Загадка Скалистого плато [Юрий Георгиевич Ясько] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Юрий Георгиевич Ясько Загадка Скалистого плато

Глава первая



Еще три дня — и отпуск! Билет уже в кармане, ми́нет несколько дней, и он, Борис Туриев, следователь по особо важным делам республиканской прокуратуры, окажется в Якутии, в затерянном в тайге поселке с поэтичным названием Лебединый, где когда-то начинал геологом. Друзья давно зовут в гости. Побродит по тайге, вдохнет полной грудью воздух, настоенный на хвое сосен и лиственниц. И наконец-то начнет писать книгу. Давно охватило его желание поведать о том, какими трудными дорогами шел он с товарищами к открытию крупнейшего месторождения мрамора, по своим качествам не знающего аналогов в мире. Повидается с Никитой Урванским, «человеком тайги», к помощи которого прибегают многие изыскатели.

Это он спас Бориса от верной гибели, когда внезапная болезнь свалила его с ног. Две недели тащил на своих плечах, две недели, под дождем и мокрым снегом, через многочисленные таежные речки, быстрые и студеные. Полгода пролежал Борис в больнице. Потом — приговор врачей: «Находиться в горно-полевых условиях запрещается…» Грустно. Прощай, геология, прощайте, маршруты, поиски, радость открытий!

Тот же Никита Урванский посоветовал ему: «У тебя аналитический склад ума. Иди в юридический. Работа интересная, геологической не уступает. Здесь ты в земле ковырялся, а там души человеческие изучать будешь, а они — ох какие разные…»

Как его встретят бывшие коллеги? Уже многие женились, имеют детей, а Валерик Пахомов стал доктором наук, но в родной поселок, где стал маститым геологом, приезжает каждый отпуск.

Ему-то, Борису, легко сняться с места и покатить в такую даль: семьей не обременен, вот только мама забеспокоится — опять в тайгу.

Туриев крепкого сложения, слегка сутулится. Болезнь, клещевой энцефалит, оставила свою отметину: когда Борис нервничает, начинает дергаться правый глаз, и тогда кажется, что Туриев подмигивает. Густые волосы не слушаются расчески, пряди падают на лоб. Он то и дело отбрасывает их резким движением головы. Едва заметная морщинка пролегла между неожиданно тонкими, словно подбритыми, бровями. Выглядит он моложе своих тридцати двух лет, и товарищи по работе шутят: «Хорошо сохранился».

Сейчас у Бориса заботы: привести в порядок дела, завершить отчет, отнести его на утверждение к прокурору республики Вермишеву. Потом займется кинокамерой, роскошной «Ладой», полученной в подарок в день тридцатилетия. Два года сиротливо пылится она в шкафу. Надо будет обязательно снять фильм о своих друзьях-товарищах. Фотография изжила себя, фильм — движение, фильм — сама жизнь. Так он рассуждает, хотя пристрастие к фотографии еще живет в глубине его души.

А повесть… Повесть хотя бы начать. У него давно родились первые строки: «Все шло хорошо, пока отряд геологов из трех человек не пересек хребет: перед ним возникло препятствие — быстрая и широкая река. Решили собрать плот…»

С путешествия на плоту и начнутся приключения геологов, преодолевающих мыслимые и немыслимые препятствия: наводнения и лесные пожары, камнепады и крутые склоны. Так надо. Геологи на пути к цели всегда что-то преодолевают. Иначе они не геологи.

Кое-какой литературный опыт у него есть: еще студентом первого курса опубликовал он в местной газете подборку стихов, их даже похвалили в обзорной статье, но Туриев больше не печатался, понял, что поэтом ему никогда не стать, а заниматься эпигонством не в его правилах.

Ничего из своих стихов он не помнил, за исключением двух строк:

Я тоску в рюкзак свой упакую
И с собою в горы увезу.
Правда, Борис ни по ком не тосковал, но о неразделенной любви писали многие и многие, почему не написать и ему? Смешно и грустно вспоминать об этом…

Туриев встал из-за своего рабочего стола, за которым предавался радужным планам, распахнул окно. Отсюда открывался вид на старинный парк. Старожилы Пригорска утверждают, что подобного нет на всем Северном Кавказе. Вообще-то они уверены, что в Пригорске все самое лучшее: и горы, покрытые вечными снегами, и река, и столетние липы, и дома по обеим сторонам проспекта, и, конечно, вода, самая обыкновенная вода из-под крана.

Два года без отпуска, два года… Уж больно запутанное дело пришлось вести ему. И вот перед ним лежит его заявление с просьбой предоставить отпуск с резолюцией шефа: «Удовлетворить». Всего одно слово, а какое милое! Правда, прежде чем подписать, Вермишев долго и нудно говорил о том, что он в возрасте Бориса вообще не стремился в отпуск, ибо надо познавать тайны юриспруденции на практике, на что Туриев про себя подумал: «Каждый постигает секреты своей профессии в меру таланта, отпущенного ему богом». Но, если положить руку на сердце, Борис уважал Дмитрия Лукича, обладавшего колоссальной работоспособностью: Вермишев приходил на работу раньше всех, уходил самым последним. Все дела держал под личным контролем, не давал послаблений, в то же время был щедр на поощрения. Туриев пришел в прокуратуру будучи студентом-заочником. Вермишев заботился о нем, помогал не только в работе, но и в написании контрольных заданий. Дмитрий Лукич не любил разглагольствовать, но часто повторял: «Мы призваны не карать, а соблюдать закон. Закон для всех одинаков — будь ты министр или дворник». Эту сентенцию он собственноручно начертал на листе ватмана и повесил в коридоре прокуратуры. Однажды, говорили старые работники, приехал из Москвы какой-то большой начальник, прочитал высказывание Вермишева и сказал: «Что это вы позволяете проводить такую параллель: министр — дворник». Вермишев пожал плечами и ответил: «Вот я — прокурор республики, а начинал свою трудовую деятельность чистильщиком обуви. Будка моего отца стояла на самом бойком месте — у центрального рынка».

Туриев вышел из здания, когда солнце упало за Главный хребет. Стало прохладнее, кое-где зажглись фонари. Наступал час, когда «весь город» выходит на улицу. По аллее столетних лип и каштанов, протянувшейся в центре проспекта, чинно гуляют и молодые, и немолодые. Обмениваются новостями, шутят, смеются, ведут беседы пенсионеры, на многих скамейках в позе Роденовского «Мыслителя» застывают шахматисты.

Пригорск — город поклонников этой древнейшей игры. И не зря! Недавно чемпионом мира среди юниоров стал его уроженец! Многие знают и его, и его отца. Обыкновенный отец, обыкновенный ребенок, а надо же — чемпион мира!

Борис медленно пошел по аллее и силился вспомнить, что попросила купить его мама. А-а-а! Кофе! Обязательно в зернах и обязательно ереванского развеса.

Борис зашел в гастроном на Театральной площади. Две милые продавщицы в кондитерском отделе о чем-то увлеченно говорили друг с другом. Туриев почтительно кашлянул в кулак, привлекая к себе внимание.

Одна рассеянно взглянула на покупателя, продолжая разговор. Туриев знал неписаный закон в Пригорске: не выводить из себя продавцов в магазинах, и терпеливо ждал, когда они наговорятся. Наконец девушки разошлись, одна из них, улыбнувшись, сказала:

— Я вас слушаю.

— Мне нужен кофе. Ереванского развеса.

— Вы приезжий? — участливо спросила девушка.

— Нет, здешний.

— В таком случае вы должны знать, — наставительно сказала она, — что кофе ереванского развеса бывает только по утрам — до одиннадцати.

Борис отошел от прилавка.

Какой он все-таки недотепа, когда дело касается простых житейских забот. Туриев, занимаясь самокритикой, обычно думал о себе в третьем лице. Ведь он не только про кофе забыл, он оставил в кабинете кинокамеру, придется возвращаться, а это — дурная примета. Вот скажут: следователь, а верит в какие-то приметы. Не верит, но… чего не бывает.

Не успел он подойти к своему столу, как раздался требовательный телефонный звонок. Впрочем, все телефонные звонки настойчивы, но на аппарате, непосредственно связывающем его с прокурором республики, особенно.

— Слушаю, Дмитрий Лукич, — Борис представил себе Вермишева: грузный, с легкой одышкой, с неизменной сигаретой в зубах. У него открытый, добрый взгляд — он такой даже тогда, когда говорит не совсем приятные вещи.

— Позвонил наугад, думал, что ты уже дома. Пришлось бы туда звонить… На секунду можешь зайти, Борис Семенович? — Туриев чувствует подвох: Вермишев называет его по имени отчеству только тогда, когда собирается поручить дело.

В кабинете Вермишева сизо от табачного дыма. На упреки сослуживцев, что здесь трудно дышать, он обычно наивно отвечал:

— Это оттого, что просто дымлю.

Однажды эксперт Живаева выдала ему:

— Дымите там, где не бывает посетителей.

— Подготовился к отпуску? — Вермишев смотрел на Туриева с такой заботой, что у того сердце екнуло.

— Еще не совсем, пришел за камерой, что вы мне подарили, кино хочу сделать о своих товарищах в поселке Лебедином.

— Кино — хорошее дело, — сочувственно произнес Вермишев и протянул Туриеву листок бумаги — телефонограмму. В трех километрах от поселка Рудничного обнаружен труп мужчины. Убит выстрелом в затылок. Сообщение подписано участковым Андреем Харебовым. Харебов — молодой, назначен недавно, — сейчас прибудет группа. С тобой поедут Живаева, фотограф Темиров, проводник Карев с собакой Ладой. Ты с ними несколько раз работал — и неплохо.

— Дмитрий Лукич…

— Знаю, знаю, — перебил Туриева Вермишев, — давно не был в отпуске, тебе надо уезжать в тайгу, — Борису показалось, что в глазах Дмитрия Лукича блеснули слезы сочувствия, — я в твоем возрасте…

— отпуск не брали, познавали юриспруденцию непосредственно на практике.

— У тебя хорошая память, — Дмитрий Лукич ничуть не обиделся на то, что в словах Туриева прозвучала явная ирония, — поэтому тебе и дела удаются. Такой молодой, а уже — следователь по особо важным… Некоторые до пенсии доживают, не добившись такого роста. Учти: каждое новое дело…

— новая ступень к восхождению как по ступеням служебной лестницы, так и к вершинам досконального знания права, что придает уверенности в решениях.

— Молодец!

Раздался хрипловатый сигнал зуммера на передающем устройстве. Вермишев нажал кнопку, прозвучал мужской голос:

— Группа прибыла, ждем следователя.

Борис отбросил назад волосы.

— Что-то хочешь сказать?

— Ничего говорить не хочется, матери позвоню.

— Я позвоню Евгении Дорофеевне, а?

— Не надо.

Туриев позвонил домой, сказал, что срочно уезжает, ночевать не придет.

— Счастливого пути. Жду звонка в любое время суток.

Машина некоторое время петляла по городским улицам, вырвалась на шоссе, водитель взял предельную скорость.

Убит человек, оборвалась жизнь. И ему, Борису, надо будет не только найти и обезвредить преступника, но выяснить причину убийства, что, как правило, сделать не легко. Человек идет к преступлению долгое время, реже — совершает его спонтанно, в состоянии аффекта.



Когда прибыли на место происшествия, совсем стемнело. В десяти метрах от лежавшего тела стояла машина с включенными фарами. «Рафик» группы затормозил метрах в пяти.

Подошел высокий мужчина, представился:

— Участковый уполномоченный Харебов.

Туриев приказал включить и фары «рафика». Темиров сделал несколько снимков, Карев пытался задействовать Ладу, но она жалобно скулила, поднимая морду кверху: след взять не смогла.

— Кто первый обнаружил тело убитого?

Собственно, с этого вопроса и начинается расследование.

— Лесник Тимофей Абалов. Тима, подойди!

Абалов, щурясь от света, бьющего из фар «рафика», подошел к Туриеву.

— Здравствуйте, Абалов. Меня зовут Борис Семенович Туриев. Рассказывайте. — Борис внезапно ощутил боль в затылке — так иногда бывает, когда случается нервное напряжение.

— В тринадцать часов я начал дневной объезд своего участка. Небо было белое-белое, словно раскаленное — к дождю. Участок у меня не очень большой, но сложный: реликтовый лес, кустарник барбариса, облепихи, древний папоротник. Самое страшное, если самодеятельные туристы разожгут костер и не затушат его… Жара стоит адская, все высохло, достаточно малейшей искры.

— Это не существенно.

— Надо же ничего не упустить, — обиделся Абалов, — удивительно, товарищ следователь: стоит человеку вырваться из тесного городского бытия, как он становится любителем живого огня. Словом, нужен глаз да глаз.

Начал объезд, в бинокль посматриваю, все в порядке. Иногда громкий щелчок раздается — это товарищ следователь, от ледника глыба отрывается, в речку падает… Смотрю, над Главным хребтом тучки собираются — сразу на душе радостно стало: быть дождю. А он очень нужен, очень. С мая сушь стоит. Знаете, после дождя лес оживает, становится приветливым, воздух сладостью отдает…

— Все-таки короче, пожалуйста.

— Под конец объезда поднялся я на Скалистое плато. Там, естественно, лес не растет, ничего не растет, суровое место. Но оттуда все хорошо видно, даже степь просматривается в бинокль. Начал спускаться. Коня взял под уздцы. Не дошли до дороги, — хлынул дождь, да такой спорый, веселый. Спрятался в пещере. В теле Скалистого плато много пещер. Дождь лил примерно полчаса, вымыл все вокруг, а небо, когда ветер разогнал тучи, посинело. Решил направиться домой, благо живу близко. Примерно за тридцать-сорок метров до этого места конь стал запираться, храпеть, будто зверя какого учуял. Я машинально посмотрел на часы: семнадцать тридцать. Я спешился, спять взял коня под уздцы, тяну его буквально за собой. Вижу, что-то лежит. Я, конечно, сразу понял, что это — человек, но глазам не поверил. Подошел к нему… Кровь из затылка хлещет… Дошло до меня, что в помощи человек уже не нуждается, сел на коня, махнул через речку к проходчикам — они за тем поворотом штольню бьют, позвонил от них в Рудничный. Не успел вернуться, как прибыл товарищ Харебов. Вот и все.

— Вы до тела не дотрагивались?

— Я все понимаю… Просто близко подошел, чтобы посмотреть. Думаю, его сразу после дождя убили или же за несколько минут до его конца.

— Почему?

— Кровь уж больно сильно лилась. Если бы до дождя или в его разгар, — она бы так не хлестала.

— Резонное замечание. Выстрела не слышали?

— Нет. Гром, товарищ следователь. Даже когда дождь перестал лить, — громыхало.

— Вещи при убитом были?

— Как видите… — Абалов закурил, сплюнул, извинился.

Когда Живаева осмотрела труп, сделала свои записи, Туриев попросил:

— Теперь давайте сделаем так… Прислоните тело спиной к скале, посадите. Темиров! Сделай снимок. — Обратился к Живаевой: — Ты что скажешь предварительно?

— Затылок сильно раздроблен, выходного отверстия нет. Мне кажется, выстрел произведен на значительном расстоянии.

Осмотрели одежду убитого. Штормовка, брезентовые брюки, валяется берет без всяких следов крови. Видимо, убитый снял головной убор, отдыхая. В карманах ничего не обнаружили. Удивительно: человек пришел в горы без вещей, без документов — так, налегке.

Ага, крошки табака. Значит, убитый курил. Если так, то при нем должны были бы быть папиросы или сигареты, спички или зажигалка… Наверное, все это было, в рюкзаке или в какой-то сумке. Человек не мог прийти в горы без рюкзака. И его надо искать. Искать? Ха! Если мужчина стал жертвой ограбления, то какой бандит оставит рюкзак? А с другой стороны, что может быть ценного в рюкзаке у человека, путешествующего в горах? Деньги? Но какие? Человеку было лет пятьдесят, выше среднего роста, крепкий, черты лица правильные.

Откуда пришел человек? Кто по национальности? По профессии? По какой причине стал жертвой преступника или группы преступников? С какого расстояния произведен выстрел? Из какого оружия? На какие-то из этих вопросов ответит полная экспертиза.

— Тело можно забирать? — деловито спросила Лида. — Пора возвращаться.

— Да, да, — машинально ответил Туриев, — все, кроме Темирова, уезжайте. Ты, Камал, уедешь, как только отпечатаешь для меня фотографии. Надеюсь, у вас в отделении есть фотолаборатория? — обратился Борис к Харебову.

— Недавно оборудовали, товарищ Туриев, — прекрасная лаборатория.

Группа уехала. Туриев решил переночевать в доме Харебова. Лейтенант обрадовался этому обстоятельству: в республике работники органов хорошо знали следователя Туриева, каждый считал бы высокой честью быть с ним близко знакомым.

Борис прилег на кровать: боль в затылке не отпускала.

В комнату вошел Темиров.

— Вот твои фотографии, — Камал довольно улыбался, — получился совсем как живой. Красивый мужик был, жалко.

— Спасибо. Можешь уезжать. Последний автобус отходит в двадцать четыре часа.

— Я знаю, уже договорился с водителем, он меня ждет. Да, трудно будет: никакой зацепки. То ли дело моя работа — щелкнул, проявил, отпечатал — и все. Ну, будь здоров…

После полуночи пришел Харебов. Молча разделся, лег в постель и только тогда проговорил:

— Вы меня в помощники возьмете, товарищ Туриев? Извините, но мне так хочется заняться настоящим делом.

— Конечно, привлеку, товарищ лейтенант, — в тон Харебову ответил Борис, — с рассветом пойдем искать гильзу. Коль скоро выстрел произведен из огнестрельного оружия, — гильза обязательно должна быть. А теперь — спать, спать, товарищ Андрей.

Над горами спустилась ночь…

Перед самым восходом солнца в это время года обычно опускается туман. Плотный, почти осязаемый, он клубится над речкой, над ущельем, над крышами домов, постепенно меняя цвет: из белоснежного становится нежно-персиковым, подсвеченный еще невидимыми лучами солнца. Но вот туман освободил от своих объятий подошвы гор, потом склоны, поднялся к вершинам, слился со снеговыми шапками, растаял. Небо становится ультрамариновым, глубоким, оно готово принять солнце. И светило величаво выкатывается из-за горизонта, изломанного пиками далеких гор, бросает свои первые лучи на вершины снежников, которые становятся багровыми, как гигантские языки исполинского пламени.

На всем блестят капельки утренней росы: на листьях деревьев, на траве, на каменных гранях домов и старинных башен. Еще тихо, еще не ревут машины, не слышно детских голосов, не звучит рог пастуха. Первые нарушают тишину птицы. Заливистые трели, щелкания, писк, урчание доносятся со всех сторон.

Лучи солнца целят в окна домов. Луч дробится в стеклах на миллиарды светил, они дрожат от утреннего холодка.

Потом включается на площади поселка громкоговоритель: «Говорит Москва, доброе утро, товарищи…»

Туриев и Харебов встали до рассвета. По схеме местности вычислили предполагаемый район, откуда был произведен выстрел и выехали на поиски гильзы. Солнце уже стояло достаточно высоко, когда Харебов нашел ее. Она закатилась под плоский камень. Винтовочная гильза.

Так, гильза — винтовочная. Стреляли, конечно, из карабина, винтовок давно уже нет, лет двадцать…

Отсюда хорошо видно то место, где нашли убитого.

Борис лег на землю, мысленно взял в руки карабин. Несомненно, убийца стрелял, положив оружие на эти сложенные плиточные камни: удобно, надежно — рука не дрогнет. Как это не кощунственно звучит, но место для нанесения последнего удара выбрано толково: перед глазами хороший обзор, склон, полого уходящий к дороге, порос густым лесочком, так что можно сразу скрыться. Аккуратно уложенные плоские камни говорят о том, что стрелявший готовился основательно. Одного выстрела оказалось достаточно, чтобы на расстоянии двухсот пятидесяти-трехсот метров уложить человека наповал. Нельзя исключить применения оптического прицела.

— Товарищ Туриев! — Возглас Харебова вернул Бориса к действительности.

Участковый держал в руке темную бутылку, Туриев взял ее у Харебова, предварительно натянув на правую руку нитяную перчатку. Бутылка из-под коньяка «Нарын-кала». Дорогой, марочный коньяк.

Борис завернул бутылку в носовой платок, положил в «балетку» — маленький чемоданчик. Н-да… Ждал свою жертву, попивая коньяк?

Надо осмотреть место более детально… Трава слегка примята — понятно: лежал. Правее плиточных камней Туриев обнаружил остаток маленького костерка, прутиком покопался в золе. По остаткам видно, что здесь сжигали окурки. Ишь, как застраховался! А след — бутылку — все-таки оставил. А может, не его бутылка вовсе? Чтобы метко выстрелить, надо иметь верный глаз, а спиртное имеет коварное свойство лишать человека этой возможности.

Дальнейший осмотр ничего интересного не дал. Борис и Андрей закурили. Молчание нарушил Туриев:

— Когда поедешь в Пригорск, гильзу и бутылку отдашь Живаевой, дождись акта экспертизы, привези. Я постараюсь выяснить, не видел ли кто убитого до того, как он пошел в сторону Скалистого плато.

— Слушаюсь, товарищ следователь.

Туриев поморщился:

— Называй меня просто по имени. Не так уж велика у нас разница в годах.

— Так точно, Борис.

Туриев рассмеялся…

Вернувшись в Рудничный, Туриев направился к автобусной станции — так громко именовали жители небольшую асфальтированную площадку перед одноэтажным аккуратным домиком.

Первый автобус из Пригорска должен подойти через несколько минут. Если человек, которого потом убили, приехал вчера автобусом, то кассирша, может быть, запомнила его. Борис подошел к кассе. Попросил пожилую женщину, сидевшую там, посмотреть на фотографию. Кассир отложила вязание и, взяв фотографию, внимательно стала разглядывать.

— А зачем вам знать, видела я этого интересного мужчину или нет? — наконец спросила она.

Пришлось Борису показать удостоверение.

— О! — уважительно воскликнула кассирша и вышла из своей каморки на площадку. — Конечно, я его запомнила. Не столько его, сколько рюкзак: сзади голову мужчины не видно было — до такой степени рюкзак был чем-то набит. Он спросил у меня, где находится магазин. Я ему ответила, что за углом вон того дома, — кассир показала на четырехэтажный дом довоенной постройки, — и сказала, что открывается он в восемь утра. Он поблагодарил меня и ушел. А что случилось? Не этого ли мужчину, — кассир сделала большие глаза, — нашли вчера за поселком убитым?

Борис промолчал.

— Понимаю, говорить об этом нельзя, но весь Рудничный знает, у нас ничего ни от кого не скроешь… Магазином заведует Зарема Вазиева.

Туриев направился к дому, указанному Женщиной. До восьми часов еще надо ждать полчаса, но дверь магазина гостеприимно распахнута.

Борис вошел в помещение магазина, здесь приятно пахло свежевымытым полом, было прохладно. Мужской голос из радиоприемника как-то отрешенно выводил слова старинного романса: «Я встретил ва-а-с, и все былое-е-е».

За прилавком стояла моложавая женщина с торсом штангиста тяжелой весовой категории. Она приветливо улыбнулась и сказала:

— Первый покупатель. Сделайте хороший почин. Что угодно? Есть крабы, тушенка, хорошая колбаса, все получила вчера, еще не торговала этими деликатесами. Знаете, наш поселок хорошо снабжается: горняки здесь живут. Что желаете?

— Спасибо, пока ничего. Но вы не обижайтесь, я к вам по работе, — Борис протянул удостоверение, потом — фотографию. — Этот человек вчера заходил в ваш магазин?

— Да, — ответила Вазиева, — заходил. Купил десять пачек папирос «Наша марка» и ушел.

— А после покупки он куда направился?

— Откуда же мне знать? — искренне удивилась Вазиева. — Вышел из магазина, а куда пошел, — это не мое дело.

— Кроме него, кто-нибудь еще в магазине был?

— Да были двое. Есть у нас такие парни: Смолин да Чарыев. Покоя от них нету: чуть свет просят: дай бутылку, дай бутылку. Я, конечно, раньше положенного спиртным не торгую, но иногда из жалости продам им вина. Они хорошие мастера, в доме быта работают, холодильники ремонтируют. Вчера продала им бутылку портвейна «33». Они его «зе-зе» называют. Смолин и Чарыев вместе с тем мужчиной из магазина вышли.

— Спасибо. Больше ничего?

— Ничего, ничего, товарищ Туриев.

— Так вот, если вспомните еще что-нибудь, — позвоните мне по этому телефону, — Борис набросал цифры на листке бумаги, — я буду дома после шестнадцати часов.

Вазиева взяла листок бумаги, поджала губы, нахмурилась…

Директор дома быта приветливо встретил Туриева. На вопрос, где Смолин и Чарыев, развел руками и виновато сказал:

— Нет их на работе. Наверное, опять того… Золотые руки у ребят, но тяга к зеленому змию губит… Сейчас, одну минутку, — директор вышел из кабинета и вскоре вернулся. — Отдал распоряжение, чтобы Смолина и Чарыева вызвали. Вы подождете?

— Да. Все знают — пьют, а меры-то не принимаются, что ли. Соответствующая лечебница, кстати, расположена в трех километрах от Рудничного.

— На каждом собрании клянутся-божатся, что бросят. Примем самые жесткие меры… Вон, идут, — обрадовался директор, выглянув в окно.

В кабинет вошли двое молодых мужчин — и воздух в тесной комнате потяжелел от запаха перегара. Директор поморщился.

— Вот… Следователь хочет поговорить с вами, — обратился он к вошедшим. И к Туриеву: — Мне выйти?

— Нет, нет, почему же? Меня зовут Туриев Борис Семенович, а вас?

— Смолин.

— Чарыев.

— Уже заправились?

— Со вчерашнего не отошли, товарищ следователь, но клянусь — в последний раз, — воскликнул Чарыев, прижав ладони к груди, — сын проходчика Гусарова из армии вернулся, вот мы и отмечали событие.

— Вы этого мужчину вчера видели? — Борис положил на стол фотографию.

— А как же! В магазине встренулись, — сказал Смолин, — он папиросы покупал, «Нашу марку», десять пачек сразу купил.

— А вы — бутылку «зе-зе»?

— Зарема сказала? Ох, какая она все-таки.

— Мужчина с вами не разговаривал, когда вы вышли из магазина?

— Как же? Разговаривал. Он спросил, как ему добраться до тропы, что ведет на Скалистое плато. Смолин ответил, что мы туда не ходим, не знаем, тогда мужчина еще спросил: «А как на участок Ид попасть?» Я, Чарыев, ему сказал, что надо сесть на попутную машину, она и довезет. Мужчина улыбнулся и говорит: «Так тропа на Скалистое плато начинается в трех километрах от Рудничного — прямо с дороги на участок «Ид». Смолин предложил ему помощь — рюкзак донести до клуба горняков — там можно всегда попутную машину поймать, мужчина согласился, отдал Смолину рюкзак, сам закурил, мы и пошли к клубу.

— Рюкзак тяжелый был, вроде камнями набит, — заметил Смолин, — я сказал об этом мужчине, а он в ответ: «Примус там да канистра с бензином, вот и тяжелый». Подошли мы к клубу, мужчина поблагодарил нас, дал мне пять рублей и сказал: «Выпейте за мое здоровье, за мое счастливое восхождение на Скалистое плато». Потом аккуратно поставил рюкзак на землю у скамейки, подошел к памятнику, что в сквере стоит. Букет положил на могилу.

— Что за памятник?

— Одному геологу. Он в сороковом году в горах пропал. Зубрицкий Алексей Георгиевич. Мы с Чарыевым ушли к себе в общежитие.

— Значит, второй день прогуливаете?

— Да у нас отгулы, товарищ Туриев. Законные отгулы.

— Обычно туристы легко знакомятся с людьми. Мужчина не назвал своего имени?

— Нет, товарищ следователь. Я, правда, обратил внимание, что у него акцент какой-то, вроде — прибалтийский. Я в Риге работал, у латышей такой акцент.

— Вот еще что… Когда папиросы он покупал, цельную сотню Зареме протянул, — вмешался в разговор Чарыев, — я аж ахнул: впервые сто рублей одной бумажкой увидел.

В кабинет без стука вошла Вазиева.

— Извините, товарищ Туриев. Я к вам…

— Что-то вспомнили?

— Вчера тот мужчина…

— Расплачиваясь, протянул вам сто рублей одной бумажкой?

— Уже сказали? — разочарованно спросила Зарема.

— Хорошо, что пришли, — Борис протянул руку, — принесли деньги?

— Да, вот они, — Вазиева достала из сумочки ассигнацию, — возьмите. Только дайте расписку. Мой племянник собирается жениться, так я ему хотела подарить эти деньги.

— Подарите десятками. Или же пойдите в банк, попросите, вам укрупнят до сотни одной бумажкой. Спасибо, что пришли и принесли деньги. Вот вам расписка. До свидания.

Вазиева величаво вышла из кабинета.

— Будем честными и мы до конца, — Чарыев сцепил пальцы так, что они побелели. — Дал тот мужчина Смолину пять рублей, сбегал Леша в магазин, принес еще две бутылки «зе-зе», мы их в скверике и придавили… за упокой души бедного Зубрицкого… Мужчина сел в кабину машины горноспасателей, водителем был Митька Селезнев, хороший парень, он в Иде живет. Жена у него, трое детей.

— Митька — ударник, недавно орденом награжден, — пробормотал Смолин. — Ну, а если все до конца, то почему о рюкзаке молчишь?

— Да, да, — встрепенулся Чарыев, — проснулся я сегодня рано, еще пяти не было. Солнце только-только встало. Смотрю — на полу, под окном, рюкзак лежит, новенький совсем. Я его поднял, осмотрел. Ни пятнышка, ремни свежестью пахнут… Ну, я подумал, подумал и решил отдать рюкзак супруге проходчика Фарниева — они через дверь от нашей комнаты живут.

— Чуть свет уже побежал предлагать рюкзак? — усмехнулся Туриев.

— Нет, зачем? — обиделся Чарыев. — В семь утра я его отдал, за пятерку. Сима, жена Фарниева, часто нас выручает. Я тогда не подумал, а сейчас думаю: рюкзак тот самый, что за плечами у убитого был.

— Идемте немедленно к Фарниевым!

Сима Фарниева, худенькая, порывистая в движениях женщина, походила на подростка. Когда она разговаривала, ее подбородок решительно выдвигался вперед, глаза бегали с предмета на предмет.

Выслушав Туриева, она стремительно вышла из комнаты и через минуту вернулась с рюкзаком.

— Постирала я его. Еще не высох. — Укоризненно посмотрела на Чарыева. — Если бы я знала, что рюкзак не тебе принадлежит…

— Ладно, ладно, — пробурчал Чарыев, — пять рублей отдам с получки.

— Н-да, — протянул Туриев, — жаль, что вы его выстирали… Но я его заберу. Сейчас составим протокол об изъятии этой вещи для нужд следствия. — Туриев набросал несколько слов, дал лист бумаги на подпись Фарниевой, Смолину и Чарыеву. Потом аккуратно свернул рюкзак.

— Так… Теперь пойдемте в вашу комнату, — обратился Туриев к Чарыеву и Смолину.

— Пожалуйста!

Комната напоминала пенал: длинная, с одним окном, выходившим на берег бурной речушки. Окно было открыто, в него щедро вливался воздух, настоенный на травах, растущих на склонах гор.

— Вы спите при открытом окне?

— И зимой, и летом, — проронил Смолин, — привыкли. — Да и дверь не запираем. Что у нас брать? Нечего…

— Как вы думаете, кто мог принести в вашу комнату рюкзак?

Друзья переглянулись, пожали плечами.

— Его в окно бросил кто-то, — нерешительно начал Смолин, — ночью, когда мы спали. А для чего? Ага, для того, чтобы на нас пало подозрение!

— Хвалю за сообразительность, — Туриев шутливо потрепал Смолина по плечу, — такое можно предположить: тем более, что люди ваших наклонностей на многое способны ради глотка вина.

— Товарищ следователь! — Чарыев умоляюще сложил ладони у груди. — Мы же шага из поселка не сделали! Об этом любой скажет, целый день… г-м… пили.

— Это мне известно, но давайте поступим так… — Борис подумал о том, что, может быть, делает ошибку, но все-таки решился: — Пусть тот, кто подбросил в вашу комнату рюкзак, пребывает в уверенности, что мы клюнули на эту наживку. Вы, Чарыев и Смолин, уедете из Рудничного в город и будете находиться там до тех пор, пока не закончится следствие. Будете работать в доме быта, продолжать ремонтировать холодильники… Или нет, нет… на неделю или чуть больше того вам придется выехать за пределы республики, мы об этом побеспокоимся, а сейчас пойдемте в отделение милиции.

— Борис Семенович! — взмолился Смолин. — Стыдно ведь! Что люди подумают? Вы же вроде как арестованных нас будете вести.

— Вы будете идти рядом со мной, нормально идти.

— Ну, если надо, — Чарыев повел плечами и заложил руки за спину. — По-моему, арестованные так ходят.

— Перестаньте! Мы не шутки шутим. Пошли!

Придя в отделение, Туриев попросил Харебова забрать в город и рюкзак. Что касается Чарыева и Смолина, их решили препроводить в Пригорск последним автобусом.

Раздался телефонный звонок. Харебов взял трубку, тут же передал ее Туриеву.

— Привет! — голос медэксперта Живаевой звучал совсем рядом. — Слушай основное: «Пуля пробила затылочную кость… застряла над верхним клыком правой челюсти… выстрел произведен из оружия системы «карабин» образца 1937 года… не исключено применение оптического прицела… возраст убитого, примерно, пятьдесят лет, телосложения крепкого… особых примет нет… смерть наступила мгновенно в результате кровоизлияния в мозговую оболочку…»

— Что показал детальный осмотр одежды?

— Ничего, если не считать крови на спине и на вороте штормовки. Осмотрели каждый шов — несколько крошек табака. — И все.

— Спасибо. Я отправлю к тебе кое-что.

Туриев откинулся на спинку стула, закурил. Чарыев и Смолин сиротливо сидели в углу дивана.

Харебов, по просьбе Туриева, связался с телеграфом, протянул трубку Борису. Тот медленно продиктовал:

— «Москва госбанк СССР прошу сообщить какой район страны были направлены банковские билеты достоинством 100 рублей серии СБ выпуск 196… года Сообщение ждем по адресу…»

— А теперь, — обратился он к Харебову, — едем в Ид. Как вернемся, ты с Чарыевым и Смолиным двигаешь в Пригорск.

Натужно ревя мотором, машина карабкалась вверх по ухабистой дороге. Близкие вершины снежников горели под лучами уходящего на покой солнца, густая синева постепенно ложилась на склоны гор. Машину то и дело подбрасывало, изрядно трясло. Ах, эти наши дороги! Сколько копьев сломано в спорах, нужны ли сразу хорошие дороги, а не времянки, на которых задолго до срока умирают машины. Сколько денег выбрасывается под колеса различных автомобилей, надсадно жующих трудные километры. И когда мы научимся беречь не просто рубль, а рубль народный?

От Ида до Рудничного пятнадцать километров. Говорят, новый автобус выходит здесь из строя, не прослужив и года. А что говорить о рудовозах? Ежегодно их заменяют десятками новых.

У начала тропы на Скалистое плато остановили машину, вышли.

Харебов несмело проговорил:

— Мне в голову одна мысль пришла, Борис.

— Выкладывай.

— При убитом не было никаких вещей, в карманах пусто — так? Выходит, преступник застрелил его, спустился на дорогу, пробежался, забрал вещи, очистил карманы… Такого быть не может. Мне кажется, один стрелял, другой неподалеку здесь находился в каком-нибудь укрытии. Когда все свершилось, он и забрал вещи, пошарил по карманам. Так что преступников было не меньше двух.

— Вполне… И это пока никому не известно, — задумчиво проговорил Борис.

— Может, преступник обитает в наших краях?

— И даже живет себе спокойненько в Рудничном. Я специально задержал Чарыева и Смолина. Ты понял?

— Как не понять? — вопросом на вопрос ответил Харебов. — Этот прием описан в юридической литературе: преступник, уверенный в том, что следствие направлено по ложному руслу, теряет бдительность. Убитый расспрашивал Чарыева и Смолина о Скалистом плато. Что его туда влекло? Ходила такая легенда в народе: до начала первой мировой войны будто где-то на плато были построены военные склады. Из продуктов — в основном консервы и шоколад. До тридцать третьего года здесь свирепствовала банда Барса, есть предположение, что она из этих складов кормилась, когда таилась в горах до очередной вылазки на плоскость.

— Барс? Не слышал о таком.

— Настоящая его фамилия Судомойкин. В октябре его банда была разгромлена. Барс — убит. Говорят, из всей шайки остался только начальник штаба банды — Тигр.

— Барс, Тигр… Имена какие-то звериные.

— Грозные имена — то, что надо бандитам. Мой отец до войны работал на Скалистом плато в экспедиции. Немец ею руководил. Рейкенау. Его называли доктор Рейкенау.

— Так ты местный?

— Родился в Рудничном.

— Отец работает или уже на пенсии?

— Погиб. Двенадцатого мая в Чехословакии. Обидно. Уже была подписана капитуляция. Мать чуть с ума не сошла, когда получила извещение.

— Да, на войне убивают… Но сейчас войны нет, а убийства есть. Поехали?

Снова рев мотора, снова ухабы, глубокая колея. В машине густо пахнет бензином, от этого першит в горле, свербит в носу.

В поселок Ид въехали, когда стемнело, где-то нерешительно залаяла собака, ей ответила другая — и вот весь поселок огласился неистовым лаем, он продолжался несколько секунд и закончился, как по команде.

Туриев и Харебов переглянулись, рассмеялись.

Вся семья водителя Дмитрия Селезнева сидела у телевизора: демонстрировалась третья серия нашумевшего боевика с бесконечными погонями, выстрелами, драками. Селезневы приветливо встретили гостей, предложили вместе досмотреть фильм, а потом уж поговорить. При этом Селезнев прошептал:

— Харебов просто так в поздний час не приедет. Видимо, ко мне дело есть.

Когда погас экран телевизора и жена Селезнева с двумя детьми ушла в другую комнату, водитель, смеясь, сказал:

— Не ответите ли мне на вопрос, товарищи: почему киношники нас, зрителей, иногда за дурачков считают? Вот сейчас не обратили внимания? Герой фильма в последней схватке из пистолета, обойма которого вмещает всего семь патронов, сделал подряд двенадцать выстрелов! Вроде мелочь, а я сразу перестал верить в то, что происходит на экране. Или еще пример. Показывают, например, что-нибудь из жизни москвичей. Ну, допустим, некий Вася звонит по телефону некоей Дусе. Входит бодренько этот Вася в телефонную будку, делает три-четыре кругаля телефонным диском — и связь состоялась, а ведь в Москве-то семизначный телефон! Ну и дела… Давайте сядем за стол, поужинаем, поговорим. Зовут меня Дмитрий Лукич, — обратился Селезнев к Туриеву, — а вас?

— Борис Семенович Туриев, следователь по особым делам. Ваше имя-отчество легко запомнить: вы тезка нашего прокурора, его тоже зовут Дмитрий Лукич.

— Знаком с товарищем Вермишевым: в позапрошлом году приезжал он сюда на соревнование по ловле фореля. Я его обогнал на две рыбешки, он второе место занял.

— Наш прокурор — заядлый рыбак-любитель. Так вот, Дмитрий Лукич, — Туриев показал ему фотографию, — этого человека вы позавчера подвезли в машине к началу тропы на Скалистое плато?

— Так точно, — ответил Селезнев, бросив короткий взгляд на снимок, — он мне потом трояк в руку совал, так я ему такое сказал…

— Вспомните, во сколько, примерно, он сел в вашу машину?

— Я скажу: в четырнадцать двадцать. Как раз в это время по радио начали передавать первый фортепианный концерт Чайковского — вернее, финал. Скажу по секрету, — улыбнулся Селезнев, — по моей заявке. Вот, — водитель встал, подошел к телевизору, вытащил из-под него конверт, — здесь уведомление о том, что моя просьба будет удовлетворена такого-то июля в такое-то время…

Перед тем, как сесть в кабину, он попросил помочь ему забросить рюкзак в кузов, что я и сделал. Я не тронулся с места, пока не прозвучала до конца музыка. В дороге он спросил:

— Нравится Чайковский?

— Конечно! Люблю его музыку.

— Я тоже к ней испытываю большую любовь, — сказал и потом всю дорогу молчал.

Когда мы доехали до места, он мне и стал трояк предлагать. Я денег вообще не беру, когда кого-нибудь подбрасываю до Ида. Стыдно. Ну, а тот тогда и говорит:

— Возьмите хотя бы пачку папирос, хорошие папиросы, «Наша марка».

Папиросы я взял, еще пачку не раскрыл.

— Где она, пачка?

— В столе лежит, в другой комнате.

— Принесите.

Селезнев вышел и вернулся с пачкой папирос. Туриев осторожно положил ее в сумку со словами:

— На ней могут быть отпечатки его пальцев. И ваших, товарищ Селезнев, так что придется вам встретиться с нашим дактилоскопистом… Так надо, чтобы выделить отпечатки убитого.

— Пожалуйста! Какой может быть разговор? Ну, как приготовлены баклажаны? Сам колдовал.

— Чудесные баклажаны, — ответил Харебов. — Рюкзак тяжелый был?

— Пуд тянул, ей-богу.

— Больше никого по дороге не подобрали? — спросил Туриев.

— В это время желающих проехать до Ида не бывает. Вот только перед поворотом на мост машину остановил старик один. Ну, не старик, но пожилой мужчина, высокий, плотный, спичек попросил. Я ему сказал, что уважающий себя рыбак без огонька на рыбалку не пойдет. Мужчина ответил, что спички из кармана выпали в речку. Я ему дал коробок — больше никто нам по дороге не встретился. Мужчина тот мне одну форельку дал, граммов на сто, я ее потом дома пожарил, малого сына угостил, он у меня рыбку любит. Мне не столько мужчина запомнился, сколько футляр для удочек, что у него за спиной был. Великолепный футляр, импортный. Такой, знаете, с массой кармашков на молниях. Прекрасный футляр. И почему наши не могут такие делать?

— Дальше…

— Ну, приехали, я ему рюкзак с кузова подал, он поблагодарил. Погода стала портиться, я ему предложил поехать со мной до Ида, дождь переждать, потом вернуться сюда, но он сказал, что в случае дождя найдет возможность укрыться под скалой. На том я и уехал. А в чем дело? Хотя, извините…

— Вашего пассажира вчера нашли убитым — выстрелом в затылок. Вы и тот мужчина-рыболов видели его перед гибелью последними.

Селезнев вытянулся, лицо его слегка побледнело.

— Уж не думаете ли вы, что я убил его?

— Смешно так думать, Дмитрий Лукич. Вы лучше припомните: не было ли у вашего пассажира чего-нибудь характерного, на ваш взгляд, в поведении, в манере говорить?

— Суетливым каким-то он был. Спокойно не сиделось ему. Вроде как контуженный. Я помню, после войны вернулся мой дядя из госпиталя, так он вертелся на стуле все время, то туда повернется, то сюда. От контузии. И этот тоже. И акцент у него был. Не все слова правильно выговаривал. Не «музыка» говорил, а «музика», да еще вроде после буквы «з» мягкий знак ставил.

— А вы не поинтересовались, для чего ему понадобилось идти на Скалистое плато?

— Он у меня спросил, правда ли, что иногда со Скалистого плато вой доносится, что там дьявол живет? Я ответил: в народе сказ ходит, что место это проклятое, туда одному идти опасно. Он сказал, что он спелеолог и собирается изучать пещеры Скалистого плато. Вроде с северного склона уже изучал, теперь непосредственно на плато пойдет. Вот и весь разговор.

— Спасибо, Дмитрий Лукич. Завтра не отлучайтесь далеко, наш дактилоскопист к вам приедет. Еще один вопрос: вас дождь в дороге застал?

— Не-е-ет. За поворотом, где штольню геологи проходят, дождя не было. Здесь такое часто наблюдается: на левом берегу реки дождь шпарит вовсю, а на правом — сушь да благодать, а расстояние-то всего километр. Но гром гремел внушительный.

— Так что выстрел мог утонуть в грохоте?

— Вполне, Борис Семенович.

— Устье штольни далеко от дороги?

— Чуть в стороне — на склоне Черной горы, да по отвалу породы сразу видно, высейчас не заметили: темно было, когда ехали.

— Ну, по домам, товарищи.

В Рудничный вернулись около полуночи. Туриев все не мог уснуть, перебирая и сопоставляя факты, делая предположения.

Кем был убитый? Геологом? Нет. Геологи — народ общительный, он обязательно зашел бы к своим коллегам, в контору Рудничной геологоразведочной партии. Хотя бы для того, чтобы получить картографический материал. Спелеолог? Но люди этой профессии в одиночку исследованиями не занимаются. Искатель легендарных складов?

И Смолин, и Селезнев сказали, что убитый говорил с акцентом. Смолин подчеркнул вполне определенно: с акцентом жителя Прибалтики. Это — ниточка, но такая слабая, такая почти невидимая — тоньше паутины.

Туриев проснулся, когда Харебов уже колдовал над нехитрым завтраком — яичницей с колбасой. Борис выскочил на улицу, побежал к реке, умылся ледяной водой.

После завтрака направились в отделение.

Бориса ждала телеграмма: «Рудничный Отделение милиции следователю Туриеву банковские билеты серии СБ выпуска 196… года достоинством сто рублей направлены мае этого года …скую автономную республику, управлению госбанка…»

Борис связался с Вермишевым, доложил о проделанной работе и сказал, что ему необходимо срочно выехать в столицу …ской автономной республики.

— Даю добро. Словом, действуй так, как считаешь нужным. Когда выедешь?

— Вечером, чтобы утром быть на месте. Сейчас отправляться нет смысла — все учреждения к приезду закроются, а мне необходимо попасть в управление госбанка.

— Ясно. Будь здоров.

Борис осторожно положил трубку на рычажки аппарата.

— Борис Семенович! А не поискать ли нам вещи убитого? Может, валяются где-нибудь недалеко от места происшествия?

— Да, Андрей. Займись этим с помощниками, а я пока с поселком познакомлюсь. Хорошо? В гостиницу надо зайти, сказать, чтобы номер не держали.

— Все обшарим, Борис Семенович, все до последнего квадратного сантиметра. Илья!

В кабинет вошел сержант.

— Илья! Готовь машину, едем.

— Есть!

Туриев занес в рабочий блокнот результаты расследования, за минувший день, и вышел на улицу.

Поселок Рудничный — несколько десятков домов и единственная улица. Дома — в основном довоенной постройки, добротные. Самое внушительное здание — клуб горняков. Перед клубом — сквер. Листья акаций и кленов белесые от пыли. А вот и обелиск в память о геологе Зубрицком. Родился в двадцатом году, пропал без вести в сороковом. На камне высечен выразительный рисунок: заходящее за хребет солнце, на фоне гор — геологический молоток и компас. У подножья — букет живых цветов — альпийские ромашки.

Разгар рабочего дня, в сквере никого нет.

Туриев сел на скамью, с удовольствием вытянул ноги. Иногда старая болезнь скажется отголоском: болят икры, ломота в костях появляется.

Скалистое плато… Оно хорошо видно отсюда — исполинский стол, подброшенный силами природы на высоту около трех тысяч метров над уровнем моря. Скалистое плато… В народе живет предание о том, что когда-то там жили люди, златокузнецы, изделия которых расходились по всему миру, но пришел сюда кровожадный Тимур, предал все живое огню и мечу, умер город златокузнецов. Красивое предание…

Немало экспедиций снаряжалось на Скалистое плато. Никаких следов города там не обнаружено. Правда, экспедиции носили геологический характер, но попутно некоторые из них пытались решать и археологические вопросы. Мертвая земля, мертвый камень, продуваемые свирепыми ветрами.

В далеком детстве о Скалистом плато рассказывал Борису дядя, брат отца, Виктор. Он увлекся историей этого края до войны, но вернулся с фронта с тяжелой контузией, много и тяжело болел. Скончался в пятидесятом году, так и не успев о Скалистом плато опубликовать историческое исследование.

Он говорил матери Бориса о том, что в городе Д. оставил у женщины, у которой квартировал около месяца, когда формировалась их морская бригада, рукопись, служившую началом его работы, но та женщина из Д. уехала, найти ее невозможно.

Рукопись, наверное, пропала, думал Борис. Интересно, о чем написал дядя Виктор? В геолого-разведочной партии, конечно, есть кое-какие материалы, касающиеся Скалистого плато.

Зайдя в отдел, Туриев попросил отчет о работе экспедиции Рейкенау. Начальник партии уступил ему свой кабинет, сам уехал на участок.

Пояснительная записка к отчету — два десятка машинописных страниц, несколько листов геологической графики: разрезы, стратиграфическая колонка, таблицы анализов пород. В коротком вступлении сказано, что лагерь экспедиции был расположен у подножья Скалистого плато, так как на самом плато жить было невозможно: каждую ночь там раздавался жуткий вой, приводивший в смятение участников экспедиции. Пришлось стать лагерем у западного склона Скалистого плато.

Так… Заключение: «Скалистое плато в плане обнаружения здесь каких бы то ни было полезных ископаемых бесперспективно, интерес могут представлять только известняки, как строительный материал».

А вот и заключение советского эксперта, профессора Лосева:

«Нам кажется, что недостаточно интенсивно велась разведка контактной зоны между известняками Скалистого плато и гранитами Главного хребта. Косвенные признаки позволяют думать, что в этой зоне возможно нахождение скарнов, в которых локализация золоторудных месторождений вполне вероятна…»

Борис просмотрел и графический материал.

В кабинет вошел высокий мужчина в штормовке. Его лицо обрамляла аккуратная бородка, во рту он держал трубку из темного дерева.

— Васин Игорь Иванович. — Он протянул руку. — Интересуетесь Скалистым плато? Своеобразное место, скажу я вам. Вы геолог?

— И да, и нет, — не очень любезно ответил Туриев.

— А-а-а… Понял. Вы — следователь? Мне товарищ Таиров сказал, вашу фамилию назвал. Туриев?

— Да, Туриев.

— Извините за вторжение, но мне кое-что необходимо здесь взять. — Васин отодвинул ящик стола, вытащил толстую записную книжку. — Пикетажку свою здесь вчера оставил. Ну, ничего не выяснили по поводу убийства?

— Пока ничего. А вы откуда знаете об убийстве?

— Поселок маленький, такое событие сразу становится известным. Н-да, неприятное происшествие. Ну, извините, мне пора на участок. — Васин вышел из кабинета.

Борис сложил пожелтевшие от времени листы ватмана, положил отчет в ящик стола, посмотрел на часы. Наверное, Харебов и сержант уже вернулись…

Помощники действительно ждали Туриева в отделении. По лицу Харебова Борис понял, что ничего из вещей в районе места происшествия они не нашли.

— Посмотрели под каждым кустиком, исползали всю округу — пусто, — сокрушенно доложил Харебов.

— Мы имеем дело с людьми, которые умеют заметать следы, Андрюша. Но не огорчайся. Сейчас главное — выяснить личность убитого. Автобус отходит в двадцать сорок. Мне пора…

…Мягко и бесшумно скользит по шоссе «Икарус». Из окна хорошо видно, как начинает сереть восток. В такие предрассветные минуты хочется думать только о хорошем: нарождается новый день, пусть он принесет людям только счастье. Но как много еще рядом с прекрасным, возвышенным, устремленным в будущее порочного, грязного, омерзительного. Вспомнилось его первое дело.

Уважаемый всем городом человек, руководитель крупного предприятия, навечно «прописанный» в президиумах всяческих торжеств и собраний, оказался на поверку… взяточником. Причем, он обирал своих подчиненных: каждый, занимавший более или менее заметный пост в заводской иерархии должен был давать ему, когда он уходил в отпуск, строго определенную (по рангу занимаемой должности!) сумму. Все шло гладко на протяжении нескольких лет. И вдруг грянул гром: на своего руководителя пожаловалась сотрудница планово-экономического отдела — написала письмо в прокуратуру. Она писала и раньше, но в руководящие инстанции. Письма самым таинственным образом «пропадали».

Борис долго не мог в душе согласиться с тем, что человек, произносящий с трибуны громкие речи, бичующие недостатки, бьющий себя в грудь в порыве святых клятв, может целенаправленно, методично, ухмыляясь доверчивости и порядочности других, обирать людей и государство.

Туриев довел то дело до конца, невзирая на грозные звонки «сверху». Довел, чтобы доказать: никакой чин, никакая должность не дают права на глумление над советским строем.

Ажурное здание автовокзала. Столица …ской автономной республики приняла очередных гостей. Борис никогда не бывал здесь. Ему нравится приезжать в незнакомые города, бродить по улицам пешком. Пять часов утра. Еще много свободного времени. Можно искупаться в море.

Оно раскинулось перед глазами. Сине-белые полосы пролегли на поверхности неведомыми дорогами, все ярче разгорается небосвод, вечное светило выплывает прямо из воды.

Борис разделся, на мгновение задержал дыхание, прыгнул в воду «ласточкой», как делал это с детства. Прохладно-ласковые объятия охватили тело, оно стало невесомым, вода держала его заботливо и бережно. Накупавшись, он неторопливо оделся, пошел в город.

Распахнутый всем ветрам навстречу город пропах рыбой, водорослями, нагретым известняком, из которого сложены дома.

Веселый, шумный южный рынок. Туриев подкрепился шашлыком, выпил кружку пива.

К девяти часам солнце раскалилось до такой степени, что ноги сами тянули в тень. Ветерок с моря не принес прохлады, только запах рыбы стал более ощутимым.

Управляющий республиканской конторой госбанка изучил удостоверение Туриева, нажал на кнопку селекторной связи:

— Моният, куда направили сторублевые купюры серии СБ выпуска 196… года? Понятно. В город Д., — сказал он Борису.

Итак, дорога его ведет дальше.

В городе Д. в сорок втором году формировалась часть, в которой служил его дядя. Виктор много рассказывал своему племяннику об этом городе. Он любил его, мечтал поехать туда, завершить какую-то работу, что начал еще до войны, но смерть помешала…

Два часа дороги в душном поезде — и он на вокзале города Д. Знаменитое место. Именно тут, когда еще не было этого здания и в помине, Петр Первый принял у жителей ключ от города-крепости. Город возник давно на столбовой дороге в страны ближнего Востока. У приезжего человека он вызывает почтительное удивление: над ним расположена цитадель, от которой к морю идут две параллельные стены. В седой древности стены входили в море, между ними была натянута цепь, запиравшая вход в гавань. Говорят, блоки, из которых сложены стены, выдолблены, в отверстия залит расплавленный свинец. Они сложены без раствора, но соприкасающиеся поверхности блоков обработаны так искусно, что в швы невозможно просунуть лезвие ножа.

Борис идет по круто вздымающейся вверх улице, а в ушах звучит тихий голос дяди Виктора. «Трудно найти другой такой город, который знал бы столько нашествий и бурных исторических перемен. Многие века он служил яблоком раздора, ареной кровопролитных сражений, переходил из рук в руки, попадал под власть завоевателей и вновь обретал независимость, переживал подъемы и упадки, расцветы и запустения. И часто, когда над Д. нависала грозная опасность, его жители, купцы и ремесленники, призывали на помощь аланов — грозу степей. Аланы приходили сюда по узкому проходу между горами и морем».

Вот и цитадель. Борис через низкие ворота вошел в крепость, поднялся на восточную стену. Перед ними открылась замечательная картина: зеленый город прильнул к голубому морю.

Интересно, есть ли здесь музей? Наверное, есть.

Туриев спустился в город, у первого встречного спросил, как пройти в музей.

Небольшой дом рядом с тенистым садом. На двери табличка: музей истории, вход бесплатный. Перед дверью два каменных льва. Тела их потрескались, из трещин узкими лезвиями лезет желтовато-зеленая трава.

Бориса приветливо встретила пожилая женщина.

— Пожалуйста, пожалуйста. Вы сегодня первый посетитель. Летом все на море, в музей некогда. Что вас интересует?

— Я впервые здесь, но кое-что знаю о городе, читал Бестужева-Марлинского, Соколова-Микитова, Кудрявцева. Во время войны в этом городе какое-то время пребывал мой дядя, он интересовался его историей.

— Простите, а вы откуда приехали?

— Из Пригорска.

— Из Пригорска?! — в голосе женщины послышалась волнение. — В сорок втором году в моем доме жили два офицера. Один из них был историком, его фамилия…

— Туриев? — Борис подался вперед.

Хранительница музея даже отшатнулась, прикрыла ладонью глаза и сказала:

— Ему было тогда двадцать два года, он называл меня мамой.

— Это и есть мой дядя. Здравствуйте, Ксения Акимовна!

— Вот так встреча! А еще говорят, что чудес не бывает! Присаживайтесь, дайте-ка я на вас посмотрю… Похожи вы на Витю, очень похожи. Он тоже был коренастый, черноглазый. Волосы, как у него, непослушные. Перед тем, как ехать на фронт, он постригся наголо. Знаете, я даже плакала, когда увидела его без волос. Вы знаете мое имя? — спохватилась она.

— Дядя Витя о вас рассказывал. Он пытался найти вас, но на письма приходил неизменный ответ: в городе Д. Мирзоева Ксения Акимовна не проживает.

— Да. Десять лет, с сорок пятого, я прожила в Красноводске. Вернулась сюда после смерти сына…

— Дядя Виктор умер в пятидесятом. Он говорил о рукописи, которую оставил у вас.

— Рукопись есть, несколько десятков страниц.

— Сохранилась?!

— Конечно! — Ксения Акимовна взяла Туриева за руку. — Пойдемте, я сначала вам покажу музей. Вы где остановились?

— Для меня забронирован номер в гостинице «Огни».

— Никаких гостиниц! Будете жить у меня. Вы надолго приехали?

— Как сложатся обстоятельства.

— Я не спрашиваю, по какому делу вы приехали, но жить будете у меня. Моя дочь хорошо помнит Виктора, он ей шапку подарил, когда уезжал на фронт. Как это несправедливо: мне шестьдесят пять лет — я живу, а молодых не стало в самом расцвете сил. Будь проклята война! Мой сын умер от ран… Пойдем, покажу тебе самые интересные экспонаты, — Ксения Акимовна потянула Бориса за руку.

— Ну как? — спросила Ксения Акимовна, когда они вернулись к ее столу.

— Интереснейшая история у вашего города.

— Еще бы! Ему исполнилось две тысячи лет, но профессор Кудрявцев утверждает, что Д. старше минимум на десять веков. А ты кто по профессии? Историк, что ли? Как дядя…

— Был геологом, сейчас — следователь.

— Твой дядя был оч-чень увлекающимся историей человеком, радовался каждой древности. Однажды пришел домой веселый, «возбужденный, показал медное блюдо с замысловатым рисунком — купил на «толкучке». Нас не удивишь чеканкой, о чем я сказала ему, но Виктор ответил: на блюде — орнамент аланов — наших предков. И не просто орнамент, а нечто похожее на стилизованный план-карту какой-то местности. Потом Виктор несколько ночей подряд писал. Он торопился закончить статью о связях Д. и Дарьяла, но не успел: часть сформировалась, Виктор уехал на фронт. Рукопись у меня, я ее тебе отдам, пробовала читать, но всякий раз слезы застят глаза, Виктор встает перед глазами… Ах, как жаль, что он не нашел, меня. А вот блюда нет, — у Ксении Акимовны была странная манера моментально менять тему разговора.

— Пропало?

Ксения Акимовна жестом попросила Бориса следовать за ней. Они подошли к увеличенной фотографии, висевшей на стене. При осмотре музея Борис обратил на нее внимание. Под нею была прикреплена узкая полоска бумаги с машинописью: «Горсовет благодарит товарища Зарова Георгия Николаевича за передачу в фонд Обороны двадцати тысяч рублей».

— Пропажа того блюда, мне кажется, связана с Заровым. Заров, по его словам, приехал сюда перед войной. Он работал бухгалтером на хлебозаводе. Понимаешь, что во время войны, когда было так голодно, значило работать на хлебозаводе? Заров жил неподалеку от моего дома, а познакомились с ним в музее, в один из холодных зимних дней. Стал иногда приходить к нам в гости. Что греха таить, приносил то хлеб, то подсолнечное масло, а у меня на руках дочурка, Валя… Георгий Николаевич даже предлагал мне выйти за него замуж. Я не решилась. В сорок-то лет… Тогда это казалось просто диким. Однажды, кажется, в феврале сорок третьего года, Заров пришел вечером, принес бутылку вина, буханку хлеба и несколько копченных тараней. Сказал, что устроим пир в честь годовщины Красной Армии. Когда мы сели за стол, он сообщил, что все свои сбережения отправил в фонд Обороны. Я и Валюша поздравили его с таким благородным поступком. Заров подчеркнул и то, что в третий раз подал заявление на фронт, но ему снова отказали ввиду болезни. Почему я так подробно рассказываю? — Ксения Акимовна потерла лоб ладонью. — Ах да, блюдо! После ужина мы начали рассматривать — в который раз! — альбом с фотографиями. Заров почему-то любил это занятие, в старых фотографиях, говорил он, есть аромат прошлого. Валюша возьми да скажи, что у нас хранится старинное блюдо, медное, с рисунком. Заров поначалу отнесся к этому равнодушно, но когда увидел блюдо, необычайно разволновался, даже встал со стула, с блюдом в руках подошел к лампе и стал внимательно его разглядывать и предложил мне за него пять тысяч рублей! Представляешь? Около пяти пудов муки! Я, конечно, отказалась принимать от него деньги, сказав, что блюдо принадлежит не мне, а красному командиру Туриеву, который несколько месяцев назад ушел на фронт.

Тогда Заров попросил разрешения перенести на бумагу рисунок с блюда, объяснив это своей страстью ко всему древнему. Я разрешила. Но он не стал перерисовывать, а на следующий день пришел с фотографом Линским, тот сделал несколько снимков с блюда. И еще: Заров увидел рукопись твоего дяди — она лежала рядом с блюдом на дне сундука. Спросил, что это за бумаги. Я почему-то сказала, что старые бумаги моего покойного отца. Больше Заров ими не интересовался. А потом блюдо исчезло. Как сквозь землю провалилось. Может, его взял Линский — он приходил в конце сорок четвертого года фотографировать меня для газеты, я отлучалась, готовя угощение.

— А Заров? Живет еще здесь?

— Нет. Переехал в Пригорск. Ну, пойдем домой.

Когда они подошли к дому, Борис обратил внимание на высеченную надпись. Хозяйка перевела на русский язык: «Я, Мирзо Мирзоев, построил этот дом для мира. Да будет мир и счастье».

— Мой дед был купцом первой гильдии, а отец пошел по трудной дороге революционера. В пятнадцатом году он все свое состояние отдал большевикам.

Туриев и Ксения Акимовна поднялись по узкой деревянной лестнице на второй этаж, через высокую резную дверь вошли в большую комнату.

Ксения Акимовна быстро накрыла на стол, говоря: сперва — еда, потом дела.

— Моя Валюшка прекрасно готовит фаршированный перец. Отведай!.. Сегодня уехала в Баку — с мужем мириться. Надоело все это… То ссорятся, то мирятся. Оба хорошие, умные, но слишком гордые. А ведь у них — сын. Чудесный мальчик, уже разговаривать начинает.

…Ночь, глубокая ночь плывет над городом, а Борис читает рукопись Виктора Туриева. Хрупкие листы бумаги источают запах лежалости. Почерк дядя убористый, нервный, но разборчивый.

Исторические справки, цитаты, взятые в кавычки… А вот интересное: «Купил на толкучке старинное блюдо. Не о таком ли блюде рассказывал мне Сослан Гагиев? Оно стояло в их сакле на самом почетном месте у очага. Дед Сослана говорил, что таких блюд всего три на всем белом свете. Блюда сотворены нашими предками, жившими в пещерах Скалистого плато. Они занимались златокузнечеством, их изделия распространялись по всему Востоку через Д-ские ворота. Думаю, это название ошибочное. Может, речь идет о Дарьяле? Дер-аль-алан — ворота аланов.

На блюде — орнамент, поразительно похожий на тот, которым пользуются до сих пор наши мастерицы при изготовлении войлочных ковров. Ахмед, продавший мне блюдо, показал статуэтку из нефрита — копию Сырдона из Нартского эпоса. Дьявольски интересную книгу можно написать, проследив путь в истории этих двух вещей — блюда и статуэтки. Ахмед статуэтку не продал за ту цену, что я предложил, а жаль… Окончится война — самым серьезным образом займусь историей нашего народа. А пока рискую сделать вывод, что легенда, бытующая в народе, — отражение действительности: на Скалистом плато жили люди, жили наши Предки. Предание имеет под собой реальную почву…»

А вот запись, касающаяся Ксении Акимовны: «Удивительная женщина Ксения Акимовна, добрая, отзывчивая, в ее квартире часто помещают кого-нибудь из эвакуированных — и для каждого находит она слово участия.

Делюсь с нею и ее дочкой Валей своим пайком, хотя делать это трудно: приходится обманывать, что получил очередную посылку от своего друга из Баку, а в этом городе никто из моих знакомых не живет.

Муж Ксении Акимовны, полковник, погиб в первые дни войны, сын ее ушел на фронт добровольцем…»

Борис отложил рукопись, подумал: «Как странно все у меня переплелось: убийство у тропы на Скалистое плато, рукопись дяди, какое-то блюдо, Заров, интересующийся этим блюдом. Надо побольше узнать о Скалистом плато. Не с точки зрения геологии, а — с исторической».

Воскресенье Борис провел на море. А вечером Ксения Акимовна предложила ему пойти в городской сад.

— Я покажу тебе места, где блистала в молодости, — заговорщически прошептала она.

Одним из таких мест оказалась огромная деревянная ротонда. Краска на ней облупилась, свисала лохмотьями, рождая в душе грусть запустения.

— Здесь я неоднократно получала первые призы за мазурку. Ах, как давно это было, — проговорила Ксения Акимовна, в глазах ее блеснули слезы, — здесь же я познакомилась со своим Николаем, тогда скромным краскомом, и случилось это в двадцатом году. Знаешь, Борик, жизнь не баловала наше поколение, но все равно она прекрасна.

Они присели на скамейку.

— Я тебе не сказала еще вот о чем… Просто забыла… Заровым интересовался один довольно молодой человек, расспрашивал меня о нем, где он да что он. Я ему сказала, что Заров выехал из Д., а куда — не знаю. Почему-то подозрительным мне тот молодой человек показался.

— Не этот ли? — Борис достал из кармана фотографию убитого. Почему он спросил, наверное, и не объяснил бы? В легких сумерках не было заметно, что снят мертвый. Ксения Акимовна поднесла фотографию к глазам, пожевала губами.

— Похож. Только снимок какой-то странный… Знаешь, женщины с годами становятся страшно любопытными. Скажи, почему ты приехал? Что тебя привело в наш город?

— Ищу этого человека, — Борис положил фотографию в карман, — он мне нужен по одному делу.

— А как ты его собираешься найти? Отдашь снимок в газету, его напечатают и сделают подпись: «Такого-то просим прийти туда-то».

— Нет, не так.

— Значит, этот человек совершил преступление, — заключила Ксения Акимовна, — его фотографию опубликовывать в газете нельзя: он узнает, что его ищут, и сбежит.

— Этот человек убит, Ксения Акимовна. Мне надо выяснить его фамилию, имя, отчество, словом, все о нем надо узнать: откуда родом, чем занимался…

— Какой ужас… убит… Молодой еще, красивый. Я его видела всего один раз.

— И вас что-то насторожило, поэтому вы не сказали ему, куда уехал на жительство Заров?

— Взгляд. Колючий, недобрый взгляд. Острый такой, как лезвие. И говорил он с акцентом. Мне даже подумалось, что он иностранец.

— Больше ничем он не интересовался?

— Ничем. Как только я ему сказала, что не знаю, куда уехал Заров, он ушел. — Ксения Акимовна зябко повела плечами. — Прохладно становится. Пора домой. У тебя завтра будет трудный день.

— Работа такая. — Борис встал, подал руку Мирзоевой.

…В городском отделении госбанка царила деловая обстановка. Сновали люди с озабоченными лицами. Борис давно заметил: у людей, связанных по службе с финансами, всегда лица озабочены.

У окошек выстраивались очереди: значит, скоро начнутся банковские операции. Туриев прошел через операционный зал, вошел в служебное помещение банка. Вежливый милиционер густым басом изрек:

— Прямо. Третья дверь слева.

Лицо директора банка было улыбчиво и подвижно. Из-под густых черных бровей на Бориса смотрели лукавые звездочки глаз. Он радушно пригласил Туриева сесть на диван и, выслушав его, стал говорить.

— Каждый стремится получить новенькие дензнаки. И это естественно: эстетика! — Директор поднял указательный палец. — Вы обратите внимание, молодой человек, как красивы наши бумажные деньги, это — произведения искусства. И каждому кассиру, любящему свое дело, приятно иметь дело с новенькими знаками. Что касается вашего вопроса, то ответ готов: вся партия сторублевых билетов по моему распоряжению была передана станкостроительному заводу. Завод молодой, строящийся, но уже дает продукцию. Всего передано сто тысяч рублей. Кассиром там Труфанов Матвей Петрович, въедливый старичок, но честен, аки ангел… Завод на окраине города. Сейчас вызову машину. «Волга» темно-синяя.

— Спасибо.

Директор завода поднялся навстречу Туриеву из-за стола, протянув вперед обе руки:

— Земляк! Как приятно встретиться с человеком из родного города. Присаживайтесь на это кресло, а я сяду рядом на другое. Зовут меня Гурам Петрович, работаю здесь четвертый год. Вы обратили внимание на корпуса нашего завода? Сказочные корпуса! — возносил свое предприятие Гурам Петрович. — И, заметьте, никаких тебе труб, никакого дыма, никакой копоти. Работаем только на электричестве. Продукция — современнейшие станки, на уровне мировых стандартов. Я вас, Борис Семенович, слушаю.

— Мне нужно выяснить, работал ли у вас этот человек? — Борис протянул директору фотографию.

— Не знаю такого, — нерешительно протянул Гурам Петрович, — народу у нас много, всех в лицо не упомнишь. Нет, не знаю. Но это легко выяснить. У начальника отдела кадров Звановой.

Он вызвал ее.

В кабинет вошла высокая суховатая женщина в старомодных очках.

Директор взглядом показал на снимок, лежавший на столе:

— Зинаида Ивановна, этот человек работал у нас?

Женщина несколько секунд смотрела на фотографию, потом мотнула головой:

— Не знаю я его. Не оформлялся он у меня. Господи, — щеки Звановой побелели, — так он же мертвым снят! — Зинаида Ивановна опустилась на стул.

— Успокойтесь, — сказал Борис, — да, этот человек убит, убит в нашей республике. При нем не обнаружено никаких документов, никаких… Но есть одна зацепка: перед тем, как уйти в горы, он покупал папиросы и, расплачиваясь, подал продавцу вот эту сотенную, — Туриев достал из бумажника билет, — мы выяснили, что деньги этой серии и этого номинала получила касса вашего завода. Конечно, уверенности нет, что он получил эти деньги у вас, но проверить надо.

Директор оживился.

— Наш Труфанов сразу скажет, получал ли этот человек у него деньги. Матвей Петрович помнит всех, кто хоть когда-нибудь расписывался в ведомости… У него глаз наметан просто фантастически.

Кассир оказался мужчиной весьма преклонных лет и страшно сутулым.

Туриев протянул ему фотографию. Матвей Петрович почти мгновенно сказал:

— Конечно, ни директор, ни начальник отдела кадров на ваш вопрос положительно ответить не могут. Этот человек проходил по договору через завком. За свою работу он получал деньги у меня, поскольку я на общественных началах являюсь кассиром и завкома. Он расписался в ведомости за пятьсот шестьдесят рублей семнадцать копеек, — Труфанов победоносно посмотрел на Туриева. — Зовут его Минаев Владимир Михайлович, житель города Т. Я и его адрес вам скажу, есть в ведомости.

— А за что получил такую сумму?

— За три панно на торцах корпусов. Он художник.

— Спасибо.

— Не за что. Я еще не такое помню.

— Касается Минаева?

— Ну да…

— А вы присядьте, Матвей Петрович.

— Нет, нет, мне некогда. В конце июня это было. Минаев заканчивал последнее панно, я стоял и любовался его работой, а рисовал он быстро, четко, изящно, просто артист. Нанес он последний мазок, опустился на землю, подошел к крану руки мыть. В это время я обратил внимание на незнакомого мужчину лет пятидесяти — пятидесяти пяти. Еще подумал: что ему в конце рабочего дня здесь надо. Тот мужчина подошел к Минаеву, они о чем-то стали говорить, слов я не слышал, но по жестикуляции понял, что разговор состоялся серьезный: Минаев несколько раз отталкивал мужика от себя, а тот напирал на художника. В конце концов Минаев размахнулся и ударил мужчину по лицу, тот в ответ грязно выругался — это я слышал — и быстро направился к выходу с завода. Минаев меня увидел, подошел ко мне и сказал: «Много еще всякой сволочи по земле ходит». Вот и все.

— Как выглядел мужчина? У вас, говорят, глаз наметан.

— На то, как человек расписывается, наметан. Я ведь больше руку вижу… Так вот по тому, как человек пишет, можно определить, жаден он или добр, мстителен или милосерден, жесток или сентиментален. Кстати, сентиментальные люди, как правило, бывают жестокими.

— А как писал, то есть расписывался, Минаев?

— Неуверенно, с трудом, вроде не свою подпись ставил, но аккуратно писал. Видимо, человек порядочный, незлобный.

— Однако ударил по лицу другого.

— Видимо, допек его… Больше ни о чем сказать не могу.

— Вы давно живете в этом городе?

— Родился здесь, мне уже семьдесят пять лет.

— Вы знавали такого… Заров Георгий Николаевич?

— А кто его не знал? — вопросом же ответил Труфанов. — Знаменитая личность, большую сумму денег внес в Фонд обороны, за ним потом многие в нашем городе потянулись. Но Заров оказался первым, поэтому благодарность от Горсовета получил. Знавал, знавал я Зарова, а что?

— Да так… Адрес Минаева, Матвей Петрович, дайте мне. И пора уезжать, товарищи. Нужна машина на полчаса, взять вещи там, где я остановился.

Ксения Акимовна, несмотря на протесты Туриева, сунула в его руки сверток с теплыми пирожками:

— В дороге поешь. Все-таки домашние, не на маргарине пожарены, а на топленом масле. Обязательно напиши мне письмо. В сентябре, если жива буду, пойду в отпуск и приеду к вам, поклонюсь могиле Витеньки. — Ксения Акимовна вытянулась на цыпочках, поцеловала Бориса в щеку. — Господи, как ты похож на него!

В шесть вечера Борис приехал в Т.

Линейная улица, которую указал кассир, упиралась в проходную огромного пищевого комбината, построенного в первую пятилетку. До войны не было ему равных в Европе.

Вот дом 7. Борис стучит в калитку. К ней долго не подходят. Наконец дощатый квадрат со скрипом открывается, на порог выходит старушка, подслеповато смотрит на Бориса: заходящее солнце бьет в лицо. Она сложила сухонькие ладони у груди и спросила:

— Вам кого?

— Минаев Владимир Михайлович здесь живет? — спросил Борис и почувствовал, как напряглось его тело.

Через несколько минут он скажет этой старухе о смерти ее сына или зятя, племянника или внука… Он скажет, что Владимира Михайловича Минаева убили в горах. Скажет, что он, следователь, обязательно найдет убийцу и тот понесет справедливое наказание. Сколько раз ему приходилось говорить такое… И никогда не привыкнуть к тому, как подстреленной птицей падает наземь мать, как начинает причитать жена или сестра, как темнеют лица детей, лишившихся кормильца. Сейчас он скажет, сейчас…

— Здесь, здесь, — спокойно ответила старуха, — только спит сыночек. Намаялся на рыбалке.

— Спи-ит?

Видимо, в вопросе Бориса старушке послышалось нечто странное. Она подозрительно посмотрела на Туриева и спросила:

— А для чего он тебе понадобился? В отпуске Володя, вот и ходит на рыбалку. Спит сейчас, приходи завтра. Только пораньше, а то он снова на рыбалку собирается.

— Не могу, мать, на завтра наше свидание откладывать. Из милиции я. Вот мой документ.

— Так бы и сказал сразу, — старушка поджала губы. — Сколько раз говорила я Вове: не связывайся с Эдиком, это до добра тебя не доведет. Есть в нашем поселке такой пьяница. Эдик Турапов. Спасу от него нету. Ну, заходи, разбужу сына, так и быть. Посиди здесь, под грушей, хочешь — полакомься. Хорошая груша, во рту тает. Во всем Т. такой нету. Еще мой дед посадил. Я сейчас, — старушка проворно поднялась по скрипучей лестнице и скрылась в доме.

Борис сел на скамью.

К нему подошла добродушная мохнатая собака, обнюхала ноги, лениво вильнула хвостом и с тихим стоном легла у ног, высунув розовый язык.

Туриеву вспомнились слова кинолога Саши Медведева:

— Собака своим характером, как правило, похожа на хозяев. У хороших, добрых людей никогда не бывает лютых псов.

Что-то долго встает с постели Владимир Михайлович. А-а-а, вот и он.

Грузноватый для своего возраста, с непомерно большой головой, ноги, как у кавалериста, — бубликом, потная со сна ладонь.

— По какому делу? — сиплым голосом спросил, присел рядом, разминая пальцами сигарету.

— Вы кто по профессии? — внезапно спросил Туриев.

— Литейщик, — удивленно протянул Минаев, — в депо работаю? А что?

— Рисуете хорошо?

— Вот дает! В школе приходилось рисовать, двойки получал.

Минаев закурил, сделал несколько затяжек, с выражением отвращения на лице щелчком отбросил сигарету.

— Документик-то покажите. Мамаша сказала, что вы из милиции… Ну, все в порядке, — Минаев вернул удостоверение Туриеву, — пойдемте в дом. Голова у меня раскалывается. — Минаев встал, потянул Бориса за руку.

Они расположились у круглого стола на веранде, сев в мягкие кресла, Минаев включил торшер.

— Этого человека вы никогда не встречали? — предъявил Борис фото.

Минаев не просто рассвирепел, когда увидел снимок, он вскочил на ноги, истошно закричал:

— А-а-а! Попался, голубчик! Недоносок проклятый! Ворюга. Гад писаный! — Сел в свое кресло, отдышался, спокойнее сказал: — В прошлом году, зимой, я из Харькова возвращался. Там моя старшая сестра живет, болеет часто, я к ней ездил. В Ростове выскочил я на перрон в надежде рыбки купить. Куда там! Был в свое время рыбец — и уплыл. Так получилось, что от Таганрога до Ростова в купе я один был. Скучно, знаете… В Ростове ко мне два мужика присоединились. Познакомились. Того, что чуть помоложе, вот этого, Гришкой звали, а постарше — Иннокентием Федоровичем. Ну, у меня запасец был — две бутылки, да и они не пустые в купе сели. Словом, четырнадцать часов вместе балдели, приехали в Т. — еще по сто граммов распили на прощанье. Прихожу домой — паспорта нет. Он во внутреннем кармане пиджака лежал. Вот гад! Значит, Гришка его свистнул… Постой, постой, товарищ Туриев, он что, мертвым снят? — Минаев вытаращил глаза.

— Его убили. Три дня назад, в горах. Этот человек по вашему паспорту устроился на работу в Д., панно на одном заводе рисовал…

— Я его частенько недобрым словом поминал. Не за то, что штраф заплатил при получении нового паспорта, нет. А за то, что в дружбе клялся, а сам…

— А почему вы именно на него подумали? Ведь в купе был еще и Иннокентий Федорович.

— Так тот старше меня лет на десять. Зачем ему мой паспорт? А с Гришкой мы почти одногодки.

— Вам ничего не запомнилось от поездки, кроме того, что вы водкой себя подогревали?

— Пели они хорошо дуэтом. Аж за душу хватало.

— Вы не обратили внимание на то, что Гришка говорил с акцентом?

— Как не обратил? Сильный акцент у него был. Вот кино недавно шло, забыл какое, так там один латыш так разговаривал. Я спросил у Гришки, кто он по национальности, попутчик ответил, что чистокровный латыш.

— А Иннокентий Федорович?

— Чистейшей воды русак. Окает.

— О пропаже паспорта вы когда заявили?

— На другой же день после приезда.

— Хорошо. Спасибо, мне пора ехать в Пригорск… Вы женаты?

— В разводе, характером не сошлись, — угрюмо ответил Минаев, — она мне даже детей не показывает. Имеет на это право? Не имеет. Но ничего, завязываю я с выпивкой, сойдемся. Всему водка виной. А где мой паспорт, что Гришка увел?

— При убитом не было никаких документов. Мы вышли на вас окольными путями.

— Здорово это у вас получилось! Иногда милиция наша работает — я тебе дам! Подвезу вас до станции, а? Электричка через десять минут отходит, вы не успеете.

— Подпишите протокол, вот здесь. Спасибо. Поехали.

…В Т. круг замкнулся, — рассуждал Вермишев после доклада Туриева, — личность убитого установить не удалось. И что ты собираешься предпринять дальше?

— По дороге в Ид какой-то пожилой человек остановил машину, в которой ехал убитый, и попросил у водителя спички. Надо выяснить, кто был этот человек. Сейчас половина десятого утра. В десять — автобус в поселок Рудничный. Поеду туда, выясню, кто работал на рейсовом автобусе в тот день, постараюсь узнать, на какой остановке сошел тот рыбак… Разрешите выполнять?

— Не надо так официально, — поморщился Вермишев, — ты же знаешь, что я тебя за сына считаю…

— Поэтому вот уже который год лишаете законного отпуска. А ведь знаете, что нарушаете трудовое законодательство.

— Молодец, свои права хорошо знаешь… впрочем, и обязанности не хуже. Звони, Борис, регулярно. Не застанешь в кабинете — домой. Будь здоров!

Через два часа Туриев был в Рудничном, а еще через четверть часа выяснил, что последним рейсом того дня из поселка ушел автобус, водителем которого был Федор Павлович Плиев. Плиев прибудет в Рудничный завтра первым рейсом.

В работе каждого следователя наступает момент, когда перед его внутренним взором встает картина преступления. Такие озарения приходят в результате неустанных поисков, сопоставлений фактов, анализа казалось бы несвязанных друг с другом событий, принятия или отбрасывания различных версий. Эта юридическая эйфория является результатом работы мысли и воли. Такое состояние — результат поединка следователя с обстоятельствами, временем и расстояниями.

Пока Борису известно только имя убитого — Григорий. И то… Настоящее ли это имя? Не кличка ли? Надо отвлечься, надо уйти от дела, голова начинает болеть… Ведь есть рукопись дяди Виктора, перечитать еще раз наиболее интересные страницы. Хорошо писал Виктор Туриев. И, что главное, он с большим тактом и вниманием относился к истории других народов. Это говорит об его глубокой порядочности как ученого, ибо нет как плохих народов, так и плохих историй. Нельзя идеализировать прошлое, нельзя говорить о какой-то исключительности твоего народа. К сожалению, у некоторых современных историков такие мысли в трудах проскальзывают. Все мы — дети одной праматери, все мы люди и делали свою историю сами. О ней надо говорить правду, только правду, — тогда подрастающее поколение, обретя истину, будет с бо́льшим трепетом относиться к деяниям прошлых поколений. Виктор умел видеть в представителях других народов силу и мужество, мудрость и стремление жить в обретении правды.

Вот, например, одна из легенд, записанная Виктором.

«Однажды Искандер (Александр Македонский) со своей конницей подошел к Д. Люди царя пришли к правителю города и сказали ему:

— Мы послы царя всех царей. Он послал нас сказать тебе, чтобы ты подчинился и платил ему дань. Если ты рассердишь царя, он разрушит город.

Правитель отказался сделать это. И тогда Искандер приступом взял город, велел привести в свой шатер правителя. Тот предстал перед грозными очами Завоевателя мира.

— Разве ты не знаешь, что мне все покоряется? — спросил у него Искандер.

Правитель смело ответил Александру Македонскому:

— Я знаю, что и земля, и воды подчиняются тебе, о Искандер Великий, но не знал, что и небеса должны покориться тебе!»

Далее следует рассуждение Виктора Туриева:

«Александр Македонский никогда не был в Д., но жители тех мест создали эту легенду, чтобы подчеркнуть храбрость и мудрость своих вождей. Ведь дальше в легенде говорится: «Понравился ответ грозному царю, он велел отпустить правителя, оставил его здесь наместником, город не разрушил и пошел в стан аланов, чтобы набрать войско храбрых всадников».

А вот еще об аланах: «Они имели власть над проходом в горах и пропускали через него против своих врагов воинственные племена всего Кавказа… И посылал царь маскатов — ближайших братьев аланов — своих верных людей на Скалистое плато, чтобы оттуда доставляли ему изделия из золота и серебра».

Александр Македонский, правитель Д., Скалистое плато, изделия из серебра… Все переплетается в томительно-мечтательный узор древности.

Эх, если бы раньше, лет этак пятнадцать назад, попалась ему на глаза рукопись дяди! Когда его не стало, Борис был слишком мал, чтобы загореться Скалистым плато, а сейчас — поздно, но до чего притягательна история вокруг этого места! Белое пятно в науке? Но есть энтузиасты поисков, они еще скажут свое слово.

Борис вскочил с кровати, сделал несколько упражнений, чтобы вернуть себе бодрость, решил пойти в столовую. Раздался стук в дверь.

— Войдите!

Еще не прошло обаяние рукописи, еще он ощущал в себе присутствие чуда, а в комнату, как видение, вошла стройная женщина, одетая в платье нежно-бирюзового цвета. Каштановые волосы мягко обрамляли красивое лицо. Голубые глаза, тонкие вразлет брови. Но как ни было велико удивление Бориса, он тут же отметил про себя, что когда-то видел эту женщину. Где и когда? Туриев неожиданно для себя тихо сказал.

— Здравствуйте.

Женщина улыбнулась и протянула руку.

— Дроздова. Елена Владимировна Дроздова. Я работаю минералогом геологоразведочной партии. Знаю, что вы следователь, что вас зовут Борис Семенович Туриев.

— Присаживайтесь, — Борис неловко пододвинул к ней стул. Слушаю вас.

— До переезда в Рудничный работала в институте минерального сырья…

— Мне приходилось там бывать, когда работал геологом.

— Знаю, что вы окончили геологоразведочный факультет, следователем стали позже.

— Однако. Вы осведомлены…

— Геологи немножко похожи на следователей: и те, и другие раскрывают тайны. Одни — тайны природы, другие — тайны преступлений. Разговор будет долгим, присядьте и вы, Борис Семенович. Ах, у вас только один стул.

— Ничего, ничего, я на кровать сяду.

Где же он видел Дроздову?

— Может быть, выйдем? У реки так хорошо.

— Но там из-за шума воды ничего не услышишь.

— А мы пойдем к старой штольне, устье ее в двухстах метрах от этого дома.

— Пойдемте!

Через речку перешли по шаткому мостику. Дроздова чуть было не упала, Борис успел подхватить ее за локоть. Елена Владимировна благодарно глянула на него. Миновали отвал, вышли на площадку перед входом в штольню.

Отсюда поселок, как на ладони. Вдали плывут под легкими облаками горы. Плывут-то облака, но кажется, что двигаются исполины со снежными вершинами.

Сели на перевернутую вагонетку, предварительно Борис постелил свой пиджак.

— Я знаю, — начала Дроздова, — Вы интересовались Скалистым плато, читали отчет Рейкенау. В папке есть и особое мнение профессора Лосева. Я решила приехать сюда после его смерти. Хочу раскрыть тайну, загадку Скалистого плато.

— Лосев — ваш родственник?

— Отец. — Дроздова на миг задумалась.

Борис нерешительнодотронулся до ее руки и сказал:

— Кто же из геологов не знает трудов Лосева? По его учебникам я тоже готовился к экзаменам. Продолжайте.

— Отец нередко говорил мне, что Скалистое плато хранит нечто такое, что необходимо разгадать. Дело в том, что в сороковом году Лосев работал при экспедиции профессора Рейкенау экспертом. После окончания работ на плато папа дал свое заключение. Он был уверен, что немецкие специалисты что-то скрывают от нашей власти. Отца вызвали соответствующие товарищи, дали нагоняй и предложили не мутить воду, ибо у нас с Германией пакт, мы находимся в дружбе и так далее.

Правда, в геологическом смысле мой отец был почти солидарен с Рейкенау, хотя и допускал в контактной зоне поиск месторождений золота, но его смущало одно обстоятельство: однажды он обратил внимание, что группа немецких специалистов отгородила участок на восточном склоне. Отец глубокой ночью смог пробраться на отгороженную площадку и увидел нечто странное, немцы возились у какого-то отверстия, замуровывая его. А под утро раздался сильный взрыв — обломки породы скрыли то место… — Дроздова сделала паузу.

Борис нетерпеливо подался вперед.

— Не торопите меня. Вскоре началась война. Отец решением ГКО был направлен в Сибирь на разведку месторождения вольфрама, а после войны Лосев снова поднял вопрос о Скалистом плато, но его никто и слушать не хотел. Папа знал, что в сорок втором году немцы здесь пытались высадить десант. Зачем? Ведь Скалистое плато было расположено далеко от главных перевалов и в военном отношении интереса не представляло. Отец предполагал, что людей от Рейкенау что-то интересовало на плато. Какой вход они замуровывали и почему? Я вот уже три года добиваюсь разрешения произвести там детальную разведку, но мне не разрешают. Больше того, смеются надо мной. Только один Игорь Иванович поддерживает. Замечательный человек, заслуженный геолог, фронтовик, его недавно еще одна награда нашла — орден Красного Знамени. Так вот, Игорь Иванович Васин — мой единомышленник.

— Я с ним познакомился.

— Он мне сказал об этом.

От этих слов Туриеву почему-то стало грустно. Он позавидовал Васину: Игорь Иванович имеет возможность ежедневно встречаться с этой женщиной, разговаривать с нею, быть ее единомышленником.

— Во время работы в экспедиции папа подружился с молодым геологом Алексеем Зубрицким. Умирая, отец просил меня приехать сюда, добиться разрешения на разведку на плато, но не забывать и о том, что это место хранит еще какую-то тайну.

— Тайну о городе златокузнецов?

— Вы знаете? — в голосе женщины прозвучало разочарование. — А я хотела посвятить вас кое во что.

— Читал об этом… Мой дядя был историком, буквально перед войной занимался Скалистым плато. Он верил в то, что там в глубокой древности обитали люди, творили изделия из золота и серебра, прославившие их на всем Востоке.

— Значит, значит… вы станете нашим союзником? Это же здорово! — Дроздова захлопала в ладоши.

— Союзником — в чем?

— В том, чтобы нам разрешили наконец заняться там геологической разведкой, археологическими изысканиями, последнее, разумеется, в свободное от основной работы время.

— Юридически — по совместительству?

— Да. Так станете союзником?

— У меня совсем другие задачи, Елена Владимировна… Вот если убийство каким-нибудь образом соприкоснется со Скалистым плато, тогда займусь им по долгу службы.

— Как скучно — «по долгу службы», — протянула Дроздова.

— Вы хотите, чтобы было «по зову сердца?»

— Хотя бы из любопытства.

— Во время отпуска — да, но не сейчас. Во что вы меня хотите посвятить?

— Это — записи моего отца. — Дроздова раскрыла папку, — Они представят интерес и для вас. Тем более, что ваш дядя занимался вопросом Скалистого плато. Папа хотел написать книжку для детей. Это — начало. У вас найдется время прочесть?

— Прочитайте вы, а я буду прилежно слушать, тем более, что время у меня сейчас есть.

— Итак, «Пролог». Сама повесть должна была называться «Эхо веков».

…Высокое солнце щедро обливало все вокруг ослепительным светом, даря тепло и негу. Деревья застыли в безветрии, темные камни поблескивали осколками слюды и кристаллов дивных зеленовато-синих минералов.

По крутой каменной тропе идет человек. Его ветхая одежда, покрасневшая от солнца и ветра кожа лица, всклокоченная борода говорят о том, что идет он уже многие и многие дни.

Он идет, глухо стуча посохом по каменистой почве и смотрит вперед, не прикрывая глаз, ослепляемых солнцем. Он идет вот уже семь на семь дней. Идет и днем, и ночью, отдавая сну и отдыху ничтожную часть суток. Он идет и думает о том, что жизнь человека коротка и что человек достоин более счастливой участи, дарованной ему богом. Он идет на свою родину, чтобы сказать людям: уходите, убегайте, скрывайтесь — на вас идут легионы свирепого Тимура Хромого. Они сотрут в порошок ваши жилища, умертвят мужчин и мальчиков, стариков и старух, а девушек и молодых женщин сделают своими наложницами.

Человек идет туда, где не был долгих двадцать пять лет. Четверть века назад он ушел оттуда, чтобы познать мир, чтобы стать ближе к богу, но познал одно: нет счастья без родины.

Ибрам, так звали этого человека, был сыном маленького народа, поклонявшегося Луне. Народ этот жил в горах, жилищами для него служили пещеры, выдолбленные в теле огромной горы с плоской вершиной. Всему Востоку известны изделия из золота, творимые его народом, но никто из чужеземцев не бывал в этих краях, никто не видел сказочного подземного города.

И теперь сюда идет Тимур. Его не остановят ни отвесные скалы, ни быстрые реки. Надо успеть, надо сказать…

Когда солнце опустилось за вершины гор, Ибрам прилег отдохнуть. Прямо над ним светила луна. Это хороший признак — его встречает на родине лик той, кому он поклонялся с детства. Он вспоминает, как из пещерного города уходили в дальний путь самые верные, самые молчаливые. Уходили, чтобы в других странах обменять изделия из золота на пряности, ковры, шелка и бархат.

Бывало, иные не возвращались, не вернулся на родину и он, Ибрам. Не вернулся потому, что его любимая девушка была отдана другому…»

— Обычный мотив, когда речь идет о жизни горцев, — перебил Дроздову Туриев, — нет, чтобы бороться за свое счастье… Он уходит, чтобы жаловаться на несправедливость богу.

— Читать дальше?

— Конечно.

— «Город, в котором родился и вырос Ибрам, процветал. Отец Ибрама был служителем храма ТОГО, КТО ВЫШЕ ВСЕХ, — Елена Владимировна показала Борису строку: — Эти четыре слова написаны заглавными буквами, — сказала она и продолжила: — В первый день новолуния процессия самых уважаемых людей, одетых в белые одежды, шла в главную залу, где стояла статуя ТОГО, КТО ВЫШЕ ВСЕХ. Она смотрела на людей светлыми глазами, из которых струилось добро. Великий мастер Фера сделал эти глаза живыми посредством камней, вобравших в себя волшебный свет Луны. И никто, из чужих не видел ее, эту статую. Да и не мог видеть, ибо никого не пускали в город на Скалистом плато…»

— Скалистое плато! Так, выходит, этот город был на Скалистом плато?

— Это, в конце концов, можно считать писательской фантазией, хотя папа опирался на сведения древних историков.

«Никто не мог прийти сюда, миновав крутой склон исполинской горы с плоской вершиной, на которой обитал дьявол — верный страж города. Его дикий крик вселял ужас в каждого»…Кстати, о непонятном жутком крике, возникающем на плато, отмечается и в отчете Рейкенау, и в отчете моего отца о работе экспедиции. Вам интересно слушать?

— Очень. Знаете, я люблю сказки.

«Крутой склон горы стремительно уходит в небо. Ибрам знает, что отныне каждый его шаг находится под присмотром бдительных стражей, расположившихся в самых укромных местах на подступах к городу.

Ибрам идет все медленнее и медленнее, задыхаясь от крутизны горы и бремени лет. Его охватывает беспокойство: почему он до сих пор не остановлен окриком стражей? Может быть, Ибрам опоздал? Может быть, город уже разграблен, а народ его истреблен?

О великий созидатель! Дай силы дойти до вершины!

И вдруг Ибрам слышит тихий свист. Наконец-то! Это — условный сигнал внимания. Так поступал и он, находясь в отряде стражи в далекой своей юности.

Ибрам остановился, сел на камень, пригретый солнцем.

К нему подошли двое мужчин: высоких, широких в плечах. Они одеты в серые плащи из овечьей шерсти, перетянуты кожаными поясами, к поясам приторочены короткие мечи, в руках — луки.

— Кто ты и зачем сюда пришел? — спросил один из них, на вид более старший.

— Адис, он не может понять нас, он не может знать нашего языка.

— Я знаю свой язык, юноша, — сказал Ибрам и встал.

Мужчина, которого звали Адис, усмехнулся и обратился к другому:

— Герий, этот старик знает наш язык, называя его своим, но не знает того, что сюда никому из чужаков приходить нельзя. Спускайся вниз, старик, мы дадим тебе на дорогу пищу. Уходи отсюда. Мы не убиваем пришельцев, но в свой край не пускаем никого.

— Я знаю об этом. В юности я так же, как и вы, охранял подступы к пещерному городу. Зовут меня Ибрам, я сын Дода, мой отец был служителем храма Луны. Я пришел сюда с черной вестью и должен видеть главного жреца.

Мужчины переглянулись.

— Не раздумывайте, юноши. Я шел сюда семь на семь дней, ноги мои избиты дальней дорогой. И пришел, чтобы сказать; сюда идет страшный враг, Тимур Хромой. Он осквернит статую ТОГО, КТО ВЫШЕ ВСЕХ.

— Твои речи могут посеять беспокойство, пришелец. Идем с нами.

Ибрам и мужчины прошли шагов пятьдесят и оказались у квадратного отверстия в склоне горы. Герий пошел впереди. Ибрам посередине. Адис замыкал шествие.

Они вошли в огромную залу, наполненную зеленоватым светом.

У дальней стены стояла статуя ТОГО, КТО ВЫШЕ ВСЕХ.

Из-за статуи, мягко ступая по полу, вышел древний старец с позолоченным посохом в правой руке. Ибрам, помня обычай своего народа, пал перед ним ниц и не поднимался до тех пор, пока не услышал надтреснутый голос:

— Поднимись на ноги, сын Дода. Я сразу узнал тебя, ты похож на отца, десять лет назад ушедшего на суд ТОГО, КТО ВЫШЕ ВСЕХ. Поднимись и расскажи, что привело тебя сюда.

Ибрам рассказал жрецу о несметном войске жестокого Тимура Хромого, о том, как этот беспощадный правитель, называющий себя повелителем вселенной, огнем и мечом сеет смерть там, где проходит.

Жрец слушал Ибрама, не перебивая. Когда Ибрам закончил, жрец сказал:

— Я верю тебе. Но чтобы моя вера утвердилась, — ты должен пройти обряд посвящения. Если ты его пройдешь благополучно, — мы скажем нашему народу, чтобы он собирался в дальний поход. Если же ты солгал, — посвящение убьет тебя… Ты согласен?

— Да. Ради народа своего я согласен на все.

— Хорошо. — Жрец хлопнул в ладоши. К нему подошел юноша в голубой накидке, перекинутой через правое плечо и почтительно склонил голову.

— Веди его, — коротко сказал жрец.

Юноша и Ибрам подошли к двери, перед которой сидела изваянная из камня женщина. Юноша прикоснулся к ней рукой, статуя медленно сдвинулась в сторону, давая дорогу.

Глазам Ибрама открылась дверь, украшенная с двух сторон изящными колоннами.

— Это — дверь в тайное святилище, — тихо сказал юноша, — посмотри на колонны. Красная представляет восхождение духа к свету, темная — падение его, что может привести к полному уничтожению его. Каждый, кто хочет жить с моим народом, ставит на кон свою жизнь.

Безумие или смерть — вот, что находит здесь слабый или порочный. Сильные и добрые — жизнь и любовь. Это — бездна, которая возвращает только сильных духом. Подумай о том, куда ты направляешься, об опасностях, которые ожидают тебя. Если ты несовершенен как человек, — откажись от своего желания, ибо после того, как дверь закроется за тобой, отступление уже невозможно.

Ибрам молча посмотрел на юношу, и тот прочитал в его глазах решимость.

Юноша сделал знак рукой, Ибрам переступил порог. Дверь медленно закрылась.

Перед Ибрамом открылся длинный узкий коридор, освещенный факелами. У стен коридора стояли статуи с человеческими лицами и головами животных: львов, быков, барсов. Ибрам прошел несколько десятков локтей и застыл от страха: прямо перед ним находились сидящие на корточках человеческие мумии, они сидели друг против друга и скалились в ужасной улыбке — улыбке смерти.

Между ними — отверстие в стене. Ибрам устремился к нему и тут же услышал голос:

— Ты еще можешь вернуться назад, дверь в святилище мы пока не заперли. Если не хочешь возвращаться, то продолжай свой путь через это отверстие!

Ибрам крикнул:

— Я не знаю, кто говорит со мной, но путь продолжу!

Он втиснулся в отверстие, почти ползком направился дальше.

Он полз в кромешной тьме. Несколько раз раздавался голос:

— Здесь погибают безумные и жаждущие богатства и славы.

Ибрам с дрожью в голосе отвечал:

— Я не безумен. Мне не нужны ни богатство, ни власть.

Коридор расширялся, постепенно спускаясь все круче и круче.

Вскоре Ибрам оказался перед воронкообразным отверстием, освещенным снизу. К стене отверстия прилажена железная лестница. Ибрам ступил на нее, стал спускаться. Последняя ступенька лестницы привела его в колодец. В левой стене колодца — углубление. В нем — снова лестница, ведущая вверх. Ибрам начал подниматься. Лестница шла спиралью. Наконец она уперлась в бронзовую решетку. Ибрам поднял ее, выбрался на широкую площадку, окруженную со всех сторон статуями женщин, держащих в руках зажженные факелы.

Изумленный увиденным и пережитым Ибрам сел на плоскую скамью и забылся в дремоте.

Проснулся он от прикосновения к его плечу. Перед ним стоял тот же юноша в голубой накидке. Юноша улыбнулся и сказал:

— Ты прошел испытания. Главный жрец вызывает тебя на Совет.

Совет заседал в полукруглой зале. Члены совета внимательно слушали главного жреца.

— Все, что создано нами и что мы не сможем унести с собой, спрятать в самой дальней пещере, вход в нее замуровать, кроме одного… Адис знает, о каком входе я говорю. Город мы затопим, когда отсюда уйдет последний человек. Где священные блюда?

— Они на месте, отец! — ответил мужчина на вопрос главного жреца.

— Доставьте их сюда!

Мужчина удалился».

Борис перебил Елену:

— Блюда?! — встрепенулся он.

— Да блюда. Почему вас это так удивило?

— Дело в том, что в сорок втором году мой дядя в Д. на «толкучке» купил медное блюдо с тайными знаками, нанесенными на нем тонким резцом. Эти знаки напоминали древний орнамент аланов. Интересно… Читайте, читайте!

— «Мужчина принес три медных блюда. В свете факелов на них видны были какие-то непонятные знаки — кружки, квадраты, переплетения линии.

Главный жрец поднял одно из блюд над головой и сказал:

— На этих блюдах наши искуснейшие мастера написали историю народа и его деяний. На этих блюдах знаками нанесены пещеры, где мы работали над созданием изделий из самого благородного металла — золота. И не наша вина, что золото стало кумиром жадных, что оно овладело помыслами и желаниями жестоких и коварных правителей. Таков и Тамерлан, сеющий смерть… Но зло умирает, благородство остается. Наши предки и мы создали город, равного которому нет. И мы его уничтожим, чтобы врагу не достались его храмы и жилища. А эти блюда, — главный жрец сделал величественный знак рукой, — мы бросим в три самых глубоких ущелья наших гор. Если провидению угодно, — они будут найдены нашими потомками; и люди грядущего времени поймут, что это — не просто посуда, они поймут, что на этих блюдах указаны пути к нашим сокровищам. — Старец обратился к Ибраму: — Ты прошел испытание, Ибрам. И ты пойдешь с нами. Ираф! — К главному жрецу подошел юноша в голубой накидке. — Ты и Адис откроете путь воде, а мы уходим. Здесь нам оставаться больше нельзя. Ты, Ибрам, сейчас пойдешь со мной, посмотришь, чем занимались твои единоплеменники.

— Я не забыл об их делах и трудах, отец, — почтительно отозвался Ибрам.

— Пусть еще раз твои глаза насладятся увиденным. Ведь это произойдет в последний раз.

Старик величественно зашагал впереди. Ибрам еле поспевал за ним — главный жрец шел широко, энергично, словно не было за его плечами многотрудной жизни. Они прошли широким и длинным коридором, на стенах которого в выдолбленных в камне чашах горели ароматические масла и оказались в просторной зале, ее свод подпирали массивные колонны с потеками камня. Потеки были обработаны резцом: на них силуэт различных сказочных зверей и птиц.

В глубине залы света прибавилось от пламени, бушевавшего в печах. Тонкие струйки расплавленного золота с легким шорохом падали в каменные изложницы.

За многочисленными каменными столами сидели молодые и пожилые мужчины. В их руках поблескивали маленькие молоточки — ими мастера выбивали на желтом металле мелодичную дробь.

Ибрам подошел поближе к одному из мастеров, и его глазам представилось чудо: под руками мастера рождалась необыкновенной красоты и легкости ночная фиалка — цветок богов.

— Дети мои! — Главный жрец поднял руки. Сразу умолк перестук молоточков. — Мы уходим отсюда. Дым костров легионов Тимура Хромого уже щекочет мои ноздри. Собирайтесь, но не суетитесь. Все, что можно взять с собой, — берите. Потом выходите к солнцу. Ваши жены и дети уже в пути. Мы уйдем в горы, оттуда спустимся к нашим родственным племенам, маскутам, живущим у Д-ского прохода. Там мы займемся земледелием: будем выращивать виноград, пасти овец, ткать ковры. Царь маскутов Санесан примет нас.

Я все сказал…».

На этом рукопись отца заканчивается, — сказала Елена Владимировна, устало потерев лоб ладонью. Борис видел ее тонкий профиль освещенный уходящим солнцем. Он отливал золотом.

— Богатой фантазией обладал ваш отец. И эти блюда… А что? В народном предании о древнем городе златокузнецов может и быть доля правды. Ведь нашел Шлиман Трою на основе легенды. Горы Кавказа тоже хранят нераскрытые тайны.

— Вы поверили отцу?

— Как зам сказать? Повесть получилась бы интересная. Ведь все дело в том, насколько исторически все написанное достоверно.

— Отец основывался на трудах древних историков и географов. Он верил в город на Скалистом плато.

— Игорь Иванович Васин знаком с этой рукописью?

— Конечно! Вот его пометки — на полях. — Дроздова подала рукопись Туриеву. — Очень остроумные пометки. Он тоже болен Скалистым плато и добивается вместе со мной разрешения на производство там разведочных работ. Если был город златокузнецов — было и месторождение золота. Не доставляли же туда золотоносную руду — под облака. Нет, там было месторождение, возможно, россыпное, выше Скалистого плато надо искать коренное месторождение, откуда этот благородный металл вымывался и сносился на поверхность плато. Скорее всего — месторождение можно найти на стыке известняков плато и гранитов Главного хребта…

— Ну и что? Вам не разрешают производить разведочные работы?

— Категорически запрещено даже говорить об этом. Начальник партии так и заявил: «Не надо фантазировать, надо работать, план выполнять».

— Начальник прав. Он опирается на выводы маститых геологов. Что касается города, то… гм… заманчиво поискать его следы.

— В прошлом веке экспедиция Мушкетова специально для этих целей пришла на Скалистое плато. Ничего не нашли.

— Вот видите. Легенда остается легендой. Ваш отец, видимо, прекрасно знал историю древнего мира, много читал — и решил создать сказку для детей. Но ведь сказки недостаточно, чтобы строить научный прогноз, хотя… Шлиман и Троя, знаменитая Кунгурская пещера, сказочные храмы Тайланда и глубинной Индии… О них узнали тоже благодаря сказкам и легендам: пытливые умы поверили в предания, взялись за поиски и открыли миру то, что изумляет нас красотой и богатством фантазии человека, мудростью человека.

Ваш отец говорит именно о подземном городе. Лосев, видимо, был хорошо знаком с результатами экспедиции Мушкетова, который искал следы города на поверхности Скалистого плато и не нашел. Однако, спасибо за чтение, Елена Владимировна, я получил большое удовольствие, совсем, как от «Радио-няни».

— Шутите?

— Отнюдь. А сейчас пойдемте в ресторан. Хотите, признаюсь?

— В чем? Разве следователи допускают проступки, чтобы потом признаваться?

— За минуту до вашего прихода в нашу с Харебовым обитель я собирался организовать себе обед. Теперь ресторан открыт. Спустимся со сказочных высот на грешную землю?

— Принимается.

Единственная столовая в Рудничном вечером работала как ресторан. Большой чистый зал, высокие потолки, столы, покрытые ослепительно-белыми скатертями, хорошая кухня привлекали геологов и горняков. Многие приходили семьями. Туриев выбрал столик у окна, Дроздова согласилась.

Чуть поскрипывали потолочные вентиляторы, в зале было прохладно и тихо.

— Как хорошо, что здесь нет оркестра, можно будет спокойно разговаривать, — сказала Дроздова, когда официант принял заказ и отошел от столика.

Борис старался не смотреть на Дроздову, смущаясь уже того, что она сочтет его взгляды не очень скромными. Он что-то чертил тупым лезвием ресторанного ножа на скатерти, тяготился молчанием. Елена Владимировна думала о своем, потом решительно сказала:

— А я вас знаю… Не удивляйтесь. Помните встречу с актером Тхапсаевым в Доме Советов? Во время антракта вы вышли в вестибюль и подошли к книжному прилавку, подняли страшный переполох по поводу того, что вам не досталась «Брестская крепость» Смирнова.

— Ну… скажете… Просто заметил продавцам, или, скажем, выразил негодование, что и при таком святом деле, как встреча с искусством, процветает, извините, блат.

— Потом часто видела вас по телевизору в передачах по юридическим вопросам, отмечала про себя, что выступает мой знакомый скандалист.

Борис не умел быть раскованным в обществе женщин: смущался их взглядов, боялся выглядеть неотесанным бирюком. В юности он пытался стать сердцеедом, но ничего у него не получалось. А с Еленой Владимировной ему сразу почему-то стало легко общаться.

Туриев искоса смотрел на Дроздову, увлеченную цыпленком-табака и заставлял себя вспомнить, где же он видел эти глаза, эти волнистые каштановые волосы. Этот жест — Елена Владимировна детски-угловатым движением руки поправляет челку на лбу. Жест, жест… Ну конечно! Слава богу, вспомнил!

Та командировка в Москву была удачной: сам министр геологии поздравил Туриева и его товарищей с успешной разведкой месторождения мрамора. Это событие решили отметить.

В начале сентября в Москве обычно стоят тихие дни, листва на бульварах отсвечивает медью, вечера наполнены горьковатым запахом ранней осени.

Начальник партии Сергей Павлович Мехоношин предложил для торжественного вечера ресторан «Якорь» — там великолепная рыбная кухня.

Сдвинули два столика. Тосты, смех, споры…

За соседним столом сидели женщина и мужчина. Она — лицом к Борису. Мужчина иногда раскатисто хохотал на весь зал, женщина морщилась, успокаивала его. Вдруг мужчина вскочил на ноги, ударил кулаком по столу — на пол с легким звоном упал хрустальный фужер.

— Я узнаю все, все равно узнаю! — кричал мужчина.

Женщина беспомощно смотрела по сторонам, словно искала помощи. Она тянула мужчину за полу пиджака, но он оттолкнул ее и выбежал из зала.

Женщина опустилась на стул и поправила челку на лбу. Вот так же, как это делает Дроздова. Потом она подозвала официанта, расплатилась с ним и медленно вышла из ресторана.

«Господи, как она красива!» — громко, на весь зал, сказал тогда Мехоношин.

— Вы о чем думаете, товарищ следователь? Не забывайте, рядом с вами сидит женщина, она требует внимания. — Дроздова дотронулась до плеча Туриева. — Мне кажется, нам пора домой.

— Да, да, сейчас уйдем.

Единственная улица Рудничного, залитая светом электрических ламп, вела в горы. Она заканчивалась в пятистах метрах от ресторана подобием арки — нелепым сооружением из железобетона.

Рядом с аркой — общежитие сотрудников геолого-разведочной партии. Туриев проводил Елену Владимировну до входа в здание, молча постояли, потом Дроздова спросила:

— У вас какие планы на завтра?

— Наполеоновские.

— Понимаю. А я завтра выезжаю в Пригорск. Будем с Игорем Ивановичем подводить окончательные итоги, ждать защиты проекта. На участке «Бачита» вот-вот подойдут к богатейшей жиле, и начнется добыча.

— Возьмите меня в помощники, я еще не разучился делать геологические разрезы.

— Пойдете по совместительству?

— По совместительству к вам не пойду, а в кино вас когда-нибудь приглашу.

— Какая великолепная перспектива — пойти в кино со следователем по особо важным делам!

— Может случиться так, что вы поедете со мной… — Туриев посмотрел на часы. — Мне должны позвонить из города, попрошу, чтобы прислали машину.

— Борис Семенович, вы очень хотите, чтобы я… мы составили вам компанию в служебной «Волге?».

— Очень хочу. А кто это — «мы»?

— Со мной должен ехать Васин — я об этом уже говорила.

— Вы неразлучны не только на работе?

— Не надо быть столь любопытным, Борис Семенович, — Елена улыбнулась. Вы работали геологом и знаете, что над отчетом трудится большая группа специалистов. Васин — геолог участка, я — минералог, у нас разные обязанности, но общие цели — дать оценку месторождению. Камеральные работы обычно проводим вместе. Итак, звоните, если даже разговор ваш с городом состоится заполночь. До свидания.

Через час Борис сообщил Дроздовой о том, что «Волга» будет ждать ее и Васина на автобусной станции в восемь утра.

Туриев пришел на автобусную станцию Рудничного за десять минут до прихода первого автобуса из Пригорска.

Он подошел к кассе, заглянул в окошко, поздоровался с кассиршей. Та, отложив свое вечное вязание, спросила:

— Нашли преступника?

— Ищем, тетя Варя.

— Вы знаете, как меня зовут? — В глазах женщины — море радости.

— Мы все и обо всех знаем, — таинственным голосом произнес Борис, — знаем и то, что вас весь Рудничный любит.

— Еще бы! — улыбнулась тетя Варя, — десять лет здесь работаю.

— Автобус не опоздает?

— Что вы?! Наш Федя — ас, самый лучший шофер. Слышите? Автобус подходит, сейчас покажется из-за поворота.

«Икарус» въехал на асфальтированную площадку, изящно развернулся, стал. Из салона вышли немногочисленные пассажиры. К окошку кассы подошел водитель, обратился к кассирше:

— Много билетов продала, тетя Варя? Надоело гонять машину почти без пассажиров, пустили бы на эту линию «пазик»…

— Семь билетов, Феденька, всего семь, но до отправления еще сорок пять минут. Может, подойдут желающие уехать.

— В выходные дни автобус еще заполняется, а в будни…

Плиев отошел от кассы, присел на скамейку, закурил.

Туриев устроился рядом, представился: — Я следователь по особым делам, мне необходимо поговорить с вами.

— Чем обязан?

— Вспомните, пожалуйста… Дня четыре назад последним рейсом не выезжал ли в Пригорск пожилой грузноватый мужчина с чехлом для удочек за плечами?

Плиев задумался, поскреб подбородок, не докурив сигарету, придавил ее подошвой модного, на платформе, башмака, стал неспеша вспоминать вслух:

— О том, что в горах убили мужчину, я узнал в тот же день. Последний рейс, как обычно, был малолюден — всего пять человек. Мужчина с чехлом для удочек сидел на третьем месте, он попросил у меня закурить, когда мы проезжали мимо санатория, при этом похвалился, что поймал десять форелей. В двадцати километрах от города застучал мотор, пришлось остановиться, устраняя неполадку. Прибыли с опозданием на час с лишним. Мужчина с чехлом сошел на Большой площади у аптеки, я хорошо помню, он подошел к двери и нажал кнопку звонка. Аптека дежурная, работает круглосуточно. Я машинально посмотрел на часы: шел второй час ночи. — Плиев замолчал.

Туриев невольно чуточку подался вперед — на площадку автостанции пришли Дроздова и Васин. Легким кивком они поздоровались с Туриевым, направились к газетному киоску. Дроздова была оживлена: при разговоре жестикулировала, весело смеялась, запрокинув голову. Васин что-то сказал ей на ухо, Елена Владимировна нахмурилась и замолчала.

Игорь Иванович с виноватой улыбкой в чем-то стал оправдываться, достал из кармана яблоко, потер им о рукав пиджака и протянул Дроздовой.

Та, снова засмеявшись, взяла его.

«Яблоко раздора», — подумал Борис и ему почему-то стало тоскливо.

Какое он имеет право ревновать ее к Васину? Люди давно работают друг с другом, связаны одной мечтой, одним стремлением — начать разведку на Скалистом плато. Может, связаны еще чем? Она — красива, он — мужественный симпатичный человек, фронтовик, еще совсем-совсем не стар, лет сорок шесть. А сколько Елене Владимировне? Под тридцать? Что-то около. Так что, Борис Семенович, уймись, — обратился к себе Туриев.

— Вы меня слышите, товарищ следователь? — озабоченный тон Плиева вернул Бориса к действительности.

— Да, да. Сошел у аптеки, нажал на кнопку звонка. Спасибо, Федя. Вы оказали нам большую услугу. Память у вас замечательная.

Туриев пожал руку водителя и подошел к геологам. Дроздова рассматривала открытки с изображениями актеров. Открытки, приклеенные к стеклу с внутренней стороны, пожелтели от солнца, края их загнулись.

Васин молча протянул Борису руку и подал сигарету. Борис отрицательно мотнул головой:

— Натощак не курю.

— Ка-ак? Вы еще не завтракали? — удивилась Дроздова. — Хотите пирожок?

— С удовольствием. Спасибо. Вкусный пирожок, почти домашний, — откусывая похвалил Борис.

— Это я утром нажарила пирожков с картошкой, — обиделась Елена Владимировна, — они на самом деле домашние.

— Как сказать, — Борис пожал плечами, — но все равно — вкусно. О! Наша машина.

— Привет, Борис! — За рулем сидел старший следователь Хузмиев, уроженец Рудничного. — Знаешь… — Хузмиев вышел из машины, полуобнял Бориса. — Я останусь здесь: дядя своего сына в армию провожает. Вернее, мой племянник после отпуска возвращается на место службы. Машину бери в свои руки — и в добрый путь. Что у тебя нового?

— Щупаю, щупаю…

— Нащупаешь, это ты можешь. Ну, пока, что ли?

— По машинам, дорогие товарищи!

«Волга» легко взяла с места, дорога покорно легла под колеса.

— А мне хочется поболтать, — капризно проговорила Дроздова, повернувшись к Игорю Ивановичу, — это не в моих привычках — молчать в дороге.

— Тогда пересядьте ко мне. Борис Семенович, остановите машину!

— Мне нравится на переднем сидении.

— Примем компромиссное решение, — нарочито твердым голосом сказал Туриев. — Вы что-нибудь рассказывайте, а я буду молчать и слушать.

— Дня через три — четыре мы будем чествовать Игоря Ивановича в тресте: его нашла еще одна награда — орден Красного Знамени. Придете?

— Конечно, приду, если пригласит сам виновник торжества.

— Считайте, что приглашены, — вмешался в разговор Васин, — послезавтра приедет мой фронтовой товарищ, журналист.

— Я читал о вас в одной из центральных газет. Вспомнил сейчас. Здорово написано! Материал подписан Орловым. Тот самый?

— Самый. Лев Петрович.

— Хороший очерк.

— Но слишком уж он меня приподнял.

— Знайте границу скромности, Игорь Иванович, — сказала Дроздова, — о таких, как вы, надо писать еще сочнее. Пусть молодежь знает…

— Спасибо, но я не такой уж герой. Просто солдат.

— Ничего себе! Пять орденов.

— Да, но четырех я лишился: попал в плен при наградах. Знаки не возвращаются.

— Документально награды подтверждены? Планки вы имеете право носить? Да! Так что два ордена Отечественной войны и три — Красного Знамени. Разве это не свидетельство ваших подвигов на фронте?

— Вы знаете даже какие у меня ордена?

— Я привыкла интересоваться теми, с кем тружусь бок о бок.

Дроздову и Васина Борис подвез к зданию треста «Цветметразведка». Прощаясь, Елена Владимировна шепнула Борису:

— В кино вы меня пригласили? Пригласили. Дайте ваш телефон, я вас найду, когда выберу свободное время для просмотра киношедевра.

Туриев подал ей визитную карточку, попросив:

— Позвоните мне сегодня вечером. Вы же в гостинице будете жить?

— Номер забронирован в «Юности». Но я не знаю, с телефоном ли он.

— Узнаю, это мне по силам. До вечера!

Глава вторая

Вермишев сидел на подоконнике и нещадно дымил. Не вынимая сигарету изо рта, вместо приветствия, проговорил:

— Прибыл? — И пошел на свое место за большой дубовый стол. — Докладывай!

Борис рассказал о встрече с Плиевым.

— Так. Ищи старика. Каждая ниточка — путеводитель. Машина тебе еще нужна?

— Нет. Отправлюсь трамвайчиком. Легковая развращает.

— Ну-ну… Без мобильного транспорта обходиться нам тоже трудно.

— Да, вот еще… Поскольку все, кто каким-то образом общался с убитым, подчеркивают его акцент, думаю, фотографии разослать во все МВД прибалтийских республик. Может быть, его опознают.

— Дорогой Борис, — Вермишев откинулся на спинку стула — самодовольная улыбка расплылась по его лицу, — я давно это сделал, десять часов назад! — Не благодари! — Вермишев предупредительно поднял руки и продолжил: — Наша задача — общая. Ты не один, мой друг, находишься в поисках.

Трамвай, гремя колесами на стыках плохо пригнанных рельс, притащился на Большую площадь. Здание аптеки. Массивная, дверь с бронзовыми ручками, черная кнопка звонка.

Борис толкнул дверь, вошел в полутемную прохладу аптеки, спросил у кассирши, как пройти к заведующей.

Туриева встретила высокая полная женщина. Она беспрестанно чихала, прикрывая маленький носик измятым платком.

— Проклятая аллергия. Как только начинается лето, — теряю работоспособность, — сказала женщина, возвращая Туриеву удостоверение.

— Несколько дней назад, а точнее —… июля, заполночь аптеку посетил один пожилой мужчина. Мне необходимо поговорить с теми, кто дежурил в ту ночь.

— Сейчас я вам скажу… — женщина развернула толстую книгу, чихнула, извиняющимся тоном проговорила: — Не обращайте внимания. Так… Кто дежурил?.. Мадина Козырева, Лида Шувалова и Фатима Хадарцева. Сегодня они выходные. Мадину можно вызвать, она живет неподалеку, я позвоню… Мадина, ты? Ничего, ничего, отложи дела, ты нужна здесь, — строго говорила заведующая уже через несколько секунд. — С тобой хотят поговорить. — Она прикрыла микрофон ладонью и спросила громким шепотом: — Сказать кто? — Борис отрицательно мотнул головой. — Приди, узнаешь. Все. Сейчас придет.

Мадина появилась через десять минут. Она нерешительно посмотрела на Туриева.

— Присядь, Мадина. Ты дежурила… июля?

— Дежурили втроем: я, Фатима и Лида.

— В каком отделе работаешь?

— В отделе готовых лекарств.

— Ты не запомнила пожилого мужчину с удочками за плечами? Он зашел в аптеку заполночь.

На лице девушки — растерянность. Она взволнованно призналась:

— Не смогла отказать соседу. Он так просил, так просил. Его кашель душил. И я дала ему кодеин. Знаю, что виновата, нарушила инструкцию.

— Дала кодеин?! — Брови заведующей сдвинулись к переносице. — Лекарство выдается только по рецепту с гербовой печатью, а ты — соседу? Ах, эта молодежь! Забывает, что аптека — дело серьезное.

— Я готова отвечать за свой проступок, — глаза Мадины наполнились слезами, она беспомощно шмыгнула носом.

— Успокойтесь, Мадина, — миролюбиво сказал Борис, — где живет тот мужчина?

— В нашем доме, на одной лестничной площадке с нами. Это, между прочим, уважаемый человек. — Георгий Николаевич Заров. Он во время войны на свои деньги танк для Красной армии купил.

— Вы меня проводите к вашему дому?

— Конечно! — обрадованно воскликнула Мадина. — Тут рядом, через Большую площадь.

Когда они вышли из аптеки, Туриев предупредил Мадину:

— Давай договоримся: мы с тобой не встречались, ты мне его адреса не называла. Так надо. Смотри, дело серьезное.

— Во-он наш дом, второй подъезд, квартира на втором этаже. Как подниметесь на площадку, слева дверь, обитая коричневым дерматином. У Георгия Николаевича однокомнатная квартира, всюду книги…

Борис вошел в огромный двор, по периметру которого стояли четыре дома-близнеца из серого железобетона. Двор приятно удивил его чистотой, зеленью. Яблони, груши, поздние абрикосы… Ребятишки бегали среди деревьев, затевая свои незамысловатые игры.

Туриев медленно поднялся по крутой лестнице, нажал на кнопку звонка. В проеме двери вырос высокий пожилой мужчина с гордо посаженной головой. Выпуклая грудь, солидные бицепсы, угадываемые под тканью спортивной майки. Глаза внимательные и настороженные. Умные глаза.

— Вы Заров Георгий Николаевич? — спросил Туриев, показав удостоверение.

— Проходите, — мужчина мельком глянул на удостоверение. — Поставил недавно новую дверь, плохо закрывается. Проходите в комнату, садитесь на диван. Извините за беспорядок, — говорил Заров, войдя в комнату следом за Борисом. — Только что встал с постели, простыл на рыбалке, кашель мучал. В пору молодости не болел, сейчас — старость. — Заров улыбнулся. — Признаться, никогда не имел дело со следователями. Что привело вас ко мне?

Туриев промолчал, осматривая комнату. Книги на полках, на подоконнике, на столе и стульях, даже на полу.

— Я недавно был в Д., видел ваш портрет в музее. И никогда не думал, что встречусь с вами здесь.

— Вы что, интересуетесь моей биографией или, может, библиотекой? О ней многие знают. Книги — моя слабость. Книжный бум в разгаре, не всегда достанешь то, что тебе надо. Диву даешься, до чего люди стали неразборчивы в покупках книг. Им не содержание подавай, а красивую обложку под обои. Сейчас принесу кофе.

Заров вышел и скоро вернулся с маленьким подносом, на котором стояли две чашки с дымящимся напитком и сахарница. — Кладите два кусочка сахара — так вкуснее, я убедился в этом. Хорошо еще холодной водой запивать каждый глоток. Ну как?

— Интересно…

— Вот то-то, вы правильно сказали: интересно.

Георгий Николаевич ничем не выказывал волнения, но тон… Тон его был несколько подобострастный.

— Спасибо за кофе, а теперь — вопрос… Как вы провели день… июля?

— Первым автобусом выехал в Рудничный на рыбалку, в тот же день вернулся. Вы там бывали? Чудные места по красоте и мощи. Навряд ли на Кавказе есть еще такие. Форель в тот день не шла — хоть убейся. Походил по берегу, попытал счастья» но так пустым и уехал.

— А вот водитель, который вез вас в город, сказал мне, что вы похвалились: десять штук поймали.

Заров весело рассмеялся:

— Какой же рыбак признается в том, что ничего не поймал? Бравада, молодой человек, — одна из черт характера настоящего рыболова.

— Вы никого не видели на берегу речки из рыбаков?

— Нет. Встретил грузовую машину, остановил ее, попросил у водителя спичек — и только.

— Ничего подозрительного в тот день не заметили? Ничего не слышали? Выстрела, например.

— Нет, выстрела не слышал, — растянуто ответил Заров, словно что-то припоминая, — дождь мне запомнился, веселый, озорной дождь, моя одежда промокла до последней нитки.

— У начала тропы на Скалистое плато нашли убитого мужчину. Мужчина ехал в машине, которую вы остановили, чтобы попросить спички.

— Когда я возвращался домой, в салоне говорили об убитом, но я, конечно, не мог знать, что убили мужчину, которого я видел в кабине остановленной машины, я и лица его не запомнил, он сидел, откинувшись на спинку кресла. Водитель отдал мне коробок спичек, я поблагодарил, машина тронулась с места. — Заров с легким всхлипом глотнул кофе, извинился.

— Нет ли у вас литературы о Скалистом плато? — окидывая взглядом книги, спросил Туриев.

— Вам нужна историческая или чисто научная, геологическая?

— Меня Скалистое плато интересует вообще.

— Зачем вам копаться сейчас в книгах, я расскажу о Скалистом плато… Меня давно занимает этот вопрос, хотя бы потому, что о Скалистом плато писали греко-римские писатели античной поры, такие, как Страбон, Плиний Секунд Старший, Гай Светоний, Птолемей Кассий Дион. Скалистое плато в свое время было своеобразным замком к Закавказью: вдоль его северного склона проходила дорога, связывавшая степи Севера с Кавказом.

Примерно, в десятом веке нашей эры произошло катастрофическое землетрясение, рельеф изменился, дорога исчезла, Скалистое плато превратилось в географическое понятие, потеряв свое значение, как опорный пункт, но сохранилось предание о том, что в пещерах плато возник город, в котором жили и трудились замечательные златокузнецы.

— Я знаком с этой легендой.

— И вас она трогает? Замечательный детективный сюжет — поиски этого города. Я его ищу.

— Вы?!

— Чисто умозрительно: по страницам древних книг. Например, чьи потомки жили в пещерном городе, если он действительно существовал? Когда прекратилась жизнь города? Что послужило причиной исчезновения целого клана мастеров по золоту с территории Скалистого плато, если златокузнецы там жили и работали? Правда, книги дают весьма и весьма призрачные ответы.

Я сделал вывод, что в пещерах Скалистого плато жили потомки кочевых племен ирано-язычных аланов, занимавших в свое время обширные степные просторы от Приазовья до западного побережья Каспия.

В первом веке новой эры эти племена вторглись в Закавказье и на территорию Мидии. Парфянский царь Вологез был вынужден обратиться за помощью к римлянам, но тогдашний царь римлян Веспасиан не смог этого сделать. Часть аланов, видимо, осталась жить в горах.

— Откуда вы почерпнули такие сведения? — спросил Туриев.

Заров оживился, встал, прошелся по комнате, снова сел на диван, взяв в руки потрепанную книгу:

— Это труд известного автора средневекового Востока, Ибн ал-Факиха. Вот что он пишет: «И место это называется Скальным городом, и живут здесь люди, добывающие золото и творящие из этого металла чудеса…».

— Так почему же до сих пор Скалистое плато как следует не исследовано?

— Оно пройдено вдоль и поперек, — возразил Заров, — однако надо искать не на поверхности, а в недрах плато, в пещерах, кои пронзают тело плато. Так я думаю. Здесь необходимо организовать экспедицию спелеологов. Я предлагал, даже написал маленькую статью в журнал «Вокруг света», но мне ответили, что надо опираться на строго научные факты, но никак не на легенды и предания.

— И давно заинтересовало вас Скалистое плато?

— После прочтения книги известного древнеармянского историка Анания Ширакаци. По его сведениям, цари Армении из династии парфянских аршакидов имели какую-то власть над районом Скалистого плато и пропускали через него воинственные племена Северного Кавказа, которые выступали против сасанидского Ирана, главного их неприятеля.

Видите, какое переплетение:аланы, армяне… Интересно, аланы-кочевники, армяне-земледельцы, мастера по камню и металлу. Разве нельзя допустить, что в пещерах Скалистого плато жили потомки и тех, и других? Ведь район Скалистого плато охранялся, по данным средневековых авторов, воинами-аланами. Здесь, я вам скажу, непочатый край для настоящего исследователя.

— Вашим знаниям можно позавидовать.

— Э-э-э, — махнул рукой Заров, — чему здесь завидовать? Просто к старости стал больше читать. И не только древние книги могут навести на различного рода размышления, но и новейшие, так сказать, на размышления грустные. — Заров потянулся к полке, вытащил две книги. — Две книги, два названия, но написано в этих книгах одно и тоже. Изданы в один и тот же год, но в разных издательствах. В местном — под названием «Тяжелая ноша», в одном из центральных издательств — под названием «Как мне легко». Автор — Кракасов. Схитрил, обманул государство. Есть такой. Заведует где-то каким-то отделом. Надо сказать, что книга крайне серая, неинтересная. Как ее издали? Кракосов — шишка на ровном месте, — в голосе Зарова появилась злость. Туриев удивленно посмотрел на него. — Но это еще не все, — продолжал Заров. — Его сын поступил в местный институт, учился на «отлично». Еще бы! Попробуй ему поставь плохую оценку! В столичный вуз поехать поступить — кишка тонка, там таких, как Кракосов — пруд пруди. Но зато в столичную аспирантуру — пожалуйста, в целевую… Как отличника отправили. Все это разве не может явиться объектом расследования? Такие, извините, финты власть предержащих приносят нашему государству огромный ущерб. Постепенно появились династии юристов, артистов, писателей, дипломатов. Элита! Вы, конечно, знакомы с творчеством замечательного нашего режиссера Петровского. Весь мир восхищается его фильмами. И что же? Его сын тоже стал режиссером, штампует посредственные фильмы, а критика молчит. Почему? Любое преступление — страшно. Эх, что там говорить. Утомил я вас своим брюзжанием?

— У вас любопытные наблюдения, и говорите вы эмоционально. Но вернемся к тому дню. — Борис отставил чашку в сторону, закурил: — Все-таки напрягите память. Может быть, видели вы кого-нибудь на берегу реки?

— Вы меня уже спрашивали. Никого я не видел, хотя… — Заров наморщил лоб. — Когда возвращался в Рудничный, заметил одного сравнительно молодого мужчину. Он шел несколько впереди меня, покачивался. Я еще подумал: где он смог напиться? Вроде бы на берегу реки магазинов не имеется. Когда я его нагнал, он остановился, попросил у меня папиросу, я угостил его.

— Ну, я пойду… Спасибо за беседу.

Борис, придя в свой кабинет, описал прошедший день, положил общую тетрадь в сейф. Который час? Седьмой. Надо позвонить Елене Владимировне. Она, наверное, уже пришла к себе. Борис набрал номер.

— Слушаю вас, — голос Дроздовой звучал чуточку приглушенно.

— Это я, Борис. Жду ваших указаний по поводу сегодняшнего вечера.

— Знаете, кино отменяется, неважно себя чувствую. Если есть возможность, приходите ко мне. Я люблю, когда меня навещают.

Елена Владимировна читала, сидя в стареньком кресле, обитом невзрачным ситцем. Борис обратил внимание, что и сегодня на ней то платье, в котором она пришла к нему в посёлке Рудничном. Дроздова встала ему навстречу, протянула узкую ладошку.

— Добрый вечер! Присаживайтесь на это кресло, я сяду на стул. Ничего мне не расскажете?

— Пока нет.

— Знаете, я сегодня весь день размышляла о вас и обо мне.

— О нас?

— Да, да, размышляла. Мне нравится следователь Туриев. Вы удивлены моей откровенностью? Разве женщина не имеет права сказать такое? Почему, почему привилегия мужчин — объясняться с женщиной?

Борис растерянно улыбнулся, пауза вносила неловкость.

— Вы мне тоже нравитесь, — наконец проговорил он.

— Слава богу, объяснились, — рассмеялась Елена Владимировна.

— Ваш облик запечатлелся в памяти давно. Я увидел вас раньше, чем вы меня.

— Шутите?

— Нет. Это было в Москве, в ресторане «Якорь». Вы сидели неподалеку от меня. Тот мужчина…

— Это был мой муж. Мы с ним разошлись. Подумать только, как тесна земля! У меня растет сын, ему три года.

— А где он?

— С мамой в Москве. Вы послезавтра найдете время пойти со мной на вокзал?

— Зачем?

— Надо быть рядом с Васиным: он встречает корреспондента. А сейчас я устрою пир. Мне сегодня повезло: захожу в гастроном, а там балык продают, в очереди постояла, полкило досталось. Вы любите балык? Выражение лица говорит само за себя. И еще у меня есть пиво и бутылка шампанского. Что будем пить?

— Холодное шампанское.

— Принимается. Вы умеете открывать шампанское без выстрела?

— Запросто.

— Чудесно.

За короткими репликами Дроздовой Туриев видел ее волнение. Что беспокоит Елену Владимировну? Что она хочет сказать ему, но не решается?

Дроздова проворно накрыла на стол, Борис открыл бутылку, налил в граненые стаканы шампанское.

— За что выпьем? — Дроздова подняла стакан на уровень глаз, разглядывая поднимающиеся пузырьки.

— За нас троих, — шепотом ответил Борис. Дроздова подняла брови.

— За нас троих: за вас, за меня и за тишину, — закончил Борис.

— А вы не так просты, как кажетесь, — усмехнулась Дроздова.

— Не мое творчество, вычитал в одном современном романе. Только там было: «за тебя…»

— Согласна и на «ты». У геологов не принято обращаться на «вы». Ты был геологом и знаешь это.

Дроздова сделала один глоток, потянулась за ломтиком балыка.

Борис встал, открыл окно, вернулся на свое место. В номер ворвался шум улицы: перезвон трамваев, говор людей, звуки далекого духового оркестра.

— В юности любила я ходить на большую эстраду в парке Горького и слушать духовой оркестр. Нет голоса более призывного, чем голос медных труб.

— Как стихи прочитала.

— Ты мне будешь иногда рассказывать, как идет расследование?

Борис отрицательно мотнул головой.

— А если случится соприкосновение… как ты мне говорил… преступления со Скалистым плато?

— Тогда — может быть, хотя…

— Что — хотя?

— Не лови меня на слове, Лена.

— Если защита проекта пройдет успешно и если мы с Васиным докажем, что плато достойно интереса, у нас начнется совсем другая жизнь.

— Завидую.

— Кому?

— Васину, кому еще?

— Не дурите, молодой человек. Может, на вас повлиял бокал шампанского?

— Хочу сделать предложение…

— Уже?

— Пойдем к нам, я тебя с мамой познакомлю. Она все время, бедняжка, одна. Если понравится, сдашь номер, будешь жить у нас, меня дома почти не бывает… Ночевать буду у моего друга Миши, он живет в доме напротив.

— А что? Пойдем! Я смелая!

В коридоре им встретился Васин. Он вопросительно посмотрел на них и спросил у Дроздовой:

— Как же так? Уходите, а мы договорились.

— Нарушаю договор. Решила прогуляться со следователем по особо важным… Не дуйтесь, милый мой Игорь Иванович.

— Двадцать часов пятнадцать минут, — проговорил Васин.

— Завтра, завтра. Согласны?

— Чего хочет женщина, того хочет бог, — Васин улыбнулся.

— Вот и хорошо, что вы не из обидчивых. Пойдемте с нами, а? Борис, ты не против?

— Не могу. Надо подготовить то, что я обещал, — возразил Васин, — В отличие от некоторых своих обещаний не нарушаю.

— Какой злой! Но все равно вы мне нравитесь.

Борису надоела перепалка Дроздовой и Васина, он отошел в сторону, бездумно глядя на пузатую кадку с пыльным фикусом. Удивительно, во многих гостиницах страны красуются фикусы, будто нет других комнатных растений.

Дроздова решительно взяла его под руку. Борис ощутил на миг тепло ее тела. Елена Владимировна освободила руку, начала спускаться по лестнице.

— Встретимся в тресте! — вдогонку прокричал Игорь Иванович.

Туриеву показалось, что он укоризненно посмотрел на него.

Глубокий вечер дышал прохладой и тишиной; по телевизору шла очередная серия занимательного фильма, улицы города пусты.

Борис и Елена вышли к мосту. Над рекою дымился туман, в лучах фонарей отсвечивая серебром. Вода плескалась, огибая устои моста. Минареты старинной мечети стремительно уходили в небо. Борис нарушил молчание:

— Что должен подготовить для тебя Васин?

— Меня пригласили выступить по телевидению в передаче «Природа и мы». Вернее, я сама напросилась, написала туда письмо, в котором рассказала о Скалистом плато, о легендах, бытующих в народе. Телестудия приняла мое предложение, завтра — репетиция. Игорь Иванович тоже решил написать для моего выступления две — три страницы о Скалистом плато. Он не теряет надежды, что нам разрешат произвести там детальную разведку на контакте известняков с гранитами Главного хребта…

Дроздова взяла Туриева под руку, подвела его к парапету.

— Будем искать месторождение золота. И найдем его!

— Блажен, кто верует.

— Не надо так, Борис. Разве мы не имеем права на мечту? Имеем! И она должна осуществиться.

— Дай-то бог.

— И это говорит следователь? Неужели ты забыл, что такое геологиня? Гео-ло-гиня, — нараспев проговорила Дроздова, — слово-то какое. Знаешь, мне кажется, что каждое слово имеет свою окраску. Геологиня — нежно-бирюзового цвета, того цвета, что приобретает море после жестокого шторма.

— А какого цвета слово «гостиница»? — улыбнулся Борис, сжимая локоть Дроздовой.

— Противного. Желтого цвета с черными крапинками.

— А что означают крапинки?

— Всякие противные запахи, отсутствие воды, кондиционера, тишины. Словом, гостиница подпадает под желтый цвет. Пойдем дальше?

Хлебный переулок начинается сразу за мостом, идет параллельно реке, упирается в здание старой мельницы. Высокие пирамидальные тополя шумят жесткой листвой.

Дверь открыли сразу, словно мать ждала их.

Евгения Дорофеевна выросла в проеме с тряпкой в руке.

— Решила пол вымыть в прихожей, — проговорила она, с любопытством глядя на Дроздову, — днем были гости. Проходите, — Евгения Дорофеевна пропустила Дроздову вперед, потянула за руку Бориса и прошептала на ухо: — Кто это? Ты впервые приходишь домой с женщиной.

— Узнаешь, мамуля, всему свое время.

Дом, в котором находилась квартира Туриевых, до революции принадлежал табачному магнату Микаэлову. Туриевы занимали три комнаты. В гостиной главной достопримечательностью являлся камин, перед которым стояло кресло Евгении Дорофеевны. Стрельчатые окна подчеркивали высоту комнаты, натертый паркет отражал свет старинной вычурной люстры.

У противоположной от двери стены белел раскрытой клавиатурой рояль.

«Беккер», — прочитала Дроздова и высоко подняла брови: она никак не ожидала, что в квартире Туриевых может быть такое музыкальное великолепие, Евгения Дорофеевна, словно прочитав ее мысли, сказала:

— Рояль достался мне по наследству от мамы. Она была прекрасным музыкантом, в десятом году аккомпанировала самому Шаляпину, когда он гастролировал в нашем городе. Господи, как давно это было! А вы садитесь, садитесь, — засуетилась Евгения Дорофеевна. Может, кофе сварить?

— Спасибо. — Елена Владимировна посмотрела на Туриева.

— Давай, мамуля, кофе. И поесть.

— Пирог подогрею, картофчин. Хорошо?

— Неси все.

Евгения Дорофеевна вышла из комнаты.

— Мы же только что ели, — укоризненно бросила Дроздова, — зачем утруждать старушку?

— Маме нравится угощать. Я всегда и стараюсь показать ей, что голоден. И никакая она не старушка. Упаси бог сказать такое в ее присутствии — обидится. Я ей дал задание прожить ровно столько, сколько прожила ее мать: сто тринадцать лет. Мама — человек исполнительный. Когда получила задание, сказала: «Тебе будет восемьдесят три, надо прожить».

Евгения Дорофеевна неслышно ходила по комнате, накрывая на Стол. Наконец пригласила:

— Садитесь к столу, дети.

Она буквально вся засветилась, когда Дроздова похвалила:

— Великолепно сварен кофе. Вы настоящий мастер!

— Мой муж любил этот напиток, Борику любовь передалась. Я знаю несколько способов приготовления кофе. Этот по-турецки.

Борис положил на тарелку Лены кусок пирога.

— Попробуйте. Такой роскоши не подадут ни в каком ресторане.

— Намекаете? — Почему-то в доме Бориса они перешли на «вы».

— Нет, что вы? Просто никто, как моя мама, не может испечь такой пирог. Я не хвастаюсь, честное слово. Но ведь вкуснота. Правда, здорово?

— Чудно! Как тонко и удивительно ровно раскатано тесто. И аромат. Эта начинка из картофеля, свежего сыра, сдобренного сливочным маслом…

— Как вас зовут? — Евгения Дорофеевна изучала лицо Дроздовой. Елена Владимировна все время чувствовала ее взгляд и тушевалась.

— Извини, мамочка, я вас не познакомил. Елена Владимировна, работает геологом в поселке Рудничный.

— Откуда вы приехали к нам?

— Из Москвы.

— Оставили столицу? У вас есть там родственники?

— Мама и сынок.

— Быть геологом — не женская работа.

— Почему же? Сейчас многие так называемые мужские профессии стали и нашими, женскими.

Дроздова посмотрела на рояль.

— Можно? Попробую сыграть.

— Конечно, конечно, пожалуйста.



Елена Владимировна взяла несколько аккордов, прислушиваясь к звучанию инструмента. Он отозвался щедро, признательно, гармонией звуков.

Дроздова задумалась на несколько секунд, мягким движением головы откинула прядь со лба.

Первые звуки «Лунной сонаты» Бетховена несмело вторглись в тишину комнаты. Они медленно плыли в воздухе, таяли где-то рядом, оставляя в душе неизъяснимое чувство грусти и торжества любви. Да, торжества. Музыка входила в сердце, вызывала какую-то особую напряженность. Неужели это создал человек?

Застыла в своем кресле мать. Она смотрит куда-то вдаль. Наверное, видит себя молодой, красивой, полной сил и душевной энергии. Борис знал, что в ней исключительная доброта сочетается с мечтательностью тургеневской девушки, поэтому ее состояние сыну понятно.

Евгения Дорофеевна медленно поднялась с кресла, подошла к Дроздовой, обняла.

— Спасибо, дочка. Приходите к нам почаще.

Борис деланно-равнодушно проговорил:

— Я хотел предложить Елене Владимировне пожить у нас, а не в гостинице. Тебе, мама, было бы не так одиноко…

— Борис не лишен юмора. Мне пора. Проводи меня, — поспешила возразить Елена.

По дороге он порывался начать разговор, но Дроздова останавливала его:

— Давай помолчим.

Проспект встретил их тишиной. На аллее лежали причудливые тени, отбрасываемые ветвями старых лип. Пустые скамейки матово поблескивали под луной, подчеркивая свою беззащитную сиротливость. Они расстались молча, слабо пожали друг другу руки. Пальцы Дроздовой тронули Бориса холодностью.

Елена Владимировна, войдя в номер, включила настольную лампу, опустилась в кресло «царя Гороха», как она назвала старую рухлядь, набрала номер телефона Васина.

На том конце провода прозвучал сонный голос Игоря Ивановича: «У телефона Васин».

Дроздова усмехнулась: вот уж бывшие военные.

— Не надо так официально, милый Игорь Иванович.

— Ах, это Леночка, — с придыханием проговорил Васин. — Что-то произошло?

— Мне просто захотелось поговорить с вами. Вы мне друг? Только — правду!

— Еще бы! Конечно, друг, товарищ и брат, — в голосе Васина — усмешка.

— Если так, дайте дельный совет. Вы знаете, что я завтра выступаю по телевидению, больше того, готовите для меня текст. Что, если я в моем рассказе сделаю упор не столько на геологическую сторону, сколько на историческую, остановлюсь на легенде о златокузнецах? Такой рассказ вызовет у телезрителей больший интерес, чем разговор о проблемах разведки. Вы со мной согласны?

— Я хотел предложить то же самое, но вы спешили…

— Мысли умных людей совпадают, — нарочито высокопарно произнесла Елена. И вдруг выпалила: — Я вас огорчу, если скажу, что познакомилась со своей будущей свекровью?

— С мамой Бориса? — тихо спросил Игорь Иванович.

— Самое смешное, Туриев пока не знает, что его мама — моя будущая свекровь, а я — знаю. Мне цыганка нагадала: второй раз выйду замуж за следователя по особо важным делам.

— Что с вами, Елена Владимировна? Такой странный разговор…

Елена помолчала.

— Спокойной ночи, Игорь Иванович. Завтра у нас тяжелый день — защита проекта.

И что это на нее нашло в самом деле? Болтала какую-то чепуху по телефону. Что подумает Васин? Старая набитая дура? Ха! Если двадцать девять — старость, то что такое сорок пять Васиных?.. А тогда, на вечере актера Тхапсаева, она и вправду обратила внимание на молодого экспансивного, напористого человека. Потом увидела его по телевидению. Туриев рассказывал о своей работе умно и страстно. Говорят, телевизионный экран раскрывает сущность человека, обнажает его фальшивые черты. Так вот, в Борисе фальши не было…

Однажды она уже обожглась, вспоминать нелегко, не надо.

Мама была против ее замужества. Отец молчал, а мать сказала однажды:

— Валерий почему-то всегда прячет свой взгляд. В старину говорили, что это — признак дурного характера и скрытности.

— В старину многое говорили, мамочка. — Валерий — человек с большой перспективой, и он любит меня.

— С перспективой… Слово-то какое. Так ты за него выходишь или за перспективу? — Мать горько усмехнулась.

— Не лови меня на слове. Валерий мне дорог. Мы с ним знакомы давно.

— Человека влюбленного трудно переубедить. Что ж, выходи.

Разошлись они еще до рождения Олежки.

Первая размолвка началась с того, что Валерий сказал:

— Надо идти на работу в райком. С положением партийного работника мне не будет стоить труда защитить диссертацию. Пусть попробуют прокатить.

— Ты это всерьез? Райком — не проходной двор.

— Силин уже рекомендовал меня. Кандидатура пройдет.

— Короче говоря, пользуясь служебным положением, хочешь протолкнуть работу, которая выеденного яйца не стоит?

— Ха! Ты была о ней другого мнения.

— Пока знала о ней только с твоих слов. Но когда прочитала…

— И что? А разве отец не сделал для тебя карьеру? Кто, скажи мне, из тех, что окончили с тобой университет, стал ведущим специалистом в таком институте, как институт минерального сырья? Не будь Лосева, — не видела бы ты этой должности.

— Папа как раз был против. Он настаивал, чтобы его дочь работала полевым геологом. Это ты мне посоветовал уйти в институт. И я вернусь в поле, когда моему ребенку исполнится два года.

— Было бы сказано…

После того злополучного вечера и закрутилось колесо семейных неурядиц, Валерий устроился на работу в райком, через четыре месяца защитил диссертацию. Вот тут и проявился его характер…

Небо на востоке серело: скоро рассвет. Почему, почему не спится? Почему в голову лезут всякие мысли, от которых нет покоя? Надо немедленно заказать Москву, поговорить с мамой, станет легче — это она твердо знала.

Дроздова вышла в коридор, попросила дежурную по этажу заказать разговор с Москвой.

Дежурная хмуро посмотрела на нее, зевнула и набрала «07».

Продиктовав номер в Москве, она, продолжая хмуриться, медленно проговорила:

— Обещают дать в течение часа. У вас в номере есть телефон, ждите там.

Человек так уж устроен, что торопит время. А каждая прошедшая минута — безвозвратно ушедшая частица жизни. Прошлого не вернешь, не окунешься в него физически. Жить воспоминаниями — слишком большая роскошь, хотя избавиться от них, отречься невозможно. Особенно часто приходят воспоминания, которые связаны с отцом.

Профессор Лосев дочь не баловал. Уже с седьмого класса брал ее с собой в поле. Однажды, тогда она была в девятом, во время одного из маршрутов Лена увлеклась описанием интересного обнажения. Отец ушел в сторону от тропы, стал подниматься по крутому склону сопки и вскоре исчез из поля зрения. Описав обнажения, девочка отправилась в путь. Она шла, ориентируясь по зарубкам, оставленным отцом на стволах лиственниц. Поначалу идти было легко, но через несколько сот метров зарубки исчезли. Лена растерялась: куда идти? Почему нет зарубок? Не случилось ли что-нибудь с отцом? Она стала громко звать отца, но в ответ — приглушенное эхо. Ей стало страшно. Ничего нет более угнетающего, чем молчание тайги.

Лена пристально вглядывалась под ноги, искала следы отца, но их не было на щебне, усеявшем склон сопки. Девочка перевалила вершину, вышла на поляну, покрытую крупными кочками, поросшими жесткой и острой травой. Марь. Ступишь между кочками — ноги почти по колено утопают в коричневой воде. Приходится прыгать с кочки на кочку. Кочки подвижны под ногами, стремятся уйти в сторону. Дважды переход с кочки на кочку заканчивался досадной неудачей: проваливалась по пояс в противную коричневатую жижу, пахнувшую прелью.

Лена знает конечный пункт их маршрута, он отмечен на карте — устье ручья Медвежий. Она выверяет по компасу направление и упорно идет по нужному азимуту.

Лена вошла в сосняк. Здесь светлее и веселее. Но почему-то страх не проходит. Никогда еще не было такого, чтобы Лосев оставил дочь одну. Так в тайге не делают, надо все время держаться вместе.

Лена сбрасывает с плеч рюкзак, прислоняется спиной к стволу сосны: устала. Мучительно хочется лечь, прикрыть глаза, отдохнуть, но надо, надо идти вперед, уже смеркается. Тайга обступает со всех сторон, ей кажется, что прибавилось звуков: рычат неведомые звери, таинственные тени мелькают между соснами.

Лена достала из кобуры наган, выстрелила — раз, другой, третий… В ответ — глухое ворчание тайги. Нет, не надо больше стрелять, надо беречь патроны. Надо идти вперед, выяснить, что же случилось с отцом, почему он не ответил на выстрелы? У него — карабин, у Лены — наган.

Девушка накинула рюкзак, посмотрела на компас. В наступающих сумерках ей показалось, что стрелка прибора колеблется слишком часто. Показалось? Нет, здесь что-то не то. Лена еще и еще раз смотрела на стрелку — она лихорадочно ходила из стороны в сторону, отказывалась показывать истинное направление.

Что же делать? Вернуться назад? Уже до лагеря не успеет. Придется устраиваться на ночлег в тайге, но сперва надо выйти на отца. Что случилось, что?! Лену охватил тот страх, который сковывает тело, от которого деревенеют ноги и сердце стучит так, будто сейчас выскочит из груди.

Еще немного — и тайгу окутает темь.

Елена вышла к безымянному ручью, быстро разложила костер, благо, сушняка здесь было много. Когда сушняк разгорелся, она срубила высохшую сосенку, положила ее в костер: сосенка будет гореть долго, можно поспать, только спать чутко; надвигать на уголья не сгоревшую часть сосны.

Наломав сосновых ветвей, Лена уложила их на берегу ручья, сверху постелила штормовку, достала из рюкзака одеяло из верблюжьей шерсти.

Надо дождаться утра, чтобы начать поиски отца. В последнее время Лосев жаловался на сердце. Ему было несвойственно ныть и уж если он говорил, то болен всерьез. Мама не раз упрекала его в том, что он не бережет себя, каждое лето уходя в тайгу. Но отец упрям, упрям в своем стремлении обнаружить месторождение магнетита. Он вычислил его, определил, что оно расположено именно в этом районе южной Якутии — в двухстах километрах западнее Чульмана.

Магнетит! Уж не потому ли прыгает, мечется в лихорадке стрелка компаса? Господи, как просто объясняется поведение ее! Конечно магнетит, он под ногами, он где-то близко от поверхности земли!

Лена сидит у костра, сцепив пальцы вокруг коленей. Тайга шумит, шумит.

Иногда до слуха доносится плеск воды, на ее темной, почти черной поверхности угадываются светлые полосы — река огибает глыбы гранита. Сейчас такое время, когда на нерест идет хариус. Утром Лена станет свидетелем того, как рыба, повинуясь древнему и необъяснимому инстинкту, будет упорно рваться к верховьям реки, преодолевая упругое течение.

Говорят, к ручьям и быстрым речкам выходят на рыбную ловлю медведи — хозяева тайги. Есть даже такие медведи, которых якуты называют рыболовами. А что, если медведи придут на рыбалку сюда? Занимаются ли они этим делом ночью? Наверное, нет, но с наступлением утра… Как страшно…

Лена вернулась к костру. Она твердо знает: уснуть не сможет. Придется всю ночь просидеть у костра вот так, сцепив пальцы вокруг колен и глядя в огонь. Никакой зверь не рискнет прийти на его жаркое и яркое дыхание. Сушняка много, срубленная ею сосенка горит споро, весело, тепло пышет в лицо, словно ободряя: не бойся, я с тобой!

Сосны шумят. Передают друг другу какую-то информацию? Чепуха. Не могут растения мыслить, не могут, но все равно ей кажется, что деревья разговаривают друг с другом.

За вершинами сосен неба не видно, не видно звезд. Густой запах хвои перебивает горький аромат дыма, напоминает ей о том, что на многие и многие сотни километров вокруг — зеленое море, труднопроходимое, порой жестокое и, как правило, угрюмое.

Лена начала ходить вокруг костра. Так время пройдет быстрее, скорее наступит утро. Костер разгорелся так ярко, что тайга, кажется, отступила, стало просторнее на берегу безымянного ручья. Заткнув наган за пояс, приложила к губам сложенные воронкой ладони и крикнула:

— Эге-гей! Папа! Где ты?

Вдруг страх куда-то отступил, когда Лена услышала свой голос. Она снова принялась кричать, но тайга молчала.

Трещат ветви под огнем, искры летят вверх, дым начинает стелиться по земле: скоро рассвет, перед восходом солнца всегда холодает, холод прижимает дым к земле. Точно так, как туман. Ведь утром туман всегда стелется низом, а потом, прогревшись под лучами солнца, уплывает к небу или тает, оседая капельками росы на травах, цветах, деревьях.

Лена села у костра, поворошила уголья суковатой палкой: искры столбом поднялись вверх. Уснула незаметно для себя. А когда проснулась, солнце уже стояло над тайгой. Она быстро собралась, два кусочка сахара запила водой из ручья, посмотрела на компас. Стрелка вела себя так же: тряслась, то и дело уходя в сторону от нужного ей азимута. Лена пыталась зафиксировать ее стопором, но ничего не получалось: стрелка уходила в сторону.

Придется на ходу экстраполировать, по наитию угадывать направление движения. Можно и по солнцу. Отец ее научил идти по солнцу, когда нет под рукой компаса. Итак, полтора-два градуса правее держать. Делать зарубки — вдруг придется возвращаться, но прежде необходимо напасть на след отца. Лена дышит тяжело — устала. Впереди проглядываются скалы. Они кажутся черными среди зеленых сосен. Обнаженные скалы.

Надо взять образцы. С отцом все будет в порядке. Почему она не подумала о том, что Лосев сделал это специально — ушел, чтобы проверить, как дочь справится одна в тайге? Ведь однажды он сказал ей:

— Я найду способ проверить, Леночка, годишься ли ты в геологи. Уметь описывать обнажения, делать выводы, прогнозы строить, разведывать месторождения полезных ископаемых — это одно. Не менее важно быть с полем на «ты», чувствовать в нем не врага, а друга.

Лена вспомнила эти слова — и ей стало весело. Папка, папка! Какой же ты! Ну, конечно, хитрый! Но ничего, твоя дочь выдержала испытание и совсем не боится тайги, ни капельки не боится, ей совершенно не страшно! Вот подойдет сейчас к скале, отобьет образец, посмотрит, что это за порода. Лена вышла к ближайшей скале, привычным движением достала из-за пояса молоток, стукнула по породе. Что такое?! Молоток прилип к скале! С некоторым усилием оторвала его от породы, стукнула еще, на этот раз посильнее. Откололся маленький кусочек породы. Она внимательно посмотрела на свежий излом. Мелкие кристаллы поблескивают в лучах солнца, своим блеском они смягчают железо-черный цвет породы. Юный геолог уже почти догадался, что это за минерал, но все-таки достает из кармашка рюкзака осколок фарфора, проводит по нему острием образца — на глянцево-белой поверхности остается красная черта! Гематит! В народе его называют железный блеск, красный железняк! Содержит железа до семидесяти процентов! Отец оказался прав! Она вышла к месторождению железной руды!

Лена бросает на землю молоток и нажимает на курок нагана. Выстрелы звучат друг за другом три раза. В ответ — один. Это — из карабина отца. Вот и он. Идет к ней, улыбается. Девочка внезапно ощущает во всем теле противную слабость, она медленно опускается на землю, штормовка ее шуршит, касаясь шершавой скалы.

Через несколько секунд она пришла в себя, над нею склонился отец, на лице его — озабоченность и беспомощный страх.

— Ну что ты, дочка, что ты? Все хорошо, все хорошо, детка. Извини, я просто хотел проверить тебя, все время находился рядом.

Лена молча смотрела на отца, по ее щекам текли слезы…

По пути в лагерь отец сказал ей: «Ты все равно пришла бы к этим скалам, дальше идти не смогла бы: магнитные возмущения искажают показания компаса. Молодец, выдержала серьезное испытание на отлично». Геолог из тебя получится.

— Ты прав, папочка, — Лена остановила отца, потянув его за рукав, поцеловала в бороду.

Господи, как давно это было! Она стала геологом, успела родить сына, похоронить отца.

Заливистый звонок оторвал ее от окна. Елена Владимировна бросилась к телефону:

— Мама, мамочка! Это я, Лена! Как ты себя чувствуешь, как там Олежка? Я страшно скучаю!

— Почему в такую рань звонишь? Где ты сейчас находишься? В Москве? Прилетела первым рейсом? — в голосе мамы звучит беспокойство.

— Звоню из Пригорска. У меня все хорошо, мама, все хорошо! Жди письма, подробного письма! Ой, мамуля, уже солнце встает!

— Сейчас пять утра. Да что с тобой, уж слишком ты возбуждена, — мама говорит строго, привычно строго и рассудительно.

— Помнишь, как у Маяковского: «Мама, ваш сын прекрасно болен…» Только вместо «ваш сын» поставь другие слова: «ваша дочь». Поцелуй Олежку, мама.

— А что ты делаешь в Пригорске? Переехала туда, что ли?

— Нет, пока не переехала. Готовлю проект. Сегодня — предварительная защита.

— Мы с Олежкой приедем в сентябре, дней на десять. Ты хотела финский плащ приобрести?

— Перешлю тебе деньги, купи.

— А как его зовут?

— Кого? Плащ?

— Не дури. Как его зовут? — настойчиво спросила мать — Ну, не называй имени, я приеду — познакомлюсь с ним.

— А-а-а, вот ты о чем… Его зовут Борис, мама, Бо-рис Се-ме-но-вич.

Утром Лена приняла душ и позавтракала в гостиничном буфете. Вернувшись в номер, надела свое любимое платье — бирюзовое. Она знала, что это платье нравится и Борису. Он пробормотал ей вчера:

— Тебе это платье очень даже к лицу.

Игорь Иванович пришел в номер с рулоном бумаги под мышкой. Он поздоровался и сказал:

— Разрез готов. Мы сегодня должны быть на конях, Елена Владимировна, участок «Бачита» свое слово, и весьма веское, скажет. Руды там много — и не на один год.

Васин развернул рулон, постелил листы на столе.

— Вот гляньте, к какому выводу я пришел. Замечаете?

— Не слишком ли смело? — Дроздова с улыбкой посмотрела на Васина. — Вами руководило, видимо, наше стремление как можно быстрее получить разрешение на разведку Скалистого плато.

— Это тоже имеет место, — согласился Васин, — но я исходил из объективных предпосылок. Южная часть рудного поля ныряет под известняки Скалистого плато — в этом я уверен. Если это не так, то почему за пределами нашей республики рудное поле снова появляется на поверхности? Не может же оно родиться заново? Не может. Какая-то часть его скрыта под известняками Скалистого плато. Чтобы это доказать, надо пробурить несколько скважин с поверхности плато или же из одной из его пещер. Я почти уверен, что на глубине четырехсот — пятисот метров мы подсечем руду.

— Вы сами прекрасно понимаете, что это проблематично. Необходимо изучать вещественный состав рудного тела, расположенного за территорией нашей республики. Если он будет идентичен минералосодержанию рудного поля в Рудничном — тогда можно строить догадки. Но и то, что вы говорите, может и должно заинтересовать членов комиссии. Нам надо настаивать на разведке Скалистого плато, на его исследовании. В то же время меня интересует, и давно, один кардинальный вопрос: как в океане гранитных образований уцелело плато, сложенное известняком? Кругом изверженные породы, а почти в центре — осадочные. Парадокс природы? Над этим вопросом первым задумался мой отец, но он не успел приступить к его решению. Подобное исследование носит скорее фундаментальный характер, чем прикладной. Что даст это исследование для практического освоения недр открытых месторождений полиметаллов? Ничего. Во всяком случае, надо ждать подобного возражения наших оппонентов, но вопрос снимать с повестки дня не будем. Нам уже пора идти?

— Да, Елена Владимировна, — Васин свернул листы ватмана.

До треста шли пешком по новому мосту, недавно сооруженному вместо старого, «пушкинского». Старый мост назывался так потому, что был построен в том году, когда Пригорск посетил великий поэт.

— Построили новый мост, а старый снесли. — Елена Владимировна вздохнула. — Оставили бы старый для пешеходов. Сохранили бы неповторимую старину. Не глупо ли? Но ничего уже не поделаешь. И к ответственности привлечь некого. Головотяпство.

— Однако поговорим о защите. Я выступлю с основными тезисами, вы — больше скажете о Скалистом плато. Договорились?

— Вы начните о нем, сделайте запев, а я уж допою, не волнуйтесь. Кто наш главный оппонент?

— Геолог Гаев. Он недавно приехал из Алжира, весь такой важный, на черной «Волге». Говорят, большой спец по полиметаллам…

— Я большая оптимистка. Сразу после защиты уйду в отпуск. Вы не возражаете? Подала заявление.

Васин, остановился, взял Дроздову под руку:

— Конечно, без вас не совсем весело, но что поделаешь? Вы хотите съездить за своими?

— Игорь Иванович, а что вы думаете об убийстве человека, собравшегося на плато? Не связываете преступление с военными складами, которые там будто бы были построены? О них мне и папа говорил.

— Связывать и увязывать — дело следователя. Туриев — толковый человек, он выйдет на преступника. Наше дело — ждать результаты защиты. Больше ни о чем я не думаю.

— Что же мы застыли на месте? Вперед!

…Борис все-таки не мог понять, почему Заров ему несимпатичен. В глубине души он понимал, что не имеет пока никакого права и основания подозревать этого пожилого человека, но что-то туманное, бесформенное росло в его сознании, и он ждал того момента, когда это бесформенное обретет зримые черты, станет явственным. А пока он злился на то, что его неприязнь к Зарову находится в явном противоречии с обликом этого человека.

Заров мечтает об экспедиции на Скалистое плато. Этого же добиваются Дроздова и Васин. Так что же, их тоже взять на подозрение?

Абсурд! Нет, нет, надо отречься от мысли, что Георгий Николаевич имеет какое-то отношение к происшествию у тропы на Скалистое плато. Заров утверждает, что с начала и до конца ливня прятался в пещере. А почему он, Борис, до сих пор не поговорил с проходчиками? Может, они что-нибудь интересное скажут. И Васин в тот день был в штольне. Надо собраться, надо сжаться в кулак и действовать. Пока следствие топчется на месте. Уже должен быть ответ из Москвы, из центральной дактилотеки, об отпечатках пальцев на бутылке «Нарып-кала»? Времени у них тоже не хватает. Сейчас вообще ни на что не хватает времени. Такой век стремительный.

Борис попросил у Дроздовой рукопись Лосева и вдумчиво прочитал. И хотя труды Виктора Туриева и Владимира Лосева разнятся, в них одна мысль: Скалистое плато требует к себе внимания.

Профессор Лосев был серьезным ученым, он не стал бы писать книжку, не проанализировав все документы, касающиеся Скалистого плато. Об этом месте существует обширная литература, правда, не вся — общего пользования. Несомненно, Лосев имел к ней доступ.

А что, если предположить такое… Некто, по имени Григорий, зная точное расположение пещеры, где хранятся изделия из золота и серебра, решил завладеть ими. Но об этом знает еще кто-то. Может даже этот «кто-то» находился в союзе с Григорием. В какой-то момент Григорий нарушил союз и пошел на Скалистое плато… Это решение стало для него роковым. Но если принять такую версию, надо самому подняться на плато и ждать, когда туда придет тот, другой, который убил Григория. Неправдоподобно? А черт его знает пока, где правда. Лосева одернули, когда он в записке в Наркомат иностранных дел написал, что немецкие специалисты проводили здесь, на его взгляд, не только геологические изыскания. Тогда, в 40-м году, так надо было. Но потом, почему потом, уже после войны, Лосев не вернулся к этому вопросу? Может, и возвращался, да об этом неизвестно.

Скалистое плато — огромный запасник строительного материала — доломитизированного известняка. К такому выводу пришел не только Рейкенау. Корифеи отечественной геологии Мушкетов, Наливкин, Ферсман тоже сказали свое слово.

Что касается гипотезы Лосева о существовании там в древние времена города, то это, извините, фантазия. Государству нужны не домыслы, пусть и очень занимательные, но сырье для промышленности, сиречь, руда.

Звонок. Голос Елены Владимировны:

— Здравствуй.

— Привет. Я только что подумал о тебе.

— Не хочешь ли ты сказать, что я легка на помине? Ехидный ты человек! Но я не обижаюсь. Я сейчас такая гордая, такая гордая! Посмотри на часы… Который час?

— Тринадцать часов пятнадцать минут.

— О господи! Когда ты научишься говорить штатским языком? Ну неужели трудно сказать: час пятнадцать?

— Я сугубо штатский, но привык время называть так, как положено.

— Так вот, пятнадцать минут назад мы с Игорем Ивановичем успешно прошли предварительную защиту проекта. Более того, склонили начальство на то, что весной будущего года организуется экспедиция на Скалистое плато. Экспедиция — громко сказано, но отряд из пяти человек туда будет послан.

— Представь себе, я и о Скалистом плато думал перед твоим звонком.

— Это уже телепатия! Борис, как давно мы с тобой знакомы?

— Тысячу лет и восемь дней.

— Ой, как здорово ты сказал! А можно я приду к тебе и расскажу, как проходила защита? В тебе хоть немножко от геолога осталось?

— От геологии так просто не отделаться. Приходи, жду. Я позвоню на проходную, пропуск тебе выпишут. — Борис положил трубку. Вскочил. Необыкновенная легкость. Смешно? Еще неделю назад он рассмеялся бы, если б кто-то сказал, что он так вдруг может увлечься незнакомой дотоле женщиной. Надо же, как случилось. Да и мама сказала: «Ты на нее смотришь как влюбленный мужчина».

Дроздова пришла неожиданно быстро, похвасталась.

— Сам управляющий трестом подвез. Правда, он был весьма и весьма удивлен, когда я попросила остановить у прокуратуры республики, но я ему не стала объяснять, для чего мне надо сюда. Так мне можно присесть?

— Прости, Леночка! — Борис выскочил из-за стола, взял ее под руку, подвел к дивану.

— Садись, я рядом.

— А можно в служебном кабинете в служебное время?

— Тогда так. — Борис занял место в противоположном от Елены Владимировны углу дивана. — Рассказывай.

— Ой, я до сих пор не могу отойти: страшно волновалась. Защиту начал Васин. Если бы ты, Борис, послушал его! Оратор! Цицерон! Глубочайший анализ положения дел, точная формулировка, умелое оперирование данными анализов и минералогических исследований. Знаешь, пояснительная записка нами написана нормальным сухим языком — тем, каким и пишутся подобные документы, а вот защищался Васин блестяще. Даже начальник партии вытянул шею, прислушиваясь к каждому слову Игоря Ивановича, а ведь Темиров — наш первый противник. Тебе фамилия Гаев о чем-нибудь говорит?

— Знаю такого. Он недавно из загранки вернулся.

— В Алжире работал. Спец по полиметаллам. Был нашим главным оппонентом. Выступил после меня. Я сказала о минералогии месторождения. Гаев расхвалил нас так, что мне неловко стало. Словом, предварительная защита прошла отлично. Основной проект нам будет теперь защитить легче легкого. После защиты я попросила предоставить мне отпуск: надо съездить, за мамой и Олежкой в Москву. Пусть поживут со мной. В Рудничном зима прекрасна: снежно, тепло, то, что надо для Олежки.

— И когда ты собираешься в отпуск?

— Вот выступлю по телевидению, — съезжу в Рудничный, и — в Москву!

— Счастливица.

— Еще бы! Главное — отпуск летом, что у геологов очень и очень редко. — Елена Владимировна встала, зашла за стол Туриева, оперлась о него раскрытыми ладонями. — Потом Гаев стал в такую позу и говорит: товарищи, надо поддержать выводы Васина и Дроздовой о манящей перспективе месторождения «Бачита» и выделить для его разведки дополнительные ассигнования. Что касается их просьбы об исследовании Скалистого плато, то я прошу Васина или Дроздову высказаться по этому поводу более подробно, ибо в проекте о Скалистом плато упоминается вскользь.

— Выступила, конечно, ты?

— Как ты догадался? Выступила! Главное: привлечь внимание, обосновать необходимость тщательного изучения Скалистого плато, как геологического уникума. Остров, сложенный карбонатными породами, в океане изверженных пород. Как случилось, что раскаленные, расплавленные кислые породы не поглотили известняк, не переплавили его? Я решила оперировать сведениями профессора Шалимова из Ленинградского горного института. Сведения эти касаются древних известняков, встречающихся в слоях вулканических пород на берегу Южного Крыма. Во как! Аналогия налицо, но я сперва тебе растолкую теорию Шалимова, не возражаешь? Бьюсь о заклад, что ты о ней не знаешь.

— Осадочными породами не занимался.

— Ну, тогда слушай. Профессор Шалимов обнаружил известняки на гребне Меласа в Крыму. Среди вулканических пород — целую вереницу глыб. У него сложилось мнение, что когда-то, в геологически объяснимые времена, там был риф. Прибой древнего моря уничтожил его в минувшие геологические эпохи. В одной из глыб профессор обнаружил ископаемую фауну — крупные раковины моллюсков и ветвящиеся стебли коралловых колоний. По фауне определили возраст пород. И к какому выводу пришел Шалимов? На дне древнего моря, занимавшего территорию нынешнего Крыма, образовался исполинский вулкан. Из кратера вытекала лава, постепенно наращивался его конус. Вероятно, вершина находилась близко от поверхности акватории. Море было теплое, тропическое. Когда вулкан прекратил свою деятельность, на вершине подводной горы начали селиться организмы, содержащие карбонатное вещество. Организмы миллионы и миллионы лет умирали, осаждаясь. Их известковистые скелеты постепенно образовали массив. Шалимов предположил, что море мелело, организмы вынуждены были надстраивать свои колонии, ибо могут жить только на малых глубинах, при чистой и теплой воде. Сменялись эпохи, уходили в небытие миллионы лет. Море отступило. Поднялись Крымские горы, вместе с ними поднялся и массив, сложенный известняками. И эти известняки лежат на изверженных породах. Вот так, милый Борис Семенович. Разве нельзя то жесамое сказать о нашем Скалистом плато? Картина та же, правда, в доломитизированных известняках трудно найти остатки ископаемой фауны, но — можно, если хорошо постараться. Формирование гор Кавказа продолжается до сих пор. Сама система возникла, видимо, в Юрский период истории земли, около ста двадцати миллионов лет назад. Известняки же гораздо старше. Когда я выступила, Гаев сказал, что мое сообщение тоже представляет интерес и порекомендовал в будущем году приступить к бурению веера скважин с поверхности Скалистого плато, дабы выяснить с полной определенностью, покоится ли плато на ложе из гранитов. Если это так, то вывод Васина о том, что рудное поле ныряет под Скалистое плато вполне логичен и обоснован. И можно ожидать богатые жилы полиметаллических руд в его гранитном основании… Так что мы сегодня убили двух зайцев: получили возможность расширить фронт разведочных работ на «Бачите» и надежду на то, что мы сможем в будущем году приступить к исследованиям Скалистого плато… Но я, вернувшись из Москвы, совершу туда восхождение дня на три.

— Поздравляю тебя и Васина.

— Поздравления будем принимать сегодня вечером в ресторане «Интурист». Игорь Иванович приглашает нас — тебя и меня. Посидим, говорит, музыку послушаем.

— Что же, заманчиво. А не кажется тебе, что частое посещение ресторанов может войти в дурную привычку?

— Ох, кажется, — улыбнулась Дроздова, — но что поделаешь, если приглашает единомышленник? Отказать неудобно… Как продвигается расследование, если не секрет?

— Участковый из Рудничного, Харебов, считает, что преступление совершил не один человек. Я тоже склонен думать так… Один совершал гнусное деяние, другой, убедившись, что человек мертв, похитил документы и вещи. Выходит, тот, второй, находился где-то неподалеку от жертвы и хладнокровно ждал выстрела.

— Борис, я тебя умоляю: возьми меня в помощники! Я же буду в отпуске.

— Лена, не надо об этом говорить. Неужели ты не понимаешь, что такое невозможно?…Смешно.

— Да? — Дроздова направилась к двери. — Кстати, почему ты до сих пор не поднялся на Скалистое плато? До свидания! — Дроздова вышла из кабинета.

Туриев потер лицо ладонями, задумался. Н-да… Характерец. Сколько экспансивности, решительности. Хочет заняться расследованием. Но она права: надо подняться на Скалистое плато, когда дело окончательно прояснится. Несомненно, преступники знают, что ведется следствие, знают, вероятно, и то, что занимается этим Туриев.

Каждое расследование — путь в неведомое. Никогда еще в практике Туриева не было такого, чтобы версия рождалась сразу. Что греха таить, иные следователи с самого начала расследования того или иного преступления, не утруждая себя сопоставлением различных факторов, даже пренебрегая вещественными доказательствами, следуют своему первоначальному плану, по которому подозреваемый заведомо становится обвиняемым. Остается только заполучить от него необходимые для составления обвинительного заключения показания — и дело расследовано.

Разве мало примеров, когда судебное разбирательство заходит в тупик именно из-за того, что предвзято проведено расследование?

Надо быть предельно честным в своем деле…

Борис глянул на часы, занялся работой.

В шестом часу он позвонил Зарову. К телефону долго не подходили. Наконец раздался голос Зарова:

— Слушаю.

— Здравствуйте, Георгий Николаевич. Туриев звонит.

— Да, да. Я только что бросил на сковороду двух сазанчиков, поэтому не подошел сразу к телефону. Был на рыбалке. Приходите, угощу. Ой, горит! Извините! — Заров положил трубку — раздались короткие сигналы.

Борис зашел к Вермишеву, сказал, что идет к Зарову на рыбку. Прокурор удивленно взглянул на него:

— У тебя, видимо, склероз начинается: ты мне утром изложил свой план. Одним из его пунктов является посещение Зарова. Так что можешь идти.

В седьмом часу вечера в трамвае всегда много пассажиров. Тесно, жарко, некуда ставить ноги. Когда Туриев вышел на нужной остановке и глянул на свои туфли, возмутился — затоптаны, покрыты серыми пятнами пыли. Туриев остановился у газетного киоска, вытащил из кармана носовой платок, вытер им туфли, платок бросил в урну. У Бориса была слабость, и он сознавал это: туфли должны быть всегда начищены, а на брюках — безукоризненная складка. Да и вообще все на нем сидело изящно, чуточку даже небрежно.

Заров встретил его громким возгласом:

— Уже приехали? Молодцом! Сазанчики ждут нас, не без приложения, скажу вам. Вы не против? — Заров выразительно щелкнул по горлу.

— Здравствуйте еще раз. Почему же против? Очень даже нет.

— Проходите, садитесь за стол, я сейчас. — Заров с удивительной для его возраста и комплекции легкостью метнулся в кухню.

Борис, зайдя в комнату, заметил, что на этот раз здесь больше порядка: книги разложены по полкам, кресла покрыты парусиновыми чехлами, в центре стола стоит длинная База с тремя гладиолусами, на диване — пестрый ковер. Для книг, лежавших на подоконнике, места, видимо, не нашлось, но они собраны в аккуратные стопки, расставленные по всему подоконнику.

Туриев сел спиной к балкону. Заров вошел в комнату, широко развел руками:

— Мадина убрала у меня сегодня. Хорошая девушка, помогает мне содержать квартиру в относительном порядке.

Георгий Николаевич налил водку в зеленоватые рюмки, опустился на стул со словами:

— Буду нескромным и предложу тост: за мою удачу на рыбалке. Мне повезло сегодня больше всех: я поймал двенадцать сазанов. Двух себе оставил, остальной улов презентовал соседям. Ну, выпьем?

Выпили. Несколько минут молчали, закусывая. Борис даже постанывал — до того вкусна рыба!

Заров улыбался от удовольствия, щурясь и морщась после каждой рюмки.

— Уважаю таких, — удовлетворенно пробурчал Заров, когда Борис при очередной попытке налить ему водку, прикрыл рукой рюмку, — Но пусть стоит на столе. Может, кто заглянет на огонек. Я слушаю вас, Борис Семенович. Вы ведь не зря ко мне пришли. Хотите продолжить наш разговор?

Борис закурил, глубоко затянулся, сказал:

— Вам нечего добавить к уже сказанному мне?

— Нечего, нечего, — торопливо произнес Заров, — выстрела не слышал, меня застал дождь, я его переждал — и в поселок.

— Можно мне позвонить? Спасибо… Мама, если будет звонок из Рудничного, то номер телефона квартиры, где я нахожусь, 17–13. Я уже поел! Приду когда? Не задержусь, наверное. Конечно, работа. Моя работа и состоит в том, что я в основном разговариваю с людьми. Со всякими, больше — с хорошими. — Борис положил трубку, вернулся к столу. — Георгий Николаевич, мне еще нужно знать кое-какие детали. Сколько времени прошло с того момента, как вы попросили спички у водителя, до начала дождя?

— Часа два — полтора.

— Да, да. Неизвестный был убит в шестнадцать — шестнадцать часов с минутами. Значит, вы попросили спички в два часа пополудни?

— Я уже говорил вам, — обиделся Заров.

— Простите, рассуждаю сам с собой — привычка такая. Где вы находились, когда пошел дождь?

— Как — где?! На берегу речки, разумеется. Пытался подцепить форель.

— На каком приблизительно расстоянии от того места, где обнаружили тело?

— Вы когда-нибудь ловили форель? — вопросом на вопрос ответил Заров. — Так вот, форель идет против течения, чтобы ее поймать, мне надо идти вниз по реке. Сколько смог пройти за два часа? Не меньше километра. Вот на таком расстоянии я находился от того места.

— Ну да ладно, — улыбнулся Борис, — меня, собственно, заинтересовало Скалистое плато как таковое. Вы так много о нем знаете.

Заров усмехнулся, на мгновение обнажив ослепительно белые зубы.

Туриев подумал: «Какой дантист сотворил для Георгия Николаевича такие прекрасные мосты?»

Георгий Николаевич потянулся к одной из полок, нашел нужную ему книгу, раскрыл ее, медленно прочитал:

— «Довожу до вашего сведения, что склады построены. Амуниция, консервы, оружие и боеприпасы обеспечены самой надежной сохранностью. Согласно вашему приказу, батальон саперов, кои построили склады, направлен в распоряжение генерала Брусилова. План расположения складов высылаю, он в единственном экземпляре. Генерал Хабалов».

— Что это?

— Документы ставки его величества императора Николая второго, изданы в Берлине в двадцать шестом году товариществом «Глобус». А вы поняли суть донесения? Правильно. Где-то в горах были построены военные склады. Строители после этого срочно переброшены на прорыв к Брусилову. Цель переброски понятна: тайна местонахождения складов должна остаться тайной. Вот уже десятки лет склады тревожат воображение многих любителей приключений. С чьей-то легкой руки, вернее, легкой фразы, по Кавказу пошел слух, что склады построены где-то в районе Скалистого плато. Их искали. В тридцать пятом году. Но поиски ни к чему не привели. И вот я думаю: может, неизвестный убитый тоже шел к складам? Может, его убили те, кто владеет тайной складов и не хотят, чтобы эта загадка была решена?

— Насчет целесообразности поисков складов я сомневаюсь. Какие уж там продукты через полсотни лет? Но само Скалистое плато — сплошная загадка. Был бы я археологом, занялся бы этим местом.

— Правда? — обрадовался Заров. — Так посодействуйте, чтобы туда была организована экспедиция, вы человек авторитетный: следователь по особо важным…

— Не моя компетенция, хотя я и следователь по особо важным, — пошутил Туриев.

— Мне довелось прочитать лет шесть назад интересную статью профессора Лосева, правда, он истории Скалистого плато коснулся походя.

— Профессор Лосев умер. Я учился по его книгам.

— Вы геолог?

— Окончил геологоразведочный факультет. Ушел из геологии по болезни.

— Можно подумать, что работа следователя легче и спокойнее.

— Никто мне гарантии не давал, что энцефалит не оставит на мою долю каких-нибудь коварных осложнений. Но, к счастью, я совершенно здоров.

— Тянет в геологию?

— Поначалу сильно тянуло. В душе я все-таки геолог. Знаете, геология, как наркотик: бросил употреблять, но многие и многие годы тебя тянет к нему, и только сильнейшая воля может преодолеть это влечение…

Борису почему-то становилось тягостно. Что-то подступало к горлу, душило. Туриев вышел на балкон. Уже стемнело. На небе ярко горели холодные звезды, над горами спелой дыней висела усеченная луна, из раскрытых окон домов доносилась музыка.

Заров тоже вышел на балкон, встал, облокотившись на перила.

— Вы откуда родом? — машинально спросил Борис.

— Из Сосновки Ч-ской области Украины.

— Фамилия у вас редкая.

— Больше не встречал. Так что, наверное, на весь Союз я один Заров.

— Вы внесли во время войны в Фонд обороны немалую сумму денег. Вы говорили, кажется, что были бухгалтером? Доходы, видно?

— И-и-и, батенька, — Заров улыбнулся, показав зубы, — в вас говорит следователь. Дело в том, что матушка моя славилась на всю область, как лучший дантист. Она и меня кое-чему научила. Зубы себе я сам сделал. Вам пока не надо? Когда понадобится, приходите, помогу, бесплатно, хотя такой мост, — Заров растянул губы в улыбке, постучал по зубам указательным пальцем, — больших денег стоит. Так вот, когда она умерла, осталась неплохая коллекция изделий из драгметаллов: золото, серебро. Естественно, все это добро досталось мне. Началась война… Знаете, все мы ждали, что вот-вот погоним немцев, раздавим гадов на их территории. Ведь в тридцатые годы родился у нас лозунг, что ли: любого врага разобьем малой кровью на его территории. Но начало войны показало, что это совсем не так… Трудно было, страшно… В сорок третьем году я отдал все ценности государству. Их соответственным образом оценили, деньги от моего имени перечислили в Фонд обороны. Вот так, молодой человек.

— Нелегко было расставаться с деньгами?

— Я об этом не думал, — с упреком в голосе проговорил Заров, — судьба страны, судьба каждого из нас — вот, что волновало меня до слез. Я и на фронт просился, но меня не взяли: астма тогда душила. Сейчас ничего, вылечили.

— А сколько вам было лет?

— Я был сравнительно молод, — уклончиво ответил Заров, улыбнувшись.

— Семья была?

— А как же? Жена, сын. Супруга скончалась в двадцать втором году от испанки — так тогда называли грипп. Сын… Сын тоже умер от воспаления легких, ему было шестнадцать лет… После его смерти я не мог уже оставаться в Сосновке. Хотел уехать, но девяностолетняя мать лежала, разбитая параличем. Уехал на Кавказ после того, как похоронил ее.

— Извините, что разбередил вашу рану.

— Ничего, ничего, ваше право: вы следователь, расспрашивайте.

— Мы просто беседуем.

— Конечно, конечно. — Заров ушел в комнату, тут же вернулся, держа в руке книгу. Свет, падавший из комнаты, позволил Борису сразу прочитать название книги: «Древний мир. Загадки, тайны, мифы».

— Дарю вам эту книгу, читайте, наслаждайтесь, вы историю любите — сами об этом мне сказали во время нашей первой встречи. И заходите, пожалуйста, когда вам будет угодно. Рад видеть вас.

Туриев понял, что Заров уже тяготится его присутствием, да и тяжело старику: устал на рыбалке, не успел отдохнуть. Борис поблагодарил Зарова, вышел в переднюю — и в этот момент раздался резкий телефонный звонок.

— Кто бы это так поздно? — Заров взял трубку, приложил к уху. — Вас, — обратился он к Борису, закрыв ладонью микрофон, — междугородка.

— Алло!

Георгий Николаевич ушел в комнату, прикрыл за собой дверь.

— Привет! Харебов говорит! Борис Семенович, есть новости! Нашли!

— Когда сообщишь?

— Завтра в шесть утра буду у вас. Ждите дома.

Попрощавшись с Заровым, Туриев вышел из дома, направился к мосту через Терек. Около десяти вечера. Интересно, Лена все еще празднует с Васиным победу в ресторане? Заглянуть, что ли, туда? Его ведь пригласили.

Туриев вышел на другой берег реки: здесь остановка троллейбуса, который идет мимо «Интуриста».

В летнем зале ресторана стоит приглушенный гул, под дощатым потолком висит плотное облако табачного дыма. Все столики заняты. Борис ищет глазами Дроздову и Васина, но их в зале нет. Он входит в маленький декоративный сад, густой запах цветущего жасмина обволакивает его плотной волной.

В саду — беседки. Может, Лена и Игорь Иванович где-то здесь?

В одной из беседок сидят иностранцы. На флажке, водруженном в центре стола, готическим шрифтом написано: «Федеративная Республика Германии». Туристы сидят, тихо беседуя о чем-то. Лица их бесстрастны, ничего не выражают. Чувствуется, что им не очень весело, хотя по количеству пустых бутылок на столе видно, что они изрядно постарались в уничтожении горячительных напитков.

Туриев покинул ресторан, у главпочтамта вошел в телефонную будку, набрал номер. К телефону никто не подошел. Дроздовой в гостинице нет. А может, у нее гость, и она просто не реагирует на телефонные звонки? Все возможно. Как странно: еще нет десяти, а проспект уже пуст. Изредка проходящие трамваи нарушают тишину. Все-таки телевидение — сильная штука: всех собирает под крышу, сию минуту, одно и то же телевизионное действо, будь то кинофильм или простая беседа, смотрят миллионы человек! Миллионы! И, что греха таить, пока не в полную меру умеют работники нашего телевидения использовать эту грандиозную трибуну в воспитательных целях. Конечно, о производственных достижениях надо информировать людей, сколько зерна, скажем, собирают с одного гектара, но нельзя забывать и о том, что не хлебом единым жив человек. Больше музыки, литературы, шуток, танцев. Не бояться показывать иной раз и судебные процессы над теми, кто запускает руку в государственный карман, тогда не будет разных слухов и домыслов. Мы же более охотно говорим о падении преступности, чем о наличии ее.

Подойдя к дому, Борис удивился: в большой комнате ярко горел свет. Мама вечером обычно включает свой любимый торшер под зеленым абажуром, садится в кресло у камина и читает.

Туриев в несколько прыжков преодолел крутую лестницу, сунул ключ в замочную скважину, дверь медленно открылась: она не была заперта.

Борис, не снимая туфель (забыл о гневе, вызываемом этим поступком у мамы — неукротимой аккуратистки), почти вбежал в комнату. На некоторое время он застыл на пороге: в кресле сидела Евгения Дорофеевна, у ее ног на маленькой скамейке примостилась Лена. Женщины перематывали шерстяные нитки.

Евгения Дорофеевна бросила взгляд на туфли Бориса. Он тут же вернулся в переднюю, вошел в комнату в тапочках.

— Вот и я, — коротко сказал он.

— Рано сегодня. Несчастная твоя будущая жена: ей придется ждать и волноваться.

— Моя жена будет самая счастливая, мамуля, — Борис поцеловал Евгению Дорофеевну в плечо, — ожидание — страж любви. Чем дольше ждешь, тем больше любишь.

— Ладно, ладно, будем ужинать, — Евгения Дорофеевна ушла в кухню.

Елена Владимировна подняла на Бориса смеющиеся глаза:

— Удивлен? Скучно стало. Подумала: а не пойти ли мне в гости. Помнишь, как Винни-Пух ходил в гости?

— Не помню потому, что не читал.

— Вообще-то поговорить мне с тобой надо. Уделишь мне несколько минут?

Евгения Дорофеевна собрала на стол, сказала:

— Садитесь, ешьте. Я приготовила сегодня на ужин вкуснейшее блюдо, называется «сам пришел». Кто пришел, почему пришел — неизвестно, но рецепт блюда таков: баранина, различная зелень, соль. Все тушится на медленном огне без воды.

— Один аромат чего стоит, — потянула воздух Дроздова. — Сразу дом вспомнила. Моя мама тоже хорошо готовит, особенно — блины. Туриев ел и тайком поглядывал на Елену. Как она изящно держит в руке вилку! Почему — изящно? Держит, как все, как каждого ребенка учили дома или в детском садике. Нет, нет, она держит вилку особенно. А какой у нее красивый лоб — слегка выпуклый, чистый, упрямый.

Дроздова поймала взгляд Бориса, улыбнулась, потом нахмурилась.

Почему? Вспомнила что-нибудь? Увидела во взгляде Бориса дерзость, любование ею? Ну почему, почему он все время ищет оправдание своему поведению, своим взглядам, своему желанию увидеть ее? В конце концов он человек уже достаточно взрослый, чтобы сказать себе: «Эта женщина мне дорога, потому что я люблю ее». Он где-то вычитал: «Каждая любовь начинается по-своему, но только настоящая никогда не кончается». Настоящая ли эта? Ведь были у него в юности увлечения. Как это здорово — в тридцать лет говорить «в своей юности».

Старинные часы в углу комнаты пробили десять. Евгения Дорофеевна и Дроздова удалились на кухню мыть посуду, Борис вышел на балкон, закурил. Прислушался: стук в кухне прекратился — женщины справились с посудой. Сейчас сюда придет Лена… Так и есть — она подошла к перилам, облокотилась о них и сказала:

— Может быть, я заблуждаюсь, но сегодня в ресторане обратила внимание на одну странную, я бы сказала, деталь в поведении Игоря Ивановича. Мы пришли в «Интурист» в шесть вечера. Васин метал остротами, весь пружинился от радости. Это легко понять… удачная защита, заинтересованность начальства в Скалистом плато… В общем зале все столики были заняты, мы выбрали беседку в садике ресторана.

Васин любезно предложил мне сделать заказ. Я остановилась на бутылке «Псоу» и шашлыке. Пока официант, как у нас принято, почти час оформлял заказ, мы болтали о том, о сем. Васин несколько раз закуривал, но каждый раз делал две-три затяжки и давил сигареты в пепельнице. Доставал он их из мятой пачки. По-моему, курил он «Лайку». Да, да, «Лайку». Ты бывал в садике ресторана «Интурист?»

— Даже сегодня побывал, горя желанием увидеть тебя. Думал, вдруг вы еще пируете.

— Беседки там решетчатые, все и всех видно. — Лена не обратила внимание на его иронию. — Когда мы выпили по первому бокалу, Васин сказал, что ему необходимо на минутку отлучиться. Словом, он вышел из беседки. Отсутствовал минут десять. Я уже стала волноваться. Сижу, кручу головой. И вдруг вижу: он подошел к беседке, где сидели туристы, по-моему, немцы. Постоял у входа несколько секунд, вошел в беседку и у одного из туристов попросил прикурить. И знаешь, что меня удивило? Совсем не то, что у него была с собой зажигалка, прикуривал при мне сигареты, меня удивило, что, подойдя к немцу, он достал из Кармана портсигар! Я успела заметить, что портсигар массивный, на вид золотой. Васин раскрыл его, достал оттуда сигарету, прикурил от зажигалки немца и вернулся в нашу беседку. Понимаешь?

— Ничего не понимаю.

— Не притворяйся, Борис! Почему он попросил прикурить, когда у него есть зажигалка?

— Топливо кончилось.

— Согласна. Но почему сигарету он достал не из мятой пачки, а из портсигара?

— Захотел показать немцу-туристу, что и мы не лыком шиты.

— Нет, здесь что-то не то, и ты прекрасно понимаешь.

— Ты в чем-то подозреваешь Васина?

— Это твоя профессия — подозревать. Я просто сомневаюсь. — Беспомощно развела руками Дроздова.

— И что дальше?

— Я спросила у него, откуда ему достался такой портсигар? Васин сделал большие глаза: вы заметили портсигар? Ну и зрение у вас. — Показал мне его. Золотой, тяжелый, на верхней крышке — монограмма. Я спросила, что она означает, Васин ответил, что не знает, а портсигар ему достался по наследству.

— Знаешь, Лена, тебе опасно со мной общаться, — рассмеялся Борис, — в ближайшем будущем в каждом житейском факте начнешь искать криминал. Забудем о портсигаре, — а про себя отметил ее наблюдательность, умение обобщать некоторые элементы действия другого человека. — Вы быстро ушли из ресторана?

— Ровно в половине восьмого. Я погуляла по набережной, потом пришла сюда просто посидеть с твоей мамой. Она сказала, что ты дал ей телефон, куда можно позвонить, но я посчитала неприличным звонить неизвестно куда.

— Знаешь, Лена, оставайся ночевать у нас, не ходи ты больше в свой противный номер.

— Да мне осталось-то жить в нем двое-трое суток.

— Тем более. Я пойду ночевать к Мишке, он через дом живет. В половине шестого буду дома, Харебов должен привести кое-что.

— Касается убитого? — Дроздова свела брови у переносицы, между ними обозначилась тонкая резкая морщинка.

— Да.

— Ой, а можно мне будет посмотреть на то, что он привезет?

— Утро вечера мудренее, — проговорил Борис и обнял Лену.

Она напряглась, застыла. Борис слышал стук ее сердца. Он мягко привлек ее к себе. Лена подняла глаза, они казались черными и глубокими. Борис нерешительно прикоснулся губами к ее щеке. Дроздова освободилась от его объятий и тихо сказала:

— Нельзя злоупотреблять правом хозяина, уважаемый товарищ Туриев. Вам пора идти к вашему другу Мише, раз уж я воспользовалась вашим гостеприимством. Уже достаточно поздно.

Туриев погладил ее по голове.

Лена ушла в комнату, села в кресло у камина. Борис не уходил к Мишке. Он последовал за ней. В ее глазах он увидел беспомощность ребенка, смущенно отвернулся, протянул руку к выключателю, щелкнул им. Под потолком вспыхнула люстра, яркий свет залил комнату. Женщина на миг зажмурилась и рассмеялась:

— Мне у вас так легко, так хорошо.

— Оставайся насовсем.

— Теперь так делают предложения? А ведь мог бы стать на колени, ситуация подходящая: старинное кресло, древний камин и не совсем старенькая женщина. Бальзаковского возраста.

— Давно стою перед тобой на коленях.

— Тысячу лет и десять дней? А сколько дней нас ждет впереди?

— Нужна электронно-счетная машина, по крайней мере, чтобы подсчитать.

В дверях появилась Евгения Дорофеевна.

— Будем пить кофе, дети мои.

— Мне на ночь кофе пить вредно, — шутливо бросил Борис, — да и пора уже идти к Мише. Лена остается ночевать у нас.

— Чудесно! Я хотела предложить, но почему-то постеснялась. И вообще… Считайте наш дом своим, Лена. Я все вижу, меня, старую, не проведешь, — Евгения Дорофеевна погрозила Борису сухим пальцем: — Ишь, хитрец!

— Я помогу, — предложила Лена.

— Возьми в серванте печенье, в холодильнике — сливки. Борис принесет поднос с кофейником и чашками. А я сяду за стол, устала.

В комнату доносится шум реки. Он мягко давит на уши, вызывая в душе необъяснимую грусть: с водой, рождающей этот шум, течет и жизнь — минута за минутой. Как она сложится дальше, что ее ждет? Олежка еще мал, он принимает мир таким, какой он есть, но мама? Елена смотрит в глаза Бориса и видит в них искры. Они то уходят, то рождаются вновь. Глаза его, черные и неподвижные, опушены длинными ресницами. Дроздова вдруг вспомнила: и у Васина очень красивые ресницы, да и вообще Игорь Иванович — представительный мужчина. Интересно, почему он одинок? Умный, волевой, собранный, вежливый, смелый. К нему подходит любой положительный эпитет. Совсем по-школьному подумала сейчас: «положительный эпитет». Дроздова улыбнулась и опустила глаза.

Евгения Дорофеевна вдруг сказала:

— Хотите, расскажу, как я познакомилась с моим будущим мужем?

— Расскажи, мама. Мы, дети, порой забываем, что и наши родители были когда-то молодыми и красивыми.

— Положим, красавицей я не была, — возразила Евгения Дорофеевна, — а вот папа твой был красивым и не только внешностью, но и характером. Училась я в гимназии в последнем классе. И вот однажды иду привычной дорогой на занятия, навстречу мне — юноша. Тоненький в талии, широкий в плечах — это подчеркивалось тем, что перетянут он был кавказским ремнем с массой всяких побрякушек. Ну, юноша как юноша, много таких на белом свете. Мы даже не взглянули друг на друга как следует. На следующее утро — опять с ним встречаюсь. И так — ежедневно. Стали здороваться, а как иначе? А он краснеет, когда меня видит, ну, просто смешным становится. Я знала уже, что он учится в реальном училище, тоже в последнем классе. Однажды после занятий подошла к училищу и жду. Имени его, конечно, не знала. Выходит. Как увидел меня, покраснел, но подошел и спрашивает как меня зовут. А голос у него полный, глубокий такой. Я возьми да спроси: «Вы поете?» — Он переминается с ноги на ногу, молчит. Я повторила вопрос. Он в ответ протянул руку и называет имя, я — свое. И тут мы расхохотались, он пригласил меня в парк. Мы тогда его треком называли. Семен рассказывал мне, что недавно они переехали в Пригорск из города Д. Там его отец работал начальником железнодорожной станции. Сказал, что в Д. брал уроки вокала у одного известного певца. Вечером того дня пошли мы с ним на концерт Вертинского в летний театр. Особенно мне понравилась песня «Мы пригласили тишину…» И Семе она нравилась. Потом он часто мне ее пел. Сядет, бывало, за рояль и поет, аккомпанируя себе. Когда мы поженились, нам было по двадцать лет. Война унесла его. — Евгения Дорофеевна на какое-то мгновение задумалась, Лена осторожно погладила сухонькую ладонь Евгении Дорофеевны.

Борис нервно закурил, ушел.

— Борис очень похож на отца. Самый младший у меня, — тихо проговорила Евгения Дорофеевна, — ты к нему хорошо относись, он с виду такой… самостоятельный. Так получилось, что он мало ласки моей видел, — я все время на работе — две смены вела в школе. В четырнадцать лет пошел работать в геологическую партию, учился в вечерней школе. Окончил институт — уехал в Якутию. Когда заболел, — мне не написал, скрыл. Потом уже скрывать нельзя было. Поехала за ним, получив письмо от начальника Сергея Павловича Мехоношина. Господи, сколько пришлось пережить мне, пока он снова на ноги стал! Его ведь парализовало, девять месяцев лежал… И вот стал следователем. Знаю: ценят его на работе, но мне от этого не легче — ежедневно, когда он уходит на работу, жду его так, как ждала Семена: Борису тоже рисковать приходится своей жизнью, хотя и мирное сейчас время. — Евгения Дорофеевна замолчала, перебирая пальцами бахрому скатерти. Лене хотелось сказать ей что-нибудь ласковое, тихое, успокаивающее, но не могла. Она с особой остротой ощутила беспокойство за Бориса. Да, он — на фронте, незримом фронте, опасном и коварном. На войне ты видишь врага перед собой. А Борис не видит пока никого. Он ищет врага. А что, если и враг предпримет ответные действия? Что, если он, прижатый неопровержимыми уликами, решит расправиться со следователем?…


В половине шестого утра, когда Борис пришел от своего друга, Лена еще спала, а Евгения Дорофеевна возилась на кухне. Ровно в шесть появился улыбающийся Харебов со свертком под, мышкой.

Борис в передней нетерпеливо протянул руку к свертку.

— Прямо здесь? — шутливо спросил Харебов.

Услышав голоса, заглянула Лена. Харебов узнал ее, не смог скрыть недоумения. А Лена покраснела, подумала: и стоило ли Борису где-то прятаться ночью, чтобы нас увидели вместе чуть свет?

Туриев пригласил Харебова в комнату. Усадил на тахту.

Каждую вещь Борис осмотрел не просто внимательно, а придирчиво.

Спальный мешок. Подержанный, но вкладыш свежий, новенький, из гагачьего пуха. Таких в магазине не продают. Куплен на черном рынке. Бумажник. Деньги: две сотенные бумажки и еще восемьдесят три рубля разными мелкими купюрами. Лезвия импортные. Пачка не раскрыта. Расческа. Почему она в бумажнике? Хотя у каждого свои причуды. Вермишев, например, таскает свою расческу в портфеле. Примус, тоже новенький, запасные иголки к нему. В кармане клетчатой сорочки — сложенный клочок бумаги. Корявыми буквами написано: «Остановка Большая площадь, автобус в пять утра». Ага, ориентация, как уехать в поселок Рудничный.

Акт об обнаружении вещей. Подписи понятых.

— Все вещи — в лабораторию.

Борис спросил у Харебова, кто и как обнаружил вещи.

— Проходчик Зурапов. После отпалки он пошел к речке.

…Зурапов перешел через мостик, направился вдоль берега, но не по тропе, а по кромке. Нашел заводь, хоть и здесь шла небольшая круговерть, разделся, бросился в воду, зафыркал, стремглав выскочил на берег, словно обжегся — больно холодна вода! Посидев на берегу, решил накопать червей для рыбалки. Невдалеке бугорок, поковырял веткой — земля оказалась рыхлой, стал разгребать — увидел край спального мешка…

— Парень он сообразительный, вернулся в штольню, — позвонил мне. Со всеми предосторожностями я извлек вещи из промоины, присыпанной землей. Вот тебе и случайность! Да мало ли ее в нашей жизни и работе!

— Тот, кто прятал вещи, торопился. Естественно: боялся, что попадет на глаза кому-нибудь из проходчиков.

— Торопился-то торопился, да ведь могли и не найти долгое время. Считай, повезло!

— С проходчиками переговорил?

— Да. Но лучше будет, если встретитесь с ними вы, есть некоторые нюансы, касающиеся их геолога.

— Не Васина?

— Васина…

— Так… Позавтракаешь с нами?

— Тороплюсь. У меня срочное дело, встреча назначена на половину восьмого…

Туриев сложил вещи в большую кожаную сумку, затянул замок-«молнию». В комнату вошла Дроздова.

— Вызову такси, Леночка. Поедем ко мне, а потом я тебя провожу до треста. Ты сегодня будешь оформлять отпуск?

— Нас Васин будет ждать на вокзале. Забыл? Приезжает журналист Орлов, они побудут вместе всего два дня: Игорь Иванович должен ехать в Свердловск за буровыми коронками. Поедем мимо гостиницы — я хочу переодеться.

— А мне нравится это платье. Ты в нем — снежная королева.

— Сравнил… Там — лед, здесь — пламень, — весело рассмеялась Елена, — уговорил сразу; останусь в этом наряде.

Телефонный звонок прервал их разговор.

— Привет! — голос Вермишева звучал на тех регистрах, которые появляются, когда прокурор чем-то доволен. — Позавтракал? Опять любимые макароны? — Вермишев явно демонстрировал хорошее настроение. — Получены интересные данные из Латвии.

— Прибуду тоже не с пустыми руками.

— Славно начинается день, — пророкотал Вермишев и положил трубку.

Через десять минут Туриев был в кабинете Вермишева, Дроздова осталась его ждать в Пушкинском скверике.

Прокурор подал Борису конверт, в правом верхнем углу которого стоял гриф «совершенно секретно». Борис прочитал: «В ответ на ваш запрос, присланный с фотографией, отвечаем: на снимке запечатлен Ян Христофорович Луцас. Для опознания тела вылетела гражданка Федорова В. И. в сопровождении лейтенанта Грониса Ф. П.». Подпись. Печать.

— Итак, осталось опознать труп.

Вермишев поднял трубку служебного телефона:

— Машину к десяти тридцати, — положил трубку, обратился к Туриеву: — События нарастают, как снежный ком. Так бывает — вдруг прорвет… Может статься, что тебе придется вылетать в Ригу, готовься.

— Можно идти? До прилета гостей успею побывать на вокзале.

— Ты мне вчера говорил. Встречаете журналиста? Иди.

За пять минут до прихода поезда на перроне появился Игорь Иванович. Дроздова уже успела поволноваться: Васин всегда пунктуален, а тут — опаздывает. Игорь Иванович слегка бледен и возбужден — видно по тому, как он курит: жует сигарету, перебрасывая ее языком с одного угла рта в другой.

Борис стоит чуть в сторонке от них. Дроздова с непонятной радостью отмечает про себя, что Туриев ревнует ее к Васину. Вот чудак! Говорят, ревность — злой пережиток прошлого. Чепуха какая… Ревность — спутница любви, ее тень.

Поезд медленно, словно нехотя, проплывает мимо кромки перрона, останавливается. Пассажиры, нагруженные вещами, выходят из вагонов. В основном женщины. Легко спрыгнули на перрон несколько молодых мужчин. Где же Орлов? Этот? Пожилой мужчина в спортивном костюме медленно спустился по железной лесенке на перрон, жмурится от яркого солнца. В правой руке у него «дипломат». Мужчина равнодушно скользит глазами по перрону, и вот его лицо озаряется улыбкой, обнажающей выщербленные зубы.

— Катя! — кричит мужчина. — Я здесь! Катя!

К нему подбегает молоденькая девчушка, целует в щеку.

Высокий стройный мужчина вышел из седьмого вагона последним. Дроздова поняла, почему он не торопился: опирается на массивную трость, прихрамывает. Он проходит несколько шагов, ставит на бетон чемодан, достает из кармана белоснежный носовой платок, вытирает лоб.

Елена видит: Васин напряженно смотрит на этого мужчину, готовый броситься к нему. Тот несколько секунд внимательно оглядывает Игоря Ивановича и радостно восклицает:

— Игорь! Вот мы и встретились.

Орлов и Васин застыли в крепком объятии. Елена и Борис деликатно отвернулись.

— Вот он, мой Орлов, — на лице Игоря Ивановича взволнованная улыбка, — знакомьтесь.

Орлов пожимает им руки. Пальцы у него крепкие, сухие.

— Давайте я помогу, — Борис берет чемодан, — пойдемте, такси ждет нас.

Туриев шел примерно на два шага впереди Васина и Орлова. Друзья о чем-то разговаривали, иногда доносились до слуха Бориса отдельные слова: голос Орлова, слегка хрипловатый, но глубокий и сильный, звучал громче, чем голос Васина:

— Пришлось покопаться… Архивы дивизии сохранились, но кое-что пришлось уточнять в министерстве… Конечно, договорился… Точно сказать не могу… Все-таки я тебя не понимаю, почему скрывать?.. Сам начертил круг отчуждения… Жизнь тем и хороша, что у человека есть друзья, есть привязанности к тем, без которых трудно… Сделал все, как ты просил… Редактор одобрил, но и ты должен ознакомиться… Нет, нет… Уезжаешь? Жаль. Мог бы отложить…

Борис подошел к машине, Лена открыла переднюю дверь, собираясь сесть. Подошли Васин и Орлов, несколько секунд помолчали, видимо, не решаясь продолжать разговор. Водитель положил чемодан Орлова в багажник, раскрыл обе задние двери. Орлов переминался с ноги на ногу, не решаясь первым войти в машину.

— Помнишь, как мы встретились в госпитале? Ты тогда никого не узнавал, память совсем потерял, — почему-то спросил Орлов.

— И сейчас многое не помню, хотя имена товарищей живы в памяти. Ты не имеешь связи с Гороховым, Умновым, Хромовым, Батюковым?

— Их уже нет в живых, Игорек. — Орлов останавливается, тяжело опираясь на трость, — вот и меня прихватывает иногда. Старая рана открылась. Война живет в нас не только страшными воспоминаниями, но и железом. Ты как себя чувствуешь?

— О-о-о, Игорь Иванович у нас молодец, — вмешалась в разговор Дроздова, — молодым сто очков вперед даст. А как он по горам ходит — завидно становится. — Перехватив укоризненный взгляд Туриева, нахмурилась, поджав губы.

У гостиницы Борис попрощался с ними:

— Извините, работа.

— Забыл представить тебе товарища Туриева, — спохватился Васин, обращаясь к Орлову, — следователь по особо важным делам.

— Мы еще встретимся. Вы надолго к нам?

— Как примут.

— К сожалению, мне надо выехать в Свердловск послезавтра… — Васин виновато улыбнулся, — нужны буровые коронки, без связей, к сожалению, их не выбьешь, а там у меня знакомые, друзья.

— Ну что ж, побудем вместе два дня — этого тоже немало. А через четверть часа Борис находился в пути к аэропорту. Здесь Вермишев получил разрешение начальника подъехать прямо к трапу самолета. Гронис и Федорова вышли из самолета последними. Гронис — стройный, очень молодой, почти юноша. Федорова — худенькая шатенка с грустными глазами. Ее пухлые губы чуть тронуты помадой, под глазами заметные синяки.

В дороге молчали. В кабинете Вермишев предложил Федоровой сесть в кресло, Гронис и Туриев устроились на диване.

— Валентина Ивановна, вам предстоит трудная процедура… Мы понимаем. Но прежде позвольте задать вам два-три вопроса. Естественно, ждем от вас предельно правдивых ответов.

— Мне нечего скрывать, — голос Федоровой оказался неожиданно чистым, звонким.

— Луцас… Он кто для вас? Родственник? Друг? Муж?

— Снимал комнату… У меня трехкомнатная квартира, муж занимал большой пост, скончался — обменивать не стала…

— Простите, Луцас был только квартирантом?

Федорова теребила тонкими пальцами носовой платок, веки ее покраснели.

— Можете на этот вопрос не отвечать.

Валентина Ивановна признательно посмотрела на Вермишева.

— Где он работал?

— Художником был. Человек свободной профессии. Оформлял дворцы культуры, цехи заводов, фабрик. Иногда к нему приходили те, кто желал иметь свой портрет. Зарабатывал хорошо — иногда до тысячи рублей в месяц.

— Наверное, у него были друзья? Обычно люди искусства общительны. Пил?

— Он был довольно замкнут. Пил, но не часто. Разве в последнее время. Родственников потерял во время войны. Я жалела его… Ян был неплохим человеком, добрым. — Федорова вдруг разрыдалась. Ее маленькое тело содрогалось, тонкие пальцы дрожали. Она старалась справится с собой, но нервное напряжение выплеснулось наружу.

Борис подал ей стакан воды. Стуча зубами о края, она выпила, успокоилась, лишь изредка всхлипывала.

— Н-да, — протянул Вермишев, — тяжело вам, понимаем, но без этой обязательной формальности — опознания тела — обойтись не можем. У Луцаса совсем не было друзей? Неужели? Не может человек, да еще не совсем молодой, жить без товарищей.

— Ян не искал дружбы ни с кем, но иногда уходил в гости к Иннокентию Федоровичу. Клунников его фамилия. И перед отъездом к нему отправился, вернулся выпившим, веселым, даже песни пел.

— Вы знакомы с Клунниковым?

Женщина кивнула.

— Они вместе уехали на Кавказ. Куда? Ян не сказал. И ни одного письма не написал… Какое несчастье, господи. — Федорова замолчала, склонив голову, по ее щекам снова потекли слезы, она их не вытирала, иногда детским движением слизывала кончиком языка.

— Вы знаете, где живет Клунников?

— Да. На улице Рейсовой. Неподалеку от нас. Когда мне сообщили о Луцасе, я пошла к нему, но он не узнал меня. Клунников сейчас сильно болен. Его сестра сказала, что врачи удивляются тому, что он еще жив. Может, его уже в живых нету. Рак у него… — Мне показалось странным одно обстоятельство, — тихо продолжала Федорова, — Ян уехал без паспорта. Я его нашла в подсервантнике на пятый день после его отъезда. Когда минуло три месяца, сдала паспорт в отделение милиции.

— Это и помогло так быстро выяснить личность убитого, — вставил Гронис, — когда мы размножили фотографию и снабдили ею все службы, нам на второй день позвонили из паспортного стола.

— Спасибо, Валентина Ивановна. Больше вопросов не имею.

Через два часа был составлен протокол опознания…

…У Бориса на случай отъезда было два багажа: маленький и большой. Первый — «дипломат» с парой сорочек и предметами туалета — бритвой, лезвиями, носовыми платками, мылом и так далее. Второй — чемодан, куда паковались ко всему прочему теплая куртка, сапоги, кашне. Словом, маленьким багажом он пользовался в теплое время года…

В Риге Бориса постигла неудача: Иннокентий Федорович утром скончался. В квартиру Клунникова приходили люди, то и дело подъезжали к дому машины — на них доставлялись венки, продукты. Иннокентий Федорович, в отличие от Луцаса, был, видимо, общительным человеком, имел немало друзей и хороших знакомых.

Его сестра на просьбу ответить на несколько вопросов с упреком посмотрела на Бориса, сказала:

— Сил на разговоры нет. Кеша у меня на руках умер, последний его вздох приняла. Завтра похороним, — тогда расспрашивайте.

Гронис пригласил Туриева к себе. Феликс не лез с расспросами, но Борис понимал, что Грониса интересует дело. Молоденький лейтенант пришел в органы недавно — с институтской скамьи. Туриев в нескольких чертах обрисовал обстановку, сложившуюся вокруг Скалистого плато.

— Козе понятно: Луцас пошел на поиски военных складов. Они существуют, убийца держит на прицеле каждого, кто рискует подниматься на плато.

— Так и не так, — возразил Борис, — в летнее время по той тропе поднимаются сотни людей: они ходят в лесок, расположенный в ущелье, собирают там малину, кизил рвут, грибы лукошками оттуда таскают. Здесь что-то не то.

Они сидели за столом до поздней ночи. Гронис несколько раз отправлялся на кухню, чтобы сварить кофе, а бутылка коньяка так и осталась непочатой…

Вечером следующего дня Борис, предварительно позвонив по телефону, встретился с сестрой Клунникова.

Дарья Федоровна, уронив натруженные ладони на подол темного платья, сидела на табурете, предоставив Борису шаткий стул. Они находились на балконе. Было прохладно, Борис передергивал от легкого озноба плечами, но попросить перенести разговор в комнату не решался.

Дарья Федоровна стала рассказывать.

— Кеша со своим другом Яном месяцев восемь назад поехал на Кавказ. Луцас мне почему-то не нравится. Уехал, видно, от своей хахальницы, сколько уж носа не кажет.

— Ян Луцас погиб, — вставил Борис.

Дарья Федоровна от неожиданности даже пошатнулась, прижав ладони к голове.

— Прости меня, господи, о покойнике плохо сказала. Когда же это?

— Убили его.

— Убили? Господи, за что же?

— Это нам и надо выяснить, Дарья Федоровна. И за что и кто. Поэтому очень важно как можно больше узнать о Луцасе, о его знакомых.

— Не знаю никого из его знакомых. Бывал он у Кеши часто. Вместе в плену находились, бежали оттуда. Кеша, в другой раз, бывало, задумается и скажет: «По гроб буду Яна благодарить. Если бы не он, сгинул бы, немцы перед концом лютовали». А я не жаловала Яна. Ехидным он мне казался.

— Вы бывали приих встречах?

— Конечно, Кеша любил, чтоб они за столом посидели, вот я и крутилась вокруг. Последнее время Ян попивать стал.

— Не вспомните, о чем разговоры вели?

— Все больше о плене, вспоминали какого-то лейтенанта, сокрушались, что ничего о нем не знают.

— Ваш брат когда из плена бежал?

— Да в конце войны уже, в апреле. Точно, пятнадцатого апреля. Из лагеря они ушли, Обензее назывался лагерь. Там, Кеша рассказывал, наши штабелями помирали.

— Дружили они, значит, в плену находясь?

— Кеша, бывало, начнет благодарить Луцаса, так тот сидит, напыжится, словно индюк. Гордо ходил, по телевизору выступал… Но однажды поссорились они. Так повздорили, что Ян на брата чуть не поднял руку, еле-еле уговорила его успокоиться.

— Из-за чего поссорились?

— Кеша сказал ему, что воспоминания пишет, с издательством договорился, а Ян в бутылку полез: не смей, мол, без меня ничего сдавать, я их прочитать должен. Брат удивился и ответил, что он ему не указ, что про плен он совсем мало напишет, все больше о первых днях войны, когда Кеша со своими товарищами заставу на нашей западной границе держал. Луцас и вовсе разозлился, слюной аж забрызгал. Но помирились они через несколько дней. Кеша сказал Луцасу, что ничего писать не будет. Ян обрадовался. А когда он ушел, брат хитро улыбнулся и сказал мне, что все равно напишет свои воспоминания. Он писал их в своем садовом домике.

— А мне можно эту рукопись почитать?

— Конечно! Завтра поедем в сад. Она там должна быть. Единственного брата похоронила, — горестно вздохнула женщина.

— Он не был женат?

— Жена его не дождалась, к другому ушла в сорок четвертом, сейчас где-то на Дальнем Востоке. А мы жили на Украине, сюда нас Ян Луцас позвал. Он-то коренной рижанин. В дом, где он раньше жил, попала бомба. Одиноким был. За это жалела его… А вы оставайтесь ночевать в той комнате, — Дарья Федоровна показала на дверь напротив кухни, — там диван стоит.

Около полудня следующего дня вместе с Гронисом и Дарьей Федоровной Туриев поехал на садовый участок Клунникова. Рукопись нашли в ящике колченогого стола — стопка бумаги. Строчки неровные, сбегающие немного книзу. Борис составил протокол на изъятие рукописи. Участливо обратился к Дарье Федоровне:

— Мы вернем вам записи брата. Почитаем, сделаем необходимые выписки, если понадобится, и вернем. Не волнуйтесь.

— Вроде что-то от сердца отрываете.

— Брат читал вам то, что писал?

— Да. Трогательно написал, особенно о маме нашей, — Дарья Федоровна всхлипнула.

— Перед тем, как уехать, Луцас и ваш брат строили какие-то планы?

— Чего строили, не знаю, не очень-то я тогда прислушивалась к их разговорам. Я вообще-то на Линейной живу, к брату перебралась, когда он сильно заболел. Так однажды ко мне домой пришел Луцас и говорит: «Я в вашей летней кухне под потолком кое-что в свое время спрятал. Можно забрать?» Забирайте, сказала я, мне чужого не надо. Луцас поставил табурет, взобрался на него и из-под потолочной доски достал что-то круглое и плоское, завернутое в грубую ткань. Я только спросила, почему он эту штуку у меня прятал, а не у себя. Луцас улыбнулся и сказал: «У меня-то своего угла нет».

Среди вещей Луцаса ничего круглого и плоского не оказалось. Что же он прятал у Дарьи Федоровны? Может, тоже блюдо? — усмехнулся про себя Борис…

…Валентина Ивановна не ожидала появления в ее квартире Туриева и Грониса. Она недовольно посмотрела на них, что-то пробормотала под нос, но в комнату пригласила.

Туриев, направляясь сюда, испросил у прокурора района, где живет Валентина Ивановна, ордер на обыск.

Он протянул ей его со словами:

— Это сделать необходимо.

Валентина Ивановна пробежала глазами по бумаге, вернула ее Туриеву и проговорила надломленным голосом:

— Ничего вы здесь не найдете. После отъезда Луцаса я произвела генеральную уборку.

Гронис привел двух понятых. Пожилые мужчины сидели на стульях посередине комнаты, на их лицах было написано обостренное любопытство.

Прошло два часа. Все было осмотрено. Валентина Ивановна устало проговорила:

— Не поверили… Зачем все это надо было ворошить? Теперь убирай. Такое горе у меня, а вы…

— Вы нами командуйте, мы все приберем, как было, — мягко проговорил Борис.

— Не надо уж, — махнула она безнадежно рукой, — как-нибудь сама управлюсь.

Один из понятых, слесарь Андрей Петрович Близнюк, с готовностью произнес:

— Позову мою Варьку, она тебе враз поможет.

Туриев остановил его взмахом руки, мол, не надо.

— К вам просьба: никому об обыске.

— Это ясно, как день, — согласился другой понятой, учитель-пенсионер Сократ Платонович (это же надо!) Маргис, — однако, извините за подсказку, вы не все осмотрели, товарищ. Я имею в виду счетчик…

— Я, что, электричество ворую? — с издевкой спросила Валентина Ивановна, но Туриев услышал в ее голосе не только злость, но беспокойство.

— Не сам счетчик, Валентина Ивановна, — вежливо отреагировал Сократ Платонович. — Понимаете, — обратился он к Туриеву, сразу увидев в нем старшего, — у всех счетчики прикреплены снаружи к стене, а у Валентины Ивановны он утоплен в нишу. Эту нишу, по просьбе Луцаса, сотворил мой сын. Мой Альберт любит того… Как это говорится? Ага! Поддать. За красненькую он и сделал нишу. — Маргис пошел в прихожую, знаком приглашая за собой остальных.

Действительно, нишу, в которой находился счетчик, прикрывала дверца, находясь в одной плоскости со стеной.

Туриев отключил электроэнергию, Андрей Петрович снял счетчик.

За ним — углубление в стене. Борис зажег спичку. Углубление выложено обрезками декоративной ДСП, Борис просунул туда руку, нащупал почти квадратный плоский предмет. Когда развернул бумагу, все увидели массивный золотой портсигар с вычурной монограммой на верхней крышке.

— Какая вещь, — со стоном произнес Сократ Платонович, — тяжелая!

Туриев подкинул портсигар.

— Граммов триста. Целое состояние. Вы знали об этой штуке? — Туриев вошел в комнату, положил портсигар на стол перед Федоровой.

— Знала, — неохотно ответила она, — Луцас велел мне под страхом смерти никому об этом портсигаре не говорить.

— Но Луцаса уже нет в живых. Кого же вам бояться? А вы промолчали о портсигаре.

— Разве это умно — разбрасываться таким состоянием? Луцас приобрел портсигар после того, как поселился у меня. Так что эта вещь принадлежит нам обоим, а после его смерти — мне. Вы не имеете права забирать его. — Валентина Ивановна подняла на Туриева глаза, полные растерянности.

— Для интересов следствия мы его реквизируем на время, вернем вам, но давайте посмотрим, что за курево внутри этой штуки.

Портсигар открылся с мелодичным щелчком. В нем ничего не было.

Туриев разочарованно вздохнул, обратился к женщине с последним вопросом:

— Отъезд Луцаса для вас явился неожиданностью?

— Я ведь говорила об этом.

— Вспомните, пожалуйста, не было ли перед его решением уехать телефонного звонка, какого-нибудь сообщения… Словом, весточки какой?

Валентина Ивановна оперлась щекой о ладонь, устремила взгляд куда-то мимо Бориса. Она молчала так долго, что Сократ Платонович встал со стула и начал ходить по комнате. Туриев показал ему рукой, чтобы он прекратил хождение. Маргис, приложив указательный палец к губам, на цыпочках вернулся к своему месту.

— Было письмо, — наконец сказала Валентина Ивановна, — даже не письмо, а записка.

— Вы ее прочитали?

— Не имею привычки интересоваться корреспонденцией, отправленной на имя других, — оскорбилась Валентина Ивановна. — Луцас вытащил клочок бумаги из конверта при мне — поэтому я и говорю, что не письмо, а записка…

— Обратный адрес не запомнили?! Все-таки вы достали письмо из ящика, держали конверт в руке, простое женское любопытство, от кого получает вести человек, живущий с вами под одной крышей.

— Обратного адреса не было, да и нашего — тоже. На конверте указывалось: «Яну Луцасу» — и все. Конверт опустили в наш ящик. Вот… Прочитал Ян записку, ушел к своему Клунникову, вернулся веселый и хмельной, как поется в песне. — Валентина Ивановна совсем справилась со своей растерянностью. Еще час назад женщина демонстрировала мировую скорбь, надломленность, а сейчас — удивительное спокойствие, рассудительность.

Туриев достал из кармана бумажник, вытащил из него записку, найденную в сорочке убитого.

— Этот почерк не напоминает тот, которым было написано имя Луцаса?

Валентина Ивановна скосила глаза на бумажку, потом взяла ее, поднесла близко к глазам, поджала губы. Прошло несколько секунд, пока она сказала:

— Разве запомнишь? Это ведь не лицо человека — буквы. Ничего сказать не могу. Может, тот почерк, может не тот.

— Ну хоть приблизительно не можете предположить, кто бы мог написать Луцасу?

— Ему не писали, и он не писал. Я же говорила, весь в себе. Иногда приглашал в помощники одного выпивалу: тот для Яна краски растирал, леса помогал ставить, когда Луцас расписывал панно.

Борис почувствовал знакомое напряжение: новый персонаж неразгаданной пока драмы — убийства Луцаса — предстал перед его внутренним взором: невзрачный человечишко с носом-сливой, со склеротическими прожилками на испитом лице.

— Как его зовут?

— Не имею счастья знать. — Лицо женщины порозовело, тени под глазами исчезли, и Борис отметил про себя, что красива, а портит ее злой взгляд и привычка поджимать губы, вокруг которых собираются морщинки.

— Описать его можете?

— Выше среднего роста, примерно, сорока лет, интересный.

— Слишком общо, Валентина Ивановна. Нарисуйте словами его портрет.

— Лицо тонкое, бледное, губы полные, брови, сросшиеся на переносице, лоб высокий, волосы прямые, зачесаны назад, слегка сутулится.

— А теперь еще раз повторите, только помедленнее, мы запишем. Не возражаете?

— Это благодарно — помогать работникам органов, — Валентина Ивановна, улыбаясь посмотрела на Грониса.

«Конечно, — подумал Борис, — отошла, теперь можно и глазки строить».

Когда словесный портрет знакомого был составлен, Туриев протрубил отбой. Прощаясь с Валентиной Ивановной, он проникновенно проговорил:

— Вы — художник, так описать человека, которого видели всего несколько раз!

— Я женщина, милый следователь.

Туриеву показалось, что лицо ее осветилось добром и участием.

Не один раз приходилось ему сталкиваться с таким явлением, когда человек, причастный в той или иной мере к расследованию преступления, поначалу ведет себя не совсем корректно, даже агрессивно.

Иной раз приходится затрачивать немало усилий, чтобы убедить его в логичности поступков следователя, в закономерности поисков, помогающих расследованию деталей. Не всегда такой поединок заканчивается победой, а вот Федорова все поняла. И это хорошо. И Борис рад ее поддержке.

Глава третья

В середине июля в Пригорске устанавливаются погожие дни. После дождливых мая и июня над городом раскидывается глубокое небо, веселое солнце посылает на землю благодатное тепло, щедро и пышно распускаются цветы.

Темнеет поздно, и предночное время заполнено каким-то особым серебристым отсветом дальних снегов, лежащих на могучих плечах гигантских вершин.

Утром домой из Риги позвонил Борис: прилетит завтра.

Вот хорошо! Сегодня — запись передачи с ее участием, завтра — выход в эфир. Посмотрят телевизионный журнал «Природа и мы» вместе.

Строгий усатый вахтер в вестибюле студии телевидения придирчиво оглядел ее, крякнул, расправив усы, спросил:

— К кому идете, дамочка?

— К режиссеру Феоктистову.

— Второй этаж, третья комната справа по коридору.

Режиссер сидел за столом перед ворохом бумаг и что-то искал в этой рукотворной горе. Он мельком бросил взгляд на Дроздову, продолжая ворошить бумаги. Но вдруг, как от толчка, поднял голову, с нескрываемым восхищением окинул взглядом стройную фигурку вошедшей женщины и неожиданно тонким голосом спросил:

— Вы ко мне?

— Если вы режиссер Феоктистов… Я Дроздова, вы меня вызвали по телефону.

— Да, да, вызвал. Только не я разговаривал с вами, а мой ассистент. — Феоктистов вышел из-за стола, протянул руку:

— Харитон Иванович. Можно — Тоша. Меня все так называют.

— Елена Владимировна Дроздова, — Елена невольно поморщилась, — режиссер явно находился в творческом экстазе: так пожал руку, что пальцы заныли.

— Извините, никак не могу соизмерить степень пожатия руки с моей, увы, физической силой. Присаживайтесь. Представьте, я ищу ваш текст. Редактор передачи заболел. Куда он дел ваше выступление? — Феоктистов принялся снова за ворох бумаг.

— Не надо искать, у меня есть экземпляр, — пожалела его Дроздова, — возьмите. — Она вытащила из сумки несколько страниц с машинописным текстом.

Феоктистов мельком взглянул на строчки, что-то пробормотал про себя и выбежал из комнаты. Появился он минут через пять.

— Отдал на машинку. Надо три экземпляра: один вам, два мне. Значит, будете рассказывать о Скалистом плато? Надеюсь, в текст заглядывать не собираетесь?

— Надейтесь.

— Спасибо. Вы же тоже телезритель, вам ведь не нравится смотреть на человека, который, выступая по телевидению, читает по бумажке.

— Смотря что читать. Например, письмо…

— Ах, да, да, письмо, — рассеянно проговорил Феоктистов, — это верно: смотря что читать. — Режиссер не спускал глаз с Дроздовой. Ей стало даже неприятно от его долгого, липкого взгляда. Она передернула плечами, отвернулась. Феоктистов, выбрасывая вперед толстые ноги, обтянутые вытертыми джинсами, заходил по кабинету. Дроздову это мельтешение начало угнетать. Она с улыбкой спросила:

— В режиссера помещен вечный двигатель?

Феоктистов резко остановился перед нею, наклонил лобастую голову и жалобно проговорил:

— Вам приходится почти все рабочее время проводить за столом? То-то… Разрядка необходима. — Харитон Иванович посмотрел на часы. — Пора. Начнем репетицию. Я займу свое место, — Феоктистов сел, — а вы нам расскажите о Скалистом плато. Представьте, что вы уже в эфире.

Дроздова, слегка запинаясь, повторила текст выступления, выученный наизусть.

Феоктистов слушал, закрыв глаза, кивая, акцентируя логические точки. Когда Дроздова закончила, он сказал:

— Заучено и сухо. Не верю. Информация для телевизионных новостей — и та бывает сочнее. Забудьте о тексте, говорите своими словами, убедите меня, что Скалистое плато — интереснейшее место на земле, интереснее, чем Бермудский треугольник, Камчатка, остров Ява и мавзолей Тадж-махал. Понятно? Вложите душу в свой рассказ. Но не сейчас. Поберегите себя для репетиции в студии и для записи. Пока все! — Феоктистов уткнулся в бумаги…

Когда ведущий передачи предоставил ей слово, Дроздова внутренне была готова к выступлению, но вот на нее покатилось чудовище, именуемое камерой, она стушевалась и невольно; улыбнулась, скрывая свою растерянность. И тут же по внутренней связи услышала:

— Молодец! Улыбка — люкс! Начинайте!

Дроздова рассказала спокойно, может, чуть медленнее, чем она обычно говорит.

После просмотра Феоктистов «со значением» заглянул в ее глаза и заговорщически произнес свистящим шепотом:

— Если с вами поработать как следует, — из вас получится хороший теледиктор. Не желаете?

— Желаю, — кокетливо ответила Дроздова, — но я уже стара для подобной роли. Да и муж у меня ревнив слишком. Он не позволит, чтобы меня ежевечерне рассматривали десятки тысяч людей.

— А жаль, — сокрушенно ответил Феоктистов, — вы достаточно телетабельны.

— Ну и словечко!

— Профессиональное, Елена Владимировна. А вообще… вообще, сюжет о Скалистом плато — самый лучший в нашем журнале, поздравляю.

— Спасибо.

Дроздова спустилась по крутой лестнице в город, пошла на рынок. Здесь она купила фрукты, зелень. На проспекте в специализированном магазине приобрела бутылку «Псоу». Завтра во время передачи они устроят дома пир!

У гостиницы она увидела Васина и Орлова, подошла к ним.

Игорь Иванович, облаченный в мундир, выглядел необычно строгим. На левой стороне его груди играли в лучах солнца орденские планки. Орлов, опершись на трость, поклонился Дроздовой и вместо приветствия пропел: «И думать не додумался, что встречу я тебя…»

— Вы тоже любите эту песню?

— Почему — тоже?

— А вы у Игоря Ивановича спросите. Простите, не смогла прийти на чествование: записывалась на телевидении. Передача завтра.

Васин молчал, покусывая губы. Глаза его, опушенные длинными ресницами (совсем как у девушки, — часто сравнивала Дроздова), смотрели мимо Елены, Дроздова коснулась его плеча:

— Игорь Иванович, ну, миленький, не обижайтесь, не смогла прийти.

Васин вздохнул, сосредоточенно рассматривая свои ногти. Дроздова, чувствуя вину перед ним (сколько раз он напоминал ей о чествовании), смущенно переминалась с ноги на ногу.

Орлов отошел в сторону.

— Я, пожалуй, пойду, — проговорила Дроздова, перебрасывая сумку из руки в руку.

— Ноша не очень тяжела? — наконец Васин разомкнул губы. — Вы ею играете, как пушинкой.

— Своя — не тянет, — Дроздова, приглядевшись к Игорю. Ивановичу, заметила, что он бледнее обычного, под глазами легли темные круги. В бороде поблескивают отдельные сединки. Видно, устал человек.

— Завтра покажут передачу. Мне сказали, что получилось неплохо. Приходите к нам, — вырвалось у Лены, — посмотрим вместе.

— К кому это — к нам? — резко повернулся к ней Васин.

— К Туриевым. Я решила перед отъездом в Москву пожить у них. Вернее, мама Бориса Семеновича попросила помочь ей по хозяйству, она приболела.

Игорь Иванович, прищурившись, внимательно посмотрел на нее, словно видел впервые.

— Вы столь поспешно покинули гостиницу, даже мне не сказали. Представьте мое удивление, спрашиваю у дежурной по этажу, куда вы запропастились, а она отвечает: «Дроздова номер свой сдала». — Васин вытащил из кармана мятую пачку, губами достал сигарету, прикурил, щелкнув изящной зажигалкой.

Дроздова сказала:

— А мне больше нравится, когда вы достаете сигарету из портсигара — элегантно у вас получается.

— Хотел похвастаться перед вами в ресторане, — небрежно ответил Васин, глубоко затягиваясь.

— И забыли продемонстрировать свою элегантность передо мной, — Дроздова поставила сумку на асфальт, — портсигар красивый. Золотой?

— Позолоченный, но сделан хорошо, со вкусом. Может, вам помочь? — Игорь Иванович потянулся за сумкой, взял ее.

— Вы уже помогаете. Тут рядышком, в Хлебном переулке.

— Знаю, — мрачно проговорил Васин и окликнул Орлова.

Солнце зашло за Главный хребет. Небо на западе багровое, тревожное, нависло одним краем над городом. Все порозовело — дома, деревья, столбы. Свечами горели минареты старой мечети. Орлов с нескрываемым восторгом смотрел на все окружающее и восхищенно приговаривал:

— Какая красотища! Завидую вам — все это вы можете видеть ежедневно и совершенно бесплатно! Братики, вы же живете в музее под открытым небом! Посмотрите, посмотрите, даже вода в реке красная. — Орлов подошел к парапету моста, облокотился о него. Васин и Дроздова стали рядом.

— Не будем задерживать Елену Владимировну, — потянул Орлова за руку Васин, — ей, видимо, уже давно надо быть… дома.

Дроздова укоризненно посмотрела на него, поджала губы.

— Не то сказал? Извините. — Васин дурашливо поклонился. Елене Владимировне стало неприятно от этого жеста немолодого уже человека. Она выхватила из его руки сумку со словами:

— Не надо паясничать, Игорь Иванович! В конце концов мне не двадцать, даже не двадцать пять лет, и я вольна устраивать свою жизнь так, как считаю нужным.

— Именно — «устраивать».

— Не ловите меня на слове!

— Братики! — взмолился Орлов. — Давайте не будем ссориться. Вообще-то, Елена Владимировна, вы многое потеряли, не придя на чествование. Весь зал встал, когда Игорю Ивановичу военком республики вручил орден Красного Знамени и зачитал при этом телеграмму от бывшего командира дивизии, ныне генерал-полковника Сибирцева. Телеграмма у меня. Прочитать?

Дроздова кивнула.

Тот, отставив ногу вперед, вытянул руку с узкой полоской бумаги и отчеканил:

«Поздравляю нашего героя гордость нашу с высокой наградой Жду в гости Генерал Сибирцев».

Орлов сложил телеграмму вчетверо, отдал ее Васину:

— Помести в рамку, повесь на самом видном месте в вашем геологическом отделе — пусть все видят, какой ты герой.

— Скажешь тоже, — смутился Васин, — сейчас для меня гораздо важнее то, что Елена Владимировна обиделась. Верните сумку, — Игорь Иванович протянул руку, — и забудем эту ссору. Договорились? Нам ведь работать и работать вместе. Надеюсь, теперь препятствий относительно Скалистого плато не будет.

— В будущем году начнем, — согласилась Дроздова, — а вы, — оживилась она, — посвятите в наши планы генерала Сибирцева. Его слово многое может для нас значить.

Васин широко улыбнулся (наконец-то!) и, меняя тембр голоса, пробасил:

— На протекцию надеетесь? Не очень-то хорошо, матушка!

Орлов воскликнул:

— Ну и артист! Точь-в-точь скопировал генерала! Его интонации! Помнишь его хорошо?

— Еще бы! Высокий, густобровый, слегка припадает на левую ногу — ранен был в гражданскую, курит трубку.

— Уже не курит — бросил. Когда поедем к нему в гости?

— Во время моего отпуска. — Васин обратился к Дроздовой: — Думаю махнуть в столицу.

— А я еду в Москву дня через три.

Они остановились у дома Туриевых. Уже стемнело, но фонари еще не зажглись. В комнате Евгении Дорофеевны горел слабый зеленоватый свет: наверное, сидит у камина, читает.

— Прекрасный дом. Построен в стиле ампир. Наверное, до революции принадлежал богатому человеку.

Орлов погладил стену.

— Почти все дома в Пригорске построены из кирпича, а этот возведен из ракушечника, цоколь — из туфа. Н-да, красивый домик.

— Зайдете? Кофе сварю.

— Нам некогда, — возразил Васин. — Мы решили написать совместную статью в республиканскую газету. Так что вернемся в гостиницу работать.

— А завтра придете? Я буду ждать. Передачу вместе посмотрим, музыку послушаем, у Бориса Семеновича неплохая фонотека, есть Бах, Гендель, Гайдн. Музыку последнего вы особенно любите, Игорь Иванович. Помните, говорили мне об этом?

— Спасибо, обязательно придем, — сказал Орлов, — только пообещайте мне больше не ссориться. Ей-богу, вы оба так мне симпатичны.

— Как не ссориться? — Васин «сделал» сердитое лицо. — Столько работаем вместе, Елена Владимировна не обращала на меня внимания… Появился молодой следователь по особо важным делам — и все: сердце непреклонной геологини отдано ему. Обидно. — Игорь Иванович со вздохом отдал сумку Елене Владимировне. Приходится согласиться с тем, что пути любви действительно неисповедимы…

Дроздова слушала Васина и чувствовала какое-то беспокойство. Оно нарастало в ней, вызывая желание скорее войти в дом. Почему возникло это чувство? Почему? Васин что-то продолжал говорить, но она слышит лишь голос. Ага! Вот в чем дело, вот почему теснит ей дыхание: в голосе Васина — злость. Необычайная для него ярость. Она клокочет, выплескиваясь вместе с ничего не значащими словами.

Что вызвало эту злость? Ревность? Смешно. Васин никогда не докучал ей, не пытался открыться в своих чувствах. Правда» она всегда видела его внимание.

Елену дома ждал ужин: заботливо укрытый чистой салфеткой пирог с сыром, горячий чай. До ночных курантов сидели они с Евгенией Дорофеевной у камина, говорили.

— Когда желание матери совпадают со стремлениями ее будущей невестки, большое счастье. Ты люби Бориса. Я знаю одно, совершенно уверена: мой сын — честный человек. А это — главное в жизни. Быть всегда и во всем честным. И еще одно качество я ценю в Борисе — доброту. Доброта — черта характера сильных людей. Не просто физически крепких, а сильных духом, готовностью помочь другим. Скупой человек не может быть храбрым. Жадность затмевает в нем все. — Евгения Дорофеевна ушла к себе.

Дроздова вынесла раскладушку на балкон, легла здесь.

Сколько Васину лет? Сорок шесть? Выглядит он моложе. А для чего ей его возраст? Никогда раньше об этом не задумывалась. Специалист он замечательный. Сильный человек. На штольне «Бачита» сейчас самая напряженная пора: вот-вот выйдут к большой руде. И все это благодаря Васину, его смелому прогнозу, его решительности, когда он отстаивает свое мнение. И вообще Игорь Иванович, работая здесь сравнительно недавно, многое успел сделать для геологоразведочной партии. Взять хотя бы новейшее оборудование — станки, пульты управления, передвижные химлаборатории. У Васина много друзей в геологическом мире, и они не отказывают ему, если надо помочь. Без друзей трудно работать. Разве это секрет, что через главснаб почти невозможно заполучить необходимое именно сейчас? Взять, к примеру, буровые коронки, не простые, алмазные. Кто их беречься раздобыть для партии? Опять же Васин. Послезавтра поедет в Свердловск. С помощью этих коронок можно будет буровые работы на Скалистом плато завершить в три раза быстрее… Сейчас вошли в зону измененных пород в штольне. Она, Дроздова, уходит в отпуск. Васина не будет дней десять. Кто же из геологов станет свидетелем подсечения рудной жилы? Кого Таирош направит в штольню на время отсутствия Васина? Ревазова? Слишком молод. Хадарцеву? Она нацелена на науку, собирает материал для диссертации по другому участку, ее «Бачита» не интересует. Видимо, контролировать работы будет сам Таиров. Ничего, иногда и начальнику партии надо поработать в поле. Вообще-то геолог, пропустивший два-три полевых сезона, теряет хватку, возможность анализировать и принимать решение. Таково ее твердое мнение. Геология — штука капризная. Она любит постоянство. Васин отличается таким постоянством. Двадцать один год прошел, как завершилась война, более двадцати лет, как работает Игорь Иванович в геологии. А вообще-то жаль его: одинокий человек, ни родных, ни близких. Одно счастье — работа, одна его привязанность — боевые друзья, которых становится с каждым годом все меньше и меньше.

В прошлом году, в годовщину Победы, Васин выступал на вечере в рабочем клубе Рудничного. Рассказал о том, как воевал, как попал в плен, как бежал из неволи с двумя товарищами. Он говорил о том, что в каждом ветеране до гробовой доски будет жить война, напоминать о себе незаживающими ранами, жестокостью, изнурительной работой. Как он еще может столь самоотверженно работать, увлекаться романтикой поисков, целеустремленно и плодотворно решать задачи, которые перед геологами экспедиции ставит руководство?

А ведь задачи бывают разные.

Сейчас, когда невозможно уповать на обнаружение месторождений полезных ископаемых на поверхности земли, особенно в таких обжитых районах, как Кавказ, необходимо обладать большими знаниями, чтобы умело сопоставлять диагностические признаки наличия той или иной залежи. Эти признаки проявляются вторичными изменениями пород, особенностями структурного построения региона поисков и разведки.

В наши дни открытие месторождения — плод коллективного труда.

Среди геологов редко встретишь человека, живущего по принципам разумного эгоизма, когда для достижения цели все средства хороши. И песня, что рождается в походе или у костра, чаще плод коллективного творчества, когда каждый вписывает в мелодию свою ноту, вставляет свое слово…

…Вспоминается случай со скважиной номер пять. Эту скважину решением руководства треста начали бурить на заведомо бесперспективном участке — в районе, сложенном сланцами. Нужны были погонные метры, нужен был план по метражу. Нужны объемы, а каким образом они добыты, это дело десятое. Надо отрапортовать. Васин восстал против такого метода «выполнения» плана. Его уговаривали, урезонивали, в конце концов намекнули, что ему, недавно пришедшему сюда на работу, нечего нос совать, куда не следует. Игорь Иванович написал письмо начальнику управления. Скважину номер пять закрыли. Однако Васину пришлось потом испытывать такое давление со стороны управляющего, что другой не выдержал бы, ушел, но Игорь Иванович не сдался, не сдается и сейчас…

…Ровно гудят двигатели, слегка заложило уши — самолет набрал высоту. Борис включил подсвет, раскрыл рукопись Клунникова: в запасе много времени, можно почитать в дороге. Название ее: «Моя дорога». Читается сравнительно легко.

«…Иногда кажется, что для меня война и не заканчивалась вовсе. Порой охватывает та же тревога, что перед боем, ноет сердце. Когда тебе двадцать лет, и ты рискуешь ежеминутно, — да что там! — ежесекундно, тогда думаешь только об одном: уничтожить того, кто стремится убить тебя. Сейчас — совсем другое: все чаще и чаще в думах и снах ко мне приходит мать. Старенькая, худенькая мама с выплаканными глазами. Она многое вынесла на своих далеко не могучих плечах, оставшись с тремя детьми на руках после смерти мужа. Я разговариваю с нею во сне, но она не отвечает, и только глаза ее, печальные глаза, зовут меня не поддаваться никаким трудностям. Я часто получал от нее письма. Весь сорок четвертый и часть сорок пятого года, пока не попал в плен. Получал от нее письма и не знал, что в декабре сорок четвертого ее уже не стало. Это открылось, когда я вернулся домой. Оказалось, больная мать отдала сестренке десять писем и сказала: «Если умру, все равно посылай их Кеше, пусть спокойно воюет». С тех пор, как я узнал о святой хитрости мамы, в сердце моем не стихает боль. Безмерная любовь матери хранила меня и после ее смерти. Не будь моей веры в мать, в Родину свою — не выжил бы я в плену, куда попал после одного очень тяжелого боя. На дворе стоял март, сырость, снег с дождем, а нас ведут по разбитой дороге в неведомое. Потом — товарный вагон. Хрип, крики, смерть. Стоим вплотную друг к другу. Если сосед умер, ему падать некуда. Так и стоит вместе с живыми. Сколько дней полз наш поезд смерти — оказать не могу. Выгрузили нас где-то в горах. Ущелье широкое, по дну железная дорога проложена, маленькая станция стоит, а над нею на склоне горы — строения. Погнали в лагерь. То и дело слышны выстрелы: добивают тех, кто потерял силы, упал на каменистую дорогу. Я нашел в себе силы выдержать. Будь родная земля — упал бы, чтобы перед смертью запах Отчизны почувствовать, а здесь — не упаду! — вот такую мысль внушал я себе. И честное слово, это силы придало. Не буду описывать, как нас мучали гады. Об этом во многих книжках писано-переписано. Хочу рассказать о двух своих дружках, с которыми из плена убежал.

Сперва подружился я с Виктором. Высокий, крепкий на вид парень, артиллерист. У него на спине, на лагерной тужурке, как и у меня, белой краской намалеван был крут: русский, особо опасен.

Виктор иной раз раздобывал кусочек колбасы или хлеба. В лагере много национальностей было: французы, югославы, итальянцы, чехи…

Вот у них-то мой товарищ и выменивал съестное на различные поделки. А руки у Виктора были золотые. Смастерил он однажды из прутиков ветряную мельницу, так наш надсмотрщик ее за буханку выменял!

Второй мой дружок — Ян Луцас. Он из Риги был, скитался по лагерям с конца сорок четвертого. Ян часто говорил:

— Я заговоренный, меня смерть не берет!

А худой был — жуть… Кожа да кости. Виктор и Ян иной раз спорили, даже ссорились, но не надолго. Однажды я случайно услышал, как они о побеге из плена разговаривали: Ян сказал:

— Наши совсем близко, надо попробовать.

Виктор ответил:

— Удобный момент выждать необходимо, Кешу в известность поставить.

А через два дня Виктор во время работы руку себе поранил, так его за саботажника посчитали, избили, по лицу тесаком полоснули. Так у него шрам и остался.

Инициатива по подготовке побега целиком легла на плечи Луцаса. Он владел немецким языком, иногда разговаривал с нашим блоковым Гансом.

Тот по сравнению с другими более или менее человеком считался: если и бил пленных, то не особенно больно, больше для виду, что ли…

Пятнадцатого апреля сорок пятого года Ганс повел нас троих к месту работы. Виктор шел впереди, Ян — за ним, я — третьим. Ганс остановился возле штабеля бревен, которые подлежали обработке, нетерпеливо похлестывая по ноге хлыстом.

Виктор смиренно склонил голову, слушая задание, а Ян Луцас ударом свалил Ганса на землю, выхватил из кобуры пистолет, стукнул немца по голове. Ганс дернулся и застыл. Мы побежали по-над штабелями к лесу. Двадцатого апреля вышли к линии фронта.

Где найти такие слова, чтобы описать нашу радость, когда мы очутились в расположении своих войск!

Проверку каждый из нас прошел в отдельности.

После войны пытался найти Виктора, но ничего не получилось: пропал мой кореш по плену. Но в этом ничего удивительного нет, может, он и не был вовсе Виктором, кличку носил, в плену и такое бывает…

С Яном списались быстро, пригласил он меня в Ригу, и приехал я сюда со своей сестренкой Дашей. Даша здесь и замуж вышла, и мужа потеряла.

За последнее время Ян стал пить, а выпьет — бранится, до мата доходит, какого-то немца, фамилию плел — Рейке, что ли, склоняет по всем нотам. Я ему однажды сделал замечание, мол, не годится столько пить, так он рыкнул:

— Молчи! Не будь меня, — сгнили бы вы вместе с Виктором в лагере!

Так сказал, что у меня сердце заныло и ноет до сих пор.

А в начале этого года решили мы вместе съездить в Азербайджан, но Ян сошел с поезда в городе Д. — и пропал. Нет от него весточки. Сделал туда запрос, ответили: такой не проживает. А сердце чует, что тяжко ему сейчас. Неужели не нужна моя помощь? Разве не в наших правилах: сам погибай, а товарища выручай?»…

Ну что ж? Воспоминания как воспоминания — таких сейчас много. Мемуарная горячка наступила: пишут все — и генералы, и солдаты. А что дают записки Клунникова ему, Борису? Что можно из них почерпнуть? То, что они с Луцасом и каким-то Виктором были в плену и бежали? Что тут удивительного? Разве мало бежали из плена? Настораживает только одно обстоятельство: вывели из строя Ганса, блокового, ушли в лес, пять дней пробирались к своим — и ни разу Клунников не говорит, что за ними была погоня. Не может быть такого! Не может быть! Значит… Ничего не значит. Всякое бывало на войне. Но предполагать можно. Что, если нашим троим помогли бежать… Сами немцы?! Н-да, додумался, дальше некуда. А для чего? Еще и троим? Их подготовили? Да нет, по описанию Клунникова, ни в коем случае. Одного из них? Будем объяснять так: двое — свидетели храбрости и находчивости третьего. Кто вывел из строя Ганса, а может, и убил? Луцас. Кто готовил побег? Тоже он. Следовательно, Луцас должен был выглядеть в глазах других в самом выгодном свете. А Виктор? Кто он? Где он?

Самолет приземлился в Минеральных Водах точно по расписанию. Еще четыре часа пути в автобусе — и Туриев в кабинете Вермишева.

Прокурор молча обнял его, показал рукой на кресло: садись. Борис с наслаждением закурил — всю дорогу так и не пришлось подымить, положил перед Вермишевым рукопись Клунникова и портсигар. Прокурор открыл, извлек бумагу, просмотрев, пожал плечами: новая загадка.

Вермишев побарабанил пальцами по краю стола, пробасил:

— Кое-что добыл для следствия. — Он достал из ящика стола квадратик плотной бумаги. — На примусе Луцаса обнаружен жирненький отпечаток большого пальца… Чей пальчик нам заполучить? Думай, следователь, думай, добывай факты… Из аэропорта сразу ко мне приехал?

— Ну да, — удивился Борис, — а куда еще?

— Домой, например… Позвони.

Трубку взяла Евгения Дорофеевна, она ничуть не удивилась тому, что сын уже в Пригорске, только сказала:

— Лена пошла оформлять отпуск. Если найдешь время, встреть ее у треста.

— Не могу, мама, работы очень много.

— Не забудь, сегодня передача, Лена выступает, надо бы тебе дома быть. Гости придут: Васин и его друг — журналист.

— Буду к передаче, успею.

Помолчали, Вермишеву всегда нравилось общество Туриева. Неторопливый в суждениях, какой-то основательный, Борис напоминал ему себя в далекой молодости. Нравилось ему и то, что Туриев всегда имел свою точку зрения на то или иное обстоятельство и довольно часто начисто разрушал версии, построенные Вермишевым.

— Ну-с, — проговорил Дмитрий Лукич, — исследуем эту штуку, — он покрутил в руках портсигар, — знатная вещь. Портсигары модны были до войны. Владелец такого, — Вермишев, положив портсигар на раскрытую ладонь, залюбовался им, — внушал особое уважение. Это как сейчас среди молодежи: ходишь в джинсах, таскаешь с собой транзистор фирмы «Сони» или еще там какой — поклонение среди сверстников обеспечено. Для каждого конкретного времени — свои ценности.

— Золото — всегда ценность.

— Но монограмма — латинскими буквами.

— Ну и что? Рига.

Дмитрий Лукич включил радио. Звучало «Болеро» Равеля. Вермишев поморщился, нажал кнопку…

— Одна и та же мелодия — на четверть часа, хоть и красивая, но утомляет. Мы кое-что без тебя тоже сделали… Исправили твою оплошность.

—?

— Не делай удивленных глаз, Борис Семенович. В нашей работе надо все проверять и перепроверять, если даже до тебя ту или иную операцию провел, работник органов. Мы еще раз осмотрели промоину, в которой были вещи Луцаса и вот что нашли! — Дмитрий Лукич победоносно улыбнулся и положил перед Борисом жестяной коробок, — в таких обычно продается зубной порошок, — видимо, тот, кто прятал вещи, решил, что в этой коробочке — средство для чистки зубов. Ан нет! — Вермишев раскрыл коробок. В нем лежал сувенирный томик стихов Тараса Шевченко форматом чуть больше спичечной коробки. Дмитрий Лукич полистал его толстыми пальцами. — Все страницы томика девственно чисты, за исключением шестнадцатой, шестьдесят четвертой и сто двадцать восьмой. Обратил внимание? Все цифры — кратны шестнадцати, раздели, что получается? Один, четыре, восемь. Простейший шифр. Но — к чему? Это предстоит выяснить. Если есть шифр, — есть и область его приложения. Пойди к себе, подумай, Борис.

— Хорошо.

Говорят: работа — второй дом. И хотя Борис в своем кабинете бывал достаточно редко, — он любил эту комнату. Торцевая, она летом хранила прохладу, а зимой бодрила холодком. Ему нравился старый диван с уже лоснящимися спинками, кресло далеко не первой молодости, приземистый рабочий стол — рижский, полированный. Он в своем кабинете чувствовал себя спокойно, думалось здесь легко. Борис, по обыкновению, включил верхний свет.

Глава четвертая

Дроздова стеснялась пересчитывать деньги, «не отходя от кассы».

Она ушла в сторону от окошка, чтобы выяснить, какую сумму она получила: расписываясь в ведомости, Елена Владимировна не обратила внимания на цифру. По ее подсчетам, приблизительным, конечно, ей полагалось рублей на шестьдесят меньше.

Елена Владимировна вернулась к окошку и спросила у Василисы Лазаревны (ее за глаза называли в тресте Премудрой):

— Вы не ошиблись? Мне, по-моему, полагается меньше.

Василиса Премудрая показала ей ведомость:

— Вы получили столько, сколько надо. Вам еще премия выписана. Вам и Васину. Счастливо отдохнуть!

В трамвае ужасно жарко. Елена Владимировна сошла на остановке у парка культуры, решила пойти домой по набережной.

Она шла и ощущала чей-то пристальный взгляд. Этот взгляд преследовал ее и в трамвае.

Что бы это значило? Откуда такое беспокойство?

Жара собрала многих под тень деревьев, раскаленная набережная никого не привлекала в этот час.

— Гражданка! — услыхала она прерывающийся голос. — Остановитесь!

Елена Владимировна на ходу оглянулась: примерно в пяти метрах от нее семенил пожилой низкорослый мужчина в соломенной шляпе. Он смешно подпрыгивал, словно ежесекундно спотыкался.

Дроздова прибавила шаг. Она почти бежала.

— Товарищ Дроздова! Не бойтесь меня! Разве я похож на злодея! — голос мужчины звучал просяще.

Елена Владимировна свернула к газону, окаймлявшему справа асфальтовую дорожку набережной. Здесь, в тени плакучих ив, стояли скамейки, все они были заняты. Мужчина подошел к ней почти вплотную и, задыхаясь, проговорил:

— Мне необходимо вам кое-что сказать. Пойдемте к парапету, там и поговорим, да у воды и прохладнее.

— Мне не о чем с вами разговаривать, — Дроздова внимательно посмотрела в лицо мужчины. Испещрено морщинами, умные и цепкие глаза смотрят из-под нависших бровей. Кривой нос придавал лицу насмешливо-печальное выражение.

— Я по поводу передачи, которую вчера записывали на телестудии. Мне совершенно случайно удалось быть там на просмотре — я работаю в студии садовником. — Мужчина закашлял, прикрывая рот несвежим носовым платком. — Зовут меня Илас Бабаевич Ахмедов, женат, у меня пять сыновей и три внука. Так что всеми корнями врос в эту землю, хотя уроженец Казани. Вы имеете время выслушать меня?

— Вы что, по совместительству режиссером или редактором являетесь?

— Зачем смеяться? — Илас Бабаевич сморщился. — В жизни иногда случаются странные вещи… Как вчера. Не успел догнать вас, вы так быстро ушли после записи. Вчера же узнал, где вы работаете, сегодня с утра ждал у входа в трест, за вами в трамвай сел… Извините, что напугал.

— Что же вы хотите сказать? Свое мнение о передаче?

— Э-э-э, — протянул Ахмедов — для меня все передачи на одно лицо, кроме программы «Время». Но ваша всколыхнула меня. — Ахмедов потянул ее за руку. — Пойдемте отсюда: сказать хочу в спокойной обстановке. Приглашаю в кафе, что на набережной. Идет? Там не жарко: потолочные вентиляторы работают.

В кафе неожиданно повезло: оказался свободный столик. Ахмедов заказал две порции мороженого и бутылку минеральной воды.

— Слушайте внимательно и не перебивайте. — Илас Бабаевич знаком показал Дроздовой подвинуться к нему поближе. — Не знаю, был ли когда-то город на Скалистом плато — это дело археологов да историков. Знаю другое: Зубрицкий Алексей не погиб! — Ахмедов расширил глаза, вытянул вперед губы, словно пытался сразу втянуть в себя всю порцию мороженого из металлической чашечки. — Да, да, не погиб! Он пропал в маршруте. Обелиск просто в память ему поставлен. Многие забыли, что — в память.

— Я не сказала, что Зубрицкий погиб.

— Значит, мне показалось?

— Передача состоится завтра, вы сможете убедиться.

— Э-э-э, завтра я в Харьков выезжаю за саженцами необыкновенных роз.

— Но в то же время, если бы Зубрицкий был жив, — он давно объявился бы. Мы даже не знаем, откуда он был родом. Может, живет со своими родными и близкими и не подозревает, что его помнят в Рудничном.

— А вы повстречайтесь с Верой Яковлевной Сазоновой, она кадрами тогда ведала, может, скажет, откуда Зубрицкий приехал. Вера Яковлевна живет на улице Кирова, дом пять, квартира три. Я у нее часто бываю. Кстати, это она предложила памятный обелиск поставить в честь Зубрицкого. В тридцатьдевятом-сороковом году пришлось и мне поработать в экспедиции Рейкенау. Все специалисты, кроме Зубрицкого, да еще Лосева, немцы были. Алексей нам наряды закрывал, хорошо закрывал, большие деньги мы получали. Когда он пропал, три месяца его искали, целую поисковую группу организовали. Вещи нашли в конце языка снежной лавины: куртку, полевую сумку, компас, пикетажку. Тогда и решили, что искать бесполезно — погиб… Но никто тела не видел, поэтому на памятнике в скобках после цифры «1940» указано «пропал без вести». Ваш рассказ вызвал у меня желание рассказать вам кое о чем… Давным-давно держу это в сердце. Сперва я боялся мести, потом мне никто не верил… Даже на медицинскую комиссию направили. На моей амбулаторной карточке профессор Зубович написал: «После тяжелой контузии на фронте тов. Ахмедов склонен к феерическим заявлениям». О, как сказано! Но вы поверьте мне, я одной ногой там… в могиле. Давайте выйдем, а? — Илас Бабаевич склонил голову.

Вышли на набережную. Ахмедов нашел свободную скамейку, сел, жестом пригласил Дроздову сделать то же самое.

— В двадцать восьмом году я закончил сельскохозяйственный техникум. Поступил на работу в одну из коммун. Работалось хорошо, весело. Новая жизнь широко, размашисто шагала по стране. В коммуне познакомился со своей будущей женой, Верой. Решили свадьбу играть осенью, после уборки урожая. А в конце августа случилось такое, что на долгие годы мою жизнь исковеркало, изломало. — Ахмедов задумался, потом встряхнул головой, будто отгоняя что-то тяжелое, продолжил: — В том году в горах орудовала банда Барса. Так звали ее предводителя. Схватили меня бандиты во время моего очередного объезда кукурузного поля. Поле располагалось неподалеку от леса, оттуда они и выскочили, гады, на конях. Избили меня, связали по рукам и ногам, взвалили на коня — повезли в горы, бросили в сырую землянку на охапку гнилого сена. Стены землянки были какие-то черные. Пригляделся я — это следы крови! Страшно мне стало, ой, как страшно! Под вечер меня освободили от пут, вывели из землянки на допрос. Допрашивал сам Барс — человечек чахоточного вида, голос у него был сиплый. Я молчал. Меня били — я ни слова. Но потом сломался, не выдержал пыток, сказал, где находится склад с семенной пшеницей.

Сожгли его бандиты, а мне после этого возврата назад не было. Прощения не дождался бы. Остался я в банде. Меня в набеги не брали. Я на кухне работал. Банда больше недели на одном месте не задерживалась, переходила с места на место, это делалось скрытно, конечно, но все-таки пришла пора отвечать за все, пришло возмездие.

Осенью тридцать второго банду обложили со всех сторон. Прижали к Скалистому плато. Я, как только начался бой, в суматохе ушел по тропе северного склона. Идти было тяжело, почти невозможно: дул сильный ветер, шел снег, земля, скользкая и холодная, уходила из-под ног. Я знал, что иду навстречу смерти: Скалистое плато безжизненно. Оттуда только одна дорога: вниз, к плоскости, но там — смерть, там возмездие. Глубокой ночью я набрел на какую-то пещеру и забрался в нее. Здесь было относительно тепло и тихо, но и сюда доносились звуки винтовок и буханье орудий: красные добивали банду. Я забылся тяжелым сном. С рассветом двинулся дальше. Местность была знакома: на склонах увалистых гор у западного склона Скалистого плато летом паслась отара овец нашей коммуны. Оставался один путь: перевалить через Главный хребет. Я знал, что для этого сумасшедшего шага у меня не хватит сил, но другого выхода не видел. У самой вершины Скалистого плато Меня остановил дурманящий запах: ветер приносил со стороны Главного хребта аромат жареного мяса! Значит, кто-то есть в этом проклятом богом месте? — подумал я. Но тут же страх с еще большей силой охватил меня. Могла быть засада. Пришлось втиснуться в расщелину и ждать наступления темноты.

Двигался на ощупь. Исцарапал руки об острые камни, сорвал ногти на пальцах. Лицо горело от кинжального ветра, сердце рвалось из груди. Я подполз к месту, откуда шел вкуснейший запах. Это был лаз в пещеру. Слабый свет в ее глубине таял у входа.

Обостренное чувство опасности заставило меня отползти в сторону и ждать утра: обитатели пещеры выйдут из нее хотя бы по своим естественным надобностям. Простите… — Ахмедов замолчал. Острый кадык на его шее застыл. Дроздова прошептала:

— Что было дальше, Илас Бабаевич?

— Утром я заставил себя разлепить смерзшиеся веки. Меня била дрожь, руки и ноги не слушались. Из моего укрытия хорошо был виден вход в пещеру. Наконец, из него вышли двое мужчин. Один был стар, другой — молодой, с виду крепкий, одетый в тулуп. Они разговаривали громко, уверенные в том, что никто их не слышит.

Старый сказал:

— Как хорошо чувствовать себя полубогом, а? Подумать только: мы здесь одни, никто не видит, не слышит нас. И никто сюда подняться не сможет… тропу я завалил вчера ночью хорошеньким взрывом, благо взрывчатки у меня на сотни лет хватит.

Молодой с улыбкой говорил старому:

— Я вам буду по гроб благодарен, Антон Евсеевич! Вы спасли мне жизнь. Когда пойдем к складам?

— Сейчас же. Нам идти в том направлении, — старик показал в сторону Главного хребта.

Я подождал около получаса, пробрался в пещеру… Аллах, аллах, чего только там не было из съестного! Тушенка в банках, копченая колбаса, в большой кастрюле дымился настоящий плов!

С жадностью набросился я на еду, потом, когда утолил голод, решил осмотреть пещеру. Она имела несколько ответвлений. Я выбрал одно из них — самое сухое, спрятался там, предварительно забрав из кучи, наваленной у стены пещеры, несколько грубошерстных солдатских одеял.

Я решил потихоньку переждать время, прийти в себя и спуститься вниз, повиниться, накажут не так строго, как других. Тем более, что будучи в банде, я не сделал ни одного выстрела.

Пещера имела вполне обжитой вид. На полу — ковры, у стены два шкафа, посередине — стол на пузатых ножках, три кровати по стенам.

Я углубился в ответвление метров на пятьдесят. Шел в полной тьме, но идти, к моему удивлению, было легко.

Сколько я спал — на этот вопрос ответить не смогу, но проснулся от чувства голода и жажды. С потолка «моей» обители капала вода, собиралась на полу. Я нагнулся, губами нашел воду, напился. Осторожно пополз к основной пещере. Услышал голоса — замер.

Потом продвинулся ползком так, чтобы мог видеть говорящих.

Они сидели за столом и пили чай. Старый ко мне лицом, молодой — спиной.

Дальше я буду рассказывать почти со стенографической точностью:

Старый. — Да, провидение натолкнуло меня на мысль спуститься по тропе. Очень вовремя нашел вас, привел в себя. Хорошо, что вас не ранило. А вот племянника моего растерзали.

Молодой. — Барс — желанная добыча красных недоносков.

Старый. — А сейчас, Жорж, я вам расскажу одну историю.

Молодой. — Я весь внимание, Антон Евсеевич.

Старый пожевал губами, откашлялся и начал:

— Это случилось в тринадцатом году. Мое имя тогда наводило страх на аборигенов: лесничий, батенька, в этих краях — и царь, и бог. Зимой ко мне, на городскую квартиру, пришел некий Геор Угрюмый, — так звали одного горца, известного на всю округу беспросветной нуждой и оравой детей — их у него было пятнадцать. Пришел и предложил купить вот это, — Антон Евсеевич что-то показал Жоржу. Тот взял вещь в руку и восхищенно крикнул: — Какое чудо!

— Да, великолепная вещь, — горделиво ответил Антон Евсеевич. — Я купил статуэтку за пятьдесят рублей. По тем временам, вы помните, деньги громадные. Геор поблагодарил меня и сказал, что есть у него еще старинное блюдо. По-преданию, сказал он, на этом блюде начертан план расположения пещер на Скалистом плато, указаны и те из них, в которых древние мастера, уходя от преследования со стороны орд Тимура, попрятали несметные сокровища. Он принес мне блюдо через неделю.

Я на другой же день поднялся на Скалистое плато и стал шаг за шагом проверять правильность нанесения на блюде различных значков. Вернее, соответствие значков выходам пещер. И что вы думаете? Все совпало! Но все входы в пещеры оказались замурованными так, что даже взрывчатка не помогла. А взрывчатки в складах до двух тонн… Склады оборудовали в пещерах. Три склада. Так что здесь на Скалистом плато, можно целый год полк кормить, одевать, обувать. Да и вооружить можно. Вы, видимо, знаете, что мой племянник, Яков Судомойкин, он же Барс, кормился из этих складов?

— Он мне о них не говорил.

— Скрытен был, но однажды сказал: если погибну, — раскрой тайну Скалистого плато моему начальнику штаба Жоржу… Жаль, не смог он прорваться сюда на этот раз… Отсель еще долгие годы можно грозить Советам. Но уходить надо. Красные без прочесывания местности не уйдут из района Скалистого плато.

— Обнаружат эту пещеру?

— И-и-и, молодой человек, вы плохо еще знаете меня, Антона Евсеевича Стехова! Все готово, чтобы навеки похоронить вход в пещеру под глыбами взорванного известняка.

Ахмедов съежился, в глазах его промелькнул испуг — отголосок того состояния, Что он испытал при словах Стехова. Он глубоко затянулся горьким дымом и продолжил:

— У меня все внутри как бы провалилось: они взорвут вход в пещеру, я останусь в ней заживо погребенным. Что же мне было делать? Сперва я решил выйти из укрытия и сдаться им на милость, но в последний момент решился на хитрость: пока они сидят и пьют чай, вход в пещеру не находится в зоне их внимания. Если бесшумно проползти вдоль стены пещеры, укрываясь за отдельными глыбами камней и за сталагмитами, можно выбраться на поверхность. Но они, не ведая того, сами помогли мне благополучно выбраться из пещеры. Дальше события разворачивались следующим образом, — Ахмедов прищурился, разгоняя раскрытой ладонью дым от сигареты, — Стехов спросил у Жоржа:

— Вы часто бывали в Пригорске?

— Всего два раза.

— Значит, вас там мало кто в лицо знает?

— Знакомых там нет и не было.

— Прекрасно! Вам легко будет легализоваться… Но я еще не закончил о блюде. Дело в том, что оно исчезло, его у меня кто-то украл. Подозреваю, что инженер Рейкенау: работал такой спец в Рудничном в шестнадцатом году. Я, старый идиот, не додумался перенести план, начертанный на блюде, на бумагу…

Но мне говорил мой знакомый, что видел нечто подобное в городе Д. У кого? Придется выяснить. Но для начала вам необходимо легализоваться, совершить какой-нибудь не слишком строго наказуемый проступок, отсидеть год-два в колонии, освободиться с настоящими документами… А пока выбирайте любой паспорт! — Стехов вытащил из ящика стола пачку книжек, разложил их перед Жоржем. — Все подлинные. У кого — купил, у кого — украл.

Жорж минут десять рассматривал паспорта, потом протянул один из них Стехову. Тот крякнул от удовольствия и сказал:

— Прекрасно! Имя и отчество совпадают с вашими — легко будет отзываться, а к фамилии привыкнете. Знакомая многим фамилия, тургеневская. Ну, а теперь — в путь! Для нас сейчас главное: добраться до Пригорска.

— Но завал…

— Не беспокойтесь, Жорж, я знаю другую дорогу. Ею пользовались, по моему разумению, знатные люди древнего города. — Стехов встал и направился в сторону точки разветвлений двух рукавов пещеры. В правом рукаве укрывался я. Они вошли в левый. Как только смолкли шаги, я метнулся к выходу из пещеры, вскарабкался наверх, спрятался в глубокой расщелине. Отдохнув, поднялся на вершину плато, уходя все дальше и дальше от опасного для меня места. Примерно через час раздался грохот. Я понял: Стехов и Жорж, взорвав вход в пещеру, ушли.

Не буду говорить о той ужасной ночи, что пришлось мне провести на Скалистом плато. Я и раньше слыхивал, что там с наступлением ночи кричит горный дьявол. Не верил — сказки! Но разве можно не верить самому себе? Я слышал этот крик — и до сих пор испытываю ужас, когда его вспоминаю. На рассвете я спустился по северному склону плато, перебрался через завал — тут же меня арестовали. Потом суд, срок. Освободился, женился…

— Но вы на суде рассказали о Стехове, о Жорже?

— Да. Стехов и Жорж погибли, спускаясь с гор. Так было сказано на суде.

Из банды Барса в живых остался только я. Вот и все, что я хотел вам рассказать.

— А вы этого Жоржа в банде не встречали?

— Не могу сказать. В пещере Стехова видел его со спины. Общий облик? Высокий, стройный, держался по-командирски. Извините, Елена Владимировна, утомил я вас. Но передача многое мне напомнила из прошлой жизни.

— В такое поверить трудно, — покачала головой Дроздова, — но я о разговоре с вами поведаю одному товарищу… Он следователь, юрист.

— Спасибо, спасибо! — Ахмедов собрал морщинки в уголках глаз. — Дай бог вам здоровья. — Ислам Бабаевич церемонно пожал ей руку и ушел шаркающей походкой.


…В час дня Туриев пришел к Вермишеву. Борис чувствовал дикую усталость: сказывается напряжение последних дней. Дмитрий Лукич отметил про себя, что Борис осунулся, под глазами легли тени.

— Только что позвонил Гронис, — встретил он Туриева сообщением, — задержан помощник Луцаса, некий Парамонов Илья Сафронович. Показал нечто интересное. Завтра Гронис с ним вылетают к нам… Что у тебя?

— А меня ждет вертолет, лечу в Рудничный, надо обстоятельно поговорить с проходчиками. Харебов не во всем разобрался, молодой, неопытный. Разговор касается Васина. Кстати, сегодня он и его друг — журналист придут к нам в гости.

Раздался звонок. Вермишев на миг приложил трубку к уху, тут же передал ее Туриеву.

— Как тебе не стыдно? — звучал ликующий голос Елены. — Давно в городе, а не звонишь. Я получила отпускные… И еще у меня есть для тебя кое-что очень важное.

— А я лечу в Рудничный. Вечером буду. Во сколько передача?

— В двадцать сорок, — обиженно ответила Дроздова, — мог бы и завтра полететь.

— Не надо, Леночка, работа есть работа, — в голосе Туриева послышалось Дроздовой несвойственное ему раздражение. Она испугалась этого и уже мягче сказала:

— Счастливого полета. Если найдешь время, — зайди в мою комнату в общежитии, в тумбочке в целлофановом пакете лежит костюмчик, я его давно Олежке купила. Привези его. Васин и Орлов придут в семь вечера.

— Постараюсь быть, — он положил трубку…

…Чтобы попасть к устью штольни «Бачита», надо у того места, где было найдено тело Луцаса, свернуть вправо, метров триста пройти по крутому берегу быстрой горной речки вверх по течению и у каменной осыпи по узкому мосточку перейти на тот берег. Здесь — осыпь, застывший поток зеленовато-серых глыб, покрытых островками желтоватого лишайника. Разогретый солнцем камень источает едва уловимый аромат, напоминающий запах ландыша. В воздухе висит серебристая паутина, она ложится на плечи, осторожно касается лица. За осыпью, в лесу тихо и прохладно, ноги утопают в толстом ковре прошлогодних листьев, не успевших истлеть.

Борис идет один. Не часто ему выпадают такие вот минуты: идти по лесу вдоль речки. Час назад он был в Пригорске, — а сейчас — один на один с природой, тишиной. Как редко ему выпадает такое! Он знает, что предупрежденные по рации проходчики не уйдут на обед, будут ждать его. Хотя и идти-то им недалеко — в нескольких десятках метров от устья штольни стоит их палатка.

Под ногами — шаткий мостик. Между широкими щелями досок видна стремительно бегущая вода, прозрачная до такой степени, что на дне реки виден каждый камушек. Под мостом — царство огромных глыб. Упадешь — не сдобровать.

Проходчик Зурапов сидел на опрокинутой вагонетке. Туриев пожал ему руку, с удовольствием отметив про себя, что такие крепкие пальцы могут и крепко работать.

Борис присел рядом с Зураповым.

— Магомет, вы хорошо помните тот день, когда у склона Скалистого плато был убит человек?

Зурапов пожевал губами, сморщил лоб, почесал его.

— Как вам сказать? Ничего особенного в тот день не произошло, так что и запоминать его было не за что. Но нашли убитого — и невольно на память стали приходить кое-какие детали.

— Именно?

Магомет не успел ответить. К вагонетке подошли остальные проходчики в брезентовых робах, в непомерно больших сапогах. Каждый из них, пожимая руку Туриева, называл себя по имени и фамилии.

— Рассаживайтесь, ребята, — обратился к ним Туриев, — мы все на вагонетке уместимся. Уже пообедали?

— Да нет, — улыбнулся Вася Кирилкин, — поговорим с вами — вместе и пообедаем. У нас сегодня рыба жареная. Ирбек Кобесов наловил. Целых двадцать две штуки. Он во вторую смену заступает, так что времени было достаточно, чтобы сбегать в Рудничный и купить там форель в ресторане. Не пожалел денег, ха-ха-ха!

Проходчики подхватили смех Кирилкина, чувствовалось, что Ирбек — их общий любимец. Самый молодой, он смущенно переминался с ноги на ногу, не зная, что сказать в ответ.

— Садись-ка рядом, — Туриев хлопнул ладонью по гулкому железу.

— Спасибо, сидеть не люблю.

— У него боевая рана. В отрочестве на бахче получил заряд соли! — снова рассмеялся Кирилкин. — Он у нас опытный человек.

— Шутки в сторону, ребята, — прервал Борис. — Итак, слушаю вас, Зурапов. О каких деталях вы хотели сказать?

Магомет оглядел своих товарищей. Ирбек первым догадался и протянул ему сигарету. Зурапов закурил и начал:

— Неподалеку от нас расположен ледник, на склоне горы Каурбек-хох. После полудня оттуда часто доносятся звуки, напоминающие громкие щелчки. Это от языка ледника отрываются глыбы льда, падают с крутого обрыва в реку. Особенно много таких щелчков было прошлым летом: жаркое солнце, отсутствие дождей. Так вот, в тот день не только я, но и Сеня Дзусов… Мы оба обратили внимание, что самый последний щелчок, который мы услышали, напоминал выстрел, и раздался он почему-то снизу, оттуда, — Зурапов махнул рукой в сторону Рудничного. Сеня мне сказал: «Магомет, кто-то из винтовки выстрелил, у меня слух верный». Я ему в ответ: «Не видишь, тучи собрались? Это гром». Прошло примерно полчаса. Смотрим, Васин Игорь Иванович бежит к штольне. Пробежал мимо нас и стал снимать с себя одежду, мы ему принялись помогать. Разделся он до нижнего белья, трясется от холода, я ему сухую робу принес.

— И еще деталь, — вставил Зурапов, — в тот день Ирбек, как обычно, с утра пошел на речку счастья рыбацкого искать, но пусть он сам расскажет…

Туриев ободряюще улыбнулся молодому проходчику. Ирбек слегка заикался и, видимо, стеснялся этого незначительного изъяна своей речи.

— У нас, у р-рыбаков, есть с-вои места, где м-мы лло-вим рыбу. И никому об этом не говорим: секрет. Но м-меня в т-тот день один пож-жилой высокий мужчина послал в-вниз по течению, сказав, что там есть одна запруда… Я наловил в тот день много рыбы. 3-зачем меня туда послал тот мужчина? Он выглядел очень беспокойным. У него в кукане ни одной рыбешки не было, а мне про запруду сказал. Дождь меня там застал. Больше старика того не видел.

— В котором часу Васин отлучился из штольни?

— Примерно в три часа дня. Ну да, в три. Мы совершили отладку, ждали, когда забой проветрится. Кстати, у нас очень плохо работает вентиляционная установка, товарищ Туриев, вы бы посодействовали…

— Дождь здесь шел сильный?

— У нас никакого дождя не было. Он стеной прошел за склоном. Поэтому мы очень удивились, когда Васин появился в мокрой одежде.

— Он сказал нам, что упал с мостика, — вступил в разговор Шилов, невысокий, плотный мужчина средних лет. — Мы посмеялись над его неловкостью. Игорь Иванович — хороший человек, шутки понимает.

— Еще что запомнилось?

— Ничего. Кроме того, как лесник Абалов прибежал к нам бледный и принялся звонить в Рудничный.

— Спасибо, ребята. Прошу вас: разговор остается между нами. Так надо.

— Только вы зря Смолина и Чарыева арестовали. Эти ребята не пойдут на преступление. Что пьют не в меру — правда, но чтобы поднять руку на человека… На такое ни тот, ни другой не способны. Души у них мягкие, добрые.

— Ничего, разберемся во всем. А теперь мне пора возвращаться в Пригорск.

— А как же совместный обед? — обиделся Кирилкин. — Возьмите хотя бы несколько рыбешек. В городе форели нет сейчас — это я точно знаю. Ирбек! Принеси!

— Спасибо, ребята. Я домой поздно попаду. Как-нибудь в следующий раз специально приеду на жареную форель, — возразил Туриев, — мне пора в Рудничный: вертолет ждет. — Борис с каждым попрощался за руку, направился к мосточку.

— Погодите! — Его остановил Дзусов. — Отвезу вас на мотоцикле. За четверть часа домчу. Моя «Ява» прекрасно бегает по горам.

— Согласен. Время мне дорого. Надо успеть в Пригорск засветло.

Туриев и Дзусов перешли на другой берег речки, мотоцикл стоял в маленькой сухой пещерке. Дзусов уверенно нажал на педаль…

Васин… Явился в штольню в мокрой одежде. Легче всего объяснить это обстоятельство тем, что упал в речку. Если отбросить непредвиденное купание уважаемого Игоря Ивановича, то остается одно: Васин попал под дождь. Ливень прошел полосой за поворотом. Следовательно, геолог находился в районе убийства Луцаса. Если так, то почему скрыл?

А может, Васин после отпалки ушел в Рудничный и, возвращаясь к месту работы, был застигнут ливнем? В мыслях вырисовывается заманчивая картина: Васин ждет выстрела, Луцас — убит. Игорь Иванович уже под дождем лихорадочно собирает вещи убитого, чтобы спрятать их.

«Э-э-э, молодой человек, — одергивает себя Туриев, — не увлекайтесь!»

Опасно заниматься обобщениями, имея в распоряжении просто очевидный факт: человек пришел в штольню в мокрой одежде.

Но как бы там ни было, с Васиным надо побеседовать. Как бы там ни было… Ни в коем случае не подозревать, но деликатно поговорить.

Это можно сделать дома: Васин и Орлов придут к ним для коллективного просмотра передачи, в которой принимает участие Дроздова.

«Обижается на меня: не беру ее в помощники, — с улыбкой подумал Борис, — хотя понять ее можно…»

…А у Лены возник и окреп план: она сама займется судьбой Зубрицкого. Ведь это не имеет отношения к делу об убийстве, которое ведет Борис. Она сделает это в тайне от всех. Выяснит, откуда приехал Зубрицкий, есть ли у него родственники. Отец не раз говорил об Алексее. И даже вспоминал незадолго до смерти. Завтра она пойдет к Вере Яковлевне, благо та живет совсем неподалеку от дома Бориса. Надо выяснить обстоятельства гибели Алексея… Гибели? Нет, такую сложную задачу она не может ставить перед собой. Достаточно, если найдет его родственников. Раздобыть у них, если таковые обнаружатся, фотографию молодого геолога, чтобы на памятнике был портрет.

А рассказ Ахмедова — подтверждение того, что в районе Скалистого плато были построены военные склады. Если это не так, то откуда в той пещере взялись солдатские одеяла, банки говяжьей тушенки и прочее. А намек Стехова на две тонны взрывчатки, на то, что провизией, хранящейся в складах, можно целый год кормить полк солдат?

Борису и Вермишеву, конечно, не до поисков складов, не до исследования в районе Скалистого плато. Это сделают они с Васиным, когда начнутся планомерные работы. А что, если пойти туда через несколько дней? Нет, Борис не позволит, да и опасно. Человека убили на подходе к тропе, ведущей на плато. Видимо, кому-то не хочется, чтобы туда поднимались. Но почему? Может быть, кто-то узнал тайну пещер плато, выяснил, где находятся сокровища? Может быть, отец был прав? От этой мысли Елена почувствовала в груди холодок — так бывает всегда, когда она ждет хоть какого-нибудь ответа на сложные вопросы.

Конечно, трудно, почти невозможно через многие и многие годы найти истину. Но она ведь, эта истина, одна.

Когда Дроздова свернула с моста в Хлебный переулок, она увидела Васина и Орлова: они подходили к их дому с противоположной стороны.

Игорь Иванович держал в руках огромную коробку: торт. Какой он все-таки внимательный! Несколько месяцев назад они с Дроздовой работали над разрезом. Уже давно закончился рабочий день, в геологическом отделе было пусто и тихо. Васин спросил у нее, что она любит.

Дроздова ответила.

— Цветы и пирожное.

Итак, торт — в руках Васина, великолепный букет алых роз у Орлова.

Мужчины заметили Елену Владимировну, остановились у подъезда дома. Она подошла к ним, благодарно, чуточку смущенно, посмотрела на Васина:

— Спасибо, Игорь Иванович. Право, я не заслужила такой роскоши. И вам спасибо, Лев Петрович. Милости прошу! — Дроздова открыла дверь, пропуская вперед гостей.

Евгения Дорофеевна укоризненно посмотрела на Елену и сказала:

— Разве так поступают? Пригласили людей, а сами носа не кажут. Проходите в комнату, — обратилась она к мужчинам. — Леночке объявляю выговор.

— Выговор принимается! — пролепетала Лена.

— Ох и лиса же ты! Настоящая Патрикеевна. — Евгения Дорофеевна рассмеялась. — Займи гостей, а я потихоньку накрою на стол. О Борьке не спрашиваю: у него, конечно, неотложные дела.

— Он придет. Обещал, — успокоила ее Дроздова.

Васин и Орлов расположились на диване.

Лев Петрович заинтересованно рассматривал книжные полки.

— Люблю копаться в книгах. Позвольте?

— Нет, нет, — перебил его Игорь Иванович, дотронувшись до плеча, — пусть Елена Владимировна нам сыграет что-нибудь. Такой замечательный сегодня вечер, музыка просто необходима.

Лев Петрович подошел к роялю, откинул крышку.

Лена спросила:

— Что бы вы хотели послушать?

Орлов потянул за руку Васина:

— Игорек, споем «Темную ночь». Помнишь, в конце сорок четвертого в нашу часть доставили фильм «Два бойца»? Песню эту запели сразу, взяла она в полон души воинов. Вы, Елена Владимировна, ведите аккомпанемент как можно тише, хорошо? Какие у нас голоса? Шептуны мы, а не певцы.

Когда смолкла последняя музыкальная фраза, раздался тихий голос Евгении Дорофеевны:

— Так по радио не поют, и по телевидению тоже… Душевно исполнили.

— Ах, как хорошо, что вы вспомнили телевидение? — воскликнула Дроздова. — Через пять минут начнется передача. — Она включила телевизор, объявила, бахвалясь: — Сейчас вы будете иметь счастье лицезреть новую телезвезду.

Евгения Дорофеевна погасила свет. В глубине комнаты возник титр: «Природа и мы».

Сюжет Дроздовой шел последним, диктор представил ее молодым специалистом, на что Елена громко хмыкнула. Игорь Иванович недовольно буркнул:

— Разве плохо, когда тебя называют молодым?

Елена придирчиво искала изъяны в своем выступлении. В студии ей было не до этого. Сейчас, сидя в удобном кресле, она заметила, что волнуется, глотает слова, слишком напряженно смотрит в камеру. Но рассказ получился. И Дроздова еще раз пожалела, что на экране телевизора не возник портрет Зубрицкого, о котором она сказала немало добрых слов.

— Жаль, Борис не посмотрел на свою красавицу, — проговорила Евгения Дорофеевна и тяжело поднялась со стула.

Васин и Орлов пересели на диван, расставив на доске шахматы.

— Никаких шахмат! — возмутилась Дроздова — Удивительный нюх у мужчин на эти фигуры. И где вы их нашли?

— На подоконнике, это было сделать совсем легко, — рассмеялся Орлов и смахнул фигуры с доски. — Сядем, Игорек, за стол. Я, признаться, проголодался.

Ровно в девять Васин ловко открыл бутылку шампанского, наполнил бокалы. Евгения Дорофеевна пришла со стаканом молока.

Лев Петрович вырос над столом, несколько секунд полюбовался игрой пузырьков в янтарной жидкости, сказал:

— По роду моей службы мне приходится встречаться с разными людьми, чаще — с хорошими. Сегодня — встреча особая, встреча с моим давним другом еще с военных лет. Придет время, — много интересного вы узнаете о нем. А сейчас давайте выпьем за наших прекрасных хозяек!

— Что от нас скрывает Игорь Иванович? — спросила Дроздова, когда бокалы опустели. — Еще одна награда?

— Не торопите события, — с нажимом ответил Орлов. Васин почему-то хмуро посмотрел на него.

Борис явился около одиннадцати вечера. Он скрывал, что усталость валит его с ног, но Евгения Дорофеевна сразу поняла и, извинившись перед гостями, попросила Бориса пойти с нею в маленькую комнату — в ту, в которой Борис обычно отдыхал.

Борис покачал головой, улыбнулся и сказал:

— Не до отдыха, мама. Налей-ка мне кофе, да покрепче.

Лев Петрович и Васин стали прощаться, видя усталость хозяина. Однако Туриев остановил их и обратился к Васину:

— Игорь Иванович, я только что побывал у замечательного человека. Есть такой топограф Арсентьев Дмитрий Степанович. Без правой ноги, пятьдесят лет, но до сих пор работает, в основном в горах. Так вот, у него есть детальный план Скалистого плато, изданный в тридцать восьмом году, больше он не издавался. Я знаю, что в фондах геологоразведочной партии его нет. Борис вытащил из внутреннего кармана сложенный вчетверо плотный лист бумаги, развернул его. Яркие краски плана-карты сочно отпечатались на белоснежной скатерти. — Думаю, вам он пригодится, когда начнете разведку на плато. — Я — молодец?

— Вот умница! — воскликнула Дроздова.

— От души, — пробормотал Васин и пожал руку Бориса. — Ну, нам пора, завтра и я, и Лев Петрович отчаливаем.

— Мне бы хотелось поговорить с вами, Игорь Иванович, — Туриев допил кофе, встал. Они пошли в маленькую комнату, присели на самодельную кушетку: Борис собрал ее из досок, приклеил поролон, закрыл бараканом — получилось так себе. Однако отдыхать на этой кушетке он любил.

Туриев предложил Васину сигарету, закурили. Васин испытующе смотрел на молчащего Туриева, стараясь понять, для чего он оторвал его от других. Борис несколько раз затянулся, придавил окурок в черепаховой пепельнице, спросил напрямую.

— Игорь Иванович, как вы провели… июля?

Игорь не удивился, сказал обыденно.

— Ординарно. Но я запомнил тот день потому, что он отмечен убийством человека… С утра, как всегда, документировал забой, потом проходчики приступили к бурению шпуров. Где-то около двух часов дня заложили заряды, произвели отпалку. Как вы знаете, после нее штольня становится на проветривание. Я решил за это время немножко отдохнуть. Работы было много, уставал сильно, возраст уже говорит о себе…

— Да вы же еще молоды.

— Сорок шесть стукнуло. Но война много здоровья отняла… Ну, пошел я в лес. С книжкой. Очень интересной. Называется «Думы о русском слове» Югова. Этакий литературоведческий детектив. Автор, к примеру, пытается доказать, что герой поэмы Гомера «Илиада» Ахилл был русского происхождения. На лесной опушке набрел я на стожок сена. Привалился к нему и уснул… Проснулся от грохота — гроза надвигается. И — бегом к штольне: подумал, вот-вот дождь застигнет. Поторопился себе на беду… При переходе через мостик упал в речку, принял холодную ванну. Дождь-то стороной прошел.

Никаких следов волнений на лице Васина Борис не заметил. Оно было спокойно, даже величаво. Седеющая борода мягко оттеняла коричневатый цвет лица, карие глаза внимательно смотрела из-под прямых бровей.

— С какими материалами о Скалистом плато вы знакомы? Много пришлось прочитать об этом месте?

— Трудно сразу ответить. Читал все, что под руку попадало.

— Вы бежали из концлагеря Обензее в апреле сорок пятого года? Вас было трое?

— Да.

— Никого из этих двух вы не знали в пору молодости? — Туриев подал Васину фотографии Луцаса и Клунникова. Игорь Иванович, не торопясь, надел очки.

— Эту фотографию вы мне показывали, — он отложил карточку Луцаса, — помните, в геологическом кабинете партии? Его я не знал… И этого человека, вернее, его снимок вижу впервые в жизни. Нет, похожих на этих людей знакомых у меня никогда не было.

— Представьте себе, они тоже бежали из лагеря Обензее и тоже в апреле сорок пятого года, с ними был еще один товарищ, его в лагере звали Виктором.

— Мы бежали глубокой ночью. Я, Сыромятников, Ильягуев… Два дня уходили от погони, Сыромятников погиб — утонул в горной реке, через которую мы перебирались.

— Когда вышли к нашим?

— Двадцать второго апреля. В день рождения Владимира Ильича.

— Почему вы носите бороду? Скрываете шрам?

— Странный вопрос… Ношу потому, что мне нравится, никакого шрама у меня нет.

— Почему приехали на работу именно сюда? Ведь на Алтае вы занимали более высокое положение, да и работа там была много интереснее.

Васин обиженно поджал губы, помолчал, потом у него вырвалось:

— Борис Семенович! Разве так можно обращаться с гостями?! Если необходимо меня допросить, вызывайте в рабочий кабинет. Больше на ваши вопросы отвечать не буду.

— Дорогой Игорь Иванович! Я расследую дело об убийстве человека, который, по фатальному совпадению, тоже бежал из лагеря Обензее, и тоже в апреле сорок пятого года, и тоже в компании двух товарищей… Как вы поступили бы на моем месте? Ведь меня интересует каждый штрих его биографии, каждое его знакомство. Хорошо, оставим его в покое, я верю вам. Ильягуев жив?

— Если бы верили, не спрашивали бы дальше. Жив, жив! Живет в Москве, заведует кафедрой в одном из институтов, мы с ним встречаемся!

— И все-таки… Почему вы приехали на работу сюда? Вас поманило Скалистое плато? И только потому, что вы надеетесь открыть там золоторудное месторождение. Это правильно?

— Не совсем… Это — моя личная тайна. Я ее ни перед кем не открою.

— Елена Владимировна — хороший специалист? — без всякой связи с предыдущим спросил Туриев.

— Минералог — да. Что касается ее чисто геологических способностей, способностей геолога-поисковика, ничего сказать не могу, для этого надо вместе побывать в поле.

— Вы ведь знакомы с результатами экспедиции Рейкенау, как вы относитесь к особому мнению эксперта Лосева?

— Отец Елены Владимировны аргументировано сделал вывод о том, что Рейкенау не совсем… гм… чистоплотно провел изыскания. Не вина Лосева в том, что его мнение осталось гласом вопиющего в пустыне… Мне не нравится наш разговор… Вы меня все-таки в чем-то подозреваете.

— Не обижайтесь, я выполняю свой долг. А вызывать вас официально, честное слово, считал себя не вправе. Да если б что-то серьезное, кто бы вам позволил отправиться в Свердловск, — шутливо заметил Борис.

Елена Владимировна встревожено посмотрела на Бориса и Васина, когда они вышли из комнаты…

На следующий день Борису позвонил Заров.

— Здравствуйте, Борис Семенович. Знаю, что заняты, но уж простите старика, не могу не поделиться впечатлением. Видели выступление Дроздовой по телевидению?.. Какова, а? Молодец! Так заинтересовать Скалистым плато! Талант! Я думаю, теперь займутся этим местом? А?

— Уже заинтересовались. Собираются послать экспедицию.

— Да? — Наступила маленькая пауза. — И когда же?

— У них свои планы, нас в это не посвящают, Георгий Николаевич. Думаю, надолго откладывать не будут.

— А вы, случайно, не знаете эту Дроздову?

— Знаю, и не случайно, — засмеялся Борис. — Моя невеста.

— Ваша невеста? — оторопело промолвил Заров. — Поздравляю, поздравляю, красавица, — как-то скороговоркой и немного растерянно проговорил Заров. — Вы счастливый! Вот теперь и ваш интерес к Скалистому плато будет удовлетворен.

— А ваш? — невольно резко вырвалось у Бориса, но он тут же попытался смягчить тон: — Вы ведь столько знаете о нем…

Вроде ничего не было в этом разговоре настораживающего. Как раз наоборот. Но каким-то шестым чувством Борис угадал тревогу Зарова. Вспомнил, почему Луцас в Д. интересовался Заровым. И тот пожилой рыбак без единой рыбешки в кукане, который указал Ирбеку «злачное» место в реке, похоже, был Заровым. Но он, Борис, сколько угодно может подозревать, а улик против него нет. Все-таки не мешало бы заполучить на всякий случай отпечатки его пальцев.

Глава пятая

Дроздова быстро нашла нужный ей дом, поднялась по широкой мраморной лестнице на второй этаж. Пахло кошками и паутиной. Старый дом гулко отзывался на каждый шаг. Резная наборная дверь пугала своей неприступностью. Елена Владимировна нерешительно придавила кнопку звонка. За дверью послышались шаркающие шаги, раздался старческий голос:

— Марина, ты? Почему так поздно, — с этими словами дверь открылась, на пороге стояла полная старая женщина в бархатном халате. Она недовольным голосом спросила:

— Вам кого?

— Вера Яковлевна Сазонова здесь живет?

— Это я.

— Я из геологоразведочной партии, из Рудничного, поговорить надо.

Вера Яковлевна сделала жест рукой, приглашая войти.

Большая комната была заставлена разнокалиберной мебелью, на подоконниках в горшках стояли флоксы, в книжном шкафу поблескивали корешками солидные фолианты, на балконе, дверь в который была открыта, резвились котята. Сазонова усадила Дроздову у круглого полированного стола, сама села напротив. Она несколько секунд изучала лицо Елены Владимировны, потом призналась:

— Редко вижу кого-нибудь из посторонних. Приходит ко мне моя внучатая племянница Марина. На улицу не выхожу, сижу на балконе, любуюсь своими кошками. Их у меня шесть штук, — с гордостью сообщила Сазонова, — самой разной породы. Вы не интересуетесь?

— Нет, нет.

— Со старостью это приходит, — усмехнулась Вера Яковлевна, — если останешься в гордом одиночестве. Был и муж, были и дети, но где они? — Вера Яковлевна горестно вздохнула. — Вы геолог?

— Окончила геологоразведочный. Занимаюсь минералогией. Пришла к вам вот по какому делу. Вы ведали до войны кадрами в геологоразведочной партии?

— Да-да, — протянула Вера Яковлевна, — а что случилось?

— Советские специалисты, работавшие в экспедиции Рейкенау, были оформлены через вас?

— Да. Решили не обременять экспедицию разными службами. Они и финансировались через нашу бухгалтерию.

— Вы не помните такого… Зубрицкий Алексей?

Сазонова встрепенулась, глаза ее оживились.

— Как же не помню? Слава богу, память еще сохранилась, хоть и разменяла восьмой десяток. Высокий, красивый, глазастый был парень. Ему прочили неплохую карьеру, но он пропал без вести. Ушел в маршрут — не вернулся. Горы! Вы, конечно, об этом знаете.

— Меня интересует один вопрос: откуда он был родом? Очень хочется найти его родных и близких.

— Прошло столько лет. Не могу вспомнить. Хотя, знаете, это можно узнать. Как? Сейчас объясню. Алексей Зубрицкий окончил техникум в К-ске. Война этого города не коснулась, архивы, конечно, сохранились. Вот в техникуме и узнайте. А для чего вам это? Минули годы, многое забылось. Конечно, жалко его, совсем молодым был. В честь него маленький обелиск поставили в Рудничном. Алексей как-то сразу пришелся по душе не только работникам экспедиции, но и коллективу нашей геологоразведочной партии. Он приходил к нам иногда, пел хорошо. Имел чувствительную натуру. Мне показалось, что он перед своим последним маршрутом ощущал опасность, нервничал.

— Чем вы это объясняете?

— Он тогда пришел ко мне, попросил показать свою трудовую книжку… Знаете, трудовые книжки были введены в тридцать девятом году, мы их завели на своих работников и на работников экспедиции в марте сорокового. Вот Алексей и полюбопытствовал, как она выглядит. Повертел в руках, вздохнул: «Если со мной что случится, — трудовую книжку сохраните, как память обо мне». Вроде предчувствовал что-то. Я его начала успокаивать.

— А трудовая книжка? — Елена Владимировна подалась вперед.

— Представляете, какая штука получилась… Пропала она. И не только трудовая книжка Зубрицкого и его личное дело, но и многих рабочих. Я выговор получила, чуть не угодила в места не столь отдаленные. Следствие шло полгода, выяснилось, что уборщица по ошибке приняла сложенные в углу бумаги за хлам и выбросила. Сейфа у меня не было… Почему вас интересует именно Зубрицкий?

— Мой отец, профессор Лосев, (вы его, очевидно, тоже помните?) перед смертью говорил об Алеше. Вроде надеялся, что я смогу что-то выяснить. Папа не смог это сделать: война, напряженная работа, понимаете… Ну, я пойду, спасибо.

— Это вас надо благодарить, не забываете тех, кто хоть что-то сделал для развития геологии на Кавказе, а Зубрицкий был толковым геологом, несмотря на то, что без высшего образования.

Выйдя на улицу, Дроздова направилась в парк. Здесь было пустынно и прохладно. Центральный фонтан сеял мелкую водяную пыль, кричали павлины. Елена Владимировна села на скамейку на берегу искусственного пруда, по глади которого неслышно скользили гордые лебеди.

Как же связаться с архивом К-ска? Если бы она представляла какой-нибудь солидный государственный орган? Борис? Вся ее затея тут же лопнет. Туриев не позволит ей заниматься Зубрицким. О! А Феоктистов? Режиссер студии телевидения. Уж он-то сумеет ей помочь!

Елена Владимировна вышла из парка, позвонила из телефона-автомата на студию.

В трубке раздался тонкий голос Феоктистова.

— Телевидение слушает.

— Тоша? — игриво начала Елена Владимировна. — Звонит Дроздова. Помните такую?

— Вас забыть невозможно, — в тон ей ответил Феоктистов. — Чем могу служить?

— По телефону слишком долго объяснять. Сейчас приеду.

Кабинет Феоктистова был в том же беспорядке, в каком она увидела его в первый раз, так же Тоша копался в бумагах, выискивая нужный текст.

Выслушав просьбу Дроздовой, он воскликнул:

— Момент! Сейчас же свяжусь со студией телевидения К-ска. Есть там у меня дружок, недавно с обменной программой к нам приезжал. Наберу телефон по коду.

— Алло! Глебова, пожалуйста. Станислав, ты? Феоктистов звонит из Пригорска. Просьба: срочно позвони в горархив или в геологоразведочный техникум, узнай все, что касается биографии Зубрицкого Алексея. Отчество? — Феоктистов вопросительно глянул на Дроздову. Та покачала головой. — Точно не знаю. — Он опять посмотрел на Дроздову. Елена Владимировна прошептала:

— По-моему, Георгиевич.

— Георгиевич. Год рождения?

— Двадцатый.

Феоктистов повторил.

— Когда окончил техникум?

— В тридцать восьмом, — выдохнула Дроздова.

Феоктистов опять повторил.

— Ну, всего. Жду. — Положил трубку.

Елена Владимировна, не ожидая расспросов, начала разговор с того, что готовит новое выступление для телевидения, для этого ей необходимо знать как можно больше об исчезнувшем в горах геологе Зубрицком.

— Помню, помню эту фамилию. Вы много доброго сказали об Алексее, — кивнул головой Феоктистов. — А как все-таки мое предложение, чтобы вы попробовали себя в роли… ну, если не диктора, то ведущей программы того же журнала «Природа и мы»?

— Подумаю, тем более, что за помощь надо благодарить.

— Вы пока почитайте, — Феоктистов положил перед нею стопку журналов «Искусство кино», посмотрел на часы. — Начинается репетиция. Глебов позвонит ровно в двенадцать — на телевидении работают люди, уважающие точность.

Феоктистов вернулся в кабинет без пяти двенадцать. В десять минут первого позвонил Глебов. Режиссер слушал его, записывая сведения на четвертушке бумаги. Когда закончил разговор, медленно продиктовал:

— Зубрицкий Алексей Георгиевич, родился двадцать четвертого марта двадцатого года, поступил втехникум в тридцать пятом, окончил в тридцать восьмом, был рекомендован в институт, но отказался. Уроженец города Заволжска. Записали?

— Запомнила… У меня к вам еще одна просьба. Право, не знаю, с какого конца подойти, вы уже и так мне помогли.

— Подходите сразу со всех концов, — Феоктистов посерьезнел. — Наш долг — помогать нештатным авторам не только гонораром, но и практическими делами.

— Не смогли бы вы выдать мне документ, в котором бы говорилось, что я готовлю передачу для вашей студии и что мне необходима помощь со стороны соответствующих органов города Заволжска в поисках родственников Зубрицкого?

— Момент! — Феоктистов выскочил из кабинета. Прошло минут десять. Он с улыбающимся лицом протянул Дроздовой фирменный бланк с напечатанным на нем текстом:

— Председатель комитета подписал с удовольствием, поинтересовался, как скоро вы опять выступите.

— Спасибо. Как вернусь, сообщу…

…Евгения Дорофеевна обратила внимание на ее возбужденность.

— Улетаю. В Москву, — невольно солгала Дроздова. Не может же она сказать правду! — Вернусь скоро.

— Так внезапно улетаешь? Утром вроде еще не собиралась…

— Сейчас лето, с билетами трудно, — продолжала сочинять Дроздова, — один наш сотрудник отменил свою поездку, решил сдать билет… Вот я и подумала: почему бы его не переоформить на себя? Так что лечу…

— А Борис? Он знает?

— Звонила ему, его на рабочем месте нет. Ждать его прихода — значит, потерять возможность вылететь.

В Минеральных Водах Дроздова убедилась, какой магический документ выправил для нее Феоктистов. Билетов в Заволжск не оказалось, Елена Владимировна обратилась за помощью к дежурному по аэропорту. Тот, прочитав письмо просьбу о помощи «внештатному корреспонденту Дроздовой Е. В.», сказал:

— Подождите четверть часа. Обычно мы держим два места на брони. Может, вам повезет, бронь снимут.

Дроздовой повезло.

На следующее утро Елена, волнуясь, подошла к окошечку адресного стола в Заволжске. Она помялась, потом решительно сказала:

— Мне надо знать адреса всех Зубрицких, проживающих в Заволжске. Дело у меня серьезное. — Она коротко поведала о причине приезда сюда. Дежурная, по мере ее рассказа, кивала головой, иногда улыбалась. Когда Дроздова закончила, она проговорила чуточку в нос:

— Голубушка, зачем вам адреса всех Зубрицких? Правда, их не так уж много в нашем городе, но та семья, о которой вы ведете речь, известна каждому старожилу Заволжска. В конце двадцатых годов Георгий Зубрицкий, отец Алексея, прогремел на всю губернию: растратил солидную сумму государственных денег, скрылся. Опозорил нас всех. Бедный Алешка. До войны мы все друг друга здесь знали, город был маленький. Это за последние годы разросся: построили химкомбинат, трубный завод, гидростанцию… Пожалуйста, идите по этому адресу, там живет дядя Алексея Зубрицкого. Всего доброго.

Вокзальная улица, 3. Старый деревянный дом, большой двор со спортивной площадкой, рядом с домом — водоразборная колонка… Квартира 9. Дверь открыл пожилой мужчина с густыми седоватыми бровями.

— Пришли наконец, — раздраженным голосом сказал старик, — долго же вас надо ждать, с ума сойти можно… Проходите. Вот, полюбуйтесь, — старик сделал широкий жест рукой, — порушили, а вделать проводку не вделали. Разве так работают? Да будь такое в мои молодые годы — засудили бы. А сейчас все прощается. И кто виноват? Мы, жильцы. Терпим, унижаемся, просим, деньги суем. А почему просим, когда требовать имеем право?

— Извините, — начала было Дроздова.

— Никаких извинений! Я без электроэнергии не могу жить, девушка. Еду на электроплитке готовлю. Так что будьте добры…

— Я не электрик, дедушка.

— Какой я вам дедушка! — возмутился хозяин. — Зовут меня Савелий Николаевич Зубрицкий, пенсионер с двухлетним стажем, всего шестьдесят два, а вы — дедушка. Откуда будете?

— Журналист Дроздова, — Елена Владимировна сказала это и похолодела от стыда: какой она журналист?!

— Присаживайтесь на тахту, стул всего один. Вот так. Теперь задавайте вопросы.

— Вы давно живете в Заволжске?

— Со дня своего рождения. Надеюсь и помереть здесь, хотя чертовски хочется жить. Чем старше становишься, тем больше сознаешь: жизнь — прекрасная штука.

— Одиноки?

— Зачем вы так? — Зубрицкий обиделся, — Мои сыновья, уже женатые, живут и работают в Москве. Один — таксистом, другой — авиаконструктором.

— А здесь родственники есть?

— Из родственников одна двоюродная сестра, но она Векшина Полина Мироновна. А что случилось, собственно говоря?

— У вас был племянник Алексей?

— Пропал он в горах Кавказа в сороковом году. Хороший был мальчик, умный. Без отца вырос. Отец его, — продолжал Савелий Николаевич, видимо, высказывая наболевшее, — мой старший брат Георгий, в двадцать восьмом году сбежал отсюда от наказания. Алешку воспитал тесть брата, Иван Христофорович Грейм. — Савелий Николаевич набил трубку табаком, задымил, продолжил: — А вообще-то мы из дворян. Отец наш столоначальником был, слыл либералом. Георгий — царский офицер, в гражданскую перешел на сторону Советов, потом работал в торговле, допустил растрату — и был таков. Я с четырнадцати лет работал, всю войну пропахал в пехоте, награжден двумя орденами Славы.

— У вас не сохранились фотографии Алексея?

— Нет, откуда? Война все растрепала. Может, у Полины Мироновны. Не может, а точно есть. Поехали к ней?

…Савелий Николаевич уверенно толкнул калитку. Навстречу ему бросилась маленькая лохматая собака, отчаянно виляя хвостом и повизгивая. Дроздову собака словно и не замечала вовсе, но когда она ступила на крыльцо дома, свирепо залаяла. Савелий Николаевич поймал ее за ошейник, оттащил в конуру, привязал там.

На шум из дома вышла девушка лет семнадцати. В сумерках лицо ее казалось бледным.

— Мы по делу, Беллочка. Полечка как себя сегодня чувствует? — спросил Савелий Николаевич, положив ладонь на плечо девушки.

— Как всегда, — ответила та.

— Полина внучка, — сказал Савелий Николаевич, — дочка старшего сына. Умница. Семнадцать лет, а уже на третьем курсе университета. Вундеркинд!

В комнате, в которую они вошли, было очень светло и чисто. В открытое окно вливался свежий воздух, пахло травами, сохшими в пучках на полу, на подоконнике, на протянутых под потолком тонких веревках.

Справа от открытого окна стояла коляска. В ней сидела приветливо улыбавшаяся женщина. Увидев вошедших, она сделала движение, словно хотела встать.

— Бабуля! К нам гостья. Дроздова Елена Владимировна — журналист.

Полина Мироновна вопросительно подняла брови, на ее лице отразилось недоумение.

— Рада, — прошелестел в тишине голос женщины. — Снам не верю, но привиделось мне нынче ночью, будто приехала я на берег моря, а тут солнце стало подниматься, и стало мне светло, радостно, как в далекой молодости. Солнце во сне — гостям быть. Так моя матушка говаривала. Что вас интересует?

— Я собираю материал о геологах, внесших свой вклад в развитие сырьевой базы металлургических предприятий Кавказа, — сказала Дроздова и чертыхнулась про себя: разве такими сухими словами можно говорить о цели своего визита? А еще журналистом представляется! — Меня интересует судьба геолога Алексея Зубрицкого.

На лице Полины Мироновны появилась и тут же исчезла гримаса боли.

— Не уберегла я мальчика нашего лучезарного, — проговорила она. — Когда от испанки умерла его мать, Георгий, отец Алексея, оставил мальчика у меня. Прошло время, — я получила от него письмо с требованием отдать ребенка на воспитание Грейму Ивану Христофоровичу — тестю Георгия. Что мне было делать? Не перечить же отцу и деду Алексея. — Полина Мироновна слегка наклонилась вперед, Белла подала ей стакан с темной жидкостью, женщина сделала несколько глотков, поблагодарила внучку доброй улыбкой, продолжила: — Мой муж красным партизаном был. Его убили кулаки в период массовой коллективизации. Георгий нас не очень любил.

После седьмого класса Алексей поступил в геологоразведочный техникум. А я хотела, чтобы он стал лингвистом: ему хорошо давались языки. Он великолепно владел немецким, английским, французским, итальянским — этому его дед научил. Играл на скрипке. Талантливым был человеком.

— Он сделал бы в геологии хорошую карьеру, — сказала Дроздова и опять поймала себя на том, что говорит совсем не теми словами. От волнения, что ли? — Отец не раз рассказывал мне об Алексее. Они работали вместе в экспедиции Рейкенау в сороковом году. Мой отец — профессор Лосев.

— Да ну?! — удивилась Полина Мироновна. — Вот уж действительно, как говорил наш Алешка: земля велика, да геологические тропы узки — можно встретиться. Алексей учебник, написанный вашим отцом до войны, переписал от корки до корки. Я его сохранила…

— У вас есть фотография Алеши? Как было бы хорошо, если бы мы могли поместить ее на обелиске. Говорят, Алексей был красивым, высокого роста…

— Есть фотография Георгия, отца. Белла! Достань альбом. Полина Мироновна пожевала губами, прикрыла глаза сухой ладонью, замолчала.

В наступившей тишине слышится тяжелое, прерывистое дыхание Савелия Николаевича: он пьет чай из пузатой пиалы.

— Мне семьдесят два года, — снова прошелестел голос Полины Мироновны — и я никого так сильно не любила из детей, как Алешку. Не знаю, почему. Да простят мне мои дети и внуки… Он был какой-то особенный, светлый… Я же всю жизнь проработала на авиационном заводе, член партии с 1924 года — Ленинский призыв.

— У бабули три ордена: два — Знак Почета, один — Трудового Красного Знамени, — горделиво вставила Белла. Она стояла рядом с коляской, держа в руках старинный альбом в кожаном переплете с застежками. — Персональную пенсию получает. Врачи говорят, что она сможет встать, победить болезнь. Правда, бабуля?

— Правда, внучка. Большевики не сдаются. Мы из особого теста сделаны. С учебниками трудно было: Алешка решил переписать книгу Лосева. Месяц, а то и больше работал. Говорил мне, что профессор Лосев — лучший в мире геолог. Мечтал о встрече с ним. Жили мы до войны в центре города в большом деревянном доме. В сорок третьем году в него попала зажигательная бомба, дом сгорел. Я успела вынести самые необходимые вещи, карточки на хлеб, попался под руки и учебник, переписанный Алешкой от руки. — Полина Мироновна снова помолчала, собираясь с силами. Дроздова извинительно посмотрела на нее. Больная сделала протестующий знак рукой и сказала:

— Ничего, ничего… Дорасскажу. В сорок пятом году, это было в сентябре, мы вселились в этот домик. Горком партии посодействовал, чтобы у меня с тремя детьми была крыша над головой. Однажды я пришла домой после первой смены — дети еще в школе были — и принялась стряпать. Не заметила, как в комнату вошел молодой человек в военной форме без погон. Тогда все демобилизованные так ходили. Я спросила у него, что его привело в наш дом, а он отвечает:

— Здравствуйте, вы меня не знаете, а я знаю ваше имя, вы Полина Мироновна Векшина. Я с вашим племянником, Алексеем, в техникуме учился, он закончил, я — нет. Решил продолжить учебу. У вас должен сохраниться учебник, списанный его рукой, Алексей мне как-то рассказал, что переписал от корки до корки книгу профессора Лосева. Отдайте ее мне, пожалуйста, я хорошо заплачу.

Сперва решила: отдам, но потом жалко стало: память об Алексее. Покажи, Белка, альбом.

Замелькали старинные фотографии… Наконец, Бела остановилась на нужном снимке. На нем изображены пятеро: две девушки и трое юношей.

— Это я, — Полина Мироновна показала глазами на девушку, застывшую посередине снимка, — тогда мода такая была: в матросках ходили. Шестнадцатый год. А рядом со мной — Георгий Зубрицкий, отец Алексея. Красивый был, видный.

Дроздова вздрогнула: ей показалось, что она где-то когда-то видела это удлиненное лицо, взгляд с грустинкой, так не вяжущийся с волевой складкой губ.

— Мне кажется, — нерешительно проговорила Дроздова, — я этого человека видела когда-то. Не таким молодым, но видела. Уж больно глаза знакомы. У мужчин редко бывают такие грустные глаза, — вздохнула Лена.

— Бывает, — благодушно вставил Савелий Николаевич, — двойников на свете много. Недавно я прочитал книжку Ржевской. В ней сказано, что у Гитлера пять двойников было.

— Не встревай, Сава, — устало прервала его Полина Мироновна, — твоя аналогия глуповата.

— Слово-то какое: «ана-ло-гия», — протянул Савелий Николаевич, — опять намекаешь, что я из всех вас самый неграмотный?

— Зато честный, — ласково ответила Полина Мироновна и протянула ему руку.

Савелий Николаевич склонился к ней с той галантностью, которая всегда отличает хорошо воспитанного человека, поцеловал ее.

— Вот и хорошо, что не обижаешься, — улыбнулась Полина Мироновна, — а вы рассказывайте, Леночка, рассказывайте.

— О чем?

— Вспомните, где и когда вы видели мужчину, похожего на нашего Георгия. Может, он жив… Скитается где-то, прячется от власти.

Дроздова потерла лоб ладонью.

— Нет, нет, не может быть! — Она широко раскрытыми глазами смотрела на Полину Мироновну.

Та откинулась на спинку кресла, впилась взглядом в Дроздову. Ноздри старой женщины нервно вздрагивали.

В комнате воцарилась тишина, было слышно, как Савелий Николаевич отправившийся в кухню, гремит самоварной трубой, раскалывает звенящие под топором сухие поленья.

— Показать вам книгу, которую переписал Алексей Зубрицкий? — спросила Белла.

Дроздова молча кивнула. Девушка подала Лене несколько переплетенных воедино тетрадей. На титульном листе каллиграфическим почерком выведены фамилия автора и название книги: «Гидротермальные месторождения полезных ископаемых Советского Союза».

Ровные строки рукописи, рисунки, схемы, таблицы. Адский труд. Ей, Дроздовой, такое было бы не под силу. Как же надо было любить свою будущую профессию, чтобы с такой любовью и старанием переписать более трехсот страниц со всеми схемами, рисунками, таблицами, формулами. Перечертить карты, разрезы, стратеграфические колонки. И в самом конце рукописи — в последней тетради: «Переписано студентом Алексеем Зубрицким. Исполнен труд, завещанный наукой геологией».

Дроздова отложила тетради на стол, сказала:

— Этой книге — место в музее нашего треста.

— Если надо, — возьмите, вам отдам. Пусть люди знают, каким был Алеша Зубрицкий. — Полина Мироновна прикрыла глаза ладонью, — в этих тетрадях — частица его души, его трудолюбия. Его нет с нами вот уже двадцать шесть лет, а помощь его мы ощутили совсем недавно.

— Каким образом?

— Вам покажется странным одно обстоятельство, я тоже сперва удивилась, но… — Полина Мироновна опустила руку, глаза ее, совсем не по-старчески живые и блестящие, смотрели поверх плеча Елены Владимировны, словно Векшина что-то видела там, за окном. — В позапрошлом году, за день до моего семидесятилетия, к нам пришел мужчина, очень представительный, симпатичный, в дорогом костюме, с толстым портфелем. Назвался Лозинским Павлом Станиславовичем и сказал, что в марте сорокового года Алеша его выручил — дал взаймы пять тысяч рублей. Потом Алеша исчез, война началась, послевоенная разруха, голод, холод. Словом, сказал Лозинский, не смог он вернуть долг до сих пор, а теперь вот возвращает. Я отказывалась, но Павел Станиславович настоял на том, чтобы деньги я взяла.

В комнату вошел Савелий Николаевич с самоваром. Из трубы к потолку поднималось горячее марево. Запахло дымком.

Белла быстро собрала на стол…


…Вермишев попросил Бориса приехать: прилетели Гронис и Парамонов.

— Меня вызывают в обком партии — совещание представителей правоохранительных органов. Гронис и Парамонов ждут в твоем кабинете.

Туриев и Феликс поздоровались, как старые и добрые знакомые. Парамонов сидел на диване, сосредоточенно рассматривал ногти на пальцах.

Туриев не торопился с допросом: пусть человек соберется с мыслями. Да и ему, Борису, надо сосредоточиться наметить про себя план-схему разговора с Парамоновым. Он ходил по кабинету, исподволь изучая лицо Парамонова. Точно его описала Федорова, но не отметила одну характерную деталь: губы — сочные и яркие, словно тронутые помадой. Вот сейчас он начнет задавать этому человеку вопросы, ведя следствие по определенному руслу, словно ненароком направлять, удерживать «на плаву» допрашиваемого.

— Прошу! — Туриев сделал приглашающий жест.

Парамонов, ссутулившись, подошел к стулу, отодвинул его от стола, сел.

— Давайте побеседуем, а потом составим протокол, внесем в него самое важное. Согласны?

— Неужто для беседы меня сюда на самолете доставили? — В смешке Парамонова чувствовалась неуверенность. — Вины за собой не знаю. Да, несколько лет назад познакомился с Луцасом, бывали вместе, помогал ему по работе, не гнушались распить бутылку.

— Луцас перед отъездом на Кавказ разговаривал с вами?

— Говорил, что собирается поехать к морю. Он не первый раз уезжал, особенно летом, по турпутевке и за границу ездил.

— Ваше постоянное место работы?

— Осветитель в драмтеатре. Зарплата — хуже некуда. Вот и приходилось подрабатывать у Луцаса, он не жадничал, иной раз до трехсот рублей в месяц отваливал.

— Только за то, что помогали леса ставить да краски растирать? Да и что там растирать, все краски — фабричные. Не слишком ли высокая оценка вашего труда?

— Иногда приходилось выполнять его поручения…

— Какие? — Борис лег грудью на стол, потянулся за пачкой сигарет, Парамонов услужливо пододвинул ее. Закурили.

— Встречался по его просьбе с одним туристом, Гансом. На эти свидания. Ян давал мне золотой портсигар, я передавал его, тот доставал из него записку и возвращал портсигар.

— Сколько было таких встреч?

— Пять за последние шесть лет. Ганс, видимо, любит нашу Ригу…

Туриев напрягся, чувствуя, как сдавливает затылок. Покрутил головой, придавил сигарету в пепельнице.

— Вы уверены в том, что не передавали от Луцаса никаких сведений, касающихся оборонных интересов нашей страны? Боюсь, что беседу с вами надо перенести в другое ведомство.

Парамонов расхохотался. Он всхлипывал, повизгивал, из его глаз текли слезы. Туриев уж подумал, нормальный ли этот Илья Софронович. Успокоившись, Парамонов небрежно махнул кистью руки и осипшим голосом проговорил:

— Ганс Рейкенау — обыкновенный спекулянт. Он перекупает произведения искусств. Луцас с ним был связан только этим бизнесом. Я категорически утверждаю. Однако Ян побаивался его. Была причина для этого. Однажды, когда мы основательно подзаправились в Юрмале, я спросил у него, почему он так боится этого квелого немца. Ян аж зашипел, приставил палец к губам и сказал: «Его отец мне жизнь спас». Я спрашиваю: как — спас? И Ян рассказал. Он работал у этого немца, когда в плен попал, его вроде бы как продали в рабство. Работал садовником, хозяин с ним обращался хорошо. Прожил у него Луцас до конца зимы сорок пятого года. В начале марта хозяин вызвал его в свои апартаменты и говорит: «Скоро войне конец, ты поедешь домой, и тебя сошлют в Сибирь, потому что ты работал на врага. Но есть выход: мы тебя поместим в концлагерь, откуда поможем бежать, но в лагере ты подбери двух-трех человек, чтобы они были свидетелями того, что именно ты организовал побег. Однако не просто подбери людей, а тех, кто находится под особым контролем охраны, кто, в случае ликвидации лагеря, обречен на уничтожение. У таких людей на спине нарисован белый круг. Он же будет и на твоей куртке». Луцас согласился. Но Рейкенау предупредил, что услуга за услугу: Ян должен кое-что раздобыть в России, точнее — на Кавказе. Что раздобыть — об этом Ян мне не сказал. Из лагеря ему и двум нашим удалось спокойно уйти, а шесть лет назад в Ригу по путевке интуриста прибыл сын хозяина, Ганс. Они с Луцасом встретились только один раз, потом на встречи ходил я. Когда Ян собирался уезжать на Кавказ, я спросил: «По заданию Ганса?» Ян ответил: «Плевать я хотел на него, хватит платить за свою слабость, лучше бы я подох в неволе». Подумал несколько секунд и добавил: «Ганс с нашей помощью из Союза несколько древних икон вывез». У меня все внутри оборвалось. Ян понял, что я испугался, хлопнул стакан коньяку, ударил меня по плечу и сказал: «Дрожишь? Свидания с ним забыл? Ты ему адреса носил за мои денежки». Когда я узнал, что Луцаса убили, — Валя сказала, — неделю беспросыпно спал. Потом решил пойти, куда следует, но меня опередили — ко мне явился товарищ Гронис.

— Ганс ничего не передавал через вас Луцасу?

— Один раз. Круглый предмет, плоский, завернутый в парусину.

Парамонов прижал ладони к груди, умоляюще пробормотал:

— Сказал всю правду и про Луцаса, и про себя.

— Всю правду о себе мог бы рассказать только Луцас… — А ничего не поручал вам Луцас перед отъездом на Кавказ?

Парамонов вздохнул.

— Луцас приказывал мне выехать в Д., чтобы найти одного мужика — Зарова и доложить, обнаружил я его или нет.

— Ну и…

— Я сказал, что боюсь, и умолял его не поручать мне больше опасных дел. Ян рассвирепел, обозвал меня скотиной и выгнал из своей мастерской, а на следующей неделе уехал на Кавказ. Может быть, в Д. Вот все, что знаю.

Туриев еще несколько секунд выжидающе смотрел на Парамонова.

— Сейчас начну оформлять протокол, а это — дело серьезное, — предупредил он. — От ваших показаний зависит, быть вам задержанным или проходить по делу свидетелем. Если еще что-то припомните — не скрывайте.

— Луцас хвастался, что таких портсигаров на всем белом свете три, они вроде пароля служат, владельцы портсигаров связаны одной тайной, одной целью.

— Какой?

Парамонов развел руками.

— Вообще-то Луцас страшным хвастуном был, говорил, что со временем станет одним из богатейших людей Европы, мир ахнет от того, что он и еще кое-кто будут иметь.

Туриев закончил допрос. Но Гронису, прощаясь, он наказал.

— В Риге глаз с него не спускай.

— Возьмем подписку о невыезде.

— Счастливого пути!

Борис выключил верхний свет, запер дверь, прилег на диван: усталость предательски ломала его. Надо собраться, проанализировать, что уже имеет в своем архиве следствие. Первое, Луцас приехал в Д., чтобы встретиться с Заровым — это ясно из рассказа Ксении Акимовны и показаний Парамонова. Второе, Луцас и… Васин связаны портсигарами. Третье, Ганс Рейкенау определенно передал Луцасу план-блюдо. Четвертое, Луцас, очевидно, был главным конкурентом Зарова. Но почему — Зарова и почему конкурентом, а не сообщником? Какую-то нить провести можно: Заров остановил машину, в которой ехал Луцас, отвлек внимание Ирбека тем, что отослал его к укромной заводи, где можно было попытать рыбацкое счастье, в день убийства находился в непосредственной близости от места преступления. Но, но, но… Кто стрелял в Луцаса? Обнаружена ли пещера с сокровищами? Если да, то — кем? Шел ли именно к ней Луцас? От кого узнал Луцас, что Заров живет в Д? А Заров там уже давно не жил… Луцас поехал на Кавказ с чужим паспортом. Почему? А новая загадка — Васин? У него точно такой же портсигар, как у Луцаса. Парамонов сказал, что это — пароль. Так что же, Васин связан с Луцасом?! Борис потер лоб. Рискованное предположение: фронтовик, видный геолог. Может быть, третий портсигар у Зарова? Встретиться с ним, небрежно достать портсигар из кармана, продемонстрировать его? На примусе выделены отпечатки пальцев постороннего человека. Кроме Луцаса, его трогал еще кто-то. Возможно, тот, который прятал вещи, вытряхнув их из рюкзака. Зачем же мешкать? Надо немедленно ехать к Зарову, провести с ним еще одну беседу, заполучить его «пальчики». С помощью портсигара. Нет, не годится. Третий раз ехать к Зарову, играть наивного мальчика перед опытным и всевидящим стариком? Придумаем что-то другое… А Васин?.. Он сказал: «У меня есть своя сокровенная тайна. Я ее открою только под давлением обстоятельств». Не связана ли эта тайна со Скалистым плато? Верный друг и союзник Елены Дроздовой…

Вот что значит работа и усталость. Не позвонить домой! Он вскочил с дивана.

— Лена вылетела в Москву, — Евгения Дорофеевна не щадила самолюбия сына, — не дождалась тебя. Сказала, что пробудет там дня четыре, вернется с матерью и сыном. Ты сегодня будешь ночевать дома?

— Не знаю, ма… Позвоню.

Замечание матери отозвалось в сердце. Он надеялся еще застать Лену дома. Мысли о ней не отодвигались на второй план, несмотря на его оперативное дело. Надо было решать с женитьбой. Такая неопределенность их отношений временами пугала его. Вылет Лены в Москву не являлся неожиданным, и все-таки… Эх, он сам создал эту житейскую головоломку. Они еще словно проверяют друг друга. Первая ее любовь-песня не сложилась… Да о чем он?! Лена в его доме. Она уже как родной человек и для него, и для матери, и только чистота их намерений не позволяет переступить рубеж…

Ему всегда были смешны дискуссии на тему семьи. Летят обломки сломанных копий, трещат косяки открытых дверей — в них ломятся досужие мыслители. О главном часто забывают: семья крепка, если основана на любви, глубокой и бескорыстной. И на умении прощать друг другу в мелочах.

Словно и не было только что свинцовой тяжести в голове, он сделал несколько упражнений.

Несколько лет назад, когда он только-только начал работать следователем, Вермишев показал ему движения, возвращающие бодрость.

Правда, они помогали только в том случае, когда сам психологически настроишься на ожидание облегчения. Сейчас не получилось. Голова перестала болеть, но заныла нога. Борис лег на диван, положил ее на валик. Боль поднималась от стопы к бедру, горячей волной подкатывала к сердцу.

Все-таки остаточные явления энцефалита дают о себе знать. Надо всерьез подумать о себе. Никаких Лебединых, никакой тайги. Возьмет отпуск — поедет в санаторий. Или в Дом отдыха. И обязательно с Леной. Отныне он без нее — никуда. Самоуверенность? Нет, решение.

Окончательное и бесповоротное. Никаким сомнениям не подлежит.

Примет ли и она такое решение? Черт возьми, мужчина называется, не найдет в себе смелости объясниться. Надеется на ее сообразительность. Какое слово — «сообразительность». Не может подобрать другого?

Все, довольно предаваться мечтаниям. Работа ждет. Это хорошо, когда есть работа, она помогает держать себя в руках, не раскисать. Что боль? Она пройдет, как все проходит. Работа мысли — самая изнурительная. Особенно когда не можешь создать систему размышлений.

Борис вернулся к столу, по привычке стал чертить на бумаге хитросплетения линий — так ему легче думалось.

Версия относительно Зарова никак не примет стройную форму. Конгломерат предположений, сопоставлений, спародический анализ фактов, атмосфера поведения Георгия Николаевича при беседах… Что-то выпало, ускользнуло от внимания, но — что? Нет какого-то главного звена, от которого зависит многое, если не все.

Следственная практика показывает, что очень часто какая-нибудь на первый взгляд мелочь, неброский факт могут значительно повлиять на установление истины. Как правило, очевидцев совершения преступления не бывает. Преступник, уничтожая следы, умышленно создает ложные ситуации, сознательно заводит расследование на неправильный путь, чтобы выиграть время, уйти от разоблачения.

Размышления Туриева прервал тихий стук в дверь. Борис встал, сел за стол, громко проговорил:

— Да!

В кабинет нерешительно вошла Мадина. В правой руке она держала кожаную хозяйственную сумку. Девушка смущенно обратилась к Туриеву:

— Собственно, я пришла к Вермишеву. Он позавчера попросил меня помочь следствию.

— В каком смысле?

— Дмитрий Лукич вызвал меня к себе и спросил, как часто в нашем доме бывает Георгий Николаевич. Я ответила, что почти каждый вечер приходит пить чай, они с мамой дружат. Дмитрий Лукич велел мне при случае поставить перед Заровым тщательно вымытый и протертый стакан, чтобы на нем остались отпечатки пальцев только Георгия Николаевича. Так вот, вчера мама сварила пиво, пригласила Зарова — она всегда зовет его попробовать, Георгий Николаевич любит домашнее пиво. Его кружку я принесла. — Мадина достала из сумки кружку, завернутую в белоснежную салфетку. — Обернула ее так, как посоветовал товарищ Вермишев.

— Спасибо, Мадинка, спасибо, — пробормотал Туриев. Ай да Вермишев, ай да Дмитрий Лукич! Здесь он опередил его, Туриева. — Твою услугу не забуду. — Борис вызвал дактилоскописта, отдал ему кружку со словами:

— Выявить отпечатки, сравнить с теми, что на бутылке и на примусе. Сколько понадобится времени?

Дактилоскопист развернул салфетку, посмотрел кружку на свет:

— Жирненькие следы оставлены, однако, — довольно проговорил он, — через час-другой получите акт экспертизы.

— Лады. Жду.

Мадина мялась, желая что-то сказать, Туриев заметил беспокойство девушки:

— У тебя есть еще что-то?

— Вчера Георгий Николаевич очень долго пробыл в сарае, почти до полуночи.

— Ты что, наблюдала за ним?

— Да нет… Фильм по телеку закончился, я вышла на балкон перед сном, смотрю — свет в сарае горит. А через несколько минут из него вышел Георгий Николаевич. За спиной у него был рюкзак.

— Он сейчас дома?

— Утром был. Ходил за молоком, нам две бутылки принес, он всегда и для нас молоко покупает. Наверное, дома. Он хороший человек, — покраснев, сказала Мадина.

Борис задумался. Ему вспомнилось, как он сказал Зарову при последней беседе:

— Смотрительница музея в городе Д. поведала мне, что Луцас интересовался вами.

Заров на какой-то миг втянул голову в плечи, тут же распрямился и горделиво сказал:

— Ничего странного, мною многие интересовались. Не зря портрет в музее находится. Тем более, что Луцас художником был. Может, он возжелал, чтобы я ему позировал?

— Откуда вам известно, что он занимался рисованием?

Заров сложил брови «домиком», с иронией в голосе ответил:

— Так вы же сами мне сказали, батенька!

Как же тогда Борис не насторожился! Ведь Заров допустил прокол: Туриев никогда не говорил ему, что Луцас — художник. Вот оно, одно из недостающих звеньев в построении версии.

Борис обратился к Мадине:

— Ты сегодня в ночную смену идешь?

— Да.

— У меня к тебе просьба: надо одного нашего товарища каким-то образом поместить в сарае.

— Наблюдать за Георгием Николаевичем? — серьезным тоном спросила Мадина.

— Но как это сделать, чтобы Заров ничего не заподозрил?

— Очень даже просто, — оживилась Мадина, — пусть ваш товарищ вроде как приедет к нам из села — наш родственник. Хорошо бы на мотоцикле.

— Почему на мотоцикле? — Туриев улыбнулся.

— А как же? Поставит его в сарай, будет с ним там возиться.

К нам иногда мой двоюродный брат приезжает, так он из сарая не выходит — все время свою «Яву» разбирает, собирает, мажет, вытирает.

Туриев вызвал Сабеева Мишу, объяснил ему задачу.

Через десять минут Миша и Мадина помчались на мотоцикле домой.

Давно известно, что следственная версия, как процесс мышления, строится на основе фактического материала. Сама версия — отражение этого материала в сознании следователя. И надо было ему, Туриеву, позаботиться о том, чтобы заполучить «пальчики» Зарова. Вермишев будет упрекать. Но за дни следствия много сделано, собранных материалов достаточно, чтобы приступить к построению окончательной версии.

Остается роль Васина во всем этом деле. Какова она? И вообще, имеется ли хоть какая-нибудь связь между Заровым и Васиным? Судя по всему, они не знакомы лично. Но разве можно так думать? Если скрывают — значит, есть для того причины. Интересно, имеется ли портсигар и у Зарова? Если да, — причастность всех троих — Луцаса, Зарова и Васина — к одному делу, пусть призрачно, но просматривается.

Раздался телефонный звонок. В трубке — голос Сабеева:

— Борис Семенович! Заров вышел из дома, направился к трамвайной остановке, звоню из автомата. Что прикажете делать?

— Если сядет в трамвай, — садись и ты. Словом, глаз с него не спускай.

— Пересек трамвайную линию, вошел в химчистку. Буду ждать, пока выйдет…

— Не теряй его из виду. Иди за ним.

— Заметано! — На том конце провода раздался щелчок.

Судя по всему, Заров чувствует себя в полной безопасности: скрыться не пытается, все время на глазах у соседей по дому, по двору. А, собственно говоря, почему он должен ощущать опасность? Туриев никакого повода к этому пока не дал. Что касается их бесед, — они носили корректный характер интеллигентных людей. Заров даже прилагал усилия, чтобы разжечь у Туриева интерес к Скалистому плато.

В кабинет вошел дактилоскопист, виновато склонил голову.

— Прибор полетел. Придется подождать, товарищ Туриев.

Борис не сразу понял, в чем дело. В мозгу застряло слово «подождать».

— Чего подождать? — переспросил он.

— Результата. Не могу пока сравнить отпечатки, прибор полетел.

— Досадно, — протянул Борис.

— Вызвал мастера. Пока приедет… Один мастер на всех. У меня все. — Селезнев быстро удалился, что-то бормоча про себя.

В шестом часу позвонил Сабеев:

— Мой подопечный полчаса назад навестил меня.

— То есть?

— Приходил в сарай, копался в деревянном ларе, потом готовил спиннинг: менял крючки. Песню мурлыкал: «Шаланды полные кефали…» Сейчас сидит на балконе, чай пьет.

— У тебя все?

— Почти.

— Как понимать?

— Есть хочется.

— Сейчас позвоню Мадине, если ты такой стеснительный, попрошу покормить тебя.

— Годится! В напарники кого-нибудь пришлёте?

— Перхуна Игоря. Устраивает?

— Жду!

Вермишев пришел в восемь вечера, вызвал Туриева. Дмитрий Лукич сидел на диване, массажировал толстыми пальцами кожу головы, недовольно бурча:

— Пропал день. Так и не решили, как вести борьбу с наркоманией. Этой напасти у нас почти нет… — Вермишев ткнул указательным пальцем вверх. — Некоторые договорились до того, что предложили изъять из кодекса статью о лечении лиц, употребляющих наркотики. И по-своему правы: коль нет наркоманов — кого лечить? Ну, да ладно… Как идут твои дела?

— Во-первых, спасибо вам и Мадине.

— Принимаю благодарность. А что во-вторых?

— Прибор полетел, не могут сравнить отпечатки. Надо ждать.

— Иди к себе. Отдохни, черт тебя побери! Я разбужу, если уснешь.

Туриев ушел к себе, прикорнул в углу дивана.

Сон навалился внезапно. Каким-то особым чувством Борис сознавал, что спит, но мозг подавал еще какие-то сигналы. Внезапно загремели колокола. Туриев моментально проснулся. Это — не колокола, это — звонок прямого телефона.

— Зайди! — голос Вермишева прозвучал хрипло, сдавленно.

Туриев удивился выражению лица Дмитрия Лукича: на нем была написана растерянность. Никогда еще Туриев не видел Вермишева таким.

— Совпали… Отпечатки. Кружка и примус. Заров. Немедленно к нему! — Вермишев вызвал дежурную машину МВД. — Кто на наблюдении?

— Сабеев.

— Вооружен? Хорошо. Езжай. — Дмитрий Лукич взял трубку прямого телефона: — Филиппов? Немедленно по фототелеграфу передайте отпечатки в центральную дактилотеку МВД. Ждем результата как можно быстрее.

К двери квартиры Зарова подошли втроем. Туриев нажал на кнопку звонка. Звонили так часто, что на металлическую трель вышли соседи.

— Будем взламывать, — сказал Туриев, — вам придется стать понятыми, — обратился он к вышедшим из своих квартир двум мужчинам и Мадине.

В комнате никого не было. Под легким ветром поскрипывала несмазанными петлями створка окна. Сабеев виновато протянул:

— Кто бы мог подумать? Ушел. Погасил свет в полночь. Я подумал: лег спать. Вышел во двор, сел у сарая на лавочку, покурил… Ничего подозрительного. Один раз зашел в сарай ненадолго, сигареты кончились.

— За окном, что выходит на улицу, наблюдали?

— Да.

Как же Заров мог уйти? Через балкон и чужую квартиру? Или Сабеев просто зевнул, заснул на несколько минут.

— Сабеев, проверь, кто в той квартире, может, хозяев нет.

Эх, раньше надо было проверять. Вот к чему приводит неуверенность!

Борис позвонил Вермишеву. Тот приказал приступить к обыску.

Больше всего хлопот доставили книги. Их было так много, что прошло не менее четырех часов, пока просмотрели каждую. В платяном шкафу на вешалках — два великолепных бельгийских костюма. Ничего себе, скромный пенсионер! Бельгийский костюм стоит в три раза больше, чем самый лучший наш, отечественный. В нижнем ящике письменного стола — пишущая машинка. По литерам видно, что ею активно пользовались. Борис вопросительно посмотрел на Мадину. Девушка сказала:

— Георгий Николаевич накануне вечером долго печатал. Перестук был слышен до полуночи.

— Борис Семенович! — прервал их разговор Сабеев. — Вот! — Миша протянул на раскрытой ладони… портсигар! Туриев с непонятной для себя осторожностью взял его. Точно такой же, как у Луцаса и у Васина. Итак, они сошлись, три совершенно одинаковых портсигара.

Монограмма. Замысловатый вензель: две буквы латинского алфавита «С» и «В» грациозно переплетаются в завораживающем танце.

До семи утра длился обыск в квартире Зарова, больше ничего интересного не нашли.

…В сарае пахло утренним солнцем, досками. Сквозь щели проникал мертвенно-желтый свет, вызывая у Бориса чувство непонятного беспокойства. Он попросил включить переноску. Понятые с интересом следили за действиями работников прокуратуры: не каждый день приходится бывать свидетелем досмотра. На лицах их было написано удивление: Зарова многие знали.

— Свои вещи Заров держит в этом ящике, — Мадина показала на длинный деревянный ларь, стоявший у тыльной стены сарая. Большой амбарный замок с готовностью отозвался на универсальную отмычку. Сети, несколько сложенных удочек. А вот и знаменитый футляр. Значит, Заров не на рыбалке. Без него он не ходил туда. Великолепная штука! Масса кармашек самого разного размера, блестящие застежки-«молнии». Борис вывернул чехол наизнанку, в изгибах швов темная масса. Он понюхал: машинное масло. Надо сдать чехол в лабораторию. Куча тряпья, небольшая подшивка газеты «Правда» за 1953 год, круглый предмет, завернутый в парусину, Туриев еще не развернул материал, но уже понял, что его ждет. Он положил предмет на крышку дощатого стола, осторожно развязал узлы на шпагате, откинул парусину. Блюдо. Медное, позеленевшее от времени блюдо. Размером в обыкновенную хлебницу. По ободу нанесены какие-то значки и символы. В центре — восемь овалов, переплетенных друг с другом.

Сразу на память пришли слова Ксении Акимовны: рукопись осталась, а блюдо пропало. Это ли? Если да, то почему Заров не забрал его с собой? Блюдо-план?! Смешно так думать. Неужели Заров оставит такую вещь, чтобы по ней вышли к нужной пещере? Что еще в ларе? Складывающаяся деревянная «папка» для игры в нарды. Без фишек и камней. «Папка» старая, видимо, еще довоенного производства: в правом углу верхней крышки фотография — кадр из кинофильма «Путевка в жизнь» — убитый Мустафа на железнодорожной тележке, под фотографией — полоска газетного шрифта. Туриев с некоторым усилием прочитал: «Картина — первая звуковая веха в истории советского кино». Отрывок из рецензии.

Туриев поблагодарил понятых после соблюдения всех формальностей, поднялся к Козыревым, попросил прислать машину… В отдел!

Дмитрий Лукич вызвал Живаеву.

— Срочно обработай футляр. Сколько надо времени?

— Час-полтора, — сказала Лида.

Когда они остались вдвоем, Вермишев взял в руки блюдо.

— Смотри-ка… Ожившая легенда?

— Дарья Федоровна говорила, что Луцас хранил нечто круглое, завернутое в парусину в ее летней кухне. Может, это блюдо?

— Это не это, черт его знает. Борис, принеси план, что ты взял у Арсентьева. Попробуем сопоставить.

Туриев вышел, вернулся через минуту.

Дмитрий Лукич развернул план на столе, предварительно освободив для него место, положил рядом блюдо.

— Та-а-к, — протянул Вермишев, — давай сравнивать. Посмотрим вот на эти знаки, — он показал пальцем на овалы в центре блюда, — есть что-нибудь в центре плана Арсентьева? Есть. Поднятие обозначено, вот видишь — горизонтали, их три, последовательно сужаются к центру. Посмотрим на масштаб плана Арсентьева… Та-а-к… Высота что-то около пяти метров по центру. На блюде ничего подобного нет… По ободу посмотрим… Масса овалов и каких-то значков. На плане Арсентьева указаны входы во многочисленные пещеры в теле Скалистого плато. Сравнение не в нашу пользу. Посмотри, Борис, сделана надпись: «Мастер Ахундов. Город Д. 1936 год».

— Наверное, блюдо, которое купил мой дядя в сорок втором году. Оно таинственным образом пропало из дома Ксении Акимовны Мирзоевой.

— Рассказывал… Ну, с этим ясно. Надо срочно размножить фотографию Зарова, дадим ориентировку, объявим розыск. Н-да, выскользнул из рук, как рыба. Сабееву и Перхуну взыскания не избежать. Не возражай! Васина немедленно надо отозвать из командировки, Ахмедова — тоже. Об этом позабочусь я. В Свердловск вылетит Филимонов, — прокурор говорил тихо.

Вермишев подкинул на раскрытой ладони портсигар. Почему Заров надеялся вернуться домой?

— А если он двинул на Скалистое плато? Зачем ему там портсигар? А больше ему деваться некуда.

— На самом деле. Он почувствовал опасность. Увидел, что его обложили как медведя, и решил действовать, пока есть возможность. Все дело его жизни — там.

Вошла Живаева, молча положила перед Вермишевым лист бумаги, Вермишев прочитал вслух: «Местами в швах футляра для удочек имеются следы оружейного масла марки МО-304. В касательном свете на ткани футляра просматривается контур оружия типа карабин».

— Спасибо, Лида, — Живаева вышла из кабинета. — Выходит, вместе с удочками Заров таскал в футляре карабин? Смело, смело… — Вермишев включился в селекторную связь: — Что служебный телетайп? Фототелеграф? Получены подтверждения о наших запросах? Обещают в течение суток? Хорошо, даже очень хорошо.

Борис не мог успокоиться: упустили Зарова, упустили! Что ж, Борис рискнет, поднимется на Скалистое плато. Он уверен, Заров там не один. Чем объяснить затмение, нашедшее на него, когда он встретился впервые с Георгием Николаевичем? Способностью Зарова умело увлекать слушателя? Манерой говорить, рассуждать? И почему Заров так настойчиво призывал его содействовать организации детального исследования Скалистого плато? Казалось бы, это противоречит логике: наоборот, надо всячески отводить чужие взоры от того объекта, на который нацелен сам.

Издевательства ради Заров оставил в ларе подделку: знал, что будет произведен осмотр, обратят на это блюдо внимание. На карте Арсентьева нанесены входы в пещеры плато, но нет ведь главного — плана самого подземелья. Таковой — на подлинном блюде, и Заров сейчас посмеивается над незадачливым следователем Туриевым, которого ловко обвел вокруг пальца. Хитрый мужик. Судя по рассказу Ахмедова, на платодействительно были военные склады: Стехов и его гость пировали в пещере, обставленной мебелью, пол ее был устлан коврами. Заров, конечно, знает об этих складах. В складах должно храниться и оружие. Ну, если не оружие, то взрывчатка. А если Заров, почуяв, что его нащупали, пошлет все и всех к черту и взорвет пещеру с сокровищами? Что лее делать? Подниматься на плато. Организовать группу захвата — и подняться. Нет, нет… Нельзя с группой захвата. Надо подняться одному. Заров в него стрелять не будет хотя бы потому, что если его засекут там, то для него это будет последний шанс — договориться: он выдает тайну Скалистого плато — его не привлекают к уголовной ответственности. Да, да — к уголовной. Заров — просто грабитель, но большого масштаба. Но зачем ему договариваться, если погибнет его дело. Спасать шкуру? От кого он мог узнать тайну плато? Не тот ли он Жорж, о котором говорил Ахмедов? Георгий — Жорж? А что? Прошло более тридцати лет, как разгромили банду «Барса»…

И опять — мысль о Васине, об этой скоротечной встрече с журналистом Орловым — известным в стране. Не является ли эта встреча, организованная Васиным, своеобразным прикрытием: вот, мол, Лев Петрович Орлов через многие и многие годы узнал меня. А для чего прикрытие? Чтобы Васина ни в чем не подозревали? Его поездка за буровыми коронками — маневр? Запахло жареным — надо на время уйти, пусть без меня разбираются. Если он каким-то образом связан с Заровым, то Георгий Николаевич, в случае его задержания, не раскроет Васина, не выдаст его — такова логика преступников.

И Парамонов, видимо, не все сказал. Правда, то, что он поведал о Луцасе, во многом помогло следствию, но… рижские товарищи продолжат с ним разговор уже в другом плане: нельзя исключать того, что встречи Парамонова с Гансом Рейкенау носили для Луцаса только меркантильный характер.

Ганс Рейкенау… Новое имя, всплывшее в процессе следствия.

Только ли произведения древнерусского искусства интересуют его? О нем уже сообщено в компетентные органы, в следующий приезд туриста Рейкенау в Советский Союз, если таковой случится, за ним будет установлено наблюдение. В каждой стране есть закон о сохранении национального богатства. Приходится признаться в том, что не всегда мы настолько бдительны, чтобы предотвратить утечку иных ценностей за кордон.

В странах Запада идет бешеная спекуляция картинами и скульптурами, старинными музыкальными инструментами и книгами, на аукционах с молотка продается похищенное, награбленное, вывезенное контрабандой. Установлено, что этот вид бизнеса стоит на втором месте после продажи наркотических средств.

Если Заров и его дружки надеются овладеть сокровищами Скалистого плато и каким-то образом по частям переправить их за границу, — они нанесут стране колоссальный ущерб. Но сокровища-то — легенда? Пока их никто не видел. Может, их и нету вовсе. А если в древности существовал, а лотом исчез город златокузнецов, — могли остаться предметы быта. Они тоже бесценны. Как бесценна Венера Милосская. Как не имеет цены скифский гребень. Как драгоценна одна лишь глиняная табличка, на которой начертаны знаки давно ушедшими шумерами.

Заров сделал, видимо, ошибку, убрав Луцаса. Если бы не случилось убийства — не развернулось бы следствие. Что же случилось в стане преступников? Луцас отправился под неизвестным именем. Тут разобраться пока невозможно. Может, он решил работать самостоятельно? Убирая с пути конкурента, так назовем его, предполагалось, что выяснение личности убитого затянется на долгий срок — за это время можно успеть совершить задуманное. Но почему Заров тогда не занялся Скалистым плато несколько лет назад? Если он знает разгадку тайны, то медлительность его в овладении сокровищами вовсе непонятна. Боялся возмездия тех, кто до поры до времени не позволял ему этого сделать? Вероятно. А теперь пошел ва-банк. Заров приступил в этой игре к эндшпилю и постарается сыграть так, чтобы сохранить свое лицо. Но его причастность к убийству неоспорима: отпечатки пальцев на примусе и на бутылке. Возможно, Георгий Николаевич принес коньяк тому, кто выжидал появления Луцаса, потом спустился к месту, где предполагалось убийство, чтобы забрать и спрятать вещи. Но причем тогда Васин? Какова его роль? Страховал, когда Заров прятал вещи? Если бы это имело место, то вещи были бы спрятаны не столь небрежно: Васин, после того, как Заров ушел, сумел бы более умело это сделать. Что еще? Васин с помощью пароля-портсигара получил в ресторане «Интурист» соответствующие инструкции от зарубежного туриста? Ведь и Парамонов на встречи с Гансом Рейкенау ходил с портсигаром.

Аргументация Васина по поводу его переезда на Кавказ из Алтая, где он являлся главным геологом крупной экспедиции, не совсем убедительна. Хотя положительные результаты детальной разведки на плато сулят громкую известность в геологических кругах.

Домыслы об участии Игоря Ивановича чисто психологического порядка. А портсигар, будь он неладен? Не вещественное доказательство?

Туриев раскрыл портсигар, снова прочитал изящную надпись, сделанную на внутренней стороне нижней крышки: «Сработано в Лейпциге. 1867 год. Петерс и сын». Такие портсигары, наверное, выпускались не только в 1867 году, продавались не только в Лейпциге. Международная торговля и в прошлом веке носила интенсивный характер. Другое дело, что подобная вещь могла принадлежать состоятельному человеку, бедняк ее не купил бы.

Да, он, Туриев, допустил промашку — и немалую: не попросил портсигар у Васина, чтобы сравнить, теперь надо ждать его возвращения…

Вермишев вошел в кабинет, связался с шифровальщиками.

— Немедленно принести! — рыкнул он в трубку.

В кабинете появился молодой человек в полувоенной форме, молча положил перед Дмитрием Лукичем полоску бумаги, удалился.

Вермишев вслух прочитал: «Извести старика и приступайте».

Прокурор потер макушку, откинулся к спинке стула, пророкотал:

— Расшифровали текст, который был у Луцаса в коробке из под зубного порошка. Теперь остается выяснить, от кого получена эта команда, — Вермишев помахал бумагой, — и кого должен был известить Луцас.

— Очевидно, от Ганса Рейкенау, а известить надо было Зарова, — Туриев в последнем не сомневался.

— Известить, чтобы получить пулю в затылок? — в голосе Вермишева — издевка. Борис на это не обиделся, отпарировал:

— Он ее не ждал, пулю. А Зарова не известил…

— Как же так?

— А так. По-моему, Луцас решил самостоятельно провернуть это дело. А вот как Заров об этом узнал?.. Дальше — легче проводить нить. Он прибыл в Рудничный, ждал появления Яна Христофоровича. Когда тот приехал и направился в машине к Скалистому плато, Заров, чтобы не ошибиться, остановил автомобиль, попросил у водителя спички, удостоверился, что в кабине рядом с шофером сидит именно Луцас. Выходит, Заров его знал в лицо, а Луцас — нет?

— А пощечина, что он дал пожилому человеку в Д?..

Зарова там не было. Он находился в Пригорске.

— Значит, был кто-то из его людей. О чем-то предупреждал? Ну, не будем гадать. Ты связался по телефону с Харебовым?

— Конечно! Заров в Рудничном не появлялся, тропа на Скалистое плато под контролем, муха не пролетит.

— Так уж и муха, — проворчал Вермишев, — у нее мозгов нет, а Заров — хитрец, каких свет не видел. Что, на Скалистое плато нет других подходов?

— Есть. Со стороны соседней республики. Надо быть опытным скалолазом, склоны-то крутые, и молодому понадобится немало времени, чтобы их преодолеть. Так что Зарова пока на Скалистом плато нет… Сделаем так… Я поднимусь на плато — наблюдение снимем. И тогда Георгий Николаевич направится на плато. Здесь-то я его и встречу, Дмитрий Лукич. Идет?

Вермишев с шумом отодвинул стул, открыл холодильник, выпил минеральной воды, вернулся и сказал:

— Нельзя работать непрофессионально, Туриев. Смешно, следователь по особо важным делам идет на засаду? Если понадобится, направим туда группу захвата.

— А если Заров, увидя это, уничтожит план или взорвет вход в подземелье?

— Когда же он успеет это проделать, если мы его схватим?

— Польза? Он ничего не скажет, и вся наша работа не только по расследованию убийства, но и попытка разгадать тайну Скалистого плато пойдут насмарку. Заров пошел на убийство Луцаса вовсе не для того, чтобы раскрыться перед нами. Представим себе и такую картину: группа захвата поднялась на плато, дождалась Зарова, следит за каждым его шагом, проникает вслед за ним в подземелье… Кто даст гарантию в том, что Заров, почуяв преследование, не совершит в чреве Скалистого чего-нибудь вроде маленького обвала, способность загубить людей? Никто такую гарантию, дорогой Дмитрий Лукич, не даст. В Рудничный Заров не заявится. К Скалистому плато он выйдет со стороны соседней республики, а там троп много, за каждой наблюдение не установишь. Его надо ждать на плато, и это сделаю я.

В кабинет вошла секретарша Вермишева, положила на стол отрезок телеграфной бумаги. Дмитрий Лукич молча прочитал, с тяжелым вздохом отдал Туриеву. Буквы телетайпограммы сложены в бесстрастные слова: «Васин место командировки не прибыл Филимонов».

— Вот оно, наше миндальничание к чему приводит, — Вермишев ткнул указательным пальцем в воздух, — упустили и Васина!

— Постойте, постойте… Может, он еще не вылетел?

— А-а-а! — Вермишев махнул рукой, — сейчас свяжусь с отделением милиции аэропорта по служебному телетайпу, — он вышел из кабинета, грузно покачиваясь с ноги на ногу: Вермишев в молодости служил на флоте, у него закрепилась на всю жизнь «морская походка».

Его долго не было. Борис уже несколько раз порывался уйти.

Наконец Вермишев вернулся.

— Вот. — Он положил перед Туриевым ответ: «Васин зарегистрировал билет рейс С-19 °Свердловск через Заволжск».

— Значит, сошел в Заволжске? Зачем? Как быть Филимонову?

— Ждать! — Вермишев рявкнул так, что задрожали стекла. — Ждать появления Васина там, куда он командирован, но не более одного дня. — Вермишев вызвал фотографа. Тот вырос как из-под земли.

— Ты что — реактивный? — пробурчал Вермишев. — Немедленно размножь фотографию Васина Игоря Ивановича, как только получишь ее из Рудничного. Я сейчас распоряжусь… Иди.

Вермишев оперся лицом на раскрытые ладони, долго молчал. Туриев не решался нарушить молчание. Он понимал, что виноват… Не то слово… Подвел следствие, но кто мог подумать? Не надо было разрешать Васину выезжать в командировку. Здесь и Вермишев совершил оплошность…

…Дроздова неторопливо листала тетради Алексея Зубрицкого и с каждой минутой в ее душу закрадывался… страх! Почерк! Вспомнилось. Игорь Иванович, писавший отчет, на восхищенное замечание Дроздовой об его почерке рассмеялся и сказал:

— Выйду на пенсию, — пойду вольнонаемным в воинскую часть. Писарем обязательно возьмут!

— Схемы, стратиграфические колонки, кристаллические решетки минералов… За все годы работы она знала только одного человека, который мог бы так чертить, — Васин Игорь Иванович!

Лена лихорадочно листала тетради, пытаясь найти хоть что-нибудь, способное лишить ее уверенности, но нет! Наоборот!

Игорь Иванович имеет привычку на полях рукописи, в пикетажке рисовать, почти схематично, динозавриков.

— Симпатичные были ребята, — приговаривал он.

И вот на пятьдесят второй странице — динозаврик! Дроздовой вдруг стало жутко. Раскаленные обручи сжали голову, вызвав нестерпимую боль. Елена Владимировна откинулась к спинке старенького дивана, закрыла глаза. Господи, что же это? Такая разительная похожесть почерка. Васин — не Васин? Васин — Алексей Зубрицкий? Какая чепуха! Воевал под чужой фамилией, совершал подвиги, работал — и скрывал от всех, даже от своей любимой тети, что он жив-здоров? Нет, нет, это просто совпадение. Ведь сказал же Савелий Николаевич, что на свете немало двойников. И почерки могут быть похожими. Но в то же время она читала: не может быть одинаковых отпечатков пальцев и не может быть одинаковых почерков. Но как тогда понимать его приезд на Кавказ? Он надеялся, что прошло много лет, лицо его изменилось, его не узнают? Ладно, пусть так, но знать, что в твою честь поставлен обелиск, что тебя считают погибшим, что к обелиску кладут цветы… Какой ужас! И с ним отец делился своими планами, видел в нем восходящую звезду геологии, хотя Алексей Зубрицкий окончил только техникум.

Почему «только». Кроме образования, человек должен иметь способности и любовь к избранному делу. Что делать, что делать? Пойти к Полине Мироновне? Ни в коем случае! А если она знает, что ее племянник живет под чужой фамилией. Это исключено. Не отдала бы тетрадей и фотографию отца Алексея? Лена принялась рассматривать снимок. Красивый, статный мужчина. Похож ли на Васина? Нет, на фотографии совершенно не похож.


Скорее домой! Скорее! Эти тетради немедленно надо отдать Борису. Туриев разберется.

В далеком детстве, бывало, ей снилось, как за нею гонится страшное чудище, почти настигает ее, вот-вот коснется мохнатыми, мерзкими лапами. Девочка просыпалась от собственного крика, вся в поту, бежала к матери, чтобы найти защиту. Мама успокаивала, говорила: «Меньше читай на ночь страшных сказок, лучше гуляй перед сном».

Сейчас ее догнала страшная действительность и коснулась жутким крылом предательства человека, с кем она бок о бок трудилась, которого безгранично уважала, у которого училась не просто отстаивать свое мнение, но драться за него.

…Евгения Дорофеевна придирчиво оглядела так быстро вернувшуюся Дроздову.

— Почему одна?

— Ты была в Москве?

— Где Борис? Он в городе? — тоже нервно спросила Лена, не отвечая на вопросы.

— Сговорились вы, что ли! Не приходил Борис, не знаю ничего.

Дроздову обидели слова Евгении Дорофеевны. Елена положила сумку на телефонный столик, взяла ее за руку.

— Я вылетела в Заволжск по своим делам, но получилось так, что привезла материалы, которые относятся к расследуемому Борисом делу. Они — в сумке.

— Почему обманула? — она спросила строгим голосом, совсем как учительница у нашкодившего ученика.

Елена улыбнулась, не ответила.

— Смешно? — ворчливо продолжила Евгения Дорофеевна. Ты меня обманула, я — его.

— Он простит меня, когда познакомится с материалами.

— Следователем заделалась? Ну да, с кем поведешься…

— Голова у меня разболелась, — Дроздова провела ладонью по лбу, — столько волнений, такое не по мне.

— А ты приляг, — засуетилась Евгения Дорофеевна, — или сядь в мое кресло у камина.

— Отдыхать некогда, надо позвонить Вермишеву…

Но сперва она набрала номер Туриева, трубку не взяли.

Дмитрий Лукич произнес привычное:

— Вермишев слушает.

Елена, торопясь и сбиваясь, поведала ему о тетрадях Зубрицкого. Дмитрий Лукич сказал, что сию же минуту выезжает к Туриевым.

В прихожей он долго тряс руку Евгении Дорофеевны, извинялся, что никак не смог выбрать время, чтобы приехать просто так, в гости: «работа, работа».

— Едем со мной, — наконец, обратился он к Дроздовой.

— У нее голова болит, с дороги она, — вступилась Евгения Дорофеевна.

— Мы не надолго. Туриев подъедет минут через пятнадцать, в моем присутствии Елене Владимировне будет легче объясниться с Борисом, я правильно говорю?

— Дроздова тоже хочет работать следователем, — Евгения Дорофеевна всплеснула руками.

…Борис, увидев Дроздову в кабинете, резко остановился у двери, словно его толкнули в грудь. Елена Владимировна подошла и, не стесняясь Вермишева, на миг прильнув к нему, прошептала:

— Сейчас все поймешь…

Дмитрий Лукич молча положил тетради Зубрицкого на стол, попросил Туриева познакомиться с ними. Борис листал, читая подчеркнутое. Не долистав до конца, пробормотал:

— Если мне не изменяет память, — это учебник профессора Лосева. Он его написал в тридцать четвертом году, будучи двадцати двух лет.

— Ты не ошибся. Посмотри на последнюю страницу.

«Сей учебник переписан слово в слово со всеми графическими материалами студентом Алексеем Зубрицким. Закончен труд, завещанный наукой геологией», — прочитал вслух Борис. — Ну и что? Откуда это?

— Из Заволжска, Борис, — ответила Дроздова.

Борис слушал ее, мрачнея все больше и больше. Со всей ясностью перед ним встала картина: Васин ушел, Васин скрылся.

— Ты абсолютно уверена в том, что это, — Борис положил ладонь на тетради, — написано рукой Васина?

— Уверенность утвердится только после экспертизы. По дороге сюда мы заехали в трест, взяли отчет, над которым работали Дроздова и Васин. Пояснительная записка написана рукой Васина. Сравни. — Вермишев закурил было, но тут же погасил сигарету.

— Н-да, сходство поразительное.

— Теперь… Погляди на этот снимок, это — отец Зубрицкого Алексея.

Борис взял лупу, рассматривая снимок. Что-то неясное шевельнулось в мыслях, но он отбросил: еще этого не хватало!

— Что в Рудничном?

— Пост у тропы на Скалистое плато снят. Но наблюдение ведется посредством оптических приборов, в том числе — прибора ночного видения, — Борис скосил глаза на Елену. Вермишев понял его, добродушно проговорил: — Можно при Елене Владимировне, она, так сказать, наш коллега.

— Участковые всех горных поселков обеспечены фотографией Зарова… Однако я считаю, что Заров поднимется на Скалистое плато с юга. Так что мое восхождение туда с повестки дня не снимается. Аргументы уже приводил, повторяться не хочется.

Дроздова слушала Туриева, подавшись вперед. В ее глазах — растерянность. Она ощутила всю меру опасности, которой подвергнет себя Борис, отправляясь один на Скалистое плато. Но сказать она не имеет права — не ей вмешиваться в работу работников прокуратуры.

Вермишев хмыкнул:

— Вот что… Подождем возвращения Васина. И еще… Свяжусь с отделениями милиции соседней республики, пусть установят контроль над тропами на плато с юга.

— Там десятки троп…

— Подождем дня два: если никаких результатов не получим, — поднимешься на Скалистое плато, конечно, будем тебя страховать. Можно допустить, что Заров за многие годы так изучил все подходы к нему, что тягаться с ним нам не с руки.

— Логично.

— Я — в телетайпную. — Вермишев грузно поднялся со стула.

Борис и Елена, оставшись вдвоем, молчали. В Борисе росло глухое раздражение. Елена нерешительно дотронулась до его руки. Он не отдернул ее, но сделал такое движение, словно по его телу прошел озноб. Елена подошла к нему со спины, обхватила сзади за плечи, прошептала:

— Я все время думаю о тебе… Ты очень устал — по тебе видно.

Борис снял ее руки с плеч, вместе со стулом повернулся к ней лицом, горячо проговорил:

— Разве можно так поступать с человеком, который тебя любит?

Дроздова, широко раскрыв глаза, взяла его лицо в свои ладони.

— Я люблю тебя! — повторил он, — и требую, чтобы ты это осознала!

— Мне так хотелось услышать от тебя это слово: люблю…

Елена вдруг звонко рассмеялась.

— Вот уж никогда не думала, что признание в любви может состояться в кабинете про-ку-ро-ра! И что дальше?

— Сегодня же напишем заявление в ЗАГС. Согласна?

— Разве ты до сих пор не понял, что я давно согласна. Товарищ Туриев! Лично я поняла, когда сдала номер в гостинице и пришла к вам.

— Но тебе понравилась моя мама.

— Не спорю. Она родила такого сына, как ты.

Дверь в кабинет с треском распахнулась, Вермишев стремительно, что было несвойственно ему, подошел к столу, посмотрел на Бориса, помотал головой, словно отряхивая поразившее его видение, и сказал:

— Что случилось, Туриев? У тебя глупейшее лицо.

— Все в норме, Дмитрий Лукич. Просто вам придется быть сватом.

— Что такое?

— После завершения дела, поедете в Рудничный уговаривать Дроздову выйти за меня замуж.

— Почему — в Рудничный? Она живет, по-моему, у вас.

— Принято невесту увозить из ее дома, а Лена прописана в общежитии геологоразведочной партии.

— А я сейчас спрошу: Елена Владимировна, вы согласны стать женой Бориса Туриева?

— Да.

— А он знает об этом?

— Да.

— Ну и прекрасно. Рудничный отпадает… Рад за вас, давно пора, но, простите, дело есть дело. Получен телетайп из Москвы… Леночка, спасибо за тетради… Экспертиза показала, что почерк Алексея Зубрицкого и Игоря Ивановича Васина абсолютно идентичны. Так что вы оказали следствию огромную помощь.

— Поезжай домой, отдохни с дороги, маме скажи, что на пироги придем с Дмитрием Лукичем.

Когда дверь за Дроздовой закрылась, Вермишев, вытянув руку с листом бумаги, прочитал: «Акт дактилоскопической экспертизы. Отпечатки пальцев Зарова Г. Н. идентичны дактилоскопической карте гражданина Базарова Г. Н., осужденного тридцать третьем году на три года лишения свободы. Освобожден тридцать шестом году по отбытии срока».

— Каково, а? Молодцы ребята из Москвы, выдали на-гора такой материал! Прошли только сутки. Д-а-а, ЭВМ — великая вещь. Трепещите, преступники. На каждого из вас, когда бы ни нарушили закон, — досье надежно заложено в умнейшую машину. Садись, Борис, садись… Давай порассуждаем о гражданине Зарове-Базарове. Вспомни из рассказа Ахмедова… Стехов, предлагая некоему Жоржу документы, остановился на тургеневской фамилии и сказал, что имя и отчество совпадают, легко привыкнуть к новой фамилии. Следовательно, Заров-Базаров до приобретения новых документов имел другую фамилию, но — какую? Эх, скорее бы взять Зарова, скорее бы… Боюсь тебе признаться но в мою голову пришла мысль: не является ли Заров-Базаров начальником штаба банды Судомойкина!

— Тигр? На суде было сказано, что он погиб.

— Сказано, но не доказано! Если в наши дни некоторые представители правоохранительных органов уходят от решения сложных задач, думаешь, в тридцать третьем не было таких? Погиб — и все тут. Искать не надо. Ахмедов в пещере Жоржа видел со спины, прошло более тридцати лет.

— Не может быть, чтобы он его не видел в банде?

— Но пока Заров-Базаров гуляет неизвестно где.

— Получена телеграмма от Филимонова: он вылетает из, Свердловска в Заволжск — вышел на след Васина. Прибудет сюда с ним, ты допросишь Игоря Ивановича — и на Скалистое плато. От его показаний многое зависит. Может, Васин выведет нас на Зарова-Базарова здесь, в Пригорске?..

…Родион Филимонов отличался своей дотошностью. Он относился к работе так, словно приступал к ней каждый раз заново, не терпел медлительности ни в чем. Острословы дали ему выразительную кличку: «Вынь — да положь!»

Нужный ему трест в Свердловске встретил его тишиной: рабочий день только начался, еще заядлые курильщики не вышли на лестничные площадки, чтобы утолить свою пагубную страсть.

Над окошком-бойницей табличка извещала, что здесь регистрируются командированные. Миловидная девушка полистала амбарную книгу, коротко сказала:

— Васин не явился.

— Ка-а-ак?

— Он у нас в этом году уже был, я его запомнила, интересный мужчина, и отмечал командировочное удостоверение за два дня до выезда. Так что ищите сами.

— К кому у него дела?

— Отдел снабжения, второй этане, пятая дверь справа.

Начальник отдела с написанным на лице недоумением изучил удостоверение Филимонова и сказал:

— Он мне позвонил дня три назад, что готовится вылететь, но когда — не сказал. Уже все готово к отправлению. Собственно, ему и не надо сюда являться, для Васина мы все сделаем.

— Ясненько.

Родионов вышел на лестничную площадку, закурил. Дудки он будет ждать, сегодня же ринется в Заволжск. Голубчик Васин от него не уйдет. Филимонов сбросил пепел в урну, затянулся напоследок.

— Извините, товарищ, — обратился к нему мужчина неопределенного возраста с детским пухом на голове, — разрешите прикурить? Спасибо. Васиным интересуетесь? Из милиции? Ай-яй-яй, кто мог подумать? Герой, замечательный специалист. Его в наш трест приглашали ведущим специалистом — не пошел. — Мужчина деликатно кашлянул.

Почти в каждом большом коллективе есть тот, который все обо всех знает — и не только о сослуживцах, но и об их знакомых, родных и близких. Всезнайки подобного рода — сущий клад для следователей. Родион понял, что этот — из таких.

— У нас очень строго относятся к командированным товарищам: регистрируйся, как приехал, отмечайся, когда уезжаешь. Один Васин имеет исключение: ему дозволяется отметить прибытие и убытие даже в день выезда. А почему? Потому, что уважают его. Он мог бы и не приезжать — начальник правильно сказал, необходимые ему коронки и так выслали бы, но Васин вот уже много лет, и когда работал на Алтае, почти все дни своей командировки проводит в Заволжске.

— Женщина у него там, наверное? — равнодушным тоном произнес Филимонов.

— Может, женщина есть, не знаю. А то, что в Заволжске его закадычный друг живет — точно. Приезжал он как-то с ним сюда, к управляющему заходили.

— Как друга зовут-то?

— Большой человек… Лозинский Павел Станиславович, директор техникума. Так что езжайте в Заволжск — мой совет.

— Благодарю. — Филимонов бросил окурок в урну, мужчина сказал ему вдогонку:

— Фролов Анисим Герасимович я. Если нужна будет помощь, — обращайтесь в любой момент.

Родион сбежал по ступенькам, выскочил на улицу, поймал такси.

Умный этот Васин, но дурак, простите. Не учел, что его прежде всего в Свердловске будут искать, а здесь про его дружка знают, знают и то, что часть из дней, отведенных на командировку, он проводит в Заволжске. Во хитрец! В год раза три, наверное, командируется в Свердловск — вот тебе и дополнительный отпуск. Знаем мы этих командированных: девяносто процентов времени тратят на себя, десять — для дела.

…На звонок дверь открыл высокий, плотный мужчина средних лет. Филимонова несколько удивила одна странность: мужчина был в спортивных брюках, майке и… в шляпе.

Родион представился. Наступило время удивиться мужчине, но он тут же справился с замешательством и широким жестом пригласил Филимонова войти. Родион отметил про себя, что Лозинский, «большой человек», живет в обыкновенной трехкомнатной квартире — в прихожую выходило пять дверей — три из комнат, одна из кухни, одна из совмещенки. Точно в такой квартире обитал и Филимонов.

В гостиной у стола, покрытого ковровой скатертью сидел Васин — собственной персоной и, уткнувшись в шахматную доску, раздумывал над очередным ходом. Он был гладко выбрит, без бороды. Первый штрих — меняет внешность!

— Игорек, к тебе, — хорошо поставленным голосом сказал Лозинский и ушел на кухню.

Васин невидящим взглядом посмотрел на Филимонова — не отошел сразу от перипетий игры — мотнул головой и осведомился:

— В чем дело? — спросил спокойно, демонстрируя некоторое недовольство: отрывает от игры.

— Придется вам, Васин, вернуться в Пригорск. Самолет из Свердловска прибывает через три часа, места для нас забронированы. Вот повестка, подписанная Вермишевым.

— Павлик! — Васин встал, потянулся.

Павел Станиславович заглянул в дверь.

— Давай доиграем, — продолжал Васин, — по мою душу прибыли из Пригорска.

Какая выдержка! Или рисуется? Нет, действительно спокоен, собран, играет всерьез, его положение было не ахти каким, а смог свести партию вничью. Это говорит о том, что Васин не выбит из колеи, не испуган. Значит, ничего за собой не чувствует? Однако….

— Мне бы хотелось все-таки знать, почему не даете двум друзьям побыть вместе? — спросил Лозинский.

— За счет суточных? — усмехнулся Филимонов.

— Насколько мне известно, еще за такое в прокуратуру не вызывают.

— Вы правы. Узнаете, когда надо будет.

— А мне сейчас надо, — вспылил Лозинский. — Что за манера врываться в дом и арестовывать товарища?

— Во-первых, я не ворвался, во-вторых, пока вашего друга не арестовывают, а просто вызывают на беседу.

— На допрос. Со мной уже беседовал следователь Туриев, — вставил Васин, посмотрел на часы. — У нас еще есть время, попьем чайку? Тебе, Павлуша, после бани в самый раз.

Вот почему он в шляпе — боится простыть.

— Идемте на кухню, молодой человек, — Лозинский потянул Филимонова за рукав, — не обижайтесь, поймите, ваш визит совершенно неожиданный.

Родион давно не пил такого вкусного чая.

— Индийский? — робко спросил он.

— Самый настоящий советский, батенька, — ответил Лозинский, — краснодарский. Почему он такой пахучий? Да потому, что лист собирали вручную, по три штучки с кончика стебелька, для лиц особых… По блату достал, — Лозинский улыбнулся, — вы, как следователь, не интересовались таким монстром, как блат? Блат порождает круговую поруку, круговая порука — преступления. Мой совет: займитесь феноменом блата. Хотя бы в границах достославного Пригорска, где, я это знаю, зимние шапки — и те распределяются по блату. Грешен, мне таким образом достал ондатровую шапку Игорь Иванович, и он ходил вовсе не в магазин, а в учреждение, в котором нет торговых прилавков, но есть человек, позвонивший на склад и приказавший: «Выдать головной убор из ондатры». Во как! А что делать тому, кто не имеет блата?

Филимонов не ответил.

— Молчите? Нечего сказать? Простите за откровенность… Игорек, ты меня просил передать деньги, а где они?

— Не забыл, не забыл. — Васин вытащил из внутреннего кармана портсигар, раскрыл его легким щелчком — в нем лежала пачка пятидесятирублевок. — Пятьсот рублей. Объяснение то же самое. Думаю, скоро я избавлю тебя от таких дел. Ну, Пинкертон, ведите меня на суд праведный, — обратился Васин к Филимонову.

— Шутите?

— А что мне остается делать? Вот только коронки мои плачут.

— Не волнуйтесь, мне сказали, что их отправят и что вам вовсе не обязательно приезжать.

— Лишимся более или менее регулярных встреч, Павлуша. Каюсь, каюсь, — Васин положил ладонь на плечо Родиона, — выгадывал дни для того, чтобы повидаться с фронтовым другом. Жаль, вам незнакомо чувство фронтового товарищества. Так, значит, — печально констатировал Васин, — дело принимает странный оборот для меня… Когда мы прибудем в Минеральные Воды?

Родион ответил.

— И Вермишев будет меня ждать?

— Сейчас зайдем в ближайшее отделение милиции, я позвоню, что вылетаю с вами. Он весьма и весьма будет рад, даже машину пришлет к трапу самолета.

— Неужто я столь важная персона?

— Больше того, нас отсюда будут провожать.

— Почетный эскорт?

— Чтобы я смог на минуту оставить вас, если мне понадобится, и, вернувшись, снова лицезреть.

— Боитесь, что смоюсь?

— Мы ничего не боимся.

— Зачем — «мы»? Не надо обобщать, юноша. — Васин на секунду замолчал. При всей его браваде было видно, что он волнуется. — Ну, Павлуша, давай обнимемся. Не беспокойся обо мне, недоразумение какое-то, все образуется.

Лайнер набрал высоту, далеко внизу остались огоньки Заволжска…


…Ганс Рейкенау вот уже который день пребывал в дурном настроении: глава широко разветвленной кампании по продаже уникальных произведений искусства, различных древностей, делец современного масштаба, получил известие из России о том, что дело, на подготовку которого пошли годы, срывается. Человек, на которого в свое время сделал ставку его отец, погиб. Черт с ним, с тем человеком, которого Ганс видел всего раз, потом он с ним держал связь через подставное лицо, жаль, если не совершится то, о чем мечтал его отец, чего, как великого чуда, ждал сам Ганс. Несколько раз он посещал Россию, как турист, уверялся в том, что подготовка идет — и такая осечка.

Поговаривали, что Ганс Рейкенау пользуется недозволенными приемами, но закрывали на это глаза: бизнес есть бизнес, деньги есть деньги. Рейкенау на некоторое время уходил в тень, когда в Москве была арестована группа контрабандистов, но связь ее с ним не обнаружена. Прошло время — Ганс все усилия сосредоточил на том, чтобы довести до конца дело, завещанное ему отцом.

Ганс встал с кожаного дивана, вышел в длинный коридор, направился в его конец. Здесь справа — бронированная дверь. Ганс заходит сюда часто, особенно — когда тяжело на душе. Он достал из кармана ключ замысловатой формы, погладил по его бороздкам чуть дрожащими пальцами, вставил его в скважину. Дверь отозвалась на поворот ключа мелодичным звоном и плавно открылась, Рейкенау вошел в маленькую, совершенно пустую комнату. В ее стенах — многочисленные дверцы. Ганс нажал кнопку под одной из них. Дверца неслышно распахнулась. Ганс достал из внутристенного сейфа медное блюдо. Рисунок, вычеканенный на нем, отсвечивал в мертвенном мерцании неоновых ламп, не прекращающих светить в этой комнате ни на секунду. На блюде лежало письмо отца.

Ганс знает его наизусть.

«Сын мой, — когда Рейкенау-младший прочитал эти первые два слова, ему показалось, что он слышит глуховатый голос отца, — я прилагаю это письмо к завещанию, чтобы ты прочел его после моей кончины. Я знаю, тебе досталось от меня самое главное — умение действовать. Бог не дал мне возможность завершить дело, которое я передаю тебе. Прочитав письмо, ты все поймешь. Как ты знаешь, в тридцать девятом году Советы пригласили меня на работу — мы вели разведку на Скалистом плато, это на Кавказе, в пятидесяти семи километрах на юго-запад от Пригорска. В апреле в мою палатку пришел мужчина средних лет, высокий, красивый, с выправкой военного человека. Он без обиняков начал разговор с того, что спросил, видел ли я старинное медное блюдо у моего незабвенного брата Фридриха, работавшего в России и укравшего этот предмет у какого-то лесничего.

Я ответил, что — видел, но, естественно, не знаю, что оно украденное. Тогда мужчина поведал мне одну историю. Она займет слишком много места, поэтому я изложу суть. Блюдо — план Скалистого плато, созданное в глубокой древности златокузнецами, жившими здесь в пещерном городе. Спасаясь от Тамерлана, люди ушли из города, но не смогли унести с собой все, что создали; спрятали в одной из пещер. В доказательство того, что это — правда, мужчина достал из портфеля золотую статуэтку женщины в летящих одеждах — ты эту статуэтку хорошо знаешь, она стоит на моем письменном столе. Мы с ним сразу приступили к деловому разговору. Мужчина потребовал, чтобы блюдо-план я доставил в Россию и по нему начал поиски сокровищ. Мужчина (он назвался Жоржем) сказал, что примет участие в поисках и в случае их благоприятного исхода переправится в Германию. Тогда это было сделать легко — через Прибалтику многие репатриировались в фатерлянд. Жорж сказал, что сможет выправить документы, подтверждающие, что он — немец. Когда я выезжал в Германию ненадолго по делам, сделал точнейшую копию блюда и привез в Россию.

Решил проверить соответствие плана со Скалистым плато. Представь себе, первый же маршрут показал, что на блюдо действительно нанесены входы в подземелье — во всяком случае, координаты первых трех совпали. Я не мог никого посвятить в это дело, никого, ты понимаешь — почему. Одному же заниматься было трудно. И тогда Жорж предложил поговорить с молодым геологом, Алексеем Зубрицким, его сыном. Кстати, Алексей не знал, что его отец связан со мной и что по его рекомендации молодой геолог был принят в мою экспедицию. На следующий день после разговора Алексей Зубрицкий ушел в маршрут и пропал.

Его искали три месяца, все это время на плато находилась поисковая группа, и я, естественно, не мог продолжить перепроверку плана, это обратило бы внимание окружающих. В начале осени я получил приказ о свертывании работ на плато, меня вызвали в фатерлянд.

За неделю до моего отъезда ко мне пришел Жорж. О своем сыне, представь себе, ни слова. Он предложил сделку: я оставлю план, Жорж ищет сокровища. Каковы гарантии, спросил я, что план не попадет в руки русских исследователей. Жорж ответил: слово офицера, чем ужасно рассмешил меня. Верить в наш век в честное слово, когда речь идет о деле, сулящем огромные деньги! Но я был не так прост, как, видимо, показался моему собеседнику: предложил ему собственноручно написать и подписать обязательство работать на германскую разведку. Конечно, это так называемое обязательство являлось фикцией с моей стороны, но, согласись, Жорж оказался у меня на крючке. Представляешь, что стало бы с Жоржем, предъяви я эту бумажку советским властям?! В обмен на обязательство я отдал ему план.

Жорж поставил еще одно условие: ему необходимы деньги, пятьдесят тысяч. Придется нанимать людей, лошадей и так далее. Война перепутала все наши карты. Не будучи уверенным в том, что Жорж жив, я решил подобрать такого человека из русских, пленных, который согласился бы работать на меня. Ты помнишь, у нас был садовником пленный русский, высокий, худой. Ему повезло: он не кормил вшей в бараках концентрационного лагеря, имел еду, пять сигарет и каморку рядом с конюшней. В сорок пятом году, в начале, когда все более ясным становился исход войны, мне удалось уговорить его. И у него я взял обязательство, подобное обязательству Жоржа. Я его поместил в лагерь, а в апреле сорок пятого с помощью непутевого брата твоей матери, конечно, не без солидной суммы устроили «побег». Чтобы это выглядело правдоподобно, вместе с Луцасом мы позволили уйти из концлагеря Обензее еще двум русским. Те, конечно, не знали, что побег — спланированная и хорошо проведенная операция.

Я не жалею своих усилий, ассигнований на решение загадки Скалистого плато. Женщина в летящих одеждах, сотворенная из золота высочайшей пробы, говорит о том, какие богатства ждут нас в заветной пещере.

Ганс! Найди Луцаса! Его адрес в России…»

Рейкенау-младший нашел его, когда начался взаимный обмен туристами. Луцас поначалу сделал «большие глаза», выслушав Ганса, который без обиняков сказал, что надо вплотную заняться Скалистым плато, но припертый к стенке фотокопией обязательства работать на германскую разведку, согласился.

Это было в первый приезд Ганса в Ригу по туристической путевке.

Во второй раз он привез Луцасу точную копию старинного блюда и фотокопию обязательства Жоржа, в котором было сказано: «Я, Заров Георгий Николаевич, обязуюсь оказывать всяческие услуги военной разведке Германии».

Ян спросил тогда: «Для чего мне это? Ганс ответил: «Зарова надо найти, надо скооперироваться с ним, группой работать легче».

Луцас сказал: «Верно. Пока не найду Зарова, работать не начну, так как опасно — может случиться, что Заров, не зная о моей договоренности с Генрихом Рейкенау, помешает мне, может пойти на крайности».

Луцас искал Зарова. Вышел на его след в прошлом году. И вот — Луцас убит. Что случилось там, в России? Кто убрал с дороги Луцаса? Теперь надо искать Зарова, вернее, встретиться с ним. А как? Для этого надо ждать будущего года, чтобы поехать в Советский Союз по туристической путевке и именно — на Кавказ.

Совсем недавно можно было получить из Советского Союза; ценную вещь в простой бандероли: искусные переплетчики делали в книгах, в обложках папок, в деревянных сувенирах тайники, но теперь бдительность русских таможников, почтовых служащих настолько обострилась, что о таком способе получения реликтов и говорит не приходится.

А что, если Заров откажется выполнять распоряжения Ганса? Тогда в ход пойдет испытанное средство — подлинник его обязательства…


…Уже зная, что самолет приземлился, а Филимонов и Васин сели в ожидавшую их машину с двумя сотрудниками МВД, Вермишев тем не менее то и дело поглядывал на часы.

Его нервозность передалась Туриеву. Борис напряженно смотрел в одну точку, чтобы собраться в кулак, не раскиснуть.

Туриев представлял замешательство Васина. «В уме раскалываешь Васина, товарищ следователь?» — обращается он к себе. Гражданин Зубрицкий имитирует собственную пропажу, узнав о загадке Скалистого плато, и решает по прошествии лет заняться ею. Зубрицкий, он же Васин, опытный, знающий геолог, умеющий крепко работать, приезжает сюда, активно включается в разведку участка «Бачита», готовя проект разведки Скалистого плато. Ему помогает в этом деле Дроздова, ведомая чувством долга перед памятью отца. Проект блестяще защищен, разрешение на предварительную разведку получено, у Васина появляется возможность беспрепятственно заниматься не только разведкой, но и поисками сокровищ. И у него есть одно, очень важное преимущество — достоверный, детальный план подземелья. Не будь такового, он не рвался бы сюда. Но Васин-Зубрицкий в далеком тридцать седьмом переписал учебник Лосева. Не будь этих тетрадей мы не установили бы подлинное лицо Васина.

— Что, обыгрываешь версию? — догадался Вермишев.

Начинается привычная для них игра!

— Валяй, послушаю! — Вермишев притворно зевнул, демонстрируя некоторое безразличие к выкладкам Туриева, «поджигает» его.

— Итак. Алексей Зубрицкий не пропал, а каким-то образом выезжает в Германию. Там попадает под крылышко Генриха Рейкенау, выкладывает перед ним карты. Доктор двумя руками хватается за это: еще бы! Завладеть сокровищами Скалистого плато! Война подходит к концу, Рейкенау решает с помощью соответствующих германских служб найти среди советских военнопленных двойника Алексея Зубрицкого. Таковым оказался Игорь Иванович Васин, лейтенант — артиллерист… Организуется побег из плена. Зубрицкий, уже Васин, выходит к нашим. Легально вживается в жизнь страны, работает геологом, становится видной фигурой в мире разведчиков недр. Когда достигает высот авторитета, когда его напечатанными рекомендациями пользуются геологи-поисковики, Васин-Зубрицкий решает: пора!

— Увлекательную картину нарисовал, захватывающий детектив. — Дмитрий Лукич смеющимися глазами посмотрел на Туриева и продолжил: — Ты же мне рассказывал, как Васин и Орлов вспоминали своих общих товарищей, что Васин говорил о таких подробностях, о которых Орлов забыл.

— Ничего удивительного: основательно беседовали с настоящим Васиным, узнали все, что хотели узнать — на случай, чтобы Зубрицкий не попался.

— Н-да, фантазировать умеешь. Напиши за время отпуска что-нибудь этакое… приключенческое. — Вермишев посерьезнел, повертел ручкой, пробасил, склонив голову:

— Если же твоя версия подтвердится, — передадим дело нашим друзьям из КГБ. Это — их ипостась… Знаешь, то ли под влиянием рассказов о Скалистом плато, то ли по велению старости, увлекся я древностью. Много интересного в легендах и преданиях. — Вермишев сознательно увел разговор в сторону: напряженность нарастала, она сковывала мысль — скорее бы приехали! — Кто не знает о знаменитом египетском сфинксе? Но мало кому известно: эта статуя заняла свое место задолго до того, как сформировалась дельта Нила! Огромный символический зверь лежал на своем гранитном холме, позади которого возвышалась Ливийская горная цепь, и смотрел каменными очами на море, разбивавшееся у его ног там, где сейчас расстилается песчаная пустыня. А нашли сфинкс случайно под многометровой толщей песка при династии египетских фараонов, которая правила страной за четыре тысячи лет до новой эры! Так вот, я идумаю: если древние египтяне или же их предки были способны на такие чудеса, то почему наши предки, жившие на Кавказе, не могли создавать то, что может удивить и поразить мир? К сожалению, у нас еще много белых пятен. — Вермишев поерзал на стуле, закончил: — Надо Дроздову пригласить. Не возражаешь? Позвони. Вермишев, снова не выдержав, посмотрел на часы, — пойдем на улицу, подышим свежим воздухом.

День разгорался. Был тот час, когда вот-вот на улицы города выплеснется река тружеников, но пока пусто, проносятся трамваи, в них видны немногочисленные пассажиры.

Вермишев и Туриев стояли на лестнице, отсюда хорошо виден переулок, последний отрезок пути до здания прокуратуры. Показалась черная «Волга».



Васин и Филимонов вышли из машины одновременно — из двух задних дверей, молча поздоровались с Туриевым и Вермишевым.

— Хотите продолжить беседу? — спросил Васин у Туриева. Правое веко Игоря Ивановича подрагивало, выглядел он каким-то сникшим.

Туриев не ответил, направившись к входу, у двери пропустил вперед Вермишева.

В кабинете Борис задернул, как обычно, шторы, включил верхний свет.

— Итак, Игорь Иванович, у нас будет состояться не беседа, а допрос.

— Я так и знал, — Васин пожал плечами, — мне скрывать от вас нечего, открывать — тоже.

— Зато мы откроем кое-что. — Борис набрал номер телефона: — Алло! Мама, Лена проснулась? Завтракает? Сейчас пришлем за ней машину…

Вошел Вермишев, положил перед Борисом «дипломат». Туриев знает — в нем лежат тетради и фотография.

Дмитрий Лукич расположился на диване. Игорь Иванович застыл в выжидательной позе.

Дроздова вошла в кабинет, дробно стуча каблуками. Этот стук отдавался в висках, Туриев недовольно поморщился. Елена Владимировна кивнула Васину, присела на краешек стула у окна, лицо ее было бледно.

Борис медленно проговорил:

— В беседе со мной вы, Игорь Иванович, обмолвились, что храните сокровенную тайну, которую раскроете только под давлением обстоятельств. В чем она заключается?

— Я не верующий, вы — не священник и это — не исповедальня, — усмехнулся Васин. — Моя тайна к убийству Луцаса никакого отношения не имеет.

Вы привлечены к допросу совсем по другому поводу… Гражданин Васин, — голос Туриева звучал напористо, с звенящими нотками, — вы подозреваетесь в том, что скрываетесь под чужой фамилией.

Борис выразительно посмотрел на сидящего напротив Васина.

Тот пожал плечами и решительно сказал:

— Чушь! Фамилия, имя и отчество — мои. Фантасмагория какая-то.

— Отдаю должное вашей выдержке, — Борис явно был ошеломлен столь категорическим тоном Васина, но быстро взял себя в руки, вытащил из «дипломата» содержимое, положил, перегнувшись через стол, перед Васиным, — Вам знакомы эти тетради?

— Тетради как тетради, — пробормотал Васин, выражение беспомощности появилось и тут же исчезло с его лица.

— Автоматический ответ не впечатляет. Полистайте их, гражданин Васин!

По мере того, как Игорь Иванович листал сброшюрованные тетради, лицо его меняло выражение: оно то бледнело, то наливалось кровью, на лбу выступил пот. Васин вытер его ладонью. Наконец, он отодвинул тетради в сторону, взял в руку фотографию, замер. В комнате установилась такая тишина, что явственно были слышны реплики прохожих.

Васин положил фотографию на стол, вытянул вперед руки со сжатыми кулаками, пальцы его побелели. Он выдавил:

— Откуда это у вас?

— Теперь скажете всю правду?

— Они же сгорели, — не ответил на вопрос Васин.

— Тетради привезла из Заволжска Елена Владимировна, фотографию — тоже.

— Вы видели тетю Полю? — Васин резко повернулся к Дроздовой. — Как она выглядит?

— Хорошо, — почти не разжимая губ, ответила Дроздова. Васин был ей противен.

— Понимаю, понимаю, — пробормотал Васин, — не ожидал такого конца, хотя тайное в конце концов становится явным, но раскрылось раньше, чем запланировано.

— Сколько веревочке не виться… Итак, вы признаете себя виновным?

— Нет.

— Отрицаете, что на самом деле являетесь не Васиным, а Зубрицким?

— Я являюсь и тем, и другим, — несмело улыбнулся Васин, — наберитесь терпения и выслушайте меня.

— Но сперва вопрос: — на фотографии Туриев показал мужчину, рядом с которым стояла шестнадцатилетняя Полина Мироновна. — Это — ваш отец?

— Да. Георгий Николаевич Зубрицкий. Это — тетя Поля, а вот — дядя Савелий, дядя Федя, тетя Аня. Моя родня.

— И вы ее предали.

— Никого я не предавал! — в голосе Васина послышались истерические нотки.

— Спокойно! Еще один вопрос… — Туриев положил рядом с снимком родных Васина снимок Зарова. — Этот мужчина похож на вашего отца? Как вы считаете?

Васин попросил лупу, долго сравнивал снимки, неуверенно протянул:

— Вроде бы. Нет, не уверен.

— Экспертиза показала, что на двух снимках один и тот же человек, — констатировал Туриев. — И вы скоро будете иметь счастье повидаться со своим отцом. Какое удивительное совпадение методов обмана государства: и сын, и отец живут под чужими именами.

Кровь отхлынула от щек Васина, его широко открытые глаза показались непомерно большими на осунувшемся лице.

— Он арестован! Он жив?! Не верится. Но я никого не обманывал. Выслушайте меня, — Васин умоляюще сложил руки на груди.

— Погодите, — строго сказал Туриев, — покажите ваш портсигар.

— Пожалуйста! — Игорь Иванович положил его на стол. Туриев демонстративно медленно достал из ящика стола портсигар Луцаса и Зарова, положил рядом. — Легко спутать, а? Похожи, как три капли воды, сработаны одними и теми же мастерами «Петерс и сын».

Васин сделал глотательное движение, что-то пробормотал.

— Повторите!

— Этого не может быть! Но факт есть факт…

— А теперь рассказывайте, — Туриев включил магнитофон.

— Моя жизнь ничем не запятнана. Все прожитые мною годы отданы стране, любимому делу.

— Без патетики, пожалуйста, только правду, только факты.

— Все, о чем я расскажу, легко проверить. Родился я в достаточно зажиточной семье в двадцатом году. Мой отец, мобилизованный в армию Деникина, в том же году перешел на сторону Советской власти, после гражданской войны занялся коммерческой деятельностью. Мать умерла, когда мне было два года, я ее, естественно, не помню. В конце двадцатых годов отец из Заволжска скрылся, присвоив большую по тогдашним временам сумму. Меня взяла на воспитание тетя Поля. Когда мне исполнилось восемь лет, мой дед со стороны матери получил письмо отца, в котором тот в категорической форме требовал, чтобы он забрал к себе внука. Дед, Иван Яковлевич Грейм, обрусевший немец, воспитывал меня в рамках строгих приличий, не читал нотаций, но требовал, чтобы я не поступался совестью, хорошо учился, готовил себя к тому, чтобы стать настоящим гражданином страны.

Отца разыскивали, но он каким-то образом давал знать о себе то сестре, то моему деду. Дедушка не состоял в партии, но был настоящим большевиком, он терпеть не мог краснобайства, вел очень скромный образ жизни, хотя занимал хорошую должность — был заместителем директора городского банка. Жили мы в коммунальной квартире — занимали маленькую комнату. Когда в Заволжске построили первый «советский» дом, деду предложили квартиру отдельную, что тогда являлось сказочной редкостью, но Иван Яковлевич отказался в пользу многодетной семьи кузнеца Третьякова. В маленьком городе всегда все известно. Поступок деда стал своего рода отметиной в жизни Заволжска. Существовала такая присказка: «Это случилось в том году, когда дядя Ваня (так называл моего деда и стар и млад) отдал свою квартиру Митьке Третьякову».

Дед учил меня языкам, он был высокообразованным человеком, прекрасно знал античную литературу, до самой смерти интересовался древними цивилизациями, увлекался минералогией. Он привил мне любовь к геологии, ненавязчиво показывая преимущества этой науки перед другими в том смысле, что геология — основа основ в обеспечении человека всеми видами минерального сырья. В его внешне спокойной натуре жил неукротимый дух творчества: Иван Яковлевич писал стихи, хорошо рисовал, поддерживал всячески и во мне это увлечение. Участник русско-японской войны, бравый артиллерист, он был награжден двумя Георгиями, чем гордился и надевал их в дни праздников. К его великой радости я поступил в геологоразведочный техникум в К-ске. В январе тридцать шестого года дедушка умер. У него не было богатства, если не считать трех портсигаров, — Васин показал глазами.

— Портсигары служили паролем? — перебил его Туриев.

Васин поперхнулся на слове, с недоумением посмотрел на Бориса, переспросил:

— Паролями?

— Что за манера — отвечать вопросом на вопрос? Ответьте конкретно: с какой целью вы подходили к иностранному туристу и показали ему портсигар?

— В тот вечер, когда мы были в «Интуристе», — вставила Елена Владимировна и тут же осеклась от свирепого взгляда Туриева.

— Потом объясню. Дайте досказать… После смерти дедушки самым близким человеком для меня осталась тетя Поля. Она относилась ко мне как-то особенно нежно, жалела, радовалась тому, что отцу моему не удалось посеять в моей детской душе семена вражды к Советской власти. Дело в том, что Зубрицкий-старший, по рассказам тети Поли, считал моего деда непримиримым противником нашего государства. Тетя Поля объясняла это тем, что Иван Христофорович Грейм не раз высказывал вслух недовольство некоторыми методами Сталина. Говаривал он подобное и при отце. Когда Георгий Николаевич потребовал, чтобы тетя Поля отдала меня на воспитание деду, — он, видимо, считал, что Иван Христофорович слепит из меня внутреннего эмигранта… В год окончания техникума я подал заявление в военкомат с просьбой направить меня на учебу в артиллерийское училище. Знаете, война с белофиннами всколыхнула молодежь, многие потянулись в армию. Мне отказали, мотивируя тем, что мой отец — враг Советской власти и мне не место в рядах РККА. Такое было тогда время. Да и отец мой действительно был далеко не попутчиком в строительстве социализма. Я пошел к первому секретарю горкома партии, Евсееву Ивану Фаддеевичу, другу покойного Ивана Христофоровича, попросил помочь мне. Евсеев выслушал меня и сказал: «Поменяй фамилию, имя, отчество, поступи так, как сейчас многие делают: отрекись от отца — тебя возьмут». Евсеев дал мне адрес в Москве, куда мне следовало написать. Я написал. Ответа долго не было, меня пригласили на работу в экспедицию Рейкенау. Начать путь геолога в такой представительной экспедиции — что могло быть притягательнее для молодого специалиста? Тем более, что экспертом от наших ученых в экспедиции был профессор Лосев — об этом писали в газетах.

Работа сразу увлекла меня, профессор Лосев стал моим старшим другом, бескорыстным учителем. Его эрудиция поражала: Владимир Борисович мог прочитать лекцию на любую тему, будь то история или археология, космогония или палеонтология, право или особенности стилистики речей знаменитого адвоката Плевако.

Профессор Лосев попросил меня говорить с ним только по-немецки, много часов мы провели вместе, иногда он ходил со мной в маршрут.

Владимир Борисович был тогда молод, горяч, не терпел даже тени фальши, смело спорил с Рейкенау, хотя мог поплатиться за это. В июне тридцать девятого года мы стали лагерем у подножья Скалистого плато, работали до поздней осени, пока не выпал снег. Камеральными обобщениями занимались в Москве. Профессор Лосев помог мне прописаться у одной старушки неподалеку от Киевского вокзала, на второй Извозной, сейчас эта улица называется Студенческая…

— Это не суть важно, — пробурчал Туриев.

— Ах, да, да, — робко улыбнулся Васин, — извините, увлекся… Мне нередко приходилось бывать в гостях у Лосевых на Семеновской набережной, они занимали две комнаты в коммунальной квартире, их дочке Леночке шел третий год, мы с нею подружились, она называла меня «дядя Леся»… В апреле сорокового года мы вновь приступили к полевым работам, — Васин потер ладонью лоб, поморщился, — надо сказать, что в Москве я регулярно ходил по тому адресу, что мне дал Евсеев, чтобы узнать, когда же решится вопрос о моей новой фамилии. Мне отвечали: ждите… Итак, мы приступили к полевым работам. Весна стояла ранняя, теплая. Двадцатого апреля — я эту дату запомнил на всю жизнь — меня вызвал Рейкенау. В его палатке, кроме него, никого не было. Доктор Рейкенау, одетый в толстый свитер и стеганые брюки, беспрестанно потирал руками, словно его знобило. Он предложил мне сесть на раскладной стул, сам опустился на кровать. Помолчав какое-то время, Рейкенау прошептал:

— Перед нами стоит огромная задача, друг мой. Ее нам задал ваш отец, — здесь Рейкенау перешел на нормальный тон, — не пугайтесь, дорогой!

Я подумал: отец? Откуда он взялся? Что ему надо здесь, в горах? Почему не встретился со мной? Боится того, что я выдам его властям? — Жорж Зубрицкий знает тайну Скалистого плато! — Рейкенау, смакуя каждое слово, рассказал мне о городе златокузнецов, об их сокровищах. В конце рассказа он торжественно проговорил:

— План подземелья находится у вашего отца! И не подумайте отказаться от работы с нами! — Рейкенау встал, величественно сложил руки у груди.

Мне стало смешно. Доктор заметил, видимо, выражение недоверия на моем лице, усмехнулся, достал из кармана… портсигар! В нем лежала фотография моего отца — молодого и красивого мужчины лет двадцати пяти. Такую точно фотографию я видел у тети Поли. Скажу сразу о портсигарах. Их у моего деда было три. Он берег портсигары, как зеницу ока. Однажды дед рассказал мне историю — совсем в духе немецкого сентиментализма. Из трех братьев он был старший. Младшие — близнецы. Когда им исполнилось по шестнадцать, а деду восемнадцать лет, им подарили по портсигару. Потом братья погибли в русско-японской войне, портсигары остались у деда, они стали семейными реликвиями.

Перед смертью дедушка сказал тете Поле, чтобы портсигары она передала мне и на нижней крышке каждого из них слабеющей рукой с помощью шихтеля выцарапал три слова: «Только человек бессмертен». Вот, посмотрите, — Васин открыл портсигары. Вермишев, Туриев и Дроздова склонились над ними, — Иван Христофорович написал это готическим шрифтом… А через несколько дней после похорон дедушки тетя Поля обнаружила пропажу двух портсигаров. Конечно, их украл отец. Он, находясь в бегах, частенько наведывался в Заволжск, видимо, имел там надежную крышу над головой. Каждый раз тетя Поля ставила об этом в известность соответствующие органы, но Георгий Зубрицкий был неуловим. В этом надо отдать ему должное. Так что появление моего отца в районе Скалистого плато не столько удивило меня, сколько напугало: в своем стремлении сделать из меня помощника Георгий Николаевич ни перед чем и не перед кем не остановится, — так подумал я.

Почему о моем разговоре с Рейкенау я не сказал Лосеву? И здесь мною руководило чувство страха, страха за профессора Лосева: при всей своей горячности, бескомпромиссности Владимир Борисович не преминул бы дать по рукам доктору Рейкенау, чем погубил бы себя. Я не смел рисковать жизнью Лосева, тем более, что Рейкенау мог бы запросто отказаться от своих слов, обвинил бы нас в клевете и в желании опорочить всемирно известного Специалиста, приглашенного правительством.

Наш разговор с руководителем экспедиции продолжился на следующий день. Между прочим, Рейкенау сказал, что моей работой на Скалистом плато я обязан отцу. Доктор передал угрозу отца: мне не жить, если не соглашусь спуститься в подземелье. И я решил бежать, но — куда?

Второго мая один из рабочих, отмечавший праздник в Рудничном, сказал мне, что меня ждет начальник отдела кадров Вера Яковлевна Сазонова. — Васин попросил разрешения закурить, Туриев кивнул головой.

Игорь Иванович судорожно затянулся, продолжил:

— Она протянула мне письмо из Москвы! Выезжая в поле, я оставил адрес… В письме говорилось, что мне надлежит быть по такому-то адресу шестнадцатого мая. В письме также было указано, что вопрос об изменении фамилии, имени и отчестве решен, надо проделать необходимые формальности. Тут уже у меня не было никаких сомнений: надо исчезнуть, пусть из жизни уйдет Зубрицкий Алексей Георгиевич, пусть!

Десятого мая ушел в маршрут и не вернулся. На склонах Главного хребта немало случается снежных лавин. В языке одной из них я спрятал кое-какие мои вещи. Знал, что меня будут искать, знал, что вещи найдут… Приехал в Москву, прибыл по указанному адресу. Со мной беседовали три человека, с дотошностью расспрашивали чуть ли не о каждом годе моей короткой жизни. А что мне было утаивать? Меня сфотографировали, я подписал каждый лист с записями моего рассказа. Меня спросили, как отныне я хочу называться. Я решил назваться Васиным Игорем Ивановичем.

— В честь кого-то? — спросил Вермишев.

— Конечно, было бы романтично взять имя человека, ставшего для тебя примером мужества, порядочности, убежденности в правоте своего дела. У меня все прозаично. Дружили со мной три мальчика в детстве: Вася, Игорь, Ваня. Из этих трех имен я и сложил свои фамилию, имя и отчество. Поскольку я был прописан в Москве, публикация об изменении моих именных данных была помещена в газете «Вечерняя Москва» — в те годы об этом сообщалось через печать. Получив новые документы, я смог поступить в артиллерийское училище. Началась война. Нас выпустили досрочно. В июле сорок первого я уже был под Смоленском. Ну, что касается моей военной биографии, она подробно изложена в очерке Льва Петровича Орлова.

— Хорошо, — проговорил Туриев, — вы исчезли для отца, для всех, а как же тетя Поля? Вы же очень были привязаны к ней.

— В сороковом году у меня не было иного выхода, а после войны… В сорок шестом, после демобилизации, я хотел открыться перед ней, но… Бесконечные проверки замучали меня, плен и концентрационный лагерь незримой тенью ходили за мной.

— Но вы же бежали.

— А мне задавали вопрос: почему тебя в плену не убили? Ты же угодил к немцам при знаках различия и наградах… Словом, не хотелось мне доставлять лишних хлопот и волнений тете Поле и остальным моим родственникам. К тому же я ничего не знал об отце… Короче, до пятьдесят шестого года не мог предвидеть, как может повернуться моя судьба. Потом — привык. Право, забыл даже, какую фамилию носил прежде.

Работая в различных районах страны, я не переставал следить за творческой деятельностью профессора Лосева. И вот в одной из его статей читаю о Скалистом плато. Словно дохнуло на меня юностью, сердце сладко заныло… Профессор написал нечто подобное геологическому эссе — изящное, сдобренное изрядной порцией романтизма и фантастики исследование. В нем он много внимания уделил легенде о городе златокузнецов, рассуждал о природе развития народного творчества, когда дело касается не просто истории, но истории драматической.

Я решился написать ему письмо. Разумеется, подписался новым именем. В письме попросил рекомендовать литературу, где мог бы почерпнуть больше сведений о Скалистом плато. Профессор Лосев ответил мне, я написал ему еще одно письмо — уже после того, как багаж моих знаний о Скалистом плато пополнился… — Васин замолчал, потянулся за стаканом с водой. Дроздова просительно посмотрела на Туриева. Тот понял ее, улыбнулся. Елена Владимировна быстро проговорила:

— Помню, папа с радостью рассказывал маме о письме какого-то геолога, интересующегося Скалистым плато. Папа сказал тогда: «Вот видишь, не перевелись еще искатели, любители тайн и загадок».

Васин благодарно посмотрел на Дроздову, продолжил:

— Я ведь хорошо знал Лосева, мне импонировали его страсть в исследованиях, неутомимость, неутоленность. Если Лосев о чем-то говорит заинтересованно — значит, этим делом стоит заняться. Прежде всего меня волновало обнаружение месторождения золота на плато, но по мере того, как я читал литературу, свидетельства древних авторов о Скалистом плато, это место стало занимать меня и с исторической точки зрения. Наша переписка стала постоянной. Естественно, ни в одном из писем я не признался Лосеву в том, что мне уже приходилось бывать на Скалистом плато. Профессор же продолжал «вовлекать меня в сети», аргументируя необходимость моей работы на плато тем, что я являюсь одним из ведущих геологов по поискам и разведке золоторудных месторождений. В одном из писем к Лосеву я поделился с ним своим планом организации детальной разведки Скалистого плато: имея геологическую карту района Главного хребта, присланную мне Владимиром Борисовичем, я рискнул пойти на этот шаг. И, представляете, Лосев ответил мне, что ему предстоит командировка в те края, где я работаю, и что мы встретимся! Я потерял покой… Если Лосев меня узнает, — не буду же я скрывать от него, как все случилось… Владимир Борисович приехал в декабре шестьдесят первого года. Мороз стоял страшный, бревна моей избенки трещали от него. Лосев меня не узнал… Да и трудно было в сорокалетнем мужчине, обросшем бородой, заядлом курильщике с хриплым голосом разглядеть черты стройного, почти хрупкого юноши с мечтательными глазами.

Мы провели три чудесных дня, полных споров и соглашений, различных геологических версий и неприятий точек зрения того или иного из нас.

Лосев отличался великолепной манерой спорить — он внимательно выслушивал оппонента, анализировал его доводы, раскладывал их на составляющие, потом уже опровергал их или соглашался. Никакой позы, никакого давления эрудицией, огромным запасом знаний. Говорили мы и о Скалистом плато. Лосев несколько раз обмолвился, что ему, видимо, не придется посвятить этому месту время и знания: тяжелая болезнь уже давала о себе знать. — Васин обратился к Елене Владимировне. — Извините. — Дроздова вышла из кабинета, закрыв лицо ладонями. — Расстроил женщину, — Васин беспомощно развел руками, — продолжать?

— Чем он болел? — Спросил Борис. Он давно не писал, слушая Васина, изредка поглядывая на медленно вращающиеся катушки магнитофона.

— Леночка не говорила? До приезда к нам Владимир Борисович перенес два инфаркта… Наш последний вечер окрасила грустинка. Лосев вспоминал молодость, жалел о друзьях, безвременно ушедших из жизни в памятную для всех нас годину. Мы пили густой таежный чай, за окном гудела пурга. И вот впервые за три дня, что мы были вместе, Лосев стал рассказывать мне об Алексее Зубрицком… Обо мне… Поставьте себя на мое место, ощутите ту радость и в то же время боль, что я почувствовал. Лосев сказал, что слишком мало ему пришлось поработать с молодым геологом, пропавшим без вести в горах, но как в ребенке, обладающем абсолютным музыкальным слухом, угадывается будущий маэстро, так и в Алексее Зубрицком виделся незаурядный специалист. Мне хотелось крикнуть: «Вы ошибаетесь, дорогой Владимир Борисович! Вот он, Зубрицкий, перед вами, обыкновенный геолог…»

— Но вы были главным геологом, — перебил его Борис, — по себе знаю, как трудно таковым стать.

— Спасибо, — неожиданно звонко проговорил Васин, глаза его повлажнели. Стесняясь секундной слабости, Игорь Иванович наклонился к столу, стал мять сигарету. — Мы расстались на следующий день. Я дал слово Владимиру Борисовичу заняться Скалистым плато.

— Странно, — остановил его Вермишев, — маститый ученый, профессор, геолог с мировым именем, огромным опытом — и не мог убедить соответствующие органы в целесообразности провести геологические работы на Скалистом плато. Апеллировал к вам и вам подобным… Несерьезно. В нашей стране всегда внимательно относились и относятся ко всему тому, что способно дать выгоду народному хозяйству.

Васин откровенно и широко улыбнулся:

— Во-первых, было заключение доктора Рейкенау. Во-вторых, а это — главное — люди, ведающие геологической службой, в основном прагматики, они с большим недоверием относятся к тем, кто в своих изысканиях прибегает к фантазии, к анализу сведений, пришедших из глубины веков, кто в какой-то степени опирается на народные предания. Легенда о Скалистом плато — красивое сказание, любимое и почитаемое народом, передается из поколения в поколение, но — легенда… Ей не верят, а вот… боюсь сказать, но скажу… Враги — поверили! Ищут! И может, мы уже опоздали. Неужели по каждому поводу надо обращаться в Центральный Комитет, чтобы получить разрешение на то или иное исследование? Когда кончится время кивания друг на друга? Когда кончится пора пренебрежительно-завистливого отношения к тому, кто способен сделать больше тебя для народа, о котором все мы так любим говорить? Извините… Конечно, геология знает и знала тех, в работе которых есть место и мечте, и фантазии, и легенде. Это — Обручев, Ферсман, Карпинский, Шалимов, Кудрявцев, Ефремов, Шацкий… Но такие люди, к сожалению, не сидят в руководящих креслах, чтобы помочь отряду мечтателей. Они ра-бо-та-ют!

Чиновнику же подавай план — и только. Любой ценой. Именно сегодня, пока он, чиновник, при своем портфеле. И бездумно выкачивается нефть, выкорчевываются леса, загрязняются реки, на разбитых дорогах находят преждевременный износ автомашины, вымывается золото из месторождений, открытых еще при царе Горохе. Да разве мало безобразий? А что будет потом, что мы оставим детям и внукам нашим? Об этом чиновник не думает, ему хорошо именно сейчас…

— Однако к вашему с Дроздовой проекту отнеслись не по-чиновничьи, — возразил Туриев.

— Здесь, в Пригорске, — да, но посмотрим, как к нему отнесутся в управлении. Там такие крючкотворы сидят… Но мы сдаваться не будем…

В шестьдесят первом, будучи в отпуске, я приехал в Рудничный. Когда увидел обелиск в честь Зубрицкого, мне стало плохо. Доплелся до скамейки, мне какая-то девчушка принесла воды… Добрался до гостиницы, потом два дня бродил по поселку. Меня, конечно, никто не узнал, да и кто мог узнать? Та поездка окончательно развеяла мои сомнения: надо переезжать на работу сюда! Главное управление по кадрам нашего министерства дало добро. А через год Владимир Борисович Лосев скончался. Ему было всего пятьдесят лет. — Васин достал из внутреннего кармана пиджака бумажник, вытащил из него фотографию. — Этот снимок Лосев подарил мне, когда мы с ним расставались. — Васин протянул фотографию Туриеву. Лена! Совсем девчушка. Рядом с ней — миловидная женщина с высокой прической, над ними — мужчина стоит, чуть склонившись вперед.

— Владимир Борисович, его жена и Лена, — продолжал Васин, — Когда я приехал в Рудничный, Елена Владимировна уже работала минералогом. Я ей так и не сказал, что знаю ее с довоенных лет, что даже на руках ее держал. Теперь сказать можно…

Вернулась Дроздова, по ее глазам было видно, что плакала. Борис показал ей фотографию. Елена Владимировна неуловимым движением взяла ее.

— Ой! Так это же та фотография, которую папа всегда брал с собой. Он говорил: «На этом снимке видно, что и я немного красив, не только жена и дочь». Он вам подарил? — Елена Владимировна коснулась плеча Васина. — Я впервые вижу человека, которому папа подарил фотографию. Значит, он вас действительно полюбил. Выходит, полюбил и поверил в Алексея Зубрицкого во второй раз. Здесь мне шестнадцать лет, перешла в десятый. Мне было четырнадцать, когда папа в первый раз взял меня в поиски. — Дроздова как-то близоруко прищурилась, вернула снимок Туриеву, села на свой стул.

— Продолжайте, Игорь Иванович, — неожиданно мягко сказал Туриев. — В Елене Владимировне я сразу увидел единомышленника, иначе не могло и быть. Параллельно с работой на штольне «Бачита» мы занялись структурным анализом Скалистого плато. Результаты защиты проекта вам известны, но продолжу о себе… Переехав сюда, я получил возможность три-четыре раза в году бывать в Заволжске: выписывал командировку в Свердловск, на несколько дней останавливался в родном городе. Мой фронтовой друг, Лозинский, передавал деньги тете Поле, каждый раз «вспоминая», что брал у меня взаймы еще до войны. Постепенно его долг достиг пяти тысяч, сейчас прибавилось еще пятьсот рублей.

— Тетя Поля верит Лозинскому, она мне о нем говорила.

— Год назад я все-таки решил открыться. Попросил своего старинного друга, фронтового корреспондента Льва Орлова приехать в Пригорск. У него не оказалось времени. Я поехал к нему, обо всем рассказал. Орлов приезжал сюда, чтобы прочитать написанную им статью обо мне. Он писал ее около полугода. Вернее, проверял и перепроверял все, о чем я ему поведал. Каждое слово в его статье-очерке — правда. Опубликование материала станет моим возвращением к родным. Тетя Поля поймет, что я не мог иначе. Нарисуем такую картину: в сороковом году пропал любимый племянник, в сорок шестом заявляется под чужим именем. Что подумала бы старая коммунистка, член партии Ленинского призыва? Какие душевные муки пережила бы она, сомневаясь в его порядочности, преданности делу, которому отдала свою жизнь? Да еще — отец. Когда убили Луцаса, я понял: началась операция «Скалистое плато»… И уверен, что действуют люди Рейкенау.

— Стоп! Хорошо вы сказали: «Операция «Скалистое плато», запишем… — Борис отметил на календаре, — продолжайте. Хотя все ясно, кроме одного. Портсигар. Почему вы показали его иностранному туристу?

— Тут уже сыграла психология. Я слышал разговор немцев, видел их презрительные гримасы. И решил: пусть посмотрят, что и мы не лыком шиты. Турист даже предлагал мне за него значительную сумму, думал, продам.

— Иногда сооружение, кажущееся издали сложным, на деле оказывается весьма простой конструкцией, — образно выразился Вермишев и пробасил: — Предлагаю раскурить трубку мира, то бишь всем подымить. Елена Владимировна, не возражаете?

— Ради такого исхода. Ах, Игорь Иванович, как мне было тяжко, когда ваши тетради открыли глаза. А ведь я поехала с добрыми намерениями: что-то узнать о любимце отца — Алеше Зубрицком.

— Понимаю… И такая запутанная ситуация бывает в жизни. После статьи на обелиске надо будет высечь что-нибудь в этом духе: «В честь геологов, посвятивших себя изысканиям в Рудничном».

— В какой газете будет опубликован материал Орлова?

— В «Правде».

— Ну что ж, примите извинения, Игорь Иванович. Служба есть служба… Мы приступаем к финальной части операции «Скалистое плато». Детали разработаем с Дмитрием Лукичем, — намекнул Борис на то, что Васин и Дроздова могут идти.

Елена Владимировна замешкалась у двери, чуточку помялась и спросила у Бориса:

— Домой явишься? Что сказать Евгении Дорофеевне? Ведь уже все ясно.

Туриев рассмеялся, широко развел руками, восхищенно сказал Вермишеву:

— Прирожденный сыщик! — Он подошел к ней. — Я позвоню.

— Версии — лопнувшие пузыри? И я рад этому, а ты? — Вермишев отдернул шторы, открыл окно. — Остался Заров.

— Мне хватит дня, чтобы подготовиться к восхождению на плато. Моя аргументация ясна и понятна, Дмитрий Лукич. Ахмедова отозвали?

— В Харьков вылетел Сабеев. Ночью прилетят.

— Предлагаю завтра утром Ахмедова сфотографировать, снимок возьму с собой, предъявлю Зарову. Ахмедову же покажем увеличенное изображение Зубрицкого с группового портрета. Зачем дожидаться очной ставки?

— Прошло четырнадцать дней. Срок небольшой, но крайне насыщенный. Готовься к походу на плато. Что для этого надо?

— Вы забыли, что я — бывший геолог? Экипируюсь, как положено, завтра. К шестнадцати часам буду готов.

— Давай еще раз наметим план твоего поведения на плато.

— Буду демонстрировать там свое присутствие, не прятаться, не устраивать засад и прочей детективной обстановки. Если повезет, — проникну в подземелье, что, конечно, маловероятно. Пещеры, указанные Арсентьевым, видимо, неглубоки, так как ни одна из них, как это делается на картах, не отмечена особым значком — извилистой линией, говорящей о том, что данная полость глубже двадцати метров. Сейчас позвоню геологам, попрошу подготовить все необходимое: спальный мешок, палатку, геологический молоток, компас, походный примус, несколько банок тушенки. Сахар, хлеб куплю в Рудничном. Нужен мощный фонарь.

— Договорюсь с командиром воинской части, пришлет.

— И рация?…

— Будет. Есть очень даже приличной мощности — до двухсот километров работает устойчиво, без помех. Малогабаритная, размером с полевую сумку. И все-таки знай, что группа в любую минуту придет на помощь. Ты о ней даже не будешь знать.

— Я приму любые условия Зарова, лишь бы, встретившись с ним, обезвредить его. Не волнуйтесь, на рожон не полезу.

— Он определенно там не один.

— Уверен, на Скалистом плато есть сообщник. Тот, кто стрелял в Луцаса.

— Все, свободен до утра. — Вермишев подошел к окну, выглянул, — Елена Владимировна и Васин ждут тебя, сидят на скамейке в скверике. Если понадобишься — позвоню.

Туриев быстро сбежал по лестнице. Как-то получилось само собой, что Игорь и Борис обнялись. Борис почувствовал, как вздрогнули плечи Васина — большой и сильный мужчина не выдержал.

Елена понимала, что сейчас творится в сердцах двух таких непохожих друг на друга людей, еще несколько часов назад разделенных стеной недоверия, воздвигнутого злой иронией жизни, превратностями судьбы одного и служебным долгом другого.

— Лена! — голос Бориса, звонкий и чистый, прозвучал призывом радости. — Возьми нас под руки, пойдем, куда глаза глядят…

Они шли по аллее, о чем-то громко говорили, смеялись, дурачились, как школьники. Вдруг Васин мягко отстранил руку Елены, перегнулся через решетчатую ограду, сорвал три розы, протянул их Лене, глянув на Туриева. Борис сделал «грозные» глаза, но тут же сменил гнев на милость, сказав:

— Милицию звать не буду, от штрафа освобождаю.


Утро началось со встречи с Ахмедовым. Он сидел напротив Туриева, стараясь хоть что-нибудь прочитать на его непроницаемом лице. Борис перебирал на столе какие-то бумаги. Наконец, следователь нарушил молчание:

— Насчет саженцев успели договориться? — в голосе доброжелательность.

— И-и-и, в нашем зеленстрое лучше есть, но не дают, жадничают. Вот и приходится ездить за тридевять земель, тратить государственные деньги на дорогу да на суточные, не говоря уже о самих саженцах. Договорился, теперь буду ждать, когда отгрузят. Пятьсот штук.

— Двор студии телевидения превратится в розарий.

— Мечтаю об этом дне.

— Геолог Дроздова передала мне ваш рассказ. Он заинтересовал меня, — Туриев замолчал: в кабинет вошел Вермишев, сел на диван, сделал знак рукой — продолжай, — в следующем плане… — Борис достал из ящика стола фотографию Зарова, положил ее перед Ахмедовым. — Посмотрите внимательно на снимок, очень внимательно, я вас не тороплю… Посмотрите и скажите, видели ли вы когда-нибудь этого человека. На снимке ему лет девятнадцать-двадцать, вы могли его знать тридцатилетним. — Туриев встал из-за стола, закурил, сел рядом с Вермишевым.

Илас Бабаевич изучал фотографию, вооружившись очками, извлеченными им из нагрудного кармана пиджака. Прошло долгих пять минут, когда Ахмедов сказал:

— Ей-богу, при электрическом свете плохо вижу, можно погасить свет.

Борис выключил люстру, отдернул шторы, в кабинет хлынули солнечные лучи. Ахмедов со снимком в руках подошел к окну, двигал губами, словно читал. Наконец произнес:

— Кого-то сильно напоминает, но кого? Не могу вспомнить. Где же я его видел? Тридцатилетним, говорите? — Вдруг Ахмедов закрыл рот ладонью, с ужасом посмотрел на Туриева. — Это… это… друг Судомойкина! Начальник штаба банды! Он разве живой? Он убьет меня! Вай-вай-вай, зачем вы мне дали эту фотографию?! Теперь я спать не буду. Аллах, аллах! Бедные мои дети, бедная моя жена! — Ахмедов сел, положил фотографию на стол, спрятал лицо в ладонях.

— Успокойтесь, — с улыбкой сказал Туриев, — он вам не страшен. Так вы уверены, что это — начальник штаба банды?

— Конечно! Когда банда уходила на операции, — он оставался в лагере, я ему кофе варил.

— Вы его видели в пещере у Стехова?

— В этом я не уверен, тот человек спиной ко мне сидел, да и голос у него хриплый был.

— А что, в операциях Тигр не участвовал?

— Нет, клянусь аллахом. Однажды я подслушал случайно его разговор с Барсом. Тот у него спрашивает, почему, мол, не ходишь с нами на операции, а Тигр ответил, что достаточно того, что он их разрабатывает.

— Ну, ладно, товарищ Ахмедов. А теперь наберитесь терпения, мы вас подгримируем и сфотографируем. Будете молодым. Согласны?

— Чего хочет прокурор, того хочет сам аллах.

Глава шестая

Вертолет взял курс на Рудничный. Харебов с машиной ждал Бориса в поселке, доставил к тропе, ведущей на Скалистое плато.

…Склон становился все круче и круче. Стало перехватывать дыхание. Вот что значит не загружать себя упражнениями, требующими достаточного напряжения сил. Раньше у него срабатывала система: три шага — вдох, два — выдох. Надо попробовать. Нет, не получается. Остановился, прислонился спиной к отвесному склону, посмотрел наверх. Остался самый трудный участок. Интересно, сколько времени он потратит на него? Туриев засек время, двинулся дальше. Трикони с противным скрежетом скользят по отполированным ветрами и солнцем плоским камням… Приличная разминка для засидевшегося служащего! Стало холоднее. Начинало смеркаться. Надо поторопиться. Борис направился к островерхой скале, сбросил рюкзак, сделал несколько маховых движений руками, чтобы снять онемение плеч, поднялся на скалу — сориентироваться. В сравнительной близости от этой стоит другая скала, за ней — третья, четвертая… Их должно быть двенадцать — так следует по карте Арсентьева. Туриев сверился по масштабу — расстояние между скалами от двадцати пяти до семидесяти метров. Борис спустился. Он волновался: засек ли его Заров или его помощник? Если — да, то состоится встреча уже сегодня, сейчас?

Где же поставить палатку? Наверное, у южного склона скалы. Здесь будет теплее. Под ногами — сухой лишайник. Уже стемнело. Далеко внизу угадываются огни Рудничного. Проблема — как укрепить колышки. Решена и эта задача. Палатка поставлена. Туриев расстелил в ней спальный мешок, укрепил у изголовья фонарь, потом выбрался наружу, разжег примус, вскипятил воду, бросил в маленькую кастрюлю два брикета растворимого чая, с удовольствием выпил без сахара. Какая тишина! В небе горят звезды величиной с блюдца. Слегка щиплет за нос. Ничего удивительного: здесь, на высоте более трех тысяч метров над уровнем моря, и в июле ночи холодные. Что будет через месяц? Разжечь бы костер. Надо будет завтра спуститься к развалившемуся строению. Оно обозначено на карте Арсентьева, в скобках указано «мазар».

Никогда не думал Борис, что ему придется прийти на то место, которое так занимало воображение его дяди. Вспомнились строки из его рукописи:

«Иногда мне кажется, что мы непростительно небрежно изучаем историю своего народа. Видимо, далеко недостаточно данных о том, что мы — потомки аланов. Надо смелее вскрывать пласты общественной жизни тех лет, хотя это архитрудно. Меня, например, интересует вопрос: кто встретил в горах наших предков, теснимых с равнин. Как могли не погибнуть аланы, привыкшие к просторам степей, попав в непривычную для них обстановку? Видимо, в горах они нашли приют у какого-то неизвестного пока науке народа, нашли место, где можно было привыкнуть к новым условиям и новому образу жизни». Интересная гипотеза…

Туриев залез в палатку, лег на спальный мешок, укрывшись штормовкой, включил фонарь: пусть светит его жилище оранжевым светом — такого цвета палатка.

Неясное беспокойство охватило Бориса. Он ждал чего-то. Это «что-то» нарастало, ширилось в полном безмолвии. По палатке ударил порыв ветра, хлопнул клапан дверцы. Через некоторое время ритмично чередовавшиеся порывы сменились ровным воздушным потоком, напиравшим на палатку. Пришлось выйти, придавить внизу полотнище палатки солидными осколками известняка, собранными Туриевым при свете фонаря.

Внезапно ветер утих. Слух Бориса уловил едва слышный шорох — по палатке словно провели рукой. Туриев быстро выбрался наружу, с фонарем в руке покрутился на месте. Никого. Все застыло в первозданном оцепенении. Жутковато находиться один на один с мирозданием. Со стороны Главного хребта донесся упругий грохот, растаял в тишине. Видимо, спустилась снежная лавина: за день снег подтаивает, вода собирается под ним, образуется поверхность скольжения — плотный белый покров устремляется вниз.

Издалека донесся слабый писк. Вот он перешел в пронзительный визг — будто проводят острым чем-то по стеклу и усиливают звук до тысячи децибел. Визг больно ударил по ушам. Туриев прижал к ним ладони, но визг сменился необъяснимым грохотом, сотрясающим все тело, проникающим в каждую пору. Началась какофония тысяч и тысяч неведомых звуков, они дикие и страшные, сковали все существо омерзительным страхом. Туриев почувствовал, как на голове зашевелились волосы.

Дьявол! Это кричит дьявол, стерегущий Скалистое плато! Вот оно, его предостережение: не ходи сюда, здесь ждет тебя погибель! Крик миллионами игл пронзает мозг. И вдруг — все прекращается. Огромная луна спокойно смотрит на окружающий мир. Ничего не говорит о том, что мгновения назад природа сотрясалась от непостижимого явления.

Туриев вполз в палатку, лег. Его бил озноб… Начинается снова… Хохочет несметная стая шакалов, хриплый лай заставляет вобрать голову в плечи. Борис лихорадочно надевает наушники от рации, оборачивает голову вкладышем от спального мешка, но это не помогает: неведомый дьявол терзает своим криком тело, рвет его на части, выжимает из глаз слезы бессилия и ужаса. Яркая вспышка ослепляет его, Борис успевает подумать: «Каким же образом сквозь плотную ткань палатки пробился столь яркий свет?» — и теряет сознание.

Очнулся он утром. К своему удивлению, за палаткой, но в спальном мешке. Он растерянно посмотрел вокруг.

Не может вспомнить, как очутился за пределами своего полотняного жилища. Необъяснимая слабость разлита по телу, во рту — сухо, язык распух. И все это — от ночного крика. Теперь понятно, почему геологи не становились лагерем на плато: крик дьявола способен свести с ума. Надо найти в себе силы, надо успокоиться, надо…

Туриев подошел к обрывистому склону. Вон и мазар. До него метров пятьсот. Стоит на ровной площадке чуть ниже поверхности плато в окружении густого кустарника. Надо начать знакомство со Скалистым плато с него…

Туриев заставил себя поесть — четверть пол-литровой банки тушенки, чай с двумя кусочками сахара; спустился к мазару.

Кто здесь похоронен? Кому созданы такие почести — высоко в горах возведена усыпальница. Время не пощадило ее, она не смогла устоять: по развалинам видно, что усыпальница была легким сооружением в том стиле, который потом стал называться мавританским.

Мавзолеи возводились над местом захоронениязнатных людей.

Здесь, видимо, погребен военачальник. Если так, то напрашивается вывод: не будь в горах поселений, не будь в районе Скалистого плато добычи — пришли бы сюда воины Тамерлана? Конечно, нет! Что им было искать в безлюдной местности, где только скалы да ветер? Следовательно, Тамерлан послал сюда своих воинов за сокровищами Скалистого плато! Он знал, не мог не знать, что здесь живут и работают люди, творящие чудо из золота. «И пришли сюда воины Тамерлана и увидели, что никого и ничего нет». Но можно предположить, что горстка храбрецов, оставшаяся как последний заслон перед волной поработителей, приняла бой, и в этом бою погиб военачальник непрошеных гостей, тело которого предали земле и возвели мавзолей.

У мазара затишье, тепло. Солнце нагрело стены, легкое марево поднимается вверх. Туриев вошел вовнутрь. Над головой — остатки некогда куполообразной крыши.

Восточная стена почти полностью разрушена, остальные сохранились хорошо. Борис внимательно осмотрел кладку. Раствор крепкий, видимо, со связующими добавками, трудно поддается кончику ножа. Пол выложен восьмиугольными плитами, сквозь щели между ними пробивается чертополох. Туриев шагами измерил периметр — шестнадцать метров. А где же захоронение? Оно должно быть в центре строения. Ничего нет. Борис принялся за чертополох, стал вырывать его с корнем. Работал до тех пор пока не убедился: пол мазара полностью открыт его взору. Плиты отшлифованы. Где, на каких станках их шлифовали? Вручную? Для этого надо иметь уйму времени, его, конечно, у воинов Тамерлана не было. Сложить стены мазара можно за очень короткое время, если учесть, что над его возведением работала большая группа людей, сформировать купол тоже нетрудно, но отшлифовать плиты известняка… Для этого необходимо время. Может быть, их доставили с равнины?

И еще один интересный вопрос: почему мавзолей возвели здесь, высоко в горах? Почему? Если Тамерлан был убежден в том, что на Скалистом плато ничего для его людей интересного нет, то, по обычаю мусульманского воинства, тело военачальника должно было быть похоронено если не на его родине, то хотя бы там, где уже есть кладбище правоверных. Выходит, здесь остались на жительство воины Тамерлана? Ну, если не на жительство, то для того, чтобы обшарить пещеры, найти сокровища, овладеть ими? А вдруг поиски принесли результат? Что, если ничего в недрах Скалистого плато уже давным-давно нет?

Думая об этом, Борис выстукивал каждую плиту, надеясь выйти на пустоту под одной из них, но камень отзывался на прикосновение геологического молотка звонко, задорным щелчком.

Уже полдень, а результатов — никаких. Выходит, это никакой не мавзолей, а ритуальная постройка. Может быть, временная мечеть. Конечно, это так! Коль скоро здесь жили люди Тамерлана, должна же была быть мечеть! Но где жили люди? Нет никаких следов жилищ. Не воздвигнута же мечеть для десятка — другого верующих. Словом, непонятная постройка. Стоп! Как известно из трудов востоковедов, на стенах и полах всех мечетей — будь то знаменитая Каирская или затрапезная в каком-нибудь забытом аллахом ауле — обязательными являются изречения из Корана. Обязательными! Без них мечеть не мечеть!

На бутовых камнях изречений не высечешь, но на известняке они должны быть?! Стены — отпадают, они из бута. Надо искать на полу. Туриев, ползая, осматривает каждую плиту, но ничего не находит — плиты ровные, гладкие, потемневшие от времени. На них нет никаких знаков, если не считать овала, нанесенного чем-то острым на самой крайней, южной плите.

Борис стучит по плите молотком. В ответ — тот же звук: звонкий щелчок. Следовательно, плита лежит на каком-то основании. Но тогда почему только на этой нанесен знак — овал? Может быть, своеобразный знак мастера? Я, мол, такой-то, закончил свою работу? Во всяком случае надо будет попробовать приподнять эту плиту.

Туриев связался по рации с Вермишевым. Сообщил о том, что сделал.

Два часа дня. Что, Заров решил не замечать его присутствия на плато? Может, до сих пор не поднялся? Первая ночь на Скалистом запомнится на всю жизнь. Сколько еще надо будет провести таких ночей, чтобы встретиться с Заровым? Две, три, больше? Во всяком случае надо определить, пока есть время, природу страшного звука.

Несомненно, действует акустическая система. На Скалистом плато достаточно пространства, чтобы ветер гулял свободно. Чтобы он так выл и бесновался, для этого воздушный поток необходимо направить в нечто подобное трубе. Вполне возможно, что система создана под землей. А скалы? Виктор Туриев отмечает в своей рукописи, что двенадцать скал, расположенные строго по азимуту северо-восток — юго-запад, напоминают ему клапаны гигантской флейты. Если клапаны, то должны быть отверстия. Этого определить Виктор Туриев не смог, не успел. Он, видимо, не испытал на себе дикий вой, опирался лишь на данные легенды. Если бы ему пришлось провести на Скалистом плато хоть одну ночь, он, несомненно, подошел бы к этому вопросу не умозрительно, а попытался бы найти причину.

Борис вернулся к палатке. Солнце стоит высоко, жарко. Развернул карту Арсентьева. По ней видно, что к северо-западу плато сужается до семисот метров. В этом самом узком месте и расположена гряда скал.

Почти в центре карты обозначено незначительное поднятие, в плане оно круглое. Кроме этого поднятия и гряды скал нет более или менее заметных ориентиров, если не считать нескольких десятков каменных глыб, разбросанных в божественном беспорядке.

На южной границе плато — гигантская каменная осыпь, она хорошо видна отсюда и напоминает застывший водопад коричнево-зеленого цвета. Итак, поднятие. Надо его осмотреть. А потом — скалы. Уж больно строго они ориентированы, не рукотворны ли?

Есть особое чувство — чувство гор. И рождается оно в душе не потому, что тебя окружает свежий воздух, что под ногами твердь, вознесенная на многие тысячи метров над уровнем моря, не потому, что ты идешь и слышишь, как пульсирует в твоих жилах кровь, что над тобой опрокинут ультрамариновый свод небес. Оно рождается от слитности всего твоего существа с окружающим миром. Ты как бы становишься частицей первозданного хаоса, нагромождения скал и ледников, четкого пунктира вершин, царапающих небо.

В лесу или в степи, в море или в пустыне ты можешь найти гармонию сразу, а в горах ее надо искать, не вдруг приходит сознание того, что причудливые складки пород, серебряные лезвия стремительных рек, грозные камнепады, таинственно зияющие пустоты в скалах, исполинские шатры снежников, — все это целесообразно и прекрасно.

О горах трудно говорить, о них надо петь. Тысячу и тысячу раз прав поэт, сказавший:

Лучше гор могут быть только горы,
На которых еще не бывал…
И как хорошо сознавать, когда к тебе возвращается умение разговаривать с горами на «ты», когда старая привычка ходить в маршруты дает о себе знать полным дыханием, хорошим шагом, зорким взглядом, фиксирующим все то, что ускользнет от взора непосвященного в таинства геологии человека.

Сложные переплетения трещин, игра цветов, вызванных окислением тех или иных минералов, заманчивые блестки слюдяных вкрапленников, мелкие обломки гранитов, принесенных водами со склонов Главного хребта — как много можно по ним прочитать!

Вот и куполообразное поднятие. Диаметр его составляет около пятидесяти метров. Туриев осторожно ступает на поверхность купола. Медленно проходит по его краю. Огромные плиты известняка сходятся к вершине купола примерно под углом десять градусов. Между плитами — достаточно широкие трещины. Что это? Рукотворный свод! Такого не может быть! Не может быть хотя бы потому, что плиты эти надо было закрепить. Но они слитны с поверхностью Скалистого плато. Значит, купол вырублен в теле плато?! Фантастика… Но только такое объяснение можно найти феномену, когда плиты вырастают из известняка!

Борис лег на одну из плит, заглянул в трещину. Ничего не видно, только неприятный запах застарелого чеснока ударил в нос, вызвал жжение в переносице. Туриев громко чихнул, полость тут же отозвалась на этот звук непонятным рычанием.

Борис бросил в трещину камень, услышал шлепок. Бросил еще, засек время. Теперь легко определить глубину полости. Что-то около двадцати метров. Плит всего семь. Каждая — равнобедренный треугольник, вершиной направленный к центру купола. Трещины к центру сходят на нет, здесь — замкообразое сцепление, монолит.

Выходит, под плитами вырубленная в камне полость? Борис вернулся к палатке, взял фонарь. Мощный луч прорезал темноту. Под куполом — пространство трубчатообразной формы. Туда, конечно, через трещины проникает свет. Интересно там на дне? Над чем сооружен этот купол? Сумеет ли Борис разгадать эту тайну? Надо спуститься вниз, но как?

Ни в одном отчете экспедиции вразумительно об этой полости не сказано. Может быть, это карстовое образование просто неинтересовало исследователей? Таких в известняках немало. Одни больше, другие — меньше. Но плиты, плиты! Неужели их необычный вид не вызвал ни у кого элементарного любопытства?

Возможно, Рейкенау сделал кое-какие выводы относительно купола, возможно, он решил и задачу, относящуюся к воплям «дьявола», но, по понятным причинам, результаты своих исследований скрыл.

Осыпь. Надо и ее посмотреть. Глыбы гранита, поросшие коричнево-зеленым лишайником. Борис медленно поднимается по осыпи — с камня на камень. Вверху гранитный карниз, бросающий густую, почти черную тень. Отсюда открывается ошеломляющий вид на равнину, на горы, окружающие плато, на совсем близкие ледники. Иногда что-то тяжело ухнет, это где-то сорвалась снежная лавина, пронеслась по склону с бешеной скоростью, сметая все на пути. Фигура человека кажется здесь лишней, беспомощной перед грозными силами природы.

Туриев спускается. Надо осмотреть скалы. Да и погода портится: с юга потянуло теплым ветерком, на плато спускаются влажные облака. Прошло несколько минут — все вокруг стало серым, заколыхалось, как студень. Штормовка промокла.

Борис вернулся в палатку, разжег примус. Раздался грохот. Гроза рождалась где-то рядом. Вскоре все смешалось в рокоте дождя, шуме струй, падающих на палатку. И так же неожиданно гроза прошла.

Пока светло, солнце не ушло за Главный хребет, надо осмотреть две-три скалы.

С первого взгляда он понял: скала рукотворна — блоки известняка оттесанными гранями-плоскостями подогнаны друг к другу. Каждый блок — усеченная пирамида с основанием примерно два метра, блоки уложены так, что скала сужается кверху где-то с восьми метров от поверхности плато. Каждый верхний блок стоит на своем предшественнике так, что оставлена полоса-ступень, чтобы было легко взбираться на скалу.

В трех метрах от вершины скалы Борис увидел отверстие овальной формы. Оно напоминает ушко в гигантской игле. Он вполз в отверстие, лег на спину, посветил фонарем. Выложено чем-то вроде кирпичных плиток! Туриев, не веря глазам, провел острием ножа по полоске раствора, скрепляющего темные, в мелких трещинах, плитки темно-коричневого цвета.

Нож скользнул, как по металлу. Туриев выбрался наружу, недалеко от края отверстия отбил молотком слой спрессованной временем пыли. Да, кладка в «елочку». Отбил еще, еще, пока не очистил весь низ отверстия. Заданность кладки не вызывает сомнений. Расстояния между выступающими плитками различные. Их всего двенадцать. Первый выступает на расстоянии восьми, сантиметров от края отверстия, второй — шестнадцати, третий — двадцати четырех и так далее. Расстояния возрастают кратно восьми! Неужели Туриев Борис Семенович, следователь по особо важным делам, свидетельствует о том, что здесь, на плато, действительно жили люди?! Сколько лет этой кладке? Если судить по наслоению окаменевшей пыли — не менее тысячи!

Надо отдать должное Виктору Туриеву — он высказал предположение о наличии акустической системы. О чем поведает вторая скала?

И здесь — отверстие у вершины, только плитки выложены ромбами, в третьей скале — продольными полосами, в четвертой — зигзагами, в пятой — овалами. Опустившаяся тьма прервала работу Бориса.

Днем он принес вязанку хвороста на костер. Хоть полчаса посидит у огня, окунется в почти позабытое «геологическое бытие». Костер вспыхнул, отогнал темноту, высветил лицо Туриева. Он провел ладонью по щекам: не бреется второй день.

Связаться с Вермишевым по рации? Ждет, небось. В его кабинете установили приемно-передающее устройство. Надо попробовать…

— Я первый, я первый, выхожу на связь. Прием!

— Вас слушаем. Привет! Прием.

— Пока никто моей персоной не интересуется, устроился нормально. Прием.

— Ведем наблюдение, никто не поднимался. Как ведет себя «дьявол»? Прием.

— Как только начнется, оставлю рацию включенной на режиме «прием», послушайте и сделайте вывод. У меня есть работа: определяю природу этого явления. Сейчас демонстрирую свое присутствие костром. Прием.

Вот и поговорили. Хороша рация! Работает чисто, словно Вермишев — рядом.

Первый порыв ветра несмело ударил по палатке, потом еще и еще. Борис ладонями прижал чашечки наушников, ожидая визга, однако его не последовало. Прошло около четверти часа. Туриев вышел из палатки, проверил крепление веревок к колышкам. Все в порядке, выдержат. В тот же момент подул ветер с юго-запада и началось…

Борис сознавал, что сил может не хватить, но решил проверить свою догадку: если скалы, расположенные по ранжиру, служат клапанами гигантской рукотворной флейты, то звук должен утихнуть у самой первой из них. Ведь воздух, проходя последовательно через отверстия, начинает свой путь от нее.

Взяв фонарь, Туриев побежал вдоль гряды в сторону Главного хребта. Ему казалось, что звуки, раздающиеся вокруг него, имеют материальную силу, они словно преграждают ему путь вперед, хотя ветра, дующего ему навстречу, нет, вся сила воздушного потока сейчас сосредоточена в отверстиях… Борис не добежал до начальной скалы, преодолев страшную слабость, вернулся в палатку.

Здесь он снова ощутил слабость, во рту было сухо, губы потрескались. Дикий крик сотрясал воздух, Туриев терпеливо ждал тишины. Она пришла не скоро…

Поднявшись с рассветом, Борис осмотрел остальные скалы.

— Наблюдал ли за ним все это время Заров-Зубрицкий, — думал он. — Рискнет ли встретиться с ним на поверхности, если я не проникну в подземелье? Заров — хозяин там и откроется? Только там, чтобы праздновать свою победу. Пусть Туриев покопается на Скалистом плато, пусть повозится, пусть даже раскроет тайну «крика дьявола», — в подземелье же ему не пробраться, ибо Туриев плана на руках не имеет. А если сумеет найти дорогу в подземелье, что ж, это не страшно Зарову-Зубрицкому, знающему все входы-выходы. К вечеру Туриев собрал свою амуницию в спальный мешок, проверил пистолет, переложил три запасные обоймы в нагрудный карман штормовки. Он поставил палатку метрах в девяти правее первой скалы, разжег примус, вскипятил воду в кружке, выпил кофе. Борис чувствовал себя удивительно спокойно. Так бывает всегда, когда он знает цель и видит путь ее достижения.

— Главное он выяснил: есть акустическая система! Теперь необходимо определить изначальное отверстие, через которое спрессованный воздух поступает.

А все-таки молодцы конструкторы этой акустической системы! Так правильно, так точно рассчитать розу ветров! И если «крик дьявола» столь омерзителен и мощен в наши дни, то каким он был, когда акустическая система только вступила в строй? Ведь за столетия отверстия в скалах потеряли свою первоначальную форму: пыль, осевшая в них за века, внесла свои поправки в расчеты мастеров-строителей.

До наступления темноты Туриев выяснил, что отверстие в этой скале находится на расстоянии полутора метра от уровня земли, остальные находятся в створе с этим за счет резкого наклона поверхности плато. По азимуту к юго-западу, если мысленно продолжить контур отверстия, оно упирается в гладкую, поросшую лишайником, плоскую грань скального массива. Интересно, откуда поступает воздух в отверстие? Расстояние между отверстием и плоской гранью два метра пятнадцать сантиметров.

Борис, включив фонарь, направил луч на плоскую грань. Прошло какое-то время и… На глазах поверхность грани треснула по центру! Образовавшиеся створки медленно поползли в стороны! Щель увеличилась примерно до полуметра! Туриев попытался было встать между образовавшейся щелью на поверхности плоской грани и отверстием в скале, но его мягким ударом в грудь отбросило к скале: мощный поток воздуха гудящими струями вливался в начальный «клапан» гигантской флейты.

У входа воздуха в отверстие первой скалы нет крика. Он господствует непосредственно на территории Скалистого плато, здесь — только урчание и упругий гуд. Борис ждет: должно наступить время, когда мощность потока уменьшится, когда закроется щель в грани, чтобы через определенный промежуток времени снова изрыгнуть неумолимый источник «крика дьявола».

Ведь и вчера и позавчера этот крик прекращался на несколько минут, чтобы возобновиться снова.

Так и есть: урчание и гуд смолкли, створки поползли навстречу друг другу. Надо не дать им сдвинуться! Вперед!

Туриев в один прыжок очутился у щели, взялся двумя руками за правую створку. К его удивлению, она легко поддалась, поползла в обратном направлении. Так же без особого усилия Борис вернул на место и левую створку. Потом попробовал раздвинуть их больше. Образовался достаточно широкий проем, в который можно свободно войти. Борис посветил фонарем.

За проемом он увидел коридор высотой около двух метров и шириной до полутора. Коридор уходил в юго-западном направлении в глубину массива. Туриев решительно шагнул…

По обеим стенам коридора тянулись ремни, надетые на колеса, вырезанные из цельных поперечин крепчайшего дереза, видимо, карагача!

Створки тоже поставлены на колеса, утопающие в желобах, прорубленных в граните. Раздвижные двери. Туриев без особых усилий сомкнул створки: пусть снаружи будет так, как и было, Несомненно, система из ремней и колес предназначена для того, чтобы раздвигались створки, когда давление воздуха, собираемого в ловушке, достигнет необходимой силы. Если это так, то система воздухосбора находится где-то в глубине.

Это логично: хитроумное устройство древних мастеров нуждалось в уходе, оно смонтировано в подземелье, поблизости от тех мест, где обитали люди. Идти по коридору приятно: воздух свежий, ноги мягко ступают по упругому слою пыли. Неожиданно коридор уперся в глухую стену, дальше хода нет. Почти под потолком — идеально круглое отверстие диаметром не больше четверти метра. В него пролезть Туриев, конечно, не сможет. Да, но куда идут дальше ремни? А-а-а, они «ныряют» под пол. Так, так. Скоба? Ну да! Борис берется за нее. С некоторым усилием откидывает люк, в лицо пахнуло сыростью. Туриев сел, опустив ноги в отверстие, закурил. Какого напряжения стоит ему все это!

Вниз ведут ступени. Борис нерешительно ступает на самую верхнюю из них и делает первый шаг. Сделать их пришлось шестьдесят, прежде чем Туриев спустился в огромный подземный зал овальной формы. Свод его, поддерживаемый колоннами, терялся в неясной дымке. Тишина заложила уши.

Туриев погасил фонарь — и его охватил страх. Никогда ему не приходилось бывать в такой кромешной тьме. Нет, нет, нужен свет. Вот так, теперь легче.

Борис подошел к одной из колонн, потрогал ее. Ему показалось, что камень ответил теплом — это от того, что он отшлифован! Правда, за годы, пролетевшие над миром, колонны обросли известковыми потеками, но по свободным их местам видно, что в своё время они были обработаны рукой человека!

А стены?

Они угрюмы, все в наростах, первозданны. Пещера естественная, человек обработал только колонны, стены он не тронул. Для чего служил этот зал?

Измерил периметр зала. Двести пятьдесят шагов. О! В юго-западной стене пещеры — дверь! Рядом — отверстие, куда уходят ремни. Справа от двери — широкая, вырубленная в известняке скамья! Борис потрогал ее шероховатое сиденье. Подумать только — несколько сот лет назад, а может тысячу, на этой скамье кто-то сидел, отдыхая от трудов праведных. А может, неправедных? Может, на этой скамье отдыхали те, кто управлял голосом «дьявола». А почему неправедных? Ведь «дьявол» охранял труд мирных златокузнецов. Его крик отпугивал, не убивал…

У скамьи пол выложен восьмигранными плитами, их всего двенадцать, в центре каждой плиты — овал, вырезанный в теле камня.

Дверь поразила Туриева тем, что была обита листами меди! Время наложило на них пятна окиси ядовито-зеленого цвета.

Туриев толкнул дверь, она с медленным вздохом открылась. Этот коридор шире и выше первого. Под потолком видны отверстия, над каждым из них — след копоти. Видимо, сюда вставлялись факелы или какие-нибудь другие источники света. Коридор незаметно расширяется и переходит в квадратный зал. Он по площади гораздо меньше овального. Здесь нет колонн, вогнутый свод опирается на гладкие стены, переходящие у пола в широкие скамьи так, что весь зал опоясан ими. Посередине зала — куб из темно-зеленого мрамора. Туриев несколько минут рассматривает его. Все плоскости покрыты различными значками, овалами, стилизованными фигурками людей. В центре верхней грани куба — полукруглая чаша. Она вросла в мрамор. Борис отходит в сторону и направляет свет на потолок. О чудо! Сквозь пыль и редкие наросты видны нанесенные яркими красками таинственные знаки, в самом центре потолка — группа людей в свободных одеждах и с луками в руках.

Борис ошеломлен, подавлен всем увиденным. Со временем сюда придут ученые, они разгадают тайну и рисунков, и знаков, а пока только Борис Туриев видит все это! Что-то остановило его внимание. Как же он сразу не услышал, что где-то журчит вода. Вода… Живой шум. Где же она, вода? Борис лег на пол, приложился ухом. Под полом. Бежит веселый ручей под плитами известняка. Сколько воды утекло… Эти три слова становятся особенно значимы в зале, на потолке которого многие сотни лет назад человек оставил о себе память с помощью ярких красок.

Но надо идти дальше, на этом чудеса, видимо, не кончились, вот еще одна дверь…

Эллипсовидный зал поражает своим величием. Даже луч мощного фонаря не достигает его задней стены. В зале стоят вырубленные из камня столы, вокруг них — стулья с резными спинками. Карагач. Вечное дерево. Стулья вросли в камень, их невозможно сдвинуть с места.

Туриев, миновав столы, выходит к задней стене зала…

Прямо от пола здесь вырастает статуя. Высокий, грузный старец в свободно падающей одежде, с окладистой бородой смотрит на него синими глазами, источающими свет! ТОТ, КТО ПРЕВЫШЕ ВСЕХ! Владыка подземелья!

Статуя высечена из мраморизованного известняка, время не властно над нею. Туриев осматривает подножье статуи. У ног… цветы из воска! Восемь цветков. Непохожие ни на один, что когда-либо приходилось видеть Борису.

Он садится на невысокий плоский камень, смотрит вверх, потом закрывает глаза, рисуя перед внутренним взором далекую картину…

Входят в пещеру люди… Многочисленные факелы побеждают тьму подземелья, в колеблющемся свете возвышается статуя, устремив взгляд каменных глаз на собравшихся. Звучит хорал — конечно, люди не могли не славить песней ТОГО, КТО ВЫШЕ ВСЕХ. К делу приступают жрецы. Они поднимают руки, протягивая их к статуе и молят ее о ниспослании мира и благополучия народу, живущему в подземелье. Потом старший жрец призывает всех к тишине и начинает говорить… Борис как бы продолжает писать в уме то, что написано Лосевым. Итак, говорит жрец… О чем мог бы вещать он? Может, о том, что человек бессмертен? Что, умерев, он потом рождается вновь, только в Другом человеке? Если это не так, то чем тогда объяснить сны, в которых приходят чудовища, которых ты никогда не видел, но видел тот, перевоплотившийся в тебя?

Так могли думать древние люди, так мог говорить жрец:

«Мудрые не оплакивают ни живых, ни мертвых, ибо воистину не было того времени, когда все мы не существовали. И в будущем не будет того времени, когда мы не будем существовать. Как живущий в теле находит в нем детство, юность и старость, так же испытывает он их в другом теле. Как человек, сбрасывая изношенное платье, облекается в новое, так и живущий в теле, сбрасывая изношенные тела, переходит в новые. Оружие не может пронзить его, огонь не может сжечь его, вода не может залить его, ветер не может иссушить его. Для рожденного неизбежна смерть, для умершего неизбежно рождение, поэтому не печальтесь, дети мои!»

«Ишь, как складно я сочинил, — подумал, усмехнувшись про себя Борис, но тут же вспомнил, что он читал это в книге, подаренной ему Заровым.

Как все-таки устроена человеческая память! Услужливо дала вспомнить именно то, что подходит к данной обстановке… Борис отступает спиной, чтобы скульптура «вписалась» в полный радиус зрения. Он представил, как оживала статуя в колеблющихся бликах света, как обитатели подземелья воздавали славу тому, КТО ВЫШЕ ВСЕХ.

Слева от статуи на стене — темное пятно квадратной формы. Туриев подошел вплотную. Это — не пятно. Лист меди, на котором из-под прозелени видны человеческие фигуры, исполняющие какой-то ритуальный танец.

По периметру листа проходит орнамент, поразительно похожий на тот, что используется сейчас женщинами Пригорска и горных аулов при изготовлении войлочных ковров!

Если даже в подземелье нет никаких сокровищ — все находящееся здесь не имеет цены!

Надо посидеть немножко на одном из стульев. Жестковато, но хорошо! Он вспомнил про рацию. Но связи нет. Волна не пробивает толщу известняка.

А где расположена очередная дверь? Вот она, в правой стене, если смотреть на статую. Даже не дверь, а проем, нечто вроде арочного свода. Портал украшен резьбой по камню. Диковинные птицы, невиданные деревья: Фантазия древнего художника. А может, не фантазия, может, отражение той действительности? За аркой — коридор. Широкий, высокий; здесь может проехать всадник. Откуда-то дует ветерок. Пол коридора слегка наклонный, журчание воды становится все явственней. Туриев погасил фонарь: сверху льется мягкий свет, он кажется оранжевым. У дальней стены зала он вышел к маленькому озерцу. Кристально-прозрачная вода поступает в него из многочисленных отверстий, проделанных в плитах известняка, из которых выложено дно озерца. Плиты восьмиугольные, кремового цвета.

Борис зачерпнул воду сложенными лодочкой ладонями, выпили. Вода вкусная, холодная, слегка газированная. Раздался«едва слышный щелчок. Тут же вода перестала поступать из отверстий. На какое-то время уровень ее в озерце остановился у синей черты, проведенной по всему периметру берега, собранного из плит доломита. Послышался шорох, плиты на дне стали расходиться. Вода ушла в трещины, плиты сомкнулись — и полилась непонятная музыка: то ли ветер проходит через невидимые трубы, то ли вода преодолевает где-то внизу сопротивление чрезмерно узких отверстий. Музыка вызывает в душе смешанное чувство страха и… благоговения. Звучала она минуты полторы. Смолкла последняя нота, вода снова стала поступать в озерцо.

Можно представить, какие ощущения испытывали люди тех далеких времен, когда на их глазах рождалось такое вот волшебство.

Залы для ритуалов… Люди жили в другом месте. Сюда они приходили для совершения своих обрядов. Но где жили? Где рождались, мужали, взрослели, работали? Где получали последнее пристанище? Если жили люди, должно быть кладбище. А может, жители подземного города трупы сбрасывали в глубокие ущелья, как это делается и в наши дни в некоторых странах Востока? И сколько под землей залов? Может статься, все тело Скалистого плато пронизано ими. И пока нет никаких следов затопления, как говорится в легенде. Залы хорошо сохранились, правда, кое-где пострадали от землетрясений.

Борис глянул на часы. Как быстро пролетело время! Любопытство ведет его дальше. О чем еще поведает подземелье? В том, что пещеры, которые он прошел, облагорожены руками людей, легко убедиться. Полы и стены, обработанные острым орудием, поражают совершенством тесания. В наше время все меньше и меньше мастеров-каменотесов: их сменили машины. Но машина никогда не добьется той филигранности в обработке камня, какой может достичь человек — мастер своего дела. И сразу напрашивается сравнение… Если сопоставить каменную кладку прошлого, допустим, века с каменной кладкой наших времен, — сравнение будет явно не в пользу середины двадцатого века. Штучные блоки, нарезанные машиной, не подгонишь друг к другу так, как оттесанные вручную.

Следующий коридор завален глыбами известняка, пробираться приходится почти ползком, только перед входом в зал Борис мог встать на ноги. Когда Туриев миновал последний отрезок узкой полости и переступил порог сводчатого проема, — он оказался в помещении, все пространство которого, заполненное белесоватым туманом, слегка колыхалось, уступая напору мощного светового пучка, исходящего от фонаря.

Конечно, колыхание порождалось неуловимым движением воздуха, но откуда и каким образом исходил поток, заставлявший двигаться невесомую пелену, заполнившую зал? Да, это — пыль. Борис почувствовал, как ему стало труднее дышать, мельчайшие частички скрипели на зубах. Пыль то разбивалась на отдельные смерчеобразные столбы, то стелилась под сводом зала, то опускалась к самому полу.

Туриев нагнулся, зачерпнул в ладонь сероватую массу. Известковая пудра. Откуда она? Борис в нерешительности остановился, раздумывая над тем, идти ли ему дальше или вернуться. Здесь можно задохнуться.

Повинуясь неведомой силе, туча поднялась к своду. Луч выхватил из темноты часть стены с вырубленными в ней полками. Их всего двенадцать. Тянутся они вдоль всей стены, теряясь во мраке.

Борис, оставляя на плотном слое пыли четкие следы, подошел к полкам. Одна из них — на уровне его груди. Что-то продолговатое лежит на ней. Покрытое толстым слоем окаменевшей пыли, это «что-то» повторяет очертания человеческого тела! Подземное кладбище?!

Борис медленно отступает, регулятором максимально расширяет луч. На полках сотни, а то и тысячи человеческих тел, покрытых слоем пыли. Кто знает, может, под наслоением тела сохранились, превратились в нечто, подобное мумиям? А пыль, висящая в воздухе, специальным устройством подается сюда, чтобы окутывать тела тех, кто нашел здесь последний покой. От этой мысли стало не по себе. И ему кажется: это не пыль колышется вокруг него, а души умерших, давно ушедших в мир иной людей вопрошают: «Зачем пришел, почему нарушаешь покой наш?»

Во все времена существования человечества людей волновало и волнует таинство смерти. Жуткое, порой необъяснимое любопытство руководит человеком, пытающимся проникнуть в эту тайну. В утешение себе человек придумал загробный мир, в угоду себе люди пытаются доказать, что после смерти они все равно живут, перевоплотившись в зверей, растения, в предметы неорганического мира. Но тайна того, как уходит умирающий туда, откуда нет возврата, неразрешима. Никогда не узнать, какие мысли, какие чувства, какие ощущения испытывает человек, через мгновения покидающий навсегда живой мир. Может быть, ничего не чувствует, ничего не ощущает? Ведь мудрая природа перед кончиной лишает человека сознания…

Внезапно Борис почувствовал прикосновение чего-то влажного к лицу. Что такое?! Воздух в зале пропитывается мельчайшими капельками влаги. Пыль исчезает, воздух становится чистым. Стены зала постепенно темнеют, тела на полках, скрытые вековым налетом пыли, становятся почти черными. Влага. Она пропитывает осевшую пыль, превращая ее в материал, напоминающий цемент!

Борис решился… Он подошел к полке, осторожно коснулся лезвием ножа твердого панциря. Прочертил по нему линию глубиной не более миллиметра. А что, если?!

От кощунственной мысли он покрылся испариной. Но почему, почему не рискнуть? Почему не убедиться в своей догадке? Если приложить усилие, — можно вырезать часть уплотнившейся пыли, посмотреть, что там, под ней… Если судить по очертанию, тело лежит на правом боку, лицом к востоку. Надо рискнуть, да простят его древние боги!

Осторожно, миллиметр за миллиметром Борис снимает покрытие. Материал по крепости напоминает туф, он сравнительно легко режется. Стоп! Клинок свободно проник в образовавшуюся узкую полость.

Борис, задержав дыхание, просовывает в нее пальцы и с некоторым усилием отделяет от панцыря кусок спрессованной веками пыли…

Высохшая кисть человеческой руки!

Нет, нет! Не надо касаться! Бережно Борис приставляет к отверстию только что отторгнутый от панциря кусок.

Непонятное чувство охватывает его. Благоговение, сопряженное со страхом?

Туриев вернулся в зал с озерцом.

У воды он успокоился, выкурил сигарету. Потом бросил на пол рюкзак, лег, вытянув гудевшие от усталости ноги.

Нет никаких следов, говорящих о том, что, кроме него, здесь кто-то еще есть. Не было до него, нет и сейчас. Вернее, были здесь люди очень много лет назад, сейчас же он, Борис Туриев, находится один.

Заров-Зубрицкий может об этих пещерах-залах не знать. Значит, искать с ним встречи надо в другом месте, в других пещерах… Необходимо выйти на поверхность, завтра начать искать вход в подземелье со стороны старого мазара.

Какая все-таки стоит тишина. Если бы не журчание воды, можно было бы сойти с ума.

В средние века существовала пытка тишиной. Пытаемого прятали в каменный мешок. Поначалу он говорил сам с собой, потом начинал кричать. На пятнадцатый, двадцатый день лишался рассудка…

Вдруг сквозь плотно прикрытые веки Борис ощутил вспышку света. Он сел. И снова — вспышка. Она ударила со дна озерца. Вода приобрела цвет ртути. Потом с тихим свистом стала уходить из своей каменной чаши. Швы между плитами дна разошлись, из щелей появился серебристый туман, тут же растаявший. Послышался звук, словно кто-то дотронулся до струн арфы… Плиты дна сошлись… Вода заполнила озерцо.

Что это — чудо инженерной мысли? Для чего служил этот технический фокус? Какой ритуал сопровождался им? Журчание воды становится явственней. Борис приложил ухо к полу. В каком направлении течет вода? Это надо определить… Озерцо — аккумулятор воды. Она вытекает из него и под полом уходит к югу… Нет, нет… На юго-восток. Поступает же в озерцо откуда-то снизу под принудительным давлением! Куда же вода уходит? Для каких целей нужен был обитателям подземных залов спрятанный под плитами пола водоток?

Если ползти на юго-восток и прислушиваться к пению воды, можно с приблизительной точностью выяснить, где ручей «ныряет» в глубину.

В конце концов Туриев подполз к стене зала. Овальная дверь из темного дерева звала его дальше… Сразу за дверью он попал в царство влаги: справа, вдоль стены коридора, бежал полноводный ручей; со свода капала вода, под ногами противно чавкала грязь. Стены коридора, выложенные квадратными плитами известняка, покрыты зеленоватой плесенью. От сильного запаха чеснока щиплет в носу. Коридор закончился выходом в пещеру, загроможденную глыбами.

Борис попытался было найти между ними проход, но тщетно. Дальше пути не было. Надо вернуться назад. Он направился в сторону овальной двери, и в тот же миг почувствовал, как под ногами задрожала земля, тяжелый грохот заложил уши, грозным рыком прокатился по пещере. Где-то, видимо, случился обвал. Спустя минуту вернулась тишина, нарушаемая шумом бегущей воды. Запах чеснока исчез.

Туриев направил луч к овальной двери и с облегчением вздохнул: слава аллаху, проход к ней свободен. Он успеет вернуться. Но надо все-таки попытаться найти другой выход из этой пещеры. А он должен быть! Хотя бы потому, что вода бежит по созданному руками человека желобу, выдолбленному в каменном полу пещеры. Ширина желоба около двух метров, глубина — чуть больше метра. И хорошая скорость потока. Видимо, где-то вода выполняет определенную цель: с ее помощью работают какие-нибудь механизмы. Может быть, даже водяная мельница. А что? Все может быть. Борис уже ничему не удивляется.

Туриев с большим усилием откинул несколько глыб…

Вспомнился обвал в шахте «Глубокой». Тогда он и двое проходчиков, застигнутые в штреке внезапным выбросом породы, около суток разбирали завал, шли навстречу к спасателям — и вышли. Там было труднее, там дорогу им преградил предательски скользкий сланец, а здесь — глыбы известняка, их отбрасывать в сторону не так уж сложно, лишь бы сил хватило. Надо поработать часа два. Если спустя это время он не выйдет на свободное пространство, делать нечего, вернется.

Борис на часы не смотрел, он упорно брался за очередную глыбу и оттаскивал ее в сторону.

Наконец перед ним — свободная площадка. Правда, по сторонам ее громоздятся обломки породы, но идти вперед можно. Туриев медленно направился вдоль желоба.

От завала до противоположной стены пещеры — около тридцати метров. Здесь желоб переходит в туннелеподобную выработку, выложенную обожженным кирпичей. Вдоль правой стены выработки — пешеходная дорожка из продолговатых плит известняка. Дорожка привела Бориса к крутому уступу, с которого упругий столб воды падал вниз, рождая мириады брызг. Вода падает с высоты пяти-шести метров. К месту ее падения ведет винтовая лестница.

Когда Туриев спустился по ней, то понял, что находится в том месте, где некогда работали легендарные златокузнецы: вдоль стен подземного зала — плавильные печи со следами копоти, в некоторых из них серым одеялом лежит зола. Кажется, под нею тлеют угли… Тигли, различные сосуды, щипцы, молоточки… Несколько столов из темного отшлифованного мрамора… Почти по центру зала — продолжение желоба, только здесь он шире, бег воды спокойнее. Вдоль желоба — углубления, в каждом из них — лотки для промывки шлиха!

Вот она, разгадка! Жители Скалистого плато мыли золото в этом зале! И вполне возможно, что детальные исследования дадут возможность найти здесь благородный металл…

Черт возьми! Как все-таки повернулось дело! Ищет встречи с Заровым-Зубрицким, а пока стал первооткрывателем подземных сооружений, воочию убедился в том, что в чреве Скалистого плато некогда люди творили, работали, погребали своих близких. Как жаль, что не взял фотоаппарат.

Первые снимки, первый фоторепортаж — это всегда ценно, всегда памятно.

У одного из столов Туриев видит аккуратно сложенные в высокую стопу какие-то плиты. Подошел, с некоторым усилием взял самую верхнюю из них. Это не плита. Это — овечья шкура. Время почти съело мех, вековая пыль превратила шкуру в нечто, напоминающее шифер.

Память услужливо подсказывает: в далекие времена в Западной Грузии старатели добывали золото с помощью овечьих шкур — они опускали их в воду реки или ручья, золотой песок оседал в густой шерсти. Легенда о Золотом Руне известна каждому школьнику.

Значит, жители Скалистого плато пользовались не только лотками для промывки шлиха, но и овечьими шкурами. …Голова кружится от всего увиденного.

Опять подул «чесночный» ветерок. Откуда? Противный запах густеет, от него стучит в висках, подступает тошнота. Интересно, есть ли выход из этого зала? Должен быть. Ведь сюда приходили на работу. За стопой шкур Борис наткнулся на широкий и высокий проем в стене. Дальше идет выработка, в конце ее проглядывает свет! Дневной свет! Можно выключить фонарь и идти во весь рост. Да по этому штреку и автомобиль пройдет запросто. Неужели выработка ведет на поверхность? Как было бы хорошо оказаться на свежем воздухе, вдохнуть его полной грудью, сбросить с плеч рюкзак, отдохнуть, вытянувшись на земле! Не спал почти сутки, веки смыкаются.

Пройдя по коридору, Туриев вышел… к исполинской подземной выемке. Перед ним — округлая поверхность, покрытая водой. Стены выемки метров до десяти — пятнадцати вертикальны, далее шатрообразны и смыкаются на высоте не менее сорока метров. Свод собран из восьми плит, свет, щедрый, веселый, льется сюда из широких щелей между плитами.

Дышится легче, но запах чеснока не пропадает. Борис сорвал один цветок, понюхал его и тут же с отвращением отбросил в сторону — он источал этот запах. Странно, никогда еще ему не приходилось встречать цветов с чесночным запахом. Непонятная игра природы. Надо бы обойти «арену» — так Туриев назвал покрытую водой округлую поверхность, но сил нет, необходимо отдохнуть хотя бы час-другой.

Правее выхода из штрека Борис обнаружил нечто вроде лужайки. Шелковистая зеленая трава притягивала. Он не подумал о том, откуда здесь взялась почва, на которой растет совсем, «земная» трава. Никаких мыслей в голове не было, кроме одной: спать, спать, спать! Он — в полной безопасности, никто его не потревожит, никто.

Когда он проснулся, из щелей свода широкими полосами лились солнечные лучи. Вода на «арене» отливала густой зеленью. Стояла гнетущая тишина.

Борис сложил ладони у губ и крикнул:

— А-а-а!

Он ожидал, что откликнется эхо. Но нет, возглас его завяз в молчании подземного цирка. Да, цирка. Исполинского цирка-шапито, только не брезентового, а каменного. Обойти озеро, посмотреть, что здесь интересного — и вернуться на поверхность. Если сложить весь его путь, получится, что он прошел по подземным залам не более двух километров, но каких километров!

Борис, не торопясь, начал обход «арены». Между поверхностью воды и стеной сохранилось расстояние шириной от пяти метров до десяти сантиметров. На гладкой поверхности стены на высоте двух метров через определенные промежутки встречаются квадратные углубления. Отверстия одинакового размера с ровными очертаниями. И больше ничего заслуживающего внимания. Как ничего? Сам цирк — объект внимания. Купол его — поднятие, обозначенное на карте Арсентьева, в этом сомнения нет.

Но как образовалось озеро? Почему растут странные цветы? Странные? Обыкновенные цветы, вот только запах…

Туриев вглядывается в воду, но темная гладь словно говорит ему:

— Не пытайся проникнуть в тайну озера взглядом. Чтобы разгадать ее, надо спустить воду…

Борис вернулся к тому месту, где спал, закурил, сев на плоский камень. Первая же затяжка вызвала у него приступ рвоты. Туриев растер окурок подошвой ботинка и тут же ему показалось, что он слышит… тихий смех! Он обернулся — никого нет! Что за наваждение… Галлюцинация? Ничего удивительного: тишина способна вызвать и такое. Пора возвращаться, а то чего доброго сам с собой разговаривать начнешь. Борис нагнулся за рюкзаком, в спину его ткнулось что-то твердое, раздался скрипучий голос:

— Не двигаться! — Проворные руки обыскали его, вытащили из-за пояса пистолет, отстегнули от ремня ножны с тесаком. — Станьте лицом к стене! — повелел тот же голос. — Чудненько… Рюкзачок отнесем в сторону… Не двигаться. Теперь можно повернуться ко мне лицом.

ПередБорисом стоял сухощавый пожилой мужчина, на лице которого играла улыбка. Незнакомец держал в руке «ТТ», слегка покачивая им.

— Садитесь на свой камень, — снисходительно сказал он, — разговор у нас будет длинный… Но перед нашей беседой покажу вам маленький фокус. — Мужчина быстро поднял с земли камень, бросил его вверх, выстрелил. Камень разлетелся на мелкие осколки, один из них ударил по щеке Туриева, Борис вскрикнул от боли, инстинктивно дотронулся до лица ладонью, отдернул ее, из ранки потекла кровь.

— Пожалуйста, — мужчина брезгливо поморщился, достал из кармана носовой платок, дал его Борису, — приложите к щеке. Извините, рана мною не была запланирована. Итак, кто вы такой — я знаю, но каким образом очутились здесь, об этом прошу рассказать. Для удобства общения докладываю: зовут меня Павел Андреевич, фамилия Плотников.

Туриев молчал. Все получилось так неожиданно, что он не просто растерялся, а обомлел.

— Слушаю вас, — нетерпеливо проговорил Павел Андреевич.

Борис молчал. Надо выиграть время, надо прийти в себя, надо успокоиться, думать о чем-то постороннем, заполучить возможность логически, мыслить, убить в себе противный скользкий страх.

Так почему все-таки цветы пахнут чесноком? Может быть, вода озера покрывает месторождение арсенопирита? Этот минерал несет в себе запах чеснока. Минерал, из которого получают мышьяк. Но в известняках не может быть арсенопирита. Он рождается в огненном вихре магматических процессов.

Но геология, как наука, знает и такие случаи, когда раскаленная масса — магма — внедрялась в осадочные породы.

Борис заставил себя думать об отвлеченном, такой метод помогает иногда обрести в себе уверенность. Итак, раскаленная магма внедрилась в карбонатные породы. Какой при этом случае образуется минералогический состав? Думай, думай…

Профессор Смольянинов часто хвалил тебя за хорошее знание минералогии.

Арсенопирит встречается в рудных жилах совместно с цинком, висмутом, свинцом и… золотом.

Миллионы лет назад на месте исполинских гор плескалось теплое море. В недрах земли накапливалась энергия, готовясь вырваться наружу. И вот момент наступал: упругие газы начали искать выход, они буквально распирали породы, плавя и разогревая их. И земля не выдерживала, она уступила напору упрямой магмы. Раскаленная масса устремилась по трещинам на поверхность. А там, где не было выхода, подняла осадочные породы на многие километры, вздыбила их, изорвала, согнула во многочисленные складки. Образовались горы…

…Страх не проходит, он сковал тело, подавил волю. И страх вызван тем, что он безоружен. Плотников стоит на расстоянии двух-трех метров. Борис не успеет сделать рывок, чтобы сбить его с ног: Павел Андреевич выстрелит, а стреляет он превосходно.

Ну, успокойся же, успокойся… Вот так, вот так… Сердце бьется ритмично, в висках не стучит, страх уходит.

Неожиданно звонким голосом Борис спросил:

— Вы что, не знаете дороги сюда?

— В том-то и дело, что знаю… Но откуда вы взялись?

— Из Пригорска.

Павел Андреевич рассмеялся.

— Следователь по особо важным делам Борис Туриев, неутомимый сыщик. Хи-хи. В вашем распоряжении совсем мало времени.

— Почему же? Вы ведь сказали, что разговор наш будет длинным.

— Да, сказал, и разговор закончится, когда вы скажете мне, каким образом вам удалось проникнуть в коридор, ведущий к подземному озеру. — Плотников широко развел руками. — Мы знаем, что сюда ведет только одна дорога…

— Со стороны старого мазара? — перебил его Туриев.

Плотников поперхнулся, пожевал губами и спросил:

— Так вы знаете?

— Конечно, — Борис успокоился совершенно, — остальные мои товарищи вот-вот подойдут. Они задержались в одном из залов.

Плотников вскинул пистолет, подвигал им перед лицом Бориса со словами:

— Они сюда не выйдут… Отойдите. Вон туда! — Плотников показал рукой. — Станьте у того выступа.

Туриев повиновался, пошел, машинально отсчитывая про себя шаги.

— Стоять! Не оглядываться! — голос Плотникова раздался, когда Борис досчитал до тридцати. Секунду-другую спустя раздался грохот. Туриев резко обернулся. Вход в штрек обрушился, из него струился легкий дымок.

— Одна граната — и все в порядке! — Плотников расхохотался. — Я не такой дурак, чтобы выпустить вас отсюда.

Он присел на корточки, сделал знак указательным пальцем:

— На место! Теперь поговорим… Мне от вас скрывать нечего. Да и ни к чему играть с вами в прятки, ваша песенка спета. Отсюда Борису Туриеву не выбраться. Хороша могилка, а? — Плотников развел руками.

— Курить захотелось.

— Вы уже пытались это сделать. Табачный дым снова вызовет у вас тошноту. Будь я частно практикующим врачом, — исцелял бы здесь курильщиков. Двух-трех сеансов достаточно, чтобы появилось полное отвращение к табаку. Можете дымить, я разрешаю, — усмехнулся Плотников.

Борис вытащил из нагрудного кармана штормовки портсигар, достал из него сигарету, постучал ею о крышку, как папиросой, но прикуривать не стал.

В глазах Плотникова мелькнуло что-то похожее на любопытство. Он внимательно посмотрел на Туриева и спросил:

— Откуда у вас эта штука?

Борис не ответил, несколько раз пощелкал крышкой портсигара, положил его в карман.

Итак, как заявил Плотников, отсюда ему не выбраться… Что ж, прав Павел Андреевич: выход завален, другого Борис не знает. Но зато Туриев уверен в том, что Плотников стрелять в него сейчас не будет. Если бы он имел задание сразу убрать Туриева, сделал бы это на поверхности Скалистого плато, когда Борис находился в палатке или же вне ее, потерявший сознание.

Плотников медленно проговорил:

— Покажите мне портсигар!

Туриев отдал его Плотникову, тот внимательно осмотрел портсигар, погладил пальцами монограмму, сказал:

— Как же понимать шефа? — Павел Андреевич опустил руку, направив пистолет стволом вниз. — Он приказал с вас глаз не спускать.

— Так это вы ходили вокруг моей палатки в первую ночь?

— Да, да, — пробормотал Плотников, — но я это делал очень осторожно. Неужели вы заметили?

— Заров велел вам «вести» меня, но не трогать, а вы…

— Вчера я мысленно подталкивал вас, когда вы были в мазаре: догадайся же, черт возьми, поднять плиту, на которой высечен овал, под ней — вход. Утром я вышел на поверхность, вижу, палатка стоит на месте, спального мешка нет, рации нет, вас — тоже. Нельзя так обращаться с пожилым человеком. Вы же заставили меня рысью обежать плато… Я искал вас, решил, что бы спустились вниз, в Рудничный.

— Я никак не мог знать, что нахожусь под вашей опекой, ждал Зарова или его помощника на плато, вы почему-то постеснялись подойти.

— Посмотрите на этого человека! — всплеснул руками Плотников. — Он еще имеет способность шутить!

— Можно было бы подумать, что вы проникли сюда через этот проем, — Плотников кивнул на отверстие, — но такого быть не может, там, в коридоре, завал, хода нет. Придется поверить, что вы спустились через одну из трещин в куполе! В таком случае, где канат или еще что, по которому вы приземлились? — Плотников собрал губы в трубочку.

— Привязал к веревочной лестнице камень, бросил в воду. Видите, до сих пор булькает.

Туриев протянул руку, Плотников отскочил, закричал:

— Не двигаться! Продырявлю в момент!

— Как только вы это сделаете, — сюда спустятся мои товарищи. Вы разве не видели, как на плато поднялся целый взвод милиции? Группа захвата. Если не договорюсь с вами и Заровым, вам крышка.

— Вы лжете… Всего час, как я спустился в подземелье, может, за это время люди и поднялись. Рассредоточились наверное, и ждут вашего сигнала, а вы его подать не сможете, — хихикнул Плотников, — и сюда никто не спустится, — всех перестреляем. Или нет… Мы просто уйдем. Спустятся — никого нет, найти же нас в чреве плато просто невозможно.

«Спустился из трещины в куполе». Наше вам!.. Не на того напали, как говорят умные люди.

Борис никак не мог смириться с тем; что допустил оплошность, утратил бдительность, так глупо попался. Его ввело в заблуждение отсутствие каких-либо следов в тех пещерах, через, которые он прошел.

— Будущее в ваших руках, следователь. Каждый, как говорится, является кузнецом своего счастья и творцом своей судьбы.

— О чем это вы?

— Не так уж трудно догадаться, Туриев… Если бы Заров хотел вас убрать, вы давно ушли бы в мир иной. Однако он распорядился только об одном: не спускать с вас глаз. Вы ему нужны…

— Заров не поделился с вами соображениями, для чего?

— Он поделится с вами. Ждать недолго, — Плотников посмотрел на часы, — через два часа он будет здесь. Представляю, как он удивится: Туриев — в подземном цирке! Сюда дорогу никто, кроме Зарова и меня, не знает. Я тоже ломаю голову над тем, как вы сюда попали… Кроме шуток, вы на этот вопрос ответить не хотите? Скажете Зарову.

— Это мы еще поглядим, кто кому и о чем скажет.

— Вы еще угрожаете? — глаза Плотникова уставились в Бориса. — В вашем-то положении. Хо-хо!

— Положение прекрасное: убивать меня никто пока не собирается… Товарищи мои идут за мной по меткам и на поверхности, и в подземелье. Так что будем ждать… Они могут проникнуть в подземелье и со стороны старого мазара. Поднимут плиту с начертанным на ней овалом — и тут как тут. Об этом пути мы тоже знаем, — вдохновенно продолжал сочинять Туриев, — я не воспользовался той возможностью потому, что был один и не хотел рисковать… Мне ведь не было известно распоряжение Зарова не стрелять в меня. Так что мною руководила благоразумность.

— Хорошо… Я вижу, вы не лишены юмора. Прекрасная черта. Я тоже люблю повеселиться… — Плотников махнул рукой. — Можете сесть, в ногах правды нет. Спуститься по стене не могли, для этого нужно специальное снаряжение. Вы вошли сюда из этого проема, — Плотников показал пистолетом на заваленное отверстие в стене. Так… Но каким образом очутились внутри? — С упрямством шизофреника повторял одно и то же Плотников.

— Бо-о-льшой секрет!

И чего это Плотников так уцепился за вопрос, откуда он, Туриев, здесь ваялся? Ни Зарову, ни Плотникову, видимо, неизвестны те пещеры, в которых побывал Туриев. Если бы Плотников имел о них представление, он не спрашивал бы столь дотошно.

Туриев, сидя на «своем» камне, внимательно изучал лицо Плотникова. Сухощавое, почти без морщин, как говорится, вполне интеллигентное лицо. Лоб, слегка сдавленный у висков, нависает над глазами мощными надбровными дугами. Крючковатый нос придает лицу какое-то птичье выражение. Глаза, глубоко сидящие и подвижные, глядят этакими буравчиками. Судя по прическе — коротко постриженные волосы ежиком — Плотников сравнительно недавно побывал в парикмахерской. Гладко выбритые щеки предательски выдают его далеко немолодой возраст — покрыты склеротическим румянцем. А вот губы его отдают синевой. Н-да, мотор, видимо, барахлит. Борис смотрит на Плотникова и силится вспомнить, где и когда слышал словесный портрет человека, похожего на Павла Андреевича Плотникова. Когда же это было и где? Такова работа следователя: в прилагаемых обстоятельствах нередко приходится искать возможные аналогии в прошлом, каким бы далеким оно ни было.

Итак, словесный портрет человека, похожего на Плотникова. А может, просто рассказ или воспоминания кого-то о ком-то? Если это был рассказ, то в нем обязательно фигурировало бы родимое пятно размером с миндаль, расположенное почти на срезе подбородка. Яркое пятно. Да, да… Это пятно…

Вспомнилось море, душный вечер, Туриев и Мирзоева возвращаются домой из городского парка. Ксения Акимовна говорит о своей дочери, Валентине:

— Красивая у меня дочка… Не подумайте, что хвалюсь как мать. Я далека от этого. К тому же говорят: не родись красивой, но счастливой. Вышла Валя по любви… Поначалу жили хорошо, но сейчас… Знаете, алкоголь губит светлые головы… Так и с Валиным мужем случилось: запил, уехал к своим родителям в Баку, не пишет, не звонит, Валя к нему поехала выяснять дальнейшие отношения… А какие могут быть отношения с мужем-алкоголиком? А ведь Валя могла бы стать счастливой. Сватался к ней один очень самостоятельный мужчина, богатый, но старше на пятнадцать лет. Ну и что? Отказала. Сказала так: лоб у него обезьяний, да родимое пятно на подбородке, словно несбритая часть бороды. Фотограф Линский, конечно, недолго в холостяках ходил, женился на Доре Штурман… Но потом что-то такое случилось, Лева Линский из нашего города исчез. Куда подевался, никто по сей день не знает. Может, хорошо, что моя Валя не вышла за него? Бог с ним, богатством. Деньги прахом уходят…

Заров и Линский были знакомы со времени войны. Почему нельзя подумать, что они были связаны не просто узами дружбы или тесного знакомства. Если не изменяет память, Заров и Линский исчезли из приморского города почти одновременно. Когда Туриев расспрашивал Мирзоеву о друзьях-товарищах Зарова, она если и упоминала, то Линского. И эта родинка на срезе подбородка: «словно недобритая часть бороды».

Туриев равнодушным тоном произнес, отведя взгляд от лица Плотникова:

— Большой секрет, Лева, — сказал и скосил глаза на Плотникова. Тот вытянул вперед голову, стал похожим на большую, обиженную дрофу.

Борис хмыкнул, давя в себе смех. Павел Андреевич, словно принюхиваясь, приблизился к Борису и сдавленно прошептал:

— Кто сказал обо мне? Заров? — Плотников отошел к озеру, сорвал цветок, помял его пальцами и бросил в воду. Он нервничал, старался вернуть самообладание, но ему пока не удавалось успокоиться. Туриев на вопрос ответил кивком головы.

— Так бы сразу и сказали, что знаете меня. Развели тут антимонии. Кто такой Лева Линский? Замечательный фотограф, прекрасный семьянин и превосходный стрелок из оружия всех систем. Чемпион своего рода, правда, ни в каких соревнованиях не участвовавший. Не буду отнекиваться, не буду… Зачем правой рукой чесать левое ухо? — Плотников сел рядом с Туриевым, положил ладонь на его колено. — Все так складывается, как я часто видел во сне. Пусть меня покарает всевышний, если я не прав. Судите сами: позавчера мне приснилась моя Дора в подвенечном платье и говорит не совсем приятные слова, а именно: Лева, жди гостя, он придет по твою душу, он спросит у тебя, почему ты так давно не был в родном городе и почему твоя жена Дора должна наезжать в Пригорск, дабы повидаться со своим красавцем-супругом. Сон в самую руку, товарищ следователь. Ах, теперь не товарищ, теперь «гражданин». Мы не товарищи. Но разве плохое слово «гражданин»? О-о-о! Это великое слово. Так почему же преступников в нашей милой стране принято называть гражданами, а? На этот вопрос не ответил бы сам Вышинский. Читали вы когда-нибудь труды этого недоброй памяти прокурора? Да, да, читали. И все-таки помогите мне разобраться в одном: если вы все знаете, даже мое фамилие, то почему Заров представил мне вас как персону нон грата? Коль скоро вам удалось проникнуть в подземелье, да еще в ту область его, о которой мы с Георгием и не знаем, то что вам мешает завладеть остальной частью чрева Скалистого плато? У вас, конечно, есть план?

— Да. Есть блюдо.

— О великий боже! — Линский ударил себя по щеке. — Меня снова обвели вокруг пальца. Всегда обо всем я узнаю самым последним…

— Давно вы обитаетесь здесь? — холодно спросил Туриев.

— Начали допрашивать? — ехидный вопрос Линского прозвучал с такой уверенностью, что Борис понял: Лева его не то что не боится, а просто не принимает всерьез, хотя ломает из себя дурачка. — Тогда пожалуйста: живу в одной из пещер Скалистого плато без прописки и без всяких коммунальных удобств вот уже много лет, наездами, конечно. За прошедшие годы провел самую тщательную ревизию знаков, нанесенных на медное блюдо, сравнивая их с ориентирами на местности. И что же? Обнаружил именно ту пещеру, где предки наши спрятали несметные сокровища. Легенда говорит, что они затопили свой город. Это так. Затопили. Если спустить эту зловонную лужу, — Линский показал на озеро, — перед нашим взором предстанут дома и улочки… Город затопили, а творения свои спрятали, да так надежно, что мне и Зарову понадобилось искать их много» лет. Пещеру нашли, но еще в нее не проникли. Дело в том, что вход в нее замурован до того основательно, что разобрать его двум не под силу. А взрывать опасно. Но взорвем, если надо будет, все, чтобы никому не досталось.

— Однако смело решили, что нашли именно ту пещеру.

— Методом исключения, молодой человек. Я облазил все пещеры, обозначенные на блюде, кроме тех, что расположены в восточной части плато. Вход в них с поверхности завален в результате взрыва, произведенного в сороковом году работниками экспедиции Рейкенау, отсюда же проникнуть в них не предоставилось возможности. Вам удалось это сделать с обратной стороны, но вы не признаетесь, как это сделали. Но ничего, прибудет Заров, — вы расколетесь. Так говорят следователи?

— Вам не кажется, Линский, что вы меня исподволь уговариваете согласиться на добровольную сдачу морального оружия? Не забывайте, что вы с Заровым — преступники, а я — следователь. В любом случае закон на моей стороне и в любом случае вам придется отвечать перед ним. Давайте не будем ломать комедию… Столько лет ждать, искать, добиваться — и уничтожить?! Я успел хорошо познакомиться с Заровым. Он не пойдет на взрыв, не пойдет. Если это не так, то почему он упорно агитировал меня взяться за исследования на Скалистом плато?

— Э-э-э, батенька, вы плохо знаете Зарова. Георгий любит антураж. Артист! Щепкин! Когда на Скалистом плато будет работать уйма народу, когда ежедневно сюда будут приходить тучи специалистов, — скажите мне, следователь, легко тогда двум достаточно пожилым людям спокойно заниматься своим делом — затерявшись в толпе, потихоньку выносить то, что найдено? Легко. А попробуй сейчас, когда к плато приковано внимание не только геологов, но и специалистов, далеких от ее величества геологии. Сразу засекут, сразу догадаются, что нам здесь, кроме своего фарта, делать нечего. Вот почему Заров так упорно агитировал вас за Скалистое плато. Скажу вам, Туриев, Георгий Николаевич расписывает все свои действия на много лет вперед. Он живет по плану. Это сейчас модно — план жизни.

— И по этому плану не пощадили даже своего единомышленника. Портсигар мы обнаружили в тайнике у Луцаса…

— Луцас — жестокий человек. Он пришел к закономерному концу. Его все равно приговорили бы к высшей мере. Так что я облегчил задачу советского правосудия.

— Свара в стае волков… Заров приказал убрать Луцаса? — Туриев постучал пальцем по крышке портсигара. — Вы его убили, а Георгий Николаевич взял рюкзак убитого, находившиеся в нем вещи спрятал, а рюкзак подбросил в комнату закадычных дружков-алкашей. Так сказать, навел тень на плетень…

— Какой вам толк в том, что скажу правду или неправду? Все равно выйти отсюда не удастся… А если и удастся, то нет у вас никаких улик. Одного признания недостаточно, чтобы осудить человека. Нужны улики, а их у вас нет, молодой человек, — Линский потянулся, сладко зевнул. — С удовольствием отдохнул бы минут этак шестьсот, да грехи не пускают… Что интересует еще?

— Почему вы поверили Зарову?

— Молодой человек, вы затронули самые нежные струны моей души. Я — как та девушка, что с закрытыми глазами и замирающим сердцем идет за своим избранником, когда он предлагает ей свою безграничную любовь. Почему я поверил Зарову? Вы задали мне резонный вопрос. — Линский почесал стволом пистолета висок. — Во-первых, он рассказал мне трогательную историю о том, как узнал о сокровищах плато…

— Со слов лесничего Стехова, — небрежно проговорил Туриев, демонстрируя свой излюбленный прием — деланное равнодушие.

Линский обалдело посмотрел на него и прошептал:

— Великий боже! Я восхищен вами! Вы провели колоссальную работу, прежде чем прийти к нам в гости. Да, Жоржику будет трудно отвечать на ваши вопросы, если, разумеется, вы получите возможность их задавать. Ну, если вы знаете, почему я должен напрягать память, зачем мучать свой достаточно поживший мозг? — Линский перешел на нормальный тон. — Заров пользовался большим авторитетом…

—…Внес значительную сумму в фонд Обороны в начале сорок третьего года.

— Ей-богу, вы можете написать о Зарове целую книгу, зная о нем все. — Линский торжественно продолжал: — Он — великий человек. С конца двадцатых годов быть в бегах — и не попадаться?!

— Но он в бегах не как Заров, а как Зубрицкий.

Линский уже ничему не удивлялся, он уважительно проговорил:

— Мы с удовольствием взяли бы вас в компаньоны. Но что поделаешь? У нас разные взгляды на жизнь. Да, да, ищут Зубрицкого, — а он — Заров. И ничего удивительного в том, что его не находят. Удивительно другое, молодой человек, — доверительно продолжал Линский, — недавно мне довелось прочитать в газете… Заметьте, я не пользуюсь слухами, а черпаю сведения из советской прессы… Так вот недавно мне довелось прочитать об одном гениальном человеке. Фамилия его — М-ганов. Имел подпольную трикотажную фабрику, выкачивал из населения тысячи. Да что я говорю, счет шел на миллионы. Его вот-вот должны были накрыть, так он скрылся! Ему объявили всесоюзный розыск, искали пять лет, а он никуда из Пригорска не уезжал. Смешно? Почти что грустно… Так почему же Жорику бояться? Это вам удалось каким-то образом узнать его настоящее фамилие. Так вот, молодой человек, вам вопрос, как юристу: того М-нова плохо искали или не пожелали как следует искать? Не хотите поделиться своим мнением? Не буду настаивать, — голос Линского внезапно стал хриплым, он прокашлялся, вытащил из заднего кармана брюк плоскую фляжку, сделал несколько глотков. — Не желаете? Лучший коньяк из Дагестана.

— «Нарын-кала»?

— Бог мой! Мудростью вы можете поспорить с самим Соломоном.

Линский бросил фляжку Туриеву, тот ловко поймал ее, отпил терпкой пахучей жидкости, вернул фляжку владельцу.

— Что же теперь будет? — миролюбиво продолжал тот. — Как будем расходиться друг с другом: мне с вами, молодой человек, не по пути. Лева Линский не дурак, чтобы так просто прийти в объятия закона. Не на того напали. Хорошая поговорка, а? Ею пользуются умные люди. И только мужчины. Обратите внимание, женщины никогда не говорят: «Не на ту напали…». Как правило, слабый пол не любит грубых слов. Честно говоря, мне нравится беседовать с вами, вы очень хорошо слушаете. Профессиональная привычка? — Линский не давал возможности Туриеву отвечать. Лев Борисович рисовался, Лев Борисович нервничал.

— Можно мне задать вопрос? — перебил его Туриев.

Линский оторопело посмотрел на него, снова достал из заднего кармана брюк плоскую бутылку, отпил коньяку, протянул сосуд Туриеву. Борис отрицательно мотнул головой.

— Задавайте, — Линский встал, отошел в сторону.

— Если в ваш дом забрались воры, унесли самое ценное, как бы вы реагировали?

— Вопрос с воспитательной целью, — усмехнулся Линский, — проводите аналогию: государство — наш общий дом, из него тянуть для личного обогащения безнравственно и тэ дэ, и тэ пэ. Однако есть преценденты, молодой человек, даже из истории этих краев. Хотите пример? Опять же из прессы. Так вот, вы, конечно, знаете о таком феномене, каким является Кобанская культура. Вас не удивляет то, что я говорю о ней? Пришлось, молодой человек, многое прочитать об истории тех мест, где волею судьбы я сейчас обитаю. Так вот, Кобанская культура… Она по своему уровню не уступает прославленной центрально-европейской культуре Гальштатта, как утверждает в своей книге профессор Кузнецов.

У меня неплохая память, я могу процитировать наизусть, может быть, с некоторыми отклонениями, отрывок из труда профессора Кудрявцева. Наберитесь терпения и послушайте: «Внимание ученых к древностям Кобана не ускользнуло от предприимчивого и алчного Хабоша Канукова…» Местного помещика-алдара, — пояснил Линский и продолжил: — «Во время пребывания там очередной экспедиции он выгодно сбыл немецкому профессору Вирхову коллекцию накопившихся у него древностей. Видимо, именно эта сделка дала толчок всей последующей бурной деятельности Канукова — пользуясь своими правами частной собственности на землю, он перекопал погребальное поле Кобана, расхитив свыше 600 могил. Замечательные бронзы из рук Канукова попали в Сен-Жерменский музей древностей в Париже, в музеи Лиона, Вены, Берлина, обогатив кобанского алдара.

Вред, нанесенный Кануковым отечественной науке, не поддается учету», — Линский победоносно посмотрел на Туриева: — Каково? Только, ради господа, не подумайте, что я этот отрывок выучил наизусть в ожидании встречи с вами. Когда готовишься обнаружить нечто бесценное в пещерах Скалистого плато, невольно знакомишься с литературой о родном крае… Годы миновали с тех пор, как я пошел за Заровым, годы… Но вы не представляете, как мне хорошо здесь жилось! Все, что находится в царских военных складах, — к моим услугам. Ковры, белье, обмундирование, шоколад, вина, коньяки, кофе. Недавно мне захотелось нашего, советского коньяка. Так что вы думаете? Заров поменял ящик настоящего бургундского на пять бутылок «Нарын-кала» у одного высокопоставленного индюка из Пригорска. Коллекционер! Даже не полюбопытствовал, откуда у простого советского пенсионера взялось бургундское восьмого года выпуска.

— Столько лет скрываться от семьи, от людей…

— От людей — да, но от семьи… Знайте: люди моего склада — прекрасные семьянины. Дочери мои получили прекрасное образование, у них уже семьи, дети. А что касается того, что мне не хотелось видеть множество людей, так что же? Вы, надеюсь, читаете прессу? Еще один пример: недавно в местной газете напечатали про одного дезертира, просидевшего в погребе собственного дома более двадцати лет. Вы представляете? Два десятка лет не казать носа. Даже когда умерла его матушка, не выполз из своего убежища, не сказал ей последнее прости. Так-то — дезертир, а я, Туриев, воевал. Правда, в сорок втором году, когда попал в госпиталь, за хорошие деньги у меня нашли какую-то хитрую болезнь, комиссовали вчистую, но я не бежал, как известный всем Гарун, с поля брани. Ну… Нарушил паспортный режим — за это большой срок не дают, если что. Но, к сожалению, вам не придется быть свидетелем.

— Хорошо, я смирился с этим, — Борис встал, сделал несколько шагов к Линскому, тот отскочил, вытащил из-за пояса пистолет, направил его на Туриева.

— Я пущу зам пулю в лоб.

— Э-э-э, Линский, не надо угрожать. Все равно до прихода. Зарова вы меня не пристрелите, если, конечно, я не брошусь на вас в стремлении завладеть моим «Макаровым». Но сделать такое — значит, пойти на самоубийство: я убедился в том, как вы прекрасно владеете оружием. Успокойтесь и пригласите меня в гости. Хочу посмотреть, как живут пещерные люди. Вы представляете? Двадцатый век — и пещерные люди! Моя просьба: покажите мне вход в ту пещеру… в заветную. Дело в том, что мой дядя, брат отца, еще до войны занялся научными поисками вокруг Скалистого плато. Он верил: легенда отражает то, что было на самом деле. Историк Туриев был убежден, что всякая легенда — поэтическое отражение того или иного исторического факта. Что же вы раздумываете? Даже в самые мрачные годы средневековья обреченному на смерть давали возможность удовлетворить последнее желание.

— Согласен. — Линский поджал губы, лицо его стало строгим, чуточку печальным. — Идите вперед вдоль берега. Как пройдете сто двадцать шагов, — остановитесь. Марш!

Туриев шагал медленно, с удовольствием отмечая про себя, что Линский может сломаться. Как им выбраться? Взрыв? Какой смысл? И для этого финала они жили все эти годы? Но что он, Туриев, может пообещать им? Снисхождения? Его не будет. Суд состоится и воздаст каждому по заслугам. Конечно, если за Заровым нет преступлений — таких, как убийство, его участь выглядит несколько привлекательнее, чем будущее Линского.

Многое зависит и от того, какие ценности обнаружатся в пещере. Хотя никакие сокровища не перетянут чащу преступлений против Родины, против ее граждан.

— Стоп! — раздался резкий окрик Линского. — Подойдите к стене, станьте к ней лицом.

Лев Борисович сопел за спиной Туриева. Раздался скрежет, справа от Бориса медленно пошла в сторону часть стены, открылся проем.

— Заходите, заходите! Не пугайтесь, там светло!

Пещерка, залитая ярким светом, поразила Туриева своим убранством: на полу лежали ковры самых немыслимых расцветок, ноги по щиколотку утопают в них; у стен стоят диваны, обитые кожей, над их спинками — картины — копии знаменитых полотен Репина, Рубенса, Веласкеса, Бродского. По углам помещения стоят высокие канделябры, из свечеподобных рожков льется ровное синеватое пламя.

Перехватив взгляд Туриева, Линский пожал плечами, сказав:

— Балонный газ. Приспособил. Правда, приходится то и дело проветривать мою конуру, но все-таки светло, с помощью свечей такого не добиться. Присядьте, пожалуйста, на этот стульчик. Вот так. — Туриев почувствовал, как Линский обхватил его сзади руками, ловко протянул веревку вокруг туловища, привязал к спинке стула. — Сейчас будем пить чай. Может, изволите кофе? Могу сварить. А за пеленание извините, так мне спокойнее. Что будем пить?

— Кофе.

— Сей момент. — Линский хлопотал в нескольких шагах от Бориса. Через несколько минут кофе стоял на столе. Пили молча. Напряжение на время покинуло каждого из них.

В дальнем углу пещеры Борис заметил какой-то прибор с ручкой.

— Особая машинка. Повернешь ручку — взрыв, равнодушно проговорил Линский… Что мы с Заровым и сделаем. Но вас при этом придется оставить здесь, — Линский развел руками, словно извиняясь. — Нам не по пути. Ну, как мой кофе?

— Отличный!

— Прежде чем показать вам пещеру, вернее, замурованный вход в нее, я хочу вот что сказать, Туриев. — Линский на минуту задумался, эта минута показалась Борису вечностью. — У каждого человека — свой градус падения. Все мы падаем: кто временно, кто — навсегда. Так я упал навсегда под крутым градусом. Жил себе да жил, но встретился мне Заров. Умнейшая личность, феномен своего дела! Добрейшей души человек! Сегодня это не так звучит, но во время войны его имя гремело не только в маленьком городишке, но по всей республике гор! Кто мог подумать — это я говорю для себя — кто мог подумать, что он сделал подарок стране, имея перед собой самую далекую перспективу?!

Когда он сказал мне про Скалистое плато, я потерял сон и покой, потом потерял все: работу, семью, положение лучшего фотографа нашего, пусть небольшого, но города! Вы не думайте, что я все эти годы живу здесь, аки крот. Нет и еще тысячу раз нет! Деньги могут делать все, Туриев. Так вот, чтобы не быть тунеядцем, я работаю… ну… как сказать? Числюсь в одном учреждении всего лишь на семьдесят рублей. Раз в месяц прибываю туда за зарплатой. И я же не виноват, что у меня никто там не спрашивает, чем я занимаюсь на самом деле? Те семьдесят рублей я отдаю нужному человеку в том же учреждении, у него большая семья, ему нужна помощь. А вы говорите… Ах, молчите? Ну-ну… Так вот, мы не гангстеры какие-то, мы просто упорные искатели. Да, я убил Луцаса. Так надо было. А теперь я уеду за границу и вызову семью. На Западе сейчас простор для деловых людей.

— Вы больны, Линский. Вы и Заров.

— Чем больны, если не секрет?

— Верой в утопию, созданную воспаленным воображением. О какой «загранице» ведете речь? Как вы туда попадете? Как турист? Исключено. Как специалист? Тем более не светит. Как эмигрант? Но для этого надо иметь статус гражданина, а вы его потеряли, — вы — ноль, хотя и проживаете на территории Союза. То же самое — Заров. Правда, у него щит более надежен, чем ваш: Заров — пенсионер. Вам никогда, ни при каких условиях не удастся покинуть страну, тем более с сокровищами, если только они есть. Вы же не уверены, что они есть? Пещера все еще хранит тайну, в нее надо проникнуть, чтобы удостовериться… А я вот увидел несметные сокровища, сокровища, сбереженные временем, им цены нет… Пусть это не золото, не изделия из благородного металла, но это — сохранившиеся во времени свидетельства таланта и трудолюбия наших предков…

— Стоп! Я слышу шаги! Это — Заров! — Линский бросился к Туриеву, освободил его от веревки, приговаривая: — Встретите хозяина, как подобает доброму гостю — рукопожатием.

Георгий Николаевич, войдя в пещеру, остановился на пороге, щурясь от света. Он мельком взглянул на Туриева, вовсе не удивившись его присутствию. Линский подбежал к Зарову, помог ему сбросить с плеч рюкзак. Когда Георгий Николаевич подошел к Туриеву и протянул ему руку, Борис сказал:

— Как понимать наше рукопожатие? Перемирие или мир?

Заров грузно опустился на диван, знаком показал Борису: садись рядом. Линский подал Зарову чашечку с кофе. Георгий Николаевич не торопясь выпил, вытер тыльной стороной ладони губы и с придыханием больного астмой человека проговорил:

— А мы не вели войну, Борис Семенович, чтобы заключать мир. Сыск — великая вещь… Мы не настолько проиграли, чтобы просить у вас мира или снисхождения. В данный момент диктуете не вы, а мы, Борис Семенович. Вашим товарищам придется решать, какой ценой выкупить Туриева, нам же терять нечего. Мои надежды поколебались, когда за расследование убийства Луцаса взялись вы…

— Так зачем же вы его убили? И вообще, почему так много лет не приступали к разгадке тайны Скалистого плато? Поймите, это меня интересует не как следователя, как любознательного человека.

— Когда за плечами такие годы, когда впереди ничего не ждешь, кроме омерзительно одинокой старости, невольно, приступаешь к некоторой переоценке ценностей. Не подумайте, что я выступаю в роли раскаявшегося преступника. Здесь вопрос гораздо серьезнее… Случилось, так, что я оказался за бортом советской действительности в годы своей молодости. Узнав о тайне Скалистого плато, я решил разгадать ее. План подземелья достался мне большой ценой. Я сознательно поставил себя под удар, подписав обязательство работать на германскую разведку. — В противном случае плана бы я не заполучил.

Война помешала мне взяться за дело. А после войны я ждал команды… оттуда. Ее все не было. Начинать исследования я не мог: мое обязательство было бы предъявлено соответствующим органам…

В шестидесятом году мне удалось узнать, что человек, взявший меня на крючок в сороковом году, умер.

— Генрих Рейкенау?

— Так точно… Это развязывало мне руки, однако, через некоторое время я получил письмо от Луцаса, в котором тот сообщил мне о том, что фотокопия обязательства, данного мною, находится у него и что без его участия на Скалистом плато мне делать нечего. Представляете, каким это было ударом для меня и Линского? Лева несколько лет подряд приезжал сюда на лето, лазал по пещерам, пока не нашел нужную. Луцаса я решил убрать, но больше из-за того, что он владел копией обязательства и шантажировал меня. В Риге я смог выйти на Луцаса, но задуманного сделать мне не удалось.

— Вы так просто об этом говорите, словно убить человека для вас ничего не стоит, хотя… — Туриев достал из внутреннего кармана штормовки фотографию Ахмедова, отдал ее Зарову со словами: — Вам знаком этот человек?

Георгий Николаевич надел очки, впился глазами в снимок. Он то приближал его к себе, то отдалял на вытянутой руке. Лицо его ничего не выражало, только вздрагивали губы. Наконец Заров проговорил:

— Ахмедка… Точно — он! Но ведь из наших никого не осталось, всех перебили в тот день, когда мы были окружены. Удалось уйти только мне.

— Вот вы и признались в том, что являлись начальником штаба банды Судомойкина, гражданин Зубрицкий! Илас Бабаевич Ахмедов тоже смог уйти, он спрятался в пещере, где вы и Стехов говорили о Скалистом плато. Ахмедов на суде пытался обратить внимание на это обстоятельство, но ему не поверили. К тому же было сказано, что вы в том бою погибли.

— Вы знаете обо мне все. Что ж, тем хуже для вас, — Зубрицкий встал, прошелся вокруг стола, подошел к Линскому:

— Ты внимательно слушал наш разговор, Лева? Какой вывод сделал?

Лев Борисович неопределенно пожал плечами.

Зубрицкий продолжил:

— Вы видите, что я не упал в обморок, не поразился тому, что вам кое-что удалось узнать. Ну что ж, на то и следствие. Не учел я того, что дотошность следователя по особо важным делам способна вытащить сведения о человеке из небытия. Зубрицкий Георгий Николаевич давным-давно умер, он убит более тридцати лет назад. И мне интересно знать, как все-таки вы вышли на меня, Зубрицкого?

— А каким образом вы вышли на Луцаса здесь? Что, денно и нощно несли дежурство у тропы или в Рудничном?

— О выезде Луцаса в Пригорск мне сообщил тот же человек, который помог найти Яна в Риге.

— Парамонов?

— Так точно… Но вы не ответили на мой вопрос.

— Тайны следствия не разглашаю, — усмехнулся Борис, — но скажу: следы всегда остаются… Когда мы получили сведения о том, что отпечатки пальцев Зарова идентичны отпечаткам пальцев Базарова, — мы сразу вспомнили ваш разговор со Стеховым. Лесничий сказал вам, когда предлагал паспорта на выбор: возьмите тургеневскую фамилию…

— Вы что, присутствовали при том разговоре? — удивился Зубрицкий. Он присел рядом, попросил у Туриева сигарету, задымил, закашлялся, потушил сигарету о каблук сапога.

— Не надо играть, Георгий Николаевич. Вы же догадались, что об этом нам рассказал Ахмедов, оказавшийся невольным свидетелем вашей беседы. А спустя некоторое время мы ответили на вопрос, кто же принял тургеневскую фамилию. Ахмедов узнал вас по фотографии…

— У вас не может быть моего снимка тех лет.

— Правильно, его нет, но геолог Дроздова повстречалась с вашей сестрой, и та отдала ей этот снимок, — Туриев попросил разрешения взять рюкзак.

Линский вопросительно посмотрел на Зубрицкого. Георгий Николаевич коротко бросил:

— Подай.

Борис вытащил рукопись Виктора Туриева, показал лежавшую между листами бумаги фотографию.

Георгий Николаевич нерешительно поднес ее к глазам, плечи его вздрогнули, но Зубрицкий переборол волнение, положил снимок на стол.

Наступило недолгое молчание, Туриев сказал:

— Зубрицкий, он же Базаров, он же Заров, трехликий Янус.

— Хорошо, — глухо отозвался Зубрицкий, — но как вы пришли к выводу, что именно Зубрицкий взял фамилию Базарова?

— Я не Шерлок Холмс, вы не доктор Ватсон, не будем разжевывать дедуктивный метод следствия. Скажу одно: нас насторожило, что Стехов называл вас по имени: Жорж. Интуиция здесь тоже сыграла свою роль.

Линский молча поставил на стол бутылку коньяка, ловко открыл банку крабов, положил рядом открытую коробку с конфетами, проговорил:

— Еще кофе?

— Погоди, — досадливо остановил его Зубрицкий и обратился к Туриеву: — Да, я нашел пристанище в банде Судомойкина, да, меня он назвал Тигром — любил грозные клички. У нас были не только «барсы» и «тигры», но «волки», «пантеры», «ирбисы», «леопарды». Так, звериный антураж. Но я чист перед законом: в операциях не участвовал.

— В чем же тогда заключалась ваша роль, как начальника штаба?

— Какого штаба? — рассмеялся Зубрицкий. — Судомойкин держал меня при себе из чистой любви к разговорам на мистические темы. Мне в этой области знаний не занимать стать: с молодости увлекался писаниями самых различных оккультистов, магов и прочих волшебников пера.

— И это чтиво натолкнуло вас на мысль хапануть весьма солидную сумму и удариться в бега?

— За давностью об этом говорить не будем, не надо теребить старые раны. К сожалению, пока существуют на свете красивые женщины, люди моего склада будут воровать, чтобы удовлетворять их желания как можно полнее. Что касается моего пребывания в банде Судомойкина, то, извините, в свое время Советская власть простила заблудших овечек, дала амнистию. Мне воспользоваться ею было не резон — я носил уже фамилию Заров. Зачем было идти в органы и говорить о своем прошлом? К тому же за Судомойкина меня простили бы, а за Базарова-Зарова припаяли срок. Мне было хорошо и так. Если бы Луцас не полез на рожон, — стало бы совсем хорошо.

— Еще один вопрос от любознательности: вы уверены, что обнаружили вход именно в ту пещеру, где спрятаны изделия древних мастеров?

— А как же? — оживился Зубрицкий. — У нас время есть, я вам сейчас кое-что покажу. Лева! Подай план!

Линский вышел, вернулся через пару минут, расстелил на столе лист ватмана.

— Точная копия, снял с блюда. Зачем таскать с собой шедевр старинного искусства? — Зубрицкий склонился над листом. — Как видите, на этом плане значки нанесены только на западной половине блюда, поэтому восточную сторону мы не исследовали. А вы, говорит Линский, как раз пришли с той стороны… Мы даже не подозревали, что и на восточной половине имеются подземные выработки.

— Еще какие! — вырвалось у Туриева. Со стороны можно было подумать, что беседуют два близких по духу человека, занятые одним делом. Борис внутренне усмехнулся этой мысли.

— Правда, мы с Левой пытались проникнуть на восточную половину, но нам через пару десятков метров встретился завал, — вернулись. Обратите внимание на этот овал, — Зубрицкий острием ножа показал на рисунок, — в центре его — изображение солнца. Таких солнц, как видите, на плане много, но у этого двенадцать лучей, у остальных по восемь. Не сразу нас озарила догадка, не сразу, но теперь мы знаем точно: вышли к той пещере, которая ждет нас вот уже много веков, — Зубрицкий горделиво посмотрел на Туриева. — Что скажете, товарищ следователь по особо важным делам?

— Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Хотелось бы убедиться в том, что вы действительно правы.

— Ладно, — Зубрицкий хлопнул ладонью по столу. — Лева! Давай еще кофе! Но мы не договорились о самом главном, Борис Семенович — о вас. Нам терять нечего, в то же время не хочется оставаться в дураках. Если мы вас ликвидируем, — нам отсюда не выбраться до самой смерти. Если мы вас отпустим, вы знаете дорогу в подземелье, приведете сюда людей, специалистов, с помощью специальных приборов выйдете на пещеру, изолировав нас с Левой. Я правильно говорю?

— Почти, — согласился Борис, — так что же вы предлагаете?

— Мы дарим вам жизнь, вы нам — свободу.

— Каким образом?

— Позволите нам уйти отсюда, исчезнуть из ваших краев навсегда, но, естественно, не с пустыми руками. Дайте нам гарантии, что не будете нас искать.

— Никаких гарантий дать не могу. Все решит суд. Вы совершили убийство — за это карают.

— Луцас — жулик.

— Суд даст оценку и мертвому Луцасу и вам, живым Зубрицкому и Линскому. Многое зависит и от того, что мы обнаружим в пещере.

— Луцас, овладев сокровищами, скрыл бы все от государства, мы же скрывать не собираемся — это уже оправдывает нас с Левой.

— Тем более, что Луцас водил шуры-муры с заграничными бизнесменами — торговцами произведениями искусств иантиквариата, — вставил Линский.

— Откуда вам это известно?

— Он мне написал… Угрожал, что я не просто на крючке, но нахожусь под наблюдением мафии контрабандистов, — хмуро ответил Зубрицкий. — Довольно болтать! — вдруг крикнул он и тут же виновато посмотрел на Туриева.

— Были бы вы моложе… — начал Туриев. — Ну, хорошо. Овладели вы сокровищами, сумели уйти за границу. И что дальше? Ну, выручили миллион, миллиард, черт возьми, ну и что из этого? Ваше имя станет символом коварства и предательства интересов государства. Вы же не совсем одиноки в этом мире, Зубрицкий.

— Вы считаете вот этих? — Георгий Николаевич пренебрежительно ткнул пальцем в фотографию родственников. — Они для меня не существуют.

— Нет, я имею в виду вашего сына. — Туриев сказал это, лег грудью на стол, заглядывая в глаза Георгия Николаевича.

Зубрицкий слегка отпрянул, на мгновение прикрыл глаза ладонью, словно его ослепило ярким светом, впился горящим взглядом в лицо Туриева.

— Ваш сын не умер.

—…Пропал без вести в сороковом году.

— Какая разница?

— А это уж позвольте нам знать, пропал он или нет.

— Не надо лгать! Алешка погиб! Я собственными глазами видел его вещи, обнаруженные в языке лавины… Она его погребла. — Зубрицкий закрыл лицо ладонями.

Линский подошел к нему, полуобнял за плечи и забормотал слова успокоения. Зубрицкий резким движением освободился от рук Линского, не отрывая ладоней от лица глухо проговорил:

— Добивайте до конца. Я слушаю.

— Он носит другую фамилию…

Зубрицкий открыл лицо, выпрямился, горько усмехаясь, проговорил:

— Понять его можно: папаша — растратчик, бандит.

— Вы близки к истине, Георгий Николаевич, он сменил фамилию, опасаясь от преследований с вашей стороны, ибо отказался сотрудничать с Генрихом Рейкенау. Васин Игорь Иванович — так зовут вашего сына. Замечательный геолог, фронтовик, мужественный рыцарь науки.

— И я его смогу увидеть? — в голосе Зубрицкого было столько боли, что Туриеву на мгновение стало его жалко.

— Его фотография в верхнем кармашке рюкзака, в пикетажке, можете посмотреть.

Георгий Николаевич трясущимися руками взял рюкзак, положил его на стол, потянул за ремешок-отстежку…

Он долго смотрел на снимок, глаза его затуманились, подернулись влагой. Наконец Зубрицкий промолвил:

— Красивый мужик. На мать похож. На меня — ни капельки. А какого он роста?

— Высокого, как вы. Голос его на ваш похож.

— Он знает обо мне?

— Да.

— Не оттолкнет родного отца? Алешка, Алешка… Ошибся я в нем — и хорошо. Хоть у него жизнь сложилась. Известный геолог, говорите? А где он работает?

— В геологоразведочной партии, живет в Рудничном.

— И ни разу с ним не повстречался.

— Он обслуживает штольню, что за поворотом, недалеко от того места… где обнаружили Луцаса. До недавнего времени Игорь Иванович бороду носил.

— Видел я его, видел! В тот день… в лесу, на полянке, у стожка сена. Проклинал про себя — мешал он… Видел, видел, — бормотал Зубрицкий, не отрывая взгляда от фотографии.

Линский обалдело переводил взгляд с Туриева на Зубрицкого, с Зубрицкого на Туриева. Внезапно он схватился за голову и запричитал:

— Опять меня надули! Кто виноват? Линский! Кто стрелял? Линский! А-а-а!

— Да не верещи ты, — оборвал его Зубрицкий.

— Ты что? Уже сдаешься? — изумленно спросил Линский. — Да я тебя…

Туриев бросился к Линскому через стол, сбил с ног, придавил к полу.

Лев Борисович сразу обмяк, закатил глаза. Зубрицкий обезоружил его.

— Отойдет, — небрежно проговорил Георгий Николаевич. — Припадочный он, психопат.

Линский тихо проговорил:

— Сам ты такой… Отпустите меня, дайте встать.

Поднялся, прислонился спиной к стене, продолжая бормотать:

— Уж лучше бы с Луцасом скооперировались, чем так вот закончить.

— Еще не закончили, — успокоил его Зубрицкий, — не закончили, ибо не получили гарантий.

— Могу дать только одну гарантию: добросовестно завершить следствие, передать дело в суд. А сейчас, если не возражаете, давайте пойдем к заветной пещере. Может, в ней ничего нет? Дело примет другой оборот.

— Тогда придется крутануть вот эту ручку, — Зубрицкий показал на взрывную машинку, — и все взлетит на воздух. Идемте…

Линский пошел впереди, за ним Туриев, Зубрицкий замыкал молчаливое шествие. Из пещеры они вышли в цирк, направились строго на юг. Когда дошли до стены, Линский без заметного усилия отвалил прислоненный плоский камень, открылся достаточно широкий лаз. Метров двадцать пробирались почти ползком, пока не очутились в выработке эллипсовидной формы, в которую откуда-то со всех сторон проникал свет. Посередине пещеры — большой черный камень, верхняя плоскость которого отшлифована, на ней — рисунок. Зубрицкий молча пригласил Туриева посмотреть на него. В центре — человек, стреляющий из лука в окружающих его трех змей. Этот рисунок обрамляют изображения собак, оленей, куропаток, лисиц, медведей. По краям поверхности — изображения рыб и каких-то фантастических морских животных. Рисунки выполнены так, что поначалу были вырезаны в теле камня, потом образовавшиеся углубления заполнены красками — яркими и сочными, будто их нанесли только что.

— Месяца два корку пыли снимал с камня, — сказал Линский, — знатная картина.

— Одного этого достаточно, — сказал Борис, — да того, что мне пришлось повидать.

— Дальше будет еще кое-что интересное, — пообещал Зубрицкий.

— Однако я устал, — Линский сел на камень, упрямо поджал губы, тряхнул головой, словно отгоняя назойливую муху, — это же надо: столько лет строить самые радужные планы — и отказаться от них?!

— Как понимать, Жорик, более чем странный альянс, возникший между тобой и нашим уважаемым гостем? Сговорились гораздо раньше?

Если так, то скажите бедному Леве всю правду, как принято среди джентльменов. — Скрестил руки на груди. — Хорошо воспитанные люди, совершая общее дело, откровенны друг с другом, дети мои.

Мы можем взять товарища Туриева в компаньоны — не больше. Если не пожелает, тогда… Боже упаси, не подумайте, что Линский желает крови, довольно Луцаса. Самое благоразумное — расстаться с товарищем Туриевым, отпустив его на все четыре стороны. Выведем его отсюда через мазар, потом тот вход изнутри завалим маленьким взрывом. У нас же есть еще один, запасный, выход. О нем никто никогда не узнает.

— Не надо нервничать, Лева, ты прекрасно знаешь, что Борис Семенович нам пока нужен. Подчеркиваю: по-ка!

— Вообще-то я зауважал товарища следователя. — Линский и Зубрицкий разговаривали спокойно, непринужденно, будто Бориса здесь не было. — Несмотря на то, что он служитель советской юриспруденции, в нем что-то есть. В Одессе сказали бы: шарм. Он мне импонирует. Но как это глупо — только симпатизировать человеку, надо иметь его единомышленником, чего от товарища Туриева, увы, мы не дождемся.

Я правильно рассуждаю? — Линский обратился к Борису. — Решайте, Борис Семенович: или с нами, или против нас.

— Нечего решать, — остановил Льва Борисовича Зубрицкий, потянув его за руку. — Не крутись… Когда добьемся ожидаемого результата, — видно станет, что к чему. Может статься, что отпустим Туриева… Извините, Борис Семенович, я не сказал вам о нашем запасном выходе: решил попридержать бомбу до конца, но Лева отличается болтливостью. Блокируют плато? Нам совершенно не страшно — уйдем, когда захотим. Так что подкинул вам темочку для размышлений. Лично мне на старости лет хочется следовать принципу «каждому по потребностям». К тому же нам торжественно пообещали, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме. Я этого хочу сейчас. А вы, Борис Семенович?

Туриев слушал Зубрицкого и понимал, что тот набивает себе и Линскому цену. Что сказать в ответ? Снова прибегнуть к внушению той мысли, что никуда они не денутся?

— Допустим, ваш план удался. — Борис заметил, как напрягся Зубрицкий, прислушиваясь. — Однако вы обречены. Ну, ушли отсюда, вынесли все, что смогли, а дальше? Ведь на вас будет объявлен всесоюзный розыск, вы не сможете выехать из Пригорска: ваши портреты развесят по всему городу, на всех железнодорожных станциях и аэропортах. Вы будете лишены возможности шага ступить без контроля за вами. Так что не пытайтесь тешить себя. И еще я убежден в том, что вы имеете какое-то веское основание для выбора именно сегодняшнего нашего маршрута. Если бы вы не были уверены в успехе, — пошли бы каким-нибудь другим путем. Может, раскроете свои карты до конца? Или я ошибаюсь?

— Что вы? Наши следователи никогда не ошибаются, никогда не заблуждаются, никогда не отказываются от своих версий. Они всегда правы. Вы не представляете исключения, Борис Семенович, — подчеркнуто вежливо резюмировал Зубрицкий, — вас озарила исключительная по глубине догадка. Не для того мы лазили годы и годы по этим пещерам, чтобы в самый решающий момент ошибиться. Правда и то, что без вас нам не справиться. Другое дело, как сложится ваша дальнейшая судьба.

Я заманил вас сюда, вовсе не для того, чтобы расправиться с вами. Но и не для того, чтобы вы торжествовали победу. Зубрицкий показал в улыбке свои великолепные зубы. — Надеюсь, праздновать будем вместе.

Борис излишне медленно вытащил из кармана пачку сигарет, прикурил, с удовольствием затянулся.

— Демонстрируете олимпийское спокойствие? Браво, браво, — Зубрицкий беззвучно захлопал в ладоши, — выдержке следователя можно только позавидовать. Сейчас мы пойдем дальше. Группу замыкать будете вы. Не надеюсь на благоразумие Левы, у него ярко выраженный холерический темперамент. — Зубрицкий строго взглянул на Линского, тот что-то пробормотал. — Что, что? — Зубрицкий слегка склонил голову к Льву Борисовичу. — Не доволен моим решением? Можешь дать честное слово, что случайно не выстрелишь в спину Туриеву? Милый Лева, я тебе верю, но все-таки пистолет отдай мне: ведь можно обернуться и пустить пулю в лоб тому, кто идет сзади, — с ехидцей заключил Георгий Николаевич. — Вперед!

Вошли в наклонную галерею. Через несколько метров Борис почувствовал прикосновение легкого ветерка, приятно холодившего лицо. — Георгий Николаевич! — крикнул он. — Откуда поступает сюда воздух?

Зубрицкий и Линский остановились, поджидая Туриева.

— Поглядите! — Зубрицкий направил луч фонаря на потолок. — Видите овальные отверстия? Мне удалось обнаружить их выходы на поверхности плато. Так что я могу с полной уверенностью заявить, что мы сейчас находимся примерно в ста метрах от мазара. Эта выработка — одно из ответвлений, ведущих к пещере, где Ахмедка видел меня и Стехова. Кстати, о лесничем. Вы о нем ни разу меня не спросили. Ему крупно повезло: сумел ускользнуть из Батуми в Турцию. Встретился я с одним человеком во время войны, он мне сказал. В сорок девятом году Стехов умер.

— Тоже «один человек сказал»?

— Представьте, прочитал в статье известного нашего журналиста. В ней говорилось о зверином оскале русских эмигрантов, упоминался и Стехов.

— Известие не огорчило вас?

— Нет, ведь ушел самый главный хранитель загадки Скалистого плато. Хотя… Разве он смог бы мне помешать, живи на свете? Судьба распорядилась по-своему… Нас ожидает полость, загроможденная глыбами. Прошу вас держаться предельно близко к Линскому, идти шаг в шаг, как по минному полю.

Зубрицкий нырнул в проем.

Узкая тропа петляет между рваными блоками известняка.

Потолок то спускается почти до головы, то теряется где-то далеко наверху.

Дикий камень, мертвый, поросший темным лишайником, испещрен неровными линиями изломов. Свисающие плиты заставляют втягивать голову в плечи. Медленное передвижение между нагроможденными, зловещими в своем покое глыбами кажется бесконечным.

Вышли на свободную площадку, миновали прямоугольное отверстие в стене, очутились в помещении, вырубленном в толще мрамора.

Камень нежно-бежевого цвета отвечает на лучи фонарей сверканием кристаллов. По обеим сторонам прохода — столы: мраморные плиты, покоящиеся на прямоугольных тумбах из дерева. На крайнем столе разбросаны темные плитки. Туриев поднес одну из них к глазам. Обработанный сланец, плотный, гладкий, на его поверхности угадываются какие-то знаки. Борис спросил у Зубрицкого:

— Вы в этой пещере не первый раз?

— Естественно, — согласился тот, — мне кажется, здесь был учебный класс, дети писали на плитках. Обратите внимание: столы расположены друг за другом. — Зубрицкий изменил интонацию, загнусавил, подражая манере экскурсовода: — По всей вероятности, это — класс, где постигали грамоту дети златокузнецов. Существует давно надоевший журналистский штамп… Когда, к примеру, говорят о доме-музее какого-нибудь великого человека, обязательно изрекут: кажется, что на секунду вышел и сейчас войдет сюда. Не будем обижать наших уважаемых журналистов, воспользуемся их приемом в изящной словесности и скажем: можно подумать, дети вышли на большую перемену, вот-вот вернутся к своим занятиям. У меня получается, Борис Семенович?

Туриев не ответил, подумав: «Не спокойно на душе у Зубрицкого. Не может быть, чтобы не обдумывал окончательное решение».

— Получится из меня гид? — Снова спросил Георгий Николаевич.

— Готовьтесь к этой роли. Вполне вероятно, вы станете первым, кто расскажет об этом, — Борис развел руками, — туристам.

— Ишь ты! — воскликнул Линский. — Усыпляет бдительность. Какие там туристы? Какие лекции? Фиг вам! Упекут Жорика туда, где Макар телят не пас. — Подскочил, шлепнулся на стол, поморщился. — Никаких надежд на снисхождение нет. — Вытянул шею, словно принюхиваясь к Туриеву. — Можно подумать, что вы — лекарь. Не надо нас пичкать пилюлями прощения. Мы все свои лучшие годы отдали поискам заветной пещеры. Если бы, к примеру, Жорик захотел, он стал бы бо-о-льшим начальником, но тайна Скалистого плато держала его в пределах благоразумия. Несмотря на свою весьма и весьма добропорядочную анкету, Жорик не рвался по лестнице карьеризма.

— Анкета-то липовая, — спокойно сказал Туриев.

— Кто бы знал? — Обиженно вставил Зубрицкий. — По бумагам я очень даже хороший работник, награжден медалью, неоднократно поощрялся, патриот, внесший значительную сумму в Фонд обороны. Мне предлагали даже в партию заявление подать — подходил по всем статьям. Дважды избирался депутатом городского Совета. Правда, моя обязанность депутата заключалась в голосовании за уже принятое власть предержащими решение, но так поступают все слуги народа, милейший.

— Не хотелось мне бередить ваши раны, — Туриев ушел от навязываемого спора, — но придется. Ваш родной брат, Савелий Зубрицкий, сказал Дроздовой, что мать скончалась в шестнадцатом году. Следовательно, байка о наследстве, оставленном вам мифическим зубным техником, отпадает. Родились вы не на Украине, а в Заволжске. Ваша биография достаточно интересна, чтобы написать авантюрный роман.

— Что я и сделаю, когда меня отправят в места не столь отдаленные. Расскажу-ка о том, что произошло после расставания с лесничим. Итак, я получил от него паспорт… В Пригорске на вокзале спровоцировал драку… Получил срок. Отсидел на строительстве канала. Освободился. Известный в наших кругах в те времена мошенник убрал на справке о моем освобождении две буковки из фамилии. Из Базарова я превратился в Зарова. Получил новый паспорт. В нужное время вышел на Рейкенау. Он мне дал все, что надо. Плюс пятьдесят тысяч. Вскоре — война. В сорок третьем меня осенило: а не внести ли деньги в фонд Обороны? Внес. Прославился. Стал известной личностью.

— Утверждались, так сказать.

— Вы снова поглядите на этого человека! — всплеснул руками Линский. — Он продолжает гнуть свою линию. Жорик, мои нервы слабеют!

— Спокойно, спокойно, Лева. Главное, мы сейчас даем возможность следователю по особо важным делам познакомиться с чудесами подземелья. Может, это обстоятельство смягчит его сердце по отношению к двум немощным старикам? Э-эх! — Зубрицкий вытащил из полевой сумки продолговатую пластину, протянул ее Туриеву. — Кованое золото. Не менее двух килограммов.

Борис почувствовал тяжесть благородного металла. На слегка волнистой поверхности пластины — значки в форме овалов и ромбов, по углам — стилизованные изображения человечков с луками в руках.

В центре — символическое изображение солнца с двенадцатью расходящимися лучами.

— Эту штуку Линский обнаружил на нижнем правом блоке стены, к которой мы идем и которая, по нашему разумению, преграждает дорогу к сокровищам. Иначе быть не должно. Это — знак: уберите стену. Не успели мы порадоваться решающей находке, — появился Луцас… Не надо было его убивать там, у тропы… Можно было и здесь спрятать все концы. Но что поделаешь? Мы, русские, нередко задним умом богаты, простите.

Туриев вернул пластину Зубрицкому. Да, теперь понятно, почему с такой уверенностью они идут к цели. Несомненно, Георгий Николаевич прав: найден надежный ориентир.

— Давайте договоримся так… — прервал мысли Туриева Зубрицкий. — Я никогда не слыл крохобором. Мы поделимся с государством. Что вам стоит заявить: никого здесь не застал, поиски Зубрицкого бесполезны. Пока суд да дело, — мы с Левой будем уже далеко.

— Мы делим шкуру не убитого медведя.

— Предложил на случай, если наше путешествие увенчается успехом. Подумайте о себе, Борис Семенович. Не забывайте, у нас есть запасный выход.

— Если бы мне вчера сказали, что я буду столь долгое время терпеть присутствие следователя, — проговорил Линский, — ей-богу, прорицатель имел бы бледный вид. Но я присоединяюсь к предложению Жорика. Иначе мы влипнем в очень неприятную историю. Лично мне терять нечего. Все равно сбегу. Удержать Линского не будет никакой возможности.

— Вы убили человека. За это и ответите. Я не имею права искать для вас смягчающие вину обстоятельства. В то же время в данный момент происходит нечто беспрецедентное: следователь по особо важным делам республиканской прокуратуры является единомышленником преступников в поисках объекта, ради которого совершено тяжкое преступление. Извините за канцеляризм, но яснее выразиться не могу. Но позвольте еще раз сказать, что следствие произведем со всей добросовестностью, учтем все «за» и «против». Окончательное решение вынесет суд.

— Наша Фемида слепа. Сомневаюсь в ее объективности. Примеров больше чем достаточно. — Зубрицкий сунул пластину в сумку. — В конце концов мы можем устроить взрыв, у нас для этой акции все готово, надо только повернуть ручку.

— Глупо! — Борис не сдержался, крикнул. — Вы лишены здравого смысла. Можете расправиться со мной — это в вашей власти, но сохраните подземелье. Это же — феноменальное, небывалое еще на Северном Кавказе открытие! А вы хотите стать Геростатами… Посмотрите вокруг, припомните все то, что нам уже пришлось повидать. Какой гигантский труд вложен многими поколениями наших предков… С чём можно сравнить рукотворные подземные залы? Разве только с египетскими пирамидами, а вы — взорвать.

— Мне надоел ликбез, — пробормотал Линский, — ошиблись с Луцасом, ошибаемся с вами, уважаемый следователь. И от этого не легче, дорогой. С вами не сговориться — сомнений никаких нет. Предлагаю закончить дебаты, продолжить наш путь. У меня чешутся руки, хочется подержать нечто такое, что по своей ценности перетягивает пластину из кованого золота. — Соскочил со стола. — Время покажет, как поступить. Жизнь — переменчивая штука. Еще неизвестно, как вы себя поведете, когда увидите сокровища. Да, на Скалистом плато много интересного. Жаль, что мы с самого начала не поделились своей тайной с многоуважаемым государством. Но пути человеческой психики неисповедимы: Жорика сдерживал страх — он ведь дал обязательство работать на германскую разведку. Меня притормаживала жадность, что скрывать? — Линский глубоко вздохнул. — Назад дороги нет. Зачем меня всевышний наградил зорким глазом и верной рукой? Зачем я убрал с дороги бедного Луцаса? Не раскаиваюсь, нет. Рассуждаю. Как бабочка отличается от гусеницы, так мечты — от реальной жизни. Н-да…

Кстати, — оживился Лев Борисович, — этот мрамор выходит на поверхность полосой вдоль подошвы осыпи на Главном хребте.

— Возможно, в зоне контакта известняков с гранитами, — принял спокойный тон Линского Туриев, — в свое время образовались так называемые скарны рудоносные. В них нередко встречается и золото. Так что не исключено обнаружение месторождения. Иначе нельзя объяснить тот факт, что здесь жили люди, занимавшиеся златокузнечеством. — Туриев вдруг рассмеялся: его положение пленника и выступление в качестве просветителя в области геологии никак не вязались друг с другом.

Переглянувшись, расхохотались Зубрицкий и Линский.

— Все. Довольно дискуссий. — Георгий Николаевич сделал шаг вперед. — Мы почти у цели…

В этой части плато не было подземных коридоров, пещеры сообщались непосредственно аркоподобными проемами.

Прошли еще одну, вторую, в третьей Бориса охватило необъяснимое чувство беспомощности, оно вызвано появляющимися и исчезающими столбами оранжевого цвета. Столбы эти вырастают из пола, касаются потолка, колеблются, и сходят на нет, чтобы тут же появиться.

Природу их возникновения объяснил Зубрицкий:

— Из многочисленных отверстий в полу поступает под давлением мельчайшая пыль, она и светится в лучах оранжевого цвета.

В следующей пещере пришлось включить фонари. У дальней ее стены огромная глыба известняка с желобом посередине.

В желобе — какая-то масса темного цвета. Борис попробовал ее на ощупь, с некоторым усилием оторвал кусочек, поднес к глазам. Что-то пористое, как пемза. Окаменевшая кровь.

— Это — зал жертвоприношений, — пояснил Зубрицкий, — посмотрите на стены…

Рога оленей, туров, баранов, черепа различных животных укреплены на стенах, грудами лежат вдоль них. Это напоминает знаменитое святилище «Реком»!

Миновали пещеру, вышли в туннелеобразную выработку, в самом конце которой уперлись в кладку из квадратных блоков гранита.

— Вот она, пещера! За этими глыбами. Нам не справиться с разборкой стены, придется попробовать малым количеством взрывчатки ослабить кладку, — проговорил Зубрицкий. Он дрожал от нетерпения, глаза его лихорадочно блестели. Линский сказал:

— Какой взрыв? Потолок весь в трещинах. Надо попробовать разобрать. Позавчера я принес сюда кувалды и пробойники. У Туриева сил много, молодой, пусть начнет, а мы ему поможем.

Борис сбросил с плеч штормовку, принялся за работу. Линский и Зубрицкий иногда сменяли его, давая возможность отдохнуть.

Руки отказывались служить, ныли ноги. Борис разделся по пояс — жарко. Он бил кувалдой по пробойнику вот уже несколько часов. Наконец раствор вокруг самой нижней, крайней справа глыбы поддался его усилиям. Еще несколько ударов по глыбе, — она медленно стала уходить от него. Последний удар загнал ее вовнутрь…

Теперь отделить верхнюю над образовавшимся отверстием глыбу — это получилось сравнительно легко. Борис уронил кувалду на пол, сел на корточки. Можно попробовать залезть. Туриев протиснулся в отверстие, включил фонарь. Все пространство перед его глазами занято темно-желтыми статуэтками, наборными поясами, ножнами, украшенными золотыми бляхами, свалены в кучу фигуры воинов, выстроились в ряд неведомые чудища, чуть в стороне стоит статуя женщины в летящих одеждах. От нее невозможно оторвать глаз.

— Ну, что там? — нетерпеливо крикнул Зубрицкий.

Борис вылез, молча протянул ему фонарь. Зубрицкий грузно опустился на пол, лег на живот, протиснулся к отверстию… Он лежал минут пять, потом уступил место Линскому. Тот влез почти по пояс, дотянулся до наборного пояса, вытащил его наружу, трясущимися руками поднес его к глазам.

— Расстели на полу, — тихо приказал Зубрицкий, — и мы хотим посмотреть.

Края пояса обрамлены орнаментом, которым пользуются и по сей день женщины, выделывая ковры! Среднее поле пояса заполнено золотыми пластинками, на которых изображена облавная охота! Мужчины — один пеший, другой — на коне. Пеший целится из лука в тура, конник поражает копьем волка.

Нечто подобное Туриев уже видел, но где? Конечно, в музее! Пояс точно с такими же рисунками, только на бронзовых пластинках. Пояс, присущий кобанской культуре! Златокузнецы и ювелиры Скалистого плато продолжили традиции своих пращуров!

— Будем разбирать дальше? — спросил Туриев.

— Нет. Этого пояса достаточно, чтобы нам поверили: пещера с сокровищами найдена. Вернемся, поговорим. Еще ночь, на поверхность выходить нет смысла.

Возвратившись, в «ковровую» пещеру, они снова рассматривали пояс, находя все новые и новые детали, говорящие о филигранном искусстве древнего мастера.

Зубрицкий громовым голосом спросил:

— А не выпить ли нам по рюмочке, Лева! Давай все, что там есть у тебя! — Он, не дожидаясь, выпил, еще и еще.

Линский как-то странно посмотрел на Зубрицкого, медленно вышел из пещеры-комнаты.

— От радости ничего не вижу, кроме пояса, Лева! Давай сюда! Лева! — Зубрицкий беспокойно покрутил головой. — Ты чего не откликаешься? Посмотрите, что с ним… я боюсь, — прошептал Зубрицкий.

Линский лежал ничком. Борис осторожно перевернул его на спину. На лице Линского застыла горькая усмешка, широко открытые глаза сохранили выражение боли…

— Что же теперь будет? За все придется отвечать мне? Лева вовремя ушел со сцены… У него было слабое сердце и добрая душа. Бедный Лева… — Зубрицкий посмотрел на часы. — Семь утра. Нам пора, товарищ следователь по особо важным делам… Вчера, когда я подходил к мазару, видел ваших друзей на плато. Они стояли у палатки. Представляю, как они волнуются за драгоценную жизнь Туриева. Кстати, среди них женщина.

Борис вскочил на ноги, быстро проговорил:

— Немедленно, немедленно — наверх!

— Мне надо хоть немного поспать, — вдруг возразил Зубрицкий.

— У вас будет достаточно времени, чтобы отоспаться.

— В камере? — икнул Зубрицкий, наливая себе еще.

— Довольно! — приказал Туриев. — Идите, я за вами.

— Странно, вы мой пленник, а командуете, — Зубрицкий помотал головой, — нет мы пленники друг друга. Согласен. Отвечу за все. Лишь бы повидать Алешку. Надо идти. Надо, чтобы Линского забрали отсюда, надо его похоронить… Ах, Лева, Лева… — Зубрицкий уронил голову на стол, густой храп заполнил пещеру.

Придется ждать, пока проспится: Туриев без него отсюда не выберется, дорогу через мазар он не знает.

Рация! Она в рюкзаке! Попробовать связаться? Опять ничего не получилось: волны не пробивали толщу известняка.

Зубрицкий спал долгих три часа. За это время Борис осмотрел «ковровую» пещеру, за спинкой дивана обнаружил карабин.

Проснувшись, Зубрицкий хмуро посмотрел на лежавшее на столе оружие, проворчал:

— Нашел-таки… Я готов. Устал прятаться, изворачиваться, хитрить, устал видеть себя в мечтах миллионером. Все, что нашел, — отдаю народу, — с пафосом заключил он, дурачась.

— Не надо так, Георгий Николаевич. Ведь все учтется.

— А военные склады? Вы о них забыли? Никто, кроме меня, не знает их местоположение. Хотите сейчас туда пойти?

— Нет, нет. Наверх! Склады подождут.



…Они поднялись на поверхность, когда солнце стояло почти в зените. Туриев посмотрел в сторону своей палатки. Оттуда бежали люди, размахивая руками и что-то крича.

И вот они совсем-совсем близко, такие тревожные, бездонные, любимые глаза Лены…

* * *
Сообщение из газет: «В минувшем году в одном из районов Северного Кавказа обнаружено древнее поселение — подземный пещерный город.

Материалы экспедиции будут опубликованы…»


1981 год.


Оглавление

  • Глава первая
  • Глава вторая
  • Глава третья
  • Глава четвертая
  • Глава пятая
  • Глава шестая