Школа одаренных переростков [Валерий Алексеевич Алексеев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Валерий Алексеев Школа одаренных переростков

Фантастическая повесть

(первая публикация — сборник "Разноцветные континенты", Москва, 1981, под названием "Проект АЦ")

1

Эта история началась в конце сентября. Кажется, во вторник.

Точно, в начале недели, потому что наша классная руководительница Ольга Максимовна (подпольная кличка Максюта) со вздохом сказала:

— Хорошо неделька началась.

Но не в понедельник: по понедельникам мамин киоск закрыт, а в тот день она была на работе.

Мама была на работе, обед меня не ждал, я шел из школы не спеша, и на душе у меня было скверно.

Я получил вензель по алгебре.

Вензель — так у нас в городе называют обыкновенную двойку.

Но дело было даже не в вензеле: за свою недолгую жизнь я нахватал их не меньше двухсот и успел притерпеться.

Про таких, как я, героев труда в нашей школе говорят:

— Парень бравый, вся грудь в вензелях.

Правда, это была первая двойка в новом журнале за восьмой класс: как сказала Ольга Максимовна, состоялось открытие сезона.

Бедную Максюту это обстоятельство расстроило больше, чем меня. Она не понимала (или не хотела понимать), что рано или поздно это должно было случиться: журнал без вензелей — миф учителей. В таком журнале и пончики (в смысле пятерки) будут выглядеть подозрительно: филькина грамота, а не журнал.

Настроение мне испортила не столько двойка, сколько сама Максюта.

— Ты забываешь, Алёша, что тебя перевели условно: сделали снисхождение.

Так и врубила, открытым текстом. Ладно бы наедине, а то во время урока, при всех.

Я не нуждался ни в каких снисхождениях: я не был ни дебилом, ни эпилептиком, а вензеля получал только потому, что слишком много запустил — начиная с шестого класса, когда от нас с мамой начал уходить отец.

Я говорю "начал уходить", потому что по-другому не скажешь: в первый год отец уходил редко и ненадолго, на следующий год — часто и надолго, пока не ушел насовсем, да и то не окончательно: даже после развода продолжал навещать нас по законy, хотя лучше бы ему этого не делать.

Вот и вышло, что два года мне было совершенно не до занятий: мама плакала, и мне приходилось то мирить ее с отцом, то уговаривать, что всё обойдется, без него проживем.

Во всех этих делах я держал сторону матери: отец в другую жизнь меня с собой не звал, а мама в этой жизни от меня не отказывалась, за что я, конечно, был ей благодарен.

Хотя, если правду сказать, оба они замучили меня своими страданиями: то один изливает душу, то другая, то вместе, наперебой, с попреками, угрозами, с подробностями, которые мне и знать-то не положено… как будто я не общий их ребенок, а сосед-старичок.

Я никому не рассказывал о своих семейных делах (еще чего!) и маме запретил, но, видно, бабушки и дедушки из родительского комитета дознались и попросили учителей "оказать бедному мальчику снисхождение".

Обиднее всего было то, что два года школа толковала обо всем этом за моей спиной и только сейчас Максюта по молодости проговорилась. Она, конечно, тут же спохватилась, покраснела, но я не подал виду, что это меня задело. Наоборот, мне стало ее жалко: ляпнул человек, не подумав, а теперь будет мучиться.

Я прикинулся беспросветным и сказал:

— Ну и что? Обратно всё равно не переведут.

И Максюта успокоилась.

Зато у меня теперь не оставалось выхода: я должен был немедленно, сегодня или завтра, перейти в другую школу, где обо мне ничего не знают и не станут жалеть.

2

Стоял хороший теплый сентябрь, деревья еще не успели пожелтеть, и всё вокруг — тротуары, мостовая, стены домов — было сухое и прогретое.

Мне до смерти хотелось уехать куда-нибудь подальше (хорошо бы во Владивосток), но на дальнюю дорогу нужны были деньги, а денег у нас с мамой не имелось.

Лишних, по крайней мере: всё было рассчитано до копеечки.

И тут мне на глаза попалось это объявление.

Вид у него был несерьезный: висело оно, косо прилепленное к фонарному столбу, хотя и напечатано было в типографии, даже в два цвета, красными и синими буквами.

Спешить мне было некуда, поэтому я читал все объявления и афиши, которые попадались по дороге.

"Объявляется прием учащихся шестых-восьмых классов в спецшколу-интернат для одаренных переростков «Инкубатор». Живописные места, санаторный режим, бесплатное питание, общеобразовательная подготовка в рамках десятилетки, уклон по выбору учащихся, обучение под наблюдением психологов. Обращаться по телефону…"

В другое время я бы и внимания не обратил на эту бумажку: мало ли куда приглашают, и на сбор лекарственных трав, и на лесоповал, — но в тот день я как раз обдумывал, куда деваться, а кроме того, меня зацепили слова насчет "одаренных переростков".

Переростком я как раз был самым настоящим, поскольку в школу пошел поздно, да еще в шестом классе сидел два года, но до сих пор меня никто переростком не называл, разве что родители, когда начинали ссориться. Там на меня плюхи сыпались с обеих сторон:

— Весь в тебя, такой же слабоумный!

— Нет, в тебя, такой же злой!

Слабоумный и злой. А они, значит, мудрые и добрые.

Я потоптался возле столба, перечитал объявление раз, наверное, десять.

"Уклон по выбору" — это мне было понятно, но насчет наблюдения психологов — не понравилось. И потом, название… «Инкубатор». Почему «Инкубатор»? Смутные мысли вызывало это слово: то ли колония строгого режима для трудновоспитуемых, то ли секретный центр садистских экспериментов над живыми детьми.

Но на всякий случай я решил отлепить объявление и захватить его домой, чтобы изучить на досуге, а заодно и маме показать.

К моему удивлению, листок отлепился очень легко: видно, не успел еще присохнуть. Я приклеил его к учебнику истории (с внутренней стороны обложки, естественно) — и тут заметил, что на противоположном углу стоит и наблюдает за мной Чиполлино.

Чиполлино был парень с нашего двора. Собственно, его звали Венька, но он учился в спецшколе с итальянским языком, при этом был кругленький, толстый и не обижался, когда его называли Чиполлино — или попросту Чип.

По-итальянски он болтал довольно быстро, да это и не удивительно: его отец, известный журналист-международник Аркадий Навруцкий, знал, наверно, тридцать языков, в том числе готтентотский язык кь¥са, наполовину состоящий из щелканья и свиста. Даже название этого языка по буквам не прочитаешь, вместо кьнадо щелкнуть языком: щёлк — ¥са. Чип водил к себе ребят со двора послушать, как отец говорит на кьоса, и отец никогда не отказывался: щелкал и свистел, у него это получалось очень лихо.

Я и сам ходил на такой сеанс, хотя, честно говоря, не понимаю до сих пор, за каким лядом Чип отвлекал своего родителя от нелегкого журналистского труда и почему отец ни разу не послал незваных гостей куда подальше.

Наверно, отец и сын выполняли вместе какую-то важную просветительную работу.

Мне этот птичий язык в душу запал: снилось даже иногда, что иду я по широкой желтой саванне и заливаюсь соловьем на языке кьоса.

— Привет, Лёха! — крикнул мне Чиполлино. — Что это ты там делаешь?

Он не хотел подходить ко мне ближе, потому что неделю назад зажулил у меня марку Бурунди и, видимо, боялся, что я начну выяснять отношения.

Настроение у меня как-то сразу поднялось, я перешел на другую сторону и протянул Чипу руку.

— Да вот, понимаешь ли, — сказал я как можно небрежнее, — перехожу в спецшколу.

— В языковую? — спросил Чип, и по лицу его видно было, что он мне не верит.

— Да нет, в научно-перспективную, — ответил я, не моргнув и глазом, хотя в объявлении ничего подобного написано не было.

— Ну что ж, дело хорошее, — солидно сказал Чип. — Но там, наверно, конкурс обалденный. Плюс еще блат.

— Поглядим, — ответил я, и мы пошли вместе к дому.

О Бурунди я ему не стал напоминать: мелочи жизни.

3

Я был уверен, что мама заинтересуется объявлением: во-первых, интернат, бесплатное питание — значит, с деньгами станет полегче, во-вторых, спецшкола — это уже почти профессия. А в-третьих — может быть, без меня ей удастся устроить свою личную жизнь.

Это в-третьих маму очень беспокоило:

— Кому я, немолодая, да еще с довеском, теперь нужна?

С довеском — в смысле со мной. Еще одна родительская горбушка.

Мама вернулась в половине шестого. Работала она совсем близко, ее киоск находился в пяти минутах неспешного хода от дома.

Впрочем, со словом «киоск» мама была решительно не согласна:

— Какой киоск, зачем ты говоришь «киоск»? Люди подумают, что я сижу в чулочном ларьке. А у меня не ларек, у меня целый магазин, теплое капитальное помещение. Три отдела: книги, периодика и филателия.

Однако для жителей нашего района это был просто газетный киоск.

Закрывалась мама в пять и по дороге еще успевала забежать в гастроном и на базарчик возле универсама.

— Да, интернат — это, конечно, хорошо, — сказала она задумчиво. — Спецодежду выдадут, постельное белье будут менять… А далеко этот интернат?

В объявлении ничего об этом не было написано.

— Где-нибудь за городом, — ответил я наугад. — Типа лесной школы.

— И что ж, ты все время там жить будешь? — допытывалась она. — А я тут одна?

— Ну, мама, ну что ты, на самом деле! Бесплатное питание, уклон по выбору, санаторный режим. Чего еще надо?

— Не отпущу я тебя, — сказала она решительно. — Без зимнего пальто… старое ты совсем износил… Не отпущу!

Но я уже наверняка знал, что отпустит.

Когда мама начинает решительно говорить «нет» — значит, она уже согласна.

— Зима не скоро, — ответил я. — А кроме того, надо еще поступить.

— Не примут тебя, — сказала мама со вздохом. — Ты же у меня отстающий.

Мне стало скучно. Что такое, на самом деле? "Ты же у меня припадочный".

"Меньше бы разводилась, — подумал я, — тогда никто бы и не отставал".

Но вслух сказал другое:

— Чего там гадать? Сейчас пойду и позвоню. И всё узнаю.

— Так вечер уже!

— Ничего, попробую.

Какой-то странный зуд меня охватил:

"Ох, не упустить бы! Ох, как бы не опоздать"

И, не слушая, что мама кричит мне вдогонку, я схватил учебник истории и побежал на улицу. Телефона у нас тогда еще не было.

4

А, между прочим, напрасно я не слушал маму: она кричала мне, чтобы я взял жетон. В те времена у нас в городе звонили по жетонам.

В кабине автомата я поставил учебник на полочку, снял с рогульки трубку, прижал ее плечом к уху, пошарил по карманам, но ничего, кроме размякшей ириски, не обнаружил. Ириска — она была тоже не лишняя, однако для телефона-автомата совсем не годилась.

Вот тут бы очень кстати оказался Чиполлино, у него жетончик всегда найдется: сын готтентота Навруцкого регулярно звонил домой и докладывал родителям о своем местопребывании. Мобильники были тогда большой редкостью.

Но Чиполлино, естественно, не нанимался дежурить на улице и обслуживать мои надобности. Сидит небось за обеденным столом и давится макаронами.

Всердцах я стукнул кулаком по железному ящику автомата.

Ну, просто весь мир ополчился на меня и не желает моего отъезда.

А главное, время золотое уходит: наверняка там переростки идут косяком, записываются один за одним, как проклятые. И надо мной, отстающим, смеются.

Но в трубке спокойно, по-доброму басовито гудело, и номер на бумажке, приклеенной к обложке учебника истории для восьмого класса, казалось, мне подмаргивал:

"Да набери же ты меня, набери! Что такое, на самом деле?"

Я стал крутить наборный диск, представляя себе, как это выглядит со стороны: совсем повредился парень, звонит куда-то по учебнику истории от древнейших времен до итальянских походов Суворова.

И тут меня соединили.

— "Инкубатор" слушает, — произнес мужской голос.

— Кто слушает? — глупо переспросил я.

— Экспериментальная школа одаренных переростков «Инкубатор», — терпеливо ответил мужчина. — Вы касательно записи?

— Да, я хотел бы…

— Прием заявлений кончается завтра. Приезжайте лучше сейчас.

Вот это зигзаг удачи. Хорош я был бы, если бы не побежал звонить.

— Что с собой взять? Свидетельство о рождении, а еще что?

Я с замиранием сердца ждал, что голос скажет: "Табель, разумеется".

Однако мужчина коротко ответил:

— Документов пока не надо.

— А по каким предметам у вас экзамены?

— Приемных экзаменов нет. Только собеседование.

И, помолчав, мой собеседник спросил:

— Деньги на такси имеются?

Вопрос был, мягко говоря, необычный — даже для лесной школы.

— Нет, — ответил я растерянно.

И пожалел. Надо было говорить: "Есть, конечно, какой разговор".

А то скажут: "Денег нет — ну и сиди себе дома".

Но ответ оказался еще более неожиданным:

— Хорошо, подошлем машину. Назовите адрес.

Я назвал.

— Будем через пятнадцать минут.

И в трубке загудел сигнал отбоя.

5

— Чудеса да и только! — сказала мама, когда я вернулся и всё ей рассказал. — А ты не фантазируешь?

Я настолько был сам удивлен, что не стал даже спорить.

Мама разогрела обед, но сесть за стол я не успел, потому что внизу прогудела машина.

Я выглянул во двор: возле нашего подъезда стояла новая коричневая «волга», шофер, опустив боковое стекло, разговаривал с ребятами, и все они, задрав головы, смотрели на окна нашей квартиры.

— Мама, это за мной. Я пошел.

Мама хотела заплакать, но сдержалась.

— Ступай, сынок. Ох, не примут тебя, не примут…

По лестнице я бежал бегом, но перед дверью остановился, перевел дух и вышел уже не спеша, вразвалочку.

Ребята смотрели на меня во все глаза.

— За что это тебя?

— Не за что, а куда, — ответил я, открывая дверцу.

— Ну, куда?

— В спецшколу.

— Во дела! Что за школа такая?

— Закрытая, особая.

Я сел на заднее сиденье. Шофер обернулся.

У него было лицо честного футбольного тренера.

— Вы начальник управления? — осведомился он. — Я ваш персональный водитель?

— Н-нет, — опешив, отвечал я. — Я Алёша Гольцов.

— О, тогда это всё объясняет, — непонятно проговорил шофер и включил зажигание.

— Нет, а что такое? — спросил я, когда мы выехали на улицу. — Вы за мной приехали?

— За вами, не волнуйтесь, — отвечал шофер. — Но по возрасту вам лучше было бы занять место рядом с водителем.

— Извините, я не знал. Давайте пересяду.

— Теперь уже нет смысла, — сказал он, и мы всю дорогу молчали.

6

Машина въехала во двор большого девятиэтажного дома и остановилась возле каменного крыльца.

Бедненькое такое крыльцо: несколько щербатых ступенек и ржавые железные перила.

Невзрачная дверь с белой табличкой "Прием".

Прием чего? Стеклотары? Белья? Непонятно.

— Вам туда, — сказал мне шофер. — Буду ждать.

И, достав из бардачка журнал «Работница», углубился в чтение.

Я совсем оробел. Так идешь к зубному врачу и думаешь: пока в очереди сижу — наберусь храбрости. А никакой очереди нет, кабинет открывается — и тебе говорят: "Заходите".

Пробормотав: «Спасибо», я вышел из машины и поднялся на крыльцо.

За дверью оказался небольшой темный тамбур, дальше — комнатушка без окон.

Вид помещения меня разочаровал, обставлено оно была очень скудно: канцелярский стол, два стула — и всё.

Под потолком на витом проводе болталась голая электрическая лампочка.

Странное дело: на абажур у них денег не нашлось, а развозить переростков по городу — всегда пожалуйста.

За столом сидел загорелый молодой парень в темно-синей спортивной куртке, очень похожий на моего строгого водителя. У него тоже было открытое плакатное лицо человека отдаленного будущего.

— Добрый вечер, — сказал я, подошел и сел на стул.

— Добрый вечер.

Парень очень серьезно, без тени улыбки, протянул мне через стол руку и назвался:

— Иванов.

— Очень приятно, — сказал я и вспотел от смущения.

— Фамилия, имя?

— Алексей Гольцов.

— Поздновато явились, Гольцов. Ну, да ладно. В каком классе учитесь?… Так, в восьмом. А два года сидели в котором? В шестом? Говорите яснее. В шестом.

Он сделал пометку на лежащем перед ним листе бумаги.

— По какой причине сидели?

Вопрос был совсем милицейский.

Я замялся. Сказать "неспособный к учению" — сам себе навредишь. "Учителя заедались" — тоже плохо. "Не хотел учиться" — хуже того.

Я подумал и ляпнул:

— Болел.

Иванов склонил голову к плечу и забавно, нижним веком, прищурился:

— Вот как? Чем?

Разговор принимал неприятный оборот.

В голове у меня замельтешило: "Энцефалитом? Эхинококком?"

— Гипертонией.

Лицо у парня стало совсем хитренькое.

— Ничего, — сказал он, — от гипертонии вылечим. В питании переборчивы?

Я не понял вопрос.

— Чем предпочитаете питаться? — пояснил Иванов. — Для нас это важно, школа на автономном снабжении.

— Картошку жареную люблю, кашу гречневую…

— А мясо, рыбу, птицу, дичь боровую? Фазанов, куропаток, куриную печенку в чесночном соусе?

Я засмеялся, думая, что он шутит.

Но парень не шутил: напротив, он даже обиделся.

— Гы-ы, — передразнил он. — А что, собственно, гы-ы? Что вы этим хотите сказать?

— Рыбу люблю, — несколько растерявшись, сказал я. — Селедку тихоокеанскую…

— С картошечкой? — серьезно уточнил Иванов.

Я кивнул.

— Так, с этим всё ясно, — проговорил парень и снова что-то черкнул на своей бумаге. — Деретесь часто? Вообще безобразия любите? Стёкла бить из рогатки, гнёзда разорять, по чужим садам шарить, почтовые ящики поджигать?

— Нет, это нет, — подумав, ответил я. — Дерусь иногда, если допекают.

— До первой крови или до победного конца? Лежачего ногами бить приходилось?

— Зачем ногами? — возразил я. — Кулаками бью, пока не отстанут.

— Это принцип у вас такой?

— Да, это принцип.

— Сформулируйте его еще раз — только покороче, пожалуйста.

— Бить, когда пристают и пока не отстанут.

— Но не дольше?

— Не дольше.

Парень посидел, помолчал.

— Как полагаете, Гольцов, вы одаренный человек?

Такого вопроса я, естественно, не ожидал.

— Нормальный, — ответил я и пожал плечами.

— Я не о том. Я имею в виду: вы как все или нет?

Я покачал головой:

— Нет.

Иванов удовлетворенно откинулся к спинке стула.

— А почему нет?

Во пристал, подумал я. А я-то боялся, что по алгебре будут спрашивать.

— Мне кажется, я способный, — промямлил я и покраснел.

— К чему? — вежливо поинтересовался Иванов.

— Ну… учиться способный.

— Этого маловато, — огорчился парень.

Я тоже расстроился. В самом деле, к чему я способный? Да ни к чему. Баклуши бить.

— У каждого человека должны быть особые, присущие только ему способности, — участливо глядя на меня, сказал Иванов.

Я молчал.

— Вы очень уверенно сказали, что вы не такой, как все. Это впечатляет. Но на чем основана ваша уверенность?

— В длину неплохо прыгаю, — брякнул я совершенно невпопад.

— Спорт нас не волнует, — нахмурившись, сказал Иванов. — Слабосильных — подтягиваем. Для того мы и приглашаем в нашу школу, чтобы отставание по отдельным пунктам не мешало развиваться главному. Вопрос: что в вас главное?

Я совсем упал духом: не видать мне этой школы, как своих ушей.

— Неужели ничего главного? — настаивал Иванов. — Не верю. По ночам хорошо спите?

— Когда как.

— А если не спите, что вам спать не дает?

— Маму жалко, — с запинкой сказал я. — Мама у меня…

Иванов не пожелал вдаваться в подробности.

— Понятно, — проговорил он. — Ну, а что бы вы для нее сделали, если бы могли?

— Чтобы она жизни радовалась, не плакала.

Я смутно начал понимать, чего он от меня добивается.

Но выразить это словами не взялся бы даже для спасения жизни.

— А как это сделать? — не унимался Иванов.

— Надо ей доказывать, что всё будет хорошо…

— Словами доказывать?…

— Нет, не словами.

— А как?

Я молчал.

— Ну, добро, — Иванов заметно повеселел. — И что же, получается?

— Не очень.

— А хотелось бы?

Я не ответил. Не люблю говорить лишние слова.

— Ну что ж, — сказал Иванов, — мы на верном пути, Алексей. Просто вы подавлены своими неуспехами и плохо прислушиваетесь к себе. Вы, несомненно, одаренный человек…

Меня бросило в жар.

— …но природы своей одаренности не сознаёте. Мы вам в этом поможем. Пишите заявление. Да не волнуйтесь, вы приняты.

Должно быть, на моем лице было сомнение, потому что Иванов засмеялся.

— Между прочим, я директор школы, и мое слово — это уже решение. Вот образец: "Прошу зачислить меня в состав учащихся Чулпанской спецшколы для одаренных переростков". Дата, подпись.

— А где это — Чулпан? — спросил я, взявшись за ручку.

— В Западной Сибири. Еще вопросы есть?

Я осмелел:

— Есть. Почему "Инкубатор"?

— Раньше на месте нашей школы была птицефабрика, местные жители называли ее инкубатором. Несколько лет назад там был лесной пожар, фабрика сгорела, а название осталось. Я думал, вы спросите, почему "Школа переростков". Вас это не задевает?

— Вообще-то неприятно, — признался я.

— А смотреть правде в глаза всегда неприятно. Вы же переросток? Несомненно. В ваши годы надо учиться в десятом классе. Уж раз вы нам позвонили, вы понимаете это и не считаете тяжким оскорблением. Не так ли?

Я должен был признать, что это так.

— Вот то-то и оно. Вы удивитесь, узнав, как мало у нас учеников. Никто не хочет признавать себя переростком. Сидит за партой этакий дылда и не страдает от этого, скорее склонен всех остальных считать недоростками. Столько в нем чванства, наглости, самоуверенности… да просто хамства. Значит, не умен. Нам такие не нужны, и не идут к нам такие. Понятно?

7

Я влетел в мамину комнату полоумный от радости.

Перепрыгнув через стул, кувыркнулся. Плюхнулся на пол.

— Приняли, мама! Приняли! — завопил я что было мочи.

— Тихо ты! — замахала на меня руками мама. — Соседей перепугаешь.

— Мама, меня приняли в спецшколу! — повторил я шепотом. — Приняли безо всякого.

Мама села на стул, сложила руки на коленях.

— Ну что ж, сыночек, это хорошо, — сказала она и заморгала глазами. — Я всегда знала, что ты у меня умница.

— Только уговор: не плакать сегодня, — сказал я строго, всё еще сидя на полу. — Завтра будешь плакать, когда улечу.

Мама растерялась:

— Улетишь? Значит, так далеко?

— В Западной Сибири, мама! Город Чулпан. Живописные места, отличная рыбалка. Грибы, ягоды, лодочные походы по озерам!

Ни о чем об этом у нас с Ивановым не было разговора. Я выдумывал на ходу.

— Господи, на самолете лететь, страсти какие! — причитала мама. — А во сколько самолет?

— В семь утра. Выезжать надо в пять.

— Так автобусы в такую рань еще не ходят! На чем же мы с тобой поедем?

— Не мы с тобой, а я один. Школа пришлет за мной машину.

— Еще что выдумал: один! — сказала мама и все-таки не выдержала, заплакала. — Вещи собирать надо…

— Никаких вещей, мама! Всё там будет. Униформа, спецодежда, — всё бесплатное. Меня предупредили, чтобы не было большого багажа. Только самое любимое. Вот — вельветовые брюки надену, куртку стёганую возьму. Пару книг, зубную щетку, полотенце. Кеды. И всё!

— А теплое? — ужаснулась мама. — Ведь Сибирь же! А зимнее?

— Ну мама, как ты не понимаешь? Самолетом лечу, потом вертолетом… — Это была правда. — Только самое необходимое. Там целый научный городок, свое телевидение…

— Сыночек, миленький, не пущу! — в голос заплакала мама.

Я вскочил, обнял ее за плечи, начал утешать:

— Ну, ну, мама… Ну, ну… Всё хорошо… Всё очень хорошо.

Мама притихла и слушала меня, изредка всхлипывая.

— Нам с тобой повезло, — набираясь уверенности, говорил я. — Мне сказали, что я у тебя одаренный. Мне совершенно необходимо учиться в этой школе. Я буду писать тебе письма раз в неделю… нет, два раза в неделю, а хочешь — каждый день. Хочешь, каждый день?

— Сфотографируйся там… в спецодежде, — сквозь слёзы сказала мама. — Я отцу покажу…

8

Всю ночь мы не спали: укладывали вещи в сумку, вынимали, спорили.

Мама хотела, чтобы я взял валенки.

Я отбивался как мог, но наконец сдался — чтобы её успокоить.

Взамен я выторговал у мамы согласие не провожать меня до аэропорта. Пришлось сочинить, что школьная «волга» будет заполнена до отказа.

Под утро, часов около пяти, мы присели — на дорожку.

— Это ж надо, — сказала мама почти спокойно (навязав мне валенки, она очень повеселела). — Еще вчера мы ничего с тобой такого и не думали… А если бы ты не прочитал это объявление?

— Я не мог его не прочитать, — сказал я уверенно.

Мы поднялись.

— Билет! — вскрикнула мама. — Билет не забыл?

Новенький красивый авиационный билет лежал у меня в нагрудном кармане.

— Даже проезд оплатили, — тихо сказала мама. — Добрые люди. А школьные бумаги я тебе, вышлю, ты не бойся.

Я и не боялся. Глаза б мои их не видели, этих школьных бумаг!

9
Первый раз в жизни я летел на самолете.

То ли из-за бессонной ночи, то ли просто от волнения, но у меня всё плыло перед глазами, мерцало и зыбилось. Как в стереокино, когда вертишься на стуле и не можешь найти свою точку.

Помню только, что за Уралом под крылом самолета потянулись грязновато-рыжие, замусоренные красным хворостом снега. Я успел сообразить, что это не хворост, а тайга, зевнул, подумал лениво:

"Ничего себе сентябрь! Прохладно будет в куртке", — и как будто провалился сквозь тонкий лед в темноту сна.

Не помню, как объявили посадку, как приземлились… не помню даже, сколько пассажиров было в самолете и были ли они вообще.

Совершенно неожиданно оказался на борту вертолета. Я сидел за спиной у пилота, без сопровождающих, без попутчиков и, привалившись к окну, смотрел вниз, на тайгу и озера. Снега здесь не было, лес стоял ярко-желтый, озёра (их было множество) синели неправдоподобно и радостно.

Пилот в шлемофоне и кожаной куртке похож был на большую заводную игрушку. Он механически работал руками, лица его мне не было видно.

Душа моя пела: целый вертолет везет меня одного! Наверно, я действительно сверходаренный. Супервундеркинд!

А может, там готовят космонавтов?

Сомнения грызли, конечно: какой я вундеркинд, если не помню даже признаков делимости на девять, а в шахматы играю хуже всех в классе?

Но вертолет — вот он, грохочет, трясется весь для меня одного!

Тут пилот неуклюже обернулся и показал рукой на окно.

Я приник лицом к толстому стеклу.

Внизу были всё те же желтые лиственницы, похожие на облезлых лисиц. Среди них голубели озера. Одно из них было необычно круглое.

Ну озеро, и что?

И тут сквозь голубую воду я увидел прямоугольные светло-серые корпуса. Теннисный корт, бассейн, пальмы.

Да, возле бассейна, склонившись одна к другой, росло несколько пальм, невозможно было ошибиться.

Пальмы? В Западной Сибири? В вечной мерзлоте?

Вертолет, накренившись, пошел на снижение, и поверхность озера стала выпуклой.

Вздулась, как огромный пузырь.

Это был совершенно прозрачный купол!

Где-то я читал, что под куполом строить нельзя: парниковый эффект, температура будет слишком высокая. Но вот — построили же!

Видела бы мама! Она всё твердила, что я замерзну, непременно замерзну в палатках. Какие палатки? Какие валенки? Тут пальмы растут у бассейна!

Значит, что? Значит, денег не жалеют.

Точно, быть мне космонавтом.

На самом верху купола темнел серый бетонный круг с невысокой фигурной оградой. Вертолет завис над кругом, моторы взревели. Мягкий толчок, еще один. Сели.

Я начал было суетиться, искать дверную ручку, но пилот молча показал рукой наверх: нельзя, пока винт не остановится. И в самом деле, меня бы сдуло с купола, как пушинку.

Наконец — тишина. Пилот повернулся ко мне, подмигнул.

У него было знакомое лицо: похож, наверно, на какого-нибудь киноактера.

Дверь кабины открылась, ворвался холодный ветер с мелкими острыми льдинками.

Я вскинул сумку на плечо, спустился вниз, нетвердо встал на бетонный круг, огляделся.

Отсюда, с макушки купола, видно было пол-России. Вдали на западе темнели горы: может быть, даже Уральские.

Ну, и что дальше?

Я растерянно посмотрел на вертолет. Пилот медлил.

Я оглянулся и в двух шагах увидел широкую каменную лестницу с алюминиевыми перилами (как уличный подземный переход), ведущую вниз.

Я помахал пилоту рукой и начал спускаться.

Внизу была круглая лифтовая площадка со стенами из полупрозрачного голубого пластика. Горели лампы дневного света. Здесь было немного теплее, чем наверху. Что-то гудело: наверное, кондиционер.

Я нажал кнопку и, уже входя в лифт, услышал, как над куполом взревели моторы вертолета. Всё, теперь уж точно приехали.

10

Внизу у лифта меня ждал директор Иванов.

Как он здесь оказался раньше меня — уму непостижимо.

Но я очень обрадовался, когда его увидел.

— Здравствуй, Алексей! — сказал Иванов. — Поздравляю с прибытием.

Я огляделся.

Зеленые газоны, прямые мощенные светлыми плитами дорожки.

Кусты, усыпанные крупными желтыми цветами, деревья, тоже все в цветах, только светло-сиреневых.

За деревьями виднелись невысокие серые и голубые строения.

Легкий теплый ветерок.

В воздухе монотонное жужжание.

Купол над головой был прозрачен, как небо.

— Нравится? — спросил Иванов.

Я кивнул.

— Там общежитие, — показал он рукой. — Жилые комнаты на втором этаже. Столовая — на первом. Твоя комната номер семь. Ключ внутри, на письменном столе. А это — учебный корпус.

И в эту минуту купол над головой потемнел, набежали тучки, хлынул дождь.

То есть дождя-то я не почувствовал, а только увидел, как по склонам купола побежали, широко разливаясь, потоки мелкой воды.

С шорохом проползла ветвистая беззвучная молния, стекло купола ярко засветилось, потом померкло. Землю под ногами встряхнуло: должно быть, молния ударила неподалеку.

— Вот так и живем — на семи ветрах, — весело сказал Иванов. — Ну, ступай. Извини, что я с тобой на ты перешел, у нас в школе так принято. Отдохни с дороги, хочешь — в бассейне окунись. Пообедай. Сегодня ты свободен. Осмотрись, познакомься с ребятами. Ну, а завтра с утра приступим к занятиям. Программа ясна?

— Ясна.

— Тогда пока.

И Иванов скрылся за толстым столбом лифтовой шахты.

11

Мимо пальм, увешанных пудовыми кокосами и желтыми гроздьями фиников, мимо сине-зеленого бассейна с вышкой я пошел к двухэтажному жилому корпусу.

В саду не видно было ни одной живой души.

Я шел и рассматривал желтые колокольчики на кустах. Таких крупных, размером с чайную чашку, цветов я не видел даже в кино. В середине каждого цветка торчал большой кудрявый пестик.

Те сиреневые цветы, что падали с деревьев, были ненамного меньше.

Оглянувшись (не смотрит ли кто) я поднял с дорожки один такой цветочек, у него был одуряющий гиацинтовый аромат.

Странно, подумал я, вокруг должны роиться разные насекомые, иначе кто же всё это хозяйство опыляет?

Только эта мысль мелькнула у меня в голове — как передо мною поперек дорожки пролетела большая стрекоза с длинным тонким ярко-синим телом. Она так озабоченно стрекотала своими прозрачными крыльями и так старательно держала прямой курс, что мне стало спокойнее.

"Что такое, в конце концов? — сказал я себе. — Что ты вибрируешь? Вон, пожалуйста, простое существо летит и радуется жизни, бери с него пример…"

Тут стрекоза сделала зигзаг и зависла в воздухе прямо перед моим лицом, буквально на расстоянии одного метра, как бы изготавливаясь к лобовой атаке.

Это было так неожиданно, что я отступил на шаг и инстинктивно прикрылся локтем.

Но летучая хищница и не думала на меня нападать. Она висела над дорожкой, вылупившись большими зелеными глазами, и как будто преграждала мне путь.

Мне стало стыдно. Я посмотрел направо-налево, не видел ли кто, как я шарахаюсь от насекомых, — и погрозил стрекозе пальцем:

— Вот я тебя, проклятая! Прочь с дороги!

— Страствуй, Алёша! — тихо, но явственно профырчала стрекоза и, метнувшись ввысь, исчезла высоко над деревьями.

Я решил, что мне показалось: голова у меня была какая-то дурная.

По ночам человек должен спать.

Особенно перед дальней дорогой.

12

Вестибюль общежития оказался несоразмерно велик, он занимал чуть ли не половину внутреннего пространства здания.

Окна там были под потолком, на высоте десяти метров. Собственно, даже не окна, а незастекленные прямоугольные дыры. Целый ряд сквозных дыр непонятного назначения, окаймлявший вестибюль с трех сторон.

Я подумал, что из-за этой прихоти строителей в ливень здесь будет по колено воды.

Хотя о чем это я? Какой ливень? Мы же прикрыты куполом. Вряд ли он протекает.

В таких условиях можно обойтись даже без потолка.

Но потолок был, притом аспидно-черный. Правда, весь усыпанный белыми звездами.

Стену напротив входа украшало огромное мозаичное панно: под оранжевыми небесами в буйном вихре кружились косые стаи черных обезьян. Крылья у них были перепончатые, как у летучих мышей.

Я подошел, потрогал стену рукой. Мозаика была из мелких стеклянных бусин, очень приятная на ощупь.

Кроме этого пугающе яркого панно, в вестибюле не было ничего: ни гардероба, ни кресел с диванами, ни даже скамеечек.

Гулкое вокзальное эхо многократно усиливало звук моих одиноких шагов.

Особенно удивил меня пол: не гранитный, не паркетный, не кафельный — просто неровный бетонный пол, весь в мелких цементных крошках.

"Достраивать будут," — сказал я себе и по широкой лестнице поднялся на второй этаж.

Глазам моим открылся коридор гостиничного типа, только без ковровой дорожки. Я никогда еще не был в гостинице, но твердо знал, что в коридорах полы застилают там красно-зеленой дорожкой. Здесь пол был такой же голый и неровный, как в вестибюле.

Могли бы ради приличия хоть дешевенький линолеум раскатать.

Потолки на втором этаже были нормальные, белые, стены тоже белые, как в больнице.

Коридор тянулся вглубь здания — так далеко, что казался заполненным белесоватой мглой. В конце его по обе стороны темнели обитые коричневой кожей глухие двери, общим числом восемь: четыре слева и четыре справа.

На каждой двери — овальный номерок, тоже бронзовый с чернью.

Комната номер семь, как и следовало предположить, оказалась вторая от выхода на лестничную площадку — только не справа, а слева: нумерация шла против часовой стрелки.

Я прикинул: может, это даже к лучшему, из окна будет видно бассейн. Ребята пошли купаться — и я тут как тут.

Однако возле двери моей комнаты бодрость духа меня покинула.

Стало страшновато, захотелось назад.

А как назад-то? Ну, поднимешься на лифте, выйдешь на верхнюю площадку — и что? Вниз по куполу на пятой точке?

"Ему и больно, и смешно, а мать грозит ему в окно…".

Да нет, зачем на пятой точке? Наверняка есть какая-нибудь дверь в тайгу.

Или даже ворота — для автофургонов, которые подвозят продукты.

Через эти ворота и убежим, если что.

13

Комната моя была большая, светлая, с окном во всю стену.

Никто из моих приятелей не мог бы похвастаться такой шикарной комнатой с таким огромным окном.

Даже Чиполлино, сын готтентота.

И на полу, вот счастье, лежал серый пушистый палас.

Я люблю у себя дома ходить босиком, по бетону это было бы неприятно.

Что касается обстановки, то она, как пишут в книгах, оставляла желать много лучшего. Кресла с драной светло-желтой обивкой — в некрасивых темных подтёках, у журнального столика отслоилась фанера, об остальном можно было говорить только старомодными словами: шифоньер, кушетка, трельяж — всё как будто подобранное на свалке.

Впрочем, после приемного офиса «Инкубатора» удивляться не следовало: наверно, администрация школы равнодушна к мебели. А может, всю хорошую мебелишку чиновники растащили по своим кабинетам: переросткам и эта сойдет.

В нише за занавеской виднелась кушетка (а может, это была софа или тахта: в общем, спальное место).

Книги на полках стояли классные, все такие, которые я хотел бы иметь: Конан-Дойл, Дюма, Уэллс, Беляев, Гюго, полные собрания сочинений. Читай — не хочу.

Телевизор «Рубин» в углу. Включил — по первому каналу новости, второй канал еле видно, сплошные помехи.

Подошел к окну, приподнял соломенную занавеску.

Внизу бассейн, пальмы, деревья в цветах, за ними косая мутноватая поверхность купола, а дальше, в дождевом тумане, — тайга и озёра.

"Интересно, — подумал я, — сколько мне придется здесь жить?"

14

Вдруг по дорожке, усыпанной красным гравием, к бассейну пробежала девчонка в ярко-голубом купальнике. Судя по виду, моя ровесница.

Сбросила резиновые тапочки, спустилась по металлической лесенке, поплыла брассом.

Я обрадовался: хоть и девчонка, всё равно живая душа, а то и поговорить не с кем.

Я поспешно разделся, побросал свои одежки на кушетку, уверенно подошел к деревянной стене, отодвинул скользящую, как в вагоне, дверь. За дверью была ванная, ослепительно чистая и оборудованная по высшему разряду, что приятно меня удивило.

Я быстренько ополоснулся, обмотался махровым полотенцем, висевшим здесь же, на крючке, осторожно подошел к окну, выглянул.

Девчонка всё еще плавала.

Я разлетелся было бежать — ба, а плавки-то мои дома остались! Блёсны отцовские для спиннинга взял, а о такой мелочи не подумал.

Мелочь — она, конечно, мелочь, но в семейных трусах под пальмами не купаются.

В сильной задумчивости я подошел к шифоньеру. Думал, пустой, распахнул дверцы — а он битком набит барахлом.

Собственно, барахло — это я сказал просто так. Красивые синие униформы, одна шерстяная, другая вроде бы джинсовая, с нашивками. Рубашки, майки, тренировочные костюмы, свитера, пуловеры, кроссовки трех сортов — всё, что нужно пацану. И плавки, разумеется, тоже. Синтетические, красно-зеленые, точь-в-точь по мне. Да еще одни запасные.

Молодец Иванов, не подвел.

Натянул я плавки и вприпрыжку помчался на улицу. Вниз по лестнице, через гулкий вестибюль — и к бассейну. Пока бежал — сто раз пожалел, что выскочил босиком: очень колко ногам от бетонной крошки. Ну, да ладно. Главное — не упустить человека.

С ходу нырнул — вода теплая, солоноватая.

Вынырнул — рядом девчачья голова в желтой резиновой шапочке.

Черноглазая девчонка, очень даже ничего.

— Во псих, напугал! — сказала она.

И, взглянув мне в лицо, спросила:

— Головой не ударился? С этого края мелко.

— Ничего! — бодро ответил я, хотя башкой о бетонное дно действительно приварился.

Лег на спину.

— Здорово, а?

Девчонка уже отплыла, обернулась:

— Что ты сказал?

— Я говорю, здорово!

Ничего она не ответила, подплыла к лесенке, начала подниматься.

— Э, постой, ты куда? — крикнул я.

Быстренько, сажонками помахал за ней. Схватился за поручни.

— Тебя как зовут?

Думал, ответит: "А тебе какое дело?"

На девчонок иногда находит.

Будто имя — это государственная тайна либо что-нибудь неприличное.

Нет, ничего.

— Соня, — ответила она.

— Меня — Алексей. А где остальные?

— Кто? — спросила она недовольно.

— Ну, ребята!

— Да спят, наверно, либо лопают.

Она повернулась, явно собираясь уйти. Я подтянулся и схватил ее за руку.

— Оп-ля!

Хотел стянуть ее назад, в бассейн. А что такого? Все так делают.

Соня быстро взглянула на меня, нахмурилась, и вдруг черные глаза ее вспыхнули, и в плечо меня больно толкнуло. Я чуть не опрокинулся навзничь.

Взглянул на руку — два круглых волдыря быстро вспухали, белели на предплечье, а вокруг краснота.

— Ни фига себе! — пробормотал я.

А Соня молча обулась и, не оглядываясь, пошла к корпусу.

Я вылез из воды, сел на край бассейна и, ошалелый, принялся дуть на волдыри.

Жгло ужасно.

И ведь это она сделала, негодяйка, я понял!

Тут мне стало жутко. Если это обычный одаренный переросток, то что ж за дарования сидят сейчас молчком в остальных комнатах?

Купаться мне расхотелось. Я посмотрел на купол, на столб лифта, уходящий кверху, к низким облакам, поднялся и побрел в свою комнату.

15

В комнате мне стало совсем нехорошо. Не то чтобы рука болела, хотя и это было тоже, но просто смута какая-то в голове.

Мама родная, куда меня привезли?

Я переоделся, лег на кровать и стал думать.

Руку жгло огнем, я даже всплакнул от боли. Но думать продолжал и в слезах.

Да тут и думать было нечего, всё ясно: меня по ошибке забросили в школу для совершенно необыкновенных детей. Для мутантов, если не хуже.

Именно по ошибке, по недоразумению.

Иванов настойчиво допытывался в отделе приема, нет ли у меня какого-либо особого дарования. И, видимо, я ввел его в заблуждение (как любит говорить Максюта): он решил, что во мне что-то есть.

А во мне ничего нет, ну ничегошеньки, и рано или поздно это обнаружится, мне на позор, а другим дарованиям на потеху.

Может быть, Иванов решил, что я прирожденный гипнотизер?

Я перебрал в уме все мыслимые ситуации, когда эта способность могла у меня хоть как-нибудь проявиться.

Ну, положим, когда я долго глядел на маму исподтишка, она переставала вздыхать, поднимала голову и печально мне улыбалась.

Но это не доказательство.

Еще, допустим, на уроках, когда я зажимал ладонями уши и смотрел на Максюту в упор, она меня к доске не вызывала. Но, с другой стороны, не помешало же это мне вчера получить вензель.

Подумать только: не двести лет назад, а вчера!

Нет, не стоит себя утешать: ничего такого за мной не водится.

И выставят меня отсюда после первой же проверки.

И я вернусь домой несолоно хлебавши. То-то радости будет!

16

Тут в дверь постучали.

Меня бросило в жар.

Иванов говорил, что до завтра беспокоить не станут. Значит, это не учителя.

Может быть, из столовой, приглашают на обед?

Но что-то говорило мне: это не так.

Я и боялся своих товарищей, и в то же время хотел их увидеть.

Стук повторился, не сильный.

Я быстро вскочил, сел в кресло.

— Войдите!

Дверь открылась — и я обомлел.

На пороге стояла девица в пестром коротком платье с открытыми плечами, в босоножках. Но не платье и не босоножки меня поразили (экая невидаль): на темноволосой голове у нее был панковский гребешок из торчащих прядей ярко-синего цвета. Невысокий такой гребешок, но очень даже лихой.

За всю свою жизнь я видел лишь одного панка с гребнем волос, да и тот был проезжий: в нашем городе таких не водилось. Дело былона вокзале, там у нас продают хорошее мороженое. Я гулял по платформе, ел пломбир — и тут увидел это столичное диво. Панк стоял в тамбуре московского поезда, покуривал и снисходительно позволял собою любоваться. У него был высокий перистый гребень, как у индейца из племени ирокезов, окрашенный во все цвета радуги. Проходивший мимо милиционер что-то строго ему сказал, и панк послушно удалился вглубь вагона. Видимо, у него был опыт общения с провинциальной милицией.

Я еще подумал: неправду говорят, что панки — размагниченный народ. Для того, чтобы вот так себя подставлять, нужно быть упрямым и волевым человеком.

Но то был парень. О том, что девчонки тоже панкуются и ходят с цветными хохолками, я и слыхом не слыхал.

— Не узнал? — спросила девица. — Это я, Соня.

Ни фига себе, Соня. Прекрасная купальщица с огненным взглядом.

Нет, если бы не синий гребешок, я бы ее сразу узнал. В платье, без платья — какая разница? Хотя бы по черным глазищам. Но гребешок отвлек мое внимание.

И как она умудрялась прятать его под резиновой купальной шапочкой?

— Прости, пожалуйста, я нечаянно, — сказала Соня.

— Ничего, — ответил я, покосившись на руку. — Хуже бывало.

Соня подошла, с любопытством взглянула.

— Ого! — сказала она. — Честно, я даже не думала, что так получится.

Дотронулась пальцем до ожога.

— Ты аптечку себе уже сделал?

— Нет, — сказал я. — А разве надо?

— Обязательно надо. Мало ли что.

— Мне никто не сказал.

— Ничего, постепенно освоишься.

Соня уверенно выдвинула ящик трельяжа, достала баночку с мазью — как будто знала, что она лежит именно там.

— Будем лечить.

— В каком ты классе? — спросил я, подставляя ей руку.

— На воле была в шестом.

Переросток, обрадовался я. Хоть и с гребешком, всё равно переросток.

Значит, всё правильно.

— А почему на воле? — поинтересовался я, стараясь, чтобы вопрос звучал безразлично.

— Так проще говорить, — коротко ответила Соня.

— И этому здесь тоже учат? — Я кивнул на ожог.

— Зачем? — Она пожала плечами. — Это я сама. У меня другая специализация.

"Вот черт, — подумал я, — у нее две специализации, а у меня ни одной. Выставят!"

А вслух спросил:

— Какая?

Быстро и осторожно смазывая мне ожог, Соня засмеялась.

— Вот черт, — передразнила она, — у нее две, а у меня ни одной. Выставят!

Я покраснел, как вареный рак.

— Ну и что? Выставят так выставят, плакать не буду. Поеду в Сургут, это недалеко, и на работу устроюсь. А потом в армию.

— Да не бойся, — снисходительно сказала Соня, — не выставят. Найдут и у тебя что-нибудь. Раз привезли — значит, найдут.

— А что, у тебя здесь нашли?

— Как тебе сказать… — Соня кончила обрабатывать мой ожог, села в соседнее кресло. — Прослушивать немножко я и раньше умела. Мачехе своей желтую жизнь устроила. Она меня колдуньей считала, в церковь даже ходить начала. Чуть задумается — а я вслух. Она отцу и говорит: или я, или эта ведьма. А потом отца посадили…

— За что?

— Это неважно. В общем, вот так я сюда и попала. Правда, дело не сразу пошло. Три месяца на автогенке мучилась…

— На автогенке?

— Ну да. На аутогенной тренировке, так это здесь называется. Сейчас я на автогенку не хожу: Иванов освободил. Дома сама занимаюсь.

В жизни я не слыхал об этой самой автогенке.

Я посмотрел на Соню с уважением:

— Чего тебе заниматься, когда ты уже научилась?

— Какое научилась! — Соня засмеялась. — Тебя прослушивать — всё равно что букварь читать по складам. А попробуй, прослушай Иванова.

— Не можешь?

— Глухая стена. Юрка Малинин уверяет, что иногда пробивается, но, по-моему, врет.

— Погоди, а разве ты не можешь прослушать этого Малинина и доказать, что он врет?

Соня посмотрела на меня удивленно:

— Так он же блокируется.

— Как это — блокируется?

— Очень просто. И ты научишься. Запускаешь шумы: "Упопа была собака, он ее любил", — а сам про другое думаешь.

Так одноклассница Сизова объясняла мне алгебру:

"Квадрат первого члена плюс удвоенное произведение первого на второй плюс квадрат второго члена. Что здесь можно не понимать?"

Сизова сердилась, ей было невдомек, что для меня это — полная абракадабра:

"Клеточка первого члена партии плюс удвоенная басня Крылова…"

Разницу между квадратом и клеточкой, между кубом и кубиком я еще мог уловить, но слова произведение, частное, степень вызывали у меня тоску: я не понимал их, хоть убей, а все понимали — или притворялись, что понимают.

Нет, наверно, не притворялись: когда им эти премудрости растолковывали, я боролся за сохранение семьи.

— Ну хорошо, — расстроено сказал я. — Ты, Малинин, я — вот уже трое. А всего сколько?

— Не спеши. Всех увидишь. Здесь друг от друга не спрячешься.

— А что, у вас строго?

Соня нахмурилась:

— В каком смысле строго?

Я не упустил случая:

— Ты же мысли читать умеешь.

— Много чести, — насмешливо проговорила Соня. — Очень надо мне тебя все время прослушивать. Да ты и сам не понимаешь, о чем спрашиваешь.

Я обиделся:

— Понимаю, почему же? Я хочу спросить, какие тут порядки. На каникулы отпускают?

— Только приехал — и уже о каникулах думаешь.

— Ну, а письма можно?

— Конечно, можно. Только я никому не пишу.

Соня поднялась.

— Ладно, заболталась я с тобой. Ритка, пошли.

Я оглянулся: что за дела? Какая еще Ритка?

Но за спиной у меня никого не было.

— Пошли, я же тебя слышу, — сказала Соня, глядя в угол. — Дай человеку отдохнуть.

Молчание.

— Кошка? — с надеждой спросил я.

— Не кошка, а Черепашка, — сказала Соня и, схватив со стола какой-то блокнот, кинула его в стенку. — Вот тебе, бессовестная!

— Сама бессовестная! — пискнули в углу, и дверь, приоткрывшись, с силой захлопнулась.

"Так, — подумал я. — Говорящая черепашка. Час от часу не легче. Значит, там, в саду, со стрекозой мне ничего не почудилось".

— Черепашка, — повторил я. — А почему Ритка? Это вы ее так зовете?

Соня посмотрела на меня и засмеялась.

— Да это Ритка и есть. Ритка Нечаева по прозвищу Черепашка. А не наоборот.

Я смутился:

— И давно она здесь сидит?

Еще не хватало, чтобы какая-то Ритка Нечаева увидела, как я пл¡чу.

— Не волнуйся, — успокоила меня Соня, — мы с ней вместе пришли. Любопытная очень.

— А ты что, ее слышишь?

— Так она ж блокироваться не умеет. Кстати, поздравляю: ты ей понравился.

Я смутился еще больше.

— Ну, а вообще-то как?… Хорошие ребята?

— Одарёныши, — ответила Соня. — Ладно, я пошла. Перестало болеть?

— Перестало. Тебе бы медсестрой работать.

— Врешь, не перестало. Ну, пока.

— Подожди! — крикнул я ей вдогонку. — А зачем вообще всё это нужно?

— Ну и каша у тебя в голове! Совершенно не умеешь думать, — сказала Соня, стоя уже в дверях. — Что нужно? Кому нужно?

— Например, Иванову.

— Так и говори. Не знаю я, зачем это ему нужно. Школа экспериментальная, единственная в России.

— А может, и в мире, — сказал я.

— А может, и в мире, — согласилась Соня.

17

Оставшись один, я обследовал все углы комнаты, попинал ногой пустоту между шкафом и дверью, пошарил за занавеской и в ванной: мало ли чего можно здесь ожидать. Человек, к примеру, переодеваться задумал, а в углу наблюдатели сидят.

Вроде бы никого постороннего не осталось.

Потом я подошел к письменному столу.

На столе лежало мое расписание, именно мое, персональное, а чтоб не было сомнений — над рамочкой написано:

"Занятия Алексея (первый концентр):

Математика. Спецкурс. АТ.

Математика. Элементарная физика. Спецкурс.

Математика. АТ. Элементарная химия.

Математика. Общая биология. Спецкурс.

Математика. АТ. Элементарная физика.

Математика. АТ. Элементарная химия.

Математика. Общая биология. АТ.

АТ. Спецкурс. АТ".

Очень озадачило меня мое расписание.

Озадачило и расстроило: космосом от него и не пахло. Не было никаких космических дисциплин типа ракетостроения или хотя бы астрономии.

Ну, допустим, АТ — это и есть та самая аутогенная тренировка.

Спецкурс — дело важное, нет возражений.

Но где литература, история, география? Где, в конце концов, иностранные языки?

И зачем так много математики? Это ж шерстью можно обрасти.

Уроки с восьми до двух и с четырех до семи — ладно, стерпим.

Но простите за глупый вопрос: по субботам-воскресеньям здесь тоже учатся? Да еще, наверно, задания на дом дают опупенные. Каторга, а не жизнь.

Спасибо хоть, что в воскресенье без математики обошлись.

Да, но почему я решил, что это воскресенье?

День, свободный от математики, был по счету восьмым.

Я пересчитал еще раз — точно, восьмым.

Может, опечатка, а может специально, чтобы сбить переростка с панталыка.

Чтоб мозги у него юзом пошли.

Ну, тогда, мужики, вы своего добились.

18

Тут за окном у меня что-то мелькнуло.

Если птица — то очень большая. Гриф или кондор, никак не иначе.

А может быть, птеродактиль.

Я посмотрел в окно — и ахнул.

Высоко над пальмами летали две человеческие фигурки: белобрысый мальчишка и рыжая девчонка, оба с развевающимися волосами, оба в синих тренировочных костюмах.

Плавая в воздухе, они выделывали хитрые штуки: вертелись в сальто, ловили друг друга за руки, как в цирке.

Но никаких тросов и перекладин не было видно.

Просто они летали.

Ничего удивительного.

Почему ребятишкам не полетать — если есть желание и свободное время?

Я вздохнул, отошел от окна и лег на постель.

Тут над ухом у меня раздался леденящий вой, и скрипучий голос произнес:

— Вы-ы-пустите меня отсюда!..

Я вскочил, волосы у меня встали дыбом.

Но, подумав, успокоился. Как сказала Соня, одарёныши, что с них возьмешь?

— Кончайте баловаться! — сказал я сердито. — Дайте с дороги отдохнуть.

Взял с полки Конан-Дойла, попытался читать.

Но чтение не доставило мне никакой радости. Я чувствовал себя — ну, в точности как Ванька Жуков: забитый сирота, попавший в большой город к чужим недобрым людям.

Надо было как-то отвлечься от горестных дум.

Отвлечься — значит, поспать или поесть.

Спать мне пока еще не хотелось. Оставался только один вариант.

И, отложив книжку, я отправился в столовую.

19

В светлом зале на первом этаже расставлены были обычные общепитовские столики, разноцветные пластиковые стулья. Пол здесь был такой же неряшливый, как и во всей школе.

У окна стоял широкий никелированный прилавок, совершенно пустой.

Может, одарёныши всё уже съели?

Лопать захотелось — до ужаса. Хоть бы хлеба кусок и холодную котлету.

За время родительских разладов я привык к общепиту и в еде стал неприхотлив, как верблюд. Мама часто давала мне денежку со словами:

"Сходи в кафетерий, съешь что-нибудь, нет у меня сил готовить".

Подавальщицы в кафе «Юность» привыкли меня кормить, подкладывали кусочек побольше и охотно беседовали со мною про жизнь.

Вот и сейчас мне хотелось увидеть хоть одного нормального человека — официантку, повариху, пускай уборщицу. Просто перекинуться словом, расспросить о том, о сем.

Но в этой столовой не было никакого обслуживающего персонала.

Хотя съестным пахло, и откуда-то доносилось позвякивание вилок и ножей.

Я огляделся. В дальнем углу за столиком, искоса на меня поглядывая, сидели два одарёныша — тот самый белобрысый и та самая рыженькая, которые минут десять назад резвились и кувыркались под куполом.

Белобрысый был неприлично миловиден: сердцеед, сказала бы моя мама. Она любила такие определения, запомнившиеся ей еще с патефонных времён.

А рыженькая — ну, что рыженькая? Дело вкуса.

Но главное — на головах у обоих тоже красовались панковские гребешки. У девчонки — зеленый, в виде маленькой короны, на рыжих волосах он смотрелся очень неплохо, у белобрысого — черный, что делало его похожим на взбесившегося Печорина.

Это что же получается? Может быть, здесь форма такая?

Ну, уж нет: даже под страхом смерти я не позволю над собой издеваться.

Хохлатые одарёныши спокойно ели что-то вкусное, красиво разложенное на широких плоских металлических блюдах. Там была мелко наструганная и румяно обжаренная картошечка, рядом горка красной капусты, какие-то зеленые листья, ломтик лимона… да много чего еще.

Я набрался храбрости и бодрым шагом направился к едокам.

— Привет! — сказал я как можно более дружелюбно. — Я на предмет поесть чего-нибудь.

— Что, что? — Белобрысый приложил согнутую ладонь к уху и привстал. — Простите, не расслышал. Говорите громче, пожалуйста.

Я сразу понял, что с белобрысым мы не поладим. Он, конечно, прочитал мои мысли — и насчет сердцееда, и по поводу Печорина. Вряд ли это понравилось.

Но это уже не поправишь.

— Пообедать пришел, — пробормотал я.

— Ах, пообедать, — улыбаясь, сказал белобрысый. — Святое дело. А мы вот ужинаем… с вашего позволения.

— Здесь что, самообслуживание? — спросил я, оглядываясь по сторонам.

— Ну, почему же, — возразил белобрысый. — Я с удовольствием вас обслужу.

Он протянул обе руки вперед — на них оказался поднос с тремя тарелками и стаканом.

В тарелках аппетитно дымилось, высокий стакан, запотевший от холода, был наполнен чем-то зеленым: наверное, "тархун".

— Спасибо, — сказал я неуверенно и, тоже протянув руки, сделал шаг вперед.

Но тут поднос взвился под потолок и, описав круг над моей головой, на бреющем понесся над столами. Чиркнул по поверхности крайнего столика, завертелся, остановился.

— Приятного аппетита!

Белобрысый поклонился и сел. Рыженькая засмеялась.

Решив пока ни на что не обижаться, я подошел к столику.

В одной тарелке был огненно-красный борщ, в другой — румяная куриная ножка с гарниром. Курицу я как раз терпеть не могу, но делать нечего: ешь, что дают.

Я протянул руку к стакану — стакан не улетел, не исчез, он был совсем настоящий и очень холодный. Но пахло от него нашатырным спиртом.

Я поднес стакан к губам.

— Ты что? — закричала вдруг рыженькая. — Шуток не понимаешь?

Она нахмурилась, поднос пропал, стакан тоже.

Только пальцы мои, державшие его, оставались влажными и холодными.

— А что? — недовольно проговорил белобрысый. — Отличная работа. Белки и углеводы.

— Знаю я эти углеводы!

Рыженькая встала, подошла к прилавку, отодвинула крышку, оттуда повалил пар.

— Вот твой обед, — сказала она мне. — Бери и не бойся.

У нее были серые глаза, казавшиеся очень светлыми из-за множества веснушек вокруг — на щеках, на носу и даже на лбу.

"Ну ладно, птенчик, — подумал я о белобрысом, — тебе отольется!"

Тот покосился на меня и сделал вид, что ничего не расслышал.

Обед на сей раз был настоящий, без подвоха: бульон со слоеным пирожком, жареная треска с картофельным пюре, яблочный компот — всё как на заказ, любимая мною еда.

Так что я славно пообедал.

Летуны, естественно, ушли раньше меня. Белобрысый прошел мимо, даже не взглянув в мою сторону, рыженькая обернулась у выхода и помахала мне ручкой.

Наевшись до отвала, я поднялся к себе и до полуночи читал Конан-Дойла.

Никто меня больше не беспокоил.

20

Проснулся я от заливистого петушиного крика

Впечатление было такое, что я сплю в деревне на сеновале.

"Странно, — подумал я, лежа еще с закрытыми глазами. — Разве петухи поют по ночам?"

В комнате было темно, потом вполнакала засветилась лампа ночника, но кукареканье не прекращалось, наоборот: оно становилось всё настойчивее и громче.

Часы со светящимся циферблатом, вделанные в стену над дверью, показывали семь пятнадцать. Я догадался, что это работает будильник, но где он находится и как его выключить — было неясно.

Я сел на постели — петушиные крики тут же стихли, и ночник загорелся в полный свет.

Электроника.

Умываясь, я решил, что на завтрак в столовую сегодня не пойду: там наверняка соберутся все одарёныши, будут глазеть, как я, бездарь, пью чай с присвистом из блюдечка. Нет уж, пусть сперва увидят меня в классе, там и познакомимся, в трудовом, так сказать, процессе. А чай с присвистом — это потом.

Хотя чашка доброго какао и бутерброд с сыром мне бы сейчас не помешали.

Только я успел об этом подумать — в воздухе повеяло ароматом горячего шоколада.

Я обернулся: на облезлом журнальном столике появилась большая чашка какао, рядом на блюдечке лежал бутерброд с толстым куском российского сыра.

Я уже устал удивляться. Да и что тут непонятного: если белобрысый переросток у меня на глазах сотворил поднос с белк¡ми и углеводами, то школьная администрация, наверно, тоже не лыком шита. Прочитала мои желания — и выполнила заказ.

А что если затребовать кошачью голову с гарниром из мышиных хвостов?

Мысль была интересная, и я решил при случае провести серию экспериментов.

Я позавтракал, подошел к шкафу и стал размышлять, что надеть.

При этом краем глаза я наблюдал за журнальным столиком: интересно, что будет происходить с пустой чашкой и блюдечком.

Но ничего интересного не произошло: просто посуда взяла и пропала.

Бессовестно растаяла в воздухе, даже не дожидаясь, когда я отвернусь.

Мне хотелось обновить синюю форменную куртку с нашивкой на рукаве. На нашивке был изображен купол школы с пальмой под ним и надписью:

"Инкубатор". Экспериментальная Школа Одаренных Переростков".

Но, с другой стороны, не будет ли это расценено, как нахальство? Во, скажут, вырядился, придурок, еще бы скафандр водолазный надел.

И, поколебавшись, я облачился в свитер и вельветовые брюки: возможно, шикарная школьная форма использовалась только по торжественным дням.

21

Слегка волнуясь, я спустился в вестибюль.

Окна под потолком были еще темные, но оранжевое панно во всю стену сияло, как днем: видимо, оно как-то хитро подсвечивалось.

Я ожидал увидеть внизу ораву своих однокашников, в том числе и таких же, как я, новичков. Но вестибюль был по-прежнему пуст. Только в наружных дверях прохаживался, явно дожидаясь меня, человек в военной форме без фуражки.

Офицер космических сил, решил я, и сердце мое радостно забилось.

Правда, этот офицер вел себя нестандартно. Я сказал, что он прохаживался, но как-то странно: три меленьких шажочка — подпрыг, еще три шажочка — еще подпрыг.

Подойдя поближе, я разглядел, что это развлекается директор Иванов, — и был разочарован. Что такое: Иванов да Иванов, могли бы прислать и кого-нибудь другого.

Директор школы явился за мною при полном параде: синий пиджачок с латунными пуговицами и с нашивкой на груди, белые брюки, умопомрачительной красоты вишневый галстук. В этом наряде Иванов был действительно похож на офицера, но еще больше на капитана океанского лайнера. Не хватало только погон.

Иванов совсем не смутился, что я застал его за таким нелепым занятием: возможно, это была привычная утренняя разминка плотно занятого человека.

— Ну, как спалось на новом месте? — приветливо спросил он.

Между тем этот вопрос можно было бы переадресовать самому Иванову: вид у него был неважнецкий: глаза красные, лицо бледное, помятое.

И голос усталый, и движения замедленные.

Наверно, плохо переносит дальние перелеты.

Я ответил, что спал, как сурок.

— Как сурок, — задумчиво повторил директор.

Нет, он был явно не в форме. И медленно соображал.

— Ребятки не докучали? — спросил директор после паузы. — Они у нас озорные.

Я покачал головой.

— Добро, добро. Пойдем, я познакомлю тебя с учителями.

Мы вышли на улицу — если можно так сказать о пространстве под куполом.

За стеклом, в тайге, было пасмурное и, видимо, холодное утро. Леса колыхались от ветра, по ближнему озеру ходили свинцовые волны, от одного вида которых бросало в озноб.

А здесь было тепло и безветренно. Вода в бассейне ярко зеленела, с одной из пальм сорвался и, камнем упав, глухо стукнулся о землю кокос.

Мне стало грустно, я почему-то вспомнил Чипа и его отца-готтентота.

Вот уж кто, наверно, видел много странностей на этой Земле.

22

Учебный корпус оказался маленький, одноэтажный, без окон.

Внутри — зеленые пластиковые стены, раздвижные двери, оклеенные коричневой фанерой. И тот же замусоренный цементный пол.

На первой двери написано: "Учительская".

Это слово меня успокоило: от него веяло спокойствием и надежностью.

Ничего, подумал я, всё как-нибудь прояснится. Учить же будут, не током пытать.

В учительской сидели два взрослых человека, оба в синей униформе.

Я понял, что, выйдя в домашней одежде, совершил ошибку. Ведь, если разобраться, для меня это и есть самый торжественный день: начало учебы в спецшколе.

Один учитель был лысоватый, чернявый, худой, с пронзительным взглядом гипнотизера, другой — добродушный толстяк с седой челкой. Оба тоже бледные и как будто заспанные.

— Познакомься, Алексей, — сказал Иванов. — Наставник Николаев, общеобразовательные предметы…

К моему удивлению, привстал и кивнул мне чернявый: я почему-то вообразил, что он будет вести автогенку.

— …и наставник Петров, спецпрограмма.

Слово «наставник» показалось мне непривычно суровым, вроде как «надсмотрщик». И потом, разве у них нет имени-отчества?

— Отчего же, есть, — как бы прочитав мои мысли, сказал Иванов.

Впрочем, почему "как бы"? Именно прочитав. К этому еще надо будет привыкнуть.

— Меня, например, зовут Иван Иванович, — продолжал директор, — коллегу Петрова — Петр Петрович, коллегу Николаева — да, представь себе, ты не ошибся, именно Николай Николаевич. Такая вот прихоть случая. В целях экономии времени у нас в школе принято называть учителей по фамилии, а воспитанников — по имени.

"В целях экономии… — недовольно подумал я. — Куда они так спешат?"

— Мы никуда не спешим, Алёша, — серьезно сказал Иванов. — У нас в запасе еще восемьсот лет. Садись, пожалуйста.

Я сел на стул около двери. Все трое молча меня разглядывали.

"Интересно, — подумал я, — блокируются они сейчас или нет? Меня-то им нечего стесняться, друг друга — тем более. Наверно, они меня обсуждают. Очень удобно!"

— Видишь ли, Алёша, — начал Иванов, — в нашей школе всего только шесть учеников, ты — седьмой. Из этого можно сделать вывод, что «Инкубатор» — школа не совсем обычная. Здесь ты увидишь много любопытного, на первый взгляд необъяснимого.

— Уже увидел, — тонким голоском сказал чернявый (Николаев). — Вчера наши летуны весь вечер перед новеньким форсили.

— Значит, с двоими ты уже познакомился, — продолжал Иванов. — Это Денис Дмитриенко и Лена Кныш, очень продвинутые ребята. Ну, а в бассейне ты плавал с Соней Москвиной. Соня — серьезная девочка.

"Это уж точно", — подумал я.

Рука еще побаливала.

— А что с плечом? — тут же спросил Иванов. — Ай-яй-яй, какая жестокость! Вы имейте в виду, коллега Петров, — он обратился к толстяку, — это ваше упущение. Что за агрессивные импульсы! Ей забава, а у мальчика всю ночь болело плечо. Придется Соню наказать.

"Надо срочно научиться блокировке", — подумал я, и учителя засмеялись.

— С блокировкой не спеши, дружок, — сказал Петров — Научись сначала думать грамотно. Нет, неграмотно ты думаешь, не спорь. Бессвязно. Часто бессмысленно повторяешь в уме одно и то же слово.

— Коллега — заметил Иванов, — вы, кажется, уже начали свои занятия?

— Прошу прощения, — сказал толстяк.

Что-то в их разговоре было не то. Так в театре на холодной сцене актеры разговаривают бодрыми голосами, изображая теплый солнечный день.

Когда я подумал об этом, все трое быстренько, по-птичьи переглянулись.

— Действительно, — продолжал Иванов, — в нашей школе ты прежде всего научишься правильно работать головой, грамотно ею пользоваться. Пока что она у тебя работает процента на полтора.

"Начинается, — невесело подумал я. — Из отстающих — опять в слабоумные".

— Да не стесняйся, — остановил меня Иванов, — это обычное дело… за пределами нашей школы. Мы научим тебя использовать твой разум процентов на семьдесят пять — восемьдесят.

Тут мне пришло в голову, что разговор без слов имеет свои преимущества. Можно мысленно надерзить наставнику, а потом сделать голубые глаза:

"Ничего такого я не думал. Это у вас проблемы с чтением моих мыслей".

А ну-ка, проверим.

"Всего на восемьдесят процентов? — подумал я. — А на сто — кишка тонка?"

— На все сто не может никто, — тут же откликнулся Иванов, не обращая внимания на мое хамство. — Затем ты научишься у нас контролировать свою психику. Знаешь, что такое психика? Знаешь. Ну, а чудеса там всякие — это не самоцель, это придет само собой. Здесь твои возможности в тебе уже заложены. Лучше было бы, конечно, обходиться без чудес, без внушения и силы взгляда, на подобную ерунду уходит слишком много душевной энергии…

"Это вам, старичкам, так кажется".

— Ну, да, естественно, ты не согласен, тебе своей энергии не жаль. А вот твои вчерашние знакомцы, Денис и Лена, резвились полчаса, а сегодня весь день будут отлеживаться. Полет без крыльев — штука энергоемкая. Беречь надо силенки, не расходовать их на пустяки. Но отказать вам в этих радостях мы не вправе.

"Большое спасибо".

— Пожалуйста. Что же касается прослушивания мыслей, то не бойся ты этого, ради Бога: мы учителя, педагоги, воспитатели, всё равно что врачи. Мы никогда не используем свои знания тебе во вред, потому что это безнравственно. А на пользу — отчего же? Вот наставник Николаев будет вести с тобой и математику, и физику, и химию, вообще всё, что в обычной школе преподают больше десяти учителей. Почему? А потому, что коллега Николаев, читая твои мысли, всегда будет точно знать, понял ты его или нет, а если не понял, — что именно. Поэтому школьные предметы занимают в нашей программе лишь половину времени: учение твое пойдет поначалу в два раза быстрее, чем раньше, а затем, когда наставник Петров научит тебя правильно думать, — и во много-много раз быстрее.

Наступила тишина: Иванов давал мне время обдумать сказанное.

— Я слышу, у тебя есть два вопроса, — заговорил он наконец. — Вполне резонные вопросы, их на твоем месте задал бы каждый. Какова цель твоей учебы в нашей школе? На этот вопрос я отчасти уже ответил вначале: мы хотим научить тебя мыслить, а дальнейшее зависит уже исключительно от тебя. Умение мыслить пригодится тебе независимо от того, куда ты попадешь и кем захочешь стать.

Что-то не понравилась мне последняя фразочка: даже не смысл ее, а снисходительная скороговорка. О таких вещах учителя любят говорить многозначительно, звучными голосами, подчеркивая каждое слово.

Наставники мои снова обменялись быстрыми взглядами.

— Второй вопрос: почему мы выбрали именно тебя? — откашлявшись, продолжал директор. — Тут сложнее ответить, сложнее объяснить тебе так, чтобы ты понял…

Долгое время он молчал, и чернявый с толстяком молчали, а я сидел и ждал.

— Да, конечно, — сказал вдруг Иванов, — твое объяснение ближе всего к истине. Ты не мог учиться, как все. Мы решили дать тебе возможность попробовать иначе. Ты хороший, честный парень, это нам нравится. Ну и, наконец, тебе чуть-чуть повезло. Помни: чудеса, которые выделывают твои товарищи, — это лишь забава, побочный продукт. Став постарше, помудрее, ты перестанешь играть в эти игрушки. Заметь: мы все трое не испепеляем друг друга взорами. Нам этого не нужно. И тебе не будет нужно тоже.

Я молчал.

Вообще-то у меня был еще один вопрос, насчет хохолков: обязательны они или нет, а если обязательны — то почему. Но я колебался: не хотелось, знаете ли, выставлять себя на посмешище.

— Насчет хохолков? — переспросил директор. — А, ты имеешь в виду хайеры. Нет, они не обязательны, просто мода такая сложилась. Прелестная мода, мы ничего не имеем против. Но скоро ты увидишь, что далеко не все этой моде следуют. Вопрос закрыт?

Я кивнул.

— Ну что ж, в таком случае приступим к занятиям. Выйди, пожалуйста, в коридор и подожди там немного: нам нужно кое о чем посовещаться.

Собственно, совещаться они могли бы и в моем присутствии, но я этого, естественно, не сказал. Только подумал… хотя здесь это было одно и то же.

Я встал и вышел.

23

В коридоре, около двери учительской, стояла Соня. Она была тоже в униформе и показалась мне не такой красивой, как вчера. Нескладная, долговязая, какая-то неприкаянная, ни дать ни взять — воспитанница сиротского приюта. Школьная форма ей не шла. Синий гребешок тоже, он делал черты ее лица излишне грубыми. В купальной шапочке она была намного симпатичнее.

Но нельзя же требовать от человека, чтобы он с утра до вечера разгуливал в резиновой купальной шапочке.

Соня, разумеется, услышала мои мысли и посмотрела на меня не слишком дружелюбно.

"Вот дурная голова! — отругал я себя (мысленно, разумеется). — Думаю что попало. Этак можно со всеми здесь испортить отношения — еще до знакомства".

— Слушай-ка, — шепотом сказал я, — тебе сейчас влетит из-за меня, но я ни слова, сама понимаешь…

— Ай, ерунда! — Соня досадливо поморщилась и тут же, быстро взглянув на меня, усмехнулась: — Потише шепчи, а то услышат!

— Они и сквозь стену могут?

— И сквозь стену, и на расстоянии. В пределах всего купола.

М-да, сурово. Не удивительно, что все здесь блокируются.

Мы постояли, помолчали.

— Как они тебе? — неожиданно спросила Соня.

Я не понял.

— Ну, учителя, наставники наши, — сердито повторила Соня. — Иванов, Петров, Николаев. Как они тебе показались?

Нет, подумал я, все-таки фамилии какие-то ненастоящие. Смит, Браун, Джонсон… И документы мои даже не посмотрели…

Но додумать эту мысль до конца я не сумел, потому что Соня ждала ответа.

— А что, вы их не любите? — осторожно спросил я.

Соня удивилась:

— С чего ты взял? Мы как раз к ним очень привязаны. И работать с ними интересно. Я просто хотела спросить… Ну что ты заладил "шпионские фамилии, шпионские фамилии"! Подумаешь, ценное открытие.

— Странно показалось, — пробормотал я.

— Ничего странного, простое совпадение. Между собой мы зовем их «анонимы». Я просто хотела узнать твое мнение, а у тебя его, оказывается, и нет.

— Как это нет? — возмутился я. — Нормальные люди. Вялые только. Вроде не выспались.

— Еще бы! — проговорила Соня — и вдруг, покраснев, закусила губу.

— А что такое? — спросил я.

— Ничего, — резко ответила Соня и отвернулась. — Отстань!

— Ты что? — удивился я.

Соня молчала.

— Во психопатка!

— С тобой опасно разговаривать, — сказала она.

Я обиделся:

— Да говорят тебе, я не докладывал. Они сами…

— В том-то и дело.

Я задумался. Действительно, я не могу скрывать свои мысли. Для анонимов я прозрачный насквозь. Значит, мне нельзя доверять секреты.

Да, но какие секреты могут быть у этой девчонки?

— Послушай! — Соня схватила меня за рукав и подтянула к себе поближе. — Сейчас выйдет Николаев. Быстро повторяй в уме какие-нибудь два слова и ни о чем больше не думай…

— а о чем я должен не думать?

— О Господи! — Соня оглянулась на дверь. — Я же сказала тебе, как мы их дразним. Теперь сама жалею. Повторяй что угодно. И не думай об анонимах.

— Ладно уж… — согласился я.

24

Тут дверь учительской бесшумно отъехала, и в коридор вышел Николаев.

— А, черная молния! — весело сказал он Соне. — За взбучкой пришла? Ступай, тебя ждут.

Соня тревожно взглянула на меня и вошла в учительскую.

— Пойдем, Алексей, — позвал меня Николаев.

Мы двинулись по коридору.

Николаев шел быстро, но очень мелкими, семенящими шажками, я никак не мог подладиться под его походку.

Вдруг он остановился так резко, что я чуть не налетел на него, и строго сказал:

— Не делай больше этого, слышишь? Это опасно. Это может плохо кончиться.

Я растерялся:

— А что я такого делаю?

— Ты повторяешь про себя ерунду: "Шпионские задания, домашние анонимы…" Без коллеги Петрова не смей учиться блокировке, иначе сломаешь себе голову.

Я, собственно, хотел забыть об анонимах и думать только о домашних заданиях: задают их здесь или не задают. Но, видимо, одного хотения было мало.

Николаев посмотрел на меня, склонив голову набок:

— Чудак, мы давно уже знаем, что ребята нас дразнят «анонимы». А что касается домашних заданий, то все твои тревоги напрасны. Заданий на дом у нас не задают. Нельзя учиться думать по заданию.

25

Я ожидал увидеть в классе телевизоры, компьютеры, на худой конец магнитофоны, но ничего этого не было.

Более того: в комнате с глухими светло-зелеными стенами не было даже доски.

В центре класса стояли четыре парты, покрытые черным пластиком, а возле передней стены — учительская кафедра ярко-оранжевого цвета.

Дверь задвинулась, мы сели.

На своей парте я увидел плотный лист глянцевитой белой бумаги и стеклянный карандаш без стержня.

Я попытался передвинуть лист — он лежал как приклеенный.

Взял карандаш и черкнул им по листу — на нем появилась и замерцала голубая светящаяся линия.

Я испугался: а вдруг я что-нибудь испортил? Но догадался сразу: надо провести по линии тупым концом карандаша. Линия погасла.

— Молодец, быстро освоил, — похвалил меня Николаев. — А ты рожицу нарисуй, не стесняйся. Все так делают.

Вместо рожицы я нарисовал самолет. Вышел кривоватый, но довольно красивый.

— Орел, не иначе, — сказал Николаев. — Только беременный.

Я приподнялся и увидел, что у него на кафедре лежит точно такой же лист бумаги и на нем светится контур моего самолета.

— Боевая машина? — осведомился мой учитель. — Истребитель-бомбардировщик?

Я кивнул.

— Ох, уж эти мне юные милитаристы. Что бомбить собираешься? Не нашу ли школу?

— Нет, зачем… — пробормотал я, хотя имелась и такая мыслишка: а выдержит ли купол прямое попадание?

— Подожди, не стирай, — проговорил Николаев. — Крылья плохо отцентрованы. Они отвалятся в воздухе. Надо так…

Поверх моих дрожащих голубых линий загорелись пряменькие, розовые.

Получился настоящий чертеж.

— А стабилизатор, прости меня, просто нелеп. Он совсем от другой машины. Понял?

Мое голубое страшилище погасло, остался лишь изящный самолетик, нарисованный огненно-розовым.

— Запомни линии, — сказал Николаев.

Рисунок исчез.

— А теперь сделай по памяти то же самое.

Я старательно принялся рисовать. Всякий раз, когда мой карандаш отклонялся, на этом месте повторялась розовая линия.

— Видишь? — сказал Николаев. — Я задал программу, а ты ей не следуешь.

С третьего раза у меня получилось.

— Хорошо, — сказал Николаев, и самолетик погас. — Побаловались — и хватит. Ты ошибаешься: у нас не урок черчения. Мы осваивали учебную технику. Начнем с математики.

И Николаев начал быстро и толково объяснять мне самые азы — то, что известно каждому третьекласснику.

Я немного расстроился, но решил потерпеть.

Объясняя, Николаев не задавал вопросов, он только негромко приговаривал:

— Это понятно. Это тоже понятно… — На моем листе вспыхивали и исчезали ряды красных цифр. — Нет, нет, тут ты путаешь. Смотри сюда… Ясно, да не совсем. Еще раз смотри… Э, голубчик, да ты и в таблице умножения не силен. Знал, но забыл… Ага, вот теперь зацепилось. Тяни, тяни ниточку.

Написанное им исчезло, и в верхней части листа вспыхнул пример.

Я принялся решать его, попутно размышляя, что при такой-то технике можно вовсе обойтись без учителя.

— Отвлекаешься, — недовольно сказал Николаев. — И вот пожалуйста…

Написанная мною семерка начала пугающе расти, толстеть, наливаться ярким красным светом. Я поспешно написал на ее месте девятку. Всё стало нормально.

— Ты, Алексей, напрасно меня увольняешь, — сказал Николаев. — Ни одна машина не может заранее знать, что у тебя семью семь — сорок семь. Теперь посиди, порешай задачки, а я пойду погуляю. Что-то мне нездоровится.

26

Наставника Николаева сменил наставник Петров.

Он благодушно уселся за кафедрой, устроился поудобнее, зевнул — и вдруг, взглянув на меня свиными глазками, произнес:

— Удивительное дело, я совершенно не чувствую себя уставшим!

Голова моя еще гудела от непривычной нагрузки, в глазах мелькали огненные цифры.

"Ну прямо! — не удержавшись, подумал я. — Чего же тогда зеваешь?"

Петров игнорировал мою реплику.

— Ну-ка, Алексейчик, — совсем по-домашнему предложил он, — повтори эту фразу три раза, только молча. "Удивительное дело, я совершенно не чувствую себя уставшим".

Я добросовестно повторил.

— Для начала не так уж и плохо, — похвалил меня Петров и снова зевнул.

Я подумал, что он делает это нарочно, чтобы я не особенно напрягался.

А я и действительно сидел как на иголках: ведь именно сейчас начиналось то самое, необыкновенное, по сравнению с чем понятные уроки Николаева были детской забавой.

— Но смотри, что у тебя получается: "Удивительное… м-э… дело… чего тут удивляться, нашел чему удивляться… м-э… как там дальше-то?… удивительное дело… забыл… чепуха какая-то… удивительное дело, что такой серый валенок…" Это ты меня имеешь в виду?

Петров настолько точно воспроизвел всё, о чем я успел за минуту подумать, что я покраснел до слез.

— Ну, а о том, как ты второй раз повторил, и говорить не стоит, — безжалостно и в то же время добродушно продолжал Петров. — Там пошли чьи-то черные глаза и вообще биология, которая меня не касается.

Я готов был провалиться под парту.

— Это, Алексейчик, помехи, их надо гнать из головы прочь, выметать беспощадно, как мусор. Если ты не в состоянии удержать такую пустяковую фразу, что же говорить о серьезном? Ну-ка, постарайся еще три разика, только, пожалуйста, без помех. Я понимаю, слово «удивительно» тебя волнует, но ты не волнуйся, а удивись. Удивись!

Я удивился.

— Нет, ты не удивился: ты вытаращил глаза, глупо скривил рот, как младенец на горшочке, да еще пожал при этом плечами, чего младенцы не делают. Не гримасничай, дорогой, я в кино тебе сниматься не предлагаю. Ведь это действительно достойно удивления: человек занимался математикой два часа — и какие два часа! — но при этом совершенно не устал. Странно и удивительно: совершенно не устал.

Я как раз устал, и даже очень, фраза не лезла мне в голову.

— Ну да, ну да, — закивал толстяк, — математика утомляет, потому и удивительно. Ну-ка, повтори еще три раза.

"Удивительное дело, — подумал я небрежно. — Я совершенно не чувствую себя усталым. Странно, я совсем не устал. А ведь действительно…"

И тут произошло первое чудо: звон в моих ушах затих, цифры перестали прыгать перед глазами. Я сидел спокойный, легкий, довольный и удивлялся самому себе. Только рука затекла: я держал карандашик без нужды слишком крепко.

— Да, рука, ручоночка, — озабоченно проговорил Петров. — Мы писали, мы писали, наши пальчики устали… Которая? Разумеется, правая. Положи ее на стол и подумай: "Моя рука лежит на столе".

Я подумал.

— Превосходно! — возликовал Петров. — Как мы чисто, как аккуратно мы думаем! И, что важно, никаких агрессивных импульсов, никаких девичьих прелестей, никакой биологии. Просто стол и рука. Стол жесткий, холодный и гладкий, а рука теплая и мягкая. Руке нравится отдыхать на столе. И столу тоже нравится, когда на нем лежит твоя рука. Ведь она намного мягче пластмассы, не правда ли?

Я кивнул.

— "Моя рука намного мягче самой мягкой пластмассы". Подумай так. Хорошо. "Она теплая и мягкая".

Наверно, я заулыбался от уха до уха: пальцы расслабились и благодарно зашевелились.

— Вот видишь, — с удовлетворением сказал Петров. — И это сделал ты сам. Одной своей мыслью и ничем больше.

"Ну прямо мыслью! — подумал я. — Обыкновенный гипноз".

— Ах, Алёша, Алёша… — укоризненно произнес Петров. — Разве я похож на гипнотизера? Это очень простое упражнение. Надо только подумать. Но подумать без помех. Настойчиво подумать, сосредоточенно. Нет, нет, не так, зачем ты бычишься и пыжишься? Сосредоточенно — вовсе не значит упрямо. Вот учитель тебе говорит: сосредоточься. Ты сделал озабоченное лицо, глаза твои опустели. В голове — салат из картинок, слов и даже отдельных звуков. А почему? Да потому, что нельзя сосредоточиться вообще. Можно сосредоточиться на чем-то, заставить себя думать в данный момент об одном, запретить себе думать о постороннем. А как?

Действительно, как?

— Дело вот в чем, Алексей. У каждого человека есть свое… назовем его так: "запретительное слово". С помощью этого слова, мысленно его произнося, человек гонит от себя ненужные, недостойные, постыдные мысли. У тебя тоже есть такое слово. Я его знаю, но необходимо, чтобы ты осознал его сам. Вот ты уже десять раз мысленно произнес одну неприятную для тебя фразу и всякий раз выключал ее одним и тем же словом.

"Какую еще фразу? — подумал я. — Что он мелет? Какой же я тупица! Ай, ладно…"

Петров быстро поднял указательный палец.

— Вот, вот.

Я понял.

— Проверь себя: всегда ли ты пользуешься этим словом? Подумай о неприятном.

"Не так он со мной занимается, — подумал я. — Как с дурачком, по облегченной программе. Ай, ладно…"

— Теперь так, — продолжал Петров. — Этим ключом ты можешь пользоваться для самоконтроля. Допустим, тебе надо ответить на вопрос…

Довольно быстро я понял, как надо обращаться с ключом, как прерывать себя в уме, как возвращаться к тому, что подумал раньше.

Мы поиграли в забавную игру: "А собственно, с чего это пришло мне в голову?"

Всё это было легко, я бы сказал — слишком легко. Может, только для начала?

— Именно для начала, — успокоил меня Петров. — Завтра я научу тебя, как избавиться от этого слова. А не то в голове будут сплошные ладушки: «ладно» да «ладно». Ну, утомился? А теперь повтори: "Удивительное дело, я совершенно не устал".

"Удивительное дело… ай, ладно!.. я совершенно не устал!" — подумал я.

Это было несложно, но до полетов под куполом еще ой как далеко!

27

В столовой после утренних уроков я увидел одарёнышей в полном комплекте.

Все были в синей форменной одежде, кроме меня и Дениса Дмитриенки. Белобрысый красовался в немыслимом кремовом блузоне с черным шейным платом, брюки на нем были тоже кремовые, сильно расклешенные. Жених да и только.

За столом рядом с ним и Леночкой Кныш сидела толстенькая девчонка с невыразительным, как будто заспанным лицом. Маленькие глазки, крохотный носишко, толстые щеки — и никакого гребня на голове: жиденькие косы двумя петельками, справа и слева. Из-за этих петелек на затылке у толстушки был некрасивый вертикальный пробор.

Как я понял, это и была та самая невидимая Ритка по прозвищу Черепашка, которой, если верить Соне Москвиной, я чем-то понравился.

Внешность Риткина меня разочаровала: лучше бы она была похожа на Соню, пусть даже с хохолком. Но — увы.

А вот на Черепашку она и в самом деле была похожа.

Если только Черепашки заплетают косы и умеют краснеть.

Увидев меня, Рита вспыхнула, как маков цвет, и низко наклонилась над тарелкой.

Белобрысый с Леной переглянулись и стали смеяться.

Ну, еще бы: девочке понравился мальчик, это же смешно до икоты.

Бедная Черепашка, она не умела блокироваться! Для одаренышей она была прозрачна, как вот этот стеклянный кувшин с водой.

Ей не помогло бы, даже если бы в эту минуту она стала невидимой: мысли не спрячешь.

Но, в конце концов, это не моя печаль: пусть учится.

Подумав так, я сосредоточился на своем меню. Сегодня мне была желательна холодная гречневая каша с молоком. И молочный опять-таки кисель.

Всё это я обнаружил в глубинах никелированного прилавка — и почувствовал себя увереннее: ничего, потихоньку освоимся.

Соня Москвина сидела с двумя переростками, которых я тоже видел впервые.

Один из них, широкоплечий, с ярко-синими глазами и наголо остриженной головой, беззастенчиво меня разглядывал. Перед ним на столе было пусто: видимо, уже всё сожрал.

Другой, чернявый и бледнолицый, с заметным шрамом на щеке, усердно кушал. У него гребень был, да еще какой: полуметровой высоты, из шести перьев ярко-красного цвета.

Вот теперь вопрос насчет хайеров был окончательно закрыт: пусть тот, кто хочет, изображает из себя попугая, остальных это не касается.

Но вот рассадка… Три плюс три плюс один. Возможно, всех остальных такая формула игры устраивала, но не меня. Я не собирался быть вечным новичком и одиночкой.

Что ж, сделаем первый ход.

Я подошел к Сониному столику, поставил свой поднос на свободное место.

— Привет, ребята. Меня зовут Алексей. Алексей Гольцов.

Стриженый показался мне заводилой, поэтому я протянул руку сперва ему.

— Олег, — сказал стриженый.

Рукопожатие его было по-спортивному крепким.

А вот с бледнолицым номер не прошел: этот тип сделал вид, что не видит моей протянутой руки, и продолжал есть винегрет, уставившись в него с таким видом, как будто там попадаются гвозди.

Я понял, что это и есть тот самый Юрка Малинин, который врет, что умеет прослушивать даже учителей.

Да, но что я ему сделал, этому Малинину? Даже про его дикий хайер я не успел подумать ничего плохого.

Делать нечего, пришлось руку убрать.

Но бледнолицему было мало моего унижения: видимо, ему захотелось оттянуться за мой счет по полной программе.

Он взглянул на меня и блатной скороговорочкой произнес:

— Только с ветки — и уже корешиться. Борзой!

Я не сказал ни слова, только посмотрел бледнолицему в глаза и дал ему возможность прослушать всё, что я думаю о таких, как он, склочниках.

А потом как ни в чем не бывало обратился к черноглазой молнии:

— Что, Софья, попало?

Соня пожала плечами.

— Да нет, побрюзжали — и всё. А как твои волдыри?

Ответить я не успел: бледнолицый опередил меня новым наездом.

— Эй, как тебя, Гольцов, ты что, пластилиновый? — спросил он.

— Нет, — ответил я. — А ты?

— Я тоже нет. И нечего лепиться в комок. Видишь, тесно у нас. А кругом полно свободных столиков.

— Да я и не собирался к вам подсаживаться, просто мимо проходил, — возразил я. — Вижу — красный какаду. Подошел посмотреть поближе.

Я был уверен, что со словами "Это кто здесь какаду?" Малинин начнет подниматься. А я стою над ним, и у меня в руках поднос с гречневой кашей и молочным киселем, это грозное оружие — в умелых, естественно, руках.

Но Юрка предпочел более спокойный вариант, что не удивительно: ведь ему были известны мои мысли.

— Ну и как, посмотрел?

— Посмотрел. Какаду — он и есть какаду, просто другая расцветка.

— Молодец, — сказал Юрка и радостно захохотал. — Языкастый мужик. Не пропадешь. На зоне таких уважают.

Комплимент был очень лестный, но только глупцы отвечают на комплименты.

Поэтому я ничего и не ответил: просто перенес свой поднос на соседний столик.

В столовой было тихо, все ели молча, время от времени вопросительно поглядывая друг на друга. Стриженый, судя по выражению его лица, вел мысленную беседу с Соней и что-то ей внушал, а она виновато оправдывалась.

Надо же, подумал я, такая бойкая девчонка — и позволяет себя отчитывать.

Вдруг белобрысый Дмитриенко громко сказал:

— Да, золотко, но ты-то ему совсем не нравишься, вот в чем беда.

Лена фыркнула, а Черепашка уронила ложку в тарелку.

Я решил вмешаться: что такое, наших обижают.

Поднялся, подошел к Черепашке и сказал:

— Знаешь что? Здесь слишком много про нас с тобой говорят. Садись лучше ко мне.

Не поднимая глаз, Черепашка помотала головой, щеки ее стали совсем пунцовые.

— Да пойдем, пойдем, чего там, — сказал я и, не дожидаясь ее согласия, поднял ее поднос и переставил на свой стол.

Все переростки внимательно наблюдали за этим перемещением.

Три плюс два плюс два: сложилась новая реальность. Привыкайте, ребятки.

— Меня зовут Алексей, — сказал я, когда мы сели. — А тебя?

Черепашка с укором взглянула на меня, как бы желая сказать: "Зачем притворяешься? Ты отлично знаешь".

Но я же не видел ее вчера вечером, всё это были только предположения.

— Рита, — помедлив, ответила она.

— Давно ты здесь?

— Давно.

— Нравится?

— Ничего.

Ох, какие мы разговорчивые.

Ну, что поделаешь? Будем работать с тем материалом, какой есть под рукой.

— Что-то у вас здесь ребята недружные, — заметил я.

— Почему? — тихо отозвалась Рита. — Мы дружим.

— На каникулы домой ездила?

— Нет.

Мы помолчали. Рита, потупясь, ковыряла вилкой в тарелке.

Я подумал, что она сейчас заплачет. Это было бы совсем ни к чему.

— Послушай, а что они все как в рот воды набрали?

— Это они так разговаривают.

— А ты?

— Я не умею, — призналась Рита.

— Ну и что? Зато ты другое умеешь, — утешил я ее.

Черепашка взглянула на меня, и голубые глаза ее стали наполняться слезами.

И дернуло же меня за язык! Сам того не желая, я ей напомнил, как она пряталась у меня в углу, а потом, попискивая, убежала.

— В смысле — у каждого свои способности, — поторопился я объяснить. — Я тоже не умею… пока. Вот мы и будем с тобой как люди. А они пускай разговаривают как им угодно. Хоть молча, хоть на пальцах ног. А почему ты себе этот… хайер не делаешь?

— Не хочу.

— Правильно, я тоже. Ты в какой комнате?

— В пятой, — почти неслышно проговорила Черепашка и сморгнула ненужные уже слёзы.

— А я в седьмой. Значит, почти соседи. Приходи ко мне после обеда, поговорим. Кстати, здесь это можно?

— Что "можно"?

— Ну, вместе собираться.

— Конечно, можно.

— Тогда приходи. А то скучно.

— Лучше ты ко мне, — сказала Рита. — Я к мальчикам ходить не люблю.

"Вот оно как, — подумал я. — А что же ты делала в моей комнате?"

— Почему? — спросил я вслух.

— Да они сразу руки распускать начинают.

Я посмотрел на Черепашку повнимательнее. Нет, не такая уж она была невзрачная, и охотники руки распускать ей вполне могли встречаться.

Черепашка разгадала смысл моего взгляда с точностью до наоборот (как проявление обидного сомнения: "Да кому ты нужна?") и, покраснев, с вызовом добавила:

— А из своей комнаты я и выставить могу.

"Это называется: заходите, будем рады," — подумал я.

А вслух, естественно, сказал:

— Ко мне это не относится.

И сам остался доволен своим ответом. Толкуй как знаешь: то ли руки распускать не люблю, то ли выставить меня будет трудно.

Пока Черепашка обдумывала мои слова, я разглядывал своих товарищей.

Денис и Леночка уже кончили трапезничать и теперь просто сидели, глядя друг на друга. В смысле разговаривали. При этом по выражениям их лиц можно было уверенно сказать, что беседа не доставляет им радости.

Во всяком случае, рыженькая просто кипела от негодования.

— Ты еще пожалеешь об этом! — сказала она вслух.

Тряхнула зеленым гребешком, поднялась и, отпихнув ногой стул, пошла к выходу.

Белобрысый посидел, глядя ей вслед, потом перехватил мой взгляд.

— Ну, и что уставился? — надменно спросил он. — Сегодня твоя очередь мыть посуду.

Я вопросительно посмотрел на Черепашку.

— Это правда?

Сказал — и сам сообразил, что это моя очередная глупость.

Но Черепашка не засмеялась.

— Нет, неправда, — серьезно сказала она. — Это Диня так шутит.

28

После обеда я сбегал в бассейн, потом принял душ, надел спортивный костюм и отправился к Рите.

Дверь пятого номера была приоткрыта.

Черепашка сидела в кресле напротив двери и делала вид, что читает.

Строго взглянув на меня, она вставила в книгу закладочку и, закрыв, отложила в сторону. Это была "Крошка Доррит", которую я так и не смог дочитать до конца.

На Черепашке было темно-синее платье с белым пояском и белым шарфиком: в таких нарядах ходят по гостям и по театрам, но уж никак не коротают вечера в общежитии.

Комната у нее была такая же, как и у меня, только девчачья. Главным ее украшением была раздвижная ширма с цветочками, из-за которой выглядывало изголовье никелированной кровати с аккуратной горкой подушек в кружавчиках. На стенах развешаны были цветные открытки, в книжном шкафу, за стеклом, лежали вышитые салфеточки.

— Скукота здесь, однако! — сказал я, садясь рядом с ней. — Все попрятались, как тараканы, и сидят поодиночке. Хоть бы стенгазету выпускали!

— Почему поодиночке? — возразила Рита. — Они сейчас в Сониной комнате, там у них дискуссионный клуб.

— Ну, и что они обсуждают?

— Не знаю. Соберутся и молчат. Как эти… как сектанты. Я сначала ходила, а потом перестала. Какой смысл ходить, если они от меня скрывают.

— Что скрывают?

— Откуда я знаю? Соня раньше часто ко мне приходила, а теперь говорит, что со мной опасно общаться. А я не болтливая. Просто я мысли прятать не умею. Петров бился-бился со мной — и перестал.

— Зато ты исчезать умеешь.

Рита промолчала.

— Послушай, — спросил я, — а это трудно — исчезать?

— Легче легкого.

— Исчезни, пожалуйста, — попросил я.

Она взглянула на меня — и исчезла. То есть совершенно пропала, ни облачка.

Потом появилась снова.

— Высший класс! — сказал я. — А как ты это делаешь?

— Очень просто. От меня свет перестает отражаться. Проходит насквозь.

Я подумал.

— Ну ладно, это свет. А ты? Ты-то что чувствуешь?

Она засмеялась:

— Это не объяснишь. Сначала мурашки бегут, потом в голове светло становится, и всё перед глазами бледнеет. Смотрю на свои руки — а их нет.

— А часики твои?

— Об этом обязательно надо думать. Ничего нельзя позабыть. А то останется висеть в воздухе. — Она опять засмеялась. — Сперва я всё про босоножки забывала. Смотрю на них — и сама удивляюсь: как же это здесь мои пустые босоножки стоят. Хочу нагнуться, взять их и переставить, а они, оказывается, на мне.

— М-да…

Я помолчал. Все-таки хорошая она девчонка. Жаль, что похожа на Черепашку.

Тут я спохватился, взглянул на Риту — нет, прослушивать она не умела. Лицо у нее было совершенно спокойное.

— Значит, ты здесь давно… И писем с воли не получаешь…

Рита кивнула.

— А почему? Ты детдомовская?

— Нет, — сказала она и захлопала ресницами, собираясь плакать. — Папа умер, а мама жива. Только пьет очень сильно… и дерется чем попало. Всё пропила, и пальто мое зимнее, и школьное платье, и даже наш почтовый ящик…

Сказать на это было нечего, и я просто помолчал.

— А тут все такие, неблагополучные, — со вздохом проговорила Рита. — Юрка Малинин бездомный, из какой-то шайки сюда сбежал. Он был форточник у них…

— Форточник? Это как?

— Ну, в квартиры через форточку лазил, потом впускал братков, а они грабили.

— Через форточку? — не поверил я. — Здоровый такой?

— Это он уже здесь разъелся. А когда приехал — был тощий, кожа да кости. Так что вряд ли он станет письма друзьям писать. Они дорого дали бы за его теперешний адрес.

— А ты-то откуда всё это знаешь?

— Юрка сам рассказал. Он меня сперва закадрить хотел, — слегка порозовев, не без гордости сказала Рита. — Приходил ко мне каждый вечер… пока я его не выгнала.

"Ага, теперь понятно, почему этот тип так меня невзлюбил, — подумал я. — Зло берет, кишки дерет: он ведь тоже прослушивает Черепашкины мысли. Интересно бы узнать, что такого она про меня думает, что все вокруг бесятся".

— За что ж ты его? — спросил я — единственно для того, чтобы дать Черепашке еще поговорить на эту лестную для нее тему.

— Так руки же распускал, — ответила она. — Такой приставучий.

— Ну, и что ж он теперь, страдает?

— Какое там страдает! — Рита беспечально махнула рукой. — За Сонькой ухлестывает.

— А Сонька? — не удержавшись, спросил я.

Черепашка подозрительно на меня посмотрела.

— А что тебе Сонька? Зачем тебе Сонька?

— Я про письма спрашиваю, — напомнил я. — А ты про что?

— А, про письма…

И, успокоившись, Черепашка рассказала мне то, что я и без нее уже знал: что у Сони мачеха, родной отец ее сидит, и переписку ей вести тоже не с кем.

— Олег — этот точно детдомовский, круглый сирота, — продолжала Черепашка. — Больше про него я ничего сказать не могу.

— Ну, а другие?

— Дмитриенко письма получает, от брата, по-моему. Отец с матерью у него в машине досмерти разбились, родная тетка выгнала… За что — не знаю, там темная какая-то была история. То ли деньги у тетки украл, то ли дрянь какую стал курить. А может, и то, и другое… Знаешь, как бывает?

Я вообще-то не знал. Слышал, что бывает, по телику видел, а в жизни — нет. Не такая у меня была жизнь.

— Одевается он странно, — сказал я. — Здесь что, свое ателье?

— Да нет. Диня сам это делает.

— Шьет, что ли?

— Нет, делает. Хотя можно сказать, что шьет. У него хорошо получается. И мне подарил выкройку — вот этого платья.

Платье было очень славненькое и шло Черепашке, но я не стал ей этого говорить: с какой стати я буду делать комплименты общежитскому портняжке?

— А учителей здесь сколько? — спросил я.

— Трое.

— Как трое? И больше никого нет?

— Никого.

— Как же они справляются?

— Подумаешь, — беззаботно сказала Рита. — Нас ведь тоже немного.

— Это, конечно, так… А кто уборку делает?

— Никто. Мусор сам пропадает. Здесь такая энергетика.

Я совершенно растерялся.

— Так что же, значит, в школе всего-навсего десять человек?

— Десять? — переспросила Черепашка. — Почему десять?… Ах, да, правильно, десять. И что тут такого особенного?

— Да ничего… А где учителя обедают? Что-то я их в столовой не вижу.

— Я тоже. Наверно, у них своя, отдельная.

— А где они живут?

— Вон там, в голубом домике. Мы туда не ходим.

— Почему?

— Вот принялся! — Рита засмеялась. — Прямо как Олег. Он тоже, как приехал, всех вопросами изводил. Почему да почему… Теперь успокоился.

— Наверно, всё понял. И я успокоюсь, когда пойму.

— А что ты хочешь понять?

— Да много чего.

"Хотя бы насчет говорящих стрекоз," — подумал я, но вслух не сказал: еще решит, что у меня с мозгами не всё в порядке.

Мы посидели еще, поболтали.

Точнее, болтала Рита: надо думать, с нею давно уже никто по-человечески не говорил, и она соскучилась по доброжелательному слушателю.

А мне-то что? Я слушал и мотал себе на ус.

— Если ты Соней интересуешься, — сказала как бы между прочим Черепашка, — то это пустой номер. Соня, если хочешь знать, за Олегом гоняется.

— В каком смысле гоняется?

— Ну, это у нас в Воронеже так говорят, когда кто-то без кого-то жить не может. По пятам ходит, сохнет — и всё такое. Правда, ей ничего не светит: Олег жутко строгий, весь из себя важный. Кроме учебы и спорта, ничем не интересуется.

Открытие было неприятное, но серьезное: о таких вещах нелишне знать, чтобы не попасть в идиотское положение.

Бедный Юрка Малинин, подумал я. Диня с Леной, Соня с Олегом, мы вот с Ритой. Получается, он один такой бесхозный. Поневоле красными перьями обрастешь.

— Диня с Ленкой дружат, — продолжала сплетничать Черепашка, — вот только дружба у них какая-то странная. Ленка ему такие истерики закатывает, вроде ревнует, а к кому — неизвестно. Диня вообще-то добрый, хороший парень.

— Это точно, — сказал я.

Черепашка поняла, что я имел в виду совсем другое.

— Нет, ты ошибаешься, — горячо возразила она. — Просто он очень обидчивый. Наверно, ты что-то про него плохое успел подумать.

Мне не понравилось, что Черепашка попала в самую точку.

— Еще чего, буду я думать обо всяких! — сказал я. — А над тобой он почему издевается? Тоже по доброте?

— Это он так… Я на него не сержусь.

— Не сердишься, а плачешь. И раньше наверняка не раз плакала. Думаю, потому он тебе и выкройку подарил. Довел до слёз — и подарил. Правильно?

Смутившись, Черепашка кивнула.

— Ну, так вот, — сказал я, — больше он над тобой издеваться не будет. Это я тебе обещаю.

Черепашка посмотрела на меня долгим благодарным взглядом и снова зарделась.

— Из-за этой выкройки ему такой от Ленки был разнос, жуткое дело! — с преувеличенным оживлением проговорила она. — Сперва в бассейне ругались, потом улетели под купол — и там у всех на виду подрались.

Да, драка на лету — это, должно быть, фантастическое зрелище…

Наконец я утомился от сплетен, встал и, попрощавшись с Черепашкой, пошел к себе в комнату.

Мне непременно нужно было еще с кем-нибудь поговорить. С кем-нибудь толковым.

А кто здесь толковый? Конечно, Олег. Остальные все бестолковые.

Включая, естественно, меня.

29

Стриженый явился ко мне сам, минут через пятнадцать.

Впрочем, это и не удивительно: ведь он умел читать мысли.

Вошел, присел на край письменного стола, спиной к окну, — наверное, чтоб мне труднее было разглядеть выражение его лица, — и какое-то время меня прослушивал.

Вид у него был невозмутимый, уверенный. Я бы сказал, командирский вид.

Хотя он не был старожилом: оказывается, он приехал сюда позже Черепашки.

— Не обижайся, что мы тебя так встретили, — сказал он наконец.

— Как "так"? — спросил я.

— Ну, не слишком приветливо, — пояснил стриженый. — Сам понимаешь: программа, нагрузка. Так измотаешься за день, что хоть выжимай. Спецшкола есть спецшкола.

Я молчал.

— Но подготовка здесь у нас классная. Считай, что тебе повезло. Десятилетку в два счета окончишь. И — прямая дорожка в любой институт. Я из восьмого класса сюда явился. Скажи мне кто-нибудь, что через три месяца я буду работать с интегралами, ни за что бы не поверил.

Я по-прежнему молчал.

— Ты куда поступать собираешься?

Я пожал плечами.

— Ну да, рановато еще говорить. Лично я решил в авиационный.

— А зачем? — быстро спросил я.

— Что значит "зачем"? — степенно возразил Олег. — Самолеты буду строить.

— А зачем? Дмитриенко и так летает.

— Дмитриенко летает, а я не могу.

— Научись.

Олег внимательно на меня посмотрел:

— Не понимаю, к чему ты клонишь.

— Зато я кое-что понимаю, — со злостью сказал я. — Ты пришел меня успокоить.

— Допустим. Что тут плохого?

— Да ничего.

Я выразительно показал глазами на стенку.

— Не понимаю, — недовольно сказал Олег.

— Врешь, понимаешь. Всё здесь прослушивается насквозь.

Взгляд у Олега стал сумрачный.

— Интересное у тебя настроение. Ты, собственно, куда попал?

— Не знаю, — признался я. — А ты?

— В спецшколу.

— Тебе здесь всё нравится?

— Разумеется.

— И ничего не кажется странным?

— Абсолютно.

— Так вот, ты врёшь, — резко сказал я. — И если ты пришел только для этого, то выход у тебя за спиной.

Олег машинально оглянулся.

— Да, да, именно там, — злорадно добавил я.

— Как знаешь, — проговорил Олег, вставая. — К тебе по-хорошему…

Он медлил.

— Да никуда ты не уйдешь, — сказал я. — Садись.

Стриженый сел.

— Ты пришел меня успокоить, — напомнил я.

— Ты это уже говорил, — отозвался Олег.

— Ничего, еще раз послушаешь. Ты хочешь, чтобы я не волновался. И чтобы по моим мыслям анонимы не заподозрили ничего нехорошего. Так ведь?

Теперь молчал Олег.

— А я не собираюсь успокаиваться, — продолжал я. — Пока не пойму, что к чему. Возможно, это вы первое время радовались, как телята, но я не так устроен.

— Уезжай, кто тебе мешает? — Олег пожал плечами.

Я удивился. Этого я не ожидал.

— Да уж насильно держать не станут, — сказал Олег. — Только Иванову скажи. Пожмут плечами — и доставят в любой пункт необъятной родины.

— И что ж, ты хочешь сказать, что все вы здесь сидите по своей воле?

— Конечно.

— И на каникулы не выезжаете?

— А зачем? Нам и так хорошо.

Олег торжествовал. Он нащупал мою слабинку и теперь с каждой минутой становился всё спокойнее и увереннее. Он понял, что уезжать отсюда мне не хочется.

А ведь сначала я почти припер его к стене. Моя ошибка: погнался за легким успехом. Но очень уж мне хотелось узнать, что ребята держат в таком секрете.

— Ты ошибаешься, — сказал Олег, — нет у нас никаких секретов. Ну, обсуждаем учителей. Ну, говорим о них разныe разности. Ты что, в обычной школе никогда не учился? Разумеется, нам не хочется, чтобы они об этом знали. Так ведь просто можно и вылететь отсюда. Учителя тоже люди и способны обижаться. А потом всю жизнь будешь каяться. Семь человек на всю страну!.. Так что не ломай себе голову.

Он встал. На этот раз с твердым намерением не задерживаться.

Но в дверях всё же остановился и сказал:

— Сам ход твоих рассуждений порочен. Уж если они… — он кивнул в сторону голубого домика, — если они знают, о чем мы думаем…

— О чем Я думаю, — перебил я его. — И о чем думает Рита.

— Ну да, о чем вы с Ритой думаете. Если это для них не секрет, то с чего ты взял, что я могу успокоить тебя так, чтобы они этого не заметили? Да и сейчас, по твоей логике, они должны слышать каждое наше слово. Не так ли?

Я кивнул.

— Возможно, они и слышат. Но это не имеет никакого значения. Единственная их цель — научить нас всему, что мы можем усвоить. Впрочем, Иванов тебе об этом уже говорил. Кроме того, успокоить тебя они могут куда лучше, чем я. И быстрее. Могут, но не хотят. Волнуйся сколько влезет. Всего хорошего.

30

Олег ушел в сильной позиции, но убедить меня он не сумел. Глаза его выдавали, что что-то здесь не так.

Скорее всего, он явился проверить, помню я о чем-то случайно мне сказанном или нет. И, убедившись, что не помню, спокойно удалился.

Проговориться могла только Соня, недаром она трепыхалась возле учительской. И анонимы здесь ни при чем. Соня меня обманула. Заставила скрывать то, что всем давным-давно известно, а о чем-то другом — позабыть.

Но о чем? Сколько я ни ломал голову, я не мог вспомнить. Петров прав: в голове у меня сплошная окрошка.

Ладно, пусть анонимы знают, что у меня душа не на месте.

Посмотрим, как они на это отреагируют.

Но мама — мама ни в коем случае не должна об этом знать.

Я сел за стол и начал писать письмо.

"Дорогая мама! Сообщаю тебе, что доехал я благополучно и уже начались занятия. Ребята здесь подобрались хорошие, очень способные. Питание регулярное, на высшем уровне, всё бесплатно. У меня в общежитии отдельная комната с телевизором и собственной ванной. Так что ты за меня не волнуйся. Места здесь очень красивые…"

Я посмотрел за окно — купол был молочно-белый, непрозрачный, покрытый то ли снегом, то ли изморосью.

"Осень стоит пока теплая, но наступающая зима нас тоже не беспокоит. Здесь у нас всё под крышей…"

Вычеркнул: не поверит.

"По всем помещениям школы я хожу в одной куртке: комнатная температура…"

Ну, это уже дикий просчет. Мама изведет меня вопросами про мои бронхи.

"Одеждой обеспечен полностью, так что ничего не надо посылать. Мой адрес ты найдешь на конверте. Целую тебя, жду письма, беспокоюсь о твоем здоровье, твой сын Алексей. Отцу скажи, что учусь в математической спецшколе. Если, конечно, спросит".

Конвертов в столе была целая пачка, все одинаковые, с фирменной маркой (на синем фоне золотой шар) — и с моим домашним адресом, отпечатанным явно на лазерном принтере. Внутри каждого конверта лежал еще один сложенный вдвое конверт — для ответного письма и тоже с надпечатанным адресом:

"Тюменская область, Чулпан, «Инкубатор», Алексею Гольцову".

Всё, вплоть до мелочей, учла администрация.

Я запечатал письмо, хотел было сбегать к Олегу, спросить, где тут почтовый ящик, но передумал: еще решит, чего доброго, что я перед ним заискиваю.

Конечно, логичнее всего было бы обратиться к тому, кто ведет переписку, но идти с вопросом к Денису мне не хотелось.

Ладно, решил я, мы сами с усами.

Пойдем прогуляемся.

31

Я вышел в коридор.

Сквозь запертые двери не доносилось ни звука.

Это была тяжелая, неприятная тишина: как будто я один во всем этом здании, да что там — на целом свете один.

"Ай, глупости, кругом полно людей, — сказал я себе. — Вон, в шестой комнате — Олег, в пятой — Черепашка, в четвертой — Юрка Малинин, в третьей — Соня, во второй… подожди-ка, кто же во второй? То ли Диня, то ли рыженькая. Точно, рыженькая, дверь напротив моей: когда я шел к себе, она оттуда выглядывала".

Нам с Ритой и Олегом повезло: наши окна выходят в сторону бассейна, и мы можем сколько угодно любоваться пальмами. А с той стороны — только теннисный корт и деревья.

Неожиданно мне вспомнилось, как называются эти деревья, цветущие сиреневыми, нет, голубыми цветами: представьте себе, жакаранды.

Я и не подозревал, что знаю такое шикарное слово.

От этого открытия я осмелел:

"А что, на самом деле? Мы тоже не самые последние на Земле идиоты".

Проходя мимо комнаты номер восемь, я замедлил шаги.

Значит, в этом номере никто пока не живет. Возможно, ждут еще одного новенького.

А не посмотреть ли мне, какая там обстановочка?

Перед отъездом в Чулпан Иванов говорил мне, что прием заявлений кончается завтра. То есть, кончился вчера. Наверняка восьмую комнату уже подготовили к прибытию новичка. Если там меблировка получше, возьму и самовольно переселюсь.

И, недолго думая, я толкнул плечом дверь с номером "восемь".

Дверь бесшумно открылась, и тут же внутри зажегся свет.

То, что я увидел, меня несколько озадачило. То есть, ничего особенного: обстановка такая же, как и у меня. Тахта, трельяж, шифоньер…

Странным мне показалось то, что мебель не такая же, аточно такая же, как у меня: журнальный столик в том же месте ободранный, зеркало в дверце шкафа тусклое, с отбитым и потемневшим внизу уголком.

Я аккуратно закрыл дверь, постоял в коридоре, подумал — и пошел по лестнице вниз.

"Ладно, — сказал я себе, — не нашего это ума дело. Мы что с тобой ищем? Почтовый ящик, письмо опустить. И давай не будем отвлекаться".

32

В вестибюле почтового ящика, как ни странно, не оказалось, хотя по всем понятиям он должен был находиться именно там.

Я вышел из общежития.

Дул искусственный теплый ветер, всё пространство под куполом заливал ровный неяркий (и тоже, наверно, искусственный) свет.

На территории не было ни одной живой души.

Сочная густая травка газонов слегка шевелилась от ветра.

Низко над травой летали, гоняясь друг за дружкой, две стрекозы.

— Отстань, параситка! — стрекотала одна.

— Сама параситка песмосклая! — вторила ей другая.

Значит, у меня нет никаких галлюцинаций. Значит, я здоров.

Спасибо вам, добрые стрекозы.

По мощеной дорожке я дошел до учебного блока, он был наглухо заперт.

И здесь почтового ящика не было. Не нашел я его и на центральном столбе.

Но память подсказывала мне, что он есть, где-то я его видел: простой металлический ящик синего цвета, привинченный к стене.

Интересно, какой такой особенный был почтовый ящик у Черепашки в Воронеже, что мамаша ухитрилась его пропить?

Потоптавшись у двери лифта, я побрел по дорожке дальше.

Метров через сто путь мне преградила невысокая зеленая изгородь из подстриженных кустов, усыпанных гроздьями синих и явно несъедобных ягод.

Здесь радиальная дорожка упиралась в кольцевую, по которой, как я предположил, можно обойти всю территорию школы.

В какую сторону идти, направо или налево?

Я помедлил — и шагнул прямо, напролом через живую изгородь.

Кусты оказались жутко колючие, они жалили сквозь тренировочные штаны.

Зажмурившись, я продрался через это препятствие, инстинктивно вытянул перед собою руки — и коснулся поверхности купола. Она была матово-белая, гладкая и холодная, как искусственный лед. Этот холод обжигал пальцы.

Иней, догадался я. Или наледь. Толстый слой инея, превратившийся в лед.

Ну, правильно: ведь снаружи Сибирь.

Я достал из кармана перочинный нож, проскреб в инее небольшое оконце — и увидел голубоватые снежные барханы, на которых местами чернел вымерзший бурьян.

Так странно было смотреть на этот, в общем-то, обычный зимний пейзаж, зная, что за спиной у тебя — вечнозеленые пышноцветущие жакаранды.

И когда успело навалить столько снега?

Тут между сугробами появилась серебристо-черная лиса. Она бежала, быстро семеня тонкими темными лапками, опустив голову и хвост, и к чему-то принюхивалась. Почуяв на себе мой взгляд, остановилась, пыхнула в мою сторону огненными глазами — и вновь пустилась в путь по своим нечеловеческим делам.

Вот уж не думал я, что в тайге живут дикие чернобурки.

33

Я вернулся на радиальную дорожку и снова подошел к центральному столбу.

Возле лифта стоял директор Иванов. Он по-отечески на меня посмотрел:

— Обследуешь территорию?

Я покачал головой.

— Нет, ищу, куда бросить письмо.

И для пущей убедительности достал письмо из нагрудного кармана.

Иванов внимательно смотрел на мои руки.

Я тоже взглянул: руки были покрыты кровоточащими царапинами.

— Ох, какие же врунишки эти русские мальчишки, — покачав головой, проговорил Иванов. — Без смысла, без цели — всё равно первым делом надо соврать.

— Да нет, я правда ищу почтовый ящик, — тупо сказал я.

— В кустах? — спросил директор.

На это мне нечего было сказать.

Не дождавшись ответа, Иванов вздохнул и нажал кнопку вызова лифта.

Двери раздвинулись. Внутри кабины рядом с пультом висел синий почтовый ящик.

Вот где, оказывается, я его усмотрел.

Пока я засовывал письмо в щель, лифт закрылся, и Иванов остался снаружи.

Сам не зная зачем, я с силой вдавил в панель клавишу «Подъем» — и лифт помчался наверх, к вертолетной площадке.

"Посмотрим, — думал я, еле сдерживая волнение, — посмотрим!"

Легкий толчок — лифт остановился, дверцы разъехались, повеяло таким резким холодом, что я испугался.

Я стоял на круглой лифтовой площадке под самым куполом и сквозь голубые пластиковые шторки видел далеко внизу дорожку, по которой в сторону учительского домика подпрыгивающей походкой шел Иванов.

Экое дело, мальчик решил покататься на лифте.

Постояв в нерешительности, я пошел по широкой каменной лестнице наверх, на вертолетный круг.

Но на полпути сверху посыпалась мелкая снежная пыль.

— Ай, к черту! — сказал я вслух. — Что мне, больше всех надо?

Сел на лифт и поехал обратно.

34

Целый месяц после этого я наслаждался жизнью вовсю.

Учился, купался, ел за троих, ходил в гости к Черепашке.

Просто бродил по территории, любуясь цветами и стрекозами.

Стрекозы стали совсем ручные, повсюду летали за мной, только что не ели из моих рук и охотно со мной разговаривали. Правда, словарный запас у них был невелик. Подлетит, фыркнет "Пр-ри-фетик!" — и кружится над моей головой.

А ответить на вопрос "Как дела?" ей уже не под силу.

Для верности я спросил Риту, слышит ли она, как разговаривают стрекозы.

А вдруг это мой личный глюк?

— Разговаривают? — без особого удивления переспросила Черепашка. — Разве они разговаривают? Вот уж не думала.

— Но они с тобой здороваются?

— Нет, а зачем?

Так, сказал я себе. Одно из двух: либо я все-таки ненормальный, либо…

Либо стрекозы не уважают девчонок.

— А почему тебя это интересует? — спросила Рита.

Ее простодушие меня разозлило.

— Ах, простите, мадемуазель, я забыл, что вы из города Воронежа, — сказал я. — Там у вас даже мухи знают несколько языков.

— Не сердись, — ответила Рита. — Я на стрекоз внимания не обращаю. Это же биороботы.

— Биороботы? — переспросил я, про себя подивившись той легкости, с которой воронежская девчонка произнесла такое мудреное слово. — А зачем?

— Не знаю, — Черепашка пожала плечами. — Наверно, чтоб было как в мультиках.

— А зачем как в мультиках?

— Чтоб интересно.

Это объяснение показалось мне недостаточным: говорящие стрекозы — удовольствие наверняка не бесплатное и совсем бесполезное.

35

А что касается «интересно», то интересно в школе было и без стрекоз.

Каждое утро я спешил на уроки с радостным нетерпением и предвкушением чуда.

Сказал бы мне кто-нибудь пару месяцев назад, что это со мною произойдет, — я засмеялся бы предсказателю в лицо.

Странным образом изменилось мое отношение к телевизору. Настолько странным, что это удивляло меня самого. Там, на воле, приходя из школы, я сразу же врубал телевизор и выключал его только поздно вечером. Ел, готовил уроки, читал, просто валялся на диване — всё под бормотание включенного телика. Здесь же выдержать это бормотание я мог не больше десяти минут: оно мешало мне думать.

Но зато жадно читал — и заказывал себе новые и новые книги.

Очень быстро стал читать. В сутки — четыреста страниц, это мой абсолютный рекорд.

В считанные дни осилил Конан Дойла, Виктора Гюго.

Дошел даже до «Наполеона» Тарле.

36

Мудрости, однако, чтение мне не прибавило.

Так, в одно прекрасное утро я осуществил свою дурацкую задумку и заказал себе на завтрак кошачью голову с мышиными хвостами.

В результате остался без завтрака: точнее, получил черствую холодную котлетку с вермишелью. Повторный мой заказ принят не был: кушай, деточка, кушай то, что просил.

Электроника электроникой, но какие-то ограничители были в нее введены.

А то дай нам, переросткам, волю: сегодня мы пожелаем на завтрак кошачью голову, а завтра — печень Дениса Дмитриенко.

Через пару дней я сделал еще одну попытку и потребовал на ужин салат из красных муравьев: тропический изыск, о котором я прочитал в какой-то книге.

Вместо этого мне выдано было блюдечко прихваченной морозом рябины.

Стало ясно: умная электроника советует ограничиться тем, что я хоть раз в жизни пробовал сам.

Думаю, не я один проводил кулинарные опыты. Олег сидел на особой спортивной диете и в столовую ходил только для компании, а стряпней занимался у себя в комнате: там у него была мини-кухня. Что он готовил — не знаю, но пахло из комнаты номер шесть всегда вкусно и совсем не диетически: то грибным супом, то блинами.

— Одно дело готовая еда, — говорил он, — и совсем другое дело — приготовленная собственными руками.

Но на свою стряпню нас не приглашал.

История с салатом из тропических муравьев очень насмешила Черепашку. Вообще она оказалась смешливой девчонкой и, привыкнув ко мне, хохотала по любому поводу.

— Значит, ты ел на ночь мороженую рябину? — заливаясь смехом, спрашивала Черепашка. — Сидел и клевал ее, как этот… как дрозд?

Лично я не видел в этом ровно ничего смешного и сообщил подруге, что смех ее глуп.

37

Возможно, Черепашка была недостаточно мудрая девушка.

Зато она понимала, как время превращается в энергию.

Николаев занимался с нею такой заумной теоретической физикой, что у меня давно бы произошел заворот мозгов.

Вместе с Черепашкой в этой группе учились Диня Дмитриенко и Лена Кныш.

У Юрки и Сони программа была с биологической, как я понимаю, ориентацией, а Олег занимался по особому расписанию, под наблюдением самого Иванова. Целые дни он просиживал в учебном корпусе и что-то там считал.

На чем считал — не знаю: на арифмометре либо на деревянных счётах, потому что ни одного компьютера в школе не было.

Как-то раз я спросил Николаева, почему нас не учат работать на компьютере.

Николаев был очень удивлен.

— Работать на компьютере? А что ты имеешь в виду? Тебе хочется стучать по клавишам? Да любую обезьяну этому можно научить за полчаса.

Я был пристыжен, но Николаеву этого показалось мало.

— Твой компьютер у тебя на плечах, — сказал он. — Сверхсовременный компьютер, между прочим. Ты сам еще не знаешь, что в нем есть. Зачем тебе еще одна железяка?

38

Николаев был доволен моими успехами. Мы уже покончили с пробелами по арифметике и шпарили алгебру и геометрию так, как будто бы нас подгоняли.

Перешли на диковинную шестнадцатеричную систему исчисления. Это когда счет ведется не на десятки, а на шестнадцатки. Набрал шестнадцать белых костяшек — откинь одну черненькую. Шестнадцать черненьких набрал — откинь красненькую. Всё очень просто.

Зачем такая хитрость нужна — я понятия не имел, но это было забавно. И намного удобнее, чем может показаться.

К слову сказать, Николаев ядовито высмеивал меня за то, что ответы на вопрос "Что такое?" я начинал со слов "Это когда…".

— Что такое Алёша? Это когда в голове винегрет.

Физику и химию Николаев не спешил начинать.

— Кто путается в математике, — повторял он, — тот путается во всём.

Своего мнения по этому вопросу у меня не было.

Историю и географию мы совершенно не трогали. При одном только слове «история» Николаев начинал зевать:

— Ну, что такое история? Это когда хронологию надо учить? А зачем? Нужен факт или дата — посмотри в справочник.

Сам он путался в датах, как младенец. Однажды я с изумлением обнаружил, что Николаев понятия не имеет, в каком году на нас напал Наполеон.

Удивительно было еще и то, что мы совсем не занимались русским языком, но писать письма мне становилось всё легче. Должно быть, это было связано с тем, что я научился "организованно мыслить".

Об иностранных языках Николаев даже не вспоминал. Как-то раз я намекнул ему, что хотел бы выучить итальянский.

— А зачем тебе? — поинтересовался Николаев. — С кем ты здесь собираешься на этом языке общаться? Итальянцев у нас пока еще нет.

— Так, красиво… — пробормотал я.

— Ну, пожалуйста, — сказал Николаев. — Разве что в порядке упражнения на структурный анализ. Учебник ты найдешь у себя в шкафу, на досуге и займешься. Недели тебе, пожалуй, хватит… Но имей в виду: не в ущерб нашей программе.

Учебник я нашел, прочитал его за три вечера. Итальянская грамматика показалось мне слишком простой.

Взялся за немецкий. Тут мыслящему человеку было много работы. Попробуй понять, отчего у этих европейцев числительные строятся на арабский манер: не сорок четыре, а четыре сорок. И с какой такой стати у них слово мэдхен (девочка) — среднего рода. Именно среднего, никуда не попрёшь. Немецкие девочки обижаются — и с пеленок требуют, чтобы их называли фрау. Разве это не интересно?

Больше мы с Николаевым к теме иностранных языков не возвращались.

39

Очень долго не начинали общую биологию. То есть, в расписании она значилась, но её упорно заменяли математикой, которой я и так уже был сыт по горло.

Собственно, по биологии я не очень тосковал (что мне эти пестики и тычинки?), но ее постоянные замены нервировали.

И вот наконец час биологии настал.

Явился Иванов, сухой скороговоркой информировал меня, что занимаемся теперь по полной программе, без отклонения.

— Начнем с орнитологии, — сказал он. — Вести ее буду я.

Прозвучало это торжественно:

"Командовать парадом буду я".

Я еще не видел нашего директора за учительской кафедрой, и, надо сказать, наставник Иванов меня не разочаровал.

Начал он с цитаты из ветхозаветного стишка:

— "Птичка Божия не знает ни заботы, ни труда". Как там дальше, не помнишь? "Замечательно порхает, то отсюда, то сюда". Не так? Ладно. Это не имеет значения. Вот уж несусветная глупость, помноженная на высокомерие. Кто не знает труда? Это птица не знает труда? Да вся жизнь ее в полёте, а полёт — это неустанный и непрерывный труд. А что мы знаем о заботах, которые наполняют маленькую, но очень ёмкую птичью головку, теснят хрупкую и в то же время очень прочную птичью грудь?

Уроки Иванова — это были даже не уроки, а восторженные гимны летающим тварям: какие они умные, какие красивые.

— Жемчужины мироздания, совершенные создания природы!

Приятной неожиданностью для меня оказался экран, скрывавшийся за одною из зеленых пластиковых панелей.

И видеозаписи у Иванова (из серии "Птицы Земли") оказались первоклассные.

Дух занимало от восторга, когда на экране шириной в полстены с глади зеленой лагуны взлетала стая фламинго.

Слушать Иванова было одно удовольствие.

— Есть вещи, которые человек, увы, никогда не сумеет делать. Например, нести яйца. Это наилучший способ самовоспроизведения, какой когда-либо придумала природа. Класть яйца — это так удобно, так гигиенично, так красиво…

И часов, наверно, восемь упоенно рассказывал про откладывание и высиживание яиц.

Как-то раз я спросил Олега, проходит ли он орнитологию.

Олег хмыкнул.

— Что, достали птички? Ничего не поделаешь: в нашей школе это главный предмет.

— Почему? — удивился я.

— Чудак, шуток не понимаешь, — снисходительно ответил стриженый. — Кто у нас директор школы? Иванов. А какое у него хобби? Орнитология. Наставник Иванов сел на своего любимого конька и слезет не скоро. Ничего, потерпи. Доберетесь до рептилий — на них и расслабишься.

40

Спецкурс Петрова меня расстраивал: по моему мнению, мы просто топтались на месте. Автогенка мне надоела: я уже научился сосредоточиваться, держать мысль, убрал запретительную перебивку, свободно снимал напряжение, — словом, делал всё то, что Петров показал мне на первых уроках.

Правда, в программе появились мнемоника и эвристика.

Мнемоника мне сначала понравилась: с памятью у меня были всегда нелады.

Я добросовестно учился сортировать, группировать и запоминать информацию, выделять общие признаки, Петров меня очень хвалил.

Эвристика (искусство находить неожиданные решения) шла более туго, но кое-какие успехи тоже были.

И все-таки я до сих пор не умел ни прослушивать, ниблокироваться, ни исчезать.

Ни тем более летать.

Иными словами, никаких особенных способностей я в себе не обнаруживал, а Петрова это как будто не заботило.

Каждую ночь мне снилось, что я летаю. Эти сны отличались такой достоверностью, что по утрам у меня болели плечи, а ступни ног покалывало от ощущения высоты. Летал я не под куполом, а в каких-то пустынных краях, среди звёзд, над сверкающими скалами. Широко раскинув руки, я пар£л среди остроконечных вершин, счастливый и гордый собою, и пытался найти ответ на вопрос, который меня почему-то заботил: откуда свет? чем эти кручи и хребты так ярко освещены? Ведь небо фиолетовое, и в нем горят только звезды.

Первое время правдоподобность этих снов меня пугала, но постепенно я к ним привык.

И причина, вызывавшая эти сумасшедше радостные галлюцинации, была мне ясна: я слишком много думал о полетах, слишком завидовал Денису и Леночке, и вот моя зависть приняла формы ночных грёз.

41

Зато однокашники мои делали всё новые успехи.

Юрка Малинин, рисуясь перед девчонками, силой взгляда согнул железную вышку трамплина и тут же выпрямил.

Еще раз согнул, еще раз выпрямил — и тут она отломилась и рухнула в бассейн.

Это было зрелище.

Хорошо, что в тот момент никто не купался.

За это красноперый получил от Иванова втык и три дня возился, приводя вышку в порядок. Вручную, естественно: достать ее из воды силой взгляда Малинину было слабо.

Олег и Соня всё свободное время проводили на корте, играя в теннис без ракеток: они стояли на своих площадках, пристально глядя на мяч, который по направлению их взглядов носился над сеткой, выписывая немыслимые кривые.

Видимо, это было нелегкое дело: после игры Соня, бледная, с покрасневшими глазами, шла купаться, и походка у нее была неверная.

А Олегу хоть бы что: здоровый парень.

Да что там говорить: даже Черепашка моя начала понемногу летать. Точнее, не летать, а вспархивать, как куропатка, и это было ужасно смешно.

— Ой, упаду! — пищала она. — Ой, сил моих нету!

Все в школе посмеивались над ее попытками, поэтому она летала тайком, хотя Петров ей категорически это запрещал.

Рита была добрая девочка и хорошо ко мне относилась. Она пыталась мне объяснить, как это делается, но я не способен был уловить даже принцип: при словах «гравитация» и «поле» я просто терялся.

42

Черепашка и была первая, кого я прослушал.

Вечерами в комнате номер восемь мы играли с ней в прятки (если можно так назвать эту странную игру): Черепашка исчезала, а я ее искал.

Однажды я очень долго не мог ее найти и остановился посреди комнаты, глядя на потолок: последнее время она всё чаще пряталась на лету, и это меня обижало.

Вдруг я услышал какой-то гул, словно кровь застучала в ушах, и слабый хрипловатый голосок, совсем не похожий на Ритин, зашептал:

— Алёшенька, миленький, как я только жила без тебя!..

— Что ты сказала? — переспросил я от неожиданности.

— Ничего, — растерянно отозвалась Рита.

Она потеряла над собой контроль и возникла там, где чаще всего от меня пряталась: в углу за платяным шкафом.

— А разве я что-нибудь говорила? — сидя на корточках, спросила она.

— Нет, нет, мне показалось! — поспешил я ответить.

— Ты врешь! — тихо сказала Рита. — А ну вас всех! Ненормальные вы все, вот вы кто!

Вскочила и выбежала из комнаты.

А я был настолько счастлив, что чуть не пустился плясать.

— Я слышу, черт возьми! Я тоже слышу! Не такая уж я бездарность!

43

Теперь у меня была одна задача: по возможности скрыть это от толстяка Петрова.

Передо мной открывались блестящие перспективы: не зная о том, что я слышу, Петров не станет передо мной закрываться, и я его прослушаю. Первый из всех!

Посмотрим, что скажет на это краснопёрый Малинин.

Блокироваться наглухо я еще не умел, но стоп-контроль освоил довольно прилично. Задачка "не думать о белом медведе" была мне вполне по плечу. Вся трудность сводилась к тому, как скрыть прослушанные уже мысли. Раз я их принял и понял, значит и толстяк это тоже засечет.

Собственно, никаких секретов я узнавать не собирался, мне даже не приходило в голову, что желание мое некрасивое. Для меня это была просто трудная техническая задача: прослушать Петрова так, чтобы он этого не заметил.

На следующей автогенке я сидел весь как наэлектризованный.

— Что-то ты напрягаешься сегодня, — сказал мне Петров. — Слишком часто щелкаешь выключателем. Так недолго и сломаться. Ну-ка, расслабимся. Установка: "У меня теплое, спокойное, неподвижное лицо". Начинай. "У меня теплое, спокойное, неподвижное лицо. Я уверен в себе, мне ничто не грозит, я способен за себя постоять, и мне нечего тревожиться". Ну вот, опять защелкал! Что с тобой, Алёша?

А я смотрел на него с ужасом: толстяк говорил мне всё это, не шевеля губами.

Значит, я его уже прослушиваю — и он об этом знает?

— Прекрати щелкать немедленно! — рассердился Петров. — Или я уйду из класса. Что такое, на самом деле! Ну разумеется, мы с тобой давно уже не разговариваем вслух. Ровно десять уроков. Что в этом странного?

От растерянности я позабыл о перебивке и сидел с раскрытым ртом.

— Ай-яй-яй! — толстяк прокачал головой. — И ты, Брут, решил меня подслушать. А ведь подслушивать нехорошо! Разве мама тебе этого не говорила?

"Вы-то подслушиваете", — подумал я.

— С твоего ведома, милый мальчик. Ты был честно предупрежден.

Что верно, то верно.

— Но если правду сказать, — продолжал мой наставник, и тускловатый голос его стал обретать звучность и силу, — если правду сказать, я никак не пойму: отчего вы такой скрытный народ? Что вы прячете от нас в своих головенках? Низменные, недостойные мысли? Так гоните их прочь, избавьтесь от них — и вам сразу станет легче. Разве вас не учили, что в вас должно быть прекрасно всё, и лицо, и душа, и одежда, и мысли? А прекрасные мысли — зачем их скрывать от других? Доверься другим — и другие доверятся тебе, и ты обретешь безграничную свободу. Истинная свобода, друг мой Алексюша, — это совсем не то, к чему ты так настойчиво стремишься. Зашторенный, зачехленный, замурованный сам в себя, скрытный разум стыдлив, боязлив и скован. Свободным может быть только то существо, которому нечего скрывать… существо, полностью открытое миру.

"Пой, ласточка, пой… — мрачно думал я. — Сам-то вон как замуровался! Будто бы ни о чем, кроме уроков, не думаешь. Извини, дорогой, но так не бывает."

Перехватив мою мысль, наставник Петров сокрушенно умолк.

— Ну что ж, — со вздохом сказал он после долгого молчания, — если это тебя так терзает, давай займемся блокировкой. А то ты все выключатели поломаешь в своей головушке.

Я смотрел на него недоверчиво: надует ведь, чертов толстяк. Какой ему интерес учить меня блокировке?

— Тебя часто обманывали, бедный мальчик, — сочувственно проговорил мой наставник. — Но уж ты превозмоги свою подозрительность, доверься мне, иначе у нас ничего не получится. Помнишь, две недели назад мы учились думать о двух, о трех вещах сразу и тебе это показалось неинтересным? А между тем суть абсолютной блокировки связана именно с этим. Представь себе…

Господи, до чего это было просто! А я-то так мучился!

Честное слово, я чуть не заплакал от досады.

Берется фоновая мысль, любая.

Ну, например:

"Я африканский жираф".

Затем она выдвигается на авансцену, опускается, как занавес в театре (или раздвигается, как ширма), — и партнер слышит только ее. А за ширмой — думай о чем твоей душе угодно.

Вот тебе и блокировка, о которой ты так долго и страстно мечтал.

— "Я африканский жираф" — очень мило, — сказал Петров (я продолжаю для простоты говорить «сказал», на самом деле он ничего мне не говорил вслух, мы сидели друг напротив друга совершенно молча), — но тут, Алёша, вот какая сложность. Ведь я-то эту ширму знаю. А раз уж знаю, всё расшифровывается элементарно…

"Ах, элементарно? — злорадно подумал я. — Посмотрим, насколько это элементарно…".

— Нет-нет, — остановил меня Петров, — не трудись подбирать ширму в моем присутствии. Если тебе так не терпится от меня отгородиться, займись этим дома, на досуге. И помни: фоновая мысль как бы забывается, но только как бы, только понарошку… я тебе объяснял. Забыть ее по-настоящему ты не имеешь права. Кстати, это стоит труда, и немалого. Но раз уж надо…

"Надо, наставник, надо. Жизненно необходимо".

— В этом желании ты, к сожалению, не одинок. Все вы очень скрытные и подозрительные дети. Такие виртуозы, как Юра, меняют ширму каждые пятнадцать минут. А Денис… но это уже высший класс… так он вообще не оставляет фоновую мысль без присмотра, а продолжает ее развивать, думая при этом еще о чем-то другом. О чем — не знаю. Наверное, о более существенном.

"Это уж наверняка".

— Но вот какой получается казус: развитие фоновой мысли дает иногда блестящие, совершенно неожиданные результаты. Так, однажды Денис, загораживаясь от меня, нашел гениальную, я бы сказал, формулу вычисления площади любой конфигурации, и это для него была только ширма…

Петров говорил еще что-то, но я его уже не слушал.

В сравнении с тем, что я понял, это не имело значения.

44

Боже мой, какое же я почувствовал облегчение, когда сразу после урока поднялся на лифте под купол и там, чувствуя себя в одиночестве, придумал себе прекрасную блокировку:

"Печальный демон, дух изгнанья…"

В столовой я гордо прошел мимо столика Дмитриенки, чувствуя себя закованным в сталь и бетон. Ну-ка, подступитесь ко мне!

Динька был настолько изумлен, что не успел вовремя зачехлиться, и я прослушал его сбивчивый шепоток:

"Гусак-то, Гусак-то каков! Того и гляди загогочет…"

Так я впервые узнал, что в школе меня, оказывается, зовут Гусаком: открытие не сказать что очень приятное.

И на гусака я совершенно не похож.

Интересно, кто дает такие дурацкие прозвища.

Надо было ответить белобрысому, как полагается, но для этого нужно было разблокироваться, а делать это быстро я еще не умел, вот и упустил время.

В тот день Черепашка не спустилась к обеду, и я сидел в гордом одиночестве.

Бедная Рита, она не умела думать о двух вещах сразу!

45

Вернувшись к себе, я долго смотрелся в зеркало и остался доволен. Особенно мне понравилось выражение моих глаз — спокойное и по большому счету мудрое.

Немудрено, что Черепашка меня обожает.

Но только я успел подумать об этом, как стало стыдно.

Давал себя знать спецкурс: наставник Петров привил-таки мне привычку гнать от себя непродуктивные мысли.

И тут что-то глубоко кольнуло меня в сердце, как будто мне вонзили меж ребер длинную тонкую стальную иглу.

Боль была такая острая и реальная, что я испугался.

Но не физическая боль, со мной так случалось и раньше — от жалости к маме или к отцу.

Сейчас я чувствовал (сам не знаю, каким образом, но чувствовал определенно): с мамой и с отцом все в порядке. Так что же тогда?

И снова кольнуло — да так, что у меня потемнело в глазах.

Мне почудилось, что я падаю с огромной высоты в гулкий каменный колодец.

Тупой удар — и тишина.

"Черепашка долеталась!" — мелькнуло у меня в голове.

И я кинулся в пятую комнату.

46

Черепашка сидела в кресле невидимая и горько плакала.

То есть невидимость ее была для меня теперь чисто условная: в пустом кресле шевелился прозрачный ворох всхлипов и жалоб:

"Как больно, как больно… рукой не могу шевельнуть, и спина, и нога… Как жить теперь? Что теперь делать? Кому я поломанная нужна?"

— Ну что за манера! — сказал я, стоя в дверях. — Какое удовольствие плакать, если ты себя не видишь? Всё равно что умываться в темноте. Включись немедленно!

— Я тебе… не телевизор, — всхлипывая, возразила Ритка. — Не хочу, чтобы ты меня видел… Я страшная, синяя вся…

— Допорхалась? — спросил я.

Вместо ответа послышались новые всхлипывания.

И Боже ж ты мой, как у меня захрустели все кости! Я чуть не взвыл от боли.

— Кажется, руку сломала и обе ноги, — сквозь стон и плач проговорила Черепашка. — Над лестницей хотела пролететь… не удержалась…

Скривившись, я прислушался к себе. Нет, руку я однажды ломал, болит не так.

— Ты что? — с испугом спросила Черепашка.

Я ее не видел, но она-то видела, как я гримасничаю.

— Спокойно, — ответил я. — Сиди и не двигайся.

Я знал, что мне делать.

Я думал об этой боли, не прогоняя ее прочь, я вникал в нее, пропускал ее через себя.

И словно бетонная балка обрушилась на меня, тряхнула, придавила, проволоклась, оставив жгучие ссадины…

Я стиснул зубы и, обливаясь весь ледяным потом, прислонился к стене.

"Бедная Черепашка, — повторял я про себя, — бедная Черепашка… Падала в лестничный пролет, пока я любовался своим отражением. Гусак и есть гусак. А если бы она разбилась совсем, что со мной было бы тогда?"

Когда я открыл глаза, оказалось, что я сижу на полу, а Ритка, уже стопроцентно видимая, стоит надо мной и тянет меня за руку.

— Вставай же, ну вставай! — упрашивала меня Черепашка.

Я осторожно высвободил руку и поднялся. Знобило, шатало.

— Что, обморок? Припадок? Ну скажи, почему ты молчишь? — спрашивала Черепашка, заглядывая мне в лицо.

— Я… ничего… — проговорил я с трудом. — Как ты?

Она махнула рукой:

— Да что ты, всё сразу прошло! Я так испугалась. Ты сделался белый. И исказился… Может быть, эпилепсия? С тобой это часто бывает?

— Нет, в первый раз, — ответил я.

— Иванову надо сказать!

И Ритка метнулась к двери.

Я ее остановил:

— Сам скажу. Только ты уж больше не летай в одиночку.

— При чем тут я? — возмутилась Черепашка.

— Действительно, ни при чем, — спохватившись, ответил я. — Ладно, пойду полежу, а то голова что-то кружится.

Вернувшись к себе, я снял рубаху: плечо и спина у меня были в багровых полосах, и чувствовал я себя так, как будто меня вытащили из-под колес самосвала.

Ну вот, подумал я, и у Гусака появилась своя специализация…

47

Я получил от мамы письмо — третье по счету.

Его, как обычно, вручил мне директор Иванов — тоже, как обычно, со словами:

— Ну, Лёха, пляши!

Первый раз я решил, что это просто шутка, но Иванов поднял письмо в вытянутой руке и не отдавал мне его до тех пор, пока я не изобразил какое-то дурацкое плясовое коленце.

При этом директор смотрел на меня с серьезным и даже торжественным видом.

Пришлось сплясать и на этот раз.

Читать письмо в учебном корпусе я не считал возможным и распечатал фирменный конверт только у себя в комнате после уроков.

Что удивляло в маминых письмах — так это бумага: плотная, как будто провощённая, и даже с водяными знаками.

Откуда она берет такую дорогую бумагу?

Наверно, финскую в киоск завезли.

Новостей у мамы не было никаких, поэтому она толковала об одном и том же:

"Дорогой мой сыночек! Ты даже представить не можешь, как я рада, что ты наконец у меня устроен. Очень мне понравилось твое последнее письмо: такое серьезное, складное. И ошибочки нет ни одной. Но если правда всё, что ты пишешь, значит, мы с тобой просто счастливые. Учись, дорогой мой, прилежно, слушайся учителей, дружи с ребятами и береги себя. Ты пишешь, что у вас там тепло, но я слушаю сводки по телевизору, и мне что-то не верится. Одевайся потеплее, горло не застуди. Ты ничего не написал, есть ли у вас там в школе врачи. Я сильно беспокоюсь, сообщи поскорее…"

Врачей здесь не было, ни одного, если не считать меня.

Как раз сейчас у меня болело горло — точнее, не у меня, а у Леночки Кныш, которая злоупотребила мороженым, и мне было ее жалко.

Но разве напишешь об этом маме?

"Егор Егорович заходил, очень тобой интересовался…"

Какой-то Егор Егорович объявился, мама уже второй раз его упоминает, ничего при этом не разъясняя, как будто я его непременно должен знать. Судя по отчеству, человек не молодой. Но я не знаю никакого Егора Егоровича и знать не хочу.

Однако об этом тоже не напишешь.

"Егор Егорович заходил, очень тобой интересовался, с сомнением слушал мой рассказ, но прочитал твое последнее письмо и, кажется, поверил. Он успокаивал меня, что не может быть спецшкола без врача, но, пока я не получу от тебя ответ на этот вопрос, буду волноваться. Ты же у меня один на свете. Да, еще Егор Егорович сказал, что вас наверняка готовят по международной космической программе. Боюсь я за тебя: космос — это очень опасно. И еще я подумала: к вам наверняка приезжают ученые из Новосибирского Академгородка читать лекции, беседовать и присматриваться, кто на что способен. Сыночек, будь внимательнее: кто знает, может быть, от этого зависит вся твоя судьба. Вперед не выскакивай — ты же знаешь, выскочек нигде не любят, — но постарайся обратить на себя внимание, чтобы тебя заметили и запомнили на всякий случай. Может, станешь лучше ученым, а в космос пускай летают другие, не такие, как ты, способные…"

Да, хорош совет, как будто из древнего мира.

А про отца — ни слова. Эх, мама, мама…

Но всё равно я тебя люблю. И отца люблю.

А этого хрыча Егорыча я бы на твоем месте остерегался.

Ишь ты: "С сомнением слушал…" Много на себя берет старикашка.

"Конечно, что тебе мои советы, ты все равно поступишь по-своему. Ну, до свидания, учись, не ленись. Крепко целую тебя. Мама.

Да, чуть не забыла самое главное. Нам, Алёшенька, телефон поставили. Сообщаю номер. Попробуй при случае позвонить. Понимаю, дорого, но уж очень хочется твой голос услышать. Ты, наверно, совсем уже басом стал говорить".

Басом — не басом, но голос мой мама услышать никак не могла: во всей школе здесь не было ни одного телефона. Даже в учительской.

"И еще. Приходил Веня, спрашивал, куда ты пропал. Я ему всё рассказала. Он порадовался от души. Напиши и ему, он хороший, по-моему, мальчик. Еще раз обнимаю тебя и целую. От общественных нагрузок не уклоняйся! Твоя мама".

48

Тут ко мне постучались конспираторским стуком: там, та-там, та-там.

Я сунул письмо в стол и сказал:

— Войдите!

Это оказалась Соня.

С тех пор, как я узнал, что она гоняется за Олегом, я махнул на нее рукой: на что мне эта ромашка в чужом саду?

— Да ладно, — сказала Соня, когда я спешно заблокировался. — Всё и так ясно. Наши чувства крепки и взаимны.

Тут только я заметил, что у Сони больше нет синего гребешка. Более того: она сделала себе новую прическу (или там укладку, я в таких делах не силен).

Получилась взрослая прическа, но какая-то старомодная, с высокой копной взбитых волос надо лбом и с длинной волною, ниспадающей на левое плечо.

Выглядела Соня теперь еще более странно, чем с гребешком: в точности злодейка-брюнетка из какого-нибудь западного довоенного фильма.

Моя мама называла такие фильмы трофейными.

— Что ты на меня уставился? — спросила Соня. — Первый раз видишь?

— Да нет, не первый, — промямлил я. — А где тут у вас парикмахерская?

— У нас? — переспросила Соня. — У нас парикмахерской нет, а у вас?

Я оставил ее издевку без внимания.

— Так кто же с тобой это сделал?

— Сама, — с вызовом ответила злодейка. — А что, плохо?

— Да нет, в общем даже ничего, — великодушно сказал я. — Оригинально.

В конце концов, девчонка не виновата, что без матери росла. Кто ее мог научить?

— Ну, тогда и нечего таращиться, — проговорила Соня, но по ее лицу было видно, что моя скупая мужская похвала ее огорчила.

Впрочем, сейчас меня занимала другая мысль.

Дело в том, что за время учебы в школе я ни разу не стригся. Как раз накануне вечером с помощью круглого настольного зеркала убедился: шея заросла аж до лопаток. Жить так дальше было нельзя.

А вот Олег умудрился как-то эту проблему решить. Он ходил остриженный наголо — и голова его всё время была в таком шаровом состоянии, как будто побывала в руках цырюльника на прошлой неделе. Мистика, да и только.

— Софья, это ты стрижешь Олега? — спросил я.

Мой вопрос застиг Соню врасплох. Сперва она опешила, а потом покраснела до слёз — и, естественно, рассердилась:

— Ты что, совсем спятил?

— Извини, я не хотел тебя обидеть.

— Хорошенькое "извини"! — вскипела Соня. — Это ж надо такое придумать!

— Да, но кто-то его стрижет, — настаивал я.

— Это ты спроси у него самого. И нечего приставать ко мне с дурацкими вопросами.

— Ладно, больше не буду к тебе приставать, — миролюбиво сказал я. — Ты по какому делу? Или просто так, пообщаться?

— С тобой пообщаешься, — буркнула Соня, остывая. — После вечерних занятий приходи ко мне, есть разговор.

Ах, вот оно что. Меня принимают в закрытый клуб аристократов.

— Без Риты приходить? — поинтересовался я.

— Конечно, без. Сам понимаешь.

Я понимал.

Можно было, разумеется, поставить условие: или с Черепашкой, или никак. Покрасоваться немного, представиться этаким, знаете ли, защитником обездоленных.

Но любопытство победило, и я молча кивнул.

— Ишь, загородился! — с неодобрением сказала Соня.

— А ты?

Ничего не ответив, Соня гордо удалилась.

49

В Сонины апартаменты под номером три я вступил впервые в истории человечества, и они таки произвели на меня впечатление.

Комната ее была обставлена дорогой мебелью из карельской березы. Кресла и диван обтянуты темно-зеленой кожей, на стене — шкура леопарда. Бронзовый высокий торшер, такое же бра, натюрморт — тоже, естественно, в бронзовой раме. Шторы перехвачены витым шнуром с кистями.

Не общежитие, а покои мадам Помпадур.

Я не завистлив, но мне стало обидно: за какие заслуги Соньке такой гарнитур, а мне всякая рухлядь? В шкурах диких зверей я не нуждаюсь, но занавеску приличную на окно администрация могла бы повесить. А то висит соломка — точно как в моей комнате на воле.

Но главным украшением Сониной комнаты был, конечно, Олег.

Стриженый сидел в кресле, положив ноги на малахитовый журнальный столик.

Был он в штатском (в смысле, не в школьной униформе): серый пуловер, темно-синий галстук, тщательно отутюженные брюки.

Видно было, что в этой комнате он желанный и привычный гость.

Ладно, не наше дело. Но людей, которые кладут на стол ноги, я бы из приличного общества выгонял.

Олег молча кивнул мне и показал на свободное место.

Я сел, избегая смотреть на его ботинки сорок пятого, наверное, размера… хотя это было трудно, потому что они громоздились почти на уровне моего лица.

— А где остальные? — после паузы спросил я вслух (уточнение не лишнее).

— Соня в ванной, скоро выйдет, — отозвался Олег. — Лена приболела, а Малинин и Дмитриенко пожелали присутствовать дистанционно. Простим товарищам их слабость?

"Простим", — сказал я молча.

Должно быть, это получилось у меня несколько более многословно.

— Полегче, фраер! — услышал я голос Юрки Малинина. — При дамах-то — нехорошо.

— Если товарищ настаивает, — ехидно зашептал мне на ухо Дмитриенко, — мы можем явиться, так сказать, о натюрель.

— Без гарнира, — добавил Юрка и захохотал.

Мысленно хохотать — фокус довольно трудный, освоить его мне не удалось до сих пор.

Но в тот момент я этого еще не знал.

Мне пришло в голову, что умение логически мыслить вовсе не мешает оставаться дураком, если ты дурак от рождения. Глупость — не отсутствие умa, это его свойство.

Однако не время было развивать эту мысль, и я оставил ее про запас, запихнув подальше за блокировку. А блочок я себе выбрал дивный, райское яблочко, а не блок:

"Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах".

Я с наслаждением повторял в уме эту фразу, смакуя каждое слово.

— Да прекратите кобениться! — сказала Соня, выходя из-за перегородки. — Все вы жутко одаренные, других здесь не держат.

Я машинально отметил, что свою трофейную укладку Соня истребила и стала окончательно похожа на нормальную темноволосую девчонку без каких бы то ни было ниспадающих локонов и цветных хохолков.

Мы посидели, помолчали.

— Можно говорить вслух, — сказал Олег.

Я покосился на стену.

— Всё в порядке, Лёха, никто нас не прослушивает.

— Каким же образом это можно установить? — спросил я.

— Об этом потом, — ответил Олег. — Долго объяснять.

Наступила тишина.

— Слушай, Софья, — заговорил я развязно, — красиво жить не запретишь, но возникает вопрос: откуда обстановочка? По блату? Или антикварный магазин грабанула?

Соня и Олег переглянулись: видимо, это была их общая тайна.

— Подожди, — со странной интонацией ответила Соня. — Вырастешь большой — и у тебя будет не хуже.

"Хорошо, — подумал я, — замнем для ясности".

50

— Ну что ж, — сказал Олег, — во первых строках я хотел бы от своего имени и от всех нас перед тобой извиниться. Причины нашего недоверия ты теперь понимаешь.

Я понимал и раньше, но не сказал ничего.

— Принимаешь наши извинения?

— Да ладно, все свои… — проговорил я.

— Значит, с этим покончено, — заключил Олег. — Не спеши зачехляться, пожалуйста. Сегодня ты у нас весь вечер на арене.

— За что такая честь? — поинтересовался я.

— Ты свежий человек, расскажи нам, что тебя беспокоит. Есть какие-нибудь вопросы, тревоги, сомнения?

Он говорил уверенно, не сомневаясь, что имеет право на лидерство, и я решил немного сбить с него спесь.

— Есть один вопрос, — злорадно сказал я. — Кто тебя стрижет?

Наступила пауза.

— Н-не понял, — проговорил Олег, глядя на меня с прищуром.

— Превосходно ты понял, — возразил я.

— Ну, хорошо. А ты как думаешь?

— Я думаю, Софья.

— Вот видите! Что я вам говорила? — вскричала Соня.

Вскочила, убежала в ванную и включила воду на полную мощь.

Думаю, что в этот момент Соня завидовала Ритке Нечаевой: исчезнуть с наших глаз она могла только так.

— Дурак какой-то! Тьфу, дурак! — ругалась она за дверью. — Зациклился совсем.

Дистанционный Денис противненько захихикал:

— Да не зациклился, а ревнует!

Юрка Малинин подхватил:

— "Давно меня не стригла Дездемона, опять я стал похож на охламона".

И сам же первый зареготал.

— Глупости! — фыркнула Соня, выходя из ванной с румяным после умывания лицом. — Кого он ревнует? И к кому?

— Тебя к Олегу, прелесть моя, — пояснил Денис.

— Да он-то здесь при чем?

— А он у нас многостаночник, — сказал Юрка. — Всё мое — мое, и чужое — тоже мое.

— Э, братва, кончай стебаться, — проговорил Олег. — Это скучно.

И все, как по команде, умолкли.

Мне это, естественно, не понравилось: я бы предпочел, чтобы ребята еще поупражнялись на эту тему.

— Нет, я серьезно спрашиваю насчет стрижки, — упрямо сказал я.

— Если серьезно — то сам стригусь, — ответил Олег.

Он врал, конечно, он нагло врал, я это чувствовал.

И всем остальным было известно, что он бесстыдно врет.

51

— Давайте не отвлекаться на пустяки, — сказал Олег. — Алексей хочет рассказать нам, что ему здесь не нравится.

— Это не я хочу, — возразил я, — это вы хотите, чтобы я рассказал. Для этого и позвали. Или я что-то неправильно понял?

— Ты всё понял правильно, — серьезно ответил стриженый.

— Так вот, кое-что мне здесь кажется действительно странным. Во-первых, почему только семь человек? Ради этого содержать… — Я сделал неопределенный жест рукой. — Нерентабельно.

— А мы экспериментальная группа, — возразил Юрка Малинин. — Получится — будет объявлен массовый набор.

— Что получится-то? — спросил я. Разговаривать заочно я еще не привык. Юркин голос звучал с левой стороны, и всё время хотелось туда повернуться. — Что получится-то, ты хоть знаешь?

Юрка отмолчался.

В отличие от него, у меня был вариант — насчет космической программы. Но я предпочел пока о нем не говорить: еще засмеют.

— Теперь второе, — продолжал я. — Почему нет учебников? Пусть вузовские, пусть для техникумов, но учебники быть должны.

— Возможно, они еще не написаны, — сказал Олег. — По той же причине.

— Хорошо, — уступил я, — допустим. А языки? Куда теперь без языков, улицы подметать? И где компьютеры? Что за каменный век? А в каком институте требуют, чтобы поступающие корежили взглядом трамплины?

— Сила воли везде пригодится, — пробурчал из-за стены Юрка.

— Не мешай! — одернул его Олег. — Человек самостоятельно рассуждает.

— Еще бы! — сказал из-за правой стенки голос Дениса. — Мы же сами ему ключ задали. Попробовал бы он, как мы, с нуля начинать.

— Ну, и какие выводы? — спросил Олег, пропустив эти слова мимо ушей.

— Выводы… — повторил я, стараясь выгадать время и собраться с мыслями. Как раз насчет выводов у меня было слабовато. — Система у них какая-то… не наша.

Соня заерзала, но ничего не сказала.

— Что значит "не наша"? — строго спросил Олег. — Выражайся точнее.

— В смысле — не русская, — брякнул я.

— А какая же? — с любопытством спросила Соня. — Французская, что ли?

— Не знаю. Может, и французская. Но точно не наша.

— Что ты имеешь в виду? — осведомился Олег.

Спросить об этом было проще, чем ответить.

В мамином письме мне больше всего запомнились слова:

"Не уклоняйся от общественных нагрузок".

А как от них уклоняться, если никаких общественных нагрузок здесь не дают?

Конечно, теперь не старые времена: совет дружины, совет отряда, комитет комсомола и прочая ерунда. Но учителей в пять минут не переделаешь. Вон, Максюта: молодая совсем, а работает так, как старички ее в педвузе учили. Собрания, поручения, вечера самодеятельности, стенгазеты, кружки — всё это никуда не пропало. Всё осталось.

Осталось в обычных школах, но не здесь, не в "Инкубаторе".

— Организации нет, — сказал я без особой уверенности.

— Какой организации? — осведомился Олег.

— Да никакой, — ответил я. — В том-то и дело.

Стало тихо, как в погребе.

Купол за окном, запорошенный снегом, матово мерцал, подсвеченный изнутри.

— Тебе кто-нибудь поручал нами руководить? — спросил я Олега.

— Сразу две неверных посылки, — возразил Олег и сбросил ноги с журнального столика. — Во-первых, с чего ты взял, что я кем-то руковожу? А во-вторых — почему ты решил, что это делается только по поручению?

— Значит, ты руководишь нами добровольно? По велению сердца?

— Повторяю: я-ни-кем-не-ру-ко-во-жу, — с расстановкой проговорил Олег. — Каждый здесь сам по себе. Включая меня.

— Это точно, — подтвердил дистанционный Дмитриенко.

— Значит, никому из вас учителя ничего такого не поручали, — сказал я. — И вы считаете, что это нормально? Извините, но так в России не бывает. Запредельный либерализм.

— Красиво сказано, — проговорил Олег. — А выводы где?

— Да знаем мы эти выводы, — засмеялась Соня. — Еще один союзник у Юры Малинина. Попался мальчик в лапы иностранной разведки.

— Прошу не шить мне дело! — возмутился Малинин. — Во-первых, не в лапы, а в руки. Во-вторых, не иностранной, а нашей. И в-третьих — не попался, а попал. Нас готовят к выполнению ответственного задания.

— Точно, — сказал я. — Погнуть трамплины всех натовских стран. А то разнырялись.

Я бы еще порассуждал на эту тему, но Олег меня остановил.

— Шутки в сторону, — сказал он недовольно. — Так, по-твоему, иностранная версия предпочтительнее?

— Отпадает, — уверенно ответил я. — Купол слишком большой. Такой пузырь наши давно бы уже обнаружили. Если не с самолета, то со спутника — сто процентов гарантии.

— Значит, что?

— Значит, все-таки наша, российская спецшкола. Но работает по какой-то хитрой международной программе. Может быть, даже по линии ЮНЕСКО.

— По линии ЮНЕСКО, — повторил Олег. — Да, это серьезная мысль.

И, помолчав, добавил:

— Можно даже принять ее за основу.

Тут Юрка громко, демонстративно зевнул.

— Спать чтой-то хоцца, — сказал он. — Спокойной ночи, малыши.

— Вот он всегда так! — проговорила Соня. — Уползает, как улитка, в свою раковину.

— Малинин прав, — заметил Денис. — Обменялись соображениями — и давайте на этом успокоимся. Время позднее, я тоже отключаюсь. Можете, конечно, продолжать ваши пустопорожние разговоры. Но имейте в виду: что бы вы там ни задумали предпринять, я заранее возражаю. Мы уже договорились: у нас консенсус. Или все за, или никто.

52

Мы остались втроем: я, Софья и Олег.

То есть, внешне ничего не изменилось, но исчезли шумы и помехи, которых Юрка и Денис напустили в нашу комнату. Юркина дистанционка жужжала, как испорченная лампа дневного света, а Дмитриенко, по-моему, где-то искрил.

Надо будет посоветовать им зачистить контакты.

Впрочем, неизвестно, какие побочные шумы сопровождали мои собственные мысли: в дистанционке я был еще новичком.

— У тебя всё? — спросил меня Олег.

— Нет, еще два вопроса, — сказал я. — Первый — насчет говорящих стрекоз. Не кажется ли вам, что это слишком — даже для ЮНЕСКО?

Соня засмеялась.

— ЮНЕСКО здесь ни при чем, — серьезно ответил мне Олег. — Это я их напустил.

Я опешил.

— Что ты хочешь этим сказать?

— То, что слышал. Наделал — и напустил. В твою честь, между прочим.

— А это как понять?

— Ну, в день твоего приезда.

— А зачем?

— Чтобы тебя развеселить. Ты шел такой мрачный. И думал как раз про насекомых.

Я? Про насекомых?

Ах, да. Я думал о том, кто все эти цветы опыляет.

— Если эти дурочки тебя раздражают, могу убрать, — сказал Олег. — Их всего-то штук двадцать.

— Да нет, пускай летают, — великодушно разрешил я. — Вежливые. Интересно только…

Я замялся. Что-то с этими стрекозами было не то, но что именно — я никак не мог припомнить, сколько ни старался.

Олег терпеливо ждал.

— Интересно, — сказал я наконец, — почему они говорят с немецким акцентом?

— Это ты у них спроси, — ответил стриженый.

Ответил — как отрезал. И окончательно спугнул мою недодуманную мыслишку.

А Соня обиделась за своего возлюбленного:

— Подумаешь, какой привередливый! "С акцентом говорят…" Попробуй, сделай сам! Знаешь, у них головки какие маленькие?…

— Я адвокатов, кажется, не нанимал, — остановил ее Олег.

И Соня послушно умолкла.

"Совсем затюкал человека!" — подумал я, нарочно сняв блокировку.

Приподняв бровь, Олег принял мою мысль к сведению.

— А второй вопрос? — напомнил он.

— Второй и последний вопрос — какая у вас специализация.

— В смысле — к чему нас готовят? — уточнил Олег. — Что тебя интересует?

Я кивнул.

— Видишь ли, — Олег помедлил, — об этом у нас не принято рассказывать.

— Почему?

— Ну как тебе объяснить…

— А свою специализацию ты уже знаешь? — быстро спросила Соня.

— Знаю.

— Расскажи.

Я смутился: никакого секрета здесь не было, но рассказывать не хотелось, это было слишком… это было частью меня самого.

— Вот видишь, — удовлетворенно сказала Соня, — о таких вещах не говорят.

— Но в целом… — проговорил я с запинкой, — в целом это хорошее?

— В целом — да, — ответил Олег. — Верно, Софья?

— Да, — с радостной готовностью откликнулась она.

Во как они работают дуэтом, подумал я.

— Это у вас, — не унимался я. — А у тех?

Я мотнул головой в сторону стены, за которой прятались Юрка, Денис и хворая Леночка Кныш.

— У них тоже, — уверенно ответил Олег. — Так, придуряются чуть больше, чем надо.

— Это у них получается, — согласился я.

Мы попрощались и разошлись по своим конуркам.

Точнее, Соня осталась у себя, а Олег отправился на улицу погулять у бассейна.

Я хотел пойти с ним, но он сказал, что предпочитает одинокие прогулки.

Ну и черт с ним, мы не набиваемся.

Пусть гуляет, пусть беседует со своими недоразвитыми стрекозами.

Тоже мне, Чулпанский Левша.

53

Жизнь продолжалась без каких бы то ни было осложнений: пробуждение под петушиные крики, завтрак, учебный корпус, обед, тихий час, купание, полдник, снова занятия, легкий ужин, вечернее купание, чтение лежа в постели, спокойный сон — и вновь пробуждение под щебет будильника.

Я взял себе за правило непременно блокироваться на ночь, и это стало ритуалом таким же обязательным, как вечерняя чистка зубов.

Ложился с какой-нибудь дурацкой мыслью типа "Редиска не ягода, хотя и похожа" — и просыпался с пустой и свежей головой, в которой одиноко мерцала эта искра интеллекта.

К моему глубокому сожалению, чудные сны-полёты среди звёзд и сияющих скал блокировка сожрала: теперь я вообще ничего не видел во сне, за исключением злосчастной редиски… ну, не обязательно редиски, это я так, для простоты: приходилось любоваться во сне только тем, что я выбрал себе на ночь в качестве ширмы.

С некоторым огорчением я отметил также, что краски школьного сада стали для меня куда менее яркими: цветы и бабочки как будто бы поблекли, а пальмы у бассейна и вовсе пропали из поля моего зрения, я вспоминал про их существование лишь тогда, когда рядом со мною бухался об землю перезрелый кокос.

54

Дни шли за днями без каких бы то ни было происшествий.

Если не считать мелочей.

Знаете, как бывает в замкнутых группах? Случайно сказанное слово, неверно истолкованный взгляд — любой пустяк может стать причиной для смертельной обиды, а то и шумного скандала.

Вот, скажем, событие века: вслед за Соней от идиотского хайера отказался и Диня Дмитриенко. Казалось бы: кому какое дело? Разве человек не властен над своей внешностью?

Но эта мелочь вызвала бурное возмущение Леночки Кныш:

— Знаешь, на кого ты стал похож? На альбиноса.

— А твое какое дело? Я же не говорю, на кого похожа ты — с этим пучком зеленой тины на голове.

— Ну, и на кого же?

— На древесную лягушку.

Рита была права, наши летуны ссорились почти ежедневно: ругались, не стесняясь посторонних, в учебке, в столовой, в бассейне.

Иногда настолько увлекались этим занятием, что не утруждали себя блокировкой и даже кричали друг на друга вслух.

— Пойдем полетаем! — предлагала Леночка.

— Да ну, надоело! — отвечал Денис. — Каждый день одно и то же. Развлекайся одна.

— Одной неинтересно.

— А мне неинтересно вдвоем.

— Ты забываешь, что, если бы не я, тебя бы здесь не было.

— Ты уже сто раз это говорила. Скажи еще, что ты меня на улице подобрала.

— Так это же правда!

— Даже если правда, всё равно я больше не хочу это слышать. Уеду я отсюда.

— Да брось, никуда ты не уедешь. Опять на чердаке захотелось ночевать?

— Пойду работать в дом моделей.

— Так тебя туда и взяли. Версаче недоделанный.

— Ладно, отстань. Мне надо письма писать.

— Да кому тебе писать?

— "Кому тебе, кому тебе…" Совсем по-русски говорить разучилась!

И так далее в том же духе.

Невидимые миру слёзы.

На другой день после этой ссоры Леночка тоже размочила свой зеленый гребешок, и они с Денисом помирились.

Таким образом, попугайское большинство превратилось в абсолютное меньшинство: теперь только Малинин продолжал носить свой красный гребень.

Временами, задумавшись, он трогал свою прическу рукой, и видно было, что гордое одиночество его тяготит.

55

Как-то за обедом мы с Черепашкой обратили внимание, что Диня и Леночка выразительно поглядывают в нашу сторону, но вовсе не украдкой: напротив, очень желая, чтобы мы это заметили.

— Что это они? — вполголоса спросил я Риту.

— Не знаю, — ответила моя подружка. — Косточки, наверно, нам перемывают.

Так оно и оказалось.

Отобедав, Леночка подошла к нашему столику и, глядя Черепашке в лицо, ласковым голосом спросила:

— У тебя всё в порядке, Ритуля?

— Да, спасибо, а что? — встревожившись, пролепетала бедная Черепашка и положила вилку и ножик на стол.

— Ты случайно не ждешь ребеночка? — понизив голос и приблизив к ней лицо, проговорила рыжая злодейка.

— Кого? — переспросила Рита.

— Ребеночка, — повторила рыжая. — Маленького такого ребеночка. За последнее время ты как-то оч-чень изменилась.

Я был уверен, что сейчас Черепашка с рыданиями убежит из-за стола, и собирался вмешаться в эту безобразную сцену, но не успел.

— Да, я жду ребеночка! — побледнев, звонко ответила Рита. — А тебе что, завидно?

Леночка отпрянула. Такого отпора она не ожидала.

— Что ж, поздравляю, — справившись с собою, проговорила она и попыталась улыбнуться. — Это будет событие для всей школы.

— Для тебя — в первую очередь, — отпарировала Черепашка.

— Это почему?

— А потому. Будешь мне пеленки стирать.

И, не найдя, что ответить, Леночка ушла.

Черепашка посмотрела по сторонам с видом победительницы и вновь принялась за еду.

Я не разделял ее торжества.

— Эй, человек-невидимка, — пригнувшись к столу, вполголоса сказал я. — Что ж ты меня подставляешь? Мы так не договаривались.

— А ты-то здесь при чем? — гневно и очень громко отозвалась Рита.

Юрка, Денис, Соня и даже Олег — все с большим интересом на нас смотрели.

Я и в самом деле был тут безвинен.

— Ты-то здесь при чем? — глядя на меня в упор, повторила Черепашка. — Может быть, я жду ребенка от Иванова.

У меня отвисла челюсть: вот тебе и орнитолог, певец яйцекладки.

— От Иванова? — тупо переспросил я.

А Юрка Малинин заржал.

— Это была шутка, — быстро и очень строго сказала Рита. — Я пошутила, не бери в голову. Никого я не жду.

И, помолчав, с горделивой улыбочкой прибавила:

— В конце концов, она первая начала.

Я смотрел на нее с удивлением: это была другая Черепашка.

— Но в чем-то Леночка права, — заметил я. — Ты и в самом деле изменилась.

— К лучшему или к худшему? — тихо спросила Черепашка.

— К лучшему, — твердо ответил я.

И это была чистая правда. Я только сейчас заметил, что Черепашка очень похорошела. Во-первых, она похудела, во-вторых — слегка подросла. И фигурка у нее стала что надо: из кургузенькой толстушки Рита превратилась в довольно-таки стройную девушку.

Но что самое удивительное — в лице у нее что-то неуловимо изменилось: это было по-прежнему округлое, но уже не толстощекое, а очень даже миловидное лицо.

Вот почему я сказал "К лучшему" со спокойной душой.

Черепашка поверила мне — и зарделась.

— Немножко боди-билдинга и чуть-чуть косметики, — проговорила она. — А потом — ты ко мне, наверно, просто привык.

— Это точно, — ответил я — и промахнулся: моя необдуманная реплика Черепашку задела.

Девушка потупилась и умолкла. Я пытался ее развеселить, включил фонтаны юмора, но она сидела безучастная ко всему.

А в конце обеда сказала:

— Знаешь, я больше не буду тебе надоедать. Не приходи ко мне сегодня, ладно? И я к тебе не приду. И вообще…

— Что за дела? — удивился я.

Какраз сегодня я собирался по-новому обставлять свою комнату (появились кое-какие идеи) — и хотел это сделать именно в присутствии Черепашки.

Должно быть, удивление мое было искренним, потому что лицо у Черепашки слегка прояснилось.

— Только месяц… и еще несколько дней, — торопливо сказала она. — Я хочу, чтобы ты немного отвык от меня. Так будет лучше.

Вот хороший урок: ничего не говори просто так.

Когда человек бормочет "Я просто хотел сказать…" — это значит, что он сморозил какую-то глупость.

56

Идея заново меблироваться пришла мне в голову как раз накануне этой нашей маленькой ссоры. Я вернулся с уроков, оглядел свою убогую обшарпанную обстановку — и тут меня осенило: ведь всё, что здесь стоит, я привез с собою из дома.

То есть, не в буквальном смысле привез, не в контейнере какого-нибудь "Запсиб-трансагентства", а в своей унылой башке.

Что помнил — то и привез. Что привез — тем и пользуюсь.

И восьмую комнату тоже осчастливил.

Проходил мимо, заглянул — и обставил по своему разумению.

Вся ЮНЕСКО, должно быть, надо мной потешается.

Странно, что раньше это не приходило мне в голову.

Но — пришло наконец. И пробил час перестройки.

Я встал посреди комнаты и сказал:

— Ритка, если ты здесь прячешься — я не отвечаю. Может задавить. Даже скорее всего: задавит. Так что берегись.

И я вызвал у себя в памяти картинку из журнала «Архитектура», который в свое время любил листать в мамином киоске.

Черные высокие, до потолка, шкафы с хромированными дугообразными ручками и круглыми зеркалами, черные кожаные кресла с такими же блестящими металлическими ножками. Темно-серые гардины с серебристым узором…

В общем, не комната, а каюта межзвездного корабля.

И чтоб обязательно имелся бар с зеркальной внутренностью и подсветкой.

Свою тахту я решил отгородить черной лаковой ширмой с перламутровыми драконами — вьетнамского производства, естественно.

А что? Пускай международные чиновники раскошелятся.

В конце концов, Россия тоже взносы платит.

И чиновники раскошелились.

Хотя и не сразу: какое-то время они, видимо, совещались, стоит ли тратить на слабоумного переростка дорогой тропический перламутр.

Но потом решили: ай, черт с ним, пускай попользуется.

Я ожидал шума-грома, но перестройка прошла на удивление тихо.

Мои драненькие шифоньеры побледнели, вздохнули «ах» — и сгинули навек. А вместо них, деловито громыхая переборками, разместился заказанный мною гарнитур.

Сумасшедшей красоты обстановочка.

Жаль, что директор Иванов не ходит по общежитию. Пусть бы он посмотрел и понял, как надо заботиться о бытовых удобствах учащейся молодежи.

Правда, заказ был выполнен не совсем буквально.

Вместо крылатых драконов на черной ширме оказались серебристые знаки Зодиака: кто-то в Женеве рассудил, что так будет лучше.

А между креслами (вот уж любезность так любезность!) появился круглый столик из черного стекла с гнутыми хромированными ножками, который я не заказывал.

57

И главное — мне совершенно ясно было, как это делается.

Это нам кажется, что вокруг нас пустота. Никакой пустоты нет… точнее, пустота есть, но она — тоже форма материи, и в ней, если присмотреться, разглядишь очертания всего, чем наполнен мир: от душевых кабин до диких баобабов.

И вызвать это наружу можно усилием тренированной мысли: стоит только сосредоточиться и всё чётко себе представить. Тогда вакуум активизируется и примет те материальные формы, которые ты заказал.

Четко представить себе книжный шкаф вовсе не означает, что надо охватить мыслью все детали конструкции, включая полкодержатели и дверные петли: фурнитура возникнет по необходимости. Заказчик должен решить для себя общие вопросы: сколько полок ему нужно, сколько дверц, какие ручки… если из слоновой кости — так об этом надо подумать особо.

Да, но если это известно ЮНЕСКО, почему не всему человечеству?

Что за свинство: скрывать такие возможности, когда люди надрываются на производстве вещей и гробят жизнь на обстругивание каких-то там досок.

Но, может быть, время обнародовать это открытие еще не пришло?

Вся жизнь человечества построена на производстве. Если каждый получит возможность придумать себе автомобиль по своему вкусу и разумению, что тогда будет с автозаводами?

Нет, автомобиль — это я хватил через край: на такую материализацию мысли способны только классные специалисты, к ним и будут обращаться… не бесплатно, само собой разумеется, и в порядке общей очереди.

Но вот мебельной промышленности или там кирпичным заводам — им грозит полный карачун: позакрываются предприятия, поразоряются фирмы, по улицам будут слоняться миллионные толпы бездельников, которые и делать-то ничего не умеют, как только доски строгать и лепить кирпичи…

58

Директору Иванову моя новая обстановка не понравилась.

Узнал я об этом в тот же день, причем совершенно случайно.

У меня был вечерний урок биологии. Обыкновенно перед этим я заходил в пятую комнату к Черепашке — просто так, поболтать по-людски. Забежал и на сей раз, но на стук мой пятая комната не отозвалась: подруга выдерживала характер, отучая меня от себя.

Делать нечего: не ломиться же в закрытую дверь. Пришлось идти в учебный корпус на полчаса раньше времени.

Я уверен был, что Иванов еще у себя, и открыл дверь класса без стука.

То, что я увидел, меня поразило — до такой степени, что ноги мои приросли к полу.

Директор Иванов сидел на своем учительском месте вполоборота к двери и смотрел на видеоэкран. В самом этом занятии не было ничего предосудительного (человек готовится к работе), но на экране во всех подробностях видна была внутренность моей комнаты.

Именно моей, я никак не мог перепутать.

"Ни фига себе, — подумал я, и душа моя закипела от возмущения. — Значит, что же? Значит, анонимы круглосуточно за нами наблюдают, и нет в школе места, где бы можно было расслабиться и побыть наедине с собой. Это уже не школа, а какой-то изуверский концлагерь".

Громко топая, я прошел к своему столу, сел и откашлялся.

Директор Иванов повернулся ко мне.

— А, пришел уже, — как ни в чем не бывало проговорил он. — Что так рано?

И даже не счел нужным выключить изображение.

Я молчал: пускай объяснится, если сумеет.

Но Иванов вовсе не собирался оправдываться. Совсем наоборот.

— Сколько же энергии ты затратил на эту ерунду! — укоризненно сказал он. — Удивляюсь я вам, ребятишки: ну, зачем вам столько вещей? Что за жадность такая к неодушевленным предметам? В комнатах и без того нет свободного места, а они громоздят еще и еще… Учились бы у пернатых друзей: в их гнездах нет ничего лишнего.

— У меня тоже ничего лишнего, — буркнул я.

— Ты так полагаешь? — удивился Иванов. — Тогда скажи мне, пожалуйста: зачем тебе бар? Я не замечал за тобой склонности к горячительным напиткам.

— Бар для красоты, — отвечал я.

— Ты считаешь, что это красиво? — Директор пожал плечами. — Ну, дело твое.

И он выключил изображение.

Но брюзжать не перестал.

— Подумать только: освоили дивный дар природы, способность материализации пространства, и на что мы это тратим? На жвачку. Да, представь себе: все твои предшественники, все до единого, первым делом настряпали себе тонны этой омерзительной жвачки, которая теперь прилипает к каблукам на каждом шагу. Удивительно, что ты еще до этого не додумался…

"А кстати, — подумал я. — Что мы, хуже других?"

— Вот-вот! — желчным тоненьким голоском воскликнул директор. — Это стадное чувство: все жуют — и я жую. А ты видел когда-нибудь жующую птицу? Да попади ей эта ваша жвачка в клюв — птица немедленно умрет. Умрет от омерзения!

Похоже, Иванов не собирался прекращать этот кипеж и объясняться за свое некрасивое поведение. Пришлось мне взять инициативу на себя.

— Скажите, наставник, разве это хорошо — подглядывать за девочками?

— А кто девочка, ты? — осведомился директор. — Извини, я не знал.

Его наглость меня ошеломила.

— Я не себя имею в виду, хотя всё равно неприятно. А что скажут девочки?

— Я тебя не понимаю, — нахмурился Иванов. — При чем тут девочки?

Девочки были очень даже при чем. Наверняка скрытые видеокамеры установлены и у Сони, и Леночки Кныш, и у моей Черепашки.

То есть, Иванов, Петров и Николаев имеют возможность беспрепятственно любоваться тем, как наши девчонки переодеваются, принимают душ… да мало ли что.

Нельзя, конечно, категорически утверждать, что анонимы этой возможностью пользуются, но то, что такая возможность у них есть, — возмутительно и безнравственно.

Другого способа пристыдить наставника Иванова у меня не было.

Но Иванов и не думал стыдиться.

— И всё-то у них девочки на уме… — вздохнул мой наставник. — Не понимаю, как это можно: круглогодично, денно и нощно отравлять себе мозг одними и теми же позывами. Нет, все-таки человек — это биологическая аномалия: в природе ничего подобного нет. Возьми хотя бы воробья: простенькое существо с незатейливым разумом, но как он мудр по сравнению с человеком! Он думает о самочках только в ту короткую пору, когда природа предписала ему продолжить свой род. Всё остальное время года особи противоположного пола для него лишь более слабые соплеменницы, которых надобно защищать. Человек же воспитал в себе круглогодичное влечение — и не только не в состоянии его контролировать, но и не желает этого делать. А представь себе, Алёша, сколько больших, мудрых мыслей пришло бы тебе в голову, если бы твоя душа…

— Оставьте мою душу в покое! — выкрикнул я.

Директор Иванов вконец опечалился.

— Да, сегодня явно не твой лучший день, — заметил он. — Этакий взрыв нетерпимости… этакая путаница в голове. Ступай-ка ты, братец, домой, отдохни. Не буду я сейчас с тобой заниматься… Не хочу. Неприятно мне от тебя.

Он встал и, не попрощавшись, ушел.

59

Из учебки я поплелся к Олегу.

Олег жил в шестой, я — в седьмой, через стенку, но ни разу он не предложил мне зайти, а незваных гостей я и сам недолюбливаю.

Но тут возник особый случай: во-первых, я понятия не имел, где и как ищут тайные телекамеры, а во-вторых — я и не хотел производить поиски без свидетелей. После никому не докажешь, что камера действительно была.

Мой приход застал Олега за мытьем посуды после ужина: от этого занятия за последнее время я как-то отвык.

— Крестьянская закваска, — пояснил Олег. — Я ведь до десяти лет в деревне жил, у бабки. На печке спал и всё такое.

Я с любопытством разглядывал спартанскую обстановку Олеговой кельи.

Двухъярусный рабочий стол с лампой на кронштейне, плоский топчан, аккуратно заправленный суконным одеялом армейского вида.

Слева спортивный уголок: шведская стенка, турник, тяжелая штанга на подставке.

Справа — мини-кухня: электроплита, мойка, маленький холодильник, шкафчик с кастрюлями и сковородками.

Но больше всего меня заинтересовал компьютер на передвижном столике у окна.

Не скажу, что я большой специалист по электронно-вычислительной технике, но такие агрегаты мне на глаза еще не попадались.

Я долго не мог сообразить, что необычного в этом компьютере, и наконец понял: он состоял из одной-единственной части, соединявшей в себе и башню, и монитор, и клавиатуру.

— Не работает, скотина, — сказал Олег. — Какую-то подробность я, видимо, недоучел.

— А что, ты сам его сделал? — с недоверием спросил я.

— Тебя это до сих пор удивляет? — вопросом на вопрос ответил Олег.

Я вспомнил, как смеялась Черепашка над моим салатом из красных муравьев, и благоразумно промолчал, пожав из вежливости плечами: нельзя придумать то, чего ты ни разу в жизни не видел, в этом я до сих пор был убежден.

Но, может быть, это правило касалось только меня, и есть другие головы, способные измыслить новую реальность. Как Леонардо да Винчи, например.

— Чему я обязан твоим посещением? — спросил Олег, вытирая кухонным полотенцем руки. — Случилось что-нибудь?

— Да так, пустяки, — небрежно ответил я. — Пришел предупредить, что во всех наших комнатах установлены микровидеокамеры.

Стриженый не понял.

— Установлены что? — переспросил он.

— Видеокамеры, — повторил я. — Директор Иванов круглосуточно наблюдает за нами. Скорее всего, и в данную минуту.

— А ты сегодня головкой не стукался? — спросил меня Олег.

— Сегодня — нет. Спасибо за внимание к моему здоровью. Я лично, вот этими глазами видел на экране у Иванова интерьер своей комнаты.

— А почему ты решил, что это была твоя комната? — осведомился Олег.

— Увидишь — поймешь. Перепутать невозможно.

— Ну-ну, пойдем поглядим на твои интерьеры, — сказал Олег и шагнул к двери.

— А у себя сперва не хочешь поискать? — предложил я. — Или тебе это без разницы?

— Уже искал, — коротко ответил Олег.

— Хорошо искал?

— Как полагается. И у себя, и у всех остальных.

— А что, имелись основания?

— Да нет… Полоса была такая, шпиономанская. Все как с ума посходили: "За нами следят, за нами следят…"

— Но у меня в седьмой комнате вы не искали?

— Конечно, нет. Она тогда была еще пустая.

— Ну, ладно, пошли, поищем.

60

Войдя в мою комнату, Олег с интересом огляделся.

— О да, интерьер неповторимый, — проговорил он. — Сатанинский модерн.

По лицу его не было видно, понравилась ему меблировка или нет.

— Сам проектировал?

— Нет, по картинке, — честно признался я.

Олег взглянул на потолок, потом обернулся к двери.

— Смотри-ка, ты прав, — с удивлением сказал он.

Телекамера размером с дивизионный миномет была установлена прямо над моей входной дверью, установлена внаглую, на чугунном кронштейне, привинченном к косяку, без какой бы то ни было маскировки.

Олег встал на стул и снял аппарат, хладнокровно выдернув провода из стены.

— Ничего себе микро, — пробормотал он, рассматривая камеру. — Чудо техники юрского периода. Никогда таких не видел.

— Да видел, конечно, — возразил я, — только внимания не обращал. В универмагах на каждой стене висят.

— В универмагах — понятно, для чего, — Олег положил камеру на пол. — Способ предупреждения: "Ребята, за вами следят". А вот зачем это Иванову — большой вопрос.

— Что значит "зачем"? — рассердился я. — Чтобы следить за мной.

— За тобой? — Олег задумался. — А почему именно за тобой? Почему не за мной, не за Юркой, не за Денисом? Что такого ты сделал подозрительного?

— Не знаю, — признался я. — Это у Иванова надо спросить.

— Так спроси.

— А он не станет отвечать. Или на голубом глазу скажет какую-нибудь ерунду. Он вообще делает вид, что ничего особенного не произошло. Вот уж не думал я, что учителя бывают такие бессовестные.

— Погоди, — остановил меня стриженый. — Ты хочешь сказать, что раньше ты эту штуку не замечал? Или она появилась недавно?

— Недавно, — подумав, согласился я. — Точнее, сегодня.

Смутные сомнения закопошились у меня в голове, и я пожалел, что свалял дурака и зазвал к себе Олега: надо было сперва обнаружить эту дрыну самому. Но разве мог я предположить, что она окажется таких ломовых размеров?

— Сегодня, — задумчиво повторил Олег. — Вместе с этими вот мебелями?

Я вынужден был признать, что, скорее всего, дело обстоит именно так.

— Ну, тогда, милый мой, я тебя поздравляю, — хладнокровно сказал стриженый. — Ты сам ее и заказал. В комплекте с гарнитуром.

— Каким образом? — сердито спросил я.

— А вот это мне неизвестно. Картинка у тебя здесь?

— Какая картинка?

Олег терпеливо вздохнул.

— А, картинка, — сообразил я. — Картинка у меня вот здесь.

И постучал себя по голове.

— Понятненько, — сказал Олег. — Скорее всего, фотография с мебельной выставки. И телекамера там непременно была.

— Ну, хорошо, допустим, — без особого удовольствия согласился я. — Но как ты объяснишь тот факт, что изображение передавалось на экран Иванова?

Олег задумался.

— Да, это объяснить трудно, — сказал он. — Разве что ты сам этого захотел.

— Шуточки у тебя, однако, — сказал я. — Похож я на ненормального?

Стриженый внимательно и серьезно посмотрел мне в лицо.

— Нет, не похож.

— Спасибо и на этом.

61

И тут до меня дошло.

Не я ли, делая свой мебельный заказ, выразил пожелание, чтоб директор Иванов оценил мой дизайн?

"Пускай посмотрит и поймет, что надо больше заботиться об учащейся молодежи".

А как Иванов мог посмотреть, если он вообще не ходит к нам в общежитие?

Только с помощью телекамеры.

Выходит, я напрасно заподозрил нашего доброго директора.

Надо будет перед ним извиниться.

И впредь поосторожнее с заказами. Всё обдумывать до мелочей.

Но говорить об этом Олегу не имело смысла: зигзаги моего личного опыта никого, кроме меня, не касаются.

— Да что ж ты сердишься, чудила? — спросил меня Олег. — Радоваться надо, что всё так хорошо разъяснилось.

Он был, разумеется, прав.

Мы посидели, поговорили еще немного.

Чтобы сгладить впечатление от этой дурацкой истории (а заодно и показать, что я не такой уж идиот), я поделился с Олегом соображениями насчет скрытности чиновников ЮНЕСКО и перспективы всемирного экономического краха.

Но восторженных аплодисментов не снискал.

— Чудак ты, — снисходительно сказал Олег. — В масштабах всей планеты такие штучки невозможны. Только здесь. В особо насыщенной ноосфере. Знаешь, что такое ноосфера?

Я не знал и поспешно заблокировал свое невежество.

Но вышло это, видимо, не слишком убедительно, потому что Олег пояснил:

— Необходимо ограниченное пространство, пропитанное информацией, так тебе будет проще понять.

— Для того и купол? — догадался я.

— Для того и купол, — одобрительно проговорил Олег. — Грамотно мозгами шмякаешь.

62

После ухода Олега я твердо решил: всё, надо стричься. Зарос, как дикий лев.

Кто-нибудь скажет: и правда зациклился малый, Софья права. Но что поделать, если я не выношу длинные патлы, тем более на себе.

Дело в том, что черты лица у меня слишком мелкие для льва. Царь зверей из меня получается унылый, как Бонифаций, и порочный, как Дуремар.

Долго я топтался у зеркала и с отвращением любовался собою.

Честно говоря, я ни разу не стригся самостоятельно и не знал, как к этому подступиться.

Там, на воле, меня стригла мама. Во-первых — чтобы не тратить лишние деньги. Во-вторых — из страха перед всевозможными инфекциями, от лишая до СПИДа, о чем у нас в городе ходили жуткие слухи. И в-третьих — потому, что я боюсь парикмахерских. То есть, не то что боюсь, но нервничаю и стесняюсь, когда посторонний человек (пусть даже это хорошенькая девчонка) вертит руками мою голову, как будто это неодушевленный предмет.

Надо отдать маме должное: стригла она меня бережно, умело и, я бы сказал, с любовью.

Рита, возможно, тоже охотно пришла бы мне на помощь, но я считал ниже своего достоинства нарушать ее уединение.

Значит, придется действовать самому.

Насчет инструмента сомнений не было: всё необходимое найдется в ящике письменного стола. Ноосфера есть ноосфера.

Правда, вместо машинки для стрижки в ящике оказалась электробритва.

Тоже, кстати, полезная и очень даже перспективная вещь.

— Ну-с, как стричься будем, молодой человек? — юмористически спросил я себя. — С пробором или без? А может быть, канадскую стрижечку? Нет, лучше под Юрку Малинина, с шестипёрым хайером. И во всех цветах радуги. То-то будет потряс.

Бритва была харьковского производства, что меня слегка разочаровало: по линии ЮНЕСКО могли бы подкинуть и что-нибудь более импортное.

Хотя зарубежных электробритв я отроду не видел, а харьковская имелась у отца — еще в те доисторические времена, когда он брился у нас дома, а не где попало.

Но у отца бритва тарахтела, как швейная машинка, а моя фырчала тише стрекозы. Имелся у нее и выдвижной агрегат для подстригания висков, усов и бороды. С помощью этого приспособления в принципе можно, конечно, остричься под нуль, но только в принципе: вся голова будет в бороздах, как после танковой битвы.

Налюбовавшись своей новой собственностью, я положил ее на место, в ящик стола, повернулся к зеркалу — и похолодел.

Из зеркала на меня глядел ирокез.

То есть, это был, конечно, я, но с высоким волосяным гребнем на голове.

Гребень о шести перьях раскрашен был во все цвет¡ радуги и на спине завершался диким хвостом.

Зато с боков волосья были сбриты долыса.

От этого я точно стал похож на гусака декоративной породы.

Да, но простите: я же к себе еще не прикасался!

И даже если в помрачении рассудка я побрил себе голову от висков до пробора, а потом напрочь об этом забыл, то кто мне поднял оставшиеся волосы дыбом?

Кто их раскрасил по формуле "Каждый охотник желает знать, где сидит фазан"?

Я лунатически поднял руку и коснулся своего индейского гребня.

Гребень был самый настоящий, опрысканный лаком для волос, он натянул мне кожу головы так туго, что даже уши поднялись и глаза сделались круглыми.

Вот это финт, подумал я. И что мне теперича делать?

Ясно, что выйти в таком виде на люди человек моего характера не может.

Волей-неволей придется оболваниться наголо.

Я опять достал бритву, включил ее и принялся за работу.

Больно было до слёз.

И тут до меня дошло, что я опять кругом полудурок.

Кто мне сделал эту пакость?

Я сам ее сделал — при помощи, естественно, ноосферы.

Значит, эта задача ей по плечу?

Так пусть она постарается и вернет мне хотя бы первоначальную гриву.

Хотя нет: зачем нам лишняя ступень? Пусть сразу превратит ирокезский гребень в нормальную прическу типа полубокс.

— Брысь! — сказал я ирокезу.

Ирокез нехотя исчез.

И отражение в зеркале послушно исполнило мой новый заказ: я стал похож на курсанта милицейской школы.

Теперь мне было ясно, как Олег добивается шаровой стрижки под нуль, как Софья делает свою трофейную укладку и как панкуется Малинин.

Проще простого.

Для тренировки я сделал себе несколько разных стрижек, под битлов, под Юлия Цезаря, — но ни одна из них не подходила даже для того, чтобы показаться на глаза Черепашке, не говоря уже об остальных одаренышах: ведь сожрут.

63

А кстати, о Черепашке…

Минуточку, граждане.

Если вот так, усилием воображения, можно остричь себя наголо и тут же снова обрасти, то что нам помешает тем же способом изменить до неузнаваемости свою внешность?

Отпустить бороду, усы, бакенбарды… да что мы всё о волосах? Шире надо смотреть на вещи. Что помешает нам без напряга, без анаболиков, в считанные минуты нарастить себе суперменские бицепсы-трицепсы и квадрицепсы?

Я серьезно спрашиваю: что помешает?

Вот вам и благородная Черепашка: выходит, боди-бильдинг тут ни при чем, она мне пудрит мозг, а сама тайно колдует перед зеркалом, улучшая свой внешний вид.

И — ничего получается, промежду прочим.

А мы чем хуже?

"Ну-ка, поработаем над собой," — решил я.

Черты лица, говоришь, мелковаты?

Это дело поправимое — в опытных, естественно, руках личного визажиста.

Сделаем нос покрупнее: орлиный не надо, греко-римского будет более чем достаточно.

Глаза расставить пошире… впрочем, это рискованно: как бы череп не лопнул.

Ограничимся носом.

64

Ограничились.

И очень правильно сделали.

То есть, получился такой безобразный шнобель, что не только Черепашка — мать родная меня бы не узнала.

Я не шучу: одна лишь эта метаморфоза сделала мое лицо совершенно неузнаваемым.

Вы смотрелись когда-нибудь в круглый бок никелированного чайника?

Вот такой у меня получился визаж.

Встревожившись, я принялся выправлять свой поруганный нос, но с каждой новой попыткой он становился всё более жутким.

Размеры я более или менее восстановил, но оказалось, что хитрость не в размерах, а в мелочах: то горбинка маловата, то переносица слишком широка, то крылья носа чересчур симметрично расположены.

А от этого зависел весь рисунок лица.

В итоге я попеременно становился похож на гнусного подлеца, на мелкого ябедника, на непотребного мафиозо, на бесстыжего поджигателя войны — словом, на кого угодно, только не на себя самого.

Хуже того: после сотни метаморфоз из моей памяти выветрилось, с каким, собственно, носом я шагал по жизни до сих пор.

На просьбы "Верни мой прежний нос, я всё тебе прощу" ноосфера злорадно выдавала мне одну из предыдущих проб и ошибок.

Чем-то эта работа походила на изготовление фоторобота, но врагу не пожелал бы я делать это с собственным лицом.

Я топтался перед зеркалом полтора часа и вконец уже отчаялся, пока не вспомнил, что в кармане стеганой куртки у меня лежит кошелек, а в кошельке — моя фотография паспортного размера, которую мама посоветовала мне взять на всякий случай.

Трясущимися руками я достал фотографию, взглянул на нее (она была прошлогодняя, но тут уж как?) и приказал ноосфере:

— Вот, поняла? Сделай из меня этого человека.

В ЮНЕСКО удивились, но заказ выполнили вполне удовлетворительно.

Во всяком случае, если завтра кто-нибудь спросит, с чего это я так дико помолодел, — можно будет найти пристойное объяснение.

А потом — ничего, привыкнут.

Бедная Черепашка… сколько ей пришлось трудиться над собою, пока не получился приемлемый результат. Плакала, наверно, и не однажды. Рыдала.

Нет, ребята, не мужское это дело — вертеться у зеркала.

65

И тут мне в голову пришла очень странная, но совершенно ясная мысль: как будто кто-то бросил ее в прорезь моей глупой башки, как новенький юбилейный рублик.

"А если я захочу стать, например, птицей?"

Как это в песне поется:

"Чего ж я не сокол? Чего ж не летаю?"

А ну-ка, попробуем.

"Ты этого действительно хочешь, Алексей? — сказал кто-то внутри меня. — Достаточно, чтобы ты сам захотел. Это очень просто, но сначала будет немножечко больно".

Зубы мои непроизвольно щелкнули, щеки окостенели.

Я почувствовал, как хрустит, выпирая под рубашкой, моя грудная клетка.

Черепушку, напротив, стянуло, как обручем.

Под подбородком заколыхался зоб.

И недобро, горячо зашевелились кишки.

Стало трудно смотреть прямо перед собою.

Я нервно повернул голову — из зеркала на меня глядело желтоглазое чудище с брюзгливо и гневно сомкнутым крючковатым клювом.

Нет, об этом лучше не говорить.

— Не хочу, — сказал я тихо, но твердо. — Не-хо-чу!

И жуткое видение пропало.

Оставался только жар во всем теле, в животе всё как будто спеклось.

Мне стало страшно: неужели это так просто? Так близко? Так возможно?

В голове моей метались обрывки полусвязных мыслей: возьму и стану тираннозавром, возьму и стану головастиком…

Одна только команда — и процесс пошел…

А там — необратимые изменения в сознании, и некому будет сказать:

"Стоп машина! Полный назад!"

Разве головастик может отдать такую команду?

А тираннозавру она просто не придет в его седую голову.

Да, но мне мучительно хотелось теперь испытать на себе именно эти превращения.

Тянуло к зеркалу магнитом.

Как удержаться? Как себя остановить?

Я не мог найти себе места.

Спать? Какое там спать! Во сне и обернешься…

Именно во сне становятся вервольфами.

Я метался из угла в угол комнаты и боялся случайно взглянуть в зеркало: а вдруг оттуда опять выглянет жуткий оборотень?

Чтобы успокоиться, прилег, открыл томик Беляева.

Но и там было то же самое: знаменитый уродец, комический актер, пожелавший стать писаным красавцем.

Пришлось срочно вспомнить, чему учили меня на автогенке.

— У меня теплое, спокойное, неподвижное лицо! — отложив книгу в сторону, внушил я себе. — Неподвижное, ясно? Я в полной безопасности, мне ничто не угрожает, да и не было ничего. Я хочу спать, я уже засыпаю, у меня медленно и спокойно закрываются глаза. Не навек закрываются, кстати, а только до завтрашнего утра.

И глаза мои послушно закрылись.

66

Наутро я проснулся с ясной головой, в бодром расположении духа. От вчерашнего не осталось никакого осадка, разве что стойкое отвращение к зеркалу.

Оказалось, однако, что так даже спокойнее: умываться, чистить зубы, причесываться вслепую, не глядя на свое отражение. Крепнет, знаете ли, чувство собственного достоинства.

Люди, которые подолгу вертятся у зеркала, не уверены в себе.

А может быть и так: люди, не уверенные в себе, любят вертеться у зеркала.

С директором Ивановым я помирился вечером того же дня, и это оказалось намного легче, чем я предполагал. Я просто рассказал ему про мебельный заказ и извинился за свои оскорбительные предположения.

Директор выслушал меня очень серьезно и, в свою очередь, попросил прощения за отповедь по части инстинктов, которой, как теперь выяснилось, я не заслужил.

— Видишь, Алёша, — сказал Иванов, — даже чтение мыслей не спасает от недоразумений.

И мы скрепили наше примирение крепким рукопожатием, после чего директор вручил мне очередное мамино письмо — как обычно, с требованием сплясать вприсядку.

Я, естественно, сплясал, еще не зная, какой сюрприз меня ожидает.

Письмо я положил во внутренний карман форменной куртки — и, честно говоря, о нем позабыл: тема была уж больно завлекательная, моногамия у перелетных птиц.

Что такое моногамия? Это когда… Впрочем, неважно.

Короче говоря, о мамином письме я вспомнил поздно вечером, перед отходом ко сну.

В конверте лежала красивая поздравительная открытка, на ней была изображена обсыпанная серебряной пыльцой новогодняя елка.

"С Новым годом, сыночек, с новым счастьем! Пусть всё сбудется у тебя, чего ты только в жизни желаешь…"

Я растерялся: то есть как это "с Новым годом"?

Что за фантазии?

Взглянул на самодельный календарь, который висел у меня на стене над письменным столом, — и понял, что сегодня мне уж точно не заснуть, никакая автогенка не поможет.

Второе января, вот какое было сегодня число.

Да, второе января.

Каждый вечер я своей рукой ставил крестик на клеточке прожитого дня.

И накануне, перед тем как стричься, я зачеркнул клеточку с цифрой один. Зачеркнул, даже не подумав, что это начало нового года.

Первый раз в моей жизни новогодние праздники миновали вот так: тихо, незаметно, без елки, без деда-Мороза, без свежего холодного запаха мандаринов.

Не по-людски.

Какая там елка, какой там дед-Мороз! Никто даже и не вспомнил про Новый год: ни ученики, ни учителя, ни я сам.

Как это могло случиться?

Но вот — случилось.

"Думаю, что у вас там, в школе, большое веселье, — писала мама. — А я встречаю Новый год у Навруцких из второго подъезда, ты их знаешь, это родители твоего приятеля Вени (ты ему, кстати, так до сих пор и не написал). Аркадий Борисович лично меня пригласил, и я сначала сомневалась (мы ведь не очень близко знакомы), но в конце концов приняла приглашение: не сидеть же дома одной. От отца твоего я уже получила новогоднее поздравление: очень черствое и формальное, как всегда. Думаю, твое будет сердечнее, хотя я его до сих пор не получила, что меня сильно тревожит".

Бедная мамочка… Забывчивый у тебя сын. Где же твой Егор Егорович, куда он запропастился?

А вот он, тут как тут, лёгок на помине:

"Егор Егорович говорит, что вас, возможно, уже перевели в Звёздный городок, там режим секретности очень строгий, и ты не можешь мне написать. Он человек в этом деле понимающий, сам работает в космической отрасли. Но только я не думаю, что можно запретить переписку с матерью. С нетерпением жду от тебя весточки. Целую, мама."

Долго-долго я сидел в оцепенении, пытаясь собраться с мыслями, но ничего путного не придумал. Ясно было одно: я проморгал Новый год. И ребята проспали. И анонимы.

Попробуй напиши об этом Веньке: ни за что не поверит.

Ясно было и другое: мама должна получить мое новогоднее поздравление, и как можно скорее, иначе этот зануда Егор Егорович совсем заморочит ей голову.

Я сотворил веселенькую новогоднюю открытку со снеговиком и написал:

"Дорогая мама, поздравляю тебя с наступающим Новым годом и желаю тебе многих радостных дней. Может быть, эта открытка придет с небольшим опозданием: мне сказали, что местная почта сейчас очень загружена.

У нас полным ходом идет подготовка к празднику: поставили преогромную елку, будет большой концерт. Обещают даже артистов из Москвы.

Веньке Навруцкому передай от меня новогодние поздравления, Аркадию Борисовичу тоже. Скучно в его компании тебе не будет. Попроси его поговорить на готтентотском наречии, он не откажет.

Егору Егоровичу тоже привет. Никакого переезда отсюда не планируется — по крайней мере, до окончания школы, так что пусть он не треплет тебе нервы.

И письма мои ты будешь получать регулярно, это я обещаю".

Врать в письменном виде намного труднее, чем устно (а главное — намного противнее, потому что видишь свое вранье), и это занятие меня утомило.

Закончив свой скорбный труд, я быстренько оделся и пошел к почтовому ящику.

67

Еще ни разу я не гулял под куполом в такую поздноту, и меня поразил серебристый свет, которым была пронизана здешняя темень. Казалось, где-то ярко светит луна. Трава, цветы, вода в бассейне — всё как будто источало свой собственный свет.

Но это было не так. Это светился белый, весь заваленный снегом купол.

У бассейна и над дорожками горели бледно-желтые, совершенно ненужные фонари.

Тишина была полная, только время от времени возникал ветерок, и листья веерных пальм начинали фанерно бренчать.

Тут же примчалась искусственная стрекоза, фырча на лету:

— Са крипами итёшь? Молотец.

"За какими крипами? — подумал я. — Ах, за грибами…"

Как ни глупо, это меня рассмешило и отвлекло.

Теперь меня уже не удивляло, что эти твари летают в любое время суток. Понятно было и то, почему они меня так настойчиво преследуют: мелкие летающие шпионки. Естественно, Олега беспокоили мои одинокие прогулки: он опасался, что я предприму какую-нибудь авантюру, и хотел быть в курсе всех моих передвижений.

Интересно, подумал я, а на верхушке купола, на вертолетной площадке — смогу ли я сотворить что-нибудь из пустоты?

Вопрос не такой уж и праздный, как может показаться. Если смогу — значит, Олег не прав: способность материализации вакуума во мне уже закрепилась, и ноосфера под куполом тут ни при чем.

А если так — что помешает мне построить простенький вертолет? Не в одиночку, с помощью Олега, естественно: сумел же он сделать компьютер.

Откажется Олег — ладно, сотворю дельтаплан — и улечу отсюда, когда захочу.

Ведь что особенно давит? Неизвестность и непонимание.

Я подошел к центральной колонне, нажал кнопку лифта. Дверцы с тихим шорохом расползлись.

Вошел в кабину, бросил открытку в щель почтового ящика.

Дверцы лифта задвинулись за моей спиной, и в наступившей полутьме я увидел, как внутри ящика пробежал синенький огонек.

Я нажал кнопку подъема.

Лифту что? Он послушно доставил меня на верхнюю площадку.

Там стоял лютый, совершенно полярный холод, градусов, наверное, шестьдесят.

"Вот, — подумал я, — откажет лифт — и найдут завтра утром здесь мое окоченевшее тело".

В самом деле: другой дороги назад отсюда не предусмотрено.

Только через лифтовую шахту.

Ладно, отожмем дверь и будем спускаться по канату.

Я поднялся на несколько ступенек и увидел, что побег на дельтаплане неосуществим: выход с лестницы на вертолетную площадку наглухо задраен ребристым щитом.

У самой кромки площадки снег ополз по поверхности купола, и образовались широкие языки чистого стекла, так что можно было выглянуть наружу.

Я поднялся повыше — и сквозь одну из прогалин глазам моим открылась небесная чернь, усыпанная мириадами крупных звёзд. Столько звёзд я не видел даже в деревне.

И какие-то странные были эти звёзды: немигающие, без лучиков, но мохнатые… нет, косматые или пуховые, не сумею точнее сказать.

Я любовался звёздами, пока не продрог до костей. Казалось, все бредни выветрились из моей головы.

Но не тут-то было. Вдруг мне почудилось, что сквозь стекло купола на меня глядит желтоглазое чудище с язвительно и сварливо изогнутым клювом.

То самое чудище, в которое я сдуру захотел превратиться.

— Ну, знаете ли, — пробормотал я и, перепрыгивая через ступеньки, побежал к спасительному лифту.

68

В глубокой задумчивости я спустился вниз.

Лифт открылся. У дверей стоял директор Иванов.

Он как будто специально подкарауливал меня во время моих поздних вылазок.

Я растерялся, хотя и не делал ничего плохого.

— Добрый вечер, наставник, — промямлил я.

Было видно, что директор еле стоит на ногах.

Если бы не рука, упиравшаяся в стенку, он бы, наверно, упал. Лицо его было землисто-серым, под глазами мешки.

— Что с вами, наставник? — спросил я, выходя из кабины.

— По ночам… гуляешь… — глухим голосом проговорил Иванов. — А спать когда?…

— Съездить наверх захотелось, — соврал я. — Подышать свежим воздухом.

Блокировка в моей голове сработала автоматически.

— Погулять… — повторил Иванов, упираясь рукой в стену.

— А что, разве нельзя?

— Отчего же… можно…

Тут мне пришла в голову недостойная мысль: раз уж директор в таком размагниченном состоянии, можно от него кое-что разузнать.

— Один вопрос, наставник, — сказал я. — Нельзя ли мне увидеться с вашим начальством?

— С начальством? — переспросил Иванов. — А зачем? Пожаловаться на меня хочешь?

— Нет, не пожаловаться. Спросить кое о чем.

— О чем? Спрашивай меня.

— Нет, я хочу спросить прямо их.

Иванов посмотрел на меня невидящими глазами, нелепо повернулся и прислонился спиной к колонне.

— Наставник, вам помочь? — спросил я.

Иванов не отвечал. Глаза его были открыты, но дыхания не слышно.

Я беспомощно оглянулся. Вокруг было пусто и темно.

Что же делать?

— Сейчас, сейчас, — пробормотал я, схватившись за его повисшую руку.

Иванов всей тяжестью навалился на меня. Мне довелось как-то тащить к постели подвыпившего отца, Иванов был тяжелее в два раза.

Но спиртным от него не пахло.

Я положил его руку себе на плечи, напрягся.

Ноги Иванова сдвинулись с места и поволочились по земле.

Так, шаг за шагом, поминутно останавливаясь, я дотащил его до голубого учительского домика, благо не так уж и далеко.

Но тут — новая незадача: серая пластиковая дверь была наглухо закрыта, без малейшего признака замка либо дверной ручки.

Я прислонил Иванова к стене и стал искать на земле какой-нибудь инструмент, чтобы отодвинуть дверь или, если это невозможно, взломать.

Вдруг за спиной у меня послышался голос:

— Что происходит?

Я обернулся — рядом стоял Олег.

Я так обрадовался, увидев его!

— Да вот, понимаешь, — заговорил я, — разбрелись по всей территории.

— Все трое? — деловито спросил Олег.

— Нет, только один. Посмотри вокруг, может, еще другие валяются.

Олег посветил фонариком (он оказался предусмотрительнее, чем я).

— Да вроде больше никого.

— Слушай, — сказал я, — не можем же мы тут его бросить.

— Не можем, — согласился Олег.

Он подошел к двери, потом поднял вялую руку Иванова, провел его ладонью по пластику — дверь отползла.

В темном дверном проеме показалась плотная фигура Петрова.

Петров молча взглянул на нас, схватил директора за плечо, с необыкновенной быстротой втащил его внутрь домика и захлопнул дверь.

— Ты гений, — сказал я стриженому.

— А как же, — ответил он.

И тут меня осенило: я вспомнил свой первый школьный день и наш разговор с Соней возле учительской.

"Ну, что ты о них скажешь?" — спросила Соня.

"Заспанные…" — ответил я.

"А как же!" — воскликнула она — и захлопнула рот ладошкой.

Вот что я должен был позабыть! Вот о чем я не имел права думать: мне запрещалось размышлять о том, почему Соня сказала "А как же" (или что-то в этом роде).

Соня знает, почему анонимы выглядят такими вялыми.

И Олег, естественно, тоже знает.

А мне этого знать не положено.

— Значит, так, — сказал я Олегу, пристально глядя ему в глаза. — Или ты сейчас же, немедленно, говоришь мне всю правду, или я вообще перестаю тебе верить.

Ни один мускул не дрогнул на лице стриженого.

— Какую правду ты хочешь знать? — осведомился он.

— Я хочу знать, что с ними происходит каждую ночь.

— С кем?

— С ними, — я мотнул головой в сторону учительской двери.

— А, теперь понятно, о какой правде ты толкуешь, — невозмутимо сказал Олег. — Это, друг мой, еще не вся правда, это чисто техническая подробность. Но она потянет за собой другую правду, та — третью и четвертую. Так что это будет долгий разговор, и вести его на улице глупо.

69

— Ну, Лёха, держись, — сказал Олег. — То, что ты хочешь знать, — не для слабонервных.

— Ладно, не пугай, — ответил я. — Ближе к делу.

Мы сидели у него в шестом номере.

Судя по треску и шороху, которыми была наполнена комната, другие одареныши тоже прислушивались к нашему разговору.

— Никто не спит, — пояснил стриженый. — Из-за тебя, промежду прочим. Последнее время ты как-то мечешься… Ребята опасаются, что ты сотворишь какую-нибудь глупость.

— Не дождетесь, — отрезал я. — Так будешь ты рассказывать или нет?

Олег помолчал.

— Как ты думаешь, — спросил он, — как ты думаешь, чем сейчас занимается спасенный тобою наставник Иванов?

— Отдыхает, — ответил я. — У себя в домике.

— Ты хоть раз видел, как он отдыхает?

— Конечно, нет. Домик-то без окон.

— И тебе не пришло в голову, как это люди могут жить без окон?

Я молчал: действительно, не пришло.

— Так вот, — сказал Олег, — твои учителя сейчас стоят в тесном чуланчике друг против друга и не двигаются. Все трое. Как манекены.

— Ловят кайф, — добавил из-за стены пернатый Юрка Малинин — как всегда, невпопад и, как всегда, с жизнерадостным смехом.

— А… а что это с ними? — спросил я, запинаясь.

— Спокойно, Алексей, — сказал Олег. — Только без паники. Они на подзарядке. Правда, энергию я им пока отключил… поэтому мы так свободно и разговариваем. Но времени у нас в обрез, иначе они не успеют подзарядиться… Так что ты бери себя в руки. Привыкай поскорее.

А тут и привыкать было не к чему.

Я вспомнил, как старательно анонимы изображали оживленную человеческую беседу (все-таки мое первое впечатление оказалось верным).

Понятно было теперь иотсутствие у наших наставников нормальных имён: зачем имя-отчество биороботу?

И еще я вспомнил, на кого был так похож вертолетчик. Разумеется, на Иванова.

И шофер «волги», доставившей меня на приемный пункт, был тоже из серии «аноним». Одноразовые персонажи, какой смысл делать их не похожими друг на друга? И так сойдет…

А их равнодушие к нашей истории, к нашей географии…

— Машины, — сказал я отчего-то шепотом. — Обучающие машины…

— И долго же ты, братец, думал, — снисходительно проговорил из своей комнаты Малинин. — Уж подвели, уж ткнули носом…

— Ты позабыл, наверное, Юрочка, — сказала невидимая Соня, — как ты рыдал и кидался на стенку, когда мы ткнули носом тебя… Алёша ведет себя куда спокойнее.

— Вернется к себе — поплачет, — вставил Денис. — Все так делают.

— Я не рыдал, — возразил Малинин. — Я бесился. Думал, вы мне заливаете баки. А потом сам провел эксперимент — и убедился.

— Какой эксперимент? — поинтересовался Олег.

— Да кнопку на стул Николаеву подложил. Точно, никакой реакции.

— Очень глупая проверка, — недовольно сказал Олег. — Ты же мог закоротить аппаратуру.

70

Все эти разговоры доносились до меня как-то издалека.

— Послушайте, — сказал я, — так, значит, они не люди…

Олег шевельнул бровью, дистанционщики засмеялись.

— Очень тонкое замечание, — сказала Соня.

— Товарищ еще не дозрел, — сонным голосом добавил Денис.

— Тормоз, — заключил Юрка.

— Да я не о том! — сказал я сердито. — Не люди — те, кто их сделал. Вот в чем беда.

Ответом на эти слова было молчание.

— Будь добр, поясни, — проговорил Олег.

— Всё ясно даже ежу, — ответил я. — Машины — значит, кто-то их сделал. И на кого-то они работают. Скажем, на хозяев. И, если эти хозяева сами как люди, зачем им делать механических человеков? Значит, что-то с ними не так. Не рискуют они показаться.

— Почему не рискуют? — спросил Олег.

— Боятся нас напугать. Может, у них хоботы вместо носов. Либо ноги не тем концом воткнуты. Либо еще хуже.

— Глупость какая-то, — недовольно сказал Олег. — Что значит "не тем концом воткнуты"? А у тебя каким, тем?

— Вообще-то внешность — не аргумент, — позевывая, вмешался Денис. — Тут кое у кого, не стану называть имен, такие мордовороты, что им вообще выходить на люди противопоказано…

— Кого это ты имеешь в виду? — гневно осведомилась Соня.

Денис не отвечал.

Бедная Соня… Не понимая, почему стриженый к ней равнодушен, она, должно быть, вообразила, что причина — в ее внешности.

— Не обращай внимания, — сказал я Соне. — Товарищ обижается, что он не сам догадался. Ну, если внешность для него не аргумент, то есть основания и посерьезнее. Например, календарь.

— А что календарь? — спросил Олег. — Вот календарь, на стене висит.

— Так это ж ты сам его сделал.

— Ну, сам, — согласился Олег.

— А почему?

— Что значит "почему"? — удивился Олег. — У тебя тоже самодельный, я своими глазами видел. Только ты ставишь крестики, а я не ставлю.

— Да, но почему? — настаивал я.

— Что ты почемукаешь? — рассердилась Соня. — Говори яснее.

— С Новым годом, дорогая! — сказал я. — Яснее не скажешь.

— При чем тут новый год?

— При том, что сегодня второе января.

— Ну и что?

— А то, что позавчера всё человечество встречало Новый год. Всё, кроме нас.

— Ну, во-первых, не всё человечество, — поправил меня Олег. — Есть буддисты, есть мусульмане, да и у христиан, насколько мне известно…

— А ты что, буддист? — поинтересовался я.

— Не понимаю, при чем здесь мои убеждения, — сухо сказал Олег.

— А я понимаю, — вмешалась Соня. — Мальчик Алёша привык встречать Новый год у зелененькой елочки.

— Пись-пись-пись, ёлочка, зажгись! — вставил Юрка Малинин.

— А ты не привыкла? — спросил я Соню.

— Мне никто никогда не устраивал ёлку, — ответила она. — И вообще я считаю, что Новый год — это просто условная дата. Даже более условная, чем день рождения.

— Хорошо, оставим Новый год в покое, — уступил я. — Но почему во всей школе нет ни одного напечатанного календаря?

— Ну, почему?

— Да потому что у них совсем другое исчисление времени. У них в неделе восемь дней, вы разве не заметили?

— Ты это только что придумал? — спросил Олег.

— Конечно, нет! — ответил я, хотя Олег, как говорится, попал в самую точку. — Я это в первый день заметил, когда расписание смотрел.

— И молчал? — проговорила Соня.

— Вы тоже молчали, — отпарировал я.

71

Снова стало тихо.

— Юра, твое мнение? — спросил Олег.

Тишина.

— Да нет у него никаких мнений, — сказала Соня. — Он их меняет по три раза на дню. Правде в глаза смотреть боится.

— Ладно, ладно… — пробурчал Юрка. — Мы не на допросе.

— Значит, аргументированных возражений нет, — подытожил Олег. — Ну, и какие будут конкретные предложения?

— Объявить забастовку, — сказал я. — И не прекращать, пока нам всё не расскажут.

— Забастовка — дело хорошее, — задумчиво ответил Олег, — но тут видишь ли как? Анонимы запрограммированы на наши реакции. И если ты наглухо отключишься — они тоже отключатся и будут так сидеть хоть десять лет. Из этого можно сделать грустный вывод…

— Какой? — спросил я.

Сердце у меня замерло. Хотя что еще хуже можно услышать?

— А такой, что, как только мы расхотим играть в их игру, вся эта система, — Олег сделал широкий жест рукой, — вся эта система перестанет работать.

— Ну и пускай перестает! — крикнул я. — И пускай убираются ко всем чертям. Мы же у себя дома, в России не пропадем!

— Нет, Лёха, — сказал Олег, — в том-то и дело, что мы не в России.

Я опешил:

— А где же еще?

— Да черт его знает.

Я посмотрел на Олега — он не шутил.

— Постойте, — растерянно сказал я. — Я прилетел сюда на нашем самолете и никаких границ не пересекал.

— Ты в этом уверен? — поинтересовался Олег.

— Ну как же! У меня и загранпаспорта нету.

— Загранпаспорт — это, конечно, аргумент, — сказала Соня. — А как ты себя чувствовал во время полета? Головка не кружилась?

Я похолодел.

— А что… у вас тоже? — спросил я после паузы.

— В том-то и дело, — ответила Соня.

И вновь наступила долгая-долгая тишина.

72

— Слушайте… — спохватившись, заговорил я. — Но если это так… если вы меня не дурачите, то как же можно… Как же можно паясничать, кувыркаться? В теннис играть? Говорящих стрекоз разводить? Гребешки себе отращивать?

— А что ты предлагаешь? — спокойно спросил Олег.

Меня взорвало:

— Ну, знаете ли! Если вы несколько месяцев только меня и дожидались, чтобы задать этот вопрос… то знаете, кто вы? Не люди, а божьи коровки!

Олег хмыкнул.

— Ну, вот и для Дениса с Леной кличка нашлась, — сказала Соня. — Они называют это "пассивным участием".

— Вопрос терминологии, — холодно возразил из-за стены белобрысый. — Можно назвать это оптимальным вариантом поведения в экстремальной ситуации. А за божью коровку кому-то придется ответить.

— Между прочим, — заметил Олег, — это относилось не только к тебе. Алексей имел в виду, что все мы здесь божьи коровки.

— Или попросту трусы! — сказал я сердито. — Занюханные конспираторы! Не знаю, как вы, а я не собираюсь сидеть сложа руки.

— А что ты собираешься делать? — спросил Олег.

— Подойду завтра утром к Иванову и спрошу напрямик: "Вы российский гражданин или нет? Если нет, мы требуем немедленно вернуть нас на родину".

— Кто гражданин? — вскинулся Юрка. — Иванов гражданин? Во дебил. И этого дубаря еще кто-то сообразительным называл. Тебе же русским языком объяснили: не человек он, а инвентарь, оборудование. Вроде унитаза. "Гражданин унитаз, где производили вас? Если вы унитаз иностранный, лучше буду ходить я…"

— Ну ты, поэт, — остановил его Олег. — Не увлекайся.

— А что? — веселился Юрка. — Я ничего плохого не говорил. "Если вы унитаз иностранный, лучше буду ходить я в ванной". Каждый понимает в меру своей испорченности.

Я мог бы объяснить наглецу, что сказал «гражданин» намеренно: мы ведь не обязаны раскрывать перед анонимами все наши карты.

Но решил промолчать: хочется человеку думать, что кругом дураки, — пускай думает.

— У меня тоже вопрос к предыдущему докладчику, — подал голос Денис. — Мне послышалось слово нас: "Требуем вернуть нас на родину". Кого это вас? Интересно узнать.

— Вас— это нас, — пояснил я. — Всех нас.

— А мы тебя в защитники не нанимали. Говори за себя.

— Тогда уж ты тоже.

— Что тоже? — не понял белобрысый.

— Ты тоже не говори слово мы.

— Хорошо, я скажу за себя. Лично я на родине ничего не потерял. У меня там больше никого нет. Возвращаться туда я не собираюсь. И думаю, что я такой не один.

Ну, что на это можно было сказать? Раньше Диня пел по-другому. Значит, хрупкая Леночка оказалась сильнее.

— А кстати, где Лена? — спросил я. — Почему она не подключается к нашему разговору?

— Она не хочет, — ответил Дмитриенко. — Ей всё это лилово.

73

И вновь над нами, как говорили в старину, пролетел тихий ангел.

Я буквально чувствовал толстую матово-белую полусферу, нависшую над крышей общежития, над темными пальмами, над моей головой.

Мама, газетный киоск у перекрестка, огни магазинных витрин, снежные кучи вдоль тротуаров — всё это было где-то далеко… или нигде, как мираж.

— Телевизор работает? — спросил я.

Откликнулась дистанционная Соня.

— Что? Телевизор? Сто лет не включала.

Олег протянул руку, не глядя нашарил тумблер. Раздался громкий щелчок.

Минуту мы с ним смотрели на темный экран, потом он засветился голубым… Пусто.

— Ну, так где же все-таки мы находимся? — спросил я как можно более беспечно, но голос меня подвел: я охрип и закашлялся.

— Трудно сказать, — проговорил Олег и выключил телевизор. — Нет внешних ориентиров. Во всяком случае, далеко: видишь, антенны брать перестали.

— Далеко — в каком смысле?

— В самом прямом, — ответил Олег и отвернулся к окну.

— Ну, а лес, озёра?

— Это всё, Алёша, кино, — сказала Соня. — Вот, самолетик тебе показывают.

В самом деле, по белому куполу плыли, мигая, красный и зеленый бортовые огни.

— Чернобурые лисицы — тоже кино? — спросил я.

— Какие лисицы? — не понял Олег.

— К черту подробности! — сказал я. — А письма?

— Письма приходят только с их марками, — ответил Олег. — Это проверено. В ящике они сгорают, письма твои. А адресат на Земле получает их копии.

74

"Адресат на Земле…".

На Земле…

Слово было сказано, и я замер с открытым ртом.

— Вот такие дела, Алёха, — сказал Олег и посмотрел на меня в упор. — Кстати, двигатели, если они здесь есть, были включены буквально в момент твоего прибытия.

Я это помнил.

"Вот так мы и живем", — сказал тогда Иванов.

Я обозлился:

— На что они рассчитывают, подонки? Ведь нас же хватятся!

— Навряд ли, — возразил Олег. — Они знали, кого выбирать. Мы дети Галактики, ничейный народ. До тебя только Денис переписывался с кузеном…

— Больше не переписываюсь, — сказал невидимый Денис. — Потерял интерес.

— Почему? — спросил я.

— Сволочи они все, — был ответ.

— Ну вот, — подытожил Олег. — Значит, ты, Лёха, один остался писатель. Бросай это дело, побереги свою маму, она ничем нам не может помочь. Вообще в нашем положении нельзя делать резкие движения. Последствия могут быть самые неожиданные.

— Например?

— Например, они прекратят эксперимент и отправятся набирать новую партию.

— А мы?

Олег пожал плечами.

— Они этого не допустят! — запальчиво сказал я.

— Ты же сам назвал их подонками, — напомнила Соня.

Я умолк.

— Возможно, они уверены, что творят нам добро, — сказал я, подумав. — Вся беда в том, что мы в запаянной колбе, и никаких каналов связи не предусмотрено. Что-то они недоучли.

— Хоть бы знать, — проговорила Соня, — где они прячутся!

— Почему прячутся? — возразил я. — По куполу, наверное, ползают.

— Господи, тихо-то как! — вздохнула Соня. — Слушайте, ребятки, а не пора ли спать? Всё равно ни до чего не договоримся.

— Намёк понят, — сказал Олег, вставая. — Всем пока. Иду подключать учительский домик.

Стоя у своей двери, я смотрел Олегу вслед: он шагал неторопливо, вразвалочку, по-хозяйски. Ни дать ни взять монтер или сантехник, совершающий обход ЖЭКа.

От него одного теперь зависело, поднимутся ли завтра анонимы, будет ли подан горячий обед в столовую, зашумят ли кондиционеры, имитирующие утренний ветерок…

75

Я вернулся к себе и, не раздеваясь, бросился ничком на постель.

Руки-ноги ломило, как будто я три дня разгружал мебель.

И в каждой клеточке тела зудел мелкий озноб.

Это, положим, во мне говорила лихоманка Леночки Кныш.

Нет, в таком состоянии не заснуть. Лучше и не стараться. Такая уж выдалась ночка.

Я поднялся, походил по комнате, распахнул настежь окно, сел на подоконник, взглянул на белое небо.

Замурованы наглухо, запаяны внутри наполненного теплым воздухом баллона, который, вращаясь, мчится в темноте и пустоте неизвестно куда…

А может быть, не мчится, висит себе на стационарной орбите далеко от Земли.

И весь купол снаружи облепили мохнатые веселые пауки.

Да, веселые, еще бы им не веселиться: это ж зрелище, космический зоопарк.

Таращатся на нас большими белыми глазами и скрипят жвалами:

"Спешите видеть! Слабоумные бесшёрстые зверьки с северного полушария третьей планеты Солнечной системы!"

"Видишь, деточка, там двое купаются, а остальные в норках сидят".

"Ой, смотрите-ка, этот на пальму полез!"

Глядят и переговариваются между собой, твари бессовестные, гадают, кто самец, кто самочка, кто за кем будет ухаживать, какие у нас брачные игры.

Собираются день и ночь за нами наблюдать: как растем, как целуемся, как делаем детей для других космических зоопарков.

И никогда больше я не увижу маму.

Никогда не появлюсь на пороге нашей комнаты, никогда не скажу:

"Здравствуй, мама. Вот, я вернулся".

В недобрый час я отлепил от столба то злосчастное объявление.

ПРЕКРАТИ, сказал я себе.

Прекрати немедленно.

Пусть всё именно так, как ты вообразил: всё равно много чести для них— проливать горючие слезы.

Давай рассуждать логически: если мы живые экспонаты, обитатели площадки молодняка, — зачем они нас учат?

Зачем учат, говоришь? Да не учат, а изучают. Исследуют. Проверяют границы нашей сообразительности. Швыряют нам рыбку, мы встаем столбиком — и они аплодируют нам своими многочленными волосатыми лапками.

Ну, а математика экспонатам к чему? Мнемоника, эвристика, телепатия? На кой черт экспонатам единая теория поля?

Нет, не то.

Отдай им справедливость: они честно и настойчиво, вопреки сопротивлению наших вялых мозгов, день за днем передают нам всё, что знают и понимают сами.

Действуя при этом умело и целеустремленно.

Да, они доверили нас бездушным роботам (не таким уж, кстати, бездушным) — просто потому, что не спешат показаться нам на глаза.

"Аленький цветочек…"

Чудище в сказке тоже вело психологическую подготовку и не спешило предстать перед купеческой дочкой, как говорит белобрысый, о натюрель.

Есть, конечно, разница: чудище мечтало стать человеком и томилось в своем обличье, оно вовсе не желало, чтобы купеческая дочка превратилась в чудовище.

Эти — не томятся, они, напротив, твердо намерены поднять нас до себя.

Подмять нас под себя.

Значит, что же? Значит, нас готовят к какой-то важной миссии, выполнить которую сами они не могут.

Может быть, они мыслящие паучки, но паучки мелкие, слабенькие… Может быть, они надеются, что мы, семеро смелых, спасем их трудолюбивый народец от каких-нибудь алчных космических дроздов…

76

И тут в голове у меня всё связалось.

Нет, не паучки они, а как раз наоборот: птицы.

Это ясно, как Божий день.

Отсюда и название «Инкубатор». Можно было сразу догадаться. "Местные жители, местные жители…" Какие там местные жители? Наставник Иванов меня просто надул.

Мы попали в руки к стае внеземных злонамеренных птиц.

"В руки птиц" — это не слишком удачно сказано.

В когти, а не в руки.

Да и зачем им руки, когда всё, что надо, они способны создать из ничего?

Руки им нужны не больше, чем паркетные полы. К которым они, кстати, совершенно равнодушны: они же по полу не ходят.

И из нас они вознамерились сделать птиц.

"Это будет совсем не больно".

Ну, разумеется, они способны превратить нас в кого угодно.

Способны, но — не хотят.

Им надо, чтоб ты сам захотел стать мыслящей птицей.

Именно к этому они и ведут. Неторопливо, вкрадчиво, пользуясь всеми доступными средствами… за исключением подавления нашей воли.

Но чего ж они тогда сами себя стесняются? Показались бы нам на глаза.

Люди птичек любят.

Правильно, любят. Особенно в жареном виде — с гарниром, например, из брусники.

"К вам какой будет лучше гарнир?"

Недаром на собеседовании Иванов так интересовался, люблю ли я фазанов, куропаток, куриную печенку, умею ли я стрелять из рогатки и разорять птичьи гнёзда.

Пожиратели птиц, вот кто мы для них.

Юные каннибалы.

Ну, и плюнули бы на нас, на кровожадных бестий.

Но нет, они терпеливо возятся с нами.

Значит, мы им нужны.

Мы сейчас стажируемся перед долгосрочной командировкой неведомо куда.

И командировка должна быть именно долгосрочная, иначе не стали бы они набирать таких молодых.

Долгосрочной, но не пожизненной: иначе не стали бы они так аккуратно поддерживать мою переписку с мамой.

Значит, нас вернут на Землю из этой экспедиции. И вернут в обозримом будущем, чтобы мы успели застать своих близких в живых.

Так или иначе, мы вправе потребовать, чтобы нам объяснили, к чему нас готовят.

Может, мы согласимся, а может и нет.

Черт их побери, этих пернатых: как они не понимают, что разумному существу нужна осмысленная цель?

Неужели им в голову не приходит, что мы давным-давно поняли, куда попали?

Я-то понял только сегодня, но теперь мне казалось, что это произошло давным-давно.

Или мы должны подать им знак? Но каким образом? Объявить голодовку? Собраться в столовой и застучать стаканами по столу:

"Мы хотим знать всё! Мы хотим знать всё!"

Глупо. Это ж не пионерский лагерь.

Должен быть канал связи с ними, непременно должен быть. Наверняка они удивляются, что мы до сих пор не воспользовались этим каналом.

Может быть, они даже слегка презирают нас, безропотных божьих коровок, которым нравится всё, что с ними делают.

Но где он, где, этот чертов канал?

77

Все слабоумные, должно быть, устроены одинаково. Столкнувшись с неразрешимой проблемой, они зависают и начинают бессмысленно повторять то последнее слово, которое хоть что-нибудь означало в ходе их размышлений.

Так и я: меня зациклило на слове канал, и я стал обдумывать его на все лады, поворачивая то одним, то другим боком. Так, наверно, кроманьонец высекал свою первую искру, колотя камнем о камень и ни на что, в сущности, не надеясь.

У меня не искрило, но я всем нутром своим чувствовал, что разгадка где-то здесь.

"Есть ли каналы на Марсе? Волго-Дон. Воды арыка бегут, как живые… Принимают ли в Ашхабаде первый канал телевидения? Канализация. Министерство связи. Телефон. У мамы теперь есть телефон. Да, но в школе нет никаких телефонов. Скорее уж тогда патефон…".

Телефон! А почему его, собственно, нет? Компьютеров тоже сперва не было, потому что нам они были без нужды, но вот Олегу он зачем-то понадобился — и Олег его измыслил.

Почему я не могу выдумать телефон? Здесь это так просто.

За спиной у меня что-то звякнуло, я обернулся — на стеклянном журнальном столике стоял новенький блестящий, цвета слоновой кости, телефонный аппарат с черным наборным диском. От него тянулся тонкий провод к стене, в которую была вделана розетка.

Я бросился к столику и, предчувствуя разочарование (старик Хоттабыч, как мне помнится, тоже устроил Вольке телефон — из цельного куска мрамора), поднял трубку.

Трубка была легкая, пластмассовая, с красивой решеточкой, из нее шел уверенный длинный гудок.

Этот гудок меня совершенно обескуражил.

Не знаю, на что я рассчитывал: может быть, на какой-то космический коммутатор:

"Барышня, соедините меня с Зимним дворцом!"

Или на каркающий голос Птицы Птиц:

"Вас слушают, молодой человек".

А тут — издевательское приглашение: звони, дурачок, куда хочешь.

Но куда?

Я для пробы набрал наш домашний номер — и чуть не заплакал, услышав мамин голос.

— Аллоу!

Неопытная абонентка, мама еще не приучилась правильно и непринужденно произносить "алло".

— Мама, это я, Алёша! — закричал я что было мочи. — С Новым годом, мамочка! Извини, если я тебя разбудил. У тебя всё в порядке?

— Почему ты так кричишь? — удивилась мама. — Я тебя очень хорошо слышу.

Слышно было и в самом деле прекрасно: как будто из соседней квартиры.

— Сыночек, ты откуда звонишь? — спросила мама.

О, если б можно было сейчас прокричать:

"Из дальнего космоса, мама! Меня украли! Помоги мне, мамочка!"

И заплакать горькими слезами маленького ребенка, который знает, что сейчас его приласкают, утешат, научат, как горе избыть…

Но я не имел на это права. Олег очень верно сказал: "Побереги свою маму, она ничем не может тебе помочь".

И, проглотив комок рыданий в горле, я небрежно спросил:

— Что значит откуда?

И сам же ответил:

— Из школы, конечно.

Хотел добавить: "Прямо из своей комнаты". Похвастаться по привычке. Но не стал — во избежание упрека: "Мог бы звонить каждый день".

— А разве вас еще не перевели в Звёздный городок? — спросила мама.

— Никуда нас не переводят. Здесь и так хорошо.

— А вот Егор Егорович говорит…

— Болтун твой Егор Егорович.

— Да нет, он не болтун.

— Нет, болтун.

Тут смутная мысль меня совсем растревожила. Даже не мысль, а догадка… и не догадка, а дальний отблеск ее: так молния ночью вспыхнет за горизонтом — но грома не слышно, еще далеко.

— Ну, хорошо, не будем спорить, — сказала мама. — Расскажи, как ты там живешь.

Пришлось без подготовки сочинять заливистую байку о новогодних празднествах.

Мама долго слушала молча, а потом прервала меня коротким вопросом:

— Алёша, ты заболел?

Это был даже не вопрос, это было полуутверждение, в русской пунктуации нет таких знаков препинания, чтобы эту интонацию передать:

— Сыночек, ты заболел. Я по голосу слышу, что тебе нехорошо.

Сбить ее с этой позиции словесным натиском было невозможно, требовался какой-то необычный ход, и неожиданно для себя я спросил:

— Мама, как фамилия Егора Егоровича?

Способ оказался более чем действенный.

Мама надолго умолкла, потом растерянно проговорила:

— А зачем тебе?

— Надо, мамочка, надо, — твердо ответил я.

— Егоров, а что?

"Так, — подумал я, и ноги у меня ослабели. — Фантазия на фамилии у них слабовата. Надо срочно домой".

А вслух спросил:

— Он сейчас у тебя?

Этот мой вопрос маму еще больше удивил, а когда удивление прошло, она, похоже, не на шутку обиделась.

— Что это ты странное спрашиваешь? Половина первого ночи.

— А у нас уже утро! — нашелся я.

Спасибо Петрову с его эвристикой: не пришлось тратить время на мысленную разбивку часовых поясов. Вариант "еще вечер" обещал осложнения.

— Неужели такая разница во времени? — слабеющим голосом проговорила мама, и я понял, что она сейчас заплачет.

Это тоже нужно было предотвратить.

— Дай мне номер его телефона, — строго сказал я.

— Чей? — переспросила мама.

— Ты сама знаешь, чей. Егорова Егора Егоровича.

— А что ты хочешь? — растерялась мама. — Алёшенька, не надо. Он хороший, добрый человек. И немолодой.

"Еще бы, — подумал я. — Молодого биоробота нам в семье не хватало. Хотя… с них станется. Им же всё равно, этим долбаным птицам".

— Мама, это очень важно.

Но она колебалась.

— А о чем ты собираешься с ним говорить?

— Не беспокойся, — заверил я ее, — никаких скандалов не будет. Есть разговор.

— Разговор… но о чем? — допытывалась мама.

— О моей учебе.

И опять она надолго умолкла. Так надолго, что я вынужден был спросить:

— Ты меня слушаешь?

— Слушаю, сыночек, — покорно отозвалась мама. — Просто я думаю… Он в ИКИ внештатно работает, в Институте космических исследований. Мне тоже показалось, что он знает о твоей школе больше, чем я ему рассказываю.

— Ну, вот видишь, — сказал я, чувствуя себя старым и утомленным от своей мудрости.

— Ладно, записывай, — сдалась наконец мама. — Только я прошу тебя, сыночек: не надо ему дерзить.

— Да ты что, мама, — снисходительно сказал я. — Когда я дерзил старикам?

— Ты очень изменился, — печально проговорила мама. — Голос стал такой грубый…

И она без запинки продиктовала мне номер телефона, хотя память на такие вещи у нее всегда была слабая.

78

"Егоров, Егор Егорович, Егор Егорович Егоров… — повторял я на все лады, расхаживая по комнате из угла в угол. — Если это не случайное совпадение — значит, не так уж бережно и аккуратно они поддерживают мою переписку с мамой. Значит, крутятся возле нее и делают попытки окончательно ее от меня отвадить. Ведь это единственная теперь ниточка, связывающая меня с Большой Землей".

Меня? Почему, собственно, только меня? Нас, Гольцов, нас.

Всех нас.

В том-то всё и дело: кроме моей мамы, нет в России больше ни одного человека, которому нужно знать, где мы находимся.

Был еще один, но его уже отвадили.

Как отвадили, почему отвадили — интересный вопрос.

И куда, вы думаете, я с этим вопросом отправился?

Естественно, к Денису Дмитриенко.

"Отправился" — это фигурально сказано. На самом-то деле я никуда из своей комнаты не выходил. Чего ради шляться по общежитию? В нашем положении одаренных переростков было множество удобств, грех ими не воспользоваться.

Я врубил свою, как это принято здесь называть, дистанционку и стал ворочать мысленным лучом, прощупывая стенные толщи жилого корпуса.

— Лёха, ты? — Это Олег.

— Алёшка, почему не спишь? — Это Соня.

— Вот приду сейчас и уши оборву! Заколебали. — Это Юрка Малинин.

Всем им я отвечал:

— Ферцайюнг, фальш фербунден.

В смысле: "Извините, ошибся номером".

По-немецки — единственно для того, чтобы избежать лишних вопросов.

Рита Нечаева, само собой, капитально молчала. Спала, прикрыв голову мягкой теплой подушкой неведения.

Тут я впервые подумал, что ее неспособность к прослушиванию, возможно, носит страусиный характер. Не умеет, потому что не хочет. Не хочет — потому что боится. Боится узнать, что о ней думают. Вообще боится узнать что-нибудь страшненькое.

Но это было частное соображение, отвлекавшее меня в сторону от расследования.

Наконец я нашарил ателье Дмитриенки.

— Денис?

— Кто там? — откликнулся сонный портняжка. — А, это ты, Гусак… Чего тебе? Ни сна, понимаешь, ни отдыха…

— А не ты ли допекал меня своим вытьём?

— Каким еще вытьём? Старик, о чем ты?

— Не ты ли выл мне на ухо: "Вы-ы-пустите меня отсюда?.".

Надо было расслабить белобрысого, напомнить ему о доброй дружеской шутке.

Трюк подействовал.

— Во-первых, не по ночам, — фыркнул Денис. — А во-вторых, это был не я.

— Ты, Диня, ты. Теперь пришло время расплаты.

— Ладно, — вздохнул Дмитриенко. — Плати, только быстрее.

— Да это не я тебе, это ты мне будешь платить.

— Чем?

— Информацией.

— Какой еще информацией?

— Про твоего двоюродного брата.

От неожиданности Дмитриенко долго молчал.

— А какое тебе… — начал он — и рассвирепел. — Слушай, ты что, с крюка сорвался?

— Да, — миролюбиво ответил я, — сорвался. И спать тебе я всё равно не дам. Пока не ответишь. Я псих ненормальный. А психи — они все жутко настырные.

— Чего тебе от меня надо? Чего ты добиваешься?

— Хочу узнать, что случилось с твоим братом и отчего ты разлюбил свою родину.

— А ты случайно не гэбэшник? — поинтересовался Дмитриенко.

— Нет, но люблю всё знать.

— Тогда знай: нет у меня никакого брата. Понял?

— Понял. А кто есть?

— Кузина.

— В смысле, двоюродная сестра?

— Именно это я и имел в виду. Ваш интеллект ошеломляет.

— И ты с нею переписывался?

— Допустим.

— А потом переписка оборвалась?

— Так точно, я прекратил переписку, о чем уже давал показания. Еще вопросы есть?

— Последний вопрос. Что она тебе такого написала?

— Ну, это уже наглость! — возмутился Дмитриенко. — Даже психи границ не переходят. Или тебе неизвестно такое понятие, как частная жизнь?

— Можешь не отвечать: любой твой ответ будет использован против тебя. Так что лучше я сам скажу. Она написала, что у нее появился друг. И его фамилия Сергеев. Серёжа Сергеев.

Откуда взялся этот Серёжа — понятия не имею. Однако действие он возымел, на что я, собственно, и рассчитывал.

— Во-первых, не Серёжа, а Миша, и не Сергеев, а Михайлов, — помедлив, отозвался Денис. — А во-вторых — какое тебе до этого дело?

— Самое прямое. Мою переписку с мамой пытается сорвать некто Егор Егорович Егоров. Тебе это не кажется странным?

— Нет… не кажется, — проговорил Дмитриенко.

Но в его голосе не чувствовалось особой уверенности.

Надо было ковать железо, пока оно не остыло.

— Не знаю, насколько тебе дорога твоя кузина, — сказал я, — но на твоем месте я бы позвонил ей и выяснил поподробнее, что за птица этот Миша Михайлов и нельзя ли пощипать ему перья. У меня всё. Ихь вюнше иннен гутен нахт. Желаю вам доброй ночи.

На это Денис ничего не ответил.

Да и что с него взять? У него же нет немецкого самоучителя.

79

Закончив этот разговор, я долго стоял у распахнутого окна, глядя в белое искусственное небо и дыша чистым искусственным воздухом.

Тут в дверь постучали. Легкий девичий стук.

Это могла быть только Рита Нечаева: у нее же нет дистанционки.

Значит, Черепашка отменила свое добровольное заточение?

Шаг разумный, хотя и несколько несвоевременный: время позднее, а мне еще предстояло сделать кое-какие звонки.

Но я ошибся: на мое "Входите, не заперто" в комнату вошла Леночка Кныш.

Вот уж истинно — редкая гостья. За всё время учебы Леночка ни разу не переступала мой порог. Мы с нею как будто не существовали друг для друга, хотя к рыжим девчонкам я предубеждения не питаю, да и она смотрела в мою сторону без особого отвращения, а один раз даже спасла меня — от ядовитого «тархуна» Дмитриенки.

Красивенькая девочка, разве что глаза как будто больные — из-за светлых ресниц и окружения темных конопушек.

Короче, мы с Леночкой ничего друг против друга не имели, и тем не менее между нами стояла стена из пуленепробиваемого стекла.

Хотя я знал об этой девчонке намного больше, чем ей бы хотелось: когда принимаешь на себя боль человека, поневоле пропускаешь через себя самые разные попутные сведения. Так, например, мне было известно, что у нас с Леночкой Кныш несовместимость по резус-фактору: информация лично мне совершенно бесполезная, но тем не менее точная.

Может быть, всё дело именно в этом? В безотказном доступе к информации?

Гипотеза красивая, но неверная: стена между нами возникла с первой встречи, когда я еще и не подозревал, что буду у этой рыженькой домашним врачом.

Кстати говоря, Софья меня так близко к себе не подпускала: эта кобылка вороная упорно не желала болеть.

Олег и Юрка были здоровые мужики, а вот Диня Дмитриенко доставлял мне порой неприятности по причине врожденной склонности к астме.

О Черепашке даже не упоминаю: мы с нею были почти что свои.

80

В общем, я очень удивился, увидев рыженькую у себя на пороге. Настолько удивился, что даже не предложил ей ни войти, ни сесть, и она, после некоторого выжидания, распорядилась этим делом сама.

Одета Леночка была по-домашнему. На ней был длинный халат из голубого шелка, расписанный зелеными и красными попугаями. Когда моя гостья опустилась в кресло, откинулась к спинке и закинула ногу на ногу, тяжелый шелк пополз с ее колена. Кожа у нее была совершенно снежной белизны, как это свойственно рыжеволосым.

"Внимание, Алексей, — сказал я себе. — Похоже, нас собираются обвораживать".

Эта мысль была, естественно, скрыта за надежным блоком и до Леночки не дошла.

— Красиво у тебя, — сказала Леночка вслух, оглядев мою меблировку.

Ответа на эту реплику не требовалось, и я лишь неопределенно пожал плечами — в смысле: тут ведь как? Тем более что на лице рыженькой не видно было особого восхищения, скорее наоборот.

— Мне сказали, что ты собираешься выяснять отношения с администрацией школы, — заговорила Леночка после некоторого молчания. — Я хочу попросить тебя, Алёша: не делай этого, будь так любезен.

— А почему? — спросил я. — Тебя устраивает неопределенность?

— Никакой неопределенности нет, — возразила Леночка. — Во всяком случае, для меня. Дело в том, что мне некуда возвращаться. Мать от меня отказалась еще до моего рождения, про отца вообще никому ничего не известно. Здесь мой единственный дом. Не делай скандала, прошу тебя, Алёша. Ты ведь не хочешь мне зла?

Красивое личико ее сморщилось, она поспешно достала из кармана халата белоснежный платочек, опустила голову и беззвучно заплакала.

Когда я вижу плачущего человека, у меня тоже начинают слезиться глаза.

— Да я и не собираюсь устраивать никаких скандалов, — сердито сказал я. — Единственное, что мне нужно, — это правда. Пускай мне скажут всю правду: зачем мы здесь и что с нами собираются делать?

— Учителя тебе этого не скажут.

— А я и не собираюсь их спрашивать. Ты нашла правильное слово: мне нужна встреча именно с администрацией, то есть с теми, кто затеял всю эту бодягу.

— Но для этого совсем не обязательно с ними встречаться, — проговорила Леночка, вытирая слёзы… — Я сама могу тебе всё рассказать.

Вот как раз в этом у меня были основания усомниться: если они упорно не желали доверяться мне, чем заслужило их доверие это слабое слезливое существо?

— А почему ты так не хочешь, чтобы я с ними общался?

— Они обидятся, — убежденно сказала Леночка. — Не надо их обижать, умоляю тебя! Они столько для нас сделали… так о нас заботятся…

— Ты с ними разговаривала?

— Конечно. Я часто с ними говорю. Они хорошие, они добрые, они лучше людей. Они красивые, как ангелы. Они могут всё. Но они очень обидчивые и несчастные.

— А где ты с ними говоришь? Здесь, на территории школы?

— Да… То есть нет… — Моя гостья замялась. — Я разговариваю с ними во сне.

Я посмотрел на Леночку с тревогой: как бы не пришлось лечить маниакально-депрессивный психоз. И что будет со мною, когда я начну пропускать через себя такую боль?

Но нет, на душевнобольную Леночка не была похожа. Глаза ее, хотя и в красноватых обводах, смотрели осмысленно и ясно.

— Значит, они тебе являются в сновидениях, — повторил я, чтобы собраться с мыслями. — А разве ты не блокируешься на ночь?

— Зачем? — Моя гостья пожала плечами. — Это так приятно — спать без блокировки, да еще нагишом. Попробуй, и они тоже прилетят к тебе поговорить.

— Обязательно нагишом? — уточнил я.

— Конечно, — нимало не смущаясь, подтвердила Леночка. — Они понимают это как знак доверия и беззащитности.

"Ну нет, — подумал я. — Такой способ общения мне не подходит".

— Ты сказала «прилетят». Значит, они птицы?

— Ну вот, и ты догадался! — счастливым смехом засмеялась моя гостья. — Да, они — птицы. Большие красивые птицы. Первый раз, когда ты их увидишь, будет немножечко страшно, но потом ты их непременно полюбишь.

— А почему будет страшно?

— Глазищи у них огромные, желтые такие, и клювы крючком, и когти. И гребни такие огненные, как у драконов. Вообще они — как огонь. Горячие и очень красивые!

— Если они такие красивые, почему же они от нас прячутся?

— Они не могут жить под куполом. Им здесь слишком тесно. У них размах крыльев знаешь какой!. Зато в открытом космосе, среди звезд они чувствуют себя хорошо. Они все такие светящиеся. Когда летит целая стая — это сказка.

— У них своя планета?

— Нет, они живут прямо в космосе. А гнёзда вьют на астероидах.

— Но там же нет воздуха!

— Им воздух не нужен. То есть, не обязателен. Раньше они жили на какой-то планете, потом стали вылетать за пределы атмосферы, потом улетели совсем. От тех времён у них и остался птичий язык. В открытом космосе, сам понимаешь, он не нужен.

— А почему они не хотят говорить с нами напрямую?

— Они хотят! — горячо воскликнула моя гостья. — Это мы пока еще не готовы.

Помолчав, моя гостья мечтательно прибавила:

— Скоро я буду такая, как они.

— Ты и сейчас ничего, — заметил я.

— Ой, что ты! — Леночка пренебрежительно махнула тонкой белой рукой. — Эти волосы, эта кожа, всё такое гадкое, так плохо пахнет… Да еще надо всё время дышать, как этой… как лягушке. Я ненавижу себя такую.

"Нет, Алёша, — сказал я себе, — тебя не будут обвораживать. А жаль".

Я понял, что колено у моей гостьи открылось совершенно случайно, она этого даже не заметила, ей всё равно.

Она уже наполовину птица.

А у птиц коленки вывернуты назад.

81

— Значит, ты решила стать как они, — заговорил я после долгого молчания. — Это твое твердое и окончательное решение?

Леночка энергично кивнула.

— А ты уверена, что сама этого захотела?

Рыженькая удивилась.

— Конечно, сама. Но они мне советуют еще чуть-чуть подождать.

— Нет, ты подумай, — настаивал я. — Ведь тебе придется обрасти перьями…

— Да! — воскликнула Леночка. — Я очень этого хочу: покрыться красивыми, светящимися перьями — и навсегда позабыть вот об этом хламье…

Она презрительно приподняла двумя пальцами отворот халата.

— Ты извини меня, — замявшись, проговорил я, — но, кроме того, тебе придется… как бы это половчее выразить…

— Откладывать яйца? — перебила меня моя гостья, и глаза ее засияли. — Да я об этом только и мечтаю: у меня будут целые гнёзда красивеньких пестрых яиц! Ты не представляешь себе, как это прекрасно… И, главное, совершенно не больно! Не то что у людей.

Ну, что тут можно возразить? Директор Иванов основательно поработал — и промыл-таки бедной девочке мозги.

— Но яйца еще нужно высиживать, — сказал я. — По-моему, это довольно скучное занятие.

— Высиживать будет Диня, — ответила Леночка.

От неожиданности я засмеялся. Мне живо представилась картина: Дмитриенко в блузоне с нашейным платочком сидит на астероиде в гнезде.

Мой дурацкий смех Леночку рассердил.

— Странно, что ты смеешься, — блеснув на меня светло-эмалевыми глазками, проговорила она. — Любящие отцы высиживают яйца сами, и ничего смешного в этом нет.

— Любящие отцы? — переспросил я. — Это Дмитриенко — любящий отец?

Леночка смотрела на меня по-птичьи, искоса и очень зорко. Веснушчатое ее личико было само похоже на перепелиное яичко.

— Ах, вот почему ты смеешься! — воскликнула она. — Тебе рассказали про кузиночку-Мариночку. Про эту ощипанную четырехлапую курицу, про эту тиходайку! Да с той поры, как мамаша ее с Диней застукала, она уже сто тысяч других нашла. Не любит он ее больше, ненавидит ее, презирает и думать о ней позабыл!

— Меня это не касается, — возразил я. — А за смех — извини. Я был неправ. Всё, что с тобой происходит, намного серьезнее, чем я думал. Эти проклятые твари, которые тебе снятся…

— Не смей их так называть! — смертельно побледнев, моя гостья вскочила. — Ты живешь за их счет! Ты питаешься из их кормушки! Не смей!

Я тоже встал: не разговаривать же с дамой сидя.

— Эти гнусные твари изуродовали твою психику. Тебя нужно лечить. А поскольку в стенах школы это вряд ли возможно…

Но Леночка не дала мне договорить.

— Лечить! — воскликнула она и в отчаянии вскинула руки. — Меня! Лечить!

Рукава ее халата упали до плеч. Пальцы судорожно растопырились и скрючились.

Честно говоря, мне стало страшновато, и я отступил на пару шагов.

— И он еще смеется! — взвизгнула моя гостья — и, взлетев под самый потолок, кинулась на меня подобно коршуну.

При всей худобе в ней было никак не меньше пятидесяти килограммов живого весу, и, не сумев удержаться на ногах, я упал навзничь.

— Ах ты гусак безмозглый! Ты сам больной! Ты сам неизлечимо больной!

Леночка царапала мне лицо и шею, одновременно стараясь выклевать мои глаза, что у нее никак не получалось: все-таки она была еще не птица.

Но что самое жуткое — при этом она пронзительно, как сорока, стрекотала.

И это был не просто стрекот, это была членораздельная речь.

После долгой борьбы мне удалось обхватить ее за плечи. Тело Леночки было нечеловечески горячим. Она трепыхалась, пытаясь вырваться, но безуспешно.

Я поднял ее на руки и выпустил в раскрытое окно. Она взвилась под самый купол и, всё еще продолжая гневно стрекотать, исчезла в темноте.

82

— Что у тебя там происходит? — спросила через стенку Соня. — Какая-то бурная социальная жизнь

— Да никакой жизни нет, — с досадой ответил я, закрывая окно.

Эта мне дружеская забота: не дают человеку побыть наедине со своими мыслями. Вздумали круглосуточно меня опекать.

— У тебя всё в порядке? — допытывалась Соня.

— В абсолютном. Ты чего не спишь?

— Вот нахал! — удивилась Соня. — Сам же разбудил меня своей дистанционкой.

— Меня тоже разбудили, — хладнокровно соврал я. — Это Малинин бесчинствует.

Но Соня не поверила.

— Нет, Алёша, это был ты. И врать ты никогда не научишься.

— Хорошо, это был я. Хотел мысленно чмокнуть тебя в щечку.

Я отлично знал, что такие шуточки выводят Софью из себя. Еще бы: она в другого влюблена и будет век ему верна.

Но на этот раз Соня даже не рассердилась.

— А потом я слышала какие-то жуткие звуки, — проговорила она. — Вроде птица пролетела, очень большая. И так громко щебетала.

— Это была не птица. Здесь нет никаких птиц, и ты об этом прекрасно знаешь.

— А кто же тогда?

— Это был я.

— Ты летать научился?

— Нет, щебетать.

— Зачем?

— Я учу язык кьоса.

— Какой язык? — переспросила Соня.

— Кьоса. Это такой южноафриканский язык. Там надо щелкать языком и свистеть. Вот — стою у раскрытого окна — и свищу. Могу и тебя научить.

— Спасибо, не надо.

Мы помолчали.

— Скажи мне, Софья, — осторожно спросил я, — ты хотела бы стать птицей?

— Зачем? — удивилась Соня. — Мне и такхорошо.

Понятненько. Значит, эта еще не догадалась.

— Мне тоже хорошо, — сказал я. — Спокойной ночи.

— Все такие оригинальные, — обиженно ответила Соня и отключилась.

Я подошел к зеркалу. Лицо у меня было покрыто жуткими царапинами, как будто я делал себе боевую татуировку. Надо было залечить раны, и я примерно знал, как это делается, но времени на терапию не оставалось.

Я закрыл дверь на задвижку, сел к журнальному столику и набрал номер гражданина Егорова Егора Егоровича.

83

Была глубокая ночь, но сотрудники ИКИ по ночам не спят, это общеизвестно.

Густой мужской бас отозвался:

— Егоров у аппарата.

Голос был настолько человеческий, настолько не-птичий, что я потерял кураж.

Но отступать было невозможно.

— Говорит Алёша Гольцов.

— Рад тебя слышать, Алёша. Что-нибудь случилось?

— Пока еще ничего не случилось.

— Тогда потрудись объяснить, что побудило тебя побеспокоить незнакомого человека в ночное время. Причина должна быть очень веская.

"Незнакомого человека…" Еще он будет меня отчитывать, самозванец. Не человек ты, дядя, а Егор-Горыныч.

И, собравшись с духом, я выдал домашнюю заготовку:

— Вот что, тварь пернатая: оставь в покое мою маму.

Расчет мой был таков: нормальный дядечка, услышав эти слова, обидится и потребует объяснений (вариант: выругается и бросит трубку), биоробот же сохранит спокойствие, для него слова "тварь пернатая" означают лишь "пернатая тварь".

Егоров выбрал спокойный вариант.

— Почему ты решил, что я пернатая тварь? — прогудел он в телефонную трубку. — Я не тварь, а доктор наук. И с чего ты взял, что я беспокою твою маму? Я регулярно покупаю у нее журналы. Мы часто беседуем, в том числе и о тебе. Если это ее как-то тревожит, почему она не скажет мне об этом сама?

Модуляции его голоса были такие естественные, что я вспотел от стыда.

В самом деле: почему Егор Егорович не может носить фамилию «Егоров»? А ведь это был мой единственный аргумент. Больше мне сказать было нечего.

— Ты совершенно прав, — согласился мой собеседник. — Больше сказать тебе нечего. Фамилия — вовсе не аргумент — и уж, конечно, не основание для того, чтобы дерзить старшему. Вот что: давай забудем этот инцидент и пожелаем друг другу доброй ночи. Договорились? У меня еще масса работы.

Я молчал. Со стороны Егор-Горыныча было огромной любезностью согласиться со мною, что фамилия — не аргумент… но ведь я ему этого не говорил! Я это только подумал.

Я это только подумал, а о блокировке забыл. Мне казалось, что мысли не передаются по телефону. Да и странно блокироваться, когда ты ведешь разговор с невидимым собеседником, который находится от тебя, быть может, в сотнях парсеков.

"Извините, Егор-Горыныч, — молча сказал я. — Мне очень стыдно. Я весь горю от стыда. Не говорите, пожалуйста, маме".

Это был контрольный дубль, и он сработал.

— Хорошо, обещаю, — добродушно пробасил Егор-Горыныч. — Обещаю, что мама ничего не узнает о твоей дикой выходке. Может быть, в дальнейшем мы даже станем друзьями.

"Как же, как же, — злорадно подумал я. — И след твой простынет, когда я вернусь".

— А разве ты собираешься возвращаться? — спросил Егор-Горыныч — и тут, видимо, до него дошло, что его раскололи.

84

Наступила долгая пауза: то ли этот тип соображал, что делать дальше, то ли ждал инструкций от своих хозяев.

— Да, ты умный мальчик, — промолвил он наконец. — Очень жаль, что тебе разонравилась наша школа. Искренне жаль.

— Мне она совсем не разонравилась! — возразил я. — Я готов и дальше учиться, если вы примете три моих условия. Условие номер один: я хочу остаться человеком. Номер два: по первому моему требованию вы вернете меня домой. Номер три: обижайтесь не обижайтесь, но мою маму вы должны оставить в покое.

— Но и ты должен выполнить одно условие, — сказал мой собеседник. — О содержании нашего договора ты никому не сообщаешь. Никому. Видишь ли, мы затратили на вашу интеграцию слишком много энергии и не можем допустить, чтобы вы разлетелись.

Ах, вот как они это между собой называют. "Интеграция".

— К сожалению, это условие невыполнимо, — твердо ответил я. — Ребята будут знать о нашем разговоре, и я лично приложу все усилия, чтобы они, как и я, категорически отказались от этой вашей, как вы сказали, интеграции. Да, чуть не забыл. Лена Кныш нуждается в лечении, ее надо срочно отправить домой.

— Леночка? — переспросил мой собеседник. — Но ведь это же наша лучшая ученица, гордость школы. Чем же, по-твоему, она заболела?

— Она психически больна. И это вы искалечили девочку, уважаемые.

— Голословно.

— Если бы так. Несколько минут назад она предприняла попытку меня убить.

— Леночка? Ни за что не поверю.

— Во всяком случае, она пыталась выклевать мне глаза.

— Продвинутая девочка… — растроганно пробасил мой собеседник.

Это меня обозлило.

— Ну, разумеется, для вас это успех интеграции, но я смотрю на происшедшее иначе.

— И что вы предлагаете? — осведомился Егор-Горыныч, перейдя на вы.

Как будто попытка выклевать мне глаза как-то меня возвысила.

— Прежде объясните, зачем вам всё это нужно, — сказал я.

— А потом?

— А потом будем вместе думать, что делать дальше.

— Вместе? Думать? — В словах моего собеседника прозвучала высокомерная нотка.

— Именно вместе, — не поддаваясь на провокацию, твердо ответил я.

— Да, но о чем?

— Я уже сказал: вместе думать о том, что делать дальше.

— Зачем вам себя утруждать? У нас нет запасных вариантов. Мы знаем, что делать дальше, и будем это делать.

— Нет, не будете, если мы этого не захотим.

Лже-Егоров долго молчал.

— У вас, у людей, легкомысленное отношение к птицам, — сказал он наконец. — Если бы мы были пресмыкающимися, вы разговаривали бы сейчас со мной совсем иначе.

— Возможно, но я в этом не виноват.

— В чем не виноват?

— В том, что вы не пресмыкающееся.

— Шутка? — осведомился мой собеседник.

— Шутка, — согласился я.

— Отвратительная привычка — шутить по любому поводу и без малейшей необходимости, — пророкотал Егор-Горыныч. — Это от неоправданного самомнения.

Я решил оставить этот выпад без ответа.

— Вы сказали, что у вас только один вариант, — продолжал я. — Это неверно: вариантов как минимум три. Первый — закрыть школу и распустить учеников по домам. Второй — продолжать ваш проект «Интеграция», если мы сочтем это возможным. Третий — заклевать меня до смерти и творить свое дело уже без помех. Только вряд ли это у вас получится. Мои товарищи — тоже не подопытные…

Я хотел сказать «кролики», но решил, что мой собеседник может это неверно понять.

— …тоже не подопытные микроорганизмы. Рано или поздно они потребуют у вас объяснений. Вы не всё учли, дорогие пернатые друзья.

— Да, наверно, — отозвался Егор-Горыныч. — Но у нас нет выбора.

— Почему?

Молчание.

— Почему у вас нет выбора? — повторил я.

— Мне больно об этом говорить, — далеким и слегка изменившимся голосом отозвался мой невидимый собеседник. — Вы безжалостно настойчивы, молодой человек.

— Давайте не будем отвлекаться. О жалости поговорим в другой раз.

— Почему в другой раз? Жалость — это вечная тема. К сожалению, вам, людям, это чувство не свойственно.

— Вот уж чья бы корова мычала… — пробормотал я.

— Прошу прощения, не понял, — после паузы пробасил мой собеседник.

— Это неважно. У меня вопрос: вы сами платите за телефон?

— Сам.

— Так давайте короче. А то вам счет такой пришлют, что мало не покажется.

85

— Хорошо, буду краток, — Егор-Горыныч тяжело вздохнул. — У нас большое горе. Огромное, почти непоправимое…

Я ждал.

— Наша стая вымирает… — Новый прерывистый вздох. — Трагическое стечение обстоятельств, в суть которых вам вникать не обязательно, привело к тому, что мы утратили инстинкт продолжения рода. Мы стремительно стареем. По вашим земным меркам в запасе у нас осталось меньше восьмисот лет.

Ах, вот как объясняется загадочная фраза наставника Иванова:

"У нас в распоряжении еще целых восемьсот лет…"

— Нам нужен свежий биологически активный материал, — уныло гудел Егор-Горыныч.

— Но зачем вам человеческие детеныши? — спросил я. — Берите пингвинят! Их, по крайней мере, не надо обучать яйцекладке.

— Пингвинята не подходят. Их можно выдрессировать, но обучить нельзя. Они неспособны к разумной жизни.

— А мы, на свое несчастье, способны. Да еще из неблагополучных семей. И поэтому нас можно как угодно уродовать?

— Не уродовать, а улучшать, — возразил мой невидимый собеседник. — Переделывать по своему образу и подобию. Вас ведь тоже кто-то вывел такими. И не надо мне рассказывать, что вы произошли от обезьян. Вы и сами не знаете, какие для этой цели были подобраны материалы.

— Как не знаем? Адама вылепили из глины, Еву вырезали из ребра.

— Ну, это сказка, исполненная множества противоречий. Начать хотя бы с того, что пара никак не могла быть одна.

— Это понятно даже ребенку. А кстати, почему вы не крадете грудных детей.

— Мы никого не крадем, — возразил Егор-Горыныч. — Вы здесь по доброй воле, это ваше сознательное и ясно высказанное решение. Именно поэтому грудные дети нас совершенно не интересуют.

— Спасибо и на этом. Тогда о парах: почему нас семь, а не восемь? Кто-нибудь сошел с дистанции раньше времени?

— Никто не сошел с дистанции, всё строго просчитано. В любой малой группе должен присутствовать несвязанный элемент: он порождает здоровое соперничество.

— Значит, всё просчитано. Лену вы повязали с Денисом…

— Соню с Олегом, — подхватил мой собеседник, — Юрия — с Ритой. Вот эти шестеро и будут родоначальниками обновленной стаи. Это великая честь, молодой человек! О них будут слагаться легенды.

— А несвязанный элемент — это я?

— Ты угадал. У тебя здоровые петушиные задатки.

И мой собеседник не засмеялся, нет (смеяться птицы не умеют), но гулко произнес:

— Хо-хо-хо.

Он подловил меня на мысли, что уж кого-кого, а Черепашку я Малинину не отдам.

Я машинально отметил, что Егор-Горыныч снова обращается ко мне на ты.

Товарищ возомнил.

— Но не будем больше об этом, — умиротворенно прогудел мой собеседник. — Я вижу, наша с тобой беседа принимает конструктивный характер, и это меня очень радует.

— Напрасно, — возразил я. — Я по-прежнему считаю, что ваша «Интеграция» — жестокий и преступный проект.

— Но почему? Что преступного в желании спасти от гибели свою стаю?

— Вы решаете свои проблемы за чужой счет.

— Простите, а чьи проблемы мы должны решать? Ваши? С какой стати?

В голосе Егор-Горыныча зарокотал гнев — и у меня перед глазами явственно возник его настоящий облик: голошее существо, закутанное в мантию из нахохленных перьев, с яростными желтыми глазами и брюзгливым крючковатым клювом.

— С какой стати мы должны решать ваши задачи? — негодовал мой собеседник. — У каждой цивилизации есть собственные цели, первейшей из которых является самосохранение. Во имя этой цели любая цивилизация пойдет на всё — и будет совершенно права. Ведь точно так же поступают земные государства, к чему вы никак не можете привыкнуть. Россия, например, испокон веков питала необъяснимую симпатию к Франции, но это не помешало вам хорошо проучить Наполеона.

"Да ты, оказывается, эрудит, — подумал я. — Птица высокого полёта, не то что наши школьные анонимы".

Лже-Егоров не отреагировал на эту мысль: он увлекся собственными рассуждениями.

— Между тем Наполеон был жемчужиной вашей истории и мог принести еще немало пользы человечеству, в том числе и российскому народу. Но никто и не подумал эту жемчужину уберечь: Франция в лице Наполеона поставила под вопрос само существование России — и получила урок.

— Не понимаю, при чем здесь Наполеон, — возразил я. — Разве это мы поставили под угрозу существование вашей стаи?

Мой собеседник умолк.

— Странно, что у вас принято перебивать старших, — с горечью проговорил он.

— Ах, извините, — сказал я.

— Если бы вы, земляне, оказались в нашем положении и вам для продолжения рода понадобились бы птенцы из чужого гнезда, неужели вы позволили бы человеческому роду угаснуть? Навряд ли.

— Но красть мы не стали бы.

— Повторяю: вы здесь по доброй воле.

— Тогда спросите нас, хотим ли мы добровольно обрасти перьями — или предпочитаем остаться людьми.

— Остаться людьми — пустая и фальшивая фраза, — пророкотал Егор-Горыныч.

— Нет, не фальшивая, — возразил я, — и уж тем более не пустая. Давайте подойдем к проблеме с другой стороны. Вас много?

— А зачем вам это знать?

— Здравствуйте! Нам предлагают интегрироваться в стаю — и держат в секрете ее численность. Это просто неприлично.

— Допустим, семнадцать тысяч, — неохотно отозвался Егор-Горыныч и добавил:

— На текущий момент.

— А нас семь миллиардов, — сказал я, — и вымирать мы не собираемся. Чем мучить чужих детенышей, не проще ли вам интегрироваться самим?

Егор-Горыныч озадаченно затих.

— Новая шутка? — спросил он после долгого молчания.

— Ни в коем случае. Я говорю совершенно серьезно.

— Тогда выражайтесь яснее. Что вы предлагаете?

— Я предлагаю вам превратиться в людей.

Мой собеседник вновь погрузился в угрюмое молчание. Мне показалось, что я слышу костяной стук его клюва и скрежет когтей по кромке скалы.

— Вы взяли на себя дерзость назвать меня тварью, — сказал он наконец, — что, кстати, ошибочно: тварь не может быть пернатой. Но дело не в тонкостях вашего языка. Дело в том, что истинные твари — это вы. И, не в обиду будь сказано, безобразные твари. Когда мы впервые увидели вас, мы содрогнулись от омерзения.

Вот как заговорил брат по разуму.

— Я, между прочим, по поводу вашей внешности не прохаживался, — заметил я.

— А вы меня еще не видели, — возразил мой собеседник. — Я же на вас, человечков, насмотрелся. Зрелище не для брезгливых. Огромная, заполненная дрянью голова, мелкие слезящиеся глазки, красногубое слюнявое ротовое отверстие, прикрывающее гниющие зубы, которых вы сами стыдитесь. А то, что вы называете руками, — вообще до крайности уродливо и нелепо. Нас удивляет, как при помощи этих тупоконечных отростков вы сумели что-то сотворить. Впрочем, лучше бы ваши руки вообще ничего не творили. Вам нужно слишком много вещей. И каждая следующая ваша вещь порождает тысячи новых потребностей. В погоне за вещами вы превратили свою планету в свалку мерзких отходов. А мы живем совсем не так. Практически нам ничего не нужно. Всё немногое, что нам требуется, мы создаем усилием мысли. Мысль безотходна и чиста, молодой человек, в отличие от ваших рук. Вот почему вы живете на помойке, а наше обиталище — вся Вселенная. Мы — вершина мироздания. Мы свободно парим в межзвездном пространстве, тратя время не на вещи, а на открытое духовное общение друг с другом, на любовь, на искусство, легенды и мифы, на музыку и эпос, на непрестанную работу мысли. Вы же глупые, злобные, жадные, завистливые, скрытные, мнительные, агрессивные твари. Водить человекоподобную куклу — очень противное занятие, можете мне поверить.

86

Он еще долго говорил бы в том же духе, но у меня лопнуло терпение.

— Если мы вам так не нравимся, зачем вы с нами возитесь? — перебил я его. — Найдите себе других.

— Увы, — прогудел мой собеседник. — В пределах нашей досягаемости есть только две мыслящих популяции: мы — и, к нашему глубокому прискорбию, вы.

— Ну, так придумайте себе подходящих наследников.

— Придумать живое существо невозможно. Его можно только родить — или вылепить из другого живого существа.

— А как же вы придумали цветы и деревья для школьного сада?

— Цветы и деревья настоящие. Мы отобрали семена, посеяли и вырастили. Уверяю вас: живое творится только из живого. Откуда взялось первое живое — не знаем даже мы. Вам это тем более неизвестно.

— Тогда не знаю, чем вам помочь.

— А вы не помогайте, молодой человек. Мы просим только не мешать. Сделайте шаг навстречу нам, проявите терпимость — и вы не пожалеете. В отличие от вас, мы умеем быть благодарными.

— Я тоже очень вам благодарен за всё, что вы для меня сделали, но, с вашего позволения, хотел бы остаться самим собой.

— Пустое сочетание слов.

— Нет, не пустое.

— Пустое! — Мой собеседник вновь яростно щелкнул клювом.

Нет, я не мог с ним больше спорить. У меня не хватало слов, чтобы разъяснить ему то, что я имею в виду.

— Простите, Егор Егорович, — сказал я, — но мне ваша интеграция не подходит, и я не знаю ни одного такого, кому бы она подошла.

— Это ваше последнее слово?

— Да, последнее.

Мой незримый собеседник снова надолго умолк.

— Ну, что ж, — пробасил он наконец, — в таком случае мы обойдемся без вас.

Сказано это было так спокойно, что мне стало холодновато.

— Третий вариант? — спросил я.

— Зачем же так? — укоризненно прогудел брат по разуму. — Мы птицы, но не звери. Отправим вас, великовозрастного смутьяна и дерзилу, к мамочке.

— Только меня?

— Да, только вас.

— Так не пойдет.

— Пойдет, Алёша, пойдет. Вы добровольно выходите из игры — и теряете право ставить нам условия. Что же касается остальных — нелогично было бы их исключать: они пока еще ни в чем не провинились. Мы их опросим — и будем работать с теми, кто согласится продолжать участие в проекте. Это четвертый вариант развития событий, на который вы сами напросились.

Я хотел возразить, но собеседник меня опередил.

— Заболтались мы с вами, молодой человек. Советую вам хорошенько выспаться перед дальней дорогой. Доброй ночи.

И в телефонной трубке послышались прерывистые гудки.

87

Я долго сидел у журнального столика, откинувшись к спинке кресла и закрыв глаза. Разговор со старшим братом по разуму очень меня огорчил.

Нет, надо же, какой расист! Как неприязненно, как обидно он говорил о человеческой породе! Лично я люблю смотреть на птиц, даже на простых воробьев. И, по-моему, воробьи отвечают мне взаимностью. А этот, видите ли, брезгует. Зубы наши ему не нравятся…

А может быть, мы для него зубастые пауки-птицееды. Может быть, на астероидах давным-давно склевали эту нечисть, разорявшую гнёзда, но — историческая память жива.

Может быть и так, что это личное мнение лже-Егорова. Ему осточертела затянувшаяся загранкомандировка: надоело брать хлебушек пальцами, надоело его пережевывать — когда так удобно клевать и глотать.

А может быть, липовый поклонник моей мамочки не может простить мне, что я назвал его пернатой тварью. Птицы вообще очень злопамятны.

Или такое еще объяснение: этим космическим стервятникам противно сознавать, что они бездетные, и свое отвращение к себе они переносят на нас, биологически активных чужих детей. Тем более что сами же не могут без нас обойтись.

Да тысячи оснований можно найти для неприязни: это у любви основание только одно. Любят потому что любят, и всё.

Но, с другой стороны, почему братья по разуму непременно должны нас любить?

Они нам не родители и даже не родственники.

Это фантастика вдолбила нам в голову, что братья по разуму непременно будут любоваться нами, радоваться нашей сообразительности, делиться с нами накопленным опытом — и, как зеницу ока, беречь наши драгоценные жизни.

А если мы им неприятны? Если им противно на нас смотреть? Если мы олицетворяем всё, что им антипатично и чуждо?

Вот я не люблю Диньку Дмитриенко, который, по большому счету, не сделал мне ничего плохого, — и никто не заставит меня с ним подружиться, хотя он тоже человек, как и я.

С этим всё ясно.

Неясно другое: как мне действовать дальше?

Ладно Олег, ладно Софья, они люди самостоятельные и не позволят над собой никакой вивисекции. Но остальные…

Черепашка здесь без меня не останется… но ее могут обмануть: скажут, например, что я добровольно превратился в огнепёрого кондора — и вон он, на дереве сижу, ее дожидаюсь.

Не станут обманывать?

Станут, как делали уже много раз.

"Мы учителя, педагоги, воспитатели, всё равно что врачи. Мы никогда не используем свои знания тебе во вред, потому что это безнравственно. А на пользу — отчего же нет?"

Красиво пела птичка по имени Иванов… Вопрос лишь в том, как понимать слово вред.

"Мы хотим научить тебя мыслить, а дальнейшее зависит уже исключительно от тебя. Умение мыслить пригодится тебе независимо от того, куда ты попадешь и кем захочешь стать".

"Куда ты попадешь и кем захочешь стать…" Вот уж радовались они, должно быть, придумавши этот пассаж. Квохтали, курлыкали, стрекотали или как там еще…

И я решил так: прежде чем меня выставят вон, я обязан всё рассказать ребятам. Лучше бы, конечно, сейчас, но спросонья многое кажется страшнее, чем есть на самом деле.

Ладно, пускай поспят. Это я не имею права на сон. Пусть уж будет у меня такая вот зеленая ночка… как устраивают в пионерлагерях перед окончанием смены.

А когда прокричит петушок, я пойду к ребятам и всё расскажу. И про то, как они нас любят, расскажу в первую очередь. Соберу всех ребят…

Нет, лучше поодиночке, а не то поднимется гвалт.

Начну с Олега, потом пойду к Соне.

Потом к Черепашке, она подождет.

Я, Олег, Соня плюс Черепашка — вот уже большинство. Все скопом навалимся на Дениса Дмитриенко — и, скорее всего, уговорим: о не оставит любимую кузиночку-Мариночку в лапах птичьего агента Миши Михайлова.

А вот с Леночкой Кныш — с нею будет труднее.

Как она стрекотала, бедная птичка, как она стрекотала…

Хорошо бы и мне научиться так дивно стрекотать.

То-то Чип удивится.

Тут мозги мои стали мягчеть, наполняться туманом, и я поймал себя на том, что, убейте, не могу вспомнить, кто такой Чип и откуда он вообще взялся.

Вот, значит, как… Они спешат меня нейтрализовать.

— Егор-Горыныч, это подло! — пробормотал я — и крепко заснул.

88

Мне снилось, что я еду в электричке.

Пустой вагон, окна приспущены, над холодными желтыми скамейками полощется сырой ветер с мелкими брызгами дождя.

За окнами летят зеленые дачные перелески.

И громыхают вагонные сцепы: трам-трам, трам-трам…

Красота.

Но что-то уж очень сильно трясет.

И скорость сумасшедшая. Как бы с рельс не соскочить.

Тут тряхануло так, что кресло, в котором я спал, метнулось к стене, отскочило назад, опрокинулось — и я увидел свои ноги в кроссовках, задранные к потолку.

Потолок был странного цвета, не белый, а глухо-красный, как будто раскаленный. На нем плясали огнистые сполохи.

Пожар? Да, этого нам только и не хватало.

Всё еще лежа на полу, я повернул голову к окну — и охнул.

Окно горело ярко-оранжевым, мощным и ровным светом.

Я вскочил как подброшенный, подбежал к окну.

Нет, это был не пожар, а если пожар — то общемировой: весь купол светился огнем.

Вода в бассейне была как жидкое золото — и кипела ключом.

Кусты и деревья, трава и пальмы — всё было чёрное, словно обугленное.

Вдали за стеклом купола над странно изломанным горизонтом стояло черное солнце.

— Ну, нет, друзья, мы так не играем! — громко сказал я.

Громко — оттого что мне стало очень страшно.

Нашарил на стене выключатель и зажег свет.

Лампочка горела вполнакала.

В коридоре слышались приглушенные голоса, звук шагов.

Я отщелкнул задвижку, толкнул коленом дверь — она была как приваренная: заклинило, должно быть, от удара.

— Эй, ребята! — крикнул я. — Посмотрите, что у меня с дверью!

Ответом мне была тишина.

Кто-то, шипя и чертыхаясь, прошлепал по коридору босиком — и снова тихо.

Я что было мочи забарабанил в дверь кулаками.

— Есть там кто-нибудь? Не могу выйти!

Тишина.

Я попробовал открыть дверь силой взгляда — никакого эффекта.

Врубил дистанционку:

"Олег! Соня! Юрка! Где вы там? Что у вас происходит?"

Но в ответ я не услышал ни звука.

Ополоумев от страха, я вновь подбежал к окну.

На дорожке возле бассейна стояли наши учителя. Задравши головы, они рассматривали верхушки пальм. Веерные листья поникли и висели, как тряпки. По кустам и деревьям бегали ярко-белые огоньки.

Лица наставников в этом странном свете были зеленовато-бронзовые, губы темные, как у настоящих инопланетян.

— Эй! — закричал я, стуча по стеклу обеими руками. — Выпустите меня! Выпустите меня!

Директор Иванов повернул голову к общежитию, рассеянно скользнул взглядом по окнам и вновь углубился в созерцание погубленных пальм.

89

Тут я почувствовал, что позади меня стоит кто-то очень холодный.

По спине пробежал неприятный озноб.

Я затаил дыхание. Вот и пришли они за мной, скандалистом… на голенастых ногах, желтоглазые, с застывшими костяными гримасами толстых клювов.

Я медленно обернулся — на пороге стоял Олег.

Не крылатый дракон и не страус двухметрового роста: просто наш стриженый и широкоплечий куратор.

Да еще с черной кожаной папкой в руках.

Ни дать ни взять страховой агент.

— Это ты! — радостно закричал я и бросился к нему. — Ну, наконец-то! Как ты вошел?

— Странный вопрос, — отозвался Олег. — Через дверь.

Дверь была распахнута настежь.

В коридоре, жужжа и мигая, слабо светился потолочный плафон.

— Что это у тебя с лицом? — поинтересовался Олег.

— У меня? — Я машинально взглянул в зеркало.

Да, классно отделала меня Леночка Кныш. Вид у меня был такой, как будто я побывал в когтях у росомахи.

— Так, ерунда, порезался.

Олег склонил голову к плечу, прищурил глаз.

— И всё-то мы врём, всё-то врём. Ну, а в окно для чего барабанишь? Музыкальная пауза?

— Так авария же! И дверь заклинило.

— Ну, во-первых, не авария, а экстренное торможение и разворот. А во-вторых — даже если дверь заклинило, это не причина, чтобы окна бить.

Невозмутимость Олега всегда меня удивляла. Даже сейчас он был в полном параде, застегнутый, обутый, при галстуке.

Не человек, а ходячий саркофаг.

— Что у вас там? — спросил я. — Все живы?

— Все живы — даже в большей степени, чем надо, — спокойно отвечал стриженый. — Леночка в истерике, Юрка беснуется, Денис порезался стеклом и лежит на моей постели, пачкая ее кровью. А в остальном, прекрасная маркиза, всё хорошо, и жизнь легка.

— Порезался стеклом? — переспросил я, чувствуя, как на плечах у меня, на груди и даже на животе взбухают и пульсируют, поспешно затягиваясь, Динькины порезы. — Как это он?

— Пытался вылететь в окно, тебе подобно. А окно было закрыто.

— Вылететь? Зачем? — спросил я.

— Тоже, наверно, заклинило дверь. Ну, ближе к делу. Надо остановить кровотечение.

Мне совсем не понравилось, что всякие там стриженые знают о моей специализации больше, чем им положено.

— А я-то здесь при чем?

— Да ладно, — сказал Олег. — Не теряй времени. Действуй.

И в эту минуту в мою комнату ворвался Юрка Малинин.

В полосатой пижаме он был похож на беглого каторжника — с той только разницей, что каторжников, по-моему, бреют наголо. Во всяком случае, не дают им отращивать красные перья на голове.

— Вот они где, провокаторы! — заорал Малинин. — Совещаются, портачи! А люди истекают кровью! И воздух кончается!

— Не надо паниковать, — сказал Олег. — Это временные трудности. Всё восстановится.

— Ага, восстановится! — взвыл Юрка. — Держи карман шире! Нет, пацаны, нам хана! Нам кранты, доигрались!

— Спускайся в столовую, — сказал Олег. — И жди меня там.

Эти спокойные слова окончательно вывели Юрку из себя.

— А ты-то мне на что сдался? Ты-то мне чем можешь помочь? — завизжал он — и вдруг, боднув воздух головой, кинулся к стриженому. — Всё из-за тебя, изыскатель!

— Но-но, спокойно, — проговорил Олег и, схватив его за воротник пижамной куртки, ловко вывернул ее наизнанку — так, что Юркины руки оказались прижаты к туловищу.

— А-а, мент позорный! — взвыл Юрка, пинаясь во все стороны ногами.

Я взял на себя Юркин страх — и это было ужасно.

Меня затошнило, сердце заколотилось, я весь покрылся холодным потом.

Теперь мне стало ясно, какой смысл люди вкладывают в понятие "животный страх": не просто страх звериный, но — страх, из-за которого желудок мгновенно сжимается до размеров куриного пупка.

Только не закричать, подумал я, стискивая зубы. Только не закричать!

Юрка всхлипнул, удивленно оглянулся, съежился — и притих.

— С Денисом всё в порядке, — сказал я Олегу. — Но у меня дико важные новости. Я должен тебе всё рассказать. Только наедине.

— Нет проблем, — отозвался Олег. — Вот отведу мальчонку — и вернусь.

— Эй! — крикнул я. — Не захлопывай дверь!

Но было уже поздно: замок защелкнулся.

Я кинулся к двери, подергал ручку, толкнулся плечом — бесполезно.

Чертов куратор.

90

Вернулся стриженый довольно быстро: я только успел залечить свои раны.

— Всё, угомонились, — сказал он со вздохом облегчения и сел в кресло. — Ну и ночка.

— Есть очень важные новости, — дрожа от нетерпения, начал я.

— Не надо, — остановил меня Олег. — Не надо ничего рассказывать, я всё слышал.

— Что ты слышал?

— Всё. В том числе и то, как ты хамил Егорову.

От обиды у меня перехватило дыхание.

— Кто, я хамил? Это он мне хамил!

— Он не мог тебе хамить, — возразил стриженый. — Ты даже не представляешь, с кем ты разговаривал.

— А ты представляешь?

— О да.

Очень убедительно прозвучало это "О да". Значит, к нам с мамой была приставлена очень важная птица.

— Ну, и что это за Егоров? Главный администратор?

— Теперь уже неважно. И всё, что ты так рвешься мне рассказать, тоже не имеет никакого значения. Пустяки всё это.

Я был в полной растерянности. Так много я узнал, так много нужно было сказать — и вдруг обнаруживается, что для стриженого это пустяки.

— А ребята знают? — помолчав, спросил я.

— Нет, они всё проспали, — устало ответил Олег. — Да успокойся ты, сядь. Слишком перевозбудился.

Я покорно сел.

— Значит, так, Алексей… — сказал стриженый, придвинувшись ко мне ближе.

От него пахло странным перегаром… как будто он пил ацетон.

— Значит, так. До отъезда ты сидишь здесь…

— До какого отъезда?

— Не задавай дурацких вопросов. Из комнаты никуда не выходишь, попыток связаться с ребятами не предпринимаешь…

— Но почему? — возмутился я.

Так здесь со мной еще никто не разговаривал.

— Во избежание нового приступа паники, — объяснил Олег. — Сейчас важно одно: чтобы никто не бесновался, чтобы никто не выбрасывался из окон, чтобы все остались живы. Остальное — потом.

— А где ребята?

— Я отвел их в учебку. Наставники проводят с ними собеседование и тест на солидарность. Тебе это уже не нужно.

— Почему?

— Будем считать, что ты этот тест уже прошел. Точнее, срезался, получил неуд. Нелояльный ты, вот в чем твоя беда.

— Ну, и что мне сейчас делать? — тупо спросил я.

— Что делать, говоришь? — отозвался Олег. — Собирай вещички, сиди и жди. Ты своё уже сделал. Когда будешь нужен — тебя позовут.

Меня обозлила его пренебрежительная интонация.

— Послушай, не много ли ты на себя берешь? В конце концов, ты такой же, как мы все.

— Ошибаешься, — проговорил стриженый. — Я не такой, как вы все. И во избежание долгих объяснений мы сделаем вот что…

Он вскинул обе руки, расслабил галстук, взялся за голову, покачал ее — и поднял высоко над плечами.

Как завоеванный кубок.

Кажется, от неожиданности я клацнул зубами.

Передо мною сидел безголовый человек. За твердым воротничком виднелся только край мускулистой шеи. Кромка ее была словно обрезана бритвой и сочилась темной смолой.

— Теперь тебе всё ясно? — мерцая синими глазами, спросила сверху стриженая голова.

Я хотел сказать "Какой вопрос", но вместо этого только кивнул.

— Ну, вот и славно.

Руки обезглавленного бережно поставили голову на стеклянный столик. Вслепую сделать это было достаточно сложно, и голова оказалась на самом краю.

Я машинально потянулся ее передвинуть.

— Не надо, — проговорила стриженая голова, и по лицевой ее стороне скользнула брезгливая гримаса… — Терпеть не могу, когда меня трогают руками.

91

Вот так и разрешился тайно мучивший меня вопрос: откуда Олеговы летающие шпионки с первой минуты знали мое имя, хотя до этого ни разу в жизни меня не видели?

"Страствуй, Алёша!"

Еще бы им не знать: все анонимы знали, что новичка зовут Алёша.

И Иван Иванович, и Николай Николаевич, и Петр Петрович, и Олег…

Как его по батюшке? Ну, конечно, Олег Олегович.

Олег Олегович Олегов, как же еще.

Недаром, знакомясь со мной, он не назвал свою фамилию.

Олег Олегович был приставлен к нам для того, чтобы наблюдать за нашей компанией изнутри — и, приглашая вместе искать разгадку, тем самым постепенно подводить нас к пониманию сути интеграции.

Что ж, очень мудро с их стороны.

А шведская стенка, мини-кухня, мытье посуды, крестьянская закваска, ежевечернее отключение учительского домика — всё это, как говорят в шпионской среде, легенда.

То есть, ложь.

А ведь сколько раз они упрекали нас в скрытности и вранье:

"Ох, какие же врунишки эти русские мальчишки": это директор Иванов.

Олег туда же:

"И всё-то мы врем, всё-то врем…"

А сам?

"Собираюсь поступать в авиационный институт, строить самолеты".

Ну, разумеется: первым делом — самолеты, девушки биороботу на дух не нужны.

И Егор Егорович Егоров, Птица Птиц, тоже хорош:

"Вас семеро, потому что должен иметься несвязанный элемент".

Правильно: надо же прикрыть своего стриженого Штирлица.

Возможно, подсадной биоробот был пущен в ход тогда, когда наставники уловили тревожные подозрения воспитанников. Нужно было их успокоить, но успокоить не уговорами, а более хитрым и действенным способом. Пусть каждый увидит свои опасения как бы со стороны: ведь сопереживать значительно спокойнее, чем переживать в одиночку.

Единственный фактор, который они не учли, — это Соня.

Кто мог предположить, что девчонка без памяти втюрится в красавца-биоробота?

Наверно, Сонины влюбленные взгляды очень раздражали Олега Олеговича.

А как использовать эту энергию в интересах интеграции — они не нашли.

92

— Не обессудь, Алексей, — сказала наконец голова. — Мы будем держать тебя здесь взаперти, пока не приземлимся. А потом помашем рукой — и прощай, кустарь-одиночка.

— Я не одиночка, — возразил я. — Рита уедет со мной. И Соня.

— Соня — это навряд, — сказала стриженая голова с прищуром, который показался мне отвратительно самодовольным.

— Поглядим, — ответил я.

— Поглядим, — согласилась голова. — Ладно, сеанс окончен.

Безглавое туловище наклонилось над столиком, раскинутые руки с растопыренными пальцами пошли на захват — и столкнули-таки голову на пол.

Трах-тах-тах! Стук был костяной и одновременно тряпичный.

Я поджал ноги.

— О черт, пылища… — пробормотала голова, подкатившись под мое кресло. — Ну, помоги же ты, что сидишь, как истукан?

Я наклонился, пошарил рукой — и вздрогнул, дотронувшись до стриженого темени.

— Одной рукой меня не взять, — глухо проговорила голова. — Надо двумя.

Я встал на колени и взял голову обеими руками.

Биоробот смотрел мне в лицо, синие глаза его часто мигали.

Кожа у него была совсем как человеческая, с нормальным подогревом.

Это было особенно неприятно.

Но зато теперь я знал, что делать.

— Молодец, — сказал безголовый и протянул ко мне руки. — Давай сюда. Только осторожно, не урони. Эй, эй, что ты делаешь? Не бросай на пол!

А я и не собирался бросать эту дурацкую голову. Я закрыл ей ладонью глаза и, поднявшись, кинулся к дверям.

Безголовый попытался меня схватить, но наткнулся на журнальный столик и упал.

— Ну, ты даешь, — пробормотала у меня в руках голова. — Наглец, однако.

Я выскочил в коридор и помчался к лестнице.

Если вы когда-нибудь носили в руках человеческие головы, вы согласитесь, что это очень неудобно. Одной рукой я закрывал Олегу глаза, другой поддерживал его голову под затылок. Ресницы его щекотали мне ладонь, затылок был колюч.

— Вот паразитство, — сказала голова. — Чтоб я когда-нибудь еще это сделал…

— Зря ты рассчитываешь на "когда-нибудь еще", — тяжело дыша на бегу, ответил я. — Сейчас я расскажу всё ребятам — и ты будешь не нужен. Тебя сдадут в утиль.

— Не расскажешь, — возразила голова.

Позади меня послышался топот.

Я оглянулся — безголовый, раскинув руки, широкими прыжками бежал за мной.

Наткнулся на стену, отскочил, еще раз наткнулся.

Я выбежал на лестничную площадку — и остановился как вкопанный.

Лестницы не было.

Лестница обрушилась в тартарары.

Бетонная площадка с оборванной арматурой висела над пустотой.

Далеко по ту сторону бездны оранжево светились незастекленные окна вестибюля.

— Ну, что, добегался? — спросила голова. — Надо было учиться летать. Очень полезно для таких, как ты, авантюристов.

— Ребята! — крикнул я. — Сюда, ребята! Смотрите, что я вам принес!

От волнения я потерял бдительность, голова в моих ладонях провернулась — и Олег впился зубами в мой палец с такой яростью, что я взвыл.

Безголовый был от меня уже в двух шагах. Он протянул ко мне руки и сделал последний прыжок.

Я инстинктивно присел — и тело нашего куратора, перелетев через меня, рухнуло с десятиметровой высоты на заваленный бетонными обломками пол.

— И что ты этим доказал, придурок? — прохрипела голова (что дало мне возможность высвободить укушенный палец). — Испортил аппаратуру — и ничего больше. У нас же полно запч-ш-ш…

Последнее слово прозвучало со сдавленным свистом.

Я наклонился, посмотрел вниз.

Безглавое туловище лежало ничком.

Потом оно зашевелилось, привстало на четвереньки.

Я поднял голову куратора, как футболист, вбрасывающий аут.

— Ты не сделаешь этого, Лёха, — прошипела голова. — Не надо.

И я не решился. А вы бы решились? Только не спешите с ответом.

Я поставил голову на площадку у своих ног, обернулся — и оцепенел.

За спиной у меня стоял Иванов.

Лицо честного тренера было искажено гадливой гримасой.

— Ты стал опасен, Алексей, — тихо, но внятно сказал Иванов. — Ты вынуждаешь нас принять экстренные меры. Осмелюсь напомнить, что раньше мы никогда этого не делали.

Он положил мне руку на плечо — и, вспыхнув белым огнем, я превратился в свой собственный негатив.

93

Очнулся я у себя в комнате, живой и невредимый.

Я лежал на тахте поверх одеяла в свитере, вельветовых брюках и кедах. В комнате был приятный утренний полусвет.

В первую минуту мне показалось, что я у себя дома и что сейчас откроется дверь и войдет мама.

Войдет и по своему обыкновению скажет:

— Пора вставать, засоня.

Но за окном тускло белел покрытый снегом купол, сквозь него просвечивало белесое зимнее солнышко.

Я сел, огляделся — и не узнал свою комнату.

Где мои шкафы с хромированными ручками? Где подарок от ЮНЕСКО — стеклянный столик? Где лаковая ширма со знаками Зодиака?

Всё пропало, всё растаяло, как мираж.

На месте сатанинского модерна стояла та старомодная рухлядь, которую я здесь увидел в тот первый день: шифоньер, кушетка, трельяж, всё ободранное и зашарпанное.

В шифоньере висела моя старая одежда, на полу стояла дорожная сумка, с которой я сюда прилетел. Униформенные куртки с эмблемами тоже исчезли.

Зато серые валенки были на месте.

Видно, братья по разуму окончательно сняли меня с довольствия.

Не знаю почему, но мне стало обидно: как-то это не по-людски.

Впрочем, чего еще ждать от не-гуманоидов? Птицы не умеют краснеть.

Я подошел к двери, толкнул ее плечом: безрезультатно.

Пошарил дистанционкой — глухо.

Подошел к окну, попробовал его открыть — никакого эффекта.

Капитально меня здесь запечатали. Как Эдмона Дантеса.

А сами теперь проводят с ребятами тест на солидарность.

И я не могу этому помешать.

У меня остается только один вариант: вернуться домой — и рассказать всё Навруцкому.

Конечно, эта история не совсем по его профилю, но думаю, Аркадий Борисович за нее ухватится: как же, сенсация века.

Пусть средства массовой информации поработают. Заголовки на первых полосах:

"Злонамеренные птицы".

"Преступная стая".

"Космические расисты".

Или что-нибудь в этом роде.

Сад за окном был неузнаваем: пальмовые листья поломаны, дорожки усыпаны ветками и грудами пожухлых цветов, трава почернела, вода из бассейна ушла, и на его сухом бетонном дне валялись расколотые кокосы.

Я стал собирать свои манатки: а что еще мне оставалось делать?

Укладывать вещи — занятие грустное, даже если уезжаешь оттуда, где тебе надоело.

Я открыл сумку, запихал в нее свои личные вещички, включая и валенки: не оставлять же их на поругание компрачикосам.

Хотел было прихватить с собой пару-тройку казенных книг, но раздумал: опять начнут перемывать косточки, попрекать заглаза в стяжательстве, рвачестве и вещизме.

Но самоучитель немецкого уложил: это был мой заказ, я на него тратил свою личную психическую энергию.

Потолкался еще разок для верности в дверь, сел на скрипучий стул и задумался.

Если так всё здесь круто решается, то и в голове моей должны произойти необратимые изменения: я наверняка утрачу способность читать и передавать мысли, разучусь выдумывать вещи, лечить чужие хвори, позабуду немецкий язык…

Да что там язык: они сделают так, что я всё позабуду.

Ни к чему им свидетель их бесчеловечных опытов над земными детьми, да еще свидетель, знающий о проблемах птичьего царства.

Позабуду мнемонику с эвристикой и автогенкой.

Опять ко мне вернется нетвердое знание таблицы умножения.

И журналист-международник Навруцкий никогда ничего не узнает.

Нет, уважаемые, этого нельзя допустить.

В сумке у меня лежала общая тетрадь в клеточку, совершенно чистая: я привез ее из дома, но до сегодняшнего дня она была мне без надобности.

Вынул тетрадь и шариковый карандаш, сел за стол.

Карандаш не хотел писать: видно, паста засохла. Вот незадача!

Минут, наверно, двадцать я рисовал на первой странице невидимые загогулины, пока наконец карандаш не расписался.

Только бы успеть, только бы не помешали.

94

Не помешали. Успел.

Точнее, почти успел: начал с объявления на столбе, исписал двадцать две страницы и дошел до теста на солидарность. Всё, конечно, конспективно, без подробностей.

Но вотспрятать тетрадь в сумку времени не хватило: дверь без стука открылась, и в комнату вошел биоробот Олег.

С головой на плечах, подтянутый и аккуратный. Пуловерный и галстучный.

Настолько галстучный, что всё происшедшее между нами казалось теперь каким-то дурным тяжелым сном.

А может быть, мне действительно всё это приснилось?

— Нет, — сказал Олег, бросив беглый взгляд на тетрадь, — не приснилось. Капитально ты меня вывел из строя. В регби когда-нибудь играл?

— Даже не знаю, что это такое, — ответил я. — Больно было?

— Нет, конечно. Куклам не бывает больно. Но морально тяжело.

— А вот у меня рука болела, — сказал я. — Ты мне чуть палец не откусил.

— Да, но я втык получил, а ты нет, — возразил Олег.

— Втык? От кого?

— От самого Егорова.

— А за что?

— За школярские шалости, вот такая формулировочка. С кем поведешься — от того и наберешься. Сперва учителей отключаем, потом кнопочки им на стул начинаем подкладывать, потом вообще теряем голову, как последняя шантрапа…

Биоробот постоял, помолчал, вновь взглянул на тетрадь.

— Дневник ведешь?

Вот проклятый стукач. Всё ему надо знать.

— Слушай, а сколько тебе лет? — спросил я вместо ответа.

— Кому? Мне-роботу или мне-кукловоду?

— Кукловоду.

— Да уж не шестнадцать, пора бы и поумнеть, — ответил Олег. — По вашему земному счету — пятую сотню разменял. Так что можешь спокойно обращаться ко мне на вы.

— Пятую сотню? — не поверил я.

— Именно пятую.

— А сколько же вы вообще живете?

— Примерно тысячу лет. Плюс-минус пятьдесят. Вот от чего ты отказался, приятель. Может быть, еще передумаешь?

— Нет, — твердо ответил я. — Хочу домой.

— Я вижу: упаковался. В последовательности тебе не откажешь.

Тетрадка моя не давала Олегу покоя. Видно было, что он борется с желанием ее полистать.

Если только у биороботов бывают желания.

— А не противно ли тебе… спросил я, — не противно ли вам работать на этих птеродактилей?

— Чудак, да я и сам такой, — добродушно ответил Олег. — А это, — он похлопал себя по животу, — это же кукла. Человеческая кукла.

— Ну, хорошо, а человеческую куклу водить не противно?

— Ты знаешь, свыкся. Первое время, конечно, было тяжело: особенно жестикулировать и улыбаться.

— Улыбаться? — Я не поверил своим ушам.

— Ну да, улыбаться. Что ты так удивляешься? Есть у вас, у людей, такая противненькая привычка — усмехаться, ухмыляться, склабиться, щериться, вообще юмористически шевелить своей мордой лица, как будто она каучуковая. Птицы, как ты знаешь, ничего этого не делают. И все ваши шуточки, приколы и хохмы очень нас утомляют. Особенно хохмы. Жизнь, друг мой Лёха, штука ежеминутно серьезная, особенно в полёте, человеку этого не понять.

"Да, — подумал я, специально не блокируясь, — с чувством юмора у птиц слабовато".

Стриженый пропустил мою мысль мимо ушей.

— Что еще? Да, вот: плюетесь вы много, особенно пацаны. Всю территорию заплевали. Отвратительная привычка. Видел ты хоть раз, чтобы птица плевалась?

— Зато вы капаете на лету, — не удержался я.

— Не фантазируй. Мы же в пище не нуждаемся, и капать нам нечем. Так что вот, дорогой, свыкся я. Даже иногда, знаешь, жалко мне вас. Мучаетесь вы в своей нынешней оболочке. Слишком она уязвима и требует постоянного ухода. Переселить вас в другую плоть — это, я считаю, великое благо. И через какое-то время у вас это поймут. В очередях на интеграцию будут давиться. Но пройдут, естественно, не все.

— Отбраковывать станете?

— Это уж само собой. Рожденный ползать — летать не сможет. Впрочем, заболтался я с тобой. Долгое прощание — лишние слёзы. Вертолет уже ждет.

— Вертолет?

— Да, вертолет. Что здесь странного? Отсюда путь один: только на вертолете.

— А где мы находимся?

— Опять-таки глупый вопрос: естественно, в Чулпане. Тебя доставят в город Новый Уренгой, а там и до Большой земли рукой подать. Ты уж не поминай нас лихом.

— Не буду.

— Вот тебе небольшой сувенир на память.

Олег протянул мне коробочку. Я с сомнением повертел ее в руках.

— Да ты открой, посмотри. Не бойся, не взорвется.

В коробочке лежал прозрачный кубик, в который был впаян миниатюрный макет «Инкубатора» — с куполом, пальмами и бассейном.

Макет — не совсем точное слово: там крошечные пальмы покачивались на ветру, вода в бассейне слегка рябилась, по дорожкам беспечно прогуливались шестеро ребят, среди которых я узнал и себя, постриженного под курсанта милицейской школы.

Интересная безделушка. Маме наверняка понравится.

Я спрятал сувенир в сумку — вместе с тетрадью, естественно. При этом еще успел заглянуть украдкой на первую страницу: нет, моя писанина пока еще никуда не исчезла.

— Вот билет на поезд… — продолжал Олег. — Да, на поезд, не обижайся, мы должны экономить, да и срочности теперь уже нет. А это — деньги на дорогу и на первые расходы по возвращении. Можешь не сомневаться, рубли настоящие.

— За билет — спасибо, — сказал я. — А деньги — это, наверно, лишнее.

— На Земле, друг мой, еще нет такого места, где деньги были бы лишними, — возразил куратор. — . Мы ж тебя оторвали от дел, и за это полагается компенсация. Еще вопросы есть?

— Есть, — сказал я. — Только не вопрос, а скорее просьба. Не стирайте у меня в памяти хотя бы таблицу умножения. Обидно будет учить ее заново. Я уже не в том возрасте…

Биоробот нахмурился.

— Что-то я тебя не понимаю, парень, — проговорил он. — О чем ты толкуешь?

— Не надо придуряться, — обиделся я. — Конечно, вы сотрете всё, что считаете нужным.

— Сотрем… где?

— Я же сказал: у меня в памяти.

— У тебя в памяти? — удивился Олег. — А разве мы туда что-нибудь записывали?

— Ну, как же: мнемонику, эвристику, ту же орнитологию, алгебру, шестнадцатеричную систему исчисления… да мало ли что.

— Но ты же это понял и выучил сам. Хочешь — помни, хочешь — забудь, это твои заботы.

— А чтение мыслей?

— И этому тоже ты сам научился. Возьми и разучись.

— Ну, а вообще всё, что было… могу я это помнить?

— О Господи, — куратор вздохнул. — Все-таки вы ущербный народ. Да разъясни ты мне наконец: что было? где было? когда и с кем?

— Со мной.

— Так это ж с тобой, а не с нами. Как же мы можем заставить тебя это забыть? Захочешь — сам позабудешь.

Всё это не очень укладывалось у меня в голове.

— Но тогда я, наверно, должен соблюдать какую-то тайну эксперимента… — неуверенно сказал я. — И этот сувенир… не слишком ли рискованно?

— В каком смысле?

— Я же не смогу его никому показать.

— Глупости, — сказал биоробот. — Показывай кому угодно — с любыми комментариями. Всё равно тебе не поверят. Придется потрудиться и измыслить подходящую версию. В этом мы всецело на тебя полагаемся.

"Врешь на голубом глазу, — подумал я за блокировкой. — Так мы тебе и поверили".

А вслух скромненько сказал:

— Спасибо. А ты… А вы что собираетесь делать?

— То, что делали. Тебе же Егоров сказал: у нас нет вариантов. Готовим новый набор.

— Новый набор? — обрадовался я. — Значит, наши все отказались?

— Понятия не имею, — ответил Олег. — Меня от этой группы отстранили.

— Из-за меня?

— Из-за кого же еще? Ты, братец мой, меня вчистую засветил. Старичками теперь будет заниматься другой коллега, ты его не знаешь, да и незачем тебе его знать. А я должен голову ломать, как набрать новеньких. И хочу тебя предупредить: если ты и в этом будешь чинить мне помехи, я достану тебя из-под земли. И оторву тебе башку в натуре, можешь не сомневаться.

Нет, все-таки блокировка — замечательная штука. Жалко, если она пропадет. Идею насчет Навруцкого я запрятал так далеко, что даже сам позабыл, за которым из блоков она теперь притаилась.

Но не мешало и подстраховаться.

— Да не собираюсь я чинить вам помехи, — сказал я как можно небрежнее. — Очень надо. Спасайте свою стаю, если сможете. Даже совет могу дать.

— Совет? Какой?

— Разместите объявление в газете.

Это был ход на опережение: пусть анонимы думают, что я окончательно смирился. И если они примут мой совет, у нас с Аркадием Борисовичем появится дополнительная улика.

Какая улика? Естественно, газетное объявление. Его можно и к делу подшить.

Но стриженого куратора моя идея в восторг не привела.

— В газете? — с сомнением произнес он. — Ты это всерьез?

— Конечно. Расклеивать листочки на фонарных столбах — это, простите меня, ребячество. Вы же не щенков покупаете. Только уж, пожалуйста, пишите всё как есть. Так и так, принимаем подростков на учебу с перспективой навечного выезда за пределы планеты Земля. Предпочтение отдается друзьям пернатых, которые не любят курятину и не разоряют гнёзд.

— Замечательная идея, — сказал Олег. — На такое объявление откликнутся только психи. А нам нужен здоровый биоматериал.

— Придут и здоровые. Из любопытства придут.

— Сомневаюсь. Но за совет спасибо.

— Пожалуйста.

— Ну, что ж, — проговорил Олег, — присядем на дорожку, как водится у вас в России.

Мы сели, помолчали.

— Ничего своего не забыл? — спросил Олег, вставая.

Я молча покачал головой, поднялся и вскинул на плечо свою сумку.

95

Выходя на площадку, я невольно замедлил шаги.

Но предосторожность оказалась излишняя: лестница была уже восстановлена.

Мы молча спустились в вестибюль, вышли в обугленный сад.

На дорожке среди черного мусора корчилась стрекоза с обгорелыми крыльями.

— Фот что ты нателал, Алёша, — явственно прошептала она.

— Извини, — сказал я.

— Та латно уш, — ответила она.

Но больше сказать ничего не успела, потому что Олег раздавил ее ногой.

— Зачем? — спросил я.

— А чтоб не мучилась, — коротко ответил он.

Биоробот шагал крупно, я еле за ним поспевал.

— Да, Хиросима, — сказал я ему.

— Это уж точно, — отозвался он, не оборачиваясь. — Экстренное торможение — штука энергоемкая. Но чего не сделаешь ради доброго друга? Будешь дома — попробуй проделать такой же финт в троллейбусе.

— Какой еще финт? — не понял я.

— Скажи водителю, что тебе срочно нужно повернуть обратно. Уж он тебя пошлет. А за садик не переживай: к новому призыву всё образуется.

— И стрекоз опять напустите?

— Нет, надоело. Придумаем что-нибудь другое.

— А где вы будете набирать, опять в России?

— Конечно.

— Почему "конечно"?

— А вот этого я тебе не скажу.

— Да я и так знаю. Потому что мы бесшабашные.

— Хорошая мысль, — одобрил Олег. — Прими ее за основу.

Мы подошли к лифтовому столбу.

— Руку подавать тебе не стану, — сказал Олег. — Еще оторвешь, чего доброго. Кланяйся матушке. Кстати, Егоров просил передать, что больше он докучать ей не будет.

Сказав это, биоробот повернулся и вразвалочку пошел к учительскому домику.

96

Наверху была настоящая зимняя стужа. Купол весь завалило толстым слоем снега, теперь он почти не выделялся посреди белой волнистой равнины.

Я вдохнул полной грудью вкусный зимний воздух — настоящий, не искусственный, с легким привкусом хвои и мерзлой древесной коры.

Хорошо!

И не надо жалеть ни о чем.

На ровно заснеженной макушке купола стоял синий вертолет. Его бока были покрыты инеем, черные лопасти неподвижно и вяло висели.

Скользя по сырому снегу, я подошел, отодвинул тяжелую металлическую дверь.

После яркой снежной белизны кабина была темноватая, мне показалось, что в ней полно народу. Приморгавшись, я разглядел четверых: Юрку, Соню, пилота за штурвалом — и еще одну совершенно не знакомую мне взрослую женщину со следами, как пишут в романах, былой красоты на лице.

— А, Гусак! — радостно крикнул Малинин.

На нем был почему-то армейский камуфляж: толстая стеганая куртка, такие же штаны, высокие ботинки на шнурах и солдатская ушанка с сизым искусственным мехом.

Видно, в этом наряде он сюда и прибыл.

— Ты не будешь больше звать меня Гусаком, — сказал я, — договорились?

— Да ладно, чё ты? — отступился Юрка. — Все свои.

"Свои, да не все," — подумал я.

За время учебы я отвык от посторонних людей и слегка одичал.

Дама подвинулась, освобождая мне место рядом с собой.

Она была похожа на кинозвезду, играющую роли иностранных шпионок. И одета соответственно: дорогая дубленка, норковая шапка, высокие сапоги на меху.

"Еще один биоробот, сопровождать нас приставлен, — сообразил я. — Чтоб по дороге не разбежались".

— Все-таки решил податься до хаты? — спросил Юрка. — Патриот, однако. А нам сказали, что ты остаешься.

— Кто это мог вам такое сказать? — буркнул я, втискиваясь в тесную кабину.

— Олег, кто же еще, — охотно отозвался Малинин. — Соврал, значит? Во мужик, ссучился совсем. Продался орнитологам. Оставайся, говорит. Птичкой, говорит, будешь. Без порток, говорит, станешь летать среди звезд. В гробу я видал такие метаморфозы Овидия.

— Да не ссучился он и не продался, — возразил я. — Биоробот твой Олег. Модель номер четыре.

Соня быстро взглянула на меня и вновь отвернулась к иллюминатору. Она была в беличьей шубке и воинственной вязаной шапочке с наушниками. Такие шапочки, только кольчужные, носили когда-то легковооруженные рыцари.

— Брось! — воскликнул Юрка. — Олег биоробот? Кончай трюндеть!

— Я не трюндю, в смысле не трюнжу… ай, к чёрту тебя. Я своими глазами видел.

— Что ты видел? Что ты мог видеть?

— Он при мне голову с плеч снимал.

— Чью голову?

— Не мою же. Свою, конечно.

— Во дела! А чего же он тогда?…

Малинин умолк, призадумался — и вдруг, тряхнув башкой, заржал:

— А тут некоторые… гы-ы… а тут некоторые страдают! "Разлука ты, разлука"…

И, юмористически подмигнув мне, покосился на Соню.

Соня усиленно делала вид, что ничего не слышит.

— Сонь, а Сонь! — не унимался глумливец. — Ты чего сидишь? Радость-то какая! Беги скорей, тащи его сюда! Разберем на части и будем продавать.

— А мне казалось, что ты как раз и останешься, — сказал я Юрке.

Мне вовсе так не казалось, но надо было его как-то угомонить.

— Еще чего, птичкой! — воскликнул Юрка. — Я человек. А человек — это мерило всех вещей, да и звучит как-то гордо. С моими возможностями мне и дома будет хорошо.

Дохлой мухи не дал бы я за его домашние возможности, но зачем бить ребенка по голове? Пусть пока поиграет.

Тут случилось непонятное: кинозвезда прижалась ко мне мягким овчинным бочком и посмотрела на меня так откровенно, что я растерялся.

Брови у нее были неприятно красивые, соболиные: сам безбровый, я недолюбливаю бровастых людей.

— Как хорошо, что ты пришел, — шепнула мне звезда. — А я уже начала волноваться.

— Простите, — пробормотал я, отодвигаясь, — это вы ко мне?

Соня повернулась к девице и сказала:

— Ритуля, солнышко, ты перегнула палку. Он тебя не узнал.

Я присмотрелся: не такая уж взрослая дама была моя соседка, и кое-что в ее лице еще оставалось от глупой Черепашки.

Видимо, напоследок девушка душевно поработала над своей внешностью.

— Ну, ты даешь, — всердцах сказал я Черепашке. — Это ж надо! На себя не похожа.

— Я для тебя старалась, — упавшим голосом ответила Черепашка.

— А я тебя просил? Нет, я тебя просил?

— Чего ты пену гонишь? — вмешался Малинин. — Клёвая получилась гирл¡. Лично я одобряю. Садись, Маргарита, со мной, вспомним молодость. Товарищи красот не понимают.

Понурив голову, Черепашка молчала.

Пилот сидел впереди и озабоченно изучал приборный щит, не обращая внимания на наши разговоры. Типичный андроид серии «аноним», только в шлемофоне.

— Непонятно, кого мы ждем, — ни к кому не обращаясь, проговорила Соня.

— Не «кого», а «что». Модель номер четыре, — ответил Юрка и снова захохотал.

— Вот как дам сейчас в глаз, — свирепо сказала Соня. — Гнусный эпизоотик.

— Кто-кто? — живо переспросил Юрка. — Как ты меня назвала?

— Эпизоотик, — четко повторила Соня. — Жертва массового заболевания скота.

— Ух ты, класс, — восхитился Юрка. — Эпизоотик! Шикарное слово. Беру.

На этого человека нельзя было долго обижаться.

97

Тут толстая, с пазухами, металлическая дверь вновь отодвинулась, и в кабину заглянул Денис Дмитриенко.

Он был в дутой нейлоновой куртке (должно быть, на гагачьем пуху) и без головного убора. Длинные патлы его были завязаны на затылке черной бархатной ленточкой.

— Во копуша, — недовольно проговорила Соня. — Что так долго?

— Та, уговаривали, — ответил Дмитриенко — против ожидания, миролюбиво. — Грозили, орали, даже бить собирались, еле ноги унес. Ну, что, все наши в сборе?

— Все, кроме Лены, — ответил я.

— Лена не едет, — коротко сказал Денис.

И у меня сжалось сердце: бедная продвинутая девочка… Я тоже хорош: выбросил живого человека за окошко, придурок. Как она будет теперь? В чужой стае, в диком космосе, навеки одна…

— Точно не едет? — в надежде, что ослышался, спросил я.

— Точно, — ответил Денис. — Ей здесь климатит. Господи, хоть отдохну от этой рыжей психопатки, совсем достала. Когда я сказал, что уезжаю, сделалась прямо как невменяемая.

— Стрекотала? — спросил я.

— А ты откуда знаешь? — вскинулся Денис.

— Да уж знаю, — ответил я.

Не дождавшись от меня дальнейших объяснений, Дмитриенко стал закидывать в кабину туго набитые дорожные сумки — четыре штуки, одну за одной.

— Ни фига себе! — сказал Малинин. — Что у тебя там? Все кокосы подобрал?

— Еще чего! — буркнул Дмитриенко.

— А я вот шарики везу, — признался Юрка, — десять штук.

— Какие шарики? — не понял Денис.

— Стеклянные, оранжевые, из мозаики. Десять штук выковырял, не поленился.

— Зачем?

— Дундук, они же внеземные. Продам в Политехнический музей.

— А, да… Мне это в голову не пришло.

— Так что у тебя в баулах?

— В основном одежда, — неохотно ответил Денис.

— Казенный гардероб с собой прихватил?

— На что мне их барахло? — возразил Денис. — Сам наделал. Фирменные шмотки получились, лэйблы подлинные, комар носу не подточит. Смешно же возвращаться с пустыми руками. Подарки там, то-сё… Кое-что на продажу. Жить-то надо.

— И не лень тебе такой багаж на горбу тащить? — презрительно сказал ему Юрка. — Приедешь на Большую землю — там и наделаешь. Без суеты, без спешки. Лично я сперва дом поставлю, магазин с рестораном открою. А уж потом разверну производство.

— Ага, развернешь, — проговорил Денис и, кряхтя, влез в кабину. — Только вопрос: на какие шиши? Опять по форточкам станешь лазить?

— Зачем по форточкам? — возразил Малинин. — С такими возможностями…

— Ох, и тупой же ты, — сказал Денис. — Плакали твои возможности.

"Еще один пессимист, — подумал я. — Но мастеровитый. А что мы с тобой везем отсюда на добрую память? Сувенир, тетрадку — да еще разве Леночкину ангину".

— Как это плакали мои возможности? — спросил Малинин.

— А так, — ответил Диня. — Оторвемся от купола — и сразу нас размагнитят. Станем как все нормальные люди.

— Может, и станем, — сказал Юрка. — Этот вариант мы тоже предусмотрели.

И он выразительно похлопал по вздувшимся нагрудным карманам своего камуфляжа.

— Баксы, что ли? — засмеялся Дмитриенко. — Так они же фальшивые!

— Не твоя печаль, — ответил Юрка.

Мы помолчали.

— Ну, так что, будем двигаться или как? — спросил Малинин и, придвинувшись к пилоту, тронул его за плечо. — Эй, начальник, не пора ли ставить чайник?

— Потерпишь, — не оборачиваясь, буркнул пилот. — Нам еще не дали добро на взлет.

Тут Соня протерла краем шарфика запотевший иллюминатор и сказала:

— Кто-то, кажется, хотел отдохнуть от Леночки? Не получится. Вон она идет.

Я взглянул поверх ее плеча — и тяжелый камень свалился с моей души.

По ступенькам лестницы медленно поднималась рыженькая. Она была в лыжной куртке и детской шапочке с помпоном, за спиной рюкзак.

Дверь, громыхая, отъехала, Леночка взобралась в кабину, сняла с плеч рюкзак и, не говоря ни слова, села на свободное место рядом со мной.

— Кто-то рвался остаться, — сварливо сказал ей Денис Дмитриенко.

— Подлых предателей это никоим образом не касается, — глядя на Дениса в упор, ровным голосом проговорила Леночка.

В лице у нее не было ни кровинки, бледные губы слабо подергивались, но глаза оставались сухими.

— Значит, и тебя выставили, — сочувственно сказал Юрка. — Конечно: одна ты им на дух не нужна. Вот и старайся для всяких там стервятников. Правильно мы с ними расплевались.

98

Но вот наконец взревели двигатели.

Машина дернулась и стала, покачиваясь, подниматься.

Глядя в иллюминаторы, мы притихли. Купол удалялся, уменьшался, потом плавно пошел в сторону, а в скором времени и вовсе слился с волнистой пеленой сибирских снегов.

Весь мир наш стиснулся до пределов темной кабины, наполненной ревом и грохотом.

— Ну, так где твои возможности? — крикнул Дмитриенко, наклонившись к Малинину. — Сделай для пробы какой-нибудь пустячок. Хоть матрешку.

— С нашим удовольствием! — отозвался Малинин.

Он поднатужился — и в руках у него оказалась пестрая деревянная куколка.

— Вот так, братва! — удовлетворенно сказал он. — А вы уже и грабки опустили: "Размагнитят, размагнитят"…

И протянул матрешку Соне со словами:

— Это тебе. Бери, не бойся, она не живая.

Соня взяла, посмотрела — и, побледнев, бросила матрешку на пол. Черные глаза ее вспыхнули хорошо знакомым мне жгучим огнем.

— Эй, ребята! — предостерегающе крикнул я. — Давайте жить дружно!

— Буду я еще тратиться, — фыркнула Соня.

Я подобрал с полу куколку, взглянул.

У матрешки было лицо нашего куратора Олега Олеговича: синие глаза, стриженая макушка, волевой подбородок — и так хорошо знакомый всем нам сардонический прищур.

— Дай сюда, — сказала Соня.

Отобрала у меня матрешку, сунула ее в карман шубы и отвернулась к окну.

"Значит, Олег не соврал, — подумал я, — и к нашей памяти они не притронулись. Но тогда… тогда это всё меняет. Ничего мы пока Навруцкому рассказывать не станем, и тетрадь пусть пока полежит. Перебьется Аркадий Борисович. Ишь, губу раскатал, охотник за сенсациями! Ему будут премии вручать, а нас держать за стеклом в каком-нибудь закрытом институте и изучать томограммы наших мозгов. Мы еще хорошенько всё взвесим".

Видимо, в своих размышлениях на эту тему я был не одинок.

— Нет, ребята, нам нельзя разбегаться! — воодушевился Малинин. — Вместе мы — кодла. Да с такими возможностями… Хотите, пропеллер сломаю?

— Подожди до посадки, — пробормотал Денис, и непонятно было, шутит он или продолжает предрекать то, во что сам уже не верит.

— А может, партию оснуём? — не унимался Малинин. — В смысле основаем. Молодежное движение «Беспредел». И перевернем всю матушку-Россию. А, ребятки?

Ответом ему было молчание.

Леночка медленно повернула голову и посмотрела на меня.

Я думал, что в ее глазах будет испепеляющая ненависть, но ошибся.

Просто она хотела мне что-то сказать.

— Что? — наклонился я к ней.

— Меня послали новеньких агитировать, — сказала она мне на ухо. — Если захочешь — найдешь меня в Питере.

— Чего это ради? — поинтересовался я.

— Не "ради чего", а "ради кого", — проговорила Леночка. — Ради меня, Алёша. Я буду без тебя сильно скучать…

Я покосился на Черепашку.

Черепашка сидела по другую сторону от меня, напряженно выпрямив спину, и делала вид, что ничего не слышит.

Она была уже не в шикарной дубленке, а в черной стеганой телогрейке: из принципа. И не в норковой шапке, а в темном деревенском платке. Тоже из принципа.

Но оскорбленное лицо ее по-прежнему оставалось прекрасным.


Оглавление

  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 10
  • 11
  • 12
  • 13
  • 14
  • 15
  • 16
  • 17
  • 18
  • 19
  • 20
  • 21
  • 22
  • 23
  • 24
  • 25
  • 26
  • 27
  • 28
  • 29
  • 30
  • 31
  • 32
  • 33
  • 34
  • 35
  • 36
  • 37
  • 38
  • 39
  • 40
  • 41
  • 42
  • 43
  • 44
  • 45
  • 46
  • 47
  • 48
  • 49
  • 50
  • 51
  • 52
  • 53
  • 54
  • 55
  • 56
  • 57
  • 58
  • 59
  • 60
  • 61
  • 62
  • 63
  • 64
  • 65
  • 66
  • 67
  • 68
  • 69
  • 70
  • 71
  • 72
  • 73
  • 74
  • 75
  • 76
  • 77
  • 78
  • 79
  • 80
  • 81
  • 82
  • 83
  • 84
  • 85
  • 86
  • 87
  • 88
  • 89
  • 90
  • 91
  • 92
  • 93
  • 94
  • 95
  • 96
  • 97
  • 98