Газета День Литературы # 062 (2001 11) [Газета «День Литературы»] (fb2) читать онлайн

Владимир Бондаренко ДОЛОЙ АНТИГЕРОИЗМ!

В современной литературе, в культуре в целом назрел явный переворот. И он исходит не от неких радикальных или красно-коричневых кругов, он исходит из недр самого общества, а значит, пусть и неосознанно, и из души самих талантливых художников самого разного толка, направления и политической ориентации. Постмодернизм оказался всего лишь затяжной тяжелой болезнью перестроечного катастрофического общества. Писатель временно оказался не нужен никому, и вынужденно вовлекся в литературные постмодернистские игры, дабы хоть как-то оправдать собственное существование. Так же было в Европе перед Второй мировой войной, так же народ десятилетиями после Первой мировой войны подвергал осмеянию все героическое, воспевал дезертирство духа. Вспомним романы Ремарка и Олдингтона, вспомним раннего Хемингуэя, все закончилось капитуляцией Парижа и почти всей Европы. Может быть, учитывая этот печальный опыт, американцы не жалеют вливать миллиарды долларов в программы героизации своего общества, создавая тысячи и тысячи вестернов, боевиков, мыльных опер, воспевающих стойкого и мужественного американского супермена. Честь им и хвала, но нам такой герой не нужен, у нас иной менталитет, иные традиции. И тем не менее, сегодня, будто очнувшись, идеологи современного российского общества от Союза правых сил до ЛДПР, от «Единства» до КПРФ делают ставку на активизацию и личности, и общества. Независимо от них и в литературных кругах начинается сражение за восстановление творческого духа, утерянного в годы перестройки. Талантливым русским художникам надоело притворяться инвалидами, живущими, как после конца истории, эклектическими перемещениями в прошлое. Им захотелось живого мяса. Кстати, во всем мире после 11 сентября, после ужасающе красивого взрыва американских небоскребов, лопнул миф о конце истории, вскрылась импотентная ложь Фукуямы. Мир замер в ожидании. Что будет впереди — никто не знает, но то, что будет развитие истории, будут перелистаны ее новые страницы, это несомненно. Оказывается, мир не так уж стар, как он о себе думал. Вот и художники, творцы, поэты зашевелились, захотелось чего-то свеженького. Посмотрите хотя бы новые книги одного из ведущих издательств «Амфора» — Секацкого, Крусанова, Назарова, ребята тянутся к неизведанному, живут новой историей. Полистайте страницы нового документального романа Ильи Стогоffa "Революция сейчас". Позже мы дадим в нашей газете развернутую рецензию на эту книгу. Но я хотел бы обратить внимание читателей на следующее. Мне плевать на его эпатажное двойное американизированное ff, издержки роста, детскую болезнь левизны, но то, что молодой модный автор тянется ко всему творческому в нашем обществе, это несомненно, и то, что он не намерен прощать авторам нашей катастройки, это тоже несомненно. Пусть пример Альдо Моро до конца дней тревожит Горбачева, Ельцина и компанию. К тому же я согласен с Ильей. Пусть иным французская молодежная революция 1968 года кажется фарсом и нелепостью, но именно она подвигла Францию на новый виток ее развития и, кстати, заставила уважать своих граждан. Сейчас антигероизм становится немоден везде, даже в женской моде. Сам по себе творческий дух отрицает антигероизм. Антигероизм атакуют с разных сторон. Со стороны поклонников и сторонников Большого стиля, со стороны нашего традиционного реализма, внимательно отображающего процессы в нашем обществе. Разве «Пиночет» Бориса Екимова или же "Миледи Ротман" Владимира Личутина с его странно-возвышенной одинокой фигурой русского еврея Ивана Ротмана не героичны? Героична романтическая проза Леонида Бородина, героичен весь Александр Проханов. В последнем мистическом, фантасмагорическом, и в то же время актуальном романе "Господин «Гексоген», как бы соединившем в себе сразу и условную трагичность Мамлеева, и пейзажность и лиричность Юрия Казакова, и насыщенность действием Анатолия Афанасьева, все его персонажи — героичны, от негодяев до подвижников. Но и сам Юрий Мамлеев в новом романе тоже явно тянется к героизму. Героичны новые стихи Юнны Мориц: "Сползает огромная пена / С правозащитного молока — / Крови там по колено / И ловушка для дурака". Или же "Презрение к народу — низость духа, / Животный страх перед судьбы огнем…/ Пожар войны, и голод, и разруха / Напомнят о народе, — да, о нем…" Юнна Мориц абсолютно права. Презрение к народу напрямую соединено с антигероизмом и постмодернистским избранничеством. Уже и лидеры постмодернистов признают свое бессилие перед нашим читателем, перед нашим неисправимым народом. Владимир Сорокин заявляет в своем недавнем интервью в «Плейбое»: "Я всегда воевал с литературой. Хочу, чтобы с наших глаз спали эти книжные очки, через которые мы, особенно здесь, в России, видим весь мир, тут страна чрезвычайно литературизированная…" Никак людей не убедить, что к литературным персонажам неприменимы никакие этические и нравственные правила, что это не герои, а лишь буковки на бумаге. И даже поклонники творчества Сорокина начинают подражать его героям, хотя бы в речи. Тем самым тоже становясь героями, а не буковками. Это окончательно убило нашего постмодерниста: "Это связано с силой мифа литературы в нашей стране. Вот, например, в кино так не происходит. Воспринимают фильм как фильм — не более. Не менее. А литература — просто загадка какая-то: ну почему печатное слово в России так сильно воздействует? Сколько можно?"

Терпите, господа постмодернисты, даже вас переварили, даже вы оказали реальное влияние на реальную жизнь. Пусть и отрицательное. Но все равно — живое. К героизму сейчас призывают все политики, Явлинский с компанией — к героизму в пользу Америки, Митрофанов и Жириновский — к героизму в пользу талибов. Бог с ними. Очухавшись от антигероической эпохи, народ сам разберется, к какому героизму ему идти. А то, что это вызовет несомненный взлет в нашей современной литературе, — несомненно. Может быть, не случаен творческий подъем у писателей старшего поколения, не случайны блестящие циклы стихов у Юрия Кузнецова, Геннадия Ступина, Глеба Горбовского, Юнны Мориц, Игоря Шкляревского, предсмертные стихи Татьяны Глушковой. Они сами по себе стали героями, преодолевая безгеройное время. А сколько сейчас появляется нового! Скучно жить в безгеройном времени, господа! Даже Виктор Ерофеев в своей колонке в «Труде» поднимает на щит героизм. Творческий дух неистребим в народе. В литературе. В культуре.

(обратно)

Татьяна Глушкова ГОРИТ ДОМ СОВЕТОВ

Дождь отказался лить — смывать следы,

и снег помедлил — падать простодушно.

И солнце ясным глазом с высоты

глядело на расстрел… И было душно

в тот день осенний: следковатый чад

клубился ввысь… Какой листвы сожженье?

О, снегопад, — как милосердный брат,

приди на поле этого страженья!

Глазам невмочь! Нет мочи — обонять

паленый запах человечьей жертвы;

тысячелетье было не слыхать

такого духа — как восстал из мертвых

Христос… И это капище в Москве

во имя… Да не будет он помянут!..

Чернеют хлопья сажи на траве:

чей взор они, липучие, обманут?

То Ирод из Кремля справляет пир.

Кошерное несут ему жаркое.

Стекает по кистям беспалым жир.

Кровь, как вино, течет, течет рекою…

(обратно)

Игорь Шкляревский ИЗ НОВЫХ СТИХОВ

* * *

Привыкают глаза к византийскому блеску,

Там небритый пастух вырезает свирель

И Овидий свивает из конского волоса леску,

Наслаждаясь лукавой беседой с ловцами.

Даль блестит! И в руке рыболова макрель

Пахнет свежими огурцами…

* * *

Там было озеро в окне…

В прохладной деревянной школе

И я был счастлив поневоле,

Воды серебряные блики

Переливались на стене.

Учитель с ведрами черники

И теплым хлебом из пекарни —

Под вечер приплывал ко мне.

Кончались летние каникулы

И весла в заводи курлыкали.

* * *

Приходит ночь без темноты,

Я вижу лодки и мосты

И возникает мысль опасная

О том, что яблоко зеленое

На самом деле не зеленое

И роза красная — не красная.

На небе дня и ночи нет,

И в никуда уходит свет.

* * *

Вечерами таинственно-синими

Прилетает окно негасимое…

Вижу книги на ветхой стене,

Вижу свет и любимые тени,

И знакомая ветка сирени

Расцветает в бездомном окне.

(обратно)

Владимир Личутин CУКИН СЫН (опыт психоанализа)

Не чудо ли, но она прибрела к нам сама на усадьбу, как говорят в таких случаях — свалилась прямо на голову. Собака громадная, сивой масти, голова лошадиная, глаза оранжевые, глубоко спрятанные, хвост крючком, ноги-ходули, — и этот пес едва переставлял негнущиеся палки. Весь неухоженный жалкий вид его и бесконечная тоска в глазах, эта заброшенность когда-то породистого дога, конечно, вызвали у моей жены невольное чувство сострадания. А куда нам с этой обузою, когда вот тут, под ногами вьется своя молодая собачонка, еще щеня, напоминающая окрасом зырянскую лайку; куда нам с блудней, наверное, выкинутой от барского стола по болезни или за ненадобностью, ибо догу подавай теплую фатеру и пятилитровую кастрюлю пойла, и желательно с мясом… а нам и своего-то псишку не прокормить, хотя и своя душа, и последнее из кастрюли вытянет. Но приблудный псец глядел так жалобно, вымаливая хоть бы толику сострадания, его худоба была столь уныла и безвольна, что и каменная душа тут ворохнется. И участливый взгляд, брошенный на его понурую фигуру, был немедленно уловлен, подхвачен незваным гостем, и, пробираясь к нашему сердцу, дог завилял крючковатым хвостом. "Бедная собака", — жалостливо сказала жена, разглядывая случайного гостя, при виде которого невольно устрашалась наша душа: схватит за руку — и хрупнет кость, поймает за ногу — и лопнет лодыжка. Экий крокодил, упаси Господи угодить варнаку в пасть, заглотит за милую душу — и не подавится же гад. "Почему гад? — наверное, поймала мою мысль жена. — У нее и болячка на бедре. Наверное, потерялась, иль бросили по старости. Какие жестокие люди водятся на свете. У них на месте души камень". Я молчал, невольно подхватываясь под чувства жены и попадая в их плен; да и дог, братцы мои, из того собачьего племени, на которое сверху вниз не плюнешь; несмотря на худобу и пониклый жалобный вид, он производил должное впечатление. Эх, кабы места побольше в дому, да деньжонок погуще в кармане… И эту глубоко запрятанную мысль пес тоже, наверное, прочитал в нашем взгляде; наши колебания передались ему и закрепили уже не случайное появление; он становился уже посланцем небес, уже не случайным приблудником.

Из сумбура наших скрытых чувств пес выискивал странным образом лишь нужное себе, словно бы он мог читать их, как открытую книгу; значит, мысли, едва появившись, отрываются от нас, от бренной костяной оболочки и вплетаются в некий энергетический шлейф, плавающий над землею, в некую энергетическую реку. Пес завилял хвостом, и согбенная его спина, и впалый животишко со шпангоутами ребер приобрели не то чтобы достойную осанку, нет, но по ним пробежала легкая дрожь слабо пробужденного достоинства, пока глубоко спрятанного до времени. Нет, мы не хотели его оставлять, даже мысли такой не было, я даже схватил лыжную палку и, нерешительно замахиваясь, погнал пришлеца со двора. Он остановился у ворот и, зажав хвост меж тощими будыльями задних ног, с тоскою вгляделся в проем, где виднелись весенний захламленный двор с прысками воды-снежницы, серая стена дома и высокое крыльцо, возле которого он только что уныло стоял, сразу приняв их за свое владение. Это был не его дом, но пес, отчего-то приняв его за свой, не хотел уходить, униженным видом вымаливая себе жалости. А может, милостыньки? Кусманчика хлебушка, хоть бы заплесневевшей корки иль обглоданной костомахи, чтобы поточить зубы. Эх, братцы мои, голод не тетка, заставит и кирпичи есть. Вот так, милые вы мои!

Я же вгляделся в простор нашей улочки, особенно унылой в весеннюю пору, безлюдной в полдневный час, словно бы на нее перекладывая случившиеся обстоятельства и отыскивая в ней спасения. И тут из соседней усадьбы, плотно обставленной новехоньким забором, появилась женщина, и не просто бабеха, но жена нового русского. И если бы не знать, что она супружница того солидного лысоватого мужика с нарочито простецким лицом, для которого два года воздвигались хоромы, а узкий клочок земли, перекупленный для проезда на свой двор, встал человеку в десять тысяч зеленых, то эту случайную дамочку можно было бы принять за усталую прислугу, коя в недавние годы была в секретаршах у чиновника средней руки и в годы великого перелома была списана не то чтобы за ненадобностью, но за изжитость, за истертость, выпитость когда-то привлекательного лица. Этот тип человека встречается частенько именно в городах; каменные вавилоны накладывают какую-то мелкость на лицо, невыразительность, блеклость; женщина увяла, но не отдаваясь до сих пор неизбежной старости, все пытается навести марафету на обвислые бульдожьи щечки, на приспущенные веки, на стертые бровки, чтоб тушью и румянами выявить те места, кои давно уже потеряли былую первородную яркость. И эти горько приспущенные губы со следами неровно облизанной помады лишь подчеркивали осеннюю пору. И одета-то она была небрежно, в какую-то кацавейку, какая попалась под руки, и вся, зябко скособоченная, походила на нашего приблудного пса. Но первые же слова показали заносчивость женщины; она была хозяйкою не только своего подворья, упрятанного за забор, но и всей улицы, а может, и подмосковной слободы, скрывшейся в захламленные, погибающие леса. Жена поникла под ее взглядом и потеряла на время дар речи, пока не раззадорят, не обожгут сердце. Конечно, за соседку говорили ее деньги, деньги давали ее словам того весу и власти, коего не заслуживали бы, но, увы, заставляли невольно прислушиваться и подчиняться против своей воли. Приблудный случайно нашел себе поддержку, он даже приободрился и ребристым запущенным телом с круглой язвою на лопатке, приник к заступнице. Нам бы закрыть ворота перед этой парочкою, и всей бы истории не приключилось.

— Может заблудился, иль потерялся? — спросила соседка таким тоном, словно мы были виноваты в том. — А может и выкинул кто? Вот за это я и не люблю людей. Я люблю собак, но не люблю людей. Они хуже скотов, у них нет сердца. — Она брезгливо погладила пса. — Боже мой, какой он несчастный, какой безответный! Ну как можно — выгонить собаку? Я жалею несчастных, я устраиваю их в богадельню, у меня четыре собачонки во дворе. Вы бы взяли к себе… Смотрите, какой прекрасный добрый дог! Он, кажется, не чистопородный? Вы как думаете? Беспородного трудно устроить. Какая милая собачка, какой умный взгляд.

С этими словами пес благодарно воззрился гнедыми омутами, в глубине которых блеснула признательная искра. Я-то по наивности своей решил, что из омутных провалищ сверкнул взгляд дьявола. Да что только не примстится бедному писателю, которому во всем видится чертовщинка.

— Возьмите к себе, хотя бы дня на два. Я буду кормить. Я устрою ее в хорошие руки.

Порыв женщины был искренен. Она заплакала, не тая слез. Носик пипочкой покраснел, а все блеклое, невыразительное лицо вздернулось на худой шее. Женщину в ее переживаниях стало жальче бродячего пса, как-то вдруг забылось, что она живет вот за тем высоченным забором, куда целую неделю глухой зимою свозились на машинах уже взрослые голубые ели для высадки; там урчал экскаватор, рыли ковшом мерзлую землю; нетерпеливой новой знати хотелось побыстрее украсить свой быт, и вот они закапывали лишние деньги, каким-то образом ловко умыкнутые у тех несчастных, кто едва сводил концы с концами, пробавляясь черствой горбухою. Но эта дама из бывших (из деревни ли, из городского ли барака) уже давно позабыла свою посконность, свои крестьянские корни, и, зачалившись случайным якорем за другую жизнь с помощью выжиги мужа, она уже не чуяла человеческого горя, видя в несчастных лишь неловкость, леность, неумение жить. Им не пофартило, они сковырнулись с телеги на верткой дороге — и в том лишь их вина, что не усидели.

Жене стало жалко соседку, ей было неловко смотреть на ее слезы, ей казалось, что это она жестокосердная, это она немилостивая и позволяет несчастному существу погибнуть на дороге, как последней твари. Жена кивнула: я в этом деле был не в счет, ибо в жалостной ситуации, требующей особой сердобольности, мужики по грубости своей натуры вовсе лишние люди (так полагают многие женщины).

— Только на два дня, а там я устрою, — умоляла женщина так искренне, словно просила о крохотной жертве, ей крайне необходимой.

Я смущенно смотрел на нее во все глаза, стараясь понять ее мотивы; что так приневоливало сердешную? Хотелось знать о собачнице, что так приневоливает заниматься судьбою несчастных животных? Не просто же жалость, ибо в наше многострадальное время так много бедных, нуждающихся в защите, так много нищих, несчастных стариков и просто бездомных, кому негде приклонить головы. Подумалось: и неуж этот немилосердный вихорь несчастий никак не коснулся ее головенки, не приобдул седеющих волос? Как надо было возненавидеть свой народ, несчастного ближнего своего, чтобы крохи тепла передать бродячей скотинке, вдруг уверовав, что собака более достойна сострадания, чем человек. А быть может, ей мерзко жалеть слабого и униженного, ограбленного ею, ибо в ответ на подачку, на милостыньку можно нарваться на вопрос: а откуда ты раздобыла деньжонок, каким таким ветром надуло? а не наворовал ли твой муженек? Да, братцы мои, собаку пожалеть куда легче, она не спросит, откуда взялась баранья лопатка, иль свиная отбивная. И глядя в благодарные глаза безответного существа, становится светлее на душе, словно бы ты отчиталась перед Господом, откупилась, отладила себе ступенечку в рай.

— Она домашняя, она была в хорошей семье и потерялась. Таких собак на улицу не выкидывают.

Женщина приступала, не спрашивая, есть ли у нас возможности держать, и по тону ее понятно было, что ее не интересуют такие тонкости. Она ушла в свою крепость и скоро вернулась с шерстяным одеялом, постелила на нашем крыльце возле самой двери, показав тем самым, что у приблудного дога нынче есть свое место; пес устало развалился, положил тяжелую телячью морду на передние лапы и воззрился на меня из мрачных глубин коричневым презрительным взглядом, но тут же заморгал и отвел глаза. Мне показалось, что он услышал мою укоризну и смутился. Слуга-армянин скоро притащил новенькую пластиковую миску и пакет с «педигри», с этим сухим консервированным крошевом, от которого вольные природные собаки скоро лысеют. Перепало чуток от господского стола и моему псишке, но Черныш понюхал и равнодушно отвернулся. Ему бы костомаху, пусть и подкисшую, но с лохмотьями мяса, — вот это трапеза умильная и ненадоедная до скончания дней. Дог же с удовольствием смел свой порцион; значит действительно он живывал прежде у людей богатеньких, предприимчивых, кто откусил от демократического пирога на всю пасть.

К ночи моя собака тоскливо завыла; это был плач обиженного ребенка, коего забыли, обделили ласкою. Я зажалел Черныша, пошел на двор, чтобы успокоить нашего псишку, и едва открыл дверь, потому что снаружи ее подпирали. Это дог подоткнул под порог громадную голову и невольно закрыл выход. Я шумнул на бомжа, велел посторониться: дог нехотя приотодвинулся на пару дюймов. Черныш залился лаем, вскочил на крыльцо, но дог приоткрыл пасть, и я увидел, сколь страшна она. Хозяйские права лайки были ущемлены; обижали хозяина, а она не могла защитить. Да к тому же было занято ее любимое место, самое высокое на дворе, откуда так хорошо все было видно. Если существует на усадьбе собачий трон, господское лежбище, то оно именно у порога, на лестничной площадке, — и он, этот трон, принадлежал по праву Чернышу и вдруг был отнят незваным чужаком с такой уродливой неприглядистой рожей. И как было тут не взняться, не осатанеть. Да тут любой бы на его месте вызверился бы, полез на отпор, схватился не на жизнь, а на смерть. Я почуял дурное; шерсть на загривке у моего Черныша встала дыбом, морда заморщинела, блеснули молодые клыки. Эх, зырянская ты лаечка моя, да мелковата ты для такого зверя, не осадить тебе, не взять власти, ибо против лома нет приема. Чтобы утешить собачонку, снять с ее души накипь, я вынул из холодильника вовсе дрянную косточку, бросил Чернышу. И это было моей ошибкою. Дог скинулся с крыльца за добычею, чтобы перенять ее. И вроде бы такой нескладеха, такой весь развинченный от природы ли, от житейских ли нужд, но он метнулся со ступенек с быстротою молнии и перехватил подачу, казалось, на самом излете, и, не жуя, сунул себе за обвислую щеку, как огромный хомяк, и тут же проглотил. Мой бедный песик взвыл от невыразимой обиды, он даже не взвыл, а подавился бешенством и бросился на ненавистного пришельца, повис на длинном ухе, похожем на грязный вехоть, и, упираясь передними лапами, стал тащить дога на себя, чтобы опрокинуть его. А там, братцы, можно при удаче и вонзиться в шею, достать до черных мясов. А судя по хватке, намерения у Черныша были самые жестокие: собаки в подобных случаях, когда дело касается еды, сразу вспоминают природные волчьи обычаи и становятся безжалостными. Дог не стонал и не скулил, он вроде бы подчинился остервенелой собачонке, понимая свою вину, и, может, хотел ее загладить, но не знал как. Он лишь мотал головою, отрывая Черныша от земли, полоскал, как тряпицу, но и мой юный кобелек был на удивление упорен и ожесточен до крайности. Я даже прижалел найденыша и хотел разнять драчку; но моей услуги не потребовалось. В какую-то секунду дог подмял лайку под себя, крепко помял, прокусив ногу и оставив на шее рваную рану, тут же, сыто, равнодушно зевнул, поднялся на крыльцо и улегся под дверью. Пес-хозяин был унижен дважды в короткое время. Он забрался под дом в сырую мрачную нору и, тоскливо подвывая, как бы напрочь зачеркивая грядущий путь свой, принялся зализывать раны. Два дня он не появлялся из своего схорона, а когда вылез, это был уже другой Черныш — сниклый, с пригорбленной спиною и постоянно виноватой мордой. Глаза у него слезились, корма от меня не принимал, от присутствия пришлеца постоянно вздрагивал, уже не задирал его, не прихватывал за ляжки. Страх завладел им настолько, что даже в коридоре, скрытый от властного кобеля, он боялся укусить сладкую косточку, словно бы чуял подвох. Значит, гипнотическая власть, основанная на страхе, вернее дух ее передается и на расстояние, преодолевая все затворы и запоры. Жена видела эту сценку и сказала укорливо:

— Ну кто же так делает?.. Теперь он взял власть и нам не прогнать его. Да и зачем прогонять? Он такой сильный.

Теперь догом восхищались, признав его особенную власть, а Черныша прижаливали, как несчастное безропотное существо. Женщины обычно боятся силы, но с особенными оттенками, которые трудно передать словами, любят ее; сила покрывает их страхи, придавливает сердечные вихри, не дает душевной сумятице забрать над человеком всю власть, пригнетает мраки. Я не хотел признавать себя за Черныша, но эта снисходительность, с какою жена посмотрела на меня, как бы уравняла меня с псишкой. Так мне показалось, конечно, в ту тревожную минуту и воспринималось особенно обостренно; ведь мы, писатели, оказались вдруг лишними в своем отечестве. Помнится, (ой как давно то было!) — мать, взглянув на меня, худенького, невзрачно одетого в какую-то рыбацкую брезентовую робу, поразившись моему бедному виду, вдруг воскликнула с искренней недоуменной жалостью:

— Лучше бы ты не учился, не протирал штанов столько лет, а работал бы шофером! Ты посмотри, как одевается твой сосед, и дом у него полная чаша!

Нынешнее настроение я, конечно, надумал, нагнал сумеречного ветра в голову. И к собаке наша бессловесная перепалка не имела никакого отношения. На следующее утро дога забрали охранять новострой; за дощатым забором спешно воздвигали каменные палаты, надо было кому-то охранять. Черныш, весь жалкий, с опущенным хвостом, с надранным чубом, вылез из убежища и, часто оглядываясь на ворота, всполз на крыльцо и улегся без всякого победительного вида. Двор как-то разом опустел, словно из него изъяли самое необходимое, никто свободно не вздохнул, не распрямил груди, да и я, грешным делом, зажалел дога, которому не было даже имени. Он был безымянный, он где-то оставил свое прозвище, и сейчас небесный покровитель, если он есть и у собак, оставил это покинутое существо без присмотра. Ведь мы с именем живем, под ним и записываемся в небесный синодик.

Вечером было особенно грустно: моросило, деревья во дворе стояли нахохленные, черные вершины елей гуляли по низкому небу, скрипели побитыми короедом стволами, будто их душа просилась на волю; от ветра шатались наши хлипкие ворота, по дачной улице, как по мрачному ущелью, ползли запоздалые машины. Мы зачем-то торчали на крыльце, зябко сутулясь, вглядываясь в тоннель двора, густо обставленный орешником, в прыски воды, залившие низину, вслушивались в собачью перекличку, подобно пожару, вспыхивавшую в поселке. Здесь, оказывается, было более одиноко, чем в городе, ибо высокие заборы разделили все поселение на добровольные резервации; и случись что худое, некуда кинуться за помощью, некого дозваться в глухой тишине.

Продолжение следует

(обратно)

ХРОНИКА ПИСАТЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ (новости. почта. события. факты)

ШМЕЛЕВСКИЕ ЧТЕНИЯ В АЛУШТЕ Кажется, только недавно имя Ивана Сергеевича Шмелева и его произведения вернулись на свою Родину, а вот уже в Крыму прошли Х Крымские международные Шмелевские чтения по теме: "И.С. Шмелев и литературный процесс ХХ—ХХI веков: итоги, проблемы, перспективы". Они проходили в Алуштинском мемориальном комплексе, включающем три музея: А.Н. Бекетова, С.Н. Сергеева-Ценского и И.С. Шмелева. Из Киева, Москвы, Симферополя, Калуги, Днепропетровска, Магадана, Санкт-Петербурга, Дубны, Твери, Владимира, Мытищ, Одессы, Гродно, Севастополя, Дании, Германии съехались более шестидесяти человек, доклады которых были отобраны для конференции. Среди них были известные литературоведы, филологи, доктора наук, профессора, преподаватели и аспиранты институтов, работники архивов, учителя православных гимназий, музейные работники, литераторы.

Открытие конференции приветствовали алуштинский городской голова С.В. Колот, министр культуры Автономной республики Крым М.М. Голубев, а также представитель Фонда развития экономических и гуманитарных связей "Москва — Крым", председатель оргкомитета конференции, директор Алуштинского музейного комплекса кандидат филологических наук В.П. Цыганник.

Чтения открылись докладом доктора филологических наук, профессора ИМЛИ Л.А. Спиридоновой "Светлое царство русское — миф или реальность?" и докладом доктора филологических наук, профессора из Днепропетровска В.Д. Наривской "Литературная личность И.Шмелева на границах эпох".

Конференция работала по семи секциям, названия которых красноречиво свидетельствуют о широте и разнообразии поднятых проблем, связанных как с самим И.С. Шмелевым, так и с литературным процессом ХХ века. Вот только некоторые из них: "Жизнь и творчество И.С. Шмелева", "Славянская литература на рубеже веков", "Украинская диаспора: контакты и тенденции развития", "Религиозно-философские искания писателей ХХ века", "Российское зарубежье: имена, проблемы, сохранение наследия", "Исторические процессы ХХ века в формировании мировоззрения: факты, документы, архивы", "Языковые проблемы в современном мире: динамика языковых контактов" и другие.

Все вышеназванные доклады вызвали живую заинтересованную дискуссию, с интересом также были встречены выступления А.П. Черникова из Калуги, Т.Ф. Филатовой из Днепропетровска, Ю.У. Каскиной из Москвы и других исследователей творчества И.С. Шмелева. Союз писателей России представляла на этих чтениях Г.Г. Кузнецова-Чапчахова, выступившая с оригинальным докладом "Иван Шмелев и советские писатели об Октябрьском перевороте. 20-е годы", который обилием включенного в него нового материала вызвал большой интерес у большинства участников чтений.

ПРЕМИЮ ВРУЧАЕТ СЫЗРАНЬ В погожие сентябрьские дни в городе Сызрани состоялось вручение всероссийской литературной премии имени А.Н. Толстого, которая была учреждена в этом году Союзом писателей России, администрацией города Сызрани и Самарской областной писательской организацией. Лауреатами премии 2001 года стали прозаики Василий Иванович Белов (г. Вологда), удостоенный этой награды за книги «Кануны», "Привычное дело", "Плотницкие рассказы", «Лад» и "Тяжесть креста"; Евгений Васильевич Лазарев (г. Самара) — за сборники рассказов "Липа вековая", "Жених и невеста" и "Свирепые воды"; а также исследователь жизни и творчества А.Н. Толстого Виктор Васильевич Петелин (г. Москва) — за книги "Судьба художника", "Алексей Толстой" и «Заволжье». Была вручена также одна поощрительная премия, которую получил старейший сызранский писатель Николай Михайлович Овчинников — за рассказы последних лет, составившие вышедшую как раз к этому дню книгу "Древа ветвь плодоносящая".

Церемония награждения лауреатов проходила в местном драматическом театре, где премию вручали мэр города Сызрани В.Г. Янин и секретарь Правления СП России Н.В. Переяслов.

В рамках данного мероприятия состоялись также писательские встречи с читателями в Сызранском военном авиационном институте, который на сегодня является единственным в России, где готовят военных вертолетчиков, сражающихся затем в Чечне с бандформированиями Хаттаба и Басаева, а также в механико-технологическом техникуме (в котором в его бытность реальным училищем учился молодой Алексей Толстой) и одной из общеобразовательных школ города. Помимо самих лауреатов во всех литературных мероприятиях участвовали также поэт Олег Шестинский (г. Москва), прозаики А.Громов, А.Малиновский и поэт Е.Чепурных (г. Самара), сызранские писатели О.Портнягин, В.Харитонов, О.Корниенко, кинооператор Анатолий Заболоцкий (г. Москва), снимавший такие фильмы В.М. Шукшина, как «Печки-лавочки» и "Калина красная", а также председатель Самарского межрегионального литературного центра им. В.М. Шукшина Г.Д. Матюхин.

Казалось бы, авторитет современной литературы сегодня упал ниже некуда и писательское слово уже ничего для людей не значит, но встречи в Сызрани показали обратное: народ тянется к настоящей литературе, жаждет услышать от писателей правду "о времени и о себе", читает их книги и любит подлинно глубокую литературу.

К слову сказать, к этим дням Самарская писательская организация успела выпустить очередной номер литературного альманаха "Русское эхо", в котором помимо писателей Самары опубликованы также произведения сразу трех авторов из Сызрани — Александра Карякина, Екатерины Никитиной и Вячеслава Харитонова; это издание тоже было представлено читателям-сызранцам. Думается, что с некоторыми произведениями "Русского эха" было бы нелишне познакомиться и читателям столицы — скажем, с подборкой великолепных стихов Евгения Чепурных "Лети, мой конь, лети", рассказами Ивана Никульшина "Поминки на берегу Исети", "Пионер и пионерка" и "На бабушкину кашу" или с повестью молодого прозаика Виктора Дерксена "Падение в рай", представляющей собой исповедь наркомана.

Говоря о состоявшемся в Сызрани мероприятии, хотелось бы особо отметить то отношение к литературе (да и культуре в целом), которое наблюдается в этом городе. По словам сызранского мэра Василия Григорьевича Янина (кстати, если вспомнить об организационной и издательской деятельности еще и нашего московского Янина — Игоря Трофимовича, то впору писать исследование о вкладе носителей этой фамилии в русскую культуру), так вот — по словам В.Г. Янина, на культурные проблемы Сызрани сегодня выделяется ни много ни мало, целых 15 процентов городского бюджета! Сравните-ка с теми "ноль целых ноль десятых", которые отведены культуре в бюджете государства, и помимо воли мелькнет сожаление, что нашей державой и нашей культурой не руководят сызранские мэры…

Может быть, это и покажется кому-то изрядным преувеличением, но в последнее время создается такое впечатление, что Москва все откровеннее утрачивает роль культурной столицы России (думается, тут есть над чем задуматься Ю.М. Лужкову) и эту роль, как выпадающее из рук знамя, подхватывают областные и даже районные центры Отечества. Так, благодаря тонкому пониманию нужд культуры и ее значения для сохранения нации, которое проявили многие губернаторы и мэры РФ, за последние годы учрежден целый ряд всероссийских и местных литературных премий, установлены доплаты к писательским пенсиям, выделяются дотации на издание книг местных авторов, проводятся писательские пленумы и совещания молодых литераторов. В той же Сызрани несколько лет назад прошел один из этапов Всероссийского совещания молодых писателей, поддерживается творческая жизнь живущих здесь авторов, а теперь вот учреждена всероссийская литературная премия. Так что не случайно сегодня бытует мнение, что возрождение России начнется из провинции — оно там уже давно идет полным ходом, и состоявшееся на сызранской земле мероприятие — это еще одно тому подтверждение. Другое же (и, может быть, даже более весомое, чем премии) подтверждение этого — издающиеся при помощи городской администрации книги сызранских авторов. Вот, например, только некоторые из них:

Надежда Алексеева. Любви моей не обмани: Стихи. — Сызрань: Самарское отделение Литературного фонда России и Сызранская городская организация СП России, 2000.

Книга лирики сызранской поэтессы посвящена главной теме женского существования на земле — любви. И среди помещенных в ней стихов есть немало хороших, прочувствованных строк: "Ангел свечи потушил. / Бог любви меня лишил — / За надменные глаза, / Где на дне дрожит слеза… / Покарал Господний меч / За неискреннюю речь". Думается, что понимание неотвратимости такой вот Божьей кары за неискреннюю речь не помешало бы очень многим из современных поэтов.

На разные голоса: Кассета сборников стихов поэтов Сызрани: Г.Цыпленкова, "Убегу в ромашковую заводь"; С.Кирюхин, "Осенние аккорды"; Е.Никитина, "Колыбельная для любви"; Л.Невская, "По расписанию судьбы"; "На разные голоса": М.Обрезкова, М.Шишкова, Ю.Кульняева, И.Павлова, В.Тимофеев, Н.Пшениснова, Е.Бирюкова, П.Кожевников. — Сызрань: Самарское отделение Литфонда России и Сызранская городская организация СП России, 2000.

Собранные в одну «кассету» сборнички сызранских поэтов демонстрируют как достаточно высокий в профессиональном отношении уровень их творчества (как, скажем, у Г.Цыпленковой), так одновременно и попытку философского осмысления самой жизни: "…Ты входишь спокойно и ясно. / Нет, мир не взрывается вмиг, / Но все ж — до чего же прекрасным / Становится знаков язык!.." (П.Кожевников).

Николай Овчинников. Древа ветвь плодоносящая: Рассказы и сказы о Сызрани. Повесть. — Сызрань: Самарское отделение Литфонда России и Сызранская городская организация СП России, 2001.

Проза старейшего сызранского прозаика рисует особый «сызранский» тип русского человека, создает живые, узнаваемые образы людей, способствует погружению в историю края. Запоминаются яркий поэтичный язык и точность бытовых деталей.

У старого окопа: Сборник стихов сызранских поэтов. — Сызрань, 2000.

Книга представляет собой своеобразный поэтический мемориал, созданный сызранскими стихотворцами в честь 55-летия Русской Победы в Великой Отечественной войне.

СОЛИДАРНОСТЬ С МИЛОШЕВИЧЕМ По инициативе Международного комитета в защиту Слободана Милошевича и Международного фонда славянской письменности и культуры в Москве состоялся вечер солидарности с томящимся в гаагской тюрьме лидером Югославии, приуроченный к дню его рождения. Выразить свою поддержку бывшему президенту Югославии пришли депутаты Государственной Думы РФ Николай Рыжков и лидер российских коммунистов Геннадий Зюганов, а также другие известные политики, ученые и писатели, в том числе М.П. Лобанов, Т.Н. Окулова-Микешина, Н.М. Сергованцев, Н.В. Переяслов и другие.

Одним из первых выступил брат Слободана Милошевича — Борислав Милошевич, и когда он начал свое выступление, раздался звонок мобильного телефона, по которому позвонил из гаагской тюрьмы Слободан, передавший благодарность всем собравшимся и высказавшим свое отношение к Международному трибуналу. Потом говорили Г.А. Зюганов, Н.И. Рыжков и другие ораторы. Все были единодушны в том, что Международный трибунал нелегитимен и не имеет права судить лидеров суверенных государств.

К сожалению, на этом вечере не было никого из представителей нашей высшей государственной власти, хотя, казалось бы, кому, как не Путину и не Касьянову, надо было примчаться сюда первее всех? Ведь если не остановить это откровенное международное самоуправство, которое было продемонстрировано в отношении Милошевича, то где гарантии, что завтра по указке США не будут выдернуты из своих спален и доставлены с завязанными глазами в Гаагу они сами?..

В ПРОГРАММЕ "IN CULTURE" В конце сентября в Министерстве по делам федерации, национальностей и миграции состоялась презентация проекта "Вся Россия глазами художников", осуществляемого в рамках программы "Весь мир глазами художников", которая являет собой одно из главных направлений некоммерческого партнерства по реализации программ культурного взаимодействия и развития "IN CULTURE" (генеральный директор — художник А.М. Асманов, инициаторы проекта — академики В.И. Кравченко и Г.А. Дубровская, писатель А.И. Хабаров, председатель АБ «Восход» А.И. Плющенко).

Первым шагом в осуществлении такого партнерства было создание в сети Интернет информационно-культурологического сайта с "IN CULTURE" (Интернет-адрес: http://www.vcu.ru ¹), содержащего помимо прочей информации страницы литературной критики со статьями Капитолины Кокшеневой и Николая Переяслова. И вот теперь — следующий этап, выпуск художественно-этнографического и культурологического альбома русских художников из серии "Золотого презентационного фонда". В попечительский совет издания вошли Патриарх всея Руси Алексий II, патриарший экзарх всея Беларуси, митрополит Минский и Слуцкий Филарет, директор музея «Эрмитаж» М.Б. Пиотровский, руководитель геральдической службы при президенте России Г.В. Вилинбеков, директор Пушкинского Дома Н.Н. Скатов и другие деятели культуры. В альбом объемом 640 страниц предполагается включить 300 цветных иллюстраций, в сопровождеии статей известных писателей (в частности, В.Г. Распутина), деятелей культуры, науки и бизнеса на русском, английском, французском и немецком языках. Печататься альбом будет в начале декабря 2001 года в типографии Ватикана (г. Милан).

На презентации программы, в которой принимали участие и представители СП России, выступил и.о. министра по делам федерации, национальностей и миграции В.А. Кирпичников, генеральный директор проекта А.М. Асманов, академик Г.А. Дубровская и другие участники этой акции.

НА ЯКУТСКОЙ ЗЕМЛЕ Во второй половине сентября в Республике Саха (Якутия) при поддержке Акционерной компании «АЛРОСА» прошло выездное заседание секретариата правления СП России, посвященное 95-летию выдающегося подвижника якутской культуры — писателя, ученого и просветителя — Дмитрия Кононовича Сивцева (Суоруна Омолоона). В работе секретариата и торжествах по случаю юбилея якутского писателя принимала участие также делегация Международного сообщества писательских союзов (МСПС) в составе Л.В. Щипахиной, О.Н. Шестинского и Т.Оразбаевой.

Помимо Якутска празднование юбилея прошло также в различных городах и поселках, связанных с творческой судьбой юбиляра. Делегация Союза писателей России во главе с В.Н. Ганичевым (в которую входили также С.А. Лыкошин, В.А. Костров, Е.А. Исаев, Ю.М. Лощиц, В.А. Карпов, Э.Ф. Володин, А.Ю. Сегень, В.И. Щедрин и С.И. Котькало) приняла участие в торжественных мероприятиях и провела ряд встреч с общественностью, которые состоялись в учебных заведениях, культурных и научных центрах республики. Заседание самого секретариата СП прошло в Академии духовности Якутии и было посвящено широкому кругу вопросов развития исторической культуры якутского народа.

Затем в Драматическом театре состоялось торжественное заседание, на котором были оглашены приветствия юбиляру от В.В. Путина, Комитета по делам национальностей при Госдуме РФ, Союза писателей России, Международного сообщества писательских союзов, общественных организаций, администраций улусов и предприятий Якутии.

Суоруна Омолоона также лично поздравили президент Республики Саха (Якутия) М.Е. Николаев и председатель правления СП России В.Н. Ганичев.

21 сентября, в праздник Рождества Пресвятой Богородицы, завершив официальную часть торжеств, писательская делегация вылетела в города Мирный и Ленск, где провела ряд встреч с читателями, а также воочию убедилась в героических итогах возрождения разрушенного наводнением Ленска.

ПИТЕРЦЫ ПРОСЯТ НЕ БЕСПОКОИТЬСЯ В последнее время в одном из писательских изданий прошла гневная информация о том, что авторитетнейшая в стране Санкт-Петербургская писательская организация якобы оказалась по умыслу И.И. Сабило и двух его соумышленников «ликвидированной», а вместо нее было создано новоиспеченное отделение Союза писателей России (чем, по мнению авторов этих материалов, питерским писателям нанесен непоправимый моральный ущерб). Однако каждому юридически грамотному человеку понятно, что на самом деле в городе на Неве не произошло ровным счетом ничего такого, что являлось бы основанием хотя бы для малейшей тревоги, ибо руководство Санкт-Петербургскойписательской организации всего-навсего провело необходимую перерегистрацию, приведя свой Устав в соответствие с Уставом СП России, что и повлекло за собой некоторое изменение в названии организации. Так что писатели Северной столицы передают всем привет и просят своих доброхотов чрезмерно не беспокоиться…

(обратно)

НАШИ ЮБИЛЯРЫ

РОССИЙСКАЯ ФЕДЕРАЦИЯ:

Красноперов А. Ф. , 1 октября, 80 лет (Марий Эл)

Сафуанов О. Г. (С.Бикмет) , 2 октября, 70 лет (Башкортостан)

Силам Ю. А. , 2 октября, 50 лет (Чувашия)

Горбовский Г. Я. , 4 октября, 70 лет (СПб)

Козлов А. М. , 4 октября, 85 лет (Кемерово)

Брыжинский М. И. , 6 октября, 50 лет (Мордовия)

Путилов Б. А. , 8 октября, 70 лет (Екатеринбург)

Ежов А. Ф. , 10 октября, 60 лет (Мордовия)

Галкин В. С. , 15 октября, 50 лет (Новосибирск)

Грехова Н. М. , 16 октября, 60 лет (Новосибирск)

Бирюлин В. В. , 16 октября, 50 лет (Саратов)

Кривошапкин А. В. , 17 октября, 60 лет (Якутия)

Григорьев В. Г. (Виталий Енеш) , 19 октября, 60 лет (Чувашия)

Абрамов И. В. , 19 октября, 85 лет (Брянск)

Белинский А. И. , 20 октября, 75 лет (СПб)

Стефанович Е. В. , 24 октября, 50 лет (Чита)

Поликутин Е. А. , 25 октября, 60 лет (Воронеж)

Зябрев А. В. , 26 октября, 75 лет (Красноярск)

Ханнанов Р. Н. (Х. Расих) , 28 октября, 70 лет (Башкортостан)

Ларин Е. С. , 30 октября, 75 лет (Ульяновск)

МОСКВА:

Гусев В. Б. , 1 октября, 60 лет

Беляев М. А. , 8 октября, 70 лет

Сбитнев Ю. Н. , 8 октября, 70 лет

Ляпин И. И. , 10 октября, 60 лет

Гребенюк В. П. , 12 октября, 60 лет

Ступин Г. Л. , 12 октября, 60 лет

Ющенко Л. А. , 13 октября, 80 лет

Бухараев Р. Р. , 18 октября, 50 лет

Кожухова-Петренко Г. П. , 19 октября, 70 лет

Трофимов А. А. , 22 октября, 50 лет

Бондарь А. Т. , 23 октября, 75 лет

От всей души поздравляем юбиляров с днем рождения!

(обратно)

ПИСАТЕЛИ И ПЕРИОДИКА

* * *

В сентябрьском номере газеты "Читающая Югра" (Тюменская область) подводятся итоги конкурса среди журналистов округа, публикуются стихи Александра Павлова, объявления о начале ежегодного исторического конкурса для старшеклассников и о выдвижении произведений на соискание литературной премии губернатора Ханты-Мансийского автономного округа, открытое письмо Ахмата Кадырова к представителям российской интеллигенции и другие материалы.

Грустнее всего читать материал о том, как ректор Уральского государственного (!) университета Владимир Третьяков подал в суд на Русскую Православную Церковь за то, что она якобы порочит его достоинство. В частности — тем, что рассказала в газете «Покров» о том, как Третьяков предоставляет университетские аудитории для лекций сайентологов, но запрещает выступать в университете православным священникам.

* * *

К пущенному в сентябре скоростному экспрессу "Москва — Ясная Поляна" газета "Московский железнодорожник" подготовила специальный выпуск, полностью посвященный Льву Николаевичу Толстому. Ряд материалов рассказывает об истории станции "Козлова Засека", реконструированной ныне в облике 1900-х годов при помощи начальника Московской железной дороги Геннадия Фадеева. Тут же помещены интервью с директором музея-усадьбы "Ясная Поляна" Владимиром Толстым и председателем Союза писателей России Валерием Ганичевым, рассказ Александра Кузнецова "Будет толк из братишки" и другие материалы.

* * *

В № 4 (13) газеты " Литературная Сызрань" (приложение к журналу "Сызрань вчера, сегодня, завтра") рассказывается о премии имени А.Н. Толстого, публикуются рассказ Н.Овчинникова "Падение инженера Шамардина", литературный кроссворд, детективная повесть самарского писателя А.Ардатова «Марафонец» (продолжение) и стихи целого ряда местных авторов.

* * *

Новая газета литературной направленности появилась на днях в Самаре — она называется "АЗъ. Частный агент: 001" и, соответственно, включает в себя детектив, триллер, криминал и немного юмора. В дебютном номере — детективы "Золотой ягуар" про маэстро преступного мира Жана Ноэля и "Преступление, которое всех обогатило" про грабителя Стива Брандзеля, стилизация под Конан-Дойля "Фамильный бриллиант", детективная повесть "Тайна золотого яйца", небольшие фантастические историйки и юмор: "Галина Бланка" — это любовь с первой ложки, — такими были последние слова, которые услышал Моцарт на обеде у Сальери".

Остается только добавить, что редактором, издателем, верстальщиком и автором всех материалов номера является Александр Зиборов, он же — упомянутый в названии газеты АЗъ.

(обратно)

СОВЕЩАНИЕ НА АЛТАЕ

Словно бы венчая собой первый осенний месяц, в Республике Алтай состоялось региональное совещание молодых писателей, одновременно с которым было проведено совместное заседание секретариата правления СП России и правления СП Республики.

В работе совещания, которое проводилось совместно с Алтайским республиканским комитетом по делам молодежи, участвовали представители радио и телевидения, журналов "Мир Алтая" (выходящего на русском и алтайском языке), а также «Алтай», "Звезда Алтая", «Солоны», газеты "Алайдын Чолмоны", республиканского книгоиздательства и других организаций.

Работу в творческих семинарах молодых вели секретарь правления СП России Б.Бедюров, председатель правления СП Республики Алтай А. Адаров, Директор издательского дома "Журнал "СИБИРСКИЕ ОГНИ"" В. Берязев, член Высшего Творческого Совета СП России В. Чукреев, консультант правления СП России, заместитель председателя Ревизионной комиссии М. Зубавина, члены правления СП Республики Д. Каинчин, В. Куницын, В. Шатыгин и С. Тоюшев.

В результате работы совещания молодой русскоязычный поэт Алексей Тадинов, который, работая учителем рисования в средней школе села Курота Онгудайского района, восстанавливает древние народные традиции, возвращая поэта к роли певца-исполнителя собственных творений (ибо устное слово, как показывают дошедшие до наших дней народные легенды, мифы, песни и сказания, нередко оказывается долговечнее печатных книг), а также поэт-лирик Айгуль Майманова, пишущая на алтайском языке, были единодушно рекомендованы к приему в члены Союза писателей. Совещание рассмотрело также работы авторов, чей возраст успел перевалить за условно принятую отметку «молодых» и в чьем творческом багаже имеется уже по две-три изданные книги. Это поэты, прозаики и публицисты, пишущие на русском и алтайском языках, сказители, собиратели народной мудрости, переводчики. Большинство из них живут в далеких селах Республики и не понаслышке знают жизнь тех, кому адресуют свои творения.

Среди получивших одобрение совещания и рекомендованных к приему в СП — директор широко известного в мире культуры краеведческого музея имени А.В. Анохина в селе Мендур-Соккон, автор "Словаря билики — мудрости алтайского народа" прозаик Николай Шодоев; русская поэтесса из села Манжерка Мария Образцова, в творчестве которой звучит страстное слово в защиту наших святынь и современное видение проблем сегодняшней России; специально вернувшийся в родные края, чтобы бороться за строительство малых гидроэлектростанций (вместо губительной для экологии Алтая Катунской ГЭС) инженер-гидростроитель и прозаик Владимир Бахмутов; поэтесса с удивительно цельным мировосприятием Карлагаш Эдепова из села Улаган; автор трех книг прозы Нина Бедьчекова; автор трех поэтических сборников из села Эликмар Чемальского района Юлия Туденева; поэт, фольклорист и публицист, директор республиканского издательства «Юч-Сюмер-Белуха» — Таукен Яйтынов; а также автор двух поэтических книг, поэт и драматург, выпускник Литературного института имени А.М. Горького Байрам Кудирмеков.

По завершении работы совещания писатели встретились с читателями и руководителями нескольких районов Алтая, побывали в селе Усть-Кан в 200 верстах от Горно-Алтайска, где находится библиотека имени А.Г. Калкина — одного из зачинателей алтайского письменного слова, собирателя народного эпоса, чей главный труд был блистательно переведен на русский язык А.Плитченко. В селе Онгудае состоялся серьезный разговор с главой администрации района Семеном Сергеевичем Тузачиновым, который рассказал, что им удалось добиться решения о созданиии в районе национального заповедника. В селе Каракол, знаменитом своими археологическими находками, состоялась беседа со школьниками-старшеклассниками, которая словно бы олицетворила собой встречу с читателями ХХI века.

(обратно)

НОВЫЕ КНИГИ РОССИИ

Николай Горбачев. Не опоздай на помощь другу: Статьи и заметки о литературе, портреты писателей и политических деятелей. — Рязань: Издательство «Пресса». 2001. — 344 с.

Хотя книга Н.Горбачева и не представляет собой последовательно выстроенных воспоминаний, она продолжает тот же самый ряд, который был недавно начат двухтомником Станислава Куняева "Поэзия. Судьба, Россия", потому что, как и она, книга Н.Горбачева воссоздает литературную атмосферу конца миновавшего ХХ века. Даже если бы она состояла из одного только интервью с Олегом Шестинским, она и то уже была бы оправданна, а в ней, к счастью, нам открывается целая вереница имен, каждое из которых — является достоянием русской литературы.

IV внеочередной съезд Международного Сообщества писательских союзов 23 ноября 2000 года: Стенографический отчет. — М: МСПС и Издательство "Советский писатель", 2001. — 204 с.

Включенные в сборник документы и материалы, несомненно, выходят за рамки чисто стенографического отчета съезда и рассказывают как о предшествовавших ему, так и о последующих событиях. Предшествовали этому съезду, как явствует из письма группы писателей в исполком МСПС, "грубость, амбициозность и чванство" его руководителя Тимура Пулатова, нанесшего "моральный ущерб писателям и парализовавшего работу исполкома МСПС", что и повлекло его отстранение от должности руководителя МСПС. Последовали же после съезда еще более неприятные вещи, а именно — попытка руководителя Фонда социально-экономических и интеллектуальных программ С.А. Филатова совместно с Мингосимущества и ГУЭП «Эфес» отнять принадлежащий МСПС "Дом Ростовых" и передать его Союзу писателей Москвы…

Завершает подборку документов решение арбитражного суда г. Москвы, признающее недействительным распоряжение Мингосимущества о передаче "Дома Ростовых" «Эфесу» и подтверждающее права МСПС на это здание.

Виталий Носков. Любите нас, пока мы живы: Очерки и заметки о Чеченской войне. — Новосибирск: ЗАО Издательский Дом «РИФ-плюс», 2000. — 304 с.

Полная боли и правды книга военного журналиста Виталия Носкова создает ярчайшую панораму чеченских событий от 1995 до 2000 года. Думается, что если бы эта книга лежала на тумбочке у кровати каждого из наших государственных и политических деятелей, то ход войны мог получить совсем другое развитие…

Марк Криницкий. Случайная женщина: Роман. — М.: ЗАО "Издательский дом Гелеос", 2001. — 335 с. — (Русский любовный роман).

Роман Марка Криницкого выдержал в свое время четыре переиздания, а потом на долгие годы был вычеркнут из послереволюционной литературы. И это при том, что он всего-то роман о любви! Правда, о любви, как говорится, порочной и даже преступной, заканчивающейся плесканием серной кислоты в лицо, но тем не менее этот роман показывает, что в копилке русской дореволюционной литературы еще хранятся произведения, достойные быть причисленными к тому или иному ответвлению русской классики.

Сергей Семанов. 7 тайн генсека с Лубянки. — М.: Вече, 2001.

Трудно найти в мировой истории более потаенного деятеля, чем Андропов. Мелкий комсомольский работник из глубин русской провинции, не имеющий за спиной ни геройских подвигов, ни дипломов с отличиями, к исходу жизни неожиданно для всех вдруг выпрыгнул на самую-самую кремлевскую высь. Как, благодаря чему?..

15 предшествовавших этому взлету лет как раз и освещает в своей книге известный русский критик Сергей Семанов, показывая, как глава грозной Лубянки подтачивал охраняемый им же самим коммунистический строй.

(обратно)

Игнатий Белозерцев САНЕЕВСКИЙ МАЯК

…Не успел к Санееву в «Светелку»,

хоть мечтал, стремился, был в пути…

Каюсь! (Только в этом — мало толку.)

Николай Васильевич, прости.

Ах, осиротела Сероглазка!

Но спасает нас от бурь и бед —

Ваших книг и жизни Вашей сказка,

Ваш душевный несказанный свет.

Освещая времена глухие

и холодный разгоняя мрак,

пусть горит для каждого в России

навсегда санеевский маяк!

(обратно)

Дмитрий Галковский 80 ЛЕТ ВМЕСТО (Продолжаем обсуждение книги А.Солженицына “Двести лет вместе”)

Солженицын — гениальный пропагандист. Свойством его сознания, изначально зашоренного идеологическими догмами и всю жизнь с этими догмами успешно боровшегося, является чёткое видение чужой идеологической клавиатуры, при помощи которой только и возможна ВНУТРЕННЯЯ ломка закрытой системы убеждений. Самая известная его книга, "Архипелаг ГУЛАГ", навряд ли интересна западному читателю сама по себе. Факты, изложенные там, — самоочевидны. Общая концепция — элементарна. Интерес остаётся разве что этнографически-человеческий. Для «постсоветского» читателя сказанное верно в ещё большей степени. Но разрушительный заряд, рассчитанный на мозги советского человека (причём именно на советского человека определённой эпохи), в «Архипелаге» таился огромный. Разрушая советскую идеологию, Солженицын очень уважительно и понимающе относился к самой системе советских приоритетов и идеологических клише.

Ядовитость последней книги Солженицына "Двести лет вместе", посвящённой истории еврейской общины в России, заключается в том, что он вполне усвоил азиатский тип еврейского мышления (талмудические спекуляции, построенные на цитировании сакральных текстов). Три четверти источников, которые обильно (даже излишне обильно) цитирует Солженицын, — это всякого рода еврейские справочники, энциклопедии, агитационные сионистские брошюры, заведомо сверхтенденциозные мемуары обиженных армянских и курдских интеллигентов. Оставшаяся четверть приходится на идеологически нейтральные документы государственных органов. Точно так же в «Архипелаге» описания ужасов реального социализма подкреплены стальным каркасом цитат из статей советских пропагандистов, речей вождей и мемуаров репрессированных ленинцев.

Спорить с этим именно идеологически закрытым оппонентам чрезвычайно сложно. Наоборот, такого рода аргументация для НАУЧНОГО диалога является скорее препятствием. Если вы хотите написать солидное исследование по истории национал-социализма, то свои мысли целесообразно подкреплять по мере возможности цитированием Аристотеля, Гоббса, Макса Вебера и Шпенглера, а не только Гитлера, Геббельса или уже совсем неведомого партайгеноссе Шмультке. В противном случае это будет узкоспециальной работой о приёмах фашистской пропаганды, рассчитанной на внутренний демонтаж национал-социализма.

Идеологическая окраска эпохи линяет очень быстро, и убийственная аргументация начинает пробуксовывать. "Идеологическая диверсия" в открытом обществе становится невозможной. Правда, открытость современного мирового сообщества именно в области "еврейского вопроса" весьма спорна, можно даже сказать, что за последние десятилетия оно в этом вопросе постепенно закрывается, так что метод Солженицына имеет свои резоны. Здесь Александр Исаевич упрямо продолжает традиции диссидентства в сообразной для этого занятия среде.

Год за годом, десятилетие за десятилетием знаменитый писатель подрывал устои реального социализма. Социализм в конце концов рухнул. Подземный работник вылез на поверхность. Тут бы и порезвиться на волюшке наивным телёнком, поскакать по пригоркам. Но нет. Устройство организма другое. Плотная мускулистая туша, циклопические ковши передних конечностей, безглазый таран-лоб. Помахал лапами в пустоте, загрёб воздух — и снова вглубь. Роет, роет Александр Исаевич, вечный труженик-правдолюб. Неужели и этот дуб рухнет?

В своём исследовании Солженицын с фактами в руках опровергает две устоявшиеся легенды. Во-первых, о вынужденном непроизводительном характере еврейской экономической деятельности, во-вторых, о пресловутых "еврейских погромах", которые на самом деле были "колониальными беспорядками" — столкновениями на национальной почве полуазиатских общин Российской империи.

Любое государство устроено по принципу "пищевой пирамиды". Внизу — зоопланктон, наверху — небольшое число крупных хищников, контролирующих или осуществляющих политическую, экономическую и социальную жизнь общества. В самом демократическом обществе наверху находится много-много четыре процента от общего числа населения. Смысл «еврейства» заключается в том, что еврейская община принципиально отказывается заселять нижние этажи государственного здания и всеми правдами и неправдами стремится полностью разместиться на верхушке, занимаемой четырьмя процентами коренного народа.

В принципе безразлично, какая национальность венчает конкретную пищевую пирамиду. Более того, история со всей наглядностью показывает, что верхушка и должна в этническом отношении отличаться от основной массы населения. Однако из-за того, что господство осуществляется евреями не прямым захватом, а путём постепенного, многосотлетнего «выдавливания» местных конкурентов, евреи становятся специалистами не по руководству, а по захвату власти. Львиная доля еврейских усилий уходит на дискредитацию конкурентов и собственную рекламу, содержательная же работа исчезающе мала. Кроме того, местная элита является именно элитой, то есть выборкой из основной массы. Со всеми частными исключениями наверх попадают наиболее сильные и талантливые особи. Индивидуального подбора из еврейской массы почти нет. Любой еврей уже по своему происхождению обречён на «богоизбранность». Поэтому еврей всегда сравнительно хуже вытесняемого им конкурента. Он плохой чиновник, плохой писатель, плохой промышленник. Подлинный успех достигается евреями только в областях, суть которых и состоит в вытеснении конкурентов. Это социальный активизм, банковская деятельность, реклама. (Разумеется, речь идёт о предельном обобщении, со всеми конкретными исключениями.)

В общем, эта простая истина известна всем, включая самих евреев. Но эта истина обычно умалчивается. Любая культура основана на умолчании. На истинах "человек — ничтожный дурак", "жизнь — бессмысленна", "сиди работай" далеко не уедешь. До этого каждый доходит собственным жизненным опытом, и, как правило, в самом конце, когда, к счастью, уже ничего изменить невозможно.

История по Солженицыну носит нравоучительный характер (см. напр. сс. 444–445). Это всегда не "история сама по себе", а "история про". Не история революции, а история про революцию, не история евреев, а история про евреев. Однако это иллюзия, обусловленная особенностью человеческого восприятия.

В русской истории нравоучительность есть. Но это из-за масштабов русской глупости.

Всей деревней забрались на баобабову ветку и три дня пилят огромадной пилой. Уж из соседних деревень пришли на дураков смотреть: сидят, ждут конца очередной русской истории. Наконец ветка рушится, половина пилящих расшибается. Вывод уцелевшей половины: "Дерево неправильное". В этот русский спектакль, потешающий весь мир, Солженицын включён вполне органично. Как плачущий и ораторствующий у очередного баобаба пророк, которого в упор не слышат. Спектакль унылой славянской глупости всегда будет нравоучителен. Но вообще в мировой истории поучительность есть ЧАСТНОСТЬ. Может «быть», а может и "не быть". Всё зависит от случая. Случай даёт материал для рассказа, а не для исторического исследования. Жизнь не рассказ. Всяко-разно бывает. В России, повторяю, редко, но это случай особый. Случай поединка комара с медведем, где простому человеку выжить трудно. Масштабы несоразмерные.

Идеологический сбой книги Солженицына в том, что еврейская история — история не русская, да и вообще не история (восточные народы — вне истории), поэтому сверхзадача автора заведомо невыполнима. Мимо. Рассчитывать, что, прочитав эту книгу, евреи расплачутся и перестанут быть евреями, абсурдно. Тут крот Солженицын не выйдет на поверхность никогда. Еврейство, в отличие от русского социализма и в полном соответствии с социализмом китайским, никогда не рухнет.

Это общая, метафизическая неправильность замысла Солженицына, написавшего книгу этически валентную, призванную кого-то в чём-то даже не убедить, а переубедить. Но этой ошибки он и не мог не совершить, ибо в ней суть его отношения к миру. В случае с социализмом это отношение оказалось убийственно верным. В случае с евреями — так же абсолютно ошибочным.

Но есть в книге ошибка более частная, используя солженицынскую лексику — «избежная». О ней я и хотел бы поговорить подробно.

Так сказать, идеологическая пищевая пирамида книги Солженицына безупречна. Внизу честно копошится огромная масса процеженного через китовый ус зоопланктона. Это мириады любовно собранных рачков-фактов, ступенчато обобщаемых в сложные идеологические конструкции, которые к тому же подаются не как банальные антисемитские декларации, а как корректные и специально недостаточные выводы, предлагающие читателю самому мыслить дальше не только в соответствии с авторским замыслом, но и исходя из собственного уровня культуры и положения в обществе.

В смысле солидности фактической базы автор, пожалуй, даже ударился в некоторую крайность. Если ранее Солженицын-историк разлетелся в беллетристику, то теперь, отчасти наученный горьким опытом "Красного колеса", отчасти опасаясь специфической еврейской критики ("неправильные цитаты", "незнание Талмуда"), он натолкал в книгу огромное количество точно атрибутированных цитат, даже изменения грамматической формы опасливо выделяя особыми скобками.

Точна книга и с точки зрения содержания. В буквально тысячах фактов, я, например, нашёл всего несколько неточностей. Так, автор говорит об участии Григория Гершуни В УБИЙСТВЕ харьковского губернатора И.М. Оболенского (с. 359). Между тем, во время покушения непосредственный исполнитель Фома Качура промахнулся и ранил стоявшего рядом полицмейстера. Сам Оболенский впоследствии занимал пост финляндского генерал-губернатора.

Или Солженицын утверждает, что в отличие от еврейских погромов русское правительство не обвиняли в подготовке армяно-азербайджанской резни (с. 335). На самом деле обвинение колониальной администрации в бакинских и карабахских «событиях» было одним из основных пунктов пропаганды кавказских националистов. Обвинение метрополии в местных этнических столкновениях — это общее место любого "национально-освободительного движения". (Сколько слёз пролито о специальном стравливании Британией индуистов и мусульман в Индии.)

Тут виден общий недостаток отечественных историков — невнимание к аналогии — на самом деле основному методу исторического исследования. У истории нет сослагательного наклонения, зато есть многовариантность. В очень значительной степени российская политика по отношению к евреям была калькой с политики Австрии, самой близкой к России (не дипломатически, а культурно) страны Европы. Это касается и рекрутского набора, и кагального самоуправления, и черты оседлости, и борьбы с шинкарством. Многие обвинения Солженицына в "самодурстве царской администрации" и "экспериментировании не по уму" отпали бы при корректном сравнении. Не нужно преувеличивать историческую самобытность России, до семнадцатого года типично европейской страны даже в смысле национальной символики. Сколько написано о "русском двуглавом орле". Но ведь двуглавый орёл вовсе не воспринимался в Европе как символ специфически русский или даже византийский. Двуглавый орёл был государственным гербом всё той же Австрийской монархии.

Но всё это частности. На мой взгляд, рассматриваемая книга есть лучшее произведение Солженицына после «Архипелага». Провал "Красного колеса", где автор сел между двух стульев, сильно повредил его престижу и как писателя, и как историка. "Двести лет" показали, что Солженицын сделал из произошедшего соответствующие выводы. Теперь его творческий метод — это не показ в картинках готовых концепций, а фактическое доказательство своей точки зрения, и доказательство, снабжённое соответствующим научным аппаратом. Остаётся поразиться мощи таланта 85-летнего (!) автора, вдруг показавшего, что он не только писатель или публицист, но ещё и настоящий учёный-историк.

И всё же… Всё же Солженицын историк "но ещё и". Пищевая пирамида фактов, только и делающая умозрительные спекуляции действительно историческим исследованием, у него безупречна. Но далее. Над этим, на самой вершине притаился главный зверь, ну никак не связанный со сказанным Солженицыным, и даже сказанному противоречащий. В этом смысле структура рассматриваемой книги вполне… еврейская. Работают крестьяне Ивановы, мастеровые Петровы, а наверху в замке сидит вместо родного паразита Сидорова, "не мышонок, не лягушка, а неведома зверюшка" Мордехай Каценелленбоген, оглашающая окрестности хулой на неведомо куда исчезшего предшественника. Рулады — виртуозны, антисидоровские аргументы — заслушаешься. Только Сидоров не просто хищник. Иногда, при большой оказии, и Сидорову приходится работать. Да так, что иногда оный Сидоров и живот свой на алтарь отечества кладёт. Случись беда, кинется народ к неведомой зверушке: "Защити, отец родной, совсем от бусурман проклятых житья нет", да не родной г. Каценелленбоген, а если бы и родным был, не смог бы всё равно защитить. У него вся сила в гудок ушла, в многодесятилетнее объяснение почему он хороший, а Сидоров плохой, или, если совсем конкретно, почему он здесь — чужой — работает министром, а родной Сидоров — в Париже шофёром.

Солженицын начинает с дотошного изложения истории еврейской общины России. Надо признаться, очень удачного по тону и хорошо аргументированного. Но по мере приближения к роковому “часу Х”, изложение начинает вихлять на американских горках. Уже окончание царствования Николая I венчается следующим «выводом»:

"…завершилось первое 60-летие массового пребывания евреев в России. И надо признать, что такая древняя, проращённая и сложно-переплетённая проблема — пришлась не по подготовке, не по уровню и прозорливости российских властей того времени" (с. 134).

Однако изложенные в книге Солженицына факты свидетельствуют совсем о другом. Перед читателем разворачиваются спокойные действия европейской администрации, решающей вопросы по мере их поступления и без суеты, малой кровью, постепенно играющей на повышение, по мере сил, именно посильно (любимое слово Солженицына) способствующей цивилизации одной из азиатских народностей Российской империи.

Так же развивались взаимоотношения с поляками, финнами, грузинами, татарами, армянами, прибалтами и другими подданными Империи. Везде многодесятилетнее, как называет Солженицын, «экспериментирование», а на самом деле рутинная практика нормального государственного управления. Капля камень точит. За «бессмысленные» шестьдесят лет русское еврейство сделало большой шаг в общеимперской ассимиляции. Русскому правительству удалось перетянуть евреев на свою сторону от польской общины, нейтрализовать влияние Германии и Австро-Венгрии. В кагалах была создана разветвлённая система осведомителей. В еврейской среде появились первые русскоязычные просветители — проводники культурной русификации. Всё это заслуга русского правительства, его профессиональной, европейской работы. Что-то не удалось, конечно. А что может вообще УДАСТЬСЯ в национальном вопросе? Для этого его надо решить «окончательно». Всё остальное, как сама жизнь на Земле, — компромисс. И мудрое и опытное царское правительство не решало еврейский вопрос, а просто жило рядом с евреями под одним солнцем и пыталось как-то это существование и той и другой стороне облегчить. Судя по успехам еврейской общины и русского государства того времени, вполне удачно.

Этот вывод сделает любой читатель, прочтя первые главы "Двухста лет". Я мог бы выписать по этому поводу десятки цитат. Но вместо «Сидорова» у Солженицына на горе фактов сидит абсурдный «Каценелленбоген»: "Неправильно, неверно, всё плохо, бездарно".

Такое впечатление, что автор просто не понимает самого ТОНА нормальной работы государственного аппарата.

Решали раньше в России проблемы по мере появления, потихонечку, по-европейски, без татарских взвизгов. Как смеялись сразу всё понявшие русские чиновники после февральской революции. Стали интеллигентские гении работать "по 16 часов в сутки". Не так, дурачок монгольский. Утром встань, сделай гимнастику, прими душ. Потом лёгкий завтрак, кофеёк, утренняя газета. Затем в департамент работать. Тоже без ударных взвизгов. И пообедать, и сигару выкурить, и в уборную сходить. На работе не засиживайся. Вечером хорошо почитать художественную литературу, а то и сходить в театр отдохнуть. Татарский замарашка за первый день даст 300 % "плановой работы", а европеец — 100 %. Во второй-пятый татарин — 150 %, а европеец — 100 %. В шестой-десятый татарин — 100 % и европеец — 100 %. В одиннадцатый-двадцатый татарин даст 75 %, а европеец 100 %. В двадцать первый-сороковой татарин — 50 % и нервное истощение, а европеец — 100 % и хорошее настроение. На пятидесятый татарин — 25 % и инфаркт миокарда, а европеец — 100 % и венок на могилу азиатскому «гению». Так в Эсэсэре и кувыркались аж до 1953 года, пока не приняли наконец закон "о нормализации рабочего дня". Не прошло и сорока лет, да попутно несколько десятков миллионов соотечественников в гроб уложили.

Солженицын обвиняет русских в отсутствии ударного, окончательного решения еврейского вопроса. Нет, у евреев были века истории, и у русской администрации тоже были не "всенародно избранные гаранты", а века. По правопреемственности с римской-то империей не поменьше опыта. Кофеёк, газетка, департамент, кофеёк, газетка, департамент. А ну-тка ПОСПОРЬ. Людей-то нет, есть СИСТЕМА. СИСТЕМА сожрёт всё. Анонимно, так что и мстить некому. И никакие арабские «шариаты» и «шулхан-арухи» здесь не помогут.

Так же пилили РУССКО-НЕМЕЦКИЕ дворяне и другие народы. И споткнулись не на финнах, поляках или евреях, споткнулись на основном колониальном народе — русских.

Солженицын много пишет в своём исследовании о неудаче еврейской земледельческой колонизации, когда на протяжении десятилетий царское правительство делало всё мыслимое и немыслимое, чтобы приучить евреев к производительному труду, а евреи предпринимали не менее героические усилия, чтобы никогда и ни при каких условиях не жить в нижних девяноста шести процентах социальной пирамиды. С сарказмом автор описывает, как евреи-земледельцы ломали сельскохозяйственные орудия, морили скот, бежали куда глаза глядят, занимались чуть ли не членовредительством. Картина, мягко говоря, впечатляющая, особенно если сопоставить её с параллельным идеологическим визгом по поводу того, что евреям запрещают работать, мешают работать, не дают работать. Это блестящие, прямо-таки хрестоматийные страницы солженицынского исследования. Но подлинной грандиозности картины происходящего автор тем не менее не понимает. Даже не видит в упор. Не видит, как в то же самое время русские крестьяне, дикие примитивные люди, находящиеся на уровне чуть ли не подсечно-огневого земледелия Африки, ломали плуги, сопротивлялись любым улучшениям своего быта, убивали врачей и агрономов, да и грабили и разрушали хозяйства колонистов-европейцев в Новороссии, основном районе и еврейской земледельческой колонизации. Кто был основной социальной базой большевиков во время гражданской войны на Херсонщине и в Крыму? Русские крестьяне. Сквозь русские деревни белогвардейцы проходили как сквозь строй. Вдогонку неслась матерная ругань, плевки. Отставших и раненых добивали кольями, рубили топорами. Кто из народной толщи поддержал белое офицерство? Да немецкие колонисты, сначала дочиста ограбленные, а потом почти полностью вырезанные русскими крестьянами и евреями.

И какая интеллигенция, не аристократия — "малый народ", а разночинная интеллигенция могла появиться от такого народа, каким были не евреи, а русские даже в конце XIX века?

Солженицын сам не понимает сути своего сопоставления еврейского и крестьянского вопроса, когда пишет:

"К моменту вступления на престол Александра II уже столетие как перезрел и неотклонно требовал своего разрешения в России — крестьянский вопрос. Но вдруг выступило, что не с меньшей настойчивостью требовал себе решения и вопрос еврейский — не столь давний в России, как застарелое и дикое крепостное право, и до сих пор не казавшийся столь масштабным для страны. (А отныне — весь XIX век насквозь, и в Государственной Думе до самого 1917 года — вопросы еврейский и крестьянский будут то и дело оказываться смежны, состязаться, так они и переплетутся в соревновательной судьбе.)" (с. 135).

Некритически повторяя либеральную легенду о "крепостном праве", будто бы "запоздавшем на сто лет", или — если повернуть медаль оборотной стороной — легенду о русских поселянах, двухметровых голубоглазых блондинах, столетиями «искусственно» содержимых в невежестве злокозненным правительством, Солженицын незаметно для себя повторяет в иной ипостаси легенду об "арийском зверье, куражившимся над высококультурными семитами". И так же незаметно для себя Солженицын своей книгой опровергает не только миф № 2 о мучениках-евреях, но и миф № 1 о мучениках-крестьянах. Показывая историю европеизации еврейского «кагала», которой он ожесточённо сопротивлялся, Солженицын тем самым показывает в карикатурной форме (по масштабам и усилиям) то же поведение русского «мира», по своей сути также вполне азиатского и в конце концов «склещившегося» с РОДНЫМИ по общему уровню культуры русскими евреями.

Сам замысел Солженицына описать русскую историю XIX–XX вв. как историю ОДНОГО общества неверен по своей сути. Изложение неизбежно будет сбиваться на советскую генеалогию, когда от времён Рюрика до конца XIX века изложение истории рода князей Лобановых-Ростовских идёт как по писаному, но приближаясь к роковой дате, повествование начинает вихлять и петлять. И наконец изгибается лентой Мёбиуса, и подкинутый в 1917 году в ростовский детский дом цыганёнок Миша Лобанов, вдруг оказывается единственным законным наследником, а несчастные сородственники — дегенератами, самозванцами и даже несуществующими вовсе. Далее от 1917 года история идёт опять более-менее плавно и правдоподобно: городское ФЗУ, первая судимость, работа сельским кузнецом, выгодная послевоенная женитьба на дочке председателя сельсовета.

Неудивительно, что наиболее слабым у Солженицына оказывается описание истории предреволюционных десятилетий. Автор просто не понимает, что уже переход к "парламентской республике" 1905–1907 гг. явился этапом общей АЗИАТИЗАЦИИ русского государства, а поскольку в самих своих основаниях это было государство европейское, то речь шла не просто об азиатизации, а о деколонизации, об освобождении азиатской колонии от европейской метрополии путём физического уничтожения последней. Разумеется, парламентская республика — более прогрессивная форма правления по сравнению с абсолютистской монархией. Но только в контексте единой цивилизации. Если же речь идёт о различных этносах, то что демократичнее: «абсолютистская» Пруссия 1800 года или «демократический» Египет 2000? Ответ самоочевиден. После 1905 года Россия перешла от европейского абсолютизма к «младотурецкой» (ведь САМИ СЕБЯ так люди назвали!) демократии. Ну а от танзанийского парламента к культу великого Мганги дистанция в 30 минут. Это как ветер дунет. Может дунуть и сам, да в 1917, как известно, ещё и помогли. Надули.

Описываемые Солженицыным в конце первого тома азиатские «страсти-мордасти» дела Бейлиса были невозможны в более культурной и цивилизованной ДОпарламентской России. Дело не в каком-то заговоре, отдельном преступлении, а в быте кривых пыльных азиатских закоулков: с оборванными дервишами, лупоглазыми ассирийцами-"душителями", вороватыми духанщиками. Кто-то кого-то убил, что-то у кого-то украли. А в общем белому человеку лучше туда в одиночку не соваться. Как сейчас в Москве говорят, «подрежут», только пробковый шлем по переулку покатится.

Вовсе не Солженицын-историк, а Солженицын-идеолог «припечатывает» несчастную Россию могильной плитой:

"Да ведь Российская империя и весь XIX век и предреволюционные десятилетия, по медлительности и закостенелости бюрократического аппарата и мышления верхов, — где только и в чём не опоздала? Она не справлялась с дюжиной самых кардинальных проблем существования страны: и с гражданским местным самоуправлением, и с волостным земством, и с земельной реформой, и с губительно униженным положением Церкви, и с разъяснением государственного мышления обществу, и с подъёмом массового народного образования, и с развитием украинской культуры" (с. 305).

Особенно хороши упрёки в "неразъяснении мышления обществу". 20-летний оболтус орёт на старика-отца, почему тот не воспитал в нём уважения к родителям. Солженицын здесь некритически воспроизводит взвизги неуспешной полуазиатской интеллигенции начала прошлого века, бескультурье которой являлось не результатом «нерасторопности» государства, а следствием действительной отсталости основной массы населения.

Упрекая правительство в том, что оно не подсказало интеллигенции, что она должна быть интеллигенцией, то есть должна вместо подпиливания телеграфных столбов, например, учить в школах детей, Солженицын превращает многострадальную власть во всесильное божество, способное "творить миры". Увы, политика — искусство возможного. Когда Солженицын пишет, что правительство не удосужилось "СОЗДАТЬ сильные, яркие и убедительные" печатные органы, чтобы "бороться за общественное мнение" (с. 432), то не замечает, что совершает логическую ошибку. Правительство, СОЗДАЮЩЕЕ прессу, перестаёт быть правительством и превращается в литераторов. Здесь логично пойти дальше и упрекнуть саму интеллигенцию в том, что она НЕ СОЗДАЛА правильного народа. Народ можно упрекнуть в том, что он НЕ СОЗДАЛ страну, в которой должен жить, и далее до бесконечности, вплоть до упрёка булыжнику в том, что он булыжник, а не Бог.

Богом, творящим материю, у Солженицына является несчастный Столыпин. Он так и пишет:

"Основная задача Столыпина была — крестьянская земельная реформа, создание крепкого крестьянского землевладения" (с. 435).

Не регуляция, не упорядочение, не расчистка пути, не обеспечение условий, а СОЗДАНИЕ. Но ведь не СОЗДАЛ Столыпин — этот (тут можно полностью согласиться с автором) умный, талантливый государственный деятель — нового русского крестьянина. И не потому, что убила его рука террориста, — КРАХ потерпела сама столыпинская реформа. Русский крестьянин оказался тем, кем он был — русским крестьянином, отставшим от западноевропейского крестьянина на 300–400 лет, и сказал своё могучее: "НЕ ХОЧУ! Не надо никаких реформ". Точно так же русское еврейство сказало: "НЕ ХОТИМ БЫТЬ ЕВРОПЕЙЦАМИ, хотим быть арабами-иудаистами, устраивать верблюжьи скачки и учить в медресе диамат. А на вашу европейскую культуру с её индивидуализмом и римским правом мы ПЛЮЁМ".

Это было сказано не раз и не два — это был столетний рёв людского моря, в котором беззвучно утонули все столетние же усилия европейской "колониальной администрации". Усилия эти были не менее, а, пожалуй, более упорными, чем усилия прочих европейских государств. Ибо отступать русским «колонизаторам», как в ЮАР, — было некуда. Стояли до конца. И точно так же, как только развитие восточноевропейского еврейства и восточноевропейского крестьянства достигло фазы индивидуального сознания, самая дикая, самая азиатская политика советского правительства не помешала ни еврейской эмиграции, ни перестройке, ни демонтажу социалистической экономики. Опять же, потому что политика — это искусство возможного.

Говоря о кишинёвском погроме (и скрупулёзно, на фактах показывая сущность этих азиатских беспорядков) Солженицын вдруг патетически «обобщает»:

" нераспорядительность русской полиции явный признак застоявшегося дряхлеющего правительственного аппарата. Или уж вовсе не держать Империи (сколько войн ведено, сколько усилий положено, чтобы зачем-то присоединить к России Молдавию) — или уж отвечать за порядок повсюду в ней" (с.322).

Ну а зачем Британская империя присоединила Индию? Зачем допустила там погром в сто тысяч раз больший (восстание сипаев). Это ведь глупость совсем феноменальная — доводить "свиным ухом" несчастных мусульман. Тоже, видимо, "зря империю заводили". А еврейские погромы во французском Алжире? Тоже "плохая французская полиция"? В чём же претензии Солженицына именно к русскому государству? Чем именно оно особенно выделяется, и неизменно в худшую сторону от "передовых демократий"? Может быть, тем, что тогда постоянно использовался "еврейский вопрос" в антироссийской пропаганде?

"На Западе, — по мнению Солженицына, — после кишинёвского погрома прочно укрепилось отвращение к России, представление как о засидевшемся чучеле, азиатской деспотической стране, где царит мрак, эксплуатация народа, безжалостное содержание революционеров в нечеловеческих страданиях и лишениях, а теперь вот— и массовые «тысячные» убийства евреев, и направляемые ведь самим правительством! (А правительство, как мы видели, не угналось рассеять эту извращённую версию вовремя, доказательно и энергично.) И на Западе стало вполне возможным, даже достойным, надеяться на скорейшую революцию в России: она была бы благом для всего мира, а в частности — для российских евреев" (с. 346).

Изучая тему, вольно или невольно автор преувеличивает значение еврейской проблемы в то время. Моральные соображения в мировой политике составляли восемь процентов, как флюгер поворачиваемые из стороны в сторону в зависимости от конъюнктуры. Да и в рамках этих восьми процентов еврейский вопрос конкурировал с десятками других (китайским, армянским, арабо-мусульманским, пролетарским, суфражистским). Если захотят придраться — придерутся к чему угодно. А будет выгодно — слона в упор не заметят. В этой связи можно вспомнить пикантную деталь истории гражданской войны в США. После её начала изнывающие от своей демократии Англия и Франция встали на сторону рабовладельческого Юга, признали его независимость и организовали мощную поддержку, включая продажу военных судов. А дикая феодальная империя Российская направила две эскадры на помощь северянам. Политика есть политика: муссирование еврейского вопроса в начале века было лишь второстепенным элементом международных отношений. То есть ключом к решению еврейской проблемы для России были не какие-либо внутренние реформы или пропагандистские кампании, а правильная дипломатия по отношению к Антанте и Тройственному союзу.

Неужели Солженицын полагает, что Англия или США не имели действительной информации о положении евреев в России или, например, сейчас не имеют представления о сверхпривилегированном положении «угнетаемой» чеченской общины в Москве или Петербурге? Это ПОЛИТИКА. Убеждением политические и дипломатические вопросы не решаются. Убеждение в политике — это следствие политического действия, а не причина.

"Ужасы кишиневского погрома" были нужны Англии, контролирующей через телеграфные компании мировой информационный поток, для решения своих внешнеполитических задач. И задачи эти имели к судьбам российского еврейства отношение самое отдалённое. Задачу решили — после 1907 г. ужасы исчезли. В 1915 г. возникла другая задача — снова появились «ужасы».

Надо признать, что во внешней политике Солженицын вообще разбирается весьма слабо. Его книга, к сожалению, «изукрашена» милюковской болтовнёй политического дилетанта, не имеющего представления о сложнейшем механизме международной дипломатии:

"Самым неосмысленным безумием ХХ века была, несомненно, первая мировая война. Безо всякой ясной причины (!) и цели (!!) три великие европейские державы — Германия, Россия и Австро-Венгрия — столкнулись насмерть, чтобы двум уже не выздороветь в этом веке, а третьей — рассыпаться" (с. 476).

"Ещё в 1907 году (опять же безо всякой настоятельной надобности) Николай II дал втянуть себя в военный союз с Англией (и тем стянул на своей шее петлю будущего русско-германского столкновения)" (с. 478).

Когда таким "галопом по европам" летели либеральные писаки из кадетской партии, то по крайней мере в этом был определённый политический расчёт: оклеветать и опозорить противника, вырвать в удобный момент из его рук руль государственного управления. Но ведь что дальше-то было, всем давно известно. Свергнув законную власть в феврале 17-го года, накануне величайшего государственного ТРИУМФА России, милюковы не смогли даже воспользоваться чужим успехом — поскакали по Европам в семейных трусах с «Рулём» — ничтожным эмигрантским листком. Зачем же в XXI веке повторять клевету навечно дискредитировавших себя полуазиатских интеллигентиков:

"Жемчужина царской администрации генерал Сухомлинов, проваливший подготовку к войне с Германией" (с.378).

"Государь «проницательно» предложил пост главнокомандующего своему любимцу пустомеле Сухомлинову, военному министру. Сухомлинов, естественно отпорхнул от такого почёта". "Кормило военного управления одной третью России досталось ничтожному, даже не военному, а административному генералу Янушкевичу" (с. 479).

В подобном кафешантанном стиле убелённый сединами патриарх советской литературы говорит о лучших людях России, выдающихся ПРОФЕССИОНАЛАХ, которые расчётливо, сберегая силы, выиграли самую великую битву в русской истории и, приведя свою родину к победе, пали от подлого удара в спину. Один пал жертвой сверхнаглой клеветы, второй — подло убит.

И ведь САМ Солженицын пишет в другом месте своей книги:

"Много цветов успеха сорвал Прогрессивный блок на Сухомлинове, но к концу уже Временного правительства и сами вынуждены были признать, что — с пустышкой носились, никакой измены не было" (с. 503).

Ослеплённый советской ненавистью к России, писатель похоже как-то путает пустышку-клевету с человеком, по адресу которого она была пущена. Вроде как и сам Сухомлинов тоже какая-то пустышка. Ну там погоны содрали, швырнули в тюрьму, толпа плевала в глаза. «Анекдот». А что переживал этот военачальник, достойно подготовивший Россию к великой войне, талантливый военный писатель, искренний и добрый человек, беззаветно любящий свою родину?

Молчит правдолюбец Солженицын. Почему? Сердце у него чёрствое? Нет. Обыкновенная человеческая глупость? Тоже нет. Солженицын — человек умный. Просто Сухомлинов для него чужой. Русский, а не советский. А чужого не жалко. То есть жалко, но вообще, без подробностей. Вроде как что-то у кого-то украл. Ах, не украл — ну ладно. Всматриваться особенно некогда — чужое.

Но Солженицыну, напомню, 85 лет. Это человек ПОЖИВШИЙ. Видевший — многое. В таком положении естественно скрывать или по крайней мере сдерживать первичные эмоции… Что же заставило маститого литератора не сдержать свои чувства по поводу русского государства? Смею предположить, что двигал им здесь определённый расчёт. Книга Солженицына о евреях написана неевреем. Объективно, сдержанно, но неевреем. Без первичного пафоса "НАШИ ИДУТ", этой альфы и омеги еврейского, да и любого другого восточного национализма: никаких рефлексий, никаких реминисценций и оговорок. Просто "НАШИ ИДУТ". «Наших» в книге Солженицына нет. И поэтому, несмотря на все балансировки и экивоки, еврейская часть аудитории (а написано к ней и для неё, так же, как «Архипелаг» написан советским и для советских) совершенно естественно воспримет книгу Солженицына как антисемитскую. Нужна балансировка СЕРЬЁЗНАЯ, надо чем-то пожертвовать, и чем-то очень существенным. Что заставит еврейскую аудиторию по крайней мере книгу прочесть, по крайней мере УДОСТОИТЬ сколько-нибудь реального диалога. И Солженицын жертвует. Жертвует погибшей в 1917 году Россией, давно превратившейся у советских в тряпичную куклу для отработки штыковой атаки. Делай — раз, делай — два. Под вонзающимся в соломенное нутро штыком качается кукла, потешно трясёт матерчатыми конечностями:

царь дурак — раз;

премьер-министр дурак — два;

обер-прокурор дурак — раз;

и снова царь дурак — два;

министр внутренних дел дурак — раз;

председатель Госсовета дурак — два;

опять царь дурак — раз;

верховный главнокомандующий дурак — два.

Мёртвым не больно. И ответить они не могут.

Солженицын договаривается до того, что проводит параллель между русским и советским правительством: "Общее между тем и другим в самодовольном и бездарном правлении" (с. 499).

Декларируемая в предисловии задача Солженицына, и высокая, хорошая задача — помочь интеграции еврейской общины в СССР, нейтрализовать её деструктивные устремления, обеспечить счастливую, достойную жизнь своему, СОВЕТСКОМУ народу. Но в соответствии с этой задачей погибшие в 1917 году несчастные русские всё дрыгаются под писательским штыком: делай раз, делай два. Дурак — идиот, идиот — дурак. А не пора ли оставить несчастный и ВЕЛИКИЙ народ в покое? Солженицын в своей статье "Славянская трагедия" пожелал добра благородным украинцам:

"В самостоятельном развитии — дай Бог Украине всяческого успеха… Только как бы нахватанное — ребром не выперло".

Самому Солженицыну и его советским «россиянам» тоже можно пожелать доброго пути — скатертью дороги. Только не надо обижать другие народы. Тем более народы умершие. О мёртвых или хорошее или — ничего. Действительно, евреи и потомки русских крестьян, имеющие к великороссам XIX века такое же отношение, какое современные прибалты — к уничтоженным остзейским немцам, живите вместе. И 200 лет, и 400, и 600. Не надо только жить ВМЕСТО. Ибо мёртвые, если тревожат их память, встают из могилы и мстят.

(обратно)

Лев Игошев НАШИ ЕЩЕ НЕ В ГОРОДЕ

Одной из наиболее тошнотворных примет нашего времени является обилие дубовых, односторонне направленных, ползуче-соцзаказных суждений о революции, о коммунизме и о культурной политике сталинской поры. Все это обычно дается, так сказать, в одном флаконе, вроде шампуня "Вош энд Блош". Надо сказать, что в этом смысл есть; данные явления действительно взаимосвязаны не только по последовательности бытия, но и по страхолюдности суждения, так что порой только руками приходится развести: как это люди стараются не увидеть очевидного?!

Помню, какое во время начала «перестройки» было ликование: к нам возвращается наше наследие! Наконец-то напечатан контрреволюционер Бердяев! Но, как известно, напечатать мало, надо еще и прочесть. А прочитав — обдумать. А вот с этим у всевозможных «рыночников», как правило, дело плохо.

Бердяев давно уже написал: "Русская революция" — отвратительна. Но ведь всякая революция отвратительна". И это положение, изложенное отнюдь не классиком марксизма-ленинизма, так и остается в стороне, не обдуманным, не осознанным всякими пошляками от истории, ничтоже сумняшеся лепящими, что, дескать, все беды происходят от того, что в революции ведущей была ложная, нехорошая идеология — большевистская, марксистская, коммунистическая, что ее утопичность и обусловила все беды…

Ну хорошо. Тогда вопрос: почему же в английском Великом мятеже и Французской революции происходило ТО ЖЕ САМОЕ? Почему они, такие умеренные, скромные по своим требованиям и целям, обернулись океаном крови?

Какова была цель Великого мятежа? Что осуществилось на некоторое время как то, к чему шли? Республика с однопалатным парламентом. Это что, утопия? Нет? Почему же так много крови было пролито, почему предпринимались такие чрезвычайные усилия? Сопротивление «бывших»? Да, оно было. Но невозможно всю запредельную даже для тех времен дикость и кровопролитность революции (именуемой по традиции Великим мятежом — Great Rebellion) объяснить этим сопротивлением. Тем более невозможно объяснить кровопролитность Французской революции ее идеалами, которые по большей части благополучно воплощены сегодня. На всякой французской монете написано: Свобода, Равенство, Братство. И никто никого на гильотину не тащит. А ведь эта революция по жестокости, по циническому отношению к человеческой жизни в чем-то превосходила наш Октябрь! Тогда она ужаснула многих — и весьма поколебала веру в свои идеалы. И лишь в дальнейшем оказалось, что большая часть ее завоеваний может быть осуществлена без потоков крови и несчетных лагерей.

Таким образом, то, что обычно относят к «вине» ИДЕАЛОВ революции, ее лозунгов, ее устремлений, на самом деле оказывается по большей части неразлучно связано с ней как с ЯВЛЕНИЕМ. Сами же идеалы вполне могут быть и осуществимыми.

Тем не менее очевидно, что само это кровопролитие как-то связано с понятием утопичности. Во всякой революции — да, в этом «демки» правы — витает тень утопии. В нашей она более чем заметна. И дело вовсе не в том, осуществим социализм или нет. Дело в том, что абсурдно было строить социализм в стране на 85 % крестьянской. Это не отвечает ни Марксу, ни Энгельсу. О чем, кстати, тогда говорили многие и многие.

Здесь мы выходим на другой важный вопрос. А именно: является ли утопичность понятием вечным — или временным? Может ли быть, что то, что ни в коем случае не могло воплотиться в одном времени, было воплощено в другом?

Конечно, мне следовало бы извиниться за детсадовский уровень таких рассуждений. Но что делать, если лица «демократического» или около того направления кидают выводы, полностью игнорирующие даже такие рассуждения? Вот и приходится делать выводы на уровне "для бестолковых объясняю".

Безусловно, очень многие вещи и явления, абсолютно невозможные при одном состоянии общества, оказываются при другом единственным выходом из положения. Так, например, в прежних обществах были невозможны бумажные деньги — и, надо сказать, попытки их внедрения часто оканчивались катастрофой и провалом. Почему? Потому что, например, в предреволюционной Франции XVIII века, при том состоянии ее экономики, при том уровне развитости общества бумажные деньги (которые пытался тогда ввести финансист Дж. Ло) были утопией. А через сто лет, наоборот, эти деньги были единственным решением, а чеканка их из драгоценных металлов — архаизмом.

Можно сказать, что всякая революция представляет собой утопию — но утопию системы Ло, то есть преждевременное введение в жизнь того, что вполне может — и даже должно — воплотиться в будущем, но для чего общество в настоящий момент еще не созрело. Кстати, это есть в одном из писем Энгельса: он открыто говорит о том, что, может быть, ход будущей революции увлечет их к экспериментам, для воплощения которых, как они сами знают лучше других, время еще не настало. И, надо сказать, в каждой революции огромную роль играют именно такие нетерпеливцы, рвущиеся вперед, — словом, "Джоны Ло", только с наганом. Про нашу революцию нечего и говорить. Но и в Английском мятеже, и во Французской революции прослеживаются люди, опережающие свое время — и не желающие этого замечать. Они стараются воплотить то, для чего еще не настало время, — и, стараясь достигнуть невозможного (СЕГОДНЯ невозможного!), губят и других, и нередко — себя. Робеспьер пробует командовать ценами — и терпит неудачу, послужившую для него прямой дорогой к гильотине, а для многих рядовых французов обернувшуюся голодной смертью. Уже потом, более чем через сто лет, в других условиях, тоже тяжелых, но не столь чрезвычайных, обладая гораздо меньшей властью, это будут делать Кейнс и Гэлбоейт — и добьются невиданного успеха. Вот вам и Робеспьер — как Ло с гильотиной!

И значительная часть дикой, истинно революционной жестокости вытекает из революционного же желания преодолеть непреодолимое, сломить незримое сопротивление общества. Революционер оказывается чаще всего дальнозорким человеком, провидящим будущее — но не умеющим понять, почему ему нет места сейчас. Он видит одно: люди не такие, как хотелось бы ему. И начинается. Робеспьер говорил, что с удовольствием казнил бы всех французов, которым в 1789 году, в начале революции, было больше 15 лет. Он не без основания считал, что люди, выросшие при старом режиме, слишком отягощены многими предрассудками этого режима. Он не видел только, что это положение вещей нельзя исправить ничем — и уж гильотиной меньше всего, что предрассудки, пусть и самые страшные, часто не столь вредны, как то, что вырастает само собой, на пустыре, появившемся после расчисток прошлого. Что сказать? Революционная дальнозоркость… Не хочешь, да вспомнишь Энгельса. И, кстати, еще В.Кожинова, показавшего что одним из источников нашей революции было преувеличенное мнение о прогрессе, неистовое желание шагнуть еще шире вперед, порожденное действительными успехами России перед революцией.

И естественно, что эта дальнозоркость в тысячу раз сильнее проявилась в России, в стране, обладающей талантливейшим интеллектуальным слоем, который вместе с тем был почти никак не связан с реальной русской жизнью, ее закономерностями — ну разве что через политические преследования со стороны Министерства внутренних дел. Мудрено ли, что этот слой увлекся всякими идеями, сулившими тогда большую будущность — но не имевшими к России того времени никакого отношения?

Но, может быть, эти идеи действительно были (в отличие от идей Великого мятежа и Французской революции) уж слишком неосуществимыми, неосуществимыми до невозможности будущности (по крайней мере ближайшей)? Как сказать… Не будем говорить о всевозможных политэкономических идеях. Отметим одно: в области так называемого "пролетарского искусства" Красной России (менее всего оно было пролетарским) 1920-х годов ведущими были тенденции, которые в жизни Европы воплотились, как правило, много позднее. В отдельных случаях можно говорить о полувеке и более. Но они были осуществимы! И это показала история Европы. Мало того, они многое дали так называемому современному искусству.

Получается, что в области искусства революция опять-таки просто забегала вперед…

Но тогда, спрашивается, как оценить культурную политику эпохи, если так можно выразиться, зрелого сталинизма? Как оценить пресловутое возвращение к истокам, освоение культурного наследия? Как расставание с заглядыванием в будущее? Но тогда это — действительно отжитое прошлое. Ведь то, что внедрялось в 20-е годы (и что было тогда утопией), стало не так давно реальностью культуры всего цивилизованного мира. А сталинская культурная политика именно и предполагала сокрушение этого авангардизма и возвращение (в определенном смысле, конечно) к традиционным культурным ценностям. Так что… Получается, правы «демократствующие», всячески возносящие "смелые эксперименты" 1920-х и в упор не видящие культуру 30–40-х годов?

Но в этом построении есть несколько противоречий, позволяющих сказать, что в данном случае делать столь однозначные оценки и определения немыслимо. Начнем с наиболее масштабного положения.

Культ личности как явление свойствен всем революциям. Но видеть в нем только отрицание революции так же примитивно, как и видеть в нем только естественное продолжение революции. Так, наполеоновская Империя, несомненно, была в немалой степени отрицанием революции — но она же была и порождением революции. Здесь уместно вспомнить блестящие и глубокомысленные стихи поэта и пророка Тютчева о Наполеоне:

Сын Революции, ты с матерью ужасной

Отважно в бой вступил — и изнемог в борьбе!

Не одолел ее твой гений самовластный!

Бой невозможный, труд напрасный!

Ты всю ее носил в самом себе…

В данном случае не столь важно, насколько можно напрямую отождествлять Наполеона со Сталиным; перед нами — одно явление, но разные его виды, расходящиеся очень во многом. Но замечательна диалектичность стихов Тютчева: сын революции, несмотря на то что борется с ней же, носит ее в самом себе. (Не зря, не зря Тютчев в Германии беседовал с философами!) И то же самое можно сказать почти обо всех носителях постреволюционных культов личности: все они революцию отрицают — и все пропитаны ею до последней, что называется, нитки. И Сталин в этом смысле — отнюдь не исключение; сам характер, тип его действий, подчас губивший или по крайней мере искажавший весьма и весьма неплохие его замыслы, был совершенно революционный. В Сталине сочетались совершенно, казалось бы, противоположные люди: Хозяин земли — и комиссар с наганом, пускающий оный в ход по нужде и без нужды, человек, способный к смелым, неординарным, противоречащим теории (и благотворным) действиям, — и узколобый «теоретик» послереволюционных лет, тот, кого и догматиком-то не назовешь, так, фетишист, хватающийся за отдельные словечки и понятия. Нельзя не удивиться, что "Экономические проблемы" и Колхозный устав 1935 года писал один и тот же человек, что он же разрешал широчайшее развитие всяческих артелей (которые прикрыл Хрущев, бывший, может быть, более умеренным фетишистом — но только фетишистом, а никак не Хозяином) — и вместе с тем ратовал за обобществление всего и вся, что этот человек, который грамотно и жестоко крепил денежную систему, вместе с тем мечтал о бесплатности продуктов… Что тут сказать? Тютчев сказал все.

Как же определить тогда данный феномен, который одновременно и продолжение — и отрицание революции? Да только так: СЛЕДУЮЩАЯ СТУПЕНЬ. Многие историки прошлого, от знаменитого Гервинуса до проницательного черносотенца Б.В. Никольского, определяли эту ступень как цезаризм. В этом определении заключен более глубокий смысл, нежели полагают обычно. Ведь цезаризм как явление одновременно и противостоял республиканизму — и был его порождением, и не только порождением, а в значительной мере продолжением существования некоторых сугубо республиканских институтов в иных условиях. Император, принцепс НЕ БЫЛ каким-то наследственным правителем. Он считался принцепсом — то есть первоприсутствующим в сенате, и императором — то есть лицом, которому республика для соблюдения общего порядка вручила проконсульский империй, то есть полную власть. Поэтому император был, если угодно, диктатором, но не королем. Первый солдат империи, следящий за ее спокойствием, — вот кем был император в идеале. Налицо и отрицание республики, и вместе с тем разработка одного из ее институтов, нетипичных для монархии, — проконсульского империя, дающего диктаторские права. Следующая ступень — только и всего.

И поэтому в первых видах Римской империи явно присутствовал дух республиканизма, причем республиканизма позднего, времени смут. Точно так же и в сталинизме явно присутствует революционность. Что революционность там есть в виде расправы с врагами — это ясно. Но есть ли она там в виде пророчества? Или, проще: является ли сталинская культурная политика пророчеством, таким же видением будущего, каким были вычуры 1920-х годов? А если да, то почему она так, мягко говоря, недружественно обходилась с этими… авангардами?

Если мы пристальнее вглядимся во все эти модернистские (как говорили еще до революции) или авангардистские (как говорили позже) направления — то найдем уже в них самих принципиальную эфемерность, скоропреходящесть. Уже сама нацеленность на суперсовременность, на авангард свидетельствует об этом. Прежние фундаментальные стили даже по своим наименованиям были (или претендовали быть) выражением какого-то строя идей, типа человека. А на что претендует авангард? На современность. Но в условиях быстрого хода прогресса именно современность является наиболее скоропортящимся продуктом. То есть данный стиль, в значительной степени и порожденный культом прогресса (ценность всего современного — модерна — именно оттуда), благодаря этому же культу — эфемерен. И поэтому он должен скорейшим образом после своего осуществления исчезнуть. Эфемерность этого стиля (или конгломерата стилей) подчеркивается его другим свойством — крайней агрессивностью. Общеизвестное свойство, видное хотя бы у Маяковского. Но оно может быть понятно опять-таки в узком культурно-историческом контексте (вот как нацеленность на «современность» привязывает к месту — и только к месту в истории!).

Кто знаком с массовой культурой, культурой быта рубежа XIX—ХХ веков, тот знает, что этот быт был переполнен, если так можно выразиться, барахлом со стороны материальной — и барахлизмом как явлением. Фотографии того времени показывают нам огромное количество, просто-таки засилье в квартирах всяческих изображений — и фото, и не только — просто-таки усеивающих стены в бесконечных же рамочках, страшные завалы на столах всяческих «изящных» штуковинок… При этом произошла некая подмена смысла: то, что вроде бы в качестве прикладного искусства было предназначено для украшательства, строго говоря, таковым не являлось. В прежних стилях то, что украшало, было прежде всего гармоничным; красота — хоть изгиба тела на картине, хоть изгиба линии, пропорций в камине — была свидетельством о некоем мире божественной всегармонии, восходила к понятию о пропорциях, которые так и назывались период Ренессанса — «божественными». Здесь же все было неплохим, даже интересным — но вот гармонии не было. Была натуралистичность, была развлекательность. Но слушайте, сколько же можно переполнять всем этим дом, стены, стол… в конце концов, свою жизнь, воспринимать сами понятия «искусство», "художественное наследие" сквозь чернышевские рамки «изящного» как подражания или занимательного ради той или иной агитации? Да, конечно, были и тогда удачные решения. Но они все чаще были связаны с воскрешением старых стилей. Да, переплеты книг оформлялись "под Ренессанс", задники, на фоне коих делались фотографии, явно были стилизованы под живопись эпохи барокко-классицизма: полутьма, деревья, эффектно клубящиеся облака… и линии облаков, и листва деревьев нарисованы так, что они образуют некий гармонический узор… Но все это только подчеркивало немощь эклетики того времени. Кроме того, эклетика, вбирая в себя нечто от старого искусства, тем самым как бы усваивала его; старое искусство в какой-то мере воспринималось как составная часть этой надоевшей жвачки, "чучела с алебардой и в прихожей", как ехидствовал Чехов. А поскольку прикладное искусство использовало мотивы серьезного, то… выводы читатель может сделать сам.

И грянула реакция на все это. В авангарде не зря видна именно взрывчатая сила: сжечь, разорвать, разметать всю эту хрень, эту слащавость, этот сахарин вместо сахара! И потому авангард не смотрится, не имеет смысла, не нужен вне засилья вздорной, беспомощной, но претенциозной «культурки» вроде "изящных вещей" 1890-х годов. А в России — СССР того времени он потерял смысл особенно быстро — ибо та культура была распространена в очень немногочисленном, тонком слое интеллигенции и полуинтеллигенции, в значительной степени погибшем в огне революции. И по сути дела, даже модернизм-авангардизм 1920-х годов был обусловлен более инерцией революции, нежели реальной культурной обстановкой страны. Собственно, он уже не был «авангарден» — ибо прежняя страна как культурное явление перестала существовать и, следовательно, прежних точек отсчета не было. Поэтому авангардизм и выглядел особенно нелепо — и был сокрушен, что называется, "на раз". И эта чересчур легкая победа, одержанная с истинно революционной беспощадностью и жестокостью, помешала с достаточной ясностью проявить в авангардизме неизбежный кризис. Надо сказать, тут помешала и идеология, к тому же достаточно примитивно излагаемая. Но…

Фактически с 1840-х годов культура, бывшая достаточно монолитной в эпоху барокко — классицизма — раннего романтизма, пошла по двум расходящимся направлениям. Одно из них — серьезное искусство — окончательно переусложнилось и начало задыхаться под своей тяжестью. Тут и осуществился союз модерна-авангарда с серьезным искусством. М-А (в дальнейшем будем называть его так) внес в серьезное искусство некоторую энергию в разрушении прежнего, движение вперед. А от переусложненного серьезного искусства, живущего паразитом на созданном в XIX веке культе культуры, М-А получил индульгенцию на любые глупости. Стало можно говорить: это все слишком передовое для вас, вы еще не доросли — и потому не понимаете. Пожалуйста, воткни веник в кучу г… — кто не восхищается коммунально-фекальной композицией, тот не дорос. В итоге то, что было как бы расплатой за скорость прогресса — труднопонимаемость — стало непременным атрибутом серьезности. Делать все как можно шизоиднее — вот к чему стремится нынешний "серьезный деятель искусства". Результаты налицо. Это искусство людям не нужно. Оно действительно мертвое — как писали сталинские теоретики 1930-х годов.

Оставшись без оплодотворяющего влияния серьезного искусства, массовое стало развиваться само по себе и, естественно, превратилось в пошлость. Но замечательно, как человеческий интеллект ищет выхода из любого положения. Сейчас массовое искусство — те же песнеплясочные композиции, например, для всевозможных ансамблей — стало особым миром с разноцветьем стилей, с рядом кустарных попыток где-то, как-то, в чем-то стать посерьезнее. Увы, это кончается по большей части плачевно — ибо основа остается прежней, а именно — оргиастическая песнепляска дикарей у костра. Сколько бы электронных «примочек» на это ни вешали — дикарская, первобытная основа все равно дает о себе знать. И вы скажете, что это — не тупик?

И поэтому сталинская культурная политика, основанная на возвращении к истокам культуры, с одной стороны, и на жестокой критике как культа культуры, так и разрушительности А-М-стиля — с другой, именно сейчас необходима и жизненна. Она жизненна еще и потому, что касалась в первую очередь НЕ проблемы искусства, стилей как самостоятельных явлений, а проблемы ЧЕЛОВЕКА, личности. Ибо человек должен быть полноценной личностью, чтобы без культа культуры восхотеть нечто иное, нежели оргиастические кривляния и сексуально-скобяные развлекалки пополам со страшилками. Конечно, "классовая борьба" и "проклятая буржуазность" тут ни при чем. Франция стала республикой без робеспьеровских жестов. Но республикой она стала — и продолжает оставаться ею. Так вернутся — не совсем в прежнем виде — и основные позиции сталинской эстетики. Да, собственно, они уже стали возвращаться — посмотрите на новодельный "сталинский ампир": Можайское шоссе, 38…

Только об этом еще рано говорить в полный голос. Наши еще не в городе.

(обратно)

Валерий Терехин ОСОЗНАННОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ

Новый век подвел черту под десятилетием попыток остаточных околитературных групп реанимировать дух и стиль жизни "советских писателей": профессоров — властителей вузовских коридоров, противостоящих на кафедрах преступной власти; рвущихся в Союз писателей и ателье Литфонда суперпоэтов, отягощенных дачами и любовницами; многотомных прозаиков с московской пропиской, кормящихся десятилетиями за счет элегических воспоминаний "босоного детства" в тьмутараканской деревне. Даже раскол в 1991 году Союза писателей СССР на этнические союзы не оказал влияния на людей, упорно именующих себя «писателями» и заполняющих страницы «профильных» изданий ("Литературной России", "Московского литератора" и прочих) псевдолитературной продукцией или некомпетентным враньем о судьбах реализма.

Параллельно с этим осталась прежней методология изучения русской литературы и система литературного образования в России, органично связанная с литературным миром. Как и прежде, страницы вузовских пособий пестрят шаблонами, выдержанными в духе примитивного социологизма, вдобавок вывернутого наизнанку. (К примеру, если в советской высшей школе развитие социума и конкретного литературного образа объяснялось борьбой угнетенных классов с господствующими, то теперь — борьбой с тоталитаризмом, сталинизмом и т. п.) В литературоведении-2000 главенствует тенденция, бытовавшая после 1917 года: все, что было прежде — плохо. В сознание студентов настойчиво внедряют диаметрально расходящиеся с истиной оценки творчества отдельных писателей, их произведений, целых направлений. Цель одна: не позволить выйти на качественно новый уровень обобщения, затормозить развитие студента как национально мыслящего литературоведа. В современных учебниках и пособиях превалирует наследие 1960-х годов: доморощенный структурализм "хрущевской эпохи" (попытка объяснить художественное произведение исходя исключительно из его формальных параметров). На сотнях страниц тянутся рассуждения о композиции, структурных элементах, споры о методе и стиле писателя. Но игнорируется культурологический и теологический аспект в трактовке литературного произведения. В результате по сей день Гоголь предстает как обличитель самодержавно-крепостнической России, Достоевский описывает исключительно страдания "маленького человека", а основная идея романа "Война и Мир" в том, что не дворянство, а народ победил Наполеона.

Убогая конъюнктурщина методических подходов авторов учебников объясняется прежде всего их личной ничтожностью и трусостью, готовностью за жалкие подачки подкрепить псевдонаучной риторикой любую власть. Отсюда проистекает отсутствие перспективного видения, невосприятие расширившихся читательских горизонтов, нравственная бесцельность, когда изучение литературы подменяется ее развлекательным препарированием. Отсюда — и сознательное национальное самоотчуждение, изъятие из текстов учебников массы примеров и образов из произведений русских писателей XIX–XX века, суть которых состоит в утверждении героями активной национальной жизненной позиции, примеров, которые могут оказать необратимый (в положительном смысле этого слова) нравственно-психологический воспитательный эффект как на студентов, так и на школьников. Нынешнему преподавательскому корпусу в подавляющей его массе свойственно полное непонимание отечественной истории, сознательное уничижение роли русского народа в становлении Российского государства, антинациональный подход к истории собственной страны. Даже подбор имен, включаемых для изучения в вузовские учебники, всецело зависит от вкусовых и национальных пристрастий авторов, которые без церемоний навязываются: "Иосиф Бродский — поэт поэтов", "Шолохов — подставное лицо" и пр.

Вывод неутешителен: современный методологический подход авторов вузовских пособий по русской литературе, используемый и преподавателями гуманитарных вузов, из которых особо выделяются филологические факультеты Московского государственного университета (МГУ), Московского государственного педагогического университета (МГПУ), Литературный институт имени Горького (ЛИИГ) и Российский государственный гуманитарный университет (РГГУ), являет собой пример современного необольшевизма, неотроцкизма (в худшем его варианте).

В 2000 году (как и в 1961, и 1985) выпускникам внешне патриотического, но интернационалистского изнутри Литературного института имени Горького выдали дипломы, где в графе профессия проставлена не существующая в природе специальность "литературный работник". Как и прежде, с надеждой приобщиться к истине устремятся в столицу тысячи абитуриентов; сотни ничего не подозревающих счастливчиков станут студентами упомянутых филфаков и гуманитарных вузов, а место им уступят «сломанные» выпускники, не нужные ни в Москве, ни тем более у себя в провинции (востребованные в лучшем случае в качестве пятисотрублевых учителей).

В чем же причина стагнации? Как оживить мертвящую воду космополитической антирусской лжи, которой обильно вспоены страницы вузовских пособий и школьных учебников и которая настояна на заморских концентратах «общечеловеческих» ценностей в угоду замкнутой московской антисистеме? Как восстановить мировой престиж русского литературоведения времен Шкловского и Бахтина?

Прежде всего следует задуматься над восприятием понятия «писатель» в современном, близком к постиндустриальному российском обществе и напомнить, что именно в 1990-е годы безвозвратно оборвалась русская традиция, тянувшаяся со времен Пушкина: традиция восприятия писателя как мастера живого сущего слова, воспроизводящего народный тип доступными ему языковыми средствами. Объективная причина утраты "писательской ментальности" и потребности в периодическом общении с книгой — наступление скоростных информационных технологий, упростивших поиск и передачу информации; субъективная — неверие простого человека, прошедшего горнила «перестройки» и «постперестройки», более никаким истинам (возможно, кроме традиционных, проповедуемых основными мировыми религиями). Литературе в ее современной форме уготована незавидная роль дурмана, отвлекающего от реальности. С книжных лотков востребован именно такой товар, а остатки противостоящих литературных «элит» взбадривают себя, взаимоисключая друг друга из литературного процесса, не желая осознать, что в этом процессе их уже нет.

Что же предлагают неофитам одряхлевшие московские мэтры, чьи взаимные симпатии и антипатии пестовались десятилетиями в идеологических подразделениях ЦК КПСС, чьи дискуссии и многополосные публикации совокупно взрастили и вознесли на властную высоту в 1992 году правительство Егора Гайдара — правительство детей членов Союза писателей СССР?

Какой духовный потенциал может содержать и реализовать та же «протестная» Московская писательская организация? Этот тандем следует выделить особо в двуединой псевдолитературной московской консорции. Позиция «продвинутых» патриотов, курсирующих между Тверским бульваром и улицей Герцена, какими бы «прорусскими» ширмами она ни обставлялась и как бы громко ни вопили некоторые из них о "преступлениях режима" со страниц «патриотических» изданий (субсидируемых вполне «режимными» конгломератами постсоветских чиновников), укладывается в готовые формы, отлитые в "силовой структуре", имевшей особое влияние в годы существования СССР, сотрудники действующего резерва которой и по сию пору лелеют "советский патриотизм" (это когда русские должны жертвовать собой во имя счастья других народов) и субсидируют пропаганду советского интернационализма под всякими «ура-русскими» соусами.

Немудрено, что основной и последний, по всей видимости, потребитель печатного «залпа» книжно-газетно-журнального блока «писателей-патриотов» — это читатель из провинции, у которого нет информации о том, что творится в литературной Москве. Наверное, он искренне сопереживает "трудной жизни", скажем, журнала "Наш современник" или иных отнюдь не бедствующих "борцов с режимом", которые на рубеже 1980–1990-х, влившись в "демократическую обойму", выступали с огульной критикой и паразитировали на теме всеобщего падения, а теперь переметнулись к «нашим» и обличают "преступный режим" уже на страницах «Завтра». И невдомек ему, что подобная патриотическая «элита», обращенная лицом назад, прежде всего тормозит истинный духовный рост россиян, давно уже переставших жить в 1985 году и поневоле втягивающихся во всеобщую технократическую гонку. Что такая «наша» якобы «элита» устраивает сегодня врагов русского народа. Что она насквозь прогнила изнутри и этими миазмами его, рядового читателя, заставят питаться.

Возникает резонный вопрос. А сами люди, и называющие себя «писателями», и те, кто подвизался на преподавательской ниве, они что, не знают, что их студентов ожидает омерзительная участь окололитературных рабов, в обязанности которых заранее вменено восхищаться московскими «гениями» (из «левой» или «правой» обоймы, все равно), лгать, компилировать словесные клише, надерганные из учебников, пособий, журналов, чтобы заполучить грошовую зарплату в «районке» или местном вузе; или же десятилетиями пресмыкаться в Москве перед литературным начальством только в еще более отвратительном варианте с медленным вымиранием в грязноподъездных жилых блоках?

Тогда логичен вопрос: есть ли решение проблемы образования в области литературы и проблем русского литературоведения и писательского мира на структурном уровне?

Да, такая возможность есть, в том числе и в области преподавания и изучения литературы в профильных вузах.

Вполне достаточно продуманной работы двух федеральных ведомств: Министерства образования и Министерства труда и социального развития. В каждом из них по согласованию с профильным департаментом правительства следует создать рабочие группы (или одну межведомственную) для подготовки проекта соответствующего постановления правительства. Да, да, постановления о ситуации в изучении русской литературы в высшей школе. (Даже во Франции XVII века, окруженной врагами, Франции эпохи кардинала Ришелье, непрерывно воюющей, где вечно не хватало денег на хлеб для армии, не гнушались публично оглашать на Новом мосту в Париже для всего народа «профильные» вердикты короля, утвержденные его Королевским советом, о создании литературных академий.)

Далее. Министерство образования, в частности Управление высшего профессионального образования РФ, после приказа министра должно провести тщательную проверку подведомственных ему гуманитарных вузов. По результатам проверки в Минобразовании, вполне вероятно, могут пойти на нелегкие, но справедливые решения. А Министерству труда и социального развития попутно, силами конкретного департамента (возможно, департамента комплексного анализа и прогнозирования социального развития) и подведомственной министерству Российской академии труда нужно выработать и утвердить новые профессиональные квалификации для дипломированных филологов-литературоведов, максимально приближенные к реальности постиндустриальных будней: пусть это будут "филологи — аналитики текстовых электронных нематериальных архивов", "редакторы — актуарии гипертекстов", что угодно, лишь бы облегчить скорейшее устройство на работу выпускников. Специалисты по работе с текстом сегодня нужны на предприятиях и в бизнес-структурах.

Сделать вышеупомянутое нужно по одной простой причине: потребности вновь отстраиваемой мобилизационной экономики требуют единых и соразмерных условий становления национального самосознания каждого россиянина в отдельности. Стержнем этого процесса в любые века у любых народов всегда было и будет научно обоснованное, нетенденциозное изучение национальной литературы.

(обратно)

Арсений Бессмертных Недвиг царя О

Герои и святые совершают подвиги. Герои двигаются из судьбы в смерть. Там они, собственно, и становятся полноценными героями. Святые двигаются из смерти в Бога. Там они, собственно, и становятся святыми. Не говорю «полноценными», потому что святые не продаются.

А цари совершают недвиги. Двигаться им некуда, ведь они цари изначально. В полном смысле слова. Цари балансируют всю жизнь на проволоке собственной участи. Им шагать нельзя, иначе они падут и станут народом. Или героями. Или святыми. Впрочем, и те и другие — тоже народ.

Конечно, взыскание святости есть единственно достойный человека путь. Но царям неразумно совершать любые подвиги, в том числе и подвиги веры. Потому что сказано: всякая власть от Бога. Бог осенил царей и указал им властвовать. Цари связуют землю Богом. Если они перестают властвовать, то Бога на земле становится меньше.

История страны есть история царя. Прочее — детские шалости.Рассказывать о власти — подлинное счастье для человека, наделенного слогом. Дышать при царе и воплощать царскую речь. Так рождается книга истории. Будет слово поверх войны и пахоты.

9 января: с утра до вечера — таяние. Снег лежит на ветвях комьями. Пронзительно-желтое солнце. Китай.

18 января: св. Кирилл Александрийский. Поистине, вы некоторый образ и подобие Небесного царства: вам одним достоит господствовать… Изливать на всю вселенную славное и мирное благоденствие.

27 января: разгадывать законы — занятие для мужей государства. Глупо придумывать закон, если он уже предзадан. Воровство.

Царя О звали когда-то царем без царства. Ему был дан удел, но не дано народа. А разве можно властвовать над птицами и камнями? Власть есть совокупление с коллективной волей. Птицы же несвободны, потому что обделены разумом. Безумны и камни. Воля царя О растворялась в лишенном воли пространстве. Он пел псалмы, ни о чем не думая.

4 апреля: прислушивался к музыке. Благополучно. Лишь у южного берега — некоторое напряжение. Гармонический сдвиг. Вероятно, влияние моря.

14 апреля: депутация за депутацией. Особенно досадны полчища южных купцов. Слова как крючья — прибрать в заплечные мешки всё и всех вокруг. И никогда не поймешь, чего они от тебя хотят. Хотят — тебя.

17 апреля: с легкой душою казнить убийцу. С той же душою вести паломников к мощам убийцы, если от них начнут исцеляться. Мы не судим, мы обустраиваем свой быт.

25 апреля: вечерами — насыпание курганов. Не для тщетной славы. Курганы воскрешают честь и верность.

Народ пришел к нему от соседнего царя. Того схватила лихорадка, он катался по траве несколько лет, а потом вдруг очнулся, затеял реформы и постепенно перестал властвовать. Народ наблюдал за происходящим в оцепенении, пока, наконец, патриархи не напомнили ему, что всякая власть от Бога, власти больше нет, а значит, Бог теперь не глядит на рабов своих сквозь царя. Тогда народ снялся с мест и ушел к царю О.

3 июля: кто-то из наделенных обратился с иронией: "Ну здравствуй, возродивший государство великий батор-командующий". И тут же умер. Земля не терпит иронии.

15 июля: в такую жару переезжаешь через мост с закрытыми глазами. Вода сверху выглядит особенно соблазнительно. Бежит холодная рябь.

22 июля: еще о музыке. "Всё целиком государство должно беспрестанно петь для себя очаровывающие песни", сказал Платон.

26 июля: не дозволять одному учить многих. Ученики становятся одинаковыми. Мы — семья. Семья семей. Знание должно передаваться от отца к сыну, от мастера к подмастерью.

Людовика XIV подданные называли «Король-Солнце». Царя О называли «Царь-Земля». Он был шорохом веток и журчанием ручьев. Он был ревом тигра и уханьем филина. Он был мужем своей страны, и они вдвоем радостно наблюдали, как их дети возделывают поля, строят дома, убивают врагов. А солнце стояло сверху и отражалось. Царь О пел псалмы, ни о чем не думая.

4 октября: города уничтожены. Люди принесли сюда города, как заразу. Города искони рождаются братоубийством, созидаются бунтом и гибнут небесным гневом.

9 октября: житель Оптимального Царства отрицает лишь то, что вызывает у него отрицательные эмоции. Мораль чистого человека эмоциональна. Полустершееся знание праотцев и бытовой опыт нового человечества говорят в нем. Сам он молчит.

14 октября: позавчера наступила золотая осень, вчера листья осыпались с деревьев, а сегодня выпал снег. Удивительно.

30 октября: подростком вечно завидовал младшему брату. Тот жил с гвардейцами и упражнялся в стрельбе. К брату были расположены окружающие. Он и теперь каждому — лучший товарищ. Но зависти больше нет. Ведь больше нет братьев. Одни дети, а к ним — какая зависть…

Цари умирают потому, что теряют силы к недвигу. Падают в народ, рассыпают власть. Или умирают для того, чтобы не смущать народ, склонный к ложным толкованиям. Цари не умирают. Царь О стоит в снегу у скалы, где начинаются реки. Он поет псалмы, ни о чем не думая.

(обратно)

Илья Бражников БЕС ПО КАПЛЕ (Апокалиптический либерализм Чехова)

Странное чувство охватывает, когда перечитываешь письма Чехова. Словно общаешься с абсолютно здоровым и трезвым человеком, который все понимает, во всем знает меру. Как будто никогда с ним не случалось, хоть самую малость, ничего «сверхъестественного» — ни разу ни призраки, ни черти, ни ведьмы не мерещились — ничего такого. Посмотришь на рассказы — нет, как же, было! Вот ранний рассказ «Ведьма», вот "Черный монах"… Только Чехов этот, в отличие от большинства своих современников, Бог его знает как, умел не придавать этому значения. Вот и посетовал Мережковский в 1892 г.: слишком много, мол, у этого писателя здоровья. А Чехов, между тем, был уже смертельно болен и знал это.

Десятилетием ранее Достоевский сделал своего чёрта либералом, а еще немного раньше прямо назвал революционеров (то есть будущих коммунистов) бесами. Борьба между «коммунистами» и «либералами», которая, как кажется, наконец затихает в нашей стране, есть, по Достоевскому, не что иное, как чистая бесовщина, борьба чертей с бесами. Чехов творил в эпоху, когда эта борьба в России только началась. Тогда задача была в том, чтобы расшатать все традиционные общественные устои, доказать, что существующие формы жизни мертвы и нуждаются в каком-то «обновлении», люди же должны во что бы то ни стало «освободиться».

I. Освобождение понимали по-разному. Чехов, более симпатизировавший постепенным эволюционным изменениям (вспомним лейтмотивом проходящие через его пьесы мечты о лучшей жизни "через двести-триста лет"), сформулировал как-то в известном письме к Суворину нечто вроде своего жизненного кредо — ежедневно выдавливать из себя раба по капле. Любопытно, однако, рабом чего Чехов себя долгое время ощущал.

Идея "выдавливания раба" (подобно современным и родственным ей идеям: З.Фрейда — об освобождении от «комплексов», Ф.Ницше — об освобождении от власти авторитетов, Л.Толстого — об освобождении вообще ото всего "лишнего") является, безусловно, либеральной идеей. Выдавливание раба — есть чеховская формула либерализации.

Итак, от чего хотел освободиться Чехов? Рабом чего он был?

В другом, не менее известном письме Суворину Чехов писал: "Я с детства уверовал в прогресс и не мог не уверовать, так как разница между временем, когда меня драли, и временем, когда перестали драть, была страшная".

Получив традиционное воспитание, Чехов считает прогрессом либерализацию семейных отношений — как между "отцами и детьми" (любовь к вежливости не допускает, чтобы кого-нибудь за что-нибудь «драли». Это негуманно), так и между женой и мужем. Именно тогда, в 90-е годы XIX столетия, то, что во все времена называлось прелюбодеянием, развратом, неожиданно получает наименование свободы:

Аркадина. …Наша близость, конечно, не может тебе нравиться, но ты умен, интеллигентен, я имею право требовать от тебя, чтобы ты уважал мою свободу.

Треплев. Я уважаю твою свободу, но и ты позволь мне быть свободным и относиться к этому человеку, как я хочу.

Как восхитительны все эти "имею право", "уважаю свободу" и "как я хочу"! Зритель чувствует себя в Европе! Точнее мог бы чувствовать — но не чувствовал, потому что бдительная, чуждая либерализму цензура Его Величества вычеркнула из цитированной выше комедии «Чайка» обе приведенные фразы. Произведение от этого, несомненно, выиграло, так как пошлость героини становилась чуть менее выпуклой.

Однако прогресс нелегко остановить: фразы давно уже восстановлены; цензура упразднена. Свободный Человек идет во МХАТ им. Чехова смотреть «Чайку» или, сделав свободный выбор, отправляется в находящееся относительно неподалеку казино «Чехов». Новый Свободный Человек Свободного Открытого Общества, правда, едва ли уразумеет суть драматического конфликта «Чайки»: ему, с его свободными нравами, просто невозможно будет объяснить, почему Нина Заречная — подстреленная Чайка. Ведь ей всего 20 или 21 год, у нее впереди блестящая карьера и она, талантливая и красивая, конечно, найдет еще хорошего продюсера, который оценит не только ее игру, но саму Нину. Самоубийство Треплева как-то еще объяснимо: переутомился, сдали нервы. Но опять же непонятно: почему он, становящийся знаменитым, отказался от успешной карьеры писателя?

Прогресс позволял Чехову вести достаточно свободную жизнь, не задумываясь особенно о семье и детях. Мечты о настоящей семейной жизни и о потомстве стали возникать у него лишь незадолго до смерти, однако, как сказали бы сейчас, «культурный» брак с Книппер, в котором супруги большую часть года не виделись, не способствовал осуществлению мечты.

Для Чехова чрезвычайно важны покой, удобства, комфорт: "расчетливость и справедливость говорят мне, что в электричестве и паре любви к человеку больше, чем в целомудрии и воздержании от мяса". Процесс «освобождения» человека виделся Чехову непременно в повышении его культурного уровня — и внутренней культуры, и условий существования. «Освободиться», по Чехову, значит прежде всего освободиться от некультурности.

"Я любил умных людей, нервность, вежливость, остроумие…". Остроумие, наверное, со времен Салтыкова-Щедрина стало неотъемлемой чертой русской интеллигенции — и либеральной, и революционной. Юмор, как известно, ценил В. И. Ленин. Сталин любил пошутить. Консервативная публика всегда была подозрительна к юмору — и недаром: смех расшатывал государственные устои не менее, чем бомбы, метаемые в правительство. Юмор всегда либо либерален, либо демократичен. Аристократия во все времена ставила выше серьезные жанры: трагедию, эпическую поэму. «Поэтика» Буало, декларирующая строгую иерархию жанров, есть не что иное, как литературный Версаль, присяга на верность Людовику XIV. Когда же аристократия вместе с Вольтером начинает посмеиваться надо всем, включая Монарха и Святую Церковь — жди Революцию с пятьюстами тысячами отрубленных голов и Романтизм с его иронией, переворачивающей все иерархии. Перед революционными силами в России в начале XX века стояла задача любой ценой дискредитировать власть — и вот появляются комические похождения «Распутина», сальные истории про «царицу» и «старца». Ни капли правды — но верят все.

Смех, как известно, — признак свободного человека. Точнее, смех освобождает. Остроумие позволяло Чехову освобождаться от того, чего он сильнее всего боялся (не боясь, по его признанию, вообще ничего — "даже смерти и слепоты") — от шаблонов. Следует признать: то, что Чехов принимал за «шаблоны», было на самом деле чертами традиционного общества, чертами классической эпохи. Эти черты в либеральном чеховском сознании обессмыслились, превратились в «осколки».

"Осколочность" — черта либерального мира. Ничто не связывает фрагменты в целое. Нет направляющего слова, идеи.

Чехов, с малолетства стремившийся отделиться, отойти от традиций, норм, обычаев, среды, стремившийся к предельной личностности, индивидуализму во всем, неизбежно приходил к невозможности высказывания, любое искреннее высказывание казалось ему цитатой, сказанной кем-то, любой поступок казался повторением кого-то. Он отталкивался от традиционных отношений, эстетически завершая их, превращая их в штамп, или шаблон, если говорить его языком (в его письмах, например, встречается выражение "шаблонная любовь"), "выдавливать из себя по каплям раба" — значит у Чехова как раз освобождаться от традиции — от «чинопочитания», от "целования поповских рук", от "сознания своего ничтожества". Чехов искал "новую правду" по ту сторону традиционных отношений.

"Дама с собачкой", один из самых светлых и чистых рассказов Чехова, воспевает адюльтер. Лишь измена, разрастающаяся до настоящего чувства, кажется Чехову выходом. Выходом откуда и куда? Выходом для живого мыслящего человека из жизни ложной, сковывающей, косной — к свободной, "новой, прекрасной жизни". Причем «освобождение», которое переживают герои чеховского рассказа, в контексте эпохи (Анна Сергеевна и Гуров — современники Блаватской и Гурджиева) может прочитаться как «пробуждение», "освобождение от ложного я". Когда Гуров провожает Анну Сергеевну в С., он чувствует, "как будто только что проснулся", а о его жизни в Москве Гурджиев непременно сказал бы: «спит» — жизнь эта и описана как сон. Развивается толстовская (а на самом деле оккультно-теософская) тема в рассуждении Гурова о ложной «оболочке», "в которую он прятался, чтобы скрыть правду".

Чехов не знал Востока, но, по его собственному признанию, болел 6–7 лет учением Толстого. Толстой, до сих пор почитаемый в Индии как махатма, конечно же, учил освобождению от «догм» и особенно от "ложного я", но при этом писал "Анну Каренину" и "Крейцерову сонату". Даже этот разрушитель традиции, справедливо анафематствованный еретик и сектант (но притом все же мудрец и гений) показал измену как беззаконие, неизбежно приводящее к трагедии, и самим названием повести «Дьявол», со свойственным ему опрощением обозначил то лицо, которое всегда скрыто за супружеской неверностью.

Тем не менее реальность вне адюльтера — законный брак, семья, дети — остается для Чехова закрытой темой. Это «скучно», это уже было, это семейство Туркиных. Формы омертвели, точнее, кажутся Чехову мертвыми ("оболочка", «футляр», "серый забор с гвоздями"). Увидеть их изнутри, их правду Чехов не может, так как для него, принимающего либеральный порядок в принципе, измена мужу — что угодно, но только не грех, не прелюбодеяние, не зло. Изменить старому мужу или глупой жене даже нужно — здесь у Чехова в нравственном отношении, несомненно, выходит «прогресс» против развратного, но совестливого старика с его вызывающим сострадание Карениным.

Чеховская «правда» требует, чтобы муж, которому изменила жена, выглядел смешно и жалко. Чехов смеется над этим — из страха не оказаться когда-нибудь в подобном качестве. То есть он попросту боится. Это интеллигентская боязнь показаться кому-то жалким или смешным: показаться банальным, не новым, не на уровне современного сознания и развития. Боязнь показаться кому-то "не мущиной".

Но и женщины как духовной личности у Чехова нет. Наблюдая над его женскими персонажами, мы легко обнаружим, что тайны женского существа Чехов нигде не раскрывает. Она попросту ему недоступна. При этом писатель и инженер знает, конечно, о наличии тайны и добивается внешней «похожести» своих героинь на настоящих женщин. Женщина доступна Чехову лишь внешне. В этом вопросе он — верный последователь Гоголя, известного "живописца внешних форм". И вот образ жены Гурова создается по аналогии со знаменитым прокурором, у которого были одни густые брови — дается самое общее описание, из внешнего облика выхватываются только высокий рост и "темные брови", причем последнее появление этой несчастной женщины таково: "шевелила своими темными бровями и говорила…". Фраза, которую она произносит, заведомо бессмысленна и «пошла». Целомудренному читателю так и хочется воскликнуть: "Помилуйте, Антон Павлович! Ведь все-таки человек, «лицо» — и к тому же женщина! Ведь уничтожили, размазали этими бровями, почище нонешнего Володи Сорокина! Приготовили труп и вымостили путь современным трупоедам литературы".

Итак, если и возможна какая-то правда между мужчиной и женщиной, то пусть это будет адюльтер или нечто другое, что бросает вызов традиционным отношениям. Чехов не доходит, подобно чем-то близкому ему Музилю, до воспевания инцеста, но трудно сказать, до чего бы он дошел, проживи подольше в XX веке.

Кстати, интересный вопрос: эмигрировал бы 57-летний Чехов из России? Скорее всего, если судить по поведению близких ему Бунина и Куприна, да. Эмигрировал бы еще и потому, что превыше всего ценил личность и либеральные свободы. Потому что имел уже при жизни европейское признание. Умер в Европе. Однако, как знать — Чехов мог и «регрессировать» в сторону уважаемого им Суворина. Мог в конце концов стать верующим и консерватором. Для большого русского писателя этот путь, пожалуй, неизбежен. И у Чехова для этого тоже были все основания.

Однако каждому свой срок.

II. Чехову удалось бессознательно выразить скрытый демонизм и неоязычество либерального мира. Ю.Манн (и за это ему спасибо) в свое время научно обосновал явления скрытой чертовщины у позднего Гоголя, спрятанной в абсурде и алогизме: путаница в словах, именах, вещах, дорожная неразбериха, неестественное поведение героев. Бытовой абсурд — проявление скрытой чертовщины. Едва ли Чехов думает об этом, но порой в ранних своих рассказах ("Смерть чиновника", «Винт», "Дочь Альбиона" и др.), прилежно следуя принципам гоголевской поэтики, бессознательно протаскивает и чертовщину. Будучи (уж в 80-е-то годы точно) неверующим и даже весьма либерально и светски настроенным автором, Чехов, искренне полагая, что всего лишь смешит и развлекает читателя, на самом деле работает с "поэтикой демонического". Собственно, это более или менее неизбежно для любого автора комического жанра.

Героя Грябова удерживает на берегу какая-то сила. Англичанка Тфайс… Показательно, что чеховский бес, как и гоголевский, поначалу совсем не страшен, а только смешон. «Мягкие» чеховские тона максимально камуфлируют демоническую сущность.

Иногда Чехов пытается просто посмеяться над суевериями. Симпатии к дьяволу, о которой через полвека спел Мик Джаггер, Чехов, конечно же, не испытывает. Более того: его врагом, как известно, была пошлость. А кто же не знает после эссе Мережковского "Гоголь и чёрт", что характернейшим признаком чёрта является именно пошлость? Гоголь изображал отдельно чёрта и отдельно — пошлость; Чехов изображал просто пошлость, едва ли задумываясь о её мифологических основаниях и демонизме. Мережковский же, современник Чехова, прямо ставит знак равенства между пошлостью и чертовщиной.

Во многих ранних рассказах Чехов и рад бы показать либеральный мир как сугубо положительный, народ же и государственную власть выставить в комическом и нелепом виде ("Злоумышленник", "Унтер Пришибеев", "Хамелеон"), но художественность и объективность его творческого дара препятствуют тотальной либерализации.

Мир традиции сталкивается с миром модерна, и у этих двух миров разные языки, они не понимают друг друга. Железная дорога, безусловно, чужое для климовских мужиков. Пытаясь как-то включить ее в свой мир, приблизить к себе, они отвинчивают гайки, "коими рельсы прикрепляются к шпалам", и делают из них грузила. Ловля рыбы — древнее, освященное традицией занятие. Гайка оптимально подходит для грузила — "и тяжелая и дыра есть". Что касается поезда, то, конечно, опасности для него нет — вот ежели рельсу унести или бревно поперек пути положить, тогда другое дело. К тому же уж сколько лет всей деревней гайки отвинчиваем — и ничего, хранит Господь… Традиционный мир устроен таким образом, что жизнь и смерть находятся всецело в руках Божиих, и мелочь вроде отвинченной гайки не может, конечно, ни на что повлиять. Всемогущему Богу безразлично, есть гайка или нет, — ведь Он может и бывшее сделать не бывшим, а значит, и отсутствующая гайка может чудесно завернуться на место. В мире новом, механистическом, рукотворном, держащемся на болтах и гайках, выход из строя любой скрепляющей детали грозит катастрофой. "А отчего, по-твоему, происходит крушение поездов? Отвинти две-три гайки, вот тебе и крушение!" И тысячу раз прав унтер Пришибеев: мир изменился, и жить в нем становится решительно невозможно. Если жизнь и смерть зависят от двух-трех гаек, которые ненароком может открутить безобидный, отнюдь не желающий тебе смерти крестьянин-христианин…

Действие рассказа «Злоумышленник» происходит в 1885 г. В октябре 1888 г. поезд с императорской фамилией терпит крушение, гибнет около 20 пассажиров, и государь Александр III два часа держит на своих плечах крышу вагона. Семья чудесным образом спасена. Предполагают покушение, но расследование показывает несчастный случай. Как знать, не постарались ли здесь Денис Григорьев — а еще вернее, Митрофан Петров, которому для каждого невода, почитай, штук десять гаек надо. Между народом и Царем отныне пролегает железнодорожное полотно, граница старого и нового мира. Для народа новый мир так и не станет своим, а Царь будет принесен этому нарождающемуся миру в жертву.

Традиционное русское общество любило и жалело "маленького человека". В рассказе "Смерть чиновника" маленький человек доводится до полного ничтожества, пресмыкания, и даже фамилия ему дается пресмыкающаяся. От державинского "я Царь — я раб — я червь — я Бог!" остается только червь, Червяков. "Смерть чиновника" в целом — безусловно, аллюзия на «Шинель». Червяков — развитие Башмачкина в сторону уничижения. Червяк еще ниже башмака, под башмаком. Смерть и там и там наступает после крика "значительного лица". Но смерть Акакия Акакиевича освящает его жизнь, бросает на нее отсвет жития. Смерть Червякова совсем не вызывает жалости — только смешна. Налицо гуманистическая десакрализация смерти.

Смертельная болезнь отводит Чехова от либерально-гуманистических ценностей, основа которых — здоровое и сытое существование «здесь». Ангел смерти, как справедливо подмечает Лев Шестов, посетив писателя, дает ему как бы еще одни глаза.

Зрелый Чехов, оставаясь по преимуществу либералом, начинает во множестве рассказов описывать смерть и разложение либерального мира, оказываясь неожиданно созвучным настоящему времени, когда либеральная идея стремительно приближает мир к концу. Шестов, безусловно, прав, что Чехову удалось раскрыть ничто. "Страх перед обыденщиной" чеховских героев есть на самом деле не что иное, как страх перед обыденностью ничто. Чехов (и, может быть, в этом его главное значение) убедительно показал, что небытие, ничто скрыты непосредственно под видом существующего, под видом бытия, в самой сути либерализма, в его обыденности. Принимая в целом либеральные ценности, Чехов, будучи еще к тому же и правдивым русским художником, завершителем классической традиции, не мог не выразить смертной тоски либерального мира. В "Палате № 6", "Моей жизни" и др. ему удается поставить под сомнение обоснованность веры, что завтра непременно наступит новый день; что-то, что мы видим за окном, с чем мы имеем дело сейчас, не исчезнет в следующее мгновение. Мы принимаем реальность всякого рода банков, фондов, фирм, обществ, потому что сталкиваемся с ними повседневно. Между тем, очевидно, что однажды, выглянув в окно, мы увидим, что вся эта нежить сгинула без следа.

В чеховские времена такими призраками были строительство больниц и школ, хождение в народ. Либеральное общество, либеральный мир окутаны призраками: экономика, работа, деньги, гуманизм, здоровье, благотворительность, нормальное существование, элита, средний класс; страхами: лишь бы не было войны, лишь бы не потерять работу, лишь бы не допустить некорректного высказывания, лишь бы не подумали, что я фашист — словом, как бы чего не вышло.

Эта коронная фраза чеховского пред-Передонова лишь на первый взгляд несет «охранительный», консервативный смысл. Хотя и вложена фраза в уста карикатурного консерватора (не исключено, что здесь имеет место пародия на К.П. Победоносцева), является она, тем не менее, характеристикой либерального мира.

Как бы чего не вышло — чеховская формула небытия. Беликов — образ небытия, несуществования, воплощенный страх перед любой возможностью бытия. Под футляром, как кажется, скрыта настоящая нежить. Первое, что говорится о Беликове, — это то, что он уже умер. Затем, в его характеристике, говорится, что он "хвалил прошлое и то, чего никогда не было". На первый взгляд, футляр — личина, в которую человек прячется от бытия и свободы, истинного существования. Футляром может быть всё: одежда, работа, любовь, прошлое, будущее. Между тем истинное «Я» не может жить под толщей футляра, ему нужно, как выразился покойный Мармеладов, "хоть куда-нибудь пойти". Нужен контакт с внешним. Но на единственную попытку человека выйти наружу люди отвечают недобрым смехом, карикатурой и загоняют его поскорее обратно "в футляр, из которого он уже никогда не выйдет" — в гроб.

Выясняется, что футляр — это все окружение Беликова, вся его пропитанная либерализмом социальная среда, весь город. Человек в футляре — плоть от плоти, порождение этой среды, он ей необходим как жупел, как провокация, как виртуальная угроза фашизма необходима сегодня для консолидации либерального сообщества. Вместе с тем он представляет собой проекцию их подсознания. Он своими калошами, зонтиком и чёрными очками вывел наружу то, что спрятано у них внутри, — их футляр, от которого, как они полагают, уже давно освободились. Как же! Они могут ездить в одном легком платье на велосипеде. Беликов для них — рудимент традиционного общества, соломенное чучело зимы, которое весной надо поджечь и со смехом столкнуть в реку. Но когда во время похорон идет дождь, все стоят в калошах и с зонтами.

Беликов, как и Червяков, умирает абсурдно — от смеха. Смеха своей несостоявшейся возлюбленной. Все вздыхают с облегчением, когда он умирает. Когда его хоронят, думают, что хоронят зло, и потому все получают "большое удовольствие". «Интеллигенты». Между тем у них то же отношение к смерти, что и у террористов конца XIX — начала XX в. Те тоже убивали, как они думали, "человека в футляре" — государственных чиновников. А на самом деле — невинных живых людей.

Классический рассказ Чехова ставит вопрос о человеке. Либеральные герои думают: полноте, человек ли это? Не просто ли это футляр? Можно ли увидеть за этим футляром образ и подобие Божие? Но Беликов — человек и "тоже чувства может иметь". В своей бессмертной фразе ("Какие есть нехорошие, злые люди!") Беликов становится человеком, обретает человечность. Он становится образом человека вообще, «футляр» обозначает состояние человека в чеховскую эпоху, степень его умаления. Ничтожность "человека в футляре" становится ничтожностью всего человеческого. Человек есть ничто. И разница между консервативным Беликовым и его либеральным окружением лишь в том, что он смиренно принимает образ ничто, а они мнят себя чем-то и мечтают о свободе: "Ах, свобода, свобода!"

Несущий крест ничто, Беликов становится мучеником либерального общества. "Когда он лежал в гробу, выражение у него было кроткое, приятное, даже веселое". Смерть возвеличивает его и умаляет других героев. Это они в действительности — "маленькие люди". Либеральный маленький человек у Чехова становится опасен. Он начинает господствовать над миром, в котором и жить как-то неуютно, не хочется — лучше помереть. "И живые будут завидовать мертвым".

"Когда я пел на клиросе, все умилялись, а я чувствовал себя маленьким каторжником". Чехов, как было свойственно его либеральным современникам, демонтирует традицию. Традиция — рабство, каторга. Это рабство нужно "выдавливать по капле". Иными словами, традиция — бес, которого надо изгнать. Чехов не замечает, что, выдавливая раба, он не изгоняет злого духа, а напротив, расчищает для него место. Чтобы он, как в евангельской притче, пришел вновь и привел с собой еще семь злейших. "Надо место расчистить, а строить будут другие", — произносит нигилист Базаров где-то около 1860 г., как раз накануне рождения Антон Палыча. Либерал Павел Петрович спорит с революционером Базаровым — но это, по Достоевскому, спор "чёрта с бесом".

Когда выдавливают раба, освобождаются от «комплексов», не признают авторитетов, то в сознании освобождающегося происходит подмена христианского стремления к очищению от греха. В христианском мире грех — единственное, от чего требуется освобождение, но ни один либеральный и тем паче революционный идеолог, ратующий (подобно Чехову, Ницше, Фрейду, Ленину, Горькому, Бердяеву et cetera) за освобождение от чего бы то ни было, не учил избавлению от греха. Зато «рабство», то есть норма земного существования (вспомним: "Я Царь — я раб…"), в сознании каждого из них — «грех», от которого нужно во что бы то ни стало избавиться. То, что Бог принял как человеческий крест, — рабский вид и рабскую смерть — прогрессисты (и с ними, увы, Чехов) принять постыдились, сочтя это недостойным человека. Ольга Фрейденберг в свое время писала, что несвобода, рабство — одна из метафор смерти. В своем стремлении освободиться от раба в себе они бессознательно хотели сами избавить себя от смерти. Идея самоосвобождения есть прежде всего недостаток веры. Бес здесь на самом деле сидит верхом и, потешаясь над "освобождающейся личностью", руководит процессом «выдавливания». Выдавливая из себя по капле «раба», русский человек начала XX столетия внутренне готовится к вселению легиона бесов.

17 июля 1918 г. на стене подвала Ипатьевского дома в Екатеринбурге появилась строка из стихотворения Гейне на немецком языке: В ту ночь, как теплилась заря, // Рабы зарезали Царя. Эту ночь можно считать началом полного «освобождения». Теперь, г-н Чехов, уже никто вас не заставит "петь на клиросе" или "целовать поповские руки", будьте покойны! Раб окончательно выдавлен, и в русского человека, в убранный дом, вселился сам сатана.

И кто, какой новый властитель дум изгонит теперь из нас нечистого духа?

След этого духа мы обнаруживаем и поныне. Вижу его и в Солженицыне, самая знаменитая книга которого вырастает из одной чеховской фразы: "Вся образованная Европа знает", что «мы» виноваты в том, что "сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски". Поразительно: еще вроде бы не было ГУЛАГа, а "образованная Европа" уже «знает». Воистину, или "образованной Европе" всё про нас известно наперед, или представления о России в образованной Европе не меняются столетиями, вопреки прогрессу и "росту научных знаний".

И тем паче нечистый душок в наших «новых». Вот Пелевин попробовал начать борьбу с либерализмом, но победили старые страхи — показаться не смешным, "не мущиной". В Пелевине силён дух отречения от исторической России, и поэтому он при всем экстремизме остался либералом-космополитом. А либерала, как известно, по капле не выдавишь. Ибо род сей изгоняется только молитвой и постом.

(обратно)

Геннадий Ступин РОК НЕМИНУЕМ И ТОЧЕН

От души поздравляем нашего давнего друга, прекрасного русского поэта Геннадия СТУПИНА с 60-летием!

“День литературы”

* * *

Видно, это так угодно Богу:

Чтобы я всю жизнь свою забыл

И печально, тихо и убого

Свои дни последние влачил.

Безучастно на бедлам взирая

И не внемля горю, злобе, лжи.

Даже памятного не подбирая

На руинах жизни и души.

Лишь трудился тяжко и прилежно,

Из всего питья лишь воду пил

И, как мальчик, молча, безнадежно

Молодую женщину любил…

И еще за то, что не приемлю

Времени воров, иуд, горилл

И при этом небо зрю и землю,

Горячо Его благодарил.

Явно это мне Его веленье:

Чтобы я не делал ничего —

Только жил и сохранял терпенье

И рассудка ясность — средь всего,

Что зовется светопреставленье —

Перед Страшным пред Судом Его.

* * *

Без вина черствеет сердце,

Рассыхается, скрипит.

Словно потайная дверца,

Где скупец деньгу копит.

Без вина тускнеет разум,

Что без отдыха горит,

И все то же раз за разом,

Словно дятел, говорит.

Без вина хиреет тело,

Не ликуя, не скорбя.

И ему осточертело

Самому носить себя.

Без вина вся жизнь пустыня,

Бесконечна и ровна.

И вся кровь от скуки стынет,

Стрянет в жилах — без вина!

Без вина и лужа — море…

Только если я запью,

То повешусь сам ли с горя,

Демократа ль удавлю.

В БОЛЬНИЦЕ

Гляжу на мир как неживой,

С того — на этот свет:

Как он прекрасен, Боже мой,

Когда меня в нем нет…

Моею смертной суетой

Не застим, не смущен,

Покоем, волей, красотой

И счастьем дышит он.

Поля весенние, леса,

Домов высокий ряд,

Как сказочные чудеса,

На солнышке горят…

Как будто я ему мешал,

И он меня убил.

Но лишь роднее вчуже стал,

Желаннее, чем был…

Гляжу на мир я как впервой,

Молчу в смятенье чувств:

Убийца ты родимый мой…

И Божьей милостью — живой! —

Опять ходить учусь.

ПРОПОЙ

Прупил я звезды неба

И память родных могил.

И коркой черного хлеба,

Последнею, закусил.

Пропил я тело и душу,

Работу, семью, очаг.

Сушит меня и душит,

И всё темнее в очах.

Трупом лежу во мраке

И гробовой тишине.

Бездомные лишь собаки

Воют в ночи по мне.

Но я живой и не спятил.

Бутылок строй опустел,

Но где-то я, помню, спрятал

Чекушечку на похмел.

Пропил я мир и Бога.

Пропил всю жизнь свою.

Вот полежу немного,

Встану и смерть пропью.

* * *

Гнут в дугу меня столетья

Нищеты, работы черной,

И терпенья, и безвестья,

И тоски неизреченной.

Но такие ж вековые

Жажда жизни, воли, слова

Распрямляют спину, выю

Из-под гнета векового.

Вот иду, красиво страшный,

Я походкою привычной,

Кочегар еще вчерашний

И поэт уже столичный.

Но в ковровом коридоре,

Хоть и шествую отважно,

С наглецой такой во взоре,

Чувствую себя неважно.

И с редактором сановным

В кабинетном интерьере

Чувствую себя виновным,

Как при милиционере.

И кляну в себе нередко

За такую вот бодягу

Неизвестного мне предка,

Работягу иль бродягу.

Но и вижу, как иные

Зябко ежатся во кресле,

Будто перед ними ныне

все разбойники воскресли.

И встречаем и читаем

С тонкой лестью и опаской,

Вижу я, что не чета им,

Вольный мастер — дворне барской.

И, тая в себе упорство

Бурлака полуживого

Под личиною притворства

Думного дьяка царева,

В лямке согнут иль в поклоне —

Только дело разумею:

Чтобы в честном русском слове

Быть сильнее и прямее.

Гнут в дугу меня столетья,

Но они же распрямляют.

И желаю умереть я,

Как поэты умирают.

ПРИЗРАК

В больших дверях писательского клуба,

В кружении коварном сквознячка

Сверкнула кожанка, пробор и зубы,

Поймала руку гладкая рука.

Он на слуху у всех, он что-то значит.

Знакомства, связи, куча важных дел.

Уже с трудом тугой животик прячет

И очень элегантно поседел.

Меня давно он знает, ценит, любит:

— Хотя бы позвонил когда, старик!

Но из какой потусторонней глуби

Или воздушной взвеси он возник?

Он много говорит, умно и веско,

Но речи ускользает существо.

Мне все о нем доподлинно известно

И все же неизвестно ничего.

Он придвигается ко мне все ближе,

Уже берет за лацкан мой пиджак…

А я гляжу и ничего не вижу —

Цветная пустота, блестящий мрак.

Он женщиной рожден или собраньем?

Он хлеб или бумагу только ел?

С каким таким таинственным заданьем

И кем внедрен он в улей ЦДЛ?

— Ну, будь! — и только сквознячка круженье,

И незапятнанно блестит паркет…

И лишь тогда прошло оцепененье,

Когда я наконец пришел в буфет.

* * *

Когда я не носил бороды

И легки мои были шаги,

Я не знал, что евреи — жиды,

Я не знал, что евреи — враги.

Когда всем я глядел в глаза,

Ни за кем не зная вины,

Все евреи мне были друзья,

И добры, и очень умны.

Но чем больше я так глядел,

Тем все больше глаза отводил,

Хоть понять того не хотел,

— Быть не может того, — твердил.

Но прошли года, как стада,

Ископытив душу мою.

И теперь у меня борода,

И на все я косо смотрю.

И не с той я встаю ноги,

И своей не люблю бороды,

И куда ни пойду — враги,

И куда ни пойду — жиды.

И на них мне кажут друзья

Больше, чем на красивых баб.

И от них не стало житья,

И зачах я совсем, ослаб…

Буду бегать и душ принимать,

Чтобы стала легка нога

И душа — опять молода.

Буду прямо гулять и взирать,

Чтобы — ни одного врага,

Чтобы — ни одного жида.

* * *

…И, дописавшись до точки,

Дверью своей одиночки

Хлопну я навсегда.

Буду я лучше бродягой,

Чем невезучим беднягой,

Жертвой пустого труда.

Солнце и ветер и воля

Выветрят все мои боли,

Станет кирпичным лицо.

Буду я громко смеяться,

А не корпеть, не стараться —

Хватит, в конце концов.

Или, бесплотен, безумен,

Буду я, словно бы умер,

Жить бесконечно, всегда.

С миром навек примирившись,

В небе, в земле растворившись,

Буду — огонь и вода.

Иль полечу нелюдимым

Ветром ли, облачным дымом.

тенью по полю скользя…

Кто-то увидит-услышит

И гениально напишет

Про небеса и глаза…

И, дописавшись до точки,

Будет он громко смеяться,

С миром навек примирившись,

Тенью по полю скользя…

УХОД ПОЭТА

1.

Солнечный, ветреный сон,

Синий, зеленый, блестящий,

Зыблющийся, шелестящий —

До или после времен…

Выцветший взгляд голубой

Смолкнувшего поэта

В вечное детское лето —

Сердца глухой перебой…

И, земленея лицом,

В сине-зеленом блистанье

Веет он тихо в шептанье

Ветра со свежим листом…

2.

Холодные светлые тучи

В твои заплывают глаза.

И рок неминуем и точен,

Как в дуб среди поля — гроза.

Пусть вровень с высокой судьбою

Всю жизнь ты подняться не мог,

Но пробил твой час — и собою,

Каким замышлял тебя Бог,

Уходишь — с душой молодою,

Свободен, красив, одинок.

* * *

Чем ближе к смерти,

Тем быстрее жизнь.

Как будто сверху

Падаю вниз.

К земле, в могилу,

В самую глубь.

И мир мне милый

Все больше люб.

Жизнь все дороже

И все больней —

Придется все же

Проститься с ней!

С вином и хлебом,

С любовью — со всем,

Что есть под небом…

Совсем-совсем.

Лечу, ликую,

Плачу, смеюсь…

Всех расцелую

И — разобьюсь.

(обратно)

Виктор Широков ПОПЫТКА ОПРАВДАНИЯ

Москва — давно отхожее место, как и Пермь, Чусовой, Свердловск (пардон, Екатеринбург, впрочем, суть неизменна), десятки других полузабытых местечек, где мне едва удавалось побриться, вымыться, поесть и наконец-то побыть в одиночестве, а потом опять мыться и мыться, снова есть и пить, — подлинная радость вожделения — укромный уголок, кабинет задумчивости, где бы я мог бесконечно и безмятежно сидеть на стульчаке и безнаказанно ковырять в носу, выколупывая вдохновенно присохшие к слизистой чешуйки студенистых выделений своей мозговой железы (а именно так считалось в античности), плавно погружаясь в желе раздумий и ощущая подлинную гармонию бытия.

Мало что может сравниться с этой радостью саморастворения в джазовой какафонии функционирующего организма; лично я, Колюня Кроликов, испытываю прямо-таки оргазм от жокейского восседания на жестком сиденье фаянсового сосуда, сравнимого, пожалуй, с раскачиванием на стуле перед экраном компьютера, на котором возникают набранные мною чешуйки слов, слипающихся в неистовом соитии, чтобы немедленно самораствориться в синтаксисе и застыть в судороге случайного поцелуя анафоры, или же аналогичного скачке двух потных тел на скрученной в жгут простыне, скачке, перемежаемой иногда глотком холодного пива или белого вина, прежде чем моя жена-армянка отвалится, благодарно насытившись, и закурит пятнадцатую или девятнадцатую на сегодняшний день сигарету и наконец-то даст передышку моим воспаленным губам и уставшему языку.

Порой мне кажется, что весь я — один отекший посинелый язык, онемелый орган невысказанной страсти, чело-зык, зэк супружеского долга, закуска женщины-змеи.

Если бы я не боялся впасть в грех постмодернистского благоговейного воспроизводства вычитанных ситуаций (чем, честно говоря, в основном и занимаюсь), я бы обязательно признался, что даже благородным звучанием своей фамилии обязан некоему аргентинскому классику, невероятно предвидевшему мою проблему с самоочищением, доходящим до выворачивания наизнанку, как пятипалая полая перчатка, стремящаяся избавиться от залетевших и прилипших к подкладке пушинок кроличьей шерсти.

Я бы признался, что порой и меня тошнит новорожденными крольчатами,разве что никогда не вырвет, и они бесконечно скребут лапками в стонущем желудке, устраивают там бег в темноте, раскручивая неостановимое кроличье колесо и тогда мне приходится постоянно оглядываться то внутрь, то наружу, о чем непристойно поведал в ненужных подробностях Володя Гордин, бывший мой друг и земляк, литературный коллега, мать его греб, странным образом переквалифицировавшийся на старости лет в романиста.

Впрочем, он все наврал, ибо нет и не могло быть у него многолетнего навыка по разведению и содержанию домашних грызунов, не питал он, увы, длинноухих питомцев нутряной нежностью сукровицы и тем более не имел, к сожалению, благовоспитанной привычки заносить наблюдения в подручную тетрадку или записную книжку с целью точной фиксации и необходимой аутентичности отражения. Не был ему, увы, знаком пресловутый зигзаг змеи. Зато подобный блокнотик у меня всегда при себе, я вот и сейчас ласково поглаживаю вздувшуюся от переизбытка накопленного материала картонажную обложку красно-коричневого цвета с изображением мощного журналистского пера в центре и выдавленной (конгрев!) надписью "Note book" под углом.

Бумага внутри его в аккуратную мелкую клетку из перекрещенных черных линий, я старательно врисовываю буковки в соразмерные клеточки, словно новорожденных крольчат. Буквы порой сопротивляются, пищат, с трудом протискиваясь сквозь мрачные прутья, требуют почему-то клевера, (что, между прочим, в переводе с английского означает ум), но у такого дурака, как я, и клевер водится чрезвычайно редко. Блокнот мой пока заполнен не полностью, хотя записи идут сразу с двух сторон: эдакий перевертыш, да ведь и сам я, словно блин на Масленицу, припечен жизнью со всех сторон. Вот вам несколько образчиков в назидание или в развлечение:

СРЕДНЯЯ Д. (ДОМИНАНТА? — В.Ш. )

!. Падает продуктивность. Могу делать только то, что надо по работе. Очень спасает перевод. В пандан возникает что-то свое. Творческое начало — машинально, но, слава Богу, есть. Значит, существую не зря. НЕ БОЛЬШЕ ДВУХ ЧАСОВ. А то и час (2–3 страницы, как договорился с самим собой — норма).

1. Падает интерес к познанию. Не могу читать — неинтересно, не лезет, не захватывает. Перестал покупать книги. На антиквариат (чем славен Гордин) нет денег, а сегодняшняя хрень не про меня. Хотя не прав, выходит много интересного. Но все-таки не про коня корм.

2. Падает интерес к окружающему миру, людям, политике, культурным новостям. К тому же невидимые крольчата плодятся без счету.

3. Сознание сосредоточено в основном на том, чтобы «выжить», как я это называю. Последнее время это не просто, "опускаются руки", но некая работа осуществляется: либо пытаюсь как-то психотерапевтически разобраться (как же мне не хватает профессионального медицинского образования, Гордин и тут обскакал), либо как-то себя поддерживаю, ищу какие-то способы приспосабливания. Кстати, не попробовать ли флуоксетин?

ЯДЕРНЫЕ ПРИЗНАКИ

1. В среднем случае — тоскливость, но очень большая. В остром приступе она сочетается с отчаянием и ужасом (что же делать? Так больше жить нельзя, невозможно).

2. Тоже в остром приступе — неизбывное чувство вины.

3. Тревога за то, что не смогу работать прежде всего.

4. Страх выходить из дому. Хотя когда удается пересилить себя, гораздо лучше, нежели торчать дома.

5. Пожалуй, самое главное ощущение своей ненужности никому (кроме матери). Даже жене, которая занята своей газетой, театральными тусовками, каждодневными мелкими победами над врагами, а также бесполезной борьбой с замучившей ее тучностью. Поля-Полиночка моя оплыла как стеариновая свеча, хотя далеко еще не огарок. Все-таки моложе меня на 17 лет.

Полное отчуждение от своего творческого «я» (это я опять о себе). А ведь еще недавно я написал широко прозвучавшую повесть «И-го-го»: черт побери, две виселицы заголовочных «г» весело поскрипывали, удерживая тела отчаянных близнецов: меня и моего героя, главного и непревзойденного специалиста в России по "мертвым душам". Вот тебе и расплата: очередной "живой труп" — ваш покорный слуга.

Что ж, несколько дней назад я прорастил в чайном блюдце клевер, он уже проклюнулся и обозначил будущие красные и белые перышки, чтобы вскоре включиться в обязательный круговорот и дать ту порцию размеренности, которая (прав тот же классик) помогает нам жить. Замена счастию она.

29 АВГУСТА 2000 ГОДА, ПО ДОРОГЕ В «СЕЛЕНУ»

Вчера позвонил Паша и сказал, что предлагает мне работу замглавного редактора в журнале "Шенгенская виза". То, что я искал. Звонить надо немедленно. Главный редактор — Юля Глейх. Я страшно заволновался и забоялся. Мне так надоело лицедейство, траквилизаторы, картины Рене Магритта (о, какой там Фрейд или Юнг, если рыжеволосый лобок, словно мохнатая нерпа, трется, пофыркивая, о тебя ежеминутно день и ночь. Особенно ночь. О, миндалевидные влажные армянские глаза нерпы!). Развязка, оказывается, так близка.

Я этого страстно хотел и одновременно боялся. Прощай, немытая свобода! Опять зависеть от царя и от народа. Прощайте, книги! Мой "Механизм свободы" и "Механизм памяти". Ну что ж, зато я смогу пройти полный дидактический психоанализ.

Во рту — привкус сигарет, маминого поцелуя и жареного лука, который явно без меры мама кладет в домашние котлеты. И еще чеснока, впрочем, он самый раз для "Шенгенской визы".

Полина, жена моя, ненаглядная Полечка давно спит только при электрическом свете, большая, вальяжно-ленивая рыжеволосая (крашенная хной) нимфа, такая на себя непохожая без света, в темноте, когда мне удается беззвучно нажать выключатель, тогда она сонно шевелит ластами и, отрывая клочки тьмы, взбивает шоколадный коктейль, тут же запечатывая мне рот горьким шоколадом с привкусом миндаля.

Что ж, перебьюсь, зато будут деньги и я смогу издать книгу у Леньки. В конце концов я смогу частично профинансировать полного Витгенштейна и без боязни заходить в казино. Злободневный палиндром: они за казино. А вы?

КСТАТИ, У ЛЕНЬКИ:

1. Полое тело, или Русские в 2002 году

2. Информация и экстаз

3. Прусские и этрусские деньги

4. Секс и депрессия

5. Занимательная апперцепция (три сикофанта: Горбачев, Ельцин, Путин).

Наконец-то издали Клистирского, практически весь продан. "Метафизику блэк-джэка" скоро будут сдавать в типографию. Вятка печатает вполне на столичном уровне. Зато гораздо дешевле.

Я запрягаюсь в «штатную» работу, но, по-моему, поступаю правильно. На шесть месяцев: сентябрь-февраль. Враль-февраль. Не выдюжу — в конце марта уйду.(Забегая вперед замечу: и Глейх, и меня «ушли» уже в октябре). А лучше всего потерпеть год-два. А тогда, поднакопив «баксов», уходи и пиши:

194. Поэтика агрессии

195. Похмельный дискурс

196. Версии и перверсии

197. Дали в Ха-Ха веке, или Искус самокастрации

198. Ковский и Витковский

199. Шизофрения как пароль

200. МД

ЗО АВГУСТА

Не могу забыть "Вавилонскую яму". Мерзавец все-таки Вова: написал, что я всюду (даже в гости) хожу без жены, видите ли, стесняюсь ее могучего торса и чрезмерной растительности на лице. Кто его просил! Эх, если бы он, писарчук хренов, еще рассмотрел всю остальную растительность, а главное цвет.

Юля Глейх. "Шенгенская виза". Сл. тел.666-37-18. 666-27-14. Факс 666-99-96.Ее дом. тел.999-66-69. Обязательно сослаться на Пашу Сандомирского.

Странно, я еще не видел Юлю, но чувствую заранее, что мы сработаемся, что я — это она, и скорее всего ей очень трудно жить, трудно работать, сложно контактировать с издателем. Как и мне. Что ж, вместе будет легче. Пусть только она сразу поймет, что я ей во всем буду помогать. Уже помогаю. Ведь я заранее готов терпеть все неудобства от казенного присутствия и служебного соответствия.

Вот, кстати, что она (мой будущий шеф) мне сказала по телефону: НЕ БЗДИ. Вернее, что сказал мой внутренний голос. Или услышал мой внутренний слух. А ее волевое сопрано однозначно подсказало направление поисков месторасположения редакции: от метро «Университет» по правой улочке до дома с желтыми колоннами, он — угловой, со стороны проспекта — флигель с греческим портиком, деревянная дверь с оторванной ручкой, нажать средний звонок. Встретят и проводят до места.

На всякий случай повторила: направо перед домом с колоннами свернуть. Выстроить перпендикуляр. Тихая улочка. Желтый мезонин с колоннами. Огибаю по левой стороне и попадаю в каменный колодец. Ближайшая дверь налево. Из наборных деревяшек. Толкать от себя после звонка. Крыльцо из светлой плитки. На второй этаж налево. Один звонок. Встретят и проводят. До места…

Почему-то опять накатывает злость. Неизбежная, как ревность. К той, которая была далеко не королева, не то что не вкалывала в газете, а была обычной студенткой. Стыдно сказать, обычной блядью. И злость на сегодняшнюю подругу, которая преподает в лицее и истово вкалывает в газете. Сама на себе, как грузчик, таскает бумажные роли в типографию. Чтобы я мог писать. По ее разумению гениальные книги. Уже 17 лет верит, дура, в мою гениальность. Знала бы, что когда она на работе, я лежу безмятежно на диванчике, смотрю видеопорнушку и лелею свою неотчетливо выраженную шизофрению. Правда, веду дневник. Регулярно. Во-первых, для самолечения. Во-вторых, для тренировки в психотехнике. Может быть, удастся поработать психотерапевтом (пусть и без диплома, впрочем, сегодня даже в метро можно купить любой диплом). А уж сколько непридуманных сюжетов, поводов, сколько дополнительной энергии можно будет почерпнуть тогда! А главное — власть, сладкая власть вовсе не над придуманными персонажами, а — над полнокровными (из пульсирующей плоти) идиотами. Господи, обнеси меня чашей сей!

…А иногда охватывает нежная, необъяснимая и неохватная как обмылок, упавший в горячую ванную воду, тревога. Недавно мне приснилось, что лежу в ванной, словно в невесомости, эдакий надутый розовый резиновый пупс. А моя армянка намыливает мне голову душистым шампунем и говорит: "Давай поженимся, и ты отвезешь меня в Париж". И следом прыгает в ванну. Вода выплескивается. И вот уже мерзкая рыжая нерпа с щетинным хрустом, ласкаясь, как мочалка, елозит по коже, по мне, оставляя влажный тянущийся послед, как огромная мокрица. Хорош был бы медовый месяц в Париже.

ВОПРОСЫ К ПАШЕ

В ближайший же номер ставлю с ним интервью. Не люблю оставаться в долгу, неважно перед кем — мужчиной, женщиной, озлобленной матерью или одиночеством.

1. Поговорим о поэзии. Амелин. Обэриуты. Мандельштам. Пригов. Степанцов. Фитюлькин. Яндарбиев. От А до Я. Чеченский синдром как катарсис имперского сознания.

2. Какие издательства адекватны, а какие — нет. Ad Marginem дик и безвкусен. Сорокин — их звезда — венец обывательского сознания. Замещение как форма выживания. Лично я люблю зимой отломить чистую (по возможности) сосульку и сосать ее до исчезновения. Запоздалый оральный рефлекс. Комплекс Эдипа. Дискурс бездетности. Книги — мои дети. А что если жена забеременеет от своего* (моего?) заместителя? Кажется, об этом где-то хорошо и точно написал Блок.

3. Лед и пламя. Поэзия и проза. Сосулька и язык. Или сосулька и сердце. Считаешь ли ты, что русская (постсоветская) литература кончилась. Соколов, увы, не пишет. Сорокин ("Голубое сало", "Пир"). Пелевин стал активно фотографироваться, давать интервью и (давалочка) нередко торчать в «ящике». Пепперштейн снова стал Пивоваровым и иллюстрирует то ли Киплинга, то ли Бернса. Макушинский киксует. На телевидении однообразно тусуются Киселев, Немцов, Хакамада, Кириенко, Марат Гельман, Явлинский, Павловский. Сплошные провокаторы и провокаторши. Профессионалы. Провокативность как норма жизни. Ненормалексия. Гельминтозы. Чеченская война.

4. Твой прогноз на будущее. Тележурнал "Шенгенская виза". На НТВ или ОРТ?

Длился, тянулся, мелькнул и пропал. Строчка забытого (или неузнанного) поэта застойных времен. А он родственник Гордина, между прочим. Чуть ли не его прародитель. Просто у меня такая избирательная память, что дай ей волю, снова напишет "Войну и мир" без пропусков, разве что с грамматическими ошибками.

Странно, что никто из критиков (да и из читателей) не заметил, что я постоянно что-то переписываю из Олеши, добавляя к нему для заморочки свежепереведенного Хайдегера или Ясперса. Не знают соотечественники наши немецкой философии. Знай, дури нашего брата. Ей-ей, недалек тот час, дадут мне если не Хрюкера, то Антихрюкера.

Давно пора отправиться на поиски самого себя. Страшусь оказаться трансвеститом. Банальным больным. Основания есть. Недаром меня лет с десяти расспрашивала мамочка: "вскакивает — не вскакивает". Тревожилась. Хотя какое, собственно говоря, ее дело. Тоже, наверное, какой-то еще не обозначенный античный комплекс. Может быть, Ифигении? Совсем я офигел.

ВОПРОСЫ К САМОМУ СЕБЕ

1. Что ты думаешь о психоанализе?

2. Что тебя в нем не устраивает?

3. О современной философии. Восхождение к Витгенштейну или нисхождение к Хайдеггеру? Или наоборот? Или снисхождение сразу к обоим?

4. О филологической науке. Кто внес наибольший вклад: Топоров, Жолковский, Гаспаров или Щеглов? До чего они все щегловиты.

5. Считаешь ли ты кризисом современное положение в науке?

6. Твое отношение к институализации?

7. Лотман в твоей жизни? Лот или ман(ия)?

8. Гондон в твоей жизни? Ив Гондон?

9. Твой идеал журнала?

10. Псевдологос. Внутренний голос. Дефекация или дефиниция?

11. Дезинфекция как стерилизация космического начала. Панспермия. Предпосылки универсального сознания. Твое посильное участие в онтогенезе. В качестве пациента или перципиента?

Все неправда. Я давно умер. Когда меня дефлорировала Кора. Студентка с королевскими закидонами. Наследственная флористка. С вечным вибратором в портпледе. Королева с блядским прононсом. Ох, уж она напледовалась во время замужества. Что ж, нечего пенять, взялся за гуж, не говори, что не муж. Впрочем, откуда мне было знать, что у нее, как говорится, "бешенство матки". Бог с ним, с прошлым. В настоящем времени все проще описывать. Я до сих пор умираю. С того самого мгновения, как родился.

Когда я навещаю мамочку и она обнимает блудного сына, присовокупляя всепрощающий поцелуй с луковым привкусом позавчерашних котлет, я умираю интенсивнее. Я особенно остро чувствую дискурс самокастрации современного искусства. Кот лет отвык от котлет. Как ни крути, смысл присутствует только в возрождении, в ренессансе. Хотя бы с помощью новоизобретенной "Виагры".Организуем Виагробанк, которому не страшен дефолт. Де-факто.

Все мы беззащитны, попав в зазор между истиной и идеалом.

НА ЧТО МНЕ ОТКЛАДЫВАТЬ ДОЛЛАРЫ

1. На тот случай, когда я перестану работать в «Визе».

2. На отпуск себе и Поле.

3. На тот случай, когда мы с ней рассоримся и не уживемся в своей однокомнатной, т. е. — на снимание 2-3-комнатной квартиры недалеко от Университета, а в конечном счете — на покупку своей большой квартиры (всего-то добавить примерно 30 тысяч долларов, а что? — всего 6 лет работы в «Визе», если ежемесячно откладывать по 500 "баксов").

4. На тренинги, если я все же захочу стать профессиональным психотерапевтом. Только аутотренингом не обойтись.

Увы, надо лечиться. Не могу записать досконально, в мелких подробностях, что чувствую. За последний месяц сильно увеличились молочные железы, прямо-таки отросли женские груди. Зато уменьшилось оволосение. Началось с макушки, потом оголился живот. Боюсь рассматривать лобок. Только когда моюсь в ванной. И никак не могу оценить дискурс. Если бы я мог ограничиться простой констатацией.

Мне уже 54 года, а чувствую себя на 39. Написал бы — на 19, но все равно, гады, не поверите. Хватит думать, пора жить и жить на полную катушку. Наконец-то жить, а не готовиться жить. Мне хочется вовсю кокетничать, завести парик, подкрашивать губы, ресницы, пудриться, регулярно делать маникюр (на педикюр я тайно от Поли похаживаю в дни журнальной зарплаты).

2 СЕНТЯБРЯ 2000 ГОДА

В метро. Вчера было плохо. Наорал на Полю. Вечером с горя сел писать "Механизм свободы". Вместо 3-х едва накропал одну страницу. Получил самодельную открытку от Н.Корлановой. Она пририсовала к руинам "Вавилонской башни" Брейгеля целующихся голубков. Что бы это значило? То-то она постоянно в своей прозе меня в Голубкова переименовывает. Нет, чтобы в Львова.

Остался завтрашний день. М.б. пойду в кино. Посоветовали посмотреть "Бойцовский клуб".

Вообще-то у меня тихая паника по поводу Леньки. Не рассосалось и не улеглось само по себе. И с точки зрения Лени и с моей мы — во внутренней психодраме. Это ж надо ноздря в ноздрю печататься в одних и тех же журналах и делить одни и те же премии. Хорошо (или наоборот плохо) Гордину. При всех его достоинствах (энергии, хватке, таланте) он нынче не востребован. Нигде. И звать его никак. А у нас с Ленькой как-то все "раскидано по репликам".

От него, кстати, уже год как ушла жена. Совсем еще не старый человек с лицом Аполлона и торсом святого Себастьяна. Глубинно-умный. Только излишне много пьет. От его дыхания остается облако алкоголя и тучка сигаретного дыма. И еще почему-то он постоянно облизывает губы. Они удивительно алого цвета. Неестественно алого. У него ухоженные ногти и ни одного седого волоса. Может, подкрашивается. Ни крупинки перхоти, хотя еврей.

Почему я обращаю на это внимание, хотя отнюдь не антисемит? Почему я не люблю маленьких детей, хотя бездетен? Да и старух тоже, впрочем.

Только что звонила мать. Просила экстренно заехать. Болеет собака. Болит у самой коленный сустав и чуть ли не подозрение на воспаление легких. Боится, что может умереть и не попрощаться со мной.

А как же мое собственное постоянное умирание, смерть моей первой любви с Геллой Кац, гибель первого супружества с Корой, омертвение дружбы с Ленькой?

Может быть, смерти просто нет и все мы бессмертны? Или наоборот — все мы настолько давно умерли, что то, что чудится, всего лишь тень давно погасшей жизни? Дурацкой, не удавшейся, но все-таки претендующей на самоочищение, на самооправдание и будущий свет. А по зрелому размышлению — на parodia sacra. Что вовсе не исключает подлинности трагедии.

21 февраля 2001 года

(обратно)

Евгений Витковский ЧЕРТОВАР

Хотя по-прежнему не верил ни в Бога, ни в черта и вообще ни во что на этом белом свете.

Г.Гарсиа Маркес. Осень патриарха

— Бухтарму выпушить семижды, — уверенно диктовал Богдан. Привычные к письменным принадлежностям, давно уже не крестьянские пальцы Давыда Мордовкина сновали вовсю, чертовар обучил его держать по авторучке в каждой руке. Левой Давыд заносил в амбарную книгу инструкцию по разделке отловленного сегодня черта, правой вписывал в блокнот цифры. Чертовар был строг в отношении бухгалтерии, однако надувать его Давыд не помышлял, всего лишь боялся что-то упустить. — Материал средний, вешняк пошел, так что шкуру снимем и сразу к Варсонофию в дубильню по второму способу: в тринадцать недель. Пиши окрасы. От рогов ниже: муругий в огненность. Шея чешуйная, однако звенца мелкие, на панцирь не годятся. С перламутровым отливом. Снять самою тонкою циклею, просушить, пойдут на бижутерию. Кожа — юфть. Гребень хребтовый щетинный, отвалить, выпушить семижды… Записал? Семижды. С гребня берем чистый, хороший гужевик. На упряжь заказов нет, пойдет на портупеи. Гривенка под шеей обвислая, желтоватая, третий сорт. Вся сразу в зольник, пусть шерсть отойдет. Окатку с его щетины возьмем… — чертовар задумчиво помусолил шерсть на животе обезумевшего от страха черта, — окатки тут щетки на три. Но больших. Запиши, потом проверю. С иного и на щетку не нащиплешь. Кислую шерсть пустить в набивку. Гарнитур Палинскому ко дню ангела надо? Надо. На два кресла хватит. Ну, со шкурой все.

— Выпоротка нет? — задал Давыд привычный вопрос.

— Ох, — вздохнул Богдан и сунул руку черту в живот. Тот завыл адским голосом, но в этой мастерской слыхали и не такое.

— Нет, Давыдка, нет. Пустой. Выпороток с вешняка — штука редкая.

— А во мне как раз вешняк сидел! И с выпоротком! — с тихой гордостью ответил Давыд, продолжая писать обеими руками.

— Ну… Везет иногда, но не каждый день. Хорошо бы, конечно… Словом, давай дальше, взвешиваю.

Обыденным жестом чертовар вскинул левую руку к потолку и направил на пленного черта средний палец. Черт, во имя удобства промышленного описания подвешенный в пентаэдре вниз рогами, вверх копытами, повинуясь воле Богдана, рухнул всей тушей на дряхлеющие вагонные весы. Электронике не верили ни мастер, ни подручный, да и не стала бы она в этом помещении работать: гири приходилось грузить вручную. Но Давыд привык. Это только мозгами трудно ворочать, гирями легче.

Помещение, в котором пребывали сейчас два человека и один черт, давно, с самых первых опытов Богдана Тертычного, называлось просто: чертог. И звучало хорошо, и назначению соответствовало. Сюда Богдан вызывал чертей на опись, на завес, на обмер, тут же чаще всего происходил забой черта; тут же, если экземпляр попадался не очень крупный, Богдан его и беловал: свежевал, отделял сало, вынимал драгоценные «выпоротки», своеобразную "чертову каракульчу". Черти, как убедился Богдан за много лет, были плесенью мира сего, скотами бесполыми, уж никак не живородящими; наука справедливо полагала, что черти не размножаются вообще, что число их неумножимо в принципе — хотя, конечно, оно пока что весьма, весьма велико. Но порой при вскрытии одного черта в нем обнаруживался другой, эдакий эмбрион-бесенок, скорей всего симбиот черта или просто паразит, однако поиски причин такого явления к чертоварению как промыслу никакого отношения не имели. Важно было то, что выпоротки отличались чрезвычайно высокими качествами как шкуры, так и меха, и чешуи, и рога, и копыта, и хвостового шипа. Богдан предполагал, что выпороток издыхает в момент соприкосновения с его собственной силой — силой неверия — ибо очень слаб от природы: живые не попадались ни разу. Но опять-таки теория Богдана не интересовала, как и вообще не интересовало в чертях ничто, кроме того, что с них как с дарового и бесхозного скота, можно содрать шкуру-другую, вытопить жир, вынуть и высушить кишки, разварить на клей мездру, рога и клыки отдать в резьбу, обратить кости в клей и золу, вытянуть жилы — ну, а что останется, то заложить в автоклав, протомить неделю и получить в итоге три фракции АСТ, Антисептика-Стимулятора Тертычного. АСТ-3 являла собою черный осадок, мазь, гарантирующую вечное заживление копыт, автомобильных шин и танковых гусениц. АСТ-2 была средняя, ярко-лиловая фракция, бальзам беспримерной вонючести, многоцелевой лечебный препарат, основную часть функций которого Богдан держал в секрете, а продавал редко, неохотно и очень дорого. Наконец, безвидная АСТ-1 представляла собою нечто такое, чему единственному (!) за все годы чертоварения Богдан так и не нашел никакого применения. Субстанция представляла собой чистую эманацию зла. Правда, русские сатанисты подъезжали к мастеру так и эдак, предлагая за эманацию и деньги, и любые услуги — им "зло как таковое" очень было желанно.

Но деньги Богдана интересовали в десятую очередь, на все чертовские товары спрос был всегда выше предложения, а услугами его бесплатно обеспечивали частные клиенты. После десятого со стороны сатанистов захода насчет эманации, притом с угрозами, с присылкой пластиковой бомбы, Богдан озлился. Проверил сатанистов — не сидит ли в них бес-другой, ни черта не обнаружил и приказал прийти за окончательным ответом в полночь полнолуния. А когда те пришли, спустил на них Черных Зверей. Всех шестерых.

Увидев в лунном свете силуэты шести огромных, с высокую лошадь ростом, борзых собак, сатанисты помчались от Выползова по бездорожью с той скоростью, на какую были способны. Звери гнали их до самой Волги, а там оставили, проследив, чтобы до середины реки сатанисты доплыли и назад не повернули. Больше никакие сатанисты Арясинщину не тревожили, но Богдан взялся за проблему скапливающейся эманации зла капитально. В помещении, смежном с чертогом, он установил компактный, но вечный пентаэдр силового поля, в центр которого поместил старинный лазурный унитаз — на его дне еще сияла золотыми буквами надпись «UNITAS», название фирмы, произведшей сие фарфоровое чудо в конце прошлого века и давшей название всем подобным предметам. В этот унитаз он и сливал безвозвратно всю АСТ-1, местом конечного стока определив "то, откуда черти берутся", — не будь Богдан атеистом, он бы знал, что сливает остатки чертей прямо в ад, но в ад чертовар не верил. Он видел, что эманация исчезает безвозвратно и был тем доволен, потому что ничего лишнего в хозяйстве не терпел.

— Тяжелый, сволочь, — сказал Давыд, закончив грузить гири. — Хоть бы меховой был, хоть бы на ковер годился. А то — средний сорт. Без шести золотников четыреста семьдесят девять пудов. Почти семь тонн шестьсот семьдесят…

— Ладно, ладно, — оборвал чертовар подручного, европейские меры он не любил и пользы в них не видел, — сам вижу, что большой. Беловать прямо здесь. Живьем. Скажи Варсонофию, чтоб деготь готовил, квасцы тоже, зола у него всегда есть.

— Ы-ы-ы-ы-ы-ы! — взвыл черт, осознавший только теперь, какую участь уготовил ему Богдан. — Золотые горы! Реки, полные вина! Гурии! Свежие гурии! Невинные! Отпустите! Свежие гурии!

Богдан не обратил на вопль ни малейшего внимания, он готовил стеклянные перчатки, без которых за разделку не принимался. Давыд же с нескрываемым интересом слушал черта, далеко не каждая туша имела наглость подавать голос в присутствии Богдана.

— Гы… — выдохнул Давыд. — Надо же… Говорить умеет… Богдан Арнольдович, а что такое гурии?

— Гурии, гурии… Кашу из них варят. Гуриевскую, знаешь такую? Да не слушай ты его, он же скотина несмысленная. Закончим, тогда поди, с козой побеседуй, в ней ума больше. А лучше всех разговаривает вообще индийский скворец, майна, тысячу слов знает. Ты, Давыдка, знаешь тысячу слов? Ты посчитай на досуге. Держи корыто!

Мановением пальца Богдан вновь поднял черта в воздух, заломил ему хвост к рогам и вывернул так, что самой нижней частью забиваемого чудовища оказалось морщинистое горло. Давыд столкнул по наводящему рельсу корыто: чертова кровь, «ихорка», обработанная кипячением и процеживанием, высоко ценилась как смазочный материал и в авиации, и в молясинном промысле.

— Свежие гурии! — в последний раз завизжал черт и смолк: молниеносным движением Богдан рассек ему горло. Коричневая, дымящаяся, как горячий навоз, жидкость хлынула в корыто и быстро его наполнила. Давыд подвел второе, но туда натекло мало, только дно прикрыло. Богдан недовольно поморщился.

— Вот и здоровенный, вот и живым белуешь, а малокровный. Меньше нормы. Сколько тут, Давыд?

— Шестьдесят один пуд… И несколько золотников. Дайте ему повисеть, Богдан Арнольдович. Может, еще стечет.

Богдан согласился. Черт с перерезанным горлом был все еще жив, умереть ему чертовар не собирался позволять до тех пор, пока не будет снята шкура с мездрой, чтоб замездрину не повредить, не то все труды насмарку. Еще не отделено сало, не вынуты и не смотаны кишки и многое другое, работы до вечера. Забивать черта до этого момента Богдан не считал нужным: черти не животные, общество защиты кошек за них не вступится, уж подавно они не люди, поэтому вивисекцию Богдан считал глубоко оправданной. И шкура, и жир живого черта были не в пример качественней тех же продуктов, взятых от черта мертвого.

Давыд завороженно глядел на капельки навозного цвета, падавшие в корыто. Давно ли, года два всего тому назад, проделал Богдан такую же процедуру над другим чертом, коего извлек непосредственно из Давыда. История та уже меж людишек позабылась, но сам-то Давыд ее хорошо помнил: односельчане хотели полоумного бобыля, одержимого бесом, утопить в Тощей Ряшке, ниже мельницы, у впадения в Накой, где озеро, между прочим, довольно глубокое. Но нашлись умные люди, отвели Мордовкина силой в Выползово, где мастер-чертовар мигом понял, что к чему, заплатил провожатым по два империала, сказал, что берет одержимого на свое попечение.

Богдан уволок Давыда, доведшего односельчан в родном Суетном чуть ли не до самосуда, — он завел привычку ездить по коньку крыши и орать ночами на всю Арясинщину, и сельчане звали полоумного не иначе, как "Козел Допущенный", — прямо к себе в чертог, и в считаные минуты изгнал из него трехсотпудового беса-великана, беса-вешняка, годного хоть на лайку, хоть на шагрень, даже крашеную, — и в придачу с пятипудовым выпоротком, всего вторым у Богдана в тот год. Очухавшийся, едва живой после изгнания беса Давыд был отправлен в соседнее село Ржавец, где невенчанная жена Богдана, Шейла Егоровна, ухаживала за его Белыми Зверями: дойными яками, оберегавшими своим ужасным видом и Выползово, и Ржавец в дневное время. В ночное время охрану несли Черные Звери. Богдан не питал к людям, из которых вынимал чертей, никакого сострадания, но считал, что на пять процентов стоимости черта, коего носил в себе человек, бесоноситель право имеет: все-таки экономятся дорогие реактивы и заклятия. И на эти деньги человека можно подкормить и подлечить; тем более что своих детей у Шейлы не было, и она любила опекать сирых и хворых, особенно же — выздоравливающих. Давыд шесть недель пил пахнущее альпийскими травами ячье молоко с куском янтарного ячьего масла, отсыпался на шелковых простынях, помогал Шейле по дому, потом запросился поработать помощником приемного сына Шейлы, Савелия Заплатина. Тот занимался у Богдана шерстобитным делом и валянием войлоков.

Парень чуть больше двадцати лет, с яркими кувшиночно-желтыми глазами, вел дело из рук вон плохо. И трудился неусердно, и вообще, видимо, не был склонен к трудам физическим, жаждал умственных, но не любых, а конкретных, таких, чтобы пузом кверху и ничего больше. Счастье Савелия, что Богдан любил Шейлу, а та жалела парня, не то выгнал бы хозяин бездельника с Арясинщины аж в Москву. Ну, войлоки валять парень с грехом пополам обучился, и то ладно, не до ковров тут. На валенки войлок с черта не годится, сбивается в копыто, — зато есть спрос на самый грубый, тот, что для звукоизоляции. При помощи Давыда производство войлока скакнуло за месяц раз в десять, что и привлекло внимание чертовара.

Сперва Богдан отправил Давыда к старику Варсонофию в дубильный цех, готовить раствор золы для зольника, куда кладут шкуры перед тем, как с них снимается шерсть. Потом перевел в костопальную, к Козьмодемьяну Петровичу, толстому алкоголику, из которого — как из Давыдки — Богдан вынул некрупного черта. Увы, черта он вынул, а тяга к зеленому змию осталась, не от черта это было, а от хромосом и генетики. Однако с костопальным делом Козьмодемьян отлично управлялся и в одиночку, помощники были ему в тягость (пить водяру мешали), и Богдан решился. Он взял Давыдку подручным к себе, в чертог.

Богдан положил работнику небольшое жалование, на которое тот согласился, но не брал денег по полгода, ибо жил на всем готовом. Богдан заставил его кое-что подзубрить: от классического труда А.А. Берса "Естественная история черта: его рождение, жизнь, смерть", изданного в 1908 году, — до собственноручно Тертычным вычерченной схемы разделки чертовой туши; пришлось вызубрить все обычные пороки чертовой шкуры, к примеру воротистость, жилистость, тощеватость, роговатость, свищность; очень кстати пришлось и умение бывшего одержимого писать обеими руками и перемножать в уме двадцатизначные цифры. Ну зачем на чертоварне выяснять: выучил парень наизусть поэму Твардовского "Ленин и печник" иль нет? Богдан плохо помнил, кто такой Твардовский, даже подзабыл, кто такой Ленин, зато по профессии Давыд был потомственным печником, и это имело ценность. Все вытяжные трубы главного чертога и вспомогательных находились теперь под присмотром гордого "Козла Допущенного".

От одного лишь не сумел отучить Давыдку чертовар: удивляться, что назначенные к забою черти умеют говорить, пытаются подкупить истязателя, грозя кровной местью и другими карами, — а также тому, что никакого впечатления все эти слова на чертовара не производят. К белым якам, тем более к черным своим собакам, обращался Богдан с ласковой человеческой речью, он беседовал даже с черным петухом, которого настропалил так, чтобы третий его утренний крик астрономически точно возвещал восход солнца: Черным Зверям — вернуться, Белым зверям — пастись. А чертей, хитрых, коварных, Богдан считал сырьем и только сырьем, с которым беседовать смысла не больше, чем с тачкой песка.

Навозообразная кровь, наконец, иссякла. Богдан произвел несколько контрольных уколов, но даже не капнуло.

— Лёзо! — по-старинному отдал приказ Богдан, требуя свежевальный нож. Руку за ним протянул, не глядя. Нож, вырезанный из хвостового шипа особенно крупного черта, с инкрустированной ручкой, был немедля подан Давыдкой… Такие ножи у Богдана делали редко и только для себя, да еще по прямым заказам из далекой Киммерии, ни к чему было знать прочему человечеству, что чертова кожа все-таки режется. Одним движением распорол Богдан шкуру черта от шеи до хвоста, рывком отвалил, обнажая слой изжелта-лилового жира. От сала валил смрадный пар, но Богдан отмахнулся от зловония, по его приказу разделываемый черт всосал дурной воздух своими шестью ноздрями. Делая надрез за надрезом, Богдан в считаные минуты освежевал черта, оставив нетронутой только восковицу у основания клюва и последний сустав одной из задних лап. Снятая шкура упала на дно пентаэдра, чертовар извлек ее и бросил в тачку.

— Позвонил Варсонофию? Вези к нему, пусть приступает. Я пока сало отбелую.

Давыд повиновался и медленно покатил тяжкую тачку из чертога вверх по пандусу. Роговыми губами еще шептал разделываемый бес: "свежие гурии", а Мордовкин уже выкатил тачку с его снятой шкурой на свежий воздух, передохнул минутку и двинулся по сухой тропке прочь, в сторону ручья, над которым размещались дурно пахнущие сараи мастера-кожемяки Варсонофия, к ароматам нечувствительного. Но не прокатил Давыд свою тачку и до первой осины, как на полянке появилось новое действующее лицо.

Будь эта дама лет на сорок постарше, восседай не на велосипеде, а в ступе, держи она под мышкой младенца-другого, Давыд принял бы ее за обыкновенную Бабу-Ягу. Несмотря на расширенные ужасом глаза, дама гордо хранила подобие спокойствия.

— Телеграмма! Тертычному! Срочная! — выдохнула старушенция, начиная падать вместе с велосипедом в тачку. — Давыд тачку отдернул: прикасаться к изнанке шкуры, к ее мездре, даже Богдан голыми руками не стал бы. Для простого человека, особенно если верующего, это могло кончиться совсем плохо. Да и шкуру Давыду было жалко, вон сколько времени хозяин извел, ее сымая.

— Тертычный на производстве, — буркнул Давыд, — сам твою телеграмму приму, давай сюда, Муза Пафнутьевна. Как это ты сюда отважилась? К нам с Крещения кроме офеней и не заходил никто. Могла бы ведь Шейле, на Ржавец занести? Дело-то твое всегда терпит, сама говорила, помню…

— Срочная телеграмма, болванья башка! — огрызнулась старуха. — Я в семи церквях благословение взяла, прежде чем лезть в вашу дыру. Хоть один батюшка отказал бы — не поехала бы.

— Благословили, значит, все семеро? — усмехнулся подмастерье.

— Все благословили, — старуха развивать церковную тему не пожелала. — Сама знаю, что здесь никакой… хрен не страшен. Так телеграмму-то прямо в собственноручные надо!..

Тут старуха увидела груз на тачке Давыда и сомлела. Давыд пристроил ее на валежнике подальше от тачки и вернулся в чертог, где хозяин щедрыми пластами снимал с ободранного черта сало.

— Богдан Арнольдович, — сказал Мордовкин, — к нам приперлась Муза.

Чертовар засунул руку в нутро черта по локоть и что-то внимательно там щупал. Видимо, не стоило бы его сейчас отвлекать. Но рисковать тем, что почтальонша вступит в чертог сама и увидит полуразделанного, к тому же еще живого черта, Давыд не хотел: хватит одного того, что она шкуру содранную видела, муругую. Объясняйся потом с семью батюшками, отчего пошла с благословения, а померла без покаяния. Как-никак ныне Великий пост.

— Муза… Письмоносица? — спросил чертовар машинально, что-то яростно выдирая из недр черта, клюв которого был разинут в беззвучном крике, вроде как бы на звуке «у-у», — остаток от слова «гурии», надо полагать.

— Так точно, почтальонша, телеграмму вам принесла. Бурчит, срочную.

— Какая такая срочность? — явно отбрехиваясь от постороннего дела, сказал чертовар, уперся обеими ногами в пол и изо всей силы рванул на себя. — В-вот! Безоар!

Действительно, на испачканной ладони Богдана, переливаясь радугой и отражаясь от стеклянной рукавицы, сияло одно из редчайших сокровищ чертоварного промысла — сычужный безоар, настоящий драгоценный камень, выросший в желудке нечистого за многие тысячелетия. За подобный камушек любой король или султан средней руки отдал бы полдержавы и душу в придачу, ибо с древних времен сей предмет был известен под немудрящим прозвищем "философский камень". За всю практику чертоварения Богдан не насобирал и дюжины этих сокровищ, а из тех, что собрал, ни единого не продал.

— Муза тут, на валежнике… — напомнил Давыд, оценивший добычу, но к продолжительным восторгам не способный. — Телеграмма у ей срочная, к Тертычному…

Богдан сплюнул, отложил безоар на конторский столик. Затем взялся за края перчаток, хотел снять, но сообразил, что полуразделанный черт все еще живой, оставлять его в таком виде невыгодно: глядишь, помрет своей смертью и протухнет в одночасье. Богдан вскинул обе руки, в чертоге полыхнуло желтым. Туша черта обвисла: подвергнутый вивисекции адский насельник был забит мгновенным и безболезненным способом. Давыд вспомнил строчку из вызубренного наизусть учебника Берса: "Только наука сшибла с позиции всемогущего черта!" Чертовар трудился именно по науке. Шелажные шкуры — то есть шкуры, снятые с палых естественной смертью чертей, — Богдану были без надобности, у него не успевали кроить подготовленные Варсонофием юфть, опоек, шевро, замшу, лайку и велюр.

Богдан вымыл руки и поднялся на чистый воздух. Старая почтальонша сидела на противоположном краю поляны и терпеливо ждала; завидев чертовара, осенила себя правильным православным крестом и в пояс поклонилась Богдану, — по общему мнению окрестных батюшек, человек Тертычный хоть и неверующий, но дело творит богоугодное, чертей изводит, всех, поди, побил на Арясинщине, скоро Тверскую губернию очистит, а там, глядишь, и Московскую, где окаянных видимо-невидимо, столица ж.

Муза потупилась.

— Не поняли мы, Богдан Арнольдович, ничего не поняли, оттого и спешку устроили. Какая-то каша тебя спасти ее просит. Мы телеграмму проверяли, из Москвы она. И все слова правильные. Возьми, прочти. — Старуха протянула бланк, от руки заполненный в селе Суетном. Богдан долго молчал, лицо его, обычно ничего не выражающее, внезапно потемнело. Он спрятал телеграмму в нагрудный, оглянулся, убедился, что Давыд — рядом.

— Заводи вездеход, — бросил чертовар, — Едем в Москву. Хорошего человека спасать надо. Одеял возьми вдосталь, ну, наручников еще, цепей, гаубицу проверь, катапульту не забудь.

— Боеголовки обычные? — деловито спросил подмастерье.

— Ясно, обычные, в Москву едем, там насчет плутония строго. Ни к чему нам задержки. Номер тоже московский навесь, кто его там знает, по каким улицам ездить придется. Пропуск в Кремль не забудь.

— Денег взять? — деловито спросил подмастерье.

— Денег? — Богдан поднял лицо к бесцветному весеннему небу и впал в задумчивость, потом повторил с большой растяжкой, будто выговаривал вовсе неизвестное ему слово, — де-е-енгьи-и… А зачем нам деньги? — Богдан медленно повернулся к речушке, словно та могла дать какой-то ответ, его резкий профиль наводил на мысль о беркуте, которому предложили стать вегетарианцем и тем ввели в сомнение. — Давыд, зачем деньги?..

— Ну, деньги… На лапу там дать, сигарет прикупить…

— Ну, да, Давыд, молодец, вспомнил. Давай к Фортунату. Возьми фунта три, помельче, бумажки не бери, не люблю их. Или нет, скажи, пусть сам принесет. Я на него мастерскую оставлю. Пусть ночь поработает.

Давыд нахмурился, но пошел выполнять приказание. Он ревновал. Формально Фортунат Эрнестович исполнял в хозяйстве Богдана функции бухгалтера (АОЗТ "Выползово"), но лишь до первого запаха жареной рыбы. Фортунат так ненавидел ее, что, пообоняв оный запах одну минуту, обретал силу неверия — почти равную Богдановой, и ловко управлялся с чертями, — впрочем, гораздо медленней: сколько рыба ни воняй, а на вызов и разделку черта тратил бухгалтер добрых двое суток тяжкого труда. Именно он единственный мог сменить Богдана в чертоге, и оттого Давыд терзался. Он понимал, что сам сейчас сядет за руль и повезет мастера в Москву, а Фортунат останется дышать жареной мойвой, но все равно ревновал. Он привык считать вторым в фирме себя.

Впрочем, Фортунат был мужик невредный, работу любил бухгалтерскую, а не чертоварскую, без него Богдану никогда не отбрыкаться бы от налоговых инспекторов. Фортунат же при визите очередного сразу ставил на электроплитку сковородку с несвежей мойвой — и через пять минут уже тащил из гостя вешняка либо летника, смотря по времени года. Неодержимые люди в инспекторах не служили, в каждом сидел черт. Черт же в хозяйстве Богдана сразу шел на мыло, на шкварки и на прочее. Обезбесивший инспектор становился послушен, словно агнец, подписывал все нужные бумаги и отбывал в Арясин или Тверь. А Фортунат потом полдня полоскал ноздри ключевой водой. Нет, Фортунат был мужик не вредный, и зря Давыд ревновал.

(обратно)

Георгий Судовцев НАСЛЕДНИКИ ДОЖДЯ

В ЛЕСУ РОДОСЛОВНОМ

А что у меня за душой, кроме этих болот,

да белых ночей, припасенных на черные дни,

да старого дома и низкого неба над ним,

в котором незримая птица о вечном поет?

И что у меня за душа, если только болит

и мучится тем, чего вовсе не в силах понять?

Неужто растет, будто стайка промокших опят,

на древе, гниющем от корня, от самой земли?

ДОСТУПНОСТЬПОЭЗИИ

Поэт понятен только краем звуков.

Он, говорящий прежним языком,

пытается слова найти о том,

что лишь ему доступно средь живущих,

подобно тем алхимикам, кто прежде,

"крылатым львом" обозначая ртуть,

не ведали, что открывают путь,

ведущий к синтетической одежде.

ИЗ ПЬЕРА ТЕЙЯР ДЕ ШАРДЕНА

Пока ползли сырые мхи по камню,

пока росли и падали деревья,

и гнили, в черный уголь превращаясь,

пока шагали твари неуклюже,

с натугой отрываясь от земли,

вода и ветер беглыми руками

тесали остывающие тверди,

работы ни на миг не прекращая,

и возникал над миром настающим

из камня — человечий строгий лик.

Но мимо шли стада зауроподов,

и шелестел крылом археоптерикс…

Вода и ветер не искали смысла —

лик исчезал и появлялся снова

напоминанием о днях совсем иных,

когда двуногий в шкурах и с дубиной

вдруг разглядит свое изображенье.

Как бы предчувствует людей природа,

И, может статься, что не нас одних…

Но ЭТИХ — мы не знаем. И не видим.

НАЧАЛА

Пирамидальных сумерек из камня

почти неразличима первотень,

сходящаяся с прочими въ сълнце.

Мы изгнаны из памяти своей,

и времени бездонные колодцы

наполнились.

НАСЛЕДНИКИ ДОЖДЯ

Осень.

Ночь.

Только пятна размытого света,

и мгновенные вспышки дождя.

К современности сразу сквозь сон не дойдя,

я глаза открываю — в семнадцатом веке.

Время — смутное. Капель полет неизбежен,

безнадежен: сверкнуть — и исчезнуть во тьме.

Это — ночь.

Это — дождь.

Только видится мне:

это — люди, оружны, и конны, и пеши,

всё летят и летят, устремляясь туда,

где ничто не напомнит о свете и веке,

где шумит за окном дождевая вода,

и с трудом после сна поднимаются веки.

В ПОИСКАХ ГАРМОНИИ

Какой-то странный календарь:

за октябрем идет январь,

потом декабрь сердца морозит —

и сразу наступает март,

но не весна сползает с нар,

а лишь ноябрь — дожди да слезы.

О, эти прихоти природы!

Судьбе их не избыть до дна —

едва закончится одна,

как мы другой слагаем оды

и строго соблюдаем моды

на тот или иной сезон,

но забываем про резон

календарей,

и время года,

про то, что, кажется, погода

устала уж сходить с ума,

что с нами посох и сума —

две высших степени свободы.

* * *

Вечер тихий, вечер светлый

тает-оплывает.

У колодца дремлют вербы.

Скоро ночь настанет,

выйдут звезды над холмами,

соловей зальется…

Что еще случится с нами

до восхода солнца?

(обратно)

Нина Краснова "НОВЫЙ МИР" — ЕГО ДРУЗЬЯ И ВРАГИ

Недавно по всем литературным кругам, пугая авторов "Нового мира", пронесся ужасный слух:

— "Новый мир" закрывают! В "Дне литературы" вышло постановление о его закрытии…

Все ринулись искать "День литературы", чтобы разобраться, что к чему. И многие облегченно вздохнули и перекрестились двумя руками, поскольку оказалось, что там вышло не постановление "О закрытии "Нового мира" (слава тебе, Господи)… а «всего-навсего» одноименная статья Юрия Кувалдина — его "реакция на публикацию в журнале «Нева» воспоминаний Сергея Яковлева "На задворках «России». Но она даже еще сильнее всколыхнула и разволновала всех, так, что у многих поехали крыши, а многих она ввела в растерянность и в недоумение и не на шутку озадачила.

А главные объекты «насмешки» и «издевки» Юрия Кувалдина, опасного возмутителя спокойствия, они же главные герои и прототипы героев Сергея Яковлева, — «новомирские» сотрудники — затаились в своем изолированном от всего мира «мире», попрятались в свои кабинеты, как премудрые пескари под свои коряги, и сделали вид, что они ничего не видели, ничего не читали и ничего не знают, в том числе и "Задворок…", из-за которых разгорелся сыр-бор. В общем, ушли на дно, чтобы переждать эксцесс, и отмалчиваются.

Только наивный и простодушный, как Симплициус Симплицисимус, а вместе с тем тонкий, глубокий и проницательный Виктор Боков, патриарх поэзии, академик Российской словесности, враг серости, банальности и скуки и подпольный авангардист, сказал мне по телефону:

— Я аплодирую Юрию Кувалдину! Здорово он (поддерживая Сергея Яковлева) выступил против литературной серости и литературных умников, здорово он их всех приложил, припечатал, здорово двинул всем кувалдой по башке и серпом по … (одному месту). И обижаться на него никому не надо. Его статья — это род литературного хулиганства! Хотя по сути своей она очень серьезная. Это демонстративное дурачество, придуривание, которое выше любой серьезной зауми, это великая "похвала глупости", по Эразму Роттердамскому, с эпатажем, приколами. Без чего не может быть художника и без чего литературная жизнь была бы неинтересной. Это надо понимать. А чтобы это понимать, надо быть талантливым. На него обидятся только те, на ком шапки горят.

Я вместе с Виктором Боковым весело поаплодировала Юрию Кувалдину, а потом и самому Бокову за его слова, с которыми полностью согласилась. И побежала в библиотеку за журналом «Нева», за № 1 и № 2. Чтобы прочитать там "Задворки…" Сергея Яковлева, за которые Кувалдин назвал его "самым выдающимся автором "Нового мира" последних лет" и о котором так написал, что мне возжелалось немедленно прочитать их. Ну и, конечно, они, эти его воспоминания, эти записки «ревизора», потрясли меня. Там он показал и открыл всем "Новый мир" с такой стороны, с которой его никто из широких масс не знал, то есть не с переднего, а с заднего фасада, не с парадного входа, а с черного хода, с задворок, то есть неизвестный "Новый мир", с его закулисными играми, интригами, аферами, махинациями, "с тайнами мадридского двора"… и с борьбой за портфель и кресло главного редактора.

У меня всегда было идеальное, священно-возвышенное, трепетно-благоговейное, коленопреклоненное отношение к этому журналу, который считался неким литературным эталоном и пользовался у всех культурных людей, у интеллигенции особым авторитетом, особым спросом и популярностью. Я из года в год выписывала и читала его. Там печатались самые известные, самые лучшие писатели России и Советского Союза, литературная элита, представители большой литературы, на которых все молодые смотрели снизу вверх. И попасть в круг этих авторов. В этот журнал, куда, как правильно пишет Сергей Яковлев, "с улицы никого не пускали", было все равно, что попасть в большую литературу.

И каждый молодой неизвестный поэт или прозаик, который мечтал сделать себе имя и стать известным, каждый «солдат» литературного фронта, который мечтал стать генералом, считал за высшую для себя честь и за высшее счастье напечататься там, пробиться туда, стать автором этого журнала. Я, провинциальная поэтесса, рязанка, с легкой руки Евгения Храмова, моего литературного учителя (одного из моих руководителей на Совещании молодых в 1979 году) и редактора одной из моих книг — "Потерянное кольцо", удостоилась такой чести и такого счастья в 1990 году. Тогда там появилось мое стихотворение про реку Оку:

Встретились два мужика,

Встретились да рыбака.

— У нас река.

— Да и у нас река.

— У вас река кака?

— У нас Ока. А у вас кака?

— Да и у нас така…

Моим ближайшим соседом по площади в журнале оказался некогда изгнанный из Рязани Александр Солженицын! "Салют, Исаич!" — сказала я ему про себя стихами своего земляка Евгения Маркина "Белый бакен", посвященными Александру Исаевичу Солженицыну, напечатанными в "Новом мире" в 1972 году и ввергшими поэта в опалу, в результате которой он был исключен из Союза писателей и отправлен в скопинскую «ссылку», после которой умер раньше времени.

В 1992 году в "Новом мире" появилась целая подборка моих стихов… Но вскоре я охладела ко всем журналам, в том числе и к "Новому миру", и несколько лет никуда не таскала свои стихи и нигде не тусовалась, исчезла с литературного горизонта, выпала из литературного процесса. Потому что в свое время слишком много сил потратила на то, чтобы пробиться куда-то, в том числе и в "Новый мир", и теперь чувствовала себя, как травинка, которая пробилась через асфальт и даже смогла сдвинуть с места стотонный чугунный каток, который стоял на этом асфальте и не давал ей вылезти на свет и занять свое место под солнцем, доказала самой себе и другим свою поэтическую состоятельность, самоутвердилась, но чересчур устала от всего этого и в результате потеряла интерес не только ко всем журналам, на страницы которых было так трудно проталкиваться через заслоны серых литературных чиновников и серых авторов, но и — к литературному миру в целом, с его суетой, карьеризмом, тщеславием, проститутством, приспособленчеством, делением на лагеря, выяснением твоих идеологических позиций и спортивными соревнованиями: кто кого победит, кто кого отпихнет «взад» и вскарабкается на Парнас, на Олимп и на пьедестал, поближе к великим… к литературным идолам… к влиятельным литературным "боссам… обоссанным" и к литературной кормушке, к большому свиному корыту для «избранных».

Но я, кажется, отклонилась от темы. Или нет? Не знаю. Пойдем дальше. Это все было при Залыгине. Самого Залыгина я не знала, не встречалась с ним. И других сотрудников журнала, которые вместе со своим главным редактором постепенно, год за годом, осеряли и в конце концов осерили, разрушали и в конце концов "до основанья" разрушили старый "Новый мир" Твардовского и превратили его из яркого, первоклассного журнала в посредственный, то есть в никакой, и о которых пишет и которых беспощадно разоблачает и выводит на чистую воду Сергей Яковлев, а за ним и Юрий Кувалдин, я тогда не знала. Я знала только Евгения Храмова, Марину Борщевскую, Олега Чухонцева и Владимира Кострова, которые, слава Богу, не фигурируют у Яковлева и у Кувалдина в качестве отрицательных персонажей и не замешаны ни в каких темных, нехороших делах, связанных с «мелкотравчатой» литературной политикой нового "Нового мира", который давно не соответствует своему имени, потому что ничем новым от него не веет. От него веет застойным болотом и тиной. Потому что там нет притока новых свежих сил, новых ярких, талантливых авторов, которые бескорыстно — не за деньги, не за коврижки, не за премии и регалии — делают свое дело. Они все теперь — в "Нашей улице".

Когда Сергей Яковлев по просьбе самого Залыгина в 1994 году пришел работать в "Новый мир", где уже работал раньше и откуда было ушел, то есть когда он вернулся туда, Залыгин сказал о нем:

— Он хорош тем, что не болтливый, умеет держать язык за зубами.

Залыгин и не подозревал, что именно не болтливый Сергей Яковлев, который, как никто, умеет хранить секреты и тайны, расскажет всему миру, подробно, с документальной точностью и чистосердечной искренностью обо всем, что творилось в "Новом мире". Может быть, судьба для того и свела его с этим журналом, для того и послала его туда и заставила пройти через разные испытания и страдания, не только моральные, но и физические, и даже стать объектом подлого террора и нападения бандитов из-за угла, прямо во дворе редакции, на задворках, и подкинула ему материал, который не валяется на дороге и стоит многого, и дала ему все карты в руки, чтобы он в конце концов написал о "Новом мире".

Судьба выбрала его, чтобы именно он выполнил эту миссию. И он выполнил ее блестяще! Я аплодирую ему! За исключительную честность, принципиальность и отвагу, которую он проявил как писатель, гражданин и человек. И за беспрецедентный, единственный такой во всей истории литературы роман-хронику не только о журнале, но, на его примере, и о литературном мире в целом, о его нравах, порядках и законах (и беззакониях), и о жизни всего нашего общества последней трети ХХ века вплоть до нашего времени.

Я читала "Задворки…", с одной стороны — как своеобразное конкретно-социологическое исследование, построенное на богатом фактическом материале, то есть как документальный роман, а с другой стороны — как увлекательнейший художественный роман, в котором есть что-то и от плутовского и авантюрного романа, и от детектива, и от боевика, и от сатиры Гоголя и Салтыкова-Щедрина, и от Ильфа и Петрова. Там действуют и герои с невыдуманными фамилиями, "публичные фигуры", и герои с выдуманными фамилиями, "ролевые характеры", "ходячие функции", отрицательные и положительные символы. Сергей Яковлев изображает их такими, какими он их видит. А "как можно запретить нам видеть людей такими, какими мы их видим"?

И все они у него — психологически очень убедительны, колоритны и рельефны. И по-своему великолепны. То есть как реальные люди многие из них могут быть кому-то неприятны или не очень симпатичны какими-то своими чертами и качествами, но как художественные типы — они великолепны. Например, та же бухгалтерша Хренова, аферистка высокого полета, мастер своего дела, ловко проворачивающая самые рискованные финансовые операции, так, что у нее все шито-крыто и ни к чему нельзя придраться. Или секретарша с большим стажем и опытом, все про всех знающая, бдительная, проницательная и порой не в меру инициативная Роза Всеволодовна, каждой бочке затычка, прощупывательница всех сотрудников и посетителей редакции, выведывательница чужих планов и намерений, верная боевая подруга Сергея Залыгина и всех своих предыдущих начальников — Косолапова, Наровчатова, Карпова, которая всю жизнь ждала начальника, за которым она "чувствовала бы себя, как за каменной стеной", и "не дождалась".

Если бы я была режиссер, я бы поставила по роману Сергея Яковлева художественный фильм, и это был бы захватывающий трагикомический фильм, тянущий по меньшей мере на Золотого Оскара. И сами герои этого фильма, то есть их прототипы, во главе с новым главным редактором "Нового мира" Андреем Василевским с удовольствием смотрели бы его и аплодировали автору «Задворок» Сергею Яковлеву!

В конце своих воспоминаний Сергей Яковлев написал: я сознаю, что после публикации своих "Задворок…" "я приобрету массу врагов и едва ли хоть одного сторонника… многие из (моих) прежних знакомых и друзей от меня отвернутся…". Должно быть, он и в самом деле обрел массу врагов. Но это и естественно. Этого и надо было ожидать. А иначе грош цена была бы и ему, и его исповеди. Он был готов ко всему и знал, на что шел, "на что он руку поднимал". Как рыцарь без страха и упрека.

Он совершил подвиг, акт отчаянного мужества, который заслуживает уважения и восхищения. "Да, были люди в наше время!" — сказал когда-то герой Лермонтова. Есть они и наше время. И яркий пример тому — Сергей Яковлев. Но в чем он ошибся, так это в том, что едва ли он обретет хоть одного сторонника. Он обрел даже и не одного сторонника, а многих, и в лице главного редактора «Невы» Бориса Никольского, взявшего на себя смелость напечатать его вещь в своем журнале… и в лице Юрия Кувалдина… и т. д. Они, вместе с Сергеем Яковлевым, и есть истинные друзья "Нового мира", они, а не всякая окололитературная шелупонь.

А "Новый мир" пускай не обижается на своих непокладистых авторов, а гордится ими. Потому что только благодаря им и таким, как они, он может вернуть свою славу, свою популярность, свою фирменную литературную марку и поднять свой упавший авторитет и престиж. И таким образом избежать своего закрытия в самом прямом смысле слова.

…А если бы я была Андреем Василевским, я бы выдвинула Сергея Яковлева на премию "Нового мира" или на какую-нибудь другую, повыше. Или хотя бы на награду, которая приравнивалась бы к медали "За отвагу на пожаре".

(обратно)

Станислав Куняев "ЭТО — СВЯТАЯ ПРАВДА…"

Я люблю время от времени слышать хриплый, взволнованный голос этого человека, когда он звонит мне по телефону с далекого австралийского континента:

— Станислав, это ты! Здравствуй! Как живешь? Как твой журнал? Как Россия?

Я люблю получать его письма, написанные каллиграфическим почерком, приобретенным им еще до войны в киевской средней школе.

Я люблю отвечать на его переписку, одобрять его новые стихи о своей страдальческой судьбе, о России и неизбывной трагедии разлуки русского человека с родной землей.

Поэтическая память о родителях, погибших в недрах ГУЛАГа, о юности на берегах Днепра, о войне, разделившей его сознание: родину надо защищать от врага, но кто защитит его самого от жестоких законов родины? — вот начало его жизни. А потом был штрафной батальон, плен, освобождение, бельгийские угольные шахты, и наконец — Австралия… А во второй половине жизни два тернистых пути — к России и к Богу.

В 1990 году Смолянинов с замирающим сердцем через полвека навестил родную землю и нашел в себе мужество написать горькие строки:

Прости меня, ушедшего от казни,

Прости ослабшего среди чужих дорог.

Душой я твой навеки, без боязни,

Вернусь к тебе, когда позволит Бог.

Все мы когда-нибудь вернемся в родную землю горсточкой праха, но на что надеяться русским людям, живущим в дальних краях? Я верю вместе с Игорем Смоляниновым, что души их вернутся на родину и будут витать в ее небесах.

Десять лет тому назад в России вышла книга стихотворений Смолянинова "Города и годы". "Родные берега" — новый сборник поэта, перевалившего восьмидесятилетний рубеж. Долгая жизнь! А сердце и душа по-прежнему молоды! Недаром поэт пишет мне в одном из последних своих писем: "Был бы тебе очень благодарен, если бы ты к этой книжечке написал несколько слов о старом поэте с молодой русской душой, которая с Божьей помощью продолжает творить, считая это своим долгом перед Отечеством. Это не слова. Это — святая правда, это именно то, что меня держит на этом свете, то, чем я живу".

Выполняю твою просьбу, далекий и близкий друг мой Игорь…

Станислав КУНЯЕВ

(обратно)

Игорь Смолянинов “ТРУДНО БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ, ГОСПОДИ!..”

РОЖДЕСТВО ТВОЕ, ХРИСТЕ ГОСПОДИ!

Рождество Твое, Христе Господи!

Праздник праздников, радость чистая,

Возле храма толпа гудит на площади,

В небесах горит звезда лучистая.

В храмы люд честной уже торопится,

Под ногами свежий снег хрустит,

В эту ночь никто ни о чем не заботится,

И кто любит Христа, в эту ночь не грустит.

В храме жарко. Свечи горят, трепыхаются,

И с киотов глядят священные лики,

Здесь все беды хоть на час забываются

В этот вечер святой, в этот праздник великий…

Хор поет: Рождество Твое, Христе Господи!

И народ поет — сердце радует,

А на тех, кто снаружи на площади,

Мелкий снег порошит, тихо падает…

И вот здесь, над Москвой, тихой ночью

Колокольный звон зыбко стелится

И хоть вижу все это воочию,

Сердцу трудно и зябко верится…

* * *

Рождество Твое, Христе Господи,

Я встречал в плену изнуренный, больной,

И в Москве пред Успенским собором, на площади,

Очарованный русскою белой зимой,

И в угольных шахтах встречал глубоких,

И в самолете встречал, в Чернобыль летя,

И в скитаниях бездомных моих одиноких

Звал на помощь Тебя, как Твое дитя…

Не остави народ наш, Христе Господи!

Укажи путь праведный, дай прозрение!

Тянут русские люди лямку как лошади,

Но наградой им голод и злое презрение

Сильных мира сего, повелителей,

Еще вчерашних безродных уродцев,

А сегодняшних России грабителей,

Незаконных хозяев нефтяных колодцев.

* * *

Океаны моря, континенты чужие,

Нет зимы, нету снега, палит солнце жгучее

Хоть пришли мы сюда, как бродяги нагие,

Но нашли мир душе и благополучие…

Рождество Твое, Христе Господи!

Эвкалипты и пальмы, и пышные розы.

И по воле Твоей, где-то там — на площади,

Я оставил страданья и горе, и слезы.

Старый храм православный — словно дом родной,

Прихожане — знакомые русские люди,

И священник приветливый и простой —

Проповедует ясно — без мудрых прелюдий…

Благодарствую, Господи, всем естеством —

За кров и за хлеб, за родных и любимых,

Отдаюсь Тебе, Господи, всем существом

И молю за народ мой, за страдальцев гонимых!

Я хвалю Тебя Господи, за прожитый день,

За цветы и деревья, за листов трепетанье,

За мимозу пушистую, за родную сирень,

За мечты и за мысли, за жизни дыхание…

Я хвалю Тебя, Господи, за все хвалю —

За зверюшек, за птиц, за слух и за зрение,

Я люблю Тебя, Господи, всей душою люблю,

Ты даешь мне жизнь, Ты даешь вдохновение

Рождество Твое, Христе Господи!

Ты на землю пришел спасти стадо свое…

Мы целуем следы Твоих ног, Христе Господи,

ДА СВЯТИТСЯ вовеки имя ТВОЕ!

* * *

Трудно быть человеком, Господи,

Трудно быть!

Без душевной Тебе исповеди

Трудно жить!

Быть бесхитростным, честным

Не блудить!

Трудно быть человеком, Господи,

Трудно быть!

Не завидовать ближнему, не роптать,

И бездомному нищему помощь дать,

И обидчику-недругу все простить,

Не носить в сердце ненависть и не мстить!

Трудно быть человеком, Господи,

Трудно быть!

По Твоим, Боже, заповедям

Трудно жить!

Беззаветно, искренне всех любить,

Трудно быть человеком, Господи,

Трудно быть!

СТАРИК ЭМИГРАНТ

Два чувства дивно близки нам,

В них обретает сердце пишу —

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

А.С. Пушкин

Не судьба, видно, мне побывать на Байкале,

Побродить средь густой приангарской тайги,

Там, где «зэки» на стройках сибирских алкали,

Умирая под пенье крещенской пурги.

Эту землю далекую позабыть я не в силах,

Там желал бы я встретить неизбежный конец.

Там зарыто в концлагерных, безымянных могилах

Мое детство счастливое — мать и отец.

Как же можно забыть Русь родную, исконную?

Как, омытую кровью, Ее не любить??

Ведь годами в чужбину, в жизнь скитальца бездомную,

Завивается вечная, русская нить!

Никакой силе злой, ни державе сверхъядерной,

Никаким изуверам, наемным врагам,

Я могилы родной, безымянной, концлагерной,

Добровольно, без боя ни за что не отдам!!

Я старик, но приду, моя Родина тужная,

Коль идти не смогу я, к тебе приползу!

…Все обоймы — пустые! Винтовка ненужная! —

Я вставными зубами врага загрызу!

Австралия

(обратно)

Евгений Нефёдов ЧЕРЕCПОЛОСИЦА

10 октября в Центральном Доме Российской армии прошел юбилейный творческий вечер Игоря Ляпина, нашего товарища по перу, известного русского поэта, первого секретаря Союза писателей России. Звучало много хороших стихов, добрых воспоминаний, искренних поздравлений и пожеланий. От редакции “Дня литературы”, “Завтра” и “Русского смеха” юбиляра приветствовал Евгений Нефёдов, который прочел свою новую пародию сразу на двух поэтов: и на виновника торжества, и на себя самого… Публикуем ее в этом номере и еще раз тепло поздравляем Игоря Ивановича Ляпина.

"У той упругой взлетной полосы

Есть ощущенье скорости такой…"

Игорь ЛЯПИН

"Есть ощущенье взлетной полосы…"

Евгений НЕФЁДОВ

Есть ощущенье, что один из нас

Передразнил другого как-то раз.

Но кто кого, а главное, на кой? —

Не ощутишь на скорости такой…

Бывают же на взлете чудеса —

Так с полосой столкнется полоса,

Что словеса на этих полосах

Двоятся у читателя в глазах!..

И думает читающий народ:

Мол, как один и тот же оборот

У разных стихотворцев между дел

Упруго, как фанера, пролетел?..

И заключит, сравнивши те места:

Наощущался я — и от винта!

А дальше пусть летят они, летят,

И пишут что хотят и как хотят…

Есть ощущенье, что читатель прав.

Ни буквы у коллеги не содрав,

Поэты так порою схожи все,

Как фонари на взлетной полосе.

А это значит — кроме как летать,

Друг друга нам полезно бы читать!

Коль ощущеньем этим не владеть —

Недолго и в пародию влететь…

(обратно)

Notes

1

”http://www.vcu.ru”

(обратно)

Оглавление

Владимир Бондаренко ДОЛОЙ АНТИГЕРОИЗМ!

Татьяна Глушкова ГОРИТ ДОМ СОВЕТОВ

Игорь Шкляревский ИЗ НОВЫХ СТИХОВ

Владимир Личутин CУКИН СЫН (опыт психоанализа)

ХРОНИКА ПИСАТЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ (новости. почта. события. факты)

НАШИ ЮБИЛЯРЫ

ПИСАТЕЛИ И ПЕРИОДИКА

СОВЕЩАНИЕ НА АЛТАЕ

НОВЫЕ КНИГИ РОССИИ

Игнатий Белозерцев САНЕЕВСКИЙ МАЯК

Дмитрий Галковский 80 ЛЕТ ВМЕСТО (Продолжаем обсуждение книги А.Солженицына “Двести лет вместе”)

Лев Игошев НАШИ ЕЩЕ НЕ В ГОРОДЕ

Валерий Терехин ОСОЗНАННОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ

Арсений Бессмертных Недвиг царя О

Илья Бражников БЕС ПО КАПЛЕ (Апокалиптический либерализм Чехова)

Геннадий Ступин РОК НЕМИНУЕМ И ТОЧЕН

Виктор Широков ПОПЫТКА ОПРАВДАНИЯ

Евгений Витковский ЧЕРТОВАР

Георгий Судовцев НАСЛЕДНИКИ ДОЖДЯ

Нина Краснова "НОВЫЙ МИР" — ЕГО ДРУЗЬЯ И ВРАГИ

Станислав Куняев "ЭТО — СВЯТАЯ ПРАВДА…"

Игорь Смолянинов “ТРУДНО БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ, ГОСПОДИ!..”

Евгений Нефёдов ЧЕРЕCПОЛОСИЦА

*** Примечания ***