.

Аня отодвинулась от стены почти до середины кровати, прислонилась головой к плечу мужа и тихо, как будто мог услышать посторонний, произнесла:

— Дай ему честное слово, что до самого конца выборов ты не возьмешься за свой станок, а за патент все равно будешь платить, чтобы государство не терпело убыток.

Иосиф поцеловал жену под мышкой и немного задержался там: у Ани под мышками всегда чуть-чуть пахло свежим, как после дождя, сеном. Потом он вспомнил Лапидиса и сказал, что Лапидис — большой трепач, хотя имеет два высших образования: этих трепачей он навидался достаточно, начиная еще с гражданской войны.

Все они любили пускать пыль в глаза, а стоило взять их в оборот, падали на колени и рвали на себе волосы: я не я и хата не моя!

Аня тихонько храпела, Иосиф тоже начал засыпать, и, когда он уже почти совсем заснул, она вдруг растормошила его:

— Если кто-то плохой, ты от этого лучше не делаешься, а пачкать человека грязью не надо.

Иосиф не ответил, Аня прижалась к нему спиной и засмеялась: конечно, это правильно, что Лапидис — большой трепач, но ей всегда интересно слушать, как он спорит с Овсеичем.

— Пусть спорит, — сонным голосом пробормотал Иосиф. — Доспорится.

На другой день Иона Овсеич вернулся с фабрики после двенадцати, партсобрание сильно затянулось, и Котляр должен был отложить свой разговор с ним до выходного. В общем, получилось довольно удачно, поскольку на выходной Дегтярь как раз наметил консультацию для избирателей.

Консультант сидел за столиком, держал в руках карандаш и перелистывал блокнот. Дети проходили мимо, на свою половину, вежливо здоровались и осторожно прикрывали за собой дверь. Клава Ивановна качала головой и громко восторгалась, какие они могут быть культурные, наши дети, когда хотят.

— Малая, — сказал Иона Овсеич, — запомни: как ты с детьми, так они с тобой. Все зависит от нас.

Явилась Дина Варгафтик.

— О, — закричала она еще с порога, — пусть хотя бы один раз был случай, чтобы он пришел позже других! Нет, этот человек никому не даст такое удовольствие.

— Дина, — остановила ее мадам Малая, — сядь со мной рядом и сравни, как заходят в помещение наши дети и как заходишь ты.

— Малая, — ответила Дина Варгафтик, — вспомни, в каких условиях росли мы, и в каких условиях растут они.

За окном Зюнчик и Колька Хомицкий, хотя уже было темно, вдруг заорали на весь двор, как пьяные:

Сначала, пока были слова про летчика, Дегтярь просто прислушивался, но потом, когда дошла очередь до шофера и доктора, он открыл рот, как будто ему не хватало воздуха, а Клава Ивановна с Диной по-дурацки засмеялись и еще подмигнули в его сторону. На третьем этаже изо всех сил забарабанили в стекло, и голос Гизеллы Ланды закричал, что на дворе уже ночь, люди хотят отдохнуть, а сынок этого пьяницы Чеперухи несет похабщину и развращает наших детей.

— А что, — совсем зашлась от смеха Дина, — как ей может нравиться, что поют про доктора!

Гизелла распахнула окно и поклялась, что она сейчас же вызовет по телефону милицию, чтобы черный ворон забрал этих беспризорников и отправил в трудколонию. «Доктор делает аборты, посылает на курорты!» — еще громче заорали мальчики.

— Малая, — сказал Иона Овсеич, — ты даешь себе отчет?

Клава Ивановна ответила, что дает себе отчет, но как дети относятся к этой докторше, этой буржуйке, — тут она вмешиваться не будет.

— Малая, — покачал головой Дегтярь, — здесь ты путаешь. Пусть она для них барыня, хотя возится с детским хором, но мы не имеем никакого права мириться: получается форпост форпостом, а дети остаются за порогом. Я хочу, чтобы это было первый и последний раз.

— Кто не хочет, — пожала плечами Клава Ивановна. — Все хотят.

— Малая, — Иона Овсеич нахмурился, — если я не так выразился и ты меня не поняла, можно повторить другими словами.

Нет, возразила Клава Ивановна, она все поняла, но не надо преувеличивать: дети есть дети, им рот не закроешь.

Иона Овсеич засунул большой палец под борт тужурки, посмотрел прямо в глаза и тихо произнес:

— Малая, когда каша пригорает, это плохо, когда каша недоваривается, это тоже плохо, отсюда вывод — надо, чтобы сварилось как раз в меру: тогда повар будет доволен, и клиент будет доволен. А дети — на первом плане для советской власти, дети — это наше завтра, и какую приправу мы им дадим, такие они вырастут. И не думай, что избирательная кампания — это на два месяца, а потом опять можно лежать на печке и писать письма на деревню дедушке, как тот чеховский мальчик Ванька.

Оба примера, и с кашей, и с чеховским мальчиком, получились очень удачные, и Дина прямо заявила: когда у мужчины такая голова, внешность уже не играет роли, она готова целовать Дегтяря при людях.

— Еще надо проверить, — сказала Клава Ивановна, — позволит Дегтярь или не позволит.

Нет, сказал Иона Овсеич, не позволит, и пусть его не просят.

— А Котлярша?

Иона Овсеич зажмурился, видимо, хотел яснее представить себе, но в это время открылась дверь, и Котляр на весь форпост закричал, что здесь сидят и спокойно пьют чай, а Колька и Зюнчик носятся по Троицкой и горланят про Мурку, аборты и этого бандита Гопсосмыком.

Мадам Малая возмутилась: «Кто пьет чай!» — но в ответ Иосиф закричал своим кавалерийским голосом:

— Так, спрашивается, зачем мы строили форпост, зачем надо было отдавать свое время, свои силы!

— Что с тобой сегодня? — удивилась Клава Ивановна. — Котляр, я тебя не узнаю.

— Нет, — сказал Дегтярь, — он прав на все тысячу процентов, и Малая должна открыто признать, что здесь ее личный недосмотр. Котляр, ты со мной согласен?

Иосиф пожал плечами: «Что за вопрос!» — поздоровался за руку с Дегтярем, Малой, кивнул Дине Варгафтик и сел на угол стола, чтобы протез свободно висел, а то сильно натерло культю. После этого на полминуты стало тихо, как будто все ждали, кто начнет первый, и Котляр громко спросил:

— Овсеич, ты знаешь, зачем я пришел?

— По-моему, — улыбнулся Дегрять, — сегодня мой день давать консультацию для избирателей. Или я ошибаюсь?

— А, — воскликнул Иосиф, — какая у человека память!

— А, — воскликнул, в свою очередь, Дегтярь, — какая у тебя память: ты не забыл про мою консультацию!

— Сравнил, — возмутился Иосиф, — сколько человек держу в голове я, и сколько держит он!

Клава Ивановна засмеялась и вспомнила старые, при царе Николае, танцклассы, где учили делать книксены и реверансы, но с таким животом, как у Котляра, туда не принимали.

— Малая, — хитро прищурился Иосиф, — со стороны можно подумать, что иногда ты жалеешь про старое время.

— Почему иногда? — удивилась Клава Ивановна. — Я всегда жалею про старое время, что оно вообще было на свете.

— Ну, Малая, — пришел в полный восторг Иосиф, — за такой ответ тебе следует пять с плюсом, и я хочу, чтобы вы с Овсеичем первые узнали: с завтра, восемнадцать ноль-ноль, я перестаю работать гвозди.

— Нет, — хлопнул по столу Дегтярь, — в данном случае ты не прав: надо, чтобы здесь были еще люди, и пусть они своими ушами услышат, как надо встречать выборы 12 декабря!

Иона Овсеич задумался: одно дело — дать предложение, другое — организовать его на практике. За окном Оля Чеперуха кричала своим плачущим голосом, чтобы Зюнчик взял немедленно торбу и побежал на Тираспольскую площадь: говорят, в гастрономе будут давать песок и кусковой сахар, очередь тянется уже до Франца Меринга.

— Малая и ты, Варгафтик, — схватился Дегтярь, — позовите сюда Чеперуху, а потом втроем пройдетесь по квартирам и напомните своим соседям, что выходной день не для того, чтобы лежать с утра до вечера на кушетке.

Через полчаса у стола консультанта поставили дюжину стульев, но все равно некоторым пришлось сесть по двое. Из большого форпоста вызвали всех детей — пусть тоже послушают про государственные дела.

— Дорогие соседи, — сказал Иона Овсеич, — сегодня у нас обыкновенный день, но в наше время даже самый обыкновенный день — это необыкновенный день. Только что, пять минут назад, сюда зашел Иосиф Котляр, вы все его хорошо знаете, и сообщил, что он имеет свой личный подарок к выборам 12 декабря: «Какой же подарок, если это не секрет?» — спрашиваем мы у него. А он отвечает: ника кого секрета нет — он решил отказаться раз и навсегда, хотя, как инвалид гражданской войны имеет законное право, от кустарного промысла. Тогда встал другой вопрос: Иосиф Котляр живет на два дома, дети с бабушкой в Николаеве, сто двадцать километров от Одессы, так, может, не следует торопиться? Но этот вопрос никто не успел задать, потому что Котляр, бывший красный конник, не дал нам даже опомниться: он уже все обдумал, и решение его бесповоротное.

Иона Овсеич первый ударил в ладони, и соседи дружно поддержали его. Потом поступило предложение, чтобы произнес слово сам именинник.

— Дорогие жильцы, — сказал Котляр, — дорогие соседи! Во-первых, я никакой не именинник: я сделал, как мне подсказывает совесть, а немножко совести в наше советское время найдется даже у самого бессовестного человека.

На эти слова Иосифа взрослые ответили веселым смехом, а дети захлопали и долго не могли остановиться, хотя Иона Овсеич и Клава Ивановна лично приказывали им: хватит!

— Дорогие товарищи соседи, — продолжал Иосиф, — дело было серед ночи. Я не мог заснуть и долго переворачивался с одного бока на другой. Аля тоже проснулась и говорит: «Иосиф, я знаю, почему ты не можешь спать: у тебя неспокойная совесть». Ну кому приятно слышать такие слова? Я разозлился, ответил ей по-нашему, по-партизански, а она опять за свое и уже прямо режет мне в глаза: «Страна идет к выборам, у людей праздник, а ты живешь по-старому, аж пыль с тебя сыплется». Да, да, вам смешно, а мне было совсем не смешно, и вдруг я почувствовал, что Аня права, что нельзя всю жизнь сидеть одним местом и бояться, как бы она не простудилась!

Ефим Граник засмеялся и крикнул, что место — это «оно», а не «она», но Клава Ивановна, которая тоже смеялась, приказала ему помолчать со своими замечаниями.

— Ну, а теперь, — сказал Иосиф, — у меня на душе стало легко, как будто я только что родился.

— А почему среди нас нет твоей Ани? — поинтересовалась Клава Ивановна.

— Малая, — остановил ее Иона Овсеич, — скажу тебе по секрету: не каждая женщина любит, чтобы у нее на глазах чересчур хвалили ее мужа.

— А кто его хвалит? — удивилась Клава Ивановна. — Он должен был поступить так еще три года назад.

— Золотые слова! — крикнул Иосиф. — Я хочу обнять тебя, Малая.

— О, — сказала Клава Ивановна, — теперь всем понятно, почему среди нас нет его Ани.

Люди засмеялись, Иона Овсеич выждал, пока успокоятся, и сообщил самую последнюю новость: по Сталинскому избирательному округу дал свое согласие баллотироваться в Совет Национальностей знаменитый бригадир грузчиков Одесского порта товарищ Хенкин, Арон Абрамович!

Про Хенкина был разговор уже раньше, но Дегтярь узнал дополнительные подробности, и люди тоже хотели услышать эти подробности из жизни своего депутата. Хотя выборы еще не прошли, все называли Хенкина депутатом с самого первого дня, когда стало известно, что за него будут голосовать.

— Товарищи избиратели, — громко сказал Иона Овсеич, — разрешите доложить вам некоторые факты. Был солнечный весенний день 1933 года. В порту, на девятнадцатом причале, возле парохода «Жан Жорес», стоял высокий худой человек и говорил перед рабочими и грузчиками речь. Люди слушали и плакали, потому что этот высокий худой человек был Максим Горький. Сам Горький тоже плакал: он вспомнил свои молодые годы, когда по 16–18 часов в сутки бегал вниз и вверх с пудовыми тюками на спине, а ночь проводил в ночлежках, где зимой не выходила сырость, а летом задыхались от духоты и смрада. Среди рабочих и грузчиков выделялся один с особенно широкими плечами и железными мускулами. Он не плакал. Наоборот, он крепко сцепил зубы и дал себе слово, как бывший красноармеец, работать с полной отдачей и не делать себе никакой поблажки. А года полтора назад в Одессу пришел заграничный пароход, этот грузчик посмотрел на него внимательно и сказал своей бригаде: «Товарищи! Звено соревнуется со звеном за рекордную выработку. Смотрите же, не подкачайте! Нехай капитан и вся его команда поймут, что пароход разгружается в Советской стране». В этот день в порту был установлен первый рекорд. При норме 101 тонна, работая по-стахановски, бригада выгрузила 255 тонн, а еще через день дала небывалую цифру, которая не укладывается в человеческой голове, — 310 тонн. Что было с капитаном заграничного парохода, который все это видел собственными глазами, рассказывать не буду, но можете ему не завидовать.

— Кому завидовать! — крикнула Дина Варгафтик. — Пусть им всем повылазит!

— Товарищ Варгафтик, — Иона Овсеич протянул руку вперед, ладонью кверху, — ты говоришь правильно, но я хочу тебя спросить: кто от проклятий умирал, кто от красивых слов выздоравливал? Нет, Дина Варгафтик, надо работать, как стахановец Хенкин, а не говорить красивые слова. И вот сейчас мы зададим вопрос Оле Чеперухе: как получается, что она сидит дома, а в это самое время ее сын бегает по городу с блатными песнями, словно беспризорник?

Оля покраснела, как вареный рак, оглянулась на детей, которые стояли возле стены, и сказала, что есть счастливые папы и мамы, а есть несчастливые.

— Чеперуха, — сделала пальцем Клава Ивановна, — человек — кузнец своего счастья, и не надо сваливать с больной головы на здоровую.

— Я не сваливаю, Клава Ивановна, но ваш муж, — Оля опять оглянулась на детей, — не лез до вас пьяный и не требовал, и ваш сын не угрожал вам, что все равно убежит из дома.

— Малая, — сказал Иона Овсеич, — здесь она права, и мы должны сегодня записать, под твою личную ответственность, что актив дома, идя навстречу выборам, берет на себя обязательство полностью охватить детей форпостом. При норме 101 тонна люди могли сделать 255 и даже 310, а мы с вами, как слепые котята в лоханке с водой. Стыдно, товарищи!

Иосиф Котляр поднял руку:

— Овсеич, дай мне слово.

— Что ты хочешь сказать? — спросил Дегтярь.

— Я хочу сказать, что нашим детям надо купить мандолины с балалайками, и пусть они имеют свой оркестр.

— А средства откуда? — поинтересовался Дегтярь.

— А средства нехай каждый выделит из своего кармана. — Иосиф достал бумажник, вынул оттуда три рубля и бросил на стол. — Почин дороже денег.

Дегтярь молча смотрел на деньги, первое впечатление было такое, как будто он растерялся, однако тут же велел Иосифу забрать деньги и прекратить этот базар, ибо одно дело — подлинная инициатива снизу, которую мы всегда приветствовали и будем приветствовать, а другое дело — купеческие замашки. Послышался одобрительный гул, Котляр сидел со своей жалкой улыбкой. Иона Овсеич решил, видимо, пощадить его и, не дожидаясь полной тишины, объявил, что имеется небольшое сообщение, хотя это не совсем к месту и своевременно. Жилица Идалия Орлова, когда умер Киселис, подала заявление, чтобы ее переселили на освободившуюся жилплощадь, так как она живет в полуподвале, там проходит канализационная труба и постоянно течет. Комиссия домкома в составе представителя тройки товарища Малой, товарища Хомицкого и Ланды обследовала условия гражданки Орловой и дала свое резюме насчет переселения. Но домком хочет сначала знать, какое будет мнение у жильцов.

Иона Овсеич опять сделал паузу, внимательно посмотрел каждому в глаза, и люди почувствовали, что вся ответственность теперь ложится на них.

Слово взяла Дина Варгафтик. Здесь, сказала она, рядом, сидит Клава Ивановна и может вслух подтвердить, что в день похорон Киселиса она, Дина Варгафтик, первая сказала: надо отдать комнату Орловой. Но, с другой стороны, комната самостоятельная, имеет отдельный ход и свой отдельный кран, а Ляля Орлова в свое время вела такую жизнь, что при детях лучше не говорить. Где гарантия, что не будет повторения?

— Где гарантия? — подхватила Клава Ивановна. — Я тебе отвечу: гарантия — доверие к человеку. Кроме того, мы потребовали, и Ляля Орлова написала обязательство.

Дина Варгафтик криво усмехнулась, потому что бумажку с обязательством можно подшить к делу и держать у себя в канцелярии, но живого человека с его привычками к делу не подошьешь.

— Варгафтик, — сказал Иосиф Котляр, — с первого дня, как мы живем в этом доме, я знаю, что ты любишь хороший порядок, и сама первая побежишь докладывать, если что-нибудь не так. Как же у тебя поворачивается язык требовать, чтобы человеку не верили и делали так, как будто советской власти не двадцать лет и на носу не выборы в Верховный Совет СССР, а куда-нибудь в другое место!

— Не надо красивые слова, не надо красивые слова! — закричала Дина. — Мы тоже умеем!

Котляр сильно оттолкнулся обеими руками, пустая штанина зацепилась за нижнюю кромку стола, здоровая нога шагнула чересчур далеко вперед, и он упал. Соседи хотели помочь, но Иосиф отказался наотрез и первый посмеялся над собой за свою неповоротливость.

— Товарищ Варгафтик, — сказал он, подымаясь, — в девятнадцатом году под Сандомиром мы отпустили на честное слово белополяка. На честное слово!

— Та-та-та! — закачала головой Дина. — Еще надо проверить, как он держал это честное слово. А насчет Орловой никто не говорит против, но во дворе живут дети, и надо об этом помнить.

Когда люди успокоились, Иона Овсеич подвел итог, и выходило, что обе стороны имеют свой резон, но общее настроение, в основном, положительное: переселить гражданку Орлову в комнату ныне покойного Киселиса и ходатайствовать о настоящем перед Сталинским райсоветом депутатов трудящихся.

Все согласились с такой формулировкой, но Ефиму Гранику не понравилась часть вторая — насчет ходатайства перед райсоветом.

— Овсеич, — сказал он громко, — в райсовете сидят трудящиеся, и у нас во дворе живут трудящиеся, а получается, как будто там лучше видят, что надо нашей Орловой и другим жильцам.

— Ефим Лазаревич, — улыбнулся Дегтярь, — ты знаешь, как называется твоя теория? На партийном языке твоя теория называется анархо-синдикализм.

— Теория! — Ефим поднял голову и склонил немного набок. — Просто у человека есть мысль.

— Нет, — сделал пальцем Дегтярь, — именно теория, стихийная теория, которая неизбежно возникает в сознании людей, недостаточно крепко связанных своими корнями с рабочим классом. Ты предлагаешь отдать без разговоров, без обследования комнату Орловой, а может, в районе есть другой человек, который нуждается больше, а может, в городе есть третий, который нуждается еще больше и, кроме того, имеет особые заслуги!

— Дегтярь прав, — вставил слово Иосиф Котляр. — Мало знать, какое место занимает человек в доме: надо знать, какое место он занимает по всей Одессе, — от Пересыпи до Товарной.

— Подведем опять итог, — сказал Иона Овсеич. — Актив и жильцы дома за то, чтобы гражданку Орлову переселить в комнату ныне покойного Киселиса и решить этот вопрос до 12 декабря, то есть до выборов.

Дина Варгафтик, хотя никто ее не уполномочил, предложила голосовать. Дегтярь тут же ответил ей, что в данном случае это будет формализм, а формализм — это для формалистов и бюрократов, то есть на руку врагам советской власти.

Пока Иона Овсеич давал свое объяснение, мадам Малая подошла к детям, обняла одного, другого, третьего, сказала что-то на ухо и объявила к сведению всех присутствующих: Ося Граник продекламирует стихотворение Джамбула «Закон».

Ося вышел на середину комнаты, повторил название, фамилию автора — «Закон», стихотворение Джамбула Джабаева, — и громко, задыхаясь, как после долгого бега, закричал:

Потом, читая про законы аллаха, Аблая и кровавого Николая, он немного успокоился и, хотя в конце опять закричал, но это был уже не прежний, когда не хватало дыхания, крик, а просто очень громкая, как на вечере юных пионеров, декламация.

Дети зааплодировали первые, но взрослые быстро взяли свое, а Иосиф Котляр кавалерийским голосом стал требовать «бис!» Клава Ивановна закрыла ему ладонью рот и дала слово Аде Лапидису: стихотворение «На майдані, коло церкви, революцiя iде», автор Павло Тычина.

После Ади Лапидиса опять выступил Ося Граник: в этот раз он читал стихи собственного сочинения — про товарища Сталина и про Испанию. В стихах про Испанию говорилось, как бандиты-фашисты убивают детей, стариков и женщин, как они бросают бомбы на мирные города и поля, где крестьяне и батраки собирают по зернышку свой хлеб, чтобы не умереть с голоду. Клава Ивановна все время качала головой, по щекам у нее катились большие слезы, и она забывала вытереть их, хотя держала платок в руках.

Когда Ося кончил, она подошла к нему, поцеловала в лоб, а Иона Овсеич крепко пожал ему руку, спросил, какие у него отметки по русскому языку, арифметике, природоведению, и велел учиться только на пятерки. Ося сделал пионерский салют, повернулся кругом и стал на свое место в строю.

— Ефим, — сказала Клава Ивановна Осиному папе, — откуда у тебя может быть такой сын? Товарищи избиратели, я вас спрашиваю: откуда у него может быть такой сын?

Товарищи избиратели засмеялись, а Граник почесал средним пальцем свою плешь и ответил, пусть поинтересуются у его Сони, она лучше знает. Но если говорить начистоту, так он, Ефим Граник, тоже придумывал в свое время стихи, только время было не то. Дети, которые много раз слышали про то время и видели в кино, стояли молча, а взрослые тяжело вздыхали, как будто до сих пор оно давило им на затылок и грудь.

— Ладно, — поставил точку Иона Овсеич, — что было, то сплыло: одними воспоминаниями долго не проживешь. Товарищи, у кого будут еще вопросы? Если вопросов нет, можно идти по домам, а на следующей неделе проведем контроль, как обстоит с Положением о выборах: все усвоили или надо кое-кого подтолкнуть.

На следующей неделе выяснилось, что контроль придется отложить еще на шестидневку, так как с выполнением плана на фабрике получился прорыв, органы арестовали главного инженера Дробниса, последователя и, кстати, однофамильца известного врага народа, теперь Иона Овсеич должен был сидеть на производстве день и ночь. Что касается переселения Ляли Орловой, то с этим тоже вышла небольшая загвоздка: Сталинский райсовет имел свою кандидатуру на жилплощадь покойного Киселиса и держался за комнату обеими руками.

— Надо было хорошо ударить кулаком по столу, — сказал Иона Овсеич, — тогда они поймут.

Клава Ивановна ответила, что она ударила, кулак у нее болит до сих пор, но без председателя райсовета тут не обойдется.

Дегтярь согласился: без предрика не обойдется, он позвонит ему прямо с фабрики. А Клава Ивановна, со своей стороны, должна пробиться к нему в кабинет и поставить в известность насчет поведения его жилотдела, который занимается произволом и допускает политическую близорукость.

Сделали, как договорились: Клава Ивановна как раз начала разговор про близорукость и произвол жилотдела, когда зазвонил телефон, и предрайсовета сразу, по первому слову, узнал голос Дегтяря.

— Слушай, Иона, — сказал он, — давай без дыма, а то у меня времени в обрез. Тут сидит твой актив и требует комнату для какой-то Ляли Орловой с табачной фабрики. А мой жилотдел волынит. Я хочу знать точно: надо вкрай или можно трошки подождать? Я лично за то, чтобы подождать.

— Он за то, чтобы подождать! — возмутилась Клава Ивановна. — Ему русским языком объясняют, что человеку льется на голову, а он: подождать!

— Дегтярь, — засмеялся в трубку председатель, — она из меня форшмак делает. Слушай, отдай ее мне в аппарат. Эге, секретаршей. Ладно, пусть будет не по-вашему, не по-нашему, я пришлю комиссию. Не, не, полная объективность — никакой подсказки, никакого нажима.

Люди попались очень приличные, и Клава Ивановна, хотя вначале рассердилась на председателя, теперь была даже очень довольна, потому что все получилось на большой государственной ноге. Комиссия в тот же день решила в пользу Ляли Орловой и велела выдать ордер. Ляля, когда вернулась со смены и узнала, сама прибежала к мадам Малой, бросиласп ей на шею и расплакалась.

— Перестань плакать, — сказала Клава Ивановна, — и не надо мне твоих спасибо. Некоторые в нашем дворе сомневаются, что ты уже совсем остепенилась, а я не сомневаюсь. Я тебе верю, как самой себе.

— Господи, — пришла в ужас Ляля, — как им только не стыдно! Клавочка Ивановна, я буду такая хорошая, такая хорошая…

— Перестань, — остановила ее мадамМалая, — держи себя в руках, и пусть никто не показывает на тебя пальцем. А теперь у меня к тебе вопрос: как ты посещаешь кружок политграмоты на фабрике?

— Что значит, как? — Ляля немножко смутилась. — Если есть занятие, я прихожу, если нет занятия, я не прихожу.

Клава Ивановна сказала, что такой ответ ей не нравится: когда у человека ясно в жизни, у него ясно в голове. Кроме того, есть на фабрике занятие или нет, надо приходить на консультацию в форпост, потому что фабрика фабрикой, а дом домом.

— Господи, — Ляля прижала руки к груди, — кто же против! Наоборот, мне самой интересно знать, что говорит Иона Овсеич, что говорит доктор Ланда и Лапидис. Клава Ивановна, это правда, что Лапидиса папа приехал прямо из Греции? А насчет Ани Котляр, что Лапидис имеет к ней чувство, правда или просто выдумали?

— Ты хочешь, чтобы я тебе сразу ответила или немножко подождешь? Во-первых, запомни; в чужую жизнь я не вмешиваюсь. Во-вторых, если тебе так не терпится, зайди сама к Лапидису домой и спроси: «Вы имеете чувство к Ане Котляр или это одна брехня?»

— Ой, — испугалась Ляля, — он же меня просто вы гонит!

— Не волнуйся, — сказала Клава Ивановна, — Лапидис не такой дурак.

— Хи, — застеснялась вдруг Ляля, — все говорят, что у меня ветер в голове, как у девчонки. Клава Ивановна, у меня такое чувство, вроде я ваша дочка, а вы моя родная мама.

— Ой, Орлова, Орлова, — погрозила пальцем мадам Малая, — я тебя вижу насквозь.

Ляля засмеялась, соединила два мизинца, свой и Клавы Ивановны, и громко прошептала:

— В мире, в мире — навсегда, в ссоре, в ссоре — никогда!

За истекшую неделю прорыв на фабрике в значительной мере удалось ликвидировать, и теперь Дегтярь мог провести намеченный контроль среди избирателей. Однако сначала, сказал Иона Овсеич, он хочет доложить избирателям и всем жильцам, что вопрос о предоставлении Идалии Орловой жилплощади решен положительно во всех инстанциях: в данный момент она может получить ключи и ордер в собственные руки.

— Просим товарищ Орлову подойти к столу, — объявил Иона Овсеич, — пусть все будет при свидетелях, а то она еще потеряет ключи и заявит, что не давали.

— Пусть потеряет! — крикнул Ефим Граник. — Комната не беспризорник — найдем и папу, и маму.

Клава Ивановна приказала Ефиму не умничать и помолчать, потому что сегодня не ему справляют именины, и все хотят услышать голос Ляли Орловой.

— Я не умею, — сказала Ляля. — Но пусть вам всем будет так хорошо, как мне. И я вас всех люблю.

Ионе Овсеичу не очень понравилась Лялина речь: никто не ждал от нее, как от Цицерона, но пару слов, когда тебе дают ордер на комнату и ключи, можно было найти. Он подождал еще минуту — может, она все-таки найдет, — но Орлова просто стояла и улыбалась, и Степа предложил кончать с этим: дали человеку комнату — и ладно.

— Хомицкий, — нахмурился Иона Овсеич, — от тебя меньше всего мы могли ожидать. Ты сам три года был на гражданской войне, и за все, что ты сегодня имеешь, в том числе квартиру, не жалел крови и самой жизни, а ей дает из своих рук советская власть и не требует, чтобы она подставляла голову под пули и клинок. Она даже в райсовете не переступила порога своей ногой: как говорится, поднесли на блюдечке.

Степа махнул рукой, а Иона Овсеич обратился к Малой и сказал, что в одном отношении он все-таки прав: мы должны были заранее поработать с человеком, подготовить его к выступлению, а не полагаться на самотек.

— Откуда ты взял, — удивился Степа. — Я не говорил.

— Не надо отнекиваться, — подмигнул Дегтярь, — я по лицу видел, какие мысли у тебя в голове.

Степа ответил, если по лицу, тогда совсем другое дело, и пообещал, что в следующий раз захватит с собой зеркало: ему тоже интересно сравнить, какие мысли у него в голове и какие на лице.

— Овсеич, — хлопнул себя по колену Иосиф Котляр, — Степан не такой дурак, как ты думаешь!

Избиратели засмеялись, Иона Овсеич подождал несколько секунд, поднял палец и громко произнес:

— Пошутили — хватит, а теперь, товарищи избиратели, перейдем от шутки к делу. У меня есть к вам вопрос: почему Верховный Совет СССР будет состоять из двух палат? Для чего это надо? Или, может, наоборот, не надо и достаточно одной палаты?

— Овсеич, — засмеялся Ефим Граник, — что у тебя за манера: сначала перевернуть вопрос с ног на голову, а потом пусть другие перевернут обратно — с головы на ноги.

На такие слова Дегтярь имел полное право обидеться, но он не обиделся, он ответил Гранику строго по существу: политика и государственное устройство — такая сложная штука, что не всегда сразу видно, где голова, где ноги, а где хвост. Недаром в народе говорят: просунуть хвост, где голова не лезет.

— Это правильно, — подтвердил Ефим, — это очень правильно.

— Ну, — вмешалась Клава Ивановна, — тебе ответили на твой вопрос, а теперь ты отвечай: почему две палаты, а не одна?

— Почему две, а не одна? — повторил Ефим. — Я лично бы сделал одну: там сидят рабочие и крестьяне — здесь сидят рабочие и крестьяне, там трудящиеся — здесь трудящиеся. Что они не поделили между собой?

— Так, — Иона Овсеич забарабанил пальцами по столу, — так. Кто еще хочет? Дина Варгафтик хочет.

Дина Варгафтик сказала, что она не хочет и не поднимала руку, но, так как Дегтярь уже назвал ее, она ответит. В СССР живет много разных национальностей, народов и нацменов, особенно в Средней Азии и на Кавказе. С одной стороны, у всех общие интересы, с другой стороны, каждый имеет свой интерес. Значит, палата Союза — это общие интересы для всего СССР, а палата Национальностей — это, где каждый имеет свой интерес.

— Допустим, — прищурил правый глаз Иона Овсеич. — А как же соединить все вместе?

— О, — вскочил Граник, — я же говорил, что две палаты много.

— И все-таки, — опять прищурился Иона Овсеич, — имеются налицо две палаты. Как же быть с ними? Распустим одну, товарищи избиратели?

Товарищи избиратели сказали, что на такой вариант они не согласны: раз правительство и товарищ Сталин назначили две палаты, значит, надо две.

— Ладно, — Иона Овсеич поднял руку ладонью вперед, — не будем гадать. Отвечаю на поставленный вопрос: коль скоро между обеими палатами возникают разногласия, предусмотрены, во-первых, смешанные комиссии, а во-вторых, совместные заседания. Таким образом, хотя теоретически возможно, но на практике полностью исключается, чтобы не могли договориться. Варгафтик, тебе ясно? А тебе, Граник?

Дина сказала, что ей лично было ясно и раньше, а Ефим заявил, что такие вопросы он на ходу не может решать и ему еще надо подумать.

Как образуются избирательные округа, почему в одном случае депутат выдвигается от трехсот тысяч населения, а в другом — от республик и нацобластей, кто главнее, Совнарком или Верховный Совет, и будет получать депутат зарплату или не будет — на все эти вопросы были даны исчерпывающие ответы, в заключение Иона Овсеич прямо сказал, что сегодня он доволен, а главное, была высокая активность, и 12 декабря, когда советский народ пойдет с бюллетенями к избирательным урнам, в нашем дворе никто не подкачает. Правда, по одному пункту у всех осталась досада: товарищ Сталин дал свое согласие баллотироваться по Сталинскому избирательному округу города Москвы, хотя Сталинский избирательный округ Одессы сохранял надежду до самого последнего дня.

Двенадцатого декабря, ровно в шесть часов утра, когда радиостанция имени Коминтерна заиграла «Интернационал», открылись двери форпоста, и Дегтярь с Клавой Ивановной стали по обе стороны, чтобы люди могли свободно пройти к своим кабинам и урне. Кабины были занавешены плотным ситцем, избиратель имел полную возможность вычеркнуть депутата или, наоборот, записать другого, который ему больше нравится, но большинство даже не хотело подходить к кабинам, а прямо с бюллетенями направлялись к урне.

Первый зашел в кабину Степа Хомицкий, за ним, в ту же самую, протиснулся Граник. Иона Овсеич потребовал, чтобы Ефим немедленно вышел: вдвоем категорически запрещается — никто не должен знать, за кого голосует другой.

— Что значит другой! — возмутился Граник. — Это мой самый близкий человек, я от него не скрываю.

— Даже брат, даже родной брат, — сказал Иона Овсеич, — не имеет права: Конституция гарантирует тебе, и мне, и ему, и пятому, и десятому строгую тайну голосования.

— Хорошо, — уступил Граник, — я с ним посоветуюсь, а потом перейду в другую кабину.

Иона Овсеич опять повторил насчет тайны голосования, но в этот раз он не успел закончить: Клава Ивановна зашла в кабину, выгнала оттуда Ефима и потребовала, пусть перейдет рядом и сидит там хоть до двенадцати ночи — в двенадцать участок закрывается. Даже после этого Ефим продолжал упираться, пока Степа сам не намекнул, что хочет остаться один.

Перейдя в кабину рядом, Ефим постучал в перегородку и спросил Степу, он уже или еще думает.

— Избиратель Граник, — напомнил Иона Овсеич, — переговариваться нельзя: только карандашом.

Ефим сидел в своей кабине четверть часа. Слышно было, как скрипит стул, вроде у человека сильная тревога на душе, и Клава Ивановна два раза поинтересовалась через занавеску, хорошо ли он себя чувствует и что ему принести на третье: рицинку или пурген.

Оба раза Граник отвечал, что категорически требует не мешать, и оба раза Дегтярь брал его сторону.

Возле урны Ефим развернул свои бюллетени, тщательно осмотрел, сложил вчетверо и с силой протолкнул в щель. Затем он пожал руку Дегтярю, немного задержал ее и громко спросил:

— Овсеич, если весь двор и вся улица запишут тебя в бюллетень, в газете будет сообщение?

— Обязательно.

— Тогда еще один вопрос: а если за тебя будет один голос?

— Тогда, — Иона Овсеич на секунду призадумался, — об этом будет знать только хозяин бюллетеня, если он, конечно, не болтун и умеет держать язык за зубами.

— Он не болтун, — сказал Граник, — можешь мне поверить.

В малом форпосте райпищеторг поставил на день выборов свой буфет, чтобы избиратели могли сэкономить время и не бегать в магазин. В продаже была чайная колбаса, свежий салат из картофеля и бурака на подсолнечном масле, холодец из свиных ножек и житные пряники. Кроме того, были греческие маслины, полкило в одни руки, и керченская селедка. Селедку отпускали сначала по целому кило, но каждый, когда берет, думает, что он последний, а другому уже не надо, и Клава Ивановна, хотя кой-кому пришлось не по вкусу, приказала давать в одни руки две штуки, не больше. Буфетчица сказала, что от своего начальства такого приказа не имела, но Клава Ивановна показала рукой на избирателей, которые стояли в очереди, и ответила:

— Вот твой главный начальник!

Буфетчица сделала удивленное лицо и спросила, а где у этого начальства печать, чтобы можно было поставить на справке.

— А где у него была печать в семнадцатом году? — спросила Клава Ивановна, и буфетчица сказала, хорошо, хорошо, она не возражает, а люди смеялись и объясняли один другому, что надо разговаривать, как мадам Малая, — тогда всегда и везде будет порядок.

Пока Ефим сидел и думал над своим бюллетенем в кабине, Степа успел сходить в гастроном на Тираспольской площади и вернуться обратно. Из кармана пиджака у него торчали два мерзавчика, один на себя и один на Ефима. Когда опрокинули по стопке, Степа сказал, что надо поднести Дегтярю и Клаве Ивановне, а то люди здесь с ночи и не имели крошки хлеба во рту.

Иона Овсеич отказался наотрез, кому праздник, а Дегтярю еще целый день саночки возить, Клава Ивановна тоже отказалась, но в конце концов согласилась взять один наперсток и пожелала, чтобы наши люди всегда жили не хуже и чтобы наши дети никогда не знали войны.

Степа сказал, что за все сразу пить не полагается, но для мадам Малой они готовы сделать исключение.

— Не надо исключений, — возразила Клава Ивановна, — за наших детей, чтобы они никогда не знали войны, можно повторить отдельно.

Когда повторили, Клава Ивановна вспомнила про патефон и сунула Ефиму ключи от своей квартиры: патефон он сам увидит, а пластинки в фибровом чемодане на этажерке. Чемодан пусть несет осторожно, а то из пластинок могут получиться дребезги.

Ефим сбегал в два счета, но на обратной дороге столкнулся возле форпоста с Ионой Чеперухой, который потребовал, чтобы ему доверили крутить патефон.

— Нет, — категорически сказала Клава Ивановна, — сначала протрезвись — тогда посмотрим.

— Малая, — обиделся Чеперуха, — когда голосовать, так я трезвый, а когда крутить патефон, так я пьяный! Значит, твой патефон — это главнее, чем выборы. Ефим, ты будешь свидетель.

— Босяк, — Клава Ивановна стиснула зубы, — иди до мой и проспись, а то со своими разговорами ты попадешь в другое место.

Патефон поставили на тумбу, где раньше был вазон с фикусом, а пластинки положили на полочку, так что получилось очень удобно. Сначала завели «Кукарачу», потом «Широка страна моя родная», потом «Хорошо, когда работа есть».

— Овсеич, — спросила Клава Ивановна, — как тебе нравится Франческа Гааль?

Франческа Гааль, ответил Иона Овсеич, ему нравится, неплохая артисточка, но сейчас он думает о другом: этот случай с Чеперухой нельзя пропускать мимо внимания. Многие видели и могут сделать неправильные выводы. Какие выводы, возразила Клава Ивановна, просто пьяный человек молол пьяным языком! Дегтярь покачал головой: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

В девять часов райком запросил сводку о ходе голосования на участке. Иона Овсеич округлил до девяноста пяти, недоставало две десятых, в трубке засмеялись и сказали, что с такими темпами Дегтярь имеет шансы выйти на первое место с конца.

— Малая, — сказал Иона Овсеич, — могу тебя поздравить: мы на самом последнем месте.

Возле буфета стало немножко спокойнее: керченскую селедку уже всю продали, а маслин оставалось почти полбочки и не надо было волноваться, что не хватит. Иона Чеперуха попросил кило, продавщица сказала, одним весом нельзя, взвесила два раза по полкило. Клава Ивановна попробовала из кулька пару маслин, Чеперуха предложил еще, но она отказалась: маслины могут подождать, а к нему есть общественное поручение — сию минуту зайти к Лапидису и притащить его сюда. Если же он такой больной, что совсем потерял стыд и совесть, ему принесут урну прямо в кровать, и это будет последняя урна в его жизни. Чеперуха сказал, он согласен, но с одним условием: не надо звать сюда, а сразу принести урну Лапидису в постель.

Иона Овсеич задумался: вообще, не мешает проучить, и Чеперуха правильно предлагает, но порядок есть порядок — урны исключительно для лежачих больных.

Через пять минут Чеперуха вернулся и с порога закричал, нехай его разрежут на мелкие шматки, если он еще раз возьмет на себя общественное поручение. Дело было так: сначала он позвонил, потом еще раз позвонил, но никто не выходил, он ударил рукой в филенку и крикнул, пусть идет голосовать, а то люди даром сидят. Тогда выскочил этот грек, трахнул дверью, и теперь он говорит, что Чеперуха ему выбил стекло.

— Ну, — сплюнул Иона, — так надо было мне общественное поручение! Я тачечник, биндюжник, а они хотят сделать из меня активиста!

Насчет стекла мадам Малая спросила, может, у Ионы, когда он ударил в филенку, рука случайно задела стекло, но Чеперуха поклялся своей тачкой: нехай у нее отвалятся колеса, если он имеет отношение к этому стеклу.

Лапидис влетел в форпост с таким шумом, как будто ему поддал сзади своим хоботом бешеный слон. Клава Ивановна даже испугалась.

— Я знаю, — закричал Лапидис, — это вы науськиваете на меня людей, чтобы они хулиганили и били стекла! Я сейчас же поставлю в известность обком, пусть пришлют комиссию и проверят, как вы соблюдаете Положение о выборах.

— Подожди, — остановила его мадам Малая, — ты же сам себе выбил стекло, когда трахнул дверью на Чеперуху.

— Я сам? — остолбенел Лапидис. — Я сам пришел к себе в гости, не хотел впустить себя в свой дом и выбил, себе в отместку, стекло! Или я сошел с ума и ничего не понимаю, или…

Лапидис захохотал, схватился обеими руками за живот и забегал вокруг Клавы Ивановны. После первого круга она пыталась поймать его за рукав и остановить, но он сделал рывок, и Клава Ивановна сжала пустой кулак.

Дегтярь, который проверял по спискам, как идет голосование, в это время освободился, и, когда Лапидис сделал последний круг, сказал: здесь так весело, как будто мы уже закончили голосование и вышли на первое место в Одессе.

— Открой карман пошире! — ответила Клава Ивановна. — С такими клиентами, как Лапидис, дай бог удержаться на последнем месте.

— А в чем дело? — поинтересовался Дегтярь.

— Овсеич! — удивился Чеперуха. — Ты же сам послал меня до Лапидиса, чтобы я привел его голосовать!

— Во-первых, — сказал Дегтярь, — не путай, тебя послала Малая, а во-вторых, с тех пор можно было уже сто раз проголосовать. И если человек не успел, значит, у него есть уважительная причина.

— У Лапидиса есть уважительная причина, — объяснила мадам Малая. — Он хочет спать, сколько ему хочется.

— В такой день? — покачал головой Иона Овсеич. — В такой день человек не может дождаться, когда пробьет шесть часов. У тебя, Малая, с четырех уже горел свет: я видел, как ты зажгла и ходила туда и обратно по комнате.

— А я, — сказал Лапидис, — не видел: не имею привычки заглядывать в чужие окна.

— Ближе к делу, — попросил Иона Овсеич. — Здесь говорят, что Лапидис еще не голосовал. Это факт или досужая болтовня?

— Какая болтовня! — возмутилась Клава Ивановна. — С ним договориться — надо пуд фасоли скушать.

— Овсеич, — засмеялся своим глупым смехом Лапидис, — только что ты проверял списки и собственными глазами видел: против Лапидиса, Ивана Анемподистовича, 1901 года рождения, нет птички.

— Не в птичке дело, — спокойно ответил Дегтярь. — Дело в человеке.

— Овсеич, — весело подмигнул Лапидис, — человек познается через птичку.

— Что ты имеешь в виду? — Дегтярь заложил большой палец под борт тужурки. — Уточни.

— А я имею в виду то, — наглым тоном заявил Лапидис, — что закон дает мне на голосование время от шести утра до двенадцати ночи, и прошу не подгонять меня.

— А то, что здесь с пяти утра сидят люди и тоже хотят отдохнуть, это тебя не касается? — удивился Дегтярь.

— Нет, — сказал Лапидис, — не касается: организуйте дело так, чтобы люди могли отдохнуть не за мой счет.

— Я понял, — кивнул Дегтярь, — я хорошо тебя понял. Но ты уже здесь, почему тебе не проголосовать?

Лапидис немного задумался, люди вокруг ждали его ответа, а он опять засмеялся своим дурацким смехом и сказал, что из уважения к закону не будет отвечать на вопрос Овсеича, поскольку этот вопрос уже сам по себе — нарушение закона.

— Овсеич, — закричал Чеперуха, — он дает тебе дули с маслом!

Люди захихикали, но Дегтярь пропустил эту реплику мимо ушей и продолжал свой разговор с Лапидисом:

— Значит, Иван Анемподистович, для тебя главное — буква закона, а не дух, то есть живые люди?

— Да, — сказал Лапидис, — закон есть закон, и если каждый будет соваться туда со своим духом, то от закона останется во!

Лапидис сплюнул на пол и растер ногой.

— О! — подхватил Иона Овсеич. — Значит, Чеперуха, и Хомицкий, и Малая, и Дегтярь лезут со своим духом в закон, а гражданин Лапидис стоит на страже и не пускает. Так или не так?

— Овсеич, — Лапидис взял его под руку, — ты хочешь, чтобы я сказал тебе некрасивые слова, а я не хочу.

— Ладно, — вмешалась Клава Ивановна, — иди голосовать и хватит байдыки бить.

Люди вокруг зашумели, видно, уже всем надоело, Лапидис внимательно осмотрелся, опустил голову, наконец до него дошло, но вдруг, когда никто уже не ждал, он демонстративно прошел мимо стола, где выдавали бюллетени, прямо к выходу и хлопнул за собой дверью.

— Ну, — потер ладони Чеперуха, — теперь, Малая, ты сама видишь, кто разбил ему стекло. Надо было морду ему разбить.

— Семья не без урода, — вздохнула Клава Ивановна. — с другой стороны, все на него набросились, а у человека свой гонор. Можно понять.

— Малая, — топнул ногой Иона Овсеич, — люди понимают как надо, а ты сбиваешь с панталыку!

К одиннадцати часам проголосовало девяносто семь и четыре десятых процента. Из райкома ответили: неплохо, но могло быть лучше.

Пришел доктор Ланда. Накануне он предупредил, что у него ночное дежурство, и никто не беспокоился. Дегтярь поздоровался и провел его прямо к столу:

— Можешь не показывать свой паспорт. Это Ланда, Семен Александрович. Я его лично знаю, дайте ему бюллетень.

Перегибая листок на ходу, доктор направился к урне с государственным гербом СССР, на секунду остановился, как будто взял на караул, вставил бюллетень в щель и прихлопнул ладонью.

Иона Овсеич пожал ему руку и спросил, как прошло дежурство. Дай бог всегда не хуже, ответил доктор, чувствуется какой-то особый подъем и сознательность.

— В целом да, — подтвердил Иона Овсеич, — но не исключены отдельные эксцессы.

Доктор развел руками: лично он не встречал исключений.

Десять минут назад, сказал Иона Овсеич, сюда заходил Лапидис и отказался голосовать. Нельзя утверждать на все сто процентов, но впечатление такое, как будто заранее намеченная демонстрация. Конечно, он имеет время до двенадцати ночи, это его право, но люди сами хорошо видят, где кончается право, а где начинается саботаж.

— Не может быть! — воскликнул доктор, — не могу поверить!

Дегтярь горько скривил губы: трудно поверить, но факт есть факт, и будем прямо смотреть в глаза.

Доктор Ланда, вместо того, чтобы после ночного дежурства и голосования идти сразу домой, поднялся сначала к Лапидису. Тот сидел со своим Адей и стрелял шариками на пионерском биллиарде. Счет был в пользу младшего Лапидиса, и старший объяснил, что гражданская честь не позволяет ему оставить игру, пока он не возьмет верх или хотя бы не добьется ничейного результата. Доктор сказал, что такая ситуация может держаться сколь угодно долго, а другие мероприятия строго ограничены во времени. Лапидис на это возразил, что сколь угодно долго — это еще не вечность, и удача, раньше или позже, должна переметнуться на его сторону.

Доктор Ланда только пожал плечами и попросил Адю, чтобы он, если по-настоящему любит своего папу, побыстрее проиграл ему. Адя ответил, что его проигрыш — это папин выигрыш, а папа выиграть не может: как же он, Адя, может проиграть? Доктор Ланда очень удивился и сказал Лапидису, что у него не сын, а прямо Одиссей, но античные времена давно миновали, сейчас совсем другое время, и не следует забывать. Спасибо за урок, поблагодарил Лапидис, до отказа сжал пружину и выстрелил. Шарик бестолково заметался по доске, ударяясь о гвоздики, и попал в «огонь».

— Огонь! — обрадовался Адя, потому что все папины очки сгорели.

— Адя, — вздохнул доктор Ланда, — у тебя очень хороший папа. Мне было бы стыдно все время обыгрывать такого хорошего папу.

— А пусть не проигрывает! — закричал Адя и тоже попал в «огонь».

— Ага! — обрадовался доктор Ланда, но Адя заявил, что этот выстрел не считается — у него стояли над головой и нарочно отвлекали. Да, согласился папа, этот выстрел не считается: надо перебить.

Второй выстрел принес Лапидису-младшему сто очков, доктор Ланда махнул рукой и на прощание пожелал обоим победы. «Такого не бывает!» — крикнул Адя, доктор обернулся и сказал, пусть он объяснит это своему папе. Лапидис засмеялся и сам вспомнил, что устами младенца глаголет истина, но весь вопрос в том, младенец или не младенец его сын, который уже полгода как пионер.

В восемь часов вечера Лапидис пришел на участок, взял бюллетень, сложил вдвое, потом еще раз вдвое и опустил в урну.

Иона Овсеич удивился;

— Куда торопиться? До двенадцати у тебя еще хороших четыре часа.

Так получилось, объяснил в свое оправдание Лапидис: с пяти до семи они с сыном были на Слободке у мамы, там сегодня посетительский день, потом полчаса ждали пятнадцатого трамвая и почти полчаса ехали, а вместе выходит как раз восемь.

В полночь, когда куранты на Спасской башне пробили двенадцать раз и радио сыграло «Интернационал», Иона Овсеич закрыл двери. Фактически можно было закрыть уже в восемь, потому что Лапидис голосовал последний, но Положение о выборах строго указывало время — от шести до двадцати четырех часов, и никакой своей калужской или казанской законности здесь быть не могло.

Через неделю газеты напечатали полные итоги выборов: призыв Центрального Комитета ВКП/6/ ко всем коммунистам и сочувствующим голосовать за беспартийных кандидатов с таким же единодушием, с каким они должны голосовать за кандидатов-коммунистов, и ко всем беспартийным голосовать за коммунистов с таким же единодушием, с каким они будут голосовать за беспартийных кандидатов, получил беспримерный в истории отклик среди народа. В выборах приняло участие более девяноста одного миллиона избирателей, то есть девяносто шесть и восемь десятых процента. Из них за блок коммунистов и беспартийных голосовало восемьдесят девять миллионов восемьсот сорок четыре тысячи человек.

Двадцать первого декабря, как раз совпало с днем рождения товарища Сталина, Иона Овсеич собрал жильцов дома и официально довел до сведения: по участку голосовало сто процентов всех избирателей, блок коммунистов и беспартийных одержал полную победу.

IV

Доктор Ланда был на съезде врачей в Москве и привез пластинку «Тиритомба». Исполнял какой-то итальянский певец, и многие говорили, что не хуже нашего Лемешева, а некоторым нравилось даже больше, чем Лемешев. Аня Котляр, когда заводили эту пластинку, садилась в коридоре на подоконник и лицо у нее было такое, как будто сию секунду потекут слезы.

Клаве Ивановне тоже очень нравилась эта пластинка, но ей совсем не хотелось плакать, наоборот, ее тянуло кружиться и танцевать, как в молодые годы. В выходной день доктор Ланда со своей Гизеллой уехали на Большой Фонтан, и Клава Ивановна держала у себя пластинку с утра до самого вечера. Аня просидела у нее полдня, пока Иосиф не пришел с криком, чтобы она немедленно шла домой: вертута в духовке имеет цвет, как детский подгузник, полотенце чернее ночи, а она здесь сидит и слушает этого козлетона! Аня поднялась сразу, только бы не слышать крика, и перед уходом успела лишь сказать мадам Малой, что Ваня Лапидис никогда бы не позволил себе такого со своей женой. В этих словах не было ничего смешного, наоборот, можно было даже обидеться, а Иосиф вдруг засмеялся, как дурачок:

— Когда ты попадешь туда, где она, я тоже буду, как твой Лапидис.

— Попади сам! — ответила Аня.

— А, — развела руками Клава Ивановна, — прямо, как дети.

Через час радио из Москвы сообщило, что империалистическая Япония напала на Монголию, с которой СССР имеет договор о взаимной помощи. Японцы атаковали монгольские пограничные заставы и оттеснили их к реке Халхин-Гол.

Аня прибежала в слезах к мадам Малой и умоляла ее сказать всю правду: будет или не будет у нас война с Японией?

— Возьми себя в руки! — приказала Клава Ивановна. — Ты помнишь, что сделали с ними в прошлом году на озере Хасан? Так я даю тебе обещание: теперь от них даже того не останется.

— Вы думаете, я сама не понимаю, — немножко успокоилась Аня, — но если война, Сашу и Петю заберут в армию, а они еще совсем дети.

— У всех дети, — громко сказала Клава Ивановна, — и не надо раньше времени поднимать панику.

Вечером Дегтярь собрал людей в форпосте и сообщил, что по всем признакам в районе реки Халхин-Гол имеет место новая провокация японских милитаристов, у которых чересчур короткая память. Создается впечатление, что они хотят повторения озера Хасан и сопки Заозерной. Ну что ж, придется повторить, дабы впредь было неповадно.

— У меня есть предложение, — сказал Ефим Граник, — выдать каждому самураю нож, чтобы он сам мог распороть себе живот и не терял даром время.

Дина Варгафтик возмутилась: нашел когда шутить!

Товарищ Дегтярь взял Граника под свою защиту: в данном случае как раз не шутка, у японских самураев действительно существует такое правило — если нет другого выхода, они сами себе должны выпустить кишки наружу, харакири называется.

— Дикари! — крикнула Оля Чеперуха. — Надо послать конницу Буденного и сто аэропланов, чтобы им больше не захотелось.

Иона Овсеич заверил присутствующих, что будет направлено все необходимое и, можно не сомневаться, уже направлено.

Через неделю Сталинский райвоенкомат прислал Гранику, Лапидису и Хомицкому повестки, в которых красным карандашом было подчеркнуто: иметь при себе вещмешок и запас продовольствия на двое суток. Степа с Ефимом вышли вместе, женам приказали сидеть дома, но, когда повернули на улицу Ленина, увидели обеих, Тосю и Соню: они прятались за деревьями. И одна, и другая, хотя их застукали на горячем, нахально заявили, что это случайное совпадение, они идут в хлебный магазин. Степа только тьфук-нул и высморкался на тротуар, а Ефим категорически предупредил Соню, что он не самурай, но она своими штуками доведет его до харакири. Соня заплакала и честно призналась, что дома лежат две буханки хлеба, но почему ей нельзя пойти со своим собственным мужем, которого забирают на войну?

— Дурацкие разговоры! — закипел Ефим. — Лучше один раз и навсегда погибнуть, чем каждый день видеть эти слезы.

Соня заплакала еще сильнее, Тося взяла ее под руку и пожелала, пусть с этими жлобами будет, как они сами хотят, а молодые женщины всегда найдут себе что-нибудь получше.

— Это другой разговор! — подхватил Ефим и со своей стороны добавил, что солдаты тоже умеют находить.

— Как тебе не стыдно! — возмутилась Соня. — Ты же красноармеец, а она просто пошутила.

По дороге домой, когда они остались вдвоем с Тосей, Соня сказала, пусть находят себе кого угодно и сколько угодно, только бы вернулись живые.

На другой день все трое — Лапидис, Граник и Хомицкий — зашли во двор со своими вещмешками и продовольствием на двое суток: в Каховских казармах, где их держали эти два дня, обеспечили трехразовое горячее питание. Про Лапидиса Клава Ивановна сказала, что он нагулял себе такую морду, как будто прямо из санатория.

Начиная с середины лета, в районе реки Халхин-Гол и озера Буир-Нур несколько раз завязывались ожесточенные бои. Отборные части Квантунской армии, под ударами наших танков, авиации и монгольской кавалерии, несли тяжелые потери и быстро откатывались на восток от реки Халхин-Гол, где проходила государственная граница Монгольской Народной Республики с Маньчжурией.

В августе, перед первым занятием по краткому курсу истории ВКП /б/, Иона Овсеич сообщил: имеются сведения, что японский посол в СССР Того Сигенори предложил мирные переговоры. От Советского Союза будет участвовать наркоминдел товарищ Молотов.

Иона Чеперуха, хотя его никто не спрашивал, заявил, что он против переговоров — у него есть свой план. Вокруг поднялся шум и общее возмущение, товарищ Дегтярь велел успокоиться и вежливо спросил:

— Какой же у тебя план?

Японцы, объяснил Чеперуха, очень бедные люди, у них на островах растет немножко риса, бобы и просо, а мясо они видят один раз в десять лет. Какой отсюда вывод? Отсюда один вывод: львиная доля всех японцев, особенно пролетариат, ненавидит помещиков и капиталистов, и надо устроить у них революцию. Но революция без оружия не может иметь успеха. Значит, мы должны обеспечить японских рабочих и крестьян патронами, винтовками и пулеметами.

— По-моему, — сказал Дегтярь, — это будет вмешательство в чужие дела.

— Почему чужие? — удивился Чеперуха. — Мы же хотим помочь своим, рабочим и крестьянам, а иначе ихние самураи никогда не успокоятся. Недаром Леонид Утесов поет: «Сожру половину Китая и буду по горло сыта я!»

— Леонид Утесов поет чуть иначе, — поправил Дегтярь, — но, независимо от этого, твой план, Чеперуха, не считается с реальной обстановкой, и нам придется временно отложить его в сторону. А почему он не считается с реальной обстановкой, ты узнаешь из краткого курса истории ВКП/б/, который мы начинаем с сегодняшнего дня, — Иона Овсеич сделал паузу. — Товарищи! Царская Россия позже других стран вступила на путь капиталистического развития.

Чеперуха поднялся с места и сказал, что хочет добавить два слова, но Иона Овсеич не обратил внимания и еще раз повторил:

— Царская Россия позже других стран вступила на путь капиталистического развития. До 60-х годов прошлого столетия в России было очень мало фабрик и заводов. Весь ход экономического развития толкал к уничтожению крепостного права.

— Овсеич, — опять без разрешения поднялся Чеперуха, — что ты нам рассказываешь за царя Гороха! Меня интересует сегодня и завтра, а за царя Гороха я не хочу слушать.

— Он не хочет! — схватилась Клава Ивановна. — А кто ты такой, чтобы хотеть или не хотеть! Я тебя спрашиваю: кто ты такой?

— Подожди, Малая, — сказал Дегтярь, — я понимаю твое возмущение, другие товарищи тоже возмущаются, хотя пока молчат, но ты не права, когда спрашиваешь Чеперуху, кто он такой, чтобы говорить и задавать вопросы. Он имеет полное право говорить и задавать вопросы, и мы должны отвечать. Гражданин Чеперуха, история ВКП/б/ есть история трех революций: буржуазно-демократической революции 1905 года, буржуазно-демократической революции в феврале 1917 года и социалистической революции в октябре 1917 года. Теперь я тебе задам вопрос: до тысяча девятьсят пятого года была Россия и рабочий класс или они вдруг свалились с неба в тысяча девятьсот пятом году?

— Почему с неба? — удивился Чеперуха. — Я сам видел своими глазами броненосец «Потемкин», когда он стоял за волнорезом, А потом мы бежали на Платоновский мол, там хоронили матроса Вакуленчука.

— Значит, — остановил его Дегтярь, — была Россия, был рабочий класс, и надо оглянуться назад, чтобы понять.

— Милости просим, — сказал Чеперуха, — кто забыл, пусть оглядывается, но мне лично интереснее знать, как мы живем сегодня и как мы будем жить завтра, а не вспоминать каждый день, как было при царском режиме. Было плохо, да, было плохо, но зачем с утра до вечера тыкать в глаза, если люди и так помнят.

— Люди! — хлопнул себя по колену Иосиф Котляр. — А я уверен, не все люди, и человек, который так рассуждает, не помнит и не хочет помнить!

Чеперуха налился краской, как бурак, вскочил в третий раз, но Оля схватила его за пиджак и усадила на место.

Иона Овсеич сделал рукой знак, чтобы все успокоились, и хотел продолжать занятие.

— Подожди, — остановил Чеперуха, — я хочу уйти, а когда будет про сегодняшний день, пусть меня покличут.

— Иди, пьяница, иди протрезвись! — крикнула вдогонку Клава Ивановна.

Иона Овсеич велел Малой угомониться и, кстати, напомнил всем присутствующим, что занятия по Краткому курсу истории ВКП/б/ целиком добровольные, кто не имеет желания — двери широко открыты.

Люди зашумели, никто не хотел, чтобы его ставили рядом или даже просто сравнивали с Ионой Чеперухой, одна Оля сидела безучастная, с пустыми глазами, но глупо было бы требовать от женщины, при таком муже, другого настроения.

Наутро уже весь двор знал про вызывающее поведение Ионы Чеперухи, и у всех было одинаковое мнение: сообщить по месту работы, чтобы там взяли как следует в оборот. Только Лапидис был против и повторял, как заведенный, что Иона Чеперуха имеет полное право, и это право гарантирует ему Конституция СССР, поступать по-своему, и нечего хватать его за шиворот и тащить в кружок.

— Ты нашей Конституцией здесь на размахивай! — возмутилась Клава Ивановна. — Все должны посещать кружок и все будут посещать, хоть лопни. А добровольно — это для тех, кто сам понимает, что надо. Ты же посещаешь, а других науськиваешь против. Почему? Лапидис, я боюсь за тебя!

Лапидис сказал, бояться за него не надо, а насчет занятий объяснил; да, у себя на заводе он посещает и даже имеет поручение проводить отдельные занятия, но нельзя же ставить на одну доску инженера и тачечника: инженер должен постоянно работать над своим уровнем, иначе ему грозит застой, а тачечнику не надо бояться застоя — он всегда на колесах. Говоря про колеса, Лапидис нахально улыбался, и можно было только удивляться, что ему так весело, когда у других внутри все клокочет.

Через два дня из Сталинского райотдела милиции пришел оперуполномоченный, позвонил дворничке и велел проводить его к Чеперухе. Потом позвали Клаву Ивановну, в ее присутствии оперуполномоченный повторил, что сегодня утром в трамвае был задержан Зиновий Чеперуха, четырнадцати лет, при нем нашли дамские часы и двадцать пять рублей денег.

— Подожди, — сказала Клава Ивановна оперуполномоченному, — а откуда ты взял, что он украл их в трамвае? Может, он взял их у своей мамы?

— Я же говорила ему! — заплакала Оля. — А он требует, чтобы я в точности описала часы.

— В таком состоянии, — сказала Клава Ивановна, — человек может забыть, как его зовут. Хоть убей, а я не смогу описать тебе ходики, которые десять лет подряд день и ночь тикают у меня над головой.

Оля опять заплакала, закрыла лицо руками, Клава Ивановна тяжело вздохнула, могло показаться даже, что это стон, и в двух словах рассказала товарищу из Сталинского райотдела милиции, какая жизнь у Оли Чеперухи с ее Зюнчиком, который имеет не отца, а пьянчугу с Привоза. На днях, когда все жильцы с огромным интересом занимались по истории партии, Иона Чеперуха, один-единственный на весь двор, поднялся и на глазах у людей хлопнул дверью.

Товарищ из милиции кивал головой, по глазам было видно, что он хорошо понимает и сочувствует, но вдруг он спросил про форпост и актив дома: во дворе есть форпост, есть актив, так неужели пьянчуга-отец сильнее форпоста и общественности?

— Товарищ, — возмутилась Клава Ивановна, — мне удивительно, как ты легко рассуждаешь! Без форпоста и без актива сегодня был бы совсем другой разговор: мама Зюнчика давно ходила бы на свидание с сыном в детскую трудколонию, на Люстдорфской дороге.

Ладно, сказал оперуполномоченный, Зиновия Чеперуху они отпустят, пока возьмут только на учет, однако товарищ Малая и другие, кто несет ответственность по дому, представят в райотдел обязательство, что берут на себя весь надзор и контроль.

Когда милиционер ушел, Клава Ивановна предупредила Олю: теперь пусть она валяется даже в ногах, двор устроит над ними такой товарищеский суд, что вся Одесса сбежится! Оля не обиделась, она только вытирала слезы, повторяла, что они сами все заслужили, и благодарила мадам Малую, которая заступилась, как родная мать, и спасла Зюнчика от тюрьмы.

Вечером Иона Чеперуха со своей тачкой заехал во двор, скомандовал сам себе «тпру!», поднял оглобли в небо, пнул колесо ногой и громко запел песню про трех танкистов: «Гремя огнем, сверкая блеском стали, пойдут машины в яростный поход, когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет!» Лампочка у подъезда перегорела, во дворе было темно, и, чтобы не сбиться с пути, Иона должен был руками держаться за стену. Возле парадного он споткнулся о металлическую тумбу, которая сохранилась еще со старого времени, песня оборвалась, Иона помянул матерными словами бывшего хозяина дома полковника Котляревского и всех остальных эксплуататоров, которые пили и продолжают пить кровь из рабочего класса.

Потом в коридоре, где квартира Чеперухи, трахнули дверью, и поднялся грохот, как будто переворачивали мебель, через минуту из коридора выскочил Зюнчик, вслед за ним Оля, Зюнчик бежал молча, а Оля кричала не своим голосом, что Иона гонится за ними с топором, и пусть соседи помогут, иначе будет море крови.

Тетя Настя, которая все видела в окно, закрыла обе створки, но перед этим закричала «на помощь!», Иона остановился посреди двора и предупредил, чтобы не подходили, а то зарубит на куски. Степан с Ефимом выкатили тачку вперед, повернули против Ионы, как будто собрались ехать прямо на него, и велели бросить топор по-хорошему, пока не поздно.

— Тачка, — вдруг заплакал Иона, — моя тачка! Но я же никогда не был вор, я работал, я всю жизнь работал, как проклятый, а мой сын — вор, мой сын — вор! Степа, Ефим, нате топор — зарубите меня, я прошу, зарубите меня на мелкие куски!

На ночь Оля и Зюнчик перешли к мадам Малой. Когда потушили свет и Зюнчик заснул, Клава Ивановна сказала Оле:

— Ты одна во всем виновата, надо было подождать до утра — я сама могла поговорить с ним.

Оля была согласна с каждым словом мадам Малой и плакала в подушку, чтобы никто не слышал.

Товарищеский суд назначили на восемнадцатое сентября, но за день до этого пришлось отложить. Семнадцатого сентября части Красной Армии, под командованием командарма первого ранга товарища Тимошенко, перешли границу Польши и взяли под защиту жизнь и имущество населения Западной Украины и Западной Белоруссии. Польско-германская война, которая вспыхнула в первых числах сентября, вскрыла всю внутреннюю несостоятельность искусственно созданной, с помощью Англии и Франции, помещичье-буржуазной Польши, За первые десять дней войны страна потеряла все свои промышленные и культурные центры, незадачливые польские правители, навязав народу войну, бросили его на произвол судьбы. Трудящиеся Западной Украины и Западной Белоруссии с невиданным подъемом встречали освободителей и помогали частям Красной Армии очищать свою землю от польских панов.

Вечером, хотя никто не давал объявления, люди собрались в форпосте.

— Товарищи, — сказал Иона Овсеич, — осуществилась мечта, которую народ лелеял на протяжении веков. Мы можем радоваться вместе с нашими единокровными братьями западными украинцами и белорусами, которых больше не будут топтать своими каблуками польские паны. Отныне и навсегда они советские люди, как мы с вами.

Когда Иона Овсеич кончил, Лапидис поинтересовался, откуда у него эти сведения.

— Какие сведения ты имеешь в виду? — спросил Дегтярь. — Что Красная Армия взяла под свою защиту западных украинцев и белорусов?

Лапидис сказал, что это он сам знает, а его интересует другое: откуда Дегтярю известно, что данные земли войдут в состав СССР?

— А куда еще, по-твоему, они могут войти? — улыбнулся Дегтярь, и люди обернулись на Лапидиса, чтобы собственными глазами увидеть человека, у которого могут быть такие глупые вопросы.

В конце октября Украинское Народное Собрание, за которое голосовало девяносто целых и девяносто три сотых всех избирателей, из театра в городе Львове обратилось в Верховный Совет СССР с просьбой включить Западную Украину в состав УССР.

— Ну, — сказала Клава Ивановна Дегтярю и другим, кто был в этотмомент рядом, — что теперь нам ответит Лапидис!

Лапидис теперь ничего не мог ответить, потому что три дня назад он сам вернулся из города Дрогобыча, куда его командировали на нефтепромыслы как опытного плановика. Мадам Малая специально заходила к нему, чтобы узнать, как там живут люди, в ответ он засмеялся своим обычным дурацким смехом и показал два таких гуцульских ковра, которые купил там у крестьян, что она прямо сказала, пусть не делает из нее дуру, такие ковры могли иметь только буржуи.

События международной жизни отодвинули Чеперуху на задний план, многие даже совсем забыли, но Дегтярь сказал, что нет оснований откладывать дальше, и пусть Малая даст объявление про товарищеский суд. У Клавы Ивановны по этому вопросу была неуверенность: может, в честь такого праздника и таких успехов воздержаться?

— Малая, — нахмурился Иона Овсеич, — я отвечу на твой вопрос словами товарища Сталина: у людей, мало искушенных в политике, обстановка успехов порождает настроения беспечности и толкает их на то, чтобы почить на лаврах. Не благодушие нам нужно, а бдительность, настоящая большевистская революционная бдительность!

Суд проводили в форпосте и пригласили жильцов из соседних дворов. Дегтярь, Клава Ивановна и доктор Ланда сидели рядом, а немножечко в стороне — Иона Чеперуха. Чтобы всем присутствующим было ясно, товарищ Дегтярь вкратце изложил дело, после этого слово предоставили гражданину Чеперухе.

— Дорогие соседи, — сказал Иона, — в этом доме я живу с того дня, когда мой папа Аврум Чеперуха и моя мама Ривка Чеперуха, в девичестве Коган, родили меня на свет. Вся моя жизнь прошла перед вами, как на ладонях. Все сознательные годы я занимался физическим трудом и никогда не брезговал тяжелой работой. Наоборот, если инженер должен крутить мозгами, а для токаря возле станка самое главное — руки, так для тачечника главное и мозги, чтобы найти, где заработать копейку, и руки, и вдобавок хорошие ноги. Инженер может сидеть на стуле и думать, токарь тоже может сидеть на стуле возле своего станка, потому что там есть мотор, а где вы видели тачечника без ног? Тачечник без ног — это все равно, что аэроплан без крыльев и паровоз без колес: один не полетит, другой не поедет.

Граник, доктор Ланда и многие другие захлопали, но Иона велел прекратить аплодисменты и попросил, от имени всех присутствующих, чтобы гражданин Чеперуха приступил к делу по существу, а не начинал с Адама и Евы. На эти слова Чеперуха ответил, что он не начинал с Адама и Евы, потому что они жили в раю, а он родился при царском режиме, и николаевская Россия была тюрьма для народов, особенно евреев и нацменов. Образование и медицинскую помощь имели право получать только богатые, а бедняк радовался, если мог принести домой кусок хлеба своим голодным детям и жене. А жена не знала, что раньше: дать цицку самому маленькому или дать корку хлеба самому голодному.

— Гражданин Чеперуха, — прервал Дегтярь, — во-первых, по-русски говорят титьку, а не цицку, а во-вторых, как председатель, я опять повторяю вам: переходите к делу по существу и не читайте нам мораль.

Иона возразил, что не читает мораль, а рассказывает про свою жизнь, когда он был еще мальчик и семья, где отец был нищий тачечник, постоянно голодала. Потом он немного подрос и стал подрабатывать на Староконном базаре: одному посторожит мешки, другому лошадей напоит, третьему — еще что-нибудь. И так от зари до зари. Рабочие люди, у которых была не жизнь, а каторга, зарабатывая копейку, сразу пропивали ее: пока в голове держался пьяный угар, они все забывали. Возле этих людей он тоже научился понемножку пить — вино, самогон, монопольку, словом, что попало. Плохая привычка, как тифозная вошь: ты ее придавил ногтем, а она уже успела пустить тебе в кровь свой гнусный яд. Конечно, теперь жизнь совсем другая и нет оснований пить, но с тех пор яд держится у него в организме, и медицина на сегодня еще бессильна справиться.

— Товарищи, — поднялся Иона Овсеич, — я думаю, там, где еще бессильна медицина, имеет достаточную силу наша общественность. Гражданин Чеперуха, вместо того, чтобы открыто и честно признать свое преступное поведение, рассказал нам историю, начиная с Адама и Евы, а на занятиях по краткому курсу, сколько ни говорили, сколько ни предупреждали, вы не найдете его днем с огнем. Пьяница, дебошир, смутьян — вот лицо человека, который с топором в руках бросился на своего родного сына, свою жену и соседей!

— Овсеич, — Иона протянул вперед руки, на лице заиграла жалкая улыбка, — я же был выпимши, я не помнил, что со мной делается. Честное благородное слово…

— Чеперуха, — повысил голос товарищ Дегтярь, — вы нарушаете порядок: вам никто не давал слова. Суд хочет заслушать свидетелей. Дворничка Середа, Анастасия Архиповна.

Тетя Настя сказала, что у нее нема чего говорить, кроме того, что Иона выскочил с топором и стал посередке двора, где вода сбегает в канализацию. От страха она закрыла окно и видела, как Степа с Ефимом покатили на него тачку, а он рубанул топором воздух и закричал, что всех порубает на мелкие куски.

Иона Овсеич одобрил показания Анастасии Середы и спросил, а раньше, до этого случая, она не замечала чего-нибудь такого со стороны Чеперухи: например, приходил домой пьяный, кидался на жену, сына, говорил вслух нецензурные слова.

Тетя Настя ответила, что замечала.

— Товарищ Середа, — обратился Иона Овсеич, — а не можете ли вы вспомнить, что именно говорил Чеперуха?

Да, сказала тетя Настя, могу: один раз, дело было в августе месяце, Иона пришел пьяный, аж воздух синий изо рта вылетал, и кричал, что на шее у советской власти сидят дармоеды, языками тренькают, начальников в сраку целуют, аж облизываются, а работать нема кому.

Иона Овсеич сказал, нет необходимости повторять все дословно, и хотел задать следующий вопрос, но Лапидис в это время заявил с места, что товарищеский суд не компетентен вести в такой плоскости разбирательство и он категорически возражает.

— Лапидис, — Иона Овсеич ударил карандашом по крышке графина, — довожу до вашего сведения: то, что происходит во дворе и касается всех жильцов, — компетенция товарищеского суда. А если вас не устраивает, можете оставить заседание.

— Оставить заседание или присутствовать, — крикнул Лапидис, — это мое личное дело!

— Ваше личное дело — выпить или не выпить стакан воды, — ответил Иона Овсеич, — а поведение в общественном месте — это касается всех и советую не бравировать.

Люди захлопали, но Лапидис опять выскочил со своим мнением, причем обратился уже не к председателю, а к присутствующим: пусть не забывают, что товарищеский суд не для одного Ионы Чеперухи, надо будет — сыщутся еще подсудимые.

Это уже было похоже на открытую угрозу, людям не понравилось, и Котляр, который сидел почти рядом, поднялся и потребовал от председателя, чтобы навел порядок, вплоть до удаления из зала.

— Ставлю на голосование, — объявил Иона Овсеич. Все голосовали «за», Лапидис тоже. Доктор Ланда весело подмигнул и толкнул Клаву Ивановну локтем в бок, кивая на Лапидиса, который имел вид, как ворона после хорошего дождя.

Следующее слово предоставили свидетелю Хомицкому. Иона Овсеич спросил, с какого года свидетель живет в данном доме. Степа ответил, все знают, с двадцатого, когда он пришел с бригадой Котовского, и прямо начал говорить про Чеперуху. Всю жизнь, сколько он его помнит, Иона выпивал, но в последнее время немножко больше. А может, не больше: просто годы делают свое, и теперь от полстакана его разбирает, как раньше от пол-литра. А насчет топора он лично думает, что Иона просто хотел напугать и никакой опасности не было.

— Пошутил, значит, — уточнил Иона Овсеич.

Тося, Степина жена, крикнула с места: чем иметь мужа с такими шутками, лучше передачи носить или цветы через дорогу. Люди засмеялись, потому что на Люстдорфской дороге, как раз по соседству с тюрьмой, два главных кладбища Одессы — второе христианское и второе еврейское.

После Хомицкого выступил Ефим Граник. В отличие от предыдущего свидетеля, он полагал, что опасность, когда Чеперуха выскочил с топором, была, но первоначально Иона действительно хотел просто напугать, и здесь он целиком согласен с Хомицким. А если взять с другой стороны, то недаром говорят: конец — делу венец, и все хорошо, что хорошо кончается.

— Свидетель Граник, — перебил его Дегтярь, — нам не интересно слушать ваши рассуждения: суд хочет знать только факты. Только голые факты.

Граник ответил, что голый факт — это голый факт, а кроме того, у каждого есть своя голова и, запрещай не запрещай, а она все равно будет думать. Например, лежишь ночью, гонишь от себя разные мысли, а они лезут, потому что голова так хочет.

Доктор Ланда засмеялся, привел какое-то медицинское название, председатель, наоборот, заявил, что ничего смешного здесь нет, и строго указал:

— Свидетель Граник, про свою голову доложите докторам в Свердловке, на Канатной улице, а здесь не доктора, и суд категорически предупреждает вас!

— Овсеич, — крикнул с угрозой в голосе Лапидис, — наука еще не придумала палку, которая имеет только один конец!

Доктор Ланда поморщился, другие пропустили мимо ушей, но Иона Овсеич обратил внимание и тут же ответил очень метко, что умелая рука из одной палки делает две и всеми четырьмя концами бьет, кого надо, куда надо и когда надо. Что же касается свидетеля Граника, то суд имеет полную ясность: свидетель Граник показал, что видел топор собственными глазами и полагает, что могла быть опасность для жизни.

— Следующий, — объявил Иона Овсеич. — Свидетель Гизелла Ланда.

Доктор Ланда, когда услышал, что вызывают его жену, с удивлением посмотрел на Дегтяря, но Гизелла уже подошла к столу, и останавливать было поздно.

Свидетельница подтвердила, что она слышала слова угрозы и видела топор в руках у обвиняемого, но хотел он броситься с этим топором на жену и сына или не хотел, этого она не знает.

— Скажите, — обратился Иона Овсеич, — а в прошлом вам не приходилось, слышать угроз от гражданина Чеперухи по другому поводу и другому адресу?

Свидетельница немного задумалась и вспомнила, что Чеперуха, когда открывали форпост, помогал нести ее пианино и на втором этаже, или между вторым и третьим, она точно не помнит, дал понять, что может разбить пианино в щепки.

— Боже мой, — вскочил доктор Ланда, — но это была шутка!

— Шутка? — удивилась Гизелла. — Значит, как всегда, я не понимаю шуток.

— Хорошо, свидетельница, — сказал Иона Овсеич. — А как вы думаете, мог бы он привести эту угрозу в исполнение?

— Я не знаю, — пожала плечами Гизелла, — но если у человека нет ничего дурного на уме, так зачем угрожать?

— Свидетельница, — вдруг поднялся с места Лапидис, — а когда ваш супруг, доктор Ланда, берет в руки вилку и нож, вы не опасаетесь за свою жизнь?

— Такие вопросы, — Гизелла скривила губы, — будете задавать своей жене.

— Гражданин Лапидис, — Дегтярь ударил три раза карандашом по графину, — давайте прекратим всякую пикировку с места и хватит испытывать наше терпение! Слово имеет свидетельница Варгафтик, Дина Савельевна.

— Дорогие соседи и жильцы, — Дина взяла себя пальцами обеих рук за шею, — если бы кто-нибудь сказал мне, что в нашем дворе возможно такое, как поступил Чеперуха, я бы того человека задушила собственными руками, И все-таки это факт, это настоящая правда: Чеперуха с топором в руках бросился на жену, на сына. Да, в этот день его сын украл часы, украл двадцать пять рублей, и приходил человек из милиции. Когда твой родной сын вор, от одних мыслей можно сойти с ума, но, спрашивается, кто виноват: отец, который встает пьяный и ложится пьяный, или мальчик, который с малых лет видит это каждый день? А когда наш товарищ Дегтярь сам, лично, говорил Чеперухе, что надо ходить на занятия по истории партии, куда должны ходить все, без исключения, он, простите, повернулся задницей и хлопнул дверьми так, что слышно было в Москве. Это факт, который видели все своими глазами. Я хочу знать: где остановится Чеперуха, и надо еще ждать или пора принимать меры, чтобы не пришлось потом кусать себе локти!

Иона, пока Дина Варгафтик говорила, не мог оторвать от нее глаз, кадык у него все время ходил взад-вперед, как будто на резинке. Потом, когда она повернулась, чтобы идти на место, он вдруг мотнул головой и плюнул. Плевок попал ей на юбку, она показала суду и заявила, что принципиально не будет вытирать: пусть останется еще одно лишнее доказательство.

— Занесите в протокол, — приказал председатель.

— Люди, — Иона поднял над собой кулаки, — мне больно, что серед нас, евреев, есть такие Чибирячки, как эта морда Варгафтик!

— Чеперуха, — закричала Клава Ивановна, — перестань свои юдофобские хулиганские выходки, а то за тобой придут откуда надо, и в два счета получишь ордер!

— Доктор Ланда, — обвиняемый вытер кулаками глаза, — хоть вы заступитесь за меня, вы же образованный, вы же интеллигентный человек.

Люди засмеялись, потому что смешно было слушать, как тачечник Иона Чеперуха, у которого папа тоже был тачечник, выдает справки на интеллигентность.

— Слово имеет Лапидис, Иван Анемподистович, — объявил Дегтярь. — Свидетель напомнит присутствующим, как в знаменательный день 12 декабря, когда советские люди впервые в истории выбирали свой Верховный Совет, Чеперуха по-хулигански разбил у него окно.

Лапидис побледнел, было впечатление, что человеку нехорошо, Аня Котляр подала ему стакан воды, он отказался, но она поднесла совсем близко к его губам и прошептала: «Я вас прошу, выпейте». Лапидис сделал глоток, Иосиф Котляр громко сказал ему спасибо, люди улыбнулись, а сама Аня покраснела и опустила голову.

— Лапидис, — весело обратился Дегтярь, — когда мужчина получает такую поддержку, он находит силы активничать целые сутки, как в турецком меджлисе!

— Овсеич, — ответил, наконец, Лапидис, — здесь не меджлис, и мы не турки. Мы советские люди, у нас есть Конституция, Основной Закон СССР. Так давайте уважать свою Конституцию. Никто не дал нам права превращать товарищеский суд в дворовый самосуд. А разбил мое стекло Чеперуха или не разбил — это наше личное с ним дело, и мы обойдемся без посредников.

— Самосуд! — воскликнул Иона Овсеич. — Какое слово ты выбрал: самосуд! Нет, гражданин Лапидис, твое стекло — это твое личное дело, но как ведет себя Чеперуха — это наше общее дело. Позавчера он разбил стекло у тебя, вчера он не захотел посещать кружок у нас, сегодня бросился с топором на жену и соседей, а завтра…

Иона Овсеич вдруг остановился, лицо у него сделалось белое, как мел, от полной неожиданности на всех нашел столбняк, но через минуту люди могли уже вздохнуть с облегчением: лицо немножко порозовело, Иона Овсеич вытер платком пот со лба и закончил свою мысль насчет завтра, когда будет наверняка поздно, если не принять меры сегодня.

— Товарищи жильцы и соседи, — Чеперуха ударил себя кулаками в грудь, — клянусь своей жизнью, клянусь своей покойной мамой и здоровьем своего родного сына: это был последний раз. Если когда-нибудь повторится, мне останется одна дорога — на Соловки.

— Та-та-та, — перебила его Клава Ивановна, — три года назад ты уже давал обещание, и тебе поверили, три года люди терпели твои штуки, а теперь пришел конец, и домком вносит предложение выселить Иону Чеперуху из Одессы.

— Покажите протокол домкома, — крикнул с места Лапидис.

Клава Ивановна махнула рукой и повторила, что вносится предложение выселить Иону Аврумовича Чеперуху из Одессы, а жена и сын пусть решают сами: хотят ехать тоже — пусть едут, хотят оставаться — пусть остаются.

— Товарищи, — обратился Иона Овсеич, — кто за это предложение? Голосуют только жильцы дома. Не обязательно голосовать «за» или «против», желающие могут воздержаться.

— Ни за, ни против, — вскочил Граник, — это получится, как у Троцкого в Бресте: ни мира, ни войны.

— Давайте не умничать, Ефим Граник, — одернул товарищ Дегтярь. — Не время.

Степа Хомицкий сказал, у него есть предложение провести тайное голосование, доктор Ланда поддержал его, но Иосиф Котляр категорически заявил, что он против: по такому вопросу не надо делать хвостом одно, а зубами — другое.

— Принимается предложение Котляра, — объявил председатель. — Повторяю: никто не заставляет говорить «да» или «нет», но пусть каждый выскажется открыто, играть в прятки не будем.

Оля Чеперуха, у которой от стыда и переживаний щеки горели, как будто обожгла на солнце, спросила: ей тоже надо голосовать или не обязательно? Иона Овсеич в третий раз повторил, каждый имеет право поступать по своему усмотрению, никто не навязывает, но общественность, в свою очередь, также вправе дать собственную оценку поведению каждого жильца в отдельности. Тем более, в случае Оли Чеперухи, когда коллектив встал на ее защиту.

Большинство было целиком согласно с председателем, и можно было приступить к голосованию, но Степа Хомицкий опять, причем в этот раз его поддержал доктор Ланда, влез со своим вопросом: решение товарищеского суда является окончательным или подлежит утверждению в горсовете?

— Хомицкий, — разозлился не на шутку Иона Овсеич, — ты меня ставишь в тупик своими вопросами: люди могут подумать, что сознательно организуется обструкция, а доктор Ланда входит с тобой в коалицию.

Доктор Ланда состроил удивленное лицо — откуда коалиция! — предложил подвести черту и приступить к голосованию.

Голосование прошло организованно. Поскольку подавляющее большинство было «за», персональный подсчет сделали только тем, кто поднял руку «против» или воздержался. Против были трое: Лапидис, Граник и Хомицкий; воздержались тоже трое: доктор Ланда, Аня Котляр и Оля Чеперуха. Иосиф Котляр смотрел на свою жену, как будто увидел ее в первый раз.

Когда председатель огласил, по итогам голосования, решение товарищеского суда о выселении гражданина Чеперухи из города Одессы, Иона вдруг подскочил к столу, обозвал присутствующих нецензурными словами, потом распалился еще больше, закричал своим биндюжническим голосом, что здесь блядь на бляди сидит и блядь погоняет, схватил графин и размахнулся, прицеливаясь в председателя суда товарища Дегтяря. От полной неожиданности люди остолбенели, один доктор Ланда вскочил, схватил Чеперуху за руку и потребовал, чтобы тот немедленно поставил графин на место, иначе он разобьет о его собственную голову.

Такого грубого обращения от доктора Ланды никто не ожидал, но самое удивительное, что Иона послушался, поставил графин на место, мало того, тут же бросился на колени, стукнулся, как припадочный, лбом об пол, раз, другой, третий, и запричитал тонким голосом, как плакальщицы на еврейских похоронах.

Дегтярь уже целиком пришел в себя, приказал Степе и Ефиму поднять этого человека с земли и удалить вон: больше он здесь не нужен. Чеперуха сопротивлялся, называл себя последними словами, кричал, что он хочет извиниться перед своими соседями, но Иона Овсеич лишь повторил свой приказ, причем нечаянно оговорился, так что вместо «удалить вон» послышалось «удалить вонь».

Оля сидела с пустыми глазами, люди старались не смотреть на нее, потому что от чужого взгляда человеку в ее состоянии делается еще хуже.

Клава Ивановна сказала, только врагу своему можно пожелать такого мужа, такого отца, но, с другой стороны, надо прямо записать в решении, что жильцы дома, и в первую очередь его актив, своим равнодушием и беспечностью позволили Чеперухе дойти до того положения, когда человек стал антиобщественным элементом. Ланда, Хомицкий и еще некоторые поддержали Клаву Ивановну, остальные сидели молча.

— Товарищи, — обратился Иона Овсеич, — я не согласен с формулировкой члена суда Малой как с фактической стороны, так с принципиальной. Почему с фактической, вы сами хорошо знаете, сколько с Чеперухой возились, и не будем повторяться, а с принципиальной, то есть политической, никто не давал нам права охаивать огульно целый коллектив из-за одной паршивой овцы! Больше того, мы обязаны заботиться, чтобы опасная зараза не перешла на других. Иосиф Котляр, когда во время гражданской войны вследствие ранения у него получилась гангрена левой ноги, сказал докторам, пусть отрежут ногу. В противном случае Иосиф Котляр не сидел бы сегодня среди нас.

Люди обернулись на Котляра, он медленно качал головой, в глазах была такая тоска, что без добавочных объяснений хорошо было видно: Дегтярь взял свой пример не с потолка, а из самой жизни.

— Овсеич, — Лапидис самовольно, без разрешения, поднялся и пошел прямо к дверям, — позволь сказать тебе и высокому собранию адье: в двадцать один час, ежедневно, я имею привычку принимать кефир. Рекомендую каждому. Адье!

— Лапидис, — крикнул вдогонку Ефим Граник, — а где ты достаешь каждый день кефир?

Где Лапидис достает каждый день кефир, Ефим спросил просто так: ни для кого не было секретом, что судоремонтный завод Марти и порт имеют на своей территории буфеты, которые снабжаются по линии торгмортранса, обслуживающего суда загранплавания.

На другое утро Колька Хомицкий сказал Зюнчику, что батьку вышлют куда-нибудь в район, пусть поработает в колхозе, а через три года, если он докажет честным трудом, можно будет вернуться в Одессу.

— А на что мы будем жить? — спросил Зюнчик.

— Чудак! — засмеялся Колька. — У него же всю зарплату будут забирать на алименты семье.

— А он на что будет жить? — удивился Зюнчик.

— Чудак! — опять засмеялся Колька. — Деревня не город, там в магазине покупают материю в крапочку и велосипеды, а яйца и сало каждый имеет у себя в хате.

Зюнчик сказал, что можно бы пожить и в деревне, но мама не хочет: в Одессе потерять квартиру — потом двадцать лет обратно проситься будешь. А батя шлепает себя ладонью по ширинке и клянется, что заведет другую жинку. А тебя, говорит, сукин сын мой Зюня, из пекла достану, из гроба, но сделаю человеком.

— Псих! — засмеялся Колька. — СССР от Черного моря до Тихого океана — пусть поищет!

— Не, — сказал Зюнчик, — я в Испанию уеду.

— В Испанию? — удивился Колька, — В Испанию теперь нельзя: там теперь мятежники и генерал Франко.

Зюнчик захохотал: плевать мы хотели на Франко — рабочие только ждут момента!

Насчет рабочих, которые только ждут момента, Колька не возражал, но загвоздка была в другом: раньше, когда в Испании была гражданская война, из Одессы ходили пароходы с оружием и продуктами для республиканцев, а теперь не ходят.

Нет, сказал Зюнчик, один пацан с Военного спуска сам лично видел, что теперь тоже ходят, только втихаря.

Решение товарищеского суда о выселении Ионы Чеперухи переслали в горисполком, копию — Сталинскому райсовету депутатов трудящихся. Райсовет через неделю дал свое добро, из горсовета ответа не было.

Иона каждый вечер возвращался домой трезвый, и Клава Ивановна сама признавала, что теперь он тише воды, ниже травы, дай бог всем нашим людям держать такую дисциплину. Перед выходным наметили занятие по краткому курсу для самостоятельно изучающих, Чеперуха переоделся в новый шерстяной костюм, вежливо поздоровался с соседями и занял свободное место в заднем ряду.

Дегтярь, когда открыл дверь и увидел Чеперуху, на секунду остановился, потом быстро прошел к столу, положил блокнот, объявил сегодняшнюю тему и вдруг, пока люди записывали, обратился к Малой: на каком основании она, как староста кружка, допустила к занятиям гражданина Чеперуху, который решением товарищеского суда выселяется из нашего дома и города Одессы? Клава Ивановна ответила тут же: если бы человека присудили к расстрелу — тогда другое дело, а так от занятия ему будет только польза.

— Значит, — сказал Иона Овсеич, — правая рука не знает, что делает левая: в огороде — бузина, в Киеве — дядька. И куда мы так дойдем, Малая?

Люди, и сам Чеперуха, молчали, потому что хорошо понимали: в словах Дегтяря есть резон. Одна Клава Ивановна упиралась и держалась за свое: если бы человека присудили к расстрелу — тогда другое дело, а так…

— Хватит, — перебил Дегтярь, — прекратим дискуссию. Гражданин Чеперуха, просим вас оставить помещение и впредь не заходить сюда.

Иона встал, оглянулся по сторонам, как будто ищет поддержки, и сказал плачущим голосом:

— Товарищ Дегтярь, клянусь своей жизнью, честное благородное слово…

— Гражданин Чеперуха, — повторил Иона Овсеич, — мы вторично просим оставить помещение и впредь не заходить!

— Ой-ой! — застонал Чеперуха, с трудом, как больной, поднялся со своего места и тихонько притворил дверь.

Иона Овсеич напомнил тему сегодняшнего занятия — работа Ленина «Шаг вперед, два шага назад» — и объявил, что позволяет себе начать прямо с цитаты, в которой Ленин разоблачает Мартова.

— Цитирую дословно: «Психология буржуазного интеллигента, который причисляет себя к „избранным душам“, стоящим выше массовой организации и массовой дисциплины, выступает здесь замечательно отчетливо… Интеллигентному индивидуализму… всякая пролетарская организация и дисциплина кажутся крепостным правом». Ленин, том VI, страница 282. В связи с этим, товарищи, вы уже сами, наверно, провели параллель, как иногда мы наблюдаем еще и сегодня, когда один выступает прямо и открыто против воли коллектива, а другой, по сути его единомышленник, воздерживается лишь по тактическим соображениям. Я хочу, чтобы вы поняли раз и навсегда, что марксизм не догма, а руководство к действию, и нет в жизни такого явления или такого факта, который бы не имел классового, политического содержания и значения. Мы не должны отворачиваться, не должны подмазывать и подкрашивать, но всегда, каждый день, каждый час, каждую секунду, мы обязаны помнить, что необдуманной критикой и самокритикой в свой адрес мы можем дать в руки врагу дополнительное оружие, и поэтому надо строго отличать критику от критиканства, самокритику от интеллигентского самобичевания и всякой достоевщины. Тося Хомицкая, ты записываешь в свою тетрадь или только притворяешься?

Тося сказала, что она не притворяется, и показала тетрадь. Иона Овсеич обратил внимание, что многие пользуются карандашом, хотя карандаш быстро стирается. Ляля Орлова подняла вверх свою автоматическую ручку, которая наполняется чернилами, Иона Овсеич одобрительно кивнул головой, но при этом добавил: ручка заграничная, не всякий может достать, и надо пользоваться обыкновенной с пером номер восемьдесят шесть, рондо, а лучше всего «ложечкой» — оно не так царапает бумагу и меньше скрипит. Соня Граник спросила, где достать «ложечку», если в магазине «Два слона», на Ленина, угол Жуковского, были только рондо, а восемьдесят шесть кончились, и ожидают не раньше следующего месяца.

— Ладно, — сказал Иона Овсеич, — тогда мы найдем другой выход: староста кружка товарищ Малая получит на руки отношение, с этим отношением она пойдет на базу культтоваров и получит партию ручек, перьев, резинок, тетрадей и хороших фарфоровых чернильниц-невыливаек. Можно взять немножко больше, чтобы нашим детям тоже хватило.

— Ой, Овсеич, — крикнула Дина Варгафтик, — чтоб ты нам жил двести лет!

Когда Клава Ивановна пришла с отношением на базу, заведующий встретил очень приветливо, оказалось, он лично знает товарища Дегтяря с февраля семнадцатого года, еще по первым совдепам, но в данном случае просил чуть потерпеть: со дня на день они ждут из Ленинграда вагон с канцтоварами.

Заведующий сказал правду, через две недели канцтовары поступили на базу, они поступили бы еще раньше, но события на Карельском перешейке заставили железные дороги, которые подходят к Ленинграду, перевозить другие грузы. Иона Овсеич предвидел эту задержку: еще до того как сообщили по радио, он дал понять, что финское правительство на все наши предложения отодвинуть границу от Ленинграда и передать в аренду полуостров Ханко за реальную компенсацию в любом пограничном районе нагло крутило носом, отвечая отказом. Тридцатого ноября финские войска, базируясь на «линии Маннергейма», которую совместно строили германские, французские и английские военспецы, совершили ряд провокаций на советской границе. Красная Армия перешла в наступление.

Аня Котляр, когда услышала про войну с Финляндией, первым делом испугалась за собственного Сашу и собственного Петю. Она была уверена, что Гитлер со своей Германией тоже нападет на СССР, но Иона Овсеич со всей ответственностью предупредил, чтобы она не наводила панику и прекратила провокационные разговоры, ибо СССР имеет с Германией пакт о ненападении, сроком на десять лет, подписанный товарищем Молотовым и Риббентропом. Что же касается Финляндии, то здесь вопрос дней: во всей Финляндии столько населения, сколько в одном Ленинграде, а в экономическом отношении это аграрно-индуст-риальная страна, с преобладанием лесного хозяйства и молочного животноводства.

На следующем занятии Иона Овсеич предупредил, что возможна некоторая оттяжка сроков: несмотря на очень сильные морозы, на границе с Финляндией имеются незамерзающие болота, которые мешают развернуться нашей коннице, танкам и броневикам.

В начале декабря значительные массы арктического воздуха достигли Одессы, на мостовых образовался плотный, с наледью, слой снега, и машины сильно буксовали. Чтобы не создавать очередей в магазинах, горсовет приказал отпускать по четыреста граммов хлеба на человека в день. Всем хозяйкам велели сшить мешочки, на лицевой стороне указать адрес, фамилию и полный состав семьи. Хлеб привозили на тачке прямо во двор, в течение дня кто-нибудь из семьи обязательно должен был оставаться дома, так как магазин не мог заранее предвидеть, когда именно прибудет хлеб из пекарни.

Одновременно каждому гражданину, в том числе неработающим и детям, выдавалось в месяц по четыреста граммов подсолнечного масла и полкило сахара, которые можно было получить по списку в магазине, когда кому удобно. Многие прямо говорили, что стало гораздо лучше, чем раньше: не надо терять времени у прилавка и дрожать, дойдет до тебя очередь или не дойдет. Лишь один Лапидис, как всегда, строил на своем лице всякие гримасы и довольно глупо острил, что Финляндия — это кусочек, на который двадцать лет назад России сделали обрезание, а теперь из-за этого кусочка лихорадит одну шестую часть всей суши.

Граник, когда привозили белый хлеб по два семьдесят кило, предлагал соседям, чтобы у него забрали полбуханки: во-первых, его семья любит по девяносто копеек, во-вторых, за два семьдесят они могут иметь три кило вместо одного, а в-третьих, дети так быстро кушают его, что надо сто пятьдесят рублей в месяц только на хлеб.

— Прямо коммунизм с доставкой на дом! — смеялся Лапидис и советовал Гранику лишний хлеб пустить на сухари, а сухари долго лежать не будут: пригодятся.

Первый раз Клава Ивановна смеялась вместе с другими, но шутка — только один раз шутка, и в следующий раз она предупредила:

— Лапидис, твое счастье, что не слышит наш Дегтярь. Иона Овсеич пригласил Клаву Ивановну к себе и спросил:

— Малая, почему до меня должно доходить окольными путями, какие разговоры ведет Лапидис?

— Дегтярь! — сказала Клава Ивановна, — у тебя и так голова забита, тебе не хватает только Лапидиса: мы сами закроем ему рот.

— Нет, — Иона Овсеич заложил левую руку за спину, правую — под борт тужурки, — вы сами не закроете ему рот. Наоборот, вы еще развесите свои уши, чтобы лишний раз послушать!

Накануне выходного Лапидису, Хомицкому и Чеперухе Сталинский райвоенкомат прислал повестки. Вещи сложили вечером, чтобы утром не надо было спешить. Договорились выйти вместе. Зоя, жена Лапидиса, тихонько плакала в передней, Адя весь вечер разучивал свои гаммы, потом немножко поиграл с папой в пионерский биллиард и лег спать.

В три часа ночи у Лапидиса зажгли свет. На кремовых гардинах беспорядочно сновали тени, иногда большие, умещалась только верхняя половина фигуры до пояса, иногда маленькие, черные, как из черной бумаги для фотопакетов. Потом тени ушли одна за другой вправо, хлопнула дверь и по железной лестнице застучали мужские ноги.

Четыре человека, трое в пальто и галифе, быстро прошли через подъезд к воротам. На улице, за углом, затарахтел мотор, сначала у него был свистящий, как будто терли жесть о жесть, с перебоями звук, потом вдруг мотор ударил круто, сразу почувствовалась сила, и машина поехала.

— Ой! — застонала Клава Ивановна, укрылась с головой, от окна тянуло холодным воздухом, и приказала себе спать.

Минуты через три в коридоре у Лапидиса опять хлопнула дверь, потом внизу, в подъезде, другая, с колокольчиком на дворницкой: тетя Настя вернулась к себе.

Утром, еще было темно, Аня Котляр зашла к мадам Малой и спросила: это правда, что ночью взяли Лапидиса? Клава Ивановна разозлилась, назвала Аню дурой, но тут же сама расплакалась и сказала: здесь какая-то ошибка, у Лапидиса длинный язык, это да, но откуда он может быть враг народа или вредитель! Аня вспомнила, как мадам Малая сто раз предупреждала его: советская власть — одна во всем мире, со всех сторон капиталистическое окружение, шпионы подхватывают каждое слово, а он — как горохом об стенку.

Аня тоже заплакала: только два дня назад у нее был разговор с Лапидисом, она прочитала в газете призыв магнитогорских женщин ко всем женщинам страны идти на производство, и он обещал устроить ее у себя на заводе.

— Ничего, — сказала Клава Ивановна, — мы тебе сами поможем, еще лучше.

— Ой, — Аня закрыла лицо руками, — спасибо, но я думала, люди живут в одном дворе и работают на одном заводе — иногда можно вместе пообедать, поболтать.

Клава Ивановна улыбнулась: глупенькая, она думает, что судоремонтный завод — это как магазин, где продавцы на обед все сходятся в одном месте. Нет, опять заплакала Аня, она так не думала, но теперь уже поздно говорить: человека забрали.

— Не болтай, — одернула Клава Ивановна, — если Лапидис не виноват, через неделю он вернется домой, а если виноват, тогда пусть будет, как должно быть.

Да, да, кивала Аня и сама объясняла, что ее же не взяли, Клаву Ивановну не взяли, доктора Ланду не взяли, а взяли почему-то одного Лапидиса: дай бог, конечно, чтобы здесь была просто ошибка.

Степа с Ионой встретились у ворот, Тося и Оля заявили, что они лягут здесь трупами, но без них мужья не уйдут. Во дворе военкомата Тосе показалось, что ее Колька забежал в уборную, хотя полчаса назад она сама завернула ему завтрак, он положил в портфель и отправился на уроки. Оля сказала, если бы уборная была не мужская, она могла бы зайти и проверить, а так люди подумают бог знает что. Тося ответила, что ей плевать, как подумают люди, и зашла в уборную. Мужчины подняли смех и запели своими похабными голосами на мотив кукарачи: нам не страшен серый волк, серый волк — у нашей мамы целый полк, целый полк! Потом они закричали: «Не бей меня, мама, мокрым полотенцем!» — Тося назвала их жеребцами и вышла из уборной, держа за уши сразу двоих, своего Кольку и Зюнчика.

— Сволочи, сволочи! — Оля колотила себя кулаками по голове. — У людей дети как дети, а здесь сволочи: папу забирают на войну, а им лишь бы не сидеть на уроках!

Зюнчик сказал, что он не сволочь, как раз на сегодня сделал все уроки, но они с Колькой решили идти на фронт. Тося, хотя ее Колька не говорил ни слова, схватила его сзади за чуб, послышался треск, и три раза ударила лбом об свой кулак. Колька смеялся и требовал еще, потому что ему не больно, даже наоборот, но в это время подошли Иона и Степа, сказали, что через двадцать минут отправка, кто хочет, можно поцеловаться, и пусть уходят домой. Тося и Оля заплакали в ладони, а Колька и Зюнчик повторили, что едут тоже на фронт.

Степа сказал женщинам, чтобы не морочили голову, пусть думают о детях, а о них беспокоиться нечего: пока переоденут и довезут до Ленинграда, от белофиннов останется одно мокрое место. Иона добавил, что мокрого места тоже не останется: финнам сделают так жарко, что все испарится, как в пустыне Кара-Кум и Кызыл-Кум.

Отправка, которую планировали через двадцать минут, затянулась до вечера — облавтотрест дал на тридцать процентов меньше грузовиков, чем намечалось по разнарядке: положение с резиной было тяжелое, как никогда. Военком пообещал автомобильному начальству, что в обкоме будет такой разговор о резине, после которого оно само полезет в постромки.

Через неделю от Ионы и Степы пришло общее письмо из Белостока. За два дня до этого горсовет прислал наконец ответ, что утверждает решение товарищеского суда о выселении гражданина Чеперухи из города Одессы. Оля открыто смеялась и говорила всем, что это решение теперь до одного места, а Клава Ивановна просила ее не чересчур распускать свой язычок и от имени Дегтяря интересовалась, какая помощь ей нужна со стороны домкома. Оля совсем обнаглела и потребовала сразу двадцать литров керосина, как будто керосин — вода, целую площадку дров и полплощадки антрацита.

— Чеперуха, — поразилась Клава Ивановна, — ты притворяешься или в самом деле? Тебе — двадцать, Хомицкой — двадцать, а в каждом дворе есть свои Хомицкие и Чеперухи, так давайте соберем керосин, уголь, дрова со всего СССР и отдадим вам!

Оля немножко смутилась и объяснила, что просит на всю зиму, до весны, и больше просить не будет. Когда Иона был дома, он привозил раз в неделю, а теперь некому: она сама каждый день ходит на Привоз, чтобы купить у спекулянтов, холера им в бок, ведро угля и вязанку дров.

— Да, — подтвердила Клава Ивановна, — теперь ты сама ходишь. Но не забывай, что товарищеский суд постановил выслать твоего Чеперуху из Одессы. Скажи еще спасибо, что государство ему доверяет и взяло на службу в Красную Армию, а так бы три года — хорошо, если только три года, — посидела, как миленькая, одна со своим шибеником Зюнчиком.

— Клава Ивановна, — Оля сложила перед собой ладони, как будто собиралась читать молитву, — вы спросили, какую помощь я хочу со стороны домкома, и я ответила, но, если нельзя, никто не требует: дадите — на здоровье, не дадите — тоже на здоровье.

— Не строй идиотские штуки, — возмутилась Клава Ивановна, — помощь мы тебе окажем, но надо иметь совесть, а не садиться людям на голову, когда о тебе заботятся.

По особому ходатайству домкома и лично товарища Дегтяря, Оле Чеперухе, семье красноармейца, выдали с топливного склада по твердой государственной цене десять литров керосина, полкубометра дров и пятнадцать ведер угля, то же получила семья красноармейца Хомицкого. Тетя Настя помогала сносить топливо в погреб, и за это хозяйки оставили для нее в подъезде почти целый мешок дров и хороших полтора ведра антрацита. Все говорили, что это не антрацит, а просто клад: такой уголь вынешь из печки и положишь еще два раза, и перегар даст больше тепла, чем новый уголь.

В январе морозы стали еще сильнее, чем в декабре, но на Карельском направлении, где командовал товарищ Тимошенко, Красная Армия наносила белофиннам один удар за другим. Иона Овсеич сообщил: имеются данные, что «линия Маннергейма» прорвана. По его личному мнению, Хомицкий и Чеперуха вряд ли понадобятся, чтобы окончательно отбить у финских вояк всякий аппетит на Ленинград и полезные ископаемые с Кольского полуострова. Несмотря на это, Оля и Тося каждый день допытывались у него, когда именно закончится война, и клялись жизнью своих детей держать секрет в полной тайне. Дегтярь в ответ закрывал глаза и убедительно просил не задавать лишних вопросов.

В середине февраля от Степы пришло письмо, что он сейчас далеко на севере, за Белым морем, а Иону месяц назад сделали ездовым и перевели в другую часть; где Иона сейчас, он не знает и просит сообщить его адрес.

Оля Чеперуха, когда Тося принесла письмо, крепко дернула себя за волосы и закричала, что ее мужа убили, Зюнчик теперь круглый сирота и больше никогда не увидит своего папу. Клава Ивановна требовала, чтобы она немедленно прекратила свою истерику, но Оля разошлась еще сильнее, на весь двор подняла крик, что все ненавидели ее мужа и, пока он был живой, выгнали его из Одессы, где он родился, где родился его папа, его дедушка и, начиная с царя до последних дней, всю жизнь тянули из них жилы.

Подошла Аня, она тоже уговаривала Олю успокоиться, но та ответила ей нецензурными словами и сказала, пусть идет к своему Иосифу, вонючему красному партизану, который больше всех кричал, чтобы Иону выслали из Одессы. Аня сказала, что за мужа не отвечает, она сама воздержалась при голосовании вместе с Олей, а в глубине души вообще была против.

— Стерва, — взвизгнула вдруг Оля, — ты хотела отбить Ванечку Лапидиса у его жены, а она несчастная, больная! Уходи, блядь, чтоб мои глаза тебя не видели!

Аня побледнела, закрыла лицо руками и прижалась плечом к стене.

Через три дня прибыло письмо из военного госпиталя в городе Петрозаводске: Иона Чеперуха писал, что в полевых условиях обморозил себе левую ногу, но майор Криштал — такой доктор, такой специалист, каких на свете мало, и теперь уже главная опасность миновала, ногу не надо отрезать, наоборот, она останется целая, как была, и он сможет бегать со своей тачкой еще шибче, чем раньше. Кроме того, майор Криштал посылает Оле и Зюнчику большой красноармейский привет и обещает на лето приехать в Одессу.

С этим письмом Оля прибежала к мадам Малой и умоляла, чтобы та сию секунду извинилась за нее перед Аней Котляр, а то со стыда она убьет себя и своего Зюнчика.

— Оля, — покачала головой Клава Ивановна, — мне с вами горе, как с маленькими детьми, а у ваших детей уже скоро будут свои дети.

Оля заплакала сладкими слезами и сказала, а куда еще она пойдет, если не к мадам Малой, которая после мужа и сына — самый близкий человек.

— Ой, Чеперуха, — Клава Ивановна крепко ущипнула Олю ниже талии, — ой, подхалимница!

Двадцать девятого февраля, в этом году февраль имел на день больше, магазин предупредил, что, начиная с первого марта, тачка перестанет приезжать во двор, хлеб поступает в свободную продажу и норма отпуска отменяется. На масло, крупу и сахар пока сохраняется установленный порядок, но тоже надо быть готовым, что не сегодня-завтра сделают по-старому, как было до войны с Финляндией.

На всех участках маннергеймовцы откатывались под сокрушительными ударами Красной Армии, и перед ними возникла реальная угроза, что советские войска могут подойти вплотную к столице — городу Хельсинки. В этих условиях они срочно запросили мира. СССР, который еще три с половиной месяца назад предлагал дипломатическим путем решить вопрос, сразу откликнулся, и двенадцатого марта был подписан мирный договор. Новая граница включала весь Карельский перешеек с городом Выборгом — раньше Вии-пури, а еще раньше тоже Выборг, — всесеверное и западное побережье Ладожского озера, а также некоторые пограничные районы Финляндии, западнее Мурманской железной дороги и часть полуострова Рыбачьего. В целях защиты прохода в Финской залив Советский Союз на арендных началах получал полуостров Ханко. Одновременно с этим область Петсамо и незамерзающий порт Петсамо, добровольно уступленные Советской Россией Финляндии в 1918 году и теперь занятые Красной Армией, СССР вновь передал Финляндии.

Клава Ивановна, Ефим Граник, Тося Хомицкая, Аня Котляр и все остальные, когда Иона Овсеич, на очередном занятии по краткому курсу истории партии, нарисовал, какую мы имеем картину на сегодняшний день, не могли согласиться, что финнам не только оставили всю власть в Финляндии, но еще вернули незамерзающий порт Петсамо. Спрашивается, зачем мы положили столько людей? Чтобы эти чухонцы, при помощи Англии, Франции и Америки, построили новую линию Маннергейма и опять напали на нас? Когда мы по-хорошему просили у них кусочек территории за Лениградом, они нагло повернулись к нам задом и даже слышать не хотели, пока им хорошо не всыпали, а теперь, вместо того, чтобы забрать всю Финляндию, им еще добавили Петсамо! Нет, наша советская власть таки самая честная, самая благородная в мире, но это уже чересчур: слишком большая доброта — это тоже плохо.

— Стоп! — сказал Иона Овсеич. — Если послушать вас, получается, мы, советские люди, против политики мира без аннексий и контрибуций? И еще одно: получается, наше правительство и лично товарищ Сталин не понимают, что в интересах СССР и что не в его интересах?

Хорошо, откликнулась первая Оля Чеперуха, наши вожди лучше нас понимают, что надо делать. Хотя ее Иона чуть не потерял из-за Финляндии ногу, она согласна: раз правительство подписало такой договор, значит, надо такой. Но почему в Финляндии, когда мы могли из них сделать полный форшмак, власть осталась в руках у помещиков и капиталистов?

— Законный вопрос, — согласился Иона Овсеич. — Итак, по первому пункту все ясно: как поется в песне, чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим. Что же касается экспорта революции, а на языке исторического материализма именно так звучит твой вопрос, товарищ Чеперуха, отвечу тебе: как ребенок не может перепрыгнуть сразу из первого класса в десятый, тем более институт, так рабочий класс и трудовое крестьянство данной страны должны сначала созреть. Другое дело, если они созрели: тут им можно помочь, тут мы должны им помочь.

— Значит, — Оля сделала брезгливое лицо, — рабочие и крестьяне Финляндии еще отсталые и темные, что не понимают, где для них плохо, а где — хорошо.

Учитывая разгром белофинских войск и успехи Красной Армии, которые пролетариат Финляндии мог бы использовать, но не использовал, подобный вывод, сказал Иона Овсеич, в целом имеет право на жизнь.

После занятия Дегтярь всех отпустил домой, а Олю Чеперуху просил задержаться. Первая мысль у нее была, что с мужем опять случилось несчастье, она схватилась рукой за сердце, но в данном случае страх был напрасный: речь шла, действительно, о Ионе, но как раз с хорошей стороны. Дегтярь вспомнил случай в декабре тридцать седьмого года, когда Чеперуха пришел звать Лапидиса на выборы, а тот встретил его так, что Иона, до глубины души возмущенный этим наглым поведением, в ответ высадил стекло.

— Мой Иона такой сильный, — засмеялась Оля, — что стоило ему захотеть, он мог бы снять двери вместе с рамой.

Дегтярь сказал, это неудивительно, человек всю жизнь занимался тяжелым физическим трудом, но сейчас у него другой разговор: Иона, как всякий заботливый и преданный муж, конечно, делился откровенно со своей женой.

— Еще как делился! — подхватила Оля, — У него есть свои недостатки, у всех есть недостатки, но за двадцать лет не было случая, чтобы мы друг от друга прятались или что-нибудь скрывали. Часто, я не говорю, каждый день, но часто, дай бог мне столько рублей, мы жили как два голубя.

Да, подтвердил Иона Овсеич, это знает весь двор, и можно представить себе, как Иона Аврумович кипел в тот день, когда ходил к Лапидису с поручением от избирательной комиссии.

— Кипел, — воскликнула Оля, — не то слово! Лапидис послал его к чертовой матери, чтобы не лез в чужие дела, а Иона ему отрезал на месте: «Что вы так буяните: можно подозревать, здесь печатают фальшивые деньги!»

— Молодец! — похвалил Дегтярь. — Ну, дальше?

— «Не твое собачье дело, что здесь печатают!» — заорал на него Лапидис. А Иона хорошо ему ответил, правда не по-печатному, Лапидис аж весь затрусился.

— Подожди, — перебил Иона Овсеич. — Значит, он так и сказал ему: «Не твое собачье дело, что здесь печатают!»

— Только это? — скривилась Оля. — Лапидис, этот чистюля, этот интеллигент, два высших образования, заматерил его, как последний биндюжник со Староконного базара!

Оля хотела рассказать, как ее Чеперуха чуть не прибил Лапидиса на месте за эту матерщину, его счастье, что обошлось разбитым стеклом, но Дегтярь уже надевал пальто: лицо и глаза у него сделались усталые, вроде человек целые сутки не спал и мучался от боли.

Через два дня на третий Олю вызвали в областное управление НКВД — большой серый дом с красными окнами напротив ворот центрального парка культуры и отдыха имени Шевченко. Там тоже спрашивали про Лапидиса, Оля повторила, что знала, и от себя добавила: лично она и ее муж, он сейчас в Красной Армии и чуть не потерял ногу на войне с Финляндией, всегда, сколько живут в этом доме, не любили Лапидиса. Начальник, который разговаривал с Олей, вспомнил про товарищеский суд во дворе, когда Лапидис целиком поддержал Иону Чеперуху и был категорически против выселения.

— А кто имел пользу! — вскинулась Оля. — Во дворе все знали: если вы говорите «белое», Лапидис обязательно скажет «черное». Такой человек.

На следующей неделе по дому прошел слух, что в областное управление НКВД вызывали мадам Малую, Иосифа Котляра, Тосю Хомицкую, тетю Настю, доктора Ланду и Дину Варгафтик, но точно знали про одну Олю Чеперуху, которая сама всем рассказывала, какой молодой и симпатичный мужчина вел с ней разговор. Тося даже пригрозила: если Оля не закроет свой рот, придется написать Ионе прямо в госпиталь, чтобы быстрее бросал свои костыли.

— Тосенька, — жмурилась Оля, — дайте я обниму вас и крепко поцелую, мы же только две — красноармейки.

Тридцать первого марта Верховный Совет, за подписью товарища Калинина, постановил образовать в составе СССР новую, двенадцатую по счету, союзную республику — Карело-Финскую. Население там было не очень густое, меньше четверти Ленинграда, но по территории республика могла свободно равняться с такими высокоразвитыми европейскими странами, как Бельгия, Голландия, Дания и Швейцария, вместе взятыми. Согласно статистическим данным, сообщил Иона Овсеич, карелы составляют свыше двадцати трех процентов всего населения, что же касается финнов, то ЦСУ получило дополнительные материалы и еще не закончило обработку. Возможно, понадобятся уточнения, ибо в условиях Крайнего Севера, где полгода день, а полгода ночь, перепись населения — дело трудоемкое и непростое.

В связи с присоединением новых районов к СССР у Ефима Граника возник вопрос: может ли он поменять свою квартиру в Одессе на жилплощадь в Выборге?

— Откуда у тебя такие настроения? — удивился Дегтярь. Ефим сказал, что это не настроение, а просто вопрос, но Иона Овсеич ответил ему: вопросы не с неба падают, они возникают у человека в голове от мыслей, которые там роятся. У него лично есть подозрение, что Ефим опять бросил работу и подыскивает место, где можно было бы кустарничать у себя дома.

Насчет работы Ефим подтвердил, что действительно временно оставил, но кустарничать не намерен. Конечно, какой-то небольшой срок придется, чтобы иметь копейку на хлеб: он же не вор и не фальшивомонетчик, который печатает деньги.

— Короче, — перебил Иона Овсеич, — ты опять берешь патент?

— Патент! — воскликнул Ефим. — Как я могу взять патент, если финотдел требует сначала справку про инвалидность и состояние здоровья?

— Ефим, — тихо сказал Иона Овсеич, — я тебе не враг, но ты сам лезешь на неприятности. Совнарком СССР вместе с ВЦСПС осудили порочную практику летунов, а ты, кроме того, еще хочешь гнаться за длинным рублем. Советская власть имеет большое терпение, но всему приходит конец. Ты меня понял?

— Я тебя понял, Овсеич. Но почему государство должно пострадать, если неделю, месяц, два я поработаю у себя дома?

— Когда человек работает дома, — ответил Дегтярь, — он работает дома, а не на производстве. Производство — это завод, фабрика, совхоз, колхоз. Давай на минуточку представим себе наш СССР без заводов, без фабрик, без колхозов и совхозов.

— Не, — поднял руки Граник, — такое нельзя себе представить.

— Нельзя? — удивился Дегтярь. — А ты же пытаешься взять нас за горло: не хочу работать на производстве — хочу дома! В общем, как та старуха, которая захотела быть царицей и получила обратно свое дырявое корыто.

Ефим сказал, что в данном случае сравнение не удачное: лично он за все золото мира не согласился бы стать царем. А насчет работы он обещает зайти завтра в малярный цех фабрики «Труд-побут».

— «Труд-побут»? — повторил Дегтярь. — По-моему, это артель, а не государственная фабрика. Ефим Граник, из тебя надо каленым железом вытравлять хозяйчика.

Вечером Дегтярь имел в виду зайти к мадам Малой, чтобы она взяла под свой личный контроль Граника, но Полина Исаевна чувствовала себя неважно, пришлось бегать в аптеку за кислородом, потом кипятить воду для грелки, потом варить манку с молоком, чтобы дать больной на ужин. Среди ночи надо было опять наполнить грелки, Полина Исаевна тихонько стонала, хотела встать сама, но Иона Овсеич не разрешил: когда он дома, она не должна утомлять себя по мелочам. А вообще, надо держать себя в руках: весна есть весна, всем туберкулезникам делается хуже, не только ей одной.

Под утро у Полины Исаевны началась аритмия в сердце, Иона Овсеич предложил вызвать скорую помощь, но она категорически отказалась и бросила упрек: если ему так надоели ее болячки, что он хочет навсегда засадить ее в больницу, лучше пусть откровенно скажет, и сию минуту, как ей ни плохо, она подымется и уйдет, и пусть устраивает свою жизнь с другой — молодой и здоровой.

— Поля, — сказал он тихо, — оставь свои провокации. Никто не посылает тебя в больницу; кроме того, больница — это хорошие доктора, забота, надлежащий уход, и не надо строить пугала. За границей люди платят бешеные деньги, чтобы попасть в больницу, бедному человеку вообще недоступно, а здесь ты даешь себе волю капризничать, как старая барыня.

Полина Исаевна заплакала, он вытер ей глаза краем простыни, она немножко успокоилась и велела ему идти на работу, а то опоздает, не дай бог, и люди будут показывать пальцем.

Днем у Полины Исаевны был сердечный припадок, Клава Ивановна вызвала карету. Доктор внимательно осмотрел больную, сделал укол камфары и пообещал еще сорок лет жизни, если хорошо питаться, блюсти режим и не принимать близко к сердцу всякие пустяки. А лучше всего, конечно, туббольница на улице Белинского: за окном — море, сад, каштаны, дуб, акация, птички щебечут, петухи кричат, словом, рай.

Больная сказала, она не хочет в рай, она хочет, как все люди: у себя дома.

Прямо с фабрики Дегтярь зашел к мадам Малой. Она сообщила, что приезжала скорая помощь, оказалось, он уже знает, звонил домой, Полина чувствует себя значительно лучше, и нет оснований для особой тревоги. А теперь главное, насчет Граника: он опять бросил работу и надеется, авось, не заметят, пройдут мимо. Надо установить строгий контроль и каждый день теребить, иначе он пойдет по наклонной и трудно предвидеть, какие могут быть последствия. Точнее, вполне можно предвидеть, что последствия будут самые плачевные.

Клава Ивановна сказала, с Граником дело ясное, будем теребить. А как быть с Орловой? Есть данные, что к ней опять ходят клиенты.

— Малая, — погрозил пальцем Иона Овсеич, — за свои слова надо отвечать. Откуда у тебя данные?

— От Дины Варгафтик: она уже несколько раз видела из своего окна.

— Кто еще может подтвердить?

— Настя. Если надо будет, Тося Хомицкая тоже скажет пару слов.

— А откуда они взяли, что это клиенты? Женщина, в таком возрасте, как Орлова, может пригласить к себе домой мужчину, это еще не преступление.

— Дегтярь, — Клава Ивановна крепко сжала губы, — ты хочешь знать в подробностях, что видела из своего окна Дина Варгафтик?

Иона Овсеич сощурил глаза остались узкие щелки, на висках вздулись синюшные вены, и вдруг хлопнул ладонью:

— Значит, рыба уже давно воняет, а мы только сегодня учуяли запах!

— Тебе не угодишь, — вздохнула Клава Ивановна, — то мы чересчур торопимся, то, наоборот, мы головотяпы и ротозеи.

Иона Овсеич задумался, вены на висках набрякли еще сильнее, по краям сделались зеленые, с желтизной, голова поникла, пальцы машинально скребли скатерть, наконец он очнулся, с силой ткнул себя пальцем в сердце и сказал:

— Малая, у меня за всех вас болит здесь. Но это не значит, что Дегтярю можно безнаказанно плевать в душу. Зайди сама к Дине Варгафтик, посиди с ней возле окна и соберите материал, как следует, чтобы можно было трахнуть раз и навсегда.

Дома Иона Овсеич застал мирную картину. Полина Исаевна стояла возле печки с Аней Котляр, говорили про Зою, жену Лапидиса, и удивлялись, что Адя продолжает заниматься музыкой, а мама находит откуда-то средства платить учителю. Не меньше удивления вызывало и другое: Зоя, которая последние годы почти не работала и больше времени проводила в больнице, чем дома, теперь имеет силы целый день сидеть в конторе над чертежами и брать еще сверхурочную работу на вечер.

Иона Овсеич пошутил: дать его Полине такой режим — она тоже выздоровеет, как Зоя Лапидис.

Полина Исаевна рассердилась: дурацкие шутки, так можно накликать на собственную голову. Аня сказала, что не верит в наговоры, но, лучше, выбрать другую мишень, чтобы на душе было веселее. Потом она засмеялась, как будто вспомнила что-то забавное, зажала обеими ладонями рот, и Полина Исаевна, на правах больной, потребовала, чтобы ее не волновали и не мучили загадками. Какие загадки, махнула рукой Аня, просто она слышала краем уха, что к Ляле Орловой опять ходят клиенты.

— Аня, — пожурил Иона Овсеич, — я бы на вашем месте не повторял. Если вы уверены, другое дело, но просто повторять чужие сплетни — это нехорошо. И неблагородно.

Засиделись до одиннадцати. Пили чай с вишневым вареньем, которое давало такой красивый цвет, что не надо было заварки, и макали в стакан бисквиты «Мария». Аня все время заставляла себя сдерживаться, но бисквиты сами таяли во рту, и она замечала, когда было уже поздно. Иона Овсеич несколько раз повторил в шутку, что женщина с таким здоровым аппетитом должна сама хорошо зарабатывать, иначе супругу придется стоять три смены. Полина Исаевна дважды делала мужу замечание, стоять или лежать, это не его забота, и не надо мешаться в чужие семейные дела, но Аня соглашалась с Ионой Овсеичем и мечтала вслух насчет своей будущей работы. Больше всего ей нравится медсестрой или телефонисткой, а у нее только семь классов, и то не полностью. Кроме того, от математики в голове осталась одна таблица умножения, а икс плюс игрек она забыла, как будто учила тыщу лет назад. Если всего тысячу, сказала Полина Исаевна, это не беда: она берется подготовить ее, чтобы в сентябре Аня сдавала на курсы медсестер.

— Полина Исаевна, — покраснела Аня, — или вы шутите, или…

Нет, перебила Полина Исаевна, она не шутит, наоборот, у нее прямой интерес, чтобы Аня стала медработником: надо будет укол, банки, склянки, клизму, пиявки — всегда рядом свой человек.

— Да, — поддержал Иона Овсеич, — есть над чем подумать.

Пришел Иосиф и едва успел ступить на порог, сразу заявил претензии, что в этом доме его жену готовы оставить на всю ночь до утра, а она рада стараться.

— А ты думаешь, — сказал Иона Овсеич, — что ты единственный и незаменимый.

— Ну, — зашумел Иосиф, — как вам нравится этот старый супник! Дегтярь, я тебе завидую: у тебя плешь больше, чем у Котляра вся голова, но ты у нас известный специалист по дворовым бабам: умеешь влезать в душу.

Аня сильно покраснела, а Полина Исаевна стала подзуживать мужа, чтобы рассказал про тринадцатый подвиг знаменитого древнегреческого героя Геракла.

Иона Овсеич удивился: откуда тринадцатый? Известно только двенадцать. Двенадцать, сказала Полина Исаевна, знает каждый пятиклассник, а есть еще тринадцатый. Однажды Геракл провел ночь с молодой красивой женщиной, по имени Пенелопа. Сначала ей понравилось, что он такой сильный и совсем не устает, но в конце концов она сама так устала, что больше уже не могла. На другой день, когда она рассказала людям, что было тридцать два раза, никто сперва не поверил, но потом догадались: столько мог лишь сам Зевс или его сын Геракл.

Иосиф от смеха чуть не упал со стула и категорически требовал, чтобы Полина Исаевна повторила, сколько раз, Аня дергала мужа за рукав и говорила, что готова провалиться сквозь землю, так ей стыдно перед людьми.

— Ничего страшного, — успокаивал ее Дегтярь, — шутка есть шутка: можно позволить себе немножко лишнего.

— Ничего себе немножко! — захлебывался Иосиф. — Как Геракл или его папа Зевс!

Перед уходом опять вспомнили Лялю Орлову, и Котляр сказал, что в наше время ей нелегко будет найти такого второго Геракла, но в этот раз шутка не имела успеха.

Иона Овсеич проводил гостей до лестницы, пожелал спокойной ночи и просил Аню хорошо подумать насчет предложения Полины Исаевны. Аня, уже спустились на второй этаж, крикнула, что муж будет против, а Иона Овсеич нарочно громко, как будто с угрозой, ответил: пусть попробует!

Накануне выходного, перед занятием, Клава Ивановна и Дина Варгафтик ждали Дегтяря возле форпоста. За три дня, когда они со всей добросовестностью вели контроль, не осталось и тени сомнения насчет Ляли Орловой. Больше того, позавчера один тип, еще было совсем светло, спросил Зюнчика, где здесь живет Орлова. Зюнчик ответил: «А для чего вам Орлова?» Тот сначала назвал его сопляком, потом объяснил, что Орлова — прачка, которой он отдает стирать белье. Такая же история повторилась вчера: во дворе стояли Колька, Оська и Адя Лапидис. Оська и Адя ответили, что Орлова не прачка, а Колька, который понимает уже больше, чем его директор школы, подвел типа прямо к Лялиным дверям.

Иона Овсеич слушал молча, с закрытыми глазами, большой палец теребил пуговицы; Клава Ивановна потребовала, чтобы он открыл, наконец, глаза и произнес слово.

— Какое слово ты хочешь от меня услышать, Малая? Сказать, что мы все шляпы и ротозеи, — ничего не сказать.

— Надо было предвидеть, — вмешалась Дина, — когда давали комнату с отдельным ходом и краном. Я говорила, что так будет.

— Варгафтик, — нахмурился Иона Овсеич, — ты глубоко заблуждаешься. Мы обязаны с каждым днем улучшать жизнь людей, но никто не давал нам права почивать на лаврах, а свою бдительность забрасывать в чулан.

— Овсеич, — замахала своими короткими ручками Дина, — я не философ, как ты, и опять повторяю: когда человеку создают все условия, он уже не прячет свои настоящие привычки. Ляля Орлова — первый пример.

— Хорошо, — сказала Клава Ивановна, — давайте рвать на себе волосы и кричать караул.

— Малая права, — Иона Овсеич взял со стола «Краткий курс» и заложил под мышку. — Надо принимать конкретные меры, и хватит играть в жмурки.

Сегодняшнее занятие целиком посвятили теме: «Бунд и оппортунистическая линия бундовцев». Люди хорошо подготовились, Ляля Орлова брала слово три раза: по вопросу об уходе бундовцев со II съезда, о союзе меньшевиков с бундовцами и «экономистами», и о Плеханове, как его тянул к меньшевикам груз прежних оппортунистических ошибок.

Иона Овсеич похвалил всех, но особо выделил Лялю Орлову, которая, кроме основной литературы, работала по дополнительному списку. Единственное, что надо было подчеркнуть со всей ясностью, а она не подчеркнула, — как из примиренца к оппортунистам-меньшевикам Плеханов сам вскоре стал патентованным меком, то есть меньшевиком, и окончательно скатился в болото.

— Отсюда, — Иона Овсеич поднял перед собой палец, — следует еще один важнейший вывод: каждого человека, без исключения, упорно тянет вниз груз его прежних ошибок, и надо смотреть в оба, чтобы не угодить двумя ногами в болото. Как легче предупредить пожар в лесу, чем потушить, так проще обойти трясину, чем выбраться из нее, когда увяз уже по самое горло.

Пока Иона Овсеич делал свое дополнение и смотрел Орловой прямо в глаза, а та важно поддакивала, Аня Котляр оглядывалась по сторонам и хмыкала в кулак. Тося Хомицкая уперлась ей локтем в бок и нажимала, как будто Аня позволяла себе что-то непристойное.

Сразу после занятия Клава Ивановна поставила Лялю в известность, что они с Дегтярем хотят к ней в гости. Ляля сделалась красная, как бурак, и сказала: сегодня ни за какие деньги — в комнате ужас, какой бедлам!

— Как тебе не стыдно, — перебила Клава Ивановна, — мы что, посторонние! Слава богу, свои, не первый день.

Когда зашли в комнату, Клава Ивановна удивилась, какой здесь порядок и все блестит, только халат и грация, брошенные на спинку кресла, немножко портили впечатление. Но, с другой стороны, сказала Дина Варгафтик, по этим вещам можно судить, какая чистоплотная женщина и аккуратистка хозяйка дома.

— Ляля, — сделала пальцем мадам Малая, — я начинаю думать, ты большая гордячка: на такую комнату говорить, что здесь бедлам!

— Ах, Клава Ивановна, — запротестовала Ляля, — посмотрите на этот паркет: он черный, как земля, надо полгода скрести.

— Ладно, — махнула рукой мадам Малая, — давай ставь на стол чай, пирог, вишневку: гости хотят культурно отдохнуть.

Иона Овсеич сел в кресло: пару раз покачался из стороны в сторону и похвалил пружины, так было мягко со всех сторон. Дина устроилась на диване и тоже похвалила пружины, от которых даже не слышно скрипа.

— Товарищи, — сказала Орлова, — я очень извиняюсь, но мне надо уходить.

— Перестань, — возмутилась Клава Ивановна, — а то гости будут подозревать, что ты перебралась откуда-то с Молдаванки или Бугаевки. Где твой примус?

Примус стоял в тамбуре, между внутренней и наружной дверью, над ним была прибита полочка для соли, перца, чая и лаврового листа. Клава Ивановна взяла примус, сама разожгла, и через минуту он загудел, как ацетиленовая горелка у хорошего мастера.

— Сразу видно, — сказал Иона Овсеич, — что примус имеет настоящий уход.

Ляля объяснила, что головка почти новая, она достала у знакомого примусника, и напрасно ее хвалят. Иона Овсеич ответил, что самокритика — это хорошо, но скромность тоже должна знать свою меру.

Клава Ивановна поставила на стол чайник и сделал Ляле замечание насчет перца, лаврового листа и коробочки с чаем; надо держать их в другом месте — от примуса, когда он гаснет, идет сильный чад.

Нарезая пирог, Ляля оглянулась на дверь и опять повторила, что обещала быть в одном месте, люди из-за нее даром будут терять время. Клава Ивановна двумя руками взяла ее за талию, усадила на диван и велела забыть все на свете, кроме своих гостей.

Зашел разговор, кто как проводит время вечером, после работы.

— Я полагаю, — сказал Иона Овсеич, — дадим первое слово хозяйке дома.

Ляля, вместо того, чтобы сразу приступить, вдруг встала, подошла к двери, открыла, как будто хотела проверить или выйти, Клава Ивановна уже поднялась за ней, но звякнул английский замок, Ляля взяла на предохранитель и вернулась на место.

Дина Варгафтик засмеялась: можно подумать, Орлова ждет Соловья-разбойника или Соньку Золотую Ручку. Нет, объяснила Ляля, она никого не ждет, просто у человека, когда он живет один, есть привычка проверять двери перед тем, как ложиться.

— Подожди, — напомнила Клава Ивановна, — тебе еще не время ложиться: в доме гости.

— Да, — покраснела Ляля, — но обычно, если дома нет другой работы, в это время я ложусь спать.

— Ляля, — удивилась Дина Варгафтик, — но я своими глазами сама видела, как у тебя часто горит свет после двенадцати.

— Это ее личное дело, — заступился Иона Овсеич, — когда она выключает свет. Есть люди, которые боятся спать в темноте.

Да, призналась Ляля, она еще с детства боится темноты, ее покойная мама тоже боялась.

— Я не знаю, чего тебе бояться, — пожала плечами Дина, — ты же не каждый вечер сидишь одна.

У Ляли задрожала рука, дзенькнула ложечка в стакане, и в это время снаружи вставили ключ в замок. Слышно было, как пробуют повернуть ключ, но предохранитель не давал, тогда постучали два раза по два. Ляля хотела встать, ноги сделались совсем ватные, Клава Ивановна велела ей оставаться на месте, и сама пошла открывать дверь.

Человек, когда увидел перед собой Клаву Ивановну, машинально заглянул в комнату и сразу извинился: он ошибся этажом. Ляля сидела белая как полотно, ни разу не обернулась, а мадам Малая приглашала человека в комнату, потому что неудобно объясняться через порог. Человек вежливо отказывался, она взяла его за рукав и сделала Орловой выговор, что та нехорошо принимает гостя: здесь не детский сад и не надо играть в кошки-мышки. Человек пытался вырвать руку, но Клава Ивановна держала крепко и шелковым голосом спрашивала, как жена, как дети, наверно, ждут папочку, а папочке, старому кобелю, захотелось пощипать травку.

— Прекратите! — закричал человек. — Я вызову милицию!

— Он вызовет милицию! — засмеялась Дина Варгафтик. — Это мы вызовем милицию.

— Гражданин! — Иона Овсеич быстро, по-военному, подошел к двери. — Не надо лишних слов: вам предлагают зайти — зайдите.

Человек улыбнулся, покачал головой, вроде получается глупое недоразумение, и вошел.

— Ваша фамилия? Место работы?

Человек опять улыбнулся, как будто может отвечать или не отвечать по собственному желанию, и Дегтярь громко, чтобы все слышали, объяснил:

— Мы не просим — мы требуем!

Человек внимательно посмотрел, задумался, и вдруг, хотя никто не ждал, такой он был приличный на вид, выразился последними словами. Клава Ивановна механически отпустила руку, он крикнул Ляле грубость, как будто уличной женщине, повернулся спиной к людям и хлопнул дверью. Дина выскочила вслед и с лестничной площадки позвала:

— Супняра, вернись: бардак открыт!

— Ну, Орлова, — сказала Клава Ивановна, — теперь ты не будешь отрицать!

Ляля держалась обеими руками за голову, икала и вздрагивала, Клава Ивановна поднесла ей стакан с водой, она протянула руку, как будто хочет взять, и ударила кулаком по стакану снизу. Вода плеснула мадам Малой прямо в лицо, Ляля захохотала, как ненормальная, и крикнула, пусть все убираются к чертовой матери из ее квартиры. Иона Овсеич спокойно и очень вежливо ответил: как двор выхлопотал для нее эту комнату, так может забрать назад. Ляля скомкала угол скатерти, потянула на себя, чашки с блюдцами упали на пол, три или четыре разбились, еще раз послала всех к чертовой матери и выскочила на лестницу. Клава Ивановна испугалась, что она бросится через перила, вниз головой, и хотела побежать вслед, но Иона Овсеич успел остановить ее: эта проститутка слишком любит себя, чтобы от стыда бросаться вниз головой!

Он был прав: Ляля просто убежала на улицу, и следовало ожидать, что она вернется через час-два, когда пройдет охота строить истерику.

В этот вечер Ляля не пришла ночевать домой. Радио уже сыграло «Интернационал», и Москва закончила передачи, Клава Ивановна с Диной оставили свое наблюдательное место возле окна. Один раз, еще до двенадцати, наведался Дегтярь и предупредил, что нет никакого резона ждать: раньше или позже человек сам вернется домой — не волк, в лес не убежит. Клава Ивановна тоже хорошо понимала, но на душе у нее была такая тяжесть, что она готова была мчаться на край света, только бы увидеть в живых эту Орлову и всыпать, как полагается, за грязные фокусы и нервотрепку, которые она устроила людям.

Утром, когда радио опять сыграло «Интернационал» и Москва объявила, что начинает свои передачи, мадам Малая прополоскала рот водой, после ночи всегда чувствовалась на языке сильная горечь, набросила халат и побежала через двор, шлепая галошами, как резиновой мухобойкой, по гранитным плитам. Сперва она прислонилась к двери, прислушиваясь, нет ли звуков, и дала себе слово, что уйдет немедленно, чуть появится первый шорох: значит, Ляля дома и можно потерпеть.

Прошло уже, наверное, четверть часа, каждый раз Клава Ивановна назначала себе дополнительную минуту, но звуков от живого человека, когда он двигается по комнате или просто поворачивается на диване, не было. Тогда она постучала кулаком, тихо, чтобы человек со сна не испугался. Никто не отвечал, Клава Ивановна ударила сильнее, подождала и простучала пальцами два раза по два, вроде опять пришел вчерашний хахаль. В комнате зашуршало, как будто переворачивали страницы книги, у Клавы Ивановна от радости захватило дыхание и поднялся в ушах звон. Она забыла, что дала себе слово уйти молча, и сказала Ляле, пусть лучше откроет, иначе будут большие неприятности. Никто не отвечал, а шуршание, хотя Клава Ивановна ждала, что прекратится, наоборот, усилилось, по двери царапнули чем-то острым и сиротливо, по-утреннему, мяукнула кошка.

— Бедная, — прошептала Клава Ивановна, — сидишь одна, а хозяйка бросила тебя и убежала. Глупая, злая хозяйка.

Кошка опять мяукнула, Клава Ивановна не ответила ей, только покачала головой и зашлепала по железным ступенькам вниз. В парадном, где когда-то жил сам Котляревский, была хорошая, из настоящего мрамора, лестница, а здесь и в других местах — железная, со ржавыми перилами. Сволочи, выругалась вслух Клава Ивановна, кровопийцы, для рабочего человека они всегда делали лишь бы похуже.

Возле дворницкой горел свет. Клава Ивановна открыла форточку и крикнула:

— Настя, подойди сюда. Скажи мне точно, с которого часа ты была сегодня на улице и когда ушла на работу Орлова.

Тетя Настя поклялась богом, что с половины пятого была на улице, подметала и поливала, шланг насквозь дырявый, бьет фонтаном во все стороны, а новый каждый раз обещают то на Первое мая, то на Октябрьские. Хорошо, сказала Клава Ивановна, насчет шланга она поговорит, а сейчас хочет знать, когда Ляля Орлова ушла на работу. Тетя Настя ответила, что сегодня Орлову не видела, а вчера видела, как та бежала через весь двор на улицу.

— А на улице куда?

Тетя Настя не могла сказать, куда, ворота железные, за ними не видать, Клава Ивановна сердито спросила: «А для чего нам дворники? Чтобы гавы ловить?» — велела немедленно выйти на улицу и весь день следить в оба. Тетя Настя обиделась: с вечера надо было предупредить, а теперь получается, як тревога, так до бога.

— Не умничай, — одернула Клава Ивановна, но внутри хорошо понимала, что дворничка в данном случае права и надо было заранее предусмотреть.

Днем, хотя Иона Овсеич категорически запретил всякую панику и шумиху, Клава Ивановна позвонила на фабрику и попросила к телефону Лялю Орлову: приехала тетя из Херсона. Тетя или дядя, ответили в трубку, это все равно: Орлова не вышла на смену.

В одиннадцать вечера тетя Настя взяла ворота за замок. Жильцы, которые приходили позже — из театра, кино или просто с гулянья, — возмущались, потому что раньше двенадцати закрывать не положено, и обещали жаловаться лично товарищу Дегтярю. Сначала тетя Настя спорила и доказывала каждому, нехай занимается своим делом и не сует нос, куда не надо, а потом, сама, наперед, предлагала жаловаться Дегтярю, и людям оставалось только молчать.

Ефим Граник пришел около двенадцати и среди ночи затеял с Настей дурацкие объяснения через ворота. В руках он держал большую, с полведра, банку, тетя Настя сразу догадалась, что это краска, а Ефим, хотя никто его не спрашивал, стал оправдываться, что несет домой немножко очищенного бензина, и тут же перевел разговор на ворота: надо повесить замок с цепью, чтобы можно было достать снаружи, и каждой семье выдать ключ.

Тетя Настя ответила Ефиму, что он сильно хитрый: дай каждому ключ, а как что-нибудь случится, будут кивать один на другого. И то сказать, порядочному человеку нема чего шататься, а кому мало дня, за таким надо и ночью присматривать.

В ответ на эти слова Ефим вдруг разошелся и закричал, нечего бросать свои гнусные намеки, Граник до мозга костей советский человек и будет жаловаться в горсовет, обком партии и выше. Тетя Настя сказала, пусть жалуется, куда угодно, а если он такой нахальный, нехай остается на улице до утра и завтра товарищ Дегтярь будет знать весь разговор.

— Дворничка, — совсем потерял контроль над собой Ефим, — открой ворота или я утоплю тебя в этой банке, и ты сделаешься вся золотая, как статуя!

От бензина, ехидно засмеялась тетя Настя, она не сделается золотая, как статуя, а посмотрим, какой сделается завтра Граник за свою банку перед товарищем Дегтярем!

— Ладно, — взял, наконец, себя в руки Ефим, — прекратим дебаты и поставим вопрос где надо, кто дал дворнику право оскорблять даром старейших жильцов дома.

— Неси быстрей свой бензин, — крикнула вдогонку тетя Настя, — а то выдохнется!

В парадном Ефим на секунду задержался и шепотом, чтобы не разбудить людей, ответил:

— Стерва! Потанцуешь у меня фокстрот на коленях! Позже всех пришел доктор Ланда, положил тете Насте в карман сорок копеек и объяснил, что сегодня было трудное дежурство. Тетя Настя пощупала монетки в кармане и вздохнула: нехай ее режут на части, а врачом она бы не согласилась.

Доктор Ланда сказал, он хорошо понимает, тем более, что у них в работе много общего: ни дня, ни ночи, вечная тревога, и люди, каждый со своими претензиями.

Насчет претензий тетя Настя привела последний пример с Граником, как он по ночам золотую краску домой тащит и орет на всю Одессу, чтобы не запирали ворота.

Да, подтвердил доктор Ланда, Граник — человек со странностями, пожелал тете Насте спокойной ночи и сам горько усмехнулся: откуда при ее работе покой!

В окно заглядывал молодой месяц, тетя Настя долго не могла заснуть, вспомнила по очереди Лялю Орлову, как та бежала через двор, Ефима Граника с его очищенным бензином, доктора Ланду, у которого круглые сутки дежурство: можно подумать, кроме него, докторов в Одессе нет.

Раньше давал рубль, потом на полтинник съехал, теперь — четыре гривенника. Недаром люди говорят, жид за копейку держится.

На другой день во дворе все знали, что Ляля Орлова не ночевала дома и не вышла на смену. Иона Овсеич был возмущен до глубины души и требовал, чтобы Клава Ивановна дала ему убедительное объяснение, как получилась такая широкая огласка. Клава Ивановна пожимала плечами и на пальцах вела счет: она знала, сам Дегтярь, Дина Варгафтик, дворничка, а больше никто.

— Чудо! — громко смеялся Дегтярь, как будто ему очень весело. — Но здесь не церковь, чудес не бывает, и кто болтает, пусть пеняет на себя!

Клава Ивановна, как ни добивалась у Дины Варгафтик и тети Насти правды, получала на все вопросы категорическое «нет».

— Значит, — опять набросился Дегтярь, — чудес не бывает, но иногда случается. Так?

Клава Ивановна целый день терпела эти упреки, потом не выдержала и сказала Дегтярю: шила в мешке не утаишь, а если он хочет, чтобы сохранялась тайна, должны знать только они вдвоем.

— Нет, — закипел Иона Овсеич, — тогда будет ясно, что болтает сама Малая! Я запретил звонить на фабрику, а ты нарушила, я говорил, нельзя показывать страх и лишние опасения, а ты стояла у Орловой возле дверей и прислушивалась. Малая, я тебе по-товарищески советую: брось эту партизанщину!

Что Иона Овсеич знает о телефонном разговоре с фабрикой, Клава Ивановна не удивилась — наверно, сам звонил и ему сказали про тетю из Херсона, — но насчет дверей была просто загадка: допустим, Настя могла видеть, как она выходила из парадного, но возле дверей, когда она стояла и прислушивалась, не было ни живой души. С другой стороны, видели не видели, а факт есть факт: Дегтярь все знал и молчал, пока не пришлось к слову.

Вечером Оля Чеперуха принесла страшную новость: за Щепным рядом, возле трамвайного депо, на дереве повесилась женщина — лет тридцать пять, прилично одета. Говорят, красавица.

Лялю Орлову никто не считал красавицей, но, если трагический случай, человеку всегда добавляют хорошее, а возраст и одежда совпадали полностью.

У Клавы Ивановны, когда она услышала, оборвалось сердце. Дегтярь, хотя делал вид, что в данном случае целиком исключает совпадение, учитывая район и Лялин характер, согласился на одну экстренную меру: пусть Малая сходит в морг и посмотрит. Если спросят фамилию, имя, адрес, назваться Абрамович или Ивановой, на месте будет виднее. Адрес любой.

— А Орлову как?

— А Орлову, — разозлился Иона Овсеич, — назовешь Жопасрученко Хая Срулевна!

В морге дежурил старичок. Он вежливо спросил имя, фамилию, возраст. Клава Ивановна, хотя готовилась заранее, немого растерялась, тогда старичок предложил ознакомиться с покойниками визуально. Клава Ивановна вздохнула с облегчением и невольно засмеялась: только сейчас она сообразила, что вопрос насчет имени и фамилии имел в виду не ее. Старичок молчал, и Клава Ивановна сама рассказала про свою ошибку. Нет, объяснил старичок, они интересуются только своими клиентами, то есть теми, которых привозят, а кто сам приходит — тот не клиент. Напоследок он посоветовал заглянуть в морги городских больниц. На Клаву Ивановну, хотя минуту назад у нее уже отлегло от сердца, опять напал ужас, она думала, покойников с улицы привозят прямо сюда. Да, подтвердил старичок, покойников — прямо сюда, но случается, человек еще дышит, есть небольшой шанс — тогда в больницу, а всякая приличная больница имеет свой морг.

Клава Ивановна заторопилась, но старичок дал совет отложить до утра: когда несчастье, какой смысл спешить. Тем более, мадам ищет не дочь, не сестру, не золовку.

— Откуда вы узнали? — поразилась Клава Ивановна.

— Откуда я узнал? Посидите на моем месте с девятьсот пятого года — вы тоже будете узнавать.

— Интересно, — сказала Клава Ивановна, — а кто же она мне, по-вашему?

Старичок ответил, он не знает, кто, но мадам имеет крупные неприятности и может иметь еще больше. Когда не боятся неприятностей, не ищут.

Нет, возмутилась Клава Ивановна, как раз сейчас он не угадал: у нее сердце рвется на куски от жалости, и она готова отдать полжизни — только бы не было несчастья.

— Полжизни, — пожал плечами старичок. — Вчера приходил мужчина — он соглашался отдать всю жизнь. И весь мир в придачу. По внешнему виду, можно определить, партеец.

— Ну? — у Клавы Ивановны пересохло в горле. — Пожилой? Молодой?

Старичок снова пожал плечами: мадам сама понимает, здесь не аукцион, последний голодранец может предложить миллиард и не прогорит. Партеец был пожилой, он искал мужчину. Но люди иногда притворяются: говорят, ищут мужчину, а на самом деле — женщину. И наоборот. Но, опять-таки, не следует отчаиваться — еще не все потеряно.

Нет, вдруг заплакала Клава Ивановна, не надо ее утешать: что стоят наши слезы и переживания, когда речь идет о человеческой жизни!

Дегтярь целиком поддержал мнение служителя из морга: утро вечера мудренее. Кроме того, он не претендует быть пророком, но дает сто против одного, что вообще не надо искать.

— Овсеич, — Клава Ивановна вытерла платочком глаза, — у тебя крепкие нервы, ты можешь спокойно спать, когда над головой стреляют пушки.

Дегтярь сказал, что не может спать спокойно, когда над головой стреляют пушки, но люди часто делают из мухи слона: предметы надо держать на расстоянии, а не подносить чересчур близко к глазам.

Утром, Клава Ивановна только что с трудом поднялась, такую провела ночь, женщина из горклинбольницы, бывшей еврейской, принесла записку: доктор просит зайти в течение дня, когда будет удобно. У Клавы Ивановны закружилась голова и подкосились ноги. Женщина сказала, что мадам Малая побледнела, как мертвец, и пусть возьмет себя в руки, а то от волнений с горя и радости бывает один конец.

— Ципун вам на язык, — ответила Клава Ивановна.

— О, — засмеялась женщина, — за мое жито еще и меня побито!

— Подождите, — Клава Ивановна взяла свое портмоне, достала рубль и протянула. — Нате.

Женщина сначала отнекивалась, поскольку мадам Малая, как она догадывается, не жена Рокфеллера, но в конце концов уступила: когда чересчур отказываешься, люди могут подумать, что от гордости.

В больнице, учитывая непосетительное время, надо было оформить пропуск, и Клава Ивановна, хотя ее задержали на полчаса, не больше, доказывала, что с такими бюрократами и формалистами следует объясняться только через наркомздрав.

Доктор сидел в ординаторской и заполнял истории болезней. Клава Ивановна постучала, зашла, он продолжал свое дело, как будто не слышал, не видел, и у нее вдруг нехорошо екнуло сердце. Она стояла возле дверей, сама себе удивляясь, откуда этот страх перед простым человеком, но, пока доктор не обратил внимания, терпеливо ждала. Первые секунды он смотрел молча, потом сразу, без вступления, сообщил, что уже все в порядке и опасность позади, но остается психическая травма.

Клава Ивановна покрутила пальцем возле виска и спросила:

— Это?

Доктор ответил, что этого, слава Богу, нет, но женщина, когда режет себе вены, чтобы наказать мужчину, долгое время хорошо помнит. Клава Ивановна прикусила губу, невольно вырвался стон, и сказала доктору, что Лялю сто раз предупреждали, а она все равно делала по-своему и доигралась. Увы, вздохнул доктор, надо сделать, чтобы убедиться, что делать не надо было. Нет, сказала Клава Ивановна, если тебя останавливают, не обязательно пробовать самому — можно поверить людям. Но каждый хочет по-своему — отсюда результат. Да, поддержал доктор, человека надо усовершенствовать, чтобы каждый не хотел по-своему, — тогда все станет на свое место.

Палата была просторная — человек на двадцать. Возле каждой кровати стоял табурет, для тяжелых больных — рядом утка, некоторые с мочой, видимо, не успели вынести, на подоконнике и за окном — кастрюльки, всякие баночки-скляночки с пищей, женские трико и лифчики.

Ляля, когда увидела Клаву Ивановну, спряталась под простыню.

— Открой лицо, — приказала Клава Ивановна, — и посмотри мне в глаза.

Ляля не отвечала, наоборот, еще плотнее натянула простыню. Больные сделали мадам Малой знак, чтобы она не сильно настаивала, а поговорила о чем-нибудь постороннем.

— Ляля, — сказала Клава Ивановна, — с фабрики интересуются,когда Орлова выйдет на смену, и передают тебе привет. Иона Овсеич тоже передал привет, велел не распускать свои нервы и крепко держать себя в руках. Когда человек верит, что будет хорошо, можно считать на девяносто процентов, что уже хорошо.

Клава Ивановна осторожно отвела угол простыни, Ляля больше не пряталась, и теперь можно было спокойно поговорить.

— Орлова, — мадам Малая наклонилась к самому уху, — здесь не место обсуждать, но я бы никогда не поверила, что ты такая идиотка!

Ляля призналась, что она сама не поверила бы, но, когда зашли сразу трое, а потом еще позвонил тот, в голове у нее как будто перемешались мозги.

— Из-за тебя я ни на секунду не сомкнула глаз, — сказала Клава Ивановна. — А вчера заходила в морг.

— Ну, — засмеялась Ляля, — и нашли меня там?

— Дурацкие шутки, — скривилась Клава Ивановна. — Еще один такой случай — сами ищите там Малую. Дегтярь сто раз прав: чем больше отдаешь вам, тем меньше благодарности. Каждый строит из себя Пурица, все сделались такие гордецы, громкого слова сказать нельзя.

Ляля положила руку поверх простыни, сквозь бинты просочилась кровь, мадам Малая тяжело вздохнула: теперь ей надо хорошо питаться, побольше морковки — от морковки быстрее восстанавливается кровь. Если будет необходимость, Дегтярь найдет способ помочь через домком. Больная обиделась — мерси гран, она не нищая! — повернулась на правый бок, спиной к мадам Малой, и попросила на минуточку выйти: ей надо по одному делу.

— Когда не к месту, — рассердилась Клава Ивановна, — ты вдруг делаешься застенчивая. Лежи, я сама принесу тебе подсов.

Больная, Лялина соседка, предупредила мадам Малую, чтобы захватила в туалете поллитровую баночку: Ляля должна сдать на сахар.

— Почему на сахар? — встревожилась Клава Ивановна. — У нее нашли диабет?

Ляля сама объяснила, что в крови обнаружили сахар, а теперь доктор хочет проверить диурез.

— О, — развела руками Клава Ивановна, — не было бы счастья, так несчастье помогло!

Пока Ляля делала свое дело, Клава Ивановна вспомнила старика Киселиса, как он просился пожить хотя бы еще год, полгода, чтобы голосовать вместе со всеми на выборах и объяснить людям, которые не умеют ценить светлые дни.

— Ой, Ляля, — Клава Ивановна покачала головой, — когда приняли решение переписать на тебя ордер Киселиса, разве кто-нибудь мог подозревать!

— Мамочка Малая, — Ляля часто-часто замигала, — честное октябренское, я буду хорошая.

До самого ухода Клавы Ивановны у Ляли было хорошее настроение, а на прощание вдруг испортилось, и она сказала, что никогда не вернется во двор, так ее опозорили.

— Орлова, — ласково обратилась мадам Малая, — когда тебе идут навстречу, не надо требовать еще — радуйся, сколько дают. У людей есть терпение, но терпение может лопнуть.

Из больницы мадам Малая поехала прямо на фабрику к Дегтярю. Иона Овсеич сидел у себя в партбюро и обсуждал производственный вопрос с другими членами партии: до конца месяца оставалась одна декада, а план выполнили на сорок процентов, целиком по вине поставщиков — резинового и кожевенного заводов, — которые продолжали тормозить отправку сырья.

Клава Ивановна открыла дверь и остановилась у порога. Иона Овсеич посмотрел на нее чужими глазами и сказал:

— Гражданка, просим закрыть дверь.

Мадам Малая сделала шаг вперед, чтобы ее хорошо было видно и не принимали за постороннюю, но Дегтярь повторил еще громче:

— Гражданка, закройте дверь!

Минут через пять в коридор вышел человек, предложил мадам Малой посидеть на скамье, дал свежую газету, вынул из нагрудного кармана пачку «Авто» и закурил.

— Подождите, — обратилась Клава Ивановна, — я вас где-то видела.

Человек улыбнулся и напомнил, что они встречались в Сталинском райкоме. Да, сказала Клава Ивановна, теперь она тоже узнает, товарищ из райкома докурил свою папиросу, попросил извинения и вернулся в кабинет, где обсуждали производственный вопрос.

Клава Ивановна сидела на скамье час или больше, прочитала в газете все интересные места и уже начала дремать, когда в кабинете поднялся шум и открылась дверь. Дегтярь появился последний, люди уже разошлись, и Клава Ивановна громко, на весь коридор, удивилась, что товарищ из Сталинского райкома, который видел ее один раз в жизни, сразу узнал, а человек, с которым она двадцать лет живет в одном доме, делает перед другими вид, что Малая — это какая-то посторонняя и должна закрыть дверь с той стороны.

Иона Овсеич внимательно выслушал, пригласил в кабинет и здесь ответил со всей прямотой, что пора бросить свои провинциальные штуки с Молдаванки, где переговариваются через мостовую на «ты», а надо ясно понять, что можно, где можно и когда можно. Жизнь не стоит на одном месте, жизнь идет вперед.

Клава Ивановна опять привела пример с товарищем из райкома, но Иона Овсеич категорически отклонил: у себя в райкоме он тоже не будет держать дверь нараспашку. Нет, цеплялась за свое Клава Ивановна, какой бы ни был важный начальник, с людьми он должен быть всегда простой и доступный. Как Ленин. Как Сталин.

— Малая, — рассердился Иона Овсеич, — возьми товарища Сталина, доклад на пленуме ЦК в марте тридцать седьмого года, и там ты найдешь полный ответ на свои вопросы: в нашей партии есть свой генералитет, свое партийное офицерство и свое партийное унтер-офицерство. Это, конечно, не в старом смысле, как было до революции, но каждый должен знать свое место, и давай не будем пороть отсебятину. Короче, зачем ты пришла?

— Я пришла, чтобы ты зря не волновался: нашлась Орлова.

— Ясно, — перебил Иона Овсеич, — получилось, как предвидел Дегтярь: эта бикса лежит в больнице, ей делают клизму от люминала, а старая дура Малая бегает по моргам.

— Она порезала себе вены, — сказала Клава Ивановна. — Это счастливый случай, что она осталась живая.

— Не будем гадать, — сказал Иона Овсеич. — Когда человек в самом деле хочет, промаха не будет.

— Она клянется, что больше не повторится, — Клава Ивановна покачала головой. — Это был первый и последний раз.

— Поживем — увидим, — сказал товарищ Дегтярь. — Когда она собирается домой?

— Она говорит, что во двор не вернется, так ее опозорили.

— О! — усмехнулся Иона Овсеич. — Начинается шантаж и вымогательство. Пусть не рассчитывает: просить прощения и становиться на колени не будем. Наоборот, дадим этому должную оценку.

— А психическая травма? — нахмурилась Клава Ивановна. — Хирург говорит, у нее сильная психическая травма.

— Дело хирурга, — сказал Иона Овсеич, — зашивать вены, а здесь мы сами — доктора. Клава Ивановна громко вздохнула:

— Овсеич, я прошу тебя: пусть наш Ланда зайдет к Ляле в больницу, ей будет приятно.

— Малая, — повысил голос Иона Овсеич, — не разводи мне богадельню! Люди всегда готовы спекулировать на своей беде, тем более мнимой.

Пророчество Дегтяря сбылось буквально на следующий день, когда Ляля прямо и открыто потребовала, чтобы ей дали жилплощадь в другом доме.

— Подожди, — остановила ее Клава Ивановна, — вчера ты сама обещала, что это был последний раз, а теперь я начинаю думать, что здесь просто хитрость: тебе нужен новый адрес, чтобы ты могла жить по-старому. Ляля, говорю тебе по-хорошему: терпение может лопнуть.

Орлова лежала с открытыми глазами и смотрела в потолок, вроде мадам Малая не к ней обращалась, потом повторила свои слова и еще добавила угрозу, что в другой раз промаха не будет.

Дегтярь, когда узнал про эти разговоры, не на шутку рассердился, потребовал подготовить материалы, чтобы предать Орлову суду за проституцию. Малая заартачилась, хотя в глубине души понимала, что правда за ним, и просила еще хоть неделю, хоть полнедели.

— Потатчица! — кричал Иона Овсеич, на висках вздулись вены, толстые, как синие жгуты. — Малая, ты типичная потатчица, говорю тебе: ты плохо кончишь!

Следующий визит в больницу Клава Ивановна сделала через три дня. Ляля встретила ее, как родную мать, и с места в карьер стала ругать себя последними словами, как будто подслушала весь разговор с Дегтярем. Мадам Малая велела ей привести себя в норму, в ответ она потерлась щекой, словно глупый котенок, и замурлыкала:

— Мамочка Клавочка, я просто неблагодарная девчонка, меня надо отстегать ремешком. А завтра доктор меня выпишет, и я вернусь домой.

— Ой, Ляля, — покачала головой мадам Малая, — человек должен знать золотую середину, а у тебя вечно крайности.

Ляля приказала Клаве Ивановне наклониться, крепко поцеловала ее и запела, прикрывая рот ладонями:

После больницы Ляля имела еще два дня по бюллетеню и сидела дома. Приходили Аня Котляр, Дина Варгафтик, Тося Хомицкая, говорили про весну, какая в этом году теплая, можно гулять без пальто, и все завидовали Ляле, что она живет одна и полная хозяйка себе.

Два раза наведывалась тетя Настя и тоже завидовала: у людей одна смена в сутки, а у дворника — три, вставай серед ночи до ворот и открывай, кому надо не надо. А не понравится — бегут сразу до Дегтяря, хучь евреи, хучь наши, крещеные, потом отчитывайся.

Ляля подарила тете Насте чайник и платок на голову. Крышка от чайника потерялась, но можно было накрывать блюдцем. У тети Насти подходящего блюдца не было, и Ляля отдала свое.

— Ты молодая, — сказала тетя Настя на прощанье, — тебе дома нема чего сидеть. Когда звонить будешь, дерни два раза, первый — громче, второй — тише.

Накануне выходного Иона Овсеич тоже собрался в гости к Ляле и предупредил Малую, чтобы идти вместе, но разговор, который он запланировал себе с Граником, сильно затянулся. Сначала они сидели в комнате у Дегтяря, потом пришла Полина Исаевна и велела перебраться к Ефиму: она должна готовить математику с Аней Котляр.

— Дети, — скомандовал Ефим, — идите немножко погулять с мамой в садик.

Соня сказала, что Ося еще не сделал уроки, а с Хилькой она выйдет.

— Ладно, — разрешил Иона Овсеич, — пусть Ося остается и пересядет к окну.

Соня пожала плечами: она не против, но возле окна ребенку неудобно, колени будут упираться в стенку.

Ничего, сказал Иона Овсеич, пусть привыкает к неудобствам, неженки нам не нужны.

— Я думала, — держалась за свое Соня, — вы могли бы вдвоем посидеть возле окна.

— А я думаю, — закипел Ефим, — мы можем посидеть с гостем за столом, а мой сын — возле окна, боком! Максим Горький экономил деньги на огарок и ночью, тайком от хозяина, читал под столом, чтобы не видели. И ничего, стал Максим Горький!

Ося перенес свои тетради, книги и чернильницу на подоконник, лампа, сорок свечей, хотя она висела на середине потолка, давала хороший свет и не приходилось напрягать зрение. Иона Овсеич сам проверил и предложил Соне повторить контроль.

— Товарищ Дегтярь, — сказала от всего сердца Соня, — мы вам верим больше, чем себе.

Ося, без всякого напоминания со стороны, подтвердил, что света вполне достаточно, у них в классе, на второй смене, гораздо темнее, и все равно хорошо видно.

Соня с дочкой ушли, некоторое время сидели молча, наслаждаясь тишиной, слышно было, как скрипит Осино перо номер восемьдесят шесть.

— Ефим, — сказал Иона Овсеич, — можешь гордиться: у твоего сына важное качество — быстро включается внимание.

Граник улыбнулся, прищурил глаза и погладил себя вдоль подбородка. Потом он вдруг вспомнил, что гость сидит без угощения, и побежал в переднюю ставить кастрюлю с водой на грец; вообще, на примусе гораздо быстрее и нет копоти, зато грец совсем не дает шума.

— Неплохо живешь, — похвалил Иона Овсеич, — у тебя и примус, и грец, надо еще электроплитку — и будет полный комплект.

Ефим поставил на стол глубокую тарелку с галетами, кусковой сахар, две розетки для повидла, но розетки оказались лишние: вечная история, как раз сегодня Соня забыла купить повидло.

— Зачем повидло? — развел руками Дегтярь. — Есть чай, есть галеты, есть кусковой сахар. Требуются только щипцы.

Щипцы, сказал Ефим, пусть употребляет доктор Ланда, а он привык ножом. Иона Овсеич ответил, что ножом небезопасно — можно порезаться. Лошадь на четырех ногах, и то спотыкается, возразил Ефим, а он, и его отец, и дедушка, который знал Тору и Талмуд почти наизусть, такой умный был еврей, всю жизнь раскалывали ножом — и ни разу не порезались.

Ефим ударил, кусок раскололся пополам, потом он ударил еще два раза, и половинки тоже раскололись почти на равные части.

— Ворошиловский стрелок! — от души похвалил Иона Овсеич. — Прямо в яблочко. У тебя хороший глазомер.

Настоящему мастеру, сказал Ефим, не нужен глазомер: рука сама знает, как надо делать.

Ося забыл про свои уроки и стал прислушиваться к разговору старших. Иона Овсеич заметил и велел показать тетрадь.

Ося принес тетрадь. Оказалось, он уже кончает арифметику и сейчас будет рисовать по ботанике. Иона Овсеич похвалил его, погладил по голове, напомнил немецкую поговорку — Morgen! Morgen! Nur nicht heute! sagen alle faulen Leute! — перевел на русский: Завтра, завтра! Не сегодня! так лентяи говорят, — спросил, по каким дням занимается кружок юного автора во дворце пионеров, и строго предупредил, чтобы Ося не соблазнялся легкими скороспелками, а имел всегда перед собой пример Пушкина, Лермонтова, Некрасова.

— Овсеич, — запротестовал Ефим, — ты делаешь такие сравнения, что у мальчика закружится голова.

— Нет, — ответил Иона Овсеич, — приятное слово кружит голову только дуракам, а умные люди понимают, как надо. Ося, садись на место и продолжай, а теперь, Ефим, у меня вопрос к тебе: сколько табличек можно написать, имея полведра бронзовой краски? Я не говорю больше, возьмем полведра.

Вопрос застиг Ефима врасплох, в ушах от прилива крови поднялся звон, как будто нажали пальцем кнопку электрического звонка и забыли отнять. Иона Овсеич терпеливо ждал, время уходило зря, и он выразил опасение, что Граник оглох.

Нет, откликнулся, наконец, Ефим, он не оглох, он хочет посчитать в уме, чтобы дать точный ответ. Но дать точный ответ нельзя, потому что у каждого мастера своя норма. Это, как аппетит: один скушает на завтрак буханку хлеба, фунт масла, и ему мало, другой — полбублика, стакан чаю, и ему много.

— Перестань молоть чепуху, — сказал Иона Овсеич, — и отвечай на вопрос. Допустим, разговор идет про Ефима Граника, которого мы оба хорошо знаем.

Ефим подумал и объяснил, что здесь тоже нельзя дать точный ответ. Возьмем опять пример с завтраком: один раз у вас есть аппетит — вы кушаете на завтрак буханку хлеба и фунт масла, другой раз у вас нет аппетита, плохое настроение или начинается грипп, — вы кушаете полбублика и стакан чаю.

— Так, — Иона Овсеич забарабанил пальцами по столу, — я вижу, ты хочешь быть в одно время и Ванька-дурачок, и Гершеле Острополер.

— Па-прашу, — повысил голос Ефим, — не оскорблять хозяина дома и отца семейства!

Иона Овсеич пропустил эти слова мимо ушей и сказал, что впредь не позволит обманывать государство и советскую власть: пусть финотдел считает Гранику налоги по самой высокой ставке.

— Товарищ Дегтярь, — всполошился хозяин дома, — но вы же сами видите, что Граники не заливаются пивом и ситро, а пьют простую воду из крана. Детям надо туфли, надо пальто, тетради, портфель, хотя бы один на двоих. Я же не ворую — я зарабатываю своими руками черствый кусок хлеба.

— Перестань! — приказал Иона Овсеич. — Ты клянчишь, как нищий, а рядом сидит твой сын и смотрит на тебя своими глазами. Когда человек среди ночи тащит домой бидон золотой краски, это преступление перед советской властью и всем народом, и мы не будем оставаться простыми свидетелями. А теперь делай выводы.

Проходя через переднюю, Дегтярь крикнул, что можно погасить грец: чай уже закипел. Ефим сидел за столом неподвижно, держась двумя руками за голову. Ося повторил, что чай готов, тут папа вдруг вскочил, схватил свой стул, занес над собой и ударил спинкой о пол. Отлетели сиденье и обруч, после второго удара сломались обе передние ножки и верхняя половина спинки.

— Я его убью! — закричал Ефим. — Пусть не заходит в мой дом: я его убью, как собаку!

— Папа, папочка! — Ося весь дрожал и задыхался.

— Сын мой! — закричал страшным голосом Ефим. — Ты еще не знаешь меня! Я из него сделаю такое, что он мокрого места от себя не найдет!

Ося плакал и просил папу, чтобы он не убивал Иону Овсеича, а то придет милиция и арестует, они останутся без папы.

— Не проси! — заревел Ефим. — Я должен убить его, иначе потеряю уважение собственного сына.

Ося поклялся, что будет уважать своего папу еще сильнее, — только пусть не убивает.

— Трус! — захохотал Ефим. — Жалкий трус!

Ося опустил голову. Средним пальцем, на который он всегда берет из тюбика краску, когда надо хорошо рассмотреть, Ефим вытер глаза возле переносицы и сказал сыну, пусть сядет к столу: чай совсем остыл.

Через три дня, в понедельник вечером, Граник надел свой костюм, который ему дали в премию за форпост, сказал сыну, пусть погладит пионерский галстук, а то висит, как у индюка, и вдвоем пошли к Дегтярю. Иона Овсеич встретил гостей у порога, в первый миг невольно прищурился, Ефим и Ося вежливо поздоровались, тогда хозяин поднял вверх обе руки, поклонился по русскому обычаю и торжественно произнес:

— Исполать тебе, детинушка — крестьянский сын! Али с добрыми вестями на гостинец завернул?

Ося засмеялся и вспомнил, что они в школе учили народные былины про Добрыню Никитича, там были похожие слова.

— Верно, Иосиф, сын Ефимов, — похвалил Иона Овсеич, — науки сокращают нам опыт быстротекущей жизни. Кто это сказал?

Ося сразу честно сказал, что не знает, а папа наморщил лоб и просил у Бога памяти.

— Не проси, — усмехнулся Дегтярь, — Бог дает лишь тому, кто сам может взять. А Пушкина, уважаемый Ефим Лазаревич, надо перечитывать. Не повредит.

Иона Овсеич убрал с кушетки платье, которое второпях бросила Полина Исаевна, и сели втроем.

— Товарищ Дегтярь, — обратился Ефим. — Разреши доложить тебе, что, начиная с сегодняшнего дня, Граник, Ефим Лазаревич, принят в качестве мастера малярного цеха на завод имени Октябрьской революции, бывший Гена. Какие по этому вопросу имеются претензии?

По этому вопросу, ответил Иона Овсеич, имеется одна претензия — к Дегтярю: как он не догадался сразу поставить на стол бутылку вина!

Когда пришла Полина Исаевна, допивали бутылку ноль пять и закусывали солеными бубликами.

— Что такое! — возмутилась хозяйка, — В доме нет масла, нет белого хлеба, нет селедки?

Ефим возразил, что масло, селедка и белый хлеб есть не только в этом доме, а соленые бублики — особый деликатес.

— Он прав, — поддержал Иона Овсеич. — Помню, как сейчас, на Греческой, угол Ришельевской до революции продавались соленые баранки. Они тоже были неплохие на вкус. В Одессе всегда любили с аппетитом покушать.

Потом Иона Овсеич вспомнил, что на Пересыпи, недалеко от завода Гена, где он начинал свою подпольную деятельность, был небольшой базарчик — там стояли подводы с раками, их привозили со станции Заплазы. Он лично затрудняется объяснить, в чем дело, но с тех пор он не видел таких раков. Те, что привозят с Днестровских плавен под Беляевкой, — это, если сравнить, синие цыплята рядом с курицей.

Папа сделал Осе знак рукой, что пора уходить, но Осе сильно хотелось узнать, как Иона Овсеич боролся против царизма и как жандармы били его за это нагайками. Иона Овсеич поинтересовался в ответ, какую отметку Ося имеет по истории, и взял пример из девятьсот пятого года, когда мальчики в Осином возрасте уже сами делали историю. В средних числах июня броненосец «Князь Потемкин-Таврический» бросил якорь на рейде и поднял красный флаг. Тогда боевые корабли поднимали красный флаг в знак того, что будут стрелять, но в данном случае это можно было расценивать как сигнал революционного восстания. Пересыпские мальчики устраивали баррикады и выходили вместе со своими отцами и старшими братьями, а потом самодержавие устроило над ними суд, и сто сорок детей в возрасте от одиннадцати до четырнадцати лет привлекли по делу.

Ося сам догадался, что это было после расстрела на Потемкинской лестнице, который показывали в кино. Иона Овсеич сказал, правильно, но добавил, что именно на лестнице расстрела не было, это придумал режиссер Сергей Эйзенштейн в своей картине «Броненосец Потемкин», а расстреливали у Канавы и, особенно, возле Пересыпского моста. Погибло очень много людей, главным образом, из числа люмпен-пролетариев, которые были малосознательны и неорганизованны: они разбивали пакгаузы, выкатывали оттуда бочки с вином, выламывали днища и окунались прямо с головой. Десятки и сотни, пьяные до полной потери сознания, утонули в этих бочках, а казаки и жандармы не только не старались помочь им, а, наоборот, стреляли в спину. Это было самое убедительное доказательство, как царь и буржуазия заинтересованы спаивать народ, чтобы легче было расправиться. Повсюду полыхало море огня, в те дни сгорела знаменитая эстакада, которая тянулась через весь порт.

— Ну, сын, — торжественно обратился Ефим, — теперь ты получил ясное представление, какой у нас дядя Дегтярь!

— Да, — весело прищурился Иона Овсеич, — дядя Дегтярь у нас совсем особенный: пять пальцев на руке, пять — на ноге, два уха, два глаза и всего один нос, как ни у кого другого на свете.

Ося засмеялся, Иона Овсеич потрепал его по щеке и тяжело вздохнул: в двадцать первом году у них с Полиной Исаевной тоже было два мальчика, близнецы, оба умерли от голода.

Чтобы не опоздать на смену, Ефим вышел в полшестого, ворота были еще закрыты, и он хорошо ударил три раза кулаком в окно дворницкой. Тетя Настя выскочила в одной рубахе, босиком, назвала пархатым жидом, но так, чтобы Граник не услышал, а вслух пожелала трясучки на всю жизнь, сколько ему осталось жить.

— Лахудра, — спокойно ответил Ефим, — смотри, у меня полные карманы золотой краски, сделай контрольный вес.

Тетя Настя пошла отпирать ворота и сказала, пусть подавится своей краской, а ей нема до него дела.

— Стерва, — сделал пальцем Ефим, — ты у меня поговори, я тебя в двадцать четыре часа из Одессы по этапу!

Тетя Настя схватилась за живот, так ее разобрал смех, и дала обещание поставить в известность товарища Дегтяря: нехай тоже посмеется.

— Сексота! — захохотал Ефим, — Я на тебя положил дом и дачу и хер в придачу! За меня весь рабочий коллектив завода Октябрьской революции!

Разговор с Орловой, который Иона Овсеич уже откладывал, пришлось отложить еще раз: из-за Котляров. Иосиф, хотя сначала спокойно смотрел, как Аня ходит учить математику к Полине Исаевне, вдруг заартачился: оказалось, раз или два жена не приготовила ему обед, а на ужин дала кусок колбасы и вчерашний хлеб. Аня прибежала вся в слезах, она услышала от мужа такие слова, что язык не поворачивается повторить, и просила защиты.

— Иосиф, — удивился Иона Овсеич, — можно подумать, ты приехал из Средней Азии, а твой папа — бай.

Иосиф ответил, что он не байский сын, Среднюю Азию видел только в кино, но ему не надо, чтобы собственная жена, вместо того, чтобы сварить обед для мужа, делала уроки по арифметике.

— О, — поймал его на слове Иона Овсеич, — это и есть феодальные пережитки в сознании: раз мужу не надо, значит, и жене не надо!

— Нет, — ударил кулаком по столу Иосиф, — два хозяина в одном доме не может быть! Пусть она сидит десять часов в день возле штампа на заводе Ленина, а я буду варить мясо и борщ.

Пусть сам кушает свою бурду, крикнула Аня, она даже не прикоснется.

— Иди домой, — приказал Иосиф, — или будет хуже. Говорю тебе: будет хуже.

— Котляр, — улыбнулся Иона Овсеич, — хуже не будет и давай не пугать. Женщина в СССР имеет право на экономическую и духовную независимость, и это право ей гарантирует Сталинская Конституция.

— Овсеич, — повысил тон Иосиф Котляр, — я тебе не Фима Граник. И не бикса Орлова. С ней ты вышел сухим из воды, с другим придется харкать кровью.

— Иосиф Котляр, — вежливо ответил Дегтярь, — человеку, который явился ко мне в дом с угрозами, я могу сказать: вот дверь, прошу удалиться.

— Ты меня выгоняешь? — побледнел Иосиф.

— Гражданин Котляр, — Иона Овсеич подался вперед, — я никого не выгоняю — я прошу удалиться.

— А я, — опять хлопнул по столу Иосиф, — прошу тебя не вмешиваться в мои семейные дела!

Иона Овсеич в третий раз попросил удалиться, но перед этим со всей ясностью подчеркнул, что право каждого гражданина СССР на образование — это не вмешательство в семейную жизнь, а важнейшее завоевание социализма.

— Овсеич, — Иосиф сжал свой волосатый кулак и поднес хозяину прямо под нос, — не твое собачье дело учить меня! Ты хочешь, чтоб моя жена ходила в техникум, — сам вари мне обед. Закон дает мне право каждый день кушать горячий обед.

— А мне, — Иона Овсеич встал, снял трубку телефона, — закон дает право вызвать кого надо, чтобы обуздать зарвавшегося хозяйчика и собственника!

Аня сидела неподвижная, как кукла, Полина Исаевна подошла к мужу, хотела вырвать трубку, но Иосиф остановил:

— Не надо. Слава богу, У меня есть одна нога — могу сам уйти.

Иона Овсеич повесил трубку, открыл дверь и напомнил Ане: сегодня урок в двадцать один тридцать, просим без опоздания.

Полина Исаевна сделала мужу знак рукой: зачем лишний раз дразнить человека!

— Полина, — притопнул Иона Овсеич, — не учи ученого!

Медицинские курсы, на которые собиралась поступать Аня, дали извещение, что, кроме указанных ранее, назначаются дополнительные экзамены по Конституции СССР и зоологии. Это была полная неожиданность, Аня ударилась в панику и твердила, что теперь она обязательно провалится и нет никакого выхода. Не надо путать, сказал Иона Овсеич, одно дело, когда выхода на самом деле нет, другое — когда ты его не видишь.

В данном случае, к счастью, имело место второе: Аня просто не видела выхода, как домашняя раба, которая приросла каждой клеточкой сознания к своей кухне и не представляла себе, что жизнь можно строить по-другому.

— Вы хотите, чтобы я абсолютно перестала вести хозяйство? — испугалась Аня.

— Поставим вопрос иначе, — сказал Иона Овсеич. — Что для тебя сегодня главнее: с утра до вечера куховарить для мужа или получить медицинское образование? Если первое, тогда живи, как до сих пор, а если второе — тогда бросай свои горшки и удели все время науке.

Ой, Аня схватилась за виски, Иосиф подаст на развод!

— Дурочка, — засмеялась Полина Исаевна, — он будет еще сильнее любить тебя. Когда жена целый день на кухне, он считает, что так и надо, а когда она отрывает золотое время от учебы, он скажет спасибо за полтарелки супа.

Насчет дополнительных экзаменов по Конституции СССР и зоологии Иосиф был возмущен больше всех и первым делом поинтересовался, где жена возьмет время, чтобы хорошо подготовиться. Аня сказала, что у нее сохнут мозги от этих мыслей, придется выкраивать за счет сна.

Нет, категорически возразил Иосиф, пусть выкраивает откуда хочет, но только не за счет сна: когда человек недосыпает, у него расстраивается нервная система, а скандалов в доме, спасибо Дегтярнику, хватает без того.

В субботу, хотя Полина Исаевна планировала поход в кино на картину «Если завтра война», Иона Овсеич отменил: пора было зайти к Орловой, и так сильно затянул. Ляля в первый миг немножко смутилась, но Иона Овсеич сразу заговорил про табачную фабрику, где были свои затруднения с сырьем, гильзами и упаковочным материалом, потом перешли к взаимоотношениям Ляли с производственным коллективом, и оказалось, что в этой плоскости у нее все на пять с плюсом.

— Ну, — Иона Овсеич заглянул прямо в глаза, — так имел право человек в таких условиях устраивать инсценировку с покушением?

Ляля закрыла лицо руками и просила Иону Овсеича не возвращаться к этой теме, так ей больно и стыдно. Нет, стоял на своем гость, политика страуса — это гнилая политика, и надо все позорное выставить на дневной свет.

— Чтоб я так была здорова, — поклялась Ляля, — повторения не будет.

— То, что ты устроила, — сказал Дегтярь, — это жалкий театр. В гражданскую войну мы сознательно шли на смерть ради блага всего народа и принимали эту смерть с высоко поднятой головой, а мещанин всегда норовил напугать большевичков каким-нибудь фарсом самоубийства. Я тебе больше скажу: если человек хочет покончить с собой, это — девяносто девять из ста! — мы сами должны были пустить его в расход.

Ляля ответила, что она никого не хотела напугать: просто у нее было полное отчаяние, и она больше не могла жить.

— Да, — подхватил Иона Овсеич, — но, пока тебя не трахнули по голове, ты спокойно была с посторонними мужчинами за деньги!

Ляля заплакала, Иона Овсеич подвинул свой стул вплотную, взял ее за руку и предложил, чтобы она потрогала, какая у него сейчас аритмия в сердце. Ляля потрогала через одежду, Иона Овсеич сказал, что так она ничего не почувствует, расстегнул воротник и засунул ее пальцы под тельник. Потом, для сравнения, положил свою руку Ляле под грудь, прижал поплотнее и сказал, что с ее сердцем можно бежать на марафонскую дистанцию. Да, подтвердила Ляля, и засмеялась, как дурочка.

— Глупенькая, — Иона Овсеич зажмурил глаза, потерся щекой об ее голову, волосы приятно пахли мылом, — ты еще ничего не понимаешь в жизни.

Ляля не могла сказать ни слова, так ее разобрал этот дурацкий смех, пальцы под тельником у Ионы Овсеича прыгали и цеплялись за волосы, а он приказывал, чтобы она немедленно успокоилась, и слегка пошлепывал то там, то здесь.

Ой, вскочила Ляля, она не задернула занавески, а со двора, когда в комнате свет, видно все, как в кино. Иона Овсеич ответил шуткой: когда рвется лента, в кино ничего не видно.

Ляля вернулась на диван, Иона Овсеич взял ее двумя руками под мышками и попросил спокойно сидеть, а не суетиться, как на вокзале. Ляля сказала, хорошо, но тут же заерзала, так ей было щекотно, съехала с валика гостю на колени и сказала, что при таком весе, как у нее, надо быть очень сильным мужчиной, чтобы удержать.

— Орлова, Орлова, — пытался призвать к порядку Иона Овсеич, — ты меня совсем не слушаешь.

— Давайте не будем! — вдруг нахальным голосом заговорила Ляля, запечатала ему ладонью рот и велела, если он не в силах помолчать, пусть, лучше, мычит, как бычок: му! му! Иона Овсеич мотал головой в разные стороны, а Ляля совсем потеряла меру, обняла его за шею и прижала к себе изо всех сил.

От большого напряжения она почувствовала слабость, Иона Овсеич пытался удержать ее, но получилось так, что вдвоем свалились на пол. Гость оказался сверху, хозяйка, с раскинутыми в стороны нотами, лежала под ним, глаза блестели, как будто температура сорок, он пытался подняться, нечаянно задрал рукой платье, под пальцами почудилось что-то теплое, влажное, Ляля вскрикнула, судорожно свелись ноги, губы задрожали, как у припадочной, гость замычал, заскрежетал зубами, внутри все оборвалось, как будто полетел в пропасть и не за что ухватиться, пару раз дернулся, наконец, изловчился, уперся ладонями в пол, оттолкнулся, встал на колени, отполз назад и поднялся.

— Дурацкие шутки, — сказал Иона Овсеич, — по-дурацки и кончаются.

— У вас мокро, — Ляля указала пальцем, — надо вымыть водой, а то останется след.

Иона Овсеич провел ладонью: вокруг ширинки было большое влажное пятно.

— Дайте руку, — сказала Ляля, — помогите встать.

— Не маленькая, — ответил Иона Овсеич. — Сама встанешь.

Ляля обиделась: а свою Полину Исаевну он бы тоже так оставил лежать на полу?

— Орлова, — притопнул ногой товарищ Дегтярь, — ты берешь через край!

Почему через край, удивилась Ляля, она просто хочет представить себе, как бы реагировала на эту картину его Полечка.

— На какую картину? — спросил Иона Овсеич. — Говори ясно.

Ляля поднялась, оправила платье и вспомнила вслух известную народную пословицу: век живи, век учись — дураком помрешь.

— Орлова, — погрозил пальцем Иона Овсеич, — я вижу, у тебя в мыслях хорошая каша. Давай берись по-настоящему за ум, иначе у нас с тобой дружбы не получится.

В конце мая Хомицкий и Чеперуха прислали открытки, что не сегодня-завтра ждут демобилизации. Иона Овсеич велел Клаве Ивановне подготовить, совместно с активом, нашим красноармейцам достойную встречу.

Гизелла Ланда, хотя в школе наступила горячая пора экзаменов, собирала детей в форпосте, разучивала новые песни: «Москва майская», «Любимый город может спать спокойно» и «Катюша». Дети быстро выучили наизусть слова, но хоровое исполнение само собою не получается, требовались регулярные репетиции, и со стороны некоторых родителей раздавался недовольный ропот. Клава Ивановна велела Гизелле заткнуть уши ватой: язык без костей — пусть болтают себе на здоровье, а надо будет, найдем способ утихомирить.

В середине июня двор был полностью готов к встрече, мадам Малая доложила Дегтярю, но он неожиданно высказал новое предположение: возможно, придется немного отсрочить.

— В чем дело? — испугалась Клава Ивановна. — От Малой ты не должен скрывать.

Иона Овсеич сказал, что никаких оснований для переполоха нет, наоборот, но пусть она задает ему вопросы полегче — из личной жизни, а не из государственной.

Буквально через день по радио и в газетах сообщили, что революционные выступления трудящихся прибалтийских стран, возглавляемые коммунистами, завершились победой. Рабочие и трудовое крестьянство взяли власть в свои руки, в Литве образовано Народное правительство во главе с товарищем Палецкисом, в Латвии — во главе с товарищем Кирхенштейном, в Эстонии — во главе с товарищем Варесом.

Клава Ивановна возмущалась до глубины души: как Дегтярь, который знал все наперед, мог держать от нее в секрете такие события!

Больше всех переживали Тося Хомицкая и Оля Чеперуха: с одной стороны, они могли гордиться, что их мужья в этот исторический момент служат в рядах Красной Армии как раз там, на севере. Но, с другой стороны, они могли испытывать законное беспокойство: фашистские бандиты, последыши Ульманиса и Сметоны, стреляли в наших красноармейцев на каждом углу — из окон, из подворотни и с чердаков. Товарищ Дегтярь давал женщинам стопроцентную гарантию, что с такими ребятами из Одессы не может быть ничего плохого, на полдня одна и другая успокаивались, потом опять поминутно выбегали смотреть, не идет ли почтальон, и возвращались домой с черными лицами.

Наконец, двадцать седьмого июня обе красноармейки получили исчерпывающие сведения о своих мужьях, причем не почтой, а через очевидца. В этот день доктор Ланда выехал по своим медицинским делам на станцию Раздельная. Дело было под вечер, он уже собирался обратно в Одессу, и вдруг, как снег на голову, перед ним вырос собственной персоной Иона Чеперуха. От неожиданности доктор Ланда потерял дар речи, а Чеперуха поклялся здоровьем своего Зюнчика, что был заранее уверен в такой встрече — не обязательно с Ландой, мог быть другой из нашего двора, но кто-нибудь должен был встретиться обязательно. Степа Хомицкий тоже находился недалеко отсюда, на станции Кучурган, можно было подскочить на попутном товарняке, но до прихода поезда у доктора оставалось десять минут, они распили с Ионой бутылочку вина и на прощанье крепко расцеловались.

— Ну, — Дегтярь обнял Тосю и Олю за плечи, как три товарища в картине «Юность Максима», — кто поднимал хай и бил тревогу на всю Одессу! Отвечайте, или мы поставим паникеров к стенке и будем расстреливать красными помидорами.

Обе женщины без разговоров признали свою вину, но тут же готовы были пустить новые слезы: от Раздельной и Кучургана до границы рукой подать, а там румынские бояре и фашистская сигуранца.

— Опять паника! — весело возмущался Иона Овсеич. — Теперь не двадцать лет назад, когда можно было оторвать у нас Бессарабию, теперь военная слабость СССР отошла в область далекого прошлого.

Для форпоста, на всю стенку, Ефим написал большими красными буквами лозунг: «Ни пяди чужой земли, но и своей не отдадим вершка!»

Двадцать восьмого июня регулярные части Красной Армии пересекли реку Днестр на всем протяжении от Черного моря до предгорий Карпат, и ровно через два дня, начиная с тридцатого июня, на территории Северной Буковины, Аккерманского, Измаильского и Хитинского уездов, а также той части Бессарабии, где проживают молдаване, осталось одно воспоминание о двадцатилетнем гнете боярской Румынии.

Ефим Граник предложил Иосифу Котляру пари — червонец против рубля, — что Тирасполь как столица доживает последние дни, теперь молдаване будут иметь свою столицу в Кишиневе. Котляр в ответ сказал, нема дураков, он может дать Ефиму карбованец так, даром: не только Бессарабия, скоро вся Румыния, со своим Бухарестом, будет у нас в кармане.

Через день Ефим предложил Иосифу новое пари: хотя Верховный Совет СССР еще не утвердил, можно считать, у нас уже шестнадцать союзных республик против одиннадцати, которые мы имели в прошлом году. Иосиф опять отказался, а Ефим сделал расчет, что если дело пойдет такими темпами дальше, за один год пять новых республик, так не за горами победа советской власти по всему земному шару, не говоря уже про Китай, где целые районы под контролем народно-освободительной армии и китайской советской власти.

Наконец Оля Чеперуха получила письмо от мужа. Письмо пришло из города Бендеры, который на другой стороне Днестра — прямо напротив Тирасполя. В первых строках Иона сообщал, что жив, здоров, дальше описывал город, среди населения много евреев, молдаван и бедняков, но что больше всего удивляет, это дешевые цены на базарах: он лично купил двадцать бубликов за двадцать копеек, а один солдат из его роты, Ата Дурдыев, по-русски два слова сказать не может, за десятирублевую облигацию — швейцарские часы с браслетом. Недаром говорят, дуракам счастье! Он тоже имел возможность, если бы держал при себе облигации, но кто мог предвидеть. А теперь местное население продает только за деньги. Оля смеялась и доказывала, что Иона, как всегда, дурит ее и хочет вызвать досаду, но через день пришло письмо от Степы Хомицкого из города Калараша, и он писал то же самое, хотя не мог знать, что писал Иона из города Бендеры.

Ефим высчитал, что двадцать бубликов ему, жене, Оське и Хильке хватило бы на целый день, а если взять на все остальное — селедку, цибулю, сахар — еще рубль, получится рубль двадцать в день, тридцать шесть рублей в месяц, а он имеет оклад триста семьдесят пять. К питанию надо приплюсовать квартиру, воду, свет, керосин, спички, мыло, и все равно каждый месяц остается почти половина зарплаты.

Иосиф Котляр сказал, действительно, неплохо, но есть маленькое неудобство: надо получать зарплату в Одессе, а на базар ехать в Бендеры и Калараш. Ефим ответил, один раз в неделю не страшно, англичане возят мясо из Австралии, которая в другом полушарии, но Иосиф придумал новую причину: бессарабцы не такие дураки, чтобы держать старые цены, и Ефим даром потратится на дорогу. А за десять рублей кило хорошей селедки можно купить в Одессе.

Из следующих писем Хомицкого и Чеперухи видно было, что цены действительно меняются, но, по расчетам Грани-ка, выходило, что и теперь билет в оба конца окупит себя несколько раз.

— Тогда скорей садись на поезд, — сказал Котляр.

— А пропуск! — засмеялся Ефим. — Кто мне выпишет пропуск? Я же не начальство, чтобы снимать сливки с молока.

— Так надо сделаться начальством, — дал совет Иосиф. Нет, замахал руками Ефим, он не хочет быть начальством: у начальства сохнет голова за других. Для этого надо иметь призвание от природы, чтобы человеку нравилось, когда его голова сохнет за других.

— Ефим, — скривил губы Иосиф, — Дегтярь прав: с тобой ни стать, ни сесть. Ты гальмо на локомотиве нашей революции.

Гальмо, засмеялся Ефим, это не по-русски, В Валегоцулове и Николаеве, там говорят: гальмо. А у нас в Одессе говорят по-русски: тормоз.

Оля и Тося третий день подряд стояли посреди двора со своими медными тазами и варили абрикосовое варенье. Клава Ивановна и Дина Варгафтик одолжили им примусы, и они могли, каждая, готовить сразу на двух. Когда надо было сделать базар или отлучиться в магазин, женщины с удовольствием становились на их место и предупреждали, пусть не торопятся, особенно через трамвайную линию, а то в спешке, не дай бог, случается всякое.

— Не каркайте! — весело отвечали красноармейки и спокойно делали свой базар.

Зюнчик с Колькой целый день торчали на Ланжероне и загорели, как черти. У Зюнчика по алгебре была переэкзаменовка на осень, но при его способностях достаточно посидеть внимательно три дня, чтобы сдать на «отлично». Оля потирала руки и говорила: пусть теперь с ним родной папочка повозится, а то разъезжает себе по заграницам!

Иона и Степа демобилизовались в конце июля, причем не дали знать заранее. Они появились во дворе среди бела дня, и Оля истерически закричала:

— Ой, люди, смотрите, кто пришел! Иона закричал ей в тон, что пришел дед Мороз, и пусть хватают подарки.

— Дурачок мой, — заплакала Оля, промокая слезы о мужнину гимнастерку, — на дворе июль — откуда дед Мороз!

Иона надел жене на голову новый шелковый платок с заграничными буквами по краям, а в центре веселые обезьянки прыгали с пальмы на пальму. Оля, когда увидела, сказала, что пальмы точно, как у нас в Аркадии, но носить платок с обезьянами на голове, чтобы все смеялись, — ни за что на свете!

Степа тоже привез платок с обезьянами, и Тося прямо заявила: сам покупал — сам будет носить. Аня Котляр тут же примерила, к ее зеленым глазам очень подходили шоколадные обезьяны, но Тося уже передумала и, кроме того, подарки не продаются.

Вечером Тося и Оля надели новые платки, лосевые сандалеты на плоском каблуке, взяли своих мужей и пошли в кино имени XX-летия РККА, бывшее Постышева. Показывали «Огни большого города», все видели картину уже по два и по три раза, но про Чарли Чаплина можно смотреть сто раз и не надоедает.

Мероприятие по встрече демобилизованных красноармейцев Хомицкого и Чеперухи, которое наметили еще в мае, пришлось немножко перестроить, с учетом изменений на международной арене: с одной стороны, новые границы СССР как важнейший фактор мира, с другой стороны, победа Гитлера над Францией как фактор, чреватый угрозой. Концерт детской самодеятельности подготовили в два дня: в свое время Гизелла хорошо поработала с ребятами, и теперь не стоило большого труда восстановить.

В президиуме сидели шесть человек: товарищ Дегтярь, демобилизованные красноармейцы со своими женами и Клава Ивановна. Официальное открытие вечера задержали напятнадцать минут из-за нехватки стульев, все это время Ефим стоял возле президиума и держал руку на плече у своего друга Степы Хомицкого. Клава Ивановна даже подпустила шпильку, что Ефим ведет дружбу только со знаменитостями и не прочь афишировать перед народом.

— Малая, — сказал товарищ Дегтярь, — у тебя на глазах рождаются новые отношения между людьми. Смотри, не зевай, а то жернова истории не церемонятся.

Оля Чеперуха сидела как на иголках и поминутно спрашивала время. Иона Овсеич довел до сведения всех присутствующих, что президиум начинает волноваться, дальше оттягивать нельзя, и объявил вечер открытым.

В кратком вступительном слове он обрисовал, как выглядит на сегодня политическая карта Европы. Еще недавно самостоятельные страны, такие, как Дания и Норвегия, потеряли свою независимость. В мае сего года германская армия взяла под свой контроль также территории Голландии, Бельгии, Люксембурга и обошла, таким образом, знаменитую линию Мажино. Что же касается Франции, то ее судьба была предрешена задолго до начала военных действий, ибо пятая колонна, которая проникла во все звенья государственного и военного аппарата, пугая жупелом коммунизма, планомерно готовила измену. Поль Рейно, хотя у него были кой-какие благовидные намерения, фактически уже ничего не мог, а по-настоящему, и не хотел. С двадцать девятого мая по четвертое июня включительно, другими словами, в самый критический момент, Англия и ее премьер-министр, оголтелый антисоветчик Уинстон Черчилль, пришедший на смену небезызвестному капитулянту Невилю Чемберлену, бросили Францию на произвол судьбы, а сами были заняты эвакуацией своих войск из Дюнкерка. По сообщениям агентства Рейтер, переправилась трехсоттысячная армия, зато союзная Франция стала очередной жертвой предательства. Четырнадцатого июня, ровно за месяц до Дня Бастилии, Париж пал, а спустя восемь дней, двадцать второго июня, в Компьенском лесу, в том самом железнодорожном вагоне, где маршал Фош за двадцать два года до этого продиктовал капитуляцию побежденной Германии, Франция расписалась в своем поражении. Версальский мир, империалистический характер которого Советская Республика подчеркивала с первых дней своего существования, рассыпался, как карточный домик.

Одновременно с ослаблением империалистического лагеря происходил дальнейший рост СССР как в территориальном отношении, так и по числу народонаселения. Границы СССР в Европе значительно передвинулись на запад и теперь крепки как никогда. Строительство коммунизма в одной отдельно взятой стране, возможность которого была полностью доказана на историческом Восемнадцатом съезде партии, с каждым днем набирает новые темпы, и уже не за горами то время, когда сбудется вековая мечта рабочих, крестьян и всего трудового человечества: от каждого по способностям — каждому по потребностям. А пока за кордонами нашей родины мы по-прежнему видим два противоположных полюса: богатство и бедность, роскошь и нищету, обжорство сытых и вопли голодных.

Двадцать два года под игом боярской Румынии стонали наши родные братья — молдаване и украинцы. На одном берегу Днестра радость и счастье, на другом — слезы матерей и плач детей, на одном берегу звонкий смех и веселье, на другом — страдания и безработица. Знаменитый украинский писатель-демократ Михаиле Коцюбинский ярко описал, как филлоксера поразила виноградники бессарабского крестьянина. Но во сто крат страшнее филлоксеры, страшнее саранчи были румынские бояре и сигуранца. Под видом аграрной реформы они отняли у крестьян до двух третей принадлежавшей им земли. Количество неграмотных в бессарабских селах доходило до восьмидесяти процентов.

— Товарищи, — торжественно объявил председатель, — сегодня среди нас присутствуют демобилизованные из рядов РККА Хомицкий Степан и Чеперуха Иона, которые принимали непосредственное участие в освобождении народов Бессарабии. Они еще успели увидеть страшные следы капиталистического рая воочию, своими глазами, и хотят поделиться с нами. Попросим дружно!

После аплодисментов, которые могли быть в три раза дольше и громче, если бы Чеперуха сам не остановил, первое слово демобилизованного красноармейца была благодарность партии, правительству и лично товарищу Сталину за доверие, а также соседям и всем жильцам дома — за теплую встречу. Что же касается капиталистического рая, про который только что со всеми подробностями говорил товарищ Дегтярь, так можно сказать только одно: все это правда, самая горькая правда, и здесь нема слов, нема красок, нема выражений, чтобы описать. Возьмем пример из жизни. Как-то в середине июля ему, красноармейцу Чеперухе, командир части дал приказ отправиться в селение Чадыр-Лунга по одному секретному делу. День был жаркий, засуха такая, аж на листьях пыль толщиной в палец. Он зашел в один дом напиться. Молдаванин, который встретил его, немножко балакал по-русски еще со старого времени, когда Бессарабия была под Николаем. Мало-помалу разговорились. Молдаванин принес кувшин вина, брынзу, казан мамалыги, полдюжину огурцов и немножко масла, чтобы помазать мамалыгу, пока она еще горячая. Вино было хорошее, прямо из погреба, и каждый выкладывал свободно, что имел на душе. Оказалось, этот молдаванин не видел в своей жизни живого трактора, а про комбайны вообще не слыхал! В сарае у этого молдаванина он, Иона Чеперуха, видел собственными глазами деревянную мотыгу, а старик очень удивился и не поверил, что здесь рядом, с другого бока Днестра, в Тирасполе, Котовске и Балте такую штуку ни за какие деньги не купишь, а надо ехать в Одессу — в исторический музей на бульваре Фельдмана. Потом он спросил у старика, как у него с избирательным правом, на что старик горько засмеялся и заплакал: батогом по морде от помещика — вот и все права, которые он имеет!

— Чеперуха, — закричал с места Граник, — а ты помог ему работать с его мотыгой на поле? Или выпил вино, съел брынзу и пошел себе дальше?

Иона честно признал, что не помог молдаванину с его мотыгой, но наша рабоче-крестьянская Красная Армия с двадцать восьмого июня сорокового года выбросила эту мотыгу вместе с боярами и сигуранцей на мусорную свалку.

Люди громко зааплодировали, Дегтярь пожал руку Чеперухе, поблагодарил его от имени всех присутствующих за хорошую службу на рубежах СССР и предоставил слово Степану Хомицкому, который тоже был участником, очевидцем и хочет поделиться своими впечатлениями.

Степа сказал, что его часть стояла сначала в городе Калараш, потом их перебросили на юг, в Татарбунары, и там он случайно встретился с одним пожилым бессарабом. Этот бессараб занимался мелкой торговлей и хорошо помнил Татарбунарское восстание девятьсот двадцать четвертого года. Когда дошло до расправы над рабочим классом и крестьянами, этот бессараб, который много повидал на своем веку, заплакал и пожелал, чтобы ни Степе, ни его близким и кумам не пришлось видеть такое даже во сне. Под свинцовым дождем отдельные смельчаки добирались вплавь через Днестр до советского берега, но многих доставала здесь последняя пулеметная очередь.

Что касается выборов в Верховный Совет, права на образование, на отдых и на труд, этот бессараб, когда Степа сказал ему, что теперь он тоже будет все иметь, тяжело вздохнул и горько упрекнул: «Молодой человек, грех смеяться над стариком».

— Степа, — вскочил со своего стула Граник, — пошли ему мой адрес или пусть приедет сюда посмотреть!

Нет, покачал головой Степан, адреса он не пошлет и ехать сюда тоже не надо: начиная с двадцать восьмого июня бессарабы уже имеют это у себя дома, в своих Татарбунарах.

Товарищ Дегтярь крепко пожал руку Хомицкому, горячо поблагодарил за интересный рассказ и предложил присутствующим задавать вопросы. Клава Ивановна ответила за всех, что все ясно, как белый день, но, оказалось, у Иосифа Котляра есть вопрос: его Аня очень хочет иметь платок с обезьянами, как у Тоси и Оли, где можно достать?

В форпосте поднялся такой смех, что можно было оглохнуть, Аня спряталась за спинкой стула, на котором сидела Ляля Орлова, и та делала руками знак, чтобы люди имели совесть, а то женщина сгорит от стыда. Но люди не хотели иметь совести, и сам Иосиф вместе с ними. Дина Варгафтик сказала, что она ему не завидует, такое он получит дома, но пока люди смеялись, и председательствующий должен был употребить свою власть, чтобы водворить порядок. Наконец наступила тишина, однако тут председательствующий допустил серьезную оплошность: он предложил, чтобы все свои вопросы насчет туалетов Оли и Тоси мужчины адресовали им в частном порядке. Поднялась новая буря смеха, Тося и Оля закрыли щеки руками, а Ефим обязательно хотел всех перекричать и спрашивал, когда мадам Хомицкая и мадам Чеперуха смогут его принять по вопросу насчет своих туалетов. Соня, у которой пошел девятый месяц, хватала мужа за рукав и просила постыдиться перед людьми, но Ефим продолжал свое, пока Иона Чеперуха не объяснил, размахивая кулаками, что по вопросу жениных сподников он будет принимать сам.

Когда буря утихла, детская самодеятельность, аккомпанировал на баяне Адя Лапидис, исполнила любимую песню демобилизованных красноармейцев Хомицкого и Чеперухи «Красноармейская», стихи поэта Суркова, музыка братьев Покрасс. Потом пели «Если завтра война, если завтра в поход», «Розпрягайте, хлопці, конi» и «Полюшко, поле», Клава Ивановна не выдержала и подхватила, за ней Иона, Степа, Дегтярь и все остальные. В заключение хор исполнил песню про двух соколов, Ленина и Сталина, люди слушали молча и невольно повторяли про себя: на дубу высоком сидели два сокола ясных, один сокол — Ленин, другой сокол — Сталин.

Потом товарищ Дегтярь объявил, к сведению взрослых и лиц, старше шестнадцати лет, танцы до упаду. Кто не хотел, мог сидеть на скамейке и смотреть. Иона Чеперуха танцевал все танцы подряд: танго, вальс, фокстрот. Специально, по его заказу, Адя сыграл «Фрейлехс», Иона выделывал своими ногами такие кренделя, что все только ахали, откуда у человека в его годы берется столько сил. Ефим Граник, хотя никто его не спрашивал, повторял, как попка-дурачок, что Иона накушался у того несчастного бессараба брынзы, масла и мамалыги за весь наш двор до конца своей жизни.

Раньше всех ушла Аня Котляр: завтра у нее начинались экзамены, и оставался последний вечер перед боем. Иона Овсеич велел держать крепко, обеими руками, поводья и не ослаблять узду, какие бы превратности ее ни подстерегали.

Первый экзамен был самый трудный, алгебра, и Аня выдержала блестяще: она получила твердое «хорошо», комиссия сказала, можно было бы поставить даже «отлично». Клава Ивановна и Полина Исаевна повторяли в один голос, что после курсов Аня должна учиться дальше, на доктора, и Иосифу, если он хочет идти в ногу с женой, надо взяться за самообразование.

Когда Аня сдала все экзамены и ее зачислили, эти же слова Иосифу повторил Иона Овсеич, а тот закурил в ответ свою толстую цигарку и сказал, что он уже хорошо чувствует, как образование жены бьет его по карману: новые туфли, новое платье, новый жакет, словом, купи, купи, купи. А где взять деньги?

— Котляр, — Иона Овсеич прищурил правый глаз, — по-моему, ты не в ту сторону тянешь.

Через несколько дней Дина Варгафтик пришла к Дегтярю с жалобой, что гвоздильная машина Котляра опять стреляет у нее над головой до двенадцати ночи. Иона Овсеич первый раз не реагировал, хотелось верить, что имеет место отдельный случай, однако в течение недели гвоздарня не утихала, и стало совершенно ясно: здесь, конечно, не отдельный случай, а самый настоящий рецидив.

Товарищ Дегтярь взял с собой мадам Малую, и вдвоем зашли к Иосифу в гости. Он как раз сидел за своей машиной и ничуть не постыдился. Наоборот, хотя его никто не просил, он сам объяснил составные части и дал Малой покрутить ручку. Аня устроилась в кухне и готовила на завтра уроки. Клава Ивановна позвала ее и просила посидеть вместе с ними. Аня согласилась, но при этом двадцать раз повторила, какие трудные уроки назавтра и как много теперь задают.

Будем брать быка за рога, сказал Иона Овсеич, и спросил прямо: принимает или не принимает Иосиф Котляр решения Восемнадцатого партсъезда о построении коммунизма у нас в СССР, и как он преломляет это в своей личной практике? Котляр не заставил ждать и ответил сразу: у себя на заводе Ленина он стахановец, ежемесячно перевыполняет план, хотя регулярно повышают норму, а жена учится на медсестру, и дома в полтора-два раза увеличились расходы. Кроме того, жена как медработник, завел он старую песню, хочет одеваться все лучше и лучше, вокруг одни доктора, профессора, и ей стыдно, что муж такой старый и бедный. Ну, годы и возраст, это, как говорится, от бога, тут человек не имеет власти, но заработать немножко больше — это Иосиф Котляр еще в силах.

Товарищ Дегтярь перевел глаза на Аню: что она может добавить? Аня заявила, что ничего добавлять не будет, а Котляр может идти на все четыре стороны, она его не держит. Если он хочет, можно разделить комнату и жить, как чужие соседи.

— Успокойся, — попросил Иосиф, — ты еще не доктор, и покуда я тебя кормлю, а не наоборот.

— Да, — горько засмеялась Аня, — и ордер твой, и мебель, и диван, и вся моя соматика, которая питается глюкозой за твои деньги!

Клава Ивановна сказала, милые бранятся — только тешатся, а они с Овсеичем пришли за другим: как долго Иосиф Котляр будет еще кустарничать у себя дома и в глаза смеяться над всеми соседями и двором?

Иосиф, который до этой минуты вел себя вежливо и красиво, вдруг заорал, как двадцать лет назад в партизанском отряде: мало того, мать их так-перетак, что настроили против него жену и подкладывают динамит, они еще требуют, чтобы он уже сегодня жил, как при полном коммунизме, и кормил две семьи на одну паршивую зарплату! Ане от этих грубых слов хотелось провалиться сквозь землю, и она закричала, пусть сейчас же дают ей размен, а то все будут кусать себе локти. Потом она подбежала к открытому окну, Клава Ивановна прямо остолбенела, а Иона Овсеич встал и спокойно предупредил: не хотят по-хорошему — будем искать другие способы.

Через неделю, как удар грома, из Николаева прибыла телеграмма от бабушки: Петя и Саша подали заявление в авиационное училище и уже выехали. Иосиф схватился обеими руками за голову и долго сидел на стуле, раскачиваясь из стороны в сторону. Аня, прямо в туфлях, бросилась на диван и зарылась головой в подушку. Иосиф отстегнул свой протез, швырнул в угол и лег рядом с женой.

— Что происходит на белом свете? — спросил он. — Кто мне объяснит: что происходит на белом свете? Почему я должен кормить, поить, одевать, а каждый может делать по-своему: жена, дети, сыновья. Где у людей благодарность, где у людей совесть, чтобы не спрашивать, не надо спрашивать, просто посоветоваться.

— Боже мой, — прошептала Аня, — какой эгоист, какой черствый эгоист: в такую минуту он думает о себе. Почему я не ослепла в тот день, когда увидела его! Почему парез не отнял у меня ноги по дороге в загс!

— Аня, — сказал Иосиф, — я люблю тебя, я люблю своих сыновей, я хочу, чтобы все были счастливы, но меня никто не слушает, и каждый делает по-своему.

Иосиф поцеловал жену в щеку, она машинально вытерла рукой и попросила дышать в другую сторону, так от него несло махоркой.

Иосиф вздохнул, допрыгал на одной ноге до своей машины, выбил несколько гвоздей и вспомнил, как в девятнадцатом году они судили Федьку Дыхана, которому так сильно захотелось домой, до жинки, что он отрубил себе на левой руке три пальца. Сволочь, сказал ему командир, Юхим Журавель, отрубил себе лишнее, что самому не надо, а большие пальцы оставил. А нам, сказал Журавель, твоя голова лишняя и вся твоя подлая жизня.

Расстреливали Федьку на берегу речки Кодымы Иван Панчина, Микола Пустовойт, а третий был он, Иосиф Котляр.

Вот так: человек отрубил себе кусок своего тела, а другие сказали, что им вообще не надо его жизни, — она им лишняя.

Ладно, махнула рукой Аня, ей надоели эти партизанские истории, она уже не глупенькая девочка, как двадцать лет назад. К Ляле Орловой вчера приехал один на эмке, а Иосиф Котляр до конца жизни будет вспоминать, как он махал шашкой и ставил беляков к стенке.

— Аня, — сказал Иосиф, — есть еще порох в пороховницах.

Насчет пороха в пороховницах Аня слышала тоже не первый раз и пропустила мимо ушей. Потом она взялась считать вслух, когда будет иметь свободное время, чтобы поехать к Саше и Пете. Получалось, что раньше зимы, когда у нее на курсах каникулы, не выйдет. Сволочи, застонала Аня, сволочи, оставили сыновей в Николаеве ради паршивой комнаты, чтобы бабушку не уплотнили: пригодится детям, когда захотят иметь свою семью. Пригодилось, как мертвому припарки. Ой, вэй из мир!

Гвоздильная машина стучала, как будто ударяли молотком, Иосиф сбрасывал гвозди в лоток и опять крутил ручку, пока радио не сыграло «Интернационал» и кончило передачи дня.

Аня постелила себе отдельно на кушетке и предупредила Иосифа, чтобы не трогал ее: завтра у них три пары и тяжелая практика в клинике профессора Гешелина.

Среди ночи Ане пришлось подняться: прибежал Ефим Граник и срочно требовал к Соне, потому что ей очень плохо. У доктора Ланды тоже были, но, как назло, он сегодня дежурил в больнице. Пальпируя Сонин живот, Аня вслух удивлялась, откуда у венеролога так часто ночные дежурства.

Сильнее всего болело справа, где желчный пузырь, но, учитывая срок беременности, нельзя было терять время на дополнительные диагнозы, и Ефим побежал вызывать карету скорой помощи. Пока ждали карету, Аня положила больной на икры свежие горчичники и велела принять таблетку белладонны с аспирином. После аспирина наступает усиленное потоотделение, и больную хорошо укутали в зимнее одеяло. Сначала ей стало немного хуже, сильное сердцебиение и одышка, но потом пошло к лучшему.

Когда приехала скорая помощь, Аня сказала доктору, что у больной, видимо, предродовые схватки, осложненные явлениями дискинеза желчных путей. Доктор не ответил ни да, ни нет, сделал укол камфары и приказал одеть больную. Ефим спросил, куда, и заявил: если в роддом, он согласен, если в больницу, пусть сами едут.

Соню отвезли в пятый роддом, на Старо-портофранков-ской, по-новому Комсомольская. Аня поехала с каретой, мужу не разрешили.

Утром Аня вернулась вся в слезах: Соне срочно сделали кесарево сечение, иначе роженица могла умереть. Один ребенок мертвый, другой живет, но прогнозов строить нельзя. Ефим закричал, что они будут отвечать ему за жизнь ребенка и он дойдет до правительства. Со стороны можно было подумать, что кричит малахольный Мишка Режет Кабана, а не нормальный человек.

Ефим весь день сидел на скамейке возле роддома и держал возле себя Оську с Хилькой. В три часа пришла Клава Ивановна, чтобы позвать детей на обед, но Ефим категорически запретил. Клава Ивановна вернулась домой, взяла кастрюлю с супом, казанок с мясом, на гарнир тушеная фасоль, и принесла.

— Кушайте, дети, — заплакал Ефим, — кушайте: одна ваша сестричка уже наелась — ей больше ничего не надо.

Клава Ивановна качала головой и требовала, чтобы Ефим, во имя Сони и троих детей, не распускал свои нервы.

Оська старательно жевал кусок мяса, но попалась твердая жила, он встал и пошел за угол, чтобы выплюнуть. За углом он прижался щекой к стене и несколько раз с силой потерся, пока не стало больно.

Не считая этого дня, врачи еще трое суток опасались за жизнь роженицы и ребенка. Ефим не выходил на работу, на заводе как раз кончался месяц, и каждый человек был на вес золота, имели законное право отдать его под суд, согласно новому Указу Президиума Верховного Совета СССР, от 26-го июня 1940 года, о борьбе с летунами и прогульщиками, ему полагалось четыре месяца тюрьмы, но, поскольку в данном случае не было злого умысла, пожалели и ограничились последним предупреждением.

Из истории с Сониными родами Иона Овсеич сделал два вывода, и все были согласны: во-первых, в лице Ани Котляр двор получил медика с неплохой квалификацией, во-вторых, Ефим Граник еще раз продемонстрировал свое полное неумение и нежелание соблюдать трудовую дисциплину.

Ефим обиделся и сказал: интересно посмотреть, как бы на его месте держал себя Дегтярь. На это Иона Овсеич ответил: хочется не хочется, а надо напомнить, в двадцать первом году, когда по всей стране был голод, он тоже имел два сына. Дальнейшие подробности можно узнать у Полины Исаевны, но одну подробность уместно сообщить сразу: не было даже времени как следует постоять над могилкой и поплакать.

Через три недели Соню отпустили домой. Товарищ Дегтярь взял на руки ребенка и сказал: вылитая папа, но, будем надеяться, другой характер. Клава Ивановна разложила на столе пеленки, из них — полдюжины фланелевых. Соня, когда увидела, пришла в ужас: кому нужно такое богатство! Но оказалось, это еще не все: Хомицкий и Чеперуха занесли белую эмалированную миску, оцинкованную лохань и ведро, чтобы вываривать пеленки.

Соня, бледная как полотно, сидела на стуле, товарищ Дегтярь не выпускал ребенка из рук и повторял: агу, агусеньки! Ефим поставил на середину стола трехлитровый чайник, стаканы, чашки и попросил всех присутствующих угощаться чаем. Клава Ивановна первая высказала подозрение, что чай чересчур крепкий, и не ошиблась: в чайнике был портвейн из погребка ОСХИ. Чеперуха похвалил Ефима за выдумку, налил себе и Степе по стакану, потом еще и велел молодому папе собираться на Пушкинскую, между Базарной и Большой Арнаутской.

Товарищ Дегтярь сказал, что для хозяина это не очень красиво, в такой момент отлучаться из дому, но Соня сама взяла мужа под защиту: за все тревоги и волнения он вполне заслужил прогуляться со своими соседями, которые как самые близкие родственники.

— Овсеич, — закричал с порога Чеперуха, — ты читал книжку про трех мушкетеров? Так это про нас.

Мадам Малая послала вдогонку совет: пусть молодые люди положат в карман адрес, чтобы прохожие знали, куда отвести их обратно.

Молодые люди, хотя всю дорогу назад плохо слушались ноги, нашли свой дом без помощи прохожих, но, приблизясь вплотную, немножко растерялись: у самых ворот стоял новый, как из печки, ЗИС-101.

— Степа, — сказал Чеперуха, — в темноте у меня куриная слепота: посмотри номер дома и как называется улица.

Степа посмотрел, прочитал вслух, и все сошлось. Ефим похлопал по крылу машины, подергал ручку и сказал: хороший автомобиль, блестит, как новые яйца у собаки, аж глазам больно. Из подъезда вышла Орлова, расфуфыренная с ног до головы, за ней еще двое, один забежал вперед, залез в машину и открыл заднюю дверь изнутри. Иона снял картуз, помахал в воздухе, но Орлова не успела заметить: она уже сидела на диванчике, смеялась и ударяла соседа по рукам.

Машина дернула с места, как хороший рысак, в один миг скрылась За углом, Иона и Степа сделали вслед воздушный поцелуй, а Ефим громко, на всю улицу, запел песню, которую слышал от одного гимназиста еще в старое время:

На другой день Иона Овсеич имел разговор со всеми тремя мушкетерами и просил описать, как выглядели мужчины, которые вышли с Орловой, а также любой ценой вспомнить номер машины и особые приметы. Как нарочно, все были так зачарованы машиной, что не пришло в голову посмотреть номер и запомнить.

От тети Насти Иона Овсеич узнал еще меньше: она не могла даже сказать, какой марки машина, и была уверена, что заграничная, так сильно блестела и такая красивая.

Клава Ивановна буквально кипела: где должны работать люди, которые имеют в своем распоряжении ЗИС-101, чтобы ездить по ночам на блядки! А эта бикса опять берется за старое и получается, как говорит народ: сколько волка ни корми — все равно в лес глядит.

— Малая, — сказал товарищ Дегтярь, — успокойся: возмущаться — это легче всего.

— Легче всего? — еще больше взвинтилась Малая. — А я сию минуту пойду в НКВД и сама приеду с черным вороном, чтобы раз и навсегда выкорчевать эту хуну из нашего двора!

— Малая, — топнул ногой товарищ Дегтярь, — никуда ты не пойдешь: сами допустили до такого бардака — сами будем расхлебывать!

Накануне выходного за Лялей опять приехал ЗИС, Зюнчик и Колька побежали звать мадам Малую, но, как назло, в этот вечер черт ее дернул пойти в кино на Чарли Чаплина, которого она уже сто раз видела. Клава Ивановна готова была рвать на себе волосы: было прямо такое ощущение, как будто кто-то нарочно подстроил. На следующее утро, хотя товарищ Дегтярь категорически запретил, она с шумом влетела к Ляле в квартиру, стукнула кулаком по столу и предупредила в последний раз, чтобы Орлова закрыла свой бардак, иначе будет такое, что вся Одесса ахнет. Ляля в ответ посмотрела своими глупыми глазами и прикинулась полной дурочкой. Больше того, она сама попросила мадам Малую сделать так, чтобы вся Одесса ахнула: это может быть очень интересно.

— Малая, — рассердился Иона Овсеич, — своими партизанскими вылазками ты мне путаешь все карты. А она открыто смеется над тобой, потому что по нашим советским законам: не пойман — не вор.

— Не пойман — не вор! — прямо остолбенела Клава Ивановна. — По-твоему получается, я должна схватить его за бейцим, покуда они кряхтят с Орловой, и держать, пока не приедет следователь!

— Малая, — товарищ Дегтярь буквально побагровел, — ты забываешь свое место! Делай, как тебе велят, и не мудри, а то намудришь на собственную голову!

Решили вернуться к старому приему: тетя Настя будет круглые сутки присматриваться к гостям, которые ходят к Ляле, и фиксировать. Со своей стороны, Клава Ивановна и Дина Варгафтик должны зорко следить из окна.

На третий день Дина сказала: дурная работа, надо сообщить куда следует, а там Орлова живо заговорит.

— Варгафтик, — одернула мадам Малая, — будешь давать советы, когда тебя спросят, а пока держи язык за зубами.

ЗИС больше не приезжал, гости не приходили, было впечатление, что Орлова притаилась и ждет подходящего момента, когда потеряют бдительность. Иона Овсеич предупредил Малую, что в такие переходные моменты надо держать ухо особенно востро, однако другие события отодвинули заботы с Лялей на второй план.

У Зои Лапидис внезапно повторились старые припадки, и надо было срочно решать с Адей. Первый раз мальчик прибежал к Ане Котляр и весь дрожал от страха. Аня сама так перепугалась, что из рук выпад флакон с йодом и разбился, комната наполнилась больничным запахом. Аня послала Адю к мадам Малой, а сама пошла к его маме.

Примус погас, в квартире стоял густой синий чад, от которого щипало глаза и трудно было дышать. Зоя выбрасывала из сковородки на пол бычков, поливала их подсолнечным маслом и требовала, чтобы они танцевали с ней фокстрот. Увидя Аню, она плеснула на нее маслом и велела тоже танцевать фокстрот. Аня поскользнулась, чудом удержалась на ногах, схватила Зою под руку и вывела в коридор. Зоя заплакала, назвала ее толстой сиреной и вдруг ударила по щеке. От полной неожиданности Аня оцепенела.

— Лапидис, — закричала Клава Ивановна с лестницы, — перестань свои штуки!

Зоя ударила Аню второй раз, но теперь не заплакала, а наоборот, засмеялась и вспомнила своего Ванечку, как ему нравились толстые сирены. Аня, хотя глупо обижаться на больного человека, почувствовала в душе такую обиду и тоску, что захотелось бежать на край света.

— Зоя, — скомандовала мадам Малая, — марш в комнату и веди себя прилично, а то люди могут подумать черт знает что!

Зоя взяла руку Клавы Ивановны, попросила вытереть ей слезы и разгладить морщинки под глазами, не то Ванечка придет, она будет совсем старенькая, и разлюбит навсегда. Клава Ивановна возразила, что Лапидис не какой-нибудь ветреник, а хороший семьянин и любит свою жену. Зоя нахмурилась и сказала, хватит ему прятаться — пусть возвращается домой.

Сутки прошли спокойно, мадам Малая ночевала у Лапидисов, а потом опять все повторилось, и пришлось вызвать карету. Зоя брыкалась изо всех сил, одного санитара укусила за нос и требовала, чтобы Ванечка приехал к ней, а она к нему не хочет. Клава Ивановна подала санитарам два полотенца, чтобы связали Зое руки и ноги, так и сделали, подняли ее над землей, один спереди, другой сзади, и так несли до ворот, где стояла машина. Мадам Малая и все люди вокруг возмущались, что карета не заехала во двор, а остановилась у черта на куличках. Доктор ответил: «Не ваше дело!» Мадам Малая крикнула вдогонку: поговорим где надо, посмотрим, какой ты прыткий!

У Лапидисов не было близких родственников, которые могли бы взять Адю к себе. Первое время за ним присматривала Клава Ивановна, но всякие поручения и нагрузки требовали внимания, по домашнему хозяйству тоже были заботы, и она выбивалась из сил. Правда, за Адей понемногу ухаживали то Аня, то Соня Граник, то Дина и Тося, но у каждого было столько своих хлопот, что дай бог успеть.

Товарищ Дегтярь предложил устроить мальчика в детдом, который на Большом Фонтане. Клава Ивановна заплакала: Адя, на редкость послушный ребенок, другой на его месте, без мамы, без папы, давно попал бы в уличную компанию.

— Малая, — рассердился Иона Овсеич, — твои слезы никому не нужны: или ты берешь его на свою ответственность, или пусть идет в детдом.

Адя, когда узнал, что его определили в детдом, не пришел ночевать. В семь часов утра, еще было темно, Клава Ивановна с Аней нашли его на вокзале: он спал на скамейке, шапка под головой, и укрылся пальто.

— Адя, — сказала твердым голосом Клава Ивановна, — я всем говорю, что ты самый лучший мальчик, а получается, я вру.

Аня Котляр повернулась спиной, плечи у нее вздрагивали, как будто от сильной икотки. Адя смотрел своими большими, как у мамы, синими глазами, на лоб спадали волосы. Клава Ивановна вынула гребешок, причесала, прижала Адину голову к себе, постояли минуту молча и пошли.

Отвести мальчика сразу в детдом нельзя было, требовалось еще два-три дня, чтобы оформить в Сталинском райисполкоме необходимые документы. За это время Зюнчик подговорил Адю бежать вдвоем на Кавказ, и мальчиков задержали на узловой станции Знаменка. У Оли Чеперухи сделалась истерика, она ругала последними словами Лапидисов, малохольную Зою и этого вонючего троцкиста, этого предателя, которые бросили на произвол судьбы родного сына, и требовала, пусть Адю немедленно отведут в детдом, в трудколонию, куда угодно, а то он собьет с дороги и перепортит всех детей.

Иона Овсеич, когда мальчиков вернули в Одессу, предупредил их со всей строгостью, что за свои действия будут нести полную ответственность перед законом: хватит, уже достаточно взрослые.

Зюнчик получил от батьки, что полагается, все тело было в синяках, а на другой день Чеперуха-папа, Чеперуха-сын и Адя Лапидис, втроем, пошли в кино Котовского на картину «Истребители». Марк Бернес, который играл летчика, сам садился за пианино и пел: «Любимый город может спать спокойно, и видеть сны, и зеленеть среди весны».

В понедельник Аде уже не надо было идти в девяносто вторую школу, где он учился с первого класса: рано утром Клава Ивановна с Аней отвезли его в детдом и сдали с рук на руки. Завпед, пока оформляли прием, рассказывал, какой у них здоровый коллектив, самодеятельность держит первое место в районе, среди бывших воспитанников есть инженеры, врачи и один авиаконструктор.

— Адя, — обрадовалась Клава Ивановна, — учи хорошо математику, кроме музыканта, ты можешь стать еще конструктором.

Завпед посмотрел Адины пальцы и сказал: длинные, как у Паганини. В детдоме Адя имеет полную возможность продолжать занятия по музыке — в красном уголке есть рояль и духовые инструменты. Регулярно, два раза в месяц, приезжает кинопередвижка или организуется коллективное посещение кино, скучать здесь не дают. Сегодня он получит новый костюм, синий или серый, какой больше подойдет, отдельную койку и подружится с ребятами так, что водой не разольешь.

Клава Ивановна поцеловала Адю в обе щеки, категорически запретила тосковать или уходить в себя и дала слово, что будет навещать каждое воскресенье. Аня пожала Аде руку, как взрослому, и со своей стороны обещала привозить интересные книжки и ноты.

Вечером товарищ Дегтярь сказал:

— Малая, запомни мои слова: ему так понравится, что он не захочет обратно домой.

Иона Овсеич чуть-чуть не угадал: три дня прошли спокойно, а на четвертый из детдома пришли за Адей. Клаву Ивановну как будто молотком по голове ударило, она схватила человека за воротник и с трудом удержалась, чтобы не плюнуть ему в лицо. Человек разозлился, назвал Клаву Ивановну дефективной, она пропустила мимо ушей и побежала в парадное, где квартира Лапидисов. По дороге она дала себе слово, что сделает из Ади форшмак, если только застанет его дома.

Адя сидел за роялем, положил голову на клавиши и сладко спал. Он не слышал, как подошла на цыпочках Клава Ивановна, постояла над ним, тихонько поцеловала в макушку; взяла с дивана подушечку, три глупых котенка (Зоя сама вышивала) смотрели прямо в глаза, подержала в руках и вернула на место. Потом она вынула из дверей ключи, спрятала у себя в кармане, возвратилась к человеку из детдома, извинилась, если допустила с ним грубость, и сказала, пусть идет, она привезет мальчика сама.

В трамвае Клава Ивановна всю дорогу объясняла Аде, что она уже старая, больная, ей трудно уследить за каждым, а как только его маме станет лучше, он сразу вернется домой.

— Ты все понял? — еще раз, перед уходом, спросила Клава Ивановна.

Адя ответил, да, понял, и доказал на деле: Клава Ивановна приехала к нему в воскресенье, потом в следующее воскресенье — и каждый раз про Адю говорили одно хорошее.

Иона Овсеич радовался, как будто выиграл по золотому займу десять тысяч, и весело подтрунивал над мадам Малой, которая готова петь панихиду на крестинах.

Дело с Орловой за эти дни не продвинулось ни на миллиметр. Более того, все складывалось в точности, как предвидел товарищ Дегтяръ: пользуясь тем, что двор имел другие заботы и не мог уделять ей достаточно внимания, Ляля совсем перестала прятаться. Опять каждый вечер приезжали на своих эмках визитеры, Зюнчик и Колька забирались на пожарную лестницу, заглядывали поверх занавесок в Лялино окно и строили такие гримасы, что от стыда можно было провалиться сквозь землю.

Мадам Малая от негодования и гнева буквально не находила себе места, требовала от товарища Дегтяря, чтобы немедленно приняли самые крутые меры, а в ответ слышала прежнюю песню: не будем гнать картину, первое дело — подготовить как следует материалы. Один раз Клава Ивановна просто не выдержала и сказала:

— Овсеич, если бы на твоем месте был кто-нибудь другой, я бы подумала, что у самого рожа в пуху. Товарищ Дегтярь пристально посмотрел:

— А если бы на твоем месте была не Малая, а другая, она бы, как пуля, вылетела у меня из Одессы.

Клава Ивановна обиделась. Когда оба успокоились, товарищ Дегтярь сказал:

— Малая, ты уверена, что зисы и эмки, которые приезжают к Орловой, это одни хозяйственники?

Клава Ивановна отшатнулась, как будто ее ударили по лицу.

— Малая, — покачал головой товарищ Дегтярь, — я не уверен. Покуда не выясним точно, кто и что, надо сделать все, чтобы обуздать Орлову изнутри, силами двора.

На воскресенье назначили очередное занятие по «Краткому курсу». Главное внимание уделили материалам восемнадцатой партконференции, которая проходила в феврале. Иона Овсеич особо остановился на той части решений конференции, где прямо указывалось, что горкомы, обкомы, крайкомы, ЦК компартий союзных республик несут наряду с наркоматами ответственность за работу всех промышленных и транспортных предприятий города, области, и требовалось пристальное внимание к нуждам промышленности и транспорта.

Занятие проходило активно, многие поднимали руки и хотели выступить, в том числе Ляля Орлова, Иона Овсеич дал возможность каждому, за исключением Орловой, которую демонстративно игнорировал. Ляля в конце концов поняла и наглым тоном заявила, что как-нибудь проживет без кружка, хлопнула дверью и вышла.

После занятия Иона Овсеич попросил остаться Малую, Варгафтик и Котляр.

— Товарищи, — сказал он, — давайте конкретно и по существу решать с Орловой. Мы долго ждали, долго терпели — дальше некуда. Кто плюет на мнение коллектива, тот плюет на сам коллектив — это не требует доказательств, это очевидно. В связи с этим имеется предложение: объявить жилице Орловой всеобщий бойкот. В вашем лице двор хочет видеть инициативную группу по проведению бойкота.

Дина Варгафтик откликнулась первая: слова, которые Дегтярь сейчас произнес, он вынул у нее прямо изо рта. Другое дело, как это осуществить на практике.

Клава Ивановна сказала, начнем с троих, как предлагает Дегтярь, а в течение завтрашнего дня, в крайнем случае, еще послезавтра, включить весь двор. Аня пожала плечами: умом она понимает, что так надо, но если Орлова сама с ней заговорит первая, как не ответить человеку?

— Товарищ Котляр, — улыбнулся Иона Овсеич, — поверьте моему опыту: еще никому на свете не удавалось, чтобы и волки были сыты, и овцы были целы. Одно из двух.

Рассчитывать на немедленный результат бойкота было бы просто утопией. Если взять сравнение из военного дела, сказал товарищ Дегтярь, больше всего подходит осада: раньше или позже противник не выдерживает и сдается — тогда ему диктуют условия. Однако на первом этапе самое главное — четко провести в жизнь все мероприятия от начала до конца.

Мадам Малая сама взяла на себя половину дома, а Дине Варгафтик и Ане Котляр, обеим, осталась другая половина. Товарищ Дегтярь предложил негласное соревнование: кто быстрее — Малая одна или они вдвоем.

Когда начали проводить в жизнь, оказалось, как предупреждал заранее Иона Овсеич, намного труднее, чем в теории. Одни объясняли, что и так за десять лет не сказали с Орловой двух слов, другие соглашались, но тут же добавляли оговорку, что забегать Орловой дорогу и нарочно делать вид, как будто не замечают ее, не смогут: для этого надо быть хорошим артистом, а они ходят в театр раз в три года.

— А тут не надо притворяться, — отвечала Клава Ивановна, — тут надо на самом деле.

Ляля держалась по-старому, вроде ничего не изменилось. Могло даже показаться, она улыбается еще нахальнее, чем раньше, и крутила своим задом так, что стыд и срам перед людьми. Дегтярь допускал на известный период подобную гипертрофию, когда человек уже потерпел моральное поражение, но не хочет признаться, в первую очередь самому себе. Клава Ивановна требовала нанести в такой момент дополнительный удар — «Молния!» и карикатура на полстены в подъезде — но Иона Овсеич был категорически против: наша изба — наш сор, выносить нечего.

Иосиф Котляр, пользуясь тем, что у Дегтяря и Малой были все это время дела поважнее, чем он, продолжал работать свои гвозди. Через Аню уже нельзя было иметь на него такого влияния, как раньше: по ее словам выходило, что теперь они просто живут под одной крышей, и она не отвечает за него.

Всю декаду перед майскими праздниками Дегтярь был сильно занят и не мог выкроить свободной секунды, чтобы связаться с финорганами насчет Иосифа, пришлось поручить Малой. В финотделе Клава Ивановна сообщила, что сыновья Котляра уже не иждивенцы, поскольку учатся в военной школе. Фактически жену тоже нельзя было уже рассматривать как иждивенку, ибо она могла сама на себя зарабатывать, но формально, по своему соцположению, она считалась, вплоть до окончания курсов, учащейся. Иосифу повысили налог вдвое, но все равно какая-то копейка еще оставалась у него в кармане.

Иона Овсеич сказал, что в данном случае закон отстает от жизни, но, покуда он еще существует, надо искать другой путь. Короче, Аня должна сама отправиться в финотдел и лично описать фактическое положение, а именно: она не является иждивенкой, так как может сама заработать. Иосиф, когда узнал, какие планы вынашивает Дегтярь, по-дурацки развеселился: может заработать — это одно, а приносит домой живой рубль — совсем другое, пусть студенточка передаст это своему Овсеичу, большому экономисту.

Аня дословно передала весь разговор, товарищ Дегтярь спокойно выслушал и ответил:

— Стрелки часов не стоят на одном месте. Котляр, ты должна сделать выбор: или — или.

Аня вдруг расплакалась: почти весь последний год у нее на душе так тяжело, что больно заходить в собственный дом. Иона Овсеич, хотя он не медицинский работник, объяснил, что это в порядке вещей, так и должно быть: когда человек после долгой болезни выходит на свежий воздух, поначалу у него всегда кружится голова и покалывает сердце.

Зимой у Ани не было времени поехать к Саше и Пете. Теперь была возможность использовать два дня праздника, выпросить еще на пару дней освобождение, но вопрос упирался в деньги. У Иосифа были деньги, он сам предлагал, но брать после всех разговоров — это идти на прямое унижение. А какая необходимость, если до июля осталось круглым счетом два месяца, и она сможет сама заработать. Слава богу, от мальчиков регулярно приходят письма, один другого в шутку называют лейтенант Котляр-меньшой и лейтенант Котляр-старшой.

Когда зашел разговор о Саше и Пете, у Ионы Овсеича возникла новая идея: написать в училище про гвоздарню Иосифа, и пусть сыновья, без пяти минут командиры Красной Армии, возьмут хорошо в оборот своего папашу-кустаря.

У Ани внутри все оборвалось: нет, это будет позор на весь Советский Союз! Она с трудом уговорила Иону Овсеича отложить и обещала сама обсудить с сыновьями, когда увидятся летом.

Клава Ивановна не одобряла этой уступки: плохой пример, как холера, которая пролезает через любую щель. Оглядываясь на Котляра, Граник тоже понемногу берется за старое. Для Ионы Овсеича это была полная неожиданность: почему Малая до сих пор молчала! Это во-первых. А во-вторых, о каком примере может идти речь, если Иосиф Котляр — инвалид гражданской войны, а Ефим Граник — здоровый бугай!

У Ефима, сказала Клава Ивановна, в свое время вырезали язву желудка и дома маленький ребенок, Соня докупает женское молоко. Язва желудка. Иона Овсеич хлопнул ладонью по столу, его личное дело, а дети есть у каждого: советская власть окружает материнской заботой, и надо целиком потерять совесть, чтобы жаловаться. Клава Ивановна молчала, Иона Овсеич, хотя это было совсем на него не похоже, окончательно разошелся и стал кричать, что с такой психикой и с такими людьми мы еще и через двадцать лет не построим коммунизм. Были всякие Лапидисы, которые ставили нам палки в колеса, насмехались и дошлидо прямого предательства, — с ними советская власть покончила раз и навсегда. Но в глубине души еще у многих и многих из нас прячется мещанин, и Ленин был тысячу раз прав, когда предупреждал об опасности мелкобуржуазной стихии.

— Овсеич, — сказала Клава Ивановна, — мне уже почти шестьдесят лет. В ногах у меня подагра, каждый вечер на четверть стакана воды я беру пятнадцать капель валерьянки и кладу теплую бутылку на сердце. Я не требую благодарности, но ответь мне ясно: в чем моя недоработка?

У Клавы Ивановны стояли в глазах слезы, Иона Овсеич взял ее руку, положил себе на ладонь и несколько раз погладил, как будто маленького ребенка:

— Малая, если бы я был Михаил Иванович Калинин, я бы дал тебе орден. Но самое главное — хочется пожить еще пару лет при коммунизме. Малая, можешь поверить Дегтярю: мы имеем шанс.

Нет, покачала головой Клава Ивановна, она лично не рассчитывает, но ей вполне достаточно, чтобы наши дети и внуки. Да, сказал Дегтярь, это верно: мир так устроен, что отдаешь жизнь за будущее и плоды достаются потомкам. Первые два поколения русских революционеров видели только каторгу и виселицы, но проложили дорогу третьему поколению: прежде чем подняться к звездам, люди падают на землю и разбиваются.

Клава Ивановна махнула рукой: зачем ей эта умная философия, она не собирается лететь на звезды — пусть людям будет хорошо на земле. А теперь она хочет получить ответ Дегтяря: как же все-таки быть с Котляром и Граником?

О, Иона Овсеич разгладил пальцами мешочки под глазами, значит, все на Дегтяря — и философия, и практика! Ладно, на носу Первомай, пусть люди отдохнут, повеселятся, а числа четвертого-пятого вызовем Котляра с Граником на актив и устроим очную ставку.

— Что это может дать? — удивилась Клава Ивановна.

— А это может дать то, — Иона Овсеич склонил голову набок, лысина, по форме красивая, как у Ленина, имела нездоровый землистый оттенок, — что Котляр с Граником начнут между собой драчку, и каждый будет доказывать, что он имеет право, он хороший, а другой сволочь. Я думаю, актив сможет найти правильное решение.

Дегтярь оказался прав не на сто, а на все двести процентов: еще до актива Котляр с Граником чуть не затеяли драку в подъезде, а на очной ставке Иосиф в глаза назвал Ефима уголовником, который скупает ворованную краску у темного элемента, и можно только удивляться, откуда у советской власти берется столько терпения, чтобы прощать. «Соломенная вдова!» — засмеялся в ответ Ефим и обещал вырвать Котляру вторую ногу, чтобы этот грязный человек не мог ходить по нашей земле и пачкать. Иосиф стал вмиг бурый, как будто его обсыпали анилиновым красителем, схватил Ефима за лацкан и закричал:

— Ты не еврей, ты жид! Правильно говорят русские люди, есть евреи, а есть жиды. Ты жид пархатый!

Товарищ Дегтярь потребовал, чтобы Котляр прекратил свою антисемитскую пропаганду, а Иосиф, можно было подумать, человека трясет малярия, весь дрожал и захлебывался:

— Товарищи жильцы, вы все — товарищ Дегтярь, мадам Малая, Степа Хомицкий, тетя Настя, Тося — знаете, что я еврей, но я прошу вас быть свидетелями на суде, как этот поганый частник и кустарь оскорбил красного партизана, который потерял ногу в боях за советскую власть, и угрожал мне вырвать вторую ногу, чтобы я не мог ходить по нашей советской земле, которую полил своей кровью! Вдвойне больно слышать и видеть подобные явления сегодня, когда весь наш народ вплотную занимается строительством коммунизма, и никакие Граники не помешают нам и не остановят!

Свое ответное слово Ефим тоже начал с просьбы к товарищам жильцам и соседям быть свидетелями на суде, ибо на глазах у общественности нанесли оскорбление кадровому рабочему завода имени Октябрьской революции, имеющему славные традиции классовой борьбы против царизма, буржуазии и самодержавия. Если заглянуть поглубже, в его лице Иосиф Котляр нанес оскорбление всему рабочему коллективу, и было бы роковой ошибкой рассматривать просьбу, как будто она исходит от одного Ефима Граника. Нет, здесь затронута честь всего коллектива, и никакому патентщику, никакому лавочнику, который двадцать лет назад был красный, а сегодня с ног до головы типичный двурушник и вырожденец, мы не дадим плевать нам в лицо и открыто насмехаться!

Товарищ Дегтярь, пока оба ораторствовали, сидел с закрытыми глазами, большой палец заложил под тужурку и внимательно слушал. Когда оба закончили, он поднялся, прошел немного вперед, актив остался сзади, и сказал: до революции, если повернуться лицом к вокзалу, с правой стороны находился окружной суд. Адвокаты и судьи, которых можно было купить, продать и перепродать за рубль, произносили здесь свои речи. Эти речи всегда преследовали одну цель: доказать, что ворона — белая, а снег — черный. Только что, словно нелепый сон, он опять увидел и услышал пустобрехов из суда, который похоронен почти четверть века назад.

— Кто дал право, — Дегтярь повернулся к столу и ударил кулаком, — забирать у людей драгоценное время! Кто дал право жонглировать, как рыжий в балагане, самыми святыми словами, маскируя свое подлинное лицо! Мы собрались здесь, чтобы услышать искреннее, от всего сердца, признание, и хотели по-товарищески помочь в исправлении ошибок. А на деле столкнулись с фактом краснобайства, намеренной демагогии и трусливого, подлого увиливания. Я хочу задать один-единственный вопрос: когда, наконец, Котляр и Граник прекратят свой частный промысел и перестанут бросать позорную тень на весь наш двор!

Иосиф Котляр и Ефим Граник, оба, оглядывались по сторонам, как будто искали поддержки, хотя последнему дураку было ясно, что глупо ждать поддержки от людей, которых позоришь своим поведением. Люди сидели с опущенными головами и даже не хотели смотреть в их сторону.

— Товарищ Дегтярь, — обратился Иосиф, — дай мне слово.

Иона Овсеич предоставил ему слово, Котляр поблагодарил, улыбнулся и начал с вопроса: допустимо или недопустимо, с медицинской точки зрения, отлучать ребенка от груди, когда на носу уже лето?

— А ты при чем здесь? — перебил Иона Овсеич, люди засмеялись, показывая на жирную волосатую грудь Иосифа, одна Тося Хомицкая ответила по существу: плохая та мать, которая дает сосать аж до лета и вдруг, когда самая жара, перестает.

Иона Овсеич прищурил правый глаз и внимательно смотрел на Иосифа. Клава Ивановна подтвердила, что нельзя отлучать среди лета, и Котляр задал новый вопрос: всю свою жизнь, приходя домой с работы, он привык трудиться по вечерам, как же хотят, чтобы он в один миг избавился от такой привычки, особенно летом, когда до девяти часов можно сидеть без света?

Люди опять засмеялись, а Оля Чеперуха дала предложение: пусть Котляр принесет справку из женской консультации, и тогда его не будут отлучать до самой могилы.

— Товарищи, — Иона Овсеич постучал пальцем, — это не такой вопрос, чтобы забавляться шутками. Хоть Иосиф Котляр в принципе как будто согласен, но отсрочка, на которую он здесь намекает, нас не устраивает.

— Дегтярь, — улыбнулся Иосиф, — ты со мной разговариваешь так, вроде имеешь дело с аферистом, а не с человеком, который получил свой патент от Сталинского райфинотдела. Если взять твою точку зрения, выходит, что советская власть издает плохие законы, и ты один знаешь, какие законы ей нужны.

— Стоп! — остановил Иона Овсеич. — Теперь даже слепой видит, какую цель преследует Котляр своими маневрами.

— Жулик! — закричал Ефим. — Тебя видят насквозь.

— А насчет законов, — Дегтярь сделал шаг назад, положил кулак на трибуну, — ответим ему так: практика советской власти сплошь и рядом опережает законы, ибо юриспруденция, это не секрет, еще работает по старинке. Что же касается повседневной жизни нашего рабочего класса и колхозного крестьянства, здесь ежечасно рождаются новые нормы отношений, новая мораль, новая идеология, и, конечно, миллион раз прав Максим Горький, когда говорит: кто не с нами, тот против нас. Это, гражданин Котляр, была, есть и будет наша революционная соцзаконность. А кому не нравится — прочь с дороги!

Иосиф сначала сидел, как завороженный, потом вскочил, задрал штанину, сорвал туфлю и ударил протезом по сиденью стула. Фанера проломилась, Иосиф, чтобы не упасть, схватился за трибуну, рядом со столом президиума, и потребовал, пусть Дегтярь покажет свои ноги, которые он отдал за нашу советскую власть.

— Котляр, — Клава Ивановна крепко стукнула кулаком по столу, — ты уже двадцать лет спекулируешь ногой, которой у тебя нет. Хватит! Мой Борис Давидович положил свою голову, у меня до сих пор кровоточит сердце, а он гниет в земле и не скажет за себя ни слова!

От волнения кровь ударила ей в голову, и она отпила немножко воды, прямо из графина, держа его обеими руками.

— Малая, — спокойно сказал Иона Овсеич, — ты напрасно, волнуешься. Я вношу на рассмотрение актива следующую пропозицию: довести до сведения начальства авиационного училища, где курсантами Александр и Петр Котляр, поведение их отца, и пусть разберут на комсомольском собрании.

— При чем здесь мои дети! — закричал Иосиф.

— Кустарь, — заплакала Аня, — частник поганый, из-за него детям позор на весь Советский Союз. Товарищ Дегтярь, я вас прошу, я вас заклинаю, как мать, пусть сыновья ничего не знают.

Иосиф хотел сесть, но протез застрял под фанерой, масляная краска на стопе ободралась, неприятно было смотреть, как будто сняли кожу с живого тела. Степа Хомицкий наклонился, помог выбить остатки сиденья и убрал стул подальше, чтобы не маячил перед глазами.

Дегтярь пошутил: ремонт стула за счет Степана. А теперь небольшой вопрос к Иосифу Котляру: почему надо так бояться письма в училище, если Иосиф Котляр живет и трудится строго по законам советской власти?

— Почему? — Иосиф вынул платок, вытер пот со лба и шеи. — Моя покойная мама Сура-Бейла говорила: когда в человека, пусть даже белее снега, кидают кусок грязи, остается пятно.

— Гражданин Котляр, — Иона Овсеич наклонился вперед, как будто хотел лучше рассмотреть, — я не понял твоей параллели: кто кидает грязью? Уточни.

Иосиф молчал, пальцы машинально мяли платок, Дегтярь вторично потребовал уточнения, ибо складывалось впечатление, что это актив и двор кидаются грязью.

— Овсеич, — засмеялся Степан, — это в мой огород камень: у Иосифа всегда претензии до моей сантехники.

Иона Чеперуха вдруг вспомнил, что у него тоже претензии к сантехнику Хомицкому, Дегтярь смотрел ласковыми, понимающими глазами, а потом, когда Степа с Ионой кончили свои расчеты, в третий раз обратился к Иосифу Котляру с просьбой уточнить и конкретизировать: кто эти подлые советские люди, которые незаслуженно кидают в него грязь.

— Ладно, — громко вздохнул Иосиф, — давайте договоримся так: патент имеет силу полгода, до июля, и я обещаю перед лицом актива и всего двора, что на этом будет точка.

Дегтярь предложил составить протокол, чтобы зафиксировать, и пусть подпишутся, кроме самого Котляра, еще три человека. Однако, добавил он, хотя заносить в протокол не обязательно, надо со всей прямотой признать, что, соглашаясь на отсрочку до июля, коллектив двора допустил известную непоследовательность и либерализм.

Поскольку с Котляром покончили, можно было перейти ко второму пункту, насчет поведения Ефима Граника.

— Ефим Граник, — обратился товарищ Дегтярь, — до каких пор ты будешь испытывать наше терпение и делать нас соучастниками твоих махинаций против государства и народа!

— Овсеич, — возмутился Граник, — я прошу тебя искать другие слова, а то будет хуже!

— Ефим Граник, — еще громче сказал Дегтярь, — до каких пор ты будешь испытывать наше терпение и делать нас соучастниками твоих грязных махинаций против государства и народа!

Ефим вскочил, как ошпаренный, со своего стула и потребовал, чтобы ему немедленно очистили проход: прямо отсюда, через пятнадцать минут, он будет в обкоме партии у самого Колыбанова и подымет всех на ноги — пусть партия разберет, кто дал право оскорблять кадрового рабочего с завода имени Октябрьской революции!

— Дворничка, товарищ Середа, — обратился Иона Овсеич, — поставьте нас в известность, когда, сколько и в какие часы жилец Граник приносил домой краску, и сколько раз вы лично, своими глазами, могли видеть у него копию товарного чека.

Тетя Настя вспомнила три случая, когда Ефим приходил с ведром посеред ночи и оскорблял ее последними словами, а насчет товарного чека, так здесь, как говорил ее покойный батько: була в собаци хата!

— Дворничка, — окончательно разошелся Ефим, — я тебя уже раз предупреждал и еще раз предупреждаю, и пеняй на себя!

От сильного крика девочка, которую Соня держала на руках и прижимала головкой к своей щеке, проснулась и заплакала. Соня повернулась спиной к активу и дала ребенку грудь, но ребенок не хотел брать грудь, и Дегтярь вошел с ходатайством освободить кормящую мать от обязательного присутствия. За ходатайство голосовали все, исключая одного человека — Ефима Граника.

— Фармазон! — закричал с места Иосиф Котляр. — Гнусный фармазон, ты готов мучить свою жену, своих детей, только чтоб люди тебя пожалели.

— Товарищ председатель, — категорически заявил Граник, — если этот хозяйчик гвоздарни не прекратит свои провокации и клевету, я немедленно покину зал!

— Нет, — засмеялся Иосиф, — ты не покинешь зал — за тобой придут и отведут куда надо!

— Мусор! — крикнул в ответ Ефим. — Я положил на твои доносы.

— Жилец Граник и жилец Котляр, — строго предупредил товарищ Дегтярь, — прекратите свою уличную перебранку и дайте активу нормально работать.

Ефим сложил руки на груди и насмешливым взглядом смотрел на Котляра, который потребовал у председателя, чтобы ему сейчас же дали слово по принципиальному вопросу. Поскольку актив не имел возражений, председатель удовлетворил просьбу жильца Котляра и дал ему слово.

— Товарищи, — сказал Иосиф, — где взять выражения, чтобы достойно ответить этому низкому фармазону! Если наши законы разрешают инвалиду немножко прирабатывать в домашних условиях, то здоровому человеку, у которого есть две руки и две ноги, закон такого права не дает, и так и надо. На фабриках и заводах ощущается нехватка рабочей силы, кто хочет, может работать на двух и трех работах. Спрашивается, до каких же пор двор будет терпеть этого шахер-махера, который готов урвать кусок, где только плохо лежит!

Прежде, чем предоставить Гранику слово для ответа, Иона Овсеич отметил, что вопрос, как его сформулировал Котляр, учитывает законное право каждого гражданина на работу по совместительству, то есть на дополнительный заработок через государственную сеть. И актив требует, чтобы Ефим Граник объяснил, почему его устраивает лишь своя частная лавочка, а наша государственная сеть не устраивает.

— Дорогие жильцы и соседи, — Ефим прижал руку к сердцу, — с малых детских лет я всю жизнь имел тыщу неприятностей из-за того, что люблю говорить правду прямо в глаза. У нас в СССР самый короткий рабочий день в мире — восемь часов, в то время как в Америке и других странах, двенадцать и пятнадцать часов. Там пролетариат может только мечтать. Но, с другой стороны, на завод я должен ехать двумя трамваями туда и двумя трамваями обратно. Кроме того, возле Пересыпского моста вагон часто сходит с рельс, и приходится ждать. Спрашивается: кто даст мне работу по совместительству, чтобы я мог, если нужно, опоздать или прийти на пару часов позже?

— Есть такая работа! — крикнула Клава Ивановна. — И тебе не надо будет опаздывать: здесь рядом, в горпромторге, требуется ночной сторож.

— Сначала целый день на заводе, а потом целую ночь на складе? — улыбнулся Ефим. — Я не против, но что скажет Соня?

Соню, сказала Клава Ивановна, она берет на себя.

— Э, — повел пальцем Ефим, — получится, без меня меня женили.

Дегтярь цокнул карандашом по графину и велел прекратить ненужную полемику. Одновременно, от имени актива, он внес предложение: оформить протоколом добровольное желание Ефима Граника полностью отказаться от патента, срок исполнения — одна неделя.

Ефим возмутился: почему Гранику — неделя, а Котляру — до июля? Или обоим до июля, или Котляру тоже одна неделя.

— Бузотер! — крикнул Иосиф. — Паршивый кустарь! Иона Овсеич хлопнул рукой по столу: хорошо, обоим до первого июля. Но ни секундой больше.

Опасный гнойник с Котляром и Граником на какой-то промежуток времени удалось обезвредить, на передний план опять выдвинулся вопрос насчет Орловой. Материал, который накопили дворничка Середа, мадам Малая и Дина Варгафтик, можно было считать достаточным, но у него, сказал товарищ Дегтярь, имеется один существенный изъян: Орлова, как незамужняя женщина, может мотивировать, что хочет построить свою семью, поэтому в гости к ней приходят разные ухажеры.

— Хорошее дело! — возмутилась Клава Ивановна. — Так любая проститутка может доказать, что она еще больше девочка, чем сама Мария!

— Малая, — нахмурился Иона Овсеич, — ты опять порешь горячку. Слушай меня: надо связаться с доктором Ландой.

Мадам Малая развела руками: при чем здесь доктор Ланда?

— А вот при чем, — хлопнул себя по колену товарищ Дегтярь. — Когда у женщины столько ухажеров, можно ожидать любой болезни. Так почему бы не привлечь для консультации специалиста-венеролога?

Мадам Малая задала встречный вопрос: а если окажется, что ничего нет?

— Ничего нет? — удивился Иона Овсеич. — Такого быть не может, чтобы ничего не было. Пришли ко мне Ланду.

Доктор Ланда, когда к нему обратились за консультацией, сначала заартачился: существует врачебная тайна и нарушение ее карается законом. А насчет принудительной проверки вообще не может быть и речи.

— Семен Александрович, — сказал Дегтярь, — к тебе заходили и, по имеющимся данным, теперь тоже иногда заходят незнакомые люди прямо с улицы. Я хотел у тебя спросить: откуда эти люди знают твой адрес, если нигде нет таблички, что здесь живет и принимает у себя на дому по венерическим болезням доктор Ланда? Короче, не твоя забота, какой дорогой Орлова попадет к тебе на пункт. У тебя, как у доктора, одна забота: установить известный факт, что Орлова — носитель венерической болезни.

Доктор Ланда задумался, двумя пальцами прижал с силой глаза, как будто хочет вдавить внутрь, и внес контрпредложение: подождать сначала результатов бойкота, такая сильная мера наверняка заставит Орлову одуматься и явиться с повинной.

— Ланда, — Иона Овсеич положил свою руку доктору на плечо, — ты хороший специалист по трипперу и сифилису, а в тактике и стратегии с людьми ты не такой хороший специалист. И хватит переливать из пустого в порожнее: делай свое дело.

Оля Чеперуха в этом году первая открыла сезон на черешневое варенье. В ГУМе, на углу Ленина и Карла Либкнехта, она выстояла очередь с шести утра до восьми вечера и достала ленинградский примус — теперь она имела два собственных примуса и была полностью независима. Клава Ивановна, когда увидела, как работает ленинградский примус, заявила, что должна получить его хотя бы на один день, просто ради удовольствия. Вслед за мадам Малой обращались одна за другой Тося, Дина, Соня. Оля выставляла вперед обе руки, как будто сдерживала напор толпы, и кричала милицейским голосом:

— Дамочки, в порядке живой очереди!

Варенье получилось исключительно удачное: на свет оно было прозрачное, как мед, с красноватым оттенком, а на вкус, когда начинал пробовать, нельзя было остановиться. Иона Овсеич специально привел свою Полину Исаевну и сказал при всех, что у наших женщин не грех поучиться.

Оля пожимала плечами и доказывала, что здесь никакого умения не требуется и напрасно ее хвалят. Потом она послала Зюнчика за блюдечками, наполнила каждому до краев, так что стекало на пальцы и приходилось слизывать, соседи отнесли домой, а посуду вернули хозяйке.

По случаю открытия сезона на варенье Иона Чеперуха взял с собой Степу, Ефима, и втроем пошли в погребок ОСХИ. Когда Степа и Ефим были рядом, Оля не так волновалась. Правда, после финской войны ее Чеперуха заметно остепенился и не заливал, как биндюжники с Костецкой, но если у человека раньше было, кто может дать гарантию, что не повторится опять.

Иона, Степа и Ефим вернулись засветло, только недавно зашло солнце, но Оля уже стояла у ворот, как на иголках, и повторяла, пусть бы лучше ее глаза ослепли в тот момент, когда она встретила этого тачечника и отдала ему самое дорогое, что может буть у молоденькой девочки. Иона вышел на середину двора, в том месте, где она целый день провела на ногах возле своих примусов, затеял пьяный танец и обещал плюнуть в лицо каждому, кто скажет, что его жена не самая лучшая в мире.

Оля называла мужа дешевым подхалимом и пыталась увести домой, один раз они почти дошли до парадного, но тут Иона схватил жену за талию и повел в танго под собственный аккомпанемент:

Степа с Ефимом ударяли в ладони и пели один мотив, без слов: тара-ра-тара-ра-ра! Потом вышла Клава Ивановна, набросилась на кавалеров, которые видят перед собой даму, а сидят, как евнухи персидского царя, и закружила обоих. Кавалеры сбивались с ноги, Клава Ивановна возмущалась, сладко жмурила глаза, как будто тридцать лет назад, и запрокидывала голову.

На другой день Зюнчик принес домой хорошую новость: он сдал все экзамены за восьмой класс, а дальше хочет учиться в артиллерийской спецшколе. К ним приходил старший лейтенант и сказал, что при таких оценках, как у Зиновия, могут встретиться трудности, но есть положительный момент: во-первых, восемь классов, во-вторых, сильное желание.

Оля, когда услышала, расплакалась: она должна только радоваться, что ее сын будет командир Красной Армии, но на сердце у нее тяжесть — и она ничего не может сделать с собой.

У Ионы на душе не было тяжести, он объяснял жене, что линия Маннергейма, из которой сделали мишмаш, когда он со своей частью был в Карелии, считалась самой сильной в мире — кто же пойдет на СССР, чтобы сломать себе голову! С Гитлером есть пакт о ненападении, и пусть скажет спасибо, что с ним заключили, Америка и Япония на другом конце света, Англия сама чуть стоит на ногах, а больше никого нет.

Буквально через день газета «Большевистское знамя» целиком подтвердила слова Чеперухи насчет Германии. То же самое было напечатано в украинской газете «Черноморська комуна», кроме того, многие сами слышали по радио.

Идя навстречу пожеланиям жильцов, Иона Овсеич организовал вечер вопросов и ответов на международные темы. Первым долгом, предупредил он, чтобы отсечь всякие сплетни и вымышленные опасения, следует еще раз огласить сообщение ТАСС, то есть Телеграфного Агентства Советского Союза, от четырнадцатого июня сего года. Хотя никакой разницы нет, он будет читать по тексту, опубликованному в газете «Правда» — органе Центрального Комитета и МК ВКП/б/.

— Открываю кавычки, — сказал товарищ Дегтярь. — «Еще до приезда английского посла в СССР г. Криппса в Лондон, особенно же после его приезда, в английской и вообще в иностранной печати стали муссировать слухи о „близости войны между СССР и Германией“. По этим слухам: 1) Германия будто бы предъявила СССР претензии территориального характера, и теперь идут переговоры между Германией и СССР о заключении нового, более тесного соглашения между ними; 2) СССР будто бы отклонил эти претензии, в связи с чем Германия стала сосредоточивать свои войска у границ СССР с целью нападения на СССР; 3) Советский Союз, в свою очередь, стал будто бы усиленно готовиться к войне с Германией и сосредоточивает свои войска у границ последней. Несмотря на очевидную бессмысленность этих слухов, ответственные круги в Москве все же сочли необходимым, ввиду упорного муссирования этих слухов, уполномочить ТАСС заявить, что эти слухи являются неуклюже состряпанной пропагандой враждебных СССР и Германии сил, заинтересованных в дальнейшем расширении и развязывании войны.

ТАСС заявляет, что: 1) Германия не предъявляла СССР никаких претензий и не предлагает какого-либо нового, более тесного соглашения, ввиду чего и переговоры на этот предмет не могли иметь места; 2) по данным СССР, Германия так же неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз, ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы, а происходящая в последнее время переброска германских войск, освободившихся от операций на Балканах, в восточные и северо-восточные районы Германии связана, надо полагать, с другими мотивами, не имеющими касательства к советско-германским отношениям; 3) СССР, как это вытекает из его мирной политики, соблюдал и намерен соблюдать условия советско-германского пакта о ненападении, ввиду чего слухи о том, что СССР готовится к войне с Германией, являются лживыми и провокационными; 4) проводимые сейчас летние сборы запасных Красной Армии и предстоящие маневры имеют своей целью не что иное, как обучение запасных и проверку работы железнодорожного аппарата, осуществляемые, как известно, каждый год, ввиду чего изображать эти мероприятия Красной Армии, как враждебные Германии, по меньшей мере нелепо». Закрываю кавычки. Товарищи, кому еще может быть не ясно после того, что мы прочитали здесь во всеуслышание? Тем более, что, судя по слогу, прошелся лично товарищ Сталин.

Граник откликнулся первый. Он сказал, в свете сообщения ТАСС даже последнему дураку ясно, что никакой войны с Германией не будет, пакт с СССР связал Гитлера по рукам и ногам, а теперь вопрос по существу: как работает железнодорожный аппарат в Средней Азии, где еще молодые кадры специалистов и в свое время орудовали басмачи, и какой урок дали на этот предмет прошлогодние маневры? Одновременно просьба сообщить также насчет Закавказья, где высокие горы и возможны обвалы.

Иона Овсеич подумал минуту и ответил, что конкретными данными он сейчас не располагает, однако, учитывая в целом хорошую работу железнодорожников как Средней Азии, так и Закавказья, на вопрос товарища Граника можно ответить положительно, ибо, в противном случае, мы имели бы плохую работу железнодорожного аппарата, чего на самом деле нет.

В прошлое воскресенье, сказала Дина Варгафтик, она ехала на станцию Веселый Кут, немножко дальше Раздельной, и спокойно взяла билет за час до отхода: никакой очереди, никакой давки, хотя летом всегда труднее. А на вокзале такой порядок и чистота, что приятно просто посидеть и отдохнуть.

Иосиф Котляр возразил, что пример, который привела Дина Варгафтик, не доказательство, но Ефим резонно ему ответил: когда есть бардак, он чувствуется везде, а если порядок, так порядок.

У Степы Хомицкого был вопрос насчет секвестра, наложенного германским правительством на американские капиталы. Здесь, сказал Иона Овсеич, он может дать исчерпывающий ответ: дело в том, что накануне, о чем сообщала наша пресса, президент США Рузвельт наложил секвестр, то есть временное ограничение, вроде ареста, на немецкие капиталы в Америке, а отсюда — ответное решение германского правительства наложить секвестр на американские капиталы. Вполне очевидно, в подобной ситуации Гитлер не мог поступить иначе.

— Товарищи, — Иона Овсеич внимательно осмотрел присутствующих, — понятно, что такое секвестр?

Клава Ивановна кивнула головой и добавила от себя: пусть все — капиталисты, безразлично, есть у нас с ними договор или нет, поломают друг другу головы.

Иона Овсеич приложил палец к губам:

— Малая, с политической точки зрения ты рассуждаешь правильно, но по дипломатической линии пахнет жареным.

Поскольку зашел разговор о жареном, сказал Иона Чеперуха, интересно узнать, какая судьба теленка, который родился недавно в колхозе «Спартак», Овидиопольского района, с двумя мордами, четырьмя глазами, двумя носами и тремя языками. Газета «Большевистское знамя» писала, что он был вполне здоров, но не мог держать голову, такая она тяжелая.

— Красноармеец Чеперуха, — Иона Овсеич прищурил правый глаз, — как военный человек, ты можешь сам сделать вывод: если газета дополнительно ничего не сообщает, то одно из двух — либо не нужно, либо нельзя.

Люди засмеялись, так удачно Дегтярь выкрутился из щекотливого положения, но Чеперуха заявил, что у него есть еще один вопрос, а именно: вчера газета «Большевистское знамя» напечатала объявление, что управление клиник Одесского медицинского института купит одноконную площадку с лошадью и сбруей.

— Подожди, — остановил его Иона Овсеич, — ты же делаешь сообщение, а не задаешь вопрос.

— Нет, — стоял на своем Чеперуха, — я задаю вопрос. Моей жене надоело иметь мужа-тачечника, она хочет, чтобы ее муж работал в научном учреждении, и я спрашиваю: товарищ Дегтярь, ты можешь похлопотать, чтобы Чеперуху приняли в штат Одесского мединститута, когда купят одноконную площадку с лошадью и сбруей?

Люди опять засмеялись, а Иона Овсеич покачал головой и признал, что он был не прав: то, что сказал Чеперуха, не сообщение и даже не вопрос, а требование, и это требование мы удовлетворим!

Клава Ивановна первая пожала руку Чеперухе и вспомнила, как он ругался с Дегтярем, но Иона Овсеич остановил ее: пусть смотрит вперед — она еще увидит Чеперуху начальником конно-транспортной колонны.

Оля сидела с блестящими глазами, Аня Котляр и Тося Хомицкая прислонились к ней, и они были, как три подруги из знаменитого кино «Три подруги».

Напоследок, когда уже кончили вечер, поднялась Соня Граник. С ребенком на руках, немножко печальная, она сказала:

— Товарищ Дегтярь, наверное, я дура, но я не поняла: так будет война или не будет?

Иона Овсеич посмотрел людям в глаза и улыбнулся:

— Товарищи, по-моему, битых два часа мы отвечали на этот вопрос. Повторно зачитываю сообщение ТАСС, часть 2-ая, пункт 2-ой, в котором черным по белому сказано: «Германия так же неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз». Соня Граник, повтори за мной: Германия так же неуклонно…

Соня повторила, многие машинально шептали вслед, в заключение товарищ Дегтярь дал Ефиму Гранику персональное поручение: в индивидуальном порядке дополнительно поработать со своей женой на данную тему. Ефим выразил уверенность, что с поручением справится, и одновременно внес встречное предложение: пусть ему в нагрузку дадут еще одну домохозяйку для индивидуальной работы.

— Смотри, — сделала пальцем мадам Малая, — так можно получить грыжу!

— «Э!» — успел ответить Ефим, и в это время громкоговоритель на углу Еврейской и проспекта лейтенанта Шмидта закричал:

— Внимание! Внимание! С 19.00 вводится угрожаемое положение!

Через пятнадцать секунд, хотя в ушах еще держался крик, громкоговоритель повторил:

— Внимание! Внимание! С 19.00 вводится угрожаемое положение!

С двух сторон — на трикотажной фабрике и щеточной — завыли сирены, потом загудели пароходы и паровозы. По радио объявили, что самолеты врага сбросили зажигательные бомбы на заводы Пересыпи и Заставы. Люди стояли бледные, а Клава Ивановна качала головой и повторяла, что Ильичевскому, Воднотранспортному и Ленинскому районам она не завидует — там сегодня главная свадьба.

Отбой по городу дали в двадцать три часа двадцать пять минут. Хотя центр фактически вообще не был затронут, Оля Чеперуха призналась, что у нее прямо камень с сердца свалился. Аня Котляр и Соня Граник вытирали слезы, а дети бегали вокруг и смеялись, как будто на улице праздник.

Через день, подводя итоги, газета «Большевистское знамя» писала, что учебная тревога еще раз показала полную боевую готовность населения города, хотя на отдельных участках не был своевременно завезен песок, а противопожарный инвентарь — топоры, багры, лопаты — не сосредоточен на специальном щите. Однако и там по сигналу «тревога!» отряды Осоавиахима на ходу устраняли ошибки и ликвидировали очаги поражения.

Иона Овсеич, когда разбирали в форпосте прошедшее учение, предупредил, чтобы жильцы дома ежедневно проверяли свою боевую готовность: через три дня, через неделю, две недели тревогу могут опять повторить. Ответственность за исполнение и контроль целиком возлагаются на товарищ Малую. Что касается Дегтяря, то его, по решению партийных органов, отправляют на заготовку овощей, которые в этом году дали небывалый урожай. Если в тридцать восьмом году Одесса завезла двадцать шесть тысяч тонн, в тридцать девятом — двадцать девять пятьсот, а в сороковом — шестьдесят две тысячи семьсот тридцать, то в этом году ожидается семьдесят пять тысяч тонн овощей и выше. Одновременно он может сообщить радостную новость с колхозных полей нашей Советской Прибалтики: Латвия полностью закончила сев в значительно более сжатые сроки, чем когда-либо прежде.

— Овсеич, — обратился Чеперуха, — а что слышно со скумбрией?

Хотя это не противовоздушная оборона, сощурил глаз товарищ Дегтярь, и не сельское хозяйство, можно привести некоторые данные: улов сетями составляет полторы-две тысячи штук, неводами — доходит до одного и больше центнеров в сутки, а на вчерашний день только в районе Будаков было выловлено полторы тонны первосортной качалки — каждая, как от кончика пальцев до локтя. Не сегодня-завтра поступит в торговую сеть. Полторы тонны, крикнул с места Ефим, это Одессе — на один зуб. Скумбрия не хлеб, тут же ответила Оля Чеперуха, не обязательно каждому кушать.

Дни стояли жаркие, сухие, но за хлеб уже можно было не бояться: область повсеместно, как в южных, так и в северных районах, готовилась к уборочной кампании. Соседняя Молдавия давала Одессе хороший пример на снижение базарных цен: в Бендерах и Тирасполе — почти вдвое, в Кишиневе — от тридцати до сорока процентов на битую птицу, растительное масло и яйца.

Перед отъездом в район Дегтярь зашел к доктору Ланде и напомнил, что все сроки насчет Орловой уже прошли, а дело с места не двигается. Доктор Ланда не оправдывался: он честно признал, что непростительно затянул, но к возвращению товарища Дегтяря даст полную картину по интересующему вопросу.

— Ланда, — покачал головой Иона Овсеич, — жизнь требует, чтобы я разорвался на тысячу частей, а мне трудно разорваться — медицинский работник обязан понимать. В твоих интересах, пусть лишний раз я не должен буду тебе напоминать. На выходной жди меня в Одессе.

В воскресенье, двадцать второго июня, как было обещано, Дегтярь утром приехал в город. Вечерним поездом он планировал вернуться обратно в район. В этот раз доктор Ланда показал свою аккуратность — сведения об Орловой были у него под рукой: пять лет назад она лечилась от грибка в вендиспансере и, согласно истории болезни, в настоящее время полностью здорова.

— Ланда, — Иона Овсеич склонил голову набок, посмотрел пристально в глаза, — грибок или триппер — нет никакой разницы, болезнь не исчезает, она только маскируется. И с такой заразой Орлова работала и продолжает работать на табачной фабрике!

Доктор Ланда развел руками: по заключению специалиста, она признана здоровой.

— Кто писал историю болезни, — сказал Дегтярь, — этим вопросом займемся особо, но где были мы, где был саннадзор и дирекция табачной фабрики, когда принимали Орлову на работу! Ты сейчас молчишь, как типичный интеллигент: главное — пусть тебя не трогают, а там хоть потоп. А я не могу найти себе места: откуда у нас такая доверчивость, такая беспечность!

Доктор Ланда опять развел руками, Иона Овсеич сказал, завтра в 8.00, прямо со смены, вендиспансер вызовет Орлову для переосвидетельствования, за предумышленное сокрытие болезни она понесет наказание по уголовной линии. Это раз. Одновременно подымем на ноги облздрав: пусть хорошенько пошуруют на табачной фабрике — миллионы людей курят папиросы, и зараза кочует изо рта в рот! Это два. А в-третьих, пусть скажет свое слово двор, и скажет так, чтобы услышали все Орловы, сколько у нас еще есть, от Одессы до Чукотки.

В одиннадцать часов позвонили из Сталинского райкома, чтобы товарищ Дегтярь явился срочно, не теряя ни секунды. Иона Овсеич как раз начал инструктировать мадам Малую насчет Ляли, но пришлось немедленно прервать. Иона Овсеич только успел повесить трубку, как пришел посыльный с тем же приказом: срочно явиться в райком.

— Товарищ, — спросила мадам Малая, — почему такая спешка?

Человек не ответил, только еще раз поторопил Иону Овсеича, хотя скорее уже нельзя было.

Через полчаса прибежали Зюнчик и Колька: они купались на Ланжероне, и там один тип, в соломенной шляпе и очках, говорил другому, что Гитлер перешел нашу границу, он лично слышал передачу на английском языке. Из Лондона. Колька остался возле этого типа, чтобы проследить, а Зюнчик побежал за милиционером, но, как назло, не было ни одного.

— Дурак, — сказал Чеперуха сыну, — надо было найти, а не бежать домой!

Через десять минут радио из Москвы объявило, что будет выступать товарищ Молотов.

Настала тишина, как будто в один миг весь двор разучился говорить, только потрескивали разряды в приемнике СВД-9, который доктор Ланда выставил на подоконник. Раздался сильный щелчок, за ним какой-то шелест, видимо, перекладывали листы, и послышался голос товарища Молотова. Заикаясь, с большими паузами между словами, он сказал, что Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили ему сообщить, что фашистская Германия, вероломно, невиданно в истории, нарушив пакт о ненападении, совершила разбойничий налет на СССР и бомбила наши города.

Люди ожидали, что дальше товарищ Молотов скажет про ответный контрудар Красной Армии, бои на территории самой Германии, в Восточной Пруссии, где она имеет границу с СССР, а также, что наши самолеты полностью разбомбили столицу Германии Берлин, но про это он ничего не сказал, последние слова были: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!»

Ефим Граник заявил, теперь надо ожидать выступления самого товарища Сталина. Он лично думает, сегодня вечером или завтра, когда можно будет сообщить про наступление и победы Красной Армии. Почти все, хотя вслух не говорили, держались того же мнения, ибо сам факт, что первый выступил по радио товарищ Молотов, говорит за наличие еще более важных новостей, а они могут быть только про победы и полный разгром Гитлера. Один Иосиф Котляр, когда остались втроем с Чеперухой и Хомицким, сказал, что дело, наверное, паршивое: Молотов заявил, что нападение внезапное, а откуда же внезапное, если неделю назад ТАСС сам сообщил, что немцы перебрасывали свои войска на границу с СССР. Степа сказал, ему не интересно слушать, пусть Иосиф делится со своей женой, а Чеперуха опять вспоминал линию Маннергейма, как наша авиация и артиллерия в суровых условиях карело-финской зимы сделали из нее пух и прах, хотя ее строили не только сами финны, но тот же Гитлер и французы с англичанами. И сюда надо приплюсовать еще американцев.

— Хлопчики, — вздохнул Иосиф, — а я вам говорю: нехорошо, ой, нехорошо.

Подошла мадам Малая, посмотрела на одного, другого, спросила, почему такие черные лица. Чеперуха ответил, пусть посмотрит на себя, увидит то же самое, и разошлись.

С третьего этажа Тося Хомицкая закричала, чтобы Иосиф бежал домой — его Ане сделалось плохо.

Когда Иосиф зашел, Аня лежала на кушетке и через каждую секунду открывала рот, как будто ей было мало воздуха и вот-вот совсем не хватит. Тося ударяла ее по щекам, Соня Граник стояла рядом с маленькой Лизочкой на руках и говорила, что это ничего не даст, надо колоть иголкой в икры. Сначала Тося не слушала, потом взяла иголку и несколько раз хорошо уколола в икры и бедра.

От боли Аня пришла немножко в себя и спросила: это правда, что война с Германией, или ей приснился лишь дурной сон?

— Аня, — наклонился Иосиф, — тебе уже лучше или вызвать доктора?

Аня посмотрела на мужа чужими глазами и опять повторила свой вопрос: это правда, что война с Германией, или ей приснился лишь дурной сон, и она не может проснуться?

Да, сказал Иосиф, правда. Аня крепко сцепила зубы и опять начала задыхаться. Пришла Клава Ивановна, велела всем отойти в сторону, чтобы не забирали у человека кислород, и приказала Ане сейчас же взять себя в руки. Аня сначала не реагировала, потом вдруг заплакала, замотала головой и сказала по-еврейски, пусть Бог пошлет ей смерть: она заслужила, и на душе у нее предчувствие, что она больше никогда не увидит своих сыновей.

— Перестань паниковать! — сказала Клава Ивановна. — Саша и Петя только год назад поступили в летное училище, а там учатся три года: пока они закончат, люди уже забудут про войну.

Нет, застонала Аня, на сердце ей давит предчувствие, что она больше никогда не увидит своих сыновей.

— Иосиф, — приказала Клава Ивановна, — пойди сейчас же на вокзал и принеси ей билет прямо до Харькова. Пусть едет к своему Саше и своему Пине, а когда вернется, будем говорит по-другому.

— Аня, — обратился Иосиф, — ты хочешь?

Да, сказала Аня, она хочет, пусть возьмет билет на послезавтра: она должна договориться на работе и приготовить какой-нибудь пирог для детей, чтобы не приезжать с пустыми руками.

Внизу, на первом этаже, Оля Чеперуха топала ногами, тарабанила, как припадочная, крышкой по кастрюле и требовала, чтобы в такое время Зюнчик забрал назад свои документы из артиллерийской спецшколы, а Иона со своим сыном доказывали наоборот — как раз теперь самое время поступать.

— Зюня, сделай, как говорит родная мама, — Оля с силой дернула себя за волосы, — или сегодня вы последний раз видите ее на этом свете!

Иона схватил ведро с водой, поднял над головой, швырнул на пол и потребовал, чтобы у него в доме не устраивали истерику и не брали за горло: Красной Армии нужны хорошие кадры, и он даст эти кадры!

— Идиот, — заплакала Оля. — Он же совсем ребенок, он еще ничего не успел видеть на свете.

Зюнчик сказал, он уже все видел и все понимает, и пусть за него не волнуются.

Оля заплакала еще громче, хотела обнять сына, но сын сделал по-солдатски кругом и вышел из комнаты.

— Сволочи, — Оля прижала пальцы к вискам и раскачивалась на стуле. — Я всегда была для вас куховарка и домработница, а что у меня на сердце, никто не хотел знать. Сволочи.

В три часа Иона Овсеич вернулся из райкома. За десять минут все жильцы, кто был на данный момент дома, собрались в форпосте.

— Товарищи, — сказал Иона Овсеич, — все слышали выступление Вячеслава Михайловича Молотова по радио. Гитлеровские головорезы, вооруженные до зубов по последнему слову техники, в четыре часаночи, под покровом темноты, напали на пограничные районы нашей Родины. Одновременно немецкие самолеты бомбили пограничные пункты, аэродромы, железнодорожные станции и крупные города на всем протяжении от Черного моря до Ледовитого океана.

Иона Овсеич сделал небольшую паузу и сообщил, что имеются сведения о первых успехах на ряде участков, где в бой вошли регулярные части Красной Армии. Однако надо понимать со всей честностью, что мы имеем дело с коварным и опасным врагом. Одновременно надо пресекать на месте всякую панику и растерянность, виновные будут караться со всей строгостью по законам военного времени. Одесса, поскольку недалеко граница, объявляется на военном положении, вся полнота власти переходит в руки командования Красной Армии.

— А обком и облисполком? — спросил Граник.

Обком партии, сказал Иона Овсеич, а также облисполком, в лице своих руководителей, будут представлены в военных органах. Лично он, Дегтярь, получил указание вернуться в район для заготовки овощей на осенне-зимний период.

Иона Овсеич опять сделал паузу. Чеперуха воспользовался и выразил вслух общее мнение: это хороший признак, если ответственных руководителей в такое время могут посылать из города на заготовку овощей. Дегтярь не сказал ни да, ни нет, но обратил особое внимание, что в хлебных магазинах и бакалее кое-где искусственно создаются очереди за мучными изделиями и мылом, хотя никаких оснований нет. Кому это на руку, не требуется объяснений. Отсюда вывод: каждый, кто будет потворствовать — сознательно или бессознательно, не имеет значения, — будет квалифицироваться надлежащим образом.

Иосиф Котляр вспомнил, по опыту еще гражданской войны, как Одесса, которая имеет порт и недалеко границу, кишела шпионами. На тогдашней Екатерининской площади, теперь Карла Маркса, напротив памятника императрице Екатерине Второй, стоял дом, во дворе этого дома шпионам делали допрос. Кого следовало, тут же пускали в расход. Чтобы не тревожить население выстрелами, в подъезде заводили допотопный фордзон, он тарахтел и чихал на всю Одессу.

Насчет фордзона, сказал Дегтярь, нам сегодня неинтересно знать, а что касается бдительности, ее надо увеличить во сто, в тысячу крат: здесь чересчур быть не может — лучше десять раз ошибиться, чем один раз проворонить.

Дегтярь, как было намечено заранее, возвращался в район вечерним поездом. Граник посоветовал захватить с собой мешок пудов на шесть, чтобы товарищ Дегтярь, на обратном пути, мог привезти жене и соседям хорошую каротель, шафран прямо с дерева, кабачковые семечки и пару жирных кур, если будет еще место, куда положить.

Вечером в городе объявили светомаскировку: разрешалось зажигать только синие лампочки — с неба синего света не видно. У кого нет синих лампочек, должны закрывать окна ставнями и плотными занавесами, а щели затыкать ватой.

Мадам Малая, Степа Хомицкий, Иона Чеперуха и Дина Варгафтик проверили дом с улицы и со двора. У Граника отчетливо виднелась полоса под ставней; у доктора Ланды отдельной полосы не было, но сами занавесы были чересчур светлые.

Доктор Ланда, когда его предупредили, без разговоров принял меры, а Ефим вышел на улицу, долго присматривался с одной позиции, с другой, с третьей и в конце концов заявил: если наблюдать снизу, то есть с земли, кое-что видно, а если сверху, с неба, ничего не видно.

Мадам Малая сначала спокойно слушала и ждала, какой будет вывод, а потом сказала: сейчас не такое время, чтобы рассуждать — она сама подымется к Граникам, разобьет лампочку и перережет провода. Ефим ответил, хорошо, пусть подымется, бьет, режет, а он тоже не будет терять даром время: в стране еще есть советская власть, есть милиция, есть НКВД.

— Тьфу! — сплюнула Клава Ивановна. — Еврей, еврей, а такой дурак, что среди наших кацапов не найдешь.

— Паникерша! — крикнул в ответ Ефим. — Я тебе покажу панику поднимать!

Мадам Малая пошла во двор, несколько шагов Ефим держался рядом с ней, потом перегнал и побежал к себе на третий этаж. Полоса света в окне делалась все короче, как будто отрезали по кусочку, пока совсем не исчезла.

Справа от ворот, которые на Первое мая покрыли черным лаком, блестел новый, из оцинкованной жести, водосток. Клава Ивановна покачала головой: надо будет обязательно покрасить, а то блестит, как зеркало. Степа сказал, что стекла тоже надо закрасить: от луны блеск получается. Клава Ивановна рассердилась: нашел время умничать!

С моря, со стороны Люстдорфа, за которым Днестровский лиман и Румыния, послышался гул. Мадам Малая остановилась и приложила ладонь к уху. Гул заметно усиливался и приближался.

— Мадам Малая, — прошептала Дина, — это наши или не наши?

Степа сказал: наши, гидропланы, по звуку слышно. Через полминуты Иона подтвердил: да, наши, гидропланы или кукурузники — сильно медленно летят.

Прожекторы, которые до этого искали только над портом, метнулись в сторону Люстдорфа. Мадам Малая сказала, в Люстдорфе живут немцы, и стала опять прислушиваться. Два прожектора сошлись своими вершинами и, чуть-чуть покачиваясь, ползли к городу.

— Малая, — сказал Чеперуха, — мне это не нравится.

Иона только успел закончить, как ударили зенитки, прожекторы нашли место в небе, где разорвались снаряды, и высветили штук десять-двенадцать белых облачков. Потом, один за другим, зенитки дали еще пять выстрелов, прожекторы сразу нашли новые облачка, которые были все рядом.

— Молодцы, — похвалила мадам Малая. — Хорошая кучность.

Наутро в городе все говорили, что между Люстдорфом и Аккаржей ночью подбили два немецких самолета. В газетах сообщения не было, но многие сами слышали по радио и разговаривали с людьми, которые видели собственными глазами.

После обеда Степе Хомицкому принесли повестку из военкомата. Надо было расписаться в получении и вернуть корешок, но Степа отказался наотрез: указывалось, что срок явки двенадцать часов дня, а было уже три, четверть четвертого. В райвоенкомате Степа хотел объяснить, почему он опоздал, но никто не спрашивал, а дали сразу штук тридцать повесток и приказали разнести по адресам. Были повестки Гранику, Чеперухе, Грише Варгафтику и доктору Ланде.

Мужчины еще не вернулись с работы, Степа вручал повестки женам и велел расписаться за мужей. У Сони Граник так тряслись руки, что она, по ошибке, написала свое имя, вместо мужа, а про фамилию вообще забыла. Степа сказал, она даром волнуется: Ефима пошлют в тыловые части на переобучение, а это полгода, не меньше, война за это время успеет три раза кончиться.

Вечером, уже зашло солнце, принесли повестку Дегтярю. Полина Исаевна еще днем выехала к мужу, чтобы отдохнуть немного на свежем деревенском воздухе. Клава Ивановна взяла повестку под свою ответственность и побежала в Сталинский райком, откуда могли иметь прямую связь с Дегтярем. В райкоме прочитали повестку и сказали, что вызывать товарища Дегтяря с очень ответственной кампании по заготовке овощей преждевременно: завтра они сами будут говорить с военкоматским начальством.

На следующий день, учитывая первоочередную важность заготовки сельхозпродуктов, военкомат согласился дать отсрочку до первого июля, однако через три дня на имя Дегтяря прислали новую повестку, и в этот раз Иону Овсеича немедленно вызвали телефонограммой.

Во дворе Иона Овсеич успел еще застать всех, кроме доктора Ланды. Хомицкий, Граник, Чеперуха и Гриша Варгафтик, хотя они получили повестки четыре дня назад, каждое утро приходили с вещмешками в военкомат, часов до двенадцати их держали в коридоре, потом делали перекличку и разрешали отлучиться домой на обед, а вечером откладывали явку на следующий день.

Мадам Малая с женщинами и детьми рыли в Александровских садиках щели, чтобы можно было надежно укрыться от пулеметного обстрела с воздуха и осколков авиабомб, если в город прорвутся германские самолеты. Мужчины, прежде чем зайти домой, наведывались в садики, женщины с детьми бежали навстречу, оставляя в ямах свои лопаты и кирки. Мадам Малая возмущалась, требовала совести и называла эти действия своим именем: саботаж.

У товарища Дегтяря была повестка на семнадцать ноль-ноль, по дороге в военкомат он завернул в садики, чтобы повидаться с людьми. Сделав рукой общий привет, Иона Овсеич взял у Клавы Ивановны лопату и показал на примере, как нужно правильно держать, нажимать ногой и подымать пласт.

— Вот разница, — громко сказала Клава Ивановна. — Когда наши мужчины приходят, женщины скорее бегут домой. Когда Дегтярь приходит, все наоборот. Завтра заведем порядок по-новому.

Со своим планом на завтра мадам Малая чуть-чуть опоздала: в девять часов вечера, когда никто уже не мог ждать, Иона Чеперуха прибежал на минуту, чтобы предупредить насчет отправки. Точно не было известно, но, скорее всего, поезд пойдет с Товарной — пусть быстрее садятся на двенадцатый номер трамвая и поищут за Январским заводом. В крайнем случае, у второй Заставы.

Клава Ивановна поехала вместе с Диной, Тосей и Олей. Соня сказала, что она покормит ребенка и догонит их следующим трамваем. Клава Ивановна была против: можно пропустить одно кормление, от этого не умирают, а Соня сама не найдет поезда. Нет, держалась за свое Соня, сначала надо покормить ребенка.

Получилось, как предупреждала Клава Ивановна: Соня всю ночь ходила по путям, дошла до первой Заставы и повернула обратно. Возле Январского завода она остановилась, чтобы немножко отдохнуть и растереть ноги, но вместо этого вдруг схватила себя за волосы, сильно дернула, как будто хотела вырвать, и ударилась затылком о стену. Со стороны Одессы-Малой катил паровоз, один, без вагонов, машинист смотрел вперед, послышался рожок стрелочника, паровоз на секунду остановился и дал задний ход. Соня опять ударилась затылком, обеими руками зажала рот и так, не отнимая, пошла к Алексеевскому базару, где двенадцатый трамвай делает кольцо и возвращается в город.

Дома с ребенком сидела мадам Малая. Ося побежал за хлебом, Хилька сушила над примусом пеленки, потому что все до одной были мокрые.

— Ну, — спросила Клава Ивановна, — видела?

Соня покачала головой, Клава Ивановна сказала, они тоже не видели и никто не видел: поезд ждал не на Товарной, а в другом конце города — на Сортировочной.

Днем из парикмахерской на Тираспольской площади Зюнчик принес новость, от которой волосы могли встать дыбом: Юдка-Ненормальный, самый любимый сумасшедший в городе, — шпион. Одни говорили, что он работал на японцев, другие — на немцев, многие помнили его с двадцать шестого года, когда он был еще Юдка-Ди-вертисмент, и все поражались: пятнадцать лет человек каждый день торчал перед глазами, пятнадцать лет его любили, как родного, и на тебе — шпион!

— Товарищи, — сказал Иона Овсеич, — если кому-нибудь еще нужен был пример, что такое благодушие и беспечность, мы его получили с лихвой.

В военкомате с Дегтярем складывалась такая же картина, как раньше с Хомицким, Граником и Чеперухой: отправку переносили со дня на день. Тося и Оля делали из этого свой вывод: если военкомат может позволить себе такую отсрочку, значит, положение позволяет — в конце концов, проще всего дать человеку гимнастерку, сапоги и посадить в поезд. Иосиф Котляр один раз не выдержал и сказал: «Девочки, вы знаете, что такое бардак?» — Аня тут же дала ему хорошо по губам и назвала старым идиотом.

Каждое утро радио передавало сводку Совинформбюро: немцы несут огромные потери, особенно в авиации, танках и живой силе.

Женщины задавали товарищу Дегтярю один и тот же вопрос, вернее, два вопроса: когда наши перейдут в наступление, и закончится война до осени или может затянуться на весь сентябрь? По первому вопросу Иона Овсеич прямо отвечал, что если бы в мире нашлось командование, которое заранее оглашает сроки контрнаступления, то, надо думать, от этого командования и его армии остался бы один мыльный пузырь. Что же касается второго вопроса, то есть удастся ли покончить с Гитлером в течение лета, здесь многое зависит от того, как поведут себя народы в оккупированной Европе и в самой Германии.

Мадам Малая лично не сомневалась, что народы Европы и рабочий класс Германии, хотя компартия в глубоком подполье, а товарищ Тельман в тюрьме, еще неделя, еще месяц — скажут свое веское слово. Соня Граник говорила, дай бог, и обязательно спрашивала, почему рабочий класс Германии до сих пор не скинул Гитлера.

— Соня, — качала головой мадам Малая, — только что я тебе объясняла: Эрнст Тельман в тюрьме, а другого такого Тельмана на сегодня в Германии нет. Значит, надо сначала освободить Тельмана.

Да, соглашалась Соня, надо сначала освободить Тельмана, но кто же будет освобождать, если все немцы — фашисты? Оля Чеперуха признавалась, она тоже считает, что все немцы — фашисты, Клава Ивановна всплескивала руками и удивлялась, что эти две дуры — ее соседи и живут с ней в одном дворе.

Бои происходили в районах, которые лишь год назад вошли в состав СССР, и Красная Армия, чтобы не иметь лишних потерь, отходила к старым границам, где были укрепления из железобетона и брони, построенные еще до тридцать девятого года, то есть до войны с Финляндией и Польшей.

Газета «Большевистское знамя» сообщала, что сельскохозяйственный институт подготовил из числа студентов новую партию механизаторов и отправляет на уборочную кампанию. Одесский молочный комбинат ежедневно печатал свои объявления: отпускается сыворотка в неограниченном количестве по цене двадцать рублей за тонну. Кто жил на Молдаванке, Пересыпи, Фонтане и держал хозяйство, покупал сыворотку целыми бочками.

Саша и Петя Котляр прислали домой открытку: за отличные успехи в боевой и политической подготовке они получат в июле на десять дней отпуск, папа с мамой должны организовать достойную встречу. На открытке стоял штемпель: двадцать первое июня.

Все, сказала Аня, больше она не откладывает: пусть эти три дня, на которые она уедет к детям, больница выкручивается как знает. Сегодня на харьковский поезд уже поздно — она возьмет билет на завтра.

Аня собрала свой чемодан заблаговременно, чтобы потом не было спешки. За билетом она простояла часа два, плацкарты не было, пришлось взять общий вагон. Когда она вернулась, дома ждал человек с повесткой из военкомата. Получилось очень удачно, сказал человек, просим расписаться.

Аня держала в руках повестку, за спиной стоял бледный, как смерть, Иосиф.

— Товарищ, — обратилась Аня, — здесь нет ошибки?

Человек ответил, что он не работник военкомата, а просто ходит по адресам и фамилия, как указано в повестке, в данном случае: Котляр Анна Моисеевна.

— Вы Котляр? Анна Моисеевна?

— Аня, — сказал Иосиф, — здесь нет ошибки.

Аня сама знала, что здесь нет ошибки: еще в мае, когда выдавали свидетельства об окончании курсов, ее взяли на военный учет. Но все медработники — военнообязанные, и никто не думал тогда о плохом, наоборот, можно было только гордиться.

Когда человек ушел, Иосиф снова взял в руки повестку и сказал:

— Я не посылал тебя на курсы, ты захотела иметь полную самостоятельность, и вот результат. А Тося, Оля, Соня останутся у себя дома.

Старый дурак, плакала Аня, разве ей обидно, что другие женщины остаются дома, а она не остается; ей обидно другое — как она могла в такое время каждый день откладывать поездку к детям!

Аня легла головой на стол и старалась придумать, как поехать хотя бы на один день к сыновьям.

— Иосиф, — сказала она, — сними свой протез, иди на костылях и сообщи военкомату, что меня нет дома — я вернусь через три дня.

— Аня, — застонал Иосиф, — не теряй голову: за такие фокусы в военное время могут поставить к стенке.

Хорошо, сказала Аня, она согласна на расстрел, но сначала хочет повидать детей. Потом ей пришел в голову другой способ: пусть Иосиф поговорит с Дегтярем, чтобы они вдвоем обратились к военкому и хорошо попросили. Дегтярю военком не откажет.

— Аня, — покачал головой Иосиф, — ты наивный человек.

Через минуту забежала Клава Ивановна:

— Идите быстрее прощаться — Деггярь уезжает. Люди собрались во дворе, Иона Овсеич пожимал руку каждому в отдельности, требовал, чтобы держали голову выше, и обещал скоро вернуться. Тетя Настя принесла крестьянский каравай, положила в бязевую торбу, завязала веревкой, петлю набросила Ионе Овсеичу на плечо и вдруг заплакала:

— Ой, Овсеич, на кого ты покидаешь нас! Ой, батько, нема теперь с кем слово сказать, нема кому пожалеться.

Полина Исаевна, которая до этого момента хорошо держала себя в руках, тоже заплакала, Клава Ивановна дала ей свою косынку, чтобы вытерла слезы, обняла Дегтяря, три раза поцеловались, и сказала соседям, пусть быстрее прощаются: пока мы здесь стоим, щели в Александровских садиках не делаются глубже.

На следующее утро двор проводил в армию военную медсестру Анну Котляр. Все говорили: редкий случай — жену забирают на фронт, а муж остается дома.

Иосиф каждый день стоял на заводе две смены и приходил домой только переночевать.

Совинформбюро сообщило: за минувшие сутки в воздушных боях и огнем зенитной артиллерии сбито сто семьдесят три немецких самолета.

Изматывая и обескровливая врага, наши войска отходили на восток — к старой границе. На отдельных участках немецким танкам удалось прорваться вглубь. Сержант Иван Бондарь, один, поджег бутылками с горючей смесью четыре фашистских танка. Ивану Бондарю присвоено звание Героя Советского Союза (посмертно).

Клава Ивановна читала газеты вслух и объясняла: при таких потерях Гитлер долго не выдержит. На Октябрьские все будут дома.

Оглавление

Аркадий Львов ДВОР КНИГА ПЕРВАЯ

  I

  II

  III

  IV