Проснитесь, сэр! [Джонатан Эймс] (fb2) читать постранично, страница - 2

ультразвуковое оборудование для чистки оружия.

Дядя Ирвин – знаток и поклонник огнестрельного оружия; в доме содержится небольшой арсенал. Если вдруг отменят Вторую поправку,^[2] он готов выдержать «хрустальную ночь»^[3] и осаду со стороны ФБР. На случай внезапной атаки оружие рассовано по всему дому – за ставнями, в отдушинах, за трубами отопления; дядя частенько ходит по дому с пистолетом в специальной кобуре, пристегнутой к бедру. Называет ее «мошонкой», что имеет, по-моему, метафорическое звучание как для гомосексуальных кругов, так и для Национальной стрелковой ассоциации. Вполне логично, ибо нет другого такого фаллического предмета, как пистолет; даже сам фаллос с ним не сравнится, хотя, разумеется, существовал раньше огнестрельного оружия.

2) Просыпается дядя около половины одиннадцатого. Издает несколько стонов, сладко зевает – большой живот служит акустическим усилителем утробного рева. Он маленького роста, кругленький, с угольно-черными усами и снежно-белой бородой. Столь необычное сочетание красок в растительности на лице придает ему, несмотря на еврейские корни, сверхъестественное сходство с потенциальным католическим святым, ожидающим канонизации, – неким падре Пио. Это обнаружилось, когда милая набожная итальянка чуть не упала в обморок в местном супермаркете «Гранд юнион», показав моему дяде Ирвину открытку с изображением того самого Пио. Тогда дядя написал в какую-то католическую организацию, откуда сам получил такую же открытку, носил ее в бумажнике вроде удостоверения личности, мельком предъявляя в игривом расположении духа в синагоге, на стрельбище, в других своих излюбленных местах. Пио должны были канонизировать за стигматы – кровоточащие раны на ладонях, – и дядя заявлял, что тоже обладает стигматами: кистевым туннельным синдромом,^[4] заработанным за долгие коммивояжерские годы, проведенные за баранкой в машине.

3) Позевав две-три минуты церковно-колокольными зевками, которые нагоняют нервную дрожь, но насыщают его организм кислородом, он вылезает из-под одеяла, включает маленькое радио горчичного цвета, настроенное на одну станцию – на круглосуточный официальный погодный канал. Диктор вещает сонно, невнятно, тем не менее дядя его с волнением слушает каждое утро добрых пять – десять минут.

4) Ознакомившись с текущими погодными условиями, идет в ванную, пускает воду.

5) Умывшись, возвращается в комнату, начинает молиться – в среднем минут пятнадцать.

6) После молитвы принимает ванну – десять минут.

7) После ванны, около одиннадцати, спускается на кухню завтракать: разогретая в микроволновке овсянка, банан со сметаной, кипяток с лимоном. За такой здоровой едой читает «Нью-Йорк таймс», слушает по кухонному приемнику, включенному на максимальную громкость, новости Си-би-эс. Благодаря гигантскому объему «Нью-Йорк тайме» завтрак порой продолжается часа два, после чего дядя Ирвин на весь день уходит, общаясь с полицией и рассуждая о пользе постоянной чистки ствола от пыли и смазки.

Таково его расписание, поэтому, чтобы карты легли правильно, я принимаю ванну, завтракаю и скрываюсь в безопасности в своей комнате, пока он даже не успевает добраться до кухонного стола. Разумеется, динамитный голос Си-би-эс действует на нервы, не признавая границей дверь моей спальни, но, избегая физического контакта с родственником, я, по крайней мере, обретаю физическое и душевное спокойствие, тем более не получаю пулю или оглушительный удар рукояткой пистолета по голове. По утрам я нуждаюсь в уединении. Знаете, для занятий искусством требуется уединение, а мое искусство – литература. Я заканчиваю роман, в связи с чем нуждаюсь в одиночестве. Находящийся рядом Дживс умеет оставаться невидимым. Этому обучают прислугу на подготовительных курсах.

Впрочем, иногда я слегка отклонялся от своей программы, и мы с дядей сталкивались на трехступенчатой лестнице, ведущей от кухни к спальням в маленьком двухэтажном домике в Монклере, штат Нью-Джерси, что было неприятно, однако не означало конца света. Он стрелял в меня полным неодобрения прищуренным взглядом, но при слабом свете на лестнице его презрение обескураживало меня лишь отчасти, не полностью.

В самом худшем случае – который любой ценой следует предупреждать – я заставал его на кухне, приступавшего к завтраку. Дядя не только парализовал меня многочисленными испепелявшими взглядами, лишенными даже той доли симпатии, которую можно прочесть в глазах замороженной устрицы, но и пробуждал своим чавканьем какую-то необъяснимую иррациональную реакцию. Разумеется, чавкает он омерзительно, хотя моего мнения никто не спрашивает. Я в его доме гость – практически постоянный жилец в последние месяцы. Они с теткой меня приютили в тяжелое время, заменяя родителей. Я сравнительно молод – мне только тридцать, – но отец с матерью давно умерли, так что надо бы с большей терпимостью относиться к