Люди книги [Джеральдина Брукс] (fb2) читать онлайн

Джеральдина Брукс Люди книги

Сараево, Апрель 1996

Забирайте Сараево. Вы его заслужили.

Слободан Милошевич, 1995 г.

I

Скажу сразу: это не мой стиль работы. Предпочитаю трудиться в одиночестве, в своей чистой, тихой и светлой лаборатории. Тут и кондиционер, и все, что нужно, под рукой. Впрочем, у меня репутация человека, который при необходимости с тем же успехом будет работать и вне родных стен. Это в тех случаях, когда музеи не хотят тратиться на транспортную страховку, либо частные коллекционеры боятся показать, чем обладают на самом деле. За свою жизнь я облетела полмира, а все потому, что у меня интересная работа. Но никогда еще не была я в таком месте, как это: в зале заседаний банка, в центре города, где пять минут назад люди стреляли друг в друга.

В моей лаборатории не маячат за спиной охранники. В музее, конечно же, есть несколько незаметных людей, обеспечивающих безопасность, но никому из них и в голову не придет вторгнуться в мое рабочее пространство. Не то, что здесь. Их тут шесть. Два банковских охранника, двое из боснийской полиции, присматривающие за банковскими, еще двое — миротворцы ООН. Эти контролируют боснийцев. Все громко разговаривают по-боснийски или по-датски, а переговорные устройства при этом трещат как оглашенные. Словно всего этого недостаточно, к нам приставлен официальный представитель ООН Хамиш Саджан. Впервые вижу шотландского сикха в безупречном твидовом костюме и тюрбане цвета индиго. Я попросила его сказать боснийцам, что не положено курить в помещении, в котором вот-вот появится рукопись пятнадцатого века. Узнав это, они еще больше заволновались.

Я, впрочем, дергалась не меньше их. Мы прождали почти два часа. Все это время я старалась занять себя чем-то полезным. Охранники помогли мне передвинуть большой стол поближе к окну. Я собрала стереомикроскоп, разложила инструменты: цифровые камеры, пробники, скальпели. В мензурке на обогревателе растворялся желатин, поджидали своего часа льняные нити, мучной клейстер, золотой лист, а еще и конверты из пергамина: вдруг повезет обнаружить что-нибудь в переплете. Вы не представляете, как много можно узнать о книге, изучая состав попавшей в нее хлебной крошки. Я подготовила куски телячьей кожи, рулоны изготовленной вручную бумаги различных тонов и текстур. Уложенный в раму пенопласт готов был принять в свои объятия книгу. Если только ее вообще принесут.

— Как думаете, сколько нам еще ждать? — спросила я у Саджана.

Он пожал плечами.

Должно быть, представитель Национального музея задерживается. Поскольку книга — собственность музея, без него банк не может достать ее из хранилища.

Не в силах успокоиться, я подошла к окну. Мы находились на верхнем этаже. Здание банка времен Габсбургов напоминало свадебный торт. Фасад испещрен следами угодивших в него снарядов, как, впрочем, и все остальные городские здания. Я приложила руку к стеклу — сквозило. На календаре весна. Внизу в садике у входной двери расцвели крокусы. А утром выпал снег, и чашечка каждого цветка вспенилась, словно капуччино. Нет худа без добра: снег сделал освещение комнаты ровным и ярким. Отличные условия для работы… Если только удастся поработать.

Просто, чтобы занять себя чем-то, развернула скрученные в рулон бумаги. Металлической линейкой распрямила каждый лист в отдельности. Звук металла напомнил шум прибоя, доносящийся до моей квартиры в Сиднее. Заметила, что дрожат руки. Этого еще не доставало! При таком треморе не поработаешь.

Своими руками я похвастаться не могу. Обветренные, покрытые венами, они, словно чужие, приставлены к запястьям. А запястья — слава тебе, господи, — тонкие и гладкие, как и все мое тело. «Руки поденщицы», — так высказалась мама в пылу нашей последней ссоры. Потом мы встретились в «Космополитене» за чашкой кофе и сидели, словно две ледышки. Чтобы ее позлить, я специально натянула на руки хозяйственные перчатки. «Космополитен», возможно, единственное место в Сиднее, где люди не понимают шуток. Мама поняла. Сказала, что мне следовало подобрать шляпу в тон к перчаткам.

Под ярким светом мои руки выглядели даже хуже обычного: красные и шелушащиеся. Я соскабливала пемзой жир с коровьих внутренностей. Если живешь в Сиднее, не так-то просто добыть эти самые внутренности. С тех пор как из бухты Хоумбуш убрали скотобойню и принялись наводить красоту к Олимпиаде-2000, за рабочим материалом приходится отправляться на поиски, а когда добираешься до нужного места, трудно войти в ворота, потому что дорогу преграждают защитники животных. Люди никак не поймут, зачем тебе понадобился метр телячьих кишок. Но если намереваешься работать с материалами пятисотлетней давности, должен знать, как их тогда изготовляли. Так говорил мне мой учитель, Вернер Генрих. Он сказал, что, сколько ни читай об измельчении пигментов и смешивании гипса, единственный способ понять — это самому все сделать. Если я хочу узнать, что описано в старинных методиках, мне нужно самой сделать золотой лист, постучать по нему, сложить и снова постучать. При этом надо положить лист на то, к чему он не пристанет, например на мягкую поверхность выскобленной телячьей кишки. В результате получишь маленькую пачку листков, каждый тоньше одной тысячной миллиметра. А вот руки в итоге выглядят просто ужасно.

Сжала руку в кулак, пытаясь разгладить старушечью кожу, а заодно и унять дрожь. Нервничать стала с того момента, как пересела в Вене на другой самолет. Я много путешествую, это неизбежно, если живешь в Австралии, а тебя приглашают принять участие в интересных проектах, имеющих целью сохранение средневековых рукописей. Однако в горячие точки не езжу. Я знаю, есть люди — военные корреспонденты — они едут в такие места и пишут потом замечательные книги. Должно быть, думают: «Это со мной не случится», и, благодаря оптимизму, все у них получается. Я же законченный пессимист. Если в стране, которую я посещаю, есть снайпер, он наверняка дожидается, когда я появлюсь в перекрестии его прицела.

Войну видишь еще до приземления. Когда самолет прорвал толстые серые облака (похоже, это обычное состояние европейского неба), мне показались знакомыми маленькие дома под прокопченными черепичными крышами, точно такой же вид открывается в Сиднее: выгнутый дугой Бонди-Бич и дома под красными крышами у темно-синего моря. Приглядевшись, увидела, что дома наполовину разрушены, они торчали, словно гнилые зубы в старческом рту.

Над горами вошли в зону турбулентности. Я не могла заставить себя смотреть вниз и опустила шторку. Парень, сидевший возле меня, разнорабочий, судя по камбоджийскому шарфу и измученному малярией лицу, явно хотел посмотреть в иллюминатор, но я проигнорировала его невольное движение и попыталась отвлечь вопросом:

— Вы зачем сюда?

— Убирать мины.

Мне хотелось пошутить, сказать что-то вроде «бизнес в разгаре», однако, вопреки обыкновению, я удержалась. Мы приземлились, он встал, поднялись и все остальные пассажиры, столпились в проходе. Парень взвалил на спину огромный рюкзак и едва не сломал нос мужчине, стоявшему позади него. Все как в наших автобусах в Бонди.

Наконец дверь отворилась, и пассажиры двинулись вперед, точно приклеенные один к другому. Я единственная до сих пор оставалась на месте. Словно проглотила камень, припечатавший меня к сиденью.

— Доктор Хит? — окликнула стюардесса.

Я чуть было не сказала: «Нет, это моя мать», но сообразила, что она имела в виду меня. В Австралии только идиоты гордятся своими званиями, и при регистрации я уж точно на нее не ссылалась.

— Эскорт из ООН ожидает вас у самолета.

Ах, вот оно что! Я успела заметить, что эта организация любит награждать каждого звучным титулом.

— Эскорт? — тупо повторила я. — У самолета?

Мне говорили, что меня встретят, но я думала, что это будет такси и меня будет ждать шофер с табличкой с нацарапанным на ней моим именем, причем непременно с ошибкой. Стюардесса одарила меня широкой немецкой улыбкой, перегнулась и подняла на иллюминаторе шторку. Я выглянула и увидела, что возле хвоста самолета стоят три огромных бронированных автомобиля с тонированными стеклами, в таких возят американских президентов. То, что, казалось бы, должно было меня вдохновить, напротив, сделало камень у меня на сердце еще тяжелее. За автомобилями, в высокой траве, щиты на разных языках предупреждали о минах. Я видела ржавеющий остов огромного транспортного самолета. Видно, промахнулся мимо взлетной полосы и напоролся на неприятность. Обернулась к сияющей фрейлейн.

— А разве распоряжение о прекращении огня не соблюдается? — спросила я.

— Соблюдается, — радостно ответила девушка. — По большей части. Может, помочь с ручной кладью?

Я покачала головой, нагнулась и вытащила тяжелый чемодан, который перед полетом еле затолкнула перед собой под сидение. Обычно авиалинии возражают против острых металлических предметов на борту, но немцы уважают профессионалов, и клерк в регистратуре понял меня, когда я объяснила, что боюсь улететь без инструментов: без них я не смогу делать свою работу.

А работу свою я люблю — вот в чем все дело. Потому-то, несмотря на трусость, я и согласилась на этот полет. Если честно, то мне и в голову не пришло отказаться. Разве можно упустить шанс поработать с одной из самых редких и загадочных книг в мире?!

Звонок раздался в два часа ночи. Так чаще всего и бывает, если живешь в Сиднее. Иногда диву даешься: умнейшие люди — директора музеев, всемирно известных организаций или главы корпораций, которые могут до цента назвать тебе индекс гонконгской биржи в какой угодно день — не в состоянии усвоить простой факт, что Сидней на девять часов опережает время в Лондоне и на четырнадцать часов — в Нью-Йорке. Амитай Йомтов — блестящий специалист. Возможно, лучший в нашей области. Но может ли он подсчитать разницу в иерусалимском и сиднейском времени?

— Шалом, Ханна, — сказал он. Его сильный акцент внес в звучание моего имени гортанные нотки.

— Я тебя не разбудил?

— Нет, Амитай, — ответила я. — Я никогда не сплю в два часа ночи. Это же лучшее время суток.

— Ну, прости, просто я думал, ты заинтересуешься, если узнаешь, что объявилась Сараевская Аггада.

— Да что ты говоришь! — воскликнула я. Сон как рукой сняло. — Вот это новость!

И в самом деле, новость невероятная, хотя я легко могла бы прочесть о ней в электронной почте в нормальное время. Не знаю, почему Амитай счел необходимым немедленно сообщить мне об этом.

Амитай, как и большинство сабр ^[1], был скрытным человеком, но эта новость его взбудоражила.

— Я всегда знал, что эта книга уцелела. Я знал, что она переживет бомбежки.

Сараевская Аггада, созданная в средневековой Испании, была знаменитой редкостью. Эта богато иллюстрированная рукопись была написана в те времена, когда иудеи были настроены против каких-либо иллюстраций. Полагали, что слова в Исходе «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли» запрещали средневековым евреям изобразительное искусство. Когда в 1894 году в Сараево объявилась эта книга, цветные миниатюры опровергли это утверждение и заставили переписать историю искусства.

В начале осады Сараево, в 1992 году, когда музеи и библиотеки сделались мишенями, рукопись пропала. Один источник сообщил, что мусульманское правительство Боснии продало ее, чтобы купить оружие. Нет, возразил другой, агенты Моссада вывезли ее контрабандой через туннель под аэропортом Сараево. Я не верила ни тому, ни другому. Думала, что эта прекрасная книга, возможно, сгорела, как и древние кораны, славянские свитки. Все сгорело в пламени фосфорных бомб, и мягкий снег, выпавший на город, накрыл пепел.

— Но, Амитай, где же она была все эти четыре года? Как ее нашли?

— Ты ведь знаешь, сейчас Песах?

Я знала. До сих пор испытывала похмелье от красного вина, которое пила во время шумного, неортодоксального празднования еврейской пасхи. Мои приятели устроили в честь нее пикник на берегу. Ритуальная пасхальная трапеза на иврите называется «седер», что значит «порядок». Так вот это была одна из самых беспорядочных вечеринок в моей жизни.

— Накануне еврейская община Сараево устроила седер, и в разгар празднества — очень эффектно — вынесли Аггаду. Глава общины выступил с речью, сказал, что уцелевшая книга — символ сохранения сараевского многонационального идеала. И знаешь, кто ее спас? Его зовут Озрен Караман, это заведующий библиотекой музея. Он выносил ее под интенсивным обстрелом. — Голос Амитая задрожал от волнения. — Можешь ты это представить, Ханна? Мусульманин, рискующий головой ради спасения еврейской книги!

Я не узнавала Амитая: до сих пор рассказы о подвигах на него впечатления не производили. Один коллега как-то проговорился, что Амитай проходил военную службу в таких сверхсекретных войсках, что израильтяне называют их просто «подразделение». Хотя много лет прошло с той поры, как я впервые с ним повстречалась, меня по-прежнему поражают и его телосложение, и манера вести себя. У него мускулы тяжелоатлета и невероятная бдительность. При разговоре он смотрит на тебя, но в остальное время его глаза обшаривают пространство. Я ошарашила его своим вопросом о «подразделении». «Я тебе об этом ни словом не обмолвился», — отрезал он. Мне, однако, это показалось удивительным. Не много встречаешь бывших командиров, интересующихся книгами.

— А что тот человек сделал с книгой, после того как спас ее? — спросила я.

— Он положил ее в сейф центрального банка, в подвале. Можешь представить, как это отразилось на пергаменте… Последние две зимы в Сараево жарко не было, а ячейки металлические… Металл, подумать только! Она и сейчас там. Я прихожу в ужас при одной мысли об этом. Там делают все для стабилизации обстановки, хотят выставить книгу как можно скорее, чтобы поднять моральный дух города, понимаешь? И когда я увидел твою фамилию в программе конференции, что пройдет в следующем месяце в Галерее Тейт, то и подумал, что раз уж ты будешь в Старом свете, то, может, возьмешься за эту работу?

— Я? — У меня даже голос сорвался.

Излишней скромностью я не страдаю: специалист я классный. Но такая работа, как эта, случается раз в жизни. В Европе есть, по меньшей мере, дюжина людей и с большим опытом и с лучшими связями.

— А почему не ты? — спросила я.

Амитай знал о Сараевской Аггаде больше, чем кто-либо другой. Он написал о ней монографию и был бы счастлив поработать с подлинной рукописью. Амитай тяжко вздохнул:

— Последние три года сербы уверяли всех, что боснийцы — фанатичные мусульмане, и под конец, возможно, некоторые боснийцы начали им верить. Похоже, саудовцы там крупные спонсоры, а потому и отказались от услуг израильтянина.

— Ох, Амитай, мне очень жаль.

— Не волнуйся, Ханна. Я в хорошей компании. Они и немца забраковали. Я, разумеется, сначала предложил Вернера, не обижайся…

Поскольку герр доктор Вернер Мария Генрих был не только моим учителем, но и учителем самого Амитая, ведущим специалистом мира в области еврейских рукописей, то обижаться было бы глупо. Амитай объяснил, что боснийцы до сих пор точат зуб на Германию за развязывание войны, поскольку она признала Словению и Хорватию.

— ООН и американца не хочет, потому что конгресс США всегда ругал ЮНЕСКО последними словами. Вот я и подумал, что ты подойдешь, потому что у кого есть что-то против Австралии? Кстати, я доложил им о твоей высокой квалификации.

— Спасибо за высокое поручительство, — сказала я. И от всей души добавила: — Амитай, никогда этого не забуду. Я тебе по-настоящему благодарна.

— Ты отплатишь мне, если составишь хорошую документацию об этой книге, по крайней мере мы сможем издать прекрасное факсимиле. Ты ведь вышлешь мне, как можно скорее, фотографии и черновик твоего доклада?

Голос его звучал так жалобно, что мне стало стыдно за свой восторг. Однако оставался один вопрос, который я должна была ему задать:

— Амитай, а есть ли доказательства подлинности? Ты ведь знаешь, слухи во время войны…

— Нет ни малейших сомнений. Библиотекарь Караман и его начальник, директор музея, подтвердили ее аутентичность. С этой стороны твоя работа — чисто техническая.

«Техническая». Что ж, посмотрим, подумала я. Многое из того, что я делаю, является техническим: наука и ремесло — это то, чему можно научить любого человека с нормальными умственными способностями и хорошими моторными функциями. Но есть кое-что еще. Надо чувствовать прошлое, уметь его представить. Соединяя исследовательскую работу с воображением, я будто вселяюсь в мысли людей, работавших над книгой. Могу вообразить, кем они были или как работали. Вот так я добавляю несколько крупиц в сокровищницу человеческих знаний. Это то, что я в своей работе люблю больше всего. А в отношении Сараевской Аггады скопилось так много вопросов. Если бы я могла ответить хотя бы на один из них…

Я уже не могла спать, а потому натянула тренировочный костюм и вышла на ночную улицу. Здесь еще слабо пахло пролитым пивом и горелым жиром. Прошла к берегу, меня встретил чистый океанский соленый ветер. Поскольку стояла осень и была середина недели, вокруг почти никого не было. Только несколько пьяных, привалившихся к стене у клуба серфингистов, да влюбленная парочка под пляжным покрывалом. Никто меня не заметил. Я пошла вдоль полосы прибоя, ступая по отраженной в глянце песка ночной тьме, и вдруг помчалась вприпрыжку, как ребенок.

Это было неделю назад. В последующие дни хлопоты с оформлением виз, покупкой билетов постепенно похоронили чувство восторга. Волокитчики из ООН вывели из себя. Спускаясь по трапу самолета с тяжелым чемоданом, я усиленно напоминала себе, что такой работы ждала всю свою жизнь.

Не успела окинуть взглядом горы, окружившие нас, словно кромка гигантской чаши, как из автомобиля, стоявшего посередине, выпрыгнул солдат в голубом шлеме, высокий, похожий на скандинава, сграбастал мой чемодан и засунул его в багажник.

— Осторожно! — воскликнула я. — Там хрупкое оборудование!

Вместо ответа солдат схватил меня за руку, втащил на заднее сидение, захлопнул дверь и вскочил на сидение рядом с водителем. Автоматические замки громко лязгнули, водитель завел двигатель.

— У меня это впервые, — сказала я, пытаясь разрядить обстановку. — Специалисты по консервации старинных книг, как правило, недостаточно информированы о том, как следует вести себя в бронированных автомобилях.

Ни солдат, ни худой мужчина в гражданской одежде, сидевший над колесом огромного лимузина, сгорбившись и по-черепашьи втянув голову в плечи, на мои слова не откликнулись. Сквозь тонированное стекло я видела проносившийся мимо нас город с изуродованными шрапнелью фасадами домов. Автомобили подскакивали на выбоинах, оставшихся в асфальте после прохождения тяжелой военной техники, огибали глубокие ямы — напоминания о бомбежках. Машин было немного. Люди в основном шли пешком: истощенные, усталые, они запахивали на груди одежду, защищаясь от резкого ветра, поскольку весна не спешила вступать в свои права. Мы проехали здание, похожее на кукольный домик моего детства. Там отсутствовала целая стена, так что можно было видеть комнаты. Стену снес взрыв. Но, как и в том кукольном домике, в комнатах сохранилась мебель. Я поняла, что люди до сих пор умудряются там жить. Единственной их защитой были несколько кусков полиэтилена, раздуваемые ветром. На веревках, натянутых между погнутыми штырями арматуры, высовывавшейся из покореженного бетона, болталось выстиранное белье.

Я думала, что меня повезут сразу к книге. Вместо этого целый день прошел в бесконечных утомительных встречах: сначала с каждым представителем ООН, имевшим хоть какое-то отношение к культуре, затем с директором боснийского музея, потом с группой правительственных чиновников. Последние дни я почти не спала, ожидая начала работы, да еще дюжина чашек крепкого турецкого кофе, выпитого во время встреч, делали свое дело. Может, поэтому руки продолжали дрожать.

Из полицейской рации послышался треск. Неожиданно все вскочили: полиция, охрана, Саджан. Банковский чиновник поднял дверные запоры, и в помещение ворвалось еще больше охранников. В центре — худой молодой человек в полинялых синих джинсах. Бездельник из музея, похоже, это он заставил нас всех ждать. Но мне некогда было высказывать ему претензии, потому что он прижимал к груди металлический ящик. Музейщик поставил его на скамью, и я увидела, что ящик запечатан в нескольких местах сургучом и заклеен скотчем. Я подала скальпель. Молодой человек взломал печати и открыл крышку. Снял несколько листов шелковой бумаги и подал мне книгу.

II

Каждый раз, когда я работаю над редкой красивой вещью, первое прикосновение вызывает во мне странное ощущение необыкновенной силы. Это одновременно похоже на прикосновение к оголенному проводу и поглаживание темечка новорожденного.

Сто лет до этой рукописи никто не дотрагивался. У меня все было готово. Поколебавшись на секунду, я уложила книгу в пенопластовую колыбель.

Обычный человек, увидев книгу, не удостоил бы ее второго взгляда. Во-первых, она была маленькой, ее спокойно можно было читать за праздничным пасхальным столом. Переплет изготовлен из обычного материала девятнадцатого века, засаленного и потертого. Столь великолепно иллюстрированная рукопись заслуживала более роскошного переплета. Любовно приготовленное филе миньон никто не станет укладывать на бумажную тарелку. Переплетчик мог бы использовать золотой лист или серебро, возможно, сделал бы вставки из слоновой кости или жемчуга. Но эту книгу за ее долгую жизнь переплетали, должно быть, неоднократно. Только о последнем случае можно что-то сказать, поскольку сохранились документы. Произошло это в Вене в 1890-х годах. К несчастью, с книгой обошлись просто ужасно. Австрийский переплетчик сильно обрезал пергамент и снял старый переплет — то, что никто, особенно профессионал, работающий для большого музея, никогда не сделает. Невозможно сказать, какая информация пропала в тот раз. Он переплел рукопись в простую картонную обложку с совершенно неподходящим турецким цветочным орнаментом. С тех пор рисунок выцвел. Только уголки и корешок были обтянуты телячьей кожей, но они потемнели и обтрепались, обнажив серую картонную подкладку.

Я осторожно провела средним пальцем по расслоившимся уголкам. С ними я поработаю в ближайшие дни.

Палец ощутил что-то неожиданное. Австриец сделал в переплетной доске два пропила и проколол маленькие отверстия для застежек. В книгах с пергаментными страницами часто используют застежки, чтобы страницы не загибались. Однако в этом переплете застежек не было. Я пообещала себе выяснить эту загадку.

Я открыла обложку и наклонилась разглядеть порванные уголки бумаги. Надо починить их с помощью мучного клейстера и кусочков подходящей бумаги. Я сразу увидела, что нити, использованные венским мастером, обтрепались и едва держали переплет. Значит, мне нужно разделить дести ^[2] и снова их прошить. Я сделала глубокий вдох и перевернула страницу, чтобы увидеть саму рукопись. Именно в ней скрывался ответ на главный вопрос: что сделали четыре года с книгой, пережившей четыре столетия.

Свет из окна упал на страницу. Голубизну, яркую, словно небо в зените лета, подарила ей пудра драгоценного лазурита, а привез его караван верблюдов из афганских гор. Белизна — чистая, кремовая, мерцающая. Менее блестящая, не такая сложная, как голубая краска. В то время белила получали способом, изобретенным древними египтянами. Свинцовые пластины обрызгивали старым вином и закрывали в хлеву, заполненном навозом. Я однажды проделала это в теплице моей матери в Белвью-Хилл. Ей доставили навоз, и я не устояла. Виноградный уксус взаимодействует со свинцом. А выделяющаяся из навоза двуокись углерода взаимодействует с уксуснокислым свинцом и в результате получается соль углекислого свинца. Мама, разумеется, закатила скандал. Сказала, что несколько недель не подойдет к своим призовым орхидеям.

Я перевернула страницу. Ослепнуть можно. Иллюстрации были прекрасны, но я не позволила себе любоваться ими. Еще не время. Сначала должна понять их с точки зрения химии. Желтая краска получена из шафрана. Этот прекрасный осенний цветок, Crocus sativus Linnaeus, каждый с тремя крошечными драгоценными рыльцами, был тогда настоящей роскошью, впрочем, остается таковым и до сих пор. Хоть мы и знаем теперь, что яркий цвет обеспечивается структурой молекулы каротина, состоящей из 44 атомов углерода, 64 атомов водорода и 24 атомов кислорода, нам до сих пор не удалось синтезировать заменитель, столь же сложный, сколь и прекрасный. Тут использован зеленый малахит, а красный цвет, интенсивно красный — на иврите «тола эт шани» — получили из живущих на деревьях насекомых. Их размяли и сварили в щелоке. Позже, когда алхимики узнали, как приготовить такую же краску из серы и ртути, они по-прежнему называли этот цвет «червячок». Некоторые вещи не меняются: мы до сих пор называем эту краску из сульфида ртути «вермильон». Перемены — это наши враги. Книги сохраняются лучше всего, когда температура, влажность, окружающая среда остаются неизменными. Трудно представить, что выпало пережить этой книге. Ей довелось побывать в чрезвычайных условиях, без всяких приготовлений и предосторожностей она переносила дикие температурные скачки. Я боялась, что пергамент сморщится, краска растрескается и отслоится. Но цвета остались столь же чистыми и яркими, как и в первый день. В отличие от блеклого облезлого корешка, золото на иллюстрациях было свежим и блестящим. Позолотчик, живший полтысячи лет назад, лучше владел своим мастерством, чем более близкий нам по времени венский переплетчик. Последний применил серебряный лист. Как и следовало ожидать, он окислился и стал темно-серым.

— Вы это замените? — обратился ко мне худой молодой музейщик, указывая пальцем на тусклое пятно.

Он стоял слишком близко. Человеческие бактерии легко могут повредить пергамент. Я выставила плечо, так что он поневоле убрал руку и сделал шаг назад.

— Нет. Ни в коем случае, — сказала я, не поднимая глаз.

— Но ведь вы реставратор. Я думал…

— Я консерватор, — поправила я. Не хватало мне сейчас вступать в долгий философский разговор на тему о консервации книг.

— Послушайте, — сказала я, — мне сказали, что вы будете здесь, однако попрошу, чтобы вы не мешали моей работе.

— Понимаю, — голос его звучал мягко, несмотря на мой резкий тон. — Но вы тоже должны понять, я — хранитель. То есть, я отвечаю за книгу.

Хранитель. Я не сразу поняла. Повернулась и посмотрела на него.

— Неужели вы Озрен Караман? Человек, который спас книгу?

Представитель ООН, Саджан, подскочил, рассыпался в извинениях:

— Прошу прощения, я должен был вас представить. Но вы были так настроены начать работу. Я… Доктор Ханна Хит, позвольте представить вам доктора Озрена Карамана, главного библиотекаря Национального музея и профессора библиотековедения Национального университета Боснии.

— О, простите мне резкость, — сказала я. — Мне казалось, что главный куратор такой большой коллекции должен быть намного старше.

Не ожидала я и что человек, занимающий столь высокое положение, может быть таким неопрятным. Поверх мятой белой рубашки на нем была потрепанная кожаная куртка, а о джинсах и говорить нечего. Волосы, похоже, он никогда не стриг и не причесывал. Они торчали над очками, оправа которых была склеена посредине куском скотча.

Озрен вскинул брови:

— Да, конечно, вы столь умудрены годами, что имели полное право так подумать.

Проговорил он это с совершенно серьезным лицом. Думаю, ему было около тридцати, как и мне.

— Я был бы очень доволен, доктор Хит, если бы вы уделили мне одну драгоценную минуту и сказали, что собираетесь делать.

Он бросил мимолетный, но весьма многозначительный взгляд на Саджана. ООН считала, что делает Боснии честь — спонсирует работу, чтобы Аггада могла быть достойно представлена миру. Однако когда дело доходит до национальных сокровищ, никто не хочет, чтобы посторонние правили бал. Озрен Караман явно чувствовал себя обойденным. Последнее, чего мне хотелось, это быть вовлеченной в такого рода разборки. Я приехала сюда позаботиться о книге, а не об оскорбленной душе библиотекаря. И все же у него было право знать, почему ООН выбрала меня.

— Я не могу точно сказать об объеме своей работы, пока не исследую тщательно всю рукопись, однако должна предупредить: нанимали меня сюда не для того, чтобы я проводила химчистку или глубокую реставрацию. Я написала много работ, критикующих такой подход. Реставрация книги до состояния, в котором она была написана, равнозначна неуважению к ее истории. Я считаю, вы должны принять книгу такой, какой она досталась от прежних поколений, со всеми повреждениями, оставленными ее судьбой и временем. Мои обязанности заключаются в том, чтобы сделать ее пригодной для дальнейшего использования и изучения. Я исправлю только то, что абсолютно необходимо.

— Вот здесь, — сказала я, указывая на страницу с ржавым пятном на пламенеющем шрифте иудейской каллиграфии, — я сниму микроскопический соскоб волокон, мы их проанализируем и, возможно, поймем, из чего состоит это пятно. На первый взгляд, это похоже на вино. Однако необходим полный анализ: нужно узнать, где находилась книга в тот момент, когда это произошло. И если не сможем сказать этого сейчас, то через пятьдесят, сто лет, когда лабораторная техника шагнет вперед, это сделает мой будущий коллега. А вот если я химическим путем удалю это пятно — так называемое повреждение, — мы навсегда потеряем шанс узнать это, — добавила я и глубоко вдохнула.

Озрен Караман смотрел на меня с изумлением. Неожиданно я смутилась.

— Прошу прощения, вы, конечно, все это знаете. Но для меня это вроде наваждения, и стоит мне начать…

Кажется, я усугубила впечатление, а потому замолчала.

— Дело в том, что мне дали всего неделю, поэтому я дорожу каждой минутой. Хотела бы приступить… Сегодня она будет в моем распоряжении до шести?

— Нет, не совсем. Мне придется взять ее за десять минут до наступления этого часа, до пересменки банковской охраны.

— Хорошо, — сказала я и подвинула стул ближе к книге.

Мотнула головой в другой конец длинного стола, где сидела охрана:

— Может, несколько человек убрать отсюда?

Он помотал лохматой головой:

— Боюсь, нам всем придется остаться.

Я невольно вздохнула. Моя работа имеет отношение к предметам, а не к людям. Мне нравятся материалы, из которых делают книги. Я их знаю: блеск и структуру бумаги, и природные минеральные пигменты, и смертельные токсины древних красок. Мучной клейстер… Да я за него порву любого. Я полгода провела в Японии, училась его составлять.

Особенно я люблю пергамент. Он такой прочный, может прожить несколько столетий, и в то же время такой нежный, что его можно уничтожить одним неловким движением. Одна из причин, по которой мне досталась эта работа, заключается в том, что я написала уйму статей о пергаменте. По одному размеру и расположению пор на лежащем передо мной пергаменте я могу сразу сказать, изготовлен ли он из шкур исчезнувших на настоящий момент испанских горных овец, отличавшихся густой шерстью. В Арагоне или Кастилии можно сделать датировку рукописи, если знаешь, какая порода овец была в то время на рынках.

Пергамент — это в принципе кожа, но по виду и на ощупь он отличается от нее. Все дело в кожных волокнах, изменившихся при натягивании. Намочите его, и волокна вернутся в прежнюю трехмерную форму. Меня волновали конденсация внутри металлического ящика и проблемы, вызванные транспортировкой. Кажется, мои тревоги были напрасны. Я заметила несколько страниц, подвергшихся некогда воздействию воды. Под микроскопом увидела россыпь кубических кристаллов, которые узнала: солянокислый натрий, всем известная поваренная соль. Вода, испортившая книгу, вероятно, была соленой. Такая вода во время седера символизирует слезы египетских рабов.

Конечно же, книга — это нечто большее, чем сумма материалов, из которых она изготовлена. Это — творение рук человека и его разума. Позолотчики, огранщики камней, писцы, переплетчики — все это люди, с которыми я чувствую себя легче всего. Иногда без слов эти люди обращаются ко мне. Они позволяют мне увидеть, каковы были их намерения, и это помогает мне в работе. Я беспокоилась, что хранитель, с его честностью и добросовестностью, или полицейские, тихо переговаривающиеся по рации, не пустят ко мне моих дружелюбных духов. А мне нужна была их помощь. У меня было столько вопросов.

Прежде всего, большинство книг, таких как эта, с иллюстрациями, выполненными дорогими красками, изготовлялись для дворцов или соборов. Но Аггадой пользовались только дома. Слово образовано от еврейского корня hgd — «говорить» и произошло оно от библейской заповеди, которая учит родителей рассказывать детям историю Исхода. Этот «рассказ» сильно разнится: на протяжении столетий каждая еврейская община рассказывает на семейном празднике собственный вариант.

Никто не знает, почему эта Аггада проиллюстрирована многочисленными миниатюрами: ведь большинство евреев считали изобразительное искусство нарушением закона. Кажется невероятным, что еврей способен обучать живописи. Стиль напоминал работы христианских иллюстраторов. Тем не менее на большинстве миниатюр библейские сцены изображены в соответствии с иудейским богословским толкованием и Мидрашом.

Я перевернула страницу и всмотрелась в иллюстрацию, возбуждавшую у ученых больше всего вопросов. Это была домашняя сцена. Еврейская семья (испанские евреи, судя по платью) сидит за седером. Мы видим ритуальную еду: мацу, олицетворяющую пресный хлеб, который в спешке испекли евреи накануне бегства из Египта, жареную ногу, заставляющую вспомнить о пролитой на пороге крови ягненка, после чего ангел смерти вошел в еврейские дома. Отец, по обычаю, полулежит, и эта поза показывает, что он свободный человек, не раб; мелкими глотками пьет вино из золотого кубка, а подле него поднимает чашу маленький сын. Мать, в красивом платье и украшенном драгоценными камнями головном уборе, спокойно сидит за столом. Возможно, эта сцена была списана с семьи, заказавшей Аггаду. Но за столом сидит еще одна женщина. Ее черную кожу оттеняет платье цвета шафрана, она держит кусок мацы. Одета она слишком хорошо для прислуги, и наравне со всеми она участвует в ритуале. Эта африканка целое столетие приводила в недоумение ученых.

Медленно, целеустремленно изучала я книгу и делала заметки о состоянии каждой страницы. Каждый раз, переворачивая страницу, проверяла и поправляла раму, удерживающую книгу. Не повреди книге — закон консерватора. Но люди, владевшие этой книгой, пережили немало страданий: погромы, преследование инквизиции, изгнание, войны.

Дойдя до конца текста, написанного на иврите, увидела запись, сделанную на другом языке и другой рукой: «Revisto per mi. Giovanni Dom. Vistorini. Anno Domini 1609». Латынь, написанная в венецианском стиле, переводится как: «Просмотрено мною. Джованни Дом. Висторини. В год Господа нашего 1609». Если бы не три слова, помещенные туда официальным цензором папской инквизиции, то книгу уничтожили бы в тот год в Венеции, и она никогда не пересекла бы Адриатику и не оказалась на Балканах.

— Почему ты спас ее, Джованни?

Я озадаченно нахмурилась и подняла взгляд. Передо мной стоял доктор Караман, библиотекарь. Он смущенно пожал плечами, извиняясь за непрошенное вмешательство, но удивилась я тому, что он вслух произнес то, что я подумала. Никто не знал, как и что происходило и почему книга пришла в этот город. Согласно товарному чеку 1894 года библиотеке ее продал некто по имени Коэн. Но никто не догадался расспросить продавца. И со Второй мировой войны, когда две трети евреев в Сараево были убиты, а их квартал разграблен, в городе не осталось никого из тех Коэнов, так что и спросить было некого. Библиотекарь-мусульманин спас книгу от нацистов, но подробности ее истории немногочисленны и противоречивы.

После предварительного осмотра я включила широкоформатную камеру и начала фотографировать каждую страницу, чтобы сделать точный отчет о состоянии книги и только потом приступать к консервации. После того, как с консервацией будет закончено, но прежде, чем сделают новый переплет, я снова сфотографирую каждую страницу. Негативы отправлю Амитаю в Иерусалим. Он напечатает высококачественные фотографии для музеев мира и организует факсимильное издание, которым смогут любоваться обычные люди. Как правило, такие фотографии делает специалист, но ООН не хотела искать другого эксперта: это вызвало бы проволочку, поскольку его кандидатуру должен был рассматривать город. Потому я согласилась сделать все сама.

Я расправила плечи и потянулась за скальпелем. Села, подперев подбородок ладонью, другую руку занесла над переплетом. Перед началом работы каждый раз испытываешь минутное сомнение. Солнечный луч отразился от стального лезвия, и я вдруг вспомнила о матери. Если бы она промедлила, как я сейчас, пациент умер бы на столе. Но моя мать, первая в истории Австралии женщина — заведующая отделением нейрохирургии никогда в себе не сомневалась. Ей было плевать на условности ее времени: она выносила и родила ребенка, не удосужившись выйти замуж за его отца, и даже имени этого человека ни разу не упомянула. До сих пор я не знаю, кто тот человек, которого она любила? Человек, которого использовала? Последнее было более вероятно. Она думала, что воспитает меня по своему образу и подобию. Ничего похожего. Мать светлокожая и загорелая, как теннисистка. Я смуглая и бледная, как гот. Она любит шампанское, я предпочитаю пиво из банки.

Я давно поняла, что не заслужу ее одобрения, потому что предпочитаю возвращать к жизни книги, а не тела. Для нее мои диссертации по химии и древним языкам Ближнего Востока — бумажки вроде одноразовых носовых платков. Магистр химии и доктор в искусстве консервации — эти научные звания не производили на нее ни малейшего впечатления. Мои пергамента, краски и клейстеры она называет «детсадовскими игрушками». «Ты бы уже интернатуру закончила», — сказала она, когда я вернулась из Японии. «В твоем возрасте я была старшим ординатором», — вот и все, что я услышала, вернувшись домой из Гарварда.

Иногда я чувствую себя персонажем с одной из персидских миниатюр, над которыми работаю, крошечным человечком. С высоких галерей на него смотрят неподвижные лица, либо подглядывают из-за решетчатых ширм.

Но в моем случае это всегда одно лицо, лицо моей матери. У нее неодобрительный взгляд и недовольно поджатый рот.

И вот мне тридцать лет от роду, но тем не менее мама все еще может встать между мной и моей работой. Воспоминание о ее нетерпеливом, неодобрительном внимании наконец встряхнуло меня. Я подвела скальпель под нить, и рукопись развалилась на драгоценные листы. Взяла первый, из-под переплета выскочило что-то крошечное. Осторожно, с помощью тонкой кисточки из собольего волоса, я переместила его на стекло и положила под микроскоп. Эврика! Это был маленький фрагмент прозрачного крыла насекомого. Мы живем в мире членистоногих. Возможно, крыло принадлежит обычному насекомому и ничего нам не скажет. А что, если насекомое было редким и обитало в ограниченной географической зоне? Или это уже исчезнувшая разновидность? В любом случае, оно добавит информацию к истории книги. Я положила его в конверт и наклеила ярлычок.

Несколько лет назад сенсацию вызвал крошечный фрагмент птичьего пера, обнаруженный мной в переплете. Книга, над которой я работала, представляла собой очень красивый маленький молитвенник, составленный из кратких обращений к разным святым. Вероятно, это была часть утерянного «Часослова». Владельцем молитвенника был известный французский коллекционер. Центр Гетти так им восхитился, что выложил за него целое состояние. У коллекционера имелись документы, согласно которым миниатюры в молитвеннике были созданы мастером Бедфордом примерно в 1425 году в Париже. В отношении мастера у меня остались некоторые сомнения.

Обычно птичье перо немного вам скажет. В инструмент для письма можно превратить любое сильное перо, в этом случае экзотическая птица вам не нужна. Мне всегда хочется рассмеяться, когда вижу, как в исторических фильмах актеры водят по бумаге роскошными страусовыми перьями. Во-первых, сомнительно, чтобы по средневековой Европе расхаживали толпы страусов. Во-вторых, писцы всегда обрезали перо по бокам, так что оно больше походило на палочку: не хватало еще, чтобы на бумагу во время работы падали пушинки! Но я настояла на проверке пера у орнитолога, и что, вы думаете, он сказал? Перо принадлежало мускусной утке. Сейчас эти утки водятся повсюду, но в 1400-х годах они не выходили за пределы Мексики и Бразилии. В Европе они появились лишь в начале 1600-х годов. Оказалось, что французский «коллекционер» много лет подделывал рукописи.

Осторожно приподняв второй лист Аггады, я вытащила поддерживавшую его истрепанную нить и заметила тонкий белый волос, длиною около сантиметра. Он запутался в нити. Посмотрев в микроскоп, увидела, что волос оставил слабую бороздку возле переплета на странице, изображавшей испанский семейный седер. Осторожно, хирургическим пинцетом, я распутала его и положила в отдельный конверт.

Мне не следовало беспокоиться, что люди в комнате меня отвлекут. Я даже не замечала, что они рядом. Люди приходили и уходили, а я не поднимала головы. Только когда свет стал тускнеть, поняла, что доработала до вечера без перерыва. Неожиданно почувствовала, что устала и страшно проголодалась. Я встала, и Караман немедленно оказался передо мной со своим ужасным металлическим ящиком наготове. Я осторожно положила туда книгу с разделенными листами.

— Мы непременно должны все исправить. Тотчас же, — сказала я. — Металл — наихудший вариант и для жары, и для холода.

Я положила на книгу кусок стекла, а сверху придавила маленькими бархатными мешочками с песком, чтобы пергамент оставался плоским. Озрен завозился с воском, штампами и бечевками, а я в это время чистила и раскладывала инструменты.

— Как вам наше сокровище? — спросил он, кивая головой на книгу.

— Замечательно для стольких лет, — ответила я. — На первый взгляд, повреждений от неподходящего хранения нет. Сделаютесты на нескольких микроскопических образцах. Посмотрю, что они скажут. Надо зафиксировать ее состояние и починить переплет. Как вы знаете, переплет — работа конца девятнадцатого века, и он, как и следовало ожидать, изношен.

Караман нажал на библиотечный штамп, вогнал его в воск. Встал в сторонку, и банковский чиновник сделал то же самое со своим штампом. Сложное переплетение бечевок и восковые печати означали, что несанкционированный доступ к содержанию ящика будет немедленно обнаружен.

— Я слышал, вы австралийка, — сказал Караман.

Я подавила вздох. Сюда я приехала работать, а не поддерживать светские разговоры.

— Странное занятие для человека из молодой страны — ухаживать за древними сокровищами других народов.

Я ничего не ответила, и он продолжил:

— Вероятно, живя там, вы изголодались по культуре.

Поскольку вначале я нагрубила, то теперь сделала над собой усилие. Явно недостаточное усилие: не слишком ли много говорят о культурном запустении молодой страны? Художественная традиция Австралии имеет самую длительную историю в мире. За тридцать тысяч лет до того как люди из Ласко ^[3] задумались над первым мазком кисти, аборигены явили образцы великолепного искусства на стенах своих жилищ. Я решила прочитать ему лекцию:

— Видите ли, — сказала я, — в этническом смысле, иммиграция сделала нас самой разнообразной страной в мире. Корни австралийской культуры глубоки, широки и протяженны. Поэтому мы причастны ко всему мировому наследию. Даже к вашему.

Я добавила, что с детства помню югославов как единственную эмигрантскую общину, умудрившуюся привезти с собой проблемы своего прежнего мира. Все остальные быстро успокаивались под нещадными лучами австралийского солнца, но сербы и хорваты взаимно громили футбольные клубы и лупили друг друга даже в таких забытых богом дырах, как Кубер Педи.

Мою тираду он воспринял добродушно. Улыбка у него, надо признать, очень хорошая, как на картинках Чарльза Шульца ^[4].

Охранники встали, чтобы проводить Карамана и его книгу, и я последовала за ними по длинным нарядным коридорам к мраморным ступеням, ведущим в хранилище. Пока ждала, когда отопрут главные двери, Караман обернулся и окликнул меня:

— Могу ли я пригласить вас на обед? Я знаю одно место в Старом городе. Месяц назад оно снова открылось. Если совсем честно, качество еды не гарантирую, зато она будет боснийская.

Я чуть было не отказалась. Это у меня рефлекс такой. А затем подумала: «Почему бы и нет? Лучше, чем вежливое, безликое обслуживание в маленьком унылом гостиничном номере». И раз уж Караман спас книгу и стал частью ее истории, так почему бы не узнать об этом побольше.

Я подождала его на лестничной площадке, прислушиваясь к пневматическому шуму, доносившемуся из хранилища, затем раздался лязг металлических засовов. Звук был окончательным и обнадеживающим. По крайней мере, ночью книга будет в безопасности.

III

Мы вышли на темные городские улицы, и мне стало не по себе. За день снег почти растаял, но снова похолодало, и тяжелые тучи скрыли луну. Освещения на улицах не было. Когда я осознала, что Караман предложил пойти в Старый город, на душе вновь заскребли кошки.

— А вы уверены, что все будет в порядке? Может, пригласить с собой людей из ООН?

Он поморщился.

— Броневики, на которых они ездят, не влезут в узкие улицы Башчаршии, — сказал он. — Да и снайперов здесь уж больше недели не видели.

Прекрасно. Замечательно! Я втянула его в перепалку с «викингами» из ООН. Надеялась, что те не разрешат мне уйти без эскорта. К сожалению, он оказался умелым переговорщиком — во всяком случае, упрямым — и мы пошли пешком. Ноги у него были длинные, быстрые, и я вынуждена была ускорить шаг, чтобы не отстать. Пока шли, он принялся изображать из себя гида, описывал разбитые городские строения.

— Это президентский дворец в стиле неоренессанс, любимая мишень сербов.

Прошли несколько домов.

— Это руины Олимпийского музея. А здесь когда-то была почта. Это собор. Неоготика. В прошлое Рождество здесь служили мессу, а сейчас служба бывает только днем, потому что, само собой, по ночам никто на улицу не выходит, разве только самоубийцы. Слева от вас синагога и мечеть. Справа — православная церковь. Все они расположены очень удобно, в ста метрах одна от другой.

Я попыталась представить, каково мне было бы, если бы вот так же вдруг пострадал Сидней, а знакомые с детства улицы и дома были бы разрушены. Если бы, проснувшись утром, я вдруг обнаружила, что жители северных районов Сиднея построили баррикады перед Харбор-Бридж и начали обстреливать оперный театр.

— Просто отменная прогулка по городу, пережившему четыре года снайперского обстрела! — заметила я.

Он шел чуть впереди и сразу же остановился.

— Да, — сказал он, — весьма.

В эти два слова он влил всю горечь своего сарказма.

Широкие проспекты австро-венгерского Сараево постепенно уступили дорогу узким брусчатым мостовым города оттоманского периода. Казалось, вытянешь руки, и коснешься зданий на противоположных сторонах улицы. Дома тоже были маленькие, словно их построили для подростков, а потом сдвинули так плотно, что они напомнили мне подвыпивших приятелей, поддерживающих один другого по пути домой. Большая часть этого пространства не попадала в зону сербского обстрела, а потому и повреждений было меньше, чем в современном городе. С минарета муэдзин призывал верующих на вечернюю молитву. Этот звук я привыкла связывать с жаркими местами: Каиром, Дамаском, а не с городом, в котором под ногами хрустел иней, а между мечетью и окружающим ее каменным забором высился сугроб. Я вспомнила, что мусульмане однажды донесли слово Пророка до ворот Вены. Аггада была написана, когда обширная мусульманская империя была светлым лучом во мраке Средневековья, единственным местом, где процветали наука и поэзия, только здесь могли найти покой гонимые христианами евреи.

Холодный ночной воздух далеко разносил сильный и прекрасный голос муэдзина этой маленькой мечети, уже старика. На призыв откликнулась лишь горстка стариков: шаркая ногами, они шли по мощенному булыжником двору и омывали лицо и руки ледяной водой из фонтана. Я остановилась на минуту, посмотрела на них. Караман шел впереди, но тут он обернулся, проследил за моим взглядом.

— Вот они, — сказал он, — свирепые мусульманские террористы, волнующие воображение сербов.

Ресторан, который он выбрал, был теплым, шумным, наполненным восхитительным ароматом жареного мяса. У двери висела фотография владельца, в военной форме, с огромной базукой в руках. Я заказала порцию бараньих котлеток чевапчичи, а он — салат из капусты и йогурт.

— Не слишком ли аскетично? — спросила я.

Он улыбнулся.

— Я с детства вегетарианец. В блокаду это оказалось весьма кстати, поскольку мяса не было. Да и зелень, годная для употребления в пищу, была обыкновенной травой. Суп из травы стал моим обычным блюдом.

Он заказал два пива.

— Вот пиво можно было купить даже во время блокады. Единственным заведением в городе, которое тогда не закрывалось, была пивоварня.

— Австралийцы бы это одобрили, — заметила я.

— Я подумал о том, что вы сегодня сказали, о людях нашей страны, эмигрировавших в Австралию. Перед войной к нам в библиотеку приезжали австралийцы.

— В самом деле? — рассеянно сказала я, потягивая пиво, которое, на мой вкус, было недостаточно пенным.

— Да, они были хорошо одеты и говорили на ужасном боснийском. Из США тоже приезжали до пяти человек в день. Хотели проследить историю своей семьи. В библиотеке мы дали им прозвище по имени того чернокожего человека из американского телевизионного шоу — Кинта Кунте.

— Кунта Кинте, — поправила я.

— Да, мы прозвали их Кунта Кинте, потому что они искали свои корни. Они спрашивали газеты с 1941 по 1945 год. Никто не искал в своей родословной партизан — не хотели быть потомками левых, зато все пытались найти фанатиков националистов: четников ^[5], усташей ^[6] — убийц времен Второй мировой войны. Подумать только: хотеть быть родственниками таких людей! Жаль я тогда не знал, сколько горя это предвещает. Мы и представить не могли, что сюда придет такое безумие.

— Меня всегда восхищало, что жители Сараево так удивлялись войне, — сказала я. — Мне казалось это здоровой реакцией. Кто бы ни поразился, когда твои соседи ни с того ни с сего, без зазрения совести начинают в тебя стрелять, словно фермеры, охотящиеся на диких кроликов.

— Верно, — сказал он. — Много лет назад мы видели войну в Ливане и говорили: «Это Ближний Восток, примитивный народ». Затем на наших глазах заполыхал Дубровник, но мы сказали: «Мы, сараевцы, совсем другие». Вот что мы все думали. Разве можно развязать этническую войну в городе, где каждый второй человек родился в смешанном браке? Разве может быть религиозная война в городе, где никто не ходит в церковь? Для меня мечеть, как музей — экзотическое заведение, имеющее отношение к прадедам. Это красиво, понимаете? Раз в год мы ходили туда посмотреть зикр, танец дервишей. Это было, как театр, как… пантомима. Мой лучший друг, Данило — еврей, так он даже не обрезан. После войны здесь не было могеля, приходилось пользоваться услугами местного цирюльника. А наши родители вообще были левыми и считали все это пережитками…

Караман замолчал, допил пиво и заказал еще две кружки.

— Я хотела расспросить вас о том, как вы спасли Аггаду.

Он поморщился и посмотрел на свои руки, лежавшие на поцарапанном пластике стола. Пальцы у него были длинные и тонкие. Странно, как я не заметила этого раньше, когда нагрубила ему, опасаясь, что он дотронется до моего драгоценного пергамента.

— Вы должны понять. Все так, как я говорил. Мы не верили в войну. Наше руководство говорило: «Для того чтобы началась война, нужны две стороны, а мы воевать не станем». Только не здесь, не в нашем драгоценном Сараево, нашем замечательном олимпийском городе. Мы слишком умны для войны, слишком практичны. Только вот для того чтобы умереть глупой и примитивной смертью, не обязательно быть глупым и примитивным. Теперь мы это знаем. Но тогда, в первые несколько дней, мы совершали довольно странные поступки. Дети, подростки, устроили антивоенную демонстрацию с плакатами и музыкой, словно шли на пикник. Даже после того как снайперы подстрелили с десяток детей, мы все еще не поняли. Ждали, что международное сообщество положит этому конец. Я верил в это. Несколько дней не находил себе места, а мир — как это говорится? — «координировал совместные действия».

Он говорил так тихо, что я едва слышала его из-за смеха, звучавшего в ресторане.

— Я был хранителем; музей обстреливали. Мы к этому не подготовились. Все экспонаты находились в витринах. В музее два километра книг, само здание расположено в двадцати метрах от орудий четников. Я думал, что одна бомба может сжечь все здание, либо эти… эти… боснийское слово «papci», я не могу его перевести.

Он сжал кулак и стукнул им по столу.

— Как вы называете ступню животного? Коровы или лошади?

— Копыто? — спросила я.

— Да, точно. Мы называли врагов «копытами», то есть скотами. Я подумал, что, когда они ворвутся в музей в поисках золота, то уничтожат вещи, о цене которых, по своему невежеству, никогда не догадаются. Мне удалось добраться до полицейского отделения. Большая часть полиции ушла на защиту города. Дежурный офицер сказал: «Кто захочет подставлять свою голову, чтобы спасти старые вещи?» Но потом он сообразил, что я готов сделать это в одиночку, и послал мне на помощь двух волонтеров. Не хотел, чтобы люди потом говорили, что замшелый библиотекарь оказался смелее полиции.

Более крупные предметы они передвинули во внутренние помещения. Дорогие экспонаты размером поменьше спрятали туда, куда мародеры не догадались бы заглянуть, например в каморку привратника. Озрен размахивал длинными руками, показывая, как они спасали крупногабаритные экспонаты — скелеты древних боснийских королей и королев или редкости из отдела естествознания.

— А затем я попытался найти Аггаду.

В 1950-х музейного работника обвинили в заговоре, имевшем целью украсть Аггаду, и с тех пор только директору музея был известен шифр к сейфу, где она хранилась. Но директор жил на другом берегу реки, а там шла интенсивная перестрелка. Понятно, что до музея ему не добраться.

Караман продолжил рассказ — тихо, коротко, без эмоций. Нет электричества. Повреждена канализация. Снаряды бьют по стенам. Мне оставалось додумывать остальное. Я могла себе представить, как это было: после каждого взрыва, сотрясавшего здание, штукатурка сыпалась на голову и на бесценные экспонаты. Пыль застила глаза, когда он, скорчившись в темноте, дрожащими руками чиркал спичку за спичкой, пытаясь разглядеть цифры на сейфе. В перерыве между стрельбой пробовал одну комбинацию за другой и ничего не слышал: так громко стучала в висках кровь.

— Как же вам удалось найти комбинацию?

Он вскинул руки ладонями вверх.

— Это был старый сейф, без особых хитростей…

— Но все же, шансы…

— Как уже сказал, человек я не религиозный, но в чудеса верю… Тот факт, что в таких условиях я добрался до книги…

— Чудо в том, — сказала я, — что вы…

Он не дал мне закончить.

— Пожалуйста, — перебил он меня, досадливо наморщившись, — не делайте из меня героя. Я себя таковым не считаю. Если честно, то считаю себя ничтожеством из-за того, что не смог спасти все книги…

Он отвернулся.

Меня пронял этот взгляд. И его строгая сдержанность. Может, потому что я трусиха. К героям я всегда относилась с некоторым подозрением. Мне кажется, что у них отсутствует воображение, либо у них нет другого выхода, и они решаются на сумасшествие. Но этот человек страдал из-за утраченных книг, к тому же его приходилось тормошить, чтобы он рассказал о своем поступке. Мне он начинал нравиться.

Принесли еду — сочные маленькие котлетки, благоухающие перцем и тимьяном. Я набросилась на них с жадностью, не забывая закусывать мягкими горячими турецкими лепешками. Была так поглощена этим процессом, что не сразу заметила, что Озрен не ест, а смотрит на меня. У него были зеленые глаза, темно-зеленые с золотыми искорками.

— Прошу прощения, — сказала я. — Я не должна была вас расспрашивать, из-за меня у вас пропал аппетит.

Он усмехнулся, скупо и неотразимо.

— Не в этом дело.

— А в чем же?

— Когда я наблюдал за вами во время работы, ваше лицо было таким спокойным и вдохновенным, что вы напомнили мне Богородицу с православных икон. А сейчас показалось забавным, что у девушки с небесным ликом такой земной аппетит.

Я ненавижу себя за то, что до сих пор краснею, как школьница. Почувствовала, как краска заливает лицо, и притворилась, что не восприняла его слова как комплимент.

— То есть, вас поразило, что я ем, как голодный поросенок, — сказала я со смехом.

Он перегнулся через стол и стер жир с моей щеки. Я перестала смеяться. И накрыла ладонью его руку, прежде чем он успел ее убрать. Это была рука ученого, с чистыми ухоженными ногтями, но она успела загрубеть. Всем, и интеллигентам тоже, пришлось колоть дрова, если им удавалось найти их во время осады. Кончики его пальцев блестели от бараньего жира, стертого с моей щеки. Я поднесла их к губам и медленно слизнула жир. Его зеленые глаза смотрели на меня, задавая вопрос, который любой бы понял.

Его квартира была на перекрестке неподалеку, в мансарде над кондитерской под названием «Сладкий уголок». Мы вошли в нее, и нас обдало теплой волной. Хозяин приветственно поднял припудренный мукой палец. Озрен махнул в ответ и провел меня через людное помещение к лестнице, ведущей наверх. Пахло свежей сдобой и жженым сахаром.

Озрен почти упирался головой в покатый потолок мансарды. Его буйная шевелюра касалась нижних балок. Он повернулся, снимая с меня куртку, дотронулся до моей шеи. Провел по затылку и закрутил средним пальцем прядь волос. Погладил по плечу, опустил руку и потянул наверх свитер. Нитка зацепилась за заколку в моих волосах. Она расстегнулась и со стуком упала на пол. Освободившиеся волосы рассыпались по моим обнаженным плечам. Я задрожала, и он обнял меня.

Потом мы лежали, запутавшись в простынях и одежде. Он жил, как студент. Вместо кровати тонкий матрас, у стены стопки книг, небрежно сложенные по углам газеты. Тело у него было поджарое, как у породистого скакуна: длинные руки и ноги, связки и мышцы. Ни грамма жира. Он тронул мои волосы.

— Такие прямые. Как у японки, — сказал он.

— Да ты, я вижу, эксперт, — усмехнулась я.

Он улыбнулся, встал и налил в две рюмки огненную ракию. Он не включил свет, когда мы вошли, но сейчас зажег две свечки. Когда пламя успокоилось, я увидела, что на дальней стене мансарды висит большая картина — портрет женщины и ребенка, написанный смелыми мазками. Ребенок выглядывал из-за спины женщины. Казалось, она его защищает. Женщина обращена к нам спиной, но оглядывается на нас. Спокойный, оценивающий взгляд, прекрасный и печальный.

— Красивая картина, — сказала я.

— Да, это мой друг Данило, я говорил тебе о нем, это он ее написал.

— Кто она?

Он нахмурился, вздохнул и поднял рюмку, словно провозглашая тост.

— Моя жена.

IV

Хорошая работа та, где незаметны следы вмешательства специалиста.

Этому меня учил Вернер Генрих, мой учитель: «Не вздумайте воображать себя художником, мисс Хит. Вас не должно быть видно».

Под конец недели не нашлось бы, возможно, и десяти человек в мире, которые с уверенностью бы сказали, что я разобрала эту книгу на части, а потом снова ее сложила. Теперь пора было навестить старых друзей: я надеялась узнать у них что-нибудь о крошечных образцах, которые вынула из-за переплета. Требовалось составить отчет для комиссии ООН. Они хотели включить его в каталог, прежде чем книгу включат в экспозицию. У меня нет амбиций в традиционном смысле этого слова. Мне не нужен большой дом или крупный банковский счет. На такие вещи мне плевать. Я не рвусь в начальники: не хочу никем управлять, кроме самой себя. Но мне приятно удивлять своих старых коллег — публиковать то, о чем они еще не знают. Обожаю продвигать научную мысль, пусть даже на миллиметр.

Я вышла из-за стола и потянулась.

— Ну что, хранитель, передаю Аггаду под твою опеку.

Озрен не улыбнулся, даже не взглянул на меня. Поднялся, пошел за новым ящиком, который сделал согласно моим инструкциям. Это был настоящий архивный контейнер, в нем книга будет спокойно храниться, пока ООН не закончит работу в выставочном помещении, оборудованном кондиционерами. Зал станет святилищем для спасенного сараевского многонационального наследия, а Аггада — его гордостью. Вдоль стен установят витрины с исламскими рукописями и православными иконами. Выставка покажет, что люди и их искусство выросли из одного корня, столетиями культуры переплетались, проникая друг в друга, даря мастерам вдохновение новизной.

Озрен взял книгу, и я взяла его за руку.

— Меня пригласили на открытие. За неделю до этого я должна представить в Галерею Тейт бумаги. Когда прилечу из Лондона, мы с тобой встретимся?

Он убрал руку.

— На церемонии — да.

— А после?

Озрен пожал плечами.

Три ночи мы провели у него в мансарде, но он не сказал ни единого слова о жене, смотревшей на нас с картины. На четвертую ночь я проснулась незадолго до рассвета. Меня разбудил кондитер: он гремел внизу — разжигал печи. Я повернулась и увидела, что Озрен не спит, смотрит на картину. Взгляд у него был усталый, очень печальный. Я легонько коснулась его лица.

— Расскажи мне.

Он повернулся, взял в ладони мое лицо. Поднялся с матраса, натянул джинсы и бросил мне одежду. Когда мы оба оделись, я спустилась следом за ним по лестнице. Озрен сказал что-то кондитеру, и тот кинул ему связку ключей от машины.

В конце узкого переулка нас поджидал помятый, старый «ситроен». В молчании мы выехали из города, поднялись в горы. Первые лучи солнца окрасили снег в розовато-золотистые тона. Сильный ветер раскачивал верхушки сосен и навевал странные воспоминания: смолистый запах рождественской елки в декабрьские дни жаркого сиднейского лета.

— Это гора Игман, — произнес он наконец. — В зимнюю Олимпиаду здесь была трасса бобслея. Позже сюда пришли сербы с новейшими винтовками с телескопическим прицелом и превратили ее в снайперский пост.

Он удержал меня, когда я двинулась вперед.

— Здесь все еще есть мины. Держись тропинки.

С места, на котором мы стояли, открывался великолепный вид на город. Отсюда они взяли ее на мушку, когда с младенцем на руках она стояла в очереди за ооновской водой. Первая пуля повредила ей бедренную артерию. Она ползла вместе с ребенком к ближайшей стене, прикрывая телом сына. Никто не осмелился помочь ей, даже солдаты ООН. Они стояли в стороне, пока она истекала кровью. Напуганные горожане с криком рассыпались по сторонам в поисках укрытия.

— «Героический народ Сараево». — В голосе Озрена звучали усталость и горечь. Похоже, он обращался к ветру. — Си-эн-эн всегда так нас называет. Но большинство не были героями, ты уж поверь. Стоило начаться стрельбе, и мы разбегались, словно зайцы.

Раненная, истекающая кровью Аида была удобной мишенью для убийцы с горы Игман. Вторая пуля, угодив ей в плечо, разорвалась, и крошечный металлический осколок попал в череп ребенка. Его звали Алия. Озрен произнес имя шепотом.

Инициальный инсульт — нейрохирургический термин. Подростком я слышала, как мать принимает вызовы по телефону. Очень часто это было желательное вмешательство в наши споры за обеденным столом. Я всегда думала, что «инсульт» — это когда человеку стреляют в голову или бьют по голове тяжелой палкой. Случай с Алией осложнял тот факт, что в Сараево не было нейрохирурга, а уж тем более детского. Хирург общей практики сделал все, что смог, но появилась опухоль, возникла инфекция, и произошел «повторный инсульт». Маленький мальчик впал в кому. Когда через несколько месяцев в город приехал нейрохирург, было уже поздно вмешиваться.

Мы спустились с горы, и Озрен спросил, не хочу ли я пойти с ним в госпиталь посмотреть на мальчика. Я не хотела. Ненавижу больницы. Всегда ненавидела. В конце недели, когда домработница брала выходной, мать тащила меня с собой на обходы. Яркий свет, уныло зеленые стены, металлический лязг, уныние, окутавшее коридоры жутким маревом — все это было мне ненавистно. Трусость распаляла воображение. Я видела себя на каждой койке — то с механизмом для растяжки сломанных конечностей, то харкающую кровью, а то и в бессознательном состоянии или вообще с подсоединенными к телу катетерами. Каждое лицо было моим лицом. Это словно детские книжки, в которых ты, перелистывая страницы, приставляешь к одному и тому же лицу разные тела. Стыдно, конечно, но ничего не могу с собой поделать. И как мама не поймет, почему я не хотела стать врачом!

Но Озрен смотрел на меня с таким выражением… Он был похож на ласковую собаку: в глазах застыло ожидание доброго поступка. Я не смогла ему отказать. Он сказал, что ходит туда каждый день до работы. Я даже не сразу поняла. Предыдущие несколько дней он провожал меня до гостиницы, чтобы я могла принять душ (если была вода) и переодеться. Я и не знала, что после этого он шел в госпиталь и проводил час со своим сыном.

В больничном коридоре я старалась не смотреть по сторонам. А когда оказались в палате Алии, смотреть было некуда, кроме как на него. Милое, неподвижное лицо, чуть отекшее от препаратов, которые закачивали в него для поддержания жизни. Крошечное тело, обвитое пластиковыми трубками. Шум мониторов, отсчитывающих минуты его коротенькой жизни. Озрен сказал мне, что его жена умерла два года назад, так что Алие должно было быть около четырех лет. Возраст было не определить. Неразвитое тело могло принадлежать ребенку младше его, но выражение на лице было как у старика. Озрен отвел каштановую прядь с маленького лба, наклонился и что-то тихо сказал по-боснийски, осторожно подержал маленькие руки.

— Озрен, — сказала я тихо. — Может, хочешь узнать мнение других специалистов? Я могу взять с собой его снимки и…

— Нет, — прервал он меня на полуслове.

— Но почему нет? Врачи всего лишь люди, они могут ошибаться.

Я столько раз слышала, как моя мать не соглашалась с мнением авторитетного коллеги: «Он! Да я бы ему и вросший ноготь не доверила!» Но Озрен лишь пожал плечами и ничего мне не ответил.

— Вы делали магниторезонансное сканирование или хотя бы компьютерную томографию? Так можно узнать гораздо больше…

— Ханна, замолчи, пожалуйста! Я сказал «нет».

— Странно, — сказала я. — Никогда бы не подумала, что ты веришь во всякую религиозную белиберду. Неужели ты фаталист?

Он отошел от кровати, шагнул ко мне, схватил меня за щеки и так приблизил свое лицо к моим глазам, что я даже не могла его разглядеть.

— Это ты, — прошипел он. — Ты веришь во всякую чушь!

Столь неожиданный взрыв ярости напугал меня. Я попыталась отстраниться.

— Вы, — сказал он, схватив меня за запястья, — все вы из безопасного мира, с подушками безопасности, упаковками, защищенными от неумелого обращения, диетами без использования жиров, все вы исполнены суеверий. Думаете, что перехитрите смерть, и обижаетесь, когда вам говорят, что это не удастся. Пока у нас шла война, вы сидели в ваших уютных квартирках и смотрели в телевизионных новостях, как мы здесь истекаем кровью. Вы думали: «Ах, как ужасно!», а потом поднимались с дивана и готовили себе еще одну чашку кофе.

Я поморщилась. Все так и происходило на самом деле. Но он еще не закончил. Он был зол и продолжал шипеть.

— В мире случаются плохие вещи. Мне очень не повезло. И я не отличаюсь от тысячи других отцов в этом городе, у которых страдают дети. Я живу с этим. Не у каждой истории счастливый конец. Повзрослей же, Ханна, и прими это.

Он отпустил мои руки. Меня трясло, захотелось уйти отсюда. Озрен вернулся к Алии и присел на кровать, отвернувшись от меня. Проходя мимо него к двери, я увидела в его руках детскую книжку на боснийском языке, и по знакомым иллюстрациям поняла, что это перевод «Вини Пуха». Он отложил книжку и потер ладонью лицо. Взглянул на меня без всякого выражения.

— Я читаю ему. Каждый день. Невозможно ребенку жить без детских книжек.

Он открыл книгу на заложенной странице. Я взялась было за дверную ручку, но остановилась — его голос поразил меня. Он то и дело поднимал глаза и обращался к сыну. Возможно, объяснял ему значение трудного слова или хотел поделиться впечатлением от английского юмора Милна. Никогда не видела столь нежного обращения отца к ребенку.

И я знала, что больше не вынесу этого. В тот вечер после работы Озрен начал было извиняться за свой срыв. Не знаю, возможно, это была прелюдия к еще одному приглашению провести вместе ночь, но я не позволила ему продолжить разговор. Нашла какой-то предлог, чтобы вернуться в отель. Это повторилось и на следующий день. На третий вечер он уже не спрашивал. Да и вообще, пора было мне ехать назад.

Однажды один очень красивый и обидчивый ботаник сказал, что мое отношение к сексу напомнило ему прочитанное в учебнике социологии шестидесятых годов, что я веду себя, как мужчина, довольствующийся случайными связями и бросающий партнеров, едва от меня потребуется эмоциональное участие. Он предположил, что причиной этому было отсутствие у меня отца и то, что мать моя не отличалась чувствительностью. У меня не было здоровых, теплых взаимоотношений с близкими.

Я ответила, что, если захочу послушать психологическую лабуду, схожу на консультацию по медицинской страховке. Случайные сексуальные связи — это совсем не про меня, я очень разборчива. Но я не люблю, когда мне плачутся в жилетку. Понадобится поддержка, обращусь в юридическую фирму. Если решу быть с кем-то, отношения наши должны быть легкими и веселыми. Но я вовсе не хочу причинять кому-либо боль, особенно если человек пережил трагедию, как Озрен. Он во всех отношениях замечательный, смелый и умный. Даже красивый, если им как следует заняться. Я и ботаника тоже жалела. Но едва он заговорил о совместных походах с детишками в рюкзаках, как пришлось с ним расстаться. Мне тогда даже двадцати пяти не было. Дети, на мой взгляд, большая роскошь, и ими следует обзаводиться в среднем возрасте.

Что до моей неправильной семьи, то я и в самом деле усвоила одно: не отвлекайся на душевные переживания. Найди себе дело, которое поглотит тебя целиком, так, чтобы не было времени на сентиментальные глупости. Моя мать любит свою работу, а я — свою. А то, что мы не любим друг друга… Да ладно, не хочу даже думать об этом.

Когда Озрен закончил со всеми печатями и веревочками, я спустилась вместе с ним по ступеням. Должно быть, в последний раз. Если приеду в Сараево на открытие, книга будет там, где положено, в хорошем, надежно охраняемом месте. Озрен поговорил с охранниками по-боснийски и не повернулся ко мне.

Охранник отпер для него входную дверь.

— Доброй ночи, — сказала я. — До свидания. Спасибо.

Озрен потянул на себя ручку красивой, украшенной серебром двери. Оглянулся на меня, быстро кивнул и вышел в темноту. Я вернулась наверх одна, принялась упаковывать свои вещи.

Взяла конверты с кусочком крыла насекомого и единственным белым волосом, выпавшим из-под переплета — крошечные предметы, вроде точки в конце предложения. Осторожно положила все в папку. Перелистала блокнот, проверяя, не забыла ли чего. Просмотрела записи, сделанные в первый день, увидела примечание о бороздках в переплетной доске и вопрос об отсутствующих застежках.

Чтобы долететь из Сараево до Лондона, нужна пересадка в Вене. Я планировала воспользоваться этим, чтобы сделать две вещи. В Вене жила моя старая знакомая, энтомолог, научный сотрудник и куратор в местном музее естествознания. Она поможет мне идентифицировать фрагмент насекомого. И еще мне хотелось навестить своего старого учителя, Вернера Генриха. Он чудесный человек, добрый, галантный, похожий на деда, которого у меня никогда не было. Я знала, что ему очень интересно будет послушать о моей работе над Аггадой, к тому же он даст мне совет. Возможно, его связи в венском музее, где в 1894 году делали переплет, помогут избежать формальностей. Если он поможет мне с допуском к архивам, очень возможно, что найду старые записи о том, в каком состоянии была книга, когда она поступила в музей. Я положила в кейс записную книжку, а сверху — большой конверт из больницы.

Я подделала запрос от имени своей матери, сочинив туманную формулировку: «…прошу проконсультировать по просьбе коллеги доктора Карамана относительно болезни его сына…» Ее имя знали даже здесь. Она была соавтором труда, посвященного аневризмам, и пользовалась уважением среди коллег. До сих пор я не просила ее об услуге. Но она сказала, что направляется в Бостон на ежегодный съезд американских нейрохирургов и представит там свою работу, а у меня в Бостоне был клиент, миллионер, коллекционер рукописей. Он хотел, чтобы я взглянула на рукопись, которую он намеревался купить на распродаже, устроенной библиотекой Хоутона.

На путешествия австралийцы смотрят просто. Если человек вырос здесь, то он привык к долгим перелетам: пятнадцать часов, двадцать четыре — нам это не в диковинку. Восемь часов через Атлантику — совершенный пустяк. Миллионер заплатил за мой билет первого класса. Я подумала, что быстренько выскажу свое мнение, получу хороший гонорар, вернусь в Лондон и представлю доклад в Галерею Тейт. Обычно я устраиваю свой маршрут так, чтобы не встретиться с матерью. Перекинулась бы парой слов по телефону: «Какая жалость!», «Поверить невозможно!» Каждая из нас усердствовала бы в лицемерии. Накануне, когда я предложила встретиться в Бостоне, в трубке повисла тяжелая пауза, треск Сараево переносился в Сидней. Затем я услышала ее равнодушный голос: «Чудесно. Постараюсь найти время».

Я не спросила себя, зачем этим занимаюсь. Зачем сую нос в личное дело человека, пренебрегаю его возражениями, высказанными как нельзя более ясно. Полагаю, что мне хотелось выяснить то, что можно было узнать. Терпеть не могу оставаться в неведенье. В этом смысле снимки мозга Алии были для меня тем же, что и образцы, найденные за переплетом книги, — закодированные сведения, которые мог расшифровать для меня только эксперт.

V

Вена расцвела после падения коммунизма. Город похорошел, словно богатая немолодая дама, сделавшая пластическую операцию. Мое такси влилось в оживленный транспортный поток Ринга. Я смотрела в окно и видела повсюду строительные краны. Они торчали над городом, похожим на свадебный торт. Свет отражался от только что позолоченных фризов дворца Хофбурга, пескоструйные аппараты счистили сажу с десятков фасадов, построенных в стиле неоренессанс, и взорам открылся камень цвета сливок. Западным капиталистам понадобились нарядные офисы для новых предприятий, которыми они хотели управлять вместе с соседними странами, такими как Венгрия и Чехия. А теперь у них появилась дешевая рабочая сила с Востока.

Когда по школьной путевке в начале восьмидесятых я побывала в Вене, город был серым и мрачным, здания — темными, закоптившимися, хотя тогда я этого не поняла. Думала, что их так и задумали черными. Вена произвела на меня гнетущее впечатление, вплоть до мурашек. Расположенная на краю Западной Европы, она стала постом прослушки во времена холодной войны. Пышные матроны и джентльмены в шерстяных костюмах существовали в атмосфере буржуазной солидности, которая казалась немного потревоженной, слегка измененной, словно воздух после грозы. Но я полюбила позолоченное рококо ее кофеен и музыку, звучавшую повсюду — пульс города, биение его сердца. В городе шутят, что если встретишь на улице человека без музыкального инструмента, то он — пианист, арфист или иностранный шпион.

Вену не принято считать серьезным научным центром, тем не менее город внес вклад в развитие высоких технологий и инноваций. Моя старая приятельница Амалия Саттер, энтомолог, возглавляла одну из лабораторий. Я встретила Амалию много лет назад, когда она только что защитила докторскую диссертацию и жила так далеко, как это только возможно, от позолоченных кафе. Наткнулась на нее у горы, в глухом северном Квинсленде. Она жила в перевернутом вверх дном проржавевшем контейнере для воды. В то время я занималась альпинизмом. Мне было шестнадцать, и я только что окончила элитную школу для девочек, с которой распрощалась с большим облегчением. Я делала все, чтобы меня выпроводили из нее пораньше, но дирекция не могла на это пойти, потому что боялась моей мамы и закрывала глаза на все мои выходки. Я присоединилась к отряду здоровых скандинавских ребят, выехавших на трудовые каникулы, недоучек и наркоманов. Они направлялись на север, к Байрон-Бей, а затем по побережью, мимо Кэриса, Куктауна… пока не кончится дорога.

Я прошла почти две тысячи километров, лишь бы оказаться подальше от матери, и обнаружила человека, который в некоторых отношениях был точно таким, как она. Или она же, только в параллельном мире. Амалия была вылитым портретом моей матери, очищенным от социальных претензий и материальных амбиций. Но ее так же вдохновляло то, чем она занималась, а предметом ее изучения была разновидность бабочки, зависящей от муравьев, оберегавших ее гусениц от хищников. Она позволила мне остаться в своем контейнере и рассказала все о биотуалетах и солнечных душах. Хотя тогда я этого не осознала, думаю, в те недели, проведенные на горе, она научила меня смотреть на мир с пристальным вниманием, чтобы найти в его устройстве что-то новое. Все это развернуло меня на сто восемьдесят градусов. Я вернулась в Сидней и начала настоящую жизнь.

Спустя несколько лет приехала в Вену учиться у Вернера Генриха. И снова случайно натолкнулась на Амалию. Вернер дал мне задание изучить ДНК книжной вши, которую он вынул из переплета. Кто-то сказал, что лучшая в городе лаборатория ДНК находится в Музее естествознания. Тогда мне казалось это странным. Музей выглядел осколком прошлого, в нем стояли изъеденные молью чучела животных, а в витринах лежали коллекции камней, собранные любознательными путешественниками девятнадцатого века. Мне нравилось бродить по залам, где никогда не знаешь, что найдешь. Музей походил на кунсткамеру. Ходили слухи, хотя и не подтвержденные, что там хранится отрезанная голова турецкого визиря. Он потерял ее в 1623 году, во время осады Вены. Вероятно, ее держали в подвале.

Но лаборатория эволюционной биологии, где работала Амалия Саттер, была оборудована по последнему слову техники. И невозможно забыть весьма своеобразные подсказки относительно ее местонахождения: «Поезжайте на лифте на третий этаж, найдите скелет диплодока, а когда дойдете до его челюсти, слева и будет дверь нужной вам лаборатории!» Ассистент сказал мне, что Амалия в зале коллекций, и проводил по коридору. Я отворила дверь и ощутила сильный запах нафталина. Амалия, ничуть не изменившаяся с момента нашей последней встречи, смотрела в ящик, наполненный серебристо-голубым сиянием.

Встретила она меня с удовольствием, но еще больше обрадовалась, увидев мою находку.

— Я-то думала, ты привезла мне еще одну книжную вошь!

В прошлый раз она ту вошь истолкла, извлекла ДНК, и нужно было ждать несколько дней, чтобы сделать анализ.

— А с этим, — она осторожно взяла в руки конверт, — если я не слишком ошибаюсь, будет намного проще. Думаю, то, что ты привезла, — моя старая приятельница.

— Моль?

— Нет, не моль.

— Но ведь это не может быть частью бабочки?

Крылья бабочек не запутываются в книгах. С молью это бывает, потому что они живут внутри помещений, там, где хранят книги. А бабочки — вольные создания.

— Все бывает.

Амалия встала, закрыла ящик. Мы вернулись в ее кабинет. Она осмотрела книжные полки, закрывавшие стены от пола до потолка, и сняла сверху огромный том, посвященный рисунку крыльев. Толкнула высокую дверь с фотографией, на которой Амалия была запечатлена в полный рост — выпускница университета в малазийском тропическом лесу, рядом с четырехметровым гнездом бабочки. Удивительно, как мало она изменилась с тех пор. Думаю, ее увлеченность работой умерила власть времени над ней. По другую сторону от двери сверкала лаборатория, в ней работали молодые ученые. Кто-то колдовал с пипетками, кто-то разглядывал на компьютерных мониторах формулы ДНК. Амалия осторожно положила мое крылышко на стекло и поместила его под мощный микроскоп.

— Привет, красотка, — сказала она. — Это ты.

Она подняла голову и радостно мне улыбнулась. Она даже не взглянула на диаграммы.

— Parnassius mnemosyne leonhardiana. Распространена по всей Европе.

Черт! В груди екнуло, и, должно быть, лицо отразило разочарование. Никакой новой информации. Амалия улыбнулась еще шире.

— Что, не помогла?

Она поманила меня пальцем за собой в коридор и в комнату, заставленную шкафами с коллекциями. Остановилась перед одним из них и открыла высокую металлическую дверь. Вытянула из шкафа деревянный ящик. Ряды бабочек Parnassius спали там вечным сном за табличками, на которых тщательно были выписаны их названия.

Бабочки были прекрасны изящной неброской красотой. На передних кремовых крыльях россыпь черных точек. Задние крылья почти прозрачные, словно оргстекло, и разделены на части черными прожилками.

— Не самые нарядные бабочки в мире, — заметила Амалия. — Но коллекционеры их любят. Возможно, потому, что ради них нужно забраться на гору.

Она задвинула ящик и повернулась ко мне.

— Распространены в Европе, верно. Но привязаны к высоте около двух тысяч метров. Гусеницы Parnassius питаются только альпийской разновидностью дельфиниума, растущего на крутых каменистых склонах. Так что, Ханна, дорогая, твоя рукопись совершила путешествие в Альпы?

Крыло бабочки Сараево, 1940

Здесь лежат павшие. Остановись на мгновение, послушай, как шумит лес. Обнажите головы и возложите цветы в намять о тех, кто сумел встретить смерть.

Надпись на мемориале, посвященном павшим во Второй мировой войне.

Босния

Резкий, как удары хлыста, ветер на реке Милячка насквозь продувал тонкое пальтишко Лолы. Она бежала по узкому мосту, засунув руки в карманы. Грубо тесанные каменные ступени вели от берега наверх, к лабиринту улочек с ветхими домами. Лола бегом взлетела по лестнице, завернула во второй переулок и наконец-то спряталась от пронизывающего ветра.

Полночь еще не наступила, а потому входную дверь не заперли на засов. Внутри было не намного теплее, чем на улице. Девушка перевела дыхание. В подъезде стоял тяжелый запах вареной капусты и свежей кошачьей мочи. Лола тихонько прошла по лестнице и беззвучно повернула щеколду, правой рукой привычно притронулась к мезузе ^[7] на косяке. Девушка сняла пальто, сняла ботинки и, держа их в руках, на цыпочках в темноте прошла мимо спящих родителей. Квартира состояла из одной комнаты, разделенной для уединения занавеской.

Маленькая сестренка спала, свернувшись калачиком. Лола приподняла одеяло и, стараясь ее не потревожить, легла рядом. Дора была теплая, как котенок, и Лола прижалась к ее спине. Малышка протестующе вякнула во сне и отодвинулась. Лола вгляделась в темноту комнаты: отец спал чутко, а она совсем не хотела его разбудить. Стараясь согреться, девушка заснула руки под мышки. Несмотря на холод, ее лицо все еще горело, лоб взмок от танцев. Если бы отец проснулся, он бы это заметил.

Лола обожала танцы. Они и заманили ее на собрания «Хашомер хазаир». Любила она и походы: долгие, тяжелые подъемы в горы, к озеру или к руинам древней крепости. Остальное ее не слишком интересовало. От бесконечных дискуссий на политические темы ей становилось скучно. Да еще иврит! Ей не нравилось читать и на родном языке, а уж тем более разбирать странные черные закорючки, которые вдалбливал ей в голову Мордехай.

Она вспомнила о его руке на своем плече. Лола до сих пор ощущала эту приятную тяжесть. Рука его была мускулистой от сельского труда. Когда он закатывал рукава, она глаз не могла оторвать, глядя на его загорелые и твердые, как фундук, мышцы. Танцевать с ним было легко даже незнакомые танцы, он отлично вел и ободряюще ей улыбался. Сараевец — хоть и бедный, как Лола, — ни за что не взглянул бы второй раз на боснийского крестьянина.Горожане ощущали свое превосходство над деревенскими. Но Мордехай был совсем другим. Он вырос в Травнике — пусть и не Сараево, но тоже хороший город. Образован: ходил в гимназию. А два года назад, в семнадцать лет, уехал на корабле в Палестину, работал на ферме. И ферма-то была не преуспевающей, судя по его описаниям. Сухая, пыльная земля, чтобы собрать урожай, надо было здорово повкалывать. Никакого дохода: кормили да кое-как одевали. Приходилось хуже, чем крестьянину. И все же, когда он рассказывал об этом, казалось, нет в мире более увлекательной и благородной профессии, чем рытье ирригационных каналов и сбор фиников.

Лоле нравилось слушать Мордехая, когда он рассказывал о практических вещах, например, как вылечиться от укуса скорпиона или как остановить кровь при порезе, как устроить отхожее место или сделать навес. Лола знала, что никогда не покинет дом и не поедет в Палестину, но ей нравилось представлять себе жизнь, полную приключений, которая может потребовать от тебя таких умений. И еще ей нравилось думать о Мордехае. Его рассказы напоминали старинные песни на ладино ^[8]. Их пел ей дедушка, когда она была маленькой. Он торговал на рынке семенами, и мать Лолы, уходя на работу, оставляла с ним дочку. Дедушка знал много историй о рыцарях и идальго, а также стихи о волшебной стране Сефард. Он говорил, что в стародавние времена там жили их предки. Мордехай рассказывал о своей новой стране так, словно это был Сефард. Он говорил, что не может дождаться, когда вернется в Эрец-Израэль: «Я завидую каждому тамошнему восходу солнца. Мне хочется быть там, смотреть, как белые камни долины Иордана становятся золотыми».

В дискуссиях Лола участия не принимала. Чувствовала себя глупее других. Многие члены организации были швабскими евреями и говорили на идиш. В город они пришли в конце девятнадцатого века, вместе с австрийскими оккупантами. Семьи, говорившие на ладино, как у Лолы, проживали в городе с 1565 года. Тогда Сараево являлось частью Оттоманской империи, и мусульманский султан предложил им защиту от преследования христиан. Большинство из тех, кто пришел, скитались с 1492 года. Их изгнали из Испании, и они не могли найти постоянного дома. Мир и приют удалось обрести в Сараево, но только несколько семей по-настоящему разбогатело. Остальные так и остались мелкими торговцами, как ее дедушка, либо простыми ремесленниками. Швабские евреи были лучше образованы, и взгляды у них были, скорее, европейскими. Очень скоро они получили лучшую работу и вошли в высшие круги сараевского общества. Дети их ходили в гимназию и иногда даже в университет. В организации «Хашомер хазаир» они были лидерами.

Одна из них была дочерью городского советника, другой — сыном вдовца фармацевта. Мать Лолы на них стирала. Отец другой девушки служил бухгалтером в министерстве финансов. Там работал швейцаром отец Лолы. Но Мордехай со всеми был на равной ноге, так что постепенно она набралась храбрости и задала вопрос.

— Мордехай, — спросила она робко, — разве ты не рад быть дома, на родине, говорить на своем языке и не заниматься такой тяжелой работой?

Мордехай повернулся к ней с улыбкой.

— Это не мой дом, — сказал он тихо. — И не твой. Настоящий дом евреев — это Эрец-Израэль, а здесь я для того, чтобы рассказать всем вам о жизни, которой вы можете жить, подготовить вас и привезти — строить нашу еврейскую страну. — Он раскинул руки, будто готовясь принять в объятья ее и всех остальных. — Если хочешь, мечта становится явью.

Он помолчал, видимо желая, чтобы все вникли в смысл его слов.

— Один великий человек сказал это, и я ему верю. Ну а ты, Лола, сделаешь ли явью свои мечты?

Она покраснела, поскольку не привыкла к вниманию. Мордехай улыбнулся и обратился ко всей группе:

— Подумайте об этом. Чего вы хотите? Вырывать, наподобие голубей, друг у друга крошки или сделаться соколами пустыни, ковать свою судьбу?

Исаак, сын фармацевта, был слабым, книжным мальчиком в очках с толстыми стеклами. Мать Лолы часто говорила, что фармацевт, несмотря на всю свою ученость, не знает самого простого: как правильно кормить подрастающего ребенка. Но из всех молодых людей в зале один Исаак нетерпеливо ерзал во время пламенной речи Мордехая. Мордехай обратил на это внимание и повернулся к нему:

— В чем дело, Исаак? Хочешь, чтобы мы выслушали твое мнение?

Исаак поправил на носу металлическую оправу очков.

— Возможно, то, что ты говоришь, справедливо для евреев в Германии. Мы слышим оттуда тревожные вести. Здесь нет ничего подобного. Антисемитизма в Сараево никогда не было. Посмотрите, где находится синагога: между мечетью и православной церковью. Прошу прощения, но Палестина — дом арабов, а не наша родина. Уж точно не моя. Мы европейцы. Зачем отворачиваться от страны, давшей нам благосостояние и образование? Зачем становиться крестьянами и жить среди людей, которые нас не хотят?

— Значит, предпочитаешь быть голубем? — Мордехай сказал эти слова с улыбкой, но пренебрежение звучало отчетливо, даже Лола заметила.

Исаак снова поправил очки и почесал в голове.

— Может, и так. По крайней мере, голуби никому не приносят вреда. А вот соколы живут, охотясь на других животных, обитающих в пустыне.

Лола слушала спор этих двоих, пока у нее не заболела голова. Она не знала, кто из них прав.

Сейчас она ворочалась на тонком матрасе и пыталась успокоить взбудораженные мысли. Надо уснуть, иначе она не сделает днем свое задание и отец захочет узнать почему.

Лола работала с матерью в прачечной. Она ходила по городским улицам с тяжелыми корзинами, разносила накрахмаленное белье и забирала грязную одежду. Теплый влажный пар вгонял ее в дрему, и это в то время, когда она должна была следить за котлом. Мать находила ее пристроившейся в уголке, когда вода остывала и на поверхности тазов образовывалась грязная пена.

Луджо, ее отец, не был суровым человеком, он был строгим и практичным. Сначала он разрешил ей ходить на собрания «Хашомер хазаир» («Юной гвардии» в переводе с иврита), после того как она заканчивала работать. Его друг Моса, сторож в еврейской общине, хорошо высказывался об этой группе, говорил, что это — безобидная и здоровая молодежная организация, вроде скаутов. Но однажды Лола уснула, и огонь под котлом погас. Мать ее выбранила, и отец спросил почему. Когда услышал, что накануне были танцы, хора, которую танцевали вместе мальчики и девочки, он запретил ей посещать собрания.

— Тебе только пятнадцать, дочка. Когда станешь постарше, найдем тебе хорошего жениха, и вы вместе будете ходить танцевать.

Лола умоляла, говорила, что во время танцев будет сидеть.

— Там я могу что-то узнать, — сказала она.

— И что именно?! — с презрением воскликнул Луджо. — Может, эти знания помогут тебе заработать хлеб для семьи? Нет? Вот и я так думаю. Там проповедуют дикие идеи. Коммунистические идеи, насколько я слышал. Это учение запрещено в нашей стране, зачем тебе нарываться на неприятности? Да еще и мертвый язык, на котором никто не говорит, кроме горсточки стариков в синагоге. В самом деле, не знаю, о чем думает Моса. Я хочу, чтобы ты сохранила свою честь, даже если другие забыли о таких вещах. Против походов по воскресеньям я не возражаю, если только мать не даст тебе какое-нибудь задание. Но с сегодняшнего дня все вечера ты будешь проводить дома.

С этого момента Лола начала вести утомительную двойную жизнь. Члены «Хашомера» встречались два вечера в неделю. В эти ночи она ложилась спать рано, вместе с маленькой сестрой. Иногда, когда днем очень уставала от работы, неимоверным усилием воли заставляла себя не спать, слушая тихое дыхание Доры. Но по большей части нетерпеливое желание пойти на встречу помогало ей притворяться спящей, и, заслышав храп родителей, Лола знала, что может теперь спокойно уйти. Осторожно вставала, одежду надевала уже на площадке, надеясь, что соседи не выйдут из квартиры и не застигнут ее.

В тот вечер Мордехай объявил группе, что уезжает. Лола поначалу не поняла его.

— Я еду домой, — сказал он.

Лола подумала, что он имеет в виду Травник. Потом догадалась, что он собрался в Палестину и она его больше уже не увидит. Он пригласил всех в день отъезда прийти на вокзал и проводить его. Сказал, что Авраам, помощник печатника, решил ехать с ним.

— Он — первый. Надеюсь, многие из вас последуют за нами.

Мордехай глянул на Лолу, и ей показалось, что его взгляд был особенным.

— Когда бы вы ни приехали, мы будем вам рады.

В тот день, когда Мордехай и Авраам должны были уехать, Лоле страшно хотелось пойти на вокзал, но мать дала ей огромное задание. Рашель орудовала тяжелым утюгом, а Лола заняла привычное место у котла и катка для отжимания белья. В час, когда поезд Мордехая должен был отойти от станции, Лола смотрела на серые стены прачечной. Конденсат скатывался по холодному камню. Запах плесени наполнял ноздри. Она пыталась вообразить белый солнечный свет, о котором говорил Мордехай, серебристые листья олив и запах цветущих апельсиновых деревьев в окруженных каменными стенами садах Иерусалима.

Место Мордехая занял молодой человек по имени Самуил из Нови-Сада. Он был хорошим преподавателем, однако ему недоставало харизмы, поддерживавшей интерес Лолы к вечерним собраниям. Теперь чаще обычного она засыпала, еще до того как родители начинали храпеть. Просыпалась на рассвете: в этот час муэдзин сзывал соседей-мусульман на утреннюю молитву. Тогда она понимала, что пропустила собрание, и большого сожаления не испытывала.

Другие парни и девушки последовали за Авраамом и Мордехаем в Палестину. Каждый раз на вокзале устраивали большие проводы. Иногда они писали группе. Тексты были одинаковые: работа тяжелая, но земля стоит того, чтобы с ней работать, главное, чтобы дома и земли были еврейскими. Лола задумывалась об этих письмах. Неужели никто из них не тоскует по родному дому? Вряд ли всем была по вкусу новая жизнь. Однако казалось, что все уехавшие превратились в одного человека, говорившего с ними одним и тем же монотонным голосом.

Чем тревожнее становились новости из Германии, тем больше людей уезжали в Палестину. Аннексия Австрии приблизила рейх к их границам. Но жизнь общины шла как обычно: старики встречались, пили кофе и сплетничали, верующие ходили на онег шаббат ^[9]. Тревогу не вызвало даже то, что правительство сквозь пальцы смотрело на сборища фашистов. Они на улицах задирали евреев и нападали на цыган.

— Это обыкновенные оболтусы, — пожимал плечами Луджо. — Каждая община «не без урода», даже наша. Не надо обращать на них внимание.

Иногда, забрав очередную партию грязного белья в богатой части города, Лола замечала Исаака с перекинутой через плечо тяжелой сумкой с учебниками. Он уже учился в университете — изучал химию, как его отец. Лоле хотелось спросить его, что он думает об «уродах» и беспокоило ли его то, что немцы захватили Францию. Но ее смущала корзина с вонявшим бельем. К тому же она боялась спросить, чтобы не показаться дурочкой.

Заслышав легкий стук в дверь квартиры, Стела Камаль опустила на лицо кружевную паранджу и только потом пошла отворить дверь. В Сараево она пробыла чуть более года и все еще придерживалась консервативных обычаев Приштины, где ни одна традиционная мусульманская семья не позволяла своим женщинам показать лицо посторонним мужчинам.

В тот день, однако, ее посетитель не был мужчиной. Пришла прачка, с которой договорился ее муж. Стела посочувствовала молодой девушке: за спиной у нее висела корзина с выглаженным бельем, а через грудь перекинут мешок с грязной одеждой. Видно было, что она устала и озябла. Стела предложила ей горячий кофе.

Сначала Лола не поняла албанский выговор Стелы. Женщина отбросила кружевную паранджу, закрывавшую лицо, и повторила приглашение, жестом изобразив, что наливает кофе из джезвы. Лола радостно согласилась: на улице было холодно, а она весь день на ногах. Стела поманила девушку в квартиру и пошла к мангалу, в котором тлели угольки. Положила в джезву молотый кофе и дважды довела до кипения.

От густого аромата у Лолы потекли слюнки. Она посмотрела по сторонам. Никогда не видела столько книг. Стены квартиры были уставлены ими от пола и до потолка. Квартира, хоть и небольшая, но обставлена с большим вкусом. Низкие деревянные столы, инкрустированные перламутром в турецком стиле, а на них опять же раскрытые книги. Натертые мастикой полы согревали красивые домотканые коврики килимы. Сверкала медь старинного мангала, накрытого полукруглой крышкой в полумесяцах и звездах.

Стела вернулась и подала Лоле тонкий фарфоровый филджан, тоже с полумесяцем и звездой на дне. Стела высоко подняла джезву и длинной темной струей налила горячий кофе. Лола обхватила ледяными пальцами чашку без ручки и почувствовала как ароматный дымок дохнул в лицо. Она потягивала крепкий кофе и смотрела на молодую мусульманку. Даже дома волосы Стелы были забраны назад под белоснежным шелком, сверху платок красиво покрывала кружевная паранджа, готовая опуститься, как только того требовала скромность. Красивая женщина — темные глаза, белоснежная кожа. Лола с удивлением поняла, что они примерно одного возраста. Сердце кольнула зависть. Руки Стелы, державшие джезву, были гладкими и белыми, а не красными и шелушащимися, как у Лолы. Как хорошо жить в красивой квартире, да еще когда за тебя делают тяжелую работу.

И тут Лола заметила фотографию в серебряной рамке. На ней была запечатлена молодая женщина, должно быть, в день свадьбы, правда, на лице ее не видно было радости. Мужчина рядом с ней высок и солиден, в длинном черном одеянии, на голове феска. Но судя по всему, он раза в два старше невесты. Вероятно, брак по расчету. Лола слышала, что, по албанским традициям, невесты должны были в день свадьбы неподвижно простоять от рассвета до заката. Им запрещалось принимать участие в празднестве. Даже улыбка считалась нескромной и предосудительной. Лола привыкла к бурным изъявлениям радости на еврейских свадьбах, а потому не могла представить себе таких обычаев. Неужели это правда? Может, это только слухи, которыми сознательно разделяют разные общины? Присмотрелась к фотографии, и ее зависть угасла. Она, по крайней мере, может выйти замуж за молодого и сильного мужчину. Такого, как Мордехай.

Стела увидела, что Лола рассматривает фотографию.

— Это мой муж, Сериф эфенди Камаль, — сказала она.

Она улыбнулась и слегка покраснела.

— Вы его знаете? Большинство людей в Сараево, кажется, его знают.

Лола покачала головой. Не существовало никаких точек пересечения между ее бедной неграмотной семьей и Камалями, большим и влиятельным кланом мусульманских алимов, ученых. Камали дали Боснии много муфтиев, высших духовных лиц.

Сериф Камаль изучал теологию в университете Стамбула, а восточные языки — в парижской Сорбонне. Он был профессором и старшим чиновником в министерстве по религиозным вопросам, после чего его назначили главным библиотекарем в Национальном музее. Он говорил на десяти языках, написал учебники по истории и архитектуре, хотя его специальностью было изучение античных рукописей. Страстью Серифа была литература: лирическая поэзия, написанная славянами мусульманами на классическом арабском языке, но в форме сонетов Петрарки. Этот вид стихосложения был принесен на Далматинское побережье двором Диоклетиана.

Сериф откладывал брак, поскольку был увлечен учебой, а женился, просто чтобы от него отстали доброжелатели из его окружения. Отец Стелы выучил его албанскому языку. Старый профессор начал расспрашивать его о затянувшемся холостяцком образе жизни. Сериф шутливо ответил, что женится, но только если его друг отдаст за него одну из своих дочерей. Не успел Сериф опомниться, как у него появилась невеста. Прошел год, и он до сих пор дивится тому, что счастлив с юной супругой. Особенно после того, как та призналась, что беременна.

Стела подготовила и аккуратно сложила грязные простыни и одежду. Подала их Лоле несколько неуверенно. До сих пор она сама стирала и не собиралась прибегать к чужим услугам. Но теперь она ждала ребенка, и Сериф настоял на том, чтобы она себя поберегла.

Лола взяла корзину, поблагодарила Стелу за кофе и ушла.

Растаяли снега, и в апрельское утро с гор донесся запах травы. «Люфтваффе» насылали на Белград бомбардировщики, волну за волной. Границы пересекли армии четырех враждебных народов. Не прошло и двух недель, как югославская армия капитулировала. Еще раньше Германия объявила Сараево частью нового государства. «Теперь это Независимое государство Хорватия, — объявил назначенный нацистами лидер. — Оно должно быть очищено от сербов и евреев. Им сейчас здесь не место. Камня на камне не останется от того, что когда-то им принадлежало».

16 апреля немцы вошли в город, и в следующие два дня разорили еврейский квартал. Все, что представляло хоть какую-то ценность, было украдено. Пылали старые синагоги. Антиеврейские законы о «защите арийской крови и чести хорватского народа» означали, что отец Лолы, Луджо, не может больше работать в министерстве финансов. Его направили в рабочую бригаду с другими евреями, даже со специалистами, такими как фармацевт, отец Исаака. Всех заставили прикрепить желтую звезду. Маленькую сестренку Лолы, Дору, исключили из школы. Семья, и всегда-то бедная, теперь могла рассчитывать только на жалкую мелочь, которую зарабатывали Лола и Рашель.

Стела Камаль была встревожена. Ее муж, обычно такой вежливый, обеспокоенный состоянием ее здоровья, за последние два дня едва перемолвился с ней парой слов. Из музея он вернулся домой поздно, почти не притронулся к ужину и закрылся в кабинете. За завтраком почти все время молчал и рано ушел. Когда Стела решила прибрать у него в кабинете, обнаружила, что стол завален бумагами, некоторые из них сильно исправлены, многие предложения вычеркнуты. Часть бумаг скомкана и брошена на пол.

Обычно Сериф работал спокойно, и стол у него всегда был безупречен — полный порядок. Стела почти виновато разгладила один из выброшенных листков. «Нацистская Германия — клептократия», — прочитала она. Такого слова она не знала. «Долг музеев — сопротивляться разграблению культурного наследия. Потери во Франции и Польше можно было бы предотвратить, если бы директора музеев не облегчили немцам грабеж. Вместо этого, к нашему стыду, наша профессия стала одной из самых пронацистских в Европе…» Больше на листе ничего не было написано. Стела подняла еще одну скомканную бумажку. На ней был жирно подчеркнутый заголовок: «Антисемитизм чужд музеям Боснии и Герцеговины». Похоже, это была статья либо открытое письмо, осуждающее антиеврейские законы. Здесь тоже было много начиркано, но Стела смогла кое-что разобрать: «…только громоотвод может отвлечь внимание людей от их реальных проблем», «Помогать еврейской общине, в которой больше бедняков, чем в любой другой…»

Стела смяла бумажку и бросила ее в урну. Прижала костяшки пальцев к пояснице: она у нее немного болела. Она ни разу не усомнилась в том, что ее муж — умнейший из людей. Не сомневалась в этом и теперь. Но его молчание, скомканные бумаги, тревожные строчки… Ей хотелось поговорить с ним об этом. Весь день она репетировала про себя, что сказать. Но, когда он пришел домой, налила ему кофе из джезвы и промолчала.

Через несколько дней начались аресты. В начале лета Луджо приказали отправиться в трудовой лагерь. Рашель плакала и просила не откликаться, бежать из города, но Луджо сказал, что здоровье у него крепкое и он хороший рабочий, а потому справится.

Он взял жену за подбородок: «Так лучше. Война долго не продлится. Если убегу, они придут за тобой». До сих пор он публично не выказывал своих чувств, а сейчас поцеловал ее, долго и нежно, и забрался в грузовик.

Луджо не знал, что никаких трудовых лагерей не существует, а есть места, где мучают и морят голодом. Год подходил к концу, когда рабочих пригнали в горы Герцеговины. Реки там исчезают в подземных пещерах и через много миль являются как ни в чем не бывало. Вместе с другими измученными людьми — евреями, цыганами, сербами — Луджо стоял у входа в глубокую пещеру, потолка которой он не увидел. Усташ подрезал ему поджилки и столкнул в пропасть.

Затем они пришли за Рашелью, когда Лолы не было дома: она разносила выстиранное белье. У солдат были списки всех еврейских женщин, чьих мужей и сыновей они уже депортировали. Посадили их в грузовики и отвезли к разрушенной синагоге.

Лола вернулась и обнаружила, что ее мать и сестра исчезли, дверь открыта настежь, вещи разбросаны: похоже, искали что-то ценное. Она побежала в квартиру тетки, жившей через несколько улиц от них, стучала, пока не заболели костяшки пальцев. Соседка-мусульманка, добрая женщина, которая все еще носила традиционную чадру, отворила дверь и впустила Лолу. Подала ей воды и рассказала, что произошло.

Лола постаралась отогнать от себя паническое настроение, опустошавшее мозг. Ей надо думать. Что же теперь делать? Единственное, что пришло в голову: нужно найти родных. Она повернулась, чтобы пойти. Соседка положила ей руку на плечо.

— Тебя узнают. Возьми это.

Она подала Лоле чадру. Лола надела и отправилась в синагогу. Расколотая топором входная дверь висела на сломанных петлях. Рядом стояла охрана, и Лола, обойдя здание с другой стороны, подошла к маленькому помещению, в котором хранились сиддурим ^[10]. Окно было разбито. Лола сняла чадру, обернула ею руку и вытащила из рамы кусок разбитого стекла. Затем нащупала защелку и отворила створку, заглянула внутрь. В маленькой комнате все было перевернуто вверх дном, полки сброшены, молитвенники разбросаны по полу. Воняло. Кто-то испражнился на книги.

Лола подтянулась, приученные к тяжести мокрого белья руки у нее были сильные. Край рамы царапал сквозь одежду, пока она, извиваясь, лезла через проем. Стараясь не шуметь, девушка мягко соскочила на пол с подоконника и тихонько открыла тяжелую полированную деревянную дверь. В нос ударил резкий неприятный запах: тут были и пот, и жженая бумага, и свежая моча. Ковчежец, в котором хранилась древняя Тора, много веков назад увезенная из Испании, стоял с раскрытыми нараспашку почерневшими от огня дверцами. На поломанных скамьях, в засыпанных пеплом проходах сидели перепуганные женщины — старые и молодые. Некоторые пытались утешить младенцев, детский плач гулко отдавался от высоких каменных стен. Другие сидели, сгорбившись и обхватив руками головы. Лола медленно шла сквозь толпу, стараясь не привлекать к себе внимания. Ее мать, маленькая сестренка и тетя сидели, прижавшись друг к другу, в углу. Лола встала позади матери и тихонько положила руку ей на плечо.

Рашель вскрикнула, подумав, что Лолу поймали.

Лола сделала знак, чтобы она замолчала, и сказала:

— Отсюда есть выход, через окно. Я так сюда пришла. Мы можем спастись.

Тетя Лолы, Рина, подняла полные руки, выражая тем самым отчаяние.

— Только не я, детка. У меня плохое сердце. Одышка. Мне не убежать.

Лола испугалась: она знала, что мать не оставит старшую сестру.

— Я помогу тебе, — сказала она умоляющим голосом. — Ну пожалуйста, давай попытаемся.

Лицо ее матери, и раньше-то бывшее изможденным и усталым, еще больше осунулось и казалось совсем старым.

— Лола, у них списки. Они хватятся нас, когда будут сажать в машины. Да и вообще, куда нам идти?

— Мы пойдем в горы, — сказала Лола. — Я знаю дорогу. Есть пещеры, где мы можем спрятаться. Пойдем в мусульманские деревни. Там наверняка нам помогут…

— Лола, мусульмане тоже там были. Жгли, ломали, грабили не меньше усташей.

— Таких людей немного…

— Лола, дорогая, я знаю, у тебя добрые намерения, но Рина больна, а Дора слишком маленькая.

— Но мы сможем спастись. Поверь мне. Я знаю горы, я…

Мама крепко взяла Лолу за руку.

— Знаю, ты сможешь. Все эти вечера в «Хашомере» прошли для тебя не зря.

Лола недоуменно уставилась на мать.

— Ты что же, думала, я сплю? Нет, я хотела, чтобы ты туда ходила. Я не беспокоилась за твою честь, как отец. Знаю, ты скромная девушка. Но теперь я хочу, чтобы ты ушла из этого места.

— Да, — сказала она твердо, когда Лола покачала головой. — Я твоя мать, и ты обязана меня слушаться. Иди. Мое место здесь, с Дорой и сестрой.

— Мамочка, ну позволь мне хотя бы забрать с собой Дору.

Мать покачала головой. Она изо всех сил удерживала слезы. От усилий кожа покрылась пятнами.

— Так у тебя будет больше шансов спастись. Ей за тобой не успеть.

— Я ее понесу…

Прижавшись к матери, Дора переводила взгляд с одной на другую. Она любила обеих больше всего на свете и, сообразив, что в результате спора лишится одной из них, горестно захныкала.

Рашель ласково похлопала ребенка и оглянулась по сторонам: не привлек ли плач внимание охранников.

— После войны мы найдем друг друга.

Она обхватила ладонями лицо Лолы.

— Иди. Ты должна остаться в живых.

Лола до боли потянула себя за кончики волос. Крепко обняла мать и сестру, поцеловала тетю. Повернулась и, спотыкаясь о лежащие тела, пошла, утирая глаза рукой. Дойдя до двери в хранилище, подождала, когда охранники посмотрят в другую сторону. Дождавшись, отворила дверь и проскользнула внутрь. Прижалась спиной к двери и утерла нос рукавом. Вдруг почувствовала, как ее схватила маленькая рука. Рука эта принадлежала девочке с личиком эльфа. Огромные глаза смотрели на нее из-за толстых стекол очков. Она прижимала к губам палец. Девочка пригнула Лолу и указала на окно. Лола увидела шлем и дуло винтовки. Мимо разбитого окна проходил немецкий солдат.

— Я знаю, кто ты, — прошептала девочка.

На вид ей было лет девять или десять.

— Ты ходила на собрания «Хашомер» с моим братом Исааком. Я тоже собиралась в этом году…

— Где Исаак? — Лола знала, что его исключили из университета. — Его забрали в трудовой лагерь?

Девочка покачала головой.

— Папу забрали, а Исаак ушел с партизанами. Из вашей группы вместе с ним ушли еще несколько человек. Макс, Злата, Оскар… сейчас, может, еще кто-то. Исаак не взял меня с собой, сказал, что я еще маленькая. Я ему говорила, что могу передавать донесения, могу шпионить. Но он не стал меня слушать. Сказал, что безопаснее будет остаться с соседями. Но он ошибся. Он должен сейчас меня взять, потому что иначе — смерть.

Лола поморщилась. Не должен ребенок ее возраста так говорить. Хотя она была права. Лола читала смерть на лицах любимых людей.

Она посмотрела на маленькую сестру Исаака. Ребенок, немногим старше Доры, лицо живое, в глазах любознательность, как у брата.

— Не знаю, — сказала Лола. — Опасно будет пробираться по улицам… Думаю, твой брат…

— Если хочешь знать, где он, придется взять меня с собой. Иначе не скажу. Во всяком случае у меня есть это.

Девочка сунула руку под передник и вытащила немецкий «люгер». Лола поразилась.

— Где ты взяла это?

— Украла.

— Как?

— Когда нас потащили из дома, я специально сделала так, чтобы меня стошнило на солдата. Я ела рыбу, так что ему не позавидуешь. Он меня выронил и выругался. Пока он стирал с себя блевотину, я выхватила это из его кобуры и убежала. Спряталась в доме, где живет твоя тетя. Потом пошла следом за тобой. Я знаю, где мой брат, только не знаю, как туда добраться. Так ты возьмешь меня или нет?

Лола понимала, что эту упрямую, хитрую девчонку не провести: она не расскажет ей, где находятся сейчас Исаак и остальные ребята. Так или иначе, но они друг в друге нуждались. Как только стало смеркаться, девочки выбрались из синагоги и затерялись в городских переулках.

Два дня Лола и Инна спали в пещерах и прятались в сараях, воровали яйца и выпивали их сырыми. Наконец добрались до места. Исаак как-то сообщил Инне имя хуторянина, пожилого человека с обветренным лицом и огромными жилистыми руками.

Хуторянин не задавал вопросов. Отворил дверь домика и впустил их. Его жена захлопотала: занялась свалявшимися волосами и грязными лицами. Вскипятила воду в большом черном котле и налила в тазики, чтобы они умылись. Поставила перед ними ягнятину с картошкой, первую настоящую еду, которую довелось им отведать после бегства из города. Вылечила их исцарапанные ноги примочками и уложила обеих на два дня в кровать. Только после этого позволила мужу отвести их в горный партизанский лагерь.

Лола была рада еде и отдыху: иначе они не вскарабкались бы почти по вертикальному склону. Пока лезла наверх, размышляла о том, что ее ждет. Раньше она думала только о том, как выбраться из города. Она не чувствовала себя достаточно храброй для того, чтобы вступить в ряды сопротивления. Чем может быть полезной прачка? Ходили слухи об атаках партизан на железнодорожные линии и мосты, доходила до них и ужасная молва о раненных партизанах, попавших в руки нацистов. Лола слышала, что раненных людей укладывали на дороге, а немцы проезжали по их телам на грузовике. Страшные истории. Страх гнал ее, она цеплялась за камни и лезла все выше.

Наконец добрались до широкой плоской платформы, здесь кочками росли трава и мох, словно подушки. Лола в изнеможении свалилась на них. Неожиданно из-за низких зарослей показалась фигура в немецкой форме. Хуторянин распростерся на земле и нацелил ружье. Затем рассмеялся, поднялся на ноги и обнял юношу.

— Макс! — завопила Инна и вприпрыжку бросилась к парню.

Тот взял ее на руки. Макс был одним из лучших друзей Исаака. Инна потрогала его форму. На месте, где раньше был нацистский знак, красовалась грубо нашитая пятиконечная звезда, эмблема сопротивления.

— Привет, сестричка Исаака. Привет, Лола. Стало быть, вы наши новые партизанки?

Макс подождал, пока девочки поблагодарят крестьянина и попрощаются. Затем повел их к одноэтажному зданию. Оно было построено из тяжелых бревен и досок, обмазано штукатуркой. Лола узнала Оскара. Он сидел в теплой траве, прижавшись спиной к стене. Были еще два парня, которых она не знала. Все они выбирали вшей из одежды — двух немецких мундиров и куртки, сшитой из серого одеяла.

Макс повел Лолу и Инну мимо парней, войти в здание можно было только через свинарник. Дверь открывалась в кухню. Дом был крыт соломой и под длинной крышей находился чердак, куда вела приставная лестница.

— Прекрасное место для ночлега, — сказал Макс. — Тепло, хотя немного дымно.

Пол в кухне земляной, за исключением одного места: там из кирпичей был выложен очаг. Дым выходил через отверстие, проделанное в соломенной крыше. Трубы не было. На тяжелой цепи висели над огнем горшки. Лола заметила у двери несколько лоханей с водой. За кухней две комнаты с дощатыми полами. В одной имелась цементная печь. Лола увидела шесты с натянутыми между ними веревками. Сохло белье. Она одобрительно кивнула. Хорошо, что можно высушить белье даже в сырые и снежные дни: ведь в такую погоду за дверь его не вынесешь.

— Добро пожаловать в наш штаб, — сказал Макс.

— Нас только шестнадцать… Нет, с вами уже восемнадцать. Если командир вас примет. Девятерых вы знаете по «Хашомеру». Остальные — местные крестьяне. Хорошие парни и девчонки, правда, молодые. Хотя не такие молодые, как ты, — подмигнул он Инне.

Та хихикнула. Впервые Лола увидела улыбку девочки.

— Вот твой брат удивится. Он заместитель командира. Наш командир — Бранко, из Белграда. Он был там лидером подпольной коммунистической организации.

— А где они? — спросила Лола.

Несмотря на приветливое обхождение Макса, его слова «если командир вас примет» ее сильно напугали. Она боялась стать партизанкой, но еще больше страшило ее то, что она ею не станет и ее отправят назад в мертвый город.

— Они пошли за мулом. Скоро мы отсюда уйдем. Мул нужен для перевозки боеприпасов. В прошлый раз мы вынуждены были нести взрывчатку и детонаторы в рюкзаках. На полпути к дороге, которую мы должны были взорвать, у нас закончилась еда. Два дня ни крошки во рту не было.

Лола еще больше забеспокоилась. Она совершенно ничего не знала о взрывчатке и оружии. Оглядела кухню и вдруг поняла, чем она могла бы заниматься.

— Могу я воспользоваться этой водой? — спросила она.

— Конечно, — ответил Макс. — Ручей в десяти ярдах отсюда. Бери всю, если нужно.

Лола налила воды в самый большой котел и повесила его над огнем. Расшевелила угли, подбросила дров и вышла из дома.

Встала перед Оскаром и двумя незнакомыми парнями, нервно ковырнула ногой землю.

— В чем дело, Лола? — спросил Оскар.

Она почувствовала, как бросилась в лицо кровь.

— Я хотела спросить… не дадите ли вы мне ваши куртки и брюки?

Парни переглянулись и рассмеялись.

— Нам рассказывали, что сараевские девушки очень горячие! — сказал один.

— Вы так никогда не избавитесь от вшей! — вспыхнула Лола. — Они скрываются в швах, и вам их не поймать. Если прокипячу вашу одежду, они сдохнут. Вот увидите.

Ребята готовы были на все, лишь бы перестать чесаться, а потому отдали одежду, подшучивая друг над другом и толкаясь, как щенята.

— Дай ей свои подштанники.

— Ни за что!

— А я отдам. Ну избавишься ты от вшей в рубашке, а они будут копошиться в трусах!

Позже, когда Лола вывешивала мокрую одежду — куртки, штаны, носки, трусы — из-за деревьев появились Бранко и Исаак. Они вели мула, груженного мешками.

Темноволосый Бранко был высоким и худым, глаза смотрели насмешливо и пристально. Исаак еле доставал ему до плеча. Но когда он подхватил на руки сестренку, Лола заметила, что Исаак стал сильнее. Его лицо утратило бледность затворника, кожа покрылась легким загаром. Он явно обрадовался Инне. Лоле показалось, что его глаза слегка увлажнились. Но скоро он уже допрашивал сестренку, желая убедиться, не сделала ли она ошибок, не выдала ли невольно их местоположение.

Ободрившись, Исаак повернулся к Лоле.

— Спасибо за то, что привела ее. Спасибо, что сама пришла.

Лола пожала плечами. Она не знала, что ответить. Выбора-то у нее не было, правда, она не хотела говорить это при Бранко: ведь ему решать, оставить ее или нет. Маленькая Инна, видимо, могла быть им полезной. Ребенок может незаметно наблюдать в городе за деятельностью врага. А вот как использовать Лолу? Тут и вмешательство Исаака не поможет.

— Лола — наш товарищ по «Хашомеру», — сказал Исаак. — Она ходила на все наши собрания. Почти на все. Хорошо проявила себя в походах…

Исаак никогда не обращал на Лолу внимания, но сейчас торопился отрекомендовать ее командиру.

Бранко прищурившись посмотрел на нее, и Лола почувствовала, как пылают щеки. Он приподнял краешек выстиранной ею куртки.

— И хорошая прачка. К несчастью, у нас на такую роскошь нет времени.

— Вши, — Лола еле выдавила из себя это слово. — Это разносчики тифа.

И заторопилась, пока не сдали нервы:

— Чтобы не заразиться, вы… должны кипятить всю одежду и белье по меньшей мере раз в неделю… чтобы убить личинки. Иначе весь отряд заболеет.

Этому ее научил Мордехай. Такого рода практическую информацию Лола могла понять и запомнить.

— Вот как, — сказал Бранко. — Ты кое-что знаешь.

— Я… знаю, что нужно делать в случае перелома, умею останавливать кровотечение, лечить укусы… могу…

— Что ж, медик нам не помешает.

Бранко продолжал смотреть на нее, словно оценивал ее способности.

— Эту работу делал Исаак, но у него есть и другие важные обязанности. Впрочем, он может научить тебя в случае чего. Если у тебя получится, мы пошлем тебя в один из подпольных госпиталей. Там ты научишься лечить раненых. Я подумаю об этом.

Он отвернулся, и Лола облегченно вздохнула. Но тут он, кажется, передумал и снова вскинул на нее светлые голубые глаза:

— Кстати, нам нужен погонщик мула. Что скажешь?

Лола едва не обмолвилась, что не отличит хвоста от головы, но побоялась, что Бранко сочтет ее слишком глупой и не пошлет учиться на медика. Она взглянула на мула, жевавшего траву. Подошла, подняла поводья, врезавшиеся ему в бока. Раны кровоточили.

— Нужно подкладывать подушку: ему тяжело нести такой груз, — сказала она. — Если, конечно, хотите, чтобы животное на вас поработало.

Она открыла седельные сумки, начала выкладывать самые тяжелые пакеты и заносить их в дом. Когда к ней подскочил Оскар и хотел помочь, Лола лишь покачала головой.

— Я справлюсь, — сказала она и застенчиво улыбнулась. — В нашей семье мулом была я.

Все рассмеялись, включая Бранко. Больше ничего сказано не было, но Лола поняла, что в отряд ее приняли.

В ту ночь Бранко сообщил им о своих планах. Лолу снова одолели сомнения. Бранко был фанатиком. В Белграде его допрашивали и избивали за его политическую деятельность. Он говорил о Тито и Сталине, о долге безоглядно следовать двум славным лидерам. «Ваша жизнь вам не принадлежит, — сказал он. — Каждый отпущенный день принадлежит вашим умершим родным. Либо мы увидим нашу страну свободной, либо тоже умрем. Другого будущего у нас нет».

Лола лежала без сна на жесткой соломенной подстилке и чувствовала себя потерянной и одинокой. Хотелось нежного тепла круглой Дориной спинки. Не могла она принять того, что сказал Бранко, того, что родных ее больше нет. Она думала о побеге из города, дорожных мытарствах. Слышала храп чужих людей и ощущала тупую боль. Будущее представлялось туманным.

Следующие несколько дней Лола занималась мулом. Делал он только то, что сам считал нужным. Когда ей в первый раз поручили привезти на нем поклажу, мул взбунтовался и сбросил груз в заросли ежевики. Лоле пришлось вытаскивать из кустов ящики с амуницией, а насмешки, которыми осыпал ее Бранко, ранили посильнее колючек.

Каждый день Лола осторожно подходила к животному и смазывала ему раны мазью из ограниченных запасов отряда, а мул ревел, словно она его била. Постепенно раны стали затягиваться. Лола сшила подушечки и положила их под седло, из ивовых прутьев смастерила специальную раму, чтобы лучше распределить вес груза. Во время передышек после долгих переходов отпускала мула погулять по поляне, поросшей диким анисом и клевером.

Всю жизнь к животному плохо относились, вот он и вел себя соответственно. Постепенно мул начал отвечать на внимание Лолы, благодарно тыкался в нее мокрыми губами, а она гладила его мягкие уши. Она назвала его Огоньком за морковный цвет шкуры.

Лола вскоре поняла, что, несмотря на браваду Бранко, их отряд не отличался особой силой. Кроме самого Бранко, только у Исаака и Макса были пистолеты-пулеметы «стен». Сельские парни и девчата пришли каждый со своей винтовкой. Бригадный командир обещал им дать еще оружие, однако каждый раз оказывалось, что другому отряду оно нужнее.

Оскар жаловался на это больше других, пока Бранко не сказал ему, что если он так хочет ружье, пусть его захватит.

— Инна же сумела сделать это, а ей всего десять лет, — насмешливо заявил он.

В ту ночь Оскар ушел из лагеря. На следующий день не вернулся. Лола слышала, как Исаак упрекнул Бранко.

— Ты вынудил его пойти на дурацкий риск. Как он, будучи безоружным, захватит ружье?

Бранко пожал плечами.

— Твоя же сестра захватила.

Он забрал у Инны «люгер» и повесил его себе на бедро. В тот вечер Лола помогала Злате заготавливать дрова для костра. Вдруг из-за деревьев послышался треск и появился Оскар: рот до ушей как у клоуна. Одет он был в мешковатую серую форму на несколько размеров больше его собственного, брюки закатаны, а сверху, чтоб не упали, подвязаны веревкой, а через плечо перекинута немецкая винтовка. Он тащил набитый до отказа нацистский рюкзак.

Рассказывать о своем триумфе наотрез отказался, пока не пришли Бранко, Исаак и остальные бойцы. Раздав по кругу куски немецкой колбасы, он рассказал, как подкрался к оккупированной соседней деревне и спрятался в кустах у дороги.

— Мне пришлось пролежать там почти весь день. Видел, как немцы приходят и уходят, — сказал он. — Ходили они все по два, по три человека. Наконец увидел, что идет один. Подождал и, когда тот приблизился, выпрыгнул из кустов и приставил ему палку между лопаток. Закричал: «Стой!» Придурок поверил, что я вооружен. Поднял руки. Я взял у него ружье и приказал раздеться до подштанников.

Все расхохотались, кроме Бранко.

— И затем ты его застрелил, — холодно сказал он.

— Нет, я… не видел необходимости… Он был безоружен… я думал…

— А завтра он снова вооружится и на следующий день убьет твоего товарища. Сентиментальный дурак. Отдай ружье Злате. Она, по крайней мере, знает, как им пользоваться.

Лола не видела в темноте лицо Оскара, но ощутила в его молчании обиду и гнев.

На следующий вечер отряд вызвали подготовить место для спуска амуниции и продуктов. Лоле надо было успокоить мула и подготовить его к переноске оружия, раций или лекарств, которые спустят на парашютах. В то время как ее отряд прятался за деревьями, партизаны из другого отряда, работая по инструкциям иностранца — британского разведчика, как сказал кто-то, — разложили валежник для сигнальных огней в условленной заранее форме, чтобы летчик союзников узнал их с высоты. Лола дрожала от страха и холода. Она прижалась к густой шкуре Огонька, надеясь согреться. Оружия у нее не было, только граната, которую все партизаны обязаны были носить у себя на поясе: «Если вас должны схватить, убейте себя и прихватите вместе с собой как можно больше врагов. Ни в коем случае не сдавайтесь живым. Используйте гранату, иначе с помощью пыток вас вынудят к предательству».

Луна еще не поднялась. Лола подняла глаза, отыскивая звезды. Но густая листва деревьев не позволила ей их разглядеть. Ее воображение наполнило темноту немцами, готовящими засаду. Их окружала ночь. Незадолго до рассвета поднялся ветер и стал раскачивать вершины сосен. Бранко решил, что десант, должно быть, отменили, и дал Лоле сигнал к отправлению. Усталая, окоченевшая от холода, Лола поднялась и взяла мула за поводья.

В это мгновение послышалось слабое жужжание самолета. Бранко крикнул, чтобы зажгли огни. Костер Исаака не хотел загораться. Он выругался. Лола не считала себя храброй. Она не назвала бы отвагой охватившее ее чувство. Все, что она знала, это то, что не могла оставить Исаака одного, без помощи. Она прорвалась сквозь заросли и выскочила на поляну. Бросилась на землю и стала сильно дуть на упрямые угли. Пламя вспыхнуло, когда над головой появилась темная тень транспортного самолета «дакота». Пилот совершил один пролет, развернулся, и вниз посыпался дождь из пакетов, каждый с собственным маленьким парашютом. Партизаны выскочили из леса, стали собирать драгоценный груз. Лола разрезала стропы парашюта, а шелк сворачивала: пригодится для бинтов.

Отряды работали быстро, потому что небо на востоке начало светлеть. К тому времени как взошло солнце, Лола шла по узкой тропе с тяжело нагруженным Огоньком.Мул послушно тащил кладь. Предстояло одолеть несколько километров, таясь от немцев. Каждый раз, когда подходили к ручью, Бранко приказывал Максу идти в воду и переворачивать покрытые мхом камни. После переправы камни возвращали в исходное положение, чтобы на мху не оставались следы мула.

Семь месяцев отряд жил в постоянном движении, редко ночуя дважды на одном месте. Они взрывали полотно железной дороги или мелкие мосты. Часто им предлагали укрытие на хуторах, в хлеву, и они спали на соломе рядом с животными. Иногда спали в лесу на лапнике. Хотя они и не удалялись от ближайшего вражеского поста более чем на пять миль, им удавалось избегать засад, в которые попадали другие отряды. Бранко гордился этим, словно это была исключительно его заслуга. Он хотел, чтобы к нему относились как к главнокомандующему. Однажды в конце утомительного перехода он улегся спать у дерева, в то время как все остальные до самой темноты искали хворост для костра. Оскар бросил тяжелую охапку сучьев рядом с Бранко и пробормотал что-то насчет коммунистов и их привилегий.

Бранко вскочил как ужаленный. Схватил Оскара за воротник и сильно ударил его о ствол дерева.

— Вам, сосункам, повезло, что я согласился вести вас. Каждый день должны благодарить меня за то, что до сих пор живы.

Исаак встал между ними и осторожно увел Бранко в сторону.

— Мы живы не потому, что нам повезло, — сказал он спокойно, — дело не в везенье и не в твоих командирских талантах. Все дело в доброжелательности местного населения. Мы бы и пяти минут не продержались без их поддержки.

На секунду показалось, что Бранко хочет ударить Исаака. Все же он сдержался, отступил и презрительно сплюнул.

Лола чувствовала, что Исаак все с большим раздражением относится к Бранко. Заметно было, что ему не нравятся постоянные выступления командира, затягивавшиеся до позднего вечера даже после долгих переходов, когда все устали и хотели спать, а не внимать демагогическим речам. Исаак пытался прекратить политическую трескотню, но Бранко никак не мог успокоиться. Чем больше Бранко мнил о себе, тем более низкое мнение складывалось о нем у бригадного командира их района. Бранко обещал отряду лучшее оружие, однако посулы эти не исполнялись. Говорил Лоле, что направит ее в госпиталь для обучения, но и этого не произошло.

Все же она чувствовала себя полезной в роли погонщика мула, и даже Бранко, от которого похвалы трудно было дождаться, время от времени ронял слова одобрения. Зимой многие стали болеть и хрипло кашляли на заре. Лола просила у хуторян лук для припарок. Исаак показал ей, как смешивать ингредиенты для приготовления отхаркивающего средства, и она усердно этим занималась. Лола предложила перераспределять рацион, с тем чтобы те, кто выздоравливал, получали больше еды. Бранко обещал перевести их в зимние жилища, но проходили недели, а отряд по-прежнему останавливался на постой в горах. Численность отряда сокращалась. Злата несколько недель тяжко болела. Ее взяла к себе местная крестьянская семья, и девушка умерла в теплой постели. Оскар, устав от лишений и постоянных придирок Бранко, ушел ночью, взяв с собой Славу, одну из примкнувших к ним хуторянок.

Лола беспокоилась об Инне. У ребенка был такой же лающий кашель, как и у большинства в отряде. Но когда она заговорила с Исааком о приюте для девочки на зиму, тот прервал ее: «Во-первых, она не уйдет. Во-вторых, я не стану ее просить. Я обещал ей, что никогда больше ее не оставлю. Вот и все».

В начале марта, в метель, Милован, бригадный командир региона, пригласил поредевший отряд на собрание. Тощие, больные подростки окружили его, и он сказал, что у Тито сложилось новое представление об армии. Она должна состоять из крепких, профессиональных отрядов, которые напрямую будут сражаться с немецкой армией. Врага необходимо вытеснить в города, а партизаны будут контролировать сельскую местность.

Лола, с замотанной шарфом шеей, в надвинутой шапке, подумала, что не расслышала то, что сказал полковник. Однако недоумение, отразившееся на лицах товарищей, подтвердило, что она не ошиблась. Их отряд должен быть немедленно расформирован.

— Маршал Тито благодарит вас за службу и не забудет в день празднования победы. А сейчас те, у кого есть оружие, должны его сдать. Вот ты, девушка, погонщица мула, займись этим. Мы сейчас уходим, а вы дождитесь ночи, а потом уходите.

Все посмотрели на Бранко: думали, что он скажет что-то. Но тот, наклонив голову от дующего в лицо снега, молчал. Запротестовал Исаак:

— Прошу прощения, могу я узнать, куда вы предлагаете нам уйти?

— Идите домой.

— Домой? Куда домой? — Исаак уже кричал, превозмогая ветер. — Ни у кого из нас больше нет дома. Наших родных убили. Мы все сейчас вне закона. Не можете же вы серьезно предполагать, что мы, безоружные, пойдем сейчас прямо к усташи?

Он повернулся к Бранко:

— Скажи же ему, черт возьми!

Бранко вскинул голову и холодно посмотрел на Исаака:

— Ты слышал полковника. Маршал Тито сказал, что нам больше не нужны отряды детей-оборванцев, вооруженных палками и шутихами. Мы теперь профессиональная армия.

— Да, понимаю! — презрительно сказал Исаак. — Ты можешь сохранить оружие — то, которое добыла для тебя моя маленькая сестра, «ребенок-оборванец». А остальным надо подписать смертный приговор!

— Молчать!

Милован поднял затянутую в перчатку руку.

— Выполняйте приказ, и ваша служба когда-нибудь будет оценена. При попытке ослушаться будете расстреляны.

Лола, онемев, в полном замешательстве нагрузила на мула оружие. Положив в седельные сумки несколько винтовок и гранаты, она обхватила мягкую морду мула и заглянула ему в глаза.

— Будь здоров, дружок, — прошептала она. — Ты, по крайней мере, пригодишься кому-то. Может, к тебе отнесутся с большим сочувствием, чем к нам.

Подала Миловану поводья и мешок, в котором хранила драгоценный овес. Помощник командира заглянул в мешок, и по выражению его лица Лола поняла, что Огоньку повезет, если он снова увидит овес. Скорее всего, зерно съедят новые хозяева. Она запустила руки в мешок и вытащила две большие горсти. Влажное дыхание Огонька на миг согрело ей руки. Еще до того, как мул исчез в метельном снегу, его слюна замерзла на штопаных шерстяных перчатках. Бранко, как она заметила, не оглянулся.

Оставшиеся члены отряда собрались вокруг Исаака, ждали, что он скажет.

— Думаю, нам лучше разбиться на пары или маленькие группы, — сказал он.

Он предлагал пойти на освобожденную территорию. Лола молча сидела возле костра, пока шла дискуссия. Некоторые хотели пойти на юг, в места, занятые итальянцами. Другие собирались искать родственников. У Лолы никого не было, а мысль о путешествии в незнакомый чужой южный город ее пугала. Она ждала, когда кто-нибудь спросит у нее о ее планах и предложит пойти с ними. Но никто ничего не сказал. Казалось, она перестала существовать. Когда она поднялась и покинула кружок, никто не пожелал ей спокойной ночи.

Лола отошла на край поляны и принялась собираться в дорогу, сложила в рюкзак несколько вещей, обмотала ступни в несколько слоев тряпками, которые берегла для бинтов, затем прилегла. Она лежала без сна с закрытыми глазами, когда почувствовала на себе яростный взгляд карих глаз Инны. Девочка завернулась в одеяло, как в кокон. Натянула шерстяную шапку на лоб, так что видны были только глаза.

Лола не поняла, что уснула, пока не почувствовала, что ее трясет маленькая рука Инны. Было еще темно, но Инна и Исаак встали, упаковали рюкзаки. Инна приложила руку к губам, знаками позвав Лолу подняться. Лола свернула одеяло, запихала его в рюкзак и пошла за Инной и ее братом.

Подробности следующих дней и ночей часто возвращались к Лоле во сне. Но в сознательной памяти остались лишь боль и страх. Они передвигались в темноте, а в короткие светлые дневные часы прятались, если находили сарай или стог сена, урывками впадали в беспокойный сон. В страхе просыпались, заслышав лай собаки: он означал немецкий патруль. На четвертую ночь у Инны началась лихорадка. Исаак нес ее на спине, дрожащую, потеющую, бормочущую что-то в бреду. На пятую ночь температура упала. Исаак отдал Инне свои носки, завернул в свою куртку в тщетной попытке остановить дрожь девочки. Ночью во время перехода, сразу после того как они перешли замерзшую речку, он остановился и упал на покрытые инеем сосновые иголки.

— Что случилось? — прошептала Лола.

— Нога. Я ее не чувствую, — сказал Исаак. — В одном месте был тонкий лед. Нога провалилась, промокла, а теперь замерзла. Я не могу больше идти.

— Мы не можем здесь остановиться, — сказала Лола. — Нужно найти какое-то укрытие.

— Иди. Я не могу.

— Дай-ка посмотрю.

Лола направила свет фонарика на рваный ботинок Исаака. Кожа на ноге почернела. Он повредил ногу задолго до того, как провалился под лед. Лола взялась за нее руками в перчатках: хотела согреть. Ничего не получилось. На морозе пальцы перчаток стали грубыми, как сучья. Лола сняла с себя куртку и расстелила на земле. Взяла Инну и положила ее сверху. Дыхание ребенка было слабым и неровным. Лола взяла ее руку, щупала пульс и не могла его найти.

— Лола, — сказал Исаак. — Я не могу больше идти, а Инна умирает. Придется тебе идти одной.

— Я вас не оставлю, — сказала она.

— Но почему? — спросил Исаак. — Я бы тебя оставил.

— Может быть.

Она встала и начала собирать на твердой земле замерзшие ветки.

— Костер разводить опасно, — сказал Исаак. — К тому же ты не сможешь разжечь замерзшее дерево.

Лола почувствовала изнеможение и гнев.

— Ты не можешь сдаться, — сказала она.

Исаак не ответил. Он с трудом поднялся на колени и встал.

— Твоя нога, — сказала Лола.

— Далеко я не смогу уйти.

Лола принялась поднимать Инну. Исаак тихонько оттолкнул ее.

— Нет, — сказал он. — Я ее понесу.

Он взял ребенка. Девочка исхудала и почти ничего не весила. Вместо того, чтобы идти туда, куда они направлялись, он повернулся и поковылял к реке.

— Исаак!

Он не обернулся. Обняв сестренку, сошел с берега на лед. Вышел на середину, где лед был тонким. Голова сестры лежала на его плече. Они постояли так с минуту. Лед со стоном треснул и провалился.

Лола подошла к Сараево, когда первые лучи солнца осветили горные вершины и посеребрили мокрые от дождя переулки. Зная, что не сможет в одиночку дойти до освобожденной территории, повернула назад, к городу. Пробиралась по знакомым улицам, жалась к домам, прячась от дождя и недружелюбных глаз. Чувствовала знакомые городские запахи сырой мостовой, гниющего мусора, горящего угля. Она промокла, проголодалась, не знала, куда податься. Очнулась у ступеней министерства финансов, где когда-то работал ее отец. В здании никого не было. Лола поднялась по широкой лестнице. Провела рукой по темному барельефу у входа и уселась на корточки перед дверьми. Смотрела, как капли дождя разбиваются о ступени. От каждой капли по лужам расходились концентрические круги, соединялись на мгновение и сливались воедино. В горах она отталкивала от себя мысли о семье, боялась, что впадет в отчаяние. Здесь на нее навалились воспоминания об отце. Хотелось снова стать ребенком, хотелось почувствовать себя под защитой, в безопасности.

Должно быть, она задремала. Ее разбудили шаги за тяжелой дверью. Лола спряталась в тень, не зная, бежать или остаться на месте. Застонали несмазанные металлические засовы, появился замотанный шарфом человек в рабочем комбинезоне.

Он ее пока не заметил.

Лола пробормотала традиционное приветствие:

— Да спасет нас Господь!

Человек вздрогнул. Бледно-голубые глаза расширились. Он увидел скорчившуюся в темноте худенькую девушку. Не узнал ее: так изменилась она за несколько месяцев, проведенных в горах. Но она его знала. Это был Савва, добрый старик, работавший вместе с ее отцом. Она назвала его по имени, а потом тихо сказала свое.

Когда он понял, кто она такая, то наклонился, поставил на ноги и обнял. От его доброты у Лолы будто оборвалась в душе натянутая струна и она заплакала. Савва оглядел улицу: не видит ли кто. По-прежнему обнимая ее дрожащие плечи, он впустил ее в здание и снова задвинул засовы.

Он привел ее в швейцарскую и надел на нее собственное пальто. Налил из джезвы свежий кофе. К Лоле вернулся голос, и она рассказала ему о том, как пришла сюда из партизанского отряда, дошла до смерти Инны и Исаака и не смогла больше говорить. Савва снова обнял ее за плечи.

— Вы можете мне помочь? — спросила она под конец. — Если нет, то отведите меня к усташам, потому что у меня нет сил идти дальше.

Савва смотрел на нее и молчал, потом поднялся и взял за руку. Он вывел ее из здания и запер за собой дверь. Они молча прошли один, второй квартал. В Национальном музее Савва завел ее в закуток при входе, посадил на скамейку и сделал знак, чтобы она подождала.

Его долго не было. Лола слышала, что в здании ходят люди. Удивленно подумала: а что если Савва бросил ее? Но навалившиеся усталость и горе не оставили места для беспокойства. Она не могла больше спасать себя, а потому сидела и просто ждала.

Когда Савва снова появился, рядом с ним шел высокий человек. Он был среднего возраста, очень хорошо одет, на темных волосах, тронутых сединой, алая феска. Он показался Лоле знакомым, хотя она не могла вспомнить, где его раньше видела. Савва взял Лолу за руку, ободряюще сжал ее и ушел. Высокий человек сделал знак Лоле следовать за ним.

Человек привел ее к маленькому автомобилю, открыл дверцу и показал жестом, чтобы она легла на пол у заднего сидения. Заговорил только после того, как завел двигатель и отъехал. У него был красивый выговор. Спрашивал, где она была все это время и что делала.

Ехали недолго. Он остановил автомобиль, вышел и сказал, чтобы Лола оставалась на месте. Вернулся через несколько минут и подал Лоле чадру. Быстро сделал знак, чтобы она пригнулась.

— Да спасет нас Господь, эфенди!

Он обменялся несколькими приветственными словами с соседом, притворившись, что ищет что-то в багажнике. Когда прохожий зашел за угол, открыл заднюю дверь и знаком пригласил Лолу следовать за ним. Она натянула чадру на лицо и опустила глаза, словно скромная мусульманская женщина. Человек громко постучал в дверь, и она тут же отворилась.

На пороге стояла его жена. Лола подняла глаза и узнала ее. Это была женщина, угощавшая ее кофе, когда она пришла к ней забрать белье. Стела, похоже, ее не узнала, что и неудивительно, ведь Лола сильно изменилась. За год она повзрослела, сильно исхудала, и волосы у нее были подстрижены, как у мужчины.

Стела беспокойно переводила взгляд с истощенной Лолы на озабоченное лицо мужа. Он говорил с ней по-албански. Лола понятия не имела, что он сказал, но заметила, как расширились от страха глаза Стелы. Он продолжал говорить тихо, но настойчиво. Глаза Стелы наполнились слезами. Она утерла их кружевным платочком и повернулась к Лоле.

— Добро пожаловать в наш дом, — сказала она. — Мой муж Сериф рассказал, что ты очень страдала. Входи, умойся, поешь. После того как поспишь, подумаем, как лучше тебя спрятать.

Сериф посмотрел на жену с нежностью и гордостью. Лола заметила этот взгляд и то, как Стела покраснела при этом. «Как хорошо, когда тебя так любят», — подумала она.

— Я должен вернуться в музей, — сказал он. — Вечером увидимся. Стела о вас позаботится.

Теплая вода и душистое мыло были роскошью. Казалось, Лола перенеслась в другое время. Стела налила ей горячего супа, нарезала свежий хлеб. Лола старалась есть медленно, хотя так проголодалась, что могла бы выпить тарелку супа без ложки в несколько глотков. После того как девушка поела, Стела отвела ее в маленькую комнату. Там стояла детская кроватка, а в ней — младенец.

— Это мой сынок, Хабиб, родился осенью, — сказала она и указала ей на низкую софу у стены.

— Теперь это будет и твоя комната.

Лола легла и еще прежде, чем Стела вернулась с одеялом, погрузилась в глубокий сон.

Проснулась, словно выплыла из глубокой воды. Кроватка возле нее была пуста. Лола слышала тихие голоса: один взволнованный, другой — ободряющий. Потом тихо захныкал ребенок, но тут же и успокоился. Лола увидела разложенную рядом одежду. Одежда была незнакомая — длинная юбка (такую могла бы носить албанская крестьянка-мусульманка) и большой белоснежный шарф. Она могла прикрыть им стриженые волосы, лоб и закрыть нижнюю часть лица. Лола знала, что ее одежду, партизанскую форму, которую несколько месяцев назад она сшила из серого одеяла, сожгут в печке.

Оделась, повозилась, пристраивая непривычный шарф. Когда вошла в гостиную, заставленную книжными стеллажами, Сериф и Стела сидели рядом друг с другом и о чем-то серьезно говорили. Сериф одной рукой придерживал на колене сына, хорошенького мальчика с густыми черными волосами, а другой сжимал руку своей жены. Они подняли глаза, когда Лола вошла в комнату, и быстро отдернули руки. Лола знала, что консервативные мусульмане считают неприличным даже для супругов выражать на глазах у посторонних расположение и близость физически.

Сериф улыбнулся Лоле.

— Вот это да! Из вас вышла прелестная крестьянка! Если не возражаете, мы скажем, что вас прислала семья Стелы, чтобы помочь с ребенком. Вы притворитесь, что не знаете боснийского языка, а потому вам не придется ни с кем разговаривать. При посторонних Стела и я будем обращаться к вам по-албански, и вы будете кивать на все, что мы скажем. Лучше вам совсем не выходить из квартиры, тогда лишь несколько человек будут знать, что вы у нас живете. Придется дать вам мусульманское имя… как вам Лейла?

— Я не заслужила такой доброты, — прошептала она. — Как вы, мусульмане, станете помогать еврейке…

— Да перестаньте! — воскликнул Сериф, заметив, что она вот-вот заплачет.

— Евреи и мусульмане — двоюродные братья, и те и другие происходят от Авраама. Вы знаете, что ваше новое имя значит «вечер» как на арабском — языке нашего Корана, так и на иврите — языке вашей Торы?

— Я… я… не знаю иврита, — сказала она, запинаясь. — Моя семья не была религиозной.

Ее родители ходили в клуб еврейской общины, а в синагоге не были ни разу. Они пытались одевать детей на Хануку в новую одежду, когда могли себе это позволить, но, кроме этого, Лола очень мало знала о своей вере.

— Это очень красивый и интересный язык, — сказал Сериф. — Мы с раввином вместе работали над переводом некоторых текстов, до того как оказались в этом кошмаре.

Он потер рукой лоб и вздохнул:

— Он был хорошим человеком и большим ученым. Я чту его память.

В последующие дни Лола привыкала к ритму совсем другой жизни. Страх быть разоблаченной постепенно таял, и вскоре спокойная, размеренная жизнь в качестве няни ребенка Камалей показалась ей более реальной, чем прежнее существование в роли партизанки. Она привыкла к тихому, робкому голосу Стелы, называющей ее новым именем — Лейла. Ребенка она полюбила, как только взяла его на руки. И сразу же полюбила Стелу, которая хоть выросла в консервативной мусульманской семье, не покидая стен родного дома, но, будучи дочерью образованных родителей и женой ученого, отличалась умом и прекрасной эрудицией. Поначалу Лола немного побаивалась Серифа: он казался ей почти таким же старым, как и ее отец. Но его спокойная, вежливая манера расположила к себе, и вскоре она почувствовала себя непринужденно. Поначалу она не могла сказать, чем он так отличается от людей, которых она знала. Но как-то раз он завел с ней разговор, и внимательно, словно оно того стоило, выслушал ее мнение то на одну, то на другую тему, а затем незаметно помог полнее разговориться. Тут Лола и поняла, в чем заключалось это отличие. С Серифом, самым ученым человеком, которого она когда-либо встречала, она не чувствовала себя глупой.

День в доме Камалей был организован вокруг двух вещей — молитвы и чтения. Пять раз в день Стела бросала то, чем она на тот момент занималась — умывалась ли, втирала ли благовония. Она расстилала на полу маленький шелковый коврик, простиралась на нем и возносила молитвы. Лола не понимала ни слова, но улавливала певучий ритм арабской речи.

По вечерам Стела занималась рукоделием, а Сериф читал ей вслух. Поначалу Лола выходила в другую комнату с Хабибом на руках, но ей предложили остаться и послушать, если захочется. Она просто сидела чуть в стороне от круга желтого света, отбрасываемого лампой, с Хабибом на коленях и тихонько его покачивала. Сериф выбирал интересные рассказы или красивые стихи, и вот уже Лола с нетерпением стала дожидаться этих вечерних часов. Если Хабиб начинал капризничать и Лоле приходилось выходить с ним из комнаты, Сериф либо ждал ее возвращения, либо пересказывал то, что она пропускала.

Иногда она просыпалась ночью в поту: снилось, что ее преследуют немецкие овчарки или что в густом лесу ее зовет на помощь маленькая сестренка. В других снах снова и снова проваливались под лед Исаак и Инна. Проснувшись, она брала на руки Хабиба и успокаивалась, прижимая к себе его тяжелое сонное тельце.

Однажды Сериф рано вернулся из библиотеки. Он не поприветствовал жену и не спросил о сыне. Даже не снял пальто у дверей, как обычно, а прямо прошел в кабинет.

Через несколько минут позвал их. В его кабинет Лола обычно не ходила. Стела сама убирала эту комнату. Сейчас девушка посмотрела на книги, закрывавшие стены. Тома здесь были еще более старыми и красивыми, чем те, что в гостиной. Книги на шести древних и современных языках, в красивых, изготовленных вручную кожаных переплетах. Но Сериф держал в руках маленькую, просто переплетенную книгу. Он положил ее на стол перед собой и смотрел на нее с тем же выражением, с каким глядел на сына.

— Сегодня музей посетил генерал Фабер, — сказал он.

Стела в ужасе схватилась за голову. Фабер был командиром одного из подразделений «Черной руки», на совести которого, по слухам, были убийства тысяч людей.

— Нет, нет, ничего страшного не случилось. Думаю, все сложилось удачно. Сегодня с помощью директора мне удалось спасти одно из самых великих музейных сокровищ.

Сериф не стал посвящать их в подробности того, что произошло в тот день в музее. Он даже не собирался показывать им Аггаду. Но то, что книга находилась сейчас у него в доме, в его руках, говорило само за себя обо всех его опасениях. Он переворачивал страницы, чтобы они могли восхититься прекрасным произведением искусства, и коротко сообщил им, что это сокровище доверил ему директор музея.

Начальник Серифа был хорват, доктор Иосиф Боскович. Со стороны казалось, будто он согласен с загребским режимом усташей, однако на деле Иосиф так и остался сараевцем. Прежде чем стать музейным администратором, Боскович занимался старинными монетами. Многие в Сараево знали его, без него не обходилось ни одно культурное мероприятие, эдакий светский лев, он пользовался душистым бриолином, гладко зачесывал назад темные волосы и каждую неделю делал маникюр.

Когда Фабер обронил как-то, что хотел бы навестить музей, Боскович понял, что ходит по краю пропасти. По-немецки он говорил плохо, а потому пригласил в свой кабинет Серифа, сказав, что ему понадобится перевод. У них с Серифом было разное воспитание и разные интеллектуальные интересы. Однако и тот и другой трепетно относились к боснийской истории, им было дорого культурное разнообразие, сформировавшее прошлое их страны. Оба без слов понимали, какую угрозу представляет собой Фабер.

— Вы знаете, чего он хочет? — спросил Сериф.

— Он не сказал, но, думаю, мы можем догадаться. Мой коллега в Загребе рассказал, что в их музее уничтожили иудейскую коллекцию. Мы с вами оба знаем: то, что есть у нас, гораздо значительнее. Думаю, он хочет Аггаду.

— Иосиф, мы не можем ее отдать. Он ее уничтожит так же, как его люди уничтожили все в городе, что связано с евреями.

— Сериф, дружище, ну а какой у нас выбор? Может, он ее и не уничтожит. Я слышал, что Гитлер планирует создать музей потерянной нации. Он хочет выставить там самые ценные еврейские экспонаты, после того как исчезнет сам народ…

Сериф хлопнул по спинке стула, стоявшего перед ним:

— Настанет ли когда-нибудь конец этому беззаконию?

— Тсс…

Боскович поднял обе руки, успокаивая коллегу. И сам понизил голос до шепота:

— В прошлом месяце в Загребе шутили по этому поводу. Они назвали это «Judenforschung ohne Juden» — «Изучение иудаизма без евреев».

Боскович вышел из-за стола и положил руку на плечо Серифу:

— Пытаясь спрятать эту книгу, вы подвергнете свою жизнь риску.

Сериф посмотрел на него очень серьезно:

— Ну а какой у меня выбор? Ведь я — хранитель. Неужели эта книга прожила пятьсот лет, чтобы погибнуть от моего молчаливого попустительства? Если вы, мой друг, думаете, что я позволю этому случиться, то вы меня не знаете.

— Делайте то, что считаете нужным. Но только побыстрее, прошу вас.

Сериф вернулся в библиотеку. Дрожащими руками вынул коробку с наклеенным на нее ярлыком на немецком: «Архивы семьи Капетанович. Турецкие документы». Поднял старые турецкие земельные документы. Под ними лежало несколько еврейских рукописей. Выбрал самую маленькую и засунул за ремень брюк. Надел пиджак — хорошо, выпуклости не видно. Вернулся к турецким документам, заново запечатал коробку.

Фабер был худ и невысок. Говорил тихо, чуть ли не шепотом, так что людям приходилось прислушиваться.

Глаза холодные, зеленые, кожа бледная, полупрозрачная, как у рыбы.

Иосиф сделал карьеру администратора во многом благодаря светским манерам и умению очаровывать, нередко не гнушаясь лестью. Когда он поприветствовал генерала, никто бы и не подумал, что директора прошиб холодный пот. Он извинился за плохой немецкий и даже переусердствовал в этом. В этот момент в дверях появился Сериф, и Иосиф его представил:

— Мой коллега — настоящий полиглот. Мне перед ним стыдно.

Сериф приблизился к генералу, протянул руку. Рука Фабера оказалась неожиданно мягкой и вялой. Сериф почувствовал, как рукопись слегка сдвинулась на талии.

Фабер не указал цели своего визита. В неловком молчании Иосиф предложил ему осмотреть коллекции. Они шли по залам, и Сериф рассказывал о различных экспонатах. Фабер, следуя за ним, похлопывал черными кожаными перчатками по бледной белой ладони и не говорил ни слова.

Вошли в библиотеку. Фабер кивнул и впервые заговорил:

— Позвольте мне посмотреть еврейские рукописи и инкунабулы.

Едва заметно вздрогнув, Сериф снял с полок несколько книг и положил их на длинном столе. Там был математический текст Элиа Мизрахи, редкое издание еврейско-арабско-латинского словаря, опубликованного в Неаполе в 1488 году, Талмуд, напечатанный в Венеции.

Бледные руки Фабера оглаживали каждый томик. Он осторожно переворачивал страницы. Всматривался в выцветшие чернила на тонких листах пергамента, и в глазах его вспыхивала алчность. Сериф заметил, что зрачки немца расширялись, будто его обуревало вожделение. Сериф отвернулся. Он испытывал отвращение, словно являлся свидетелем порнографической сцены. Наконец Фабер закрыл венецианский Талмуд и поднял глаза, в них застыл вопрос.

— А теперь, будьте добры, Аггаду.

Сериф почувствовал, как по шее потекла струйка пота. Он поднял руки ладонями вверх и пожал плечами:

— Это невозможно, господин генерал, — сказал он.

Лицо Иосифа, пылавшее до тех пор румянцем, враз побелело.

— Что значит «невозможно»? — холодно спросил Фабер.

— Это значит, — вмешался Иосиф, — что один из ваших офицеров приходил сюда вчера и попросил Аггаду. Он сказал, что она нужна для музея фюрера. Конечно, для нас было честью отдать это сокровище ради великой цели…

Сериф начал переводить слова Иосифа, но генерал его прервал.

— Что за офицер? Назовите его имя.

Он шагнул к Иосифу. Несмотря на слабое сложение генерал казался воплощением смерти. Иосиф попятился и ударился о книжные шкафы.

— Он не сообщил мне свое имя. Я… чувствовал себя не вправе спрашивать его… Но если бы вы соблаговолили пройти со мной в мой кабинет, я показал бы вам бумагу, которую он оставил в качестве расписки.

Пока Сериф переводил слова директора, Фабер играл желваками.

— Очень хорошо.

Он повернулся и направился к двери. Иосиф быстро переглянулся с Серифом. Это был самый красноречивый взгляд в его жизни. И тут голосом, спокойным, как озеро в безветренный день, Сериф сказал вслед генералу:

— Будьте добры, герр генерал, следуйте за директором. Он проводит вас к главной лестнице.

У Серифа оставалось очень мало времени. Он надеялся, что правильно понял план директора. Он быстро написал расписку с каталожными номерами Аггады, а затем другим пером вывел внизу неразборчивую закорючку. Кликнул портье и приказал ему отнести бумагу в кабинет директора.

— Воспользуйтесь служебной лестницей и сделайте все как можно быстрее. Положите ему на стол, где он сразу ее увидит.

Затем, заставляя себя двигаться как можно медленнее, подошел к вешалке, снял пальто, берет и вышел в коридор. Встретился глазами с поджидавшими Фабера адъютантами, приветственно кивнул. Посреди лестницы остановился, поговорил с коллегой, который шел наверх. Прошел мимо большого черного автомобиля, стоявшего у тротуара. Улыбался, здоровался с знакомыми, зашел в любимое кафе. Медленно, как и положено настоящему боснийцу, выпил кофе, наслаждаясь каждой каплей. И только после этого направился домой.

Сериф перелистывал страницы Аггады, и у Лолы перехватывало дух при виде великолепных иллюстраций.

— Тебе следует гордиться этим, — сказал он ей. — Это великое произведение искусства подарил миру твой народ.

Стела заломила руки и сказала что-то по-албански. Сериф глянул на нее. Выражение его лица было твердым, но добрым. Ответил по-боснийски:

— Знаю, ты обеспокоена, моя дорогая. И у тебя на это есть все права. Мы прячем еврейку, а теперь и еврейскую книгу. И то и другое очень хотели бы заполучить нацисты. Молодую жизнь и древнюю книгу. А ты говоришь, что не боишься за себя, и я тобой горжусь. Но ты боишься за нашего сына. И этот страх очень реален. Я тоже за него боюсь. У меня есть план спрятать Лейлу с помощью друга. Завтра мы с ним встретимся. Он отведет ее к одной семье в итальянской зоне, и там она окажется в безопасности.

— А как же книга? — спросила Стела. — Наверняка генерал раскроет твой обман. Как только обыщут музей, придут сюда.

— Не волнуйся, — спокойно сказал Сериф. — Доктор Боскович скажет Фаберу, что за книгой пришел один из его людей. Все нацисты в душе воры. Фабер знает, что его офицеры в этом деле доки. Возможно, он будет подозревать с полдюжины офицеров. Будет думать, что они украли книгу с целью обогащения.

— В любом случае, — сказал он, заворачивая маленькую книжку в кусок ткани, — послезавтра ее здесь не будет.

— Куда ты ее денешь? — спросила Стела.

— Пока не знаю. Лучшее место для книги — библиотека.

Он подумал, что легче всего было бы вернуть книгу в музей, положить ее в другое место, спрятать среди многих тысяч других томов. Но потом припомнил еще одну библиотеку, маленькое помещение, где провел много счастливых часов рядом с дорогим другом. Он повернулся к Стеле и улыбнулся:

— Я отнесу ее туда, куда никто не догадается заглянуть.

Следующий день была пятница, мусульманский праздник. Сериф пошел на работу как обычно, но в полдень извинился, сказав, что хочет посетить храм. Вернулся домой забрать Стелу, Хабиба и Лолу. Вместо того чтобы пойти в местную мечеть, он выехал из города в горы. Лола держала Хабиба на коленях, играла с малышом, закрывая лицо ладошками и неожиданно выглядывая; обнимала мальчонку, чтобы запомнить его теплый детский запах. Его волосы пахли свежескошенным сеном. Дорога была трудной — узкий серпантин. Стояла середина лета, маленькие пшеничные поля в окружении крутых гор желтели на солнце, словно масло. Когда придет зима, снег сделает эти места недоступными. Лола сосредоточилась на Хабибе, гоня беспокойство. Ее немного подташнивало от крутых горных поворотов. Она понимала, что из города, где ее в любой момент могут найти, лучше уехать, но ей страшно не хотелось расставаться с Камалями. Несмотря на перенесенное горе и страх, не оставлявший ее все четыре прожитые в их доме месяца, она еще никогда не ощущала такого тепла в сердце.

Солнце садилось, когда они свернули последний раз. Лола увидела деревню, открывшуюся, словно цветок, в маленькой горной долине. Хуторянин вел с луга коров, звон колоколов сзывал людей на вечернюю молитву. Этот звук смешивался с мычанием и блеянием бредущего скота. Здесь, высоко в горах, война с ее бедами казалась невероятной.

Сериф остановил автомобиль возле низкого каменного дома. Стены белые, каждый камень соединен с другим с точностью хитро задуманной головоломки. Окна в глубоких нишах высокие и узкие, толстые ставни выкрашены в небесно-голубой цвет. В ненастье они, должно быть, надежно защищают от зимних бурь. Вокруг дома в изобилии рос синий шпорник. Над двором раскинула свои ветви шелковица. Как только автомобиль остановился, из-за блестящей листвы выглянуло с полдюжины маленьких лиц. Ветви дерева были облеплены детьми, словно птицами.

Один за другим они попрыгали на землю и окружили Серифа. Он каждому привез конфет. Из дома вышла девочка чуть постарше. Ее лицо, как и у Стелы, прикрывала паранджа. Она стала выговаривать детям.

— Но ведь к нам приехал дядя Сериф! — радостно кричали дети, и глаза девочки улыбались в просвете чадры.

— Добро пожаловать! — сказала она. — Отец еще не вернулся из мечети, но дома мой брат Муниб. Входите, пожалуйста, располагайтесь.

Муниб, юноша лет девятнадцати, сидел за столом с увеличительным стеклом в одной руке и пинцетом в другой.

Он внимательно разглядывал бабочку. Стол был усеян фрагментами крыльев.

Муниб обернулся к сестре. Он выглядел рассерженным из-за того, что нарушили его работу. Но выражение его лица изменилось, когда он увидел Серифа.

— Какая неожиданная честь!

Сериф, зная, что сын его друга страстно увлекается насекомыми, подыскал для Муниба работу. Теперь во время каникул он был ассистентом в отделе естествознания в их музее.

— Я рад, что ты продолжаешь свои занятия, несмотря на трудные времена, — сказал Сериф. — Твой отец все еще надеется, что ты когда-нибудь поступишь в университет.

— На все воля Аллаха, — ответил Муниб.

Сериф уселся на низкую кушетку под сводчатым окном. Сестра Муниба отвела Стелу и Лолу на женскую половину, а младшие дети непрерывной чередой несли туда подносы: сок, выжатый из собственного винограда, чай — в городе он стал редкостью, — свои огурцы, домашнюю выпечку.

Лола не присутствовала при разговоре, когда Сериф Камаль просил своего друга, отца Муниба, деревенского кади, спрятать Аггаду. Не видела радостного волнения, с которым кади нетерпеливо отбросил в сторону работу сына и освободил на столе место для рукописи, не видела изумления в его глазах, когда тот переворачивал страницы.

Комната купалась в теплых лучах закатного солнца. Крошечные мотыльки танцевали в умирающем свете. Вошел ребенок с подносом и чайными чашками. Сквозняк подхватил обрывок крыла бабочки и незаметно опустил на открытую страницу Аггады.

Сериф и кади отнесли книгу в библиотеку мечети. Втиснули между томами шариата на верхней полке. Никому и в голову не придет сюда заглянуть.

Поздно вечером Камали спустились с гор. Остановились за городом возле красивого дома, окруженного высокой каменной стеной. Сериф повернулся к Стеле.

— Попрощайся. Мы не можем здесь задерживаться.

Лола и Стела обнялись.

— До свидания, сестра, — сказала Стела. — Да хранит тебя Всевышний! Мы еще увидимся.

У Лолы комок подступил к горлу, она едва могла ответить. Она поцеловала макушку ребенка, подала его матери и последовала в темноту за Серифом.

Ханна Вена, 1996

Parnassius.

От одного названия веяло величием, и ощущения у меня были соответственные, когда я вышла через ухоженный сад музея на оживленную Рингштрассе. Никогда еще я не находила в книге фрагменты бабочки. Мне не терпелось прийти к Вернеру и рассказать ему об этом.

Стипендия, выданная мне для поездки за границу после получения степени бакалавра, могла привести меня куда угодно — в Иерусалим или в Каир, что было бы разумнее. Но я приехала в Вену, потому что хотела учиться у Вернера Марии Генриха, профессора университета доктора Генриха — так, мне сказали, нужно к нему обращаться. Австрийцы, в отличие от австралийцев, настаивали на употреблении полного ученого звания со всеми степенями. Я слышала о его исследованиях традиционных технологических процессов, он лучше всех в мире определял подделки, потому что никто, кроме него, не знал столько о старинных ремеслах и материалах. Кроме того, он был лучшим знатоком еврейских рукописей, и мне показалось это удивительным для немецкого католика его поколения. Я попросилась к нему в ученицы.

Его ответ на мое первое письмо содержал вежливый отказ: «Польщен вашим интересом, но, к сожалению, не расположен» и т. д. Во втором письме отказ был уже короче и резче. Третий ответ можно было перевести как «какого черта!» Тем не менее я приехала. Явилась прямо к нему в квартиру на улицу Марии-Терезии и попросила принять меня. Была зима, и, как большинство австралийцев в своем первом путешествии в холодную страну, я приехала неподготовленной к суровой погоде. Считала свою короткую кожаную куртку зимним пальто, поскольку в Сиднее она служила мне верой и правдой. Как же я ошиблась! Должно быть, я представляла собой жалкое зрелище, когда возникла у него на пороге: трясущаяся, снежинки в волосах, растаяв, превратились в сосульки, звеневшие, когда я двигала головой. Вежливость не позволила ему меня прогнать.

За те месяцы, что я провела в его просторной мастерской, растирая краски, очищая пергамента, либо просиживая рядом с ним в университетской библиотеке, я получила больше знаний, чем за все прежние годы учебы. В первый месяц отношения были очень натянутыми: «Мисс Хит» да «господин профессор доктор Генрих». Учтиво и довольно холодно. Но под конец я уже слышала: «Ханна, Liebchen ^[11]». Думаю, наше общение компенсировало пустоты в привычной жизни каждого из нас. В семейном отношении мы оба были обделены. Я никогда не знала своих бабушек и дедушек. Его семья погибла в Дрездене во время бомбежки. Он, конечно же, служил в армии в Берлине, но никогда не говорил об этом. Не рассказывал он и о своем детстве в Дрездене, прерванном войной. Даже в те дни у меня хватало такта не расспрашивать его об этом. Но я заметила, что, когда шла с ним мимо Хофбурга, он всегда обходил площадь Героев. Гораздо позже я наткнулась на знаменитую фотографию этой площади, снятую в марте 1938 года. Площадь на этой фотографии была заполнена людьми, некоторые из них забрались на огромную конную статую, чтобы получше все разглядеть. Все восторженно приветствовали Гитлера, объявившего о присоединении Австрии к Третьему рейху.

После я поехала в Гарвард (возможно, я никогда не получила бы степень доктора философии без рекомендации Вернера). Время от времени он писал мне, рассказывал об интересных проектах, над которыми работал, давал советы. А когда пару раз он приезжал в Нью-Йорк, я садилась на поезд из Бостона, чтобы повидаться с ним. Но с тех пор прошло уже несколько лет, и я не ожидала, что он выйдет меня встречать на площадку мраморной лестницы возле своей квартиры.

По-стариковски хрупкий, он опирался на эбеновую трость с серебряным набалдашником. Длинные зачесанные назад волосы тоже отливали серебром. Профессор принарядился: темный бархатный пиджак с бледно-лимонными петлицами, шелковый галстук, свободно повязанный по моде девятнадцатого века, в нагрудном кармашке — маленькая белая роза. Я знала, какое значение он придает внешности, поэтому постаралась больше обычного, и в этот раз мой французский костюм был скорее нарядным, нежели функциональным. И цвет фуксии отлично сочетался с моими темными волосами.

— Ханна, Liebchen! Какая сегодня красивая! Какая красивая! С каждым разом красивее, чем прежде!

Он схватил мою руку и поцеловал ее, затем взглянул на шелушащуюся кожу и чуть скривился:

— Расплата за наше ремесло, да? — спросил он.

Его руки тоже загрубели, но я заметила, что маникюр, в отличие от моего, был свежим.

В семьдесят пять лет Вернер уволился из университета, однако изредка писал статьи и иногда давал консультации относительно важных рукописей. Как только я вошла в квартиру, сразу же увидела — и почувствовала, — что он не прекратил работать со старинными книгами. Длинный стол у высоких готических окон, где я сиживала рядом с ним и училась, оставался заваленным агатами и дурно пахнувшими древесными «дубильными орешками», старинными инструментами позолотчика и пергаментами во всех стадиях подготовки.

Теперь у него была домработница, и, когда он провел меня в библиотеку — одну из моих самых любимых в мире комнат, поскольку каждая книга в ней, казалось, имела свою историю, — эта женщина подала нам кофе.

Аромат кардамона позволил на миг почувствовать себя двадцатилетней студенткой. Вернер пристрастился к арабскому способу приготовления кофе после того, как несколько лет читал лекции в еврейском университете в Иерусалиме. Там он жил в христианском квартале Старого города, среди арабов. Каждый раз, вдыхая запах кардамона, я вспоминала о нем и о его квартире, залитой бледно-серым европейским светом. Такой свет хорош для глаз, если часами работаешь над мелкими деталями.

— Как мне приятно видеть вас, Ханна. Спасибо за то, что выкроили часть своего драгоценного времени и пришли навестить старика.

— Вернер, вы же знаете, как я вас люблю. Кроме того, я надеюсь, что вы мне поможете.

Его лицо так и вспыхнуло. Он подался вперед:

— Ну, рассказывайте!

Я привезла свои записи и, ссылаясь на них, рассказывала ему о том, что сделала в Сараево. Он одобрительно кивал.

— Точно так поступил бы и я. Вы замечательная ученица.

Затем я рассказала ему о фрагменте крыла бабочки парнассиус, и это его заинтриговало. Я упомянула и другие находки: белый волос, образцы пятен и соли и, наконец, перешла к странным бороздкам на переплетной доске.

— Согласен, — сказал он. — Они явно готовились сделать застежки. Но почему же их не поставили? Весьма любопытно.

Он взглянул на меня. Голубые глаза за стеклами очков в золотой оправе казались водянистыми.

— Как вы думаете, в Национальном музее есть что-нибудь об Аггаде и о работе, которую они проделали в 1894 году? Впрочем, это было так давно…

— Для Вены не так давно, моя дорогая. Я уверен, что что-нибудь найдется. Будет ли это полезным — другой вопрос. Но когдарукопись обнаружили, это была сенсация, вы же знаете. Первая иллюстрированная Аггада! Сюда приезжали два знаменитых ученых того времени. Уверен, что в музее сохранились какие-то документы. Кажется, один из них был Ротшильд из Оксфорда. Да, я уверен. Второй — Мартелл из Сорбонны… Вы читаете по-французски, да? Записи переплетчика, если их сохранили, должны быть на немецком. Впрочем, не удивлюсь, если переплетчик не оставил записей. Вы и сами убедились, что переплет никуда не годится.

— Как думаете, почему? Ведь книга была в центре внимания.

— Должно быть, рассорились за право обладания книгой. Вена, разумеется, хотела оставить ее у себя. Почему бы и нет? Столица Австро-Венгерской империи, центр обновления европейского искусства… Но вспомните, Габсбурги в то время лишь оккупировали Боснию, а аннексировали ее лишь в 1908 году. Славянские националисты ненавидели оккупантов. — Он поднял скрюченный палец и помахал им. Такая у него была манера, когда он хотел подчеркнуть что-то особенно важное. — Интересно, что человек, начавший Первую мировую войну, родился в тот самый год, когда здесь появилась Аггада. Вы это знали?

— Вы имеете в виду студента, застрелившего Габсбурга в Сараево?

Вернер лукаво усмехнулся. Он любил рассказывать то, чего люди не знали. В этом отношении мы с ним похожи.

— В любом случае, книгу в боснийский музей, скорее всего, вернули, чтобы не распалять националистические настроения. Предполагаю, что неряшливый переплет стал местью Вены, снобизмом: дескать, если уж книга отправляется в провинцию, то для нее сойдет и дешевый переплет. А может, случилось и что-нибудь пострашнее. — Он слегка понизил голос и побарабанил пальцами по подлокотнику кресла. — Знаете ли вы, что в эти годы здесь поднялась волна антисемитизма? Все, что говорил Гитлер, и большая часть того, что он делал в отношении евреев, было отрепетировано здесь. Это был воздух, которым он дышал здесь, в Австрии. Ему было пять лет, он еще в детский сад ходил в Браунау, когда здесь нашли Аггаду. Так странно, когда подумаешь…

Он умолк. Мы подошли к запретной территории. Когда он снова взглянул на меня и заговорил, я подумала сначала, что он пытается переменить тему.

— Скажите, Ханна, вы читали Шницлера? Нет? Обязательно почитайте. Вы не поймете венцев, даже сейчас, если не прочитаете книг Артура Шницлера.

Он достал трость и с трудом поднялся, медленно подошел к книжному шкафу. Провел пальцем по корешкам книг. Почти все они были первыми или редкими изданиями.

— Они у меня только на немецком, а по-немецки вы не читаете. Нет? Жаль. Очень интересный писатель, Шницлер. Очень, прошу прощения, эротичный. Очень откровенен относительно многих своих побед. Но он много пишет и о подъеме «Judenfressers», что в буквальном переводе означает «пожиратели евреев», потому что термин антисемитизм, когда Шницлер был мальчиком, еще не придумали. Шницлер, конечно же, был евреем.

Он снял с полки книгу.

— Вот эта называется «Моя молодость в Вене». Это очень хорошее издание. Я нашел ее на церковной распродаже книг в Зальцбурге. Удивительно, что до меня никто ее не раскопал… — Он полистал книгу, пока не нашел нужное ему место. — Вот… Он извиняется за то, что пишет слишком много о так называемом «еврейском вопросе». Но он говорит, что ни одному еврею, как бы он ни ассимилировался, не позволяют забыть факт его происхождения.

Вернер поправил очки и, переводя на ходу, прочел:

— «Даже если вы умудряетесь вести себя так, будто ничего не происходит, невозможно оставаться совершенно спокойным. Можно ли человеку не волноваться, когда под анестезией его оперируют грязным ножом и он видит, как грязь смешивается с его кровью».

Вернер закрыл книгу.

— Он написал это в начале девятисотых годов. Как представишь, кровь стынет в жилах, особенно в свете того, что за этим последовало…

Он вернул книгу на полку, вытащил из кармана белый накрахмаленный платок, промокнул лоб. Тяжело опустился в кресло.

— Не исключаю, что переплет намеренно сделан небрежно: возможно, переплетчик был одним из «пожирателей евреев». — Он допил кофе. — Впрочем, может быть, неверны обе догадки. В то время не задумывались над тем, о чем могут рассказать даже самые захудалые переплеты. Снятые и выброшенные переплеты привели к потере большого количества информации. Каждый раз, когда работаю над такой книгой, с горечью думаю об этом. Очень может быть, книга появилась в Вене с застежками на старом переплете… но кто знает…

Я откусила кусочек страшно калорийных «Дунайских волн», любимого пирожного Вернера. Он поднялся, стряхнул с пиджака крошки, подошел, шаркая, к телефону и позвонил в музей. После оживленного разговора по-немецки положил трубку.

— Директор готова встретиться с вами завтра. Она говорит, что бумаги этого времени заархивированы. Хранилище находится на некотором расстоянии от музея. Завтра к полудню они прибудут в музей. Когда вам в Бостон?

— Я могу задержаться на два дня, — ответила я.

— Отлично! Можете позвонить мне и дайте знать, если что-нибудь найдете.

— Ну разумеется, — ответила я и встала.

У дверей я наклонилась — за последнее время он ссутулился и стал немного ниже меня — и поцеловала его пергаментную щеку.

— Вернер, извините за мой вопрос, но как вы себя чувствуете?

— Liebchen, мне семьдесят шесть. Очень немногие из нас хорошо себя чувствуют в эти годы. Но я стараюсь.

Он стоял на пороге, пока я спускалась по лестнице. Я повернулась в проеме красивой двери, послала ему воздушный поцелуй. Увижу ли его снова?

Вечером уселась на краешек узкой кровати в пансионе возле Петеркирхе с телефоном на коленях. Мне очень хотелось рассказать Озрену о бабочке. Но, когда вынула из кейса блокнот, выпал конверт со снимками Алии. Тут же стало стыдно за то, что пренебрегла чувствами Озрена и вмешалась в его частные дела. Должно быть, он придет в ярость, узнав, что я сделала. Он прав: не мое это дело. Как бы ни хотела я поговорить с ним о крыле бабочки, факт собственного обмана душил меня, точно надетый на голову мокрый мешок. Наконец, я собралась с духом и позвонила. Он оказался на месте: работал допоздна. Я тут же выложила новость о книге и по его голосу поняла, что он рад звонку.

— Никто не знает, где Аггада была во время войны. Известно лишь, что хранитель каким-то образом спрятал ее от нацистов. Ходили разные слухи: предполагали, что он прятал ее в библиотеке среди турецких документов, что отвез ее в горную деревню и спрятал в мечети. Твое крылышко, кажется, подтверждает последнюю версию. Пожалуй, поднимусь в горы и попробую сузить район поисков, поспрашиваю людей, может кто-то знает, были ли у него деревенские знакомые. Хорошо бы узнать, кого следует благодарить за то, что приютили Аггаду во время войны. Жаль, никто не спросил его, пока он был жив. Он пострадал после войны. Коммунисты обвинили его в сотрудничестве с нацистами.

— Да ведь он же спас Аггаду. О каком сотрудничестве может идти речь?

— И не только Аггаду. Он и евреев спасал. Но обвинение в коллаборационизме — удобный способ для коммунистов избавиться от слишком умного, религиозного и известного человека. А он был именно таким. Он боролся с ними, особенно когда они захотели снести Старый город. У них были дикие планы по реконструкции города. Он помог остановить это безумие. Но это обошлось ему дорогой ценой. Шесть лет в одиночной камере, в ужасных условиях. Затем они вдруг простили его и восстановили на прежней работе. Однако время, проведенное в тюрьме, разрушило его здоровье. Он умер в шестидесятых годах после продолжительной болезни.

Я провела рукой по волосам, вытащила шпильки, удерживавшие прическу.

— Шесть лет в одиночке. Не знаю, кто это может выдержать.

Озрен помолчал.

— Я тоже не знаю.

— И ведь он не был ни военным, ни политическим деятелем, которые заранее знают, на что идут. Он был всего лишь библиотекарем…

Сказав это, я почувствовала себя идиоткой. Озрен тоже был «всего лишь библиотекарем», но ему хватило смелости снова спасти эту книгу.

— Я имею в виду…

— Я знаю, что ты имеешь в виду, Ханна. Скажи лучше, какие у тебя планы?

— Завтра посижу в архивах Национального музея. Посмотрю, нет ли там чего насчет застежек. Затем махну в Бостон на пару дней, сделаю люминисцентный анализ пятен в лаборатории подруги.

— Хорошо. Дай мне знать, когда что-то узнаешь.

— Хорошо… Озрен…

— Мм?

— Как Алия?

— Мы почти закончили «Винни Пуха». В следующий раз почитаю ему боснийскую сказку.

Надеюсь, треск в телефонной линии помешал ему услышать дрожь в моем голосе, когда я пробурчала что-то в ответ.

Фрау Цвейг, главный архивист Исторического музея Вены, оказалась не такой, какой я ее представляла. Ей еще не было тридцати. Высокие черные сапоги, плиссированная юбка, джемпер цвета электрик, плотно обхватывающий завидную фигуру. Темные волосы коротко острижены и перемежаются рыжими и золотыми прядями. Вздернутый нос украшен серебряной бусинкой пирсинга.

— Вы подруга Вернера? — спросила она, еще более шокировав меня тем, что она, единственная из венцев, назвала его просто по имени. — Он просто отпад. Эти бархатные пиджаки и облик аристократа из прошлого века… Я его просто обожаю.

Мы спустились в подвал. Каменный пол отражал громкое цоканье ее высоких каблуков.

— Извините, что завела вас в такие катакомбы, — сказала она, отворяя дверь хранилища.

Металлические стеллажи были заполнены знакомыми предметами: фрагментами старых рам, монтажными досками, разобранными ящиками, кувшинами.

— Я бы посадила вас в свой кабинет, но у меня там практически каждый день проходят собрания. Такая скука!

Она закатила глаза, словно упрямый подросток, сопротивляющийся родительским наставлениям:

— Австрийская бюрократия, ничего не поделаешь. Училась я в Нью-Йорке, так что трудно возвращаться ко всем здешним формальностям.

Она сморщила носик:

— Я бы лучше в Австралию уехала. В Нью-Йорке все думали, что я оттуда, представляете? Когда говорила, что я из Австрии, они восклицали: «Ой, кенгуру такие забавные!» Я их не переубеждала. У ваших соотечественников репутация лучше, чем у австрийцев. Все думают, что австралийцы раскованные, забавные, а австрийцы из затхлого старого мира. Как думаете, надо мне к вам переехать?

Я не хотела ее разочаровывать и не стала говорить, что в Австралии на должности старшего архивиста никогда не встречала такого свободного человека, как она.

В центре комнаты на столе стоял архивный ящик. Фрау Цвейг взломала ножом печати.

— Удачи вам, — сказала она. — Дайте знать, если что-нибудь понадобится. И поцелуйте от меня Вернера.

Она закрыла дверь, и я услышала цокот удаляющихся каблучков.

В ящике было три папки. Сомневаюсь, что кто-нибудь заглядывал в них последние сто лет. На всех выбита музейная печать и аббревиатура «К. и. К.» вместо слов «Kaiserlich und Königlich», что значит «императорский и королевский». Австрийские Габсбурги носили титул императора, а Венгрией правили короли. Я сдула пыль с первой папки. В ней находились всего два документа, оба на боснийском языке. Можно было сказать, что один из них — копия счета. Музей приобрел что-то у семьи Коэн.

Второй документ — письмо, написанное очень красивым почерком. К счастью, к нему прилагался перевод. Возможно, его сделали для приезжих ученых. Я прочитала английскую версию.

Автор письма представился как учитель. Потому, наверное, и почерк красивый. Он написал, что обучает ивриту в сараевском «maldar». Переводчик дал объяснение, что так называется начальная школа сефардов.

«Мальчик из семейства Коэн, мой ученик, принес мне Аггаду. Семья недавно лишилась кормильца и хотела поправить свои финансовые дела продажей книги. Они спросили моего мнения относительно стоимости… Я видел десятки таких книг, некоторые из них были очень старыми, но никогда еще не приходилось мне видеть таких иллюстраций… Я пришел домой к семье Коэн, чтобы узнать побольше. Оказалось, что никакой информацией они не располагают. Сказали лишь, что владеют книгой „много лет“. Вдова сказала, что, по словам ее покойного мужа, книгой пользовались, когда его дедушка устраивал седер. Следовательно, Аггада была в Сараево, по меньшей мере, с середины восемнадцатого века… Она сообщила, и я нашел этому подтверждение, что дед Коэн был кантором и обучался в Италии…»

Я откинулась на спинку стула. Италия. Надпись Висторини: «Revisto per mi» переносила Аггаду в Венецию 1609 года. Выходит, дед Коэн учился в Венеции? Тамошняя еврейская община была больше и богаче боснийской. Стало быть, книгу он приобрел там?

Я представила себе семью: образованного главу семейства, сидящего во главе праздничного стола. Сын стал взрослым мужчиной, похоронил старого отца и занял за столом его место. И вот умирает он сам, возможно, внезапно, поскольку семья остается в затруднительных обстоятельствах. Я почувствовала сострадание к вдове: ведь ей одной нужно было поднимать детей. А потом загрустила еще больше, сообразив, что дети этих детей, должно быть, погибли, потому что после Второй мировой войны в Сараево не осталось ни одного еврея по фамилии Коэн.

Я сделала себе пометку: не совершались ли в 1700-х годах обмены с еврейскими общинами Адриатики. Может, существовала какая-нибудь итальянская иешива, куда ездили обучаться боснийские канторы. Интересно все-таки проследить, как Аггада попала в Сараево.

Но о застежках из этих бумаг я ничего не узнала, а потому отложила папку в сторону и взяла другую. Герман Ротшильд, специалист по ближневосточным рукописям из Бодлианской библиотеки Оксфорда, писал, к сожалению, куда менее разборчиво, чем еврейский учитель. Его доклад на десяти плотно заполненных страницах был для меня так же непонятен, как боснийский текст. Но вскоре я выяснила, что к переплету он не имел никакого отношения. Его так поразили иллюстрации, что весь отчет был посвящен истории искусства, рассматривалась эстетическая ценность миниатюр в контексте христианского средневекового искусства. Ротшильд показал себя настоящим эрудитом, да и язык изложения был на высоте. Я скопировала несколько строк, чтобы процитировать их в собственном отчете. И снова ничего о застежках. Отложила доклад в сторону, потерла глаза. Надеялась, что его французский коллега копнул глубже.

Отчет господина Мартелла оказался полной противоположностью исследованию британца: краткий, деловой, очень формальный. Зевая, я листала страницы. Обычное скучное перечисление дестей и фолио. Наконец, добралась до последней страницы. И тут я перестала зевать. Мартелл описал состояние потертой, запачканной и поврежденной кожи переплета. Он отметил, что некоторых льняных нитей недостает, либо они изношены так, что большая часть дестей отвалилась от переплета. Удивительно и замечательно, что листы с текстом сохранились.

Затем я увидела несколько зачеркнутых коротких предложений. Я направила на них свет настольной лампы — может, у господина Мартелла были на этот счет какие-то другие мысли? Разглядеть не удалось. Перевернула страницу. Так и есть: нажим позволил частично разглядеть отпечатавшиеся на листе буквы. Несколько минут я старалась их расшифровать. Читать незаконченные французские слова задом наперед было нелегко. Но в конце концов мне это удалось, и я поняла, почему они были зачеркнуты.

«Две нефункционирующие, окисленные серебряные застежки. Двойной крючок и ушко механически изношены. После очищения раствором NaHCO3 обнаружен рисунок в виде цветка в обрамлении крыла. Клеймо отсутствует».

В 1894 году Мартелл трудился, очищая мягкой тканью и маленькими кисточками старинные почерневшие куски металла, пока серебро снова не заблестело. На одно мгновение бесстрастный Мартелл потерял голову.

«Застежки, — написал он, — исключительно красивы».

Перья и роза Вена, 1894

Вена — лаборатория Апокалипсиса.

Карл Краус

— Фрейлейн оператор в Глогнице? Имею честь пожелать вам отличного вечера. Надеюсь, ваш день прошел приятно. Герр доктор Франц Хиршфельдт на другом конце провода хочет засвидетельствовать свое почтение. Он мысленно целует вам руку в благодарность за это соединение.

— Добрый вечер, милая фрейлейн оператор из Вены. Благодарю за ваши добрые пожелания, позвольте и вам выразить искренние поздравления. Счастлива ответить на ваши любезные вопросы. День мой прошел весьма удачно, надеюсь, что вы и ваши близкие так же, как и я, насладились прекрасной летней погодой. Осмелюсь доложить, что его превосходительство барон с нетерпением ждет возможности передать наилучшие пожелания и…

Франц Хиршфельдт отвел трубку от уха и постучал карандашом по столу. Он терпеть не мог пустопорожние любезности. Его мысли были далеко не такими приятными. Ему хотелось вмешаться, сказать женщинам, чтобы они помолчали и сделали бы, наконец, соединение. Он так сильно стукнул карандашом по столу, что кончик отломился, отлетел в другой конец хирургического кабинета и приземлился на покрытый белой простыней стол для обследования. Неужели эти женщины не знают, что на междугородные звонки выделен десятиминутный лимит? Хиршфельдту иногда казалось, что все отпущенное время истечет, прежде чем он соединится с абонентом. Когда в прошлый раз он упрекнул оператора, та просто отменила соединение, так что сейчас он решил потерпеть.

Это было небольшое раздражение, вроде чересчур накрахмаленного воротника рубашки, царапающего шею: прачка перестаралась, несмотря на предупреждение. В этом городе слишком многое раздражало: утомительное угодничество, удушающие воротники. Он постоянно нервничал. У тридцатишестилетнего Хиршфельдта было двое очаровательных детей, жена, которой он до сих пор восхищался, но были и любовницы, которых он часто менял. Карьера складывалась успешно, состояние преумножалось. И жил он в Вене, одном из величайших городов мира.

Пока девушки-операторы обменивались любезностями, Хиршфельдт оторвал взгляд от стола и обратил его за окно. В Вене снесли стены средневековой крепости и выстроили на их месте Рингштрассе. Что ж? Прагматично, в промышленный век город стал выглядеть преуспевающим.

Это был его город, столица империи, во всем своем великолепии протянувшейся от тирольских Альп, через Богемию и Великую Венгерскую долину к побережью Далмации и широким золотым полям Украины. Культурный центр, привлекавший лучшие умы и художественные таланты. Только вчера жена Анна затащила его послушать последнее весьма необычное сочинение Малера. Он, кажется, родом из Богемии или что-то в этом роде. Посетили выставку картин Климта — странное представление у этого художника о женской анатомии…

Нельзя сказать, что в Вене ничего не меняется. Напротив, город закружило в его собственном ритме — ритме вальса. И все же…

И все же семь столетий габсбургского правления захлестнули имперскую столицу пафосом величия, спрятали Вену под гипсовой лепниной, окунули в завитки густых сливок, опутали город тяжелой золотой тесьмой (даже у дворников были эполеты!) и оглушили потоком тошнотворных любезностей.

— Если господину доктору Хиршфельдту угодно выйти на связь, его превосходительство барон будет рад…

Это уж точно, подумал Хиршфельдт. На этот раз фрейлейн оказалась права: барон будет очень рад. Обрадуется, когда услышит, что у него всего лишь прыщ, вскочивший в неудобном месте, а не последняя стадия сифилиса. Не потребуется лошадиной дозы ртути или посещения малярийной палаты с тем, чтобы, умышленно заразившись, вызвать у себя повышенную температуру, способную выжечь венерическую инфекцию. Надо лишь надеяться, что барон не совершил глупость и не признался баронессе. Врач посоветовал увезти рыдающего пациента подальше, в его горное имение, пока Хиршфельдт не осмотрит партнершу.

Любовницей барона была наивная девушка. Хиршфельдт осмотрел ее молодое тело, оказавшееся совершенно здоровым, тактично расспросил ее. Она только что покинула его кабинет, васильковые глаза покраснели от слез. Они всегда проливали слезы: инфицированные — от отчаяния, здоровые — от облегчения. Но эта девушка плакала от унижения. Простыня на просмотровом столе до сих пор хранила на себе следы ее стройного тела. Она была бледна как полотно и дрожала, когда Хиршфельдт попросил ее раздвинуть ноги. Куртизанкой она не была, это уж точно. Хиршфельдт почувствовал ее стыд и обращался с ней деликатно. Когда вникаешь в подробности интимной жизни пациента, приходится иногда действовать грубо, чтобы добраться до правды. Но только не с этим нежным созданием. Девушка сама была заинтересована и рассказала короткую историю соблазнений. Сначала это был ученый джентльмен, тоже, как оказалось, пациент Хиршфельдта. Он знал его как человека, ревностно заботившегося о своем физическом здоровье. После не слишком продолжительной связи он передал девушку барону.

Хиршфельдт записал в свой дневник ее адрес. Возможно, после благопристойной паузы, когда не встанет вопрос о недопустимости взаимоотношений между врачом и пациентом, он навестит ее сам.

Наконец-то вместо девичьего щебетанья в трубке зарокотал баритон барона. Хиршфельдт постарался выбирать выражения: девицы любят подслушивать чужие разговоры.

— Добрый день, барон. Я просто хотел при первой возможности дать вам знать: растение, которое мы пытались идентифицировать, совершенно определенно не тот злостный сорняк, из-за которого вы беспокоились.

Он услышал облегченный вздох барона:

— Благодарю вас, Хиршфельдт. Благодарю за то, что так быстро откликнулись. У меня камень с души свалился.

— Не стоит благодарности, ваше превосходительство. Однако растение требует внимания. Нам нужно им заняться.

Прыщ нужно было удалить.

— Я приду к вам, как только вернусь в город. Отдельная благодарность за вашу тактичность.

Хиршфельдт положил трубку. Такт. Вот за это ему и платили. Кожаные перчатки скрывали сыпь на руках аристократов. Респектабельные на вид буржуа приходили в ужас от язв, пульсировавших у них в панталонах. Хиршфельдт хорошо знал, что многие из них не только не пустят в свою гостиную еврея, но даже и кофе с ним вместе не выпьют. Тем не менее они с готовностью вверяли его заботам интимные части своего тела и подробности личной жизни. Хиршфельдт первым оповестил город об излечении людей с «интимными болезнями». Объявление это появилось в самом начале его карьеры. И с тех пор уже много лет ни в какой рекламе он не нуждался.

Такт — ценное качество в столице похоти, в городе, где скандал и сплетни питают светскую жизнь. А сплетничать было о чем. Прошло шесть лет с тех пор, как в охотничьем домике в Майерлинге покончили с собой кронпринц и его возлюбленная, но люди по-прежнему жадно внимали слухам об этой трагедии. Или фарсе. Определение события зависело от преобладания в людях романтизма либо цинизма. Стремление королевской семьи замолчать это событие лишь раздувало сплетни. Габсбурги посреди ночи вытащили труп Марии Вечера на улицу, желая скрыть факт, что уже сорок часов она была мертва. Они не допускали упоминания ее имени в австрийской прессе, но с иностранными газетчиками справиться не могли: те пробирались через границу под сидениями венских почтовых карет. Извозчики за хорошую плату доставляли своих пассажиров к месту назначения.

Хиршфельдт учился у королевского врача, а потому знал кронпринца Рудольфа. Он ему нравился. Они были одного возраста и сходных либеральных убеждений. За несколько встреч Хиршфельдт почувствовал, в каком отчаянии пребывал принц, как он устал от роли, бывшей всего лишь церемониальной. Ну что это за жизнь для взрослого человека, если тебя не допускают до решения государственных вопросов? Требуют лишь присутствия на банкетах и балах. Призвание манило его и ускользало, стоило подойти чуть ближе. И все же Хиршфельдт не мог смириться с нелепым самоубийством. Данте, кажется, писал о папе, отрекшемся от престола и сделавшемся созерцателем. Однако его приговорили к низшему кругу ада. Наказали за то, что он отказался от великой возможности делать добро в мире… С момента той шокирующей смерти Вена постепенно и незаметно начала приходить в упадок. Падение это было скорее духовным, нежели материальным. В Хофбурге не осталось либералов, и голоса юдофобов год от года звучали все громче.

Кто бы подумал, что двойное самоубийство может повергнуть в тоску целый город? Вена ценила свои самоубийства, особенно драматичные, эффектные. Например, молодая женщина в подвенечном наряде, бросившаяся с поезда, или циркач, отбросивший шест и спрыгнувший с каната навстречу смерти. Публика аплодировала: прыжок был веселый, и все думали, что так задумано по сценарию. Только когда из-под безжизненного тела растеклась кровь, хлопки стихли, послышались прерывистые вздохи, женщины отвернулись, догадавшись, что на их глазах этот человек только что пополнил самый длинный список самоубийств в Европе.

Самоубийства и венерические болезни. Два главных убийцы в городе не давали пощады ни людям высокого, ни самого низкого звания.

Хиршфельдт заполнил историю болезни барона и пригласил следующего пациента. Глянул в журнал: герр Миттл, переплетчик. Бедняга!

— Герр доктор, с вами хочет увидеться капитан Хиршфельдт. Могу я сначала пустить его?

Хиршфельдт простонал. Зачем Давид беспокоит его в клинике? Он надеялся, что у его эгоцентричного братца хватит такта не появляться в приемной. Герр Миттл был нервным маленьким человеком, заплатившим высокую цену за неосторожность, проявленную им в далекой юности. Ему было так стыдно за свое заболевание, что он не пошел лечить его на ранней стадии, когда еще можно было что-то исправить.

— Нет, передайте капитану мои извинения, но пусть он подождет. Сейчас очередь господина Миттла.

— Очень хорошо, герр доктор, но…

— Но что? — Хиршфельдт подсунул палец под воротник: он царапал ему шею больше обычного.

— У него кровотечение.

— О, господи. Пусть заходит.

Сводный брат, на фут выше его и на тринадцать лет моложе, вошел в кабинет, прижимая к скульптурной челюсти промокший от крови шелковый платок. Рубиновые капельки крови блестели на светлых широких усах.

— Давид, что ты учудил на этот раз? Еще одна дуэль? Ты уже не мальчик. Когда ты научишься держать себя в руках? Кто на этот раз?

Хиршфельдт поднялся из-за стола и пригласил брата к смотровому столу. Вспомнил, что не попросил медсестру поменять простыню. Лучше поостеречься, чем потом жалеть, и потому он посадил его в кресло возле окна. Осторожно поднял окровавленный платок.

— Давид.

В его голосе звучало осуждение. Он провел пальцем по старому белому шраму, дугой изогнувшемуся над правой бровью брата.

— Один дуэльный шрам можно извинить, даже в твоих кругах. Но два… два явно ни к чему.

Он обработал новую рану спиртом, брат морщился. Шрам наверняка останется. Рана от укола, нанесенного рапирой, была короткой, но глубокой. Хиршфельдт подумал, что она затянется без швов, если края соединить и наложить тугую повязку. Но будет ли носить повязку его тщеславный брат? Вряд ли. Он потянулся за нитками.

— Так ты скажешь? Кто?

— Ты его не знаешь.

— Вот как? Ты бы удивился, услышав, кого я знаю. Сифилис не признает армейских чинов.

— Это был не офицер.

Хиршфельдт помедлил. Блестящий кончик иглы замер над раной. Он повернул к себе лицо брата. Сонные глаза, такие же синие, как и ладно скроенный мундир молодого капитана, равнодушно смотрели на него.

— Штатский? Давид, ты зашел слишком далеко. Это может кончиться катастрофой.

— Нет. Мне не понравилось то, как он произносил мое имя.

— Твое имя?

— Да брось, Франц. Ты прекрасно знаешь, как некоторые люди произносят еврейские имена. Каждый слог звучит, как насмешка.

— Давид, ты излишне чувствителен. Тебе повсюду мерещится насмешка.

— Тебя же ведь не было при этом, Франц, а потому ты не можешь судить.

— Нет, в этот раз меня там не было. Но я и раньше все это видел.

— Хорошо, если даже я проявил излишнюю чувствительность, если ошибся, то, что произошло потом, подтвердило мои подозрения. Когда я вызвал его на дуэль, он заявил, что я, как еврей, не могу требовать сатисфакции.

— Что он имел в виду?

— Он, конечно же, ссылался на манифест Вайдхофена.

— На что?

— Ох, Франц! Удивляюсь порой, в каком городе ты живешь. Манифест Вайдхофена уже несколько недель обсуждают во всех венских кафе. Это реакция немецких националистов на то, что множество евреев и в университете, и среди офицеров стали умелыми и опасными фехтовальщиками. Что ж, у них не было другого выхода: надо же защитить себя от участившихся провокаций. В манифесте утверждают, что еврей от рождения лишен чести. Он не может отличить грязного от чистого. Он бесчестен, да и человеком его назвать нельзя. Потому-то его и невозможно оскорбить. Из этого следует, что еврей не вправе требовать сатисфакции за оскорбление.

Франц изумленно вздохнул:

— Господи, помилуй.

— Понял?

Давид рассмеялся и тут же скривился от боли.

— Даже ты, мой мудрый старший брат, всадил бы в этого парня скальпель.

Насмешка судьбы заключалась в том, что Давид Хиршфельдт, в отличие от Франца, иудеем не был. Мать Франца умерла от чахотки, и через два года отец влюбился в баварскую католичку. Он перешел в ее веру, чтобы жениться на ней. Их сын Давид вырос среди запахов воскресного ладана и рождественских елок. Единственной еврейской отметиной светловолосого синеглазого молодого человека, наполовину баварца, было его имя.

— Это еще не все.

— Что?

— Ходят слухи, что меня выставят из «Силезии».

— Давид! Этого быть не может. Ты же чемпион, еще с гимназических времен. За что? За последнее… приключение?

— Конечно же, нет. Все в «Силезии» участвуют в запрещенных дуэлях. Но, похоже, «чистая» кровь моей баварской мамочки больше не спасает от «пятна позора» нашего папы.

Франц не знал, что сказать. Брат придет в отчаяние, если его попросят из «Силезии». И фехтовальному клубу придется несладко без лучшего бойца. Если Давид прав, если дело не в его сверхчувствительности, ситуация куда хуже, чем он предполагал.

В кабинет вошел последний пациент. Хиршфельдт извинился:

— Прошу прощения, что задержал вас, герр Миттл, непредвиденные обстоятельства…

Он поднял глаза и обратил внимание на походку Миттла. Ухудшившееся состояние пациента насторожило его. Миттл вошел на негнущихся, широко расставленных ногах, встал возле смотрового стола, нервно теребя в руках шляпу. Его узкое лицо было осунувшимся и серым, как всегда. Хиршфельдт заметил на его рубашке пятно. Странно, Миттл всегда был очень аккуратен. Хиршфельдт тихо к нему обратился:

— Сядьте, герр Миттл, расскажите, как вы себя чувствуете.

— Благодарю, герр доктор.

Он осторожно присел на стол.

— Неважно. Весьма неважно.

Хиршфельдт осмотрел пациента, заранее зная, что найдет: гуммы, оптическую атрофию, слабость мышц.

— Вы все еще работаете, герр Миттл? Вам это должно быть трудно.

В глазах человека мелькнул страх:

— Да, я должен работать. Должен. У меня нет выбора. Хотя все против меня сговорились. Себе берут выгодную работу, а мне — что похуже…

Миттл остановился и прикрыл рукой рот.

— Я забыл, что вы…

Хиршфельдт прервал его, стараясь разрядить обстановку:

— Как вы умудряетесь трудиться над такими мелкими вещами? Ваше зрение сильно страдает.

— Мне дочка помогает — шьет. Я могу доверять только ей. Другие ученики настроены против меня, все крадут, даже льняные нити…

Хиршфельдт вздохнул. Параноидальные страхи были еще одним симптомом болезни. Может ли Миттл вообще что-то зарабатывать в таком состоянии? Должно быть, у него очень преданная клиентура.

Неожиданно Миттл посмотрел на него ясным взглядом:

— Мне кажется, я теряю рассудок. Можете ли вы что-то для меня сделать?

Хиршфельдт пошел к окну. Как много можно ему сказать? Поймет ли? Он не хотел говорить об экспериментальном лечении пациентам, которые, возможно, не сознают, как оно рискованно, да и результаты не очевидны. Эти методы к тому же слишком сильно действуют. Однако ничего не делать значило осудить бедного Миттла на неизбежную смерть.

— Есть кое-что, — сказал наконец Хиршфельдт. — Мой коллега работает над этим в Берлине. Результаты обнадеживают, но лечение болезненное и, боюсь, очень дорогое. За год требуется сделать сорок инъекций. Лекарство, которое разработал мой коллега, очень токсично. Основано на мышьяке. Его идея заключается в том, что препарат поражает больные части тела сильнее, чем здоровые, и со временем они излечиваются. Процедура очень тяжелая. Боль от инъекций и желудочные расстройства — дело обычное. Но мой коллега отметил и описал поразительные результаты. Он даже заявлял об излечении, но должен предупредить: слишком рано говорить о победе.

Тусклые глаза Миттла оживились:

— Вы сказали дорого, герр доктор. Сколько?

Хиршфельдт вздохнул и назвал сумму. Миттл обхватил голову руками.

— У меня таких денег нет.

И затем, к сильному смущению Хиршфельдта, заплакал как ребенок.

Хиршфельдту не нравилось, что сегодняшний его последний пациент — безнадежный случай. Не в таком настроении любил он покидать клинику. Он намеревался посетить любовницу, но, подойдя к повороту на ее улицу, замедлил шаги. Дело было не только в Миттле. Роман длился уже десять месяцев. Розалинда, пышная красотка с широкими бедрами, начала ему надоедать. Вероятно, пора оглядеться по сторонам… Вспомнилась стройная, дрожащая девушка с васильковыми глазами. Интересно, подумал он, как скоро пресытится ею барон. И понадеялся, что скоро…

Заканчивалось лето, вечер выдался восхитительный, низкое солнце согревало холодные обнаженные статуи перед подъездами новых домов. Кто покупает здесь жилье, думал он. Вероятно, представители нового промышленного класса. Должно быть, хотят оказаться поближе к Хофбургу. Да, такое соседство — единственное, на что они могут надеяться. Все их богатство не в силах поднять их на одну ступень с аристократией.

Тепло выманило на улицы людей всех слоев общества. Хиршфельдту нравилась эта пестрая толпа. Он увидел семейную пару: голову мужа украшала феска, жена прятала лицо за паранджой. Должно быть, они приехали из Боснии — посмотреть на сердце империи, под защиту которой угодили их земли. А вот, покачивая бедрами, идет цыганка из Богемии в яркой юбке. Украинский крестьянин с краснощеким мальчиком, сидящим у него на плечах. Если бы германские националисты захотели очистить их страну от иностранного влияния, вначале им пришлось бы повозиться с представителями экзотических народов, потом перейти к евреям и под конец заняться совершенно ассимилированным человеком, таким как его брат Давид. И все же Хиршфельдта терзали сомнения. Боснийцы и украинцы не занимали заметных позиций в искусстве, промышленном производстве и сфере финансов. Парочку ярких туристов, возможно, даже немецкие националисты сочли бы приятным и живописным элементом городского пейзажа. А вот высокие посты, занимаемые евреями во всех областях и даже в армии, вряд ли показалось бы им отрадным явлением.

Хиршфельдт смотрел на высаженные вдоль Рингштрассе молодые липы и клены. Они уже подросли и бросали на дорогу узкие полоски тени. Когда-нибудь здесь будет тенистая аллея. Возможно, по ней будут ходить его потомки…

А сам он пойдет домой, к своим детям, да, так и надо поступить. Предложит жене пойти всей семьей прогуляться в Пратер. Поговорит с женой о Давиде, и она поймет его озабоченность. Однако жены дома не оказалось, не было и детей. Фрау Хиршфельдт пошла к Герцлям, сказала служанка. А няня гуляет с детьми в парке. Франц почувствовал себя брошенным, хотя и понимал, что это глупо: ведь сам он так часто утверждал, что в этот час задерживается в клинике. И все же ему хотелось компании жены, он привык иметь то, что хочет. И что она нашла в безвкусной жене Герцля? Что Герцль в ней нашел? Хотя ответ на последний вопрос Франц знал.

Красота светловолосой фрау Герцль, ее вызывающе накрашенные ногти замечательно дополняли суровую серьезность рабби Теодора. Рядом с Юлией он даже не казался евреем, и Франц знал, что это способствовало литературным успехам его друга. Но говорить с Юлией было не о чем, все ее существование ограничивалось модой. Неужели его умная образованная Анна видела в ней интересного собеседника? Ну как могла жена тратить время на такую пустую дружбу, когда он хотел видеть ее дома! Он пошел в спальню и содрал рубашку с беспокоившим его воротником. Надел жакет. Ну наконец-то! Хиршфельдт покрутил головой, снимая напряжение в шее. Пошел в гостиную, спросил стакан шнапса и скрылся за развернутыми газетами.

Анна вошла в холл, но не заметила его и, склонив голову, вынимала заколки. Повернулась к зеркалу, сняла соломенную шляпу с широкими полями. Франц видел отражение ее лица. Она улыбалась чему-то, пальцы распутывали густые пряди волос, зацепившиеся за шляпу. Франц тихонько поставил стакан, подкрался сзади, поднял один из локонов и провел пальцами по шее жены. Анна вздрогнула.

— Франц! Ты меня напугал, — воскликнула она.

Ее лицо раскраснелось. Хиршфельдта вдруг поразила неприятная мысль: он заметил, что одна из крошечных обтянутых муслином пуговиц сзади на ее блузке была застегнута не на ту петлю. Дотошная служанка никогда не позволила бы ей выйти на улицу в таком виде. Крошечная деталь рассказала ему о большом предательстве.

Хиршфельдт взял жену за щеки и посмотрел на нее. Было ли это его воображение, или ее губы выглядели помятыми? Неожиданно ему расхотелось к ней прикасаться. Он отпустил ее лицо и вытер руки о брюки, словно запачкавшись.

— Это Герцль? — прошипел он.

— Герцль?

Она пристально вглядывалась в него:

— Да, Франц, я ходила к фрау Герцль, но ее не было дома, так что я…

— Не надо. Не надо мне лгать. Всю свою жизнь я провожу среди сексуально распущенных, среди рогоносцев и проституток.

Он провел большим пальцем по ее губам, прижал их к зубам.

— Тебя целовали.

Потянул за муслиновую блузку, и пуговицы вырвались из нежных петель.

— Ты раздевалась. Ты с кем-то переспала?

Анна задрожала и отступила от него на шаг.

— Я снова задаю тебе вопрос: это Герцль?

Карие глаза наполнились слезами.

— Нет, — прошептала она. — Не Герцль. Ты его не знаешь.

Он невольно повторил то, что сказал своему брату несколько часов назад:

— Ты бы удивилась, услышав, кого я знаю.

Его воображение заполнилось картинами: покрытый прыщами пенис барона, желтый гной, сочащийся из влагалища девушки, гуммы, пожирающие выжившего из ума Миттла. Он задыхался, ему нужен был глоток свежего воздуха. И он вышел, хлопнув дверью.

Покинутая Хиршфельдтом Розалинда одевалась, готовясь пойти на концерт. В квартете Беренсдорфа очень симпатичная вторая скрипка. Накануне в частном салоне музыкант весь вечер не спускал с нее глаз. После выступления подловил ее и сказал, что на следующий день будет играть в зале Музыкального общества. Розалинда только что надушила виски и раздумывала, не прикрепить ли к лимонной шелковой блузке маленькую сапфировую брошь, когда служанка объявила, что пришел Хиршфельдт. Розалинда почувствовала легкое раздражение. Почему он не пришел в свое обычное время? Он ворвался к ней в будуар и выглядел очень странно — жакет, взволнованное лицо.

— Франц! Как странно! Неужели ты в таком виде вышел на улицу?

Он не ответил, нетерпеливо расстегнул жилет и швырнул его на кровать. Затем шагнул к ней, спустил бретельку с ее плеча, принялся целовать с жаром, которого не бывало вот уже несколько месяцев.

Розалинда подчинилась тому, что за этим последовало. Потом приподнялась на локте и уставилась на него.

— Может объяснишь, что происходит?

— Ничего особенного.

Она подождала несколько минут, но, когда он ничего больше не сказал, встала, подобрала лежавший на полу пеньюар и начала одеваться для концерта. Если поторопится, успеет к первому антракту.

— Ты уходишь? — голос его прозвучал обиженно.

— Да, если по-прежнему будешь лежать здесь с каменным лицом. Мне определенно нужно уйти.

Она не на шутку рассердилась.

— Франц, ты целый месяц никуда меня не водил, не дарил ничего, не рассмешил ни разу. Считаю, что мне пора в отпуск. Поеду на курорт в Баден.

— Розалинда, прошу тебя, не сейчас!

Он расстроился. Ведь это он должен решать, когда прекращать отношения, а не она.

Она взяла брошь. Сапфиры прекрасно смотрелись на лимонном шелке, подчеркивая ее живые яркие глаза. Она воткнула застежку в тонкую ткань.

— Тогда, дорогой, назови мне причину, по которой я должна остаться.

Сказав это, она встала, кинула взгляд через плечо и вышла из комнаты.

В сгущавшихся сумерках Флориен Миттл ухватился за тонкий ствол липы, чтобы устоять на ногах, когда из синагоги выкатилась толпа хасидов в меховых шапках и заполонила улицу. Они говорили друг с другом на идиш. Миттл не рискнул идти навстречу потоку: уж слишком слабым он себя чувствовал. Надо подождать, когда они разойдутся. Миттл вырос в буржуазном окружении, и обычно евреи уступали дорогу христианину, ждали, когда он пройдет. Вена была слишком либеральной. Евреям позволили забыть свое место. Да неужели им не будет конца? День был не субботний, стало быть, у них какой-то еврейский праздник, иначе с чего бы они явились сюда толпой и в странной одежде.

Возможно, это был праздник в честь книги, которую ему поручили переплести. Этого Миттл не знал да и не интересовался. Он был рад, что у него есть работа, пусть даже это и еврейская книга. Подумать только: ему дали еврейскую книгу, предназначенную для провинциального музея. А ведь когда-то ему вверяли жемчужины имперской коллекции, самые красивые псалтыри, прекрасные средневековые рукописи… Прошло несколько месяцев, прежде чем музей вообще что-то ему поручил, так что бесполезно грустить о прошлом. Он будет стараться. Миттл начал с переплетной доски, сделал бороздки для застежек. У книги должен был быть замечательный переплет, судя по застежкам. Они так красиво гравированы, словно предназначены для имперской коллекции. Четыреста лет прошло, выходит, и тогда какой-то еврей был богат. Сумел сколотить деньжат. Но почему же не он? Нужно довести переплет до этого стандарта. Произвести впечатление на директора музея. Доказать, что он чего-то стоит.

Получить новую работу. Ему нужна работа. Нужно заплатить за лечение доктору. Возможно, он наврал насчет цены. Еврею он бы такую бешеную сумму не назначил. Миттл готов был держать пари. Все они кровопийцы, разжирели на христианских страданиях.

Миттл шел поулице, обиженный, напуганный, страдающий от боли. Боялся момента, когда нужно будет повернуть на плац. Маленькая площадь казалась ему пустыней Сахарой. Трудно было через нее перейти. Он шел по краю площади, жался к стенам домов, к железным оградам, за которые цеплялся: боялся, что случайный порыв ветра опрокинет его. Наконец добрался до своего дома. Долго сражался с тяжелой дверью. В изнеможении приник к колонне у нижних ступеней. Отдышался, перед медленным подъемом собрал волю в кулак. Миттл боялся лестниц. Воображение рисовало ему собственный труп, скатившийся со ступеней. Пробитая голова, неестественно вывернутая сломанная нога. Он схватился за перила и подтянулся на руках, как альпинист.

В квартире было темно, дурно пахло. Обычные запахи кожи и клея смешивались со зловонием грязного белья и гниющего мяса. Он зажег единственную газовую лампу — все, что мог себе позволить — и развернул кусок баранины, которую дочь оставила ему несколько дней назад. Почему девочка так им пренебрегает? Только она у него и осталась, с тех пор как ее мать… Лиза…

При мысли о жене на него накатило виноватое сожаление. Какой свадебный подарок он ей преподнес! Знала ли об этом дочь? Он бы не вынес, если бы дочь узнала. Но, возможно, поэтому она и отдалилась, а помогала при крайней необходимости. Вероятно, чувствовала к нему отвращение. Да он и сам себе противен. Как мясо. Гнилое. Гниющее изнутри. Баранина приобрела зеленоватый оттенок и скользила на зубах. Он ее, все-таки, съел. Ведь больше ничего не было.

Нужно приступить к работе. Миттл вытер руки тряпкой и повернулся к рабочему столу. Книга в поврежденном переплете ждала, когда он обратит на нее внимание. С момента последней реставрации прошли годы, столетия. Ему представился шанс показать свое мастерство. Сделай быстро, порази их всех, так чтобы они хорошо заплатили. Ослепи их. Вот что он должен сделать. Но свет был слишком слабым, руки болели. Он сел, придвинул поближе лампу. Взял нож и снова его положил. Что он собирался сделать? Что нужно в первую очередь? Снять переплетные доски? Освободить дести? Подготовить размер? За свою жизнь он переплел сотни книг — дорогих, редких. А тут вдруг не может вспомнить последовательность действий, которые были также естественны для него, как дыхание.

Взялся за голову. Вчера он не мог вспомнить, как заварить чай. Такая простая вещь. Вещь, которую он делал автоматически по несколько раз в день каждый день своей жизни. Он положил чайные листья в чашку, а сахар — в чайник и ошпарился кипятком.

Если б можно было убедить этого еврея доктора вылечить его. Он должен спасти то, что осталось от мозга, то, что осталось от тела. Должно быть что-то, кроме денег, что он мог бы ему предложить. Да нет. Нечего. Евреев интересуют только деньги. Что бы продать? Обручальное кольцо жены? Но его взяла дочь. Не может же он просить вернуть его. Да и в любом случае, это капля в море. Не такое уж и хорошее это кольцо. Она заслуживала лучшего, бедная Лиза. Бедная мертвая Лиза.

Да разве можно думать и работать, когда постоянно грызет тревога? Лучше прилечь ненадолго, тогда он почувствует себя получше. Вспомнит, что делать, и продолжит работу.

Полностью одетый Флориен Миттл проснулся в тот миг, когда полуденное солнце начало пробиваться сквозь грязное оконное стекло. Он лежал, моргая, старался собрать разбегавшиеся мысли. Вспомнил о книге, о вчерашнем страхе. Как мог человек забыть мастерство всей своей жизни? Куда ушли его знания? Его мысли были подобны отступавшей армии. Да нет, это не отступление, а беспорядочное бегство. Он с трудом повернул голову. Полоска света упала на рабочий стол, высветила потрепанный, нетронутый переплет книги и загорелась на отполированном серебре застежек.

В Йом-Киппур ^[12] Хиршфельдт не постился. Чувство национальной общности — одно дело; он, как и положено, появился в синагоге, кивнул тем, кому следовало, и улизнул при первой возможности. А нездоровые ограничения в пище — нечто другое. Должно быть, эти традиции сохранились с древних времен. Обычно Анна с ним соглашалась. Но в этом году она постилась и под вечер ходила по квартире с прижатой к виску рукой. Головная боль от обезвоживания, молча ставил диагноз Хиршфельдт.

В сумерках дети вышли на балкон в ожидании третьей вечерней звезды: она давала сигнал об окончании поста. Они несколько раз взвизгнули, обманывая друг друга, прежде чем появились серебряные подносы, уставленные всякими вкусностями: пирожки с маком и сладкое печенье в форме полумесяца — официально разрешенная награда.

Хиршфельдт положил на тарелку маленький кусок торта, любимого лакомства Анны. Налил в хрустальный бокал холодной воды из серебряного кувшина и отнес все жене. Его гнев внезапно пропал. Так неожиданно, что он сам удивился и мысленно поаплодировал себе за свое великодушие, зрелость и мудрость. Он и не подозревал, что может поступать как человек, умудренный опытом. На следующее утро после разоблачения Хиршфельдт вернулся домой и нашел Анну в слезах, полную раскаяния. Это, конечно же, помогло. Но странная вещь — мысль о том, что его жену возжелал кто-то другой, распалила его страсть. Эротическое возбуждение — пленительная вещь, думал он, поцелуем снимая сладкую крошку с уголка ее голодных губ. Этот человек, Фрейд, чья квартира была неподалеку, должно быть, знал Хиршфельдта лучше, чем он сам. Некоторые его работы весьма проницательны. Он почти не вспоминал о Розалинде и девушке с васильковыми глазами.

— Не знаю, герр Миттл, я никогда не брал такую плату…

— Ну пожалуйста, герр доктор, я взял их из Библии семьи Миттлов, вы же видите, какие они красивые…

— И в самом деле, красивые, герр Миттл. Прекрасные. Хотя я ничего не понимаю в искусстве серебряных дел мастеров, очевидно, что это — работа настоящего мастера… художника.

— Это чистое серебро, герр доктор.

— Да я и не сомневаюсь, герр Миттл. Дело не в этом. Просто я… мы, евреи, не имеем семейных Библий. Наша Тора хранится в синагоге.

Миттл нахмурился. Ему хотелось признаться, что застежки он снял с еврейской книги, но в этом случае получилось бы, что он вор. Было ли виной тому его сумасшествие или отчаяние, но он убедил себя в том, что никто в музее не хватится пары застежек. Если спохватятся, он скажет, что книга так и пришла к нему без застежек. Бросит тем самым подозрение на иностранных ученых.

С переговорами не получалось. Миттл ерзал на стуле. Он пришел в полной уверенности, что алчный доктор кинется на блестящий металл инстинктивно, как сорока.

— Даже и у вас, евреев, должны быть… молитвенники.

— Ну, разумеется. У меня, например, есть сиддур, а в седер мы читаем Аггаду, но я не думаю, что ей нужны серебряные застежки. Это все скромные издания, обыкновенные переплеты. Конечно, следовало бы иметь что-то получше. Я давно собирался…

Хиршфельдт остановился на полуслове. Черт возьми. Этот человечек снова заплакал. Одно дело — женские слезы, он к ним привык. Иногда они даже бывают очаровательны. Приятно бывает утешить женщину. Но мужские слезы… Хиршфельдт скривился. Первым мужчиной, заплакавшим на его глазах, был отец. Случилось это в ту ночь, когда умерла мать. Это было мучительно. До той поры он думал, что его отец несгибаем. Та ночь стала двойной потерей для Хиршфельдта. Несдержанность отца превратила его детские слезы в истерический припадок. Их отношения с той поры никогда не были прежними.

Вот и сейчас он испытывал мучения. Хиршфельдт бессознательно закрыл руками уши: лишь бы ничего не слышать. Ужасно. В какой, должно быть, Миттл безысходности, если так рыдает. На какой отчаянный поступок пошел, погубив семейную Библию!

И затем, совершенно неожиданно, Хиршфельдт разбил стену, выстроенную им за долгие годы. Отнесся к рыдающему не как врач к страдающему пациенту, а как человек, посочувствовавший горю другого человека.

— Ну, будет вам, герр Миттл. Успокойтесь. Я напишу доктору Эрлиху в Берлин и попрошу для вас курс инъекций. Лечение можем начать со следующей недели. Не могу гарантировать вам результат, но мы можем надеяться…

— Надеяться?

Флориен Миттл поднял глаза и взял платок, который протянул ему доктор. Надежда… этого достаточно. Для него это было все.

— Вы в самом деле поможете?

— Да, герр Миттл.

И он увидел мгновенное преображение узкого изъязвленного лица Миттла. Хиршфельдт почувствовал себя еще более великодушным. Взял застежки и встал. Обошел стол, приблизился к Миттлу. Тот прерывисто дышал и вытирал глаза. Хиршфельдт готов был отдать ему застежки: пусть вернутся на законное место.

Но в этот момент свет упал на серебро. Какие изысканные розы. Розалинда. Ему нужно дать ей прощальный подарок, когда она вернется из Бадена. Роман следует начинать и заканчивать с каким-нибудь щегольством, даже если вел себя при этом небезупречно. Он пригляделся к застежкам. Да, ювелир — настоящий мастер. Хиршфельдт знал человека, который мог бы сделать из этих застежек пару сережек и отличные запонки. Пышная красавица Розалинда предпочитала мелкие ювелирные украшения.

Зачем ему беспокоиться о семейной Библии Миттла? В конце концов, она существует, в отличие от гор Талмудов и других еврейских книг, которые столетиями бросали в огонь по приказу церкви герра Миттла. Ну подумаешь, не будет у нее застежек! Эрлих запрашивал за свои инъекции невероятную сумму. Сережки для Розалинды были лишь частичным возмещением за то, что ему придется потратить. Он снова взглянул на застежки. Заметил перья, окружавшие розы. У них был изгиб, намекавший на крыло. Стыдно было бы и их не использовать. Возможно, ювелир сделает вторую пару сережек. На мгновение он подумал о нежной коже и о васильковых глазах…

Нет. Не для нее. Пока нет. А возможно, и никогда. Впервые за долгие годы он не испытывал потребности в любовнице. У него есть Анна. Стоило Хиршфельдту подумать о ней и представить, как прикасается к ней чужая рука — мгновенно вспыхивало желание. Он улыбался. Очень кстати. Пара крылышек, сверкающих из-под темных волос его падшего ангела.

Ханна Вена, 1996

Я отложила отчет и заметила, как дрожат руки. Где они, эти серебряные застежки, такие красивые, что тронули даже такого сухаря, как Мартелл? И кто вычеркнул эти строки?

В мозгу мелькали разные сценарии. Застежки слабо держались и потому были утрачены. Почернели, и их ценность не бросилась в глаза. Почему семья Коэн их не очистила? Возможно, не поняли, что черный металл — это серебро. «Нефункционирующие», «механически изношены» — отметил Мартелл, что, возможно, означало, что они не были собраны и не прижимали листы пергамента. В любом случае, Мартелл отправил их в чистку и передал переплетчику, с тем чтобы тот установил их на новый переплет. Если они и в самом деле были переданы. А что, если Мартелл их просто украл, ведь они ему так понравились. Но нет, этого не может быть. На переплетных досках есть бороздки. Переплетчик собирался установить застежки. Следовательно, Мартелл не мошенник.

Застежки поступили в переплетную мастерскую. А может, и нет, может, они попали к серебряных дел мастеру для починки механизма. Вернулись ли они в музей? Это был следующий вопрос. Я вынула из ящика последнюю папку.

В ней было десять документов, все на немецком. Один из них вроде бы счет или счет-фактура. Почерк ужасный, но имелась подпись. Всегда молишься, чтобы была подпись. Имя — словно путеводная нить, ведущая тебя по лабиринту. На полях счета что-то было записано, уже более разборчивым почерком. Другие документы представляли собой переписку между Государственным музеем Вены и Национальным музеем Боснии. Взглянув на даты, я увидела, что переписка охватывала несколько лет. Кажется, речь шла о приготовлениях к возвращению Аггады, но относительно всех подробностей я оставалась в полном неведении.

Пришлось пойти на поиски фрау Цвейг. Не годится расхаживать по чужому музею с архивным ящиком под мышкой, но нельзя оставить документы без присмотра, а ждать я не могла. Когда добралась до ее кабинета, увидела, что она о чем-то заинтересованно беседует с маленьким серым человеком: седые волосы, серый костюм, даже галстук у него был серым. В коридоре дожидался своей очереди прыщавый юноша в черном костюме. Фрау Цвейг была похожа на яркого попугая лори, запертого по ошибке в клетку с голубями. Увидев меня, она жестом показала, что освободится через несколько минут.

Верная своему обещанию, она проводила серого человека с каким-то поручением, а юного Мистера Блэка попросила обождать. Мы вошли в кабинет.

Я затворила дверь.

— Ну-ну, — сказала она, — похоже, вы вышли на скандал! Можете мне поверить, нашему музею он необходим.

— Да я толком и не знаю, — ответила я, — но установила, что, когда книга к вам поступила, у нее имелись серебряные застежки, и, согласно документам, Аггада ушла от вас уже без застежек.

Я быстро рассказала то, что прочитала, и подала ей документы на немецком языке. Она вынула очки в зеленой оправе и нацепила их на курносый нос. Счет-фактура был, как я и надеялась, от переплетчика, имелась и фамилия или часть фамилии.

— Вроде бы Миттл. Подпись ужасная, не могу разобрать имени. Но Миттл… Миттл… я встречала это эту фамилию раньше. Кажется, он был переплетчиком, и одно время музей часто пользовался его услугами… Вспоминаю его в связи с имперскими коллекциями. Я легко могу это проверить. В прошлом году мы внесли все данные в базу компьютера.

Она повернулась к клавиатуре и застучала по клавишам.

— Ну, вот. Флориен Миттл… Флориен — христианское имя… сделал для музея более сорока работ. И что вы думаете? — Она выдержала драматическую паузу и отодвинулась от компьютера. Развернулась вместе с креслом. — Аггада была последней.

Снова обратилась к счету-фактуре.

— Эта запись, здесь, на полях, весьма примечательна… Судя по тону, это — начальник. Он приказывает не оплачивать счет, «пока не будет закончена работа».

Фрау Цвейг посмотрела другие письма.

— Что-то непонятное. Вот в этом перечисляется множество причин, по которым Аггада не может вернуться в данный момент в Боснию. Причины, надо сказать, надуманные… Похоже, что Вена изыскивает предлоги, чтобы не возвращать книгу, а боснийцы… как вы выражаетесь? Piss? Pissed?

— Австралийцы говорят «pissed off». «Pissed» значит «пьяный». «Piss» — алкоголь. Выражение «to take the piss» означает «высмеять кого-либо».

И зачем только я все это ей рассказываю?

— Вот и с боснийцами так же. Их высмеяли. Вот что я думаю по этому поводу: Миттл украл застежки или потерял их, и музей ему не заплатил. Музей решил замять это дело, чтобы не огорчать боснийцев. Потом под всеми предлогами стали задерживать возвращение книги, надеясь, что к тому времени, когда она к ним вернется, никто не заметит, что двух сломанных почерневших застежек больше нет.

— Что ж, им повезло, — задумалась я. — История им помогла. К тому моменту, когда книга вернулась наконец-то домой, все, кто знал что-либо, были либо мертвы, либо заняты другими делами…

— Кстати, о делах, мне нужно разобраться с этими бумагами… Когда вы уезжаете в Штаты? Хотите, я разузнаю побольше об этом Миттле?

— Это было бы замечательно.

— А вечером позвольте мне отвести вас в ту часть Вены, где вам не станут предлагать торт «Захер», и я гарантирую, что вальса там вы тоже не услышите.

Поздно вечером фрау Цвейг провела для меня экскурсию. Я побывала в клубах, в подвалах с джазом и в студиях концептуального искусства (одного художника, обнаженного, со сложенными, как у цыпленка, ногами и руками, подвешивали к потолку; кульминацией номера стал момент, когда он сверху помочился на кого-то из публики). Всю дорогу к Бостону я спала. Не использовала преимущества билета первого класса. Могла бы с тем же успехом и в загоне для скота проехаться.

Из аэропорта «Логан» села на метро линии «Т» и доехала до Гарвард-сквер. Терпеть не могу в Бостоне водить машину. Движение и невозможные манеры водителей выводят меня из себя. Но есть и еще одна причина не водить здесь машину: это туннели. Их почти невозможно избежать: постоянно приходится ехать в одном направлении, поворачивать нельзя, так что невольно попадаешь к ним в «разинутую пасть». Обычно я ничего не имею против туннелей. Моя трусость так далеко не простирается.

С туннелем Сиднейского залива я, например, никаких трудностей не испытываю. Внизу там светло, чисто, солнечно, и это вселяет уверенность. А вот от бостонских туннелей по спине бегают мурашки. Там темно, из-под кафельной облицовки проступает влага. Вода из бостонской гавани пробивается сквозь дефекты некачественного бетона, сляпанного ирландскими головорезами. Кажется, стены туннеля в любой момент лопнут, как в фильме Спилберга, и последнее, что услышишь в своей жизни, будет рев ледяной воды. Мое воображение не в силах этого перенести.

«Т» — старейшая линия метрополитена в США. Должно быть, строили ее по всем правилам, раз она до сих пор жива. Вагон постепенно заполнялся студентами. Все они были в футболках. Иногда казалось, что надписи посылали окружающим сигналы, как светлячки. «Зазнайка-зануда» — говорила одна, а на спине — другое рассуждение: «Круглого не обломать!» Еще одна: «В мире есть только 10 видов людей. Те, кто понимают бинарную систему, и те, кто ее не понимают». Обе футболки вышли на остановке МТИ.

Временами мне кажется, что, если собрать все университеты и больницы Бостона, остальное уместится в шести городских кварталах. Гарвард подобрал под себя оба берега реки, МТИ расположился на одном, а Бостонский университет — на другом берегу. Все три кампуса невероятных размеров. Есть еще университет Брандейса, Тафтса, колледж Уэллесли и горстка маленьких учебных заведений, таких как Лесли и Эммерсон колледжи, а также десятки других, о которых вы едва ли слышали. Куда ни плюнь, сплошная профессура. Вот и я оказалась здесь, потому что была из их числа. Миллионер, заплативший за мой билет из Лондона, был математическим гением из МТИ, он изобрел алгоритм, благодаря которому создали переключатель. Его используют сейчас в каждом силиконовом чипе. В общем, что-то в этом роде. Я никогда не могла понять этих сложностей, а с самим миллионером ни разу не встречалась лицом к лицу. Он условился с сотрудниками библиотеки Хоутона показать мне рукопись, в которой был заинтересован. Я пришла к самому открытию библиотеки, поработала там и успела на встречу с матерью.

На домашнем автоответчике в Сиднее она оставила мне лаконичное сообщение, объяснила, что единственный свободный момент будет у нее во время краткого перерыва на чай в то самое утро, когда я должна была прилететь в Бостон. Я буквально слышала, как мысли проносятся в ее мозгу: «Может быть, она не позвонит на свой автоответчик, и я избегу этой встречи». Но я проверила все сообщения, прежде чем улететь из Вены. Улыбнулась, слушая ее голос, неуверенный и рассеянный.

— У тебя нет выхода, капитан Кирк, — пробормотала я. — Ты повидаешься со мной в Бостоне.

Тем не менее найти ее было нелегко. Как и университеты, большие больницы Бостона сливаются одна с другой — Центральная больница Массачусетса, больницы Бригхэм и «Дана Фабер» — все это, словно гигантская промышленная зона, посвящено болезням. Конференц-зал примыкал к комплексу, его специально построили для собраний медицинских работников. Я четырежды спрашивала дорогу, прежде чем нашла лекционный зал, в котором, как она сказала, я смогу ее отыскать. На стойке регистрации взяла программку, увидела время ее выступления. Более мелкие фигуры должны были бороться за внимание других докторов, а самые мелкие довольствовались тем, что сообщения об их исследованиях были разложены вместе с десятками других в большом зале.

Мамина речь имела скромное название: «Как я это делаю. Большие аневризмы». Я проскользнула в последний ряд. Она стояла на подиуме, стильная, в кремовом кашемировом платье, подчеркивающем спортивную фигуру. Во время выступления расхаживала, демонстрируя длинные ноги. В аудитории в основном сидели лысеющие мужчины в темных мятых костюмах. Она их заворожила. Они либо восторженно на нее пялились, либо писали как сумасшедшие в своих блокнотах, пока мать представляла им плоды своего последнего исследования, имевшего отношение к разработанной ею методике. Вместо трепанации черепа она вставляла в мозг катетер и запускала в аневризму маленькие металлические спиральки, блокируя ее и предотвращая разрыв.

Она из редкой породы практикующих ученых, технику операций разрабатывает в лаборатории, а потом использует ее на практике. Думаю, что аскетизм науки нравится ей куда больше, чем практические результаты лечения. Она видит в пациентах не живых людей, а набор данных и списки проблем. В то же время ей страшно нравилось быть выдающимся хирургом, высокопрофессиональным хирургом-женщиной.

— Ты в самом деле так считаешь? — сказала она однажды, когда, пребывая в плохом настроении, я обвинила ее в том, что ей нравится, как в больнице все ей кланяются.

— Подумай о любой медсестре, о женщине-интерне, всех их принижали, сомневались в их умственных и профессиональных способностях. Я старалась для тебя, Ханна. И для всех женщин твоего поколения, теперь над вами никто не станет смеяться, будут с уважением относиться к вам как к знатокам своего дела, а все потому, что женщины вроде меня боролись и выжили. Теперь я всем заправляю и не позволю никому об этом забыть.

Не знаю, насколько искренен был ее альтруизм, но она точно в него верила. Мне нравилось, как она отвечает на вопросы, хотя я и отводила глаза от страшненьких, скользких изображений на висевшем позади нее большом экране. Она очень уверенно владела материалом и на дельные вопросы отвечала подробно и красноречиво. Но горе тому, кто спрашивал что-то неопределенное, либо сомневался в ее выводах. Она очаровательно улыбалась такому человеку, но при этом явственно слышался визг электропилы. Без намека на гнев или вызов в голосе мать расчленяла несчастного на части. Когда она поступала так со студентами, я едва могла это переносить, но здесь аудитория была заполнена очень взрослыми людьми, а это уже другое дело. Они явно были старше ее, а следовательно, игра велась по-честному. Мама умела работать с публикой. Она закончила, загремели аплодисменты, обстановка напомнила мне концерт рок-музыкантов, а не конференцию медиков.

Я выскользнула из зала во время аплодисментов и примостилась на скамейке в холле. Мама вышла в окружении почитателей. Я поднялась и встала так, чтобы она меня увидела. Хотела было примкнуть к хору обожателей, но, как только она меня заметила, лицо у нее вытянулось, и я поняла, что она явно надеялась меня не увидеть. Это было почти комическое зрелище — изменение выражения ее лица. Она быстро совладала с собой и постаралась исправить положение.

— Ханна, ты приехала. Как хорошо. — И продолжила, как только схлынула толпа: — Но отчего ты так бледна, дорогая? Тебе иногда необходимо выходить на свежий воздух.

— Ты же знаешь, я работаю…

— Ну, конечно, детка.

Голубые глаза, красиво оттененные коричневыми тенями, оглядели меня с ног до головы и в обратном направлении.

— Мы ведь тоже не бездельничаем, верно? Однако это не значит, что мы не можем выбраться на воздух и побегать немного. Если уж я нахожу время, дорогая, то ты уж точно его найдешь. Как продвигается твоя последняя дряхлая книжонка? Выправила загнувшиеся страницы?

Я сделала глубокий вдох. Надо справиться с собой, пока не получу то, за чем пришла. Мама взглянула на часы.

— Извини, у меня больше нет времени. Надо пойти пить чай в кафетерий. У меня и там встречи назначены, а потом я просто обязана появиться на банкете. Туда пригласили какого-то нигерийского писателя Уолли… фамилии не помню. Он сделает выступление на главную тему. Только потому, что нынешний председатель нейрохирургического конгресса нигериец, пришлось пригласить в Бостон африканца, хотя наверняка здесь найдется с десяток приличных местных писателей. Эти, по крайней мере, говорят по-английски.

— Воле Шойинка получил Нобелевскую премию по литературе, мама. И в Нигерии говорят по-английски.

— Ну да, конечно, тебе такие вещи лучше известны.

Она положила руку мне на плечо и уже подталкивала к выходу.

— Я хочу тебя попросить. У меня есть несколько снимков. Человек, с которым я работала в Сараево, библиотекарь. Его ребенка ранили во время войны, появилась опухоль… Вот я и хотела спросить, может, ты…

— Теперь мне все понятно. Без причины ты бы меня своим присутствием не почтила.

— Да прекрати, мама. Так посмотришь или нет?

Она выхватила из моих рук конверт и пошла по коридору. Пришлось пройти около мили до пешеходного моста, соединявшего медицинские корпуса. Вошли в лифт. Дверь уже закрывалась, когда к нам засеменил пожилой джентльмен. Один мой приятель придумал слово для определения слабого жеста, который мы делаем, когда мы вроде бы хотим задержать дверь, но на самом деле не собираемся этого делать. Он придумал словечко «медвежливость». Так вот «медвежливость» моей матери превзошла все ожидания: дверь ударила старика по лицу. Мы молча проезжали этажи, затем я ждала, пока она узнавала у интерна, где находится проектор.

Мама нажала на выключатель. Появилась ослепительно белая стена. Щелк, щелк, щелк. Она держала снимки на свету и смотрела на каждый по две секунды.

— Toast.

— Что?

— Так называется атеротромботический или кардиоэмболический инсульт. Скажи своему другу, пусть не тратится на лекарства.

Волна гнева захлестнула меня. Я почувствовала, как глаза наполнились слезами, и выхватила снимки из светового короба. Дрожащими руками я едва запихнула снимки в конверт.

— Что с тобой, мама? Может, ты прогуляла лекцию, на которой учили, как нужно вести себя с пациентами?

— Да ради бога, Ханна. Люди в больницах умирают каждый день. Если бы я расстраивалась из-за каждого снимка… — Она преувеличенно громко вздохнула. — Если бы ты стала врачом, наверняка бы поняла меня.

Я слишком расстроилась и не смогла ответить. Отвернулась, вытерла глаза. Она повернула меня к себе. Присмотрелась.

— Ты что же, — сказала она с презрением, — уж не сошлась ли с отцом этого ребенка? Книжным червем из задворок Восточной Европы. И они там, в Сараево, кажется, все мусульмане? из-за него что ли всполошилась? Неужто связалась с мусульманином? Ну, Ханна, я до сих пор думала, что воспитала тебя феминисткой.

— Ты? Воспитала? — Я бросила конверт на стол. — Ты вспоминала обо мне, только когда подписывала счета, выставляемые домработницами.

Когда я просыпалась по утрам, ее уже не было, и она редко приходила домой, когда я ложилась спать. Самое первое воспоминание о ней связано у меня со светом фар на подъездной дорожке посреди ночи. У нас были автоматические ворота, они скрипели при открывании и будили меня. Я садилась в кровати, смотрела в окно и махала рукой удалявшемуся «БМВ». Иногда мне не удавалось снова уснуть, я плакала, и Грета, домработница, приходила заспанная и говорила: «Разве ты не знаешь, что твоя мама сейчас спасает кому-то жизнь?» И я чувствовала себя виноватой за то, что хочу, чтобы она была дома, в соседней комнате, и я в любой момент могла бы заползти к ней в кровать. Ее пациенты нуждались в ней больше, чем я. Вот что говорила мне Грета.

Мать прикоснулась к блестящим волосам, словно хотела поправить безупречную прическу. «Похоже, я ее уязвила», — подумала я с удовлетворением. Но она быстро взяла себя в руки: не такой она человек, чтобы распускаться.

— Откуда мне было знать, что ты расстроишься? Ты всегда говорила, что ты ученый. Что ж, извини за то, что заставила тебя страдать. Да сядь ты, ради бога, и прекрати сверлить меня взглядом. Можно подумать, что я убила бедного ребенка.

Она вытащила стул из-за стола и похлопала по нему. Я устало на него опустилась. Мать примостилась на краешке стола и элегантно положила одну ногу на другую.

— То, что я сказала, перевожу на простой общедоступный язык. Мозг ребенка представляет собой мертвую ткань, губку. Если продолжать искусственно поддерживать жизнь тела, контрактура конечностей ухудшится, будет происходить постоянная борьба с пролежнями, с легочной и мочеполовой инфекцией. Ребенок никогда не очнется.

Она развела руками:

— Ты спрашивала мое мнение. Я его тебе изложила. И, разумеется, врач уже сказал это отцу?

— Да, но я думала…

— Если бы ты была врачом, тебе и думать бы не пришлось, Ханна. Ты бы знала.

Мы вышли, вместе выпили чаю, не спрашивайте меня зачем. Я пыталась поддерживать разговор: расспрашивала ее о статье, которую она представила, интересовалась, когда она будет опубликована. Понятия не имею, что она мне отвечала. Я думала об Озрене и «Винни Пухе».

Я все еще думала об этом, когда села в гарвардский вагончик и поехала на другой берег реки к Размусу Канахе, главному специалисту по консервации книг в Музее Фогга. Он мой давний приятель. Размус быстро сделал карьеру и был очень молодым главой научно-исследовательского центра. К консервации он пришел, изучая химию, но, в отличие от меня, ближе подошел к этой стороне работы. Он изучал взаимодействие углеводов и липидов с морской средой, что открыло новую методику обращения с предметами искусства, обнаруженными после кораблекрушения. Вырос он на Гавайях, возможно, этим и объясняется его увлечение морской тематикой.

Система охраны в Музее Фогга в высшей степени строгая, и неудивительно: здесь находится одна из лучших коллекций импрессионистов и постимпрессионистов, а также несколько прекрасных картин Пикассо. В пропуске посетителя имеется чип, он позволяет отслеживать все его передвижения по зданию. Размус должен был спуститься и лично сопроводить меня.

Размус был гением, а определить его этническую принадлежность не представлялось возможным. Надеюсь, когда-нибудь в результате межнациональных браков на Земле будут рождаться дети, по способностям не уступающие Размусу. Кожу цвета ореха он унаследовал от отца, бывшего частично афроамериканцем, частично гавайцем. Волосы прямые, черные и блестящие; глаза миндалевидные — наследство бабушки-японки, только цвет у них холодный голубой — подарок мамы, шведской чемпионки по виндсерфингу. Меня сразу потянуло к нему, еще во время совместной стажировки после защит наших работ. Такие взаимоотношения мне нравятся: легкие, свободные, веселые. Он уходил в море на длинных спасательных вельботах, собирал материал для диссертации, а когда возвращался, мы либо возобновляли общение, либо нет, в зависимости от настроения каждого. Никто из нас не дулся на другого, если у кого-то возникали свои дела.

После Гарварда мы мало виделись, но поддерживали контакт. Когда он женился на поэтессе, я отправила им красивое маленькое издание девятнадцатого века с гравюрами знаменитых кораблекрушений. Свадебная фотография, которую они мне прислали, меня поразила. Жена Размуса была дочерью ирано-курдской матери и пакистано-американского отца. Мне не терпелось увидеть их детей: они будут ходячей рекламой «Бенеттон» ^[13].

Мы неловко обнялись, так, как это бывает на рабочем месте. Чмокнули друг друга дважды, попали при этом куда-то не туда, ударились лбами и пожалели, что попросту не пожали друг другу руки. Прошли по залитому светом атриуму и по каменной лестнице мимо галерей к металлической двери, ведущей на верхний этаж. Там работали Раз и его коллеги.

В центре консервации причудливо сочетались новейшее научное оборудование и коллекции, собранные его основателем Эдвардом Форбсом. Казалось, он нашел их на каком-то чердаке. В начале прошлого века Форбс колесил по свету, пытался раздобыть образцы каждого красителя, который когда-либо использовался художниками. Стены лестницы были заняты полками с его находками: радуга лазурита, малахита и настоящие редкости, такие как индийский желтый краситель, полученный из мочи коров, питавшихся исключительно манговыми листьями. Этот удивительный пигмент больше нигде не существует. Британцы запретили его производство, потому что ограниченная диета была слишком жестокой по отношению к скоту.

В конце длинной студии кто-то трудился над бронзовым торсом.

— Она сравнивает слепок, сделанной при жизни скульптора, с тем, что изготовили позже, и смотрит, в чем разница, — объяснил Раз.

В другом конце стоял стол со спектрометром.

— Ну, что у тебя есть для меня? — спросил Раз.

— У меня соскобы с запачканного пергамента. Судя по всему, вино.

Я вынула фотографию страницы — ржавое пятно на бледно-желтом фоне. Отметила на фотографиях место, откуда сняла два крохотных образца. Надеялась, что взяла достаточно. Подала Разу конверт. Он взял скальпель и положил первый кусочек испачканного материла на стекло микроскопа с осколком алмаза в центре. Прижал образец, чтобы он ровно лег напротив алмаза. Через него должен был пройти инфракрасный свет. Положил стекло под линзу.

Посмотрел в микроскоп, проверил, центрован ли образец, и направил на него с двух сторон узкие полоски света. В любой другой лаборатории, включая мою домашнюю, на десяток спектральных снимков уходят часы. Каждая молекула испускает свет разных цветов спектра. У некоторых веществ спектр смещен в сторону ультрафиолета, у других — в инфракрасную. Получается, спектр молекулы все равно что отпечаток пальца. Новая игрушка Раза была инструментом последнего поколения: менее чем за минуту выдавала двести спектральных изображений. Я с завистью смотрела, как на компьютерном экране по решетке, измеряющей коэффициент поглощения света, запрыгали зеленые линии. Раз вглядывался в экран.

— Странно, — сказал он.

— Что?

— Пока не уверен. Дай посмотреть другой образец.

Он взял конверт и повторил операцию с другим пятнышком. В этот раз на экране появилась совершенно другая картина.

— Ха, — сказал он.

— Что ты хочешь сказать своим «ха»?

Меня даже пот прошиб.

— Минуточку.

Раз снова поменял стеклышки, и снова та же картина. Он постучал по клавишам компьютерной клавиатуры. Другие полоски, желтые, красные, оранжевые и голубые, запрыгали по зеленой решетке.

— Ха! — снова сказал Раз.

— Раз, если ты не скажешь, что ты видишь, я проткну тебя твоим собственным скальпелем.

— То, что я вижу, абсолютная бессмыслица. Это еврейская рукопись, верно? Ты вроде бы говорила, что это Аггада?

— Да! — чуть ли не рявкнула я.

— Стало быть, вино, которое на нее пролилось, должно быть кошерным?

— Ну конечно. В Пасху пьют только кошерное вино.

Он откинулся на спинку стула и отодвинулся от стола, чтобы взглянуть на меня.

— Ты что-нибудь знаешь о кошерном вине?

— Немного, — сказала я. — Только то, что обычно оно сладкое и противное.

— Не в эти дни. Есть замечательные кошерные вина, которые делают на Голанских высотах, да и не только там.

— Ты что же, такой эксперт? Ты ведь не еврей. Или и еврей тоже?

Родословная Раза была такая запутанная, что от него чего угодно можно ожидать.

— Нет, не еврей. Но можно сказать, что к вину я испытываю религиозное чувство. Вспомни, что шесть месяцев я провел в Технионе, в Израиле. Я тогда работал над артефактами, обнаруженными после средиземноморского кораблекрушения. Ну вот, подружился там с женщиной, семья которой владела виноградником на Голанах. Очаровательное место, я провел там много времени, особенно в период сбора урожая. Считай, что тебе повезло.

Он закинул руки за голову и отклонился на стуле, лукаво улыбаясь.

— Раз, это замечательно. Но ради бога, какое отношение это имеет к пятну?

— Спокойствие, я все тебе расскажу.

Он вернулся к экрану и указал на высокий пик:

— Видишь? Это протеин.

— И что?

— А в кошерном вине протеина быть не должно. В традиционном виноделии для осветления используют яичный белок, так что там можно ожидать следы протеина. А в кошерном вине запрещено использовать продукт животного происхождения. Для осветления они традиционно используют мелкую глину.

Он нажал на две клавиши и показал второй образец.

— Вот этот выглядит, как и положено.

— Так что ты хочешь сказать? То, что они на одну и ту же страницу пролили два вида вина? Это вряд ли возможно.

— Нет, я хочу сказать, что в пятно попало что-то еще.

Он нажал еще на одну клавишу, и экран снова ожил — расцвел яркими полосками.

— Я запросил библиотеку всех спектральных снимков, которые мы делали в нашей лаборатории, поискал то, что совпадает с нашей картинкой. И вот оно. Видишь эту голубую линию? Она почти точно совпадает с зеленой линией первого образца и указывает на то, что попало на страницу и смешалось с вином, оставившим пятно на твоем пергаменте.

— Ну? — я почти орала. — Так что это?

— Эта голубая линия? — спросил он спокойно. — Это кровь.

Винные пятна Венеция, 1609

Introibo ad altare Dei ^[14].

Католическая месса

В голове гудел серебристый, дрожащий перезвон колоколов. Казалось, звонари колотят по обнаженной внутренности черепа. В поставленной на алтарь чаше плескалось вино. Он встал коленями на пол, прижал лоб к жесткому полотну. Постоял так с минуту, сквозь алтарное покрывало проступал холод мрамора. Когда поднялся, на ткани осталось маленькое потное пятно.

Старушки погрузились в молитву и не заметили, что, встав, он слегка покачнулся. Их головы в потертых шалях были опущены. Только алтарный мальчик, с глазами, блестящими, как у тритона, недоуменно сдвинул брови. Черт бы побрал эту молодежь и их быстрые мысли. Он старался — Господь знает, как старался — сосредоточить свой мозг на Святых Дарах, но все еще ощущал слабый запах предрассветной рвоты.

Во рту пересохло. Слова прилипали к языку, словно пепел сожженного пергамента. Словно пепел при последнем сожжении книг, падавший горячим дождем. Клочок упал на сутану. Когда он поднял руку, чтоб сбросить его, заметил, что слова все еще видны, бледные, призрачные буквы на обуглившемся фоне. А затем они обернулись в пыль и улетели.

«Per ipsum», — он поднял тело над кровью Христовой и обозначил в воздухе крест. «Et cum ipso, — долой дрожь, — et in ipso» ^[15]. Хлеб небесный крутился над потиром, как шмель. «Est tibi Deo Patri omnipotenti, in unitat e Spiritus Sancti, omnis honor et gloria» ^[16]. Далее очень быстро прочел «Pater Noster», «Libera Nos», «Angus Dei» — молитвы с просьбой о спокойствии, святости и благодати — и наконец дошел до благодарения «Deo gratias». Тут он наклонил чашу и почувствовал, как кровь Христова — прохладная, вязкая, восхитительная — унесла тошноту, горечь и ужасную дрожь плоти. Повернулся, передал потир служке. Глаза мальчика, слава Богу, были закрыты, и мысли спрятаны за густыми ресницами. Священник пошел к алтарной ограде и принялся укладывать яркие белые облатки на заскорузлые языки старых прихожанок.

В ризнице после мессы Доменико Висторини снова почувствовал на себе испытующий взгляд мальчика: тот смотрел на его дрожащие руки, снимавшие епитрахиль и сражавшиеся с узлом на поясе.

— Что ты медлишь, Паоло? Сними сутану и ступай. Я видел на мессе твою бабушку. Иди же, проводи ее.

— Как пожелаете, падре.

Мальчик, как всегда, говорил с преувеличенной вежливостью. Даже слегка поклонился. Висторини порой думал, что лучше бы он ему нагрубил. Но Паоло вел себя безупречно, как в церкви, так и вне ее, не давал священнику повода для недовольства. Презрение мальчика выражалось лишь в долгих оценивающих взглядах. Вот и сейчас он пронзил его глазами и отвернулся, чтобы раздеться. Его ловкие, экономные движения были так не похожи на копошенье Висторини. Мальчик молча вышел из комнаты.

Оставшись один, Висторини открыл шкафчик с неосвященным вином. Пробка вышла из графина с мокрым, чмокающим звуком. Он облизнул губы. Холодный графин запотел. Висторини поднял его осторожно, так как руки все еще дрожали. Сделал большой глоток, еще один. Ну вот, лучше.

Он хотел было поставить пробку на место, но потом представил ожидающее его утро. Представительство папской инквизиции в Венеции не жаловали. Об этом говорили и мрачные, плохо обставленные помещения, которые дож выделил для ее членов. Висторини полагал — дож сделал это специально: надо было показать, что любимцы Рима занимают подчиненное положение в государстве, где только он и его Совет десяти принимают важные решения. В любом случае, раньше полудня выпить не удастся. Висторини снова поднял графин и сделал большой глоток, потом еще один.

Походка Висторини была почти бодрой, когда, закрыв боковую дверь, он вышел в молочный свет раннего утра. В узкий переулок заглянуло солнце, отбросив рваную тень от линии крыш на водную гладь канала. По каменным стенам весело заплясали отсветы водяных бликов. Колокол Марангона, самый гулкий в Венеции, возвестил о начале рабочего дня на Арсенале и открытии ворот Гетто. Захлопали ставни, купцы готовились к торговле на площади перед церковью.

Висторини глубоко вздохнул. Тридцать лет прожил он здесь и полюбил свет и воздух Венеции, запахи моря и мха, плесени и влажной штукатурки. Он попал в город шестилетним мальчишкой, братья в приюте для сирот помогли ему оставить в прошлом воспоминания, акцент и привычки иноземца. Они внушили ему, что горевать о прошлом — постыдно и нечестиво. Это проявление неблагодарности за нынешнее благополучие. Ему помогли выбросить из головы мысли об умерших родителях и недолгой жизни в родном доме. Но какие-то отрывочные картины врывались иногда в его сны или в те моменты, когда воля была ослаблена хмелем. И в этих образах прошлое было залито ярким светом и пахло пылью, принесенной горячим ветром.

Он шел по мосту, смотрел по сторонам: лодочник доставил мясо в лавочку, прачки стирали белье в канале. Узнал он и нескольких прихожан. Поздоровался с ними, перебросился парой слов, осведомился о здоровье близких. Безногий нищий тащился вперед, помогая себе обрубками, бывшими некогда руками. Великий Боже! Висторини мысленно помолился за человека, безобразие которого было так ужасно, что даже врач не смог бы смотреть на него без содрогания. Сунул монету в страшную конечность нищего и затем, превозмогая отвращение, возложил ладонь на покрытую струпьями голову и благословил его. Нищий ответил звериным рычанием, которое, должно быть, означало благодарность.

Как приходской священник Висторини обязан был интересоваться жизнью своей паствы. На самом деле служба его не увлекала. Монахи в свое время заметили таланты Висторини и взяли его к себе в обучение как сироту. На них произвели впечатление его способность к языкам и глубокое понимание теологии. Они обучили его греческому, арамейскому, ивриту иарабскому языкам. Он усвоил их все. В те дни жажда знаний у него была огромная, но сейчас все поглощала другая жажда.

В 1589 году, когда папа Сикст V наложил запрет на книги евреев или сарацин, в которых содержалось хоть что-то, противоречащее католической вере, молодого священника Висторини назначили цензором. Семнадцать лет, почти всю свою жизнь в доминиканском ордене, он читал и выносил приговоры трудам других религий.

Будучи ученым, он питал уважение к книгам. Но от этого его попросили отказаться, ведь его миссия заключалась в их уничтожении. Иногда его трогала красота арабской каллиграфии. В другой раз заставляла задуматься изысканная аргументация ученого еврея. Ему хотелось вчитаться в такие рукописи. И, коль скоро приходилось принять решение о предании их огню, он отворачивался, стараясь не смотреть на черневшие на его глазах пергаменты. Легче было, когда ересь была очевидной, тогда он смотрел на языки пламени и радовался им как средству очищения, спасения человеческой мысли от ошибки.

Вот и сейчас у него была с собой такая книга, еврейский текст. Он должен был нынче утром подписать указание, чтобы все экземпляры этой книги были переданы в представительство инквизиции, а оттуда их следовало послать в костер. В мозгу плясали богохульные слова, буквы иврита, знакомые ему не хуже латинских:

«Вера христиан в Иисуса — идолопоклонство, и оно гораздо хуже веры израильтян в золотого тельца, ибо христиане заблуждаются, утверждая, что нечто святое вошло в женщину, в зловонное место… полное фекалий, мочи и менструальной крови, которое служит вместилищем мужского семени».

Иногда Висторини удивлялся, как такие слова могли быть преданы бумаге, ведь инквизиция существует более ста лет. Евреев и арабов штрафовали, заключали в тюрьмы, казнили за более легкие богохульства, чем это. Он осуждал распространение типографий в Венеции. Официально евреям запретили издательскую работу, однако исподтишка они продолжали свою деятельность: выступали от имени какого-нибудь христианина, которому платили за это несколько золотых цехинов.

Не каждому человеку, пожелавшему стать печатником, следует выдавать разрешение. Некоторые из них, очевидно, были невежественны, а другие, возможно, имели преступные намерения. Нужно обсудить это с Иудой Арийе. Евреи должны держаться в рамках, или инквизиция их к этому принудит. Даже человек глупее Иуды мог бы понять это.

Стоило о нем подумать, как Висторини увидел алый колпак раввина Арийе. Тот, стараясь не привлекать к себе внимания, пробирался через толпу Фреццерии. Там торговали стрелами. Арийе шел ссутулившись, опустив голову, поза, которую он принимал, выйдя из Гетто. Висторини протянул было руку, чтобы остановить его, потом передумал. Стоял, разглядывая раввина. Как много мелких унижений приходилось тому испытывать: оскорбительные выходки неотесанных мальчишек, язвительные замечания и плевки невежд. А ведь достаточно этому упрямцу принять истинность христианства, и все оскорбления вмиг закончатся.

— Иуда Арийе!

Голова раввина дернулась, как у оленя, ожидающего выстрела лучника. Но, когда он увидел Висторини, опасливое выражение сменилось улыбкой.

— Доменико Висторини! Как давно, падре, я не видел вас в своей синагоге!

— Ах, рабби, человеку всегда есть за что каяться. Мне бы и хотелось послушать тебя, но каждый раз чувствую собственное ничтожество пред столь красноречивым оратором.

— Падре, вы надо мной смеетесь.

— Ни к чему ложная скромность, Иуда.

Раввин так прославился своими толкованиями Библии, что проповедовал по еврейским праздникам в четырех синагогах. Многие христиане, включая монахов, священников и аристократов, приходили в Гетто его послушать.

— Епископ из Падуи, которого я приводил в прошлый раз, согласился, что никогда еще не слышал такого замечательного изложения, — сказал Висторини.

Он не прибавил, что слышал проповедь епископа, посвященную тому же тексту, шестью неделями позже в соборе Падуи и подумал, что речь епископа не более чем мука, смолотая жерновами интеллекта раввина. Висторини был уверен, что немало священников, приходили в синагогу украсть слова раввина. Сам он завидовал не столько содержанию, сколько страстной манере изложения, которую ему хотелось бы перенять.

— Как бы мне хотелось, чтобы паства была мне так же предана, как тебе. Я стараюсь узнать твои секреты, донести до людей слово Божье, но увы! Они остаются ко мне глухи.

— Мысли человека и способность выражать их исходят от Бога, и если мои слова получают отклик, то пусть они будут в Его честь.

Висторини подавил насмешку. Неужели раввин в самом деле верит в такие избитые банальности? Арийе заметил недовольное лицо Висторини и сменил тему:

— Что до секретов, отец, у меня он один: если паства ожидает проповедь на сорок минут, сократите ее до получаса. Если рассчитана на тридцать минут, дайте им двадцать. За все мои годы служения раввином мне никогда не поступало жалоб за то, что проповедь оказалась слишком короткой.

Священник улыбнулся.

— Ну а теперь ты смеешься! Пройдемся немного вместе, если можешь, мне нужно кое-что с тобой обсудить.

Во время беседы с Висторини Иуда Арийе расправил плечи и теперь в компании солидного спутника шел, высоко подняв голову. Темные волосы тугими локонами спускались из-под алой шляпы, в них, как и в бороде, виднелись более светлые каштановые пряди. Висторини завидовал внешности Иуды: высокий, хорошо сложенный, разве только излишне худощавый. И кожа золотисто-оливковая, не похож на бледнолицых ученых. Впечатление портил только этот головной убор.

— Иуда, зачем ты носишь эту шляпу? Ведь тебе можно носить и черную.

Алый цвет символизировал пролитую иудеями кровь Христа. Висторини знал, что некоторым позволили ее не носить.

— Дом падре, я прекрасно знаю, что при наличии друзей и денег в Венеции можно сделать все, что угодно. Денег, как вы знаете, у меня нет. Есть несколько друзей, которые могли бы мне посодействовать, замолвив словечко, и я мог бы носить черную шляпу и ходить по улицам, не подвергаясь оскорблениям. Но если бы поступил так, не знал бы жизнь такой, какою знают ее люди моей паствы. А я не хочу от них отделяться. Что скрывать, мне бы хотелось, чтобы дочь шила мне берет из бархата на шелковой подкладке, но я сделаю так, как требует закон, ибо достоинство человека происходит не от того, что он носит на голове. Красная шляпа, черная шляпа — какая разница? Ни одна из них не скроет моих мыслей.

— Хорошо сказано. Я должен бы знать, что ты приведешь мне доводы, столь же безупречные, как сад в бенедиктинском монастыре.

— Не думаю, что вы пригласили меня пройтись ради обсуждения шляп.

Висторини улыбнулся. Он не хотел признаться даже самому себе, что иногда чувствовал себя ближе к этому остроумному образованному еврею, чем к иным католическим священникам.

— Нет, конечно. Будь добр, присядь.

Висторини указал жестом на низкий парапет у канала.

— Прочитай это, — он передал книгу, открытую на оскорбительной странице.

Арийе читал, слегка раскачиваясь, словно в синагоге. Закончив, устремил взор на канал, стараясь не глядеть на друга.

— Явное нарушение «Индекса» ^[17], — сказал он.

Его тон был абсолютно нейтрален и бесстрастен. Висторини часто с горечью замечал, что, хотя Арийе, как и он сам, приехал в Венецию из каких-то других мест, говорил, как урожденный венецианец на мягком городском диалекте, как все в Канареджо, городском районе — сестьере, в котором жил. А Доменико как ни старался, но так и не смог отделаться от акцента, приобретенного в детстве.

— Это даже посерьезнее, — сказал Висторини. — Такой намеренно провокационный текст привлечет внимание. Совет Десяти обрушит свой гнев на все Гетто. Ты поступишь хорошо, друг мой, если сам уладишь это дело, прежде чем им займемся мы. Ты должен закрыть эти типографии.

Иуда Арийе повернулся к священнику.

— Автор текста писал не для провокации, он просто изложил истину так, как он ее понимает. Ваши теологи отказались от логики ради доктрины, рассматривающей ту же тему. Что такое в конце концов непорочное зачатие, как не плод людских измышлений, результат стараний справиться с вульгарной реальностью человеческой физиологии? Мы, евреи, куда более трезво смотрим на такие вещи.

Висторини набрал в грудь воздуха и готов был протестовать, но Арийе предупреждающе поднял руку.

— Я не хочу тратить прекрасное утро на теологические споры. Мы с вами давно поняли, что в этом нет смысла. Оставим достоинства и недостатки этой книги. Думаю, вам нужно реалистично взглянуть на положение вашей организации в Венецианской республике. Количество дел, которые инквизитор способен довести до суда, падает из года в год. И большая часть тех, что доходят до суда, прекращаются за недостатком доказательств. Я не утверждаю, что мы вас не боимся, но боимся меньше, чем прежде. Скажу, что мои люди говорят о вашей организации: «Их яд испарился, а рецепт на приготовление нового они потеряли».

Висторини поковырял мох, росший на ближайшем камне. Как и всегда, в том, что сказал его друг, была правда. Покойный папа, Григорий XIII признавал слабость своих позиций, о которой говорил раввин: «Я папа повсюду, за исключением Венеции». Но с приходом в Рим нового папы Висторини почувствовал опасное настроение. Он не мог напрямую бросить вызов дожу и Совету десяти, однако мог сделать это через городских евреев. Даже раненый зверь способен набраться сил и броситься в последнюю атаку.

— Рабби, я надеюсь и говорю об этом абсолютно серьезно, что у вас нет желания вспоминать уроки прошлого, уроки террора и гонений. Среди вас, потомков испанских беженцев, есть еще те, кто помнит ужасные обстоятельства, из-за которых пришлось бежать сюда?

— Мы не забыли. Но там — это не здесь. Тогда — не сейчас. Испанская инквизиция была ночным кошмаром, от которого многие из нас все еще не пробудились. И все же мы люди, пришедшие с запада, понентинис, чьи предки испытали огромные лишения, мы объединились, у нас общие воспоминания. Среди нас есть голландцы, немцы, левантийцы. Разве не можем мы чувствовать себя спокойно, когда в каждом благородном семействе есть еврейская наперсница и когда дож не позволяет вашей инквизиции навязывать нам свои проповеди?

Висторини вздохнул.

— Я и сам советовал инквизитору не делать этого, — сказал он. — Говорил, что это только вызовет злобу среди ваших людей, а не научит.

Настоящей причиной было то, что он не хотел демонстрировать несовершенство собственных проповедей верующим, слышавшим Иуду Арийе.

Раввин поднялся.

— Мне пора по делам, падре.

Он поправил шляпу и задумался, не проявит ли неосторожность, высказывая свое мнение. Но решил, что священник имеет право знать о его мыслях.

— Сами знаете, ваша церковь всегда смотрела на эти вопросы не так, как мы, с того самого дня, как появился первый печатный станок. Ваша церковь не хотела, чтобы священные книги попадали в руки обычных людей. Мы придерживаемся другого мнения. Для нас книгоиздание всегда было «аводаг ха кодеш» — святая работа. Некоторые раввины даже уподобляли печатный станок алтарю. Мы называли его «писанием многими перьями» и видели в нем продолжение скрижалей Завета, данных Моисею на горе Синай. Вы, мой добрый отец, сейчас пойдете и напишете приказ сжечь эту книгу. Так требует от вас ваша церковь. Я же ничего не скажу в типографии. Этого требует от меня моя совесть. «Censura praevia» или «censura repressiva» — результат один и тот же. В любом случае книга уничтожена. Лучше уж вы закуете наш разум в оковы, чем мы сами будем вам в этом помогать.

Висторини не нашелся, что ответить, и это привело его в раздражение. Почувствовал тупую боль в виске. Они холодно простились. Иуда Арийе ушел, а священник продолжал сидеть возле канала. Раввин шел и чувствовал, как сильно колотится сердце. Не был ли он слишком откровенен? Если бы кто-то услышал их разговор, ужаснулся бы его дерзости и удивился, почему Висторини не отправил его в камеры Пьомби. Но тот, кто мог подслушать этот разговор, не знал истории, связывавшей этих двоих. Они были друзьями вот уже десять лет. Так почему же, спрашивал себя раввин, так колотится его сердце?

Свернув за угол и скрывшись из поля зрения Висторини, Арийе, задыхаясь, прислонился к стене. В груди ныло. Эта боль мучила его много лет. Он хорошо помнил, как разрывалось от боли его сердце в тот первый день, когда он встретил будущего друга священника, в здании инквизиции. Иуда Арийе пошел на большой риск. Мало кто испытывал желание посетить это заведение, но он сам попросил, чтобы его выслушали. Он говорил более двух часов на высокой латыни. Пытался снять частичный запрет с Талмуда. Книга из двух частей излагала иудейскую мысль со времен изгнания, и лишиться ее — означало лишить ум пищи духовной, что равносильно смерти. Мишну, основную часть труда, он спасти не надеялся, но за вторую часть Талмуда, Гемару, готов был побороться. Гемара представляла собой обмен мнений между раввинами, сборник рассуждений и диспутов. Она, как утверждал Иуда, скорее помогает, чем вредит церкви, поскольку демонстрирует, что даже раввины спорят о разных аспектах еврейского закона. Свидетельство таких разногласий внутри иудаизма церковь может использовать в свою пользу.

Висторини стоял позади кресла инквизитора. Глаза его сузились. Он прекрасно знал еврейские тексты и лично конфисковал и уничтожил огромное количество Талмудов. Знал, что любой сравнительно образованный раввин мог взять Гемару и с ее помощью воссоздать для своих студентов текст преданной анафеме Мишны. Но инквизитор запутался в паутине умных слов раввина. Он позволил евреям сохранить имевшиеся у них книги Талмуда с вычеркнутыми нежелательными пассажами.

Арийе произвел на Висторини сильное впечатление своей ученостью, смелостью и хитростью. Он наблюдал за ним, как за обманщиком-алхимиком. Знаешь, что он показывает трюк, и следишь за ним, чтобы поймать его на обмане, однако сделать этого не удается.

Когда раввин с явным облегчением готовился покинуть зал вместе со спасенными текстами, Висторини подошел к нему близко и прошептал: «Иуда Арийе — Иуда Лев! Тебя стоило назвать Иуда Шуаль — Иуда Лис». Раввин посмотрел священнику в глаза и увидел в них не гнев, а уважение игрока, признавшего поражение от достойного соперника. Когда в следующий раз Арийе пришел в представительство инквизиции, то воспользовался шансом. Он попросил викария представить его Висторини как «рабби Иуда Vulpes ^[18]».

Висторини понравилось пикироваться с Арийе, он любил словесную игру на трех языках. Священник вел одинокую жизнь. В сиротском доме над ним смеялись из-за его акцента, и потому он стеснялся других мальчиков. В семинарии преградой для завязывания дружеских отношений стали его интересы и способности. Но в Арийе он видел человека равного себе по интеллекту. Ему нравилось то, что Арийе никогда не тратил попусту время, стараясь защитить вульгарную ересь или явные нарушения «Индекса». Иногда Висторини позволял раввину убедить себя. Он не уничтожал, а редактировал, один или два раза давал отсрочку вызывавшему тревогу тексту и писал необходимые слова на первой его странице.

Его интерес к Арийе постепенно заставил побороть антипатию и построил мостик к Гетто. Когда он был семинаристом, многие студенты регулярно туда ходили. Подшучивание над евреями было излюбленным занятием юнцов. Другие ходили туда с целью обратить заблудшие души. Несколько человек с риском исключения из семинарии принимали участие в незаконных развлечениях. Но Висторини претила сама мысль о Гетто. По своей воле он ни за что не вошел бы в эти ворота: ведь там, кроме евреев, он никого бы не обнаружил. От одной лишь мысли ему становилось тошно.

Первыми евреями, осевшими в Венеции в 1516 году, были немецкие ростовщики. За ними последовали и другие. Им разрешили заниматься только тремя видами деятельности: ростовщичеством, выдачей недорогих кредитов бедным венецианцам и торговать на улице старьем. Использовали их связи с Левантом ради осуществления экспортно-импортных операций. Им разрешили жить на маленькой территории, где некогда были литейные мастерские — гетто. Гетто был островом, связанным с остальным городом двумя узкими мостами. Входили туда в ворота, которые каждую ночь запирались на замок.

С годами некоторые венецианцы стали благожелательнее относиться к присутствию в городе евреев, слушали их музыку, обращались к ним за медицинской помощью или советом относительно финансов. Тот факт, что права на собственность здесь защищают законом, сделал Венецию по сравнению с другими странами обетованной землей для евреев.

И они продолжали приезжать — сначала из Испании, из Португалии (оттуда их изгнали монархи-католики). Пришла очередь Германии: эти евреи бежали от погромов в городах; не обошлось и без вечных скитальцев — левантийцев, приехавших из Египта и Сирии. Община разрослась до двух тысяч человек, дома росли в высоту, по шесть или семь больших семей жили вместе. Гетто отличала самая большая плотность населения и самые высокие дома. Когда Висторини спросил дорогу к синагоге Иуды, его привели к высокому узкому жилом дому. На верхнем этаже крутой темной лестницы раввин делил место под крышей с голубятней и курятником.

Хотя к раввину его привлекла общность мыслей, дружбу закрепила не сила, а слабость. Однажды Иуде случилось идти по улицам между Гетто и церковью Висторини. Он выбирал самые узкие проулки и закутки, дабы избежать нападок на более оживленных улицах. Его появление помешало грабителю, напавшему на прохожего. Разбойник убежал, а Иуда склонился над телом жертвы. Он узнал Доменико. Тот был пьян, сутана промокла от мочи, из головы текла кровь: грабитель ударил его по голове. С риском для самого себя, раввин раздобыл чистую одежду, протрезвил священника, и церковь так и не узнала о позоре своего представителя.

Когда Доменико попытался отблагодарить Иуду, раввин пробормотал, что и сам слаб: сатана искушает его время от времени. Больше ничего не прибавил. И все же слабость сверлила его мозг, отвлекала от дневных молитв и от ночных ласк жены. Он привалился к стене в узком переулке и знал, что боль в груди появилась не только оттого, что он позволил себе смелые высказывания в беседе со священником. И не только из-за утреннего задания, незаконного и опасного. В его тревоги просачивался голос соблазнителя, который никак не удавалось заставить замолчать. Бог свидетель, он пытался уехать из Венеции до карнавала, начинавшегося через несколько дней. Хотел уберечь себя от греха. Возможность пойти под маской, стать другим человеком, делать то, чего еврей не может делать — этот соблазн не давал ему покоя. За год до этого ему удалось получить за городом место домашнего учителя. Но сезон карнавалов растягивался из года в год, а подходящее место найти было трудно. Он предлагал себя на место учителя для юноши в Падуе и вызывался читать проповеди за больного раввина в Ферраре. Но в обоих городах ему отказали.

По мере приближения карнавала его жена, сознававшая опасность, порылась в сундуке, ища среди одежды маску и плащ, которые сделали бы его похожим на венецианского аристократа. Она нашла их: вещи лежали среди рулонов ткани, принадлежавших их дочери, портнихе. Жена взяла и маску и плащ, отнесла на улицу и продала. Он поблагодарил ее за это: нежно поцеловал в лоб. Целый день испытывал облегчение, оттого что соблазнявшие его предметы находятся вне пределов досягаемости. Но вскоре все, о чем он мог думать, был карнавал и возможности, которые ему предоставлялись.

Даже сейчас, когда ему требовался трезвый ум, змей-искуситель обернулся вокруг каждой его мысли и вытесняя все разумные рассуждения. Он дошел до лестницы возле Риальто, где ему было предложено ждать. Ему не хотелось стоять вот так, на виду, в самом центре города. Чувствовал, что люди смотрят на него. Горожане шли мимо и бормотали что-то неодобрительное. Иуда вздохнул с облегчением, увидев гондольера, ловко привязавшего к ступеням лодку. Гондола была выкрашена в черный цвет, как и полагалось по закону: правительство не хотело, чтобы венецианцы демонстрировали свое богатство. Этот цвет, как и легендарное умение гондольеров хранить секреты, помогали любовникам оставаться неузнанными.

Арийе осторожно спустился по скользким каменным ступеням, сознавая, что вид еврея, садящегося в гондолу, явление необычное. Он волновался, голова слегка кружилась. Венецианец на его месте схватился бы за локоть гондольера, чтобы устоять на ногах, но Арийе не знал, понравится ли гондольеру то, что до него дотронется еврей. Суеверные венецианцы полагали, что, прикасаясь к кому-то, евреи совершают колдовство: насылают на христиан злых духов. Когда он поставил ногу в лодку, волна от проходившего судна ударила в корму. Арийе покачнулся, замахал руками, как ветряная мельница, и шлепнулся на дно. С Риальто послышался хриплый смех. Плевок с парапета угодил ему на шляпу.

— Боже мой! — воскликнул гондольер и подхватил раввина сильными от постоянной гребли руками.

Когда раввин встал на ноги, гондольер заботливо отряхнул его одежду и осадил крепким словцом смеющихся юнцов.

Арийе осудил себя за свои мысли о гондольере. Ну разумеется, донна Рейна де Серена вряд ли взяла бы себе в услужение антисемита. Она поджидала его в каюте, сидя на подушках.

— Вот это появление, рабби, — сказала она, вздернув бровь. — Прямо скажем, не самый незаметный способ прийти сюда. Садитесь.

Она указала против себя, на расшитые шелком подушки. С наружной стороны окно каюты было затянуто черной парусиной, зато внутри помещение сияло золотой парчой, словно в насмешку над скупыми законами.

Рейна де Серена приехала в Венецию десять лет назад. Будучи еврейкой, она сбежала из Португалии, а в Венеции объявила, что исповедует христианство. Она взяла себе новое имя, означавшее благодарность месту, которое ее приютило. Будучи христианкой, она вышла за пределы скученного Гетто и жила в великолепном дворце рядом с венецианским монетным двором. Венецианцы шутили, что в доме Серены больше золота, чем по соседству. Серена была наследницей еврейского банкира, ей досталось одно из самых больших состояний в Европе. Поскольку семья осуществляла свои операции далеко за пределами Иберийского полуострова, только часть богатства была разворована королевскими семействами Испании и Португалии. Хотя родное еврейское имя она постаралась забыть, никто не сомневался, что она до сих пор имеет доступ к деньгам своей семьи.

Но Серена тратила свои огромные деньги не только на парчу и развлечения. Она была тайным и главным источником денежных средств Арийе, из которого он обеспечивал нуждающихся общины Гетто. Более того, он знал, что она помогала евреям во многих других городах через банковскую сеть своей семьи. Знал также, что ее роль ревностной католички была лишь маской. Она носила ее так же спокойно, как карнавальный наряд.

— Ну, рабби, расскажите мне о своих нуждах. Чем я смогу помочь вашим людям?

Арийе презирал себя за то, что собирался сделать.

— Моя госпожа, крылья вашей щедрости уже защитили многих наших сыновей и дочерей в пору жестокого изгнания. Вы, как родник чистой воды, из которого жаждущие могут напиться, вы…

Рейна де Серена подняла руку, сверкающую камнями, и помахала ею перед лицом, словно отгоняя дурной запах.

— Прекратите. Просто скажите, сколько вам нужно.

Арийе назвал сумму. Во рту у него пересохло, словно ложь опалила его. Он смотрел на ее лицо, серьезное и прекрасное. Она немного подумала, а потом сунула руку в ворох лежавших подле нее подушек и вытащила два толстых кошелька.

Арийе облизал пересохшие губы.

— Моя госпожа, семьи благословят ваше имя. Если бы вы знали, какие лишения они испытывают…

— Мне не нужно ничего знать, кроме того, что они евреи, они нуждаются и вы считаете их достойными моей помощи. Я вверила вам свой секрет, рабби, так неужели не доверю несколько цехинов?

Раввин ощутил вес золота в своем кармане и подивился: «Ничего себе, несколько». Но слово «доверие» заставило его сердце содрогнуться, словно его неожиданно сжали в кулаке.

— А теперь, рабби, я хочу кое о чем вас попросить.

— Все, что угодно, моя госпожа.

Кулак чуть разжался. Может, он сумеет сделать что-то, что смягчило бы его нечестность.

— Я слышала, что вы — друг цензора инквизиции.

— Друг — это слишком громко сказано, мадонна. — Он вспомнил о неосторожных словах у канала. — Но мы знаем друг друга, часто разговариваем. Кстати, вот только что случайно встретились. Он хочет закрыть типографию Абрахама Пинеля — ту, которой дали свои имена Бернадотти.

— В самом деле? Надо будет поговорить с Лучано де Бернадотти. Скорее всего, он исправит эту неловкость. Возможно, закажет типографии работу, восхваляющую папу, и инквизиция тут же утихомирится.

Арийе улыбнулся. Неудивительно, что Рейна де Серена выжила даже в ссылке, погубившей столько людей.

— Но как я могу помочь, моя госпожа?

— У меня есть это, — сказала она, снова засунув руку под подушку, и вытащила маленькую книжку в переплете из телячьей кожи с красивыми серебряными застежками. Протянула ее раввину. Арийе взял книгу.

— Она очень старая, — заметил он.

— Вы правы. Ей более ста лет. Как и я, она пережила мир, которого более не существует. Откройте ее.

Арийе расстегнул застежки, восхищаясь талантом серебряных дел мастера. Каждая застежка в закрытом положении была выполнена в виде пары крыльев. Застежки до сих пор плавно раскрывались и обнаруживали спрятанную в крыльях розу. Арийе сразу увидел, что книга — Аггада, но такой рукописи он до сих пор не встречал. Золотой лист, яркие краски… Он уставился на иллюстрации, с волнением переворачивая страницы. Он был восхищен, и в то же время встревожен: странно, что еврейские истории оформлены наподобие христианских книг.

— Кто создал эту книгу? Эти миниатюры?

Рейна де Серена пожала плечами.

— Как бы я сама хотела это знать. Книга досталась мне от старого слуги моей матери. Он был добрым человеком, уже очень старым в то время, когда я с ним общалась. Мне, тогда ребенку, он рассказывал разные истории. Ужасные истории: в них были злые солдаты и пираты, штормы на море и чума на земле. Но мне нравились эти рассказы, как это бывает с детьми, не знающими еще ничего о мире и не умеющими отличить правду от вымысла. Сейчас стыдно вспоминать, как я приставала к нему, требовала, чтобы он рассказывал еще, потому что, как я сейчас понимаю, он правдиво пересказывал мне историю своей жизни. Он говорил, что родился в тот месяц, когда их изгнали из Испании, его мать вскоре погибла во время кораблекрушения. Она хотела найти безопасную гавань, чтобы растить сына. Каким-то образом он попал под защиту моей семьи, и не только он, с годами семья помогла многим сиротам. В юности он работал на моего деда — не в банке, а в секретном услужении: помогал евреям бежать из Португалии. Во всяком случае, эта книга его. Она — его самая старая и ценная собственность. Перед смертью старый слуга оставил ее моей матери, а когда и она умерла, книга перешла мне. Я дорожила ею, потому что она прекрасна и потому что она напоминает о старом друге и о страданиях многих людей, таких как он. Рабби, мне нужно, чтобы цензор просмотрел и разрешил эту книгу. Сама я этого сделать не могу. Я должна знать, что он ее допустит, прежде чем я официально ее принесу. И, конечно же, никто не должен знать, что она моя. Католичкам Аггада ни к чему.

— Донна де Серена, позвольте мне изучить ее. Я очень хорошо знаю, какие слова не дозволены «Индексом». Прежде всего удостоверюсь в том, что в ней действительно нет ничего оскорбительного для церкви. Затем принесу ее падре Висторини, будучи уверенным в благоприятном исходе.

— Вы уверены? Я не перенесу, если эта книга, столько испытавшая на своем веку, попадет в костер.

— Поэтому я и прошу вас, моя госпожа. Только не пойму: если вы и так держите книгу в секрете, зачем вам ее освидетельствование? Вам ли бояться, что ваши личные вещи станут досматривать? Никто в Венеции не посмеет…

— Рабби, я собираюсь оставить Венецию…

— Синьора!

— Кто знает, какой проверке подвергнутся мои вещи? Мне нужно все предусмотреть.

— Но это печальная новость! Мне будет вас недоставать. Всем венецианским евреям будет недоставать вас, даже если они не знают имя их щедрой покровительницы. Вы просто не представляете, как много незаслуженных благословений получаю я от моих людей, и все из-за помощи, которую передаю им от вас.

Она подняла руку, прерывая его похвалы.

— Мне здесь было хорошо. Но с годами я узнала кое-что о самой себе. Не могу более жить во лжи.

— Значит, не хотите больше притворяться, что перешли в другую веру? Знаете, это риск. Как бы ни слаба была инквизиция, она все еще…

— Рабби, не беспокойтесь. Я позаботилась о собственной безопасности.

— Но куда вы поедете? Где то счастливое место? Где можно жить привольно, не скрывая, что ты еврей?

— Не так уж и далеко. На другом берегу моря, что отделяет нас от земель, находящихся под защитой Блистательной Порты. Оттоманские султаны давно отличали евреев за наши способности и богатство. Когда я была моложе, то не думала ехать туда, однако с тех пор многое изменилось. Община выросла. В нескольких местах появились наши врачи, еврейские поэты. Меня пригласил султан и даже послал к дожу гонца с просьбой устроить мое безопасное отбытие. Риск, конечно же, есть. Многие обрадуются, узнав, что их давние подозрения оправдались: я притворялась христианкой, чтобы жить спокойно. Но если останусь, должна буду жить в одиночестве. Я не могу выйти замуж за христианина и держать от него в секрете свою еврейскую душу. Возможно, я еще успею найти себе мужа, родить ребенка. Возможно, вы приедете и благословите его рождение. Говорят, город Рагуза очень красив. Разумеется, не такой красивый, как Венеция, но там, по крайней мере, можно вести честную жизнь. Я верну себе свое имя. Ну, а теперь все. Помолитесь вместе со мной, я хочу услышать звуки родной речи.

Арийе сошел с гондолы в узком канале, в стороне от толпы и вездесущих глаз Риальто. Его карманы оттягивали кошельки донны де Серены, маленькую книжку он спрятал на поясе. Раввин шел домой, опустив голову, глядя на камни. Прошел мимо мастерской, даже не взглянув, какие маски выставил на витрине ремесленник. Но на углу остановился. Задержало его золото, лежавшее в карманах.

Обычно Иуда принимал природу своей одержимости за происки сатаны. Но иногда разум и образование позволяли ему судить иначе. Разве племена Израиля не переуступили свои земли, вытянув жребий? Разве не выбрали себе царя таким же способом? Как могло что-то произойти от сатаны, если все санкционировала Тора? Возможно, не Тора научила его обмануть донну де Серена. Быть может, рука Господа дала ему эти кошельки, и божественное провидение требовало рискнуть. Тогда он добудет для своего народа еще большие богатства. Он отдаст его нуждающимся и приведет Гетто к благосостоянию. Несмотря на то что сердце колотилось в груди, Иуда почувствовал удовольствие от этой мысли. Он развернулся и направился к мастерской.

Висторини поднялся из-за стола, поискал полотенце — вытереть лоб. Он трудился над списком подлежащих уничтожению еретических книг. Утро еще не окончилось, и год на исходе, так почему же так жарко? Кислый запах пота напомнил ему, что он давно не мылся. От спора с евреем заболела голова, и сейчас эта боль усилилась. Проснулся гнев. Его обидели, раввин слишком возомнил о себе, решил, что все можно списать на дружбу. Но очевидно было и то, что его победили в споре.

В животе заурчало: нужно в уборную. В коридор вышел неуверенной походкой больного старика. Здесь, по крайней мере, прохладнее. Обычно заплесневелые стены производили на него гнетущее впечатление, но в этот день он был рад выбраться из духоты кабинета. Завернув за угол, почти столкнулся с мальчиком-слугой. Тот нес ему поднос с завтраком. Висторини снял с подноса салфетку, утер ею лицо и отдал потную тряпку мальчику. Тот осторожно и брезгливо взял ее. Черт с ним, подумал священник. Пусть провалятся все юнцы с их осуждающими взглядами. Мало дерзкого Паоло у алтаря, образованного ребенка из хорошей семьи, так еще и прислуга смеет воротить от него нос.

Висторини выпустил содержимое желудка в дурно пахнувшую канализацию, но боль в животе ничуть не унялась. Возможно, язва дает о себе знать. Нехотя пошел к трапезному столу: нет ли вина. Водянистая похлебка повара и хлеб его не соблазнили. Увидел поставленный для него бокал — единственный, да и то налитый до половины. Когда спросил еще, мальчик ответил, что буфетчик уже запер шкаф. Ему показалось, что он заметил на лице мальчишки тень промелькнувшей улыбки.

Настроение ухудшилось, Висторини снова взялся за рутинную работу. Окуная перо в густые черные чернила, листал страницы. Вчитывался в любые замечания евреев по отношению к христианам: дескать, необрезанные, ненавидят евреев, соблюдают странные обряды. Напал на такие слова, как царство порока, Эдом и Рим. Их вполне можно было считать намеком на христиан. Он вычеркивал также любое упоминание об иудаизме как о единственной настоящей вере, и все ссылки на приход мессии, и использование слов «набожный» или «святой» по отношению к евреям.

В дни, когда Висторини чувствовал себя получше, он обращался с книгами не так сурово, ограничивался удалением ошибок из сомнительного абзаца, не вычеркивал его целиком.

Но сейчас в голове у него стучало, а во рту был мерзкий вкус. Он вычеркивал слова с остервенением. Иногда нажимал на перо так сильно, что рвалась бумага. Боялся, что в любой момент его вытошнит. Решил, что в книге слишком много ошибок. Мстительно откинул в сторону — пусть лучше сгорит. Так и надо этому Иуде Арийе, высокомерному ослу. Почему бы не сжечь их все, да и дело с концом? Тогда он сможет пойти домой, по крайней мере слуга принесет ему выпить. Он смахнул со стола с полдюжины непрочитанных книг, отправив их на сожжение.

Иуда Арийе медленно сел в темноте, стараясь не разбудить жену. Лунный свет падал на изгиб ее щеки. Волосы, днем скромно прикрытые, разметались по подушке. Он едва удержался, чтобы не погладить черные и серебряные пряди. Когда они только что поженились, он любил погружать в них руки. Его возбуждало прикосновение этих волос к его обнаженной груди, когда, совсем юные и неопытные, они предавались бурной страсти.

Сара до сих пор была красивой женщиной. После двадцати четырех лет брака он по-прежнему испытывал желание, когда она по-особенному на него смотрела. Иногда думал о Висторини: как он может жить без женского тепла? Или без детей? Как можно отказаться от этого, не видеть очаровательные личики младенцев, не наблюдать за тем, как они растут, меняются год от года, не помогать им достичь достойной зрелости? Возможно, вино, которому неумеренно предавался его друг, заглушало естественные потребности, дарованные всем Богом.

Нельзя сказать, что Арийе презирал жизнь, подчиненную служению Богу. Напротив, он знал аскетическую красоту такого существования. Он знал все 613 заповедей Торы, и для него естественно было не смешивать молоко и мясо, воздерживаться от работы в шаббат, соблюдать чистоту во взаимоотношениях с женой. Ежемесячный запрет на близость лишь обострял желание и усиливал радость при воссоединении. Но прожить всю жизнь без жены… Это невозможно.

Арийе закрыл дверь, и она скрипнула. Он подождал на лестнице: хотел убедиться, что никого не разбудил. Но в многонаселенном здании никогда не было тихо, даже в такой поздний час. Сквозь тонкие деревянные перегородки в их квартиру проникал кашель старика соседа. Если кому-нибудь требовалось пристроить верхний этаж, стены изготавливали из самого тонкого и легкого материала. В квартире под ними разрезал ночную тишину пронзительный голодный плач новорожденного. Наверху орал проклятый петух, утративший представление о времени. Арийе осторожно ступал по скрипящим деревянным ступеням. Выйдя на улицу, направился к проему между домами. Опустился на колени, обшарил скользкие камни и вытащил полотняный мешок. Прокрался по переулку, зашел в глубокую тень, открыл мешок и вытряхнул содержимое. Через несколько минут он уже направлялся к воротам Гетто.

Теперь ему предстояла самая трудная задача. Ворота заперли несколько часов назад. Благородные граждане могли выйти на улицу, только подкупив стражников. Но еврей мог выбраться отсюда лишь с помощью хитрости и хладнокровия. Арийе притаился в тени и ждал. Каштановые пейсы раввина предательски выглядывали из-под островерхой шляпы знатного горожанина. Влажный воздух проникал под тонкий шерстяной плащ аристократа, лицо прикрывала маска. Прошел почти час. Он расправил онемевшие плечи, потряс сначала одной ногой, потом другой: хотел избавиться от мурашек. Должно быть, придется смириться, попробовать в другой раз. Но как только эта мысль оформилась, послышались звуки, которых он ждал. Грубые голоса, хриплый смех. Появилась группа юношей — неевреев. Воспользовавшись карнавалом, они явились сюда за запретными удовольствиями. Евреи были настолько бедны, что предоставляли им своих сыновей и дочерей.

Их было шестеро или семеро. Пошатываясь, они пошли к сторожке и принялись кричать охраннику, чтобы он их выпустил. Все были в темных плащах и масках персонажей комедии дель арте. У Арийе сильно заколотилось сердце. Ему представилась единственная возможность действовать, слиться с группой и понадеяться, что в темноте пьяная молодежь ничего не заметит и не поднимет шум. Он прикоснулся к маске, нервно, в десятый раз потрогал завязки. Он выбрал простой и популярный фасон: длинный нос чумного врача. Можно не сомневаться: в ту ночь в городе полно мужчин, одетых так же, как он. Но в последний момент, когда он ступил из тени на площадь, его стали одолевать сомнения. Он подвергал себя слишком большому риску. Вдруг парни обратят на него внимание? Может, пойти назад и забросить чертову маску в канаву?

Но затем вообразил свет свечей, пляшущий на грудах золотых цехинов, восторг, который испытает, когда карта перевернется и выдаст свои секреты. Арийе сглотнул подступивший к горлу комок. Шагнул вслед за шумной толпой. Смелее. Положил руку на плечо одного из парней и засмеялся чужим нервным смехом.

— Помогите мне, юноша. Я слишком много выпил, меня не слушаются ноги, а я не хочу привлекать внимание стражников.

Глаза молодого человека, глядевшие сквозь прорези маски Арлекина, были тупы, как у коровы.

— Хорошо, дядя, пошли, — пробормотал он.

Его дыхание, подумал Арийе, могло бы разжечь лампу.

Одна минута — и они прошли через освещенный проем ворот. Сердце Арийе билось так сильно — неужели они не слышали этот стук? — что, казалось, могло его выдать. Тем не менее все кончилось благополучно и он очутился на узком мосту. Три ступени наверх, три вниз, и вот он уже в нееврейской части Венеции. Сойдя с моста, он снял руку с плеча юноши и исчез в темноте. Прислонил голову к грубой каменной стене и стоял так, стараясь отдышаться. Прошло несколько минут, прежде чем он смог продолжить путь.

Толпа затянула и завертела его. С наступлением темноты Венеция превращалась в город полуночников. Солнце садилось, и над нескончаемым праздничным потоком загорались факелы. Люди запрудили все улицы, становилось теснее, чем в Гетто. Карманники надеялись поживиться за счет облачившихся в карнавальные костюмы аристократов, а фокусники, акробаты и цыгане с медведями намеревались развлечь их. Классовые различия на время карнавала стирались. Высокий человек в маске Занни, нависший над Арийе, мог быть слугой или носильщиком, как его персонаж, но с тем же успехом мог оказаться и одним из Совета десяти.

— Добрый вечер, господин Маска, — воскликнул он.

Арийе прикоснулся к своей шляпе, и толпа снова понесла его вперед, к игорному дому — ридотто, — находившемуся неподалеку от моста. Он вошел — по виду такой же аристократ, как и все. Поднялся на второй этаж и очутился в Комнате Вздохов. Салон был убран с аляповатой роскошью. Слишком яркий свет канделябров явно не льстил женщинам в масках, предательски освещая морщины на открытых шеях. Дамы сидели на диванах, успокаивая проигравших спутников. Тут были мужья с любовницами, жены с чичисбеями, вроде бы сопровождающими, а на самом деле — любовниками. Были здесь и куртизанки, и сутенеры, и шпионы от полиции. Все в масках, уравнивающих их положение. Все, за исключением банкометов. Их звали барнаботти, обедневшие аристократы из прихода Святого Варнавы, они всегда исполняли эту роль. В одинаковых белых париках и длинных черных плащах, они стояли каждый возле своего стола в соседнем зале. Их лица были открыты и известны здесь всем.

Игральных столов было около дюжины — широкий выбор. Банкометы готовили игры бассет и панфил. Арийе спросил вина и пошел посмотреть на игру «тринадцать». Игрок сражался с банком в одиночку. Удача склонялась то в одну, то в другую сторону. В конце концов игрок засунул монеты в маленький кошелек и, посмеиваясь, пошел к друзьям. Арийе уселся на его место. К нему присоединились два других игрока. Стоя между двух высоких свечей, банкомет тасовал карты. Игроки выставляли столбики золотых цехинов. Понтер называл числа от одного до тринадцати — от туза до короля — и открывал карты, одну за другой. Если выпадала карта, которую он назвал, он забирал ставки и продолжал сдавать карты. Если же, дойдя до короля, так и не мог угадать названную им цифру, расплачивался, и право понтировать переходило к игроку, сидевшему справа от него.

Голос банкомета, начавшего партию, был тихим и ровным:

— Туз! — сказал он.

На столе появилась пятерка пик.

— Двойка!

И на стол легла девятка черв. Счет дошел до девятки, но банкомет все еще не вынул карту, соответствовавшую названной цифре. Еще четыре карты, и к золотому цехину Арийе прибавится еще один.

— Валет! — воскликнул банкомет.

Но карта, которую он открыл, оказалась семеркой бубен, а не валетом. Остались неоткрытыми две карты. Арийе смотрел на свой цехин.

— Король!

Последняя карта. Банкомет перевернул ее, и оказалось, что это — туз. Длинные белые пальцы банкомета взяли стоявшую подле него пирамидку монет. Он достал из нее один цехин, положил перед Арийе, четыре — перед человеком в львиной маске и семь монет, с легким поклоном, — перед человеком в маске Бригеллы. Тот сделал самую высокую ставку. Поскольку банкомет ставку проиграл, он переуступил свое право Бригелле. Арийе ослабил маску, утер лоб. Сунул руку в кошелек донны Рейны и положил на стол возлепервого и выигранного цехина еще две монеты. Теперь его ставка составляла четыре золотых цехина. Игроки, сидевшие по обе стороны от него, одобрительно кивнули.

— Туз!

Голос, звучавший из-под маски Бригеллы, был звучным и басистым. Карта, которую он перевернул, оказалась девяткой треф.

— Двойка!

Открылся валет. Слишком рано, чтобы им воспользоваться.

— Тройка, четверка, пятерка… валет, — голос Бригеллы, казалось, становился звучнее с каждой картой, но ни одна из них не соответствовала цифре, которую он выкрикивал.

Арийе чувствовал, что сердце колотится все сильнее. Вот-вот он выиграет еще четыре цехина. При таком раскладе он быстро удвоит содержимое кошельков донны Рейны.

— Король! — загремел Бригелла.

Но карта, которую он перевернул, оказалась семеркой пик. Бригелла полез в свой кошелек и выложил семь цехинов. Его глаза блестели в прорези маски. На виду были и толстые щеки.

Партия перешла к Арийе. Он посмотрел на Льва, на Бригеллу и на барнаботти, сохранявшего непроницаемое выражение лица. Они выставляли пирамидки из монет. Бригелла жаждал вернуть утраченное и выставил на стол двадцать золотых цехинов. Барнаботти сделал скромную ставку — два цехина. Лев, как и прежде, положил четыре монеты.

Арийе ловко и уверенно перетасовал колоду. Он чувствовал радостное возбуждение, несмотря на то, что рискнул двадцатью шестью цехинами.

— Туз! — воскликнул он восторженно, глядя на яркий красный ромб бубнового туза, блестевший в свете свечей.

Подвинул к себе выигрыш. Поскольку победителем был он, то и партия оставалась за ним. Снова игроки выставили свои цехины. Бригелла рисковал двадцатью монетами, Барнабот — двумя, Лев — четырьмя.

— Туз! — выкрикнул Арийе, но карта, которую он перевернул, оказалась девяткой.

— Двойка! Тройка! Четверка! Все не то.

Когда дошел до валета, горло у него сжалось в предчувствии проигрыша. Но страсть игрока Арийе заключалась именно в этом моменте, когда страх растекался по его телу, как чернила в стакане с чистой водой. Ему нравилось это ощущение — темный, ужасный момент риска. Закачаться на краю пропасти или выиграть — вот оно, высшее наслаждение. Никогда он не чувствовал себя таким живым, как в эти минуты.

— Дама! — воскликнул он.

Выпал бубновый туз. В прошлый раз туз принес ему удачу, а на этот раз подвел. У него оставался единственный шанс. По телу бежали мурашки.

— Король! — крикнул он, и названный им король взглянул на него со стола.

Игроки заерзали. Уж не слишком ли везет человеку в маске чумного доктора? Сначала выиграл на первой карте, а теперь — на последней. Странно…

Рубиновое кольцо барнаботти сверкнуло в свете свечи. Он медленно вынул еще две монеты, а затем, так же медленно, еще две. Аристократ ставил пари на то, что везение чумного доктора в этот раз прекратится.

Бригелла, не спуская стеклянных глаз с Арийе, выложил на стол сорок цехинов. Только Лев держался прежней позиции: снова поставил четыре цехина.

Не прошло и часа, как состояние Арийе сильно выросло. Он сиял от удовольствия, глядя на растущую кучу монет. Еще бы! Он более чем в два раза увеличил ценность первого кошелька донны Рейны. Львиная маска покинула стол и нетвердыми ногами удалилась в Комнату Вздохов. На его место уселся Пульчинелла. Этот явно принял лишнего, а потому играл безрассудно и картинно вскрикивал при очередной своей неудаче. Барнаботти по-прежнему вел себя достойно, однако на не прикрытом маской лице появились признаки напряжения. Самый большой неудачник, Бригелла, схватился за стол. Костяшки его пальцев побелели. Возле их стола собралась небольшая толпа.

Наконец Арийе ошибся. Пульчинелла радостно взвизгнул. Арийе поклонился и отдал выигрыш — восемьдесят цехинов Бригелле, десять Пульчинелле, четыре — барнаботти, после чего передал партию Бригелле и сделал следующую ставку.

Это был магический час. Ему казалось, что он легок, точно воздушный шар, несущийся над карнавальным городом. Большой выигрыш может облегчить жизнь беднякам его паствы. Он встал, и рука его замерла над золотом. Должно быть, заманил его сюда сатана, но Бог дал ему право выбора. Нужно прислушаться к голосу разума, звучащему у него в мозгу. Он возьмет свой выигрыш и уйдет из ридотто. Своего зверя он уже накормил, испытал и ужас, и восторг. Достаточно. Он смахнул деньги в кошелек.

На его ладонь опустилась рука Бригеллы. Арийе вздрогнул и взглянул на него. Глаза за маской были черными, зрачки — расширенными.

— Благородному человеку не годится покидать игру в разгар везения.

— Совершенно верно, — подхватил Пульчинелла. — Некрасиво убегать, прихватив чужие деньжата. Вы что же, больше думаете о золоте, а не об удовольствии от игры? Это против духа карнавала и неблагородно. Да и просто не по-венециански.

Арийе покраснел под своей маской. Может, они узнали? Догадались? Говоря о непохожести, пьяный Пульчинелла задел его больное место. Он убрал руку от Бригеллы и, приложив ее к сердцу, отвесил глубокий поклон.

— Прошу прощения. Минутная слабость. И в самом деле, не знаю, о чем я думал. Продолжим игру.

Игра продолжилась еще час. Каждый игрок выиграл и проиграл. Арийе посчитал, что времени прошло достаточно и пора покинуть стол. Снова Бригелла остановил его руку, когда Арийе потянулся за своим достаточно большим выигрышем.

— У вас что, свидание? — тихо спросил он.

А потом сказал еще тише и наклонился еще ближе:

— Или вы соблюдаете комендантский час?

«Он знает», — подумал Арийе и вспотел.

— Давайте, господин Чумной доктор, сыграем еще одну партию по умеренным ставкам, по-дружески!

Бригелла вынул из-под своего плаща толстый кошелек и положил на стол. Арийе трясущейся рукой выдвинул вперед все выигранные деньги. Страх потери — сильный, восхитительный — переполнил его.

Игру снова вел барнаботти.

— Туз. Двойка. Тройка…

Арийе испытывал необыкновенную легкость.

— Восьмерка. Девятка…

Ему трудно было дышать. Сердце тяжко стучало в ребра. Вот-вот он снова выиграет.

— Валет. Дама…

Его сердце сжалось от ужаса и восторга. А затем ужас победил, потащил в пропасть, раздавил: барнаботти перевернул карту, и выпал король. Рев в голове Арийе заглушил звук, медленно сорвавшийся с губ аристократа:

— Король!

Барнаботти дотянулся до груды золота и придвинул ее к себе, слегка поклонившись в сторону Бригеллы.

— Ну а теперь, Доктор, можете оставить нас, если вы устали от нашей компании.

Арийе покачал головой. Он не мог уйти. Не сейчас. Он потерял не только выигрыш, но и добрую половину своего капитала. Один из кошельков донны Рейны лежал возле него уже пустой. До прихода сюда он намеревался рискнуть только одним кошельком. Половину на игру, половину на нужды паствы. Вот что он намеревался сделать. Однако сейчас полез за вторым кошельком. Пальцы ощутили его ободряющую тяжесть, и Арийе показалось, что его искупали в золотом дожде. Он был совершенно убежден, что магическое везение первой половины вечера его не оставит. Этому поможет не его собственная рука, но рука божественного провидения, направившего его сюда. Он смело положил кошелек на стол.

Единственный раз за вечер непроницаемое лицо барнаботти выразило эмоцию. Брови поднялись чуть ли не до краешка пудреного парика. Он почти незаметно поклонился Арийе и начал партию.

Арийе испытал изощренное мазохистское удовольствие. Карта, стоившая ему кошелька, оказалась восьмеркой. Слово «восьмерка» упало с губ барнаботти и, образовав символ бесконечности, вытянулось в туннель, засосавший в себя душу раввина.

Он с недоумением уставился на то, как все его золото выстроилось в блестящие башни возле других игроков. Арийе поднял руку и спросил перо. Весь дрожа, написал записку с просьбой выдать ему сто монет. Барнаботти взял записку двумя пальцами, посмотрел на нее и молча покачал головой. Арийе почувствовал, как кровь обожгла лицо.

— Но ведь я сам видел, как вы играли с проигравшим на десять тысяч цехинов под его честное слово!

— Слово венецианца — другое дело. Почему бы вам не пойти к еврею-кровопийце, если вам нужен кредит?

Он бросил записку на пол.

За соседними столами все внезапно умолкли. Лица в масках одновременно повернулись в их сторону. Стая хищников, почуявших добычу.

— Жид! — пренебрежительно изрек Пульчинелла. — Вот в чем дело. Я сразу понял, что он не венецианец.

Арийе резко повернулся, сшиб свой бокал и, спотыкаясь, выскочил из зала. В Комнате Вздохов куртизанка вытянула пухлую руку, постаралась затащить его на свой диван.

— Куда так спешишь? — проворковала она. — Каждый может проиграть. Сядь со мной, я тебя успокою. — А потом добавила во весь голос: — Я еще не пробовала с обрезанным!

Он оттолкнул ее и, шатаясь, спустился по ступеням на улицу. Унизительный смех сомкнулся вокруг него, словно вода.

В сером свете молельни Иуда Арийе натянул на голову талит ^[19] и склонился перед Богом.

— Я согрешил, совершил предательство, обокрал…

Слезы заливали щеки. Он раскачивался вперед и назад, говорил слова молитвы:

— Я вел себя недопустимо, грешно, был самонадеян, лгал… совершил беззаконие, преступил нравственный закон… отвернулся от Твоих наставлений, и все пошло прахом. Что могу я сказать Тебе, царящему на небесах, чем оправдаюсь? Ведь Ты знаешь все, тайное и явное. Можешь ли Ты, наш Бог и Бог наших отцов, простить меня, простить мое беззаконие и даровать искупление моим прегрешениям…

Арийе в изнеможении опустился на скамью. Болело сердце. Бог мог простить грехи, но Арийе знал — ведь он и сам это проповедовал, — что прощения нужно просить также у тех, кто пострадал от греховных деяний. Он думал в отчаянии о том, чтобы вернуться к донне де Серена и сознаться в обмане. Думал об унижении, которое придется испытать перед собственной паствой. Надо будет признать, что он вырвал хлеб из голодных ртов, лекарства у умирающих. А потом он, и сам бедный человек, должен будет вернуть сумму, которую украл. Это потребует строжайшей экономии. Ему придется заложить книги, возможно, даже переехать с семьей в более дешевую квартиру. Никто бы не назвал их дом просторным: семья из шести человек ютилась в двух комнатушках, тем не менее в одной из комнат имелось окно, да и потолки были высокими. Арийе подумал, что же может быть дешевле. Ему как-то раз показывали однокомнатную квартиру без окна по очень выгодной цене. Про себя Иуда назвал это место пещерой Махпела ^[20], однако, он запомнил: мало ли кому-то из паствы понадобится жилье. Жилье в Гетто было в таком дефиците, что даже на такие помещения по разумной цене находилось много охотников. Но как он мог просить Сару переехать в такое место? А его дочь, Эсфирь? Она работает дома, разве может она найти место для своих тканей и стола для раскроя. Как она сможет шить здесь без света? Грех был на нем, а не на семье. Как можно заставлять их так страдать?

Арийе потер щеки. Его лицо в набиравшем силу утреннем свете выглядело серым и усталым. Вскоре соберется миньян ^[21]. Надо привести себя в порядок.

Он вышел из молельни и спустился в свои комнаты. Аромат фритатты подсказал ему, что Сара уже встала. Обычно Арийе нравилась ее фритатта, горячая и румяная. Он садился за стол с тремя сыновьями и любимой дочкой и слушал их веселую болтовню. Но в это утро запах масла на сковороде вызывал у него тошноту.

Арийе схватился за стул. Сара хозяйничала повернувшись к нему спиной, волосы скромно подобраны, подхвачены тонким шерстяным шарфом, завязанным на затылке.

— Доброе утро, — сказала она. — Ты встал ни свет ни заря…

Оглянулась через плечо, и с губ пропала улыбка, лицо приняло озабоченное выражение.

— Ты не болен, дорогой? Ты такой бледный…

— Сара, — сказал он и замолчал.

В углу стояли старшие сыновья, совершали утренние молитвы. Младший, окончивший молитву, сидел за столом вместе с сестрой. Они с аппетитом уплетали фритатту. Арийе стыдно было говорить перед ними, хотя вскоре все Гетто узнает о его позоре.

— Ничего страшного. Я не мог уснуть.

Последнее, по крайней мере, было правдой.

— Ты должен отдохнуть. Попозже. Для встречи с невестой, царицей Шаббат, тебе непременно нужно выспаться.

Сара улыбнулась. Жена и муж обязаны были в шаббат заниматься любовью, и это требование оба соблюдали с радостью. Он слабо улыбнулся в ответ и отвернулся — налил себе в тазик воды. Сполоснул лицо, смочил и пригладил волосы, надел кипу и поднялся по ступенькам в молельню.

Миньян уже собрался. В такие времена, подумал Арийе, ничего не стоит собрать десятку. После эпидемии чумы не прошло еще и года. Болезнь унесла много жизней, и более двадцати старших сыновей приходили в шул ^[22] каждый день молиться за своих мертвых.

Арийе подошел к бимаху ^[23]. На столе лежало покрывало из бархата цвета ночи. Его сшила дочь, когда была еще маленькой девочкой. Даже тогда строчка у нее получалась красивой и ровной. Но сейчас покрывало пообтрепалось, как и все в этой маленькой комнате. Бархат стерся в тех местах, за которые держались руки Арийе. Это его не слишком волновало, как и расшатанные скамьи и неровный пол. Все это говорило о жизни, о том, что сюда приходят люди, много людей, и они обращаются к Богу.

— «Да возвысится и освятится Его великое имя…»

Голоса плакальщиков слились в дружный хор.

Каддиш всегда был любимой молитвой Арийе — молитва о мертвых, в которой не говорится о смерти, горе или утратах, а только о жизни, славе и мире. Молящийся отворачивался от похоронных обрядов, гниющих останков и возглашал:

— «Превыше всех благословений и песнопений, восхвалений и утешительных слов, произносимых в мире, и скажем: амен! Устанавливающий мир в своих высотах, Он пошлет мир нам и всему Израилю, и скажем: амен!»

После утренней молитвы Арийе не стал задерживаться, только обменялся на выходе несколькими словами с членами общины. Не остался и дома, потому что боялся проницательного и любящего взгляда Сары. Жена готовила еду к праздничному вечеру и к следующему дню, потому что в шаббат не разрешалось никакой работы. Когда он уходил, она терпеливо разделяла на слои каждую луковицу, приглядывалась, не забрались ли внутрь какие-нибудь жучки. Съесть насекомое, даже случайно, означало нарушить заповедь, запрещавшую поедание любого живого существа.

Арийе пошел к торговцу, который настолько разбогател, что отдал часть своего дома под библиотеку. Поскольку Арийе учил его сыновей, ему позволяли использовать эту комнату для собственных занятий. Там он осторожно развернул льняное полотно и вынул Аггаду донны де Серена. Если уж ему предстоит сознаться ей во лжи и краже, то, по крайней мере, пойдет к ней не с пустыми руками. Он прочитает внимательно книгу и решит, можно ли ее показать на глаза инквизиции. Если можно, то сегодня же отнесет книгу Висторини. В случае удачи вернет с визой инквизитора и после шаббата навестит донну де Серена.

Он открыл серебряные застежки. Что же это было за место, в котором жили эти евреи? Как они могли создать такую книгу?! Может, эти евреи жили, как принцы? Похоже на то, раз позволили себе столько золотого и серебряного листа. А сколько надо было заплатить ремесленникам, мастерам серебряных дел и художникам-иллюстраторам? А сейчас их потомки слоняются по земле, ищут безопасное место, где можно было бы преклонить голову. Возможно, когда-то было много книг, таких как эта. Они были такими же красивыми, но превратились в пепел. Ушли без следа.

Но он не мог позволить себе предаться скорби и бездействовать. Зачем гадать, кто художник? Наверняка христианин. Ибо какой еврей смог бы научиться такому искусству или умению столь совершенно писать текст?

Над историями, какими бы интригующими они ни были, задумываться не стал. Вместо этого поставил себя на место Доменико Висторини, стал охотником, яростно преследующим малейший намек на ересь. Ум должен исполниться подозрительности и даже враждебности. Арийе надеялся, что Висторини, как ученый, оценит красоту и древность книги. Но Висторини-цензор сжег так много красивых книг!

Итак, Арийе перелистал страницы с иллюстрациями, пока не дошел до первых страниц еврейского текста. «Это хлеб скорби…» — начал читать знакомую историю Пасхи так, словно увидел ее впервые.

Висторини поднес стакан к губам. Неплохое вино принес ему еврей. Он не помнил, пил ли когда-нибудь кошерное вино. Сделал еще один глоток. Очень даже неплохое.

Не успел он поставить стакан, как еврей достал мех с вином и снова наполнил ему стакан. Висторини с удовольствием отметил, что мех был очень большой, а стакан еврея был почти не тронут. Красное вино светилось в лучах заходившего солнца. Благоразумнее будет покончить с делами. Если он скажет это, еврей уйдет и, скорее всего, унесет с собой вино.

— Эта книга… У вас в Гетто, наверное, много таких припрятано?

— Нет, мне таких видеть не доводилось. Думаю, в общине сефардов осталось их совсем немного.

— А чья это книга?

Арийе ожидал этот вопрос и боялся его. Он не мог выдать донну де Серена.

— Моя, — солгал он.

Арийе надеялся воспользоваться видимостью своей дружбы со священником.

— Твоя? — скептически вскинул брови священник.

— Я купил ее у купца, который приехал сюда из Апулии.

Священник хохотнул:

— Ха! И это ты, человек, который постоянно кричит о своей бедности? Ты смог купить такую роскошную книгу?

Арийе лихорадочно соображал. Он мог сказать, что получил ее за услугу, но это выглядело бы неправдоподобно. Какую услугу мог он оказать, которая равнялась бы такому сокровищу? Поскольку он всегда помнил о своем грехе, то и высказал то, что первое пришло на ум:

— Я выиграл ее у него в азартной игре.

— Странная ставка! Иуда, ты меня удивляешь. Что за игра?

Раввин покраснел. Разговор растравлял его раны.

— Шахматы.

— Шахматы? Их нельзя назвать азартной игрой.

— Дело в том, что купец слишком высоко ставил свое умение играть. Вот и сделал ставку на книгу. Так что в этом случае можно сказать, что игра была азартной.

Священник снова рассмеялся, в этот раз искренно.

— Слова… Я и забыл, что ты за словом в карман не полезешь.

Он сделал еще один большой глоток вина и почувствовал расположение к раввину. Что его в прошлый раз так в нем раздражило? Он не мог припомнить. Жаль, что ему придется разочаровать человека.

— Что ж, я рад, что тебе тогда повезло. Но то, что легко приходит, так же легко и уходит.

Арийе выпрямился на стуле.

— Не может быть, чтобы вы… Неужели вы хотите сказать, что не пропустите эту книгу?

Священник перегнулся через стол и положил руку на плечо Арийе. Это было на него не похоже — по своей воле прикасаться к еврею.

— Я сожалею, но да, именно это я и имею в виду.

— Но по какой причине? Я прочел все до единого слова. Все псалмы, каждую молитву, каждую песню. Здесь нет ничего, ни одного слова, которые бы противоречили «Индексу».

— Ты прав. Ничего такого в тексте нет.

Голос Висторини был тих и спокоен.

— Так почему тогда?

— Я говорю не о тексте. В тексте, как ты и говоришь, против церкви ничего нет.

Он помолчал. Сердце Арийе громко стучало в тишине.

— К великому сожалению, много ереси в иллюстрациях.

Арийе прикрыл глаза рукой. Ему даже и в голову не пришло приглядываться к иллюстрациям. Он был ослеплен ими, но не подумал присмотреться к ним повнимательнее. Он тяжело привалился к резной спинке стула.

— В которой из них? — прошептал он.

— Более чем в одной.

Священник потянулся за манускриптом и задел при этом свой бокал. Арийе рефлексивно выставил вперед руку, чтобы он не упал. Затем, в слабой надежде смягчить священника, схватил мех и наполнил бокал до краев.

— Не нужно далеко ходить, — сказал Висторини, открывая книгу. — Видишь? Здесь. Художник рассказывает историю Исхода. Показывает отделение света от тьмы. Вот резкий контраст белой и черной краски. Очень искусно сделано. Строго и красноречиво. Здесь ереси нет. Следующая. «И Дух Божий носился над водою». Красиво использован золотой лист. Он отражает незримое присутствие Бога. Снова ничего еретического. Но вот следующая, и еще одна, а за ней еще три. Взгляни и скажи, что ты видишь?

Арийе взглянул, и в голове что-то вспыхнуло. Как он мог просмотреть? Земля, на которой Бог создал растения и животных… На каждой иллюстрации она показана в виде шара. С тем, что земля была круглой, а не плоской, соглашалось большинство теологов. Интересно, что художник, живший столетием раньше, когда христиан за такое суждение посылали на костер, придерживался такой точки зрения. Один только этот факт не мог обречь книгу. Иллюстратор, однако, и дальше вторгался на опасную территорию. В правом верхнем углу на трех миниатюрах имелся второй золотой шар. Он явно означал солнце. Его размещение было двусмысленным.

Арийе взглянул на Висторини.

— Вы думаете, что это предполагает гелиоцентрическую ересь?

— Предполагает! Рабби, не хитри. Это — явная поддержка ереси сарацинских астрономов и Коперника, а они указаны в «Индексе», а еще и этот человек из Падуи, Галилей. Его скоро призовут в инквизицию, и он ответит за свои заблуждения.

— Но картинки — никто не станет рассматривать их с такой точки зрения. Шары, концентрические кольца могут посчитать украшением. Если кто-то специально не ищет в них такой смысл, то он ничего и не заметит…

— А я вот ищу.

Висторини осушил бокал, и раввин рассеянно снова его наполнил.

— Из-за этого Галилея церковь вынуждена снова публично заговорить о ереси.

— Дом Висторини, прошу вас. За все добро, которое я сделал вам в прошлом, за долгие годы, что мы знаем друг друга. Прошу вас, пощадите эту книгу. Я знаю, вы ученый человек, человек, почитающий красоту. Вы же видите, как красива эта книга…

— Тем больше причин сжечь ее. Ее красота когда-нибудь соблазнит неразумного христианина, и он доброжелательно отнесется к вашей предосудительной вере.

Настроение у Висторини улучшилось. Он наслаждался разговором. Раввин был в полной его власти. Голос еврея, его медоточивый голос дрожал. Висторини ни разу еще не видел, чтобы тот так страстно защищал книгу. И ему пришло в голову продлить удовольствие. Он поднял пустой бокал к окну, якобы любуясь красивым изгибом сосуда.

— Возможно… Но нет. Я не смею предложить это…

— Падре?

Арийе подался вперед, глаза его оживились. Он снова пошарил рукой, взял мех и наполнил бокал священнику.

— Я могу убрать оскорбительные страницы. — Он поводил пальцем по пергаменту — взад и вперед. — Четыре страницы. Не так много — останется основное. Бегство из Египта — главное содержание книги…

— Четыре страницы.

Арийе представил, как нож проходится по пергаменту, и ощутил резкую боль в груди, словно в него вонзили острое лезвие.

— Вот такая идея, — сказал Висторини. — Поскольку ты эту книгу выиграл, что скажешь, если мы и сейчас разыграем ее судьбу? Выиграешь ты, я ее отредактирую и спасу книгу, выиграю я, и она пойдет в костер.

— Что за игра? — прошептал Арийе.

— Что за игра? — Висторини прислонился к спинке стула, прихлебывая вино. Задумался. — Нет, это будут не шахматы. Чувствую, что ты меня обыграешь, как обыграл того купца. Где, как ты говоришь, это было?

Арийе так расстроился, что не мог припомнить своей лжи. Он притворно кашлянул, чтобы скрыть смущение.

— Апулия, — выдавил он наконец.

— Да. Апулия. Именно так ты и сказал. Так вот, я не хочу повторять судьбу того несчастного. Карт у меня нет, костей — тоже, — он продолжил, лениво переворачивая страницы: — Все, я решил. Давай сделаем так: я напишу слова, которые обычно пишет цензор, разрешая какую-то книгу: «Revisto per mi», каждое слово на отдельном листе. А ты вслепую будешь их тащить. Если порядок слов будет правильным, я напишу это слово на книге. Если же порядок будет нарушен, не закончу фразу, и ты проиграешь.

— Но это значит, что у меня шансы один к трем. Надежда, отец, слишком слаба.

— Слаба? Да, возможно, и так. Сделаем так: если первый твой выбор окажется правильным, сможешь убрать эту бумажку. Тогда твои шансы увеличатся. Думаю, так будет справедливо.

Арийе видел, как священник написал на кусочках пергамента заветные слова и опустил их один за другим в пустую коробку, стоявшую на столе. Сердце у него подпрыгнуло, когда он заметил то, чего священник, будучи слегка нетрезв, не учел. Один из листков пергамента, которые он взял, был более низкого качества — чуть потолще. Это был листок, на котором Висторини написал второе слово — «per». Арийе возблагодарил Бога: его шансы значительно повысились. Пальцы быстро определили более толстый листок и отложили его в сторону. Теперь у него были равные шансы. Верный и неверный. Светлый или темный. Благословение или проклятие. Надо выбрать жизнь. Он взял листок, вынул и подал священнику.

Выражение лица Висторини не изменилось. Он положил пергамент на стол лицом вниз. Взял Аггаду, открыл на последней странице текста, окунул перо в чернила и красивым почерком написал слово «revisto».

Арийе старался не показать своей радости. Книга спасена. Теперь ему оставалось взять толстый листок, и ужасная игра будет закончена. Он снова опустил руку в ящик, безмолвно благодаря Бога.

Подал толстый листок Висторини. На этот раз лицо священника не осталось безучастным. Углы рта опустились. Он сердито подвинул к себе Аггаду и написал следующие два слова: «Per mi».

Раздраженно посмотрел на сиявшего Арийе.

— Это еще ничего не значит, пока я не подпишу и не поставлю подпись.

— Но вы… но мы… Отец, вы дали мне слово.

— Как ты посмел!

Висторини поднялся и ударил кулаком по тяжелому дубовому столу. В бокале заплескалось вино. Хмель в нем дошел до той печальной стадии, когда гнев берет верх над эйфорией.

— Как ты смеешь говорить о моем слове. Ты пришел ко мне с выдумкой, будто выиграл эту книгу, и еще смеешь говорить о моем слове! Ты посмел вообразить, будто мы друзья. Пусть бы корабль, что привез твоих предков из Испании, никогда не добрался до берега! Венеция предоставила вам безопасность, а вы не исполняете тех немногих правил, которые она установила. Вопреки запрету вы создаете типографии, хулите нашего Спасителя. Тебе, Иуда, Бог дал ум и образование, а сердце твое ожесточено и не хочет правды, ты отворачиваешь лицо от высшей истины. Убирайся отсюда! И скажи настоящему владельцу книги, что раввин проиграл ее в азартной игре.

Этим ты избавишь его от мыслей, что все это золото сгорит в огне. Вы, евреи, любите золото. Я это знаю.

— Доменико, прошу вас… я сделаю все, что вы попросите… пожалуйста… — Раввин задыхался.

— Пошел вон! Немедленно! А не то обвиню тебя в распространении ереси. Может, хочешь отбывать срок на галере с оковами на ногах? Или предпочитаешь камеру в тюрьме? Прочь!

Иуда упал на колени и стал целовать сутану священника.

— Сделайте со мной все, что хотите, — закричал он. — Только спасите книгу!

Священник молча пнул его ногой, и раввин растянулся на полу. Он с трудом поднялся и, спотыкаясь, вышел из комнаты, миновал коридор и вышел в переулок. Он рыдал, задыхался и рвал на себе бороду, как человек, оплакивающий близкого родственника. Все вокруг поворачивались и смотрели на сумасшедшего еврея. Он чувствовал на себе их взгляды, ощущал их ненависть. Бросился бежать. Кровь сгустилась и прилила к сердцу. Ему показалось, что гигантские кулаки ударили его в грудь.

Когда пришел мальчик со свечами, Висторини только что налил себе в бокал остатки вина. Он совсем захмелел, и в сумерках ему показалось, что это Арийе вернулся просить о книге. Но потом он понял свою ошибку и знаком показал служке поставить на стол зажженные свечи.

Мальчик вышел, и он положил Аггаду поближе к свету. Услышал вдруг голос, звучавший в голове. Обычно он не позволял себе его слышать. Однако иногда он звучал по ночам, во сне и тогда, когда он слишком напивался…

Голос, темная комната, чувство стыда, страх. Мадонна в нише справа от двери. Рука ребенка и рука матери, направляющая крошечные пальчики, касающиеся полированного дерева ее стопы.

— Ты должен делать это, всегда.

Доносились голоса… Арабский, ладино, берберский? Он уже не знал, какой это язык, а может тот другой язык, на котором он не должен говорить…

— Dayenu! ^[24] — крикнул он.

Потянул себя за грязные волосы, словно хотел вытащить из головы воспоминания, отбросить их подальше. Он знал теперь, а возможно, знал всегда правду о прошлом, о котором он не должен думать и даже не должен видеть во сне. А перед глазами — раздавленная нога Мадонны, маленький свиток упавшего пергамента. Он кричал тогда от ужаса, вырывался из чьих-то грубых рук, но все равно видел сквозь слезы. Видел еврейский текст. Спрятанную мезузу. Сквозь слезы видел слова: «Люби Господа всем своим сердцем…» Видел еврейские буквы смятые в грязи сапогом человека, пришедшего арестовать его родителей и осудить их на смерть как тайных иудеев.

Была и Аггада, он в этом уверен. Спрятана в секретной каморке, куда они уходили говорить на запрещенном языке. Ее лицо, такое усталое и покрытое морщинками, в отблесках свечей. И добрые глаза, когда она смотрела на него, улыбаясь. Ее голос, когда она пела подле свечей. Такой тихий, почти шепот.

Нет. Это неправда. Этого не было. Должно быть, множество еврейских книг помутили ему разум. Это все сны. Ночные кошмары. Это не воспоминания. Он начал молиться на латыни, чтобы вытеснить другие голоса. Налил в бокал вина. Рука дрожала. Вино брызнуло на пергамент, но он даже не заметил.

— Я верую в единого Бога, Отца небесного… — Поднес к губам бокал и осушил его. — И в Иисуса Христа, Его Сына единокровного, нашего Спасителя… и в святую католическую и апостольскую церковь. Я признаю крещение как спасение за грехи….

Его щеки стали совсем мокрыми.

— Джованни Доменико Висторини. Это я! Джованни. Доменико. Висторини.

Он бормотал это имя снова и снова. Потянулся за бокалом. Пуст! Сжал пальцы. Тонкое венецианское стекло треснуло, осколок поцарапал большой палец. Он не обратил на это внимания, хотя капля крови смешалась с вином, вытекшим на пергамент.

Закрыл Аггаду, и капля размазалась.

«Сжечь книгу. Джованни Доменико Висторини, сожги ее сейчас. Не жди костра. Я пойду к алтарю. Я Джованни Доменико Висторини. Я пойду, потому что это я. Джованни Доменико Вистор… я… я… Кто я? Может, я Элияху ха-Коэн?

Нет! Никогда!»

Неожиданно взял перо в раненную руку. Пролистал страницы, пока не нашел нужное место. Написал: «Джованни Дом. Висторини. В год Господа нашего 1609».

Отшвырнул перо в угол, положил голову на стол, на раскрытые страницы Аггады и зарыдал.

Ханна Бостон, 1996

— Жаль, что мы так и не узнаем, что произошло на самом деле.

Раз потянулся к корзине с горячими лепешками пападам.

— Да.

Я весь вечер не могла думать ни о чем другом. Посмотрела в окно ресторана на Гарвард-сквер. Закутанные в шарфы студенты шли мимо бездомных, просящих милостыню, каждый возле своего подъезда. Середина апреля, температура снова опустилась, на перекрестках упрямо лежат последние островки серого снега. Кому-то Гарвард покажется живым и буйно юным, как молодежь, припозднившаяся в теплую ночь, а другим — одним из самых мрачных мест на земле, ледяным, продуваемым ветрами крысиным лабиринтом, где подростки тратят юность на бессмысленную борьбу за первенство.

Первоначальный восторг при обнаружении кровавого пятна сменился унынием. Знакомое чувство — профессиональный азарт. Я словно бы столкнулась с джинном, живущим среди страниц старинных книг. Иногда, если повезет, удается на несколько мгновений освободить его, и он вознаграждает тебя — позволяет заглянуть в туманное прошлое. В других случаях взрывает перед тобой дорогу и встает со скрещенными на груди руками: дальше хода нет.

Раз, не понимавший моего настроения, только растравлял душу.

— Кровь указывает на какую-то драму, — сказал он, вертя в руке бокал с пино.

Жена Раза, Афсана, работала в Провиденсе по три дня в неделю. Преподавала там поэзию. Поэтому мы ужинали вдвоем и могли говорить о работе сколько угодно. Но все, что нам оставалось — только строить предположения, и это меня бесило.

— Не понимаю, как ты можешь пить красное вино с индийской пищей, — сказала я, пытаясь сменить тему.

Сама я прихлебывала пиво.

— Возможно, там была большая драма, — продолжил Раз как ни в чем не бывало. — Горячие испанцы боролись за обладание этой книгой — похватали шпаги, кинжалы…

— Скорее всего какой-нибудь парень разрезал пасхальную трапезу, и соскользнула рука, — проворчала я. — Не ищи зебру.

— Что?

— Так у нас говорят. «Если у нее четыре ноги, длинный нос и она ест сено, прежде ищи лошадь, а уже потом зебру».

Это была присказка моей матери. Обычно неопытные врачи диагностируют редкие болезни, даже если симптомы пациента прекрасно подходят к обычным заболеваниям.

— Какая ты скучная. Зебры намного интереснее.

Раз взял бутылку и снова наполнил бокал. Ему-то что?

Аггадой он не занимается, а разочарования моего ему не понять.

— Можешь сделать тест ДНК… Определить этническую принадлежность человека, пролившего кровь…

— Можно, да нельзя. Придется испортить пергамент, ведь понадобится большой образец. Да если бы я и предложила это, мне никто не позволит.

Я отломила кусок пападама, плоский, хрустящий, как маца. Как маца, которую загадочная черная женщина держит на иллюстрации в Аггаде. Еще одна загадка, которую я не в состоянии пока разгадать.

Раз продолжал меня мучить:

— Как бы хорошо было перенестись в те времена, когда все случилось…

— Да, представляю, как завопила на него жена: «Раззява! Смотри, что ты сделал с книгой!»

Раз улыбнулся. В нем всегда была романтическая жилка. Поэтому он и не преуспел, подумала я. Официант принес блюдо с виндалу ^[25]. Я полила рис огненным соусом, положила в рот, и на глаза навернулись слезы. Я постоянно заказывала это блюдо, пока училась в Гарварде. Рот обожгло не меньше, чем от любимой еды — королевских креветок с самбалом в ресторане «Малайя» в Сиднее. Иногда еда может исправить настроение. Вскоре я почувствовала себя немного лучше.

— Ты прав, — сказала я. — Хорошо бы оказаться в тех временах, когда Аггада была домашней книгой, а не экспонатом, запертым в музее…

— Ну, не знаю, — сказал Раз.

Он с сомнением ковырнул виндалу и положил чуть-чуть себе на тарелку.

— Она и в музее выполняет свою задачу. Ее создали с тем, чтобы она учила, и она по-прежнему учит. И она не просто рассказывает историю Исхода.

— Что ты имеешь в виду?

— Из того, что я от тебя услышал, книга вместе с людьми переживала несчастья. Подумай об этом. Ты живешь в обществе, в котором люди толерантно относятся к различиям, как в Испании в период сосуществования христианства, ислама и иудаизма: все в порядке, все трудятся, богатеют. Потом появляется страх, ненависть, желание унизить «иного», и общество разваливается. Инквизиция, нацисты, экстремисты, сербские националисты… все та же старая песня. Мне кажется, что книга стала свидетелем всего этого.

— Глубоко для химика-органика, — съязвила я.

Раз нахмурился, но тут же рассмеялся и спросил, о чем я намерена говорить в Тейт. Я рассказала, что приготовила доклад об анализе структуры и проблемах консервации турецких рукописей. Их переплеты часто приводят к порче книг. Специалисты по консервации не знают, что с этим делать. С этой темы мы перешли к сплетням о моем клиенте миллионере, обсудили достоинства и недостатки университетских программ по вопросу о продаже музейных экспонатов. Лаборатория Раза много работала с раритетной собственностью Гарварда, и у него сложилось определенное мнение относительно этого предмета.

— Одно дело, когда рукопись находится в университетской библиотеке и она доступна ученым, и совсем другое, когда ее передают частному коллекционеру и запирают в каком-нибудь подвале…

— Да-да, знаю. Ты бы видел подвал этого человека…

Мой клиент жил в огромном старинном особняке на Брэттл-стрит, и он выделил помещение для предметов искусства, забитое до отказа настоящими сокровищами. Раза трудно было удивить, поскольку он каждый день имел доступ к фантастическим вещам. Но даже его глаза расширились, когда я рассказала ему, строго между нами, о нескольких предметах, которыми завладел мой богач.

Из этого разговора мы перешли к музейной политике в целом, а потом к более пикантным вещам — к сексу в книгохранилищах, то есть к любовным отношениям библиотекарей, и посвятили этой теме весь оставшийся вечер. Пока говорили, я вертела солонку. Заговорившись о кровавом пятне, забыли о кристаллах соли, вынутых мной из переплета. Я сказала Разу, что побеспокою его и на следующий день, потому что хочу взглянуть на эти кристаллы под его чудо-прибором.

— Приходи, пожалуйста. В любое время. Мы всегда готовы тебя видеть. У нас есть для тебя работа. Тебе стоит только слово сказать.

— Спасибо, дружок. Мне очень лестно твое приглашение. Но Сидней я ни за что не оставлю.

Похоже, разговор о том, кто с кем крутит романы в нашем узком кругу, не прошел бесследно. Когда выходили из ресторана, Раз положил руку мне на бедро. Я повернулась и посмотрела на него.

— Раз?

— Афсаны сейчас нет, — сказал он. — Так что такого?

Я взглянула на его руку и скинула ее двумя пальцами.

— Пожалуй, мне придется называть тебя по-другому.

— М-м?

— Придется называть тебя Крыса Раз.

— Да брось, Ханна. С каких пор ты превратилась в такую скромницу?

— Так, дай подумать. Пожалуй, года два назад. С тех пор, как ты женился.

— Знаешь, я совсем не верю в то, что Афсана живет монашкой в Провиденсе. Эти молодые аспиранты, небось, слюнки глотают, когда смотрят на ее ноги. Поэтому…

Я закрыла уши руками.

— Избавь меня от подробностей твоих брачных отношений.

Развернулась и поспешила вниз по лестнице. Думаю, в некоторых вопросах я и в самом деле ханжа. Я уважаю верность в браке. Считаю, что человек может делать все, что угодно, если он одинок. Живи сам и давай жить другим. Но зачем вступать в брак, если не хочешь себя связывать?

В неловком молчании мы прошли несколько кварталов до моего отеля и простились, сухо пожелав друг другу спокойной ночи. Я поднялась в номер в не слишком хорошем настроении. Если найду человека, которого полюблю по-настоящему, то не буду ветреной, как Раз.

Странно, но во сне я увидела Озрена. Мы были внизу в его доме, в кондитерской. Только кухонная плита там была моя — «Де Лонги». И пекли мы с ним булочки. Когда я вынимала противень из плиты, он подошел ко мне сзади, так что рука его касалась моей. Булочки прекрасно поднялись и источали чудный аромат. Он взял одну булочку и поднес к моим губам. Корка треснула у меня во рту, и я ощутила нежную и ароматную начинку.

Иногда булочка — просто булочка. Но только не в том сне.

Я проснулась от настойчивой трели телефона. Подумав, что это всего лишь будильник, я подняла трубку и бросила ее на рычаг. Через две минуты он снова зазвонил. В этот раз я села и посмотрела на электронные часы. Половина третьего. Меня действительно будили, но на четыре часа раньше, чем следует. Ну я задам дежурному! Я сонно откликнулась:

— М-м?

— Доктор Хит?

— Угу.

— Это доктор Фриосоли. Макс Фриосоли. Я звоню из госпиталя Маунт Оберн. У меня здесь доктор Сара Хит…

Любой другой человек на моем месте тут же бы проснулся и забеспокоился. Но тот факт, что моя мать находится в госпитале посреди ночи, меня ничуть не удивил.

— М-м? — пробурчала я.

— Она серьезно ранена. Вы, как я полагаю, ее близкая родственница?

Неожиданно я подскочила, стала шарить в поисках выключателя. Не могла его найти в чужой гостиничной комнате.

— Что случилось? — мой голос охрип, словно я проглотила туалетный ерш.

— Произошло ДТП. Боль при пальпации предполагает легочное…

— Постойте. Говорите по-английски.

— Но я думал… доктор Хит…

— Моя мать — доктор медицинских наук, а я — доктор философии.

— О, простите! Она попала в автомобильную катастрофу.

Прежде всего я подумала о ее руках. Она очень бережно к ним относится.

— Где она? Я могу с ней говорить?

— Думаю, вам лучше сюда приехать. Она… если честно, в трудном положении. Ваша мать письменно отказалась от медицинской помощи. Но пострадала от синкопе. То есть упала в обморок в больничном коридоре. У нее обширное кровоизлияние в брюшной полости. Сейчас мы готовим ее к операции.

У меня затряслись руки. К тому моменту как я прибуду в больницу, ее перевезут в операционное отделение. Я мигом оделась, наняла такси и приехала на место. К этому моменту врач уже успел осмотреть привезенных с пулевым ранением и сердечным приступом, а потому он едва вспомнил, кто я такая. Справился в регистратуре и сказал, что мама была пассажиром в автомобиле, которым управляла женщина восьмидесяти одного года. Старушка умерла на месте. Они врезались в барьер на Сторроу-драйв. Другие машины не пострадали.

— Полиция допросила вашу мать на месте аварии.

— Как они могли? То есть какие могут быть допросы, если человек серьезно ранен?

— Она нормально выглядела. Делала искусственное дыхание другой жертве.

Он снова заглянул в записи.

— Спорила с бригадой скорой помощи, настаивавшей на ее госпитализации.

Так наверняка все и было, подумала я, представляя мамин уверенный голос.

— Но если она была в хорошей форме, что же случилось?

— Разрыв селезенки. Последствия подкрадываются исподтишка. Человеку немного больно, и он не догадывается, что у него внутреннее кровотечение, пока давление не падает до критической отметки, и он теряет сознание. Она сама себя продиагностировала, прежде чем потерять сознание…

Должно быть, я при этих словах позеленела, потому что он прекратил выкладывать подробности и спросил, не хочу ли я сесть.

— Старая дама… вы не знаете ее имени?

Он полистал документы.

— Далила Щарански.

Это имя мне ничего не сказало. Я не могла сосредоточиться, мысли все время вертелись вокруг катастрофы, пока я ехала к маме в больничный корпус по маршруту, который мне указал Фриосоли, то шесть раз поворачивала не туда, куда следует. Уселась на твердый пластиковый стул, желтый, как лютик. На сером фоне госпитальных стен он выглядел до неприличия ярко. Мне ничего не оставалось, как ждать.

Ее выкатили из операционной. Выглядела она чудовищно. На руке трубки, огромные, точно садовые шланги. Одна щека синяя и распухшая. Должно быть, ударилась о стенку автомобиля.Она была под действием наркоза, но тем не менее немедленно меня узнала и криво улыбнулась. Должно быть, это была самая искренняя улыбка, которую она подарила мне за всю жизнь. Я взяла ее за руку, на которой не было большой трубки.

— Пять пальцев на этой, — сказала я. — И пять на другой. Хирург Хит по-прежнему в деле.

Она слабо простонала.

— Да, но врачам, работающим в госпиталях, нужны селезенки, иначе им не побороть инфекции…

Ее голос прервался, а глаза увлажнились. Крупная слеза покатилась по распухшей щеке. За все свои тридцать лет я никогда не видела слез матери. Я взяла ее руку, поцеловала и сама заплакала.

Они позволили мне остаться в ее комнате и посадили в кожаное кресло. Наркоз и анальгетики отключили ее минут на пятнадцать, что было хорошо, потому что она здорово расстроилась. Я не могла уснуть на чертовом кресле, поэтому смотрела в окно, ждала, когда небо посветлеет. Прислушивалась к звукам в коридорах. Близилась утренняя пересменка. Сейчас будут давать лекарства, измерять температуру и давление, готовить несчастных пациентов к операциям. Я думала о том, что нужно сделать: позвонить в Галерею Тейт, отменить презентацию. Позвонить маминой секретарше, Джанин, и сказать, чтобы она перенесла на другое время записи больных, ожидавших маму в Сиднее. Позвонить в полицию и выяснить, есть ли у них правовые претензии к маме. В Сиднее, возможно, будет расследование: станут проверять причины катастрофы.

В конце концов я так разволновалась, что вышла из палаты, чтобы найти телефон и приняться за звонки. В Лондоне был еще рабочий день, и в сиднейском госпитале наверняка кто-то дежурит, хотя сейчас там середина ночи. Когда вернулась в палату, мама уже проснулась. Должно быть, чувствовала она себя лучше, потому что к ней вернулся командный тон. Она поучала сестру, пытавшуюся поменять ей трубку. Я встретилась с ней глазами, когда вошла в комнату.

— Думала, ты ушла.

— Нет, ты от меня так просто не отделаешься. Я оставила сообщение Джанин… Как себя чувствуешь?

— Омерзительно.

Мама никогда не ругалась. За исключением вырывавшегося у нее крайне редко самого короткого крепкого словца, звучащего как удар дубинки, австралийский жаргон был ниже ее достоинства.

— Может, тебе что-то нужно?

— Компетентная медсестра.

Я посмотрела на сестру, давая понять, что извиняюсь за грубость матери, но она ничуть не оскорбилась. Закатила глаза, пожала плечами и продолжила работу. Обычно мать не была груба с сестрами. Я поняла, что ей, должно быть, по-настоящему больно. Что у меня действительно всегда вызывало гордость — медсестры ее больницы относились к ней с обожанием. Одна сестра, учившаяся в колледже и ставшая впоследствии интерном, отвела меня в сторонку, после того как стала свидетелем нашей ссоры в мамином кабинете. Должно быть, я тогда здорово разошлась, и она не смогла остаться безучастной. Она сказала, что я совсем не знаю свою маму, иначе не говорила бы ей таких ужасных слов. Она сказала, что мама — единственный хирург, поощрявший сестер задавать вопросы и набираться мастерства: «Другие хирурги отворачиваются, когда ты их о чем-то спрашиваешь, дают понять, что ты слишком много на себя берешь. Но ваша мать написала мне рекомендацию для продолжения учебы в колледже, и меня приняли».

Помню, что резко ответила той девушке. Сказала, чтобы она не вмешивалась, не совала нос в семейные дела. Однако в глубине души почувствовала гордость за мать. Дело в том, что то, что было важно для нее, вызывало у меня отторжение. К медицине мать относилась, как истовый мессионер, а я была похожа на дочку священника, ударившуюся в атеизм.

Когда сестра вышла из палаты, мама слабо сказала:

— Да, ты можешь для меня кое-что сделать. Возьми бумагу и ручку. Напиши этот адрес.

Я записала название улицы в районе Бруклина.

— Я хочу, чтобы ты съездила туда.

— Зачем?

— Это дом Далилы Щарански. Сегодня у них будет шива. Это еврейский поминальный обряд.

— Я знаю, что это такое, мама, — сказала я немного раздраженно. — Я изучала еврейскую Библию.

И удивилась тому, что она знает, что это такое. Я всегда подозревала, что она не слишком жалует евреев. Мамины антипатии были очень противоречивыми. Когда дело касалось пациентов, она не обращала внимания на цвет кожи. Но во время телевизионных новостей она позволяла себе насмешки вроде «ленивые Абу» или «кровожадные арабы». Она хлопотала за многих умных евреев, однако ни разу не пригласила ни одного из них на обед.

— Эти люди, Щарански. Они же меня не знают. Зачем им чужой человек?

— Они тебя примут.

Мать шевельнулась в кровати и поморщилась от боли.

— Им будет приятно, что ты пришла.

— Но с какой стати? Кто она такая, Далила Щарански?

Мать тяжко вздохнула и закрыла глаза.

— Плохо дело. Начнется расследование, или как там оно называется.

— Что? О чем ты толкуешь?

Она открыла глаза и посмотрела на меня.

— Далила Щарански была твоей бабушкой.

Я долго стояла на ступенях высокого кирпичного дома, набиралась смелости, чтобы постучать в дверь. Дом находился в моем любимом районе Бруклина, рядом с Альстоном. Там рестораны быстрого питания сменяются кошерными лавками. На улицах звучит студенческий жаргон и идиш.

Вполне может быть, что я так и не постучала бы в дверь, если бы не появилась еще одна группа плакальщиков: они внесли меня вместе с собой. Дверь отворилась, зазвучала дюжина голосов, все говорили одновременно. Кто-то подал мне рюмку водки. Я не представляла, что шива будет проходить подобным образом. Должно быть, это были русские евреи.

Такую квартиру, судя по старомодному фасаду и по тому, что в нем жила женщина восьмидесяти одного года, я тоже не ожидала увидеть. Современный интерьер весь нараспашку. Белые стены, свет льется откуда-то сверху. Высокие керамические вазы с кручеными стеблями в них, стулья от Миса ван дер Роэ и ретро от «Баухаус».

На дальней стене висела громадная картина. Из разряда таких, от которых захватывает дух. На ней были изображены великолепное, пылающее австралийское небо и полоска красной пустыни, обозначенной несколькими мазками краски в нижней четверти полотна. Так просто и мощно. Эта картина сделала имя художнику в начале шестидесятых. В любом крупном музее, хоть сколько-нибудь интересующемся австралийским искусством, можно увидеть картину из этой серии. Но эта была настоящим шедевром. Лучшая из тех, что мне довелось увидеть. У нас дома — я имею в виду маму — была такая картина в доме на Бельвю-Хилл. Я о ней как-то не думала. У матери было несколько картин: Бретт Уитли, Сидней Нолан, Артур Бойд. Большие художники с громкими именами. Почему бы ей не иметь и Аарона Щарански?

В то утро мы с мамой довольно много говорили, пока я не увидела, что утомляю ее. Я попросила медсестру дать ей чего-нибудь, и, когда она уснула, отправилась в библиотеку Уайденера — посмотреть биографию Аарона Щарански. Тут же все отыскала. Родился в 1937 году. Отец выжил в концентрационном лагере на Украине, профессор русского языка и литературы в Бостонском университете. Он перевез свою семью в Австралию, когда в 1955 году его пригласили создать первое отделение русского языка в университете Нового Южного Уэльса. Аарон посещал художественную школу в колледже «Ист-Сидней тек». Переселился на Северную территорию, начал писать картины, сделавшие его знаменитым. Лидер искусства оззи, бунтарь, который эпатировал публику. Стал политиком, когда пустыням начали угрожать шахты. Припоминаю, что видела его в документальном фильме. Щарански арестовали за сидячую забастовку, кажется, он протестовал против разработки бокситов. У него были длинные черные волосы, и его тащили за них по песку. Развязался большой скандал. Он отказался выйти под залог и просидел месяц в тюрьме с десятком аборигенов. Вышел оттуда с рассказами об ужасном отношении к аборигенам в тюрьме. В некоторых кругах его принимали как героя. Даже консерваторам приходилось вежливо его выслушивать, если им хотелось купить у него картину. Каждый раз, когда он устраивал выставку, всегда находились желающие купить его полотно по какой угодно цене.

Ему исполнилось двадцать восемь, и жизнь изменилась. У него стало портиться зрение. Обнаружили опухоль, которая давила на зрительный нерв. Для устранения опухоли требовалась рискованная операция. Через несколько дней он умер от «послеоперационных осложнений».

В некрологах не было упомянуто имя нейрохирурга, делавшего операцию. В то время в Австралии не разрешалось публиковать имена врачей по этическим соображениям. Хотя я и не знала наверняка, но подозревала, что мама в свои тридцать лет уже не сомневалась, что может справиться с его трудной опухолью. Но делала ли она эту операцию? Если делала, то пошла против устоявшейся традиции: врачи не оперируют тех, с кем они эмоционально связаны.

Сара Хит и Аарон Щарански были любовниками. На момент операции она была на четвертом месяце беременности. Ждала от него ребенка.

— Ты думаешь, я не любила твоего отца?

Ее лицо выражало изумление. Словно я сказала ей, что видела в ванне гиппопотама. Я вернулась в больницу из библиотеки. Она спала, когда я вошла в палату, и я еле сдерживалась, чтобы не разбудить ее. Когда она, наконец, открыла глаза, я атаковала ее вопросами. За вопросами следовали ответы и долгие паузы. Это был самый долгий разговор, который у нас когда-либо был, исключая ссоры.

— А что еще я могла подумать? Ты его никогда не упоминала. Ни разу. И когда, наконец, я решилась тебя спросить, ты просто отвернулась от меня, а на лице у тебя было написано отвращение.

Память о том моменте до сих пор отравляла мне душу.

— Знаешь, долгое время после этого я была убеждена, что тебя изнасиловали или что-то в этом роде…

— Ох, Ханна…

— И мне стало ясно, почему ты меня терпеть не можешь.

— Не пори ерунду.

— Я… думала, что напоминаю тебе его.

— Да, напоминаешь. С первой минуты своего рождения ты была на него похожа. Ямочка, форма черепа, глаза. Когда у тебя отросли волосы, они оказались точно такими же — и по цвету, и по структуре. Выражение лица, когда ты задумываешься. У него был тот же взгляд, когда он писал картины. И я думала: «Ну ладно, она похожа на него, но будет такой, как я, потому что она со мной. Ведь я ее воспитываю». Но ты оказалась другой. Интересовалась тем, что любил он. Всегда. Ты даже смеешься, как он, и, когда сердишься, тоже очень на него похожа. Каждый раз, когда я смотрела на тебя, думала о нем…

А потом, когда ты повзрослела, ты так меня стала ненавидеть… Я решила, что это мне в наказание.

— Наказание? Что ты этим хочешь сказать? За что тебя наказывать?

— За то, что я его убила, — сказала она срывающимся неожиданно тонким голоском.

— Ну мама, ради бога! Кто мне всегда говорил, чтобы я не драматизировала событий? Потеря пациента не означает убийство.

— Он не был моим пациентом. С ума ты что ли сошла? Неужели, прожив со мной всю жизнь, ты так ничего и не узнала о медицине? Ну какой врач станет оперировать человека, которого он страстно любит? Разумеется, операцию делала не я. Я провела обследование, поставила диагноз. Он жаловался на зрение. У него была опухоль. Доброкачественная, медленно растущая, не угрожавшая жизни. Я порекомендовала облучение, и он попробовал его, но зрение продолжало ухудшаться. Он хотел операцию, согласен был на риск. И я порекомендовала ему Андерсена.

Легендарный Андерсен. Я слышала это имя всю свою жизнь. Мама обожала его.

— Ну вот, ты направила его к лучшему врачу. За что же ты себя винишь?

Она вздохнула.

— Ты не понимаешь.

— Ты могла дать мне шанс.

— Ханна, у тебя был шанс. Давно.

Она закрыла глаза, а я сидела, поеживаясь. Не могла поверить, что мы снова начали ссориться. Только не сейчас, ведь мне так много нужно узнать.

На улице темнело, но в больнице это было незаметно. В коридоре скрипели тележки, пикали пейджеры. Может, на нее подействовали лекарства и она снова уснула? Но тут она пошевелилась и заговорила. Глаза по-прежнему были закрыты.

— Когда я подала заявление в аспирантуру и сказала, что хочу заниматься нейрохирургией, мне отказали. Прямо заявили, что я напрасно потрачу время, потому что выйду замуж, нарожаю детей и не буду практиковать.

Ее голос стал громче и тверже. Видно было, что мыслями она там, в той комнате, смотрит на мужчин, отказывающих ей в будущем, которое она себе наметила.

— Но третий эксперт был председателем отделения. Он знал, что у меня самые высокие оценки на курсе и я каждый раз отличалась, будучи интерном. Он сказал мне: «Доктор Хит, я хочу задать вам только один вопрос: есть ли на свете то, чем вы хотите заниматься помимо нейрохирургии? Если ответите утвердительно, я не подпишу ваше заявление».

Она открыла глаза и посмотрела на меня.

— Я не сомневалась ни секунды, Ханна. Ничего другого для меня не существовало. Не хотела замуж. Не хотела ребенка. Готова была отбросить все обыкновенные, нормальные желания. Хочу, чтобы ты поняла это, Ханна. Поняла бы, как это увлекательно — уметь делать это… самые сложные операции. Чтобы и ты осознала, что хирургия — главное дело на свете. Знать, что на кончиках твоих пальцев мысли человека, его личность. Я не просто спасаю жизни, Ханна, я спасаю то, что делает нас людьми. Спасаю души. Но ты никогда…

Она снова вздохнула, и я поерзала на стуле. Миссионер вернулся читать проповедь. Сколько раз я слышала все это и знала, чем все закончится. Но неожиданно она сменила тему.

— Когда я забеременела, то разозлилась сама на себя. У меня не было желания иметь детей. Но Аарон пришел в восторг, он и меня вдохновил.

Она смотрела на меня, и ее голубые глаза начали наливаться слезами.

— Мы, Ханна, были странной парой. Он был бунтарем, не признающим авторитетов, левым, из тех, что кидаются помидорами, а я была…

Она замолчала. Руки нервно теребили простыню, разглаживали несуществующие складки.

— Пока не встретилась с ним, ни разу не поднимала глаз. Ни одной минуты не тратила на то, что мешало мне стать врачом, а когда стала им, стремилась стать лучшим специалистом. Он познакомил меня с политикой, природой, искусством. Я не верю в такие вещи, как любовь с первого взгляда и все такое, однако именно это с нами случилось. Никогда не испытывала ничего подобного. И после него — тоже. Он появился в моей операционной, и я сразу все поняла.

В палату вошла нянечка, толкая перед собой тележку с чаем. Мамины руки так дрожали, что я держала перед ней чашку. Она сделала несколько глотков и махнула рукой.

— Американцы не умеют готовить приличный чай.

Я взбила подушки, и она села, поморщившись от усилия.

— Может, хочешь, чтобы я их о чем-то попросила?

Она покачала головой.

— Болеутоляющих и так больше, чем нужно, — сказала она. Глубоко вздохнула, набираясь сил, и продолжила: — В тот первый день, когда я пришла домой, меня ждала картина, та, что висит у нас в гостиной.

Я присвистнула. Даже тогда эта картина стоила, должно быть, немало.

— Самое большее, что я получала от ухажеров, был букет цветов.

Мама криво усмехнулась.

— Да, — сказала она. — Это означало серьезность намерений. Была и записка от него. Я ее сохранила. Ношу с собой. Она в моем кошельке. Можешь посмотреть, если хочешь.

Я подошла к шкафчику и вынула ее сумку.

— Кошелек в отделении, застегивающемся на молнию. Да, там.

Я вынула кошелек.

— Записка за водительским удостоверением.

Она была короткой, всего две строки, написана угольным карандашом большими, падающими вниз буквами: «То, что я делаю, это я, ибо для этого я пришел».

Я узнала эти слова. Они были взяты из стихотворения Джерарда Мэнли Хопкинса. Внизу Аарон написал: «Сара, это ты. Помоги мне сделать то, ради чего я пришел».

Я уставилась на эти строки, пытаясь представить себе руку, написавшую это. Руку моего отца, которую я никогда не держала.

— Я позвонила ему, поблагодарила за картину. Он пригласил меня в студию. И после этого… после этого мы проводили друг с другом каждую свободную минуту. До конца. Было это недолго, несколько месяцев. Я часто думала, продлилось бы это, если бы он остался жив… Могло кончиться тем, что он бы меня возненавидел, как это случилось с тобой.

— Мама, я не…

— Ханна, не надо. Ни к чему. Я знаю, ты не могла мне простить то, что я не была с тобой по двадцать четыре часа, когда ты была совсем маленькой. Когда же ты достигла совершеннолетия, то, точно кактус, выпустила колючки. Не подпускала меня к себе. Когда я входила в дом, слышала, как вы смеетесь с Гретой. Но стоило мне приблизиться, как ты замолкала. Если я спрашивала, что вас так рассмешило, ты просто делала каменное лицо и говорила: «Тебе этого не понять».

Она права. Все было именно так. Это была моя маленькая месть. Сейчас я лишь уронила руки в знак признания.

— Это было так давно, — сказала я.

Она кивнула.

— Да, все началось очень давно.

— Что случилось во время операции?

— Я не сказала Андерсену о наших отношениях, когда попросила его об Аароне. Я была уже беременна. Никто об этом не знал. Удивительно, что можно скрыть под белым халатом. Андерсен пригласил меня ассистировать. Я отказалась под каким-то предлогом. Помню, как он посмотрел на меня. В другое время я прошла бы по горячим углям ради возможности поработать с ним. Когда удаляешь такую опухоль, надо войти в основание черепа, отделить скальп и…

Она замолчала, потому что я невольно заткнула уши. Мать посмотрела на меня испепеляющим взглядом, и я убрала руки, как провинившийся ребенок.

— В общем, я так и не согласилась. Но крутилась возле операционной, когда Андерсен вышел. Он сдергивал перчатки, и я никогда не забуду его лицо, когда он взглянул на меня. Я подумала, что Аарон, должно быть, умер на столе. Мне стоило больших усилий стоять прямо. «Это была доброкачественная менингиома, как вы и продиагностировали. Но она захватила пучки оптических нервов». Он пытался снять опухоль с нервов, чтобы дать доступ крови, но она захватила уже слишком большой участок. Из того что он сказал, мне стало ясно, что Аарон больше не будет видеть. И я поняла, что такая жизнь Аарона не устроит. В ту ночь началось кровотечение. Андерсен пропустил его. Когда твоего отца снова перевезли в операционную убрать тромб…

Вошла сестра. Она внимательно посмотрела на маму. Сразу было видно, что она сильно взволнована. Сестра повернулась ко мне.

— Думаю, вам нужно дать пациенту отдохнуть, — сказала она.

— Да. Иди.

Голос матери звучал напряженно. Казалось, эти два слова стоили ей неимоверного усилия.

— Пора. Тебе пора к Щарански.

— Ханна Хит? — Я отвернулась от картины на стене Далилы Щарански и увидела знакомые черты лица. Мои собственные, только перенесенные на лицо пожилого человека.

— Я сын Далилы. Другой ее сын, Иона.

Я протянула руку, но он схватил меня за плечи и притянул к себе. Я почувствовала себя страшно неловко. Когда я была маленькой девочкой, мне очень хотелось иметь семью. Мама была единственным ребенком и не поддерживала связи с родителями. Ее отец заработал в страховом бизнесе кучу денег, а его жена не вылезала с теннисных площадок и полей для гольфа. Бабушку я видела лишь однажды, а потом она неожиданно умерла от сердечного приступа. Дед быстро женился на другой, кажется, она была тренером по теннису. Мама этого брака не одобряла, поэтому мы к ним никогда не приезжали.

И теперь меня вдруг окружили незнакомые люди, которые, оказывается, были моими кровными родственниками. Это были трое кузенов и тетя. И еще одна тетя, она чем-то торговала в Ялте. А дядя Иона был архитектором. Это он перестроил дом для Далилы.

— Как же хорошо, что твоя мать идет на поправку, — сказал он и нервно отбросил с глаз прямую черную прядь.

В этом жесте я узнала себя.

— Мы всегда отговаривали маму от управления машиной после того, как ей исполнилось восемьдесят, но она всю жизнь была упрямицей.

Он рассказал, что она овдовела пятнадцать лет назад и привыкла поступать по-своему.

— Десять лет назад она защитила докторскую диссертацию. Поэтому, наверное, и не позволяла нам указывать ей, что делать. Но нам очень жаль твою мать. Если мы чем-то можем помочь, то…

Я заверила их, что за мамой хорошо ухаживают. Как только нейрохирурги услышали о несчастном случае, все доктора принялись действовать. Сомневаюсь, что в Бостоне был хоть один пациент, которому бы уделяли больше внимания.

— Ну что ж, хорошо, что в результате этой трагедии мы наконец-то с тобой познакомились.

— Но плохо, что вы и ваша мама не остались в Австралии. Жаль, что у меня в детстве не было бабушки.

— Мы там жили. Несколько лет. Мама хотела, чтобы я завершил свое архитектурное образование. Я был студентом-вечерником в Технологическом институте, а днем работал в архитектурном бюро Нового Южного Уэльса. Я спроектировал туалет в зоопарке Таронга. Может, ты когда-нибудь наведывалась туда по нужде…

Он улыбнулся.

— Туалет и вправду хороший…

Он поставил бокал и посмотрел на меня, прикидывая, сказать мне что-то или не стоит.

— Ты должна знать, мама просила Сару повидать тебя, сделать тебя членом нашей семьи. Но Сара отказала. Не хотела никаких контактов.

— Но вы только что сказали, что ваша мать никому не подчинялась. Почему же она послушала Сару?

— Думаю, ей было нелегко. Но она знала, что мы скоро уедем в США. Должно быть, решила, что жестоко будет взволновать тебя, а потом снова исчезнуть. Но она выяснила, в какой садик ты ходишь, и приходила туда, видела, как домработница вечером забирает тебя домой. Она о тебе беспокоилась. Говорила, что у тебя грустное лицо…

— Что ж, в проницательности ей не откажешь, — сказала я.

Мой голос, к несчастью, дрогнул, да и губы затряслись. Как же это жестоко! Жестоко по отношению к Далиле, которой, должно быть, хотелось кинуться к внучке. Ведь это единственное, что осталось ей от сына. И жестоко по отношению ко мне. Я выросла бы совсем другим человеком, если бы у меня была семья.

— Но почему моя мама поддерживала с вами контакт? Почему накануне они оказались вместе?

— Имущественные дела. Имущество Аарона, она хотела создать фонд Щарански.

— Ну, конечно, — сказала я.

Это был один из попечительских советов мамы. Ее все время приглашали в советы, корпорации, благотворительные организации, однако мне казалось, что она ими не интересуется. Фонд Щарански всегда казался лишним, никак с нею не связанным.

— Аарон назначил Далилу и Сару попечителями. Должно быть, хотел таким образом их сблизить.

К нему подошла какая-то женщина, и Иона повернулся поговорить с нею. Я уставилась на фотографии на книжных полках. Их было несколько, в простых серебряных рамках. На одной фотографии запечатлена была молодая Далила в белом платье из органзы с воротником, усыпанным серебряными блестками. У нее были огромные темные глаза. Они светились от волнения. Должно быть, от волнения перед событием, для которого так нарядилась. Была и фотография Аарона. Он был снят в студии перед мольбертом. Отец разглядывал холст, как если бы в студии не было фотографа. Были и семейные групповые снимки. Должно быть, бар-мицва, обрезание… Красивые люди, улыбающиеся глаза. Они обнимали друг друга за плечи. Сразу видно, что им приятно быть вместе.

Они так тепло ко мне отнеслись: закормили вкусностями, затискали. Я не привыкла к тому, что меня обнимают. Старалась представить себя одной из них, наполовину русской еврейкой. Человеком, который мог бы называться Ханной Щарански.

На стеклянном столе стояла бутылка водки, и я то и дело прикладывалась к ней. Потеряла счет выпитым рюмкам. Все говорили о Далиле. Жена Ионы рассказывала, что, когда только что вышла за него замуж, Иона утверждал, что ее шарики из мацы не похожи на мамины.

— Я пыталась взбивать белки отдельно, вручную, бережно смешивала их с мукой и делала воздушные, очаровательные шарики, но нет: они так и не стали похожи на шарики Далилы. И однажды я плюнула и просто побросала все в блендер. Шарики превратились в мячики для гольфа. Такие же твердые. И что, ты думаешь, сказал Иона? «Совсем как у Далилы».

Последовали и другие рассказы в том же духе. Далила не была типичной еврейской матерью или бабушкой. Сын Ионы, парень чуть моложе меня, говорил о том, как впервые родители оставили его на уик-энд с бабушкой Далилой.

— Она встретила меня у дверей с двумя цыплятами, завернутыми в фольгу. Сунула их мне и сказала: «А теперь иди домой и проведи этот уик-энд со своими друзьями. Только ничего не натвори. Не подведи себя и меня». Исполнила мечту четырнадцатилетнего подростка.

Иона и его жена в притворном ужасе закрыли лица руками.

— Если бы мы знали…

Вскоре я сказала, что мне пора идти. Сослалась на то, что пойду к маме, хотя не собиралась этого делать. Но мне надо было уйти. От водки у меня немного кружилась голова, но дело было не в этом. Нужно было переварить информацию, которой меня лишили на тридцать лет. Как и любви.

Когда дошла до отеля, новые противоречивые чувства, охватившие меня с момента материнской автокатастрофы, превратились в знакомый комок злости, который я носила в себе почти всю свою жизнь. Оказывается, она была женщиной, способной на большую любовь. Да, она страдала. Потеряла любовь своей жизни и испытывала чувство вины. К тому же и я оказалась далеко не безупречна. Проявляла эгоизм и юношескую нетерпимость. Но это еще не все. Она приняла решение, а платить за него пришлось мне.

Я пошла в ванную, и меня вырвало. Этого со мной не случалось — по крайней мере, после выпивки — со студенческих времен. Легла на кровать с мокрым полотенцем на лице и пыталась не обращать внимания на то, что комната плыла перед глазами. Заболела голова, и я решила, что не стану отменять свой доклад в Галерее Тейт. Пусть о маме заботятся врачи. Они точно будут заботиться. Мама всегда ставила свою работу на первое место…

И он — тоже. Голос в моей голове был ее голосом. Именно он предпочел любви работу. Ему не следовало рисковать своей жизнью и решаться на опасную операцию. У него было все. Любимая, семья. Должен был родиться ребенок. Но работа была важнее всего.

Да пошли они оба! Пусть поступают, как хотят.

Похмелье было сильным. Вот уж чего никому не пожелаю в течение семичасового перелета. Хорошо хоть, что миллионер снова обо мне позаботился. Я взяла кусок лосося, предложенный мне стюардессой, и подумала о тех несчастных, что, сидя на дешевых местах, довольствуются тощей курятиной и резиновыми макаронами. Но даже в салоне первого класса еда никуда не годится. Рыбу явно передержали на гриле. Все, чего мне хотелось, это воды. Пока ждала, когда заберут поднос, взяла маленькую пластиковую солонку, высыпала на ладонь несколько кристаллов. После несчастья с мамой я не вернулась в лабораторию Раза. Когда я не появилась, он решил, что я на него зла, и сделал анализ без меня в знак раскаяния. Оставил записку в моем отеле. Я вынула ее и положила на стоявший передо мной столик.

Ты была права: NaCl. Но соль морская. Как они делали кошерную соль в XV веке? Морские приключения? Возможно, Барселона и Венеция??? Извини за то, что вчера повел себя как осел. Дай знать, как идут дела. Твой приятель, Крыса Раз.

Я улыбнулась. Раз в своем репертуаре. Снова в поиске зебры. И, конечно, увлечение кораблекрушениями заставило его подумать о морской катастрофе. Впрочем, прислушаюсь к его совету и подумаю над этим. Кстати, как получают кошерную соль? Понятия не имею. Наметилась еще одна линия исследования, еще одна нить. Возможно, джинн из книги позволит мне разгадать загадку.

Высыпала белые гранулы на подвядший капустный лист. В тысячах футов подо мной вздымались соленые волны невидимого океана.

Соленая вода Барселона, 1492

Слово Бога сверкает,

Подобно серебру или золоту.

Когда звучит это Слово,

Сверкает оно, яркое, всеобъемлющее,

воистину Абсолют.

Израиль зрит это Слово,

Летящее в пространстве,

И буквы его словно вырезаны

на каменных плитах.

Зогар

Давид Бен Шушан не был грубияном, просто ум его был занят более высокими вещами. Жена, Мириам, часто ругала его за то, что он, проходя по базару в двух шагах от ее сестры, не удостаивал ее даже кивком, а также за то, что тот не слышал, как торговцы макрелью предлагали ему купить у них рыбу за полцены.

Он не мог бы объяснить, как случилось, что он заметил юношу, который в отличие от попрошаек и коробейников просто молча сидел и смотрел на лица проходивших людей. Может, именно эта неподвижность и привлекла внимание Бен Шушана. В шуме и гаме рынка он один был тих и спокоен. А может, дело было не в этом. Вероятно, тонкий луч зимнего солнца упал на золото, и оно вспыхнуло.

Парень занимал маленький клочок земли в конце рынка, возле городской стены. Место это было промозглое, ветреное. Покупателей здесь привлечь было трудно, а потому местные купцы оставили его для странствующих коробейников или для андалузских беженцев, проходивших через город. Войны на юге многих вынудили бежать. К тому времени как они достигали Барселоны, то немногое, что у них осталось, было уже продано. Большая часть беженцев, нашедших места в закоулках рынка, пытались продать бесполезные вещи: поношенную одежду, старую домашнюю утварь. Но юноша развернул на куске кожи маленькие разрисованные пергаменты.

Бен Шушан остановился и пробился через толпу. Присел, опираясь пальцами на мерзлую грязную землю. Картинки и в самом деле были ослепительными. Бен Шушан видел иллюстрации в христианских молитвенниках, но в таких книгах — никогда. Он нагнулся и смотрел, не веря своим глазам. Это сделал кто-то, хорошо знакомый с Мидрашем, или, по крайней мере, этот кто-то учил художника. Бен Шушану пришла в голову мысль, которая очень ему понравилась.

— Кто это сделал? — спросил он.

Юноша непонимающе смотрел на него блестящими карими глазами. Решив, что тот не понимает местный диалект, Бен Шушан перешел на арабский, а затем на еврейский. Но взгляд не изменился.

— Он глухонемой, — сказал однорукий крестьянин.

Он продавал много раз чиненную деревянную миску и две деревянные ложки.

— Я встретил на дороге его и его черного раба.

Бен Шушан посмотрел на юношу попристальнее. Его одежда, хотя и запачкавшаяся за время дороги, была очень хорошей.

— Кто он?

Крестьянин пожал плечами.

— Раб рассказал мне невероятную историю. Говорил, что он — сын врача, состоявшего на службе у последнего эмира. Но вы же знаете этих рабов. Они любят присочинить.

— Парень — еврей?

— Он обрезанный, стало быть, не христианин, а на мавра не похож.

— А где этот раб? Я бы хотел узнать побольше об этих картинках.

— Удрал вскоре, после того как мы высадились на побережье в Аликанте. Должно быть, попытался уехать домой, в Ифрикию ^[26]. Жене понравился парнишка: он усердный, и уж точно не будет болтать у нее за спиной. Но, когда мы пришли сюда, я дал ему понять, что он должен продать что-нибудь, чтобы заплатить за дорогу. Картинки — это все, что у него есть. На них настоящее золото. Может, возьмете одну?

— Я возьму все, — сказал Бен Шушан.

Мириам шлепнула на тарелку мясо со всей силы, так что у Давида разломился кусок хлеба, а на стол вытекла струйка соуса.

— Только посмотри, что ты наделал, негодный!

— Мириам…

Он знал, что гнев ее вызван не разломившимся куском хлеба. Дочка, Рути, подскочила и принялась вытирать лужицу. Давид видел, что плечи дочери поникли оттого, что его жена не унималась. Рути терпеть не могла криков. Давид прозвал ее воробышком, потому что она напоминала ему нервную птичку. У нее, как у воробья, были тусклые каштановые волосы, серовато-коричневые глаза и землистый цвет кожи. От нее часто плохо пахло, потому что она следила за котелками, в которых он варил чернильные орехи, смолу и медный купорос. Из всего этого он готовил чернила. Бедный воробышек, думал он. Добрая, старательная, в свои пятнадцать она могла бы выйти за какого-нибудь хорошего человека, тогда бы ей не доставалось от острого материнского языка. Но Рути была бесприданницей, да и лицом не вышла. Из круга невест достойные семейства ее исключили, в основном, из-за поведения ее брата.

Мириам, жесткая, как старое седло, не переносила робости дочери. Вот и сейчас она грубо ее одернула, выхватила из ее рук тряпку и вытерла стол с преувеличенным рвением.

— Ты прекрасно знаешь, что у тебя мало заказов, но все же потратил двухмесячный доход на картинки. Рашель сказала, что ты даже не поторговался с мальчишкой.

Давид постарался подавить в себе недобрые мысли о соседке Рашели, которая, похоже, до мельчайших подробностей знала все, что творится в округе.

— Мириам…

— Словно вскорости нам не понадобятся деньги — ведь племянник твой женится!

— Мириам, — сказал Давид и повысил голос, что было ему совершенно несвойственно. — Картинки как раз для свадьбы. Ты же знаешь, что я сейчас готовлю Аггаду для сына Иосифа и его невесты. Разве не понимаешь? Я соберу дести и переплету их в книгу с этими картинками. Тогда мы сделаем достойный подарок.

Мириам поджала губы и убрала прядь волос под головную повязку.

— Ну тогда…

Мириам готова была желчь проглотить, но не отступить в споре, однако эта информация принесла ей облегчение, словно она сняла тесные туфли. Ее беспокоил свадебный подарок. На свадьбу старшего сына Дона Иосифа и дочери семейства Санц с пустяком не придешь. Она боялась, что простая Аггада, сделанная самим Давидом, покажется неважным подарком этим богатым семьям. Но картинки, с золотом, лазуритом и малахитом, и в самом деле выглядели достойно.

Давид Бен Шушан не беспокоился о деньгах, а еще меньше о своем положении в обществе. То, что он был самым бедным человеком в роду Бен Шушанов, ничуть его не тревожило. Заметив, что упрямая жена подобрела, он облегченно вздохнул. Ему нравилось то, что он придумал. Лет десять назад он бы не отважился на покупку изображений, даже религиозных. Но его брат был светским человеком: он устраивал банкеты, слушал музыку и был — хотя Давид никогда не сказал бы ему этого в лицо — почти неотличим от знатного христианина. Так почему бы его сыну не получить книгу, которая могла бы поспорить с самым красивым христианским псалтырем? Великий рабби Шломо Дюран, в конце концов, настаивал на том, что студенты должны учиться только на красивых книгах. «Они делают душу сильной. Одним из достижений нашего народа является то, что богатые и выдающиеся люди в каждом поколении создавали красивые рукописи», — говорил раввин.

Что ж, он не был ни богатым, ни выдающимся, но, с помощью божественного промысла, в руки ему попали эти чудесные миниатюры, а он умел красиво писать. Он хотел бы, чтобы книга, которую он сделал, прославилась. Обычно ему трудно было объяснить жене, что работа переписчика святого языка Господа сделала его богатым, несмотря на жалкие монеты, получаемы за это. Он посмотрел на нее и заметил, что она слегка улыбнулась. Кажется, она впервые его поняла.

Он работал при сером утреннем свете и отмахнулся от Мириам, когда та пришла позвать его к завтраку. Их дом, как и большинство домов в Кахале, был маленьким строением — всего две комнаты, одна над другой, поэтому Бен Шушан вынужден был работать на улице даже промозглой зимой. Он устроился буквально в десяти шагах от входной двери. Здесь он вымачивал в извести шкуры, а другие, натянутые на рамы, ожидали бледных лучей солнца, под которым они медленно сохли. Толстые шкуры, с жиром, с кровяными сосудами, дожидались, когда он обработает их круглым скребком. Имелась у него и маленькая груда выскобленных заготовок. Он их тщательно отсортировал, искал среди них шкуры горных овец: они подходили к пергаментам с иллюстрациями. Отобрал лучшие и усадил за работу Рути: она натирала их до гладкости пемзой и мелом. Сам же вымыл руки в холодной воде дворового фонтана, уселся за письмо и на подготовленные страницы костяной палочкой-стило осторожно нанес линии. На эти тонкие, как волос, линии лягут написанные им буквы. Покончив с линовкой, он провел холодными ладонями по лицу и прошептал молитву.

Взял турецкое перо и окунул его в чернила. «Это хлеб скорби, — огненные буквы, казалось, прожгли пергамент, — который ели отцы наши в земле Египетской. Тот, кто голоден, пусть войдет и поест…»

Желудок Бена Шушана заворчал, пожаловавшись на пропущенный завтрак.

«Кто нуждается, пусть войдет и отпразднует…»

Многие в этом году нуждались, и все из-за налогов, установленных королем и королевой, ибо войны на юге не кончались. Бен Шушан попытался осадить мчавшиеся во весь опор мысли. В его мозгу должны быть только святые буквы. Пусть не отвлекают его насущные заботы. Он снова прошептал слова молитвы, стараясь успокоиться. Рука написала «шин», букву, означающую причину. Какая причина может быть в постоянной войне с арабами? Разве мусульмане, евреи и христиане не делили друг с другом сотни лет эту землю в согласии? Как говорится, христиане поднимают армии, мусульмане — дома, а евреи — деньги.

«В этом году мы здесь, а в следующем — в стране Израиля».

Этот год мы здесь, благодарение дону Сеньору и дону Абрабанелю. Да прославятся их имена. Они ослепили глаза Фердинанда золотом и отвернули королевские уши от злобного бормотания завистливых горожан…

«В этом году рабы…»

Бен Шушан подумал о рабе, прислуживавшем глухонемому парню. Как бы хотел он поговорить с ним, узнать историю появления этих чудесных миниатюр. Рука писца двигалась от бутылки с чернилами к пергаменту, а воображение создало худую черную фигуру, бредущую с посохом по пыльной желтой дороге к селению из глинобитных домов, к семье, считавшей его мертвым. Что ж, возможно, он и в самом деле уже умер, либо его заковали в кандалы, и теперь он стирает в кровь руки веслом на галере.

Шушан продолжал работу, пока не стемнело. Старался не отвлекаться, выводил букву за буквой. В сумерках попросил Воробышка принести ему чистую одежду и пошел в микву, надеясь, что ритуальным погружением очистит себя от дневной суеты и откроет сознание для святой работы. Вернулся освеженный, попросил Воробышка налить в лампу масла, чтобы ночью продолжить работу. Мириам почуяла запах и вылетела из дома, как оса, закричала о цене на масло. Но Давид ответил ей с непривычной резкостью, и она ушла, бормоча себе что-то под нос.

Произошло это, когда на черном небе заблистали звезды. Причиной тому стали его добровольный пост, холод и сияние лампы. Буквы вдруг поднялись и закружились волшебным колесом. Рука летала над пергаментом. Каждая буква пылала огнем, танцевала и устремлялась в космические выси. А затем буквы слились в один большой костер, из которого вылетели всего четыре, означавшие снятое имя Всевышнего. Бен Шушан не перенес мощи и сладости этого и упал без чувств.

Когда Рути нашла его утром, отец лежал без сознания под своим письменным столиком. Иней выбелил ему бороду. Но текст, каждая буква и слово в нем были совершенством. Он написал больше страниц, чем сделал бы другой писец за неделю усердного труда. Рути уложила отца в постель, но днем он, несмотря на уговоры, поднялся и снова приступил к работе. Его рука снова стала рукой обычного писца, мозг замкнулся на земных мыслях, но сердце помнило прикосновение ночного чуда. Это чувство осталось с ним и на следующий день. Текст продвигался успешно.

На четвертый день, когда работа близилась к завершению, во входную дверь легонько постучали. Бен Шушан недовольно цыкнул. Рути неслышными птичьими шагами подскочила к воротам и отодвинула засов. Когда узнала стоявшую там женщину, выпрямилась, дрожащими руками поправила на голове платок. Повернулась к отцу, и он увидел ее расширившиеся испуганные глаза.

Женщина шагнула через порог. Бен Шушан в бешенстве откинул перо. Как посмела она, та, чье имя он не хотел произносить, как посмела прийти к его дому? Его гнев подействовал на пустой желудок. Словно кислота, вызвал резкую боль. Рути, испуганная выражением его лица, помчалась прочь от ворот, к дому.

Женщина заговорила медоточивым голосом шлюхи.

Не желая слушать ее, Бен Шушан пробормотал на иврите:

— «Сотовый мед источают уста чужой жены, и мягче елея речь ее; но последствия от нее горьки, как полынь» ^[27].

Это были последние слова, которые он сказал сыну — своему сыну, в котором души не чаял! — прежде чем тот ушел креститься, а потом — к алтарю. Два года прошли, но до сих пор память о мальчике разрывала ему сердце. И вот она перед ним, причина его разбитого сердца, произносит имя, которое в его доме более не звучало.

— Нет у меня сына! — закричал он, повернулся к ней спиной и пошел за Рути в дом.

Два шага, и он остановился. Что она сказала?

— Ночью приходил альгвазил вместе с судебным приставом. Муж сопротивлялся, и они избили его. Когда он закричал, они сунули ему в рот кляп. Один держал его за руки, а другой тисками раскрывал рот. Я боялась, что ему сломают челюсть.

Она плакала. Он слышал это, потому что в ее голосе больше не было меда. Он все еще не мог заставить себя взглянуть на нее.

— Они держат его в Каса Санта. Я ходила туда, хотела узнать, в чем его обвиняют и кто на него заявил, но они набросились на меня. Сказали, что я виновна в том, что испортила христианскую кровь: ношу ребенка от еретика-маррана ^[28]. Я трусиха, потому что ушла оттуда, убежала. Я не могу перенести мысли о том, что ребенок может родиться в застенках инквизиции. Пришла к вам, потому что не знаю, куда еще обратиться. У моего отца нет денег на выкуп.

Медовый голос прозвучал тонко и жалобно, как у девочки.

И тут Давид Бен Шушан посмотрел на нее, а потом на ее большой живот. Судя по всему, ей скоро рожать. В этот момент он испытал прилив любви и ощущение потери, потрясшие душу. Его внук не будет евреем. Покачиваясь, словно пьяный, он прошел через дворик и захлопнул тяжелую деревянную дверь перед залитым слезами лицом.

Молодой человек говорил с трудом. Когда они отвинтили тиски, вместе с кляпом изо рта выскочили четыре зуба. Губы были разорваны с обеих сторон, и, когда он открывал рот, чтобы ответить, по подбородку и на запачканную одежду стекала струйка крови. Он пытался поднять руку и утереть рот, но мешали наручники.

— Как я могу признаться, падре, если вы не говорите, в чем меня обвиняют?

Они притащили его сюда прямо в пижаме, и он дрожал. Комната в Каса Санта была без окна, стены занавешены черной тканью. Помещение освещал скудный свет шести свечей, поставленных с обеих сторон от картины с распятым Христом. Стол тоже был накрытчерной скатертью.

Лицо инквизитора скрывалось в проеме капюшона. Видны были только бледные руки, кончики пальцев, прижатые под невидимым подбородком.

— Рубен Бен Шушан…

— Ренато, отец. При крещении мне дали имя Ренато. Меня зовут Ренато дель Сальвадор.

— Рубен Бен Шушан, — повторил священник, словно он его не услышал. — Ты поступишь хорошо, если признаешься ради своей бессмертной души и…

Он сделал длинную пазу, легонько постучал кончиками пальцев.

— И ради смертного тела. Ибо если добровольно не расскажешь мне о своих грехах, сделаешь это в другом месте.

У Ренато похолодело в груди. Он прижал закованные руки к животу. Хотел сглотнуть, но слюны не было. Его голос звучал хрипло.

— Я понятия не имею, в чем провинился.

В центре помещения писец скрипел пером. Он записывал каждое слово Ренато. Этот звук перенес Ренато домой. Ему слышался скрип пера по пергаменту. Но его отец писал только возвышенные слова. Не то, что этот человек, чья работа — записывать отчаянные вопли и жалобы арестантов.

Из глубины капюшона до него донесся преувеличенно тяжкий вздох.

— Зачем ты это с собой делаешь? Признайся, и дело с концом. Многие так поступали и уходили отсюда. Лучше принять епитимью на год-другой, чем принести свою жизнь на костер.

Ренато простонал. Он помнил горький дым последнего аутодафе. День был сырой, и запах горелой плоти застыл над городом. Огню предали шестерых. Трое, сознавшись в ереси в последний момент, были задушены, прежде чем вспыхнуло пламя. Остальных сожгли живьем. Их крики до сих пор вторгались в его сон.

Снова из-под капюшона послышался громкий вздох. Взмах белой руки. Из тени вышел третий человек, высокий, в кожаной маске.

— Воды, — сказал священник, и человек в маске кивнул.

Священник поднялся и вышел из комнаты. Огромный человек подошел к Ренато и грубо содрал с него пижаму. Рубен Бен Шушан провел свою юность как ученик, он сидел согнувшись над пергаментами и старался перенять профессию отца. Но с тех пор как два года назад он стал Ренато, он работал каждый день на улице. Занимался тяжелым физическим трудом в роще отца Розы либо выжимал оливковое масло. Он не был крупным человеком, но руки его стали сильными, мускулистыми и загорелыми. И все же, стоя обнаженным рядом с человеком в капюшоне он казался совсем мелким. На плечах его расцвели синяки, доставшиеся от стражника.

Охранник грубо толкнул его вперед. Они вышли из черной комнаты, спустились по ступеням в камеру дознания. Ренато увидел лестницу, прислоненную к большому каменному бассейну. На ней все еще болтались окровавленные веревки, которыми привязывали предыдущего пленника. Увидел деревянные крючки, которые воткнут ему в ноздри. От страха он не совладал со своим сфинктером, и помещение наполнилось вонью.

Давид Бен Шушан тщательно подготовился. Надел самую необтрепанную тунику, расправил воротник плаща, так чтобы длинный капюшон с обеих сторон красиво ниспадал на плечи. Рути, утерев слезы, штопала маленькую дырку в единственной паре отцовских носков.

— Дай сюда, глупая девчонка, — сказала Мириам, выхватывая у нее носок.

Руки Рути огрубели от разделки шкур и были не так ловки, как у матери, при выполнении тонкой работы. Мириам быстро соединила порванную ткань такими мелкими стежками, что их невозможно было заметить.

— Поторапливайся! — сказала она и бросила носок мужу. — Кто знает, что они сейчас делают с моим мальчиком!

— Нет у тебя никакого мальчика, — грубо сказал Давид. — Не забывай этого. Мы сидели шиву ^[29] по нашему сыну. Я сделаю то, что могу, для чужого человека, попавшего в беду.

— Говори так, если тебе от этого легче, дурак! — воскликнула Мириам. — Хватит прихорашиваться.

Давид пошел по узкому переулку к дому брата. К горлу подступала тошнота. Никогда еще не чувствовал он так сильно своей бедности. Каждый иудей и каждый выкрест знал, что инквизиция больше заботится о наполнении королевского кошелька, чем об очищении испанской церкви. Стоило заплатить большой штраф, и заключенные могли уйти из Каса Санта, хромая или лежа на носилках, в зависимости от того, как долго они сидели в тюрьме. Но захочет ли Иосиф заплатить такую сумму за отступника-племянника, которого собственный отец объявил мертвым?

Давид был так погружен в собственный позор и горе, что, оказавшись перед воротами красивого дома брата, не заметил, что внутри творится суматоха. У Иосифа, гордившегося своим благополучием, в доме обычно стояла тишина, и вышколенные слуги вели себя прилично. Но в этот раз двор звенел от взволнованных голосов. «Какое же сегодня число? — подумал Давид. — Да нет, свадьба состоится в следующем месяце, а стало быть, эта возня не означает приготовлений к празднеству». Привратник брата узнал его и впустил. Давид увидел, что лучший мерин Иосифа выведен из конюшни, и к путешествию подготовлены лошади охранников и слуг.

В этот момент из дома вышел сам Иосиф, одетый в дорожное платье. Он озабоченно о чем-то говорил с усталым человеком, по всей видимости только что вернувшимся из путешествия. Давид узнал в нем секретаря дона Исаака Абрабанеля. Поначалу Иосиф так был поглощен разговором, что рассеянно глянул на брата, стоявшего среди суетившихся слуг. Но, когда его взгляд вернулся к ссутулившейся фигуре, лицо его смягчилось. Иосиф Бен Шушан любил и уважал своего набожного младшего брата, хотя положение в обществе ставило между ними барьер. Он протянул ему руку и крепко обнял.

— Брат! Что привело тебя сюда? Отчего у тебя такой похоронный вид?

Давид Бен Шушан репетировал свою просьбу всю дорогу, но сейчас у него точно язык связало. Его брат был явно занят своими делами, и лоб у него наморщился от забот.

— Это мой… это человек, который пострадал… попал в беду, — сказал он, запинаясь.

В глазах Иосифа промелькнуло быстро подавленное нетерпение.

— Беды осаждают нас со всех сторон! — сказал он. — Но заходи, я должен поесть перед своим путешествием. Заходи перекусим и скажи мне, что я могу для тебя сделать.

Давид подумал, что «перекус» брата, должно быть, равнялся банкету на его скудном столе. Мясо у него свежее, а не соленое, как у него. И фрукты, которые трудно найти зимой, и воздушная выпечка. Давиду все это и не снилось.

Когда Давид рассказал, что случилось, Иосиф покачал головой и сказал:

— В любое другое время я дал бы выкуп за этого молодого человека. Но ему не повезло. Сейчас мы должны думать прежде всего о евреях — прости меня, брат, — но пусть те, кто предали нашу веру, расхлебывают последствия. Они сами сделали такой выбор. Я очень спешу, еду в Севилью со всеми деньгами, которые у меня есть. Секретарь дона Абрабанеля, — он кивнул на человека, изнеможенно прислонившегося к подушкам, — привез мне важные новости. Король и королева готовят указ об изгнании.

У Давида перехватило дыхание.

— Да, как мы и опасались. Они приняли капитуляцию Гранады как знак божественной воли: Испания должна быть христианской страной. Они намерены отблагодарить Бога за победу и объявить Испанию страной, в которой не должно остаться ни одного еврея. Нам предоставляют выбор: либо обратиться в чужую веру, либо уехать. Этот план они держали в секрете, но недавно королева доверила его своему старому другу, дону Сеньору.

— Но как могли король и королева пойти на это? Это же еврейские деньги — в большей степени еврейские, — благодаря им они и одержали победу над арабами!

— Нас выдоили, брат мой. А теперь как тощих коров нас отправят на бойню. Дон Сеньор и дон Абрабанель готовят еще одну дань — взятку, если говорить откровенно. Посмотрим, поможет ли это. Но они не слишком надеются, — Иосиф махнул в сторону изможденного человека. — Скажи моему брату, что королева сказала дону Исааку.

Человек провел по лицу рукой.

— Мой хозяин сказал королеве, что вся история нашего народа свидетельствует, что Бог уничтожает тех, кто уничтожает евреев. Она ответила, что это решение исходит не от нее и не от ее мужа. «Господь вложил это решение в сердце короля, — сказала она. — Сердце короля в руках Господа, как вода в реках. Он поворачивает его, куда захочет».

— Король, в свою очередь, — прервал его Иосиф, — перекладывает всю ответственность на королеву. Но ближайшее окружение королевской четы знает, что королева повторяет слова своего духовника. Да будет навеки стерто его имя.

— Что еще вы можете им предложить, кроме того, что уже отдали?

— Триста тысяч дукатов.

Давид закрыл лицо руками.

— Да, знаю, ошеломляющая сумма. Выкуп народа. Но у нас нет другого выбора.

Иосиф Бен Шушан поднялся и подал брату руку.

— Так что сам понимаешь, почему я ничем не могу помочь тебе сегодня.

Давид кивнул. Они вместе вышли во двор. Слуги и охрана уже сидели верхом. Давид прошел с братом до его лошади. Иосиф нагнулся с седла и сказал брату на ухо:

— Думаю, ты и сам понимаешь, что о нашем разговоре нужно молчать. Поднимется паника, как только об этой новости станет известно. Не надо плакать, слезы чуда не сотворят.

Лошадь, свежая, беспокойная, перебирала копытами. Ей не терпелось двинуться в путь. Иосиф резко дернул за повод и взял брата за руку.

— Мне жаль твоего сына.

— У меня нет сына, — прошептал Давид.

Его слова заглушил звон железа по камню, кавалькада стремительно вылетела из ворот.

Четыре дня Ренато то приходил в себя, то снова терял сознание. Когда очнулся, почувствовал, что щека прижата к каменному полу, покрытому промокшей от мочи соломой и крысиным дерьмом. Он харкал кровью и длинными белыми полосками разложившейся ткани кляпа. Тело разваливалось изнутри. Ему хотелось пить, но он не мог дотянуться до кувшина с водой. Позже, когда хватило сил добраться до него, ухватить трясущимися руками и вылить в рот струйку, боль при глотании вызвала у него новый обморок. Во сне он снова видел себя привязанным к лестнице. Вода лилась ему в рот, и он невольно ее сглатывал, а ткань кляпа все глубже проваливалась в горло.

Ренато не знал, что такая боль возможна. Он безмолвно молился о смерти. Но на молитвы никто не отвечал. Когда очнулся, понял, что лежит там, где и прежде, а из темноты на него глядят красные глаза крыс. На пятый день он уже дольше находился в сознании, а к шестому сумел подтянуть себя в сидячее положение и прислониться к стене. Все, что ему оставалось делать — это ждать и вспоминать.

Инквизитор пришел в камеру. Они устанавливали лестницу, а пленник задыхался и корчился в ужасе. И Ренато наконец увидел свидетельство против него и понял, в чем он должен сознаться. Священник брезгливо, словно кусок дерьма, держал двумя пальцами за длинный кожаный ремешок привязанную к нему маленькую квадратную шкатулку. Внутри было слово Бога, написанное безупречным почерком отца.

— Фальшивый выкрест, ты, словно жук-древоточец, выгрызаешь сердце нашей церкви, — сказал священник. — Ты тайно возносишь свои отвратительные молитвы и оскорбляешь нашу церковь своим лживым присутствием.

Ренато не мог ответить. Не мог ни сознаться, ни опровергнуть обвинения. Священник вылил еще один кувшин воды и вдруг с неожиданной, потрясающей силой протолкнул кляп ему в горло. Ренато показалось, будто его подняли за кишки. Он потерял сознание, а когда пришел в себя, увидел, что он снова один.

«Шин. Фе. Каф».

«Пролей гнев Твой на народы, которые не знают Тебя…» ^[30]

Поскольку он не знал, что еще делать, Давид Бен Шушан вернулся к работе. Близилось завершение Аггады. Но мозг Давида, словно чернила, кипел в ядовитом вареве. Рука дрожала, и буквы выходили не столь красивыми. Из дома доносились вопли Мириам. Горе боролось в ней с яростью. Она выливала потоки брани на его брата и кричала на бедного Воробышка, которая, как он догадывался, безуспешно пыталась успокоить мать. Он ничего не сказал о великой миссии своего брата и о судьбе, которая нависла над ними. Мысли метались между брошенным в темницу Рубеном и их грядущим бегством. Затем он задумался о Воробышке. «Вставай, моя милая, беги!» Нужно найти для нее мужа, да побыстрее. Если придется бежать по неизвестным дорогам, ей потребуется больше защиты, чем он сможет ей предоставить. Мысленно он перебирал список возможных кандидатов. У Авраама, могеля, был сын подходящего возраста. Мальчик заикался, косил, зато у него был добрый нрав. Но Авраам может не согласиться из-за того, что Рути — сестра выкреста. Мойше, мясник, был сильным мужчиной со здоровыми сыновьями. Они могли стать настоящими защитниками, но мальчики упрямы, своенравны. К тому же Мойше любит деньги, а Давид ничего не мог ему предложить.

Давиду даже в голову не пришло спросить об этом саму Рути. Если б спросил, очень удивился бы ее реакции. Он сам того не знал, но любовь к дочери уживалась у него с презрением. Он видел, что дочь добра, преданна, но в то же время жалка. Давид, как и многие люди, делал ошибку: путал доброту со слабостью.

Отец не подозревал, что у Рути была тайная жизнь. Более трех лет Рути изучала Зогар, Книгу Сияния. Потихоньку она стала практиковать каббалу. Эти занятия были ей запрещены по причине возраста и пола. Еврейские мужчины могли заниматься каббалой по достижении сорока лет. Женщинам, как они думали, этого не дано было понять. Но из семьи Бен Шушанов вышли знаменитые каббалисты, и с самого юного возраста Рути знала о силе и значении Зогара в духовной жизни ее отца. Когда маленькая группа ученых приходила в дом ее отца для занятий, Рути прислушивалась к трудному тексту, притворяясь, что спит.

Но не только душа Рути вела тайную жизнь, а и ее миниатюрное тело — тоже. Она не могла учиться по книгам отца: он бы не разрешил. Но книги, которые ей были нужны, она видела в переплетной мастерской, когда носила туда отцовские работы. Миха, переплетчик, был слишком быстро повзрослевшим молодым человеком, с бледными, обвислыми щеками и редкими волосами, которые он нервно теребил, когда в мастерскую входила его жена. Она была худенькая и неряшливая, часто болела, измученная частыми родами. Несколько плачущих детей постоянно тащились за ней.

Рути вспомнила, как переплетчик по-новому взглянул на нее, когда она сказала, чего она хочет. Поначалу она сказала, что это отец попросил дать ему на время книги, но Миха сразу понял обман. Все знали, что Давид Бен Шушан, хотя и бедный, имел замечательную библиотеку. Он догадался, чего она хотела, и знал табу, которое она нарушает. Если уж она решались нарушить столь суровые правила, подумал он, тогда, возможно, перешагнет и другие барьеры. Взамен за это он уложил ее на мягкие обрезки, валявшиеся на рабочем столе. Она вдыхала сильный аромат кожи, а руки переплетчика касались ее укромных мест. Поначалу она была страшно напугана. Задрожала, когда он поднял ее грубую шерстяную юбку и развел смуглые бедра. Но его прикосновение было нежным, а потом и восхитительным. Он открыл ей удовольствие, о котором она и не догадывалась. Когда его язык оказался между ее ног и он стал лизать ее, точно кот, лакающий молоко, она ощутила физический экстаз сродни духовному, который испытывала в редкие вечера за чтением. Тогда буквы поднимали ее, и она парила.

Она стала думать об этом, как о чем-то правильном. Проснувшаяся в ней женственность стала средством для получения духовного наслаждения. Поскольку она узнала силу желания и телесные удовольствия, то поняла, если не простила, предательство брата по отношению к семье и вере. Она думала, что если бы ее отец был менее требовательным и строгим, то привлек бы Рубена к мистике и красоте Зогара. Тогда бы ее брат не перешел в другую веру.

Но Рубен учился по закону. Каждый день он склонялся над столом и делал рутинную работу, в которой отец постоянно находил изъяны. В ее ушах все еще звучал отцовский голос, всегда спокойный, ни разу не повышенный, но постоянно критический: «Расстояние в середине буквы „бейт“ должно равняться ширине верхней и нижней линии. Вот здесь, на этой строке, видишь? Ты написал слишком узко. Сотри и переделай страницу. Рубен, тебе давно должно быть известно, что нижний левый угол „тет“ квадратный, а правый — округлый. Ты же сделал наоборот, видишь? Переделай страницу». И так повторялось снова и снова.

Отец так и не открыл Рубену дверь к славе, бушевавшей в темных чернилах. Она же видела в крошечных буквах поэму, молитву, врата в рай. У каждой буквы была своя дорога, своя тайна. Почему же отец не поделился ими с ее братом?

Когда она думала о букве «бейт», ее волновала не толщина линий и не точность расстояний. Она думала о ее тайне: о числе два, о двойственности; о доме, доме Бога на земле. «И построят Мне святилище, и Я буду пребывать в них» ^[31]. В них, а не в нем. Он будет пребывать в ней. Она станет домом Бога. Дом божества. Одна крошечная буква, а в ней — дорога к радости.

Со временем сердце Рути открылось для переплетчика, и привязанность между ними возрастала. Когда переплетчику пришла в голову мысль об условном знаке, намекавшем на свидание, Рути предложила букву союза — «бейт». Она увидит ее нацарапанной в уголке отцовского счета и поймет, что жены Михи нет дома. Она в свою очередь добавит ее к инструкциям, которые отец отправит в мастерскую, и без слов станет ясно, что у нее есть время, и дома ее не хватятся. Интересно, был ли у Рубена секретный знак для встреч с возлюбленной? Может, это была зарубка на дереве или вывешенное полотенце? Видимо, что-то в этом роде, поскольку Роза, как и большинство христиан, читать не умела.

Рубен дожидался этого момента в конце каждого дня, когда освобождался от переписки и бегал по поручениям. Рути замечала, как он подскакивал и оживлялся. Обращала внимание, как какое-то поручение вызывало улыбку на его лице и придавало пружинистость походке.

Когда его посылали купить оливки или масло у отца Розы, как мог он не заметить созревавшую дочь? Рути догадывалась, как все случилось, хотя ее брату и в голову не приходило поделиться тем, чего не должны были слышать ее невинные уши.

После его обращения, свадьбы и ухода Рути случайно повстречалась с братом на рынке. Она знала, что ей следует его проигнорировать, словно тот был незнакомцем. Нужно было пройти мимо с опущенными глазами. Но сердце ее не было вышколено. Она незаметно в толпе схватила его за руку. Эта рука стала совсем другой, загрубевшей, не то что дома, приученная к письму. Рути сжала ее, излив в этом жесте всю сестринскую любовь, и заторопилась прочь.

В следующий раз, спустя две недели, он уже приготовился. Сунул ей в руку записку с просьбой о встрече. Написал место: на юге города — Эсплугес де Ллобрегат. Слово «эсплугес» означает «пещеры», склоны белых холмов изрезаны ими. Одна из них, глубокая и потаенная, была любимым их местом в детстве. Позже он приводил туда Розу во время тайных свиданий. Он не знал, что в этой же пещере Рути предавалась чтению запрещенных книг. Их первая встреча оказалась напряженной: как бы она его ни любила, не могла не обвинять его за боль и бесчестие, которое он навлек на их семью. Но брат был хорошим человеком, она чувствовала это сердцем. Доброта передалась ей от него, а не от ее ворчливой матери и не от рассеянного отца. Вскоре они встречались там уже каждую неделю. Он плакал в тот день, когда сказал ей о будущем ребенке.

— Только когда сам станешь отцом, поймешь, что чувствует к тебе собственный отец, — прошептал он.

Рути положила на колени его голову и погладила по волосам. Он глухо спросил:

— Он когда-нибудь говорит обо мне?

— Нет, — сказала она так мягко, как только могла. — Но я верю, что ни на один час он не забывает о тебе.

Она провела пальцами по каменной стене пещеры. Место напоминало ей о пещере с костями, останками нелюбимых покойников. Ее собственная ладонь была такой бренной. Все они умрут, и кости иссохнут, станут пористыми, дырявыми, словно кружево. И кому будет важно, что ее брат позволил священнику прыснуть себе на лоб водой и произнести несколько молитв на латыни? В этой самой пещере Рути чувствовала присутствие Бога. Она вздрогнула перед неизбежностью того, что вода испарится и иссякнет дыхание священника.

В этот момент ей в голову пришла идея. Какой невинной она ей казалась: дать брату нечто, что напоминало бы ему о часах, проведенных им рядом с отцом, когда они оба молились Богу.

— Я тебе кое-что принесу, — сказала она.

И через неделю исполнила обещание.

Давид Бен Шушан нетерпеливо позвал дочь.

— Воробышек! — крикнул он. — Ты мне нужна. Поторопись, бросай свою работу.

Рути кинула щетку в ведро и встала с четверенек.

— Но я еще не закончила мыть пол, отец, — сказала она тихо.

— Неважно. У меня задание, которое не может ждать.

— Но мама будет…

— С матерью договорюсь.

В манере отца было что-то уклончивое, чего Рути до сих пор не замечала. Он смотрел на входную дверь.

— Нужно отнести переплетчику этот пакет. Я уже написал подробные инструкции. Он знает, что с этим делать. Книга должна быть готова к приезду дона Иосифа. Его ожидают к шаббату. Иди дочка, поторопись. А то этот негодяй будет потом говорить, что я слишком поздно дал ему работу.

Рути пошла к колодцу. Быстро, но тщательно вымыла и вытерла руки, прежде чем взять пакет. Завернула его в материю. Рука ее отца, обычно такая твердая, дрожала. Почувствовав форму завернутого в ткань металла, тут же его узнала. Она так часто его полировала, боясь уронить или испортить серебряную филигрань. Это была единственная дорогая вещь в доме. Глаза ее расширились.

— Что ты смотришь? Эта работа тебя не касается.

— Но это шкатулка из маминой кетубы! ^[32] — воскликнула она.

Давид сделал ее сам. Молодой писец вдохновлялся мыслями о своей невесте, которую едва знал. Он писал каждую букву брачного контракта как дань высочайшего уважения женщине, которая станет его духовным другом. Когда его отец увидел эту работу, он так загордился сыном, что потратил все, что мог, на красивую шкатулку для этого документа.

— Отец, — пискнула Рути, — не может быть, чтобы ты отдал это в качестве платы за переплет.

— Не в качестве платы! — ощущение вины и неуверенность сделали его голос жестким. — У Аггады должен быть достойный переплет. Где еще мы возьмем серебро, чтобы украсить его? Переплетчик нашел кузнеца из Таррагоны, который сделает работу даром, потому что хочет зарекомендовать себя перед семьей Санц. Он сейчас в переплетной. Ждет. Иди скорей.

Сначала он думал продать шкатулку в качестве выкупа за сына. Но на крышке написано слово Бога, и продать ее христианину, который расплавит ее и напечатает монеты, было постыдным делом, возможно даже греховным. Он придерживался фундаментальных основ веры. Потом он нашел выход. Он использует серебро для украшения Аггады. Святое так и останется святым. Брат непременно оценит такой прекрасный подарок. Как же иначе? Давид уверил себя в этом. Это была единственная его надежда, а потому он чрезвычайно рассердился, когда заметил, что Рути все еще стоит перед ним и держит пакет так, словно хочет его вернуть.

— Но мама, возможно, на это не согласится. Я… я… боюсь, что она на меня рассердится.

— В этом можешь не сомневаться, Воробышек. Но не на тебя. У меня есть на то причина, как я уже сказал. А теперь поторопись, а то подлец воспользуется твоим запозданием в качестве предлога промедлить с работой.

Отцу можно было об этом не беспокоиться. Каким бы человеком Миха ни являлся, мастером он был отменным и знал, что иллюстрации и текст, переданные ему Бен Шушаном, должны превратиться в книгу исключительной красоты. Это поднимет его репутацию в глазах богатых евреев общины. Такие возможности приходят не каждый день, поэтому он отложил все остальные заказы.

Аггада лежала на столе в переплете из мягчайшей кожи козленка. В центре оставалось пустое место.

Серебряных дел мастер был молодой человек, только что вышедший из учеников, но на редкость одаренный. Он нетерпеливо выхватил у Рути пакет, развернул его, рассмотрел шкатулку.

— Очень красиво. Жаль разрушать такую работу. Но обещаю: твоя мать получит взамен нечто достойное такой жертвы.

Он развернул на столе маленький пергамент и нарисовал на нем центральный медальон переплета. Это была эмблема семьи Санц в виде крыла, а окружали ее розы — символ семьи Бен Шушанов. Нарисовал и будущие застежки из крыльев и роз.

— Если понадобится, буду работать всю ночь. Подготовлю книгу к шаббату, как просил твой отец, — сказал он.

Бережно завернул книгу и шкатулку и ушел. До Таррагоны несколько миль, надо успеть, пока не стемнело: по ночам орудовали банды.

Рути провела пальцем по сшитым дестям, притворяясь, будто разглядывает строчку. Ждала, когда кузнец выйдет из мастерской. Она заметила букву союза — их секретный знак, нацарапанный на лежавшем на столе клочке пергамента.

Переплетчик отвернулся от дверей, облизал губы. Рути почувствовала на спине его руку. Он подталкивал ее к отгороженной части комнаты. Рути возбудил знакомый запах кожи. Она повернулась к Михе, мягкими руками стащила с его узких бедер передник, освободила под ним одежду и ощутила во рту острый и соленый вкус.

Она все еще чувствовала этот вкус, когда стояла перед входной дверью своего дома. К ужину опоздала и боялась войти. Думала, что родители ссорятся из-за пропавшей шкатулки, но, когда, набравшись смелости, вошла, увидела, что мать, как всегда, ворчит из-за обычных отцовских прегрешений. Битвы не было, все как обычно. Рути не поднимала глаз от еды, боялась взглянуть на отца. Интересно, какую байку он ей сочинил? Очень хотелось спросить его об этом. Но некоторые вещи на земле были возможны, а некоторые — нет, и Рути понимала разницу.

Когда Ренато принялись допрашивать в третий раз, он так ослабел, что не мог стоять. Альгвазилы тащили его под руки. Он оказался в черной комнате, пахнувшей свечным воском и его собственным потом.

— Рубен Бен Шушан, признаешься ли ты в том, что имел в собственности вещи, которые требуются евреям для молитвы?

Он пытался говорить, но из разорванного горла вырывался только шепот. Хотел сказать, что не молился, как еврей, амулеты тут ни при чем. Он отказался от еврейских молитв, когда ушел из отцовского дома. Верно то, что он полюбил Розу, прежде чем полюбил ее церковь. Но священник, крестивший его, объяснил, что любовь, которую он чувствует к Розе, была частичкой его любви к Господу. Она дана ему в знак грядущего спасения. Так учил Христос. Он сомневался, пока не поверил, что Иисус и в сам деле был мессией, которого ждали евреи. Ему нравились обнадеживающие рассказы священника о небесах. Возможно, больше всего привлекла его мысль о том, что тело жены будет доступно ему почти в любое время. Это куда приятнее, чем строгая дисциплина воздержания, ожидавшая его каждые полмесяца с еврейской женой.

Он держал амулет не потому, что тосковал по еврейской молитве, а потому, что скучал по отцу, которого любил всем сердцем. Утром, когда вставал, и перед сном прижимал к себе амулет — не для молитвы, а для мыслей об отце и о любви, которую вложил он в написанный им пергамент. Но любовь к еврею и к его работам была сама по себе грехом для священников инквизиции.

И он кивнул.

— Что ж, так и запишем, что этот еврей, Рубен Бен Шушан, сознался в иудаизме. Признай, что ты обратил в свою веру и жену. Нам говорили, что видели вас, молящимися вместе.

Ренато испытал новый приступ страха. Его жена. Невинная, невежественная женщина. Неужели он станет причиной ее страданий? Он отчаянно замотал головой, насколько хватало у него сил.

— Признай это. Ты учил ее своим молитвам и заставлял молиться вместе с тобой. Тому есть свидетель.

— Нет! — прохрипел Ренато, наконец-то отыскав голос. — Они лгут! — выдавил он из порванной глотки. — Мы молились за Отца Нашего и Деву Марию. Только за них. Моя жена понятия не имела, что я принес в дом еврейский амулет.

— Были ли у тебя эти вещи, когда ты заключал брачный контракт?

Ренато покачал головой.

— Как давно он у тебя появился?

Он прошептал разбитыми губами:

— Только месяц.

— Ты хочешь сказать, что стал иудеем месяц назад?

Он кивнул.

— Тогда кто дал тебе амулеты?

Ренато сморщился. Он этого вопроса не предвидел.

— Кто дал тебе их? Назови этого человека.

Ренато почувствовал, что комната начинает кружиться, и схватился за стул.

— Назови его! Я даю тебе еще один шанс.

Священник подал сигнал, и человек в маске двинулся к Ренато. Альгвазилы схватили Ренато и стащили со стула. Он не сопротивлялся, и они поволокли его из комнаты вниз по ступеням. Затем они привязали его к лестнице и перевернули ее над ванной. Его тело сотрясали рыдания. Он слышал, как наливают воду в кувшины. Тем не менее он молчал. И только когда они взяли кляп и стали пихать ему в рот, он закричал. Боль обожгла ему горло.

— Воробышек!

Когда альгвазилы совершали арест в христианских кварталах, то делали это посреди ночи. Спросонок их жертва не оказывала значительного сопротивления и не поднимала шума, а потому и соседи ничего не слышали и не осложняли арест. Но в Кахал святая инквизиция собственных солдат не посылала. Она была занята выкорчевыванием ереси среди тех, кто притворялся, что принял Христа, а не среди тех, кто закоснел в собственной ложной вере. Преступления евреев, соблазнявших христиан отказаться от истинной религии, были делом гражданских властей, так вот те посылали своих солдат в любое время дня и ночи.

Итак, произошло это днем. Было светло, когда забарабанили в дверь Бен Шушана. Дома был только Давид. Мириам ушла в микву, а Рути — в переплетную мастерскую. Давид послал ее узнать, не готова ли работа, может ли он отдать ее брату, чьего возвращения он ожидал. Давид с раздражением заметил, что накануне она вернулась позже обычного.

Он пошел к двери, ворча: что, мол, за незваный гость позволил себе колошматить по его двери? Отодвинул засов, увидел, кто стоит перед воротами, и упреки замерли у него на губах. Попятился, руки нервно зашевелились.

Мужчины вошли во двор. Один плюнул в колодец. Другой медленно повернулся и кончиком шпаги намеренно оцарапал стол, на котором лежали письменные принадлежности Давида. Бутылочки попадали на землю.

— Позови сюда Руфь Бен Шушан, — скомандовал самый высокий солдат.

— Рути? — тихо спросил Давид.

Глаза его расширились от удивления. Он-то был уверен, что солдаты пришли за ним.

— Вы, должно быть, ошиблись. Зачем вам Рути?

— Руфь Бен Шушан. Живо! — Мужчина задрал ногу и пнул сапогом пергамента Давида.

— Она… ее здесь нет! — сказал Давид. У него от страха зашевелились на голове волосы. — Она пошла по моему поручению. Но что вам понадобилось от малышки Рути?

Вместо ответа солдат ударил писца кулаком по лицу. Давид пошатнулся, потерял равновесие и упал навзничь, сильно ударившись копчиком. Хотел закричать от боли, но открыл рот, и звука не было.

Солдат нагнулся, сорвал с него кипу, ухватил седой пучок волос и потянул за него, поднимая Давида с земли.

— Куда она пошла?

Давид, морщась, закричал, что не знает.

— Моя жена ее послала, а я…

Прежде чем он закончил фразу, солдат выкрутил ему волосы и швырнул на землю. Пнул сапогом по голове.

У него зазвенело в ухе. Лицо загорелось и повлажнело.

Еще один удар пришелся в челюсть. Сдвинулись кости.

— Где твоя дочь?

Даже если бы он и захотел ответить, сломанная челюсть не позволила ему что-то сказать. Он хотел поднять руку и защитить поврежденный череп, но, казалось, к руке подвесили свинцовый груз. Левая сторона тела не двигалась. Он лежал бессильный под ударами, кровь излилась в мозг, и свет померк.

Последнее время Роза дель Сальвадор почти не спала. Огромный живот мешал ей принять удобное положение. Лицо болело от ударов, которые накануне нанес ей разгневанный отец. Даже когда усталость навалилась на нее и она задремала, ей привиделся страшный сон. Она увидела старую лошадь из своего детства, черного мерина с белой звездочкой на лбу. Это был слепой конь. Он работал на выжимке масла, терпеливо отмерял круги. Однажды лошадь захромала, и отец послал за коновалом. Роза помнила, как человек поставил на голову ее старого друга металлическую болванку, прямо на звездочку, и ударил огромным молотом. Она тогда была маленькой девочкой и очень плакала по лошадке. Но в этом сне конь не умер, он ржал, стонал, металлическая болванка вдавилась ему в голову, и по гриве текла кровь.

Роза проснулась в холодном поту от ужаса. Она села в темноте и прислушалась к ночным звукам. В крестьянском доме никогда не бывало полной тишины. Поскрипывали старые бревна, слышался прерывающийся храп пьяного отца, пищали в амбаре мыши. Обычно эти звуки ее успокаивали, но только не сегодня. Она положила руки на живот. Эти сны пугали ребенка. Она боялась, что он родится чудовищем.

Ну зачем она позволила себе полюбить еврея? Ведь отец ее предупреждал: «Не верь ему. Он говорит, что откажется ради тебя от своей веры, но так не бывает. В конце концов он обвинит тебя, и ты пожалеешь».

Ладно, если бы случилось только это. Обычная история для позднего брака. Теперь, похоже, никто из них не доживет до старости. Без выкупа, который отказался платить отец, ее мужа ждет костер. Она просила отца купить жизнь ее мужу, и он ее избил. Ее упрямый выбор всех их поставил в опасное положение, сказал он. Вся семья теперь подозревается в тайном иудаизме. Любой завистливый сосед с радостью избавится от соперника, производящего масло, любой жадный человек, глядящий на их прекрасные оливковые рощи, выдвинет против них обвинение. И повод может быть самый пустячный. Если, например, мать Розы подавится куском ветчины, а отец переоденет на пятницу рубашку, или она, Роза, слишком рано зажжет вечером свечи. Ее отец боялся, это было ясно. Каждый вечер он мучил себя, просматривал списки своих соперников, обиженных клиентов, родственников, которым не помог во время нужды. Он мог обвинить ее мать за то, что та давным-давно купила кошерное мясо, потому что на рынке его продавали дешевле, чем у христиан. В такие моменты Роза пыталась уйти, не попадаться ему на глаза. Однажды он ударил ее и сказал, что пусть лучше у нее будет выкидыш. Не нужен им ребенок с порченной, еврейской кровью. Роза винила себя в том, что и сама стала желать этого.

Она села, потянулась за одеждой. Воздух, вот что ей сейчас нужно. Скрипнула тяжелая дверь. Ночь была мягкой, влажная земля, казалось, пахнет весной. Она набросила на плечи покрывало, лампу не взяла. Ноги знали тропинку к оливковой роще, по которой она ходила всю свою жизнь. Она любила деревья, сильные бугристые стволы. Их могла обжечь молния или обуглить лесной пожар, тогда они стояли, точно мертвые, но из-под древесины вдруг пробивался новый зеленый росток, и старое дерево продолжало жить вопреки всему. Ей хотелось быть похожей вот на такую оливу. Она провела рукой по грубой древесине.

Она была там, среди деревьев, когда на дороге, ведущей из города, появились полицейский и судебный пристав. Спрятавшись в тени деревьев, она видела, как в доме зажглись ламы. Слышала испуганные крики матери, громкие протесты отца, когда пристав записывал домашнее имущество. Все, чем они владели, передадут в казну, если выдвинутое против них обвинение будет доказано. Она пригнулась к земле, плотнее завернулась в коричневое покрывало, чтобы не видно было белую ночную рубашку, насыпала на себя землю и сухие листья. Боялась, вдруг они осветят факелами рощу. Но ее отец, должно быть, сказал полицейскому какую-нибудь ложь о ее местонахождении, потому что тот не делал попыток обыска. Не в силах что-либо сделать смотрела, как увели ее родителей. А затем она побежала, странным, медленным бегом беременной, через рощу, через соседское поле. Она не пошла к ним за помощью: кто знает, может, они доносчики. За полем земля резко поднималась к Эсплугесу. Она могла спрятаться там, в пещере, куда она бегала к Ренато на тайные свидания. Зачем она с ним связалась? Зачем навлекла на всех несчастье? Ребенок внутри сжимал ей легкие, так что она едва дышала, когда карабкалась вверх. Острый камень оцарапал голую ногу. Ей было холодно, но страх гнал вперед.

Добралась до устья пещеры и свалилась, хватая ртом воздух. Почувствовав первую боль, подумала, что это колика, но боль повторилась — не сильно, но безошибочно, охватила ее, словно тугая уздечка. Она закричала: не потому, что было больно, но потому, что ее ребенок, ребенок, которого она не хотела, возможно, будущий монстр, готов был явиться на свет, а она была совсем одна и очень боялась.

Рути и Миха были вдвоем в кладовке, когда услышали, как хлопнула дверь. Переплетчик выругался:

— Останься здесь и молчи.

Он закрыл тяжелую дверь в кладовку и вышел, одернул кожаный передник, пряча под ним предательскую выпуклость. Скрывая раздражение, сделал для незваного клиента приветливое лицо.

Выражение его изменилось, когда он увидел, что в мастерскую вошел не клиент, а солдат. На столе лежала готовая Аггада, великолепная, с блестящими застежками и сияющим медальоном. Они с Рути любовались ею, пока их не охватило желание. Миха вежливо поздоровался и, встав между солдатом и столом, ловко затолкал книгу под груду пергаментов.

Но солдата книги не интересовали, и по сторонам он не смотрел. Взял со стола толстую иголку и стал ковырять ею у себя под ногтями. Грязь летела на страницы. Миха расстроено смотрел на лист приготовленного пергамента.

— Руфь Бен Шушан, — коротко произнес солдат.

Миха проглотил подступивший к горлу комок и ничего не ответил. Внутренняя паника отразилась в пустом взгляде, который солдат принял за тупость.

— Говори, придурок. Твой сосед, торговец вином, говорит, что она входила сюда.

Не было смысла это отрицать.

— Вы имеете в виду дочь писца? А, теперь понятно. Да, приходила по поручению отца. Но она ушла с… серебряных дел мастером… из Таррагоны. У ее семьи, кажется, с ним дела.

— Таррагона? Так она туда пошла?

Переплетчик колебался. Он не хотел выдавать Рути, но человеком он был трусливым. Если даст ложную информацию, и об этом узнают… Но если Рути найдут в кладовке, тогда ему будет еще хуже.

— Она… не говорила мне о своих планах. Вы должны знать, господин, что незамужние еврейки не разговаривают с мужчинами вне дома, разве только несколько слов, по делу.

— Откуда мне знать, что делают ваши еврейские шлюхи? — сказал солдат, но повернулся к дверям.

— Могу я спросить… отчего такой важный офицер заинтересовался бедной дочерью писца?

Молодой человек, как и большинство хвастунов, не удержался от возможности внушить страх. Он повернулся к переплетчику с неприятным смехом:

— Может, и бедная, но больше уже не дочь писца. Он на пути к аду вместе с остальным вашим проклятым народом, и она скоро к нему присоединится. Ее брата казнят, а она пойдет вместе с ним. Он сознался, что она соблазняла его вашей иудейской верой.

Мириам вернулась домой из миквы, приготовившись принять Давида как супруга. В прошлом году были признаки, которые сказали ей, что через несколько месяцев очистительный ритуал ей больше не потребуется. Мириам знала, что будет скучать по этому — по воздержанию и ожиданию возобновления супружеских отношений.

Предыдущие десять дней, с начала ее месячных, Давид и Мириам даже не прикасались друг к другу в соответствии с древними законами семейной чистоты. Сегодня они займутся любовью. Как бы ни ссорились они друг с другом, физический союз доставлял обоим взаимное удовольствие, несмотря на то, что тела их старели.

Мириам была избавлена от зрелища мертвого мужа, лежащего в луже крови во дворе. Весь переулок слышал громкие, грубые голоса и знал, что они означают. Как только вооруженные люди покинули Кахал, соседи пришли и сделали все, что необходимо.

Когда Мириам увидела свой дом, приготовленный для шивы, тотчас подумала о Рубене. Они сидели шиву по Рубену семь дней после его крещения. Тем самым показали, что он для них мертв. Но сейчас она осознала сердцем, что сын и в самом деле умер. Его отец смягчился и решил почтить его по еврейским законам. Мириам схватилась за дверной косяк.

Соседи поддержали ее, ввели в дом и постепенно открыли ей горькую правду. Тело Давида уже обмыли и одели в белую одежду. Теперь они завернули мертвеца в льняную простыню и отнесли на кладбище. Приближался шаббат, и еврейские законы требовали хоронить своих мертвых без промедления.

Как только муж был похоронен, Мириам зажгла поминальную свечу. Хотела отдаться горю. Муж умер, сын осужден на смерть в Каса Санта, дочь… Где она? Солдаты явились на кладбище и расспрашивали плакальщиков о местонахождении дочери покойного. Мириам старалась привести мысли в порядок. В первой из трагедий — смерти Давида — ей ничего не оставалось, как только горевать. Во второй, с заключенным в тюрьму сыном, она могла только молиться. Но третья — Рути — другое дело. Что, если здесь можно что-то исправить? Может, девушку предупредить, спрятать, вывезти из города…

В то время как она обдумывала все эти вещи, соседи расступились, дали место Иосифу Бен Шушану: он все еще в дорожной одежде шел к невестке выразить свои соболезнования. Его глаза покраснели от усталости и горя.

— Слуги сообщили мне новость, когда я приехал, поэтому пришел прямо сюда. Одно горе за другим. Давид! Брат мой… если бы только я дал выкуп за твоего сына, когда он просил меня, может, всего этого бы и не… — Его голос дрожал.

Мириам резко осадила его, и это заставило Иосифа, погруженного в печаль, вздрогнуть.

— Да, ты не дал выкупа, но что сделано, то сделано, и судить тебя будет Бог. Сейчас ты должен спасти нашу Рути.

— Сестра, — прервал ее Иосиф. — Пойдем ко мне в дом. Я возьму тебя под свою защиту.

Мириам смотрела недоумевающее, в ее глазах застыл вопрос. Она не могла покинуть дом во время шивы, уже ему ли не знать этого? И какой бы бедной она ни была, Мириам не собиралась уходить из собственного дома и становиться объектом благотворительности деверя. Неужели он думает, что она покинет свой маленький дом со всеми его воспоминаниями? Сердитый голос Мириам прозвучал почти нормально, когда она принялась выкладывать свои возражения.

— Сестра, — сказал он спокойно, — скоро, очень скоро мы все вынуждены будем покинуть наши дома, все станем уповать на чужую милость. Как бы я хотел предложить тебе место в своем доме. Все, что я способен сделать — это предложить пойти со мной по неизвестной дороге, которая ждет нас.

Медленно и с трудом объяснял Иосиф собравшимся в комнате людям, что произошло в предыдущие недели. Мужья и жены, обычно не прикасавшиеся друг к другу на публике, падали друг другу на грудь, рыдали. Все, кто проходил мимо домика и слышал плач, думали, что горюют по покойному. И в самом деле, Давид БенШушан был хорошим и набожным человеком, но никто не подозревал, что его смерть вызовет такой горестный отклик.

Иосиф не рассказал соседям Мириам, простым людям, торговцу рыбой и чесальщику шерсти, все аргументы и стратегии, которыми за месяц они пробовали достучаться до сердец и душ монархов. Он сказал им просто, что их предводители сделали все, что могли. За иудеев боролся раввин Авраам Сеньор, восьмидесятилетний старик, друг королевы, помогавший ее тайному браку с Фердинандом. Он был казначеем ее гражданского ополчения и сборщиком налогов в Кастилии. Сеньор был таким богатым и важным человеком, что, когда путешествовал, его свита растягивалась на тридцать миль. Вместе с ним был Исаак Абрабанель, известный толкователь Торы и министр финансов. Он получил свой пост в 1483 году, в тот самый год, когда советник королевы, Томас де Торквемада, был назначен великим инквизитором и искоренителем ереси.

Именно Торквемада добился изгнания евреев. Он не мог действовать во время Реконкисты: тогда монархи зависели от еврейских денег и сбора налогов, нужных на войну с арабами; еврейские купцы поставляли все необходимое войскам в труднодоступную горную местность. Евреи-переводчики, прекрасно говорившие на арабском, обеспечивали переговоры между христианским и мусульманским королевствами. Но после завоевания Гранады война была окончена, не стало арабских правителей, с которыми нужно было бы иметь дело, а способных к языкам и наукам евреев могли найти и среди выкрестов.

Прошло четыре недели с тех пор как монархи подписали эдикт об изгнании, намечен день исполнения указа. В этот промежуток времени требовалась строгая секретность, а потому Сеньор и Абрабанель надеялись, что все еще можно исправить. Каждый день этого месяца они собирали деньги, искали соратников. Наконец Абрабанель и Сеньор преклонили колени перед королем и королевой в тронном зале дворца Альгамбра. Мягкий свет лился в украшенные замысловатой резьбой окна и освещал усталые тревожные лица. Каждый защищал свои интересы.

— Взгляни на нас, о король, — сказал Абрабанель. — Не обращайся с подданными столь жестоко. Зачем поступаешь так со своими слугами? Лучше забери наше золото и серебро, все, чем мы владеем. Только оставь нас в стране.

Затем Абрабанель предложил свою дань — триста тысяч дукатов. Фердинанд и Изабелла переглянулись и, кажется, заколебались.

В это время открылась потайная дверь. Торквемада слышал каждое слово. Его возмущала богатая дань иудеев и их речи о пожертвованиях. Что они могут знать о жертвах? Он видел дань, которую они принесли государству. Свет из высоких окон упал на золотое распятие, которое он держал перед собой.

— Взгляните на распятого Христа, которого Иуда Искариот продал за тридцать серебренников! — воскликнул он. — Неужели ваши величества снова его продадут? Вот он, возьмите его.

Он положил распятие на стол, стоявший перед двумя тронами.

— Возьмите его, свершите сделку.

Торквемада круто повернулся, взметнув полы черной сутаны. Он вышел из зала, не дождавшись позволения монархов.

Абрабанель взглянул на своего старого друга Сеньора и увидел, что тот смирился с поражением. Позже, когда монархи уже не могли их слышать, он излил свой гнев: «Чтобы не слышать голоса заклинателя змей, гадюка забивает себе уши грязью. Вот так же ожесточил против нас свое сердце король — заткнул его ложью, услышанной от инквизитора».

Переплетчик явился на шиву самым последним из близких знакомых Давида Бен Шушана. Дождался шаббата, когда остальные плакальщики разошлись по домам. Миха хотел поговорить с Мириам наедине.

Его стратегия сработала. Мириам отказалась покинуть дом, несмотря на искренние увещевания деверя, и осталась одна за исключением служанки, которой дон Иосиф приказал побыть с нею. Мириам рассердилась, когда служанка объявила о приходе Михи. Ей нужно было подумать. Как могла она оставить Кахал, единственный мир, который был ей известен? Она родилась здесь. Тут жили ее родители, здесь они и скончались. Их кости, а теперь и тело ее мужа похоронены на еврейском кладбище. Разве можно оставить могилы без ухода? Да еще и среди христиан! Когда евреи уйдут, они станут рыть землю в поисках наживы, потревожат покой усопших. А как же старики, больные, те, что не могут передвигаться, беременные женщины? Ее мысли перескочили к жене осужденного сына. Она, по крайней мере, будет в безопасности. Родит внука, которого Мириам никогда не увидит. У нее снова полились слезы, а тут как на грех явился переплетчик, и теперь ей придется сдерживать себя.

Миха высказал обычные соболезнования, а потом подошел к Мириам ближе, чем это было положено. Приставил рот к ее уху.

— Ваша дочь, — сказал он, и она окаменела, готовясь принять новый удар.

Миха сказал ей о приходе солдата. В любое другое время быстрый ум Мириам заставил бы ее задуматься, почему Рути задержалась в мастерской. Ведь ей всего лишь надо было узнать, готова ли Аггада. Она расспросила бы с пристрастием, почему Рути оказалась в кладовке у переплетчика. Но от горя и волнений Мириам плохо соображала, и все ее внимание было сосредоточено на том, что сказал Миха потом.

— Что значит «ушла»? Как может молодая девушка уйти одна, по южной дороге, ночью, когда начался шаббат? Что за чепуха?

— Ваша дочь сказала, что знает надежное место, где можно спрятаться до наступления шаббата. Она намерена скрываться там и даст вам знать о себе, когда сможет. Я дал ей хлеб и воду. Она сказала, что в потайном месте есть еда.

Миха заторопился домой по узким улицам Кахала. Мириам совсем растерялась — что за секретное место знает Рути? — да она еще забыла спросить Миху об Аггаде.

Но переплетчик отдал Аггаду Рути. Пока шел к дому, спрашивал себя, правильно ли поступил. Успел к самому началу шаббата. Услышал тихий звук бараньего рога, визг детей и тут же отбросил мысли о девушке и ее тревогах. У него и своих проблем довольно.

Рути приблизилась к знакомой пещере и услышала стон. Она уверенно передвигалась в темноте. Сюда она много раз ходила по ночам, когда засыпали родители. Рути по нескольку часов тайно читала здесь запрещенные книги.

Но неожиданный звук заставил ее остановиться на крутой тропе, покатились камешки, упали вниз с высокой скалы.

Стоны вдруг прекратились.

— Кто здесь? — послышался слабый голос. — Ради Спасителя, помогите мне!

Рути едва узнала голос Розы. От обезвоживания у нее распух язык, ужас и боль изнурили женщину. Двадцать часов она корчилась здесь одна. Схватки нарастали. Рути забралась в пещеру, говорила Розе ободряющие слова, пока искала спрятанную лампу и кремни, которые там хранила.

Свет озарил несчастную, покрытую синяками. Роза сидела, привалившись спиной к каменной стене, колени ее были согнуты и прижаты к груди. Ночная рубашка промокла от крови. Растрескавшиеся губы беззвучно произносили слово «вода». Рути быстро поднесла к ее рту мех с водой. Роза проглотила слишком много, и ее вырвало. В этот момент ее снова настигли схватки.

Рути старалась взять себя в руки. У нее было лишь слабое представление о том, как являются на свет младенцы. Мать умалчивала обо всем телесном, считая, что Рути не должна ничего знать об этом, пока не обручится. В Кахале жило много народу, дома стояли впритирку, так что Рути слышала крики рожавших женщин и знала, что это болезненное, а иногда и опасное явление. Но она не представляла, что будет так много крови и экскрементов.

Оглянулась по сторонам: чем бы вытереть рвоту с лица Розы. Все, что могла найти, были тряпки, в которые она завернула сухой сыр, поддерживавший ее во время продолжительных занятий.

Ночь тянулась бесконечно. Боли нарастали. Крики надсадили горло, так что слышался только хрип. Рути могла только смачивать лоб Розы и держать ее за плечи во время схваток. Неужели младенец так и не родится? Она боялась представить себе то, что происходит между ног Розы, но та снова застонала. Рути со страхом встала на колени перед женщиной, которую так любил ее брат. Мысль о нем и о муках, которые он переживал в этот момент, прибавили ей смелости. Она осторожно развела колени Розы и задохнулась от страха и паники. Темная головка ребенка проталкивала себе дорогу в тугой, сопротивляющейся коже. Роза преодолела страх и дотронулась до головы, стараясь ухватить маленький череп и облегчить ребенку проход. Роза была слишком слаба, чтобы тужиться. Шли минуты, час, прогресса не было. Все трое оказались в ловушке: ребенок в неподдающемся родовом проходе, Роза — в агонии, Рути — в страхе.

Она придвинулась ближе к искаженному отчаянием лицу Розы.

— Я знаю, ты устала и страдаешь, — прошептала она.

Роза простонала.

— Но у этой ночи могут быть только два окончания. Либо ты найдешь силы и вытолкнешь из себя ребенка, либо умрешь.

Роза взвыла и подняла руку в слабой попытке ударить Рути. Однако простой смысл слов дошел до нее. Когда подступила следующая схватка, она собрала оставшиеся силы. Рути видела, как детская головка нажала, плоть прорвалась. Рути обхватила рукой головку и извлекла ее. Затем плечи. И вот ребенок у нее на руках.

Это был мальчик. Но долгая борьба слишком измучила его. Крошечные ручки и ножки безжизненно болтались в руках Рути. Крика не было. Рути с отвращением перерезала пуповину маленьким ножом и завернула в тряпку, оторванную от собственного плаща.

— Он что… мертв? — прошептала Роза.

— Похоже, что так, — мрачно ответила Рути.

— Ну и хорошо, — вздохнула Роза.

Рути поднялась с колен и отнесла ребенка в глубину пещеры. Колени болели от долгого стояния на камне, но не потому глаза ее наполнились слезами. Как может мать радоваться смерти собственного ребенка?

— Помоги мне! — воскликнула Роза. — Здесь что-то такое… — Она взвизгнула. — Чудовище! Выходит из меня!

Рути обернулась. Роза изгибалась, лезла на стену, испугавшись вышедшего из нее последа. Рути взглянула на блестящую массу и содрогнулась. Потом вспомнила кошку, рожавшую котят в углу двора, и послед, который из нее вылезал. Глупая, суеверная христианская шлюха, думала она, давая волю гневу и ревности к этой женщине. Она положила безжизненный сверток, шагнула к Розе и ударила бы ее, если бы синяки на ее лице, видные даже в сумрачном свете лампы, не вызвали у нее жалости.

— Ты выросла на деревне… Неужели не видела послед?

Гнев и горе сделали дальнейший разговор с Розой невозможным. Рути молча разделила имевшиеся у нее запасы — сыр, хлеб и воду, которые дал ей Миха. Половину положила перед Розой.

— Поскольку сын тебя не интересует, тебе, думаю, все равно, если я похороню его по еврейским законам. Я возьму тело и закопаю его, как только настанет рассвет.

Роза громко вздохнула.

— Его ведь не крестили, так что какая разница?

Рути завязала провизию в то, что осталось от ее плаща. Перекинула узелок через плечо. На другое повесила мешок, в котором лежал маленький пакет, бережно завернутый со всех сторон и перевязанный ремешком. Затем взяла тельце младенца. Ребенок шевельнулся в ее руках. Рути посмотрела и увидела глаза своего брата, теплые, добрые, доверчивые глаза. Они смотрели на нее и моргали. Она ничего не сказала Розе. Та свернулась в клубок и спала. Рути быстро вышла из пещеры. По тропинке шла быстро и осторожно, боясь, что ребенок заплачет и выдаст секрет, что он жив.

В воскресенье, сразу после того как прогудел полдневный колокол, королевские глашатаи затрубили в фанфары по всей Испании. Жители собрались на городских площадях послушать объявление короля Арагона и королевы Кастилии.

Рути, одетая как христианка, в плохо сидящей на ней одежде, которую она вынула ночью из сундука в разоренной спальне Розы, прошла через толпу по площади в рыбачьем поселке поближе к глашатаю. Речь была длинной, начиналась с описания природы вероломных евреев и несостоятельности мер, которыми пытались остановить их дурное влияние на христианскую веру.

«Поэтому мы приказываем… всем иудеям и иудейкам, какого бы возраста они ни были, что живут в означенных королевствах… к концу июля нынешнего 1492 года покинуть указанные королевства… им запрещается возвращаться сюда под страхом смерти».

Иудеи не имели права забирать с собой золото, серебро или драгоценности. Они должны были выплатить все долги, но не имели права забирать собственные деньги. Рути стояла под горячим весенним солнцем, оно светало на непривычный головной убор. Мир для нее рушился. Люди вокруг ликовали, славили Фердинанда и Изабеллу. Никогда еще не чувствовала она себя такой одинокой.

Иудеев в деревне не было, потому Рути и пришла сюда, взяв, что могла, из дома Сальвадора. Она не считала это воровством, так как вещи, которые она взяла, были для внука Сальвадоров. В деревне нашла кормилицу. Сочинила неправдоподобную историю о том, что ее сестра погибла в море. К счастью, женщина оказалась невежественной и глупой. Она не стала расспрашивать Рути, не удивилась, почему роженица вообще оказалась в море.

Народ разошелся, с песнями и проклятиями в адрес поганых иудеев. Рути побрела к фонтану и опустилась на парапет. Каждая тропинка перед ней была дорогой в темноту. Пойти домой, к матери, означало сдать себя в руки инквизиции. Притворяться христианкой было невозможно. Она обманула тупую крестьянку, но, когда ей надо будет найти жилье или купить пищу, обман тут же раскроется. Стать христианкой — обратиться в чужую веру, как уговаривали монархи всех евреев — было немыслимо.

Рути сидела, пока не настали сумерки. Если бы кто-то пригляделся, то заметил бы, что маленькая девушка раскачивается взад и вперед, молясь Богу. Но Рути была не из тех, на кого обращают внимание.

Когда наконец косые лучи солнца окрасили в оранжевый цвет белые камни, она поднялась со своего места. Сняла с головы платок христианки и выбросила его у фонтана. Вынула из сумки свой шарф и накидку с желтым опознавательным еврейским знаком. Теперь она уже не опускала глаза, а шла по площади мимо глядевших на нее христиан и смотрела на них гневно и решительно. Дошла до прибрежной хибарки, где ждала ее кормилица вместе с ребенком.

Солнце село, темнота скрыла ее от любопытных глаз. Руфь Бен Шушан вошла в море, прижав к груди ребенка, и остановилась, когда вода дошла до пояса. Развернула младенца и набросила пеленку себе на голову. Карие глаза моргали, глядя на нее, маленькие кулачки молотили воздух.

— Прости, маленький, — сказала она тихо и опустила его под темную поверхность.

Вода сомкнулась вокруг него. Рути разжала пальцы, державшие его за руку, и отпустила.

Смотрела на сопротивляющееся тельце. Лицо девушки сохраняло решительное выражение, несмотря на то, что она всхлипывала. Вокруг хлопала вода. Отступавшее море готово было унести младенца. Рути крепко взяла ребенка обеими руками. Вынула его из моря. Вода скатилась с голой блестящей кожи ярким дождем. Рути подняла ребенка к звездам. Рев в ее голове звучал громче прибоя. Рути, глядя на младенца крикнула: «Шма Исраэль, Адонай Элохейну, Адонай эхад!» ^[33]

Сняла с головы пеленку и завернула ребенка. По всему Арагону в ту ночь евреев под страхом ссылки заставляли совершать обряд крещения. Рути же, наоборот, обратила ребенка в еврея. Поскольку его мать не еврейка, ритуал погружения был необходим. И сейчас он был совершен. Рути считала дни. Осталось недолго. К восьмому дню она должна найти кого-то, кто сделал бы мальчику обрезание. Если все пройдет хорошо, произойдет это в новой стране. И в этот день она даст ребенку имя.

Она пошла назад, к берегу, прижимая малыша к груди. Вспомнила о книге, завернутой и спрятанной в заплечной сумке. Крепче подтянула ремни, чтобы уберечь ее от вздымавшихся волн. Но несколько капель соленой воды пробрались сквозь обертку. Когда вода высохла, на странице осталось пятно — кристаллы, обнаруженные через пятьсот лет.

Утром Рути займется поиском лодки. Расплатится за проезд — за себя и ребенка — серебряным медальоном, который вынет из кожаного переплета, и там, где найдут пристанище (если найдут), вручит себя Божьей воле.

Но сегодня она пойдет к могиле отца. Она произнесет каддиш и покажет ему его еврейского внука, который понесет его имя через море в то будущее, которое дарует им Бог.

Ханна Лондон

Я люблю коллекцию Галереи Тейт. Очень люблю. Несмотря на то, что коллекция австралийского искусства здесь весьма разрозненна. Нет, к примеру, ни одной картины Артура Бойда, это меня всегда раздражало. Разумеется, я сразу направилась к экспозиции Щарански. Мне хотелось увидеть все его работы. Я знала, что в галерее есть его картина, и, должно быть, я ее видела, но не могла вспомнить. Когда, наконец, ее увидела, то поняла почему: она не слишком запоминается. Маленькая, из ранних, в ней нет намека на поздние мощные произведения. Типичная история для Тейт, подумала я: скупает австралийцев по дешевке. И все же картина была его. Я стояла перед ней и думала: «Это сделал мой отец». Почему она мне не сказала? Я бы выросла с этим знанием, а это немаловажно: способность увидеть красоту прошлого. Почувствовать гордость за отца, а не стыд, постоянно сопровождавший мои мысли, когда я думала о нем. Я смотрела на картину и вытирала рукавом глаза. Не помогало: слезы накатывались помимо воли. Рядом сновали британские школьники в килтах и блейзерах. Я начала всхлипывать. Такого со мной еще не было.

Я запаниковала, но стало только хуже: с рыданиями справиться было невозможно. Попятилась к стене, старалась взять себя в руки. Не получалось. Медленно опустилась по стенке и скорчилась на полу. Тряслись плечи. Британцы обходили меня стороной, словно зачумленную.

Через несколько минут ко мне подошел музейный служитель, осведомился о моем самочувствии и спросил, не надо ли помочь. Я взглянула на него, покачала головой, глотала воздух, стараясь остановить рыдания. Но не могла с собой справиться. Он присел рядом со мной, похлопал по спине и шепотом спросил:

— Кто-нибудь умер?

У него был очень добрый голос. Сильный провинциальный акцент. Возможно, йоркширский.

— Да, — кивнула я. — Отец.

— Вот как? Понимаю. Это тяжело, детка, — сказал он.

Он подал мне руку, я оперлась на нее и неуклюже поднялась. Пробормотала слова благодарности и пошла по галерее в поисках выхода.

Выхода не нашла и оказалась в зале с картинами Фрэнсиса Бэкона. Остановилась перед той, которую больше всего любила. Она не слишком известная, и ее не всегда вывешивают. На ней изображен уходящий человек. Он сгибается под дующим в лицо ветром. На заднем плане собака гоняется за собственным хвостом. Картина зловещая и одновременно наивная. Собака Бэкону особенно удалась. Однако в этот раз я смотрела на картину глазами полными слез и занимала меня не собака, а человек. Уходящий человек. Я еще долго здесь простояла.

На следующий день проснулась в гостиничном номере «Блумсбери» с ощущением легкости и очищения. Я всегда с недоверием относилась к людям, советующим как следует выплакаться. Однако и в самом деле почувствовала себя лучше. Решила сосредоточиться на конференции. Мир искусства в Англии — настоящий магнит для вторых сыновей обнищавших лордов или женщин с двойной фамилией и именем Аннабель. Они одеваются в черные леггинсы и свитера из бежевого кашемира, слегка пахнущие мокрым Лабрадором. Рядом с ними я погружаюсь в эпоху палеолита и использую австралийский сленг и слова, которые никогда не употребляю в реальной жизни, такие как «дружище», «отлично» и другие в таком же роде. В США все наоборот. Несмотря на усилия, мне приходится сдерживать себя, чтобы не впасть в то, что называют «лингвистической аккомодацией». То есть начинаю произносить все на американский манер, утопая в местном просторечии. В Англии я воздерживаюсь от этого, потому что мама всегда исповедовала высокий стиль речи, который я ассоциирую с ее снобизмом. Когда я была ребенком, она постоянно морщилась, когда говорила со мной.

— Ханна, следи за гласными! Они бьют по ушам, точно грузовик по камням. Можно подумать, я посылаю тебя каждое утро на западную окраину, а не в самую дорогую школу Дабл Бэй!

Чтобы вытащить себя из депрессии, я решила сосредоточиться на Аггаде. Подруга, журналистка Марианна, поехавшая навестить родителей, предложила мне свой дом в Хэмпстеде. Как только конференция закончилась, я заперлась там на пару дней. Это был фантастический деревянный домик возле кладбища с темно-голубыми цеанотусами и вьющимися розами, каскадом опутавшими замшелые садовые стены. Дом был старым, скрипучим, с хоббитовскими пропорциями, низкими дверьми. Изогнутые потолочные балки грозили выбить мозги рассеянным натурам. Марианна, в отличие от меня, была невысокой. Нелегко приходится здесь человеку выше пяти футов и десяти дюймов (именно такой была высота потолков в этом доме). Я бывала у нее в гостях и видела, что высокие люди весь вечер сгибались в три погибели, словно гномы.

Решила позвонить Озрену и рассказать о своем исследовании, но музейный библиотекарь лаконично ответила:

— Его нет.

— А когда вы его ожидаете?

— Не могу точно сказать. Возможно, послезавтра. А может, и нет.

Позвонила ему домой. Гудки уплывали в пустоту. Что ж, ничего не поделаешь. Мне нравилось работать в кабинете Марианны, крошечной комнате под крышей. Она хорошо освещалась, и из окна открывался вид на Лондон. В редкие дни, когда не шел дождь и не было тумана, можно было увидеть очертания Саут-Даунс.

Я была довольна отчетом. Хотя к большому открытию, на которое надеялась, я не пришла, но чувствовала, что мои предположения насчет бабочки парнассиус и пропавших застежек открывают новую тему. Завершающие штрихи оставила на потом: сначала проясню вопрос с вынутым из переплета белым волосом. Я спрашивала о нем австрийку Амалию Саттер. Она сказала, что я могу обратиться к зоологам их музея. «Но люди, которые действительно разбираются в волосах и могут легко определить, принадлежат ли они человеку или животному, — это полицейские». Она имела в виду криминалистическую лабораторию. Начитавшись романов П. Д. Джеймса, я решила оставить этот вопрос до Лондона. Мне вдруг захотелось увидеть, насколько верно художественная литература отражает работу криминалистов.

Мне повезло: у Марианны имелись хорошие контакты с лондонской полицией. Она была издателем в «Лондон Ревью оф Букс» и много писала о Салмане Рушди, сразу после того как иранцы вынесли ему смертный приговор. Она была среди тех немногих, кому Рушди доверял во время самых страшных для него лет, за это время она серьезно сошлась с полицейским из Скотленд-Ярда. Я встретила его однажды на вечеринке у Марианны. Он сидел на кухне скорчившись в три погибели, потому что рост его значительно превышал шесть футов. Великолепный мужчина, даже в скорченном состоянии. Он устроил мне встречу в лаборатории.

— Вообще-то это не полагается, — предупредила меня Марианна, — поэтому лучше тебе об этом не распространяться.

Очевидно, женщина-криминалист по-настоящему заинтересовалась историей книги и согласилась сделать анализ в нерабочее время.

Как бы поскорее узнать, прояснил ли Озрен вопрос, связанный с бабочкой: в какой горной деревне находилась Аггада во время Второй мировой войны? Если он получил информацию, надо будет включить ее в отчет. Обычно документы такого рода сухи, как озеро Эйр, и техничны, как отчет француза Мартелла. Они крутятся вокруг количественных вещей: сколько в книге дестей, сколько листов в одной дести, рассказывают о состоянии нитей, числе отверстий, через которые эти нити продеты, и так далее. Надо бы сделать этот отчет по-другому. Рассказать о людях, у которых была эта книга, о тех, кто ее сделал, пользовался, оберегал ее. Я хотела, чтобы мой рассказ держался на книге, как на оси, был бы к ней подвешен. Поэтому писала и переписывала отдельные моменты предыстории, так сказать «приправляла» ими технические вопросы. Пыталась осмыслить изгнание евреев из Испании, рассказывала о поэтических летних вечерах в прекрасных английских садах, о том, как говорившие по-арабски евреи свободно общались со своими мусульманскими и христианскими соседями. Хотя и не могла знать историю писца и иллюстратора, пыталась показать значение их работы, объясняла детали их ремесла, рассказывала о том, что представляли собой средневековые мастерские и о положении ремесленников в обществе. Затем мне захотелось передать напряжение, которое создала вокруг себя инквизиция, хотелось описать изгнание евреев, костры, кораблекрушения и страх.

Когда работа застопорилась, я позвонила местному раввину из Хэмпстеда и стала у него допытываться: что делает соль кошерной.

— Вы удивитесь, если узнаете, сколько людей задает мне этот вопрос, — сказал он немного устало. — Ну как можно сделать соль кошерной? Нужно просто взять правильную соль и сделать кошерным мясо, то есть убрать из него все следы крови, потому что евреи, соблюдающие законы, кровь не употребляют.

— Вы хотите сказать, что любая крупная соль может быть кошерной? И не имеет значения, каменная это соль или выпаренная из морской воды?

— Верно, — согласился он. — И в ней не может быть примесей. Если в ней есть, к примеру, декстроза, которую добавляют к соли вместе с йодом, то употреблять такую соль на Пасху нельзя, потому что декстроза происходит из зерна.

Я не стала расспрашивать его, почему зерно на Пасху не может быть кошерным, потому что твердо знала: никто не добавлял декстрозу в соль перед Пасхой. Но я использовала услышанный мной факт как доказательство того, что Аггада перенесла путешествие по морю. Возможно, это случилось во время изгнания евреев. Об этих страшных морских путешествиях живо рассказывали источники того времени.

Я описала еврейскую общину в венецианском Гетто, в котором скученно проживали эти люди, рассказала о давлении цензуры как в целом, так и в отношении еврейских книг, поведала о коммерческих и культурных отношениях, связывавших итальянскую еврейскую общину с ее собратьями по другую сторону Адриатики. Высказала предположение, что книга могла прийти в Боснию с кантором по имени Коэн. Так увлеклась своим отчетом, что напоминала себе Алису, свалившуюся в кроличью нору и позабывшую обо всем на свете. Когда в дверь позвонили, я едва не взорвалась.

Увидела в окно курьерский автомобиль и пошла вниз отворить дверь, бессмысленно разозлившись на то, что Марианне привезли какой-то пакет и прервали тем самым мою работу. Но оказалось, что это мне курьер привез пакет из Галереи Тейт. Я расписалась за него. Внутри оказалось письмо, которое мне направляли уже из Бостона. Выходит, послание носилось за мной по всему свету.

Я с любопытством вскрыла конверт. Там лежал амбротип ^[34] и статья, написанная размашистым почерком фрау Цвейг. На фотографии в официальной позе запечатлены мужчина и женщина: она сидит, он стоит сзади, положив руку ей на плечо. Кто-то (вероятно, фрау Цвейг) нарисовал кружок возле повернутой в пол-оборота головы женщины. К ее сережке направлена стрелка.

В письме фрау Цвейг никакой преамбулы, а выраженный в письменной форме вопль: «Проверьте это! Представляет ли серьга этой фрау часть пропавшей застежки? Помните описание крыла в отчете Мартелла? Оказывается, Миттл умер от отравления мышьяком после того, как поработал над Аггадой. Он страдал от сифилиса (как, по меньшей мере, половина жителей Вены), а муж этой фрау, доктор Франц Хиршфельдт, лечил его от этой болезни. Мне удалось это узнать только потому, что Хиршфельдта судили за убийство Миттла. Ему удалось выкрутиться — он всего лишь пытался помочь человеку, — но дело это впоследствии стало частью истории австрийского антисемитизма.

Позвоните мне, когда получите это письмо!»

Разумеется, я тут же взялась за телефон.

— Я думала, вы никогда не позвоните! Всегда считала, что австралийцы ленивы, а вы, похоже, всех переплюнули!

Я объяснила насчет письма и сказала, что звоню в ту же минуту, что его получила.

— Ну а теперь я охочусь за другой частью застежек — розами… Можете мне поверить, такого удовольствия я еще не испытывала…

Я глянула на часы и поняла, что опаздываю в Скотленд-Ярд. Пробормотала слова благодарности фрау Цвейг, накинула куртку и решила взять такси. На метро мне, конечно же, не успеть. Пока ждала такси, снова позвонила Озрену. Хотела сообщить ему новость о застежках и прихвастнуть немного о своем отчете. Музейная сотрудница была так же лаконична, как и накануне библиотекарь:

— Его нет. Перезвоните.

Я поймала частную машину, такси без лицензии, потому что официальные черные лондонские машины стали невероятно дороги. Меня едва не хватил удар по дороге из Хитроу: счетчик показал сто австралийских долларов, а мы к этому моменту еще из Хаммерсмита не выехали. Машина, которая ко мне пришла, оказалась потрепанным серым вэном, зато водитель выглядел потрясающе: это был индус с великолепными длинными дрэдами. В машине слегка пахло гашишем.

Я сказала, куда ехать.

— Вы кто, агент «Вавилон»?

— Что?

— Мусор?

— А! Вы имеете в виду полицейский? Нет, дружок. Просто хочу навестить их.

Он остановился в двух кварталах от указанного мной адреса.

— Там у них собаки-ищейки, — объяснил он.

Поскольку он взял с меня всего десять фунтов, протестовать не стала, хотя и шел дождь. Теперь мне хватит на обратную дорогу в черном кэбе. Дождь в Лондоне не такой, как в Сиднее. У нас, если уж пойдет, так пойдет: вмиг превратит дороги в реки. В Лондоне он моросит более или менее постоянно, хотя и зонтик при этом раскрывать не обязательно, такой уж он мелкий. Я даже выиграла у лондонцев несколько напитков, поспорив с ними, в каком из двух городов выше средняя норма осадков.

У главного входа, в вестибюле, маячила женщина. Она вышла, как только я стала подниматься по ступеням.

— Доктор Хит?

Я кивнула. Это была дама лет шестидесяти в твидовом костюме. Она напоминала тюремную надзирательницу, а не ученого. Она крепко пожала мне руку и, не выпуская ее, потащила меня по ступеням на улицу.

— Я Кларисса Монтегю-Морган.

Еще одна с двойной фамилией, хотя и в совсем другом стиле. От нее пахло химикатами.

— Очень сожалею, что не смогу пригласить вас внутрь, — сказала она, словно я явилась к ней в дом на ужин. — Но у нас здесь строгие протоколы, защита вещественных доказательств и тому подобное. Очень трудно получить разрешение на вход человеку со стороны.

Я была разочарована: мне хотелось увидеть, как она работала с волосом. Я так ей об этом и сказала.

— Что ж, расскажу об этом подробно, — ответила она. — Но почему бы нам не уйти из-под дождя? Сейчас у меня обеденный перерыв. Так что в нашем распоряжении пятнадцать минут.

Мы зашли в маленькую жалкую забегаловку. Кроме нас, в помещении никого не было. Заказали чай. В Лондоне даже в заведениях такого рода всегда можно выпить настоящий чай, из чайника. Здесь не опускают бумажный пакетик в стакан с тепловатой водой, как это бывает даже в лучших американских кафе.

Чай явился, горячий и очень крепкий. Кларисса заговорила о своем исследовании. Фразы ее были краткими, ясными и точными. Не хотела бы иметь ее в суде в качестве свидетеля со стороны обвинения.

— Первый вопрос, который мы себе зададим, если будем расследовать преступление: чей это волосок — животного или человека? Ответить на это очень легко. Сначала смотрим на кутикулу. Волосы человека легко идентифицировать, они довольно гладкие. Волоски животных весьма разнообразны. Они могут быть остроконечными, либо иметь форму лепестка. Это зависит от вида. Определить это можно по шкале. В редких случаях это не получается, и надо смотреть на стержень волоса. У животных клетки здесь очень правильные, а у человека — аморфные. Следует обратить внимание на пигмент. Зернышки пигмента в волосках животного распределены в сторону стержня, а у человека — в направлении кутикулы. Волосок у вас с собой?

Я подала ей конверт. Она надела очки, поднесла конверт к флуоресцентной лампе и вгляделась.

— Жаль, — сказала она.

— Что?

— Нет корня. При увеличении он дал бы уйму информации и ДНК. Вам с ним не повезло. Волос, выпавший естественным образом, всегда имеет корешок. Млекопитающие теряют около трети волос в любое время… Я бы сказала, что этот волос срезан. Он не выпал, его не оборвали. Уточню, когда вернусь в лабораторию.

— Вы когда-либо раскрывали преступление с помощью волоса?

— Да, и немало. Самые легкие случаи — те, что оказываются на теле жертвы. По ДНК можно узнать, совпадают ли они с волосами подозреваемого. Перед вами раскрывается картина преступления. Мои любимые случаи были посложнее. Например, один человек задушил бывшую жену. После развода он переехал в Шотландию, она осталась в Лондоне. Он очень тщательно подготовил себе алиби. Сказал, что весь день был в Кенте в доме родителей. Он и в самом деле был там, но не весь день. Следователь заметил, что у родителей был маленький пекинес. Волоски этой собаки совпали с теми, что обнаружили на одежде жертвы. Это не было решающим фактом, однако привлекло внимание следователя. При обыске в доме подозреваемого в Глазго нашли недавно перекопанную цветочную клумбу. Мы обследовали ее и обнаружили, что он закопал туда одежду, в которой совершил убийство. Вся она была покрыта шерстью пекинеса.

Кларисса глянула на часы и сказала, что ей пора на работу.

— Я посмотрю ваш волосок позже. Позвоните мне домой вечером, часов в девять. Вот мой телефон, и я скажу, что нашла.

В Хэмпстед я поехала на метро, потому что не торопилась, а потом прогулялась по пустырю. Вернувшись в квартиру Марианны, разогрела себе суп и пошла с ним наверх — оттачивать свой доклад. Решила позвонить Озрену домой.

Кто-то взял трубку с первого гудка. Мужской голос — не Озрена — глухо спросил:

— Molim?

— Прошу прощения, я не говорю по-боснийски. Могу ли я попросить Озрена?

Человек легко перешел на английский, но говорил так тихо, что я едва его слышала:

— Озрен здесь, только сейчас он не отвечает на звонки. Вы не назовете себя?

— Меня зовут Ханна Хит. Я коллега Озрена. То есть, я хочу сказать, что работала с ним несколько дней в прошлом месяце, я…

— Мисс Хит, — прервал он меня, — может ли вам помочь кто-то еще из библиотеки? Сейчас не тот случай. Мой друг не думает о работе.

У меня было такое ощущение, будто надо задать вопрос, но ответ тебе уже известен, и ты не хочешь его слышать.

— Что случилось? Это Алия?

Человек на другом конце провода тяжко вздохнул.

— Да, мне очень нелегко говорить об этом. Моему другу позавчера позвонили из больницы и сказали, что у мальчика сильный жар. Тяжелая инфекция. Сегодня утром он умер. Скоро похороны.

Я проглотила подступивший к горлу комок. Не знала, что сказать. Арабы обычно говорят: «Пусть все беды останутся позади». Но я понятия не имела, как утешают друг друга боснийские мусульмане.

— Как Озрен, в порядке? То есть я хочу сказать…

Он снова меня прервал. Очевидно, у сараевцев не было времени выслушивать соболезнования посторонних.

— Он отец, потерявший единственного сына. Нет, он «не в порядке». Но если вы думаете, что он готов прыгнуть в Милячку, то нет, он не готов.

Я чувствовала себя ужасно, но непрошеный сарказм подавил мои чувства и вызвал приступ гнева.

— Ваш тон неуместен, я просто пытаюсь…

— Мисс Хит… прошу прощения, доктор Хит. Другой книжный эксперт сказал мне, что вы доктор, мне следовало помнить об этом. Извините за грубость. Но мы все очень устали с подготовкой похорон, а ваш коллега оставался здесь так долго…

— Что за коллега? — на этот раз я его прервала.

— Израильтянин, доктор Йомтов.

— Он был у вас?

— Я думал, что вы знаете. Он говорил, что вы вместе работаете над Аггадой.

— Гм. Что-то в этом роде.

Возможно, Амитай и оставил записку в моей сиднейской лаборатории. Может, сообщил, что едет в Сараево. Впрочем, я в этом сомневалась. Его приезд в город меня озадачил. И потом… с какой стати он явился в квартиру Озрена? К человеку, горюющему по умершему сыну? Это, что называется, «из ряда вон». Но я, судя по всему, уже ничего не выпытаю у телефонного собеседника. Он положил трубку едва ли не в середине моей просьбы передать соболезнования Озрену.

Неожиданно для самой себя я принялась звонить в аэропорт и заказывать билет. Сказала себе, что мне нужно выяснить, зачем туда приезжал Амитай. Я уже говорила, что к слезам не расположена. Мне не хотелось видеть горюющего отца, так что вряд ли это решение я приняла из-за него.

До аэропорта дозванивалась довольно долго. Как только положила трубку, затрещал телефон.

— Доктор Хит? Это Кларисса Монтегю-Морган из криминального отдела.

— А, да, я собиралась позвонить вам в девять, я…

Интересно, откуда она узнала телефон Марианны, ведь я ей его не давала. Видимо, если работаешь в Скотленд-Ярде, сделать это нетрудно.

— Не беспокойтесь, доктор Хит. Я просто решила, что мои находки представляют интерес, и решила сообщить их вам как можно скорее. Это волосок кошки, в этом нет никакого сомнения. Ткани, отходящие от ствола волоса, остроконечные. Но в вашем образце есть нечто особенное.

— Что?

— Кутикула. В ней есть следы частиц, которые у животных не встречаются. Очень сильный краситель в желтом спектре. Такие частицы можно увидеть в человеческом волосе. Если, например, женщина красила или обесцвечивала волосы. Но у животного я никогда этого не встречала. Думаю, вы согласитесь со мной, что кошки волосы не красят.

Белый волос Севилья, 1480

Мои глаза сочатся горем и по воде идут круги.

Абид ибн аль-Абрас

Здесь не чувствуешь солнца. Даже по прошествии лет для меня это тяжелее всего. Дома жизнь протекала под ярким светом. Зной у нас пропек землю до желтизны и высушил крышу, так что растрескалась солома.

Здесь и камень, и черепица постоянно холодные, даже в полдень. Свет крадется, точно враг, просачивается сквозь решетки или падает из высоких окон и ложится на пол тусклыми осколками изумрудов и рубинов.

При таком освещении трудно работать. Я то и дело сдвигаю страницу, чтобы она попала в квадратик света, и это нарушает мою концентрацию. Я откладываю кисть и разминаю пальцы. Мальчик подле меня поднимается и идет к девушке за шербетом. Она новенькая. Интересно, где нашел ее Нетаниел Леви. Возможно, как и я, она стала подарком благодарного пациента. Если так, то подарок был щедрым. Она отличная служанка, по каменным плитам скользит, точно шелк. Я киваю, и она встает на колени, наливает жидкость цвета ржавчины.

— Это гранат, — произносит она с незнакомым акцентом.

Глаза у нее зеленые, словно камешки агата, цвет кожи указывает на южное происхождение. Когда она наклоняется над кувшином, одежда на горле расходится, и я замечаю шею цвета зрелого персика. Интересно, какими красками можно его передать. Шербет хорош, она смешала его так, что в сладком сиропе угадывается терпкость фрукта.

— Да благословит Всевышний твои руки, — говорю я, когда она встает.

— Пусть благословения упадут дождем на твои пальцы, — бормочет она.

Я вижу, как распахиваются ее глаза, когда она видит мою работу. Ее губы ожили, и, хотя акцент мешает, думаю, что молитва, которую она шепчет, совершенно другого свойства. Я смотрю на страницу и пытаюсь увидеть свою работу ее глазами. С пергамента на меня глядит доктор, голова его наклонена, он трогает завиток своей бороды, как это бывает, когда он задумывается над интересным явлением. Он мне и в самом деле удался. Замечательное сходство. Словно живой.

Неудивительно, что девушка так поражена. Я вспоминаю о собственном изумлении, когда Хуман впервые показал мне картины, которые так разгневали истовых фанатиков. Но Хуман и сам изумился бы, увидев меня сейчас: я исповедую ислам, а служу иудею. Не для того он меня учил. Но к чему только не привыкнешь, хотя поначалу мне стыдно было служить еврею. Но сейчас я стыжусь только своего рабского положения. Причем сам еврей научил меня этому стыду.

Мне было четырнадцать, когда мой мир изменился. Я обожаемый ребенок важного человека, мне и в голову не приходило, что меня можно продать. Та история встает перед моими глазами как сейчас.

Торговцы ведут меня к Хуману, и кажется, что путь лежит через все известные миру мастерские. У меня на голове мешок, однако запахи и звуки говорят мне, где мы идем: вот зловоние кожевенных мастерских, неожиданно сладкий аромат эспарто — здесь торгуют сплетенными из этой травы сандалиями, я слышу бряцание оружия, глухой перестук ткацких станков и нестройные звуки разных музыкальных инструментов.

Наконец подходим к книжной мастерской. Охранник снимает с моей головы мешок, и я вижу каллиграфов. Они сидят на высокой площадке, обращенной к югу. Там очень светло. Художники располагаются ниже. Торговец ведет меня мимо рядов с сидящими людьми. Ни один из них не поднимает головы от своей работы, ни один не смотрит на меня. Люди в мастерской Хумана знают, что он требует полной концентрации, а за ошибку сурово наказывает.

Две кошки, свернувшись клубком, дремлют в углу шелкового ковра. Движением руки Хуман прогоняет их, веля мне опуститься на колени там, где они только что лежали. Он холодно говорит что-то моему охраннику, и человек наклоняется и обрезает грязную веревку, связывавшую мои запястья. Хуман берет мои руки и видит израненную кожу, сердито кричит на охранника, и тот исчезает. А затем Хуман обращается ко мне.

— Итак, ты утверждаешь, будто ты муссавир, художник, — произносит он шепотом, похожим на шорох кисти, когда ею проводишь по гладкой бумаге.

— Я рисую с детства, — отвечаю я.

— И как давно это было? — спрашивает он насмешливо.

— К концу рамадана мне исполнится пятнадцать.

— В самом деле? — Он проводит рукой с длинными пальцами по моему гладкому подбородку.

Я сторонюсь, и он резко поднимает руку, словно хочет ударить меня. Однако потом опускает ее и прячет в карман. Он молча смотрит на меня, а я краснею и опускаю голову. Чтобы заполнить неловкую паузу, я бормочу:

— По большей части, растения. Они мне особенно удаются.

Он вынимает руку из кармана, и я вижу, что он держит двумя пальцами вышитый мешочек. Хуман вытряхивает из него длинное рисовое зернышко, такой сорт особенно ценят персы, и протягивает мне.

— Скажи, муссавир, что ты видишь?

Я разглядываю зерно, и от удивления рот мой глупо раскрывается. На зерне изображена игра в поло. Один игрок пустил свою лошадь в галоп. Хвост раздувается над изящно изображенными воротами, другой всадник, по всей видимости слуга, протягивает ему клюшку. Можно сосчитать косички в гриве коня и ощутить тканьпарчового жакета всадника. Словно всего этого было недостаточно, к картине присовокупили надпись:

Он убирает волшебное зерно и кладет на мою ладонь еще одно, обыкновенное зернышко.

— Поскольку тебе «особенно удаются» растения, изобрази мне здесь сад. Я хочу увидеть в нем листья и цветы, которые лучше всего отразят твои способности. На работу тебе два дня. Сядь там, среди остальных.

Он отворачивается от меня и берет кисть. Один его мимолетный взгляд в комнату, и тут же подскакивает мальчик. В руках он бережно держит чашку, а в ней плещется только что смешанная краска, яркая, как огонь. Должно быть, никого не удивлю, если скажу, что проверку я выдерживаю.

До того как попасть в плен, мне доводилось рисовать растения, известные моему отцу своими лечебными свойствами. Лекари уходили от него на многие мили, и даже те, кто говорил на других языках, отлично знали, какое растение им надо было найти. Не имело значения, каким словом они его называли. Мои рисунки были точны, и отец мной гордился.

К моменту моего рождения мой отец, Ибрагим аль-Тарик, был уже стариком. В его доме было полно детей, и надежды, что отец обратит на меня внимание, не было никакой. Мухаммед, старший из моих шести братьев, по возрасту годился мне в отцы. У него был сын на два года старше меня, и на некоторое время он оказался главным моим мучителем.

Мой отец был высоким, слега сутулым мужчиной. Красив, хотя лицо прорезали морщины. После вечерних молитв он приходил во двор и сидел на коврах, расстеленных под тамариском. Слушал рассказы женщин о прошедшем дне, восхищался их ткачеством, задавал вопросы о нас, самых младших. Когда жива была моя мать, он дольше всех сидел с ней, и ее особое положение было предметом моей гордости. Мы приглушали голоса, когда он входил, и хотя не останавливали игр, они уже теряли свой азарт. Сами того не замечая, подбирались все ближе к тому месту, где он сидел, не обращая внимания на многозначительные материнские сердитые взгляды. Наконец отец вытягивал длинную руку, хватал кого-нибудь из нас и сажал подле себя на ковер. Когда мы играли в прятки, он позволял спрятаться в длинной поле халата. Громко смеялся, когда, взвизгнув, мы находили там счастливчика.

Его комнаты — простая келья, в которой он спал, библиотека, заставленная книгами и свитками, мастерская с изящными кувшинами и вазами — туда мы никогда не входили. У меня бы никогда не хватило духу туда зайти, если бы ящерица, ставшая моей тайной спутницей, не выскочила бы однажды из моего кармана и не убежала от меня по земляному полу. Мне тогда было семь лет, а мама год как умерла. Другие женщины были добры ко мне, особенно жена Мухаммеда, которая по возрасту была ближе к моей матери. Но несмотря на их заботу, сердце мое горевало по ней. А с ящерицей было не так тоскливо, она заполняла образовавшуюся пустоту.

И вот возле библиотеки мне удалось наконец поймать беглянку и зажать в руке лакированное тельце. Крошечное сердечко сильно колотилось. Но стоило чуть разжать пальцы, и в одно мгновение ящерка, точно жидкость, вытекла на пол и исчезла за дверью библиотеки. Полагая, что отца нет дома, я бросаюсь следом.

Отец аккуратный человек, однако на книги порядок не распространяется. Позже, когда мне доведется работать подле него, я узнаю все о хаосе, царившем в библиотеке. Свитки лежат вдоль стены комнаты, один на другом, плотно прижатые друг к другу, от пола до потолка, так что круглые их концы были слегка примяты, как ячейки сот. Но уложены они в определенном порядке. Отец всегда при надобности без промедления вытаскивал нужную рукопись, разворачивал на столе и склонялся над нею. В таком положении он застывал то надолго, то на несколько мгновений. Затем неожиданно распрямлялся, и свиток сворачивался. Он отодвигал его, шел к другой стене, где хранил около дюжины переплетенных рукописей. Взяв одну из них, листал страницы, ворчал, откладывал и ее в сторону, хватался за письменные принадлежности, писал несколько строк на пергаменте, отшвыривал кисть, и все повторялось. Под конец и на полу, и на столе вырастали стопки листков.

Моя ящерка выбрала отличное место. Я ползу за ней под стол, раздвигая бумаги и упавшие книги. Когда передо мной появились ноги отца, обутые в сандалии, я лежу под столом на животе. От страха я замираю, надеясь, что он пришел сюда за каким-то одним свитком, возьмет его и уйдет, не заметив меня.

Но он не уходит. В руке у него ветка какого-то блестящего зеленого растения. Он положил ее и принялся что-то искать в рукописях. Прошло полчаса, затем и час. У меня все затекло. В ноге забегали мурашки, но я боюсь двинуться. Отец продолжает работать, со стола слетают страницы, начатые им и отброшенные, падает и принесенная им ветка. Когда рядом со мной приземлилось одно из его перьев, мне все уже наскучило, я, осмелев, беру ветку и начинаю внимательно разглядывать лист. Жилки на его пластинке соединяются в рисунок, правильный, словно мозаика на стенах комнаты, в которой мой отец и старшие братья встречают гостей. Я принимаюсь рисовать этот лист на уголке страницы, выброшенной отцом. Кисть кажется мне чудом — несколько тонких волосков, укрепленных в стержне пера. Если сосредоточиться и твердо держать руку, можно точно передать то, что видишь перед собой. Когда чернила подсохли, я очищаю страницу от клякс, нападавших с нетерпеливого пера отца.

Должно быть, мои движения привлекли его внимание. Большая рука ныряет под стол и хватает мое запястье. Сердце так и трепыхнулось. Он выволок меня из-под стола и поставил перед собой. Я не отрываю глаз от пола: очень страшно увидеть гнев на любимом лице.

— Ты ведь знаешь, что нельзя сюда заходить, — спокойно и беззлобно говорит отец.

Дрожащим голосом я рассказываю ему о ящерке: «Ведь ее мог съесть кот!» и прошу прощения.

Отец берет в свою большую ладонь мою руку и тихонько по ней похлопывает.

— Что ж, у ящерицы своя судьба, как и у всех нас, — заметил он. — Но что это такое?

Он поднимает другую мою руку, в которой я до сих пор держу бумагу со своим рисунком. Внимательно смотрит на нее и, ничего не сказав, выставляет меня из комнаты.

В тот вечер я стараюсь не попадаться ему на глаза: надеясь, что он позабудет о моем проступке. Наказания так и не последовало в тот день, похоже, мне удалось выкрутиться.

Но на следующий день после общей утренней молитвы отец позвал меня к себе. Внутри у меня все оборвалось. Но вместо наказания отец принес тонкое перо, чернила, старый свиток, лишь немного покрытый его записями.

— Тебе надо попрактиковаться, — сказал он. — Ты можешь помочь мне, если разовьешь свои способности.

Мне нравилось рисовать и усердия в этом занятии было не занимать. И вот каждое утро, отложив в сторону деревянную доску, на которой нас учили писать стихи Корана — отец требовал, чтобы все его дети посещали эти уроки, — я вместо веселых игр уединяюсь и рисую, пока не устанет рука. Мне очень хотелось помогать отцу. К двенадцати годам удалось кое-чего добиться. Почти каждый день я несколько часов провожу в компании отца, помогая ему создавать книги, за которыми приезжали чужестранцы, интересовавшиеся медициной.

Вечером первого дня в студии Хумана я чувствую себя так, словно те счастливые годы и все мои умения окончательно меня покинули. Стемнело, рука дрожит от напряжения: ведь надлежало делать столь мелкие штрихи, что их и разглядеть толком было невозможно. Я ложусь на циновку в углу мастерской, ощущая страх и собственную никчемность. Слезы жгут уставшие глаза. Я плачу, а человек, лежащий рядом со мной на циновке, хрипло меня успокаивает:

— Радуйся, что тебя не отправили в переплетную, — сказал он. — Там ученики учатся протягивать золотую нитку, такую тонкую, что ее можно продеть сквозь отверстие в маковом зернышке.

— Но Хуман выгонит меня, если я не сделаю эту работу, а ничего другого я не умею.

После того, как меня захватили в плен, в дороге мне довелось видеть парней моего возраста, иностранцев. Они в ужасе жались к борту корабля, плывущего по бурному морю. Они работали в каменоломне под палящим солнцем или сгибались в три погибели в темных и страшных шахтах.

— Ты не первый, кому не удалось выполнить задание. Можешь мне поверить. Он придумает для тебя другую работу.

Так и вышло. Он едва глянул на мое рисовое зернышко и отбросил в сторону. Послал готовить грунт вместе с художниками и каллиграфами. У одних ослабло зрение, у других руки утратили твердость. Весь день приходилось сидеть вместе с этими разочарованными людьми, натиравшими перламутром пергаменты по тысяче раз, пока лист не становился совершенно гладким. Через несколько дней такого труда пальцы мои потрескались, и кожа слезала с них клочьями. Вскоре невозможно было держать в руке кисть. И тут накатило отчаяние, впервые со дня пленения.

Мысли о доме, воспоминания об отце прорвались, несмотря на все мои попытки спрятать их. Мы оставили дом во время праздника. Веселый караван вышел из дома под бой барабанов и пение цимбал. И вот отец, которого я больше не увижу: серебряные волосы, запачканные кровью и какой-то светло-серой жидкостью, кровавые пузыри на его губах, он пытается прочитать свою последнюю молитву. Его глаза в отчаянии смотрят на меня. Тогда меня за горло держал бербер, и рука его была жесткой и широкой, как ветвь дерева. Каким-то образом мне удалось высвободиться и прокричать несколько слов отцу, слов, которые сам он не в силах был произнести: «Аллах Акбар, нет Бога, кроме Аллаха!» В этот момент меня оглушил удар, и мой крик замер.

Когда вернулось сознание, мне удалось поднять голову и сквозь решетчатую перегородку телеги увидеть вдали тело лежащего отца. Под горячим пустынным ветром шевелилась груда тряпок цвета индиго, а сверху блестящие черные перья первого хищника. Рядом со мной в телеге наши вещи. Меня везут на север.

Три месяца мне пришлось грунтовать бумагу. Теперь я оглядываюсь на то время, уже без страха, который мучил меня тогда — страшно было бы заниматься этим всю жизнь, — и понимаю, что многое довелось узнать, особенно от Фариса. Фарис, как и я, родился за морем, в Ифрикии. В отличие от меня, сюда он приехал добровольно: практиковаться в искусстве в некогда могущественном Аль-Андалусе ^[35]. В отличие от других, он не хвастался своим великим умением, которое когда-то у него было. И не ныл, не жаловался, как другие, которые зудели, словно надоедливые мухи.

Глаза Фариса были затуманены, точно зимнее небо. Болезнь настигла его, когда он был еще сравнительно молод. Мне было непонятно, почему он не обратился к одному из великих докторов. Операция могла бы вернуть зрение. Мой отец лечил растениями, но однажды показал мне серию рисунков, объясняя, что такие операции бывают. Хирург осторожно разрезал глазное яблоко и убирал бельмо.

— Мне делали операцию, — сказал Фарис. — Эмир султана дважды мне ее делал, но, как видишь, успеха не добился.

— Всевышний погрузил его в туман и держит в нем в наказание за его картины, — продребезжал старый Хаким, бывший каллиграф.

Он хвастался тем, что за свою жизнь скопировал двадцать коранов, и святые слова запечатлелись в его сердце. Если и в самом деле это случилось, они его не смягчили. Единственными добрыми словами, слетавшими с его поджатых губ, были молитвы. Все остальное представляло собой неиссякаемый поток злобы. Сейчас он, выйдя из дремы, поднялся со своей циновки. Опираясь на палку, доковылял до места, где мы сидели за работой. Ткнул палкой в Фариса:

— Ты хотел в своих работах уподобиться Богу-Творцу, и Он тебя за это покарал.

Он покачал головой и пробормотал:

— Невежество и суеверие. Прославление творений Бога не означает, что ты вступаешь в соревнование с Создателем.

Старик повысил голос.

— Художники, пишущие картины с фигурами, худшие из людей, — проскрипел он и произнес красивую арабскую молитву. — Неужто ты столь дерзок, что позволил себе сомневаться в словах Пророка?

— Да пребудет с Ним мир, я никогда не усомнюсь в Его словах, — со вздохом ответил Фарис.

Видно было, что в этот спор он вступал много раз.

— Я сомневаюсь в тех, кто считает это утверждение правильным. Коран об этом молчит.

— Он не молчит! — заорал старик.

Наклонился, и желтоватая борода почти упала на опущенную голову Фариса.

— Разве Коран не употребляет слово «саввара», творение, рассказывая, как Всевышний создал человека из грязи? Стало быть, Аллах — муссавир. Называть себя так значит принижать того, кто создал всех нас!!!

— Хватит! — Фарис наконец-то и сам повысил голос. — Почему бы тебе не рассказать мальчику правду о том, как ты сюда попал? Рука у тебя не дрожит, и зрение, как у сокола. Тебя прогнали за то, что ты уничтожил работы художников.

— Меня прогнали за то, что я исполнил божью волю! — не унимался старик. — Я вскрыл им глотки! Обезглавил всех до одного! Убил их, чтобы спасти душу эмира! — он хихикал, словно рассказывал что-то веселое.

Чему он радовался?

Фариса трясло от возмущения. На его лбу выступил пот. Капля свалилась на отполированную бумагу, сведя на нет тяжкую работу целого дня. Он отшвырнул в сторону раковину, поднялся и, грубо оттолкнув с дороги старика, вышел.

Хуман послал за мной два дня спустя. Мне уже не было так страшно, как в первый раз. Яркие куски лазурита на земле дожидались, когда их разотрут в порошок, а солнечные лучи искрились на серебряных слитках. Хуман знаком повелел мне опуститься на колени в том же месте, что и в первый раз, — в уголке ковра. На его руках спала одна из кошек. Он поднял ее к подбородку, на мгновение зарылся лицом в густой мех, затем неожиданно протянул ее мне.

— Возьми ее! — сказал он. — Ты ведь не боишься кошек?

Кошка лениво перетекла мне в мои загрубевшие от работы руки, и они утонули в мягкости ее меха. Она казалась большой, но это было обманчивое впечатление: крошечное тельце окутывало меховое облако. Она мяукнула, как младенец, и свернулась у меня на коленях. Хуман вынул острый нож, подал рукояткой ко мне. Неужели он прикажет мне убить кошку? Лицо мое выразило недоумение. Хуман улыбнулся и хитро прищурился.

— А откуда, по-твоему, мы берем волоски для наших кистей? — спросил он. — Нам их любезно предоставляют кошки.

Он взял себе на колени вторую кошку и почесал ей под мордочкой. Она вытянула шею. Он подцепил не более пяти или шести длинных волосков и обрезал их ножом.

Когда он снова на меня взглянул, кошка у меня на коленях потянулась, отдернула мой рукав и улеглась белой мордочкой на предплечье.

— Твоя кожа, — тихо сказал Хуман.

Он смотрел на мою руку. Мне захотелось прикрыть запястье рукавом, но он меня остановил. Продолжал смотреть, не видя меня. Я знаю этот взгляд. Так мой отец изучал опухоль, забывая, что она находится на теле человеке. Когда Хуман снова заговорил, слова его были обращены не ко мне:

— Это цвет голубого дыма… нет… скорее, созревающей сливы, покрытой бледным пушком.

Мне стало не по себе от такого внимания.

— Сиди тихо! — приказал он. — Я должен изобразить этот цвет.

Пришлось подчиниться. Когда стемнело, он отпустил меня. Зачем он меня вызывал, было непонятно, но навалившийся сон отодвинул все вопросы.

На следующий день Хуман дал мне новые кисти. К стержню пера были прикреплены кошачьи волоски. Кисти были разного размера. На нескольких был всего один волосок — для проведения тончайших линий. Он дал мне также кусок отполированного пергамента.

— Напиши портрет, — сказал он. — Можешь выбрать любого человека из студии.

Мой выбор пал на мальчика, помогавшего позолотчикам. Его гладкое лицо с миндалевидными глазами напоминало идеальных юношей, изображенных в красивых книгах. Хуман отложил в сторону листок, едва на него взглянув. Резко встал и знаком повелел следовать за ним.

Частные покои Хумана находились рядом со студией, к ним вел коридор с высоким сводчатым потолком. Комната была большой, на диване, затянутом парчой, лежали подушки. В углу стояли небольшие сундуки, ящики с книгами. Хуман присел перед самым красивым из них и открыл резную крышку. Вынул маленькую книгу и почтительно положил ее на столик.

— Это книга моего учителя, мировая жемчужина, Мауланы, написана деликатнейшей кистью, — сказал он и открыл книгу.

Изображение сверкало многоцветьем красок. Никогда еще не доводилось мне видеть такой рисунок. Художник перенес на маленькую страницу мир во всем его движении. Текст, написанный на персидском языке, был мне непонятен, зато иллюстрации говорили сами за себя. Сцена изображала бракосочетание принца. Тут были сотни фигур, но не было и двух похожих; каждый тюрбан из разной ткани и завязаны все по-иному. Одежда у всех разная: и вышивка, и аппликации с сотней украшений. Глядя на картинку, казалось, слышишь шелест шелка, упругий шорох парчи, будто находишься в толпе, снующей вокруг жениха. Обычно на картинах людей изображали либо анфас, либо в профиль, но этот художник себя не ограничивал. Изображенные им головы были повернуты во всевозможных ракурсах: в три четверти, опущены, или же с поднятыми подбородками. Один человек отвернулся от художника, так что видны были только спина и ухо. Но более всего меня поразило то, что каждое лицо было уникально, как в жизни. Глаза смотрели так, что, казалось, я читаю мысли этих людей. Один так и сияет, радуясь, что его позвали на пир. Другой ухмыляется: должно быть, презирая показную роскошь. Третий в ужасе смотрит на принца. Четвертый слегка кривится: похоже, новая одежда натерла ему шею.

— Теперь ты видишь, что такое работа мастера? — спросил наконец Хуман.

— Скорее, чувствую… — Глаз от картины было не отвести, мысли разбегались. — То, что он изобразил, материально, как в жизни. Кажется, любой из этих людей может шагнуть со страницы и зажить собственной жизнью.

Хуман тоже шумно вздохнул.

— Точно, — сказал он. — И теперь я покажу тебе, почему эта книга хранится у меня и не является более драгоценной собственностью принца, для которого ее сделали.

Он перевернул страницу. Следующая иллюстрация была такой же ослепительной и живой. На ней была изображена процессия, ведущая жениха к дому невесты. Но разница между этой картинкой и предыдущей заставила меня невольно содрогнулся: у всех гостей на шеях была грубая красная полоса.

— Те, кто сделали это, называют себя борцами с идолами. Они думают, что вершат волю Бога.

Хуман закрыл книгу: судя по всему, ему было невмочь смотреть на такой вандализм.

— Они рисуют красную линию как символ перерезанного горла, понимаешь? Так изображения лишаются жизни. Они не могут более конкурировать с божьими живыми созданиями. Пять лет назад толпа фанатиков налетела на мастерскую и уничтожила множество известных работ. По этой причине ты не видишь портретов. Но сейчас к нам поступила просьба, в которой нельзя отказать. Я хочу, чтобы ты попробовал себя в этом, — он понизил голос: — Я хочу портреты. Понимаешь?

Провалить второе испытание было нельзя и пришлось внимательно изучить лица людей в студии. Самым интересным показался старик, работавший с крыльями бабочек. В выражении его лица была увлеченность, и мне захотелось ее передать. К тому же он был собран и мало двигался, что тоже мне удобно.

Мне понадобилось три дня. Если смотреть на старика, словно на незнакомое растение, то можно применить прежний опыт. Когда рисуешь растение, то сначала изучаешь его ствол, смотришь, как и под каким углом отходят от него листья. Примерно так же можно разглядывать лицо человека, смотреть на него как на сочетание света и тени, пустоты и материи. Потом наметить на пергаменте сетку, а лицо мысленно разделить на квадраты. Каждый квадрат заключает в себе что-то особенное. Пришлось попросить еще несколько страниц, прежде чем удалось изобразить нечто живое.

Мои руки, державшие листок, от волнения дрожали, а Хуман принял его молча, и по лицу его ничего нельзя было понять, но он не отбросил мою работу в сторону.

Помолчав, взглянул внимательно мне в глаза и провел рукой по моему подбородку, как при нашей первой встрече, затем произнес:

— Что ж, неожиданно. Думаю, ты мне подойдешь. Эмир хочет взять себе в гарем муссавира. Поскольку такой человек должен подвергнуться операции, лучше, если это будет юноша, еще не ставший мужчиной, такой как ты.

Кровь отхлынула от моего лица. В предыдущие дни от волнения мне кусок в горло не лез. Сейчас в голове гудел морской прибой. Голос Хумана доносился будто издалека: «Жизнь невероятно легкая… кто знает, какое влияние… в конце концов, цена небольшая… будущее неизвестно… многие другие, кто рисует, по меньшей мере так же хорошо, как ты…»

Перед глазами все поплыло, моя рука инстинктивно схватила стол Хумана, чашки наклонились, и на пол пролилась струйка разведенного лазурита.

И вот я на парчовом диване в покоях Хумана. Он стоял надо мной, кожа у сощуренных глаз напоминала скомканный пергамент.

— Кажется, нам не придется беспокоить человека, который специализируется по евнухам, — сказал он. — Как все удачно. Нам повезло, что ты нас обманула.

Во рту у меня было сухо. Я попыталась заговорить, но ничего не вышло. Хуман подал мне кубок. В нем было вино, и я осушила чашу.

— Спокойно, девочка. Вряд ли мусульманским дочерям Африки позволено пить вино с такой жадностью. Или ты и с верой нас обманула?

— Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед Пророк его, — прошептала я. — До этого дня я не пробовала вина. Пью его сейчас, потому что читала, что оно придает смелость.

— Не думаю, что тебе ее недостает. Ты проявила достаточно смелости, живя среди нас и постоянно притворяясь. Как случилось, что на тебе джеллаба юноши?

Хуман прекрасно знал, что ему меня продал Бану Марин. Он похитил меня из каравана.

— Это отец приказал мне одеться в мужскую одежду, прежде чем мы покинули город, — сказала я. — Он думал, что мне будет лучше ехать подле него, а не оставаться весь день взаперти в душных покоях. Сказал также, что в костюме мальчика мне будет безопаснее. Дальнейшие события подтвердили его правоту…

Воспоминания нахлынули на меня, и от вина, выпитого на пустой желудок, закружилась голова. Хуман положил руку мне на плечо и тихонько прижал к подушкам дивана. Посмотрел на меня и покачал головой.

— А я-то до сих пор считал себя самым наблюдательным из людей. Теперь, когда знаю правду, просто не верится, что сразу обо всем не догадался. Должно быть, старею.

Он снова провел рукой по моему лицу, в этот раз совсем неслышно. Уселся рядом. Одежда моя к тому времени была развязана, и его рука легко отыскала мою грудь.

Гораздо позже, когда подумала обо всем с ясной головой, я утешила себя тем, что меня могли бы изнасиловать куда более жестоким способом. По правде говоря, я ждала этого момента с тех пор, как из-за барханов выскочили берберы. Умелые руки мастера Хумана не оставили на мне следа. Когда я попыталась сопротивляться, он ловко прижал меня к дивану, не причинив боли. Он даже вошел в меня без грубости. Тем не менее шок от того, что случилось, был сильнее боли. Думаю, я страдала меньше, чем многие невесты на брачном ложе. Тем не менее, когда он поднял меня и я почувствовала, как что-то стекает по моим бедрам, ноги подо мной подогнулись, я упала на колени возле дивана, и меня рвало вином на его красивый ковер до тех пор, пока тошнить стало нечем. Хуман громко вздохнул, поправил свою одежду и вышел.

Оставшись одна, я долго рыдала, вспоминая все потери своей жизни, начиная от смерти матери до убийства отца и пленения. А теперь новое несчастье — обокрали мое собственное тело. На мгновение в голову пришла утешительная мысль: отец мертв и не знает о моем бесчестье. Потом я подумала, что, вообразив это, он тут же бы скончался. Снова возник рвотный рефлекс, но в желудке была пустота.

Евнух, которого прислал мне Хуман, был очень молод. Вид его напомнил мне, что есть и другие люди, пострадавшие больше, чем я. Жалость по отношению к самой себе начала убывать. Евнух был персидским мальчиком, не говорившим по-арабски. Думаю, Хуман специально послал мне именно такого. Он убрал испорченный ковер и вернулся с серебряным кувшином и сосудом с подогретой розовой водой. Жестом показал, что хочет помочь мне умыться, но я его отослала. Мысль о еще одном прикосновении была мне отвратительна. Он принес мне платье и забрал старую одежду. Держал ее подальше от себя, словно она пахла. Вполне возможно, что так оно и было.

В ту ночь я почти не спала. Но как только небо стало светлеть, я с облегчением поняла, что Хуман не вернется, и погрузилась в забытье, заполненное видениями. Мне снилось, будто я сижу на соломенном тюфяке, слушаю жужжание материнского ткацкого станка. Но, когда я потянула за одежду, чтобы привлечь ее внимание, лицо, которое ко мне обратилось, было не ее, улыбающееся, спокойное, а раздутое лицо трупа, испепеляющее меня взглядом.

Меня разбудил мальчик. Он пришел с новыми нарядами. Я не знала, чего ожидать. Стану ли я одалиской, отправят ли меня в гарем? Но одежда, которую мне принесли, была туалетом знатной женщины: простое платье из розового шелка, прекрасно оттенявшего цвет моей кожи. Был тут и тунисский шифон, на тон темнее. Ткань оказалась настолько тонкой, что пришлось ее сложить вдвое и покрыть ею волосы. Мальчик принес и темно-синий хаик из легчайшей мериносовой шерсти. Он спадал с моей макушки до самых пят.

Я оделась и села на диван. Отчаяние наполняло душу. Голос Хумана прервал мои всхлипывания. Он стоял за дверью и просил разрешения войти. От изумления я не ответила. Он снова спросил, погромче. Мне было не справиться с голосом, поэтому я молчала.

— Приготовься, — сказал он и отдернул полог.

Я впала в панику и попятилась.

— Успокойся. После этой встречи мы вряд ли снова увидим друг друга. Если у тебя возникнут вопросы относительно своей работы, понадобятся материалы или совет, то напиши мне об этом. Ты, кажется, владеешь грамотой? Странно для девушки. Еще одна причина, по которой я обманулся. Время от времени посылай мне образцы своей работы. Я буду отвечать и инструктировать тебя. Если увижу то, что потребует улучшения, то напишу об этом. Хотя тебе далеко до звания мастера, ты займешь положение человека такого ранга. Что бы ты ко мне ни чувствовала, не порочь моего мастерства и своего — тоже. Работа, которой мы здесь занимаемся, переживет всех нас. Помни это. Это куда важнее, чем… твои переживания.

Я всхлипнула. Он поморщился и холодно продолжил:

— Думаешь, ты единственная, кого привезли сюда связанной и униженной? Сама супруга эмира вошла во врата этого города в цепях, подгоняемая копьем всадника, ставшего ее мужем.

Он мог бы и не говорить мне этого: скандал, связанный с прекрасной пленницей эмира, был предметом сплетен грунтовщиков. Какой бы апатичной ни была я в те месяцы, история меня заинтересовала, поскольку чем-то походила на мою. А все почему-то считали своим долгом обсудить жену эмира и события, с ней связанные.

В начале своего правления эмир отказался платить дань, которую Кастилия наложила на город. «С этого момента, — сказал он, — королевский монетный двор будет заниматься исключительно клинками сабель». В результате начались постоянные стычки. После одной из таких схваток эмир поехал в христианскую деревню и увез дочь сборщика налогов. На это посмотрели как на нечто обычное. Сам пророк Мухаммед после одержанных им побед забирал жен как у евреев, так и у христиан в качестве военной добычи. Ясно было, что пленница попадет в гарем. Изнасилование узаконивали браком. Город потрясло другое: то, что эмир возвысил пленницу над своей супругой, знатной женщиной из Севильи, двоюродной сестрой эмира и матерью его наследника. Он изгнал ее из дворца и переселил в дом за городскими стенами. Там, по слухам, она постоянно что-то замышляла и получала поддержку от Абу Сирая, знаменитого своей свирепостью в вопросах веры. Так раздор выплеснулся за пределы гарема и даже за стены города.

Вошел персидский евнух с кубками шербета. Хуман дал мне знак, чтобы я взяла один.

— Эмир дал мне поручение, и я говорю тебе о нем, чтобы не было недоразумения. Как тебе должно быть известно, эмир часто покидает город для участия в битвах. Он сказал, что во время походов скучает по супруге и хочет, чтобы у него был ее портрет, к которому в моменты тоски он может обратиться. — Ты будешь писать портрет, который увидит только эмир. Он будет смотреть на него, оставшись один. Религиозные борцы с искусством твою работу не увидят, так что не бойся, что тебя обвинят в ереси.

До этой минуты я не отрывала глаз от кубка, который держала в руках, потому что не хотела видеть лицо Хумана. Но сейчас я резко вскинула голову.

Он смотрел на меня, словно вызывая на разговор. Когда я промолчала, он взял хаик и подал его мне.

— Надень это. Я отведу тебя во дворец.

Моя мать научила меня ходить в покрывале так, словно у меня нет ног. Скользить по земле, как речная птица скользит по водной глади. Но после многих месяцев в облике мальчика я это умение утратила. Несколько раз споткнулась, пока шли через людные переулки Медины. Купцы в летних одеяниях смотрелись красочно, словно цветущее поле: я видела мужчин в полосатых персидских одеждах, ифрикийцев в джеллабах цвета шафрана и индиго, мелькали желтые шаровары евреев, на их головах не было тюрбанов, хотя солнце палило немилосердно.

Солнце слепило, когда, наконец, мы приблизились к дворцу. Некогда, сто лет назад, стены были белыми, но богатая железом земля пылью осела на штукатурку и окрасила их в розовый цвет. В щелке покрывала я увидела надписи, вырезанные на арке ворот. Их было бесчисленное множество, казалось, по пути к небесам вихрь подхватил голоса тысячи верующих и запечатал их в камне: «Нет победителя, кроме Аллаха».

Я вошла в огромную деревянную дверь, зная, что, возможно, никогда отсюда не выйду. Старая женщина, с лицом, сморщенным, словно высохшая вади, привела меня на женскую половину.

— Так это Аль-Мора? — спросила старуха.

Аль-Мора. Мавританка. В новой жизни мне даже не было позволено иметь имя.

— Да, — ответил Хуман. — Обращайтесь с ней достойно.

Так меня передали, словно ручную кладь. Я ушла от Хумана, не ответив на его прощание. Старуха закрыла за мной дверь. Мне вдруг захотелось повернуться и побежать назад, схватить презренную руку Хумана и просить увести меня из дворца, стены которого надвинулись на меня, словно тюремные.

С момента моего пленения я испытала все виды страха. Боялась попасть на презренные работы в зловонных местах. Видела себя избитой, затравленной, обессилевшей.

Старуха сняла с меня хаик и передала его красивому мальчику лет семи-восьми. Сделала знак, чтобы я сняла сандалии. Возле двери лежали приготовленные для меня вышитые тапочки. Старуха поманила меня пальцем, и мы пошли в комнаты, чье великолепие похитило слова из уст поэтов.

Сначала мне показалось, что стены пришли в движение, а потолок повалился на голову. Подняла руку, чтобы устоять, и прикрыла глаза от блеска. Когда снова их открыла, заставила себя смотреть только на одно место в комнате — на изразцы, окрашенные в голубовато-зеленый, коричневый, черный и лиловый цвета. Они были уложены так замысловато, что, казалось, будто по нижней трети стен крутятся вихри. Взглянув наверх, увидела, что падающий потолок на деле был куполом, с которого спускались гипсовые сталактиты, гармонично повторявшие друг друга.

Мы прошли бесконечную вереницу комнат, столь же великолепных, сколь и разнообразных. Один или два раза навстречу попадались служанки. Девушки уважительно кланялись старухе и бросали на меня быстрый любопытный взгляд. В мягких тапочках мы неслышно шагали мимо стройных колонн и длинных бассейнов, отражавших, словно зеркало, бесчисленные переплетающиеся надписи на потолке.

Добрались до каменных ступеней. Лестница сужалась по мере подъема. Когда забрались, старуха, тяжело дыша, привалилась к стене и нашарила в складках одежды большой медный ключ. Она вставила его в замок и отперла дверь. Я увидела круглую комнату. Белые стены лишены украшений, за исключением пазухи каменного свода у двух арочных окон на дальней стене. Я залюбовалась замечательной цветной резьбой. Мебели было немного: маленький шелковый ковер для молитв персидской работы; красивый узкий диван с яркими подушками; низкий столик, инкрустированный перламутром; книжный стеллаж и резной сандаловый шкаф. Я подошла к окнам, поднялась на цыпочки, взялась за подоконник и, подтянувшись, выглянула наружу. Увидела тенистый сад с фруктовыми деревьями. Узнала фиги, персики, миндаль, айву и вишню. Ветви деревьев были так увешаны плодами, что земли под ними не было видно.

— Тебе нравится комната?

Я впервые услышала голос старухи. Он был скрипучим, но произношение отличалось изысканностью. Я повернулась и смущенно на нее взглянула.

— Мне сказали о твоем задании, и я подыскала комнату, где тебя никто бы не беспокоил. Этой комнатой никто не пользовался, с тех пор как последняя жена эмира покинула дворец.

— Да, комната очень хорошая, — ответила я.

— Девушка принесет тебе прохладительные напитки. Скажи ей, если захочешь чего-нибудь особенного. Здесь можно удовлетворить любые желания.

Женщина повернулась и подала знак мальчику следовать за ней.

— Простите, — сказала я быстро.

В голове теснились вопросы.

— Простите, могу я спросить, почему на женской половине так мало людей?

Женщина вздохнула и прижала ладонь к виску.

— Могу я сесть? — спросила она, уже опустив худое тело на диван. — Ты, вероятно, недавно в городе.

Это было утверждение, а не вопрос.

— Ты приехала в смутное время. У эмира сейчас только две мысли: война с Кастилией и девушка, которую он называет Нура.

Глаза, словно два ярких камешка, утонувших в морщинистой коже, внимательно смотрели на меня.

— Из-за своего каприза он отослал кузину Сахар вместе со свитой. Эмир никому не доверяет. Он знает свою кузину и ее склонность к заговорам. Убрал и наложниц — передал их своим любимым офицерам, чтобы никто из них не стал орудием мести Сахар и ее сына, Абу Абдаллаха. Абдаллах остро воспринял оскорбление матери. Нура пришла сюда без всего, в одном рваном платье. И обслуга у нее маленькая: я да несколько плохо обученных девушек, не привыкших к городской жизни.

Я изумилась смелости ее слов и взглянула с тревогой на стоящего возле стены мальчика в тюрбане.

— Не бойся, — сказала она. — Это брат Нуры. Его взяли как наложника-катамита, но, по просьбе сестры, эмир воздерживается от использования его в таком качестве. Я готовлю его в услужение при дворе.

Она снова вздохнула, но в глазах мелькнула улыбка. Помолчав немного, она продолжила:

— Ты считаешь меня непочтительной? Разве не естественно потерять уважение к принцам, после того как насмотришься на них, еле стоящих на ногах и пыхтящих, точно собаки? Я была наложницей деда этого эмира. От старого козла несло мертвечиной, когда он затащил меня в постель. — Этот, — она мотнула головой в сторону тронного зала, — сделался кровавым тираном. Посшибал головы всем высокородным юношам города, чтобы те не соперничали с ним за трон. А получив его, все забросил и ради похоти подвергает опасности весь город.

Она покачала головой и хрипло засмеялась.

— Вижу, я тебя напугала! Не обращай внимания на мой грубый старый язык. С годами я согнулась, и ниже мне уже не наклониться.

Поразительно, но она поднялась с легкостью, опровергнувшей заявление о слабости.

— Скоро и сама все увидишь. Завтра встретишься с супругой эмира. Девушка приведет тебя к ней.

Я хотела поблагодарить ее за откровенность, но, начав говорить, запнулась, не зная, как к ней обращаться.

— Будьте добры, как вас зовут?

Она улыбнулась и снова хихикнула.

— Как меня зовут? У меня столько имен, что не знаю, какое назвать. Звали Муной, Желанием, когда каждую ночь старик пихал в меня свой сморщенный член. «Если бы желания были лошадьми, нищие стали бы всадниками». Так? — Смех оборвался. — Затем я стала Ум Харб, потому что носила сильного сына, храброго юношу. Он стал одним из тех, что погибли от меча сводного брата. Кажется, это имя застряло у них в глотках. Теперь они меня зовут просто Кебира.

Кебира значит старуха, а я — мавританка, и ни одна из нас не человек: одна спряталась под маской старости, другую скрывает черная кожа. Мне вдруг представилось мое будущее в этой роскошной тюрьме, горькое, без имени, в услужении у презренных людей. Боль от этой мысли, должно быть, отразилась в моем лице, потому что она вдруг шагнула ко мне и заключила в костлявые объятия.

— Будь осторожна, дочка, — прошептала она и вышла.

Мальчик последовал за ней, как тень.

На следующее утро я проснулась и ощутила запах роз, усилившийся под солнцем. Зной в полной мере не ощутила: дорогу ему преграждали массивные стены. Аромат цветов даже сегодня вызывает в памяти охватившее меня отчаяние. Я с усилием поднялась с дивана, умылась, оделась, прочитала молитвы и стала ждать. Пришла девушка с теплой водой для омовения, другая принесла поднос с абрикосовым соком, горячими лепешками, вазочкой со сливками и полудюжиной спелых фиг. Я поела и снова стала ждать. Боялась оставить комнату: вдруг супруга эмира придет в мое отсутствие.

Но вот я уже прочитала полуденную молитву, а затем и вечернюю и, наконец, ночную. Выйдя из прострации, отправилась спать. В тот день меня не вызвали, и на следующий — тоже. Наконец днем третьего дня Кебира и паж пришли за мной. Старое лицо Кебиры было осунувшимся и серьезным. Она закрыла дверь и прислонилась к ней спиной.

— Эмир уехал, — сказала она быстрым шепотом, хотя в этом глухом месте странно было предположить, что нас кто-то может подслушать. — Он приехал накануне, ночью, и вместе с супругой они молились до рассвета, потом он встречался со знатью. Что-то обсудил с ними и приказал, чтобы они присоединились к нему во дворе для какого-то развлечения. Оказалось, — сказала она, и ее губы сузились, когда она прошипела эти слова, — он пригласил их смотреть, как его жена будет купаться.

— Не может быть! — я не могла поверить ее словам.

Подглядывать за женой другого человека, когда на ней нет покрывала, — преступление. А уж специально демонстрировать тело жены другим мужчинам — несмываемый позор.

— Как мусульманин мог решиться на это?

— Как мужчина мог решиться на это? Этот человек груб и бесцеремонен, — сказала Кебира. — Придворные ошарашены. Большинство из них подозревают, что это повод для казни. После его предложения они ушли, ощупывая шеи. А что до супруги эмира… Сама увидишь, какая она. Эмир услышал, что ты здесь, и требует, чтобы ты написала портрет. Завтра после утренних молитв он хочет забрать его с собой в поход.

— Но это невозможно! — воскликнула я.

— Возможно или нет, это приказ. Он в ярости оттого, что еще ничего не сделано. Так что быстро иди со мной.

За дверью нас поджидал красивый паж. Он держал ящик с красками, который прислал мне Хуман.

Когда подошли к салону, Кебира постучала в дверь и сказала:

— Я привела ее.

Служанка открыла дверь и вышла так быстро, что чуть не сбила меня с ног. Одна ее щека была красной, словно от недавней пощечины. Кебира подтолкнула меня в спину. Мальчик проскользнул следом за мной, поставил ящик и так же бесшумно выскочил в коридор. Я поняла, что сама Кебира в комнату не вошла, и на момент почувствовала панику, оттого что она меня не представит и не смягчит первое свидание. Я услышала, как дверь за мной тихо закрылась.

Она стояла спиной ко мне. Высокая женщина в вышитом платье, тяжело спадавшем с плеч и ложившемся складками на пол. По спине струились слегка влажные волосы. Цвет удивительный, потому что оттенков было множество: тусклое золото перемежалось с теплой мерцающей умброй, подсвеченной яркими рыжими прядями, похожими на внезапные языки пламени. Несмотря на страх, я уже думала, как это передать на бумаге. И тут она повернулась, и один взгляд на ее лицо отогнал все эти мысли.

Ее глаза были тоже удивительного цвета: темно-золотые, как мед. Она плакала, об этом говорили краснота вокруг глаз и пятна на бледной коже. Сейчас слез уже не было. Лицо выражало не горе, а гнев. Она выпрямилась, словно вставила в себя металлическое древко знамени. Несмотря на королевскую осанку, видно было, каких усилий ей это стоило. Женщина едва заметно дрожала.

Я поздоровалась, раздумывая, чего она от меня ожидает: поклона или падения в ноги. Жена эмира в ответ ничего не сказала, но внимательно посмотрела на меня и высокомерно махнула рукой.

— Ты знаешь приказ. Садись и работай.

— Но, может, вам лучше сесть, госпожа? Потому что это займет время…

— Я постою! — сказала она, сверкнув глазами.

И она стояла, весь нескончаемый день. Дрожащими руками я открыла ящик под ее яростным оскорбленным взглядом, разложила краски и кисти. Пришлось собрать в кулак всю свою волю, чтобы освободить мозг от назойливых мыслей, еще больших усилий потребовалось для того, чтобы всмотреться в нее.

Нет смысла говорить о ее красоте, ибо она прославлена во многих знаменитых поэмах и песнях. Я работала без перерыва, а она не шевелилась и не сводила с меня глаз. Сквозь толстые стены в помещение донесся слабый и жалобный призыв муэдзина к молитве. Я спросила, не хочет ли она остановиться и совершить молитву, но она лишь встряхнула тяжелой гривой и гневно сверкнула глазами. Когда стемнело и потребовалось принести лампы, я увидела, что добилась сходства. Фон я могла закончить в собственной комнате. Это будет нетрудно, но если эмир хотел портрета жены, то ее прекрасное лицо и королевская осанка теперь всегда в его распоряжении.

Я поднялась и показала ей мою работу, она посмотрела на нее тем же самым сердитым взглядом. Если выражение ее лица и изменилось, то я уловила промелькнувшее в глазах торжество. Она стояла неподвижно, даже пока я упаковывала инструменты. Пошевелилась, только когда появился ее юный брат.

— Педро, — подозвала она к себе мальчика.

Нагнулась, быстро и нежно поцеловала его в лоб. Повернулась к нам спиной, не обращая внимания на наш уход.

Я прочитала запоздалые молитвы, немного поела и свежими глазами взглянула на портрет. Теперь я ясно увидела, чего она добилась. Она позировала стоя, чтобы показать: ее не сломили сумасбродные прихоти тирана. На портрете, который он будет возить с собой, изображена непокоренная королева, скала, которую ему не удалось одолеть. Я поняла еще кое-что, разглядывая портрет. В ее лице не было и следа слез и дрожи, которые я заметила перед сеансом. Я знала, что она не хотела показывать их ему, и в этом сокрытии я выступила ее сообщницей.

Яработала всю ночь, чтобы окончить первую свою работу. Перед утренними молитвами в мою дверь поскреблась Кебира, и я отдала ей портрет. Я слишком устала, чтобы интересоваться ее реакцией. Но знала, что она выскажет свое мнение, хочу я того или нет.

— «Ангелы не входят в дом, в котором есть собака или изображения живых существ», разве не так сказал наш Пророк? Если эмир хотел прогневать Бога, то в тебе он нашел верное орудие. Но не знаю, хотел ли эмир столь правдивого изображения.

Она улыбнулась, горько и удовлетворенно, и вышла из комнаты. Устав настолько, что, будучи не в силах разобраться, оскорбила она меня или похвалила, я помолилась, легла на диван и погрузилась в долгий сон.

В последующие недели мне казалось, что я полностью так и не пробудилась. Думала, что меня снова позовут в покои жены эмира, закажут другие портреты, чтобы сделала их уже не наспех, а тщательно, с выверенной композицией. Но день шел за днем, а предложений не поступало.

Эмир уехал не на мелкую стычку, а на долгую осаду христианского горного города, перекрывавшего ему дорогу к торговым путям. В первые недели его отсутствия я изучала свой новый мир, зарисовывала изразцы на женской половине, фонтаны, резные надписи. Но эти приятные занятия были очень недолгими по сравнению с часами, не заполненными ни делами, ни общением.

Я бродила бесцельно из одной прекрасной пустой комнаты в другую и мечтала о полезном задании, таком, какие выполняла для отца. Грустила о суматошной жизни родного дома. Были минуты, когда я вздыхала даже о грубой болтовне людей, полировавших пергаменты. В те месяцы мне, по крайней мере, не приходилось томиться от безделья. Иногда целый день не выходила из комнаты и вдыхала удушающий запах роз, пока не темнело. Тогда падала на диван в изнеможении, которого даже не заслуживала.

Так прошло много недель. Я послала служанку за Кебирой. Хотела, чтобы она попросила разрешения написать еще один портрет супруги эмира, но на мою просьбу ответили коротким отказом.

— Может, тогда напишу вас или ее брата? — спросила я Кебиру.

Мальчик Педро пришел как-то раз и стоял позади меня, когда я в своей комнате рисовала пазуху свода. Он стоял так часами, с недетской серьезностью следил за моей рукой. Но Кебира наотрез отказалась позировать и мальчику этого не разрешила.

— Пусть эмир грешит и забавляется портретами, а я на такую работу добровольно не соглашусь, — заявила она.

Отвечала она не резко, но решительно. Я подивилась силе ее веры, выстоявшей за столько лет борьбы. Спросила, как она чувствует себя в услужении у немагометанки.

Она засмеялась.

— С мирской точки зрения она больше не иноверка. Эмир заставил ее принять ислам. Но я знаю, что это не так. Я слышала, как она возносит молитвы к своему Иисусу и святому Яго… Никто из них, похоже, ее не слышит.

Она снова захихикала и вышла из комнаты.

В ту ночь я лежала на диване, думая о том, как мало я знаю о религии неверных. Дивилась тому, что христиане и евреи не хотят признать Печать Пророков. Интересно, из какого дома похитили Нуру и тоскует ли она по привычкам своего детства.

Запах роз исчез, а лепестки осыпались, когда эмир вернулся во дворец. Он прискакал к воротам ночью, так что люди его не видели. Он был ранен и истекал кровью. Кебира пришла за мной утром и рассказала, что в лоб ему попала стрела, наконечник которой, должно быть, окунули в какую-то дрянь, потому что рана загноилась и дурно пахла. Тем не менее он пришел сразу к Нуре, даже не потрудившись обработать рану и снять воинское облачение. Лицо Кебиры сморщилось еще больше, когда она сказала, что от его зловония трудно было дышать.

Я, дурочка, обрадовалась вызову в покои жены эмира, настолько соскучилась по работе. Взлетела по каменным ступеням и, как только увидела ее, поняла свою глупость. Лицо женщины, словно факелом, освещено было пожиравшим ее гневом. Волосы перевиты нитками жемчуга и яркими драгоценными камнями, вбиравшими в себя блеск огненных прядей, но на теле был лишь простой хаик. Служанка, принесшая мой ящик с красками, неслышно удалилась, и я опустила глаза, стараясь не встречаться с ее яростным взором. Нура повела плечами, и хаик упал к ее ногам. Я подняла глаза — она стояла передо мной совершенно нагая.

Я отвернулась в страшном смущении.

— Мой господин, — прошипела она, точно змея, — хочет, чтобы ты написала меня сегодня. Приступай к работе!

Я опустилась на колени и взялась за перо. Бесполезно: дрожь в руке и горе в сердце не позволяли мне работать. Слова Корана загорелись в мозгу. Пусть верующие женщины опускают взоры земле и хранят скромность, показывают только самое верхнее платье, накидывают себе покрывало на грудь. Как же я могла написать изображение нагой женщины? Сделать это означало бы замарать ее.

— Я сказала, приступай к работе! — голос ее звучал громче.

— Нет, — прошептала я.

— Нет? — прошипела она.

— Нет.

— Что ты хочешь этим сказать, наглая черная девка? — она визжала, словно загнанная лиса.

— Нет, — сказала я снова, мой голос дрожал. — Я не могу этого сделать. Я знаю, что такое изнасилование. Вы не можете просить меня помогать насильнику.

Она пошла на меня, схватила тяжелую крышку моего ящика. Возле моего уха просвистел воздух. Я даже руку не подняла, чтобы защититься. Ждала, когда хрустнет череп. Она швырнула крышку, и та разлетелась на куски, ударившись о каменный пол. Тогда она схватила чашку с краской и тоже ее швырнула. Алый пигмент расплескался по полу и по стене. Она в бешенстве оглядывалась по сторонам, прикидывая, что бы ей еще бросить. Я встала и схватила ее за запястья. Она была намного выше меня и сильнее, но, когда я дотронулась до нее, она обмякла. Я подняла с пола ее хаик и укрыла ее. Обняла, и мы вместе упали на ее диван и лежали там, рыдая в подушки.

С этого утра мы проводили вместе наши дни и ночи, и я написала с нее много красивых портретов. Я делала их для нее и для самой себя: мне приятно было их писать. Я написала для эмира картину, которую он взял с собой, уезжая на неудавшуюся осаду, но это был не портрет его жены. Я написала фигуру, склонившуюся так, что лица было не распознать, видны были бедра и грудь, не имевшие ничего общего с Нурой. Говорят, дурак был очень доволен.

В темноте прозвучал ее голос:

— Ты плакала во сне.

Она легонько положила длинную ладонь мне на грудь.

— Твое сердце так колотится.

— Мне снился отец, его тело клевал коршун. Нет, я не могу говорить об этом.

Она прижала меня к себе и тихонько запела. Мне вспомнился тихий голос матери.

В другую ночь я проснулась. Луна освещала ее открытые глаза. Она смотрела в темноту. Я прикоснулась к ее руке, и она ко мне повернулась. Глаза были мокрыми от непролившихся слез. Она медленно заговорила.

Ее отца насадили на железный наконечник ограды их дома. Пока он корчился в агонии, на его глазах убивали мать. Она слышала его крики, исполненные боли и горя.

Сама в это время пряталась с сестрой и братом под полом дома. Их дом подожгли. Она выбежала, схватив за руку брата, и поскользнулась в крови матери. Сестра побежала, а брат остался помочь ей. Она увидела, как всадник схватил сестру и положил поперек лошади. Что стало с ней, она до сих пор не знает.

Она пыталась бежать вместе с братом, но, запутавшись, они оказались на пути огромного боевого коня.

— Я думала, копыта раздавят нас в лепешку, — сказала она. — Но всадник осадил лошадь. Я подняла голову и увидела его глаза, смотревшие на меня сквозь щель намотанной черной ткани. Он отстегнул плащ и кинул его мне, прикрыться.

Другие рыцари узнали, что их господин сделал свой выбор. Когда кто-то попытался оттащить ее брата, она вцепилась в мальчика и попросила эмира спасти его.

— Он мне позволил, а в обмен — Господи, прости мне это — я сделала вид, будто испытываю к нему желание. До сегодняшнего дня он понятия не имеет, как все во мне восстает при его приближении. Когда он со мной, все, что я чувствую, это — агонию своего отца, насаженного на кол.

Я прикрыла рукой ей рот.

— Не надо больше, — прошептала я.

В темноте я гладила ее так нежно, как могла. Я не видела собственную темную руку, лишь тень, проходившую по ее светлой коже. Пыталась сделать свое прикосновение почти невесомым. Долгие минуты спустя она взяла мою ладонь и поцеловала.

— После того как он… после того как я была с ним, я подумала, что никогда не испытаю удовольствия с другим мужчиной, — сказала она.

Она повернулась и приподнялась на локте, глядя на меня. Думаю, в этот момент я позволила себе забыть, что я — рабыня. С моей стороны, это было ошибкой. Теперь я это понимаю.

Через месяц до нас начали доходить слухи. Во дворце собиралась знать, ожесточенно спорила. Враг прорвал осаду эмира и взял контроль над горой. Наши силы вытеснили в соседнюю долину. Там они старались удержать контроль над главной дорогой: по ней подвозили продовольствие. Нельзя было отступать, особенно в это время, потому что, если потеряют дорогу до того, как по ней доставят урожай, город ожидает голодная зима.

Розы оплели окна дворца. Нура позировала мне, откинувшись на подушки. Я пыталась передать блеск фруктов, уподобляя их рыжим прядям в ее волосах. Лицо ее было серьезным и печальным. Она теребила жемчужное ожерелье.

— Твое искусство принесет тебе удачу. Ты хотя бы сможешь предложить что-то завоевателю, если наш город сдастся.

Я уронила кисть. Она оставила шафрановое пятно на бледной глазури пола.

— Не удивляйся так, — сказала она. — Стены у нас толстые, но предательство легко их пробьет.

— У тебя есть причины бояться этого? — задохнулась я.

Она тряхнула головой и рассмеялась.

— О, да, у меня есть причины. Сын эмира, Абу Абдаллах… Его сторонников все больше, а отец слабеет.

Как я уже говорила, Нура была рослой, вот и сейчас она легко дотянулась до высокого окна и ухватилась за ветки розового куста. В этот момент я заметила округлость ее живота. Об этом она не говорила, и я — тоже. Был ли будущий ребенок ей так же ненавистен, как и момент, в который она его получила? Поскольку я не знала, то решила молчать об этом.

Она повернулась с веткой в руках.

— Сомневаюсь в том, что увижу весной эти розы, — сказала она.

Ее голос не был ни печальным, ни испуганным. Она произнесла эти слова как само собой разумеющееся. Должно быть, лицо мое выразило ужас, потому что она подошла и обняла меня.

— Мы не можем знать своего будущего, не можем и изменить его, — прошептала она. — Лучше реально смотреть на эти вещи. Но у нас пока есть время. Так что надо ценить его.

И я пыталась следовать ее совету. Были часы, иногда даже дни, когда я не испытывала страх. Думаю, если доживу до старости, не вспомню дней лучше тех, когда она мне позировала. Раньше я боялась состариться в этом дворце, а теперь это было все, на что я надеялась.

Ночи становились холоднее. На рассвете я проснулась, дрожа всем телом. На постели я была одна. Она стояла на коленях, молилась на чужом языке. В руках у нее была маленькая книжка.

— Нура?

Она вздрогнула и сделала движение, словно стараясь спрятать книжку. Повернулась ко мне. Ее лицо было суровым.

— Не называй меня так! — сказала она свирепо.

Я вздрогнула, и она оттаяла.

— Это напоминает мне о вонючем эмире.

— Каким именем я могу тебя называть?

— Прежде я была Изабеллой. Это мое христианское имя.

— Изабелла… — сказала я, пробуя на вкус незнакомые звуки.

Раскинула руки. Она подошла ко мне, и я спросила, не могу ли я посмотреть книгу. Когда она закрывала ее, я увидела что-то красочное. Мы вместе стали ее рассматривать. Красивая маленькая книжка, со множеством ярких иллюстраций. Картинки не копировали точно натуру, по и не были условными. Это был интересный сплав того и другого. Святой или ангел на одной картинке мог быть не отличим от него же на следующей, однако имелись детали, такие как собачка, или деревянный стол, или сноп пшеницы — все это художник взял из жизни.

— Это Часослов, — сказала она. — Тут написаны молитвы. Все, как у вас: фаджр — на рассвете, магриб — на закате. У христиан тоже есть утренние молитвы, та, что мы совершаем на рассвете, называется заутреня, а к концу дня — вечерня. Есть и другие.

— Художник очень талантлив, — сказала я. — Ты можешь прочесть, что здесь написано?

— Нет, — сказала она. — Я не могу читать латинский текст. Но я знаю большинство молитв наизусть, а картинки помогают мне их вспомнить. Мне принес эту книжку врач. Это было очень любезно с его стороны.

— Но врач… он ведь еврей?

— Да, конечно. Нетаниел Леви — настоящий еврей. Но он уважает все религии, и к нему обращаются люди разных исповеданий. Иначе как бы он работал на эмира? Эту книжку подарила ему семья покойного христианского пациента.

— Но ведь это опасно. Он знает, что ты молишься христианскому Богу.

— Я ему доверяю, — сказала она. — Он — единственный, кому я доверяю. Ему и тебе.

Она внимательно посмотрела на меня золотыми глазами, легко провела рукой по моему лицу и улыбнулась редкой, веселой улыбкой. Я ткнулась головой в ее плечо, ища теплоты.

Затем были всадники. Они пробили крепостные стены и вскочили во двор. Стучали по камням копыта. Слышались лязг металла и крики.

Я ощутила на горячем плече холод ее руки.

— Ты плакала во сне, — прошептала она. — Тебе снова снился отец?

— Нет, — сказала я. — На этот раз — нет.

Мы молча лежали в темноте.

— Мне кажется, я знаю, что тебе снилось, — сказала она наконец. — Меня тоже не покидают эти мысли. Время молчания прошло. Мы должны что-то придумать. Надо сообразить, что будет лучше всего.

— Аллах Акбар, — пробормотала я. — На все воля Всевышнего.

Она повернулась ко мне и взяла мои руки в свои ладони.

— Нет! — ее голос был тверд и деловит. — Я не могу уповать только на Бога, как ты. Я должна подумать о том, как выжить, о жизни брата и о том, кого я ношу.

Она положила руку на свой округлившийся живот. Наконец-то она созналась в этом.

— Мне нужна защита. Если город будет завоеван, Абу Абдаллах убьет меня. Я в этом уверена. Он воспользуется хаосом, чтобы скрыть свое преступление. Он не хочет, чтобы этот ребенок родился.

Она поднялась и беспокойно заходила по комнате.

— Если бы не Педро… Возле нашего дома был монастырь. Тамошние монахини были добры ко мне. Я все думала, какие они счастливые, эти женщины, живущие вдали от мира. В безопасности. Не выданные замуж в девичестве. Им не нужно сидеть возле кровати очередного ребенка, пока его не заберет болезнь. Я всегда хотела присоединиться к ним.

Она опустила прекрасную головку.

— Я собиралась стать Христовой невестой, а вместо этого…

Она оберегающим жестом взялась за живот.

— Думаю, сестры возьмут нас, несмотря ни на что. Мы там будем в безопасности. Монархи Кастилии прислушиваются к монахам.

Я села и недоверчиво посмотрела на нее. Неужели я запру себя на всю жизнь в монастыре неверных? Как она может предлагать такое?

— Они не позволят нам быть вместе. Так, как мы сейчас с тобой, — сказала я.

— Да. Я знаю это, — согласилась она. — Но мы будем видеть друг друга. И останемся живы.

Но что это за жизнь? Я не могла изменить своей вере. Разве можно молиться идолам? Разве можно жить без истинных молитв, без своего искусства, без человеческого прикосновения?

— Твой брат не сможет туда прийти, — только и вымолвила я.

— Да, — сказала она. — Педро не сможет.

Когда эмир узнал о беременности жены, он немедленно послал к ней врача. Даже в Ифрикии я слышала об этом человеке, Нетаниеле Леви. Его профессиональные способности были известны не менее, чем его поэзия: он писал прекрасные арабские стихи. Никогда не думала, что еврей может преуспеть в нашей поэзии, в языке Святого Корана. Но оказалось, что в Аль-Андалусе, где евреи и арабы жили бок о бок, это не было чем-то неслыханным. Я с недоверием взялась почитать его стихи, а потом обнаружила, что плачу от красоты слов и чувств, которые эти слова вызывают. Советы Леви двору выходили за границы медицины, и Кебира сказала, что, если бы не мудрость врача и не его способность гасить выходки эмира, наш правитель давно потерял бы свой трон.

Я добавляла последние штрихи к портрету Педро, когда явился врач. Нура попросила меня дать ей отдых от позирования. Я подумала, что ей тяжело сохранять неподвижную позу, так как ребенок рос в ней не по дням, а по часам. Для меня ее округлившееся лицо и тяжелая грудь были прекрасны. Но она настояла на отдыхе.

Однажды она смахнула финики с большого серебряного полированного блюда и приставила его к стене. Заставила меня встать перед ним и смотреть на свое отражение.

— Напиши портрет с самой себя. Я хочу, чтобы ты поняла: что это значит, когда с тебя не сводят безжалостных глаз.

Она рассмеялась, однако говорила она серьезно и настояла на своем, несмотря на мои колебания. Моя первая попытка ей не понравилась.

— Ты должна смотреть на себя более добрыми глазами. Смотри с нежностью, — настаивала она. — Я хочу портрет, который сама бы с тебя написала, если б обладала твоим талантом.

Я уставилась на свое лицо и попыталась не замечать морщинок, которые нарисовали на нем мои утраты и тревоги. Я нарисовала девушку, какой была в Ифрикии, защищенную любимую дочь, не знавшую страха и изгнания, понятия не имевшую о рабстве. Этот портрет она одобрила.

— Мне нравится эта девушка. Я назову ее Муна аль-Эмира, «желание жены эмира». Что скажешь?

Я натянуто улыбнулась и попыталась принять польщенный вид. В этот момент за высоким окном пронеслась стая ласточек, закрыв собою солнце. Я вдруг похолодела, сама не зная почему. Узнала позже. В тот первый день, который казался таким далеким, Кебира сказала мне, что ее имя было Муна. Желания господ могут быть непостоянны, это я знаю. Но тогда поняла и то, что человек в глубине души прячет знание, неудобное или слишком болезненное, в котором трудно признаться даже самому себе.

Обычно с появлением врача я уходила, но в этот день он сделал знак, чтобы я осталась. Он подошел, посмотрел на портрет Педро, похвалил его и спросил, где я училась. Я сказала ему, что была в услужении у Хумана, и он изумился этому, приняв во внимание мой пол. Не входя в детали, я объяснила, что некоторое время выдавала себя за юношу, потому что это казалось безопаснее. Он не поверил.

— Нет, — сказал он, — это не здешнее обучение. Я вижу в твоей работе нечто большее. Нечто… менее заученное. Возможно, менее умудренное. Или, лучше сказать, более честное.

Тогда я рассказала ему о своем отце и о том, как гордилась тем, что иллюстрировала его медицинские тексты.

— Так я знаю твою работу, — воскликнул он с изумлением. — И восхищаюсь ею. «Растения» Ибрагима аль-Тарика не имеют себе равных.

Я вспыхнула от удовольствия.

— Но что случилось с твоим отцом? Как ты здесь оказалась?

Я кратко пересказала ему свою историю. Он опустил голову, услышав о позорном конце моего отца, не похороненного и покинутого. Врач прикрыл глаза рукой и пробормотал молитву.

— Он был великий человек. Спас много жизней. Я оплакиваю его безвременную смерть.

Он посмотрел на меня взглядом врача. В его глазах было глубокое сочувствие, и я поняла, почему пациенты восхищаются им.

— Ему повезло, что он вырастил такого ребенка, как ты, дочь, так искусно ему помогавшую. У меня только один сын, и он… — Фразу он не закончил. — Хотел бы я, чтобы у меня был такой талантливый ребенок, который работал бы вместе со мной.

И тут заговорила Нура. От ее слов у меня застыла кровь в жилах.

— Тогда ты должен взять ее, доктор. Пусть Аль-Мора станет моим подарком за ту великую заботу, которой ты меня окружил. Кебира все устроит. Возьмите ее сегодня, если хотите.

Я посмотрела на Нуру вопрошающим взглядом, но ее лицо было очень спокойным. Только слабое биение жилки на виске показывало ее чувства, хотя все выглядело так, словно она выбросила меня, как изношенную одежду.

— Иди и собери свои вещи, — распорядилась она. — Можешь взять ящик с красками и золотые и серебряные листы. Я хочу, чтобы у врача все было самое лучшее.

А потом, словно вспомнив еще что-то, прибавила:

— Доктор, я пошлю с Аль-Морой своего брата Педро, если ты не возражаешь. Он может стать ее учеником, коль скоро, по твоему мнению, она так талантлива.

Она повернулась ко мне, и ее голос чуть-чуть дрогнул:

— Учи его хорошо, ради меня.

Вот оно что. Снова я оказалась всего лишь орудием, вещью, которой воспользовались и передали в другие руки. На этот раз я стала щитом, охраняющим ее брата. Она повернулась к врачу, рассыпавшемуся в благодарностях. По его словам, я была «на редкость щедрым подарком». Великий врач, прославленный своим сочувствием. Куда подевалось его внимание к чувствам рабыни?

Меня трясло, пока они обсуждали это. Жена эмира даже не смотрела в мою сторону. Она повела рукой, отмахнувшись от меня, как от мухи.

— Иди, — сказала она. — Иди сейчас же. Ты свободна.

Я стояла на месте.

— Иди сейчас. Если хочешь остаться жива.

Она думала, что спасает мою жизнь. Мою и жизнь ее любимого брата. Она все рассчитала бессонными ночами. Все обдумала. Когда? Давно ли? И со мной не посоветовалась. Она знала, что с евреем мы выживем, что бы ни случилось с городом, потому что Абдаллах и его сородичи очень зависели от искусства Леви и искали его совета. Дрожащими руками я собрала свои вещи. Взяла портрет, над которым работала, но она подошла ко мне и вырвала его из рук.

— Это оставь мне. И оставь также портрет Муны.

Глаза ее, когда она сказала это, блеснули.

Я хотела сказать: «Не надо так». Я хотела сказать: «Дай мне еще несколько дней, несколько ночей с тобой». Но она отвернулась от меня, и я знала силу ее воли. Она не согласится.

Вот так я пришла сюда. Здесь я жила и работала почти два года. Возможно, она была права, услав меня прочь, но сердце мое с этим не соглашалось. Ее опасения подтвердились. Рана эмира оказалась отравленной, Абдаллах воспользовался этим и сверг его. Нура подготовилась к этому моменту и перешла под защиту монахинь. Пришло время, и врач принял у нее здоровую девочку, чье появление на свет не вызвало у Абдаллаха никакого беспокойства. Вряд ли ему удастся править так долго, что успеет появиться наследник: горячая кровь кастильцев вскипает все быстрее. И что нас ждет, никто не знает. Врач об этом не говорит, но никто вроде не собирается бежать из этого места. Думаю, он верит в то, что без него не обойдутся, кто бы ни пришел к власти. Но я-то не уверена в том, что кастильцам достанет ума по достоинству оценить его знания.

Что до меня, то сейчас мне жаловаться не на что. Здесь меня больше не зовут Аль-Мора. Когда я пришла в дом врача, он спросил мое имя, чтобы представить своей жене. Когда я сказала: «Аль-Мора», он покачал головой.

— Нет. Скажи мне имя, которое дал тебе твой отец.

— Захра, — сказала я, и вспомнила, что последний раз слышала свое имя от отца: он выкрикнул его, предупреждая, что на нас напали.

— Захра ибн Ибрагим аль-Тарик.

Живя у врача, я вспомнила не только свое имя, но и многое, что пряталось в глубине моей души с тех пор, как я покинула родной дом. Я вновь занята важной работой, в ней я чувствую связь с отцом. Рисуя растения, или поясняющую картинку, я мысленно славлю Аллаха и посвящаю эту работу памяти отца. Хотя врач очень набожный иудей, он уважает мою веру и разрешает мне молиться и поститься по-своему. Увидев меня распростертой на голом полу библиотеки, он прислал мне коврик для молитв. Он оказался еще красивее, чем тот, что был у меня во дворце. Его жена тоже очень добрая, она умело управляет множеством челяди, и в доме все спокойны и приветливы.

Весной, в полнолуние, она пригласила меня к семейному столу — отметить один из их религиозных праздников. Хотя приглашение меня удивило, я пришла из уважения, хотя и не пила вино, которое составляет большую часть их ритуала. Обряд совершался на еврейском языке, который я, конечно же, не понимала. Но врач любезно объяснял мне, что говорилось или делалось в тот или другой момент. Праздник этот очень трогательный, они отмечали освобождение евреев из рабства на земле Мизраим ^[36].

Он признался мне как-то, что глубоко печалится, потому что традиция предписывает ему во всех подробностях обучить этому ритуалу сына, но единственный сын доктора, Бенджамин, глухонемой и его не понимает. Это милый мальчик и вовсе не глупый. Он любит проводить время с Педро, ставшим телохранителем Бенджамина. На самом деле, Педро формально считается моим учеником. Хорошо, что Педро заботится об этом юноше. Это дает ему цель в жизни. К моей работе, сказать по правде, он интереса не испытывает. Кажется, он полюбил мальчика, и это помогает ему не слишком тосковать по сестре. Я пытаюсь заполнить для него эту пропасть, как могу, но каждый из нас знает, что ничто не поможет нам залечить наши раны.

Я задумала сюрприз — серию рисунков для Бенджамина. Хочу посредством картинок рассказать ему историю мира такой, какой видят ее иудеи, чтобы помочь ему понять их молитвы. Иудеи, похоже, так же неохотно воспринимают изображения, как и мы, мусульмане. Я решила, что Бенджамину, запертому в мире молчания, недоступно понимание прекрасных и трогательных церемоний его веры, и вспомнила молитвенник Изабеллы и фигуры в нем. Она говорила, что они помогают ей молиться. Мне пришла в голову мысль, что такие рисунки помогут Бенджамину. Не думаю, что врач или его Бог будут обижены моими картинками.

Время от времени я расспрашиваю врача или его жену, и они всегда рады объяснить мне, как иудеи воспринимают то или это. Выслушав их, я размышляю над сказанным и пытаюсь найти способ проиллюстрировать их рассказ так, чтобы мальчик мог все понять. Меня удивило то, как много я уже знаю, ибо представления иудеев о Божьих созданиях лишь немного отличаются от истин, изложенных в нашем священном Коране.

Я нарисовала картинки, которые показывают, как Бог отделил свет от тьмы, землю от воды. Землю, которую он создал, нарисовала в виде сферы. Мой отец придерживался такого мнения, а позднее я говорила на эту тему с доктором. Хотя и трудно воспринять такую мысль, сказал он, но вычисления мусульманских астрономов продвинулись далеко вперед по сравнению с другими учеными. Он сказал, что если бы ему пришлось выбирать между мнением мусульманского астронома и догмой католического священника, то он предпочел бы астронома. В любом случае, в композиции лучше смотрятся круги и волнистые линии. Они гармоничнее, их интереснее рисовать. Я хочу, чтобы картинки радовали глаз, чтобы мальчику хотелось на них смотреть. С этой целью я наполнила райский сад животными своего детства — пятнистыми пантерами и свирепыми львами. Надеюсь, ему понравится.

Сейчас у меня подходит к концу последняя красивая краска Хумана, которой я пользуюсь для подарка еврею. Интересно, что бы Хуман сказал о моих картинках? Вскоре мне придется послать на рынок за другими красками, но работы, которые нужны доктору для его текстов, требуют лишь простых чернил, а не лазурита, не шафрана и уж точно не золота. Поэтому сейчас я наслаждаюсь, рисуя красками, которых, возможно, больше в моей жизни не будет. У меня еще есть одна или две кисти, сделанные из тонких белых волосков кошки Хумана, но и они уже стираются и начинают выпадать.

Иногда, задавая доктору вопрос о его религии, невольно увлекаюсь рассказом о его упрямом народе, который так часто наказывает его разочарованный Бог. Я проиллюстрировала историю о потопе и Ноевом ковчеге, о Лоте и огненном дожде, сошедшем на его город, о женщине, обратившейся в соляной столп. Я постаралась изобразить на картинках все элементы предыстории весеннего праздника, но некоторые из них ужасны. Как, к примеру, показать, почему царь Мизраима уступил Моисею? Как выразить ужас в этом рассказе, ужас мора или гибель новорожденных младенцев? Я хотела, чтобы Бенджамин понял: дети на моей картинке мертвы, однако в первой моей попытке они казались спящими. Вчера мне пришла идея. Я вспомнила, как фанатики веры рисовали красные линии на горле изображенных на портретах людей. Поэтому я изобразила темные тени надо ртом каждого спящего ребенка. Представила таким образом темную силу ангела смерти, крадущего дыхание жизни. Рисунок, который я сделала, очень тревожен. Интересно, поймет ли его Бенджамин?

Я хочу показать мои картинки доктору на празднике, который скоро наступит. Сейчас работаю над миниатюрой, изображающей само торжество. Во главу стола я посадила доктора, рядом с ним — Бенджамина, жену врача и сестер жены, живущих вместе с нами. Все они красиво одеты. Затем мне пришло в голову добавить на эту картинку и себя. Нарисовала себя в платье цвета шафрана. Это мой любимый цвет. Но тут-то краска и кончилась. Мне эта картинка нравится больше всех тех, что я написала. Хорошо подписать ее своим именем: ведь доктор вернул мне его. Я использовала все свои кисти. В последней сохранился всего один волосок.

На картине моя голова со вниманием обращена к доктору. Он рассказывает о Моисее, бросившем вызов королю Мизраима. Волшебный посох помог ему завоевать свободу народу, избавить его от рабства.

Если бы и у меня был такой посох, то он и меня освободил бы от рабства. Свобода — вот чего не хватает мне в этом месте, в котором у меня есть почетная работа, уют и покой. И все же это не моя страна. Свобода и страна. Две вещи, которых так хотели евреи. Все это Всевышний даровал им с помощью посоха Моисея.

Я положила кисть с кошачьим волосом и представила ее себе в виде волшебного посоха. Увидела себя идущей к берегу. Огромное море расступится, и я пойду вперед по пыльным дорогам. Они приведут меня домой.

Ханна Сараево, 1996

Эскорт ООН в сараевском аэропорту не поджидал меня по простой причине: я никому не сказала, что приеду.

Прибыла я поздно. Вылет из Вены отложили на два с половиной часа. Я пришла в раздражение: венский аэропорт представляет собой огромный блестящий торговый центр. Лету отсюда до просторного, по-военному аскетичного терминала Сараево — неполных полчаса. Такси повезло меня из аэропорта по непривычно темным улицам. Здесь отремонтировали несколько уличных фонарей, что для района, расположенного поблизости, наверное, счастье. Хотя я и не испытывала уже страха, как при первом своем визите, но все же вздохнула с облегчением, войдя в номер гостиницы и заперев за собой дверь.

Утром позвонила Хамишу Саджану в офис ООН и спросила, не могу ли я увидеть новый выставочный зал музея. До официальной церемонии оставалось еще двадцать четыре часа, но он сказал, что директор музея не станет возражать, если я загляну, прежде чем туда ворвутся толпы приглашенных сановников.

Музей находится на широком бульваре, известном как Аллея снайперов. Две недели назад у него был вид потемкинской деревни. Теперь уже не так: убраны заграждения из камней и щебенки, засыпаны самые страшные воронки. Пустили трамваи, все это до некоторой степени придало улице нормальный вид. Ну наконец-то ООН сделала кое-что полезное для Боснии. Я поднялась по знакомым ступеням музея. В кабинете директора предложили неизменную чашку турецкого кофе. Хамиш Саджан встретил меня сияющей улыбкой. После обмена любезностями он и директор сопроводили меня вниз. Мы подошли к залу, у дверей которого находились два охранника. Директор набрал код. Новый замок упруго щелкнул.

Помещение оказалась чудесным, освещение — превосходным: ровным и не слишком ярким. Ультрасовременные сенсорные датчики регистрировали температуру и влажность. Я посмотрела на цифры: 18 градусов Цельсия, плюс-минус 1 градус. Влажность — 53 процента. Все, как и следует. Стены пахли свежей штукатуркой. Я подумала, что по контрасту с разрушенным городом даже просто пребывание в таком помещении может морально поддержать многих сараевцев.

В центре комнаты стояла специально сделанная витрина. В ней под стеклянной пирамидой, защищенная от пыли, загрязнений и людей, покоилась Аггада. На стенах — связанные с книгой экспонаты: православные иконы, исламская каллиграфия, страницы из католических псалтырей. Я медленно обошла комнату и осмотрела каждый экспонат. Отбор превосходен, все продумано. За всем этим я почувствовала профессионализм Озрена. Каждый экспонат чем-то связан с Аггадой — те же материалы или родственный художественный стиль. До посетителя убедительно и без слов доносится мысль о взаимном влиянии разных культур, способствующем их обогащению.

Наконец обратилась к Аггаде. Витрину из красивого ореха с наплывами создал настоящий мастер. Книга раскрыта на страницах сотворения мира. Страницы переворачиваются по расписанию, чтобы не подвергать каждую из них длительному воздействию света.

Я смотрела сквозь стекло и думала о художнике, о кисти, окунавшейся в шафрановую краску. С кисти слетел запачканный желтой краской волосок, ровно обрезанный с обеих сторон. Кларисса Монтегю-Морган опознала его как кошачий. Испанские кисти чаще всего делали из меха белки или горностая. Персидские миниатюристы специально разводили персидских кошек и срезали мех с горла двухмесячных животных. Ирани калам. Иранская кисть. Это, скорее, стиль, нежели инструмент. И все же эти миниатюры не все персидские по стилю или исполнению. Почему иллюстратор, работавший в Испании для еврейского клиента, обладал манерой европейского христианина и использовал при этом иранскую кисть? Кларисса, заметившая эту аномалию, внесла живую струю в мой отчет. Ее открытие позволило мне совершить историческое путешествие — перенестись на машине времени в испанскую эпоху сосуществования христиан, иудеев и мусульман, пройти по дорогам, соединившим художников и ученых Испании с их коллегами в Багдаде, Каире и Персии.

Я смотрела и представляла себе момент, когда кто-то из испанских художников впервые воспользовался одной из этих превосходных кистей, услышала мягкий шелест тонких волосков по тщательно подготовленному пергаменту.

Пергамент.

Я моргнула и поближе наклонилась к витрине, не веря своим глазам. Казалось, из-под ног ушел пол.

Выпрямилась и повернулась к Саджану. Широкая улыбка увяла, когда он увидел мое лицо. Должно быть, оно побелело, как свежая штукатурка на стенах. Я старалась говорить спокойно.

— Где доктор Караман? Мне нужно его увидеть.

— Что-то случилось? С витриной, с температурой?

— Нет, нет. В комнате все… в порядке.

Я не хотела устраивать публичный скандал. Возможно все уладить, если действовать спокойно.

— Мне нужно увидеть доктора Карамана. По поводу отчета. Я поняла, что нужно внести серьезное исправление.

— Милая доктор Хит, каталоги уже напечатаны. Какие исправления?

— Неважно. Я просто должна сказать ему…

— Думаю, он в библиотеке. Послать за ним?

— Нет. Я знаю дорогу.

Мы вышли, новая дверь закрылась с мягким щелчком. Саджан начал официально раскланиваться с директором, я невежливо свела прощальные слова до минимума и пошла по коридору. Удерживалась, чтобы не пуститься бегом. Рванула на себя дубовую дверь библиотеки и поспешила по узкому проходу между стеллажами, едва не сбив помощника библиотекаря, раскладывавшего на полках книги. Озрен был в своем кабинете, говорил с кем-то, сидевшим ко мне спиной.

Я вошла без стука. Озрен поднялся, удивленный неожиданным вторжением. Его лицо было серым и осунувшимся, под глазами пролегли темные круги. Я вдруг вспомнила, что его сын лежит в земле менее двух суток. Сочувствие к нему захлестнуло снедавшую меня тревогу, и я обняла его за плечи.

Его тело словно задеревенело. Он высвободился из моих объятий.

— Озрен, я очень тебе сочувствую и прости за то, что вот так ворвалась, но…

— Здравствуйте, доктор Хит, — прервал он меня.

Его голос был сух и официален.

— Привет, Ханна! — посетитель медленно поднялся со стула.

Я обернулась.

— Вернер! Я и не знала. Слава Богу, вы здесь.

Вернер Генрих, мои учитель, лучший опознаватель подделок, увидит это немедленно. Он сможет защитить меня.

— Ну, конечно я здесь, Ханна, Liebchen. Я не мог пропустить завтрашнюю церемонию. Но ты не сказала, что приедешь. Я думал, ты уже дома. Замечательно, что ты будешь присутствовать.

— Если не поторопимся, завтрашней церемонии не будет. Кто-то украл Аггаду. Думаю, это Амитай. Он единственный, кто…

— Ханна, дорогая, потише…

Вернер схватил меня за руки, которыми я дико жестикулировала.

— Скажи спокойно…

— Глупости, — вмешался Озрен. — Аггада заперта в витрине. Я сам проверил.

— Озрен, это подделка, та вещь в витрине. Это фантастическая подделка: окислившееся серебро, пятна, краски. Я хочу сказать, мы все видели подделки, но эта — выдающаяся. Точная факсимильная копия. Совершенная, за исключением одной вещи. Одной вещи, которая не может быть повторена, потому что ее нет уже триста лет.

Я вынуждена была остановиться. У меня перехватило дыхание. Вернер похлопал меня по руке, словно зашедшегося в истерике ребенка. У его рук, жестких рук ремесленника, были безупречно ухоженные ногти. Я убрала свои уродливые пальцы и запустила их в волосы.

Озрен побледнел и поднялся со стула.

— О чем ты говоришь?

— О пергаменте. Об овце, из которой его сделали, об этой породе, Ovis aries Aragonosa ornata — в Испании ее нет с пятнадцатого века. Поры здесь не такие… не тот размер, не то расположение… этот пергамент изготовлен из другой породы…

— Вряд ли ты сможешь утверждать это, посмотрев на одну страницу, — сквозь зубы сказал Озрен.

— Да, смогу, — я глубоко вздохнула, стараясь взять себя в руки. — Это тонкая вещь, но если человек часами разглядывает старый пергамент…. Я хочу сказать, что для меня это очевидно. Вернер, вы сразу это увидите, я уверена.

Лицо Вернера приняло озабоченное выражение.

— Где Амитай? — спросила я. — Он уже покинул страну? Если да, то мы в полном дерьме…

— Ханна, прекрати.

В мягком голосе Вернера зазвучали стальные нотки. Я поняла, что выражение лица, которое я приняла за озабоченность, на самом деле означало раздражение. Он не воспринимал меня всерьез. Для него я все еще была ученицей, девочкой, которой предстоит многое узнать. Я повернулась к Озрену. Он-то меня выслушает.

— Доктор Йомтов здесь, в Сараево, — сказал Озрен. — Он гость еврейской общины. Приглашен на завтрашнюю церемонию. К Аггаде он даже не подходил. Книга была заперта и лежала в сейфе Центрального банка, с тех пор как ты положила ее туда в прошлом месяце. Вчера мы перенесли ее под вооруженной охраной. Она лежала в ящике, изготовленном по твоим указаниям. Ты сама видела, как я ее опечатал. Я лично взломал восковую печать, развязал ее и положил в витрину. До того момента не выпускал ни разу из рук. Витрина оборудована сигнализацией последнего поколения, сенсорные датчики просвечивают комнату во всех направлениях. Камера наблюдения работает круглосуточно, к тому же еще и охрана. Своим заявлением ты ставишь себя в глупое положение.

— Я? Озрен, как ты не понимаешь? Израильтяне столетиями дожидались этой книги… должно быть, до тебя доходили слухи во время войны… А Амитай — бывший спецназовец, тебе это известно?

Вернер тряхнул серебряной гривой.

— Я понятия не имел.

Озрен смотрел на меня пустым взглядом. Я не могла понять, почему он так пассивен. Мне хотелось встряхнуть его. Может, не прошел шок из-за Алии? И потом я подумала о телефонном звонке, который сделала в его квартиру.

— Что делал у тебя Амитай накануне?

— Ханна, — его голос и до сих пор звучал холодно. Теперь он стал ледяным. — Я рисковал жизнью, спасая эту книгу. Если ты полагаешь…

Вернер поднял руку.

— Я уверен, что доктор Хит ничего не предполагает. Но думаю, что лучше нам все проверить.

Он нахмурился, его руки дрожали. То, что я сказала об Амитае, явно его встревожило.

— Пойдем, моя милая. Покажи, что тебя так взволновало.

Он нетвердо взял меня под руку. Я вдруг встревожилась и из-за него. Должно быть, ему станет плохо, когда он увидит подделку.

Озрен поднялся из-за стола, и мы пошли по коридору, затем через выставочные залы. Там шли работы, снимали пластиковые щиты со все еще заколоченных музейных окон. Озрен кивнул охране и набрал код.

— Мы можем вынести ее наружу?

— Только повредив сигнализацию, — сказал Озрен. — Покажи нам то, что ты увидела.

И я показала.

Вернер наклонился и всмотрелся в лежавшую под стеклом книгу. Несколько минут рассматривал место, на которое я указала. Выпрямился.

— С облегчением скажу, что не могу согласиться с тобой, моя дорогая. Поры в точном соответствии с экземплярами, которые я рассматривал в пергаментах такого типа. В любом случае, мы можем сравнить страницу с фотографиями, которые ты сделала, приступая к работе.

— Но я отправила эти негативы Амитаю! Он использовал их для изготовления подделки. Разве не видите? А затем он заменил мои фотографии снимками этой вещи. Вы должны немедленно сообщить в полицию, предупредить пограничные службы и ООН…

— Ханна, милая, я уверен, что ты ошибаешься. И думаю, тебе нужно быть поосторожнее — не бросаться такими обвинениями в отношении уважаемого коллеги.

Вернер говорил тихо, с утешительными интонациями. Вел себя со мной, как с перевозбужденным ребенком. Он положил ладонь на мою руку.

— Я знаю Амитая Йомтова, работал с ним более тридцати лет. Его репутация безупречна. Ты и сама это знаешь.

Он снова повернулся к Озрену.

— Впрочем, доктор Караман, давайте отключим систему сигнализации и проверим книгу еще раз.

Озрен кивнул.

— Да, конечно. Сделаем это. Мы должны это сделать. Но прежде нужно предупредить директора. Система так устроена, что требуется нам двоим ввести код и удостоверить отключение.

Следующий час стал самым странным и тяжелым в моей профессиональной жизни. Вернер, Озрен и я просматривали книгу страница за страницей. Везде, где я указывала на аномалию, они не видели ничего неправильного. Разумеется, послали за факсимильными снимками. Они оказались в полном соответствии с книгой. Впрочем, в этом я и не сомневалась. Но уверенность Вернера была непоколебимой, и мое мнение, в сравнении с его, не многого стоило. Озрен, который, как он сказал, рисковал жизнью, спасая книгу, был убежден, что систему сигнализации невозможно обойти. В конце концов и меня стали одолевать сомнения. По всему телу выступили горячие капельки пота. Может, сказался стресс последних нескольких дней. Мамина автокатастрофа, шокирующая новость об отце, трагедия Алии. И что-то еще. Когда я увидела Озрена, сидевшего в кабинете, его несчастные глаза, измученное лицо, то почувствовала что-то. Что-то, ранее мне незнакомое, однако я знала, что это. Я знала это, когда вернулась в Сараево. Вернулась я сюда не только из-за книги, но и из-за него. Я скучалапо нему, отчаянно скучала. Говорят, любовь слепа. Я начала верить в то, что умею видеть.

В конце обследования Озрен и Вернер повернулись ко мне.

— Ну, что ты хочешь делать? — спросил Озрен.

— Делать? Я? Я хочу, чтобы вы выписали ордер на обыск и перетряхнули все в чемодане Амитая. Хочу, чтобы закрыли границы, если он передал книгу сообщнику.

— Ханна, — тихо сказал Озрен. — Если мы сделаем это, то создадим международный инцидент. Ты выступишь против доктора Генриха, чей профессионализм не вызывает сомнений, и против меня. Обвинишь людей совершенно бездоказательно. Поскольку в нашей стране сохраняется напряженная обстановка, твоему заявлению некоторые люди склонны будут поверить, даже если окажется, что такое обвинение беспочвенно. Ты усомнилась в артефакте, который пережил века, усомнилась в истинности того, что значимо для духовных идеалов нескольких народов. К тому же ты окажешься в глупом положении, погубишь свою профессиональную репутацию. Если ты совершенно уверена в том, что знаешь больше, чем Вернер Генрих, тогда действуй, поставь в известность ООН. Но музей тебя не поддержит.

Он помолчал, а потом прибавил, и его слова ударили меня, точно молотом:

— И я тебя не поддержу.

Я ничего не могла сказать. Просто переводила взгляд с одного на другого, а потом на книгу. Положила руку на переплет. Кончики пальцев искали место, где я чинила порванную кожу. Я почувствовала крошечный бугорок, где новые нити соединились со старыми.

Повернулась и вышла из комнаты.

Лола Иерусалим, 2002

…тем дам Я в доме Моем и в стенах Моих место и имя лучшее, нежели сыновьям и дочерям; дам им вечное имя, которое не истребится.

Ис 56:5

Я сейчас старая женщина, и по утрам мне трудно. Просыпаюсь рано. Думаю, меня будит холод: от него болят кости. Люди не знают, как холодно здесь зимой. Не такая стужа, как в горах Сараево, но весьма ощутимо. До 48-го года эта квартира была частью арабского дома, и в щели старых камней просачивается морозный воздух. Я не могу позволить себе много топлива. Но, может, я потому так рано просыпаюсь, что боюсь слишком долго спать. Знаю, что однажды, и до этого дня осталось не так уж долго, холод выползет из камней и войдет в мое тело, лежащее на узкой кровати. Тогда уж мне никогда не подняться.

Ну, так и что из этого? Я достаточно пожила. Больше, чем следует. Человек, родившийся в одно время со мной и там, где жила я, и тем, кем я была, не может жаловаться на смерть, которая придет, как и ко мне, в должное время.

Я получаю пенсию, но она маленькая, и мне приходится работать каждую неделю по несколько часов, по большей части в шаббат. В этот день легче всего найти работу, если сам не религиозен. Верующие в этот день не работают, а семейные люди радуются выходному дню. Много лет назад мне приходилось соперничать с арабами за работу в шаббат, но, с тех пор как началась интифада, стало слишком много комендантских часов, много проверок, поэтому они либо опаздывают, либо отсутствуют, и никто не хочет их нанимать. Я сочувствую: ведь им приходится очень страдать.

В любом случае, та работа, которой я занимаюсь, им не нужна. Немногие люди ее захотят. Я же успела пообвыкнуться с присутствием смерти. Фотографии женщин, стоящих на краю ямы, которая станет их могилой, абажур лампы, сделанный из человеческой кожи — эти вещи меня больше не беспокоят.

Я мою витрины, стираю пыль с рам и думаю о женщинах. Это хорошие мысли. Я вспоминаю их. Не обнаженных и напуганных, таких, как на фотографиях, но таких, какими они были дома — любимых, занимающихся повседневными делами.

Думаю также о человеке, чья кожа натянута на абажур. Это первое, что видишь, когда входишь в музей. Я видела, как посетители, сообразившие, что это такое, разворачиваются и уходят. Они слишком расстраиваются и не могут продолжать экскурсию. Ну а когда я смотрю на это, то чувствую что-то сродни нежности. Это может быть кожа моей матери. Если бы все пошло немного иначе, то тут могла бы быть моя кожа.

Для меня уборка этих помещений — привилегия. Хотя я стара и медлительна, работу свою я делаю тщательно. Когда заканчиваю, не оставляю ни пятнышка, ни единого следа пальца. Это я делаю для них.

Я ходила сюда еще до того, как получила эту работу. Не в музей, а в сад, потому что у Серифа и Стелы Камаль есть мемориальная доска на аллее Праведников. Их имена среди тех людей, что рисковали своей жизнью, спасая таких, как я.

Я никогда больше их не видела после того летнего вечера в горах в окрестностях Сараево. Я так боялась тогда, что даже как следует не попрощалась. Не поблагодарила их.

Человек, к которому они привезли меня в ту ночь, был офицер усташи. Он тайно был женат на еврейской женщине и потому, когда мог, помогал таким людям, как я. Он все для меня устроил. Я отправилась на юг с нужными бумагами и провела войну в итальянской зоне. После, когда к власти пришел Тито, я впервые и в последний раз в своей жизни стала важным человеком. Несколько месяцев на нас смотрели как на героев, молодых партизан, бывших с ним в горах. Тот факт, что он предал нас, бросил умирать, был забыт, об этом не вспоминали. Даже мы сами. Я получила работу в новой армии, стала ухаживать за раненными партизанами в старом доме у моря в Сплите. Там я и увидела Бранко, нашего командира, бросившего нас умирать. Он был ранен в бедро и в живот. Выглядел ужасно. Он едва ходил и постоянно страдал от инфекций.

Я вышла за него замуж. Не спрашивайте почему. Я была глупой девушкой. Но, когда у тебя никого не осталось, никого, кто знал тебя, то человек, с которым тебя связывают воспоминания, становится для тебя кем-то особенным. Даже такой, как Бранко.

Не прошло и года, как я поняла, что совершила ошибку. Его рана сделала его увечным как мужчину, и почему-то в этом он винил меня. Он хотел, чтобы я делала странные вещи для его удовлетворения. Я не ханжа и старалась, но была в этом отношении слишком молодой и невинной… Мне было тяжело делать то, что он просил. Если бы он был хоть немного нежнее, то, возможно, все было бы по-другому. Но даже больной, он был груб, и я была в полной от него зависимости.

Когда я прочитала в газете, что Серифа Камаля собираются судить как пособника нацистов, то сказала Бранко, что поеду в Сараево и выступлю в его защиту. Помню, как он посмотрел на меня. Он сидел в кресле возле окна. У нас была собственная комната в бараке для семейных. Ее выделили мне за работу, а ему как герою и инвалиду войны. Он подался вперед и стукнул тростью по полу. Было лето, стояла жара. В узкое окно, обращенное на порт, проливался солнечный свет.

— Нет, — сказал он.

Темно-синяя вода отражала свет, и я прикрыла глаза рукой.

— Что ты хочешь сказать своим «нет»?

— Ты не поедешь в Сараево. Ты — солдат югославской армии, как и я. Ты не подвергнешь опасности нашу позицию и не выступишь против партии. Если они выдвинули обвинение против этого человека, то, стало быть, у них есть на то причины. Не тебе с ними спорить.

— Но эфенди Камаль не был коллаборационистом! Он ненавидел нацистов! Он спас меня, а вот ты, Бранко, отвернулся и ушел. Меня бы уже на свете не было, если б он не рискнул.

Он прервал меня. Голос у него был громкий, и он повышал его каждый раз, когда я с ним не соглашалась, даже в мелочах, например: нужно ли почистить его ботинки или нет. Стены в бараках были тонкие, и он знал, что я ненавидела, когда соседи слышали его ругань.

Он привык к тому, что я сдаюсь, когда он повышал голос, но на этот раз я не уступила. Сказала, что он может орать на меня сколько хочет, а я сделаю то, что считаю правильным. Он ругался и проклинал меня, но я все равно не сдавалась, тогда он швырнул в меня своей палкой. Хотя он и был слабым, но прицелился хорошо: металлический конец ударил меня в челюсть.

В итоге ему удалось установить надо мной контроль: пока шел суд, я могла ходить на работу, возвращаться домой, но всегда под охраной. Это было унизительно. Я понятия не имела, что он им сказал, какой довод привел, чтобы держать меня под наблюдением, но ему удалось не выпустить меня из Сплита. Я не могла добраться до Сараево.

Удивительно, что у меня остались слезы. Думала, что за войну все выплакала. Я проливала их, когда узнала о судьбах матери, отца, сестренки и тети. Слабое сердце тети не выдержало, когда в грузовике их перевозили в пересыльный лагерь. Дора умерла там два месяца спустя, ослабев от голода. Мать, несмотря на горе, дожила почти до конца войны. И тогда ее отправили в Освенцим. Я думала, что слез у меня больше не осталось. Тем не менее эту неделю я снова плакала по Серифу, которого должны были повесить или расстрелять. Плакала и по Стеле, оставшейся одной со своим красивым сыночком. И по себе. Ибо униженная в руках негодяя, за которого вышла замуж, я превратилась в предателя.

В 1951 году Бранко умер от осложнений, вызванных желудочной инфекцией. Я его не оплакивала. Услышав, что Тито позволил евреям ехать в Израиль, я решила оставить свою страну — у меня там ничего больше не осталось — и начать жизнь здесь. Думаю, в глубине души я надеялась отыскать Мордехая, своего наставника из «Хашомер хазаир». Я была еще молода, понимаете? Была глупой девчонкой.

Мордехая я нашла. На военном кладбище на горе Герцль. Он погиб в войне 1948 года. Мордехай был командиром бригады Нахаль. Вместе с ним сражались другие юноши и девушки из кибуца, и он умер на иерусалимской дороге.

Мне пришлось устраивать собственную жизнь, и она была неплохой. Да, трудной: много работы, мало денег. Но неплохой. Замуж я больше не вышла, но какое-то время имела любовника. Это был крупный мужчина, веселый шофер грузовика. Он приехал сюда из Польши и работал в кибуце в Негеве. Началось у нас с того, что он начал надо мной шутить, когда я что-то покупала у него на рынке.

Я смущалась из-за плохого иврита, и он дразнил меня, пока я не рассмеялась. Потом он каждый раз приходил ко мне, когда привозил в город продукцию своего кибуца. Он кормил меня финиками, которые помогал выращивать, и апельсинами, и мы лежали с ним днем, когда солнце светило в окно. Наша кожа пахла апельсинами, а поцелуи подслащались липкими толстыми финиками.

Я бы вышла за него, если бы он попросил. Но у него в Польше была жена, которую он нашел в гетто в Варшаве. Он сказал, что так и не смог узнать, что с ней случилось. Он не знал, жива она или умерла. Может, это был способ соблюдать дистанцию. Не знаю. Думаю, что он чувствовал себя виноватым за то, что выжил. Я любила его еще больше за то, что он надеялся найти ее и чтил ее память. Потом к нам начали возить продукты другие жители кибуца, а он стал приезжать в город все реже и наконец совсем прекратил. Я скучала по нему. До сих пор вспоминаю о тех днях.

Друзей у меня было немного. Даже сейчас мой иврит оставляет желать лучшего. Да ничего, обхожусь: здешние люди привыкли к иностранному акценту и неправильной грамматике, потому что почти каждый приехал откуда-то. Но излить душу я не могу: у меня не хватает еврейских слов.

Со временем я привыкла к жаркому сухому лету, к хлопковым полям, к голой скалистой земле, на которой не растут деревья. И, хотя иерусалимские холмы не похожи на мои родные горы, зимой здесь иногда идет снег, так что, прикрыв глаза, я могу представить, что я в Сараево. Хотя друзья думают, что это чудачество старухи, иногда я иду в арабский квартал Старого города и сижу в кафе, где кофе пахнет, как дома.

Во время войны в Югославии здесь были боснийцы. Израиль принимал беженцев. Некоторые из них евреи, но, по большей части, это мусульмане. Какое-то время я могла говорить на родном языке, и это было чудесно. Такое облегчение. Я пошла добровольцем в центр переселенцев помогать заполнять простые формы — эта страна любит формы — или читать расписание автобусов, или направлять детей к зубным врачам. Однажды случайно увидела в забытом кем-то старом журнале некролог эфенди Камаля. Узнала, что недавно он умер.

С моей души словно камень свалился. Все эти годы я жила в убеждении, что его казнили, потому что его обвиняли в сотрудничестве с нацистами. Но в некрологе было написано, что он умер после продолжительной болезни и что он был хранителем библиотеки Национального музея. То есть оставался на той же должности, что и много лет назад.

Мне казалось, что с меня сняли обвинение так же, как и с него. Мне дали еще один шанс делать то, что правильно — высказаться в его защиту. Я две ночи писала историю того, что он сделал для меня. Это письмо я отправила в Музей Холокоста, Яд Вашем. Через короткое время получила письмо от Стелы. Она уехала в Париж с сыном, после того как ее квартиру в Сараево уничтожил сербский миномет. Она написала, что в их честь в израильском посольстве в Париже устроили прекрасную церемонию. Она поняла, почему я не смогла помочь им после войны, и она очень рада, что я жива и у меня все хорошо. Поблагодарила за то, что я сообщила миру о том, что ее муж был большим другом евреев, в то время, когда у них осталось мало верных друзей.

После установили мемориальную доску Камалям в саду музея. Я часто туда ходила. Выпалывала сорняки под кипарисовыми деревьями, отщипывала сухие лепестки с цветов. Однажды музейный служитель увидел меня за этим занятием и спросил, не хочу ли я поработать у них уборщицей.

В шаббат здесь очень тихо. Некоторые люди, возможно, скажут, что это — кладбищенская тишина. Меня это не беспокоит. Я терпеть не могу шум, который издает мой пылесос. Предпочитаю часы, когда я в тишине хожу из комнаты в комнату и сметаю пыль тряпкой. В библиотеке работаю дольше всего. Я спросила, и помощник библиотекаря ответил мне, что здесь более ста тысяч книг и более шестидесяти миллионов страниц документов. Думаю, это хорошее число: по десять страниц на каждого умершего человека. Бумажный памятник людям, не имеющим могил.

Когда думаешь об этом, маленькая книжка среди многих кажется чудом. Может, это и было чудо? Во всяком случае, я в это верю. Я стирала пыль с этих полок более года. Каждую неделю взяла себе за правило снимать из секции все книги, протирать полки сверху и снизу, стряхивать пыль со страниц. Меня научила этому Стела, когда я ухаживала за книгами в квартире Камалей. Память об этом и о том времени не пропала. Мне всякий раз приходила на ум эта картина, когда я делала эту работу. Возможно, это помогло мне увидеть.

В тот день в библиотеке я подошла к секции полок, которые чистила неделю назад, и начала вынимать книги из следующей секции. Они были более старыми, так что я обращалась с ними особенно бережно. Я взяла в руку одну книгу, взглянула на нее. Открыла. И вернулась в Сараево, в кабинет эфенди Камаля. Мне представилась Стела, она стояла подле меня и дрожала. Причину ее волнения я тогда не вполне понимала. Должно быть, эфенди Камаль сделал что-то, что ее напугало. А потом я словно услышала голос эфенди Камаля:

— Лучшее место спрятать книгу — это библиотека.

Я не была уверена, что делать. Знала лишь, что книга здесь. Но это казалось странным: как получилось, что столь знаменитая старинная рукопись вот так сунута на полку.

Вот что я им сказала, когда они — главный библиотекарь, директор музея и еще один человек, которого я не знала, но который был похож на солдата, который, казалось, знал все об этой книге и о Серифе Камале — задали мне вопрос. Я нервничала, потому что они вроде бы мне не верили. Не могли поверить в то, что возможно такое совпадение. А когда я нервничаю, еврейские слова вылетают из головы. Я забыла слово «чудо» и сказала «знак».

Но в конце концов человек, похожий на солдата, понял меня. Он улыбнулся мне доброй улыбкой. Затем повернулся к другим и сказал: «Почему бы и нет?» Вся история этой книги, то, что она дожила до наших дней, была чередой чудес. Так почему бы не произойти еще одному чуду?

Ханна Арнем-Ленд, 2002

Меня разыскали в пещере на высоте шестьсот метров, в ста километрах от ближайшей линии связи.

Записка, которую доставил мальчик-абориген, показалась мне странной. Я не знала, что и подумать. Подросток был смышленый, к тому же шутник, а потому я решила, что меня разыгрывают.

— Нет, мисс, в этот раз никакого обмана. Это человек из Канберры. Он весь день звонил. Мы ему говорили, что вы в поле, но он звонил и звонил, даже когда Бучер на него накричал.

Бучер был дядей мальчика, управляющим на скотоводческой ферме. Мы жили у него в Джабиру, когда не работали в поле.

— Он объяснил, в чем дело?

Мальчик склонил голову набок с двусмысленным выражением, которое могло означать «Не знаю» или «Знаю, да не скажу».

— Вы уж лучше придите, мисс, а то Бучер и на меня наорет.

Я вышла из пещеры и зажмурилась от яркого света. На черной поверхности скалы алели полосы руды: их покрасил большой багровый диск солнца. Равнина внизу нарядилась в ярко-зеленую одежду. Серебрились лужи, не высохшие после вчерашнего ливня. Настал «гунумеленг» — один из шести погодных сезонов, по определению аборигенов. Белые обходятся без этих тонкостей и делят год на два сезона — сезон дождей и сухой. Вместе с «гунумеленг» пришли первые бури. Через месяц вся равнина уйдет под воду. Так называемая дорога, и в сухой сезон представляющая собой грязную тропу, станет непроходимой. Я надеялась задокументировать эту часть пещер и хотя бы минимально законсервировать рисунки до наступления большого сезона дождей. Меньше всего мне хотелось трястись два с половиной часа до станции ради разговора с каким-то болваном в Канберре. Далеко внизу, там, где кончалась тропа, я увидела любимую «тойоту» Бучера. Он не позволил бы мальчишке управлять ею, если бы речь шла о пустяке.

— Хорошо, Лофти. Поезжай и скажи дяде, что мы с Джимом придем к чаю. Мне нужно закончить с силиконом.

Мальчик повернулся и побежал вниз по склону. Двигался он легко и грациозно. Был он худым и маленьким для своих шестнадцати лет (поэтому, должно быть, в шутку его прозвали Лофти, Длинный). Подняться по скале и спуститься с нее он мог раз в двадцать быстрее меня. Я вернулась в пещеру, где работала с археологом Джимом Бардейлом.

— Сегодня, по крайней мере, будем спать в постели, — сказал он, подавая мне пистолет с силиконом.

— Скажите на милость, какой неженка. В Сиднее то и дело болтал о своей малой родине, о том, как по ней скучаешь. А стоило ночью поморосить, и ты сразу готов бежать в тепло и койку.

Джим улыбнулся.

— Не могу привыкнуть, — сказал он.

Прошлой ночью разразилась настоящая буря. Молнии так и сверкали над зарослями эвкалиптовых деревьев, ветер чуть не сорвал брезент с нашей палатки.

— Дело не в дожде, — сказал Джим. — Черт бы побрал этих кровососов.

С этим я спорить не могла. Любоваться закатами здесь невозможно. Темнота для миллионов москитов словно гонг, приглашающий к ужину. Мы были главным блюдом. От одной только мысли о них начинало чесаться все тело. Я выстрелила в скалу силиконом. Образовалась полоса, липкая, как жевательная резинка. В это место, по нашим предположениям, будет стекать дождевая вода. Нашей задачей был отвод воды от растворимой охры. Ею были нанесены наскальные рисунки. Эта часть скалы богата живописью: удивительные динамичные изображения гибких человеческих фигур, занятых охотой. Люди племени мирарр думают, что их нарисовали духи. А вот археологи установили, что самые ранние рисунки выполнены тридцать тысяч лет назад. Все это время аборигены их подновляли. Но после того как пришли европейцы, племя мирарр постепенно ушло из каменных жилищ. Стали работать за похлебку у белых переселенцев в скотоводческих хозяйствах или вообще переселились в города. Цель нашей работы заключалась в защите того, что они оставили после себя.

Я никогда не думала, что займусь этим. Но Сараево уничтожило мою уверенность в себе. Хотя иногда мне казалось, что Озрен и доктор Генрих ошиблись, но трусиха во мне топила это сомнение в ядовитом море недоверия к себе. Домой я приехала униженная, не уверенная в своей экспертизе. Целый месяц просидела в своей сиднейской лаборатории, отказываясь от любого предложения, которое казалось мне хоть немного рискованным. Если я совершила в Сараево такую ужасную ошибку, то какое право имею вообще высказываться о чем бы то ни было?

Потом мне позволил Иона Щарански. Он сказал две вещи. Первое: Далила оставила мне значительное наследство. Второе: семья решила передать мне материнскую должность в фонде Аарона. Члены правления уже проголосовали за это, так что мне надо было на время покинуть лабораторию. Я решила воспользоваться унаследованными деньгами, поехать и посмотреть, в чем заключается работа фонда и могу ли я чем-то помочь.

Мать пришла в ярость, узнав, что ей дали отставку. Поначалу мне было неловко. Мне казалось, что в фонде она видела последнюю связь с Аароном. Ей, должно быть, было больно, оттого что его семья ее отвергла.

В Сидней она вернулась через несколько недель после меня. Выйдя из больницы, она уехала на модный курорт в Калифорнии восстановить силы. «В Сиднее я должна быть в хорошей форме, — сказала она мне по телефону. — В госпитале на меня хищники так и набросятся». В аэропорту она выглядела изумительно, готовая ко всему. Но, когда я привезла ее домой, заметила напряженные морщинки вокруг рта и тени под глазами. Должно быть, она держала себя усилием воли.

— Тебе нужно побольше отдыхать, мама. Убедись прежде, что готова к работе.

Она сидела на кровати, пока я распаковывала ее вещи. Скинула туфли от Маноло или Джимми Чу, или как их там… И как она может так мучить свои ноги, не представляю. Мама откинулась на подушки.

— Послезавтра у меня по расписанию опухоль на восьмом нерве. Знаешь, что это? Нет, куда тебе… С чем бы сравнить? Все равно что доставать из тофу кусочки мокрой салфетки…

— Мама, ну, пожалуйста… — меня затошнило. — Я никогда больше не стану есть тофу.

— Да перестань, Ханна. Не будь такой эгоисткой хотя бы на пять минут. Я пытаюсь объяснить тебе попроще, чтобы ты поняла.

Привычная добрая мама. Никогда не упускает шанса показать мне мою тупость.

— Это трудная операция, занимает несколько часов. И я нарочно ее сделаю. Хочу показать этим хищникам, что я еще не труп.

Она закрыла глаза.

— Сейчас вздремну. Брось мне тот плед, пожалуйста. Остальные вещи сама распакую. Не надо оставаться… Я пока способна справляться с домашними делами.

Через несколько дней она услышала, что семья Щарански хочет взять меня на должность управляющего фондом. Мама вызвала меня в Белвью-Хилл. Когда я приехала, она сидела на веранде с открытой бутылкой «Хилл оф Грейс». Качество вина у матери служит индикатором серьезности разговора. Судя по бутылке, я поняла, что разговор будет невероятно серьезным.

Она мне еще на госпитальной кровати в Бостоне говорила, что хочет сохранить имя отца в секрете. Тогда я подумала, что она сумасшедшая. То есть, кому какое дело, с кем она спала сто лет назад? Но она просила меня подумать о ее положении в обществе, и я подумала. Я все еще думала над этим, когда услышала о фонде.

— Если ты, Ханна, вступишь в правление, начнутся вопросы.

Лучи солнца пробивались сквозь цветущую тибучину, отбрасывая фиолетовые блики. Терпко пахли цветы красного жасмина, усеявшие ухоженную лужайку. Я потягивала великолепное вино и молчала.

— Неудобные вопросы. Для меня. Несчастный случай уже поставил меня в больнице в щекотливое положение. Дэвис и Харрингтон тут же подняли вопрос о моей подверженности инфекции, есть и другие, которые так и не смирились с моим назначением на должность заведующей. Мне пришлось работать вдвое интенсивнее, чтобы показать им, что я никуда не ухожу. Так что для этого вопроса неудачное время…

Незаконченная фраза повисла в воздухе.

— Но я думаю, что обладаю знаниями, которые пригодятся фонду Щарански.

— Знаниями? Какими знаниями ты обладаешь, моя дорогая? Ты же понятия не имеешь о том, как управлять некоммерческой организацией. К тому же и в инвестиционных вопросах я у тебя особенного таланта не замечала.

Я держала фужер за ножку и смотрела вдаль. Отпила еще глоток и постаралась в полной мере оценить его вкус. Я не позволю ей вывести себя из равновесия.

— Я имею в виду знания в области искусства, мама. Думаю, что помогу фонду в программе консервации.

Она стукнула фужером о мраморный стол, и я удивилась, что он не разбился.

— Ничего хорошего в том, Ханна, что все эти годы ты развлекалась, склеивая бумажки. Ну ладно, книги по крайней мере имеют некоторое отношение к культуре. А теперь ты взялась за абсолютно бессмысленное дело: спасаешь примитивную мазню.

Я взглянула на нее. Должно быть, у меня отвисла челюсть.

— Как вышло, — сорвалась я, — что такой человек, как Аарон Щарански, мог полюбить такую, как ты?

И началось. Пошло-поехало. Рухнули все барьеры. Мы выплеснули друг другу все ядовитые мысли, вспомнили все обиды. Вылили в чашку желчь, поставили друг перед другом и заставили выпить. Я снова услышала, каким разочарованием явилась для матери. Я, видите ли, считала, что мои расцарапанные коленки важнее ее стоявших на краю гибели пациентов. Я была грубым подростком и стала распущенной женщиной. И к Щарански привязалась только потому, что нянчила свои детские обиды и не смогла обзавестись настоящими друзьями. И знакомый упрек: я не воспользовалась возможностью заняться настоящей профессией и потратила жизнь попусту, как простая лавочница.

Когда борешься с кем-то всю свою жизнь, знаешь, где у него слабые места. К этому моменту я воспользовалась оружием, которое должно было ее ранить.

— Как ты можешь говорить о своем хваленом умении ставить диагноз, если даже любимого человека не спасла?

Ее лицо неожиданно изменилось. Я впала в восторг и воспользовалась преимуществом.

— Так вот в чем все дело. Мне пришлось платить за это всю жизнь. Мало того, что я не знала отца, так я и имени его не знала, а все потому, что ты завалила самое главное свое дело.

— Ханна, ты не знаешь, о чем говоришь.

— Что, скажешь, я не права? Ты отправила его к всемогущему Андерсену, а он все профукал. Ты бы, мол, сделала лучше. Ты, наверное, так думаешь? Ты так самоуверенна, а когда доходит до дела, когда следует рассчитывать на себя…

— Ханна, замолчи! Ты понятия не имеешь…

— Ты могла бы его спасти, вот что ты думаешь. Верно? Ты бы заметила кровотечение, если бы он был твоим пациентом.

— Я его заметила.

Я так зашлась в своем гневе, что не сразу поняла, что она сказала.

— Ты… что?

— Ну, конечно, заметила. Я была возле него всю ночь. Я знала, что у него кровотечение. И допустила его. Знала, что он не захочет проснуться слепым.

Несколько минут я молчала. Стая попугаев пронеслась мимо и шумно устраивалась на ночевку. Я посмотрела им вслед — ярко-голубым, изумрудно-зеленым, алым — внезапно слезы затуманили зрение. Не стану говорить, что я ей сказала. Не уверена, что точно передам эти слова. Но под конец объявила, что изменю свою фамилию на Щарански.

Больше я с ней не вижусь. Мы даже не притворяемся. Озрен был прав: некоторые истории не имеют счастливого конца.

Я думала, что, оставшись одна, буду плыть по течению. Но если в моей жизни и было пустое место, то не больше того, что раньше. Она никогда меня не понимала, не понимала того, что я делаю и почему мне нравится моя работа. А это было для меня важным. Без этого наши разговоры были бессмысленны.

Помогло то, что я уехала из Сиднея. Полный разрыв. Проекты фонда Щарански находились в местах, о которых я раньше едва слышала, таких как Бурруп и Оэнпелли. Горнопромышленные компании собирались превратить великолепные естественные ландшафты и древние памятники культуры в гигантские ямы. Фонд оплатил исследования и помогал аборигенам, владельцам земельных участков, возбуждать дело против компаний.

В этих местах, которые писал мой отец, я быстро осознала, как сильно люблю свою страну. До той поры я этого и не подозревала. Я много лет изучала культуру наших иммигрантов и совершенно не занималась той, что была здесь изначально. Зубрила классический арабский, библейский иврит, но едва ли могла назвать пять из пятисот наречий аборигенов, на которых говорят у нас. Поэтому взяла быка за рога и стала пионером в новой области: принялась документировать и сохранять древнюю наскальную живопись аборигенов, пока урановые и бокситовые компании не превратили ее в пыль.

Поездки в отдаленные районы легкой прогулкой не назовешь. Часто приходилось брести пешком по страшной жаре с тяжелым рюкзаком за плечами. Иногда самое большее, что удавалось, — это выкорчевать мотыгой корни деревьев. Вряд ли кто посчитает это работой специалиста. Как ни удивительно, эти занятия пришлись мне по душе. Впервые в жизни я загорела. От кашемира и шелка отказалась в пользу удобного хаки, и однажды, устав от постоянно разваливавшейся прически, обрезала свои длинные волосы. Новая фамилия, новая внешность, новая жизнь. И очень большое расстояние от всего того, что напоминало мне об исчезнувшей испанской овце и рисунке пор на пергаменте.

Я уснула в грузовике по дороге к Джабиру. Вот как устала — даже ухабы нипочем! Сто километров тряски, да еще и стада кенгуру, выскакивающих в сумерках неизвестно откуда. Только успевай уворачиваться.

Но Джим ездил по таким дорогам с тех нор, как смог дотянуться до руля, поэтому до места мы добрались. Бучер поджарил целую баррамунду, выловленную в тот день. Он приготовил ее с сушеными джупи, маленькими кисло-сладкими ягодами. Племя мирарр их очень ценит. Я доедала последний сочный кусок рыбы, когда зазвонил телефон.

— Да, она здесь, — сказал Бучер и подал мне трубку.

— Доктор Щарански? Это Кит Лоуэри из ДИДТ.

— Простите, откуда?

— ДИДТ: департамент иностранных дел и торговли. До вас трудно дозвониться.

— Не спорю.

— Доктор Щарански, не могли бы вы приехать сюда, в Канберру, или в Сидней, если для вас это проще. Мы попали в непростую ситуацию. Слышали, что вы — человек, который может нам помочь.

— Через две-три недели, когда настанет сезон дождей, я так и так приеду в Сидней.

— Видите ли, нужно, чтобы вы прилетели к нам завтра.

— Мистер Лоуэри, моя работа в самом разгаре. Горнодобывающая компания дышит местным жителям в затылок, а до пещер через две недели будет не добраться. Поэтому я не могу сейчас отлучиться. Может, скажете, что случилось?

— Это не телефонный разговор, извините.

— Может, все это подстроили чертовы горняки? Я знаю некоторых подонков… Неужели они и вас впутали в свои делишки?

— Ничего подобного. Хотя мои коллеги и жалуются на то, что фонд Щарански отрицательно влияет на горные разработки, но Ближний Восток это не волнует. К вашей сегодняшней работе это отношения не имеет. Мы хотим поговорить с вами о том, чем вы занимались шесть лет назад в Европе.

Баррамунде в моем желудке стало вдруг неуютно.

— Вы имеете в виду Сара…

— Обсудим этот вопрос при личной встрече.

Ближний Восток. У меня забилось сердце.

— Вы сотрудничаете с Израилем?

— Доктор Щарански, повторяю: все при встрече. А теперь уточним: завтра вы полетите в Канберру или в Сидней?

Вид из окон офиса ДИДТ завораживает. Я дожидалась Кита Лоуэри в приемной на десятом этаже. Смотрела на яхты, скользившие по залитой солнцем воде, на наполненные ветром белые паруса. Казалось, что я в ложе оперного театра.

Интерьер тоже был хорош. Департаменту иностранных дел досталась часть национальной коллекции. На одной стене был холст Сиднея Нолана, «Нед Келли»; на противоположной стене — знаменитый Ровер Томас, «Встреча дорог».

Я любовалась яркой охрой на картине Ровера, когда позади меня встал Лоуэри.

— Жаль, что у нас здесь нет ни одной картины вашего отца. Блестящий художник. Вот в Канберре есть настоящий шедевр.

Лоуэри был высокий, широкоплечий мужчина со светлыми волосами и слегка помятым лицом серьезного игрока в регби. Неудивительно: регби — главный вид спорта в элитных частных школах, и большинство австралийцев занимается им, несмотря на все эгалитарные мифы.

— Спасибо за то, что приехали, доктор Щарански. Знаю, это было нелегко.

— Да уж. Странно, что из Лондона или Нью-Йорка в Сидней можно долететь за двадцать четыре часа, а вот из некоторых уголков Северных территорий добираешься вдвое дольше.

— В самом деле? Я там никогда не бывал.

Обычная история, подумала я. Возможно, побывал во всех музеях Флоренции, но не удосужился посетить Ноланджи и не видел человека-молнию.

— Обычно я работаю в Канберре, а этот офис снял специально для нашей встречи. Маргарет… вы ведь Маргарет? — Он обратился к девушке-секретарю. — Мы будем в кабинете мистера Кенсингтона. Постарайтесь, чтобы нас не беспокоили.

Мы миновали металлический детектор и прошли по коридору к угловому кабинету. Лоуэри набрал код, и дверь открылась. Мои глаза тут же обратились к окнам. Здешняя панорама оказалась еще роскошнее той, что в приемной, потому что она охватывала пространство от Ботанического сада до моста.

— Ваш приятель, мистер Кенсингтон, должно быть, дрянь порядочная, — сказала я, повернувшись к Лоуэри.

Поскольку меня захватил вид, то не заметила, что в комнате уже кто-то есть. Он сидел на диване, но сейчас вскочил, протянул руку.

— Шалом, Ханна.

Его волосы немного поредели, но он по-прежнему был загорелым, мускулистым, что всегда отличало его от моих коллег.

Я сделала шаг назад и спрятала руки за спиной.

— Что, даже не поздороваешься с приятелем? По-прежнему злишься на меня? Даже спустя шесть лет?

Я глянула на Лоуэри: что он знает об этом?

— Шесть лет? — переспросила я холодно. — Шесть лет ничто по сравнению с пятью сотнями лет. Что ты с ней сделал?

— Ничего. Я ничего с ней не делал.

Он чуть помедлил и подошел к красивому столу из хуонской сосны. Там стоял архивный ящик. Он открыл защелки.

— Посмотри сама.

Я подошла. Подняла крышку — она! Помедлила мгновение. У меня не было перчаток, футляра. Я не могла к ней прикоснуться. Но нужно было удостовериться. Так осторожно, как только могла, вынула ее из ящика и положила на стол. Развернула на иллюстрации «Сотворение мира». И вот она — разница между настоящим и фальшивым. Между знанием своего ремесла и незнанием.

Сморгнула слезы. Чувство облегчения боролось в душе с жалостью к себе за то унижение, с которым жила, думая, что ошиблась. Все эти долгие шесть лет. Взглянула на Амитая, и вся неуверенность, все сомнения исчезли и обратились в ярость, которой я в жизни не испытывала.

— Как ты мог?

Злости моей не было предела, когда он улыбнулся и сказал:

— Я не виноват.

Я грохнула по столу рукой, так что больно стало.

— Прекрати! — заорала я. — Ты — вор, мошенник и подлый лжец!

Он продолжал слегка улыбаться спокойной подлой ухмылкой. Мне хотелось дать ему по морде.

— Ты — позор нашей профессии.

— Доктор Щарански… — Лоуэри, видимо, хотел проявить дипломатичность. Он положил руку мне на плечо. Я стряхнула ее и отошла.

— Почему этот человек здесь? Он виновен в краже и должен сидеть в тюрьме. Неужели с этой подлостью связано правительство?

— Доктор Щарански, вы бы лучше сели.

— Нечего меня усаживать! Не хочу иметь с этим ничего общего. И почему эта книга здесь? Как вышло, что вы таскаете по миру книгу, которой пятьсот лет? Это не только неэтично, это преступно. Я иду и звоню в Интерпол. Вы, наверное, хотите спрятаться за дипломатическим иммунитетом или прибегнуть к другим уверткам?

Я подбежала к дверям. Там не было ни ручки, ни кнопки. Кодовый замок, а комбинации я не знала.

— Лучше выпустите меня отсюда, или я…

— Доктор Щарански! — Лоуэри повысил голос.

Он сейчас походил на форварда, а не на дипломата.

— Помолчите секунду, дайте доктору Йомтову вставить словечко.

Амитай уже не улыбался. Умоляюще вскинул руки.

— Это не я. Если бы вы пришли ко мне, когда заметили подделку, мы бы их вместе остановили.

— Кого?

Он заговорил очень тихо. Почти шепотом.

— Это был доктор Генрих.

— Вернер?

Из меня словно воздух выпустили. Я опустилась на диван.

— Вернер Генрих? — тупо повторила я. — А кто еще? Вы только что сказали: «остановили их».

— Озрен Караман. Мне очень жаль вам это говорить.

Мой учитель и мой любовник. Они оба стояли там и говорили, что я заблуждаюсь. Я почувствовала, что меня предали.

— Но почему? И как случилось, что она сейчас у вас? Здесь?

— Это длинная история.

Амитай сел на диван подле меня и налил в стакан воды из кувшина, стоявшего на кофейном столике. Подал мне и налил воды для Лоуэри. Тот жестом отказался. Амитай отхлебнул и начал рассказывать.

— Началось все зимой 1944 года. Вернеру тогда было всего четырнадцать. Его призвали на военную службу. В то время призывали и мальчиков, и стариков. Большинство обслуживало орудия противовоздушной обороны. Но ему предложили другое дело. Вернер стал работать на штаб рейхсляйтера Розенберга. Знаешь, что это такое?

Конечно же, я знала о постыдной деятельности Третьего рейха, самых удачливых и методичных грабителей в истории искусства. Во главе его стоял приспешник Гитлера Альфред Розенберг, написавший перед войной книгу, в которой назвал германский экспрессионизм «сифилитическим». Он основал Союз борьбы за немецкую культуру, целью которого являлось уничтожение всего «дегенеративного». Туда, разумеется, относилось все, написанное или изображенное евреями.

— Поскольку рейх торопил решение «еврейского вопроса», Союз Розенберга старался уничтожить все, что когда-либо создали евреи. Их творения забирали из синагог и больших коллекций Европы. Вернер должен был переправлять в мусоросжигатели свитки с Торой. Среди коллекций, которые он сжег, был пинкус из Сараево. — Он глянул на Лоуэри. — Это полные сведения о еврейской общине. Сараевский пинкус был очень старый. Он содержал документы с 1565 года.

— Вот как, — сказала я, — поэтому его специальностью были еврейские рукописи.

Амитай кивнул.

— Вот именно. Поэтому он старался, чтобы более не пропала ни одна книга. В первые месяцы войны в Боснии он обратился ко мне. Сербы бомбили Восточный институт в Сараево, Национальный музей и университетскую библиотеку. Он хотел, чтобы правительство Израиля организовало спасение Аггады. Я сказал, что мы не знаем о ее местонахождении, не знаем даже, сохранилась ли она вообще. Он подумал, что я скрываю от него правду. Потом, после войны, когда ООН решила законсервировать Аггаду, он все еще думал, что книга в опасности. В наступление мира он не верил. Сказал мне, что, когда НАТО и ООН потеряют интерес, Боснию разграбят фанатики-исламисты. Он боялся влияния Саудовской Аравии, которая уничтожила древние еврейские поселения на Аравийском полуострове.

Амитай снова глотнул воды.

— Мне следовало бы повнимательнее прислушаться к тому, что он говорит. Я понятия не имел, что прошлое сделало из него экстремиста. Кому, как не мне, немолодому израильтянину, не узнать экстремиста! Но я не заметил.

— Но как же Озрен? Разве он поверил в такие вещи о Боснии?

— А почему бы и нет? Босния не защитила его жену. Не спасла маленького сына. Озрен за свою жизнь нахлебался. Он видел, как снайперы стреляли в людей, когда те выносили книги из горящей библиотеки. Он сам, рискуя жизнью, спас Аггаду. Думаю, в этот момент Вернеру нетрудно было убедить Озрена в своих взглядах.

Я никак не могла поверить, что Озрена можно было на это склонить. Он любил свой город. Неужели он повелся на это?

В огромные окна лился свет, падал на открытые страницы Аггады. Я подошла к столу и взяла книгу. Осторожно положила ее в архивный ящик. Хотела было закрыть крышку, но помедлила. Потрогала переплет, работу Миттла, и нашла шов — то место, которое я починила. Повернулась к Амитаю.

— А ведь негативы были у вас.

— Вернер сказал, что может договориться с правительством Германии, и оно даст деньги на лучшее факсимильное издание, нежели то, что планировали мы. Это звучало очень убедительно. Немцы обещали дать на него в шесть раз больше, чем мы. Это, мол, жест доброй воли новой Германии. Ну что я мог сказать? Я ему поверил. Отдал ему твою документацию. И он, разумеется, скопировал все подробности, даже твою работу по консервации. А поскольку он был твоим учителем, прекрасно знал, как это сделать.

— Но почему в тот вечер вы были там, в доме Озрена?

Амитай вздохнул:

— Я был там, Ханна, потому что тоже потерял ребенка. Дочь. Ей было три года.

— Амитай…

Я понятия не имела. Я знала, что он разведен. А о ребенке мне было неизвестно.

— Мне очень жаль. Как это произошло? От бомбы шахида?

Он покачал головой и слегка улыбнулся.

— Все думают, что израильтяне погибают на войне или от бомбы шахида. Некоторым из нас удается умереть в собственной постели. У дочки был врожденный порок сердца. Потеря ребенка… от этого в жизни наступает пустота. Я приехал в библиотеку с материалами от Израиля. Это часть проекта по восстановлению библиотеки. Услышал новость о сыне Озрена. И как отец проявил сочувствие.

Повисла неловкая пауза.

— Я не виню тебя за то, что ты меня подозревала. Ты уж поверь.

Он продолжил рассказ о том, как была найдена книга. Он немедленно заподозрил Вернера. Кто, как не он, мог так искусно сделать фальшивку, выставленную в Сараево?

— Но почему Вернер выбрал Яд Вашем?

— Он хорошо его знал. Работал там как ученый. Часто приезжал туда. И спрятать там Аггаду было проще всего. Ему было неважно, что никто не узнает, не отпразднует это событие. Его волновала лишь безопасность книги. Он решил, что Яд Вашем — самое безопасное место в мире. Даже если случится самое плохое и Израиль вступит в военный конфликт, мы защитим это место в первую очередь.

Амитай опустил глаза.

— В этом он, по крайней мере, прав.

— Вы его видели? Он арестован?

— Да. Я его видел. И нет: он не арестован.

— Но почему нет?

— Он в хосписе, в Вене. Он старый человек, Ханна. Очень слаб и не слишком адекватен. У меня много часов ушло на то, чтобы узнать все, что я тебе рассказал.

— Ну а Озрен? Его арестовали?

— Нет. Его даже повысили. Он сейчас директор Национального музея.

— Но почему вы позволили ему выкрутиться? Почему не предъявили обвинения?

Амитай глянул на Лоуэри.

— Израильтяне считают, что лучше, если это не станет известно общественности, — сказал Лоуэри. — Достаточно того факта, что книгу обнаружили в Израиле. К тому же доктор Генрих не может считаться надежным свидетелем. В общем, нет смысла возбуждать отрицательные эмоции. Выражаясь дипломатическим языком, лучше погасить скандал.

— Я все же не понимаю. Вы говорите, что израильское правительство готово вернуть книгу, так? Вы, конечно же, можете сделать это дипломатическим путем…

Амитай посмотрел на свои руки.

— Ты знаешь старую поговорку, Ханна? Два еврея — три мнения. Вмоем правительстве есть разные фракции. Некоторые будут настаивать на том, чтобы книга осталась в Израиле, — он кашлянул и снова взялся за стакан с водой. — Когда мистер Лоуэри говорит «израильтяне», он не имеет в виду правительство.

Я повернулась к Лоуэри.

— Как получилось, что в этой истории замешан департамент иностранных дел? В чем состоит интерес Австралии?

Лоуэри откашлялся.

— Премьер-министр — близкий друг президента Израиля, а президент — старый армейский друг Амитая. Поэтому мы оказываем им снисхождение, — он застенчиво улыбнулся. — Даже если вы и не особенно расположены к этому премьер-министру, мы надеемся, что вы поможете.

Амитай вмешался:

— Я мог бы контрабандой провезти книгу в Сараево. Без вопросов. Но что тогда? Можешь поверить: не так то легко было привезти ее сюда. Мы приняли решение и рискнули привезти Аггаду сюда из-за тебя, Ханна. Подумали, что ты лучше других сможешь убедить Озрена вернуть ее на законное место.

Амитай замолчал, а я сидела потрясенная, пыталась понять то, что мне сказали. Должно быть, у меня был пустой взгляд.

— Дело в ваших бывших с ним отношениях, — добавил Лоуэри.

Это уж слишком! Какого черта! Что вы можете знать о моих «бывших отношениях»? Как смеете лезть в мою личную жизнь? Что случилось с правами граждан?

Амитай поднял руку.

— Дело не только в вас, Ханна. Вы были в Сараево в опасное время. ЦРУ, Моссад, Генеральное управление внешней безопасности…

— В то время, — прервал его Лоуэри, — любой человек в бывшей Югославии был либо шпионом, либо тем, за кем следили. Или и тем и другим. Не воспринимайте все так болезненно.

Я в негодовании вскочила. Легко ему говорить. Понравится ли ему, если я вдруг скажу, с кем он спал шесть лет назад? Впрочем, при его работе всегда можно ожидать таких высказываний. Но меня это вывело из себя. Я специалист по книгам, а не дипломат, не секретный агент. И не человек, которым может помыкать Израиль. Или любая другая страна.

Вернулась к столу, посмотрела на Аггаду. Она пережила так много рискованных путешествий. Сейчас она лежала на столе в стране, не имевшей к ней никакого отношения. Она оказалась здесь из-за меня.

Несколько лет назад, вернувшись домой из Сараево, я отправилась в архив Австралийской национальной галереи и часами слушала там записанные на пленку интервью со своим отцом. Теперь я знала звук его голоса. Я различила в нем несколько слоев. В верхнем превалировали модуляции австралийца из глубинки. Это был голос молодого человека, выясняющего, что он любит и что намерен делать. Но под верхним слоем угадывались и другие. Намеки на бостонское детство. Слабые следы русского акцента. И время от времени проскальзывали интонации иврита.

«То, что я делаю, это я, ибо для этого я пришел», — я теперь знала, как прозвучит в его устах эта строка из стихотворения Хопкинса.

«То, что я делаю, это я».

Он делал искусство, а я его спасала. Это работа моей жизни. То, что я делаю. Но это — риск. Большой риск. А это — совершенно определенно — не то, что делаю я.

Я повернулась и прислонилась к столу. Ноги дрожали. Мужчины смотрели на меня.

— А если меня поймают? Обнаружат украденную работу стоимостью пятьдесят… шестьдесят миллионов долларов. Что тогда?

Амитай вдруг очень заинтересовался собственными руками. Лоуэри, глядя из окна, уставился на сотрудников офиса, завтракавших и загоравших между делом в Ботаническом саду. Оба молчали.

— Я задала вам вопрос. Что, если меня поймают и обвинят в краже великого произведения мировой культуры?

Амитай посмотрел на Лоуэри, а тот все не мог оторвать взгляд от окна.

— Ну?

Амитай и Лоуэри заговорили одновременно.

— Австралийское правительство…

— Израильское правительство…

Оба остановились, посмотрели друг на друга и одинаково показали рукой: «после вас», мол. Это было почти комично. Лоуэри заговорил первым:

— Видите то место, под фиговыми деревьями? — Он указывал на травянистую возвышенность в гавани. — Какое совпадение. Здесь снимали финальную сцену фильма «Миссия невыполнима-2».

В Сараево построили новый аэропорт. Нарядный, гражданский, с красивыми барами и магазинчиками сувениров. Одним словом, нормальный.

А вот я нормально себя не чувствовала. Стоя в очереди на пограничный контроль, радовалась бета-блокаторам, которые Амитай дал мне час назад в Вене.

— Они уберут внешние признаки нервозности, — сказал он. — Потные руки, неровное дыхание. Девяносто девять процентов того, что таможенники принимают за нервозное поведение. Внутри ты, конечно же, будешь испытывать страх. Таблетки этого не остановят.

Он был прав. Чувствовала я себя ужасно. Таблетки пришлось принять дважды. Первой порцией меня стошнило.

Он дал мне также сумку, в которой сам перевозил Аггаду из Израиля в Австралию. Это была черная нейлоновая сумка на колесиках. На вид она была такой же, как любая другая сумка, но у нее имелось потайное отделение, сделанное из ткани, не пропускавшей рентгеновские лучи.

— Никакие новые технические средства ее не обнаружат, — заверил меня Амитай.

— В самом ли деле мне это нужно? — спросила я. — Что такого, если аппарат покажет книгу в моей сумке? Никто, кроме специалиста, не узнает, что это такое. А если обнаружат, что у меня хитрое отделение…

— Зачем рисковать? Ты едешь в Сараево. В этом городе есть люди, пусть даже не евреи, которые купили себе факсимильные копии Аггады, пожертвовав ради нее деньгами на еду. Там это самая любимая книга. Любой человек — таможенник, человек, стоящий позади тебя в очереди — может узнать ее. Сумка — это лучшее, что мы можем сделать. Не бойся, никто тебя с ней не поймает.

На моем рейсе было с полдюжины иранцев, и оказалось, что это для меня удача. Бедные парни сосредоточили на себе все внимание чиновников. Сараево сделалось любимым портом для людей, пытавшихся проникнуть в Европу. Дело в том, что границы Боснии до сих пор довольно ненадежны, и Евросовет требует от боснийцев, чтобы те контролировали наплыв нежданных гостей. Иранец, стоявший впереди меня, открыл свои чемоданы. Чиновники изучали его документы. Судя по всему, бета-блокаторами он не воспользовался: пот лил с него градом.

Подошла моя очередь. Я улыбнулась и услышала: «Добро пожаловать в Боснию». И вот я уже за дверями аэропорта, сажусь в такси и проезжаю мимо огромной новой мечети, построенной с помощью Саудовской Аравии, затем мимо секс-шопа и ирландского паба, предлагающего «20 брендов мирового пива». Гостиницу «Холидей инн», сильно поврежденную во время войны, отремонтировали, и теперь она яркая, словно игрушечная башня «Лего», светится желтыми огнями. На месте деревьев, вырубленных для отопления, высажены клены. Они выстроились вдоль главных проспектов. Когда въехала в узкие улицы Башчаршии, увидела нарядных женщин и мужчин в выходных костюмах, прогуливавшихся между торговцев, предлагавших воздушные шары и цветы.

Спросила у водителя такси, что происходит. Указала на группу маленьких девочек в бархатных платьицах.

— Байрам, — ответил он с широкой улыбкой.

Ну, конечно. Как же я не сообразила? Только что окончился рамадан, и город праздновал один из самых больших праздников мусульманского календаря.

Знакомая кондитерская «Сладкий уголок» набита до отказа. Я едва протолкалась к прилавку со своей сумкой на колесиках. Кондитер меня не узнал, и немудрено через шесть-то лет. Я указала на ступени, идущие к чердаку.

— Озрен Караман? — спросила я.

Он кивнул и указал сначала на часы, а потом на дверь. Я сделала вывод, что Озрен скоро придет. Подождала, когда в шумном магазине освободится стул. Села в теплом углу с чересчур сладким пирожным из слоеного теста, уставилась на дверь.

Ждала час, другой. Кондитер начал подозрительно на меня коситься, поэтому я заказала у него еще одну медовую сладость, хотя и первую-то не осилила.

Наконец, около одиннадцати часов в дверях появился Озрен. Если бы я не вглядывалась в каждого входившего, то на улице, не узнав, прошла бы мимо него. Его волосы, по-прежнему длинные и спутанные, стали совсем седыми. Лицо не смягчилось, он был по-прежнему худ — ни грамма жира, но на щеках и на лбу пролегли глубокие складки. Он сбросил пальто — все то же, поношенное, которое я видела на нем шесть лет назад — но сейчас на нем был костюм. Должно быть, директору музея так положено. Вряд ли он надел его добровольно. Костюм хороший, добротная ткань, и сшит хорошо, но складывалось впечатление, что он в нем спит.

Пока я, извиняясь, проталкивалась мимо столов и стульев, он уже поднялся до середины лестницы.

— Озрен!

Он обернулся, взглянул на меня, моргая.

Похоже, не узнал. Как бы ни была я напряжена, самолюбие внушило мне, что тому виной, должно быть, плохое освещение или моя короткая стрижка. Мне не хотелось думать, что я настолько постарела.

— Это я. Ханна Щар… Ханна Хит.

— О господи! — Он больше ничего не прибавил. Просто стоял и растерянно моргал.

— Могу я подняться? — спросила я. — Мне нужно поговорить с тобой.

— В мою квартиру? Сейчас не… Уже поздно. Может, завтра, в музее? Сейчас праздники, но утром я буду на работе. — Он оправился от изумления и взял голос под контроль. Его тон был очень вежливым, прохладным и профессиональным.

— Мне нужно немедленно поговорить с тобой, Озрен. Думаю, ты знаешь, о чем.

— Я не думаю, что я…

— Озрен. У меня с собой есть кое-что. Здесь, — я мотнула головой в сторону сумки на колесиках.

— О господи! — повторил он.

Я заметила, что он покрылся потом, и виновата в том была не духота кондитерской. Он протянул руку.

— После тебя.

Я прошла мимо него по лестнице, таща за собой сумку. Озрен попытался взять ее у меня, но я ухватилась за ручку так крепко, что побелели костяшки пальцев. Люди в кондитерской, включая шефа, уставились на нас: должно быть, что-то почувствовали. Я шла по ступеням. Сумка громыхала позади меня. Озрен следовал за мной. В помещении снова стало шумно: поняв, что спектакля не будет, люди вернулись к своему кофе и веселым праздничным разговорам.

Озрен впустил меня в квартиру. Запер на железный засов дверь и привалился к ней спиной. Серебристые волосы, касавшиеся балок, вернули воспоминания.

В маленьком камине лежала растопка. Дрова в Сараево по-прежнему были в дефиците. В прошлый раз мы вообще не разжигали камин. Озрен наклонился над решеткой и положил в камин единственное полено. Взял с полки бутылку вина, налил в два бокала. Подал мне один, не улыбаясь.

— За счастливое воссоединение, — сказал он и осушил бокал одним глотком.

Я медленно пила свое вино.

— Ты приехала засадить меня за решетку? — сказал он.

— Не будь смешным.

— А почему бы и нет? Я это заслужил. Каждый день все шесть лет ждал этого. Пусть лучше это будешь ты. У тебя на это больше прав, чем у кого-то еще.

— Не знаю, о чем ты.

— То, как мы поступили с тобой, ужасно. Заставили тебя сомневаться в собственной оценке. Лгали тебе.

Он налил себе еще вина.

— Когда ты увидела это, следовало сразу все прекратить. Но я был сам не свой, и Вернер… Ты знаешь, что это был Вернер?

Я кивнула.

— Вернер был одержим этой идеей. — Его лицо вдруг прояснилось, жесткие складки разгладились. — Ханна, не было дня с тех пор, как книга покинула страну, чтобы я не пожалел об этом. Несколько месяцев спустя я пытался убедить Вернера вернуть ее. Говорил, что сознаюсь. Он сказал, что, если я сделаю это, он будет все отрицать. И он перевезет Аггаду в такое место, где никто ее не найдет. К тому времени мое сознание прояснилось. Понял, что он вполне может это сделать. Ханна…

Он подошел ко мне, взял у меня бокал и схватил за руки.

— Я так по тебе скучал. Так хотел найти тебя, сказать… попросить прощения…

Горло у меня сжалось. Все чувства, что были у меня к нему — после я ни к кому таких не испытывала, — нахлынули на меня в этой наполненной воспоминаниями комнате. Но тут же гнев за все, что он со мной сделал, взял верх, и я вырвалась.

Он протянул ко мне руки ладонями вверх, показывая, что позволил себе лишнее.

— Знаешь, за шесть лет я едва притрагивалась к книгам. И все из-за тебя, из-за твоей лжи. Бросила свою работу, потому что поверила, что ошиблась.

Он подошел к окну, взглянул на ночное небо. На улице мигали огоньки. Огни живого города. Шесть лет назад их не было.

— Мне нет прощения. Но, когда умер Алия, я так разозлился на свою страну, что впал в отчаяние. И тут подвернулся Вернер. Он стал нашептывать, что книгу необходимо отдать евреям в качестве компенсации за все то, что было у них украдено. Это их книга, они могут ее спасти. Защитят ее, в отличие от нашей страны, само название которой является синонимом раздора и беспомощности.

— Ну как ты мог так рассуждать, Озрен? Ведь это ты, сараевец и мусульманин, спас ее. А другой библиотекарь, Сериф Камаль, рисковал за нее своей жизнью.

Он ничего не ответил.

— Неужели ты по-прежнему так думаешь?

— Нет, — сказал он. — Сейчас нет. Знаешь, я человек не религиозный. Но, Ханна, я столько ночей провел без сна в этой комнате. Думал, что Аггада попала в Сараево не без причины. Она явилась сюда, чтобы испытать нас, убедить: то, что нас объединяет, больше того, что нас разделило. Быть человеком — больше, чем быть евреем или мусульманином, католиком или православным.

Снизу, из кондитерской послышался громкий смех. Полено щелкнуло и развалилось.

— Ну, — сказала я. — Как мы положим ее на место?

Позже, встретившись с Амитаем, я рассказала ему, как мы это сделали. Он улыбнулся.

— Почти всегда так все и происходит. Девяносто девять процентов из того, что я делал в отряде, так и совершалось. Но люди, что ходят в кино и читают шпионские книги, не хотят этому верить. Они представляют себя агентами в костюмах ниндзя, вылезающими из вентиляционных каналов. Рисуют в своем воображении пластиковые бомбы, сделанные в виде ананасов, или что-нибудь в этом роде. Но чаще всего все происходит так, как сделали вы: сочетание удачи, правильно выбранный момент и немного здравого смысла. Вам повезло, что в этот день у мусульман был праздник.

Из-за того, что в тот день был Байрам, в музее дежурил единственный охранник. Мы дождались четырех часов, зная, что утренняя смена начнется в пять. Озрен просто сказал охраннику, что после шумной вечеринки не может уснуть, а потому решил поработать. Он отослал охранника домой, чтобы тот отдохнул и отметил праздник днем с семьей. Озрен заверил его, что проверит безопасность.

Я дрожала на улице. Когда охранник ушел, Озрен впустил меня. Сначала спустились в подвал. Там находилась панель управления сенсорными датчиками. Озрен, как директор, знал коды, и датчики временно были отключены. Видеомонитор — другое дело: его нельзя было отключить, не потревожив системы сигнализации. Но Озрен сказал, что подумал об этом. Мы пошли по залам: мимо доисторического корабля, античных коллекций, пока не остановились у двери галереи.

Рука Озрена слегка дожала, и, набирая код, он нажал не на ту цифру.

— Можно ошибиться только раз. Второй промах — и система включит сигнал.

Озрен глубоко вдохнул и снова набрал цифры. Загорелась надпись: «ПРИНЯТО». Но дверь не открылась.

— Система установлена на нерабочие часы, так что требуются два человека. Необходим код старшего библиотекаря. Ты это сделаешь, хорошо? Никак не уйму дрожь в руке.

— Но я не знаю кода!

— Двадцать пять, пять, восемнадцать, девяносто два, — сказал он без промедления.

Я вопросительно взглянула на него, но он лишь кивнул. Я набрала код, и дверь со свистом отворилась.

— Но как ты запомнил код?

— Моя помощница уже девять лет со мной, — улыбнулся Озрен. — Библиотекарь замечательный, но на цифры памяти нет. Единственное число, которое помнит, это день рождения Тито. Поэтому всегда его и использует.

Мы вошли в комнату. Здесь было темно, света хватало ровно на то, чтобы работала камера слежения. Объективы смотрели сверху, регистрируя каждое наше движение. Чтобы не включать свет, Озрен захватил с собой фонарик. Обвязал его красной салфеткой, чтобы было не так ярко. Луч плясал по стенам, пока Озрен доставал из кармана цифровой ключ, открывающий витрину.

Повернул ключ, откинул стеклянную крышку. Подделка Вернера была открыта на иллюстрации испанского седера: богатое семейство и таинственная мавританка в еврейском платье. На этой странице оригинала я обнаружила белый волосок. Озрен закрыл копию Вернера, вынул из витрины и положил на пол.

Как и шесть лет назад, я подала ему Сараевскую Аггаду.

Он взял ее обеими руками, на мгновение прижал ко лбу.

— С возвращением, — сказал он.

Осторожно уложил книгу на подставку и развернул на странице с иллюстрацией седера.

Я непроизвольно затаила дыхание. Озрен хотел закрыть витрину.

— Погоди, — сказала я. — Дай мне немного посмотреть на нее.

Секунду смотрела на книгу, прежде чем отпустить ее навсегда.

Только потом сообразила, почему в этом слабом свете увидела то, чего не разглядела раньше, — свет фонарика был красным. На подоле платья африканки я увидела едва заметные знаки. Художник использовал тон, чуть более темный, чем шафран наряда. Линии шрифта были невероятно тонкими. Их провела кисточка, сделанная из одного волоса. Когда я смотрела на это изображение при дневном свете или в холодном свечении флюоресцентных ламп, линии казались тенью, с помощью которой художник изобразил складки одежды.

Но в более теплом, приглушенном свете фонарика Озрена я заметила, что тонкие линии были шрифтом. Арабским шрифтом.

— Быстро! Быстро, Озрен, дай мне увеличительное стекло.

— Что? Ты с ума сошла! У нас для этого нет времени. Что за…

Я стянула с него очки. Наставила левую линзу на тонкую надпись и прищурилась. Прочитала вслух:

— «Эти картинки, — выговорила я дрожащим голосом и оперлась рукой на витрину, чтобы не подкосились ноги, — нарисованы для Бенджамина бен Нетаниела ха-Леви». И здесь есть имя. Озрен, есть имя! Зана… нет, не Зана, Захра — «Захра Ибрагим аль-Тарик, известная в Севилье как Аль-Мора». Аль-Мора означает «мавританка». Озрен, должно быть, это она — женщина в желтом платье. Вот кто художник.

Озрен выхватил у меня очки и вгляделся в шрифт, пока я светила фонариком. Африканская мусульманка. Женщина. Загадочный иллюстратор Сараевской Аггады. И мы пять сотен лет смотрели на ее автопортрет.

Я была так потрясена открытием, что забыла о том, что мы выступаем в роли грабителей. Об этом мне напомнил звук видеокамеры, автоматически оглядывающей комнату. Озрен опустил крышку витрины, щелкнул замок.

— Что теперь? — спросила я, указывая на видеокамеру.

Озрен дал знак следовать за ним. Из шкафчика в своем кабинете он взял видеопленку и липучую этикетку, помеченную нужным числом. Попросту наклеил ее поверх той, что прикрепили сюда неделю назад.

— Уходим, пока сюда не пришла охрана.

По дороге назад мы остановились возле стола дежурного. Озрен написал в журнале, что в половину пятого утра дежурство закончено без инцидентов. Нажал на кнопку видеомонитора.

Быстро вытянул инкриминирующую пленку из пластикового контейнера.

— Выброси ее по дороге домой, где-нибудь на помойке. Сейчас нужно привести датчики в исходное положение и дождаться утренней смены. Встретимся на улице. Но сначала нужно избавиться от фальшивой Аггады.

Мы спохватились. Фальшивка, инкриминирующая нас великолепная фальшивка, до сих пор лежит там, где мы ее оставили. На полу галереи.

— Без десяти минут пять. Если кто-нибудь из утренней смены придет раньше, нам крышка.

Следующие пять минут стали тем куском моей жизни, который я хотела бы стереть из памяти. Сердце рвалось из груди. Боялась, что умру от инфаркта. Я помчалась в кабинет Озрена, дрожащими руками открыла шкаф, схватила запасную пленку, стала рыться в столе его помощницы, искать еще одну липучку. Никак не могла ее отыскать.

— Черт! Черт! — Невозможно было поверить, что нас застигнут на месте преступления из-за паршивой этикетки.

— Здесь они, — сказал Озрен и открыл маленький деревянный ящик.

Он понесся в галерею, снова набрал коды и схватил подделку. Вместе прибежали к столу дежурного. Я поскользнулась на мраморном полу и сильно ударилась коленом. Пленка покатилась по полу. Озрен вернулся, смотал ее и поднял меня на ноги так резко, что чуть не вывихнул плечо. У меня брызнули слезы.

— Не гожусь я для таких вещей, — всхлипнула я.

— Да ладно, успокойся. Как ты? Идем, быстро. Возьми. Он сунул мне подделку Вернера. — Увидимся на углу.

И вытолкал меня из дверей.

Я была в одном квартале от музея, когда увидела человека в серой униформе музейного охранника. Он шел навстречу, позевывая. Проходя мимо него, заставила себя идти нормально, насколько позволяло ушибленное колено. В кондитерской хозяин уже работал — растапливал печи. Он бросил на меня странный взгляд, когда я, ковыляя, в одиночестве поплелась на чердак. Я растопила камин и задумалась о художнице, Захре аль-Тарик. Как она выучилась живописи, письму? Потрясающее достижение для женщины того времени. Так много в истории было женщин-художниц, имена которых остались неизвестны. Сейчас, по крайней мере, мир узнает замечательного мастера. Я сделаю ее знаменитой.

И это было только начало. Другое имя — ха-Леви. Упоминание Севильи, если книга и семья ха-Леви были в Севилье, значит, что иллюстрации, возможно, предшествовали тексту. От увиденных мною нескольких слов расходились линии, ведущие к многим открытиям, к новым знаниям. Я положила к стене, себе под спину подушки Озрена и принялась планировать поездку в Испанию. На Северных территориях начнется сырой сезон и продлится два-три месяца…

Спустя несколько минут услышала шаги Озрена. Он перескакивал через две ступени и звал меня. Озрен был взволнован не меньше меня. Он будет помогать мне. Вместе мы узнаем правду о Захре аль-Тарик. Вместе вернем ее к жизни.

Но сначала надо сделать рутинную работу.

Озрен стоял перед камином с факсимиле Вернера в руке. Не двигался.

— О чем ты думаешь?

— О том, что если бы у меня было одно желание, то я хотел бы, чтобы это была последняя книга, сожженная в моем городе.

Было холодно, близился рассвет. Я смотрела на языки пламени и думала о пергаментах, сгоревших в средневековых кострах, о лицах молодых нацистов, освещенных огнем, пожирающем книги, о бомбежках и развороченных домах, всего в нескольких кварталах отсюда, о сараевской библиотеке. Горящие книги. Всегда первые жертвы. Предвестники казней на костре, кремационных печей, массовых захоронений.

— «Сожги все книги», — сказала я.

Калибан, замышляющий против Просперо. Остального я не помнила. Озрен продолжил:

Сквозь замерзшие стекла окна я смотрела, как тают звезды. Небо светлело, окрашиваясь ярким ультрамарином. Ультра — «далекая сторона», марин — «море». Этот цвет назвали в честь путешествия за лазуритом, привезенным с другой стороны моря. Он попал на палитру Захры аль-Тарик. Тот же камень, что растер Вернер, добиваясь ярких голубых красок, которые сейчас обратятся в уголь.

Озрен посмотрел на книгу в своей руке, затем — на огонь.

— Не смогу, — сказал он.

Я тоже смотрела на подделку. Это был шедевр факсимиле. Работа моего учителя. Все то, чему Вернер научился за долгую жизнь, все то, чему научил меня, когда я постигала мастерство старых ремесел, пока не поняла все то, что знали они. Может, лучше положу ее в сумку на колесиках. Отвезу Амитаю. После, выждав какое-то время, он объявит, что это подарок, который знаменитый Вернер Генрих сделал народу Израиля. В конце концов, сейчас это часть истории подлинной Аггады. Хотя это и было частью истории, некоторое время она останется тайной. Но однажды кто-то ее разгадает. Так же, как специалист по консервации в следующем столетии или через два века обнаружит семечко, которое я положила в переплет настоящей Аггады между первой и второй дестью. Это семечко фиги с Мортон Бэй из плода одного из больших деревьев, высаженных в Сиднейской бухте. Я сделала это просто так, из каприза, в свой последний день в Сиднее. Оставила свою метку. Ключ, который кто-нибудь вроде меня отыщет в книге в далеком будущем и задумается…

— Это след преступления, — сказала я. — Ты рискуешь.

— Знаю. Но в этом городе сгорело слишком много книг.

— А что уж говорить о мире!

Меня трясло, несмотря на огонь. Озрен положил книгу на каминную полку. Потянулся ко мне. В этот раз я его не оттолкнула.

Послесловие

Эта книга — художественное произведение. На ее написание вдохновила меня правдивая история еврейского старинного манускрипта, известного как Сараевская Аггада. Хотя некоторые из фактов подтверждены историческими документами, большая часть сюжета и персонажи — чистый вымысел.

Впервые я услышала об Аггаде, когда в качестве газетного репортера приехала в Сараево освещать события боснийской войны для «Уолл-стрит джорнал». В библиотеке, пострадавшей от сербских фосфорных бомб, пахло сожженными книгами. Институт Востока, вместе с его замечательными рукописями, лежал в руинах, а Национальный музей Боснии был изрешечен шрапнелью. Судьба Сараевской Аггады — бесценной жемчужины боснийских коллекций — была неизвестна и являлась предметом досужих журналистских домыслов.

Только после войны все узнали, что библиотекарь-мусульманин, Энвер Имамович, спас старинную рукопись во время бомбежки и спрятал ее в ячейке банковского хранилища. Мусульмане спасали эту еврейскую книгу не в первый раз. В 1941 году Дервис Коркут, известный исламский ученый, вынес рукопись из музея под носом нацистского генерала, Иоганна Ганса Фортнера (позже повешен за военные преступления), и спрятал ее в горах, в мечети, где она и пролежала до конца Второй мировой войны.

Впервые Аггада обратила на себя внимание ученых в Сараево в 1894 году, когда бедная еврейская семья предложила ее на продажу. Искусствоведы пришли в восторг от такого открытия, потому что книга оказалась одной из ранних иллюстрированных средневековых еврейских рукописей. Она поставила под сомнение существовавшее на ту пору убеждение в том, что евреи Средневековья не могли создавать иллюстрации из-за религиозного запрета на изображения. К сожалению, ученые не узнали подробностей о книге, за исключением того, что создали ее в Испании, вероятно, в середине четырнадцатого века, ближе к окончанию периода известного как «convivencia», когда евреи, христиане и мусульмане сосуществовали друг с другом в относительном мире.

Об истории Аггады в беспокойные годы испанской инквизиции и изгнания евреев в 1492 году ничего не известно. Главы романа «Белый волос» и «Соленая вода» являются вымыслом. Тем не менее чернокожая женщина в желтом платье, сидящая за столом во время седера на одной из иллюстраций, и загадка ее личности вдохновили меня на написание книги.

К 1609 году Аггада появилась в Венеции. Распоряжение, написанное собственноручно католическим священником по имени Висторини, спасло ее от сожжения папской инквизицией. О Висторини ничего не известно, остались лишь книги, уцелевшие благодаря его санкции. Но многие специалисты по гебраистике того периода были обращенными евреями, и я использовала этот факт в главе «Винные пятна». На создание персонажа по имени Иуда Арийе повлияла история жизни Леона Модены, описанная в «Автобиографии раввина XVII века», переведенной и изданной Марком Р. Коэном. Бесценные материалы по азартным играм Венеции семнадцатого века предоставил Ричард Закс.

Поскольку Босния в 1894 году находилась под властью Австро-Венгерской империи, то обнаруженную Аггаду для изучения и реставрации отправили в Вену, бывшую средоточием культуры и науки. С атмосферой города того периода и отдельными чертами его жизни, такими как болтовня телефонисток, я благодарна книге Фредерика Мортона «Хрупкое великолепие» («А Nervous Splendour»). Хотя, по современным стандартам, новый переплет Аггады в Вене был сделан неудачно, дело о пропаже застежек — авторская выдумка.

Прежде чем написать главу «Крыло бабочки», я вела продолжительные разговоры с членами семьи Дервиса Коркута. В особом долгу я перед Сервет Коркут, которая всегда находилась рядом с мужем и так же, как он, принимала участие в героическом сопротивлении фашистской оккупации Сараево. Надеюсь, что мне удалось не умалить гуманистические идеалы семьи Коркут в описании жизни выдуманных мной Камалей. За подробностями деятельности юных еврейских партизан я обращалась к воспоминаниям Миры Папо. Они находятся в Яд Вашем, и на них мне указали тамошние библиотекари.

Библиотекари Сараево — люди особой породы. По крайней мере, одна из них, Аида Бутурович, погибла от пули снайпера, когда спасала книги из горящей библиотеки. Другие, такие как Кемаль Бакарсич, страшно рисковали: из ночи в ночь эвакуировали коллекции. Энвер Имамович, как уже было сказано, спас Аггаду во время интенсивного обстрела. Я благодарна им обоим за то, что они рассказали мне о тех временах, а также — Санье Баранач, Якобу Финчи, Мирсаде Мускич, Денане Бутурович, Бернарду Септимусу, Безалелю Наркиссу и Б. Незировичу за помощь и советы.

За помощь в исследованиях и переводах благодарю Эндрю Крокера, Найду Алич, Халиму Коркут и Памелу Мац.

Наоми Пирс — за то, что познакомила меня с бабочкой парнассиус в Музее естествознания в Гарварде.

Памела Спицмюллер и Tea Бернс из библиотеки гарвардского колледжа посвятили меня в тайны консервации книг. В декабре 2001 года Андреа Патаки любезно разрешила мне поприсутствовать в комнате, пока она в окружении охраны из банка ЕС работала над настоящей Сараевской Аггадой. Я не смогла бы разобраться в ее кропотливой работе без посредничества Фреда Экхарда и Жака Клейна из ООН.

За то, что мне позволили пролить кошерное вино на кусочки старого пергамента, за объяснение тонкостей метода спектрального анализа, когда я сомневалась, что смогу без ошибок рассказать о профессии, которую придумала для Ханны, благодарна моему соотечественнику Нараяну Хандекару, работающему в Центре консервации старинных бумаг и документов.

Меня бы не допустили до богатств гарвардских библиотек и музеев, если бы не знакомство в Институте перспективных исследований Рэдклифф, за что я чрезвычайно благодарна Дрю Гилпину Фаусту. Джуди Вичниак возглавляет прекрасный штат института. Его сотрудники, особенно члены писательского стола, собирающегося по вторникам, помогли мне оформить мои мысли в должном виде.

Я также очень полагалась на мнение своих первых читателей, особенно Грэхэма Торберна, Джошуа, Элеонор, Нормана и Тони Горовиц; рабби Бройтмана из Еврейского центра в Мартас-Винъярд, Джея Гринспена, Кристины Фармер, Линды Фаннел, Клары Рейхилл и Гейла Моргана.

Простая благодарность слишком слабо отражает мои чувства к издателю Молли Стерн и моему агенту Крису Далу. Они, как и раньше, незаменимые мои помощники и лучшие профессионалы в издательском деле.

И, наконец, Тони и Натаниел, с их озарениями: без них просто ничего бы не было.

Примечания

1

Сабра — коренной житель Израиля. — Здесь и далее примеч. ред.

(обратно)

2

Единица счета писчей бумаги.

(обратно)

3

Небольшая пещера на юго-западе Франции.

(обратно)

4

Один из самых известных и успешных художников-карикатуристов XX века, автор знаменитых комиксов о земляных орешках.

(обратно)

5

Участники националистического великосербского движения.

(обратно)

6

Националистическая сепаратистская организация хорватских фашистов.

(обратно)

7

Кусочек пергамента со словами Торы, прикрепляемый к косяку входной двери.

(обратно)

8

Язык евреев, выходцев из Испании.

(обратно)

9

Субботние послеполуденные собрания.

(обратно)

10

Молитвенники (ивр.).

(обратно)

11

Дорогая (нем.).

(обратно)

12

Судный день — важнейший праздник, предписанный Торой, день поста, покаяния и отпущения грехов. Согласно Талмуду Бог вершит суд, обозревая поступки людей за минувший год и внося достойных в Книгу Жизни на следующий год, однако эту запись Он скрепляет окончательно лишь в Йом-Киппур. Праздник приходится на сентябрь-октябрь.

(обратно)

13

Компания «Бенеттон-груп», всемирно известный бренд самых различных товаров, использует для своей рекламной стратегии идею межрасовой гармонии.

(обратно)

14

Пошли свет Твой и истину Твою (лат.).

(обратно)

15

С Ним, в Нем и через Него (лат.).

(обратно)

16

Слова, завершающие Канон: «Да благословит вас Всемогущий Бог — Отец и Сын и Дух Святой».

(обратно)

17

Список книг, запрещенных католической церковью, издан в 1559 г.

(обратно)

18

Лис (лат.).

(обратно)

19

Молитвенное покрывало у евреев.

(обратно)

20

Склеп патриархов близ Хеврона, в котором, согласно Библии, похоронены Авраам, Исаак и Иаков, а также их жены Сарра, Ревекка и Лия.

(обратно)

21

Так называется в иудаизме кворум из десяти взрослых мужчин, необходимый для общественного богослужения и для ряда религиозных церемоний.

(обратно)

22

Синагога на идиш — шул.

(обратно)

23

Бимах — возвышение посреди синагоги.

(обратно)

24

Довольно! (идиш)

(обратно)

25

Индийское блюдо — свинина с острыми приправами.

(обратно)

26

В Средние века арабы называли Ифрикией территорию Северного Туниса (от названия римской провинции Африка) и всю Северную Африку.

(обратно)

27

Притч 5:3, 4.

(обратно)

28

Бывшие иудеи, новообращенные христиане, тайно отправлявшие иудейские ритуалы в условиях засилья инквизиции.

(обратно)

29

Сидеть шиву — означает соблюдать поминальный обряд, как по покойнику, о родственнике, изменившем вере.

(обратно)

30

Пс 78:6.

(обратно)

31

Исх 25:8.

(обратно)

32

Приданое (ивр.).

(обратно)

33

«Слушай, Израиль, Господь Бог наш, Бог единый!» (транс лит. с иврита.)

(обратно)

34

Позитивное изображение на стекле.

(обратно)

35

Аль-Андалус — название, под которым была известна территория Пиренейского полуострова во времена мусульманского владычества в Средние века (711 — 1492).

(обратно)

36

Старое название Египта.

(обратно)

37

У. Шекспир. Буря. Перевод Михаила Донского.

(обратно)

Оглавление

Сараево, Апрель 1996

  I

  II

  III

  IV

  V

Крыло бабочки Сараево, 1940

Ханна Вена, 1996

Перья и роза Вена, 1894

Ханна Вена, 1996

Винные пятна Венеция, 1609

Ханна Бостон, 1996

Соленая вода Барселона, 1492

Ханна Лондон

Белый волос Севилья, 1480

Ханна Сараево, 1996

Лола Иерусалим, 2002

Ханна Арнем-Ленд, 2002

Послесловие

*** Примечания ***