Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))
По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...
В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная
подробнее ...
оценка) состоит в том, что автор настолько ушел в тему «голой А.И», что постепенно поставил окончательный крест на изначальной «фишке» (а именно тов.Софьи).
Нет — она конечно в меру присутствует здесь (отдает приказы, молится, мстит и пр.), но уже играет (по сути) «актера второстепенного плана» (просто озвучивающего «партию сезона»)). Так что (да простит меня автор), после первоначальных восторгов — пришла эра «глухих непоняток» (в стиле концовки «Игры престолов»)) И ты в очередной раз «получаешь» совсем не то что ты хотел))
Плюс — конкретно в этой части тов.Софья возвращается «на исходный предпенсионный рубеж» (поскольку эта часть уже повествует о ее преклонных годах))
В остальном же — финал книги, это просто некий подведенный итог (всей деятельности И.О государыни) и очередной вариант новой страны «которая могла быть, если...»
p.s кстати название книги "Крылья Руси" сразу же напомнили (никак не связанный с книгой) телевизионный сериал "Крылья России"... Правда там получилось совсем не так радужно, как в книге))
По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.
cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".
Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.
Итак: главный
подробнее ...
герой до попадания в мир аристократов - пятидесятилетний бывший военный РФ. Чёрт побери, ещё один звоночек, сейчас будет какая-то ебанина... А как автор его показывает? Ага, тот видит, как незнакомую ему девушку незнакомый парень хлещет по щекам и, ничего не спрашивая, нокаутирует того до госпитализации. Дальше его "прикрывает" от ответственности друг-мент, бьёт, "чтобы получить хоть какое-то удовольствие", а на прощание говорит о том, что тот тридцать пять лет назад так и не трахнул одноклассницу. Kurwa pierdolona. С героем всё ясно, на очереди мир аристократов.
Персонажа убивают, и на этом мог бы быть хэппи-энд, но нет, он переносится в раненое молодое тело в магической Российской империи. Которое исцеляет практикантка "Первой магической медицинской академии". Сукаблять. Не императорской, не Петербургской, не имени прошлого императора. "Первой". Почему? Да потому что выросший в постсовке автор не представляет мир без Первого МГМУ им.Сеченова, он это созданное большевиками учреждение и в магической Российской империи организует. Дегенерат? Дегенерат. Единица.
Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно
Декабрь прошлого года. Примерно те числа, когда Митек должна вернуться с сессии и дать ответ на мое предложение, о котором, впрочем, оба мы благополучно позабыли. Елки в моем доме нет и не будет. Мать воткнет пару пихтовых лап в вазу… Одна моя знакомая любила ставить елку, опоясывала ее гирляндой, весила игрушки, упиваясь предвкушением памятной из детства сказки. Собирала всех друзей – тайное общество – под елкой, возле кучки больших и маленьких серебристых коробочек с подарками, а потом страдала от разочарования – сказки не было. И люди сидевшие рядом, сказки подарить почему-то уже не могли. Они медленно рвали фольгу упаковок. Я отпускал глупые шутки и мечтал пойти к столу со жратвой и бухлом. Другой говорил, что презирает официальные праздники, что может устроить праздник в любой момент, что такой праздник будет более личным и счастливым… Однако ни разу такого праздника не устроил… Третья просто скромно улыбалась – она сэкономила на подарках, никому ничего не подарила и теперь страдала от чувства вины. А четвертая… той давно уж не было. И сказки все не было и не было, хвойный запах улетучивался, коричнивели иголки и осыпались, раздражали, впиваясь в носки. И вот – декабрь прошлого года. В гостях у меня Иришка. Она вполне мила. С подобными чистыми простыми лицами, на которых мирское не так явно оставляет росчерки раннего старения и страстей, с мягким взглядом, с горбинкой на носу – поют в клиросе. Она обычным образом беззвучно бродит по квартире, сует нос в каждый закуток, как кошка, попавшая в незнакомую обстановку. Трогает покрытые пылью листочки старого лимонного деревца ни разу не давшего плодов – листочки мятые, похожи на бумажные из венка. Ведет пальчиком по телевизору. Доходит очередь до серванта с книгами. Перебирает корешки "Анжелик" и "Консуэл", закупленных мамой, когда еще не было бразильских сериалов и многотомных трудов Елены Рерих и Блаватской. Я спешу оправдаться: – Это все мать… Но Иришке не нужны мои оправдания, она не видит ничего предосудительного в наличие подобной литературы. Зато вижу я. И рисуюсь. Подхожу, беру Сартра, потом Камю. Листаю перед ней: "Чума", "Посторонний". – Вот что нужно читать. Но Иришка не знает таких имен. Не может оценить мой интеллектуальный выбор, которым я хвастаюсь, я даже не смешон в ее глазах, как смешон в своих по прошествии времени. Потом мы ужинаем. Днем у меня случилось празднество – дедов день рождения, и я решаю, что не плохо бы по этому случаю поправиться – благо, в холодильнике припасена бутылка. Иришка не пьет и не курит, я же сижу и демонстрирую все свои "вредные привычки в разумных пределах". По большому cчету молчим, иногда я изрекаю какой-нибудь гнусный тост за духовное единение или процветание сибирской культуры. И трахаемся на диване. Диван видал виды – между его половинами большая щель, мое колено постоянно в нее погружается. Трахаемся молча, почти беззвучно, и по окончании я не знаю, было ей приятно или это очередная Иришкина жертва. Чувствую себя отвалившейся от ее тела черно-бурой пиявкой. Она лежит навзничь, не шелохнется, глаза ее в темноте открыты, и вроде блестит слеза. Я нежно жму ее к себе и шепчу: – О чем задумалась, а? О прежнем своем деревенском любовнике? – Давно уже не думаю… Ты ведь стал моим лекарством от него… Будет ей лекарство и от меня. Иришка будет все также грустна, перекрасит волосы и напишет: привлекательная, к примеру, шатенка, 24 года и т.д. Я думаю об этом и засыпаю. Иришка теплая, инертно нежная, я растворяюсь в ней. Утром мы снова трахаемся. Она сверху. Раздается звонок. Через закрытую дверь в комнату доносится разговор. – Ох, доченька, беда у нас, – голос моей бабки. – Что такое, что случилось? – Беда настоящая, с дедом-то. – Серьезно так? – Умер дед наш. Нету больше. – Как. Ой-ой… – моя мать переходит на всхлипы. Иришка перестает двигаться, насторожилась, но я по-прежнему в ней. – Вчера, уже где-то в два ночи, стучат в дверь. Я пока доковыляла… Из милиции, говорят, откройте. А я говорю, не открою, я старая больная женщина, поздно уже. Он тогда спрашивает, а Виктор Григорьевич здесь живет? Да, здесь, а в чем дело? Его машина сбила, нужно в морг на опознание. Материны всхлипы усиливаются. – Я говорю, вы извините, у меня нога не ходит, а уже два ночи, приезжайте утром, я сыну позвоню, чтоб съездил. А сама думаю, кто его знает, что за милиция, глазка нет, корочки посмотреть, вдруг это тот шофер, деда сбивший. Откроешь ему, а он тебя тут же и пристукнет. Дед ведь с паспортом был, а там и адрес и все. – Ну правильно, правильно,- швыркает носом мать. Иришка прильнула ко мне, гладит по голове, но при этом я так глубоко, упершись в преддверие матки. – Так может это и не он? – Да он. Он. Сегодня утром милиция приезжала, паспорт отдали. Гена в морг ездил…Все. Нету больше деда… Мать стучит в комнату, там у них за дверью уже горе, смерть, а у меня теплая, нежная Иришка, немного душный после ночи, нагретый воздух. – Андрей, слышишь? Дед умер, вышел бы хоть. Выходить не хочется, вот она – теплая, нежная, гладит, и никакой смерти здесь нет. – Слышишь, бездушный ты что ли? – Слышу… – и бормочу Иришке, – надо же. Вчера у него день рождения был… Родственники пришли, подарки дарили на долгую память, долгих лет жизни, здоровья желали. Мы с ним литру за здоровье выпили… Котлеты жареные были. Иришка гладит меня пуще прежнего, льнет плотнее, от чего бездвижное соединение наше становится все напряженней. А когда за дверью расходятся, я начинаю движения и довожу прерванное до конца, а потом прячу лицо в ее волосах и спрашиваю: "Почему ты меня не остановила?" Она долго молчит, а потом: "Думала, что это тебя утешит". Женская любовь… Нервно хихикнув, отворачиваюсь к стене и зажмуриваю глаза. И близятся во тьме шаги, и в дверь вскоре снова постучат.
Последние комментарии
1 час 3 минут назад
1 час 7 минут назад
1 час 7 минут назад
1 час 16 минут назад
1 час 19 минут назад
1 час 29 минут назад