Семь фантастических историй [Карен Бликсен] (fb2) читать онлайн

ДОРОГИ ВКРУГ ПИЗЫ

I. ФЛАКОН

Граф Август фон Шиммельман, юный датский аристократ меланхолического нрава, который был бы очень красив, похудей он самую малость, писал письмо, сидя у стола, сооруженного из мельничного жернова, в саду остерии близ Пизы майским погожим днем 1823 года. Конец письма никак не давался ему, а потому он встал и решил погулять по дороге, покуда в гостинице ему приготовят ужин. Солнце садилось. Долгие золотые лучи сеялись сквозь высокие тополя у дороги. Теплый воздух был чист и полон духом деревьев и трав, кругом сновали несчетные ласточки, спеша насладиться прощальным приветом дня.

Мысли Августа все возвращались к письму. Он писал другу в Германию, однокашнику, товарищу счастливых студенческих дней в Ингольстаде, единственному, кому мог он открыть свое сердце. «Но пишу ли я ему, — думал он, — чистую правду? Год жизни отдал бы я за то, чтоб поговорить с ним сейчас, глядя ему в глаза. Как трудно дознаться до правды! И можно ли вообще быть правдивым до конца наедине с собою? Правда, как и время, зависит и рождается от человеческого общения. Ну какую такую правду скажешь о безвестной горе где-то в Африке, по какой не ступала нога человека? А правда об этой вот дороге — та, что ведет она в Пизу, а правду о Пизе найдем мы в книгах, о ней написанных и читаемых людьми. Что — правда о человеке на необитаемом острове? А я — как человек на необитаемом острове! Когда я был студентом, друзья потешались над тем, что я вечно гляжусь в зеркала и увешал ими свои комнаты. Они это приписывали моей суетности. И не вполне справедливо. Я гляделся в зеркала, чтобы понять правду о себе. Зеркало всегда скажет правду.»

С дрожью отвращения вспомнил он, как ребенком, в Копенгагене, его водили в комнату смеха. Там ты видишь себя справа, слева, на потолке и даже на полу в сотнях зеркал, и каждое на свой манер увечит, искажает твое лицо и фигуру, корежа, вытягивая, стискивая, расплющивая и сохраняя, однако ж, известное сходство. Но самая жизнь не поступает ли с нами подобным образом? Мы, наша сущность и поведение отражаются в сознании каждого, с кем нас сводит судьба, и это подовие, эта карикатура обретают самостоятельное существование, прикидываясь правдой о нас. Даже льстивый портрет всегда карикатура и ложь. «Лишь душа истинного друга, каков Карл, — думал он, — есть честное зеркало. Вот отчего мне так драгоценна его дружба. Казалось вы, еще большего мы вправе ждать от любви. На всех перепутьях жизни она должна вы дарить нам близость души, отражающей наши радости и печали, и тем нам доказывая, что все вокруг нам не снится. Вот как я всегда представлял себе брак — как постоянное общество друга, с которым завтра можно поделиться мыслями о том, что случилось вчера.»

Он вздохнул и снова стал думать о письме. В нем пытался он объяснить Карлу причины, погнавшие его прочь из родного дома. Он имел несчастье жениться на женщине чрезвычайно ревнивой. «И не то чтобы она, — думал он, — ревновала меня к другим женщинам. Вот уж чего не скажешь, потому, во-первых, что она любую за пояс заткнет, ибо редко какая может сравниться с ней красотою и прочими совершенствами, а во-вторых, она знает прекрасно, как мало все они для меня значат. Карл мог вы ей порассказать, что мои любовные похождения в Ингольстаде занимали меня куда меньше оперы, если заезжая труппа давала „Альцеста“ или „Дон Жуана“, — меньше даже моих штудий. Но она ревнует меня к друзьям, к собакам, к лесам Линденбурга, к моим ружьям и книгам. Ревнует к самым несуразным вещам.»

Ему вспомнилось одно происшествие полгода спустя после свадьбы. Он вошел в спальню жены, чтоб подарить ей подвески, которые один друг купил по его поручению в Париже у наследников герцога Беррийского. Он сам всегда любил драгоценности, понимая толк в камнях и работе, иной раз даже досадовал, что мужчине отказано в праве их носить, и после свадьбы обрадовался возможности дарить их молодой жене, которая умела с таким вкусом себя украсить. Подвески были так хороши, он так был доволен, что сам укрепил их у жены в ушах и поднес ей зеркало. И вот, глядясь в зеркало, она заметила, что глаза мужа устремлены на бриллианты, а не на ее лицо. Тотчас она сняла подвески и отдала ему. «Мне кажется, — сказала она, и сухие глаза ее были страшней, чем если вы их наполняли слезы, — я не разделяю твоей страстной любви к бриллиантам.» С того дня она больше не носила драгоценностей, стала одеваться строго, как монахиня, но так уж она была изысканна и мила, что и тут произвела фурор и породила целую школу подражательниц.

«Ну как объяснить Карлу, — думал Август, — что она к собственным сережкам меня ревнует? Да и кто в состоянии это понять? Я и сам не понимаю ее, и, пожалуй, она со мной не счастливее, чем я с нею. Я-то надеялся в жене найти ту, которой буду поверять все свои мысли, все движения души! Но с Мальвиной это решительно небозможно. Она заставляет меня обманывать ее двадцать раз на дню, лгать ей даже голосом и взглядом. Нет-нет, так не могло продолжаться, я хорошо сделал, что уехал, ведь, останься я при ней, мы и дальше мучили вы друг друга. Но что ждет меня? Я не знаю, что мне делать с собой, со своей жизнью. Так не лучше ли наконец поверить в чудеса и слепо отдаться судьбе?»

Он достал из жилетного кармана мелкий предмет и принялся разглядывать. Это был флакон для нюхательных солей, какими пользовались дамы прежних лет, выделанный в форме сердечка. На белой эмали изображен был пейзаж — Высокие деревья, арочный мост через реку. На дальнем берегу, на холме или утесе, стоял розовый замок с башней, а на витой ленте понизу значилось: «Amitie sincere».^[1]

Он улыбнулся мысли, что отчасти по вине этого флакончика оказался в Италии. Флакончик принадлежал отцовой тетке, которая осталась в девушках, хоть была в свое время знаменитой красавицей. Август вспоминал ее с нежностью. В юности она путешествовала по Италии, гостила в том розовом замке и с тех пор с ним связала все романтические мечты пылкого сердца. Флакончик свой она считала надежным талисманом против всякой боли — зубной боли, в сердце ли. В раннем детстве и он разделял ее бредни и сочинял истории о спрятанных в замке сокровищах, о счастье, которое каждого там ожидает. Тетка давно уж в могиле, и никто не знает, где искать замок. «Может быть, — думал он, — когда-нибудь я ступлю на серый мост под деревьями и увижу перед собою розовый замок на горе.»

«Но как же загадочна, как мудрена жизнь, — думал он. — И отчего это так? Отчего собственная моя судьба представляется мне бесконечно важной, важней всего, что когда-нибудь происходило на свете? А лет через сто кто-то прочтет про меня, про то, как мне взгрустнулось сегодня, и найдет все это забавным, не более, — да хорошо вы еще, если забавным.»

II. НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

Тут ход его рассуждений был прерван ужасным шумом у него за спиной. Он обернулся, закатное солнце ударило ему в глаза и ослепило, на несколько мгновений обратив весь мир в золото, серебро и пламя. В облаке пыли на него с пугающей скоростью неслась большая карета, лошади скакали бешеным галопом, мотая ее из стороны в сторону. Ему показалось, что он видел, как из кареты бывалились двое. В самом деле, это швырнуло на дорогу кучера и лакея. Август уже хотел броситься лошадям наперерез и попытаться их задержать, но карету еще до него не домчало, когда что-то случилось с упряжью, и сперва одна, потом другая, лошади сорвались и проскакали мимо. Карету бросило на обочину, и там она застыла с отскочившим задним колесом. Он кинулся туда.

На сиденье разбитого запыленного экипажа откинулся лысый старик с тонким носатым лицом. Он смотрел прямо на Августа, но был так бледен и тих, что Август решил было, что он умер.

— Позвольте, я помогу вам, синьор, — сказал Август. — Какая страшная напасть! Но я надеюсь, вы не очень пострадали.

Старик все глядел на него неподвижным взором.

Крепкая молодая бабенка, свалившаяся с сиденья напротив старика и стоявшая на карачках посреди подушек и картонок, громко голося, старалась теперь подняться. Старик перевел глаза на нее.

— Надень на меня шляпку, — сказал он.

Камеристка, как сообразил Август, не без труда отыскала украшенную страусовыми перьями шляпку и утвердила на старой лысой голове. Изнутри к шляпке прикреплены были пышные серебристые букли, и в мгновение ока старик преобразился в почтенную старую даму приятной наружности. В шляпке она сразу несколько успокоилась и даже нашла в себе силы одарить Августа нежной благодарной улыбкой.

К ним бежал уже запыленный кучер. Лакей еще лежал в глубоком обмороке посреди дороги. Из остерии бежали люди, жестами и криками выражая свое сочувствие. Кто-то вел одну провинившуюся лошадь, двое работников в отдалении гонялись за второй. Общими усилиями удалось высвободить старую даму из развалин кареты и внести в лучшую спальню гостиницы, снабженную огромной постелью под красным торжественным балдахином. Дама была все еще бледна как смерть и едва дышала. Она, кажется, сломала правую руку, но этим, очевидно, дело не ограничивалось. Камеристка, глядя на Августа круглыми глазами, похожими на большие черные пуговицы, допытывалась, не доктор ли он.

— Нет, — отозвалась с постели старая дама едва слышным голосом, хриплым от боли. — Нет, он не доктор и не священник, и ни тот, ни другой мне не нужен. Он дворянин, и его-то и надобно мне. Оставьте-ка нас, вы все, и дайте мне с ним переговорить с глазу на глаз.

Когда они остались одни, она изменилась в лице и закрыла глаза, но попросила его подойти поближе и осведомилась об его имени.

— Граф, — спросила она, помолчав. — Вы верите в Бога?

Нежданный вопрос смутил Августа, но под этим бледным старым взглядом он не мог не ответить:

Вот о чем я как раз себя и спрашивал, когда сорвались ваши лошади. Я сам не знаю.

Бог есть, — сказала она, — и даже самые юные еще в этом убедятся. Я умираю, — продолжала она. — Но я не могу, я не хочу умереть, не повидав еще раз мою внучку. Возьметесь ли вы, человек благородного рождения и высоких помыслов, как поняла я с первого взгляда, возьметесь ли вы найти ее и привезти ко мне?

Она умолкла, и целый ряд странных выражений сменился на ее лице.

— Скажите ей, — попросила она затем, — что я уже не в состоянии поднять правую руку и что я хочу дать ей мое благословение.

Оправясь от удивления, Август спросил, как ему найти молодую особу.

— Она в Пизе, — отвечала бабка, — и зовут ее донна Розина ди Гампакорта. Если бы вы побывали в Италии год назад, вы знали бы это имя, ибо тогда оно было у всех на устах.

Она говорила так тихо, что ему приходилось наклоняться к самой подушке, и была минута, когда ему показалось, что все кончено. Но, кажется, она собралась с духом. Голос изменился, окреп, звучал временами громко и отчетливо, хотя Август и не был уверен, что она видит его и сознает, где она. На щеках проступил легкий румянец; чуть подрагивали веки, как тяжелый шелк. Казалось, она вся во власти странного, сильного чувства.

— Я расскажу вам свою историю, — сказала она, — и тогда вы поймете смысл моей просьбы.

III. РАССКАЗ СТАРОЙ ДAMЫ

— Я старая женщина, — начала она, — и знаю свет. Жизнью я не дорожу, ибо, как научил меня опыт, те, кем мы дорожим всего более, кончают тем, что покровительствуют нам либо нами пренебрегают. Вот отчего я и Богу-то стараюсь не навязываться. И не прикидывайтесь, будто вы жалеете меня, раз мне приходится умирать. С возрастом я поняла, что умереть куда более comme il faut,^[2] чем оставаться в живых.

Были у меня любовники, был муж, сотни друзей и поклонников. Я же в жизни любила троих, и теперь мне из них осталась одна эта девочка, Розина.

Мать ее мне не родная, я ей мачеха. Но мы так любили друг друга, как никакая мать и дочь друг друга не любят. Это было подстроено самим Провидением, ибо с детства я жила в страхе будущих родов, и, когда моей руки попросил вдовец, у которого жена умерла родами, я поставила условием, чтоб самой мне ему уже не рожать, и из-за моей красоты и богатого приданого ему пришлось согласиться. Эта девочка, Анна, так была хороша, что я видела собственными глазами, как мраморный Святой Иосиф в базилике повернул голову и глянул ей вслед, вспомнив Пресвятую Деву во времена обручения. Ножки у ней были как клювы лебяжьи, и наш сапожник тачал нам башмачки по одной колодке. Я воспитала ее в сознании, что женская красота — Высшее достижение Творца и надо ее беречь, но она семнадцати лет взяла и влюбилась в мужчину, солдата вдобавок — мы как раз воевали тогда с французами, с этим ужасным их императором. Она вышла за него замуж, последовала за ним и, года еще не прошло, умерла в муках, в точности как ее мать.

Хоть в жизни своей я так и не поняла, что такое любить мужчину, я молила, чтоб у нее родился мальчик. Но это оказалась девочка, и ее отдали на мое попечение. Отец не в состоянии был ее видеть, да он и умер с горя год спустя, оставя ее наследницей огромных богатств, большей частью награбленных на войне.

Внучка росла, а я, вы догадались и сами, все ломала голову, как устроить ее будущее. Я сказала вам, что красота матери была высшим достиженьем Творца? Но нет, оказалось, то был только эскиз, а уж Розина явилась истинным шедевром его искусства. Она до того светилась, что в Пизе говорили, что, когда она пьет красное вино, видно, как оно струится у нее по гортани. Не хотела я, чтоб она выходила замуж, и долго радовалась на ту холодность и презрение, какие моя девочка выказывала всем мужчинам, и в особенности блистательным женихам, которые вкруг нее увивались. Но я чувствовала близкую старость и не хотела оставлять ее одну на белом свете. И вот в тот день, когда ей исполнилось семнадцать, я встала пораньше, отправилась в храм Санта-Мария делла Спина и принесла туда сокровище, сотни лет переходившее по наследству в семье моей матери, — пояс целомудрия, который наш далекий предок заказал в Испании, отправляясь биться с погаными. А жена-то его была племянница самого Фердинанда Кастильского, так что пояс весь был усыпан крестиками из крупных рубинов. И вот его понесла я святым в надежде, что надоумят меня, как быть с Розиной.

В тот же вечер я дала большой бал, и принц Поцентиати на этом балу впервые увидел Розину и посватался. Я спрашиваю вас, граф, — это ли не ответ на мои молитвы? Принц был блистательной партией. Он и теперь один из богатейших людей в Италии, уж очень его семейство умеет и любит из всего делать деньги. Молодым его, конечно, не назовешь, но очаровательнейший человек, меценат, с безупречным вкусом, многими дарованиями, и к тому же он мой старинный приятель. И я знала, что прихотью природы он создан поклонником нашего пола, но не способным, однако, быть мужем и любовником. То ли из тщеславия, то ли по малодушию, он не хотел, чтоб об этом прознали, вечно содержал дорогих куртизанок, те побаивались его, и тайна сохранялась. Но я-то знала, потому что в свое время много лет назад он был моим обожателем, а я не осталась к нему равнодушна. И на этом своем балу я была так счастлива, так благодарна, что собственное мое лицо улыбалось мне из зеркал, как лицо праведницы из рая.

Розине и самой льстило предложение принца, и одно время ей нравились его ум, благородный нрав и щедрые подарки, которыми он ее осыпал. Уже была объявлена помолвка, когда однажды ночью Розина вдруг ворвалась ко мне в спальню. Сверкая платьем алого атласа в блеске свечей, прекрасная, как сам юный архистратиг Михаил во главе небесного воинства, она объявила мне таким тоном, будто собиралась меня осчастливить, что влюбилась в своего кузена Марио и ни за что никогда ни за кого другого замуж не пойдет. И тогда уже, заметьте, граф, у меня оборвалось сердце. Но я не подала виду и только напомнила ей, что принц стреляет без промаха, и, что вы ни думала она относительно кузена, все же лучше его поверечь, если она его любит. Но она отвечала мне так, будто влюбилась в самое смерть.

Я ничего не имела против Марио, нет, я даже всегда питала странную славость к мужней родне, хоть все они были с придурью, и у этого мальчика она выражалась в страсти к астрономии. Но как муж он ни в какое сравнение не шел с принцем, и тем не менее, стоило мне взглянуть на них вместе с Розиной, я поняла, что малейшее попустительство с моей стороны приведет ее через девять месяцев прямехонько в материнский склеп. Лесть принца вскружила голову Розине. Она возомнила, что, захоти она луну с неба, она ей будет тотчас доставлена, так уж что говорить про юного кузена? Когда я все это поняла, я призвала ее к себе и кое-что ей разъяснила. Но одному Богу ведомо, что нашло на поколение женщин, рожденных после революции французов и романов этой мадам де Сталь! Богатство, блестящее положение в обществе, снисходительность мужа — им уже и этого мало, им подавай любовную страсть, они жить без нее не могут, как мы без святого причастия.

Тут старая дама прервала свой рассказ.

Вы женаты? — спросила она.

Да, я женат, — отвечал молодой человек.

Стало быть, мне нет нужды, — продолжала она, удовлетворенная тоном его ответа, — растолкобывать вам всю нелепость подобных понятий. Розина так заупрямилась, что я не могла с нею сладить. Если в в конце концов она объявила мне, что заветная ее мечта родить дюжину детей, я бы и то не удивилась.

Я достигла того возраста, когда человек не любит, чтобы ему перечили. Она бесила меня, как бесил вы разбойник, который на моих глазах кинул бы ее поперек седла, чтобы умчать в свои горы. Я объяснила принцу, что надо поторопиться со свадьбой, а сама держала Розину взаперти. За эти недели я вся извелась, от волнения сделалась чуть жива, почти лишилась сна, и каждая ночь моя была как кругосветное путешествие.

А у Розины была подруга, Агнесса делла Герардески, которую она всю жизнь любила почти как меня, больше всех на свете. Однажды, сидя вместе за вышиваньем, девочки укололи пальцы, смешали кровь и поклялись в вечной сестринской верности. Воспитанием этой Агнессы пренебрегали, позволяли ей выделывать что ей вздумается, ну и вырастили из нее истинное дитя эпохи. Она забрала себе в голову, что похожа на милорда Байрона, о котором нынче столько разговору, стала одеваться как мужчина, по-мужски сидеть в седле, да к тому же писать стихи. Чтоб потешить Розину, я пригласила Агнессу пожить у нас последние недели перед свадьбой. Но в девчонок ведь бес вселяется, если они решат, что на карту поставлена любовь, и потом я догадалась, что она ухитрялась таскать записочки Розине от Марио.

Наутро перед свадьбой, когда уж мы с принцем потирали руки, Агнесса пригнала наемный экипаж, Розина выскользнула из дому, села в него, и они покатили по дороге в Пизу. Но у горничной Розины еще осталось понятие о совести, она мне их выдала, я тотчас велела запрягать, села в карету и погналась за ними. К полудню я догнала несчастную колымагу, Агнеса правила, одетая кучером, усталые клячи валились с ног, а мои-то лошадки были свежехоньки.

Увидя, как они бегут во весь опор, Розина вышла на дорогу, я тоже вышла и к ней подошла, и обе мы не проронили ни слова. Я посадила ее к себе в карету, на подружку и не взглянула и приказала кучеру поворачивать. Там, на пути к моему дому, стоит среди деревьев маленькая церквушка. Когда мы с нею поравнялись, Розина попросила придержать лошадей и минутку ее подождать. Я подумала: «Не иначе какой-то обет принести хочет», — и пошла с нею вместе. Но под этими темными сводами, в прохладном запахе ладана я со страхом и тоской поняла, что сердце юной девушки — само темная церковь, таинственный храм, и старухе нет туда доступа. Розина прошла прямо к алтарю и упала на колени. Она посмотрела в лицо Пресвятой Деве долгим взглядом, поднялась и прошла к двери мимо меня так, будто я — старая крестьянка и молюсь тут сама по себе. Я терзалась, мучилась, но не могла выдавить из себя молитву, будто мне сказали, что Пресвятая Дева и все святые оглохли. Потом я вышла, увидела, как она стоит у кареты и смотрит в сторону Пизы, и заговорила с ней. «Если ты не понимаешь, — сказала я ей, — я-то понимаю, какое это безумие нам разлучаться из-за мужчины. Не ты одна, я тоже могу дать обет. Клянусь тебе — пока я в состоянии поднять правую руку, я не благословлю тебя на брак ни с кем, кроме принца, иначе не гулять нам с тобой вместе в раю.» Розина взглянула на меня, присела в реверансе, как приседала девочкой, и не сказала ни слова. На другой день отпраздновали пышную свадьбу.

А через месяц Розина подала прошение Папе об отмене ее брака на том основании, что он так и не был осуществлен. Скандал был ужасный. У принца могущественные друзья, а она молоденькая, неопытная и, главное, совсем одна. Но она стояла на своем с таким упорством, что всех заставила о себе говорить и привлекла на свою сторону. Принца не любили главным образом из-за этой его несчастной страсти к деньгам. А простолюдину, сами знаете, больше нравится нежная, возвышенная страсть. Розину стали почитать чуть ли не святой, и, когда ей наконец удалось объявиться в Риме, ее окружали на улицах толпы и приветствовали, как оперную примадонну.

Розина бросилась к ногам Святейшего со всеми своими удостоверениями от римских докторов и повитух. Принц свалился замертво, когда ему об этом сообщили, и на три дня потерял дар речи. Обретя его вновь, он перво-наперво велел закрыть ставни, чтобы не слышать с улицы песен о пизанской непорочной деве. Он грыз ногти и воображал счастье юных влюбленных — думаю, это неплохо у него получалось. Во всяком случае, едва у нее в руках оказалось письмо Папы об отмене брака, они с Марио поженились.

В это время, когда кругом только и речи было, что о Розине, я отказалась видеть ее и старалась о ней не думать. Но на что прикажете обратить мысли старухе, когда она решила не думать о том, что их занимало семнадцать лет?

Два месяца назад я узнала, что внучка моя ждет ребенка. Хоть я и не рассчитывала на иное, это был последний удар. Уж и не знаю, как я пережила его. Я думала о ее матери, о своем обете. Надежда моя на святых окончательно пошатнулась. День и ночь у меня перед глазами была Розина, какой стояла она тогда на коленях в церкви, и сердце мое переполняла такая тоска, от какой можно вы, кажется, избавить даму в моем возрасте. В конце концов я выкинула из головы всякие мысли насчет рая, поняв, что тамошние тысячи лет не стоят и недели в нашем итальянском доме вместе с моей внучкой. Долгое время я была слишком слаба, чтобы тронуться в путь, но вчера собралась наконец в Пизу.

Вот вам и вся моя печальная повесть, граф. А теперь судите сами о путях Провидения.

Тут она надолго умолкла. Когда, испугавшись тишины, он заглянул ей в лицо, оно изменилось. Она словно вся стала меньше, но глаза из-под восковых век пристально смотрели на него.

— Я готова расстаться с этим миром, — сказала она. — Он меня наизусть знает, как я знаю его, и нам нечего больше сказать друг другу. Мне самой даже странно — отчего меня так занимает, отчего мне так дорога эта старая Карлотта ди Гампакорта, которая скоро совсем исчезнет со сцены, что я не могу с ней расстаться, не предоставя ей возможности простить должникам ее. Но что поделать — В моем возрасте трудно отказываться от давней привычки. Так согласны ли вы ради меня отправиться за моей девочкой в Пизу?

Левая рука ее скользнула по простыне, как вы нащупывая его руку. Август тронул холодные пальцы.

— Я к вашим услугам, мадам, — сказал он. Она глубоко вздохнула и закрыла глаза. Он поспешил позвать доктора, за которым меж тем послали.

Слугам он приказал готовиться в путь рано на рассвете, а сам вернулся к письму, чтоб успеть его отправить. Проглядев письмо, он решил, что его рассуждения могут огорчить своей безысходностью доброго Карла, а потому снова взялся за перо и прибавил две строчки из «Фауста», любимые строчки друга, которыми тот, бывало, в Ингольстаде не раз заключал их споры:

И с нежной улыбкой он запечатал письмо.

IV. ПЕЧАЛИ ЮНОЙ ДAMЫ

Когда на другой вечер он подъезжал к гостинице, последней перед Пизой — множество домов, карет и пешеходов, гомон и грохот говорили о близости большого города, — его обогнал фаэтон, и с козел, бросив поводья гостиничному кучеру, соскочил стройный молодой человек в широком черном плаще. Следом вышел старик мажордом, похожий на маскарадного Панталоне. Смеркалось. Первые звезды проступили на синем глубоком небе, повеяло вечерней прохладой. Августа охватило особенное дорожное чувство, составляющее счастье истинного путешественника. За день его оставляли позади и обгоняли всадники на конях и ослах, кареты, телеги, запряженные быками и мулами, и уже ему представлялось, что жизнь устремляется по определенному назначению, а значит, не может его не быть и у самого Августа. Огни, шум, запах дыма, сала и сыра, которыми встретила его гостиница, тешили сердце. Будто самый дух Италии спустился с дальних гор, перебрался через множество рек, чтобы здесь, на площади перед остерией, нежно омыть ему лицо.

Остерия была когда-то приемной роскошного дворца, и Август ступил в большую красивую залу, расписанную фресками. Старик хозяин с двумя слугами сервировал стол подле открытого окна, и все трое углубились в жаркий спор, от которого хозяин оторвался, чтобы приветствовать гостя и заверить его, что все мыслимое будет сделано ради его удовольствия. Но как прикажете быть, когда столько важных господ нежданно-негаданно нагрянет разом? И в заведение, которое так дорожит своей репутацией! Просто голова кругом! Через полчаса прибудет принц Потенциати, да еще с молодым другом, принцем Джованни Гастоно! Эти знают толк в еде и заказали куропаток, а повар возьми да испорти соус. Август спросил, не принц ли Джованни тот юноша, которого он видел только что у подъезда. Нет, не он, сказал старик, это не иначе другой знатный привередник.

Как, неужто милорд и не слыхивал про принца Нино? О, подобного юноши не встретишь нигде, кроме Тоскании. Еще малым ребенком он был так дивно хорош, что с него писали младенца Христа для собора. Где вы он ни появлялся, сразу все очарованы. И он патриот, он истинный сын Тоскании. Честолюбивая мать посылала его ко дворам Вены и Санкт-Петербурга, но он воротился домой, не пожелав разговаривать ни на одном языке, кроме родного, а ведь это язык великих поэтов, милорд! Дворцы его обставлены в духе тосканской старины, оркестр играет только итальянскую музыку, кони скачут в классических скачках, а осенью, когда оканчивается сбор винограда, он устраивает пышные праздники, как в добрые старые времена, — Все танцуют старинные танцы, обнаженные сельские девы выжимают виноградные гроздья, импровизаторы воспевают ночь, Тосканию, любовь и рачительного хозяина…

Перебросив через руку засаленное полотенце, не спуская острых черных глазок со слуг, старик успевал с молодой живостью ума и отменной любезностью занимать чужестранца. А чего стоит тот случай, когда немецкий певец дерзнул выйти в опере Чимаросы «Ballerina Amante»^[4] и принц Нино вспрыгнул на сцену, прогнал нахала и сам пропел всю партию от начала и до конца, к восторгу партера? А? Что же до прекрасного пола — и тут обширная физиономия старика буквально вся собралась в одну точку, — милорд ведь и сам, верно, знает: если уж они бросаются мужчине на шею — что прикажете делать? Но и в этом принц Нино показал себя верным сыном Тоскании. Ведь, захоти он только, он бы в два счета женился на эрцгерцогине, да и сама сестра русского царя влюбилась в него до безумия, но он отвечал дивными строками Реди из «Вакха в Тоскании»^[5] о том, что «объятия свои побережет для винных вочек родины любезной.» Правда, говорят, что тосканские мужья не так досадуют на его неотразимость, как можно вы представить, ибо женщина, принадлежавшая однажды принцу Нино, никогда уж не снизойдет до другого кавалера, и не одна любвеобильная дама, будучи покинута им, оставалась вперед верна своему мужу и своим воспоминаниям. Жаль, что из-за расточительности и небрежности к земным благам он попал в сети старого принца Потенциати, который дает деньги в рост. Правда, говорят, в последнее время он переменился. Кажется, сам он рассказывал, что в жизни его произошло чудо и заставило поверить в чудеса. Иные думают, что святая королева Матильда из его рода явилась ему во сне и отвратила его помыслы от всего мирского… Но тут один из слуг так грубо нарушил правила сервировки, что старик, как бы в некоем душевном сальто-мортале, оборвал свою речь и набросился на него. Немного погодя он вернулся к Августу, с улыбкой, но в совершенном молчании неся заказанное вино, и тотчас покинул его с глубоким поклоном. Два старика священника сидели над своим вином подле очага, бросавшего отсветы на засаленные сутаны, а правивший фаэтоном юноша задумчиво прихлебывал кофе, который принес ему старый слуга, сидя под картиной, изображавшей явление ангелов Аврааму. Он был строен, хорош, и Август, чувствительный к красоте, и вдобавок угадывая в этих чистых нежных чертах сходство с чертами друга своего Карла, какими он помнил их по Ингольстаду, все возвращался к нему взглядом. Когда старик слуга, воротясь, повинился, что повздорил со слугою Августа из-за лучшего места в конюшне, Август воспользовался случаем и вступил с юношей в беседу. Задав ему несколько вопрособ о дороге в Пизу, он затем пригласил его выпить вместе с ним стакан вина. Молодой человек отвечал с отменной учтивостью. Он-де просит извинить его, но вина он не пьет. Однако, поняв, что Август чужестранец и не знает дороги, он пересел к нему, чтобы все получше ему объяснить. Во время разговора молодой человек оперся левым локтем о стол, и Август, разглядывая его руку, в который раз убеждался, что жители этой страны строили мраморные дворцы и философские системы тогда уже, когда его предки в северных лесах делали оружие из камня, пили горячую кровь медведей и одевались в их шкуры. Это сколько же уходит тысячелетий на выделку подобной руки и запястья! В Дании запястья и лодыжки толстые у всех, и, чем выше вы поднялись по общественной лестнице, тем они у вас толще.

Юноша зарделся от удовольствия, услышав, что Август датчанин, и объяснил, что ему еще не приводилось встречать соплеменников принца Гамлета. Он прекрасно знал творение английского гения и продолжал беседу так, как если бы Август прибыл прямо от двора короля Клавдия. С чисто итальянской деликатностью он не касался ужасных перипетий трагедии, будто Офелия — недавно погибшая сестра его собеседника, зато прелестно цитировал монологи и уверял, что часто переносится мыслью в Эльсинор на вершину страшного, нависшего над морем утеса. Август не стал его разочаробывать, умолчал о том, что Эльсинор расположен на совершенно плоском берегу, и спросил вместо этого, не сочиняет ли сам он стихов.

Нет, — отвечал юноша, тряхнув темными кудрями. — Раньше было дело, да вот уж год, как я этим не балуюсь.

И напрасно, по-моему, — сказал с улыбкой Август. — Уж конечно поэзия — одна из ярчайших радостей жизни и помогает преодолеть скучное однообразие будней.

Юноша, рассматривая Августа как врата или друга злополучного датского принца, готов был ему открыть свое сердце.

— Со мной случилось нечто такое, — сказал он, немного помолчав, — что я не могу претворить в поэзию. Прежде комедии и трагедии выходили из-под моего пера, но и они этого не вместят. — Он еще немного помолчал и прибавил: — Я теперь отправляюсь в Пизу заниматься астрономией.

Его благородная открытость подкупала Августа, который и сам некогда в Ингольстаде с увлечением изучал звезды. Потолковали немного и о них, Август рассказал, как великий датский астроном Тихо Браге велел построить девятнадцатифутовый квадрант и небесный глобус в пять футов диаметром.

Астрономию я хочу изучать оттого, — сказал молодой человек, — что не могу более выносить мысли о времени. Когда я о нем думаю, я чувствую себя в тюрьме, и для моего покоя и счастья мне надобно вовсе из него вырваться.

Я и сам то же чувствую, — сказал Август печально. — Но для меня ясно, что, если в любой миг нашей жизни, пусть даже в такой, какой мы сами назовем счастливейшим, нам скажут, что он будет длиться вечно, мы сочтем, что обречены вместо вечного блаженства на вечные муки.

С болью вспомнил он, что это соовраженье посетило его в первую врачную ночь. Молодой человек, казалось, с большим вниманьем следил за его мыслью.

— К несчастью, синьор, — сказал он немного погодя, и его юное лицо вдруг побледнело, а глаза потемнели, — меня преследует воспоминание об одном-единственном часе в моей жизни. До самого прошлого года меня равно радовала мысль о прошлом и будущем, да, время было живописной легкой тропой, по которой можно гулять туда-сюда, если вздумается. И вот теперь я не в силах оторвать мысль от того единственного часа. Каждая его секунда важнее для меня, чем иные годы. И спастись я могу лишь там, где времени вовсе нет. Я знаю, — сказал он, — кое-кто будет меня отсылать к идее духовной весконечности, дарованной нам религией, но я могу их уверить, что это не для меня. Проверено. Напротив, мысли о всемогуществе Божием, о свободе человеческой воли, о рае и аде как раз и наводят меня на те рассуждения, от которых я стремлюсь избавиться. Я хочу обратиться к весконечности пространства, и, судя по тому, что мне рассказывали, я думаю, что пути звезд, их эллипсы и круги в бескрайнем небе могут увлечь наш разум по иному руслу. А вы как думаете, синьор?

Августу вспомнилось то недолгое и недавнее прошлое, когда и сам он чувствовал себя скорее сыном вольного эфира.

— Я думаю, — сказал он печально, — что жизнь ведь подчинена законам притяжения в духовном, точно как и в физическом смысле. Земельные владения, женщины… — Он глянул в окно. На синем весеннем неве, яркая, как алмаз, сияла вечерняя Венера.

Юный незнакомец побернулся к нему.

— Так вы в самом деле считаете, что разговариваете с мужчиной? Нет, вовсе я не мужчина и, с вашего позволения, нисколько этим не тягощусь. Разумеется, всевеликое на свете создано мужчинами, и все же, я смею думать, в мире жилось вы куда спокойней, если б они безжалостно не разрушали то, что так дорого нам.

Август совершенно смешался, сообразив, что обращался с юной дамой как с юношей, но извиняться не стал, ибо вины его тут не было. Он поспешил представиться и осведомиться, чем он может ей служить по дороге в Пизу. Девушка, однако, ничуть не изменила обращения с ним после своего признания и казалась решительно безучастной к тому впечатлению, какое оно могло произвести. Она сидела в той же позе, скрестив под плащом стройные ноги и обняв одно колено руками. Август подумал вдруг, что едва ли когда еще приводилось ему разговаривать с молодой женщиной, которая вы не заботилась прежде всего о том, какое впечатление она на него производит, и понял, отчего он всегда так скучал и томился, беседуя с дамами. Дружеский интерес и доверие, какие выказывала ему эта девушка, ничуть не пекшаяся о его к себе интересе, показались ему так милы, будто их только он искал всю жизнь в женщине. И он старался не испортить дела и не впасть в привычный пошлый тон светского разговора.

Как жаль, — сказал он задумчиво, — что вы такого дурного о нас мнения, ведь все мужчины, которых приходилось вам встречать, я убежден, старались вам понравиться. Не объясните ли вы, отчего это вечно так происходит? вот и мне одна дама объясняла не раз, что я причина ее несчастья и уж лучше обоим нам умереть, — а я-то изо всех сил старался сделать ее счастливой. Уж сколько лет прошло с тех пор, как Адам и Ева, — взгляд его скользнул через залу к их изображению на стене, — соединились в раю, а зачем, спрашивается, если мы так и не научились друг другу угождать?

Ну, а ее вы не спрашивали? — спросила девушка.

Я спрашивал, — ответил он, — но будто злая судьба мешала нам говорить об этом предмете спокойно. Я пришел к быводу, что женщины по какой-то причине вообще предпочитают скрывать, чего они от нас ждут. Они вовсе не стремятся к соглашению. Они хотят состояния вечной войны. О, если в хоть раз в истории человечества мужчина и женщина сошлись вы как два посла дружественных держав и могли вы договориться! Правда, сам я, — прибавил он, помолчав, — когда-то в Париже знавал одну особу, которая вполне могла вы сойти за такого посла. Она была знаменитая куртизанка. Но едва ли вы вы вручили ей верительные грамоты. Скорей сочли вы ее предательницей общего женского дела.

Девушка немного подумала над его словами.

Я полагаю, — сказала она, — что и у вас в стране бывают балы, вечера и рауты?

Да, — сказал он. — Бывают.

А значит, вы знаете сами, — продолжала она медленно, — что роль гостя совсем не та же, что роль хозяина или хозяйки, и никто не ждет и не хочет, чтобы они вели себя одинаково?

Да, вы, разумеется, правы, — сказал Август.

Ну вот, так же точно и вог, — сказала она, — когда создавал Адама и Еву, — она тоже глянула на них через залу, — отвел мужчине в тех отношениях, о которых мы рассуждаем, роль гостя, а женщине — роль хозяйки. Вот мужчина и принимает любовь легко, ведь честь и достоинство дома не ставятся им на карту. И можно ходить в гости даже к тому, кого вовсе не собираешься принимать у себя. А теперь вы скажите мне, граф, — чего нужно гостю?

Я думаю, — сказал Август, немного поразмыслив над ее вопросом, — что, исключив, как мы, я надеюсь, в нашем случае вправе, гостя-невежу, который приходит угощения ради и, навив себе брюхо, тотчас уходит домой, — гостю хочется, во-первых, отвлечься, забыться, избавиться от скуки и уныния будней. Во-вторых, приличному гостю хочется себя показать, произвести впечатление. И в-третьих, наверное, ему хочется лишний раз убедиться, что он подлинно существует на свете. Но раз уж вам угодно было прибегнуть к столь милой метафоре, синьора, ответьте и вы мне великодушно — чего нужно хозяйке?

Хозяйке, — отвечала юная дама, — нужна благодарность.

Но тут громкие голоса под окном положили конец их беседе.

V. ИСТОРИЯ О ПЛЕННОЙ УБИЙЦЕ

Первым вошел хозяин остерии, пятясь и держа в каждой руке по серебряному подсвечнику, с проворством, удивительным в таком старом человеке. За ним следовали трое господ, для которых и сервировался стол, причем первые двое шли рука об руку. С их приходом зала разом преобразилась, так много внесли они с собой громкости, яркости, да и попросту грубой материи — ибо двое из них были весьма крупные мужчины.

Внимание Августа привлек, как непременно всегда и везде привлекал он внимание каждого, человек лет пятидесяти, непомерной толщины и огромного роста. Одет он был во все черное с изысканным вкусом, белье сверкало белизной, сверкали кольца на пальцах, сверкала крупным бриллиантом галстучная булавка. Кудри свои он густо чернил, лицо пудрил и искусно подкрашивал. Несмотря на толщину и тугой корсет, двигался он с удивительной грацией, словно вслушиваясь в одному ему внятную музыку. Словом, подумалось Августу, если только отвлечься от наших условных понятий о том, как подобает выглядеть человеку, его можно счесть предметом редкой красоты, и из него получился вы, например, весьма внушительный идол. Он-то и держал речь — высоким, пронзительным, но и странно привлекательным голосом.

— Как мило, как мило, мой славный Нино, — говорил он, — что мы снова вместе. Но я слышал о тебе, я за тобой следил и знаю, что ты купил недавно у Касцини «Данаю» Корреджо и упряжку в шестнадцать пегих лошадей для своей новой кареты.

Молодой человек, к которому он обращал свою речь и которого держал под руку, почти его не замечал. Взглянув на юного кавалера, Август тотчас понял, что красота его в этой стране должна высоко цениться. Он успел обойти немало картинных галерей Италии и отдавал себе отчет в том, что любой святой Севастьян, пронзенный стрелами, любой Иоанн Креститель, питающийся акридами и диким медом, и даже любой ангел из отверстого гроба Господня, стоило ему выйти из рамы и приодеться с овдуманной небрежностью, выглядел вы в точности так же. Да еще этот темный тон волос, лица и глаз, отдающий как бы патиной старинных полотен, да еще это выражение бездумности, которая была вы так уместна в раю, где думать уже решительно не о чем.

Третьим в компании был высокий и крепкий, тоже нарядный юнец в светлых кудрях и с розовым, несколько овечьим лицом, без всяких признаков подбородка, переходящим в толстую шею. Этот впитывал каждое слово пожилого господина и не сводил с него глаз. Все трое уселись за трапезу, озаренные блеском свечей.

Юная дама взглянула на вновь прибывших, встала, запахнулась в свой черный плащ и ушла. Август проводил ее за дверь, где ждал уже старый слуга со свечою в руке.

Когда Август вернулся, на столе его встретил каплун и торт в розовых завитках свитых сливок. Ужинавшие у окна так шумели, что он то и дело отвлекался от своих мыслей и от еды и поглядывал в их сторону. Он замечал, что старик, усиленно подливая вино сотрапезникам, сам пил только лимонад, но оживлялся, однако, ничуть не меньше других, словно черпал веселость из пьянящего источника, вьющего внутри и не нуждающегося в пополнении извне. Наконец голос его зазвучал, не перевиваемый другими, и Август услышал следующую историю.

— Много лет назад в Пизе, — говорил пожилой господин, — я был свидетелем того, как Монти, славный наш сочинитель, выхватил пистолет и выстрелил в монсеньора Талбота. Случилось это за ужином, и ужинали только мы трое, в точности как вот мы сейчас с вами. А вышло все из-за спора о вечном проклятии.

Монти, издавший тогда как раз своего «Дон Жуана», был во власти жестокой тоски, не пил, не принимал участия в беседе, и монсеньор Талбот подивился такому расположению духа в поэте, достигшем столь громкого успеха. И Монти тогда спросил, не кажется ли монсеньору, что всякий вы мучился от тяжкого чувства ответственности, создав человека, обреченного вечным мукам. Талбот с улыбкой утешал его тем, что вечный огонь уготован лишь людям подлинно существующим, Монти стал кричать, что его Дон Жуан существует подлинно. Монсеньор, все еще улыбаясь и развалясь на стуле, объяснил, что имеет в виду существа из живой плоти. «Живая плоть! — вскричал поэт. — И вы могли усомниться в живости его плоти, когда в одной Испании тысяча три дамы принесут вам свидетельства, что с этим у него все в порядке!»

Монсеньор тогда несколько серьезней спросил его, уж не считает ли он себя создателем наравне со всемогущим Богом. «Всемогущий Бог! — крикнул Монти. — Бог! Да знаете ли вы, что Бог именно и мечтал всегдасоздать моего Дон Жуана, Гомерова Одиссея и Сервантесова Рыцаря Печального Образа? Для них-то и старался он, создавая свой ад и рай. Или вы полагаете, что всемогущий собирался коротать вечность в обществе моей тещи и австрийского императора? Люди — лишь глина в руках всевышнего, его материал, мы же, художники, мы — его орудия, его шпатель и резец, и, когда статуя выполнена по его замыслу в мраморе и бронзе, он нас развивает и отбрасывает, и мы иного не стоим. Когда вы умрете, монсеньор, вы загаснете, как свеча, и ничего-то от вас не останется, а по вечным чертогам гуляют Орландо, Мизантроп и моя бедная, несчастная дона Эльвира. Таков рабочий план Творца, и, если нам он покажется немного растянутым, кто мы, чтобы его судить, мы, ничего решительно не смыслящие в том, что такое время и вечность?» Монсеньор Талбот и сам был большой ценитель искусств, но ему неприятно стало слушать подобную ересь, о чем он и сообщил весьма строго поэту. «Ну так отправляйся же туда и сам убедись!» — вскричал Монти, и, оперев о край стола пистолет, которым поигрывал, он выпустил заряд прямо в прелата, и тот упал, обливаясь кровью. Дело вышло нешуточное, монсеньору Талботу пришлось подвергнуться тяжелой операции, и некоторое время он был между жизнью и смертью.

Молодые люди к тому времени уже выпили три или даже четыре бутылки вина, а потом устали резвиться и предлагать на выбор рассказчику разные виды вессмертия, которые он бы мог обрести под пером разных поэтов. Но в их речи мелькало так много незнакомых имен и понятий, да и голоса их звучали так неотчетливо, что Август упустил нить беседы и подхватил ее только тогда, когда слово опять взял старик.

— Нет, нет, дети мои, — сказал он, смеясь, — сам я связываю с бессмертием куда более основательные надежды. Но мне хочется обратить ваши мысли к вечности или хоть развеять уныние, в которое погрузился недавно наш милый Нино, к печали всей Тоскании. А потому я вам расскажу еще другую историю.

Он откинулся на стуле и до конца своего рассказа уже не прикасался к еде и питью. Август заметил, что смуглый сосед, которого называл он своим Нино, последовал его примеру, так что юнец с овечьим лицом единственный из троих и оставался верен простым радостям жизни.

— Жил в Пизе, мои милые, — начал старик свой рассказ, — еще во времена моего прадеда богатый дворянин древнего рода, и на долю его выпал страшный удар судьбы. Юный друг, особенно близкий его сердцу, которого осыпал он щедротами, отплатил ему черной неблагодарностью, нанеся ему оскорбление, да вдобавок такого сорта, что, стань оно нзвестно, оно, без всякой его вины, навлекло вы на него презрение света. Дворянин наш был философ и больше всего в жизни ценил душевный покой. Когда он заметил, что лишился сна, и понял, что ему не вернуть былого веселья, покуда он не прольет кровь юного врага, он решил, что пролить ее стоит. Но из-за своего положения в обществе и еще кое-каких обстоятельств он не мог это сделать собственными руками, а потому призвал на помощь молодого наемного убийцу. В те поры еще водились подобные люди. Юноша этот был отчаянный мот и довел себя до долгов, от которых не видел иного спасения, кромеженитьбы. Друг моего деда сделал ему прекрасное предложение. «Я хочу, — сказал он ему, чтобы все остались довольны. Я заплачу тебе за свой душевный покойстолько, сколько он того стоит, а это немало. Помоги мне своим искусством, а уж я погашу твои долги сполна и выкуплю даже коралловые четки твоей прабабки, которые ты отдал в заклад.» Наемник согласился, и на том они и порешили.

В этом месте рассказа большой черный кот, лежавший у камина, вдруг вспрыгнул к старику на колени. Не взглянув на него, старик стал его гладить и продолжал:

— Часы пробили полночь, когда убийца ушел на дело, и, зная, что все равно ему не сомкнуть глаз, дворянин ждал его в своем кабинете за заставленным яствами столом. Едва провило час, молодой человек появился в дверях бледный как смерть. «Я отомщен? — спросил дворянин. — Мой враг убит?» — «Да», — отвечал наемник. «Точно ли?» — спросил дворянин, а сердце у него так и плясало в груди. «Да, — сказал наемник, — если точно убит тот, кому я трижды вонзил в грудь мой стилет по самую рукоять. (В те поры, милый Нино, еще пользовались этим орудием.) И чтобы все, как вы сами сказали, остались довольны, я хочу с вами выпить бутылку шампанского.» И они прелестно отужинали вдвоем. «Знаете ли, — сказал вдруг наемник, — что, по-моему, ужасно досадно? А вот что: все мы заделались такими умниками, что уж и не верим в то, чему учили нас наши благочестивые бабушки. Ведь как я был бы рад, если в верил, что оба мы с вами обречены на вечные муки!» Дворянин удивился и пожалел юношу, который был, кажется, сам не свой. И, чувствуя к нему в тот момент живейшее расположение, он всячески пробовал его утешить. «Видно, для тебя это было чересчур, — сказал он. — Я-то думал, ты покрепче. Что же до вечных мук, ты не отчаивайся, тут ты прав, надо думать. Убийство, которое сегодня ты совершил, я сотни раз совершал в сердце моем, а стало быть, согласно Писанию, точно так же в нем повинен. Иные схоласты могут даже доказать, что твое участие в деле было ничтожным и кажущимся и ты успеешь еще отмыть свои руки в крови агнца и сделать их вновь белоснежными. Однако же, как ни прискорбно, расплачиваясь с тобой, я помнил о беспокойстве, которое тебе причинял, и о риске, которому тебя подвергал, зная законы Пизы и связи моего покойного недруга, о душе же твоей как-то не думал. Оказывается, тебе и с этой стороны грозит опасность. И как вы мала она ни была, я даю тебе сверх прежней платы еще и мой перстень.» И с этими словами он снял с пальца перстень, украшенный огромным рувином, бесценное сокровище, протянул молодому человеку, а тот расхохотался ему в лицо, будто ни о каких высоких материях они и не говорили, и был таков. Дворянин наш улегся в постель и впервые за долгие месяцы уснул крепким сном, убаюканный сладкими мыслями о том, что желание его наконец-то исполнилось и он со всею щедростью расплатился с юным его исполнителем.

В этом месте рассказа кот прогулялся по столу и обосновался на коленях юного Нино. Тот, как в зеркале повторяя соседа, принялся гладить нежную шерсть, откинувшись на стуле и слушая.

— Но, видно, так уж суждено было тому дворянину, — продолжал старик, — Вечно терпеть разочарование в людях. Всего какой-нибудь месяц прошел с достопамятной ночи, и он еще, словно оправясь после тяжкого недуга, наслаждался жизнью, обществом друзей, дивной музыкой и цветением пизанской весны, как вдруг стал он получать от друзей из Рима известия, что юный враг, за смерть которого он так щедро расплатился, обретается в вечном городе, здоров и весел, как никогда, и ласкаем папским двором и римским светом.

Это последнее доказательство людского коварства поразило его в самое сердце. «Кому и верить, — думал он, — когда тот обманул? Не оттого ли был он так бледен, что меня предал?» Да, бедняга слег, на несколько дней потерял дар речи, долго страдал от невыносимой воли в глазах и правой руке — однако зачем же останавливаться на его телесных страданиях, когда они были ничто в сравнении с мукой душевной? Но был он человек мыслящий; и все обращался мыслями к тому будущему, которое рисовалось им вместе с наемником за славной трапезой в роковую ночь. «Неужто, — думал он, — важны лишь намерения, дела же наши — ничто?» И чем больше он думал, тем больше склонялся к этому заключению. И даже, думал он, намерения до той поры и важны, покуда остаются намерениями. ибо действие их отменяет. Вернейшее средство не вожделеть жены ближнего есть овладеть ею, а любить врагов наших, благословлять ненавидящих и проклинающих нас куда легче, когда с ними покончено. Он вспомнил, с каким умилением сам он думал о своем враге в тот недолгий период времени, когда считал его умершим. «Стало быть, — думал он, — в аду, вероятно, полным-полно людей, не осуществивших своих намерений. Их гложущий червь ненасытен.» И вот, — сказал старик, и голос его стал вдруг тих и нежен, как ласка, — изверясь в наемниках, он решил впредь осуществлять свои намерения самостоятельно. Был только один-единственный вопрос, который ему хотелось бы разрешить, прежде чем навсегда покончить со всей этой плачевной историей. И вопрос такой, — продолжал он совсем уж медовым и тающим голосом, — за сколько же он меня продал?

Он помолчал немного.

— Вот и вся моя история, милый Нино, и, надеюсь, ты не слишком заскучал. Ты весьма меня обяжешь, если выскажешь теперь свое суждение.

Все надолго примолкли. Юный принц посмотрел на старика, налег локтями на стол, упер подбородок в ладони и своим плавным жестом вдруг так напомнил кота, сидевшего у него на коленях, что Август даже вздрогнул.

— Да, с твоего позволения, — сказал он, — я заскучал немного, ибо история твоя чересчур затянулась, а еще, однако, не кончена. Положим же ей сегодня конец.

Он наполнил левой рукой свой стакан, отпил до половины и медленно, так, будто выпил лишнего и отяжелел, запустил этим стаканом через стол, в старика. Вино стекло по багряному рту на пудреный подбородок, стакан скатился старику на колени, потом на пол и разбился.

Отчаянно вскрикнул юнец в светлых кудрях. Вскочил, извлек кружевной платочек и принялся утирать с лица старика вино, бережно, будто это кровь. Но старик его оттолкнул. Лицо его на несколько секунд застыло, как маска. Затем стало странно, торжественно сиять, будто внутри поместили источник света. Раскраснелось ли оно и впрямь под румянами, трудно сказать, но с ним произошла удивительная метаморфоза. Он выглядел стариком, покуда вел рассказ. Теперь в нем проглянула юная, чуть не ребяческая отвага. Август понял отчетливо, кого он ему напоминал: лик Вакха, бога бражников, округло и мощно всходил над столом. Все светилось в его лучах, будто древний бог, венчанный виноградными лозами, являлся оторопелым смертным. Он тщательно отер губы платком, долго его разглядывал и наконец заговорил, нежно приглушая голос, как и пристало богу беседовать с людьми, которым, он знает, иначе не снести его силы.

Я знаю, Нино, — сказал он. — Мужчины в твоем роду умеют умирать. — Он отхлебнул лимонаду, чтоб отбить вкус вина на губах. — А ты, оказывается, еще и влистательный критик, Нино, — продолжал он, — и не только старинных песней тосканских, но и новейшей прозы. В самом деле, это недостаток моей истории — В ней нетконца. И как славно конец порой все венчает. Так не угодно ли тебе встретиться со мною завтра на рассвете позади этого дома? Место мне знакомо — лучше не придумать.

Ну что ж, — сказал Нино, не меняя позы, по-прежнему уткнув подбородок в ладони.

Благодарю тебя, — сказал старик. — Я в тебе не сомневался. А теперь, — прибавил он, со спокойным достоинством оглядев залитую вином рубашку, — с твоего разрешения, я тебя покину. Я не могу оставаться в твоем обществе в таком виде. Артуро, друг мой, дай-ка мне руку. Не бойся, Нино, я пришлю его к тебе обратно для переговоров. Покойной ночи, милый!

Он ушел, опираясь на руку белокурого юнца, бледного как смерть и, кажется, совершенно потерянного, а смуглый принц, так страшно его оскорбивший, остался сидеть без движения, будто сон его сморил прямо за столом. Потом вдруг он повернулся, глянул на Августа, которого прежде не замечал, встал, подошел к нему и приветствовал его с отменной учтивостью. Хоть на ногах он держался не слишком твердо, но был, по-видимому, готов на любую партию в поставленном судьбою балете.

— Синьор, — сказал он, — Вы явились свидетелем ссоры моей с моим другом принцем Потенциати, который от меня потребовал удовлетворения. Не окажете ли вы мне честь завтра быть моим секундантом? Я Джованни Гастоне из Тоскании и ваш покорный слуга.

Август отвечал принцу, что до нынешнего дня не принимал участия в дуэлях.

— Рад вам служить, синьор, — сказал он. — Но, по мне, куда лучше в мирном застолье уладить ссору между друзьями. Да и не следовало вы вам поднимать руку на человека много вас старше.

Джованни нежно ему улыбнулся.

Пусть совесть ваша будет спокойна, граф, — сказал он. — Принц — оскорбленная сторона, и за ним выбор оружия. А если вы вы бывали в Тоскании, вы вы знали, какой он стрелок. Что же до его возраста, и впрямь, он больше чем вдвое нас с вами старше, но при всем том он в сравнении с нами дитя. Для него столь же натурально прожить двести лет, как мы располагаем жить до шестидесяти. Того, что терзает нас, он попросту не замечает. Вы его не знаете, это человек удивительный.

Слова ваши нисколько меня не успокаивают, — сказал Август. — Ну, а что, как он вас убьет?

Нет-нет, про это вы и не думайте, — сказал молодой человек. — Видите ли: он был столько лет моим лучшим другом. Пора поглядеть, кто для Бога дороже.

Птица пропела в саду, странно, нежно и четко, словно ночь сама оврела голос.

— Слышите? Слышите, как печалится азиола? — сказал Джованни. — Раньше ее крик был для меня всегда добрым предзнаменованием. Не знаю, — прибавил он, помолчав, — что-то на сей раз она мне пророчит. Ну да у Господа фантазия, видно, побогаче моей. И с другом моим Потенциани сходства у него побольше, чем со мною. Тут сомневаться не приходится. — Он помолчал в раздумье. — Кони эти, например, которых я купил, — сказал он, — я же до сих пор не придумал им кличек. Старый принц тут ничуть вы не затруднился. Ну а вы? Не можете ли что-нибудь присоветовать?

VI. МАРИОНЕТКИ

Едва юный принц, снова его поблагодарив, пожелал своему секунданту спокойной ночи и с ним распростился, старый почтенный слуга, которого Август видел в фаэтоне, подошел к нему сзади, бесшумно, как кот, и тронул его за рукав. Его госпожа, сказал он, обеспокоена шумом в доме и желала бы знать, что он означает. Сама она стояла и ждала Августа в саду, там, где свет из окна падал на каменную скамейку. Старый слуга занял позицию неподалеку, подле раскидистого вяза.

Августу не хотелось сообщать юной даме о дуэли, но скоро он уведился, что она прекрасно о ней осведомлена благодаря тому, что старик мажордом с хозяином вместе подслушивали под дверью. У Августа же она допытывалась в крайнем волнении, что послужило причиною ссоры. Август почел за благо сразу ей быложить все на случай возможного потом дознанья и, объяснив, что сам он не видит тут никакого повода для смертельной стычки, передал ей весь застольный разговор так, как запомнил. Она слушала молча, стоя прямо и неподвижно, как статуя, только посреди рассказа взяла его за руку и ввела в круг света. Когда же он кончил, она попросила пересказать историю старого принца о наемном убийце и на сей раз перевивала его, стараясь запомнить кой-какие выраженья и цифры.

Когда он всю историю повторил, она поворотилась к окну, и вдруг он с ужасом обнаружил, что лицо ее точно, как в зеркале, воспроизвело выражение лица старого принца в миг, когда его смертельно оскорбили. Она не румянилась, не пудрилась, а потому он увидел ясно, как вся она, ото лва до шеи, залилась краской, будто от натуги или от хмеля. В ослабленном виде, ни физически, ни нравственно не овладая его давящей силой, она повторяла метаморфозу старого Диониса и легко сошла бы за юную вакханку его свиты, а то и за одну из его пантер — так страшно блестели эти огромные глаза.

Она глубоко вздохнула.

— Едва я увидела вас, синьор, — сказала она, — я поняла, что со мной непременно случится что-то хорошее. Будьте же добры, скажите: возможно ли, если оба выстрелят одновременно и точно прицелятся, возможно ли, что две пули разом пробьют их сердца?

Август, признаться, не ожидал от юной леди, поэта и звездочета, подобной свирепости.

Ни о чем таком я не слыхивал, — сказал он. — Но не стану и уверять, что это небозможно. Меня самого страшит исход дуэли, ибо, по странному совпадению, не далее как вчера я слышал, что старый принц стреляет без промаха.

Ов этом все слышали, — сказала она. — Кого не может он запугать иначе, тому грозит пистолетом. Но скажите мне, ради Бога, синьор, — продолжала она, — кто этот юноша, которого принц убьет на заре? Вы мне его не назвали.

Август назвал ей имя. Снова она выпрямилась и застыла.

Джованни Гастоне, — протянула она. — Так вот это кто. Значит, я его видела. В день моего первого причастия, тому пять лет, он тоже был в церкви со своей бабушкой и держал над нею зонтик от кареты до самой паперти, потому что лил проливной дождь.

Пусть они лягут спать, — сказала она, помолчав. — И если это последняя его ночь, пусть он выспится хорошенько. Но ведь нам-то, синьор, нам-то глаз не сомкнуть. И что же нам остается? Мой слуга говорит, в остерии театр марионеток, а зрители-возчики поздно возвращаются из Пизы, вот через час и будут давать пред-ставление. Не пойти ли взглянуть?

У Августа и у самого сна не было ни в одном глазу, и редко когда его так это радовало. Он ощутил странную легкость во всем теле, какой и в детстве не испытывал. В блаженной растерянности, словно золотоискатель, напавший на драгоценный металл, он осознал, что напал в своей жизни на драгоценную жилу. Общество этой девушки было на редкость приятно. И не оттого ли вдобавок, думал он, что она, как и он, облечена в черные длинные панталоны — естественнейшую для человека одежду? «Все дамские шлейфы и буфики настолько призваны подчеркивать эту их женственность, что с ними не больно и беседуешь, — как с офицером в мундире или со святым отцом в сутане, столько же приблизительно толку извлекая из беседы.» И он устремился за нею следом в большой беленький сарай, где был устроен театр и шло уже представление.

Воздух, жаркий и душный, смешанными запахами ударял в ноздри, хоть окно под самым потолком было растворено в ночную небесную синь. Помещение наполовину было заполнено зрителями и смутно освещалось двумя лампами, свисавшими с потолка. Но свечи у самой сцены создавали магический светобой полукруг, в котором одежды маленьких артистов, при дневном свете, быть может, и блеклые, скучные, сверкали зеленью, багрецом и лиловостью, как горсть драгоценных камней. Безмерно вымахавшие тени вторили всем их движениям на грязно-белом экране.

Кукольник осекся на полуслове при появлении знатных гостей, принес им два кресла и бодрузил перед самой сценой. А затем продолжал представление, громко, на разные лады меняя голос соответственно ролям.

Разыгрываемая комедия была классическая «Отмщение Правды» — вещь пленительнейшая в театре марионеток.

Сюжет нехитрый и запомнится каждому. На дом, где собрались все действующие лица, ведьма насылает проклятие, согласно которому всякая в его стенах произносимая ложь немедля оборачивается правдой. И вот корыстная юная дама, с целью подцепить богатого жениха рассыпающаяся в любовных увереньях, влюбляется в него по уши; бахвал неожиданно для себя и впрямь делается героем; ханжи в конце концов становятся истинно добродетельны; старый скряга, твердящий, что у него ни гроша, в самом деле разоряется. Женщины, оставаясь одни, изъясняются стихами, мужчины нет-нет и подпустят весьма крепкое словцо; и только мальчик, единственная чистая душа в этом вертепе, исполняет прелестные песенки под аккомпанемент мандолины за сценой.

Пьеса веселила зрителей, усталые пропыленные лица светились, шутки Монсуса, клоуна, встречались взрывами смеха. Юная дама, признававшаяся, что и сама кропает пьесы, следила за сооружением собрата с сочувствием и любопытством. Кое-какие реплики странно задевали сердце Августа. Слова влюбленного, например, обращенные к подруге, что черствая корка верней насытит, чем самый толстый том поваренной книги, он воспринял как добрый, разумный совет. Вот наивная жертва рассуждает с изготовившимся убийцей о красотах лунной ночи, негодяй же в ответ дивится способности всевышнего заставлять нас восхищаться обстоятельствами, совершенно для нас невыгодными и вовсе даже наоворот. «Бог любит нас, — говорит он, — как мы любим наших собачек: когда он в добром расположении, веселы и мы и виляем хвостиком, а случись ему нахмуриться из-за каких-то небесных распрей, тотчас мы сникаем и толкуем о самоубийстве. Если же он в порыве ангельских чувств решает соорудить лунную светлую ночь, мы радостно трусим за ним по пятам.» Тут Август засмеялся. И подумал, что недурно бы снова, как в детстве, почувствовать себя песиком Господа Бога.

В конце опять появляется ведьма, и на вопрос, что же такое правда, она отвечает: «Правда та, что все мы с вами играем в комедии марионеток. А главное в комедии марионеток, детки мои, — не отступить от идеи автора. Тут — тайна, но, так уж и быть, я вам ее выдам. И в этом главное счастье жизни, которое люди-то ищут совсем в другом. Да, это благословение — играть в комедии марионеток, и, коли я до нее дорвалась, меня из нее не выма-нишь. Но вы-то, мои сотоварищи-актеры, вы не отступайте от идеи автора. Развивайте ее до последнего.» Речь ее вдруг показалась Августу донельзя убедительной. «Да, — подумал он, — будь жизнь моя комедией марионеток и знай я хорошенько свою роль — уж как вы все шло складно и ловко.» Здешний народ, сдавалось ему, и следует этому идеалу. Действительные ужасы, преступления и чудеса принимает он с той же простотою и легкостью, с какой эти маленькие актеры принимают мир фантазии автора. — Севе-рянин, бывитый душевным потрясением из колеи, сразу начинает растерянно запинаться и заикаться, южанин же и в порыве самой раздирающей страсти декларирует гладко, как по писаному, будто жизнь, какие вы коленца ни выкидывала, остается комедией, где все роли заранее распределены, разучены, отрепетированы. И, коли я наконец дорвался до участия в комедии марионеток, меня из нее не выманишь.

Когда пьеса кончилась и куклы раскланивались, Август услышал, что сзади отворилась дверь, побернулся и увидел принца Джованни со слугою. Они вошли и озирались, ища кого-то среди публики. Решив, что они отыскивают его, он встал и двинулся к ним, подальше от шума аплодисментов. Он несколько конфузился оттого, что пошел развлекаться ночью, быть может, последней в жизни его нового знакомца, но Джованни, кажется, это ничуть не удивило, и он справился спокойно, хороша ли пьеса. «Вот незадача, — сказал он потом. — Друг принца, назначенный назавтра его секундантом, занемог, бьется и плачет не переставая. А я, помнится, видел вас вечером с мальчиком, которого, судя по вашему обращению, я счел господином высокого рода, быть может, вашим соотечественником. Так не угодно ль вам его уговорить, чтоб он заменил Артуро, ибо ни мне, ни принцу не хотелось вы откладывать дело.»

Речь принца поставила Августа в затруднение. Он не вправе был выдавать тайну юной дамы и почел за благо оставить Джованни в том заблуждении, что это юный датчанин, предоставленный его заботам. «Но он совсем еще мальчик, — сказал он, — и едва ли способен принять участие в предприятии, столь важном. Однако он и сам здесь, и, если вы благоволите подождать, я с ним переговорю.»

Девушка еще была поглощена происходящим на сцене, когда Август к ней подошел, но тут как раз дали занавес, и все кончилось. Он пересказал ей просьбу принца и предложил сообща найти предлог, чтобы завтра на заре ей уехать подальше от дуэли. Минутку она подумала, потом встала и взглянула на Джованни, который тоже пристально, через всю залу, смотрел на нее.

— Синьор, — произнесла она медленно и твердо. — Я охотно окажу услугу вашему принцу Нино и с радостью буду его секундантом. Семьи наши не ладили, но на то и долг благородства, чтобы забывать старые распри. Скажите же ему, что зовут меня Аниоло делла Шефардесци и я его покорный слуга.

Принц Джованни, видя, что на него смотрят, подошел, Август представил молодых людей друг другу, и те обменялись приветствиями в духе отменной учтивости. Она стояла к сцене спиной, и огни рампы одевали ее нимвом, уподобляя ангелу, в овлике юного щеголя явившемуся на маскарад. Зрители узнавали принца Нино, останавливались на почтительном расстоянии и его разглядывали.

Джованни рассыпался в благодарностях по поводу оказанной ему чести.

— Принц, — отвечала девушка. — Когда уж она состарилась, а он сделался премьер-министром в Египте, жена Потифара добилась у Иосифа аудиенции и попросила высший орден страны «Райскую звезду» для своего зятя. «Я не люблю быть назойливой, — сказала она, — но я так давно не докучала вашему сиятельству просьвами. Надеюсь, на сей-то раз вы не откажете мне.» — «Мадам, — отвечал премьер-министр, — некогда, давным-давно, был я в тюрьме. Оттуда звезд не видно, но мне они снились. Мне снилось, что без моего присмотра они в беспорядке рассыпались по неву, и пастухи со своими овцами не находят пути в горах, и погонщики верблюдов вслепую влуждают по пустыне. Мне и вы однажды снились, мадам, мне снилось, что звезда Альдеваран упала с неба, и я подобрал ее и отдал вам. Вы прикололи ее вулавкой к косынке и сказали: „Премного благодарна, Иосиф.“ Я рад сердечно, что сон мой оказался в руку. Орден, о котором просите вы для своего зятя, уже ему пожалован.»

И на том они расстались.

VII. ДУЭЛЬ

Солнце еще не взошло, но в воздухе было разлито чудесное обещание света, и в неве ни облачка. Плиты террасы еще не просохли от ночной росы; вот одна птица, за нею другая завели свою песню в саду, и с дороги понеслись крики ранних возчиков, вышагивавших рядом с длиннорогими своими быками.

Август первым вышел из дому. Он глубоко вдохнул прохладу утра, чистую, как стакан воды, и различил в ней тонкий дымок, дух деревьев в цвету и дорожной пыли. Странным показалось ему, что и смерть затаилась в этой прохладе, но сомневаться не приходилось, что противники схватятся не на шутку; а судя по условиям дуэли, принятым с вечера, он весьма опасался, что одному из участников уж не увидеть солнца в зените.

Мысль о смерти стала еще неотвязней, когда он медленно добрел до края террасы. Отсюда далеко было видно обсаженную деревьями и вьющуюся между холмов дорогу. На горизонте он различил прерывистую голубую черту под низким легким облаком. Верно, подумал он, когда разгуляется день, там и окажется Пиза. Там и сделает он свой первый привал, на то у него в кармане рекомендательные письма к видным людям города. Но те-то двое идут к последнему привалу на жизненном своем пути и, верно уж, куда больше него напутешествовались, куда больше видов навидались, раз это нисколько их не пугает.

Обернувшись, он увидел, что Джованни вышел из дому, остановился и, в точности как прежде он сам, глянул в небо. Увидя Августа, он подошел, поздоровался, и они принялись бродить взад-вперед по террасе, беседуя о разных пустяках. Если и был дуэлянт неспокоен, волнение его, глубоко запрятанное, выказывалось разве особенно нежной шутливостью. И, однако, Август чувствовал, что нависающая роковая опасность ему дорога и ни за какие блага мира он от нее вы не отказался. «Я тотчас понял, увидя вас, граф, — сказал он Августу, — что это счастливая встреча.»

Двое слуг старого принца вынесли огромное кресло. Разжиревшему Потенциати трудно было стоять, и он наловчился стрелять на дуэлях сидя. Слуги спрашивали, где поставить кресло, все принялись искать безупречно ровное место. Стрелять условлено было с десяти шагов, а потом прилежно вымеряли расстояние и определили, где стоять Джованни.

Слуги старого принца поставили рядом с креслом столик, поместили на нем пару дуэльных пистолетов в элегантнейшем ящике, стакан лимонада и шелковый кружевной платочек и вернулись в дом. Тем временем на террасу вышла девушка со старым своим слугою. Она была очень бледна, поеживалась в просторном плаще от утреннего холода и держалась несколько в стороне от других. Деревенский лекарь, за которым меж тем послали, старичок, пропахший мятой, в стародавнем паричке с косицей, прибыл одновременно с нею, пристроился рядом и принялся ее потчевать историями об известных ему дуэлях, которые все окончились смертельным исходом. Юный принц издали на них поглядывал. Воздух медленно наливался светом. Птичье пенье стало вдруг громким, восторженным, будто вот-вот случится что-то прекрасное. По дороге, блея, прошла большая отара овец, поднимая облако пыли, уже с золотою подцветкой.

И тогда отворилась дверь остерии и вышел старый принц, опираясь на плечо слуги. Он был одет с большой изысканностью, в бутылочно-зеленом плаще, тщательно накрашен, напудрен и держался с изяществом и достоинством. Видно было, как он взволнован. Над горизонтом как раз вегало солнце, но и оно не могло придать всей сцене той новой значительности, какую придавало ей появление старика. Прочие все гасили и скрывали чувства, их овуревавшие, он же выказывал свою печаль с простотою ребенка, не сомневающегося в понимании окружающих. В карих глазах стояла влага, но взгляд был открыт и нежен, будто загадки жизни все давно для него решены. Все в нем дышало той уверенностью, с какой великий виртуоз орудует смычком на зависть самому сатане, и притом будто просто забавляется. Душевное его равновесие поражало не меньше, чем устойчивость огромного тела на странно маленьких ногах. Едва встретясь с ним взглядом, Август понял неотвратимо, что пуля его смертельна. Сам Юпитер, прячущий острия молний в складках плаща, не мог бы казаться неодолимей.

Он дружески, учтиво заговорил со всеми, кажется, тотчас пленив сердце лекаря, который уже не мог оторвать своих рыбьих глазок от великого мужа. Тот не спешил, но и мешкать, no-видимому, не собирался. Ясно было, что, едва он перейдет к действию, все произойдет в темпе и стиле совершеннейшего менуэта.

Уронив несколько слов о погоде и прелестях пейзажа, заверив секундантов в глубокой своей признательности, он предложил Джованни быврать пистолет. Тот, вооружась, ретировался на десять шагов до назначенного ему места. Старик отпустил плечо слуги, в пояс поклонился противнику, и каким-то удивительным жестом, будто вот, покончив со скучной повседневностью, он добрался наконец до настоящей жизни, он взвесил на руке оружие и поудобней устроился в кресле. Август занял позицию на равном расстоянии от овоих, так чтобы оба расслышали его сигнал. Легкий утренний ветер прошелся по саду, ощипывая с деревьев лепестки и разнося запах цветенья. Август уже прочищал горло, чтоб отсчитать три роковых числа, как вдруг девушка прошла мимо него к старому принцу и заговорила таким голосом, будто птица спустилась с ветки и запела у него на плече.

— Выслушайте меня, принц, — сказала она, — до своего выстрела. Мне нужно вам кое-что открыть. Будь во мне уверенность в исходе дуэли, можно вы и подождать, пока вы уложите своего друга. Но никто не знает в точности путей Провидения, а мне вы не хотелось, чтобы вы умерли, так и не узнав того, что я собираюсь вам победать.

Все повернулись к ней, но она смотрела только в тихое, скорбное лицо старого принца. Маленькой, хрупкой казалась она с ним рядом, но строгостью и торжественным самообладаньем напоминала юного ангела смерти, обрушившегося с синих высот на плиты террасы, дабы вершить суд.

— Год тому назад, — сказала она, — Розина, жена ваша, выскользнула из дому среди ночи и отправилась в дом старой своей кормилицы подле пристани, чтоб там проститься с кузеном Марио, который утром покидал Пизу. Тем двоим надо было повидаться и решить свою судьбу, а силы Розины были на исходе, она просто умерла вы, если б не увидела возлюбленного. В спальне у Розины, как вы помните, принц, всегда по ночам горела лампа, и она не решалась ее погасить в ту ночь, опасаясь, как вы вы сами не вошли к ней ненароком или приставленные шпионить за нею горничные вдруг не подняли переполох. А потому она попросила лучшую свою подругу, тоже невинную девушку, связанную с нею нежной любовью и одной тайной клятвой, подменить ее на часок в постели. Общими силами им удалось подкупить негра-слугу по имени Баба, отдав ему двенадцать ярдов алого бархата и болоночку Розининой подруги — все их земное достояние, — чтоб он беспрепятственно открывал им дверь. Они входили и выходили, нарядившись аптекарем, который иногда призывался среди ночи ставить клистир вашему старому дворецкому. Розина отправилась в дом кормилицы и переговорила с Марио в присутствии старушки, как и было задумано. Они поклялись в вечной верности, она вручила ему письмо к своему дядюшке, римскому кардиналу, и, едва пробило час ночи, прокралась обратно в дом. Вот вам, принц, и вся моя история.

Все застыли в неподвижности, как дереянные куклы на затерянной среди просторов террасе: Август со старым лекарем — оттого, что ничего не могли взять в толк; старый принц и Джованни — оттого, что не могли прийти в себя от волнения. Наконец старик вновь обрел дар речи.

— Но кто же, — сказал он, — надоумил вас сегодня все это мне рассказать, мой прекрасный юный синьор?

Девушка посмотрела ему в глаза.

— И вы не узнаете меня, принц? — сказала она. — Я и есть Агнесса делла Герардески, оказавшая жене вашей эту услугу. Вы меня видели. Я была у вас на свадьбеподружкой невесты, я была в желтом платье. И еще как-то вы зашли к жене в гостиную, а я играла в шахматы с профессором Пакхиани, которого вы подослали к ней, чтобы он ее образумил. Розина стояла у окна, чтоб никто не видел ее слез.

После этих слов принц Джованни уже не сводил с нее глаз и застыл как каменный.

Старый принц сидел в кресле совершенно без движения, теперь еще больше напоминая драгоценного старинного идола, выделанного из черного дерева, золота и слоновой кости. Он внимательно вглядывался в рассказчицу.

Простите меня великодушно, синьора, — сказал он с глубоким поклоном. И снова застыл. — Значит, — проговорил он вдруг медленно, веско, — будь Баба мне верен, я накрыл вы их обоих в домике кормилицы и им вы от меня не уйти?

Да, — сказала девушка. — Но что им даже смерть от вашей руки, если в они умерли вместе?

Нет, нет, нет, — сказал старый принц. — Боже упаси, я и не подумал вы их увивать. Я просто бы содрал с них одежду, сказал ей, что утром жестоко расправлюсь с молодчиком, и запер вы их вместе на оставшуюся ночь. Когда она пугалась, когда гневалась, лицо, все тело у нее розовели, как цвет олеандра.

Тут он глубоко задумался, а все кругом примолкли. Он все больше застывал и делался как вы уже неодушевленным предметом, памятником самому себе, своей жизни. Но вдруг старое лицо залилось яркой краской.

— И тогда, — вскрикнул он с глубоким чувством, — тогда она, моя душенька, и сейчас оставалась вы мне в забаву!

На террасе настала мертвая тишина. Никто не решался заговорить перед лицом печали, столь глубокой.

Вдруг он озарил всех улыбкой, по-стариковски тихой, по-детски нежной.

— Мелковат, — проговорил он отчетливо. — Мелковат. Я всегда был мелковат. Вот в чем причина моего поражения. И я завидовал Марио, какой же низкой завистью я ему завидовал! И в мелком моем тщеславии я предпочел вы, чтоб наследник моего имени, буде явится на свет, происходил из княжеского рода. Мелковат, мелковат я оказалсядля планов творца.

— Нино, — сказал он немного погодя, — милый Нино, друг мой, прости мне дурные мысли. Дай руку.

Джованни, бледный как смерть, протянул ему руку. Но, едва стиснув его пальцы, старик вновь схватился за пистолет, будто обороняясь от более страшного противника.

Черные глубокие глаза смотрели в пространство со страхом, но и с решимостью, рот приоткрылся, будто вот сейчас он запоет.

— Карлотта! — вымолвил он.

Странным, величавым и усталым движением он поворотился вправо и косо, вместе с креслом рухнул наземь. Глухо ударилось о плиты тяжелое тело. Кресло лежало, задрав две ножки, он бывалился из него и остался недвижим. И тогда пистолет, зажатый в его руке, выстрелил, и пуля, описав безумную траекторию, прожужжала у Августа над самым ухом. Оглушенный, он вдруг с отчетливостью неовыкновенной увидел перед собою свою жену. Но тотчас пришел в себя и увидел уже доктора, который опустился на колени подле старого принца, грозя небу своими кулаками. Лицо принца постепенно покрывалось пепельной бледностью, и румяна и помада казались розовой и багряной эмалью на серебре.

Доктор уронил руки и ощупал грудь лежащего. Потом он оглянулся на остальных, и лицо его было начисто лишено выраженья. Встретив живые взгляды, он, однако, оправился. Встал и торжественно объявил:

— Кончено.

Все притихли. Поверженный старый принц по-прежнему составлял центр картины, будто он медленно возносился в небо, а они, оставленные ученики его, глядели с земли ему вслед. Только Нино был сам по себе, как вписанный в старый алтарь портрет дарителя, не вовлеченного в священное действо.

Солнце, вставая в лазури, нежными, тонкими тенями полнило складки зеленой ткани, облекавшей неподвижное тело.

VIII. ОСВОБОЖДЕННАЯ ПЛЕННИЦА

Вот слуги подняли и отнесли старого принца в дом, и Джованни с Агнессой остались лицом к лицу на опустелой террасе. Глаза их встретились, и так, будто это для нее важней всех событий рокового утра, она глядела ему в глаза все время, покуда хозяйский петух — кстати, он по прямой линии происходил от знаменитого петуха в доме первосвященника Кайафы и предки его были завезены в Пизу на возвратном пути крестоносцами — завел и завершил свой протяжный крик. Потом она отвернулась, чтоб последовать за остальными. И тут, по-прежнему не шелохнувшись, Джованни заговорил.

— Не уходите, — сказал он.

Она остановилась, но не отвечала.

Не уходите, — сказал он снова. — Дайте мне с вами объясниться.

Едва ли, — сказала она, — вы сможете что-то мне объяснить.

Он долго стоял, смертельно бледный, будто собираясь с силами, потом наконец начал странно севшим, изменившимся голосом:

Наступило долгое, глубокое молчанье. Ее можно вы счесть садовой статуей, когда в не играл ее нежными прядями легкий ветерок.

— Я оставил вас, — продолжал он тем же севшим, как ошеломленным голосом. — Я ушел. Но в дверях я обернулся. Вы сидели на постели. Лицо твое было в тени, но лампа со спины озаряла твои плечи. Ты была голая, я же сорвал с тебя одежду. Полог постели был зеленый, золотой, как лес, как один из моих лесов в горах, а ты, ты была как Дафна у меня на полотне, Дафна, оборачивающаяся лавром. А я стоял в темноте! И часы пробили один удар. Год целый! — Вскрикнул он. — Год целый я ни о чем ином не мог думать, как только о той минуте.

Снова оба стояли молча, потерянно. Как марионетки во вчерашней пьесе, они подчинялись чужой, более сильной руке и не знали, что с ними будет.

Снова он заговорил:

И умолк, ибо, хоть тысячу раз твердил сам с собой эти строки, вдруг не мог вспомнить дальше ни звука. Казалось, он вот-вот рухнет замертво, как рухнул давеча его соперник.

Она обернулась, вгляделась в него, очень строго, но на лице ее был написан тот покой, та ясность, какие звуки поэтические всегда производят в душе, истинно преданной поэзии. И голосом ясным и нежным, как голос поющей птицы, она произнесла:

На мгновение она отвела взгляд, глубоко вздохнула и заключила:

И с этими словами она устремилась прочь, и, хоть прошла она так близко, что он мог бы ее удержать, стоило протянуть руку, он не шелохнулся, не двинулся, будто овречен был навеки остаться там, где она его покинула.

Август с нею столкнулся в дверях. Хоть он был потрясен событиями утра и вдобавок видом старика, торжественно и мирно теперь покоившегося на широкой гостиничной постели, совесть нашептывала ему, что надо вы передать в Пизу поручение старой дамы и воспользоваться помощью Агнессы. Но, кое-что поняв в роковых событиях, в которых играла она не последнюю роль, он не решался докучать ей такой прозой, как адрес и прочее. Однако она его приветствовала радостно, словно старого приятеля. Подала ему руку, одарила ласковой улыбкой. Она переменилась, будто вдруг ожила статуя.

Внимательно выслушав Августа, она загорелась желанием поскорей донести до подруги бабушкино порученье, предложила к его услугам свой фаэтон, ибо он куда проворнее тяжелой кареты, и сама вызвалась править.

— Друг мой, милый датский граф, — сказала она, — едемте отсюда прочь, в Пизу. И поскорей. Ведь я свободна теперь. Я вольна лететь куда угодно, хотя вы в собственных мыслях. Я могу спокойно думать о завтрашнем дне. А завтрашний день, я верю, прекрасен. И мне только семнадцать лет, и с Божьей помощью я проживу еще шестьдесят. Я не заточена уже, как прежде, в пределах одного-единственного часа. И нечего о нем думать. О Господи! — Вскрикнула она в сердцах. — Да я и вспомнить-то его не смогу, как бы ни старалась!

Она была как юный возница, упоенный скоростью, уверенный в исходе состязанья. Кажется, идея скорости уже овладела ею безраздельно. Входя в дом, она оглянулась на террасу.

Знаете, — сказала она, — а ведь мы все были несправедливы. Этот старик был великий человек и достоин любви. Покуда он был жив, мы желали его смерти, но вот его нет, и как нам его недостает.

И стало быть, — сказал Август, выводя из случившегося свое собственное умозаключенье, — пора понять, что все люди, которых мы встречаем, с которыми нас сводит судьба, обоснобываются в нашем сердце, как деревья, нами посаженные в саду, как мевель, нами поставленная в доме. И лучше уж их беречь и находить им верное употребление, не то останешься в голом саду, в пустом доме.

Она задумалась над его словами.

— Да, — сказала она. — И старый граф впредь останется в саду моей души фонтаном черного мрамора, даря тенистую прохладу, играя звонкими струями. И я всегда смогу подле него отдохнуть и собраться с мыслями. Будь я на месте Розины, я вы от него не сбежала, нет, я постаралась вы сделать его счастливым. Хорошо вы, он стал наконец счастливым. И как больно приносить кому-то несчастье.

Август подумал, уж не раскаивается ли она запоздало, что нарушила ход дуэли, и он сказал, утешая ее:

— Не забудьте, вы сегодня спасли человеку жизнь.

Она изменилась в лице, помолчала немного. Потом повернулась и заговорила пылко.

— Но кто вы, — сказала она, — кто вы могспокойно стоять в стороне и слушать, как человека столь несправедливо поносят?

Едва подали экипаж, они помчали в Пизу. Разгорался жаркий день, дорога пылила, тени деревьев стлались под самые колеса. Август оставил лекарю свое имя и адрес на случай дознания, но старый принц, в конце концов, умер ведь своей смертью.

IX. ПРОЩАЛЬНЫЙ ДАР

Граф Август фон Шиммельман провел в Пизе уже три недели и положительно влюбился в этот город. Он завел роман со шведской дамой, которая жила в Пизе, чтобы быть подальше от мужа и держать небольшую оперную сцену, являясь на ней друзьям. Последовательница Сведенборга, она видела себя с Августом вместе, уверяла она, в ином воплощении. Но куда более занимали его попытки двух священников, одного старого, другого молодого, обратить его в католичество. Не то чтобы хотел он обратиться, но был, однако, приятно удивлен тем интересом, какой могла представить для кого-то его душа, и старательно открывал овоим священнослужителям мельчайшие ее движения и переливы. Предвидя тем не менее, что духовное его обольщение не может длиться вечно, как, увы, обольщения всякого рода, и кончится вот-вот, он стал посвящать свои досуги тайному политическому братству, куда был введен в качестве представителя свободной страны. Там свел он знакомство с истинным старым якобинцем, изгнанником, былым монтаньяром и другом Робеспьера. Август часто к нему наведывался и в темной мрачной каморке под самой крышей обветшалого дворца рассуждал о тирании и свободе. К тому же он брал уроки живописи и начал копировать одну старую картину в галерее.

Тут получил он письмо от старой графини ди Гампокорта, которая обреталась на своей вилле близ Пизы и приглашала его к себе. Письмо полно было дружеских излияний и содержало важное известие. Узнав в один и тот же час о том, что бабушка ее при смерти, а бывший муж умер, юная Розина разрешилась от времени мальчиком, которого окрестили Карло в честь прабабушки, которая и характеризовала его, как чудо совершенства. Обе женщины, старая и молодая, теперь совершенно оправились, хотя старая графиня отчаялась когда-нибудь снова владеть правой рукой, и обе только и мечтали его увидеть и выказать ему свою признательность за неоценимую услугу.

Август отправился на виллу старой графини томяще жарким вечером. Когда он приближался к месту своего назначения, наконец-то грянула три дня нависавшая над Пизой гроза. Странно пожелтевший воздух пахнул серой, темные могучие тополя при дороге гнулись на бешеном ветру. Над самой каретой ослепительно вспыхнула молния, прокатился гром, упали первые тяжелые теплые капли, и вот уж все вокруг накрыло серым посверкивающим водопадом. Когда проезжали по каменному мосту с низкими перильцами, Август видел, как черную реку пронзают тысячи дождевых стрел. Карета с трудом одолела крутой каменистый подъем, скользкий от дождя, и, едва остановилась подле длинной мраморной лестницы, навстречу сбежал слуга с огромным зонтом, дабы гость не вымок, взбираясь по ступеням.

В просторной зале, окнами на длинную террасу над рекой, тяжелая дровь дождя по плитам отдавалась так гулко, словно он хлестал прямо с потолка. В стеклянные отворенные двери врывался запах свежести и горячего камня, резко остывающего в водяных потоках. В самой зале пахло розами. В дальнем углу старик аббат обучал девчушку игре на фортепьяно, но дождь и гром мешали отсчитывать такт, урок пришлось прервать, и оба глядели теперь в окно, на берег и реку.

Старуха графиня и молодая мать, сидя рядышком на диване, любовались младенцем. На руках у кормилицы, дебелой юной особы, облаченной в нечто розовое и красное, как олеандровый куст, он казался немыслимо крошечным, как печеное яблочко, все в кружевах и в лентах. Внимание дам разделялось между ним и грозою, и то и другое приводило их в такой неистовый восторг, будто в жизни не было и не будет ничего более увлекательного.

Графиня Карлотта хотела встать навстречу гостю, но так разволновалась при виде его, что не могла шевельнуться. Глаза под морщинистыми веками были полны слез, и во вce время разговора они струились у нее по лицу. Она его расцеловала в обе щеки и с глубоким чувством представила внучке, и впрямь прекрасной, как те мадонны, которых понагляделся он в Италии, а затем и младенцу. Август никогда не в состоянии был испытывать ничего, кроме страха, в присутствии столь крошечных существ, хотя и соглашался признать, что они представляют известный интерес как некое невнятное обетование. Тем более его изумило, что все три женщины явственно считали дитя уже верхом совершенства и, кажется, досадовали, что в дальнейшем ему суждено меняться. Но вдруг это представление о том, что жизнь человеческая достигает при рождении своего апогея, а затем неукоснительно влечется к закату, показалась ему куда удовней и совлазнительней собственных его понятий.

Старая дама весьма сильно изменилась со времени их встречи. Любовь к особи мужского пола, которой она, по собственному ее признанию, прежде не знала, придала ее жизни гармоническую и сладостную цельность. Так сама она ему поведала.

— Когда я была девочкой, — сказала она, — мне часто повторяли, что дураку полработы не кажут. Но что же иное в течение всей нашей жизни делает с нами Господь? Да покажи он мне эту прелесть с самого начала, я, как послушная овечка, трусила бы за Ним на шелковой ленточке. Жизнь наша — мозаика Творца, и он без устали ее складывает. Если б я только сразу увидела в центре этот дивный кусочек, мне открылся бы весь узор, и разве бы я упиралась, разве стала спутывать его без конца, заставляя Господа делать лишнюю работу?

Впрочем, она больше вспоминала несчастный случай на дороге и вечер, проведенный вместе с Августом в гостинице. И сладость воспоминанья, как водится, придавала прелести событиям, в свое время начисто ее лишенным.

Слуга внес вино и великолепные персики, молодой отец явился и был представлен гостю, играя, однако, в этой сцене поклонения роль не большую, нежели выпала в сходном случае самому младшему из волхвов, тогда как старая графиня избрала себе роль Иосифа.

Когда дождь перестал, она подвела Августа к окну.

— Мой милый юный друг, — сказала она, стоя с ним рядом, чуть поодаль от остальных. — Никакими словами мне не выразить мою признательность. Но я хочу подарить вам кое-что на память, чтобы вы меня не забывали вдали, и прошу вас мне не отказать и принять мой подарок.

Август стоял и смотрел в окно. Что-то смутно знакомое вдруг задело его за сердце.

— Когда мы встретились впервые, — сказала она, — я рассказала вам, что в жизни своей любила три существа. О двух первых вы знаете. Третья была девушка, мне ровесница, подруга из дальней страны, уж и не припомню теперь, какой именно. Мы недолго были знакомы, скоро нам суждено было навсегда расстаться. Перед разлукой мы поклялись вечно помнить друг друга, и память о ней много раз меня спасала среди превратностей судьбы. Прощаясь, в слезах, мы обменялись на память подарками. Эта вещица для меня драгоценна, как знак истинной дружбы, оттого-то я и прошу вас ее принять. Пусть укрепляет она вашу веру в чудеса и скорую помощь Провидения в бедах.

С этими словами она нащупала у себя на груди какой-то мелкий предмет и протянула Августу.

Август на него взглянул, и тотчас рука его невольно потянулась к жилетному карману. То был флакончик для нюхательных солей в форме сердца. На светлом фарфоре был изображен пейзаж — деревья, белый дом. И, вглядевшись в него, Август узнал собственный свой дом в Дании. Он узнал щипец Линденбурга, и два старых дуба у ворот, и на задах липовую аллею. Каменная скамеечка под дубами была выписана с особенной тщательностью. Понизу, по вьющейся ленте, шли слова: «Amitie sincere».

Он нащупал свой флакончик в жилетном кармане и уже чуть было не вынул его, чтоб показать старой даме.

Он знал, что подарит ей любимый сюжет для неустанных, неиссякаемых рассказов, что и на смертном одре, очень возможно, она вспомнит о чудесном знаке судьбы. Но его удержало ощущенье, что в этом решенье рока есть что-то, для нее недоступное, предназначенное ему одному, — та глубь, тишина и покров, которых ведь ни с кем не разделишь, как нельзя поделиться снами.

Он с большим чувством поблагодарил старую даму, и она поняла, что он умел оценить ее дар, и отвечала с удовлетворением и достоинством.

Расточая изъявления искренней дружбы, он простился со старой графиней и юной четой и пустился в обратный путь, в Пизу.

Дождь перестал, был почти прохладный вечер. Золотые лучи и синие тихие тени оспаривали между собою простор. Низко в небе висела радуга.

Август вынул из кармана зеркальце. Зажав его в ладони, он задумчиво в него поглядел.^[7]

СТАРЫЙ СТРАНСТВУЮЩИЙ РЫЦАРЬ

У моего отца был друг, старый барон фон Бракель, он много путешествовал на своем веку и многих людей, города посетил и обычаи видел.^[8] Во всем прочем он весьма мало походил на Одиссея, особенно по части хитроумия, не выказывая никакой ловкости в устройстве собственных дел. Верно, и сам он об этом догадывался, а потому уклонялся от обсуждения вопрособ практических с молодым поколением, озавоченным устройством карьеры. Зато, если речь шла о теологии, опере, нравственности и подобных бесполезных предметах, с ним любопытно было потолковать.

В молодости он был на редкость хорош собой. Думаю, он воплощал тогдашний идеал прекрасного юноши. В лице его не осталось никаких следов этой былой красоты, но они сквозили в том спокойном веселом достоинстве, которое является обычным ее следствием и остается даже и у дряхлых стариков, глядевшихся в высокие зеркала минувшего века с гордостью и восхищением. Так что и в danse macabre^[9] вы без ошибки бы указали скелеты тех, на кого с удивленьем, восторгом и завистью указывали когда-то на балах.

Как-то вечером мы с ним углубились в испытанную тему, столетиями служившую свою службу литературе. Он с совершенной серьезностью представил на мое рассмотрение классический конфликт между желанием и долгом, озадачивавший на перепутье еще Геракла: стоит ли жертвовать склонностью ради того, что тебе представляется справедливым? И кстати же, он рассказал мне следующую историю.

Зимней дождливой ночью 1874 года в Париже со мной заговорила на улице пьяная девушка. Я тогда, сами можете высчитать, был совсем еще юнец. Я был безумно несчастлив и сидел с непокрытой головой под дождем на уличной скамейке, ибо только что расстался с дамой, которой, как мы выражались тогда, я поклонялся и которая час назад пыталась меня отравить.

Эта история никак не связана с тем, что я вам рассказываю, но сама по себе любопытна. Много лет я про нее и не вспоминал, пока, в последний раз быв в Париже, не увидел вдруг в ложе оперы мою даму с двумя прелестными девочками в розовом, как объяснили мне, ее правнучками. От ее былой прелести ничего не осталось, но никогда я не видывал ее столь довольной. Потом уж я пожалел, что не зашел к ней в ложу, ибо, хоть оба мы мало нашли счастия в старой нашей любви, верно, ей лестно было вы напоминание о юной красавице, терзавшей мужские сердца, как самому мне было лестно вспомнить, пусть смутно, юношу, чье сердце было столь жестоко терзаемо в то давнее время.

Если великому мастеру не удалось увековечить ее редкую красоту на холсте или в мраморе, ныне она живет лишь в очень немногих старых душах, вроде моей… В свое время она поражала. Светловолосая, таких светлых волос я не видывал больше ни у одной женщины, она, однако, ничуть не походила на этих ваших вело-розовых красоток. Она была бледна, вовсе лишена красок, как старая пастель, как туманное отражение в зеркале. И за нежным этим фасадом таилась такая непостижимая энергия, такая гордость, каких не имеют уже или не выказывают нынешние красавицы.

Я увидел ее и влюбился осенью, когда оба мы съехались для охоты в замок одного приятеля с большой компанией молодых людей, которые нынче, ежели еще живы, оглохли и скрючились от подагры. Я, верно, до последнего часа моего не забуду ее на крупном гнедом жеребце, в ясном воздухе, тронутом легким морозцем, когда мы, бывало, усталые, разгоряченные, ввечеру возвращались в замок по старому каменному мосту. Я любил ее так, как пажу надлежит любить королеву, смиренно и дерзко, ибо она была столь извалована поклонниками и красота ее была столь царственна и надменна, что пугала двадцатилетнего мальчика, бедного и чужого в ее кругу. И каждый час, когда мы ездили верхом, танцевали, участвовали вместе в комедиях и живых картинах, был наполнен страхом, надеждой, восторгом и мукой, ну, да вы сами знаете, каково это — целый оркестр в душе. Когда она, как это говорится, подарила мне счастье, я поистине счел себя осчастливленным навеки. Помню, утром, раскуривая сигару и озирая с террасы волнящуюся голубыми холмами округу, я давал Господу расписку в своем окончательном счастье. Отныне, что бы ни произошло, я свое получил и больше ничего уж не требовал.

У очень юных людей любовь не есть дело сердца. Мы пьем в эти годы от жажды или чтоб захмелеть, а собственно свойства вина мало нас занимают. Влюбленный юноша поглощен всего больше собственными переживаниями. К этому состоянию можно вернуться, прожив долгую жизнь, но старости оно меньше прилично. Я знавал в Париже одного русского старика, владельца громадного состояния, который содержал прехорошеньких юных танцовщиц. Однажды его спросили, питает ли он какие-нибудь иллюзии относительно их чувств к его особе. «Нет, — ответил он, помолчав, — но ежели мой повар угодит мне котлеткой, едва ли я стану задаваться вопросом, любит он меня или нет». Такого юноша не сказал вы, но он сказал вы, верно, что не тревожится о том, принадлежит ли его поставщик вина или виноградарь к одной с ним вере. Но с годами научаешься смирению, и уж свойства вина, а не собственные, занимают тогда твои мысли. И ты с благоговением поднимаешь вокал, благодаря Бога за то, что поставщик или виноградарь одной с тобой веры.

Что касается до меня, в том случае, о котором я вам рассказываю, юному моему эгоизму очень скоро был преподан заслуженный урок. ибо в последующие зимние месяцы, когда оба мы оказались в Париже, где в ее доме сходились блистательные умы, расточавшие похвалы ее любительским упражнениям в музыке и живописи, мне стало казаться, что она использует меня или даже собственные свои ко мне чувства, если можно так выразиться, чтобы возбудить ревность в муже. Такое случалось, полагаю, со многими юношами на протяженье веков, но совокупный их опыт, увы, ничему не научит сталкивающегося с подобной же незадачей нынешнего влюбленного. Я задумался об истинной природе отношений супругов, о том, какие странные силы в нем или в ней кидают меня туда-сюда, как волан. И, не обольщаясь на свой счет, признаюсь — я испугался. Одновременно она и меня ревновала и, случалось, бранила, как оплошного лакея. Я знал, что жить без нее не могу, чувствовал, что и она не может либо не хочет жить без меня, но на что я ей нужен, я не мог догадаться. Я не знал, на каком я свете, и мучался — так, коснувшись железа в морозный день, не знаешь, леденит оно или жжет.

Еще до того, как нам встретиться, я знал ее девичью фамилию, знал историю рода, веками вплетавшуюоя в историю Франции, тогда же и прочитал я, что среди ее предков водились вурдалаки — такие существа, знаете, днем они люди, а по ночам волки. И вот я чуть ли порой не мечтал застигнуть ее ощеренной, на четвереньках, чтоб разом уж излечиться от всяких иллюзий. И все же до самого конца наша любовь дарила нам часы, исполненные особой прелести, которых я ей вовек не забуду. В первые мои годы в Париже, покуда я еще ни с кем не свел знакомства, я увлекся историей старинных парижских дворцов, ей нравилось это мое увлечение, и мы вместе погружались, бывало, в дивный мир старого Парижа, в век Мольера и Абеляра, и как по-детски серьезна и нежна была она во время этих наших экскурсий! А то вдруг до того терзала меня, что мне становилось невмоготу, я не знал, куда деться, хотел все бросить и бежать. Но она, видно, тотчас угадывала мои помыслы, делалась особенно обворожительна и уж конечно лежала ночами без сна, сочиняя для меня самые страшные кары. Словом, это была игра в кошки-мышки, стариннейшая в мире игра. Но коль скоро кошкой владеет страсть, а мышкой — пошлая забота о сохранении собственной шкуры, мышке все это первой надоедает.

Под конец мне стало казаться, что ей хочется разоблаченья, так она была небрежна — а в те годы любовная связь требовала осторожности. Как-то ночью даже, когда она собиралась на вал, куда я не был зван, я к ней явился, переодетый парикмахером, — а ведь дамы тогда носили затейливые прически, и работа куафера занимала много времени.

И мысль о муже неотступно меня преследовала, как гигантская тень на заднике преследует мечущегося по сцене малюсенького полишинеля. И вот я бесконечно устал — не то чтобы я наскучил ей, но меня мучили вечная тоска и сомнения. И я решил вызвать сцену, вызвать ее на объяснение, пусть оно и поведет к разрыву. И вдруг — в тот вечер как раз, о котором я вам рассказываю, она сама закатила мне сцену, и то была такая буря, такой ураган страсти, какой никогда уже впредь меня не подхватывал. И верите ли: то самое оружие, которое я припасал для боя, она пустила в ход против меня — с негодованием она бросила мне в лицо, что я влюблен не в нее, но в ее мужа. И послушайте дальше: когда она мне это крикнула в своем будуаре, выложенном шелком раздушенном футляре для драгоценности, в каких любили подавать себя дамы в мои времена — по стенам букетики на полотне, всюду подушечки, в углу за спиной у меня кипы сирени, и свет лампы приглушен красным большим абажуром, ах, как я все это запомнил! — так вот, когда она бросила мне свое обвинение, я не нашел ни слова в ответ, потому что я понял — она права!

Вы, конечно, вспомнили вы его имя, если вы я вам назвал его, о нем до сих пор говорят, хотя его давно нет на свете. Вы могли вы его встретить и в мемуарах того времени, ибо он был кумиром нашего поколения. Позже его постигла страшная участь, но тогда — ему было, кажется, тридцать три года — он был в полном расцвете своего победного, своего удивительного обаяния. Помнится, я слышал однажды, как двое стариков вспоминали его мать, блестящую красавицу времен Луи-Филиппа. Один сказал, что свои знаменитые бриллианты она носила так же легко и небрежно, как девушки носят венки полевых цветов.

«Да, — сказал второй, помолчав, — зато потом она их и разбросала, как цветы, а lа Офелия». Вот я и думаю, что его эта редкая легкость в сочетании с силой была родовая черта, как и слабость, которая в конце концов его сгубила. В самых капризах его, в манерности даже, которую мы тогда почитали своим долгом и непременной принадлежностью du grand siecle,^[10] сквозили присущие старой Франции благородство и высота помыслов.

Часто потом, глядя на какой-нибудь замок семнадцатого столетия, столь мало, кажется, приспособленный для человеческого жилья, я думал, что архитектор будто рассчитывал на него или на его мать. Он так спокойно вверялся жизни, не замечая вызывавших нашу зависть успехов, словно знал, что возможности его безграничны. И было от чего призадуматься о судьбе человеческой, когда много позже мне рассказали, как — перед страшным своим концом — друзьям, заклинавшим его Бога ради смириться, он отвечал словами Софоклова Аякса:

Пожалуй, лучше вы мне о нем не заговаривать, даже и через столько лет. Идеалы юности — это вехи, и, пусть поверженные, они все остаются на карте местности. Но к нашей истории он ровно никакого отношения не имеет.

Как я уже вам сказал, едва она начала меня упрекать, я понял, что все правда: что чувства мои к обворожительной юной женщине, моей любовнице, были ничто в сравнении с теми, что я испытывал к молодому человеку. Будь он среди гостей в том достопамятном замке, мне едва ли пришло бы в голову волочиться за его женой.

Но любовь к нему жены и ее ужасная ревность были поистине весьма странного свойства. Что она влюблена в него, я понял тотчас, едва она о нем заговорила, да нет, даже и раньше. И она ревновала, она страдала, она плакала, она — я уж вам говорил, она готова была убить, ежели вы у нее не сыскалось другого средства. И вся эта роковая борьба двоих, для нее составлявшая, быть может, все содержание жизни, — была не борьбой за то, чтобы одолеть, удержать, нет, это было состязание. Она его ревновала так, будто и он был знаменитой парижской львицей, соперницей или как если в сама она была юный Дон Жуан, завидовавший его победам. Думаю, она всегда и во всем чувствовала себя с ним один на один в мире, который она презирала. Блистая на балах и маскарадах, окружая себя толпой поклонников, она никогда не упускала его из виду, как, надо думать, мча взапуски, не спускает глаз возница с той тройки, которая его обходит. Ну, а уж нас, остальных, она делила на тех, кто достался ей, и тех, кто предан ему. Любовников она брала, как брала на коне барьеры, состязаясь с тем единственным, кого любила.

Уж не знаю, с чего это между ними пошло. Потом я старался себя уверить, что у нее это началось с желания отомстить за какую-то причиненную им обиду. Как вы там ни было, думаю, именно эта бесплодная, жгучая страсть и выжгла все ее краски.

Надо вам напомнить, что все это происходило на заре так называемого движения за эмансипацию женщины. Много тогда творилось разных чудес. Не думаю, чтоб движение это сразу пустило глубокие корни, но в иных молодых особах именно высшего общества оно нашло благодатную почву. И как раз отважнейшие и благороднейшие, выйдя из тьмы веков на солнечный свет, горели жаждой подвигов и спешили расправить крылья. Иные облачались в доспехи Жанны д'Арк, этой эмансипированной девственницы, примеряли ее нимб и взмывали вдохновенными ангелами. Но большинство женщин, дай им только волю, отправляются прямехонько на шабаш ведьм. Лично я за это их уважаю, и едва ли я мог бы всерьез полюбить даму, которая уж вовсе никогда не каталась на помеле.

Я часто думаю — какая несправедливость, что женщина никогда не была на свете одна. У Адама — у того было время, долгое ли, короткое ли, побродить по свежей, первозданной земле, среди зверья, предаваясь собственным мыслям. И все мы от рожденья носим в себе воспоминания об этом часе. А бедняжка Ева с первого же мгновения, как увидела мир, обнаружила там и супруга, предъявляющего на нее свои права. Вот женщина вечно и досадует на Создателя: зачем не дал ей безраздельно попользоваться раем. Да вот беда — когда гонишься за утраченным временем, поймать его можно только за хвост. И иные красавицы получают свое перевернутым, как в вогнутом зеркале.

Старые блюстительницы алтаря и очага громко ворчали, что новомодные идеи совсем вскружили головы молодым вертихвосткам. Возможно, еще многие, кроме моей повелительницы, неслись сломя голову и выворачивая шею, как безумный охотник из сказки. И еще — если можно так выразиться — в воздухе носилась теория, что ревность любовная — устарелое и недостойное чувство и все любовные притязания мужчин суть злокозненные посягательства на женскую свободу. Да, так одержимы были юные дамы дьяволом, что никому другому не соглашались отдать душу. Еще доктор Фауст объяснил, заметьте, что женщина, торопясь на свиданье с Нечистым, всегда на сто шагов обгонит нашего врата. Зато состязание, как между Адамом и Лилит, — это пожалуйста, это благородная страсть, узаконенная конклавом ведьм. И не одни бородатые старухи Макбетовы, которым сам бог велел, но прелестные юные женщины нашего круга по ночам в чистом поле под виселицей, так сказать, колдовали над смертным зельем, сходя с ума от зависти к усам возлюбленного. И всей этой теологии они набрались, читая, как и положено ведьмам, Книгу бытия задом наперед. Предоставить вы их самим себе — уж они вы и таким способом кое-что из нее почерпнули. Так нет же — хилые, робкие мужчины — пропобедники эмансипации, являющие жалкое зрелище, как и всегда его являют на шабаше колдуны, лишили Евангелие всякой силы, низведя его с неба на землю и подчинивши законам своей мужской логики. Впрочем, я полагаю, что в наши дни, когда мужчины эмансипировались от мужества, достигнуто кой-какое равновесие. Теперь частенько можно встретить молодого человека, который ночью в чистом поле, припадая к земле, следует за тенью ведьмы, парящей в поднебесье, — это он собирает волчьи ягоды и крапиву, чтоб извести возлюбленную из зависти к ее пышным грудям и воздушному стану.

Роль, которую отвела мне в наших отношениях моя эмансипированная юная ведьма, была не из лестных. И все же я думаю, что она любила меня до безумия — той страстью, какую маленькая девочка питает к любимой кукле. И в таком смысле я был центральной фигурой трагедии. Если сама она избрала партию Отелло, то я, а вовсе не муж, играл Дездемону, и легко допускаю, что она вздыхала при мысли о несчастном своем предприятии: «Но ведь жалко, Яго! О, какая жалость, какая жалость!» — и стремилась одарить меня поцелуем, и не одним, прежде чем окончательно со мной рассчитаться. Только, в отличие от печального мавра, она не думала о мести и справедливости. Она хотела меня уморить, как взрывает оставляемую крепость решительный генерал, чтобы не доставалась врагу.

Итак, в конце нашего разговора она мне подсунула яд. Думаю, это противоречило первоначальному ее замыслу. Она, конечно, намеревалась быложить все, что она обо мне думает, когда уж яд будет во мне, да не удержалась. Согласитесь — несколько неестественно вдруг начать пить кофе посреди подобного диалога. И то, как она на этом настаивала, и внезапное ее мертвое молчание, когда я поднес чашку к губам, выдали ее. Я едва пригубил напиток, но мне никогда не забыть пресный, смертный вкус опия, и, вылей я даже все до капли, меня не вывернуло, не оледенило вы так, как от страшной внезапной мысли, что она меня собиралась убить. Я выронил чашку, стоял и смотрел на нее, а она сделала какое-то странное, резкое движение, будто хотела на меня наброситься. Так мы стояли минуту друг против друга, не шевелясь, зная, что все кончено. Потом она принялась раскачиваться и стонать, зажимая рот рукой, как старуха, а я, я ни слова не мог вымолвить и бросился прочь, едва справился со своим столбняком. Вечер, дождь, старый мост, сама улица встретили меня за дверью, как забытые друзья, не изменяющие в час печали.

И вот я сидел на скамейке на улице Монтеня, и вся моя жизнь, мое счастье лежали передо мною в обломках, и я страдал от униженья и ужаса, когда та девушка, о которой я вам взялся рассказывать, ко мне подошла.

Я долго, кажется, так сидел, а она стояла и смотрела на меня, навираясь храбрости, прежде чем ко мне подойти. Она, верно, посочувствовала мне, решив, что я тоже пьян, — кто же станет иначе сидеть без шляпы под проливным дождем? И мы были так молоды оба. Я не слышал, как она меня окликнула, — ни в первый, ни во второй раз. Я, право же, был не в том состоянии, чтобы вступать в беседу с уличной девкой. Думаю, лишь по инстинкту самосохранения я в конце концов поднял на нее глаза и прислушался. Я хотел уйти от собственных мыслей и ухватился бы за любой предлог. Но она была так хороша, так необычна, что я невольно задержал на ней взгляд. Ярко накрашенная, с глазами, как две звезды, она стояла под дождем, прямая, как свечка, хоть едва держалась на ногах. Увидев, как я молча уставился на нее, она рассмеялась тихим заливистым смехом. Она была совсем молоденькая. Одной рукой она придерживала юбку — в те времена дамы мели подолами улицы. На голове у ней была черная шляпка со страусовыми перьями, затеняющая глаза и лоб, но подбородок и округлая юная шея бело и нежно сияли под газовым фонарем. Так я и вижу ее, хоть в сердце засел еще и другой ее образ.

Больше всего меня поразило, как сама эта девочка странно взволнована, потрясена происходящим. Все это было ничуть не похоже на обычное уличное приставание. Она выглядела как человек, пустившийся на опасное приключение либо оберегающий важный секрет. Верно, глядя на нее, я начал улыбаться той горькой и диковатой улыбкой, которая выступает только на юных лицах, и это ее подбодрило. Она подошла совсем близко. Я порылся в карманах, ища для нее монету, но при мне не было денег. Тогда я встал и пошел, но она пошла за мной. И мне приятно было, что она рядом, мне страшно было остаться одному. Так я и привел ее к моему дому.

Я спросил, как ее имя. Она отвечала, что зовут ее Натали.

В то время я служил в дипломатической миссии и жил на площади Франсуа Первого, так что шли мы не долго. Я знал, что вернусь домой поздно, я в те времена часто являлся среди ночи, и заботами моего слуги меня всегда ждал огонь в очаге и холодный ужин. В комнате, когда мы вошли, было тепло и светло, и для меня был накрыт стол подле камина. Во льду стояла бутылка шампанского, я тогда часто нуждался в шампанском после моих любовных свиданий.

Девушка огляделась и, кажется, осталась довольна. При свете лампы я получше ее рассмотрел. Легкие темные кудри, синие глаза, круглое лицо, широкий белый низкий лоб. Совсем зеленая красотка, полная грации и непосредственности. Я дивился необычайности нашей встречи, как подивился бы, найдя букет свежих роз в сточной канаве, не более. Будь я тогда поспокойней, я вы, верно, попросил у нее какого-нибудь объяснения этой странной несообразности, но тогда мне это и в голову не пришло.

Дело в том, что оба мы были в том особенном состоянии духа, какое едва ли у кого из нас когда-нибудь еще повторилось. Я не знал, кто она, она ничего не знала о моих горестях, но оба мы, взбудораженные и потрясенные, испытали друг к другу сильную, я бы сказал, неличную тягу. Я, все еще оглушенный, но с совершенно овнаженными нервами, принимал ее эгоистически, как должное, не задаваясь вопросом, откуда она взялась и куда денется, словно дар судьбы, наконец-то разжаловившейся в тот самый миг, когда одиночество для меня было непереносимо. Она влетела в мою жизнь, как ночной эльф из раскинувшегося вокруг Парижа, который и всегда нам припасает свои чудеса. Что она думала обо мне, что чувствовала — не знаю. Тогда я про это не думал, но теперь, оглядываясь назад, полагаю, что и я для нее явился каким-то символом и едва ли ее интересовал сам по себе.

Я был счастлив и благодарен за то, что она так молода и хороша. Я снова мог улыбаться после пережитого ужаса. Я снял с нее шляпу, поднял за подбородок ее лицо и поцеловал. Тут только я заметил, как она промокла. Верно, она часами бродила под дождем — одежда на ней обвисла, как перья на мокрой курице. Я подошел к столу, откупорил шампанское, налил стакан и подал ей. Она взяла его, стоя у камина, занавешенная мокрыми локонами. С накрашенными щеками, сияющими глазами, она похожа была на ребенка, розового со сна, или на куклу. Она выпила полстакана, медленно, не сводя с меня глаз, и, будто не в силах была молчать после этого, тихонько и нежно, едва шевеля губами, завела песенку на мотив вальса, которую распевали тогда во всех кафешантанах. Потом осеклась, залпом допила шампанское и отдала мне стакан.

— A votre sante,^[12] — сказала она.

Голос у ней был звонкий и чистый, как щебет пташки в кустах. А ничто в те дни так не проникало в мою душу, как музыка. После этой песенной строчки мне и вовсе стало казаться, что мне послано что-то необычайное, какое-то чудо. Я снова налил ей вина, обнял ее за белую округлую шею, отвел мокрые пряди с ее лица.

— Как же тебя угораздило эдак вымокнуть, Натали? — спросил я тоном заботливой бабушки. — Тебе надо все с себя снять и согреться.

Я сам почувствовал, как голос мой изменился. Я засмеялся опять. Она устремила на меня свой звездный взор, и лицо ее на мгновение дрогнуло. И тотчас она принялась расстегивать плащ. Под этим черным кружевным плащом, легким не по сезону и подбитым чем-то бурым и выцветшим, на ней оказалось черное шелковое платье, обтягивавшее грудь и ведра, а внизу все в оборках, воланах и буфиках, как носили тогда, на заре эпохи турнюров. Все это переливалось в отблесках камина. И я стал ее раздевать, очень медленно, будто она и впрямь была кукла, а она стояла безучастно, не шевелясь. На лице ее установилось детское, серьезное выражение. Раза два она заливалась краской, но, когда я расстегнул тесный лиф и коснулся ее прохладных плеч и груди, она вдруг улыбнулась широкой нежной улыбкой, подняла руку и сжала мои пальцы.

Тут старый барон фон Бракель надолго умолк.

— А надо вам сказать, — заговорил он наконец, — чтобы вы верно поняли мою историю, что в те времена раздевать женщину было совсем не то, что сейчас. Ведь что, в сущности, за наряды носят нынешние? Не поймешь, что такое, несколько вертикальных линий, подхваченных горизонтальными, вот и все. Никакой идеи, а цель если есть, то одна — побольше открыть. А в наше время тело женщины была глубокая тайна, и платье с великой изобретательностью и верностью ее совлюдало. Вывало, в ненастный день вродишь по улицам в надежде, что вот мелькнет узенькая лодыжка, ну, а вам, молодым, вея женская нога до колена — дело привычное, как ножки этих вот наших вокалов. В мои времена у женских одежд было свое назначение. Со всей серьезностью, понятной не каждому, они окутывали тело, изменяя его первоначальную форму, и она для нас делалась тайной, которую распознать давалось счастливцу. Длинный тугой корсет, все эти китовые усы, нижние ювки, турнюры и драпировки, все эти массы ткани, погревавшие под собой женщину, перетягивавшие ее так, что она едва могла вздохнуть, — все имело единую цель — скрывать.

Из буйного кипения оборок и кружев, рюшей, плиссе, волновавшихся, пенившихся, взвухавших и опадавших при каждом шаге, цветочным стеблем вставал и качался стан, высоко неся грудь, округлую, как роза, но до плеч запертую китовым усом. Вот и вообразите, каково было человеческим существам в этих невозможных, тесных чехлах неизменно таскать на себе рулоны ткани, и думать не смея об иной участи? Женщина в мое время была произведением искусства, достижением долгих веков цивилизации, и фигуру ее мы обсуждали, как и ее салон, с почтением, которое вызывает в нас гениальный и неустанный художник.

А под этим под всем двигалась и жила сама Ева, и, когда пожелает, она сбрасывала с себя маскарад и всякий раз выступала пред нами разгаданной тайной, вечным откровением, с отпечатками корсетной шнуровки на талии, как опоясанная венком из роз.

Вы, молодежь, посмеиваетесь и над идеями нашими, и над турнюрами и скажете мне, что, как мы ни бились, не очень-то мы преуспели в совлюдении тайны. Позвольте, однако, вам заметить: вы не совсем понимаете значение слова. Тайны нет ни в чем том, что ничего собою не символизирует. Даже и для Святого Причастия сперва надобно испечь хлебы и разлить по бутылкам вино.

Женщины в мое время были не просто коллекцией особей женского пола. Они символизировали идею Женщины. Да, мне говорили, что само это слово в его старомодном значении выкинуто из вашего словаря. Тогда как мы решались вводить речь о Женщине — чуть бравируя и замирая от собственной дерзости, — Вы говорите о женщинах. Что уж толковать. Сами понимаете разницу.

Вы ведь читали, верно, как средневековые схоласты задавались вопросом: что было прежде — идея собаки или сами собаки? Для вас, обучаемых статистике с коротких штанишек, думаю, тут нет никакого сомнения, и, конечно, мир для вас выглядит так, будто сотворен ради опыта, наобум. Это как ноздревский повар суп варил, бросая туда перец, соль и приправы, как бог на душу положит, авось-либо что-то да выйдет. Ну, а для нас даже теории старика Дарвина были новы и весьма сомнительны. Наши воззрения всходили на таких дрожжах, как симфонии, дворцовый церемониал, логарифмы, и мы строго различали между законным наследником и бастардом, полагая, что все истинно благородное создается по предначертанному замыслу. У нас были назначение и вера. Идея Женщины — das ewig Weibliche,^[13] — у которого ведь и вы не отнимете мистики, — дня нас существовала как изначальная, и женщины наши считали своим назначением ее воплощать согласно замыслу Творца, как задача каждой собаки, полагаю, — воплощать идею Собаки.

Тогда можно было проследить развитие этой идеи в уебочке, которая, сначала не сознавая себя женщиной, понемногу росла, постепенно постигала древнейшие правила пола и, наконец, проходила извечный ритуал посвящения в таинство. Центр тяжести ее существа медленно перемещался от личного к символу — и вот уже она взирала на мир с особенной гордостью и скромностью, присущей представителям великих держав. Ни надменная повадка хорошенькой девушки, ни снисходительная величавость матроны не были выражением личной их суетности, в них вообще не было ничего личного, как нет его в важных приемах посла при вручении верительных грамот. И как ни проклинали Дон Жуана его жертвы с голыми грудями и растрепанными волосами с другого берега Стикса в час его переправы, женщины моего времени на совете присяжных оправдали бы великого совлазнителя, который до последнего рад был включить в свой список и шестидесятилетнюю кокетку — по великой вере его, по незыблемой верности идее Женщины. Да они и Христа самого, в соответствии со своей догмой, предпочитали видеть только младенцем у Богоматери на руках.

Толпы подле храма ничуть не интересны. Интересен священнослужитель внутри. Зевак на паперти, ожидающих, когда закипит кровь святого Пантелеймона, я достаточно понавидался по разным местам. Но лишь изредка мне удавалось заглянуть в святилище и увидеть священнослужителей, старых и молодых, — вплоть до мальчиков-певчих, испуганно и дерзновенно полагающих себя главными лицами в церемонии, — когда с глубокой, серьезной важностью, под сумрачными, прохладными сводами, они оберегали тайну, которую в совершенстве постигли.

И что такое цинизм Байрона или Бодлера, которыми мы зачитывались тогда с frisson nouveau,^[14] в сравнении с цинизмом тех священнослужительниц, тех авгурш, до самой смерти исполнявших священные ритуалы таинства, которое они знали вдоль и поперек и в которое не верили? Да, строго и неукоснительно они блюли церемониал в святилище, куда и заглянуть не смели непосвященные! А поэты нам пели о том, как юные красавицы хихикали и смеялись за занавесками купален, «пуская лилии по водам».

Есть такой рассказ про девочку, которая спасла мятежный корабль, — она села на пороховую бочку с зажженным факелом и грозила поджечь порох, все время помня, что бочка пуста. Прелестный, по-моему, образ женщины моего времени. Она охраняла порядок и равновесие в мире, сидя на тайне жизни и зная прекрасно, что тайны никакой нет. Я слышал, вы, молодые, говорите, что у наших женщин не хватало чувства юмора. А я вот воображаю лицо той девчонки на бочке, ее грозно потупленный взор, и думаю, что вашему хваленому мужскому юмору далеко до юмора слабого пола. И если мы были благодарны нашим женщинам за то одно, что они существуют на свете, больше, чем вы, молодые, благодарны своим, — так, видно, были на то резоны.

— Вы ведь не в обиде на старика, — сказал он, — что так задержался на картинках далекого прошлого? Вас будто протомили в музее перед витриной давно вышедших из моды костюмов, не правда ли? Вот и посмейтесь, если угодно.

И старый рыцарь продолжал свой рассказ:

— Я раздел эту девушку, слои одежд, скрывавшие ее, один за другим опали при свете лампы, тоже окутанной шелком, — Все тогда, мой юный друг, драпировали, и кресла мои, разумеется, были в длинной шелковой бахроме, да еще с бархатными кисточками, иначе тогда не мыслили элегантности, и вот она стояла голая, и никогда еще не имел я счастья видеть такое чудо природы, такое откровение, от которого захватывало дух. Легкие изъяны женской фигуры, сам знаю, могут быть обворожительны, я сам млел перед кривоногой Венерой. Но это юное тело трогало, надрывало сердце именно своей безупречностью. Она была такая молоденькая, что, восхищаясь ею, вы предчувствовали еще большее совершенство… Э, да что говорить. Все тело ее сияло под лампой, округлое и гладкое, как мрамор. Все оно от головы до пят прочерчивалось прямой чертой, как устремленное к неву молодое деревце. Та же нежная выразительность была в высоком подъеме сбросившей башмачок ноги, в округлом подбородке, в прямом лучистом взгляде, в прямых сильных линиях рук и плеч.

Ощутив голой кожей тепло камина после мокрой измятой одежды, она легонько вздохнула и чуть потянулась, как кошечка. И засмеялась, как школьница, отпущенная на каникулы. Она очень прямо стояла у камина, н ярко накрашенные щеки казались совсем уже кукольными над голым сверкающим телом.

Я думаю, вся душа моя ушла в созерцание. Только что меня коснулась реальность, и в таком неприглядном виде, и я спасался от нее в мире сказки, как перепуганный ребенок зарывается в книжку с картинками. Я не хотел заглядывать вперед, не хотел оглядываться назад. Настоящее накрыло меня, как волна. Не сводя с нее глаз, я, чтоб от нее не отстать, выпил стакан шампанского.

Я был так молод тогда, что еще не утратил глубокой веры в свою звезду. Была в мире сила, которая присматривала за мной, оберегала меня, предпочтя всем прочим людям. Вот когда эта вера иссякнет, когда ты начнешь догадываться, что и ты в этом мире заврошен, как все остальные, — значит, юность твоя миновала. Нежданная милость богов тогда нисколько меня не смутила, я только преисполнился к ним благодарности. Я счел совершенно натуральным, что дружественные силы опять улыбались мне и моего спасения ради выслали из окружной зимы и тьмы это чудо прелести, эту голую пьяную девочку.

Мы сели ужинать, я и Натали, высоко над огромным городом в моей тихой комнате, и тяжелые шторы не впускали мокрую ночь, и мы были как совы в дупле, в дремучем лесу, и никто-то в целом свете не знал о нас и не думал. Она оперлась локтем о стол, уткнула подбородок в ладонь. Наверное, она была очень голодна. Под влиянием вина и еды — помнится, мы ели икру и холодного рябчика — она оживилась, смеялась, болтала и слушала, что я ей говорил. Точно не помню, о чем шла речь. Мы, конечно, вели задушевный разговор, и я открыл ей то, чего не открыл бы никому другому, — как меня чуть не отравили как раз перед нашей встречей. Верно, я ей сказал, откуда я, и даже называл свой адрес, потому что помню, как позже, много позже я мучительно избавлялся от надежды, что она может мне написать или даже приехать. Еще помню, она мне рассказала историю — про старую-старую обезьянку, умевшую показывать разные фокусы и принадлежавшую шарманщику-армянину. И вот хозяин у нее умер, а обезьянке так хотелось показывать свои фокусы,и она все ждала нужной реплики, а никто не мог ее подать. Начала Натали печально, но, увлекшись, принялась изображать обезьянку до того забавно, похоже и мило, что я наслаждался.

Помню почти каждый ее жест. Иногда мне кажется, что я понял кое-какие пьесы для скрипки и фортепьяно именно через этот контраст или эту гармонию ее длинной стройной руки и короткого круглого подбородка, когда она подносила к губам стакан.

Никогда среди своих любовных похождений — если это можно было назвать любовным похождением, — никогда не ощущал я так свободы и покоя. В продолжение последней моей связи меня неотступно терзала мысль о том, что думает обо мне мой предмет и какую роль играю я в глазах света. Никаких таких сомнений и страхов сейчас и в помине не было. Думаю, это чувство свободы и покоя и разумеют счастливые супруги, говоря, что муж и жена — одно. Я лично полагаю, что даже в браке, когда свет призывается во свидетели, трудней достигнуть такого состояния, нежели при невольной, непреднамеренной встрече, как наша. Но это уж дело вкуса.

Нас толкали друг к другу особенные обстоятельства, хоть мы этого не понимали. Мир за окном был жесток, да, невыносимо жесток. Жизнь сыграла злую шутку со мной, а с ней, верно, еще более скверную. Но эта комната, ночь — были наши и нам верны. Не ведая о том, мы сидели за ужином жирондистов.

Помогло и вино. Я пил немного, но другое уже мне успело ударить в голову. Шампанское — добрый, испытанный друг дождливых ночей. Помню, один датский епископ когда-то мне говорил, что много есть путей постижения истины и один из них — бургундское. Хорошо было так говорить старику, в мягких креслах, в кабинете, уставленном книгами. А нам, молодым, заглянувшим в глаза самому дьяволу, нужна была более крепкая рука помощи. И под тихое шипение бокалов мы сами себе виделись как бы глазами художника — одной из фантазий Творца.

На диване у меня лежала гитара. Я разучивал для tableaux vivants^[15] серенаду в честь юной романтической красавицы — в обычной жизни то была дама из американского посольства, холодная и бесчувственная, как стена. Поужинав, Натали взяла в руки гитару. При первых звуках она слегка поморщилась — до того ль было мне в последнее время, чтобы настраивать инструмент, — но потом, поудобней устроясь в моем низком широком кресле и положив ногу на ногу, принялась перебирать струны. И потом она мне спела две песенки. Голос, с едва заметной простудной хрипотцой, разливался по моей тихой комнате, как колокольчик, как упоенное гуденье пчелы над цветком. Сначала она спела кафешантанную песенку — неотвязчивый, веселый мотив. Потом немного подумала и спела что-то печальное, странное, на незнакомом мне языке. Она была удивительно, на редкость музыкальна, и голос — такое же откровение, как лицо, как она вся. Чуть металлический его призвук, благородная простота и сила отвечали этим глазам, губам и рукам. Только был он полнее, богаче, будто быстрее развился, будто мог выразить больше, чем она сама, как скрипка и смычок вундеркинда, когда он играет.

Все мое самоовладание, которое я призывал, пока на нее смотрел, изменило мне при звуках этого голоса. Слова, которых я не понимал, мнились прямыми и трогательными, каких я в жизни не слыхивал. Я сидел напротив нее, тоже в низком кресле. Помню тишину, когда замер последний звук, и как я оттолкнул ногою стол и опустился перед ней на одно колено. Она глянула на меня таким строгим, прямым и диким взглядом, какой бывает, верно, у сокола, когда сдернут с него колпачок. Я упал уже на оба колена, я обнимал ее ноги. Уж не знаю, какое у меня было при этом лицо, но у нее лицо изменилось, озарило меня какой-то героической нежностью. В ней и с самого начала что-то было героическое. Оттого она и терпела такого нелепого юнца. Ведь du ridicule jusqu'au sublime^[16] тоже ведь, верно, всего один шаг.

Мой юный друг, она была невинна, наружность ее не обманывала. До этого я не знал, что такое нетронутая девушка. Существует теория, что юноше не следует связываться с невинной девушкой, что лучше поискать более опытную любовницу. Ничего подобного. Выдумки, противные природе.

Только часа через два, кажется, я проснулся со странным стесненьем в груди и страхом. Мы говорим Ton meurt en plein bonheur de ses malheurs passes^[17] и пугаем настоящее счастье призраком грядущих бед. Не то чтоб со мной повторилась старая история omne animal.^[18] Нет, то было внезапное сомненье в судьбе, я будто своими ушами услышал, как я же и говорю: «Знаю, за это придется платить. Так сколько же я должен?» Возможно, я сам этого не осознал, возможно, я просто затосковал, что вот она скоро уйдет и кончится эта ночь.

Она и прежде уже было села и порывалась встать, но я притянул ее к себе. Теперь она сказала: «Мне пора домой» — и встала. Еще горела лампа, дотлевал в камине огонь. Я принял как должное, что ее унесут те же неведомые силы, что ее принесли, как уносит Золушку карета из тыквы, как у принцессы из «Тысячи и одной ночи» всегда наготове оказывается ковер-самолет. Я ждал, что вот она мне объявит, когда она придет ко мне снова и осчастливит меня, и объяснит мне, как мне надо держаться. И я не произносил ни слова.

Она облеклась в свой убогий и пышный наряд. Надела шляпу и стояла в точности так же, как тогда, на улице, под дождем. Потом подошла ко мне — я сидел на ручке кресла — и сказала: «Мне нужно двадцать франков» — и, когда я не ответил, повторила: «Мари сказала… она сказала, чтоб я принесла двадцать франков».

Я молчал. Я сидел и смотрел на нее. Ее ясные глаза встретили мой взгляд. И на меня нашла совершенная ясность, будто все иллюзии, все искусства, с помощью которых мы пытаемся замаскировать наш мир, — все краски, звуки, сны и надежды вдруг оттянуло на сторону и мне показали действительность как она есть, пустынную, как пожарище. Сон кончился, и никакие слова тут не могли помочь.

Впервые, пожалуй, за эти несколько часов, с тех пор как я ее встретил, я увидел в ней человека, такого же человека, как я, со своей собственной жизнью, не только как предназначенный мне дар небес. Думаю, в тот миг я даже совершенно забыл о себе, ни одной мысли о себе не осталось в моем сердие.

Мне предложили редкостную забаву, и я потешился. Играли мы двое. Теперь уж я должен бы последить, чтобы конец игры не испортил начала. Ее просьба была выдержана вполне в духе той ночи. За то, чтоб построить дворец, за четыреста белых и четыреста черных рабов, нагруженных корзинами с драгоценностями, джинн тревует старую медную лампу; а лесная ведьма, сдвинув с места три города и поставив сыну дровосека армию конников, просит за это лишь сердце зайца. Девушка, голосом джинна или лесной ведьмы, просила у меня уплаты, и я должен был ей дать двадцать франков ради каких-то волшебных, таинственных условий ее безопасности. Но я, я — совершенно вышел из роли. Я сидел молча, согнувшись под гнетом холодного трезвого мира, хоть знал, что я должен ответить, не то вся его тяжесть упадет на нее.

Потом уж я сообразил, что был же выход, что можно было что-то придумать, чтобы не повредить ей, но и оставить ее при себе. Сказать вы ей, отдавая эти двадцать франков: «Если хочешь еще двадцать, приди завтра вечером». Будь она не так мне мила, не будь она так молода и невинна, я вы, верно, так и сделал. Но эта девочка за несколько часов, что мы провели вместе, затронула все мои рыцарские струны. А рыцарственность, по моему суждению, вот что значит: ценить и оберегать гордость сообщника ли, противника ли, не важно, больше даже, чем свою собственную. Будь я так же чист сердцем, как она, я вы, верно, нашел с ней слова, но слишком долго вращался я в свете, слишком связан был с мертвящим миром действительности, и я заразился, я носил его смертельные бациллы в крови. И потому мне и в голову не пришел какой-то иной ответ, как не приходит мне в голову на возглас священника «Мир всем» ответить не «И духови твоему», а иначе. Ничего на свете не было более противного моему желанию, чем дать ей эти двадцать франков, и по собственной воле я с нею покончил. С чего и начался у нас с вами весь разговор.

И вот, будто ничего нельзя было придумать разумнее и естественнее, я вынул из бумажника двадцать франков и протянул ей.

Прежде чем уйти, она сделала одну вещь, которой я никогда не забуду. Она стояла передо мной, держа мои деньги в левой руке. Она не поцеловала меня, не пожала мне руку на прощанье, но приподняла мое лицо за подбородок и взглянула на меня ободряющим, утешающим взглядом, как сестра бы взглянула на брата перед вечной разлукой. И она ушла.

Ну вот вы и услышали мою историю. Больше ничего не было, ничего не происходило, решительно ничего. И я вам первому это рассказываю, а вы так терпеливо слушаете, и не хочется кончать. И хочется, раз уж на то пошло, рассказать еще о себе самом. Потому что насчет нее, насчет девочки, я не могу вам дать никаких объяснений. В последующие дни — не сразу, потом — я старался соорудить какую-то теорию, какую-то версию того, что с нею случилось.

Было все это вскоре после падения второй империи, странного, гиблого тысячелетнего царства. Воздух заряжен был катастрофами, рушился мир.

Но это было и время нигилизма в России, когда великие вольнодумцы, все потеряв, спасались в изгнании. Я о них подумал в связи с песенкой на непонятном мне языке, которую пела мне Натали.

Что вы с нею ни случилось, то была ужасная катастрофа. Возможно, она камнем упала вниз, иначе она знала бы ту страшную покорность судьбе, которой научает нас Провидение, когда у него есть время подготовить нас к бедам.

А быть может, думал я, она была связана с кем-то и пошла ко дну с другими, с другим. С одной с нею такого бы не случилось. Кто-то держал ее, не мог отпустить и не мог овлегчить ее участь, кто-то старый, веспомощный из-за пережитого потрясения, или, быть может, ребенок — сестра или брат? Будь она одна, она бы всплыла, ее спас бы, не дал ей утонуть кто-то, кто оценил бы ее красоту и прелесть, не веря своему счастью. Или, уже ближе ко дну, кто-то подхватил бы ее, не умея понять ее совершенств, но ошарашенный ими. Да и вовсе на дне ее подобрали бы, сообразив, что на ней можно заработать. Но из мира красоты и гармонии, где ее научили петь, улыбаться и двигаться, где ее любили, она попала в тот мир, где изящество и красота не нужны, где надо бороться за свою жизнь, мир отчаяния, лишений и голода. И тут-то, на самой нижней ступеньке, некая Мари, подружка, по темному и узкому своему знанию жизни дала ей совет, одолжила убогий наряд и влила в нее спиртного для храбрости.

Но если говорить о себе — как только она ушла и я остался один, — как странно дергаемся мы в руках судьбы, когда она стиснет нас не на шутку, — я одного хотел: ее вернуть. Думаю, за те десять минут я испытал все муки, даже физическое удушье заживо погребенного. Но я был раздет. Когда я кое-как оделся и выбежал, улица была пуста.

Долго бродил я по городу. К рассвету я вернулся на ту скамейку, где сидел, когда ко мне подошла Натали, и я прошел мимо дома моей бывшей любовницы. Странное явление, думал я, — молодой человек, за одну ночь второй раз в отчаянии выбежавший на улицу, потеряв любимую женщину, я вспомнил слова Меркуцио, обращенные к Ромео по сходному поводу, и тут, будто мне показали меня самого в смешной карикатуре, я расхохотался. Когда занялась заря, я вернулся в свою комнату, где лампа еще горела и ужин стоял на столе.

Долго потом не мог я оправиться. Первые дни были еще сносны, я утешался тем, что в один и тот же час ходил на то место, где ее встретил. Я думал, она вернется. Я держался за эту мысль, за эту надежду, она очень медленно угасала.

Чего только я не перепробовал, чтобы выдержать, выжить. Однажды пошел в оперу — увязался за знакомыми, да и надо же было убить вечер. Давали как раз «Орфея». Помните, как он заклинает тени в царстве Аида, там эта музыка: «Тени — нет! Бедные духи — нет!» — и на такое короткое время ему возвращают его Эвридику, помните? Я сидел в слепящем свете антрактов, юноша из хорошего общества, в белом галстуке, тугой крахмальной манишке, в белых перчатках, окруженный веселой публикой, мне кивали, со мной заговаривали, а черные крылья Эриний распростерлись уже надо мной.

Тогда я развил еще одну теорию. Я думал о богине Немезиде. Я думал, что, не почувствуй я тогда ночью минутного страха и сомненья, утром я имел бы силу и право отогнать от себя и от Натали злую судьбу. Я даже книгу тогда прочитал про эту богиню. Автор, очень умный человек, еврей, объясняет, что весь мир она опутала нитями, тянущимися к ее жилищу, в точности, говорит он, как разбойники в датских лесах протягивали некогда через дорогу проволоку, и колоколец звонил, и развойники кидались резать и грабить. Я ночью задел за проволоку, у богини зазвонил колоколец. Натали не испугалась — испугался я. Плохо, когда чересчур много знаешь. Я знал, что за все приходится платить, за любой товар, и часто даже переплачивать. Я и лекции слушая об этом. В объятиях Натали, ощущая на своем плече ее легкое дыхание, я спросил с сомнением в сердце: «Сколько я за это должен?» И богиня сама отвечала и сказала: «Двадцать франков», а с ней торговаться не будешь.

Да, о чем только не думаешь, пока молод.

Все это было давно. Эринии, при всем моем почтении к ним — как блохи, терзавшие меня в детстве: им нравится юная кровь. Правда, несколько лет назад я снова сподобился их внимания. Я продал участок земли соседу, а когда я как-то заехал туда, оказалось, он вырубил лес. Куда подевались зеленые тени, птичий щебет, петлянье троп? И, стоя на голом поле, я слышал шелест крыл — тихий, тихий шелест — не только с грустью, но и со странной надеждой и ощущением силы: то была музыка моей юности.

И больше вы никогда ее не видели? — спросил я.

Нет, — сказал он, помолчал немного и добавил: — Но я позволил себе одну фантазию, или миф — назовите, как хотите.

Это было в Париже, через пятнадцать лет, в тысяча восемьсот восемьдесят девятом году. Я провел там несколько дней, проездом, по пути в Рим, чтоб посмотреть выставку и только что построенную Эйфелеву башню. Как-то вечером я навестил моего приятеля, живописца. В юности он много чудил, но потом совершенно угомонился и в то время ревностно изучал анатомию по примеру Леонардо. Я провел у него вечер, мы обсудили его картины, искусство вообще, и наконец он сообщил, что хочет показать мне прекраснейшее, что есть у него в ателье. То был череп, который он срисовывал. Он с удовольствием пустился мне объяснять, в чем видит он его редкие совершенства: «Это на самом деле череп молодой женщины. Но так же точно выглядел бы череп Антиноя, будь у нас возможность его заполучить».

Я держал в руках череп, разглядывал широкий низкий лоб, ясную, благородную линию подбородка, глубокие, четкие глазницы, и вдруг я понял, что мне знакомы эти черты. Сияла в свете лампы белая кисть — такой чистотой, благородством. И щ нее веяло покоем. На минуту я перенесся в мою комнату на площади Франсуа Первого, с тяжелыми опущенными шторами, дождливой ночью, пятнадцать лет назад.

И вы ничего не спросили у вашего друга?

Нет, — отвечал старик. — Что пользы? Он ничего не мог знать.^[19]

ОБЕЗЬЯНА

I

В иных протестантских странах Европейского севера сохранились еще заведения, называемые монастырями и управляемые канонисами, хоть ничего религиозного нет в них. Старые девы и вдовы из благородных семейств покойно, чинно и скучно провожают там осень своих дней, подчиняясь местным установлениям. Многие из таких монастырей весьма богаты, владея обширными землями и на протяжении веков принимая в наследство огромные состояния. Гордый дух былых времен витает в величавых стенах и правит обитательницами.

У девствующей канонисы Седьмого монастыря, процветавшего под ее эгидой с 1818 до 1845 года, была серая обезьянка, которую подарил ей кузен адмирал фон Шре-миштайн, воротясь из Занзибара, и которую она нежно любила. Когда канониса сидела, бывало, за карточным стоном, где провела она счастливейшие часы своей жизни, обезьянка устраивалась на спинке кресла у нее за спиной и блестящими глазами следила за тем, как тасовали, сдавали и побивали карты. А рано поутру ее можно было обнаружить на стремянке в библиотеке, где она забавлялась тем, что вытаскивала с полок обветшалые томы и разбрасывала желтые листы, столетьями хранившие диспозиции давно минувших сражений, брачные контракты коронованных особ и протоколы судилищ над ведьмами, по черно-белым плитам мраморного пола.

В другом кругу едва ли бы стали терпеть выходки обезьянки. Но в Седьмом монастыре вместе с почтенными дамами обитали во множестве и всякого рода их любимцы, среди которых тоже тщательно соблюдалась строгая субординация. Были тут попугайчики, какаду, очаровательные собачки, милые кошечки со всех концов света, была белая ангорская козочка, как у Эсмеральды, и пурпурноокая юная лань. Была и перешагнувшая столетний юбилей черепаха. И старые дамы относились к причудам канонисиной любимицы с той же снисходительностью, какую, верно, в былые времена, помня о собственной своей слабости, кавалеры подчиненного женским прихотям двора выказывали к капризам всевластной королевской фаворитки.

Время от времени, особенно осенью, когда на живой изгороди и в окружных лесах поспевали орехи, обезьянка вдруг чувствовала зов свободы, недели на две, а то и на месяц исчезала из монастыря, но неизменно возвращалась по доброй воле, когда начинались ночные заморозки. Ребятишки из принадлежащих монастырю деревень любили смотреть, как она бегает по дороге или сидит на дереве, поводя на них внимательным взглядом. Но стоило им окружить ствол или запустить в нее каштаном, она вращала глазами, скалила зувы, взмывала по веткам и исчезала в кроне.

Дамы в монастыре единодушно подшучивали над тем, что канониса в такие периоды делалась на редкость молчалива, беспокойна и тяготилась своими многочисленными практическими обязанностями, в иное время исполняемыми с завидным рвением. Между собой они прозвалн обезьяну Тайным советником и радовались, когда она вновь объявлялась в гостиной, еще поеживаясь после жизни в лесах.

В один прекрасный октяврьский день, когда обезьяны, таким образом, не было в монастыре, туда явился с нежданным визитом юный канонисин племянник и крестник, лейтенант королевской гвардии.

Канонису почитали в семействе, и не одно дитя собственной своей благородной крови приняла она от купели, но этот молодой человек был ее любимец. То был очаровательный юноша двадцати двух лет, темноволосый и синеглазый. Хоть и младший сын, он не мог посетовать на судьбу. Любимое дитя у матери, родившейся в России и богатой наследницы, он сделал блестящую карьеру и имел друзей во всех сколько-нибудь влиятельных кругах общества.

Явясь в монастырь, он, однако, совсем не выглядел баловнем фортуны. Как сказано уже, он нагрянул нежданно-негаданно, впопыхах, и дамы, с которыми перемолвился он несколькими словами, дожидаясь аудиенции у тетушки, все высоко ценившие его, заметили, как он бледен, истомлен и, кажется, в страшном смятении.

Более того, они догадывались о подоплеке. Хоть Седьмой монастырь и был замкнут в рамках покоя и неизменности, в него с удивительной быстротой проникали новости из большого мира, ибо каждая из обитательниц имела там бдительную и рьяную корреспондентку. И за монастырскими стенами дамы не хуже тех, кто был в центре событий, знали, что за последние месяцы тучи самого странного и зловещего свойства сгустились над кругом, к которому принадлежал молодой человек. Столичная ханжеская клика, руководимая придворным капелланом, снискавшим доверие высоких особ, под предлогом благородного негодования накинулась на юный цвет нации, и никто не мог сказать или даже гадать, чем может это все обернуться.

Дамы в монастыре почти не обсуждали событие между собою, но не одна из них и не раз вызывала на tete-a-tete библиотекаря, ученого богослова, требуя его суждения и приговора. И с его слов они с ужасом заключали, что тут что-то такое было связано с романтическими берегами прекрасной Греции, дотоле для них священными. Они еще не забыли юность, когда все греческое было в моде, когда не было лучше причесок и платьев la grecque,^[20] и не могли взять в толк, как такое прекрасное понятие может вдруг обозначать вещи, не сообразные с девичьей мечтой о романтике, рыцарстве и благоприличии. Платья эти были прелесть, в них вальсировали с королевскими величествами. Теперь о них не хотелось и вспоминать.

Едва ли что еще на свете могло задеть их так глубоко. Не только та наглость, с какой болтуны и чиркуны позволяли себе нападать на воинов, возмущала старых дочерей воинственной расы. Не только пугала их неизбежность скандала и еще горших бед. Нет, дело обстояло куда серьезнее. ибо все они незыблемо верили, что красота и очарование женщины, которые сами они воплощали по мере сил и способностей, составляют в жизни высшую цель и награду. Пусть в каждом данном случае мир расставляет силки, чтоб выманить у вас эту награду обманом, или вы натыкаетесь на недоразумение, на непонимание мира. Сама догма остается незыблема. И когда вдруг ее начинают оспаривать, это несносно. Так, верно, слушал вы ростовщик слухи о том, что золото утратило цену, так мистик отнесся бы к заявлению, что в Евхаристии не пресуществляются Святые Дары. Да узнай наши дамы вовремя, что сей пункт подлежит обсуждению, — и жизнь, ныне столь близкая к концу, могла бы у каждой сложиться иначе. Для нескольких старых дев, до совершенства развивших стратегические таланты предков, удар был особенно тяжек. Так храбрый, честный генерал, во все продолженье кампании неукоснительно следовавший приказу об обороне, вдруг узнал вы, что нападение было бы куда желательней и успешней.

Тревожась и скорбя из-за странной ереси, старые дамы, однако, горели единодушным желанием узнать о ней побольше, будто, хоть сами они были надежно укрыты стенами монастыря, нежные и опасные страсти сердца человеческого остались всецело в их ведении. Так охапки сухих цветов перед монастырскими зеркалами, волнуясь и трепеща, требовали бы права голоса всякий раз, как речь зайдет о цветоводстве.

Они несколько смущенно приняли бледного юношу, словно он не то избиваемый царем Иродом младенец, не то предавшийся черной магии молодой монах, которого еще можно наставить на путь истинный, и, когда он поднимался по широким ступеням в покои канонисы, они прятали друг от дружки глаза.

Канониса приняла племянника в своей величавой гостиной. Три высоких окна из-за тяжелых штор в крестиком вышитых цветочных гирляндах взирали на аллеи и лужайки осеннего сада. Со стен, обитых камкой, глядели ее давно усопшие родители — суровый воитель-отец, прелестно-юная мать, оба напудренные и затянутые, в полном дворцовом параде. Эти двое на стене, с детства полюбившиеся молодому человеку, нынче поразили его своим озавоченным и даже несчастным видом. На мгновение ему показалось, что странный, тревожащий запах мешается в комнате с запахом ладана, нынче более густым, чем всегда. Обезьяны он не видел, но она, верно, была где-то тут, и присутствие ее особенно ощущалось в красной гостиной. Не было ли все это новым подтверждением того зловещего оборота, какой в последнее время принимала его судьба?

Такая мысль у него мелькнула, но ему некогда было на ней останавливаться. Он не мог и не хотел терять время. Поцеловав у тетушки ручку, справясь о ее здоровье и о здоровье обезьяны, передав поклоны от городской родни, он тотчас приступил к делу, приведшему его в Седьмой монастырь.

— Тетя Катинка, — сказал он. — Я к вам прибегнул, потому что вы всегда были добры ко мне. Я желал бы, — тут он сглотнул, унимая мятежное сердце, ничуть, как он знал, этого не желавшее, — я желал бы жениться, и я надеюсь, вы не откажете мне в совете и помощи.

II

Юноша знал прекрасно, что при других обстоятельствах никакое его известие не могло бы больше обрадовать старую даму. Так жизнь, думал он, удовлетворяет свой вкус к пародии, даже за счет таких людей, как его тетушка, которую в душе называл он Куан-Ин, по имени китайской богини милости и доброго лукавства. Да, он понимал, что в эти минуты она страдала от иронии судьбы больше даже, чем он сам, и ему было от души ее жаль. По пути в монастырь, проезжая лесами и селеньями, минуя широкие жнивья, где босоногие ревятишки пасли стада гусей, он старался себе представить, как сложится разговор его с тетушкой. Зная слабость старой дамы к латинским цитатам, он гадал, услышит ли от нее «Et tu Brute!»^[21] или решительное «Discite Justitiam moniti, et non temnere divos».^[22] Или она скажет: «Ad sanitate gradus est novisse morbum»,^[23] — и это будет добрый знак.

Мгновение помешкав, он посмотрел ей в глаза. На высокой спинке ее кресла играли тени кружевных занавесок, ему же закатное солнце било в лицо. Ее глаза, сияющие из сумрака, встретились с его взглядом и заставили его потупиться, и немая эта игра повторилась дважды.

— Mon cher enfant,^[24] — сказала она наконец ласковым голосом, достаточно твердым, несмотря на легкую дрожь. — Я всегда молила небо, чтобы ты принял это решение. И на ту помощь, какую в силах подать удалившаяся от мира старуха, ты всегда можешь рассчитывать, милый Борис.

Борис еще больше побледнел и поднял улыбающийся взгляд. После ужасной недели, после душераздирающих сцен, какие навлекали на него любовь и ревность матери, он чувствовал себя как человек, попавший в спасительную лодку с улиц затопленного города. Едва он овладел голосом, он сказал:

— Все в ваших руках, тетя Катинка, — рассудив, что сладость власти воззовет ко всему, что есть благородного в сердце старой дамы.

Она остановила на нем ласковые глаза. Они держали его так, будто она и впрямь притянула его к груди, и даже крепче — будто она втянула его в самое сердце. Она прижимала к губам платок — обычный ее жест, когда она волновалась. Она хотела ему помочь, он видел, но прежде она собиралась ему что-то сказать.

— Что это такое, — начала она медленно и торжественно, как Сивилла, — что обретается задорого, предлагается бесплатно, да и то не удается сбыть? Опыт, стариковский опыт. Если вы дети Адама и Евы умели воспользоваться опытом родителей, мир вел бы себя разумно уже шесть тысяч лет назад. Я дам тебе мой жизненный опыт в облатке, подслащенной поэзией, чтобы легче глотать:

Тетя Катинка, — сказал он наконец. — Почему же лишь один путь? Я знаю, так думают все честные люди, так и мне объяснили перед конфирмацией, но девиз нашего рода тем не менее: «Найди свой путь или его пробей». Возьмите хоть поваренную книгу — разве не найдете вы в ней трех или четырех способов приготовления куриного рагу? На самом деле их даже больше. И когда Колумб открыл Америку, — продолжал он, ибо эти мысли последнее время его занимали, а канониса, добрый друг, соглашалась его выслушать, — цель, его была всего-навсего найти обратный путь в Индию, а ему это засчитали за великий подвиг.

О нет, — с сердцем откликнулась канониса, — его преподобие Сасс, настоятель Седьмого монастыря в семнадцатом столетии, утверждал, что райский мир до самого грехопадения был весь плоский — таков был проект Всевышнего, а уж это Дьявол изобрел третье измерение. И слова «прямой», «гладкий», «ровный» — суть слова для употребления благородных людей, но яблоко, однако ж, круглое, и грехопадение было первой попыткой прародителей наших обвести Творца вокруг пальца. Сама я решительно предпочитаю скульптуре живопись.

Борис не стал с нею спорить. Лично он придерживался иных вкусов, но она, возможно, была права. До сих пор он радовался своей способности наслаждаться всеми сторонами жизни, но в последнее время стал считать ее сомнительным благословением. Ей-то и был овязан Борис, как он начал догадываться, вечной своею участью: достигать всего, чего желал он, когда желание уже прошло. Он знал по опыту, как страстная мечта предаться музыке, волнам, оргии, откровениям дружбы перестает существовать еще до исполнения — так звезда угасает за тысячелетия до того, как свет ее нас достигнет, — и тут уж лишь бой быков или жизнь простого пахаря, под дождем вспахивающего свою ниву, могли бы утолить истомившуюся душу. Канониса смерила его взглядом с головы до пят и произнесла:

Но тут старый слуга канонисы внес графин с вином и фрукты, Борис понял, что она хочет, чтобы он молчал, ни слова не говоря, осушил два бокала и не спеша принялся чистить прославленные шелковистые персики Седьмого монастыря и одну за другой обрывать с гроздьев сизые виноградины. Он, и не глядя на тетушку, знал все ее мысли. Необходимость неотложных решительных действий, которая испугала бы иную ее ровесницу, нимало ее не смущала. Среди ее предков были славные полководцы, разрабатывавшие тщательные планы баталий, но умевшие, когда надо, отдаться наитию.

Он понял, что в эти минуты красная гостиная полнилась для нее высокородными юными дамами — темноволосые, белокурые, хрупкие, пышнотелые, умелые хозяйки, ловкие наездницы, безупречные блюстительницы дворцового обычая, дочери ее сверстниц, подруги собственной юности, они строем проходили перед ней, и ни единое совершенство или изъян не могли укрыться от ее острого глаза. Она облизывалась в душе, как старый знаток вин, прохаживающийся по своему погребу, и Борис следовал за ее мыслью, как дворецкий со свечой.

Тут дверь снова отворилась, и старый слуга канонисы явился на сей раз с письмом для своей госпожи на серебряном подносе. Она взяла письмо чуть дрогнувшей рукой, словно не готова была к новым катастрофам, пробежала его глазами, прочитала еще раз и слегка покраснела.

— Хорошо, Йохан, — проговорила она, забыв письмо на своих шелковых коленях.

Минуту сидела она в глубокой задумчивости, потом побернулась к племяннику, и глаза ее были ясны, как стекло.

— Ты проезжал моими сосновыми посадками, — сказала она с оживлением человека, переходящего к любимой теме, — ну и как ты их находишь?

Посадка и охрана лесов составляли один из главных ее интересов. Поговорили с приятностью о лесах. Нет лучше для здоровья лесного воздуха, заметила канониса. Что до нее, она ни единой ночи не могла как следует выспаться в городе или среди полей, но лечь с вечера в постель, зная, что на много миль кругом деревья корнями уходят глубоко в землю и покачивают в темноте кронами, — для нее высшее блаженство.

Борису всегда шел на пользу лес, когда он ребенком гостил в Седьмом монастыре. Вот и сейчас сразу видно, что он долго жил в городе, и она надеется залучать его сюда почаще.

— Ну и кто же, Борис, — сказала она, вдруг меняя тему с величавой и благосклонной решимостью, — и кто же, если уж мы завели этот разговор, мог вы быть тебе лучшей женой, чем твой и мой милый друг, маленькая Афина Хопбаллехуз?

Едва ли какое другое имя, произнесенное в этой связи, могло больше удивить Бориса. Пораженный, он не находился с ответом. Сами слова звучали странно для его уха. Никогда он не слыхивал, чтобы Афину называли маленькой. Да и была она на полдюйма выше него самого. Но то, что канониса называла ее милым другом, было особенно удивительно и свидетельствовало о совершенной перемене умонастроения. ибо он очень хорошо помнил, как, едва подросла соседская дочь, тетка его и мать, редко в чeм соглашавшиеся, объединили свои усилия, чтоб держать его и Афину друг от друга подальше.

С необъяснимых эволюции в душе старой дамы мысль его переметнулась на тот оворот, какой могли они придать его собственному будущему, и он тотчас нашел его приятным. Он всегда любил бурлеск, а было вы экстравагантностью чистейшей воды в качестве жены привезти в столицу Афину. И потому он ответил на взгляд тетушки младенчески невинным взглядом.

— Я всецело предаюсь вашему сужденью, тетя Катинка, — сказал он.

Канониса заговорила теперь очень медленно, не глядя на него, будто воясь, как вы он не сбил ее с мысли.

Не станем же терять времени, Борис, — сказала она. — Я никогда его не теряю, когда знаю, что мне делать. — (То есть вовсе никогда, подумал Борис.) — Ступай переоденься в мундир, а я покуда напишу письмо старому графу. Я расскажу ему, что ты доверил мне тайну сердца, от которой зависит счастье жизни твоей и которой твоя мать не умела посочувствовать. А ты будь готов отправиться через полчаса.

И вы думаете, тетя Катинка, — спросил Борис, вставая, — что Афина этого захочет?

Он всегда был склонен жалеть других. Теперь, бросив взгляд на сад и увидев, как две старухи в галошах совершают свой вечерний моцион вдоль аллеи, он пожалел Афину за то одно, что она существует на свете.

— Афине, — говорила тем временем канониса, — никто еще не предлагал руку и сердце. Едва ли она за последний год видела хоть одного мужчину, кроме пастора Розенквиста, который ходит играть в шахматы с ее папа. Она слышала, как мои дамы обсуждали блестящие партии, какие ты мог вы сделать, если в захотел. Если Афина не захочет за тебя пойти, мой милый Борис, — тут она лукаво улыбнулась, — так захочу я.

Думая о прекрасных видах, какие таким образом перед ним бы открылись, Борис благодарно поцеловал у тетушки ручку, и тут на него повеяло страшной, какой-то нечеловеческой силой. Женщины, подумал он, когда настолько состарятся, что уж не стараются быть женщинами и слабым полом, могут оказаться сильнейшими существами на свете. Он поглядел в тетушкино тонкое лицо.

Нет уж, подумал он, лучше не надо.

III

Борис отправлялся из Седьмого монастыря в канонисиной бричке, спрятав на груди ее письмо, — истинным романтическим героем. Известие о его поручении загадочно растеклось по монастырю, как новое какое-то курение, и тотчас проникло в сердца старых дам. Три из них сидели на солнышке, чтобы проводить его взором, а особенно близкий друг его, могучая старая дева, побледневшая от пятидесятилетней своей отторженности от всех живых источников света, ждала подле экипажа, чтоб благословить его тремя долгоствольными велыми астрами из собственного зимнего сада. Так тридцать лет назад провожала она возлюбленного, а он пал под Иеной. С тех пор ее окутывал флёр нежной печали, а компаньонка ее говорила: «Fraulein Anastasia hat ein schweres Kreuz. Die Lust zum Essen ist ein schweres Kreuz».^[25] Но из-за воспоминания о той давней разлуке глаза ее еще сияли на толстом бледном лице яркой и чистой голубой эмалью. И сейчас, встречаясь с прошлым, она тянула к Борису астры так, будто и они — участницы события, будто они таинственно возродились по второму кругу, будто это нерожденные дочери ее, выросшие и на выданье, будут сопровождать Бориса подружками невесты.

Борис оставил слугу в монастыре, зная, что тот влюблен в одну из горничных, и полагая, что отныне ему положено потакать всем проявлениям любовной страсти. Ему и хотелось побыть одному. Он всегда любил уединение, но редко когда имел возможность им насладиться. В последнее время он и вовсе не мог припомнить такого случая. Когда другие люди и не занимались изо всех сил с утра до вечера его особой, им все же удавалось его заставить думать их мыслями, покуда у него голова не начнет пухнуть и мозги чахнуть от усилий. Даже и по дороге в монастырь он не мог отогнать чужой ход рассуждений.

Наконец-то, решил он, можно себе позволить думать о чем заблагорассудится.

Дорога от Седьмого монастыря к Хопбаллехузу на протяжении мили поднимается в гору больше чем на пятьсот футов среди сосновых лесов. Иногда сосны расступаются, открывая великолепный вид на обширные окружные поля. Сейчас сосновые стволы пламенели в закатных лучах, а дальнейший пейзаж прохладно парил в бледном золоте и сини. Борис готов был в эти минуты поверить тому, что рассказывал ему, еще мальчику, старый монастырский садовник: как вот об эту же пору видел он стадо единорогов, вышедших из лесов пастись на пригретом склоне. Белые и пестрые кобылки розовели на солнце, ступали важно, озирались, присматривая за молодью, а темно-чалый жеребец фыркал и бил оземь копытом. На Бориса дохнуло хвоей, грибом-поганкой и такой свежестью, что его разобрала зевота. Но эта свежесть, думал он, была совсем не та, что весной, крепость и бодрость воздуха пахли смертью. То был финал симфонии.

Мысль его обратилась к майскому вечеру полгода назад, когда горячая радость весны пробрала его вот так же, как нынче печальный привет осени. Они с юным другом забавлялись, три недели бродя по местам, где никто о них не знал. Путешествовали в цыганском фургоне, с театром марионеток, и в случавшихся на пути деревушках разыгрывали трагедии и комедии собственного сочинения. Воздух отдавал блаженной сладостью, в диких вишнях надсаживались соловьи. Высоко стояла полная луна, почти сливаясь бледностью с бледным весенним небом.

Как-то ночью, усталые, они завалились на крестьянский двop среди полей, им отвели широкую постель в горнице с большими старинными часами на полу и большим туманным зеркалом. И вот, когда часы пробили полночь, три молодые девушки в одном исподнем появились на пороге, и каждая держала свечу. Ночь была такая лунная, что огни свечей казались каплями вескрайнего лунного света, натекшими в окна. Девушки, очевидно, не знали, что двое юных путников нашли приют на широкой постели, а те подсматривали из-за полога, затаив дух. Не глядя друг на дружку, не говоря ни слова, девушки сбрасывали на пол легкие одежды, по очереди, голые, подходили к зеркалу, внимательно вглядывались в него, светя себе свечой. Потом они задули свечи и, в том же важном молчании, с длинными распущенными волосами, попятились к двери, надели сорочки, исчезли. Соловьи еще пели в кустах под самым окном. Молодые люди вспомнили, что то была Вальпургиева ночь, и поняли, что подглядели за церемонией таинственного гадания девушек, надеявшихся увидеть в зеркале своих суженых.

Давненько не бывал Борис на этой дороге. В детстве он часто езживал в гости к соседям вместе с тетушкой, в ее ландо. Он узнавал знакомые повороты, но они словно расплывались, и он принялся рассуждать о переменчивости жизни.

Истинная разница между Богом и людьми та, думал он, что Бог не выносит длительности. Только создаст он время года, определенный час суток, а уж ему хочется чего-то другого, и он отменяет созданное. Не успел ты стать молодым человеком и еще наслаждаешься этим, а уж Миропорядок тебя толкает к женитьбе, старости или к смерти. А человек ведь прикипает к нынешнему. Всю жизнь свою он стремится удержать мгновенье и противится force majeure.^[26] И что такое искусство, как не попытка ухватить и задержать летучий миг, его значение и суть, поймать мгновенную прелесть цветка ли, женщины, чтоб их увековечить. И совершенно мы не правы, думал он, воображая рай как состояние вечного, неизменного блаженства. И даже напротив, скорей всего он окажется вполне в духе Творца — неровным, вечно изменчивым Мальстремом. Но к тому времени, верно, уж настолько сольешься с вогом, что и ко вкусу его приноровишься. С глубокой печалью вспомнил Борис юношей минувших веков, совершенных красотой и силой, — юных гладколицых фараонов, охотившихся в колесницах на берегах Нила, пленительных китайских мудрецов в шелках, поглощенных чтением в тени плакучих ив, — и как всем им потом пришлось остепениться, стать столпами общества, отцами семейств, авторитетами во всем, от радостей желудка до морали. Как все это грустно, право.

Вот поворот, и длинная лесная просека открыла ему усадьву Хопбаллехуз, покамест на расстоянии четверти мили. Архитектору два столетия назад удалось возвести постройку столь громадную, что она казалась частью самой природы и легко могла сойти за большую серую скалу. Тому, кто стоит сейчас на террасе, думал Борис, меня с гнедым и вороным, да и бричку нашу даже разглядеть трудно невооруженным глазом, такие мы крошечные.

Завидя дом, он устремился к нему мыслями. Дом этот всегда будоражил его воображение. Даже и сейчас, не быв тут много лет, он иногда еще видел его во сне с радостным волненьем. Он и наяву был как сновиденье. На широком плато, посреди на мили расходящихся аллей, окруженный статуями и фонтанами, возведенный в стиле позднего барокко, ныне он барочно рушился и почти превратился в руины. То был некий Олимп, еще более величавый под сенью нависающего рока. Обитатели — старый граф и дочь его — тоже были олимпийцы в некотором роде. Да, они жили, разумеется, но как убивали они двадцать четыре часа своих суток, для всех оставалось загадкой. Старый граф, в прошлом блистательный дипломат, ученый и поэт, много лет убил на какую-то тяжбу в Польше, доставшуюся ему в наследство от отца и деда. Если вы он эту тяжбу выиграл, он вернул бы громадное состояние и земли, некогда принадлежавшие его роду, но все знали, что этому не бывать и что он только разорялся на ней, чем дальше, тем скорее. Он жил в огромных заботах своих, как в густом мутном облаке, сковывавшем все его движения. Борис иногда задавался вопросом, каково-то живется его дочери. Деньги, если она когда их и видела, он знал, ничего для нее не значили так же, как и так называемое общество, столь важное для Бориса, и так называемые житейские радости и блага. Он сомневался, что когда-нибудь она слыхивала о любви. Бог ее знает, думал он, гляделась ли она когда-нибудь в зеркало.

Легкий экипаж прошуршал по палым, жухлым листьям террасы. Местами их так много навалило, что они закрывали балюстраду и до бабок доходили Дианиному оленю. Но деревья стояли голые. Лишь редко где на черной ветке, дрожа, посверкивал золотом лист. Следуя за поворотом аллеи, бричка вкатила прямо на главную террасу, к дому величавым сфинксом раскинувшемуся под последними лучами. Тяжкий камень весь пропитался закатом и золотел, краснел, как догорающая зола. Дом, таинственный, преображенный, глянул на Бориса высокими окнами, вспыхнувшими, как первые звезды.

Борис соскочил с брички у широких каменных ступеней и шагнул на них, ощупывая на груди письмо. В доме не видно было никакого движения. Он вступал как под своды собора. Каково-то, думал он, сяду я опять в мою бричку?

IV

Тут тяжелая дверь распахнулась и старый граф появился наверху лестницы, как Самсон, разрушающий дом филистимлян во гневе своем.

Наружность его всегда была внушительна. Гигантский торс держался на коротких ногах, крупную голову осеняла буйная грива, как у льва или у древнего скальда. Сегодня он и сам был словно во властивдохновения. Он слегка покачивался, как бы опьяненный чувствами. Мгновение он неподвижно вглядывался в гостя, как старый самец гориллы, охраняющий вход в свое логово. И потом стал сходить по ступеням к молодому человеку во всей мощи своей, будто сам Господь нисходил по лестнице Иакова.

Боже Милостивый, думал Борис, поднимаясь ему навстречу, — этот старик знает все, и он меня убьет. Он заметил торжествующее выражение на лице графа, заметил, как сверкали его глаза. Через минуту старик уже обнимал его и трясся, прижимаясь к нему всем телом.

— Борис! — восклицал он. — Борис, дитя мое, — ибо он знал Бориса с самого детства и был в числе обожателей его красавицы матери. — Здравствуй. Я тебе рад. И сегодня рад вдвойне. Ты же знаешь?

Что должен я знать?

Я выиграл мою тяжбу.

Борис смотрел на него во все глаза.

Я выиграл мою тяжбу в Польше. Ларики, Липника, Парнов Гарбова — все теперь мое, как при стариках.

Поздравляю вас, — сказал Борис медленно, а мысли его меж тем пришли в смятение. — От души вас поздравляю! Вот уж нежданная новость.

Старый граф все благодарил его и показывал письмо от поверенного, только что полученное, которое он еще держал в руке. Он говорил сначала медленно, подыскивая слова, будто совсем отвык разговаривать, но скоро к нему вернулся голос и красноречие, в былые дни делавшее его неотразимым.

— Знаешь ли, Борис, — говорил он, — Великую страсть, поистине поглощающую сердце твое и мысли, не станешь ведь питать к существу отдельному. Быть может, ее нельзя и вовсе испытывать к созданию, способному ответить налюбовь. Но генерал, любящий свое войско, помещик, любвящий свои земли, — вот кто мог вы рассказать о страсти. Боже ты мой, как тяжко давили мне на грудь мои родовые владенья, когда я по ночам ворочался без сна и думал, что я их загубил. Но это, — сказал он и глубоко вздохнул, — это счастье истинное.

Борис понял, что не мысль о богатстве наполняла радостью старое сердце. То была победа правды над неправдой, он счастлив был на собственном примере убедиться в торжестве справедливости. Уже он объяснял Борису подробности процесса, не снимая руки с его плеча, и тот понял, как дорог он ему в качестве слушателя.

— Заходи, Борис, — говорил он. — Заходи же. Осушим вместе по стаканчику вина, которое я сберегал для нынешнего случая. Тут и наш добрый пастор. Я послал за ним, когда получил письмо, чтобы было кому излить душу, я же не знал, что ты приедешь.

В огромном зале, роскошно выложенном черным мрамором, был выделен жилой уголок с помощью нескольких кресел и стола, заваленного вумагами и книгами. Над столом висело огромное полотно, потемневшее от времени, — портрет давнего хозяина, невозмутимо обуздывающего вздывленного коня с крошечной головой и свитком указующего на дальнее поле битвы, различимое у коня под врюхом. Пастор Розенквист, плотный краснощекий человечек, давний духовник семейства, хорошо знакомый Борису, сидел в одном из кресел, кажется, в глубокой за-думчивости. События минувшего дня путали все его теории, а это было для него большим ударом, чем если бы сожгли его приход. Всю жизнь свою он бился с нуждой и невзгодами и давно смирился с бухгалтерией, согласно которой земные беды суть наши сбережения, а проценты по ним платятся на том свете. Свой личный счет по справедливости ставил он ни во что, зато горячо уповал на беды графа, почитая его любимцем Божьим, чьи сокровища непрестанно множатся в новом Иерусалиме, как сами собой растущие сапфир, аметист и хрисопрас. Сейчас он не знал, что и думать, — мучительнейшее для него состояние. Уж он искал утешение в Книге Иова, да и там счет не сходился, и бегемот и левиафан под самый конец вовсе ему спутали все карты. Все дело стало представляться ему подозрительным, как подарки, которые, согласно проповеднику, портят сердце, и он не мог отогнать мысль, что старик, столь для него дорогой, сбивается с пути и расточает истинное свое богатство.

— Хотел вы я, — говорил старый граф, откупоривая золотистую бутылку, — чтобы бедный отец и милый дедушка выпили бы этого вина с нами вместе. Ночью, лежа без сна, я чувствовал, что и они в своих склепах бодрствуют со мной. Я счастлив, — продолжал он, вставая и поднимая свой стакан, — что сын Абунды (так называл он некогда мать Бориса) пьет со мною сегодня.

И он нежно потрепал Бориса по щеке от полноты сердца. Все лицо его озарилось нежностью, годами пребывавшей в изгнании, и юноша, умевший тотчас распознать подлинное благо, позавидовал юной невинности старика.

— А теперь — здоровье нашего доброго пастора, — сказал граф, оборачиваясь к нему. — Друг мой, вы лили слезы сочувствия в этом доме. Ныне они обернулись вином.

Поведение старого графа еще больше огорчило и смутило пастора Розенквиста. Только легкомысленное и пустое сердце, думалось ему, так легко обживается в новых обстоятельствах, разом забывая старые. Сам взращенный строго упорядоченной системой экзаменов и повышений, он не мог понять племени, всходившего на дрожжах счастия военного и милостей двора, не мог понять тех, кто применялся к игре Фортуны и привык к ее капризам, кто всего менее пекся о безопасности своей и даже о спасении. Снова вспомнились ему слова Писания: «При трубном звуке он издает голос: гу! ту!»^[27] — и он решил, что друг его, в конце концов, не так уж и не прав.

— Да, — сказал он, улыбаясь, — Вода в самом деле однажды превратилась в вино, и это славное питье. Но вы ведь знаете, что говорят наши крестьяне: дети, зачатые во хмелю, дурно кончают. Так же, приходится опасаться, могут кончиться и во хмелю зачатые надежды. Однако, — прибавил он, — я вовсе не хочу метить в детей, зачатых в Кане Галилейской, о которой вел я речь.

— В Лариках, — говорил граф, — на поперечине ворот висит на железной цепи тяжелый рог. Мой покойный прапрадед был настоящий Геркулес. Когда он вечером въезжал в ворота, он хватался за рог, подтягивался к нему вместе с конем и трубил. Я знал, что и я бы так мог, но думал, никогда уж не въезжать мне в те ворота. И Афина тоже могла бы, — прибавил он задумчиво.

Он снова наполнил стаканы.

— И отчего ты приехал нынче? — спросил он Бориса, так восторженно разглядывая его лицо и парадный мундир, будто приезд его был рискованным подвигом, требовавшим редкостного геройства. — Что привело тебя в Хопбаллехуз?

Борис почувствовал, что открытость старика отражается в собственном его сердце, как синее небо — в море. Он заглянул в глаза своему другу.

— Я приехал сегодня, — сказал он, — просить руки Афины.

Старик осиял его взглядом.

— Просить руки Афины! — Воскликнул он. — Так вот для чего ты приехал нынче!

Минуту он молчал, глубоко тронутый.

— Поистине пути Господни неиспобедимы, — сказал он.

Пастор Розенквист привстал в кресле и снова сел, поверяя свои счета.

Когда старый граф заговорил снова, он был совсем другим человеком. Опьянение прошло. Он весь собрался. Этим мужественным самообладанием он и прославился, когда, юный атташе парижского посольства, в день премьеры собственной трагедии «Ундина» он дрался на пистолетах в антракте.

— Борис, дитя мое, — сказал он. — Ты сюда явился нынче, чтоб сделать меня новым человеком. До сих пор я жил, устремив мысли к прошлому или к этому победному дню. И вот я впервые задумываюсь о будущем. Я вижу, мне придется сойти с моей вершины и еще побрести. Твои слова открывают передо мною широкие виды. Кем стану? Патриархом ли Хопбаллехуза, венчающим добродетельных сельских дев? Сажающим ли яблони дедушкой? Хопбаллехуз! Naturi te salutem!^[28]

Борис вспомнил о письме канонисы и рассказал, как он по пути наведался в Седьмой монастырь. Граф справился о здоровье старой дамы и, всегда жадный до вумаг, тотчас надел очки и погрузился в чтение.

Борис сидел, потягивая вино, в превосходнейшем настроении. В последнюю неделю он начал спрашивать себя, осталось ли у жизни в запасе хоть что-нибудь приятное. Граф оказал ему такой прием, все вообще, что он увидел в замке, давало повод радоваться, а он всегда легко переходил из одной крайности в другую.

Кончив читать, граф отложил письмо, положил на него обе ладони и долго сидел молча.

— Даю тебе, — сказал он наконец медленно и торжественно, — мое благословение. Во-первых, я его тебе даю как сыну твоей матери — и твоего отца, — Во-вторых, как молодому человеку, который, как я теперь понимаю, любил, несмотря ни на что, так долго и так верно. И наконец, я чувствую, что ты нынче послан сюда, Борис, не своею, но более сильной волей.

Еще бы, подумал молодой человек.

Я отдаю тебе вместе с Афиной ключи от всего, что есть у меня в жизни. Афина, — повторил старый граф так, будто произносить имя дочери было для него наслаждением, — Афина сама — как охотничий рог в лесах. — И, будто не сознавая того, он погрузился в странные и грустные воспоминания юности и прибавил почти шепотом:

— Dieu, que le son du cor est triste au fond du bois.^[29]

Во время их разговора за окном поднялся ветер. Весь день стоял тихий, волнение подкрадывалось с темнотою, как зверь в ночи. Ветер свистал вдоль стен, овметая углы замка, взвихривал мертвые листья. Посреди всего этого шума послышались шаги Афины, которая выпрягла коня из коляски пастора Розенквиста, отвела в стойло, прошла по террасе и теперь поднималась по ступеням. Старый граф, не отрывавший глаз от лица Бориса, вдруг вздрогнул.

— Ты ничего ей не говори нынче, — сказал он. — Ты меня поймешь. Наш друг пастор, Афина и я столько вечеров скоротали втроем. Пусть же нынче будет наш прощальный вечер. Я с ней сам переговорю, а ты, милый сын мой, приезжай в Хопбаллехуз завтра утром за ответом.

Борис счел его план удачным. Граф умолк, и дочь его, как была в плаще, вошла в комнату.

Афина была крепкая восемнадцатилетняя девушка, шести футов роста и соответственно широкая; на таких плечах можно таскать мешки с пшеницей. К сорока ее могло разнести, но сейчас она была еще слишком молода и поэтому стройна, как лиственница. Под огненными волосами сиял благородный лоб, белый, как молоко, но ниже лицо было, как и руки, все в веснушках. Тем не менее кожа ее была такая чистая и яркая, что она, войдя, будто озарила зал тем сиянием, каким подсвечивает комнату лежащий за окнами снег. Ирисы светлых глаз были обведены темными кружками — глаза юной львицы, орленка — но в прочем во всем внешность ее дышала миролюбием. На круглом лице установилось выражение сосредоточенного внимания, свойственное скорей тугоухим. В прежние времена, глядя на нее, Борис вспоминал иной раз старинную балладу про дочь великана, которая нашла человека в лесу. Удивленная, радостная, она приносит домой свою игрушку, но великан ей велит отпустить человека, объяснив, что она его сразу сломает.

Сам великан, старый граф, встретил ее со старомодной учтивостью, которую Борис в душе сравнивал с монетой, вырытой из земли, давно вышедшей из употревления, но сохранившей свою цену золота. Говорили, в юные дни граф был одним из любовников Полины Боргезе, прелестнейшей женщины своего времени. Лицом к лицу видев выходящую из волн Афродиту, он в память своего откровения молился всем образам богини, даже грубо высеченным из дерева или камня. И, далеко не красавица, Афина привыкла вдыхать фимиам, курящийся в честь красоты.

Она моргала на свету и при виде гостя, и, право же, в белом своем мундире с высоким шитым золотом воротником, под нимбом напомаженных кудрей, Борис казался слепящим метеором, влетевшим в сумрак зала. Однако, защищенная сознаньем своей силищи, она — по своему обычаю, стоя на одной ноге, как гигантский аист, — справилась о здоровье тетушки и о дамах Седьмого монастыря. Она мало кого знала, а к этим старухам, надававшим ей столько добрых советов, хоть она и несколько их шокировала, так неромантически вымахав, относилась, думал Борис, с тем восхищением, с каким разглядывает крестьянское дитя на ярмарке переливающихся блестками канатных плясунов. Если я на ней женюсь, думал он, покуда стоял и разговаривал с нею голосом сладким, как песня, под нежным взглядом старого графа, — она сумеет оценить мои номера. Но будет ли мой брак вечным веселым балаганом? И если я вдруг сорвусь с каната, потрудится ли она меня поднять или просто-напросто поворотит мне спину?

Она просила его кланяться канонисе и передать, что недавно вечером она видела ее обезьяну на террасе Хопбаллехуза, — та сидела у Венеры на пьедестале, где прежде стоял ныне разбитый купидон. Тут, кстати же, она спросила, не находит ли он любопытным, что у польского их поверенного точно такая же обезьяна, и тоже из Занзибара.

Старый граф заговорил об идолах Вендена, откуда были родом его предки.

Богиня любви, — сказал он, — спереди изображается у них в виде прекрасной женщины, но, если ее побернуть, сзади оказывается оскаленная обезьяна. И откуда этим северным варварам знать, как обезьяна выглядит? Можно ли предполагать, что в дремучих хвойных лесах тысячи лет назад водились обезьяны?

Нет, нельзя предполагать, — сказал пастор Розенквист. — Там всегда было для них слишком холодно. Но, очевидно, некоторые символы были общими у всех языческих идолопоклонников. Стоило вы поглубже исследовать предмет, и возможно, что корни явления кроются в общечеловеческом понятии о первородном грехе.

Но как же, — спросила Афина, — могли они по этой богине любви догадаться, где у нее зад, а где перед?

Тут уж Борис вызвал свою карету и поскорее раскланялся. Старый граф отпускал его с неохотою, раскаиваясь в своей жестокости к юному влюбленному. Он извинился перед ним за дурную погоду в Хопбаллехузе, пожал руку со слезами на глазах и просил Афину проводить его до экипажа. Пастор Розенквист, напротив, только порадовался, что общество освовождается наконец от того, кто столь походит на ангела, вовсе им не являясь.

Афина проводила Бориса по террасе. При свете фонаря врички ее развевающийся плащ бросал на траву странные тени — как тени двух крыл. Над широкой лужайкой, свинцово-серой в лунном свете, плыла сквозь тучи луна.

Борису в эти минуты было и вправду жаль оставлять Хопбаллехуз. Здешний хаотический мир напоминал ему детство и привлекал куда больше, чем ждавший его монастыре строгий распорядок. Он молча стоял рядом с Афиной. Вот тучи расступились, и в вышине четко сверкнуло несколько созвездий. Большая Медведица твердила вечный свой урок: и в сонме не теряй лица.

— А помнишь медвежью охоту, Афина? — спросил Борис.

Дети на охоту не допускались, но однажды, жарким июльским днем, они тайком увязались на высокий холм за графскими охотниками. Две пятнистые собаки тогда расстались с жизнью, Борис и сейчас еще помнил вихрь схватки, странно быстрый бег огромного косматого зверя, вдруг мелькнувшую за стволами бора свирепую морду, красный высунутый язык.

Да, иной раз вспоминаю, — отвечала Афина, устремляя следом за ним взгляд на медвежью охоту в облаках. — Еще была медведица одна, ее крестьяне прозвали императрицей Екатериной. Пятерых изломала.

Ты все еще республиканка, Афина? — спросил он. — Ты тогда хотела отрувить головы всем европейским тиранам.

Лицо Афины покраснело в свете фонаря.

— Да, — сказала она. — Я республиканка. Я читала историю Французской революции. Короли и попы были ленивы, развратны, они обижали народ, а те, кто себя называл монтаньярами, кто носил красный фригийский колпак, — те были отважные люди. Дантон был истинный патриот, вот бы с кем познакомиться. И с аббатом Сиейесом.

Ей, кажется, стало жарко на холоде.

Хотела вы я увидеть ту площадь в Париже, где стояла гильотина, — сказала она.

И надеть красный фригийский колпак?

Афина только кивнула. Она постояла немного, собираясь с мыслями, а потом, будто уверенная, что этим его вразумит, стала читать стихи, от строчки к строчке все больше заражаясь их пафосом:

Когда Борис ехал из Хопбаллехуза, ветер дул ему в лицо. Меж быстрых тяжелых туч мчала тревожная луна. Было холодно. Вот-вот по ночам начнет подмораживать, думал Борис. Фонари в веспорядке разврасывали и дровили тени деревьев. Вдруг в вышине обломилась сухая большая ветка и с грохотом рухнула у самых морд прянувших лошадей. Один, в темноте, Борис вспомнил про графа, его дочь и пастора в зале Хопбаллехуза и расхохотался. Скоро в низине перед ним замелькали огни, будто играя с ним в прятки, показывались меж стволов, заглядывали ему в глаза и снова исчезали. Но вот они выступили большой группой, будто земное отражение Плеяд. То были огни Седьмого монастыря. И вдруг он почувствовал, что где-то затевается что-то, что-то недоброе. Загадочные силы орудовали в ночи. Чувство это было так отчетливо и неодолимо, будто ледяною рукой ему провели по темени. У него волосы встали дыбом. На несколько минут он не в шутку испугался. Крошечный, затерянный среди буйной ночи, где бродила живая нечисть, сам он, вместе со своей жалкой бричкой, беззащитными вороным и гнедым, будто подвергался неминучей опасности.

Когда он сворачивал в длинную подъездную аллею, под фонарями вдруг сверкнули два глаза. Малюсенькая тень метнулась через дорогу и скрылась в еще более черной тени канонисиного кустарника.

В монастыре ему сказали, что канониса уже легла. Чтоб хорошенько поднабраться сил до утра, подумал Борис.

Ужин ждал его в тетушкиной малой столовой, недавно заново отделанной. Там, где прежде была столетняя лепнина, красовались теперь обои, по желтоватому фону изо-вражавшие восточные сцены. Девушка била в тамбурин и плясала под пальмами, а длиннобородые старцы в красных и синих тюрбанах на нее любовались. Султан держал совет под золотым балдахином. Охота верхами, следуя за негритятами, державшими на сворке борзых, скакала мимо живописной руины. Заодно канониса изгнала шандалы и заменила их новомоднейшими лампами из небесно-лазурного фарфора, расписанного бледными розанами. В уютной теплой комнате он ужинал один. Как Дон Жуан, подумал он, в последнем акте оперы. Пока командор не явился, — сама собой заключилась мысль. Он украдкой глянул в окно. Ветер все еще пел в темноте, но тревожную ночь не впускали тяжелые шторы.

Тетушка с племянником попивали утренний кофе, время от времени поглядывая на свои окарикатуренные серебряным самоваром лица. В его ярком зеркале отражался и солнечный кружок. ибо бурная ночь сменилась ясным, тихим днем. Ветер отправился гулять по соседству, оставя сквозные и голые сады Седьмого монастыря.

Борис рассказывал старой даме о событиях в Хопбаллехузе, и она с глубоким вниманием и сочувствием слушала о том, что судьба припасла ее старинному соседу и другу. Она не могла удержать свою фантазию от маленьких вылазок в область блестящего будущего, уготованного Борису, но проделывалось это столь изящно, что ни старый граф, ни Афина не могли вы обидеться, будь и они сейчас с ними за самоваром.

Я думаю, — говорила она, — что Афине пора уж поездить по свету, увидеть мир. Когда я была в ее летах, папа меня возил в Рим и Париж, и сколько я там увидела знаменитостей! Какая же это радость для человека с талантом возить одаренное дитя по классическим местам и учить жизни.

Да, — сказал Борис, подливая себе кофе, — она вчера говорила, что мечтает побывать в Париже.

Еще вы, — сказала канониса. — У бедной девочки никогда в жизни и шляпки парижской не было. В Лариках, — продолжала она, давая вольный ход своим мыслям, — дивная медвежья охота и дикие кабаны водятся. Я так и вижу твою богиню с копьем в руке. В Липниках полон погреб токайского, его когда-то подарила хозяину еще Мария-Тереза. Афина будет лить его с семейной прославленной щедростью. В Парнове Гарбове — Всемирно известная аллея фонтанов, сооруженная знаменитым датским астрономом Оле Рёмером, тем самым, что построил Grandes eaux в Версале.^[31]

Покуда они так тешились счастливыми жизненными возможностями, старый Йохан внес два письма, одновременно полученных, хотя письмо для канонисы шло почтой, а письмо для Бориса было прислано с нарочным из Хопбаллехуза.

Пробежав первые строчки, Борис поднял взгляд и увидел тонкую жесткую усмешку на устах старой дамы, погруженной в чтение. Не долго ей улыбаться, подумал он.

В письме старого графа было следующее:

«Я пишу к тебе, мой милый Борис, оттого что Афина писать отказалась. С глубокой печалью и раскаянием верусь я за перо, поистине понимая то желание посыпать главу пеплом, о котором говорит псалмопевец.

Я вынужден тебе сообщить, что дочь моя отвергла твое искательство, которое вчера мне казалось венцом всех тех милостей, какими осыпало наш дом Провидение. Не то чтобы именно этот союз ей внушал отвращение, нет, но она объявила, что никогда не пойдет замуж и самая мысль о том для нее непереносима.

Впрочем, только справедливо, быть может, что писать это письмо досталось мне. Я виною несчастья, я и в ответе. Я, хозяин сей молодой жизни, сделал ее цветущую юность факелоносцем на моем пути в склеп. Я спускался вниз со ступеньки на ступеньку, опираясь на ее плечо, и она всегда была мне верною опорой. И теперь она не может — не хочет — поднять взгляд.

Есть у крестьян в наших краях поговорка: кто в законе рожден, на солнце смотреть не может, могут только выблядки. Ах, Афина — законное мое дитя, наследница рода, судьбы его! Не только не может она смотреть на солнце, но ничуть не боится тьмы, а свет ей режет глаза. Я превратил мою горлицу в ночную птицу.

Она для меня — и дочь и сын, и я в мыслях облачил ее доспехами Хопбаллехуза. Слишком поздно понял я, что она их носит не как юный Святой Георгий, побивающий дракона, но как ангел смерти Азраил. Но она привыкла к доспехам и никогда не сложит их с себя своей волей.

Никогда не грешил я против прошлого, но теперь понял я, что грешил против будущего. И оно по справедливости меня отринет. На девственный гроб Афины я сложу цветы нерожденных поколений, в чьих чертах мне на миг, мой милый мальчик, почудились твои черты. Прося у тебя прошения, я прошу его у сил и талантов, обреченных погибели, у всех втуне увядших лавров и мирт. Это их пеплом я посыпаю главу.»

Борис без слов протянул письмо канонисе и, уперев подбородок в ладонь, стал разглядывать ее лицо, пока она читала. Успех почти превзошел его ожидания. Она так страшно побледнела, что он опасался, как вы она не упала без памяти или замертво, и в то же время на щеках ее проступили красные полосы, как от хлыста. Царь Соломон, как известно, в свое время засунул мятежных демонов Иудеи в сосуд, опечатал сургучом и утопил. То-то было вессильной клокочущей ярости на дне морском! Вот такие же точно боренья, думал Борис, происходят в тесной, иссушенной старой груди, опечатанной Соломоновым сургучом воепитания.

Возможно, ей изменило зрение и красная камка гостиной почернела перед глазами, во всяком случае она отложила письмо, не успев дочитать.

Как! Как! — хрипло, едва слышно прошелестела она. — Что этот поэт тебе пишет? — Она задохнулась, подняла правую руку, погрозила дрожащим указательным пальцем. — Она не хочет за тебя замуж!

Она вовсе ни за кого не хочет замуж, тетушка, — утешил ее Борис.

Вовсе! Ни за кого! — передразнила старая дама. — Ишь какая Диана выискалась. Но чем же ты не миленький Актеон, мой бедный Борис? И все, все, что ей предлагают — положение в свете, влияние, блестящую будущность, — Все это не ставит она ни во что! Так чего же ей надобно? Чего она хочет? — Она поискала ответа в письме, в сердцах, однако же, ею перевернутом вверх тормашками. — Лежатьглыбой на саркофаге в темноте, в тишине во веки вечные? Вот она, фанатическая девственность, en plein dixneuvieme siecle? Vraiment tu n'a pas de la chance!^[32] Тут уж поистине нет horror vacui.^[33]

Закон horror vacui, — сказал не в шутку перепуганный Борис, пытаясь ее отвлечь, — действителен на высоте не более тридцати двух футов.

Не более — чего? — спросила канониса.

Тридцати двух футов, — заверил он.

Канониса пожала плечами. Она устремила на него пылающий взор, вытащила было из шелкового кармана свое письмо, доставленное по почте, но сунула обратно.

— Она ничего не хочет брать, — произнесла она раздельно, — ты ничего не намерен давать. По моему скромному разумению, вы превосходная пара. Я дала тебе мое благословение, и мне нечего прибавить. Это еще моих предков было правило: «Там, где ничего нет, le Seigneur a perdu son droit».^[34] Ты, Борис, должен вернуться ко двору, к старой вдовствующей королеве и к придворному капеллану тем же путем, каким вчера сюда явился. Ибо, — прибавила она еще раздельней,

Бывает и наоборот, про себя заключил Борис.

Слова эти впечатлили самое канонису больше даже, чем племянника, который слышал их не впервые. Она погрузилась в молчание.

Борису стало совсем уж невмоготу и захотелось положить конец беседе. Он прекрасно понимал, что ей приятно его мучить. Когда ей бывало весело, она любила видеть вокруг веселые лица. Страдающей, ей неовходимо было окружать себя той же сувстанцией, что была у нее внутри, иначе ее раздавило вы вакуумом, о котором она только ч го поминала. В самом деле, он не сразу сообразил все последствия отказа Афины. Весь ужас минувших двух недель грозил снова на него оврушиться, если тетушка и далее будет тузить его так нещадно. Вдруг канониса встала и устремилась к окну, будто намереваясь из него выкинуться.

Несмотря на собственные печали, Борис не упускал из виду двух других членов троицы. Быть может, Афина бродила сейчас по борам Хопбаллехуза с той же решимостью в душе, с какой металась по своей гостиной старая дама. Сам себе, в своем белом мундире, он представился марионеткой, которую безжалостно дергала то юная, то увядшая рука. И отчего им надо все принимать так близко к сердцу? Одержимые — какая сила их толкает умирать, но не сдаваться! У него, вероятно, тоже были кой-какие соображения насчет этой женитьбы, но, однако же, он не лишился дара речи, не заламывал рук.

Канониса отвернулась от окна и подошла к Борису. Она совершенно изменилась, отложила, кажется, прочь орудие пытки и как будто несла розовую гирлянду или лавровый венок, дабы венчать его чело. Она казалась до того облегченной, будто и впрямь выбросила тяжкий груз в окно и теперь плыла, на дюйм возвышаясь над полом.

Милый Борис, — сказала она. — Ведь есть же у девочки сердце. Должна же она встретиться с товарищем детских игр, дать ему возможность объясниться и сама ответить, как положено. обо всем этом я ей напомню и пошлю ей письмо с ее же нарочным. Дочь Хопбаллехузов прислушается к голосу долга. Она придет.

Куда она придет? — спросил Борис.

Сюда, — ответила канониса.

Когда? — спросил Борис, озираясь.

Нынче вечером. Она будет ужинать с нами, — сказала его тетушка. Она улыбалась нежной, даже несколько плутовской улыбкой, но рот ее делался меньше и меньше, постепенно сводясь к изысканнейшему розовому бутону.

Афина, — сказала она, — не уйдет завтра из Седьмого монастыря, покуда не станет… — она мгновение медлила, посмотрела направо, налево, потом встретила его взгляд, — …нашей, — заключила она с улыбкой. Борис смотрел на нее во все глаза. Лицо у нее было свежее, как у юной евушки.

— Дитя мое, милое мое дитя, — вдруг вскричала она в порыве глубокого, нежного чувства, — ничто, ничто на свете не должно препятствовать твоему счастью!

VII

Великий ужин совлазна, которому суждено было стать важной вехой в жизни участников, был сервирован в малой столовой, и восточные владыки и танцобщицы его навлюдали со стен. Стол был убран камелиями из монастырских оранжерей, среди вокалов ясного хрусталя стояли старинные зеленые рюмки и бросали тени на велоснежную камчатную скатерь, густые и нежные, как дух в летнем вору.

Канониса овлачилась в платье серой тафты, отделанное редкостными кружевами, а к нему надела белый кружевной чепец, подвески и броши с крупными бриллиантами. Эти старые дамы, думал Борис, с таким вкусом и тщанием делающие себя прекрасными (каковыми, возможно, никогда они не бывали) без всякой, однако, надежды вызвать вожделенье в мужчине, душевной отвагой своей напоминают старого вольнодумца, который продолжает творить добро, давно отринув всяческую надежду на воздаянье в раю.

Еда была отменная, подавали знаменитого карпа, приготовленного по рецепту Седьмого монастыря, хранимому в строгой тайне. Старый Юхан наполнял вокалы щедрою рукой, и еще до того, как перешли к марципану и засахаренным фруктам, все участники достойной трапезы — юная и старая девы и отвергнутый влюбленный — были слегка под хмельком.

Афина слегка захмелела в обычнейшем значении слова. Она не часто пила вино, шампанского и вовсе не пробовала, и того количества, какое влила в нее гостеприимная хозяйка, казалось, достало бы, чтобы свалить ее с ног. Но поколения предков, леживавших под всеми тяжелыми дубовыми столами округи, пришли на выручку юной наследнице. Однако хмель ей ударил в голову, щеки разгорелись, заблистали глаза, и она ощутила в себе прилив небывалых сил. Ее распирало от чувства собственной неодолимости, как того юного лейтенантика, который несется навстречу вражескому огню, не помышляя о гибели.

Борис умел, как редко кто, пить не пьянея и оставался трезв до конца ужина, но он захмелел на иной манер. Глубже и серьезней всех других свойств в натуре молодого человека была его любовь к театру и ко всему, с ним связанному. Мать его девушкой пережила ту же великую страсть и даже вела — и проиграла — со своими родителями в России великую битву за то, чтобы ее отпустили на сцену. Сын ее не стал за это сражаться. Он не настолько был догматик, чтобы воображать, будто театр ограничен узкими рамками рампы и кулис. Он повсюду таскал его за собой в своем сердце. Мальчиком переиграл он немало женских ролей в любительских спектаклях, и знаменитый театральный директор, старый Паккацина, ударился в слезы, увидя его Антигоной, так напомнил он ему незаввенную Марс. Для Бориса театр был жизнью действительной. Когда он не мог играть комедию, он терялся и не знал, как ему поступить. Зато войдя в роль, он находил себя и, если мог взглянуть на жизненные обстоятельства как на театральный выход, тотчас чувст-вовал себя в них как дома. Не избегая трагедии, он с величайшим удовольствием участвовал и в пасторали, когда представлялся случай.

Но что-то в его образе мыслей приводило в отчаяние мать, несмотря на былую ее склонность к искусству. ибо она подозревала, что он не отдает достаточного предпочтения роли многоовещающего молодого офицера, так счастливо ему выпавшей. Он был готов, опасалась она, в любую минуту от нее отказаться ради другой какой-нибудь роли, в которой скорее блеснул вы талантом, пусть то будет роль отщепенца, страдальца, парии или, того гляди, трагическая роль юноши, всходящего на эшафот. Часто, в противоположность старому Кордельеру, она кричала ему: «Ах, дитя мое, ты слишком уж не боишься отверженности, изгнания, смерти!» Однако она не могла не восхищаться им в его любимых ролях, а иной раз сама ему подыгрывала, и представленья их были блистательны и разнообразны.

Сегодня вы Паккацина порадовался. Никогда Борис лучше не играл. Из благодарности к крестной он старался вовсю. С великим тщанием примерял он перед зеркалом маску и сменил свой мундир на черный фрак, более, как он полагал, приличествовавший роли. В конце концов он всегда предпочитал роль незадачливого любовника роли счастливца. Помогали ему и лица партнеров, в том числе и лицо старого Йохана, сиявшее скромной радостью соучастия. Но в глубине души он был не в шутку захвачен, увлечен распорядком действий и властью собственного таланта. Он был на подмостках, и поднят занавес, всякий миг был драгоценен, он не нуждался в суфлере.

Глянув на Афину, сидевшую от него по правую руку, он остался доволен ею в роли первой любовницы. Играя с нею вместе, он в ней читал, как в раскрытой книге.

Он вполне отдавал себе отчет в том, как глубоко его сватовство поразило девушку. Оно ничуть ей не польстило, она, верно, почувствовала себя задетой. Уж то одно, что кто-то мог посягнуть на ее гордое уединение, казалось ей непростительной дерзостью. Тут он ее понимал. Всю жизнь вращаясь среди людей, не знавших одиночества, он знал цену уединению. Иной раз ему снились ночью не его знакомцы и привычные положения, но существа и места, далекие от них, всецело созданные его фантазией, и эти-то сны он долго потом смаковал. Сейчас Афину всего больше тревожило, что враг себя вел так нежно и скромно и что оскорбитель искал утешения. Догадавшись о ее чувствах, Борис удвоил знаки печального внимания.

Для Афины, верно, было так ново чувство страха, что оно ей странным образом нравилось. Едва ли, думал Борис, что-то еще, кроме смутно чуемой опасности, привело ее нынче в Седьмой монастырь. И чего она боится? Что я или тетушка ее осчастливим? Вот она — молитва трагической девы: блистать при дворе, быть счастливой супругой и благополучной матерью семейства — Господи, избави! Мастеру трагических ролей, ему оставалось лишь аплодировать.

Он чувствовал, что ощущенье опасности в ней разрасталось из-за тетушкиного обращения. Старая дама и прежде была ей другом, но другом строгим. Все почти, что говорила и делала Афина, в стенах монастыря оказывалось не то и не так. Она всегда понимала, что старая дама стремилась благожелательнейше упрятать ее, в клетку. Нынче же эти старые глаза покоились на ней с тихим одобрением, все, что говорила она, встречалось улыбкой согласия, нежной, как ласка. Клетку надежно упрятали. Курившийся в ее честь фимиам был так же нов для Афины, как и шампанское, и, окутываемая благовонной дымкой и справа и слева, она не могла вы дышать в прелестной столовой, не будь она твердо уверена, что, стоит ей пожелать, за ее спиной тотчас отворится дверь, ведущая к лесам Хопбаллехуза.

Борис, кое-что знавший насчет этой двери, поднял веки, нежные, как листья мимозы, и заглянул ей в пылающее лицо. Разве сам граф-отец не называл ее ночной птицей, которой свет режет глаза? А Борис вот пятился, так сказать, перед ней шаг за шагом, светя ей мерцающим шандалом в лицо. Она мигала, но шла за ним, не упираясь.

Канониса захмелела от тайной радости, которая должна была оставаться темной загадкой для ее гостей за пиршественным столом, но светилась во тьме. То и дело она утирала глаза и рот надушенным кружевным платочком.

VIII

— Моя прабабушка, — рассказывала канониса, — вышла вторым браком за посла в Париже и прожила там двадцать лет. Это было при регентстве. В своих мемориях она записала, как в тысяча семьсот двадцать первом году, на Рождество, Святое Семейство пожаловало в Париж и оставалось там двенадцать часов. Вся вифлеемская пещера-вместе с яслями и чугунками, в которых святой Иосиф грел питье для Пречистой, таинственно перенеслись в садик небольшого, посвященного Святому Духу монастыря. Вол и осел перенеслись туда же вместе со своей соломой. И вот, когда монахини сообщили о чуде при версальском дворе, их попросили о нем молчать. Боялись, как вы народ не понял дело так, что небеса разгневались на господ за развратную жизнь. Однако сам регент во всем параде, при всех своих драгоценностях, прихватив свою дочку, герцогиню Беррийскую, кардинала Дюбуа и избранных дам и кавалеров двора, отправился оказать почтение Божьей Матери и ее супругу. Прабабку мою так чтили при дворе, что она, единственная иностранка, сподобилась пойти с ними вместе. До конца своих дней она сберегала парчовое платье с меховой оторочкой и длиннющим шлейфом, которое надела для этого случая.

Регент ужасно разволновался, когда ему доложили о происшествии. При виде Пресвятой Девы он пришел в небывалый экстаз. Качался, постанывал. Надо вам сказать, что красота Божьей Матери, не имея себе равных, была, однако, такого сорта, что не будила никаких земных страстей. С подобным герцог Орлеанский еще в жизни своей не сталкивался, и он не знал, что ему предпринять. Он краснел, он бледнел и в конце пригласил ее отужинать у герцогини Беррийской, обещался выставить вина и влюда, доселе не виданные, и пригласить графа Нуарси и мадам де Паравер.

Герцогиня Беррийская в те поры была на сносях, и злые языки поговаривали, что не без помощи отца своего, Регента. Она кинулась в ножки Пресвятой Деве: «Ах, милая-хорошая Дева Мария, прости меня. Сама вы ты никогда до такого не допустила, я знаю. Но если вы ты только знала, какая адская скука при нашем версальском дворе!» Очарованная дивным младенцем, она утерла слезы и попросила разрешения потрепать его по щечке. «Клубника со сливками! — вскричала она. — Ни дать ни взять, клубника со сливками!» Кардинал Дюбуа приветствовал святого Иосифа с особенной овходительностью. Он сообразил, что этот святой не станет приставать к Богу со своими ходатайствами, но если уж чего попросит, отказа ему не будет, ибо Господь ему многим обязан. Регент бросился моей прабабушке на шею, весь в слезах, и воскликнул: «Она ни за что, ни за что не придет! Ах, мадам, вы женщина добродетельная, посоветуйте, что же мне делать?» Все это записано в прабабушкиных мемориях.

Заговорили о путешествиях, и канониса развлекала их приятными воспоминаниями юных дней. Она воодушевилась, старое лицо свежо раскраснелось под белыми кружевами. Время от времени она привегала к своему любимому жесту, изящно почесываясь острым коготком мизинца.

Ты счастливица, друг мой, — сказала она Афине. — Ты смотришь на мир, как на жениха, с радостью и изумлением все больше нового в нем открывая. А нам, тем, кто отпраздновал с ним золотую свадьбу, увы, нам лучше умерять свое любопытство.

Мне вы хотелось, — сказала Афина, — отправиться в Индию, где король Авы теперь сражается с английским генералом Амхерстом. У него, пастор Розенквист мне рассказывал, есть в войске тигры, овученные сражаться с врагом…

Увлекшись, она опрокинула вокал, он разбился, и вино пролилось на скатерть.

— Да, — сказал Борис, не имея намерения говорить о пасторе Розенквисте, в котором он чуял противника (берегись, подсказывал ему внутренний голос, тех, кто никогда не участвовал в оргии и не знает, как рожает женщина), — я хотел вы удалиться от света и жить на пустынном острове. Ни к чему не тянется так наша душа, как к морю. Любовь человека к морю — бескорыстная любовь. Мы не можем его возделывать, не можем пить его воду, в его объятиях мы умираем. И все же вдали от моря душа наша томится и сохнет, как выброшенная на берег медуза.

— К морю! — вскрикнула канониса. — Нет, нет, ни за какие деньги, никогда, никогда!

От возмущения кровь ей кинулась в голову, лицо повагровело и засверкали глаза. В который уж раз Борис увеждался в том, какое отвращение питают женщины к морской стихии. Сам он в детстве мечтал о море, однажды даже убежал из дому, чтобы стать матросом, был пойман, возвращен под родительский кров и долго потом тосковал. А женщины, думал он, ни от чего так враждебно не вскидываются, как от одного упоминания о море. Стоит им разок нюхнуть морской воды, притронуться к просмоленным, соленым канатам — и море на вею жизнь становится их врагом. Церковь легко вы управилась с женским полом, пригрози она ему морской, сизой, ледяной пучиною ада. Огня-то они ничуть не воятся, видя в нем сообщника, которому они долго и верно служили. А вот заговорить с ними о море — все равно что дьявола помянуть. Когда женская тирания сделает для мужчин несносным пребывание на суше, они смогут укрыться у моря, ведь женщины лучше умрут, чем последуют за ними туда.

Подали пирог со сливовым вареньем, и тонкая сластена канониса изящно выковыривала гвоздички и отправляла в рот.

И вкус и запах обворожительный, — сказала она. — А какие дивные благовония источает гвоздичная роща под полуденным солнцем, и как сладко разносит ее аромат вечерний ветерок над лугами. Отведайте, детки, это фимиам для желудка.

А откуда их привозят, сударыня тетушка? — спросила Афина.

Из Занзибара, — сказала канониса. И нежная печаль окутала ее, пока она в глубокой задумчивости вгрызалась в гвоздичинку.

Борис тем временем, разглядывая Афину, дал волю своей фантазии. У нее, думал он, должно быть, прелестнейший, на диво сложенный скелет. Она будет лежать в земле несравненным кружевом, изделием из слоновой кости и через тысячи лет будет кружить головы откопавшим ее археологам. Каждая косточка у нее на месте, изогнутая изящно, как скрипка. Куда менее фривольно, чем шаблонный старый развратник, в мыслях раздевающий женщину, с которой он ужинает, Борис совлек с девушки ее свежую крепкую плоть вместе с платьем и думал, что был бы счастлив с нею, даже мог бы в нее влюбиться, ежели вы мог иметь дело только с ее безупречным скелетом. Он воображал, какой она тогда произвела вы фурор верхом на коне и как, волоча длинный шлейф, проходила бы по дворцовым галереям и залам со знаменитой, ныне ее дожидающейся в Польше фамильной тиарой на гладко отполированном черепе. Многие человеческие отношения, думал он, были бы куда проще, если вы в них участвовали одни наши кости.

— У короля Авы, — сказала канониса, очнувшись от своей нежной мечтательности, — в его столице Джандаву, мне люди сказывали, которые сами видели, есть большой зверинец. У короля, как и у всех его подданных, были только индийские слоны, но султан Занзибара подарил ему африканского слона, который по всем статьям — величиной, силой и благородством — превосходил ручных, разъевшихся индийских тварей. Да, это животные удивительные. Они царят в нагорьях Восточной Африки, и торговцы слоновой костью, сбывающие их бивни на рынках Занзибара, много чего могут порассказать о силе их и свирепости. Слоны Джандаву и погонщики их были в страхе перед слонами султана — Азия и всегда-то боится Африки, — и вот королю пришлось заковать его в цепи и отвести в особенную каменную и железную клетку, сооруженную для него в зверинце. Но с той поры лунными ночами весь город кишел тенями африканских слонов, они бродили по улицам и махали призрачными ушами. Жители Джандаву верили, что эти призрачные слоны проходят по дну океана и выходят из вод у причалов. Никто не решался переступать порог после наступления темноты. Но разрушить клетку пленного слона они не решались.

Когда диких зверей держат в клетках, — сказала канониса, — их сердца, как на медленном огне, поджариваются на тенях железных брусьев. О! Эти на медленном огне поджариваемые сердца диких зверей вплену! — вскричала она с неожиданным жаром.

И все же, — прибавила она, помолчав, и лицо ее вдруг изменилось, а в голосе уже звучала усмешка, — так этому слону и надо. Африканские слоны у себя на родине ужасные тираны. От них спасу нет другим животным.

И что же сталось со слоном султана? — спросила Афина.

Он умер, умер, — сказала старуха и облизнулась.

В клетке? — спросила Афина.

Да, в клетке, — отвечала канониса.

Афина положила на стол сомкнутые руки, в точности повторив жест старого графа после того, как он прочитал письмо канонисы. Она озиралась. Яркий румянец медленно сползал с ее щек. Ужин кончился, и были почти осушены рюмки с портвейном.

Я думаю, — сказала Афина, — что с вашего разрешения, сударыня тетушка, я, пожалуй, пойду спать. Я устала.

Это что еще такое? — сказала канониса. — Не лишишь же ты нас так рано своего приятного общества, золотце мое. Я-то, старуха, уж собралась было уйти, а вы, друзья детства, могли вы еще с полчасика поболтать. Да ты и обещала Борису, милому мальчику.

Но это и утром успеется, — сказала Афина. — Сегодня я выпила слишком много вашего прекрасного вина. Сами видите, у меня даже руки трясутся.

Канониса оглядела девушку. Видно, сама поняла, подумал Борис, что не следовало говорить о клетках, это была ее единственная оплошность за сегодняшний вечер.

Афина посмотрела на Бориса, и он понял, что добился кой-какого успеха: ей не хотелось с ним расставаться, в точности как отцу ее не хотелось его отсылать из Хопбаллехуза. Так или иначе, она понимала, что покидает поле боя с поспешностью, и была недовольна собой, но при данных обстоятельствах, считала отступление единственно верным маневром. На прощание она посмотрела ему в глаза, и взгляд этот был для Бориса как перед фрунтом полученная награда. Награда была не высшая, но на высшую и не мог он рассчитывать в этом походе. Девушка очень мило пожелала канонисе спокойной ночи, присела в реверансе и удалилась.

Канониса в смятении побернулась к племяннику.

Не отпускай ее, — сказала она. — Беги за нею. Догони. Не теряй времени.

Лучше мы ее оставим в покое, — сказал Борис. — Она же правду сказала. Я ей не нужен.

Из-за двойного бунта овоих молодых людей, за счастье которых она воролась, канониса, кажется, потеряла дар речи, во всяком случае, веру в дар убеждения. Они с Борисом оставались в комнате один на один еще минут пять, и, когда потом он их вспоминал, ему казалось, что объяснение происходило исключительно с помощью пантомимы.

Канониса, застыв на месте, смотрела на племянника, и он не знал, что будет в следующую секунду — задушит она его или поцелует. Она не сделала ни того, ни другого. Она смотрела ему в лицо. Порывшись в кармане, она извлекла оттуда письмо, полученное поутру, и протянула ему.

Письмо это явилось последним смертельным ударом, обрушившимся на юную голову. Писала подруга канонисы, первая фрейлина вдовствующей королевы. С глубоким прискорбием сообщала она его тетушке последние столичные новости. Его имя трепали, придворный капеллан на него ополчился как на особенно злостного развратителя юношества, в связи с крупным делом, волновавшим умы. Ясно было, что он стоит на краю бездны и вот-вот свалится в нее и исчезнет, если только ему не удастся устроить этот брак.

Мгновение он стоял молча, и лицо его исказилось мукой. Все существо его противилось тому, чтоб от блистательно сыгранной роли, от элегически-влюбленного настроения его тыкали в ненавистную, мерзкую и реальную прозу. Когда он поднял взгляд от письма, возвращая его тетушке, оказалось, что она стоит рядом. Приподняв правую руку, прижимая к талии локоток, она показывала на дверь.

— Тетя Катинка, — сказал Борис. — Вы не знаете, я боюсь, что есть пределы тому, что мужчина способен превозмочь силой воли.

Старая дама пристально смотрела на него. Она протянула сухую изящную ручку и его коснулась. Лицо ее дрогнуло в косой гримаске. Потом она отвернулась, прошла в глубь столовой и воротилась со штофом и маленьким стаканом. С великой осторожностью она наполнила стакан, подала ему и несколько раз кивнула. В совершенном отчаянии он осушил стакан.

В нем была жидкость цвета старого темного янтаря. Вкус был едок и горек. Едок и горек был взгляд старых темно-янтарных глаз, в который уперся его взгляд над краем стакана. Покуда он пил, она стояла и улыбалась. Потом она заговорила. Борис странным образом запомнил эти слова, смысла которых не понимал.

— Помогите же ему, добрый Фару! — сказала она.

Он вышел, и несколько мгновений спустя она очень тихо притворила за ним дверь.

IX

Ну, теперь самое время удариться в слезы и тронуть сердце гордой красавицы, думал Борис. Он вспомнил легенду о страшной банде паломников-палачей, которые, рассказывают, вродили по святым местам средневековой Европы. Они за собой таскали все орудия своего ремесла: тиски, бичи, щипцы, колеса, дыбы, и вот эти-то люди умели, рассказывают, лить слезы, когда им вздумается.

Да, решил сам с собой молодой человек, но мне не доводилось вешать, колесовать и четвертовать достаточно народу для этого. Кой-кого доводилось, конечно, как всем нам доводится. Но я всего-навсего начинающий палач, палач-подмастерье, и лить слезы, когда вздумается, покамест не научился.

Он пошел по длинному белому коридору, ведущему к комнате Афины. По левую его руку висели портреты ныне усопших монастырских дам, по правую был ряд высоких окон. Пол был быложен черными и велыми мраморными плитами, и все вместе глянуло на него с великой серьезностью в сумраке ночи. Он вслушивался в звук своих шагов, роковой для других и для него самого. Он на ходу посмотрел в окно. Высоко в небе стояла луна, ясная и холодная, но деревья и лужайки парка тонули в серебристом тумане. Там, снаружи, было благородное синее мировое пространство, полное разных вещей, и земля наша там кружилась среди тысяч и тысяч звезд, и одни были близко, а другие далеко-далеко. О мир, подумал он, о драгоценный мир. Давно забытые строки вынырнули из глубин сердца:

Он приблизился к двери. Побернул ручку и вошел.

Когда он потом вспоминал о той ночи, впечатление от смены красок и света при переходе из коридора в комнату Афины застило все остальные.

Под лучшую свою гостевую канониса отвела просторную угловую комнату с окнами на две стороны. Сейчас на окнах были спущены шторы. Вся комната была овшита розовым шелком, и в глубине сияла алым пологом постель. Заботливая рука канонисиной горничной зажгла две лампы под бледно-розовыми колпачками. На полу лежал темно-красный ковер, затканный розами, который близ ламп будто напитался их яркостью, а подальше казался багряной опасной трясиной. В комнате плавал запах цветов и ладана. Большой букет украшал столик подле постели.

Борис тотчас понял, что все это ему напоминает. Когда-то, в бытность свою в Мадриде, он увлекся боем быков. И хорошо прочувствовал положение быка в тот миг, когда из темного загончика под трибуной его выносит под сотни взглядов на слепяще-солнечную арену. Вот так же и его сейчас бросило из черно-белого коридора, затопленного тихой луной, в разноцветно-красное пылание комнаты. Кровь ударила ему в голову, он с трудом переводил дух. В смятении спрашивал он себя, следует ли приписать это действию любовного зелья канонисы. Не мог он знать и того, предстоит ли Афине участь вспоротой лошади, которую замертво уволокут с арены, или роль матадора, который его самого повергнет в прах. Но так или иначе — одно из двух, третьего не дано.

Афина стояла посреди комнаты. Платье она сняла и осталась в рубашке и велых панталонах. В таком виде она напоминала молодого крепкого юнгу, изготовившегося драить палубу. Когда он вошел, она повернулась и устремила на него взгляд.

До сих пор Борис опасался, что сам все погубит, не удержавшись от смеха. Смешливость и прежде губила его и в трудных обстоятельствах, и в минуты любви. Но сейчас ему это не грозило. Едва переступив порог, он сделался столь же серьезен, как сама девушка. Еще не успев опомниться, он схватил ее за руку и привлек к себе. Дыхание их смешалось. Оба слегка обнажили зувы в полуулыбке, выражавшей то ли угрозу, то ли мольбу.

— Афина, — сказал он. — Я вею жизнь люблю тебя, Афина, и ты сама это знаешь. Без тебя я завяну, засохну, я пропаду, ох, Господи, я пропаду, Афина. Наклонись же ко мне и брось меня на глубину. Сжалься надо мною.

Мгновение девушка на него смотрела недоуменным светлым взглядом. Потом выпрямилась во весь рост, как готовая ужалить змея. Она не пыталась кричать, звать на помощь, и он понял, что она лучше, чем он предполагал, сознавала свое положение в доме, где у нее нет друзей, — или просто ее юная мощная грудь пылала жаждой битвы. Еще миг — и она нанесла удар, как кузнец по наковальне. Быстрый, крепкий и меткий кулак угодил ему по губам и вышиб два зуба. Борис взвился от воли, от вкуса и запаха крови, наполнившей рот. Он отпустил ее, пытаясь найти равновесие, — и вот уже они сцепились в смертельном объятии.

Тотчас сердце Бориса подпрыгнуло и запело, как птица, вспорхнувшая на верхушку дерева, разражается песней. Никогда в своей жизни он не был так счастлив. Он не знал, на что он шел, зато это знала Афина. И как опадают и скрываются берега вокруг корабля, выходящего в открытое море, так все веды опали и скрылись вокруг вырвавшейся на волю души. До сих пор жизнь давала Борису очень мало поводов для ярости, теперь сердце его ею упивалось. Сердце его ликовало, как ликовали сердца древних тевтонов, для которых упоение гневом было высшим сладострастием и которые одного и требовали от рая — чтобы там увивали их раз на дню.

Никогда вы не мог он бороться с другим молодым человеком — будь тот хоть эйнхерием из Вальхаллы^[36] — так, как боролся с этой девушкой. Все охотники на крупного зверя знают, что, как вы ни были опасны вепрь или буйвол, охота на них не сравнится с охотой на хищника, который, если ему повезет, может вами закусить. У Бориса на глазах, когда он гостил у своей русской родни, его коня сожрали волки. И что ему после этого были все вместе взятые дикие слоны канонисы? Древняя страсть, вырастающая не из общности и склонности, но из разности и противостояния, совершенно им завладела.

Если вы тени всех юных женщин, которые льнули к нему, из чьих нежных рук вырывался ветреный любовник, могли собраться сейчас в розовой гостевой, они порадовались вы, глядя, как он отбивался от этой девушки, старавшейся не высвободиться от него, нет, но его убить. Несколько мгновений они раскачивались из стороны в сторону, и одна лампа качнулась, упала, загасла. Затем оба застыли и стояли так, сжимая друг друга, так друг с другом сливаясь, что уже не могли вы сказать, где кончается собственное тело и где начинается тело противника. Ова тяжело дышали. Ее дыхание овевало его лицо свежим яблочным духом. Кровь все набегала ему в рот.

У девушки не было женственных побуждений царапаться или кусаться. Как молодая медведица, она полагалась на свою силищу, да и в весе было у нее некоторое преимущество. Он пытался согнуть ей коленки, она стояла прямая, как дерево. Внезапный выпад — им она его схватила за горло. Он притиснул ей локти к бокам, прижал ее к себе. Она стояла, как воин, сжимающий рукоять поднятого меча, клянясь победить или погибнуть. Он и не знал, какие сильные у нее руки. Он задыхался, рот у него был полон крови, комната качалась перед глазами, вся пошла красными, черными пятнами. Дело было худо, и он предпринял последнюю отчаянную попытку. Рукой, лежавшей у нее на затылке, он пригнул ее голову и прижался губами к ее губам. Лязгнули зубы о зубы.

И тотчас, всем своим телом, прижатым к ней от губ до колен, он ощутил, какое страшное действие оказал на девушку его поцелуй. Конечно, ее никогда еще не целовали, да она и не слыхивала, не читывала о поцелуях. Его насильственный поцелуй в ней вызвал смертельное отвращение. Так, будто ее пронзили рапирой, кровь отлила от ее лица. Она вся застыла в его руках, как застывает медянка, когда ее тронешь. Вся сила и гибкость, которые ему приходилось поварывать, словно отпрянули от него, как волна от купальщика. Глаза ее заволокло, лицо побелело, как у мертвой. Она рухнула на пол, увлекая его за собой, как мельничный жернов тянет за собой утопленника. Он стукнулся лицом об ее лицо.

Он привстал на колени, думая, что она умерла. Убедясь, что она дышит, он минуту раздумывал. Потом поднял ее с трудом и уложил на постель. Она очень напоминала теперь поверженного рыцаря в латах, навеки окаменевшего на саркофаге. Лицо застыло в муке отвращения. Некоторое время он ее разглядывал, сам почти столь же неподвижный. Он не знал, что и у него на лице застыла та же мука.

Если бы он вспомнил о придворном капеллане, если бы сам придворный капеллан во плоти вдруг выступил из эркера окна в эту минуту, он бы даже не шелохнулся. Он был почти в том же беспамятстве, в каком была Афина. Он отрезвел совершенно. Уже не действовало и любовное зелье канонисы, рассчитанное, верно, на одно-единственное усилие. Он утер кровоточащий рот и вышел из комнаты.

У себя, уже улегшись в постель, он задался вопросом, станет ли девушка, пробудившись от сна, тужить о потерянной невинности. Он рассмеялся сам с собой в темноте, и ему показалось, что тоненький, острый смешок, сродни шипенью закипевшего чайника, эхом отозвался ему в темных глубинах дома.

Х

Рано утром канониса послала за Борисом. Он даже испугался при виде нее, до того она съежилась вся. Ей стало велико и платье и кресло, и он дивился, какие же ночные часы, пронесясь над одинокой постелью, могли ее так иссушить. Если так и дальше пойдет, скоро от нее вовсе ничего не останется. Да и сам я небось выгляжу не лучше, думал он.

Она тем не менее была, кажется, в прекраснейшем расположении духа и так рада его видеть, словно опасалась, что он удерет. Она ему указала на стул.

— Я и за Афиной послала, — сказала она.

Борис радовался, что она не задавала вопросов. Рот у него так распух, что вольно было вы разговаривать. В ожидании он думал о виконте де Вальмоне, который любил les passions, Ies mines de lendemain.^[37] Придала ли вы необычность обстоятельств особенной прелести именно этому утру в глазах холодного и сухого победителя столетней давности? Или, поставя романтическую ценность события ни во что, он вы только пожал плечами? Приход Афины положил конец этим раздумьям.

На ней был тот же просторный темно-серый плащ, в котором он видел ее в Хопбаллехузе, она собиралась в дорогу. Она так явственно в мыслях уже распростилась с Седьмым монастырем, что Борис себя почувствовал окончательно ею отринутым. Она медленно огляделась, и его поразил ее вид. Она словно начала уже превращаться в тот очищенный от плоти скелет, каким он воображал ее накануне. На сильных плечах сидел поистине череп, глаза выцвели, запали в черные ямы. Она уже не стояла, как бывало, на одной ноге, словно требовались усилия обеих ног, чтобы ей сохранять равновесие. Рядом с канонисой, по-прежнему сиявшей оживлением, она легко могла вы сойти за юную мученицу, приведенную из-под пытки или после долгого заточения.

Борис на минуту подумал, не лучше ли для нее будет, если он прямо ей все объяснит, уверя ее, что он не причинил ей вреда и едва ли когда причинит, что она вышла победительницей из их состязания в силе. «Но нет, — решил он, — не стоит.» Когда готовишься поднять свинцовый груз, а он окажется картонной пустышкой, можно вывихнуть руку. А восхищаясь ее скелетом, вот уж этого вы он для нее не хотел. Пусть лучше несет свою тяжесть. Эта дикая девственница, которая не могла, не желала, чтоб ее осчастливили, — пусть она будет довольна. Как художник, начав выплавлять статую и обнаружа, что ему не хватило металла, берет все свое золото и серебро — со стола, из кошелька, из жениной шкатулки с драгоценностями — и бросает в тигель, так и он бросил тело и душу в ее роковые глубины. А теперь — пусть сама уж распорядится, как хочет.

Канониса, переведя взгляд с одного юного лица на другое, обратилась к девушке.

— Мне стало известно от Бориса, — сказала она скучным и жестким голосом, — о том, что здесь произошло нынче ночью. Я его не прощаю. Дело ужасное — соблазнить невинную девушку. Но я знаю также, что он был к этому подстрекаем, и чистосердечное раскаяние смягчает его вину. Но ты, Афина, ты, с твоим рождением и воспитанием, — что ты наделала? Тебе надо в знать свою природу и сюда не являться.

Нет, сударыня тетушка, — сказала Афина, прямо гпядя старухе в глаза. — Природа моя тут ни при чем. Явилась я оттого, что вы мне велели, вы сказали, что это мой долг. Но теперь я ухожу, и если вам неприятно будет обо мне вспоминать — и не вспоминайте, пожалуйста.

Э-э, нет, — сказала канониса. — Ты такого не сделаешь. Ужасно, что все это могло стрястить в стенах Седьмого монастыря. И плохо же ты меня знаешь, если думаешь, что я это так и оставлю. Неужто я столь мало ценю дружбу отца твоего, благородного дворянина? Покуда зло не будет искуплено, ты никуда не уйдешь.

Афина сперва, кажется, не придала ее словам никакого значения и промолчала. Потом она спросила:

А как оно будет искуплено?

Слава благим небесам, — сказала канониса, — что у Бориса, хоть он и очень виноват, сохранилось чувство долга. Он готов тотчас на тебе жениться.

При этих словах она стрельнула в племянника таким острым, сверкающим взглядом, что он вздрогнул, будто снова она до него дотронулась.

— Но я за него не пойду, — сказала Афина.

Все лицо у канонисы залилось краской.

Как это! — Вскрикнула она пронзительно. — Ты отказываешься от честного предложения, которое благословил твой отец, а сама среди ночи принимаешь отвергнутого любовника?

Едва ли, — сказала Афина, — так уж важно, случилось что-то днем или ночью.

А если у тебя будет ребенок? — крикнула канониса.

— Что вы такое говорите? — сказала Афина.

Канониса с удивительной силой духа поборола свою ярость.

— Я не только тебя порицаю, я жалею тебя, — сказала она. — Но если у тебя будет ребенок, несчастная ты девочка?

Мир Афины с очевидностью рушился вокруг нее, как под густым вражеским огнем, но она не утратила мужества.

— Ребенок? — сказала она. — И без двух передних зубвов? Ну, вы и скажете, тетушка. Я не была в капелле Хопбаллехуза, и наш добрый пастор ни надо мной, ни над ним не читал молитв. Да будет вам, тетушка.

Старуха смотрела на нее испытующе.

Афина, — сказала она, помолчав, и впервые за все время разговора голос у нее немного смягчился. — Всего менее желала вы я разрушить то, что осталось у тебя от невинности. Но весьма вероятно, что у тебя будет ребенок.

Если у меня будет ребенок, — сказала Афина, с рушившейся под нею земли взмывая вдруг к небесам, — мой отец будет его учить астрономии.

Борис оперся локтями на стол и спрятал лицо в ладонях. Он и под страхом смерти не мог бы сейчас удержаться от смеха. Мертвенно-бледная девушка не сдавалась. Отчасти бледность и неподвижность ее могли объясняться вином и ночными усилиями, и Господь только ведал, удастся ли им с канонисой с нею сладить. Была в ней власть магнита, Мальстрема — все, попадавшее в круг ее сознания, притягивать, втягивать, сливать с собой в одно. Тем же свойством, думал он, обладали, по всей вероятности, христианские мученики, и оно-то чуть не до безумия доводило Великого Инквизитора, да, самого императора Нерона. Дыбу, костер и львов на арене принимали они во владение, даже им придавая великую гармоническую красоту; император же оставался вовне. Как ни старался он над ними господствовать, они его не замечали. Да, он для них попросту не существовал. Они были как львиный ров, куда ведут следы и следы и ни один не выходит; как река, которая, приняв в себя кровь и грязь, катит дальше свои воды. И как раз, когда старая женщина и юнец сочли, что надежно ее обложили, девушка готовилась вырваться из Седьмого монастыря, подобно Самсону в Газе, когда он «схватил двери городских ворот с овоими косяками, поднял их вместе с запором, положил на плечи свои и отнес их на вершину горы, которая на пути к Хеврону».^[38] Но останови она на нем взгляд, думал Борис, кто поручится, что дочь великана не отнесла вы его на ладони в Хопбаллехуз, чтоб он чистил скребницей и поил водицей ее единорогов? И снова строки Эсхиловы пришли ему на память, и он решил, что не иначе как с похмелья и после всех передряг стал он мешать Писание с древними авторами и поверьями родного края, ибо обычно он себе такого не позволял.

— Ну, а как же честь рода? — спросила канониса с леденящим спокойствием. — Уж не думаешь ли ты, Афина, что и до тебя дочери Хопбаллехуза производили на свет bastards?^[40]

При этих словах вся кровь бросилась Афине в лицо, и оно запылало ярче даже, чем ее пламенеющая грива. Она шагнула к старой даме.

— Мой ребенок, — произнесла она глухо, но с призвуком львиного рыка в голосе, оскорбленная дочь могучего рода — вся с головы до пят. — Мой ребенок — и bastard?

Как ни была отважна канониса, не могла она не понять, что, стоит девушке захотеть, та может одной рукой ее уничтожить. Она остро, искоса глянула на Бориса, которому вовсе не хотелось вмешиваться в спор женщин по поводу его ребенка.

Афина не трогалась с места. На несколько мгновений она совершенно застыла.

Хорошо, — сказала она наконец. — Я пойду в Хопбаллехуз, все расскажу отцу и спрошу его совета.

Нет, — снова сказала канониса. — Эдак не годится. Если ты скажешь отцу о том, как ты накудесила, ты разобьешь его сердце. Я до такого не допущу. И если ты сейчас уйдешь, кто знает, возьмет ли еще Борис тебя в жены, когда вы свидитесь снова? Нет уж, Афина, ты выйдешь замуж за Бориса и ты никогда не скажешь отцу о том, что случилось нынче ночью. Эти две вещи ты мне должна овещать. А там уж можешь уйти.

Хорошо, — сказала Афина. — Я никогда ничего не скажу папа. Что же до Бориса, я вам овещаю, что выйду за него замуж. Но когда я за него выйду, сударыня тетушка, я его убью при первой возможности. Я его и нынче ночью чуть не убила, он, если захочет, вам сам подтвердит. Эти три вещи я вам обещаю. А сейчас я хочу уйти.

После слов Афины воцарилось долгое молчание. Всех троих в комнате так поглощали собственные мысли, что им было не до разговоров.

И в этой тишине раздался резкий, отчетливый звук. Борис вдруг сообразил, что и раньше слышал этот звук, но не обращал на него внимания. Теперь раздался настойчивый, несколько раз повторенный стук. Борис как следует его осознал по тому необычайному действию, которое оказал он на его тетушку. Она и сама до сих пор его не слышала в пылу спора. Но теперь он привлек ее внимание и тотчас поверг в ужас. Она покосилась на окно, и лицо ее покрылось трупной бледностью. Руки и ноги мелко задергались. Взгляд заметался по стенам и дверям, как защелкнутая в мышеловке крыса. Борис тоже посмотрел в окно, заинтересовавшись тем, что могло ее так напугать: он и не подозревал, что такие силы существуют на свете. На каменном выступе окна скорчилась, прижав морду к стеклу, обезьяна.

Он поднялся, чтобы ее впустить.

— Нет! Нет! — Взвизгнула старая дама в совершенном смятении.

Стук повторился. У обезьяны, верно, было в руке что-то твердое, и этим твердым она колотила по стеклу. Канониса встала с кресла, она качалась, поднимаясь, но, едва оказавшись на ногах, была готова броситься наутек. Но тут на пол хлынули осколки стекла, и обезьяна впрыгнула в комнату.

Тотчас, словно убегая от языков разгоравшегося пожара, не оглядываясь, подхватив обеими руками шелковые юбки, канониса бросилась, метнулась к двери. Уведясь, что дверь заперта, она не стала терять времени. С удивительнейшей, ненатуральной быстротой и легкостью она взвилась вверх по дверному косяку и в мгновение ока уже корчилась на лепном карнизе, вся сотрясаясь, и, скаля зубы, глядела на тех, кто оставался внизу. Но обезьяна не отставала. Не уступая ей в быстроте движений, она тоже метнулась по косяку вверх и протянула к старухе руку, но та ловко скользнула вниз по супротивной стене. Все придерживая юбку руками, согнувшись в три погибели, словно изготовясь трахнуться на четвереньки, как ослепнув от страха, она метнулась прочь. Но обезьяна оказалась проворней. Она накинулась на нее, вцепилась в кружевной чепец, содрала у нее с головы. Лицо, глянувшее на молодых людей, уже преобразилось, съежилось, сморщилось и было странно коричневое. Несколько минут продолжалась бешеная схватка. Борис было бросился спасать свою тетушку, но уже через миг посреди красной гостиной, под взглядами старого пудреного генерала и его супруги, среди бела дня на глазах у молодых людей свершилось перемещение, произошла великая метаморфоза.

Старая дама, с которой только что вели они беседу, дергающаяся, запыхавшаяся, была сброшена на пол, повержена, преображена. Там, где лежала она, теперь визжала и билась побежденная обезьяна, присматривая для себя укромный уголок. А там, где прыгала обезьяна, встала, чуть задохнувшись от усилий, розоволикая канониса Седьмого монастыря.

Обезьяна завилась в темный угол подальше от окон. Там она какое-то время еще продолжала хныкать и дергаться. Потом вдруг, стряхнув с себя свои невзгоды, легким грациозным прыжком она взмахнула на мраморный пьедестал, поддерживавший бюст философа Иммануила Канта, и оттуда блестящими глазами принялась навлюдать за поведением троих людей.

Канониса вынула свой платочек и прижала к глазам. Несколько минут она не находила слов, но все существо ее дышало тем благородным, дружественным спокойствием, какое молодые люди оба помнили с детства.

Они следили за происходящим в таком волнении, что не могли ни слова вымолвить, ни шелохнуться, ни даже взглянуть друг на друга. Теперь, когда бешеный торнадо, царивший в комнате, снова сменился на тишь да гладь, очнувшись от столвняка, они стали друг с другом рядом. Повернувшись, они оказались лицом к лицу.

На сей раз светлый взор Афины из темных глубоких глазниц не просто брал его во владение. Наконец-то она в нем увидела отдельное, особое от нее существо; она разглядела в нем человека, и он так был польщен, будто сам впервые разглядел в себе человека; и память о недавней борьбе стояла в этом ястребино-блестящем взоре. Она видела ясно, она понимала, кто его подослал, и невысоко ставила собственную его отвагу. Но еще этот взор — отдавал приказ, он полагал закон. Между Борисом и ею, с одной стороны, — свидетелями только что происшедших событий, — и, с другой стороны, всем остальным человечеством, которое о них не ведало, отныне и навсегда проляжет непроходимая грань.

Канониса отняла платочек от глаз, мягко качнулась, как бы стирая случившееся, и опустилась в свое широкое кресло.

— Discite justitiam, moniti, et non temnero divos, — сказала она.^[41]

ПОТОП В НОРДЕРНЕЕ

Изысканнейшие умы покидали зеленую сень своих дубрав ради удовольствия вродить вдоль пустынных берегов, наблюдая вечно неукротимые волны. Места крушений, где торчали еще в отлив из песка черные просоленные корабельные скелеты, притягивали зевак, а прелестные художницы расставляли там свои мольберты.

Так возник на западном берегу Голштинии курорт Нордерней, и двадцать лет он процветал. По песчаным дорогам устремились туда изящные коляски и кареты, останавливались перед нарядными гостиницами и пансионатами, выгружали сундуки и шляпные картонки и высаживали легконогих дам в колыхании вуалей и оворок. Герцог Аугустенбургский, известный острослов, с красавицей женою и сестрою и принц Ноер почтили курорт своим присутствием. Земельная потомственная аристократия Шлезвиг-Голштинии, подхваченная политическим ветром эпохи, и новоиспеченные финансовые тузы Гамбурга и Любека вместе припадали здесь к животворящему лону природы. Даже крестьяне и рыбаки Нордернея постепенно приучились смотреть на страшное, коварное чудище, раскинувшееся на западе, как на добродушного maitre de plaisir.^[42]

Был тут променад, клуб и павильон, где скапливалось незакатными вечерами многое множество обворожительных шумов и красок. Дамы большого света с дочками на выданье, претерпевшими не один бесплодный городской сезон, расцветали на солнечном пляже новыми надеждами. Молодые щеголи гарцевали на велом песке под их внимательными очами. Старые господа в клубе, за рюмочкой доброго рома, забывались в спорах о судьбах стран и династий, покуда юные их жены, накинув на плечи шали, удалялись к одиноким дюнам, хранившим дневное тепло, дабы слиться с природой, с песчинкой и облетелой ромашкой, неотрывно глядя на луну, высоко стоящую на бледном небе. Самый воздух был насыщен острой, дразнящей крепостью, которая будоражила и обновляла сердце. Генрих Гейне, как-то сюда наведавшийся, счел, что стойкий рыбный запах, въевшийся в юных рыбачек Нордернея, — лучшая гарантия их добродетели. Но были иные ноздри, иные сердца, которые едкий соленый дух пьянил, как запах пороха над полем битв.

Было тут и маленькое казино, где велось опасное кокетство с другими грозными жизненными силами. Иногда задавались валы, и над летним вечером тогда гремел оркестр.

Вы не знаете даже, — говорила принцесса Аугустенбургская господину Геттингену, — какое тут чувствуешь очищение. Море продуло мою шляпку и платье, да что там — всю меня до мозга костей, так что сердцем и умом я вея теперь чистая, просушенная и просоленная.

Аттическою солью, я заметил, — сказал господин Геттинген, и, глядя на нее, он про себя прибавил: «О Господи, поистине, чем не вяленая треска?»

В конце лета 1835 года страшное бедствие обрушилось на Нордерней. После трехдневного юго-западного шторма ветер переменился к северу. Такое случается раз в столетие. Огромные водяные массы, поднятые штормом, погнало назад и оврушило на восточный берег. Море в двух местах прорвало плотину. Крупный скот и овцы гибли сотнями. Мызы и амбары, как карточные домики, рушились под напором воды, и до самого вилсума и вредона было много человеческих жертв.

Началось с вечера, более чем спокойного, но плававшего в странной и душной, серного света мути. Стерлась линия горизонта, море и небо слились в одно. Солнце опускалось, разметав в веспорядке лучи, и большой тускло-красной мишенью повисло над променадом. Волны плескали на берег, вязкие и студенистые, как медузы. Выл в высшей степени вдохновляющий вечер, и много чего затевалось тогда в Нордернее. И вот среди ночи те даже, кому не мешал уснуть стук собственного сердца, проснулись от пугающего, непонятного и стремительно нараставшего гула. Неужто их море запело вдруг таким голосом?

Утром весь мир переменился, но непонятно было, во что превратился он. Шум мешал разговаривать, мешал думать. Было неясно, что замышляет море. С тех, кто норовил к нему приблизиться, оно срывало одежду и уже на дальних подступах овдавало их соленой пеной. Грозные волны росли и росли на глазах, море вздывилось. Воздух был колкий, студеный.

Слух о кораблекрушении всего на милю северней прокатился по повережью, но никого не тянуло удовлетворить любопытство. Старый генерал фон Браккель, переживший захват Пруссии наполеоновской армией в 1806 году, и старый профессор Шмигелов, лейб-медик принца Кобургского, бывший в Неаполе во время холеры, прошли немного в ту сторону и посмотрели на место происшествия с небольшого холма, оба в глубоком молчании. Наводнение началось лишь в четверг. Шторм тогда уже стих.

К тому времени не многие оставались в Нордернее. Сезон подходил к концу, и самые блистательные гости все почти поуезжали. Теперь решались уехать и остальные. Юные жены льнули к оконцам карет, окидывая прощальным взором дикий ландшафт. Они словно прощались с единственно настоящим и стоящим в жизни. Но когда величавую карету барона Голштинского из Гамбурга просто смыло с дороги, стало ясно, что медлить нельзя. И все поскорей убрались.

В эти-то часы, последние часы шторма и первые часы последовавшей за ним ночи, море и прорвало дамбы. Дамбы, призванные сдерживать тяжкий напор моря, не выдержали подкопа с востока. Они поддались на отрезке в добрую четверть мили, и в проруху хлынула вода.

Крестьян будило жалобное мычанье скотины. Они сбрасывали ноги с постелей и оказывались по колено в ледяной мутной воде. Она была соленая. Это была та самая вода, что катила свои бездонные глубины на запад и омывала белые скалы Дувра. Это Северное море пожаловало к ним в гости. Вода быстро поднималась, и через час весь крестьянский скарб уже плавал и бился, колотясь о стены. В рассветной мгле люди смотрели с крыш на меняющуюся округу. Деревья и кусты росли из зыбей. Густая желтая пена сносила зрелые хлеба, о сборе которых еще накануне толковали хозяева.

Наводнения здесь были не в новость. Старики помнили, как бледные матери выхватывали их из люлек и бросали на плоты, а кругом рушились дома, билась и тонула скотина. Гибли кормильцы, оставались обреченные семьи. Море время от времени выкидывало такое. Но это наводнение навсегда запомнилось местным жителям. Разразившись летом, потоп казался мрачной, зловной шуткой. В здешних анналах он остался под своим особым названием. Называли его «потоп Кардинала».

Так называли его оттого, что отчаявшимся, гибнущим людям вдруг помогло лицо, уже полумифическое, и они почувствовали, как будто ангел-хранитель к ним явился во тьме. Много лет крестьянам вспоминалось, что белый широкий свет разбегался от него по волнам.

Кардинал Гамилькар из Зеестеда жил тем летом в рыбачьей хижине неподалеку от купаний, составляя из многолетних своих записей книгу о Святом Духе. Вслед за Йоахимом Флорским,^[43] родившимся в 1132 году, кардинал считал, что, если книга Отца преподнесена нам в ветхом завете, книга Сына — в Новом, третий член Святой Троицы еще ждет соответственной книги. И он положил своей жизненной задачей ее написать. Вырос он в Вестерлане и за долгие годы странствий и духовных трудов не утратил любви к морю и береговому пейзажу. В часы досуга он, по примеру святого Петра, далеко заплывал с рыбаками в море и навлюдал за их работой. Он жил в своей хижине один, не то с камердинером, не то с секретарем по имени Каспарсен. В прошлом актер и охотник до приключений, сам по себе малый блистательный, этот Каспарсен говорил на многих языках и многому научился. Он был предан кардиналу, но казался несколько странным Санчо Пансою при благородном рыцаре Церкви.

Имя Гамилькара из Зеестеда в то время гремело по всей Европе и Америке. За три года до описываемых событий он сделался кардиналом в возрасте всего лишь шестидесяти лет. Странным он был цветком на семейном древе. Почтенный старый род, много сотен лет живший военными и земельными заботами, наконец произвел его на свет. В них только и было примечательного, что сквозь множество испытаний они пронесли давнюю католическую веру родного края, по тугоумию своему не умея изменять ничему, что раз и навсегда было вбито им в головы. У кардинала было девять братьев и сестер, но из них никто не выказывал ни малейших признаков жизни духовной. Словно род медленно, долго копил умственные дарования, и вдруг все их расточил на одно-единственное дитя. Быть может, чужая женщина заронила мысль в эту кровь перед тем, как с нею сродниться, либо идея из книжки запала в душу какому-то юноше до того еще, как ему втолковали, что идеи и книжки — блажь, — вдруг через сотни лет они дали всходы.

Необычайные таланты юного Гамилькара впервые заметили не в семье, их признал наставник его, в свое время воспитывавший самого кронпринца Датского. Ему удалось взять мальчика с собой в большое путешествие, в, Париж и Рим. И там новоявленный гений вспыхнул так ярко, что уже нельзя не заметить.

Рассказывали, будто сам Папа, после того как ему представили молодого священника, видел во сне, что тот избран Провидением привести великие протестантские страны в лоно истинной Церкви. Церковь, однако, была к молодому человеку строга. В ней вызывали недоверие многие его мысли и уменья, дивный дар прорицаний и самая загадочная его черта: безграничная способность к жалости, которая простиралась не только на грешных и сирых, но и на сильных мира сего и церковных иерархов. Суровость их его не смущала, смирение ему было свойственно. Необузданное воображение он сочетал с глубокой любовью к закону и порядку. Быть может, эти стороны его натуры в конце концов сводились к одному: все казалось ему мыслимо, все равно отвечало гармоническому, стройному замыслу.

Сам Папа впоследствии о нем говорил: «Если вы по разрушении нынешнего нашего мира мне предложили поручить одному человеку дело сооружения мира нового, единственный, кому бы я доверился, — это мой юный Гамилькар». После чего, разумеется, он несколько раз мелко, часто перекрестился.

Молодой Гамилькар из рук Церкви вышел светским человеком, как бы в обычном значении слова, но в весконечно увеличенном масштабе. С королями и преступниками вел он себя одинаково непринужденно. Его послали миссионером в Мексику, и там он добился небывалого влияния на местные индейские и смешанные племена. Одно его повсюду сопровождало: куда бы он ни явился, тотчас распространялся слух, что он может творить чудеса. Когда он жил в Нордернее, суровые жители составили о нем своеобразное представление. После потопа многие рассказывали, что видели, как он ходил по водам.

Едва ли ему легко давался этот подвиг, ибо он заглянул в глаза смерти в самом начале событий. Бросившись к нему на помощь, когда разразился потоп, рыбаки из поселка увидели, что хижина его в развалинах и лишь один из двоих обитателей уцелел. Они падали на колени и плакали от радости, узнавая, что это Каспарсен, слуга кардинала, погребен под развалинами, а сам кардинал жив. Он был ранен в голову и целый день вел спасательные работы в кровавых бинтах. Он был так глубоко потрясен, будто потерял не просто слугу, но нечто гораздо большее. Долго не мог он совладать с голосом. Лишь вид чужого горя, казалось, вернул ему прежние удивительные силы.

Но, несмотря ни на что, целый день с неукротимой смелостью старик помогал несчастным. Он раздал все деньги, какие имел при себе. То был первый взнос в фонды помощи пострадавшим, которые потом собирали по всей Европе. Но куда больше им помогало его живое присутствие. Он, оказалось, превосходно правил лодкой. Не верилось, чтобы судно с ним на борту могло пойти ко дну. По его приказу рыбаки пробирались между затонувших построек, и женщины с крыш прыгали в лодки, прижимая к груди детей. Время от времени он звучным и ясным голосом цитировал Книгу Иова. Несколько раз, когда тяжелое бревно, ударив в лодку, расшатывало ее, он вставал во весь рост, простирал руку, и, словно подчиняясь таинственной власти, лодка вновь обретала устойчивость. Возле затопленного дома, на крыше ушедшей под воду конуры, рвал цепь и выл обезумевший от ужаса пес. Когда один рыбак попытался его выручить, он его укусил. Старый кардинал, повернув лодку, подогнал ее бортом к конуре, поговорил с животным и спустил его с цепи. Пес прыгнул в лодку, с визгом прижался к коленям кардинала и уже от него не отставал.

Много уже спасли крестьянских хозяйств, прежде чем вспомнили о купальнях. Странно, казалось бы, ведь эта сладкая вольная жизнь влияла и на жизнь рыбаков. Но в час нужды старые узы крови и судьбы оказались сильнее новых поветрий. На курорте были легкие лодки для увеселительных прогулок, но мало кто умел ими править. Лишь к полудню высланные наконец спасательные шлюпки вплыли на променад, на сажень подбрасываемые волнами.

Спасенных доставляли к мельнице, стоявшей на низком склоне, полукруглым каменным фундаментом уходящем в воду. Там легко было высадиться. И с этой мельницы можно было выбраться дальше на сушу. Там, при дороге, уже ждали кареты и лошади. Мельница к тому же оказалась удобной вехой. Голые, грубые крылья сумрачным опрокинутым крестом перечеркивали дымное небо. В ожидании шлюпок собралась небольшая толпа. Когда прибыла первая партия из Нордернея, в глазах встречающих не было слез радости и умиления, ибо господа, которых увиделп они, элегантно одетые даже в такой страшный час, с тяжелыми шкатулками на коленях, были чужаки. Последняя лодка пришла с известием, что в Нордернее осталось несколько человек, которым не нашлось в ней места.

Лодочники переглядывались устало. Они знали, как там разбушевалось и вспучилось море, и думали: «Нет, ни за что». Кардинал Гамилькар стоял в толпе женщин и детей, отворотясь от мужчин, и вдруг он умолк, словно спиною почувствовал, как ожесточились сердца и лица. Он повернулся, взглянул на вновь прибывших. И кажется, даже он на мгновение смутился. Глаза его из-за бинтов остановились на них со странным, загадочным выражением. Весь день он не ел, теперь он попросил чего-нибудь выпить, и ему принесли кувшин крепкого местного вина. Потом он снова поворотился к воде и сказал спокойно:

— Eh bien, allons! Allons!^[44]

Слова эти странно звучали для крестьянского уха. Так понукали своих цугом запряженных лошадок кучера знатных господ, выученные в чужих краях. Когда он спускался к лодке, спасенные расступились, давая ему дорогу, а дамы вдруг захлопали в ладоши. Ничего плохого не было у них на уме. Они знали героизм лишь по сцене, вот они и аплодировали, как в театре. Но старик, которого приветствовали они таким образом, вдруг застыл. С тонкой иронией он слегка склонил голову, как благодарящий публику театральный премьер. Ноги у него, однако, так затекли, что его пришлось почти внести в лодку.

Лишь поздно вечером в четверг пустилась лодка в обратный путь. Весь день мертвая мгла висела над округой. Покуда хватал глаз, то, что было прежде равниной, стало серым, пугающим хаосом, где ничего не осталось устойчивого. Гребя по своим лугам и полям, видя зывкость всего, что так прочно держало их на земле, люди сокрушались сердцем и в отчаянии отводили взгляд. Тучи висели над самой водой. Утлая лодка тяжко пробиралась вперед, будто зажатая между нависшей глыбой неба и тяжкой вспученной водной массой.

Четверо спасенных из Нордернея сбились на корме, белые как полотно. Первая была старая фрекен Нат-ог-Даг,^{title="">[45]} незамужняя дама, владевшая громадным состоянием, последний отпрыск датской ветви знаменитого рода, свой герб рассекшего на Ночь и День — белую и черную половины. Ей было под шестьдесят, и она уже несколько лет как слегка повредилась в уме и, будучи образцом добродетели, воображала себя одной из самых страшных греховодниц своей эпохи. Рядом с нею сидела шестнадцатилетняя девушка, графиня Калипсо фон Платен-Халлермунд, племянница носившего то же имя ученого поэта.

Ове дамы, хоть и вели себя в несчастье с завидной выдержкой и самообладанием, производили, однако, впечатление той дикости, какую в мирное, спокойное время может позволить себе лишь вырождающаяся аристократия. Спасателям казалось, что они взяли на борт двух тигриц, старую и молодую, и детеныш совсем невозможный, а тигрица-мать тем опасней, что прикинулась ручной. Обе не испытывали ни малейшего страха. Пока мы молоды, мысль о смерти или крушении для нас непереносима, мы даже смешными показаться боимся. Но в то же время в нас сидит несокрушимая вера в нашу счастливую звезду, и нам кажется, что ничего дурного с нами случиться не может. С годами же мы начинаем догадываться, что все идет вкривь и вкось и краха не избежать, но тогда уж мы к нему почти безразличны. И таким образом достигается известное равновесие. Фрекен Малин Нат-ог-Даг, достигнув благословения старости, была равнодушна к тому, что станется с ней, но благодаря своему умственному расстройству пользовалась к тому же и привилегией юности, надменно и радостно полагающей, что ничего плохого с ней не может случиться. У юной девушки, жмущейся к ней, разметавшей темные косы, все вызывало восхищение — лица спутников, качание лодки и жуткий бурый водный ток. Самое себя она мнила, кажется, могучей водной богиней.

Третьим из спасенных был молодой датчанин, Йонатан Мэрск, которому доктор рекомендовал Нордерней для излечения от черной меланхолии. Четвертой была горничная фрекен Малин, она лежала на дне лодки и в ужасе прятала лицо в коленях своей госпожи.

Этих четверых, только что вырванных из когтей смерти, не отпускала, однако, ее угроза. Когда лодка, приближаясь к суше, проходила близ разбросанных строений, лишь крыши да верхнюю часть стен кажущих над водой, вдруг кто-то с чердака стал делать отчаянные знаки. Гребцы удивились, они уверены были, что сюда уже давно посылали паром. Под повелительным взором юной Калипсо, заметившей детей среди несчастных, они изменили курс. И вот, когда они были уже совсем рядом, амбар, от которого только и была видна одна крыша, обрушился и беззвучно ушел под воду. При виде этого Йонатан Мэрск вскочил со своего места в лодке. Мгновенье он старался удержать взглядом исчезающие бревна. Потом, смертельно бледный, он снова опустился на свое место. Лодка громыхнула вдоль стены, пришвартовалась к отставшему стропилу, и с нее можно было перёговорить с людьми на чердаке. Это были две женщины, старуха и молодая, шестнадцатилетний мальчик и двое детишек, и за ними, оказывается, три часа тому назад приезжали, но они предпочли отправить корову, телка, овец и кое-какой обзавод. А сами геройски остались посреди подступающих вод. Старуху взяли было вместе со скотиной, но она не согласилась оставить дочь и внучат.

Взять на борт еще пятерых было нельзя, и приходилось спешно решать, кто уступит место крестьянскому семейству. Тем, кто останется на чердаке, предстояло ждать возвращения лодки. А смеркалось уже, в темноте не будешь грести, значит, ожидание могло продлиться шесть-семь часов, до рассвета. И неизвестно было, выстоит ли дом до тех пор.

Кардинал поднялся в развевающемся черном плаще и сказал, что он остается тут. При этих словах гребцов охватило отчаяние, им страшно было без него возвращаться. Они выпустили весла, хватали его за полы плаща и молили их не бросать. Но он и слушать ничего не хотел, объясняя, что здесь он точно так же будет в руках Божиих, как и где угодно, разве что под другим перстом, и для того-то, быть может, он и послан в последнее путешествие. Они поняли, что его не переломить, и покорились судьбе. Фрекен Малин тотчас объявила, что решила составить ему компанию, а девушка не захотела отстать от старой своей подруги. Юный Йонатан Мэрск, будто очнувшись ото сна, сказал, что и он остается. В последний миг горничная фрекен Малин закричала, что не оставит свою госпожу, и ее уже стали поднимать со дна лодки, но тут фрекен Малин смерила ее таким взглядом, будто прикидывала, стоит ли принять ее в карточную игру четвертой.

— Ты тут никому не нужна, мое солнышко, — сказала она. — Вдобавок ты, кажется, в тягости, так что побереги уж себя для будущего, бедная девочка. Доброй ночи, Марихен.

Женщинам нелегко было перебраться из лодки на чердак, но фрекен Малин, тощую и крепкую, гребцы подняли и вставили в чердачную дверь, как ставят на поле огородное пугало. Девушка, маленькая и легкая, последовала за нею, как кошечка. Увидя, что кардинал выходит из лодки, пес взвыл и прыгнул с борта прямо на чердак, и девушка схватила его за ошейник и подтянула. Крестьянам самая пора была садиться в лодку, но они не успокоились, покуда, рыдая, не перецеловали у своих благодетелей ручки и не призвали на них милость небес. Старуха заставила их принять от нее фонарь, две сальных свечи, бидон с пресной водой, кувшин крепкого вина и черствый каравай черного хлеба, какие выпекают жители себерного моря.

Гребцы взялись за весла, и вот уж темная вода отделила лодку от дома.

Сквозь чердачное окно смотрели оставленные, как тяжко груженная лодка медленно пробирается по вспученным волнам. Ветки затонувших тополей полоскались, колыхались и вились. Мрачное небо, день целый свинцовой крышкой давившее мир, вдруг заалелось на западе, будто крышку приподняли. Огненный отсвет пролился по воде. Все в лодке побернулись к чердаку и, уже скрываясь из виду, прощально подняли руки. Стоявший у окна кардинал простер к ним руки, благословляя. Фрекен Малин помахала платочком. И лодка исчезла, растаяла, слилась с небом и морем.

Как четыре марионетки на одной веревочке, все четверо повернулись друг к другу.

«Каково-то будет с ним танцевать?» — спрашивает себя молодая девушка, когда на бале представляют ей кавалера. Она, разумеется, может прибавить: «Каков-то выйдет из него поклонник, жених, супруг?»

«Каково-то будет с ними вместе умирать?» — спрашивали себя обреченные на чердаке, на сеновале, вглядываясь в лица друг другу. Фрекен Малин со свойственным ей оптимизмом сочла, что ей предстоит погибнуть в приятнейшем обществе.

Кардинал высказал велух эти мысли. Он постоял немного в глубокой задумчивости, словно приноравливаясь к твердой почве под ногами после целого дня в валкой лодке на грозных волнах и свыкаясь с относительным спокойствием сеновала после многих часов неотступной опасности — ибо сию секунду им ничто не грозило. К тому же он вернулся в общество себе равных после долгих трудов среди отчаявшихся рыбаков. Медленно, достойно он стряхнул с себя повелительность и тихо улыбнулся товарищам.

— Сестры мои и брат мой, — сказал он, — я поздравляю себя с тем, что оказался среди храбрых. Я с радостью предвкушаю те несколько часов, которые с Господнего соизволения проведу вместе с вами. Ваша милость, — адресовался он к фрекен Малин, — ничуть меня не удивили своей отвагой, ибо мне известна история вашего рода. Это ведь Нат-ог-Даг при Варберге, когда под королем убили коня, тотчас спешился и подвел своего скакуна государю со словами: «Королю — мой конь, неприятелю — моя жизнь, а душа моя — Господу». А другой Нат-ог-Даг, если не ошиваюсь, ваш прапрадедушка, в битве при Кёге, когда загорелся его корабль, опасаясь, как бы огонь не перекинулся на другие суда датчан, бился подальше от них, в одиночку, до последнего вздоха, покуда не вспыхнул пороховой погреб и сам он не взлетел на воздух вместе с командой. Здесь, — сказал он, обведя глазами общество, — я могу сказать: «блаженны чистые кровью, ибо они узрят…^[46]»— он помолчал немного, раздумывая, — Смерть, — заключил он. — Поистине они узрят лицо Смерти. Ради этой вот самой минуты отцы наши столетиями учились владеть мечом и быть верными своему королю, а матери совершенствовались в добродетели.

Едва ли какие другие слова могли более укрепить и зажечь сердца обеих женщин, помешанных на аристократической гордости. Но молодой Йонатан Мэрск был из буржуазной семьи и сделал было протестующий жест, но смолчал.

Они прикрыли дверь сеновала, но она болталась на одной петле, хлопала, и кардинал спросил у дам, не найдется ли у них, чем ее привязать. Девушка стала нащупывать в волосах ленту, но ее унесло ветром. Тогда фрекен Малин изысканным жестом подняла юбку и отстегнула длинную, шитую розанами подвязку.

Обычно, ваше преосвященство, звездный час подвязки наступает, когда ее отстегивают, не тогда, когда закрепляют. По какому поводу сестра этой ленты, ныне освящаемой вашей досточтимой рукой, и лежит под сводами королевского склепа в Штуттгарте.

Речь ваша легкомысленна, — сказал кардинал. — Заклинаю вас, ваша милость, никогда не говорите так и не думайте. Ничто не освящает, ничто не бывает освящено иначе, как игрою самого Господа, ибо лишь одна эта игра — свята и божественна. Вы говорите, как тот человек, который признает духовными первые ноты гаммы — до, ре, ми, остальные же ноты — фа, соль, ля, си — почитает мирскими, тогда как истина, ваша милость, заключается в том, что ни одна нота сама по себе не может быть ни мирской, ни духовной, и лишь духовная музыка, из них составляемая, одна и бывает божественна. Если подвязка ваша освящается моей славой, дряхлой рукой, то и немощная рука моя освящается вашей шелковой, дивной подвязкой. Лев сторожит антилопу у водопоя, а антилопаосвящается львом, он же — ею, ибо игра Господня божественна. Ни офицер, ни конь, ни же могучая ладья сами не святы, но в шахматах, благородной игре, конь освящаем офицером, а офицер — королевой. И нимало не усовершенствовалась вы игра, если офицер величался вы перед королевой, а ладья стала прыгать вместо коня. И мы освящаемся, когда рука Господа перемещает нас, как ей угодно. Быть может, сейчас, здесь, Он затеял тонкую игру, в которой я буду освящен вашей милостью, как и вы — Всеми нами.

Когда дверь закрыли, на сеновале стало темно. Только фонарь на полу отврасывал слабый круг света. После целого дня на воде замкнутое сумрачное помещение казалось уютным. Они будто всю жизнь свою прожили здесь. Крестьяне только что убрали сено, его было много на сеновале. Оно пахло сладко, на нем мягко, удобно было сидеть. Кардинал, сморенный усталостью, рухнул на него, разметав длинные попы плаща. Фрекен Малин опустилась рядом. К ней подсела девушка, скрестив ноги, как маленький восточный божок. Когда молодой человек тоже решил устроиться, он выбрал прислоненную к стене лестницу. И таким образом он несколько возвышался над остальными. Черный пес не отходил от кардинала. Он сидел, прижав уши, и то и дело вздрагивал, будто заглатывал свое горе и страх. Так, почти не меняя поз, провели они большую часть ночи. Во всяком случае, кардинал и фрекен Малин, как дальше будет видно, до самого рассвета не двигались. Тени, отбрасываемые фонарем, лезли на потолочные стропила. Часто в течение ночи казалось, будто долгие эти тени и были живые и они-то вели разговор за спинами истомленных людей.

— Ваша милость, — сказал кардинал фрекен Малин. — Я наслышан о салоне вашем, где каждому дано чувствовать себя как дома и блистать по мере сил. А поэтому я хотел вы, чтобы и нынче ночью вы взяли на себя обязанности хозяйки, перенеся на этот сеновал светский свой талант.

Фрекен Малин тотчас согласилась с его предложением и взяла на себя ведущую роль. Всю ночь она безупречно се исполняла и потчевала гостей изящно сервированным одиночеством, тьмой и опасностью, под конец приберегая Смерть, как звезду сезона, красавца итальянского тенора, которого друг у дружки перевивают хозяйки гостиных и который за дверью дожидается выхода, дабы всех поразить.

Кое-кто умудряется чуть не лежать и на троне, фрекен Малин, напротив, умела сидеть на сене, как на одном из тех стульев, на которых сидеть — привилегия герцогинь. Она велела Йонатану нарезать хлеб и передать по кругу, и товарищам ее, наголодавшимся за день, в черствых черных ломтях чуялся свежий дух спелых нив. В течение ночи они с кардиналом, самые старые и слабые, распили вдвоем чуть не все вино из кувшина. Молодые люди к нему не притронулись.

Фрекен Малин пришлось взять бразды правления в свои руки незамедлительно, ибо едва кардинал окончил речь, он лишился чувств. Женщины, не решаясь развязать винты у него на голове, смочили их водою. Придя в себя, он сперва посмотрел на них диким взором и принялся ощупывать повязку, то тотчас оправился и попросил извинения за беспокойство, какое он им причинил, довавив, что у него был утомительный день. После обморока, однако, он изменился, словно ослаб и как-то жался к фрекен Малин, препоручив ей всю ответственность и передав главенство.

Здесь уместно будет рассказать немного о фрекен Малин Нат-ог-Даг.

Как уже сказано, она была несколько не в себе. Но те, кто близко знал ее, иной раз подозревали, что она повредилась в уме по собственной доброй воле, по капризу, причуде, ибо была она большая причудница. Да не всегда ведь и была она помешана, она была, напротив, женщина весьма разумная, изучала философию и презирала людские страсти. Если бы ей предложили снова стать разумной и будь она в состоянии понять, что это предложение означает, она бы его отклонила, сославшись на то, что жить куда как забавней, когда ты несколько не в себе.

Фрекен Малин была теперь очень богата, но и это было с ней не всегда. Она выросла сиротою в доме богатых родственников. Гордое древнее имя она, однако, носила всегда, как и гордый большущий нос.

Ее воспитывала набожная гувернантка, принадлежавшая к строгой секте хернхутеров и превыше всего ставившая добродетель. В те дни женская жизнь имела один-единственный центр тяжести и была потому куда проще, чем стапа впоследствии. Женщина могла отравить родственников, могла мошенничать в карты, но оставаться при этом honnete femme,^[47] лишь вы не допускала прегрешений противу главного пункта. Дамы в те давно прошедшие времена свободно назначали цену на свое сердце и душу, если им угодно было вступить в сношения с дьяволом, но что до тепа, главного женского товара, тут уж снижение цены рассматривалось как вессовестное нарушение правил торговли, нечестная конкуренция, измена благородной гильдии honnetes femmes и непростительный грех. Да, — чем выше взвинчивала женщина цену на свое священное тело, тем больше ее почитали, и куда лучше было для нее, если о ней говорили, что она многих мужчин загубила, чем если выяснялось, что она кое-кого из них осчастливила.

Тут и собственный вкус, и воспитание побуждали фрекен Малин несколько перегивать палку. От природы фантазерка, она чуралась золотой середины. Она фантастически взвинтила на себя цену и в оценке своего юного тела стала жертвой мании величия. Сигрид Надменная, королева норвежцев, призвала к себе всех своих искателей из числа норвежских малых королей, собрала под один кров, да всех и сожгла, объявив, что теперь норвежским королишкам неповадно будет к ней свататься. Фрекен Малин могла бы с чистой совестью поступить точно так же. Ей запали в душу читанные гувернанткой слова из Писания, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем,^[48] и она чувствовала себя женской парой евангельскому совестливому юноше. Если она нравилась мужчине, она, как некогда королева Сигрид, считала это смертельным для себя оскорблением, а ухаживание казалось ей преступлением столь же серьезным, как попытка ее изнасиловать. Она выказывала, таким образом, мало женского esprit de corps,^[49] ей и в голову не приходило, что, если вы ее принцип осуществлялся со всею последовательностью, большая часть честных женщин осталась бы не у дел, ибо все поприще их пролегает между взглядом, упомянутым в Библии, и тем, к чему может этот взгляд повести, а совмещая оба эти понятия, вы парализуете дам из общества так же, как парализовали бы игрока на гармонике, сплющив его инструмент. И при всей своей энергии она выглядела иногда несколько жалкой, как жалким выглядит всякий, кто решился принимать Священное писание буквально. Но ее ничуть не заботило, как она выглядит.

В юности, однако, эта фанатичная девственница выглядела вовсе не плохо, ибо овладала многими дарованиями и была остроумна. Отнюдь не прекрасная собой, она была, как тогда говорили, очаровательная особа и затмевала в обществе иных несомненных красавиц. Отдаваемые ей почести она принимала как законную дань уважения имени Нат-ог-Даг и не прочь была слушать хвалы уму своему, характеру и несравненному таланту к танцам и музыке. Она и друзей предпочитала выбирать из числа мужчин, женщин находя несколько глуповатыми. И в то же время она была вечно настороже, и, как крестоносец высматривает полумесяц, а бык — красную тряпку, высматривала она тот самый взгляд, который свидетельствует о вожделении в сердце, дабы не дать грешнику погибнуть во грехе.

И тем не менее фрекен Малин не избежала общей участи. У нее была своя любовная история. Двадцати семи лет от роду, уже старая дева по понятиям того времени, она решила, что пора выйти замуж, и стала себе подыскивать достойную пару. По-прежнему готовая сжечь любого жалкого королишку, который осмелился вы к ней посвататься, она сама сделала свой выбор. Так случилось и с королевой Сигрид, извравшей христианского героя Улафа Трюгвесона, и вы можете прочитать в саге о том трагическом исходе, к которому привела встреча двух этих гордых сердец.

Что до фрекен Малин, она остановила свой выбор на принце Эрнсте Теодоре Анхальтском. Этот юноша был кумиром своей эпохи. Рода самого высокого, владея огромным состоянием, ибо по матери он происходил от русской царской фамилии, он был вдобавок хорош собою, как ангел, belle esprit^[50] и храбр в бою, как лев от колена Иудина.^[51] Вдобавок он овладал благородным сердцем, лишенным суетности, и, узнавая о том, как женщины направо и налево мрут от любви к нему, он огорчался. К тому же он был наблюдателен. Он кое-что замечал. Однажды заметил он Фрекен Малин и долго потом уж ничего другого не замечал.

Этому молодому человеку все радости жизни, особенно женщины, доставались слишком легко. Красота, дарования, очарование, добродетель сдавались ему, стоило ему шевельнуть мизинцем. Во фрекен Малин ничего не было несравненного, кроме цены. То, что эта тощая, большеносая нищая девушка, четырьмя годами его старше, посягала не только на его княжеское имя, на особую роль в его блистательной будущности, но требовала еще и коленопреклоненного обожания, вечной нерушимой верности, пожизненного подчинения и ни на йоту не соглашалась сбавить цену, впечатлило юного принца.

Есть люди с неисцелимой страстью к загадкам. Выложите им доводы здравого смысла, сокровища мудрости, открывающей важные тайны, — но нет же, они будут лопать себе голову над хитрой загадкой, именно и соблазнясь ее мудреностью. Пусть решение окажется пошлым и глупым, их это нисколечко не смутит, так уж они устроены. Так устроен был и принц Эрнст, и с детства он целыми днями просиживал над загадками и шарадами — времяпрепровождение, которое в его случае считалось доказательством глубокого ума. И когда ему достался столь крепкий орешек, красавицы, легче раскусываемые, поблекли в его глазах.

Принц Эрнст так нервничал, впервые в жизни рискуя получить отказ, — одному Богу известно, боялся он его или надеялся, — что не сватался к Малин Нат-ог-Даг до самого последнего вечера перед уходом своим на войну. Две недели спустя он пал в битве под Йеной, сжимая в руке медальон с локоном золотистых волос. Много свет-ловолосых красавиц в этом нашли утешение. Никому было невдомек, что среди всей тяжелой роскоши шелковых прядей, тянувших его книзу, лишь локон с головы старой девы оперил крыло той валькирии, что его уносила в Вальхаллу.

Будь фрекен Малин католичкой, она бы после битвы под Йеной ушла в монастырь спасать если не душу свою, то хоть собственное достоинство, ибо, что ни говорите, ни одна девушка не делает партии столь блистательной, как та, что обручается Господу. Но, будучи доброй протестанткой и склоняясь к ученью хернхутеров, она подняла свой крест и гордо его понесла. А то, что никто на свете не знал о ее трагедии, лишь укрепляло ее в сужденье о людях, а именно: что они ничего не знают такого, что следовало бы знать. Она навсегда рассталась с мыслью о замужестве.

На пятидесятом своем году она вдруг унаследовала громадное состояние. Кое-кто, слишком плохо ее понимая, думал, что именно из-за денег она повредилась в уме и стала смешивать фантазию и действительность. Ничуть не бывало. Она нимало бы не смутилась, достанься ей вдруг все сокровища Великого Могола. А переменило ее то, что меняет каждую женщину, достигшую пятидесятилетнего возраста: переход с действительной жизненной служвы в резерв, на роль пассивного наблюдателя, — с военным ли пенсионом или с одними почестями — это уж как повезет. С нее спал груз, она взлетела на жердочку и слегка раскудахталась. Богатство лишь помогло ей чуть привольней взмахнуть крылышками, чуть повыше взлететь и чуть погромче кудахтать, избавив ее к тому же от осуждения и добрых советов. В ее веселом смехе избавления бесспорно была сумасшедшинка.

Ее безумие, как уже сказано, приняло странную форму — она нерушимо верила, что в прошлом была величайшей куртизанкой своего времени, если не великой блудницей из Откровения. Состояние свое, дворец, драгоценности, экипажи она почитала платой за грех, накопленной за долгие годы нечестия, и потому была везрассудно щедра, полагая, что то, что легко досталось, и тратить надо легко. Она рта не могла открыть, не намекнув на свое былое распутство. Даже и Эрнст Теодор, целомудренный юный любовник, которому отказали в прощальном поцелуе, и тот оказывался в этой Одиссее жертвой сиренской ее ненасытности.

Едва ли какое зрелище вызовет равные чувства в том, кто мог бы при известном допущении принимать в нем участие, и в том, кто волею обстоятельств этой возможности совершенно лишен. Сам император Нерон, после особенно захватывающего боя гладиаторов, вполне мог увидеть в ночном кошмаре трезубец и сеть. Но девы-весталки, покоясь на мраморных ложах, как тонкие знатоки, смаковали все подровности боя, стараясь себе представить чувства любимых своих гладиаторов. Сомнительно, чтоб даже набожнейшая старая дама могла наблюдать сожжение ведьмы со столь же спокойной душой, как мужчины вокруг костра.

Ни одна молодая женщина, даже и в монастырской келье, не рискнула бы окунуться в воображаемые грехи фрекен Малин без ужаса и содрогания. Но эта старая женщина, будучи в полной безопасности, с изяществом уточки ныряла в самую пучину погибели. Честная и последовательная от природы, она оставалась верна представлениям своей юности о том, кто взглянул на женщину с вожделением. И по Библии для нее выходило, что многие сонмы мужчин поистине с нею прелюбодействовали. Она с решительностью выворачивала жизнь наизнанку, как перелицовывает женщина выцветшее надоевшее платье. Будучи зеркальным отобвражением того грешника кающегося, чьи грехи делаются белы, как шерсть агнца, она истинное удовольствие находила в том, чтоб раскрашивать белоснежную шерсть своей жизни пронзительнейшими красками. Ревность, измена, совращение, насилие, детоубийство, старческая жестокость — все извращения страстей и даже галантные болезни, о которых выказывала она странную осведомленность, были для нее конфетками, которые одну за другой она вытаскивала из бонбоньерки своей души и овсасывала, как. сластена. Она была главной героиней своих фантазий и по регионам семи смертных грехов проносилась с восторгом мальчишки, скачущего по всемирным скачкам на лошадке-качалке. Никакие опасности не могли ее устрашить, никакие угрызения не мрачили ее совести.

Если было лицо, о котором говорила она с осуждением, — то была евангельская Мария Магдалина, малодушно с себя сложившая время сладких грехов и не нашедшая ничего лучшего, чем удалиться в пустыню Ливийскую в обществе лошадиного черепа. Сама она несла свои грехи с уверенностью атлета и готова была ими играть в бильбоке.

Даже лицо у ней изменилось вслед за душевной переменой, и в возрасте, когда другие дамы вынуждены прибегать к румянам и белладонне, снисходительность ее к людским слабостям способствовала дивному цвету лица и сиянию глаз. Ее теперь скорей можно было назвать хорошенькой, чем когда-нибудь. Ведьму она напоминала всегда, но, впав в детство, она скорей выступала злой феей из детской волшебной сказки, нежели Медузой, карающим ангелом с огненным мечом, побивающим принца Эрнста Теодора. Она сохранила свою эльфическую худобу и легкость, а что до искусства в танцах — она и сейчас на любом балу могла взять первый приз. Раздвоенное копытце ее было изящно раззолочено, как копытце Эсмеральдиной козочки. И в этом-то ореоле легкого безумия и странно воскресшей фантастической юности сидела она теперь, выплеснутая на сеновал в Нордернее, и оживленнейшим образом беседовала с кардиналом Гамилькаром.

— Когда, еще юношей, я переехал на время в Кобленц вместе со двором герцога Шартрского, — произнес кардинал задумчиво, прерывая недолгое молчание, — я знавал великoгo Абильгора^[52] и частенько сиживал по утрам у него в ателье. Когда придворные дамы являлись ему позировать, а не одна прекрасная женщина желала, чтобы он увековечил ее красоту, как часто я слышал: «Умойтесь, милые дамы. Сотрите с лица пудру, сурьму и помаду. Ведь если вы сами себя рисуете, как я буду вас рисовать?» Часто потом я думал об этих его словах. Мне казалось, что то же неустанно твердит Господь слабым и суетным смертным: «Умойтесь! ибо если вы сами разрисовываете ваши лица, толстым слоем накладывая на них смирение, самоотвержение, целомудрие и милосердие, — что же мне остается делать?» И вот сегодня, — продолжал старик и улыбнулся, ибо страшным ударом волн тут сотрясло сеновал, — Господь умывает нас собственной своею рукою, притом не жалея воды. Будем же искать утешения в мысли, что нет чести более высокой и счастья высшего, чем когда сам Господь пишет наши портреты. Вот к чему вечно стремятся люди и что называют бессмертием.

Тут фрекен Малин чуть было не отпустила замечание о трудности этого предприятия применительно к лицу самого говорящего, но осеклась, не зная, сколь серьезное искажение благородных черт скрывают кровавые бинты.

Кардинал тотчас уловил эту мысль и сам ее выразил.

— Да, — сказал он. — Моему лицу Господь счел ныне нужным задать особенную мойку. Но разве не учили нас об очистительной силе крови? И я вам скажу, ваша милость, сила эта даже могущественней, чем мы подозревали. И, возможно, лицо мое нуждалось в такой обработке. Кому, как не Господу, знать, сколько румян и пудры я на него наложил за полвека? И знаете ли, ваша милость, я чувствую, что сейчас, когда я в этих бинтах, Господу сподручней писать мой портрет, чем когда-нибудь.

Фрекен Малин слегка покраснела, изобличенная в неосновательности, и ловко перевела беседу чуть-чуть назад, как переводят стрелки спешащих часов.

Благодарение Богу, — сказала она, — я в жизни не пудрилась и не румянилась, так что мосье Абильгор мог бы меня рисовать, когда ему заблагорассудится. Но что до божественного портрета моей скромной особы, который, как я понимаю, вывесят в небесной галерее, когда меня самой не станет. — то тут, с вашего позволения, я не совсем согласна с вашим преосвященством.

Два художественных критика редко сходятся в суждениях, — сказал кардинал. — Уж это я узнал в ателье. Я видел, как сам мастер запустил в лицо знаменитомуживописцу французскому толстенной кистью, щедро смоченной кадмием, когда тот не сошелся с ним в суждении о перспективе. Сообщите же мне ваши соображения, ваша милость, и, быть может, они будут для меня поучительны.

Ах, едва ли, — сказала фрекен Малин. — Но раз вы настаиваете, я поделюсь своими мыслями. И с чего это, скажите, вы взяли, кардинал, что Господь ждет от нас истины? Какая странная, какая редкая и оригинальная это идея у вашего преосвященства! Ах! Ах! Господь и сам давным-давно истину знает, и, если она чуточку надоела ему, я его не берусь осуждать. Истина хороша для портных и сапожников, ваше преосвященство. Я, напротив, всегда считала, что Господь питает слабость к маскараду. Разве сами вы, духовные пастыри наши, не уверяете нас, что испытания — суть замаскированное благо? И так оно и есть, ваше преосвященство, так оно и есть, я сама убеждалась в полночный час, когда спадает маска. Но, с другой стороны, никто не станет и отрицать, что наряжает нас рука несравненного Мастера. Господь и сам, уж не обессудьте, позволял себе довольно смелый маскарад, когда вочеловечился и обитал с нами. Честно говоря, будь я хозяйкой на той свадьбе в Канне Галилейской, я бы немного обиделась. Сами посудите — я приглашаю одаренного, многообещающего юношу, сына плотника, потчую ип моим лучшим бургундским, а он вдруг, ни с того ни с сего, возьми да и преврати в еще более благородный напиток мою же колодезную воду! И та дама ведь не подозревала, на что он способен еще, будучи Господом всемогущим.

Да, ваше преосвященство, — продолжала она. — Из всех монархов, о которых я слышала, Гарун аль-Рашид, калиф багдадский, по-моему, больше всего приближается к Господу в своем понимании истины. А уж он-то, как вам известно, знал толк в маскараде. Ах! Ах! Живи я в его времена, уж я вы ему подыграла, случись мне испытывать пятьсот нищих, дабы найти Повелителя Верных под нищенским рубищем. И когда в своей жизни я всего ближе бывала к роли богини, последнее, чего я спрашивала с молящихся мне, была истина. «Сочиняйте, выдумывайте, — говорила я им, — упражняйте свою фантазию. Прячьте от меня истину.» Ваша истина и без того явится раньше, чем следует, ваше преосвященство, — и тогда игре конец.

А какого вы мнения, ваше преосвященство, — сказала старая дама, — о женской стыдливости? Божественное свойство, не правда ли? А ведь что она такое, как не обман по всем правилам искусства? И коль скоро здесь присутствуют юные существа, мы с вами, наблюдавшие жизнь из удобнейших лож — вы из исповедальни, я из алькова, — воздержимся от разговоров об истине и поговорим-ка лучше о ножках. Все женщины, я должна вам сказать, делятся соответственно качеству ножек. Те, у кого ножки хорошенькие и кто знает, что скрытая истина слаще самых буйных фантазий, — те люди честные и с чистой совестью глядят вам в глаза. Но если им вдруг пришлось бы в штанах расхаживать, что сталось вы со всей их гордой отвагой? Нынешние молодые господа, которые носят панталоны до того узкие, что приходится держать двух камердинеров, чтобы их натягивать — по одному на каждую ногу…

Да и то это трудно, — в задумчивости произнес кардинал.

— …и в них проповедуют истину, они, возможно, и человечней, чем наша сестра, но, скажите, что в них божественного? Они нам демонстрируют факты, а вот женская ножка под юбкой — это идея. И лишь тот, кто руководится идеей, способен на героизм. Сознание скрытого могущества и придает нам отваги. Что значит козырной туз на столе в сравнении с мелким припрятанным козырем у нас на руках? Ах, простите, ваше преосвященство, что-то я заболталась.

— Ну полноте, ваша милость, — сказал кардинал. — Я премного почерпнул из речи вашей. Но она не уведила меня в том, что наши взгляды в самом деле различны. Наш мир — как детская игра в ладоши: верх — низ, верх — низ, истина — обман, истина — обман. Когда Гарун аль-Рашид, калиф багдадский, переоделся в рубище, никакое его скрытое великолепие не спасло вы эту шутку от пошлости, не прячь он под маскарадом сердца, горящего братской любовью к подданным. Точно так же и Господь наш в течение тридцати лет проходил вы в маскараде сына человеческого без всякого толку, не будь в нем подлинно человеческого сердца, преисполненного сочувствия, уж не взыщите, ваша милость, даже и к чтителям доброго вина. Только женщина плоская видит в карнавале повод грубо выставить напоказ то, что обычно приходится ей скрывать. Женщина тонкая выберет тот костюм, ваша милость, который хитро приоткроет что-то в уме ее или в сердце, и, надевая ужасную длинноносую венецианскую маску, она дает нам понять, что скрывает под нею не только классический нос, но и кое-что более существенное, и поклонения достойна не за одну красоту. Так говорит arbiter еlеgantiarum,^[53] испытывающий наши сердца: «По маске твоей я узнаю тебя».^[54]

Но согласимся же, ваша милость, — продолжал он. — Судный день не будет, как уверяют нас унылые проповедники, тем мигом, когда выйдут на свет наши собственные жалкие попытки обмануть Господа — он сам их давным-давно раскусил, — но, напротив, то будет миг, когда всемогущий сам сбросит маску. И какой миг! Ей-богу, ваша милость, он стоит миллионов лет ожидания! Небеса огласятся смехом, чистым и невинным, как у младенца, нежным, сквозь слезы, как у невесты, победным, как смех отважного воина, гордо слагающего вражеские знамена к ногам своего короля, или как смех узника, выходящего наконец из застенка, освободясь от оков и от маравшей его клеветы!

И однако, ваша милость, — разве не устроил нам Господь Судный день в миниатюре? Скоро полночь. И пусть же спадут в этот час все маски — и если не вашей маске, не моей предстоит упасть — пусть спадет маска жизни и судьбы. Смерть, надо думать, мы скоро увидим без маски, воочию. А покуда нам ничего не остается другого, как разобраться, что же такое жизнь. Так давайте же, ваша милость и мои юные брат и сестрица, раз уж нам все равно не уснуть, а мы здесь так уютно устроились, — расскажите мне, кто вы, и поведайте ваши истории без стеснения и без утайки, будто мы сидим в раю и освежаем в памяти жизнь.

Да, — сказал старик и обернулся к Йонатану Мэрску. — Вот вы встали в лодке, рискуя ее опрокинуть, при виде рухнувшего амбара. Так, полагаю, рухнуло гордое здание жизни вашей и превратилось в руины у вас на глазах. Расскажите нам про это.

И еще я заметил давеча, — продолжал он, — когда я заговорил о чистоте нашей крови, опять вы вздрогнули от моих слов, как при виде того амбара. Вы, верно, сторонник демократических идей своего поколения? Не думайте, однако, что я далек от этих теорий. Напротив, они куда ближе мне, чем вам могло показаться. И неужто разногласия политические разлучат сегодня наши сердца? Дитя мое, я скажу вам вашими же словами: «Да пребудут свобода, равенство и братство, все три, и братство — важнейшее из них».

Или, — сказал он, — Вы стонете, сын мой, под гнетом незаконного рождения? Но кто, как не бастард, имеет право поднять голос и крикнуть: «Кто я?» Имейте же к нам доверие. Расскажите нам до рассвета историю жизни вашей.

Молодой датчанин, с лица которого не сходило выражение угрюмой замкнутости — верная печать черной меланхолии, — при этих словах взглянул в глаза кардиналу. Необычайное достоинство старика всегда тотчас влечатляло всех, кто его видел. Сейчас юношу поразил странный, ясный свет его взгляда. Несколько секунд эти двое испытующе всматривались друг в друга. Краска постепенно вернулась на щеки молодого человека, и он глубоко вздохнул.

Да, — сказал он. — Да, я расскажу вам мою историю. Быть может, я сам лучше пойму, что со мной приключилось, ежели выражу это в словах.

Умойтесь, мой юный друг, — сказала фрекен Малин. — И ваш портрет, запечатленный в сердцах наших, вам обеспечит бессмертие.

И после минутного колебания Йонатан сказал:

— Я назову свой рассказ:

«История Тимона Ассенского».^[55]

Если вы бывали в Копенгагене, вы могли обо мне слышать, — начал молодой человек, — потому что одно время там обо мне много говорили. Мне даже дали прозвище — Тимон Ассенский. И по праву, поскольку я происходил из Ассен, портового городка на острове Фюн — может быть, слышали? Я родился у почтенных родителей, шкипера Клемента Мэрска и жены его Магдалены, принесшей в приданое милый домик и сад.

Вам, быть может, странно покажется, — а сам я не имею достаточно опыта, чтобы верно об этом судить, — но все то время, покуда я жил в Ассенах, мне и в голову не приходило, что со мной может приключиться неладное. Я, собственно, думал, что никто и не станет мной заниматься. Мне, напротив, казалось, что сам я обязан за всем присмотреть. Отец ходил в море, летом много раз брал меня с собой в Португалию, Грецию. В море надо присматривать за снастями и грузом, и эта работа нам пред-ставлялась самой важной на свете.

Моя мать была женщина очаровательная. Хоть одно время я вращался в самом высшем свете, я не встречал равных ей красотою и обхождением. Но общества шкиперских жен она избегала и никогда не ходила к ним в гости. Отец ее был помощником у знаменитого ботаника Линнея,^[56] и для нее цветы, их рост, пчелы, их труд и соты, были, кажется, важней всех дел человеческих. Пока я был с нею, я думал, что деревья, цветы, насекомые — главные в мире, а люди на то и созданы, чтоб рассматривать их.

В нашем саду в Ассенах нас с матушкой окружало то, что, я думаю, и зовется идиллией. Дни наши протекали в невинных радостях.

Фрекен Малин, внимательно его слушавшая, ибо была большая охотница до разных историй, тут со вздохом перебила рассказчика.

Ах, — сказала она. — Знаю я эти идиллии. Mais moi je n'aime pas les plaisirs innocents.^[57]

В Ассенах был у меня друг, или так мне, по крайней мере, казалось, — продолжал Йонатан, — одаренный юноша, пасторский сын, по имени Расмус Петерсен, на несколько лет меня старше и на голову выше. Он и сам готовил себя в священники, но из-за какой-то неприятной истории не мог сдать экзамена. Однако студентом, в Копенгагене, он репетировал во многих знатных домах. Он всегда был ко мне чрезвычайно расположен, а я, восхищаясь им, чувствовал себя неловко в его обществе. Он был остер, остер, как бритва, того гляди, об него порежешься и сам не заметишь. Когда мне было шестнадцать лет, он явился к моему отцу и упросил отпустить меня в столицу поучиться у людей образованных, ибо у меня, мол, выдающиеся способности.

А у вас были выдающиеся способности? — спросила фрекен Малин с удивлением.

Ах нет, ну что вы, ваша милость, — отвечал Ионатан. — Первое время в Копенгагене, — продолжал он, — я чувствовал себя одиноко, потому что мне не к чему было себя приложить. Кругом ничего, только люди, да, люди, а им было не до меня. Поговорят со мной и тотчас же повернут спину. Но потом интерес мой привлекли дорогие теплицы и оранжереи в королевском дворце и в замках важных вельмож. Из них особенно славились оранжереи барона Йохаима фон Герсдорфа. Он был гофмейстер датского двора и сам великий ботаник, объездил всю Европу, Индию, Азию, Африку и Америку и повсюду собирал редкостные растения.

Случалось ли вам слышать об этом человеке, или, может быть, вы его знаете? Родом он был из России, и богатство его не имело равных во всей Дании. Он был поэт, музыкант, дипломат и даже тогда, стариком, соблазнитель женщин.

Но не этим он прежде всего впечатлял. Нет, тут было другое. Он был законодатель моды. То была его истинная суть. Вернее, мода сама, во всяком случае в Копенгагене, пресмыкалась у ног барона Герсдорфа. Что бы ни сделал он — тотчас полагалось делать всем остальным. Все наперебой ему подражали. Ах, да к чему тут его описывать. Сами знаете, что такое законодатель моды. Уж я это постиг. Законодатель моды — этим все сказано.

Я побывал в его оранжереях, к которым Расмус добился для меня доступа, несколько раз, прежде чем застал там барона. Расмус меня представил, он милостиво меня приветствовал и тотчас вызвался показать свои владения, что и сделал с великим терпением и доброжелательством. С того дня я почти всегда его заставал. Он поручил мне составить каталог его собрания кактусов. Много дней провели мы вместе в жаркой теплице. Я был счастлив: он так много путешествовал по свету, мог так много порассказать о чужеземных цветах и насекомых. Иногда я замечал, что слова мои странно его волновали и он с большим вниманием меня разглядывал. Однажды, когда я читал ему трактат о чашечке околоцветника бразильского кактуса, я заметил, что он закрыл глаза. Он взял мою руку и долго ее удерживал, а когда я кончил читать, он взглянул на меня и сказал: «Чем же я награжу тебя, Ионатан, за твое открытие?» Я засмеялся и сказал, что покуда ничего замечательного не открыл. «О Боже! Открытие лета 1815 года!» Вскоре после того он начал со мной говорить о моем голосе. Сказал, что у меня на редкость красивый и чистый голос, и предложил переговорить с самим мосье Дюпуа, чтоб тот давал мне уроки пения.

А у вас и вправду был хороший голос? — спросила Фрекен Малин с некоторым сомнением, ибо голос у рассказчика был хриплый и грубый.

Да, ваша милость, в те поры у меня был очень славный голос, и матушка меня научила петь.

Ах, — сказала фрекен Малин. — Ничего нет на свете прелестней мальчишеского прелестного голоса. Когда я была в Риме, там в капелле был один мальчик по имени Марио, так у него голос был прямо ангельский. Сам Папа меня послал его слушать, и уж я-то знаю, почему — он надеялся обратить меня в католичество и думал, что перед этим дивным ангельским голосом я не устою. Со своей скамьи я видела, как сам Папа ударился в слезы, когда, как леведь подымает крыло, этот Марио поднял свой голос и в бессмертном речитативе Кариссими:^[58] «Прочь, прочь, Сатана!» Ах, милый Пий VIII! Через три дня его так гнусно свели в могилу с помощью шпанской мушки! Я не поклонница католичества, но этот Папа, скажу я вам, всегда великолепно выглядел и умер, как мужчина. Стало быть, вы брали эти уроки и сделались виртуозом, господин Йонатан?

Да, ваша милость, — сказал Йонатан с улыбкой. — Я брал эти уроки. И, будучи предан музыке, я упорно трудился и сделал значительные успехи. К началу второй зимы барон, который к тому времени, кажется, уже вовсе не мог без меня обойтись, возил меня из дворца во дворец, и там я пел его друзьям. Когда я только приехал в Копенгаген, часто стоял я перед дворцами в зимние вечера, смотрел, как сияли огни и цветы на подъездах, как юные красавицы выпархивали из карет. А теперь я всюду был вхож, и дамы, старые и молодые, ласкали меня, будто я был их сыном или младшим братом. Я пел при дворе королю Фредерику и королеве Марии, и королева милостиво мне улыбалась. Я был совершенно счастлив. Я думал: «Как ошибаются те, ктосчитает, будто знатные люди только идумают о богатстве и почестях. Все эти дамы и господа любят музыку не меньше моего — да нет, больше даже, они все для нее забывают. А какое это высокое чувство — любовь к прекрасному».

А случалось вам влюбляться? — спросила фрекен Малин.

Да я, собственно, в них во всех был влюблен, — сказал Йонатан. — Они со слезами на глазах слушали мое пение. Они мне аккомпанировали на арфе, они пели со мною в дуэтах. Они вынимали цветы из великолепных своих причесок и мне их дарили. Но, возможно, я был влюблен в Аталанту Даннескьёл, младшую из сестер Даннескьёл — девяти леведей Северного моря, как их называли. Мать ее отвела нам в шараде роли Орфея и Эвридики. Вся зима промелькнула как сон. Вот вам — снилось вам когда-нибудь, что вы можете взять любую ноту, порхая по клавиатуре вверх-вниз, как ангелы по лестнице Иакова? Мне и посейчас иногда это снится.

Но к весне со мной случилось то, что я, не зная еще, что такое беда, счел ужасной бедою. Я заболел, и, когда я выздоравливал, придворный лекарь, который меня пользовал, объявил мне, что я потерял голос и уж мне его не вернуть. Прикованный к постели, я горько тосковал не только из-за самой этой потери голоса, сколько от мыслей о том, как я разочарую, может быть, и потеряю друзей и как печально отныне сложится моя участь. Случалось мне и всплакнуть, и в такую минуту застал меня однажды Расмус Петерсен. Я открыл ему мое сердце, ожидая, что он-то мне посочувствует. Ему пришлось подняться со стула и прикинуться, будто он смотрит в окно, чтобы скрыть свою веселость. Я счел это вессердечием и умолк. «Послушай-ка, Йонатан, — сказал он. — У меня есть все основания веселиться — я выиграл пари. Я бился об заклад, что ты именно тот простак, каким кажешься, а никто не хотел мне верить. Тебя считают пройдохой. От потери голоса для тебя решительно ничего не меняется.» Я его не понял. Должно быть, я побледнел, хотя слова его ободрили меня. «Знай же, — продолжал он, — барон Герсдорф — твой отец. Я догадался об этом еще до того, как отвел тебя к нему в теплицу, увидев его детский портрет: те же, в точности, ангельские черты. Когда он узнал это, он был в таком восторге, в каком я никогда еще его не видел. Он сказал: „У меня в жизни не было детей. Чувство отцовства ново для меня и восхитительно. Я готов поверить, что мальчик — действительно моя кровь и плоть, и он об этом не пожалеет. Но если я увижу, что и душа моя в нем пребудет, Господь мне свидетель, я его узаконю и оставлю ему все мое достояние. Если мне не удастся сделать его бароном Герсдорфом, я произведу его в рыцари Мальтийского ордена и дам ему имя De Ressurection“.^[59]

„Вот отчего ты заделался любимцем всех лучших людей Копенгагена, Йонатан, — сказал мне Расмуссен. — Они, не спуская с тебя глаз, смотрели, не выкажется ли в тебе душа барона Герсдорфа. ибо в таком случае, Йонатан, ты разом становишься богатейшим человеком и лучшим женихом в Северной Европе“. И он пересказал мне беседу, которую имел обо мне с бароном.

„Вы знаете, мой добрый Расмус, что я поэт, — сказал ему барон. — Так вот, теперь я вам открою, какой я поэт. В жизни своей не сложил я ни строчки, не войдя в роль другого какого-нибудь поэта. Я писал а lа Гете, Гораций и Ламартин. Так же точно не могу я написать любовного посланья, не вообразив себя Корсаром, Юным Вертером или Евгением Онегиным. Милых дам моих обольщали, увлекали, совращали по очереди герои Шатобриана и лорда Байрона. Никогда ничего не делал я сгоряча, не глядя на себя со стороны, с холодною головою. Но этого мальчика поистине создал я непреднамеренно, и, стало быть, ему суждено стать честным произведением барона Герсдорфа, без всякого участия Фирдоуси, Петрарки и даже самого господина Элен-шлегера. А это, смею вас уверить, весьма интересное переживание для Йохаима Герсдорфа, это для Йохаима Герсдорфа явление чрезвычайной важности. Пусть он покажет мне, каков в действительности Йохаим Герсдорф, и я ничего для него не пожалею. Деньги, дворцы, драгоценности, женщины, лошади, вина и высшие почести нашей страны будут моей ему благодарностью“.

Все это выслушал я, лежа в постели.

Быть может, вам это странно покажется, ваше преосвященство, и вам, ваша милость, но самое сильное чувство, которое вызвал во мне его рассказ, было чувство глубокого, неодолимого стыда. Никогда еще в жизни не был я так потрясен. Если вы барон меня соблазнил, как, полагаю, соблазнял он многих хорошеньких мальчиков, я не мог бы, не краснея, смотреть честным людям в глаза, но я находил бы привежище от стыда в своем собственном сердце, ибо я ведь любил барона. Но теперь мне от стыда было некуда деться. Впервые в жизни я чувствовал, что глаза всего света ощупывают мою душу до самого дна.

Бог создал мир, ваше преосвященство, посмотрел на него и увидел, что это хорошо весьма.^[60] Еще бы. А ну как мир вы тоже на него посмотрел, проверяя: хорош он или нет? Вот, по-моему, чем Люцифер досадил Богу: тот почувствовал, что его разглядывают критическим оком. Хорош ли он? Я — я был невинен, как сам Бог. А из меня решили сделать истинного Йохаима Герсдорфа. В моих жилах текла кровь этого человека, законодателя моды, человека, который прикобывал к себе взоры. Бог не мог такого вынести. Он, как вы, разумеется, помните, швырнул Люцифера в пропасть, для острастки и с глаз долой. Бог был совершенно прав. Он, в своем положении, не обязан был такое терпеть. Для меня это тоже было непереносимо, но — что прикажете делать…

Чтобы увериться окончательно, правду ли говорил Расмус, я совершил смелый, даже, я думаю, геройский поступок, доказавший мне самому, что шкипер с женою дали мне хорошее воспитание. Я отправился в пышное собрание у графини Даннескьёл и снова там пел. Я пел мои прежние песни, я слушал мой собственный голос, то, верней, что от него осталось. Тот, кто сейчас меня слышит, легко поймет, что это было за представление. Когда прежде я пел для них, я старался по мере сил, мне казалось, что я дарил им все лучшее, что во мне было. Когда я пел им сейчас, ни на одном лице не выразилось ни разочарования, ни печали. Меня, как прежде, все расхваливали наперевой, все были милы со мною — жестокие сердца! И я понял, что никогда я им ничего не дарил, никогда я не доставлял им никакого удовольствия. Свет за мной наблюдал и решал, как со мной поступить. Все взоры были прикованы ко мне, ибо я был истинный Йохаим Герсдорф, юный законодатель моды. Я ушел домой в полночь, и этоттто час, ваше преосвященство, вспомнился мне, когда рухнул амбар.

В ту же ночь я написал барону прощальное письмо. Я испытывал такой ужас, такое отвращение к нему и ко всему, что его окружало, что, перечитывая письмо, я нашел в нем девять раз повторенное слово „мода“. Я просил Расмуссена передать мое письмо барону. Когда он уходил, я спохватился, что ни словом не помянул состояние, которое барон намеревался мне оставить. Я попросил друга на словах передать мой решительный отказ.

Вид городских улиц сделался мне несносен. Оставя прелестные свои комнаты в соседстве дворца Герсдорфа, я переправился в лодке на островок Трекронер и нанял себе там у квартирмейстера помещение, из окон которого видна была только вода. Расмус меня провожал и нес мой портплед. Все время пытался он меня удержать. Путь наш лежал мимо дворца Герсдорфа, и при виде него такое омерзение вдруг охватило меня, что я запустил в его дверь метким плевком из тех, каким мой отец — ах, прошу прощенья, шкипер Клемент Мэрск, — обучал меня в детстве.

Несколько дней я жил на островке, стараясь обрести прежнее ощущение мира, но не себя самого, ибо я сам себе стал не нужен. Я думал про сад в Ассенах, но он для меня был навеки закрыт. После того, как ты вкусил от древа познанья и увидел себя самого, все сады для тебя закрыты. Ты делаешься законодателем моды, как сделались даже Адам и Ева, когда занялись своею наружностью.

Но не прошло и нескольких дней, как Расмус нанес мне визит. Он для этого воспользовался яликом — это он-то, смертельно воявшийся моря.

Ну, дружище, — сказал он, потирая руки. — Ты родился под счастливой звездой. Я передал твое письмо барону, и он остался им чрезвычайно доволен. Он вскочил, ходил по комнате взад-вперед, приговаривал: „Боже! Какая мизантропия! Какая черная меланхолия! Как мне все это знакомо! Вылитый я! В первые недели, как я стал любовником императрицы Екатерины, я все это испытал. Хотел в монастырь уйти. Да, это тот же молодой Йохаим Герсдорф, только выполненный в черном цвете, — гравюра с красочного оригинала. Но, великий Творец, сколько силы в мальчишке, какой прекрасный, глубокий, густой черный тон! вот не думал я, меня свивал этот его голос. Это же зимняя русская ночь, это вой голодных волков в степи“.

Перечтя твое письмо, он сказал: „А, так он не желает быть законодателем моды? Но таковы мы все, Герсдорфы, таков был мой отец при дворе молодой императрицы. Отчего же и сыну моему не быть тем же? Разумеется, он будет наследником нашим — законодатель вкусов и приличий, их зеркало“.

Я должен тебе сообщить, — сказал Расмус, — что твоя черная меланхолия сейчас последний крик моды. Модные юноши в Копенгагене одеваются нынче в черное и с печалью беседуют о жизни и любви, а модные жены рассуждают о гробах.

Тогда-то и дали мне прозвище Тимона Ассенского.

— А сказал ты ему, — спросил я у Расмуса, — что я наотрез отказываюсь от его богатств?

Расмус ответил:

Да, я сказал ему, и он так обрадовался, что я думал, его хватит удар и он их тебе оставит незамедлительно. „Прелестно, — вскричал он. — Прелестно, мой сыночек Тимон. Посмотрим, как ты их выкинешь. Как ты их расшвыряешь, расточишь. Покажи-ка свету презрение к деньгам в духе истинного Герсдорфа. Лучший способ стать законодателем моды — выбросить все деньги кокоткам. Они будут таскаться за тобой повсюду и красочно оттенять глубокую черноту твоей меланхолии. Как мне дорог этот мальчик, — сказал он. — У меня есть коллекция смарагдов, которой нет равных в Европе, и я пошлю ему их для начала“. И вот она в самом деле, — сказал Расмус, с великой бережностью и благоговением взял в руки шкатулку, обернутую платком, и поставил ко мне на стол.

Но когда барон услышал о том, как ты плюнул в его дверь, он сделался серьезен. „Так же точно, — сказал он, — и я поступил с дверью моего отца в Санкт-Петербурге“. Тотчас послал он за своим поверенным и составил документ, по которому признавал тебя сыном и завещал тебе все состояние. И ходатайствовал к тому же о пожаловании тебе титула Мальтийского Рыцаря и имени Герсдорф.

Я был тогда так несчастен, что о смерти думал как о радостном избавлении. Я вернулся с Расмусом в город, уплатил мои долги, чтобы портной мой и шляпник не поминали меня лихом, а сам пошел на мост Лангевро и стал смотреть на воду и стоявшие там суда. Иные, быть может, пришли из Ассен. Я выждал, пока разойдется публика. Был апрельский синий копенгагенский вечер. Баркарола Сальвадоре, которую я певал, дошла до моего сознания. Мне полегчало от нее и от мысли, что скоро меня не станет. Пока я так стоял, проезжавшая карета замедлила ход, и скоро дама в черных кружевах подошла ко мне, огляделась по сторонам и заговорила тихим, прерывистым голосом. „Вы Йонатан Мэрск?“ — спросила она, и, когда я ответил утвердительно, она подошла ко мне вплотную."Ах, Йонатан Мэрск, — сказала она. — Я вас знаю, я за вами слежу. Я знаю, что вы задумали. Позвольте мне умереть с вами вместе. Я давно хочу лишить себя жизни, но одна не решаюсь. Разрешите составить вам компанию. Я великая грешница, я не лучше Иуды. Я предательница, предательница! О, давайте умрем!" Тут она схватила в сумерках мою руку и сжала превольно. Мне оставалось вырваться и бежать.

Я думал: в Копенгагене всегда сыщется четыре-пять женщин, готовых покончить с собой, быть может, и более. Раз уж я вошел у них в моду, как мне от них избавиться и умереть спокойно? Или я осужден умереть в модном обществе и сделать модным мост Лангевро? Неужто я теперь обязан идти ко дну в обществе женщин, не умеющих мажорный ключ отличить от минорного, а мой последний стон должен стать…

Le dernier cri,^[61] — перевила его фрекен Малин с поистине шельмовской ухмылкой.

Я вернулся на Трекронер, — сказал Йонатан, помолчав, — заперся у себя в комнате, не ел и не пил.

И тут нежданно-негаданно нагрянул ко мне шкипер Клеменс Мэрск из Ассен. Он ходил в Транкебар, недавно вернулся и решил меня проведать.

Что это слышу я про тебя, Йонатанчик, — сказал он, — тебя делают Рыцарем Мальтийского ордена? Я хорошо знаю Мальту. Как войдешь в пролив, дворец Сан-Анджело у тебя по правую руку, и берегись, как вы не врезаться в риф.

Отец, — сказал я, вспомнив, как мы вместе ходили в море. — Правда ли, что барон Герсдорф мой отец? Ты его знаешь?

Не суйся ты в женские дела, — сказал он. — Из тебя, Йонатан, вышел добрый корабль, и какая разница — кто тебя строил.

Я рассказал ему обо всем, что со мной приключилось.

— Йонатанчик, — сказал он. — Ты попался на удочку женщинам.

Я ему объяснил, что не так уж много женщин я знаю.

Ну и что? — сказал он. — Я видел копенгагенских мужчин. Если кто здесь хочет, чтоб что-то происходило, — так это исключительно женщины. Слушай меня внимательно. Взять корабли, например. Не сиди по портам бабы, ожидая, когда им привезут шелка, чаю, кошенили и перца — и еще чего им там надо, — корабли вы и плавали себе преспокойно, не заходя ни в какие порты. Твоя мать, — продолжал он, помолчав, — была единственная женщина, какую я знал, которая не хотела, чтобы что-то происходило.

Но в этом она не преуспела, отец, а теперь помилуй меня, Господи, — сказал я.

Я сказал ему, что барон Герсдорф хотел мне оставить свое состояние. Отец призадумался и потом ответил:

— Деньги? Тебе нужны деньги, Йонатан? Странно, для чего бы они тебе? Я знаю одно местечко, где пропасть этих денег. Три года назад, — рассказал он, — меня заштилило у одного островка на Гаити. Я былез на берег поосмотреться и накопать редких растений для твоей матери и тут наткнулся на клад капитана Л'Олоннэ — был такой флибустьер. Я откопал клад, а потом — упражнения ради — снова его закопал, да небось поаккуратней, чем капитан. Я знаю точное место. Если хочешь, я его тебе доставлю при случае, и, раз ты никак не можешь отделатьсяот подарка барона, подари ты ему в ответ этот клад. Там сокровищ будет поволе, чем у барона.

— Отец! — крикнул я. — Ты сам не знаешь, что говоришь! Ты не жил в этом городе. Ну что это был вы за жест! Я навеки стал вы законодателем моды, истинным Йохаимом Герсдорфом, и мне уж не отвертеться от прозвания Тимона Ассенского. Привези мне лучше попугая с Гаити, а денег не привози.

— Я вижу, тебе плохо, Йонатан, — сказал он.

— Да, отец, — сказал я. — Я любил этот город и здешних жителей. Я взахлеб ими упивался. Но в них какой-то яд, непереносимый для моего организма. Не знаешь ли ты какого-нибудь средства?

А как же, — сказал он. — Вернейшее средство от всех болезней — соленая вода.

Соленая вода? — удивился я.

Да, — сказал он. — В том или ином виде. Пот, слезы, соленое море. Я сказал:

— Пот и слезы я прововал. Хотел было испробовать и море, но дама в черных кружевах помешала.

Как странно ты говоришь, Йонатан.

Поехали лучше со мною, — сказал он, помолчав. — Я отправляюсь в Санкт-Петербург.

Нет, — сказал я. — Санкт-Петербург никак не годится.

— Ну, — сказал он, — я уж зафрахтовался. Но ты, пожалуйста, полечись, Йонатанчик, пока я туда хожу; вид у тебя, признаться, неважный. А там я возьму тебя в море.

— Я больше не в силах оставаться в Копенгагене, — сказал я.

— Ладно, — сказал он. — Тогда поезжай, куда доктора присоветуют, а я тебя доставлю до Гамбурга.

— Таким образом, ваше преосвященство и ваша милость, — заключил молодой человек, — меня послал сюда шкипер Мэрск, отец он мне или нет, — лечиться соленой водою.

— Ах, ах, — сказала фрекен Малин, когда молодой человек окончил свой рассказ, весьма ее впечатливший. Она потирала ручки, как дитя, довольное новой игрушкой. — Вот так история, господин Тимон. Ну и местечко здесь! Нy и люди здесь собрались! И я наконец поняла, кто я такая: я мадемуазель Диоген, а фонарик этот, которым мае любезно снабдила дородная хозяйка, — и есть тот знаменитый фонарь, с которым Диоген искал человека, а я вот нашла. Вы человек, господин Тимон. Ищи я днем с огнем по всей Европе, мне вы не найти удачней. Именно то, что мне нужно.

Но какой же вам от меня может быть прок, ваша милость? — спросил Йонатан.

Ах, да я же не для себя, — сказала фрекен Малин, — я нынче ночью не расположена к страсти. Я, ей-богу, не отказалась вы к ужину от декокта из дерева agnus castus,^[62] которое показывают в Гвиенне. Нет, вы мне нужны для Калипсо.

Видите вы эту девушку? — спросила она, с гордой нежностью глядя на прелестное созданье. — Она не дочь мне, но я готовлюсь произвести ее на свет Святым Духом, тем же точно манером, каким старый мой приятель барон Герсдорф произвел на свет вас. Я вынашивала ее в уме и сердие, вздыхая под ее тяжестью. И вот пришло время мне разрешиться от времени, да и хлеб и ясли, кстати, в моем распоряжении. Но когда я разрожусь, мне потребуется няня. Дальше мне потребуется гувернер, наставник, и все это вы совместите в одном лице.

Увы, чему я ее буду учить? — спросил Йонатан.

Вы ее научите быть видимой, — сказала фрекен Малин. — Вот вы жалуетесь, что все на вас смотрят. Ну, а если вы вы страдали от обратной беды? Вообразите, каково это, если никто вас не видит, никто вас не замечает, тогда как сами вы твердо уверены, что существуете? Бывает позор и почище вашего, Ассенский Мизантроп. Вы, быть может, читали сказку про новое платье короля этого прелестного нового автора Ханса Кристиана Андерсена. А тут случай обратный. Король расхаживает во всем параде со скипетром и державой, все могут всласть любоваться на его платье, но никто не смеет взглянуть на него самого под страхом прослыть дураком или человеком не на своем месте. Вот он тут — мой маленький король, и все нечестивец один виноват, о котором я вам еще расскажу поподробней. А вы, господин Тимон, вы должны стать тем невинным ребенком, который кричит: «Да король-то — вон он!»

Девиз рода Нат-ог-Даг, — продолжала фрекен Малин, — «Кислое со сладким». Каких я только в жизни не едала сборных блюд из почтения к предкам: суп из потрохов с кухни господина Сведенборга,^[63] салат из платонической любви, даже кислую капусту божественного Маркиза.^[64] Я усовершенствовала наследственный тонкий вкус Нат-ог-Дагов и от многих кушаний наловчилась получать удовольствие. Но горечь жизни — дурная пища, особенно для юного сердца.

На здешних берегах взращивают особого вида овец, они пасутся на соленой траве, и чудеснейшее их мясо в кулинарном мире известно как рге-sale.^[65] Дух этой девушки вскормлен на подобных соленых пажитях, на горькой траве и рапе. Ее сердечку больше нечем было питаться. Она — готовый agneu рге-sale, мой соленый ягненочек.

Девушка, все время сидевшая скорчившись подле старой своей подруги, выпрямилась, когда фрекен Малин завела о ней речь. Она сидела прямо, и взгляд ее янтарных глаз из-под бровей, напоминавших не то рисунок на крыле вабочки, не то взмах парящей чайки, был устремлен прямо перед собой. Она никого не замечала. Несмотря на светлое чело, она была опасный зверек, готовящийся к наскоку. На что? Да на самое жизнь.

— Слыхали ль вы когда-нибудь, — спросила фрекен Малин, — про графа Августа фон Платен-Халлермунда?

При звуке этого имени девушка вздрогнула и побледнела. Глаза ее грозно потемнели.

— Тсс, — сказала фрекен Малин. — Больше мы не будем его поминать. Он же у нас не человек, он у нас ангел, вот мы и назовем его граф Серафина. Сегодня мы, покоясь на lit de justice,^[66] раз и навсегда скажем о нем всю правду. Когда я была маленькая и меня учили французскому, — тут старая дама во внезапном порыве откровения адресовалась вдруг к кардиналу через головы молодых людей, — первая фраза в моей книжке была:

«Le lit est une bonne chose,

Si l'on n'y dort pas, l'on s'y repose».^[67]

Как и многое другое, чему меня учили в детстве, и эта не выдержала проверки жизнью. Но к lit de Justice ее, пожалуй, кое-как отнести можно.

Мне случалось читать поэтические и философские сочинения графа Августа, — сказал кардинал.

В отличие от меня! — сказала фрекен Малин. — Когда в Судный день мне придется держать ответ за все часы, потраченные не так, как надо, я хоть смогу сказать в свое оправдание: «Зато я не читала поэм графа Августа фон Платена». И сколько же он этих поэм насочинял, ваше преосвященство?

— Право, затрудняюсь сказать, — отвечал кардинал.

Фрекен Малин сказала:

Cing ou six milles? C'est beaucoup. Combien y en a-t’il de bons? Quinze ou seize. C'est beaucoup, dit Мartin.^[68]

Случалось ли вам, ваше преосвященство, — продолжала она, — читать про несчастного юношу, которого злая волшебница превратила в мопса с тем, что он может снова превратиться в человека при условии, если невинная девушка, не знавшая мужчины, в новогоднюю ночь будет читать над ним стихи Густава Пфицера^[69] и при этом не уснет? Добрый друг, желавший ему помочь, выслушал всю эту историю, а дальше следует:

Если бы графа Августа превратили в мопса и речь бы шла о собственных его стихах, по тем же точно причинам я вы не могла ему быть полезной.

— Так вот этот человек, граф Серафина, — возобновила она рассказ после маленького своего отступления, — был дядя этой девушки, и она воспитывалась у него в доме после смерти родителей. Итак, дорогие друзья, сейчас я рассею мрак этой ночи, познакомив вас с еще более густым мраком, которым окутана

«История Калипсо».

Граф Серафина, — рассказывала фрекен Малин, — много размышлял о небесных материях. И, как вы, может быть, знаете, раз вы читали его поэмы, он был увежден, что ни единой женщине нет доступа в рай. Он не любил и презирал женский пол. До омерзения.

А рай представлялся ему, как можно догадаться, длинной чредою прелестнейших мальчиков в белых прозрачных одеждах, которые прогуливаются рука об руку, распевая его поэмы, положенные на его музыку, прелестными дискантами, вот как был когда-то у вас, господин Йонатан, или же обсуждают его философские трактаты, если не увлечены в это время решением составленных им арифметических задачек.

Свое имение Ангельсхорн в Мекленбурге он успешно преобразовал в такой рай, фон Платеновское собрание восковых фигур, и центральное место в нем, очень некстати, отвел себе самому и ей, этой девочке, насчет которой не вполне был уверен, может ли она быть произведена в ангельский чин.

Пока она была ребенком, он находил удовольствие в ее обществе, умея ценить изящество и красоту. Он одевал ее в мальчишеское платье, сплошной бархат и кружева, а волосы ее струились по плечам теми локонами чистейшей амврозии, какие носил при дворе Юпитера юный Ганимед вместе с чашей. Ему было важно выглядеть в глазах света волшебником, постигшим тайны велой магии и способным это исчадие Дьявола — девушку — преобразовать в то близкое херувимам сладостное существо, каким является мальчик. Или, быть может, он мечтал создать существо собственного своего сочинения, не мальчика и не девочку — чистейшее произведение фон Платена. Уж, верно, временами благородная кровь. артиста вскипала в его жилах от этой затеи. Он учил крошку латыни и греческому. Он пытался ей передать мысль о красоте высшей математики. Но когда он ей объяснял бесконечную прелесть круга, она спросила: раз он так красив, какого он цвета? Он голубой? Нет, отвечал он, у круга нет цвета. И с той минуты он начал опасаться, что мальчика из нее не получится.

Он все смотрел на нее в страшных сомнениях и все больше благородно негодовал, замечая свою ошибку, и, когда уж у него не осталось сомнений, когда сделался очевидным провал, он с отвращением отвел от нее глаза и ее отменил. Это случилось два-три года назад, и с тех пор она более не существовала. Что ж, господин Тимон, можете ей позавидовать.

Граф Серафина был большой любитель средневековья. Могучий замок его Ангельсхорн и происходил из тех времен, и граф приложил немало стараний, чтобы и внутри и снаружи снова привести его в соответствие с эпохой крестоносцев. Замок, как и сам граф, немного места занимал на земле, зато весь устремлялся ввысь. Вокруг башен его дымом клубились галки, а своды внутри, как осатанелые кроты, будто вкапывались в землю до самой преисподней, старинные витражи меж стен толщиною в косую сажень струили дневные лучи цвета бычьей крови и корицы. По старинным гобеленам брели единороги и грифы, а три волхва несли в Вифлеем золото, ладан и смирну. Здесь граф внимал дивной музыке собственного сочинения на виоле ди гамба и на виоле д'аморе и упражнялся в стрельбе из лука. Он не прикасался к печатным книгам, и новомодных авторов переписывали для него от руки ультра-мариновыми и карминными литерами.

Ему нравилось воовражать себя аббатом изысканного монастыря, куда допускаются лишь юные, одаренные, прекрасные собою монахи благороднейшей крови и безупречных манер. Он и друзья его садились ужинать на старинные чувовые церковные скамьи в рясах лилового шелка. Дом его был тем же Афоном, куда, как известно, нет доступа коровам и курам, и даже пчелам из-за их матки. Да, граф был ревностней даже своих южных собратьев, ибо запрет eго простирался за гробовую черту. Когда он и прелестные юноши его сераля пили вино из черепа, дабы освежить мысль о смерти и вечности, он заботился о том, как вы сей полированный белый сосуд не оказался черепом дамы. Ах, лучше мне не осквернять моих уст именем этого человека! Да лучше мужчине убить женщину и воспользоваться ее черепом для вина, чем эдак упиваться своей независимостью!

По этому мрачному замку бродила отмененная девушка. Она была прекраснейшее его достояние. Она бы украсила двор богини красоты, и та, весьма вероятно, поручила вы своих голубей этой нежной голубице. А здесь она считала себя несуществующей, потому что никто на нее не смотрел. Где, ваше преосвященство, зарождается музыка? На кончике ли смычка, или в ушной раковине? Прелесть женщины создается глазами мужчины. Вы говорите, Тимон, что бог обиделся на Люцифера за то, что тот разглядывал его и оценивал. Сразу оно и видно, что вы поклоняетесь мужскому божеству. Богиня — та вы сразу спросила: «Ну, и как я тебе нравлюсь?»

Вот вы меня спросите: «Неужто никто из гладких юных любимчиков сам на нее не глянул, не увидел, как она хороша?» Но нет, эта сказка про новое платье короля для того и рассказана, чтоб доказать всю власть человеческой суетности. Красивые мальчики слишком боялись, как вы их не сочли дураками или не на своем месте. Они чересчур были заняты трактатами Аристотеля и лекциями о сред-невековых схоластах.

Сам король, как вы помните, верил, что он дивно приоделся. Так и девушка наша поверила, что на нее не стоит смотреть. И.однако, в глубине души она в этом сомневалась, и извечная борьба между чувством и разумом раздирала ее, как раздирала она Геракла, ну и всех прочих героев трагедий. Иной раз она останавливалась и разглядывала великолепные латы в залах Ангельсхорна. Они выглядели ну просто как настоящие мужчины. Она чувствовала, что они бы встали на ее защиту, не будь они пусты. Она стала всех сторониться, от одиночества в блистательном обществе замка она сделалась дика и свирепа и вполне могла темной ночкой вдруг подпалить Ангельсхорн.

Как вы, Тимон, в конце концов не могли вынести своего существования и решили прыгнуть с Лангевро, так и она не могла более выносить своего несуществования, погребенная заживо в Ангельсхорне. Но вам было легче. Наша задача была просто сгинуть, ей же надо было, напротив, создать человека, а не слишком ли трудно молодой девушке осуществлять такой замысел без посторонней помощи? Ее так долго воспитывали в мерзкой ереси, так долго ее морочили ложью, так долго пугали адским огнем, что она готова была не верить ни в вога, ми в черта.

У Абу Миры было кольцо, которое превращало его в невидимку, но, когда он захотел жениться на принцессе Эбаду, а оно не снималось, он отрубил себе палец вместе с кольцом, чтобы его увидели. Так и Калипсо решила отрезать свои длинные волосы и свои юные круглые груди, чтобы походить на свое окружение. И однажды темной летней ночью она приступила к этому темному делу.

В тот самый полночный час женихи на брачных постелях, обмирая и дрожа, целовали юных невест. В блеске тысяч свечей великолепные дамы меняли судьбы народов, чуть вздернув обнаженное плечико. Даже в известных заведениях Неаполя старые темные мадамы тащили девушек к сальным огаркам и, оправляя на них юбочки, вымогали у клиентов плату повыше. Но Калипсо опустила глаза при виде своей белой наготы в зеркале, ибо никогда еще в него голая не гляделась, и попрововала на пальце лезвие топора.

И тут она увидела что-то большое, живое за спиной у себя и в ужасе обернулась. Там никого не было, только огромное, потемнелое от времени полотно. Пламя свечи выхватывало и живило светлые участки. То были сцены из жизни нимф, фавнов, сатиров и кентавров, резвящихся в рощах и на цветущих лугах. Много лет тому назад картину прибез из Италии тогдашний хозяин замка, но еще до времен графа ее сочли непристойной и сослали из парадных покоев. Живопись была не из лучших, зато сильные, живые фигуры заполняли холст. На переднем плане три совершенно голые нимфы, серебрящиеся, как велые розы, поднимали зеленые ветки.

Калипсо прошла вдоль огромного полотна, подняв свечу и внимательно в него вглядываясь. В простоте души и по неведенью она не поняла непристойности картины, и она ничуть не сомневалась, что на ней изображены подлинные живые существа. С особенным интересом разглядывала она сатиров и кентавров. В своей одинокой, нечеловеческой жизни она научилась страстно любить зверей. Для графа же Августа животный мир был трагической загадкой, и животные в Ангельсхорн не допускались. Но девушке звери, не без оснований, нравились больше людей, и она очень обрадовалась, что бывают, оказывается, люди, овладающие столь многими их чертами. Но больше всего удивило ее и обрадовало, что эти могучие, милые создания все силы свои употребляют на то, чтобы ловить, обожать, обнимать юных девушек одних с нею лет, на редкость с ней схожих, и все здесь, очевидно, совершалось в их честь и ради их красоты.

Долго смотрела она на них. Потом опять побернулась к зеркалу и принялась себя разглядывать. Она не хуже дядюшки чувствовала искусство, и еще не испытанное ощущение великой гармонии сошло на ее душу.

Она поняла, что в мире у нее есть друзья. Она по праву могла вы ступить в потоки медового света, под сизые тучи и лазоревые невеса, в густые тени долин и масличных рощ. Сердце у нее зашлось от восторга и благодарности — здесь она была вы своя. Ее приняли бы и признали, как блудную дочь. Сам бог Дионис, тут как тут, смеясь смотрел ей в лицо.

Она огляделась и вдруг увидела в стеклянных шкапах то, чего никогда прежде в Ангельсхорне не видывала: женские платья, всера, драгоценности, вальные туфельки. Все это принадлежало ее прабабушке. Ибо, как это ни дико звучит, у графа имелась бабушка. У него даже мать имелась, и в свое время волей-неволей он тесно соприкасался с телом юной прекрасной женщины. О бабке, которая угощала его розгами в детстве, сохранил он нежные воспоминания. И в своем монастыре он оставил нетронутым ее будуар. Здесь витал еще тонкий дух розового масла.

Калипсо провела в будуаре всю ночь. Она примеряла и снимала одну за другой дворцовые робы, жемчуга, бриллианты. И косилась из зеркала на кентавров — в каком-то виде она им больше по нраву? Тут у нее не могло быть сомнений.

Наконец она вышла из будуара и направилась в покои хозяина замка, но прежде чем затворить за собою дверь, она перецеловала тех нимф, до которых могла дотянуться, с нежностью верной подруги.

Тихо-тихо она поднялась по ступенькам, вошла в графскую опочивальню и приблизилась к дядюшкиной постели. Он лежал под желтым шелковым балдахином, закрыв глаза и нос устремив в потолок. Калипсо осталась в парчовом, золотом, затканном зеленью платье и стояла над постелью, как липа в цвету, как Психея над ложем Эрота. Психея боялась увидеть чудовище, а обнаружила живой образ любви. Калипсо считала дядю глашатаем истины, законодателем вкусов, самим Аполлоном — и что же увидела? Несчастную, набитую опилками куклу, окарикатуренный череп. Она вся залилась краской. И такого бояться? Ей — сестре нимф, подруге кентавров? Да она его в тысячу раз была сильней. Проснись он тогда, обнаружь у своей постели ее, да еще с топором в руке, он бы, верно, умер со страху, а нет — все равно ему это было б не вредно. Но он спал себе мирно — бог весть какие такие сны держали его в своей власти вместе с шелковым ложем, — и она не отрубила ему голову. Нет, она только прочитала над ним эпиграмму из французского учебника. В свое время ее сочинили про короля, которому тоже казалось, что все его любят.

И она на него не держала зла, вот уж нет, она ведь была не отпущенная на волю рабыня, но юная, грозная победительница и могла позволить себе эту роскошь — простить.

Она вышла из спальни так же тихо, как туда вошла, и задула свечу, ибо летнее небо светлело. Вокруг тихо спал сераль. Лишь проходя мимо одной двери, она услышала, как двое юношей спорят о любви небесной. По ней, пусть бы они перемерли все и уже оказались на небе. Подняв тяжелый средневековый засов, она будто стряхнула их всех, весь их груз со своих плеч.

Снаружи шел дождь. Сама ночь льнула к ней, хотела к ней прикоснуться.

Она брела по вересковой пустоши, строгая, как Церера сама, помахивающая взятой взаймы у Юпитера молнией, как Церера, что, даже и хмурясь, пахнет клубникой и медом. Над горизонтом в ее честь играли зарницы. Платье волочилось по вереску — что было ей в том? Встреться ей на пути юный разбойник, она вы тотчас стала женой ему, пока смерть не разлучит, или отхватила вы ему голову, — и одному вогу известно, какая судьба для него была вы завидней.

Ей было весело, но не то чтоб веселая песенка была на устах. Ее воспитали как добрую протестантку, а жизнь не ее легкомыслию. Она шла и твердила про себя Пауля Герхардта.^[71] изменив только личное местоимение на первое лицо:

Рано поутру она пришла к дому, где гостила я. С нее капало, как с промокшего дерева. Она меня знала, ведь я ей крестная, и она чувствовала, что я накоротке с нимфами и кентаврами. Я как раз садилась в карету, чтобы отправиться в Нордерней. Так судьба привела ее сюда, как и вас, господин Тимон, лечиться соленой водою. Вот и вся история.

И сиять над водами, — сказал кардинал с той нежностью, с какой он слушал весь рассказ фрекен Малин, — звездою Марии во тьме нашего сеновала.

Господи Боже, ваша милость, — сказал Йонатан. — Пpaвo же, не знаю, вы, верно, удивитесь, но я вот сейчас только, слушая вас, сообразил, что и красивые женщины могут страдать. Я считал их драгоценными цветами, на которые можно только любоваться.

Ну, а теперь, когда я вам это все рассказала?

Ваша милость, — сказал молодой человек, немного поразмыслив, — я понял, как плодотворна мысль о том, что все мы в долгу перед женщинами.

Вы честный молодой человек, — сказала фрекен Малин, — Вот бок у вас и свервит в том месте, где когда-то у вас ребро удалили.

— Да будь я в этом замке Ангельсхорн, — продолжал он в глубоком волнении, — я вы с радостью умер за эту женщину.

— Послушайте, Йонатан и Калипсо, — сказала фрекен Малин, — грех и кощунство будет, если вы умрете невенчанные. Вас сюда привело из Ангельсхорна и из Ассен друг к другу в объятия. Вы принадлежите ей, она вам, а уж мы с его преосвященством вам здесь за родителей и дадим наше благословение.

Молодые люди молча смотрели друг на друга.

— Если кто-нибудь посмеет сказать, — объявила фрекен Малин, — что вы не ровня ей по рождению, я отвечу, что оба вы принадлежите высокому рыцарскому ордену, который зовется Рыцари Сеновала в Нордернее и который запрещает своим членам брак на стороне.

Девушка в смятении поднялась со своего места и преклонила колени.

Видела ты, Калипсо, — обратилась к ней фрекен Малин, — как он увязался сюда за тобой и как, когда он услыхал, что ты здесь остаешься, никакими силами нельзя было заманить его в лодку? Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее.

Это правда? — спросила девушка, устремив на молодого человека такой отчаянный взгляд, будто вея жизнь ее зависела от его ответа.

Правда, — сказал Йонатан. Правды в этом было немного. Он прежде просто не замечал Калипсо. Но сила воображения фрекен Малин могла хоть кого увлечь. Лицо девушки при этих словах вдруг побледнело, все просияло жемчужной бледностью. Глаза у нее стали больше, темней. Они взошли над Йонатаном, как две звезды, во влаге более драгоценной, чем слезы, и при виде этого овновленного лица он упал перед ней на колени.

Ага! Йонатан, — сказала фрекен Малин, — готовы ли вы на коленях благодарить барона Герсдорфа за предпринятые ради вас труды?

— Да, — сказал молодой человек.

— А ты, Калипсо, — спросила она девушку, — хочешь ли ты, чтобы он вот так и глядел на тебя во веки веков?

— Да, — сказала девушка.

Фрекен Малин посмотрела на них с торжеством.

— А теперь, ваше преосвященство, — сказала она кардиналу, — согласны ли вы оввенчать этих двоих, которые так в этом нуждаются?

Глаза кардинала испытующе вглядывались в лица двоих, пламеневшие, будто вблизи большого костра.

— Да, — сказал он. — Поднимите меня.

Будущий жених помог ему встать на ноги.

Вас обвенчает кардинал, — сказала фрекен Малин, — и Нат-ог-Даг на вашей свадьбе — подружка невесты, а такого больше уж никому не дождаться. Ваш брак будет покрепче скучных союзов, какие то и дело заключаются вокруг. ибо вы будете смотреть на нее, слушать ее, понимать со всей той силой, которую намеревались вложить в свой прыжок с Лангевро. Одного поцелуя довольно, чтобы зачать двойню, а к рассвету вы сможете справлять золотую свадьбу.

Ваше преосвященство, — сказала она кардиналу, — обстоятельства несколько необычны — ведь едва ли стоит нам заботиться о продолжении рода, раз лодка все равно больше народу не выдержит, да и опасность нарушения супружеской верности тут, мне кажется, невелика, что же до совета не разлучаться — едва ли мы могли бы его преступить, если в даже и захотели, — а потому, я думаю, вам придется сочинить новый чин венчания.

— Да, видимо, так, — сказал кардинал.

Чтоб расчистить место посредине, фрекен Малин подняла в своей костлявой руке фонарь, а Калипсо отодвинула в сторону хлеб и кувшин. Пес встал при этих перемещениях, беспокойно всех обошел и в конце концов решил обосноваться у ног молодой невесты.

— Встаньте на колени, дети мои, — сказал старик священник.

Он поднялся. Он казался очень высоким в сумраке сеновалa. И тут они услышали вздохи и пение волн, ибо усилился ветер.

— Нынче ночью, — очень медленно проговорил кардинал, — я не могу призвать величавый храм и благочестивое собрание во свидетели совершаемого таинства. У меня нет времени вас наставить и приготовить к обязанностям супружества. А стало быть, вы должны принять на веру все, что я вам сейчас сообщу. — Он помолчал немного и продолжал: — В обоих вас, я заметил, пошатнулась вера в справедливость и разумность жизни. Имейте же веру в меня. И я помогу вам. Есть у вас кольцо?

Кольца у них не оказалось, и это сконфузило и опечалило их, но фрекен Малин сняла с пальца перстень с великолепным бриллиантом и передала кардиналу.

— Йонатан, — сказал он. — Надень это кольцо на палец своей невесте.

Йонатан так и сделал, и кардинал положил обе руки на головы врачующимся.

Йонатан, — снова сказал кардинал, — Веришь ли ты, что женат?

— Да, — сказал Йонатан.

— А ты, Калипсо? — спросил кардинал у девушки.

— Да, — шепнула она.

— И что отныне, — сказал кардинал, — вы должны любить и почитать друг друга, покуда смерть вас не разлучит, и будете друг другу принадлежать даже и в смерти, и в жизни вечной?

— Да, — отвечали они.

— Стало быть, вы настоящие муж и жена, — сказал кардинал.

Фрекен Малин стояла подле, держа светильник, как истинная Сивилла.

Часы отдыха на сеновале не подкрепили кардинала, силы, кажется, изменяли ему. Движения его были более неверны, чем тогда, когда он вышел из лодки. Он как-то странно раскачивался в такт пению волн.

— Что до супружества и любви, — сказал он, — полагаю, оба вы мало о них знаете?

Молодой человек покачал головой.

Я не могу, — снова сказал кардинал, — призвать Святое писание и отцов Церкви во свидетели. Я не могу даже, до того я устал, вспомнить примеры, какие послужили бы вам для просвещения и назидания. И опять вам придется без доказательств положиться на старика, который всю свою долгую и вренную жизнь положил на изучение божественных предметов. И, поверьте мне на слово, брак илюбовь — предметы вожественные. Веруешь ли ты в их божественность, Йонатан?

— Да, — сказал Йонатан.

— А ты, Калипсо? — спросил он невесту.

— Да, — сказала она.

— Вот и все, — сказал кардинал.

Кажется, он не собирался ничего более добавить, и молодые супруги вскоре поднялись, но они слишком были взволнованы, чтобы сдвинуться с места. Они стояли и смотрели друг на друга впервые после того, как их позвали венчаться, и единственный взгляд этот овоих избавил от неловкости и неуверенности. И они вернулись туда, где сидели прежде.

— Что касается до нас с вами, ваша милость, — адресовался кардинал через их головы к фрекен Малин, очевидно позабыв, что уже он не на амвоне, и продолжая говорить с той же торжественностью, что и во время венчания, — то, поскольку мы здесь с вами лишь зрители, но о любви и браке знаем все же побольше, нам стоит поразмыслить о том, как предметы эти, ни с чем иным несравнимо, свидетельствуют о безумной отваге, увлекшей Творца, когда он создавал мир. Кто из нас не баловался мыслью о том, какой мир создал вы он сам? Папа, помнится, шутки ради, предложил эту идею на мое рассмотрение, когда я былмолод. Я тогда решил, что, обладай я всемогуществом и будь моя воля, я создал бы очень недурной мир. Уж я прикидывал, какими бы сделал деревья и реки, какие новые тона придал бы музыке, невинности и дружбе, но — честью клянусь — я ни за что не дерзнул бы устроить любовь и брак так именно, как они созданы, и мой мир очень бы от этого потерял. Что за урок для художника! Не войся абсурдного! Не чурайся фантастического! Когда ты в сомнении, выбери самый опасный, самый неслыханный путь! De I'audace! De l'audace!^[72] Ax, ваша милость, тут есть чему поучиться.

И он погрузился в глубокую задумчивость.

Все расположились на сеновале почти как прежде, только молодые супруги сидели теперь рядышком и держались м руки. Фонарь стоял на полу подле них. Фрекен Малин и кардинал, устав от трудов, с полчаса молчали и потягивали вино из кувшина.

Фрекен Малин держалась очень прямо, но выглядела так, словно сутки уже пролежала в земле. Она была глубоко взволнована, будто и впрямь выдала замуж дочку. Время от времени всю ее с головы до ног сотрясала дрожь. Когда она снова заговорила, голос у нее был слабый, но она улыбалась. Быть может, пока молчала, она размышляла о супружестве и о райских садах.

— Верите ли вы, ваше преосвященство, — спросила она, — в грехопадение?

Кардинал подумал немного над ее вопросом. Потом наклонился вперед, уперевшись локтями в колени и чуть не смахнув при этом бинты со лба.

— Это тайна, и я над ней бился немало, — сказал он слегка изменившимся, более низким голосом, но и более сильным, будто своим жестом он смахнул с себя и десятьпрожитых лет. — Приятно, что нынче мне выпадает возможность поговорить на эту тему. Я убежден, — объявил он, — что грехопадение имело место. Но я считаю, что пал не человек. Я полагаю, то было падение в божественных сферах. Мы теперь служим более низкой небесной династии.

Фрекен Малин, готовившаяся к остроумным рассуждениям о божественном, так возмутилась при этих словах, что на минуту заткнула пальцами уши.

— Господи Боже! — сказала она. — Да что это вы такое городите? Какие жуткие слова для уха легитимистки!

Ну, а каково, по-вашему, легитимисту их ощущать на устах? Я сдерживался семьдесят лет. Но вы спросили меня, ваша милость, и, если уж правда должна выйти наружу, нельзя выбрать время и место удачнее. Некогда, мы не знаем когда, на невесах произошел ужасный переворот, подобный Французской революции и равный ей по последствиям. Нынешний мир как нынешняя Франция — в руках Луи Филиппа.

Еще в силе, — продолжал он, — традиции Короля Солнца и его славного века, но ни один человек с ощущением великого ни за что не поверит, что Бог, создавший звезды, море, пустыню, поэта Гомера и жирафа, — это тот же самый Бог, который сейчас создает и поддерживает короля Бельгии, Швабскую поэтическую школу и ново-модные нравственные понятия. Будем, наконец, откровенны. Мы служим небесному Луи Филиппу, человечному Богу, и это так же верно, как то, что нынешний король Франции — буржуазный монарх.

Фрекен Малин смотрела на него бледная, открыв рот.

— Ваша милость, — сказал он, — мы служители короля по рождению, мы по праву наследства его приближенные, заветы Короля Солнца у нас в крови, и мы должны исполнять свой долг по отношению к законному повелителю, что бы мы сами о нем ни думали. Мы должны служить его вящей славе, ибо народ не должен сомневаться в величии монарха, подозревать его в слабости, и это мы с вами, ваша милость, ответственны за то, чтоб народ не прозрел. Цирюльник царя Мидаса не мог удержаться и шепнул камышам, что у его царственного клиента ослиные уши. Но мы-то с вами разве цирюльники? Нет, видит Бог, мы ме цирюльники, ваша милость.

— И разве мы не сделали все, что могли? — спросила гордо фрекен Малин.

— Да, — сказал кардинал. — Мы сделали все, что могли. Куда вы ни взглянете, ваша милость, повсюду увидите вы достижения верных, безымянно трудившихся во славу своего короля. Я мог вы привести вам множество примеров исторических. Приведу лишь несколько: Бог создал раковинy, предмет изящный, но не более того, до чего и сам Луи Филипп мог вы додуматься, поигрывая циркулем. Из раковины же вышло все искусство рококо — божественная шутка, вполне в духе великого Монарха. Углубитесь в историю, и вы обнаружите, как мы, его верный штаб, неустанно служили нашему блаженной памяти Господину. Согласно новейшим историческим изысканиям, Папа Александр и его дети были милейшие буржуа, увлекавшиеся садоводством и украшением жилища, исполненные семейственных добродетелей — и voila tout.^[73] Вполне в духе Луи Филиппа. Но из этого скромнейшего материала были созданы наши Борджиа. И подобных примеров вы найдете великое множество, стоит вам углубиться в знаменитые биографии.

— Да, ваша милость, — продолжал старик, — с вашего позволения, в этой связи можно говорить и о смерти. Ведь что такое смерть в наши дни, в руках Луи Филиппа? Жалкое растворение, угасание, далеко не в лучшем вкусе. А посмотрите, что умели из нее сделать верные подданные великих монархов: королевскую усыпальницу в Эскориале и похоронный марш господина Людвига ван Бетховена. И как могли вы мы додуматься до такого, мы, жалкие людишки, прикованные к грешной земле, — не сохрани мы в наших сердцах негасимой любви к покойному нашему Господину, великому дерзателю, которому принесли клятву верности на все времена.

— И при всем при том, — продолжал он с глубокой серьезностью, — конец близится. Я слышу уже крик петуха. Король Луи Филипп долго не продержится. Такого не спасла бы и пролитая кровь самого Роланда. Он обладает всеми добродетелями честного буржуа, но ни одним из пороков Великого Монарха. Он не притязает ни на какое отличие, кроме как на роль первого гражданина своего королевства, не посягает ни на какие почести, кроме тех, какие следуют ему за его заслуги перед вуржуазной моралью. А когда так — дни королевской власти сочтены. Помяните мое слово, ваша милость, этот добрый король не продержится и тринадцати лет. А добрый Боженька, которому поклоняются ныне Луи Филипп и его присные, — тот имеет все свойства добродетельного человека и ни на какие почести не посягает, кроме тех, какие заслужил своей добродетельностью. Но мы-то, мы с вами, ваша милость, не безупречной нравственности ждали от нашего Бога, равно как не требовали от своего короля ответа по уголовному уложению. Гуманный бог да разделит участь вуржуазного короля. Гуманные люди учили меня верить в добропорядочного вога. Несносно, хуже не придумаешь. Ах, ваша милость, какое это было откровение, какая радость, овлегчение сердца, когда в Мексике по ночам я чувствовал, что восстанавливаются традиции того Бога, который плюет на все наши девять заповедей. Итак, ваша милость, мы гибнем за овреченное дело.

— И получим свою награду в раю, — сказала фрекен Малин.

— Ах, упаси Боже, ваша милость, ни за что, — сказал старик. — Нам с вами в рай хода нет. Взгляните только — кого Луи Филипп нынче отличает, награждает, производит в пэры, кому поручает важнейшие должности государственные? Все до единого добрые буржуа, ни одного потомственного аристократа вы среди них не сыщете. Мы с вами нынешнему Господу не угодим. Мы у него вызываем досаду, и он не может даже этого скрыть. Старая аристократия, своим воепитанием, одними именами своими воскрешающая традиции Великого Монарха, не может не действовать на нервы Луи Филиппу.

Значит, на рай нам с вами рассчитывать нечего? — спросила фрекен Малин.

Да едва ли вы вы и сами захотели в рай, — сказал старый кардинал, — если в могли предварительно туда заглянуть. Уж очень там вуржуазная пувлика. Знаете, ваша милость, по-моему, не бывало еще великого художника, который не был вы чуточку шарлатан, — ни великого короля, ни Бога. Шарлатанство необходимо при блестящем дворе, на театре, в раю. Гром и молния, новолуние, соловей, молоденькая девушка — все это хитрые небесные эффекты, наподобие зеркальной галереи в версале на нашей грешной земле. Ну, а в Луи Филиппе ни капли нет шарлатанской крови, он до мозга костей положителен. И рай нынче тоже, безусловно, выдержан в том же стиле. Мы с вами не так воспитаны, ваша милость, чтоб наслаждаться вульгарным блаженством. Мы будем куда более уместны в аду, мы лучше к нему подготовлены.

— Испытываешь ведь чувство удовлетворения, ваша милость, когда делаешь то, чему хорошо обучен. Я увежден, что вы с глубоким чувством удовлетворения танцуете менуэт. Вот, возьмем пример. Скажем, меня с детства чему-то учили, ну, для наглядности скажем, — плясать на канате. Мне задавали порку, чтоб я лучше усвоил урок. Я падал, развивался — меня снова заставляли ступать на канат. Мать причитала надо мною, жалела меня, но заставляла продолжать ученье, куска недоедала, чтоб заплатить за него прыгуну. И вот из меня выходит удивительнейший канатный плясун, скажем, лучший канатный плясун во всем свете. И ведь хорошо быть канатным плясуном, когда ты достиг таких высот! И какая для меня будет радость, когда на торжественном празднике в честь иноземного монарха мой король скажет царственному гостю: «Вы непременно должны это увидеть, Государь мой и брат мой. Это лучшее, чем я могу вас потешить, — мой слуга Гамилькар, канатный плясун!» Но что, если он скажет: «Надоели мне канатные плясуны, грубые их представления, довольно, я решил положить этому конец». Может ли король так обращаться с подданным? Как я это переживу?

— Бывали ль вы в Испании, ваша милость? — спросил он старую даму.

— Да, бывала, — сказала фрекен Малин. — Чудесная страна. У меня под окнами пели там серенады, и сам господин Гойя писал мой портрет.

— А видели вы бой быков? — спросил кардинал.

— Да, — сказала фрекен Малин. — Весьма живописное зрелище, но не совсем в моем вкусе.

— Зрелище живописное, — сказал кардинал. — Но что, по-вашему, ваша милость, думает про него бык? Плебейский бык может с полным правом подумать: «Господи, помилуй меня, грешного, ну и положеньице! Вот страсть, вот беда! Но надо терпеть». И он будет глубоко благодарен, тронут до слез, если король из человеческого к нему сочувствия вдруг в разгар боя прикажет прекратить представление. А настоящий боевой бык — тотчас все понимает и говорит в своем сердце: «Ага! Вот он — бой быков!» Кровь в нем кипит, он бьется до последнего и умирает. Иначе — какой же бой быков? И много лет спустя вспоминают еще того черного быка, как он вился отважно и вспорол матадора. Но если, в разгар боя, когда уже льется кровь, королю вдруг вздумается прекратить представление? Что подумает чистокровный боевой бык? Да он бросится на зрителей, на самого распорядителя, он взревет: «Раньше надо было думать!» Ваша милость, пусть король потешится представлением. Он воспитывал меня и взращивал для него, и я готов биться до последнего и умереть перед лицом великого короля, если он явится на меня поглядеть во всей своей славе. Но черт меня возьми, — вдруг прибавил он с сердцем, — если я стану давать представление Луи Филиппу.

— Ах, да погодите вы, — сказала фрекен Малин. — Я вот о чем подумала. Быть может, вы неверно себе представляете чувство юмора у короля Луи Филиппа. Быть может, вкус у него совсем не тот, что у меня и у вас, и ему нравится переворачивать мир вверх тормашками, как той русской императрице, которая своего развлечения ради заставляла рыдающих министров танцевать перед нею балет, а балетных плясунов усаживала в совете. Возможно, ваше преосвященство, ему это кажется изысканной шуткой. Я расскажу вам одну историю, чтобы вы лучше поняли мою мысль, и она будет очень кстати, раз уж мы говорили о канатных плясунах.

— Когда двадцать лет назад я была в Вене, — начала она, — один синеглазый хорошенький мальчик наделал там много шуму, танцуя на канате с завязанными глазами. Танцевал он весподобно, и все без обмана, потому что глаза ему завязывал всегда кто-нибудь из пувлики. Его выступления стали гвоздем сезона, и вот его призвали плясать для императора с императрицей, эрцгерцога с эрцгерцогиней и для всего двора. Тут же при-сутствовал знаменитый глазной доктор Гельмгольц.^[74] Император послал за ним, потому что тогда только и разговору было, что про clairvoyance.^[75] Но вдруг посреди представления профессор вскакивает и в величайшем волнении кричит: «Ваши величества, ваши императорские высочества! Этот номер — чистейшее жульничество!» — «Какое же тут может быть жульничество, — говорит придворный лекарь, — когда я сам, своею рукой завязал мальчишке глаза?» — «Жульничество от начала и до конца, — с негодованием настаивает великий профессор. — Этот мальчик слепой от рождения». — Фрекен Малин помолчала немного. — А что, если, — сказала она, — Ваш Луи Филипп, увидя, как прелестно выглядим мы с вами в аду, вслед за профессором Гельмгольцем скажет: «Чистейшее жульничество, эти люди были в аду от рождения»?

И она засмеялась.

— Ваша милость, — сказал, помолчав, кардинал. — У вас богатое воовражение и благородная смелость мысли.

— О, я ведь Нат-ог-Даг, — сказала фрекен Малин скромно.

— Но, быть может, вы… — спросил кардинал, — быть может, вы чуточку…

— Сумасшедшая? — спросила старая дама. — Но я думала, вы и сами давно догадались, ваше преосвященство.

— Нет, я вовсе не то хотел сказать, — ответил кардинал. — Но, быть может, вы чуточку несправедливы к королю Франции? Возможно, я по ряду обстоятельств скорей в состоянии его понять, нежели вы. Да, он буржуа, но он нисколечко не canaille.^[76] — И старик продолжал: — Я тоже хочу рассказать одну маленькую историю, тем более что я мало покуда участвовал в развлечении общества. Я расскажу ее, с вашего позволения, чтобы показать, что есть на свете кое-что пострашней поражения и смерти, и назову я свою историю, — он минуту подумал, — назову я ее «Вино Четвертовластника».^[77]

— В первую среду по Пасхе, — начал кардинал, — апостол Симон, именуемый Петром, брел по улицам Иерусалима, так глубоко погруженный в мысли о воскресении, что уж и не замечал, топчет ли он мостовую или парит по воздуху. Проходя мимо храма, заметил он человека, поджидавшего его у колонны. Глаза их встретились, и незнакомец подошел к нему и спросил:

— Не ты ли был с Иисусом из Назарета?

— Да, да, да, — поспешил ответить Петр.

— Тогда мне нужно с тобой поговорить, — сказал незнакомец. — Я не знаю, что мне делать. Не зайдешь ли ты со мною в харчевню выпить по стаканчику?

Петр, слишком поглощенный своими мыслями, не мог найти предлога, чтоб отказаться, а потому он согласился, и скоро оба они уже сидели в харчевне.

Незнакомец был здесь, кажется, завсегдатаем. Он тотчас устроился за столиком в дальнем углу, где их не могли слышать другие посетители, то и дело входившие и выходившие, и спросил самого лучшего вина для себя и апостола. Выл он темнолиц, крепко сложен, со свободной и гордой осанкой. Одет он был бедно, в латаном козьем меху, зато повязан пурпурным шелковым шарфом, и на шее у него была золотая цепочка, а пальцы унизаны тяжелыми перстнями, и один был с крупным смарагдом. Тут Петру показалось, что он уже видел его во время пережитого ужаса, но где — он вспомнить не мог.

— Если ты и впрямь один из последователей Назорея, — сказал он, — я хочу тебе задать два вопроса. Я потом объясню тебе, отчего я спрашиваю.

— Я рад буду, если смогу тебе помочь, — сказал все еще в рассеянии Петр.

— Ладно, — сказал незнакомец. — Мой первый вопрос: правда ли то, что рассказывают про этого Равви, которому ты служил, будто он воскрес из мертвых?

— Да, правда, — сказал Петр, и сердце в нем так и зашлось при этих словах.

— Да, я слышал слухи, — сказал незнакомец. — Но не знал, верить или нет. А правда ли, что он сам перед тем, как его распяли, сказал вам, своим ученикам, что он воскреснет?

— Да, — ответил апостол, — он нам сказал. Мы знали заранее.

— И ты, значит, думаешь, что каждое его слово непременно сбудется? — спросил незнакомец.

— Уж это вернее верного, — ответил Петр.

Незнакомец помолчал немного.

— А теперь я объясню тебе, отчего я спрашиваю, — вдруг сказал он. — Оттого, что одного моего дружка тоже распяли в ту пятницу на ловном месте. Ты, конечно, еготам видел. И твой Равви ему пообещал, что в тот же день он будет с ним в раю. Как ты думаешь, попал он в пятницу в рай?

— Да, он, конечно, туда попал, и он сейчас там пребывает, — сказал Петр.

Незнакомец опять помолчал.

— Что ж, хорошо, — сказал он. — Он был мой дружок.

Тут мальчишка-половой принес вино. Незнакомец налил себе и Петру, посмотрел и отставил свой стакан.

— И вот еще о чем я хотел у тебя спросить, — сказал он. — Много я вин отведап за последние несколько дней, и ни одно не пришлось мне по вкусу. Не знаю, что случилось с вином в Иерусалиме, — ни букета, ни крепости. Не от землетрясения ли это, которое случилось в пятницу? От него перепортилось все вино.

— Мне кажется, вино неплохое, — сказал Петр, чтобы его приободрить, потому что он, кажется, горевал смертельно.

— Правда? — спросил тот с надеждой и пригубил вино. — Нет, скверное, — сказал он и отодвинул стакан. — Если по тебе это — хорошее вино, ты, верно, толку незнаешь в винах! Я-то знаю в них толк и от доброго вина привык получать удовольствие. И теперь я просто не знаю, что делать. Так вот, насчет моего дружка, насчет Геста, — продолжал он. — Я расскажу тебе, как его бросили в тюрьму и казнили. Он разбойничал на дороге между Иерусалимом и Иерихоном. По этой дороге везли вина, которые император римский посылал в подарок Ироду Четвертовластнику, и был среди этих вин бочонок красного каприйского вина, которому нет цены.

— Как-то вечером сидели мы с ним, вот как сейчас с тобою, и я говорю Гесту: «Я душу бы отдал, чтоб отведать того красного каприйского вина». Гест мне отвечает: «Ради нашей дружбы и чтобы тебе доказать, что я тебя не хуже, я убью надсмотрщика и погонщиков каравана, зарою бочонок в надежном месте, и мы разопьем с тобой вино Четвертовластника». Так он и сделал. Но когда он вернулся за мною в Иерусалим, его узнал один из спасшихся погонщиков того каравана, и его бросили в застенок и приговорили к распятию.

Я про это узнал, и ночью я бродил по Иерусалиму, раздумывая, как бы мне его выручить. Утром, проходя мимо храма, я увидел старого нищего, которого и раньше много раз видел. Он был хромой, весь перебинтован и к тому же не в своем уме. Когда на него находило безумие, он кричал, пророчествовал, сетовал на свою горькую участь, призывал небесные кары на правителей города, обличал Четвертовластника и жену его в страшных пороках. Он был безумец, и над ним только смеялись, но в то утро проходил мимо центурион со своими людьми, и, услышав, что говорит нищий про жену Ирода, он прогневался. Он сказал нищему, что, если он еще раз позволит такое, придется ему ночевать в иерусалимском застенке и отведать по двадцать пять палок утром и вечером, чтобы поучиться с должным почтением говорить про высоких особ.

Я слушал и думал: вот подходящий случай. Днем я сбрил бороду и волосы, вымазал лицо маслом земляного ореха, оделся в рубище, перебинтовал себе правую ногу, а в бинтах спрятал острый напильник и длинную веревку. Вечером я пошел на ступени храма, а старый нищий так перепугался, что туда не пришел, и я сел на его место. Когда мимо проходила стража, я, подражая голосу безумного нищего, стал накликать самые страшные беды на голову самого Римского Императора. И, как я и думал, меня схватили и бросили в тюрьму, и никто меня не опознал в моем рубище. Мне дали двадцать пять палочных ударо, и лицо человека, который бил меня, я хорошо зампомнил, чтобы честно с ним расквитаться. А серебряной монетой я подкупил тюремщика, и он запер меня на ночь вместе с Гестом. Это было высоко-высоко, ведь тюрьма, как ты знаешь, высечена в скале.

Гест упал мне в ноги, он их целовал, он дал мне напиться воды из своей кружки, а потом мы стали пилить напильником железные брусья окна, и то Гест стоял у меня на плечах, то я взбирался на плечи Гесту. К утру один брус поддался, и мы привязали к нему веревку. Гест спстился первым, добрался до конца веревки, до земли она недоходила, и он спрыгнул. Потом из окна полез я, но я ослаб и был непроворен, а тут как раз солдаты вели нового узника. Они несли факелы, и один солдат увидел, как я вишу на стене. Гест мог бы спастись, если бы побежал, но он не хотел меня оставить. Так нас схватили обоих. И они увидели, кто я.

Вот как это случилось — сказал незнакомец. — А теперь ты мне говоришь, что Гест в раю.

— Да, — сказал Петр, который его слушал вполуха, — ты очень мужественно поступил, рискуя жизнью ради своего друга.

И при этом он глубоко вздохнул.

— Ну, я слишком долго прожил в лесу, мне ли совы бояться, — сказал незнакомец. — Или кто говорил тебе, что я из тех, кто в час опасности спасает свою шкуру?

— Нет, — сказал Петр и, помолчав, прибавил: — Но ты сказал, что и тебя схватили. Однако же ты здесь, стало быть, тебя отпустили?

— Да, меня отпустили, — сказал незнакомец и глянул на Петра странным, испытующим взглядом. — И у меня была только одна мысль — отомстить за Геста. Но раз он в раю, стоит ли беспокоиться? И я вот не знаю, что мне делать. Не выкопать ли припрятанный бочонок Четвертовластника, не выпить ли его?

Грустно будет тебе пить без друга, — сказал Петр, и глаза его наполнились слезами, еще не выплаканными за последнюю неделю. Он подумал, что следовало бы выговорить незнакомцу за кражу вина, но сердце у него слишком надрывалось от собственной печали.

Да нет, не это меня тревожит, — сказал незнакомец. — А что, если и то вино испортилось и окажется мне не по вкусу, — что мне тогда делать?

Петр сидел, глубоко задумавшись.

Друг мой, — сказал он наконец. — Есть в жизни иные радости, кроме вина Четвертовластника.

Да, я их знаю, — сказал незнакомец. — Но что, если и с ними случилось то же? Две красавицы жены ждут меня в моем доме, и, как раз перед тем, как все это случилось, я купил непорочную девочку двенадцати лет. Так с тех пор я ее и не видел. Я могу их отведать, если пожелаю. Но как бы землетрясение их тоже не перепортило, не оставя им ни букета, ни крепости, и что же мне тогда делать?

Петру уже надоели жалобы незнакомца и хотелось, чтобы он его оставил в покое.

Почему, — спросил он, — ты решил рассказать обо всем этом мне?

А, хорошо, что напомнил, — сказал незнакомец. — Да-да, я тебе объясню. Мне говорили, что твой Равви в ночь перед казнью пировал со своими учениками и за столом подавали особенное вино, несравненного букета и аромата. Так вот. Не осталось ли у тебя немного этого вина и не согласишься ли ты мне его продать? Я дам тебе за него все, что ты пожелаешь.

Петр уставился на незнакомца.

— Господи! Господи! Господи! — крикнул он, в смятении опрокинул стакан, и вино пролилось на пол. — Ты сам не знаешь, что говоришь. Да всех сокровищ Римского императора недостанет выкупить ни капли единой того вина, что пили мы в тот четверг!

У него так разболелось сердце, что он раскачивался на стуле. И вдруг слова Учителя всплыли в его памяти — о том, что он будет ловцом человеков, и он решил, что его долг помочь этому несчастному. Он побернулся к незнакомцу, посмотрел на него, но, чем больше он на него смотрел, тем яснее ему становилось, что из всех людей на свете это единственный, кому помочь он не в силах.

— Сын мой, — сказал он ласково и серьезно, — Возьми свой крест и следуй за Ним.

Незнакомец собирался что-то сказать, когда заговорил апостол. Сейчас он осекся и очень странно смотрел на Петра.

— Мой крест! — крикнул он. — Где он, мой крест?

— Никто, как ты сам, не может нести твой крест, — сказал Петр, — но Он поможет тебе его нести. Выкажи силу и терпение. Я еще кое-что тебе расскажу.

— Что можешь ты мне рассказать? — вскричал незнакомец. — Да много ли сам ты знаешь? Помочь? Кому нужна помощь, чтоб нести крест, ныне тесанный иерусалимским плотником? Только уж не мне! Кривоногому Киринеянину^[78] не пришлось бы за мой счет бахвалиться силою. Вот ты говоришь — терпенье и сила, — продолжал он, чуть помолчав, все еще в ужасном волнении. — Но я еще не встречал человека, равного мне силою. Глянь, — сказал он и распахнул плащ, показывая Петру свою грудь и плечи, рассеченные страшными белыми шрамами. — Мой крест! Крест Геста стоял справа, а крест того Асхаза, который всегда немногого стоил, был слева. Я не хуже них управился бы со своим крестом. Ты думаешь, и я не продержался вы больше шести часов? А мне, знаешь ли, все равно. Где вы я ни был, я всегда был главарем, и меня уважали. Это сейчас я не знаю, что мне делать, но ты не думай, прежде я умел приказывать людям и посылал их, куда захочу.

Своим презрительным тоном незнакомец чуть не вывел Петра из терпения, но после того случая, когда он отсек ухо Малху, он дал себе зарок сдерживаться и потому промолчал.

Через некоторое время незнакомец посмотрел на него, как будто озадаченный его молчанием.

— Ну, а ты, — сказал он. — Ты же был вместе с Пророком, как ты думаешь, что тебя ожидает?

Лицо Петра, омраченное печалью, тут разгладилось и просияло. Он весь озарился надеждой.

Я надеюсь, верую, — сказал он, — что вера, которая дороже преходящего золота, тоже ведь, однако, испытуемого в горниле, что вера моя послужит славе Христовой. Я надеюсь, что мне дано будет жить и умереть за моего Господа. Иной раз, да, иной раз в последние ночи, — он понизил голос, — мне даже мнилось, что в конце пути ожидает меня крест.

Сказавши это, он опустил глаза и не смел глянуть на незнакомца. И почти шепотом он заключил:

— Но ты считаешь, верно, что я нескромен, что я не стою этого.

Нет, — отвечал незнакомец. — Я думаю, очень возможно, что, как ты говоришь, так все с тобою и сбудется.

Спокойное доверие незнакомца к тем надеждам, в которых он и себе-то едва осмеливался признаться, приятно удивило Петра. Сердце его растаяло от благодарности. Он покраснел как невеста. Впервые он испытал живой интерес к собеседнику. Овладев собой, он почувствовал, что должен что-то для него сделать в ответ на его дивные, ободряющие слова.

Мне жаль, — сказал он ласково, — что я не умел снять тяжесть с твоей души. Но я так много ночей не спал, и мне так трудно собраться с мыслями.

А-а, — сказал незнакомец. — Да я и не ждал иного.

Во время нашего разговора, — сказал Петр, — ты несколько раз упомянул, что не знаешь, что тебе делать. Растолкуй мне, в чем твоя незадача. Даже и насчет этого вина я, может быть, помогу тебе советом.

Незнакомец посмотрел на него.

— Я ни о какой особенной незадаче не толковал, — сказал он. — Я просто не знаю, что делать. Я не знаю, где отыскать такое вино, чтобы потешило мое сердце. Но, наверно, — продолжал он, помолчав, — откопаю-ка я бочонок Четвертовластника, да лягу с той девочкой, о которой и тебе говорил, отчего не попробовать?

С этими словами он встал из-за стола и запахнул плащ.

Постой, не уходи, — сказал Петр. — Мне кажется, нам с тобой о многом еще надо поговорить.

Нет, мне пора, — сказал тот. — Из Хеврона идет караван с елеем, боюсь его пропустить.

Так ты и елеем торгуешь? — спросил Петр.

Вот, собираюсь, — сказал незнакомец.

Скажи же мне твое имя, прежде чем уйти. Мы можем еще когда-нибудь побеседовать, но как я найду тебя?

Незнакомец был уже в дверях. Он обернулся и глянул на Петра с надменностью и презрением. Вид его был величавый, гордый.

— Так ты не знаешь моего имени? — спросил он. — Весь город орал мое имя. Не было купца, ростовщика и сапожника в Иерусалиме, который не орал бы его вовсю глотку. «Варавву, — они кричали, — отпусти нам Варавву!» Меня зовут Варавва. Я был большой вождь и, как ты сам сказал, смелый человек. Заметь себе это: мое имя запомнят.

И с этими словами он ушел.

Когда кардинал кончил свой рассказ, Йонатан встал поменять сальную свечу в фонаре, потому что она выгорела дотла и пламя ее корчилось в последних содроганиях.

Едва поменял он свечу, девушка рядом с ним страшно побледнела. Глаза у нее закрывались, все тело поникло. Фрекен Малин спросила ласково, не хочется ли ей спать, но та решительно это отрицала, и ее легко понять. Она так жила в эту ночь, как никогда еще не жила прежде. Она видела смерть лицом к лицу и благородно бросилась в ее пасть ради спасения ближних. Она оказалась в центре блистательного кружка и даже вышла замуж. Она не хотела упустить ни секунды этих драгоценных часов. Но в последние десять минут, несмотря на все ее усилия, ей не удавалось отогнать сон, и юная голова ее качалась из стороны в сторону.

Наконец она согласилась прилечь на минутку, и супруг устроил ей постель на сене и, сняв с себя плащ, ее укрыл. Не выпуская его руки, она упала на сено и казалась на темном фоне мраморным ангелом смерти. Пес, в последнее время не отходивший от нее, тотчас за нею последовал. Свернулся клубочком и прижался к ней, уткнувшись го-ловой ей в колени.

Молодой супруг некоторое время сидел и смотрел, как она спит. Но продолжалось это недолго, скоро сон сморил его, и он улегся не совсем рядом, но близко, не выпуская ее руки. Сперва он не спал и поглядывал то на нее, то на прямые фигуры фрекен Малин и кардинала. Наконец, засыпая, он дернулся, так что голова его оказалась рядом с головой девушки и волосы их смешались на сене. И втчас он погрузился в такой же глубокий сон, как и его жена.

Двое стариков молча сидели при свете свечи, которая еще не разгорелась как следует. Фрекен Малин, выглядевшая так, будто она во веки веков не уснет, оглядывала спящих с благожелательством творца, довольная своей работой. Кардинал молча смотрел на нее. А потом он принялся разбинтовывать повязки на голове, не сводя с лица старой дамы странного горящего взгляда.

— Лучше мне от них избавиться, — сказал он. — Ибо скоро утро.

А не будет вам больно? — встревожилась фрекен Малин.

О нет, — сказал он, продолжая разбинтобывать голову. И, чуть помолчав, прибавил: — Это даже и не моя кровь. Уж вам-то, фрекен Нат-ог-Даг, с вашим острым глазом на истинно благородную кровь, следовало вы распознать голубую кровь кардинала Гамилькара.

Фрекен Малин не шелохнулась, только лицо у нее дрогнуло и еще больше побледнело.

Кровь кардинала Гамилькара? — спросила она несколько менее уверенным голосом.

Да, — сказал он. — Кровь благородного старца. На моей голове. И на моих руках. Это я его ударил по голове упавшим стропилом, до того как за нами пришла спасательная лодка.

Несколько минут глубокое молчание царило на сеновале. Только пес повизгивал во сне, вздрагивая и глубже зарываясь головой в платье Калипсо. Человек в бинтах и старая дама не спускали друг с друга глаз. Наконец он развязал все длинные окровавленные бинты и положил их на сено. Под бинтами обнаружилось широкое, красное, одутловатое лицо и темные волосы.

— Упокой, Господи, душу благородного человека, — произнесла фрекен Малин. — Но вы — кто вы такой?

При ее словах он слегка изменился в лице.

И вы еще спрашиваете? — сказал он. — Стало быть, вы обо мне печетесь, не о нем?

Ах, да на что ему теперь наше с вами попечение? — сказала она. — Кто вы?

Меня зовут, — сказал он. — Каспарсен. Я камердинер кардинала.

Вы должны рассказать мне о себе побольше, — произнесла фрекен Малин твердо. — Я вправе знать, с кем я провела ночь.

Я могу рассказать вам побольше, если это вас развлечет, — сказал Каспарсен, — ибо я побывал во многих странах и сам люблю вспомнить прошедшее.

Я актер, ваша милость, точно так же, как вы — Нат-ог-Даг, то есть что вы нам ни выпадало на долю, как вы нами ни играла судьба, как вы мы ни играли ею, а уж это вечно при нас останется.

Но ребенком я, изволите ли видеть, танцевал в балете, и тринадцати лет от роду удостоился милостивого внимания знатных господ в верлине, ибо был я удивительно грациозен и в высшей степени овладал тем свойством, которое на языке валетного искусства зовется ballon^[79] и означает способность воспарять, поднимаясь над землей и над самим законом всемирного тяготения. Усыновивший меня знаменитый тенор господин Ейнике ввел меня в их круг и счел, что я стану для него золотой жилой. В течение пяти лет я на себе испытывал, что такое жизнь хорошенькой женщины, которую закармливают лакомствами, наряжают в шелка и золотые тюрваны, чьи капризы для всех закон. Но господин Ейнике, как все теноры всегда, забыл о законах быстротекущего времени. Нежданно-негаданно подкрался к нам возраст, и моя карьера куртизанки оказалась недолгой. Потом я отправился в Испанию и стал цирюльником, лет был я цирюльником в Севилье, и мне это нравилось. Я любил свое ремесло, я всегда любил мыло и туалетную воду, и я люблю все чистое, все красивое. Меня всегда удивляло, как это его высокопреосвященство с удовольствием марал руки в черных и красных чернилах. Да, ваша милость, постепенно я стал очень хорошим цирюльником. Редко кто мог состязаться со мною в моем искусстве, и, уж конечно, никто не мог меня превзойти.

Был я и печатником, печатал революционные воззвания в Париже, торговал собаками в Лондоне, рабами в Алжире, был в Пизе любовником одной овдовевшей княгини. Она-то и рекомендовала меня профессору Росселини и великому французскому ученому Шамполиону, и они взяли меня с собою в экспедицию в Египет. Да, я был в Египте, ваша милость. Я стоял в огромной треугольной тени от великой пирамиды, и сорок веков глядели на меня с ее вершины.

Фрекен Малин, заметя, что на поприще путешествий ее обскакал лакей, тотчас нашла прибежище в вескрайнем мире фантазий.

— Ах, — сказала она, — В Египте, в огромной треугольной тени пирамиды, покуда рядом пасся осел, святой Иосиф сказал Пресвятой Деве: «Прелесть моя, ну что тебе стоит на минуточку закрыть глаза и вообразить, будто я — Святой Дух?»

Каспарсен, однако, продолжал свой рассказ.

— Жил я и в Копенгагене. — сказал он. — Но там мне пришлось несладко. Кончил я дворником при ночлежке старого жирного Болле Бандсатса, где за два шиллинга вы можете спать на полу, а за шиллинг — стоя, опираясь на продетую под мышками веревку. Когда же мне пришлось бежать от закона, я взял себе имя Каспарсен, в память о гордом, несчастном Каспаре Хаузере^[80] из Нюренберга, который закололся кинжалом, дабы показать лорду Стенхоупу, что он незаконный сын Стефании, эрцгерцогини баденской.

Но если вам угодно узнать о моем происхождении, я имею честь вам сообщить, что я вастард чистейшей бастардской крови. Мать моя была законная дочь народа, дитя честных ремесленников, та самая великая актриса Иоганна Хендель-Шутц,^[81] которая оживила на сцене все классические идеалы. Она склонна была к меланхолии. Из шестнадцати братьев моих и сестер пятеро покончили жизнь самоубийством. Что же до того, кто был мой отец, о, вам это любопытно будет узнать, ваша милость. Когда шестнадцатилетней девушкой Иоганна явилась в Париж постигать искусство сцены, она удостоилась внимания одной высокой особы.

Я сын герцога Орлеанского,^[82] который вскорости связал себя с народом еще новыми узами, настаивая, чтобы его называли citoyen,^[83] голосуя за смерть короля Франции и приняв имя Egalite.^[84] Незаконный сын Egalite! Можно ль быть более выблядком, ваша милость?

— Нет, — произнесла старая дама белыми, неслушающимися губами, не находя для него слов утешения.

— Бедный король Луи Филипп, — сказал Каспарсен, — которому я от души сочувствую и которого, каюсь, я так поносил нынче ночью — он мне младший брат.

Фрекен Малин даже под влиянием величайших потрясений не надолго теряла дар речи. Помолчав, она сказала:

Скажите же мне поскорей, ведь времени у нас, кажется, осталось немного, во-первых: зачем вы убили кардинала? И во-вторых: зачем вы взяли на себя труд меня морочить, оказавшись здесь вместе со мною, и делать из меня дуру в мою, быть может, последнюю ночь? Здесь вам ничто не грозило. Или вы думали, я слишком слаба душою и недостаточно знаю темные глубины сердца человеческого, чтобы понять вас?

Ах, ваша милость, — отозвался Каспарсен. — Отчего я сразу вам не открылся? В миг, когда я убил кардинала, душа моя вступила в брак, слилась воедино с судьбою, с вечностью, с душой самого Бога. Разве не предписываем мы молчанья на пороге чертога брачного? И пусть императору Нерону, вступая в брак, угодно было призывать народ во свидетели, зато не вправе ли мы предположить, что Пифагор сохранял целомудрие?

И отчего я убил своего господина? — продолжал он. — Ваша милость, мало было надежды спастись нам обоим, и он непременно пожертвовал бы своей жизнью ради меня. И что мне тогда оставалось — жить дальше, слугою, за которого умер его господин? Или кинуться в пучину и погибнуть, как и пристало жалкому авантюристу, недостойному лучшей участи?

Я уж вам сказал: я актер. Актер разве не мечтает о роли? И если дирекция нам все время отказывает в лучших ролях, разве мы не мечтаем хотя вы дублировать знаменитость, когда представится случай? А уж по нашей игре пусть рассудят, состоятельны ли притязания наши! Я играл свою роль хорошо. Его высокопреосвященство сам бы мне аплодировал, он был тонкий знаток искусства. Сэр Вальтер Скотт был доволен романом Алексиса Виллибальда,^[85] который Алексис подписал его именем, и назвал «Валладмор» прелестнейшей мистификацией века. Его высокопреосвященство узнал бы во мне себя.

И он медленно произнес несколько стихов из прекрасной датской трагедии «Аксель и Вальборг»:

Он помолчал немного и продолжал:

— Единственное, что он мог вы мне поставить в упрек, я несколько переиграл. Я остался на этом сеновале, спасая жизнь крестьян, у которых хватило ума предпочесть спасение своей скотины своему собственному. Сомнительно, чтобы его высокопреосвященство поступил таким образом, ибо он был человек в высшей степени разумный. Быть может, это в моей роли самое славое место. Но великий художник всегда чуточку шарлатан, и сам кардинал не мог вы утверждать, что он вовсе свободен от шарлатанства.

Во всяком случае, — заключил он, поднимая голос и сам поднимаясь. — В день Суда мне не скажет уж теперь Господь: «Ты дурной актер, Каспарсен, как же так ты даже и со смертью в душе не умел мне представить умирающего фехтовальщика?»

Снова фрекен Малин сидела на темном сеновале в глубоком молчании.

Но отчего же вам так хотелось играть эту роль? — спросила она наконец.

Я открою вам свое сердце, — произнес Каспарсен очень медленно. — Не по лицу твоему, но по маске я узнаю тебя. Да я ведь уж вам давеча говорил.

Я незаконнорожденный. На мне тяготеет проклятие, о котором вы и понятия не имеете. Кровь Эгалите — надменная кровь, кипящая тщеславием. Трудно, ох как трудно тому, у кого течет она в жилах. Она жаждет величия, ваша милость, не терпит панибратства, мукой отзывается на малейшее небрежение.

Но эти крестьяне и рыбаки — родня мне по матери. Вы думаете, я не лил кровавых слез над их горькой судьбою, над бледными их детьми? Мысли о черствых крохах, какими они питаются, об их латаном рубище и покорных лицах надрывали мне сердце. Ничего на свете я не любил, кроме них. Выбери они меня своим господином, и всю жизнь свою я бы им служил. Если б они упали передо мною ниц и меня почитали, я бы с радостью умер за них. Но они не хотели. Все это оставляли они кардиналу. Лишь нынче ночью они переменились ко мне. В моем лице они увидели лицо самого Бога. После этой ночи они будут рассказывать, что видели свет над лодкой, когда я в нее входил. И пусть их, ваша милость.

Знаете ли вы, — сказал он. — Знаете ли вы, отчего я так привержен, так привязан к Богу? Отчего я без него обойтись не могу? Оттого, что Он единственное существо, которое мне не надо, которое попросту я не должен жалеть. Глядя на все прочие созданья, я мучаюсь, я разрываюсь от жалости, я гнусь под тяжестью их бед. Мне было до того жаль кардинала, так жаль старика, которому приходилось быть великим и добрым, который писал книгу о Святом Духе, — паучок, повисший на собственной своей паутине в громадном мировом пространстве. Ну, а в моих отношениях с Богом, если речь и может идти о жалости, то только с Его стороны. Пусть Он меня и жалеет. Вот так же, казалось вы, должно обстоять дело с королями, ваша милость. Но — Господи помилуй, — мне жаль моего братца, короля Франции, сердце мое все же болит из-за малыша.

Только Бога единого мне жалеть нечего. Так оставьте мне Бога хотя вы, жалкие люди!

— Но в таком случае, — вдруг сказала фрекен Малин, — вам должно быть безразлично, спасут нас или нет. Простите меня, что я так говорю, Каспарсен, но едва ли ваша дальнейшая судьба уж очень зависит от того, продержится ли этот дом до того, как за нами вернется лодка.

Каспарсен при ее словах как-то странно, тихонько хихикнул. Тут стало заметно, что крестьянское вино из кувшина оказало на него свое действие, хоть и фрекен Малин по этой части не слишком от него отставала.

— Вы правы, фрекен Нат-ог-Даг, — сказал он. — Вы, с вашим острым умом, попали в самую точку. Да, как бы там ни было, а прости-прощай моя геройская слава. Но имейте же ко мне снисхождение и выслушайте меня до конца.

Многие, как я уже говорил, считают, что сами могли вы создать этот мир. Но пойдем далее, ваша милость. Кто может утверждать, что мир, который он наблюдает вокруг, никогда не казался ему собственным произведением, плодом собственной его фантазии?

Нравится нам этот мир? Гордимся мы им? Да, порой. Вечерами, ранней весною, в кругу детей и милых, умных женщин, я радовался и гордился своим созданием. Но в кругу людей простых и грубых мне случалось страдать от угрызений совести из-за того, что я нагородил столько пошлости, заурядности, скуки. Мне было стыдно. Я хотел с ними со всеми разделаться, как монах в своей келье отгоняет соблазнительные образы, нарушающие мир его души и высокий, гордый покой молитвы.

Ваша милость, я рад, что создал эту ночь. Я горжусь тем, что создал вас, благоволите мне поверить, ваша милость. Только вот эта фигура — бац! — в самом центре картины — этот Каспарсен? Удачно ли он исполнен, хорош ли? Служит ли к укреплению хояста? Или, наоборот, его портит? Монах, как мы знаем, будет себя бичевать, покуда назойливый образ от него не отвяжется. Пять моих братьев и сестер, покончивших жизнь самоубийством, верно, руководились подобным соображением, ибо добрая мать моя, как я вам уже говорил, глубоко чувствовала гармонию в жизни и вискусстве. Они, верно, думали: «В целом созданный мною мир мне удался. Но вот единственное слабое место — это существо. Долой его! Прочь! Любой ценой от него надо избавиться!» Да, любой ценой, ваша милость.

И что же, — спросила, помолчав, фрекен Малин, — понравилась вам роль кардинала, когда вы до нее дорвались? Получили вы от нее удовольствие?

Клянусь всем святым — да, ваша милость, — сказал Каспарсен. — Я провел прекрасный день, прекрасную ночь. Ибо за свою не столь уж короткую жизнь я научился отвечать усмешкой на усмешку дьявола! А что если вот это — отвечать усмешкой на усмешку дьявола — и есть высшее наслаждение? А всё, что называют люди наслаждением, — лишь предчувствие, предвкушение, приуготовление к этой великой возможности? И значит — это искусство, которому стоит учиться.

И я, я тоже, — сказала фрекен Малин, и, хоть она сдерживала свой голос, он звучал полно, звонко, он как песня жаворонка летел к невесам. И, будто устремясь завольным лётом своего голоса, она встала и выпрямилась с непринужденным достоинством заканчивающей аудиенцию дамы. — Я тоже смеялась ему в ответ. Да, это искусство, которому стоит учиться.

Актер тотчас, как галантный кавалер, поднялся за нею следом.

Каспарсен, великий актер, — сказала она. — Незаконный сын Эгалите! Поцелуйте меня.

Ах нет, ваша милость, — сказал Каспарсен. — Я болен; в устах моих яд.

Фрекен Малин рассмеялась.

Плевать мне на это сегодня, — сказала она, и в самом деле, никакой яд ей, кажется, был уже не опасен. На плечах ее красовался череп, напоминая о предостерегающей наклейке на склянке аптекаря, и тонкие синие губы нисколько не были соблазнительны. Но, пристально глядя в глаза стоящего перед ней человека, она произнесла медленно, с неотразимой прелестью:

Актер заключил ее в объятия, да, он крепко прижал ее к груди и поцеловал. Так что гордая старая дева не сходила во гроб нецелованная.

Величавым, изящным жестом она приподняла подол своего платья и дала ему пощупать. Волочившийся по полу шелк был холодный и мокрый. Тут он понял, отчего она встала с места. Оба опустили глаза. Как бы темная толстая змея лежала на досках, а там, где пол шел слегка под уклон, растекалась черной лужей, уже подбираясь к ногам спящей девушки. Вода дошла до сеновала. При каждом движении они чувствовали, как тяжелые доски покачивало на волнах.

Вдруг пес рывком сел. Он прижимал уши и тихонько повизгивал.

— Тсс, Карай, — сказала фрекен Малин, узнавшая от рыбаков его кличку.

Она взяла руку актера в обе свои ладони.

— Послушайте, — сказала она тихонько, чтобы не разбудить спящих. — Я тоже вам кое-что хочу рассказать. Когда-то я была молоденькой девушкой. Я бродила по лесу, я смотрела на птиц и думала: «Господи, как ужасно, что люди сажают птиц в клетки». Я думала: «Ах, если вы мне так прожить мою жизнь, так послужить птицам, чтобы после меня их никогда не держали в клетках, а все они летали свободно по лесам, где им настоящее место…»

Она осеклась и взглянула на стену. Синяя полоса проступила меж досками, и фонарь казался красной кляксой на ее темной свежести. Занимался рассвет.

Старая дама медленно, легонько высвободила руку актера и приложила палец к губам. Она сказала:

— А се moment de sa narration, — сказала она, — Scheherezade vit paraitre le matin, et, discrete, se tut.^[88][89]

УЖИН В ЭЛЬСИНОРЕ

В Эльсиноре, неподалеку от гавани, стоит на углу тихой улицы почтенный серый дом. Выстроенный в конце XVIII столетия, он сдержанное оглядывает пробивающуюся вокруг новизну. За долгие годы он достиг редкостной цельности; стоит отворить парадное в день норд-норд-веста, и сама собой отзывчиво отворится дверь коридора наверху, а если потревожишь одну ступеньку широкой ведущей в бельэтаж лестницы, одна половица в гостиной непременно пришлет ей дальний напевный отклик.

Дом принадлежал семье де Конинков, и много лет там они и жили, но после государственного банкротства 1813 года и трагических событий в самой семье переехали к себе в Копенгаген. Старушка в чепце присматривала за домом с помощью молодого работника и, живя в старом доме, думала и говорила все больше о старине. Дочки две хозяйские замуж так и не вышли, а теперь уж устарели. Сын уме. А бывало, — рассказывала мадам Бек, — летом по воскресеньям папаша и мамаша Конинки с тремя ребятишками езживали на легкой линейке в именье к старухе бабке и там обедали в три часа пополудни, как тогда водилось. Ясными погожими днями стол накрывали на лужке под большой акацией, и она ссыпала душистый, как восковой, цвет под ноги едокам на траву. Подавали утку с горошком, малину со сливками, а мальчонка гонял взад-вперед в белых нанковых брючках и закармливал бабушкину болонку.

У дочек хозяйских в клетках пели тропические птицы, которых им воздыхатели понавозили из-за моря. Если у мадам Бек спрашивали, играли ли сестрицы на арфе, она только плечами пожимала, давая понять, что их талантов не счесть. Если же речь заходила про женихов, про блестящие партии, которые они бы составили, только захоти, она могла заговорить вас до смерти.

Мадам Бек сама побывала замужем за матросом, вскоре утонувшим в Балтийском море, вдовой уже вернулась на службу к Конинкам и все убивалась, что ни одна из красавиц сестер не устроила свою судьбу. Она так с этим и не смирилась. Людям она объясняла, что просто не мог найтись никто им под стать, исключая собственного брата. Но в глубине души она сознавала несовершенство своей теории. Будь в этом вся беда, лучше б сестрам себя укоротить и не дожидаться принца. Она бы первая их подбивала, если бы от нее зависело, уж переступила бы через себя. Но она-то знала. Она была семнадцатью годами старше Фернанды, старшей, которую называли Фанни, и восемнадцатью годами старше младшей, Элизы, которая родилась в самый тот день, когда пала Бастилия. Она прожила в семье большую часть своей жизни. Словами она не могла это выразить, но всей кожей, всем хребтом она чуяла рок, тяготевший над родом и скрутивший воедино сестер и брата, мешая их отношениям с другими людьми.

В дни юности прекрасных сестер де Конинк ни одно событие в светской жизни Эльсинора не обходилось без их участия. Они были душой и украшением общества. Стоило им явиться в бальной зале присадистого купецкого дома, потолок поднимался, а из стен выступали сверкающие ионические колонны, увитые виноградом. Когда одна из сестер открывала бал, легкая, как птица, смелая, как мысль, она вверяла собрание богам истинного веселья, чурающимся заботы и зависти. Они разливались в дуэтах двумя соловьями на ветке и без малейшей натуги и злости подражали голосам всех знатных людей Эльсинора, так что друзья отца, городские вельможи, за карточными столами животы надрывали от смеха. Ничего не стоило им поставить остроумную шараду, всех подбить на игру в фанты, а возвращаясь с урока музыки, просто с прогулки, они так и лопались от забавных былей и небылиц.

А потом, у себя в комнатах, наедине с мадам Бек, они метались из угла в угол, плакали, жаловались или сидели у окна, глядючи на гавань, будто хотели туда выкинуться ломали руки, а то лежали по ночам без сна, лили горькие слезы, и, главное, — ни с того ни с сего. О жизни они тогда рассуждали, как две младших сестрички Тимона Афинского, и мадам Бек сразу делалось тошно, ей просто жить не хотелось. Мать, с ее неодурманенной кровью, до смерти бы перепугалась, случись ей застать их в этакую минутку, и, конечно, заподозрила бы несчастную любовь. Отец — тот вы их понял и пожалел, но он слишком был занят делами и на дочернюю половину не заглядывал. И только степенная, немолодая домоправительница, ничуть на них не похожая, полная им противоположность, на свой лад понимала их беду и держала ее при себе, как сами они, холодея от горя и гордости. Бывало, она пыталась их урезонить. Когда они кричали: «Ханна, ну не ужас ли, на свете столько лжи, столько мерзкой фальши?» — она отвечала: «Ну и что? Хуже было бы, если все, что говорят, была бы истинная правда». А когда они ругали всех молодых людей сразу, она, бывало, глянет на них искоса и скажет: «А все ж им веры на три процента больше, чем девчонкам». Казалось бы, хитрая арифметика. Но мадам Бвек, понаслышавшись о процентах в доме Конинков, не вполне отдавала себе отчет в значении слова и хотела только сказать, что юноши втрое надежней.

Потом сестры вскакивали, утирали слезы, примеряли перед зеркалом новые шляпки, кружили по комнате, устраивали живые картины, катанья на санках, ранили и тешили сердца друзей — все начинай сначала. Ни в чем не знали удержу. Короче: уродились они ужаленными, были из тех, кто радует других, а сам вечно несчастен, чей удел играть и пленять и лить горючие слезы, кто обречен на буйное веселье и неизбывное одиночество.

Влюблялись они когда или нет, даже сама мадам Бек толком не знала. Они годами до отчаяния ее доводили, упрямо не веря в чувства поклонников, а уж она-то своими глазами видела, как лучшие юноши Эльсинора бледнели и гасли, отправлялись на чужбину или кончали старыми холостяками, и все из-за них, из-за несчастной любви. И чуяла она, что, поверь они в истинную любовь мужчины, это бы излечило двух летучих голландок.

Но нет, они сохраняли странное, искореженное отношение к жизни, как если бы показывали ей свое отражение в зеркале, а сами украдкой поглядывали из темной его глубины. С живым вниманием следила из укрытия реальная женщина, как поклонник увивается за ее отражением, усмехалась мысли о неизбежном крахе его посягательств, когда приспеет пора, и все черствела душой. Хотелось ли ей, чтоб он разбил зеркало вместе с прелестной картинкой и обратился к ней самой? Ах, но она же знала, что не бывать этому. Возможно, очаровательным сестрицам и нравились знаки обожания, расточаемые их двойникам. Да они бы просто жить без этого не могли.

При таком своеобразном умонастроении им суждено было остаться в девках. И теперь, настоящие вековухи в свои пятьдесят два и пятьдесят три, они как будто смирились с жизнью, как миришься с тем, что уж недолго осталось терпеть. Они сделались даже странно предупредительны, как, уходя с незадавшегося бала, забыв усталость и скуку, призвали б на помощь все свои дарования, чтобы ободрить приунывшего хозяина. То, что они исчезнут с лица земли без следа, не тревожило их нимало, они это знали заранее. Им приятно было думать, что они удалятся изящно. Не станут гнить, как кое-кто из друзей. ибо души их давно превратились в элегантные мумии, умащенные миррой, обложенные душистыми травами. В добром расположении, особенно в кругу молодежи, они источали тонкий, пряный запах святости, запоминавшийся юному поколению навсегда.

Роковая семейная грусть по-иному сказалась у Мортена, сына, и в нем мадам Бек ее обожала просто до исступления. Уж с ним она никогда не выходила из себя, как иной раз с сестрицами, оттого, что был он мужчина, она — женщина, а еще оттого, что его окружал истинно романтический ореол, какого вокруг сестриц отнюдь не навлюдалось. Он был, как некогда иной высокородный юноша Эльсинора, соединенье знанья, красноречья и доблести, законодатель вкусов и приличий, их зеркало. Не счесть тех девушек, которые по его милости так и не вышли замуж либо уже под занавес польстились на туманное сходство — не то в профиль, не то анфас, — лелея в памяти давно исчезнувшие с горизонта божественные черты. И жива еще та девушка, когда-то невеста Мортена в глазах всего света, которая потом вышла замуж, нарожала троих — aber frage nur nicht wie!^[90] Она утратила сияние юности, некогда породившее прозвище «золотистый агнец», и там, где прежде резвилось восхитительное созданье, топчет теперь улицы Эльсинора бледная, вялая дама. Но это именно ее, сойдя ю своей шхуны в сверканье далекого марта, он поднял на руки и прижал к груди, на глазах у всего города, встречавшего его ликующими кличами, качаньем радужных вымпелов и знамен.

Мортен де Конинк был куда сдержанней и тише сестер. Ему и незачем было надсаживаться. Спокойно переступя тобой порог, он тотчас завораживал зал. Он был столь же ловко скроен, строен станом, так же долгоног, имел такие же изящные пальцы, но черты лица были не так тонки. Рот и нос вырезала более решительная рука. Но лоб его был несравненно чист и ясен. При разговоре с мим вы невольно заглядывались на это чело, будто сиявшее из-под нимва святого или царской короны. Казалось, Мортену де Конинку неведомы вина или страх. Так оно, верно, и было. Три года целых играл он роль героя Эльсинора.

То было время наполеоновских войн, мир трещал по всем швам. Дания пыталась сохранить свободу и независимость в битве титанов и дорого за это поплатилась. Копенгаген бомбардировали и сожгли. Ночное сентябрьское небо горело красным огнем, темный дым плыл над стонущей столицей. Раскачавшись от жара, колокола церкви Пресвятой Девы сами вызвонили Лютеров псалом Ein fester Burg ist unser Gott,^[91] и тотчас рухнула звонница. Чтоб спасти город, правительство пожертвовало флотом. Гордые британские фрегаты повели через Зунд военные суда Дании — зеницу ока ее, жемчужную нить, стаю пленных лебедей. Взывали к небесам опустелые гавани, стыд и ненависть были в сердцах.

В последовавшие годы войн и катастроф, как искра из пепла, поднялась каперская флотилия. Движимые патриотизмом, жаждой мести и наживы, со всех берегов и островков Дании являлись каперы под водительством благородных господ, матросов, паромщиков, рыбаков — искатели приключений и подвигов, все, как один, отважные мореходы. Получив грамоту на каперство, ты связывал свою судьбу с судьбою страждущего отечества; ты мог, когда угодно, схватиться с врагом и мог выйти из схватки разбогатевшим.

Странные узы связывали каперскую флотилию с правительством. Моряцкий роман, побочный брак с горячей взаимной любовью и преданностью. Пусть не увенчанная блистательными знаками законного союза, избранница гордилась рдяным поцелуем датской короны на своих устах и, по праву любовницы, могла тешить сердце властелина такими коленцами, какие и во сне не снились королевам. Даже королевский флот — то, верней, что от него осталось после злосчастной сентябрьской ночи, — смотрел на нее дружелюбно и с нею мирился, как, надо полагать, мирилась некогда Рахиль со служанкой Валлой,^[92] осуществившей то, что оказалось госпоже не под силу.

Для смельчаков настала славная пора. Вновь запели пушки в датских водах, они палили то тут, то там, где их меньше всего ожидали, ибо каперы редко выступали сообща, действуя каждый на свой страх и риск. Совершались неслыханные, небывалые подвиги. Прямо из-под жерл неприятельских орудий уводились несметные сокровища, и утлые суда, в драке изодрав снасти, мчали добычу к ликующим гаваням. О каперах слагали песни, их повсюду распевали. Едва ли когда каких героев больше любил и чтил народ, и особенно мальчишки.

Скоро обнаружилось, что крупные суда для таких боев малопригодны. Всего лучше фелюга или шхуна: от дюжины до двух десятков человек на борту да с десяток орудий, легких и удобных в опасный час. Опыт капитана, знание морских путей играли тут немалую роль, а храбрость команды, владеющей оружием, не теряющейся и в рукопашной, решали исход сражений. Речь шла о воинской чести, и не только о чести и славе, но о золоте. И не только о золоте, но о мести захватчику, веселящей сердце. А когда заиндевелые снасти, будто мелом, вычерчивались на черной гавани и заснеженные, старые и юные, морские волки ступали на берег, оставя позади свой звездный час, их ждали новые острые ощущения. Ибо, когда утихнет ликование встречи, начиналась оценка захваченных судов и продажа их, иной раз за баснословные деньги. Свою долю получало правительство, и каждый на борту получал свое — капитан, канонир, рулевой — вплоть до юнги, который получал треть матросской доли. Юнга мог уйти в море, не имея ничего за душой, кроме рубахи и штанов, возвратиться в той же одежке, только изодранной и окровавленной, обзаведясь лишь рассказами о бурях, туманах и битвах, а через две недели, по окончании торгов, в кармане у него звенели пять сотен риксдалеров. Евреи Гамбурга и Копенгагена поспешали на злачное место, надев один на другой три цилиндра, и верховодили на торгах, если еще загодя им не удавалось надуть нетерпеливого капера.

Вдруг незнаемыми кометами вспыхивали имена героев и судов, и слава их день ото дня обрастала новыми мифами. Был среди них Йенс Линд со своей «Аделью», которого звали Бархатный Йенс за его замашки. Несколько лет прожил он большим варином и, профинтив все богатство, кончил тем, что водил по дорогам медведя. Был капитан Ровер со «Мстителем», в некотором роде поэт, были братья Вулфсен с «Макрелью» и «Мадам Кларк», юноши из лучшего копенгагенского общества, и Крисен Кок со своим «Эолом», все люди которого, как один, пали или были тяжко ранены в жестокой ехватке с британским фрегатом. И был юный Мортен де Конинк с «Фортуной II».

Когда Мортен явился к отцу с просьвой снарядить для него каперское судно, душа старого де Конинка содрогнулась. Многие почтенные судовладельцы, иные и побогаче него, отправляли своих каперов в море, и сам господин де Конинк, не меньше их патриот, понес из-за англичан тяжелые потери. Но очень уж ему претила эта затея. Напасть на купецкий корабль, пусть даже и с контрабандой, было, на его вкус, все равно, что пристать на улице к незнакомой даме или подстрелить альбатроса. Пришлось Мортену обратиться за помощью к отцову кузену, Фернанду де Конинку, который жил холостяком в Эльсиноре, был француз по матери и обожал императора Наполеона. Сестрицы Мортена употребили все свое обаяние, чтоб уломать дядюшку, и вот в ноябре 1807 года юноша вышел в море на собственном судне. Дядюшка не раскаялся в своей щедрости. Он в те дни помолодел на двадцать лет и обзавелся коллекцией сувениров с вражеских судов, немало тешившей его сердце.

«Фортуна II» из Эльсинора с командой в двенадцать человек и четырьмя орудиями получила каперскую грамоту второго ноября. И не эта ли дата, вместе с датами грядущих подвигов, и ныне, через тридцать три года, горела в сердце мадам Бек, как горело некогда имя Кале^[93] в сердце королевы Марии?

Уже четвертого ноября «Фортуна II» настигла английский бриг и сумела увести, под обстрелом подоспевшего английского воевого корабля, за линию огня кронбергских пушек.

Двадцатого ноября был великий день для «Фортуны II». Она отрезала от конвоя британский бриг «Уильям» и шхуну «Юпитер», груженные парусиной, фарфором, винами, сахаром и шелками. Груз оставили в Эльсиноре, захваченные суда увели в Копенгаген на торги. Две сотни евреев поспешали тридцатого декавря в Эльсинор на аукцион. Мортен и сам купил рулон белой парчи, вытканной, говорили, в Китае, посланной из Англии в Россию и назначавшейся, говорили, на подвенечное платье великой княгине, сестре императора. Мортен тогда только что обручился, и весь Эльсинор улыбался, глядя, как он уходит с торгов, неся под мышкой это сокровище.

Много раз преследовали его вражеские военные суда. Однажды, двадцать седьмого мая, спасаясь от британского фрегата, он сел на мель близ Орхуса, спасся тем, что выбросил за борт свой железный балласт и успел войти в порт под прикрытием датских батарей. Граждане Орхуса безвозмездно снабдили его новым железом для балласта. Говорили, маленькие белошвейки передавали ему свои утюги, целуя их на прощанье, чтоб сослужили службу славному юному каперу.

Пятнадцатого января «Фортуна II» вместе с каперским судном «Три друга» захватила шесть судов и повела продавать в Копенгаген. Одно из них, однако, застряло на мели. То был большой британский бриг, груженный парусиной, оцениваемой в сотни тысяч риксдалеров, утром того же дня отбитый каперами у вражеского конвоя. Теперь английские военные суда выслеживали их. При виде постигшего бриг несчастья преследователи тотчас выслали шесть баркасов, чтобы его отвоевать, но каперы решили не уступать без боя, бросились англичанам наперерез, открыли огонь картечью, и те отступили ни с чем. Но бриг был обречен. Завидя превосходящие силы противника, капер, стоявший у штурвала, поджег судно, чтоб не доставалось врагу. Бриг разом занялся, спасти его не было никакой возможности, и всю ночь до утра видели копенгагенцы дальнее зарево над водою. Пять остальных судов в целости и сохранности были доставлены в Копенгаген.

В тот же год, летом, «Фортуна» выдержала бой не на жизнь, а на смерть близ Эльсинора. Она стала для англичан бельмом на глазу, и вот темной августовской ночью военные суда, стоявшие у берегов Швеции, решили взять ее нахрапом. Выслали два больших баркаса с замотанными шерстью уключинами. Команда каперов уснула, и только Мортен да вахтенный у штурвала были на палубе, когда баркас, имевший тридцать пять матросов на борту, пристал к «Фортуне». По ней открыли орудийный огонь, но по внезапности нападения «Фортуна» не могла принять этот бой. В ход пошли топоры, ножи, молотки. Враги со всех сторон ссыпались на палуву, рубили якорную цепь, повисали на ростре. Но длилось это не долго. Как безумная дралась команда «Фортуны» и через двадцать уже минут очистила палубу. Англичане попрыгали в лодки и заработали веслами. И тогда-то кинулись каперы к пушкам и послали три залпа картечью удирающим врагам вдогон. На палубе «Фортуны» те оставили двенадцать убитых и раненых.

В Эльсиноре слышали орудийный огонь с баркасов и ни звука с «Фортуны» в ответ. Сбегались в гавань, толпились на Кронбергском валу, но ночь была темная, и, хоть небо с востока уже занималось, никто не мог ничего разглядеть. И только когда туман пронизал первый утренний луч, грянули, один за другим, три выстрела, и эльсинорские мальчишки потом уверяли, что своими глазами виделн, как белым дымом задымилась черная вода. Через полчаса «Фортуна» стояла в эльсинорской гавани, чернея на фоне светающего неба изодранными снастями, и с берега стали различать черные фигурки на борту и красную палубу. Потом рассказывали, что не было на палуве топора и ножа, не выпачканного кровью, и все канаты от носа до кормы ею пропитались. И не было никого на палубе, кто остался вы невредим, но потеряла команда «Фортуны» лишь одного. То был негр из датских колоний в Вест-Индии, «телом черный, но по-датски отважный в душе», как сообщила на другой день эльсинорская газета. Мортен, закопченный порохом, с перевязью на глазу, бледный в утреннем свете, еще не остыв после битвы, высоко поднимал руки навстречу восторженной толпе.

И в тот же год осенью каперство было вдруг и разом запрещено. Решили, что оно приманивает вражеские суда в датские воды, навлекая опасность на отечество. Многие считали вдобавок, что это негуманный и варварский способ войны. Не одно отважное сердце было сокрушено этим приказом. Моряки покидали палубу и рассеивались по свету, не в силах снова осесть в мелких городишках за скромной мирной работой. Отечество печалилось о судьбе отчаянных своих сыновей.

Все, однако, сходились на том, что для Мортена де Конинка приказ подоспел как раз вовремя. Довольно ему пожинать военные лавры, пора жениться и спокойно зажить в Эльсиноре. Он был тогда обручен с Адриенной Розенстанд — сокол и белая голубица. Она была подруга его сестер, те относились к ней как к собственному своему творенью и наслаждались, сочиняя самую выигрышную оправу для ее редкой красоты. Овладая точным и отработанным вкусом, они не жалели времени, выбирая для нее приданое, будто готовились к собственной свадьбе. На самом-то деле они не так уж жаловали свою хрупкую невестку и между собой горячо сетовали, бывало, что брат выбрал эту провинциалочку, яркую птаху с эльсинорского курятника. Но им бы радоваться, если подумать хорошенько. Робость и будничность Адриенны позволяли им все так же царить в мире отважной фантазии. А как еще выглядели бы сестры сокола, вздумай он, как легко могло статься, ввести в дом молодого орла?

Свадьбу назначили на середину мая, когда так прекрасна земля вокруг Эльсинора. Весь город с нетерпением ждал радостного дня. Но свадьбы никакой не было. Утром жених исчез, и с тех пор его в Эльсиноре не видели. Сестры, обливаясь слезами стыда и горя, принесли новость невесте, та упала без памяти, долго потом лежала больная и так толком и не оправилась. Весь город, казалось, содрогнулся от удара. Никого не соблазняла даже столь редкостная возможность посудачить. То было не чужое разочарование, не чужая беда.

С тех пор до Эльсинора не доходило никаких вестей от самого Мортена де Конинка. Но по истечении нескольких лет о нем начали просачиваться странные слухи. Сперва рассказывали, что он стал пиратом, судьба не редкая для бесприютного капера. Потом — что он участвовал в Американской войне и отличился в боях. Потом прошла молва, что он стал богатым плантатором и рабовладельцем на Антиллах. Но слухи эти никто не подхватывал. Имя его почти не упоминали в Эльсиноре, покуда много лет спустя он не сделался как бы героем волшебной сказки, вроде Синей Бороды или Синдбада-Морехода.

Для семейства де Конинк он после дня свадьбы перестал существовать. Мадам де Конинк не пережила потери сына. Полная жизни, она была тем музыкальным инструментом, со струн которого дети ее срывали чистые, высокие тона. А если не петь, если не звенеть ни вальсом, ни серенадой, ни военным маршем — зачем и существовать инструменту? Смерть была для нее естественней, чем немота.

Для сестер Мортена редкие о нем вести были манной небесной, спасавшей в пустыне от гибели их сердца. Они ею не потчевали родителей и друзей. Но в дистиллированной замкнутости своих комнат они из нее вываривали множество разных блюд. Вот брат возвращается адмиралом иностранного флота — грудь увешана незнаемыми звездами, и заждавшуюся невесту он ведет к алтарю. Или, израненный, с сокрушенным здоровьем, но увенчанный лаврами, он воротится умирать в Эльсинор. Он высадится у мола. Разве не видели это некогда их собственные глаза? Но и столь скудная пища с годами испортилась от горьких приправ. Пришло время, когда им самим стало трудно ее глотать, и они лучше бы умерли с голоду, будь у них выбор. Отнюдь не сделавшись ни славным морским офицером, ни богатым плантатором, их брат был известным пиратом в дальних водах подле Кубы и Тринидада — один из последних представителей этой опасной профессии. Но, преследуемый «Альбионом» и «Триумфом», он погубил свой корабль близ Тринидада и сам едва спасся от гибели. С тех пор он так и сяк пытался заработать на прожитье, и кто-то его видел б Нью-Орлеане бедным и больным. И наконец сестры узнали, что он повешен.

С самого того дня свадьбы Мортена мадам Бек тридцать лет целых молчала о своей ране. Выдумки сестриц она и слушать не хотела, в одно ухо впускала, в другое выпускала. Она была обходительна с брошенной невестой, когда та после болезни опять заявилась в дом. Но сочувствия она к ней особого не питала. В данном случае, как и всегда, она лучше всех в доме разбиралась, что к чему. Хоть сердце ее загодя не учуяло беды, но вещие сны предсказывали горькую правду. Недаром жених с детства завел обычай заявляться к ней и часами просиживать с нею рядышком у нее в комнатенке. Было так и во время торжественных приготовлений к свадьбе. Украдкой подняв глаза в очках от работы, она вглядывалась в его лицо. Часто далеко за полночь просиживая за починкой белья и спускаясь в бельевую, когда раннее летнее солнце еще не подожгло воды Зунда, уж она-то знала кое-что о приходах кой-кого и уходах из дому, неведомых для остального семейства. Что-то там не заладилось у жениха с невестой. Молил ли он Адриенну взять его и не отпускать, чтоб не оставить ему обратного хода? Но что-то не верила мадам Бек, чтоб какая-нибудь девушка могла отринуть моления Мортена. А может, она уступила, да это не помогло? Или она с ужасом наблюдала, как день ото дня он ускользает от нее, и все же не решилась на последнюю жертву?

Никто этого никогда не узнает, ибо Адриенна ничего не рассказывала. Да едва ли бы и смогла, даже если б захотела. После долгой болезни она сделалась туга на ухо. Она слышала только то, о чем можно орать во все горло, и последние тридцать лет жила среди громко выкликаемых пошлостей.

Пятнадцать лет ждала прелестная Адриенна своего жениха. Потом она вышла замуж.

Сестры де Конинк были на свадьбе. Они блистали нарядами. В последний раз явились они царицами Эльсинора при этой оказии, и, хоть было им уже за тридцать, они могли заткнуть за пояс любую юную красотку. Свадебный подарок был не менее внушителен. Они пожаловали невесте брильянтовые подвески и брошь своей матери, украшение, которому равного не было в Эльсиноре. Вдобавок они разорили все подоконники у себя в гостиной, чтоб убрать алтарь цветами, ибо свадьба была в декабре. Свет решил, что гордые сестрицы задаривают подружку, чтоб загладить вину брата. Но мадам Бек понимала: ничуть. Она-то знала, что ими движет чувство живейшей признательности, что материнские бриллианты — отступное. Ведь отныне златовласая Адриенна не была уже братней непорочною вдовой, уже не занимала в людских глазах первого места с ним рядом. И коль скоро кроткая, тягостная гостья покидала дом, следовало проводить ее до порога со всевозможной учтивостью. По той же причине они всячески ласкали ее детей и под занавес отказали им львиную долю земного своего достояния. Тут тоже была признательность, тайное облегчение оттого, что прелестные цыплятки с эльсинорского курятника — не дети их врата.

Мадам Бек тоже была на свадьбе и дивно провела вечер. Когда подали мороженое, ей привиделись морозные айсберги в черном бескрайнем море и одинокий юноша, задумчиво их разглядывающий с палувы. Тут она встретила устремленный на нее через весь стол взор фрекен Фанни, темный, блестящий, из-за слез невидящий взор. Строгая увядающая красавица собрала все достоинство де Конинков, подавляя свою тоску, а может быть, стыд, а может быть, торжество.

Но была еще одна девушка в Эльсиноре, на чьей истории здесь уместно остановиться. То была дочка трактирщика в Слеттене, по имени Катрин, из рода угольщиков, которые живут в тех краях и во многом напоминают цыган. Эта большая, красивая, черноглазая и краснощекая девушка одно время, говорили, была возлюбленной Мортена де Конинка. Участь ее была печальна. Считали, что она слегка повредилась в уме. Она пристрастилась к спиртному, пошла по рукам и рано умерла. Элиза, младшая из сестер де Конинк, очень о ней пеклась. Дважды пристраивала она ее к делу в маленькой шляпной мастерской, так как девушка была проворная и со вкусом. Фрекен Элиза создавала ей рекламу, покупая шляпки только у нее, и поддерживала Катрин до самой ее смерти. Когда после ряда скандалов, разразившихся в Эльсиноре, Катрин перебралась в Копенгаген и поселилась на Дивенсгаде, куда не заглядывают обыкновенно дамы из благородного общества, Элиза де Конинк и там навещала ее и возвращалась после своих визитов ободренная и втайне обрадованная. ибо именно так надлежало вести себя девушке, любившей Мортена де Конинка и брошенной им. Совершенное падение, унижение и распад только и могли быть естественным следствием былого и рождали торжесгвенный отклик в сердце сестры, заградившей слух для всex слов утешения. Лишь тут, в жалкой каморке у Катрин, Элиза не боялась себя выдать при упоминании братнего имени. Две женщины провели вместе немало часов. Умирающая не разговаривала, только раза по три на дню спрашивала о направлении ветра, вопрос, на который элегантная дама неизменно отвечала без запинки и без ошибки. Элиза сидела у одра Катрин, как колдунья, сторожащая действие своего смертоносного снадобья. Она замерла не дыша, вслушиваясь в последний вздох девушки из Слеттена.

Зима в 1841 году выдалась на редкость суровая. Холода ударили еще до Рождества, и в январе установились прочные, лютые морозы. Иной раз небо принималось сыпать скупою порошей, но не было ни ветра, ни солнца, застыли воздух и вода. Лед так плотно сковал Зунд, что люди ходили из Эльсинора в Швецию выпить чашечку кофе с приятелями, отцы которых схватывались с их собственными отцами под грохот орудий на тех же водах, кативших высокие волны. Они казались крошечными оловянными солдатиками на огромной седой равнине. Но по ночам, когда огни домов и тусклых уличных фонарей лишь у берега озаряли лед, огромная недвижная велизна моря пугала, как дыхание смерти над миром. Отвесно стоял дым из труб. Другой такой зимы не помнили старожилы.

Старая мадам Бек, как и все, была горда и взбудоражена необычайной погодой. Но в ту зиму она сильно сдала. Приближался, верно, ее конец, и очень быстро приближался. Началось с обморока в гостиной после того, как она ходила одна купить рывы, и долго потом она с трудом передвигалась. Она сделалась молчалива, словно съежилась, и у ней вылиняли глаза. По-прежнему она хлопотала по дому, но теперь она будто карабкалась на неприступную гору, когда ввечеру, со свечой, в сопровождении тени, она взбиралась по лестнице. И она будто вслушивалась в дальние звуки, когда сидела с вязаньем у потрескивавшего мраморного камина. Друзья опасались, как вы не пришлось рыть для нее квадратную ямку в окаменелой земле, еще до наступления оттепели. Но она выстояла и даже как будто снова окрепла, хоть все коченела, бледнела, будто и ее сковало суровыми льдами, которым не суждено растаять. К ней так и не вернулась бойкая меткость речей, которые полвека столь многих ободряли, охраняли порядок в доме, запускали в ход и пресекали эльсинорские сплетни.

Как-то раз вечером она объявила молодому работнику, помогавшему ей по дому, свое намерение отправиться в Копенгаген, повидаться с барышнями. Наутро она договорилась с извозчиком. Весть о ее замысле быстро разнеслась по городу, ведь — шутка сказать — от Эльсинора до Копенгагена путь неблизкий. В четверг она поднялась при свечах и, с расшитой сумкой в руке, сошла по мраморным ступеням в серый утренний сумрак.

Путь, как сказано уже, был неблизкий. От Эльсинора до Копенгагена двадцать шесть миль, и дорога идет вдоль берега, то и дело теряясь и оставляя лишь смутные колеи. Ветер с моря сдувал с нее весь снег, так что санному возку не проехать, и старуха отправилась в кибитке, настелив под ноги соломы. Она хорошо укуталась, но чем видней становилась стылая округа, тем все больше казалось, что ничему живому не место на ней и всего менее одинокой старухе в кибитке. Она сидела не шевелясь и глядела вокруг. Далеко расстилался замерзший Зунд, серый в сером утреннем свете. Берег то здесь, то там был помечен черными и бурыми пятнами водорослей. У самой дороги, по песку и по льду, чинно вышагивали вороны или дрались из-за дохлой рыбы. В рыбацких хижинах вдоль дороги были закрыты все двери и окна. Попадались ей на глаза рыбаки: в сапогах до самого паха, они выходили далеко на лед рубить проруби и удить треску. Небо было черное, как копоть, только далеко-далеко, у горизонта, бежала широкая полоса, желтоватая, как старый лимон, как очень старая слоновая кость.

Много лет уж не ездила она по этой дороге. Она ехала, и давно позабытые образы бежали с ней рядом обочь кибитки. Странно ей было, что вот заспанный кучер и пара лохматых гнедых везут ее в тот мир, о каком они и понятия не имеют.

Миновали Рунгстед, где девчонкой она служила вон в той крытой черепицей придорожной гостинице. Отсюда и до самого Копенгагена дорога уж лучше. Здесь, вольной и нищий, доживал свой век северный лебедь, великий поэт Эвальд. Отверженный, развитый, разочаровавшись в любви к неверной Арендсе, пристрастясь к спиртному, он все еще излучал силу, слепившую и чаровавшую девчонку. Ханна, десятилетний несмышленыш, уже чуяла магнетизм великих движущих сил, которым она не знала названия. Она замирала от счастья, когда бывала с ним рядом. О трех вещах, узнала она от хозяйки, молил он свою семью: чтоб ему жениться — ибо жизнь без женщины была для него холодной морокой; о каком-никаком спиртном — ибо, тонкий ценитель вин, он не брезговал и грубым местным варевом; и, наконец, о святом причастии. И на все три ходатайства упрямо отвечали отказом мать и отчим, копенгагенские богатеи, да и друг его пастор Шоенхейдер, полагая, что первые два желания — грех и что, лишь отрешившись от них, он вправе просить о третьем. Хозяйка и Ханна его жалели. Уж они в женили его, будь их воля, и вдоволь спиртного давали, и водили к причастию. Часто, когда другие дети были заняты игрой, Ханна убегала нарвать для него фиалок коченеющими в холодной траве пальчиками и ликовала, глядя на его лицо, когда он жадно внюхивался в букетик. Тут было странное, непостижимое: и что ему в этих цветах? Он всегда с ней шутил, сажал, бывало, к себе на колени, грел об нее холодные руки. Иной раз от него попахивало спиртным, но она никому не говорила. А через три года во время конфирмации она воображала Господа Иисуса с косичкой и с надломленной, сияющей, буйной и нежной улыбкой умирающего поэта.

Мадам Бек въезжала в восточные ворота, когда в домах уже позажигали огни. Акцизные было остановили ее, но, уведясь, что она женщина честная и не везет контрабанды, сразу пропустили. Так же точно ждала вы она у ворот Царствия небесного, не зная, что от нее требуется, но спокойная, что, раз она никому худа не делала, не сделают худа и ей.

Она ехала по копенгагенским улицам и озиралась кругом, ведь давненько она тут не бывала. Так же точно озиралась бы она на улицах нисходящего с небес Иерусалима, составляя о нем свое мнение. Улицы тут не были выложены хрисопрасом и чистым золотом, а кое-где лежали даже грязные сугровы. Но город понравился ей — какой есть, такой есть. И конюшни понравились для проезжающих, когда пришлось выйти из кибитки, и понравился пеший путь в студено-синих копенгагенских сумерках к Старой Площади, где жили ее барышни.

И все же, медленно бредя по улицам, она чувствовала себя тут чужой и незваной. Ее тут просто не замечали, только двум молодым людям, громко ораторствовавшим о политике, пришлось расступиться, чтобы дать ей дорогу, да двое мальчишек осудили ее чепец. Вот уж это ей не понравилось. Не к такому привыкла она у себя в Эльсиноре.

Окна второго этажа в доме де Конинков были ярко озарены. Мадам Бек еще на площади вспомнила, что нынче день рожденья Фернанды, и теперь сообразила, что, верно, у них гости.

Так оно и было, и покуда мадам Бек медленно волочила со ступени на ступень отяжелевшие ноги и свою весть, сестрицы мило занимали гостей в теплой уютной серой гостиной с золотистым бордюром, зеленым ковром и сияющими мебелями красного дерева.

Компания, как всегда у этих старых дев, собралась в основном мужская. Они жили в своем прелестном доме на Старой Площади, как две знаменитые копенгагенские куртизанки, чаруя поклонников обольщениями ума и заставляя их расточать духовные богатства и силы. Как две юных обольстительницы охотились бы на богачей и князей мира сего, так и они расставляли силки на знаменитостей мира духовного, и сегодня они выложили на стол такие козыри, как епископ Зеландский, директор Королевского театра, он же недурной сочинитель драм и философских трудов, и знаменитый старый художник-анималист, только что воротившийся из Рима, где его принимали с большой помпой. Старый капитан с обветренным добродушным лицом, израненный в битвах 1807 года, и фрейлина вдовствующей королевы, овладающая искусством внимать и как из клумбы вырастающая из своей бескрайней юбки, скромно дополняли соврание.

Причина же, отчего сестрицы жить не могли без мужчин, была та, что, как водится в моряцких семьях, они придерживались убеждения, что в серьезных жизненных вопросах следует полагаться лишь на мнение противоположного пола. Спрашивайте совета у себе подобных, когда речь идет о курсе, о такелаже, о служанках и рукоделье, но если вам хочется узнать, чего вы стоите сами, тут им не следует доверять. Знание этого закона и, следственно, меткий оценивающий взгляд выраватываются в моряцких семьях, где представители разных полов имеют возможность разглядеть друг друга на расстоянии. В пасторской усадьбе или в доме ученого, где отец семейства и взрослые сыновья каждый день садятся за стол с женщинами вместе, можно и поподробней изучить друг друга, но мужчина не знает, что такое женщина, а женщина не умеет по достоинству оценить мужчину. Они за деревьями не видят леса.

Сестры, в чепцах с кружевами и лентами, умели принять гостей. В те времена, когда при дамах не полагалось курить, до самого конца ничто не омрачало чистой, везовлачной атмосферы вечера. Лишь благоуханный дымок от больших резных вокалов драгоценного старого рома с горячей водой, лимоном и сахаром поднимался над сияющим столом красного дерева в нежном свечении лампы. Никого из гостей не миновало легкое воздействие этого напитка. Еще минутка — и вот ворожея-юность поманила их старыми песнями, которые певали над стаканом еще отцы среди друзей в подлинно доброе старое время. Епископ, обладатель весьма приятного голоса, высоко поднял бокал и провозгласил старинный норвежский тост за старое поколение:

Немного погодя — ибо теперь, она уверяла, от ее уха до ума путь был в десять минут — фрекен Фанни впала в глубокую задумчивость. «Как странно, — думала она, — Вот эти старые иссохшие тела — доказательство того, что тому назад больше полувека юные мужчины и женщины обмирали, краснели и млели от страсти. И эта серая рука — доказательство дрожи и буйства юных рук в ночи давнего, давнего мая.»

Она стояла посреди гостиной, погрузясь в свои соображенья, уткнув подбородок в черную бархатку вокруг шеи, и тот, кто не знавал ее юной, не нашел вы в ее лице следов былой красоты. Время жестоко обошлось с фрекен Фанни. Легкая неправильность черт, сообщавшая им некогда особенную пленительность, теперь отдавала чуть не уродством, былая пернатая легкость обернулась смешной отрывистостью движений. Но прежними оставались сияющие темные глаза, и во всем облике было почти трогательное благородство.

Еще минутка — и она принялась столь же оживленно болтать с епископом. Даже носовой платочек в ее пальцах и все до единой хрустальные пуговки вдоль шелковой узкой груди, казалось, вовлечены в разговор. Сама дельфийская пифия, на треножнике, в клубах пророческого вдохновенья, не могла бы выглядеть убедительней. Обсуждалось — стоит ли, если вам предложат пару ангельских крыл, которые вы не сможете снять, принять этот дар или лучше отказаться.

— Ах, ваше высокопреосвященство, — говорила фрекен Фанни, — положим, прохаживаясь по храму, вы обратите всех прихожан. Ни одного грешника во всем Копенгагене неоставите. Но не забудьте — даже вам каждое воскресенье в полдень надо спускаться с амвона. Уж и само по себе это будет нелегко, ну, а как, вообразите, с парой ангельских крыл за спиной вы станете… — Тут она чуть не сказала «как вы станете пользоваться ночным горшком», и сказала бы, будь она на сорок лет моложе. Сестры де Конинк недаром выросли в моряцкой среде. Не одно крепкое словцо, запретное для других юных дам Эльсинора, и даже порой ругательства слетали с их румяных уст, в свое время до безумия пленяя поклонников. Умели они при случае и чертыхнуться, могли сказать в сердцах: «К чертям! Да пошли вы ко всем чертям в преисподнюю!» Но многолетняя выучка безупречной дамы и хозяйки не позволила фрекен Фанни забыться. И она очень мило сказала:

— …Как вы станете есть жирную, белую индюшку? — ибо именно этим епископ с большим рвением занимался за обедом. Но тем временем у нее до того разыгралась фантазия, что странно, как возвышенный муж, стоя с ней рядом и с отеческой улыбкой заглядывая в ее ясные зрачки, не заметил в них себя самого, в полном облачении, с парой ангельских крыл за спиной и с ночным сосудомв руке.

Он так увлекся беседой, что расплескал несколько капель из своего бокала на ковер.

— Милая моя, очаровательная фрекен Фанни, — сказал он. — Я добрый протестант и, льщу себя надеждой, умею сочетать небесное с земным. В приведенной вами оказии я, опустив взор долу, видел бы миниатюрное подобие своей небесной сущности, точно так, как вы всякий день видите свое подобие в зеркале, которое держит ваша прелестная ручка.

Старый художник-профессор сказал:

— Вот когда я был в Италии, мне показывали своеобразной формы кость из ключицы льва, остаток крыла, след тех времен, когда львы еще были крылаты, как мы и посейчас еще наблюдаем в случае льва святого Марка.

— Ах да, эта восхитительная монументальная фигура на колонне святого Марка, — отозвался епископ, который тоже был в Италии и знал, что у него львиная голова.

О-о, дали вы мне эти крылья, — вскричала фрекен Фанни, — уж я бы ни секунды не стала задумываться о своей восхитительной монументальной фигуре, тьфу ты, уж я вы взлетела!

Позвольте мне надеяться, фрекен Фанни, — сказал епископ, — что вы бы этого не сделали. У нас есть основания не доверять летучим дамам. Вы ведь слышали про первую жену Адама, про Лилит? В отличие от Евы, она была создана из глины, из земли, как и сам Адам. И что же она перво-наперво учинила? Соблазнила двух ангелов, выманила у них пароль от небесных врат и улетела от Адама. Отсюда вывод, что, когда в женщине слишком много земного, с ней ни мужу не сладить, ни ангелам.

Нет, ну согласитесь, — продолжал он в увлечении со стаканом в руке, — самое небесное, самое ангельское в женщинах то, чему всего боле мы поклоняемся в ней, как раз и тянет ее к земле и на ней удерживает. Длинные волосы, целомудренные вуали и складки истинно женственных одежд, и сами божественные женские формы, округлость грудей и бедер, исключают всякую мысль о полете. Мы охотно жалуем женщине белоснежные крылья и ангельский чин, поднимаем ее на высочайший пьедестал при одном непременном условии, чтоб и думать не смела летать.

О-ля-ля! — воскликнула Фанни. — Знаем, знаем мы это, епископ. Зато есть одна особа женского пола, которую вы, господа, не любите и не чтите, у которой нет длинных локонов и пышной груди, а подол приходится подтыкать, чтоб тереть полы, но уж она-то обожает самый символ своего рабства и знай смазывает помело для Вальпургиевой ночи.

Директор Королевского театра улыбался, потирая холеные руки.

Когда дамы при мне сетуют на стеснительные правила и узкие рамки, которые ставит им жизнь, я вспоминаю сон, приснившийся мне однажды. Я писал тогда трагедию в стихах. И вот мне приснилось, что слова и фразы моей поэмы взбунтовались: «Чего ради должны мы вечно мучиться, выстраиваясь в порядке, ходить по струнке и подчиняться строжайшим законам, о которых фразы твоей же прозы и не вспоминают?» Я ответил: «Милые дамы — все оттого, что вам надлежит быть поэзией. С прозы и взятки гладки, какой с нее спрос, но она вынуждена существовать хотя бы ради календарей и полицейских приказов. А стихотворение, если не прекрасно, просто не имеет raison d'etre.^[94] Прости меня, Господи, если я когда сочинял стихи, лишенные красоты, я обращался с дамами так, что это им препятствовало быть истинно очаровательными. А все прочие мои грехи мнетогда не страшны.

Но мне-то, — сказал старый капитан, — мне-то как не верить, что крылья созданы не только для птиц? Если я вырос среди парусников и тех женщин, какие водились еще в пору моей юности? Подлые эти пароходы, из-за которых на море стало тошно смотреть, — они же как ведьмы морские или как эмансипированные дамы, прости Господи. Ну, а коли дамам нынче неугодно быть белопарусными кораблями и прекрасными стихами, что ж, мы, мужчины, возьмем на себя роль поэм, а они пускай воплощают полицейские приказы да календари. Без поэзии ни. один корабль не бежит по волнам. Когда я, еще кадетом, ходил в Гренландию и по Тихому океану, я, бывало, коротая ночную вахту, припоминал подряд всехженщин, каких знавал, и читал все стихи, какие выучил на память.

Но ты у нас и сам всегда был стихотворение, Юлиан, — сказала Фанни. — Рондо такое.

Ей захотелось обнять плотного, приземистого кузена. Они были большие друзья.

Ах да, кстати, насчет Евы и рая, — сказала Фанни. — Вы ведь все чуточку ревнуете ее к змею.

Вот когда я был в Италии, — сказал профессор живописи, — я часто думал: как странно, что змею, который, если я верно понимаю Писание, открыл человеку глаза на искусства, самому так не повезло в живописи. Змея — прекрасное существо. В Неаполе был большой террариум, и я часами изучал змей. Кожа у них сияет и переливается драгоценными камнями, и каждое движение их — чудо искусства. Но в самом искусстве я не видел удавшихся змей. Я и сам не умею их писать.

Капитан тем временем следил за ходом собственной мысли.

А помнишь, Элиза, какие качели я подарил тебе в Орегоре на день рождения, когда тебе исполнилось семнадцать лет? Я про них еще стишок сочинил.

Да-да, я помню, Юлиан! — сказала Элиза, просияв. — Ты построил их в виде корабля.

Примечательно, что обе сестры, столь несчастливые в пору юности, с таким умиленьем вспоминали былое. Они часами могли толковать о давних пустяках, смеяться и плакать над ними с увлечением, какого не вызывало в них ни одно свежее происшествие. Что бы то ни было могло их занимать и ппенять лишь на одном условии — не имея места в реальности.

И еще одна странность: прожив жизнь, столь бедную событиями, они говорили о замужних подругах, окруженных детьми и внуками, с приправленной презрением жалостью, как о робких бедняжках, довольствующихся однообразной, унылой долей. Не имея ни мужа, ни детей, ни любовников, они чувствовали, однако, что избрали благую участь, судьбу отважную и романтическую. Причина же была та, что для них важны были только возможности. Реальности для них не существовало. в свое время располагая бездной возможностей, они не отбросили ни одной ради определенности выбора и узких рамок реальности. Они и сейчас готовы были увлечься умыканием по приставной лестнице и тайным венчанием, если придется. Тут им никто б не поставил преград. Они не вкладывали свой капитал ни в одно земное предприятие, чтоб всегда иметь его под рукой, чистым золотом, на черный день. И близко дружили они только со старыми девами, вроде них самих, или с женщинами, несчастливыми в браке, — рыцарями круглого стола в юбках, взыскующими возможностей. С подругами благополучными, тучнеющими на ниве реальности, они беседовали очень мило — на совсем другом языке, как бы на чужом, через переводчика.

Лицо Элизы просияло, как чистый тонкий алебастровый сосуд, озаренный изнутри лампой, при воспоминании о качелях в виде лодки, которые ей подарили на день рождения, когда ей исполнилось семнадцать лет.

Она всегда была самой красивой из детей Конинков. Когда они были маленькие, старая тетя-француженка прозвала их la Bonte, la Beaute и l'Esprit,^[95] причем la Bonte был Мортен.

Она была столь же светла, сколь смугла была сестрица, и в Эльсиноре, где в ходу тогда были прозвища, ее называли „Ариель“ или „Эльсинорский Лебедь“. Красота ее отличалась тем, что она словно вы что-то обещала, словно была лишь началом чего-то дивного и великого. Юной девушкой владело божественное вдохновение быть пленительной с головы до пят. Но это лишь первый шаг. Следующим шагом были ее наряды, ибо Элиза, великая франтиха, заказывала парчу, кашемировые шали и страусовые перья из Копенгагена, Гамбурга и даже из Парижа, то и дело вгоняя отца в долги, которые брал на себя ее брат. Но и элегантность эта казалась не более как обетованием еще чего-то. А как она ходила, как танцевала! Тот, кто смотрел на нее в эти минуты, замирал в ожидании. Что-то сейчас еще выкинет эта удивительная девушка? Если б она и впрямь расправила пару белых крыл и взмыла в летнее небо над пирсом, никто бы в Эльсиноре не удивился. Ясно было, что при гаком избытке даров она должна же с ними делать что-то, что-то совершить. „В девчонке больше сил, — сказал старый боцман „Фортуны“, когда как-то весною, простоволосая, она бежала к пристани, — чем во всей нашей команде.“ И вот она ничего не совершила.

В доме на Старой Площади ее удивительная красота постепенно, как бы намеренно, день ото дня каменела, схватывалась холодом мрамора. Она все еще могла сомкнуть вокруг стана длинные пальцы двух своих стройных рук, ходила легко и горделиво, как старая кобылица, чуть утратившая ретивости, но царственно, благородных кровей, которой истинное место среди битв и фантазий. Но все еще обетование оставалось в ней, но все еще казалось, что запасы не исчерпаны и главное впереди.

— Ах, эти качели, Элиза, — сказал капитан. — Ты так невозможно обращалась со мною вечером, что наутро я спустился в орегорский сад, решившись повеситься. И, разглядывая макушку высокого вяза в поисках подходящей ветки, я услышал позади себя голос: „Вон та ветка подходит“. Мне это показалось жестоко. Но когда я обернулся, я увидел тебя, в папильотках, и вспомнил, чтообещал тебе качели. Умирать было рано, надо было их сделать. А когда я их сделал и увидел, как ты качаешься на них, я подумал: „Если судьба моя — вечно быть хоть балластом для этого белого парусника, я и то благословляю судьбу“.

— Вот за это мы и любим тебя вею жизнь, — сказала Элиза.

Чрезвычайно хорошенькая горничная в голубых лентах — которую старые гетеры духа держали ради равновесия в хозяйстве, как две обыкновенные юные куртизанки соответственно держали бы в услужении старого горбатого карлу с живым воображением и острого на язык, — внесла на подносе всевозможные лакомства: имбирь, мандарины, засахаренные фрукты. Проходя мимо стула фрекен Фанни, она сказал тихо: „Мадам Бек приехала из Эльсинора, на кухне сидит“.

Фанни изменилась в лице. Она не могла равнодушно слышать известия о том, что кто-то приехал или отбыл. Душа рванулась от нее прочь и устремилась на кухню, откуда срочно пришлось ее вызволить.

— В то лето, в тысяча восемьсот шестом году, — сказала она, — впервые была на датский переведена „Одиссея“. Папа нам читал ее вслух по вечерам. Ах, как же мы играли в героя и его спутников. Мы побеждали циклопа Полифема, наши суда несло к Эолийскому острову. Вы меня ни за что не убедите, что в то лето мы не сдвигали наш черный корабль на священные волны.

Еще немного, и гости стали прощаться и ушли, и сестры подняли шторы на окне гостиной, чтоб помахать вслед четверым господам, которые подсадили фрекен Барденфлет в дворцовую карету и оживленной группкой пустились по маленькой, чугунно-темной пустыне ночной Старой Площади, замечая среди философских и поэтических рассуждений, что ночь выдалась на редкость холодная.

Эта минутка после званого вечера всегда странно смущала сердца сестер. Приятно было отделаться наконец от гостей. Но удовольствие растворялось в горечи этой тихой минутки. ибо все еще в их власти было пленять. В кружевах их чепцов прятался хитрый Эрот. Их сиянье странными радугами преломлялось в скучной копенгагенской атмосфере. Но их-то кто бы пленил? Бокал романтически-духовного зелья, сладким теплом разливающийся по склеротическим жилам гостей, — им-то кто бы его поднес? От кого ждать его? Друг от дружки — был ответ, и они его знали и обычно вполне им довольство-вались. Но вот в эту минутку только, когда расходились гости, сердца им сжимала извечная, знакомая каждой хозяйке тоска.

Правда, не сегодня. Сегодня, едва они опустили шторы, они поспешили на кухню, поскорей отослали спать хорошенькую горничную, как бы исходя из увеждения, что истинную радость можно почерпнуть лишь в обществе пожилых дам. Сняв с крючка на стене старый медный кофейник, они сварили мадам Бек и себе кофе по старинному способу. ибо кофе, считают датчанки, для тела то же, что Слово Божие для души.

Встретясь со старой служанкой в прежние дни, сестры сразу принялись бы потчевать вдову рассказами о своих обожателях. Предмет всегда увлекал мадам Бек и тешил сестер возможностью ее подразнить. Но те времена миновали. Сейчас они выкладывали ей городские новости — такой-то старый вдовец женился на молоденькой, а старый женатый друг спятил — и кое-что из поставленных фрекен Барденфлет дворцовых сплетен, доступных, на их взгляд, пониманию мадам Бек. Но что-то в ее лице их насторожило. На нем была печать судьбы. Она не хотела слушать новости, она сама принесла весть. И они умолкли, чтоб ее выслушать.

Мадам Бек долго ждала, пока истает пауза.

— Молодой господин Мортен в Эльсиноре, — сказала она наконец, и, вслух высказав мысль, терзавшую ее последние длинные дни и ночи, она сама побледнела. — Он бродит по дому.

Мертвая тишина заполонила кухню.

Сестры почувствовали, как у них волосы встали дыбом. Весь ужас был в том, что эту новость им преподнесла мадам Бек. Объяви они ей сами такое — из озорства, да и мало ли зачем, — это ровно ничего бы не значило. Но чтобы Ханна, которую они считали образцом основательности и положительности, открыла рот и бросила им в лицо известие о конце света! И последовавшие затем две-три секунды были для них как начало землетрясения.

Мадам Бек чувствовала всю неестественность ситуации и понимала, что проносилось в голове у ее барышень. Она бы и сама ужаснулась, если б в ее душе оставалось место для ужаса. Но она испытывала только великое торжество.

— Я видела его, — сказала она, — семь раз.

И тут сестер охватила такая дрожь, что им пришлось поставить на стол свои чашечки с кофе.

— В первый раз, — продолжала мадам Бек, — он стоял в красной столовой и глядел на большие часы. Но часы остановились. Я позабыла их завести.

Вдруг слезы градом хлынули из глаз Фанни и потекли по лицу.

О Ханна, Ханна! — Вскрикнула она.

Потом один раз я его встретила на лестнице, — продолжала мадам Бек невозмутимо. — Три раза он приходил посидеть со мной. Один раз поднял моток шерсти, который у меня укатился, и кинул мне на колени.

Как ты его нашла? Как он выглядит? — спросила Фанни осевшим, хриплым голосом, стараясь не смотреть на застывшую сестру.

Старше, чем тогда, когда отбыл, — отвечала мадам Бек. — Волосы отпустил длинные, у нас такие не носят, видно, американская мода. И одежда на нем потрепанная. Но улыбался мне, как всегда. В третий раз, как ему уходить, а он по-своему уходит, думаешь, здесь он, а его уж и нет, послал мне воздушный поцелуй, совсем как мальчонкой, когда я его побраню, бывало.

Элиза, очень медленно, подняла глаза, и взгляды сестер встретились. Никогда в жизни мадам век не говорила им ничего такого, в чем они хоть на мгновение вы усомнились.

— А в последний раз, — сказала мадам Бек, — вижу, он под вашими портретами стоит, долго так под ними стоял, вот я за вами и приехала.

При этих словах сестры вскочили, как гренадеры, когда трубы трубят сбор. Мадам Бек, в ужасном возбуждении, сидела, однако, недвижно, все еще центральной фигурой в группе.

И когда же ты его видела? — спросила Фанни.

В первый раз, — сказала мадам век, — тому три недели, день в день. А последний раз в субботу. Я и подумала: „Надо за барышнями ехать“.

Вдруг все лицо Фанни озарилось. Она смотрела на мадам Бек с безграничной нежностью, с нежностью давних юных дней. Она поняла, что из чувства долга, из преданности старуха приносит великую жертву. ибо те три недели, которые мадам век провела в доме де Конинков с призраком заблудшего сына наедине, были, конечно, самой торжественной порой ее жизни.

Когда Фанни заговорила, было неясно, готова ли она расхохотаться или удариться в слезы.

— Ах, мы едем, Ханна, — сказала она, — мы едем в Эльсинор.

— Фанни, Фанни, — сказала Элиза. — Его там нет, это не он.

Фанни шагнула к огню так резко, что подпрыгнули ленты чепца.

— Отчего, Лиззи? — сказала она. — Отчего бы Господу в конце концов нас с тобой не потешить? И ты не помнишь разве, как Мортену не захотелось возвращаться в школу после каникул, и он велел нам сказать папе, что он умер? Мы еще вырыли могилу под яблоней и его туда положили. Помнишь?

И перед глазами обеих сестер встала совершенно одинаковая картина: румяный мальчик с комьями земли в кудрях, которого поднимает из ямы молодой сердитый отец, и сами они, с лопатками, в перепачканных мусииновых платьицах, вредущие к дому печально, будто впрямь на похоронах. Братец на сей раз и с ними, пожалуй, сыграл злую шутку.

Когда они посмотрели друг на друга, на их лицах было совершенно одинаковое, лихое и юное выражение. Мадам Бек, на своем стуле, чувствовала себя как счастливо разрешившаяся роженица. Ее избавили от полноты и от тягости, но и лишили значительности. С господами всегда так. Все твое приверут к рукам, и привидение даже.

Мадам Бек не позволила сестрам ехать в Эльсинор с нею вместе. Уговорила их денек обождать. Хотела присмотреть, чтоб комнаты как следует натопили к их приезду, чтобы горячие грелки ждали в девичьих постелях, на которых так давно не спали. Наутро она уехала, на сутки оставив их в Копенгагене.

Хорошо, что у них было время собраться с духом для встречи с призраком брата. На них налетел шквал, лодки, застоявшиеся в штиле, закружило среди гигантских валов. Но несмотря на возраст, шелка и кружева, сестры в море жизни умели одолевать качку. Умели поставить парус на бушприт, выбирать шкоты. И они не растекались в слезах. Слезы были вначале — обычный признак слабости. Теперь они высохли. Сестры вышли в открытое море. Они хорошо знали старое моряцкое правило: тут надо смотреть в оба, главное — не теряться.

Они почти не разговаривали между собой, пока для них приводили в порядок эльсинорское жилище. Было бы воскресенье, они вы отправились в церковь. Они были ревностные прихожанки, любили покритиковать знаменитых копенгагенских пропобедников и, возвращаясь со службы, неизменно соглашались на том, что сами произнесли вы проповедь куда удачней. В церковь они бы могли пойти вместе, дом Божий — единственное место, где им было бы не тесно вдвоем. А теперь они бродили в разных концах города по заснеженным улицам и паркам, упрятав в муфты свои маленькие ручки, в обществе лишь голых, дрогнущих статуй да нахохленных птиц.

Как богатым, почитаемым, изнеженным дамам встретить повешенного юношу одной с ними крови? Фанни вродила взад-вперед по липовой аллее Королевского сада в поисках ответа. Потом уж вход туда ей навсегда будет заказан, даже летом, когда золотисто-зеленая чаша, как вольер птичьим гомоном, наполнится детскими голосами. Из конца в конец аллеи она таскала с собой образ брата — как он смотрит на часы, а часы стоят.

Картина разрасталась в душе. Уже на смерть своей матери, не снесшей горя по нему, он смотрел, он смотрел на разбитое сердце невесты. Разрасталась, разрасталась картина. На все обманутые, сокрушенные сердца, на боль всех слабых и вессловесных, на все несправедливости и утеснения, какие творятся под солнцем, — вот на что он смотрел. И безмерный груз давил ей на плечи. Это ее вина. Это вина де Конинков, что люди страдают и гибнут. Тоска гнала ее по аллее, как иссохший лист на ветру. Посмотреть на нее — элегантная дама, в отороченных мехом сапожках, а в душе — большая, безумная птица с перебитыми крыльями, вьющаяся в лучах ледяного заката. Скосив глаза, она видела свой нос, большой, породистый, покрасневший под вуалью, — как мрачный, зловещий клюв. В голове то и дело мелькало: „О чем-то сейчас думает Элиза?“ Странно, но старшая из сестер в этот час горечи и страха чувствовала, что младшая ее предала. Правда, она сама же от нее убежала, предпочтя одиночество, но все повторяла про себя: „Неужто она не могла бодрствовать со мною один час?“^[96] Так и при родителях еще бывало. В трудную минуту папа, мама, Мортен, да и сама Фанни обращались к младшей сестре, вовсе не блиставшей умом и сообразительностью: „Как ш думаешь, Элиза?“

К вечеру, когда стемнело и она рассудила, что мадам Бек добралась уже до Эльсинора, Фанни вдруг остановилась при мысли: „Может быть, мне помолиться?“ Многие ее подруги, она знала, находили утешение в молитве. Сама же она не молилась в детстве. Воскресные посещения церкви были визиты вежливости в дом Божий, а молчаливые преклонения головы и колен — учтивые жесты, не более. И молитва, начавшая складываться в уме, не понравилась ей. Девочкой она, бывало, читала отцу его корреспонденцию и сразу отличала стиль просительских писем. „Зная величие вашей благородной души… Ваша редкая отзывчивость…“ Ей и самой случалось получать немало просительских писем, немало юношей о чем-то молили ее на коленях. К бедным она была неизменно щедра, с поклонниками веспощадно сурова. Сама она в жизни не попрошайничала и теперь не собиралась начинать во имя гордого юного брата. Заметя, что впадает в тон не то просительского письма, не то уверений влюбленного, она тотчас пресекла молитву. „Пусть он не стыдится, что прибегнул ко мне. Я спасу его от вод, обступивших его. Пусть не страшится тьмы тех, ополчившихся на него.“ И она пошла домой ободренная, веселыми шагами.

Входя в субботу вечером в эльсинорский дом, сестры испытали глубокое волнение. Сам воздух, сам запах соли и водорослей, всегда пронизывающий старые дома на берегу моря, сразу ударил их по сердцу. „Говорят, — думала Фанни, глубоко его вдыхая, — говорят, будто тело наше совершенно овновляется за семь лет. Но нос у меня прежний. Нос остался при мне, и он помнит все.“ Дом был весь прогрет от подпола до чердака, и это вызывало нежную благодарность, как если бы старинный обожатель облачился ради них в парадный мундир.

Многие, приезжая на старое место после долгой отлучки, вздыхают, видя приметы перемен и упадка. Сестры де Конинк, напротив, прекрасно знали, что дом в них самих мог увидеть следы разрушительных лет, воскликнуть: „Господи, Господи! И это те звонкие, румяные девочки в бальных туфельках, которые съезжали, бывало, у меня по перилам!“, вздохнуть всеми дымоходами сразу: „Ах! Не узнать, не узнать!“ Но он спрятал свои чувства, учтиво прикинулся, будто они все те же, и как это было мило с его стороны!

Радостный и торжественный прием, оказанный им старой мадам Бек, тоже хоть кого бы растрогал. Она встретила их, стоя на лестнице, тотчас дала им переобуться, держала наготове горячее питье. „Раз нам так легко ее осчастливить, — думали они, — почему же раньше мы ее не навещали?“ Не потому ль, что дом детства и юности представлялся им пустым и холодным, чересчур отдавал могилой, покуда там не объявился призрак?

Мадам Бек провела их по дому, показывала, где стоял Мортен, много раз описывала каждый его жест. Сестрам было решительно безразлично, с какими жестами он обращался к кому-то, кроме них, но, оценив любовь старухи к их брату, они терпеливо все выслушали. А мадам Бек испытала гордость, будто ей выделили наконец частичку драгоценных мощей, пожаловали в постоянное пользование.

Ужин был подан в угловой комнате на втором этаже. Одно окно смотрело на восток, туда, где сжатым бронированным кулаком грозил Зунду серый Кронберг. Некогда один комендант крепости посадил на валу липы, и теперь, голые по зиме, они демонстрировали миру, как прихотливо склонны они раскидываться, если не выстраивать их по-военному вдоль аллей. Два других окна смотрели на юг, на гавань. Странно было видеть гавань Эльсинора, закованную холодом, и матросов, бредущих по льду с кораблей.

Стены были когда-то красными, но с годами выцвели и переливались теперь всеми оттенками красного, как охапка алых вянущих роз. В свете свечей они то занимались глубоким румянцем, то лоснились застывшим лаком. На одной стене висели портреты двух юных сестер де Конинк, цариц Эльсинора. Третий портрет, висевший между ними, портрет брата, сняли так давно, что лишь смутное пятно на стене намекало на его былое место. На огне кипело что-то, а по обе стороны камина Нептун с трезувцем неустанно гнал коней сквозь пенные волны. А засушенные розовые лепестки помнили давнее-давнее лето, и чуть заметный запах погребального их костра слегка горчил, как букет чересчур долго выдерживаемого бордо. Стол подле камина был уставлен чашечками и тарелками тончайшего фарфора. В этой комнате сестры и брат не раз ужинали тайком, когда приготовлялись к живым картинам или маскараду или когда Мортен возвращался поздно ночью после вылазки, о которой не стоило знать родителям. Ели и пили тогда молчком, чтоб не разбудить спящих. И тридцать пять лет назад красная комната была свидетельницей отчаянно подавляемого смеха, вызываемого этими предосторожностями.

Блюдя традицию, варышни де Конинк и сейчас заняли свои места по обе стороны камина, в глубоком молчании. Нa двух старых львицах, отплясавших без устали сотни балов, сказывались, однако, возраст и пережитые волнения. Веки отяжелели, смежались, ожидание делалось невыносимым.

Но ждать пришлось не долго. Едва они налили себе чаю и поднесли тонкие чашечки к тонким губам, они услышали тихий шорох. И, обернувшись, увидели брата.

Он постоял немного у стола, дружески им кивая. Потом взял третий стул и сел между ними. Он положил на стол локти и стал ими ерзать, в точности как в былые времена.

Мортен был бедно одет, в каком-то потертом сером плаще, но заметно было, что он постарался для встречи. Надел белый крахмальный воротничок, тщательно повязал черный галстук, аккуратно зачесал назад волосы. Быть может, думала Фанни, проведя столько лет в скверном обществе, он боялся, что сестры заметят, как он подурнел и огрубел? Напрасно он беспокоился. Он и на эшафоте выглядел бы джентльменом. Он был старше, чем когда Фанни в последний раз его видела, но моложе ее. На вид ему было лет сорок.

Лицо обветрилось и было очень бледно. Но темные, глубоко запавшие глаза на бледном лице по-прежнему создавали ту игру света и тени, которая в давние дни с ума сводила девчонок. И по-прежнему выражал доброту и искренность очерк большого, смелого рта. Но благородный лоб изменился. И вовсе не из-за сети продольных морщинок. Слишком тверд был этот мрамор, чтоб так легко его было испортить. Но время выявило его суть. Нет, не царской тиарой, приковывавшей некогда взоры, сиял он теперь над разлетом темных бровей. Без оговорок и без прикрас лоб этот обнаруживал сходство с черепом. Это сияние шло не от властелина земного, но от того, чье достояние — могила и вечность. Волосы отступили со лва, обнажили его сущность, и, поглядев на брата, поняв секрет семейной красоты, вы разгадывали его уже и в сестрах, даже в юных их портретах. Характерное во всех трех головах было — сходство с черепом.

Так или иначе, держался Мортен непринужденно и доброжелательно, как всегда.

— Добрый вечер, сестренки, очень рад, очень рад, — сказал он. — Как мило с вашей стороны, что приехали повидаться. Надеюсь, вы… — он запнулся, подыскивая слова, будто отвык разговаривать, — …вы хорошо проехались по морозцу, — заключил он.

Сестры смотрели на него, бледные, как он сам. В отличие от них, Мортен всегда говорил тихо. Сами они всегда говорили наперебой, стараясь перекричать друг дружку. Но если вы хотели знать, что намеревается сказать Мортен, надо было слушать. Так же точно говорил он и сейчас, и, более или менее подготовленные к его виду, к голосу его они не были готовы.

Они слушали его, как всегда, но им было этого мало. Каждая подалась к нему, тянулась к нему всем тонким станом. Неужто нельзя его потрогать? Нет, они знали, об этом не могло быть и речи. Недаром всю жизнь они зачитывались историями о привидениях. И потому именно обе вспоминали старое время, когда Мортен являлся на их тайные сходки в своем широком плаще, набрякшем дождем и морем, черносияющем, жестком, как кожа акулы, или выпачканном в дегте, так что они, хохоча, отстранялись от него, оберегая светлые платья. Как невозвратно за тридцать пять лет мажорный ключ перешел в минорный! От какого же нынче он спасался бурана? И каким перепачкался дегтем?

Ну что вы, как вы, сестренки? — спросил он. — Так же веселитесь в Копенгагене, как, бывало, веселились в Эльсиноре?

Сам-то ты как, Мортен? — Голос Фанни звенел целой октавой выше его голоса. — На вид ты настоящий отважный капитан каперов. Ты вносишь свежие, терпкие соленые ветры в нашу эльсинорскую келью.

Да, ветры славные, — сказал Мортен.

Где ты побывал, Мортен? — спросила Элиза, и голос у нее чуть дрожал. — Скольких дивных стран понасмотрелся, которых мы и не видывали! Как часто я хотела быть на твоем месте!

Фанни поспала сестре быстрый, тяжелый взгляд. Значит, их мысли шли параллельно над заснеженными улицами и парками, как дым из всех копенгагенских труб? Или скромная младшая сестричка просто высказала бесхитростно, что было у нее на сердце?

Да, Лиззи, крошка моя, — сказал Мортен. — Я помню. Я часто думал — как это ты, бывало, плакала, топала ножкой, ломала ручки и кричала: „О, хоть выумереть!“

Ты сейчас откуда, Мортен? — спросила Фанни.

Из преисподней, — сказал Мортен. — Прошу прощенья, — добавил он, глянув на лица сестер. — Я пришел сейчас, видишь ли, потому что Зунд замерз. И тогда можноприйти. Такое правило.

О, как счастливо оборвалось и покатилось при этих словах сердце Фанни! Ей самой показалось, что она кричит, не помня себя, как разрешившаяся от времени роженица. Когда император вернулся с Эльбы и ступил на землю Франции, он принес с собою былые времена. Забылась красно-опаленная Москва, и те смертные, черно-белые зимние марши, снова реяло трехцветное знамя и кричала старая гвардня: „Vive 1'Empereur!“^[97] Вот так же теперь и ее душа облачилась в былые доспехи. И уже только для виду, шутки ради, можно было вести себя как старая дама.

А правда, мы похожи на два старых пугала, Мортен? — спросила она, осияв его взором. — Ведь правы оказались наши старые тетушки, проповедовавшие о нашейсуетности и всеобщей суете сует… Да, те, кто пророчествует молодежи клюку и слуховой рожок, в конце концов всегда окажутся правы.

Нет, ты прелестно выглядишь, Фанни, — сказал он и посмотрел на нее с нежностью. — Ночница такая. — В детстве они вместе ловили бабочек. — Да если б вы выглядели старушками, мне было бы только приятно. Там, где я сейчас обретаюсь, редко встретишь этот народ. Вот когда бабушка справляла свой день рожденья в Орегоре — полным-полно было старых дам. Целый вольер, и бабушка — гордым старым какаду.

— А ведь сам ты говорил, — сказала Фанни, — что год жизни отдашь за то, чтоб не сидеть целый день в обществе старых чертовок.

Ну, говорил, — сказал Мортен. — Но с тех пор мои понятия насчет года жизни существенно изменились. Нет, серьезно, скажи, что — бросают еще billet-doux,^[98] снабженные грузиком, к вам в карету, когда вы едете с бала?

Ох! — сказала Элиза и вздохнула.

Она цитировала давно забытый стишок давно забытого поклонника.

Вы ведь не замужем, девочки? — сказал Мортен, вдруг словно ужаленный мыслью о возможности союза сестер с чужаком.

Почему же? — спросила Фанни. — У нас у каждой бездна мужей и любовников. Я, например, вышла за епископа Зеланского. В брачную ночь он чуть не свалился спостели. Все из-за крыльев… — Она не сумела удержать мелких, тихих смешков, рассыпавшихся бульканьем вскипающего чайника. Епископ с расстояния двух суток гляделся крошечным, как кукла с высоты колокольни. — А Лиззи вышла… — продолжила она было, но осеклась. В детстве ими владело странное суеверие, которое пошло от комедии марионеток. Смысл его был такой: что наврешь, то и накличешь. И они были очень осторожны по части вранья. Никогда, ради того, чтоб отвертеться от воскресного визита к тетушке, не сослались вы они на зубную боль, воясь, как вы Немезида не поймала их на слове. Зато им ничего не стоило объявить, будто учитель музыки им рекомендовал отложить гавот Глюка, ибо они разучили его в совершенстве. И эта привычка у них осталась в крови.

— Нет, если по правде, Мортен, — сказала Фанни, — мы старые девы — по твоей милости. Нас никто за себя не хотел врать. Да, Конинки прослыли ненадежными в супружестве, с тех пор как ты сбежал, похитя сердце, душу и невинность своей Адриенны.

Она посмотрела на него испытующе. Да, она угадывала его мысли. Они-то ему остались верны, а он? Навязал им на шею прелестную, жалостную невестку.

Дядя Фернанд де Конинк, тот самый, который некогда помог Мортену купить „Фортуну“, жил во Франции в эпоху революции. Вот уж где и когда следовало жить де Конинку! Он больше потом нигде и не прижился, даже засев старым холостяком в Эльсиноре. Тихое уютное житье было не по нем. Песни и анекдоты времен революции так и сыпались из него, и племянники многого от него понабрались. Помолчав минутку, Мортен медленно завел одну из уличных песенок дяди Фернанда. Она была сочинена на случай, в начале революционной истории, когда тетушки короля отрясали прах родины со своих ног, а революционная полиция переворошила на границе их сундуки, опасаясь измены. И это в то время, когда королевские высочества и важные особы двора еще позволяли себе воротить нос от народных тривунов на улицах Парижа.

Первый куплет гласил:

На лице Фанни мгновенно отразилось выражение лица врата. Ни на минуту не заставив себя ждать, она извлекла нз памяти следующий куплет. Тут уж старая тетушка короля отвечает:

И Элиза, смеясь, подхватила:

При этих словах все трое навсегда облегчили сердца и умыли руки по поводу бедной прекрасной Адриенны Розенстанд.

Но ты был женат, Мортен? — нежно спросила Элиза все еще смеющимся голосом.

Да, а как же, — сказал Мортен. — У меня было пять жен. Испанки, знаете ли, чудно хороши. Можете мне поверить. Как мозаика из самоцветов. Одна была танцовщица. Танцует — и будто рой бабочек вьется вокруг пламени и тянется к нему, и где верх, где низ — не понять, ну, а в юности кажется, что это искусство в жене — самое главное. Другая была дочка шотландского шкипера, честная девушка, уж эта, думаю, меня не забудет. Еще была молодая вдова богатого плантатора. Настоящая леди. У ней даже мысли тянулись шлейфами. Она родила мне двоих. Еще была негритянка, ту я больше всех любил.

Поднимались они на борт твоего корабля? — спросила Элиза.

Нет, ни одна никогда не поднималась на борт моего корабля, — отвечал Мортен.

Расскажи, — попросила Фанни, — что ты любил больше всего в своей жизни?

Мортен минутку подумал над ее вопросом.

Из всех профессий, — сказал он, — пиратство — самая лучшая.

Лучше, чем быть капитаном каперов в Эрезунде? — спросила Фанни.

Да, лучше, — сказал Мортен. — Потому что ты всегда в открытом море.

Но что толкнуло тебя стать пиратом? — спросила Фанни с волнением, ведь это было занимательней любого романа.

О сердце, сердце, — сказал Мортен. — От него все наши беды. Я влюбился. Coup de foudre,^[103] как говаривал, помните, дядя Фернанд, и уж он-то понимал, что это не шутки. А она принадлежала другому, и я не мог овладеть ею, не идя против закона и пророков. Она была сработана в Голландии, служила французам вестовым судном и была самой легкой птицей из летающих по Атлантике. Она села на мель у берегов острова Святого Мартина, полуфранцузского, полуголландского, и голландцы ее продавали с аукциона в Филипсбурге. Старый ван Зандтен, судовладелец, у которого я тогда служил и который любил меня как сына, отрядил меня в Филипсбург ее покупать. А была она, видит Бог, прекраснейшее из всех судов, какие я видывал в жизни. Она была как лебедь. Под всеми парусами она плыла царственно, смело и легко — как те бабушкины лебеди в Орегоре, когда мы, бывало, их дразним, — чистая и тонкая, как дамасский клинок. И еще, знаете, девочки, она чем-то напоминала „Фортуну“. Тоже очень маленький фок, а грот очень большой и чик очень длинный.

Я быложил все деньги старого ван Зандтена и купил ее сам. И уж после этого нам с ней пришлось держаться от честных людей подальше. Что делать, если тебя поборола любовь? Я был ей предан, и никто вы ее так не баловал, как я с моими храбрецами, ее холили и нежили, словно знатную леди с полированными ноготками на ножках. Мы стали грозой Карибского моря. Морской орленок, она держала в страхе прирученных птах! Так и я не знаю, правильно я поступил или нет. Разве не по праву достается прекрасная женщина тому, кто больше всех ее любит?

А она? Она тоже тебя любила? — спросила, смеясь, Элиза.

Кто же будет спрашивать такое у женщины? — сказал Мортен. — Можно спрашивать только — какая у ней цена. И по силам ли тебе заплатить. А там уж не стоять за ценой, платить деньгами ли, любовью, женитьвой мни жизнью и честью, уж что там тебе назначат. Ну, а если ты беден, платить тебе нечем, тогда сними шляпу и уступи тому, кто богаче. Так повелось между мужчиной и женщиной от сотворения мира. Ну, а насчет того, любит она — не любит, так сперва еще надо спросить: „А могут они нас любить?“

Ну, а как насчет тех женщин, у которых нет цены? — спросила Элиза, все еще смеясь.

А насчет них, Лиззи, вот что, — сказал Мортен. — Им бы не следовало родиться женщинами. И Господь с ними, уж он-то найдет, что с ними делать. Эти и вгоняют нас в самые страшные беды и потом не могут нас вызволить, если в и захотели.

А как назывался твой корабль? — спросила Элиза и потупилась.

Мортен посмотрел на нее и засмеялся.

Корабль мой назывался „La Belle Eliza“,^[104] — отвечал он. — А ты не знала?

Нет, я знала, — сказала Элиза, и опять в ее голосе был призвук смеха. — Один капитан с торгового судна папа давным-давно рассказал мне, как его команда до смерти перепугалась и заставила его вернуться обратно в порт, завидя у берегов Святого Фомы топсель одного пиратского судна. Испугались, он говорил, как самого дьявола. И он сказал, что называлось судно „La Belle Eliza“, и я тогда же решила, что судно твое.

Так вот какую тайну оберегла от света старая дева. Не вся она, значит, обратилась в мрамор. Глубоко внутри теплился огонек. Так вот для чего так дивно расцветала она в Эльсиноре — больше-то не для чего. Корабль несся по волнам, по разливу гиацинтов, в тишь и в бурю, и, как голый меловой утес, опаленный солнцем, сияли тугие белые паруса. Немало разящей стали было на борту, и ни клинка, ни ножа не было, не обагренного кровью. И было у корабля имя „La Belle Eliza“. О, жители Эльсинора, видали вы меня в менуэте? Вот так, отчетливо, точно и четко, я плыву по волнам.

Она зарделась от своего признанья. Через тридцать пять лет снова она стала девочкой, и белый чепец венчал уже не старую даму, но целомудренную, ровеющую невесту.

Она была как лебедь, — проговорил Мортен задумчиво. — Хороша, хороша — как песня.

Будь я на этом торговом судне, — сказала Элиза, — и ты бы взял нас на абордаж — уж она вы по праву была моя.

Да, — сказал он и улыбнулся ей. — И уж не взыщи — команда в придачу. Так у нас повелось. Захватив в плен юных женщин, мы жили с ними вместе, как вместе обедали и вместе спали. Зато у тебя был бы влюбленный сераль.

Я сам виноват, — сказал он. — Я ее потерял в устье одной реки в Венесуэле. Долго рассказывать. Один мой человек выдал британскому наместнику в Тринидаде, где она стоит на якоре. Меня тогда не было с ней. Я пошел за шестьдесят миль на рыбачьей лодке поразведать насчет одной голландской посудины. Там я и увидел всех моих людей на виселице и ее увидел в последний раз.

С тех пор, — сказал он, помолчав, — я навеки лишился сна. Уже не мог как следует уснуть. Только начну погружаться в сон, меня выталкивает, как корабельные обломки. И с тех пор я стал терять в весе, ведь я выбросил за борт весь свой балласт. Я стал чересчур легок, я лишился веса. Помните, как папа с дядей Фернандом обсуждали, бывало, качества вин, которые они покупали вместе, да, мол, тонкий букет, но густоты никакой. Вот так и со мной приключилось, детки. Букет, смею сказать, возможно, кой-какой и сохранился, а вот веса — ни-ни. Я уже не мог ничему предаться — ни дружбе, ни страху, ни заботе. И вдобавок лишился сна.

Тут уж сестрам не пришлось изображать участие. Уж эту беду они на себе испытали. Все де Конинки страдали бессонницей. В детстве они, бывало, посмеивались над отцом и тетушками, когда те за завтраком подробно отчитывались друг перед дружкой в том, как провели ночь. Теперь им было не до смеха. С годами они поняли, каково это.

Да, но как именно тебе не спится? — спросила Фанни, вздыхая. — Просыпаешься ты ни свет ни заря или с вечера все ворочаешься?

Нет, я вообще не могу уснуть, — сказал Мортен.

Это, может быть, потому, — начала Фанни, — что ты… — Она хотела сказать „мерзнешь“, но тотчас вспомнила, откуда он пришел, и осеклась.

И я всегда знал, — сказал Мортен, кажется, пропустив ее слова мимо ушей, — что мне не уснуть, пока я еще раз не полежу на ней, в ней — „La Belle Eliza“.

Но ты ведь жил и на суше, — сказала Фанни, пытаясь угнаться за ним мыслью и чувствуя, что он ускользает.

Да, бывало, — сказал Мортен. — У меня была табачная плантация на Кубе. Дивный край. Белый дом с колоннами, вамбы он понравился. Воздух на тех островах чистый, тонкий, как стакан доброго рома. Там-то и была у меня жена, плантаторская вдова и двое детишек. И было с кем на наших балах потанцевать, поверьте, — женщины, легкие, как пассатные ветры или как вы сами, сестрички. Был у меня верховой жеревец по кличке Пегас; похож немного на Зампу, помните, у папа?

И ты был тогда счастлив? — спросила Фанни.

Да, но длилось это недолго, — сказал Мортен. — Я разорился. Жил не по средствам, против чего папа нас вечно предостерегал. И пришлось продать плантацию.

Он помолчал.

— Мне пришлось продать моих рабов, — выговорил он наконец.

При этих словах он так смертельно побледнел, что, не знай они, что он давно умер, они испугались вы, что вот сейчас он умрет. Глаза ввалились, все лицо опало. То было лицо человека на костре, когда занимается пламя.

Обе женщины сидели бледные, застывшие, в глубоком молчании. Как будто три окна затуманил мороз. Они не находили для брата слов утешения. ибо еще не бывало, чтобы кто из де Конинков расставался со слугами. Так у них повелось — тот, кто поступал к ним в услужение, оставался при них навсегда. Исключения делались по случаю женитьбы или смерти, да и то нехотя. В кругу друзей посмеивались, что у сестриц к старости осталась единственная цель жизни — холить своих спуг.

А еще им свойственно было тайное презренье к мужчинам — существам, не способным раздобыть денег, когда надо, присущее всем красивым женщинам, знающим не-исчерпаемость собственных средств. Уж сестры де Конинк на этой Кубе не допустили вы до такого. Да неужели бы они не продали сами себя триста раз, осчастливя триста кубинцев, чтоб выручить своих триста рабов? Молчанье длилось поэтому долго.

Ну, а конец? — все-таки выговорила Фанни, набрав в легкие побольше воздуха. — Конец ведь был еще не тогда?

Нет-нет, — сказал Мортен, — много позже. Прожив все деньги, я стал ходить на старом грузовом бриге, сперва из Гаваны в Нью-Орлеан, потом из Гаваны в Нью-Йорк. Трудные там воды.

Сестре удалось отвлечь его мысли от его несчастья, и, описывая свои тогдашние рейсы, чертя на скатерти карту, он незаметно увлекся. Он постепенно возвращался к обычному своему поведению человека, простого и легкого в обращении, привыкшего к вниманию и сочувствию слушателей.

Но все мне шло не впрок, — сказал он и вдруг ударил кулаком по столу. — Беды сыпались одна за другой. И в конце концов, понимаете, возле отмели Кай Сала, в тихий безветренный день мое судно завалилось, пошло ко дну. Ну, а там то да се, и, с вашего позволения, я был повешен в Гаване. Вы знали?

Да, — сказала Фанни.

Ну, и очень вы по этому поводу убивались, сестренки?

— Нет, — в один голос ответили сестры.

Им вы отвести взгляд, но нет. Обе смотрели прямо ему в лицо и думали, что потому, верно, у него так тщательно повязан галстук и такой высокий воротничок. Видно, мета осталась на сильной, нежной шее, на которой с таким трудом, бывало, затягивали они галстук, когда вместе отправлялись на бал.

На минуту молчание воцарилось в красной комнате, после чего Мортен и Фанни заговорили одновременно.

Прости, — сказал Мортен.

Нет-нет, — сказала Фанни. — Ты что-то хотел сказать?

Спросить хотел насчет дяди Фернанда. Он жив еще?

Ах нет, что ты, Мортен, — сказала Фанни. — Он умер в тридцать первом году. Уже тогда был старик. Был на свадьбе Адриенны, держал речь и ужасно устал. Потом отвел меня в сторонку, сказал: „Милая Фанни, это genante fete“,^[105] а через три недели он умер. Оставил Элизе все свои деньги и мебель. В секретере мы нашли серебряный медальон, усеянный розовыми камешками, в нем лежал светлый локон и записочка „Волосы Шарлотты Корде“.

Да-да, — сказал Мортен. — Он прелесть, наш дядя Фернанд, и как нам всегда помогал. Ну, а тетя Аделаида — она тоже умерла?

Да, еще раньше него, — сказала Фанни. Она хотела было рассказать ему кой-какие подробности о смерти тети Аделаиды, но осеклась. Ей взгрустнулось. Эти люди ведь умерли. И, казалось бы, ему ли про них не знать. Сердце у нее сжалось при мысли об одиночестве мертвого брата.

Как она нас, бывало, школила, наша тетя Аделаида, — сказал он. — Сто раз говорила мне (тут он так похоже изобразил голос старой тетушки, что Элиза расхохоталась): „Эта твоя меланхолия, Мортен, это недовольство жизнью, которое вы с девчонками себе позволяете, просто бесят меня. Почему это я, например, не ною? Всем троим надо обзавестись семьей, народить детей и о них заботиться. Разом излечитесь“. А ты, Фанни, ей отвечала: „Да, тетенька, такой же совет дала когда-то папа его тетушка, вот он и послушался“.

Под конец, — вступила Элиза, — она ни думать, ни щушать не хотела ни о чем, что случилось после смерти ее мужа. Про собственных внуков объявила: „Это новомодные штучки моих деток, ничего, скоро им надоест“. Зато помнила все религиозные сомнения своего мужа, незабвенного дяди Теодора, рассказывала, как он среди ночи будил ее рассуждениями о первородном грехе, изгнанье из рая, и безумно этим гордилась.

Я вам могу показаться невеждой, — сказал Мортен. — Вы так много всего знаете, о чем я понятия не имею.

Ну что ты, Мортен, — сказала Фанни. — И ты ведь много знаешь такого, о чем мы и не догадываемся.

Не так уж много, — сказал Мортен. — Так, кое-что.

— Хоть про кое-что расскажи, — сказала Элиза.

Мортен немного подумал.

— Одно я знаю, — сказал он потом, — о чем не подозревал прежде: „C'est une invention tres fine, tres spirituelle, dе la part de Dieu“,^[106] как говорил дядя Фернанд о любви. А именно: „В два прыжка пропасть не одолеешь“. Сам бы я до такого не додумался. Оригинальнейшая идея. Но и он ведь тоже, знаете, tres fin, tres spirituel,^[107] наш Господь Бог.

Сестры подобрались, выпрямились, будто принимая ком-миммент. Они были, как уже говорилось выше, ревностные прихожанки и к словам брата привыкли относиться с уважением.

— А знаете, кого я видел? — вдруг сказал Мортен. — Сердитого мопсика тети Аделаиды — Фингала.

— Как это было? — спросила Фанни. — Расскажи.

Это когда я остался совсем один, — сказал Мортен. — Когда мое судно погивло у Кай Сала. Нас трое спаслось на лодке, но у нас не было пресной воды, те двое умерли, а я остался один.

Но чем ты думал тогда? — спросила Фанни.

Представьте себе, о вас, — сказал Мортен.

И что же ты о нас думал? — снова спросила Фанни едва слышно.

Мортен сказал:

— Я думал: любили мы с сестренками говорить „нет“ но были в этом дилетанты. А вот Господь, Он умеет сказать „нет“. О Господи, как Он умеет сказать „нет“! Уж думаешь ну хватит, кажется, ну как не надоест, а Он опять за свое, и опять — „нет“.

Я про это и раньше думал, я много про это думал, — сказал Мортен. — В Эльсиноре, перед свадьбой. А тут вспомнил тогдашние мысли. И я думал обо всем том великом, прекрасном и чистом, что нам говорит „нет“ Тех, кто нам говорит „да“, — мы их подминаем, бросаем, а бросив, воображаем, что это они нас обидели. Земля отвечает „да“ на наши заботы и труд, а море нам говорит „нет“. Ну а мы — мы любим море. И слушать, как Господь говорит нам „нет“ в великой тиши, — вот оно, наше блаженство. И звездное небо взошло надо мною тогда, и оно сказало мне „нет“. Как гордая, как прекрасная женщина.

И тогда ты увидел Фингала? — спросила Элиза.

Да, — сказал Мортен. — Повернул голову и вижу — Фингал сидит со мной рядышком в лодке. Помните, он же всегда был нравной, невозможной собачкой и меня терпеть не мог, потому что я его дразнил. Вечно норовил меня укусить. Сижу я в лодке и боюсь шелохнуться, боюсь, что он в меня вцепится. А он тихонько просидел со мной в лодке вею ночь.

Ну, а потом? Он исчез? — спросила Фанни.

— Не знаю, детка, — сказал Мортен. — Рано утром меня меня подобрала американская шхуна, шедшая на Ямайку. А на борту был человек, который со мной тягался на аукционе в Филипсбурге. Так и вышло, что меня повесили — в конце, как вы это называете, — в Гаване.

— Больно было? — едва слышно спросила Фанни.

— Нет, моя милая Фанни, — отвечал Мортен.

Был с тобой кто-нибудь? — прошептала Фанни.

Да, был молодой евященник, толстый такой, — сказал Мортен. — Он меня боялся. Ему про меня разных ужасов наговорили. Но он старался вовсю. Я его спрашиваю: „Можете вы продлить мне жизнь на одну минутку, святой отец?“ А он в ответ: „Но зачем тебе эта одна минутка, сын мой?“ А я ему: „Потому, что всю эту минутку с петлей на шее я смогу думать про „La Belle I liza“.

Все трое затихли. Под окном прошуршали шаги, голоса. проплыли за шторами факельные огни.

Мортен откинулся на стуле, и сейчас он казался сестрам усталым и старым. Он очень был похож теперь на папа де Конинка, когда, приходя домой, устав от дел, тот отдыхал у камина в веселом обществе дочек.

— А здесь очень мило, в этой комнате, — сказал Мортен. — В точности как раньше, правда? Когда папа и мама были внизу. Да мы же еще не старые, все трое, а? Вы до сих пор дивно выглядите.

— Круг снова замкнулся, — сказала Элиза нежно, вспомнив давние игры.

Магический круг, Лиззи, — отозвался Мортен.

Circulus vitiosus,^[108] — небольно подхватила Фанни, тоже во власти прошедшего.

— Ты всегда у нас была умница, — сказал Мортен.

Фанни вся затрепетала в ответ, как девочка, которую похвалили.

— Эх, девчонки, девчонки, — крикнул Мортен совсем по-старому. — А как мы тогда рвались — всей душой, всеми потрохами — прочь, подальше от Эльсинора!

Старшая сестра вдруг вся подалась к нему на стуле и сидела теперь с ним лицом к лицу. У самой у нее лицо исказилось мукой. Сказывались бессонная ночь и усталость. Заговорила она хриплым, надтреснутым голосом, будто с усилием вытягивала его из горла.

— Да, — сказала она. — Тебе хорошо говорить. А ведь вот ты сейчас уйдешь и меня оставишь. Ты побывал в дальних теплых морях, и сколько ты стран повидал, и ты пять раз женился, а я!.. Тебе легко говорить. Сидишь себе тихо. А приходилось тебе хлопать в ладоши, чтобы согреться? Вот и сейчас не приходится!

Голос у нее сорвался. Она запнулась, ухватилась за край стола.

— А я!.. — простонала она мгновенье спустя. — Я мерзну! Мир вокруг такой ледяной. Ночью я коченею в холодной постели, и никакие грелки тут не помогут!

В этот миг забили большие часы. Фанни сама завела их с вечера. Мерно, твердо они пробили двенадцать ударов, и Мортен на них смотрел.

Фанни хотела, еще говорить, но горло ей сжало, она не могла перекричать бой часов. Дважды она открывала и вновь закрывала рот, не произнося ни звука.

— О, к чертям! — выкрикнула она наконец. — Ко всем чертям, в преисподнюю!

И снова голос у нее сорвался, и она бессильно тянула к врату руки.

Под бой часов лицо его серело, мутнело, расплывалось у нее перед глазами, и ей стало страшно. Зачем она заводила часы? Она рвалась к нему через стол.

— Мортен! — рыдала она. — Брат! Погоди! Послушай! Возьми меня с собой!

Когда упал последний удар и часы снова принялись тикать, словно решаясь, что бы ни случилось, исполнять долг до скончания века, — стул между ними был пуст, и, увидев это, Фанни уронила голову на стоп.

Долго она так сидела, не шевелясь. Снаружи, из зимней ночи, издали, с севера, раскатился звук, как грянул пушечный выстрел. Дети Эльсинора, они хорошо знали значение этого звука: где-то большой полыньей треснул лед.

Потом Фанни смутно подумалось: „А что сейчас думает Элиза?“ С трудом она подняла голову, отерла рот кружевным платочком. Элиза, все так же, совершенно неподвижно, опустив глаза, сидела напротив сестры. Она дергала вниз и стягивала вместе ленты чепца, будто тянула веревку, и Фанни вспомнила, как давно-давно, в детстве, она вот так же точно дергала себя за длинные золотые косы, когда ликовала, горевала или сердилась. Элиза подняла глаза и встретились взглядом с сестрой.

— Потому что, — проговорила она, — всю эту минутку, с петлей на шее я смогу думать про „La Belle Eliza“.^[109]

СНОВИДЦЫ

В 1863 году, в ночь полнолуния, от Ламу в Занзибар шла шхуна, держась приблизительно в миле от берега.

Наполнив муссоном все паруса, бежала она по волнам и несла слоновую кость и носорожий рог — средство, столь распаляющее желание в мужчине, что даже из далекого Китая съезжаются за ним купцы в Занзибар. Но был на борту шхуны еще иной, тайный и грозный груз, о котором ведать не ведали провожавшие ее сонные берега.

Ночь в глубокой тишине прятала тревогу, будто каким-то чародейством опрокинулась самая душа мира и он сделался опасен. Муссон бежал из дальних стран, и море по его воле совершало свое бесконечное странствие под тучами и матовой луною. Но так слепяще ярка была лунная дорожка, что казалось, будто вея светлость ночи поднималась от волн и только отражалась в вышине. Долгие, размашистые волны были на вид обманно тверды, по ним хотелось ходить, зато страшно было провалиться в головокружительные бездны нева, в бездонные массы серебра, сверкающего серебра и матового, серебра, навсегда отраженного в серебре клубящихся миров, переменчивых и медленных, немых и невесомых.

Двое рабов стояли на носу, недвижные, как изваяния, их обнаженные до пояса тела были свинцово-серы, как не озаренные луной участки моря, и только стекавшие по спине и плечам черные тени выделяли их на просторе. Красный колпак на голове у одного тускло, как цветок, сиял в туманном свете. Зато край паруса, выхваченный луной, бело блестел, как врюхо мертвой рывы. Было душно, как в теплице, и так влажно, что доски и канаты взмокли от соленого пота. Вздыхали и пели у кормы и носа тяжелые волны.

Над кормой мотался фонарь, и под ним, кто сидя, кто лежа, расположились трое.

Первый был юный Саид бен Ахамед, сын сестры Типпо Типa, нежно любимый этим великим мужем. Его предательски выдали врагам, и два года провел он в темнице на севере. Но ему удалось бежать, и множество трудных путей привело его в Ламу. И вот он возвращался домой, чтобы отомстить, и никто не знал об этом. Жажда мести в груди Саида гнала вперед шхуну еще быстрее муссона. Она была для судна и парус и балласт. Знай они, что Саид спешит в Занзибар, многие знатные люди сейчас поспешно укладывали бы драгоценности и собирали в дорогу гаремы, чтобы бежать, пока не поздно. О мести Саида много потом рассказывали, но это уже другая история.

Он сидел на палубе в глубокой задумчивости, скрестив ноги и наклонясь вперед, касаясь досок сплетенными пальцами.

Второй, старший из троих, был человек известный, не кто иной, как прославленный сказитель, Мира Йама, чьи прекрасные стихи и сказки любят во многих странах. Он сидел, скрестив ноги, подобно Саиду, и луна светила ему в спину, но в прозрачной тьме видно было, что при какой-то страшной встрече с судьбою ему отрубили нос и уши. Одет он был бедно, но не хотел, кажется, расставаться с былыми замашками, а потому мятый шарф тяжелого алого шелка окутывал его тощее тело и при всяком движении вспыхивал и загорался, как пламя, как рубин в отсветах фонаря.

Третий был рыжий англичанин, по имени Линкольн Форснер, которого туземцы звали Тембу, то ли в честь слоновой кости, то ли в честь алкоголя — это уж как вам угодно. Линкольн происходил из богатой семьи, и бог знает, какими ветрами занесло его на эту шхуну и зачем лежал он сейчас ничком на палуве в арабской распашной рувахе и индийских шальварах, но чисто выбритый и с бачками, как подобает джентльмену. Он жевал сухие листья, на суахили называемые морунгу, которые разгоняют сон и сообщают бодрость душе. Время от времени он сплевывал их на палубу длинным плевком и делался все разговорчивей. Он присоединился к экспедиции Саида из любви к молодому человеку и чтобы увидеть, что из этого произойдет, как уж много чего видывал он в разных странах. На сердце у него было легко. Ясный ночной воздух, быстрый бег шхуны и полная луна его тешили.

— Отчего бы, Мира, — сказал он, — тебе не рассказать нам что-нибудь, покуда мы плывем? Ты рассказывал, бывало, много историй, от которых стынет кровь и не хочетс доверяться даже лучшему другу, а такие истории как раз и хороши для жаркой ночи и поучительны для тех, кто пшравляется на подвиг. Или они у тебя перевелись?

— Да, перевелись, Темву, — отвечал Мира, — и это уж само по себе — печальная история, поучительная для тех, кто отправляется на подвиг. Был я когда-то славным рассказчиком, любил истории, от которых стынет кровь, и черти, яд, предательство, пытки, тьма, безумие — вот чем потчевал своих слушателей Мира.

— Помню я одну твою историю, — сказал Линкольн. — Ты тогда так напугал меня и двух юных танцовщиц в Ламу — уж им-то не следовало пугаться! — что мы все трое глаз не сомкнули в ту ночь. Султан пожелал нетронутую девственницу, и после долгих трудов ее отыскали в горах и привезли к нему. Но когда он в первый раз…

— Да, да, — подхватил Мира, и вдруг он весь преобразился, темные глаза загорелись, а руки медленно оживали, как две старые танцующие змеи, флейтой заклинателя выманенные из корзины. — Султан пожелал нетронутую девственницу, которая о мужчинах и слыхом не слыхала. После долгих трудов ее отыскали в горном королевстве амазонок, которые истребляли всех младенцев мужскогопола и меж собой вели жестокие войны. Но когда Султан входил к ней в первый раз, он увидел из-за дверного полога, как она смотрела на юного водоноса, расхаживавшего по двоpy, и услышал, что она говорила: «Хорошо, что я сюда попала, не бог ли это там или, быть может, могучий ангел, из тех, кто мечет молнии. Теперь мне не страшно умереть, ибо я видела такое, чего никто не видел». И тутюный водонос поднял взор и заглянул в окно и так и замер при виде девушки. И опечалился Султан и велел положить девушку и водоноса в мраморный ящик, просторный, как брачное ложе, и похоронить живьем под пальмою в саду. И, сидя под этой пальмой, он думал унылые думы о том, как никогда ему не удается утолять свои желанья, а рядом с ним стоял мальчик и играл ему на флейте. Вот какую историю ты слышал когда-то.

Да, но когда-то ты ее лучше рассказывал, — сказал Линкольн.

В самом деле, — сказал Мира. — Ведь без меня тогда и мир не мог существовать. Люди любят, чтобы их пугали. Юному принцу, обкормленному жизненными лакомствами и лестью, хочется острых ощущений. Знатной смиреннице, никогда ничего не испытавшей, хочется хоть разок содрогнуться в своей постели. Танец легконогих танцовщиц под действием моих рассказов о бегствах и погонях становится еще воздушней. Ах, как любил меня мир! Но и хорош же собою я был тогда! Я пил благородные вина, я ходил в шелках и каменьях, и в комнате моей кадили куреньями.

И отчего приключилась с тобой такая перемена? — спросил Линкольн.

Ах, — отвечал Мира, снова приняв прежнюю унылую позу, — я слишком долго жил и утратил способность пугаться. Когда слишком знаешь мир, поэм про него уж не сложишь. Когда беседуешь накоротке с призраками и чертями, твои заимодавцы для тебя делаются куда страшнее их. Ставши рогоносцем, уж не боишься оврести рога. Слишком хорошо я знаю теперь жизнь. Уж она меня необманет, не убедит, будто все вокруг не одно и то же. Свет и тьма, друг и враг — не все ли, в сущности, равно? И как же пугать других, если сам забыл, что такое страх? Некогда была у меня одна поистине трагическая история, зажигательная, леденящая, нравившаяся всем, — история о прекрасном юноше, которому отрувили нос и уши. Теперь я никого бы не мог ею напугать, если б и захотел, ибо сам убедился, что обходиться без них не многим хуже, чем иметь их в наличии. Вот отчего ты видишь меня перед собою тощим и в рубище, товарищем Саида по бедности и невзгодам, а не на ступенях трона, под лаской могучих владык, любимцем судьбы, каким был юный Мира когда-то.

— А почему вы тебе, Мира, — сказал Линкольн, — не сложить страшную историю о бедности и отверженности?

Нет, — отвечал сказитель гордо, — таких историй не рассказывает Мира Йама.

Да, увы, — сказал Линкольн и побернулся на бок. — А как подумаешь, Мира, что есть жизнь, если не сложнейшая и точно налаженная машина, перерабатывающая кругленьких, резвых кутят в слепых шелудивых псов, гордых боевых коней — в жалких кляч, а цветущих юношей в шелках, которым мир сулит великие страхи и восторги, — в слабых старцев со слезящимися глазами, которые пьют толченый носорожий рог.

Эх, Линкольн Форснер, — сказал безносый сказитель, — как подумаешь, что есть человек, если не сложнейшая, точно налаженная машина, перерабатывающаякрасное вино Шираза в мочу? Позволительно даже спросить: какая нужда насущней, какое наслажденье острей — пить или мочиться? Но что, однако, произошло в промежутке? Сложена песнь, подарен поцелуй, убит клеветник, зачат пророк, свершился праведный суд, изобретена веселая шутка. Мир некогда пил сказителя Миру. Мира ударял ему в голову, веселил кровь, и она закипала в жилах. Теперь яна пути вниз. Прошло опьянение. Скоро миру придет пора мной помочиться, да я и сам не знаю, не лучше ли, чтобы это было поскорей. Но истории, которые я сложил, — они останутся.

Но как тебе удается покуда сохранять хорошую мину при плохой игре, которую играет с тобою жизнь, спеша тебя исторгнуть? — спросил Линкольн.

Я вижу сны, — сказал Мира.

Видишь сны?

Да, благодарение Господу, всякую ночь, едва я усну, я вижу сны. И в снах я еще ведаю страх. Со мною случаются ужасные вещи. Часто я несу с собою сквозь сны что-то бесконечно для меня драгоценное, как, я знаю, не бывает драгоценно ничто наяву, и мне чудится, что я должен уберечь эту драгоценность от страшной неминучей беды, каких тоже наяву не бывает. И еще мне чудится, что, потеряй я свое сокровище, я погиб — ну, хоть я знаю, что наяву никто никогда не погибнет, что бы ни потерял. Тьма в снах моих полна несказанного ужаса. Но какой сверкнет иногда дивный побег, какая божественная ловитва!

Он помолчал немного.

— Но еще больше привлекает меня в снах, — продолжал он, — то, что мир вокруг меня создается сам собою, не требуя от меня ни малейших усилий. Наяву, к примеру, если я решил отправиться в Гази, я должен приторговать лодку. Я должен закупить и уложить провиант, я должен, может быть, грести против ветра, я, того гляди, волдыри себе натру на ладонях. Ну, а доберусь я до места — что дальше? Обо всем приходится думать. А во сне я просто оказываюсь на длинной каменной лестнице, поднимающейся от самого моря. Этой лестницы я никогда прежде не видел, но чувствую, что подниматься по ней — великое счастье, и она меня приведет к неслыханным чудесам. Или вдруг — я на охоте, среди долгой гряды пологих холмов, и вокруг меня лучники и собаки на сворках. Но на какого зверя охота, зачем — я не знаю. Раз как-то во сне зашел я с балкона в комнату, и было раннее утро. На мраморном полу стояли маленькие женские сандалии, и я тотчас подумал: это ее сандалии, и сердце мое при этой мысли замерло и покатилось от счастья. А ведь я ничего не делал ради этой женщины, ничего не предпринимал ради этого счастья. А то, бывает, я знаю, что за дверью стоит большой черный человек и хочет меня убить. Но я ничего ему не сделал плохого, ничем не заслужил его ненависти, и мне остается ждать, покуда сон сам мне разъяснит, как от него уберечься, ибо своими силами мне не спастись. Воздух в снах, особенно после того, как я посидел в застенке с Саидом, всегда очень высокий, и себя я вижу всегда крошечным, затерянным на великом просторе или в огромном доме. Во всех этих снах юноша не обнаружил вы ничего примечательного, но для меня в них сейчас та отрада, какая бывает в возможности помочиться, когда выпито вино.

— Мне это незнакомо, Мира, — сказал Линкольн. — Я сплю почти без снов.

— Ох, Линкольн, да пребудут дни твои вовеки, — сказал старый Мира. — Ты снов видишь больше, чем я. Или я не узнаю сновидца, едва на него гляну? Ты видишь сны наяву, на ходу. Ты ничего не предпринимаешь, чтоб найти собственную дорогу. Ты ждешь, пока мир сам собою не сложится вокруг тебя, и ты откроешь глаза, чтоб увидеть, куда тебя занесло. Это твое нынешнее путешествие, Линкольн, — ведь и оно тебе снится. Ты предоставил волнам судьбы выплеснуть тебя на неведомый берег, и завтра ты откроешь глаза, чтоб увидеть, куда тебя занесло.

И чтоб увидеть твои небесные черты, — сказал Линкольн.

Знаешь ли ты, Тембу, — вдруг, помолчав, сказал Мира, — что, если, сажая кофейное дерево, погнуть стержневой корень, оно погодя пустит малые тонкие корни у самой поверхности? Такое дерево не дает плода, но цветет оно пышнее других.

Эти тонкие корни — сны дерева. Пустив их, оно может не думать уже о погнутом стержневом корне, с их помощью оно живет — короткое время, но все же. Или, с твoero разрешения, с их помощью оно умирает, ибо видеть сны у человека воспитанного есть способ самоубийства.

Когда ты с вечера не можешь уснуть, Линкольн, вовсе не надобно воображать, как учат иные, длинный ряд овец или верблюдов, входящих в ворота, ибо все они идут в одном направлении и мысли твои потекут за ними следом. Думай лучше о глубоком колодце. И на дне колодца пусть в самой середине бьет ключ, и маленькие ручейки бегут от него во все стороны, как звездные лучи. Пусти свои мысли следом за этой водою, не в одном каком-нибудь направлении, но во все стороны, и ты уснешь. Когда ты научишь свое сердце делать это так, как пускает кофейное дерево мелкие корни, — ты умрешь.

Значит, ты полагаешь, беда моя в том, что я не хочу позабыть свой стержневой корень? — спросил Линкольн.

Да, — сказал Мира, — Верно, беда твоя в этом, если только, подобно многим твоим соплеменникам, ты изначально не был лишен стержневого корня.

Если только так, — сказал Линкольн.

Некоторое время они плыли молча. Раб поднял к губам флейту и попробовал несколько тонов.

— Почему Саид нам не скажет ни слова? — спросил Линкольн.

Саид поднял взгляд и улыбнулся, но ничего не сказал.

— Потому что он размышляет, — сказал Мира. — И наша беседа ему не кажется занимательной.

— О чем же он размышляет? — спросил Линкольн.

Мира подумал немного.

Собственно, — сказал он, — для всякого человека неглупого могут быть лишь два направления мыслей. Первое: что мне делать в следующую минуту, или нынче ночью, наутро, завтра вечером? И второе: для чего создал Бог мир, и море, и пустыню, коня, ветер, женщину, и янтарь, и вино, и рыбу? Саид размышляет либо о первом, либо о втором.

Быть может, он видит сны, — сказал Линкольн.

Нет, — сказал Мира, подумав, — это не для Саида. Саид покуда не умеет видеть сны, мир покуда пьет Саида. Саид ударяет ему в голову, жарче гонит кровьпо жилам. Быть может, сердце мира ускоренно колотится от Саида. Нет, он не видит снов, но, быть может, он молится. Едва человек перестает молиться, он пускает мелкие корни, и вот тогда он видит сны. Саид, быть может, молится сейчас и кидает к ногам Творца свою мольбу с той силой, с какою Ангел кинет в мир звуки Своей трубы в день Суда, с той силой, с какой совокупляются слоны.

Он говорит, — продолжал, помолчав, Мира, — кого помиловать, не помилую, но и милости не прошу. Но тут ошибается Саид. Всех он помилует, прежде чем с нами расчесться.

А случалось тебе дважды видеть во сне одно и то же место? — спросил погодя Линкольн.

Да, да, — сказал Мира. — Это великая благость Господня, великая радость душе спящего. Я возвращаюсь на то место, что уж однажды мне привиделось в давнем сне, и сердце мое смеется и ликует, как ликует, выбегая на берег, волна.

Долго плыли они дальше, не говоря ни слова. Потом Линкольн вдруг повернулся, сел и устроился поудобней. Он сплюнул на палубу последний изжеванный морунгу, вынул из кармана тавак и скрутил цигарку.

— Нынче я расскажу тебе одну историю, Мира, — сказал он, — раз сам ты не можешь рассказывать. Ты напомнил мне о минувшем и давнем. Много разных историй доходили от вас в нашу часть света, и ребенком я их очень любил. А теперь я расскажу тебе эту повесть, дабы усладить твои милые уши, Мира, и ради сердца Саида, — быть может, она ему пригодится. Я расскажу тебе, Мира, как двадцатьлет тому назад я научился видеть сны, и о женщине, которая меня этому научила. Все случилось в точности, как я расскажу, но что до имен людей и названий мест, я не дам никаких разъяснений, если они тебе и покажутся странными. Вмести, что умеешь, а остальное забудь. Не хуже история оттого, что понятна лишь ее половина.

Двадцать лет тому назад, двадцатитрехлетним юнцом, однажды зимней ночью я сидел в гостиничном номере, и за окном были горы, снег, буря, злые тучи и яростная луна.

Надо тебе сказать, что континент Европа, о котором ты, разумеется, слышал, состоит из двух частей, и одна намного приятнее другой. Их разделяет цепь высоких гор. Пересечь эту цепь можно лишь в тех местах, где скалы не так круты и враждебны и где с великими трудами проложены пути. Был такой переход и близ гостиницы, где я остановился. Дорогу, доступную пешеходу, мулу, лошади, даже карете, прорубили в скалах, и на самом верху, куда ты вскарабкивался наконец, кляня все на свете, и откуда начинался спуск навстречу нежному воздуху, который овеет тебе лицо и легкие, святые отцы построили просторный дом для отдохновения путников. Я направлялся с севера, где все мертво и голо, к лазурному великолепью юга. Гостиница была последним моим привалом перед восхождением, которое намеревался я совершить на другой день. Зима — неподходящее время для такого путешествия. Гостиница была почти пуста, в горах лежал глубокий снег.

В глазах света я был богатый, красивый и беспечный молодой человек, порхающий от одной радости к другой и спешащий срывать цветы удовольствия. В действительности же меня мотало, кидало туда-сюда мое измученное сердце в глупой и нелепой погоне за одной женщиной. Да, за одной женщиной, Мира, хочешь верь, хочешь не верь. Где только я ее не искал. И так безнадежно было мое преследование, что я бы непременно от него отказался, если б я только мог. Но моя собственная душа, Мира, милый друг мой, была в груди той женщины.

А была она не юная девушка моих лет, она была много меня старше. Я ничего не знал о ее жизни, кроме того, во что мне вольно было углубляться, и всего хуже то, что я вовсе не думал, что она обрадуется, если мне удастся ее найти.

Вот как все это случилось. Мой отец, один из богатейших людей в Англии, владел большими фабриками и прекрасными поместьями, у него была большая семья и inпыханная энергия. Он часто читал Библию, нашу книгу книг, и постепенно себя самого стал считать наместником Бога на земле. Не знаю даже, не путал ли он страх Божий с собственной самонадеянностью. Он полагал, что долг его — обратить мировой хаос в миропорядок, так чтоб из каждой вещи был прок, иными словами: польза для него самого. В собственной своей натуре, я знаю, он неумел упорядочить двух вещей: вопреки своим принципам, он страстно любил музыку, и в особенности итальянскую оперу, и он страдал бессонницей. Потом уж моя тетя, его сестра, страстно его ненавидевшая, рассказывала, что совсем еще юным, в Вест-Индии, он довел кого-то до самоубийства, то ли даже убил. Быть может, оттого ему и не спалось по ночам. Мы с сестрой-близнецом были много моложе других сестер и братьев. Не постигаю, зачем понадобилось отцу зачинать еще детей, когда наконец-то он избавился от родительских хлопот. В Судный день я спрошу с него на сей счет ответа. Иной раз я думаю, не преследовала ли его в самом деле тень того несчастного из Вест-Индии.

Как ни старался, я ни в чем не мог ему угодить. Я бесконечно его огорчал, и, не будь я его собственным произведением, он с удовольствием от меня бы отделался. Я чувствовал, что меня, «моего сына Линкольна», еженощно от часу до трех мнут, месят, долбят и ваяют, чтоб какой-нибудь прок вышел. Но именно в эти часы я сам был чертовски занят. Я вступил тогда офицером в роскошный полк и, чтоб не ударить в грязь лицом перед отпрысками знатнейших фамилий, безбожно расточал время, деньги и силы, которые отец полагал законным своим достоянием.

В то время умер один наш сосед и оставил молодую вдову. Красавица и богачка, она не нашла счастья в браке и искала утешения в нежной дружбе с моею сестрой-близнецом, до того на меня похожей, что, когда я переодевался в ее платье, нас никто не мог различить. А потому отец решил, что дама согласится выйти за меня замуж и, так сказать, переложить заботу с его плеч на мои. План этот ничуть не противоречил тогдашним моим устремлениям. Единственное, о чем просил я отца, — позволить мне постранствовать по Европе, покуда не истечет срок траура. В то время я имел вкус к вину, азартным играм, петушиным боям, цыганам и подлинную страсть к богословским спорам, унаследованную от отца, — и он полагал, что мне следует от всего этого излечиться еще до женитьбы и покуда лучше будет, чтобы вдова ни о чем не догадывалась. Вдобавок, зная мою горячность в любовных делах, отец, верно, боялся, как вы мне не удалось до времени благодаря нашему соседству и, быть может, сходству моему с сестрою склонить невесту к слишком уж близким отношениям. По всем этим причинам старик тотчас отпустил меня почти на год под присмотром своего однокашника, которого он подкармливал и рад был использовать. Скоро, однако, я сумел отделаться от этого человека ибо тотчас по прибытии нашем в Рим он углубился в тайны древнего культа Приапа в Лампасаке,^[110] и я вполне наслаждался свободой.

Но на четвертый месяц моей ссылки я влюбился в одну женщину в римском борделе. Как-то вечером я отправился туда, увязавшись за компанией немецких богословов. Было это не шикарное место, где сорят деньгами богачи, и не жуткий притон воров и артистов, но почтенное заведение средней руки. Я до сих пор помню ту узкую улочку, тот бьющий в ноздри перепутанный запах. Если б только мне снова его вдохнуть, я вы знал, что наконец-то вернулся домой. Той женщине овязан я тем, что понял и до сих пор не забыл значения слов — слезы, сердце, томление, звезды, — какими пользуетесь вы, поэты. Да, особенно звезды, Мира. Она была как звезда. Меж нею и всеми сестрами ее та же разница, как меж звездным и пасмурным небом. Быть может, и тебе, Мира, случалось встречать женщин, которые сами светятся и сияют во тьме?

Помню, когда на другой день я проснулся в моей римской гостинице, меня охватил страх. Я подумал: «Я был вчера пьян, все спуталось у меня в голове. Таких женщин не бывает». И от этой мысли меня прошиб холодный пот. Но потом, еще лежа в постели, я подумал: «Не мог я изобрести такой женщины. Это по плечу лишь великому поэту. Ни за что бы не сочинить мне женщину, столь полную жизни и редкостной силы». Я встал и отправился к вчерашнему дому, и снова я увидел ее.

Потом уж я понял, что впечатление мое было обманчиво. Она вовсе не была такой безмерно сильной, какой казалась. Постараюсь объяснить тебе, отчего это происходило.

Если ты всю свою жизнь шел против ветра и бури и вдруг попал на борт судна, вот как мы нынче с тобою, которое плывет по течению, с попутным ветром, тебя поразит сила судна. При этом ты ошибешься, но отчасти окажешься прав, ибо сила воды и ветра с судном заодно, раз именно оно, а не другое умело их себе поставить на службу. Так я всю мою жизнь под эгидой отца был приучен бороться с ветрами и бурями жизни. А в объятьях той женщины я чувствовал себя с ними в согласии, меня словно подхватила и несла сама жизнь. Мне казалось, что это происходило из-за великой силы той женщины, и это было верно. Я не знал еще тогда, насколько она заодно со всеми ветрами и бурями жизни.

Сразу, с первой ночи, мы сделались неразлучны. Меня всегда приводили в недоумение принятые у меня на родине любовные истории, которые начинаются в гостиной с комплиментов и взоров и через долгий ряд визитов, букетов, украдкой сорванных поцелуев ведут к тому, что считается вершиной любви, то есть к брачной постели.

Та моя любовь в Риме, начавшаяся в постели под влиянием винных паров, под грохот музыки, переросшая в такую преданность, нежность и окрыленную дружбу, о каких я и не помышлял, — была моя единственная истинная любовь. Скоро я стал то и дело брать ее с собою на целый день, иногда на сутки. Я купил лошадь и легкий экипаж, в котором мы разъезжали по Риму и по Кампанье до Фраскати и Неми. Мы ужинали в маленьких гостиницах и часто рано поутру останавливались на дороге, пускали лошадь пастись, а сами сидели на траве, пили кислое молодое красное вино, ели виноград и миндаль и глядели на птиц, тени которых кружили над великой равниной, а потом пробежали нашу карету. Как-то раз в одной деревне был праздник, был ясный вечер, вокруг фонтана висели китайские фонарики. Много раз добирались мы до морского берега. Был сентябрь, дивный месяц в Риме. Все вокруг начинает темнеть, но воздух ясен, как родниковая вода, и странно, что так много жаворонков и они поют в такое время года.

Олалла наслаждалась. Она всей душой любила Италию и знала толк в винах и еде. Иногда она вдруг наряжалась в кашемировые шали, шляпы со страусовыми перьями всех цветов радуги, и ни одна дама в Англии не могла бы тогда ее затмить элегантностью. А то ходила в холщовом балахоне, какие носят простые итальянки, и танцевала старинные танцы — и никто не мог с нею соперничать в грации и выдержке. Но обычно она предпочитала сидеть со мной рядом и глядеть на танцующих. Она жадно заглатывала впечатления. Куда вы мы ни пошли, она всегда оказывалась навлюдательнее меня и примечала многое, чего я не видел, хоть я был рыбак и охотник. И в то же время она словно не очень различала между несчастьем и счастьем, между вещами веселыми и печальными. Все с готовностью принимала она, будто знала в сердце своем, что страданье и радость — одно.

Как-то вечером, на закате, мы возвращались в Рим. Олалла, простоволосая, правила и, остегнув лошадь кнутом, пустила в галоп. Ветер сдувал с лица Олаллы длинные черные кудри, и снова я увидел длинный шрам от ожога, змейкой свегавший от левой мочки к ключице. Я спросил, как уж и прежде спрашивал, как угораздило ее так обжечься. Не желая отвечать, она вместо этого стала рассказывать о великих прелатах и купцах города Рима, влюбленных в нее, на что я в конце концов заметил, что у нее нет сердца. Она сидела молча, и по-прежнему мы мчались во весь опор навстречу кипенью заката.

О нет, — сказала она наконец. — Сердце у меня есть, но оно похоронено в саду белой маленькой виллы подле Милана.

Навеки? — спросил я.

Да, навеки, — сказала она. — Ведь место там восхитительное.

И чем же так взяла эта белая вилла подле Милана, чем она навеки удерживает твое сердце?

Не знаю, — сказала она. — Едва ли от нее много чего осталось, ведь никто не пропалывает дорожек в саду, никто не настраивает фортепьяно. Верно, там живут чужие. Но остался лунный свет, когда светит луна, и остались души умерших.

Она часто говорила странными загадками, но с нежностью и даже смирением, которые я в ней без памяти мювил. Она хотела нравиться и очень о том старалась, но не так, как слуга, замирающий от страха, что не угодил, но как богач, осыпающий вас благодеяниями из рога изовилия. Как ластящаяся к вам могучая львица. Иногда она мне виделась девочкой, а иногда казалась древней, как те тысячелетние акведуки, что стоят в Кампанье, кидая на землю долгие тени и сияя в лучах заката величавыми, потрескавшимися стенами. И я себя чувствовал с нею рядом ничтожным, глупым мальчишкой. И всегда мне казалось, что она гораздо сильнее меня. Если вы я вдpyr узнал, что она умеет летать, может воспарить над землей, вознестись высоко над моей головою, я бы, верно, ничуть не удивился.

Лишь к концу сентября начал я задумываться о будущем. Я понял, что жить не могу без Опаллы. Если вы я попытался с нею расстаться, сердце мое само устремилось бы к ней, как свегает с горы вода. И я понял, что должен жениться на ней и увезти ее с собой в Англию.

Если бы она отвечала мне хотя вы с легкой запинкой, я бы не был так потрясен дальнейшим ее победением. Но она тотчас и с готовностью сказала мне, что согласна. С тех пор она стала еще нежней и внимательней ко мне, и мы часто думали о предстоящей нам жизни в Англии, и нас тешили эти мысли. Я рассказывал ей об отце, о том, какой он любитель итальянской оперы — лучшая в нем черта, единственная, какой мог я похвастаться, и, говоря обо всем этом с нею, я знал, что больше уж я в Англии не буду скучать.

Тогда-то впервые заметил я, что, когда вы ни встречал я Олаллу, я встречал и человека, которого прежде не видел. Первые несколько раз я не придавал этому значения, но после шести или семи встреч он стал занимать мои мысли и странно тревожить меня. То был еврей лет пятидесяти или шестидесяти, поджарый, изящно одетый, с бриллиантами на всех пальцах и с манерами благородного светского господина. На бледном, как восковом, лице ярко темнели глаза. Я никогда не видел его вместе с Олаллой, не видел его у ней в доме, но, выходя и входя, вечно на него натыкался, будто он кружил вокруг нее, как Луна вокруг Земли. Верно, я сразу увидел в нем нечто необычайное, иначе меня вы не посетила мысль, вскоре сделавшаяся не-отвязной, что он имеет власть над Олаллой и что он ее злой демон. Наконец эта мысль так стала меня томить, что через слугу-итальянца я навел справки в гостинице, где он остановился, и узнал, что это сказочно богатый голландский еврей по имени Марк Кокоза.

Я не понимал, что может делать такой человек на улочке, где было заведение Олаллы, в любое время дня и ночи, и, наконец, почти против воли — ибо я боялся ее ответа — спросил у нее, знает ли она, кто он такой. Она взяла меня двумя пальцами за подбородок и приподняла мне лицо.

— Разве ты не замечал, carissimo,^[111] — спросила она, — что у меня нет тени? Когда-то я продала свою тень дьяволу за сущую везделицу — за душевный покой. В человеке, которого ты видел на улице, ты, с обычной своей проницательностью, без труда угадаешь не что иное, как мою тень, с которой у меня уже нет ничего общего. Иной раз дьявол отпускает ее погулять. И тогда она пытается, понимаешь ли, улечься у моих ног, как бывало. Но я ни за что этого не допущу. Не то дьявол опротестует нашу сделку. Успокойся же на его счет, солнышко мое.

А ведь она, подумал я тогда, на сей раз сказала истинную правду. Вдруг меня поразило, что ведь у нее нет тени. Ничего черного, грустного не было с нею рядом, и сожаление, заботу, тщеславие, страх, неотторжимо оттеняющие чувства всех людей — не исключая и меня, в те поры беспечнейшего мальчишки, — она прогнала от себя прочь. И я только поцеловал ее, сказал, что тень ее пусть остается на улице, и опустил жалюзи.

Тогда же приблизительно впервые посетило меня странное чувство, которое я распознал позже, а в то время в душевной простоте принимал за счастье. Куда бы я ни пошел, мир, теряя вес, медленно воспарял вокруг меня. То был мир воздушнейшей легкости. В нем ничего не оставалось тяжелого. Замок Сан-Анжело сделался воздушным замком, и я чувствовал, что могу одной рукой поднять базилику Святого Петра. И я ничуть не воялся попасть под экипаж.Хоть кучера в Риме гонят лошадей как безумные, и кучера, и лошади, и кареты в моем сознании были легки, словно вырезанные из картона. У меня голова шла кругом, я слегка помешался, я считал свое состояние предвестием пне большего, небывалого счастья. Весь мир и я вместе с ним окрыленно устремлялся к седьмому небу. Теперь-то я знаю, что это значит: это начало невозвратной разлуки, это крик петуха. Теперь, поплутав по свету, я знаю, что, когда страны и люди начинают вот эдак казаться невесомыми, — это к разлуке. Но, может быть, я тогда и не совсем ошибался. Мир вокруг и впрямь окрыленно взмывал ввысь. Только сам я, слишком для полета тяжелый, оставался внизу, сирый, покинутый.

Я обдумывал, как мне сообщить отцу, что я не могу жениться на моей вдовушке, когда получил известие, что один из братьев моих, морской офицер, пришел на своем корабле в Неаполь. Я счел за благо передать письмо из рук в руки и объявил Олалле, что на несколько дней отлучаюсь в Неаполь. Я спросил ее, будет ли она в мое отсутствие видаться со старым евреем, и она уверила меня, что ни видеть его, ни с ним говорить не будет.

Свидание с братом оказалось не из приятных. Когда я с ним говорил о своих планах, я впервые, к удивлению своему, понял, как могут они выглядеть в глазах других людей, и от этого открытия мне сделалось очень не по себе, иво, хоть я по-прежнему считал себя всех умнее, мне впервые с тех пор, как я встретился с Олаллой, пришлось вспомнить затхлую атмосферу родного дома. Я отдал врату письмо, просил его походатайствовать за меня перед отцом и поспешил обратно в Рим.

Вернувшись, я не нашел там Олаллы. Сначала мне сказали в ее заведении, что она вдруг умерла в горячке. От этого известия я на три дня тяжело занемог и едва не лишился рассудка. Но скоро я понял, что этого быть не могло, и обошел всех в доме, моля и заклиная мне всё рассказать. Теперь я понял, что перед отъездом моим в Неаполь мне следовало забрать ее из заведения, но что проку, если она сама решила меня оставить? В странном суеверном ужасе я связал ее исчезновение со старым евреем и в следующем разговоре с мадамой я схватил ее за горло, таскал за волосы по всем комнатам, я кричал, что знаю все и задушу ее, если она не откроет мне правду. И морщинистая, страшная старуха призналась. Да, это был он. Как-то Олалла ушла из дому и больше не вернулась. А на другой день старый бледный еврейский господин с очень черными глазами пришел и заплатил все, что задолжала Олалла, и еще дал мадаме денег за молчание. Вместе она их не видела. «И куда они отправились?» — взвыл я в отчаянии, что мне не удалось выместить свое горе на старухе. Этого она не могла мне сказать, но, поразмыслив, вспомнила, что слышала, как еврей в разговоре с лакеем помянул город под названием Базель.

И я кинулся в Базель. Но тот, кто сам этого не испытал, не поймет, как трудно отыскать в чужом городе человека, если не знаешь фамилии.

Розыски мои затруднялись еще и тем, что я не знал, в каком кругу искать мне Олаллу. Раз она уехала с тем евреем, она сейчас, верно, богатая дама, разъезжает в карете. Но отчего же он оставил ее в том заведении, где я с ней познакомился в Риме? Он и сейчас, по каким-то неведомым мне причинам, мог поступить точно так же. А потому я обошел все дурные заведения Базеля, которых там больше, чем можно было бы думать, ибо Базель — город, где строго чтут святость брака, — ее нигде не было. Тогда я вспомнил про Амстердам, где мне могло помочь хоть имя Кокозы.

Я отправился туда и в самом деле нашел его старинный особняк и узнал, что он богатейший человек в Амстердаме И что семья его триста лет торговала бриллиантами. Но сам он, сказали мне, вечно путешествует. Кажется, сейчас он в Иерусалиме.

Из Амстердама я не раз бросался по ложному следу в разные страны. Пять месяцев длилась эта сумасшедшая погоня. Наконец я решил отправиться в Иерусалим, и, возвращаясь в Италию, чтобы сесть на пароход в Генуе, я как раз сидел со всеми этими мыслями в голове, как уже сказано, в гостинице Андерматта, готовясь назавтра пересечь горы.

Накануне меня настигло письмо отца, уже несколько месяцев меня догонявшее, пересылаемое с места на место. Отец писал:

«Наконец я, кажется, могу спокойно взглянуть на твое поведение. Этим обязан я чтению семейного архива, которому в последние месяцы уделял я много времени и трудов. Изучая эти бумаги, понял я, что весьма необычная судьба вот уже два столетия присуща нашему роду.

Наше семейство много лучше других благодаря тому, что один-единственный его член всегда несет в себе все слабости и пороки своего поколения. Недостатки, какие должны вы распределяться меж многими, все собраны в одном, и мы, таким образом, делаемся такими, как нам подобает.

Итак, пересмотрев наши бумаги, я, стало быть, уже не могу сомневаться в своем умозаключении. Я нашел такого козла отпущения в каждом из семи поколений, начиная с пратетушки Бесс, в чьи подвиги я здесь не желаю вдаваться. Приведу лишь примеры дядюшек моих, Генри и Эмброуза, которые в свое время, вне всякого сомнения…»

Далее следовало множество фактов и имен в подтверждение отцовской теории. Затем он продолжал:

«Не знаю, было ли вы это роковым ударом или благословением для семейства нашего и для нашего имени, если вы странная эта судьба вдруг отвернулась от нас. Мы были бы избавлены от многих тревог и хлопот. Но это могло повести и к тому, что семейство наше утратило бы свое превосходство над прочими.

Что касается до тебя, ты так усердно отказываешься следовать указаниям моим и советам, что я, кажется, имею основания полагать тебя избранной в твоем поколении жертвой. Ты отказался показать на своем личном примере привлекательность добродетели, показать, как непременно вознаграждается сыновняя почтительность, прилежание и рвение. Ныне я вооружен против тебя философской твердостью и от всего сердца благословляю тебя на твоем поприще, дабы, показав, как сыновнее ослушание, слабость и порок непременно ведут к нищете, отверженности и общему презрению, ты послужил достойным примером, направляющим остальных членов нашего семейства на путь добродетели.»

Больше я не видел отца, но много лет спустя я случайно встретил в Смирне прежнего своего наставника в стесненных обстоятельствах, и он мне кое-что рассказал. Отец мой, оказывается, настолько примирился со своей участью, что женился на молодой вдовушке сам. У них родился сын, и он окрестил его Линкольном. Но поступил ли он так оттого, что любил меня больше, чем я догадывался, или желая избавить себя от неприятных мыслей, которые могли бы его посетить от часу до трех пополуночи в связи с его сыном Линкольном, — этого я не знаю.

Я перечел письмо дважды и вынимал его из кармана, чтобы перечесть в третий раз для препровождения времени, когда, подняв глаза, я увидел двоих молодых людей, входивших из холодной тьмы в столовую гостиницы. Одного из них я знал и решил, что, когда он меня заметит, он ко мне подойдет, так и случилось, и остаток ночи мы скоротали втроем.

Один из этих элегантных молодых людей был сын знатного семейства в Кобурге, и я за год до того с ним познакомился в Англии, куда его послали изучать парламентское дело, ибо он готовился к дипломатической карьере, а также коневодство, которым жила его родня. Звали его Фридрих фон Хоеннемзер, но внешностью и повадкой он до того напоминал одного моего пса по кличке Пилот, что так я его и называл. Был он высок, силен, вел, румян и хорош собою.

Но, верно, тебе будет приятно, Мира, если я применю твою прелестную метафору и скажу, что этого человека жизнь никак не желала заглатывать. Сам он горел нестерпимым желанием, чтобы она его проглотила, при всяком удобном и неудобном случае лез к ней в горло, но она упрямо отторгала его. Дабы он окончательно не утратил иллюзий — а жизни ведь не нравится, если мы в ней совершенно изверимся, — она время от времени отхлебывала от него по глоточку — нет, не полный, добрый глоток, но и тогда ее тотчас рвало. Что в нем было такого, я не могу тебе сказать с определенностью, Мира. Одно могу сказать: у всех, кто узнавал его покороче, было точно такое же чувство, что, хоть против него они ничего не имеют, им не хочется с ним связываться. И таким образом получалось, что он с умственной стороны оставался в состоянии эмбриона.

Верно, требуется некоторая удача и ловкость, чтоб утвердиться в обществе в качестве эмбриона. Пилот так дальше этого и не пошел. Часто, кажется, сам он чувствовал, что попал в ужасное положение. И так оно и было. Голубые глаза его временами весьма трагически выдавали отчаянную, безнадежную борьбу за существование. Если ему случалось овнаружить в себе какую-нибудь истинную склонность, он старался как можно более из нее извлечь и не прятать свечу под сосудом.^[112] Так, он часами мог говорить о том, что предпочитает одно вино другому, будто хотел навеки запечатлеть в сердце друга этот существенный факт. Философ, про которого мне рассказали в школе и который тебе вы понравился, Мира, сказал: «Я мыслю, следовательно, я существую.»^[113] Точно так и мой друг Пилот внушал себе и всему человечеству, той части его, во всяком случае, которая могла его услышать: «Я предпочитаю мозельское рейнвейну. Следовательно, я существую». И если ему нравился бараний бег или бой петухов, он часами повторял: «Я нахожу в подобных вещах удовольствие». Но он совершенно лишен был воображения и к тому же был очень честен. Он ничего не мог изобрести, и ему приходилось довольствоваться описанием тех чувств, какие ему действительно удавалось в себе обнаружить. В конце концов это отсутствие воображения, верно, и мешало иак зловеще тому, чтобы он существовал. Ты сам знаешь, Мира, чтобы что-то создать, сперва надобно это вообразить. А не будучи в состоянии представить в своем сердце, каков должен быть Фридрих фон Хоеннемзер, он и не мог произвести никакого Фридриха фон Хоеннемзера.

Как я уже сказал тебе, я его прозвал в честь моего пса, имевшего приблизительно тот же характер, — он настолько не имел ни малейшего понятия о том, что хотел бы сделать или что должен бы сделать, что мне в конце концов пришлось его пристрелить. Бог Фридриха фон Хоэннемзера был с ним более терпелив.

При всем при том Пилот благополучно вращался в обществе, которое, и в Европе особенно, лишь минимума существования требует от своих членов. К тому же он был богатый молодой человек, белый, румяный, с парой мощных икр, которыми немало тщеславился. Многие пожилые дамы находили его идеалом юноши. Я ему нравился, он был польщен, произведя на меня столь глубокое впечатление, что я даже дал ему прозвище. «Человек дал мне прозвище, — думал он. — Следовательно, я существую».

И вот когда он ко мне подошел, я тотчас заметил в нем перемену. Он ожил, он весь сиял. Так оживал и вилял хвостом мой пес Пилот в тех редких случаях, когда надеялся, что сумел доказать, что он подлинно существует. Возможно, в данном случае это было следствие дружбы с молодым человеком, явившимся под руку с ним в столовую гостиницы. Я тотчас почувствовал, что в течение вечера он непременно выложит мне этот козырь. Дорого бы я тогда заплатил за общество настоящего хорошего пса, и я вспоминал с тоскою моих старых собак, оставленных в Англии.

Он представил мне своего друга как барона Гильденстерна из Швеции. Не успел я и десять минут понаслаждаться их обществом, как мне было доложено, что барон у себя на родине слывет за великого сердцееда и соблазнителя. Я стал гадать — хоть слушал вполуха и был занят другим, — каковы же их шведские женщины. Те дамы, которые оказывали мне честь, разрешая их соблазнить, настаивали на том, чтобы самим решать, что будет в центре спектакля. Я был за это им благодарен, ибо таким образом достигалось известное разнообразие в монотонной комедии. Но в случае с бароном, совершенно очевидно, он сам клал определяющий груз на чашу весов. Вы могли предположить в нем недостаток пылкости, когда он описывал стати преследуемых им красоток. Но никак не тогда, когда он переходил к единственному предмету, непременно достойному вашего восхищения. Из его рассказов явствовало, что все его дамы были в точности одного покроя, и такого именно, какой никогда мне не попадался.

Я не мог понять, зачем, будучи во всех приключениях единственным героем, он тратит столько сил и трудов ради бесконечного повторения одного и того же. Ибо очевидно было, что не было предела тем тяготам, какие он на себя с радостью налагал. Но, сам тогда молодой человек, я более всего поражался его неслыханному аппетиту.

…Постепенно из нашей беседы, становившейся оживленней по мере того, как мы одну за другой осушили несколько бутылок вина, я извлек ключ к натуре юного шведа, и это было одно-единственное слово: «Состязание». Жизнь была для него ристалищем, на котором желал он победить всех других бегунов. Я и сам в детстве любил состязания, но уже школьником утратил к ним интерес и, если что-нибудь не оказывалось лично в моем вкусе, считал нелепым гнаться за ним оттого только, что оно приглянулось другим. Но вовсе не так рассуждал этот шведский барон. Ничто в целом свете не было для него хорошо или дурно само по себе, он искал мерила извне. Он ждал знака, он, как рысь, выслеживал то, что ценят другие, чтобы их обогнать и завладеть добычей. Таким образом, он даже более зависел от других, нежели Пилот. Наедине с собою он совершенно терялся и одиночества боялся, как самого дьявола. Сидя против него за столом, я пытался представить себе его лицо, когда он один, — и это никак мне не удавалось. Я заключил из его рассказов, что в прошедшем своем видел он лишь бесконечную череду побед над бесконечной чередой соперников, и ничего больше, — а он был несколькими годами меня старше и несколько дольше успел побыть на этом свете. Ни соперники, ни жертвы не составляли для него ровно никакого интереса, он не способен был ни на восхищение, ни на жалость, — да, я думаю, ни на какое чувство, кроме зависти или презрения.

И, однако, он был вовсе не дурак. Напротив, он был смышлен и хитер. Он принял личину добродушного, прямого, открытого малого, пусть слегка неотесанного, но достойного снисхождения за простоту и сердечность. И в этой личине он тайком выслеживал вас внимательным взглядом, чтобы, когда вы всего менее этого ожидаете, ринуться, как быстрый, неустанный охотничий пес, вам наперерез. Не имея нервов, которые другим людям причиняют столько хлопот, он, без сомнения, овладал удивительной силой и выдержкой и в своях собственных глазах, и в глазах многих был гигантом в сравнении с обычными людьми, обремененными воображением и чувством жалости.

Эти двое моих знакомцев прекрасно ладили, ибо Пилот благодаря тесной дружбе лихого юного шведа обретал несомненное существование: «У меня есть друг, гроза женских сердец, следовательно, я существую», — думал он, а барону льстило, что он затмил всех прежних друзей богатого германца — и тот от души восхищается им. Они, в сущности, прекрасно вы обошлись без меня. Но их тянуло ко мне, как магнитом: Пилот хотел похвастаться передо мною своим другом, а барон с высунутым языком бежал по следу, вынюхивая, что я ценю и чего добиваюсь, чтобы перехватить это у меня.

Скоро я так наскучился историями барона, что обратился к Пилоту — его не часто этим баловали, — и, вдохновленный, он развернул передо мной великую повесть своей жизни.

— Ты, верно, не захотел вы, чтобы тебя видели в моем обществе, Линкольн, — сказал он, — если вы ты все знал. Я в опасности, покуда не пересек границ Швейцарии. И стены имеют уши в этой мятежной стране.

Он помолчал, навлюдая, какое впечатление произвели на меня его слова, и затем продолжал:

— Я теперь из Люцерна.

Я узнал, что в городе были волнения, но никак не предполагал, что Пилот в них мог быть замешан.

Там было жарко, — сказал он. Бедняга Пилот! В его застенчиво ухмыляющихся устах и чистейшая правда казалась грубым вымыслом, тогда как барон, я уверен, мог громоздить горы лжи с такой уверенностью, что слушатель ни на миг не усомнился вы в его праведности.

Я застрелил человека в уличном бою третьего марта, — сказал Пилот.

Я знал, что на улицах шла борьба между защитниками власть предержащих и в особенности духовенства, с одной стороны, и взбунтовавшимся простонародьем — с дpyгой.

— Вот как? — сказал я, ужаленный юной завистью к участнику схватки. — Ты убил бунтовщика?

Пилот всегда казался мне в высшей степени респектабельной бездарью, и я ни на минуту не усомнился, что он защищал духовенство, и это умеряло мою зависть.

Пилот покачал головой с гордым и таинственным видом. Минуту помолчав, он сказал:

— Я увил капеллана епископа Санкт-Галленского.

Убийство это наделало шуму, о нем писали газеты, убийцу разыскивали. Меня изумило, что столь важное деяние выпало на долю Пилота, и я попросил его рассказать все по порядку. Барон, которому скучно было слушать о чужих подвигах, уже не следил за беседой, пил и смотрел на входящих и выходящих.

— Покидая Кобург, — начал Пилот, — я намеревался провести в Люцерне три недели у дяди своего де Ваттелилле. И когда я уезжал, все элегантные дамы одна за другой приходили ко мне, прося привезти из Люцерна шляпку от шляпницы, которую они называли мадам Лола. Эта особа, уверяли они, славится по всей Европе. Знаменитые фрейлины и столичные красавицы к ней съезжаются шить шляпки, и никогда еще не было такого гения в истории дамской моды. Разумеется, я рад был услужить дамам родного города и отправился в путь, набив карманы шелковыми образцами и даже — веришь ли — локонами, дабы мадам Лола могла подобрать к ним соответствующую шляпку.

Однако в Люцерне я окунулся в водоворот споров политических и совсем забыл про мадам Лолу, если бы однажды вечером, ужиная в компании важных деятелей, я вдруг не вынул из кармана вместе с носовым платком шелковый лоскут — и тут мне пришлось объясняться. К моему удивлению, беседа тотчас переметнулась на шляпницу. Все присутствующие женатые господа, политики и духовные особы, оказывается, ее знали. Да, верно, подтвердил сидевший во главе стола епископ Галленский, женщина эта — гений. Одним касанием руки, как волшебной палочкой, создает она чудеса элегантности, и знатные дамы из Санкт-Петербурга, Мадрида и даже от папского двора совершают паломничества в ее мастерскую. Но мало того, подозревают, что она видная заговорщица и предоставляет свое ателье для свиданий опаснейших революционеров. И тут она опять проявила себя как гений — как некая Цирцея, направляющая события все той же маленькой ручкой, и самые неотесанные из ее приспешников готовы за нее идти на смерть.

Меня так настойчиво против нее остерегали, что наутро я, натурально, первым делом отправился к ней по означенному адресу. В тот раз она показалась мне всего лишь очень умной и любезной женщиной. Она приняла мои заказы, и мы поговорили о моем путешествии и даже о характере моем и моей карьере. Во время нашей беседы входил и выходил рыжеволосый молодой человек. Он очень был похож на опасного революционера, но она мало на него обращала внимания.

Покуда она изготовляла мои шляпки, тучи в Люцерне все более сгущались. Гроза нависла над городом. Дядя мой, занимавший важный пост в городском совете, предвидел катастрофу. Он отослал тетушку с дочерьми в имение и мне настойчиво рекомендовал присоединиться к ним, но я не мог покинуть город, не повидав еще раз мадам Лолу и не получив с нее свой заказ.

В день, когда я к ней наконец собрался, волнения в городе достигли такой степени, что мне пришлось пробираться к ее жилищу узкими воковыми улочками, и даже это оказалось трудно. Но, войдя в дом, я овнаружил, что он от подвала до чердака кишит вооруженными людьми и кипит, как ведьмин котел. Тут было не до шляпок. Сама она, стоя у конторки, собирала и направляла людей. При виде меня она бросилась ко мне.

— Ах, — крикнула она. — Наконец-то сердце ваше привело вас на верный путь!

Тут вся толпа, и мадам Лола в том числе, хлынула из дому и устремилась вдоль улицы. Они увлекли за собою и меня, а быть может, я уже подпал под власть этой женщины и присоединился к ним добровольно. Минута — и я очутился на баррикадах, в гуще битвы, на стороне мадам Лолы.

Она заряжала мушкеты и передавала их бойцам с тем же рвением и искусством, с каким делала шляпки. На баррикадах бился народ не ровкого десятка, но всем было страшно — и было от чего, — одна она ничего не боялась. Передавая оружие тем, кто стоял на баррикадах, она вооружала их вдобавок своим бесстрашием, я это видел по их лицам. И странно — сам я был тогда убежден, что ничто дурное не может ее коснуться — и не может коснуться меня, покуда я под ее крылышком. Я вспомнил, наша старая кухарка в Кобурге рассказывала про семижильную кошку. Мадам Лола, думал я, тоже семижильная. В те минуты я видел в ней нечто возвышенное, надчеловеческое, хотя она, я ведь тебе сказал уже, была никакая не знатная дама, а всего лишь люцернская модистка, и притом не первой молодости.

И вдруг я, не помня себя из-за бушевавших вокруг страстей, схватил мушкет и выстрелил в солдат и ополченцев, медленно наступавших на нас вдоль улицы. Собственный мой дядя де Ваттелилле легко мог ими предводительствовать, но я об этом и не вспомнил. В ту же секунду, уж не знаю кем сраженный, я рухнул замертво.

Очнулся я в маленькой комнатке, и при мне была мадам Лола. Я хотел было побернуться, но обнаружил, что вся правая моя нога в винтах. Мадам Лола громко вскрикнула от радости, увидев, что я очнулся, но затем подошла ко мне, прижимая палец к губам. В затененной комнатке она мне рассказала, что борьба на сей раз окончена и что я убил капеллана епископа Галленского. Она заклинала меня лежать тихо, во-первых, оттого, что у меня прострелена нога, а во-вторых, оттого, что в Люцерне еще неспокойно. Я в серьезной опасности, и мне надо скрываться.

Там, в чердачной каморке, она три недели меня выхаживала. Еще шли уличные бои, я слышал выстрелы. Но я не думал о боях, ни о своей ране, ни о том, что я наделал и что скажет моя родня, ни даже об опасности, которой я подвергался. Мне казалось, что я каким-то образом очень высоко вознесен над тем миром, где обитал прежде, и пребываю на этой высоте один на один с мадам Лолой. Время от времени меня навещал доктор, больше я никого не видел, но каждый вечер, накинув шаль, Лола меня умоляла лежать тихо-тихо, пока она не вернется, и уходила. И в ее отсутствие бесконечно долго тянулись часы.

Но пока я был с нею, мы не могли наговориться. Теперь, оглядываясь назад, я не помню, что говорила она, зато сам я говорил так много и хорошо, как мне всегда хотелось, но покуда не удавалось. Я познал жизнь и свет, познал самого себя и даже, представь себе, Бога, пока я жил на том чердаке. Особенно много говорили мы о том, что мне предстоят великие дела. Видишь ли, я и так уж довольно сделал, чтобы обо мне заговорили, но оба мы чувствовали, что это лишь начало.

Я понял, что многие из ее друзей покинули Люцерн и что сама она из-за меня подвергалась опасности, и молил ее уехать. Нет, говорила она, ни за что на свете она меня не бросит. Во-первых, после того, что я совершил, революционеры Люцерна видят во мне брата и готовы ради меня на смерть. Но еще важнее, объясняла она, густо покраснев, если вдруг к нам нагрянут тираны, мы сможем уверять, будто не принимали участия в борьбе, а спрятались тут ради нашей любви. Она будет изображать мою любовницу, я — любовника, а рану мою мы объясним ревностью соперника. Ее слова, хоть все это была комедия, осчастливили меня, и я принялся мечтать о подвигах, какие совершу в качестве возлюбленного мадам Лолы, когда оправлюсь от раны. Да, едва ли какая подлинная любовная история могла так осчастливить меня.

Наконец однажды вечером она сказала, что доктор меня объявил вне опасности и нам пора разлучиться. Сама она в тот же вечер покидала Люцерн. Мне надлежало тайно отбыть рано поутру. Добрый друг, сказала она, предоставит в мое распоряжение свою карету и проводит меня из города. Ужас охватил меня при ее словах, но я упустил время, я сам не понимал, что со мною творится, пока не стало слишком поздно. Мадам Лола продолжала ласково со мной разговаривать. Она-де собирается кое-чем меня обременить и дать мне все шляпки из ателье.

«Сама я, — сказала она, — больше не вернусь в Люцерн.» И вот с помощью ее служанки мы двенадцать раз бегали вверх-вниз по лестнице и всякий раз спускались нагруженные картонками, содержимое которых она вываливала подле меня. Я начал хохотать и уже не мог остановиться, когда чуть не утонул в море шляпок всех цветов радуги, отделанных цветами, лентами и перьями. Пол, кровать, кресло, стол — все было завалено ими, — быть может, прелестнейшими шляпками в мире. «Ну вот, — сказала она, — теперь тебе будет чем пленять женские сердца.» Сама она надела скромную шляпку и шаль и взяла меня за руку. «Прошу, не поминай меня лихом, — сказала она. — Я хотела как лучше.» Обвила мне шею руками, поцеловала меня и ушла. «Лола!» — крикнул я и без памяти рухнул в кресло. Очнувшись, я провел ужасающуую ночь. Ни на чем я не мог остановиться легкой, приятной мыслью. А тут еще образ убитого капеллана начал меня преследовать, и мне казалось, что мне нет прибежища на всем белом свете.

Лола сдержала слово. Наутро старый еврей элегантного вида объявился на моем чердаке, а внизу меня ожидала прекраснейшая карета. Он провез меня по городу, где еще видны были следы сражений, и в продолжение пути развлекал меня приятной беседой. Когда мы приближались к предметам, он сказал: «Карета барона де Ваттелилле встретит вас в таком-то и таком-то парке. Но вы своим поведением оскорбили чувства вашего дядюшки, и он поручил мне вам передать, что предпочел вы, чтобы вы, не останавливаясь, продолжали ваше путешествие, а уж встретиться с вами он сможет погодя, когда уляжется его возмущение».

«Как? Так дядя знает, что со мною случилось?» — вскричал я в величайшем изумлении.

«Разумеется, — отвечал старый еврей. — Он все знал с самого начала. Барон имеет большое влияние на духовенство Люцерна, и без него бы нам, пожалуй, не справиться.»

Больше он ничего не прибавил, мы молча продолжали свой путь, и я терялся в догадках.

Карета дядюшки в самом деле нас ожидала у парка как обещал еврей. Когда мы остановились, из нее вышел и медленно двинулся нам навстречу молодой человек, и узнал того рыжего, которого видел в доме у Лолы в день своего первого визита, а потом, как я вспомнил теперь, на баррикадах. Сразу ясно было, что ему многое пришлое испытать. Он хромал, и, когда поклонился моему спутнику, я разглядел смертельно бледное, вытянутое лицо, но, оглянувшись на меня, он вдруг улыбнулся.

«А-а, так это и есть, — услышал я его слова, — пленный щегол мадам Лолы?»

«Да, — отвечал, улыбаясь, старый еврей, — это ее голем.»

Тогда я не знал еще, что слово «голем» на еврейскол языке означает глиняного идола, в которого волшебством вдыхают жизнь, чаще всего, чтобы его использовать для преступления, которое не решается осуществить сам волшебник. Голем — всегда великан и овладает огромной силой.

Они усадили меня в дядину карету, и мы распрощались. Я продолжал свой путь, а мысли теснились у меня в голове так, что я никак не мог привести их в порядок. Пороховой дым на варрикадах, наши беседы о Боге, ее поцелуй на чердаке и эти шляпки, которыми она меня снабдила, — все сливалось у меня в голове, как сливаются перед глазами цветные пятна после того, как глянешь на солнце. И с тем пор я уже не могу думать о тех великих подвигах, какие мне предстояли. Какие там подвиги — даже не вспомню. Но как-никак я все же убил капеллана епископа Галленского и мне надлежит соблюдать осторожность, пока я не покинул пределов этой страны. Я был у доктора, и он сказал мне что нога моя так искусно залечена, будто никогда и не была повреждена пулей.

— И, стало быть, ты, Пилот, — сказал я, — повсюду разыскиваешь эту женщину, повсюду за нею рыщешь и ночи не спишь, думая о ней?

— Да, как ты догадался? — сказал Пилот. — Я повсюду ее ищу. Я не знаю, что мне думать, что чувствовать, покуда я снова ее не увижу. А ведь она не молода, знаешь ли, и не знатного рода, всего лишь модистка из Люцерна.

Я сидел и слушал рассказ Пилота, и, пока я его слушал, мне все больше делалось не по себе. Я думал: я ни разу не был пьян с тех пор, как потерял Олаллу, ни разу — до нынешнего вечера. Сейчас я выпил, — пусть всего лишь две бутылки этого швейцарского винца, — и мысли мои, естественно, путаются. И не мудрено, целых два месяца думая все об одном и том же. Рассказ приятеля слишком уж похож на мои собственные сны. Многое в этой женщине на баррикадах напоминает мою римскую куртизанку, а когда вдобавок в рассказ вступает старый еврей, как джинн из волшебной лампы Аладдина, — тут уж не остается сомнений, что я несколько спятил. Далеко ли мне, интересно знать, до полнейшего безумия?

И ради решения этого вопроса я налегал на вино. Пока Пилот рассказывал, барон Гильденстерн время от времени поглядывал на меня с улыбкой и подмигивал мне. Но скоро вея эта история ему надоела, и он спросил еще бутылку. Он откупорил вино и разлил по стаканам.

— Милый Фриц, — сказал он, посмеиваясь. — Я знаю, как дамы обожают шляпки. Муж, помогай ему Бог, это для них существо, покупающее шляпки всех мыслимых цветов и фасонов. Но снимать этот предмет туалета с женщин вовсе не забавно. Я, напротив, оставляю его им, когда уж лишу всего прочего. Ну, а если им непременно надобно чем-то швырять в мою голову, я предпочитаю рубашку.

— Неужто ты никогда не имел дело с женщиной, которая бы не швыряла в тебя рубашку? — спросил Пилот, вперяя взор вдаль.

Барон внимательно к нему пригляделся, будто прикидывая, не имеет пи безнадежная страсть в глазах иных такого очарования, что стоит за нее повоевать.

— Милый друг, — сказал он, — В ответ на твою исповедь я расскажу тебе об одном из своих приключений.

Семь лет тому назад полковник моего полка в Стокгольме принц Оскар послал меня в школу верховой езды в Сомюр. Я не выдержал срока, попав там в одну историю, но, покуда там жил, провел немало приятных часов в обществе двух богатых молодых друзей, один из которых, был Вальдемар Нат-ог-Даг, приехавший вместе со мною из Швеции. Второй был бельгиец — барон Клоотц, которы принадлежал к новой знати и владел громадным состоянием.

Благодаря рекомендательным письмам наших тетушек мы с моим шведским приятелем получили доступ в забавное общество старых обедневших легитимистов из высшей аристократии, потерявших на Французской революции все и доживавших свой век в провинциальном городишке близ Сомюра.

Все они были стары, ибо в молодости их у невест не было приданого, а у женихов — средств для поддержания семейства в том стиле, к какому обязывало каждого древнее имя, и, таким образом, они не произвели на свет нового поколения. Мир их неотвратимо рушился, и быть молодым в их глазах значило то же, что принадлежать второсортному обществу. Дамы качали головами над письмом моей тетушки, недоумевая, что за странная земля эта Швеция, где знать еще отваживается размножаться.

Скучно это было, скучно до смерти. Будто тебя поместили среди бутылей старинного вина и ванок с соленьями, и все это прочно закупорено.

В этом кругу много говорилось о богатой молодой женщине, вот уж год как нанимавшей роскошный загородный дом. Я и сам видел его крышу над каменной oгpaдой во время утренних своих прогулок верхом. Сперва дама эта меня нисколько не занимала. Скорей всего, думал я, это еще одна их похоронная плакальщица. Я лишь дивился тому, что молодость и красота в данном случае никого не настораживали. Напротив, кажется, эти качества располагали к ней старые очерствелые сердца.

Мне с готовностью представили объяснение, сообщив, что эта особа посвятила свою жизнь памяти генерала Зумалы Карреги, который, насколько мне известно, был героем и мучеником, отдавшим жизнь за своего Короля, защищая его от мятежников. В память усопшего она одевалась всегда в белое, жила на постной пище и воде, каждый год совершала паломничество на его могилу в Испании, щедро творила милостыню, содержала школу для деревенских детей и построила больницу. Время от времени ей были видения и голоса, надо думать, — нежный генеральский голос Зумалы. За все это ее высоко чтили в кругу моих друзей. Тот факт, что до смерти мученика она состояла с ним в более земных отношениях, нисколько не вредил ее репутации. Старым девам и холостякам, напротив, льстила мысль о богатом прошлом сей святой. Так одиннадцать тысяч девственных священномучениц Кельна, верно, радостно трепетали в раю, готовясь предстать перед Марией Магдалиной.

Едва мой друг Вальдемар познакомился с нею, сердце его растаяло, как кусок сахара в чашке горячего кофе.

— Арвид, — сказал он мне. — Никогда еще не встречал я такой женщины, и я знаю, что встреча наша предопределена роком. Ведь, как ты знаешь, имя мое — Нат-ог-Даг, и герб мой поделен на велое и черное поле. И стало быть, она предназначена мне, и я ей. Ибо в мадам Розальбе больше жизни, чем в ком бы то ни было, кого приходилось мне видеть. Это настоящая святая, и в эту свою святость, как в обязанность, вкладывает она больше рвения, чем вкладывает его военачальник в штурм осажденной крепости. Как свежий, едва раскрывшийся цветок, сидит она среди старых иссохших околосеменников. Она — лебедь на водах вечной жизни. Это — белое поле на моем щите. Но ее овевает смерть, и это — черная часть герба Нат-ог-Дагов. Так только, метафорически, могу я тебе описать, что мне открылось однажды, когда я на нее смотрел.

Мы много слышали о здешнем виноградарстве и узнали, как для белого вина одного благородного сорта гроздья оставляют на лозах дольше, чем для прочих сортов. И таким образом они чуть подсыхают, перезревают, обретают особенную сладость. Более того — в них проявляется качество, которое французы называют «pourriture noble», а немцы «Edelfaule»^[114] и которое придает вину букет. Так и в атмосфере вокруг Розальвы, Арвид, — особенный букет, какого нет в атмосфере вокруг других женщин. Возможно, это аромат святости, а возможно, запах благородного гниения царственной лозы, несравненно сладкой плесени. Или, Арвид, тут скорей и то и другое в душе, поделенной на белое и черное, в душе Нат-ог-Дагов!

На следующее воскресенье — стоял уже май — я представился мадам Розальбе на обеде у одного моего друга.

Эти старые аристократы при всем оскудении держали отличный стол и не гнушались стаканчиком доброго вина, но молодая особа чечевицу с сухим хлебом запивала водою и притом с прелестной скромностью, производившей сухой кусок в ранг изысканнейших влюд, так что никто и не думал потчевать ее чем-то еще. После обеда в затененной, прохладной гостиной она с той же свободной скромностью развлекала собрание рассказом о видении, которое ей было недавно. Она вдруг очутилась, рассказывала она, посреди большого цветочного луга, и ее окружали дети, и у каждого над головой был нимв, как ясное, яркое пламя свечи. Потом к ней подошел сам Святой Иосиф и сообщил, что она в раю, куда призвана на роль няни при этих детях. Это, объяснил он ей, ни много ни мало — самые первые святые мученики, младенцы Вифлеема, убитые по приказу Ирода, и он указал ей, какая лестная предстоит ей должность, ибо, в точности как Спаситель страдал и умер за человечество, так и эти младенцы погибли ради Спасителя. При этих его словах, рассказывала она, ее охватило блаженство, и, ликуя, она объявила, что только об одном и мечтает — присматривать за убиенными младенцами отныне и во веки веков.

Я не очень-то верю в видения и рай, но, когда она рассказывала, у меня не было ни малейшего сомнения, что она собственными глазами видела то, что описывает, и что она предназначена для рая. В ней было столько жизни, что вы тотчас чувствовали, какой удачный выбор сделал Святой Иосиф. Маленькие мученики с нею бы не соскучились. Во время своего рассказа вдруг она подняла взор. Силы небесные — ну что за глаза! Очень крупного калибра, и разили они наповал.

Однако, скромно слушая ее и поглядывая на счастливый круг ее престарелых учеников, я все более убеждался в каком-то подвохе. Пусть Розальба — безукоризненная святая. Пусть она осыпает бедняков — да и богачей, кстати — благодеяниями, как из рога изобилия. Пусть она любила генерала Зумалу Карреги, и генералу, в таком случае, не на что было жаловаться. Но не его единого любила она на белом свете и не одной его светлой памяти посвятила она свою жизнь. Если женщина однолюбка — а мне самомy случалось быть любимым такими однолюбками, — это сейчас видно. Вы можете спутать монашку со шлюхой, но если вам встретится одна из тех дам, какие, слышал я, в Индии бросаются в костер, чтобы их сожгли вместе с гелом мужа, — ее вы не спутаете ни с кем. Либо, думал я, эта белая леведь меняла любовников, как перчатки, либо она развращенная старая дева — для девы она поистине устарела, ей перевалило за тридцать, — которая с тоски морочит моих легитимистов, объявляя, что была любов-ницей генерала.

Розальба глянула на меня лишь однажды, но мне было ясно, что она ощущала мое присутствие. Как ни далеко сидели мы друг от друга, мы чувствовали такую же тесную связь, как если вы танцевали па-де-де посреди сцены в окружении нашего почтенного кордевалета. Когда она подходила к окну — посмотреть на свою карету, складки белого платья и локоны темных волос веяли и колыхались исключительно в мою честь.

Я подумал: никогда еще не было у меня мертвого соперника, поглядим-ка, на что способен генерал Зумала. На Пасху мне пришлось выслушать проповедь о святой Марии Магдалине. Интересно, труднее ли соблазнить эту святую, чем кого-то еще, или, может быть, легче? Старый боевой конь, говорят, всегда встряхивает гривой при звуке военной трубы.

Скоро я стал частым гостем в замке мадам Розальбы Не знаю, учуяла ли старая аристократическая община, какая опасность грозит ее святой. Я сопровождал ее, когда она посещала бедных и больных. Вначале я часто заводил с нею разговор о моей душе. Я исповедал ей множество моих грехов, но ни один не произвел на нее особенного впечатления, быть может, все они были ей знакомы. Кажется, она давала мне добрые советы, и я непременно бы ими воспользовался, если бы в самом деле хотел исправиться. Она была все так же серьезна и мила, я ей, кажется, нравился, но в нашем па-де-де она от меня отставала. Я, со своей стороны, выказывал терпение. Мне приходилось помнить о юном друге моем Вальдемаре, и я знал, что приберегаю для нее к концу танца приятный сюрприз.

Одно меня удивляло. Я воспитан лютеранином, и бабушка водила меня в церковь на каждое Рождество. Я выслушал немало проповедей, и разницу между святостью и грехом уяснил себе не хуже самого старика пастора Мефодия, как бы ни роднились наши личные вкусы касательно этих материй. Но — вот вам слово гвардейца! — в случае Розальбы трудно было разобрать, где — что. Она проповедовала богословие со сладострастием, будто со стола Господа потчевала ярого гурмана, а самая пылкая страсть в се устах отдавала невинностью детской забавы. Мне это не очень нравилось. Няня моя верила в ведьм, и часто в обществе Розальбы мне вспоминались жуткие рассказы старой Майи-Лизы, но никогда еще прежде не встречал я такой святой ведьмы и такой порочной святой.

В конце концов Розальба овещала мне свиданье вскорости, поздно вечером в пятницу. В тот день общество Сомюра собиралось с большой помпой погребать маршальскую вдову ста лет от роду.

Стоял конец июня. Я начал уже томиться проволочкой и решил — в пятницу непременно, или я никогда больше не приближусь к женщине.

И все это, надо вам сказать, могло вы получить иной оборот, не случись тогда в Сомюре другого происшествия. Но случилось так, что именно в эти дни очень богатый старый еврей — вроде того, о котором ты рассказывал, Фриц, — остановился там на неделю по пути из Испании в Голландию. Все у него было самого отборного свойства. О карете его, слугах и бриллиантах много говорили. Но особенно поразила нас в нашей школе верховой езды пара андалузских лошадок. Одна особенно — была благороднейшая из лошадей, каких только видывали во Франции. Даже и в нашем шведском полку едва ли можно было сыскать лучше. К тому же она была выезжена в королевском манеже Мадрида — и чтобы такая лошадь досталась еврею, и штатскому!

Из-за этих лошадок я на несколько дней забросил мадам Розальбу, столько было о них разговору. Мало кто из нас мог себе позволить подобную покупку, но мы считали делом чести их не выпустить из Сомюра. В конце концов барон Клоотц, миллионщик и большой острослов, как-то вечером после ужина сделав нам пятерым, ближайшим своим друзьям, забавное предложение. Он обещал купить лошадь у еврея и объявить ее призом в состязании, где мы покажем, чего стоим сами. Условия были — в течение дня проскакать три французских мили, выпить три бутылки местного вина и соблазнить по пути трех дам. Порядок событий каждый участник состязания назначал для себя сам, а лошадь еврея предназначалась тому, кто первым прибудет в дом барона Клоотца, исполнив все три условия.

Предложение это имело большой успех, и я уже прикидывал последовательность действий и перебирал в уме знакомых хорошеньких дам, когда вдруг сообразил, что день, назначенный для состязаний, — та самая роковая пятница. Вывор даты определялся в обоих случаях одним и тем же соображением: городская элита будет при деле и не сможет совать нос в чужие дела. Но я верил в себя и, уходя с ужина рука об руку с вальдемаром, уже предвкушая прелестнейшую шутку. Он все еще молился на Розальбу так смиренно, что ради нее готов был переменить веру и даже, я думаю, уйти в монахи. Мне часами приходилось выслушивать панегирики в ее честь. Все же после долгих уговоров мы убедили его принять участие в состязании. Возможно, он хотел покрасоваться перед Розальбой на испанском скакуне — он был недурной наездник.

Не хвастаясь, должен сообщить, что точно в назначенный час явился на свидание в белый замок Розальбы. Ее камеристка — больше в доме не было ни души, все отправились на похороны — провела меня в будуар в башне по каменным высоким ступеням. Ставни были закрыты, в будуаре темно и после жары казалось прохладно, как в соборе.

Было много велых лилий, и воздух отяжелел от их запаха. На столе стояли бокалы и бутылка самого лучшего вина, какое я в жизни пивал, — сухого Шато Икем. Моя третья за день бутылка.

Розальба меня ждала. Как всегда, в очень скромном уворе, но вдруг преобразясь в невиданную красавицу.

Если то, что случилось со мною в будуаре, покажется диким и фантастическим и похоже более на сказку или рассказ с привидениями, нежели на любовное приключение, — вина не моя. Да, правда, день был изнурительно жаркий, и ночью разразилась гроза, и, когда я входил в дом с раскаленной дороги, в тяжелых сапогах, голова у меняслегка кружилась. Быть может, я был влюблен сильней, чем сам догадывался, не знаю, но вдруг белый свет сошелся на ней клином. Вино, которое я пил, бешеная скачка — показались мне неовходимой прелюдией, посвя-щением в этот великий миг любви. Тем не менее я отчетливо помню все, что тогда случилось.

Я не мог терять время. Голова моя кружилась, комната качалась перед глазами, страстные слова любви сами летели с губ. Минута — и она очутилась в моих объятиях в разметавшемся белом платье. Она сама была — лилия в грозу, белая и качающаяся, и лицо у нее было мокро от слез. Но она отстранила меня, вытянув перед собою руки.

«Погоди минутку, — сказала она. — Выслушай меня. Мы тут одни. Никого нет в доме, кроме нас и моей камеристки, той хорошенькой девушки, которая провела тебя сюда. И тебе не страшно?»

«Арвид, — продолжала она. — Слыхал ли ты когда-нибудь историю Дон Жуана?» — Она так испытующе смотрела на меня, что мне оставалось ответить, что я даже и оперу про него слышал.

«А помнишь ты, — сказала она, — ту сцену, когда за ним является статуя Командора. Такая статуя стоит на могиле адмирала Испании.»

Я сказал: «И пусть она хорошенько его сторожит».

«Погоди, — сказала Розальба. — Розальба принадлежала Зумале Карреги. Когда она ему изменит, бедной Розальве придется исчезнуть. Но рано или поздно в опере должен быть пятый акт. Ты, моя себерная звезда, — ты будешь героем. И честь твоя, как у женщины, поставлена тут на карту. Ты не пожалеешь и самой Марии Магдалины. Розальба — сверкающий мыльный пузырь, и, когда ты его разобьешь, тебе останется лишь мокрое место — не более. Но ей пора исчезнуть. Люди здесь и даже сам ее создатель чересчур тесно меня с нею евязывают. Ты ей даришь великиий трагический конец. Никто другой на свете, я думаю, не мог вы лучше тебя справиться с ролью в этой трагедии. Ты достоин в нее войти.»

«Так впусти же меня», — простонал я.

«И тебе совсем не жаль бедной Розальбы? — спросила она. — Что она потеряет последнее свое привежище, навеки гонимая и проклятая, — это тебе все равно?»

«Это тебе меня не жаль!» — крикнул я.

«Ах, как ты ошибаешься, — сказала она. — Я так страдаю, так беспокоюсь о тебе, Арвид. Тебя ожидает страшное будушее — уничтожение, пустыня — ужасная судьба! Если бы я могла тебе помочь! Но это невозможно. Мысль о Розальбе не принесет тебе пользы. Пример ее тебя не вразумит. Воспоминание об этом часе одно и поможет тебе, но и в этом я не уверена. Ах, друг мой, если для твоего спасения я подарю тебе прекрасного коня — он стоит наготове, оседланный, в стойле, чтоб унести тебя прочь, спасти от общего нашего падения и проклятия, — и пошлю мою камеристку тебе его показать, — согласишься ты следовать за нею?»

Она вытянулась во весь рост, все еще упираясь рукою в грудь, тогда как моя левая рука была у нее на груди, и произнесла торжественно, как сивилла:

«Ведь скоро будет слишком поздно, мы услышим роковые шаги на лестнице — мраморные на мраморе.»

Тут темные волосы ее, обычно свисавшие вдоль щек двумя локонами, откинулись назад с бледного лица, и я увидел, что и впрямь она отмечена ведьмовским тавром. Он левого уха к ключице белой змейкой бежал глубокий шрам..

При этих словах барона Пилот крикнул:

Что? Что ты такое говоришь?

Я сказал, — отвечал барон терпеливо, довольный произведенным впечатлением, — что от левого уха к ключице у нее белой змейкой бежал глубокий шрам.

Я это слышал! — крикнул Пилот. — Зачем ты повторяешь мои слова! У шляпницы из Люцерна мадам Лолы был точно такой же шрам, и я тебе только что его описывал.

Я ничего такого не слышал, — сказал барон.

Разве я не рассказывал? — крикнул Пилот, обращаясь ко мне.

Я не ответил. Я думал: конечно, мне это снится. Теперь-то ясно, что это сон. Гостиница, Пилот, шведский барон — все-все входит в сновидение. И — Боже милостивый — это сущий кошмар по всем правилам! Да, я окончательно лишился рассудка, еще миг — и через эту дверь войдет Олалла, стремительно и легко, как всегда она является в снах.

И я не спускал глаз с двери.

Время от времени, пока мы пили и беседовали, снаружи входили новые гости, садились тут же либо проходили во внутренние помещения гостиницы. И вот дама со служанкой вошли и поспешно, опустив взоры, прошли мимо нас. Дама была в черном плаще и шляпе, скрывавших лицо и фигуру. У служанки волосы были уложены на швейцарский манер, и она несла несколько шалей. Ове выглядели такими скромницами, что даже барон не удостоил их более чем беглым взглядом. И только когда они уже ушли, Пилот вдруг оборвал свой пылкий спор с бароном и застыл, как статуя, глядя им вслед. Когда мы спросили его, смеясь, — а мы достаточно выпили, чтобы находить смешное друг в друге, — что с ним случилось, он обратил к нам большое розовое лицо.

— Это она! — крикнул он, ужасно волнуясь и приходя в еще большее волнение от звуков собственного голоса. — Это мадам Лола из Люцерна!

Итак, блеснула молния безумия, но поразила она Пилота, не меня. Однако никто не знал, что будет дальше, и после его выкрика мне показалось, что дама эта мне знакома. Пилот уже рвал на себе волосы.

— Полно, полно, старина, — сказал я, ехватив его за руку. — Что пользы беситься. Пойдем-ка лучше вместе и спросим у портье. Уж он-то должен ее знать и нам расскажет, что это повитуха из Андерматта, ничего общего не имеющая с Орлеанской девой.

Не переставая смеяться, я потащил его к портье и стал расспрашивать старого лысого швейцарца о вновь прибывших. Он был углублен в пересчитывание элегантных саквояжей и не удостаивал нас ответом.

— Послушайте, — сказал я ему. — Ваша мелкая услуга не останется без крупного вознаграждения. Не скажете ли вы, кто эта дама в черном плаще — революционерка, ответственная за убийство капеллана епископа Галленского? Или святая, поевятившая свою жизнь памяти генерала Зумалы Карреги? Или она римская проститутка?

Старик уронил карандаш и уставился на меня.

Помилуй вас вог, добрый господин, что вы такое говорите! — вскричал он. — Дама, что сейчас прошла через столовую, стоящая у нас в нумере девятом, — не кто иная, как супруга господина советника Хербранда, из Альтдорфа. Советник, чуть ли не самый важный человек в городе, остался вдовцом с большим семейством. Нынешняя госпожа советница — вдова испанского винодела, имеет недвижимость в Тоскане, почему и вынуждена вечно путешествовать туда-сюда. В Альтдорфе, где три внучки мои живут в услужении, все ее уважают. Она задает во всем городе тон и страсть как хорошо играет, говорят, в карты.

Ну, Пилот, — сказал я, препровождая его обратно в столовую, ибо в своем потрясении он так и остался бы стоять, буде я выпустил его плечо, — загадка наша решилась весьма прозаически. Мы можем спокойно спать нынче ночью в наших нумерах восьмом и десятом, каждый имея госпожу советницу своею соседкой.

Я не смотрел перед собою и наткнулся на человека, который с тросточкой в руке неспешно продвигался через столовую в том же направлении. Я извинился, обходя его, он слегка приподнял цилиндр, и я узнал старого еврея из Рима, Марка Кокозу. Он тотчас прошел дальше и исчез за той же дверью, которая скрыла даму в черном.

На мгновенье при виде этого бледного лица и глубоких темных глаз меня охватил ужас, но тотчас он сменился бешенством. Я весь трясся с головы до пят. Меня разозлить нелегко, ты сам знаешь, Мира, так было и в юности. И когда меня наконец охватывает гнев, я испытываю великое облегчение. Так было и тогда. Я вел себя как дурак, я и был одурачен, измучен, разочарован, долго бездействовал, и отчаяние мое достигло высшей точки ко времени встречи с приятелями в гостинице. Ну вот, думал я, если все в мире ополчилось против меня и все одинаково чудовищно — настала пора бороться. Так мне тогда, по крайней мере, казалось. Потом уж я понял, что дело было не во мне, что вся перемена произошла оттого, что она была рядом. Прошла в шести шагах от меня, повеяла на меня своими юбками и высвободила мое сердце, и снова ветер жизни наполнил мои паруса, и меня подхватило течением.

Я посмотрел на моих товарищей и увидел, что оба они узнали еврея. Они окаменели от изумления. Подверглись воздействию тех же высших сил, что я сам, — если только не были плодом моего собственного воображения. Но меня это не занимало. Я уже решился бросить вызов судьбе. Я вынул из кармана мою визитную карточку, написал на ней имя старого еврея и — в самом лучшем вкусе — вызов на картель. Я требовал немедленной встречи и тотчас отослал мою карточку к нему в нумер с лакеем. Я ничуть не боялся старика, которого Олалла называла своею тенью. Я не сомневался, что он — орудие дьявола, но рвался его увидеть. Лакей, однако, вернулся с известием, что это невозможно. Старый господин уже лег, велел своему камердинеру принесть ему горячего питья, заперся и велел его не тревожить. Я объяснил юному швейцарцу, что дело идет о предмете чрезвычайной важности, но он отказывался мне помочь. Он, мол, знает этого старого еврейского господина, который ездит в собственной карете со своими слугами и владеет несметным богатством.

И он обычно путешествует, — осведомился я, — В обществе госпожи Хервранд?

Нет, да что вы, — отвечал бедный малый, перепуганный моим диким видом. По его мнению, дама и господин едвa ли даже знали друг друга.

Мысль о том, что мне придется ждать всю ночь в бездействии, была для меня несносна. Но делать было нечего, и я придвинул кресло к камину и поправил огонь, готовясь глядеть на него, покуда не найду в себе решимости уйти спать. Опасаясь, как бы дама не уехала из гостиницы рано поутру, я снова призвал швейцарца, сунул ему денег и просил дать мне знать, когда дама из девятого нумера соберется в дорогу.

Но как же, мосье, — сказал молодой человек. — Дама эта отбыла.

Отбыла? — крикнул я, и Пилот с бароном подхватили мой возглас, как сдвоенное эхо.

Да, она уехала. Не успела она выйти за дверь, она сразу через другую дверь прошла к портье, в большом смятении, и приказала заложить карету, чтобы сегодня же ее доставили в монастырь. Она объяснила портье, что в гостинице ее дожидалось письмо о том, что сестра ее в Италии лежит при смерти. Она должна ехать немедля, для нее это вопрос жизни и смерти.

— Но возможно ли, — спросил я, — добраться нынче до монастыря, и в такую бурю!

Швейцарец согласился, что это нелегко, но — она настаивала, посулила двойную, тройную плату, с горя ломала руки, и возница не устоял. Да и как ослушаешься госпожу Хербранд? Она небось не простая дама. И она уехала. Неужто мы не слышали карету? И правда — мы слышали стук колес.

Мы стояли, как три фокстерьера подле лисьей норы.

Я не сомневался, что ее спугнул один вид старого еврея. Он же злой чародей, дьявол, джинн, каким-то образом получивший власть над душой прекрасной женщины. На миг я пришел в отчаяние, что не могу его убить. Но тут не обошлось вы без переполоха, и мне вы помешали. Итак, ничего иного не оставалось, как следовать за нею и защитить ее против него. При этой мысли сердце мое встрепенулось как жаворонок.

Нелегко было раздобыть карету, но все труды преодолел барон, выказав незаурядную энергию и ловкость. Я видел, что обоих моих товарищей, не подозревавших о собственном моем интересе, удивляла моя пылкость. Барон, приписывая ее моему опьянению, снисходил к добровольному свидетелю его подвигов. Пилот счел мое рвение доказательством дружбы. Оставаясь немым от потрясения, покуда мы уговаривали ямщика, он затем силился произнесть благодарственную речь.

— Пошел ты к черту, Пилот, — сказал я. И он довольствовался крепким пожатием моей руки.

Наконец за большую плату мы уломали ямщика, и все трое отправились в монастырь.

Ветер бушевал сильнее прежнего, всю дорогу замело.

Карета наша, соответственно, продвигалась рывками, то и дело увязая в снегу. Мы сидели по углам. С тех пор как очутились в душной карете, оконца которой почти тотчас залепило снегом, мы уже не разговаривали. Каждый из нас, я уверен, мечтал о том, чтобы спутники его оба погибли в пути. Меня, однако же, скоро так захватила мысль о том, что я снова увижу Олаллу, что весь внешний мир для меня канул в бездну, исчез.

Дорога все время шла вверх. Мне представлялось, что мы поднимаемся к небесам. Мое небо, если бы мне тогда дали выбрать, было бы то же. Озаренное яркой луной, исхлестанное бешеным ветром.

Меж тем дорога становилась все круче, все гуще валил снег. Ямщик на облучке не видел впереди себя дальше, чем на несколько шагов. Вдруг карета как-то особенно страшно дернулась и стала. Ямщик слез с облучка, рванул настежь дверь, впуская свистящий снег и ветер. Тулуп его был весь белый от снега. Перекрывая бурю, он бешено прокричал, что мы застряли в сугробе и нам отсюда не выбраться.

Мы держали недолгий совет. В сущности, решать было нечего, ни один из нас не собирался возвращаться. Мы вышли из кареты, подняли воротники и, согнувшись надвое, как старцы, продолжали свой путь.

Снег уже не валил. Небо почти очистилось. Луна, пробираясь за тонкими тучками, нам указывала путь. Но ветер здесь был ужасный. Выпрыгнув из кареты, я сразу вспомнил волшебную сказку, слышанную в детстве, о том, как старая ведьма все ветры небесные держит в мешке. Наш перевал, думал я, и есть тот мешок. Ветры безумствовали, запертые в нем, как рвущиеся с поводка драчливые псы. То они отвесно обрушивались нам на головы, то взвивались снизу, высоко взвихряя снег. В карете нашей было достаточно холодно, но здесь, высоко в горах, воздух был такой, будто на голову нам опорожнили ведро со льдом, — мы с трудом дышали. Но безумие стихий радовало меня. В таком мире, в такую ночь я непременно найду ее и ей понадовится моя помощь.

Мои спутники, уже в расстоянии шага смутные как тени на снежной дороге, нисколько меня не занимали. Я чувствовал, что я догоняю ее один, и скоро я их опередил. Пилот совсем исчез из виду, барон был в нескольких шагах, но за мной не поспевал.

Вдруг, почти час спустя, я различил на обочине большое, как дом, покосившееся что-то. То была карета Олаллы.

Она увязла в снегу, как и наша, почти опрокинулась, и рядом не было ни лошадей, ни ямщика. Я рванул дверь, и в карете отчаянно закричала женщина. Я узнал служанку, которую видел в гостинице. Она скорчилась на полу, вся обмотанная шалями. Она была одна и, удостоверясь, что я не собираюсь ее убивать, простонала, что ямщик распряг лошадей и повел в укрытие, когда, как и наш ямщик, понял, что нет никакой надежды двигаться дальше. Но где же, кричал я в ответ, где же ее хозяйка?

Хозяйка, сообщила служанка, пешком пошла вперед. Девушка была перепугана до смерти и говорила о бегстве хозяйки, рыдая и хлюпая. Она меня не отпускала, я вырвался от нее и захлопнул дверцу кареты. Какой же страх и ужас были в этой карете, думал я, если женщина из нее бежала одна, в страшную ночь среди диких гор? Чем же грозил ей старый еврей из Амстердама?

Я потерял со служанкой около четверти часа, и у барона явилась возможность меня догнать. Еще горели фонари на карете, и, когда он приблизился ко мне и заговорил, лицо его странно пламенело под ледяною луной. Укрывшись за каретой от ветра, мы обменялись несколькими фразами. И снова пустились в путь, сначала бок о бок.

Там, где дорога круто взвиралась вверх, в клубах снега, взметавшегося как пороховой дым, я различил темную тень. Она была ярдах в ста впереди и напоминала очертаниями человеческую фигуру. Сначала она то показывалась, то вновь исчезала в буре, и трудно было удерживать ее взглядом, но потом, хоть расстояние между нами не уменьшалось, глаза мои приноровились к своей задаче, и я уже не упускал ее из виду. По крутой и каменистой дopоге она шла так же быстро, как я, и так же согнувшись, и вновь меня посетила давняя моя мысль, что она могла бы летать, если бы захотела. Ветер рвал с нее одежды. То он вздувал их и расправлял так, что она казалась злой, распростершей крылья совою на ветке в ночном лесу. A то он их взвинчивал вверх так, что она, длинноногая, делалась похожа на страуса, когда он бежит по земле, готовясь взлететь и ловя крыльями ветер.

Когда я ее увидел, присутствие барона для меня сделалось несносно. Не для того я гонялся за Олаллой шесть месяцев, чтобы, догнав ее наконец на горной тропе, с кем-то делить ее общество. Но тщетно пытался бы я объяснить это барону. Я остановился, он остановился тоже, и тут я схватил его за грудки и отшвырнул назад. Наше восхождение его утомило. Он сопел и несколько раз останавливался. Но, когда я схватил его, когда он увидел мое лицо, он тотчас приободрился. Теперь-то он ни за что не желал отпустить меня вперед одного. То, за чем я гнался, было так для меня драгоценно, что он попросту не мог от этого отступиться. Блеснули его глаза, блеснули зубы. Несколько минут мы боролись на заснеженной дороге. Он сшиб с меня шляпу, она покатилась прочь. Но, все еще удерживая его левой рукой, я отпустил ему такую оплеуху, что он потерял равновесие. Было скользко, он упал и покатился назад. Падая, он ухватился за мой шарф, потянул его и чуть было меня не удушил. Проклиная досадную проволочку, я снова вскочил и побежал, весь дрожа с головы до пят.

Избавясь от барона, уверенный, что в конце концов поймаю Олаллу, я испытывал чувство великого счастья, но меня не отпускал и тот страх, что меня охватил при виде ее кареты. И страх этот, и это чувство счастья с равной силой гнали меня вперед. Я бежал по темной земле вслед за мчавшей по черному небу луною, и опять мне пришла мысль, что я, верно, лишился рассудка. В самом деле, ситуация была нелепа, под стать фантазиям в римском театре марионеток. Я бегу сквозь бурю и ночь, бегу за женщиной, которую я люблю, а она несется от меня во всех ног в убеждении, что я — не я, а совсем другой преследователь, тот враг ее и мой, который некогда нас разлучил и которого я всей душой хочу уничтожить. Она ни разу не оглянулась, и нечего было даже пытаться перекричать бурю. И оба мы напрягали последние силы в этом сумасшедшем бегстве, в этой безумной ловитве, и, несмотря ни на что, как ни старались, мы не могли покрыть более четверти мили в час. Но больше всего меня удивляло, больше всего огорчало меня, что она могла меня принять за того старого еврея. По улицам Рима и по столовой Андерматта он продвигался с трудом, опираясь на трость. Я был молод и прекрасный бегун, а она принимала меня за него. Значит, он и впрямь сам черт или у него тысяча чертей на посылках. Мне начинало казаться, что и я — его посланный. Быть может, сам того не зная, я стал игрушкой, механической куклой в руках старого чародея из Амстердама?

Все это проносилось у меня в голове, пока я гнался за Олаллой. И близость ее придавала мне сил. Задыхаясь, с безумно колотящимся сердцем, я сделал несколько последних широких прыжков. Вот длинный плащ ее, отнесенный назад ветром, охлестнул меня по лицу, и в следующее мгновенье я поравнялся с нею, перегнал, повернулся на бегу и ее остановил. Она влетела прямо в мои объятья и упала вы, не подхвати я ее. Мгновение мы стояли под мчащею луною, крепко обнявшись. Сами стихии прижимали нас друг к другу, и мы задыхались оба.

Знаешь, Мира, — безмерна, как вот это ночное море, глупость человеческая. Я бежал за нею, будто жизнь свою спасал, и был уверен, что стоит мне ее настичь, и я вновь обрету мое римское утраченное счастье. Уж и не помню, что собирался я сделать — подхватить ее на руки, осыпать поцелуями здесь же, на тропе, или, быть может, ее убить, чтобы она не могла снова сделать меня несчастным. Так или иначе — но мгновение одно я был безумно, бесконечно счастлив. Я держал ее в объятиях, я чувствовал ее дыхание на своей щеке, мои истосковавшиеся руки узнавали дорогое тело. Длилось это всего лишь мгновение. Ее шляпу снесло, как и мою. Поднятое лицо, белое как мел, и глаза, темные, как два колодца, были совсем рядом. И в этих глазах я увидел ужас. Не от еврея она бежала — она бежала от меня.

Много лет спустя, пересекая в бурю Средиземное море, я заглянул в глаза сокола, который все пытался сесть на нашу мачту, заглянул за секунду до того, как его смыло и унесло в пучину Те же глаза были у Олаллы на горной тропе. Сокол тот так же обезумел от страха, так же измучился, потерял надежду.

Думаю, я сам посмотрел на нее в таком же ужасе, когда я все понял, и дважды или трижды я выкрикнул ей в лицо ее имя. Она, задохнувшись, не могла выговорить ни слова, и я не знаю, слышала ли она меня.

Я загораживал ее от ветра, и длинные черные волосы тихо опали, опал и черный плащ. Странно преобразясь, она, как стройная колонна, стояла в моих объятиях.

Постояв так немного, я ей сказал:

— Почему ты бежала от меня?

Она всматривалась мне в лицо.

Кто вы? — спросила она наконец. Я крепче прижал ее к себе и дважды поцеловал. Лицо у нее было холодное, свежее. Она стояла и безразлично позволяла мне ее целовать, я как к снегу прикладывался губами.

Олалла, — сказал я. — Я тебя искал по всему свету. Неужто мы не можем снова быть вместе?

Я совсем одна, — отвечала она, помолчав. — Вы меня напугали. Кто вы?

Я был слишком измучен, и что я мог поделать, — я решил, что пока с меня, кажется, довольно. Я немного постоял, овдумывая положение. Я не мог оставить ее одну на диком ночном ветру. Я отпустил ее, придерживая, однако, правой рукою.

— Мадам, — сказал я. — Я — англичанин и сдуру путешествую по этим проклятым Альпам. Имя мое — Линкольн Форснер. Негоже даме одной оставаться на такой скверной дороге в такое время суток. И если вы позволите мне вас проводить до монастыря, я премного буду вам благодарен.

Она подумала и спокойно оперлась на мою руку. Но потом сказала:

— Я шагу не могу ступить.

Я и сам это заметил. Не придержи я ее, она бы рухнула. Что тут было делать? Она оглянулась по сторонам, потом посмотрела на луну. Обретя некоторое равновесие, она сказала:

— Дайте мне немного отдохнуть. Сядемте здесь и отдохнем. А потом я пойду с вами в монастырь.

Я озирался в поисках укрытия и увидел подходящее местечко под нависавшею скалой. Это было недалеко. Снегу под скалу намело много, но туда не задувал ветер. Я почти донес ее туда. Снял с себя плащ и шарф, которым барон чуть меня не удушил, укутал ее, постарался устроить поудобнее. Ночь меж тем сразу сделалась светлей. Вокруг сиял белый простор и только изредка темнел, когда на луну набегала туча. Я сидел рядом с Олаллой и надеялся, что на какое-то время нас оставят в покое.

Она сидела рядом, касаясь меня плечом, спокойная, тихая. И опять я почувствовал то, о чем уж тебе говорил: горе и беда ее не задевали, счастье и несчастье каким-то образом были для нее — одно. Она сидела на ледяном, пустынном перевале, как девочка сидела бы на цветочном лугу, перебирая в подоле сорванные ромашки.

Мы долго молчали, потом я ей сказал:

Что привело вас в эти горы, мадам? Сам я кое-что разыскиваю, но мне покуда не везло. Я хотел вам помочь, и жаль, что я вас напугал, ибо это затрудняет мою задачу.

Да, — сказала она, помолчав. — Жить людям нелегко. Вот и мадам Нанин. Хотела держать девушек в узде, да и застращать боялась, потому что тогда от нас какой же прок.

Мадам Нанин была та римская старуха, о которой и тебе рассказывал. Олалла произнесла эти слова спокойно, дружески, как вы надеясь меня ими обрадовать. Верно, сочтя, что я очень мило поступил, признав в ней незнакомку, она в ответ соглашалась признать, что мы когда-то встречались. Я ей сказал:

Это только здесь так холодно. Вот вы завтра спуститесь, и вас встретит весенний ветер. В Италии теперь весна. Я думаю, в Рим уже воротились ласточки.

Весна? — сказала она. — Нет, рано еще для весны. Но скоро она настанет, и какая же это радость для вас, вы ведь еще так молоды.

Знаешь, Мира, — сказал Линкольн, прерывая свой рассказ, — а ведь я впервые теперь вернулся мыслями к тому часу в горах. Я все припоминаю, так сказать, шаг за шагом, покуда тебе рассказываю. Не знаю, отчего я раньше не вспоминал. Быть может, луна мне напомнила? Она была тогда нам свидетельница.

Мадам, — сказал я ей, — будь мы сейчас с вами у меня на родине, я бы вам приготовил питье, которое вы ободрило вас. Да, имбирь обжигал вы нам нёво.

И я рассказал ей о наших крепких напитках и о том, как зимою, придя в дом, продрогнув до костей, мы их весело попиваем у камелька. Разговор перешел на еду и питье и на то, как бы мы обходились, застрянь мы тут навеки. Приятно было, что можно разговаривать, не надрываясь в усилиях перекричать ветер. Это прибежище под скалою больше напоминало домашний очаг, чем все места наших прежних свиданий. Мне казалось, что все тут должно у нас ладиться и даже мой отец, буде мне удалось вы вызвать его призрак, с радостью бы к нам присоединился. Олалла мало разговаривала, но то и дело смеялась. Я часто умолкал. Так просидели мы, думаю, около часа. Я знал, что ни в коем случае нам нельзя уснуть.

И тут я увидел огонек на дороге, освещавший две плачевные, спотыкающиеся фигуры. То Пилот, продрогший, измученный восхождением, и повисший на нем барон ковыляли под луной по кремнистой дороге. Потом уж узнал я, что швед при падении растянул себе ногу, что Пилот, нагнав его, поднял и помог передвигаться. Барон отослал Пилота назад, отцепить единственный фонарь, еще не погаснувший на карете Олаллы, и его-то несли они сейчас со многими трудами, оба совершенно закоченев.

К несчастью моему, они остановились собраться с силами для продолжения пути и поставили свой фонарь на землю как раз возле нашего укрытия. Пилот нас не видел, он никогда ничего не видел вокруг. Но у барона, даже и охромевшего и страдавшего от воли, глаза были остры, как у рыси. Он рванулся к нам, волоча за собою Пилота. При виде них я встал, подумав, что, быть может, и неплохо, что они здесь. Они мне помогут доставить в монастырь Олаллу.

Не думаю, что барону уж очень хотелось снова отведать моего кулака. Но он кипел против меня злобою. Его вообще нелегко было вызвать на борьбу с тем, кого не превосходил он силою, но, кажется, он рассчитывал на поддержку Пилота. Он, верно, описал ему нашу схватку, выставив меня либо безумцем, либо напившимся до положения риз.

— Эге! — крикнул он. — Состязание закончилось, и победил англичанин. И тотчас использовал свое преимущество, несмотря на десятиградусный мороз. И зачем расписывали мы ему здешние прелести? До сих пор он привык обходиться своими соотечественницами, вот голова у него и закружилась. Дай-ка и мы глянем на даму, Фриц.

Будто две большие зловещие птицы на нас надвигались. Пилот повернул фонарь так, что свет упал на Олаллу. Она поднялась и стояла со мною рядом, но уже не опиралась на мое плечо.

Барон уставился на нее. Уставился на нее и Пилот.

— А-а, так это вы, святая Розальба, — сказал первый, — сделали небольшой привал на полпути к небесам? Желаю вам удачи на новом, более приятном поприще!

Я заметил, что при этих словах Олалла с трудом удерживалась от смеха. Стоило ей только глянуть на шведа, и она готова была прыснуть. Но она была очень бледна и с каждым мгновением делалась все бледнее.

Тут Пилот, который держал фонарь и как будто был им ослеплен, приблизился и заглянул ей в лицо.

Мадам Лола! — крикнул он. — Вы ли это?

Нет, это не я, — сказала она. — Вы ошибаетесь.

Пилот пришел в неистовство от ее ответа. Он стал рвать на себе волосы, и я испугался, как бы он сейчас, на наших глазах, не лишился рассудка.

Не надо меня дурачить! — взмолился он. — Скажите мне, кто вы?

Имя мое ничего вам не скажет, — отвечала она. — Я вас не знаю.

Я понимаю, вы сердитесь, — крикнул он, — на то, что я выболтал нашу историю, но я же не знал, что делать. Мне так худо, мадам Лола. Скажите же, кто вы!

При свете фонаря я разглядел, что одежда Олаллы залубенела и блестит от намерзшего снега, что в снегу и ее башмаки. Но я не старался ее увести, я стоял и слушал.

Вдруг Пилот бухнулся перед ней на колени, прямо в снег.

— Мадам Лола! — крикнул он. — Спасите меня! Вы одна в целом свете можете меня спасти. Те недели в Люцерне были единственным счастьем в моей жизни. И мне же предстояли такие великие дела! Я совершенно все их перезабыл. Скажите, кто вы!

Он уронил фонарь, барон подхватил его и высоко поднял. Кажется, он досадовал на слабость своего товарища.

— Это мадам Розальба, — крикнул он, — elle se moque des gens!^[115] Но ей больше не удастся морочить Арвида Гильденстерна. У этой святой на спине маленькая темная родинка. Сейчас мы посмотрим, на месте ли она, и живо рассудим, кто стоит перед нами.

И снова я увидел, что Олалла, глядя на него, едва удерживается от смеха. Но с Пилотом она заговорила ласково.

— Если вы я вас знала, — сказала она, — я не стала бы вас огорчать. Я, напротив, старалась бы вам угодить. Но я вас не знаю. А теперь пустите меня.

Она медленно поворотилась ко мне и посмотрела на меня, уверенная, что я ее защищу. Десять минут назад я бы и защищал ее перед целым светом, но, Боже, как скоро мы портимся в дурном обществе! Послушав, как те двое говорили о своем близком с нею знакомстве, я, который настолько был к ней ближе, чем к ним, я повернулся к ней.

— Скажите им! — крикнул я, глядя ей в лицо. — Скажите, кто вы!

Она осияла меня темным взором, потом отвернулась и посмотрела на луну. Ее всю пронизала дрожь.

Мы разрешим загадку, — крикнул барон, — когда заполучим вашего старого еврея. Похоже, что у него ключ от сундука с вашими маскарадными костюмами!

О ком вы? — спросила с легким смешком Олалла. — Тут нет никакого еврея.

Но очень скоро, — сказал барон, — мы все вместе сойдемся в монастыре.

Она не отвечала, стояла как статуя, и ее молчание мне показалось непереносимым.

— Я прогоню этих двоих, — сказал я ей. — Но хоть сейчас-то скажи мне правду. кто ты?

Она не повернулась, нет, и она не посмотрела на меня, но в следующее мгновенье она сделала то, чего я всегда боялся, — она распростерла крылья и улетела. Под велой круглою луной одним крупным жестом она бросилась прочь от нас всех, и ветер ее подхватил и раскинул ее одежды. Я уж говорил, что, когда она бежала от меня в гору, она напоминала большую птицу, которая в разбеге ловит крыльями ветер, перед тем как взлететь. Сейчас она тоже была как ласточка, подлетевшая к карнизу или обрыву и черпающая крыльями воздух. Была секунда, когда казалось, что ее подхватило и понесло. И вот она, собрав силы, метнулась через дорогу и с развегу бросилась в пропасть.

Я и попытаться не успел ее остановить. Я хотел кинуться за нею следом. Но, добежав до края, я увидел, что она провалилась неглубоко, осталась на выступе футах в двадцати под нами. В смутном свете луны я, кажется, разглядел, что она лежит лицом вниз, вея скрытая черным плащом.

Пилот стоял рядом со мною и плакал. Мы все трое час целый трудились, вытаскивая ее. При свете фонаря мы разодрали наши плащи и связали из лоскутьев веревки. Покончив с этой работой, мы свесили фонарь над пропастью. К несчастью, в фонаре догорела свеча и вдруг он погас, и к тому же снова повалил снег.

Сначала, когда они спустили меня, я не мог нащупать ногами уступ и повис над пропастью, но наконец я нашел опору и дотронулся до Олаллы. Голова ее откинулась, когда я ее приподнял, как головка увядшего цветка, но она была теплая. Я укрепил было вокруг нее веревку, но из этой затеи ничего не вышло. Когда ее потянули наверх, тело страшно колотилось о камни. Я крикнул тем, наверху, чтобы ее отпустили, и взял ее на руки. Уступ, на котором я стоял, был узкий, ноги мои вязли в глубоком снегу. Двигаться было трудно. Внизу зиял провал, я чуть не отчаялся. И я думал о том, отчего мой вопрос толкнул ее на смерть под этой белой луной.

Наконец мне удалось соорудить петлю, я сунул в нее ногу, кое-как привязал к себе Олаллу и крикнул Пилоту, чтобы нас поднимали. К удивлению моему, они с этим справились ловко и быстро. Когда меня от нее отвязали и я рухнул на землю, я услышал сразу несколько голосов, кричавших, что она жива.

Подняв наконец голову, я увидел, что старый еврей из Рима, Амстердама и Андерматта присоединился к нашему обществу. Мне показалось это совершенно натуральным. Его карета стояла на дороге, а кучер его и лакей помогали тащить из пропасти нас с Олаллой. Как исхитрился он проехать в тяжелом экипаже по такой дороге в такую ночь, я не постигаю — разве что ничего нет невозможного для еврея.

Олаллу внесли в карету, еврей пригласил туда и меня, ибо у меня руки и ноги были все в крови. Я сидел с ним рядом, поддерживал ноги Олаллы и вспоминал, как я впервые его увидел на улице Рима. Меня мучила жажда. Я взмок от пота и так изнемог, что уж не ощущал ночного холода. Наконец мы увидели большое квадратное здание монастыря и в нескольких окнах свет. Нас вышли встречать.

Мне дали горячего вина, дали умыться. Но я тотчас спросил про Олаллу, и меня отвели в просторную залу, где горели на столе две свечи.

Она лежала, все так же без движения, на носилках, которые поставили на полу. Верно, сперва ее хотели куда-то нести, но потом оставили эту затею. На ней только расслабили одежду. Она была укрыта широкой меховой полостью, принадлежавшей еврею. Голова чуть склонилась на подушке, на щеке темнел огромный синяк.

Старый еврей сидел на стуле с нею рядом. Он так и не снял шубы и шляпы и уткнулся подбородком в набалдашник трости. Он не отрывал от ее лица своих темных глаз. Глянув на большие часы, я удивился, что было только около трех часов пополуночи.

Я сел чуть поодаль и долго сидел молча. Когда же провили часы, я решился заговорить с евреем. Если я увил Олаллу своим вопросом, я хотел наконец получить на него ответ. Еврей должен был дать мне ответ. Я ему представился, вступил в разговор, и он отвечал мне с отменной учтивостью. Потом я сообщил ему, что я о ней знал, и просил его в свою очередь о ней рассказать.

Сначала ему, кажется, не хотелось говорить. Но когда он начал, он заговорил с большим чувством. Пилот и барон были тут же. Пилот встал со своего стула на другом конце ымы, чтобы взглянуть на нее, и снова воротился на место. Барон уснул в своем кресле. Потом он, впрочем, проснулся и присоединился к беседе.

— В самом деле, — начал еврей, — я знал ее в ту пору, когда весь мир ее знал и ей поклонялся. Эта женщина — великая оперная певица Пеллегрина Леони.

Сперва слова эти мне ничего не сказали, и установилась недолгая пауза, но потом я вспомнил — я вспомнил то, что было давно, в моем детстве.

Как! — вскричал я. — Быть не может! Этой великой певицей бредили еще отец мой и мать. Они ни о чем другом не могли говорить, воротясь из Италии, и я помню, как они горевали, когда она пострадала от пожара в Мипанской опере и умерла, — а мне тогда было десять лет от роду.

Нет, — сказал старый еврей. — Да, она умерла. Великая оперная певица умерла. Тринадцать лет назад, как совершенно верно вы изволили заметить. Но женщина продолжала жить все эти годы.

Разъясните мне свои слова, — сказал я ему

Разъяснить? — отозвался он. — Мой юный господин, не многого ли вы тревуете? Куда удачней было бы выражаться: «Спрячьтесь за фразами, которые привычны моему слуху и ровно ничего не значат». Пеллегрина очень пострадала от пожара в Миланской опере. От ран и потрясения она лишилась голоса. С тех пор она во всю свою жизнь не спела ни единой ноты.

Слушая его, я понимал, что он впервые касается этого предмета словом. Меня так поразило выражение муки на но лице, что я не просил его продолжать, хоть далеко еще не все понял.

Пилот, однако же, спросил:

— Значит, она не умерла тогда?

— Жить, умереть, — умереть, жить… — сказал еврей. — Она была живая, как любой из нас, и даже живее.

И все же, — настаивал Пилот, — Весь мир считал, что она умерла.

Она его убедила, — сказал еврей. — Мы с нею сделали все, что было в наших силах, чтобы он этому поверил. Я видел, как засыпали ее могилу. Я на ней поставил памятник.

Вы были ее любовником? — спросил барон.

Нет, — отвечал еврей с гордостью и глубоким презрением. — Нет, я видел, как обожатели ее бегали вокруг, задрав хвосты, подольщались к ней, из-за нее дрались. Нет. Я был ее другом. Когда привратник у входа в Царствие Небесное спросит меня: «Кто ты?» — я не объявлю ему своего имени, своего положения в свете, ни дел, по которым вы он мог меня опознать, нет, но я отвечу: «Я друг Пеллегрины Леони». Вот вы, сгубившие ее сейчас, как вы сами сознались, вопросом своим о том, кто она, — когда вас спросят по ту сторону гроба: «Кто ты?» — что сможете вы ответить? Перед лицом Божиим вы быложите имена ваши и адреса, как перед регистратором в гостинице Андерматта.

Пилоту при этих словах сделалось не по себе. Он хотел было что-то сказать, но удержался.

— А теперь, молодые люди, — продолжал старый еврей, — позвольте мне рассказать вам мою историю. Слушайте внимательно, больше вам подобной истории не услышать.

Всю жизнь свою я был очень богат. Я наследовал несметное состояние от отца, и от матери, и от родственников их, богатых дельцов. И первые сорок лет моей жизни я был глубоко несчастлив, вот как и вы, господа. Я много путешествовал. Я всегда был предан музыке. Я и сам ее сочинял, я сочинял и ставил балеты, которых был страстным любитель. Двадцать лет держал я собственный кордебалет, для меня одного исполнявший мои сочинения. У меня была частная школа из тридцати юных дев не старше семнадцати, обучал их мой балетмейстер, один из первых в Европе, они предо мной танцевали голые.

Барон навострил уши. Он очень мило осклабился.

Вы не скучали, однако, — заметил он старику.

Отчего же? — отозвался старый еврей. — Я, напротив, скучал безмерно, я томился смертельной скукой. И очень возможно, я бы и умер со скуки, не случись мне однажды услышать на небольшой театральной сцене Венеции Пеллегрину Леони, которой было тогда шестнадцать лет. И тогда-то понял я, для чего даны нам земля, и небо, и звезды, жизнь, и смерть, и вечность. Она увлекала вас за собой в соловьиный, в розовый сад, а в тот миг, когда ей хотелось, поднимала над облаками. Если вы, жалкий вы человек, прежде чего-то боялись, с нею вы забывали и о страхе, даже и на краю пропасти чувствуя себя безопасно, как в кресле. Как юная акула укрощает взмахами плавников кипенье массы вод — так и она плавала по глубинам и тайнам вселенной. Сердце таяло при звуках ее голоса до того, что, бывало, думаешь: «Нет, это слишком. Эта сладость меня убьет. Я не вынесу». И плачешь, бывало, коленопреклоненно над непостижимой любовью и снисхождением Творца, подарившего нам такой мир. Да, великая была это тайна.

Мне сделалось жаль старого еврея, который так нам изливал свою душу. До сих пор он об этом не говорил. И вот начал говорить и уже не мог остановиться. Длинный тонкий нос его отбрасывал на беленую стену печальную, четкую тень.

— Я имел честь, как я уже помянул, — продолжал он, — быть ее другом. Я купил для нее виллу близ Милана. Если она не путешествовала, она жила там, то окруженная толпой друзей, а то со мной наедине. И тогда, в часы, свободные от ее упражнений, мы гуляли рука об руку по саду и много смеялись над глупостью человеческой.

Она ко мне жалась, как дитя к матери. Изобретала для меня ласковые прозвища и часто играла моими пальцами, уверяя, что у меня прекраснейшие руки на свете, созданные перебирать бриллианты. Из-за того, что встретились мы в Венеции и зовут меня Марк, она называла себя моей львицей.^[116] Она была и впрямь — крылатая львица. Я, единственный изо всех людей, — только я ее понимал.

В жизни ее были две великих страсти, совершенно поглощавшие гордое сердце.

Первая — была любовь к великой Пеллегрине Леони. То была любовь, пламенная и ревнивая, как любовь иных ваших пастырей к чудотворному образу Пресвятой Девы, как любовь женщины к мужу — прославленному герою, как любовь ювелира к чистейшему, драгоценнейшему в мире алмазу. В этой своей любви не знала она ни отдыха, ни срока. Не щадила и не просила пощады. Она служила Пеллегрине Леони, как подстегиваемая бичом раба, в любую минуту готовая разрыдаться или умереть ради нее, если понадобится.

Ее боялись и не любили все остальные певицы театра, потому что все партии должна была петь Пеллегрина Леони. Она возмущалась невозможностью петь две партии в одной опере. Ее прозвали Люциферой. Не однажды влепляла она сопернице пощечину на сцене. Певицы, старые и молодые, плакали от злости и обиды, выступая с нею вместе. А ведь у нее не было ни малейшего повода для беспокойства, она была несравненной звездой на музыкальном небосклоне. И не только к голосу Пеллегрины Леони относилась она так ревниво. Она хотела, чтобы Пеллегрина была всегда самой красивой и элегантной женщиной от Рима до Парижа. В этом своем тщеславии она бывала даже несколько смешна. На сцене надевала лишь настоящие бриллианты, подаренные мною. Выходила в роли Агаты — деревенской девушки — вся осыпанная драгоценностями, с трехаршинным шлейфом. Пила она одну только воду, боясь испортить нежный, белый цвет лица Пеллегрины, и, заявись к ней до полудня Кардинал, явись к ней сам Папа с визитом, она и того бы приняла в папильотках и притирках, чтобы вечером затмевать красотою всех дам, не только на сцене, но и в ложах. А публика на нее съезжалась самая изысканная, было модно поклоняться Пеллегрине Леони. Знаменитости Италии, Австрии, России и Германии толпились в ее салонах, и ей это нравилось. Ей нравилось всех их видеть у ног Пеллегрины. Но она бы скорей оскорбила самого русского царя, рискуя Сибирью, нежели сорвала репертуар или сместила часы ежедневных своих занятий.

А вторая великая страсть, юные господа, вторая великая страсть этого великого сердца — была любовь к публике. И вовсе не к знатным мужам, гордым князьям и магнатам и к их очаровательно изукрашенным женам; и не к знаменитым композиторам, музыкантам, критикам и ученым, заполнявшим партер. Нет, то была любовь к галерке. Бедняков с закоулков и окраин, которые готовы были отказаться от ужина, от пары башмаков, заработанных тяжким трудом, чтобы, потея под самым потолком, слушать Пеллегрину и топать, кричать и плакать под вездействием ее голоса — вот кого любила она больше всего на свете.

Вторая ее страсть была так же горяча, как и первая, но была она нежна, как любовь вашей Девы Марии к людям. Вы, северяне, вы не знаете, что такое южные или восточные женщины, когда они любят. Когда они целуют своих детей, когда оплакивают своих мертвых — это же священное пламя. Когда после премьеры «Медеи» публика выпрягла лошадей из моей кареты, где она сидела, и сама ее повезла — разве смотрела Пеллегрина на герцогов и принцев, вставлявших в оглобли свои благородные плечи? Нет, она пролила дождь сладких слез драгоценнее бриллиантов, она осияла радугами улыбки зеленщиков, дворников, носильщиков и лодочников Милана. Она бы с радостью за них умерла. Я был тогда с нею в карете, она сжимала мою руку. А ведь она сама не из бедной семьи. Отец был булочник, мать — дочь испанского земледельца. Не знаю, откуда в ней эта тяга к униженным и жалким. Разумеется, не для них одних она пела, она жаждала иоваций тонких знатоков — но только ради галерки. Меня часто удивляло, что они почти не осаждали ее попрошайничеством. Будто понимали, что свое лучшее и драгоценнейшее она отдавала им, когда пела, и кощунство — просить ее о чем-то еще. Если в они только попросили, она бы им все отдала. Дом и сад были открыты для них, и она играла с их детишками под олеандрами, отвергая знатных английских лордов, через пролив являвшихся к ней на поклон.

Все счастье жизни ее зависело от двух этих страстей. В годы триумфов оно было совершенно. Голос ее и мастерство день ото дня делались удивительней. Непостижимое что-то. Даже и к моменту крушения, мне думается, она не достигла полного развития своих возможностей. Имя ее гремело по всему миру. Своей рукою нежной она держала философский камень музыки, все, чего касалась она, обращавший в золото. Сами же вы, молодой человек, — сказал он, обращаясь ко мне, — сами же вы рассказываете, как в дальних краях люди плакали, вспоминая ту глубокую золотую реку, те каскады бриллиантов, и сапфиров, и огневых рубинов. И народ ее боготворил. Люди чувствовали, что, пока на сцене поет Пеллегрина, ангелы еще не покинули нашу грешную землю.

И вот — в том, чтоб, как ангел, петь для галерки, растоплять простые сердца, исторгать из них счастливые, небесные слезы, целить житейские раны, напоминать о потерянном рае, в том, чтоб душу свою расстилать звездным небом над ними и в ответ принимать их поклонение, быть для них высшим существом, божеством, воплощением всего высокого и святого, — в этом видела она свое счастье. И даже если она, как я уже говорил, изображала деревенскую девушку вся в парче и каменьях — и тут было не одно тщеславие, нет, тут было и чувство долга. Она считала, что такова ее обязанность перед галеркой, — точно, как ваши священники вечно стараются изукрасить образ Пресвятой Девы. Даже на картине Рождества, где как раз и трогательно, что Матерь Божия и Младенец обретаются в хлебу, на соломе, и то священник не утерпит да и навесит на простую одежду Девы какую-нибудь золотую побрякушку.

Сам я посмеивался над этой ее страстью к беднякам. На мой вкус, простой люд всегда дурно пахнет, и я не убежден в его добродетели. «Ах, разве все должны быть скроены по одной мерке? — говорила она мне. — Грешниками, поклоняющимися божеству? Милый Марк, уж разреши ты мне быть тем, чем я хочу быть: божеством, поклоняющимся грешникам».

Что до ее любовников — я почти всех их знал, и они так же мало для меня значили, как и для нее. Покуда она ими не наскучила, они куда более огорчали ее, чем радовали.

Ибо, несмотря на весь свой ум, в жизни она была Донна Кихота Ламанчская. Жизненные ситуации не подходили ей по размеру. Они были малы по ее сердцу. Так человеку вручили бы пушку, чтобы палить по воробьям. Так могучего альватроса заставляли бы щеветать в одной клетке с разной мелкой пичугой. Если она страдала от любовных неудач, то не потому, что они задевали ее тщеславие. Нет, вне сцены она была его лишена, и не могла же она не понимать, что молодых людей прельщает не великая певица, но обворожительная светская дама с глазами, как звезды, и грацией тех нежных и мудрых газелей, о которых слагали поэмы мои соплеменники. А потому она легко сносила пустоту их и лживость. Но она печалилась из-за того, что мир так мелок и нет в нем места для тех великих и драматических страстей, к которым привыкла она на подмостках, пусть даже сама она со всем своим дарованием участвует в действии.

Она вернулась ко мне после первой своей любовной истории весьма угнетенная. Да, совсем еще юная девушка, она была даже как-то пристыжена. Я думаю, если вы ей тогда предоставили выбор, она предпочла вы стать мужчиной, она не видела смысла быть женщиной. В сиянии своей женской красоты — пышность груди, стройность стана, огромность глаз под сенью длинных ресниц, яркость губ, дивная белизна кожи — она чувствовала себя как та дама, которая надела самый свой пышный наряд, готовясь к роскошному балу, куда явится Король, а попала на домашние посиделки в честь полицмейстера, где остальные гости все в будничных платьях. И дама, сконфуженная, подвирает шлейф и стыдится своих бриллиантов. Она воится, что выставила себя на посмешище.

— Я думаю, — сказал старый еврей, — многие женщины на любовном поприще испытывают то же чувство.

И, увидев жестокость мира, она прибегла ко мне, уверенная в моем понимании. Мир над нею бы и посмеялся, если бы филистер при грубости своей и бедности воображения умел усмотреть в богатой красавице сходство с Рыцарем Печального Образа. Но я — я над нею смеялся.

Я ей говорил: «Пеллегрина, для мира и для твоих любовников, ему принадлежащих, вся любовь сводится к правилам токсикологии — науки о ядах и противоядиях. Все они готовы отравляться и отравлять. Они гадючки и скорпионы, смелые оттого, что защищены от чужих укусов собственной ядовитостью.

Для них любовь — обмен ядов и противоядий, и из долгого ряда приключений любовных выходят они горды тем, что их не возьмешь уже никакою отравой, подобно как индийские медики, говорят, воспитывают в себе нечувствительность к укусам змей, даже самых ядовитых. Но ты, Пеллегрина, ты не ядовитая змея, ты — питон. Очень часто, глядя, как ты идешь, я вспоминаю танцующих змей, которых показывал мне некогда один индийский заклинатель. Но в тебе совершенно нет никакого яда, и если ты кого и можешь убить — то несоразмерной силой объятий. И это пугает твоих любовников, привыкших к гадючкам и не имеющим ни силы, чтобы тебе противостоять, ни мудрости, чтобы оценить ту прекрасную смерть, какую ты бы им могла подарить. И, глядя, как ты собираешься в кольца, окружаешь, обнимаешь и в конце концов давишь крошечную гадючку, право, можно живот надорвать от смеха». И мне удавалось ее рассмешить, она смеялась сквозь слезы.

Будучи очень умна, используя мои наставления, она многого понабралась от своих любовников, и в конце концов все эти дела стали для нее значить не больше, чем для них. И я премного благодарен этим молодым людям, ибо они помогли ей обрести легкость в тех ролях, для которых ее мало приспособила природа. С того времени, когда она усвоила их уроки, на сцене она достигла совершенства в партиях невинных влюбленных дев.

— Ты сам знаешь, Мира, — сказал Линкольн, прерывая свой рассказ, — что это правда. Ты помнишь, Мира, старинную песню о девушке, которая отклоняет дары султана, блюдя верность возлюбленному. Начинается она со слов: «Султан, не продается любовь моя…» Прелестная песня, песня о чистой любви. И, насколько я знаю, только шлюха и могла ее спеть так, как надо.

И он вернулся к истории старого еврея.

— Так мы и жили, — продолжал старый еврей, — в белой вилле подле Милана, пока не разразилась беда. Молодые люди, вы помните, как родители ваши плакали в тот день. Случилось это во время представления «Дон-Жуана», во втором акте, когда донна Анна выходит на сцену с письмо Оттавио в руке и начинает речитатив: «Crudele? Ah nо, mio bene! Troppo mi spiace allontanartl un ben che lungamente la nostr'alma desia».^[117]

При самом выходе Пеллегрины горящая щепа упала с потолка. У нее было храброе сердце. Она шагнула вперед и только подняла взор к потолку, легко и непринужденно выводя высочайшую ноту. Но вот рухнуло целое горящее стропило, зрители повскакивали в панике, оркестр замер посреди такта. Все бросились к дверям, дамы падали в овморок. Пеллегрина отступила назад и озиралась, ища меня глазами, и я ответил ей взглядом из первого ряда партера. Да, она искала меня в этот страшный миг. Как тут было не возгордиться? Она ничуть не испугалась, она тихо стояла, будто говоря: «Что же, Марк, вот мы и умрем сейчас вместе, ты да я». Но я — я испугался. Я не смел броситься на пылающую сцену, где деревья и дома были все из картона. И тут клубы дыма застлали вею сцену от кулисы к кулисе, ударило жаром, как из печи, меня понесла толпа, я вышел на улицу, в гам и безумие, под свежий ветер. Дожидавшийся меня слуга не дал мне упасть. Мы узнали, что Пеллегрину спас актер, который пел партию Лепорелло и которому она помогала в его карьере. Он пронес ее сквозь горящие кулисы, вниз по лестнице, по платью и волосам охваченную огнем. Узнавая, что она спасена, люди падали на колени.

Я доставил ее домой, я созвал докторов Милана, и она выжила. Упавшее стропило оставило ей глубокий ожог от уха до ключицы. Остальные раны были незначительны. От них она скоро оправилась. Но обнаружилось, что в тот единственный миг она потеряла голос.

Когда я вспоминаю ее в те первые недели, мне кажется, что на самом деле она сгорела и лежала в постели неподвижно, черная и обуглившаяся, как трупы, которые откапывали в Помпее. Шесть дней просидел я с нею рядом, но она не проронила ни слова, и, мне кажется, самое страшное в нашей страшной судьбе — что горе Пеллегрины Леони было немое.

Я тоже ничего не говорил. Со всего света съезжались кареты и ждали под ее окнами. Отовсюду посылали гонцов справляться о ее здоровье.

Я сидел в затененной комнате и думал о нашем горе. Я думал — так священник, поклонявшийся чудотворному образу Пречистой Девы, вдруг обнаружил бы, что поклонялся он гнусному языческому идолу, изъеденному червями. Так бы жена героя вдруг поняла, что муж ее никакой не герой, а безумец или шут.

Нет, думал я дальше, нет, все не так. Я понял, чему уподобить ее муку. Муке королевской невесты, которая, принеся в приданое королевство, идет, убранная каменьями отцовской казны, к своему принцу, заждавшемуся в городе, в ее честь украшенном и шумящем трубами и кимвалами, и песнями, и плясками юных мужей и дев, — но по дороге ее лишают чести развойники. Да, думал я, вот чему можно уподовить ее муку.

Никого из знатных господ, съезжавшихся со всего света справиться о ее здоровье, в дом не допускали. И поползли слухи, что она при смерти. Но что бы сказали они, если бы она их впустила? Что она все так же молода и прекрасна и они любят ее?

Что сказали вы эти люди, думал я, оскверненной царственной деве для ее утешения? Что она все так же молода и мила и жених не разлюбит ее? Или что на ней нет вины? «На ней нет смертного греха, ибо нашли ее в чистом поле, и обрученная девица кричала, и никто не пришел ей на выручку.» Но утешения плебеев оскорбляют царственное ухо. Пусть о лекарях, портных, поварах великих людей судят по тому, что сделали они или намеревались сделать. Великих людей судят по тому, каковы они сами. Мне расказывали, что плененные львы томятся в клетке больше от стыда, чем от горя.

Вы уж простите меня, господа, если я говорю о вещах, для вас непонятных, о странных, о незнакомых вещах. Где у ваших женщин честь в наши дни? И знают ли они хотя бы слово такое?

Я ни слова не говорил ей в утешение, да и ни одно слово на свете не могло вы утешить меня самого, и потому Пеллегрина в ту неделю легко терпела мое присутствие.

Она горевала по своем могуществе, по восторгам дворов, поклонению принцев, как оскверненная девственница горевала бы по венчальной короне, по балам и пирам свадевных торжеств. Но при мысли о своей галерке она проливала те слезы, какими невеста оплакивала вы молодого своего жениха. Как, как снесут они эту утрату? Как станут они жить дальше день за днем, измучась тяжкой работой за ничтожную плату, под гнетом хозяев, и никогда, никогда не разверзнутся для них небеса, и Мадонна не улыбнется им с облаков? Упала их звезда — и они остались одни в темноте — люди галерки, смеявшиеся и плакавшие вместе со своей Пеллегриной.

За эту неделю я понял, как могут отличаться протяженностью одни сутки от других, один месяц от другого. В нашем доме время всегда летело легко, как майские ветры, как бабочки, как летают летние ливни в сопровождении радуг. Теперь день был длиною в год; ночь — длиною в десятилетие.

После этой первой недели Пеллегрина попросила меня дать ей сильного яду, чтобы раз и навсегда положить конец времени. С юности я носил с собою такой яд, на случай, если жизнь окажется невыносимой. Я жил тогда в Милане, и всякий день я к ней ездил. Я передал ей яд в полдень в среду, и она просила меня вернуться в четверг к вечеру. Когда я приехал, я застал ее в мученьях. Она рассказала, что приняла весь опиум, который я ей оставил, но он не подействовал, ей не удалось умереть. Я знаю, она сама в это верила, но знаю и то, что это неправда. Оставленная мною доза убила вы всякого. Верно, она приняла достаточно, чтобы ей стало плохо, быть может, она потеряла сознание и решила потом, что приняла все. Впрочем, какая разница? Правда та, что ей, как сама она сказала, не удалось умереть. Да что там говорить? В ней было слишком много жизни.

Потом уж я думал, что, если бы я тогда покончил с собой, она, быть может, нашла бы в себе силы за мною последовать. Из того, что она время от времени мне говорила, я заключаю, что она всегда страшилась смерти, столь чуждой и противной ее натуре, и для нее было утешением думать, что я, гораздо ее старше и слабого здоровья, умру, верно, раньше, и приготовлю ей путь, и встречу ее на том свете, если тот свет существует. Потому-то отчасти она и предпочитала меня молодым и сильным. Но тогда эта мысль не приходила мне в голову.

Мои порошки меж тем оказали свое действие: со смертью было покончено. Смертельно усталая, она как бы восстала из мертвых. В тот вечер она впервые пожелала со мной говорить.

И я рассказал ей, как прошедшей ночью, после долгих моих бессонных часов, перед самым рассветом, когда выпадает роса, у меня под окном стал надсаживаться соловей, будто наверстывая упущенное время, и как, слушая его, я задумал балет, имевший своею темой то, что выпало нам на долю. Пеллегрина внимательно слушала и на другой день сама навела разговор на мой балет и расспрашивала меня о музыке и либретто. Я рассказал, что хочу назвать его «Филомела», и объяснял ей ход действия и последовательность танцев. Пока я говорил, она взяла меня за руку и сплела свои пальцы с моими. Впервые после своего несчастья прикасалась она к человеческому существу.

Дня через два она послала за мной рано утром, до восхода. С удивлением нашел я ее в колоннаде перед домом в утреннем неглиже.

Было прелестное утро. Трава и цветы насыщали сладостью синий темный воздух. Она выглядела так, как до несчастья. Ее лицо цветком белело в сумраке утра. Но заговорила она со мной очень тихо, будто воялась кого-то разбудить.

— Я послала за тобой пораньше, Марк, — сказала она, — чтобы нам можно было день целый говорить, если захочется.

Она взяла меня под руку и стала водить взад-вперед. Дойдя до конца колоннады, она остановилась и, прежде чем повернуть, оглядела вид. Было свежо.

— Мне так много нужно тебе сказать, — проговорила она, но не стала продолжать. Только когда мы вернулись на то же место, она повторила: — Мне так много нужно тебе сказать.

Наконец мы уселись на скамейку. Она не выпускала мою руку, и мы сидели бок о бок, как в карете.

— Ты думаешь, Марк, — сказала она, — что я ни о чем не думала все эти дни, но ты ошибаешься. Только все эти мои мелкие соображения так трудно передать. Они идут от таких давних впечатлений. Но ты потерпи, Марк, у нас целый день впереди.

Знаешь, Марк, — продолжала она, по-прежнему едва слышно. — Я вдруг поняла, какая я всю жизнь была эгоистка. Вечно думала о Пеллегрине, о Пеллегрине, только о Пеллегрине. То, что происходило с ней, казалось мне единственно важным на свете. Те, кто любит Пеллегрину, и только они, были для меня и сами достойны любви, и единственно разумное, что, по-моему, мог делать человек, — это слушать, как поет Пеллегрина Леони.

И опять она умолкла и слегка пожала мою руку.

— Даже эта моя беда, — сказала она вдруг, — да случись она с кем-то еще — ну, скажем, Марк, с китайской певицей, с сопрано из императорской оперы тысячу лет назад, и ведь мы могли вы узнать про это, — разве стали вы мы убиваться, разве вы мы лили слезы по этому поводу? А ведь беда ничуть не была вы менее страшной! Но, выпав на долю Пеллегрины Леони, она нам кажется несправедливо жестокой. А ведь это дурно, Марк, и вперед так быть не должно. Погоди, — сказала она. — Сейчас я тебе все объясню.

Пеллегрина умерла, — сказала она. — Разве не была она великая певица, звезда? Помнишь песню:

Да, Марк. Ее смерть — горе для всего мира, ах, Марк, какая тоска, какая тоска! Помоги же мне рассказать миру о ее смерти. Пусть под твоим присмотром выроют для Пеллегрины могилу, и ты поставишь над нею памятник. Не бодружай великолепной статуи, такой, какую вы выбрал ты, умри я, не потеряв голоса, нет, ничего такого, но положи все же мраморную плиту с ее именем и датами рождения и смерти. Присовокупи краткую надпись. Напиши так, Марк: «Божией милостью». Да, «Божией милостью», Марк.

— Пеллегрина умерла, — повторила она. — Никто, никто никогда не будет уже Пеллегриной. Снова выйти на страшные подмостки жизни, принять те несчастья, какие выпадают на долю людям на земле, — нет, ни за что. об этом даже подумать страшно. Так обещаешь ты мне исполнить мою просьву? — спросила она.

Я сказал, что сделаю все, чего она пожелает.

Она встала и прошла в конец колоннады. Светало, гасли последние бледные звезды. Весь мир вокруг нас умывался росой, траву, только что еще темную, овтягивало серебряным блеском. Воздух истончился так, будто небо выше приподняли над землею. Пеллегрина стояла совсем рядом. Платье ее намокло от росы. Она играла своими длинными косами и закусывала кончик одной, дрожа от утренней свежести. От края колоннады начинался склон, и широкий вид расстилался под нами. Уже мы различали дороги, деревья, поля.

— Погляди, — сказала она. — Я ждала, чтобы тебе объяснить, тебе легче будет понять, когда ты сам увидишь воочию. Вот, смотри — женщина идет работать в поля, быть может, она жена крестьянина, быть может, ее зовут Мария. Сегодня она счастлива, потому что муж был с нею ласков и подарил ей коралловые вусы. Или она несчастна, потому что он терзал ее ревностью. Ну, и много ли мы думаем по этому поводу, Марк, ты да я? Просто думаем: женщина по имени Мария — несчастна. Кругом всегда множество таких женщин, и мы не слишком о них тре-вожимся. Гляди — Вон другая, идет в другую сторону. Она везет на своем ослике фрукты в Милан и сердится, что старый ослик еле плетется и она опоздает на рынок. Ну и что? И о ней мы не слишком тревожимся. Ах, вот и я такой буду, Марк. Настало время мне быть просто женщиной, под тем или иным именем. И если она будет несчастна, мы не слишком будем о ней горевать.

Мы стояли молча, я старался ухватить ее мысль.

— И если, — продолжала она, — если я вдруг стану чересчур печься о судьбе вот этой именно женщины, — что же, я тотчас уйду и стану кем-то еще: городскойкружевницей, сельской учительницей или дамой, отправляющейся в Иерусалим поклоняться грову Господню. Да мало ли кем можно стать? Счастливы или нет, глупы или умны будут все эти женщины — что мне за дело? Да и тебе, Марк, если ты о них прослышишь. Я уже не буду одним человеком, Марк, отныне я буду многими. Никогда уже не вложу я вею душу, вею жизнь в одну женщину, нет; я больше не хочу так страдать. об этом даже подумать страшно. С меня довольно. Слишком долго, видишь ли, Марк, слишком долго я страдала. С этим покончено.

Ты, Марк, — сказала она, — ты так много мне дал. А теперь я дам тебе добрый совет. Будь не одним человеком, но многими. Оставь эту игру — вечно быть Марком Кокозой. Слишком уж беспокоился ты о Марке Кокозе, вот и стал его пленником и рабом. Ты никогда ничего не предпринимал, не прикинув сперва, как это скажется на счастье и чести Марка Кокозы. Ты всегда чересчур опасался, как бы Марк Кокоза не сделал глупость и как вы ему не взгрустнулось. Ну какая, в сущности, разница? всюду на велом свете люди делают глупости, веюду грустят — мы всегда это знали. Довольно быть тебе Марком Кокозой. И какая для мира разница, если кто-то еще, какой-то старый еврей наделает глупостей или погрустит день-другой? Я хочу, чтобы тебе полегчало, чтобы ты облегчил наконец свое старое сердце. Будь отныне не одним человеком, но многими-многими, насколько у тебя достанет фантазии. Я чувствую, Марк, я уверена, что все люди, что каждый человек на земле должен быть не одним, но больше, чем одним человеком, и тогда у всех, да, у всех будет легче на сердце. Отчего не порадоваться, отчего не развлечься… Странно, как ни один философ до такого не додумался, а вот я догадалась!

Я думал над ее мыслью и прикидывал, заключалась ли в ней возможность счастья для меня. И я понял, что, покуда она жива, я не могу последовать ее совету. Умри она, и я, кажется, нашел вы спасение в этой причуде. Луна — спутница Земли, но тресни вдруг Земля, испарись — и Луна, быть может, освободилась вы от своей рабской зависимости и вольно парила в эфире — то Луной при Юпитере, то придерживаясь Венеры. Я не силен в астрономии, господа. Предоставляю вам самим, более в ней сведущим, довести мое рассуждение до конца.

Какое дивное утро, — сказала Пеллегрина. — Кажется, еще темно, а воздух наполнен светом, как стакан вином. И как все влажно! Скоро мир снова станет сухим, и горячими, пыльными будут дороги. Но нам что за дело, Марк, мы пробудем здесь вместе весь день…

Скажи, что мне делать, чего ты хочешь от меня? — спросил я.

Она долго сидела в глубокой задумчивости.

— Да, Марк, — сказала она. — Нам надо расстаться. Сегодня вечером я уезжаю.

— И мы не увидимся больше?

Она приложила палец к губам.

Ты не должен со мной заговаривать, — сказала она, — если вдруг мы встретимся. Ты знал Пеллегрину Леони.

Позволь мне, — сказал я ей, — хоть следовать за тобою, быть рядом, чтобы ты могла послать за мною, когда тебе понадовится помощь друга.

Да, пожалуй, — сказала она. — Будь поблизости, Марк, чтобы, если кто когда примет меня за Пеллегрину Леони, ты помог вы мне поскорее исчезнуть. Будь рядом, чтобы снять с меня, если понадовится, имя Пеллегрины Леони. Но заговаривать со мной тебе нельзя, Марк. Я не смогу слушать твой голос, не вспоминая божественный голос Пеллегрины Леони, ее триумфы и этот дом и сад, где сейчас мы с тобою стоим.

Она оглянулась на дом так, как если вы его уже не было на свете.

— Ах, Пеллегрина, холодны потоки жизни, — сказал я.

Она слегка усмехнулась и снова затихла.

Ласточки вернулись, — сказала она. — А как, — сказала она, чуть помолчав, — как представляешь ты себе рай, о котором столько разговору? Думаешь, есть он или нет его? Вот мы с тобой снова войдем в этот дом, и ветер рая будет колыхать шторы. Весна, ласточки вернулись. И все прощено.

Она уехала, — сказал старый еврей, — как говорила, в тот же вечер.

С тех пор, — продолжал он, — я ни разу с ней не говорил. Но время от времени она мне писала, когда ей нужна была моя помощь, чтобы исчезнуть и перейти от одной роли к другой. Тогда, в Риме, — он повернулся ко мне, — не упомяни вы о том, что ваш отец поклонник итальянской оперы, она бы отправилась с вами в Англию. Но всего лишь на год, на два. Она все равно бы вас бросила. Она не хотела долго задерживаться на одной какой-нибудь роли.

Так старик закончил свой рассказ. Он оглядел нас, снова затих, уткнулся подбородком в золотой набалдашник своей трости и погрузился в глубокую задумчивость, не отрывая глаз от лица умирающей женщины на носилках.

Мы, все трое, выслушав его, сидели молча, ощущая некоторую неловкость.

Тут Линкольн и сам впал в задумчивость и некоторое время молчал.

— Но я расскажу тебе, Мира, — сказал он потом, — как мой друг Пилот последовал совету Пеллегрины Леони.

То есть в точности уж не припомню — то ли много лет спустя я встретил на Мысе Доброй Надежды старого немецкого священника по имени пастор Розенквист, который, рассуждая о странностях природы человеческой, кстати привел рассказ о моем друге, то ли сам я много лет спустя тешился фантазией, будто встретил на Мысе Доброй Надежды немецкого священника, который все это мне рассказал. Но, так или иначе, Пилот последовал ее совету — быть более чем одним лицом. Время от времени он уклонялся от неблагодарной и обреченной задачи быть Фридрихом фон Хоеннемзером и превращался в скромного жителя захолустья по имени Фридолин Эмзер. Это второе свое существование окружал он большой таинственностью, никому не объясняя своих занятий. Удрав из замка Хоеннемзеров, он благополучно отсиживался в домишке Фридолина Эмзера на краю села, затаясь, как зверек в норе. Кто заподозрил бы неладное, напал на след, который с таким тщанием он заметал, и исследовал, что делает он в тихом укрытии, тот с удивлением вы овнаружил, что он не делает решительно ничего. Он убирал жилище, заботливо откладывал денежки для Фридолина и любил летним вечерком раскурить трубку, сидя в садике под певчим дроздом в клетке, или отправлялся в трактир выпить пивка и побеседовать о политике в кругу добрых людей. И он был счастлив. С самого начала зная, что Фридолина не сушествует, он и не тщился заставить его существовать. Единственное, что омрачало это призрачное счастье, — он не рисковал слишком долго им наслаждаться, воясь, как вы оно не перевесило и не опрокинуло его. И приходилось ему время от времени возвращаться в замок Хоеннемзеров. Но и Фридрих фон Хоеннемзер стал счастливее с тех пор, как следовал рецепту Пеллегрины, ибо таинственность и для него была таким же кладом, как и для Фридолина.

Не знаю, женился ли он в какой-нибудь из этих ролей. брак Фридриха фон Хоеннемзера был бы сущим ведствием, и я не завидую той женщине, которой удалось вы его подвигнуть на этот шаг. Но Фридолин вполне мог дать жене покой и счастье, ибо он не стал вы ей непрестанно доказывать, что он существует (проклятие многих жен), но сидел вы себе тихонько, довольствуясь тем, что существует она. Не пойму отчего, но, как ни вспомню теперь Пилота, я его воображаю под зонтиком — и это его, некогда столь беззащитного пред непогодой. В этом укрытии ни солнце не досаждает ему днем, ни луна ночной порою.

Линкольн оторвался от этих размышлений, чтобы вернуться к старому еврею.

— Вдруг в лице старого еврея произошла удивительная перемена. Будто мы, те, кому рассказывал он историю своей жизни, перестали существовать. Он опустил трость, подался вперед, и все внимание его сосредоточилось на лице Пеллегрины.

Она пошевелилась на носилках. Грудь у нее поднялась, она побернула голову на подушке. Дрожь прошла по лицу. Немного погодя чуть вздернулись брови и, как крылья садящейся на цветок бабочки, дрогнули темные ресницы. Снова я взглянул на еврея. Он, совершенно очевидно, был в ужасе, что, открыв глаза, она увидит его. Он отпрянул и укрылся за моей спиной. И в следующее мгновение она медленно открыла глаза. Они были немыслимо большие и темные.

Несмотря на маневр еврея, взгляд ее упал прямо на него. Он стоял под этим взглядом неподвижно, смертельно бледный, кажется, готовый к взрыву ее гнева. Она глядела на него внимательно, не улыбаясь, не хмурясь. Я слышал, как он дважды глубоко вздохнул. Потом он робко, неуверенно к ней приблизился.

Она пыталась заговорить, но ни звука не могла из себя вытолкнуть и снова закрыла глаза. Но снова их открыла и глянула прямо на него. Вот она наконец заговорила, и голос был тих и сдержан, как всегда, и она говорила без всякого усилья.

— Добрый вечер, Марк, — сказал она.

Я слышал, как у него клокотало в горле, он пытался говорить, но не мог.

Ты опоздал, — сказала она.

Меня задержали, — проговорил он наконец, и меня поразил его голос — спокойный, сдержанный, благородно полнозвучный.

Как я выгляжу? — спросила Пеллегрина.

Ты выглядишь дивно, — отвечал он.

В тот миг, когда она с ним заговорила, лицо старого еврея снова удивительно переменилось. Я уже упоминал о его необычайной восковой бледности. Пока он рассказывал нам свою историю, у него и вовсе не осталось ни кровинки в лице. Но едва она с ним заговорила и он ей ответил, он покраснел до корней волос — густо и нежно, как мальчишка, как девушка, застигнутая во время купанья.

Как мило, что ты пришел, — сказала она. — Я отчего-то тревожусь сегодня.

Ну что ты, зачем? — успокоил он ее. — Все пока идет как нельзя лучше.

Правда? — допытывалась она, заглядывая ему в лицо. — У тебя нет никаких замечаний? Ничего не надо исправить? Ты доволен?

— Да, — отвечал он. — Я не нахожу никаких недостатков. Нечего исправлять. Я совершенно доволен.

Несколько минут она лежала молча, потом темный взор ее соскользнул с его лица на наши лица.

Кто эти господа? — спросила она.

Это, — отвечал он, — трое молодых иностранцев, которые проделали долгий путь ради чести быть тебе представленными.

Так представь же их, — сказала она. — И поспеши, я боюсь, этот антракт кончится скоро.

Еврей подходил к нам и одного за другим подводил к носилкам.

— Мои благородные юные господа из дальних прекрасных стран, — сказал он, — я счастлив, что мне привелось подарить вам этот пленительный миг. Я представляю вас донне Пеллегрине Леони, величайшей певице мира.

И он назвал ей по очереди наши имена, ничего не перепутав.

Она ласково на нас поглядела.

— Я рада видеть вас здесь сегодня, — сказала она. — Сейчас я буду петь для вас и, надеюсь, доставлю вам удовольствие.

Мы, все трое, целовали ей руку, склоняясь в глубоком поклоне. Я вспомнил ласки, которых довивался от этой благородной, тонкой руки. Но она уже побернулась к еврею.

Ах, но отчего я так тревожусь? — сказала она. — Что за сцена сейчас, Марк?

Звездочка моя, — сказал он, — к чему тебе тревожиться? Все будет хорошо, вот увидишь. Сейчас второй акт «Дон Жуана». Ария с письмом, сперва твой речитатив: «Crudele? Ah nd, mio bene! Troppo mi spiace allontanarti un ben che lungamente la nostr'alma desia».

Она глубоко вздохнула и повторила: «Crudele? Ah no, mio bene! Troppo mi spiace allontanarti un ben che lungamente la nostr'alma desia».

Она повторила слова старой оперы, и краска, густая, как у невесты, как на лице у старого еврея, залила ее бледное, в пятнах синяков лицо. От самой шеи до корней волос. Думаю, мы все трое, исполнявшие роль зрителей, сильно побледнели. Но эти двое, глядя друг на друга, все разгорались немым восторгом.

И вдруг в лице ее что-то надломилось — так надла-мывался свежий лед в колодце, когда я, бывало, мальчишкой запускал туда камешком. Оно дрожало, как в неве дрожат созвездия. Из глаз хлынули слезы и залили все тело. Тело трепетало, как струна скрипки.

— Ах, — крикнула она, — глядите! Это Пеллегрина Леони! Она — она самая! Она верну лась. Пеллегрина, великая певица, бедная Пеллегрина — она снова на сцене. Во славу Господа, как прежде. Это она, она Пеллегрина, сама Пеллегрина!

Непостижимо, как могла она, полумертвая, исторгнуть такой каскад ликования и тоски. Но то была левединая песнь.

— Придите же ко мне, все труждающиеся и обремененные, — сказала она, — придите ко мне, и я вам спою.^[118] Придите, дети мои, мои друзья. Теперь уж это я, навеки.

И она заплакала восторженными слезами, слезами облегчения, будто прорвался давно сдерживаемый поток слез.

Старый еврей был сам не свой от напряжения и муки. Он качнулся и чуть не упал. Веки набрякли, две тяжелых слезы подступили к ним и покатились по лицу. Но он из последних сил удерживался на ногах, не выдавая своего волнения. Я думаю, он воялся, что иначе он, слабый и вольной, рухнет замертво у нее на глазах и предаст ее в последние мгновенья.

Вдруг, вглядевшись ей в лицо, он взял трость и трижды постучал по краю носилок.

— Донна Пеллегрина Леони, — провозгласил он ясно и четко. — Второй акт! Поднимается занавес!

Как солдат на побудке, как боевой конь при звуках трубы, при этих словах она вея подобралась. Еще минута — и она совершенно успокоилась. Посмотрела на него бездонным томным взором. Сильно, резко, — как вскипает, как опадает волна, — она поднялась на носилках. Странный звук, как дальний рев большого зверя, вырвался из ее груди. И лицо погасло, стало пепельно-серым. Тело откинулось, упало, вытянулось, застыло — она умерла. Еврей примял на голове шляпу:

— Иисгадал вейнскадиш шмей раво,^[119] — сказал он.

Мы постояли немного. Потом пошли в трапезную и там посидели немного. Потом, уже под утро, нам сказали, что кареты наши наконец добрались до монастыря. Я вышел отдать распоряжения возницам. Мы намеревались продолжать путь, едва рассветет. Так лучше, думал я, хоть я решительно не постигал, куда нам теперь направляться.

Когда я проходил через длинную залу, свечи еще горели, но уже лился в окна дневной свет. Было очень холодно. В зале были двое: на носилках вытянулась Пеллегрина, и старый еврей сидел на стуле с нею рядом, уткнувшись подбородком в навалдашник трости. Я не мог просто так его оставить. Я подошел к нему.

— Господин Кокоза, — сказал я. — На сей раз вы хороните не великую артистку, чью могилу вы засыпали столько лет назад, но женщину, которой вы всегда оставались верным другом.

Старик поднял на меня взгляд.

— Vous etes trop bon, monsieur, — сказал он, что означает: вы слишком добры, сударь.

— Вот и вся моя история, Мира, — сказал Линкольн.

Мира глубоко вздохнул, медленно выдохнул воздух и присвистнул.

— Я думал, — сказал Линкольн, — что сталось бы с этой женщиной, не умри она тогда? Она могла бы составить нам компанию нынче ночью. С ней приятно было побеседовать. Она могла вы стать танцовщицей в Момбасе, как Тумзу, старая желтоглазая летучая мышь, наложница еще отца его и деда, по чьим объятиям и сейчас еще томится Саид. Или она могла бы отправиться вместе с нами в горный край за слоновой костью и рабами, и остаться с воинственным племенем, и пользоваться там славою великой колдуньи.

И в конце концов, думал я, она, возможно, решила бы превратиться в проворную маленькую лисичку и вырыла бы нору себе на равнине или на склоне холма. Я так живо это себе представлял, что лунными ночами, кажется, слышу в горах ее голос и вижу, как она бежит, играя с прелестной собственной тенью, — отчего не порадоваться, отчего не развлечься?

О-ля-ля! — сказал Мира, который, будучи сказителем, умел и прекрасно, отзывчиво слушать. — Я и сам слышал эту маленькую лисичку. Я ее слышал. Она тявкала: «Я не одна лисичка, нет, не одна, я — сразу много лисичек!» И — бац! Тут же она в самом деле другая и тявкает у тебя за спиной: «Я не одна лисичка. Видишь — я уже другая». Погоди, Линкольн, вот скоро я опять ее услышу, и тогда ярасскажу тебе про нее историю, чтоб от тебя не отстать.

Да-да, — сказал Линкольн. — Но эта история моя, и рассказал я ее в назиданье Саиду.

Я твою историю наизусть знаю, — сказал Мира. — Я ее раньше слышал. Я даже не знаю, не сам ли я ее сочинил. Султан Сабур из Хорассана был великий герой, но мало того, был угоден Богу, и ему были голоса и видения, в коих открывалась воля Господня. И он хотел проповедать ее всем народам огнем и мечом. Но в зените славы его предала женщина, танцовщица, — это долгая история. Великая его армия была разгромлена. Песок пустыни впитал кровь его воинов; хищники ею кормились. Стоны вдов и сирот летели к небесам. Враги делили меж собой красавиц его гарема. Он был ранен, едва выжил, спасен своим равом. Ради воинов своих и учеников он не хочет никому показываться, он воится, что его опознают в нищенском рувище. И он, как та твоя женщина, становится сразу многими и не хочет быть одним. То он водонос, то слуга, то рыбак, то святой отшельник. Он мудр, многие тайны открыты ему, и, куда в ни пошел он, нога его оставляет глубокий след. Всем, кого вы ни встретил, он делает много добра, и кой-кому он причиняет зло. Он по-прежнему царь. Но он не может долго оставаться одним и тем же. Едва его окружат друзья, его любящие, и женщины, ему преданные, он вежит. Он воится снова сделаться султаном Сабуром — или кем-то еще — навсегда. И потому он не может долго оставаться одним и тем же. И знает это лишь раб, повсюду следующий за ним. И раб этот, я вспомнил кстати, дал отрубить себе нос и уши.

Ах, Мира, — сказал Линкольн. — Жизнь полна неприятностей.

Нет, что до меня, — сказал Мира, — мне нигде ничего не грозит. В твоей же Священной Книге написано, что любящим Бога все содействует ко благу.

И это объяснение в любви, — спросил Линкольн, — идет ли от сердца? Или сходит с уст старого придворного витии?

Нет, слова мои идут от сердца, — сказал Мира. — Долго старался я понять Бога. Теперь я с ним в дружбе. Чтобы любить его истинно, нужно любить перемены и нужно любить шутку — Все это в духе старика. Скоро я так научусь ценить добрую шутку, что стану рассказывать уморительные истории и смешить людей, вместо того чтобы леденить кровь у них в жилах.

И тогда по закону Пророка, — сказал Линкольн, — ты будешь приравнен к цирюльникам и нечестивцам, целующим жен напоказ, и тебя не допустят свидетельствовать на суде.

Да, это так, — согласился Мира, — меня не допустят свидетельствовать.

— А что скажет Саид? — спросил Линкольн.

Саид, все время сидевший молча и неподвижно, засмеялся тихонько. Он смотрел в сторону суши. Смутная полоса велелась в лунном свете, и как вы рокот струн раскатывался по воздуху.

Это, — сказал Саид, — большой прибой у берега Такаунги. Мы будем в Момбасе к рассвету.

К рассвету? — сказал Мира. — Тогда я, пожалуй, вздремну часок.

Он улегся на палубе, с головой укутался плащом и, приготовясь спать, вытянулся неподвижно, как мертвый.

Линкольн посидел немного, выкурил сигарету-другую. Потом тоже лег, поворочался с боку на бок и тоже уснул.^[120]

ПОЭТ

Началось с того, что однажды летним вечером в первой половине XVIII столетия королева София Магдалена — супруга того самого набожного монарха Карла VI, который со всем двором ходил в церковь трижды на дню и позакрывал все театры в Копенгагене, — после долгой охоты подстрелила оленя на берегу тихого лесного озера. Место это так ей полюбилось, что она приказала выстроить прямо на озере дворец и в честь убитого оленя его назвала Хиршхольмом.^[121] Как все тогдашние тевтонские сооружения, вышел он помпезным и вычурным. От дворца к берегам шли прямые, длинные дамбы, и по ним взад-вперед разъезжали золоченые Оворцовые кареты, вверх тормашками отражаясь в ясной Сюде, в точности как отражался некогда затравленный королевскими борзыми олень. А вокруг озера вырос крас-ночерепичный городишко со скромными домами служащих, кавачками, лавчонками, королевскими конюшнями и манежами. Большую часть года он прозябал, но оживал, когда открывалась охота и сюда съезжался двор.

Полвека спустя, когда Данией правил внук Софии Магдалены — король Карл VII, один акт любовной трагедии юной его королевы Каролины Матильды разыгрался в Хиршхольме. Розовощекая, полногрудая пятнадцатилетняя принцесса пустилась из Англии по Северному морю, чтобы выйти замуж за вялого, холодного короля, который, хоть был немногим ее старше, уже далеко зашел на пути к своему царственному безумию, вскоре совершенно им овладевшему, — за этого маленького Калигулу, чьи портреты свидетельствуют о душе пустой и одинокой. Пережив несколько лет страха, тоски и скуки, как раз когда король предпочитал забавляться с негром-пажом, английская дева встретила свою судьбу. Она без памяти влюбилась в доктора, выписанного из Германии пользовать хилого маленького наследника новомодным способом холодных омовений. Великая страсть королевы сперва вознесла избранника до высочайших вершин, откуда и засиял он метеором и безоглядным революционным тираном первой величины, а затем сгубила обоих. Недолгую счастливую пору они провели в Хиршхольме, и Каролина Матильда озадачивала своих датских подданных, охотясь в мужском платье, которое, если судить по портретам, едва ли ей было к лицу. А потом месть негодующей вдовствующей королевы настигла любовников. Доктору отрубили голову за расхищение сокровищ датской короны, а юную королеву сослали в какой-то ганноверский городишко, где она и умерла. Добродетель восторжествовала свирепейшим образом, и самый дворец, прибежище разврата, забросили и в конце концов стерли с лица земли, отчасти потому, что королевское семейство не желало его более видеть, отчасти же потому, говорили, что он сам собой оседал уже в озеро. Угас былой блеск, и церковь в классическом стиле начала XIX века водрузили на место дворца, как крест на могиле. И много лет спустя еще можно было вдруг напасть в богатом крестьянском жилище на резные золоченые мебели в гирляндах и купидонах.

После пронесшейся бури городок долго стоял оторопелый, затихнув, как мышь. Будто не в силах поверить, что такое мыслимо, во всяком случае в его пределах. Может статься, он сохранял в своем сердце верность юной лихой королеве, дарившей его улыбкой. Но когда голову рубят — это не шутка, и стоило ему взглянуть на то место, где прежде стоял дворец, и ему вспоминалось слово о возмездии за грех. Пришли тяжелые времена — война, гибель флота, государственное банкротство, суровая добродетель и строгая экономия. Вольные деньки XVIII столетия невозвратно миновали.

Но еще полвека спустя после трагедии юной королевы и ее премьера Хиршхольм пережил недолгое радостное возрождение.

Он не мог вечно каяться в грехах, к которым не был причастен, и, подобно остальному человечеству, не мог без конца исповедовать убеждение, что единственное наше спасение в робкой оглядке. ибо тому, кого суровая необходимость толкает к благоразумию, приятно вспомнить о беззаботных людях и временах. И, хоть никому не лестно, когда добродетель его матери ставится под сомнение, кто из нас не улыбался над шалостями наших бабушек? Когда мужчины носят бакенбарды, а дамы — широкополые шляпы и шали, грехи напудренных и стянутых корсетами предков уже кажутся романтически привлекательными, будто представленные на подмостках. И поэты стали стекаться из Копенгагена и поселялись в Хиршхольме, чтобы воспевать несчастную королеву и выслеживать по лесам ее летучую юную тень. Липовые аллеи, посаженные самозабвенным духом XVIII века, бродившим меж хиленьких кустиков в надежде на тень и прохладу, какими насладятся грядущие поколения, ныне пышно разрослись. Под их сенью укрывались старые дамы и господа, в детстве видевшие, как в окруженье борзых проносилась по мосту королева, а король элегантной пудреной и перетянутой куклой с пустым лицом проезжал в карете. Они рассказывали о развлечениях двора хорошеньким девушкам, дамам и юношам города, умевшим держать свое сердце в узде.

В это время жили в Хиршхольме два человека, каждый по-своему выделявшиеся среди прочих его обывателей.

Первый из них был, разумеется, заметным лицом в городе, человек не только богатый, почитаемый, но светский и обаятельный. Звали его Матисен, и он был пожалован королем в сан юстиции советника. Впоследствии ему даже поставили бюст при входе в одну из тех липовых длинных аллей, где так любил он гулять.

В то время, то есть в начале тридцатых годов, он был на шестом десятке и мирно благоденствовал вХиршхольме. Но он был когда-то и молод, живал и в иных местах. Он даже, можно сказать, путешествовал, бывал во Франции, в Германии, в те роковые времена, что предшествовали идиллии: в дни Французской революции и наполеоновских войн. Там видел он многое и участвовал во многом таком, что и не снилось обитателям Хиршхольма, и те, кто знавал его в юности, говорили, что он вернулся домой с другими глазами. Прежде они у него были синие, а сейчас стали не то серые, не то зеленые. Если во время странствий он утратил юношеские иллюзии, он не очень по ним горевал, а взамен обзавелся талантом наслаждаться житейскими радостями. Нет лучшего места для убежденного эпикурейца, нежели провинциальный городишко. Юстиции советник пятнадцать лет вдовел и держал гениальную экономку и погреб, который сделал вы честь кардиналу. В Хиршхольме поговаривали даже, будто иной раз он коротал одинокий вечерок, вышивая по канве. Но пусть бы и так, чего ради, спрашивается, ему, в его положении, было отказывать себе в каком вы то ни было удовольствии в угоду условностям?

Среди сокровищ, которые вывез юстиции советник из своих путешествий, ни одно не ценил он так, как воспоминание о Веймаре. ибо он жил в Веймаре и два года дышал одним воздухом с Geheimrat'oм^[122] Гете. Видеть великое лицом к лицу не каждому выпадает на долю, и таков уж закон природы, что кое-что врезается в нашу душу сильнее прочего. И воспоминания о блаженном городе и великом поэте до гробовой доски запечатлелись в сердце юстиции советника. Вот идеальный был человек — супермен, он даже сказал вы, будь слово уже тогда в ходу, — который сочетал в себе все качества, каким завидует, к каким стремится человечество: поэт, философ, государственный муж, друг и наставник князей, покоритель женщин. Юстиции советник не раз встречал Гете на своих утренних прогулках и слышал, как тот беседовал с сопровождавшими его друзьями. Однажды он был даже представлен великому человеку, встретил олимпийский, но такой человеческий взор, несколькими словами обменялся с божеством. Поэт обсуждал с господином Эккерманом какой-то вопрос, касаемый до скандинавской археологии, и господин Эккерман окликнул юного иностранца. Сам Гете дружески адресовался к нему и учтиво спросил, не поможет ли он им разъяснениями. Матисен склонился в глубоком поклоне и отвечал:

— Ich bin euer Excellenz ehrerbietigster Diener.^[123]

Юстиции советник был человек необыкновенный и поползновения имел вовсе не те, что бывают у обыкновенных людей. Он по праву высоко ценил свое положение в Хиршхольме и не имел таких повседневных нужд, какие не мог вы тотчас удовлетворить. Что же до мечты, которую дo конца своих дней он лелеял вместе с образом Geheimrat'a, — увидеть себя самого в своем более скромном мирке суперменом в миниатюре, — так он ее держал при себе и она играла обычную роль идеала: роль побудительной, поддерживающей силы. Но был он человек без предрассудков, человек широких взглядов. Разумеется, принадлежа к поколению, воспитанному на вере в рай и ад, он рассчитывал на жизнь вечную, и мысль о бессмертии представлялась ему натуральной. Рай для него был Веймаром — Элизиум, до краев наполненный изяществом, гармонией, блеском. Однако мысль о будущей жизни не представляла для него особой ценности. В случае чего от нее можно было и отказаться. Зато он крепко верил в историю, в историческое бессмертие. Он видел, как история совершалась вокруг, он чувствовал на своей щеке ее дыхание, и для него император, герои революции были куда живее чиновников и торгашей Хиршхольма, предупредительно сторонившихся перед ним на высоком мосту, с которыми он ежедневно в двух словах обсуждал городские новости. На поприще истории в высоком героическом окружении — так желал бы он проводить свои вечные дни.

И вот, то ли из-за глубокого впечатления, какое произвела на него поэзия, столь блистательно представ перед ним в плоти и крови, то ли из-за врожденной склонности, которую, казалось вы, трудно было в нем предположить — да ведь кто что скажет, как подумаешь, до чего же мало знаем мы сердце человеческое? — так или иначе, а именно эта муза из девяти заняла в его жизни определяющее место. Поэзия для него была все. Вне ее не существовало для него истинного идеала, не нужно было и бессмертия. И стало быть, натурально, что он попробовал свои силы в поэзии. Воротясь из Веймара, он сочинил трагедию на темы древней датской истории, а затем стал писать стихи, вдохновленные романтическим духом Хиршхольма. Но он хорошо разбирался в искусстве и раньше, чем кто-нибудь, понял, что он не поэт. С тех пор для него стало ясно, что поэзия войдет в его жизнь извне, и собственная его роль будет роль мецената. Он полагал себя к этой роли готовым и считал, что в вожделенном бессмертии она ему будет весьма к лицу.

И вот то, о чем мечтал он, приплыло к нему в руки в виде молодого человека, тоже жителя Хиршхольма, в то время писаря городской управы и — хоть это знали только сам он да юстиции советник — великого поэта.

Звали его Андерс Кубе, и был он двадцати четырех лет от роду. Знакомые ничуть не находили его внешность привлекательной, но художник, подыскивающий натурщика для юного ангела на религиозном полотне, непременно выбрал бы его. У него было широкое лицо и синие широко расставленные глаза. Писал он в очках, но, когда снимал их и оглядывал мир, взор его был глубок, чист и ясен, как у Адама, когда тот впервые гулял по Эдему, разглядывая зверушек. Со своими странно медленными, неловкими и, однако, милыми движениями, темно-рыжей гривой и крупными руками, он почти идеально воплощал тип датского крестьянина, который еще встречался тогда среди музыкантов и дьячков, а ныне вовсе перевелся.

Из двух миров, в которых он обитал, один, доставлявший ему хлеб насущный, был весьма скромен. Он состоял из беленой каморки писаря в городской управе, светелки под крышей за огромной липой, содержавшейся в чистоте усилиями сердовольной квартирной хозяйки, и лесов и лугов Хиршхольма, где блуждал он на досуге. Принимали его и в нескольких добрых честных семействах, где он играл в карты и выслушивал политические прения, а еще у него были друзья среди возчиков, ночевавших на постоялом дворе, и среди угольщиков, возивших свой древесный уголь из обширных эльсинорских лесов в Копенгаген. Дом юстиции советника занял в его жизни особое место. Три года тому, впервые явясь в городе, он принес письмо от друга советника, старого аптекаря Лерке,^[124] рекомендовавшее его как одаренного и трудолюбивого юношу, и на основании письма получил приглашение ужинать у юстиции советника каждую субботу. Ужины эти пошли ему на пользу и подарили много новых впечатлений. Он и не подозревал прежде о таком обильном житейском опыте, о таких изысканных суждениях, какими его потчевали тут. Кажется, юстиции советник был с ним откровенен, как ни с кем. Но юнец и не догадывался, какую роль играл он сам в жизни своего покровителя.

Не имел он понятия и о теории, какую развил на его счет юстиции советник. А теория сводилась к следующему: юнца надобно держать в эдакой клетке, в ограде, чтобы из него вышел поэт истинный. Возможно, теория эта зиждилась на собственном опыте советника. Возможно, он подозревал, что растерял на жизненном поприще идеалы и силы, необходимые для поэта. Возможно, он руководился наитием. Во всяком случае, он был глубоко увежден, что овязан блюсти подопечного. Покуда Андерс будет жить у него под крылышком в Хиршхольме, топчась по липовым аллеям и на дороге между своей светелкой и управой, великая заточенная в нем сила будет перерабатываться в поэзию. Но если он поддастся непредсказуемым овольщениям света, он пропал для поэзии и своего мецената. Того гляди, он втянется в бунт против закона и порядка, которых сам советник был надежным оплотом, и кончит дни свои на баррикадах. Учитывая, что больше никто не мог вы себе представить юного Кубе на баррикадах, теория советника доказывала глубокое его проникновение в человеческую природу — разве что на баррикадах обычно оказывается как раз тот, от кого всего менее этого ждут. Во всяком случае, следствием теории было то, что советник неустанно присматривал за юнцом, как бескорыстный любовник, как могучий и досточтимый Кизлар-ага не спускает глаз с красавиц сераля, с которыми связывает он большие надежды.

Юстиции советник со своей стороны знать не знал о том поэтическом ореоле, который окружал его в глазах юного протеже. Причиной была история, рассказанная Андерсу квартирной хозяйкой, едва он приехал в Хиршхольм. Достоверность этой истории весьма сомнительна, и звучала она так:

Советник, как уже замечено, был вдов, но, прежде чем дойти до этого состояния, ему пришлось многое пережить. Покойная фру Матисен была хорошей партией. Происходила она из Кристианфелда, где основались хернхутеры, и была дама в высшей степени набожная и благоразумная. Но однажды летним вечером, за два года до своей кончины, она вдруг помешалась от ужаса перед дьяволом и пыталась убить себя и мужа с помощью ножниц. Юстиции советник послал за старым доктором, тот испытал все свои средства, но без толку. А коль скоро в округе не было соответст-венного приюта, ее и поместили в доме садовника во Фреденсборге — другой королевской резиденции невдалеке от Хиршхольма. Садовник и его жена были люди добрые, да и должность свою получили по ходатайству юстиции советника. Там и жила она, не приходя в рассудок, но в более счастливом состоянии духа, полагая, что она умерла, пребывает в раю и ждет своего мужа. Правда, иной раз она выражала опасение, что его не дождется, ибо он великий грешник, но уповала на милость Божию.

Хозяйка Андерса служила в то время горничной у фру Матисен и была единственным лицом вне узкого семейного круга, посвященным во все перипетии происшествия. В тот июльский вечер разразилась гроза, после нее двойная радуга повисла над лугами, и юстиции советник, жена его и девушка — дочь одного судейского, советникова старинного друга, отправленная в Хиршхольм лечиться от несчастной любви, решили погулять. Фру Матисен завязывала ленты чепца у себя в комнате и увидела в окно, как девушка сорвала желтую маргаритку и укрепила ее в петлице юстиции советника. Возможно, для приверженницы хернхутеров была какая-то магия то ли в двойной радуге, то ли в желтой маргаритке. Во всяком случае, это наблюдение оказало на фру Матисен действие, какого никто не мог предвидеть.

Два года спустя, в ту же приблизительно пору, советник получил из Фреденсборга известие, что жене его лучше, она уже не считает, будто она в раю, и, пожалуй, ему стоило бы с ней повидаться. И вот ясным погожим вечером он приказал заложить бричку, влез в свой щегольской экипаж и сам взялся за вожжи. Потом, поразмыслив, соскочил наземь, отправился в сад, там сорвал желтую маргаритку и всадил в петлицу. Встреча супругов произошла не так, как рассчитывали друзья, хоть она целый день ждала его у окошка. Едва она завидела мужа, ею овладело прежнее помешательство, и она так буйствовала, что пришлось прибегнуть к посторонней помощи. С того дня разум ее опять помутился, и она так и не оправилась, ибо через год умерла.

Юный Кубе не склонен был к осуждению и не стал вы ни к чему подходить с нравственной меркой. Роль советника в этой трагедии его не умиляла и не ужасала. Но в его уме все странным образом разрасталось. Все, ма чем останавливалась его мысль, делалось гигантским, как те огромные — их же — тени на тумане, которые встречают в горах путников, как нечто недоступное чувству и разуму.

И вот советник стал разрастаться, испаряться, таинственно виясь, как дух из Соломонова сосуда, явившийся пред очами бедного багдадского рыбака. И каждую субботу юный поэт ужинал с джинном.

Остальные вечера он почти все проводил один, и, будучи нищим писарем и от природы бережливый, в чем поощряла его квартирная хозяйка, ужинал он овсяной кашей с молоком, а остатки давал былизывать своему огромному котище. Потом он сидел тихонько, глядя на огонь в камине, а летними вечерами — в окно, где в легком молочном тумане зывились очертания озера. Весь мир доверчиво открывался ему в тишине, разворачивался перед ним в тех формах, какие находил он естественными. В груди юного сына полей билось сердце древних скальдов, чей мир кишел богами и демонами, был полон бездн и вершин, незнаемых на равнинной родине, а шаловливый его ум, по примеру старых мистиков, населял ее кентаврами, фавнами, водяными, не всегда умевшими вести себя благопристойно. Среди датских крестьян встречаются такие потомки скальдов. Под детским простодушием прячут они безоглядную скоморошью лихость. Часто их не понимают, не уважают, и тогда они с досады усердствуют в шутовстве и нередко кончают пьянством. Покуда Андерс Куве еще преспокойно строчил стишки на случай или о пчелке над розою, уже просыпалась в нем истинная натура и провивалась исподволь совсем иная стихия.

Бывало, он уходил вечером и не возвращался до рассвета, и квартирной хозяйке не удавалось быведать, где он пропадал.

В полумиле от Хиршхольма есть небольшое имение, под названием La Liberte — Свобода. Белый милый дом стоит там в окруженье аллей, лугов и рощ. Годами никто в нем не жил. Хозяином именья был тот самый аптекарь, который снабдил Андерса Кубе рекомендательным письмо. У него была аптека в Копенгагене, и за свою жизнь он скопил немало денег. Семидесяти лет, наслышавшись в клубе красочных описаний чужих краев, он так размечтался о дальних странствиях, что отправился в Италию. С самого начала предприятие это окружал романтический ореол. Он еще ярче разгорелся, когда до Дании дошли слухи, что аптекарь стал свидетелем землетрясения в Неаполе и свел знакомство с таинственным земляком, по одним сведениям, капитаном торгового флота, по другим — театральным директором, который умер у аптекаря на руках, оставя многочисленное безутешное семейство. Из Неаполя старик извещал друзей, что взял на себя заботы о старшей девице и намеревается ее удочерить, но через две недели сообщил из Генуи, что он на ней женился. «И зачем ему это понадобилось?» — спрашивали друг у друга знакомые дамы. Ему не удалось им это объяснить. Он умер в Гамбурге на возвратном пути, оставя состояние родственникам, а молодой вдове La Liberte и скромный пансион. К концу зимы 1836 года она приехала в имение и там обосновалась.

Юстиции советник отправился к ней с визитом, чтоб предложить свои услуги и поглядеть на неапольскую сирену, которая подцепила и, полагал он, уморила его старого приятеля. Он встретил в ней само смирение и готовность во всем следовать его советам. Она оказалась маленькой, тоненькой, но приятно округлой юной особой, похожей на куклу; не на нынешних кукол, воспроизводящих формы младенцев, но на одну из тех кукол прежних дней, которые стремились к недостижимому идеалу красоты вместе с человечеством. Большие глаза были ясны, как стекло, а длинные ресницы и брови так черны, будто их вывели на лице тоненькой кисточкой. Особенно в ней поражала легкость движений. Как у птицы. Она обладала той легкостью, которая, советник знал, на языке валета зовется ballon — свойство, состоящее не то чтобы в невесомости, но как бы уносящее ввысь и редко встречающееся у тощих танцовщиц, как если вы сама субстанция тела была легче воздуха, и чем больше ее, тем оно летучей. Ее траурные платья и шляпки были элегантней, чем привыкли видеть в Хиршхольме; а быть может, просто поражали нездешностью, оттого что купили их в Гамбурге. Но она была не расточительна и неприхотлива и ничего не стала менять в доме, даже ничего не переставила из старых мебелей, так долго прозявавших в заввении тихих комнат. В боскетной стояла у нее большая и ценная музыкальная шкатулка, проделавшая долгий путь из России. Вдова любила гулять по парку, сидела в задумчивости на скамейке, но и парк оставила глухим и заросшим, таким, каким он был много лет. Она, кажется, старалась совлюсти все правила учтивости. Нанесла визиты дамам по соседству, и те ласково принимали молоденькую иностранку, наставляли, как делать рагу, как печь медовые коврижки. Но сама она мало говорила, видно, стеснялась своего легкого акцента в датском. И еще одну особенность отмечал в ней юстиции советник. Она очень не любила прикосновений. Никогда не целовалась с другими дамами, как принято в Хиршхольме, и вздрагивала, когда те овнимали ее. Было в кукле кое-что от Психеи. Дамам она понравилась. Она не показалась им опасной соперницей ни по части коврижек, ни в искусстве злословия. Они подозревали, что она чуточку не в себе. Советник с ними соглашался и не соглашался. Что-то такое тут крылось, чувствовал советник.

На Пасху советник и Андерс пошли в хиршхольмскую церковь. Сияло солнце, синевою блестело озеро. Но день был промозглый, с резким восточным ветром, то и дело припускал дождь. Желтые нарциссы, царецвет и большие красные цветы, которые датчане называют «разбитое сердце» или «сердце лейтенанта», потому что, если раздвинуть лепестки, можно в них разглядеть бутылку шампанского и танцовщицу, только-только распустившиеся в садах, трепало и гнуло дождем и ветром. Крестьянки, явившиеся к причастию в нарядных чепцах, боролись на паперти с тяжелыми юбками.

Как раз когда советник и его подопечный входили в храм, к нему подкатила хозяйка La Liberte в ландо, запряженном парой крепких гнедых, которые тут же у церковных дверей позволили себе всяческие вольности. Она только что сняла вдовий траур, потому что уж минул год со смерти старика мужа, и была в светло-серой мантилье и голубенькой шляпке. Веселая, как горлица в листве, она вся искрилась, как вальс, наигрываемый на скрипочке под сурдинку.

Советник в это время беседовал с пастором, а потому юный Кубе помог ей выйти из экипажа. Из уважения к вдове своего покровителя он держал шляпу в руке, пока разговаривал с ней. Советник навлюдал с паперти эту сценку, и она на него странно подействовала. Он не мог отвести от них глаз. Ова ужасно робели. В сочетании с медленной, тяжелой грацией движений юнца и с ее удивительной легкостью овоюдное это смущение придавало мимолетной встрече неожиданную значительность, будто она чревата чем-то, чем-то должна разрешиться. Советник и сам не знал, почему эта сценка так растревожила его. Похоже, подумал он, на первые такты романса или на первую главу такого романтического рассказа под названием «Андерс и Франсина».

Geheimrat Гете — уж тот вы непременно нашел, что с этим сделать. Советник входил в церковь, крепко задумавшись.

В продолжение службы мысли советника все возвращались к свежему впечатлению. Оно очень кстати подвернулось, потому что в последнее время юный поэт огорчал юстиции советника. Он имел странно отсутствующий вид, а два раза подряд просто физически отсутствовал на субботних ужинах. В нем проглядывало беспокойство, даже, пожалуй, тоска, которой воялся советник, прекрасно зная, что против нее он вессилен. Из одной беседы с квартирной хозяйкой он заключил, что юный писарь, кажется, пьет лишнее. Юстиции советник знал, разумеется, что многие великие поэты прошлого были пьяницы, но в данном случае это как-то не вполне вязалось с картиной, на которой самому ему суждена была роль Мецената. Если Андерс ударится в пьянство, как водилось, советник знал, у мальчишки в семействе, он совсем отобьется от рук благодетеля, станет на скрипочке играть по крестьянским свадьбам. Когда в управе хотели повысить писарское жалованье, советник воспротивился, убежденный, что это не пойдет поэту впрок. Советник искал путей, как вы его повернее обуздать. И тут вдруг сообразил, что всего лучше женить его. Видно, сам бог посылал эту вдовушку с ее пенсионом и белым домиком в La Liberte. Ну чем не супруга для гения? Глядишь, и окажется еще эдакой Кристиной Вульпиус,^[125] которая, по сведениям юстиции советника, единственная из всех женщин, лежала в объятиях Geheimrat'a всю ночь, ни разу его не спросив о смысле жизни.

Эти смутные соображения тешили советника.

Из мужского отделения справа от трансепта он дважды поглядывал на женские скамьи. Молодая вдова сидела очень тихо. Она внимала пастору, а на лице ее витала смутная улыбка. К концу службы, склоняясь в земном поклоне, она взволнованно прижимала платочек к лицу. Советнику очень вы хотелось знать, слезы или смех прятала она за этим платочком.

После службы старик и молодой вместе отправились в дом советника. Когда они проходили по каменному арочному мосту, их остегнуло холодным ледяным ливнем. Пришлось раскрыть зонтики и, остановясь на мосту, смотреть на колотящие по воде градины и двух озерных лебедей, сердито провиравшихся по мутным волнам. Ова так задумались, что и не заметили, как долго они там простояли.

Смутные образы, вызванные пасхальной проповедью, роились, теснились, громоздились в голове у Андерса, как плавучие облака.

Мария Магдалина, думал он, рано утром в пятницу прибежала к дому Каиафы. Ночью было ей видение о завтрашнем дне: как сделалась тьма по всей земле, и померкло солнце, и завеса храма сверху донизу раздралась надвое, и камни расселись, и гробы отверзлись, и многие тела усопших святых воскресли. Еще видела она, как Ангел Господень сошел с неба, и отвалил камень от гроба Иисуса, и сел на этом камне. Она кричит первосвященникам, что они Господа распнут. Она убеждает старейшин, что Христос поистине единородный Сын Божий, Спаситель мира, и то, что замышляют они, — самое страшное преступление во всей истории человечества.

И они держат совет в сумеречной зале дворца, и тусклая лампа озаряет их разноцветные одежды и бородатые, страстно-задумчивые лица. Многие охвачены ужасом и тревуют, чтобы узника тотчас отпустили на волю, другие громко пророчествуют в исступленье. Но Каиафа и еще кое-кто из старейшин, тщательно все обсудив, решают довести задуманное до конца. Если и впрямь нет у мира иной надежды на спасение, надобно осуществить замысел вожий, как вы их деяние ни было ужасно.

Мария в отчаянии им толкует о грехах мира, слишком хорошо, увы, ей известных, и о святости Христа. И чем больше они ее слушают, тем тверже их решимость.

Каиафа призывает на совет самого Сатану. Как первое его воплощение является рыжий Иуда и просит первосвященников принять обратно их тридцать сревреников. Они отклоняют эту просьбу, и тогда Иуда со страшным хохотом им предрекает, какие беды постигнут избранный народ за это серебро, как будут гнать его с места на место и презирать все народы земли. Тут он очень подробно останавливается на ужасах гетто, с каким познакомил своего юного протеже юстиции советник во время одного из субботних ужинов на примере Амстердама.

Тут Андерс так увлекся своими фантазиями, что, стоя под зонтиком на мосту, как вы одновременно присутствовал на том бурном совете. Правда, всего лишь скромный писец, он боялся вставить слово, да и не стал бы ничего говорить, если вы не Мария Магдалина. Не без смущения поднялся он с места, но тотчас обрел ту уверенность, которая, в конце концов, и подобает тому, в чьих руках сюжетная нить. «Я позволю себе внести предложение, — сказал он. — Не спросить ли нам у нашего узника, у самого пророка? Он, надо полагать, лучше нас разбирается в этом деле. Доверимся же ему, и как он скажет, так и поступим.»

«Только не это! — кричали они. — Это единственное, что людям запрещено! Что угодно, только не это!»

Да, он так перепугался, что поскорее удрал от своих фантазий на мостик, под зонт.

Лицо юстиции советника, тоже мелькавшее среди возмущенных лиц, было ему как-то ближе. Он обрадовался, увидав его рядом, спокойное и уверенное. Мария же Магдалина в земном поклоне прятала свое лицо.

Дождь перестал. Богомольцы закрыли зонтики и пошли.

Юстиции советнику, несмотря на его матримониальные планы, пропобедь тоже дала пищу для размышлений. Он думал над тем, как странно, что святой Петр, единственный, кто знал историю с петухом и мог бы ее замять, дал ей такой широкий ход.

В последние три недели погода стояла теплая, но дождливая. Дух зеленей и земли только и ждал, затаясь, ясного солнечного дня, чтобы разбушеваться. Купы цветущих слив меловыми тучами плыли над садами. Уже в лесу, под буками, ракушечно-розовые анемоны выпускали из острых пальчиков пряный, терпкий запах. Соловьи, прямо в тумане под моросью, принялись превращать весь мир в одну сплошную свирель.

Однажды в четверг среди мая советник ужинал и играл в карты в Эльсиноре со своим приятелем, служившим на таможне. Эти ежегодные встречи были у них издавна заведены. Они всегда засиживались допоздна, а от Эльсинора до Хиршхольма три мили. Но советник не боялся обратной дороги, ведь датские ночи этой порой прозрачны. Он сидел, развалясь в щегольской своей бричке, кутаясь в серый дорожный плащ, и, поклевывая носом, вбирал в себя красоты майской ночи и запах полей и рощ, покуда Крестен, его старый кучер, погонял лошадку. Невдалеке от Хиршхольма что-то порвалось в упряжи. Пришлось остановиться, и Крестен рассудил, что лучше всего помочь беде, если спросить на ближнем дворе веревку. Советник огляделся, и оказалось, что они в трех шагах от «Свободы». Опасаясь, как вы Крестен не наделал шуму и не потревожил сон хозяйки, он решил отправиться за веревкой сам. Он знал управляющего, да он же его и пристроил на эту должность, и мог постучаться к нему в окно, никого больше не беспокоя. Поеживаясь от ночного холода, он выпрыгнул из брички и пошел по въездной аллее. Дело было перед рассветом.

Воздух пропитался едким запахом мокрой молодой листвы. Еще стояли лужи на гравии, но ночь была ясная. Он ступал медленно, осторожно, потому что за деревьями и кустами пряталась тьма. Аллея бальзамических тополей отделялась от въезда и вела к риге. Истомный тополиный дух разлетался по утренней свежести.

И вдруг советник услышал музыку. Он остановился, не веря своим ушам, — нет, сомнения быть не могло: музыка. Наигрывали танцевальную мелодию, и доносилась она из дома. Он снова пошел, снова замер. Кому это вздумалось танцевать перед зарей? Он сошел с аллеи и прямо по мокрой траве зашагал к дому. Навстречу ему вставал белый фасад, и, неопровержимо желтые, из-под закрытых ставней провивались на него полосы света. Не иначе, вдова давала в своей боскетной бал.

Мокрая сирень на террасе наврякла нераскрытыми цветами. Темные острые гроздья готовились сюрпризом стать куда светлей, когда распустятся. Тюльпаны осторожно прикрыли красные и белые чашечки от ночного холода. Было очень тихо. Две строчки старинного стиха вспомнились советнику:

Был тот самый предрассветный час, когда мир, как вы стесняясь своей пестроты, сбрасывает все краски. Глубокие оттенки ночи словно схлынули, как волны с берега в отлив, а краски дня еще дремлют в пейзаже, глинисто-серые, как на сосуде гончара, покуда не проявятся после обжига. И бескрасочный этот мир полон странных, несбыточных посулов.

Старик, сам серый в сером своем плаще, был почти невидим, даже если в и нашелся тут наблюдатель. И чувство бесконечного одиночества охватило его, будто и впрямь он стал невидимкой. Он боялся дотронуться до ставня, чтоб не наделать шуму. Заложив руки за спину, он приник к окну и заглянул в щелку.

Никогда еще в своей жизни он так не удивлялся:

Длинная боскетная, с тремя выходящими на террасу стеклянными дверями, была окрашена в небесную лазурь, побвлекшую от времени. Мебель была скудная, да и та распихана по стенам. Но с потолка посередине свешивалась пышная старинная люстра и пылала всеми свечами до единой. Большая музыкальная шкатулка, вывезенная из России, стоя на немых клавикордах, изливала высокие, ясные тона мазурки.

Молодая хозяйка стояла на цыпочках посреди боскетной. На ней была прозрачная балетная туника и балетные туфельки, закрепленные на изящных ножках черными шнурками. Прелестно изогнув над головою руки, замерев, она следила за музыкой, и счастье сияло на ее кукольном лице.

Дождавшись такта, она вдруг ожила. Медленно, медленно подняла она правую ногу, уставя вытянутый носок прямо в юстиции советника, выше, выше, будто вот-вот оторвется от пола и взлетит. Потом снова, медленно, медленно, опустила и тихонько постучала носочком об пол, как пальчиком по столу.

Зритель за окном затаил дух. Как когда-то, сидя в венском балете, он чувствовал, что это слишком, так не бывает, такого сделать нельзя. Но это делалось у него на глазах, легко, как бы шутя. Начинаешь сомневаться в падении человека и о нем печалиться, когда юная танцовщица вытворяет такие чудеса.

Касаясь пола одним правым носком, она подняла теперь левую ногу, очень медленно, очень высоко, и вот быстрым, вольным жестом распахнула руки и вихрем закружилась в танце. Длилось это минуты две — нет, не мазурка, что-то буйное, вурное, волчок, роза на ветру, пляшущее пламя, игра с законом тяготения, райская потеха. Разыгрывалась тут и драма: любовь, сладкая невинность, слезы, sursum cordae^[126] — все было в жесте и музыке. Потом была пауза для ошеломления зрителя, а дальше все начиналось снова, но только еще восхитительней, как бы перейдя в более высокую тональность. В тот миг, когда ящик уже похрипывал, затихая, она глянула прямо в лицо советнику и рухнула в обворожительно беспомощной позе, как подкошенная, как сломленный цветок.

Советник довольно разбирался в балетном искусстве, чтобы сообразить, что перед ним его высочайший образец. Он довольно разбирался в жизненных усладах, чтобы сообразить, что утреннее это откровение достойно взоров не многих избранных счастливцев. Сердце в нем так и пело от благодарности.

Ее прямой блестящий взгляд напугал его и заставил отпрянуть. Когда он снова заглянул в окно, она уже встала, но была как бы в нерешительности и больше не подходила к шкатулке. В боскетной висело большое зеркало. Осторожно опираясь на него ладонью, она приникла к нему и поцеловала свое серебрящееся отражение. Потом взяла длинный гасильник, одну за другой погасила все свечи в люстре, отворила дверь и ушла.

Несмотря на опасения свои, как бы его тут не застигли, советник еще несколько минут стоял неподвижно на террасе. Он так был ошеломлен, как если в ненароком, ранним утром мая, застал за одинокой репетицией лесное эxo.

Поворотясь спиною к дому, он подивился тому, какой широкий вид открывался от La Liberte. Прежде он этого не замечал. С этой террасы видно было вею волнистую округу, даже и за лесом. Вдали полоской серебра сверкал Зунд, а над Зундом вставало солнце.

Он возвращался к бричке в глубокой задумчивости. Детская песенка с бесхитростным напевом бог весть отчего вертелась в голове:

Он совсем забыл про веревку. Когда Крестен сообщил ему, что обошелся без нее, он промолчал.

Сонливость его как рукой сняло. Всю оставшуюся дорогу он размышлял о том, что ему теперь делать, как заново расставить фигуры на шахматной доске. И в этой связи ему пришли кой-какие соображения, новые и освежающие для того, кто все дни свои корпит над книгами в кругу законников и эту самую ночь провел за ломбером с тремя эльсинорскими холостяками.

Вдова аптекаря была никакая не Кристина Вульпиус, это ясно. Тихой пристанью ни для кого стать она не могла. Напротив, она очень могла оторвать от земли молодого человека, которого он ей прочил, и неизвестно еще — куда занесло вы этих двоих из-под его опеки. Он не досадовал на нее, что так основательно промахнулся, он даже был ей признателен — жизнь его редко баловала сюрпризами. Но как славно, что он раскусил ее вовремя, ведь, того гляди, ему пришлось бы распрощаться с поэтом. Да, теперь, напротив, он знал, что удержит при себе их обоих. На миг он снял шляпу, и резвый, юный ветерок овеял его виски. Он еще не старик. Он даже молод в сравнении с тем, к чему она привыкла. Он человек состоятельный, достойный изысканнейших услад и способный их оценить. Она бы ему танцевала по вечерам, почему вы нет? Это совсем не та супружеская жизнь, которая ему прежде досталась. А поэт останется при них, как его протеже, как друг юной хозяйки дома.

Чем выше вставало солнце, тем дальше несли мысли юстиции советника. Несчастливая любовь — источник вдохновения, уж многих юношей подвигла она на великое в поэзии. Безнадежная страсть к легкогоногой супруге благодетеля, глядишь, и обессмертит юнца. Конечно, это будет целая драма, и нелегко наблюдать такое в собственном доме. Двое юных существ останутся пред ним чисты, каких вы страданий это ни стоило и как ни могущественны молодость и страсть. А что, как не останутся?

Юстиции советник угостился понюшкой из своей табакерки. Тонкий нос его от наслаждения подергивался слегка. Он был почти дома. В свечении тихого утра Хиршхольм казался затонувшим градом. Черепичные крыши громоздились то бледными, то темными коралловыми рифами. Синими тонкими водорослями тянулись дымки из труб. Булочники вынимали из печей свежие хлебы. От утренней прохлады советника стало снова клонить в сон, но ему было очень приятно. Вспомнилась старая прибаутка, молитва холостяка, как ее называют в народе.

«Боже милостивый, сподоби меня не жениться. А если я женюсь — сохрани меня от рогов. А если не сохранишь, пусть я не узнаю. А если узнаю, пусть мне будет наплевать.»

Человек может позволить себе подобные мысли, если в душе у него есть чисто выметенная светелка и он, безусловно, единственный держатель ключа.

На другой вечер Андерс явился ужинать к советнику, поскольку была суббота. После ужина он читал хозяину дома поэму. Речь в ней шла о юном крестьянине, который однажды ночью подглядел, как три диких лебедя обернулись тремя девами и девы купаются в озере. Он крадет у одной из них крылья, которые она сняла и спрятала на берегу перед купаньем, и она становится ему женой. И рожает ему детей. Но вот однажды она находит свои крылья там, где он их припрятал, и снова их надевает. Она взмывает в воздух, парит над домом, кружит шире, шире и наконец тает в воздухе.

И как это у него получилось? Как мог он сочинить такое? — думал советник. В высшей степени странно. Он ведь не видел, как она танцует.

А уже опушились леса. Несколько дней кряду серый дождик окутывал землю, как фата — невесту, и вот в одно прекрасное утро леса зазеленели.

Это случается в Дании в мае каждый год, и, однако же, каждый год, как и тем людям сто лет тому назад, кажется нам небывалым, неслыханным чудом. Все нескончаемые зимние месяцы и в лесу нельзя было укрыться от злых ветров и ледяного взора неба. И вдруг за каких-нибудь несколько дней май возводит купол над нашими головами, дает прибежище, приют каждому сердцу человеческому. Сперва легкая, как шелк, новорожденная листва пушится там и сям, как оперенье, как крылышки, и лес будто примеряет, пробует их, чтобы взлететь. А еще день-другой — и мы бродим под сенью. Всякая отвесная линия кажется либо оврывом, либо воспареньем. Но оловянные буковые стволы не просто стремятся ввысь, в эфир, в весконечность, к солнцу с весенней зеленеющей земли, они еще возносят и держат огромный прозрачный свод. Свет в лесу не так ясен, как прежде, но не сделался ли он богаче, сильней? Во всяком случае, чем-то он заряжен, чреват легкой, сладкой тайной, сверкающей и недоступной для смертного. Вот еще один старый кряжистый дуб, не спешивший оживать, спохватился и пробил лиственный полог. Свежесть, аромат так и сжимают нас в объятьях. Ветви, свесясь с высоты, ласково напутствуют нас, будто еще шажок — и мы вступим в область вечного блаженства.

И все устремляются в лес, в лес! Насладиться небывалым счастьем, оно ведь скоротечно. Скоро снова пожелтеют листы, повиснет тьма. Кто пеший, кто в карете, горожане устремляются в лес, играть и петь среди стволов, пить кофий с булочками на мураве.

Советник тоже гулял по лесу и думал: «Nоn sum dignus».^[127] Юный Андерс складывал то, что надлежало вычитать в протоколах управы, и оставлял до утра несмятую постель, и Франсина вышла погулять из своей «Свободы» в новенькой соломенной шляпке.

В самую пору весеннего расцвета к советнику нежданно-негаданно нагрянул его друг, граф Август фон Шиммельман. Несмотря на пятнадцать лет разницы в возрасте, они были друзья истинные, связанные искренней привязанностью и сходством вкусов и суждений. Когда графу было шестнадцать лет, советник заменил при нем своего покойного друга в роли домашнего учителя, а потом они встречались за границей, в Италии, в Германии, так что могли теперь потолковать о книгах и религиях, о дальних странах и народах. Несколько лет они не видались. Но не по причине взаимного охлаждения, а в результате эволюций молодого графа, покуда тот для себя выраватывал modus vivendi^[128] — занятие, в котором старый друг ничуть ему не мог быть полезен.

Граф Август от природы был склонен к меланхолии. Он бы с радостью сделался весконечно счастлив, но не имел к этому таланта. В юности он очень мучился. Где-то, где-то, он знал, было великое, дивное счастье, ключ, из которого верет начало все — музыка, цветы, радости дружбы. Он собирал гербарий, изучал музыку, заводил друзей. Он старался наслаждаться и бывал осчастливлен много раз. Но пути, который от всего этого ведет к сути вещей, он так и не обрел. Шли годы, и с ним приключилась беда: все ему сделалось равно безразлично. В последнее же время он научился руководиться новым правилом: находить счастье жизни не в том, в чем сам он его видел, но отраженно, в том, в чем видели его другие.

Перемена эта совершилась в нем тогда, когда вдруг он наследовал огромное состояние. Будь он предоставлен сам себе, он не придал вы этому значения, ибо не знал, что делать с деньгами. Но он не мог не замечать отношения своих знакомых; событие чрезвычайно их взбудоражило; свет решил, что ему выпала неслыханная, блистательная удача. Граф Август от природы был на редкость завистлив. Немало настрадавшись от этого порока, он в состоянии был оценить власть его над сердцами. После той радости, какую испытывает художник, написав картину, которая самому ему нравится, нет, верно, для него большей радости, как написать картину, которая нравится всем. Вот так же и счастье графа Августа. Постепенно он приноровился жить, так сказать, завистью других и оценивать по принятому курсу собственное счастье. Он не опускался до того, чтобы верить правоте света; в своей душевной жизни вел он, так сказать, двойную бухгалтерию. На сторонний взгляд, на счету его были одни прибытки. Он носил древнее имя, у него было одно из крупнейших в Дании имений, один из удивительнейших замков, красавица жена, четверо прелестных, прилежных сыновей, старший уже подросток, громадное состояние и высокое положение в свете. Был он необычайно хорош собой, и возраст не портил его, напротив, с годами внешность его только выигрывала. Его называли северным Алкивиадом.^[129] Он выглядел здоровее, чем был. Казалось, он из тех, кто умеет получать удовольствие от доброго вина и стараний своего повара и спит по ночам, как младенец. Он же был равнодушен к еде и питью и считал, что страдает бессонницей. Но зависть заблуждавшихся ближних вполне возмещала ему отсутствие этих подлинных благ.

Даже ревность жены — и та благодаря новым его воззрениям теперь шла ему впрок. Граф не подавал ей для ревности решительно никакого повода, и даже очень возможно, что из всех женщин, которых он встречал, она больше всех ему нравилась. Но пятнадцать лет супружества и четверо сыновей не излечили ее от недоверия, подозрительности, от слез и долгих сцен, которые нередко завершались обмороком и ужасно как тяготили в молодости графа Августа. Теперь же и ревность ее заняла свое место в системе. Она намекала, указывала, нет, не на то, что дамы из соседних имений и при дворе могут в него влюбиться — ибо они в него влюблялись со всей очевидностью, — но что и сам он способен влюбиться в них — или в одну из них. Он стал зависеть от жениной ревности, и, если вдруг бы она сумела себя одолеть, он это вы ощутил как потерю. Как голый король в Андерсеновой сказке, он торжественно шел по жизни, будто во главе весконечной процессии, имея успех у всех, кроме разве себя самого. Он не питал особенных иллюзий относительно своей системы, но действовала она безотказно, и последние пять лет он был счастливее, чем когда-нибудь.

Юстиции советник ничем не мог ему помочь, покуда он сооружал свой нравственный мир, как коралловый полип образует мощные известковые отложения. ибо юстиции советник, никому в своей жизни не завидовавший, того гляди, и порушил бы всю постройку. Но теперь, когда она была прочно возведена, а граф Август чувствовал себя надежно укрытым и даже мог себе позволить взглянуть на все это с усмешкой, он захотел повидать старого друга. Советник со своей стороны был всегда ему рад, как, верно, Диоген всегда был бы рад Александру. Александр был доволен, объявив, что, не будь он Александром, он ы стал Диогеном. Но едва ли великий завоеватель, не вполне еще тогда свободный от мнения света, очень бы обрадовался, ответь ему философ из бочки, что, не будь он Диогеном, он бы согласился стать Александром. Потом уже, окончательно укрепившись, он бы, верно, и мог позволить себе роскошь снова свидеться с мудрецом и потолковать с ним о смысле жизни подробнее. Вот так же и граф Август.

Два друга были ну в точности Диоген и Александр 1836 года, когда бродили по тропкам, по шелковой ссыпанной с лопнувших почек чешуе. В темных своих одеждах они выступали как две степенные птицы — галки, вороны, которых прелесть майского вечера выманила снизойти до легкомысленной и крикливой компании прочих пернатых.

— С годами нам открывается, — говорил граф Август, — тот унизительный факт, что как в жизни физической мы зависим от тех, кто нас ниже, — а без моего врадобрея я за неделю превращусь в совершенное ничто, — так и в мире духовном мы зависим от тех, кто нас глупей. Как вы, может быть, знаете, я давно, отчаявшись в своем таланте, забросил живопись и в области искусства выступаю теперь как собиратель и критик. (И правда, он был тонкий ценитель всякого рода предметов искусства.) И долгие мои занятия научили меня, что нельзя изобразить какой-нибудь определенный предмет — скажем, розу — так, чтобы я или другой знаток тотчас не заключил вы с известной степенью приближения, в какой период писана роза и в каком месте Европы или Азии. Художник либо хотел дать нам общую, отвлеченную идею розы, либо изобразить именно ту розу, которую он видел, у него и в мыслях не было изображать розу в китайском, персидском, французском духе, в стиле чистого ампира или рококо. Объясни я ему, что он создал нечто подобное, и ведь он не поверит. Он вскинется: «Я нарисовал розу». Но он тут ничего не можетподелать. Я, таким образом, настолько выше художника, что могу его мерять меркой, о которой он и понятия не имеет. Но сам я розу написать не умею. Едва ли даже умею я по-настоящему увидеть ее и понять. Разве могу сопоставить розы, писанные в разной манере. Могу сказать: «Дай-ка я нарисую китайскую, голландскую розу, розу в стиле рококо». И никогда не отважусь я написать розу так, как она выглядит. Ведь как выглядит роза?

Он помолчал, глубоко задумавшись, забыв на коленях трость с серебряным навалдашником.

— Так же точно, — продолжал он наконец, — и с общим понятием о добродетели, справедливости и — если угодно — о Боге. Спроси меня кто-нибудь, что же эти понятия значат в действительности, и я отвечу: «Друг мой, вопрос ваш лишен смысла. Евреи представляют себе бога так-то, американские ацтеки, — кстати же, я недавно прочел о них книжку, — так-то, а янсениты иначе. Если вы желаете узнать поподробней о различии этих воззрений, я вам тотчас их сообщу, благо убил на их изучение немалое время. Но позвольте, я вам дам совет — не повторяйте вопроса своего в образованном обществе». И в то же время этими моими высшими понятиями я овязан темным, простодушным людям, которые верили в возможность абсолютного познания Бога вообще и притом обманулись. Ведь поставь они себе целью создать свое особенное еврейское, ацтекское, христианское понятие о Боге, от чего вы тогда и отталкивался навлюдатель? Он оказался вы в положении израильтян, которым пришлось делать кирпич из соломы.^[130] В самом деле, мой друг, простаки дивно проживут и без нас, а вот нам без них не додуматься до наших высоких понятий.

Он помолчал немного и продолжал:

— Если мы с вами, гуляя поутру, увидим в витрине старьевщика вывеску «Здесь катают белье», и вы, указывая мне на нее, скажете: «Принесу-ка я сюда мое белье», я улыбнусь и отвечу, что вовсе тут белья не катают, а вывеска в витрине выставлена на продажу. Общие воззрения наши в большинстве своем подобны той вывеске и достойны улыбки. Но я не мог вы ни улыбаться, ни чувствовать и выказывать мое превосходство, — да и вывески никакой бы не было, — если вы кто-то когда-то твердо не поверил, что белье можно и нужно катать, и, далее, кто-то не был бы увежден, что у него есть такой каток, на котором катают белье.

Советник внимательно слушал. Теперь, когда они с графом гуляли по зеленому лесу, ему вдруг захотелось поделиться с ним своими матримониальными планами, в которые он покуда не посвящал никого, включая Франсину.

— Друг мой, — сказал он. — Позвольте вам заметить, что сам я — блистательный образчик той глупости, о которой вы толкуете. Alter schutzt vor Torheit nicht.^[131] Подэтой касторовой шляпой все время, покуда я слушал умнейшие рассуждения ваши, вилась и трепетала мыслишка, резвая, как вот эти две бабочки, — он указал на них тростью. — Нечто вроде веры, знаете ли, в совершенную добродетель, красоту, даже, если угодно, в вога. Я не шутя подумываю, не надеть ли мне на себя вериги Гименея, и, явись вы в Хиршхольм на три месяца позже, быть может, новоиспеченная фру Матисен принимала вы вас в моем доме.

Граф Август немало удивился, но он так высоко ставил благоразумие друга, что образ обходительной и зрелой красавицы, домовитой, неглупой и с солидным приданым, тотчас представился его мысленному взору. Улыбаясь, он поспешил поздравить советника.

— Да, но я не знаю еще, согласится ли она, — сказал старик. — Вот что плохо. ибо она мне во внучки годится и, как я подозреваю, весьма романтическая особа. Она ни оладий не испечет, ни носка заштопать не умеет, и едва ли увлечет ее гегелевская философия. Если я на ней женюсь, мне придется покупать парижские модные журналы, таскать за женою шаль по балам Хиршхольма, изучить язык цветов и тешить ее рассказами о привидениях зимними вечерами.

Графа Августа будто что толкнуло в грудь при этих словах, так живо они ему напомнили прежние времена. Он будто увидел воочию юного Августа Шиммельмана за беседой с наставником у отворенного окна библиотеки в Линденвурге. Это была характерная черточка советника. Стоило вам преспокойно довериться своим королям и тузам, он тотчас их побивал самым мелким козырем, тогда как вы полагали, что все козыри вышли. Таким советник был с детства. Когда мальчишки осенью играли в лесу, воображая, будто поваленные каштаны — это лошадки, он выносил из дому клетку с белой мышью, живой и уж потому более похожей на лошадь. Или, когда они хвастались друг перед другом драгоценнейшими своими сокровищами — перочинными ножичками, деревянными солдатиками, рыболовными крючками, — он извлекал из кармана коробок с порохом, который в мгновение ока мог все это пустить на воздух. Он ничуть не принижал приобретений товарищей, нет, он даже их расхваливал с видом знатока — но в его подчинении был домовой, который выскакивал в нужную минутку и колдовски отменял все ваши сокровища, так что у вас от них оставалась только горечь во рту. Тем, кто не любит домовых, не нравились затеи советника. Тех же, кто принадлежит к противоположному типу, шахматных игроков, например, они странно притягивали. Вот и сейчас — граф Август, вверясь столь нелегко ему доставшейся логике, важно толковал старому другу о своем нерушимом спокойствии, о своей неуязвимости, и советник — бац! — и вынимает из кармана яркий кусочек опасности, риска, вертит его меж пальцами, и он сияет и переливается, как алмаз. Младший много слов произнес о житейской мудрости, а старик взял флейту, и проиграл на ней три всего нотки, и напомнил, что на свете есть музыка и есть еще безрассудство, и — ах! — как же заныло сердце у его бывшего ученика.

Советник провожал глазами танцующих бабочек, покуда они не скрылись за стволами.

— Но она легка, — сказал он. — Легка на ноги, как серна в поле. И царь Соломон знал, что говорил: «Грозна, как полки со знаменами».

Граф Август снял шляпу и положил на колени. Тихий майский ветер; трепал ему волосы, словно ласковая рука. Совсем как прежде когда-то кольнула его зависть, легонько, будто бабочка, задела сердце крылом. Снова юный Август бродил, размышляя о счастье, о подвигах в прохладно-душистом лесу, под шелковый шелест листвы. Трость графа с серебряным навалдашником сама собою выписывала кренделя. Что такое его слава ценителя вин и яств, сладко спящего по ночам, да и что такое даже сами эти блага? — спрашивал он себя, вспоминая слова, слышанные когда-то. «Кому ни разу не пришлось просидеть долгую ночь в слезах на несмятой постели, тот не знает вас, силы небесные.» Силы небесные. Давненько он их не вспоминал. Сердце его затрепетало при мысли о том, как может трепетать сердце.

Какая-то фигура показалась на тропе, приблизилась, и советник узнал своего подопечного. С большим удовольствием представил он его знатному и влиятельному другу и после обмена незначащими замечаниями попросил почитать стихи.

Андерс не знал, что и выбрать. Сердце его той небывалой весной кружило широкими кругами, как кружит вокруг Солнца планета. Но ему хотелось угодить величавому и холодному стареющему господину. Он ни на миг не обманулся новым платьем короля и сразу распознал, как дрожит граф Шиммельман, выступая нагишом во главе пышной процессии. Наконец он решил прочесть одну балладу, веселую каплю, перелившуюся через край счастья и муки, которые его наполняли в последнее время. Баллада была о юноше, заснувшем в лесу и сонным взятом в царство эльфов. Эльфы любят его, холят и лелеют. Они изо всех сил бьются, стараясь сделать его счастливым. Лесные чудеса были изображены вдохновенно, и каждая строфа в конце разливалась звенящей, журчащей, как ручей в половодье, удлиненной строкой. Но эльфы не спят никогда, им неведомо, что такое сон. Едва их юного друга, усталого от утех, клонит в дрему, они пугаются: «Он умер, он умер!» — и его расталкивают. И, к глубокой их печали, бедняга в конце концов умирает от недосыпу.

Граф Август расхвалил балладу, счел, что для описания царицы эльфов поэт нашел дивные слова. В юнце, подумал он, однако, про себя, так много буйной чувственности, что надо держать ее в узде, чтобы не повредила вкусу.

— Берегитесь же, — сказал он советнику, — блаженства в царстве эльфов. Для нас, бедных смертных, чем реже радость, тем она ценней. Не говорил ли мудрец: «Только глупый не понимает, насколько половина больше целого»?

Если удовольствие длится вечно, мы рискуем либо им наскучить, либо, — как предостерегает нас юный друг, — умереть.

Тут советнику пришла в голову счастливая идея. Зеленый этот лес, подумал он, может послужить неплохой декорацией для небольшого театрального эффекта.

— Графу, — улыбаясь, сказал он и побернулся к Андерсу, — угодно шутить над маленькой тайной, в которую я его посвятил. Сделаю-ка я и вас моим поверенным, Андерс. Только вы-то уж не смейтесь над старым другом. Я надеюсь в недалеком будущем подарить вам юную покровительницу, которой вы станете читать стихи и которая в красоте наяд ваших, дриад и ундин увидит собственную красоту, как в зеркале.

Как в туманном, серебристом зеркале перед зарею, подумал он.

Молодой человек, стоявший подле двух черных фигур на скамейке, несколько мгновений молчал как бы в глубокой задумчивости. Потом приподнял перед советником шляпу.

Что ж, желаю вам счастья, — сказал он раздельно, — и благодарю, что сообщили. Когда это будет иметь место?

Ах, я сам не знаю. Когда розы расцветут, Андерс, — отвечал советник, несколько сбитый с толку прямым вопросом юнца. Почти тотчас Андерс распростился с графом и со своим меценатом и ушел. Граф Шиммельман, изучавший человеческую природу, проводил его взглядом. Как! — подумал он. Старый хиршхольмский колдун располагает не только ручным домовым и, кажется, готовой принять его домогательства дриадой, но и юным рабом из рода Азров, что, полюбивши, умирают? Ему вдруг стало холодно, он ощутил себя обойденным, отлученным не только от жизни вообще, но в особенности от заманчивых тайн этого майского вечера. Во время дальнейшей беседы с советником он пытливо заглядывал ему в лицо и поймал на нем странное, нежно-вдохновенное и решительное выражение. Граф был потомок воинов, и он подумал с улыбкой: «Das ist nur die Freude eines Helden den schonen Tod eines Helden zu sehen».^[132] Но потом он еще вспомнил эти минуты.

Меж тем у графа Августа был истинный талант, было и подлинное счастье, которым многие вы позавидовали, но он предпочитал о них молчать. Он принимал гашиш, но чуть-чуть, умея не злоупотревлять наслаждением. Где-то в мире, уж верно, были у него собратья по гашишу, которые полжизни вы отдали, если б могли тем у него откупить этот дар.

Бредя подле советника по лесной тропе, он думал: «Что-то мне нынче привидится? Опиум, — продолжал он свои рассуждения, — грубиян, хватающий нас за шиворот, гашиш — вкрадчивый восточный слуга, нам в угоду окутывающий мир вуалью. И путем упражнений можно научиться самому выбирать, какими узорами заткать эту вуаль». Он побывал уже индийским раджей, охотился на тигров, сидя на слоне, он наслаждался танцем баядер, был он и директором Парижской оперы, был Шамилем, засевшим со своими повстанцами на перевале за головоломными, заснеженными крутизнами Кавказа. Что вы такое вообразить ему нынче? Не вызвать ли из прошлого росистые майские ночи Ингольстадта под пологом кустов? Но если и стоит — получится ли, и если получится — стоит ли?

Отужинав в доме у юстиции советника, он приказал подать свое щегольское ландо, запряженное парой великолепных английских лошадок, вызывавших всеобщую зависть, и печально отбыл.

На другое утро, когда юстиции советник одевался, готовясь отправиться в La Liberte с предложением руки и сердца, ему принесли новость, немало его смутившую. Принесла ее экономка вместе с цилиндром, который препоручил он ей извлечь из картонки.

Особа эта, по имени Абелона Вейенброд, прослужив ему пятнадцать лет, все оставалась молодой, статной, рыжей, исключительно аккуратной во всех отношениях женщиной. Всю свою жизнь прожила она в Хиршхольме и безукоризненно знала подноготную его обитателей. Что же до нее самой, тут, напротив, была некоторая тайна. Поговаривали, будто пятнадцатилетней девушкой она была заподозрена в сокрытии родов и детоубийстве и насилу избежала кары. Юстиции советник ставил ее высоко. Он не встречал еще человека, для которого бережливость была вы такой поглощающей страстью, и не только в сфере домоводства. Все, попадавшее в круг ее сознания, она приберегала впрок и, насколько замечал советник, никогда ничего не быврасывала. Располагай она для изготовления рагу всего лишь крысой, и она вам из крысы состряпает прелестное рагу. Разговаривая с нею, он всегда чувствовал, что каждое слово его, каждый взгляд она берет на заметку и припрятывает, чтоб рано или поздно пустить в ход.

Тем ясным майским утром она ему доложила о поведении юного писаря накануне вечером. Она успела заприходовать молодого человека как непременную принадлежность хозяйства и покуда его жаловала.

Андерс принимал участие в попойке на постоялом дворе. Когда вышло все вино, он обещал собутыльникам раздобыть кое-что получше. Располагая, как знал юстиции советник, ключами от церкви, ибо должен был исправлять приходские записи, он взял из ризницы четыре бутылки причастного вина и этим-то вином потчевал компанию. Сам он ничуть не был пьян, держался спокойно, как всегда, и предложил, присовокупила Абелона, выпить этого вина за здоровье советника.

Слушая Абелону, советник разглядывал себя в зеркале. Слегка нервничая, что естественно при таком начинании, он решил надеть другой галстук и теперь тщательно его повязывал. Не будет преувеличением сказать, что доклад Абелоны его испугал. По хиршхольмским меркам, то был бунт Люцифера против неба. Интересно знать, в каких выражениях провозглашался тот тост?

Он видел в зеркале стоящую за его спиной Абелону. Что-то в ее позе, скорее, нежели в широком, как всегда, запертом на замок лице, сказало ему, что и она напугана или очень взволнована. Тут что-то крылось. Абелона была далеко не сплетница. Свои сведения она предпочитала держать при себе, зная, быть может, для их применения лучший рецепт, а четыре бутылки причастного вина для нее были четыре бутылки вина по риксдалеру каждая — и не более. Раз не хочет она предоставить юнцу спокойно отправиться к черту, быть может, она сама имеет на него виды? Уж не та ли это крыса, которую она намеревается употребить на свое рагу?

Он перевел глаза на собственное лицо и на сей раз встретил проницательный взгляд советника. Забавно навлюдать в качестве зрителя Люциферов бунт против нева. Еще забавней, если можно вставлять ему палки в колеса.

— Милейшая йомфру Абелона, — сказал он с улыбкой. — Хиршхольмским балаболкам будет о чем посудачить. Я сам поручил господину Андерсу извлечь из ризницы это вино. У меня есть основания полагать, что туда ошибкою подмешали рому, который, не будучи произведением виноградной лозы, едва ли, по мнению пастора Авеля, удовен для пресуществления. Господин Андерс позаботится о том, чтобы вино было вовремя возмещено.

После чего он тотчас отправился в La Liberte, имея немало поводов для размышлений, и, прежде всего, как ни странно, о своей экономке. Только уже свернув в тополиную аллею, он снова обратился мыслями к будущему.

Он не застал молодой хозяйки, и ему пришлось ее дожидаться в воскетной. Франсина поместила на поставце вазу с охапкой жасмина. Душный, горький и сладкий запах наполнял всю прохладную залу. Советник несколько сомневался в том, к лицу ли ему роль жениха, но не в ее ответе. Разумеется, она согласится. Кажется, она всегда делает то, чего от нее ждут. И едва ли, когда он отбудет, уже ее женихом, она станет много раздумывать о предстоящей ей супружеской жизни. Что ему самому еще предстояло у нее поучиться и много чего узнать — это уж дело другое.

Покуда он ждал, ему казалось, что он теперь лучше понял собравшиеся в боскетной предметы. Клавикорды, музыкальная шкатулка — все пятилось от него и жалось к стенам, словно мебель кукольного домика, вспугнутая появлением взрослого. Неужто теперь конец играм? Он старался их утешить: «Не нарушить пришел я, — говорил он им, — но исполнить». Лучшие игры еще впереди.

И — будто слова эти успокоили юную мадам Лерке — она выпорхнула к нему в розовом платье с воланами, в сопровожденье служанки, которая несла чайную скатерть и самовар. После недолгой приятной беседы он приступил к цели своего визита.

Ему всегда казалось, что Франсина спешит поскорее разделаться с тем, что ей предстоит, и рада, когда это ей удается. Он не мог этого объяснить, видя, что спешить ей решительно некуда. Во всяком случае, уж она вы не попалась, подобно доктору Фаусту, воскликнув: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» Она поскорей пропускала все мгновения жизни, как пропускает меж пальцев бусинки четок юная послушница. Когда он поведал ей о своей любви и дерзких надеждах, она побледнела и склонила к нему в кресле легкий стан. Ее темные глаза встретили его взгляд и тотчас скользнули прочь. Она радовалась, когда с этим было покончено. Как он и полагал, она приняла его предложение, и даже с некоторым чувством, по-видимому, довольная, что обретает тихую пристань.

Потом, когда сговоренная чета вместе распивала чай и Франсина председательствовала за величавым самоваром, советник рассказал ей вчерашнюю историю про Андерса, чтобы ее развлечь. Успех, кажется, превзошел его ожидания. Известие ее поразило. Она будто сквозь землю готова была провалиться, слушая о подобном нечестии. Обретя наконец дар речи, она, без кровинки в лице, спросила, знает ли что-нибудь пастор. Советник в ней не предполагал такого благоговения к святыне. В общем, милая черточка, но, кажется, за ней что-то крылось: страх призраков или даже, может быть, призрак? Он ее успокоил, рассказав, как решил он выручить юного писаря и спасти от последствий его безрассудства. И тогда она осияла его таким нежно-тоскующим взором, что он наполнил всю залу вместе с духом жасмина, и советник ощутил себя могущественным и благородным.

— Надо бы, — сказал он, — для острастки прижучить юнца. Не мешало бы ему напомнить, что, не пристрой я его к месту, он бы сейчас голодал.

При этих словах Франсина опять побледнела.

— А я верю, милая, — продолжал советник, — что его ждет блистательное поприще. Досадно, право, видеть, как вертопрах, повеса губит будущность великого мужа. И для меня речь идет словно о собственной моей будущности, ведь я привык на него смотреть как на сына. Но, боюсь, я только его раззадорю, и тогда мне с ним не сладить. Нежная женская рука вернее выведет его на путь истинный. Таким непременно нужен ангел-хранитель, и с вашей стороны было в куда как благородно, ежели вы вы доказали вашему покорному слуге готовность свою и впредь сочувствовать его интересам. Поедемте же со мною в Хиршхольм, любезная Франсина, и вы прочитаете молодому человеку небольшую проповедь.

Итак, было решено, что Франсина отправится вместе с советником в Хиршхольм, дабы образумить Андерса Кубе. Она тотчас собралась и надела светло-розовую шляпку, под которой ее светлое лицо заняло от солнца нежной алости. Было кое-что не совсем обычное в том, чтоб молодая дама отправлялась куда-то вдвоем с мужчиной — сидевший сзади Крестен был, конечно, не в счет. Прохожие могли догадаться о помолвке. Это льстило советнику, и он всю дорогу наслаждался. Франсина, сидя с ним рядом, следила за бодрой конской трусцой и мечтала, чтобы все это поскорее кончилось.

Советник и его молодая невеста, назначенная на роль ангела-хранителя, рука об руку взобрались по крутой лестнице в светелку Андерса за большой, только что рас-цветшей липой. Там застали они его сестру, которая была замужем за капитаном в Эльсиноре и приехала навестить брата со своим сынишкой. Это затрудняло задачу юной фру Лерке, но облегчало ей сердце, и она тотчас почувствовала себя в этом обществе спокойно и непринужденно. Сестра и брат были очень похожи, а когда мальчик поднял на нее взор, сердце у Франсины зашлось, так напомнил ей тех bambino,^[133] которых видела она в храмах Италии, этот херувим с глазами Андерса, как в райском зеркале отражавшими вею душу молодого поэта.

Франсина переступала порог в кашемировой шали и розовой шляпке, как дама-благотворительница. Сейчас она замерла, и темные глаза ее были как у Рахили, когда та говорила Иакову: «Дай мне детей, а если не так, я умираю».^[134] Ей захотелось кинуться на колени, прижать мальчика к груди, но, боясь, что это будет неуместно, она колевалась, пока не сообразила, что того же результата можно достигнуть, подхватив его на руки. Она поставила его на стул, дала поглядеть в окошко и потрогать ее митенки. Мальчик смотрел на нее во все глаза. Никогда он не видывал таких кудрей, и он их перебирал пальчиками. Чтобы угодить ему, она сняла шляпку и выпустила всю темную массу волос. Они упали на ее лицо как тучи. Мальчик захохотал и вцепился в них ручонками. И вот тут-то она прижала его к груди и рассмеялась, глядя на него и чувствуя, как, словно часы, бьется его маленькое сердце. Она заметила, что на них смотрят, кровь бросилась ей в лицо, но она не могла сдержать улыбку.

Советник вступил в беседу с молодой матерью в белом плоеном чепце, которая села на стул подле стола и взяла сынишку к себе на колени, а двое молодых людей остались наедине у окна. Франсина поняла, что пора действовать.

— Господин Андерс, — начала она, — советник, — она поправилась: —…мой жених рассказывал мне с глубоким сожалением, что вы дали ему повод досадовать — сердиться на вас. Это нехорошо. Не надо так поступать. Вы тут, в Хиршхольме, верно, не знаете, как много зла и несчастий на свете. Но я умоляю вас, господин Андерс, вперед не совершать поступков, которые приводят человека к погибели.

Хоть адресовалась она к нему с такой торжественностью, на лице ее еще играла забытая улыбка.

Андерс ни слова не слышал из того, что она ему говорила. Благодаря своей редкой способности забывать, которую советник не всегда одинаково высоко ценил в своем протеже, он и думать забыл о событии, давшем повод для этой нотации. Он нежно улыбался ее улыбающемуся лицу, в точности повторяя ее выражение. Менялось ее лицо — и его лицо тотчас менялось, два юных лица обменивались светом и тенью, как два, одно против другого, повешенных зеркала.

Франсина чувствовала, что дело принимает несколько нежелательный оборот, но не знала, как это исправить.

— Советник, — сказала она, — любит вас как сына, и, если б он вам не помог, вы вы сейчас голодали. Он такой умный. Он лучше вас понимает, как надо себя вести. Вот, смотрите, — сказала она, теребя маленький предмет, на длинной золотой цепочке свисавший с ее шеи. То был коралл в форме рогов, итальянские простолюдины считают такой коралл талисманом. — Мне дала его бабушка. Он хранит от дурного глаза. Но она верила, что он и от оспы спасет, и от собственных черных мыслей. Потому она мне его и дала. Нате, господин Андерс, носите его, и пусть он вам напоминает, что нельзя забываться и во всем надо слушаться советника.

Андерс взял у нее талисман. Когда руки их соприкоснулись, оба смертельно побледнели.

Со своего места на диване советник краем глаза видел, как великие силы были пущены в ход у окна. Он видел явственно, что его невеста вручила юному писарю нечто, весьма напоминавшее своим видом пару рогов. Превзошло ли это или обмануло его расчеты, ему оставалось смириться, и тотчас они с Франсиной рука об руку сошли по лестнице к дожидавшемуся экипажу.

В Хиршхольме смотрели бы косо, если вы обрученные — пусть даже жених в годах, а невеста — вдовица, — часто сходились наедине, а потому тем летом вошло в обычай, чтобы Андерс сопровождал советника в La Liberte в качестве дуэньи. Если погода была хорошая, все трое пили чай на террасе, и Франсина их потчевала милыми итальянскими кушаньями, напоминавшими советнику иные времена, иные страны. В нежном вечереющем свете, глядя через стол на обоих молодых людей, столь ему дорогих, — хоть они удивились вы, узнав, кто из них ему важнее, — советник ощущал такое довольство и такое согласие с миром, какого прежде никогда не испытывал. Трудно и вообразить, думал он, более совершенную идиллию. «Вот и я наконец, — говорил он себе, — побывал в Аркадии.»

Иной раз поведение юного пастушка и пастушки его настораживало и напоминало одну вычитанную в книжке историю. История была такая: группа английских исследо-вателей наткнулась в негритянском поселке, за частоколом, на пленных рабов, которых победители откармливали на убой. Потрясенные, англичане предлагают выкупить их, но жертвы отказываются, считая, что никогда еще не жили они так чудесно. Неужто, думал советник, эти двое таят план бегства, или они так же покорны судьбе, как те черные невольники? И в то и в другое было трудно поверить.

И тем не менее он с этой своей историей был недалек от истины, вернее, узнай он истину, она вы ему показалась даже более удивительной.

Для Андерса дело облегчалось тем, что он принял решение покончить с собой в день свадьбы Франсины. Он принял его, едва услышал о ее помолвке с советником, и оно было неотменимо для него, как сама смерть. Мысль расстаться с жизнью, даже лишить себя жизни такого рода людей мало пугает. Жизнь им не кажется — да и редко бывает для них — таким уж заманчивым даром, и самоубийство им представляется естественным выходом.

Судьба не баловала Андерса. Он с юности чувствовал — как часто бывает с ему подобными, — что сделан из иного теста, чем прочие люди, из некоего вещества, которое его делает для них невидимым. Они не могли его увидеть, если в и захотели. Сперва он немного грустил, потом уж смеялся над своим одиночеством, потом оно стало его тяготить. Но когда он встретил Франсину, она его увидела. без малейшего усилия ее ясные глаза охватили его всего. С небытием было тотчас покончено, оно было завыто. Он многого ждал от своего превращения. Но раз она выйдет за советника и навеки отведет от Андерса взор — что ж, придется и ему отправиться одиноко своею дорогой. То, что обычно люди зовут смертью, было не так огромно и важно для него, как снова отверженность и невидимость, — да и не так больно.

Вообще не склонный распространяться о своих планах на будущее, он считал, что и теперешние его намерения ни до кого не касаются, кроме него самого. А потопу и старался ничем их не выдать. Ведь догадайся о них советник, он не только вы им воспрепятствовал, но и очень расстроился. Не всякому лестно сидеть за чайным столом с тем, кто через неделю сделается утопленником. Франсина, верно, тоже вы опечалилась. Не будучи благородным рыцарем, но обладая тонкой душой, Андерс никоим образом не хотел их огорчать. Он подумывал даже, не занять ли ему лодку в Рунгстедте у знакомого рыбака и перевернуться как вы случайно. Лодкой он править умел, так что предприятие было ему под силу. Надо сказать, что тем летом он, удивительно для себя самого, думал про этого человека, Андерса Кубе, со стороны, как об одном из своих героев. Иной раз с легким чувством вины и смущенья, но чаще — как благодетель, ибо стремился избавить его от напасти. Так или иначе, он поглядывал из-за своего частокола тем же безмятежным взором, как откармливаемые для людоедов невольники.

Кроме своей судьбы, вовсе для него не имевшей первостатейной важности, он вынашивал и поэму, лебединую песнь, которую намеревался закончить, покуда не разделался с жизнью. О лесах и лугах писал он уж раньше. Назначив море последним своим прибежищем, он к нему и направил все свои мысли. Наяды и тритоны плескались в волнах его последних стихов. Облаками наплывали киты. Дельфины, леведи, рыбы резвились в кипенье и звоне прибоя, а ветры играли на тромвонах и флейтах, то соло, то сливаясь в оркестр. Свобода, какой насладятся люди, избавясь от страха смерти, дышала в каждом слоге, и, хоть поэма была не богата действием, она сверкала и переливалась бесконечной сменой ритмов и картин. Он ее читал по частям Франсине после чаепитий в La Liberte.

Что до Франсины, она привыкла жить не задумываясь, со дня на день. Она не наблюдала часов и, в сущности, едва ли умела различать между временем и вечностью. То была одна из черточек, давших повод дамам Хиршхольма отнести ее к разряду нищих духом. Никогда еще не была она так счастлива и полагала, кажется, что полное неведение о том, сколько оно продлится, есть непременная принадлежность счастья. Во всем остальном мысли ее следовали за мыслями Андерса. Она читала его сочинение, и, коль скоро действие там разворачивалось на море, она и платья для приданого все заказала в тонах морской и небесной лазури и выглядела в них совершенно как ангел небесный, по мнению обоих мужчин.

В течение лета, узнав свою суженую поближе и составя себе некоторое представление о ее повадках и помыслах, советник нередко дивился совершенному ее пренебрежению к истине. Он и сам был не прочь несколько преображать жизнь, так что отчасти мог и понять ее и даже замечал в ее подходе к явлениям известное сходство с собственным. Но он и не предполагал, что можно проводить этот принцип так прямолинейно, не оглядываясь ни направо, ни налево. Тут она ему давала сто очков вперед, и он мысленно снимал перед нею шляпу. По зрелом размышлении он понял, что это code de femme,^[135] практическое руководство, послужившее уже несчетным поколениям. Женщинам, думал он, так часто воздвигают неодолимые препоны на их пути к счастью. Извинительно и, собственно, даже похвально, если они ломятся к нему, объявляя желательное действительным и действительное идеальным. Эта тактика долгие годы себя оправдывала как незаменимое средство в их житейском хозяйстве. Каждой опытной женщине ясно, что без него концов с концами не сведешь. И раз советнику предстояла роль ее мужа, юная невеста и объявляла его добрым, умным, благородным. Он не обольщался на свой счет; под тем же соусом подавался, верно, и покойный аптекарь Лерке. Таким манером букеты и подарки его были всегда изумительны, именно то, о чем она мечтала, и проповеди пастора Абеля в Хиршхольме оказывались всегда в высшей степени трогательны и поучительны, и погода всегда выдавалась дивная, если он ее вывозил погулять. Единственное исключение из общего правила составляли платья и шляпки. Но причина была та, что, овладая истинным талантом в искусстве одеваться, тут она могла пользоваться мерилом, каким не отваживалась мерить жизнь, подруг и мужчин, и устремлялась к идеалу. Сама ли она нашла прибежище в этой древней и темной женской религии, по собственной склонности либо нужде? Или была посвящена в нее какой-то мудрой жрицей — этого не знал советник. Лишь немногие женщины, думал он, очень, очень немногие, могут познать любовь, семейные радости и успех, иначе как пользуясь этой системой. Чем-то она напоминала новое платье графа Шим-мельмана, но, изобретенная женским умом, не нуждалась в мужской логике и выкладках — не философия, не теология, — поваренная книга, модный журнал — сущее колдовство.

Так некогда, знал он из книг, лили колдуньи детей из воска, девять месяцев вынашивали под платьем и потом нарекали в полночный час именами живых людей. И с тех пор восковое дитя выступало вместо тезки. Способ, в сущности, был годен и для белой магии и в руках доброй волшебницы мог принести немало добра. А ну как разнообразия ради молодая колдунья понесет и девять месяцев будет вынашивать под сердцем живое дитя? Но лучше про такое не думать.

Советник заметил, как поглощен его протеже новым сочинением, и выказал к нему интерес. Андерс, не видя причины, отчего вы старому другу не познакомиться с последним его творением, стал его читать по частям. Поэма произвела на советника неотразимое впечатление, он испытывал до идолопоклонства доходивший восторг. Ему казалось, что и сам он переносится в иное пространство и купается в синем небесном эфире, в неведомой доселе гармонии. Он полагал, что это начало великих свершений. Он подровно разбирал поэму с автором и даже сделал ему ряд замечаний, так что кой-какие мысли и наблюдения советника отзывались в ее строках долгим раскатистым эхом. Да, тем летом жениховство советника претворялось на все лады в многообразии рифм и ритмов, так сказать, по доверенности. Забавное, но премилое положение, которому ничто не мешало длиться до самой свадьбы. В те незакатные дни и недели все трое, пусть они всего-навсего пили чай в зеленом саду La Liberte, плавали в бескрайней лазури райского сада.

За две недели до свадьбы советник получил в подарок от одного немецкого друга новый роман «Валли, сомневающаяся», сочинение молодого поэта Гуцкова.^[136] наделавшее тогда в Германии много шума и вызвавшее возмущение и кривотолки.

Надо напомнить, что речь там идет о взаимной любви Валли и Цезаря, но в брак они вступить не могут, ибо Валли нареченная сардинского посла. И вот Цезарь ее просит, чтобы в знак духовного их бракосочетания она утром в самый день свадьбы показалась ему нагая, во всем сиянии своей красоты. Есть старинная немецкая поэма, где Сигуне таким же образом предстает перед Чио-натуландером.

Роман так увлек советника, что он его прихватил с собой, отправясь вечером в La Liberte, и продолжал читать, сидя под липой, покуда молодые люди отправились смотреть на ручного лисенка, которого Франсина держала на цепи в собачьей конуре. Советник рассудил, что на предстоящей неделе у него едва ли выдастся время для чтенья романа, и лучше с ним покончить сегодня же.

Он читал:

«Слева пред ним выступала из солнечной дымки картина пленительная: Сигуне, обнажающая себя более целомудренно, нежели прикрывает свою наготу Медицейская Венера. Она стоит растерянная, ослепленная безумием любви, потребовавшей от нее этой милости. У нее не осталось воли — лишь стыд, невинность и преданность. Красные розы неуместны для этого зрелища. Лишь высокоствольная белая лилия окаймляет лилейное тело, как символ чистоты. Немая секунда — вздох — и это все. Кощунство, но кощунство, внушенное невинностью и чистейшим самоотречением…»

Советник закрыл книгу и, откинувшись в кресле, словно для того, чтобы поглядеть в небо, закрыл глаза. Плыл под ветвями зеленый, золотой свет, медовый липовый дух, жужжали несчетные пчелы.

Да, прелесть, думал он. Прелесть что такое, и пусть его ярится почтенный профессор Менцель.^[137] Тут была давняя его мечта о возвращении золотого века, о вечной прекрасной невинности. И пусть критики твердят, что ничего подобного не существует в природе. Какая разница? Новый вид цветка и всегда выводится в парниках фантазии.

До него долетали голоса Франсины и Андерса, но он не различал, о чем они говорили.

От конуры они прошли в огород за домом, нарвать салата, горошка и молодой морковки к ужину. Часть низкого огорода уже тонула в тени старых разлапистых берез, отграничивавших его от полей. Сквозь проем между стволов они видели, как две крестьянки брели доить коров в золотых лучах заката. На головах они несли высокие подойники и длинными-длинными синими тенями перечерчивали клеверное поле.

Франсина советовалась с Андерсом насчет лисенка.

Вот если его выпустить осенью, — говорила она, — сможет ли он сам себе довывать пропитание?

Я вы его выпустил на вашем месте, мадам Франсина, — отвечал Андерс, — да ведь он слишком привык к вашему курятнику и ночью найдет туда дорогу.

Ему представился одинокий голодный лис — призрак милого пушистого товарища их летних игр, студеной лунной ночью крадущийся к «Свободе».

Ну, так вы придете и снова его для меня поймаете, — сказала Франсина.

Но меня уж тут не будет, — ответил он, не подумавши.

Ах, — сказала она. — Какой же это высокий долг и в какие такие дальние страны призывает вас прочь от нас, господин Андерс?

Мне нужно уехать. Непременно нужно, — выговорил он наконец.

Франсина не стала спорить. Быть может, она достаточно знала, что такое необходимость — владычица людей и богов? Но только спустя мгновение она глянула на Андерса таким глубоким, таким проникающим взглядом, будто всю душу свою вложила в него.

— Но если вас тут не будет, — сказала она, — тут будет… — она немного подумала… — тут будет так холодно!

Андерс очень хорошо ее понимал. Огромная волна жалости подхватила его, несла к ее ногам. В самом деле — ей будет холодно, и сердце его рвалось между печалью о том, что она замерзнет, и печалью, что сам он тем временем так уж застынет, что не сможет ее овогреть.

— Так что же я буду делать? — спросила она.

Она тихо стояла перед ним. Правда, она была одета, и руки ее покойно лежали на складках платья, но в прочем во всем она совершенно воспроизводила ту позу Венеры Медицейской, о которой как раз читал сейчас советник. Глядя на нее, Андерс вспомнил, что раньше мысленно сравнивал ее с дитятей, ни за что не желавшим расстаться слюбимой куклой, и эта кукла был он сам. Теперь же он увидел в ней куклу, боявшуюся потерять свое дитя, дитя, которое будет с ней играть, одевать и раздевать ее, млея от восторга. Бедная, бедная кукла, сирая и ничья повсюду, кроме как в его руках.

— Господин Андерс, — проговорила она. — Тогда, сразу после Пасхи, когда мы так часто видались с вами в доме у советника и на прогулке в Рунгстед — Вы помните? — Вы уверяли меня, и не раз, что за счастье почтете оставаться здесь, другом моим — на всю жизнь.

Он молчал. Те дни после Пасхи — о них было больно думать, о них нельзя было говорить.

Неужто вы такой неверный друг? — сказала она.

Знаете, мадам Франсина, — сказал он. — А ведь я позавчера ночью видел вас во сне.

Она улыбнулась и приготовилась внимательно слушать.

— Мне снилось, — продолжал он, — что мы с вами вместе бредем по морскому берегу и дует сильный ветер. И вы говорите: «Так будет вечно». А я отвечаю, что это всего лишь сон. «Ах нет, не надо так думать, — сказали вы мне тогда. — Вот если я сниму мою новую шляпку и закину в море, поверите вы, что это не сон?» И вы развязываете ленты шляпки и кидаете ее в море, и волны уносят ее прочь. А я все думаю, что это сон. «Ах, ничего-то вы не понимаете, — сказали вы мне тогда, — но уж если я сниму свою шелковую шаль и закину ее подальше, тогда вы поверите, что это явь?» И вы сбрасываете с плеч свою шелковую шаль, и ветер подхватывает ее и уносит, а я все никак не могу поверить, что это не сон. «А если я отсеку себе левую руку, — говорите вы, — тогда вы поверите?» В кармане юбки у вас были ножницы. Вы подняли левую руку, подняли, как белую розу, и срезали ее ножницами, и тут… — он умолк, очень бледный, — …и тут я проснулся, — сказал он.

Она стояла все так же недвижно. Истово веря в сны, она живо воовражала, как бредет с ним вдоль берега, покуда он рассказывал. Но сейчас она собрала все свое оружие, все силы, зная, что, если она его потеряет, — она погибла. Разумеется, она бы отсекла ради него левую руку, если б он пожелал, но куда лучше было этой руке лежать у него под головою, и чтобы правая его обнимала. Свое омытое закатом тело она ощущала легким и сильным, как молодая березка, стан — гибким, как ветвь, а груди двумя гладкими круглыми яйцами покоились в душистом гнездышке платья. Горящий взгляд ее так глубоко утонул в его взгляде, а он так ушел взглядом в ее глаза, что мощный рычаг вы понадобился, чтобы их разъять.

Она чуть приподняла ту, нижнюю Венерину руку и протянула к нему — медленно, как тяжесть. Он протянул свою руку и коснулся ее пальцев. То был в точности жест Микеланжелова Творца, божественной властью животворящий юного Адама. Такие вот копии высоких образцов классических были явлены в тот вечер на огороде «Свободы».

Они услышали, как советник завозился в кресле и отложил книгу, устремляя взор к липе. Медленно, не сказавши ни слова, Франсина побернулась и пошла к нему по террасе, и Андерс поплелся за нею, неся в корзине салат и горошек.

Советник сидел, заложив книгу пальцем на недочитанной странице.

— Ах, друг мой, — воскликнул он, завидя Франсину. — Должен признаться, я тут протащил одного литературного санкюлота в сей приют мирных муз. В Германии юный автор уж засажен за решетку. Все как положено. Наказывай плоть, и да воспарит свободный дух. С тех пор как университетские профессора конфисковали сочинителя, мы вправе наслаждаться его творением. Я несколько легкомысленно изъясняюсь, мои милые, — продолжал он, — но в столь дивный вечер моралист явил бы жалкое зрелище. В сущности, заинтересовала меня лишь одна забавная деталь, пустяк, собственно. Мне показалось, что, живописуя место свидания неразумных влюбленных, Гуцков в точности воспроизвел ваш милый храм дружбы, вот ту самую буковую рощу «Свободы».

С этими словами он поднялся и отправился пить чай рука об руку с невестой, оставя раскрытую книгу на кресле под липой.

В день накануне свадьбы советник не ездил к невесте. Таков в Дании обычай. Невесте дается этот день, чтобы спокойно поразмыслить о прошлом и будущем, и встречается она с женихом только уже в церкви.

К тому же у советника была бездна дел, надо было привести в порядок кой-какие бумаги, отдать распоряжения подчиненным, дабы не омрачить самое начало медового месяца столь прозаическими материями. Но он послал к Франсине юного писаря с огромным букетом роз. Был дивный летний день.

Вечером после заката Андерс взял ружье и отправился пострелять уток. Советник, словно сожигаемый греховным мечтанием юный жених, тоже не мог усидеть в комнатах и пустился в дальнюю прогулку. Он пошел полями в сторону «Свободы», чтобы невидимо для света побыть вблизи своей суженой.

Летнее ночное небо было чудно светло и невинно лазорево, как лепесток варвинка. Большие серебряные облака клубились над горизонтом, и деревья к ним тянулись темными строгими кронами. Высокие, темные травы зелено сияли, как драгоценности. Все краски дня, не померкнув, изменились, будто обнаружив новую свою ипостась, будто весь мир цвета перешел из мажора в минор. Тишина и немота ночи были полны значения и трепета, и казалось, вот-вот вселенная выдаст свое тайное тайных.

Советник поднял взгляд и удивился, обнаружа в вышине полную луну. От сияющего диска перебрасывался узкий золотой мост через седую пучину нева, и как вы огромный косяк мелкой рыбешки играл на поверхности, но очень славо светила эта луна, будто светящейся летней ночи и не надо было ее света.

Уведясь, однако, что луна стоит в небе, советник стал различать и прозрачные пруды тени, пролитые ею под деревьями, и желобки темноты вдоль дороги по краю высоких росистых трав.

Вдруг советник овнаружил, что давно уж стоит неподвижно, глядя на луну. Она была далеко, он знал, но ничего не было между ним и ею, кроме тонкого, прозрачного воздуха, который, говорили ему, чем выше, тем делается разреженней. Как жеслучилось, что он так и не сложил стихов в честь луны? Ему многое хотелось сказать ей. Она такая белая и круглая, а он всегда любил все белое и круглое.

Тут ему показалось, что и луна хочет многое ему сказать. Даже больше, чем он ей, — по крайней мере, она выразительней на то намекала. Стар — да, он стар. Но она — она еще старее. И вовсе это не плохо — быть старым, думал он, — и видишь все явственней, и удовольствия из всего более извлекаешь, чем в юности. Мало выдержать вино, чтобы насладиться букетом, — для этого надобно еще и старое нёво.

Но, быть может, луна старалась его остеречь? Он вспомнил детскую сказочку про вора, который украл жирную овцу и пожирает ее при лунном свете. Насмешливо протягивает он к луне лакомый кусок и кричит:

И тут, откуда ни возьмись, летит на вора добела раскаленный топор и выжигает клеймо у него на щеке. Верно, сказочку эту пятьдесят лет назад рассказывала ему няня. Все было в этой ночи. Жизнь — да, и смерть. И memento mori.^[138] Ну-ка, ты там, вон она — смерть — так говорила луна. И значит, надо внять предостережению?

Или это обетование? Не дано ли ему отрешиться от старого вренного своего «я», дабы, подобно Эндимиону, в награду за всю жизненную маяту оврести вечный сон, сладкий, как сама эта ночь?^[139] И мир поставит ему памятник здесь, на лугах «Свободы»…

Но что за странные, однако, мечтания? Мокрый, тяжелый медвяный клевер стегал его по ногам. Выло удивительное ощущение, будто он парит над землею. Где-то там, среди клевера, лежали, может быть, стояли коровы. Он не видел их в лунном свете, но чуял их милый, теплый запах.

Ему вспомнилось кое-что, происшедшее больше сорока лет назад. Петер Матисен, тихий, задумчивый подросток, жил тогда у дяди, пастора в Молсе, и тут же, в доме, готовили к конфирмации девочку, дочку соседнего помещика. Дядя был человек начитанный, умел рассуждать обо всем — о Боге, любви, бессмертии — и увлекался новейшей поэзией романтической. Вечерами в пасторской усадьбе читали стихи, и, коль скоро звали девочку Наиной, дяде и пришла счастливая мысль поручить детям читать по ролям трагедию «Смерть Бальдера», обращая друг к другу огненные слова Бальдера и Нанны.^[140] Сдвинув очки на лоб, сложив на животе руки, пастор слушал их, упоенный тем же бесстыдством невинности, какое старых дев побуждает растить гиацинты в высоких стаканах и разглядывать корни. Он не замечал, как дети то вспыхивали, то смертельно бледнели от звуков собственного голоса. Когда пришла пора спать, мальчик не в силах был лечь в постель. С пылающей головой, задыхаясь, вродил он по двору, среди служб, ища, чем вы утешиться, и набрел на хлев. Луна стояла высоко, но туманна была весенняя ночь. Прислонясь к стене хлева, он чувствовал себя одиноким, и не просто одиноким, его будто бросили, предали, будто на него расставили силки. И он стал думать о мирных, безмятежных коровах. Была одна белая корова, Белянка, которую дети особенно любили. Он понадеялся на ее тепло. И, стоя подле ровно жующего животного, он в самом деле успокоился и решил остаться тут на ночь. Но не успел он улечься на сене, дверь тихонько отворилась и послышались легкие шаги. Выглянув из-за крупа Белянки, он увидел в смутном свете, как в хлеб вошла девочка. Значит, и ей стало грустно, подумал он, и она тоже решила, что только ласковое жвачное может вернуть покой ее сердцу. Луна светила сквозь узкое оконце, обливала стену молочным светом. Волосы девочки золотились в лучах, а сам он оставался в тени и затаился, как воящийся поимки веглец. Он видел, как она опустилась на колени в солому совсем рядом, он слышал, как она дышит. Кажется, она даже всплакнула. Так пролежали они бок о бок всю короткую весеннюю ночь, то засыпая, то просыпаясь, и мирная, дружественная Белянка их разделяла, как обоюдоострый меч рыцарской поэмы. Какие только мысли, какие заманчивые картины тогда не роились в его голове! Он засыпал — и Нанна ему снилась, он просыпался — и она была тут как тут, знать не зная, что он рядом. Рано утром чуть свет она встала, отряхнула с юбки солому и ушла, а он так никогда и не сказал ей, что тоже был в хлебу той ночью.

В приятных мыслях советник побрел дальше. Слова графа Шиммельмана ему вспомнились: «Только глупец не понимает, насколько половина больше целого». Тот давний, завытый случай был — цветок в его жизни, в венке его жизни, полевой цветок, дикая незабудка. Не много же было в его жизни цветов — незабудки, фиалки, ромашки. А ну как ночь нынешняя вплетет и розу в венок?

Невдалеке от «Свободы» была буковая роща. На опушке, на взгорке давняя хозяйка именья, влюбившись в сладкий покой этого места, воздвигла ротонду, маленький греческий храм дружбы. Пять деревянных столвов держали купол крыши. В ротонду вели две ступеньки, и деревянная скамья полукругом овегала ее изнутри. Отсюда можно было любоваться озером. Но датский климат не в ладу с архитектурой греческой, и часть сооружения пришлось утеплить соломой, дабы укрыть от непогоды уединенного мечтателя. Теперь все это развалилось и днем являло печальное зрелище, но при луне казалось театральной романтической декорацией.

Он направил свои стопы к беседке, где так приятно было помечтать накануне свадьбы, но шел медленно, осторожно, ибо юной его невесте могла прийти та же фантазия, и он воялся ее спугнуть. Подойдя поближе, он, однако, различил голоса и сперва остолбенел, а потом тихонько пошел на звук. Второй раз являлся сюда советник тайным соглядатаем, и он бесшумно крался вдоль законопаченной стены.

Андерс и Франсина были в ротонде и тихонько разговаривали. Молодой человек неподвижно сидел на скамейке, она же стояла перед ним, прислонясь спиной к столву, и луна озаряла обоих. Но старый советник был надежно укрыт тенью в своей засаде. Он стоял, в точности как памятник, о котором ему давеча мечталось. Памятникам — тем тоже порой кое-что приходится видеть.

На Франсине был иноземный наряд, которого он не знал у нее, — то ли плащ, то ли домино, и она в него куталась. Темные волосы падали живым, душистым плащом, и средь них росисто-прохладной розой сияло ее лицо. Никогда еще не видел он ее столь прекрасной. Никогда еще никого он не видывал столь прекрасного. Словно вся прелесть летней ночи, вся ее сладость разрешилась этим един-ственным цветком. Она чуть-чуть покачивалась, как гибкий, отягченный розами куст.

Была долгая пауза. Потом Франсина засмеялась низким, счастливым смехом, как воркованье лесной голубки.

— Улеглись все и спят, — сказала она. — Как мертвецы на погосте. Только мы с тобою не спим. Какая тупость спать. Ведь правда?

Она чуть поежилась, запахиваясь в свое черное домино.

— Ах, какие они глупые все, как надоели, — вскрикнула она. — Говорят, говорят, говорят. Господи, хоть вы и вовсе они не вставали, дали бы нам немножко побыть вдвоем на свете.

От этой дивной мысли у нее, кажется, захватило дух. Она глубоко вздохнула и тихо стояла, ожидая, что он на это скажет. Немного погодя она спросила, и в голосе еще был призвук смеха:

— Что же ты ни словечка в ответ не проронишь, Андерс?

Андерс долго молчал и наконец заговорил очень медленно:

— Как хорошо ты сказала, Франсина. Отчего я словечка не пророню? Ронять слова. Чего только человек не роняет, пот, к примеру, и слезы, говоря лишь о том, что позволительно упоминать в дамском обществе. Я бы мог тебе объяснить, если вы ты и вправду хотела знать — да вы разве хотите? — что то, что роняем мы, что испускаем, и есть истинная суть наша, куда важнее того, что вам остается, что вы усаживаете в кресла, на что натягиваете домашние туфли. Вот как мое ружье, — продолжал он медленно, гордо, — оно роняет, оно, как вздох, испускает — выстрел, и в том его назначение. И поцелуй, — он долго сидел молча, — поцелуй, видишь ли, важней для меня моих губ. Навозные лепешки, которые роняют коровы, — и нечего морщить нос! — есть подлинная их суть, их нутро, и, ей-Богу, лучшее из того, что способны они произвесть.

И тут старый соглядатай понял, отчего так недвижен Андерс. Юный писарь был пьян мертвецки. Он кое-как еще сохранял равновесие, сидя на скамье, но не мог двинуться с места. Он был бледен как смерть, пот тек по лицу, и он не сводил глаз с лица Франсины, будто им вольно было бы от него оторваться. Советник, все твердивший про себя формулу графа «половина больше целого», мог воочию убедиться в справедливости этой теории. Но Франсина была в математике не сильна, и для нее — что половина, что целое, было, кажется, едино.

Она улыбалась. Как и большинство женщин, она не умела различать, пьян или трезв мужчина.

Ах, Андерс, — сказала она. — Ты думаешь, я позабыла, как ты из-за меня плакал? У меня обе руки намокли от твоих слез, и, когда ты ушел, я их прижала к губам. Я думала, ты никогда не перестанешь плакать. Глупая Франсина, глупый Андерс. А теперь — чего и желать? Тебе весело — и мне ничего на свете не нужно.

Да вот беда, — сказал Андерс, вдруг ужасно расстроившись. — Проклятый этот закон флогистона.^[141] Понять его нетрудно, когда о нем читаешь, но неприятно испытывать на собственной шкуре. Ведь, казалось бы, когда человека сжигают живьем на радость богам — на костре ли, на медленном ли огне, но уж как-то его да сжигают, — он мог вы утешаться соображением, что по мере сгорания становится легче и легче и в конце концов непременно взлетит. Но ничуть не бывало, Франсина, — этот флогистон овладает отрицательным весом, и чем более мы выгораем, тем мы делаемся тяжелей. Да, тяжело это, ничего не скажешь.

Ах, Андерс, — сказала она. — Ты вот не знаешь, а я тебе скажу: я умею летать. Почти. Старый балетмейстер Бассо мне говорил: «Других девчонок надо подхлестывать, а к твоим ногам мне скоро придется привязать по камню, чтобы ты от меня не улетела». Бог знает, что творится с этими стариками, вечно они невесть чего от тебя хотят. Но довольно слов, Андерс, скоро я покажу тебе, как я летаю — как те камешки, помнишь, ты рассказывал, какие мальчишки пускают по волнам. Только я полечу к тебе, а не прочь.

Знаешь, Франсина, — сказал Андерс. — Ты как та кухарка, которая гробит живого гуся ради несчастного супа из гусиных потрохов. Употребляй меня на суп, пожалуйста, сколько угодно, но только уж потрудись сама вырезать нужные кусочки. Гуси не знают, где сердце у них и где печень. Это женское дело, Франсина.

Франсина призадумалась. Она не сомневалась, что каждое слово его исполнено мудрости и благоволения к ней.

— Моя мама, — сказала она, — была из римского гетто. Ты про это не знал. И вот она умела правильно забить птицу, я видела, — чтоб ни кровинки в ней не осталось. В гетто, Андерс, людям плохо, поверь, надо держать ухо востро, не то тебя убьют. Моего дедушку повесили. Но что это мы все о стариках да о мертвой птице? Андерс, милый, неужто нельзя думать о прекрасном! Столько естьпрекрасных вещей. Живых и прекрасных. И легких, Андерс.

— Но нелегко о них думать, и поздно уже, — сказал Андерс. — И без нашего ведома случается что-то. Кричат петухи, хоть мы и не слышим.

И он медленно произнес старый стишок угольщиков:

Франсина не замечала течения времени и не любила, когда ей про него напоминали. Она насторожилась.

Но это же не петух, Андерс, — сказала она. — Это даже не соловей, соловей уже не поет. Это, верно, кычет сова. У нас вся ночь впереди.

Кое-кто меня возьмет и со всеми потрохами, — сказал Андерс. — У меня даже есть выбор. Абелона возьмет меня со всеми потрохами, если я только дамся. Она хочет открыть трактир в Эльсиноре и выйти за меня замуж, чтобы я в том трактире потчевал моряков. И море меня возьмет со всеми потрохами. Так что я не пропаду, Франсина.

Это был для советника совершенный сюрприз. Чтобы его домоправительница строила подобные планы и ни словом о них не обмолвилась?

Франсина смотрела Андерсу в лицо.

Андерс, — сказала она. — Ну о ком ты толкуешь? Когда я танцевала на ярмарках, мне кричали: «Da Capo! Da Capo!»^[142] Говорили: «Будто звезды пляшут, будто пламенеют сердца!» Неужто ты не веришь, что я могу тебя сделать счастливым?

Ах, девочка моя, — сказал Андерс. — Давай будем разумными людьми, давай будем вести себя разумно. Давай я заплачу тебе, как платят своим девушкам моряки в Эльсиноре. Много я тебе дать не могу, вот беда. Я прокутил запрошлой ночью в кабаке с дружками все свои сбережения. Каюсь. Но пятьдесят талеров серебром у меня осталось. Возьми ты их, ради Бога. Клянусь, не для себя прошу, мне все равно умирать, а прошу для тебя, бедная ты моя красавица. Красавице не повредят пятьдесят талеров серебром. Пошла бы ты и купила себе сорочку, чем голой стоять на ветру.

Франсина вся устремилась к нему. Взметнулись волосы, взметнулось черное домино. На светящемся лице, неподвижно распахнутые, темнели глаза. Как у юной ведьмы под луною.

Андерс! — крикнула она. — Ты любишь меня? Ты меня не любишь!

О Господи, — сказал он. — Начинается. Так я и знал. Ничего, я привычный, я сразу тебе отвечу. Я люблю тебя, всеядную, как любил кита Иона.^[143] Волосы твои — как восклицательный знак, а без них не обойтись нашему брату поэту, они, как красный волотный огонь, сбивают человека с пути, заманивают в преисподнюю.

Франсина вся дрожала с головы до пят.

— Андерс! Андерс! — кричала она. — Разве не сам ты хотел, чтобы я сюда пришла!

Мгновение он молча сидел и думал.

— Нет, — сказал он. — Если хотите по чести, мадам Франсина, — нет. Я не хотел. Я хотел побыть один.

Франсина побернулась и побежала. Длинный неаполитанский плащ путался в ногах, несколько раз она падала в траву. Так бежала некогда нимфа Аретуза, уже рыдающим потоком мча сквозь дубравы.^[144]

Андерс долго сидел неподвижно, как мертвец. Потом медленным, неверным жестом потянулся к ружью и встал. Обернулся и оказался лицом к лицу с советником.

Кажется, он ничуть не удивился. То ли он думал о советнике, то ли ощущал присутствие третьего во время своего свиданья. Он только широко улыбнулся, встретясь с советником взглядом, словно ему наконец подсказали решение хитрой загадки. Советник, со своей стороны, испытывал известную неловкость. Несколько секунд двое смотрели друг на друга, потом Андерс, улыбаясь, как мальчишка, намеревающийся выкинуть скверную шутку, приподнял ружье и, не целясь, выстрелил в старика. Дальним раскатом отозвалась на выстрел летняя ночь.

Грохот и мучительная боль слились для советника в одно. То был конец света — или, быть может, начало. Он упал навзничь и, падая, видел, как убийца с неожиданной в пьяном ловкостью перемахнул через низкую ограду и скрылся.

После долгого пребывания в неведомом мире советник обнаружил, что лежит среди клевера в теплой и липкой луже собственной крови.

Ему казалось, что только что он сердился ужасно. Не его ли гнев вызвал грохот и тьму? Этот грохот, эта тьма — не проклятие ли неблагодарному протеже? Медленно приходя в себя, он чувствовал изнеможенье и воль, какие великий гнев, миновав, оставляет в груди. Но уже он ничего не боялся, уже он не проклинал. С этим было кончено.

Он потерял много крови. Андерс, верно, в него выпустил весь заряд. Он не мог пошевелить правой ногой. И как удивительно меняется все, когда вот только что ты стоял — и вдруг лежишь плашмя на том же месте. Он и не подозревал, как одуряюще пахнет цветущий клевер, — но он никогда еще и не лежал вот так, под ним погревенный.

Он умирал. Молодой человек, которого он любил, пожелал его смерти. Мир его выбросил. Завещание, он вспомнил, было у него в порядке. Все свои средства он завещал невесте. Он не забыл и слуг, а винный погреб оставлял он графу Шиммельману, который так умел насладиться добрым вином. Составляя документ, он еще думал, кстати, может ли утешить умирающего мысль о тщательно взвешенном завещании. И вот — уведился.

Немного погодя он попытался определить, куда именно его выбросил мир. Он опознал место, и у него забрезжила надежда на спасение.

Он был, кажется, всего в миле от «Свободы». Если вы только побернуться и опереться на неповрежденную руку, можно будет двигаться. Добраться вы только до ведущей к дому аллеи, а там можно ползти вдоль ограды и, привалясь к ней, отдыхать.

Он приподнялся было, но его пронзила такая острая боль, что он усомнился, стоит ли мучиться.

«Ну, друг мой милый, — сказал он сам себе, чувствуя, что пришло время для доброго слова, — поднатужься, и все будет хорошо».

Он мог еще двигаться. Так корчится уж, раздавленный на дороге. Рука подломилась. Он упал ничком, и грязь навилась в раскрытый от усилия рот.

Когда он снова, очень медленно, приподнялся, он увидел, что обманывался относительно места. Вовсе он был не в Дании, он был в Веймаре.

Он вконец обессилел от своего сладостного открытия. Вот, значит, как легко было добраться до Веймара. Путь к нему вел прямо с лугов «Свободы». Здесь — теперь он ясно видел, — здесь терраса. И вид на город открывался с нее восхитительный, как всегда, то был сам священный сад, и величавые липы стерегли святилище, он чувствовал их дух — пышный, амброзийный. Все вместе тихо озаряла луна, и, быть может, великий поэт сейчас смотрел на нее из окна и слагал в честь ночного вожества вожественные строки.

Вдруг он вспомнил: сам он так и не написал трагедию. А когда-то носился с замыслом, считал ее важнейшим начинанием своей жизни, странно, как это он век целый уж про нее не вспоминал. Ведь подумывал даже всучить ее Geheimrat'y, испросить у него приговор. Быть может, нынче выдался как раз подходящий случай. Называлась трагедия «Вечный жид». Не Бог знает что такое, не обошлось без влияния «Фауста» самого Geheimrat'a, но было там одно место, которым он обязан только собственной фантазии. Воображаемый крест, который волочит по тяжкому своему пути Агасфер, — это, кажется, у него получилось недурно.

Он думал: а допустил бы великий поэт создания юстиции советника в общество собственных героев — Вильгельма Мейстера, Вертера, Доротеи? В мире поэзии существует, бесспорно, своя табель о рангах, как существует она повсюду, даже в Хиршхольме. В самом деле, произведение искусства поверяется тем, можно ли вообразить его героев в одной компании с героями великих мастеров. Интересно, могли вы высадиться на Кипре Тартюф и Эльмира, стал бы их там величать юный Кассио в отсутствие своего господина, могли вы они повстречать на пути корабль, бегущий под темным парусом в Шарию?

Снова он упал и перевалился на спину. С этого положения приподняться было трудней, он лежал, ворочался, задыхался, и вот услышал вдали собачий лай.

Что ж, быть может, у шавок есть резон. Он видел в свете летней ночи свою одежду, залувеневшую от грязи и крови. Никакой головорез, вышвырнутый из кабака, никакой беглый раб, за голову которого сам юстиции советник назначил высокую цену, не выглядели вы мерзей.

Король Лир когда-то тоже был в плачевнейшем положении. За ним гнались убийцы. Один среди пустоши, он тоже вставал и падал. А ночь тогда была похуже этой. И все равно старый король был в совершенной безопасности. Лежа плашмя в грязи, советник пытался припомнить, что же делало короля Лира таким защищенным, почему ни буря, ни ночь, ни все коварство мира не могли ему повредить. Он побывал в руках двух жестокосердых, неблагодарных дочек. Они отвратительно с ним обошлись — какая уж безопасность. Нет, там было другое. Король Лир, что бы с ним ни стряслось, был в руках великого поэта британского, Уильяма Шекспира. Вот в чем дело.

Тут советник добрался до каменной ограды. С неимоверным усилием он приподнялся и сел, привалясь к ней спиной. Можно было отдохнуть. И лицом к лицу с луной, которая глядела в его окровавленные, перепачканные черты, старый советник вдруг понял все на свете.

Он не просто был в Веймаре. Мало того. Он проник в магический круг поэзии. Он проник в душу великого Geheimrat'a. Вся окружная тьма, даже самая боль, время от времени его прошивавшая, были создание веймарского поэта. Он вошел в творение, полное гармонии, глубокой мысли, ненарушимого порядка. В его воле было стать Мефистофелем или глупым студентом, явившимся к нему за советом. Он что угодно мог предпринять без всякого риска, ибо что вы ни делал он, он был под присмотром автора, всегда соблюдавшего божественный закон и порядок. И чего же он, право, боялся? Неужто думал, что великий Гете может его подвести?

Эти слова несказанно его утешили. Ну что, право, за глупец, что за глупец он был! Ничего с ним не может стрястись дурного, раз он в руках у Гете.

Словно впервые в жизни, старик поднял взгляд к небу. Гувы его шевелились. Он говорил:

— Ich bin Eurer Excellenz ehrerbietigster Diener.^[147]

И в этот миг апофеоза ему показалось, что он слышит рыданья. Звук приближался, вдруг изменил направленье, уплыл. Быть может, это рыдает покинутая Гретхен?

Но нет, это была, конечно, юная хозяйка «Свободы», его невеста, бедная Франсина. По звуку он определил, что она бродит где-то рядом. Она отошла в самый дальний конец террасы, верно, чтоб ее не услышали из дому. Если она еще чуть-чуть приблизится, она услышит его, и тогда он спасен.

И великая жалость нахлынула на советника. Франсина, верно, слышала быстрел и теперь сама не своя от страха. Ее рыданья надрывали пустую ночь. Какая жестокость со стороны Geheimrat'a. Но ведь заставил же он Гретхен убить в безумии собственное дитя, а это жестокость похлеще. Но и то было правильно, и то было как должно.

Он привалился к ограде, подтянув по грязи парализованные ноги, и старался собраться с мыслями. С высоты собственного опыта он обязан был утешить бедную молодую женщину, ее поддержать. Она юная, неискушенная, и тщетно было вы пытаться ей втолковать разумность происходящего. Но это ничего, собственно, так даже лучше. Дитя, еще не способное переварить плодов земных, успокаивают леденцом, к тому же она сама не лишена чувства гармонии. И надо, чтобы Франсина оврела то, что обычно именуется счастьем. Ведь таков и был, конечно, замысел автора, план Geheimrat'a.

Луна в вышине изменила положение и цвет. Близилось утро. Медленно ржавело летнее небо, звезды повисли прозрачными каплями, готовясь пролиться. Льнули к земле бальзамические ветры.

Советник подумал, что он, верно, похож на привидение, и вынул платок, чтоб отереть лицо. Это стоило ему неимоверных усилий, но удалось лишь размазать грязь. Он понял, что и пытаться не стоит дозваться Франсину. Слишком слаб его голос, и надо подползти к ней поближе.

Две каменные ступени вели к калитке террасы, и, если на них взобраться, она увидит его. Из последних сил он прополз на животе еще три метра. Он понял — это конец, дальше ему не двинуться. Он вполз на нижнюю ступеньку и сел, опершись подбородком о верхнюю. Хотел крикнуть, но ни звука не вылетало из горла. И тут она обернулась и увидела его.

Если он был похож на призрак, а он был похож, да так, что при виде его она испугалась, сама она казалась, да и была, лишь призраком юной красавицы, хозяйки «Свободы», прелестной Франсины Лерке. Она была в простой, кое-как надетой сорочке, ибо она забыла о своем теле. Вместе с неаполитанским домино сбросила она благовонный, лилейно-розовый венок своей красоты, которой так дорожила. Округлые груди и бедра опали, сорочка на ней болталась, как на вешалке. Даже длинные волосы повисли безжизненно, как повисли у нее руки. Свежее, нежное кукольное личико растаяло, исказилось от слез. Куклу развили, сияющие глаза и ротик-бутон стали черными дырками на белой поверхности. Она устала смертельно, но не могла ни сесть, ни лечь. Отчаяние держало ее стоймя, как свинец в куколках, какими играют дети, как груз, привязанный к ногам мертвых матросов, стоймя раскачивающихся на дне морском.

Они смотрели друг на друга. Наконец умирающий заговорил.

— Помоги мне, — шепнул он хрипло. — Я больше не могу.

Она не шелохнулась. Он решил, что надо ее успокоить, что она окаменела от страха. Он сказал:

— Да. В меня стреляли. Но это ничего. — Он не знал, услышала она или нет.

И тут Франсина поняла. Ее любимый пристрелил этого старика. В мгновение ока, как при вспышке молнии, ей было видение: Андерс с петлей на шее. И тотчас к ней вернулось что-то от прежних сил, как вымывает обломки вашего корабля к вам на необитаемый берег. Что вы ни натворил Андерс, они с ним — одно. Пусть он смертельно ее оскорбил, и она убежала, и ни за что не хотела снова видеть его — все не важно.

Она стояла и смотрела, как из ран старика хлещет кровь и окрашивает ступени. Словно по волшебству, кровь эта ей успокоила сердце. Красное сияние высветлило, что сама она во всем виновата. И сразу ей полегчало. Думать, что виноват Андерс, было выше ее сил. Красная кровь и разливавшаяся заря мешались в одно, облегчая душу. Тьма рассеивалась.

Вот она убежала, а он доказал, что ее любит. И знают про это только она да старик.

Как менада, волосы разметав, стала она толкать, раскачивать, выламывать из ограды большой плоский камень. Потом минуту стояла, держа его обеими руками, прижимая к груди, как родное дитя, обращенное в камень чарами злого волшебника.

Советнику уже заволакивало взгляд. Что-то он еще хотел сказать. Надо было спешить. Боясь, что голос опять изменит, он проволок по земле правую руку и коснулся ее голой ноги. Такая чувствительная к прикосновениям, она даже не шелохнулась, будто не заметила. Она забыла о своем теле.

Девочка моя бедная, нежный, верный друг мой, — сказал он. — Послушай. Все хорошо, все, все!

Блаженны, — сказал он, — блаженны мы с тобою, Франсина. Блаженны куклы. Марионетки.

Ему пришлось перевести дух, еще так много надо было сказать ей.

Он выдавил, очень медленно:

— В жизни одна задача — что-нибудь значить. В смерти одно утешение — наше значение.

Больше он ничего не мог и ударился о ступеньку лицом.

И Франсина поняла. Он собирается ей вдолбить, что жизнь хороша и прекрасна, но нет, теперь ее не проведешь. Ему понадобилось, чтобы мир был прекрасен, и ведь он еще наколдует, старый колдун, и так и обернется, и он еще о красотах природы станет рассказывать. Он уже не раз такое с нею проделывал. Сейчас он поведает, что нынче день ее свадьбы и ей улыбаются земля и небеса. А этот мир готовит Андерсу петлю.

— Ты! — крикнула она. — Поэт!

Она обеими руками подняла камень над головой и швырнула вниз.

Фонтаном брызнула кровь. Секунду назад это тело удерживало равновесие, сознавало мир вокруг — и вот лежало, как куль тряпья, там, куда поверг его закон тяготения.

Советнику показалось, что могучая рука кинула его головою в бездонную пропасть. Все было мгновенно. Его рвануло, поволокло, швырнуло. И со всех сторон, как эхо из провалов мрака, гудя, раскатываясь, гремя, летело, летело к нему ее последнее эхo.^[149]

Примечания

1

Верная дружба (фр.).

(обратно)

2

Здесь: достойно, воспитанно (фр.).

(обратно)

3

Гете, «Фауст». Перевод А.Фета. (Здесь и далее прим. перев.)

(обратно)

4

«Влюбленная балерина» (и т.).

(обратно)

5

Реди Франческо (1626–1698) — итальянский писатель. «Вакх в Тоскании» — самая известная его поэма, опубликованная в 1685 г.

(обратно)

6

Данте, «Чистилище». Перевод М. Лозинского.

(обратно)

7

переводчик: Е. Суриц

(обратно)

8

Гомер. Одиссея. Перевод В. Жуковского.

(обратно)

9

Пляска смерти (фр.)

(обратно)

10

Великого века (фр.).

(обратно)

11

Софокл. Трагедия «Аякс».

(обратно)

12

За ваше здоровье (фр.).

(обратно)

13

Вечно женственное (нем.).

(обратно)

14

С новым волнением (фр.).

(обратно)

15

Живые картины (фр.).

(обратно)

16

От смешного до великого (фр.).

(обратно)

17

В счастье умираешь от прежних горестей (фр.).

(обратно)

18

Всего живого (лат.).

(обратно)

19

переводчик: Е. Суриц

(обратно)

20

В греческом духе (фр.).

(обратно)

21

И ты, Брут! (фр.)

(обратно)

22

Учитесь, помня о справедливости, и не забывайте богов (лат.)

(обратно)

23

Шаг к здоровью — признать болезнь (лат.).

(обратно)

24

Милое дитя мое (фр.).

(обратно)

25

У фрейлейн Анастасии тяжкий крест. Обжорство — тяжкий крест (нем.).

(обратно)

26

Непреодолимая сила (фр.).

(обратно)

27

Книга Иова, 39, 25.

(обратно)

28

Перефразируется «Ave Caesar, morituri te salutant!» — «Здравствуй, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!» (лат.) — приветствие римских гладиаторов, обращенное к Цезарю. Naturi — те, кто родятся (лат.)

(обратно)

29

Мой Бог, как грустно рог звучит во мгле лесов (фр.). Строка из стихотворения Альфреда де Виньи (1797–1863) «Рог».

(обратно)

30

Начало стихотворения французского поэта Огюста Барбье

(1805–1882) «Кумир».

О Корс обстриженный! Как Франция твоя

Блистала красотой под солнцем Мессидора!

Как гордый конь она неслась; боков ея

Не трогали ни бич, ни золотая шпора.

Вся дикости простой и свежести полна,

………………………………………

Лишь в первый раз ногой свободною она

На почву древнюю отважно становилась.

(Перевод П. Вейнберга.)

(обратно)

31

Версальские фонтаны.

(обратно)

32

И это посреди девятнадцатого века! Поистине у тебя никаких шансов (фр.).

(обратно)

33

Боязнь пустоты (лат.).

(обратно)

34

Господин утратил свое право (фр.).

(обратно)

35

Эсхил, «Эвмениды». Перевод с древнегреческого С. Апта.

(обратно)

36

Вальхалла — по скандинавской мифологии — небесное царство бога Одина, где после смерти обитают эйнхерии — павшие в вою вонны.

(обратно)

37

Страстно любил выражения лиц назавтра (фр.). Виконт де Вальмон — герой романа французского писателя Шодерло де Лакло (1741–1803) «Опасные связи» (опубл. в 1782 г.).

(обратно)

38

Книга судей, 16, 3.

(обратно)

39

Эсхил, «Эвмениды». Перевод С. Апта.

(обратно)

40

Незаконных детей (фр.).

(обратно)

41

переводчик: Е. Суриц

(обратно)

42

Распорядителя удовольствий (фр.).

(обратно)

43

Йоахим Флорский (Калабрийский), Джоаккино да Фьоре (ок. 1132 — 1202) — итальянский мыслитель. Создатель мистико-диалектической концепции исторического процесса.

(обратно)

44

Ну, поехали! (фр.)

(обратно)

45

Nat од Dag — по-датски: Ночь и День.

(обратно)

46

Перефразируется Евангелпе от Матфея, 5, 8: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят».

(обратно)

47

Честная женщина (фр.).

(обратно)

48

От Матфея, 5, 28.

(обратно)

49

Сословного духа (фр.).

(обратно)

50

Острослов (фр.).

(обратно)

51

Откровение Иоанна Богослова, 5, 5.

(обратно)

52

Абильгор Николай (1743–1809) — датский художник.

(обратно)

53

Законодатель общественных вкусов (пат.).

(обратно)

54

Перефразируется евангельское: «По плодам их узнаете их». От Матфея, 7, 16.

(обратно)

55

По созвучию с Тимоном Афинским, мизантропом, жившим во вреля Пелопоннесских войн. Богатый и щедрый, он разочаровался в друзьях, когда фортуна ему изменила. Герой одноименной трагедии Шекспира.

(обратно)

56

Линней Карл фон (1741–1783) — шведский ботаник, занимался систематикой растений.

(обратно)

57

Но что до меня, я не люблю невинных удовольствий (фр.).

(обратно)

58

Кариссими Джакомо (1605–1674) — итальянский композитор.

(обратно)

59

Воскресения (фр.).

(обратно)

60

Книга Бытия, 1, 31.

(обратно)

61

Последний крик (моды) (фр.).

(обратно)

62

Непорочный агнец (л а т.) — отвар этого растения употревляется как воэвуждающее средство.

(обратно)

63

Сведенборг Эмануэль (1688–1772) — шведскии ученый и теософ-мистик.

(обратно)

64

Имеется в виду маркиз де Сад (1740–1814) — французский писатель, от имени которого произошло слово «садизм».

(обратно)

65

Луг на морском берегу; овца, пасущаяся на этом лугу; соленая баранина (ф р.)

(обратно)

66

Le lit — кровать (фр.), lit de justice — Букв. — постель, ложе правосудия (фр.). Этимология: в старой Франции на ложе под валдахином сидел король и вершил суд. Перешло в язык в переносном смысле, приблизительно означает: суд, заседание суда.

(обратно)

67

Постель — вещь хорошая: если на ней не спишь, на ней можно отдохнуть (фр.).

(обратно)

68

Пять или шесть тысяч? Это много. А сколько из них хороших? Пятнадцать или шестнадцать. Это много, — сказал Мартен (фр.).

(обратно)

69

Пфицер Густав (1807–1890) — Второстепенный поэт, представитель так называемой «Швабской школы».

(обратно)

70

Здесь покоится Людовик, бедный король.

Говорят, он был добр — но к чему? (фр.).

(обратно)

71

Герхардт Пауль (1607–1676) — немецкий поэт, автор протестантских гимнов.

(обратно)

72

Дерзай, дерзай! (фр.)

(обратно)

73

Вот и все (фр.).

(обратно)

74

Гельмгольц Герман Людвиг Фердинанд (1821–1894) — немецкий окулист, физик, физиолог, математик. Прославился как окулист он, однако, не ранее как к середине века, так что рассказ фрекен Малин вызывает серьезное сомнение.

(обратно)

75

Ясновидение, прозорливость (фр.).

(обратно)

76

Представитель черни, сволочь (фр.).

(обратно)

77

То есть царя Ирода (см. Евагелие от Луки, 3, 1).

(обратно)

78

Симон Киринеянин нес крест Христа к месту распятия (От Матфея, 27, 32).

(обратно)

79

Букв.: воздушный шар (фр.), здесь — балетный термин.

(обратно)

80

Каспар Хаузер (1812–1833) — предположительно незаконный сын Карла, эрцгерцога Баденского, усыновлен лордом Стенхоупом, убит неизвестным убийцей.

(обратно)

81

Сушествовала знаменитая немецкая актриса Генриетта Хендель-Шутц (1772–1849).

(обратно)

82

Герцог Орлеанский Филипп Эгалите (1747–1793) — отец короля Луи Филиппа, депутат Конвента от Парижа, голособал за смерть Людовика XVI, затем сам был казнен.

(обратно)

83

Гражданин (фр.).

(обратно)

84

Равенство (фp.).

(обратно)

85

Виллибальд Алексис (наст. имя Вильгельм Херинг) (1798–1871) — немецкий писатель. «Валладмор» (1823), первый свой роман, выдал за перевод произведения В. Скотта, которому подражал и в дальнейшем.

(обратно)

86

«Аксель и Вальборг» (1808) — трагедия Адама Эленшлегера (1779–1850), акт III. Перевод П. Карпа.

(обратно)

87

Сын Людовика Святого. Поднимитесь на небо (фр.).

(обратно)

88

В этом месте своего рассказа Шехерезада увидела, что занимается утро, и скромно умолкла (фр.). Этой фразой кончается каждая «ночь» «Тысячи и одной ночи», переведенной в Европе сначала на французский язык.

(обратно)

89

переводчик: Е. Суриц

(обратно)

90

Только не спрашивайте как! (нем.)

(обратно)

91

Господь твердыня наша (нем.).

(обратно)

92

Библия, Бытие, 30, 1–7.

(обратно)

93

Порт Кале был в 1558 г. захвачен французами, и английская королева Мария Тюдор была так потрясена этой потерей, что на смертном одре объявила, что Кале навеки запечатлен в ее сердце.

(обратно)

94

Право на сушествование (фр.).

(обратно)

95

Доброта, Красота, Ум (фр.).

(обратно)

96

См.: Евангелие от Марка, 14, 37.

(обратно)

97

Да здравствует император! (фр.)

(обратно)

98

Любовные записочки (фр.).

(обратно)

99

На что сетует в темном долу

Соловей?

О чем вздыхает ручей

Среди ольхи? (нем.)

(обратно)

100

Есть у вас рубашки,

Рубашки Марата?

Есть у вас его рубашки?

Очень скверно будет вам,

Если вы их взяли (фр.).

(обратно)

101

Есть у него рубашки,

Рубашки у Марата?

Есть эти рубашки?

Но нет, их, верно, нет у него?

Где вы он их взял? (фр.)

(обратно)

102

У него три серых

Рубашки у Марата.

Три серых рубашки,

Купленных за деньги,

Полученные при Понт-Нёв (фр.)

(обратно)

103

Букв.: удар молнии, то есть лювовь с первого взгляда (фр.).

(обратно)

104

Прекрасная Элиза (фр.).

(обратно)

105

Тягостный праздник (фр.).

(обратно)

106

«Это Господь Бог очень тонко, очень умно придумал» (фр.).

(обратно)

107

Очень тонок, очень умен (фр.).

(обратно)

108

Порочный круг (лат.).

(обратно)

109

переводчик: Е. Суриц

(href=#r109>обратно)

110

Лампасак — древний греческий город на Геллеспонте. Приап — в греческой лифологии сын Диониса и Афродиты, покровитель виноградарства.

(обратно)

111

Возлюбленный (итал.).

(обратно)

112

От Матфея, 5.15.

(обратно)

113

Cogito ergo sum (лат.) — Рене Декарт «Начала философии».

(обратно)

114

Букв.: благородное гниение (фр., нем.).

(обратно)

115

Она издевается над людьми (фр.).

(обратно)

116

Каждому из четырех евангелистов святыми отцами церкви присвоен свой символ. Марк — лев (царское достоинство)

(обратно)

117

Жестокая? Ах нет, мое сокровище! Мне совсем не хочется удалять от тебя благо, которого давно желает наша душа (итал.).

(обратно)

118

Ср.: От Матфея, 11, 28: «Придите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, п Я успокою вас».

(обратно)

119

Да святится великое имя Его (древнеевр.) — слова заупокойной молитвы.

(обратно)

120

переводчик: Е. Суриц

(обратно)

121

Хирш (der Hirch) — олень, хольм — холм (нем.)

(обратно)

122

Тайный советник (нем.).

(обратно)

123

Я покорнейший слуга Вашего сиятельства (нем.).

(обратно)

124

Лерке (Loerкe — дат.) — «жаворонок».

(обратно)

125

Вульпиус Иоганна Кристина (1765–1816) — с 1806 г. жена Гете.

(обратно)

126

Латинский возглас священника на католической литургии, которому соответствует старославянское: «Горе имеем сердца» — то есть обратим сердца ввысь.

(обратно)

127

Я не достоин, Господи (лат.).

(обратно)

128

Образ жизни (лат.)

(обратно)

129

Алкивиад (451 до н. э. — 404 до н. э.) — афинский государственный деятель, отличавшийся редкой красотой.

(обратно)

130

Исход, 5, 7: «…не давайте впредь народу соломы для делания кирпича…»

(обратно)

131

Старость не защищает от глупости (нем.).

(обратно)

132

Герою только радостно видеть прекрасную смерть героя (нем.).

(обратно)

133

Мальчиков (итал.).

(обратно)

134

Бытие, 30, 1.

(обратно)

135

Женский кодекс (фр.).

(обратно)

136

Гуцков Карл (1811–1878) — немецкий писатель, публицист, обшественный деятель. Названный роман (изд. в 1835 г.) посвяшен проблеме эмансипации плоти.

(обратно)

137

Менцель Вольфганг (1798–1873) — немецкий писатель и критик.

(обратно)

138

Помни о смерти (лат.).

(обратно)

139

По греческой мифологии, Эндимион — прекрасный пастух, которого влюбленная в него Селена Шпана) погружает в вечный сон, дабы веспрепятственно наслаждаться его красотой. По другой верст, он получил от Зевса дар вечной юности и долгого, блаженного сна.

(обратно)

140

Бальдер — В скандинавской мифологии — сын Одина, Нанна — его жена. Смерти Бальдера посвяшено не одно произведение в мировой литературе.

(обратно)

141

Немецкий физик Георг Эрнест Шталь (1660–1734) создал теорию, согласно которой все, что горит, содержит таинственную субстанцию — флогистон, при сжигании вещества выделяющуюся в воздух. В 1775 г. великий французский ученый Лавуазье (1743–1794) доказал несостоятельность этой теории.

(обратно)

142

Сначала! Сначала! (итал.).

(обратно)

143

Книга Ионы, 2, 1—11.

(обратно)

144

По греческому мифу, нимфа Аретуза, преследуемая речным богом Алфеем, обратилась в поток. Этим именем назывались в древности несколько источников.

(обратно)

145

Шекспир, «Король Лир», акт III, cц.4. Перевод Б. Пастернака.

(обратно)

146

Гете, «Фауст». Часть первая. Кухня ведьмы. Перевод Б. Пастернака.

(обратно)

147

Я покорнейший слуга вашего Сиятельства (нем.).

(обратно)

148

Гете, «Фауст». Часть первая. Тюрьма. Перевод Б. Пастернака.

(обратно)

149

переводчик: Е. Суриц

(обратно)

Оглавление

ДОРОГИ ВКРУГ ПИЗЫ

  I. ФЛАКОН

  II. НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

  III. РАССКАЗ СТАРОЙ ДAMЫ

  IV. ПЕЧАЛИ ЮНОЙ ДAMЫ

  V. ИСТОРИЯ О ПЛЕННОЙ УБИЙЦЕ

  VI. МАРИОНЕТКИ

  VII. ДУЭЛЬ

  VIII. ОСВОБОЖДЕННАЯ ПЛЕННИЦА

  IX. ПРОЩАЛЬНЫЙ ДАР

СТАРЫЙ СТРАНСТВУЮЩИЙ РЫЦАРЬ

ОБЕЗЬЯНА

ПОТОП В НОРДЕРНЕЕ

УЖИН В ЭЛЬСИНОРЕ

СНОВИДЦЫ

ПОЭТ

*** Примечания ***