Касьянов год (Ландыши) [Леонард Борисович Терновский] (fb2) читать онлайн

Касьянов год (Ландыши) автор Леонард Борисович Терновский

— Так тщательно все продумать и так по-дурацки вляпаться! — досадовал на себя Константин, опустив телефонную трубку. — Уж лучше бы я выступал открыто. Лучше бы подписывал все эти письма и обращения. Лучше бы выходил на площадь. Тогда хоть было бы ясно как мне себя вести. А теперь? Не могу же я спокойно ждать как эти комитетчики поступят с Наташей. И чего ради я дал ей злополучный фельетон? Авторское тщеславие? Желание покрасоваться?

— А Наташка, дуреха, показала его, нет, хуже того, дала почитать своей знакомой. А у той Катеньки злополучный листочек «увидели и забрали». Она прибежала к Наташе: «Я в КГБ растерялась и созналась, что это ты дала мне фельетон».

— Может быть, и вправду «забрали», — продолжал размышлять Костя. — А может, Катенька сама и отнесла его в КГБ. — Он курил уже третью сигарету, но ситуация не становилась для него ясней. — А теперь вот и Натку туда пригласили.

— Положим, фельетон подписан псевдонимом. И Наташа уж точно не скажет, что это я его написал. Я ведь ей этого даже не говорил. Но напрасно она рассказывала мне все это по телефону. Правда, по автомату, тоже мне конспираторша! Мой-то телефон, может быть, тоже на прослушке.

— Главное, чтоб не случилось беды с Наташей. Ну, посадить за один фельетон, конечно, не посадят. Хотя… нацелен он явно на Андропова, одно название чего стоит: «Паук». А Комитет мстителен и не прощает обид.

— Пригласили ее к 10 утра. Вряд ли допрос займет больше 2–3 часов. Я сразу предложил Наташке проводить ее до Комитета и потом подождать где-нибудь в сквере, да она отказалась. Сказала, что уже в двух шагах от Лубянки, обещала, как только отпустят, позвонить, и — повесила трубку.

Время тянулось медленно. — Мне хорошо здесь, — говорил себе Константин. — А Натку, может, терзают сейчас каверзными вопросами. Что же она до сих пор не звонит?

Походив туда-сюда по комнате, Костя вышел на балкон и стал смотреть сверху на еще молодую майскую листву, вдыхая пьянящий весенний воздух и одновременно прислушиваясь, не раздастся ли звонок. И все время думал о Наташе. Знакомы они второй год, а, в сущности, он не так много о ней знает. Ей под тридцать. Была замужем, разошлась. Живет с мамой. Переводит с английского. Работает в основном дома, так что сегодня ей даже не пришлось отпрашиваться со службы.

Маленькая двухкомнатная квартира на окраине Москвы досталась Косте после развода. Рая, его бывшая жена, вскоре снова вышла замуж, переехала в Тбилиси и, кажется, уже родила сына. Обычно раз или два в неделю Наташа приезжала к Косте и оставалась у него до утра. Косте нравилась Наташина благородная сдержанность, и, пожалуй, необязательность их отношений.

Зазвонил телефон. — Наконец-то! — схватил трубку Константин. — Ну, как ты?

— Не волнуйся. Нормально.

— Хочешь, приезжай ко мне. Или я сейчас к тебе поеду.

— Давай встретимся в половине восьмого возле моего дома. И погуляем по парку. Погода сегодня чудесная.

Голос Наташи был спокоен. Да, она умеет держать себя в руках. Ехать мне до нее около часа. Не так уж далеко по московским меркам. Только надо будет накинуть курточку, вечером еще может быть свежо.

Какая-то женщина возле метро продавала ландыши. — Как раз кстати. После визита на Лубянку Нату следует хоть чем-то порадовать и подбодрить.

Костя взял два букетика. Он всегда любил эти весенние цветы, но сегодня их запах показался ему слишком резким и даже неприятным. А в метро было душно. Подойдя к Натиному дому, он увидел, что она как раз выходит из своего подъезда. — Спасибо. Чудесные цветы! — сказала она, когда Костя протянул ей ландыши. — И какой замечательный аромат!

Позади Наташиного дома был небольшой скверик. Пройдя в него через арку, они присели на скамейке под деревьями.

— Ты расстроена?

— Устала немного.

— Волновалась?

— Не очень. Надо быть всегда готовым к подобным приключениям.

— А что, тебя раньше уже вызывали в КГБ?

— Нет. Вот Шуру, мою давнюю подругу, гэбэшники допрашивали, и не раз. Она мне потом все подробно рассказывала. Главное, не надо их бояться.

— Не знал, что у тебя такие отважные подруги.

— Ты еще многого обо мне не знаешь. Может, узнаешь со временем. А меня, кстати, не допрашивали, — со мной всего лишь «беседовали». Их там было двое. Я сказала, что нашла листочек в нашей конторе в коридоре на полу.

— И думаешь, они тебе поверили?

— Вряд ли. Но сделали вид, что поверили. Спросили, — а что я сама думаю про фельетон? Говорю: он показался мне смешным, вот я и показала его Кате. Спрашивают: а Вам он не показался антисоветским? — Нет. — Вы считаете, что такое можно писать про члена Политбюро? — Про кого? — спрашиваю я. — Разве Вы не понимаете, что автор целит в Андропова? — Да что вы говорите? А я и не подумала. — Так кто, Вы сказали, дал Вам этот листок? — Я уже ответила, что нашла его случайно.

Смеркалось. Со скамейки было хорошо видно освещенное окно Наташиной кухни на третьем этаже. Пахло прелыми листьями, было зябко и одновременно душно. Костя накинул на плечи Наташе свою куртку.

— Не простудись сам, — сказала Наташа. — И не беспокойся, — прибавила она. — Я, разумеется, не сказала, что знаю автора.

— А разве ты его знаешь?

— Угадала. По разным словечкам и знакомой интонации.

— А я решил: если тебя начнут прорабатывать на работе, тем более, если станут преследовать или угрожать, то я сразу иду в КГБ и заявляю, что фельетон написал я. Что поэтому и отвечать за него могу я один.

— Спасибо. Очень благородно. Только вряд ли бы это мне помогло. Они делают все, что хотят. Мне рассказывала Шура, как несколько лет назад у Иры, одной ее знакомой, нашли в портфеле листовки с обращением в чью-то защиту. Подписанное несколькими москвичами, причем самой Иры среди них не было. Но ее-то и арестовали. Авторы листовки тут же письменно заявили, что они одни несут полную ответственность за достоверность сказанного в обращении. Ты думаешь, Иру отпустили? Нет, ей дали год. А авторов даже не вызывали на допрос.

Почему в сквере так душно? Костя помолчал. Потом предложил: — Поедем ко мне?

— Не сегодня. Моя мама — сердечница. И хотя я ей о своих приключениях ничего не говорю, она все равно о чем-то догадывается и волнуется. Может быть — послезавтра.

Не доходя до своего подъезда, Наташа остановилась.

— Знаешь, я давно хочу познакомить тебя с Софьей Андревной. Она — адвокат и наш ангел-хранитель. Мы все к ней бегаем, чуть только у кого-то возникают проблемы с Галиной Борисовной.

— С кем, с кем?

— Какой ты недогадливый! Ну, разумеется, с ГБ.

— А чем эта Софья Андреевна может помочь?

— Сочувствием. Мудрым советом. Тем, что всю твою ситуацию разложит по полочкам. И по статьям. Ей за семьдесят, но голова у нее совершенно светлая. А сейчас тебе пора ехать домой.

Они зашли в подъезд. Костя обнял Наташу, стал ее целовать, шептал на ухо: — Не сомневайся, милая, все-все у нас будет хорошо.

Сверху спускался лифт. Наташа еще раз поцеловала Костю и высвободилась из его объятий.

— Ну, пока, милый. А один букетик возьми к себе домой. — Она сунула ему в руку ландыши и взбежала по лестнице вверх.

Выйдя на улицу, Костя снова зашел в сквер и присел выкурить сигарету. — Хорошо, что все пока вроде бы обошлось, — подумал он. — А Наташка молодец. Но почему так раздражающе резко пахнут ландыши? — Он сунул букетик в карман.

Внезапно Костя почувствовал, что у него перехватило горло. Он задыхался. Казалось, его грудь раздулась как воздушный шар и вот-вот разорвется. На лбу выступили крупные капли пота. — Неужели я сейчас умру? — подумал он, но не в силах был даже никого позвать на помощь. И продолжал сидеть в сквере, хватая, как рыба, воздух открытым ртом и вцепившись руками в скамейку. Потом, закашлявшись, сплюнул что-то вязкое.

Пожилой мужчина с собакой подошел к Косте: — Что с Вами?

— Мне плохо.

— Хотите валидол?

— Это не сердце.

— Вызвать скорую?

— Не надо. Кажется, мне уже лучше.

Костя поднялся со скамейки и, чуть пошатываясь, побрел к станции метро. — Надо взять себя в руки. Еще примут за пьяного и заберут в милицию, — подумал он.

Добравшись до дома, он достал из холодильника начатую бутылку «Столичной» и выпил одну, а потом и другую стопку. Стало легче. — Что со мной было? Надо будет завтра заглянуть к Игорю. Мы с ним друзья еще по школе, а сейчас он умудренный опытом врач, кандидат наук. Он разберется и даст мне совет. А Наташе я пока ничего говорить не стану.

Вешая на крючок куртку, Костя нащупал в кармане смятый букетик ландышей. Какой-то спазм опять подступил к его горлу. Он вышел на балкон и бросил букетик вниз.

Дружба не ржавеет. — У тебя астма, — уверенно объявил на следующий вечер Игорь, осмотрев и выслушав заехавшего к нему Костю. — С тобой такое впервые? Это может повторяться. Сейчас я выпишу тебе лекарства. И будешь всегда носить с собой ингалятор. Астма — болезнь упорная, порой мучительная. Зато, как говаривали старые врачи, от астмы не умирают.

— Утешительно.

— Ты, я слышал, разошелся с Раей? Давно? — поинтересовался Игорь.

— Года два.

— Детей, помнится, у вас не было?

— Теперь, когда мы расстались, понимаю, что это к лучшему.

— Так ты, выходит, опять холостяк?

— Не совсем.

— Ах, вот как. — Игорь хихикнул и шутливо ткнул пальцем Костю в бок. — И как зовут твою даму сердца? Наташа, говоришь? Хорошее имя. Давай-ка, отметим твои семейные перемены. Моя Люба, должно быть, уже собрала нам что-нибудь на ужин.

Костя достал из портфеля бутылку молдавского коньяка и вслед за Игорем перешел в столовую. На столе уже стояла закуска, венгерское вино.

— Любаня, это Костя. Да вы ведь знакомы. А мы — приятели еще со школы, — говорил жене Игорь. — Представь, когда-то я давал ему списывать контрольные по математике. А сейчас он классный специалист, программист КБ в каком-то «ящике».

— Когда мы встречались в последний раз? — вдруг озаботился Игорь. — Года три тому? Ты был на банкете после моей защиты?

— Я тогда работал в Новосибирске.

— Ну, со свиданьицем! — Приятели выпили по стопке коньяка, закусили бутербродами с сыром и ломтиками лимона. — Сейчас я принесу горячее, — сказала Люба, выходя на кухню.

— Люба хорошо готовит. Хотя по специальности она — художник-реставратор. Искусствовед. И даже кандидат наук, — с гордостью за жену пояснил Игорь.

Горячее и вправду было очень вкусным. Приятели выпили еще по стопке. Потом еще по одной. Люба не захотела пить коньяк и наливала себе только красное вино. — Ты слышал, — вдруг спросил Игорь, — по «голосам» опять передавали про преследования какой-то Хельсинской группы?

— Слышал. И не только по «голосам». Похоже, их всех скоро пересажают.

— А зачем они выставляются? Посылают за рубеж свои обращения. Ищут защиты у наших врагов.

— Я так понимаю, — сказал Костя, — что они выступают против осуждения невинных людей. За справедливость.

— Не скажи. Вначале я тоже так думал. А потом понял: нет, тут что-то не так. Интерес какой-то свой у них есть.

— Может, у них самые благородные цели, — сказала Люба, — но объективно от их мышиной возни сплошной вред. Работает, к примеру, кто-то не один год над книгой или монографией, вот-вот она должна выйти. И тут какие-то краснобаи-диссиденты вылезают со своими обращениями. Власти в ярости, начинается очередной зажим. И — все, набор рассыпают, и вся работа идет насмарку.

— Так ведь это власти рассыпают книги и устраивают зажим. Причем же тут диссиденты?

— И всего больше пекутся о тех, кто собирается свалить за бугор. Нет, не любят они нашу Россию, — как бы подытожил сказанное Игорь. — Вот ты, к примеру, почему не подписываешь подобные обращения?

— Трушу, наверное. Сказать по правде, мне порой совестно, что я отсиживаюсь в кустах.

— Нет, ты не трус. Просто чувствуешь в глубине души, что это — чужое.

— Уж скорей чужими я чувствую нашу родную партию и правительство.

— Между прочим, моя Люба — член партии.

— Прости. Я ведь не о присутствующих. Давай сменим пластинку.

— Давай.

Выпили еще по рюмке, послушали концерт Окуджавы в магнитофонной записи. Костя стал прощаться. — Погоди, я тебя немного провожу, — сказал Игорь.

— Ты не думай что Люба такой уж ортодокс, — начал он извиняющимся тоном. — Она все понимает. Но иначе ей совсем не дали бы ходу. А в своих статьях она порой такие мысли проводит, — закачаешься. Она даже в церковь в праздники ходит. Только об этом никому ни-ни.

— Само собой.

— А знаешь, скольких диссидентов я лечу? — продолжал Игорь. — Мне, как врачу, надо лечить всех. Тут неважно партийный он или диссидент, интеллигент или работяга, иудей или эллин. Перед болезнью все равны.

— Ты мне это доказываешь? Я давно знаю, что ты настоящий врач. И преданный друг.

— Мы редко видимся, но ведь старая дружба не ржавеет.

Приятели подошли к остановке и стали прощаться. Показался автобус.

— Между прочим, — сказал Игорь, — на днях я навещу на дому одну старушку. Из ваших. У нее и стенокардия, и холецистит, и щитовидная железа не в порядке. Вот съезжу, осмотрю ее, тогда видней станет, что с ней дальше делать.

Подошел автобус. Игорь, будто вспомнив что-то, сказал: — Нам надо почаще встречаться. — И повторил: — Обязательно, чтобы, так сказать, сверять свои часы.

Костя помахал ему рукой с задней площадки.

Ночные откровения

Наташа собралась приехать только через неделю. Когда она позвонила, сказав, что выезжает, Костя заметался по квартире, — пол не подметен, в мойке немытая посуда. Приведя в порядок комнаты, заглянул в холодильник: полки пустые, яиц — и тех нет. Помчался в соседний гастроном. — Успею. А если задержусь, у Наты есть свой ключ.

Лишь только он вернулся из магазина и рассовал по полкам продукты, как прозвучал их условный двойной звонок. Закрыв за Наташей дверь, Костя еще в коридоре обнял ее, и стал ерошить и целовать волосы.

— Ты дурной. Зачем я целый час сидела в парикмахерской? Что будет с моей укладкой?

— А ты надеялась, что твоя прическа сохранится в целости?

Костя нарезал колбасу, сыр, открыл коробку конфет, положил в вазу апельсины. Вынул из холодильника «Алиготе». Но Наташа выпила только рюмку, закусив ломтиком сыра. — Не вздумай жарить яичницу. А вино и фрукты лучше поставь на журнальный столик в изголовье, — сказала она.

Окно спальни было приоткрыто, но им было так жарко, что они сбросили простыню. Ночник неярко освещал комнату. — Передай мне еще вина и очисть апельсин, — попросила Наташа.

— Ты чудесно сложена. Ожившая скульптура Родена.

— Зато от моей прически ничегошеньки не осталось.

— Не верится, что всего полтора года назад я о тебе ничего не знал, — сказал Костя.

— А много ли ты и сейчас обо мне знаешь?

— Знаю, что жить без тебя не могу.

— Это уже немало. Хотя связываться с такой, как я, рискованно. А если со мной что-то случится?

— Что с тобой может случиться? Заболеешь? Угодишь под автомобиль?

— Нет. Но я занимаюсь опасным делом.

— Ты о Фонде?

— Да. Там ведь не только деньги, собранные здесь. Но и те, что пожертвовал Солженицын. А власти на дух не переносят тех, кто помогает нашим политическим. Алика, первого руководителя Фонда, арестовали и дали восемь лет особого лагеря. Правда, через год после суда его обменяли на каких-то провалившихся в Штатах наших шпионов.

— Помню, ты мне рассказывала.

— А сейчас Фонд возглавили новые люди. Им я и помогаю.

— Может, тебе лучше бросить все это?

— И оставить политузников без поддержки?

Помолчали. — Ну что, спать будем, али что? — как в известном анекдоте спросила Наташа.

— Сначала али что. А потом — видно будет, — в тон ответил Костя и повернулся к подруге лицом. — Какие у тебя большие и блестящие глаза!

— Ты знаешь, я все-таки проголодалась, — сказала Ната. — Может и правда пожарить яичницу?

Перекусили, выпили еще вина. Костя выкурил сигарету. Наташа достала конфету из коробки и положила себе в рот. Спать все равно не хотелось. — Какой хрипловатый голос у твоей Софьи Андреевны, — вдруг вспомнил их вчерашний совместный визит Костя. — Мне даже вначале показалось, что она чем-то рассержена.

— Это оттого, что она много курит. Как ты.

— Лицо у нее совсем простое, но благородное. Седина ее совершенно не портит. И улыбка добрая и приветливая. А чай с баранками был очень вкусный. Только я не представлял, что известный адвокат может жить в коммунальной квартире. Да и обстановка у нее — вся мебель с бору по сосенке. Вот только телевизор цветной.

— Это Софье Андревне сослуживцы на семидесятилетие подарили. Ну, как, помог тебе наш визит разобраться в своих проблемах?

— Спасибо, что ты нас познакомила. Я понял Софью Андреевну так, что коли уж я стал отдавать свои фельетоны в Самиздат под псевдонимом, то открывать свое имя не стоит. И я должен сознавать, что все это очень серьезно. Что мне могут припаять эту… какую-то статью.

— 70-ю. А по ней — до семи лет строгого лагеря. Да на десерт могут добавить еще пять ссылки. Так что тут не до шуток.

— Слушай, а как она называла ту занятную дощечку, на которой мы писали спичкой свои вопросы, а потом стирали записи?

— За рубежом на таких дощечках рисуют дети. А у нас ее обычно называют русско-русским разговорником. Почему мы не говорили всё вслух? Это было бы опасно для тебя. Комната Софьи Андреевны наверняка на прослушке. Когда дело касается конкретных имен, мы порой пишем вопрос-ответ на бумажке, а потом сжигаем ее в пепельнице.

Доставая сигареты из костюма, висевшего на спинке стула, Костя уронил на пол какую-то белую трубочку.

— Что это?

Костя смутился. — Ингалятор. Мне посоветовал им пользоваться знакомый врач. Он говорит, что у меня астма.

— И давно?

— Первый приступ случился с неделю назад, помнишь, когда с тобой беседовали в КГБ, а потом я к тебе заезжал. Через три дня он чуть не повторился, но тогда со мной уже был мой «Алупент». Я подышал лечебной смесью из этой прыскалки, и все прошло без следа. Правда, Игорь меня предупредил, что весной, когда все цветет, астма часто обостряется.

— Лечись и не хворай. Ты мне тоже очень нужен. А Софью Андревну смотрел на днях хороший врач. Он и раньше бывал у нее, а в этот раз явился с цветами. Нашел у нее тяжелую стенокардию, давление. Советовал лечь к нему в клинику, но она пока что отказалась. Прописал ей импортное лекарство — сустак. Его сейчас не достать, так он дал этот сустак из своих запасов. И денег не взял.

— А как зовут этого доктора?

— Игорь Александрович.

— Ну, конечно, это он! Я сразу так подумал. Мы с ним приятели еще со школы.

Сквозь приоткрытое окно повеяло утренней прохладой. Ветерок шевельнул занавеску.

— Смотри, уже светает! Можно погасить ночник, — сказала Ната.

Приглашение к диалогу

Наступило лето, и хотя моросил дождик, было совершенно тепло.

— Ты поможешь мне с покупками? — спросила по телефону Наташа. — Тогда через полчаса встречаемся возле вестибюля «Арбатской».

Когда Костя вышел из метро, дождь кончился. — Софья Андревна попросила меня купить продукты к столу, — пояснила Ната. — Дала список и деньги. У нее сегодня будет народ, а сама она с трудом выбирается из дому. Мы пойдем сейчас в Новоарбатский гастроном. Что у меня в списке?

— Так. Печенье, сыр, колбаса, батон белого, молотый кофе. Кекс «Столичный». Творожные сырки, ряженка. Еще, если будут, двадцать пачек папирос с фильтром. Софья Андревна перешла на них, когда врачи стали настаивать, чтобы она бросила курить. А до того она по старинке курила «Беломор». Современными сигаретами, говорит, не накуривается.

С нагруженными сумками они позвонили в дверь второго этажа. Им открыла какая-то соседка, и они прошли в комнаты. Костя поздоровался с хозяйкой, Наташа расцеловалась с ней.

— Спасибо. А мои гости еще не собрались. Присаживайтесь, — сказала Софья Андреевна. Она со вздохом смешала разложенные по столу карты. — Что делать? Опять мой пасьянс не вышел.

Костя огляделся. Большая комната с очень высоким потолком и окнами фонарем, несколько репродукций по стенам. Стеллаж с книгами. На столике у окна машинка «Ундервуд», какие выпускали еще до революции. Выгороженная дощатой стенкой комнатка поменьше.

— Здесь целый этаж занимала квартира какого-то чиновника. Квартиру поделили, и эта ее часть досталась мне.

Софья Андреевна задымила папиросой, Костя достал свою «Яву». Наташа встала: — Пойду на кухню, наварю картошки. Ваш столик там, помнится, первый справа?

— Наточка мне о Вас много говорила, — сказала Софья Андреевна. — Вам повезло, она чудесная девушка. Самоотверженная и отважная. Только берегите ее.

— Постараюсь. Но ведь в наше время и со мной может стрястись что угодно.

— Надеюсь, что история с фельетоном благополучно закончилась, — сказала Софья Андреевна. — Вы ведь до сих пор никаких обращений, писем не подписывали?

— Мне порой стыдно за свою трусость. — Костя закурил еще сигарету.

— Не терзайтесь. Каждый делает то, что может, к чему у него лежит душа. Наточка посылает посылки политическим, иногда навещает ссыльных, помогает нам. А разные протесты, обращения… не переживайте и не подписывайте их. До тех пор, пока не почувствуете, что если не подписать письмо — начнется порча души. А уж тогда решайте сами.

Помолчали. Сигаретный дым поднимался к потолку, струясь между разноцветными рыбками, покачивающимися под люстрой на невидимых ниточках.

— А если меня все-таки начнут таскать на допросы?

— Раз уж Вы связались с нашей опасной компанией, то вот мой совет. Держитесь спокойно, с достоинством. Никогда не позволяйте на себя кричать. Подумайте заранее, о чем Вас могут спросить. Мы сильны уверенностью в своей правоте, в том, что мы не делаем ничего противозаконного. Там, где можно ответить правду, — отвечайте правду.

— Всю, как на духу?

— Нашу правду они расценивают как клевету, наши открытые выступления — как преступления. Можно ли рисковать судьбой друзей? Поэтому многие правозащитники впрямую отказываются отвечать на вопросы, касающиеся других.

— Но ведь какую-то забранную у меня, к примеру, книгу, бумагу я мог просто случайно найти.

— Иногда такое может сойти, — по мелочи. Но лучше не рассказывать следователю фантастических историй. Мол, неизвестный забыл на вокзале «дипломат», в котором был разный самиздат или «Архипелаг» Солженицына, а я этот чемоданчик случайно нашел. Следователь — профессионал, он постарается доказать что самиздат напечатан на машинке Вашего хорошего знакомого, что с этим «дипломатом» Вы ходите уже несколько лет, или что в указанное время Вы вообще не могли быть на вокзале. А быть уличенным во лжи неприятно и унизительно.

— Картошка готова, — заглянув в дверь, сказала Ната.

— Тогда посидите с нами. Может быть, попьем чаю? У меня сегодня будет собрание наших «хельсинкцев». Но если хотите, вы оба можете остаться. Мы ведь не подпольщики, секретов у нас нет. Хотя «топтуны» под окном наверняка будут.

Наташа поставила на стол чайные чашки. И как раз в это время послышался звонок, и в комнату вошла маленькая седая женщина. — Здравствуйте, Розочка, — сказала Софья Андреевна. — Вы у нас сегодня первая ласточка. С Наташей Вы знакомы. А это Костя.

Не успели они усесться за стол, как раздался новый звонок. И почти сразу же — еще один. — Кажется, гость пошел валом, — отметила хозяйка.

В дверях показались еще одна невысокая женщина средних лет вместе с мужчиной с широким добрым лицом и отечными мешками под глазами. — Это Николай, врач-фармацевт и поэт, — шепнула Наташа. — И Ксения, его знакомая. А следом зашел Натан Наумович, профессор, физик и математик.

— Слушай, не лучше ли мне смотаться? — спросил Костя. — Неудобно, я ведь почти никого тут не знаю.

— А кто же тогда проводит меня вечером до дома? Впрочем, поступай, как хочешь.

— Рассаживайтесь, друзья, — сказала Софья Андреевна. — Наташа, налейте гостям чаю. Не станем дожидаться остальных. Ну, что у нас сегодня?

Все расселись за столом, попивая чай с печеньем и с принесенными кем-то пирожками. Костя примостился в уголке комнаты.

Роза достала из сумки несколько листов с отпечатанным на машинке текстом: — В прошлый раз мы говорили про обыски у редакторов самиздатского журнала «Поиски», я составила письмо в их защиту.

— Роза — геолог, сейчас уже на пенсии, — наклонившись над Костиным ухом, шепнула Наташа.

— А я, — сказал Николай, — написал «Приглашение к диалогу», обращение к властям с призывом вступить в разговор с инакомыслящими. А не только бездумно, без разбору карать их. Может быть, кто-нибудь тоже согласится присоединиться к моему письму.

— Сколько уже было подобных приглашений, — фыркнула Роза.

Оба машинописных текста передавали за столом по кругу. Взяв листочки, Наташа протянула их Косте. Они вышли в смежную комнатку.

— Никого из редакторов «Поисков» я не знаю, — сказал он, прочитав письма. — И о самом журнале в первый раз слышу. А вот «Приглашение» мне очень понравилось.

— Мне тоже, — ответила Ната.

— Его я готов подписать, текст хорошо написан. Спокойный тон, четкая мотивировка. И здравые предложения. Постепенное введение гласности, создание специального издания для диалога оппозиции с властями. Амнистия для политических, прекращение работы «глушилок».

Они вернулись в гостиную.

— Я Вашего письма подписывать не стану, — объявила Николаю Роза. — Надо не покорно просить, не смиренно приглашать к диалогу, а требовать. Прекращения гонений за мысль и слово. Освобождения всех узников совести. И наказания виновных в беззакониях.

— Так ведь я предлагаю не документ от имени нашей группы, — пояснил Николай. — Не нравится, — не подписывайте.

— Над текстом Обращения стоит поработать, — сказал молчавший до тех пор Натан Наумович.

— А мне письмо понравилось, — сказала Софья Андреевна. — Я его подпишу. Не как член группы, а как частное лицо.

В это время в дверях показалась немолодая, но модно одетая женщина с худощавым лицом, в очках. — Здравствуйте, Люся, — приветствовала ее хозяйка. — А мы уже подумали, что Вы не сможете приехать. Как Ваше здоровье?

— Меня должен был отвести сюда Эдик. У него сначала никак не заводился «Москвич». Кстати, под Вашими окнами уже стоит «наружка», целых две «Волги». Чувствую я себя неважно, давление скачет и временами жмет сердце. А от Андрея всем привет.

— Мы тут без Вас прочли составленный Розой документ от имени нашей группы. Про обыски у редакторов «Поисков». Он возражений не вызывает. А вот о другом письме, предложенном Колей, высказывались разные мнения.

— Ну, так давайте их сюда. — Закурив сигарету, Люся склонилась над документами.

Снова раздался звонок. — Должно быть, это Валюша припозднилась, — предположила хозяйка.

— А у нас только что закончился обыск, — объявила с порога девушка в брюках и светлой кофточке. — И у Шуры был шмон. Ваня, как только гэбэшники от нас ушли, помчался к ней.

Присутствующие обступили девушку с расспросами. — По какому делу? Протокол привезли? И что же у Вас, Валюша, забрали?

— Измучались? — сказала Софья Андреевна. — Присаживайтесь скорей к столу. Налейте Вале чаю покрепче.

— Протокол — вот, читайте. Забрали, как водится, разный самиздат и тамиздат. «Хронику». Сборник Сахарова. Первый том Гумилева, изданный на Западе.

— То есть его ранние стихи, написанные до революции. Ну, это явная антисоветчина!

— Еще принятый в прошлый раз документ нашей группы, который я чуть-чуть не успела допечатать. Вместе с пишущей машинкой. Так что работать мне пока не на чем.

— А что у Шуры?

— Еще не знаю. Ваня, если успеет, может быть заедет попозже. А документ нашей группы, — вот он! — Валя достала из сумки и с торжеством подняла над головой несколько сколотых скрепкой листков.

— Так ведь его забрали?

— То была вторая закладка. А первую я успела допечатать до их прихода и — словно что-то толкнуло меня — удачно спрятать.

— Молодчина. Только все равно Вас теперь затаскают на допросы.

— К этому я привычна. Не впервой. А что сегодня у нас?

— Приняли документ о «Поисках», прочтите и скажите свое мнение. А другое письмо, которое принес Николай, обсуждаем.

— Давайте их мне. Машинку я попрошу у кого-нибудь из знакомых. У меня сейчас всего безопасней, — бомба два раза подряд в одну воронку не падает.

— Так вот, насчет письма Николая, — резко произнесла Люся. — Андрей с подобными предложениями обращался к правительству почти десять лет назад. Никакого ответа. Кто как хочет, а я в этом участвовать не стану.

— Кто эта Люся? — спросил Костя.

— Елена Георгиевна, супруга А.Д., - шепнула ему Ната. — «Люся» — это ее домашнее имя, для близких.

— Жена Сахарова?

— Ну да.

Николай взглянул на часы и стал прощаться. — Приходится торопиться, — пояснил он. — Мне ведь сначала последней электричкой до Владимира, а там еще ехать на автобусе.

— Дайте мне, если можно, Ваше письмо, — попросила Наташа.

— Я отдал экземпляр Вале. У меня остался последний.

— Тогда я возьму его потом у Вали. Можно показать его хорошим людям?

— Конечно, кому хотите. Правда, это только черновик.

— Посмотрите, — обратился Николай к Софье Андреевне, подведя ее к окну. — Вон в передней «Волге» сидят те, кто меня «пасут». Увидите: как только я выйду, машина тут же поедет следом. Правда, у «Арбатской» моим «пастухам» придется выйти, чтобы не упустить меня в метро.

— Я провожу тебя до электрички, — сказала Ксения.

За окном уже зажглись фонари. Опять моросил мелкий дождь. Стоявшим у окна было видно, как «Волга» на той стороне улицы развернулась и медленно двинулась за уходившими под зонтом Николаем и Ксенией.

Горькие раздумья

С приходом осени сделалось заметно прохладней.

— Как мне быть дальше? — долгими вечерами размышлял Костя. — Похоже, времена становятся все труднее. Ната рассказывала: у Вали был еще один обыск. И у Николая тоже. Забрали все черновики его обращения. Так что его призыв начать диалог власти с интеллигенцией погребен теперь в кабинетах КГБ. Хелсинкские группы в республиках задушены, да и в Московской на свободе осталось каких-нибудь пять-шесть человек. Почти все — люди пенсионного возраста. Из молодых только Валя с Ваней.

Включив «Спидолу», Костя попытался поймать какие-нибудь «голоса», но из динамика доносились только завывания «глушилок».

— Забиться, как крот, в темную нору и не высовываться? Может быть, все еще обойдется. До чего же все тошно! Или махнуть рукой на опасность и ринуться в открытое противостояние? Но тогда меня непременно посадят.

— Осталось всего несколько открытых оппозиционеров. Да Сахаров еще за всех вступается. А народ молчит. Все понимает и — молчит. Боится. Оно и понятно. Ведь паук-Андропов со своей опричниной от КГБ не пощадит никого. Как-то я сам слышал слова Софьи Андреевны: — Всех нас скоро пересажают. Поймите, советская власть незыблема. — Почему же сама она тогда не молчит? Называет себя пессимисткой. Только какой-то необычный у нее пессимизм — деятельный. Вот и в Хельсинкскую группу она вошла, когда трех ее членов уже арестовали, значит, понимала всю опасность своего шага.

По телевизору, как всегда, талдычили о новых мирных инициативах СССР, о происках империалистов, о рекордном урожае на Украине. — Вот только зерно нам почему-то приходится покупать в Канаде да в США, — буркнул себе под нос Костя и нажал кнопку выключателя.

— Как все это у меня началось? Когда от чтения самиздата и легкомыслой болтовни в курилке я перешел к чему-то более существенному? Пожалуй, когда в нашем конструкторском бюро ходило по рукам письмо в защиту демонстрантов на Красной площади. Все хвалили письмо, говорили: — Как хорошо написано! Правильно! — И никто, ни один человек его не подписал! Меня поразила эта картина всеобщей трусости, и я написал тогда свой первый фельетон.

Кто-то предлагает подписать письмо с таким текстом: ДВАЖДЫ ДВА — ЧЕТЫРЕ. Ему дружно отвечают: — Это точно! Несомненно! Правильно! Но подписать письмо — не могу. Вдруг начальство считает иначе? А у меня дети. А что, если это письмо, да с моей подписью, попадет за границу?! прозвучит по «голосам»?! Тогда меня просто посадят, — как дважды два!

Был такой американский публицист — Арт. Бухвальд. Его фельетоны с едкой критикой американских несуразностей часто можно было встретить на страницах еженедельника «За рубежом». Подписав свое творение псевдонимом «Арк. Бухман», я отпечатал его дома на своей старенькой «Эрике». Экземпляр оставил себе, другой подкинул в нашу курилку, а остальные — тоже тайком — побросал в телефонных будках, в салонах автобусов. В нашей компании мой фельетон имел успех. Мне тоже дали его прочесть, — и вместе с другими я ахал, смеялся и гадал: — кто он, этот таинственный Арк. Бухман? Успех щекотал мое самолюбие, я ощущал себя почти героем. Но все отравляла ядовитая мысль: — Сам то я письмо в защиту демонстрантов тоже не подписал!

Спустя время я еще два-три раза воспользовался псевдонимом «Арк. Бухман». А потом мы встретились с Наташей.

— Ната, Натка, Наточка. Кажется, я и вправду без нее не могу. А ведь ее тоже могут арестовать. На днях опять вызывали в КГБ, на этот раз спрашивали о Фонде. Правда, в числе распорядителей Фонда она не значится. Да только чекистам подобные тонкости — до лампочки. До революции люди по праздникам несли в тюрьмы «несчастненьким», — и ворам, и «убивцам» — всякую снедь да подаяние, и это считалось благим делом. А сейчас у нас за доброту и милосердие сажают.

Костя припомнил, как в конце шестидесятых несколько человек из их конструкторского бюро скидывались в получку кто по трешке, кто по пятерке, и отдавали через знакомых в помощь политзаключенным и их семьям. Тогда их никто за это не преследовал, хотя большого секрета из своей благотворительности они не делали. А сегодня — обыски, допросы, изъятие списков политзеков и денег Фонда.

— Нет, ареста Наты я просто не перенесу. А может нам попробовать уехать отсюда? — Костя накинул куртку и вышел на балкон. Закурил. — Мне тридцать девять. Поздновато начинать жизнь с нуля. Без Наты я не уеду, значит, надо сначала оформить наши отношения. Ее маму надо будет взять с собой. Ничего, не пропадем. Технари и программисты нужны и в Америке. Мне придется выучить язык, Наташка английский уже знает. Но вдруг нас просто не выпустят?

Костя прикрыл балконную дверь, чтобы не выстудить квартиру. И продолжал размышлять. — Никакого «допуска» к государственным секретам у меня, к счастью, нет. Но ведь это как посмотреть. Вот не пускают же в Израиль какого-то музыканта. Потому что он играл в военном оркестре. Об этом, кажется, писалось в одном из документов Хельсинкской группы. Как только подаешь «на выезд», с работы тут же выгоняют. И устраивают «проработку» на собрании, измываются, как над предателем. А в итоге могут и отказать. Но все равно, как говорится, попытка — не пытка.

Было уже темно. Погасив окурок, Костя швырнул его с балкона. — Надо позвонить Нате. Конечно, это не телефонный разговор, но можно просто спросить, в какой день она сможет приехать. Заперев за собой балконную дверь, Костя хотел пройти к телефону на кухне. И тут заметил светлую полоску под дверью маленькой комнаты. — Разве я зажигал там свет? — подумал он.

В спальне на диване возле включенного торшера сидела Ната.

Бумажный солдатик

— Я решила тебе не звонить, — сказала она. — Чтобы никто не знал, что я поехала к тебе. Мне надо с тобой посоветоваться.

— Мне тоже. Так о чем ты хотела поговорить?

— Давай сначала отгородимся от посторонних. — Ната отключила телефон от розетки.

— А другой аппарат, на кухне?

— Не обязательно. Он от нас далеко.

Костя сел на диван рядом с подругой. — Ну, рассказывай.

— Знаешь, милый, времена становятся все суровей и опасней. (- Неужели и Натка хочет уехать? — мелькнуло в Костиной голове.)

— У Шуры неделю назад был шмон. В любой момент и ко мне могут заявиться с обыском, — продолжала она. — Тогда пропадут списки политзеков, адреса родных, состав их семей. А без всего этого — как без рук. Невозможно будет работать. Вот я и подумала, — отвезу-ка я копию списка и документы группы «Хельсинки» к тебе. Пока они не нужны, ты их где-нибудь припрячь. Лучше не у себя. А понадобятся, — снова отдашь мне. Или любому из «хельсинкцев».

— Конечно, конечно, родная. Оставляй у меня все, что надо.

Достав из сумки сверток, Ната положила его на диван. — И еще, — сказала она. — Вот в этом конверте, — она отдала его Косте, — три тысячи рублей. Это деньги фонда. Положи их на сберкнижку и напиши доверенность на мое имя. Вот и все мои просьбы.

— Я завтра же это сделаю. — Костя помолчал. — Знаешь, я тоже хочу сделать тебе предложение.

— Какое?

— Не догадываешься? То самое, которое полагается делать любимым.

— С чего бы вдруг? Мы и так вместе, любим друг друга. Чего тебе еще не хватает?

— Надо оформить наши отношения. Тогда, если кого-нибудь из нас посадят, можно будет хоть приезжать на свидания.

— Это верно. Но лучше бы нам обойтись без подобных приключений.

Костя привлек подругу к себе, обнял и прошептал ей на ухо: — А может быть нам подать на выезд? Чтобы навсегда избавиться от такой перспективы? А?

Наташа помолчала. Костя со щемящей нежностью смотрел на ее печальное лицо с широко раскрытыми, как бы бездонными глазами. Наконец она произнесла медленно, останавливаясь после каждой выговоренной фразы.

— Отпускают сейчас, ты знаешь, только по Израильскому приглашению. На самолете летишь до Вены, а оттуда — куда захочешь. Вызов я тебе, конечно, помогу организовать. Ты ведь, по-моему, не еврей? Впрочем, это неважно. А сама, — Наташа опять помолчала, — а сама я никуда уезжать не хочу.

— Из-за мамы? Мы бы обязательно взяли ее с собой.

— Не только. И главным образом не из-за нее. Да, здесь опасно. Но я чувствую себя при деле. И мне трудно покинуть наше маленькое братство. Знаю, что меня никто не осудит, но сама я буду чувствовать себя дезертиром.

— Можно помогать оставшимся и оттуда.

— Для этого надо быть деятелем, политиком. А у меня нет ни политической жилки, ни общественного темперамента. Вот здесь я себя чувствую на месте.

— Значит, мы никуда не поедем. Весь этот разговор я затеял только из-за тебя. Но все равно нам нужно пожениться.

— Хорошо, если ты так хочешь. — Ната поцеловала Костю в губы. — Но имей в виду, что я люблю тебя и без штампа в паспорте.

Костя мигом притащил из кухни закуску и вино. — Полагалось бы выпить шампанское. Может, сбегать в магазин? А заявление в ЗАГС подадим завтра.

— Вот после регистрации и сбегаешь. Если я до тех пор не передумаю.

— Что? Как ты можешь…

— Шучу. А иначе кто мне будет носить передачи?

— Что за черный юмор? Еще неизвестно кто кому их будет носить.

— Ладно, не станем шутить на такую невеселую тему. Налей-ка лучше вина. Выпьем за нас с тобой. И за успех нашего безнадежного дела!

Перед тем, как ложиться спать, Наташа сказала: — Маму я предупредила, чтобы она не ждала меня сегодня. Сказала, что, наверное, заночую у подружки. А скоро я смогу с гордостью говорить: — Поехала к мужу.

— Только будь, милая женушка, поосторожней. Не надо нам никаких насильных разлук! Пойми, вокруг свора свирепых гэбэшных псов.

— Знаешь, я их почему-то совсем не боюсь. В отношении себя, конечно. Должно быть, оттого, что чувствую свою правоту. Да, лагерь, особенно уголовный, ужасное испытание. Но я его вынесу. Я давно себя к этому внутренне готовлю. А вот представить там тебя я просто не могу. Мне кажется, ты там можешь погибнуть. Ты мягкий интеллигентный человек. Тебе надо не вкалывать во вредном цеху или на лесоповале, а что-то творить, писать. А тут еще твоя астма…

— Ты считаешь меня таким слабым?

— Нет. Ты сильный. И стойкий. Но уязвимый, ранимый. Ты не предашь, не сдашься, но можешь просто сгореть. Бумажный солдатик Окуджавы.

— А ты?

— А я просто солдатик. Или фронтовая медсестра.

…Проснувшись среди ночи, Наташа обняла Костю, прижалась к нему, стала целовать, повторяя сквозь слезы: — Не сгори, мой бумажный солдатик!

День рождения

Принесли второй стол из меньшей комнаты, составили его со стоявшим в гостиной. Взяли стулья у соседей по коммуналке, положили длинную доску на табуретки. Но места всем все равно не хватало. Кто-то разместился на небольшом диванчике в углу, кто-то у широкого подоконника. А в дверь звонили и звонили, и новые гости, чьи куртки и пальто не помещались на вешалке, складывали их в углу второй комнатки.

Наташа и Валя хлопотали на кухне. Костя занялся сугубо мужским делом, — откупориванием бутылок. То и дело звонил телефон. — Спасибо, спасибо, — отвечала Софья Андреевна, — буду рада. Приезжайте, если сможете.

Понемногу все гости как-то разместились. Во главе стола в глубоком кресле сидела Софья Андревна, — в кремовой кофточке, с большими янтарными бусами на шее, с приветливой улыбкой на губах. Да, годы избороздили морщинами ее лицо, посеребрили коротко стриженные, чуть завитые волосы. Но это была та благородная старость, которая придает еще большую привлекательность лицу близкого, родного человека.

Принесенные во множестве цветы не помещались в вазах. Наклонившись к Натиному уху, Костя спросил: — Сколько лет сегодня исполнилось имениннице? — Семьдесят два. А ты заметил, как она всех-всех помнит и умеет одарить вниманием каждого?

В это время в дверях появился Игорь. С трудом протиснувшись к хозяйке, он отдал цветы и поцеловал ее в щеку. — Здравствуйте, мой доблестный рыцарь! — ответила Софья Андреевна.

Костя позвал приятеля: — Пробирайся к нам!

— Приветик! — Игорь похлопал Костю по плечу. И повернувшись к его соседке, спросил: — А Вас, должно быть, зовут Наташей?

На пороге показались еще двое, — молодая красавица с черными, как маслины, глазами и ее спутник, — небольшого роста, в очках, с гитарой и цветами в руках.

— Здравствуйте, здравствуйте, Юлик! Такого знаменитого барда никому и представлять не нужно. Спасибо, что пришли. Здравствуйте, Ирочка! Потеснитесь немного, друзья, дайте им присесть к столу.

— У всех наполнены рюмки? — обратился к собравшимся Юлик. — Тогда первый тост — за дорогую именинницу! Вы — наша мудрая советчица, наша героическая защитница. Сегодня я весь вечер буду петь исключительно в Вашу честь.

— Спасибо, Юлик! Вы, как всегда, преувеличиваете мои достоинства. А я, в общем-то, старая и не очень здоровая женщина. И, увы! ничего хорошего для себя и для нас в будущем не жду.

Послышался звон рюмок,нестройный гул голосов. Софья Андреевна тепло расцеловалась с Юликом.

— А теперь — наш традиционный второй тост, — провозгласила она. — За тех, кто хотел бы быть с нами, но кого сегодня тут нет.

— За тех, — пояснила Наташа, — кто сейчас, говоря словами Пушкина, «в мрачных пропастях земли».

Все снова выпили. — Ты достал? — спросил Костя у Игоря.

— Достал и привез. Вот, возьми. — Игорь отдал товарищу завернутый в белую бумагу сверток. Развернув его, Костя вынул книгу в твердом коричневом переплете с тисненым на обложке золотым крестом. — Новый Завет. Очень хорошо, что издан Московской патриархией. Потому что Евангелия, напечатанные за границей, иногда забирают на обысках.

— Ты знаешь, — сказал он Игорю, — отец Софьи Андревны был священником. В каком-то городке под Курском. Его арестовали, и он канул в нетях в тридцать седьмом. Вот Ната и предложила подарить ей в день рождения Евангелие. Только мы никак не могли его достать. Спасибо тебе.

— Давай надпишем наш подарок, — предложила Ната. Костя раскрыл книгу, вынул авторучку и ненадолго задумался:

«Софье Андреевне, нашей земной Заступнице, с Верой, Надеждой и Любовью.

Да хранит Вас Бог!» Он подписался и передал книгу Наташе. — Можно и мне? — попросил Игорь. Через минуту вся титульная страница была вдоль и поперек исписана именами собравшихся. Софья Андреевна была тронута подарком почти до слез. — Спасибо, — сказала она. — Я желаю, чтобы никакие обстоятельства не помешали никому из вас снова придти сюда через год! Выпьем за это!

Снова раздался звон рюмок. Поднявшись из-за стола, Юлик сказал: — Я начну мой маленький концерт с песни, посвященной нашей дорогой Софье Андреевне!

— «Адвокатский вальс», «Адвокатский вальс», — послышалось с разных сторон. Настроив гитару, Юлик негромко начал:

— Да, Софья Андревна говорила: доказывать что-то в политических процессах практически бесполезно, приговор предопределен, и судьи попросту не слушают адвоката. А ведь все равно она и выступала, и доказывала! — думал Костя. Сам он был впервые на концерте Кима, но чувствовал, что песня хорошо знакома почти всем присутствующим. — Юлик очень выразителен, — шепнул он Нате. — Посмотри, какая у него живая мимика!

А артист уже распелся вовсю, и заключительные куплеты были слышны, должно быть, лаже в дальних комнатах коммуналки:

— Браво, Юлик! Браво! А теперь — «Мороз трещит как пулемет…» «19 октября!» «Ходят кони…» «Фраера!» — неслось со всех сторон, и певец неутомимо исполнял все новые заказы. И собравшимся понемногу стало казаться, что обступающие их со всех сторон угрозы не так страшны. Да и как бояться того, над чем можно так звонко и заразительно смеяться?! «Дайте срок, и все переменится…», — пел Юлик, — и даже заключительные слова песни: «дали срок», казались не горестным предсказанием, а веселой, искрометной концовкой.

За пением и музыкой не сразу увидели еще двух раздевавшихся в коридорчике гостей. — Здравствуйте, Люся! Здравствуйте, Андрей Дмитриевич! — первой заметила их Софья Андреевна. Обняв и расцеловав обоих, она указала им место рядом с собой. — А ваши розы просто некуда ставить, — прибавила она.

Костя никогда прежде не видал Сахарова, и смотрел на академика во все глаза. Нет, он не считал, что знаменитый ученый должен выглядеть сверхчеловеком. Но хоть что-то в нем могло быть особенным? Приятное, интеллигентное лицо без тени величественности. Выпуклое безволосое темя, — не таких ли в Америке называют «яйцеголовыми»? Рост чуть выше среднего. Приятный, чуть грассирующий голос.

— У меня плохие новости, — сказал он после первых приветствий. — Мне звонила из Владимира жена Николая, он вчера арестован. Я уже продиктовал по телефону свое заявление иностранным корреспондентам.

— А Роза не вернулась домой после допроса, — добавила Люся. — Наверно, ее тоже забрали.

В гостиной наступила тишина. — Теперь понятно, — сказала Софья Андреевна. — И Николай, и Роза обязательно приезжали ко мне в этот день. Я беспокоилась, почему никто из них даже не позвонил. Завтра с утра я подготовлю документ от нашей группы.

— А обсудить его можно у нас, на улице Чкалова, — предложила Люся. — Вы сможете добраться до нас?

— Сумею. Вызову по телефону такси.

За окнами светили фонари, и падал снег. Костя всматривался в лица расходившихся гостей. Да, удар, нанесенный по группе, был жестоким и болезненным, но никто не выглядел подавленно. В памяти всплыла строчка Окуджавы, — «возьмемся за руки, друзья!», — только как дотянуться до запертых за решеткой друзей? И чем им теперь можно помочь? Поймав такси и посадив в машину Андрея Дмитриевича и Люсю, Костя вернулся за Натой.

— Как нам быть дальше? — обратился он к хозяйке.

— Будем делать, что можем. Андрей Дмитриевич уже выступил в защиту Николая. Наша группа тоже заявит очередной протест. Но все равно они никого не выпустят, — ответила Софья Андревна. — Видите, как отчаянно власти боятся нашего правдивого слова? Николая арестовали за его стихи, за призыв властей к диалогу, да за его выступление в защиту Великановой. Ее взяли за «Хронику». До сих пор не могу опомниться от ареста нашей дорогой Танечки. Вы, должно быть, слышали это имя?

— Да, Ната мне рассказывала.

— Уже месяц как она в Лефортово. Теперь арестовали Розу. Дважды был обыск у Вали, ей тоже угрожают арестом. Приходили с обыском к Шуре. Таскают на допросы и Вашу Нату.

— Как такое назвать? — задумалась Софья Андреевна. И подытожила: — Получается, КГБ пошел по бабам.

Смотрины

— Теперь, когда мы, наконец, подали заявление на регистрацию, я хочу представить тебя моей маме, — сказала Ната. — Правда, вы с ней раза два виделись, но только мельком. Приезжай к нам послезавтра. Надень хорошую рубашку. Да не забудь принести цветы.

— Сам бы я ни за что не догадался. Прихвачу еще бутылочку вина. А курить у вас можно?

— Только на балконе.

…На улице шел пушистый снег. Мохнатыми хлопьями он садился Косте на шапку, на пальто, на завернутые в прозрачный целлофан цветы и картонную коробочку с тортом. — Итак, через полтора месяца мы станем официально мужем и женой, — думал он. — В свидетели на регистрацию надо будет позвать Игоря с супругой, а Ната может пригласить Валечку и Ваню. А свадьбу отпразднуем у меня дома, в самом узком кругу.

— Как отнесется к нашему решению Натина мама? — думал Костя, входя в подъезд и поднимаясь в лифте. — Зовут ее Анна Николаевна, не выскочило бы из головы.

Он позвонил. В прихожей послышались шаги, но дверь почему-то открыли не сразу. Костя позвонил еще раз. Щелкнул замок. На пороге стоял усатый мужчина, за ним еще один в массивных очках.

— Заходите, — сказал усатый и запер наружную дверь. — Как Вас зовут? Ваши документы?

Из гостиной показалась Ната. — Проходи в комнату, Костя, — сказала она. — Видишь, у нас обыск.

Посмотрев Костин паспорт и заглянув в портфель (где стояла бутылка «Саперави»), мужчина пропустил его в гостиную. Кроме Наташи и Анны Николаевны, сидевшей у стола на диване, в комнате были две женщины. — Это понятые, — пояснила Ната. — Торт поставь на стол. А цветы давай сюда.

Наташа пошла на кухню налить в вазу воды, и одна из женщин тут же отправилась за ней следом. Поздоровавшись с Натиной мамой, Костя присел к обеденному столу. Мужчины между тем методично доставали из стеллажа книги, листали страницы, встряхивали их. Удостоверившись в отсутствии крамолы, ставили на место. — Смотри, «Доктор Живаго», — обрадованно сказал мужчина в очках и протянул карманный томик усатому. Бегло взглянув, тот положил его на край обеденного стола поверх двух стопок сколотых скрепкой листков машинописи. От полок мужчины перешли к стоящему у окна письменному столу. Усатый достал из ящика пакет с фотографиями. — Кто это? — обратился он к Нате.

— Мои друзья и знакомые.

— Да ведь это — Солженицын, — сказал усатый, показывая снимок мужчины с бородой.

— А вот и Алик Гинзбург, — сказал другой. — А это академик Сахаров.

Усатый положил снимки на стол рядом с романом Пастернака. — Почему вы забираете фотографии? — спросила Ната.

— Они антисоветчики.

— Это Сахаров — антисоветчик? — не выдержал Костя. — Он создатель водородной бомбы, трижды Герой социалистического труда! — Он вдруг закашлялся и ухватился руками за край стола. На лбу у него выступили капли пота.

— Что с тобой, милый?

— Кажется, опять моя астма. Ничего, сейчас это пройдет. — Костя шумно дышал и шарил руками в карманах костюма. — Где же проклятый ингалятор?

— Дать тебе воды?

— Не надо. Неужели я забыл переложить его из старого пиджака? Или ингалятор в пальто?

Костя вышел в прихожую к вешалке, и тотчас следом за ним двинулся мужчина в очках.

— Нету и там. — Костя снова сел к столу и тут же опять зашелся в кашле.

— Сейчас я сбегаю в аптеку.

— До конца обыска никто не должен отсюда выходить, — загородил дверь усатый.

— Тогда я позвоню, вызову скорую.

— Звонить тоже нельзя.

— Как же так? — сказала Анна Николаевна. — Ведь человек болен. Вы не имеете права.

— Нельзя.

— Не надо… ничего просить… у этих людей, — с остановками, с трудом удерживая кашель, проговорил Костя. — Они… они… — он опять схватился руками за стол. — Лучше я потерплю.

Усатый стал опять копаться в письменном столе. Достал из ящика чистый конверт и, вынув из него несколько банкнот, пересчитал их.

— Так. Пятьсот рублей. Полагаю, это деньги Фонда. — Он положил конверт рядом с фотографиями.

— Это деньги, которые мы откладываем на новый холодильник, — опять вмешалась Анна Николаевна.

— Разберемся. Валюта, оружие у вас есть?

— Доллары и винтовку мы прячем в бачке за унитазом, — сказала Ната.

— Проверим. — Усатый действительно отправился к туалету.

— Ты… проследи… за ним, — преодолевая одышку, сказал Костя. — А то… он может вам… чего-нибудь подкинуть.

Ната и за ней одна из понятых, вышли вслед за усатым в коридор.

Вернувшись в гостиную, он подошел к стоявшей на письменном столе «Эрике», надел футляр и хотел поставить ее рядом с отложенными для изъятия бумагами.

— Машинка мне нужна постоянно. Я переводчица. Как я без нее смогу работать?

— А нам необходимо проверить, не на этой ли машинке печаталась «Хроника», — усатый показал рукой на стопку лежавших на обеденном столе листов, — или какая-нибудь другая антисоветчина.

— Не на ней. Возьмите образец шрифта.

— Ладно, так и быть. В порядке исключения.

Мужчина в очках вставил в машинку лист бумаги, отщелкал какой-то текст, вынул лист и положил в свой чемоданчик.

…Шел четвертый час обыска. Костя все так же судорожно хватал воздух ртом. Усатый и мужчина в очках вместе с молчавшими понятыми осмотрели одну за другой комнату Анны Николаевны, прихожую, ванную, кухню. — Будем составлять протокол, — сказал, наконец, усатый.

— Я отмечу, что ничего антисоветского в изъятых у меня бумагах, книгах и фотографиях нет, — сказала Ната.

— А «Хроника»? А список и адреса каких-то сидящих в лагерях уголовников?

— Политзаключенных. И «Хроника» — это не «измышления», а правдивый рассказ о борьбе за человеческие права и о ваших художествах.

— Каких художествах?

— Изымать фотографии вы не имеете права. А забирать семейные сбережения — это просто неприкрытый грабеж. Я буду протестовать.

— Протестуйте. Это Ваше право.

— Не почистила ли она свою квартиру перед обыском? — уходя, сказал усатый мужчине в очках. Я думал найти больше всякого «самиздата». — И обернувшись к Наташе, вдруг спросил: — Уж ни ожидали ли Вы нашего визита?

— Конечно, ожидала. Уже несколько лет, — ответила Ната.

Закрыв дверь за непрошеными гостями, Наташа кинулась к Косте. — Сейчас, родной. Потерпи еще немного. Как называется твое лекарство?

Надевая пальто, она спросила из коридора: — А тебе, мама, надо что-нибудь взять в аптеке? Как твое сердце?

— Ничего, держусь. Только возвращайся поскорей.

Оставшись с Костей вдвоем, Анна Николаевна сказала: — Эти люди пришли так внезапно. Не подумайте плохо о моей Наточке. Поверьте, она ничего дурного сделать не могла.

Костя все еще было трудно говорить. Останавливаясь отдышаться на полуфразе, он медленно отвечал: — Мы любим… друг друга. Я знаю… Ната на редкость добрый… и отзывчивый человек… Отважный и самоотверженный. Мы решили пожениться… и хотели сегодня… сказать Вам об этом.

Ворвавшись обратно в квартиру и не сняв пальто, Ната протянула лекарство: — Вот! — Костя схватил ингалятор, глубоко вдохнул целебную смесь и раз, и другой, и третий. Спустя четверть часа он чувствовал себя совершенно здоровым и подшучивал над случившимся: — Как некстати! Заставил вас волноваться из-за совершенной чепухи. А сыщики решили, не иначе, что это у меня с перепугу.

…Они пили чай с тортом. — Мне, пожалуйста, без крема. У меня диабет, — попросила Анна Николаевна. С доброй улыбкой, маленькая, пухленькая, седая, она смотрела на сидящих напротив Наташу и Костю. — Поймите, ребятки, все это очень серьезно, — внушала она. — Не испытывайте судьбу. Вы хорошие, честные, но ходите возле такого огня!

— Не бойся, мамочка. Ничего страшного с нами не случится. Мы всегда будем поддерживать друг друга. А согласись, что твоя Ната, — она повернулась к Косте, — поступила мудро, когда тогда отвезла к тебе… словно чувствовала!

— Вот с новым холодильником нам, мама, придется повременить. Конечно, я буду требовать вернуть наши деньги, но они — народ цепкий.

— До чего же я беспамятный! — вдруг схватился за голову Костя. — А вино?!

— Может быть, оставим его до вашей свадьбы, — предложила Наташина мама. — Когда назначена ваша регистрация?

— В феврале. Народу мы позовем к себе совсем немного. Купим и шампанское, и вино. А эту бутылочку откупорим сегодня. Наточка, дай-ка мне штопор!

Анна Николаевна пожелала молодым совет да любовь. Потом выпили за то, чтобы все были здоровы. Потом за общее благополучие.

— Я провожу тебя до метро, — сказала Ната. — Поехала бы к тебе, но мама сегодня переволновалась.

Прощаясь, Анна Николаевна поцеловала Костю. — Берегите мою Наточку, — сказала она со слезами на глазах. — Она у меня единственная. Ната выросла без отца. Мой Сереженька умер, когда ей только-только исполнилось восемь лет.

Вместо ответа Костя обнял Анну Николаевну за плечи и расцеловал в мокрые от слез щеки.

Воскресная прогулка

— У тебя есть лыжи? — спросила Ната.

— Валяются где-то на антресолях. Я лет пять не вставал на них.

— Придется встать. Я собираюсь в воскресенье съездить покататься в Усово. Ты поедешь со мной?

— Конечно. Ты не против, если я приглашу Игоря с супругой?

— Позови. Мне хотелось бы поближе с ними познакомиться.

…Специальный утренний рейс отвозил лыжников в Усово. Там электричка поджидала в тупике своих пассажиров, и на ней экскурсанты после прогулки возвращались в Москву. Встретившись у пригородных касс с Игорем и Любой, они вчетвером прошли в вагон. В салоне было просторно, и они удобно расположились на сиденьях напротив друг друга. Ехать предстояло около часа. Одни пассажиры достали из рюкзаков термосы и бутерброды, другие стали петь туристские песни. Некоторые включили транзисторы.

— После недавнего урока ты больше не забываешь ингалятор? — спросил Игорь. — Приступ астмы, если его не купировать, может перейти в стойкое астматическое состояние, status asthmaticus. А это уже опасно.

— Теперь я ученый. Но оставим медицинские темы. Слушай, почему, как ты думаешь, мы вперлись в Афганистан?

— Нам объясняли на работе, — сказала Люба, — что иначе туда вот-вот вошли бы американцы. А с высокогорного плато на границе все наши заставы, аэродромы, базы — как на ладони.

— Дело не в том, — возразил Игорь. — Стратегические интересы страны требуют, чтобы вдоль наших рубежей находились у власти дружественные режимы.

— Зато теперь весь мир называет нас агрессором. И возле самых наших границ — война.

— Ненадолго. Наведем порядок — и уйдем. Сказано — «ограниченный контингент».

— По-моему, это неприкрытый разбой. И мы можем увязнуть там надолго, — горячился Костя.

— Больше всего мне жалко наших солдат, — сказала Люба. — За что они-то будут там гибнуть?

— Тем, кто послал их туда, не жаль ни наших ребят, ни афганцев. — Костя встал. — Я выйду покурить в тамбур.

— Тебе с твоей астмой вообще нельзя курить. — Игорь повернулся к Нате: — Хоть бы Вы в этом отношении на него повлияли.

— Я пытаюсь. Только он не слушается. Ужасный упрямец.

В Усово по накатанной лыжне двинулись к лесу. Лыжня привела на опушку и юркнула в просеку. Желтые стволы сосен янтарно светились под ярким солнцем. Редкие темные елки тонули нижними ветвями в снегу. Спортивного вида молодежь то и дело обгоняла их четверку, несколько пожилых пар неспешно шли по боковой лыжне. Ната, завсегдатай подобных воскресных экскурсий, ехала первой. Она шла широким скользящим шагом, а на длинных пологих спусках катилась вниз, чуть наклонившись вперед и отталкиваясь палками. Костя залюбовался ее ладной фигуркой в красном свитере и лыжной шапочке.

— Нам повезло, — остановившись и подождав, когда все подтянутся, сказала она. — Сегодня обещали до двенадцати мороза, а пока едва ли ниже пяти-шести. Не так уж холодно для января.

— Наташка настоящая лыжница, — думал Костя. — Недаром в своем институте она занималась в секции и даже хаживала, рассказывает, в лыжные походы в Карелию и по Приуралью. Рядом с ней я выгляжу как пижон.

Вчетвером они стояли внизу возле крутого склона. Время от времени молодые парни лихо съезжали с обрыва; некоторые, не удержавшись, падали, снова поднимались на ноги, шутили о чем-то со своими подругами. Костя заметил вдруг, что Ната поднимается елочкой вверх по склону. — Неужели и она собирается съезжать с этой крутизны? — подумал он и на всякий случай последовал за ней. — Вы, девушка, хотите посмотреть на открывающийся сверху вид? Или вправду намерены отсюда съехать? — спросил ее кто-то.

Не отвечая, Наташа встала на краю, замерла, опершись на палки и, резко оттолкнувшись, понеслась вниз. Секунда, другая, и она уже тормозила в двух шагах от стоявших там Игоря и Любы.

Костя подвинулся к обрыву. Спуск показался ему совершенно отвесным. — Обязательно грохнусь, запросто могу переломать руки-ноги, — подумал он. — Я ведь и по равнине-то толком ездить не умею.

Он ступил вперед еще на шаг, скользнул вниз и полетел по склону. — Сейчас упаду, — мелькнуло в голове. Споткнувшись и подскочив кверху на незаметном трамплине, Костя нелепо замахал руками, еще раз подпрыгнул и — удержался на ногах.

— Ну, ты каскадер, — сказал Игорь. — Я уже прикидывал, — из чего мне придется делать для тебя фиксирующую шину?

Пора было двигаться обратно. Отправились не торопясь. Женщины на этот раз шли впереди, Игорь и Костя отстали на несколько шагов. — К тебе тоже могут заявиться с обыском, — озабоченно сказал Игорь.

— Могут. Но вряд ли.

— А раз такое возможно, привози ко мне всякие опасные бумаги. Если хочешь, я сам как-нибудь вечерком заеду за ними к тебе. Ко мне, надеюсь, они не придут.

— Не зарекайся. Я не хочу, чтобы из-за меня ты расхлебывал неприятности.

— А я спрячу их в действительно надежном месте, на чердаке дядиной дачи.

— Спасибо. Я подумаю.

В электричке молодежь опять пела песни под гитару. Когда вышли на привокзальную площадь, уже ярко светили фонари, и снег под ними весело искрился. Вчетвером спустились в метро, и тут Игорь с Любой стали прощаться со своими спутниками. — Ехать нам с вами по одной линии, но в разные стороны, — сказал Игорь. — А славная у нас получилась прогулка! Надо будет как-нибудь выбраться сюда еще разок.

— Зачем ты съезжал с обрыва? — спросила Ната, когда двери вагона за ними закрылись. — Я очень за тебя испугалась.

— А ты сама?

— Я лыжница-разрядница. И уже не раз спускалась с этого склона. А для тебя это опасно.

— А ты бы хотела, чтобы я спасовал перед этим оврагом, когда ты с него съехала? Ладно, больше кататься мне пока все равно не придется. Видишь, носок одной лыжи у меня надломился. Я заметил это, когда стал снимать их возле электрички.

Подходя к Костиному дому, Ната сказала: — Я немного замерзла.

— Не беда. Примешь ванну или горячий душ. А я поищу чего-нибудь согревающего в холодильнике.

Накинув купальный халат, Ната скрылась в ванной. Потом, приоткрыв дверь, попросила Костю: — Потри-ка мне мочалкой спину, милый!

Лавина Утром на работе Костю затащил в курилку инженер из их отдела Гурьянов. За глаза все называли его Мишкой, — потому ли, что он часто «стрелял» то у одного, то у другого пятерку или десятку до получки, потому ли что, случалось, уже с утра был слегка навеселе. Он был прилипчив, говорлив. Некоторые считали его стукачом.

— А я видел тебя вчера, — радостно забалагурил Мишка. — Оказывается, ты спортсмен. Лыжник. И подруга твоя — класс! А кто там были с вами еще двое?

— Школьный товарищ с женой.

— Слушай, займи мне десять рублей. Вот так нужны, — Гурьянов провел ладонью вдоль горла.

— Ладно, — согласился Костя, надеясь, что Мишка теперь уйдет. Но не тут то было.

— Уж не собираешься ли ты опять жениться? — не отставал он. — На свадьбу-то позовешь?

— Не позову, — обозлился Костя. — Даже если и вправду захочу жениться. С какой стати?

— А зря, зря! Я прирожденный тамада. Хоть и не грузин. — Гурьянов коротко хохотнул и достал пачку сигарет: — Закуривай.

— Давай. — Костя взял сигарету.

— Слышал ночью по радио интервью вашего академика, — продолжал болтовню Мишка. — Про Афганистан. И чего ради он суется во все дырки? Думаешь, ему всегда все будет сходить с рук?

— А ты считаешь, что посылать войска в чужую страну — правильно?

— Я человек маленький. По мне — кабы гроши да харчи хороши. А Сахаров скоро допрыгается. Вот увидишь.

— Посадят? Вышлют, как Солженицына, за границу?

— Не обязательно. Просто сделают так, чтобы он не мог нам больше пакостить.

— Интересно, он опять подшофе? — подумал Костя. — Или просто паясничает? — Он молча погасил сигарету и пошел из курилки. — Постой, — остановил его Мишка. — Скажи, как, по-твоему, «Арк.» означает в подписи — «Аркадий»? Или, может быть, — «Константин»?

— Догадывается, подлец, — подумал Костя, имея в виду свой обычный псевдоним под фельетонами — «Арк. Бухман». -И пусть догадывается, доказательств у него все равно никаких. А насчет Сахарова, — только ли это пустая болтовня? Или Мишка что-то знает? Он бывает на каких-то лекциях для политинформаторов. Может, им там что-то говорили? Надо будет сегодня же рассказать обо всем Софье Андревне.

Ничего не ответив Мишке, он пошел работать.

— Что случилось? — обеспокоено встретила его Софья Андреевна.

— Со мной — ничего. А вот насчет Андрея Дмитриевича ходят тревожные слухи. — И Костя пересказал утренний разговор с Мишкой.

— Знаете, все может быть. Я, конечно, передам все это ему и Люсе. Но вообще-то такие слухи ходят давно. Год или два назад рассказывали, что в АПН подготовлена к печати брошюра — «К высылке академика Сахарова». Тогда все обошлось травлей в газетах. Ну, а как ваши дела с Натой?

— Через две недели регистрация и — свадьба. Если бы Вы смогли…

— Увы! Я вас обоих, мои ребятки, очень люблю, но, к сожалению, приехать никак не смогу. Совсем невыездной стала. Чуть выйду на мороз, сразу приходится принимать нитроглицерин. Но подарок и цветы вам от меня будут.

На следующий день, едва Костя вернулся домой, как раздался телефонный звонок. — Ты слышал? — Костя даже не сразу узнал Натин голос. — Андрея Дмитриевича сегодня схватили на улице и на самолете отправили в Горький. Об этом передавали по всем «голосам». Я сейчас еду в их квартиру на Чкалова узнать подробней как и что.

— Я тоже приеду. Скажи мне адрес.

— Хорошо. Тогда там и встретимся. Только возьми с собой паспорт.

Перейдя Садовое кольцо и спускаясь вниз по улице Чкалова, Костя думал: — Такие люди — так же как Короленко, как Толстой — совесть и украшение человечества. Что делал Сахаров? Бесстрашно защищал гонимых. Что делают с ним власти? Запирают от людей, как бешеного пса. Он вступался за всех. А кто теперь вступится за него?

На тротуаре возле сахаровского дома было припарковано несколько легковых машин, перед подъездом толпились рослые, внимательно оглядывающие входящих, люди. — Кагэбэшники? — подумал Костя. Он потянул на себя дверь и вошел в подъезд.

— Седьмой этаж, квартира 68, - входя в лифт, напомнил сам себе Костя. На площадке возле квартиры человек в милицейской форме попросил предъявить документы. Получив обратно паспорт, Костя позвонил в дверь.

Он шагнул через порог, и уже в коридоре услышал шум множества голосов. Чуть не споткнулся о какие-то лежавшие на полу провода. В дверях расположенной справа комнаты стояли иностранные корреспонденты с ручными телевизионными камерами и большими черными микрофонами. Яркие софиты освещали сидящую возле стола старую женщину с худощавым, морщинистым лицом. Рядом с ней Костя увидел миловидную девушку с монгольским разрезом глаз. — Это Руфь Григорьевна, мать Люси, — пояснила, подойдя, Ната. — И Люсина невестка Лиза. Они провожали в Домодедово Елену Георгиевну, откуда ее вместе с Андрей Дмитриевичем отправили в Горький. Они рассказывают об этом корреспондентам.

По окончании пресс-конференции Ната и Костя прямиком отправились к Софье Андреевне. Валя и Ваня задержались, чтобы помочь убрать квартиру.

— Я думал, — сказал Костя, — что академические апартаменты гораздо просторней. А, получается, они жили в двухкомнатной квартире втроем.

— Вчетвером. Лиза тоже живет у них. И квартира эта Люсина, а не академическая. Первая жена Андрея Дмитриевича умерла от рака. Женившись на Елене Георгиевне, он переехал к ней, а свою квартиру оставил детям. А КГБ распускает слухи, будто злая мачеха выгнала детей из родного гнезда.

Софья Андреевна сидела у стола с включенным транзистором. — Передавали, что Сахарова лишили всех правительственных наград. Думаю, не будь он лауреатом Нобелевской премии мира и всемирно известным ученым, власти и КГБ вообще сгноили бы его в лагере.

— Они долго не решались тронуть его, — прибавила она. — Но после интервенции в Афганистан, видимо, поняли, что бояться больше нечего. Съел Запад нашу оккупацию Афганистана, съест и высылку Сахарова. Ну, покричат несколько недель. И приутихнут. КГБ теперь позволено все.

— Неужели мы смолчим? — сказала Ната.

— Нет, разумеется. Будем делать все то же, что и раньше. Наша Хельсинкская группа заявит протест по поводу депортации Сахарова в Горький. Документ по Афганистану нами уже составлен. Передадим их иностранным корреспондентам. А потом за эти заявления нас будут судить.

— Софья Андревна, я прошу поставить и мое имя под этими документами, — сказал Костя.

— И мое тоже, — прибавила Ната.

— Ладно, мои ребятки. Уже поздно. Поезжайте-ка домой.

Они стали прощаться. И вдруг перед глазами у Кости явственно возникла картина, виденная им в каком-то зарубежном фильме: солнечное утро, долина у подножья покрытых снегом гор. И на стоящую там маленькую горстку людей беззвучно и бешено несется смертоносная белая лавина.

Последние дни холостой жизни

— Вот уже и февраль, — думал Костя. — Сегодня четверг. До конца недели я не работаю, взял отгул. В субботу с утра отправимся в ЗАГС, а оттуда ко мне. Свадьбу мы решили справить совсем тихо, по-домашнему. Прикину-ка, что еще надо купить к столу.

Открыв холодильник, Костя с удовольствием оглядел полки. — Есть две бутылки шампанского, две — водки, венгерский токай. Еще марочное десертное вино, бутылка или две сухого. Вполне достаточно. Ведь будет-то у нас от силы человек восемь-десять.

Зазвонил телефон. Костя снял трубку: — Алло! — Никто ему не ответил, а потом в трубке раздались частые гудки.

— Кто бы это мог быть? Ната сегодня у мамы, может, что-то случилось с Анной Николаевной? — подумал Костя. — Надо перезвонить им.

— У нас все в порядке, я тебе не звонила, — ответила Ната. — Мама обещает испечь нам к субботе пироги, а я завтра приеду с утра, уберусь и приготовлю заливную рыбу.

Костя вернулся к холодильнику. — Так. Есть баночка красной икры, сыр, финский сервелат. Торт и фрукты куплю завтра.

Закурив сигарету, он присел к столу. — Ната после свадьбы переберется ко мне, и станем мы тогда вместе жить-поживать. Пора бы, наверное, и ребенка завести. Правда, мы под колпаком. Но, надеюсь, все еще обойдется.

В дверь позвонили. — Почти десять вечера, — посмотрев на часы, отметил Костя, и пошел отпирать.

— Приветик! — услышал он знакомый голос.

— Это я тебе звонил. Из автомата. Хотел, перед тем как ехать, убедиться, что ты дома. — Игорь расцеловался с Костей, снял пальто и, подхватив портфель, прошел в комнату вслед за хозяином.

— Что-то мне стало беспокойно за тебя. Времена уж больно тревожные. Словом, отдай-ка мне прямо сейчас все крамольные бумаги, всякий «сам» и «тамиздат». А вот это — возьми себе. — Игорь достал из своего портфеля виски в картонной коробке и бутылку коньяка.

— Армянский. Знаю, что ты его любишь. Да ты не стесняйся, бери. Мне это подарили. А тебе будет кстати к праздничному столу.

— Ладно, вместе и разопьем в субботу. А крамольной литературы у меня, кажется, почти что нет.

— Так уж и нет? Проверь. Поскреби по сусекам.

Тамиздата оказалось не так мало. Том Ахматовой в Нью-Йоркском издании, «Собачье сердце» Булгакова, «Раковый корпус» Солженицына, и еще, и еще. Игорь едва убрал все в свой портфель. — Ну, я пойду. Не провожай меня, — сказал он.

— Минутку. — Костя вышел в коридор, встал на табуретку и достал с антресоли сверток. — Тут документы Хельсинкской группы и список политзаключенных. Список не надо далеко убирать, он может понадобится Нате или Вале. Теперь, кажется, все.

— Постой, — спохватился он. — Чуть не забыл.

Костя вынул из нижнего ящика письменного стола какой-то конверт. — Тут несколько моих фельетонов. Под псевдонимом, конечно. Можешь прочесть, прежде чем куда-то прятать.

Костя был растроган заботой Игоря. — Спасибо! Вот что значит настоящая дружба! — хотел сказать он, но смутился сентиментальности и только крепко обнял друга за плечи.

Утром позвонила Ната. — Я буду часам к одиннадцати-двенадцати. Ты прибери пока квартиру.

— Знаешь, — прибавила она, — у меня, кажется, есть для тебя новость.

— Приятная?

— Надеюсь. Вот приеду, тогда обо всем и поговорим, милый.

Решив не терять время на бесплодные гаданья, Костя принялся за уборку. И тут ему попалась на глаза сложенная вчетверо «Комсомолка», валявшаяся на письменном столе. — Это Мишка мне третьего дня ее сунул, — вспомнил он. — Прочти, говорит, тебе будет интересно.

Костя развернул газету. Внизу одной из страниц он увидел заголовок «Цезарь не состоялся». Уж не эту ли статью имел в виду Мишка?

Статья была целиком посвящена Сахарову. — Очередной ушат грязи. Не стану даже смотреть эту гадость, — уговаривал себя Костя. И, конечно, тут же принялся читать. «Политический авантюрист и антисоветчик», «радетель ворюг и спекулянтов», — так называли авторы статьи высланного из Москвы академика.

— Почему меня всего трясет? — пытался успокоить себя Костя. — Разве не ясно, что статья заказная? Что А.Ефремов и А.Петров, указанные как авторы, всего лишь жалкие исполнители чужой воли, задания, присланного сверху?

Сахаров, — писала «Комсомолка», — заболел «синдромом инженера Гарина». Он возомнил себя сверхчеловеком, целя на роль вселенского Цезаря. Академик «сколачивал антисоветское движение», «защищал мерзавцев, подложивших бомбу в московском метро», «восхищался кровавой кликой Пиночета».

— А ведь кто-то, наверно, поверит газете! — задыхаясь от бессильного гнева, думал Костя. — Но как обезвредить эту наглую клевету?

«Сахаров посягает на завоевания Великого Октября». Он «вступал в преступные контакты с иностранцами», «стал предателем своего народа». «Административные меры, принятые в отношении Сахарова, — заключали статью журналисты, — могут быть полезными и для него, если он критически оценит собственное падение».

О, гуманнейшая советская власть! Разве такого провокатора достаточно выслать в Горький? Да его расстрелять мало! — Это явственно читалось между строк напечатанной миллионным тиражом статьи.

Костя отшвырнул газету. Только сейчас он сообразил, что у него начался очередной приступ астмы. — Хорошо, что у меня теперь при себе эта волшебное средство, — подумал он, доставая ингалятор. И действительно, несколько раз глубоко вдохнув лекарство, он почувствовал себя лучше.

Но гнусная статья по-прежнему давила и жгла ему грудь. — Что делать? Послать протест в «Комсомолку»? Но его все равно там не напечатают. Ведь, как сказано в статье, — высылка Сахарова «полностью одобрена советской общественностью». Написать слова поддержки самому Андрею Дмитриевичу? Его нынешний адрес уже известен, но такое письмо ему ни за что не доставят. Навестить в Горьком? Друзья уже пытались посетить его, — гэбэшники задерживали их возле подъезда сахаровского дома, а милиция отвозила на вокзал и сажала в отходящий обратно в Москву поезд. Да и кто я? Сахаров вряд ли даже вспомнил бы меня, мы виделись лишь однажды, и то мельком.

Что же можно сделать? Ни-че-го. Совсем ничего? Подвинув к себе лист бумаги, Костя на одном дыхании, почти без помарок, написал:

Должно быть, поздно что-то делать, говорить или писать. Должно быть, уже ничего нельзя спасти. Должно быть, зло окончательно победило в нашей стране.

Безумные пигмеи схватили, увезли и заперли в Горьком академика Сахарова. Схватили воровски, выслали без суда, мстительно лишили орденов и наград. Властители сверхдержавы, они до смерти боятся правдивой речи одиночки, которого не в силах ни купить, ни запугать. Мы потеряли своего заступника, но позорно молчим. Многие ли сейчас решатся вступиться за Андрея Дмитриевича, который бесстрашно защищал всех нас?

— Ну, выступят в его защиту «хельсинкцы», — вспомнил Костя. — Только их самих, увы! по пальцам пересчитать можно. Зато вся журналистская свора уже подняла как по команде — Фас! — свой злобный лай. — Он продолжал:

Бессовестные писаки забрасывают грязью совесть России. И опять мы трусливо молчим.

Пока Сахарова не выгнали из Академии наук. А ведь могут. Могут лишить ученых званий, — сколько подобных случаев на нашей памяти! «За поведение, недостойное советского ученого». Да и на этом можно не останавливаться. Лишать так лишать! Лишить и среднего, и начального образования! Кем тогда станет гражданин Сахаров? Неграмотным.

Пока Сахарова не объявили психом. Но захотят — объявят. Запрут в психушку. Смолчим и тогда?

А здравомыслящие умники, пожалуй, еще и позлорадствуют: он сам во всем виноват. Вот мы не высовываемся, — и нас никто не трогает. Что отвечать таким? Неужели их никогда не мучает совесть?

— Но что можно сделать? — разведут руками добрые, сочувствующие, все понимающие люди. — Разве наши протесты спасут Сахарова?

Нет, вырвать Андрея Дмитриевича из рук его палачей нам не удастся, — отвечу я. — Но человек всегда имеет выбор. Он может просто встать на сторону Добра. Без надежды не только на победу, но даже на какой-то практический результат. Это не поможет Сахарову, но сохранит нашу честь и спасет душу.

И тогда мы сможем без стыда посмотреть в глаза нашим потомкам.

Костя перечел написанное. К кому обращено мое письмо? — задумался он. — К тем, кто чувствует то же, что и я, и так же как я — молчит. Вправе ли я в чем-то упрекать их? Нет, судить можно только себя!

Снова придвинув к себе листок, Костя дописал:

Сегодня Сахаров, наш заступник и наша гордость, лишен свободы передвижения, лишен всякой поддержки, лишен общения с друзьями и единомышленниками. Он наглухо заперт в Горьком, поставлен под надзор милиции. КГБ в любой момент может сделать с ним все, что угодно. А я спокойно живу в Москве, волен пойти в театр или на концерт, могу весело болтать с приятелями. И меня не касается что творят гэбэшники с высланным академиком?!

Есть времена и обстоятельства, переворачивающие привычные понятия и оценки. Когда позорно сидеть в судейских креслах и почетно — на скамье подсудимых.

Мне стыдно сегодня, что я на свободе!

Костя встал из-за стола. Закурил. — Что теперь делать с письмом? Перепечатать на «Эрике» и подписать привычным — «Арк. Бухман»? Нет, такое можно подписывать только собственным именем! Да и машинки сейчас у меня дома нет, — вспомнил он, — ее на днях увезла Валя чтобы напечатать какие-то хельсинкские документы.

Он поставил под обращением свое имя и фамилию. Погасил сигарету. — Семидесятая статья, — вспомнилось ему пророчество Софьи Андреевны по поводу его фельетонов. — Что ж, пусть будет семидесятая.

Костя посмотрел на часы. — Двенадцатый час. Ната вот-вот приедет. Интересно, что она скажет, прочитав мое творение?

Услышав, наконец, знакомый двойной звонок, Костя без раздумий распахнул дверь. Но на пороге он увидел не Нату, а небольшого роста мужчину в спортивной куртке с красной книжечкой в руках. За ним маячили еще трое.

Ната

— Что за нелепейшее недоразумение, — досадовала Ната, сидя третий час в милицейском отделении. — Надо же, меня приняли за воровку!

…Когда в двух шагах от Костиного дома она выходила из метро, ее неожиданно остановил милиционер: — Пройдемте, гражданочка!

— В чем дело? — возмутилась Ната. — По какому праву Вы меня задерживаете?

— Вам все объяснят в милиции. Пройдемте. — Милиционер взял Нату за локоть, с другой стороны к ней подошел мужчина в штатском. В отделении, пройдя с Натой в кабинет, мужчина указал на стоявший стул. — Садитесь. Я — сотрудник угрозыска. К нам поступило заявление от женщины, у которой украли сумку. Она указала приметы воровки, и эти приметы совпадают с Вашими. Мы обязаны все проверить. Ваши документы!

— Хорошо, что паспорт со мной, — раскрывая сумочку, подумала Ната.

— Что там у Вас еще?

— Пропуск на работу. Ключи. Деньги — 170 рублей. Мои, не ворованные.

— А что у Вас в той сумке, побольше?

— Домашние пироги. Продукты. Меня, между прочим, ждут, я тороплюсь. Я могу идти?

— Пока нет. Мы уже послали за потерпевшей. Она будет проводить опознание.

Заявительница все никак не шла. Мужчина в штатском достал и стал читать какую-то книжку. Похоже, он потерял к Нате всякий интерес и лишь изредка поглядывал из-за стола в ее сторону. — Костя там, должно быть, сходит с ума, — думала она. — Если он позвонит к нам, мама скажет, что я уже три часа как выехала. А моего утреннего намека он, по-моему, не понял.

Прошло еще с полчаса. — Это безобразие! Где же ваша потерпевшая? — стала протестовать Ната. — Сколько еще Вы будете меня тут держать?

В это время зазвонил телефон. Мужчина за столом снял трубку. — Что, закончили? — спросил он. — Хорошо. — И повернувшись к Нате, сказал: — Произошла досадная ошибка. Вы можете идти.

Сердце ее защемило от предчувствия чего-то недоброго. Спеша и оскальзываясь на заснеженном тротуаре, она прошла к Костиному дому, вошла в подъезд, поднялась на лифте. Раз и другой позвонила в дверь двойным звоночком. Никакого ответа. Открыв дверь своим ключом, Ната вошла в квартиру. Она сразу почувствовала, что Кости дома нет. И все-таки позвала шепотом: — Где ты, милый?

По беспорядку, по валявшимся на столе и на диване книгах и бумагах Ната поняла, что в квартире только что был обыск. — Куда и зачем увели Костю? — недоумевала она. — На допрос? Сколько времени его там продержат?

Увидев на столе сколотые скрепкой листки, Ната взяла их и принялась читать. — Ну, конечно, протокол обыска. Всего на двух листах, значит, забрали немного. Мой протокол был на пяти. Что же все-таки изъяли у Кости? Пункт первый. «Изданная за границей книга Н.Бердяева «Самосознание»». Это пустяки, Бердяева часто вообще не забирают. Пункт второй. «Четыре магнитофонных кассеты с надписями на наклейках «Галич», «Ким», «Высоцкий»». И это не беда. Кассеты чаще всего возвращают, иногда, правда, испортив из вредности запись. Пункты третий, четвертый, пятый — совершенная ерунда. Все это не то что на семидесятую, а даже на сто девяностую-прим, легкую диссидентскую статью, не потянет. Пункт последний. «Исполненная синим красителем рукопись на двух листах с многочисленными исправлениями, начинающаяся со слов: «Должно быть поздно что-то делать, говорить или писать» и заканчивающаяся словами: «Константин Комаров». Непонятно, что это такое? Видимо, какая-то Костина личная запись. Может быть, дневниковая. Он мне ее никогда не показывал. Но что может быть крамольного в подобных заметках для себя?! Надо будет показать протокол Софье Андреевне. А как быть с нашей завтрашней свадьбой? Ведь должны же Костю отпустить до вечера?!

Беспокоясь час от часу все сильней и не зная, что предпринять, Ната присела у телефона. Рассказала все Софье Андреевне. — Хорошо, что у Кости на обыске почти ничего не изъяли. Будем надеяться, что его скоро отпустят. А Ваше задержание — явный спектакль. Видимо, КГБ почему-то не хотел, чтобы Вы пришли до окончания обыска. Справьтесь пока о Косте по телефону в отделении и у дежурного по городу. И на всякий случай на скорой и в больницах.

И в милиции, и на скорой Нате сказали, что они ничего про Костю не знают. Потом она звонила Вале. Позвонила Игорю, но застала дома только Любу. Маму она предупредила, что сегодня не приедет домой. Костя все не возвращался. В одинадцатом часу ей позвонила Софья Андреевна. — Что, Кости до сих пор нет? Неужели же завтра придется искать его по тюрьмам? Приезжайте с утра ко мне, а отсюда вместе с Валей объедете Бутырку, Матросскую тишину и Лефортово. Если где-нибудь примут передачу, значит, Костя там.

Позвонил Игорь: — Я только что приехал. Надо было навестить одного пациента. Так к которому часу нам завтра нужно быть в ЗАГСе? Что? У Кости был обыск? И его до сих пор нет дома? Не сходи с ума, может, это какое-то недоразумение. Я позвоню вам утром.

— Если меня не застанешь здесь, позвони Софье Андревне. Она будет в курсе наших дел.

Ната впервые ночевала в Костиной квартиреодна. Неприкаянно она бродила по комнатам, потом, не раздеваясь, прилегла на диван, погасила верхний свет и укрылась пледом. Уже поняв, что Костя до утра не вернется, она все равно прислушивалась, — вдруг вот сейчас откроется дверь, и он возникнет на пороге? Тревога не покидала ее. — Пожалуйста, милый, не исчезай! — мысленно просила она Костю. — Ты еще не знаешь, у нас будет ребенок. Я как раз собиралась тебе сегодня об этом сказать. Ты будешь рад?

Ната задремала лишь под утро. Ей привиделся Костя, стоявший на другом берегу неширокой, но быстрой речки. И вдруг прямо на лыжах он заскользил к ней по воде. — Вернись сейчас же на берег! Ты утонешь! — крикнула ему во сне Ната. И в этот момент проснулась.

Чистилище

Когда закончился обыск, проводивший его следователь сказал, обращаясь к Косте: — Вам придется пройти со мной в отделение.

— Зачем?

— Уточнить некоторые детали. Это займет не больше пятнадцати минут.

Костя стал одеваться, не забыв сунуть в карман пальто трубочку ингалятора. Вышел вслед за следователем и понятыми и захлопнул дверь.

В отделении невысокий мужчина прошел в кабинет и уселся за стол, вежливо указав Косте стул напротив: — Садитесь. — Снял телефонную трубку, набрал номер и сказал кому-то: — Все. Теперь можете отпустить. — Потом опустил трубку и сложил перед собой на столе пальцы. Его глубоко сидящие глаза как два маленьких буравчика вонзились в Костю: — Итак?

— Что итак?

— Что это за рукопись, которую мы у Вас изъяли? Куда и для чего она предназначалась?

— Я не стану разговаривать с Вами, пока Вы не назовете себя.

— Разве я не показывал Вам свое удостоверение? Ну, хорошо. — Мужчина вынул из кармана красную книжечку. — Следователь прокуратуры Пономарев.

— Эти два изъятых листочка — рукопись? Это мои личные черновые заметки. Они никуда не предназначались.

— А «безумные пигмеи», а «палачи», — так Вы именуете наших руководителей?! Ведь это неприкрытая антисоветская агитация. Вам известна 70-я статья УК? — жесткие слова в устах Пономарева звучали почти сочувственно.

— Кого же я распропагандировал? Вас? Вы их первый и единственный читатель.

— То, что мы успели предотвратить Ваше преступление, не избавляет Вас от ответственности. Кстати, во время обыска мы видели у Вас пачку чистой копировальной бумаги. У Вас есть пишущая машинка?

— Если бы она была, Вы бы ее непременно забрали.

— Но может быть, Вы кому-то ее отдали? — буравчики опять пристально уставились на Костю. Он отрицательно покачал головой. — Вы будете писать объяснение?

— Никаких объяснений я писать не стану.

— Что ж. — Пономарев опять куда-то позвонил. — Я ухожу. У вас все готово? — И обращаясь к Косте, сказал с улыбкой: — Можете идти. Но мы с Вами еще встретимся.

— Как некстати это приключение, — думал Костя, выходя из милиции. — В самый канун нашей свадьбы. Ната, должно быть, волнуется, что меня нет дома. Надо поторопиться.

Он достал на ходу сигарету. Приостановился, чтобы закурить. Внезапно Костя ощутил сильный толчок в спину и полетел в сугроб. Вскочив на ноги, он увидел здорового бугая, изготовлявшегося для следующего удара. Отскочил назад и тут же получил новый удар от другого мужчины, оказавшегося сзади. Едва удержавшись на ногах, Костя отбежал на несколько шагов, успев выкрикнуть: — Помогите! Бандиты!

К ним подошел оказавшийся рядом милиционер. — Вот этот, — показал на Костю бугай. — Ударил меня по голове, сбил шапку и обматерил.

— Должно быть, он пьян, — добавил второй мужчина.

— Это они на меня напали, — возмутился Костя.

— Что ты, падло, мелешь? — угрожающе сказал бугай.

— Пройдемте в отделение, — потребовал милиционер.

В милиции сидевший за стойкой дежурный, не обращая внимания на Костины протесты, записал о нем в протоколе: «Хулиганил. Набросился с кулаками на случайного прохожего. Нецензурно выражался».

— Я не подпишу такой протокол.

— Не подписывайте. Все и так ясно из показаний потерпевших. И старшина, оказавшийся рядом, подтверждает, что нападавшим были именно Вы.

— Это провокация!

— Выбирай выражения! Соображай, что говоришь!

— Не смейте тыкать!

Дежурный ухмыльнулся. — Придется, дорогуша, препроводить тебя до утра в камеру предварительного заключения. А завтра влепим тебе за хулиганство пятнадцать суток!

— Дайте хотя бы позвонить домой.

— Еще чего?! Старшина, отведите в обезьянник этого хулигана и пьянчугу! Пусть он малость поостынет.

Не слушая Костиных возражений, милиционер повел его вглубь отделения. Возле окна в дальнем конце коридора сказал: — Выложите на стол содержимое карманов. Отдайте часы. И ключи. Снимите ремень. Обратно все получите при освобождении.

— А это что такое? — спросил старшина, рассматривая Костин ингалятор.

— Лекарство. Мне без него нельзя.

— Не положено.

— Безобразие! Позовите начальника отделения!

— Начальник уже ушел. А дежурный скажет то же самое. Очень не советую с ним пререкаться.

Старшина опять повел Костю по коридору. Отомкнул большим ключом решетчатую дверь.

— Еще одного привели, — услышал Костя чей-то голос. Он переступил порог — и словно нырнул в густой спертый воздух вокзала с кислым запахом остатков пролитого борща и немытых тел. Старшина с лязгом запер за ним дверь.

Костя огляделся. В помещении метров в десять квадратных находилось еще семь человек. Под зарешеченным оконцем располагался сплошной дощатый лежак. Ни стола, ни скамейки. Единственная тусклая лампочка над дверью.

— Мужик, курево есть? — приблизился к Косте мужчина в порванной телогрейке и с синяком под глазом.

— Была пачка «Явы». И ту отобрали.

— Ну, и лопух. Надо было затырить, — вздохнул тот с огорчением. — Тебя-то за что сюда сунули?

Астма давящим грузом навалилась на Костю. Сидя на лежаке и упершись руками о его край, он тяжело дышал с сипами и свистом. Изредка он отирал мокрый от пота лоб. Сидящие в камере обступили его. Кто-то протянул ему яблоко, но Костя лишь помотал головой. Мужчина с синяком стал стучать в обитую железом дверь. — Чего шумите, мужики? — послышался голос старшины.

— У нас тут новенький совсем загибается.

— Верните… мой ингалятор… или позовите врача, — с трудом проговорил Костя.

— Пойду доложу дежурному, — сказал старшина. Вернувшись через пять минут, он ответил: — Утром придет медсестра. А до тех пор придется терпеть. Дежурный строго воспретил. Нельзя давать какие-то трубочки. Может, там наркотик.

…Ночь тянулась бесконечно. Потеснившись, соседи дали Косте место под самым окном, где в камеру проникала тонкая струйка свежего воздуха. Но ему никак не становилось легче. Только под утро Костя задремал коротким, не приносящим отдыха сном. — Слышь, мужик, — толкнув в бок, разбудил его мужчина в телогрейке. — У меня сегодня кончаются мои пятнадцать суток. Может, надо что передать на волю?

— Еще как надо! — Костя дал соседу телефон Софьи Андреевны. — Скажи, что меня поместили в КПЗ при нашей милиции. Будто бы за хулиганство. Грозят влепить пятнадцать суток. Что отобрали ингалятор. А меня опять мучает астма. Только не забудь номер.

— Не боись. Я тут не первый раз, но память у меня пока что надо!

Прикорнув на топчане, Костя решил подремать еще немного. Но приступ никак не кончался, и заснуть больше он не смог. Между тем в коридоре послышались шаги и голоса сотрудников. Открылась дверь, и прошла утренняя поверка. Задержанных сводили на оправку. Потом принесли завтрак. Кто-то присел с миской овсянки на край топчана, кто-то ел свою кашу стоя. Костя сделал несколько глотков чуть теплого чая. И опять уселся на лежак, упершись ладонями в его край.

— Комаров, на выход! — дверь отомкнул новый, видимо, только что заступивший на смену милиционер. Костя поднялся с лежака. После тяжелой ночи его слегка пошатывало. — Сейчас меня отведут к медсестре или врачу, — подумал он. Но милиционер повел его к выходу. На свежем морозном воздухе Костя почувствовал себя лучше. Захватив рукой горстку свежего снега, он умыл лицо. — Ишь, какая жесткая щетина выросла за ночь, — отметил он. Между тем его отвели к стоявшему во дворе воронку и посадили в задний отсек с забранными решеткой окнами. Машина развернулась и покатила вправо по улице. — Куда меня везут? — недоумевал Костя.

Воронок остановился во дворе какого-то трехэтажного здания. Милиционер провел Костю по лестнице в небольшой зал и усадил на скамью за невысоким барьером. — Так это же суд, — понял Костя.

Слушание не заняло и четверти часа. — Ну, Комаров, — прочитав присланный из милиции протокол, доброжелательным тоном обратилась к Косте судья, — расскажите сами о своих вчерашних подвигах.

— На меня возводят напраслину. Я никого пальцем не тронул. И даже не ругался, — попробовал объяснить Костя.

— А показания потерпевшего Борзунова? А свидетельство сотрудника милиции?

— Борзунов сам на меня напал. Видели бы Вы этого громилу! А в протоколе — сплошная ложь. Кстати, почему в суде у меня нет защитника?

— Дела о мелких правонарушениях я вправе рассматривать единолично. Без прокурора и адвоката. Доказательства Вашей вины я считаю достаточными. Вы приговариваетесь к пятнадцати суткам административного ареста.

— У меня сегодня должна состояться свадьба! К двенадцати часам мне надо быть в ЗАГСе!

— Значит, невесте придется подождать своего избранника. А Вам пусть происшедшее послужит хорошим уроком. И впредь никогда не нарушайте общественный порядок.

— У меня отобрали лекарство! У меня астма!

— По этому вопросу обращайтесь к начальнику отделения. Все?

Сопровождавший Костю милиционер взял Костю за локоть и отвел к воронку. Машина в этот раз почему-то долго кружила по улицам и привезла его в другое отделение милиции. Там его снова заперли в душную камеру с деревянным топчаном, где находились совсем незнакомые люди. — Сигареты есть? — спросил один из них.

К вечеру у Кости опять начался приступ астмы.

Блуждания впотьмах

Суббота прошла в тревоге и напрасных хлопотах. С утра у Софьи Андреевны то и дело звонил телефон. Сначала позвонил Игорь. — Костя до сих пор не объявился? Значит, ехать в ЗАГС нам не надо? — огорчился он. Отыскать Костю никак не удавалось. Ната выстояла долгую очередь в Бутырках. Валя съездила в Матросскую тишину и в Лефортово. Но передачу ни у кого из них не приняли.

— Это к лучшему, — утешала Софья Андреевна позвонившую ей Нату. — Скорей всего, Костя не арестован, а только задержан. Приезжайте, и мы подумаем вместе, что делать дальше.

— А у меня новости, — объявила она Нате при встрече. — Мне только что звонил какой-то человек. Он не назвался, но сказал, что звонит по Костиной просьбе. Он сегодня вышел из КПЗ, где они сидели вместе. Это при том отделении, где Вас пытались объявить воровкой.

— Что передавал Костя? Он о чем-нибудь просил?

— Его вчерашний сокамерник сказал, что Косте «шьют хулиганку» и обещают пятнадцать суток. Что его опять мучает астма, а ингалятор у него отобрали.

— Разве они имеют право?

— Может и не имеют, но могут. Когда приедете в отделение, справьтесь сначала о Косте у рядовых сотрудников. Скажите, что он болен, что ему надо передать лекарство. КПЗ — не тюрьма, там строгостей меньше, может и получится. Кстати, родные у Кости в Москве есть?

— Родители у него умерли. Есть тетя и двоюродный брат, но они живут где-то в Сибири.

— Дело в том, что родственникам охотней сообщают об арестованных или задержанных. А вы еще не зарегистрированы как муж и жена. В милиции с Вами могут отказаться разговаривать. Назовитесь-ка лучше Костиной двоюродной сестрой. Этого сразу не проверишь.

Съездив в отделение, Ната выяснила, что Костю вчера действительно задержали. Что утром его возили в суд и дали пятнадцать суток. Но куда отправили после суда, — в милиции не знают, в их отделение его обратно не вернули. Почему? Им не сообщили.

Костин след опять оборвался.

В понедельник часов в одиннадцать Костю из КПЗ отвели на второй этаж милиции. Зайдя в кабинет, он увидел сидящего за столом Пономарева. На столе перед ним лежала папка с надписью «Дело».

— Ну, вот мы и встретились снова, Константин Евгеньевич. Как видите, я выполняю свои обещания. Садитесь.

— Могли и не выполнять, я бы не был в претензии. — Костя старался говорить обычным голосом и не кашлять. С утра ему было лучше, и он не хотел, чтобы Пономарев догадался про его болезнь.

— Нам надо поговорить.

— Я подобной нужды не испытываю. — Костя чувствовал приближение нового приступа и с трудом удерживал кашель. — Это допрос?

— Пока — просто беседа. А Вы неважно выглядите, — сочувственно произнес Пономарев. — Ведь у Вас астма? Больным в КПЗ находиться трудно. Вы получаете лекарства?

— Ни за что б не поверил, что у следователей могут быть такие ясные голубые глаза, — удивился Костя. И вдруг заметил полуприкрытую картонной папкой трубочку ингалятора. — Ничего не просить! — приказал он себе.

— Чувствую я себя сносно. Лекарства, правда, у меня отобрали. Так что лечиться придется уже после выхода.

— Вы плохо понимаете свое положение, — вкрадчиво сказал Пономарев. — Вы думаете, что дней через десять окажетесь на свободе? Все гораздо серьезней. Я могу выписать ордер на Ваш арест. И тогда на волю Вы выйдете — если выйдете! — лет через пять-семь. Но я могу этот ордер и не выписать.

— Чего же Вам надо?

— Совсем немногого. Почти ничего. Нам известно, что Ваша Ната…

— Наталья Сергеевна, — поправил Пономарева Костя. Он закашлялся и ухватился руками за край стола. — Не извольте фамильярничать!

— Вам опять нехорошо? Так вот, Наталья Сергеевна хранила у себя архив «Хельсинкской группы». И список так называемых политзаключенных. Мы знаем, что она отвезла эти бумаги к Вам.

— Вы сами проводили у меня обыск. Ничего подобного у меня нет.

— Значит, Вы успели эти документы кому-то отдать. Я даже предполагаю кому.

— Неужели они отследили визит Игоря? — мелькнуло в Костиной голове.

— Эти бумаги мы все равно найдем, — продолжал Пономарев, — и тогда их хранителям не поздоровится. Но мы не кровожадны. Мы даем Вам возможность спасти не только себя, но и их.

— Куда клонит Пономарев? — подумал Костя. — Мне он представился следователем прокуратуры. Но, похоже, он из совсем другого ведомства. Впрочем, чекисты есть повсюду.

— Сделаем так. Мы вместе съездим к тому, кому вы передали эти документы. Вы скажите, чтобы он их нам отдал. Даю честное слово, ни один волос не упадет с его головы. А мы не станем возбуждать дело по поводу сочиненной Вами антисоветчины.

Слегка наклонив голову, Пономарев исподлобья уставился на Костю своими голубыми буравчиками. — Так согласны ли Вы нам помочь?

— Я стал бы презирать себя, если бы поддался на Ваш шантаж.

— Жаль, жаль. Хотя другого ответа, по правде говоря, я от Вас и не ожидал. Только учтите, что и против Натальи Сергеевны у нас достаточно материала. Ее судьба теперь тоже зависит от Вас. Поразмыслите об этом на досуге. Через несколько дней я еще раз навещу Вас.

Пономарев взял со стола картонную папку, уронив на пол ингалятор. Поднял его с пола, повертел в руках, еще раз посмотрел на Костю и положил трубочку в карман. Потом вызвал милиционера, который отвел Костю обратно в камеру.

Помещенных в КПЗ «пятнадцатисуточников» днем вывозили на работу, чаще всего на уборку улиц или подсобниками на стройку. Но Костю, то ли из-за болезни, то ли по распоряжению его куратора от КГБ, оставляли в милиции и выводили из камеры только на оправку. Да давали часок погулять во внутреннем дворике отделения. Оставаясь один, он пытался обдумывать свое положение. Но приступы удушья следовали один за другим, мысли его были нечетки, странно путались и двоились.

— Как отвести опасность от Наты? — Костя стал ходить по камере взад-вперед, но вскоре снова присел на настил, упершись в его край ладонями. — Но каков сюрприз для Наты в самый канун нашей свадьбы! Интересно, знал ли Пономарев, что в субботу у нас должна была состояться регистрация?

— Его угрозы Нате выглядят вполне реальными. А она так беспечна по отношению к себе. Когда я выйду отсюда, надо будет с ней серьезно поговорить…

— Но почему за все время, что я здесь, меня ни разу не посмотрела даже медсестра? Безобразие! — Костя подошел к двери и забарабанил по ней кулаками.

— В чем дело? — спросил, подойдя, дежурный.

— Мне плохо. Позовите врача.

— Медсестра была с утра. Никакого вызова к Вам записано не было. Теперь ждите до завтра.

— Верните мой ингалятор!

— Отобранное при задержании хранится у нас под замком. Вам все вернут при освобождении.

Дежурный отошел от двери.

— Разве от них чего добьешься? — подосадовал Костя. — Обдумаю лучше то, что мне сказал Пономарев. — Он снова опустился на деревянный настил.

— Конечно, нельзя верить ни одному обещанию этих уловителей душ и охотников за словом. Но в этот раз, пожалуй, обманывать не в их интересах. Зачем им арестовывать Нату, привлекать к ответственности Игоря, если они получат список и документы Хельсинкской группы? Им выгодней спустить дело «на тормозах». Может, и меня они тогда выпустят?

Костя зашелся в приступе мучительного кашля. — Как душно в камере! — подумал он. — И лампочка почему-то почти не светит. — Опустившись на лежак, он забылся в тревожном полусне.

— Садитесь. Так что же Вы решили? — спросил Пономарев. Морщины нотными линейками исчертили его лоб.

Удушье тяжелой волной накрыло Костю. — Я согласен вам помочь, — неожиданно для себя проговорил он. И не узнал собственного голоса.

— Наконец-то! — Веселые голубые огоньки блеснули в глазах Пономарева. — Вы приняли верное решение. Не станем откладывать наш визит. Так куда мы сейчас отправимся? Кому Вы отдали бумаги и документы, которые мы ищем?

Костя посмотрел следователю в глаза: — Вы обещаете, что когда получите бумаги, с тем, кто их отдаст, ничего плохого не случится?

— Слово чекиста. — И опять, опять это голубое мерцание. Обучают их этому, что ли?

Слова застревали в Костином горле. Медленно, с остановками, он выговорил: — Они… у моего товарища… у Краевского…

— Что я делаю?! — испугался Костя. — Ведь сказанного не вернешь.

— Ах, у Игоря Александровича, — обрадовался Пономарев. — Тогда не станем терять времени. Машина нас уже ждет. Кстати, можете взять свой ингалятор. — Он протянул Косте трубочку.

Когда, приехав, они поднялись на лифте и вышли на площадку, Костя никак не решался нажать кнопку звонка. Пономарев позвонил сам. Дверь открыл Игорь, позади него стояла Люба.

— Тебя отпустили? Что с тобой? Ты болен? — Игорь хотел обнять друга, но тот, не поднимая глаз, замер у порога.

— Я на минуту. Это мой следователь, Пономарев. Отдай ему бумаги, ну, список и документы группы, которые ты тогда у меня взял. Владимир Владимирович твердо обещал, что тебя никто не тронет и никаких претензий к тебе не будет. А меня тогда сразу отпустят.

— Не бойтесь, — с улыбкой заверил следователь, — мы выполняем свои обещания.

Игорь пристально посмотрел на Костю, мельком взглянул на Пономарева и ушел в комнаты. Люба, как окаменевшая, стояла, прислонившись к стене. Вскоре Игорь вернулся с завернутым в бумагу и перевязанным свертком.

— У меня сейчас здесь только список, — сказал он.

— Ладно, отдайте пока то, что есть, — любезно согласился Пономарев, кладя сверток в свой портфель. — А остальное Вы сами привезете к нам дня через два. Вот мой телефон. Можете, если хотите, даже не встречаться со мной. Оставите бумаги у дежурного, позвоните мне и можете идти на все четыре стороны.

Костя так и не решился поднять глаза на Игоря. Уходя, он на момент обернулся и увидел широко распахнутые глаза молчавшей все это время Любы.

— А теперь последний визит — к Наталье Сергеевне, — весело сказал Пономарев, когда они снова сели в машину. — Она знает, где спрятан архив «Хроники». Помогите нам его получить, и можете тотчас отправляться домой.

— Об этом мы не договаривались! Я не поеду!

— Поедете. — Куда подевалась недавняя любезность и вкрадчивость Пономарева? Вблизи его глаза оказались не голубыми, а серо-стальными и хищными. Строгие вертикальные морщинки сомкнулись у переносицы. — Попрошу не устраивать истерику! Теперь у Вас просто нет выбора.

Стеклянные буравчики колко уперлись Косте в лицо. Он почувствовал, что Пономарев видит и читает его мысли, даже запрятанные в самых дальних уголках мозга.

— Я погиб, — понял Костя. Отчаянным усилием он рванул дверцу машины. И очнулся в душной камере КПЗ.

— Неужели такое могло бы случиться со мной на самом деле? — с ужасом подумал Костя. — Неужели бы я купился на чекистские посулы и грошовую приманку? Нет, лучше умереть, чем пережить такой стыд. Лучше отсидеть срок, но потом иметь право прямо смотреть в глаза людям.

— А если я не выйду из лагеря? Что тогда от меня останется? Ничего. Никаких свершений. Кто я такой? Инженер-программист. Говорят, неплохой, но и звезд с неба никогда не хватавший. Мои фельетоны — это такая мелочь! К тому же они спрятаны под псевдонимом. Обо мне, как об их авторе, знают два-три человека, да и они по обстоятельствам времени должны молчать. А то, за что меня, должно быть, посадят, мое обращение в защиту Сахарова… оно просто не состоялось. Это письмо проглотил КГБ, и его никогда не прочтет даже Ната.

— С Наташей мы вместе скоро два года, а так и не решились завести детей. Ната, конечно, меня не забудет. Ну, Игорь, ну, еще два-три человека на свете станут иногда меня вспоминать. И это все. Несостоявшаяся жизнь. Несостоявшаяся личность. Бумажный солдатик.

Костя бессильно опустился на деревянный настил и прикрыл глаза. Но тут же снова поднялся на ноги и оглядел тускло освещенную камеру.

— Нет, нельзя опускать руки и сдаваться. Надо барахтаться. Надо бороться. Даже в самых безнадежных обстоятельствах. Да, победить Пономарева я не в состоянии. Но, как говорила как-то Софья Андреевна, наша единственная победа может состоять в том, чтобы при всех обстоятельствах остаться верным себе, быть самим собой. А там — пусть будет что будет!

— Надо обязательно сообщить на волю, что следователь охотится за списком и за архивом. Но как это сделать? Как сообщить Нате, где я нахожусь? Может быть, она что-то придумает.

Вечером в камеру завели работавших на стройке соседей. — А мы провели весь день на свежем воздухе. Тебе, Константин, там было бы лучше, — сказал Ахмед, смуглый мужчина лет тридцати.

— Я ведь не просил оставлять меня здесь, — ответил Костя.

— А меня домой отпускали. Порубать и помыться, — похвастался Ленька, паренек в наколках лет семнадцати. — Мильтон взял с меня за это всего-навсего червонец. Может, я завтра опять у него отпрошусь.

Принесли ужин. Костя выпил полстакана компоту, потом отозвал Леньку в сторону. — Я дам тебе телефон, — отвернув лицо от соседей, сказал он. — Если тебя опять отпустят, позвони моим родным. Сообщишь, где я, и попросишь прислать мне лекарство.

— Заметано.

— А не сумел бы ты передать от меня записку? За ней приедут. Только у меня нет ни бумаги, ни ручки. Все отобрали.

— Ну, ты фраер. Вот бумага, пиши свою ксиву. Да отвернись от двери, чтобы мент не засек.

— Записку надо составить так, — соображал Костя, — чтобы, если ее все-таки отберут, она не повредила бы Нате. Напишу про себя, что у меня искали какой-то список и архив, что со мной тут беседует Пономарев. Что мое письмо о дяде Аде так ему понравилось, что он сулит за него семидесятую. Что мне нужен мой «Алупент». Ну, и номер отделения, где меня держат.

Костя отдал Леньке записку, и она тут же исчезла в потайной складке его одежды.

Встреча и расставанье

После субботнего звонка вестей от Кости опять не было. Ната в тревоге металась по Москве, но отыскать Костю никак не удавалось. Лишь в середине недели позвонил какой-то Ленька. Он сказал, что надо приехать к метро «Кузьминки» за запиской. Ната тут же помчалась на встречу. Ленька оказался бойким приблатненным пареньком. Он сразу согласился передать Косте ингалятор. Не отказавшись от предложенной Натой благодарности, он посоветовал послать и для Кости несколько мелких купюр: — Менты за деньги что хошь сделают.

— Ой, мне пора, — заторопился он. — Если опоздаю на съем, — подведу того, кто меня отпускал. А в КПЗ мне загорать еще неделю.

…Софья Андреевна посоветовала Нате съездить в прокуратуру.

— Мне к Пономареву, — обратилась Ната к сидевшему за барьером мужчине.

Дежурный спросил у нее паспорт, потом куда-то позвонил: — Владимир Владимирович, тут Вас Снегирева спрашивает.

— Второй этаж, двадцать седьмой кабинет, — сказал дежурный, положив трубку. Поднявшись по лестнице, Ната постучала в дверь. — Наталья Сергеевна? Заходите. Садитесь, — предложил Пономарев. Сложив перед собой на столе руки, он со вниманием наклонил голову навстречу посетительнице. — Чем я могу быть полезен? — приветливо спросил он.

— Пять дней тому назад Вы проводили обыск у Комарова, моего мужа. Соседи сказали, что он ушел из дома вместе с Вами. И до сих пор не возвращался.

— Но при чем тут я? — удивился Пономарев. — Мы, правда, заходили с ним ненадолго в милицию, но потом я Константин Евгеньевича отпустил. Хотя, не скрою, мог бы арестовать, результаты обыска дают для этого основания.

— Какие? Неужели книжка Бердяева? Или магнитофонные ленты?

— Нет. Найденный у него антисоветский пасквиль.

— Какой пасквиль? — возмутилась Ната.

— Сочиненный и подписанный им самим.

— Мой муж не пишет пасквилей!

— Разве Вы с ним уже расписаны? Вы, наверно, его еще плохо знаете. Кстати, не известно ли Вам случайно, кто такой «Арк. Бухман»? Однажды Вы давали кому-то фельетончик за такой подписью.

— Скажите, где сейчас Константин? Как он себя чувствует?

— Откуда же мне знать? — недоуменно развел руками Пономарев.

— Но Вы же были у него два дня назад!

Глубоко посаженные голубые буравчики колко впились Нате в лицо. Оскорбленным тоном он ответил: — Я не обязан отчитываться перед Вами. А откуда Вам известно, что я приезжал к нему?

— Известно. Отчитываться перед Вами я тоже не собираюсь.

— Когда я вызову Вас на допрос, отвечать на вопросы все равно придется. До свиданья.

На другой день, взяв с собой еще одну трубочку «Алупента», Ната поехала в милицию, где находился Костя. — У вас в КПЗ… — обратилась она к стоявшему у входа в отделение молодому милиционеру с нашитой на погонах широкой светлой лентой.

— Пятнадцатисуточников сейчас отвезли на стройку.

— Я насчет Комарова. Он болен. Его не вывозят на работу. Мне надо передать ему лекарство. — Ната достала из кармана ингалятор и вместе с ним десятирублевую бумажку.

— Передавать ничего не положено. — Милиционер оглянулся на приоткрытую дверь, за которой виднелся пустой коридор. — Ладно, давайте сюда лекарство. — Он сунул в карман ингалятор и десятку.

— Мне надо поговорить с мужем.

— Нельзя. Это запрещено категорически, — ответил сержант, но тут же смягчился, увидев в руках у Наты двадцатипятирублевую купюру.

— Пройдите вон той калиткой во дворик за нашим отделением. Встаньте за угол, там Вас не будет видно из окон. А я выведу сюда Вашего мужа на прогулку. Пусть подышит часок свежим воздухом, и Вы сможете с ним поговорить. Только смотрите, не подведите меня.

Стоя в милицейском дворике, Ната видела как ее Костя, обросший короткой бородкой, вышел на крыльцо отделения и спустился по ступенькам. — Милый! — негромко позвала она. Костя поднял голову и, увидав Нату, кинулся к ней навстречу.

— Не надо плакать, родная, — прошептал он, ощутив слезы на ее лице. — Совсем скоро мы снова будем вместе.

— Ты похудел. Тебя так мучает твоя астма?

— Мне уже лучше. Леня передал мне ингалятор, и чуть только начинается приступ, я сразу достаю эту прыскалку. Только помогает она теперь почему-то ненадолго. Но ты привезла мне вторую, мне теперь их хватит до освобождения. А что там у вас? У Игоря все в порядке?

— Да. Он передает тебе привет. Софья Андревна и моя мама тоже.

— Скажи Игорю, чтобы он подальше убрал наши бумаги. Пономарев охотится за ними.

— А за что он грозит тебе семидесятой статьей? Какой-то антисоветский документ…

— Никакой это не документ. Это черновик моего письма о высылке Андрея Дмитриевича. Я только-только набросал его перед приходом Пономарева. Даже не решил, что с ним делать дальше. Думал посоветоваться с тобой и с Софьей Андревной. А как ты, родная? У тебя все в порядке?

Ната вдруг засмущалась и уткнулась лицом в Костину колючую щеку. — Знаешь, милый, у нас будет ребенок, — прошептала она. — Ты рад? В ту пятницу я как раз собиралась тебе об этом сказать.

— Ты еще спрашиваешь. Очень! Здесь, в КПЗ, я как раз жалел, что у нас с тобой нет детей.

— Я хотела бы назвать мальчика Костей. Тогда у меня вас будет сразу двое: Костя большой и Костя маленький. А если родится девочка, давай назовем ее Сонечкой.

— Какая ты у меня умница! Лучше и не придумаешь.

В дверях отделения показался сержант и, покашляв, направился в их сторону. — Пора возвращаться в камеру.

— Разве час уже прошел?

— Почти полтора. Скоро Ваших соседей привезут с работы.

Ната прижалась к Косте, и он опять ощутил слезы на ее глазах. — Не расстраивайся. Тебе теперь нельзя волноваться. Ты должна беречь себя, милая!

Поцеловав еще раз мокрые Натины щеки, Костя пошел к поджидавшему его на крыльце сержанту. Обернувшись, он сказал от порога:

— Запомни хорошенько: я никого здесь не предал. И не предам.

Перед тем, как перешагнуть порог отделения, Костя посмотрел на Нату долгим, исполненным нежности и тоски, взглядом.

Что было в Костином прощальном взгляде? Вечером, сидя за столом, Ната снова и снова вспоминала сегодняшнюю короткую встречу. Ната иногда писала стихи, но не решалась никому показывать их. Ей казалось, что ее творчество — беспомощное стихоплетство, что над ним станут смеяться. Но Костино лицо, стоявшее перед глазами, казалось, ждало от нее каких-то слов. Ната придвинула лист бумаги, взяла ручку. Первые строки написались быстро и легко.

Ната остановилась и задумалась. Сейчас мы не можем даже молча обменяться взглядом. Еще неделю с лишком… а что, если этот лицемер Пономарев и вправду станет «шить» Косте семидесятую статью? Если он отыщет доказательства, что Костя и есть «Арк. Бухман»? Тогда наша разлука может продлиться и пять, и семь лет. И мы будем считать долгие месяцы до редких свиданий. А свидания в лагерях порой отменяют по самому вздорному и ничтожному поводу. Тогда наш маленький Костя будет знать своего отца только по фотографиям, да по моим рассказам. Как сделать, чтобы он полюбил его, чтобы гордился, что у него такой замечательный папа? Как выразить словами нашу с ним любовь и душевное сродство? Промучавшись над серединой стихотворения, Наташа вдруг почти без усилий, словно под чью-то диктовку, написала заключительные строфы:

Касьянов год

Февральским вечером Костя вышел из КПЗ и побрел, слегка пошатываясь от слабости, к ближайшей станции метро. Лицо его обросло двухнедельной щетиной, пальто было измазано побелкой и измято от лежания на нарах. — Придется отдать его в химчистку или купить новое, — подумал Костя. Последние дни приступы удушья мучили его почти беспрерывно. Он то и дело доставал свою трубочку, но ингаляции помогали все меньше и ненадолго. Костя почти не ел, его тошнило от одного вида пищи. — Ничего. Осталось продержаться совсем недолго. Пять дней… четыре… три… — каждый вечер подсчитывал он.

…В то утро после бессонной ночи на Костю навалился пароксизм удушья, никак не поддававшийся «Алупенту». Когда «пятнадцатисуточников» повезли на работу, Костя прилег на дощатый настил и, укрывшись пальто, попробовал вздремнуть. Но тут его начал трясти озноб, сменившийся холодным потом и какой-то прострацией. — Наверно, я простудился, лежа под форточкой, — решил Костя. Внезапно его вызвали из камеры и отвели на второй этаж здания. В кабинете рядом с начальником отделения, подполковником, он увидел мужчину лет двадцати пяти в белом халате.

— Ваша жена написала заявление, будто Вам не оказывают в КПЗ медицинскую помощь, — сказал подполковник. — Мы пригласили к Вам врача из нашего управления.

— Расскажите, что с Вами, — предложил врач. — А потом я Вас осмотрю.

— У меня астма. Здесь, в КПЗ, приступы по несколько раз в день.

В кабинет заглянул лейтенант и куда-то позвал подполковника. Врач между тем продолжал расспрос.

— Вы давно болеете? Где Вы лечились раньше?

— Около года. А лечился я у знакомого доктора, у Игоря Александровича.

— У Краевского?

— Вы его знаете?

— Ну, кто же его не знает? Он был ассистентом на кафедре, когда я проходил интернатуру.

Осмотрев и послушав Костю своей трубочкой, врач сказал: — У Вас астматический статус. Это серьезно. Я сейчас направлю Вас в больницу.

— Не надо. Мне бы только выбраться отсюда. Из дома я позвоню Игорю. Он сразу ко мне приедет и поможет.

В это время в кабинет вернулся подполковник. — Комарова нельзя оставлять в КПЗ, — сказал врач.

Подполковник, казалось, не слышал его слов, продолжая вести с кем-то неоконченный разговор: — Ну, прохиндей! Ну, гнида! — возмущался он. Вызвав дежурного, он показал рукой на Костю: — Отведите его обратно в камеру.

Костя вышел вслед за дежурным.

— Комарова надо срочно госпитализировать по витальным показаниям, — настаивал врач.

— Да забирайте его от нас! Кладите в больницу! Отпускайте совсем! Нет, ты только послушай, — перейдя вдруг на «ты», воскликнул подполковник. — Сейчас я говорил по телефону со следователем этого Комарова. Который все подстроил и спровадил его к нам. А сейчас этот хитрый лис подстраховывается, делает вид, что он тут не причем. Говорит, — ведь Комаров числится за вами? Вот и делайте с ним, что сами пожелаете. Сотрудничать, мол, с нами он не захотел, и нам в КПЗ он больше не нужен. А понадобится, так мы его и дома достанем.

— Вас сегодня отпустят из КПЗ, — сказал врач, подойдя к двери Костиной камеры. — Но я бы рекомендовал дождаться перевозки и лечь в больницу.

— Лучше я поеду домой. Спасибо за все!

— Счастливо. Передайте Игорю Александровичу приветы от Юры Котова.

…Два квартала до метро показались Косте почти марафонской дистанцией. — Надо было позвонить из милиции Нате, — пожалел он. — Она сейчас же примчалась бы за мной на такси. Но Ната думает, что меня выпустят только послезавтра.

Войдя, наконец, в вестибюль, Костя привычно сунул руку в нагрудный карман пиджака. Его слегка шатнуло. — Единый! — показав картонный талончик, сказал он контролерше. Но женщина мгновенно загородила рукой проход.

— Не пущу! Вы пьяны! — злорадно закричала она.

— Я не пьяный. Я больной, — пытался объяснить Костя. Но вредная баба не унималась.

— Сейчас я вызову милицию. — Она достала свисток, и его пронзительная трель разлетелась по вестибюлю.

Костя повернулся и двинулся к выходу, но навстречу уже шел милицейский наряд. — Анекдот: выйти из КПЗ, чтобы угодить в вытрезвитель, — мелькнуло в Костиной голове. С опаской обогнув патруль, он бросился бежать в переулок, но споткнулся, нырнул головой в сугроб и тут же был торжественно водворен в воронок.

Сквозь полузабытье он слышал, как в воронок подсадили несколько матерившихся людей. В вытрезвителе мужчина в накинутом на плечи грязном белом халате наклонился к Костиному лицу. Потом, выпрямившись, сказал стоявшему рядом милиционеру:

— От него совсем не пахнет. Может, он вовсе и не пьяный?

— У меня… астма… — прошептал Костя.

— Придется вызывать скорую, — сказал мужчина. — А пока вколю-ка я ему эфедрин.

…Костя смутно ощущал, что его куда-то перекладывают, несут. Потом впал в забытье.

— Почему он так странно дышит? Словно всхлипывает? — обернувшись, спросил водитель скорой у сидящего рядом с Костей врача.

— Это значит, что мы рискуем не довезти его до больницы. Надо торопиться.

Водитель надавил на газ, и скорая понеслась, завывая сиреной у перекрестков.

Встав со своего кресла, Софья Андреевна пошла навстречу Нате и сказала, участливо обняв за плечи: — Давайте вместе поплачем о нашем Косте.

Но Ната не могла даже плакать. С окаменевшим, словно обугленным, лицом она прошептала отрешенно: — Не могу себе простить, что в тот вечер не догадалась еще раз съездить к нему в милицию. Тогда Костя не остался бы один, его бы не повезли в вытрезвитель, и он вовремя оказался бы в больнице…

— Кто мог предвидеть все это сцепление обстоятельств?!

— Я должна была почувствовать. — Ната замолчала, уткнувшись лицом в плечо Софьи Андреевны.

— Вам надо преодолеть горе и жить ради Костиного ребенка.

— Я понимаю, — ответила Ната. И вдруг заплакала навзрыд.

— Не нужно себя винить, — гладя Натины волосы, тихо говорила Софья Андреевна. — Мы не можем обминуть свою судьбу, но можем ее преодолеть. Ваш Костя не сдался и не согнулся. Хотя ему выпали трудные испытания, — и наглая провокация, и административный арест, и чекистский шантаж. Все сразу. А тут еще его болезнь. Должно быть, он и вправду несчастливый — Касьянов год.

— Что? — не поняла Ната.

— Так называют иногда високосные года. Потому что 29 февраля — день Касьяна. В народе Касьяна не любят, считают завистливым и зловредным. Хотя всякий год приносит не одно только горе, но непременно и что-то доброе.

— Мне кажется, что впереди все совершенно беспросветно.

— Не будем опускать руки, — говорила Софья Андреевна. — Доживем до весны. До травы. До осени. А осенью должен появиться на свет ваш малышка. Быть может, наши борьба и страдания не останутся вовсе бесплодными. И Костин ребенок дождется более светлых времен. Когда не нужно будет бояться открыто говорить то, что думаешь. Ни опасаться делать добрые дела. Пусть для него не будет страшен никакой, даже зловещий Касьянов год.

2005 г.

Оглавление

Касьянов год (Ландыши) автор Леонард Борисович Терновский