Обращенные [Дэвид Сосновски] (fb2) читать онлайн

Дэвид Сосновски Обращенные

Глава 1. Каждую минуту рождается кровосос

Вот вам подсказка.

Когда вы даете миру последний и единственный шанс спасти вашу жизнь, для начала определитесь, каким образом он должен вас спасать. Это само по себе неплохо — иметь возможность выбрать один из вариантов, «А», «В» или «С», а некоторые «но» позволяют понять, чего именно вы не хотите. Последнее особенно важно, если вы вампир и на самом деле не слишком нуждаетесь в том, чтобы спасать свою жизнь. Разве что…

Я дошел до этого сам, но не для того, чтобы следовать собственному совету. Кстати сказать, эту ночь — возможно, мою последнюю ночь — я начал с неким неопределенным намерением: предоставить миру право сделать один-единственный последний выстрел, который позволит мне удержаться в седле. И таким образом получил ответ, который получите и вы, если позволите миру спасать вас теми средствами, которыми он — то есть мир, — располагает.

Итак.

Представьте себе меня с кухонным ножом, воткнутым мне в брюхо по самую рукоятку, в то время как мерзкая малявка, которая это сотворила, смотрит на меня — дрожа, надеясь, что я сдохну, и ожидая, когда это произойдет. Мы оба находимся посреди очень большого, густого, соснового… не знаю, как это обозвать. Она дышит, и вы можете это видеть; я дышу, но этого вы не увидите. Никто из нас в настоящий момент не произносит ни слова. Сосны вздыхают. Скрипят. Мой автомобиль стоит с приоткрытой дверцей, издали доносятся какие-то резкие звуки, дворники двигаются по стеклу взад-вперед, как маятники, и тикают, как маятники; они то отгоняют дождь, то снова уступают ему поле битвы.

Это останется, даже если изменится все остальное. По-прежнему идет дождь. Или снег. Торнадо по-прежнему сносят здания, и комья соломы все так же пролетают сквозь деревянный каркас кровли. Солнце? Солнце тоже не изменилось, насколько мне известно. Оно все так же заходит, так же или немного иначе… хотя для большинства из нас восход — это нечто-то из области слухов.

Нож выглядит довольно забавно. Забавно то, как он торчит из меня, подергиваясь в такт моему дыханию. Разумеется, малявку, которая пырнула меня этим ножом, я в такие подробности не посвящаю. В конце концов, она просто ребенок. Настоящий ребенок, а не существо, внешне похожее на ребенка. Лет пяти, от силы шести. И она просто стоит в совершеннейшем замешательстве, сжимая свои бело-розовые кулачки. Даже не подглядывает. Уже не подглядывает.

Полагаю, для нее это немного странно. Может быть, даже страшно. Представьте себе, что вы торчите посреди соснового непонятно-чего, вы залиты свежей кровью собственной мамы и ждете, когда умрет незнакомец. Незнакомец, который к тому же вампир. Но этот незнакомец не испуган, не истекает кровью — это оправдало бы то, что она сделала. Не скажу, что для спасения от неизбежного достаточно быть симпатичным и забрызганным кровью. Но это позволяет ей купить у меня еще несколько минут, в течение которых я предоставляю ей покрываться потом, а сам стою и не умираю.

— Вообще-то, так нехорошо, — говорю я.

Вот и все, что требуется. Просто сказать — это все, что требуется, чтобы заставить мою маленькую выдыхательницу тумана вздрогнуть.

А что же я? Так и предполагалось, что она должна вздрогнуть. Вздрогнуть от звука голоса, который никого не пугал бог знает сколько времени. Если это все, что предлагает мне мир — что ж, я это принимаю. По крайней мере, еще на одну ночь.

Возможно, мне следует дать задний ход.

В последнее время я постоянно испытываю тоску. Я чувствую это остро. Во всех смыслах этого слова.

Убийственно.

Я назвал бы это кризисом середины жизни. Но можно ли говорить о кризисе середины жизни, если у вашей жизни нет середины? Почти каждый вампир проходит через нечто подобное — примерно в то время, когда ему, по идее, пора было бы умереть своей смертью. Я бы сказал, что по ощущениям это что-то вроде гриппа, но вампиры гриппом не болеют. Мы вообще не болеем. Точка. То, что мы получаем взамен — это хандра. Вы начинаете хандрить, потом вы начинаете капризничать, потом вас перестает устраивать даже ваш внешний вид, хотя вы не слишком изменились е тех пор, как были обращены. Ваши друзья, которых вы сами же сделали бессмертными, чтобы не оставаться без компании, тоже наскучили. Они лезут вам в душу, точно долгоносики, они ужасающе предсказуемы. Вы заранее знаете, что каждый из них что-то скажет или сделает. И начинаете думать, что «вечность» — это на самом деле очень долго.

Но есть вещи, которых не хватает куда больше. Множество вещей, которые больше не являются частью вашей жизни. Например, солнечный свет. Конечно. Шоколад. И сигареты. Персики — даже консервированные, забальзамированные в сиропе. Возможность сбежать со своей треклятой работы под предлогом протечки в ванной. По большому счету, можно назвать любую из составляющих нашей дурацкой жизни. То, как ваша кожа и кости реагируют на перемену погоды. Сладостное ощущение, возникающее, когда вы, спасаясь от холода, вбегаете в ресторан, его затуманенные окна, за которыми вы попадаете в объятья разнообразных запахов всего-что-только-пожелаете. Вид пара, который поднимается над вашим именем, написанным желтым по снегу. Голубой свет полной луны. Возвращение домой за полночь, когда начинает действовать водка с тоником и напитки с неприличными названиями, которые выпиваются залпом.

И кофе. Кофе. Кофе…

Я обнаружил: когда чувствуешь себя подобным образом, обычно помогают женские титьки.

Дерзкие, притягивающие взгляд, голые, живые, подпрыгивающие примерно в том же ритме, который задает ди-джей. Это привычка, которой я обзавелся довольно давно, задолго до того, как отношение смертных к вампирам резко изменилось, когда ваш покорный слуга и некоторые из моих доброжелательных приятелей решили этому поспособствовать. Мы были миссионерами вампиризма, а стриптизерши — нашими апостолами. Мы обратили их в свою веру, они обратили в нашу веру своих клиентов… а их клиенты обращали своих жен и любовниц. В общем, старый добрый принцип «шести рукопожатий».^[1] Каждый из нас был клыкастым Джонни Эпплсидом.^[2]

Мы назвали себя «Общество Доброжелательных Вампиров», и наша цель была довольно проста: нам требовалась небольшая компания, готовая разделить наши страдания. Мы хотели, чтобы попытки других ребят быть нормальными, снова и снова влюбляться, жить не только ради следующего приема пищи, накрылись медной трубой. Мы не хотели видеть рядом с собой тех, кто будет стареть, — в то время как мы остаемся молодыми, — напоминая нам о нашем бесконечном существовании и тех жалких, ничтожных вещах, которыми мы его заполняем.

Наш девиз звучит гордо: «Каждую минуту рождается кровосос». Проблема состоит в следующем: чем ближе мы к тому, чтобы это стало реальностью, тем более очевидным становится то, что мы — настоящие кровососы. Быть «нормальным» значит укротить себя. Но вампиризм стал… одомашненным. Индустрализированным. Коммерциализированным. Охота для жертв и доброжелателей сменилась чем-то вроде работы — мы думали, что это пройденный этап. Мы снова должны были зарабатывать на жизнь — или после-жизнь, в зависимости от обстоятельств. Мы ушли от того, чтобы вонзать клыки в великолепные, сочные шеи и пришли к тому, чтобы набивать сумки плазмой, произведенной известными фирмами, которая поступает из чанов, а не из вен, и изготавливается из стволовых клеток и прочих новых лабораторных компонентов. И точно так же мы ушли от того, чтобы быть настоящими хищниками, и превратились в настоящих потребителей — с совершенно понятной потребностью, которая могла быть совершенно удовлетворена, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Итак, вампир идет в бар…

Не летит, не бежит по следу, подобно волку, не несется по темному линолеуму, щелкая крысиными коготками. Не вползает через замочную скважину или в щель под дверью облаком тумана. Настоящие вампиры не прибегают к подобным спецэффектам — отчасти потому, что просто не способны, отчасти потому, что являются двуногими прямоходящими и в состоянии передвигаться так, как подобает двуногим прямоходящим.

Он решает отдать себя на милость этой ночи — возможно, своей последней ночи. Он желает этого всем своим открытым (но опустевшим) сердцем.

Вот как я начал сегодняшний вечер. Вот в каком настроении и вот с какими намерениями. На то, чтобы обнаружить ошибку, много времени не понадобилось. Между прочим, если хотите получить представление о том, насколько изменился мир, просто загляните в стрип-клуб для вампиров. Если не считать скудного освещения, вышибал и обилия полуголых женщин, вы могли бы поклясться, что оказались в начальной школе. Конечно, на самом деле здешние посетители — вовсе не дети. Некоторые из них старше меня — я имею в виду не то, на сколько я выгляжу. Мы называем их скороспелками; могу объяснить, почему, если вам это интересно. Каждый из них — памятник собственной трагедии. Их сделали вампирами прежде, чем они достигли нужного физического возраста, эти дети, умирающие от лейкемии или какой-нибудь еще неизлечимой болезни, для которых превращение в вампира было единственной надеждой. Они застряли в этом возрасте навсегда и страшно этим недовольны. Вы можете видеть, как они дуются, когда прогуливаются в полночь по аллеям. Детские тела, в которых заключены взрослые души. Морщины, которые прорезают их лбы, исчезают бесследно, но не от того, что появляются редко. Я предпочитаю думать о них как манчкинах^[3] из дурацкой страны Оз, которые демонстрируют редкое богатство словарного запаса, когда речь заходит об анатомии, физиологии и неприятных способах их использования.

Стрип-клубы — одно из немногих мест, где Скороспелки не ведут себя как скороспелки. Вместо этого они улыбаются, делают попытки произвести впечатление, подлизаться к какой-нибудь из танцовщиц в смутной надежде пробудить в ней что-то вроде материнского инстинкта и приютить их на своей абсолютной пустой (хотя зачастую достаточно полной) груди. Они приходят с пачками банкнот размером больше них самих, и спускают все во время «танца на коленках»,^[4] сжимают ляжку танцовщицы своими коротенькими ножками и подпрыгивают вверх-вниз, хлопая своей чахлой мужественностью по голому бедру — очень взрослый вариант игры в лошадки.

Я смотрю на этих озабоченных первоклашек, окружающих меня, и чувствую себя еще более подавленным, чем до того, как сюда вошел. Я ищу себя в одном из многочисленных зеркал над барной стойкой… и нахожу. Говорите, вампиры не отражаются в зеркале? Миф. Еще как отражаются. В зеркалах. В хроме. Особенно когда одиноки. Как я. Как сейчас.

Ну и рожа у меня… И с такой рожей я вынужден войти в вечность. Я всегда выгляжу немного грустным, немного утомленным, немного… как бы это сказать… жеваным и помятым. Тот тип лица, который, как мне сказали, женщины находят неотразимым. Думаю, это оттого, что я кажусь умудренным опытом. Как будто я и в самом деле был многократно помят, выжат досуха, но выжил. Это мои глаза, в них все дело. Обычные глаза вампира — полностью черные, под цвет моих коротко стриженных волос и моего настроения. А особенность состоит в том, что глаза у меня немного навыкате, как будто я страдаю гиперфункцией щитовидки, и они с трудом удерживаются в глазницах. Глаза того, кто слушает, сочувствует, принимает близко к сердцу каждую маленькую трагедию, случившуюся по другую сторону освещенного свечами стола. В остальном мое лицо — по-детски чистое, невинное, обманчиво безопасное… отличное лицо для вампира, которому требуется подкрасться поближе к своему ужину.

Прочие обладатели детских лиц — те, у кого ноги короче, чем у меня — становятся все более шумными. Я замечаю на соседнем столике бокалы, затуманенные конденсатом. Это еще одна отличительная черта вампирской версии стрип-клуба: здесь жарко. В то время как в прежние времена в клубах специально врубали кондиционеры, чтобы соски танцовщиц твердели, мы делаем нечто прямо противоположное. Мы хладнокровны — как ящерицы. И это означает, что наша кровь чуть горячее, чем воздух в помещении. Как у ящериц, которые греются на залитой солнцем скале, у нас есть только один способ разогреться — это разогреться в буквальном смысле слова. Именно поэтому секс для вампиров обычно начинается с душа или поворота ручки термостата. И вот почему холодными субботними ночами вокруг наших квартир так колышется воздух. Тепловые завесы и работающие на пределе мощности обогреватели делают воздух водянистым, и луна за этим маревом подергивается рябью, точно отражение в луже. Если стоять тихо, можно услышать стоны и вздохи, а иногда — восхищенное завывание или возгласы восторга, но это просто изящные мелизмы. Вот они, тепловые следы любви вампиров, мерцающие в холодном вечернем воздухе.

Как говорится, в любви и на войне все решает Фаренгейт.

Владельцам вампирских стрип-клубов не чужда деловая хватка, а поэтому они в полной мере используют преимущества, которые обеспечивает биология их клиентов. В течение всего вечера они в буквальном смысле подогревают клиентов, заставляя их выкладывать все больше и больше за танцы на коленях и кровь. Под конец помещение начинает напоминать сауну. Запотевают даже бокалы с теплой кровью. Трудно разглядеть значки на циферблатах цифровых часов. И каждый раз, когда какой-нибудь колченогий манчкин, спотыкаясь, добирается до входной двери, водоворот жаркого марева сопровождает его исчезновение.

И вот еще что. Бармены.

Вернее, их отсутствие. Я до сих пор не могу привыкнуть к тому, что в вампир-барах фактически нет ни баров, ни барменов — в отличие от стрип-баров, гей-баров, спортивных, модных, а также мужских, женских… список можно продолжать. Никто с вами не поболтает, никто не позаботится, чтобы вы вовремя промочили желудок, и никто не остановит вас, если вы хлебнете лишнего и вас станет слишком много. О, здесь есть вышибалы и видеокамеры, и кто-нибудь даже ощупает при входе вашу куртку, примет у вас чаевые, укажет, где ваш столик, если это не слишком очевидно. Но бара как такового здесь нет, равно как и чего-либо другого, претендующего на это звание. На самом деле, в этом просто нет надобности. Напиток тут подают только один — «домашнее вино», а самообслуживание позволяет существенно сократить расходы. Так, вместо барменов или официанток на каждом столике есть счетчик. Сам счетчик — штука довольно бесполезная: вряд ли вам интересно, много ли пролилось сквозь ваши потроха. Но он принимает монеты, чеки и кредитные карточки — как вам удобнее.

А теперь о том, как он работает.

Допустим, вы попытаетесь скормить ему двадцатку, которая вышла из обращения задолго до того, как начались все эти перемены. Просто вы только что обнаружили, что время позднее, и эта двадцатка — все, чем вы располагаете. Вы снова и снова пихаете ее в щель, но автомат упорно выплевывает ее обратно, и крошечная рожица Эндрю Джексона мрачно ухмыляется, глядя на вас. Вы расправляете свою двадцатку, разгибаете уголки, переворачиваете — но ответом вам служит только механическое «фр-р-р», которое означает «а вот фиг тебе».

Остальные посетители начинают поворачиваться в вашу сторону, их коротенькие ножки покачиваются в нескольких дюймах от пола. Они смотрят на вас своими вороньими глазками, похожими на шарики из черного мрамора. Они смотрят на вас, как на проигравшего. Они не знают, что для вас это Ночь Последней Соломинки. Они не знают, что вы — один из тех, кто несет ответственность за то, чем они стали, за то, чем стал этот мир.

Еще одна попытка. Фр-р-р.

Пожалуйста. Мать твою. Черт подери. Дерьмо…

В итоге вы сидите в стрип-клубе для вампиров, окруженный молчаливыми скороспелками, и орете на машину, которой нет дела до ваших аргументов. Полуголые женщины на сцене перестали танцевать, смотрят на вас, и их взгляды говорят: «безнадежно» или «игра не стоит свеч». Потом из ниоткуда приходит мысль. Вы ловите себя на том, что вспоминаете Пола Ньюмана в «Хладнокровном Люке». Нет, не в той сцене, где ему не удается наладить общение, а в самом начале, где он крушит счетчики на стоянке — с чего, собственно, и начались все неприятности.^[5] И тогда вас посещает мысль. Мысль, которая заставляет вас улыбнуться самому себе. Мысль, которая заставляет вас прийти к следующему выводу.

Человек должен сделать то, что должен сделать человек.

Только после того, как несколько предметов в непосредственной близости от вас оказываются уничтожены, и непосредственной причиной тому оказываетесь вы сами, до вас доходит — возможно, с некоторым опозданием: либидо — не единственная вещь, уровень которой повышается вместе с температурой.

Меня просят удалиться.

Мне помогают прежде, чем я успеваю выполнить эту просьбу самостоятельно.

Этой ночью я дал миру последний шанс спасти мою жизнь. И меня выпроваживает вышибала, который был бы сейчас пылью, если бы не я и мои доброжелательные братья. Меня — Мартина Ковальски, вампира, эсквайра, члена-учредителя ОДВ, одного из создателей этого мира, блин… меня просят удалиться.

Хорошо.

Хорошо, мать вашу за ногу. И не только вашу.

После того, как я выхожу, и облако пара вокруг меня рассеивается, я замечаю, что идет дождь. Это — одна из тех вещей, которая осталась неизменной, думаю я. Все так же идет дождь. Снег. Торнадо…

Швейцар приводит мою машину в чувство. Дворники уже работают. Он смотрит на меня так, словно я — один из парней, которые хлопнули у него под ухом пробкой полторы минуты назад, во время его первого «танца на коленках». Он позволяет ключам скользнуть в мою ладонь, чтобы избежать любого случайного соприкосновения. Он покидает салон, отдергивая руки, исполненный глубоких раздумий о том, чего коснулся он, а чего я. Он оценивает меня. Я вижу это по тому, насколько он приподнимает губу, насколько позволяет себе показать кончики клыков… Меня оценивает некто, чей вклад в дело вечности будет, вероятно, минимальным.

Великолепно. Чудно. Джимми-Гребаный денди.

Я заставляю мотор взреветь. Эта спортивная машина — миниатюрная и, разумеется, кроваво-красная — стоит больше, чем вся жизнь этого лакея, учитывая все чаевые и то, что он будет жить вечно. Уходя, я включил печку на полную мощность, чтобы поддерживать себя в нужном настроении. Она все еще работает, и настроение все еще сохраняется, но сейчас мне нужно что-то еще. Я позволяю оборотам немного упасть, пока звук двигателя не меняется до хриплого мурлыканья, потом снова жму на газ, решая выяснить, насколько быстро я могу тронуться с места. Покинув стоянку, словно летучая мышь (что поделать, клише), я устремляюсь вниз по переулку, вылетаю на тротуар… колеса буксуют… меня заносит… скрип, скрежет, визг… Я подвергаю опасности сограждан, стоп-сигналы воспринимаются мною как двусмысленное подмигивание, я успеваю нарушить все правила движения прежде, чем достигаю ближайшего переулка, где всего две полосы движения и никаких фонарей.

Сказать, куда я направляюсь? Легко. Куда подальше. По возможности — громко хлопнув дверью. Я уже вывел из строя воздушные подушки и оторвал ремни безопасности, потому что… ну, в общем, с некоторого времени я переживаю маленький кризис середины жизни. Пока я предоставил случаю решать эту проблему за меня, но…

Иногда, когда идет дождь, когда печка работает на полную и скорость по-настоящему велика, я бросаю руль. Это потрясающе. Это поглощает полностью. Вы чувствуете нечто вместо обычного ничто. Вы чувствуете что-то вроде Надежды и Обещания Смерти — в противоположность тоске, в которой вы пребываете ночь за ночью. Тоске по всем тем вещам, от которых вы отказались, потому что они вечно раздражают. Таков предел, к которому я иду, таков план, такова моя стратегия ухода.

А потом я вижу это.

Ее.

Сгорающий в шипучем багровом пламени своего кризиса, поглощенный поиском чего-то такого, что сам не могу назвать — потому что все, чему я могу дать имя, своей бессмысленностью приводит меня в бешенство, — я вижу это. Облачко пара. Всего лишь одинокое облачко белого пара, которое возникает из темноты. Я выезжаю на встречную полосу, тем самым заставляя автомобиль притормозить. Я смотрю в зеркало заднего обзора. Погодите… Да, вот — снова: облачко чистого белого пара, которое возникает в холодном воздухе. Я даю задний ход и медленно ползу к тому, что поначалу представляется мне просто сбитой собакой, испускающей дух на краю проезжей части. Я паркуюсь у бордюра и выхожу. Надо дождаться, когда новый султанчик опасливого выдоха позволит мне точно определить направление. Я говорю «опасливого», потому что у меня складывается впечатление: кто бы это ни был, он затаил дыхание, как только я остановил автомобиль.

Дорога, по которой я ехал, проходит среди вечнозеленых лесных деревьев, главным образом сосен. Мой кризис предпочитает сельскую местность, с ее узкими улочками. Никакого уличного освещения, никакой полиции, никаких докучливых доброхотов, которые сваливаются как снег на голову в самый неподходящий момент. Определенно, не деревья заставили меня проехать несколько футов назад — будь они вечнозелеными или никогда-не-зелеными, или еще какими-нибудь. Да, если не принимать во внимание то, что мой душевный кризис связан с антиобщественными претензиями… По большому счету, я обычный вампир-горожанин. Но кое-что о соснах я все-таки знаю. Например:

У сосен нет ног.

У сосен не бывает крошечных босых ступнюшек с маленькими пальчиками, которые загибаются, словно пытаясь получше зацепиться за раскисшую землю. У сосен не бывает розовых ножек, покрытых пятнами, дрожащих от холода, заляпанных чем-то темным — то ли грязью, то ли…

— Привет? — говорю я, разводя в стороны ветки моего пешеходного дерева.

Вот он, мой маленький беглец от статистики, все еще теплый внутри, дышащий ртом производитель тумана. Смертный — само по себе достаточная редкость, а тем более смертный ребенок. Настоящий ребенок, а не один из тех уродцев, на которых я сегодня наткнулся и от которых сбежал. Пухленькая, как все нормальные дети. С хорошими венами. Похоже, выросла на ферме. На одной из тех ферм, которых официально не существует. Сосуд с кровью на выпасе, получивший немного свободы.

И все это для меня. Маленький прощальный подарок, который мир решил сделать мне в эту ночь — возможно, в мою последнюю ночь.

На ней старомодная футболка с надписью «А ты купил молоко?». Скороспелки считают их забавными, или сексуальными, или пробуждающими материнские инстинкты, которые тоже считаются старомодными и которые все время покупают. У нее светлые волосы. Волосы собраны в два асимметричных хвостика — похоже, это делалось на скорую руку, главным образом для того, чтобы убрать волосы с лица и сделать их более послушными. Несколько прядок выбились, намокли, отяжелели и прилипли к лицу и плечам. Большой палец во рту, глаза напряженно прищурены, тельце сотрясает дрожь. Темными пятнами покрыты не только ее ноги. Теперь, приблизившись, я могу почувствовать запах.

Кровь.

Плазма, кровяные тельца, коагулянты. Но это не ее кровь. Никаких ран — по крайней мере, достаточно заметных, никаких признаков свежего кровотечения. Однако то, рядом с чем она стояла… Судя по брызгам, кровотечение было артериальное. Нечто серьезное, при виде чего малышка, похоже, бросилась бежать.

Я мягко заставляю ее вытащить палец изо рта и словно откупориваю бутылочку, из которой вырывается еще один туманный белый джинн.

— Привет, — повторяю я.

Снова.

— Не ешь меня! — вопит девчушка.

Сейчас мне совершенно не хочется цепляться к словам, но она наступила на мою любимую мозоль. Вампиры не едят маленьких девочек. Мы вообще не едим людей. Не едим, и точка. В том смысле, что мы не откусываем от них куски. Мы лишаем их части запаса крови, и для этого необходимо укусить, или прокусить, или проколоть. Но, повторяю, мы ничего ни у кого не отъедаем. Мы ничего не отрываем резцами и не перемалываем коренными зубами. Не то чтобы я возражал против ощущения, с которым мои зубы смыкаются на этой сочной шейке, на глубине около дюйма… Особенно сейчас. Но это должно быть добровольным актом. Чем-то таким, чем можно будет похвастаться. А не тем, что просто воспринимается как должное. Только так и никак иначе. По крайней мере, в приличном обществе. Есть наклейка на бампер, от которой меня тошнит: «Жуешь Живое»? Ничего подобного. Настоящий вампир никогда не жует. Цивилизованный вампир — кровосос, и это следует понимать буквально.

Конечно, я не думаю, что эти тонкости имеют какое-то значение для маленького смертного, который сейчас стоит передо мной, дрожа с головы до ног. Разница между тем, быть съеденным или высосанным досуха, в значительной степени является вопросом семантики, особенно если вы находитесь в списке меню. Так что, как я уже сказал, не будем цепляться к словам. Поэтому я спрашиваю:

— Почему нет?

— Я невкусная, — говорит она.

Можно подумать, что кровь пьют ради того, чтобы насладиться вкусом! Я чувствую, что улыбаюсь, и позволяю себе улыбнуться.

— О да, — говорю я. — А с чего бы это?

— Я испорченная! — ревет девчушка. — Мамочка говорит…

Горькие рыдания. Я так и не узнаю, что говорит ее мамочка — вернее, говорила. Я употребил бы прошедшее время. Я бы также предположил, что об ее мамочке теперь можно говорить исключительно в прошедшем времени: это объясняет, почему ее перепуганная дочурка забрызгана кровью. Дочурка, уже вышедшая из возраста, в котором сосут палец, но снова вернувшаяся к этой привычке. Она ревет, не выпуская его изо рта. Ревет и сосет.

Слово, которое означает «человеческая женщина-родитель», почти на всех языках Земли начинается с «м». Мама, мать, мадонна, madre. Обычно это первое слово, которое произносит ребенок. Слово, рожденное из звука, который возникает во время кормления грудью. И в этом все: наш язык, наши отношения, самая суть нашего существа. Мы — те, кто сосет. И мир навсегда разделен на тех, кто сосет, и тех, у кого сосут. Так было всегда. И мы — я и мои друзья-вампиры — просто сделали это чуть более явным.

— Так ты — испорченная?

Она кивает. Я снова заставляю ее вытащить палец изо рта.

— Мама умерла?

Она смотрит на свои ножки. Большой палец, подобно ракете с тепловым наведением, устремляется в сторону рта. Я перехватываю ракету на середине траектории, моя большая холодная пятерня полностью обхватывает крошечную теплую ладошку.

— Не надо так делать, — говорю я.

Проходит минута, не заполненная ничем, кроме ровного несмолкающего шепота дождя, который проникает сквозь хвойные ветки. Я все еще держу ее за руку, все еще могу чувствовать, как ее тепло проникает в мои пальцы, доползает почти до запястья и… стоп. В этот момент моя рука становится похожей на человеческую — по ощущению. Моя рука начинает напоминать по ощущениям ее руку. И вот мой милый маленький сюрприз уже начинает смотреть на меня с чуть меньшим ужасом.

— Как тебя зовут? — спрашиваю я.

— Исузу.

— Нет, по-настоящему.

И вот чего я добиваюсь: она начинает на меня… наезжать.

— Это по-настоящему, — упирается она. — Исузу Трупер Кэссиди…

Она повторяет это, точно заученный урок, и выдергивает руку из моей, а большой палец прячет в кулак.

— …нравится тебе это или нет, — объявляет (или замечает) она — уверен, тем же тоном, каким говорил тот, кому пришло в голову назвать ребенка в честь здоровенной и чрезвычайно прожорливой тачки.^[6]

Я смеюсь. Ничего не могу с этим поделать: этот маленький человечек настолько… человечен. Даже продрогший до костей, с ног до головы заляпанный кровью, стоящий перед вампиром, который вдвое выше его ростом, он намерен вытерпеть столько всякой гадости… И имя, которое она имеет несчастье носить — во главе списка.

— Чего тут смешного? — осведомляется она после того, как секунды две топчется по моим ногам и пинает по голеням.

— Ты, — отвечаю я, привычно готовясь пресечь какую-нибудь патетическую попытку, которую мой маленький внедорожник может предпринять для защиты своего человеческого достоинства.

Конечно, это не была моя ночь. Я не смог правильно сформулировать запрос. И в итоге…

Она пырнула меня ножом.

Как раз в тот момент, когда я протянул руку, чтобы взъерошить ее спутанные окровавленные волосы. Маленькая мерзавка ударила меня не чем-нибудь, а двенадцатидюймовым хлебным ножом с ручкой из фальшивой слоновой кости — точно в солнечное сплетение. Понятия не имею, где она прятала этот нож. Наверно, за спиной. Где-нибудь, где я не видел. Возможно, следовало бы задаться более важным вопросом: почему я не ожидал, что она будет вооружена? Может быть, я вообразил, что у маленьких пчелок жал не бывает? Господи помилуй, она — смертный человек в мире, полном вампиров. Будь я на ее месте, я вооружился бы всем, что только может подсказать пылкое воображение. Серебряные пули, чеснок, святая вода… продолжайте список. Не то, чтобы от этого был прок. Реально существующие вампиры не могут превращаться в летучих мышей или мух, однако мы не превращаемся и в кучу костей и пепла, если прикасаемся к распятию. Нет, если вы хотите убить кого-нибудь из нас, вам придется приложить некоторые усилия. Отрезать вампиру голову, вырвать сердце или заманить в ловушку, чтобы он не мог укрыться, когда взойдет солнце. Вот они — ваши планы «А», «В» и «С», три способа, которыми нас можно уничтожить.

Но вернемся к Исузу и ее кухонному ножу. Вот куда он вошел и откуда вышел — чпок-фанк! Обычно так бьют, когда хотят одним ударом вскрыть зрелую дыню. И звук получается очень похожий — если вы наносите вампиру удар чуть ниже пупка и чуть выше забавной штучки, которая есть у любого мужчины. Выше Исузу не достать: даже занеся нож над головой, сжимая его обеими руками и поднявшись на цыпочки, она может дотянуться лишь до моего живота. Максимально близко к сердцу.

К счастью, там больше ничего нет. Вирус или что-то другое — то, что делает вампиров в буквальном смысле слова хладнокровными кровососами, их кожу мертвенно-белой, а глазные яблоки — черными, как ночное небо, — так вот, эта же штука производит у нас внутри некоторую перестройку. От пищеварительной системы попросту почти ничего не остается и в первую очередь это касается органов, расположенных ниже желудка. Кровь впитывается непосредственно в кровоток языка, мембраны рта и пищевода. Так что вампир, пьющий кровь, больше похож не на того смертного, который пьет кофе, а на того, который нюхает кокаин. Это просто вопрос биологической эффективности — необходимо как можно быстрее смешать старую кровь с новой, не делая отверстий в собственных венах.

Не то, чтобы получить удар туда, куда получил его я — это не больно. Еще как больно. По крайней мере, для меня. Может быть, благодаря слепой удаче, а может быть, благодаря обычному везению, Исузу умудрилась попасть аккурат в мой последний шрам, оставшийся от последней, почти смертельной раны. Такой шрам есть у каждого из нас. Это одна из немногих точек, попав по которой вы не убьете вампира, но сделаете ему очень больно. Кто-то называет его «прививкой», кто-то — «вторым пупком». У плоти собственная память, поэтому мы стараемся не распространяться о местонахождении наших последних шрамов, а если возникает необходимость, стараемся скрыть его под волосами или носим свитера с воротником под горло.

Поэтому, когда я вздрагиваю, выдергивая из себя нож, это по-настоящему. Это не игра — по крайней мере, игра состоит не в этом. Когда начинается настоящая игра, я действую не задумываясь и не планируя. Так или иначе… Мой маленький хэппи-мил ударил меня с твердым намерением нанести мне тяжкое телесное повреждение, и с этим приходится считаться. И об этом я еще подумаю.

Позже.

Не сейчас. Не сейчас, хотя мне так легко схватить ее и, помимо всего прочего, дотянуться до ее шейки. Как бы то ни было, придется произвести переоценку ситуации и возможности получить удовольствие немедленно. К тому же надпочечники этого ребенка, скорее всего, опустели. Смертная девочка лет пяти или шести, которой едва хватило роста, чтобы пырнуть меня ножом, всадила его в меня по самую рукоятку… да, хороший выброс адреналина. Но сейчас начался спад. Я могу судить по облачкам пара, которые вырываются у нее изо рта, по той позе, в которой она стоит, по ее обмякшим мышцам — она напоминает марионетку на ниточках. Терпеть не могу перегоревший адреналин. Этот вкус страха-после-страха совершенно омерзителен.

Значит, нет. Не теперь. Потом. Позже, когда она будет меньше всего этого ожидать. Позже, когда я могу напугать ее каким-нибудь иным способом. Когда это будет… забавнее.

Вот что еще меня зацепило. Это давно меня угнетает. То, чего я лишился. Кофе, шоколад, мочеиспускание, консервированные персики — все это существует для отвода глаз. Хотите по-настоящему понять психологию современного вампира? Вот вам ключ. Мы — кошки. Дикие кошки, которые вынуждены сидеть взаперти. Нам хочется поиграть с добычей, прежде чем ее убить, но мы не может. Мы живем в каменных джунглях, где решены все проблемы, но нет ни птиц, ни мышей, нет даже маленьких ящериц, на которых можно охотиться, которых можно ловить, с которыми можно поиграть, а потом убить. Нам некого убивать, даже ради спасения собственной жизни. По крайней мере, в рамках закона.

Вот каков мир, в котором я живу вот уже много лет.

И все остальные, кто находится рядом со мной — знают они это или нет. О нас заботятся. Мы хорошо питаемся. Мы сосем кровь из бутылочек, потягиваем ее из сифонов, осушаем до дна чашки, кружки, бокалы — и ни за одну кружку, ни за один сраный бокал не приходится бороться. Ни одна кружка, черт подери, не вызывает правильного ощущения. Конечно, кровь приправляют адреналином, но этот адреналин произведен в лаборатории, и против настоящего это все равно что консервированный сок против свежеотжатого.

А теперь взгляните на меня — мистера Счастливчика. Я только нашел настоящий свежий апельсин.

Но я хочу сказать совсем другое. Я даже не собираюсь поминать кота в мешке. Нет. Вот что я говорю вместо этого:

— Насколько я понимаю, это твое, — говорю я, протягивая ей нож — жестом сомелье, передающего клиенту карту вин.

Глава 2. Парень «подстели-соломку»

Когда вы откладываете удовольствие на потом, вы откладываете его на потом. И в этом состоит главная проблема.

Проблема, связанная с невозможностью вкусить плодов своих усилий, заключается в следующем: до наступления момента, когда я смогу полакомиться Исузу, мне придется о ней заботиться. Заботиться, оберегать, кормить и прятать от своих более недоброжелательных собратьев. Этот кусок моей жизни может оказаться слишком большим — настолько, что мне будет не под силу его прожевать за раз. Или высосать досуха. Но с другой стороны… Не так давно я был готов послать все это куда подальше. И не похоже, что я найду способ убить так много времени. Итак…

— Извини, — говорю я.

У меня возникает ощущение, что отныне мне предстоит говорить это не раз. Что мне придется освоить новый лексикон — слова сожаления, огорчения, раскаяния. Я знаю, что совершу в своей жизни еще немало ошибок и промашек. Но на сей раз я извиняюсь для того, чтобы остановить Исузу, которая явно вознамерилась сбежать.

На момент этой попытки к бегству мы уже сидим у меня в машине. Мне казалось, что обогреватель, который работает в салоне, отбивает всякое желание оказаться снаружи, на холоде, под дождем. Не то чтобы холод и дождь беспокоили меня, но я полагал, что в тепле Исузу прекратит дергаться — или, если выражаться точнее, трястись. Или болтать. Что ее крошечные тупые зубки перестанут клацать — щелк-щелк, щелк-щелк. Удивительно, как подобные вещи действуют на нервы.

Таким образом, мы садимся в машину, и она снова принимается за свои обычные игры — изображает из себя тряпичную куклу, прижимаясь головой к пассажирскому окошку и заставляя его запотеть. Я подумываю о том, чтобы протянуть руку, приобнять эти чертовски хрупкие плечики — успокоить, утешить, внушить ложное ощущение безопасности. О своей безопасности я уже позаботился: нож заперт в бардачке. На сей раз — никаких сюрпризов. Но я решаю воздержаться от заверений. Без сюрпризов — значит без сюрпризов, а моя ледяная кожа… Да, вот что меня беспокоит. Я не хочу пугать ее. Я не хочу лишний раз напоминать ей о том, какие мы разные. О том, что мы занимаем разные места в пищевой цепочке. Таким образом, моя рука остается на прежнем месте, чтобы позаимствовать у окружающей среды немного тепла, прежде чем начать поступательное движение.

Исузу смотрит. Она видит, как моя рука приближается. И все равно вздрагивает. Всего лишь коротко вздрагивает и снова превращается в Тряпичную Энн. Я похлопываю ее по мягкому плечику. Она не возражает. Я поглаживаю ее волосы, словно успокаиваю напуганного щенка. Ей как будто наплевать. Я продолжаю, пока это не начинает выглядеть глупым, а затем отвожу руку, сдерживаясь… сами знаете почему. То, что я делаю после этого, на самом деле делать не стоило, но вечер выдался слишком напряженный. Все было так драматично. Столько всего отложено на потом. И если разобраться, это была такая мелочь. Только-то и всего — поднес пальцы к губам и быстро лизнул их. Всего лишь почувствовал вкус. Хотите верьте, хотите нет. А Исузу? Черт, она была занята тем, что пялилась в окно, хотя там ничего не было видно, и изо всех сил притворялась, что на меня не глядит. Так почему бы и нет? А вот почему.

Я уже говорил, что вампиры всегда отражаются. В зеркалах. В хроме. Это происходит даже в моменты уединения. Например, сейчас я отражался в незатуманенном уголке окна со стороны пассажирского кресла. Все это время Исузу наблюдала за мной, таращась на меня, на мое отражение. Отслеживая каждое движение, каждый случайный жест. Она видела, как я слизываю кровь ее матери с кончиков пальцев. И этого достаточно. Ее лапка решительно, точно дротик, устремляется к дверной ручке и начинает ее теребить. Нет.

О нет, моя маленькая пампушка, так дело не пойдет. Нет, нет, нет…

Я щелкаю рычажком на подлокотнике своего кресла, и все замки разом блокируются. Тщетно ныне-и-присно-моя тряпичная куколка дергает ручку — одной рукой, обеими, потом задирает ножку и начинает пинать мою прекрасную кожаную обшивку. Наверно, надо что-то сказать. В такой момент один из нас просто обязан что-то сказать, и похоже, что это буду я.

— Извини, — говорю я.

Потому что любой айсберг начинается с верхушки.

Если я собираюсь отложить пир на потом, проблема заключается в следующем: как найти подход к Исузу. Я забыл, какими бывают дети. Я забыл, что они могут вбить себе что-нибудь в голову и на этом зациклиться, причем намертво…

Хорошо, в данном случае, мама.

Итак, терминология. Если я буду «хорошим парнем», если я буду «не таким, как они», то я спасу «Самую Дорогую на Свете Мамочку». Вероятно, укусив ее и обратив. Стоит ли говорить, что это не самая лучшая идея? Кровь, которой обрызгана Исузу, уже подсыхает, по крайней мере, становится липкой. Осталось немного… как бы это выразиться… клеточного материала… у нее в волосах. К тому времени, когда мы добираемся туда, где должна быть ее мама, там уже не остается ничего, что можно было бы спасти. Представьте, что вы — телевизионный мастер. К вам является ребенок, держащий в руке оплавленный шнур, и спрашивает: «Можете починить?» И с чего прикажете начинать?

— Хм-м-м, — говорю я, и тут же чувствую беспокойство: вышло уж слишком похоже на «м-м-м, как вкусно».

Предательский звук, который может выдать мои намерения. По крайней мере, будущие.

— Слушай… — продолжаю я… и осекаюсь. Мысли идут под откос. Надо разрядить обстановку, сменить тему. Найти что-то такое, что будет «вкусно» нам обоим. — Милая…

Это вырывается у меня само собой. Вырывается прежде, чем я успеваю подумать, и теперь мне приходится с головой погрузиться в размышления. Все, что связано со вкусовыми ощущениями, скорее всего, ничем не лучше моего «хм-м-м». Однако стоит об этом задуматься, и меня переклинивает.

«Сладкая»? Нет. «Конфетка»? Нет. «Пончик», «пряничек»… Нет, никакой кулинарии. «Детка»?

Вот это, наверно, сработает. Во всяком случае, надо попытаться.

— Слушай, детка… — начинаю я снова.

Но Исузу — моя новая любовь, спасенная для последующего пира — уже впала в детский транс и бормочет, точно мантру:

— Пожалуйста… пожалуйста…

Снова и снова. Ее крошечные пальчики сплетены так туго, что суставы бледнеют. Она повторяет свою мольбу, и этот тугой узел начинает вздрагивать.

— О, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…

Ее двухцветные глазки полны слез. Прозрачных, а не розовых, какие представители моего вида выжимают из себя. Для вида. Очень редко. Когда ад замерзает.

Похоже, ее мама должна быть где-то поблизости… Или нет? Поди разберись.

— Веди, — говорю я, наконец — когда уже ни о чем не могу думать.

Когда мы добираемся туда, где ее матушка была замечена последний раз, я высаживаю Исузу из автомобиля и помещаю в багажник. «На всякий случай», — говорю я, лишая ее возможности подглядывать. У нее это хорошо получается — подглядывать незаметно. Похоже, это лишь одна из многих вещей, в которых приходится поднатореть, если вы — смертный, живущий в мире, полном таких, как я. Либо вы этому научитесь, либо уйдете.

По дороге мы условились об условном стуке — чтобы она поняла, что вернулся именно я. Ничего заумного: я выстукиваю «Shave and haircut»,^[7] она отвечает мне «тук-тук». Но это, по крайней мере, уже кое-что. Небольшая подстраховка, на всякий случай.

Не так уж много времени понадобится, чтобы найти маму или подтвердить свою догадку. Дождь понемногу прекратился, из-за редеющих облаков выплыла полная луна, и лес вокруг меня стал голым и неподвижным. Это смесь вечнозеленых, вечно-не-зеленых и время-от-времени-зеленеющих растений, причем последние два типа в настоящее время не отличаются друг от друга, а их ветки напоминают тощие костистые лапы. До этого вечера Исузу и ее мама жили в норе, которая в моем представлении являлась даже не лачугой, даже не развалиной. Нет, это была самая настоящая нора, натуральным образом выкопанная в земле и прикрытая листом фанеры и куском «Astro Turf»^[8] — коричневым, по сезону.

Внутри нора оказывается приличного размера грязным погребом, вы попадаете в него через узкое «бутылочное горлышко» прохода. Там есть два надувных матраца — один большой, другой маленький, выложенная кирпичами яма, полная обугленных прутиков, корзина, доверху набитая грязным бельем, и пятигаллонныйкувшин — как выясняется, с кипяченой дождевой водой. В стены врыты полки, на некоторых стоят жестяные светильники со свечками внутри, в то время как на других располагается маленькая коллекция книг, на иссохших корешках можно прочесть такие имена, как Стивен Кинг, Энн Райс, Клайв Бейкер.

Если бы это было комедией положений, в этом месте я бы непременно сделал замедленную съемку. Романы ужасов? Неужели, имея возможность писать собственные байки из склепа с натуры, Дражайшая Мамочка моей Исузу не могла выбрать другое чтиво? Господи Иисусе! Надеюсь, вы не собираетесь мешать людям быть людьми, но всему есть предел.

Остальная часть норы заполнена упаковками от кошачьего корма, сложенных в несколько пирамидок. Исузу и ее мама, очевидно, питались отбросами. Но прежде, чем бросаться осуждать их — остановитесь. В настоящее время рацион смертных особым разнообразием не отличается. С одной стороны, у нас нет больше гастрономов — вернее, они есть, но в них нет ничего похожего на ту же бакалею. Мы все еще помним, что такое Kroger^[9] и А&Р. Мы даже помним, почему «Farmer Jack» имеет полное право так называться, особенно теперь.^[10] Но ни в одном из этих магазинов вы не сможете купить молока. Вы не сможете купить там ветчину, хот-дог или упаковку «Супов Кэмпбелла».^[11] А вот что вы точно купите, так это мыло, стиральные порошки, шарики от моли, отраву для тараканов, бинты в рулонах, «National Enquirer»^[12] и лампочки — мощностью не более двадцати пяти ватт.

И, конечно, вы сможете приобрести там пищу для своих любимцев: собачий корм, кошачий корм, корм для игуан, корм для паукообразных обезьян и кошачьих лемуров.

Вампиры любят своих домашних животных буквально до смерти, а иногда дело заходит еще дальше. Конечно, превращенные в вампиров коты не нуждаются в кошачьем корме: четвероногие вампиры сидят на той же однообразной диете, что и их владельцы. Но чуть чаще мы все-таки предпочитаем, чтобы наши домашние любимцы жили не так долго. Они умирают примерно в то время, когда начинают нам надоедать, и мы приобретаем кого-нибудь еще, выбирая наиболее экзотических представителей животного царства. Например, игуан, паукообразных обезьян, кошачьих лемуров.

Я должен добавить, что в наше время весьма неплохо быть домашним животным — особенно тем, которое не стало вампиром. Благодаря всему, что осталось от прежних времен, когда смертные управляли миром. Например, это консервы. А именно, консервы, предназначенные для питания людей. После того, как мир изменился, мы переклеили на консервных банках этикетки и стали продавать их как пищу для своих питомцев. Говядина, которой предстояло стать, биг-маками и стейками, превратилась в «Friskies» и «Chappy». Когда-нибудь нашим зверькам придется довольствоваться молотой кониной, но в настоящее время консервы для домашних любимцев — не самый скверный вариант, если вы человек, который находится в бегах и пытается сохранить жизнь себе и своей дочери.

Что и приводит меня к самому печальному, что есть в этой норе — если не считать мертвой миссис Кэссиди, которая осталась снаружи. На одной из стен мать и дочь создали Алтарь Поклонения Шоколаду — другого слова не придумаешь. Мозаика из пустых оберток от «Сникерсов», «Маундсов» и «Херши», прилепленных на голую грязь. Само собой, сами батончики не относятся к разряду пищи для домашних любимцев. Их невозможно купить или украсть в магазине. И это позволяет понять, откуда пришли Исузу и ее мама, где находились до того, как поселились в этой в буквальном смысле слова дыре, в пустынном, никому не известном месте, которое оказалось недостаточно пустым.

Шоколад используют на фермах, поставляющих товар для «черного рынка», и которых официально «не существует». Фермы, где конфеток вроде Исузу разводят для богатых, особо выдающихся вампиров, которым нравится кровь au naturel.^[13] Шоколад не входит в уравнение до самого последнего момента, до последней стадии подготовки товара перед поступлением на рынок. Вся штука в том, что это придает крови какой-то особый, чуть сладковатый, привкус и уменьшает ржаво-соленое послевкусие. Относительно этого я не сомневаюсь. Пичкайте кого-нибудь сластями до состояния преддиабетической комы, и вы действительно получите по части крови нечто «особое». Единственная проблема заключается в том, что уровень глюкозы в крови упадет, едва ваш кровяной контейнер поймет, что ему предстоит умереть. Что до меня, то выброс адреналина — именно та вещь, ради которой я запер своего маленького донора в багажнике. Но очевидно, люди побогаче не возражают против некоторой пассивности. Очевидно, им больше нравится думать о крови, которая борется сама с собой, а не о лакомом кусочке, который борется против своего «последнего покупателя». Это было бы слишком, учитывая, что товар проходит предварительную обработку. Убивать выращенного на ферме ребенка, которого на протяжении недели кормили одним шоколадом — это все равно, что охотиться на животных, накачанных транквилизаторами. Или ловить рыбу в очень маленьком бочонке.

Полагаю, что Исузу и ее мама, убегая, прихватили с собой столько шоколада, сколько могли унести, зная, что этого должно хватить на всю жизнь… нет, черт подери, на две жизни. Думаю, первоначально он предназначался «только для дней рождения», например, или «только для Рождества и Пасхи». И, думаю, они придерживались этого плана не дольше, чем вампир, который зарекся пить кровь. Вот и все, что осталось от их плана — бренные останки, расклеенные на стенах их полуподземного жилища на манер старинных порнографических картинок. Напоминание о сладости жизни — прожеванной, проглоченной, исчезнувшей навсегда.

Это было первое, чем охотники могли выдать себя: длинный скрипучий писк скотча, отклеивающегося от катушки. Звук во мраке, где они видят, а их не видно. До этого, думаю, они сидели в норе, в темноте, поджидая Исузу и ее маму, поджидали с обычным комплектом из скотча и непромокаемого брезента — те, кому приелась пища из термосов, выращенная в лабораториях. Они готовы ждать чертовски долго, пока в аду не похолодает. Для них это не важно. У них есть только время и жажда крови, приправленной человеческим страхом. Они уже рассказали друг другу несколько историй о подобных убийствах, совершенных раньше, потом переглянулись… и тут она вползает в свое тайное убежище и обнаруживает их, поджидающих ее в темноте, где они видят ее, а она их нет. Один из них говорит, что дело того стоит — оно почти всегда того стоит, а она переводит взгляд с одного на другого.

Они смеются. Кивают. Ждут. Можете считать, что они откладывают удовольствие на потом — хотя оно само явилось к ним, буквально свалилось им на голову и все еще не вполне осознает, что уже сегодня будет внесено в меню.

Насколько то, что следует за этим, можно назвать кровопролитием? «Кровопролитие» означает «пролитие крови», и никак иначе; в этом смысле кровопролития не было. О да, немного крови брызнуло на Исузу — прежде, чем ей удалось сбежать. Еще была кровь, которая успела запятнать одежду ее матери — прежде, чем одежда была сорвана и развешена, почти аккуратно, на голых ветвях соседнего дерева… Да, вот и оно. Они даже не позаботились удалиться на достаточное расстояние и поэтому не оставили синяков на ее теле, которое лежит здесь, связанное. Ее кожа — рваные клочья, свисающие бахромой или отогнутые на манер створок в корпусе механизма, распахнутых, чтобы продемонстрировать тот или иной узел: она выглядит как холодный пирог, в котором кто-то покопался. Очевидно, никто никогда не говорил этим типам, что настоящие вампиры не жуют.

Но все, о чем я могу думать в настоящее время — это насколько их дикость первозданна, насколько она безупречна и бескровна… как белая фарфоровая тарелка, вылизанная дочиста.

Я говорю «их», потому что вижу полумесяцы трех наборов клыков, отпечатавшихся здесь и там на ее коже, похожей на сырое тесто. Три собаки, которых ничего не волнует, кроме этой самой несчастной кости — до тех пор, пока она не будет разгрызена, к всеобщему удовлетворению. Ничто, кроме костей ее дочери, конечно. Хрупких косточек, запертых сейчас в моем багажнике. Существа, которое обращается с мольбой, сжимая кулачки так, что суставчики становятся белыми — не к Господу богу, но к вам. Ее последней надежде. Ее… блин, спасителю.

«О, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…»

Вот уж увольте.

Вы когда-нибудь слушали их, когда они умоляли? А может быть, вам надо напомнить, что я не всегда был столь доброжелательным?

Я думаю, что я успел попробовать на себе все амплуа вампиров, которые только существуют. Во время Второй мировой войны я был патриотом и ограничивал свой рацион исключительно немецкой кухней. Чуть позже я прошел через стадию превращения в чудовище, когда моей жертвой мог стать любой — главное, чтобы у него было лицо, способное что-то выражать. Потом было вегетарианство — строжайшая диета, состоящая исключительно из находящихся в состоянии комы,^[14] а за ним последовал период виджилантизма,^[15] когда я решался на убийство лишь тех людей, которые заслуживали смерти. Но, в конце концов, я устал придумывать себе оправдания и позволил голоду и случаю решать за себя.

Но настало время, когда во мне как будто снова проснулось чувство вины, и я начал охотиться с группой себе подобных — как эти клоуны, которые здесь побывали. Свора — это такая штука, которая позволяет не чувствовать личной ответственности за убийства, которые вы совершаете; в этом плане она мало отличается от правительства или корпорации. Когда виновны все, никто не виноват.

Двое — это уже свора. Вы можете превратить все в игру. Бросаете жребий: орел — голова, решка — бедра. Каждый по очереди получает свое, поток крови колеблется — взад-вперед, взад-вперед. Глаза вашей жертвы устремляются то на того, кто слева, то на того, кто справа — пока не начинают тускнеть и не закатываются, словно завешенные двумя белыми флагами капитуляции.

А вот вам версия «кафе-мороженое». Вампиры сидят друг напротив друга, их жертва — между ними, точно молочный коктейль с двумя соломинками, из которых они потягивают кровь, целомудренно, как на первом свидании. Несомненно, это тоже убийство, но убийство самого изящного толка.

Есть варианты не столь элегантные. Более агрессивные. Когда вы не говорите «извините» и «пожалуйста», когда вы не ждете своей очереди. Варианты, когда вы играете в перетягивание каната, используя кровь и артерии. Вы сосете, они сосут, и вы можете чувствовать, как стараются другие. Достаточно паузы, чтобы сделать глоток, — и ток крови в вашей соломинке меняет направление. Вам приходится приложить усилие, чтобы заставить его снова устремиться к вам. В конечном счете, один из вас берет свою порцию и отправляется домой. Да, именно так: один из вас отрывает кусок, который высасывал, от остального тела. Это может оказаться довольно расточительным: кровь будет выливаться с обоих концов, как это бывает с хот-догами, в которые положили слишком много кетчупа, или рожком мороженого, у которого откусили низ.

В подобной ситуации будет очень здорово, если кому-то из вас хватает предусмотрительности, и под рукой оказывается кусок непромокаемого брезента. Прежде, чем стать Доброжелательным Вампиром, я охотился в стаях и выступал в роли парня-подстели-соломку. Конечно, не соломку, а брезент. Кто-то выслеживал жертву; кто-то вставлял трубочки в ее запястья и заклеивал ей рот. А я… я ставил стол, разворачивал свой брезент одним отработанным движением, расстилал его, разглаживал углы.

Теперь это может показаться придурью — быть парнем-подстели-соломку, — но эта часть процедуры всегда вызывает самую сильную реакцию. Хорошо, вы примотали клейкой лентой трубочки к запястью жертвы и заклеили ей рот; жертва понимает, что проблемы начались. Но когда вы начинаете подпихивать под нее брезент — вот тогда в ее сознании как будто что-то щелкает. Непромокаемый брезент означает, что жертве предстоит лежать в собственных нечистотах… что, собственно, и происходит. И вот тогда-то ее глаза начинают вылезать из орбит, и она начинает истошно вопить; ее грудь начинает вздыматься, ноздри раздуваются. И если холодно, из ноздрей начинает с пыхтением выходить пар, тяжело и натужно. Маленький Паровозик, Отбывающий со станции. Думаю, что я мертв. Думаю, что я мертв. Я знаю, что мертв. Я знаю, что мертв. Чавк-чавк.

Вы когда-нибудь пробовали ходить в женских туфлях? Пусть даже в очень мягких, вроде теннисных? Допустим, у вас большой размер ноги… да, как у меня, благодарю. Можете считать себя счастливчиком, если вам удалось сжать пальцы ног и подогнуть их внутрь. А теперь вперед! Только постарайтесь идти так, чтобы оставить ряд четких следов, ведущий прочь от норы, замаскированной куском искусственного дерна, через грязь, до асфальтированной дорожки, которая — честное слово — может вести куда угодно. Просто попробуйте. Но сначала спрячьте окровавленное платье. А также части тела его владелицы. Нацарапайте «Мама» на листе чистой бумаги, который вы сложите пополам и оставите на видном месте. Листок, на котором, по вашим словам, написан номер телефона некоего места, куда вы должны вернуться — в том случае, если все снова будет спокойно, и мама вашей сироты придет в этом убедиться.

Все верно. Я решил соврать. Вернее, если говорить откровенно, лгать и дальше. Когда у вас в багажнике заперта кроха, которая свято верит, что вы спасете ее не ради того, чтобы позже… Ложь — самый легкий способ этого добиться. Надо врать много. Врать нагло. Это будет ложь, похожая на дешевый парик на огромной лысине здоровенного прожженного вруна.

«Shave and a haircut», — выстукиваю я.

«Тук-тук», — отвечает Исузу.

— Она ушла.

Это первое, что срывается у меня с языка. Исузу смотрит на меня. Ее двухцветные глаза моргают. Она оценивает то, что я только что сказал. Ее волосы все еще перепачканы артериальной кровью, которая уже подсыхает. Она пряталась в норе, вырытой в сухой земле, и питалась кошачьим кормом — из-за таких, как я. Она полчаса сидела в багажнике — на всякий случай: вдруг такие, как я, все еще бродят вокруг, дожидаясь возвращения блудной дочери. И вот теперь я пристаю к ней со своей неуклюжей попыткой подхватить весь груз ее переживаний, точно дамскую сумочку. Что еще она может сказать в ответ?

— Врешь.

Если вампир может стать бледнее, чем есть, то я бледнею.

— Нет, это правда, — не уступаю я.

Если уж вы шагнули на эту дорожку — как ее ни назови, — вам уже с нее не сойти.

Я стою у нее за спиной, разглядывая свидетельства чудесного спасения ее мамы, и даже если бы мои внутренности столь же чудесным образом изменились, и вы могли бы видеть, как я дышу, вы бы все равно ничего не увидели. Я даже не выдыхаю. Пока Исузу не произнесет хотя бы слово. Или, по крайней мере, не взглянет украдкой. Не издаст хоть какой-нибудь звук. Пусть хотя бы снова скажет «врешь».

Но она ничего не говорит. Вместо этого она опускается на свои крошечные детские коленки, протягивает свои детские пальчики и ощупывает следы, которые я оставил. Не глядя на меня, она сообщает:

— Я умею читать.

И добавляет:

— Мама меня научила.

— Славно, — говорю я, задаваясь вопросом, с чего я взял, что именно эта конкретная ложь — самая удачная.

Несомненно, это поможет свести к минимуму всевозможные сантименты, даст ей что-то, на что можно надеяться, что ее отвлечет. И обеспечит возвращение в мою квартиру, где есть телефон. Но когда этот телефон в конце концов не зазвонит, — и когда, в конце концов, начнутся другие звонки, и когда…

Господи Иисусе…

Кто бы знал, что все так далеко зайдет! Само собой, я собирался отложить удовольствие на потом, но не собираюсь ждать, пока она окончит колледж.

Тем временем…

— «К», — сообщает мое отложенное-на-потом удовольствие. Потом: — «Е». «D». «S». Получается «Keds»!^[16] — провозглашает она, ее палец подчеркивает слово, отпечатанное на грязной земле.

— Правильно, — говорю я. — Так и есть.

И она продолжает читать слово «Keds» на каждом обследованном отпечатке, цепочка которых ведет до самого островка травы, который мог бы куда-нибудь вести… но ведет только в одну сторону.

Глава 3. Вишневые косточки

Я вспоминаю своего папу.

Я не вспоминал своего папу… бог знает сколько лет. И не думал о нем как об отце. Я даже не знаю, думал ли о нем, как об отце, хоть когда-нибудь. Он был просто одним из членов семьи, который за все платил, которого дразнили за шутки, которые он откалывал в юности, который дымил, как холодная печка — он курил слишком много. Он удивлял меня всю свою жизнь — как можно удивлять ребенка такой большой вещью, как жизнь — то, что я считал само собой разумеющимся до тех пор, пока его не стало.

Это Исузу и ее мама заставили меня думать таким образом. Думать по-родительски. По-отечески, подобно простому смертному.

Полагаю, я пытался представить, что может происходить в ее голове — или, в конце концов, что там уже произошло — прежде, чем я решил подделать свидетельства чудесного спасения ее матери. Хотелось бы мне знать, хорошо это было или плохо — забрать у нее эту скорбь. Знаю одно: это мне удалось. Я заметил, что Исузу положительно воспрянула духом. Не знаю, как она выглядела до своего спасения. Возможно, я что-то приукрашиваю, согласно полуправдоподобным теориям, — может быть, так сделал бы кто-нибудь из вампиров, если бы я попросил его об этом.

— Она была красивая, твоя мама?

Исузу кивает.

— А те вампиры были вампиры-мальчики, верно?

Снова кивок.

— Ладно, идем. Наверно, они подумали, что она такая хорошенькая, что… — я позволяю себе не окончить фразу, но Исузу делает это за меня.

Это звучит как попытка прийти к согласию, и я ловлю отражение улыбки в окне пассажирской дверцы.

— Как Золушка, — шепчет она, заполняя оставленную мною пустоту.

Я киваю.

Таким образом, я склоняюсь к тому, что сделал доброе дело. Действительно доброе. Скажите, вам хотя бы когда-нибудь приходилось быть жестокими с детьми. Я полагаю, что вы должны быть к ним добры — так вы добьетесь успеха быстрее, чем жестокостью. По крайней мере, временами. По крайней мере так же часто, как выбирая иные пути.

Думаю, именно поэтому мне сейчас вспоминается папа. И вот почему мне кажется, что он умер слишком рано. Будучи смертным, папа, тем не менее, любил кровь. Он любил ее во всех формах, которые она принимает после тепловой обработки: в кровяных колбасках и кровяном утином супе; любил коричневые брызги, похожие цветом на дерьмо, под решеткой, на которой жарятся цыплята, и в виде сока, который вытекает из мозговых косточек. Последние ему особенно нравились — он с хрустом разгрызал их своими крупными коренными зубами, оставляя полупрозрачные обломки вокруг суставных сочленений, и эти обломки походили на пострадавшие от времени брелоки в виде костлявых кулачков, какие иногда дарят на память о вечеринке. Из него получился бы превосходный вампир, только шанс не выпал. Он умер слишком молодым, и смерть его была слишком ужасна. Его погубил рак легких, полученный благодаря другим трубчатым косточкам, которые он сосал с не меньшим удовольствием. Он выкуривал около трех пачек сигарет в день. Как и следовало ожидать, они проделали дыру в его горле, а затем выкопали ему еще более глубокую яму. Мне стукнула чертова дюжина (я никогда иначе не называю свой возраст, когда умер папа — это выражение позволяет безнаказанно выругаться). Другие люди, которых я любил, умерли раньше: тети, дедушки… моя ровесница, которую другие ребята звали «Пушистик» — у нее не было волос из-за лейкемии, в конце концов, погубившей ее, — но ни одна из этих смертей не потрясла меня настолько, как смерть папы.

Я не представлял, насколько люблю его, пока он не умер, и это единственное, что есть хорошего в его смерти: он умер прежде, чем у меня появилась возможность обращаться с ним как с куском дерьма. Он умер прежде, чем я смог выразить смущение его манерой одеваться или общаться с моими куда более крутыми друзьями. Конечно, он был не самым стильным парнем на свете, он ни черта не понимал в джазе, свинге и бигбендах. Конечно, у него были забавные усики, как у Чарли Чаплина, он произносил «th» как «t» — и в результате, сам того не желая, говорил непристойности. Но у него было доброе сердце, и он находил этому достойное применение.

Я расскажу вам историю, которую частенько рассказывал мой дядя. Они с папой вместе прошли войну — «Мировую» войну, тогда их еще не нумеровали. Как-то раз их занесло на какую-то ферму во Франции. Вечером их пригласили на ужин, а на десерт подали вишневый пирог. Мой папа берет ломтик и — щелк! — откусывает прямо с вишневой косточкой. Он «за океаном», обедает в приличной французской семье, в то время как люди вокруг умирают, и тут ему попадается вишневая косточка! Не желая смущать хозяев, мой папа делает именно то, что должен сделать такой парень, как он: глотает косточку. Снова кусает, снова — щелк! — косточка. И он тоже ее глотает. И следующую тоже. И следующую.

И тут хозяин, не на шутку встревоженный, внезапно спрашивает:

— Где ваши косточки?

Вот тогда мой папа наконец-то оглядывается по сторонам и видит, что у всех на тарелках полным-полно вишневых косточек, похожих на свежевыдернутые зубы. Это, оказывается, местная традиция — класть в пирог вишни прямо с косточками, чтобы сохранить их аромат.

Следует неловкая пауза, потом мой будущий папа что-то мямлит и в конце концов признается, что проглотил все косточки. «В Америке так принято?» — спрашивает хозяин. «Нет», — отвечает мой папа и объясняет, что мы в Америке вынимаем косточки, перед тем как класть вишни в пирог. Он глотал их, потому что думал, что повар просто недоглядел. Хозяева хохочут и уверяют моего папу, который уже покраснел до ушей: они потрясены… нет, они тронуты.

Вот он — Старый Свет, поглаживающий маленькую головку наивного и благовоспитанного Нового Света.

Пока папа был жив, дядя рассказывал Историю о Вишневых косточках для того, чтобы поддразнить его, позлить, смутить. И всякий раз заканчивал одними и теми же словами: «Вот и выходит, что дело яйца выеденного не стоило… точнее, высосанной косточки — верно?»

За исключением последнего раза. Последний раз мой дядя рассказывал Историю о Вишневых Косточках на похоронах моего отца — это был гвоздь программы. Но на этот раз он долго молчал, только его кадык тяжело дергался, будто дядя сам пытался проглотить вишневую косточку. Наконец, он произнес:

— Вот таким парнем был мой брат. Человечным. Он был человечным человеком. И настоящим джентльменом. Надо иметь гордость, чтобы вот так проглотить обиду, когда другие поливают тебя де… — он вспомнил, что находится в церкви, и поправился: —…грязью.

Потом дядя оглядел всех с аналоя, откуда произносил свою речь, и добавил:

— В общем, вы сами знаете.

Конечно, мы знали. Почти каждый из нас что-то глотал, и это было нелегко. Мне приходилось глотать слезы.

Мне только что стукнула чертова дюжина, и до меня совсем недавно дошло, что это начало рокового периода, именуемого периодом полового созревания. К тому же, я был мальчиком, который пытается стать мужчиной в Америке накануне Второй мировой войны — задолго до того, как люди заговорили о своих чувствах, потому что больше не могли держать рты на замке. Таким образом, я подавлял эти чувства, глотал их — и выносил это, по крайней мере, достаточно долго, чтобы давать им волю в мужской уборной, в кабинке рядом со стеной. Я находился внутри, дверь крепко запиралась, но мне приходилось пользоваться большим комком туалетной бумаги, чтобы приглушить звуки, которые шум спускаемой воды не мог скрыть.

Я не думал, что это настолько ранит меня. И был неправ. Теперь я страдал каждое Рождество. Мой папа умер двадцать четвертого декабря, и мне не грозило забыть эту дату. Каждый год был мне напоминанием, и каждый год мое горе воскресало. Я тосковал без отца. Я продолжал думать обо всех тех вещах, которых он был лишен, став мертвым. Я задавался вопросом: каким он был, когда ему было столько же лет, сколько мне исполнится в наступающем году. Я спрашивал себя: что бы он делал и чего больше никогда бы не стал делать, если бы знал то, что знаю я — если бы знал, сколько ему осталось.

Что бы я делал на его месте, если бы ему было столько лет, сколько мне сейчас?

В четырнадцать, в первую годовщину его смерти, я решил чаще принимать ванну. Не из соображений гигиены — просто чтобы расслабиться. Иначе спину у меня ломило, точно у Атланта.^[17] Подольше полежать в ванной, с чашкой кофе и с ломтиком холодной пиццы «Пепперони» в пределах досягаемости. Я устроил все так, чтобы не слышать ни звука, кроме шума воды, бегущей из крана. Она бежала и бежала, не становясь холоднее и не переливаясь через край — так долго, как мне это было нужно. Моя мать — это было настоящее чудо — не стучала в дверь, не спрашивала, не утонул ли я, все ли со мной в порядке, и не кажется ли мне, что вода слишком горячая. И когда я начинал думать о моем папе и всех горячих ваннах, которые он никогда не примет, эта волшебная ванна, которая никогда не переполнялась — она знала, что делать с моими слезами.

В пятнадцать я делал кое-что еще, что обычно делают в ванной за закрытой дверью. И в шестнадцать. И в семнадцать.

И когда, наконец, стало очевидно, что мы скоро вступим в войну из-за одного типа с точно такими же усиками, как у моего папы — тогда я представил, как мой папа, не дожидаясь повестки, идет в армию. Если бы он знал то, что я узнал с тех пор, как его не стало — уверен, он бы пошел в армию. В конце концов, если он знал это, он знал, что пройдет через это и останется в живых. Он должен был знать, что проживет достаточно долго, чтобы произвести на свет сына, которого так скоро оставит. Для этого достаточно просто посчитать.

И когда я пришел на призывной пункт, у меня были определенные представления о войне — знания, которые проглатывают, чтобы потом выплюнуть.

Я уже упоминал о том, что такое последняя метка вампира, когда рассказывал об отчаянном ударе Исузу, который достиг своей цели — то есть меня. Вот вам другая часть истории, которую я добыл, вломившись в пространство своей ностальгии, как в чужую машину.

Подобно большинству моих дружелюбных собратьев, я стал вампиром во время Второй мировой. Это история о том, как далеко залетают мины. Это кусочек истории моего второго пупка. Вы думаете, если появился шрам, мне должно было быть очень больно, как если бы меня лягнула лошадь. Ничего подобного. Все, что потребовалось — это острый двенадцатидюймовый обломок, для которого ничто не может быть слишком твердым.

Итак, вот как было дело.

Мой последний закат погас, и для меня тоже все очень скоро закончилось. Шрапнель угодила мне в брюхо, и я умер, глядя на свою последнюю луну и облачко на ее физиономии, похожее на кучку дерьма. Вдалеке виднелся уничтоженный бомбежкой жилой дом на чьей-то ферме, и в предсмертном бреду я пришел к заключению, что это тот самый дом, где папа глотал те самые косточки много лет назад. Я попытался туда доползти. Я католик, причем искренне верующий… Аве, Мария… подтянуться, зацепиться, рывок… исполненная благодати… стон, зацепиться, рывок… прими мою душу, готовую к Великому Что-Бы-Там-Ни-Было. И тут она возникла из ниоткуда — женщина в тренче и солнечных очках, как у Марлен Дитрих. Женщина говорила по-французски, так что я ни черта не понял, только отдельные фразы.

«Mort», — вот что я уловил. Что-то про смерть. Покойник.

Ну да. Все верно. Я — покойник. Оставьте меня в покое, сделайте одолжение.

Потом: «Bon».

Это значит «хорошо». Bon voyage.

Она что, издевается?! Хорошо, что я подыхаю? Орлеанская девственница, мать твою…

Разумеется, ничего этого я не говорю. Вернее, не произношу. Не произношу вслух. Та штука, которая меня убила, заставляет кровь поступать мне в горло, причем не с той стороны. Но это хорошо, что я не в состоянии говорить. Одному богу известно, что бы произошло, если бы я произнес то, что подумал. И мне повезло, что последнее — «мать твою» — я сказал взглядом. Мне еще никогда не удавалось так хорошо выразить свою мысль взглядом, даже когда я учился в школе и мог, расширив глаза и показав белки, выразить интерес или презрение.

Оставьте меня в покое.

Но об этом мои глаза говорили всегда — задолго до того, как стали сплошь черными. Задолго до того, как они научились взгляду, в котором читается: «полуночная трапеза».

Пока же была луна, и я, и дыра в моем брюхе, и моя жизнь вытекала, пузырясь, двумя багровыми потоками, и я скосил глаза, пытаясь ответить этой француженке что-нибудь такое — в отместку за то, что она порадовалась моей смерти.

И тут она улыбается.

Вы понимаете, что я имею в виду. Это все изменило. Улыбка, которая приподнимает ее верхнюю губку, как занавес, скрывающий здоровенные собачьи клыки. Вот так сюрприз!

А потом она впивается в меня, точно в отбивную. Я и был чем-то вроде отбивной, только не прожаренной. Это нечто. Представьте, что у вас отсасывают, но ваш член прорастает из самого желудка. Меня пробирает до самых подошв моих солдатских ботинок, я кончаю снова и снова с каждым ударом сердца…

Это продолжается столько, сколько обычно продолжаются подобные вещи.

Ох-х-х…

Потом наступает стадия умирания. Я чувствую это. Я чувствую, как мое сердце начинает биться. Я почувствовал, как мое… все, что у меня есть… холодеет изнутри. Она кладет руку мне на грудь. Ее пальчики проползают между пуговицами моей униформы, и ее холодная плоть касается моей холодеющей плоти — не сдавливая, не пощипывая, не пытаясь возбудить. Просто исследуя. Почти обезумевший от потери крови, я осознаю: она считает удары моего сердца. Я знаю, она решила сделать что-то другое, что убьет меня — что-то такое, чтобы оставить меня здесь умирать.

Что-то неправильное. Что-то неестественное.

Что-то такое, чего я хочу больше всего на свете. Она перестает сосать как раз перед последним ударом моего сердца. Она зажимает мою рану, помещает губы в мои губы, и делает движение, словно сплевывает мне в рот. Немного меня, смешанного с нею. Тогда я не знал, что она слегка прокусила себе язык, перед тем как втолкнуть его мне в рот. Все вампиры делают это по-разному; она сделала так.

Французский поцелуй французского вампира.

Отстраняясь, она зажимает мне губы кончиками пальцев и делает преувеличенно сильный глоток. Я тоже сглатываю — и тут же чувствую, как кожу у меня на животе сильно дергает. Примерно в том месте, где была рана. Была. Я чувствую, как кожа напрягается, срастается. Француженка находит лужицу, блестящую в лунном свете. Это нетрудно. Лужи повсюду — для моих новых глаз они полыхают огнем. Она моет руки, потом — то, что будет моим последним шрамом. Мой новый пупок. Глазастая Исузу попала своим хлебным ножом как раз в это место.

После этого мы играем в шарады.

В лунном свете, в самом центре Франции, в самый разгар Второй мировой войны, когда где-то вдали видны вспышки миномета, французская вампирша со стажем и созданный ею сосунок-американец играют в угадайку. Первое слово — два слога. Она указывает на восток, затем изображает восход солнца, медленно поднимая кулак по дуге над горизонтом, образованным ее другой рукой. Она изображает «смерть», душа себя обеими руками.

«Прячься». Мою куртку она поднимает над головой, словно укрываясь от дождя. «Спать»: голова склоняется на подушку из двух компактных рук.

Я киваю, киваю, и киваю снова. Солнечный свет убьет меня. Понятно.

— Значит, теперь я что-то вроде Дракулы? — спрашиваю я, и она кивает: «да».

Поднимает палец: «но». Мотает головой: «нет».

Таким образом я вроде как Дракула, но не совсем. Для меня губителен солнечный свет. «Как насчет крестов? — спрашиваю я. — Насчет чеснока?»

Но она только улыбается, обнажая свои собачьи клыки, потом убирает волосы у меня со лба. Наклоняется и целует — туда, где еще остались пятна моей крови. Снимает свои темные очки, показывая черные — сплошь черные глаза. Моргает, шепчет: «Bonjour», а потом исчезает по-французски — уходит в то самое никуда, из которого пришла.

Вот как она все оставляет — вот как она оставляет меня не умирающим в самой середине Второй мировой. Не умирающим, но с тысячей вопросов.

Могу ли я во что-то превратиться? Отражаюсь ли в зеркале? Почему все кажется настолько ярким, хотя еще ночь? Могу ли я молиться, если захочу? И кто ответит на мою молитву?

Моя спасительница обучила меня по программе минимум. Я узнал то, что должен был знать, чтобы пережить свой первый рассвет. Остальное мне предстояло выяснить самостоятельно. Она не была жестокой — просто экономила время. Я должен был знать, что убьет меня наверняка, и она сказала мне это. Что касается всего остального… остальное не страшно, какие бы мифы ни создавал Голливуд. Таким образом, меня ждал целый ряд приятных неожиданностей. Быть неуязвимым для пуль? Это заставило меня улыбнуться в первый же раз, когда это пригодилось. Чеснок? Кресты? Как вы собираетесь жить в Европе и никак с этим не сталкиваться? Итак, просто прелестно: знать, что всего этого не будет, и обнаружить, что пялишься на своего недавнего спасителя, хотя не лезешь к нему с поцелуями. Вот так происходило мое обучение на вампира: сначала «упс!», потом «ох-х-х», потом «класс».

А как насчет остальной части остального? Как насчет того, чтобы научить меня добывать себе еду? В этом отношении фильмам можно было доверять. Не то, чтобы мне пришлось бежать в кино, чтобы понять, как и что сделать. Когда вы достаточно проголодались, ваше тело само вам все скажет. В конце концов, грудничков никто не учит сосать материнскую грудь.

Я забыл про календарь.

Я перестал жить днями и бросил их считать. Я был бессмертен — так что мне время? И, так или иначе, я был очень занят, изучая свод правил и привилегий, которые получил в связи с продвижением по пищевой цепочке. Когда похолодало, с моим дыханием не случилось ничего особенного. Вернее… как посмотреть: воздух выходил у меня изо рта таким же невидимым, как и в теплую погоду. Когда пошел снег, снежинки ложились на мою кожу и не таяли — это немного сбивало с толку, но я не задумывался, почему это происходит. Я не считал это напоминанием. Я не думал, что это ключ к пониманию грядущих событий.

Итак, первые несколько месяцев моей жизни в качестве вампира прошли тихо и гладко, в блаженном неведении. Слава богу, была война. Я знал, кто мой враг, и американское правительство искренне желало, чтобы я уничтожал этих врагов. Уничтожение противника позволяет заодно решать проблему питания? Прекрасно, значит, я разом убиваю двух зайцев. К тому же война оказывается довольно забавной штукой, когда вам не приходится беспокоиться о пулях. Когда единственное, что может прервать ваш славный путь — это мощный взрыв. О, не сомневайтесь, я не стал бы лезть под пули. Одна хорошая очередь из автомата — и вы увидели бы на моем теле четкую пунктирную линию. Но в общем и целом… я стал несколько лучше относиться к войне.

До тех пор, пока…

Юридически я находился в самовольной отлучке, но продолжал выполнять свой долг — по крайней мере, по ночам. И вот однажды я подкрадывался к своему soup du jour^[18] — своей маленькой порции Sauerkraut,^[19] отбившейся от своих. Он просто сидел в своем окопчике, весь дрожа, в своем шлеме, похожем на головку члена, и шептал что-то по-немецки. Думаю, он проклинал себя за то, что имел глупость заблудиться, но пока тихо. Слишком тихо для ушей смертного, но… сегодня не твой день, приятель. Или не твоя ночь. Nacht.^[20]

Я как раз произносил это про себя: «это не твоя nacht», когда уловил в той тарабарщине, которую шептал немец, то же самое слово, которое только что прозвучало у меня в голове:

Nacht.

Это было сказано нараспев — все так же тихо, но… Он пропел его. На мотив «Тихой ночи».^[21] Я запомнил мотив и запомнил тот день.

Вернее, ночь. Nacht.

Я сделал так, чтобы немного лунного света попало туда, где его голова прикрепляется к телу.

И… да, знаю, я уже говорил вам: я ошибся в выборе метода. В этом не было необходимости, это было непрактично. К тому же задача значительно осложняется, как при попытке пить из садового шланга, в котором слишком большой напор воды. Но я ничего не мог поделать. Если бы он оказался радистом, я бы отшвырнул его в другой конец окопа или разбил рацию кулаком. «Ломает комедию».

Вот что сказала бы толпа — толпа любит судить о чувствах других. Они сказали бы, что на самом деле я лупил не его, а себя, что именно себе я пытался оторвать голову. И они были бы правы. Отчасти. Я был разъярен, потому что забыл о Рождестве, а этот тупой нацист помнил… при том, что у меня было больше оснований помнить о Рождестве, чем у кого бы то ни было. И я вспомнил папу и то, что он умер, а я не умер и не умру.

И никого не было.

Никого, за исключением меня и мертвого нациста, лежащего на заснеженной земле под переполненным звездами небом. И когда у меня из глаз потекли слезы, я не стал их сдерживать. Я предоставил своим слезам окрашивать снег в багровый цвет — там, где этого еще не успел сделать мой обед. И когда мои кровавые слезы начали замерзать у меня на лице… да. Вот почему я не плакал на могиле отца. Вот почему оставлял это для ванной, смывая и смывая звук, заставлявший меня проклинать свои глаза. Я просто не хотел получить обморожение.

Только и всего.

Теперь это не имело значения. Пули ничего не могут мне сделать, а значит и мороз, черт подери, тоже. О чем я подумал — так это о своем тепле и о том, как по-дурацки, впустую, я растрачивал его до сих пор. Теперь снег даже не таял на моей коже, и мое дыхание не затуманивало холодный ночной воздух. Теперь я был просто рептилией, хладнокровной и жестокой, и холод мне был нипочем.

— Мне было всего тринадцать, — шепнул я мертвому нацисту, звездам и снегу. — Черт бы вас подрал, — добавил я, не имея в виду никого, кто может услышать молитву вампира.

Некоторые критики думают, что «Франкенштейн» — роман автобиографический. Они ссылаются на то, что мать Мэри Шелли умерла, давая жизнь ее дочери. Предполагается, что Мэри воспитывали так, чтобы она чувствовала себя чудовищем. Чудовищем, которое убило своего создателя и растет, презирая собственное существование, не связанное с собственным прошлым, не способное оплатить свой долг. Хорошая теория. А вот другая.

Возможно, «Франкенштейн» — роман о том, как человек растет. Достигает половой зрелости. Возможно, о внезапно обнаруженной способности власти дарить жизнь и непонимании того, что с этим делать. Этого у доктора Франкенштейна не отнять. Значит, мотив роста. Но и про чудовище там тоже кое-что есть. Вы чувствуете себя конгломератом несогласованных частей. Шелли написала о своем чудовище невинной молодой девушкой, ей было лет двадцать. Кто из нас не был хотя бы немного чудовищем, переживая известные изменения: ломается голос, волосы начинают расти из самых неожиданных мест, вас переполняют новые незнакомые прежде желания? Чудовище.

Вот чем я чувствовал себя под молчаливым, оценивающим взглядом звезд. Я чувствовал себя чудовищем. До сих пор этого не было. Я считал себя чем-то вроде героя войны. Я считал себя хорошим парнем, который хорошо делает то, что полагается делать хорошему парню — в буквальном смысле слова зубами и когтями крушит военную машину нацистов. Я был этаким Сержантом Йорком^[22] с клыками. Но пришло Рождество — едва-едва не пришло незамеченным, неотмеченным, неомраченным… и вот…

Я — Франкенштейн. Я — Дракула. Я… как его, блин… Человек-Волк.

Каждый вампир проходит через нечто подобное. Все это связано со смертью. Со смертью, с теми, к кому она приходит, и к кому больше не придет никогда.

Чудовищное ощущение. Вот что происходит, когда вы наблюдаете за смертью, исчезающей в зеркале заднего обзора, и не замечаете здоровенной фуры, доверху груженной горем, которая несется прямо на вас. Вампирам это знакомо. Вампирам приходится с этим столкнуться — кому раньше, кому позже. Но все мы прошли через этот период ретроактивного горя. Его называют по-разному — печаль вампира, скорбь, синдром выжившего вампира, но все сводится к одному. Представьте, что вас охватывает скорбь, снова и снова, совершенно внезапно — по каждому, кого вы любили в своей жизни и кто умер. Представьте, что каждый удар становится тяжелее, чем в первый раз, потому что теперь вы знаете больше. Вы больше не верите в неизбежность смерти — вас на это не купить. Вы знаете, что жизнь и смерть — это вопрос выбора.

А теперь выбирайте…

Я разглядываю Исузу, которая склонила голову к стеклу дверцы моего автомобиля, точно на прозрачную подушку. Прозрачную, но затуманенную: она дышит на него, похрапывая, как все маленькие девочки. Словно кто-то пилит малюсенькие пробковые чурбачки. Смотрит свои золушкины сны о чудесном спасении мамы и невообразимом дворце без грязи, куда я перенесу ее. Как обещано. Это помимо телефона, который зазвонит, как только ситуация прояснится.

Глядя на нее, я вспоминаю наклейку на бампере, которую мне частенько случалось видеть. В те времена я отращивал волосы, чтобы они падали мне на глаза, пряча их от всех двухцветных глаз, которые попытаются разглядеть получше, что это со мной не так. Наклейка на бампере касалась одного аргумента, к которому мы больше не прибегаем. Один из тех аргументов, который приводят люди с двухцветными глазами, когда теряют лицо и начинают беситься по этому поводу.

«Я — ребенок, это не выбирают».

Вот что было написано на той наклейке. Вот что пришло мне в голову, когда я наблюдал за спящей Исузу. И знаете, только теперь я смог улыбнуться сам себе.

Это именно то, что ты думаешь, детка.

Выбор.

Единственное, от чего сходят с ума. Выбор и отказ от выбора. Когда вы сходите с ума, вы теряете способность отличать одно от другого. Хорошее от плохого. Любовь от ненависти. Разрешение потрахаться — от запрета.

После той нетихой ночи у меня поехала крыша. И когда это произошло, я перестал заботиться о том, как выглядит каска на голове моей жертвы — и есть ли у нее вообще какая-нибудь каска. Еще я перестал заботиться о разнице между умеренностью и избытком. Я начал убивать не во имя демократии или свободы, не ради пропитания, даже не ради того, чтобы остановить некое зло. Нет. Я убивал людей, потому что их можно было убить. Они предоставили мне эту возможность своей способностью довольно легко умирать, и я хотел увидеть то, чего уменя больше не было. Это было исследование. Обзор смертей. Я хотел видеть, какими становятся их лица, когда они становятся по-настоящему смертными, когда они встречают свою судьбу. И, подобно любому хорошему исследователю, я позаботился о демографическом разнообразии. Мое исследование включало немцев, американцев, союзников, врагов, мужчин, женщин, детей, одного пса, несколько лошадей. И в этих лицах было чертовски много всего, что я мог изучать. В лицах и паре глаз, воротах в мозг, которые могли закрыться.

Думаю, я искал кого-то, кто мог сказать мне то, что я должен был знать. У меня было несколько вопросов, на которые я хотел бы получить ответы. И у человека, который мог бы дать мне ответы, перед смертью должно было быть такое же лицо, какое было у моего отца, когда он умирал. Я искал, точно какой-то разочарованный принц, ищущий ножку, на которую налезет стеклянный шлепанец. И как только я найду такое лицо, я найду победителя. Я хотел заставить их дойти до последней черты, чтобы увидеть в каждом из их лиц лицо моего умирающего отца, а потом вернуть их обратно и задать свои вопросы. Жалеешь ли ты о том, что я вернул тебя? Если бы я был твоим сыном и не вернул тебя, простил бы ты меня? Часто ли посещал бы мои сны, представься тебе такой шанс?

Вот, думаю, каков был мой план, но что я мог знать? Я был сумасшедшим.

Я так никогда и не добрался до того чтобы задать свои вопросы. Вместо этого мои жертвы делали все, чтобы задать мне вопрос — при условии, что я не прокусывал им гортань, чтобы они не подавали голоса. И вопрос, который они задавали, был вполне закономерным. За что?

Тот, кто положил конец моему безумию, не спрашивал «за что?» Не умолял сохранить ему жизнь и даже не казался страшно удивленным. Когда я показал клыки и объяснил свои намерения, она просто сказала «Danke» и склонила голову набок, чтобы мне было легче попасть.

Мы сидели в ночном клубе, в каком-то баварском городишке. Городок пока не бомбили: он имел определенное стратегическое значение, поскольку здесь производили шоколад и фарфор. Я щеголял в форме немецкого офицера, который в ней больше не нуждался, и меня пропустили в ночной клуб, не задавая тех вопросов, которые обычно задают.

Мои обстоятельства решительно менялись к худшему. И это вынуждало меня с каждым разом все больше и больше рисковать на глазах публики. Почему? Кто знает? Возможно, я был чем-то вроде известного преступника, который по-настоящему желает, чтобы его поймали; говорю вам, возможно, я просто свихнулся. Так или иначе, я находился в помещении, где было полно немцев, неспособный сказать по-немецки что-то кроме самого необходимого — «Scheisse», «Nacht», «Danke», «Auf Wiedersehen». И что прикажете делать? Ничего особенного — просто совершить убийство на публике. Ради того, чтобы посмотреть, какие физиономии будут у всех этих наци с изысканными манерами, когда фонтан артериальной крови брызнет на их свежие белые скатерти. Ради того, чтобы усмехнуться. Ради улыбки. Ради короткого смешка.

Но она все испортила своим «Danke» и своей готовностью.

Она сидела за дальним столиком, освещенная только оплывающей свечой. Думаю, я выбрал ее из-за белизны ее кожи. Это сразу бросилось мне в глаза — точно засвеченное пятно на пленке, нечто более реальное, чем реальность. Остановившаяся во времени фотовспышка в комнате, полной тусклых луковиц. Вдобавок, это напоминало меня самого. Ее кожа была почти такой же бледной, как моя, и я чуть не упустил ее, решив, что это, должно быть, грим актрисы кабаре. Когда кусаешь через слой макияжа, ощущение омерзительное — во рту привкус прогорклого жира, словно имеешь дело с клоуном. Но потом я заметил струйки синеватых вен, проглядывающие сквозь кожу, и вопрос был решен.

Она. Ее. Ее, сейчас. У всех на глазах.

Рядом с ней стоял пустой стул, но она не смотрела на часы, не беспокоилась, не оглядывалась по сторонам, ожидая, что к ней кто-нибудь подсядет. Вместо этого она, казалось, разглядывала узор вен на тыльных сторонах своих рук, словно они внезапно стали такими же загадочными, как карта марсианских каналов. Певица перед ней пела какую-то ужасную немецкую песню об утраченной любви, но моя избранница, казалось, не испытывала по этому поводу никаких чувств, даже не замечала ее. Собственные таинственные руки представляли для нее намного больший интерес.

Я приблизился к ее столу со своим бокалом и своим недо-немецким. Когда она подняла на меня глаза, я молча сделал движение, словно представил ее своему напитку, потом вложил бокал в ее смертельно-белые руки.

— Danke, — сказала она, принимая бокал и поднося его к губам, явно собираясь осушить его одним глотком.

Поймав ее взгляд над кромкой бокала, я улыбнулся, позволяя ей увидеть клыки, и подмигнул. Я уже держал ее за руку и был готов резким рывком притянуть ее к себе, одновременно зажимая ей рот другой рукой — прежде, чем она начнет кричать, умолять или спрашивать «за что», как другие. Но нет. Она подмигнула в ответ, поставила бокал на стол и снова сказала «Danke», но на этот раз это прозвучало как вздох.

А потом подставила мне шею. При этом вся ее прическа немного съехала набок. На миг мне показалось, что она носит маску и сейчас сбросит ее под звук фанфар, чтобы продемонстрировать мне ухмыляющийся череп. На самом деле все почти так и было, хотя не совсем. Она носила парик, а не маску, и череп под ним был все еще обтянут кожей, но этого было почти не видно. Она была поражена тем же недугом, что и моя покойная подружка Пушистик, и вплотную приблизилась к финишной черте. Как я узнал потом, она приехала в клуб с маленькой коробочкой снотворного, которая лежала у нее в кошельке. Ее родители умерли, ее муж-солдат недавно погиб, и больше у нее не было никого.

Больше всего она боялась… нет, не умереть в одиночестве. Это осталось бы незамеченным, ее выдал бы только запах. Она знала, что на самом деле это ничего не значит, но для нее были невыносимы мысли о мухах, о вздувшемся трупе, о том, что ее кожа будет лопаться, как шкурка перезрелого фрукта, о запахе, который будет стоять в прихожей несколько дней, пока кто-нибудь, наконец, не выломает дверь.

В итоге она приехала умирать сюда. Здесь ее найдут быстро — или, по крайней мере, она сможет напиться. В качестве орудия смерти я был не хуже снотворного, но имел то преимущество, что почти не оставлял ей шансов. По крайней мере, ей так казалось. Она нетерпеливо улыбнулась, и я…

Я просто не смог. Думаю, нечто подобное женщины испытывают в отношении мужчин, когда более чем очевидно, что им необходимо перепихнуться. Она желала, ей было необходимо — а я не мог. С помощью мимики я попытался компенсировать незнание немецкого: прикрыл клыки пальцами и покачал головой.

— Nein, — сказал я.

— Ja, — возразила она, отводя мою руку, потом постучала пальцами по артерии, пробегающей по боковой стороне ее белой, белоснежной шеи. — Ja…

— Fuck, — буркнул я, совершенно расстроенный.

Ее глаза расширились. Потом она соединила большой и указательный пальцы кольцом, словно хотела сказать «О'кей», и проткнула это «О» другим указательным пальцем.

— Ja? — она как будто не рассматривала эту альтернативу публичному самоубийству, но теперь… уверен, она была согласна.

Покувыркаться последний раз перед смертью? Это звучало просто шикарно. Она улыбнулась снова, той же улыбкой, которая говорит: «Мне это так нужно». Я хлопнул себя по лбу. У меня едва снова не вырвалось «fuck», но в этом не было нужды. Мое «нет» было четким. Моя цель — определенной. Ее голова поникла и дернулась.

И тут все изменилось.

Я вспомнил о Пушистике, которая получала открытки с соболезнованиями от всех одноклассников еще до того, как ее не стало. Потом снова посмотрел на эту умоляющую, умирающую женщину, которая вернулась к созерцанию своих рук. Вот тогда это и произошло. Именно тогда эта мысль возникла у меня в голове — одно-единственное слово.

Выбор…

Вы понимаете, какой выбор. За что держаться, а что отпустить. Что убивать, что сохранить.

Я похлопал Пушистика по руке — здешнюю и теперешнюю. Она подняла глаза, еще горящие от последнего унижения: она даже не смогла заставить вампира убить ее. Убить или трахнуть.

Я указал на свое сердце — «Я», потом указал на нее — «Вы», и покрутил пальцем в пространстве, разделяющим наши сердца.

— Мы, — сказал я. — Auf Wiedersehen, ja?

И пара моих пальцев прошла, точно коротконогий пешеход, поперек столешницы, к неопределенному будущему. Умирающая женщина смотрела на меня, в ее глазах были одновременно грусть и потрясение. Я представляю, что она думала. Из всех вампиров во всех питейных заведениях всего мира… Она вздохнула. Пожала плечами.

— Ja, — сказала она и поправила свой парик, чтобы он сидел ровно. — Оки-доки.

Она использовала одно из английских слов, которые знала, чтобы говорить с вампиром, которого сумела подцепить.

— Я еще никогда этого не делал, — сказал я позже, в квартире, которую она не хотела осквернять запахом своего трупа. — Значит, если вы умираете…

Возможно, с таким же успехом я мог говорить со стеной, но был на взводе и поэтому продолжал.

— …хорошо, в качестве плана «А» это не годится, верно?

К тому времени я уже знал о таблетках в ее кошельке и даже понял ее опасения относительно того, что ее найдут слишком поздно. Первое было вопросом доверия: она разрешила мне заглянуть внутрь. Второе потребовало воспользоваться языком жестов. Она скрестила на груди руки, обозначив смерть, затем зажала себе нос, скривилась и стала обмахиваться рукой.

Сообщить о моих намерениях было несколько труднее, но я решил попробовать. Сначала я изобразил клыки, согнув два пальца и выставив их перед своими настоящими клыками. Потом коснулся пальцами-клыками ее шеи.

— Ja, — она кивнула и снова сложила руки на груди.

— Nein, — сказал я.

Я хотел объяснить, что не собираюсь убивать ее, но не только. Я хотел сказать, что она никогда не умрет. Я заметил на стене календарь. Названия месяцев, понятно, были написаны по-немецки, но по поводу года разночтений быть не могло. Я оторвал страницу и перевернул чистой стороной вверх, нарисовал на этом маленьком листке надгробие с двумя датами и зачеркнул их. Затем изобразил другое — с годом рождения и многоточием. Эту надпись я подчеркнул.

— Nein, — повторил я.

— Nein? — эхом отозвалась она, немного смущенная этой концепцией. Я согласился укусить ее — ja, она добилась своего. И при этом она не умрет? Она тряхнула головой, и я понял, что она вступила в нелегкий спор со своей неумирающей частью. Думаю, после того, как вы стали относиться к своей смерти как к пункту плана — где, когда и как, — вам будет трудновато принять идею бессмертия. Со мной было иначе. Когда я испускал свой, как выяснилось, не последний вздох, мне было столь же трудно принять собственную смерть. И когда мою смерть «отменили», эта отмена имела для меня смысл, хотя представлялась мне как нечто такое, во что я толком не верил. Но для нее смерть была чем-то вроде автомобиля. Автомобиль, который куплен, за который заплачено, на котором она решила пройти тест-драйв и на котором уже отъехала со стоянки. И что, черт возьми, я хочу сказать своим «нет»?

— Nein, — я кивнул. — Ja. Nein.

Ее голова поникла, потом она встряхнулась и снова подняла лаза на меня. Пожала плечами.

— Оки-доки.

И встала.

И я тоже встал.

Она посмотрела на меня.

Я посмотрел на нее.

Мы походили на застенчивых новобрачных, которые впервые оказались наедине друг с другом в ночь после свадьбы. Потому что это действительно как первая брачная ночь — когда вампир делает вампиром другого человека, обращает его. Уверен, мы больше похожи на летучих мышей и москитов, чем на птиц и пчел, но питаясь, вампиры увеличивают свою численность. Это очень интимно. Происходит обмен физиологическими жидкостями. Принимается решение, которое изменяет жизнь. И для вампира, который это делает, беспокойство во время этого акта превращается в настоящую проблему.

Если вы вознамерились сделать кого-то вампиром, вы по определению имеете дело с «девственницей» или «девственником». Обычно это помогает, за исключением того случая, когда у вас это тоже в первый раз. И когда вы, можно сказать, стали вампиром в результате несчастного случая, когда у вас не было наставника, который ввел бы вас в курс дела, убийство первый раз начинает представляться вам куда более привлекательной идеей. По крайней мере, убийство, жертва которого не ухмыляется вам, когда вы ее убиваете. Не выпускает дым вам в лицо, не ведет себя так, словно другой убил бы ее гораздо лучше. В итоге я решил оставить за собой возможность выбора и выбрать убийство, если дело обернется чем-нибудь отвратительным… или надо мной посмеются. И у меня сразу точно гора с плеч упала. Что до остального, надо было только начать — когда эти спокойные, принимающие смерть глаза глядят прямо на вас, точно орудия, наведенные на цель. Я начал с того, что коснулся ее лица — не ради того, чтобы ее разогреть. Она слегка вздрогнула: кожа у меня холодновата. Ее глаза вспыхнули кратким, кратчайшим «Nein». Но этого было достаточно. Я зевнул, растягивая пасть, точно удав, собирающийся проглотить кролика. Мои челюсти сомкнулись. Она всхлипнула. Я проводил ее до самой стоянки адских машин и там остановился.

Я разжал челюсти и выпустил клыки. Отстранился. Посмотрел на нее. Она была бледнее прежнего, она казалась почти прозрачной. Самое время, чтобы сделать это. Я помнил поцелуй, который заставил меня кричать во тьму. Я заставил челюсти принять прежнее положение и вытер рот, чтобы на губах не осталось даже следов крови. Потом прокусил себе язык и накрыл ее губы своими, ненамного более холодными. Я позволил своему кровоточащему языку проникнуть в ее губы, в рот. Теперь дело было за ней. Она должна была знать, что делать — точно так же как ребенок знает, что делать с грудью его матери.

Боже пресвятой, еще бы она не знала! Мячики для гольфа и насосы. Песчинки и соломинки для коктейля. Можете придумать любое безвкусное сравнение, чтобы понять, как жадно она сосала! Так, словно от этого зависела ее жизнь. На самом деле, так оно и было.

В какой-то момент я всерьез испугался, что она вырвет мне язык. Ну, или хотя бы порвет ту небольшую складочку кожи, которую называют «уздечкой». Этого не произошло, ничего такого она не сделала. Она действительно проколола несколько лишних отверстий у меня в языке, но они зажили достаточно быстро.

Когда примерно полдела было сделано, началось гудение. Оно началось как стон, затем переросло в гул. М-м-м-м… Совсем как малыш в рекламе «Супов Кэмпбелла». Ее налившиеся силой руки обвились вокруг меня, одна ладонь легла мне на загривок, другая — на талию, подтягивая меня ближе. Меня желали, а я не собирался ничего делать. И тогда началось гудение. М-м-м-м… «Это замечательно — то, чем мы занимаемся», — вот о чем говорил этот гул. Вот что он означал. То, что мы сделали, достаточно хорошо, чтобы об этом петь.

И она пела. А я отвечал.

В конце концов, наши бедра встретились. И когда это произошло, мы немного потерлись друг о друга. Гудение продолжалось. Оно стало громче, потом тише, пошло волнами. Оно продолжалось даже после того, как все закончилось. Это был наш новый, общий язык.

— М-м-м-м, — пром-м-м-мла она.

— М-м-м-м, — ответил я.

Это был первый раз, когда я сделал кого-то вампиром. И мне это понравилось. Мне это очень понравилось.

Мне это настолько понравилось, что я не раз делал это в последующие вечера. Все они были женщинами, все были очаровательны, все были очень благодарны мне, когда все заканчивалось. Непросто было прятать улыбку, которая словно приклеилась к моему лицу.

В конце концов, мне пришлось покинуть городок с его варьете. Я становился известным. Пара глаз, похожих на шарики из черного мрамора, встречалась с парой двухцветных, и их обладательница пыталась объяснить мне по-немецки, что я тот самый парень, о котором ей говорили. Когда в один прекрасный вечер я услышал, как мое имя выкрикивают по всей Strasse — причем с местным акцентом, благодаря чему оно становилось похожим на название французского города — я понял: Марти-Вампиру самое время исчезнуть.

Приблизительно через неделю варьете сгорело. Шоколад испарился. Фарфор был разбит. И все мои маленькие бессмертные вторично познакомились с ее величеством Смертью.

Услышав эту новость, я вздохнул. Если то, что было благом, оборачивается против вас — тогда какое благо можно действительно считать благом? В итоге я решил отказаться от доброжелательности. В конце концов, идет война. Идет война, и это будет продолжаться еще долго, когда эта дурацкая мировая война станет историей.

Исузу ерзает. Она поворачивает свое сонное личико и выдувает пузырик слюны. Он покачивается, венчая нолик ее губ, ловит сияние луны, проникающее через ветровое стекло.

Я нашел ответ. Иногда человек должен просто сделать то, что должен сделать человек.

Я тыкаю его пальцем.

Я оттопыриваю мизинец и тыкаю его. Пузырик лопается. Я улыбаюсь. Цель достигнута, и я могу снова заниматься своим делом — доставкой бесценного груза в свою квартиру. Я чувствую себя куда менее зрелым, и от этого мне гораздо лучше.

И тут вдруг:

— Мама?

Слово еще висит в автомобиле, между нами, и не я произнес его. Когда я снова смотрю на Исузу, ее глаза все еще закрыты. Я забыл, что люди могут делать это — могут разговаривать во сне. Если все, кого вы знаете, спят тогда же, когда и вы, вы начинаете забывать, как выглядите со стороны, когда спите.

Это выглядит очень мило, и я жду еще слов, но больше не раздается ни одного. Вместо этого Исузу снова ворочается. Она борется с чем-то в своем сне. Ее брови сдвинуты, зубки оскалены. Ее губы начинают шевелиться, словно она пережевывает кое-что крошечное. Может быть, семечко. Или вишневую косточку. Кажется, никак не решит, выплюнуть ее или нет. Только ее горлышко продолжает усиленно работать, вверх-вниз, вверх-вниз, пока ей не удается выдавить что-то из уголка глаза. Вот когда я начинаю размышлять о своей маленькой военнопленной, ее маме и своей собственной истории. Вот когда я начинаю думать о том, что же такое мы должны проглотить, когда у нас действительно никакого другого выбора.

Глава 4. Что умерло?

Исузу гадит.

Я осознаю это позже, чем следовало, но у меня есть оправдание. Вампирам нет необходимости справлять нужду, и я просто забыл. В дыре не было ничего, что могло бы освежить мою память — ни грязного ведра, ни каких-либо средств, с помощью которых грязь можно было уничтожить, ни запаха испражнений, въевшегося в грязные стены. Конечно, они жили в лесу, печально известном тем, что в нем справляли нужду все, кому не лень — от римских пап до медведей. Но нет. Мне не пришло в голову, что Исузу, возможно, тоже понадобится облегчиться — еще в автомобиле, по дороге к моей квартире. Она все еще спит, перемалывая что-то своими тупыми зубками, когда внезапно становится очевидно, что не все звуки, доносящиеся с ее стороны салона, можно назвать благозвучными.

— Господи Иисусе, детка, — шепчу я, опуская стекло со своей стороны. — Похоже, что-то залезло к тебе в задницу и сдохло.

Это папино выражение. Он любил так говорить — всякий раз, когда кто-нибудь пукал. Вернее, «газовал». Мой папа никогда не говорил «пукать». У него и для этого было свое название. «Кто дал газу?» — спросил бы он, потом последовал бы вопрос про труп в заднице. Или «Зажгите спичку», или «У меня глаза слезятся», или «Что ты кушал, мальчик?»

Но на сей раз не было нужды спрашивать, кто дал газу. Это был не я. И если она начинает газовать так рано, в самом начале игры, то за этим должно последовать что-то более существенное, и это только вопрос времени.

Что создает еще одну проблему со всем этим отложенным на потом удовольствием. Мне предстоит иметь дело со всем дерьмом, которое будет произведено за время отсрочки. Я испытываю искушение признать себя побежденным, свернуть на обочину и погрузить в эту шейку клыки.

— Извини, детка, — скажу я, — но я забыл, какой ты можешь быть бякой.

Но я этого не делаю.

Я не делаю, потому что вонь еще слишком сильна, и это мешает моему аппетиту достаточно обостриться. Я просто еще немного опускаю стекло и продолжаю вести машину, задаваясь вопросом, чем еще меня порадует моя маленькая фабрика по производству дерьма в промежутке между нынешним моментом и временем моей трапезы.

По окончании последней войны — в которой мы с моими доброжелательными приятелями, если можно так выразиться, «одержали победу», перевернув все с ног на голову — после этой войны мир походил на одно большое разбитое сердце. Помимо сердец было разбито много всякой всячины — все те вещи, которым вампиры не находили применения. Вернее, одно применение находилось: эти вещи заставляли нас сидеть и лить слезы, напоминая нам о том, что мы отдали ради вечной жизни. И, подобно брошенным любовникам, мы устроили Большую Уборку. Это подразумевало костры на улицах; далее по списку: ядра для разрушения зданий, ямы, мусорные свалки, танкеры, тоннами ссыпающие наш бывший мир в самые глубокие места самых глубоких океанов. Мы метали фарфоровые блюда в кирпичные стены, точно летающие тарелочки, подбрасывали их в небо и расстреливали на лету. Вилки и ложки были расплавлены. Мы перерабатывали все, что могли переработать, и жестоко расправлялись с тем, что переработать не могли, изливая свою горечь все более и более творчески, все более и более яростно, пока не стало похоже, что мы добились своего.

Вот когда в некоторых из нас проснулась ностальгия. Началось накопление. Началось собирание, раскладывание по коробкам, заворачивание в пленку, распихивание по пакетам, специально изготовленным руками самих коллекционеров. Как-то раз я видел, как мой приятель, надев белые хлопчатобумажные перчатки и вооружившись пинцетом, разбирает засаленный пакетик картофеля-фри. «Вдохните поглубже, — напутствовал он. — Это жир, дружочек. Не арахисовое масло. Не оливковое. Красный свиной жир…»

Старинное ресторанное меню — сохранившееся с тех пор, когда существовало такое великое разнообразие вещей, которые можно было съесть, что их приходилось записывать, чтобы ничего не забыть. Меню tres retro и tres hot. Я видел, как некий великовозрастный вьюнош на «eBay»^[23] выложил за этот шедевр полтысячи долларов — и это при том, что половина ламината с шедевра слезла.

Фактически Биг-мак, исполненный в акриле, пресс-папье — большое, величественное, легкое. Невскрытая баночка диетической кока-колы… Четвертинка джина от «Сигрэм Компани»…^[24] Сковорода с ручкой… Ножик для чистки картофеля… Соль, черный перец, тимьян, орегано.

Аспирин. Единственная упаковка непатентованного аспирина, цена двадцать пять баксов, фирменный знак — «Thirty».

Я думаю обо всем этом сейчас из-за одного-единственного «пук» и того, что оно предвещает. Я думаю, что с «eBay» у меня скоро завяжутся теплые дружеские отношения. Я уже вижу это, слушая, как похрюкивает Исузу. Я уже вижу мое будущее и сотни разных вещей, которые разобьют мое сердце, едва появившись из моего посылочного ящика, из полиэтилена с «орешками» — свидетельства их подлинности.

— Смотри, Исузу, — скажу я ей в не слишком отдаленном будущем. — Туалетная бумага.

Я представляю, как выдерживаю паузу, прислушиваюсь.

— Да, именно так, — добавлю я со вздохом. — Самый мягкий сорт.

Посещение уборной… К подобным вещам мои апартаменты просто не подготовлены. Да, у меня есть ванна, с раковиной. Есть душ, есть даже унитаз, но последний вот уже несколько десятков лет как отключен. Сейчас я использую его под свою домашнюю плантацию — многие вампиры так делают. Обычно всю сантехнику просто выдирают вместе с трубами, но это чревато такими проблемами, что дело того не стоит. Что касается отходов, то санитарное управление предписывает оттаскивать их куда подальше, после чего мусорные свалки раз в месяц присылают вам счет за хранение, словно вы сами на это напрашивались. В таком случае мусор начинают сбрасывать в ближайшую реку, но если вы долгое время сбрасываете в реку всякую всячину, уровень воды начинает подниматься. Особенно это заметно во время паводков. Итак, мусорные свалки начинают требовать плату за хранение отходов, а унитазы начинают служить цветочными горшками.

Что касается меня, то я посадил в бачок венерину мухоловку, а в унитазе устроил маленький сад кактусов. Это является отражением моей души — хищной и колючей.

Или являлось. В прошлом.

Если Исузу собирается провести некоторое время в моих апартаментах, придется научить ее пользоваться туалетом. Извините, юная леди, здесь вам не лес, здесь нельзя облегчаться в том месте, где вас застала нужда. Вот почему я обнаруживаю себя стоящим на коленях перед своим кашпо-в-форме-унитаза, которому после стольких лет предстоит снова превратиться в унитаз.

Вот почему, выдергивая кактусы, я начинаю задаваться вопросом: может быть, я в буквальном смысле слова спускаю в канализацию некий блестящий шанс? Страдающие ностальгией вампиры коллекционируют не только меню и салатницы. Некоторые коллекционируют дерьмо. Нет, не то, что обычно называют этим словом. Настоящее дерьмо. Честное слово. Насколько я понимаю, его ценность определяется по двум главным критериям: размер и присутствие легко опознаваемых… элементов. Зернышки, ягодки, непереваренные кусочки картофеля-фри — все эти включения делают один кусок дерьма ценнее другого. Для коллекционеров, разумеется. И это наводит меня на мысль, что бизнес по производству «остаточного вознаграждения» обречен на процветание. Так почему бы задничке Исузу не поработать немного?

Запах удобрений объясняет, почему «нет».

Потому, что продавать дерьмо — значит иметь дело с людьми… определенного сорта. Это означает спорить с дерьмокопателями, доказывая, что твое дерьмо — человеческое, и что вы не пытаетесь всучить им кошачье дерьмо или собачье, или — кто его знает — лошадиное. За этими размышлениями я вычищаю унитаз и бачок, из которого пришлось выскребать песок, удобрения и торфянистую почву — и все это руками. Я промываю трубы, чтобы в них не осталось никакой дряни, отсасываю жижу вакуумным насосом. Произвожу еще несколько сеансов промывки, отсасываю еще немного грязи, собственными ногтями выцарапываю самые упорные комки. Прыскаю немного WD-401^[25] на заржавевший рычажок под бачком. Он скрипит и пищит, точно мелкий грызун, которого случайно придушили, но вскоре вода с хихикающим журчанием устремляется в бачок.

Завершив сей благородный труд, я отряхиваю пыль с коленей. Сойдет… если можно так выразиться.

После того, как поплавок затыкает отверстие, я совершаю ошибку — а именно, дергаю ручку. Это просто проба. Я просто хочу убедиться, что все работает, как я и предполагал. И оно работает. Господи всемогущий, еще как работает. Мой сортир пашет, как последняя сволочь.

Но шум!..

Шум воды наполняет мою квартиру, чьи стены, скрывающие в себе ржавые трубы, не слышали подобных звуков вот уже несколько десятилетий. Шум подобного рода… его трудно с чем-то спутать. Он отличается от шума воды, которая бежит по водосточным трубам, когда вы принимаете душ. Он более… глубокий. Более резкий. Трубы, которые, можно сказать, с юности приучены к вежливому постукиванию капель, протестующе грохочут, стучат своими медными сочленениями по гипсокартону, словно хотят сказать: «Что ты себе думаешь, мать твою?»

Словно эхо, со стороны входной двери доносится стук.

— Эй, Марта, ты это слышал?

— Черт возьми, откуда это?

— Это еще что за звуки?

И что я должен сказать?

Ничего. Я на цыпочках прохожу по квартире, по пути выключая двадцативаттные лампочки. Я сижу в темноте, затаив дыхание, тихий и милый, слушаю, как вода плещется за моими слишком тонкими стенами. И я… нет, я не скажу… я не скажу «дерьмо».

Я переместил Исузу с переднего сиденья в багажник, чтобы преодолеть последние несколько миль нашего пути. Просто из соображений безопасности. Как и в прошлый раз. И она все еще там, в багажнике, в то время как я — в квартире, готовлю все к ее появлению. Если бы не было так холодно, я попытался бы выдать ее за «скороспелку».

«Просто почаще говори «мать вашу»», — сказал бы я ей, если бы было не так холодно. — «Добавь пару раз «засранец»», — сказал бы я, если бы видимое невооруженным взглядом дыхание не выдавало бы ее с головой.

Я подумывал о том, чтобы попросить ее глубоко вдохнуть и выдохнуть только после того, как мы удалимся на безопасное расстояние. Ничего из этого не выйдет, и я это знаю. Мои соседи — весьма любопытная компания. Достаточно звука автомобиля, вползающего на парковочную площадку, и все тяжкие солнцезащитные занавеси на окнах расступаются, как Красное море.^[26] Они увидят, как я иду к дому с Исузу, и остановят нас, идет у нее пар изо рта или нет.

— О, это еще кто?

— Моя племянница. — В самом деле…

Они делают паузу. Оглядывают Исузу с головы до ног, пытаясь уловить блеск ее глаз, зубов. Что за румянец появляется у нее на щеках? Почему она не кричит?

— Почему?..

— Лейкемия.

— В самом деле…

И они будут просто стоять, цокая языками, позволяя часам тикать, пока Исузу не упадет в обморок и не позволит им… И после этого — раз! Жизнь выпита до капли, и ты должна умереть. Торг не уместен, здесь не будет никаких «можно мне…», «пожалуйста» или «спасибо». Что, хотел отложить вознаграждение на потом? Черта с два. Они зарежут ее прямо на месте. Она будет сбита с ног и приведена в горизонтальное положение за время, которое проходит между ударами сердца. Одна рука стягивает ее лодыжки, вторая орлиной лапой вцепляется ей в макушку, ее шея выгибается, в нее вонзаются жадные клыки. Потом — после того, как ее тело будет высосано, а косточки вылизаны дочиста — мой сосед, кто бы это ни был, будет смотреть на мою хмурую физиономию, искренне смущенный.

— Вы тоже хотели немножко? — спросит он — теперь, когда проблема больше не стоит на повестке. И поморгает своими невинными акульими глазками. — Надо было сразу сказать…

— Забей, — отвечу я, — небрежно, но немного с упреком.

О чем я думал? Нечего размахивать пачкой сотенных в районе, который пользуется дурной славой.

Нет. Единственный способ благополучно доставить Исузу мне на квартиру — сделать это под покровом дня. Вот каков мой план. Я уже показал ей, как выбить спинку заднего сиденья, чтобы пролезть из багажника в салон. Я уже обещал оставить дверь открытой.

— Это на четвертом этаже, — сказал я ей. — Знаешь, сколько это?

Она уже кивнула.

— Покажи мне.

Она показала соответствующее число пальцев.

— Умница.

Я написал номер квартиры на клочке бумаги и вручил ей.

— Найди дверь с такими цифрами. Поверни ручку двумя руками и толкни посильнее. Она иногда заедает. Возможно, ее стоило смазать, но…

— А если мама позвонит раньше, чем наступит утро?

— Что?

Через миг я вспомнил.

— А, да… Я поговорю с ней, конечно. Я все запишу. Обещаю, — я сделал паузу. — Но не думаю, что она позвонит сегодня ночью, детка. Она будет весьма занята: ей надо сделать одну штуку для вампиров.

— Какую штуку для вампиров?

— Ну… зубную пасту. Она собирается изобрести совершенно новый вид зубной пасты для вампиров. Для клыков. И новую зубную щетку.

Исузу улыбнулась. Она поняла, что я морочу ей голову.

— И полоскалку для балаболов, — добавила она, — это ее собственное изобретение.

И захихикала. Это самое фальшивое, самое невыразительное хихиканье, какое я когда-либо слышал. Смешок, который говорит: «не дадим им услышать, что мы смеемся». Я собираюсь убить ее в любом случае, но этот смешок грозил разбить мое сердце.

— Классная полоскалка, — ответил я, и она снова захихикала. — Спи крепко, детка. И смотри, чтобы клопы…

Я не хотел произносить слово «покусали», поэтому и не сказал. Что могут сделать клопы, так и осталось загадкой.

— Что будут делать клопы? — Исузу не собиралась позволить мне так легко отделаться.

— Хм-м… — я задумался. — Будут щекотать тебе пятки. Вот так.

И я показал. Я делал все возможное, чтобы повысить громкость душившего ее смешка. Но все, чего я добился — это еще одной порции того же самого, только порция была чуть побольше.

— Хи-хи-хи, — она была упорна и тиха, как электронный стимулятор сердца.

И что ты об этом думаешь?

Вот что хочет знать мое сердце, когда я сижу в своей затемненной квартире, стараясь лишний раз не пикнуть. Точно так же, как та маленькая девочка в багажнике моего автомобиля. Которая гадит. Которую надо должным образом приготовить. Которая уже пыталась убить меня, которая будет болтаться по моей квартире целый день, в то время как я буду тихо лежать, ничего не осознающий, беззащитный.

«И это ты называешь «круто»»? — спрашивает мое сердце.

Прошло около получаса после моей сортирной выходки. Трубы перестали стучать, мои соседи тоже. Теперь только сердце, натыкаясь на мою грудную клетку, пытается достучаться до меня изнутри.

«Ну что?» — поддразнивает оно. — Ты нужен ей живым, чтобы ответить на звонок?»

В итоге я щелкаю выключателем и пытаюсь увидеть все другими глазами — глазами смертного, возможно, желающего мести. Ладно, кухонный нож я убрал. Он заперт в бардачке. Хорошее начало.

Теперь все остальное.

Все вещи в моей квартире, которые можно использовать против меня. Вообще-то, дневного света более чем достаточно. Потом… мой молоток, например. Молоток и все, что им забивают. Ножики, которые используются в качестве эротических игрушек. Отвертки. Достаточно длинные гвозди. Черт, даже карандаш, если вогнать мне его в ноздрю хорошим крепким ударом. Спички надо выбросить. То же самое касается воспламеняющихся жидкостей. Моя ножовка. Электроинструменты, они более опасны. Шар для боулинга. Другие тяжелые предметы, которыми можно проломить череп — их тоже надо выкинуть. Любые достаточно длинные проволочины и любые предметы, которые можно использовать как шпиндель — то, что можно обмотать вокруг моей шеи, а потом затягивать эту петлю, как гарроту, чтобы отделить мою голову от тела. Таким способом режут пополам головки сыра.

Колесики, на которых стоит моя кровать!

Даже это можно использовать против меня. После того, как я отвинчиваю их, разом оттолкать кровать к открытому окну будет не так просто. Я определяю местонахождение своих наручников — просто на тот случай, если она попытается вытащить меня из кровати туда, куда падает узкая полоска смертоносного солнечного света.

«А если ты умрешь до того, как проснешься?» — выстукивает сердце.

Я осматриваю свое имущество — на этот раз собственными глазами, — и задаюсь вопросом: может быть, я вижу это последний раз? Мои книги и компакт-диски. Мои стерео, телевидение, и компьютер. Мое кресло-качалка и диван. Мой так называемый журнальный столик, покрытый перекрещенными кольцами высохшей крови, похожими на эмблему вампирских Олимпийских Игр…

Скверно, говорит мое сердце, и мозг соглашается.

Приходится разложить веером журналы, чтобы скрыть следы — нет никакой необходимости провоцировать моего маленького гостя подобными напоминаниями. Затем я снова осматриваю квартиру глазами смертного… разных смертных. Не столько мстительного, сколько осторожного. Хитрого. Настороженного.

Так. Так. А это — ни в коем случае.

Плакат с Белой Лугоши^[27] в развевающемся на ветру плаще? То, что до сих пор казалось ретро-шиком, сейчас воспринимается как легкая безвкусица. И да будет это снято, и отправится за диван. Бела Лугоши обречен созерцать стену, словно отбывает наказание за все мои вампирские прегрешения.

То же самое — старая эмблема с красным крестом: «Твой дар во имя жизни».^[28]

Стойка для капельницы, превращенная в торшер.

Ручки в форме шприцов для подкожного впрыска, и шприцы для подкожного впрыска, переделанные в ручки.

Нераспечатанная коробка «Графа Чокулы»,^[29] которую я раздобыл через «eBay».

Открытки со старинными фотографиями сцен преступления: кровь — черная, как нефть, — которая сочится на обесцвеченный фотовспышкой тротуар, пропитывает кое-как расправленные простыни. На каждом одно и то же сообщение — с небольшими вариациями, — нацарапанное с обратной стороны:

«М-м-м-м. Вкусно».

Боже мой, насколько мы, вампиры, остроумны — в рамках нашей упертости. И каким патетическим все это кажется теперь, когда смотришь с другой стороны дороги.

Еще есть всевозможные напоминания о смерти, которой мы больше не боимся — бренные останки с небольшого кладбища, рассеянные тут и там. Человеческий череп. Высушенная голова. Мумифицировавшаяся рука, растопыренная и ждущая, точно подаяния, моих ключей. Ручки от гроба, приделанные к моему серванту. Флажки для похоронной процессии, пониженные в звании до положения кухонных полотенец. Закладки в виде пальца ноги. Разделенная надвое грудная клетка, куда я складываю почту. Свидетельства о смерти, служащие подстаканниками. Коллаж, который я сделал из множества ярлычков от яда — черепа, усмехающиеся все более иронично. Ламинированные некрологи известных людей, ныне усопших, прилеплены на стенку моего холодильника магнитами в форме летучих мышей, надгробных плит, черепов…

Я достаю мешок для мусора и начинаю сметать туда все подряд. Это, это, это и это. Вот то, то, то и вон то. Уходит около часа на то, чтобы придать новый (или вернуть прежний) вид моей квартире. К этому времени небо на востоке начинает розоветь. Сирена десятиминутного предупреждения вопит, призывая всех кровососов вернуться в свои всеми способами затемненные жилища. Час пик. Последний звонок. Время сна… Ночная смена.

Я могу слышать визг спортивных автомобилей, точно таких же, как мой, на крытой стоянке, быстрые шаги в холле, входная дверь открывается и хлопает. Я проверяю замок на собственной двери. Открыто, как обещано. Если я умру прежде, чем проснусь…

Я плотно задергиваю тяжелые шторы и направляюсь к спальне. Дверь уже закрыта, когда я замечаю это. Отмычка. Она никогда не привлекала моего внимания — потому что в ней до сих пор не было необходимости. Я живу один. Всегда. Единственная дверь, которую я когда-либо потрудился запирать — входная. Если бы вы спросили меня прежде, есть ли замок на двери в мою спальню, я высказал бы минимум два предположения. Но замок там есть. Отмычка. Конечно.

Это означает, что я могу запереть дверь, обеспечив себе дополнительный рубеж безопасности. Если захочу. Если я захочу оградить себя от риска. Но если бы мне не хотелось рисковать, я высосал бы Исузу еще в норе. Если бы мне не хотелось рисковать, у меня остались бы воздушные подушки, и я никогда не оказался бы там, где ее нашел.

Я смотрю на ключ, торчащий из скважины. Стоит ли мне?..

Конечно, тебе стоит.

Но… стоит ли мне?

С одной стороны, оставляя дверь в мою спальню незапертой, я создаю иллюзию доверия. Исузу не сможет обнаружить, что я спрятал наиболее опасные предметы, но если она проверит дверь моей спальни, а она окажется запертой… это будет означать, что я что-то скрываю, что я не доверяю ей, а значит, мне тоже нельзя доверять.

Я смотрю на ключ, торчащий из скважины.

Я закрываю мои глаза и пытаюсь представить Исузу, которая лежит в багажнике, ждет, когда смолкнет последняя сирена, ждет, когда металл у нее над головой нагреется на несколько градусов. Тогда она сможет толкнуть спинку заднего сиденья и вылезти наружу. Я представляю, как она идет по асфальту, цокая пластиковыми подошвами своих туфелек, какие носят маленькие девочки. Туфельки мы забрали из норы вместе со сдутым матрацем, «кошачьим кормом» и кое-какой одеждой, все еще сильно пахнущей человеческим потом и кишечными газами. Она моргает от яркого света, но не покрывается волдырями, не начинает дымиться, в отличие от вашего покорного слуги. В отличие от всех остальных ваших покорных слуг, которых вы знаете. В небе, наверно, летают птицы. Исузу, наверно, останавливается, чтобы проследить за их полетом. Ее сердечко, наверно, бьется часто, даже при том, что она знает, что солнечный свет — ее ангел-хранитель, который присматривает за ней, оберегает ее, пока ее мама где-то далеко помогает летучим мышам обрести свежесть дыхания. Она открывает входную дверь моего дома и видит, что внутри кромешная тьма. Маленькое сердечко, вероятно, начинает стучать немного чаще. Наверно, она задается вопросом: существует ли на свете такая штука, как страдающие бессонницей вампиры? Будь я таким вампиром, сказал бы я ей или нет? Она смотрит на солнечный свет, потом снова в темноту. Она преодолевает четыре лестничных пролета до моей квартиры так быстро, как только в состоянии. Сверяется с клочком бумаги, который я дал ей, определяет местонахождение двери, вцепляется в ручку обеими руками, поворачивает, толкает и — щелк-щелк по деревянному полу. Она начинает проверять двери: спальня для гостей, ванная, моя комната. Не заперто. Не заперто. Заперто.

Ее сердце настойчиво твердит, что это неспроста. Она помнит, как я облизывал пальцы. И если прежде она не думала о том, чтобы убить меня, теперь она начинает об этом думать.

Она наполняет стакан водой — она видела, как ее мама проделывала нечто подобное, — и использует его как лупу, чтобы поджечь несколько старых газет. Она выбегает наружу, вниз и сидит на капоте моего автомобиля, наблюдая, как целое здание, полное вампиров, окутывается дымом. Готов спорить, что она смеется. Готов спорить, она издает все то же приглушенное хихиканье, смеясь в том числе и над своей газующей попой.

Двухминутное предупреждение, и я открываю глаза, все еще устремленные на замочную скважину в двери моей спальни. Я протягиваю руку и вытаскиваю ключ. Громким щелчком кладу его на свою тумбочку.

— Мать твою, — произносят мои губы.

А мое сердце? Мое сердце оставляет это без комментариев.

Глава 5. Иисус прослезился

Когда я просыпаюсь, из меня не торчит ничего такого, что не должно торчать. Ничто нигде не дымится, ничто нигде не сломано. Однако я слышу, как что-то хрустит. И когда я поворачиваю голову… Вот они — двухцветные глаза, переливающиеся над парой щек, за которыми исчезает сто долларов в эквиваленте очень несвежего шоколада.

Я понятия не имею, как долго Исузу стоит, таращась на меня. Сон вампира больше походит на спячку или кому, чем на дремоту. Смертным мы кажемся мертвыми. Дыхание становится редким — меньше одного вдоха в минуту, — частота сердечных сокращений спадает до минимума, чтобы только не позволить нашей крови свернуться. Когда мы спим, вы можете поднести к нашимглазным яблокам фонарик фирмы «Black & Decker», и мы даже не дернемся.

Исузу расправляется с другой пригоршней шоколада и тут замечает, что вместо моих слишком бледных век видит ту же блестящую черноту, что и прошлой ночью. И прежде, чем я успеваю вымолвить хоть слово — и даже до того, как ей удается сделать глоток — она хочет выяснить, знаю ли я, кто это такой. Она указывает на коробку, на карикатурные клыки.

— Знаю ли я, кто такой граф Чокула? — эхом отзываюсь я, одновременно задаваясь вопросом: как я мог забыть включить это в список вещей, которые надо спрятать.

Сначала я подумываю о том, не соврать ли ей — о том, что графа Чокулу избрали на должность вампирского Санта-Клауса — но потом решаю, что не стоит. Хватит и того, что я твержу ей, что ее мать жива.

— Не-а, — говорю я. — Боюсь, что нет.

— О, — отвечает Исузу, принимая информацию с совершенно нейтральным видом.

У нее просто возник вопрос, и она хотела получить ответ, но не надеялась услышать что-то определенное. Чистое любопытство. Никакой заинтересованности. Я почти забыл, что такие вещи возможны.

Исузу выгребает еще одну пригоршню шоколада из коробки, запихивает в рот, жует. Таращится на меня своими огромными, все еще человеческими, все еще частично-белыми глазами. Моргает. Но это не обычное моргание. Она моргает совершенно сознательно, по собственной воле. Прекращает жевать, глотает, снова делает то же самое.

— Моя мама говорит: так коты улыбаются, — говорит она и моргает в третий раз.

О…

Ладно.

Я моргаю в ответ. Исузу расплывается в улыбке, потом прикрывает рот ладошкой, приглушая хихиканье. Моргает снова. Я моргаю в ответ.

Она моргает. Я моргаю.

Она. Я.

Она. Я.

Она. Я.

Она хихикает. То же самое невыразительное «хи-хи», но чуть свободнее, чуть живее, чуть громче. Прежде я имел обыкновение задаваться вопросом: как провести вечность? Как вы убиваете бессчетные минуты, часы, ночи? Колошматите их, как боксерскую грушу? Тяните их, пока они не сдохнут сами? Или просто берете и убираете из вашего автомобиля подушки безопасности?

Нет.

Нет, ответ прост. Это так же просто, как быть ребенком. Запомните, каково это — быть ребенком, когда в вашем распоряжении вечность, и вы можете делать что-то снова и снова, каждый раз получается более забавно?

Пока она смеется, я моргаю три раза. Я, я, я.

Она отвечает тем же. Она, она, она.

Потом опять я, я, я.

Но на этот раз, когда она смеется, я делаю ошибку и тоже начинаю смеяться. Я делаю глупейшую ошибку, даже не успев об этом задуматься: я позволяю себе показать клыки. В этот миг мышцы век Исузу, каменеют, оставив ее глаза широко распахнутыми. Это длится лишь секунду, но секунда очень длинная — длиннее тех нескольких секунд, в течение которых я сидел, уставившись на ее нож, погруженный в мое брюхо. Она ощущается как самая долгая секунда, какая только была в моей жизни, в ее жизни. Я прикрываю рот ладонью. Я моргаю. Она смотрит.

Я моргаю.

Она смотрит.

И наконец: я смотрю. Я заставляю себя чуть сильнее выпучить свои и без того выпученные глаза, показывая ей чуть больше сияющего черного мрамора. Потом убираю ладонь от рта. Теперь мои клыки прячутся за плотно сомкнутыми губами. Новая игра. Вызов.

Зажмурились!

Приготовиться, поехали…

Исузу понимает и облокачивается на край моей кровати. Она упирается подбородком в свои качающиеся кулаки. И смотрит. Очень тяжелым взглядом.

Я игнорирую ряд случайных морганий, которые она делает, прежде чем решает прекратить это занятие. И затем моргаю. Я моргаю сильно. Очень.

Она улыбается — не только глазами, — когда я издаю стон и прижимаю руку к сердцу, точно в мелодраме.

— Твоя взяла, — говорю я.

Это не вполне правда, но точно не ложь.

Полночь. Время, когда вампиры обедают, и Исузу зевает за кухонным столом, в то время как я настраиваю счетчик моего Мистера Плазмы,^[30] отщелкивающий градусы (девяносто, девяносто один, девяносто два…), потом десятые градуса (98.1, 98.2, 98.3…). Я вскрыл одну из банок с «кошачьим кормом», которую мы привезли из норы. Надпись на ярлыке гласила «Spaghetti Os». Весь вечер мы вели «дискуссию», устанавливая основные правила. Вещи, с которыми ей следует подождать до наступления дня, а именно: выход на улицу, сливание воды в туалете. Потом — некоторые факты жизни вампиров:

— Да, я действительно пью кровь.

— Нет, из бутылки. Не из людей.

Я говорю это с ничего не выражающим лицом, глядя при этом на светло-голубую загогулину у нее на шее, сбоку. Загогулина ветвится там, где челюсть прикрепляется к остальной части черепа, и я не могу решить, что это такое: молния, голое осеннее дерево или, может быть, река с притоками — одному богу известно.

— Не все вампиры такие хорошие, — продолжаю я.

— Да, солнечный свет полезен для растений, и маленьких девочек, и маленьких птичек. А я его не переношу. Даже самую чуточку.

— Потому что я так сказал.

— Нет, я не могу есть шоколад.

— Нет, и курицу не могу.

— Нет, и свеклу не могу. Ты что, издеваешься?

— Да, вообще никакого шоколада — значит, и шоколадный пирог тоже.

— И шоколадное молоко.

— И «Графа Чокулу».

— Просто потому, что не могу, договорились? Человек не обязан что-то есть просто потому, что оно лежит в коробке.

Это Исузу предлагает придумать секретную песенку-пароль. У них с мамой была такая песенка. Если бы с одной из них что-нибудь случилось, она должна была запеть, чтобы вторая избежала опасности или поспешила за помощью.

— Хорошо, — говорю я, потакая своей маленькой радости. — Давай послушаем.

Исузу выдерживает паузу — возможно, задаваясь вопросом, хорошо ли это на самом деле. Возможно, я слишком много улыбаюсь. Возможно, я слишком стараюсь изображать Хорошего Парня. Я улыбаюсь этой скрывающей клыки улыбкой, я ношу эту улыбку с тех пор, как мы прекратили улыбаться и моргать. Сколько раз мои зубы сжимаются позади этих неподвижных изгибающихся губ. Но я продолжаю улыбаться. Я пришпиливаю улыбку за края к своему лицу. Я привариваю ее точечной сваркой. И теперь Исузу смотрит на меня, словно задается вопросом: не вредно ли это — улыбаться так долго. Она смотрит на мою улыбку, словно это трещина во льду, которая может расползтись под ногами при малейшей оплошности. Она недалека от этого.

Но возможно, я просто фантазирую. Она моргает, — как обычно, — и затем почему-то поднимается на цыпочки. Она поднимается на цыпочки, открывает рот, и вот что оттуда доносится.

— «Ты мой солнечный свет», — пищит она, причем большинство слогов попадает на нужные ноты.

Я вздрагиваю. Я давлюсь своей улыбкой.

— «Мой единственный свет»…

Я стряхиваю наваждение. Я пытаюсь подпевать.

— «Ты даришь мне счастье, — поем мы вместе, — когда небо становится серым».

Я чувствую, что от секретной песенки Исузу у меня теплеет на душе. Или что-то вроде этого. Что-то во мне начинает расти, расширяться.

— «Ты не узнаешь, дорогой, как я тебя люблю», — поем мы, пока я не начинаю чувствовать, что не могу петь.

Что-то душит меня изнутри. Это следующий рубеж, который поднимается передо мной, как кирпичная стена. Мой голос, и без того каркающий, становится еще чуть более хриплым.

— «Пожалуйста, не забирай…» — пою я. То же самое произошло с моей жизнью, моим миром с тех пор, как… Я останавливаюсь. Исузу тоже останавливается. Мы начинаем снова. Теперь пою только я, без нее. — «Пожалуйста, не забирай… мой… свет…»

Исузу смотрит на меня. Ее что-то озадачило. Улыбка исчезла, сменившись чем-то похожим на беспокойство. Я опускаю глаза, и она протягивает лоскут ткани — самый замызганный, замусоленный лоскут, какой я когда-либо видел в моей жизни. Фактически, это просто горстка лохмотьев, которые держатся только на честном слове. Кажется, она хочет, чтобы я взял эту горстку лохмотьев, но почему? Понятия не имею. Когда я отказываюсь принять это подношение, она снова поднимается на цыпочки, протягивает руку, держа свой лоскут над головой, с намерением коснуться моего лица. Я ловлю ее запястье. Большой палец, указательный палец — «о'кей!» — вот и все, что требуется, чтобы обхватить ее ручонку.

— Что такое? — спрашиваю я.

— Ты плачешь, — говорит Исузу.

— Я не плачу.

— Нет, плачешь.

И опускается на пятки. Шлеп!

Я касаюсь своего лица. Мокро. Я разглядываю свои пальцы. Розовые. Господи Иисусе… Я плачу. Я прослезился из-за какой-то дурацкой песенки про то, что кто-то забрал у меня…

Хорошо. Вы знаете, про что эта дурацкая песенка. И слезы у меня, между прочим, кровавые. Мои слезы. Конечно.

Господь наш Иисус Христос…

А может быть, я и должен был прослезиться, как Он.

Потому что Он плакал в Гефсиманском саду — так нам говорили монахини. И из Его глаз текла кровь. Иисус плакал кровавыми слезами, потому что видел будущее. Все злодеяния истории. Прежде, еще ребенком, я думал, что он оплакивал мучеников и погибших в войнах — во всех войнах, вплоть до Мировой. Не «Первой» мировой войны, тогда они еще не были пронумерованы. На самом деле, Иисус плакал кровавыми слезами из-за Кайзера, убийства Линкольна и Реформации. Монахини не упомянули крестовые походы и испанскую Инквизицию, а Гитлер и Хиросима еще ждали своего часа. Само собой, не было никаких упоминаний о вампирах, доброжелательных или недоброжелательных, и о маленьких девочках, живущих в грязных норах, или кофеварках, переделанных для того, чтобы подогревать изготовленную на фабрике кровь. И все же, даже без всего этого — в начальной школе, когда я был ребенком, — мы кивали. Понимая. Соглашаясь, что в истории — до настоящего момента — произошло достаточно много вещей, которые могли заставить Сына Человеческого лить кровавые слезы. Забавно, что мы продолжаем плыть по течению. Забавно: все, что потребовалось для этого сегодня — некий кровосос и некая дурацкая сентиментальная песня.

Ладно, проехали. Бесполезно плакать над пролитой кровью. Уже бесполезно.

Глава 6. Паршивец Лугоши

Я пытаюсь.

Заметьте, какое слово я выбрал. «Пытаюсь». Это от слова «пытка».

«Пытаюсь». Я пытаюсь убить Исузу. Я действительно пытаюсь. Честное слово. После этого слезоточивого номера я чувствую, что наступил удачный момент. Если не для того, чтобы перекусить, то… ну, в общем, по крайней мере для того, чтобы избавиться от свидетеля моей… слабости. То, что она почувствовала жалость ко мне, к моим слезам — вот что меня сподвигло. Это спусковой механизм. Это последняя соломинка, которая сломала последнюю балку два на четыре дюйма. Вот!

Это твой смертный приговор, маленькая фабрика дерьма! Возможно, мне следует выразиться чуть более изысканно. Произнести это вслух. Громко, чтобы слова прозвучали не только в моей вечно перегруженной мыслями голове. Необходимо что-нибудь в таком духе, думаю я — как всегда, задним умом. Что-нибудь подлое и мерзкое. Что-нибудь такое, что позволит выстроить определенный визуальный ряд. За отсутствием зловещего музыкального сопровождения, которое должно вызвать определенный настрой в ожидании предстоящей сцены. На самом деле все, что вам требуется, дабы вызвать определенные ассоциации — это подходящий текст, произнесенный определенным тоном. Если нет ни реплик, ни призрачной музыки, ни манер, которые должны наводить на мысль о подвохе, вы получаете примерно следующее.

Ваш покорный слуга стоит в классической позе, хорошо знакомой вам по фильмам и предполагающей замедленную съемку сцены убийства. Клыки торчат, рот растянут так, что шире некуда, руки напоминают когтистые лапы, пальцы растопырены и дрожат. Каждое сухожилие, которое крепит палец к ладони, натянуто, как струна. Мои пальцы шевелятся, словно я изображаю ползущих тарантулов — оч-ч-чень страшно. Иными словами, вы получаете дурную пародию Белы Лугоши в моем исполнении, только с выключенным звуком.

Я хочу выпить твою кровь…

Да, сей перл я озвучивать не стал. Возможно, это единственное, что я сделал правильно. Не могу сказать, что от этого был бы прок. Исузу реагирует именно так, как заслуживает моя слишком серьезная попытка внушить ужас.

Она хихикает.

«Хи-хи».

Самое свободное и самое громкое «хи-хи», какое я до сих пор от нее слышал.

— О, Марта, — она смеется, отталкивая меня своей ручонкой. — Ты прикалываешься.

С таким же успехом этот шестилетний детеныш-смертный мог бы оторвать мне яйца и вручить их мне. Хорошая попытка, парень. Жаль, что неудачная. В другой раз повезет.

— Я не прикалываюсь, — возражаю я, хотя понимаю, что дело проиграно. Когда вам приходится объяснять, что вы не дразнитесь… С тем же успехом вы можете копать и дальше, поскольку вы сами себе могильщик. Движение вглубь просто приблизит вас к аду.

И я уже проходил через этот ад…

Вы знаете, в отношениях с девушкой наступает момент, когда вы понимаете, что перегнули палку и уже не сможете просто перепихнуться. Когда вы чуть-чуть слишком долго играли в хорошего парня, и потенциальная любовь всей вашей жизни приходит к выводу, что вы слишком хороши для постели. Она не хочет «разрушать дружбу», и так далее, и тому подобное.

Да, вот это и есть ад — то, о чем я говорю. Ад отношений. Ад свиданий. И я бывал там много-много раз — так много, что не сосчитать. Вот причина, по которой Граф Марти остается холостяком в свои сто с чем-то. Вот почему Марти-Хищник садится в лужу, когда начинает играть в Марти-на-свидании, и почему Марти Доброжелательный Вампир ходит в стрип-клубы даже после того, как все перевернулось с ног на голову — привычка, от которой он совершенно не в состоянии избавиться.

И теперь, похоже, Марти-Хищник больше не может играть даже Марти-Хищника.

Не из-за реакции Исузу. Не из-за ее смешка, не из-за ее бьющего точно в цель «хи-хи», которое становится все более и более открытым, все более объемным, окружает меня. Сам того не подозревая, я усыпил ее бдительность, внушив ей чувство полной безопасности.

Дерьмо…

Я слишком долго играл в защитника, и она больше не верит в мои клыки. Теперь я — щенок, котенок. Я — домашнее животное, дружок с острыми зубками, которые не могут причинить никакого вреда. Клыки только-для-вида, вот что это такое.

Дерьмо…

И еще более сокрушительный удар.

Изрядная часть меня против этого не возражает. Если быть с собой абсолютно честным, изрядная часть меня испытывает изрядное облегчение. В связи с тем, как она непринужденно поставила на место меня вместе с угрозой, которую я представляю.

Как только Исузу касается моей груди своей ручонкой и отталкивает, решив, что я дразнюсь, я хватаю ее за запястье. Я мог бы сломать его, как прутик. Это полностью перевернуло бы ее восприятие ситуации. Она бы поняла, что я не «просто дразнюсь». Это вбило бы ей в голову немного здравого смысла. Возможно, я потягивал бы кровь, бьющую струей из разорванной кожи на месте открытого перелома. Возможно, пробегал бы языком по зубчатому сколу кости, торчащей наружу, пока она не станет белой и блестящей. Возможно, именно так я бы и поступил. Она бы кричала, вырывалась, но к тому времени, когда мои голодные соседи вынесут дверь, дело будет сделано. Возможно, я отбросил бы ее безвольное тело, точно пустую бутылку пива, которую швыряют о бордюрный камень, чтобы она разбилась.

Возможно, именно так я бы и поступил. И в моей квартире стало бы тихо и спокойно, как раньше. Половицы, которые всегда пищат между пустой гостиной и спальней, смогут снова издавать свои редкие, одиночные, такие предсказуемые поскрипывания. И я сам… Я мог бы снова попросить этот вечер, и следующий, и тот, который будет после — показать мне нечто действительно ценное, ради чего стоит жить.

— Сделай так, — говорю я, прижимая кончик носа пальцем, чтобы он напоминал свиной пятачок. — Сделай так, — говорю я, похрюкиваю, и Исузу делает точно так же.

— А теперь скажи: «Ф-ф-ф-ф-от и фсе, люди».

— «Ф-ф-ф-ф-от и фсе, люди».

Я смеюсь, и она смеется. Я взъерошиваю ее волосы, и она взъерошивает мне волосы. И я снова испытываю это ощущение. Ощущение, что вечность — это, в конце концов, не слишком долго. Не с ребенком, который может показать вам, как ее провести. Не с ребенком, с которым вечность не кажется настолько страшной.

И я снова откладываю вознаграждение на потом, потому что… ну, в общем, причина только одна: удовольствие закончится. Прекратится. Вытечет по каплям. Если удовольствие нельзя получать определенными порциями, уверен: вы будете откладывать, отсрочивать, придерживать, тянуть до последнего. А если удовольствие можно растянуть? У маленькой смертной девочки крови ровно столько, сколько она может отдать, и когда уйдет кровь, ее не станет. Но смех! Господи Иисусе, смех. Девчачье хихиканье — пусть приглушенное, пусть немного сдержанное, сдерживаемое, быстро стихающее. Обеспечьте маленькую девочку пищей и водой, и хихиканье будет продолжаться. И ваше сердце сможет снова оживать, когда она хихикает, и…

И я думаю, что отсрочка вознаграждения — неплохая вещь. Второй шанс получить второй шанс. Получить время, чтобы найти то, чего вы даже не чаяли найти, потому что не знали об этом, пока оно не нашло вас.

— Скажи: «Исузу — вонючка», — говорю я.

— Марти — вонючка.

— Ну да, похоже.

Я снова думаю о папе.

На этот раз — просто моментальный снимок. Папа в подвале, у своего верстака, под лампочкой с абажуром в виде конуса. Причудливая завитушка дыма тянется от окурка в пепельнице, которая взгромоздилась на краю скамьи. Дым собирается в туманный ореол, заключая лампу у него над головой в кольцо. Его инструменты разложены перед ним на скамье: изогнутые острогубцы, «филипс», отвертки для винтов с плоской головкой, набор торцевых ключей, с полдюжины С-образных струбцин, ножницы для резки жести, молоток с гвоздодером, немного тонкой стальной стружки,^[31] каналорасширители. Здесь же лежит пожелтевший кусок мыла, продырявленный болтами — болты вворачивают в мыло, чтобы потом было проще ввернуть их в нужное место. Есть открытая склянка почерневшего вазелина для той же цели, масленка для скрипучих колес. Остальная часть скамьи завалена деталями велосипеда — предполагается, что я не знаю, что мне подарят его на Рождество.

Велосипеды на Рождество в Мичигане? К слову об отсрочке вознаграждения.

Между прочим, я прячусь в темном углу наверху лестницы — и, затаив дыхание, наблюдаю. Мой папа поднимает торцевой ключ, и я могу видеть, как двигаются его лопатки под рубашкой, после чего — щелк-щелк! — что-то натягивается. Когда щелчки прекращаются, папа тянется за своей сигаретой, длинный столбик пепла осыпается рыхлой кучкой. Папа глубоко затягивается и начинает выпускать дым изо рта, когда моя нога сдвигается, и я слышу скрипучий стон половой доски. Струйка сизого дыма, тянущаяся к потолку, исчезает. Папа разворачивается на табурете, тот издает негромкий писк, наводящий на мысль о скелетах. Фонарик уже у папы в руке, уже нацелен и готов разогнать тени, в которых я прячусь. Я обнаружен, я моргаю, я жду, что он что-нибудь скажет, отругает меня, отправит спать — или применит что-нибудь еще из дисциплинарных мер. Но вместо этого он только подмигивает и выпускает оставшийся дым. Он улыбается, прижимает палец к губам, говорит «ш-ш-ш-ш!» и снова подмигивает. А потом просто возвращается к своему верстаку и разбросанным деталям моего будущего счастья, ожидающим сборки. Вот так.

Я вспоминаю папу. Снова. До сих пор. И думаю по-отечески, но не о том, каково это — потерять отца. Я думаю о статусе отца так, как еще никогда не думал. Я думаю о том, каково это — быть отцом. Откуда вы узнаете то, что должны знать? Как узнаете, когда нужно повысить голос, когда подмигнуть? Как стать отцом, который знает все эти вещи?

И каково это — стать отцом для маленькой девочки… в мире, который больше не предназначен для маленьких девочек?

Мы с Исузу сидим в гостиной, где я не убил ее. И прошло, наверно, около получаса, прежде чем один из нас украдкой взглянул на другого. Я сижу на кушетке, руки за спиной, ноги вытянуты вперед и скрещены в лодыжках. Я наблюдаю за ее получасовым не-наблюдением, в то время как Исузу лежит на животе на полу и рисует цветными карандашами, которые я ей дал. Ее лодыжки скрещены, как и у меня, но ноги согнуты в коленях и качаются, как два маятника: к попе — к полу, к попе — к полу.

— Исузу?

Прошло полчаса. Возможно, больше. И я должен услышать ее голос.

— А?

— Знаешь, что означает твое имя?

— Не-а.

— А мама тебе не говорила?

— Ага. Наверно.

— И?

— И чего?

— Что она говорила?

— Она говорила, что «Исузу» — это потому, что я катастрофа, которой всегда стоит ожидать.

— А «Трупер»?

— «Трупер» — потому что у меня большие ноги.

За время этого диалога Исузу даже не потрудилась взглянуть на меня. Я не решаюсь об этом сказать, но сам факт меня очень беспокоит. Она уже игнорирует меня. Ну, или что-то вроде этого. И то, как она отвечает мне, доказывает, что я чувствую себя… отцом. Примерно так ребенок ведет себя с родителями, когда дня рождения в ближайшее время не предвидится.

— Круто, — говорю я. — У меня не такое классное имя.

— «Марти»?

— Нет. «Ковальски». В Детройте это означает «ветчина в упаковке».

Имеется в виду, что так называется сорт ветчины, которую изготавливают в Хэмтреке. Главным образом, этим занимается польское землячество, которое расположено в самом центре Детройта. При столь свободном переводе я могу предположить, что для людей не из Детройта «Ковальски» с тем же успехом может означать «Трамвай "Желание"», но эту сноску я озвучивать не буду.

— А что такое «ветчина»? — спрашивает она.

— Это особым образом приготовленное мясо, которое люди едят на завтрак, — говорю я и поправляюсь: — Ели.

— До того, как их съели вампиры?

Замнем.

— Да, можно сказать и так, — я намерен вернуться к первоначальной теме разговора, а именно к ветчине. — Тогда было много сортов мяса. Ветчина. Копченая колбаса. Салями, которую я имел обыкновение называть «пестрым мясом», когда был в твоем возрасте.

Ловко, а? Ловко я ввернул этот «уравнивающий фактор». Разумеется, в свое время я был ребенком. Мне даже было столько лет, сколько тебе, детка. Если разобраться, мы тоже люди.

— А еще была kielbasa, — продолжаю я, — польского происхождения, как и я. Хот-доги…

— Мама готовила собак, — небрежно замечает Исузу. — И белок, и кроликов, и рыбу, которая плавает, и ту, которая в банке, и уток, один раз опоссума, спагетти, сникерсы, чернику, и салат из одуванчика, и всяковсячину, и фирменного цыпленок а-ля консерв — который на вкус как змея — и…

Догадайтесь, кто из нас спец по намекам? Я пытаюсь показать ей, сколько у нас общего, несмотря на внешние различия вроде клыков, холодной крови и ста с лишним лет разницы в возрасте. А она ничтоже сумняшеся напоминает мне о том, чем такие, как я, заставили заниматься таких, как они с ее мамой. Ясно, что пришло время менять тему. Снова.

— Как тебе здесь?

Дешевая уловка с целью нарваться на комплимент. Моя квартира не сойдет за дворец даже при очень богатом воображении, но я вполне уверен, что земляной норе она даст сто очков.

— Не знаю.

— Ладно, тебе здесь нравится?

Это уже подсказка.

— Думаю, тут ничего, — отзывается она, ее коленки сдвигаются и раздвигаются, точно дверные створки.

— Как, совсем ничего? — похоже, в своем желании получить похвалу я чересчур настойчив.

— Тут не пахнет червяками.

Ладно, можете назвать меня психом, но это уже кое-что. И я голову даю на отсечение, что у меня в квартире не будет пахнуть червяками. Н-да… Эти отцовские заморочки обещают дать неплохой результат.

— Вот почему я решил здесь жить, — говорю я. — Это обговаривалось заранее: чтобы никаких червяков. Куда я сунул контракт?..

Я жду хихиканья. Похоже, я подсел на этот звук. Вдруг, невиданно, я понимаю, что она действует как наркоторговец. Первые несколько доз получаешь на халяву, но потом…

Никакого смеха. Вот что я слышу вместо этого:

— Ты прикалываешься.

И неожиданно мое сердце начинает колотиться, как рыба в бочке, когда вода вдруг начинает звенеть от пронзающих ее пуль и наступление катастрофы — это только вопрос времени и меткости стрелка.

Раньше меня всегда беспокоила моя манера выражаться. Это началось давным-давно, когда меня забрали из тех мест, где я достиг возраста, соответствующего моей внешности… выгляжу я на двадцать один, а не на свои подлинные восемьдесят с чем-то. Мне всегда было интересно, насколько моя речь соответствует моему мнимому возрасту — по мнению смертных, среди которых я пытался выжить, которых пытался соблазнить. Я не хотел походить на пятнадцатилетнего юнца из комедии положений, который толкает речи, написанные взрослыми и потому слишком заумные; дети так не выражаются. В итоге я стал слушать студенческое радио. Я делал покупки там, где затоваривались украшенные пирсингом и татуировками ребята. Я подслушивал болтовню в ночных классах, а потом следовал правилам этой новой речи в барах, где народ спорит о Ницше и Тори Эймос.^[32] Бары — вот где я был вынужден постоянно переводить свои мысли на другой язык: «черные» или «афро», а не «цветные», и «в натуре», а не как-то иначе; «фриг», а не «холодильник», «комп», а не «персональный компьютер», «эта хрень», а также «не парь мне мозги, блин».

Но я думал, что уже прошел через это. Оказывается, нет.

— Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я, слишком поздно обнаружив, насколько близко то, что считается доказанным, к тому чтобы над ним посмеяться.

— Не знаю, — тихо отвечает она, мимоходом посылая еще одну дробинку в бочонок моей грудной клетки, в рыбку моего сердца.

— Что ж, не будем наводить тень на плетень, — усмехаюсь я. — Я чист, как тапиока.

Она взводит курок. Пли.

— Ага. Точно.

Хорошо, возможно я действительно сказал что-то смешное. Но это не значит, что она должна мне об этом говорить. Она должна вести себя немного дипломатичнее — хотя бы для вида. Небольшое вознаграждение за то, что я не убил ее. Ах, но она уже видит меня насквозь вместе с моими сентиментальными чувствами.

Черт бы подрал этот солнечный свет.

Черт бы подрал эту песню.

Понятно, что я не высказываю это вслух. Уже ясно: еще несколько слов вслух — и я потеряю доверие моего маленького судьи. Итак, нет. Все, что я произношу — «Ох».

Просто «ох», в то время как мое сердце всплывает, как рыбешка, кверху пузом, в ожидании следующего выстрела.

Я успел напортачить еще раз пятьдесят, если не больше, прежде чем настало время сказать Исузу «доброй ночи». Мы разместили ее надувной матрац в спальне для гостей, которая раньше служила у меня кладовкой. Самый последний спор возник по поводу практической стороны использования такой вещи, как «подушка». Когда я приношу ее, Исузу разглядывает этот предмет с недоумением и принимается вертеть его в руках, пока подушка не вываливается из наволочки. Исузу глядит на пустой матерчатый чехол, потом на странный предмет на полу, потом на меня. Судя по выражению ее лица, она не поняла, в чем соль анекдота.

— Это подушка, — объясняю я. — Когда ляжешь спать, положишь ее под голову.

Но Исузу уже подняла подушку и исследует швы. Потом обнаруживает молнию и расстегивает ее — только для того, чтобы обнаружить ком бесполезной хлопковой ваты. Я награжден таким взглядом, словно подарил ей на Рождество коробку собачьего дерьма. Что касается предмета, который она клала под голову, то обычно это была мамина одежда. Вы сворачиваете ее комком и спите с мыслями о том, как мамочка любит вас. Всем это известно. Вот только почему я об этом ничего не знаю?

— Только бродяги спят на своей одежде, — говорю я, задним числом пытаясь выдать это за шутку. — Я хотел сказать «нищие»… нет, погоди. Тоже неправильно…

Молчание.

— Только бездомные спят… таким образом.

Мой маленький Бемби моргает. Она не говорит «Тоже мне, новость!», хотя сейчас это было бы как нельзя более уместно.

— Так гигиеничнее, — не уступаю я… и только потом оцениваю вероятность того, что ей знакомо слово «гигиена».

«Чище»… Эта игра в слова мне уже надоела.

— Я имел в виду «чище». Прекрасная свежая подушка чище, чем куча потного старого…

— Она мяконькая, — с грустью объявляет Исузу.

И ни с того ни с сего заключает в объятья опальную подушку — с такой нежностью, что я начинаю ревновать. И к ней, и к подушке.

— Да, вот тебе еще причина, — говорю я. — И она не пахнет червяками.

Это заставляет ее улыбнуться. Снова. Наконец-то. Слава тебе, Господи.

Я желаю ей доброй ночи. Я уже решил, что эта улыбка достойным образом завершит наш первый совместный вечер. Я поторопился с выводами. Прежде, чем я успеваю выключить свет, Исузу заявляет:

— Расскажи сказку.

Я холодею. Мой мозг рождает слово из трех букв с хвостом из многоточия. Все, что мне удается — это сохранить улыбку. Сказать, что я не знаю ни одной сказки? Нет. Я, вампир, который помог изменить курс человеческой истории! Я знаю массу сказок. Вот только я сомневаюсь, что шестилетней девочке стоит рассказывать про стрип-клубы для вампиров и отрезанные головы нацистов — даже шестилетней девочке, которая ела собак и жила в норе.

— Хм, — говорю я.

Исузу обхватывает подушку обеими руками и принимает классическую позу маленькой девочки, которая готова слушать сказку.

— Давным-давно… — начинаю я.

Это самая легкая часть. Все сказки так начинаются. А дальше?

— Жила-была красивая девушка, — Исузу оживляется, — которая…

Мне хочется биться головой о стену. «Жила-была красивая девушка, которая» — что? Носила красную шапочку и обнаружила, что ее бабушку съел волк? Съела слишком много имбирных пряников и закончила свои дни в духовке? Сбежала от злого тролля? Довела злую волшебницу до белого каления? Чем-то отравилась? Нашла волшебные туфельки, из-за которых у нее отвалились ноги? Ухитрилась выдать бессонницу за признак королевской крови? Отрастила такие длинные косы, что по ним можно было подниматься, как по веревке, благодаря чему все спаслись? Только для того, чтобы в один прекрасный день — после всех приключений! — спалить ведьму, вскрыть брюхо волку, угробить великана…

Исузу покрепче обнимает подушку, которая не пахнет червяками, хотя и не пахнет мамой. Она ждет. Моргает, как Бемби. Или как кот, который улыбается.

— Я вот что подумал, — говорю я, решив начать с начала. — Ты знаешь, что такое «вишневые косточки»?

Глава 7. Прогулка по магазинам

Ради Исузу историю с вишневыми косточками пришлось украсить некоторым количеством вымышленных деталей. Судя по выражению ее лица, небольшие художественные вольности действительно были необходимы, и мой выбор сказки на ночь не подтверждает мой статус человека со странностями. Полагаю, Исузу чуть-чуть слишком мала. И еще, как мне кажется, эта история во многом нравилась мне потому, что я знал: все это произошло на самом деле, с моим папой, который сидит рядом. Эта история нравилась мне потому, что я любил наблюдать, как его лицо заливается краской, пока его брат ведет рассказ. Мне нравилась эта игра, в которую они играли с моим дядей, мне нравилось, что они как будто снова становятся детьми. Обмен колкостями. Поддразнивание. И смех! Взрыв оглушительного смеха, который всегда прилагается к багажу.

Ради Исузу вишневые косточки пришлось сделать волшебными. Глотая их, принц получал возможность прилететь к принцессе, которую не терроризировали ни мачехи, ни сводные сестры, ни другие неродные родственники. Нет, она не находилась в плену у какого-либо злодея, ей не угрожали клыки любителя полакомиться принцессами — ведь принцессы такие нежные, что им можно поставить синяк горошиной. Ей просто было очень скучно, нашей принцессе. И, конечно, она была красива, и принц тоже был красив. Вы смеетесь? Он был самым очаровательным летающим и глотающим вишневые косточки принцем, какого вы только видели.

Отметьте, пожалуйста, что в моей скромной интерпретации не было даже намека на взлом и насильственное вторжение.

Летающий принц не победил никого, кроме принцессиной скуки. Он не выбил ни одного окна в замке. Никто не поднимал тревогу. Телевизоры и стереосистемы в замке остались нетронутыми. Все, что принц делал — отвечал шуткой на шутку, глотал косточки и летал. Когда преступление было совершено, принц крепко спал, как и прочие обитатели королевства. За исключением…

Возможно, мне надо чуть-чуть сдать назад.

Я просыпаюсь. Второй вечер. Я проснулся, чтобы обнаружить, что не убит во сне. Это второй вечер, который я целиком проведу с Исузу, возвращая утраченное лицо. По крайней мере, таков мой план на нынешний момент — та часть плана, которая называется «я ее не убиваю». Но если прошлые сорок восемь часов что-то доказали… Они доказали крушение этого плана.

Не могу сказать, что я собираюсь отказаться от намерения не убивать ее. Я просто стараюсь позаботиться о том, чтобы у меня были запасные варианты. Мне больше ста лет, и я все еще холост. Если это не забота о наличии запасных вариантов, то я не знаю, как такое назвать.

Но вернемся туда, куда я вернулся. Это — закат, непосредственно следующий за историей о летающем принце. И ночь, прерванная воплями. По большому счету, моих соседей особо шумными не назовешь. Любопытными — да. Они с бьющимся сердцем задергивают шторы, но если кто-нибудь решит взорвать бомбу или спустить воду в туалете, будут хранить молчание — в соответствии с требованиями, которые диктует толщина стенных перегородок.

Но сегодня на закате…

Этот закат начинается с того, что мои соседи громко выражают желание знать, Кто, мать вашу, Что, мать вашу, и Где, мать вашу, после чего еще громче спрашивают, Какого черта. Эти крики долетают из вестибюля, расположенного несколькими этажами ниже. Эхо разносит крики по всей лестничной клетке, и они со скоростью взрывной волны проникают через систему вентиляции в мою спальню. На заднем плане я слышу предсмертные всхлипы домашней сигнализации: аккумуляторы, питавшие ее весь день, находятся на последнем издыхании.

Исузу что-то натворила.

Не знаю, насколько справедлив вывод, к которому я прихожу, но я этот вывод делаю. Исузу что-то натворила, она в беде, и ей уже не спеть секретную песенку о солнечном свете. Она мертва. Она мертва или потеряла слишком много крови, чтобы вернуться. И если она не…

Хорошо, это не означает, что ей не будет жаль, что она не сможет держать меня за руку.

Выскользнув из постели, я бросаюсь отпирать дверь и только тогда чувствую, что меня что-то держит за руку, и я лечу головой в стену — благодаря наручникам, которыми я приковал себя ночью, на всякий случай. Просто кости позволяют мне не слишком дорого заплатить за свою паранойю. Скромное признание возможности, что я не единственный, кто попался на удочку ложной безопасности.

Просто по-настоящему крепкий удар, точно по голове, точно между глаз.

Вот дерьмо!

Я вытаскиваю ключ, освобождаюсь и вхожу в гостиную. Эльфы, которые не спят, когда сплю я, очень неплохо потрудились. Вещи. Куда не кинешь взгляд, я вижу свои вещи, а рядом вещи других людей, спрятанные, сложенные, годами приберегаемые на случай дождливых дней. У меня был один ноутбук; теперь, если не ошибаюсь, их два. То же самое касается телевизоров с плоским экраном. Плазменные панели? Да, теперь их три. И кучи, кучи новых компакт-дисков, DVD, книг. Не меньше полудюжины светильников, призванных украсить интерьеры в различных стилях, и ни один из них я бы не выбрал. И консервные банки! Консервы, которых хватит на несколько собак, несколько котов и, по крайней мере, на одну паукообразную обезьяну. Все это громоздится, подобно пирамидам, у меня на кухне, на моем журнальном столике, на подушках обоих диванов — большого и маленького. Здесь же коробки со стиральным порошком, куски мыла — одни в упаковке, другие вскрытые, третьи еще склизкие, потому что были похищены из душевых кабинок.

А смертные девочки?

Кажется, девочка у меня по-прежнему одна. Она стоит тут же, среди всего этого добра. При виде меня она улыбается и запускает ручонку в коробку «Графа Чокулы». И моргает с набитым ртом — счастливый маленький домушник.

— Исузу? — говорю я, поплотнее закутываясь в свой купальный халат. — Откуда это все взялось?

Не переставая жевать, она указывает куда-то вниз.

— Внизу? — переспрашиваю я. — Ты все это взяла внизу?

Она кивает. Жует. Тянется за второй горсткой несвежего шоколада.

— И как это называется? — я потрясаю руками — жест мольбы, к которому я никогда не прибегаю при общении с равными себе.

Исузу сглатывает.

— «Пробежаться по магазинам», — отвечает она.

— «Пробежаться по магазинам»… — повторяю я.

— «Посмотреть на витрины», — добавляет она.

И внезапно я это вижу — как наяву. Их. Исузу и ее мама, которые отправляются «пробежаться по магазинам», на Безумную Дневную Распродажу. Феджин и Ловкий Плут^[33] — вот кем предстают они, обчищающие дома вампиров и гастрономы под прикрытием солнечного света, с помощью кирпичей. И нельзя сказать, что они не имеют на это права.

— Исузу, — говорю я, изо всех сил пытаясь сохранять спокойствие. — Мне еще жить с этими людьми.

— Они не люди, — возражает Исузу, и я могу только представить лекции ее мамочки, с которых, должно быть, все и начиналось. — Они вампиры.

— Как я?

Мой Ловкий Плут только пожимает плечами. Это пожатие плеч означает: «ага, уверена, как бы то ни было». Пожатие плеч, которое говорит, что это дело смертных, и я тут не при чем.

Возможно, идея с наручниками была не такой уж идиотской… в конечном счете. Я продолжаю не-убивать Исузу.

Это после того, как я запер ее в ванной. И после того, как я пошел вниз, чтобы уделить немного времени соседям с первого этажа, изображая потрясение и выражая сочувствие по поводу их выбитых окон и разграбленных квартир. «Как такое могло случиться?»

Это главное, что все они хотят знать. Я недоверчиво покачиваю головой, но не предлагаю никаких вариантов. Я достаточно насмотрелся полицейских сериалов, чтобы знать: если вы начинаете строить предположения, даже дураку будет ясно, что вы пытаетесь замести следы. Значит, никаких гипотез. Я просто взираю на зубчатые отверстия в зеркальных стеклах на их окнах и бормочу: «охренительно», с чем каждый в значительной степени согласен.

Кроме того, я знакомлюсь с местом преступления, как бы мимоходом отмечая, что Исузу не оставила никаких очевидных улик, а главное, не сделала ничего, что указывало бы на мою причастность к этому делу. И, конечно, ничто, за исключением выбора времени, не дает повода кричать «смертные!!!» К счастью, с таким же успехом можно было бы кричать «снежный человек». Следствие сосредоточится на попытке представить, каким образом некто умудрился обставить дело так, чтобы это можно было свалить на смертных.

Но, конечно, Исузу и ее мама не уникальны. Конечно, есть смертные, которые сбежали с «ферм», о которых знает каждый, но никто не говорит. Их нет.

Причины, по которым возможно существование ферм, по которым оно разрешено — обеспеченность клиентов, имеющих связи в высшем обществе. Но не только. Еще это строжайший контроль над продукцией. Лаборатории по производству биологического оружия не были и в половину столь активными сторонниками политики сдерживания, как фермы. Никто не покидает ферму, унося с собой свою легкую смертную закуску. Никто. Все происходит исключительно на месте и по предварительной договоренности. Вы приходите к ним. Вы пользуетесь их помещениями или их охотничьим заповедником. Потому что меньше всего мы нуждаемся в банде диких смертных, которые носятся по всей округе, ночью прячутся в норах, а днем роются в наших домах и выясняют, где и когда свести счеты с теми из нас, кого не смогли ограбить. Нет больше охотников на вампиров. Мы были там, сделали это. Победили. И меньше всего на свете хотим потерять наш с таким трудом завоеванный мир.

Значит, нет. Я только пощелкиваю языком, покачиваю головой и оставляю своих соседей ломать голову над тем, как Снежному человеку удалось скрыться с их добром. Вернувшись к себе в квартиру, я продолжаю не-убивать Исузу и устанавливаю некоторые дополнительные правила — что делать, а что не делать, когда живешь не в норе.

В конце концов, я начинаю разглядывать трофеи Исузу, как разглядывают мертвую птичку.

Пища для домашних любимцев еще пригодится. Все остальное — вещи, которые мне не нужны, которые мне не нравятся, но их вручили мне в качестве причудливого символа привязанности. Кот приносит хозяину дохлую крысу. Несомненно, до сих пор она ничего такого не делала, но теперь сделала, и я вынужден признать, что это добрый знак. Она благодарит меня. Она приносит мне подарки. Она рассматривает меня как сообщника — точно так же, как свою маму.

К сожалению, никакая гениальная мысль не приходит мне в голову, пока я не начинаю размышлять вслух о том, каким образом я мог бы наказать ее. Исузу выслушивает меня стойко, как настоящий солдат, но ее губы дрожат, и с этим она ничего не может поделать. Она закусывает губу, пытаясь удержать своими тупыми зубками, но бесполезно. И в один прекрасный момент…

Хорошо, каждый знает, что мускулы губы непосредственно связаны со слезными протоками. И ее глаза начинают блестеть, наполняются до краев и проливаются единственной бесценной слезой, которая улиткой сползает по щеке, чтобы быть пойманной уголком дрожащей губы, с которой все началось. Эта слеза — словно капля смазки в заевший механизм дрожащих мышц, которые начинаю дрожать еще сильнее, что порождает новые слезы. Сильнее дрожь, больше слез…

Я опять все сделал неправильно.

Я прибегаю к успокоительным призывам типа «ничто не должно выйти за пределы этих стен», которые могут оказаться ужасней, чем более громкий ор, особенно для того, к кому эти призывы обращены. И — раз! Я понимаю, что вижу ситуацию неправильно. До меня доходит: все это — все это — происходит не потому, что Исузу — маленькая смертная вампироненавистница. Или малолетняя преступница. Это даже не скрытая попытка стравить меня с соседями и, возможно, добиться моего ареста. Нет. Это потому, что мой свет, мой единственный свет, пытается сообщить мне, дорогому, как сильно он любит меня. Я так думаю. Я надеюсь.

Возможно, «любит» — это слишком сильно сказано. Возможно, уместнее было бы говорить о «симпатии». Но определенно не о «ненависти».

Вот что это такое. Это потому, что Исузу совершенно не склонна ненавидеть меня до мозга костей. И это — надо признать — уже кое-что.

В итоге я прекращаю орать. И начинаю срочно выбираться на ровную дорогу, котораякратчайшим путем уведет меня от разноса, который я только что учинил. Если бы все это случилось до Великого Сальто-Мортале, это был бы путь в магазин игрушек, причем мы отправились бы туда со следующим ударом моего повинного сердца. Если бы это случилось тогда, из магазина игрушек мы отправились бы в кафе-мороженое, в кондитерскую и, независимо от этого, в ресторан быстрого питания, где подают самое мерзкое, самое сальное дерьмо, которое при любых других обстоятельствах запрещено. Вот что я сделал бы, случись все это прежде. Но это случилось теперь. Новый мир — не старый мир, и он не приспособлен для того, чтобы помогать плохим родителям — или не-родителям — заглаживать свою вину.

И как я благодарен Господу, что моих собственных родителей нет рядом, чтобы увидеть, как я все испортил! И еще мне приходит в голову, что мама Исузу, похоже, была далека от совершенства. Она должна была совершать ошибки и, соответственно, должна была знать, что делать в таких случаях. Я вспоминаю нору, Алтарь Шоколада и прикидываю, сколько это стоит в сникерсном эквиваленте.

Значит, пусть назовет цену. После извинения, конечно.

— Исузу, — говорю я, позволяя себе восстановить нормальную громкость голоса и нормальный тембр.

Она все равно вздрагивает. Проливает еще несколько капель в механизм своих губных мышц.

— Я извиняюсь, — говорю я. — Я…

Спятил? Охренел?

— …Я был не в себе.

Исузу с сопением втягивает воздух. Она слушает. Ждет.

— Я тебя не понял, — говорю я. — Я думал, что ты плохая девочка. Но я знаю, ты старалась быть хорошей девочкой и мне очень стыдно, что я орал на тебя. Я извиняюсь. Честное пречестное слово.

Исузу устремляет взгляд на свои ботинки, но прежде чем она успевает это сделать, я ловлю тень улыбки. И на долю секунды у меня возникает ощущение что я контролирую ситуацию. Я чувствую себя так, словно из объекта психологического исследования превратился в исследователя. Но подавляю это чувство и иду дальше.

— Разве у твоей мамы никогда такого не случалось?

Исузу поднимает глаза.

— У нее не случалось, что она делала что-то не так, а потом кричала, что этого не делала?

И словно губернатор в последний момент объявляющий помилование приговоренному к смертной казни, Исузу закатывает двухцветные глаза, и я хочу обнять ее, поцеловать, поблагодарить и поклясться, что я никогда больше так не поступлю. Только намек на улыбку, выкаченные глазки — и вот я уже знаю, что ее Дражайшая Мамочка была такой же недотепой как я… по крайней мере, отчасти.

— Так получается, я не один такой? — спрашиваю я, и Исузу издает что-то вроде смешка. Ничего подобного от нее не слышал, за исключением единственного раза, когда подбил ее изобразить поросенка. Она хрюкает. Только один раз. Носовой эквивалент закатывания глаз. «Ты прикалываешься?», сказанное глазами.

— Будем считать, что это значит «да», — говорю я, и она фыркает снова. После этого я спрашиваю, что ее мама делала, чтобы исправить то, что испортила. Я жду, затаив дыхание почти уверенный, что с меня потребуют шоколад. Настоящий шоколад, а не это дерьмо под названием «Граф Чокула». И если она ответит «шоколад», то настанет ее очередь ждать вознаграждения. Поскольку даже с «eBay» и «Федерал Экспресс»^[34] шоколада придется ждать несколько дней.

Но Исузу не говорит «шоколад». Она не хихикает, не говорит «сникерс». Вместо этого она вытаскивает колоду карт из умопомрачительной груды добычи, которую свалила к моим ногам. Только сейчас я замечаю несколько колод, все еще нераспечатанных, лежащих тут и там, вперемешку с книгами, компакт-дисками и всем прочим. Они повсюду. Если рассматривать карты как отдельную категорию краденого, она окажется самой многочисленной, уступающей по численности только еде. Забавно, что в ходе первичной инвентаризации я их не заметил.

Она вручает мне колоду и произносит только одно слово, вернее, два. И эти слова заставляют ее улыбнуться.

— Ол-ла… — говорит Исузу, разворачивая эту улыбку до полной потребляемой мощности, — …ладушки.

Раньше, когда дети еще существовали, родители имели обыкновение жаловаться, что жестокие видеоигры развращают их чад. Меня, как человека, регулярно совершающего насилие в реальности, всегда удивляли эти протесты. В конце концов, жители Колумбайна, предающие анафеме компьютерные игры, были бы потрясены, если бы вы довели до их сведения, что никто никогда не ломал руку, играя в «Doom» — в отличие, скажем, от футбола.^[35] И вас, наверно, очень удивит, что следить за событиями последней войны за нефть по каналу CNN — занятие более деструктивное, чем избиение мультяшных монстров.

Я упоминаю об этом ради контекста, в котором следует рассматривать вид епитимьи для родителей, выбранный моим маленьким Солдатом. Из сотен карточных игр Исузу предпочла именно ту, правилами которой предусмотрено физическое насилие. Ладушки, или «Шлепни Джека»… Предложите мне выбрать игру, которая учит детей плохому и в принципе может привести к чему-нибудь вроде Колумбайна — и я думаю, что выбрал бы «ладушки». В отличие от «Doom» или «Мортал Комбат», игроки в «ладушки» задаются целью в буквальном смысле задеть друг друга побольнее, так что второе название этой игры буквально отражает суть происходящего.

Для тех, кто незнаком с этой игрой, объясняю. Два игрока делят колоду и по очереди сбрасывают по одной карте, пока кому-нибудь не выпадет валет.^[36] После этого начинается гонка: кто первым шлепнет по карте. Допустим, кому-то это удалось, тогда он хватает все карты, лежащие ниже, и получает право хлопнуть противника по запястью. Побеждает тот, кто остался с большим количеством карт (и кому, соответственно, меньше досталось по рукам) после того, как выпали все валеты. Это соревнование в быстроте реакции и чувствительности к боли, поэтому не очень справедливо, когда взрослый играет против ребенка. Особенно если взрослый — вампир, а ребенок — нет. Наше время реакции слишком разнится, хищник всегда играет против жертвы крапленой колодой. Вампира, если угодно, можно уподобить молнии, в то время как его жертву — запоздалому раскату грома. В прежние дни, до того, как стать доброжелательным, я мог схватить свой завтрак за шею прежде, чем тот успевал просто заметить, как я подхожу.

Другими словами, если я захочу, то смогу надрать Исузу ее маленькую задничку.

Но дело не в этом. Я уверен, что мама Исузу тоже могла у нее выиграть. И держу пари, что она никогда этого не делала. Она играла в «Шлепни Джека», чтобы проиграть — всякий раз, когда ей случалось оплошать и она должна была исправить положение. Как я сейчас. Это повод, позволяющий ребенку шлепнуть родителя.

И мой маленький лучик света уже сияет в предвкушении расправы.

Я распечатываю колоду, избавляюсь от джокеров, снимаю, перетасовываю половинки, затем повторяю операцию. Я вручаю дважды перетасованную колоду Исузу, та разбрасывает их по полу, ворошит их обеими руками, потом снова собирает вместе. Ясно, что она относится к этому занятию серьезно. И доверие — даже в лучшем случае шаткое — является роскошью, которую она не может себе позволить. Особенно учитывая мое недавнее поведение. Особенно учитывая, что я играю в эту игру в наказание за недавнее проявление неблагонадежности.

Когда Исузу делает это, мы получаем по стопке и начинаем сбрасывать карты. Как нарочно, я сбрасываю валета первым. Кажется, он лежит целую вечность, прежде чем Исузу замечает его и протягивает руку, как в замедленной съемке, чтобы накрыть его. Шлеп! Она хихикает, восхищенная собой и тем, что сейчас сотворит с вашим покорным слугой.

Я задираю рукав своего купального халата и предоставляю запястье в ее распоряжение. Исузу подгибает все пальцы на своей правой руке, кроме первых двух. Поднимает ее руку так высоко, как только может, даже немного прогибается, чтобы добавить еще несколько фунтов боли на квадратный дюйм. Она на секунду замирает в этой позе, позволяя мне ждать. Покрываться потом. И затем, подобно рычагу катапульты, обрушивает на меня все, что у нее есть, и две красных полосы ненадолго возникают на моей белой-белой коже.

Я выгляжу в точности как леденцовая тросточка, думаю я, и Исузу словно читает мои мысли.

— Ты похож на леденцовую тросточку, — говорит она.

И я думаю: леденцовые тросточки, леденцы на палочке, плохие родители, старые вампиры — все мы становимся сосунками, когда имеем дело с детьми.

— Jack.

Глава 8. Самый везучий на свете вампир

Я нашел Исузу в пятницу вечером, после работы. В субботу мы устроили друг другу проверку на честность, выяснили, как улыбаются коты, и установили некоторые правила. Потом настала сегодняшняя ночь — воскресенье, ночь сюрпризов, новых правил и игры в ладушки. Я уложил ее в кровать за несколько часов до восхода солнца, и некоторое время спустя до меня доходит, что Исузу делает куда больше для сохранения собственной жизни, когда спит. Она уже доказала свою неблагонадежность во время бодрствования: эти всевозможные сюрпризы, возможно, не стоят выеденного яйца, однако способны спровоцировать у вашего покорного слуги срыв. Вот когда она спит… Одна мысль всплывает на поверхность и заполняет мое сердце: как мне не хватает этого. Ее. Она спит в течение нескольких часов до восхода солнца, в то время как я все еще бодрствую, ее нет — и это создает зону молчания в моей жизни. Это предупреждение. Напоминание. Когда Исузу спит, посапывая, за закрытой дверью, в моей квартире снова становится слишком тихо. Я никогда не осознавал этого раньше, пока эта тишина не ушла, а потом вернулась.

И все, что остается в этой зоне молчания, в конце нашего уик-энда — это я сам, играющий в гляделки с предстоящим понедельником, и реальность того, что я выбрал. Не прошло и недели, как я, кажется, стал отцом. Или, по крайней мере, приемным отцом, и вдобавок ко всему, приемным отцом смертного. Вот так: хлоп! — и я отец. Я — папа ребенка, которого каждый из тех, кого я знаю — и большинство тех, кого я не знаю — хотел бы убить. Да, вот еще какая мелочь: я — папа без мамы, и появления мамы в ближайшем будущем не предвидится. И даже если бы она была, как бы я мог ей доверять?

И еще мой рабочий день. Вернее, рабочая ночь. Вампиры работают только по ночам, и не потому, что не успевают выполнить всю работу днем или вынуждены подхалтуривать. Наступит вечер понедельника — завтра; у меня есть работа, на которую я должен ходить. Я должен приносить домой кошачий корм. А для этого надо зарабатывать деньги, черт побери. Работа, где возникающие днем проблемы не входят в список причин, в силу которых я могу рассчитывать на пособие. Работа, с которой я не могу отпроситься по причине недомогания.

В итоге возникает естественный вопрос.

Как?

Как я собираюсь делать то, что решил делать? Как я собираюсь воспитывать ребенка, работать — и при этом не напортачить ни в одном, ни в другом месте?

Помните эпизод из «Сумеречной Зоны» — тот, что называется «Подготовка человека»? Так называлась инопланетная поваренная книга. В большинстве случаев мы воспринимаем подобную шутку именно как шутку. Я понимаю это, когда начинаю ползать по сети в поисках «исторических» сведений о том, как подготовить ребенка к жизни. Все, что мне удается обнаружить — это советы по приготовлению детей.

Советы исходят от тех же ферм, которые предлагают свои слуги на защищенных паролями веб-сайтах, где с вас потребуют номер кредитной карточки и прочие статистические данные и только потом откроют перед вами свои кибер-двери. Здесь вы можете увидеть цифровые фотографии их «линии продуктов» — сотни маленьких Исузу с перемазанными шоколадом мордашками и сияющими глазенками. Под фотографиями — предложения по цене. Я сижу и смотрю, как перещелкиваются цифры. Некоторые лица перечеркнуты желтой надписью «ПРОДАНО». Я представляю, что среди них — моя Исузу.

Я злюсь.

Я выключаю компьютер.

Я подхожу к окну и раздвигаю шторы. Я смотрю на квартиры на противоположной стороне улицы, на желтые прямоугольники их окон. В некоторых мелькают силуэты, в других — люди, остальные — это просто пустые коробки тусклого света.

Я уже тысячу раз видел это представление. Оно никогда ничего для меня не значило. Просто помехи, отражения сигнала от земной поверхности или наземных предметов. Просто всякая дрянь, заслоняющая от моего взгляда горизонт — ту точку, где прекращаются ночь и день, где они сводятся к наименьшему общему знаменателю. Но я никогда не смотрел в эти окна так, как сейчас. Я никогда не смотрел на моих соседей с таким могучим желанием взять в руки что-нибудь вроде автомата. Что-нибудь способное изрешетить, искрошить — проще говоря, выпустить слишком много пуль за единицу времени, чтобы на это можно было не обращать внимания. Что-то такое, что позволит мне крест-накрест перечеркнуть каждую из этих желтых коробок.

— Что заставило его это сделать? — будут спрашивать дикторы.

Тяжелый рок? Видеоигры?

Не-а.

Игра под названием «ладушки», она же «шлепни джека» заставила меня это сделать. И маленькая девочка, чье лицо никогда не будет перечеркнуто надписью «ПРОДАНО». Никогда, если только я не приложу к этому усилий.

Я должен снова и снова напоминать себе, что Исузу — беглянка. И она, и ее мама, обе. И я снова начинаю задаваться вопросом, как она это делала. Как мама Исузу воспитывала дочку самостоятельно — по крайней мере, вплоть до того момента, когда я нашел ее? Что сделать, чтобы мои навыки воспитателя достигли того же уровня? Я знаю — равно как и Исузу, — что могу проиграть в «ладушки», что моя квартира определенно дает сто очков земляной норе, но…

Но, возможно, и нет.

«Нравится тебе тут»?

«Тут не пахнет червяками».

Едва уловимое одобрение — и тут даже не пахнет тем воодушевлением, которое я ожидал.

Возможно, ее жизненное пространство не ограничивалось той землянкой, которую она называла домом, когда я нашел ее. Я начинаю подозревать, что нора — это просто место, где они отсиживались ночью, когда надо было прятаться. Вроде ночевки в гостях. Никаких выкрутасов. Но в течение дня они могли завалиться в любое место, куда можно войти при помощи кирпича.

Так на что же он был похож — обычный день Исузу и ее мамы? Вряд ли у мамы была работа, на которую надо было обязательно ходить. Скорее всего, воспитание Исузу было единственным, чем ей приходилось заниматься. Она могла посвящать этому все свое время. Сделать это своей профессией. Добиться звания «лучшей мамы в мире», не имея на это никакой иной причины, кроме одной — она постоянно находилась рядом. Зачем заниматься всякой фигней ради денег? Зачем что-то покупать, когда все это можно запросто украсть, пока весь мир, в отличие от вас, спит?

Думаю, «прогулки по магазинам» занимали у них большую часть дня. Допустим, они встали около восьми часов, навели красоту и, наверно, где-то к девяти обзавелись несколькими булыжниками, чтобы украсть себе завтрак из ближайшего гастронома, а на выходе прихватить несколько газет, но не для чтения. Вместо этого они направляются к ближайшему парку, находят место для выгула собак и предоставляют своему дерьму смешаться с собачьим, которое уже лежит там. Найдя еще несколько камней, они могут вломиться к кому-нибудь, чтобы вымыться, возможно, выстирать вещи, возможно, украсть что-нибудь такое, что можно унести в нору и для чего не требуется электричества. Книги, скажем, или свечи, или что-то из одежды, которая лежит на видном месте.

Я не думаю, чтобы они взламывали платяные шкафы. Или, скажем, спальни — ради того, чтобы добраться до владельцев квартиры. Зачем искушать судьбу? Зачем идти на поводу у жажды мести, вполне объяснимой, но толкающей на риск? Но возможно — возможно, вы этого еще не заметили…

Возможно, Исузу решит, что спальня, похожая на склеп, так мрачна, что словами не передать. И, возможно, она распахнет солнцезащитные шторы и, возможно, поток света хлынет внутрь. И, возможно, поток света обрушится на самого незадачливого на свете вампира, который лежит в своей постели, защищенный от всего, похожего на свет. И прежде, чем вы успели бы крикнуть «Пожар!», тело, которому давно пора стать трупом, вспыхивает, воспламеняется, точно само по себе, прожигает простыню и матрац, проваливается сквозь пружины, которые раскаляются до вишневого цвета. Пламя охватывает предметы, расположенные рядом. И все, что вы сможете сделать — это удрать отсюда вместе с вашим ребенком, пока он еще не сгорел, не получил ожоги, не раздавлен.

Вдобавок… Одному богу известно, сколь извращенными могут быть сексуальные сцены, которые вы можете увидеть в спальнях для гостей… Нет. Нет никакой надобности заглядывать в спальни вампиров. Вероятно, это объясняет, почему Исузу никогда в жизни не видела подушек, но имела представление о телевизоре, хотя в норе не было ничего похожего на тот же «Sony Watchman». Да и зачем ему там быть? Нора — не то место, где можно шуметь. В норе разговаривают шепотом, читают при свечах, вдыхая густой запах земляных червяков. Именно так. И спать на своей старой одежде — чтобы не расставаться друг с другом даже во сне. Нора — не то место, где можно смеяться над вампирскими комедиями, где можно слушать вампирские ночные новости, следить, как полицейские-вампиры ловят вампиров-преступников. Нора — это место, где понимаешь, что ты — пыль от пыли и прах от праха, в отличие от них. Это место существует для того, чтобы лежать тихо и строить планы на завтра.

Но почему бы не внести в ваш список «покупок» аккумуляторы и смотреть телевизор целый день? Видимых причин нет. Кроме…

Кроме одной: днем вам будет нечего смотреть. Вещание заканчивается… с наступлением дня. И ваш телевизор превращается в бесполезную коробку, которая пригодна лишь для того, чтобы смотреть DVD и играть в видеоигры. Только и всего.

Возможно, этим можно объяснить кое-что еще, в свое время показавшееся мне бессмысленным. Доведя меня до слез той дурацкой песенкой, Исузу приковыляла к кушетке и уселась перед телевизором. Потом потянулась к журнальному столику и ухватила пульт дистанционного управления, точно телезритель со стажем. Но когда она прицелилась и нажала кнопку, чтобы включить телевизор — она вздрогнула.

— Он не синий.

— Что ты имеешь в виду?

Но она не могла объяснить. Отсутствие «голубого» экрана — это неправильно, но не похоже, что телевизор сломан. Скорее, он работает слишком хорошо. Телевизор показывает картинки, и для этого в него не надо ничего загружать. Но так телевизоры работать не должны. Когда вы включаете их, экрану положено быть синим — он всегда был синим, когда она делала это прежде, в течение дня, в чьей-нибудь квартире. Вы включаете телевизор, получаете «голубой» экран, загружаете диск и держитесь подальше вот от той двери, пока мама не вернется. И когда мама возвращается, сделав то, что должна была сделать… а для чего может быть необходимо отсутствие шестилетнего «хвостика»? Вот тогда они прибираются и оставляют, возможно, что-нибудь из мебели перед дверью спальни — на тот случай, если чудовища проснутся.

Ш-ш-ш…

Хи-хи…

Кошачья улыбка.

И после этого, после «прогулки по магазинам» и видео — я представляю их день, наполненный игрой с летающими тарелочками в парке, и чаепитиями, и просто дуракавалянием. Только часы и часы безделья под ярким, защищающим от всех бед солнцем. Я представляю, как они играют в гляделки, как один передразнивает другого, как они устраивают поединки — кто кого перещекочет. Я представляю, как они играют в «ладушки» — просто ради удовольствия. Я представляю их карманы, полные шоколада — даже при том, что они не должны его есть, даже при том, что они поклялись экономить его. Но когда она улыбается вот так…

— Ну, держись, плутишка.

Я пытаюсь представить, как это произошло. Как их обнаружили. Может быть, мама просто устала от постоянной бдительности? Или она хотела порадовать Исузу по какому-то особому поводу — в честь дня рождения или в награду за то, что она была хорошей девочкой, или в качестве извинения за какую-то материнскую оплошность, для которой было недостаточно партии в «ладушки»? Что она пыталась сделать, когда ошиблась в последний раз?

Возможно, это была просто какая-то оплошность — например, они слишком часто посещали одну и ту же квартиру. Сжигали слишком много электроэнергии, когда мир должен спать. Тратя слишком много вольт и ватт в дневное время, они невольно выдавали себя. Не то, чтобы полиция могла с этим что-нибудь сделать, но рано или поздно она должна была обратить на это внимание.

Все начинается с владельца, который жалуется на необычно высокий счет за электричество. Сервисная компания проверяет отчеты. Теперь Исузу и ее мама существуют в виде некоей цифры, выраженной в киловатт-часах. С этого момента за дело берется полиция. Полицейские подключают к делу собак-ищеек, которым ничего не стоит уловить запах человеческого пота — вампиры почти не оставляют после себя запаха. Собаки рычат и визжат, натягивая поводки, тянут на буксире салаг из службы К-9^[37] прямо к Исузу и ее маме. И…

Я смотрю на свою входную дверь.

Во время сегодняшнего переполоха я не слышал никакого лая. Или по крайней мере ничего, что говорило бы о прибытии домашних животных, чью пищу похитила Исузу. Я не слышал ни хриплого дыхания, ни визга, ни поскуливания, в том числе и после того, как все улеглось. Никакие тяжелые лапы не били в мою дверь, никакие когти не царапали ее…

И все же…

Я паникую, что весьма по-родительски, но совершенно бесполезно в данных обстоятельствах. Мне нельзя тупить. Мне нужно что-нибудь… острое. Например, перец. Или баллончик с перцовым газом. У меня ничего такого нет. Хорошо, кофейная гуща. И розмарин. И тимьян. Что у меня есть, так это пылесос. У меня есть пылесос, который не вытряхивали…

… Хорошо, поскольку я старый холостяк, некоторые слабости мне можно простить. Главное, что у пылесоса есть пылесборный мешок, полный пыли и аллергенов. И я знаю, что надо сделать.

Итак, я открываю пылесос и достаю пылесборник. Серая дрянь разлетается в разные стороны и покрывает все, что находится рядом. Я вытаскиваю мешок в прихожую, стараясь не просыпать больше пыли, чем необходимо. Я не хочу оставлять какие-либо свидетельства моей попытки скрыть улики.

В итоге вы видите, как я стою на коленях перед входной дверью, тщательно рассеивая строго отмеренные дозы пыли вдоль некоей воображаемой линии между ковриком и дверным проемом. Это длинная, тонкая, идеально ровная линия, точно дорожка серого кокаина перед носом любых носатых ищеек, которые могут появиться. Нечто безвредное, нечто неочевидное для случайного наблюдателя… но тот, чья морда находится на уровне земли, втянет эту пыль, как пылесос, после чего неизбежно чихнет. И таким же образом не останется и следа ни от следов, ни от улик, ни от носов.

Служба служебного собаководства.

Таков план. И вот почему я стою на коленях перед моей передней дверью. Или почему я стоял на коленях. Но почему я все еще на коленях? Почему не могу подняться?

Я думаю, что ответ таков: я был воспитан католиком. Такие вещи входят в вашу кровь почище той штуки, которая сделала меня вампиром. Немного нужно, чтобы это ожило. Всего лишь небольшая искра жизни, вспыхнувшая у вас на глазах. Всего лишь легкая паника. Только подавляющий смысл того, как много вам предстоит потерять, и как легко вы можете потерять это.

Возможно, это объясняет голосок у меня в голове, который предлагает сделать нечто такое, чего не предлагал давным-давно.

Молиться.

Молить.

Молить о прощении. И помощи. И о том, что вы под этим подразумеваете.

Ребенок-смертный и папа-вампир? Вы шутите?

Молиться так, словно обе ваши жизни зависят от этого.

Веб-камера — вот о чем я думаю.

Много-много веб-камер, правил, замков…

Не то, чтобы это пришло мне в голову с самого начала. То, что пришло в голову сразу — это дорожка из пыли. Или, возможно, ошейник и привязь. Или что-нибудь из электрических ошейников, которые убивают собаку, если она пытается покинуть двор. И, по правде сказать, я не исключал ни одного из этих вариантов, особенно учитывая маленькие сюрпризы этого вечера, но…

Я проверяю часы на DVD-плейере. У меня еще есть время, чтобы сходить в компьютерный магазин и кое-что приобрести до восхода солнца. Не то чтобы я горел желанием оставить Исузу одну в квартире, но…

Я хватаю телефон. Стационарный, подключенный к наземной линии связи. Я отключаю звонок, потом набираю номер своего сотового. Я на цыпочках направляюсь туда, где посапывает Исузу, уже отшлепавшая всех джеков. Я приоткрываю дверь буквально на волосок, ровно настолько, чтобы просунуть туда телефон. Подсоединяю наушники к сотовому, надеваю их и удаляюсь, слушая сопение Исузу сквозь резкий металлический треск статики.

Потом сгребаю ключи, бумажник и выхожу в прихожую, стараясь не нарушить целостность линии своего противоищеечного репеллента. Это что-то фантастическое — слышать ее несмолкающее сопение, когда расстояние между нами все увеличивается. Это что-то фантастическое, но одновременно обнадеживающее.

Я сажусь в автомобиль, Исузу все еще там. Все еще там, когда я в магазине. Все еще там, когда я возвращаюсь.

Ничего особенного, просто бэби-монитор, изготовленный из подручных материалов. Когда я проезжаю под мостами, он не работает. Я теряю ее, паникую, снова слышу, перевожу дух. В этом нет ничего такого, но это надо сделать. Это же касается веб-камер, систем безопасности и замков.

Это же касается и вашего покорного слуги в роли родителя. Когда все сказано, остается только делать.

Моя работа — то, чем я занимаюсь, когда не выясняю, как воспитывать смертного в новом мире… то, чем я занимаюсь, чтобы заработать деньги на это занятие… моя работа… Хорошо, я пишу служебные записки. Записки, которые должен подписать кто-то, стоящий выше на бюрократической лестнице, кто-то слишком занятой, чтобы писать их собственноручно и даже — как я подозреваю — их собственноручно подписывать. Кто-то, понятия не имеющий, кто я такой и какую роль сыграл в том, чтобы сделать мир таким, каким он стал. Доброжелательные Вампиры были анонимным обществом и, учитывая, что результаты получились весьма неоднозначными, предпочитают таковым оставаться.

Кроме того, я пишу отчеты или переписываю, если техники умудрились написать их по-марсиански. Еще готовлю брифинги в Power Point, сочиняю докладные записки с предложениями. Мне даже случилось издать сообщение Федерального Регистра,^[38] в котором пересматривалось регулирование чего-то для соответствия чему-то безотносительно политического курса (или градуса). Короче говоря, я продаю тайм-шеры на своем мозге и стараюсь не думать об этом, когда рабочее время заканчивается.

Организация, для которой я занимаюсь этой писаниной, называется «Бюро Качества Крови», сокращенно БКК. Ищи «Барбекю». Вероятно, вы видели наш талисман — Гемогоблина, вампирскую версию Медвежонка Смоки.^[39] Миссия Гемогоблина заключается в том, чтобы «предупреждать общество относительно множества проблем, связанных с качеством крови». По крайней мере, мы так говорим. На самом деле он, скорее, защитник статус-кво и капиталистический инструмент, который предлагает помощь и поддержку мега-супер-мультинациональным кровотворцам и одновременно обвиняет во всех смертных грехах семейные кровотворные микрофирмочки.

«Принимайте во внимание источник, — советует Гемогоблин. — Работайте с фирмами, которым можете доверять».

Разумеется, это означает: «корпорации — хорошо, независимые источники — плохо». В конце концов, это микрокровотворцы, которые разбавляют свой продукт свиной, конской или коровьей кровью. Микрокровотворцы, которые отравляют вампирам кровь присадками, действующими как гибрид солитера с героином, потребляя потребителя и заставляя его покупать и покупать в стремлении утолить жажду, внезапно ставшую неутолимой. Микрокровотворцы, которые нарушают сроки годности, забивают на проверку качества, позволяют продукту на складе оттаять, а потом повторно замораживают, и так много раз — и при этом им хватает наглости называть это «свежей венозной», «только что разлитой».

«Будь она немного свежее, вы почувствовали бы пульс».

Да, это точно, они птицы невысокого полета. Парни, у которых нет абсолютно ничего, чтобы поддержать себя, кроме репутации среди довольных клиентов и хорошо подвешенного языка. Это микрокровотворцы, которые безнаказанно мухлюют, зная, что у Гемогоблина руки чешутся потерять прибыль с корпоративного налога, запретив, скажем, разлитый по бутылкам кровяной эквивалент Кока-колы.

И Гемогоблин говорит: «Считайте, сосунки. И не кусайте руку, которая вас кормит».

Полагаю, вы назовете меня офисным циником, хотя я предпочитаю термин «реалист». Я нахожу, что цинизм, как операционный принцип, делает враждебным то, что мы делаем более легким. Это помогает разъяснять то, что в противном случае было бы непостижимо, как коаны дзэн.

Например: из Отдела Напоминаний не должно исходить никаких напоминаний.

Или: «недоглядеть» означает закрыть глаза или поглядеть в другую сторону, чтобы увидеть, что ничего страшного не случилось — по крайней мере, если дело касается чего бы то ни было с приставкой «макро».

Ах, я… О боже. Ваши налоговые поступления в работе.

Знаете, что мне нравится в моем офисе? Я имею в виду, знаете ли вы, что потрясает меня по одной-единственной причине — потому, что этот факт, кажется, не потрясает больше никого? Всевозможные эмблемы фирм на ручках, карманах, кружках, которые обычно называют «кофейными». Сотрудник в боксе рядом с моим, например, всю ночь напролет цедит из кружки бормотуху под названием «Скользкий Пит» — подобие бескофеинового чая, в то время как другой потягивает из спортивной бутылки раскрученный «Экстрим-бальзам», вампирский аналог «Jolt-Cola».

«Не жди подсказки, смажь свои связки, если твоя цель… ЭКСТРИМ!»

Последнее слово звучит как «ex-dream». В том смысле, что сон остается в прошлом. И сны тоже. И мечтания.

Адреналин.

Вот почему я чуть не убил Исузу. И вот почему, по всей вероятности, была убита ее мама — убита бандой «искусственников», которым захотелось отведать вкуса старой школы.

Адреналин — это еще одна очень важная тема в нынешнем кровяном бизнесе. Вещь, которую добавляют в кровь (или наоборот) для симуляции различных «модальностей забора крови». «Скользкий Пит», например, почти не содержит адреналина. Он имитирует кровь, полученную при нападении исподтишка, когда жертва очарована, согласна на все и ошибочно принимает прикосновение к своему горлу как возбуждающее (но не пугающее) любовное покусывание. Если вы хотите что-нибудь со средним содержанием адреналина, попробуйте «Фонарь» — название рождает вполне определенные ассоциации, особенно у представителей сильного пола. «Фонарь» имитирует краткое потрясение от осознания собственной гибели — за миг до того, как это произойдет.

И, наконец, «Экстрим-бальзам» и его аналоги — «Смертельный уровень», «Легкий ожог», «Хрустящие ребра». Количество адреналина в них примерно вдвое превышает уровень, способный вызвать сердечный приступ у среднего смертного. Как человек, отведавший настоящей крови, я могу заверить вас, что эти сорта ничего не имитируют. Они стремятся подстроиться под разгоряченное воображение искусственников, которые мечтают почувствовать, что такое настоящая кровь, добытая во время охоты. И эта разлитая по бутылкам романтическая ложь заставляет мою кровь бурлить от адреналина всякий раз, когда я думаю обо всех бедах, уготованных таким, как Исузу и ее мама.

Черт, я почти чувствую это, хотя лучше знаю, как оно есть на самом деле. Глотайте эту ложь понемногу, но часто, и вы начнете в нее верить. Бары процветают, гиперболизация становится основой основ, и все мы помним — те, кто помнит, и те, кто думают, что помнит, — на что похожа настоящая кровь и что «настоящая» всегда лучше «бутылочной».

Конечно, без этого мифа Исузу никогда не появилась бы на свет. И не находилась бы сейчас в моем боксе в виде картинки в одном из «окошек». Картинки, поступающей с моей веб-камеры, которую можно убрать одним «кликом», когда кто-нибудь проходит мимо. Я не сидел бы здесь, ловя эти короткие вспышки-картинки: Исузу дремлет, Исузу смотрит телевизор, Исузу предлагает свой кошачий корм кому-то невидимому.

— Ну и что у нас плохого? — Спрашивает мой супервайзер.

Я как раз вернулся к просмотру электронной почты и стараюсь не выглядеть виноватым.

— В лаборатории сказали, что образец от тусонских микрокровотворцев чист как свист, — говорю я.

Как все образцы, как всегда. Ваши налоговые поступления… и так далее.

— Хорошо-хорошо, — мой супервайзер кивает, а потом прикладывается к своей кружке с надписью «А ты купил кровь?».

Кривится, словно чистое досье из лаборатории обещает какие-то проблемы. Отчасти так оно и есть — для «микро», которые начали покушаться на долю «макро». «Макро» не получают отчетов из лаборатории. Мы уже обсуждали это. Подсчеты сделаны, кормящая рука осталась неукушенной.

— Ладно, — говорит он. Решение созрело. — Прицепитесь к каким-нибудь деталям, связанным с лицензированием техники, и придумайте повод, чтобы ликвидировать их оборудование.

Он улыбается улыбкой менеджера среднего звена, при этом клыки вдавливаются в его нижнюю губу.

Итак, во имя свободной и открытой конкуренции в рыночной экономике…

— Будет сделано, — отвечаю я, и он возвращается в свой офис.

Его ручка предательски пощелкивает по бутылке «Экстрим-бальзама» — просто невротическая привычка. По крайней мере, мой менеджер так утверждает.

Исузу по-прежнему обитает в маленьком окошке на экране моего компьютера. Я щелкаю квадратик в углу, и окошко заполняет весь экран. Пикселы достигают предельного размера, картинка превращается в творение пуантилиста. Лицо за гравированным стеклом. Исузу корчит рожи перед зеркалом, за которым я спрятал камеру. Зажимает нос, превращая его в свиной пятачок — в точности так, как я показал, — оттягивает нижние веки, проводит варварские эксперименты с уголками своего рта. Потом складывает руку чашечкой, прикрывая челку. Прижимает ладошку плотнее и сдвигает ее чуть вниз, чтобы на лбу появились морщины, после чего растягивает губы в строгую линию. Позволяет своему лбу снова разгладиться — это сопровождается усмешкой, широкой, почти как у сумасшедшего.

Я бросаю взгляд на собственное отражение и замечаю, что копирую выражение ее лица: улыбка против улыбки, хмурая гримаса против хмурой гримасы. Проверяю часы в нижнем углу экрана. Еще два часа. Еще два часа — здесь, а не там. Еще два часа — без-смысла, без-Исузу — прежде, чем я смогу войти в ту дверь у нее за спиной, взъерошить эти волосы, спросить ее, чем она занималась, пока я был далеко, кивнуть, еще раз кивнуть, усмехнувшись, как самый удачливый вампир на свете.

— Нечего смотреть телевизор за счет компании, — произносит голос у меня за спиной.

Я вздрагиваю и поворачиваюсь. Это сотрудница, у которой должность ниже, а с чувством юмора хуже, чем у меня. Это выражается в форме ее команд — она отдает их так, словно является моим начальником.

— У меня перерыв, Синди.

— Я в курсе, — отвечает она. — Дайте подурачиться. Эй, это что, новенький?

В первый момент я не понимаю, о чем она, и не знаю, что сказать.

— Я без ума от Маленького Бобби Литтла, — поясняет Синди, и тут до меня доходит.

ДетТВ.

ДетТВ — это противоположность фермам. В конце концов, вампиры столь же склонны к ностальгии, как кто бы то ни было. А ностальгию у нас вызывает то, что невозможно возвратить: наше детство. В отличие от прежних времен, мы не можем использовать детей как повод покупать игрушки и вновь пережить собственное детство. И в то время как фермы выращивают маленьких Исузу для охоты, которую скорее стоит назвать бойней, ДетТВ выращивает знаменитостей вроде Маленького Бобби Литтла. Вместо того чтобы стать жертвами охоты в какой-нибудь изолированной резервации, дети с ДетТВ играют перед камерами в идеализированных спаленках а-ля пятидесятые. Их ностальгическая прелесть, заключенная в засекреченной крепости, озаряет жизнь бесплодных вампиров во всем мире.

— Я попал, — бормочу я, стараясь поместиться между Исузу и своей сотрудницей.

— Эй, она симпатичная, — говорит Синди, заглядывая мне через плечо. — Немного похожа на меня, когда я была в ее возрасте.

Пауза… и я уже знаю, что за этим последует.

— Я когда-нибудь показывала тебе свои детские фотографии?

Боже, как патетично. Мы оба вновь переживаем детство, наблюдая, как незнакомые детишки растут на экранах наших телевизоров. Детишки, которых многие из нас превратили бы в фаст-фуд, если бы только знали, где, черт подери, они находятся. И, в первую очередь, если это настоящие детишки, а не какое-нибудь творение компьютерной графики или старая видеозапись, выдаваемая за прямой эфир. А если не ДетТВ, то наши собственные детские фотографии. Мы передаем их из рук в руки, воркуем над ними, как голуби, хвастаемся ими, размещаем на рабочих столах своих компьютеров, словно каким-то образом стали собственными родителями.

— Да. Да, Синди, конечно.

— О…

Она кажется разочарованной. Обычно я не настолько груб, но все еще не вполне отошел от потрясения. Меня поймали, когда я предавался мечтам по поводу своей очень личной версии ДетТВ.

— Вы были просто милашкой, — говорю я тоном влюбленного, закрывая окошко.

Синди улыбается, словно расстегивает молнию — это что-то сверхъестественное, так умеет только она: сначала показывается один клык, потом другой.

— Спасибо, — говорит она. И подмигивает. — Да, кстати. Ваша тайна умрет со мной.

При звуке слова «тайна» мое сердце словно сжимает кулак. Потом пытается дважды постучать в мои ребра — тук-тук, как это делали в мое время дети: стучат в дверь, а потом убегают. «Как она узнала?» Вот что оно хочет знать. «Что нам делать теперь?» — требовательно спрашивает оно.

Но Синди продолжает:

— Только не попадайтесь начальству. Перерыв перерывом, но видео реально перегружает сеть…

О… Кулак, стиснувший мое сердце, разжимается. Она не знает. Она думает, что я просто подсел на одно из этих детских шоу. Хорошо. Это будет моей легендой, если я когда-нибудь попадусь снова… и Синди обеспечит мне прикрытие. Она скажет, что предупреждала меня — а она действительно предупреждала, я соглашусь, принесу извинения, поклянусь, что это больше никогда не повторится…

— Спасибо за предупреждение, Синди, — говорю я, и она снова расстегивает молнию на своей улыбке.

— Без проблем, — она наклоняется ко мне и шепчет: — В прошлом году я погорела на том же самом. Прочли лекцию на тему «развлечения на рабочем месте», пригрозили штрафом и отпустили.

— Хорошо, буду знать, — шепчу я в ответ, но думаю уже только об одном: через один час и сорок пять минут можно будет идти.

Глава 9. День Ку-клукс-клана

Время идет.

Это что-то новое — или что-то старое, которое кажется новым: я замечаю течение времени. Это Исузу напомнила мне о нем, просто находясь здесь. Открыв мне глаза на то, что ценность каждых нескольких месяцев определяется тем, что они делают с ней, на изменения, которые производит время, на необъяснимое давление, которое оно создает. Это сделало меня нетерпеливым по сравнению с моими приятелями-вампирами. То, как они бесконечно болтают в очередях, как рассказывают друг другу истории, сюжет которых развивается зигзагообразно, сотню раз меняя направление: шаг вперед, пять назад, подхватывая побочные сюжетные линии, фон, бесконечные nоn sequitur,^[40] порожденные потоком сознания… Они пускаются в этот путь, чтобы добраться до точки или хотя бы какого-нибудь увлекательного места, но по дороге часто забывают и о том, и о другом. Они тратят время, как пьяные моряки тратят деньги куда больше, чем могут потратить, не обращая внимания на тот факт, что некоторые из нас, возможно, не располагают всем временем в мире.

Это случилось через год с небольшим после того, как я нашел Исузу. Я начал носить часы. Не современные часы, которые подают сигнал, предупреждая о приближении рассвета, а старинные, со второй стрелкой и всем прочим. Я ношу часы и ловлю себя на том, что поглядываю на них, когда не вижу Исузу на экране своего компьютера или лично.

Еще у меня есть календари. Множество календарей. Один из них красуется на кухне, на самом видном месте — на стене, где мы начали отмечать, как удлиняются косточки у Исузу. Несколько штрихов-меток уже остались позади, и я сказал ей, что к тому времени, когда ей будет столько же лет, сколько мне, она будет задевать макушкой луну.

Она уже хихикает, и я уже благодарю Господа.

Сегодня вечером, глядя на календарь, я обнаруживаю нечто новое. Или, если разобраться, нечто очень старое. Одно из чисел Исузу окружила звездами. Это не день ее рождения — он был несколько месяцев назад. И не Рождество, оно было еще раньше. Но учитывая, что каждый из этих дней отмечен…

Это праздник, но праздник, на который изготовители календарей перестали обращать внимание, словно он уже не представляет интереса даже с точки зрения истории. Забытые праздники, праздники живота или смерти, вроде Дня Благодарения или Пасхи… Что-то подсказывает мне, что в норе семейства Кэссиди этот праздник не забывали — может быть, по политическим убеждением, а может быть, из солидарности со всем тем, что умирает и будет съедено. Или, может быть, это был просто повод уничтожить часть запасов шоколада, который они похитили перед побегом.

— У-у-у!

Это Исузу. Она подкралась ко мне сзади, пока я стоял и считал, сколько дней осталось до того дня в конце октября. Обернувшись, я вижу, что она стоит у меня за спиной, на голове простыня с прорезанными отверстиями для глаз.

Я щелкаю пальцами.

— День Ку-клукс-клана! Конечно!

— Хм?

— Шутка.

Она таращится на меня через отверстия в простыне, снова не понимая, что такого смешного сказал Марти. К счастью для меня. Прекрасно. Предоставьте мне выбирать, какой из фрагментов истории предать забвению — ку-клукс-клан или Хэллоуин — и я во мгновенье ока поставлю горящий крест на одном из этих пунктов… догадайтесь, на каком.

— Неудачная шутка, — говорю я, не столько ей, сколько самому себе.

Тем не менее…

Возможно, граждане с достаточно высоким уровнем вампир-корректности не увидят большой разницы между ку-клукс-кланом и Хэллоуином. И тот, и другойзнаменует собой нетерпимость, скажут они. И тот и другой пользуется штампами. И тот, и другой обвиняет во всех бедах то, что не понимает. Вот по какой причине — равно как из-за неуместности таких составляющих, как «дети» и «смерть», — Хэллоуин был исключен из календаря.

Хорошо… из всех календарей, кажется — кроме моего.

Я смотрю на Исузу в ее жалком старомодном костюмчике.

— Так ты п-п-п-призрак?

Я запинаюсь, моя трепещущая рука прижата к груди. Она кивает. Сквозь простыню просачивается хихиканье.

— А что ты сделал с Исузу? — вопрошаю я.

— Мы выпили ее кровь, — объявляет Исузу, ошибаясь не только с типом немертвых, к которому она себя относит, но и с выбором местоимения.

Вероятно, мне стоит об этом побеспокоиться — и я собираюсь об этом побеспокоиться… когда-нибудь. Пока же главное, что меня беспокоит…

Как? Как мы должны праздновать Хэллоуин? Предполагается, что мы должны сделать нечто особенное. Как это сделать, если в нашем мире, можно сказать, изо дня в день празднуют один длинный, монотонный Хэллоуин?

Как ее мать решала эту проблему? Понятно, что всевозможные прогулки от двери к двери, шутки и угощения исключаются. Так может быть, все просто? Простыни с дырками для глаз, «у-у-у!», немного несвежего шоколада, шутливые подзатыльники и «Счастливого Хэллоуина, детка?» Вот и все художества?

А как насчет тыквы?

Помнится, тыквы играли во всем этом важную роль, но кто теперь выращивает тыквы? Насколько мне известно, тыквы нам больше не нужны — поскольку отпала нужда в тыквенных пирогах и прочем. И где прикажете брать тыкву?..

Я смотрю на календарь. Две недели? Я не могу вырастить тыкву за две недели.

Я смотрю на Исузу. До Хэллоуина еще целых две недели, а она уже окружила эту дату звездами. Она уже надела маскарадный костюм. Это один из праздников, до которого считают дни. И это означает «Большой Праздник». Это означает «Ожидание».

Так что же они делали — Исузу и ее мама — в эти две недели перед Хэллоуином? Возможно, мне бы следовало спросить. Но если я спрашиваю, значит, я не знаю, и это означает сбой родительского инстинкта и незнание вещей столь базовых, что это ставит под сомнение все остальное.

И я не спрашиваю. Я подключаю воображение. Я заполняю пробелы. И вот что мое воображение подсказывает.

Небольшое представление в костюмах, немного мелкого вандализма, добавленного с чувством меры. Шутки и угощения… Я представляю, что говорит мама Исузу во время последней остановки, прежде чем вскрыть отмычкой или сбить кирпичом замок, за которым находится некое действительно потрясающее место. Например, зал для лазертага.^[41] У нас есть и такое. Фактически мы получили больше, чем можем использовать. Вампиры обожают «лазерные салочки». Это позволяет заполнить пустоту, которая осталась после того, как отпала необходимость охотиться. И я могу представить их — Исузу и ее маму: они запускают дымовые машины и ультрафиолетовые прожектора, надевают жилеты со светящимися метками, проверяют свои лазерные пистолеты. Я представляю дочь, преследующую мать, мать, преследующую дочь. Они взбираются по скатам, прячутся за листами фанеры, сердца разгоняют их старомодную кровь по венам, у которых есть срок годности. Я представляю, как стереохихиканье будит повсюду эхо, а красные нити лазерных лучей прорезают затуманенный воздух.

— Ой, ты в меня попала!

— И ты в меня!

Больше смеха. Больше веселья, чем у нас с Исузу когда-либо было…

Они украли свечи из магазина хозяйственных товаров, чтобы натереть окна воском. Они разрезали рулоны бумажных полотенец пополам или на три части и бросают их, похожие на длинные вымпелы, в когтистые ветви непокрытых листвой деревьев. У них есть несколько яиц дикой утки, которые они нашли летом и так и не съели на завтрак, приберегая для этого дня. Сейчас они как раз дошли до кондиции и пахнут, как дерьмо, когда разбиваются, образуя жидкие звездочки на окнах — о, эти окна того заслуживают! — в тех местах, где есть окна, которые можно разбить.

— Получайте, кровососы!

— Ага, вот вам еще!

— Хороший бросок, детка.

Исузу краснеет, хихикает, достает еще одно тухлое яйцо из своего мусорного мешка, полного провизии.

Что касается удовольствий… есть несколько плиток шоколада, припрятанных, сохраненных специально для этого случая. А еще будут самодельные конфеты. Леденцовая карамель из кленового сахара — мама Исузу выпаривала его из собственноручно собранного сока. Также есть мед, стоивший опухоли, которая еще не спала… но он действительно того стоит — потому что вы выступаете в качестве фактора появления улыбки.

Яблоки из заброшенного сада.

Варенье из диких ягод, разлитое по банкам еще летом.

Кекс с цукатами и орехами, который фактически пережил человечество — подтверждая худшие подозрения ненавистников кекса с цукатами и орехами всего мира.

И затем, позже, по возвращении в нору — когда приходит конец шалостям и сластям — они тихо-тихо говорят друг другу: «У-у-у!» А потом сворачиваются клубочком и засыпают, в то время как остальная часть мира только пробуждается, не представляя, что сегодня за день и задаваясь вопросом: кто увешал деревья всякой дрянью.

Сквозь дырки в простыне я вижу глазки Исузу, в которых читается вопрос: «Ну?» Это «ну» означает Большое Ожидание. Оно означает: «Ну, ты же знаешь, что наступит Хэллоуин. Что ты собираешься делать?» Наверно, надо быть настоящим «сосунком», чтобы спрашивать, кому адресовано это «ну», но я не нуждаюсь в разъяснении. Цель — я. Позвольте начать состязание. И позвольте тому из родителей, который окажется лучше…

— Как я погляжу, ты уже готова к Хэллоуину, — говорю я. Когда вас одолевают сомнения, для начала скажите о чем-нибудь очевидном. Исузу кивает, и хотя ее рот скрыт тканью, я могу с уверенностью сказать, что она улыбается!

— Хэллоуин — это когда приходит Санта-Клаус, верно?

Я поддразниваю Исузу, и она попадается на эту удочку.

— Нет!..

— Уверен, что так оно и есть, — возражаю я. — Санта-Клаус спускается через дымоход и уносит твой телевизор…

Исузу не удивлена. Она твердо стоит на своем.

— Нет. Нет, нет, нет, — настаивает она, мотая головой так яростно, что дырки для глаз сползают на затылок.

— Хорошо, тогда Хэллоуин — это когда приходит Человек-Редиска, — я поправляю простыню у нее на голове, чтобы оценить реакцию.

Исузу — рад заметить — потрясена и охвачена ужасом.

— Кто?! — переспрашивает она.

Ее глаза говорят «лазер», ее глаза добавляют: «навести на цель и уничтожить».

— Человек-Редиска, — говорю я. — Он разъезжает на своем волшебном «Coupe de Ville»^[42] и привозит редиску всем хорошим девочкам и мальчикам, — я делаю паузу. Исузу трясет головой, — Только не говори, что никогда не оставляла для Человека-Редиски пару старых ботинок…

Она прекращает трясти головой ровно настолько, чтобы сказать «Нет» — так насмешливо, что мне почти хочется попросить у нее удостоверение личности. Она походит на восемнадцатилетнюю девочку, которая отвергает приглашение шестнадцатилетнего мальчика. Я подумываю о том, чтобы сказать ей об этом вслух — конечно, сказать не все. Только о том, что она разговаривает как восемнадцатилетняя девочка. Если я правильно помню, маленькие дети всегда хотят стать большими детьми, и чем скорее, тем лучше.

— Сколько тебе лет? — спрашиваю я.

Исузу поднимает растопыренную пятерню, потом добавляет два пальца с другой стороны.

— Семь, — говорит она.

— Да ну! Ты выглядишь куда старше.

И сколь бы неуклюж ни был этот комплимент, и сколь бы очевидно ни было, что вы сказали кому-то именно то, что этот кто-то хотел услышать — если вы все сделали правильно, вам поверят, и пусть окружающие, находящиеся в пределах слышимости, крутят пальцами у виска.

Исузу улыбается.

Она даже краснеет. О, поверьте, вампиры очень хорошо чувствуют такие вещи и могут увидеть румянец, который не заметит никто. Но не нужно иметь глаза, похожие на черные мраморные шарики, чтобы видеть наполняющую ее гордость. Черт, вы фактически можете видеть, как эта гордость сияет. По этому маячку можно сажать самолет.

И, понятное дело, я прощен за бестактность, с которой рассказал про Человека-Редиску.

— Итак, — продолжаю я, — что большие дети делают в этот день? Еще раз!

— ХЭЛЛОУИН! — вопит Исузу во всю мощь своих легких, поднимаясь на цыпочки.

Я вздрагиваю.

Впервые за все время нашего знакомства Исузу производит столько шума. Ее топоток, ее хихиканье — уже не столь сдавленное, как прежде — иначе, как сдержанными, их не назовешь. Но ей виднее. Я знаю, что ей виднее.

— Ш-ш-ш, — говорю я. — Полегче, договорились?

И призрак, которого играет Исузу, умирает. Это выглядит так, словно из аэростата начинают выпускать горячий воздух. Простыня, которая на ней надета, вдруг становится тяжелой. Исузу опускается на пятки, и призрак оседает на землю, словно извиняясь. Она смотрит на свои туфельки, и сквозь прорези глаз я могу увидеть ее волосы.

Гул электроприборов заполняет помещение, в котором мы находимся. Это продолжается примерно минуту. Почти целая минута проходит, пока я стою тихо, и Исузу стоит тихо, я смотрю на нее, она смотрит на свои туфельки. И вдруг ее глаза снова возникают в отверстиях простыни. И снова начинают искриться озорством.

— Хэ-э-э-эл… — шепчет Исузу, растягивая слог. — 0-о-о-о-оу… — она подпрыгивает на носочках, словно маленький счастливый аэростат. — И-и-и-ин, — заканчивает она, расходуя остатки воздуха.

Она отмечает каждый следующий слог прыжком — мой воздушный шарик, наполненный чистой детской радостью, прыгающий между небесами и землей.

Большинство украшений, которые мы готовим к Хэллоуину, больше похожи на старые награды, возвращенные на свое законное место — когда настало подходящее время. Всевозможные мрачные безделушки, которые я прятал, чтобы не испугать Исузу в первый вечер, который она провела здесь — всякие кости, кладбищенские штучки, дань уважения Дракуле, Носферату, Лестату — все это извлекается на свет божий. Теперь они безопасны. Востребованы. Ожидаемы и необходимы. Я могу преподнести их как атрибуты Хэллоуина, могу украсить их «дурацким дождиком»,^[43] а потом, может быть, забыть их убрать. Возможно, тогда моя квартира станет чуть больше похожа на саму себя.

Не подумайте, что я жалуюсь, но с тех пор, как Исузу вошла в мою жизнь, все стало… иначе. Поверьте, в самом лучшем смысле этого слова. Но «иначе» значит «иначе».

Как?

Вот как. Я чувствую себя подобно посетителю в собственной жизни. Я чувствую себя так, словно нахожусь на сцене. Я постоянно начеку. Я не могу по-настоящему быть собой рядом с ней. Вместо этого я — это «я-когда-она-рядом-со-мной». Более осторожный. Более беспокойный. Более смертный.

Больше сосредоточенный на своих мыслях, пытающийся видеть ее глазами, слышать ее ушами. По крайней мере, обычно.

Иногда я забываюсь. Или, действительно, иногда я возвращаюсь к себе, каким я был прежде, когда не находился под постоянным наблюдением. Обычно это какие-то мелочи — то, что делает меня прежним, настоящим мной. Тем, у которого терпение скороспелки — и лексикон скороспелки. Тот, кого легко вывести из равновесия такой простой штукой, как, скажем…

… Фонарь из тыквы.

Какой Хэллоуин без «Джека-фонаря»?^[44] Ответ очевиден. Стало быть, я должен раздобыть фонарь из тыквы. Это означает, что я должен сделать фонарь из тыквы, что означает, что мне необходима тыква, что означает, что я начинаю ругаться на чем свет стоит.

— Затрахало, — бормочу я шепотом, но достаточно громко, чтобы мои слова достигли ушек Исузу.

Не скажу, чтобы для этого требовалась большая мощность звука. Когда дело касается слов, не предназначенных для ушек моего маленького солдата, эти ушки становятся куда более чуткими, чем среднестатистическая спутниковая антенна.

— Это нехорошее слово, — заявляет она, не потрудившись оторвать взгляд от рисунка, который она создает лежа на полу, с помощью набора цветных фломастеров.

Этот набор, явно предназначенный для любителей павлинов, рассеян по полу в непосредственной близости от нее.

— Ты хотел сказать… что получил двойную хоккейную клюшку, — добавляет она — уверен, повторяя за своей покойной мамочкой.

Наверно, именно так говорила ее мамочка, когда дочка повторяла ее собственные ругательства.

— Извини, — говорю я, улыбаясь при мысли послать какого-нибудь вампира к черту.

И то, как она переиначила мое ругательство… получилось как-то слишком симпатично. Двойная клюшка. В итоге я начинаю размышлять о хоккейном матче в аду — когда ад, наконец, замерзнет. Что приводит к размышлениям о том, во что еще можно там играть. Например, в боулинг… В силу ряда причин, вполне может получиться. А еще…

— Погоди секунду, — говорю я.

Моя тыквенная дилемма внезапно налетает на ментальный риф имени адской олимпиады и раскрывается роскошным цветком под названием «эврика». Я щелкаю пальцами и делаю движение, словно ударяю кулаком по столу.

— Да, — восклицаю я. — Вот оно! Да, да, да! — каждое «да» отмечается ударом.

— Ты чего? — спрашивает Исузу, замирая, как собака, напуганная неожиданным резким звуком.

— Мяч, — я наклоняюсь, чтобы взъерошить Исузу волосы, прежде чем исчезнуть в платяном шкафу и снова появиться с искомым предметом.

— Оранжевый, — объявляю я, позволяя этому предмету со звоном отскочить от деревянного пола и ловя его на кончики пальцев.

— Круглый, — и я позволяю ему снова взлететь, снова отскочить от пола, снова оказаться у меня в руках. — Поздоровайся со своей тыковкой, Тыковка.

Первый глаз получился просто прекрасно. Баскетбольный мяч довольно упруг. Я пробиваю его одним точным ударом, который наношу половинкой ножниц. Мяч испускает тяжкий вздох; воздух, выходящий из него, несвеж и пахнет резиной с нотками талька. Остается только вырезать треугольник, который я начертил фломастером. Второй глаз — это уже совсем другая история. Мяч неплохо сохраняет форму, пока единственное, что давит на него снаружи — это атмосферное давление. Однако когда стоит мне нанести ему новый удар, он немедленно сдувается. Понятно, что я должен добиться, чтобы он стал таким же упругим, как вначале. Я засовываю два пальца в первый глаз, сжимаю мяч так, чтобы они упирались в поверхность изнутри, и снова вонзаю в него ножницы. Идея состоит в том, чтобы кончик ножниц воткнулся в мяч и благополучно прошел у меня между пальцев.

Идеи. Планы. Принятие желаемого за действительное.

Возможно, лучше было бы засунуть в первое отверстие трубку и наполнить мяч песком. Тогда он стал бы твердым, а мои пальцы оставались бы на виду. Наполненный песком мяч можно тыкать, тыкать, тыкать сколько угодно — чтобы сделать глаз, нос, рот, — а потом высыпать песок и вырезать, вырезать, вырезать…

Возможно, эта было бы разумно.

Возможно, сейчас самое время напомнить, что вампиры, если дело доходит до кровотечения, из кровопийц превращаются в нечто противоположное. Если смертному случилось уколоться, ему придется сдавить уколотый палец, чтобы на месте укола появилась хотя бы одна алая бусинка, в то время как у вампира кровь хлынет потоком. Кровь у нас хлещет из малейшей царапины. Мы обливаемся кровью, как сердце девочки-подростка после встречи со своим кумиром. Кровотечение продолжается недолго, так что к гемофилии это не имеет никакого отношения. Но в течение пары секунд мы действительно истекаем кровью. Расстояние, на которое бьет эта густо-алая струя, может быть достаточно велико, если только она не встретит на пути какое-нибудь препятствие — например, это может быть глаз самого пострадавшего или какой-нибудь невинный свидетель.

Когда вы наблюдаете подобное явление впервые, это может показаться немного диким и вызвать легкую оторопь у обеих сторон — прежде всего у той, которая не истекает кровью и попадает под обстрел.

«О боже…»

«Извиняюсь…»

«Вот дерьмо…»

«Держите платок».

«Наверно, лучше полотенцем».

«Извините…»

Обычно так происходит, если обе стороны — вампиры, которые пребывают в согласии и (как это обычно бывает) не слишком брезгливы в отношении чужой крови.

К сожалению…

Если бы Исузу была взрослой… Или вампиршей… Или была равнодушна к виду крови… Увы, все это не так — при том, что за свою коротенькую жизнь она уже успела насмотреться на кровь, кровь женщины, которую я сейчас изо всех сил пытаюсь заменить.

Кроме того, опять-таки к сожалению, мои рефлексы срабатывают как в ситуации нападения, причем со всей быстротой, присущей настоящему вампиру. Мое сердце не успевает сделать ни одного толчка за тот отрезок времени, который проходит между двумя событиями — когда кончик ножниц вонзается в мой палец и когда я выдергиваю палец наружу.

Выдергиваю, и указываю им прямо на Исузу, которая устроилась на полу, с невинным видом рисуя на бумаге воющего черного кота. Ее ноги согнуты в коленках, щиколотки скрещены. Благодаря некоторым особенностям зрения вампиров, мне кажется, что это тянется целую вечность, и я могу проследить, как протягивается дуга от пульсирующего кончика моего пальца к листу бумаги, над которым она корпела в течение последнего получаса. А потом… ПЛЮХ!

Огромное кроваво-красное пятно Роршаха.^[45] Исузу с отвращением смотрит на меня снизу вверх, когда второе сокращение сердечных мышц вызывает еще один выплеск, и раздается смачный шлепок. Капля приземляется точно на сморщенный лобик. Исузу выглядит так, словно если не ранена, то, по крайней мере, оглушена. Она хлопает глазами, и тут красное пятно начинает стекать у нее со лба — медленно, между глаз, по переносице, к кончику носа… Ее взгляд устремляется вниз, на пол, куда только что упала еще одна капля, и снова на меня — как раз вовремя, чтобы увидеть, как последние несколько капель срываются с кончика моего пальца, прежде чем рана исчезает, как молчаливая улыбка.

Я замираю, готовый к чему угодно — к истерике, к судорожному припадку. Возможно, у нее перед глазами возникнет картина убийства ее матери. К чему угодно, кроме…

— Фу, как неприлично, Марти, — она глядит на меня так, словно я сделал это нарочно. Проводит рукой по лбу таким движением, словно подтирает сопли. — Жутко неприлично.

Это происходит до того, как она оглядывается и смотрит на свой рисунок, на красное пятно Роршаха и черного кота, который истекает кровью. Процесс необратим, и исправлять тут уже нечего. И еще до того, как я вижу, куда устремлен ее взгляд, до того, как замечаю прозрачные капельки, которые — кап-кап — капают на загубленное полотно. Она поворачивается ко мне спиной и плачет — молча, но плачет.

Я жду, когда она повернется. Она не поворачивается. И я ее к этому не принуждаю.

— Прости, что испортил твою картину, детка, — шепчу я, и маленькие лопатки вздрагивают — она пожимает плечами.

В самом деле, надо было использовать песок.

К наступлению Хэллоуина мне удалось кое-что из того, что, в моем представлении, должна была делать мама Исузу. Например, надрезы на кленах, чтобы собрать сок, сделать сахар и изготовить леденцы. Еще я нашел заброшенный сад, где все еще растут яблони. Я даже добыл немного шоколада через «eBay» и вычислил даму, которая изготавливает ароматические свечи и для этого сама выращивает плодовые деревья и сушит фрукты. Я уговорил ее прислать мне по «Федерал Экспресс» несколько сушеных абрикосов, персиков и клюквы по непомерной цене — под предлогом, что у меня, мелкого парфюмера, возникли временные проблемы с поставщиками.

— Да, само собой, — сказала она по телефону — она звонила из Калифорнии, из штата Мэн, — Всенепременно.

Снять на ночь зал для лазертага — конечно, тоже не самое дешевое удовольствие… но, по крайней мере, я получил возможность устроить роскошный финал.

По поводу костюма нам пришлось прийти к компромиссу.

Откровенно говоря, я предпочел бы превратить Исузу в принцессу — одну из тех, которых я придумывал в течение последних нескольких месяцев, пока она спала. Принцесса, чья кожа сделана из более прочного материала, чем у легендарной принцессы на горошине. Принцесса-солдат. Принцесса, которая может постоять за себя, но не считает это необходимым, потому что не находится в плену у подлой, злой или жестокой мачехи, тетки или кого-нибудь еще. Я даже разорился на необходимые материалы — газ, блестки, а также иголки, нитки, ершики для чистки курительных трубок и немного синей сверкающей «либераче».^[46] Резиновый меч. Армейские ботинки — не по размеру большие. Но Исузу предпочитает классику. Ее сердце отдано той старой дырявой простыне, в которой она прыгнула на меня два недели назад.

В конце мы объединили оба варианта. На Хэллоуин Исузу станет призраком принцессы-воина — тонкий намек на то, что даже принцессы, которые могут постоять за себя, могут в любой момент проститься с жизнью.

При таком повороте дел от лазертага придется отказаться.

А как насчет моего фонаря из тыквы, то есть из баскетбольного мяча? С ним выходит довольно забавно. Пока баскетбольный мяч держит форму, даже если выпустить из него воздух, но может пострадать, если поместить внутрь зажженную свечу.

Я укоротил свечу и таким образом смог пропихнуть ее через самое большое доступное отверстие, каковым в данном случае является зигзагообразный рот. Затем осторожно продавливаю «глазницу» в сторону фитиля. Таким образом, я могу зажечь свечу, а потом, так же аккуратно, вернуть рожице прежнюю форму. Исузу все еще приводит себя в порядок в ванной, так что я могу погасить свет и предоставить «Джеку-фонарю» появиться во всем своем мерцающем великолепии.

Должен признать, ощущение просто волшебное. По крайней мере, на какое-то время. Фонарь — это первое, что видит Исузу, появившись из ванной. Сияние свечи разбивается о блестки ее королевского одеяния, разбрызгивая множество невесомых голубых капель, которые начинают плясать по стенам. Совсем как зеркальный шар, который вешают на дискотеках. Исузу поворачивается вокруг себя, следя за танцем крохотных голубых искорок, потом в другую сторону и смотрит, как они отступают. Она смотрит на фонарь, потом на меня и улыбается так широко, как может улыбнуться только представитель нашего племени. И аплодирует, прижав локти к бокам — быстрое, вежливое «хлоп-хлоп-хлоп». Аплодисменты главного режиссера, которые означают незаслуженно низкую оценку последней попытки юного дарования — фальшивое «браво», за которым не последуют поцелуи в обе щеки. Один из жестов, которые заставляют меня задуматься о том, как жили Исузу с ее мамой — до меня, до этого всего. Может быть, ее мама награждала ее точно такими же аплодисментами за какое-нибудь давно забытое достижение? Может быть, в первый раз получив подобную похвалу, Исузу чувствовала, что ее сердце готово то ли разбиться, то ли разорваться… как мое сейчас?

— Спасибо, — говорю я, отвешивая поклон. — Спасибо. Спасибо…

Воздушный поцелуй. Еще один.

— Пожалуйста, — говорит Исузу — вежливо, утонченно, еще секунду оставаясь своей мамой — перед тем, как снова стать Исузу, маленькой девочкой, одетой Призраком принцессы-воина.

— «Наряди или угости»,^[47] — произносит она, и ее розовая ручка внезапно высовывается из-под савана, ладошкой вверх.

Я начинаю с кусочка леденца. План состоит в том, чтобы плавно перейти к шоколаду, а потом к «салкам», чтобы снять эйфорию от сладкого. Леденец исчезает в ее пальцах, рука втягивается под саван. За этим следует хруст, и голова Призрака принцессы-воина начинает слегка покачиваться.

— Спасибо, — говорит она сквозь хруст, с набитым ртом.

— Пожалуйста, — отвечаю я, пытаясь передразнить ее, передразнить ее маму.

Хруст и покачивание прекращаются, и ладошка появляется снова.

— «Наряди или угости».

— А что мы должны сказать?

— Спасибо.

— Пожалуйста.

Вот так оно и продолжается. Фонарь из тыквы мерцает на заднем плане, почти забытый, потому что я дарю удовольствие за удовольствием моей единственной на свете маленькой попрошайке. В один прекрасный момент я переименовываю это в «наряди и заряди», и она — к моему изумлению — находит забавным.

— «Наряди и заряди», — произносит она.

И еще раз. И еще. До тех пор, пока я не перестаю только лишь изрядно сожалеть о том, что затеял все это, но начинаю еще и получать удовольствие. Даже при том, что в какой-то момент повторение становится слегка монотонным, у нас это есть — настоящий момент. Время высшего качества. Хорошие родители делают ставки, подсчитывают очки и берут банк.

А чем это так забавно пахнет? Я почти об этом не думаю. Или то, что я думаю — травы. Я не зажигал свечу с сушеными абрикосами и травами с тех пор, как… ну, в общем, никогда. Да, конечно. Травы. Горящие травы. Это они так воняют.

И тут срабатывает индикатор задымления. Потом пожарная сигнализация. Потом все, кто живет в моем доме, начинают спешно эвакуироваться.

— Выходи, Марти, — стучит мне в дверь сосед. — Пожар. Надо убираться.

Я делаю вид, что меня нет дома. Это не слишком трудно. Мы и так не шумели, к тому же свет уже выключен. От фонаря, по большому счету, остался тлеющий кусок горелого каучука, так что в комнате кромешная темень. Я протягиваю руку и нахожу ручку Исузу — это тоже не слишком сложная задача после того, как в течение последнего получаса только и делаешь, что совершаешь это движение.

— Ш-ш-ш, — говорю я, и ей не приходится повторять дважды.

Мы вместе стоим в темноте и слушаем, как двери открываются и закрываются, потом слышим шаги — быстрые, на удивление тихие. Становится ясно: мои соседи еще не догадываются, что тревога ложная. Это походит на шаги стариков — хотя стариков в мире больше нет, по крайней мере тех, кто выглядит на свой возраст. Я могу придумать только одно объяснение: нежелание.

Но что может вынудить человека отказаться покинуть горящее здание?

И тут до меня доходит. Мои соседи, мои друзья поневоле… Это они! Они разделись, чтобы принять душ. Они были в душе, когда сработала сигнализация.

Это надо видеть.

Я иду к окну, но затем останавливаюсь. Поскольку Исузу не стоит на такое смотреть. Не то что я страдаю ложной стыдливостью. Просто есть вещи слишком откровенные, чтобы ребенок смог пережить такое спокойно. Поэтому от родителей требуется некоторая предубежденность. Определенные вопросы стоит отложить на потом, что я, собственно, и делаю. Нет никакой нужды показывать Исузу этот массовый стриптиз.

С другой стороны, я не совершаю ничего противозаконного и к тому же знаю этих людей целую вечность. А посему могу себе это позволить. Я любопытен. Относительно некоторых приятно округленных силуэтов я задавался определенными вопросами в течение многих лет. Не каждый день выпадает подобная возможность.

Я раздвигаю шторы, но на такой высоте, чтобы отверстие оказалось вне поля зрения моего блуждающего призрака. Я живу на четвертом этаже, и из моего окна открывается неплохой вид на лужайку, где сейчас собрались мои друзья и соседи.

Но когда я смотрю на них, эта картина заставляет меня расхохотаться. И снова поверить в бога. То, что я вижу — не гениталии, опушенные, бритые, покачивающиеся. Не груди, красивые или не слишком. Даже не секретные татуировки или пирсинг — у тех людей и на таких местах, где я даже вообразить не мог.

Вот что было настоящим секретом. Вот целый мир тайн, о существовании которого я должен был догадаться, но не догадался. Порочность, лицемерие — и восторг, с которым мы обнаруживаем, что все еще можем рассчитывать и на то, и на другое.

Четырьмя этажами ниже меня, то и дело смешиваясь с остальными, переговариваясь, бродят несколько призраков, ведьм и старомодных дракул. С фальшивыми пластмассовыми клыками, надетыми поверх настоящих.

— Вот сукины дети, — говорю я сам себе — но достаточно громко, чтобы ушки-радарчики Исузу уловили это даже сквозь саван.

— Это плохое слово, — напоминает она. На всякий случай, чтобы я, паче чаяния, не забыл. — Ты собираешься…

— Ш-ш-ш, — перебиваю я. — Знаю.

Я все еще пялюсь на своих соседей, которые ведут себя не так, как положено приличным вампирам. И я не единственный. Те, кто не одет, тоже таращатся на них. Их отвращение чувствуется даже на моем четвертом этаже. Конечно, не все испытывают подобные чувства. Некоторые просто удивлены, некоторые выглядят задумчивыми, как будто задают себе вопрос: с какой радости они отказывают себе в подобных вещах? Эй, господа, кто сказал, что приличные вампиры этим не занимаются? Просто потому, что это детские штучки, а мы больше не дети, так?

Да. Совершенно верно.

Некоторые обнаженные болтают со своими соседями в маскарадных костюмах. Последние поворачиваются, чтобы позволить собеседникам полюбоваться своим нарядом, или распахивают плащи, демонстрируя крылья а-ля летучая мышь, как у Лугоши. Исузу, пыхтя, тянет меня за ногу.

— Наряди и заряди, — шепчет она.

— Иди сюда, Тыковка, — откликаюсь я.

Я опускаюсь на колени. Теперь мы как будто одного роста. Я снова раздвигаю шторы, но ниже.

— Это тебе, — шепчу я, когда она прижимает свою крошечную призрачную рожицу к стеклу. — Счастливого Хэллоуина.

Я хочу взять ее туда, вниз, позволить побродить, смешаться с толпой, позволить ей играть, оскорбляя чувствительность тех, кто этого не одобряет. Поскольку именно таким Хэллоуин был прежде, всегда. Именно это делало его праздником. Единственное правило Хэллоуина — нарушать правила.

Но я не могу. Это самое большее, что я могу позволить — немножко посмотреть издали. Но достаточно ли этого? Может быть, это будет просто жестокой насмешкой.

Исузу отворачивается, и я получаю ответ на все свои вопросы. Она заключает меня в объятья. Она целует меня в щеку сквозь свой призрачный саван. Когда она отстраняется, я вижу отпечаток ее губ, проступивший сквозь ткань ее наряда. Шоколад.

— Спасибо, папа, — говорит она, и я пытаюсь удержать свое сердце, которое готово выскочить через горло.

Чтобы ничто красное не брызнуло на блестящее платье моей принцессы или ее маленький фальшивый саван.

Глава 10. Папа Питер Последний

Я до сих пор не знаю, что делать с «мертвым часом», который начинается, как только Исузу ложится спать, и заканчивается с восходом солнца. Я пытаюсь синхронизировать наше расписание. Я добиваюсь, чтобы Исузу спала большую часть того времени, которое я работаю. Я пытаюсь сдвигать время ее сна — каждую неделю еще на чуть-чуть, чтобы сократить это молчание. Пытаюсь поощрять ее, чтобы она спала днем так долго, как только возможно. Но это не может продолжаться до бесконечности. Она растет, как сорняк, а смертным, как растениям, нужен соленый свет. Кажется, в нем содержатся какие-то витамины или что-то вроде этого.

Я все еще пользуюсь мобильником, чтобы слушать ее сопение. Это помогает. Я купил еще один телефон, который укрепил у нее над кроватью — теперь у нее настоящая кровать, а не надувной матрас. Но сидеть в гостиной, в то время как она находится в своей спальне, посапывает в трубку, прижатую к моему уху… в этом, есть что-то дикое. Слишком близко. Слишком жутко.

Я отправляюсь на прогулку. Светит луна, полнолуние, и повсюду поперек тротуара протянулись смоляно-черные тени. Исузу по-прежнему сопит мне в ухо, сопровождая меня — я остаюсь на свете на всякий случай.

До Исузу это было время, когда я направлялся в стрип-клуб в поисках шума, отвлекающих моментов. Титек. Но сейчас это кажется неправильным. Учитывая, что у меня дома ребенок. Учитывая, что последний раз, когда я зашел туда, меня выгнали. К тому же из-за музыки я не смогу слушать мобильник. И я просто гуляю, следуя за своей тенью, что не предполагает никакого определенного направления.

Миновав несколько кварталов, я вижу впереди…

Церковь, вся залитая светом по случаю полуночной мессы, которую теперь служат не только в ночь на Рождество. Сегодня воскресенье. Мертвое время труднее всего пережить именно по воскресеньям. Разноцветные витражи покрывают тротуар радужными пятнами, которые смешиваются с чернильными кляксами лунных теней. Вампиры-католики (да-да, такие бывают) исчезают в желтом прямоугольнике между широко распахнутыми створками дверей — поодиночке, парами, маленькими группами, которые немного похожи на семьи. Снаружи освещенная вывеска, на которой сияет вопросительный знак.

«СН СН,^[48] — гласит надпись перед ним. — Что утрачено?»

Мне приходится обойти вокруг здания, чтобы увидеть ответ, скрытый от меня дверной створкой.

«УР», сообщает другая сторона надписи.

Обычно такие сентиментальности заставляют меня застонать, или хлопнуть себя по лбу, или хотя бы встряхнуться. Как вы видите, я завязал с религией после того, как перестал быть смертным. Но в последнее время, с тех пор, как Исузу поселилась у меня, я слишком часто слышу тихий голосок.

«Тс-с-с!»

Я вздрагиваю. Это не тот голос, о котором я думал. Тот голосок обычно раздается у меня прямо в голове. На этот раз тихое «тс-с-с!» доносится откуда-то сзади.

«Какой счет?» — спрашивает голос.

То, что я вижу, обернувшись… тот же воротник под горлышко, который парил надо мной, когда я был ребенком, в течение всей школьной недели, каждое воскресенье. Немецкая овчарка у него на поводке — не вампир. Я вижу это по шумному жаркому дыханию, которое вырывается у нее из пасти.

— Святой отец?

— Какой счет? — повторяет он, постукивая себя по уху.

Я давным-давно не посещаю спортивные матчи — тем более теперь, когда хоккеисты стали так быстро оправляться после травм. По-моему, в этом нет особого смысла.

— А почему вы не там? — спрашиваю я, указывая на церковь.

— Сегодня не моя смена, — отвечает священник. — К тому же Иуда захотел погулять.

— Иуда?

— А кого еще можно называть сукиным сыном?

— Хорошо сказано.

— К тому же мне нравится идея держать Иуду на привязи, если вы понимаете, к чему я клоню.

— Весьма остроумно.

Мы останавливаемся. Тема исчерпана. Вместо того чтобы разойтись, мы секунду-другую смотрим друг на друга, глаза в глаза, черные мраморные шарики против черных мраморных шариков. Это никогда не проходит с вампирами — попытка оценить друг друга, заглядывая в одноразовые ворота наших душ. Но мы все равно продолжаем эту игру, пока один из нас не моргнет.

— Отец Джек, — произносит отец Джек, протягивая мне растопыренную пятерню.

— Марти, — представляюсь я, отвечая на его рукопожатие.

— Если позволите, Марти… Вы выглядите немного потерянным.

Ага. Подобного рода разговоры и заставляют меня держаться подальше от таких мест. Обычно. Но в последнее время… Я вздыхаю. Исузу все еще беспокоит меня. Она издает ворчание, которое говорит о том, что она видит сны, и ей начинает сниться что-то нехорошее.

Видимо, поэтому я не советую отцу Джеку заняться самоудовлетворением. Но и не иду у него на поводу. Я меняю тему разговора.

— Эй, парень, — говорю я, почесывая Иуду за ушами.

Пес запрокидывает голову, высовывает свой огромный собачий язык, с которого на тротуар капает слюна. Производительность его фабрики по выпуску тумана возрастает.

— Молодец, Иуда.

— У вас есть собака, Марти? — спрашивает отец Джек.

— Да.

— А как ее зовут?

— Хм-м-м… — я запинаюсь. — Солдат.

— Вы служили в армии?

Я киваю.

— Вьетнам?

— Вторая Мировая.

— О? — переспрашивает отец Джек. — Самое великое поколение?

— Вроде того, — откликаюсь я.

— Таким образом, вы — человек-марионетка, — продолжает отец Джек.

Я киваю.

Но под покрытием этой болтовни он производит подсчеты. Он все еще пытается оценить меня, поместить меня в рамки некоего исторического контекста. Мог бы я быть… одним из них? Мог бы я быть одним из тех, кто сделал… это?

Не у любого, кто связан с Католической церковью, имеется повод высказывать суждение по этому поводу. Если не учитывать роль, которую они играли…

Отец Джек продолжает подготовку к отступлению.

— Так или иначе, мы с Иудой обычно бываем здесь примерно это время. Мы гуляем… — он выдерживает паузу. — Если вам с Солдатом когда-нибудь понадобится компания… Или, знаете, кто-нибудь, с кем можно поговорить о жизни марионеток…

— Буду иметь в виду, — конечно, это ложь. — Доброй ночи, святой отец.

— Доброй ночи, Мартин, pater Trooperis,^[49] — отвечает отец Джек, позволяя Иуде увести себя.

Возможно, мне стоит снова дать задний ход.

Вернуться к прошлому.

Все началось с того, что стриптизерши перестали справляться. Нет, конечно, они были на высоте. Они усердно работали своими клычками, пополняя ряды Доброжелательных Вампиров. Но мы были все еще за тысячи миль до того, чтобы достигнуть критической массы. Мы нуждались в чем-то великом, в чем-то таком, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки. Вернее, перевернуть все с ног на голову. И у меня возникла отличная идея.

Был я, живущий в то время в родном штате Генри Форда, отца массового производства. То, в чем нуждались Доброжелательные Вампиры, то, что позволяло изменить масштабы обращения, перейти от единиц к сотням.

Я устроился на работу в местный банк крови и плазмы и стал вливать немного себя в каждую пинту.

Я просто не все продумал. Я выжил, не имея наставника-вампира — неужели они не выживут? Похоже, я преспокойно забыл, что присутствовал при своем превращении в вампира, был не только доказательством, но и свидетелем. Мне позволили присутствовать на вечеринке и даже сказали «bonjour». Я преспокойно забыл о нашей маленькой игре в шарады при вспышках минометного огня в самый разгар Второй мировой войны. Конечно, у меня не было наставника, но самые основные сведения были мне переданы — вместе с тем, что находится в нашей крови и делает нас такими, какие мы есть.

Помню, как проснулся в ночь премьеры моей «блестящей идеи». Воздух был наполнен вонью самовоспламенившейся плоти гемофиликов, дымящихся больниц и жилых домов. Где-то вдалеке стенали сирены. На лужайках и тротуарах — выжженные силуэты лежащих тел. Городские мусоровозы, вынужденные работать сверхурочно, воют и бибикают, увозя остатки костей.

Все телевизоры во всех барах, забегаловках и универмагах настроены на каналы новостей, некоторые показывают исключительно горячие репортажи — вернее, горящие. Выбросы пламени, показанные в режиме замедленной съемки, крупным планом, с цифровой раскадровкой, с помощью которой пытаются точно установить точку воспламенения. Это дым — или просто тень? По другому каналу опрашивают очевидцев и друзей, показывают лица в профиль, загорелые с одной стороны и бледные с другой, или снимают бинты, чтобы показать покрытые волдырями ладони. Вот они — те, кто задержался на солнце чуть дольше положенного.

Каждый думает, что наступил конец света. Предполагается, что так оно и есть, но я понял ситуацию неправильно.

Еще один канал проводит уличный опрос, и я узнаю несколько знакомых лиц… несколько знакомых физиономий, обладатели которых с трудом пытаются скрыть злорадную улыбку.

— Ужасно, — говорят они, покачивая своими молочно-белыми головами и опуская козырьки своих бейсболок… чтобы никто не заметил черные, сплошь черные глаза. — Просто ужасно.

Они разговаривают, по-рыбьи держа губы бантиком, не желая показывать клыки.

Никто не связывает это с кровью. Никто, кроме этих целующих воздух рыб, моих недоброжелательных братьев. СМИ смертных все еще надрываются, лепеча о конце света, инопланетянах и террористах. К счастью для вампиров вроде меня, преступление уничтожило все доказательства, но рано или поздно нам все равно пришлось бы выйти из тени.

План сначала состоял в том, чтобы «выйти из чулана» только после того, как среди нас появится кто-то, кто будет нам выгоден. Но маленькие кретины поставили всю затею под угрозу. Вместо того чтобы сделать «последний шаг» к успеху, мы — совершенно неожиданно — оказались в шаге к полному краху и уничтожению.

Само собой разумеется, меня вызывают на разговор. Мне советуют: «Ограничься стриптизершами, Марти». «Пусть работают по одной шее за раз». «Они должны быть просто орудием», напоминают мне. «Им надо знать правила».

Я киваю. Я соглашаюсь. Я клянусь, что я добьюсь большего успеха.

А потом брожу кругами, время от времени натыкаясь на предметы. Плачу без причины. Слоняюсь с потерянным видом. Хожу по стрип-клубам, но не для того, чтобы производить вампиров. Я иду туда ради шума, ради того, чтобы отвлечься. Чтобы поплакаться кому-то в жилетку.

— Почему ты плачешь? — спрашивает меня однажды ночью стриптизерша, пока смертная.

И тогда я вижу ее. Вот он, поворотный момент. Правда, пока я об этом не знаю. Я даже не знаю, кто она за пределами стрип-клуба — слишком бледная для смертного, слишком татуированная, чтобы нравиться мне.

— Марти, — представляюсь я, без интереса, просто чтобы не показаться невежливым.

— Лиззи, — отвечает она, опуская на стул свою костлявую задницу. — Сестра Папы Римского.

Я смеюсь вопреки своей хандре. Она не смеется.

Потому что это не шутка. Она — действительно сестра Папы Римского. Младшая. Они выросли в большой старомодной католической семье, которая не собиралась попасть в ад ради того, чтобы использовать средства контрацепции. Около дюжины отпрысков, плюс-минус, основная часть все еще живет в Детройте, а лучший из них — поселился в Ватикане и носит такую забавную шляпу. Она — позор семьи, героинщица, шатающаяся по улицам Детройта. Сначала немного стриптиза, затем немного проституции, затем маленькая смерть, когда придет время платить по счетам. В двадцать шесть — весьма почтенный возраст — она обнаружила у себя СПИД, который сейчас пожирает ее клетки. На тот момент, когда я встретил ее, она возвратилась в стрип-клуб, надеясь заработать хотя бы на похороны.

После того, что сказала эта женщина… о чем мне плакать?

«Эй, Питти-Свитти! Это Лиззи. У меня едет крыша. Звякни мне на трубку».

Это сообщение, которое она оставляет своим братьям — братьям Папы Римского — на голосовом ящике. Я был там и должен был услышать это; я был там и должен был заставить ее сделать это. Но даже я не знал, что это маленькое нахальное письмецо станет «маленьким шагом Доброжелательных Вампиров навстречу человечеству».

Моя цель была намного более скромной. Я всего лишь пытался разрешить еще одну маленькую проблему, которая была у нас, вампиров — и доброжелательных, инедоброжелательных: ватиканские батальоны смерти. Я всего лишь хотел убедить брата Лиззи отказаться от уничтожения мне подобных. Помочь мне снова заслужить благосклонность Общества Доброжелательных Вампиров. Облегчить груз моей кармы, хотя бы ненамного. Я понятия не имел, что из этого получится.

Мы с ней все еще вместе, когда Папа отвечает на звонок. Мы стоим в ожидании на обшарпанной веранде в одном из трущобных районов Детройта. Идет дождь, ветрено и, судя по тому, как дрожит Лиззи, холодно — хотя, возможно, ее лихорадит из-за болезни или от того, что она не приняла дозу. Я вижу, как она дышит — у нее изо рта вырываются облачка пара. На ней черный кожаный пиджак без подкладки, с которой в нем было бы теплее, и она тоже не пытается согреться, даже не засовывает руки в рукава. У нее в кармане начинает блеять телефон, она вынимает его, открывает звучным щелчком, говорит: «Привет?», но все, что слышит — это ветер, который вырывается у нее из губ и звучит у нее в ухе, споря с морзянкой статических помех.

— Вас не слышно! — кричит она, перекладывая телефон в другую руку, которая еще не успела замерзнуть.

— Подожди, я выскочу на секунду, здесь такая жопа… — это она уже обращается ко мне, осматривая улицу.

Самому аппарату кто-то давно приделал ноги, однако лампочка работает, освещая загогулины и каракули, которыми банда граффити разукрасила стенки кабины. Лиззи запирается внутри, однако я заставляю ее снова открыть дверцу. И изображаю ветролом, в то время как она, осев на полу кабинки и все еще обнимая себя одной рукой, другой прижимает телефон к уху.

— Эй, Питти. Сто лет тебя не…

— Нет. Ага. Не-а. Каждый раз одно и то же. Твоими молитвами. Нет, нет. Деньги я достану. Твоими молитвами. Друзья. Просто друзья. Да, я дружу с парнями. Слушай, я все-таки заработала. Что значит «что»? Пять баксов на молоко. То самое СПИД.

Пауза.

— Питти?

Я представляю Папу римского в его спальне, в полном одиночестве. Бархат, парча, всюду золото, даже на корешках книг. Его одеяние заткано золотыми нитями, весь его целый мир отяжелел от золота. Рука с кольцом держит телефонный аппарат для засекреченной связи, в то время как другая — просто старческая рука с набухшими венами — прикрывает глаза. «Лиззи, Лиззи, Лиззи»… Я слышу его дребезжащий голос, долетающий из самого Ватикана до трущоб Детройта. Она была еще ребенком, когда он поступил в семинарию. Он следил за тем, как она растет, по моментальным снимкам, которые мать присылала ему вместе с вырезками статей из «Weekly World News» с карандашными пометками вроде: «Только-то и всего» или «Тебя следует немного пощекотать». Фотографии и вырезки — вот что его мать посылала вместо писем. Он не принимал это на свой счет.

— Ты кому-нибудь еще говорила? — спрашивает папа, имея в виду своих братьев, не столь знаменитых, для которых Лиззи была просто хорошей кандидатурой для выполнения черной работы.

— Нет.

— Какие у тебя планы?

У его сестренки, сколько он ее знает, всегда есть какие-то планы, которые он не одобрял как таковые, но ничего не мог поделать. Казалось, она специализируется на выживании способами, призванными привести ее старшего брата в ужас и смущение. Какая это замечательная вещь — семья.

— Не знаю, можно ли назвать это планом, — говорит Лиззи. — Больше похоже на выбор. Я выбираю не умирать. Это, типа, мой последний козырь.

Я представляю, как Папа, ее брат, убирает ладонь от глаз.

— В смысле?

— Ты веришь в вампиров?

Это происходило еще в те времена, когда в существование таких, как я, можно было верить или не верить. И расходы на команду истребителей вампиров в бюджете Ватикана проходили по статье «благоустройство садов». Это было время, когда официально Лиззи могла получить только один ответ — отрицательный, когда необъяснимые исчезновения так и оставались необъяснимыми или объяснялись действиями обычных серийных убийц.

И уверяю вас: нам, вампирам, не приходилось лезть вон из кожи, чтобы скрыть следы. У каждой медали есть две стороны. Напротив, слишком многие с удовольствием списывали преступления на наш счет. Думаю, нет ничего удивительного в том, что никому не пришло в голову связать мою маленькую оплошность с вампирами. Вы никогда не найдете то, чего активно избегаете. Фактически, охотники на вампиров были едва ли не единственной причиной, по которой нам следовало соблюдать осторожность. Местные правоохранительные органы не дошли даже до того, чтобы лишить кого-то работы в припадке борьбы с наркотиками. Ватикан весьма искушен в игре, которая называется «не спрашивают — не говорите», погорев на священниках-педофилах, монахинях-лесбиянках и монахах, которые жили супружескими парами.

Но шило в мешке не утаишь.

— Ты говоришь со мной или с Папой Римским? — спрашивает Папа Римский, ее брат.

— С тобой, Питер, — отвечает Лиззи. — Это всего лишь я, и я говорю только с тобой.

— Нет, — говорит ее брат. — Я не верю в вампиров. И никогда не верил. Я знаю, что они существуют. Я видел их. Я видел, что они взрываются в лучах восходящего солнца. Я смотрел в их мертвые глаза, касался их холодной, как склеп, кожи, слушал их дьявольскую ложь.

Если я когда-нибудь умру, то, вероятно, попаду в ад к чертям, но во время этой реплики Папы я делаю Лиззи знак «заткни его». Лиззи закатывает глаза и кивает.

— Хм-м… — говорит Лиззи. — Ну да.

И делает паузу.

— О том и речь, ты сам видишь. Вот будущее, которое ты советуешь мне послать куда подальше.

— Поясни?

— У меня есть два выхода, братишка. Умирать или не умирать. И первый вариант мне не нравится. Вот тебе причина, по которой я тебе звоню.

— Ты хочешь сказать, что звонишь для того, чтобы сказать, что умираешь от СПИДа, но решила вместо этого стать вампиром?

— Хорошо, это только одна причина, — говорит Лиззи. — Но есть еще вопрос.

Пауза.

— Ребята говорят, что у тебя есть какая-то спецкоманда оперативников или что-то в этом духе. Которые отрезают вампирам головы, сжигают их… пристегивают наручниками к батарее и включают стерео на полную катушку — «Неге Comes the Sun».^[50]

— Ребята… — повторяет Папа Римский, ее брат. — Ты имеешь в виду своих друзей-кровососов?

— Не припомню, чтобы за такое привлекали по статье.

— Очень остроумно.

— Серьезно, Питти, — не уступает его сестра. — Если эти люди вроде как собираются стать мне братьями, будет не слишком здорово, если с твоей подачи их укокошат. Вы не должны убивать, помнишь?

— Они убийцы, — твердит брат.

— Не все, — настаивает Лиззи. — Есть вполне хорошие ребята. Знаешь, что такое «стволовые клетки»? Да, я знаю. Я знаю. Больная тема. Но слушай, они теперь гонят искусственную кровь. И не надо никого… ну, ты знаешь.

Папа Римский, ее брат, ничего не отвечает. Его сестра-героинщица ждет секунду или две, прежде чем сказать ему, что может услышать, как он скашивает глаза, смотрит на кончик своего носа — он бы не поверил, что она может это сделать, хотя сейчас верит.

— Так что скажешь, Питти-Свитти? — нежно спрашивает Лиззи. — Ix-nay on the eath-day ad-squay?^[51]

На другом конце пауза.

— Какой батальон смерти? — говорит Папа Римский.

Если вкратце, спустя сорок восемь часов Ватикан отказался от уничтожения вампиров, а еще через неделю делегация моих доброжелательных братьев встретилась с Его Святейшеством. И после этого Папа Римский Питер Какой-то там стал Папой Римским Питером Последним. Кажется, возможность обрести бессмертие при жизни произвела впечатление на стареющего понтифика. Кажется, в Библии есть что-то такое о питии чьей-то крови и обретения взамен вечной жизни. И если для этого не нужно убивать людей, тем лучше.

В конечном счете, все остались довольны. Были сделаны необходимые приготовления, внесены в расписание полуночные мессы только для взрослых, и в течение следующих нескольких недель в общине оставались только стоячие места.

Система массового распространения. То, в чем мы нуждались, то, что мы получили.

Больные и умирающие пользовались приоритетом. Следом за ними — Рыцари Колумба,^[52] Алтарное Общество, служители и все остальные. Каждый высовывает язык, уже онемевший от гвоздичного масла, дьякон касается каждого языка скальпелем, затем священник предлагает чашу, а другой дьякон раздает брошюры, где прописано, что делать, а чего не делать.

По всему свету в «Сэйфуэях»^[53] продавцы удивлялись внезапному росту спроса на фольгу и скотч, а когда закончились фольга и скотч — на краску в аэрозольных баллончиках. Сначала разошлась черная матовая, потом глянцевая, следом за ними — темные оттенки синего. Потом пустые проходы, потом — мухи, вьющиеся над контейнерами с гниющими продуктами… Потом снова начали появляться покупатели — исключительно с наступлением темноты, исключительно в темных очках и с исключительно многозначительными улыбками.

— Тс-с-с, детка. Ты слышала благую весть?

— Нет.

— Отлично, — и потом: — Приберитесь в шестом нефе.

Отец Джек достал меня со своей критикой по самое некуда. И я собираюсь сообщить ему об этом следующей ночью, после того как уложу Исузу спать.

— А где Солдат? — спрашивает меня отец Джек.

— Простите?

— Ваш пес.

Ах, да.

— Занят, — говорю я.

— Занят?

— Делает свои собачьи дела.

— Иуда тоже, — отец Джек останавливается и ждет. Иуда присаживается враскорячку, дергается, пыжится. — Это главная причина, по которой мы с ними гуляем, разве не так?

— О, Солдату это не нужно.

— Солдату не нужно облегчаться? — переспрашивает отец Джек. — Так-так… Вы его обратили?

— Хм-м… Да.

— Зачем?

— Вообще-то, я не люблю собак как таковых, — отвечаю я. — Без обид, Иуда. А вот щенков просто обожаю.

— Расскажите мне про него, — отец Джек произносит это с такой тоской, что становится ясно: он очень, очень многого не договаривает. Ясно, он хочет, чтобы я попросил его не говорить об этом. Он хочет, чтобы я задал вопрос. Думаю, он уже знает — это не исключено. Полагаю, на самом деле это посягательство на попытку рассказать самому, а не заставить говорить меня, или обеспечить себе тылы.

— Думаете, стоит рассказывать?

Отец Джек кивает.

— Профессиональное?

— Грешен, — отец Джек вздыхает. — Карма. Или судьба. Я был как ребенок. И пообещал себе, что никогда не буду…

Я останавливаюсь. Как вкопанный. Я все еще слышу Исузу, которая незримо составляет мне компанию. И я моложе, сильнее, выше, чем отец Джек.

— Существенный вопрос, — говорю я, лязгнув зубами.

— Давайте.

Да, если бы у меня был автомат — возможно.

— Вам хотя бы когда-нибудь… — и я имею в виду именно «когда-нибудь», — удавалось это осуществить?

Отец Джек взвешивает вопрос.

— Почти, — говорит он. — Вот каким образом я узнал правду. Но нет. Я просто позволяю себе все удовольствия, которые можно доставить себе отказом от своих желаний.

Ветер. Деревья. И далее по тексту.

— Я не знаю, стоит ли мне придерживаться этого принципа, — продолжает отец Джек. — Но, по-моему, мне повезло. Мир изменился. Нет детей, нет проблем… — он выдерживает паузу. — Все определяет выбор времени.

Ветер усиливается. Деревья шумят громче.

— В этом есть еще один плюс, — говорю я. — Думаю, мне не придется убивать вас или сделать с вами что-нибудь еще.

— Спасибо, — отвечает отец Джек.

— Да не за…

В обычной ситуации непрактикующий священник-педофил с клыками и легкой склонностью к суициду вряд ли возглавил бы список кандидатов на должность моего доверенного лица. Уверен, среди американцев иностранного происхождения можно найти персонажей не столь отталкивающего свойства.

Вот вам пример: квакер-нацист, по совместительству шаман. Или мелочно-дотошный стилист-парикмахер, страдающий неврозом навязчивых состояний. Или даже почтальон с недержанием речи, который трещит, как бомба с часовым механизмом, и практикует мошенничество с использованием фальшивых данных и арендой абонентских ящиков. Все они представляются мне менее сомнительными типами, не так напрягают, и связываться с ними не так опасно.

Но позже я понял, что нахожусь в том же положении, что и отец Джек. Ну, не совсем, конечно… Но положение доброжелательного вампира вполне можно соотнести с положением отца Джека. Я — вампир, поселивший у себя смертного, которого решил растить, вместо того, чтобы убивать. Но даже при том, что я испытываю самые нежные чувства к моему маленькому внедорожнику, даже при том, что моя жизнь станет пустым местом без этого существа, при определенном освещении я ничего не могу с собой поделать: я вижу слабо пульсирующие вены на ее шейке. Она рисует, лежа на животе, смахивает прядку, упавшую на лицо, заправляет ее за ухо — а я рядом и смотрю на ее шейку, такую беззащитную.

— Ты куда? — спрашивает Исузу.

— Забыл купить газеты, — говорю я. — Присматривай за домом.

И отправляюсь следом за своей тенью туда, где гуляет отец Джек. Чтобы расспросить его про Иуду, которого всегда можно почесать за ушами.

— Как дела, мальчик? Как жизнь?

— Молодец.

— Хороший мальчик.

— Так значит, вас потянуло на азартные игры? — спрашивает отец Джек.

Азартные игры. Это мой эвфемизм.^[54] Суррогатная склонность, в которой я признался, состояние, которое можно соотнести с состоянием отца Джека. Нет необходимости делать вещи сложнее, чем они есть.

— Потянуло.

— Присаживайтесь, — говорит отец Джек. — А я чего-нибудь подогрею.

Глава 11. Любимец без недостатков

— А почему ты назвал его, как меня?

Это первое, что Исузу хочет знать после того, как церемония знакомства завершена. Вопрос вполне правомочный, хотя я ожидал несколько иной реакции, когда принес домой черного щенка-лабрадора, недавно обращенного и с бантом на шее. Я ожидал чего-то большего — чего-нибудь вроде объятий, но последнее время она отмеряет их строго определенными дозами, равно как и хихиканье. Единственное, чем она, кажется, не манкирует — предложения, которые представляются неопределенно обличительными и имеют тенденцию заканчиваться вопросительным знаком.

— Потому что у него тоже большие ноги, — говорю я, предъявляя ей лапы Солдата в качестве доказательства.

— Но это мое имя, — не уступает Исузу.

— Клянусь тебе, я вас не перепутаю. Вопрос улажен?

— Но это мое имя, — повторяет она.

Ее кулачки сжимаются с такой силой, словно она пытается удержать то единственное, что является ее неотъемлемой собственностью.

— Твое второе имя, — уточняю я, разочарованный тем, что дело приобретает такой оборот. — Которым тебя все равно никто не называет.

— Но это все равно мое имя.

Ее кулаки начинают дрожать; она поднимается на цыпочки, словно готовясь издать вопль.

— И имя Солдата, твоей собаки, — я нажимаю ей на макушку, возвращая ее ступнюшкам горизонтальное состояние. — Видишь бант? Это подарок.

Пауза.

— Это тебе.

— Я его ненавижу.

Это неожиданное заявление выбивает меня из колеи, и я просто не знаю, что сказать. Остается только проверить у себя наличие каких-нибудь телепатических способностей, которые могли бы меня спасти.

«Солдат, — думаю я, — лизни ребенка в нос. Сейчас же».

Бесполезно.

«Солдат? Сигнал получен? Возможно, от этого зависит твоя жизнь».

Но Солдат только вытягивает перед собой свои огромные щенячьи лапы, позволяя им скользить по деревянному полу. Он кладет свою огромную щенячью голову между лап, а потом приподнимает брови — движение, которое заставляет меня задаться вопросом: может быть, он тоже пытается послать мне сообщение? Что-нибудь вроде «заберите меня отсюда».

— Может, назовем его Сол? — спрашиваю я.

Вполне достойный компромисс.

— Нет.

— Соло?

— Нет.

Еще одна попытка.

— Салага?

— Нет, — отвечает Исузу, скрещивая руки на груди.

Я плаваю, как студент у доски. Несомненно, все эти созвучности могут слегка запутать бедное существо: одна кличка дома, другая на прогулке, в обществе отца Джека и Иуды… В отличие от последнего, этот бедолага бессмертен. Так что у него будет предостаточно времени, чтобы привыкнуть.

Исузу, кажется, приняла последний вариант к рассмотрению. Я пытаюсь вообразить механизмы, которые вращаются у нее в голове, критерии, по которым она могла бы выбрать соответствующее имя для… кого? Моего второго любимца? Так получается? Исузу чувствует угрозу со стороны Солдата? Выходит, что Солдат — эквивалент второго ребенка, насколько это касается ее? Конкурент, претендующий на мою любовь?

Задним числом я пожалел, что не принялся кататься по полу вместе с ним, когда мы вернулись домой.

— Сюрприз! — произношу я, распахивая пальто, чтобы показать его — как мне казалось тогда, домашнего любимца без недостатков.

Я позволяю ему прыгать по комнате, царапая когтями доски, в то время как Исузу наблюдает за ним, онемев от радости. По крайней мере, я так думаю.

— Его зовут Солдат, — сообщаю я, как раз перед всем этим — прежде чем он принимается скрести когтями доски, ползать на брюхе и кататься по полу, как идиот.

Я только хотел показать, каким забавным может оказаться щенок.

Думаю, Исузу увидела нечто большее: что этот новый щенок нравится мне куда больше, чем она. И в довершение всего, чтобы оскорбить ее еще сильнее, я позволяю себе назвать этого щенка ее именем — как забывчивый родитель, который дает младшему ребенку игрушки старшего.

Так какое имя вы дадите своему конкуренту? Скорее всего, самое оскорбительное. Салага. Или парашечник. Или «Полижи-мою-задницу»?

— Ладно, — смягчается Исузу.

— «Салага» подойдет? — уточняю я.

Исузу мрачно кивает, ее руки еще скрещены на груди, как у маленького Наполеона.

— Ты его все еще ненавидишь? — торопливо спрашиваю я, поскольку у нее, кажется, еще сохраняется уступчивое настроение.

Исузу смотрит на своего щенка-вампира, Салага смотрит на нее. Щенок, из-за которого разгорелся весь сыр-бор — шоколадный Лабрадор, самая симпатичная порода, которая только существует на свете. По крайней мере, так должно быть. Вырастая, симпатяга превращается в самого мерзкого представителя породы лающих и тявкающих, какого только может завести ваш ближайший сосед. Вместе с ними растет и дикая потребность убивать. К счастью, Солдат никогда не станет более крупным и менее симпатичным, чем сейчас, когда он таращит на Исузу свои большущие щенячьи глазенки, а его ноздри слабо раздуваются, уже изучая запах нового хозяина.

— Думаю, нет, — говорит Исузу.

Возможно, она понимает, что ей будет с кем поиграть, пока я на работе.

Если я все правильно понимаю, собаку все равно пришлось бы завести, рано или поздно. Собака необходима как оправдание тому, что я сумками таскаю домой собачий корм, а по понедельникам сбрасываю в мусоропровод пустые банки. Несколько опасных ситуаций в вестибюле с участием соседей уже имели место. А что касается обращения… Ладно, это просто угол, в который сам себя загнал, пытаясь объяснить, почему моей воображаемой собаки не было со мной в ту ночь, когда я первый раз столкнулся с отцом Джеком и Иудой, которые проявили ко мне столько участия. Не могу сказать, что это такая уж плохая идея — щенок-вампир. Я не шутил, когда я сказал отцу Джеку, что недолюбливаю взрослых собак. Но вечный щенок, который не гадит по всей квартире… думаю, с этим я смогу иметь дело. Достаточно, чтобы немного того, что я разогреваю для себя, попало в миску Солдату. Только и всего. Щенок — предельно экономичное в эксплуатации существо, при этом, в отличие от кота, который потребляет столько же, ему даже не нужна ванночка с песком. И многофункциональное: он мог бы сопровождать меня во время прогулок, с помощью которых я убиваю время, и составить компанию Исузу, когда я на работе. В общем, на мой взгляд, это была прекрасная идея — завести существо вроде Солдата.

— Не хочешь его погладить? — предлагаю я. — Это будет здорово. Он позволяет.

Да, блестящая идея. Именно для этого существуют такие Салаги. Напомнить вам список моих блестящих идей?

— Он холодный, — говорит Исузу.

Это должно было стать первым звоночком. Но не стало.

— Ну да, Исузу, — отвечаю я — по-отечески и чуточку покровительственно — а может быть и не чуточку. — Он вампир. Симпатичный, пушистый, четвероногий, но все-таки вампир.

Да, он такой. Но в зоомагазине он казался таким дружелюбным. И я действительно спрашивал. Я спросил в зоомагазине: «Он меня не укусит?» Возможно, мне следовало чуть внимательнее прислушаться к ответу продавца.

— Укусит? Вас? Нет…

К счастью, зубки у этого четвероногого вампирчика всегда будут щенячьими и никогда не станут ни больше, ни острее, чем сейчас. Однако это не означает, что они не могут поранить. Особенно когда это существо стремится сжевать все, что попало в эти зубки. Особенно когда ваш якобы папочка только что объяснил вам, какое это чудное существо, когда чудесные глазенки этого существа и дурацкий бант полностью усыпили вашу бдительность… И тут эти зубки-иголочки совершенно неожиданно впиваются в вас.

Я не стану даже пытаться воспроизвести звук, который издает Исузу. Отчасти это «О-оу», отчасти визг… и, кажется, она заимствует что-то из моего лексикона, за который меня стоит отправить в ад. Но это еще не все: это вопль преданного доверия и беспомощности, в котором во всю мощь звучит вопрос: почему весь мир подставляет ее подобным образом.

Тем временем Салага, он же Солдат, громко скулит. Это чертово «ип-ип-ип» — еще одна вещь, которую он скрывал от меня в зоомагазине.

А что я? Я хватаюсь за голову и изо всех сил прижимаю ладони к вискам. Я мотаю головой, и мои руки двигаются вместе с ней. В таком положении они безопасны. В таком положении они не могут схватить Солдата за горло и стиснуть, как мех волынки. В любом случае, мне не нужны руки, чтобы заставить нашего маленького гостя скользить по деревянному полу — для этого достаточно носка туфли.

Это не пинок. Это знак того, что мне не нужна собака. Из этого салаги десантника не получится.

Он скользит. Пол натерт воском. Пол гладкий. Мех на заднице Салаги и подушечках его больших щенячьих лап не улучшает сцепление с гладкой поверхностью. Технически его перемещение в пространстве достигается при помощи носка моей туфли.

И я продолжаю придавать Салаге ускорение, пока мы не достигаем порога ванной. В этой точке я даю ему последний пинок и захлопываю за ним дверь. С секунду я подумываю о том, чтобы войти за ним и захлопнуть дверь за нами обоими. Но у меня такое чувство, что для меня нет никакой разницы, по какую сторону от двери ванной находиться. В любом случае, я нахожусь в собачьей конуре.

Нам с Салагой надо сходить за газетами. Сейчас. Но вернется только один.

Исузу одобряет этот план. Она предлагает оставить его снаружи, когда взойдет солнце. Думаю, у меня есть идея получше.

См.: Марти. Большой послужной список. Очень блестящие идеи.

— Отец Джек… — начинаю я, когда отец Джек открывает дверь.

— Это и есть ваш небравый Солдат? — спрашивает он, протягивая руку, чтобы почесать Солдата за ухом.

— Он самый, — отвечаю я.

И в эту секунду сверхъестественная легкость наполняет мою грудь — чувство облегчения, что по крайней мере одна ложь, которую услышит от меня отец Джек, задним числом оказывается правдой.

— А бант зачем?

— Это его вещь, — говорю я, чувствуя, как легкость испаряется. — Он любит наряжаться.

— Это он вам сказал?

— Намекнул, — я стягиваю бант с шеи Салаги, задевая его большие щенячьи уши. — Кое-кто бросил мне вызов. Это было что-то типа…

— …типа пари?

Я качаю головой и позволяю ей застыть в таком положении.

— Марти, Марти, Марти…

— Знаю, каюсь, — говорю я, и раскаяние в моем голосе — не совсем игра.

А может быть, и игра. Но более чем азартная.

— Вы хотя бы выиграли?

— Я по уши в дерьме, — отвечаю я. — Разбит в пух и прах. Не знаю, что и думать.

— Если бы вы были склонны думать, Марти…

— Знаю, знаю, — я делаю паузу. — Вам нужна собака? Он уже не делает лужи, а просится гулять. Почти никаких расходов. Только наливайте ему немного в мисочку, когда готовите кое-что для себя, и…

— Не думаю, что они с Иудой будут жить душа в душу. Вам так не кажется?

Почему это может понять любой, кроме меня? Щенки-вампиры — прекрасные домашние животные, но только для вампиров. Да уж, открытие…

— Я об этом не думал, — уклончиво говорю я.

— Мы это уже обсудили, — шутит отец Джек. — Следующая тема.

— Вы не знаете никого, кто любит щенков? Вампиров, шоколадных лабрадоров. Это самый милый щенок на свете, и гарантирую, что он всегда будет таким же милым.

— Почему же вы пытаетесь избавиться от своей собаки?

Хороший вопрос. Почему я пытаюсь избавиться от собаки, которая якобы прожила у меня по крайней мере несколько месяцев? Что могло измениться, из-за чего мне внезапно потребовалось избавиться от своей собаки?

— Трудно сказать, — говорю я.

Отец Джек смотрит на меня, на его губах лукавая ухмылка.

— Марти, — он говорит. — Я тот человек, которому можно рассказывать такие вещи. Я же не прошу вас называть мое второе имя.

— Думаю, «Джозеф», — шучу я.

Никуда не годится.

— Ох, отшлепать бы вас, — говорит отец Джек, касаясь моей головы ребром ладони и приглаживая выбившийся вихор. — Я серьезно, Марти. Доверьтесь мне. Доверьтесь.

Хорошо, я лгал все это время, пока вы думали, что я вам доверяю. У меня нет проблем с азартными играми. Правда заключается в следующем, я взял на воспитание смертного. Я взялся воспитывать его с самого начала, и это оказалось куда сложнее, чем на словах. Конкретная ситуация: сегодняшняя ночь. По всей вероятности, с Исузу Солдату ужиться будет не легче, чем с Иудой. Это означает, что я должен избавиться или от щенка, или от ребенка. И учитывая, что Солдата я только что купил, что я не вкладывал в него душу…

Ваши комментарии? Ваша реакция? Прошу!

— Мне нужны деньги, — говорю я. — Карточный долг.

— Вам не приходило в голову вернуть его тем, у кого вы его купили? — спрашивает отец Джек. — Как я понимаю, его уже сделали вампиром, верно? Он, можно сказать, как новенький. Это не стереосистема, у которой есть срок годности и все такое.

Думаю, это прокатит. Или так, или мне придется посадить его на цепь под дерево и позволить солнцу сделать за меня грязную работу, как советует Исузу. Мне приходит в голову одна мысль: следовало бы обеспокоиться тем, насколько быстро она это придумала. Как будто уже размышляла на эту тему, но в ином контексте. К счастью, моя способность к самообману и отрицанию очевидного еще больше, чем способность откладывать удовольствие на потом.

— Думаю, это получится, — я делаю паузу, ощущая, что консультация близится к завершению. — У вас не найдется…

На самом деле мне не следует больше ничего говорить. Начинается формалистика.

— Свежих газет?

Я киваю.

— Почему бы вам самому не купить? — ворчит отец Джек, удаляясь.

— Это почти все, что есть, — объясняет он, когда возвращается. — Спортивных новостей нет.

— Вот и хорошо, — говорю я.

Спортивных новостей не бывает. Это еще одна формальность.

— Иуда их еще читает, — говорит отец Джек; эта реплика — плавный переход к прощанию.

Или, во всяком случае, половина прощания. Я жду.

— Если вы понимаете, о чем я, — добавляет он.

У меня в руке еще ничего нет, и я хлопаю себя по лбу. Со стороны может показаться, что я пытаюсь прибить муху.

— Бинго… — говорю я. — Пачизи…^[55]

Отец Джек машет рукой.

Парень из зоомагазина смотрит на меня как, словно я спятил.

— Да он и мухи не обидит, — твердит он. — Смотрите. Смотрите!

Он довольно грубо сует запястье в нос Солдату, оттягивает ему верхнюю губу, заставляя его показать свои зубки-иголочки.

— Видите? Никого он не кусает.

Он следит за мной, пытаясь прочитать мои мысли вышеупомянутым способом, который, как я уже говорил, не работает.

— Вы его кормили?

Да. Кормил. Я не так глуп. По крайней мере, в этом отношении. Ради этого мы по дороге заглянули домой, к величайшему удивлению Исузу. Но Солдат не смог стать удовольствием, отложенным на потом, и это все решило.

— Да, — говорю я. — Кормил.

— До того, как он укусил вас, или после?

— До.

Парень глядит на меня. Потом на щенка-вампира, которого я пытаюсь вернуть. Потом снова на меня.

— И что? Покажите мне вашу огромную и страшную рану.

Он смеется. Надо мной.

Полагаю, это смешно — вампир, жалующийся на то, что его укусили. Укусил маленький щеночек с крохотными зубками. Даже если бы бедняжка сумел повредить кожу, проблемой была бы не рана. Проблема состояла бы в том, чтобы вытащить его клыки из этой раны прежде, чем она зарастет. Это была бы серьезная проблема — отцепить вампирчика от его жертвы, к которой он окажется приклеенным, точно суперклеем.

Я думаю только о том, чтобы оставить Солдата на прилавке и сделать ноги из этого магазина. В чем меня можно обвинить? Ясно, что не в краже. Скорее, в демпинге. Я заплатил наличными. На чеке нет адреса. И они могут просто перепродать Солдата кому-нибудь, у кого дома нет дышащей, жующей игрушки. Прилавок напоминает край над бездной, в которой хохочет ад.

Нетрудно представить, как это выглядит. Кто-кто, а дьявол может смеяться.

— Вы хотите, чтобы я дал вам лейкопластырь? — спрашивает продавец, после чего следует новый приступ хохота.

— Прекрасно, — говорю я.

Он смеется.

— Прекрасно, — повторяю я.

Я напоминаю себе, какова альтернатива: цепь, дерево, солнечный свет. И Солдат не виноват в том, что я сделал глупость. Нет никакой причины, по которой он должен нести за это наказание.

И я делаю ноги. Я оставляю Солдата на прилавке, за которым продавец совсем заходится смехом.

Я бегу. Я бегу, черт возьми, прямым ходом к другому моему любимцу. Обратно к тому, в кого я вложил столько чувств. К тому, кого я не смог бы отдать, даже если бы хотел.

— Готово, — объявляю я, с пустыми руками входя в дверь.

Исузу сидит на кушетке, смотрит телевизор. Шоу Маленького Бобби Литтла. Она упирается локотками в колени, ее подбородок покачивается в колыбельке из двух кулачков.

— Класс, — говорит она, не отводя глаз от экрана.

Я сажусь рядом, убираю непослушные волосы у нее со лба.

— И что у нас поделывает Бобби?

— Играет на расческе, — говорит Исузу.

— Хорошо у него получается?

Но Исузу только пожимает плечами и таращится в телевизор.

Глава 12. Шлепни Джека

Мы играем в любимую карточную игру Исузу, когда мою вселенную сметает один-единственный чих.

…а-а-ап-чхи.

Никаких заглавных букв. Никаких восклицательных знаков.

Носик у Исузу, как у эльфа, и звук, который он издает — это не чих, а маленькое вежливое извинение за него. Причиной может быть пыль, которую мы снова и снова поднимаем, пытаясь прихлопнуть пресловутого джека. А может быть, прядка ее волос, выбившаяся от усилий, которых потребовали эти шлепки, хихиканье и перемешивание карт на ее стороне стола, когда я снова позволяю ей победить. Возможно, эти вредные волоски щекочут ей нос, заодно раздражая нервные окончания, заставляющие чихать.

А может быть, это первый признак того, что моему сердцу придется заплатить за свою самонадеянность. Я не потеряю Исузу из-за своих приятелей или соседей. Нет. Я потеряю ее из-за того, с чем мы разучились бороться. Из-за болезни. Из-за чумы. Гриппа. Насморка, который перестал быть обычным явлением. Вампиры не болеют. Мы не нуждаемся в докторах и лекарствах. Вещи, которые убивают нас, делают это быстро; мы не задерживаемся в состоянии некоей обратимой биологической неопределенности. Чтобы оставаться здоровым, мы практикуем профилактические меры — избегать, предупреждать, воздерживаться. Мы двигаемся чуть ниже предельной скорости — я имею в виду тех из нас, кто не переживает кризис середины жизни. Мы точно знаем, когда солнце садится и когда встает.

В крайнем случае, мы можем переждать день в непроницаемых для солнца багажниках наших автомобилей — в тесноте, да не в обиде. И далее в том же духе. Такова наша система здорового образа жизни. Это наша утренняя гимнастика и кардиодиета.

Исузу вытирает нос запястьем, ее рука под ее носом, с сопением втягивает воздух и сбрасывает еще одну карту. Валет. Разумеется.

Растерявшись, я забываю о том, что надо повременить с ударом, забываю, что должен контролировать свои рефлексы. В итоге моя рука падает и накрывает карту на несколько ударов сердца раньше, чем ладошка Исузу покрывает мою. Ее глаза расширяются. Она даже не заметила, как я двигаюсь. В следующий миг ее глаза уже плотно зажмурены, голова запрокинута, рот превращается в подобие кукурузного колечка, из которого вырывается несколько вступительных «ах»…

И затем разрядка в форме нового «… пчхи».

Наши руки обрызганы, как и карты, которые разлетелись в разные стороны. Я смотрю на бисеринки теплой влаги, алмазами усеявшие тыльную сторону моей ирреальной, слишком белой руки. В центре чистое пятно в форме руки Исузу — оно осталось, когда сама рука была убрана, чтобы снова вытереть нос.

— Ты должен сказать «Благослови тебя господи», — сообщает она.

Я все еще отхожу, словно получил кирпичом по голове.

— Мне очень жаль, — бормочу я.

Потому что мне действительно жаль — так невероятно, отчаянно жаль, что мое сердце готово остановиться.

Исузу больна.

Исузу больна — в мире, который благополучно не страдает наличием больных маленьких девочек.

— Мне очень жаль, — снова повторяю я, потрясенный своей внезапной бесполезностью. Исузу больна, и я понятия не имею, что с этим делать. — Благослови тебя господи, — добавляю я по ее просьбе, надеясь, что Он все еще слышит меня.

Я молюсь, чтобы Он не перестал отвечать на мои телефонные звонки.

Я знаю, что сделал неправильно. Я знаю, что был нехорошим. Я знаю, что нарушал Твои глупые заповеди. Я знаю, что перестал приходить на наши глупые еженедельные встречи. Но, знаешь, последнее время Твоя великая угроза не казалась такой уж великой. Почему Ты сделал это с маленьким ребенком? Решил добраться до меня через нее?

О да, это по-мужски!

Почему бы Тебе не выбрать кого-нибудь в Своей весовой категории?

Я смотрю на Исузу. Которая делает нечто такое, чего никогда не делала прежде. Она пихает все обрызганные карты, которые я выиграл, на мою сторону стола. Она успевает собрать примерно половину, когда останавливается, чтобы снова чихнуть и вытереть нос. Потом закатывает свой сопливый рукав и протягивает мне кисть, готовая принять наказание за свою медлительность.

— Подожди, подожди, — торопливо произносит она. И зажмуривается. — О'кей, — она изо всех сил вытягивает свою ручонку.

Теперь эта ручка выглядит так, словно вырезана из кости — никаких суставов. Она остается в таком положении достаточно долго, после чего, наконец, снова открывает глаза. Сначала один, потом другой.

— Марти? — спрашивает она. — Что-то не так?

Конечно, она горит. Вся. Когда я кладу свою холодную ладонь на ее горячий лобик, то понимаю лишь одно: «горячо». Но любой вампир чувствует это при первом прикосновении к смертному, прежде чем начнется теплообмен, прежде чем я начну чувствовать его как продолжение самого себя. У нее высокая температура — но насколько высокая? Вот в чем вопрос. И вот я сижу тут как придурок и пялюсь на свою порозовевшую ладонь, которая понемногу остывает и бледнеет.

И тут меня осеняет.

Я вливаю пинту крови в резервуар своего «Мистера Плазмы», задвигаю колбу на место и нажимаю кнопку «нагреть». Маленькие красные циферки щелкают, сменяя друг друга, потом замирают. Моя модель оборудована кулисным переключателем, так что я могу сделать температуру выше или ниже по своему желанию. И вот какую я выставляю сейчас:

Девяносто восемь и шесть десятых градуса по Фаренгейту.^[56]

Это цифра, на которую я смотрю сейчас, ужасно довольный своей изобретательностью, и ужасно боюсь того, что благодаря этой изобретательности может открыться. Сжав колбу в ладонях, я жду до тех пор, пока не перестаю чувствовать свои руки как нечто отдельное от предмета, к которому они прикасаются. Это всегда совершенно дикое ощущение — когда достигается точка таяния, точка разложения. Вы чувствуете каждый градус как пульсацию, как короткое «вяк-вяк» в своей крови. В своих висках. В каждой точке, в которой бьется пульс. Поначалу часто-часто, потом все медленнее и медленнее, пока «вяк-вяк» не смолкает. И тогда где-то на заднем плане возникает гул — это означает «нет различий», «нет разделения», «нет обособленности». И вы ловите себя на том, что вы становитесь единым целым, скажем, с чашкой кофе, которую вы заказали, чтобы не слишком напугать свою очередную жертву.

Способность принимать температуру окружающей среды всегда очень помогала вампирам обольщать смертных. Мы прислоняемся к печным дверцам, облокачиваемся на нагретые капоты автомобилей, держим в ладонях чашки с горячим кофе — ради тепла, которое необходимо нам для маскировки. И тогда наши руки могут касаться вашей щеки, ласкать вашу шею, наши потеплевшие пальцы пробегают по вашей обнаженной коже. Вы никогда не узнаете, что происходит. Вы никогда не заподозрите, что мы заимствуем ваше тепло и возвращаем его до единого градуса — именно поэтому у вас возникает ощущение, что вы сами прикасаетесь к себе. Именно таким должно быть прикосновение идеального любовника.

Но сейчас эта термодинамика обольщения лишь подливает масла в огонь родительских страхов.

Вот когда начинаешь чувствовать, что такое карма. Каково это — платить и расплачиваться. Я сбежал от жизни, когда не-умер, но сейчас… сейчас жизнь поймала меня и собирается отнять у меня единственное, что может — мое солнце, моего невинного свидетеля, которого слишком легко убить…

Я выпускаю из рук колбу и чувствую себя примерно так, как должна чувствовать амеба, которая только что пережила фазу деления. Это ощущение длится лишь миг, затем проходит. Прежде чем позаимствованное тепло рассеивается, я кладу ладонь на лоб Исузу и молюсь где-то в глубине души, чтобы этот внутренний гул продолжал звучать, не смолкал. Это будет означать, что температура у нее такая же, как у моего «Мистера Плазмы» — девяносто восемь и шесть по Фаренгейту. Это будет означать, что с ней все в порядке, что означает, что она, возможно, просто замерзла. Возможно, что-то пришло и ушло само собой.

Возможно, и беспокоиться не о чем. Возможно, буря миновала.

Но гул смолкает. Я чувствую отчетливое «ва-а-а-а!», едва моя кожа соприкасается с ее кожей.

Хорошо, хорошо, твержу я себе. Нет смысла паниковать. Ее лоб на пару градусов теплее, чем колба с плазмой. Этого следовало ожидать. Может быть, моя рука начала отдавать тепло, процесс дошел до этой точки и остановился, так что все будет нормально. Верно? Верно.

За исключением того, что это «вяк-вяк-вяк» продолжается, и я начинаю считать их, как секунды между вспышкой молнии и ударом грома: раз Миссисипи, два Миссисипи, три Миссисипи… при условии, что этот метод измерения столь же точен. Но…

По моим подсчетам, температура у Исузу около ста десяти градусов по Фаренгейту.^[57] Я бледнею, хотя бледнеть мне некуда.

— Марти, — подает голосок Исузу. Сейчас услышать этот голосок труднее, чем обычно — сквозь шипение чужой крови у меня в голове. — Марти? — повторяет она. — Что-то не так?

Насколько я помню, выше ста четырех по Фаренгейту у меня температура не поднималась. Это случилось, когда мне было шесть лет. Мама окунула меня в ванну, которую наполнила холодной водой с кубиками льда, которые принесла из аптеки. Я плакал от холода, а она плакала из-за того, что вынуждает меня вынести такие муки. В то время я понятия не имел, насколько это серьезная вещь — лихорадка, и понятия не имел о том, что дети, такие как я, умирают. Все, что я знал — это что я заболел, и мама, похоже, наказывает меня за это.

— Пожалуйста, — молил я, цепляясь за край ванны, пытаясь выбраться.

— Нет, — и рука ложилась на лоб, сталкивая меня обратно.

— П-п-п-прости, пожалуйста, — повторял я, маленький лихорадящий мальчик-католик, виновный с самого своего рождения, которого периодически призывают, чтобы заплатить за это.

Я снова повторяю попытку.

— Нет.

Вода такая холодная, что я чувствую этот холод всем нутром, он пробирает до костей.

— Н-н-н-но…

— Нет! — крикнула мама, отталкивая меня.

Жилы на ее шее напряглись так, что, казалось, готовы лопнуть.

— Я б-б-б-больше не б-б-б-буду. К-к-к-клянусь.

Вот когда мама шлепнула меня, и я прекратил плакать. Прекратил умолять. Прекратил попытки вылезти из ванны. Я просто онемел — и посмотрел ей в глаза. И мама сделала то же самое.

Я не знаю, как умирают дети — такие, как я. Я не знаю, были ли они счастливее тех, кто не умер — тех, кто нашел свой конец в машине, которая дышала за них. Я только знаю, что моя мать наконец-то постигла истину… и все равно сделала то, что собиралась сделать. Даже если бы это убило нас обоих.

Ясно, что при температуре в сто десять градусов речь уже не о лихорадке. Это температура, при которой закипают мозги. Это область, про которую говорят «крыша плавится».

Это то самое «слишком», из которого получается «слишком много». При ста десяти градусах состояние помрачения переходит в спонтанное окисление. И вот я уже сгребаю маслянистый пепел с кухонного пола. Может быть, я сосчитал одно «вяк», когда должен был подсчитать «вяк-вяк». Может быть, пульс этих «вяк-вяк» имеет что-то общее с бешеным биением моего сердца.

Я могу устроить Исузу ледяное купание, но надо быть чертовски везучим, чтобы добыть лед в мире, где ему больше не находится применения. Нет напитков, которые принято пить холодными. Нет морозильных камер. Мы имеем с ним дело только в определенное время года, когда счищаем его с наших машин. Но сейчас не то время.

Я мог бы купить аспирин по «eBay», двадцать пять баксов за таблетку. Но даже если его кто-то продает… пока я кручусь туда-сюда-обратно с дилерами… Даже если я обращусь в «Федерал экспресс», пройдет пара дней, прежде я смогу дать Исузу лекарство. При условии, что мне не подсунут фальшивку. При условии, что аспирин не испортился. И даже если он не успел испортиться — сколько давать ребенку в таком возрасте? Помнится, была какая-то штука под названием «детский аспирин», как понимать «детский»? В том смысле, в каком мама говорит: «Ты для менявсегда ребенок»? Или это какая-то особая дозировка? Чем детский аспирин отличается от взрослого: только дозировкой, или это в принципе разные вещи? И взрослым детский аспирин не годится?

К тому же… раз у нее лихорадка, значит, она подцепила какую-то заразу, верно? И нужны антибиотики, так? Их по «eBay» не достать. Я подумываю о том, чтобы позвонить отцу Джеку и спросить, не завалялось ли у него антибиотиков — может быть, ветеринар прописывал их Иуде. Но как я объясню, зачем мне понадобились антибиотики? Может быть, купить смертного щенка в каком-нибудь другом магазине, сделать так, чтобы он поранился и подцепил заразу, а потом отвести к ветеринару — и таким образом получить флакончик антибиотиков для Исузу…

Но о чем тут думать? Даже у ветеринаров больше нет антибиотиков. Отчасти потому, что ветеринары, по большому счету, перестали быть ветеринарами. Они больше похожи на знаменитых собачьих парикмахеров, подстригателей ногтей, смотрителей собачьих гостиниц, где владельцы оставляют своих любимцев на время отъезда. Возможно, они занимаются кастрацией и стерилизацией — разумеется, необращенных животных. И все такое прочее. Владелец, чей питомец находится в состоянии достаточно плачевном, требующем вмешательства настоящего, старомодного ветеринара, может решить эту проблему самостоятельно. Он просто обратит своего любимца — если только изначально не ставил себе целью завести питомца с ограниченным сроком жизни.

Как насчет пенициллина? Пенициллин — антибиотик. Первый в мире. Если не ошибаюсь, его делали из простой плесени? Но какой именно плесени? Где ее найти? Как прикажете выращивать эту плесень, если уж ее удастся добыть, и как прикажете получить из нее пенициллин, если уж удастся ее вырастить? Ладно, давайте вернемся к аспирину. Сколько его давать, чтобы получилось не слишком много и не слишком мало? А если у Исузу на него аллергия? Масса людей страдает аллергией на лекарства, и каждый такой пример — доказательство тому, что у каждого чуда есть оборотная сторона.

И ведь не сказать, что я не могу придумать, что сделать. И не сказать, что я не знаю средства типа «семь бед — один ответ», которое можно выбрать. Надо только выбрать. Решиться.

Это вариант, который я держу в заднем кармане, в качестве последнего средства. Он чуть хуже, чем помощь ветеринаров-самоучек. Если ситуация выйдет из-под контроля, я всегда смогу вылечить Исузу, пополнив ряды крикунов-коротышек. Никакой особенной разницы не будет. Не сразу. Можно будет не прятаться. Это плюс. Я снова смогу превратить свой сортир в оранжерею, мне больше не надо будет дергаться и выписывать чеки не-пойми-кому с «eBay».

Но, в конце концов, изменения произойдут. Поскольку отныне ее лицо и разум будут расти по-разному, она поймет, что у нее украли. Вот тогда и начнется забава. Вернее, крик. Вот тогда я и смогу делить свои страдания с тем компаньоном, которого они заслуживают.

С тех пор, как начались перемены, отдел истории стал самым крупным в большинстве книжных магазинов — по крайней мере в тех, которые не отправили весь ассортимент отделов кулинарии и здравоохранения в мусорный ящик. Почти все, что в нынешней ситуации утратило актуальность и могло вызывать лишь познавательный интерес, было объявлено «историей» и переехало на соответствующие полки.

Таким образом, для меня не составило особого труда отыскать экземпляр «Домашнего справочника», выпущенного фирмой «Мерк».^[58] Куда труднее объяснить, зачем мне это понадобилось. «Секс, пустота и рок-н-ролл», решаю я. Вот оно, мое оправдание. Заполнить пустоту. Вмазаться. Словить кайф.

В мире вампиров долгое время ходили слухи, что венерические заболевания вызывают эффект опьянения — конечно, не они сами, а процесс борьбы, который ведет иммунная система вампира, чтобы справиться с болезнью. СПИД, сибирская язва, гепатит — штаммы этих вирусов, по слухам, все еще существуют, их можно приобрести по тем же тайным каналам, по которым некогда текли кокаиновые и героиновые реки. Вы знаете одного типа, который знает одного типа; вы встречаетесь в некоем месте; вы обмениваетесь газетами. А потом отправляетесь домой с зиплоковским пакетиком^[59] размером с почтовую марку, полным волосков или слизи. Вы добавляете немного в свою бутылочку с обычной, лабораторной кровью, оставляете в тепле на две-три ночи, позволяете маленьким паразитам немного поколдовать — и вуаля! Когда сотрудники нашего «Барбекю» из отдела по контролю за соблюдением законов не заняты тем, что изводят микрокровотворцев, они гоняются за этими парнями. Вирусодилерами. СПИД, сибирская язва, и гепатит — вот чем балуются нынешние торчки. Но есть, конечно, и более экзотическая дрянь: тропическая лихорадка, геморрагическая лихорадка Эбола, тиф, атипичная пневмония.

Я выбираю продавщицу, от которой, похоже, можно добиться понимания. Обалденная короткая стрижка. Черная футболка в стиле «милитари» с надписью «УКУСИ МЕНЯ», набитой белой краской по трафарету, на самом выдающемся месте. Темные очки в черной пластиковой оправе в форме кошачьих глаз. Я наклоняюсь поближе к предполагаемому наркокурьеру — теперь ей тоже приходится наклониться вперед, чтобы услышать. И, прикрывая рот кулаком, вполголоса излагаю свою легенду. Объясняю, что я — «микробник», ищу что-нибудь новенькое, чтобы плохо знакомое, чтобы прибить мою гемо… (покашливание, усмешка — оцените каламбур) филию…^[60]

Не могу сказать, что продавщица заволновалась. На дворе полночь, и я со своими шуточками сокращаю время ее законного обеденного перерыва.

— Да, пожалуйста, — отвечает она. — Не забудьте рецепт.

Я благодарю ее. Для поиска книжек по уходу за детьми я найду другую ночь и другое оправдание.

Когда я возвращаюсь домой, телевизор работает, а Исузу спит на диване. Одеяло сброшено на пол, ее сияющее личико сияет ярче обычного — от пота. Она пропотела, и лихорадка прошла. Глядя, как она спит, следя за ее дыханием, которое становится все менее глубоким, я мысленно перечисляю симптомы.

Лихорадка — есть.

Чихание, насморк — есть.

Кашель — да.

Но тогда…

Болезненная раздражительность… нервозность…

Это что, тоже симптомы? Это то, что есть, когда она в норме, но только больше? Где там у них что-нибудь вроде шкалы, примеры или что-нибудь еще? Скажите мне, чем отличается «идиотизм» от угрозы совершить харакири, если я не позволю ей смотреть «Шоу Маленького Бобби Литтла».

И потом все эти вещи по поводу пятен и пятнышек — на ее языке, на губах, на лице. Красные, белые, коричневые… или что-нибудь похуже? Равномерно или неравномерно распределенные? Гладкие или наполненные гноем? Карбункулярные. Зарубцевавшиеся. Лепростатические. Открытые и с выделениями.

Пожирающие плоть!

Предполагается, что вампир — я. Предполагается, что я высасываю жизнь из живых существ, делая их пустыми по ощущению, изнуренными, как будто часть их мертва. Но детеныш-смертный вдвое меньше меня ростом несколькими «ап-чхи» может добиться куда большего, чем я могу добиться со своими клыками.

Когда меня обращали, был некий момент времени, когда я был реально выпит до капли, когда я упал на самое дно, достиг предела, которого может достичь живое существо — и не умереть. Я упал в некую дыру или нору. Я упал в нее только для того, чтобы обнаружить, что нора, в которую я упал — это я сам. Это была точка предельного отчаяния и опустошенности. Раньше мне казалось, что чувство, которое я пережил тогда — это страх. Сейчас я знаю лучше.

Это была любовь.

Прежде, тогда, это была любовь к самому себе. Это была любовь, которая нахлынула на меня, когда я увидел, что моя жизнь подходит к концу, когда я увидел, что ухожу навсегда. На этот раз…

Я листаю страницы. Новые инфекции, вирусы и прочая зараза. Новые безумные иллюстрации того, на что это может быть похоже. Бесстрастные клинические описания, освещающие их холодным, печальным желтушным светом, из-за чего они почему-то кажутся похожими на порнофильмы семидесятых. Не хватает только музыки на заднем плане.

Хватит.

Я просто не въезжаю. Я больше не могу копаться в этом китайском меню бедствий. И я громко захлопываю книгу, точно помощник кинорежиссера хлопушку.

Звук заставляет Исузу зашевелиться. Она потягивается. Трет глазки. Смотрит на меня. Я пытаюсь не присматриваться к цвету этих белков, пытаюсь не угадать в них того, что именуется желтушностью.

— Как ты, Тыковка? — спрашиваю я.

— Так себе.

— Хуже, чем было?

Она задумывается над этим вопросом, проверяет то, что должна проверить в своем тельце, которое начинает умирать с момента рождения.

— Не-а, — говорит она.

И затем — слово, которое снова делает мой мир единым.

— Лучше.

Уверен, несколько обломков затерялось, и место, где они находились, прочностью не отличается — голову даю на отсечение. Но пластыри на месте. Равно как и гвозди, скобы, мелкая проволочная сетка и шпагаты.

— Лучше? — переспрашиваю я, обретая уверенность.

— Ага, — говорит она, шмыгая носом, прежде чем оглядеться и бросить взгляд в сторону кухни.

Потом снова смотрит на меня, на мое лицо, на котором написано бесконечное, беспримесное облегчение. Чувствуя, что победа одержана, она спрашивает:

— А у нас не осталось «Графа Чокулы»?

Да, киваю я. Да, конечно. Сто долларов за набитый рот? Без проблем. Она улыбается, но ничего не говорит. Ей нечего сказать. Олла-ладушки! Все и так понятно.

Забавная вещь происходит, когда вы умудряетесь избежать удара. Чем большего количества ударов вы избегаете, тем больше убеждаетесь, что следующий достанется именно вам. И тогда вы начинаете принимать меры предосторожности. Вы протираете тряпочкой все открытые поверхности. Вы до блеска начищаете душевую. Вы прячете все ядовитые вещества под замок. Вы наполняете огромный бак грязной, проросшей картошкой, сооружаете перегонный куб, изготавливаете немного отвратительной бодяги, известной под названием «Лунный свет», и дезинфицируете этой дрянью каждый уголок, каждую щель, каждый кубический фут помещения, которое называют вашей квартирой…

Добро пожаловать в Ипохондрию номер сто один. Я представляю это примерно так. Что бы ни подцепила Исузу, она подцепила это где угодно, но только не от меня. Я имею в виду, что вампиры не могут быть переносчиками какой-нибудь заразы — тифа, гриппа или насморка. Наша кровь сама по себе настолько заразна, что уничтожает любую заразу. Точка. Вот почему наши торчки вынуждены снова и снова покупать пакетики с вирусами и вот почему им приходится покупать все больше и больше.

Отсюда вывод. Нечто бактериальное, микробное или вирусное попало в квартиру извне, из-за чего Исузу и заболела. И эта дрянь, возможно, все еще висит на шторах, на раковине, на ее подушке, на ее одежде в корзине для белья. Что означает, что вся квартира и все, что в ней находится, необходимо дезинфицировать. Вот где собака зарыта. Я не могу приготовить пенициллин самостоятельно, но сотворить что-нибудь алкогольное — вроде бодяги, которую когда-то именовали «Лунный свет»… Это школьный курс химии.

В итоге я по десять раз окунаю в этот самодельный спиртовой раствор каждую вещь, которая находится в моих апартаментах, чуть ли не пропитываю им всю квартиру. Исузу начинает смеяться — чуть громче, чем обычно: она надышалась паров. Но даже после того, что я сотворил, даже после того, как в доме все блестит, остается еще одно место, которое внушает тревогу.

То, что за дверями. Где солнце и микробы. В двух словах: прогулки Исузу отошли в историю.

Ей нужен свет, я понимаю. И она может стоять у окна целый день — насколько я понимаю, все время, которое она находится взаперти. В конце концов, я могу дезинфицировать то, что находится внутри, но снаружи… Вы издеваетесь? Посчитайте объем пространства в кубометрах, и вы поймете, что это невыполнимо.

Капля в море — вот что такое мои превентивные меры. Любовь бывает жестокой. Добро, которое мы причиняем другим ради их же блага. Вроде ледяной ванны. Шлепка. Чего-нибудь такого, что позволит ограничиться ванной и спасет от необходимости в аппарате искусственного дыхания.

И это не похоже на тюрьму, это и есть тюрьма. Я представляю. Исузу сможет смотреть на все это целый день. За сменой погоды. За птицами. За всем прочим. Просто наша входная дверь больше не будет открываться.

Не без ключа я скрылся здесь, где солнце не сияет…

Глава 13. Толика предусмотрительности

Я помню этот крест у меня над кроватью. Перекладины были толстыми, почти как ножки у обеденного стола, и столь же изящно сработаны, так что он больше напоминал причудливую деталь, нежели примитивное орудие казни. Но это был крест. Во всех смыслах этого слова. Он висел у меня над головой все ночи, в течение многих лет, и когда я не опускался на колени, чтобы помолиться перед сном, у меня была пища для размышлений. Даже если эти размышления будут касаться формы, а не содержания.

А потом наступал день — первый день весны, — когда моя мать открывала все окна и исполняла одиннадцатую заповедь Все Должно Сверкать! И мы протирали каждый уголок, каждую трещину, каждый из фальшивых фруктов в вазе для фальшивых фруктов. Мы были внутри, мы кашляли и чихали, в то время как снаружи щебетали и заливались птицы, смеясь по-птичьи над нашей глупостью.

Именно потому, что я вытирал пыль с креста над моей кроватью, я заметил это. Я снял крест, чтобы удостовериться, что хорошо выполнил свою работу, и в ужасе увидел его белую тень на стене. Силуэт на фоне грязи, которую я бы не заметил, если бы оставил крест в покое.

Но призрак креста — не самое главное в этом воспоминании.

Все только началось, когда я снял крест, чтобы протереть его. Это было так, словно я снял настоящий крест — тот самый. Иисус двигается. Я протираю его марлей, и это позволяет видеть гвозди, которыми пробиты скрещенные ноги Христа. Я двигаю тряпку вверх, и Иисус приподнимается; я двигаю ее вниз, и он сползает. Похоже, его тело прикреплено к меньшему кресту, который прикреплен к большому, который напоминает в сечении букву «П». В верхнем и нижнем концах есть тайнички, где лежат свечи, пузырек со святой водой, пузырек с освященным маслом и клочки бумаги, на которых напечатаны слова для соборования. В концах поперечины есть гнезда, обитые медью — под свечи, необходимые для отправления обряда.

Тот крест появился у меня над кроватью после истории с ледяной ванной — с тех пор, как мне исполнилось шесть. Такой же крест висел над кроватью у моих родителей и над кроватями всех моих друзей-католиков. Аптечка первой духовной помощи — или последней; такого случая тоже стоит ожидать. Все готово. На всякий случай.

Спокойной ночи, приятных сновидений.

Микробы, конечно — только посыльные. И то, что Исузу чихнула, можно считать предупредительным выстрелом в сторону нашего кораблика. Я знаю, из-за чего у меня на самом деле началась эта паника.

Из-за безбожия. Моего.

Я могу стерилизовать уголок своего мира — если захочу. Я могу держать Исузу под замком, как сказочную принцессу — для ее же пользы. Я могу и дальше твердить себе, что у меня есть средство на крайний случай — мой укус. Но кто знает, что может в одну прекрасную ночь попасть в дом на моих ботинках или в пенопластовой коробке с арахисом, приобретенным по «eBay»?

— Смотри, Исузу, мягкая форма…

…например, чумы.

Что если она поймает что-нибудь скоротечное и смертельное, пока я сплю? Или пока она спит, а я не вижу и не слышу ее? Что если я буду на работе? У нас на работе нет такой вещи, как больничный или отпуск по семейным обстоятельствам, а время законного отпуска, который бывает раз в год, оговаривается заблаговременно, планируется, и его не так-то легко перенести — особенно если нет желания поднимать больше вопросов, чем я хочу отвечать? Что, если я проснусь или приду домой — а она уже мертва или настолько близка к смерти, что я ничего не смогу поделать?

Что тогда?

Что до меня… Я, с тех пор, как не-умер, играл за два клуба на букву «С»: за Сатану и за Сей мир. Похоже, придется выбирать. Пока я предпочитал второй. До сих пор мне казалось, что это разумно.

До того, как я не-умер, у меня был еще один вариант, третье «С» — «Святые небеса». Но я слишком католик, чтобы надеяться на спасение души после всего, что я сотворил. Меня воспитывали до того, как Ватикан стал Новым Ватиканом, и я помню монашеские наплечники, пришитые к моему нижнему белью. Это было больше века назад, я рос в доме, где на каждой стене, кажется, висела картина с Девой Марией или Христом — или их сердца, объятые пламенем, окруженные терновыми венцами, с которых капала кровь, или безжалостно пронзенные короткими кинжалами. Мне никогда не досаждал никто из собратьев отца Джека, не столь добросовестных, как он сам, но вокруг постоянно околачивались монахини, которые, пожалуй, заставили бы умереть со стыда даже Джо Льюиса.^[61] Мне преподавали жестокость доброты, и наоборот. Я вполне серьезно полагал, что могу попасть в ад, просто поев мяса в пятницу.

Но с тех пор, как я не-умер, мне доводилось есть кое-что похуже мяса — и по пятницам, и в другие дни недели. Вернее, ночи. Nacht. Я убивал. Я убивал много, а в течение достаточно долгого времени — даже с некоторым энтузиазмом. Многих я спас. И сделал массу дел, которые находятся где-то в промежутке между тем и этим. И до Исузу — до того, как понял, что могу потерять ее — я чувствовал, что мне даровано что-то вроде дипломатического иммунитета от обоих ведомств: и для того, кто заведует карами, и для того, что занимается спасением. Я был уверен, что мое дело проиграно, но не беспокоился об этом, потому что уже ничто не могло сделать со мной большего. Разве что на нашу планету упадет несколько астероидов, начнется ядерная война или наступит новый ледниковый период, и ледники поползут по земле, как грейдеры.

Но все изменилось. И даже при том, что я не чувствую в себе особых способностей к самостоятельному спасению своей души, мне надо думать об Исузу. У нее все еще есть душа, которую можно проиграть. Все три «С» открыты для нее. И я в состоянии видеть, что она выбрала правильное «С». Я имею в виду не Сорбонну.

— Исузу, — зову я, — иди сюда.

— А что я сделала? — спрашивает она.

Любопытно, считать ли эту презумпцию виновности добрым знаком или дурным, учитывая текущую задачу.

— Помнишь Рождество?

Кажется, начало удачное.

— А? — откликается она, уже с подозрением: наверно, я подвожу разговор к тому, чтобы чего-то ее лишить.

В данном случае, наверно, Санта-Клауса. Ей восемь. Ей восемь, уверен, можно найти некие смягчающие обстоятельства, в силу которых она узнает правду о Санта-Клаусе и Христе только сейчас.

— Знаешь, почему мы празднуем Рождество? Я имею в виду, настоящую причину.

— Потому что Иисус родился, — отвечает Исузу.

Я моргаю. Мы никогда с ней не обсуждали эту тему, и я только предположил, что она не в курсе. Никто не спорит, до меня у нее тоже была какая-то жизнь, но я прислушиваюсь к звукам, которые она издает после того, как я укладываю ее спать, и никогда не слышал, чтобы она молилась. Все, что когда-либо было — это пожелание спокойной ночи вещам в комнате, после чего раздавалось сладкое посапывание. Возможно, она молилась молча. Живя в норе, в мире, полном вампиров, она научилась многое делать тихо. Возможно, в том числе и молиться.

— Да, — говорю я. — Мы празднуем Рождество, потому что в этот день родился Иисус.

Пауза.

— А кто такой Иисус? Почему мы его так любим?

Теперь очередь Исузу моргать. На ее лице такое выражение, словно она решает математическую задачу.

— Наверно, один из эльфов Санты, — сообщает она. — Тот, кто хотел стать зубным врачом.

Я представляю себе Папу Римского Питера Последнего. Как он прикрывает ладонью глаза, беседуя со своей умирающей сестрой через пропасть, лежащую между ними, и круговыми движениями пальцев потирает свои виски.

— Нет, — говорю я. — Ты говоришь про Герми, он просто кукла, которую показывают по телевизору. Эльфов нет. Я имею в виду, по-настоящему.

Исузу смотрит на меня с подозрением, которое только что снова ожило. Понятное дело: всего несколько месяцев назад я рассказывал другую историю. Ясное дело: таким, как я, доверять нельзя.

— Тогда кто сделал мои игрушки? — вопрошает она.

Заметьте, о посреднике речь уже не идет. Мои игрушки. Не игрушки Санты, которые он приносит всем хорошим маленьким девочкам и мальчикам. Такой вещи, как Санта, больше не существует. Есть только Исузу, ДетТВ и Маленькое Шоу Маленького Бобби. Вот где она, скорее всего, узнала про Герми, детально озабоченного эльфа. Возможно, она просто видела по телевизору, как Маленький Бобби Литтл смотрит телевизор.

Интересно, что она должна была думать, разворачивая самоделки, на которые я приклеивал ярлычки «От Санты», а потом наблюдая, как то же самое делает Маленький Бобби. Может быть, она думала, что Санта любит ее меньше? А может быть, проблема заключается в Иисусе, который Герми. Он очень озабочен проблемами стоматологии и поэтому делает ей не такие красивые подарки, как Маленькому Бобби. Подарки Иисуса отправляются на Остров Потерянных Игрушек.^[62] Или к маленьким девочкам, названным в честь внедорожников, которые живут в норах, у которых есть мамы, которые не знают, что получают другие дети, и поэтому счастливы.

— Это я делаю тебе игрушки, — фыркаю я, начиная испытывать легкое раздражение. Не из-за нее, а из-за самой ситуации. — Эльфы в телевизоре — выдумка. Дети в телевизоре — выдумка. Санта-Клаус — выдумка. — Пауза. — Но мы с тобой настоящие, и я хочу, чтобы ты…

— Значит, мне больше никто не будет дарить игрушки? — переспрашивает Исузу, сосредотачиваясь на главном.

— Будет, — заверяю я. — Я их делал и буду делать.

— О'кей, — говорит Исузу и собирается уходить.

— Погоди, — я останавливаю ее. — Мы не закончили говорить об Иисусе.

— Я думала, он тоже выдуманный, — она останавливается и возвращается назад.

— Нет.

— Но он не делает игрушки?

— Правильно. Не делает.

— И не лечит зубы?

— Наверно, тогда лечить зубы было бы легче, но он этим не занимается.

— Тогда почему мы любим Иисуса?

— Забавно, что ты спрашиваешь об этом, — говорю я, поглаживая диванную подушку, рядом с которой сижу. — Когда-то, в давние-давние времена…

— Получается, Иисус был первым вампиром? — спрашивает Исузу. — Поэтому мы и празднуем Рождество?

И я вижу, что существование подобной возможности приводит ее в смятение. Потому что они с мамой всегда праздновали Рождество, и ее мама точно не сходила с ума по вампирам.

— Нет, — объясняю я в третий или четвертый раз. — Иисус был Сыном Божьим, и он умер ради искупления наших грехов.

— Но ты сказал, что он выпил крови и что он не умирал. И сделал так, чтобы другие люди тоже никогда не умирали. И он не становился старым, и плакал кровавыми слезами, и…

И я хочу сказать ей: просто поверь мне. Несомненно, у Иисуса было много общего с вампирами, но он не был вампиром. Если уж на то пошло, его можно считать первой жертвой вампиров… разумеется, это метафора, но мы же называем его агнцем. Проблема состоит в том, что я не могу объяснить Исузу, что такое «метафора» и чем она отличается от выдумки.

— Иисус был просто Иисусом, — говорю я, стараясь скрыть раздражение. — Таких, как Он, больше не было. Он был подарком Бога — знаешь, как подарок на Рождество. Подарок, который получает каждый, даже плохие мальчики и девочки, потому что Иисус собирался помочь им стать хорошими. Иисус был смертным, как ты, и одновременно бессмертным, как я. Но в отличие от нас с тобой, он прошел искушение и воскрес. Он был святым. Его святость — то, что делает его особенным, и…

— Его искусали? — уточняет Исузу.

— То есть?

— Ты сказал, что он прошел искушение, поэтому был не таким, как все. Это его вампиры искусали? Потому что иначе он бы умер… Или это Бог? Тогда получается, что Бог — вампир?

— Нет, нет, нет, — говорю я, уже не скрывая раздражения. — Искушение — это… это не от слова «кусать». Это означает…

— Ой, подожди, — перебивает Исузу. — У него же дырки на руках. И вот тут, — словно желая одновременно показать оба места, о которых идет речь, она отгибает ладонь и проводит изгибом кисти по лбу. — Ну ты же знаешь!

— Искушение — это не от слова «кусать», — повторяю я. Надо срочно сменить тему разговора. И угораздило же меня ввернуть это словечко! — В любом случае…

Молчание.

— Ты знаешь, что такое «грех»?

— Что-то плохое, — тихо говорит Исузу. — Когда не слушаешься.

— Правильно. Грех — это как яма. Некоторые грехи — как маленькая ямка, и из нее можно запросто выбраться. Но бывают ямы такие глубокие, из которых просто не вылезешь, если тебе никто не поможет. А есть настоящие норы, из них ты даже не сможешь увидеть небо.

Я чертовски горд — еще бы, выстроил такую роскошную параллель. Но потом я смотрю на Исузу.

И умолкаю.

Она бледнеет.

Ее губы дрожат, ее глаза наполняются слезами.

Она рыдает.

«Мы с мамой жили в норе… Долго-долго».

Нет, она не произносит это вслух, но я голову даю на отсечение, что она думает именно об этом. Люди, которые помогли им выбраться из этой норы в последний раз, были вампирами, как и я. И, возможно, как этот парень по имени Иисус, со следами от укусов на руках. Но ни у одного из них не было такой души, как у Него. И, уверен, никто из них не прожил свою первую жизнь-до-смерти так, как Он. Если… Представьте себе, что эти парни добрались до Иисуса Христа, Сына Божьего, доктора стоматологии, до яслей и, возможно, до той пещеры. Или до другой пещеры — позже, во время Его голодовки в пустыне, или до той, где Он пребывал во время трехдневной передышки, которую получил между Страстной Пятницей и Пасхой. Вот так.

Так или иначе, вот он — истинный смысл Рождества!

Неудивительно, что игрушки, которые она получает, — полный отстой. Почти всю свою жизнь она прожила в норе, которая является символом грехов, одним из которых является непослушание, а потому ее мама должна была исчезнуть, потому что непослушание должно быть наказано. Маленький Бобби Литтл — в почетном списке. А Исузу…

Исузу плачет — эти рыдания почти беззвучны, это призрак рыданий. Есть простая арифметика, она сложила два и два и получила четыре. И вот результат, полученный на практике: она оказалась в позорном списке. Она плохая. И не понимает, почему так получилось. Она — это только она.

— Я прошу прощения, — лепечет она, что сопровождается новым потоком беззвучных рыданий.

А что я?

Думаю, быть родителем — это все равно, что находиться в яме, которую вы сами каждый день делаете чуть глубже — до тех пор, пока она, в конце концов, не становится такой глубокой, что вы больше не можете выбрасывать землю наружу, и она начинает падать обратно, вам на голову. Сейчас глубина моей ямы — примерно по щиколотку. Но чем дальше, тем яма глубже, и это страшно.

Мой крест для соборования все еще у меня. Он спрятан в коробку вместе со старыми вещами моей матери. В нем все еще есть свечи и масло, правда, от святой воды остался только пузырек — содержимое давно испарилось.

Думаю, большинство таинств можно отложить до того времени, когда Исузу вырастет и будет обращена. После этого ее можно будет спокойно привести к отцу Джеку — для этого есть как минимум два повода. Исповедь — уверен, она много раз прочтет «Аве, Мария» к тому времени, когда ей стукнет двадцать один, но я уже начал вести список ее грехов, и она обещает делать то же самое. Когда придет время, мы сможем сравнить списки, обсудить, договориться, прийти к компромиссу, а потом попросить отца Джека забить для нас пару ночей.

Причащение? Позвольте вам напомнить, что эта процедура заметно изменилась с тех пор, как начал меняться наш мир. Оно стало куда более… буквальным. Оно действительно дает бессмертие.

Конфирмация?

Конфирмация — это просто что-то вроде повторной прививки после Крещения, просто дополнительная заморочка, когда в обычную кровь добавляется кровь вампира-епископа. Вступление в брак? Да, верно. Хотя, наверно, только через чей-нибудь труп. То же самое касается принятия монашеского сана.

Но я не могу рисковать душой Исузу. Я не могу допустить, чтобы с ней случилось что-нибудь непредвиденное за время, которое пройдет с нынешнего момента до ее обращения. Это означает, что вопрос с ее Крещением придется отложить. К счастью, для крещения не обязательно нужен священник. Разве что в критической ситуации вроде чьей-нибудь смерти…

И у меня еще есть тот крест. У меня еще есть свечи, и елей, и пустой пузырек, в который только надо налить немного недавно освященной воды. К счастью для меня, я знаю, к кому обратиться. Я обзавелся нужными связями.

— Ну, и когда вы приступаете? — спрашиваю я отца Джека во время нашей очередной прогулки, когда мы в очередной раз убиваем время.

— К чему?

— К своим обязанностям, — говорю я. — Служите мессу. Отправляете… хм-м… службу.

Отец Джек улыбается достаточно широко, чтобы клыки стали видны. Если бы не сплошь черные глаза и цвет лица, как у клоуна, вы бы вряд ли догадались, что отец Джек — вампир, пока он не покажет клыки. Конечно, отец Джек собаку съел по части сокрытия своей истинной сути. Не то, чтобы сейчас это имело значение, но факт остается фактом.

Между прочим, мне нравится быть в курсе дел. Мне нравится знать… скажем так, о наклонностях отца Джека. Это поможет мне умолчать о существовании Исузу — в том случае, если факта его принадлежности к роду вампиров окажется недостаточно. Вдобавок это позволяет чувствовать себя святее Папы Римского. Про отца Джека такого точно не скажешь. Он священник ровно настолько, насколько я — контролер качества крови. Мы оба «люди лунного света»,^[63] во всех смыслах этого слова.

— Выходит, вам захотелось побывать на службе, — говорит он, клыки все еще заключают его улыбку в круглые скобки.

— Думаю, дань прошлому.

Шире улыбка. Больше клыков.

— Джек, — говорю я. — Прекращайте это, договорились? Я забыл очки.

— Убейте меня, чтобы стать счастливым, — отвечает отец Джек. — Или… погодите, нет. Не счастливым. Чтобы удивиться.

— Да неужели? И что в этом такого удивительного?

— Вы сами, — говорит отец Джек. — Вы смогли бы стать тем могущественным Ковальски, который признает, что нуждается в Высшей Власти, чтобы справиться с пристрастием к азартным играм?

— Не уверен, что именно так и будет.

— Прелестно.

— Но не так прелестно, как юный послушник, верно?

— Туше.

— Скажите… — я меняю тему разговора и возвращаюсь к тому, с чего мы начали.

— Да?

— Я давно не ходил в церковь. Люди все так же крестятся и окропляют себя святой водой, когда входят туда?

— В этом плане все по-прежнему, — говорит отец Джек. — Святая вода. Литургия. Процедура Крещения немного изменилась, но я уверен, что вы уже в курсе. Только рыба стала выглядеть иначе.

— Рыба?

— Символ первых христиан, — поясняет отец Джек. — Они с ним немножко побаловались. Теперь у рыбки появилась улыбка, и она показывает зубки.

Пауза.

— Рыбка стала похожа на… нежно любимую Господом пиранью, но я от этого не в восторге.

— Говорите как есть.

Однако отец Джек только улыбается — снова улыбается, предвкушая новый улов. Клыки заключают его улыбку в круглые скобки. Он похож на ту самую чертову пиранью… но, по крайней мере, счастлив.

Я представляю это примерно так: Исузу умирает, не скоро, но раньше, чем кто-либо из моих знакомых. И рядом нет ни одного священника — во всяком случае, такого, с кем безопасно иметь дело. В итоге я сделал все своими руками. Точно так же, как Хэллоуин. Как те паршивые рождественские подарки. Я крестил Исузу как раз перед ее девятым днем рождения. Я обещал Господу, что попрошу об этом кого-нибудь облеченного саном и имеющим больше прав на проведение подобной операции, как только это будет безопасно.

— Холодно.

Вот и все, что говорит Исузу, когда я лью святую воду ей на голову, а она склоняется над раковиной.

— Это должно напомнить тебе о боли, которую Иисус вытерпел ради нас, — объясняю я, чтобы хоть как-то вознаградить ее за мучения.

Как всегда.

— Ох, — она стискивает зубы — мой новобранец армии Христовой. — Ладно, — добавляет она.

— Для твоих уст, — говорю я, совершая крестное знамение большим пальцем.

Глава 14. Детские штучки

Десятилетний ребенок и моментальный клей — плохое сочетание.

Равно как десятилетний ребенок и краски. Не говоря уже о бечевках, скотче, отвертках, канцелярских кнопках, круглых резинках. Добавьте к этому полное отсутствие занятий и время, которое этот ребенок проводит без присмотра взаперти — изо дня в день. Неважно, что вы держите ребенка взаперти ради его же блага. Неважно, что вы пытаетесь спасти его от микробов и от вашей собственной дурной кармы. Неважно, сколько деревьев там, снаружи — деревьев, с которых этот ребенок может свалиться и сломать себе бог знает что. Все дело в том, что виновным оказываетесь вы, и у вашего ребенка предостаточно времени, чтобы поразмышлять на эту тему. Потому что вы… потому что вы — вампир, возжелавший стать отцом, и потому что спите как убитый, как и положено вампиру.

Таким образом, приключения начинаются в момент пробуждения. Особенно если накануне Исузу была наказана за очередное прегрешение. Как вам такое: проснуться и обнаружить, что у вас связаны запястья и щиколотки? Или такое: глаза и рот у вас залеплены скотчем? Или на полпути на работу взглянуть в зеркало заднего обзора и обнаружить, что ваше лицо разрисовано под енота? Или, представьте себе, что спинка вашего кресла внезапно отваливается, когда вы облокачиваетесь на нее, и вы совершаете кувырок назад, а теплая кровь, которую вы только что налили в стакан, оказывается на стене, словно последнее послание самоубийцы, который свел счеты с жизнью с помощью дробовика?

Сегодня вечером я просыпаюсь с руками, приклеенными к моему лицу. Точнее, мои ладони приклеены к щекам, слегка открывая мой рот и превращая меня в копию Эдварда Манча — если вы видели «Крик». Хотя не исключено, что источником вдохновения послужил фильм «Один дома» (подарок на день рождения, о котором я теперь сожалею). Дело в том, что на этот раз я ее даже не наказывал — скорее, я не наказывал ее прошлой ночью. Все, что я сделал — это отказал ей в исполнении ее последней прихоти.

Для меня «отказать в прихоти» означает выйти из себя, орать, вопить и делать Исузу всевозможные строгие предупреждения. Для меня это также означает, что на самом деле я не буду этого делать, и она это знает. Не буду потому, что просто не могу, реально не могу этого сделать — не с нашими тонкими стенами и любопытными соседями. Чтобы обойти эту проблему, мы придумали следующую систему: говорить нормальным голосом, но в начале и конце фразы, которую очень хочется прокричать, щелкнуть пальцами, как бы ставя кавычки.

— (Щелк). Отправляйся в свою комнату (Щелк.).

— (Щелк). Я тебя ненавижу (Щелк.).

Вот как это происходит обычно. В данной ситуации, однако, мои пальцы заняты тем, что поближе знакомятся со строением моих щек, и изобразить звук «полароида» становится несколько затруднительно. Несомненно, я могу оторвать ладони от щек, и в конце концов мне придется это сделать, но пока я воздерживаюсь. Да, я могу сказать «щелк», но слово и сухой щелчок пальцами отличаются друг от друга весьма существенно: разница примерно такая же, как между фразой «я говорю серьезно» и хрустом рисовых хлопьев.

В итоге я, не произнося ни слова, направляюсь в гостиную, мои ладони все еще приклеены к щекам. Исузу лежит на полу, спиной ко мне, и рисует, когда я нахожу нужную половицу, наступаю на нее и слежу, как вздрагивают ее маленькие лопатки. Рука, в которой она держит мелок, замирает в ожидании. По-прежнему не произнося ни слова, я нахожу другую скрипучую половицу и улыбаюсь сам себе, когда мелок, который она держит, разламывается пополам.

Я не говорю «щелк». Я вообще ничего не говорю. Вместо этого я иду прямо к ней и взъерошиваю ее волосы — по-дружески, по-отечески — своим острым локтем. Она вздрагивает — именно то, на что я надеялся, и даже чуть больше.

Я иду дальше, на кухню, зажимаю ручку холодильника локтями и дергаю. Всхлип резиновой прокладки подчеркивает затаенное дыхание, доносящееся из соседней комнаты. В холодильнике — в моей части холодильника — кровь, разлитая по бутылкам, баночкам, пластиковым пакетам. Поверхность сосуда, содержащего эту жидкость, будь то стекло или пластик, гладкая. Скользкая. То есть решительно не предназначенная для того, чтобы брать ее локтями. Хорошо, возможно, голыми локтями это еще можно было бы осуществить, при содействии силы трения и небольшой удачи, но мои локти спрятаны в рукавах роскошной шелковой пижамы. И я не представляю, как можно решить эту проблему в буквальном смысле слова спустя рукава. Мне не поможет даже сила всемирного тяготения. Все, что она делает — это заставляет ткань собраться точно на сгибе локтя, то есть там, где это меньше всего требуется.

Неважно. Достижение цели не определяется успешностью решения данной задачи… Провал. Снова провал — причем настолько громкий и настолько позорный, насколько это возможно. Вот так я и добираюсь до стакана.

Исузу прибегает на звук крушения моих надежд, ее босые ноги примерзают к полу рядом с одним из обломков, которые разлетелись во все стороны. Что касается меня, то я, тоже босиком, стою по другую сторону лужи холодной крови и россыпи битого стекла, с приклеенными к щекам ладонями — жест, который, наконец-то, представляется соответствующим обстоятельствам. Я почти вижу, как сердце колотится у нее в груди. И вижу очень ясно, как пульсирует вена на ее шее, сбоку, на фоне напряженных мышц и жилок. Вижу, как она сглатывает, с огромным трудом сохраняя молчание, пока я молчу.

Но я молчу; даже отрывая от лица ладони, а заодно и понемногу от каждой щеки. Кровь брызжет, словно из пульверизатора, на миг в воздухе повисает легкое облачко, множество крошечных капелек — тех, что не покрывают Исузу с головы до ног.

У меня есть всего пара секунд до того, как начнется процесс свертывания. Я щелкаю своими окровавленными пальцами, снова забрызгивая Исузу. Я шагаю вперед, прямо на битое стекло. Следующий щелчок оказывается чуть более звучным, пальцы уже не так слипаются. Третий — еще четче. Я делаю еще пару шагов. Четвертый, пятый, шестой шаг — кровь полностью высыхает, и я снова щелкаю пальцами — теперь это уже настоящий щелчок. С последним шагом стеклянная полоса препятствий остается позади. Я стою прямо перед моей дочерью, моим мастером неуместных шуток.

Раны на моих щеках все еще не затянулись и цветут алыми гвоздиками — вкупе с моей мертвенной бледностью это напоминает грим клоуна. Я смотрю на нее сверху вниз, она — на меня, снизу вверх. Я усмехаюсь так, словно хочу показать ей все свои зубы.

И когда Исузу наконец-то обнимает меня за талию и, рыдая, бормочет свои извинения мне в живот, я решаю, что играл так хорошо, как только можно было сыграть подобную сцену.

Возможно, проблема во мне.

Я принадлежу к поколению, которое действительно не верит в так называемый крик о помощи. Мы полагаем, что если ребенок ведет себя несносно, это происходит потому, что он несносен, а не потому, что пытается залечить эмоциональную травму и для этого играет с вами в «поймай меня, если сможешь». Половина детей, с которыми я рос, была пироманами, а остальные — мелкими воришками. Когда в Детройте начиналась Ночь Дьявола,^[64] мы объединяли наши таланты, добывали немного спичек, оставляли горящие сумки с собачьим дерьмом перед каждой дверью, в которую можно было постучать и тут же броситься наутек. Мы были детьми — и это нас оправдывает. Я хочу сказать следующее: конечно, я был воспитан католиком, но все, что в Библии говорится о детях и их невинности, все призывы «быть терпимыми к маленьким детям»… как же, как же. Так я и поверил. «Повелитель Мух» перестал быть открытием прежде, чем увидел свет. Мы — я и мои приятели — были маленькими крикливыми дикарями. И знали одну простую истину лучше, чем собственные имена.

Быть плохим куда веселее, чем хорошим.

Проделки Исузу? Детские шалости. Ребенку хочется порезвиться. Я прошел стадию неодобрения, но не похоже, чтобы я мог угрожать ей тем, что оставлю ее дома. Она и так сидит взаперти. По большому счету — после того первого чиха, который смел нашу вселенную. Если она не имела права на маленькую поблажку, то кто имеет такое право?

Но потом шутки прекратились.

После истории с приклеиванием моих рук к лицу было несколько робких попыток. Пара канцелярских кнопок, которые оказались в моих шлепанцах и довольно сильно щекотали мне пятки. Колпачок на бутылке с кровью, приклеенный суперклеем. Но после — ничего.

А потом она начала проделывать эту штуку со своей шеей. Она расхаживала по квартире, останавливалась, запрокидывала голову, и затем, в таком положении, поворачивала ее налево, потом направо, щелкая суставами. В другое время она жаловалась на боли за ушами, точно в том месте, где нижняя челюсть крепится к черепу. Иногда, по ее словам, она чувствовала вены по бокам головы. Ей было достаточно подумать о них, и она начинала их чувствовать, могла ощутить, как бьется пульс. Потом — это продолжалось не слишком долго — она начала задаваться вопросом, что у нее с пульсом: может быть, он слишком быстрый или слишком медленный. Она смотрелась в зеркало.

Потом пошли фильмы. «Дневник Анны Франк». «Большой Побег».^[65] «Один дома». «Хладнокровный Люк». «Любитель птиц из Алькатраса».^[66] Снова «Анна Франк». Снова. Снова.

— Иззи, — говорю я, когда Анна в третий или четвертый раз приходит к выводу, что люди в большинстве своем хорошие. — Ты хочешь о чем-нибудь поговорить?

— Хм-м? — откликается она, ее лицо освещено синим экраном.

— Что-то не так?

Она пожимает плечами.

— С тобой все в порядке?

Она пожимает плечами.

— Я подумываю о том, чтобы поджечь квартиру… — Пауза. — Как тебе такое?

Пожимает плечами.

Она разговаривает со своими носками.

Она разговаривает с ними и устраивает кукольные представления, прежде чем натянуть их себе на ноги. Потом, в одну прекрасную ночь, вообще перестает надевать носки. А также снимать пижаму.

— Почему? — переспрашивает она, когда я задаю ей этот вопрос.

— А какой смысл? — добавляет она, проясняя смысл происходящего.

— «Дневник АнныФранк» — хорошее кино, — отец Джек тянет Иуду за поводок. — Многие смотрят его много раз. Ну, конечно, шесть раз в неделю — немного чересчур, но я не думаю, что это признак того, что вы сходите с ума.

Пауза.

— Думаю, что это признак того, что вам надо чаще выходить из дому. Что вы и делаете сейчас, а заодно беседуете со мной.

Иуда останавливается, чтобы справить нужду.

— Вы когда-нибудь спрашивали себя, что случится, если Иуда начнет кусаться? — говорю я.

— Вы имеете в виду, случайно станет псом-вампиром? Как вы себе это представляете, Марти?

— Нет, обращение тут ни при чем, — я мысленно заменяю Исузу Иудой, стараясь не перепутать местоимения. Стараясь, чтобы даже намека не проскользнуло. — Что, если он вдруг вас возненавидит? Ну, знаете, начнет кусаться или гадить вам в ботинки, когда вы спите…

Иуда заканчивает свои дела и проезжает несколько футов на заднице, вытирая ее о чью-то лужайку.

— Хорошо. Думаю, я бы посмотрел, не идет ли у него изо рта пена, — говорит отец Джек, пристально глядя на Иуду так, словно я, возможно, знаю нечто такое, чего не знает он сам. — Еще, думаю, стал бы прятать ботинки в туалете, когда ложусь.

— А с ним вы что сделаете? — спрашиваю я. — Вы…

Я прикладываю к своим клыкам изогнутые пальцы и изображаю укус. Не то что я думаю убить Исузу или обратить ее. Просто дела идут скверно, и я не представляю, как далеко это может зайти. В конце концов, она все та же маленькая девочка с хлебным ножом. Маленькая девочка, которая была готова посадить собственную собаку на цепь и оставить на солнце.

Отец Джек останавливается и смотрит на поводок, намотанный на руку. Он выглядит слегка опечаленным, словно не стал бы в ближайшее время затрагивать эту тему.

— Почему я должен убивать свою собственную собаку, если она доставляет мне неприятности?

Я пожимаю плечами.

— Возможно, если бы он испытывал сильную боль… — продолжает отец Джек. — Возможно, если бы он страдал, и у меня не было другого выхода…

Он сжимает мускулистое плечо Иуды, сгребая в пригоршню складки мохнатой шкуры.

— Эта собака спасала мне жизнь столько ночей, что я не могу сосчитать, — говорит он. — Я не могу упрекнуть его, если он делает все, что может, чтобы сказать, что нуждается во мне.

— Кусая вас, он говорит, что в вас нуждается?!

— Если я хорошо его кормлю — конечно.

— И как вы бы помогли ему? — спрашиваю я. — При условии, что у него не бешенство или что-нибудь в этом роде.

— Думаю, я бы постарался найти ему друга, — говорит отец Джек после небольшой паузы.

При слове «друг» в его лице что-то меняется — это заметно, хотя он стоит ко мне в профиль. Оно становится более серьезным. Более грустным. Лицом человека, который нуждается в дружеской шутке. Я так думаю.

— Не щенка, надеюсь, — говорю я, намекая на крест, который он носит — не на шее, как вы понимаете. — Вы же знаете, что говорят о владельцах и их питомцах, — добавляю я, полагая, что это справедливо; он же дразнит меня за мое пристрастие к азартным играм.

Но все, что отвечает отец Джек — «Право, не стоит», он явно не расположен шутить. Потом некоторое время молчит.

— Не щенка, — повторяет он и несколько нетерпеливо дергает Иуду за поводок.

Глава 15. Цена всего

Каникулы. Вот в чем мы нуждаемся. Отдохнуть от этой жизни. От этого места. От этой рутины. Где-нибудь в совершенно другом месте, где нас никто не знает, где мне не надо будет беспокоиться из-за микробов. Где-нибудь, где Исузу сможет гулять.

Где-нибудь… например, в Фэрбенксе, штат Аляска.

Я пролистал буклеты. Фэрбенкс — Майами вампиров. В течение всей зимы солнце лишь высовывается из-за горизонта — на три, от силы на четыре часа в день. Остальное время — великолепная ночь, все небо в звездах и северное сияние, похожее на призрак радуги. Всю зиму ночной воздух оглашают возгласы и смех вампиров, проживающих, прожигающих это восхитительное время — навязанный астрономией подарок.

«Скажите Фэрбенксу «да»! — призывают буклеты. — Скажите «да» Лунному свету, Полночи и…»

Одно из этих «и» — туман. При минус сорока разница температур между землей и воздухом такова, что местность окутана туманом — как ведерко с кубиками льда, которое только что вытащили из морозильника. Иногда ледяной туман становится настолько густым, что даже глаза вампира не могут ничего разглядеть на расстоянии больше двух футов. Примерно так я представлял себе чистилище — место, изобилующее потерянными или почти потерянными душами, которые бродят толпой, но каждая сама по себе, окутанная водоворотом слепящего, бесконечного тумана. Мне всегда нравилась эта идея — исчезнуть и стать невидимым для всех, кто не находится на расстоянии нескольких шагов. И теперь, когда Исузу появилась в моей жизни, эта идея нравится мне еще больше.

«Держите меня за руку. Следуйте за мной».

Ф-фу!

Другое «и» — теплая одежда. На Аляске даже вампиры нуждаются в чем-то, что позволяет им сберечь тепло. Не потому, что иначе мы будем мерзнуть. Наоборот. Мы не чувствуем. Мы не заметим, как кровь в наших венах медленно превращается в слякоть. Мы ведем себя как лягушка, которую бросили в кипяток. Объясняю: если бросить лягушку в кипяток, она будет метаться, пытаясь спастись, но если бросить ее в холодную воду и медленно повышать температуру, она будет просто сидеть, пока у нее в буквальном смысле не закипят мозги.

Они оборудованы подогревом — куртки, которые мы носим на Аляске. Потому что наши тела не излучают тепла, которое можно удержать с помощью обычных курток, пальто и шуб. Пытаться согреть нас без помощи маленького электрического обогревателя — это все равно, что согревать кусок камня, завернув его в одеяло.

В этом есть свой плюс. Искусственно поднятая температура тела позволяет нам снова видеть наше дыхание. Какая мелочь — пар, вырывающийся изо рта. Но он символизирует, что мы живые существа, а не просто не-мертвые. Вид этого легкого облачка вызывает у вампира примерно те же чувства, что и результат действия виагры на какого-нибудь дедулю.

А теперь сложим все вместе. Плохая видимость? Теплая одежда и пар изо рта больше не вызывает подозрений? Плюс среднесуточная температура, которая убивает микробов лучше, чем старый добрый листерин,^[67] даже если ваше дыхание благоуханно, как старый ржавый помойный бачок?

Да, думаю я. Каникулы. То, в чем нуждаемся мы с Исузу. Отдохнуть от всего.

Я покупаю ей парку в «JCPenney»,^[68] в отделе для скороспелок — это под секцией «Гроб, Склеп и Преисподняя». Все, что требуется, чтобы выдернуть провода — это хороший рывок, но как быть с пером? Это уже другая история — особенно после того, как Исузу шлепается на распоротую подушку, и в комнате с минуту кружится маленькая метель.

— Эй, папочка, — произносит она тихим, слишком глубоким голосом, похожим на скрип ржавых железок. На всякий случай я не замечаю, что она подавлена. На всякий случай я не слушаю ее крики о помощи. — Что всегда поднимается?

Прежде чем ответить, я выплевываю перо.

— Цены, — бормочу я.

Это половина шутки, которая обычно очень нравилась моему отцу. Другая половина звучит так: «даже цены на то, что упало».

Исузу жует резиновый виноград — еще одна дикая привычка, которую она завела в последнее время. На кончике ягоды есть отверстие, в том месте, где она когда-то прикреплялась к резиновой лозе. Исузу научилась издавать с помощью этих штук чмоканье и звонкие щелчки — в свое время мы для этого пользовались жвачкой — и развлекается этим постоянно, потому что знает, как меня это достает. Другой вариант: она прикрепляет виноградину на кончик языка и показывает ее мне — для того, чтобы поглумиться над своим старым папочкой.

Именно это она делает сейчас, и я быстрым движением срываю с ее языка резиновую ягоду. Чпок!

— Будешь так делать — на языке вскочит болячка, — говорю я. — Советую об этом задуматься.

— Ага, точно, — отвечает она, вытаскивая еще одну из кармана пижамы. — Не, серьезно. Что ты решил затеять?

И снова смачное «щелк»!

— Я? — переспрашиваю я. — Маленький отпуск.

Исузу выглядит так, словно я только что ее шлепнул. Она перестает жевать. Она так любила доставать меня, но я единственный, кто оказался в ее распоряжении. И это ясно читается у нее на лице: сама мысль о том, что я уеду хоть на какое-то время, пугает ее больше, чем геенна огненная.

— Куда… — начинает она, — к-к-куда ты едешь?

О, вот что мне нравится в статусе родителя. Возможность безнаказанно мучить своего отпрыска. Я позволяю себе немного потянуть удовольствие.

— В Фэрбенкс, — говорю я. — А-Кей.^[69]

— Епты-ы-ыть…

— Следи за языком!

— Извини, — бормочет Исузу. Пауза. Пауза. — Аляска?

— Двадцатичасовые ночи, детка, — говорю я, откладывая в сторону несколько перьев, которые приземлились мне на плечи. — Город развлечений для взрослых… — я выдерживаю паузу, а потом — «Ву-х-х-ху!!!» и отвешиваю короткий тычок невидимой боксерской груше, словно молоденький вампирчик… ну, скажем, тот, что гораздо моложе меня.

«Кто ты такой? — говорят глаза Исузу. — Кто ты такой и что ты сделал с Мартином?» Потом ее губы решают озвучить это чувство, поскольку глаза не обвинят их в плагиате.

— Кто… ты… — начинает она.

— Ты еще не понимаешь, для чего это? — я встряхиваю парку, поднимая новую снежную бурю.

«Мое! Мое! Все это мое!» — говорят глаза Исузу. Ну, или что-то в этом роде.

— Ты шутишь? — произносят в это время губы.

Ее обычный голос, не приглушенный, не похожий на скрип ржавчины.

— Не-а.

— Ты правда берешь меня с собой? — вопрошает она с волнением и настойчивостью, которых я слишком давно у нее не замечал.

Некоторое время я молчу, предоставляя ей ждать ответа. Томиться в ожидании. Потом даю ее парке нового пинка, улыбаюсь и позволяю утиным перьям кружиться вокруг нас — легким, как каламбур.

Есть одна вещь, которая не просто изменилась, как все на свете, а изменилась к худшему. Авиаперелеты. Нет, не обслуживание на линиях — обслуживание всегда оставляло желать лучшего. Стоимость билетов. Одно из дополнительных преимуществ, которое вы получаете, став вампиром — возможность покупать самые дешевые билеты, поскольку вы летаете исключительно ночными рейсами. Теперь, когда других рейсов просто не бывает, вам приходится платить по полной, чтобы возместить авиакомпании «убытки», которые она несет из-за того, что самолеты днем не летают.

Хорошо, я признаю, что координировать перелеты стало намного сложнее. Например, такая элементарная вещь, как путешествие с востока на запад, требует строгого следования расписанию — откровенно говоря, на большинстве авиалиний понятия не имеют, за каким чертом это нужно. В зависимости от времени года самолет, который летит из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, могут не выпустить, если задержка рейса составит чуть более получаса. Дело даже не в том, что сам полет занимает целую ночь. Перелет — не единственное, что вы должны вписать во временной интервал от заката до рассвета. Вы должны учитывать время, которое требуется пассажирам, чтобы приехать в аэропорт в пункте посадки и уехать из аэропорта в пункте назначения, время на то, чтобы сдать и получить багаж, время, которое требуется секьюрити, чтобы подвергнуть унизительному осмотру каждого третьего, и так далее, и тому подобное. Вы можете попробовать выразить протест, но вряд ли улыбка аэрофлота покажется вам столь же дружелюбной, когда в аэропорту на автопилоте приземлится самолет с мясными поджарками на борту.

Впрочем, кое-кто от этого только выиграл. Например, владельцы гостиниц, расположенных в аэропортах и по соседству, наверняка заметили, что доходы от их бизнеса растут как на дрожжах. Единственный безопасный способ долететь от побережья до побережья летом, когда ночи особенно коротки, состоит в том, чтобы взлетать и садиться, взлетать и садиться — и так пару ночей кряду, а может быть, и больше. И в каждом месте пересадки вам придется снимать комнату. К примеру, наше путешествие в Фэрбенкс — это четыре ночи и три гостиницы.

Единственная реальная проблема, с которой мы столкнулись — это туалет. Пищу я добываю обычным способом, совершая набеги на ближайший зоомагазин. Но продукцию моего маленького кухонного комбайна надо куда-то девать. Это потребовало творческого подхода, и мне пришлось вспомнить, что раньше у слова «уборная» было другое значение.^[70] Спорю, у обслуживающего персонала «Red Roof»^[71] это открытие вряд ли может вызвать бурный восторг.

Но это не единственная вещь, которая выдает присутствие смертного. О да, нам с Исузу есть что скрывать. Она натягивает на руки перчатки, получает солнечные очки, голова у нее замотана марлей, как у Клода Рейнса в «Человеке-невидимке».^[72] Утром перед отъездом я делаю исключение из правила, которое никогда не нарушается, и предлагаю Исузу сжечь некоторое количество оставшихся перьев.

— Дай им разгореться и затлеть, — говорю я.

Потом прошу ее взять то, в чем ей предстоит ходить, включая перчатки и целый рулон хирургической марли.

— Пусть как следует продымятся, — объясняю я.

— Пахнет дерьмово, — сообщает Исузу, когда я опутываю ее голову дымной марлей, как бальзамировщик будущую мумию.

— Запах как запах, — возражаю я. — Горелый белок.

— Ага, — отзывается она. — Вот я и говорю.

В такси, в аэропорту, при получении багажа — мне приходится всего лишь снова и снова повторять одно-единственное слово, которое приводит в ужас любого вампира и которого достаточно, чтобы положить конец любым разговорам:

«Солнечный ожог».

Это слово производит эффект удара электрическим током. Вы приходите в себя, но тут же получаете разряд и снова начинаете дергаться.

На борту самолета стюардесса пытается всучить нам бесплатную порцию плазмы — это из разряда услуг. Она касается своих губ, лица, горла и никак не может остановиться.

«Скороспелка, а все туда же», — вот что они думают.

«Неудавшееся самоубийство», — вот что они добавляют мысленно, цокая языком.

В Сиэтле наступает неожиданное похолодание, и я замечаю струйки тумана, которые просачиваются сквозь бинты Исузу, как только мы оказываемся на тротуаре, чтобы поймать такси до гостиницы. У меня перехватывает дыхание.

— Господи Иисусе… Только не сейчас…

И я отчаянно заставляю Исузу пригнуться, в то время как полдюжины носильщиков разглядывает собственные ботинки.

— Что, весело? — бормочет Исузу.

— Совсем чуточку, — шепчу я в ответ и награждаю свое мнимое чадо воображаемым щипком.

Автоматические двери раздвигаются. Фэрбенкс, штат Аляска, пять часов вечера по местному времени, солнце вот уже час как село, легкая штора из сине-зеленого сияния шириной во все небо трепещет и мерцает, колеблемая призрачным космическим ветром.

— Ничего себе! — произносит Исузу, вытягивая шею и запрокидывая свою забинтованную головку.

Пар, срывающийся с ее губ, похож на выхлоп примерно дюжины такси, стоящих рядком у бордюра с работающими двигателями.

Что до меня, я сдерживаю дыхание около минуты, дожидаясь определенного момента. Как только створки дверей, скользящие навстречу друг другу, встречаются, я размыкаю губы и делаю выдох. Белая струйка водяных паров толщиной с карандаш вытекает в воздух и рассеивается. Я дую снова, сильнее, туман становится гуще, струйка — толще и чуть дольше не рассеивается.

— Ха! — я так тащусь от самого себя, что становится неловко.

Даже сквозь бинты и черные очки я вижу, как Исузу корчит свою фирменную гримасу.

— Ладно, — говорю я, — а как тебе такое?

Выдыхая, я шевелю языком, и струйка начинает походить на волнистую линию. Я раскидываю руки в перчатках, словно жду фанфар и аплодисментов.

— Недурно, а?

Исузу пожимает плечами.

Хорошо. Я кручу колесико термостата на воротнике своей куртки, пока облачко пара около моего рта не исчезает.

— Дыхни так сильно, как можешь, — говорю я, и Исузу повинуется.

Я втягиваю в себя пар, как пассивные курильщики вдыхают сигаретный дым, и чувствую, как он наполняет мой рот, словно пещеру — пещеру, в которой давно не разжигали огонь. Сейчас моя задача — вспомнить армейские деньки, когда табак стоял под номером пять в списке наиболее необходимых пищевых продуктов. Я придаю своим губам необходимую форму, надеясь, что память меня не подвела и новообразование в виде клыков не сведет мои усилия на нет. А потом разом выдыхаю — очень быстро, чтобы колечко холодного пара проскользнуло мимо моих губ, сложенных бантиком. Оно дрожит в воздухе, двигается прочь, в течение пары секунд растет, после чего распадается.

Аплодисменты Исузу звучат так, словно она заставила хлопать в ладоши плюшевого мишку — а еще это напоминает звук батареи, ведущей заградительный огонь, только звук сильно приглушен: «туд-туд-туд».

— Классно, — говорит она.

Я кланяюсь и в порыве вдохновения повторяю. Плюшевый мишка снова рукоплещет. После этого я возвращаю переключатель в прежнее положение и снова получаю возможность выдыхать собственный пар.

И тут мы замечаем это.

Шест.

Шест, торчащий из сугроба, и снег под ним красный, как «дабл-черри» в пластиковых стаканчиках. На шесте нет ни флага, ни красно-белого полосатого «чулка».

— Это Северный полюс? — спрашивает Исузу.

— Вряд ли, — говорю я, хотя не вполне в этом уверен.

Шест изготовлен из какого-то металла — может быть, из стали, но скорее всего, из алюминия. На ледяной металлической поверхности маленькие метки, сделанные чем-то розовым — кольца на высоте трех и пяти футов, затем около полудюжины колец между пятью и шестью футами и еще несколько выше. Позади шеста — цифровой термометр, гордо демонстрирующий миру ярко-красные минус сорок два. А перед шестом, в парке, подключенной к автомобильному аккумулятору, на садовой скамейке восседает трудолюбивый гражданин Фэрбенкса. Зачехленные руки поддерживают лежащую на коленях камеру, у ног сейф, похожий на почтовый ящик, украшенный щелью для денег и простой надписью: «Залезьте выше», а ниже — цена попытки: «5.00 $ (США)».

— Это не он, — говорю я, припоминая, сколько раз осмеливался лизнуть флагшток зимой во времена моей юности.

— Что вы, конечно, он, — наш предприниматель улыбается. — Я могу дать вам конверт, восемь на десять, и открытку. Открытки реально пользуются спросом. А еще у меня есть штемпель.

Не снимая перчаток, Исузу трогает пальцем нижнее розовое кольцо.

— А это что? — спрашивает она.

Наш бизнесмен высовывает язык, указывает на него и подмигивает. Исузу слегка склоняет свою забинтованную голову набок и несколько секунд обрабатывает информацию.

— Фу, вот гадость! — она отдергивает руку, словно шест наэлектризован. — Вы…

И она почти произносит это. Почти произносит «Вы, вампиры…», но вовремя останавливается и решает сменить курс.

— Вы только голову морочите, — заявляет она.

— Эй, — парень поднимает руки, словно сдается в плен. — Просто попробуйте. И у вас тут же все зарастет. А потом можете спокойно отправляться домой, зная, что маленькая частичка вас осталась здесь… — он переводит дух, потом добавляет: — Это менее болезненно, чем оставлять сердце в Сан-Франциско.

— Может быть, в следующий раз… — бормочу я, в экстренном порядке уводя Исузу из зоны слышимости, после чего кладу руки ей на плечи и разворачиваю лицом обратно к Северному сиянию.

— Запомни, — шепчу я, обращаясь к ее забинтованной голове. — Ты должна взять что-нибудь на память.

Исузу напрягается, чтобы поглядеть назад через плечо, а потом шепотом отвечает:

— Только не открытку.

Они больше не мажут лицо белым. А может, и мажут, только белый грим в Фэрбенксе не продают. Красный — да, можете не сомневаться. Черный — точно. Синий, зеленый, желтый, даже фиолетовый, но не белый. Клоуны-вампиры — те, что принадлежат к европейской расе — на самом деле не нуждаются в слое штукатурки на лице, они вполне хороши в естественном виде. Вот почему я нахожусь в «Уолгрин»,^[73] где приобретаю вазелин, мел и подозрительно много пузырьков «уайт-аут».^[74]

— Должно быть, вы часто делаете ошибки, — замечает продавец.

— Вдвое чаще, чем вы думаете, — отвечаю я.

По возвращении в гостиницу, в нашем номере, я мажу, разливаю, растираю, размешиваю. Поле для эксперимента — мое предплечье. Состав смеси определяется на глаз. Исузу наблюдает.

— Слишком белый, — сообщает она.

— Ваше мнение очень важно для нас, — отвечаю я механическим голосом. — Пожалуйста, продолжайте.

— Не, я правда, Марти, — настаивает Исузу. — Я буду белее, чем «Милли Ванилли».

Кстати, я говорил, что Исузу сама не своя до хитов восьмидесятых? Она накачала из интернета массу всякой всячины — «МС Hammer», «Milli Vanilli», «Mr. Ice»… Что до меня, то я серьезно подумываю выступить с предложением о причислении изобретателя наушников к лику святых. Ну, или хотя бы наградить его Нобелевской премией Мира… и тишины.

— Слушай, детка, — говорю я. — Когда мы соберемся облапошить кого-нибудь с двухцветными глазами, арбитром будешь ты. Но пока, мне кажется, я лучше представляю, в каком цвете вампиры видят мир.

Она смотрит сверху вниз на мою руку, потом наши взгляды встречаются. И она переводит разговор в другое русло.

— Значит, мне можно будет ругаться?

— Да, — говорю я. — Только не сейчас. Только на людях.

— И кричать можно?

— Предполагается, что да.

— Классно.

— Нет, — поправляю я. — Печально.

— И все это можно только сейчас, — добавляю я.

— Дерьмово, а?

— Давай потом, — предупреждаю я.

Но Исузу только улыбается. Для нее это обещает быть чем-то вроде Хэллоуина — без леденцов, зато все словечки вроде «затрахало», которые у нее накопились, наконец-то можно будет выпустить на волю, прокричав во всю силу своих легких.

В жизни каждого отца наступает время, когда он начинает побаиваться собственного ребенка. И хотя в моей жизни уже было несколько таких моментов, Исузу не собирается останавливаться на достигнутом.

Вот, например.

Мы идем по пассажу вместе с другими туристами, Исузу — в своей боевой раскраске, в темных очках, с фальшивыми клыками. Я останавливаюсь, чтобы глотнуть крови из питьевого фонтанчика, когда взгляд Исузу сосредотачивается на каком-то несчастном в гавайской рубашке.

— СМОТРИ, КУДА ПРЕШЬ, ДОЛБОЕБ ГРЕБАНЫЙ! У ТЕБЯ ЧТО, ДЕРЬМО ВМЕСТО МОЗГОВ?

Это произносит моя маленькая девочка. Поток красноречия ударяется в высокий потолок, рикошетом отскакивает от него и рассыпается по всему дворику. Каждый из присутствующих кровопийц замирает на месте. Все смотрят на нее. Похоже, ничего подобного никому из них видеть еще не доводилось. Они просто останавливаются и смотрят.

Парень в гавайской рубашке нервно озирается, улыбается, пожимает плечами. Всем все понятно. Все счастливы: это он и никто больше.

— ЧЕГО ЛЫБИШЬСЯ, УБЛЮДОК? — орет Исузу. — СЕЙЧАС ВЫДЕРНУ ТЕБЕ ЗЕНКИ, ПОКА ОНИ САМИ НЕ ВЫПАЛИ, И ПОЙДУ ИГРАТЬ В ПИНГ-ПОНГ, ОБЕЩАЮ…

— Извините, — умоляет мистер Гавайи. — Я не видел…

— А МНЕ НАСРАТЬ, ЧЕГО ТЫ НЕ ВИДЕЛ! — продолжает Исузу. Ее голос уже срывается от напряжения, поскольку до сих пор ей не приходилось использовать этот диапазон. — СЛЫШЬ, ТЫ, ТУПИЦА, ЕСЛИ БЫ Я ХОТЕЛА, ЧТОБЫ ТВОЙ ГРЕБАНЫЙ БАШМАК ОТПЕЧАТАЛСЯ У МЕНЯ НА…

— Извините, — вмешиваюсь я, зажимая Исузу рот и стараясь не размазать при этом ее грим. — Она…

— Конечно, конечно, — подхватывает парень в гавайской рубахе. Он уже по уши счастлив, что может умыть руки. — Понимаю.

И буквально испаряется, превратившись в размытое пятно белой кожи, гиацинтов и зеленых попугаев. Исузу кусает меня за ладонь.

— Вот сукин сын, — бросаю я.

Толпа, которая остановилась полюбоваться на Исузу, теперь разглядывает меня. Я отмахиваюсь — рука у меня кровоточит, но скоро все пройдет.

— Ничего особенного, — говорю я, обращаясь к публике. — Занимайтесь своими делами. Все свободны. Расходитесь.

И снова зажимаю Исузу рот — на сей раз для того, чтобы помешать ей хихикать.

— Все свободны… Расходитесь, — бормочет она, заставляя мои пальцы вибрировать, а потом ее теплый, влажный язычок начинает искать щель между пальцев, через которую может просунуться наружу.

— Очень смешно, — шепчу я. — Я знаю, я сам сказал, что ты можешь ругаться… но, черт подери, где ты этого нахваталась? У дальнобойщиков? Нет, вряд ли. У них стоянка рядом с военно-морской базой, возле…

Я не успеваю договорить. Не успеваю, потому что тыльная сторона моей ладони становится мокрой. Язык Исузу, который только что тыкался в нее с другой стороны, замирает — по крайней мере, мне так кажется. Вместо этого я чувствую, как подергивается горлышко под кончиками моих пальцев. Я смотрю на свою руку, сияющую свежими следами нежданных слез.

— Иззи? — шепотом спрашиваю я. — Что такое? Что случилось?

Исузу трясет головой. Снова сглатывает. И наконец…

— А если она позвонит? — рыдание. — Она не знает, где мы…

— Кто?

Но я уже знаю ответ.

— На телефонной станции знают, Тыковка, — вру я. — Как только вернемся в номер, проверим и узнаем.

Но при виде ее личика — украшенного темными очками и «уайт-аутом», которым я пытался замазать свои ошибки — при виде ее личика я понимаю, что она знает. Знает, что ее мама мертва. Знает, что я скрывал это. Мы не говорили об этом с той самой ночи, когда я привел ее к себе домой. Я удивлялся весьма любопытному отсутствию любопытства, но ничего не спрашивал. Думаю, я слишком расслабился и поэтому избегал подобных разговоров.

По крайней мере, до сих пор. Расслабился. Почиваю на лаврах. Но больше этого не будет.

— Ты хочешь, чтобы я это сказал? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает она, обращая ко мне лицо и позволяя мне увидеть, как два крошечных меня смотрят с темных линз — маленькие, пойманные в ловушку.

— Она… — начинаю я, и Исузу вздрагивает.

— О'кей, — произносит она, как будто я уже сказал то, что хотел.

А может быть, она говорит это для того, чтобы я не говорил.

— О'кей, — повторяет она, снова кивая. — Думаю, да.

— Как?..

— Она никогда не звонила, — объясняет Исузу. — Даже днем.

И внезапно я вижу то, чего не видел, о чем даже не догадывался. Все эти дни мой маленький солдат занимается чем угодно, но помимо этого — прислушивается к телефону, ожидая звонка, которого никогда не будет. Вы не можете этого видеть, потому что в это время спите. Вы не можете этого видеть, когда позже прокручиваете видеозапись или видите вашу девочку на экране компьютера, сидя у себя на работе. Вы не можете видеть, как кто-то прислушивается к телефону, который не звонит.

И в этом — вся моя ошибка.

— Хочешь на кого-нибудь покричать? — спрашиваю я.

— Не-а.

— Может, на меня покричишь?

Исузу поднимает глаза, заставляя смотреть на себя, снова сникает и повторяет, как эхо:

— Не-а.

После нашего маленького приключения на аллее мы придумываем для Исузу новую легенду: она — скороспелка, которая не может не то что кричать, но даже разговаривать. Вампиризм вылечивает некоторые физические дефекты, даже отдельные формы слепоты и глухоты, но не может заставить искривленные конечности выпрямиться, не может заставить вырасти то, что не выросло.

Итак: Исузу родилась без голосовых связок. Она может слышать, может улыбаться или дуться, если сочтет нужным. Но она не может говорить. Мой маленький Харпо Маркс^[75] в «уайт-ауте», темных очках и с фальшивыми клыками. Я исписываю стопку карточек размером три на пять, которые она будет держать в кармане и выдавать окружающим при необходимости. «Трахни себя в жопу — вылетит мышка». Для правдоподобия.

Конечно, новая легенда как нельзя лучше вяжется с тем фактом, что Исузу последнее время почти не разговаривает — особенно с вашим покорным слугой. Два «не-а» — вот, можно сказать, и все, что я слышал от нее за все это время, после того, как я признал (или почти признал, хотя готов был признать полностью) смерть её матери.

Удивительно, сколь часто в нашем повседневном общении мы можем обходиться без слов. Особенно если один из нас дуется. Особенно если одному глубоко наплевать на другого. Если говорить, например, о нас с Исузу, то наши беседы после почти-признания очень скоро принимают следующий вид. Я, держа в каждой руке по банке с кошачьим или собачьим кормом, изображаю весы правосудия, которые пребывают в нерешительности. Или легонько подталкиваю Исузу локтем, словно подаю ей сигнал обгона. После чего она пожимает плечами и показывает мне, на что похож ее затылок.

По возвращении в гостиницу я сижу и крашу остатками «Уайт-аута» ногти на пальцах: на большом, на среднем (не подумайте, что я показываю «фак»), на мизинце. Зачем? Понятия не имею. Возможно, от этой неизменной тишины я впадаю в маразм. Возможно, я надеюсь, что Исузу будет вынуждена задать мне этот вопрос. Я дую на ногти, растопыриваю пальцы веером, снова дую.

Исузу безучастно смотрит на меня. Встает, забирает у меня пузырек, берет меня за руку. Безмолвно раскрашивает пропущенные ногти — на указательном и безымянном. И снова возвращается к телевизору, где идет Шоу Маленького Бобби Литтла — по-прежнему храня молчание.

Лишившись звука ее голоса, я сижу в нашем номере, в темноте. Я прислушиваюсь к сопению Исузу — моего маленького армейского джипа, чей двигатель работает на холостом ходу, — наблюдаю за дикими отсветами северного сияния, которые играют на ее сонном личике, за причудливыми тенями разных предметов, тянущимися по стенам и потолку. Вот и все, чем сейчас занимаюсь. Я сижу в темноте, смотрю на все это и задаюсь вопросом: можно ли говорить о похищении, если вы похищаете собственного ребенка? Если вы похищаете его для его же блага? Если единственный выкуп, который вас устраивает — это возвращение того положения вещей, которое существовало до тех пор, как вы перестали друг с другом разговаривать?

Нет нужды беспокоиться о том, что ей придется находиться на открытом воздухе. Парку и рукавицы она не снимала, она так и спит во всем, в чем была, когда мы пришли. Насколько я понимаю, в нашей гостинице забыли об особенностях терморегуляции у клиентов-смертных. Если вы хотите немного прогреть номер — скажем, для того, чтобы заняться любовью, — извольте доплатить. Напомнив себе, что существо, с которым я зарегистрировался в гостинице, выглядит как скороспелка четырех футов ростом, с солнечными ожогами, я решил, что этот вопрос лучше не поднимать. В конце концов, есть вещи, от которых даже вампиров бросает в дрожь.

Между прочим, шнуры из полистерола существенно облегчают работу похитителя — я выяснил это еще в те времена, когда мы охотились стаями. Тогда мы решали проблему с помощью клейкой ленты, но любой специалист по научной организации труда скажет, что вам придется делать слишком много лишних движений. Сначала вытащить катушку, потом два-три раза обернуть ленту вокруг запястий жертвы, потом оторвать конец и затем повторить то же самое на лодыжках. А если у вас есть веревки, то все можно подготовить заранее: сделать из веревки большое «О»… нет, скорее «Q», учитывая наличие у этой штуки хвоста. И когда начинается шоу, вам остается просто набросить ваше «Q» на запястья жертвы и рывком затянуть петлю. Ни суеты, ни возни, и у жертвы нет никакой возможности пошевелиться. Полиция пользовалась такими штуками многие годы — скажем так, для контроля поведения граждан, и теперь я вижу, почему. Это дешево. Практично. Разве что достаточно болезненно, если шутник попытается сопротивляться.

Когда вы имеете дело со спящими смертными определенного роста, вам ничего не стоит стянуть ему лодыжки и запястья — если только вы не разбудите его, набрасывая свое лассо. Именно так все и происходит на этот раз. Шмыг-шмыг, цап-царап — и дело в шляпе! Исузу связана и превращена в ручную кладь прежде, чем получает хотя бы шанс открыть свои предательские глазенки. И когда она просыпается, она не кричит, не задает вопросов и даже не ругается. Возможно, потому, что она все еще дуется. А может быть, она всегда так просыпается — бесшумно, научившись этому в те времена, когда стены вокруг нее пахли червяками, особенно во время дождя.

Я жду. Позволяю ей сфокусировать глаза. Убедиться, что все сделанное сделано человеком, которого она знает. И затем вытаскиваю ее из постели и перебрасываю через плечо, точно скатанный коврик. Она не сопротивляется. Не корчится. Ее тело кажется совершенно безжизненным, словно она настолько приучила себя к мысли о смерти, что не знает, как еще быть.

Это огорчает меня еще сильнее, чем ее молчание.

Я спускаюсь по лестнице к автомобилю, взятому напрокат. Встряхиваю — чуть грубовато — мою связанную тряпичную куклу, надеясь, что она поглядит, рыгнет, пукнет. Надеясь на «мать твою», на «чтоб ты сдох», на «поосторожнее». Ничего. Я отвечаю тем же, запихиваю ее в багажник и затем захлопываю крышку.

Потом беру сумку со своими пожитками, пристраиваю на пассажирское сиденье — прежде чем отключить обогрев двигателя и блокировку коробки передач. Завожу машину и уезжаю со стоянки.

Во всем этом, разумеется нет никакой необходимости. Я мог отвезти ее туда, откуда забрал, без всех этих жутких уловок. Что тут можно сказать? Я католик, глубоко верующий. Жаждущий спасения души. Между Страстной Пятницей и Светлым Воскресеньем — ад, куда душа попадает, чтобы страдать. Вдобавок, я — всего лишь мельчайшая частица, недовольная тем, как она относилась ко мне в последнее время. Мы отправились в эту поездку, чтобы развеяться, а приехали к чувству вины.

Конечно, я врал ей. Я говорил ей, что ее мама ушла. Но дело пора закрыть за истечением срока давности. А если учесть смягчающие обстоятельства, которые позволят не подвешивать меня за ребра на мясном крюке… Например, что не я убил ее маму. Например, что с момента гибели ее мамы я воспитывал ее саму. Думаю, это позволит мне скостить несколько лет. Черт, ей десять, а мне — больше сотни. Учитывая разницу в возрасте, я заслуживаю небольшой передышки.

Но ничто не помогает мне обрести твердость духа, необходимую для того, что я задумал. Я должен думать о чем-то приятном. Я должен думать о том, как выглядит личико Исузу.

И вот я еду и представляю, как ее недовольная гримаса превращается в улыбку. Представляю, как ее маленькие ручонки обвиваются вокруг моей шеи — обнимая, прощая, приветствуя меня, вернувшегося из ада с пасхальными яйцами и шоколадным кроликом.

Вообще-то, если задуматься, я положил слишком много яиц в одну корзину. Когда все сказано и сделано, остается только лед. Не справедливая расплата. Не вознаграждение усилий. Даже не воздаяние по заслугам. Только лед.

Мы приехали. Я вытаскиваю сумку с пожитками. Откидываю крышку багажника, помогаю Исузу выбраться, позволяю ей оглядеться.

— Ну? — спрашиваю я.

Весь мой мир балансирует на острие иглы первого слова, произнесенного между нами за эти дни. Исузу моргает. Она протерла бы глазки, но ее руки связаны. Мне ничего не стоит перерезать шнур, но сначала я должен услышать ответ. Исузу пытается отделаться кивком.

— Этого недостаточно, — говорю я. — Мне нужны слова. Энергия звука, которая передается через воздух посредством колебаний. От твоих губ к моим ушам.

— О'кей, — отзывается Исузу.

Мягко, так мягко.

— Извини? Что это значит?

— «Да», — говорит она.

— Вот и славно, — я разрезаю ее путы, а потом вручаю ей краску для лица, клыки и очки.

Так мог бы выглядеть ад, когда он замерзнет. Когда вы размышляете на тему ада, то непременно задаетесь вопросом, что за люди могут там находиться — завсегдатаи вечеринок, художники, нонконформисты… Наверно, это ересь — представить, что в оледеневшем аду может быть весело. Что там может быть красиво. Что там проходят вечеринки вроде Фэрбенкского Ледяного Карнавала.

Вот о нем я и говорю.

Что с того?

Я — бывший убийца, который снова стал ходить к причастию и свел дружбу с непрактикующим священником-педофилом. Мы оба вампиры, и мы оба заботимся о смертных: он — о собаке по кличке Иуда, я — о маленькой девочке, названной в честь спортивного внедорожника. А вот что меня не слишком заботит, так это вопрос, считать мое мнение ересью или нет.

Я заранее навел справки о карнавале. В нашем мире — в мире, где ножи относятся к разряду сексуальных игрушек и за пять долларов можно купить открытку с видом металлического флагштока, покрытого кусочками примерзшей кожи — вам придется проявлять осторожность в отношении всего, связанного с так называемой «плотью». Но это хорошо. Ничего такого, что показывали в фильмах для взрослых — до того, как мир изменился, — вы здесь не увидите. А увидите вы катание на коньках, ледяные скульптуры, грубоватые карнавальные игрища и аттракционы вроде колеса обозрения, которое вращается, освещая небо, отражающееся в темных очках Исузу.

Готов поспорить, что ее покойная мама никогда не брала ее туда, где так холодно. Вот о чем я думаю, выуживая коньки из своей сумки — пару для нее, пару для себя. И предлагаю ей руку.

— Прошу вас…

Исузу берет мою обтянутую перчаткой руку в свою ручонку. И это означает, что я прощен.

Мы проходим через вход с коньками, висящими у нас на плечах, покупаем целую ленту билетов и направляемся прямо на каток. Лед — просто лед — гладкий, как крышка медной шкатулки. И еще там полно скороспелок, которые не вопят — как в стрип-клубах при температуре ниже сорока восьми. Вместо этого они напрягают свои полудетские голосовые связки, выражая восторг, крайний восторг по поводу происходящего здесь и сейчас.

— Можно разговаривать? — шепчет Исузу.

— Можно смеяться, — отвечаю я. — Можно приятно проводить время. Можешь считать, что это приказ… — Пауза. — Только не подходи к другим, чтобы рассказать о своей жизни, хорошо?

— Ага, — говорит Исузу и быстро клюет меня в щеку — прежде чем устремиться на лед в своих ботинках на плоской подошве.

Ее руки раскинуты, как крылья птицы; кажется, она немного удивлена, что не скользит, как другие, проносящиеся вокруг нее. Я свищу, привлекая ее внимание.

— Эй, хитрюшка, — говорю я, шнуруя свои коньки. — Ничего не забыла?

Исузу берет крошечные конечки, которые до сих пор висят у нее на шее, и смотрит на них, словно задается вопросом, для чего они предназначены. Я уже заканчиваю, а она все еще держит их в руках, уставившись на них, на их безумно тонкие лезвия.

— Вперед, детка, — подбадриваю я. — Давай помогу.

Я сажаю ее к себе на колени, натягиваю один конек, потом другой, шнурую их потуже, чтобы они не убежали от моего маленького новичка. Взяв ее за руки, я вывожу ее на лед.

— Отлично, — говорю я. — Первая вещь, которую мы сделаем, — шлепнемся на попку.

Я медленно отпускаю ее руки, убеждаюсь, что она твердо стоит на ногах и что ее щиколотки не зацепились друг за друга.

— О'кей. Готова?

Я падаю на лед, некоторое время сижу неподвижно, потом поворачиваюсь вполоборота. Преувеличенно зажмуриваюсь, открываю один глаз, потом другой.

— Это было недурно. Теперь твоя очередь.

Исузу смотрит на меня, и на ее мордашке отражаются самые мучительные сомнения. Возможно, она немного поспешила меня прощать.

— Слушай, это не так плохо. У тебя вся попа в снегу…

Исузу улыбается каждый раз, когда я говорю «попа»

— …К тому же, не так уж высоко падать…

Ухмылка.

— Если ты что-нибудь себе сломаешь, мы обратимся к попному доктору…

Улыбка.

— К специалисту по попам.

Широкая улыбка.

— К лучшему в мире специалисту по попам. Он сделает тебе попотомию. Ты сможешь выбрать себе новую попу. Любую попу, какую только пожелаешь.

Исузу начинает смеяться, потом икает, теряет равновесие и, наконец, шлепается на попу.

— Ви-и-и-и! — кричу я, хватая ее за один конек и раскручивая, точно колесо рулетки.

Это заставляет ее смеяться громче, она захлебывается смехом и начинает икать.

А я? Я уже усмехаюсь — так широко, что клыки едва не встречаются у меня на затылке.

Если бы Ватикан видел нас такими… нас, скорее всего, давным-давно перестали бы уничтожать. Я так думаю. Когда я говорю «нас», я имею в виду вампиров, а когда говорю «такими», подразумеваю «катающимися на коньках». Тот, кто катается на коньках, не может быть злым; увы, но это факт. Вы можете выглядеть злыми в ботфортах выше колена, на шпильках, в грязных домашних шлепанцах или сандалиях центуриона, но на коньках… Нет. То же самое касается деревянных башмаков, но это уже другая история (я почти уверен, что та история называлась «Хайди»^[76]). Знаю, что вы думаете: а как насчет хоккеистов? Извините. Хоккей — это палки и маски, а также, возможно, выбитые зубы… но не коньки.

Исузу потребуется пара щеток и внушающая трепет процедура попотомии, но она начинает учиться. Прямо сейчас она делает короткий толчок, скользит несколько ярдов, вытянув руки крестом, пока не теряет уверенность. Тогда она начинает крутить ими быстрее и быстрее, словно зашла слишком далеко и никак не может остановиться. Потом возвращается на то место, с которого начала — выгнув ноги колесом и опираясь на внешние края стоп — и проделывает все по новой.

Тем временем смеющиеся «скороспелки» и смеющиеся нескороспелки скользят вокруг нее на почтительном расстоянии, исполняя фигурные «восьмерки», арабески, пируэты, аксели и тормозят «плугом», так что ледяная крошка брызжет из-под коньков. Вампиры не могут ни во что превращаться — ни в волков, ни в летучих мышей, ни в туман, похожий на призраков, ни в призраков, похожих на туман… но здесь они, по крайней мере, могут летать.

Звенит смех. Звенит и разлетается, словно ледяное крошево, которое образует черточки, мазки и каракули на гладком льду. Исузу замечает вампира-коротышку, который едет, как на буксире, за своим более рослым приятелем, держась за длинные концы смешного шарфа — вокруг всего катка, быстрее и быстрее, притормаживая в поворотах, но все-таки удерживая равновесие. Малыш в ударе, и струйка пара тянется за ним в холодном ночном воздухе, как выхлоп за реактивным самолетом. Исузу замирает, не сводя с них глаз, точно завороженная, ее дыхание напоминает облачко, на котором забывчивый художник забыл поставить многоточие. И затем, с решимостью, свойственной ее возрасту, хватает меня за обе руки.

— Идем, — умоляет она и тянет меня за руку с такой силой, какой я у нее еще никогда не замечал.

— Но, Иззи, — пытаюсьвозражать я, — у меня нет шарфа.

Да, верно. Таким образом, ничего не выйдет. Перед вами тип, который в свое время не мог найти белого грима, не мог найти тыкву для Хэллоуина, который обзванивает лежащий в гостинице номер «желтых страниц», «белых страниц» и справляется с Гидеоновской Библией,^[77] чтобы узнать, как превратить слив ванной в туалет для ее все еще живой попки. Мистер Все-Из-Ничего, мастер импровизации.

Хорошо. Хорошо. Ты своего добилась. В машине, которую я взял напрокат, есть специальные провода — на тот случай, если придется «прикурить» от чужого аккумулятора. Я не вполне представляю, что имели в виду служащие компании «Герц», оставив их там, но какого чёрта? Что-нибудь во имя беспечной радости. В итоге мы тащимся обратно к автомобилю, потом возвращаемся на каток, причем я уже подпоясан кабелем, которому предстоит сыграть роль прицепного троса.

— Держись, детка, — говорю я, убеждаясь, что Исузу крепко держится за него обеими руками и твердо стоит на ногах.

Только потом я выезжаю на линию и позволяю кабелю натянуться. Мы стартуем. Исузу хохочет. Она больше не хихикает. Она именно хохочет. Это грудной смех почти-подростка.

Сначала, она вполне довольна спокойным темпом, который я выбрал. Но это продолжается недолго. Конечно. И вскоре начинается:

— Быстрее, — требует она.

Хорошо. Прекрасно. Я сдерживался, убеждаясь, что она держится — похоже, так оно и есть. Ладно, быстрее так быстрее.

Она снова смеется, но на этот раз не так долго. На этот раз окрик «Быстрее!» раздается раньше.

Хорошо. Хочешь быстрее, будет тебе быстрее.

— Быстрее!

Видите, к чему все идет? Она как торчок, который хочет определить предельно допустимую дозу.

— Быстрее!

«Исузу, — хочу сказать я — и сказал бы, если бы мог отдышаться, если бы она могла услышать меня сквозь ветер, врывающийся ей в уши, — Исузу, есть определенные законы физики, с которыми мы ничего не можем поделать…»

— Быстрее!

Знаете, каким образом космические корабли получают ускорение, необходимое, чтобы покинуть солнечную систему? Они используют поле тяготения Юпитера, которое раскручивает их, как праща. Я напоминаю вам этот факт потому, что когда наконец решаю остановиться, Исузу продолжает двигаться. По мере того, как расстояние между нами сокращается, кабель провисает, а затем снова начинает натягиваться. В этот момент может случиться примерно следующее. Например, однажды кабель натянется до предела, и тогда Исузу, продолжая двигаться вперед, (1) заставит меня шлепнуться на задницу, (2) сама шлепнется на задницу или (3) заставит шлепнуться нас обоих.

Или…

Исузу можно остановить прежде, чем кабель натянется. Причиной этого может стать: (1) другой конькобежец, (2) несколько конькобежцев, (3) невидимая дверь в другое измерение, которое поглотит ее целиком, оставив у меня в руках лишь обрывок оплавленного кабеля, с помощью которого уже не удастся прикурить от чужого аккумулятора, и, возможно, одну опаленную рукавицу или (4) рыхлый сугроб, который весьма кстати возвышается на краю катка.

Теперь я знаю, что весь опыт, полученный нами до этого момента, позволяет склоняться к версии с невидимым порталом, но удача на нашей стороне, и Исузу врезается в сугроб.

Снег в Фэрбенксе — тот, что не втоптан в бетон множеством сореловских^[78] ботинок — плохо подходит в качестве материала для изготовления снеговиков. Это не тот старый добрый снег, который так хорошо лепится. Нет, здешний снег рассыпчатый и напоминает порошок. И когда Исузу врезается в барьер, это похоже на снежный взрыв — или взрыв в груде перьев. И вот она лежит на спине, смеясь, как смеются повзрослевшие дети, а хлопья поднятого ею снега снова падают, словно рождественское конфетти. Она поднимает руки, роняет их… еще больше снега в воздухе, еще больше смеха, больше перьев, больше рождественского конфетти, которое дождем осыпается на нее, словно благословение милосердного Господа.

А я? Я просто стою рядом. Смотрю. Улыбаюсь. Перевожу дух. И чувствую, как в моей груди вампира бьется настоящее отцовское сердце.

После катка — колесо обозрения, карусель, «сталкивающиеся машинки», короткая остановка из-за рвотного приступа — и затем, наконец, то самое, вокруг чего все выросло: соревнование по созданию ледяных скульптур. Сейчас вы можете подумать, что по популярности у зрителей ваяние изо льда занимает промежуточное место между рыбной ловлей и шахматами. Но вы ошибаетесь. В конце концов, на любое мероприятие, которое проходит с использованием цепных пил и паяльных ламп, просто обязана собраться толпа.

Это гвоздь программы нашего вечера. Каждый художник получает в свое распоряжение блок твердого льда восемь на восемь футов и получает оценку не только за художественную ценность конечного продукта, но и за то, сколько времени ушло на его создание. Таким образом, мы говорим не просто о цепных пилах и паяльных лампах. Мы говорим о цепных пилах и паяльных лампах в чьих-то руках, двигающихся с опасной скоростью, дабы произвести нечто прекрасное так быстро, насколько позволяют человеческие возможности… простите, не совсем человеческие. Или несколько нечеловеческие.

К тому времени, когда мы прибываем, художники уже собрались, и арена — назовем это так, уже усыпана кусками и обломками льда, которым не нашлось применения — блоки, кирпичи, кубики, мелкое снежное крошево. Каждые несколько секунд чья-нибудь цепная пила вгрызается в девственную грань блока, выбрасывая фонтан снега в озаренную вспышками ночь. «О-о-о-о!», потом «а-а-а-а!» Пуканье цепных пил. Свист пропана.

Вопль досады.

Кто-то отхватил себе палец. Струя артериальной крови. Шипение соседа недотепы — кровавые брызги не были частью первоначального замысла, и теперь их приходится выжигать. Вот из блока вырастает единорог, вот разъяренный белый медведь, поднявшийся на задние лапы. Вот индейский тотем, вот Рокки и Бульвинкль, вот автопортрет скульптора в виде кентавра. Выхлопы цепных пил смешиваются с ледяным туманом, творцы тонут в нем по колено и сами становятся похожими на движущиеся скульптуры, по волшебству возникшие посреди пейзажа.

Лед прозрачен, как стекло, скульптуры подобны причудливым линзам, преломляющим свет, который проникает в их глубину, заставляя изображение вытягиваться, сжиматься, повисать в воздухе. Проходя позади своих творений, художники превращаются в гигантов, потом в карликов, снова становятся гигантами. Но большей части оптических эффектов мы обязаны факелам. Свет факелов заставляет ледяные статуи полыхать оранжевым, красным и кобальтовой синевой, словно поджигая их изнутри и снаружи… но это холодный огонь. Ох, какой холодный.

И все это отражается в темных очках Исузу, и ее рот с маленькими фальшивыми клыками округляется маленьким «О-о-о», исполненном благоговейного трепета.

По дороге в гостиницу, в машине, я спрашиваю Исузу, что ей понравилось больше всего. Я ожидаю, что это будет катание на коньках или, возможно, «сталкивающиеся машинки». И на всякий случай держу пальцы крестиком.

Она смотрит на коньки, лежащие перед ней на полке. Снег и лед, налипшие на них, растаяли, образовав лужи и оставив на красной коже ботинок темные влажные пятна. Она поднимает на меня глаза. Она смотрит на ледяной узор, который расцвел на стекле возле ее кресла.

— Люди, — говорит она, наконец, выбирая то единственное, что я не способен создать для нее дома даже в порыве вдохновения — даже со всем гримом, со всеми баскетбольными мячами или кабелями для прикуривания, какие есть на свете.

Глава 16. Кларисса

Это начинается спустя приблизительно месяц после того, как мы возвращаемся из Фэрбенкса. Пение. Я могу слышать, как Исузу напевает у меня в ухе, когда прогуливаюсь в компании отца Джека. Это начинается после того, как я заправляю ее постель, после молитвы, после того, как погашен свет, после того, как все двери дважды заперты — снаружи или изнутри. Она напевает почти шепотом, это что-то вроде колыбельной, и я прихожу к заключению, что она старается убаюкать себя. Но потом появляется детский лепет.

В итоге я нахожу предлог и устраиваю обыск, дабы выяснить, в чем дело. Вот как я нахожу вещь, которую она прячет под подушкой. Среди игрушек, которые я сделал для Исузу, никогда не было ни одной куклы. Это просто никогда не приходило мне в голову. Думаю, я просто упустил такую возможность из виду. Теперь Исузу, похоже, решила сама исправить мою оплошность.

«Грубая»… нет, это не подходящее слово для описания этой вещи. Равно как и «жалкая». Я думал, что после Фэрбенкса она оставила затею с куклами на пальцах как таковую, но теперь становится очевидно, что я ошибался. Идея кукольного театра воплотилась в этом. Она сшила несколько носков, сделав руки, ноги, туловище и голову. Наполнение, насколько я понимаю — смесь корпии и того, что осталось после ее последней стрижки. Лицо нарисовано фломастером: огромные детские глаза, забавный вздернутый носик, крошечный ротик в форме горизонтальной скобки. Большие глаза окружены длиннющими ресницами, точно солнце на детском рисунке.

— Кто это? — спрашиваю я, стараясь не показаться сердитым.

Или ревнивым. Или настроенным на конфронтацию.

— Кларисса, — отвечает Исузу.

— И кто такая Кларисса?

— Девочка.

— Ты ее мама?

— У нее нет мамы, — говорит Исузу. — Больше нету.

— О…

Пауза.

— Я ее папа? — спрашиваю я.

Но Исузу только хрюкает, смеясь над моим слишком бедным сердцем, и продолжает рисовать.

— А я когда-нибудь стану мамой? — спрашивает Исузу спустя некоторое время.

Мне хотелось бы сказать, что я в первый раз слышу подобный вопрос, но это не так. Уверен, Исузу задает его впервые, но прежде, когда я пополнял ряды нашего племени стриптизершами, этот вопрос возникал снова и снова.

«Ты хочешь сказать, что мне больше не надо принимать таблетки?» — спрашивала то одна, то другая, после того, как бегло я знакомил ее с тем, что можно и нельзя вампирам.

«Я могу иметь детей, верно?»

«У тебя могут быть дети, которых не надо учить пользоваться горшком. Но другие… Нет».

Обычно это случалось сразу после беседы: мои новообращенные получали первое представление о том, насколько быстро заживают телесные раны у представителей нашего племени. Они наблюдали, как свежие царапины на моих щеках словно застегиваются на невидимую молнию, неизменно разевали рты, словно сами получили пощечину… а потом начинались потоки розовых слез.

— Мне очень жаль, — говорю я, не уточняя, почему жаль и кого.

— Может быть, — говорю я. Это вранье. Теперь я обманываю Исузу. — А может быть, и нет, — добавляю я, чтобы ложь не была такой уж грубой.

Исузу стоит, уставившись на меня, прижимая Клариссу к своей еще детской груди. Одним «может быть» это не объяснить, и она готова ждать продолжения.

— Мамой можно стать по-разному, — объясняю я. — Может быть, ты не станешь такой мамой, как твоя мама, но это тоже хорошо. Я не стал таким отцом, как мой, но ни за какие деньги не откажусь от своего места.

— Это потому, что он умер? — спрашивает Исузу.

Она не пытается сделать мне больно, просто хочет выглядеть немного старше, чем есть.

— Нет, — отвечаю я. — Потому что ему пришлось терпеть меня.

Исузу улыбается. Она помещает грязную, сшитую из носка ручонку Клариссы на мою руку. Шлеп-шлеп. Хлоп-хлоп.

— К тому же, у него не было тебя, — добавляю я, за что получаю двойную порцию объятий — от Клариссы и от ее создательницы.

«Мамой можно стать по-разному».

Вот что я сказал Исузу, и это верно. Особенно в нынешнее время. Особенно со всеми этими лишенными матерей вампирами, со всеми бездетными парами вампиров, которые жаждут найти маленький двуногий буфер, который можно поместить между собой и горлом других.

Таким образом, рынок оказался вынужден снова и снова решать демографическую проблему и создавать детей с помощью спецэффектов. Главным образом, графических. Компьютерных младенцев, которые рождаются посредством щелчка мышки. Допустим, пара вампиров хочет воспитать ребенка — ребенка, которого не надо защищать от других вампиров, не столь склонных к заботе о потомстве; ребенка, не вызывающего у них самих желания, какое вызывает бутылка дорогого вина, приберегаемая для особого случая. Такие пары обычно начинают поиск с поездки на склад программного обеспечения. Некоторые пакеты вполне доступны: SimKid, VirtualTot, и WinKid Microsoft и ряд других. Все они, по большому счету, работают по одному принципу. Цифровые фотографии потенциальных родителей перетасовываются, снова объединяются, видоизменяются, а затем «инфантилизируются», чтобы отдать дань виртуальной версии лотереи, роль которой раньше играла генетика. И после этого — почти как в «Кто боится Вирджинии Вулф?» — родители встречают танцующего интернет-беби.

Уровень искусственного интеллекта, используемого в большинстве программ, оставляет желать лучшего, потому что базовые версии большинства этих программ никогда не выходят за пределы нежного возраста. Если вы хотите, чтобы ваш виртуальный ребенок отпраздновал свой восьмой день рождения, вам придется приобрести программу-апгрейд, а продавцы подобных программ известны своей бедностью.

Стоит отметить, что эти компьютерные детишки непохожи ни на что-либо существовавшее до или после расцвета эпохи вампиров. Они воплощают самые легкие, самые привлекательные — как для смертных, так и для нас — аспекты отцовства и материнства. Кормить ребенка так же просто, как вампира, и это никогда не приводит к неприятностям вроде необходимости менять подгузники. Подобно вампирам, эти виртуальные дети спят мертвым сном весь день, а ночью им достаточно крика, чтобы сообщить окружающему миру о своем существовании, и они никому не действуют на нервы. Программисты опускают такие вещи, как врожденные дефекты, необучаемость и детские болезни. Правда, это не означает отсутствие дефектов в самих программах. В частности, WinKid печально известен тем, что время от времени подвисает, после чего на экране появляется окошко с надписью «Пора баиньки», от которого можно избавиться, лишь перезагрузив компьютер.

Куда более показателен ряд ошибок, которые, как выясняется, и не ошибки вовсе, но особенности проекта, нацеленные на то, чтобы сделать дружественный интерфейс младенцев более «реалистичным». Например: «он будет пить кровь только из определенной чашки». Или: «он хочет другую чашку». Или: «ребенок, кажется, не понимает то, что означает слово "нет"».

Однако это ошибки, которые на самом деле не ошибки, и не стоит заострять на них внимание. В конце концов, законы Дарвина действуют и на рынке, а посему выживает лишь самый дружественный интерфейс — поскольку ваше благополучие целиком и полностью зависит от технической поддержки.

Спокойствие, только спокойствие.

— Так кто у нас будет папой?

Эта задача выеденного яйца не стоит. Я уже загрузил ее фотографию в компьютер и собираюсь подгрузить свою собственную, когда Исузу сообщает:

— Бобби.

— Кто?

— Бобби Литтл, — говорит Исузу, нанося моему трепещущему сердцу сокрушительный удар.

— Почему Бобби Литтл?

Это означает: «Почему не я?»

— Он смешной.

Я тоже смешной. Я говорю смешные вещи. Мы уже это выяснили.

— У него глаза, как у меня, — продолжает она.

Это означает: «не такие, как твои». Не сплошь черные и непроницаемые, не как у вампира.

— И он знает хорошие песенки, — заканчивает она.

Это означает: более веселые и что-то из репертуара «Beatles».

Наверно, это глупо — ревновать, но я ревную. Черт, я все еще ревную к этому кому грязного тряпья, который она именует Клариссой. Но какой смысл ревновать, если вы все равно не сможете вести себя достаточно глупо?

— Ладно, я не представляю, как Бобби Лит… — начинаю я, и тут Исузу подходит поближе, несколько раз щелкает мышкой, и сияющее лицо Бобби заполняет экран.

— Ты это из сети скачала? — спрашиваю я, и Исузу кивает.

— Хорошо, — говорю я, уступая.

Я щелкаю мышкой (вздох), тяну картинку (вздох) и предоставляю «WinKid» соединить их слишком юные лица в лицо моей виртуальной (вздох) внучки.

— И как мы ее назовем? — осведомляюсь я, когда процесс завершается.

— Кларисса, — отвечает Исузу. — В честь моей мамы.

Мои руки примерзают к клавиатуре. Она никогда раньше не говорила, как звали ее маму, и я никогда об этом не спрашивал. Теперь мне не надо спрашивать. Теперь я должен просто заменить чем-то оглушительную тишину, в которую падаю, падаю, падаю…

— Кларисса Литтл? — произношу, наконец, я. — Или Кэссиди?

Исузу задумывается. Размышляет над возможностью того и другого.

— Ковальски, — произносит она, наконец, возвращая мне мое сердце.

Она вручает его мне, точно подарок на День Отца.

Глава 17. Они

Похоже, Исузу стала вырастать из своей одежды куда быстрее, чем прежде. Мне кажется, что ее косточки вытягиваются с пугающей быстротой. И еще мне кажется, что мы стали проводить в «JCPermey», в отделе одежды для скороспелок, куда больше времени, чем обычно, покупая то одно, то другое.

Между прочим, «отдел одежды для скороспелок» «отделом одежды для скороспелок» не называется. По крайней мере, официально. В «JCPenney» он называется «Самое то», в «Kmart»^[79] — «Большое сердце», в «Marshall Fields»^[80] — «Вес пера». В «Сирсах»^[81] есть целая линия, она называется «Барби & Кенмор»,^[82] а в «Target»^[83] эти вещи продаются под девизом «Достигая Звезд».

— Это какого размера, блин? — интересуется скороспелка женского пола, совершающая покупки рядом с нами.

Она кивает в сторону вывески над проходом, в котором мы стоим. «Самое то», — гласит вывеска, которая висит прямо у нас над головами — довольно высоко.

— Мало, блин, по жизни оскорблений, — бормочет скороспелка, тыча пальцем в сторону другой таблички, установленной примерно на уровне ее глаз.

«НЕ ШУМИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА», гласит табличка. Ниже изображен приоткрытый рот с клыками и кисть руки, вероятно, отделенная от тела. Указательный палец прижат к губам, что должно означать: «Ш-ш-ш-ш!»

— Козлы недоеные, блин, фашисты, раздолбай… — продолжает бормотать скороспелка. — О-о, а вот это клево. Какой размер? — она выхватывает у меня из рук блузку; по-моему, эта блузка очень пойдет Исузу.

Я не сопротивляюсь. Я не так глуп. К тому же я вполне уверен, что блузка будет ей велика, поскольку вышеупомянутая леди ростом мне по грудь, в то время как макушка Исузу почти достает мне до подбородка.

— Блин, — сообщает скороспелка, изучив ярлычок, после чего швыряет блузку вместе с вешалкой через плечо — вероятно, с целью уронить и то, и другое на пол.

— Извините, — говорю я, ловя блузку прежде, чем та касается кафельной плитки.

— Да пошел ты, — отвечает скороспелка, обходя меня, чтобы излить свою радость по другую сторону стойки.

Кровать Исузу застлана. Это первый дурной знак.

Возвратившись из своей последней экспедиции в «Пенни» с несколькими сумками новой одежды, я вижу приоткрытую дверь ее спальни и убранную кровать. Исузу никогда не застилает кровать, если я ей не напоминаю. И я никогда ей не напоминаю, потому что сам тоже не заправляю постель. Последний раз, когда она заправляла кровать, имел место как раз перед нашей поездкой в Фэрбенкс — даже до того, как она узнала, что эта поездка намечается. Я обнаружил ее в ванной с сумкой, полной всевозможного барахла, которую она запихивала в открытое окно. Она собрала все, что могла вытащить из своего гардероба, со своих полок, из буфетов в кухне, где я держу ее человеческую пищу. Она планировала сбежать под покровом дня, пока я сплю. Но закат застал ее с сумкой, застрявшей на полпути к окну ванной.

— Эй, мисс Трупер, — окликнул я ее. — Собрались на каникулы?

В то время я был больше удивлен, чем встревожен — от злости из-за того, каким серьезным было ее личико. На сей раз оно выглядит не менее серьезным; она выходит из кухни, в одной руке хлебный нож, благодаря которому состоялось наше знакомство, в другой — бутылка-четвертинка из-под «Экстрим-бальзама», наполненная бензином. На плече висит моток удлинительного шнура длиной несколько ярдов. Она нацепила на себя все черные вещи, которые у нее есть, и намазала лицо черным гуталином.

— Так сегодня концерт негритянской песни? — говорю я. — А я не знал.

— Очень смешно, папа, — отвечает она и сухо добавляет. — Ха-ха-ха.

— Как я понимаю, ты что-то задумала. Можно мне…

— Я хочу их найти, — перебивает она.

— Кого?

— Их.

— Их?!

До меня все еще не доходит.

— Ты не подержишь? — тихо спрашивает она, вручая мне хлебный нож, и направляется в двери, в то время как я стою где стоял, любуясь собственным отражением в лезвии ножа.

Длина лезвия — примерно один фут, с одной стороны зазубрины.

— Ключ? — она протягивая мне руку.

И тут мне становится ясно. Они. Убийцы Клариссы. Она собирается найти и убить убийц своей матери — с помощью этого ножа, с помощью бензина, или, может быть, просто связать их удлинителем и оставить на улице, чтобы солнце само убило их. Она стала старше, выше и сильнее, чем была, когда попыталась провернуть это со мной и потерпела неудачу, но мне эти перспективы все еще не внушают оптимизма. Немного везения плюс физическая сила, скажем, О. Дж. Симпсона — и она, пожалуй, сможет отправить одного из них в могилу раньше срока. Я имею в виду, намного раньше.

Я решаю подойти к вопросу с другой стороны. Когда имеете дело с двенадцатилетним ребенком, вооруженным бутылкой с бензином и, по-видимому, спичками, лучше относиться к нему так же серьезно, как он относится к себе.

— Как ты собираешься их найти? — спрашиваю я.

Она бросает мне вчерашний номер «Detroit Free Press».^[84] Лицо одного местного бизнесмена, удостоившегося какой-то там чести, обведено кружком. Шишка. Важная шишка.

Вот дерьмо.

— Ключ, — повторяет она, протягивая руку.

Все, чего мне хочется — просто забить на это. Подвергнуть сомнению ее способность опознать убийц ее матери, поскольку прошло слишком много времени. Проблема заключается в том, что объяснения не помогут. Уже не помогут. Эти лица запечатлелись у Исузу в сознании, как на снимке — так же четко, как и вся ночь, в которую это произошло. Бесполезно искать отговорки, ссылаясь на ее возраст и время. Убийцы Клариссы выглядят точно так же, как в ту ночь, когда сделали дело — и всегда будут так выглядеть. Если только не…

Хорошо, предположим, вы оказались на моем месте. Что должен сделать любящий отец?

— Как вы относитесь к высшей мере наказания? — спрашиваю я отца Джека.

Исузу не получила ключ. Вместо этого я запер ее в спальне, а шнур, бензин и нож конфисковал. В спальне нет окон, через которые можно выбраться, и даже в своем нынешнем состоянии она знает, что ночью лучше не поднимать шум — а это случится неизбежно, если она начнет ломать дверь. Однако сейчас она упражняется в использовании лексикона скороспелок — вполголоса, вполшепота, — и я слышу ее бормотание у себя в ухе. В наше время, у сотовой связи и приемных отцов со склонностью к подслушиванию большие возможности. Что касается моей склонности, она становится все более отвратительной.

— Трудно сказать, — говорит отец Джек. — С одной стороны, если бы не высшая мера наказания, я сидел бы без работы… — он касается пальцем распятия, прикрепленного к лацкану — на тот случай, если я не обратил на него внимания раньше. — С другой стороны… Вы знаете, что говорил Ганди по поводу правила «око за око».

— Напомните.

— В мире останутся одни слепые, — отвечает отец Джек.

Кавычки. Цитата.

Возможно, именно поэтому у нас больше нет смертной казни. Официально. Это считается слишком варварским, слишком диким в мире, где смерть перестала быть неизбежностью. Что мы используем взамен? Публичное унижение. Например, отпраздновал свое возвращение позорный столб. Равно как и обмазывание смолой, обваливание в перьях и побивание камнями — правда, вместо камней используются губки, пропитанные всякой гадостью. Ссылка — конечно, она никогда не выходила из моды, просто сейчас это вошло в систему. Но самая популярная форма наказания — безусловно, пиявки.

Число и размещение зависят от тяжести преступления, и список мер наказания похож на старую схему иглоукалывания, только на стрелках, указывающих на различные точки тела, написаны названия не болезней, а злодеяний. Возьмем, к примеру, гениталии. Пиявки на гениталии — от полудюжины и больше — ставятся публично две ночи кряду (бывает, и дольше, но редко). Это принятое у вампиров наказание за изнасилование.

Но как вы думаете, сколько пиявок заслужил тот, кто убил вашу мать? Вот-вот. На хрен пиявок.

— Откуда столь внезапный интерес в высшей мере наказания? — спрашивает отец Джек. — Легкое увлечение эзотерикой, если не ошибаюсь? Или историей?

— Я просто думаю о некоторых вещах, которые должен сделать, — говорю я и тут же жалею о том, что сказал.

— Ах, какой хороший мальчик… — произносит отец Джек. — Рассказывайте, рассказывайте.

Вот почему я поддерживаю эти отношения. Я использую отца Джека в качестве резонатора своих эвфемистических проблем, а сам, в свою очередь, рассказываю ему истории, до которых он сам не свой — о тех временах, когда вампиры охотились на живых. Отец Джек — «искусственник» последней волны, и эти истории для него что-то вроде порнушки. Когда он пребывает в подобном настроении, он похож на английского профессора, питающего постыдную слабость к черным бульварным детективам с порочными дамочками и прочими клише — то самое чтиво, которое он высмеивает в аудитории или клеймит с кафедры. Но здесь, сейчас, когда он не принадлежит только себе, он сама добропорядочность.

— Это было потрясающе, Джек, — говорю я, чувствуя себя так, словно должен рассказать Исузу очередную сказку на ночь. — Помнится, как-то раз я не смог отправить одного парня на тот свет.

— О нет…

— Честное скаутское.^[85] Он бился на полу, схватившись за свою шею. Потом попытался ползти за мной, чтобы схватить меня за лодыжку. В конце концов, мне пришлось опустить ему на башку шлакобетонный блок.

— О господи.

— Знаете, звук был такой, словно я расколол яйцо. Такое большое яйцо с толстой скорлупой, наверно, страусиное.

Отец Джек кивает. Потирает руки.

И пока мы гуляем, я подкармливаю его новыми кровавыми подробностями происшествия. Отец Джек весь обратился в слух, переживая перипетии этого «Дикого, Дикого Запада» в стиле «вампир». Исузу все еще бранится у меня под ухом. Сейчас я слушаю это главным образом для того, чтобы не упускать ее из виду, но внезапно начинаю замечать кое-какие изменения. Когда вы разговариваете с кем-то лицом к лицу, то сосредотачиваетесь на отдельных словах, на выражении лица, на жестах. Но когда вы слушаете, как кто-то говорит по телефону — говорит не с вами, даже не зная, что вы слушаете, — то начинаете обращать внимание на другие вещи, которые при личном разговоре могут показаться чем-то само собой разумеющимся. Например, тембр, тон, высота голоса. Голос становится абстрактным звуком, вместо того чтобы быть проводником информации, выраженной словами. И то, что раздается у меня в ушах, что передается мне по линии сотовой связи, это сердитое бормотание, эти «на хрен» или «затрахало» — все это говорит мне о следующем: Исузу растет.

Ее голос становится глубже, богаче. Он становится менее детским. Более женственным.

Я не хочу этого знать. Я не хочу этого слышать. И по-прежнему держу руку в кармане. Я иду дальше. Я продолжаю рассказывать. Я нащупываю колесико на своем сотовом и кручу его, убавляя громкость и пытаясь не думать о том, что будет дальше.

Вы можете усмотреть в этом некую иронию. В вопросах, касающихся смерти, вампиры — настоящие мещане. Став бессмертными, они боятся смерти куда больше, чем раньше, когда она была неизбежной. И когда один из нас умирает, эта потеря ужасна, и скорбь оставшихся в живых бессмертных безмерна. Ставший достоянием гласности случай гибели вампира — а достоянием гласности становится почти каждый такой случай, независимо от того, насколько известен был покойный при жизни — потрясает мир в течение многих недель, а иногда и годы. Службы теленовостей пересказывают избранные отрывки трагически прерванного жизненного пути покойного, от рождения до обращения, неизменно умалчивая о последнем, независимо от того, как это произошло и при каких обстоятельствах. Каждый репортер становится Уолтером Кронкайтом,^[86] каждый мертвый вампир — Кеннеди.

Забавный факт. Думаю, по вине СМИ погибло куда больше вампиров, чем по какой бы то иной причине, в том числе в автокатастрофах. Именно СМИ делают самоубийство желанным средством от скуки, от которой страдают многие вампиры. Шумиха — штука чрезвычайно действенная. Только представьте: весь мир будет думать о вас, вы займете место в сердцах и умах миллионов, именно из-за вас каждая капля дождя, которую эти люди увидят в течение ближайших недель, напомнит им о потоках слез. Стоит ли удивляться, что некоторые вампиры-самоубийцы оставляют вместо обычных записок медиа-комплекты с полной биографией и видеозаписями, готовыми для трансляции по телевидению?

Конечно, если вы не знаете, что собираетесь совершать самоубийство, СМИ придется обходиться тем, что есть.

Первого отыскать оказалось нетрудно. Ключевую информацию предоставила мне Исузу: статья, которую она всучила мне, полна косвенных указаний на его «высокое положение» в обществе. Он оказывается скороспелкой и в то время был ростом с Исузу или чуть выше. Именно ему поручили держать ее, когда остальные набросились на ее маму. Он был первым, кого она в ту ночь собиралась проткнуть хлебным ножом — прежде чем наткнулась на вашего покорного слугу, к своему большому удивлению, которое заставило ее остолбенеть.

И как я найду богатого скороспелку среди всего разнообразия мужского населения? Легко. Все, что нужно сделать — это припарковаться напротив «Некрополя» — «джентльменского клуба» уровнем-другим выше тех заведений, которые я имею обыкновение посещать. В скором времени он тоже должен подковылять. Так и есть: проходит несколько ночей, которые я посвящаю разведыванию обстановки, и он появляется.

Он выходит из лимузина с тонированными стеклами, одетый в длинный непромокаемый плащ, полы которого подметают асфальт. Швейцар подхватывает его шляпу, распахивает перед ним дверь и получает пригоршню мятых бумажек.

Несколько минут спустя я обнаруживаю, что наполняю чаевыми чью-то жаждущую руку по пути к соседнему столику. Моя жертва. Моя первая жертва за несколько десятков лет. Я чувствую, как что-то внутри меня поднимается при одной мысли об этом, и приходится напомнить себе, что все затевалось ради Исузу. Чтобы защитить ее, отомстить за нее, а не ради этого восхитительного прилива в моих венах.

У него лицо херувимчика, у моей жертвы. Оно залито тем же светом, что и подиум, в направлении которого он вытягивает шею — с такой тоской, с такой страстью, что я почти чувствую жалость к этому ничтожеству. Пока он не начинает издеваться. Он обмахивается веером из сотенных бумажек, вот что он делает. Он улыбается танцовщице на сцене, подмигивает своим сплошь черным глазом и ослабляет галстук. У него почти нет шеи… значит, тот способ, которым я планирую отправить его на тот свет, не подходит.

— У вас свободно? — спрашиваю я, прерывая мечтания своей жертвы, которые продолжались достаточно долго, чтобы я успел приземлиться рядом с ним.

— Мы знакомы? — откликается он.

Его писклявый голосок исполнен чувства платежеспособности.

— Не совсем, — говорю я. — Но у нас есть общие знакомые.

— У нас? — он приподнимает одну бровь, выражая интерес.

Я киваю.

— Не желаете выпить?

Два парня, у которых есть общие знакомые, быстро находят общий язык.

— То же, что и вам, — говорит он, то ли для того, чтобы поддержать беседу, то ли чтобы потянуть время.

— Вы не похожи на человека, который заказывает то же самое, что другие, — улыбаюсь я. — Вы похожи на тех, кто предпочитает что-нибудь новенькое.

Маленькое ничтожество держится молодцом. Маленькое ничтожество делает маленький глоток. Молча. Я тоже держусь. И тоже ничего не говорю. Смотрю туда, куда смотрит он, то есть снова на сцену.

— Интересно, каково это, — говорит он внезапно, — иметь такие длинные ноги?

— Это не так здорово, — отвечаю я. — Знаете, чем выше падать, тем больнее.

— Только не говорите мне о падении, — говорит он, прижимая свою крошечную ладошку к своему крошечному сердцу: тук-тук-тук. — У меня ночи без этого не проходит… — он делает паузу и елозит своей крошечной задничкой по стулу. — Так… так что вы имели в виду?

Длинные ноги и голые груди — один из способов заставить скороспелку замолчать. Другой способ — клейкая лента.

— Хорош вертеться, — бросаю я, вытаскивая мистера Манчкина из багажника на крышу гаража, к которому мы подъехали.

Он пытается пинать меня своими коротенькими ножками, пока я не вытаскиваю топорик, который прихватил с собой.

— Не заставляйте меня делать вас короче, чем вы есть, — говорю я, и пинки прекращаются.

Между прочим, руки и ноги у него свободны, потому что клейкая лента может навести кое-кого на правильные мысли, когда тело обнаружат. Что касается полоски у него на губах, я собираюсь оставлять ее на этом месте до последнего момента, когда вопль будет чем-то вполне естественным.

— Думайте об этом как о последнем падении, — объясняю я. Мы стоим на крыше здания крытой парковки. — Это самое последнее падение в вашей жизни.

Я слушаю сам себя и не могу сдержать улыбку. Я выгляжу настоящим мерзавцем. Боже мой, я забыл, насколько это может быть круто. Но… я еще раз напоминаю себе, что все затевалось ради Исузу.

Конечно, без доказательств это будет просто треп. Вот для чего я прихватил с собой топор. Перед тем, как я сорву последний кусок клейкой ленты, перед тем, как предоставлю гравитации выполнить за меня грязную работу, я должен прихватить какую-нибудь мелочь для Исузу. Доказательство — и, возможно, что-нибудь еще. Прижав его крошечную ладошку к бетонному выступу, я заношу топор. Заношу и опускаю. Большой палец откатывается далеко в сторону. Я наклоняюсь, поднимаю его, бросаю в карман. Мистер Манчкин отправляется туда, где большие пальцы не нужны — хотя его организм уже трудится, пытаясь восстановить утраченное. Глупое тело еще не знает, сколько повреждений получит в самом ближайшем будущем.

— Не желаете сказать что-нибудь напоследок? — спрашиваю я, готовясь отклеить ленту, готовясь выпустить его из длинного непромокаемого плаща, который я использую, чтобы удерживать его на весу.

Он кивает. Я срываю скотч.

— Спасибо, — говорит он.

И поднимает свои ничем не связанные руки над головой. Они выскальзывают из рукавов, и я остаюсь с пустым плащом, похожим на черного призрака.

Лететь до тротуара долго, но мой скороспелка не кричит. Он не оглядывается. Единственный звук, с которым его тело рассекает ночной воздух — хлопанье одежды.

Кажется, это будет продолжаться вечно… пока его череп не раскалывается о тротуар, и на этом время, отведенное мистеру Манчкину в нашем мире, заканчивается. Я смотрю вниз и вижу переломанные кости, которые торчат в разные стороны, потому что кожа вдруг перестала их покрывать. Похоже, в нем было слишком много крови — даже для вампира.

Отворачиваясь, я принимаю решение. Я немного привру, когда буду рассказывать об этом Исузу. «Он кричал, пока его голова не раскололась об асфальт». Вот что я скажу. «Он кричал, как ребенок».

— Ну? — спрашивает Исузу, когда я позволяю ей выйти из комнаты.

— Вот, — отвечаю я, выуживая из кармана палец скороспелки.

Рана затянулась, но палец все еще подергивается и больше всего напоминает большую розовую членистую гусеницу с безупречным ногтем вместо головы. Я кладу палец на столешницу, он ползет вперед, точно слепой червяк-землемер, прямо к краю, и шлепается на пол.

— Господи, Марти… Что это?

Исцеление, думаю я.

— Они, — говорю я вслух. — Один из них. То, что от него осталось.

— И что я должна с этим делать?

— Воткни в него булавку для галстука. Сожги. Разбей молотком. Дождись утра и уничтожь.

— Как?

— О, думаю, ты сама знаешь. Солнечный свет.

И она улыбается. Она улыбается, яркая и смертоносная, как само солнце.

Тем временем для СМИ наступает великий день. Телевыпуски новостей посвящены особенностям депрессии у вампиров и особой проблеме скороспелок, которых по телевидению именуют «преждевременно обращенные» или «особо уникальные вампиры». У друзей и родственников погибшего берут интервью.

— Его, — говорит Исузу, указывая на экран.

— И его, — добавляет она, помечая номер три.

Пожар, причиной которого назовут плохую проводку. Это что касается номера два. А номер три? «Что случилось с его подушкой безопасности?» — вопрошает телевидение. — «Почему отказали тормоза? Из-за чего он так сильно давил на педаль газа? Может быть, это призыв к возвращению?»

Ведется расследование. Предполагаю, что они будут брать интервью у его друзей и родственников — так же, как они сделали с другими. Но мы с Исузу перестали следить за сообщениями. Мы исчерпали свой лимит.

Пришло время позволить ранам затянуться.

Глава 18. Эбола

У нас с отцом Джеком есть маленький ритуал, который повторяется каждый раз, когда мы только-только увидели друг друга. Начинается с того, что я спрашиваю: «Как жизнь?»

— Вечна и неизменна, — отвечает отец Джек, исполненный вечной усталости вампира.

Это шутка, которая всегда была весьма недалека от истины.

Но не теперь.

Не теперь, когда в моей жизни появилась Исузу — появилась, чтобы напоминать мне, как быстро может лететь время. Не теперь, когда есть Маленький Бобби Литтл в телевизоре — для сравнения. Бобби — все еще маленький, все еще симпатичный, все еще резвится в своей детской спаленке. Скорее всего, эти сценки генерируются компьютером или записаны на пленку, чтобы прокручивать их раз за разом, год за годом. Почему другие не обращают внимания на его таинственную способность не становиться старше? Кто знает? Когда вы ребенок, вам кажется, что детство длится вечно, и вампиры, неподвластные разрушительному действию времени, впали в детство, вернулись к детскому восприятию времени. Наверно, им кажется правильным, что Бобби Литтл не взрослеет. Наверно, это просто потому, что у них нет живых Исузу, которые помогут им узнать о времени немного больше.

В старых фильмах течение времени обычно показывают с помощью стенного календаря, листки с которого облетают, как осенние листья. Нечто подобное я ощущаю сейчас, в своей квартире. Иногда мне кажется, что наши волосы должны разлетаться, точно сильный ветер бьет в лицо. Или какой-нибудь мультипликатор должен пририсовать к нашим спинам длинные черные линии — просто чтобы показать, как быстро все происходит, как быстро растет один из нас, в то время как другой просто стоит на месте, сдуваемый напором этого движения. Возьмем, к примеру, сегодняшнюю ночь. Я сижу в гостиной и читаю книгу о брачных ритуалах насекомых, а Исузу окопалась в ванной. Похоже, она сделала это место своим лагерем, откуда совершает разведывательные вылазки. Цель вылазок: быстро перекусить, быстро крикнуть «Эй!», быстро схватить «лентяйку», чтобы посмотреть, нет ли по телевизору чего-нибудь более интересного, чем передача, которую я решил посмотреть — а потом снова вернуться в ванну, к своим секретным занятиям. Я только что прочитал о том, что самка богомола обезглавливает самца во время полового акта, когда Исузу издает вопль, от которого моя холодная кровь леденеет.

— Марти, помоги мне! — взывает она, словно я еще не отшвырнул книгу и не подлетел к дверям ванной за пол-удара сердца — время, которое прошло между криком и объяснением.

Дверь заперта, но я — вампир, перед которым встала определенная задача. Замок, если разобраться, всегда был не более чем символом приватности, а защелку я потом починю.

— Что случилось, Иззи? — взываю я, уже в ужасе перед тем, что могу обнаружить.

Мне потребовалось пол-удара сердца, чтобы достичь ванной… еще пол-удара, чтобы сорвать дверь с петель… и все, о чем я думаю — это окно ванной. Стекло в нем, конечно, рифленое, и снаружи вы ничего не увидите. Но окно есть окно, и последнее время Исузу торчит там часами. Ясно, что она не сидит в темноте. Жечь в ванной свет часами — это не в обычаях вампиров. Некий внешний наблюдатель может над этим задуматься. Он может сделать определенные выводы. Потом прийти сюда однажды ночью, чтобы изучить это окно — просто ради собственного любопытства. Он попытается открыть окно, выбьет стекло или, возможно, обнаружит, что рама не заперта. Он тоже поставил перед собой определенную задачу… и найдет мою маленькую Исузу.

Моя и без того ледяная кровь начинает остывать до абсолютного нуля.

Я отодвигаю выбитую дверь и ищу осколки стекла, какие-нибудь признаки борьбы. Я ищу тень или отражение злоумышленника, который пытается скрыться в дверном проеме или за шторкой душевой кабины. Я ищу предательские точки на стенах и потолке.

Ничего. Никаких стекол, никаких силуэтов, никаких кровавых брызг. Только Исузу, которая сидит на унитазе со спущенными до щиколоток джинсами и трусиками, с полотенцем на коленях, обхватив свой живот и раскачиваясь из стороны в сторону.

— Что такое? — спрашиваю я, замечая слезы и ужас в ее глазах.

— Я умираю, — стенает она. Я вижу, что на краю ванной висит мое «Руководство Мерка». — У меня Эбола! — вопит Исузу.

— О господи! — выдыхаю я, и рука сама прикрывает мне рот.

Теперь смыслу и цели моей жизни предстоит погибнуть в возрасте тринадцати лет от таинственного вируса, который разжижает ее внутренности — в настоящий момент это представляется мне вполне вероятным. Я — отец и параноик, и для какой-то части моего сознания за один этот миг проходит несколько лет.

— О господи, — повторяю я, мельком увидев жертву лихорадки Эбола, изображенную на страницах «Мерка».

— Смотри… — Исузу встает с унитаза, обертывая полотенце вокруг талии, как юбку.

И я чувствую запах, так что мне даже не надо смотреть — запах столь же знакомый, как мое собственное имя. В унитазе кровь. Ее кровь.

Мое очередное «господи» невылетает наружу, потому что ладонь все еще прижата к моим губам, что очень кстати: это позволяет скрыть улыбку. Я понял, в чем дело, но Исузу еще не поняла.

Чтобы не разочаровать мою маленькую девочку — которая, судя по всему, становится молодой женщиной, — я бросаю быстрый взгляд на «первичные симптомы». Эбола… Я делаю над собой усилие, чтобы превратить усмешку, все еще прячущуюся под моими пальцами, во что-нибудь чуть более подобающее случаю. Выражение на личике Исузу помогает этого добиться. Я опускаю руку, прочищаю горло.

— Хм…

И умолкаю. Боже мой, внезапно я понимаю, что я — мужчина. Не вампир, говорящий со смертным. Не взрослый, говорящий с ребенком. Нет. Я — человек, который высаживается на необитаемом острове… вернее, мужчина, который высаживается на острове, где не обитают мужчины, без компаса и проводника, а главное — без адекватного запаса эвфемизмов для обозначения предметов женской гигиены.

И внезапно ловлю себя на том, что снова начинаю думать о женщинах. Я не виделся ни с одной представительницей женского пола с той самой ночи, когда привел домой Исузу. До настоящего момента я занимался исключительно ее воспитанием. Мы были заняты тем, что играли в «ладушки», утрачивали взаимопонимание, наказывали друг друга и снова налаживали отношения. Пока это была работа для одного человека, при некотором невольном участии отца Джека. Этого было достаточно.

Но не теперь. Внезапно для меня становится очевидно, что воспитанием Исузу, начиная с этого момента, должны заниматься двое. И я снова начинаю думать о том, чтобы пригласить кого-нибудь на свидание. Это будет трудно. Это надо делать быстро. Но, как бы то ни было, это позволит найти маму для Исузу. Маму, на попечение которой я смогу передать в подобные моменты мою девочку.

— Хм… — повторяю я снова.

Чтобы выиграть время, я подбираю «Справочник Мерка», сверяюсь с ним, перелистываю, потираю подбородок, словно размышляя над диагнозом, который поставлю своей девочке.

— Может быть… — говорю я тихо, — может быть, есть другое объяснение.

Очевидно, Исузу ожидала чего-то подобного. Она вырывает книгу у меня из рук и тычет пальцем в главу, посвященную геморрагической лихорадке. Потом протягивает справочник мне.

— Ну да, — говорю я. — Это тоже подходит, но… — я закрываю книгу и кладу ее обратно на край раковины… а если честно, кладу книгу на пол и наступаю на нее. — Думаю, это кое-что не столь…

— …редкое?

— Нет.

— Заразное?

— Нет, — я заглядываю ей в глаза, не позволяя ей отвести взгляд; таким образом, она может выслушать любые заверения, в которых нуждается.

— Это не смертельно, — говорю я. — Не думаю, что это смертельно.

Строго говоря, это не совсем так. Половое созревание — это признак наступления зрелости как таковой, а наступление зрелости надлежит рассматривать как терминальную ситуацию, если только раньше ничего не случится. Однако факт остается фактом: я не думаю, что она упадет замертво в течение следующих сорока восьми часов или около того. Я решаю подойти к вопросу с другой стороны.

— Ты знаешь, откуда берутся дети? — спрашиваю я.

Взгляд, которым встречен мой вопрос… ничего подобного я не ожидаю. Я ожидаю ухмылки, замешательства, безразличия, дьявольской невинности. Я не ожидаю взгляда, полного ужаса в сочетании с ясным осознанием предательства. Все еще глядя на меня, Исузу мрачно кивает в знак подтверждения. Да, она действительно знает, откуда берутся дети.

— С фермы, — произносит она.

О боже! Я почти вижу, как у нее в голове крутятся шестеренки. Ошеломленное «ах»: до нее доходит, почему я забрал ее оттуда и почему не убил — по крайней мере, до сих пор. Я чувствую, что бессилен. Я чувствую, что бессилен, мне хочется рыдать, но мои кровавые слезы в настоящий момент точно делу не помогут. Все, что я могу сделать — это сказать:

— Нет.

Все, что я могу сделать — это мотать головой с такой силой, с какой только могу. Нет. Нет. Нет. Нет. Все, что я могу сделать — вскинуть руки, словно пытаюсь остановить поезд.

— Это совсем не так.

Выражение ее личика говорит: «чушь». Выражение ее личика говорит: «Ну, давай, убеди меня, подонок».

— Ты когда-нибудь слышала про месячные?

— Месячные «что»? — откликается она.

— Просто месячные. Женские дни, которые бывают раз в месяц. Тебя еще не посещала тетушка Фло?

Все эти слова бессмысленны сами по себе и в том сочетании, в котором я их употребляю. Да и откуда смысл? У женщин-вампиров не бывает месячных. Что касается Исузу… В ее жизни была только одна женщина, которую посещала сия почтенная дама, но Исузу была слишком мала, чтобы ей рассказывали об этих визитах. Единственный шанс получить хоть какую-то информацию по данному — это упоминаемые по телевизору… ладно, назовем это «периодическими упоминаниями». Но вампиры относятся к подобным моментам чрезвычайно трепетно и поспешно уводят разговор в сторону — точно так же, как это делалось на старом добром человеческом ТВ до того, как начались перемены. Несомненно, менструация означает кровь, но не только: она означает воспроизводство. То есть еще одно напоминание о том, от чего мы отказались ради вечной жизни.

— Это совершенно естественно, — говорю я Исузу. — Здесь нет ничего неправильного… — Я запинаюсь. — Это не приводит к смерти…

Опять ложь, потому что, в конечном счете, все в жизни смертных ведет именно к смерти. Но я не могу думать в этом направлении. Не сейчас. Ради Исузу.

— Это приводит к жизни, — говорю я. — Это означает, что в жизни молодой женщины наступает время, когда…

Я продолжаю, объясняя все, что необходимо объяснить, а когда она настаивает — заверяю, что не собирался шутить. Объяснение, которое я даю, является клинически и биологически корректным, анатомически точным… но, боже упаси, без кровавых подробностей. В конце концов, я отношусь к этим маленьким напоминаниям с той же неприязнью, как и любой другой вампир. Я просто стараюсь не подавать виду, когда спасаю молодых девиц от лихорадки Эбола.

Глава 19. Кто бы мог подумать, что буддисты бывают такими противными?

Я думаю о своей маме.

Я не мог спасти папу. Я стал вампиром слишком поздно; он умер слишком рано. Но если говорить о маме, у меня нет такого оправдания. Она была еще жива, когда я вернулся с войны — без единой царапины, но бледный как призрак и внезапно заработавший аллергию на солнечный свет.

— Мистер Голливуд!

Вот как она встречает меня в ту первую ночь, распахивая передо мной дверь. Я все еще стою в дверях, я все еще в военной форме, с вещмешком из шерстяной байки на плече. Сетчатая дверь-ширма все еще разделяет нас. Весь вечер, в ожидании моего прибытия, на веранде горит свет, сводя с ума моль и москитов, и черные пятна их размазанных насекомых мозгов усеивают голую лампочку, как многозначительно-бессмысленные многоточия. Я мотаю головой.

Моя мать постукивает пальцем около глаза.

— Ах, да…

Я понимаю, что она предлагает мне снять темные очки, но не спешу принять это предложение. Я размышлял о том, как это сделать, всю дорогу из Европы. Путь был неблизким, но я так и не придумал ничего стоящего.

— Мама…

— Да?

— Ты не уберешь сетку?

Двухцветные глаза моей матери расширяются, говоря что-то вроде «О господи», или «Ах, да», а может быть, и то, и другое.

— О, извини, дорогой, — произносит она, открывая дверь. — Я просто не могу на тебя наглядеться.

Я вздрагиваю, она этого не замечает.

— А ты подрос? — продолжает она. — Ты еще подрос, верно?

Она пытается взять меня за руку; я отстраняюсь, разыгрывая целый спектакль с участием своего огромного вещмешка: видишь, мама, мне никак не выпутаться из лямок. Возможно, после того, как я подержу в руках чашку кофе или что-нибудь еще, способное поделиться со мной теплом, они будут не столь отвратительно холодными.

— Господи Иисусе…

Я не хочу говорить, я просто делаю. Я просто вхожу в дверь, и… Это как дробовик, который нацелен мне в голову. Обеденный стол. Обеденный стол, полностью сервированный, ожидающий меня. Миски и тарелки, источающие восхитительный пар — и все в мою честь.

Моя мать даже не бранит меня за то, что я помянул имя божье всуе. Вместо этого она начинает оглашать меню — так, словно зачитывает список гостей, приглашенных к Тайной Вечери.

— Стейк Дельмонико,^[87] с кровью, печеная картошка с маслом, отварная кукуруза в початках, рулеты из итальянской пекарни, холодный чай с лимоном и сахаром, черный кофе, фруктовый салат, запеченные бобы, куриный суп… просто бульон с лапшой — никакой морковки, никакого лука, никакого сельдерея… а на десерт…

И хотя при виде этих даров любви, которые я больше не могу принять, мое сердце обливается кровью, когда мать наносит мне последний удар своим «а на десерт», я начинаю смеяться. Это тот смех, когда голова сама запрокидывается, и ты хохочешь во всю глотку. Смех, который нападает на тебя внезапно, после того, как ты пережил слишком сильный страх, слишком сильное беспокойство… напряжение, напряжение, напряжение, за которым следует внезапная разрядка, облегчение; когда ты понимаешь, что на самом деле ничего не изменилось. Все осталось таким, каким вы это оставили, даже люди.

Моя мама еще не сказала, что на десерт, и я представляю, как она смотрит на меня — смотрит очень внимательно, осуждая меня за то, что я смеюсь бог знает над чем. Она снова упрет кулаки в бедра; она начнет нетерпеливо покачивать ногой; если я буду ждать достаточно долго, она спросит: «Что вас так насмешило, сударь?»

Вот что я ожидаю увидеть, когда, наконец, перестаю смеяться и снова смотрю на нее.

Вместо этого я получаю представление о том, как будет выглядеть восковая фигура моей матери. Ее лицо застыло, равно как и все тело. И тогда я понимаю, что она увидела. Она увидела мои клыки, когда я смеялся.

— Мама?

Никакого ответа.

— Мама, с тобой все в порядке?

Тишина.

И тогда я это делаю. Удар уже нанесен, и теперь я, черт возьми, могу сделать и все остальное. Я касаюсь ее руки своей ледяной ладонью. Она вздрагивает. Замирает. Я снимаю очки, чтобы она увидела мои обсидиановые глаза.

— Мама… — начинаю я. — Я должен кое-что тебе сказать.

— Персиковый коблер, — произносит она, убирая свою руку.

— Что?

— Персиковый коблер, — повторяет она, возвращаясь к столу, туда, где стоит ее прибор. — На десерт — персиковый коблер.

— Мама…

— Ты озяб, — добавляет она, — присаживайся.

Я сокращаю расстояние между нами. Я подумываю о том, чтобы коснуться ее плеча — но не делаю этого. Вместо этого я отодвигаю стул, на котором должен сидеть.

— Выглядит потрясающе, — говорю я, пожирая глазами натюрморт. — Не стоило так утруждаться.

Я смотрю на прядь ее волос, которая покачивается передо мной, над ее тарелкой, над ее стейком от Дельмонико, все еще источающим пар, над ее вилкой и ножом, которые вонзаются в мясо, но не шевелюсь, даже не пытаюсь.

— Как Дракула? — произносит она, когда, наконец, оживает и осмеливается снова посмотреть на меня.

— В общем, да, — отвечаю я, — но они там слишком много всего нагородили.

Она продолжает бросать короткие взгляды в сторону, когда думает, что я на нее не смотрю. Там, куда она поглядывает, лежит нож, и мне любопытно, собирается ли она ударить меня — если подумает, что ей придется защищаться от собственного сына. И тут меня осеняет. Я кладу руку на сияющее лезвие ножа.

— Вот, например, — я беру нож и держу его так, чтобы она видела меня и мое отражение в лезвии. — Как думаешь, каким образом Бела Лугоши причесывался, если не мог видеть себя в зеркале?

Моя мать улыбается, я тоже, но одними губами. Никаких клыков. Как скажет несколько лет спустя Кенни Роджерс,^[88] вы знаете, когда спрятать, а когда показать. В конце концов, во мне, похоже, погибает игрок.

— Как?.. — спрашивает она, и я рассказываю.

Она спрашивает меня, на что похож мир, когда смотришь на него такими глазами, которые все как один расширенный зрачок. Что чувствуешь, когда кожа такая холодная.

— Мир свят, — говорю я. — Мир выглядит осиянным. Все в зареве. Все пылает. И чувствуешь, что все связано со всем, и ты тоже со всем связан. Как и все остальные.

— Как у буддистов, — говорит моя мать, не без злости. Так или иначе, у меня возникает ощущение: будь у нее выбор, кем быть ее сыну — вампиром или буддистом, — моя мать не задумываясь выбрала бы клыки, а не инь и ян. — Сын миссис Томпсон, Билли, тоже стал буддистом.

— Нет, — уверяю я ее, — нет, я просто пью кровь.

— Вот и славно, — отвечает она. — Потому что, знаешь, они болтают о мире и любви, а на самом деле такие противные… Сын миссис Томпсон, Билли, даже отказывается есть мясо.

— Я тоже больше не могу есть мясо, — говорю я. — И отварную кукурузу в початках не могу.

— Просто отлично. Ты не можешь. Билли Томпсон не хочет… — она на миг замолкает. — Знаешь, как он называет куриный суп?

Я пожимаю плечами.

— «Чай из трупа», — сообщает моя мать. — Он собственную мать до слез доводит. Честно говоря, я никогда не думала, что буддисты бывают такими противными.

Мне приходит в голову, что это касается скорее Билли Томпсона, чем буддизма, и уже готов сказать ей об этом, но не говорю. Потому что на самом деле это касается не Билли и не буддизма; это касается вещей, о которых не стоит говорить с вампиром. Вот к чему все идет. Чтобы не говорить о том, откуда я беру кровь, которую пью, и что я делаю с порожней тарой.

— Мама? — говорю я.

— Да, дорогой?

— Тебе очень не хватает папы?

Ее лицо становится лицом человека, который не представлял, что вампиры могли быть настолько противными. Не могу сказать, чтобы мне этого хотелось.

— Зачем ты спрашиваешь?

— Я…

— Конечно, я тоскую без твоего отца. Я плакала на его похоронах, Марти. В отличие от некоторых.

Теперь моя очередь удивляться тому, насколько люди бывают противными.

— Я…

— Это был твой отец. Даже Билли Томпсон плакал на похоронах своего отца.

Опять Билли Томпсон. Я уже начинаю ненавидеть это имя. И что-то нашептывает мне — то ли маленькая птичка, то ли маленькая мышка, разумеется, летучая — что в ближайшем будущем меня потянет на восточную кухню.

Между прочим, я упомянул папу не потому, что кто-то оказался противным. Причина — смерть. Смерть, умирание и не-умирание. Потому что из Европы со всеми ее смертями и всем заново пережитым горем, я привез некий план действий. И это был отличный план. В нем была симметрия. План был настолько хорош, настолько симметричен, что мое предложение должно встретит отказ. Моя мать дала мне смертную жизнь, и теперь моя очередь дать ей бессмертие. Она не должна умереть, как мой папа, и я не должен наблюдать за тем, как она умирает. Она будет жить, и я буду жить, и мы сможем разговаривать по телефону, когда кому-нибудь из нас станет одиноко — говорить ни о чем, говорить о погоде, — и мы сможем жить, зная, что другой из нас всегда будет на том конце провода.

Таков был план.

Я упомянул папу, чтобы все прошло как надо. В конце концов, бессмертие так просто не предлагают. Надо как-то подвести разговор к теме.

— Что ты имеешь в виду? — говорю я, глядя на женщину, которой только что предложил жизнь вечную.

— Мне очень приятно, что ты заботишься обо мне, дорогой, — говорит она. Но ее лицо сморщивается так, словно я укусил ее или сделал что-то ужасное. Она качает головой. — Нет. Я так не думаю.

С вашего позволения, я переведу. С вашего позволения, я представлю вам полную картину. Вот он я — сижу в нашей старой столовой, перед холодным стейком от Дельмонико, в моих ушах, если разобраться, все еще звенит после Второй мировой войны, голова все еще идет кругом после того, как я стал вампиром — и моя собственная мать говорит мне «спасибо, не надо». Когда я предлагаю ей бессмертие. Нет. Смерть прекрасна. Да будет смерть. Ей предлагают выбор — умереть или навсегда остаться со мной, со своим сыном. И она выбирает смерть.

Это был выбор между тигром и леди. Леди — это я, а моя мама уходит с тигром. Не стану отрицать, я чувствую себя слегка оскорбленным. Знаете, на что это похоже? Как если бы ваша родная мама сказала бы вам, что скорее совершит самоубийство, чем останется с вами.

— Какого хрена? — ору я.

И что же моя мама? Моя мама — все еще моя мама, и сегодня вечером она уже один раз закрыла глаза на то, что я помянул имя божье всуе.

Наверно, она считает, что это была просто увеселительная прогулка — война и иже с нею… но, откровенно говоря, у меня действительно не было никакой необходимости употреблять подобные выражения в ее доме.

— Следи за языком, Мартин! — она вскакивает, отвешивает мне пощечину… и задевает меня ногтями.

Я чувствую, как выступает кровь, а потом вижу, как длинная багровая струя ударяет прямо в праздничную скатерть, которую достали по случаю моего возвращения. Мы оба наблюдаем, как на белом наливается красный бычий глаз. И тут моя мать поднимает взгляд — возможно, для того, чтобы принести извинения… как раз вовремя: она видит, как царапина на моей щеке закрывается, словно крошечный рот, который будет вечно хранить тайну.

Вот что оказалось последней каплей. Не клыки, не глаза-ониксы, не холодная, как могила, кожа. Ее маленький Марти вернулся домой с войны вампиром. Настоящим вампиром. Проклятым богом кровопийцей.

Богом?!

Я почти вижу, как озарение следует за озарением. Она судорожно оборачивается в сторону одной из картин с Иисусом, которые развешены у нас по всему дому — одну из тех, что с пылающим сердцем. Потом в ужасе поворачивается обратно ко мне.

— О господи… — произносит она. — Я должна…

Она уже вскочила со стула, так резко, что уронила его. Она уже схватила салфетку и поднимает ее, собираясь завесить картину — чтобы не видеть, как ее сына охватывает пламя.

— Мама, — окликаю я ее. — Мама, все в порядке. Они с этим тоже ошиблись.

Она замирает. Она замирает там, где стоит, салфетка, которую она держит двумя руками, висит у нее над головой, точно белый флаг. Она не оборачивается. Она не опускает салфетку. Она почти не двигается. Только ее плечи чуть-чуть поднимаются, потом чуть-чуть опускаются, и снова и снова.

— Я слишком стара, чтобы жить вечно.

Это ее первая попытка объяснить мне, почему она бросает меня.

— Я не могу… — она машет руками, чтобы не произносить слово, которое не может произнести.

«Убивать».

Я говорю ей, что она сможет, что главное — правильно выбрать человека. Я говорю ей о нацистах, которых я убивал.

Я говорю ей, что в мире полно людей, которых можно убить со спокойной совестью. Насильники. Убийцы. Те, кто издевается над детьми. Те, кто избивает своих жен. Фактически, это труд господа. По принципу «око за око».

Она качает головой.

— Марти… — она засовывает два пальца в рот, растягивая уголки губ. И это выглядит как улыбка. — Двугие вамфиры веня зафмеют, — произносит она.

Я говорю ей о том, что не показывают в кино. Что проходит несколько ночей, прежде чем у вас вырастают клыки. Я рассказываю ей, как они режутся, выталкивая старые зубы, и что это может быть довольно болезненно.

— Ты просто получишь преимущество на старте, только и всего, — уверяю я.

Однако она снова качает головой.

— Марти, — у нее в глазах стоят слезы. — Не заставляй меня выбирать.

— Тебе не придется никого есть, — твержу я. — Ты просто прокусываешь и сосешь….

— Я уже выб-ра-ла, — произносит она по слогам. — Не заставляй меня выбирать.

— Выбирать что? — спрашиваю я, но уже знаю ответ.

Она все еще верит. Верует.

Что касается меня… В настоящий момент я оказался между ней и Господом, между ней и всеми этими религиозными штучками. Она все еще верует, и бессмертие — это способ никогда больше не увидеть моего папу. Мой подарок, который я привез ей из самой Европы — это дар, который помешает ей попасть на небеса. Мой подарок — это дар, который заставит ее выбирать между мужем и сыном.

Я закрываю лицо руками. Я пытаюсь представить, как можно настолько кого-то любить. Я пытаюсь представить, что кто-то так любит меня. У меня ничего не получается, и я оставляю свои попытки. Я решаю подождать, когда она передумает.

Она этого не делает. Не сделала. Не передумала.

Теперь время шло как в документальном фильме о природе, который показывают по гостелевидению. Дни сжимались, становясь секундами, и время сминало мою бедную мать в своем кулаке. Она ссутулилась, потом сгорбилась, потом увяла. Она как будто старалась занимать как можно меньше места — все меньше и меньше. А потом воздух просто вышел из нее, кожа стала втягиваться, все сильнее прилипая к костям. Ее волосы начали выпадать, одно белое перо за другим.

Она состарилась — вот и все, что она сделала. Это был проект, над которым она трудилась, судьба, которую она выбрала. Конечно, ей помогали. У нее были друзья, и которые умирали вместе с ней. Оставался только я. Я один задержался, я был единственным, кто закосил от смерти.

На смертном ложе моя мать простила меня, и мне жаль, что я не могу сказать того же о себе, но это было тяжелым ударом — видеть, как моя мать умирает ради любви к моему отцу.

После того, как моя мать умерла, я очень долго не встречался ни с одной женщиной. Я не мог. Не мог по-настоящему поверить в это. О, конечно, я мог с кем-то переспать, когда возникала потребность, но приглашать девушку на свидание? Тешить себя надеждами найти настоящую любовь? Извините, но планка была установлена довольно высоко.

О, я пытался. Я пытался пригласить на свидание Лиззи, сестру Папы Римского. Я пытался пригласить на свидание кое-кого из своих доброжелательных вампирш. Но это всегда оборачивалось одним и тем же. Я обижался на них за неспособность умереть ради меня, как моя мать умерла ради моего отца. Без смерти, без горя это была просто возня на койке.

Вот так я и трахался, пока мне это не наскучило. Я трахался до тех пор, пока не начал думать, что прокатиться под дождем на хорошей скорости — довольно неплохая идея.

Глава 20. «Сова» ищет «сову»

Я начинаю поиски новой мамы для Исузу с того, что возвращаюсь к старой привычке времен моей доброжелательности — посещению стрип-клуба, что в нескольких кварталах от Детройт-Ривер. Заведение называется «Тиззи». На самом деле я не ожидаю найти здесь кандидатуру на роль матери, не ожидаю найти здесь настоящую любовь. Я надеюсь найти знакомое лицо — кто бы это ни был. Мне надо поговорить. Мне надо заново привыкнуть к тому, чтобы говорить со взрослыми женщинами о взрослых вещах. И я не против за это заплатить. Здесь беседа — просто еще одна вещь, которая продается, и поскольку я — покупатель, требования ко мне будут восхитительно низкими. Пока есть деньги в кармане, мне нужно только одно: толчок.

Поскольку удача на моей стороне, я обнаруживаю знакомую спину.

На самом деле, я не знаю, как ее зовут. Я зову ее Обелиск. Я зову ее так из-за омерзительной татуировки, которую она сделала на том месте, где спина перестает называться спиной: пара сине-зеленых молитвенно сложенных ладоней. Выше аркой выгибается надпись готическим шрифтом: «В память о…», а нижняя строчка, согласно моим предположениям, должна сообщать, во имя кого она испоганила свою прекрасную кожу. Я так и не смог прочесть это слово, когда мы встретились первый раз — мешала резиночка стрингов.

Я помню, как пришел в клуб той ночью, тысячу лет назад. Это было еще до всемирного сальто-мортале, когда я все еще распространял семена вампиризма по принципу «одна шея за раз». Когда я вошел, играла музыка. Тори Эймос. Нечто мощное, самоуверенное и смутно обличительное.

Я застываю прямо в дверном проеме, едва успев вручить гардеробщице чаевые — пять долларов — и позволив вышибале развернуть мои плечи в сторону одного из немногих пустых мест в баре. Музыка — вот что останавливает меня. Нечасто услышишь Тори Эймос в стрип-клубе… в значительной степени по той же причине, по которой вы не слышите «Скрипача на крыше» на собрании неонацистов.^[89] Вышибала придает моим плечам легкое ускорение, чтобы вывести меня из столбняка. И это срабатывает: я делаю шаг или два, а потом обнаруживаю, что меня с головой накрыло чем-то, подозрительно напоминающим любовь.

Поклонница Тори Эймос танцует топлесс в дымном желтом пятне, пять футов ростом минус высокие каблуки — высокие черные каблуки, которые действительно имеют право называться шпильками, в отличие от танкеток, которые предпочитает большинство стриптизерш. У нее маленькие груди в форме слезы, вздернутые соски, великолепный плоский живот и ехидная усмешка, которую время от времени можно назвать ухмылкой. Волосы у нее прямые, черные, как полночь, и такие длинные, что она кутается в них, как в камзол, который время от времени распахивает перед клиентами — кажется, так делали танцовщицы с веерами столетней давности, когда мир был проще.

Я усаживаюсь на свое место, потом, не оборачиваясь, через плечо, заказываю кофе. Мой взгляд прикован к девушке на подиуме, хронометрирует каждое ее движение, я позволяю яркому свету отражаться от ее белой, очень белой кожи и затоплять мои глаза-зрачки. Она пылает. Это можно сказать о большинстве вещей — именно такими я их вижу. Но есть что-то еще. Мое сердце вампира говорит мне: это нечто особенное. Нечто более яркое, чем все остальное. Отличное. Ценное.

Оно всегда так начинается. Влюбленность. Наведение на цель. Решение: Да. Хорошо. Да.

И тут она поворачивается, и у меня падает сердце. Чернила. Татуировка сине-зелеными чернилами на белой коже. Вот дерьмо.

Я ненавижу татуировки. Я ненавижу то, что они символизируют; кто-то осмеливается утверждать, будто что-то будет длиться «до гробовой доски». Как будто люди, которые не в состоянии придерживаться правила «одна жизнь, один брак», настолько уверены в своем выборе, в своей способности сохранять верность этому выбору, что вбивают свидетельство этой верности себе в плоть. Какое изображение, какая фраза сумеет выдержать всевозможные изменения кожи, вкусов и всего остального? Что может показаться настолько вечным и неизменным, когда вам всего двадцать два, двадцать три, чуть больше? Прежде у меня была привычка: увидев татуировку, я представлял, как она будет выглядеть в будущем, когда ее обладателю будет шестьдесят, семьдесят. Сморщенная, неразборчивая, она мелькает в палате некоего дома престарелых, перед наклеенной улыбкой хитрожопого дежурного.

— Ну ладно, мистер Потерянный, пора освобождать ваш калоприемник.

Именно в тот момент, когда я вижу татуировку, процесс погружения в любовь прекращается. Целеуказатель ищет новые координаты. Новое решение:

Нет.

Я разворачиваюсь и смотрю на собственное лицо в зеркале за баром. Над моей головой, подобно некоей блестящей идее, висит моя татуированная леди.

В поисках возможности отвлечься я сгребаю со стойки несколько двадцатипятицентовиков, которых мне дали на сдачу, и опускаю их в щель автомата для игры в «вопрос-ответ», стоящего рядом. Я грею руки чашкой кофе, и таким образом мои ответы регистрируются, когда я касаюсь видео экрана: тут и там, тут и там.

— Привет, — говорит она, как бы невзначай протягивая мне свою теплую руку, руку смертного. — «Пинк Флойд».

— Простите? — я покрепче стискиваю кофейную чашку, прежде чем моя рука проскальзывает в ее ладонь.

Мы обмениваемся рукопожатием. Поехали.

— «У какой группы есть альбом «Темная сторона Луны»? — поясняет она, указывая на видеоэкран, потом тянется мимо меня, чтобы нажать кнопку «ответ».

Свитками разворачиваются колонки цифр, разливается музыкальный перезвон, означающий поздравление.

— Ву-х-ху! — она с комическим воодушевлением дергает за невидимый свисток паровоза.

— Я знаю, — протестую я.

Потому что так оно и есть. И потому что я не хочу походить на старпера, которому подобные вопросы не по зубам. Такое со мной уже бывало — когда я волновался, соответствует ли моя внешность моему реальному возрасту.

Мое «я знаю» встречено взглядом, означающим «как же, как же» — взглядом, тяжелым от недоверия и туши на ресницах. Пытаясь укрепить свои позиции, я прибегаю к неизменно эффективной тактике — повторению.

— Я знаю, — настаиваю я.

— Ну и ладно, — откликается мисс Нет и выпускает струйку дыма: «Достало».

— А это… — я пробую произвести перестроение, — Тори Эймос?

Но мисс Нет лишь улыбается, стряхивает сигарету в пепельницу и с хирургической точностью направляет тонкую иглу дыма в невидимую цель рядом с моей физиономией. Потом резко поворачивает голову вправо, влево… и наконец, мои полночно-черные глаза оказываются точно на линии ее взгляда.

— А что? — спрашивает мисс Возможно.

— Интересный выбор.

— Ага. Хорошо. Знаешь… — она выпускает из уголка своего ухмыляющегося рта дымную змейку. — Я пробовала что-нибудь такое, как у всех… — изучающая пауза; новая струя дыма. — Отстой.

— Ага. Хорошо. Знаешь…

Я улыбаюсь; улыбка у меня почти такая же злая, как у моей собеседницы.

— Это можно сказать о многих вещах, — добавляю я, потому что это верно и становится более верным — одно «Да» зараз.

Когда она проснется следующей ночью, то не будет помнить, как возвращалась домой. Она не вспомнит, кто раздевал ее, кто отнес в постель, кто делал в ее квартире то, что было сделано в ее квартире. Она не вспомнит, как провела по моему бедру свободной от сигареты рукой, как приглашала меня в VIP-комнату для «танца на коленках». Она не вспомнит, как выскользнула из своего махрового одеяния, состоящего из одного куска ткани, не вспомнит моих слов о том, что татуировка делает ее похожей на танцующий обелиск. Она не вспомнит, как нервно рассмеялась, не вспомнит, с какой настойчивостью я твердил, что танцующий обелиск — не такая уж плохая штука… и вообще, очень неплохая. Она даже не будет помнить, почему у нее так печет шею.

Она будет очень занята: она будет спать, как убитая.

До тех пор, пока не потянется, чтобы помассировать затекшую мышцу на шее, и не обнаружит мой подарок — две дырочки, которые присосутся к пожелтевшей коже на кончиках ее пальцев, точно крошечные рты.

— Что за…

Я представляю, что она скажет. Они всегда это говорят — прежде чем открывают глаза и закрывают их снова, внезапно потрясенные: весь мир словно озарен вспышкой. Она ощупью добирается до своего гардероба, прикрывая глаза ладонями с плотно сжатыми пальцами, потом на пробу убирает одну руку. Глаз, который смотрит на нее из зеркала — чужой. Лицо… да, это ее лицо, ненакрашенное, обесцвеченное, точно передержанный фотоснимок, но глаз… Сплошь черный, словно поглощенный собственным зрачком. Она открывает другой. Та же история.

— Что за… — начинает она снова — и умолкает.

Посредине ее лица — красное пятно. Посередине отражения ее лица. Она отстраняется. На зеркале написано помадой. Ее помадой.

«Добро пожаловать», — написано на зеркале.

«Повесь трубку», — написано там. Она оборачивается и видит свой телефон, который жалобно блеет на тумбочке. Рядом — пара темных очков, пустая туба от рулона алюминиевой фольги и бутылка из-под ликера емкостью в пинту, наполненная чем-то красным и украшенная ярлычком. На ярлычке надпись: «Выпей меня».

Она надевает темные очки, вешает трубку и озирается.

Все окна заклеены алюминиевой фольгой — даже матовое стекло в ванной. Ее кошелек вывернут и выпотрошен, ее деньги — жалкие доллары и двадцатки, которые остались с прошлой ночи — рассеяны по всей комнате, словно опавшие листья. Ящики выдвинуты, а потом задвинуты кое-как. В кухне горит свет. Буфет и холодильник нараспашку, внутри пусто. Она оглядывается, смотрит на бутылку с надписью «выпей меня», откупоривает ее, чувствует ржавый запах ее содержимого и возвращает колпачок на место.

И тут звонит телефон.

— Как спалось? — спрашиваю я.

— Кто это?

— Выпила меня?

— Кто это?

— Открой дверь, — говорю я.

— Сначала скажите, кто вы такой.

— Открой дверь, — повторяю я, поворачивая ручку двери, которую не потрудился запереть прошлой ночью.

— Кто…

— Твое будущее, — произношу я, входя внутрь и щелчком закрывая свой сотовый.

Сейчас у нее короткая стрижка, а музыкальные вкусы изменились — она доросла до Эминема,^[90] — но лицо осталось прежним, и ладони на ее пояснице все еще сложены, вознося молитву в память о ком-то. Я так и не потрудился спросить, о ком. Оплошность, о которой я теперь сожалею… но не слишком, поскольку я могу начать с того места, где мы остановились.

— Эй, Обелиск! — я небрежно машу рукой, словно со дня нашей последней встречи прошло несколько дней, а не несколько десятков лет.

— Гос-споди Иисусе! — восклицает О, заслоняя свои вороньи глаза от яркого света, заливающего подиум. — Марти? Ты?

Я киваю.

— Гос-споди Иисусе, — повторяет она. — Ты, старый кровопивец, времени прошло до сраной жопы….

— Он самый, он самый, — откликаюсь я, чтобы побыстрее свернуть вступительную часть и приступить к делу. — Во всяком случае… твоя татуировка…

— Она тебе нравится?

— Меня от нее тошнит, — признаюсь я. — И всегда тошнило. Настолько, что я едва не согласился, чтобы тебя сожрали черви.

О корчит преувеличенно обиженную гримасу.

— Из-за капельки чернил? Здорово, Марти. Классный способ порадовать девочку.

Мне нравится то, как она продолжает произносить мое имя. Я надеялся найти кого-то, кто помнит меня, и сомневался, что найду, раз до сих пор не нашел. Тем временем она продолжает:

— Между прочим, если бы не ты, нашелся бы другой сосун и сделал бы работу за тебя. Знаешь, почему?

— Ну?

— Потому что я — горячая девчонка, — говорит она, улыбаясь все той же самоуверенной улыбкой, которая заставила меня влюбиться в нее черт знает сколько лет назад. — Горячая и к тому же жутко симпатичная.

Неколебимая самоуверенность и сарказм — вот что я люблю в стриптизершах. А еще мне нравится то, как она разговаривает, как пользуется этим допотопным сленгом — как раз плюнуть. Такое впечатление, что она вернулась как раз вовремя, только для меня. Я киваю, сообщая ей об этом.

— Кто-кто, — говорю я, — а я это понимаю.

— Так что заставило тебя вернуться в это славное заведение спустя вечность?

Я в упор смотрю в черные дыры ее глаз.

— Полагаю, одно французское слово, — я выдерживаю паузу для вящего эффекта, — toi.^[91]

О фыркает.

— Да, точно, — она указывает на черный мрамор, который я подарил ей на первый день ее перерождения.

— Это moi,^[92] — произносит она, закатывая глаза.

Я говорю ей, что мне нравится ее смех, и она дарит мне еще немного этого удовольствия.

— Марти, Марти, Марти, — говорит она, поглаживая мою ледяную руку своими ледяными пальцами — по одному поглаживанию на каждого «Марти».

На последнем «Марти» она замирает и оставляет руку в этом положении. Я кладу руку поверх ее ладони, снова смотрю в ее глаза и, наконец, спрашиваю, кто это — тот, чью память она увековечила у себя на пояснице.

О вытаскивает руку из-под моей. Делает движение, словно закуривает сигарету.

— Это моя мама, — говорит она, выпуская струйку воображаемого дыма, и добавляет прежде, чем я получаю возможность спросить. — Рак горла.

— А у меня папа, — откликаюсь я, касаясь сердца. — Рак легких.

— А ты не мог…

— Слишком поздно.

— У меня то же самое.

— Сочувствую, — говорим мы друг другу… и замираем.

До сих пор мы орали во всю глотку, чтобы перекричать музыку. Но сейчас между песнями пауза — и как раз в этот момент мы выражаем друг другу сочувствие, после чего все блестящие, как черное стекло, глаза обращаются в нашу сторону.

— Ненавижу, когда такое происходит, — говорю я, когда музыка возвращается.

О пожимает плечами. Потягивает кровь. Я потягиваю свою.

— Кстати, — говорю я, наконец. — Сколько тебе было?

— Когда она умерла? — уточняет О. — Или когда я сделала татуировку?

— И то, и другое.

— Тринадцать, — отвечает она, — и шестнадцать.

Я смотрю на руки О, лежащие на столе. Пальцы одной скрещены с пальцами другой, словно ладони на ее спине были разъединены, а потом соединены снова, но неправильно. Она постукивает стаканом почти в такт музыке, которая сейчас звучит. Я жду новой паузы между песнями.

— Хочешь, поговорим об этом? — спрашиваю я чуть громче, чем шепотом.

О указывает пальцем на свой висок, потом тяжело роняет голову на грудь. Делает вид, что выпрямить шею стоит ей неимоверных усилий. Потом замирает, и ее лицо оказывается точно напротив моего — а ее сплошь черные глаза напротив моих.

— О да, — отвечает она.

— Вас понял.

Есть одна вещь, которую вы обычно не принимаете во внимание: кассирша в вашем банке не родилась кассиршей. Банковские расчеты — или как там это называется, — не ее призвание. Обмен валют — не то, ради чего она росла. Банковское дело — не та вещь, которая наполняет ее сердце и заставляет его биться. Подобные вещи… Это как случайный шутник, который заглянул в ее жизнь, да так в ней и остался.

То же самое касается вашего агента по продаже легковых автомобилей. Парня с бензоколонки. Рабочего с фабрики. И всех других безымянных, безликих людей, которых мы используем, чтобы решать свои проблемы.

Например, стриптизерш.

Думаю, женщина, которую я обратил черт знает сколько лет назад, тоже не родилась стриптизершей. А вот кем она действительно родилась — так это дочерью «настоящей» цирковой клоунессы, которая хотела быть клоунессой не больше, чем ее дочь — танцевать в заведении под названием «Тиззи» на берегу Детройт-Ривер. А что касается «всегда»… мама О всегда хотела быть телеведущим и рассказывать о прогнозе погоды, но этого так и не произошло.

— Любовь к работе на публику, — говорит О, стряхивая воображаемый пепел с воображаемой сигареты, — вот что я получила в наследство от мамы.

У ее мамы было сценическое имя «Тряпка», и она одевалась… ну, в общем, соответственно. Муж Тряпки умер незадолго до того, как О родилась, так что это была ее задача — приносить домой еду. Что она и делала, таская свою маленькую дочку из одного городка в другой вслед за теплой погодой. Это была странная форма существования, но она себя оправдывала — более или менее, пока О не исполнилось тринадцать и у клоунессы по имени Тряпка не обнаружили рак горла.

— Когда она умерла, — говорит Обелиск, — ее похоронили со всеми цирковыми почестями.

Она произносит это как, словно мне это о чем-то говорит.

— В смысле?

О отвечает не сразу; сначала она дает себе несколько мысленных пинков.

— В ее гробу пробили дырки, — говорит она и только тут замечает, что делают ее руки. — Для ее клоунских ботинок.

И она бьет кулаком что-то невидимое, делая вид, что просто иллюстрирует свои слова.

— Чтобы носки торчали наружу, — добавляет она, прежде чем выяснить, могу ли я представить, каково это — когда тебе тринадцать, и ты видишь ноги своей покойной матери, выставленные на посмешище всей вечности.

Мне приходит в голову только одно — что это имитация циркового трюка: женщину запирают в ящик, а потом распиливают пополам. Но о чем думала маленькая девочка, глядя на ноги своей матери — девочка, которая росла, чтобы стать стриптизершей? Разбивалось ли ее сердце от одной мысли о цирковой магии — как разбивается мое при звуках рождественских гимнов?

Клоуны, которые несли гроб, как и все остальные, явились при всех своих цирковых регалиях. Они не рыдали, черт бы их подрал, потому что боялись размазать грим. Вместо этого они прикололи фальшивые маргаритки, из которых выстреливали струйки, когда клоуны сжимали резиновые груши, спрятанные в широченных, кричаще ярких отворотах рукавов.

— Как будто смерть моей мамы была каким-то приколом, — говорит О, и ее кулаки снова сжимаются.

Из всех собравшихся у могилы только Обелиск была в трауре. Она была единственной, на ком не было ни ярких лохмотьев, ни подтяжек, ни всяких громоздких штуковин, в которых что-то гудит и хрюкает. Ее это не волновало. Она была рада, что выделяется. Она пришла не для того, чтобы оплакивать клоунессу, которой была ее мать. Она носила свой траур по женщине, чье лицо было украшено созвездием шрамчиков и прыщей — то, что помешало этой женщине осуществить мечту всей ее жизни, рассказывать по телевидению о погоде. Сидя в трейлере за ужином, О и ее мама смотрели новости, каждая ела свой телевизионный ужин со своего собственного телевизионного подноса. Потом сам телевизор выключался, и мама могла рассказывать о погоде своим бодрым голосом, каждый звук которого словно говорил: «все отлично». Один вечер разговор шел о возможных осадках. В другой мама разбиралась с атмосферным давлением и различными фронтами. Но больше всего О любила вечера, которые напоминали маленькие уроки естествознания — мама в подробностях объясняла ей разницу между низкой температурой на термометре и холодом, который чувствует обнаженная кожа.

О смотрит на меня. Теперь демонстрация обнаженной кожи — ее профессия.

— Наверно, она была бы счастлива, — говорит она, озвучивая связь, которую я обнаружил только теперь, — если бы только у нее была хорошая… кожа.

И то, как она запинается на слове «кожа» — и то, как она продолжает повторять это слово — помогает мне увидеть, как маленькая девочка, существующая в моей голове, стала стриптизершей, которая сидит сейчас передо мной. Она была дочерью женщины, которой приходилось прятать свою мечту и свою кожу под слоем грима. Она была дочерью, которая скорее отправится в ад, чем пойдет по следам шутовских ботинок своей матери. Ни за что. Ей была ненавистна сама мысль о том, чтобы прятать что-то под чем-то. Ей была ненавистна сама идея шутовства. Если уж иметь дело с шутами, то пусть они будут зрителями, а не она. А она будет той, кто ими управляет. Никто не будет смеяться над тем, как она раздевается. И можно держать пари, что в ее будущем не будет никаких клоунов. После того, что случилось — никогда. После всего, что было сделано.

— Ты когда-нибудь замечал, что стоит клоунам появиться, как дети начинают вопить? — спрашивает О.

Я киваю.

— Считается, что клоуны — это для детей, верно? Так обычно думают родители. Но ты знаешь, что делал каждый ребенок, которого я когда-либо видела на маминых выступлениях? Первой реакцией был крик. И кто может их обвинить? Мало того, что здесь пахнет, как в сортире. И тут возникает эта мертвенно-белая рожа, этот огромный, кроваво-красный рот… начинается шум, ужимки и… — О делает паузу. —Хочешь, расскажу великую тайну клоунов?

Я киваю.

— Они знают, что пугают детей, и все равно это делают.

О говорит, что узнала этот факт из беседы коллег своей матери, который подслушала после выступления.

— Они глушат маленьких засранцев децибелами. И просто тащатся, видя, как предки потеют, пытаясь совладать со своим чадом, которое охвачено паникой и вертится, точно уж на сковородке, — она замолкает, чтобы начать с красной строки новую фразу — афоризм, который придумала сама. — Никогда не стоит недооценивать горечь клоунов.

Вот что было источником ее собственной горечи: шутовская профессия ее мамы — и тайное знание о ее истинной мечте. Вот что заставило О улыбнуться первый и единственный раз за время похорон. Все собрались вокруг могилы. Размалеванные клоуны в пестрых куртках, которые несли гроб, установили его на катафалк, на матерчатые ремни, и приготовились опустить, когда будет нужно. Даже священника уговорили прицепить резиновый нос. Из всех, кто находился там — глотателей мечей и огня, уродцев, исполнителей грязных трюков, зазывал, клоунов, укротителей, акробатов — священник был единственным, к кому О не испытывала ненависти. Священник был связан правилами игры, он жертвовал чувством собственного достоинства, чтобы облегчить бремя любящих друзей усопшего. Он не знал, что будь на то воля О, в радиусе десяти миль от этого места не было бы ни одной капли грима.

— Лучше, если бы они стояли там голыми. Голыми, — она сидит напротив, но, по крайней мере, часть ее находится там. — Похороны должны быть чем-то таким, что отпускает, освобождает, где ничего не надо скрывать за масками и всем таким прочим.

И именно поэтому она улыбнулась. Стоя у гроба своей матери, в трауре, слушая священника и случайное кваканье клоунских рожков, призванных изображать горестные всхлипы, О заметила, как на ее собственные ботинки — обычные, не клоунские — наползает тень. О подняла глаза, чтобы увидеть темное, набухшее от дождя облако, и ей показалось, что именно ее желание породило его, принесло сюда и подвесило над этими пестрыми головам. И так как это была ее собственная грозовая туча, О закрыла глаза и пожелала, чтобы туча исполнила то, для чего предназначалась. Когда первая капля, большая и тяжелая, плюхнулась на ненакрашеную щеку О, девочка улыбнулась и открыла глаза.

— Это надо было видеть.

Сейчас ей достаточно воспоминания, чтобы снова улыбнуться. Она все еще помнит, как клоуны прикрывали головы своими разноцветными пижамами, как защищали свой грим руками в перчатках а-ля Микки-Маус, как с треском раскрывали свои крошечные зонтики.

Они принесли воздушные шарики. Воздушные шарики вместо цветов. Вместо носовых платков. Или свечей. Или чего-нибудь более подобающего случаю. И когда начался дождь, клоунов охватила паника, и они выпустили свои шарики, пытаясь спастись от кары небесной. Обелиск смотрела, как шарики взлетают, борясь с дождем, который прибивает их к земле, барабанит по их туго натянутой коже, заставляет безумно колотиться, подобно сердцам.

Отлично.

Вот что думала О, глядя, как дождь стирает улыбки дюжины лиц, глядя, как все фальшивые усмешки исчезают в огромных воротниках.

За тебя, мама.

Вот что думала маленькая девочка — совершенно одинокая и тогда, и ныне, — когда ее одежда намокала и становилась тяжелой, а в ее ботинках — обычных ботинках обычного размера — начинало хлюпать. Она представляла себе отца и маму, которые улыбались там, откуда падал дождь. Улыбались и снова держались за руки. Отец, которого она знала только по фотографиям, и который следил сверху за тем, как растет его дочь. А кожа у мамы наконец-то была чистой и достаточно гладкой, чтобы показывать ее на телеэкране.

Если не считать одного раза — когда я выслеживал первого из убийц Клариссы, — мне не доводилось бывать в подобных заведениях с тех пор, как Исузу вошла в мою жизнь. Мысль о том, чтобы хотя бы на минуту отвлечься от процесса ее воспитания ради того, чтобы пялиться на чьи-то титьки… нет уж, увольте. Однако ныне дом Ковальски посетила Эбола. И появление лишней пары молочных желез внезапно показалось мне неплохой идеей. Таким образом, я вернулся. Я снова вернулся… и снова влюбился.

Но вот что я скажу вам прямо сейчас.

Я не знаю, верить ли Обелиску.

Я не знаю, верить ли розовой слезе, которую она только что уронила.

Люди, которые не посещают подобного рода заведения, вероятно, думают, что подобного рода заведения существуют только для одного: чтобы раскручивать танцовщиц на «танцы на коленках», вызывать у себя эрекцию и засовывать купюры за резиночки их стрингов. Да, в основном здесь происходит именно это. Но не только. Еще есть разговоры. Здесь рассказываются истории. Клиенты придумывают себе лучшую работу и лучшую жизнь, чтобы произвести впечатление на танцовщиц, танцовщицы придумывают себе беды и горести, чтобы вытянуть из клиента еще немного наличных. Мисс О может быть полна горя или дерьма — честное слово, я не знаю. И, честное слово, меня это не колышет.

Я влюбился в них обеих. Внезапно. Вот так — взял и влюбился. Я люблю маленькую девочку, дерзко оплакивающую свою мать-клоунессу. И я люблю стриптизершу, которая могла придумать всю эту историю просто из потворства мне. Я люблю даже эту некогда отталкивающую татуировку — теперь, когда выяснил, что она означает.

И я продолжаю делать попытки не опростоволоситься. Я должен притвориться умным. Интересным. Очаровательным. Я веду этот разговор, дабы продемонстрировать, что у меня есть мозги, и что я не похож на придурков, с которыми ей, возможно, приходилось иметь дело.

О дарит мне улыбку.

— Мне нравится, как ты… — начинает она, потом касается краешком своего бокала краешка моего, и раздается звон: тиньк!

Что-то подсказывает мне, что она уже использовала эту шуточку, и не раз — возможно, это у нее что-то вроде барометра, дабы судить о сообразительности клиента. Не желая ее разочаровать, я соглашаюсь.

— Спасибо, — говорю я и удостаиваюсь еще одной улыбки.

К этому моменту мы уже поведали друг другу о главных событиях своей жизни. Для О это были похороны ее мамы, для меня — война, превращение в вампира, тернистый путь к доброжелательности. Мы уже поговорили о работе, о музыке, о кино, о том, каким каждому из нас запомнился последний закат солнца, который мы видели.

— Я стояла спиной к этому дому, возле мусорного бачка, и курила в перерыве между выступлениями, — вспоминает О. — Солнце опускалось в конец проулка, заливая своим светом все лужи, которые были между ним и мной. Небо было цвета лаванды, и высокая трава, которая росла возле забора, начинала сверкать, точно неоновая вывеска…..

— А я просто надеялся, что оно взойдет еще раз, — говорю я. — Я был во Франции, шла война. И у меня был один из тех дней, когда смерть, кажется, подкрадывается к тебе все ближе и ближе. Я помню, как был потрясен: падает граната, во все стороны летят грязь и булыжники, щепки сломанного дерева, из парня, с которым ты только что разговаривал, фонтаном брызжет кровь. А потом граната взрывается — и все, что между тобой и солнцем, охвачено огнем, и по небу тянутся черные дымные ленты.

— Мой мне нравится больше, — говорит О.

— Мне тоже.

Мы ненадолго замолкаем, и мой взгляд блуждает, пока мои глаза, наконец, не ловят отражение спины Обелиска, висящее над ее левым плечом. Как я уже указывал прежде, миф о вампирах и зеркалах не имеет ничего общего с правдой, и место, где мы находимся — лучшее тому подтверждение. Зеркала здесь везде, они множат количество точек обзора, позволяя клиентам незаметно наблюдать за происходящим, а танцовщицам — очаровывать вас каким-нибудь пустяком, прежде чем вы заметите, что у нее потек макияж, вычеркнуть кого-то из списка кандидатов, подмигнуть подружке, танцующей у пилона. Глядя на молитвенно сложенные ладони, которые отражаются в зеркале напротив, я снова вызываю в памяти свой любимый кусочек недавно полученной научной информации: о том, что самка богомола обыкновенного, занимаясь любовью, откусывает своему партнеру голову.

Я делюсь этой информацией с татуированной леди, сидящей напротив меня, и она говорит:

— Ловко сказано, ловкач.

— Прошу прощения?

Она смотрит на часы.

— Это твоя вторая серьезная попытка затащить меня в постель за последние полчаса.

Я моргаю. Честное слово, я не задумывался о том, насколько соблазнительным может быть разговор о размножении насекомых, но сейчас, раз уж О обратила на это мое внимание… ладно, пусть будет.

«Ловко сказано, ловкач», — думаю я, пытаясь не улыбнуться. Вместо этого…

— Я смущен, — говорю я. — Я изумлен. Потрясен. Я…

— …попался, — подхватывает О, выпуская новую струйку воображаемого дыма.

Она берет меня за руку и похлопывает по ней, в то время как я начинаю собирать себя в кулак, чтобы выслушать объяснение — официальное, личное, — по поводу свиданий с клиентами. Или, возможно, она собирается представить меня своему бойфренду, который как раз оказался неподалеку. Или — кто знает? — своей любимой подруге. Женщины знают столько способов сказать мужчине «нет» так, чтобы его самолюбие при этом не пострадало. Будучи мужчиной, я уже слышал все эти отговорки — за исключением того, что сказала мне О.

— Итак… — сказала она, выпуская невидимую змейку несуществующего дыма из уголка рта.

Это оно и было — продувка. После этого тебя должно сдуть, словно ветром. Прелестно.

— Твоя постель… — похоже, она приклеилась к этой теме, точно муха к липкой бумаге, — она не похожа на старомодный гроб, верно?

— Нет…

— И горячую воду у тебя в душевой не отключают, верно?

Я киваю — возможно, чуть-чуть энергичнее, чем стоит. Однако О достаточно любезна, чтобы этого не заметить.

— Оки-доки, — она тушит свою невидимую сигарету. — Я освобождаюсь в два… — Пауза. — С работы, как ты понимаешь. — Еще более эротичная пауза. — Нам стоит еще кое о чем позаботиться.

Она переплетает пальцы обеих рук, без слов произнося «надеюсь» — комично, дважды.

— Подберешь меня?

— Похоже, я уже это сделал.

— Я имею в виду «позже», — она соскальзывает со стула и змейкой клюет меня в щеку. — Правда, прямо сейчас я сматываюсь, — ее глаза, точно камеры, делают панорамный снимок зала. — Надо развлекать клиентов.

— Я… — начинаю я, но она уже исчезла в землях манчкинов вместе с моим сердцем, моей головой… и мной как таковым.

Вы когда-либо задавались вопросом, можно ли найти, снять и обставить квартиру меньше чем за шесть часов? Ответ — «да». Полный ответ: «да, при наличии достаточной суммы». И вы знаете: если несколько десятков лет вам не выпадало ни одного случая перепихнуться, вы просто диву даетесь, как велика эта сумма наличными, которая внезапно оказалась в вашем распоряжении — даже если не принимать в расчет вашего комнатного смертного, воспитанию которого вы посвящаете все свободное время.

Да, к слову о комнатных смертных…

— Мы переезжаем? — спрашивает Исузу, наблюдая, как я мечусь по квартире, заполняя сумку из-под мусора книгами и отбирая самые занятные безделушки. — Или хочешь быть как плохой Санта?

— Хм…

Я замираю. Как прикажете объяснять то, что я делаю и то, что собрался делать?

«Хорошо, — допустим, скажу я, — в жизни каждого мальчика-вампира наступает время, когда он встречает кого-то особенного. Но мальчик-вампир не хочет, чтобы его новый кто-то особенный знал о том, что у него уже есть кто-то особенный (по крайней мере, пока не хочет), потому что это может закончиться бог знает чем — например, кровопролитием, а это не очень хорошо. Мальчик-вампир хочет узнать нового особенного получше и только потом сможет найти для него место в своей жизни, когда настанет подходящий момент. Если все правильно, то — держим пальцы крестиком, надеемся, еще раз надеемся, — именно так все и произойдет. И тогда первый кто-то особенный сможет говорить со вторым кем-то особенным об особых женских вещах, наподобие лихорадки Эбола.

Да, можно пойти таким путем. Или…

— Я кое-что продал через «eBay», — говорю я, надеясь, что ложь сойдет за правду. — И парень из «Федерал Экспресс» уже ждет.

Я снова начинаю носиться по комнате, хватаю безделушки, сгребаю поделушки…

— Ладно, мне пора сматываться.

— Сматываться?! — Исузу вскидывает одну бровь. — С каких пор ты так выражаешься?

С тех пор, как мне, похоже, представилась возможность с кем-то переспать. А ты против?

— Слово как слово, — отвечаю я. — Услышал на работе. И подумал: заметишь ты это или нет?

Пауза… Кажется, сработало.

— Угу.

Это означает: «так же сомнительно, как то, что меня зовут Исузу».

— Да кстати, — подобные мысли, как всегда, приходят с опозданием, — скорее всего, сегодня ночью меня дома не будет.

Исузу моргает. Мотает головкой — уже не совсем детской.

— Что?!

— Надо кое-что сделать на работе. Похоже, застряну на всю ночь.

— Так ты что, будешь спать весь день у себя в отделе.

— Не исключено, — говорю я.

— А что за… — начинает она, но я перебиваю.

— Мне пора, — говорю я. — Человек из «Фед-Экс» уже сигналит.

— Да, знаю, — откликается Исузу. — Тебе надо… сматываться.

Она дожидается, пока дверь за мной почти закрылась, и уточняет:

— И как называется твоя работа?

Своевременное напоминание: мне на самом деле стоит узнать, как зовут О — не называть же ее Обелиском.

— Доверие, — торжественно произношу я. — Доверие в семье — это все… — и добавляю, стараясь не глядеть в не слишком доверчивые глазки Исузу. — Ну как, будешь умницей?

Я не дожидаюсь ответа и закрываю за собой дверь, как я себе это представляю? Мой кошачий корм, моя квартплата, мои правила. Если ее это не устраивает, она может… На самом деле, если разобраться, она не может.

А вот что гарантирует результат, так это конфеты, думаю я… и всю дорогу к машине улыбаюсь.

Глава 21. Интимная сцена

Обогреватель у меня в машине работает весь вечер. Я упоминаю этот факт потому, что скромность требует отнести приведенный ниже комментарий О насчет ее разогретого термостатом либидо.

— Я хотела оседлать тебя еще в первый раз, когда мы встретились.

Это она сообщает мне в ту самую секунду, когда я уже закрываю дверь, запечатывая нашу тайну твердым европейским «бум».

— …Еще до того, как ты оставил мне свой подарок — представляешь? — она повышает голос в конце фразы, точно девочка-подросток, чье жизненное кредо еще под большим вопросом, и вся ее жизнь, по большому счету — одно сплошное ожидание.

Не могу сказать, что осуждаю ее. В конце концов, я слишком испорчен, чтобы назначать свидания. Я не трахался несколько десятков лет. И именно я и никто иной колесил всю ночь на машине с обогревателем, который шпарит на полную катушку.

— Я хотела оседлать тебя и прыгать, пока у тебя кости не начнут трещать, как замерзший дуб в пургу.

О улыбается.

— Конечно, приоритеты за это время у тебя изменились, — говорю я, чтобы сменить тему разговора и заодно немного набить себе цену. — Тогда шла война на истощение сил, я был в первых рядах и…

— Бла-бла-бла, — перебивает О, пробиваясь сквозь слова, годы и оправдания. — Будь здесь. Сделай это.

Она замолкает — женщина, телу которой все еще двадцать с небольшим; при этом у ее сознания было несколько десятков лет на оттачивание своей сексуальности.

— А теперь, Джимми, сынок… — она обращается ко мне как к наследнику, которому по праву принадлежат результаты этих многолетних исследований, — самое время… меня… сделать.

В разное время, в разных местах, слыша подобные песни, я все еще ожидал увидеть обнаженные в улыбке клыки. Не то, чтобы это было плохо, но…

— Всему свое время, — говорю я, изображая хладнокровие, которым на самом деле не обладаю. — Прежде, чем мы приступим, можешь оказать мне одну любезность?

О тянется к «молнии» на моих штанах.

— Нет, не то, — я отвожу ее руку.

— Тогда что?

— Можешь сказать, как тебя зовут?

О вздрагивает. Моргает. Так моргают, когда говорят «о да». «О да», к которому добавлено немного «вот дерьмо» и «чтоб мне».

— Роз, — говорит она. Ее ладонь ложится мне на грудь, напротив сердца. Глаза снова моргают. — Роз Торн.^[93]

Теперь моя очередь моргнуть.

— Не на сцене. По-настоящему.

— Это мое настоящее имя, — говорит Роз, скрещивая руки на груди, и грохочущий поезд наших мыслей уносится куда-то далеко, где нет нужды в именах. Я смотрю на ее профиль — это все, что она позволяет мне видеть, потому что глядит вперед, на дорогу.

— Роз Торн, — произношу я вслух — просто для того, чтобы почувствовать форму этих слов у себя во рту.

— Ага, — говорит Роз, сильнее прижимая к себе руки. — Так меня зовут, — добавляет она, все еще обращаясь к ветровому стеклу. — Смотри, не засуши.

Говорю вам как на духу: сомневаюсь, что смог бы выбрать лучшее имя. Оно прекрасно. Оно обобщает все, что в ней есть, настолько точно, насколько это вообще возможно. Красота. Опасность. Клыки. Кроваво-красное или мертвенно-бледное. Цветок для свадеб и похорон, любовь и смерть, Эрос и Танатос. И легкая старомодность, как в ее манере выражаться.

Я смотрю на нее, сидящую с таким вызывающим видом, так демонстративно не желающую смотреть на меня. Цветные уличные фонари омывают светом ее лицо и скрещенные руки.

Колючая. С такими шутки плохи.

Роза с шипами.

Это имеет отношение к ее работе — вспомните Цыганку Роз Ли.^[94] И к более высоким материям. «Rose» — прошедшее время от «rise». Восход. Воскресенье. Воскрешение. Искупление.

— Мне нравится, — говорю я. — Это очень… твое.

Роз хищно улыбается в зеркале заднего обзора.

— Ладно, расслабься, — она еще несколько секунд делает вид, что сердится, после чего разводит руки, подобно тому, как ее тезка разворачивает лепестки.

Слегка разворачивается, чтобы оказаться лицом ко мне.

— Это была папина идея — назвать меня так, — говорит она. — Мама говорит: будь он жив, он ни за что бы ее не уломал, но его угораздило умереть прямо перед тем, как я родилась…

Пауза.

— Прикольно: чего только не сделаешь с горя.

— С горя, — отвечаю я, — а может быть, из-за любви.

— Ладно, уговорил, — говорит Роз. — Я поняла насчет любви. Ты имеешь в виду, если нет любви, то и горя не будет, верно?

Возможно, это жара. Возможно, наша взаимная озабоченность. Возможно, тот факт, что ни один из нас не собирается умирать или чувствовать горе. Когда-либо. Какова бы ни была причина, от последнего комментария Роз у нас обоих сносит крышу. До нас доходит, что это дико смешно. Все начинается с хихиканья, а потом следует взрыв дикого хохота. Я прижимаюсь к обочине и паркуюсь, чтобы не убить нас обоих. Роз вытирает глаза; я начинаю чувствовать каждое ребро, всю свою грудную клетку. Потом смех понемногу стихает, и тогда начинается тихое бормотание жизни. Если было бы можно, мы обмочили бы штаны. Грудь начинает вздыматься. Дыхание становится тяжелым.

И потом…

И потом мы просто целуемся. Целуемся, чтобы не дать друг другу рассмеяться. Потом целуемся просто для того, чтобы целоваться. Язык у вампиров пористый, как губка. Прикоснитесь пальцем к языку вампира, и вы почувствуете, как он легонько присасывается к вашей коже, словно сотни крошечных ротиков. Когда вампир целует другого вампира, их языки соединяются, словно две части застежки-липучки. Вы сливаетесь. Вы становитесь сиамскими близнецами, к этому добавляется энергичное напряжение мускулов, толчки, необходимость и чувство, что вы необходимы — это так захватывающе, так совершенно и просто, что вы никогда не захотите, чтобы это прекратилось.

Мы это делаем. Наконец-то. Конечно. Я имею в виду, останавливаемся.

Мы должны остановиться. Как это происходит с автомобилем, который уже припаркован, но двигатель продолжает работать на холостом ходу, чтобы не отключался нагреватель — и так, пока не кончится бензин. И тогда мы останавливаемся. Разделяемся. Расцепляемся. Отрываемся друг от друга. Расстегиваем липучку. Я выруливаю на улицу, которая ведет к моей квартире, чтобы продолжить там.

Всю дорогу мы ищем обходные пути. Обходные пути к созданию самих себя. В итоге мы останавливаемся, целуемся и благодарим Господа за то, что мой автомобиль не назовешь прожорливым. А потом мы смеемся — громко, бесстрашно, бессмертно — над иронией нашей жизни, управляемой законами гидродинамики.

— Ты что, химчистку здесь делал? — спрашивает Роз, зажимая нос двумя пальцами.

То, что она имеет в виду — запах. Он стоял здесь, когда я уехал, чтобы подобрать ее, и теперь толкает нас назад, точно пара невидимых рук, едва я распахиваю дверь. Здесь все совершенно новое и пахнет соответственно.

— Это мой нагреватель для крови, — объясняю я, пытаясь соврать поудачнее. — Термостат: несколько ночей назад термостат свихнулся и… бум!..

«Бум!» сопровождается резким движением, словно мои руки разбрасывает в стороны взрывом.

— Это выглядело как «Последний бой Кастера»…^[95] — я умолкаю. — Только сегодня закончил уборку.

— Угу, — говорит Роз, осматривая квартиру.

Еще одну ложь, которую я пытаюсь протолкнуть, разоблачают забавные безделушки, которые одолжил мне мой настоящий дом. Чего я этим добивался? Иллюзии того, что кто-то живет здесь чуть дольше пары часов. Старые вещи, обладающие своей личностью и призванные возместить явную новизну всего остального. Такова была идея. Но сейчас, окидывая взглядом это место. Все, что приходит в голову — это письмо с требованием выкупа.

IKEA, IKEA, IKEA…

Эсэсовский кинжал времен Второй мировой.

«Sharper Image», «Sharper Image», «Sharper Image»…^[96]

Мой постер с Белой Лугоши.

— Я вижу, — говорит Роз, запечатлевая в сознании это шизофреническое смешение старого и нового, которое я так старательно создавал.

Некоторое время молчит. Улыбается. Хмурится. Снова улыбается. Наконец…

— Ладно, — говорит она, принимая мое объяснение… но не стоит думать, что она на это купилась.

Она просто стоит, сжимая двумя руками свою сумочку со всем более чем необходимым. Это — жест ожидания. Жест добровольного разоружения. Следующее движение — мое, и она всем телом говорит мне, что не оттолкнет меня.

Я должен поцеловать ее. Я должен взять ее нижнюю губу зубами и прикусить. О, она снова озирается. Смотрит в сторону. Позволяет мне атаковать исподтишка. Демонстрирует мне всю невероятную длину своей белой, очень белой шеи.

Но я не решаюсь. Почему в машине казалось, что это так просто?

— В общем… — я хлопаю в ладоши, заставляя ее вздрогнуть.

Роз оборачивается.

— Что? — в этом слове столько ожиданий, что оно кажется тяжелым.

— Тебе не кажется, что в этом городе чертовски грязно?

Вот что я говорю. Я только что это придумал.

— Извини? — переспрашивает Роз, одаривая меня именно тем взглядом, которого я заслуживаю — с учетом того, насколько тупым было последнее предложение.

— Грязно, — повторяю я. — Ты не чувствуешь, какая тут пыль?

За этим следует пантомима, изображающая омовение рук — почти в духе Питера Лорра, если вы помните старое кино.^[97]

Роз начинает сверлить меня глазами.

— Слушай, — произносит она, — наверно, у меня от работы совсем крыша поехала.

— Нет, — не отступаю я, мотая головой, — нет, не в этом дело. Я…

Дело во мне. Я тону и пускаю пузыри. Медленно и верно.

— Да? — переспрашивает Роз.

— Я пытаюсь быть умным, — признаюсь я, внезапно очарованный мастерством, которым она вошла в мое положение. — Знаешь… остроумным…

— Или тупоумным?

— Ладно, — соглашаюсь я. — Тупоумным.

— А что тупого ты сказал?

Если вы бессмертны, в подобной ситуации вы не можете умереть на месте, и это весьма досадно.

— Прелестно, — говорит Роз, глядя туда, куда смотрю я.

Потом кладет два пальца мне под подбородок и заставляет чуть приподнять голову.

— Ну? — повторяет она.

И я просто выкладываю ей следующее.

— Душ, — говорю я. — Это было глупо и тупо — сделать так, что кому-нибудь из нас придется…

И слышу, как делаю ошибку.

— …принимать душ, — шепчу я, чувствуя, что полностью выдохся.

— Ха, — безжалостно отвечает Роз.

Она снова приподнимает мой подбородок, улыбаясь одной из своих хищных улыбок. И затем поворачивается. На одной пятке — как балерина. Как моя удача — наконец-то.

Она определяет направление и устремляется туда.

Ее сумочка — первая вещь, которая падает на пол. Затем лепестками опадает одежда — как осенние листья, как змеиная кожа. И тогда появляются руки на ее спине — навсегда стиснутые вместе, сине-зеленые на фоне ее белой, очень белой кожи.

Вот где начинается интимная сцена. И если бы это было кино, которое я видел еще мальчишкой, с этого момента камера потеряла бы интерес к людям, за которыми следила до сих пор. Люди поворачиваются друг к другу для первого взрослого поцелуя, и изображение становится расплывчатым. Вот тогда на экране появляется поезд, или водопад, или фейерверк, оставляя остальное на наше усмотрение… и оставляет нас в темноте, наедине с нашим воспаленным воображением.

Меня всегда бесило, когда камера так делала.

Но теперь я понимаю. Извините, но столкнувшись с необходимостью представить детальный отчет о том, что случилось между нами — Роз и мной — боюсь, что я должен умыть руки. Некоторые вещи выглядят неправильно, когда вы пишете о них от первого лица. Это звучит как кошмар, или хвастовство, или то и другое вместе. Плюс, если вы до сих пор не знаете, что происходит с людьми, когда они занимаются любовью, это не способ об этом узнать. А если уже знаете, то уже знаете, и я смогу сообщить вам не так уж много нового. Итак…

Глава 22. 32-В

— Мартин Джозеф Ковальски, — произносит Исузу — в ту секунду, когда я вхожу в дверь.

Вид у меня весьма потасканный. Прошел день и часть ночи, прежде чем я наконец-то перешагнул через этот порог. Очевидно, за это время я превратился в маленького мальчика, а Исузу освоила роль родительницы.

— Забыл, как телефон устроен?

Она стоит, скрестив руки на груди — вернее, почти-груди.

— Или бумажку с адресом потерял? — осведомляется она, постукивая ножкой.

Издевается, издевается… о да, издевается.

Сука. Я воспитал настоящую суку. И меня это даже не злит.

— Да, привет, Марти, — говорю я, ослабляя свой и без того свободно болтающийся галстук. — Спасибо, что трудился всю ночь, чтобы принести… так, что я принес на этот раз? Ага! Еду в дом… — внезапно я вспоминаю о возможности существования следов помады и снова затягиваю галстук. — Да, и деньги, чтобы заплатить за квартиру. Здорово! Ты, типа, крут немеряно, парень…

Исузу таращится на меня. Я таращусь на нее.

— От тебя пахнет духами, — сообщает она. — Дешевыми.

— Иди к себе в комнату, — бросаю я.

— Что?!

— Ты слышала. Игра в вопросы и ответы закончилась.

Пора спать.

— Но…

— Марш, — говорю я.

— Ты имеешь в виду «сматывайся»?

— Иззи, — теперь я тоже скрещиваю руки на груди, — это не обсуждается. Марш.

И, к моему величайшему изумлению, она сматывается. Она разворачивается на каблуках, топает прочь и громко хлопает за собой дверью спальни.

И становится тихо, и остаюсь только я.

Только я, ненавистный самому себе, злой на самого себя — потому что наказал своего маленького любимца за собственную неосмотрительность. Злой, потому что так долго отсутствовал, так классно проводил время — и не позвонил.

Злой на себя — потому, наконец, что злюсь и при этом должен улыбаться.

Когда я начинаю мурлыкать — а сейчас я ловлю себя на том, что мурлычу, — это означает, что я злюсь. Это песнь истинной злобы. Но когда я снимаю свой галстук, и моя рубашка падает на пол — благодаря тому, что прошлой ночью все пуговицы с нее пропали без вести — моя первая мысль не о пуговицах, с этим я разберусь позже, но о том, что мне нужно зеркало. И в зеркале я вижу это — кроваво-красные вспышки чистого, беспримесного порока, запятнавшие мою кожу. Они возвращают мне вкус рта Роз, ее укуса, щелчка, с которым встречались наши зубы.

Стоя в ванной, глядя на свою мерзкую рожу, я могу думать только об одном — о том пороке, которому предавались мы с Роз. И на моей роже снова появляется улыбка — точно на кружочках-смайликах, которые были так популярны несколько лет назад: с точками вместо глаз, кривулей вместо рта и двумя треугольничками, призванными изображать клыки.

Через примерно полторы недели после ночного грехопадения я признаюсь во всем. Признаюсь Исузу. Не Розе.

— Я кое-кого встретил, — объявляю я.

Это ответ на вопрос, с какой стати я, отходив почти восемь лет в одной одежде, ни с того ни с сего полностью поменял гардероб.

— Ну и ладно, — отвечает она.

— Все так очевидно?

Исузу проводит носом от моего плеча до шеи, точно собака-ищейка.

— Есть немного, — отвечает она. — Надеюсь, ты сможешь встречаться с ней больше одной ночи.

Исузу говорит, что не знает, делают ли бронекостюмы для девочек ее роста.

— Она еще не знает про тебя, — говорю я. — Пока я ее проверяю.

Исузу закатывает глаза.

— А вы еще не спали?

Слава богу, вампиры без помощи термостата не краснеют.

— Пока в этом не было необходимости, — отвечаю я, хотя моя улыбка предполагает иное.

— Так ты что, собираешься на ней жениться — или нет?

— Может быть, — отвечаю я. — Я уже сказал, что пока выясняю ситуацию.

Глаза закатываются еще сильнее.

— Между прочим, я делаю это отчасти для тебя.

— Да ты что! — Исузу ухмыляется. — И на какую часть? На ту, на которую ты скипаешь каждую ночь? Или на ту, которой ты трахаешь свою куколку?

Вот засранка. Я вырастил настоящую засранку, не прилагая к этому никаких усилий. Я поднимаю руку и указываю на нее.

— Видишь? — говорю я. — Сейчас я вот этой рукой выбью из тебя все дерьмо, которое вылетает у тебя изо рта.

Исузу моргает. Она знает, что я ее никогда пальцем не тронул. Но знает также, что угрожаю ей подобными вещами только в том случае, когда она переходит черту.

— И она не куколка, — продолжаю я. — Она бы тебе понравилась… — Пауза. — Думаю, это здорово — если бы рядом была женщина, которая могла бы тебе…

— Господи, — слова вылетают изо рта Исузу, точно вишневые косточки. — Я правильно тебя поняла? Ты хочешь найти мне маму?

— А что, неужели плохая идея?

— У меня была мама, — говорит она. — Твои дружки очень неплохо ею попользовались.

Всякий раз, когда Исузу хочет по-настоящему меня задеть, она начинает называть вампиров моими дружками. Связать меня и моих «дружков» со смертью своей матери — примерно то же самое, что сказать мне «мать твою».

Я снова поднимаю руку.

— Ладно, валяй, — говорит Исузу. — Валяй, — говорит она, — и молись, чтобы я не обливалась кровавыми слезами. Не хочу, чтобы меня обвиняли в том, что я распускаю сопли.

Моя рука уже занесена. Это было бы так легко. Это было бы так заслуженно. Просто опустить ее и чуть развернуть ладонь, чтобы она пришла в соприкосновение с этой наглой щечкой. Сделать это — не проблема. Что меня останавливает? Я не настолько уверен в том, что это надо сделать. И я этого не делаю.

— Мир, — говорю я, поднимая другую руку, словно призываю остановиться.

Исузу начинает что-то говорит. Задумывается. Останавливается. Передумывает.

— Наверно, — говорит она, — эти маленькие разговоры по душам — неплохая штука?

— Я как раз хотел сказать, что все прошло куда более гладко, чем я ожидал.

Пауза. Время, чтобы думать. Мне — о том, что мне делать без Исузу. Исузу — о том, что ей делать без меня. Когда один из нас снова заговорит, это будет тот, кто потеряет больше.

— Ну, — говорит Исузу, — у моей мамы номер два есть имя?

На что вы надеетесь, пытаясь выяснить, будет ли ваша подружка-вампирша достаточно терпима к вашей дочери-смертной?

«Как ты относишься к детям?»

«Смотря как их приготовить.»

Да, скверный знак.

С другой стороны, мне не стоит беспокоиться по поводу любопытства Розы, и это очевидный плюс. Она уже знает вкус крови «свежего разлива». Она была одним из моих первых рекрутов, завербованных для того, чтобы пополнять наши ряды. Ей не приходилось рассчитывать на пробирочную дрянь, пока в нашей жизни не произошел резкий поворот. И непохоже, что ей незнаком азарт охоты, вкус свежего адреналина в крови жертвы, которая поняла, что ее время вышло. Само собой, Доброжелательные Вампиры занимались тем, что предотвращали убийства, но каждому неофиту позволяли совершить несколько убийств при смягчающих вину обстоятельствах. Чтобы эти убийства не входили в систему. Чтобы сделать мир лучше, избавить его от некоторых представителей рода человеческого, которым лучше не жить. От мужей, которые издеваются над женами, от сторонников жестокого обращения с детьми, насильников, республиканцев… и прочих отбросов общества. Когда требовалось избавиться от накипи, мы позволяли нашим новичкам снять пенку.

Это была беспроигрышная ситуация. Если что-то меня и мучает, так это ностальгия. То, до чего вы не можете дотянуться, всегда представляется более привлекательным, нежели находящееся в свободном доступе. Именно поэтому старое барахло именуется антиквариатом и ценится выше, чем в те времена, когда было новым. Именно поэтому газ стоит пять долларов за галлон, в то время как кровь лабораторного производства — где-то доллар пятьдесят; даже на меня порой нападает тоска по старине — особенно последнее время, благодаря поведению Исузу. Но у меня есть козырь в рукаве. Все, что от меня требуется — это подождать, пока она не дорастет до обращения. Несомненно, это означает жажду крови, а не охоты, но для подобных вещей уже поздновато. Даже если завтра у меня снесет крышу, Исузу не испугается. Она не испугается — вот почему она все еще здесь. Она будет просто смеяться надо мной, как прежде, думая, что это шутка — вплоть до того момента, когда будет слишком поздно. Таким образом, я жду, придерживаясь Плана, как запланировано.

За исключением Роз, конечно. Роз не была частью Плана, но теперь стала. Поэтому вопрос встает снова.

Чего вам больше всего не хватает, когда вы вспоминаете старые дни?

Возможности убивать детей своих возлюбленных… Я встряхиваю головой. Слушаю, как вокруг звенит битое стекло и скрипят ржавые гвозди. И готовлюсь к очень долгой ночи.

Горящие свечи. Хорошее начало.

Горящие свечи и наши черно-мраморные глаза, которые глядят друг в друга, наблюдая за отражением танцующего пламени. Мои руки тянутся через стол, находят ее руки.

— Роз… Я должен кое-что тебе сказать.

— Да?

Было бы легче, если бы она не повторяла «Да» — но это ее обычная практика… Конечно, есть одно исключение: если бы у меня в кармане было бы припрятано кольцо.

— У меня…

— Да?

— …есть ребенок.

Вот и все. Сказано. Высказано.

— Где? В багажнике? Он связан?

Мать твою! Не лучший вариант ответа.

— Нет, — говорю я. — Это совсем не то, что ты думаешь. Я воспитываю его… то есть ее. С некоторых пор.

Роз смотрит на меня, я смотрю на нее. На самом деле, нас бесит, что наши мертвые вороньи глаза выражают так мало эмоций, что по ним ничего нельзя толком прочесть. Не сказать, что это эмоции — это самая приятная часть жизни, но сейчас это было бы чертовски кстати.

— Я жду, когда ты поднимешь крик, — говорю я после того, как она не поднимает крика.

— Я думаю.

— О чем ты думаешь?

— Трудно сказать. Пока просто думаю.

— Может быть, если мы поговорим, это тебе поможет.

— Ладно, — отвечает она. — Вот посмотри. Я пытаюсь понять: то ли ты надо мной издеваешься, то ли пытаешься подмазаться. Если ты врешь, значит, издеваешься.

— Я не назвал бы это враньем, — вру я. — Вот если ты бы спросила: «Марти, у тебя есть ребенок?», а я бы ответил: «Нет» — это было бы вранье.

— В наши дни ничтожеству играть в молчанку ненамного безопаснее, чем другим, — замечает Роз.

— Солнышко…

— Я не закончила, — продолжает Роз. — С другой стороны, мне льстит, что ты доверяешь мне настолько, что рискнул про это рассказать.

— Если позволишь принять участие в голосовании… я голосую за лесть.

— Ну да, конечно. Вижу. Только вся фишка в том, что у тебя нет права голоса.

Я начинаю протестовать, но мои слова пресекает звон горлышка бутылки, соприкоснувшегося с краем пустого бокала, после чего звучит теплое бульканье крови, которую в этот стакан наливают. Роз осушает бокал, снова наполняет его — и так несколько раз. Она не удовлетворяет свой аппетит, а глушит его, как белька — дубиной, до смерти.

— Еще думаешь? — спрашиваю я после пятого стакана.

— Еще думаю, — отвечает она, осушает пятый и наполняет шестой.

— Еще думаешь?

— Думаю.

Восемь. Девять. Даже десять. И затем…

— Так, — говорит Роз, промокая подбородок салфеткой.

— У твоего ребенка есть имя?

— Исузу, это Роз. Роз, это Исузу.

Две женщины моей жизни. Две скверные идеи, получившие воплощение.

Вот они, похожие на борцов-призеров, вставших в боевую стойку и решающих, какую часть тела разнести противнику в первую очередь. Они буравят друг друга взглядами, и я почти читаю их мысли, потому что обе они думают об одном и том же:

«Черт возьми, что он в ней нашел?»

Роз первой предпринимает попытку растопить лед… или сделать его прочнее.

— Это ее глаза тебя так взволновали? — спрашивает она так, словно Исузу и рядом не стояло. — Я имею в виду… то, что из-за белка сразу становится ясно, куда она смотрит.

В настоящий момент Исузу смотрит в одну точку, которая находится точно промеж одноцветных глаз Розы и представляет — голову даю на отсечение, — как вгоняет шестидюймовую шпильку прямо… вот сюда.

— У тебя тоже были белки, — напоминаю я. — У всех нас.

Роз отмахивается, словно мои слова — это стайка назойливых мух.

— Да, да, да, — говорит она. — Старая песня. В точности как… ну, их еще надевали на ноги. Ну знаешь… Они еще выглядели так, словно сделаны из пары гончих…

— «Hush puppies»?

— Нет, кет. Полосатые.

— Гольфы?

— Вот-вот. Они самые.

Исузу, чьи двухцветные глазки похожи на гольфы, а взгляд — на шарик для пинг-понга, прыгающий от одного собеседника к другому, наконец, осмеливается сунуть свой рожок-язычек в тесный задник нашей беседы.

— У тебя титьки настоящие? — спрашивает она.

Это выстрел прямой наводкой, самый подлый вопрос, который только может прийти в голову. У Роз размер 32-В. Если допустить, что форма ее бюста — результат некоего хирургического вмешательства, то изначально грудь у нее представляла собой даже не плоскость, а впадину.

— Исузу, — рычу я. — Как ты разговариваешь с гостями?

— Ну, шлепни меня, — парирует она.

Это звучит как вызов.

Слова «спасибо за подсказку» уже вертятся у меня на языке, готовые сорваться, когда до меня доходит: Исузу просто не представляет, как положено разговаривать с гостями. Если разобраться, Роз — первый посетитель, который когда-либо появлялся у нас дома. И уж точно не скажешь, что у моей девочки было так много образцов для подражания, что она теряет ориентацию.

Насколько сильна ностальгия вампиров по всему, что есть симпатичного в растущем ребенке, настолько никто из них — почти никто — не хочет вновь пережить свои подростковые годы. Они относятся к этому еще хуже, чем к показу месячных по телевидению. До такой степени, что если персожажи-тинейджеры появляются на экране, эго всегда скороспелки. И вот результат. Вот они — образцы для подражания моей маленькой девочки, на которых она выросла: кучка гребаных недомерков.

Прелестно.

Тем временем Роз, похоже, с ходу въезжает в ситуацию и даже позволяет себе выразить Исузу каплю-другую уважения — это критическое замечание было высказано в глаза, и за такое необходимо отплатить.

— Что касается моих титек, — сообщает она, отважно устремляясь в самую гущу сражения, — они самые настоящие. А вот мой нос… — она предлагает нам полюбоваться своим профилем, чуть запрокидывая голову, — он, конечно, симпатичный, но это такая же фальшивка, как счет на три бакса.^[98]

— Серьезно? — Исузу почти визжит.

Это подлинный интерес, никакого ехидства. Наверно, мне стоит забеспокоиться: восторг, который вызывает у нее обсуждение этой темы, граничит с оргазмом. Однако чувство облегчения, которое испытываю, слишком велико.

— О да, — отвечает Роз. — Шнобель, с которым я родилась… Господи! Таким только младенцев пугать. Я не могла смотреться в зеркало — целых девять ярдов. Как мясной рулет, черт побери. И такое торчало у меня на лице. И еще на самом кончике — щель, будто я в дверь вписалась.

— Вот мерзопакость, — подхватывает Исузу и мотает головой, но по всему видно, что она — смею сказать, — стала относиться к нашей гостье куда… теплее.

— Ну, я собиралась устроиться на телевидение… но это было сто дет назад. Раньше, — Роз неожиданно поворачивается ко мне и подмигивает. — До того, как кое-кто решил навсегда лишить меня возможности изменить свой облик.

Что правда, то правда. Пластические операции отныне невозможны. Это выяснилось после первых же попыток. На вампирах все слишком быстро заживает. Разрез срастется прежде, чем вы успеете что-нибудь пришить или убрать. Было несколько случаев, когда запястья докторов вместе с инструментами оставались… внутри. Фотографии этого события циркулировали по электронным почтовым ящикам еще несколько недель — под заголовками «Застрял в тебе» и «Связанные руки медицины».

Из попытки ввести в разрез распорку тоже ничего не получилось. Все, чего удалось добиться — заставить края разреза заживать по отдельности; в итоге получалась восхитительная дырка. В итоге потребовалось не слишком много времени, чтобы стало ясно: сам вопрос о том, быть или не быть «тридцать второму-В», уже не стоит.

— Вот так, — вздыхает Роз. — Прическа и косметика. Вот, по большому счету, и все, что позволяет немного измениться.

Пауза.

— А теперь маленький совет, детка. Прежде, чем Марти начнет хотя бы задумываться о том, чтобы подарить тебе пару клыков, убедись, что тебя все устраивает. Потому как вечность — это слишком долго, чтобы пялиться хотя бы на одну веснушку, которая тебе не нравится.

Судя по белкам глаз, взгляд Исузу устремлен прямо на Розу, взвешивая Одно и Другое, проверяя, убеждаясь в правдивости сказанного. Ее белки с ее головой. Они выдают трепет, которым она охвачена. Зависть. И восхищение. И сдержанное признание истины: да,вопреки ее ожиданиям, вопреки злобному желанию того, чтобы все было иначе — да, здесь наконец-то появился некто, с кем можно будет поговорить о таких вещах, которые со мной обсуждать нельзя.

Роз позволяет ей чуть более долгий взгляд. Она привыкла, что на нее пялятся. Это ее работа. За это ей платят. И затем ловит взгляд Исузу, улыбаясь самой неуловимой улыбкой. Прежде, чем взглянуть в мою сторону. Но этот взгляд предназначен не мне. Это взгляд на меня. Это взгляд для Исузу, потому что через миг Роз снова смотрит на нее, а потом подмигивает. Исузу тоже смотрит на меня, потом снова на Роз. И тоже подмигивает.

Так вот что такое «женская солидарность», думаю я. Похоже, это весьма скверная штука. Вроде как двое на одного.

Кошки были выпущены из своих мешков, встретились, и дело обошлось без клочьев шерсти, но я все-таки решаю оставить себе свой второй дом. Главным образом для того, чтобы заниматься любовью. Интимные сцены в жизни вампиров — это всегда паровой калорифер, включенный на полную мощность, и горячий воздух. Я не могу представить, как Исузу будет спать в такой обстановке. А вот что я хорошо себе представляю — это как она просыпается, вся в поту, на простынях, которые липнут к ее коже, точно жадные привидения; что ее мозги чувствуют себя, точно яйцо в пароварке, она близка к состоянию, которое называется «тепловой удар», ей срочно нужен хотя бы стакан воды. Я могу представить, как она бродит по нашей квартире, которая вдруг превратилась в сауну, только для того, чтобы наткнуться на нас с Роз. Позвольте вас заверить: для неподготовленного зрителя секс в исполнении вампиров — не самое симпатичное зрелище.

Возьмем, например, практику, известную как «пульсация». Вы делаете на ладони надрез в форме буквы «Y» — скажем, на левой руке, — и ваша партнерша делает то же самое. И затем быстро прижимаете свои ладони к ее ладоням — левую к правой, рану к неповрежденной коже. Раны срастаются, пришивая вас друг к другу. Вы можете чувствовать биение пульса вашей возлюбленной, когда ее кровь щекочет мягкую кожу на вашей неповрежденной ладони. О кровосмешении нет и речи, кровь вампира не смешивается с кровью вампира, но вы все равно разделяете с ней ее пульс, он отзывается в самой глубине вашего существа, и ваши сердца начинают биться в такт, а температура тела становится одинаковой. Это бесподобно. Это почти то же самое, что читать мысли своего партнера во время всего любовного акта, и чем больше согласованности, тем лучше. На пике оргазма вы расцепляетесь, ненадолго оставаясь с открытыми ранами, которые некоторое время кровоточат, а потом заживают, но уже по отдельности. Это грязно. Благодаря подобным вещам производители отбеливателей и стиральных порошков не остаются без работы. И это такая штука… в общем, вы бы не хотели, чтобы ваша дочь-подросток застала вас за этим занятием.

Я сажусь в машину, когда Исузу лежит в постели и добрая часть темного времени суток уже прошла. Мой сотовый и наушники вернулись в квартиру, в свой ящик. Исузу — подросток; у нее бывают месячные и все такое прочее. Это достаточный повод для того, чтобы позволить ей немного уединения.

— Так, — спрашиваю я. — И как тебе?

— Исузу? — Роз закрывает свою дверцу, и мы приступаем к тому, чтобы обеспечить немного уединения самим себе.

Я киваю.

— Эта гребаная маленькая смертная, которую ты завел, Марти…

Я хочу возразить. И в той же степени хочу услышать разъяснения по поводу словечка «гребаный». Прямо сейчас.

— Что я хотела сказать… — продолжает Роз. — Думаю, она чудо. Во многом я сама была бы такой в ее возрасте — хорошо, я никогда не была по-настоящему в ее возрасте. Объясняю обстоятельства. Я стала женщиной против своей воли, спасибо моему, так сказать, дядюшке, у которого ширинка никогда не застегивалась, но… Полагаю, как ни странно, это делает нас чуточку похожими, то, что нас можно считать жертвами нежного возраста и все такое, но…

Пауза.

— Да, — заканчивает она. — Она мне нравится. Ты хорошо сделал. Ладно, так хорошо, как только можно было в данных обстоятельствах.

Вот что она подразумевает под словом «гребаная». Ладно, принимается.

— А это правда? — спрашиваю я, чтобы сменить тему разговора.

— Что «правда»?

Я указываю на свой нос.

— Нет, черт подери, — Роз смеется. — Это была… ой, блин, как же это называется? Документальная драма.^[99] Навеянная реальными событиями. Только на самом деле это случилось не со мной. С приятелем двоюродного брата моего приятеля. Не суть. Мне просто надо было что-то ей рассказать, чтобы она отстала от моих титек… — Пауза. — Как она на меня наехала — просто прелесть. Ударить по самому больному месту через две секунды после «здрасти»…

— Я ее этому не учил, — оправдываюсь я. — Думаю, это телевизор.

— Слушай, пойми меня правильно, — начинает, в свою очередь, оправдываться Роз. — Я просто протащилась. У ребенка должен быть настоящий талант, чтобы за шестьдесят секунд испортить человеку настроение. И не похоже, чтобы мир дал ей слишком много поводов стать Маленькой Мисс Благополучие. Если разобраться… думаю, она была на редкость сдержанна… — снова пауза. — Как говорится, редко, но метко.

— То есть, ты имеешь в виду… ты действительно подумывала о работе на телевидении, прежде чем я лишил тебя этой возможности?

— О да, — Роз смеется. Умолкает. Смотрит в окно на поток проходящих мимо машин. — Если бы у меня было немного денег на пластику и все такое прочее…

Она вздыхает.

— Ладно, я рад, что ты этого не сделала, — я сжимаю ее тайно, уверяя, убеждая, успокаивая.

Именно это я и подразумеваю. На самом деле. Что бы вы ни думали, не все мужики-вампиры помешаны на титьках. Между «кормлением грудью» и «сосанием» целая пропасть — куда более широкая, чем можно предположить. Лично я, например, никогда не был поклонником внушительного бюста. А фальшивка — она и есть фальшивка, и когда вы видите фальшивые титьки, вам стоит задаться вопросом: кого их обладательница намерена одурачить? На мой взгляд, это хуже татуировок. Тарировка, в конце концов, заявляет о себе прямо и честно, безо всяких экивоков, а вот фальшивые титьки — просто ложь, исполненная в силиконе.

Так или иначе, женщины с маленьким бюстом более интересны. Возможно, потому, что они сами думают, что они должны быть интересными, но это уже другая история.

— Ладно, я рада, что ты рад, — говорит Роз, оборачиваясь назад и насмешливо сжимая мое колено. — Прямо гора с плеч.

Я поворачиваю ручку обогревателя, заставляя его работать сильнее. Роз снова отворачивается.

— Пока не надо, — говорит она. — Нам надо еще кое о чем поговорить.

— О чем?

— О будущем, — пауза. — О том, что будет потом.

Ох, думаю я.

— Ох, — говорю я. И добавляю. — Вот так, значит.

— Да, — говорит она. И добавляет: — Вот так. Мартин, познакомься: это угол. Угол, познакомься: это Мартин.

— Хм, — говорю я.

Не похоже, что я не знаю, чего хочу — или думаю, что хочу. Только, что мой член вдруг начинает воспринимать этот угол как объект атаки. И я не знаю, знает ли он что-то такое, чего не знаю я.

— Хм, — снова говорю я.

— Насколько я вижу, ты впал в тяжкую задумчивость, — шутит Роз — возможно, чтобы разрядить ситуацию.

Безуспешно.

— Я думал… — начинаю я, хотя не вполне готов сказать Роз, о чем я на самом деле думаю.

Я думаю о том, что не умирает. Не о той части, где сказано «Покуда смерть не разлучит нас». Я думаю о том, что на каждой бутылке крови в моем холодильнике проставлен срок годности. Исузу будет расти, станет вампиром, уедет. Я думаю о своей маме, о своем отце и о том, что я действительно не собираюсь говорить об этом Роз. И вдобавок…

Вдобавок, я думаю о том, каково это — смотреть на веснушку, которая мне не нравится… вечно.

— Ладно, — говорит Роз. — Думай. Хорошее начало.

— Я думал, что мы с тобой…

— Да…

— …смогли…

— Продолжай.

— Да! — я только что не взвизгиваю, точно как Исузу со своим «серьезно».

— Что?

— Я думал, — говорю я, — что мы с тобой могли…

Я машу рукой, точно режиссер, который дает артисту знак прибавить ходу, только мои знаки адресованы мне самому и означают: «Ты знаешь. Двигай дальше».

— Повеселиться?

— Нет, — я говорю. — Получше узнать друг друга. Мы с тобой могли бы получше узнать друг друга.

— Ох, — говорит Роз. И добавляет: — Ха.

Она снова отворачивается и смотрит на уличные фонари, которые проплывают мимо. Подпирает подбородок своей неразрезанной ладонью. Вздыхает.

— А как же иначе, — говорит она.

Глава 23. Келли

— Так вы, выходит, влюбились, а?

Это говорит отец Джек, а я отвечаю:

— Думаю, так и есть.

И добавляю: «Похоже по ощущению».

Мы сидим в кабинете отца Джека. Он растопил камин — не ради тепла, но ради того, чтобы смотреть на огонь, который вылизывает своими языками дрова, услышать потрескивание предметов, приговоренных к сожжению. Иуда свернулся клубочком в углу и спит.

— Славно, наверно, — говорит отец Джек, глядя на огонь.

Он счел нужным отвести от меня взгляд и поэтому смотрит на огонь, перед тем как начать Собственно Разговор. Щурится, суживая щели, через которые проникает свет. «Вороньи лапки» в уголках его вороненых глаз становятся глубже.

— Я больше никогда вас не увижу, — говорит он. — Верно? — он молчит, выжидает. — Вы бросите меня, как бросили Солдата.

Я вздрагиваю. И только потом до меня доходит, какого Солдата он имеет в виду. И это верно. Это мое «счастливо оставаться», мое «не прищемите руку, когда будете закрывать дверь». Это вычисляется на раз. И по вечерам становится так много свободного времени.

— Наверно, — шучу я, пытаясь поднять ему настроение. — Подумаю, что в зоомагазине такого, как вы, не купить.

— Такого, как вы, наверно, тоже, — отец Джек вздыхает, его настроение ничуть не улучшилось. — Такие, как я, не пользуются большим спросом.

О, похоже, нам предстоит беседа, полная намеков, выражений и эвфемизмов, когда предмет обсуждения возникает лишь для того, чтобы избегать. Мы постоянно этим занимаемся, мы с отцом Джеком — мы, сделанные из времени. Но всего этого больше не будет. Это прощание. И оно столь же своевременно, как любая ерунда, которая способна разом разрушить все.

— На самом деле, мы никогда про это не говорили, — говорю я, потому что это так и есть.

Потому что я на самом деле не хотел знать. Он сказал, что никогда не говорил об этом, и я был слишком счастлив тому, что сумел поймать его на слове. Опровергать — это в моей натуре. Я принял его опровержение и перехожу к тому пункту, где мог получить преимущество.

— Уверен, мы говорили, — не уступает отец Джек. — Все мои советы относительно вашего пристрастия к азартным играм. Все, что касается двенадцати шагов. Об этом говорили мы с вами, а не кто-то другой.

— Мы не говорили об этом напрямую, — говорю я. — Я даже не знаю… сами знаете о чем.

— О чем?

— О ком… — я запинаюсь. — Мальчики? Девочки? — Молчание. — И те, и другие?

— Ни те, ни другие, — отвечает отец Джек.

Я моргаю. Я смотрю на свои руки, в которых ничего нет. Для иллюстрации.

— Так что тогда остается?

— Келли, — говорит отец Джек. — Остается Келли.

Некоторое время он молчит. Отводит взгляд от пламени и снова смотрит на меня.

— Вы думаете, что я — этакий злодей, который пристает к каждому встречному ребенку, который не может послать его куда подальше. Но это совсем не так. И всегда было не так. Был только один ребенок. Только… Келли. Она была маленькой девочкой из моего прихода. Моего самого первого прихода, я тогда только-только закончил семинарию.

Некоторое время он молчит.

— Эта женщина, которую вы встретили. Эта любовь всей вашей загробной жизни. Что вы чувствуете, когда видите ее?

— Что вены у меня слишком узкие, — отвечаю я. — Что сердце недостаточно велико. Как будто я отравлен, а она — противоядие.

Теперь умолкаю я. Слушайте меня. И опровергните то, что я говорю.

— …Только остановите меня, когда начну нести бред, хорошо?

— Нет. Все в порядке, — отец Джек снова отворачивается, чтобы смотреть на огонь. — Я чувствовал то же самое, когда смотрел на Келли, играющую на детской площадке. Она была похожа на солнечный свет в платье, и я хотел купить вещи, которые она носит. Я хотел, чтобы она обняла меня. Я хотел почувствовать, как ее маленькие ручонки обвиваются вокруг моей шеи, слышать ее смех, который делает мир чудесным.

Я ерзаю на стуле. Мне становится трудно найти удобную позу.

— Я катал бы ее на спине по всей площадке. Она держала бы меня за уши, за волосы, за воротник и смеялась бы своим музыкальный смехом. «Отец Джек, — сказала бы она, дергая меня за штанину, — вы можете достать мне автограф Господа?» Я не понимал, что чувствую. Я только знал, что не испытывал ничего подобного ни к другим детям, ни к кому бы то ни было.

Отец Джек снова умолкает и наблюдает за искрами, которые жаркими вспышками уносятся в дымоход.

— А потом у меня появилась мечта, — снова начинает отец Джек. — И тогда я понял.

Грудь отца Джека вздымается, опускается. Он ждет, когда я спрошу.

— И что вы сделали?

— Ничего, — отвечает он.

Тик. Так.

— Нет. Не совсем так, — признается он. Или продолжает признаваться. — Я накричал на нее. При всех. Я отправил ее к директору колледжа за болтовню в классе, хотя она ничего такого не делала. Это продолжалось в течение недели или около того — я находил повод обвинить ее в чем-нибудь, чтобы заставить покинуть класс и оказаться под чьей-нибудь защитой.

А после этого видел ее на детской площадке, и это походило… Я не знаю. Это выглядело так, словно я что-то убил в ней. Она блуждала по детской площадке, пинала камушки, не играла, не смеялась. Я думал, что я делаю правильно, защищая ее от самого себя, но на самом деле предавал ее. Я…

Он сжимает одну руку другой и хрустит суставами.

— Я пошел к епископу. Я сидел в его кабинете и говорил, что у меня проблемы с одним ребенком из моего прихода. «Он просит денег?» Это был первый вопрос, который мне задали. И тут прежде, чем я успеваю сказать «нет», епископ выдвигает ящик. Это все, что я могу услышать — этот скрип, скрежет выдвигающегося ящика. Дерево, трущееся о дерево. Точно засов на адских вратах. Что бы там ни было, в этом ящике, я не могу на это смотреть. Голова у меня идет кругом. И когда я пытаюсь встать, меня начинает рвать. Прямо в корзину для бумаг, которая стоит в кабинете у епископа.

— Почему вы не покончили с собой?

— О, я пытался, — отец Джек смеется, но смех получается совершенно безрадостным. — Я пытался убить себя… — пауза. — Я собирался сделать все в точности, как древние римляне. Зажег свечи, заполнил бадью теплой водой, выключил свет. Лезвия были уже готовы, и мои запястья уже занемели от анестезирующей мази. Понимаете, я хотел уйти, но я никогда не был большим поклонником боли. Я уже принял шесть таблеток аспирина, чтобы помешать крови свернуться, но не только. Из-за боли.

— И что случилось?

— Похоже, мой приход был не самым безопасным местом в отношении соседей, — отвечает отец Джек. — А может быть, если в доме весь вечер не горит ни одна лампочка, это воспринимается как приглашение.

— К вам кто-то залез?

— Залез, — подтверждает отец Джек. — Он решил, что я без сознания, и вызвал «Девять-один-один». Просто мелкий воришка. А не убийца. И… После этого я решил, что у Господа на меня другие планы.

— Но вы никогда не прикасались к Келли? — уточняю я.

— Никогда.

— И никогда не прикасались к другим детям?

Я спрашиваю просто для того, чтобы услышать подтверждение. Не знаю, почему, но я верю отцу Джеку. Я не склонен пересматривать его историю, как пересматривал историю Розы и ее матери-клоунессы. Он может лгать, чтобы выглядеть в моих глазах хорошим парнем. Но если такова его цель, ради чего он в самом начале знакомства начал рассказывать о своих наклонностях? Возможно, я глуп. Возможно, я наивен. А возможно, наивен мир, где имеет значение только одно: как оказаться под чьей-либо защитой.

— «АА», — произносит отец Джек, чтобы заполнить паузу. — Это ваш следующий вопрос, верно? Что я делал, как справлялся со своей невозможной тоской?

Я киваю.

— Для моей проблемы на самом деле нет «программы двенадцати шагов», поэтому я стал якобы алкоголиком, — говорит отец Джек. — На самом деле я и капли в рот не брал, когда ходил на эти встречи. Много-много встреч. Это действительно утешает — когда ты окружен страданием других. Я приходил на встречу, кто-нибудь терял самообладание и рыдал у меня за столом. После этого я шел домой счастливый, как моллюск. Это было их счастье, которого я не мог получить. Всякий раз, когда слишком многие начинали идти на поправку, когда они начинали приходить с рассказами о личных победах, а не трагедиях — тогда я знал, что пришло время найти новую группу.

Еще одно полено лопается, взметая новый сноп искр и пепла. Иуда вскидывает голову, озирается и снова ложится.

— Именно поэтому я все еще священник, — говорит отец Джек. — Исповедь. Я помешался на этих долгих списках каждодневных слабостей. На заботах людей, которые пытаются говорить, чтобы найти путь из ада.

Я улыбаюсь. Я рад слышать, что не являюсь для отца Джека единственным поставщиком опосредованных острых ощущений.

— Вот так, — он вздыхает. — Да, я по-настоящему рад за вас, Марти.

— Вы выглядите не слишком радостным.

Отец Джек отворачивается от огня, и я могу видеть утомленную ухмылку на его лице.

— Меня просто распирает от радости, — сообщает он самым невозмутимым, ничего не выражающим тоном, который я когда-либо у него слышал.

Потом возвращается в прежнее положение и тычет в огонь кочергой.

— А теперь уносите отсюда свою счастливую задницу, — говорит он, — пока я не попросил Иуду сделать вам из двух половинок четыре.

Глава 24. Ваш самый страшный

Мы просмотрели слишком много фильмов, в которых некто именует себя «вашим самым страшным кошмаром». Вот с чего все началось. Когда одна и та же фраза произносится одним и тем же тоном в тысячный раз, мы смотрим друг на друга и начинаем хихикать.

— Здрасти, — говорю я, не прекращая хихикать, и протягиваю ей руку. — Позвольте представиться. Я — ваш кошмар.

— Ты мой самый страшный кошмар? — тихо спрашивает Исузу.

— Почему бы и нет?

— Приятно познакомиться.

— Уверен, мне тоже.

После чего снова раздается хихиканье. Так родилась наша собственная шутка.

— Привет. Это я. Ваш самый страшный кошмар. Я дома.

Так я представляюсь, когда возвращаюсь домой — с работы, со свидания, без разницы. И Исузу бросается ко мне, где бы она ни находилась, быстро обнимает меня, а потом начинает рассказывать обо всех событиях, которые имели место в течение дня. О мухе, которую она преследовала по всей квартире больше часа; о том, чем теперь занимается Бобби Литтл в своей комнате; насколько она продвинулась в прочтении «Encyclopedia Vampirica».

Вот как это работало — вплоть до того момента, как перестало работать.

Входная дверь и окна — вот о чем я всегда беспокоился. Их так легко выломать, так просто разбить. Еще я беспокоился по поводу всего, что может пролезть в образовавшиеся отверстия и представлял, как однажды ночью приду в дом к осколкам и обломкам — но никогда не предполагал, что самый большой кошмар нашей жизни окажется тонким, как провод. Крошечным, как электрон. Неприкосновенным, как одиночество.

Я должен был почуять неладное, когда Исузу перестала жаловаться на то, что я встречаюсь с Роз и оставляю ее в одиночестве на всю ночь. Я должен был понять это, когда она радостно встречала меня у двери, выражала надежду, что я хорошо проведу время, уверяла, что она сама тоже, прекрасно… — Прекрасно! — проведет время, будучи предоставлена самой себе. «Я читаю».

Вот ответ, который я услышал, когда спросил ее, чем она занимается в мое отсутствие. И это точно не ложь. Это просто часть правды. Чтение — это только одна часть, а другая часть — создание того, что можно читать. Еще были цифровые снимки, а следом за ними «живое» видео — и ничто из этого не было перечислено в ответе, который мне дали.

Возможно, это просто «зуб за зуб». Я лгал ей о Роз, и она отплатила мне тем же.

Какая же она запутанная — эта Всемирная Паутина, которая оплетает всех и вся.

Заимствованные цифровые снимки. Аватары. Кибермаски. Идея одна: просто много-много пикселей, накрученных вокруг анимационной структуры, созданной для того, чтобы сделать правдоподобной любую ложь, любую личину онлайн, под которой вы скрываетесь. Вы хотите стать выше? Никаких проблем. Более загорелым, более обаятельным? Хотите смазливую мордашку, белокурые локоны, большие сиськи, похотливый взгляд? Возможно, вы всегда представляли себя таким. Вперед. Обо всем можно договориться. Все абсолютно доступно, и ничто не является тем, чем кажется. В итоге однажды ночью, в Загробной Жизни Онлайн, вы сталкиваетесь с неким Rex260, который оказывается немецкий овчаркой, занимающейся веб-серфингом и безупречно переведенной в цифровую форму..

«Вы это серьезно?» — печатаете вы, и Rex отвечает:

«Я — метафора».

«Что-то вроде насекомого у Кафки?» — печатаете вы, и Rex отвечает:

«Гав!»

Само собой, можно изменить свой возраст.

Вы не обязаны быть старым хрычом или молоденьким карапузиком. То есть обязаны где угодно, но только не в киберпространстве. Можно изменить свой возраст, чтобы поразмышлять о том, насколько вы молоды — в глубине души. Можно изменить возраст, чтобы казаться более зрелым, чем вы есть. Можно даже изменить возраст, чтобы соответствовать тому, чем вы хотите быть там — чего бы вы ни искали там, под всеми этими киберскалами, во всех этих темных, безымянных закоулках.

Черт возьми, изменить свой возраст столь же легко, как запачканную кровью рубашку.

— Привет, — произношу я. — Это я. Твой самый страшный кошмар. Я дома.

Ничего.

— Привет, — повторяю я, но мне отвечает лишь эхо.

Возможно, она прикорнула, думаю я. Или спряталась, чтобы разыграть меня, или сидит в ванной, или настолько захвачена тем, что в последнее время называет «чтением», что ничего не слышит. Но когда я взываю к ней во второй раз, то понимаю, что это не то, не другое и не третье.

Есть такая тишина, которая говорит вам: «Все ушли». Вы узнаете ее, потому что не слышали слишком долго. Я слышал эту тишину, такую громкую, как раз перед тем, как в первый раз привел домой Исузу. И вот снова. И еще я точно знаю: кошмар, который только что вошел в мою дверь — мой собственный.

Я начинаю поиск улик.

Никакого битого стекла, никаких признаков взлома. Кровь есть, я уверен, но ничего такого, чего нельзя объяснить доказательством моей неряшливости. Кольца на журнальном столике, несколько капель на кухне — но никаких Роршаховых пятен на стенах, никаких мокрых звездочек, отсылающих к чуть большему, чем обычно, беспорядку, который так и ждет, чтобы вы на него наткнулись.

И ее кровать заправлена.

Это первый дурной знак. Последний случай, когда кровать была вот так же заправлена, имел место несколько лет назад — когда моя девочка решила выследить убийц своей матери.

Подушка взбита. Поверх подушки — стеганое ватное одеяло, поверх одеяла — покрывало.

Это просто кровать.

Просто заправленная кровать.

Но почему она выглядит так мрачно?

Я обыскиваю ее стол, ее гардероб, ящики с носками и нижним бельем. Я шарю под этой опрятной кроватью, похожей на гроб. Я не знаю, что ищу, но продолжаю искать, хотя не нахожу ничего особенно неуместного, или таинственно исчезнувшего, или безумно полезного.

Именно во время обследования ящика стола я задеваю компьютер и замечаю, что он еще не остыл. По крайней мере, он теплее, чем я сам и остальная часть комнаты. Я шевелю мышкой, и на экране расцветает картинка — логотип «AOL»,^[100] все еще затемненный после недавнего использования. Я пытаюсь войти, но не знаю пароль. Конечно, мне не нужен пароль, чтобы войти в ее картотеку недавно использованных ссылок, которая остается доступной для работы в автономном режиме. Двойной «клик» — и я уже просматриваю список отправленных электронных писем, потом полученных, потом то, что автоматически сохранилось на жестких дисках. Здесь много порно-спама — дело печальное, но неизбежное, если вы проводите какое-то время в чате — а Исузу, похоже, именно этим и занималась.

А еще есть электронные письма — настоящие письма, не рассылки, не спам, — которые объясняют панику и отзывающуюся эхом тишину, в самом сердце которой я оказался.

От: I. Trooper.

Кому: Farmers daughter

Их множество, множество… Отчаянный пинг-понг нужды, тоски и — я уверен — абсолютно беспардонной лжи со стороны того, кто бы ни был этой чертовой «дочкой фермера». Я прочел достаточно, чтобы понять: это существо утверждает, что ему двенадцать, что оно смертное, что сбежало с фермы… и, конечно, называет себя девочкой. «Ее» текущие жизненные планы — скажем так — представляются неопределенными, в связи с чем она (или он) отказывается встретиться с Исузу днем, «когда это будет безопасно для таких, как мы». Последнее электронное письмо, датированное прошлой ночью — от Исузу, адресовано этому лживому электронному лицемеру и включает номер моего телефона — обычного, не сотового, — и время, когда меня, по всей видимости, не будет дома.

Я нажимаю иконку «69» — этот знак самопоглощения в нумерологии Дзэн — и получаю номер. Номер с трехзначным междугородным кодом, и звонок был сделан чуть больше часа назад. Я звоню, но в трубке только короткие гудки. Конечно. Скорее всего, они сняли трубку и положили рядом с аппаратом. Они не хотят, чтобы кто-то помешал им — по крайней мере, один из них точно этого не хочет. Тут меня осеняет, и я заменяю последние три цифры нулями.

— Мотель «Закат», — произносит голос в другом конце провода. — Портье слушает. Чем могу помочь?

Я спрашиваю названия улиц. Получаю ответ. Вешаю трубку.

У меня в багажнике лежит топор. Он лежит там вот уже несколько лет, со времени «самоубийства» первого из убийц Клариссы. Таким образом, у меня кое-что есть. Я готов. Мне есть чем вынести к чертовой бабушке любую дверь на этой скотобойне под названием «мотель "Закат"». Мне есть чем разнести все, что я обнаружу за этими гребаными дверьми.

Я готовлюсь увидеть это, сводя свои ожидания к нескольким патетическим просьбам.

Пожалуйста… не насилуйте ее. Не делайте так, чтобы она умерла униженной и обесчещенной.

Пожалуйста… сделайте все быстро. Не заставляйте ее страдать. Не надо возиться с ней, как с треклятой бутылкой пива, которую вы урвали перед закрытием магазина. Не надо высасывать из нее и вдувать обратно уже высосанную кровь.

И пожалуйста… когда топор опустится на вашу шею, просто умрите. Не донимайте меня своими «почему» и «отчего», не пытайтесь умолять меня или придумывать оправдания. Просто держите ваш сраный рот на замке…

…и умрите.

Я не стучу.

Я не дожидаюсь вопроса «Кто там?»

Я не прячу свой козырь в рукаве.

Мой козырь у меня в руках, я заношу его над головой и всаживаю в удивительно крепкую дверь одного из номеров в мотеле «Закат».

Но не в этом дело.

И не в том, что дверь изначально не была заперта.

Поэтому, когда незапертая дверь распахивается, рукоятка топора вылетает у меня из рук — точно так же, как весь мой мир этой проклятой богом ночью.

Воздух.

Я держу в руках… воздух.

И затем дверь ударяется о стену — достаточно сильно, чтобы топор, вырванный у меня из рук, завибрировал, после чего следует мягкое, тяжелое «кланк!», с которым он падает на покрытый убогим ковролином пол.

Куклы.

Это первое, что я вижу, после того как дверь открылась вот таким волшебным образом.

Куклы, разбросанные повсюду, как в спальне неаккуратной девочки-подростка — непочтительность, призванная скрыть любовь, которую ребенок все еще испытывает к этому хламу. Среди кукол — пожелтевшие журналы: «16 Magazine» «Tiger Beat», «Бетти и Вероника».^[101]

В центре комнаты — аленький столик, накрытый к чаепитию, тут же кое-что из косметики. Хозяйка и гостья наряжены в платья, которые явно им велики, обе в темных очках, обе накрашены, причем одна пара щек нарумянена чуть сильнее, чем другая. Две маленьких девочки — маленькая девочка и так называемая «маленькая девочка» — сидят по-турецки перед столиком и, оттопырив мизинчики, держат в руках пустые чайные чашки — неподвижные, замершие на середине… глотка.

Четыре темных линзы смотрят прямо на меня. На меня, скособоченного и неуклюже вцепившегося в свой топор. Неуклюже извиняющегося за дыру в двери и чувствующего себя чем-то вроде этой дыры.

Четыре темных линзы поднимаются синхронно, точно в балете, демонстрируя две пары глаз — двухцветных человеческих глаз Исузу и намного более темных глаз ее подружки.

— Марти, — произносит Исузу. — Это Твит.^[102]

— Твит?

— Антуанетта, — поясняет Твит.

— Люди не называют вас «Тони»? — это не самый первый вопрос, который я собирался задать.

Что поделать, мои ожидания на протяжении всей сегодняшней ночи накрываются медной трубой.

— Ага, — вздыхает Твит.

Усталое «ага» взрослого человека.

— Видите, — продолжает она, — вот так всегда. Через какое-то время ты перестаешь добиваться от людей, чтобы они называли тебя как-то иначе. Потому что чем больше ты стараешься, тем больше они смеются, и единственный способ вернуть все на круги своя — это принять свое дурацкое прозвище, пока оно не превратится в обычный звук, которым люди пытаются привлечь твое внимание.

Твит постукивает по уху, улыбается, показывая кончики клыков, передергивает плечами.

— Просто колебания воздуха, которые щекочут крошечные косточки, проникая в нас — где-то прямо здесь.

— У некоторых эти крошечные косточки чуть помельче, чем у других, — отвечаю я, чтобы задеть крошку-скороспелку и напомнить ей, кто она есть на самом деле. — В любом случае, сколько вам лет, Твит?

— А на сколько я выгляжу? — спрашивает она, подпирая свой детский подбородочек кончиками своих детских пальчиков и хлопая накладными ресницами.

— Вы знаете то, что я имею в виду. И я не собираюсь играть в эти игры.

— А можно спросить, в какие игры вы играете? — Твит глядит мне прямо в глаза, потом бросает взгляд на Исузу и снова на меня. — Я не замечаю между вами большого фамильного сходства.

— Ага, — отвечаю я — и мое «ага» — это такое же «ага» утомленного годами взрослого, как и у Твит, когда я спрашивал о ее имени. — Правильно видите. И давайте закроем эту тему.

— О'кей, — говорит Твит. — Правда, у нас остались только чай и косметика…

Она снова улыбается, на этот раз немного больше показывая клыки.

— Не желаете присоединиться к нам, Марти? — спрашивает она, уже вручая мне пустую чашку.

История отношений Твит и Исузу — это целиком и полностью история в электронных письмах. И если я позволил бы себе роскошь перечитать ее перед тем, как бросился в ночь с сердцем, стучащим в горле и топором, запертым в багажнике… Все началось с одного допущения, которое мне пришлось делать. Ложь была обоюдной, с использованием возможностей цифровой техники. Исузу начала с того, что выдала себя за вампира мужского пола, которому намного больше лет, чем ей самой, с физиономией, по которой можно дать примерно двадцать один год, и с биографией, подозрительно напоминающей мою. В свою очередь Твит почти не изменила свою внешность — разве что у ее электронной ипостаси не было клыков, а глаза снова стали человеческими.

Подобно многим скороспелкам, Твит изображала в сети ребенка-смертного, который ищет взрослого вампира, «питающего склонность к нежному мясу». Не все скороспелки стали скороспелками, чтобы избежать смерти в раннем возрасте, некоторые превратились в Питеров Пенов, чтобы служить сексуальными игрушками для вампиров-педофилов. Кстати, вот еще одна тема, на которую я не говорил с отцом Джеком. Он такого не делал. Вот в чем вся соль.

Между прочим, Твит не была сексуальной игрушкой. Она была кармической расплатой для тех, кто их производил. Эти понятия так близки, что просвет между ними еле виден. Видите ли, после всех этих великих перемен карта перевернулась и для педофилов, преследующих невинность онлайн. Теперь преследователи стали преследуемыми: одних преследуют их бывшие жертвы, других — самые обычные озабоченные скороспелки, отчаянно нуждающиеся в том, чтобы быть нужными. Такой была история Твит, и это лишь один печальный случай из тысячи. Просто почитайте заголовки частных объявлений:

«Ширли Темпл ищет Кровавую Мери».

«Сосунок ищет Кровососа».

«Я: Лолита. Вы: Лестат».

Причины, которые заставили Исузу выбраться в сеть, вопиюще очевидны. Я бросил ее — в точности как щенка, которого назвал ее именем, как отца Джека. Тогда она стала мной и вышла в сеть — может быть, в поисках замены, а может быть, для того, чтобы понять, что движет Мартином, которого она знала. То, что она лепила себя по моему образу и подобию, неудивительно. У нее был лишь один безопасный способ находиться в сети — выдавать себя за вампира, и я был единственным вампиром, которого она по-настоящему хорошо знала.

Я могу только представить, как забилось ее сердечко, когда она увидела «экранное имя» Твит, которое мгновенно напомнило ей о «ферме», и когда она послала ей первое, пробное электронное послание. Игра в шарады продолжалась около недели: Исузу изображала потенциального педофила, в то время как Твит присылала ей сообщения от лица девчушки-смертной.

Тем не менее, в конце концов, обе прокололись, и доверие было завоевано. Обе признались в своем мошенничестве, после чего раскрыли друг другу отвратительную, но кристально чистую правду. Все это, разумеется, происходило в режиме онлайн, где царствует анонимность, где и ложь, и правда даются куда легче, чем при разговоре лицом к лицу. Твит признала себя скороспелкой, а Исузу сообщила свой настоящий возраст, пол и «срок хранения».

Именно Твит спросила, могут ли они стать друзьями. Исузу, к ее чести, оказалась весьма убедительной. Думаю, у них были целые сессии мгновенного обмена сообщениями, которые продолжались часами. Наверно, это напоминало расшифровку стенограммы перекрестного допроса предубежденного свидетеля. Если бы только эти сообщения сохранялись на жестком диске… Но они не сохраняются. Обе стороны поклялись говорить правду и ничего кроме правды, и я могу гордиться теми мерами предосторожности, которые Исузу приняла перед тем, как согласиться на встречу.

— Сначала я должна была прислать ей мейл с картинкой, где я стою возле рейки с делениями — чтобы показать, что я действительно меньше ростом, чем она, — рассказ Твит звучит как дача свидетельских показаний. — Потом на весах, чтобы показать, что она имеет еще и преимущество в весе. За этим последовала просьба выпить перед веб-камерой галлон крови, причем на заднем плане должен был стоять телевизор, и по телевизору должен был идти выпуск новостей. Таким образом, она могла понять, что все происходит на самом деле. И все равно… все равно… — Твит запинается. — Покажи ему, что ты мне показала.

Исузу вытаскивает тот самый хлебный нож, которым пырнула меня много лет назад. Тот нож, которым она собиралась расправиться с убийцами Клариссы. Зазубренный край все так же напоминает крыло мультяшной летучей мыши, только крылышко сделано из нержавеющей стали. Мое лицо все так же отражается в лезвии — вытянутое, точно на картине Джакометти,^[104] почти неузнаваемое, — хотя самим лезвием, похоже, успели несколько раз воспользоваться.

Вероятно, это должно было вызвать у меня тревогу. Вероятно, мне стоило что-нибудь сказать. Но я устал, я чувствую облегчение, и квота паранойи, отпущенной мне на этот вечер, уже достигнута.

И потому я сохраняю спокойствие. Улыбаюсь. Кланяюсь. Оттопыриваю мизинец и осушаю свою чайную чашку.

В которой только воздух.

Глава 25. Выход

— Эй, Убийца, — говорит Роз, когда я одеваюсь.

Она переселилась из своей квартиры в мою — в ту, где нет Исузу. В наше сексуальное гнездышко.

— Слушаю тебя, Чертово счастье, — откликаюсь я.

У каждого должно быть нежное прозвище, верно?

Она все еще раздета и лежит в кровати на животе, ее ноги согнуты в коленях и покачиваются взад-вперед — совсем как у Исузу, когда она рисует. Я встряхиваю головой. Стираю изображение. Сходство становится опасно близким. По лицу Роз можно дать двадцать с небольшим, а в общем и целом она выглядит еще моложе. Реальный возраст Исузу — шестнадцать, и она выглядит старше своих лет. Еще несколько «тик-так», и они смогут ходить в один класс колледжа.

Роз двумя руками держит кофейную чашку. Пьет маленькими глотками. Тик-так. Я сосредотачиваюсь на чашке — это вещь, которая в настоящий момент меньше всего напоминает об Исузу.

— А знаешь ли ты, о чем я думаю? — негромко спрашивает она.

О чем она думает последние несколько лет? О замужестве. О том, чтобы стать замужней дамой. «Покуда смерть не разлучит нас».

— О чем? — спрашиваю я, затягивая ремень, прежде чем заправить рубашку.

— Я думаю…

— Вот дерьмо, — говорю я.

— Что?

Я задираю подол рубашки и демонстрирую ей свой ремень с уже застегнутой пряжкой.

— Почему я все время так делаю? — вопрошаю я, расстегиваю ремень, заправляю рубашку, снова застегиваюсь…

— По-моему, виновата рубашка, — говорит Роз. — Она хочет свободы.

— Знаю, это была моя любимая рубашка.

— Она не хочет, чтобы ее подавляли.

— Будь она неладна, эта рубашка, — говорю я. — Но ты хотела сказать…

— Я хотела сказала, что эта рубашка тебе идет, — говорит Роз, перекатываясь на спину и вытягиваясь передо мной во всей своей мстительной наготе. И смотрит в потолок. — Это соответствует твоему…

Она затихает. Она позволяет фразе повиснуть в воздухе. Моя рубашка чему-то соответствует. Вместо продолжения…

— Скажи Исузу, пусть будет готова к десяти, — говорит она. — То же самое касается мисс Манчкин.

Исузу, Роз и Твит.

Не каждый знает, как зовут его судьбу, так что мне, можно сказать, выпала тройная удача. Только так и не иначе, уверен, но каждый получает то, что может получить. И я тоже. Я знаю, что эта троица прикончит меня — но это то, что я получил, так что все путем.

Как вы уже поняли, мои Вещие Сестры решили «подписать договор о ненападении». Чтобы совместно «развлекаться». Или, иными словами «решать свои женские проблемы».

Превратить мою жизнь в ад.

— Вы куда? — спрашиваю я, наблюдая, как вся троица направляется к дверям.

— На выход, — звонко откликаются они в режиме «стерео плюс один».

Требовать подробностей, деталей, говорить о дурном влиянии того, с чем они могут столкнуться «там», где? Это все равно, что попусту сотрясать воздух. Говорить со стенами. Если бы детали были частью повестки дня, «мы пошли» не было бы ответом. В переводе на английский это должно означать:

«Не твоего ума дело, мальчик-со-штучкой».

Я делаю рискованную попытку.

— Когда?..

— Как получится, — звенят они в ответ, и их хихиканье эхом разносится в длинной прихожей.

Исузу, Роз и Твит.

И местечко под названием «Полуночные Ковбои».

Ковбои — не единственное, что там есть. Еще там есть пожарники, полицейские, мужчины в набедренных повязках и деловых костюмах, футболисты и даже один священник — правда, он работает только по средам, и женщины, которым нравятся такие вещи, знают, когда приходить. Стереотипы сбрасываются, как поношенные шмотки. В буквальном смысле слова. В конце концов, костюм делает человека. А также мышечный рельеф, когда костюм сброшен, аудитория задыхается, и все сводится к короткому звуку расстегивающейся «липучки».

У Роз есть право свободного прохода — профессиональный этикет, — и она считает, что Исузу стоит посетить это место в познавательных целях, в то время как для Твит это будет что-то вроде сеанса у психоаналитика. У Исузу со времен нашей Фэрбенксской авантюры еще сохранились фальшивые клыки, у Розы сохранился грим мамы-клоунессы, который позволит свести румянец со щек моей маленькой девочки, и все три ходят в темных очках, так что никто из них особо не выделяется. Исузу всего шестнадцать, но она выглядит старше. Вряд ли столь очевидно выраженный возраст может послужить препятствием, особенно с Твит на буксире.

У нас уже было несколько подобных вылазок, всегда весной и осенью, когда не настолько жарко, чтобы потеть, или недостаточно холодно, чтобы дыхание становилось видимым. Задача состоит в том, чтобы обеспечить Исузу интенсивные курсы девичества и помочь ей превратиться в молодую женщину, которой она становится. Чтобы удостовериться, что Исузу превращается в нечто иное, нежели — как выразилась Роз — «мини-Мартин».

— А я-то думал, что тебе нравлюсь, — сказал я тоном раненого.

— Ну да, — ответила Роз. — Смотри. Вот как это будет выглядеть. Тот же ты, только меньше ростом, с титьками и без пиписьки. На мой взгляд, у нее не слишком большое будущее.

— Вижу.

— Это будет что-то вроде интенсивной терапии. Интенсивная терапия модой. Но думаю, мы можем ее спасти.

В итоге я позволяю ей сделать попытку. Исузу шестнадцать, и ей больше не грозит превратиться в скороспелку. Роз берет ее за руку и уводит от ироничных Винни-Пухов и Тигр, прямо в пределы зрелой женственности, и эта парочка напоминает моряков в Бангкоке, получивших увольнительную.

Я предоставляю кредитную карточку, после чего остаюсь не у дел, коробки и свертки распаковываются под бесценное «ш-ш-ш» шелеста салфеток.

— Обалдеть.

— Прелесть.

— Да!

То есть «чтобы-потом-не-плакать» — этот лексикон освоить легко, и я его осваиваю. В конечном счете, я свел его к простому благодарному «М-м-м-хм», когда можно обойтись без поклона — возможно, кончиком пальца, прижатому к моим улыбающимся губам.

«М-м-м-хм».

Остальное — сведения, полученные через вторые руки.

Слухи.

Недопустимые при дворе.

Но без них никак. Меня там не было. И я, конечно, склонен приукрашивать — я, вынужденный заполнять пробелы тем, что рисует мне мое истомленное воображение. Я никогда не был в «Полуночных Ковбоях», зато мне не раз случалось бывать в подобных местах — в местах, где ковбои меньше ростом, симпатичнее, с титьками и без всяких штучек между ног. Если как следует разобраться, это только вопрос перевода. Что-то вроде танцев, только наоборот.

Конечно, у меня такжеесть счета Исузу, Роз и Твит, что позволяет делать определенные выводы.

Счета и то, что показали по телевидению.

Вы никогда не думаете о вещах, о которых не приходится думать — о вещах, которые просто есть, которые составляют часть фона, часть повседневной жизни. Роз все еще танцует несколько ночей в неделю. Танцы у шеста — часть фона, часть ее повседневной жизни. В такой роли они и выступают, этим они и являются — просто еще одна вещь, о которой она не задумывается.

Другие вещи, о которых вы не думаете — это вещи противоположного толка: вещи, которые никогда не появлялись на заднем плане вашей жизни и пока имеют весьма слабые шансы стать частью вашего личного опыта, так что вы не удосуживаетесь ломать над ними голову. Для Роз, например, возможность иметь температуру тела, которая насколько-то отличается от температуры в помещении — это вещь, попадающая во второй разряд, то есть то, о чем не думают. Точно так же, как температура в зале попадает в первый разряд.

Все это причины, которые я придумываю в оправдание ей, всему, что случилось и тому, почему она это допустила. Это оправдание, которые я использую из-за вещей третьего рода, о которых мы не думаем. Мы не думаем о них, потому что это нас откровенно пугает. Вещи, мысль о которых изменило бы все.

Например:

«Она это знала. Она это планировала. Она хотела, чтобы это случилось».

Например:

«Она ревнует к Исузу. Она хочет, чтобы она исчезла. Она хочет избавиться от нее».

Например:

«Думай о чем-нибудь другом. Думай о чем-нибудь другом. Думай о чем-нибудь другом».

Итак, два вампира и смертная идут в бар…

Вечер только начинается, и термостаты только что включены. Есть пожарник, одетый только в каску и ботинки, щедро умащенный маслом, который соскальзывает с пилона. Исузу переводит дух и таращится на другой шест, который производит впечатление даже в профессионально расслабленном состоянии. Роз и Твит смеются, пихают друг друга локтями, потом подталкивают мою маленькую девочку на несколько дюймов ближе к женственности.

— Давай, начинай, Девчонка Буффало, — говорит Роз. — Но-о, поехали! — подхватывает Твит.

Новый раунд хихиканья, за счет заведения.

Они занимают столик около сцены, три комплекта темных очков поворачиваются и смотрят вверх, три набора клыков впиваются в нижние губы. Конечно, здесь не происходит ничего такого, что заслуживает освещения в печати. Пока. Танцовщики приходят и уходят, один Деревенский Парень следует за другим. Тем временем фон медленно-медленно меняется, температура начинает ползти вверх, а заодно уровень децибел и общий энтузиазм клиентов и танцовщиков.

— Это было похоже на тени, когда встает полная луна, — рассказывает Твит — позже, когда по возвращении Вещие Сестры приходят ко мне посплетничать. — Они просто становятся длиннее и длиннее.

Недовольные глаза Исузу — вы всегда можете сказать, куда эти глаза смотрят — очень старательно не смотрят в мои.

— Полагаю, нам стоило знать, что кое-что случится, — признается Роз.

— Если можно так выразиться, — поддакиваю я.

— Если можно так выразиться, — соглашается Роз.

В конце концов, это произошло — предательство со стороны биологии смертных, потому что температура в помещении стала достаточно высока. Исузу сделала нечто такое, чего вампиры никогда не делают: она начала потеть. По-настоящему потеть. И вонять. Она начала вонять, как может вонять только человек. Твит заметила это первой — возможно, потому, что ее нос находился примерно на одном уровне с подмышками Исузу. Ее ноздри вздрогнули — «Что такое, черт возьми?» — и маленькая головка скороспелки повернулась. Да, это были они — полные луны, мрачно темнеющие под обеими руками. На верхней губе Исузу пунктиром выступили бисеринки, похожие на блеск для 176, а еще несколько капель прочертили закорючку от корней ее волос через щеку и упали на скатерть. Первая капля упала тихо, но вторая произвела немного шума — легкое «плюх!», с которым она приземлилась точно поверх влажного пятна, оставленного первой. Роз внезапно заметила пятно, потом все остальное, а через какие-то секунды это заметили те, кто сидел за соседними столиками. А потом те, кто сидел через столик.

И вот моя маленькая Исузу потеет в зале, полном вампиров, испуская свой человеческий запах, она окружена кровопийцами, которые уже окосели от сдобренной адреналином крови, которую сосали до этого, уже завелись от жары… да, Исузу оказалась в весьма затруднительном положении. Это вопрос секунд — прежде, чем первый из клиентов хватает Исузу за руку.

— Она горит, — воркующим голосом произносит посетитель, после чего голый пожарник хватает ее за другую руку.

— Она… моя, — произносит он, его голос полон льда и стали.

И вот Исузу оказывается в роли каната, который перетягивают, ее руки раскинуты, она сопротивляется, чтобы не быть разорванной пополам. Начинается столпотворение. Хаос. Телевизионщики уже там — «едва рассеялся туман», — загорается красный глаз камеры, и лицо Исузу превращается в картинку для постера. Вот она — щелчок, захват, шум: жертва общества номер один.

Понимаете, я вижу это — горячий репортаж в прямом эфире, который «Вамп-ТВ» транслирует по всей стране. Я сижу дома, коротая ночь в отсутствии моих девочек, включаю ящик, чтобы немного отвлечься и… бам! Вижу свою дочь — живой и пока невредимой, но бог знает, сколько ей еще осталось.

Это не комедия положений; это реальность. Это реальность, и это происходит у меня на глазах, и я не могу насладиться осознанием того, что главные персонажи никогда не умирают.

И я молюсь.

Пульт валяется на полу, стакан крови перегрелся, а я стою на коленях и молюсь. Говорят «Бог дал, бог взял», но я прошу Его: пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста — один-единственный раз — пожалуйста, отдай мне ее обратно.

Пот.

С пота все началось. Потом все закончилось.

Вызывающий прыщи, слегка маслянистый, подростковый пот.

Пот… а потом два тычка под ребра — любезность со стороны Твит, — и подлый шлепок, который Роз отвешивает подлецу, вцепившемуся в другую руку Исузу. Совместными усилиями им удается разомкнуть цепь взвинченных бессмертных, жаждущих смерти. На самом деле вы можете это увидеть, все записано у меня на пленку: вампиры, которые только что тянули Исузу в разные стороны, смотрят на свои внезапно опустевшие руки, вытирают пальцы, чувствуют, что кожа стала жирной; они выглядят разочарованными и испытывают отвращение, и то и другое одновременно.

И я… я все еще наблюдаю за этим, в то время как три мои судьбы все еще «отсутствуют», и то, что было показано до сих пор, нисколько не проясняет ситуацию. Несомненно, возможность бегства была — удача, только удача — но одному богу известно, сколько еще это будет продолжаться, прежде чем они переместятся с моего экрана к моей двери, в мои руки.

И затем происходит что-то странное. Или, как мне кажется, еще более странное.

Это самое дикое, что я когда-либо видел по телевидению — включая все многообразие передач для смертных эпохи так называемых реалити-шоу. Вампиры, которые играли в перетягивание каната, больше никому не интересны, несмотря на наготу и интимные подробности, слегка размытые камерой. Камера скользит, показывая столпотворение, царящее в зале — беспорядочно, покачиваясь, подергиваясь и замирая, выискивая беглеца, это похоже на пленку Запрудера.^[105] Потом снова двигается — и снова замирает, словно прислушиваясь. Как делали бы вы, внезапно уловив голос. Этот голос слаб и тих, чуть надтреснут и явно не записан заранее.

И он поет.

Поначалу слов не разобрать — вы слышите только мелодические модуляции. А потом слова появляются.

Ты — мой свет…

Мой единственный свет…

Все стихает. Все звуки исчезают — кроме одного голоса и слов, которые он выпевает — так бережно, так испуганно, так тайно.

А потом к его голосу присоединяются другие голоса. И камера ловит розовые слезы, блестящие на щеках множества вампиров. Целый зал вампиров, поющих о том, кто делает мир счастливым, когда небеса становятся серыми.

Господи, мать вашу за ногу!

Эта часть моего монолога — чистая импровизация. Я произношу ее, когда вся троица, наконец, возвращается и вваливается в дверь, хватаясь за бока и хохоча.

— Ну и как «выход»? — осведомляюсь я. — Куда выходили? Это и есть все, на что вы надеялись, о чем мечтали?

Из доброй дюжины возможных вариантов я выбрал именно эти слова.

Все три мгновенно прекращают смеяться, смотрят на меня, потом замечают, что моя физиономия подергивается от злости, и снова хохочут.

— Марти, — произносит Роз, — если бы ты только там был…

— Я там был, — отвечаю я и вижу, что застал их врасплох.

Похоже, они заранее договорились, о чем будут врать, и уже приготовились толкнуть мне свою байку.

— Я и еще несколько миллионов человек, — добавляю я и сую Роз пленку с записью репортажа. — Им только дай повод. Уверен, какой-нибудь из каналов покажет повторение. Они уже всю ночь это крутят.

Исузу и Твит смотрят на кассету в руках Роз, словно это револьвер, заряженный для русской рулетки, и сейчас как раз их очередь.

— Пока до ток-шоу дело не дошло, — продолжаю я. — Думаю, завтра ночью начнется.

Я как раз собираюсь сказать какую-нибудь особенную гадость, когда замечаю, что на лице Исузу появляется выражение отрешенности. Лишь миг назад, она смеялась, ее пьянил адреналин, наполнивший ее кровь, когда смерть сначала накатила на нее, как прибой, а потом отползла. Смеялась потому, что другие тоже смеялись, потому что иногда смех оправдывает сам себя, и вы просто не можете остановиться, пока не остановитесь сами.

И потом делаете то, чего делать не должны. Вы оглядываетесь и видите то, что с вами едва не произошло. В этот момент запасы вашего адреналина уже иссякли. И вот вы почти полностью иссушены, в вас не осталось ничего, кроме этих ясных слез, которые внезапно начинают сочиться с таких глубин, что от рыданий у вас перехватывает дух. И вы сглатываете только для того, чтобы вздохнуть, и ваше «извини меня» — это что-то маленькое и полузадушенное, почти мертвое к моменту своего появления.

Я смотрю, как Твит смотрит на Роз, а Роз смотрит на Твит. Обе смотрят на свои руки. На свои ноги. Каждая понемногу сглатывает.

Я больше ничего не говорю. Наверно, еще более подло — ничего больше не говорить. Вот я и не говорю. В конце концов, это позволяет лучше слышать Исузу. Просто на случай, если кто-нибудь из нас прослушал.

На тот случай, если кто-нибудь из нас думал, смеясь, что это была хорошая идея.

Глава 26. Буль-как-его-там

— Дайте срок.

Это посоветует вам любой вампир. Подобную беседу ведут, чтобы сказать самому себе, что это просто пустой треп. В конце концов, что есть время для вампира? Мы сделаны из особого теста. И у нас больше ничего нет. Черт, если бы время действительно было деньгами, мы все были бы богаты.

— Дайте срок… Дайте мне передохнуть!

Не то, чтобы этого не случается, хотя бы время от времени. Возьмите всю эту заморочку с участием нас троих — моим, Роз и Твит. Думаю, вы не ошибетесь, если скажете, что я слегка разозлился на них, когда они чуть не убили Исузу у меня на глазах — я наблюдал за этим по национальному телевидению. Думаю, вы не ошибетесь, если скажете, что прошло совсем немного времени, прежде чем я стал… не знаю, как выразиться… эмоционально радиоактивным. Они знали это. Они пошли на это. Они установили дистанцию.

Они — мы — дали срок.

В итоге я снова стал помогать отцу Джеку выгуливать его пса — его нового пса, Иуду Второго. А может быть, Третьего? Двусмысленности этой ситуации был посвящен наш первый спор. Это походило на поездку на велосипеде.

А Исузу вернулась к постоянному ношению пижамы, «Дневнику Анны Франк» и подсчету пыльных катышков у себя под кроватью. Она бродит по квартире с таким видом, словно каждая нога у нее весит тонну, и обзавелась привычкой пожимать плечами.

— Чем занимаешься?

Она пожимает плечами.

— Хочешь перекусить?

Пожимает плечами.

Вдобавок появился еще один симптом, которого я не замечал прежде, когда я был занят свиданиями с Роз. У Исузу, похоже, начало развиваться раздвоение личности. Каждый месяц в течение нескольких дней на вопросы, которые обычно гарантировали пожимание плечами, следует ответ «Отвали, на хрен».

Постепенно я начал видеть это чуть-не-убийство в другом свете. Как вы, наверно, и подумали, Роз и Твит сделали чрезвычайно полезную штуку. Они до полусмерти напугали мою маленькую фабрику дерьма. И сделав это, привели мое измученное сознание в состояние равновесия, только на новом уровне.

Помните ночь, когда я пришел домой и обнаружил, что Исузу исчезла? С тех пор я стал очень подозрительным, воображая то, чего не знал, и задаваясь вопросом, какие улики мог пропустить. Во время свиданий с Роз я определенно испытывал напряжение, поскольку снова стал подслушивать. Правда, не постоянно.

Но примерно раз в час я должен был слушать. Следить. Отмечать.

— Я слышала, что если хватать мобильник мокрыми руками, тебя может убить током, — заметила как-то вечером Роз, выходя из душа, чтобы застать меня с телефоном, прижатым к уху.

— А?

— Не бери в голову…

Идея производственной практики принадлежала Роз. Думаю, отчасти причиной тому была необходимость убежать от меня и моей паранойи.

Но теперь для каждого из нас стало очевидно, что Исузу нельзя оставлять одну в квартире. Никогда. Она была смертной, она стала известной. Все вампиры мира искали ее. Маленькая девочка, которую я воспитывал, была отнюдь не глупа. Твит могла переехать к нам и взять на себя роль сиделки, а я — вернуться к тому, чтобы обеспечивать Роз необходимыми порциями внимания. И наоборот.

Итак, однажды ночью я заглянул в «Тиззи».

— Эй, — говорит Роз. — Что стряслось?

— Ничего, — отвечаю я.

— Ты хочешь…

— Да.

А следующей ночью я отправляюсь в дом приходского священника.

— Вы снова счастливы? — спрашивает отец Джек.

— Ага.

— Тогда проваливайте.

Таким образом, в течение следующих нескольких лет я был вполне счастлив. У меня была дочь-подросток, запертая в собственном доме, но не по моей вине. У меня была подружка, которая любила меня, хотя я не всегда помню, что надо делать сначала — заправлять рубашку или застегивать ремень. И у меня была приходящая няня, которая работала бесплатно. Что это — слепая удача или вопрос времени? Я был уверен, что наконец-то обнаружил лучший из возможных миров.

Да… Верно…

— У твоего маленького Солдата возникла проблема, — говорит Роз, и хотя это поражает меня, как открытие тысячелетия, я чувствую облегчение, что для меня несколько ново.

— Всего одна? — уточняю я. — Это прогресс.

— Зато новая, — отвечает Роз. — В дополнение ко всем прежним. Ты единственный, кто ничего не замечает.

Я прикидываюсь дурачком.

— Какие-то женские штучки?

Роз превращается в ледяную статую. Ее лицо говорит: «Хм?» Очевидно, мой невинный вопрос не так уж невинен. Есть социополитические понятия, которые работают подобно геотермическим и тектоническим силам. На каждом шагу попадаются шахты и осыпи. Вся цивилизация — это баланс.

— Не обязательно, — договаривает Роз.

Значит, да. Главным образом, за исключением нескольких высосанных из пальца статистических аномалий — на самом деле, это скорее анекдоты, которые извлекли на свет божий во имя политкорректности. Значит, да, и если забыть о гермафродите из Бойсе, это в значительной степени женская штучка.

Я делаю шаг навстречу.

— Думаю, это не имеет особого значения. Имеет значение, что это проблема Исузу и то, что я единственный, кто этого не заметил, но теперь должен заметить. Верно?

— Верно.

— И…

— У нее були… как это называется…

— «Бультерьер»?

— Нет. Були… как его там… Никак не вспомнить. Помню, что оно начинается с «буль», а дальше никак. Ни с чем похожим мы еще не сталкивались.

«Мы» — значит «вампиры». То есть это «буль-что-то-такое» имеет отношение к смерти, болезни, старению, солнечному свету, температуре тела, белкам глаз, дыханию, которое становится заметным далеко от Северного Полярного Круга, репродуктивному сексу, испражнениям, еде и месячным.

— Ты можешь хотя бы объяснить, что это такое?

Роз задумывается.

— Да, — говорит она. — Думаю, да. Это выглядит примерно так.

Она блюет.

— Ты хочешь сказать, что она заболела, — говорю я. — Расстройство желудка или что-нибудь в этом духе?

— Нет…

— Она не больна, — начинаю я, потом прижимаю большой палец к губам, что означает: «молчу, молчу».

Я думал, что мы уже прошли через это год назад. Это случилось, когда Исузу выяснила, что мое дезинфицирующее средство — то, которое я изготавливал из картофеля, выращенного в бадье в туалете — можно использовать не только по прямому назначению. В то время я считал, что лучшее средство борьбы с потребностью — это ее удовлетворение, и в итоге мы провели всю ночь на кухне с выпивкой — у меня «Экстрим-бальзам», у нее чистый спирт. Это было обучение на контрасте: я начинал говорить быстрее и быстрее, в то время как у нее речь становилась замедленной и нечленораздельной.

— Меня штормит, па-а-апа, — сообщила она, держась за стол обеими руками. — Я, э-э-э… — слова потонули в невнятном звуке. — Что «я»? А, да. Я извиняюсь… если… я…

— Да-да-да, — я устремляюсь вперед, раскидывая руки, точно наркоман, дорвавшийся до дозы. — Твое здоровье. Чокнемся… Пей-до-дна. Пей-до-дна. Пей-до-дна… — я умолкаю достаточно надолго, потому что должен вытащить свою бутылку из нагревателя прежде, чем она взорветеся. — У-у-упс. А теперь…

— Нет, — возражает Роз, возвращая меня в настоящее время. — Это не «опять»… — она запинается. — Это…

Она засовывает указательный палец себе в рот — так глубоко, как только может.

— Она вызывает у себя рвоту, — говорю я, переводя жест.

Роз кивает.

— Зачем?

— Она хочет сохранить фигуру, но не хочет отказываться ради этого от пищи, — объясняет Роз. — Разве ты не замечаешь, что она ест и ест, но совершенно не прибавляет в весе? А как насчет ванной? Она оттуда вообще не вылезает.

По правде сказать, я изо всех сил стараюсь не смотреть на то, как ест Исузу. С одной стороны, это зрелище внушает мне отвращение, с другой стороны, это разбивает мне сердце, как ничто другое… за исключением разве что только мыслей о любимых, которые ушли навсегда по одной-единственной причине — из-за паршивого хода времени. Что касается ванной, она поселилась там с тех пор, как ей исполнилось тринадцать. Будучи мужчиной, я полагал, что это просто какие-то девчоночьи штучки. Но теперь я слышу, что Роз находит это ненормальным, и начинаю волноваться.

К тому же для того, чтобы заметить, набирает она вес или не набирает, мне надо обратить внимание на форму ее тела, которое, по слухам, является телом очень привлекательной восемнадцатилетней женщины. Я пытаюсь не обращать на это внимания, но не потому, что от этого зрелища меня бросает в дрожь, а… Ладно. Главным образом потому, что от этого меня бросает в дрожь, к тому же это опасно. Прежде всего — на чувственном уровне, а может быть, и не только. Я не говорю о кровосмешении и получающихся в результате шестипалых младенцах: мы с Исузу не родственники. И сомневаюсь, что из того, что выделяется у меня из соответствующего органа, когда-либо получатся младенцы. Все, что говорили о сексе между смертными и вампирами, снова становится актуальным. Мы отказались от этой практики и заодно обзавелись дурными привычками. Секс между вампирами обычно подразумевает всевозможные игры с использованием клыков. Когда ваши укусы тут же заживают, это прекрасно, но смертные восстанавливаются не столь легко. Вдобавок для вампиров секс — это всевозможные ощущения, связанные с потерей крови, подергиванием и спазмом вен, которые проносятся по замкнутой системе, которая внезапно становится открытой и затем снова замыкается на себя.

Хладнокровное, заранее спланированное, честное обращение — это вещь, которую не стоит усложнять техническими деталями сексуального плана… тем более, что вы не практиковали эту технику несколько десятков лет и, возможно, забыли, как это делается. Я представляю это как попытку разом следовать правилам двух разных языков. И в том случае, если вы, например, соскальзываете на французский, кто-то умирает. Итак…

— Нет, ты права, — говорю я по-английски, на нашем общем языке. — Я не обращал внимания, — добавляю я, готовя длинный список вопросов, начинающихся с «почему», которые я задам самому себе.

Буль-как-его-там — это, конечно, булимия: старый добрый «жуй-и-блюй», подарок Моды, Гламура и Мэдисон Авеню. Эпидемия, поражавшая белых девочек среднего класса в те давние времена, когда героиновая бледность, навевающая воспоминания о зомби, считалась стильной — вместо того, чтобы быть просто побочным эффектом необходимости провести остаток вечности в темноте. Положение было весьма серьезным, и относиться к этому стоило серьезно — тогда, в те давние времена. И если бы в те времена я был отцом, а у моей дочери наблюдались подобные симптомы — уверен, я устроил бы ей курс терапии и завалил хэппи-милами, не дожидаясь ни дождичка в четверг, ни черного понедельника.

Но времена изменились. Исузу знает это так же хорошо, как и любой из нас, потому что тоже собирается меняться. Пока только собирается. И честное слово, это имеет смысл. Если бы я знал то, что я знаю теперь — до того, как меня обратили — я сделал бы то же самое. Я тянул бы себе в рот все, что можно. Однако способа взять весь этот дополнительный багаж с собой в вечность не существует. Ваше тело — это ваша самая большая плата за удовольствия; его имеет смысл поддерживать в наилучшей форме, прежде чем увековечить — если только вы не хотите увековечить его в камне. Роз дала Исузу тот же совет еще при первой встрече. Что касается меня, то мне с телом весьма повезло. Меня привели в должный вид еще на стадии общей подготовки, а в Европе времен Второй мировой не было безумного количество «KFC» и «Dunkin' Donuts».^[106] И я не могу сказать, что задавался вопросом, из-за чего разгорелся весь сыр-бор. Или каким образом кулинарная алхимия сделала Биг-Мак ценностью, во имя которой уничтожена изрядная часть дождевых лесов.

Необходимо отметить, что рвота — не тот способ оставаться стройной, который можно кому-то посоветовать. Диета и гимнастика — вот самый лучший путь. Конечно, куда проще сунуть два пальца в рот, но ни диета, ни гимнастика, в отличие от извергнутой из желудка кислоты, не портят ваши зубы. Возможно, именно поэтому у сексапильных моделей прошлого чаще увидишь грудную кость, нежели нечто, отдаленно напоминающее улыбку. Прежде, когда принадлежность породе вампиров была моей тайной, мне нравилось думать, что фотомодели никогда не улыбаются потому, что разделяют со мной этот секрет. Именно поэтому они смотрели на мир так, словно собирались проглотить его целиком; именно поэтому они прилагали столько усилий, чтобы прятать свои клыки. Но когда на плакатах появилась Фарра Фосетт со своей лошадиной улыбкой, я начал вербовать для своих целей всех симпатичных девочек, которых только мог найти.

В настоящий момент я смотрю в ничего не выражающие глаза одного из лучших моих неофитов, сидящего по другую сторону кухонного стола на кухне моего дома-не-дома. Я сжимаю в ладонях теплую чашку с кровью, она тоже. На нас белые купальные халаты, покрытые налитыми кровью воловьими глазами и засохшими брызгами, которые можно принять за перфорацию, а наши раны только начинают подживать.

— Так это на самом деле… — начинаю я.

Или продолжаю. Мы уже начали эту беседу — и продолжаем ее в настоящий момент.

— Да, — говорит Роз. — Именно так.

— Ты не дослушала.

— Нет надобности, — отвечает она. — Ты собирался спросить, действительно ли это так скверно — то, что Исузу этим занимается. Настолько плохо, что нам придется вынести смерть за скобки.

— Ладно…

— И мой ответ — по-прежнему «да».

— Но почему? Я имею в виду… я знаю насчет зубов. Они просто выпадут, когда начнут прорезаться клыки.

Роз указывает на свой лоб.

— Вот, — говорит она, — та часть, которая не изменяется.

До меня не доходит. О чем ей и сообщаю.

— Рвота — это просто симптом кое-каких бредовых идей, — объясняет Роз. — А вот что лежит прямо на поверхности: ты недостаточно хорош. И твое тело тоже.

Я некоторое время перевариваю эту мысль.

— О'кей, — говорю я. — То есть, ты немного завышаешь планку. Может быть, некоторое отсутствие реализма, но, в конце концов…

— В конце концов, либо вам приходят на помощь, либо вы умираете, — заканчивает Роз. — У меня был друг, который…

И ни с того ни с сего мне становится ясно, что никакого друга нет. Точно так же, ни с того ни с сего, мне становится ясно, почему Роз притворилась, что забыла это слово — буль-как-его-там.

— …это уже другой друг, который пах как конфета? — заканчиваю я, произнося то, что кажется мне очевидным.

Роз моргает, ее глаза говорят: «не спрашивают, не говори». Ее плечи поникают, вздрагивают.

— Да, — произносит она. Вздыхает. Склоняется над своей чашкой крови и смотрит на свое отражение, которое глядит оттуда. — Нравится тебе меня подкалывать, верно?

Исузу в ванной. Снова. Все еще. Она не знает, что я подпилил задвижку шпингалета, так что стержень, который со стороны кажется твердым, на самом деле держится на честном слове. Она не знает, что весь мир ждет ее за дверью — я, Роз, Твит. Все притаились, готовые броситься вперед, вмешаться, спасти ее, сорвав с крючка, на котором она висит.

Именно Роз стоит, прижав ухо к двери и, подняв палец, делает нам знак выжидать. Она ждет звука открывающегося крана, так как предполагается, что Исузу прибегнет именно к этому способу сокрытия улик. Правила пользования туалетом не изменились с тех пор, как я привел Исузу к себе домой: после наступления темноты ничего не смывать. Это не проблема: Исузу единственная, кто пользуется этими вещами и всегда убеждается в том, что крышка опущена, а окно открыто ровно на щелочку. Но Роз говорит, что только такой разява, как я, мог не заметить, что туалет постоянно наполняется блевотиной. И вот мы сидим на корточках, напряженно прислушиваясь, чтобы уловить звук, с которым новая порция извергнутой пищи устремится в водосток.

Исузу не мурлычет, не поет. Она никогда этого не делала. Если бы не случайный скрип открывающейся дверцы шкафчика и щелчок бутылки о фаянс, вы едва ли догадаетесь, что в ванной кто-то есть. А потом… Писк. Шум.

Роз опускает палец, я дергаю дверь, которую уже не держит разлетевшийся пополам шпингалет…

И вот моя маленькая девочка стоит, склонившаяся над раковиной, палец находится на полпути в ее горло и ищет волшебную Кнопку сброса. Потом она оборачивается и видит нас: мы все столпились во внезапно открывшемся дверном проеме — и ждем. И тогда… может быть, дело в том, что Исузу потрясена этим зрелищем, я не знаю, — но ее начинает рвать прямо на пол. Это устремляется через импровизированную решетку ее пальцев, заливает весь пол — истинный рог изобилия экзотических пищевых продуктов, которые, должно быть, стоили целое маленькое состояние. Но… чье? Как?

Все это вопросы чисто риторические. К сожалению. К сожалению, я узнаю все, что должен узнать, в течение тех секунд, которые созерцаю Исузу. Она не ожидала, что мы вломимся, и когда мы это сделали, на ней не было ничего. Думаю, она разделась, чтобы исследовать свое отражение в зеркале — чтобы оценить свой вес без одежды. Она раздета, и я вижу все, но самое главное — я вижу ее ноги. Ее бедра. И созвездие шрамчиков, которые испещряют их: исключительно парные, одна точка всегда привязана к другой пунктирной скобкой, похожей на голодную усмешку.

Моя маленькая Исузу, моя маленькая жуй-и-блюй… Очевидно, у нее были друзья-вампиры, о которых ни я, ни Роз, ни Твит ничего не знали. Да. Именно «друзья».

Или клиенты. Которые щиплют помаленечку. Дилетанты. Взимающие плату за каждый отсос. Они не высосали ее досуха. Они не обратили ее. Они пробовали — мило, вежливо и куда более сдержанно, чем мне представлялось возможным. Я слышал о таких вещах — таких практиках, — но не верил в их существование. Это было как-то не по-американски. Некая необъяснимая азиатская причуда — наверно, вроде караоке или рыбы, которой можно отравиться насмерть, если повар чуточку ошибся, когда ее готовил. Нечто имеющее отношение к философии того, как ее есть.

Хорошо, я допускаю, что множество вампиров обладает способностью к самоконтролю, в которой я им отказываю, и таких вампиров куда больше, чем я думал. Не считая меня самого, конечно — или двух других трезвенников, стоящих рядом со мной и готовых разобраться с еще одним кризисом, помимо того, с которым я только что столкнулся.

Между прочим, Твит и Роз не обратили внимания на бедра Исузу. Пока. Их внимание поглощено полупережеванной ностальгией, которая только что брызнула им на ноги.

— Так это…?

— Боже мой, я не должна была…

— Черт подери, где тебя…

— Когда я была ребенком — я имею в виду настоящим — из этого делали…

Однако все мы, похоже, немного отклонились от темы. Мы устроили это, чтобы помочь Исузу справиться с булимией. Вот к чему я готовился. Вот о чем думал, вынимая задвижку из шпингалета, распиливая ее и возвращая на прежнее место.

Теперь я многое бы отдал, чтобы это было что-то незамысловатое, вроде расстройства пищевого поведения. Я не готов иметь дело с дочерью, которая продает свою кровь по пинтам.

— Где ты взяла ананас? — спрашиваю я, присоединяясь к Твит и Роз, которые как раз пытаются перейти вброд этот поток воспоминаний, в то время как Исузу заворачивается в полотенце.

— Ну ладно, я…

— Конечно, это немного чересчур, но…

— В чем я тебе отказывал… — начинаю я — и тут же раскаиваюсь.

Я не могу помешать моему мозгу производить подсчеты. Куда бы я ни посмотрел, в моей голове щелкает счетчик, отмечая, чего стоит этот бардак в пересчете на следы клыков, покрывающие эти нежные юные бедра, скрытые теперь махровой тканью, но все еще словно освещенные мощным прожектором в моем воображении. На что она вела счет? На унции? На секунды?

Вампиры — как правило — не краснеют.

Вампиры — как правило — не заливаются краской.

Вулканы тратят основную часть своих геологических жизней не на извержения. Это случается лишь время от времени, когда происходит определенная тектоническая подвижка, и магма начинает выпирать на поверхность… Согласен, с этим ничего не поделаешь.

— Господи, Марти, что-то не так?

Это Твит. Она подцепила что-то кончиком чего-то и обернулась, чтобы это продемонстрировать, на ее рожице уже возникла ехидная усмешка… и тут она видит мое лицо и замирает. Исузу и Роз тоже это видят. Судя по выражению их лиц. Что-то не так… со мной.

— Что такое? — спрашиваю я.

Исузу берет зеркальце и вручает мне. Господи…

Я похож на кончик старинного термометра. Не ртутного, другого. Того, что с такой красной дрянью внутри и небольшой стеклянной луковицей на конце. Так вот, мое лицо — в точности как та луковица.

— Марти? — окликает меня Роз, пытаясь поймать мой взгляд.

И я могу почувствовать каждую точку сияющего многоточия, которое тянется за висящим в воздухе вопросительным знаком.

Не говоря ни слова, я приподнимаю и снова опускаю махровую ткань — как диафрагму фотоаппарата, ровно настолько, чтобы сделать кадр.

Бедра. Шрамы.

Я поворачиваю лицо к Роз, точно телекамеру, и словно толкаю ее. Жест, который должен означать: «Получите. Свяжите все воедино. И — если можно — помогите мне с этим разобраться».

Глаза Роз отвечают «ох», после чего ее губы произносят это же слово. И затем — на тот случай, если мне придется беспокоиться относительно чувств Роз к Исузу — вся чужая кровь в ее жилах начинает приливать к ее щекам.

Я киваю.

«Договорились» — вот что означают наши кивки. План В.

Вопреки всему, мне становится легче.

Очевидно, я должен убить ублюдков, которые такое сотворили. Это помогает мне найти оправдание новому убийству. Убийство — вот, что я могу делать. Я знаю, что из этого получается. Мне это удобно. Несомненно, более новые части моего мозга — не те, что достались от ящерицы — знают, что убивать нехорошо, и я потратил немало времени, убеждая остальную часть своей нервной системы следовать этому утверждению. Обычно. В основном. Был один перерыв, когда надо было избавиться от убийц Клариссы, но…

Но прирученный не становится свободным.

Перед тем, как мир изменился, существовала теория о том, почему у людей бывает аллергия и почему, несмотря на все усилия систем здравоохранения и борьбы с загрязнением окружающей среды, аллергиков и астматиков становится больше. Теория состояла в том, что иммунная система от нечего делать набрасывается на саму себя. Думаю, со мной происходит что-то подобное. Когда я не охочусь, мое сознание начинает сражаться само с собой, превращая меня в параноика, перестраховщика, охваченного беспокойством. И что они получили от меня — эта паранойя, что мне дало это беспокойство, эта потребность в перестраховке? Дочь, которая стала шлюхой, торгует своей кровью.

Так что, возможно, все получится. Несколько убийств сделают весь наш мир лучше. Все, что мне теперь нужно — несколько имен.

Но вернемся к плану В.

Вы можете спросить: что это за план В?

По версии Роз, он состоит в следующем.

Схватить моего маленького ангела и швырнуть на пол ванной. Схватить мою маленькую любимую девочку и сесть ей на грудь. Взять нож-выкидушку, обмакнуть лезвие в антикоагулянт,^[107] который сейчас можно приобрести где угодно, и тихонько сказать: «Выкладывай, сука», — тут нож можно прижать покрепче… — «или сдохнешь».

Роз, очевидно, ищет повода спустить с цепи свою ящерицу. И хотя я не думаю, что доктор Спок одобрил бы ее методы, приходится признать их эффективность.

— Это не то, что вы думаете, — лепечет Исузу. Да, верно. Потянем за другой кончик. Роз приходится пролить капельку крови. Исузу вздрагивает. — Идите на хрен, — говорит Исузу, прикусывая каждое слово своими тупыми человеческими зубами. — Вы… никакая я не шлюха и никакой кровью не торгую. Я люблю его, он любит меня. Он делает мне одолжение. Это…

«Это не ради денег», хочет сказать она. И на ее месте я хотел бы сказать ровно то же самое. За одним исключением: я не знаю этого клыкастого мудозвона, который скрывается под этим маленьким местоимением «он». Я не знаю, имеет ли «одолжение», которое он делает, какую-то фиксированную цену.

Я киваю. Твит соглашается. Роз тоже. И появляется еще одна капелька крови, после чего Исузу выдает вереницу чисел. Телефон. Пейджер. Адрес. Электронный ящик. Номер автомобиля. Все, что угодно. Удостоверение личности. Идентификация. Собрание уникальных писем и чисел, которые в сумме дают так называемого его.

— Позвоните ему, — требует Исузу. — Он классный. Нам с ним классно. Мы…

И мы все ждем этого. Я, как потенциальный родитель. Роз, как потенциальный партнер потенциального родителя. И Твит, как потенциальный друг, исключенный из самого тесного, самого близкого круга. Друг, которому лгут, потому что не доверяют.

— …понимаем друг друга, — заканчивает Исузу.

Вот и все, что требуется, чтобы раздавить маленького жучка по имени Антуанетта. Лицо Твит сморщивается, она делает движение, словно бросает что-то невидимое. Она бормочет «мать вашу» я убегает прочь с такой скоростью, какую только способны развить ее коротенькие ножки.

Я смотрю на Роз, Роз смотрит на Исузу. Пожимает плечами. Еще раз пожимает плечами. И мы все смотрим на пустое место в форме Твит на том месте, где Твит только что стояла.

Моя первая мысль: Исузу стала одной из тех людей, которые считают, что события мыльных опер происходят на самом деле, и воспринимают их персонажей как членов собственной семьи. Моя вторая мысль: я сам толкнул ее на это, держа ее взаперти, ограничивая ее общение нашим тесным кружком клаустрофобов. Моя третья мысль: она сама изранила себя. Если я правильно помню, те же самые белые девочки среднего класса, которые имели обыкновение морить себя голодом до смерти, были склонны поддразнивать себя еще до того, как это приобретает сексуальную окраску. Маленькие пробные поддразнивания, которые позволяют привлечь собственное внимание к определенным частям своего тела или подготовиться к последнему, самому дразнящему прикосновению.

Между прочим, эта мысль посещает меня потому, что Исузу только что пригласила нас с Роз в гостиную и включила телевизор, чтобы познакомить нас со своим другом, с которым у них такое чудесное взаимопонимание.

Маленький Бобби из «Шоу Маленького Бобби Литтла», слово «прямой эфир» мерцает в верхнем правом углу экрана, а ниже Маленький Бобби Литтл — шести, а может быть, семи лет — так старается быть милым, словно его жизнь зависит от этого. И, если верить Исузу, так оно и есть.

Или было.

Указывая пальцем на слово «прямой эфир», Исузу произносит:

— Чушь.

Маленький Бобби Литтл теперь вырос. Бобби — Роберт — был обращен, когда ему исполнилось двадцать, и вся его жизнь вплоть до этого момента записана на пленку… хотя то, что происходило после тринадцатого дня рождения, скорее всего, никогда не покажут. По крайней мере, по телевидению.

— Слишком много онанизма, — объясняет она, а потом начинает объяснять, что кадры с мастурбацией размещены в платном доступе онлайн, под названием «Оттянись вместе с Джимми Биггсом».

Еще есть записи, где Бобби справляет нужду — там он фигурирует под именем Гомер Пайлс, и съемки, объединенные темой прыщей, где его называют Джонни Зитс.

— Ностальгический фетишизм, — говорит Исузу, указывая на своего многоликого друга. — Его жизнь расписана по всевозможным направлениям вампирской порнушки.

Да-да. Правильно. Йо-хо-хо… Но факт остается фактом: этот ходячий член сосал кровь у моей маленькой девочки. В буквальном смысле слова.

— …Потом был Билли Лима по прозвищу «Бык». Теперь они собираются назвать его Энди Рексиа, или, возможно, Бенджи Пургер, но…

«Пургер» слишком напоминает название известного лекарства, и намеки на анорексию не слишком корректны. Это вырезанные кадры, рассчитанные на вампиров, которые нянчатся со своими переживаниями по поводу утраченного. Они «едят», наблюдая, как лопает Билли, и говорят «bon voyages» миру вкусов, куда их пускают по доверенности. Предполагалось, что в версии, предназначенной для этой аудитории, сцены рвоты вырезаются, подобно тому, как интимные сцены в фильмах моего детства заменялись кадрами с водопадом, фейерверком и поездом, несущимся по туннелю.

Это Билли встретился с Исузу в сети. Билли, который знал, на что это похоже — знать обо всех потерях, которые ждут впереди. Билли, который был там, делал это, мог сочувствовать, поддержать, дать совет.

И это Бобби знал то, на что это похоже — жить в мире, где ты являешься ручным зверьком и мясом в одном лице, оставаться пленником ради собственной пользы, вести игру, симулировать детство ради самосохранения.

И это их обоих — и Билли, и Бобби — я испытываю неутолимое желание убить. Задним числом, за то, что они оба со мной делают.

— Как?.. — начинаю я. — Когда?

— Твит, — говорит Исузу.

Я не понимаю и сообщаю ей об этом. Исузу объясняет.

— Знаешь, я говорила, что Твит приходит ко мне, когда тебя нет, — говорит она. — И это было правдой, каждый второй раз. Потом два раза из трех, потом все три. Доля истины становилась меньше и меньше, пока вообще не исчезла.

Точно так же как Твит сейчас. В конце концов, моя маленькая девочка, похоже, вся в отца, — по крайней мере, в отношении дружбы и доверия.

— Твит знала, что прикрывает тебя? — спрашиваю я, уже зная ответ… или, по крайней мере, думая, что знаю.

— Не думаю, — отвечает Исузу, честно поломав голову над этим вопросом. — Правда, она начала что-то просекать.

— Хотелось бы знать, почему ты ее больше не увидишь, — говорю я — думаю, достаточно громко.

— Скорее уж «почему левой ноге всегда доставалось больнее — откликается Исузу.

Она приподнимает махровое полотенце на несколько дюймов выше и демонстрирует ногу, о которой шла речь. Больше парных ранок и только одна «усмешка». Только одна маленькая усмешка…

И мое сердце просто берет и проворачивается вокруг собственной оси, и тормоза уже не работают. Я поворачиваюсь к Роз, ища у нее защиты. Моя нареченная, мой якорь спасения, символ надежды, моя возлюбленная, мой…

… Мой бог!

Она только отвела взгляд!

В моем сердце нет ничего, кроме яда. Яд. И картины. И только один вопрос:

— Ты знала?

Это я спрашиваю у Роз. И Роз спрашивает меня:

— Ты имеешь в виду, что сам не знал? Господи Иисусе, Марти… Что они, по-твоему, делали? Играли в куклы?

Ух. Ладно. Что-то типа того.

— Ух, — говорю я. — Ладно…

— Она просто выросла. Уже.

Глава 27. Экстремальный секс

Твит не из тех, кто в последний момент начинает колебаться.

Она вкусила крови страха, сладкого сока смертельной паники. Так что это было не любопытство — по крайней мере, не в этом отношении. Вдобавок, они знали друг друга, и ни один не смог бы по-настоящему напугать другого. Угрожающий выпад воспринимался бы как шутка. Поверьте мне, я знаю, о чем говорю.

Я этого не учел, я этого не вычислил, я даже не предполагал — что у любви может быть аромат крови, как и у страха. Любовь, привязанность, честное, чистосердечное доверие, искренность, которые вы чувствуете перед лицом потенциальной опасности, — все они дают о себе знать. Вы чувствуете их у себя в крови так же, как в выражении лица, слове, случайном жесте.

— На вкус это как поцелуй в лоб, — Роз приводит слова Твит.

Она делает это, чтобы объяснить, оправдать. Она не знает, что одно описание этого процесса разбивает мне сердце — снова и снова.

— Вижу, — откликаюсь я, прокусывая себе губу, снова преданный собственной кровью, которая в течение секунды или двух стекает у меня по подбородку, после чего ранка заживает.

— Не надо так, — шепчет Роз, прижимая свою сложенную чашечкой ладонь к моему загривку и прижимая лоб к моему.

— Как именно? — спрашиваю я, отстраняясь.

Сейчас Исузу ушла, ушла через дверь, которую я открыл для нее. Снаружи холодно, и дыхание выдаст ее, но и я замерзаю внутри — мне даже холоднее, чем было несколько минут назад, и я нахожу, что мне трудно об этом беспокоиться. Так или иначе, у нее есть мобильник. Бобби, илиДжимми или Дикки — как его там, блин, — подъедет к парадной, дважды посигналит и будет держать переднюю дверцу своей машины открытой, пока Исузу бежит в своих темных очках, задерживая дыхание. И они умчатся в закат — закат луны.

Роз смотрит мне в глаза — и, клянусь, судя по ее губам, она вот-вот выйдет из себя.

— Слушай, — говорит она, снова кладет ладонь мне на загривок, но на этот раз нажимает со всей силы. Крепко. Сердито. И наводит на меня черные дула своих глаз. — Девочки — не бесполые создания, — говорит она, ее зубы стиснуты, рука сильнее сжимает мой загривок. — Они любят пососать. Член. Или кровь. Они едят. И если им очень повезет, их тоже кто-то съедает.

— Ты не должна…

— Я это делаю, — настаивает Роз. — Думаю, что делаю.

Она некоторое время молчит, затем продолжает.

— Они позволяют людям, которых ты знаешь, и людям, о которых ты никогда не слышал, делать вещи, о которых ты не хочешь знать — по одной простой причине, блин: потому что им это понравилось. Даже если это опасно. Даже если это глупо. Но, знаешь ли, это их выбор.

— Ты на самом деле не…

— Заткнись, — бросает Роз и продолжает снова. Она говорит со мной как с идиотом, и я начинаю чувствовать себя соответственно. — Есть одна вещь, которую девочки не делают: они не говорят об этом своим отцам. Знаешь, почему?

— Не хотят получить по заднице в ближайший вторник?

— Нет, — возражает Роз. — Потому, что они любят своих отцов. И понимают своих отцов. И они не хотят, чтобы их отцам было больно — как тебе сейчас.

Где женщины этому учатся? По каким-то книжкам? Можно собрать эти книжки и сжечь?

— Помнишь, ты спросил меня, сколько любовников у меня было?

Я киваю.

— А помнишь, что я тебе сказала?

— «Это мое личное дело»?

— После этого.

— «Ни одного», — говорю я. — Ты сказала «ни одного»… «теперь — ни одного».

— Точно, — отвечает Роз. — Я отвечала тебе не под пыткой, в отличие от Исузу. И некоторые вещи лучше всего оставлять невысказанными.

Я молчу. Кусаю губу. Открываю рот. Закрываю. Открываю снова.

— Может, хватит надо мной издеваться? — спрашиваю я, уничтоженный под ноль смертельно точным попаданием в самое мое эго. — Что, их было так много?

И не скажу наверняка… но судя по тому, как свет скользнул по черноте ее глазных яблок, я могу поклясться, что она возвела очи горе.

До сих пор мы с Роз никогда не делали этого в моей квартире, но теперь делаем. Это секс в экстремальных условиях. Это означает: вы занимаетесь любовью потому, что если не будете заниматься любовью, то через двадцать четыре часа вы перестанете быть парой. О нет, вы не разбежитесь ни с того ни с сего, но процессу будет дан старт. Несколько семян негодования, упавших в трещину на тротуаре — и довольно скоро он будет расколот, образуются выбоины, и ухабы серьезно затруднят вашу поездку.

Между прочим, если кто-то прерывает вас, когда вы занимаетесь любовью в экстремальных условиях… черт возьми, это только придает ситуации дополнительную остроту.

— Ты слышал? — спрашивает Роз несколько приглушенно, поскольку моя шея находится в непосредственной близости к ее губам.

— А?

Но прежде, чем она успевает повторить, я уже слышу. Стук. Странно басовитый стук, словно кто-то стучит в дверь, но гораздо ниже, чем полагается.

— Твит, — говорим мы оба вместе и добавляем — возможно, потому что получается в рифму: — Й-йетит…

Я вздыхаю, мои царапины затягиваются, я натягиваю одежду. Босиком выхожу из спальни, пересекаю гостиную и подхожу к входной двери.

— Мы трахались, Твит, — сообщаю я, распахивая дверь. — Что тебе?

Но это не Твит.

Это Исузу, на четвереньках, ладонь с плотно сжатыми пальцами прижата к шее. Между пальцами течет кровь, след тянется в прихожую, окрашивая стены здесь и там пятнами в форме действительно очень маленьких ладошек. Очень узких. Очень аристократичных. Очень… неживых… ладоней.

— Боже милосердный…

— Помогите…

— Господи…

— …мне…

— Скажи Твит, что мы трахались! — кричит из спальни Роз.

— Это… — пытаюсь ответить я, втаскивая Исузу внутрь и захлопывая дверь. — Это не… — я делаю еще одну попытку, запирая дверь на все замки.

— Это не что? — Роз входит в гостиную, вызывающе голая, демонстрируя все, чего никогда не будет у нашей предполагаемой злоумышленницы.

Но ей не требуется много времени, чтобы признать ошибку.

— Срань господня! — ахает она. И оказывается рядом с Исузу прежде, чем успевает закончить фразу. — Черт подери, что случилось?

Как будто это еще не очевидно. Остается только узнать, как и кто.

— Его нет дома, — бормочет Исузу. — Он не отвечал на звонки.

— Вот здесь, — говорит Роз. — Прижми.

Она прижимает мои пальцы к зияющей ране, потом уходит и возвращается с иглой и нитками. Пока она трудится, зашивая рану — похоже, она делает это не в первый раз, — я замечаю то, что сначала принимаю за особенно отвратительный сгусток, прилипший к свитеру Исузу. При ближайшем рассмотрении я понимаю свою ошибку. Нет, это не сгусток. Ухо — вот что это такое. Я отбрасываю локон ее волос, сначала слева, потом справа. Ухо на месте. Второе тоже.

— Ладно, по крайней мере, ты получила на память…

Я делаю паузу. Прочищаю горло.

— …трофей, — произношу я, отдирая ужасную вещь от ее свитера и исследуя порванные края в поисках признаков регенерации.

Обычно со столь маленькими частями тела подобного не происходит, но бывает, что из них можно вырастить кое-что полезное. И я вполне уверен: в месте отрыва уже появилось немного новой плоти — белая тестообразная масса, немного липкая. Я соображаю, что ухо надо поместить в емкость с небольшим количеством крови, тогда мы сможем вырастить маленький портрет преступника — что-то вроде фоторобота для полиции.

— Сможешь его опознать?

Задача.

— Ее, — поправляет Исузу.

— Это надо понимать как «да», — говорю я, стискивая проклятую вещь в руке до тех пор, пока весь сок из него не вытекает.

— Попробую с этим поработать, — напоминает нам Роз, делая новый тугой стежок.

— Извини…

— Извини…

— Ш-ш-ш…

— Ее.

— Что?

— Ты сказала «ее». Человек, который на тебя напал. Это была «она», а не «он». Она была она.

— Я говорила?

— Да.

— Хм-м-м…

— И как это понимать?

— Никак, — отвечает Исузу. — Просто «хм-м-м».

— Можешь ее описать?

— Зачем?

Хм-м-м… Вообще-то предполагался прямой ответ: или нет, или да. Предположительно «нет».

— Что значит «зачем»?

— Зачем тебе знать, как она выглядит?

— Затем, что ты это знаешь, — отвечаю я. — И я смогу…

— Преподать Твит урок, — говорит Роз, заставляя нас обоих обернуться.

— Извини?

— Как ты…

— Я просто удивляюсь, каким образом эта маленькая уродина добралась до твоей шеи.

— Она застала меня врасплох — ткнула меня головой в живот, а когда я разгибалась, навалилась на меня, — говорит Исузу. — Но откуда ты знаешь?

— Оттуда, что я тебя зашивала, — отвечает Роз. — Следы укуса слишком маленькие, чтобы их мог оставить взрослый.

Она умолкает, чтобы сунуть в рот воображаемую сигарету, чего она не делала, начиная с тех пор, как мы начали встречаться. Выдувает струйку воображаемого дыма.

— Вдобавок, ты сделала этой сучке гадость. И она должна была отплатить тебе, рано или поздно.

— Я никого не хотела обидеть, — возражает Исузу. — Ты же знаешь, верно?

«Само собой. Отлично», — думаю я, и это выглядит так, словно мой мозг дистанционно управляет губами Роз.

— Само собой. Отлично, — говорит она, тем же самым тоном — «какая же ты засранка», каким я произносил это мысленно.

«Нет, правда», — думаю я, нацеливаясь на Исузу, потому что сейчас ее реплика.

— Нет, правда, — говорит она.

Я смотрю на Роз, моргаю, думаю: «Сука». Я смотрю на Исузу, моргаю, думаю: «Супер-сука. Мега-сука. Сука в квадрате».

— Ага, — вздыхает вместо этого Роз. — Ага, знаю.

Она добродушно похлопывает Исузу по плечу, отчего та вздрагивает и прижимает ладонь к недавно зашитой ране.

— Больно, блин, — цедит она сквозь зубы. — Мне, вообще-то, еще больно…

— Ох, господи, — отвечает Роз, прижимая пальцы к губам. — Извини. Я все время забываю, как долго у вас все заживает, ребята, — добавляет она и награждает меня выразительным взглядом.

Раны Исузу неприятные, но не опасны для жизни — или после-жизни. Но они дают мне пищу для размышлений. До сегодняшнего вечера мне представлялось, что именно я буду тем, кто обратит ее, когда наступит время. Что я буду первым и единственным, кто вкусит ее смертной крови. Я представлял, что сделаю это нежно, как отец целует дочь в день ее свадьбы. Есть совет, правила, которые ей уже известны, список вещей, которых она больше не должна бояться — теперь, когда она перестала быть добычей. Я выбрал бы внутреннюю сторону запястья — нейтральная территория, но территория, всегда видимая владельцу, последний шрам, который когда-либо появится на ее теле, постоянное напоминание о том, кто на самом деле был более-или-менее отцом. Если не кровным отцом, то отцом по крови, от которого она получила свои новые глаза и новую улыбку.

Теперь я стою у черты, о существовании которой даже не догадывался. Если я решу не обращать ее, позволю ей оставаться смертной и закончить свои часы в этом состоянии — из злости, скажем, или из чувства, что меня предали — у нее есть резервные копии, готовые выполнить работу за меня.

Хорошо, может быть…

Вот еще один вопрос, которым я начинаю задаваться. Возможность появлялась много раз — с Твит, с мистером Как-его-там, — возможность, которая покрыла моего маленького Солдата созвездием шрамов. И каждый из шрамов — ответ «нет».

Еще нет.

Но кто говорил «нет»?

Может быть, Исузу решила, что не готова? Она хочет стать старше, перерасти душераздирающее совершенство своих восемнадцати? Есть ли в мире что-то такое, что она хочет испытать? Может быть, есть еще фунт или еще два, которые она должна сбросить, еще несколько сотен приседаний, чтобы подтянуть живот? Может быть, есть что-то внутри — легкая боль, небольшая странность, которую она хочет изменить, прежде чем ее тело навсегда станет неизменным? Может быть, она ждет некоего идеального момента — момента, который она признает таковым лишь после того, как он утратит свое совершенство, который сделает все прочее недопустимым благодаря памяти о чем-то лучшем, ныне утраченным?

Может быть, она поймает себя в «ловушку-22»^[108] и погрузится в уныние, переживая, что ждала слишком долго?

А может быть, я просто подхожу к проблеме не с той стороны? Кровь, вкус которой подобен поцелую в лоб — такое откровение, что вы уже не можете представить себе жизнь без этого? Действительно ли это является настолько же захватывающим, как все вещи, имеющие отношение к любви?

Или эти «нет» — на самом деле «да» вопросу, который мне и в голову не приходило задать до сегодняшнего вечера? Может быть, это нечто причудливое, нечто сексуальное, нечто связанное с садомазохистскими штучками? У меня в мозгу вспыхивают картины кошмаров в кожаном переплете:

Исузу и…

Исузу и…

Исузу и…

И небо на востоке розовеет. Время. Какой ужасный момент для того, чтобы тебя увели из сказочной страны. Исузу: все испорчено и некуда идти, она лежит, свернувшись, на кушетке, опустошенная после радикальной секретотомии, которую провели этим вечером, не прибегая к милосердной помощи анестезии. Роз отбрасывает локон со лба спящей Исузу и поднимает на меня глаза. Она выглядит изможденной, измученной, она готова ложиться спать. Однако у нее находится для меня еще одна улыбка. Это улыбка «что-бы-ни-случилось». Улыбка «и-в-горе-и-в-радости». Это улыбка «мы-с-тобой, дурашка». И Исузу начинает посапывать.

Роз встает с кушетки, пересекает гостиную, берет меня за руку.

— Пошли, папочка, — говорит она и тащит меня со всеми моими дурными мыслями в безопасную тьму спальни сумасшедшим.

Однако любой, кто обращается с такой просьбой, уже не сумасшедший, а каждый, кто с готовностью продолжает летать, безумец по определению, но отстранить его от полетов нельзя — он не сделал заявления.

Глава 28. Прекрасный синий цвет печали

Моя первая идея заключалась в том, чтобы немного поиграть с кукольным «Малибу», на котором разъезжает эта Спасательница.^[109] И заставить ее саму поиграть в Жанну д'Арк. Подпортить сиденья, заблокировать педали. Сделать пару дыр в топливных магистралях легче, чем в венах, а заодно можно перебить тормозной шланг — точно так же, как в прошлый раз, когда последний из убийц Клариссы впечатался в тротуар, даже не пикнув в знак протеста. Чик-чик — вот и все, что требуется, а потом мы все можем собраться у телевизора, чтобы узнать, какая фамилия была у Твит.

Но это я думаю как отец, вместо того, чтобы думать как вампир.

Исузу все еще жива. Уверен, чувствует она себя препаршиво, но маленькое ничтожество оставило ее достаточно живой, чтобы доползти до дома, где ее смогут заштопать. Твит — вампир, я — вампир, и то, что Исузу все еще жива, надо понимать как послание вампира вампиру. Ей было позволено уползти прочь, после того, как все стало ясно: это был добровольный выбор. При всем гневе, в котором, судя по всему, пребывала Твит, некая часть ее существа — та, что беспокоилась об Исузу, — сумела сказать «стоп», что она и сделала. Роз увидела это раньше, чем я. Об этом знала даже Исузу, поэтому защищала Твит и стискивала зубы, когда игла входила в нее, выходила, входила снова.

Возможно, Твит надеялась, что я совершу какой-то опрометчивый шаг. Возможно, ее сердечко емкостью в пинту достаточно натерпелось и рассчитывало на мстительного папу, который выполнит грязную работу. Я могу это понять. Знаем, плавали. Я знаю, каково быть бессмертным и как это может заставить унылую ночь выглядеть так, словно она собирается длиться вечно. Черт, если бы не это ощущение, я, прежде всего, никогда не нашел бы Исузу.

Думаю, это не покажется оскорбительным, что мне всегда нравилась Твит. Что-то типа того.

Это ее гнев. Красота этого гнева. Его чистота. Никаких извинений. Никаких оправданий. Никакого сбивчивого, невнятного бормотания. Только троньте ее, и она вам вставит. Возможно, куда легче взорваться, когда весь мир ожидает от вас этого. Но когда вы вдвое меньше других и все же заставляете их обходить вас на цыпочках… как такое можно не любить? Возможно, какая-то часть меня чувствует себя так же, как Твит — что ее предали. И так же сердится. Возможно, какая-то часть меня радуется, что Твит сделала то, чего я сделать не могу. Я не говорю, что это на самом деле так. Я только говорю, что не знаю — и убиваю что-то вместе с «возможно», что-то достаточно большое, чтобы просто вывесить это… нет.

Итак, все, что я должен сделать — это омрачить ей торжество. Нарисовать облачко на ее сияющем небосклоне.

Я уже упоминал, что унижение играет большую роль в юридической системе вампиров. Что позорный столб снова стал популярен. Равно как смола и перья. Побивание камнями, только вместо камней используются, скажем, фаллоимитаторы. «Алые буквы»,^[110] которые складываются в алые слова, обстоятельно объясняющие суть правонарушения, а в конце — номер, по которому можно бесплатно позвонить, если нарушитель спокойствия снова примется за старое.

Итак, да. Небесно-голубой. Это цвет будущего Твит. Эта идея появилась у меня после того, как мне напомнили о пакетах с краской, которыми запугивают грабителей банков. Фотографии этих грабителей появились в «Free Press» накануне той ночи, в которую я собирался убить Твит. Двое мошенников, бледных, словно размалеванных под клоунов, волосы зачесаны назад и затвердели от высохшей краски, лица стали конопатыми от какой-то дряни. Примерно так это и должно выглядеть, только мне понадобится спрей. Что-то такое, что я могу навести на цель и позволить себе немного креатива.

Но когда я добираюсь до строительного магазина, обычных баллончиков с обычной синей краской там нет.

«Васильковая» — вот что у них есть. «Яйцо зарянки». Лазурь. Кобальт. Полночь…

Но у них нет «Смерфа».^[111] Нет «Умпа-лумпа^[112]». Нет «Жертвы Удушения».

— Что ищем? — осведомляется услужливый парнишка в отделе «лаки и краски»… в общем, вы поняли.

Он смотрит мне через плечо — просто подросток, с черными, как уголь, сальными волосами, падающими ему на черные, как уголь, глаза. Покрытая татуировкой рука исчезает внутри рубашки, татуированные пальцы постоянно обвиваются вокруг белой, как бумага, шеи. Он носит воротник расстегнутым, показывая всю свою сине-зеленую тоску по миру, которому на него наплевать.

Интересно, когда парень это сделал: до — или после.

— Так что мы ищем? — продолжает он — по-прежнему услужливый, по-прежнему задыхающийся в своей мультяшной хватке.

И поэтому я отвечаю ему:

— Правосудия.

Вот что я ему говорю.

Услужливый парень из отдела «лаки и краски» позволяет себе улыбнуться. Это улыбка, которая говорит: я знаю, кто там был и что там было. Все еще улыбаясь, он проходит мимо меня и снимает банку с полки.

— Пожалуйста, приятель, — говорит он. — Прекрасный синий цвет для того, чтобы немного погрустить.

Он подбрасывает банку и ловит ее одной рукой. Потом сует мне ее, одно разбитое сердце к другому.

— Добавьте ей от меня лишний слой, — говорит он, передавая мне краску, точно заряженный пистолет.

И вот я сижу верхом на Твит и потрясаю банкой «Небесного Голубого» — прекрасный синий цвет для мести. Твит пытается вывернуться, и я все еще слушаю треск шарика, оставляя моей маленькой скороспелке достаточно времени, чтобы прикрыться — поскольку она не хочет быть выкрашенной в синий цвет.

— Готова?

— Да пошел ты…

— Классно.

Я оттягиваю ее волосы назад и начинаю со лба. Пс-с-с-ст. Пс-с-с-ст. Пс-с-с-ст. Краска выходит со змеиным шипением. Я перехожу к щекам, потом к одной стороне носа, к другой. Я добавляю лишний слой от парнишки из магазина стройтоваров. Ее руки раскинуты по полу, прижаты моими ногами. Я делаю «выстрел» по левой. По правой. К тому времени, когда я закончу, она будет похожа на небесно-синего Эл Джонсона^[113] с клыками.

Толчок. Скрежет. Брызги.

Все еще сидя на ней верхом, я жду, пока «Небесно-голубая» высохнет, и тут до меня доходит, что это — первый раз, когда мы остались наедине.

— Твит?

— Чего?

— Можно тебя кое о чем спросить?

— Про то, что там было? — высказывает предположение Твит. — «Какую болезнь можно было вылечить, превратив меня в то, во что я превратилась»?

Она произносит это медленно, точно идиот или робот, позволяя мне понять, что мой вопрос — именно тот, который людям ее типа задают все, кому не лень. Рано или поздно. Когда могут услышать слово между криками.

Я киваю прежде, чем до меня доходит: когда ты сидишь на ком-то верхом, этому кому-то трудно заметить, как ты киваешь. И поэтому я говорю «Да», расчищая дорожку для истории, которая не будет рассказана никому — или была рассказана тысячу раз.

— Это была скверная болячка, которая называется «остаться в живых», — говорит Твит. — Вот что у меня было. Вот какая у меня была болезнь. Это случилось примерно в то время, когда мои сестра с мамой подцепили скверную болячку, которая называется «смерть», так что мне крупно повезло.

Она ненадолго умолкает, собирая фрагменты своей истории вместе — а может быть, просто чтобы отдышаться, поскольку я выдавливаю воздух из ее крошечных легких.

— Мой папа получил подарок от одной из твоих вампиреллочек в одном заведении, куда заходил после работы, — продолжает она. — Есть такая дыра на набережной, называется «Тиззи». Думаю, твоя подружка Роз до сих пор там трудится.

Интересно, чувствует ли Твит, что берет меня за жабры.

— Черт, не исключено, что это она и была, — продолжает она, и я тоже. — Тот самый тип, от которого папочка прется: тощая, титьки крохотные, и лыбится так, словно говорит «а не пошел бы ты», потому что ей даже не смешно.

Голову даю на отсечение: она говорит это, чтобы помучить меня. Поскольку я в буквальном смысле прижал ее, голос — это единственное оружие, которым она располагает.

— Я это вот почему говорю. Мама тоже была такой, — продолжает Твит, как будто прочитав мои мысли и решив обойтись без околичностей. — Прежде, чем ее с моей сестрой убили, вот.

Она снова замолкает и ворочается.

— Они просто ненадолго выскочили из дома, — говорит она. — Они возвращались с прогулки, и какой-то тип, который в девять утра уже успел пропустить пару коктейлей, налетел на них на перекрестке.

Я говорю «мне жаль», и Твит позволяет мне это сказать.

— Мы были не из тех, кто ночью болтается, а утром спит на ходу. Правда, не могу сказать, что это им слишком помогло — тому месиву, в которое они превратились.

Она некоторое время молчит, что-то пересматривает.

— Ладно, возможно, они не уступили этому засранцу дорогу, поэтому он отправил их на тот свет средь бела дня, но… — она снова замолкает, называя сама себе еще какое-то «что-если» в этой временной тишине.

— Кто знает, кто знает, — шепчу я, давая ей немного свободы.

— После того, как это случилось, мой папа начинает «задерживаться после работы» — во всяких забегаловках, и эти «задержки» становятся все длиннее и длиннее. В конце концов, это происходит. Его подцепили. Он не приходит домой всю ночь, и на следующий день, и около полуночи няня, которая к нам приходит, начинает психовать, обзванивая все больницы — точно так же, как делала, когда моя мама и сестра не вернулись. «Только не это», — вот что она думает. Они с ее мамой сидят со мной по очереди, пока, наконец, не объявляется папа, который выглядит так, словно увидел привидение, и в черных очках. Няня получает сотню долларов двадцатками из бумажника, которого я в жизни не видела, и мой папа понимает, когда она говорит, что больше не собирается у нас работать. — После того, как дверь закрывается, мой папа говорит, что больше не желает никого терять, — говорит Твит. — Он говорит, что не должен никого терять, и поэтому не потеряет. Вот тогда это и случилось. Мне было только восемь. Я не знала. И мой папа только-только стал таким, так что он тоже не знал. Это было раньше — до того, как быть маленьким и шумным стало чем-то обычным. Мы — мы с папой и весь остальной мир — мы вроде как учились вместе.

— Так что случилось с твоим папой? — спрашиваю я — возможно, чуть более поспешно, чем следует, учитывая, что я — папа при исполнении одной из своих отцовских обязанностей, полу-мстящий за свою полу-дочь.

— Да ладно, ты же знаешь, — говорит Твит.

Я не знаю. И говорю ей об этом.

— Он приносил мне еду, — говорит Твит, — как птичка-мама. Я была слишком невинной и наивной, чтобы охотиться, я была его маленькой девочкой, и он хотел, чтобы все так и оставалось. Но потом я стала старше, стала любопытной, начала выбираться наружу…

Она вздыхает. Вспоминает. Улыбается. Перестает улыбаться.

— Он заподозрил неладное, когда ему стало казаться, что я вообще не хочу есть. «Энни, — мой папа никогда не называл меня «Твит», он всегда называл меня «Энни», — Энни, — говорит он, — сколько тебе лет?» И я говорю ему. «Девятнадцать», говорю я, а выгляжу я на восемь. И он говорит, что считает, что я достаточно взрослая. Так мы и начали охотиться вместе.

Начали охотиться и перестали разговаривать. Думаю, это было из-за того, что он видел, как я, его маленькая девочка, убиваю. Предложения стали фразами, потом словами в один слог. Потом он начинает оставлять мне записки, объясняя мне, как совершить то или иное преступление. А я написала ему свою записку. Я написала, что он может сделать со своими правилами и крышей над головой.

Кажется, я не упоминал о розовых лужах между синими руками Твит.

— Однажды я попыталась вернуться, — она сопит. — Это была просто груда почерневшего дерева. Наш старый дом. Я расспрашивала повсюду. И пару раз мне ответили. Отвечали все время одно и то же. Какой-то вольнонаемный Баффи.^[114] Какой-то сукин сын, мать его, который решил с ним поквитаться.

— Сочувствую, — говорю я, и Твит позволяет мне это сказать. — Спасибо, что не убила Исузу.

Я все еще сижу верхом на Твит, когда говорю ей это — несмотря на то, что она давным-давно перестала вертеться. Я пытаюсь встать, но она тут же начинает ворочаться, снова и снова, — этого достаточно, чтобы заставить меня отступить. И я чувствую, как все ее тело приветствует это жалкое оправдание человеческого прикосновения. По крайней мере, ее кто-то тискает. Чье-то тело находится сверху. В этом нет никакой чувственности, просто вес моей туши и пара ягодиц, но вы знаете, что говорят о нищих.

Розовые лужи, между прочим, стали немного больше.

— Думаю, ты воспитывал ее лучше, — хмыкает Твит.

— Ага, — откликаюсь я, встряхивая баллончик — просто для того, чтобы услышать, что шарик грохочет чуть громче. — Кто знает, кто знает.

Твит вздыхает, и я вздыхаю в ответ. Я бросаю баллончик в корзину для бумаг и промазываю.

— Спасибо, что не убил, — говорит Твит.

Она трет синей рукой под синим носом, и добавляет:

— Я так думаю.

Глава 29. Маленький Бобби Литтл

Представьте, что ваша дочь — ваш ангел, ваш солнечный свет — в одну прекрасную ночь возвращается домой уже не девственницей. Представьте, что в это же самое время — вы это выяснили — становится известно, что она имела дело с карликом ростом вдвое меньше ее самой. Представьте, что до этого вам пришлось серьезно побеспокоиться из-за своей дочери, поскольку она была вовлечена в нездоровые отношения с пищей, собственными пальцами и туалетом. Представьте, что после подобного кровопускания (в буквальном и переносном смысле слова) вам кажется, что все это более или менее терпимо. Представьте, что вы — такой удачливый, такой непреклонный — собираетесь в первый раз встретиться с этим бойфрендом, то есть дефлоратором.

Представьте, что вы ощущаете реальную потребность проблеваться, но попали в уборную, на которой написано «Ж». Или туда, где есть только ванна.

— Я хорошо выгляжу?

Это Роз — обращаясь ко мне, но глядя в зеркало. О да, и это тоже. Представьте, что этот насильник, он же ваш будущий зять — в некотором смысле знаменитость. Фактически — несколько знаменитостей в одном лице, которых можно проранжировать от «знаменитого» до «печально знаменитого». Представьте, что ваша возможно-жена, готовясь к вашему небольшому tete-a-tete, в течение прошлых двух ночей проделывает все, что делают девчонки в преддверии встречи с кумиром публики.

Смотри выше: проблевался бы, да никак.

— Ищешь седой волосок?

— Что?

— Кончай дурака валять. Ты выглядишь прекрасно.

— Правда?

Мы — вампиры старой закалки. Все мы — продукт неестественного отбора, когда выживает самый симпатичный. Все мы молоды и красивы. И все мы прекрасно выглядим. По крайней мере, внешне.

Но приподнимите шкурку и взгляните на материал, которым покрыты наши кости — то, что превращает каждый наш день в Хэллоуин. Приподнимите шкурку, и вы поймете, что все мы — просто несносные сукины дети. Мы вообразили себя бессмертными, потому что так оно и есть. Мы создали мир див и суперменов, красивых мальчиков и красивых девочек с телами, которые никогда не выйдут из строя и кажутся неувядающими, неуязвимыми для мстительного времени и нечувствительными к его урокам.

Не спорьте со мной. У меня дурное настроение.

— Так когда наш — засра… я имею в виду, гость, — собирается появиться?

— Сьюзи говорит, что в полночь, так что уже скоро, — отвечает Роз. — Так что надо поторапливаться.

С тех пор как начался этот конец света, Роз завела привычку называть Исузу «Сьюзи» — эволюция, которую я не одобряю.

— Ты имеешь в виду Исузу.

— Без разницы.

— И какое у этого типа moniker du jour?^[115] У тебя есть какие-нибудь идеи?

— «Роберт», «Роб» или «Боб», — говорит Роз, — но не «Бобби». И уж точно не «Маленький Бобби», — добавляет она, по-прежнему прихорашиваясь, по-прежнему жеманничая, по-прежнему действуя мне на нервы.

— Маленький Фуззи Фак, верно?

Роз одаряет меня красноречивым взглядом из зеркала.

— Ты все это ему выложишь — верно? Ты это задумал?

Я это просто обожаю — когда другой человек придумывает за тебя объяснение, которое ты не в состоянии придумать.

— Да, — отвечаю я. — Именно так.

— О'кей, — Роз поворачивается ко мне лицом. — Пусть они разбегутся.

— Разбегутся?

— Ну, давай, — говорит она. — Здесь. Я даже начну за тебя. «У него пиписька как у зайца…»

Многоточие.

— Хорошо, — я говорю. — У него пиписька как у зайца… даже у Кена лучше.

— Давай снова.

— У него пиписька как у зайца… и встает раз в год по обещанию.

— Еще раз.

— Единственный способ, которым он может себе поставить — взять палочку от мороженого и приклеить ее к своей пипиське скотчем.

— Отлично.

— Единственный способ, которым он может добиться, чтобы у женщины между ног стало мокро — это окатить ее из брандспойта.

— Я уже сказала «отлично».

— Когда он родился, он был настолько уродлив, что доктор шлепнул его мать…

— Стоп. Finite. Cease and desist.^[116]

— Ты сама это начала.

— Хорошо, — говорит она, переводя дух. — У него пиписька как у зайца, он трус бесхребетный, козел недоеный, педик, которого выгнали из ада за плохое поведение. Но…

Она наводит на меня палец, точно пистолет: это что-нибудь да значит.

— Сьюзи любит его, и этим все сказано.

— Исузу.

— Один хрен.

Он приходит в черных кожаных штанах, черной шелковой рубашке, черном шелковом галстуке и черном кожаном пальто. Кроме того, он носит темные очки в тонкой металлической оправе, а в мочке уха — рубиновый гвоздик, который мне хорошо виден. Он так стоит, его лицо повернуто ко мне в три четверти — именно так, чтобы я видел, какой волевой у него подбородок.

— Мистер Ковальски, я полагаю?

Да, ты полагаешь, мать твою. Ты действительно полагаешь.

— Можете называть меня «Мартин».

— Хорошо, Марти.

— Нет, — говорю я. — Я сказал «Мартин».

Роз награждает меня щипком — достаточно сильным, чтобы вызвать у меня протечку; я делаю вид, что не замечаю.

— Хорошо, — говорит Роберт. — «Мартин».

— Трудно было нас найти? — спрашивает Роз, ожидая, чтобы взять у него пальто.

Напрасно. Она задерживается в таком положении на секунду дольше, чем следует, потом делает вид, что поправляет одежду.

— Нет, — отвечает Роберт. — Я тут уже бывал.

Это точно, думаю я. Только на этот раз тебя сюда пригласили.

— Хорошо, хорошо, — говорит Роз. — Проходите. Раздевайтесь.

— Сьюзи тут? — спрашивает Роберт, производя взглядом панорамную съемку гостиной.

— Исузу, — поправляю я. — Она в ванной.

— Все еще?

— «Все еще писает»? — переспрашиваю я, делая вид, что не понимаю, о чем идет речь. — Да. Вы же знаете, как долго эти смертные могут писать.

— Можете не рассказывать, — говорит Уже-Не-Маленький Бобби. — У меня новая квартира, понимаете? Знаете, дом был построен… уже после. В этих домах туалетов не бывает, верно? Так вот, в первый раз, когда Сьюзи ко мне зашла, мне пришлось дать ей ведро, чтобы она взяла его с собой в чулан. Такое впечатление, что она мочится на барабан — такое жуткое было эхо. Она выходит, я ей что-то типа: «Господи, девочка…», а она мне: «Ты слышал?», а я: «Ну да». Ух…

Я смотрю на Роз, впечатляюще невпечатлительную. Я кое-что делаю со своим ртом, когда Роберт не видит. Изображаю легкую ухмылку. Роз усмехается в ответ. Перевод: «Сопляк? Вот-вот. Сопляк».

Славно. Один готов. Есть. И мне даже не пришлось особенно напрягаться.

— Ну, Робби… — говорю я. «Робби» не был напрямую исключен из списка, и я думаю, что смогу воспользоваться этой лазейкой. — Чудная история, ее стоило рассказать с порога.

И ЭКГ его ухмылки берет и превращается в ровную линию.

— Ох, господи, — он тушуется. — Неприлично рассказывать о таких вещах, верно?

Роз не кивает, и я тоже. Мы не должны. Робби продолжает самостоятельно.

— И… ну, тем более на людях… Я не должен… Я не знаю, что… Я изви… — он меняет диспозицию. — Просто меня это на самом деле беспокоит. Сьюзи… я имею в виду «Исузу»… она рассказывала мне про вас, как вы нашли ее, как воспитывали, что вы были для нее как Господь бог и…

Вот щенок. Дешевая задница, нашел способ ввернуть комплимент, подлизаться, показать, какой он белый и пушистый… щенок.

— Исузу в самом деле такое сказала? — переспрашиваю. — Что я похож на Господа бога?

— Ну, или на Иисуса Христа, — отвечает Роберт. — Знаете, вы были ее спасителем и все такое.

Я невольно улыбаюсь сам себе. Возможно…

— Так, Роберт, — говорит Роз, перехватывая эстафету у вашего покорного слуги, — как вы думаете, где Сьюзи могла набраться привычек Карен Карпентер?^[117]

— Простите?..

Роз — мой ангел, моя надгробная плита — изящно вводит добрую часть своей изящной ручки себе в горло, чтобы объяснить, что имеет в виду.

— О, — произносит мистер Литтл, очевидно, чувствуя себя несколько более соответствующим своей фамилии, чем несколько секунд назад. — Хм… — хмыкает он. — Да, — поддакивает он.

— Хм… да, — эхом откликается Роз. — Да?

— Полагаю, что вроде как от меня… я полагаю.

Улыбка Роз кажется пришитой, и я могу видеть то, что я не видел прежде: ее беспокоило, не была ли она сама причиной буль-как-ее-там, от которой страдала Исузу. Ее челюсть немного опускается, точно на петлях, совершая жующее движение, а веки прикрывают черный мрамор ее глаз — произвольное, намеренное движение: она принимает новую информацию и запечатывает ее.

— И как вы считаете, почему? — спрашивает Роз, открывая глаза точно на последнем слове и концентрируя всю сияющую черноту на нашем маленьком госте.

— Она начала первой, — говорит Робби. — Она спросила, на что это похоже — когда ты знаешь заранее, что тебя собираются обратить. Я просто рассказал ей, через что прошел, рассказал все.

Я смотрю на Роз; Роз смотрит на меня. Все эти годы Исузу задавала нам обоим подобные вопросы. Например: что мы сделали бы, если бы мы знали заранее? А потом: чего мы лишились, перестав быть смертными, о чем мы больше всего жалеем?

Она задавала одни и те же вопросы снова и снова — думаю, отчасти потому, что наши ответы каждый раз звучали по-другому. Помнится, один раз я сказал, что лишился ощущения, которое возникает, когда голова лежит на прохладной подушке — лишился возможности чувствовать разницу температур, независимо от того, насколько это ощущение мимолетно. В другой раз я пожалел, что не потею. В третий раз это было курение. Или возможность от души справить нужду, от души помочиться. Упоминалась пища — само собой, пища, — но я смешивал это с другими вещами, такими, как солнечный свет, птицы, глаза, которые избавляют вас от проблем с выражением того, что вы не можете выразить словами. Время, как нечто такое, что имеет значение. Смерть как фактор мотивации.

— Если бы вы спросили меня, — произносит Исузу, внезапно появляясь среди нас, — между прочим, это никому не пришло в голову… Но если бы вы спросили меня, я бы сказала: весь этот треп насчет того, откуда у меня такие идеи, имеют довольно слабое отношение к моей способности думать о самой себе… — она делает паузу, чтобы показать все ее тупые зубы, стиснутые в вымученной улыбке. — Но черт возьми, что я могу знать?

— О, да это же Сьюзи Ку,^[118] — произносит Робби, его рука скользит по плечам Исузу и подтягивает ее для краткого поцелуя в щечку — никаких клыков. — А мы только что о тебе говорили.

Исузу смотрит на меня, потом на кончик своего носа (я все еще могу проследить за ее взглядом) — только ты и я, Марти, только ты и я, — прежде чем ответить Робби небрежным поцелуем.

— В общем, я слышала, — говорит она. — А ты слышал, что я сказала?

— Конечно, нет, — откликается Робби, сгребая ее в свои медвежьи объятья и отрывая от земли. — Ты же знаешь, я живу только ради того, чтобы тебя игнорировать.

И затем — клянусь богом! — он подмигивает. Мне.

— Он мне только что подмигнул, — говорю я.

— Логично, — отвечает Исузу, все еще вися в объятьях Робби. — Он всем подмигивает… — Пауза. — Он даже в электронной почте подмигивает. Знаете, точка с запятой и круглая скобка? Думаю, их у него по два или по три в каждом письме.

— Ничего я не подмигиваю, — возражает Робби и тут же подмигивает мне снова.

Потом мне подмигивает Исузу. А потом Робби. И затем они целуются — на дюйм или два глубже, чем при обычном поцелуйчике, чмок-чмок. Исузу все еще висит в воздухе и болтает ногами. Я становлюсь лишним.

Роз замечает, как мне неуютно, и не может сдержать улыбку, тем более что не слишком старается. Наконец, Исузу и Робби расстыковываются, расцепляются, разделяются. Он опускает ее обратно на пол. И вот они просто стоят, такие похожие в своей юности — улыбающиеся, ожидающие, подбивающие меня ляпнуть что-нибудь отеческое.

Что касается меня, я хотел бы вернуться к теме рвоты и к тому, откуда взялась эта идея. Поскольку, если вы спросите меня — которого, между прочим, никто не спрашивает… Да, если бы вы спросили меня, я бы сказал: посмотрите на счастливую пару влюбленных, стоящую передо мной прямо сейчас — да, который должен сделать это. Сколько желудочно-кишечного вдохновения.

Но прежде, чем я могу признать что-либо из этого, или чего-нибудь еще столь же изобличающее, я оказываюсь в весьма долгожданном положении — когда язык плотно прижимается изнутри к щеке. Не мой язык, конечно, а язык Роз — цепкий, гибкий, как вертишейка, обвивающийся вокруг моего, скользящий по нему то снизу, то сверху. Наши губы слиплись, щеки втянуты, за исключением тех мест, где их выталкивают наши борющиеся языки.

Вот вам!

Обычно я не могу читать мысли, но сейчас почти слышу, что происходит в голове у Роз. Я знаю это, потому что думаю о том же самом.

Исузу и Робби вежливо аплодируют, подушечки их пальцев похлопывают по напряженным ладоням.

Робби: «Туше».

Исузу: «Браво».

Крестики встречаются с ноликами, всюду улыбки. Потом взгляды партнеров сводятся, как мосты, за этим следует изучение собственной обуви и молчание, поскольку никто не знает, чей следующий ход и что сказать.

Наконец…

— Эй, — произносит Исузу, — сколько вампиров требуется, чтобы ввернуть лампочку?

Мы пожимаем плечами, демонстрируя клыки.

— Ни одного, — объявляет она, улыбаясь своей тупозубой улыбкой. — Вампиры предпочитают темноту.

Мы, острозубые, обнажаем наши заостренные зубы в вежливых усмешках, которые означают: «Ну, это вряд ли, но…»

Вот одна из проблем нашего мира — мира, где музыку заказывают вампиры: мы так и не изобрели социальный катализатор, столь же действенный, как обед. Никаких супов и отбивных, которые можно нахваливать, никаких ароматов, заставляющих вспоминать анекдоты, никаких сидений, расположенных так, чтобы доставить минимум или оптимум неудобств. Когда вы собираетесь, чтобы вместе выпить крови, по сравнению со старым добрым обедом это просто трогательное, умилительное зрелище. Вы заканчиваете еще до того, как начинаете, после чего остается лишь кучка самых упорных, сидящих вокруг стола, не имеющих на то никаких причин, ожидающих, чтобы кому-нибудь предложить сделать то же самое в другой комнате. В этой точке компания начинает разбиваться на пары и кучки, и сама идея «Давайте соберемся за столом» разваливается как таковая.

Есть карты. Многие вампиры пользуются покером в качестве оправдания междусобойчиков, но это не одно и то же. Обед воплощает — воплощал — идею совместной трапезы, а карты — это всегда победа и поражение. Вдобавок, Исузу никогда по-настоящему не увлекалась карточными играми, исключение составляли лишь ее любимые «ладушки». Представьте себе четверых взрослых, склонившихся над кучей карт, каждый поднял правую руку, словно собирается принять присягу… хорошо, «Благодарение» Нормана Рокуэлла^[119] не трогаем. С одной стороны, ожидание пресловутого «джека» убивает любую беседу, если даже она когда-либо завязывалась. Если нет беседы, зачем все затевать?

Альтернатива, которую я придумал, — фильмы сомнительного качества. Откровенно слабые или такие, в которых вампиров показывают неправильно. На DVD. Почему? Ну, в общем, потому, что о хороших фильмах хочется разговаривать после, а не во время просмотра, а плохое кино не станет хуже от пары-тройки комментариев. Мой выбор для ночи-встречи-с-родителями — «Дракула» с Белой Лугоши. Мы — Исузу, Роз и я — не раз смеялись над этим фильмом, и я рассчитываю, что это позволит мне увидеть настоящего Роберта Литтла.

Плохое кино — неплохой барометр для души. Будет ли тот, другой, смеяться над теми же тупыми приколами, что и вы? Как отнесется к легкой шутке? Будет ли смеяться, когда вы отпустите шутку-тест на искренность — нарочито не смешную, чтобы смутить жулика и подхалима? Сделает ли он под влиянием этого некое наблюдение — или его глаза непонятно почему наполнятся слезами, соединяя момент некоего «ничто» на экране и «нечто», в какой-то момент имевшее место его жизни? Обнаружатся ли некие тайные глубины — или подлинное отсутствие таковых?

Или, может быть, мистер Другой будет просто сидеть и вежливо смотреть, как в кино, зная, что за ним наблюдают, и наблюдать в ответ, позволяя вам немного посмеяться над теми вещами, которые лишь один из вас находит забавными, и от души хохоча в те моменты, которые большинство единодушно считает смешными?

Например: небольшая пауза между «выпейте» и «вина».

Или: туман над глыбами сухого льда, кувыркающаяся летучая мышь на леске, канделябры в паутине и плащ с капюшоном.

Или: неизбежный эпизод с протыканием сердца колом.

А еще есть кусочки, которые мы добавили сами. Например, вопль «Рэнфилд!», который мы вместе издаем каждый раз, как только Рэнфилд появляется на экране или хотя бы мелькает в кадре.

Я: «Официант, у меня в супе муха». Исузу: «Всего одна? Приношу свои извинения…» Роз: «Пурум-пурум».

В первый раз, когда мы это делаем, Робби вздрагивает, но вскоре начинает схватывать, — точно так же, как постигает смысл нашей привычки вполголоса добавлять «-батор» всякий раз, когда Рэнфилд произносит слово «мастер».

А потом Робби делает нечто такое, чего я от него не ожидал.

— О-о-о, — произносит он, словно бы обращаясь сам к себе, —определенно должны остаться следы…

Наградой ему служит хихиканье Исузу и Роз, но на мой взгляд… На мой взгляд, он сделал одну вещь, которую делать совершенно не стоило: он напомнил мне о шрамах на бедрах моей маленькой девочки. Я пристально смотрю на него, сидящего на другом конце дивана — смотрю, как он сияет, выиграв по очкам при поддержке двух третей аудитории, его пальцы переплетаются с пальцами Исузу, их руки покоятся у нее на коленях. Потом его пальцы быстро сжимаются и разжимаются — и еще раз.

Я выключаю видео, и мы снова смотрим телевизор. И что там? Знакомые глаза на знакомом лице, только лицо чуть-чуть помоложе — и сияет, сияет. Неужели уже пора? А вот те же самые глаза на том же самом лице, только лицо чуть-чуть постарше — неподвижные, сосредоточенные, полностью поглощенные созерцанием своей младшей инкарнации там, на экране, которая явилась к нам «живьем» — разумеется, в кавычках, — из некоего тайного «где-то», где хранится история.

Упс.

Упс… и… что?

Не могу сказать, что это было задумано заранее только потому, что я думал об этом ранее — о том, чтобы одним глазком заглянуть в маленькое сердечко Маленького Бобби Литтла. Только потому, что я представил, как его локти упираются в колени, а подбородок покоится на стиснутых кулаках, и он смотрит на свое младшее зеркало с нескрываемой симпатией. Только потому, что я представил лишенные симпатии взгляды, которые Исузу бросает на него, которые постепенно превращаются в долгий, полный отвращения взгляд — по мере того, как тикают секунды, и моя маленькая девочка все более и более закипает от негодования. Только потому, что я вообразил, как все произойдет, это теряло значение — так что нет причины говорить, что я планировал это.

Просто я человек с хорошим воображением. Человек с хорошим воображением, который любил ту жизнь, которой жил — прежде, чем Маленький Бобби Литтл откусил от нее большой кусок.

— Роберт? — спрашивает Исузу. — Роберт, радость моя, мы можем уехать, если тебе хочется сказать что-нибудь такое…

— А? — откликается Робби, неохотно отрываясь от экрана.

— Мы об этом говорили, — говорит Исузу, хватая пульт и избавляя Робби от объекта его восторга. — Это не самый приятный эпизод.

— Ты права, — отвечает Робби. — Извиняюсь. Это просто…

Пауза.

— Я помню это место. Можно? — спрашивает он, протягивая Исузу ладонь.

Исузу неохотно возвращает ему пульт, все ее тело предостерегает — независимо от того, насколько хороша та вещь, которая ему вспомнилась.

— Спасибо, — Робби снова включает телевизор. — Видите вон ту тень? Видите, как я стараюсь на нее не смотреть?

Мы киваем.

— Там режиссер. В тот раз у него был щенок. На мне свитер со Снупи,^[120] так что это был щенок.

— Что за щенок? — спрашивает Роз.

Могу сказать, что Исузу уже знает. В общих чертах — уже некоторое время, но не связывала информацию с реально существующим лицом, которое находилось там, когда все произошло. Что касается меня, то я уже пропустил несколько ходов, и дело идет к тому, что я проиграю этот раунд.

— Вещь, которая побуждает меня быть милым, — говорит Робби.

— Они обещали вам щенка, если вы будете хорошо себя вести, — уточняет Роз.

— Нет, — отвечает Робби, и тогда это происходит: ладошка Исузу обхватывает его плечо.

— Нет, — повторяет Робби и кладет руку поверх руки Исузу. — Они обещали, что щенок умрет, если я не буду хорошо себя вести.

Он делает паузу, смотрит на экран, ждет.

— Вон, — говорит он. — Видите, трепыхается? Это потому, что я недостаточно стараюсь.

Слово «опять», когда оно произносится, выходит немного придушенным. В подобных обстоятельствах, думаю, это более чем уместно.

До армии я встречался с одной дурочкой по имени Дороти. Дотти-Точка, другие парни назвали ее Дороти Ля Мур-Мяу. Она носила на зубах скобки, что, очевидно, было преступлением, которому она была обязана своей репутацией девушки, которую не стоит приглашать на свидания. Это — и смех, в котором не было и малой толики привлекательности. Что касается меня, то я еще не получил повестки и поэтому никто не заставлял меня носить форму — любезность со стороны армии США. Настоящий пончик.^[121] Крепыш. Что правда, то правда: я был слишком низкорослым для своего аппетита. Учитывая мою ненасытность, я должен был пробивать головой облака.

Учитывая мою ненасытность, Дотти-Точка не была девушкой, которую не стоит приглашать на свидания.

Таким образом, мы это сделали. И делали. Наши свидания были тайными, происходили в полумраке и всегда в промежутке между чем-то и чем-то. Перед церковью, после церкви, мы прижимаемся к скрытой тенью коре дерева, к скрытому тенью кирпичу, мой язык работает как заведенный, Дороти сопит, у нее течет из носа — по ее словам, это всегда происходит, когда она взволнована. И мне хорошо, хотя во рту у меня солоно от соплей. Потому что для такого крепыша-коротышки, как я, это означает следующее: я настолько близок к тому, чтобы заставить женщину кончить, насколько это возможно в обозримом будущем. Позже, на людях, Дотти-Точка повязывала шарф, чтобы скрыть небольшие красные засосы, покрывающие дотти-многоточиями ее шею, в то время как я расстегивал воротник рубашки, дабы весь мир видел.

«Ни одна из ваших пчел…»

«Джентльмен не болтает, когда целуется…»

«Жадные губы…»

— Да-да, — протяжно говорит Джекки Паризи, который так присосался к бутылке кока-колы, что его губы издают громкий хлопок, когда он ее вытаскивает. — Жадные губы сосут член. Но вопрос на повестке дня: о каких губках идет речь? Колись, Ковальски. Или опять играешь с мамочкиным «Lectrolux»?

Я застегиваю рот на молнию и передергиваю плечами, после чего Джекки Паризи ставит мне фонарь под глаз. Который тоже прекрасен — как прекрасны пурпурные засосы, которые красуются у меня на шее. Потому что и фонарь, и засосы связаны с одной и той вещью — с любовью, — и украшены ее ценниками. Откровенно говоря, я не могу ждать, чтобы расставить все точки над «и». Потому что ответ на все вопросы один: это делается во имя защиты ее чести… черт возьми, я же терпел сопли.

Впрочем, у подбитого глаза, как у медали, есть другая сторона, о которой я не подумал. Из-за этого на несколько недель откладывается шаг, которого Точка добивается от меня в последнее время. Это называется «прийти пообедать». Это называется «встреча с ее родителями».

— Ты же не хочешь, чтобы они решили, что я какой-нибудь хулиган, верно? — говорю я.

Губки Дот раскрываются, потом сжимаются — снова и снова, ее серебристые скобки коротко вспыхивают, словно посылают кому-то сигнал бедствия. Вы можете сказать: она не уверена, что хочет, чтобы они думали. Есть некая часть ее существа, и этой части не все равно, что люди, которые ее знают, думают о том, что у нее есть мальчики, которые за нее дерутся. Эта часть заявляет о себе в единственном слове-предложении:

— Видишь? Да! (и)… Наконец…

Но есть другая сторона, и эта сторона благоразумно опасается синяков, откуда бы они ни взялись и независимо от воображаемого благородства, из-за которого они были приобретены. «Да», — произносит, наконец, эта сторона. «Думаю, ты прав», — добавляет она, фыркая, а потом утирая нос рукавом.

— Но как только он заживет… — предупреждает Дотти, и холодная, металлическая улыбка заканчивает предложение.

И я киваю, конечно, как добрый тайный друг, который уже представляет, что может потребоваться, чтобы устроить следующее избиение.

Я не думал о Дотти-Точке и ее родителях, с которыми так никогда и не встретился, лет десять, и каждый год этой декады стоил десяти. Но теперь, сидя рядом с потенциальным кавалером моей потенциальной дочери, я ничего не могу с собой поделать и размышляю об этой улыбке, похожей на решетку «Бьюика», и обо всех кулачных ударах, с помощью которых можно было бы с неизбежностью добиться неодобрения ее родителей. Вопреки всему, что я думал о нем, вопреки всему, во что я предпочитал верить, правда о Робби открылась, и мне придется ее признать. Нечто такое, на что у меня никогда не хватило бы духу.

Ты лучше, чем был я, Роберт Литтл. Это должен сказать именно я, потому что остальные трое все еще сидят, оплакивая смерть-за-кадром некоего безымянного щенка, и тишина в гостиной так и просит, чтобы ее нарушили каким-нибудь особо драматичным способом.

Но тогда мне придется объяснить, зачем я это делаю, а этого мне совершенно не хочется. С одной стороны, анекдоты о жутком страхе перед эмоциями могут дать прекрасную пищу для традиционного импровизированного скетча, но на самом деле лучше всего будет не делиться подобными вещами с теми, кто должен по-прежнему любить Вас. Я знаю. Я пробовал. И ложился спать в одиночестве.

Поэтому я решаю действовать более тонко.

— Сьюзи, ты не могла бы… — начинаю я, и прежде, чем успеваю закончить, все три головы поворачиваются в мою сторону.

— Как ты меня назвал? — переспрашивает Исузу.

— «Сьюзи», — отвечаю я — сама невинность.

Исузу моргает своими ничего не выражающими глазами.

— Знаю, знаю, — говорю я. — Мне надо привыкнуть. Думаю, придется расплатиться небольшой прогулкой.

— Хорошо, — отвечает Исузу, еще немного сомневаясь.

— Изменение произошло, — тоном наблюдателя сообщаю я. — Изменение к лучшему.

— Изменение к лучшему? — эхом откликается Роз.

— Да, все хорошо, — поясняю я.

— Изменение… это хорошо? — повторяет Исузу, пропуская середину.

— Ладно, наверно, лучше будет сказать «неизбежно».

— Хм… — хмыкает Роз.

— Вот-вот, — подхватывает Исузу.

— Кажется, я что-то пропустил? — просыпается Робби, который действительно кое-что пропустил — слава богу.

Исузу склоняется к плечу Робби и подставляет щеку, позволяя ему чмокнуть себя.

— Думаю, проехали, — говорит она.

— Класс, — отвечает Робби, но дожидается моего кивка, прежде чем чмокнуть Исузу.

Глава 30. Мужские дела

— Так, выходит, здесь вы и встретили Роз, верно?

Это говорит Бобби — Роберт. Было решено, что мы должны получше узнать друг друга. А для этого совместно заняться своими мужскими делами. Таково решение не-мужской части нашего общества.

— Идите и занимайтесь своими мужскими делами, — сказала Роз. — Прямо сейчас.

— Вот-вот, — добавила Исузу, открывая нам дверь. — Сматывайтесь.

И мы смылись, как хорошие мальчики, и вот какое мужское дело я выбрал. «Тиззи».

— Да, — говорю я, расплачиваясь за нас обоих. — Здесь я встретил Роз.

— Ха, — замечает он, как мне кажется, несколько легкомысленно.

Он озирается, разглядывает танцовщиц, манчкинов, отражения в вездесущих зеркалах.

— Вы часто бываете в таких местах? — спрашивает он.

— Когда-то я сюда заглядывал время от времени, — это, конечно, вранье. — Я не сказал бы «часто». И больше не хожу.

Само собой.

— Однако мы здесь, — возражает Робби, занимая место.

— Ладно, — допускаю я.

— Почему?

— Потому, что женская часть населения изгнала нас, чтобы поболтать о нас в наше отсутствие.

— Нет, — говорит Робби. — Почему здесь? Почему в этом месте?

— Потому что все мужчины этим занимаются, — отвечаю я. — Нам сказали «занимайтесь своими мужскими делами», так что остается только следовать указаниям.

— Чьим указаниям? — спрашивает Робби. — И кто за это платит?

Он сидит, положив обе руки на стол перед собой, ладонями вниз. Его черные глаза, точно потухшие фары, смотрят прямо на меня.

— Хм-м-м… — я пожимаю плечами. — За то, что я угощаю?

Конечно, я не могу назвать ему настоящую причину. Я не могу сказать ему, что я все еще надеюсь получить еще один шанс сбить его с толку, увидеть суть, что затаилась под этой заученной телевизионной улыбкой. Я не могу сказать о диктофоне, который захватил с собой, не могу сказать о том, как вращаются в ожидании неосторожного слова крошечные колесики — слова, которое обречет его на вечное проклятье холостяцкой жизни. И у меня остается все меньше и меньше надежды, что оно когда-либо прозвучит. По крайней мере, из уст Робби.

— Слушайте, — говорит он, все еще таращась на меня — только на меня, несмотря на все дорогостоящие отвлекающие моменты, окружающие нас. — Не хочу показаться ханжой или еще чем-нибудь таким, но я не большой поклонник вуайеризма.

Он умолкает и прерывает контакт наших взглядов, но только для того, чтобы приступить к созерцанию собственных рук.

О да, конечно!

Конечно, Роберт Литтл из «Шоу Маленького Бобби Литтла» просто не может быть большим поклонником платного вуайеризма. О чем только я думал?

— Думаю, я из племени тех людей… — продолжает Робби. — Знаете, из тех, что думают, что телекамеры крадут душу. Только если говорить обо мне, они украли всю мою жизнь, вплоть до…

Он наводит указательный палец на свой глаз, словно пистолет.

— Пока я не стал таким, как все. Таким же скучным.

Я отключаю диктофон, лежащий у меня в кармане. Я позволяю Робби спасти свою душу — душу, существование которой я снова вынужден признать. Снова и снова.

Проклятье.

— Так… — говорю я, поскольку мне не терпится сменить тему разговора.

— Так… — одновременно со мной говорит Робби, поскольку ему хочется того же самого.

Мы неловко смеемся. Неловко умолкаем. Молчим. Сидим. Я протягиваю свою пустую руку ладонью вверх, уступая трибуну своему вынужденному гостю.

— Каково это было — растить ее? — спрашивает Робби, чтобы снова дать мне слово. — Каково это — быть ее папой?

Говорят, что вирус Эбола — раньше, когда им еще можно было заразиться — убивал, превращая внутренние органы своей жертвы в жидкость. Сердце больного кровоточило, потом таяло, и только после этого сдавало.

Я сдаю. Сдаюсь.

Маленький Бобби Литтл человечнее меня. Даже человечнее, чем я пытался быть.

— Кошмарно, — говорю я, улыбаясь Робби. — Это был самый замечательный кошмар, который вы только можете себе представить.

— Думаю, я понимаю, — говорит Робби, многократно выслушав мой лепет по поводу того, Что Для Меня Значит Быть Отцом. И добавляет: — Насчет этих мест.

Я не улавливаю связи, и Робби поясняет.

— Я не о стриптизершах, — говорит он. — Я о них.

И он указывает глазами на якобы-детей, окружающих нас.

— Вы искали Исузу еще до того, как поняли, что должны уйти отсюда, чтобы ее найти.

Я чувствую примерно то же самое, что чувствовал, когда Роз заглянула за мою жалкую попытку оправдать свое наигранное хладнокровие. И говорю то же самое, что Роз сказала тогда:

— Я попал.

— Так… — говорим мы вместе.

Снова. Снова смеемся — возможно, на этот раз чуть более непринужденно. Робби уступает мне трибуну, а я возвращаю ему предложение.

— Кем были ваши родители? — спрашиваю я.

— Понятия не имею, — откликается Робби. — У меня их не было.

Пауза.

— Я имею в виду, биологически они были, но я никогда их не видел. У меня был режиссер. Была съемочная бригада. Был штат охранников, руководитель и совершенно очаровательный инструктор. Но родители? Нет, правда. Таких, как вы и…

Робби умолкает.

Он больше не разглядывает свои руки, он смотрит куда-то вперед, через мое плечо. Я оборачиваюсь… Да, вот они мы, отраженные в одном из многочисленных зеркал заведения под названием «Тиззи».

Говорят, девочки ищут мужчин, похожих на их отцов, и не нужно более красноречивого тому подтверждения, чем картина, которую я вижу. Робби — и я рядом: те же короткие темные волосы, такая же нежная, как у ребенка, кожа, такие же глаза навыкате. И конечно, такие же клыки, торчащие в уголках ртов, улыбающихся одинаково напряженно после одновременного, одинаково потрясающего узнавания.

Робби — первый из нас, кто обретает дар речи и начинает разговаривать.

— Вы знаете какие-нибудь другие мужские заведения? — спрашивает он. — Где не так много…

— …зеркал?

Я оставляю машину на стоянке, и мы проходим несколько кварталов по Детройт-Ривер. Небо над головой запорошено звездами — в точности как в то время, когда я был ребенком, прежде чем ночь загадили искусственным светом. Вот еще одна хорошая вещь, которую сделали вампиры. Наши глаза-зрачки требовали, чтобы мы отказались от уличного освещения и позволили звездам вернуться в нашу жизнь.

— Когда я был ребенком, — говорит Робби, запрокидывая голову, — мне никогда не позволяли выходить на улицу. Это было слишком опасно. Окна в моей спальне, которую снимают в шоу — не настоящие. Это что-то вроде спецэффекта. Голубой экран. На экране дублировалось то, что происходило снаружи, но единственное время, когда я это видел — это когда просматривал запись. Исузу думает, что я смотрю на себя, когда просматриваю эти старые повторы. Ничего подобного. Все, что меня интересует — это дневной свет, который они не позволяют мне видеть.

— Когда я был ребенком, — отвечаю я, — я мечтал стать кинозвездой, как Фред Астер.^[122] Я думал, что нет ничего круче — когда все эти люди сидят в темноте и смотрят на тебя, а ты сам больше, чем жизнь, и сделан из света.

— Все не так здорово, как кажется, — говорит Робби.

— То же самое можно сказать про жизнь на открытом воздухе и дневной свет, — подхватываю я. — Сейчас нет никаких букашек. Ни пчел, ни ос, ни комаров. А вот оказаться на улице днем — довольно скверная штука.

Робби улыбается.

— Можно сказать, нам повезло, а?

— Да, — отвечаю я. — Думаю, что так.

Глава 31. Счастливый конец

— О боже мой! — вопит Исузу, увидев нашу маленькую голубую Твит.

В первый раз после того, как мисс Манчкин позвонила, наткнулась на Роз, попросила ее говорить со мной и попросить меня спросить Исузу: возможна ли между ними дружба или нет.

Дружба была возможна.

В настоящем времени.

И вот теперь Твит стоит в дверях, синие следы моей мести на ее лице сохранились до первой очной ставки по случаю маленького инцидента с клыками, приставленными к горлу, который имел место несколько жизней назад. Исузу в восторге от моей затеи.

— Это бесподобно, — булькает она.

Так оно и есть. При нужном освещении. На нужном расстоянии. Синева кожи Твит достаточно нереальна, чтобы спровоцировать прикосновение. Что Исузу и делает — протягивает руку, проводит своими розовыми пальчиками по «Небесной Лазури», покрывающей щеки Твит.

— Вылитый Смерф, — сообщает Исузу, прижимая ладонь к этой голубой щечке, чтобы убедиться в ее реальности.

— А ты — прямо невеста Франкенштейна, — парирует Твит, имея в виду шею Исузу, украшенную стежками на манер бейсбольного мяча.

Исузу моргает — как кот, который улыбается. Кот, который внезапно кое-что вспомнил.

— Ты должна держать это в секрете, — настойчиво произносит она. — Обещай, что никому не скажешь до…

И тут Исузу осекается, потому что на самом деле никому ничего пока не говорила. Я имею в виду себя, потому что я подслушивал, и Твит, которая стоит рядом, уже посиневшая из-за Исузу и ее тайной жизни.

— До чего? — спрашивает Твит.

Явно, что не до Хэллоуина. Вампиры пока еще не дошли до того, чтобы праздновать его в открытую.

— Хм… — хмыкает Исузу. — Ну…

— Хм, ну, в общем… — передразнивает Твит. — Выкладывай, не болтайся, как дерьмо в проруби.

— Я выхожу замуж.

Исузу вздрагивает, резко вскидывает руки, чтобы защитить лицо и еще не до конца зажившую шею.

Твит кривит губы и втягивает щеки. Это похоже на «охренительно» и «черт тебя дери», которые в изрядном количестве скопились внутри, разом вылетели наружу. Наконец, она выпускает воздух с низким свистом, точно пробитая шина.

— И что наш поп-идол думает по этому поводу?

— Поп-идол не в курсе.

Обе смотрят на меня. Я киваю. Сохраняя невозмутимый вид. Следуя своим курсом во льдах.

То, что происходит потом, называется так: Роз на кухне роняет вазу, которую она наполняла.

Звон разбитого стекла.

Вода.

Сломанные головки лилий.

— Ты… что? — произносит она, влетая в гостиную, точно штурмовик, и вытирая руки, чтобы с опозданием присоединиться к беседе.

— Выхожу замуж.

— За своего мертвого мальчика, — любезно добавляет Роз, обращаясь ко мне.

А я? Я ищу, на кого бы излить свой гнев — пряма сейчас. И в итоге просто переворачиваю лист своей газеты и продолжаю делать вид, что читаю.

Мы с Роз поклялись хранить тайну и весьма правдоподобно изобразили удивление, когда предложение было сделано «официально». Когда Робби попросил ее руки, я спрашиваю, не принести ли мне с кухни топорик для мяса.

— У вас еще есть такие вещи? — спрашивает Робби. — Готов поспорить, что на «eBay» вы сможете выручить за него приличную сумму.

Я смотрю на Исузу, приглашая ее пересмотреть решение. Приглашая ее увидеть ошибочность выбора этого пути, представить, что это будет путь длиной в вечность и, возможно, с него будет никогда не сойти.

Но она только смотрит мне в глаза, а потом указывает взглядом на Робби, который пользуется этим, чтобы подмигнуть.

— Это нам пригодится, — говорит он, улыбаясь, а потом снова подмигивает.

Решение о свадьбе принято. Планы построены. И теперь возникают некоторые вопросы. Например, обращение Исузу: кто, как, когда. Что касается меня, то я могу видеть все преимущества того, чтобы сделал это я сам, причем перед свадьбой. Если это произойдет до свадьбы, мы все сможем вздохнуть с облегчением, поместить соответствующее объявление в «Detroit Free Press», пригласить друзей и родственников — словом, сделать все публично, как нам нравится. Если это произойдет до свадьбы, нам не придется заниматься подделкой документов или давать взятку адвокату — позже, если в этом возникнет необходимость.

Но мои планы провалились. Это будет так романтично — если поручить операцию жениху, единодушно решают Вещие Сестры.

— Когда начинается эта часть — «Теперь вы можете поцеловать невесту», — предлагает Твит, с удивительной непринужденностью входя в новую роль.

— Точно! — соглашается Исузу.

— О да, — кивает Роз, бросая быстрый, острый взгляд на вашего покорного слугу.

Не без оснований.

О да, правильно, мы все еще живем во грехе. К чрезмерно очевидному огорчению Роз. Она ничего не сказала, вообще не поднимала этот вопрос — по крайней мере, в последнее время, — и не тратила на это много слов. Она просто использует чертовски сильные прилагательные, когда говорит о Робби. Такие, как «решительный».

«Убежденный».

«Зрелый».

Я смотрю на Роз и пытаюсь не улыбнуться. Пытаюсь держать рот закрытым. Чтобы не проболтаться, не расстроить чьи-то планы, не попасть в дурацкое положение.

Что касается того, кто должен освятить этот союз — я, после приобретения соответствующей лицензии и перечисления соответствующей суммы, или настоящий священник… похоже, все усилия, прилагавшиеся для того, чтобы сделать из меня истинного католика, наконец-то принесли плоды, дабы осложнить мне жизнь.

— Это было так мило с твоей стороны — предложить… — говорит Исузу, сжимая своей все еще теплой рукой мою все еще холодную ладонь. — Но… Ты знаешь. Это… Я думаю, церковь…

Не скажу, чтобы она исполнена веры. Нет. Все ее представление о церкви сводится к картинке, которую по воскресеньям передают с веб-камеры. Картинка, которую она видит, опускаясь на колени перед своим компьютером. Как-то она спросила меня, на что это похоже на самом деле, и я сказал ей:

— На то и похоже.

Я наклоняюсь, прижимаюсь лбом к ее лбу.

— Хорошо, — говорю я. — Все ясно.

Я добавляю слабую, не слишком утомленную улыбку.

— Только если это плохо кончится, я не виноват.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Исузу, восстанавливая дистанцию между нашими лбами и устремляя на меня весьма строгий взгляд.

Я имею в виду, что мне, возможно, придется принять меры — профилактические, превентивные, предупредительные. Просто на всякий случай, чтобы быть уверенным, что ее не убьют. Когда это было платой за свободную терапию, я убедился, что усилия отца Джека окупаются. Я опосредованно скармливал ему первосортное вампирское порно. Но теперь я сожалею о каждом ужасном анекдоте, которому позволил просочиться дальше своих клыков.

Но это еще не все. Даже при том, что Исузу стала молодой женщиной, она по-прежнему самая молодая женщина на планете. По крайней мере, самая молодая из тех, у кого нет собственного телешоу с пометкой «прямой эфир».

— Ты была слишком маленькой и не помнишь, но… — начинаю я, после чего вывожу на авансцену некоторых священников, имеющих дурную репутацию в связи с растлением невинности.

Я называю отца Джека по имени, однако говорю о нем как об одном из «хороших» педофилов. Один из тех, кто вместо потакания своему пристрастию практикует самобичевание.

— И это человек, которому ты поручаешь освятить наш брак?! — спрашивает Исузу.

— Слушай, — говорю я. — Отец Джек спасал твою задницу столько раз, что я сосчитать не могу.

— Каким образом?

— Я не имею права вдаваться в подробности, — говорю я. — Скажем так, растить ребенка — это нелегко.

— О… — тянет Исузу и, сама того не осознавая, поднимает руку, чтобы потереть загривок.

— О… — повторяет она.

— …кей, — добавляет она после крошечной паузы.

— Помните, когда я рассказал вам про…

С этого я начинаю, прежде чем напомнить отцу Джеку об одном из эпизодов с «азартными играми».

— Да?..

— Хм… — хмыкаю я. — Ну…

— Выкладывайте, Марти.

И я выкладываю, поскольку отец Джек уже сделал нечто подобное. В моем случае, я выкладываю правду об Исузу; для отца Джека, это красиво осуществленная выкладка, которая принимается благодаря его неудачному решению потягивать во время нашей маленькой доверительной беседы неконцентрированную кровь.

— Так кто там у вас? — осведомляется отец Джек.

Светлые брызги-бусинки крови окропляют меня, промокательную бумагу на столе, некоторые все еще висят в воздухе.

— Ребенок, — повторяю я, вытирая лицо рукавом. — Смертный, — добавляю я. — Сейчас уже не ребенок. Она собирается стать вампиром и выйти замуж.

Молчание.

— Сначала выйти замуж, потом стать вампиром, — поясняю я.

— Хм… — говорит отец Джек, вытирая свой перепачканный подбородок. — Проблематично.

— Вот именно.

— И сколько, говорите, ей лет?

— Восемнадцать.

— И человек на сто процентов? — переспрашивает отец Джек. — Смертный до мозга костей?

— Да.

Отец Джек убирает еще одну кровавую точку, которую упустил из виду. Я замечаю ее уже после того, как она исчезает, в то время как добрый патер исступленно закатывает глаза, предоставляя себе перспективу.

— И вы хотите, чтобы я провел церемонию? — спрашивает он, сцепляя пальцы, на его губах играет выжидающая улыбочка.

— Только в том случае, — говорю я, — если будут соблюдены определенные условия.

Платье Исузу — это, конечно, не платье Исузу. Это платье моей матери. Твит согласилась быть в чем-нибудь синем.

— У меня есть не один способ это сделать, — шепчет мне маленькая мисс Манчкин — с сожалением, хотя изо всех сил старается не подавать виду.

— Вступайте в наш гребаный клуб, — шепчу я в ответ.

Роз не вступила в клуб меланхоликов. Вместо этого она основала собственный — «клуб тех, кого довел Марти», он же «клуб ревнующих к Исузу».

— Что у вас тут за конспирация на двоих? — спрашивает она, просовывая голову между нашими шепчущимися головами.

— Убийство, — сообщает Твит.

— Самое грязное убийство, — поддакиваю я.

— Можно поинтересоваться, кого вы решили убить, или это будет сюрприз? — спрашивает Роз.

Я смотрю на Твит; Твит смотрит на меня.

— Сюрприз, — подтверждаем мы.

— Прелестно, — бросает Роз и направляется прочь, дабы проверить что-нибудь такое, что на самом деле в проверке не нуждается.

— Мы ее достали, — говорит Твит.

— Я заметил, — говорю я. — Можно подумать, что это ее брачная ночь.

— Не-а, — поправляет меня Твит. — Можно подумать, что брачной ночи не было.

— Тонко подмечено, — отвечаю я, проверяя содержимое своего кармана, чтобы удостовериться, что кольцо все еще там.

Потом проверяю второй карман, чтобы удостовериться в наличии другого кольца.

Проверка, повторная проверка.

Тем временем Робби стоит на задворках почти пустой церкви и обнюхивает себя — бог знает зачем, потому что вампиры не потеют. Но с другой стороны… Робби, в конце концов, не так давно стал вампиром, что весьма неплохо, как мне кажется. Они с Исузу окажутся примерно в равном положении.

— Двери заперты? — окликаю я его.

— Так точно, — отзывается Робби, показывая мне оттопыренные большие пальцы, но тут же поворачивается и дергает за обе ручки, а потом снова разворачивается к нам, весь улыбающийся, и снова поднимает большие пальцы.

— Так точно, — повторяет он.

У меня в глазах нет никаких кровавых точек, и никто не может увидеть, когда они начинают катиться, хотя большинство, вероятно, предполагает нечто подобное… я так думаю.

— Ваш зять, — говорит Твит, — в состоянии пятиминутной…

— Да-да-да, — подхватываю я, задаваясь вопросом, не стоит ли мне «положить не туда» одно из колец, которые я держу.

И тут, совершенно неожиданно, рука Роз опускается мне на плечо.

— Шоу начинается, папочка, — говорит она. — Вас это тоже касается, Леди Блюз.

Когда она ведет нас к месту нашего назначения, позади церкви, с руками, лежащими у нас на плечах, она должна быть похожа на качели.

Впереди, слева от алтаря, дверь ризницы вздрагивает, приоткрывается до половины, закрывается, снова приоткрывается. Появляется черный ботинок, затем черный носок, затем нога в черной брючине, которая высовывается из-за двери, придерживает ее, точно крюком, потом пинком распахивает, чтобы явить нам отца Джека, отвечающего всем условиям, которые я установил.

Полагаю, что мне, возможно, стоило заставить его взять выходной накануне церемонии, как сделала Роз перед первой встречей с Исузу. Это было бы просто — не так театрально, не так унизительно. Я назвал ему эти «условия» в шутку, которая уместна между давними друзьями. Но отец Джек кивнул и согласился.

— Маленькая предосторожность, — сказал он.

Судя по его виду, ему не терпелось. Возможно, не терпелось понести наказание за свои наклонности. А может быть, ему просто понравилась идея выглядеть неким зловещим персонажем — хотя бы раз за свою жизнь искусственника.

Итак, облачение отца Джека включает маску хоккейного вратаря и смирительную рубашку. Если вы не вполне представляете, на что похожа маска хоккейного вратаря, просто вспомните Энтони Хопкинса в «Молчании Ягнят» — в той сцене, где его везут на каталке. На голове у него точно такая же маска с решеткой у рта. Смирительная рубашка, между прочим, выкрашена в черный цвет, что больше соответствует церковным канонам, и к этому я добавил воротник под горлышко.

Дверь в женскую комнату позади церкви распахивается. И в какое-то мгновение можно подумать, что там собралась целая толпа — из-за дверей доносится благоговейный шепоток и пошикивание. Шепот продолжается на протяжении всего времени, которое требуется Исузу, чтобы протиснуть юбку на обручах, некогда принадлежавшую моей матери, через дверь уборной, после чего шепот сменяется более мягким, ни на что не похожим «ш-ш-ш» кринолина, который стелется над вымощенным плиткой полом.

— Чудесно выглядишь, — удается промямлить мне.

— Спасибо, — бормочет она в ответ, просовывает свою руку под мою и сжимает мой бицепс — на счастье.

Только Исузу знает, что я задумал. Я считал, что это должна быть ее ночь; я не хотел, чтобы она хоть на миг перестала быть центром внимания. Но она влюбилась в эту идею. «Это будет как в комедиях Шекспира, где в конце все женятся», — сказала она, когда я рассказал ей.

— Все лучше, чем трагедия.

— «Быть или не быть»?

— «Вот и прекрасно, вот вам и ответ».

Исузу улыбнулась, я тоже улыбнулся, и мы провели остаток между «тогда» и «теперь», наслаждаясь тем, как Роз прикалывается над нами, потому что не знает того, что знаем мы.

Впереди нас Роз берет Робби за руку и подталкивает Твит вперед. Твит идет по проходу, запускает свою ручонку в маленькую корзину и начинает разбрасывать по полу кроваво-красные лепестки, а Роз извлекает из своей сумочки пульт и наводит его куда-то на заднюю стену церкви.

— Сьюзи выбирала, — предупреждает она, оборачиваясь.

Исузу пожимает плечами, бросает мне вымученное «извиняюсь», показывает в усмешке свои тупые зубки — возможно, в последний раз.

Динамик трещит и шипит; как ни смотри, а возраст у него весьма почтенный. Как и у предка компакт-дисков, старого винила.

«Ты мой свет, мой единственный свет…»

— Блин, — бурчу я, обращаясь к Исузу… но это так нежно.

Грустно — о да, очень, очень грустно — но нежно. Она улыбается, и эта улыбка говорит о полном понимании.

— На здоровье, — бросает она в ответ.

Твит поручено держать перед отцом Джеком страничку с текстом, и отцу Джеку придется сдерживать свои желания, чтобы ничего не напутать. Наверно, вы думаете, что за столько лет он выучил этот текст наизусть. Но, насколько мне известно, многие пары просят внести в текст богослужения некоторые изменения. И одному богу известно, не захотят ли Исузу и Робби последовать их примеру. Я уже не говорю о том, что текст был переделан изначально, чтобы приспособить его для браков между вампирами — прежде всего это касается той части, где говорится «Покуда смерть не разлучит вас». Однако ситуацию, когда невесте только предстоит стать вампиром, никто не предусмотрел. Таким образом, Робби и Исузу выпала нелегкая задача, и они сидели у меня на кухне почти до рассвета, пытаясь подобрать корректную формулировку.

Точка преткновения — слово «поцеловать». Это самое главное, это надо обязательно изменить. Я подумываю о том, чтобы поведать им о своей первой добровольно обращенной — тогда поцелуй и обращение не исключали друг друга, — но затем решаю хранить молчание. Пусть дети сами разбираются. В ходе этого обсуждения непременно прозвучит несколько смешков, и кто знает? Возможно, они могли бы найти довод и отменить все это.

Может старый вампир помечтать или нет?

— «Сосать».

Это первое, что предлагает Робби.

— «Сосать».

Исузу кривится.

— Сам знаешь, с чем это рифмуется.

— «Укусить»?

— Ты бы еще сказал «погрызть».

— «Съесть».

— Это даже не стоит того, чтобы послать на хрен.

— Хорошо, «обратить», — говорит Робби. — Речь ведь об этом, верно?

— Ага, — с сомнением тянет Исузу, — но все равно немного… не знаю. Грубо? Нет, наверно, тупо.

— Ты имеешь в виду, как твои зубы?

— Полегче, Клыкастик.

Робби сильно, медленно поворачивает голову, словно кто-то невидимый дал ему оплеуху, и его шея издает хруст. Исузу, не желая отставать, переплетает пальцы, делает движение, и я слышу треск, наводящий на мысль о ломающихся суставах.

Что до меня, то я только встряхиваю головой. Если раньше я сомневался, то теперь — ни капли. Они так и будут мучиться друг с другом. Они намерены быть вместе, пока астероиды не упадут на землю — или пока ядерный взрыв не выжжет наши тени на стенах домов.

— «Пригубить»? — предлагает Робби, и Исузу делает головой движение, которое должно означать «ну-ну».

— Может быть, — отвечает она.

Потом появляются другие слова: «глотнуть», «обессмертить», «увековечить», «впитать», «принять», «вкусить», «клюнуть», «дополнить», «ассимилировать», — а следом за ними возможные альтернативные фразы: «Соединиться с невестой»; «Да будут они охотиться вместе»; «Придите и получите»; «Промочите горло»… И наконец…

— Сделать совершенной, — предлагает Исузу.

— Извини?

— Сделать невесту совершенной, — повторяет Исузу.

— В каком смысле? — спрашивает Робби. — Чтобы я тебе всегда говорил комплименты после свадьбы? Так я и так буду.

— Это не совсем точное слово, — объясняет Исузу. — Я имею в виду «придать целостность, завершенность»…

Робби выглядит, как глубоко потрясенный повзрослевший маленький актер — я начинаю подозревать, что это не игра. Он резким движением опускает голову, потом медленно поднимает.

— А целостность — от слова «целомудрие», верно? — спрашивает он. — А то я подумал…

Исузу не выражает ни согласия, ни несогласия. Она просто наклоняется и целует своего жениха в лоб.

Вот-вот, они готовы мучиться друг с другом. Пока с неба не упадут астероиды и по земле не поползут ледники.

Официальная часть службы только что завершилась: объявлено, что Робби и Исузу связаны узами брака de jure. И все, что теперь остается — маленький постскриптум. Отец Джек немного подается вперед, выпрямляется, склоняет голову набок и становится похожим на застенчивого Рональда Рейгана. Потом выпрямляется, пожимает плечами и объявляет:

— Разве не прекрасна невеста сегодня ночью?

Роз смотрит на меня, и я вижу на ее лице большой вопросительный знак. Твит перелистывает страницу и чуть-чуть поворачивает к нам свое синее лицо. А я… я просто прикрываюсь рукой и задаю себе вопрос относительно уровня образования, которое обеспечивают в семинарии.

Тем временем Робби, кажется, испытывает большие трудности в попытке скрыть улыбку.

— Вы совершенно правы, падре, — произносит жених, подмигивая мне, своему — о господи! — тестю. — Но… хм…

Исузу вырывает листок с текстом у Твит и сует прямо в хоккейную маску, скрывающую лицо отца Джека. Ее ноготь царапает страницу.

— Вы должны были прочитать вот это, — говорит она. — Вслух. Это не ремарка.

— Ох… — произносит отец Джек.

— Давайте по-новой… — начинает он.

Прочищает горло. С хрустом поворачивает голову — сначала по часовой стрелке, потом против.

— Готовы? — спрашивает он, обращаясь к Робби, потом к Исузу.

Один поклон, одно движение гневно приподнятых, укрытых кружевом плеч. «Ш-ш-ш» потревоженных юбок.

— Теперь вы можете сделать невесту совершенной, — объявляет отец Джек.

Думаю, это самое подходящий момент, чтобы сказать, насколько были оправданы бесконечные дебаты по поводу того, нужно ли включать обращение Исузу в церемонию как таковую или предоставить взрослым людям решать этот вопрос самостоятельно и в частном порядке. Меня, как обычно, раздирали противоречия. Мне всегда представлялось, что это буду я — не в том жутком смысле, конечно… Хорошо, я спас ее; я мстил за нее; я воспитывал ее; я защищал ее; и я — вампир, который знает ее дольше, чем кто бы то ни было. Почему не я должен привести ее к бессмертию? Впрочем, равно как и принять решение не делать этого — угроза, которую несколько чаще нужного высказывал открыто, воспитывая ее. Конечно, кое-что отложилось у нее на подкорке. По крайней мере, я не воспитал дурочку.

Методы обращения, между прочим, столь же разнообразны, как сами вампиры. Да, некоторые из этих методов не лишены эротического элемента — если вы можете кого-то укусить, вы можете его обратить — но чувственное влечение ни в коем случае не является предпосылкой. Например, когда Ватикан перестал уничтожать нас и начал свое собственное, массовое, церемониальное обращение, усмотреть в этой церемонии нечто эротическое могли разве что персонажи с ярко выраженной оральной фиксацией. Что касается меня, я делал это всеми возможными способами — через поцелуй, с помощью шприца или скальпеля, через более специфический поцелуй в южном стиле, по старинке, то есть методом Дракулы, и анонимно, через кровяные продукты, распространяющиеся официально и по документам… правда, результаты последнего оказались несколько неоднозначными.

К сожалению, именно благодаря моим доводам в пользу того, что для меня в обращении нет ничего жуткого, Робби дозволено проделать эту операцию публично, включив ее в церемонию.

Под конец Роз привела меня в чувство.

— Честно говоря, — сказала она, — еще одно твое слово, Ковбой, и я начну всерьез беспокоиться.

Пауза.

И я могу «беспокоиться» чертовски долго, мистер Соучастник.

И вот мы здесь — и последние секунды смертной жизни моей маленькой девочки проходят. И отец Джек прав. Она прекрасна. Она сияет. И не только потому, что мои глаза видят сияние мира. Какой бы задерганной она ни пришла в этот сияющий мир, сегодня она достигла совершенства. Ее шейка — как стебель подсолнечника, хрупкая и в то же время упругая, достаточно длинная, чтобы притягивать взгляды. Губы у нее пухлые, точно изжалены пчелами, и с новыми клыками станут только красивее. А ее глаза…

Взгляд ее глаз никогда не пропишут в качестве сердечного средства — они могут разбить любое сердце, ей стоит лишь моргнуть. Я могу только гадать, что они натворят, когда станут сплошь черными, что усилит их таинственность, их загадочность, их скандально наплевательское отношение ко всем сердечно-легочным проблемам. Возможно, ей придется носить темные очки просто из милости к окружающим.

Старое подвенечное платье моей матери отстирано и выглядит столь же мило, разве что чуть многовато глазури, безе в этом облаке, поддерживающем ее подобно поднесенному на подушке драгоценному дару небес или другого подобного места.

Робби, дурачок — везучий, везучий дурачок — стоит рядом просто для контраста. Чудовище и красавица, красавица и чудовище. Он улыбается, показывая клыки, и я пытаюсь не думать о полумесяцах, которые будут царапать это совершенное, прекрасное тело. Я поворачиваюсь, смотрю. Твит и Роз улыбаются, у каждой на губах задумчиво-жалобная, вымученная улыбка Моны Лизы — вежливая, почтительная, отстраненная.

Твит сует синюю руку к себе в карман и вытаскивает старый, мятый тюбик с местным анестетиком, полученный мной от отца Джека. Протягивает тюбик жениху. Держа Исузу за руку, Робби втирает мазь в ее запястье медленными, нежными круговыми движениями. Его глаза вспыхивают, встречая взгляд ее глаз — встречая, чтобы заранее принести извинения, успокоить, утешить, — а потом он снова начинает трудиться над ее рукой.

Отец Джек, чей рот прячется за решеткой, чьи руки скрещены на груди и связаны, наблюдает. Его взгляд устремлен мимо людей, в сторону заднего предела церкви и двойных дверей, крепко запертых. Его облачение нетленно, непроницаемо для любых жидкостей, эластично, и цвета никогда не поблекнут — благодаря химической пропитке, только ей и ничему другому.

Мне кажется, он представляет себя распятым Христом, который возводит очи к небесам, опускает очи долу, чтобы посмотреть на своих ненадежных апостолов, в то время как те осторожно поглядывают на часы.

Внезапность, с которой Робби припадает к запястью Исузу, вбуквальном смысле слова выводит меня из равновесия, и моя нога сама делает шаг вперед. Потом я прижимаю ее к полу, заставляю себя застыть на месте. Я стискиваю зубы — это точное отражение гримасы Исузу. Ее горло трепещет, она с трудом сглатывает, ее грудь судорожно вздымается и опадает, ее сердце с трудом справляется с нагрузкой, колотится, борется. Но она — крепкий ребенок. Она надерет задницу любому засранцу, который осмелится сказать, что это не так. Она дышит носом, коротко, резко, жестко, с чуть заметным пыхтением и присвистом — Маленький Паровозик, Отбывающий Со Станции.

Судя по расписанию.

В чем я в настоящий момент не уверен.

Маленький Паровозик, Который, Похоже, Хотел бы Оказаться на Собрании Группы Поддержки и Обсудить Свой Травмирующий Опыт Железнодорожных Перегонов с Другими Маленькими Паровозиками.

Скоро — слишком скоро — ее дыхание становится неглубоким, и я перестаю наблюдать за ней. Я смотрю на Робби. Это хитрость, благодаря которой публичное выполнение подобных операций начинает представляться весьма неплохой идеей. Момент, который вампиры-искусственники не слишком хорошо контролируют.

И внезапно я начинаю по-иному смотреть на шрамы Исузу. То, что сделала Твит, пошло моей девочке на пользу — это был маленький урок того, на что это похоже, маленький урок того, когда и как сказать «когда». Но Робби… у него была другая школа. Исузу сама обучала своего будущего мужа самообладанию, необходимому для того, чтобы заслужить это право последнего раза.

«Умница, умница, девочка», — думаю я и только надеюсь, что смог заслужить ее доверие.

Робби отпускает ее, отцепляется, отделяется, отстыковывается со звучным «хлоп!». Он проделал свою работу очень аккуратно: никаких рваных ран, никаких брызг. Отверстия на ее запястье похожи на две морщинистые вмятинки в комке сырого теста. Исузу требуется два или три резких, мучительных вдоха, чтобы они перестали кровоточить. Из этих вмятинок выкатываются лишь две капельки, — одна чуть раньше, другая чуть позже. Выкатываются и стекают по ее прозрачной коже на кружево, которым обтянут ее локоть.

Робби тяжело переводит дух. Закорючки вен на его висках пульсируют. Его губы беззвучно шевелятся.

Раз Миссисипи…

два Миссисипи…

три…

Его подбородок вздрагивает, опускается, потом он снова закрывает рот. Прижимает руку туда, где когда-то был его желудок, его губы замирают, вытягиваются в тонкую ниточку, щеки опадают. Он прижимает губы — никаких зубов, никаких клыков — к запястью Исузу и остается в таком положении, в то время как его щеки медленно надуваются, становятся плоскими, опадают.

Голова Исузу опускается на грудь, как в шутовском поклоне. Потом ее глаза открываются черными отверстиями — это выглядит так, словно ее голову прострелили из дробовика. Она несколько раз моргает, моргает отчаянно, и обнаруживает, что темные очки Твит уже втиснуты ей в руку.

— Спасибо, — говорит она — это ее первое слово вампира.

— Без проблем, — откликается Твит.

Чувствуя себя снова в безопасности за темными стеклами очков, Исузу вглядывается (это уже не так болезненно) в сияющие лица собравшихся вокруг любимых. Она улыбается своей старой, тупозубой улыбкой, но несколько ночей спустя это изменится. И тогда ей придется изучать свою новую улыбку — чтобы по неосторожности не укусить саму себя, чтобы оставить место для клыков. Но пока хороша и старая: она говорит о том, что не нуждается в словах, которые будут сказаны.

Мы улыбаемся в ответ, приветствуя нашего маленького новоприбывшего с прибытием в вечность.

— Да, так-то вот, — разочарованно произносит отец Джек. — Кто-нибудь мне поможет?

— Давайте, — откликаюсь я, перепрыгиваю через алтарь и расстегиваю ряд застежек.

Отец Джек распрямляет плечи, вытягивает руки вперед. Пустые рукава длиной примерно в фут свисают с его кистей.

— Спасибо, Марти, — говорит отец Джек, похлопывая меня по спине, пустой рукав шлепает меня, точно плавник какой-то странной темной рыбы. — Пожелайте им от меня удачи. Особенно ему.

Он разворачивается. Направляется к выходу. Я кручу в руке второе кольцо — то, что лежало в другом кармане.

— Отец Джек, — окликаю я его. — Это еще не все.

Так мы и поженились — Роз и я. Спросите, за каким чертом? Я — сын глотателя вишневых косточек. Я глотал сопли; я глотал кровь; я глотал даже кое-что похуже, чем мои собственные дурацкие страхи. И вот я спрашиваю, и она соглашается, и мы заканчиваем вечер двойным торжеством — точно как в комедии Шекспира.

— Берете ли вы… — начинает отец Джек, и Роз — моя сладкая, моя любовь, говорит:

— Да, само собой. Почему бы и нет?

— Только ничего не отвечай, — предупреждаю я Исузу, у которой еще шумит в голове после обращения, так что она может что-нибудь ляпнуть.

Например, правду.

Исузу делает вид, что засовывает в рот ключик и проворачивает его, потом выдергивает и смотрит на этот невидимый ключ, словно спрашивая саму себя, каким образом ей глотать его, когда ее рот уже на замке. И, наконец, решительно бросает ключ через плечо. Отряхивает ладони, показывает мне «большое О». Приподнимает свои темные очки ровно настолько, чтобы подмигнуть мне своим новым глазом.

— Согласны ли вы… — начинает отец Джек, и я едва позволяю ему договорить, после чего выкладываю:

— Да, черт возьми!

Святой отец отвешивает мне легкий подзатыльник. Указывает на распятие, нависающее над алтарем, и прочие присутствующие здесь священные предметы.

— Следите за языком, — предупреждает он.

— Прошу прощения.

— Привыкайте, — говорит Робби, как-то очень по-приятельски подталкивая меня локтем.

Его выражение мужской солидарности, полагаю, только на вид кажется немного наигранным. На самом деле, лучше было бы назвать это «узами». Цепями. Роз и Исузу, конечно, не препятствуют этому, и две ладошки впечатываются ему в затылок. Шмяк. Шмяк.

Тем временем Твит вносит свой маленький вклад в общее дело, только на этот раз достается голени Робби. Он вопит, хватается за ногу обеими руками — вот сейчас он точно переигрывает. Эта игра рассчитана на то, чтобы вызвать наше сочувствие, только публика не та. В конце концов, мы вампиры. Отныне и во веки веков.

Аминь.

Если спросите меня, что общего может быть у отца Джека и Твит… Полагаю, я предположил бы следующее.

Им обоим все это осточертело.

Твит, конечно, чуть поменьше, чем отцу Джеку, но сейчас это значения не имеет. Обоих надула Госпожа Судьба, да и не только она одна. Обоих оскорбили люди, которые утверждали, что любят их: Твит — банкой «Небесной Лазури», отец Джек — всеми моими предосторожностями. И ни один из них не помешался на идее счастливого конца, в сценарий которого они не включены.

Полагаю, именно они говорят на задворках церкви, пока Исузу и Роз прогуливаются и фотографируют новобрачных, то есть друг друга. Вероятно, они посмеиваются над нашими улыбками и отпускают мерзкие шуточки по поводу нашего счастья.

Они сохранили все «здесь и сейчас», которые были у них до этого момента. Вот о чем они будут говорить — позже, за чашкой кофе, когда до него доберутся. «Кофе» — это оправдание, которое они придумали, чтобы не присоединяться к нашему маленькому празднику у меня на квартире.

— Кофе? — переспрашивает Исузу. — Но я думала…

— Не занудствуй, детка, — шепчу я. — Улыбнись. Помаши ручкой. Пожелай им всего хорошего.

— Я улыбаюсь! — кричит Исузу. — Желаю всего хорошего…

Твит машет в ответ и дергает отца Джека за штанину. Он наклоняется, и она шепчет ему что-то на ухо. Он наклоняется еще сильнее, и она забирается к нему на плечи. Оба смеются, отец Джек выпрямляется, сначала пошатывается, но потом быстро восстанавливает равновесие. Они снова смеются — это отчаянный, циничный, чудной смех, — и отец Джек галопом устремляется в высокие двустворчатые двери с нашей маленькой голубой девочкой на плечах.

Я знаю, что вы подумали. Вам становится неловко при мысли о том, что за счастливый конец получился у отца Джека. Открою вам маленький секрет.

Мне тоже неловко.

Единственная проблема состоит в том, что это была комплексная сделка. Счастливый конец для отца Джека — это счастливый конец для Твит. Он сложен, этот мир, который я помог создать. Я сказал бы, что это паршиво, но…

Но что касается меня, то я улыбаюсь — стиснув зубы.

Что касается меня, то я желаю всем счастья.

Благодарность

Я благодарю всех, кто тем или иным образом помог этому роману появиться на свет — а таких людей очень много. За независимую критику моих ранних проектов, комментарии и советы я хочу выразить благодарность Мириам Годерич, Джози Кирнс, Лауре Берри, Марку Шемански, Мэри Дории Расселл, Эми Шейб, Лорен Маккенна и Лиз Кинан. Я в неоплатном долгу перед «Ragdale Foundation» за время, место, вдохновение и дружбу, которые позволили мне закончить первый вариант этого романа (и кое-что еще). За помощь, благодаря которой этот роман оказался у нужных людей в нужное время, я хочу сказать «спасибо» каждому сотруднику Литературного Агентства «Dystel & Goderich», но прежде всего — Джейн Дистель и Мириам Годерич, а также Стивену Фишеру (Агентство Сценических Искусств). Что касается разрешения использовать фрагменты биографий людей и их черты… Прежде всего, сердечное спасибо настоящей Роз Торн. Вообще-то, их несколько (по крайней мере, согласно Google), но та, которой адресована моя благодарность, работает в «комнатах отдыха» в Тэйлоре, штат Мичиган. Благодарю тебя за то, что позволила мне использовать твое восхитительное имя. Как и обещал, я указываю: кроме имени, Роз Торн из этой книги и настоящая Роз не имеют ничего общего. Далее, хочу благодарить Сьюзан Холл за разрешение описать ее удивительную татуировку. Как и в предыдущем случае, я использовал только татуировку и ничего больше (и ситуация, и персонаж, в честь которого татуировка была сделана, являются полностью вымышленными). И наконец, я хочу благодарить моего папу, Юджина Сосновски, за историю с вишневыми косточками.

Oб авторе

Дэвид Сосновски родился и вырос в Детройте, штат Мичиган. Преподавал в Мичиганском университете, писал юмористические монологи. Его работы опубликованы в многочисленных литературных журналах, включая «Passages North», «River City» и «Alaska Quarterly Review». Автор романа «Вознесение». Проживает в городе Тэйлор, штат Мичиган.

1

Социологическая теория, которая появилась на свет и приобрела известность благодаря литературе. Впервые идею «шести рукопожатий» предложил в 1929 году венгерский писатель Фригис Каринти (в рассказе «Цепочки»), затем она была исследована в ходе экспериментов социолога Стенли Милграма и стала широко известна благодаря пьесе Джона Гуара «Six Degrees of Separation» («Шесть степеней отчуждения»). Согласно этой теории, если взять лично известных вам людей и добавить к ним лично известных им людей, а к последним прибавить людей, лично известных добавленным на предыдущем шаге, и т. д., то окажется, что на седьмом шаге добавлять будет некого: каждый живущий на Земле был добавлен на одном из предыдущих шагов. (Здесь и далее — прим. перев.).

(обратно)

2

Джонни Эпплсид (Джонни Яблочное Семечко, настоящее имя Джон Чапмен, 1774–1845), национальный герой США, в начале XIX в. основал яблоневый питомник в штате Пенсильвания. Согласно легенде, несколько десятилетий путешествовал по землям Пенсильвании, Огайо, Индианы и Иллинойса и сажал яблочные зернышки везде, куда бы ни шел.

(обратно)

3

Низкорослый народец, обитающий в волшебной стране Оз (в интерпретации А. Волкова — жевуны). Кроме того, манчкинами называют участников ролевых игр, которые играют ради того, чтобы выиграть, добиться победы над остальными игроками, а не ради успеха команды и удовольствия от отыгрывания роли.

(обратно)

4

Танец, во время которого танцовщица трется ягодицами о колени мужчины, стоящего у нее за спиной. Обычно таким образом стриптизерша «раскручивает» клиента на чаевые.

(обратно)

5

Криминальная драма 1967 года. Сцена разгрома парковки открывает фильм; именно за это «преступление» герой Ньюмана, нонконформист Люк, попадает в тюрьму.

(обратно)

6

Isuzu Trooper — джип-внедорожник японской фирмы «Isuzu». «Trooper» — солдат, в переносном смысле — выносливый, стойкий человек.

(обратно)

7

Знаменитая песенка Бо Дидли, одного из пионеров афроамериканского рок-н-ролла. Ритм этой фразы — «shave and haircut, раз-два» — стал неотъемлемым компонентом рок-музыки. Сосновски не единственный из фантастов, кто увековечил «изобретение» Бо Дидли: в 1989 году вышла повесть Дэна Симмонса «Shave and haircut, two bits».

(обратно)

8

Синтетическое травяное покрытие, разработанное в 60-е годы для первого крытого стадиона «Астродом» в Хьюстоне. С тех пор используется не только на закрытых, но и на открытых стадионах и спортивных площадках, а спортсмены всего мира ругают его за жесткость, потирая разбитые колени.

(обратно)

9

Компания, владеющая несколькими сетями супермаркетов, продовольственных магазинов и магазинов ювелирных изделий. В частности, ей принадлежат такие сети продуктовых магазинов, как «Kroger», «Ralphs», «King Soopers», «City Market», «Dillons», «Owen's», «QFC», «Fred Meyer», ювелирные магазины «Fred Meyer Jewelers», «Littman Jewelers» и «Barclay Jewelers». Основана в 1883 году Барни Крогером.

(обратно)

10

Слово «Jack» в английском имеет множество значений. Таким образом, название этой сети универмагов можно перевести как «На все руки от скуки», то есть хозяин, который в трудные времена может сам наняться на работу, или наемный воспитатель, который заодно может «поработать» производителем…

(обратно)

11

Суповые концентраты фирмы «Campbell», выпускаются в консервных банках. В основной серии около 20 видов супов; кроме того, выпускаются серии: «По особому рецепту» (бессолевые), «Непротертые», «Домашняя кухня» и «Золотая классика».

(обратно)

12

Еженедельный журнал. Основан в 1926 году. Специализируется на публикации сенсационных новостей для неискушенного обывателя. Как правило, продается в супермаркетах. Издается компанией «American Media, Inc.», шт. Флорида.

(обратно)

13

В натуральном виде.

(обратно)

14

В американских клиниках таких больных называют «овощами».

(обратно)

15

Виджилантизм (от лат. «vigilo» — проявлять бдительность, быть на страже.) — общественное движение, спонтанно сформировавшееся в США в 50-х годах XIX в., когда под натиском разгула преступности в Калифорнии добропорядочные граждане создавали вооруженные дружины для самозащиты и утверждения «закона и порядка».

(обратно)

16

Товарный знак спортивной обуви (кеды) на резиновой подошве производства компании «Keds» (Keds Corporation). Первоначально — белые женские кеды, товарный знак известен с 1916 года.

(обратно)

17

В древнегреческой мифологии Атлант — титан, который держал на своих плечах небесный свод.

(обратно)

18

Суп дня (фр.).

(обратно)

19

Кислая капуста (нем.). Так американские солдаты называли немцев. Кислая капуста, тушеная со свининой — национальное немецкое блюдо.

(обратно)

20

Ночь (нем.).

(обратно)

21

Рождественский гимн, сочиненный Джозефом Мором и Франсом Грубером. Изначально написанная на немецком языке, эта песня переведена почти на все языки и считается одной из самых известных в мире.

(обратно)

22

Элвин С. Йорк — Герой Первой мировой войны, снайпер. Прославился тем, что в одиночку захватил в плен 132 немецких солдат во время наступления Мойзе-Аргонн, используя ту же тактику, что и при отстреле индюков. Примечательно, что в 1916 г. в винтовку Йорка ударила молния; Элвин увидел в этом знак Божий и, став пацифистом, пытался избежать службы в армии и участия в войне, но, в конце концов, все-таки отправился на фронт. Герой отличался скромностью, и продюсеру Джесси Ласки пришлось потратить немало усилий, чтобы уговорить Йорка позволить снять фильм о его жизни. Йорк дал свое согласие лишь после при условии, что его доля денег пойдет на благотворительность, а его самого сыграет Гэри Купер.

(обратно)

23

Крупнейший в мире интернет-аукцион (по официальной статистике на «eBay» зарегистрирован каждый пятый пользователь сети). Существует с 1996 года.

(обратно)

24

1/4 галлона (единица измерения спиртных напитков в США).

(обратно)

25

Товарный знак многофункционального препарата для антикоррозийной защиты и смазки трущихся поверхностей производства одноименной компании (WD-4 °Company). Обладает водоотталкивающим действием, с этим и связано название (Water Displacement). Предназначен прежде всего для автомобилей. Выпускается с 1958 года.

(обратно)

26

Марти имеет в виду эпизод библейской истории, когда Моисей заставил Красное море расступиться перед иудеями, покидающими Египет.

(обратно)

27

Бела Лугоши (Бела Ференц Дешо Бласко, 1882–1956) — первый исполнитель роли Дракулы, сначала в бродвейской постановке, а затем и в одноименном фильме Тода Броунинга (1931 г.) — образ, ставший классикой. После этого за Лугоши навсегда закрепилось амплуа чудовища. В частности, он сыграл роль Франкенштейна в фильме «Франкенштейн встречает человека-волка» (Frankenstein Meets the Wolf Man, 1943 г.), а также снялся в фильме «План 9 из открытого космоса» (Plan 9 from Outer Space/Grave Robbers From Outer Space, 1956 г.) Эла Вуда, который считается худшим фильмом всех времен и народов. Был похоронен в плаще Дракулы.

(обратно)

28

Т. е. кровь. Девиз донорской организации.

(обратно)

29

Популярная марка сухого завтрака, выпускаемого General Mills, Inc., хрустящие шоколадно-злаковые хлопья с кусочками мушмулы. Талисман марки — граф Чокула, вампир, который питается не кровью, а шоколадными хлопьями — стал героем нескольких мультсериалов.

(обратно)

30

Мартин назвал свой аппарат в честь Чака Бишопа — американского футбольного болельщика, который многократно сдавал кровь, чтобы собрать деньги и поехать на чемпионат мира 2002 года.

(обратно)

31

Тонкая спрессованная стальная стружка используется для шлифования.

(обратно)

32

Тори Эймос — американская певица, пианистка и композитор. Родилась в семье методистского священника. Мать, индианка из племени чероки, обучала ее игре на фортепиано, позже девочка пела в церковном хоре отца, а затем поступила в один из лучших музыкальных колледжей Америки — институт Пибоди в Балтиморе. На последнем курсе начала выступать с рок-балладами в ночных клубах и барах.

(обратно)

33

Герои романа Ч.Диккенса «Оливер Твист». Феджин — старый еврей, натаскивающий маленьких карманников. Ловкий Плут (Артфул Доджер) — прозвище Джека Даукинса, одного из его воспитанников, друга Оливера.

(обратно)

34

Крупнейшая частная почтовая служба срочной доставки небольших посылок и бандеролей. Основана в 1971 году. Среди рекламных лозунгов: «И охота вам связываться с кем-то еще?»

(обратно)

35

В апреле 1999 года двое учеников школы Колумбайн, 18-летний Эрик Харрис и 17-летний Дилан Клиболд застрелили 12 подростков и учителя, а после этого покончили с собой.

(обратно)

36

Отсюда название «валет» по-английски — Jack.

(обратно)

37

Служба служебного собаководства.

(обратно)

38

Основной документ, содержащий нормы административного права и нормы гражданско-правового представительства; выходит ежедневно.

(обратно)

39

Талисман Федеральной службы лесного хозяйства США — симпатичный медвежонок в джинсовом комбинезоне, кепке и с лопатой, прижатой к груди. Один из наиболее ревностно охраняемых символов в современной истории; в 1953 году Конгресс США издал закон, рассматривающий «копирование, сознательное использование образа Медвежонка-Смоки для извлечения прибыли» как государственное преступление.

(обратно)

40

Неочевидное высказывание (лат.) — Предположение или вывод, которые не следуют с очевидностью из общеизвестного или установленного ранее.

(обратно)

41

Лазертаг, или лазерные салочки — аналог пейнтбола в помещении, возникший в восьмидесятые годы на почве повального увлечения «Звездными войнами». Игроки стреляют друг в друга из маломощных инфракрасных лазеров, а специальные жилеты и шлемы позволяют регистрировать попадание. Для большей зрелищности «лабиринт» задымляется, чтобы лазерные лучи стали видимыми. Игра также известна под названием «Q-zar».

(обратно)

42

Автомобиль фирмы «Кадиллак», мощный и элегантный. Воспет Элвисом Пресли в одной из его баллад. А позже король рок-н-ролла сам стал обладателем этой роскошной машины… одной из многих в его коллекции.

(обратно)

43

Аэрозоль в баллончиках, застывающий в виде длинных прочных нитей.

(обратно)

44

Фонарь из пустой тыквы с вырезанными на ней глазами и ртом, внутрь которой ставится зажженная свеча. Согласно ирландской легенде, скупец Джек сумел дважды обманута дьявола, взяв с него клятву, что тот не станет претендовать на его душу. Однако когда Джек умер, Бог отказался взять его душу на небо. С тех пор Джек ходит по земле в виде призрака с горящими глазами и отгоняет дьявола, чтобы заслужить себе покой.

(обратно)

45

В качестве стимульного материала в психологическом тесте Роршаха используются симметрично раздавленные на бумаге чернильные кляксы, черные и цветные. Интерпретация испытуемым формы пятен позволяет сделать выводы об особенностях его личности, наличии или отсутствии психических отклонений и пр.

(обратно)

46

Блестящая ткань названа в честь американского «короля фортепьянного китча» Либераче, который прославился весьма нетрадиционной трактовкой классических произведений… а также афоризмом: «Разница между мужчиной и мальчиком заключается в стоимости их игрушек».

(обратно)

47

С этой фразой дети (а иногда и взрослые) обращаются к своим соседям в Хэллоуин. Группа детишек ходит от двери к двери и требует угощения, угрожая какой-либо проделкой.

(обратно)

48

Christ Church — «Церковь Христова».

(обратно)

49

Отец солдат (лат.).

(обратно)

50

Одна из самых знаменитых баллад «Beatles», позже перепетая многими исполнителями. Ее припев может считаться лозунгом хиппи: «Неге comes the sun. Here comes the sun. And I say, it's all right» («Вот приходит солнце, и я говорю: все в порядке»).

(обратно)

51

Лизи обращается к своему брату на «поросячьей латыни» — «секретном» языке, в котором слова зашифровываются путем перестановки и добавления слогов. Ее фраза означает: «может, ну его в жопу, этот батальон смерти? (Nix on death squad?)».

(обратно)

52

Консервативная католическая общественная организация, поддерживающая католическое образование, благотворительные программы, специальную программу страхования своих членов и т. п. Выступает против абортов. Основана в 1882 году по инициативе священника М.Дж. Макгивни из Коннектикута.

(обратно)

53

Фирменные продовольственные магазины самообслуживания и универсамы корпорации «Safeway». Планировка торговой площади одинакова для всех магазинов сети, поэтому покупатель, войдя в магазин в любом городе, точно знает, где находится нужный ему отдел. В 2004 году сеть насчитывала около 1800 магазинов. Корпорация основана в 1926 году при слиянии двух компаний — «Scaggs» и «Selig».

(обратно)

54

Слово или выражение, которое употребляется вместо грубого или запрещенного.

(обратно)

55

Индийская игра на досках наподобие нард. В классическом варианте в пачизи могут играть 2 или 4 человека. Игровое поле состоит из «базы», «дома», черных и цветных клеток. Цель игры — вывести фишки из «базы», провести их по игровому полю и разместить их в «доме». Право на ход определяется броском двух кубиков.

(обратно)

56

Тридцать девять и девять десятых градуса по Цельсию.

(обратно)

57

Сорок три градуса по Цельсию, температура денатурации белка.

(обратно)

58

Химико-фармацевтическая компания, производящая различные лекарственные препараты. Публикует печатные и электронные издания каталога химических соединений «Merck Index» и популярного медицинского справочника «Merck Manual».

(обратно)

59

Пластиковые пакеты, которые можно герметично закрывать при помощи специальной запатентованной застежки. Используются для хранения, заморозки продуктов питания и др.

(обратно)

60

Дословный перевод названия этого заболевания — «любовь к крови».

(обратно)

61

Марти имеет в виду автора таких милых афоризмов, как «Если ты сядешь на диету и откажешься от выпивки, то за две недели ты потеряешь четырнадцать дней», «Каждый желает попасть на небеса, но умирать никто не желает» и пр.

(обратно)

62

Загадочный остров, где разворачиваются события второй части мультфильма о приключениях олененка Рудольфа и его друзей. Рудольф, над которым когда-то смеялись из-за его светящегося в темноте носа, встретил Санта-Клауса и стал возить его сани. Теперь Похититель Игрушек решил испортить детям праздник. Санта-Клаусу нужна помощь Рудольфа и его друзей, чтобы поймать злодея и вернуть украденные игрушки детям.

(обратно)

63

«Людьми лунного света» называли первых христиан. Сейчас так же называют «полуночников» — тех, кто засиживается на работе допоздна, когда рабочий день уже закончен. Каким образом вампиры связаны с Луной, наверно, объяснять не надо.

(обратно)

64

Ночь в канун Хэллоуина.

(обратно)

65

Фильм 1963 года по книге Пола Брикхилла, основанной на реальных событиях. Американские, британские и канадские военнопленные осуществляют массовый побег из немецкого лагеря во время Второй мировой войны.

(обратно)

66

Фильм 1962 года, реж. Джон Франкенхаймер. Роберт Страуд, приговоренный к пожизненному тюремному заключению, выхаживает больную птицу, случайно залетевшую к нему в камеру, и через много лет становится всемирно признанным орнитологом. Страуд продолжает свои исследования даже после того, как его переводят в Алькатрас, тюрьму в заливе Сан-Франциско.

(обратно)

67

Товарный знак антисептического средства для полоскания рта и горла, антисептических пастилок и зубной пасты производства компании «Пфайзер».

(обратно)

68

Сеть магазинов, принадлежащая компании «JCPenney». Компания была основана в 1902 году Джеймсом Кэшем Пенни (1875–1971). Лозунг фирмы: «Качество всегда на высоте».

(обратно)

69

Штат Аляска (от почтового сокращения — АК).

(обратно)

70

В английском языке слово «bathroom» означает не только ванную, но и туалет.

(обратно)

71

«Red Roof Inns» — самая крупная сеть мотелей эконом-класса в США. Она насчитывает около 300 гостиниц по всей Северной Америке.

(обратно)

72

Марти имеет в виду первую экранизацию этого романа Г. Уэллса, снятую в жанре комедийного детектива (1933 год). Клод Рейне играет в нем главную роль.

(обратно)

73

Компания, владеющая одной из крупнейших аптечных сетей США. Основана в 1909 году Чарльзом Рудольфом Уолгрином (1873–1939) и по сей день остается семейным предприятием.

(обратно)

74

Быстровысыхающее вещество для исправления ошибок в машинописном тексте. Выпускается компанией «Wite-out Products Inc.» с 1966 года.

(обратно)

75

Братья Маркс — знаменитые комики времен становления звукового кинематографа. Адольф (он же «Харпо» — «арфист»), второй по старшинству, пытался сделать карьеру на немом экране, но эта попытка провалилась. Однако позже он взял реванш, бесподобно сыграв ирландского парня, который не знает ни слова по-английски и изъясняется с окружающими с помощью немыслимых гримас и ужимок.

(обратно)

76

Повесть Джоанны Спири, написанная в конце XIX века и ставшая классикой детской литературы. Маленькая Хайди остается сиротой, когда ей только год от роду. Родственники, устав заботиться о малышке, отправляют девочку в Швейцарские Альпы, к дедушке-отшельнику. Ни дедушка Альм, ни Хайди не догадываются, насколько это изменит их жизнь.

(обратно)

77

Библия, изданная и бесплатно распространяемая организацией «Gideons International». Обязательная принадлежность номера в отеле или мотеле.

(обратно)

78

Торговая марка зимней обуви компании Kaufman Footwear. Начала выпускаться в 60-е годы и приобрела популярность после того, как сореловские ботинки стали частью экипировки служащих Миннесотской горнодобывающей компании. Чтобы покупателям было проще определиться с выбором, компания разработала систему маркировки, позволяющую выбрать обувь для определенной погоды и температуры.

(обратно)

79

Корпорация, контролирующая вторую в США (после «Wal-Mart Stores») сеть недорогих магазинов, книжных магазинов, кафетериев, аптек, хозяйственных магазинов типа «Все для дома». Основана как «S. S. Kresge Company» в 1912 году, хотя первый магазин был открыт еще в 1897 году. В январе 2002 году компания объявила о банкротстве — при стоимости активов компании 17 млрд. долларов этот случай является крупнейшим в истории розничной торговли страны банкротством. К маю 2003 года было закрыто более 300 магазинов из 1500, но компанию удалось сохранить.

(обратно)

80

Универсальный магазин на Стейт-стрит в Луп, в центре Чикаго. Первоначально принадлежал фирме «Marshall Field and Co». Построен в 1885–1887 гг., когда электрическое освещение еще не получило широкого распространения, поэтому секции расположены таким образом, что каждая выходит в освещенный внутренний двор. Автор проекта — Г. Ричардсон. Традиционное лакомство дня посетителей магазина — фирменное мятное мороженое и шоколад.

(обратно)

81

«Сирс, Роубак энд Компани», компания широкого профиля; владеет сетью одноименных универмагов. Основана как фирма торговли по почте в 1886; в течение 100 лет (1893–1993) вела обширную торговлю по каталогам. Здание правления находится в Чикаго (небоскреб «Сирс тауэр»).

(обратно)

82

Кенмор-сквер — площадь и торговый квартал в г. Бостоне, шт. Массачусетс, в районе Бэк-Бэй, западнее парка Фенуэй. С 1965 года над площадью красуется знаменитая неоновая реклама нефтяной компании «Ситго». Неподалеку расположен Бостонский университет, поэтому район считается студенческим.

(обратно)

83

Сеть крупных однотипных универсальных магазинов, продающих товары по относительно невысоким ценам. Принадлежит «Target Corporation».

(обратно)

84

Ежедневная региональная утренняя газета. Издается в Детройте, шт. Мичиган. Основана в 1873 году.

(обратно)

85

Такую клятву дают в шутку люди, отнюдь не состоящие в скаутских организациях.

(обратно)

86

Уолтер Кронкайт (р. 1916 г.) — легендарный телерепортер. Был корреспондентом CBS во время Второй мировой войны. Брал интервью у всех президентов США — от Эйзенхауэра до Рейгана. Репортажи Кронкайта с Северного полюса, из самолета в состоянии невесомости, обо всех космических полетах американских астронавтов и т. д., стали классикой тележурналистики. 22 ноября 1963 года первым передал телевизионное сообщение о выстрелах в Далласе, когда был убит президент Дж. Кеннеди.

(обратно)

87

Дельмонико, Лоренцо (1813–1881) — повар, кулинар, владелец ресторана. Вместе с двумя дядями, Джоном и Питергом, содержал в Нью-Йорке рестораны европейской кухни: сначала на Уильям-стрит, затем на Брод-стрит, в 1876 открыл на углу Бродвея и 26-й улицы большой ресторан «Delmonico's Steak House», которым руководил почти полвека (ныне находится на Бивер-стрит). Основал сотни других ресторанов в городе, сделав Нью-Йорк второй «гастрономической столицей» мира после Парижа.

(обратно)

88

Один из самых популярных в США кантри-певцов.

(обратно)

89

Альбом Тори Эймос «Me and the Gun» (1991) посвящен чувствам женщины, подвергшейся насилию (сама певица пережила эту трагедию несколькими годами раньше). Теме противостояния мужчины и женщины посвящен и альбом «Strange Little Girls» — ремейки песен, написанных исключительно мужчинами.

(обратно)

90

Эминем и другие музыканты его группы тоже выросли на улицах Детройта.

(обратно)

91

Ты (фр.). Также переводится как «другой человек, ближний».

(обратно)

92

Я (фр.).

(обратно)

93

Роза колючая, роза с шипами (англ.).

(обратно)

94

Цыганка Роз Ли (Ховик, Роз Луиз) (1911–1970) — «Королева бурлеска», самая известная американская исполнительница стриптиза, который она подняла до уровня искусства. Снималась в кино, выступала на Бродвее и телевидении.

(обратно)

95

Фильм 1936 г. Джордж Армстронг Кастер — генерал армии США, участник Гражданской войны. Благодаря удивительной удачливости (за время войны под Кастером одиннадцать раз убивали лошадь, и при этом он сам не получил даже легкого ранения) его имя стало нарицательным: «удача Кастера» означает «постоянное везение». Удача отвернулась от генерала 25 июня 1876 г., во время сражения с войсками индейских племен сиу и шайен при Литл-Бигхорне. Маленький отряд из 225 человек был окружен десятикратно превосходящими по численности силами индейцев и полностью уничтожен.

(обратно)

96

Сеть магазинов, специализирующихся на торговле необычными, в том числе дорогими предметами серийного производства (персональные охлаждающие устройства, массажные кресла, аудиотехника, инструменты и т. п.), выпускаемых в том числе под собственной торговой маркой. Основана в 1977 г.

(обратно)

97

Питер Лорр (наст. имя Ладислав Лоуэнстайн, 1904–1964) — блестящий характерный актер с неподражаемой мимикой. Маленького роста, с лунообразным лицом и выпученными глазами, он прославился в амплуа злодея (от убийцы детей в «М» Фрица Ланга до Раскольникова в постановке «Преступления и наказания» фон Стайнберга) и лишь позже — многочисленными комическими ролями. Что касается Понтия Пилата, то эту роль ему играть не доводилось.

(обратно)

98

Игра слов. «Вот вам счет на три бакса» — эвфемизм, заменяющий выражения вроде «Хрен вам в рот» и др.

(обратно)

99

Художественно-документальное кино, основанное на фактах, взятых из реальной жизни. Возникло в 80-90-х гг. XX в., стало очень популярным на телевидении.

(обратно)

100

«America Online» — национальный провайдер Интернет. Самая крупная коммерческая онлайновая служба в США. Иногда эта аббревиатура также расшифровывается как «Army of Lamers» — «толпа ламеров».

(обратно)

101

Популярные американские журналы для девочек-тинейджеров, посвященные музыке, кино, косметике, отношениям со сверстниками и пр. «Бетти и Вероника» — комиксы о приключениях двух школьниц, блондинки и брюнетки, которые никак не могут поделить своего одноклассника.

(обратно)

102

Упрек (англ.).

(обратно)

103

Темпл, Ширли (р. 1928, настоящее имя — Ширли Темпл Блэк). Актриса, позже государственный деятель. В кино начала сниматься в возрасте трех лет. В 1934–1939 считалась одной из самых кассовых голливудских звезд, снимаясь в огромном числе мюзиклов, мелодрам и комедий: «Маленькая мисс Маркер» (1934), «Маленький полковник» (1935), «Бедная маленькая богачка» (1936), «Ямочки», «Хейди» (1937), «Маленькая принцесса» (1939) и др. С 1949 года прекратила сниматься, в 70-е годы стала активисткой Республиканской партии. Уже под своим настоящим именем была членом делегации США на сессии Генеральной Ассамблеи ООН (1969–1970), в 1974–1976 — послом в Гане, в 1976 году стала первой женщиной-руководителем протокольного отдела администрации президента Дж. Форда. Написала книгу воспоминаний «Ребенок-звезда» (1988).

(обратно)

104

Джакометти, Альберто (1901–1966), швейцарский художник-сюрреалист. Доминирующий мотив в его живописи, графике и скульптуре — человеческая фигура, чье трагическое одиночество подчеркнуто удлиненными пропорциями, истонченными до ощущения «призрачной» нематериальности.

(обратно)

105

Любительская пленка Абрахама Запрудера, снятая 22 ноября 1963 в Далласе и запечатлевшая момент убийства президента Кеннеди.

(обратно)

106

Сеть закусочных быстрого обслуживания, в которой продаются фирменные пончики (более 50 видов) и кофе. Основана в 1950 в г. Куинси, шт. Массачусетс.

(обратно)

107

Вещество, задерживающее свертывание крови.

(обратно)

108

Внутренне противоречивая ситуация. Выражение пришло из одноименного романа Дж. Хеллера. Согласно пункту 22 устава описанной в романе американской военной базы, летчика можно отстранить от полетов, если он сам об этом завит и если при этом его признаю сумасшедшим. Однако, любой, кто обращается с этой просьбой, уже не сумасшедший, а каждый, кто с готовностью продолжает летать, безумец по определению, но отстранить его от полетов нельзя — он не сделал заявления.

(обратно)

109

Сравнить Твит с Памелой Андерсон, исполнительницей главной роли в сериале «Спасатели Малибу», можно только в насмешку, но ассоциация напрашивается. «Шевроле Малибу» — популярная модель автомобиля среднего класса, выпускается с 60-х годов.

(обратно)

110

Алую букву «А» (от adulter) прикрепляли на грудь прелюбодейки как символ позора.

(обратно)

111

Гномик с голубой кожей в белом колпачке, главный герой французских комиксов, которые начали издаваться в 1958 г., а затем мультсериала. С 70-х гг. Смерф стал одной из самых популярных детских игрушек.

(обратно)

112

Маленькиечеловечки, персонажи фильма «Чарли и шоколадная фабрика», работавшие на фабрике Вилли Вонки.

(обратно)

113

Знаменитый джазмен начала XX века. Будучи белым, он гримировался на своих концертах под негра.

(обратно)

114

Вообще-то Баффи, Истребительница вампиров, героиня одноименного сериала, была девушкой, притом очень симпатичной.

(обратно)

115

«Прозвище дня» (смеш. фр-англ.).

(обратно)

116

Распоряжение «прекратить и воздерживаться впредь» — постановление суда или Приказ административного органа физическому или юридическому лицу прекратить незаконные действия и воздержаться от них впредь. Нарушение этого распоряжения может привести к лишению права заниматься той или иной деловой или общественной деятельностью.

(обратно)

117

Вокалистка и ударница группы «Карпентерс», умерла от анорексии в 1982 году.

(обратно)

118

Вероятно, Робби имеет в виду Сьюзи Кватро — рок-певицу, которая прославилась благодаря своему хрипловатому, «прокуренному» голосу.

(обратно)

119

Рокуэлл, Норман (1894–1978). Художник, иллюстратор, автор множества реалистических картин из жизни маленького американского городка, иллюстратор обложек журнала «Saturday Evening Post», «Четыре свободы» и графической серии, посвященных Всеобщей декларации прав человека ООН.

(обратно)

120

Добрый мечтательный песик, персонаж комиксов «Орешки» художника Ч. Шульца.

(обратно)

121

Так во время Первой мировой войны Союзники называли солдат армии США.

(обратно)

122

Интересно, кого Мартин видел в роли своей Джинджер? Астер, Фред (1899–1987, настоящее имя — Фред Аустерлиц) — танцовщик-чечеточник и актер. В 1933–1939 гг., в паре с Джинджер Роджерс, снялся во многих кинофильмах: «Веселый развод» (1934), «Потанцуем?» (1937), «Беспечно» (1938) и др. До 1932 года актер выступал в паре с сестрой Аделью, а после 1939 г. сменил много партнерш, прежде чем в 1949 году снова появился на экране в паре с Джинджер («Баркли с Бродвея»). В 1949 г. получил «Оскара» — «за особый вклад в киноискусство».

(обратно)

Оглавление

Дэвид Сосновски Обращенные

  Глава 1. Каждую минуту рождается кровосос

  Глава 2. Парень «подстели-соломку»

  Глава 3. Вишневые косточки

  Глава 4. Что умерло?

  Глава 5. Иисус прослезился

  Глава 6. Паршивец Лугоши

  Глава 7. Прогулка по магазинам

  Глава 8. Самый везучий на свете вампир

  Глава 9. День Ку-клукс-клана

  Глава 10. Папа Питер Последний

  Глава 11. Любимец без недостатков

  Глава 12. Шлепни Джека

  Глава 13. Толика предусмотрительности

  Глава 14. Детские штучки

  Глава 15. Цена всего

  Глава 16. Кларисса

  Глава 17. Они

  Глава 18. Эбола

  Глава 19. Кто бы мог подумать, что буддисты бывают такими противными?

  Глава 20. «Сова» ищет «сову»

  Глава 21. Интимная сцена

  Глава 22. 32-В

  Глава 23. Келли

  Глава 24. Ваш самый страшный

  Глава 25. Выход

  Глава 26. Буль-как-его-там

  Глава 27. Экстремальный секс

  Глава 28. Прекрасный синий цвет печали

  Глава 29. Маленький Бобби Литтл

  Глава 30. Мужские дела

  Глава 31. Счастливый конец

  Благодарность

  Oб авторе

*** Примечания ***