Возвращение тамплиеров [Джузеппе Д`Агата] (fb2) читать онлайн

Джузеппе Д'Агата Возвращение тамплиеров

Отвечаю на Ваше любезнейшее письмо, Ваше высокопреосвященство, с большой задержкой — из-за того, что картина для алтаря, весьма трудоемкая из-за множества изображенных на ней фигур, несколько месяцев вынудила меня не появляться в мастерской; добавлю еще в свое оправдание, что мои помощники, которые, спору нет, работать умеют, совершенно, однако, не способны подумать и позаботиться о том, чтобы переслать мне корреспонденцию по адресу, который я всегда оставляю на время своего отсутствия.

В последние годы, как Вам, наверное, известно, я все реже обращаюсь к религиозным сюжетам, потому что весьма востребован как портретист, но я более чем счастлив принять предложение написать «Благовещение» для Вашей куриальной капеллы в Павии. Помимо величайшей чести служить Вам есть и другая, я бы сказал, настоятельная, причина, побуждающая меня ответить согласием на Вашу просьбу. Причину эту, духовного свойства, мне бы хотелось объяснить, хотя для этого придется удлинить послание и отвлечь Ваше всемилостивейшее внимание долее необходимого.

Сумма, которую Вы предлагаете, меня более чем устраивает, Ваше святейшество, но хочу сразу же отметить, что мне нужны не деньги, а помощь, какую может оказать лишь столь высокопоставленный священнослужитель, как Вы.

Тридцать лет тому назад, в 1510 году, ко мне явились посланцы одного знатного господина, пожелавшего остаться неизвестным, чтобы заказать его портрет. Я был тогда почти безвестным художником, мне не исполнилось еще и восемнадцати. Тщеславия хватало в избытке, а опыта недоставало. Представьте мое волнение, когда я узнал, что за работу предлагают целых сто дукатов (по тем-то временам!). Конечно, я не долго думая согласился, приняв и поставленное мне условие хранить все в строжайшей тайне. Почти всю дорогу меня везли с завязанными глазами, так что я не знал, куда мы едем. Наконец мы добрались до места, и я предстал перед тем, чей портрет должен был написать.

Это был благородный юноша лет тридцати, бледный, с тонкими чертами лица, с уверенной осанкой человека, привыкшего отдавать приказания, но манеры его отличались спокойствием и изысканностью. Несомненно, то был знатный аристократ, и я убедился в этом, когда один из придворных, обратившись к нему, неосторожно вымолвил слово «князь». И все же мне так и не удалось узнать ни его имени или хотя бы названия дворца, ни выяснить, где мы находимся.

«Вот странная причуда!» — подумал я. Однако на другой день, когда в огромном и необычайно светлом зале я начал трудиться над портретом, костюм этого знатного юноши вызвал у меня немалое недоумение. Я имею в виду его платье! Подобного я никогда прежде не видел и не хотел бы никогда больше видеть!

На груди его камзола был вышит вписанный в круг лабиринт, а на рукавах роскошной мантии красовались некие узоры, тоже круглой формы. Много лет спустя я узнал, что они изображали пресловутые узлы Соломона, символы Господней воли, толковать которые умеют лишь немногие избранные.

Знатный синьор не обратил внимания на мое удивление и жестом велел приступить к работе. Мой взгляд снова и снова обращался к лабиринту и узлам, но работа между тем продвигалась споро — во многом благодаря тому, что знатный господин мог часами сидеть недвижно, в полном молчании, не нарушаемом никем из нас. Так или иначе, портрет был закончен довольно быстро. Я получил условленную сумму и тем же способом был доставлен обратно.

И вот я подошел к самому главному, Ваше высокопреосвященство, и надеюсь все же, что сумею выразить это своим скудным языком.

Мои хулители — друзья-художники — говорят, что моя живопись, пусть красивая и приятная, ущербна, так как не отмечена самостоятельностью и вдохновляется слишком многими и различными живописными течениями. Одна картина написана в манере ломбардо-кремонской школы, другая в венецианской манере, и есть даже такие, что копируют стиль некоторых иностранных художников. Я долго пытался выступать против злых наговоров, но постепенно заключил, что, наверное, в них есть своя правда. Именно поэтому я и решил посвятить себя главным образом портретной живописи.

Одним словом, если вдохновение исходит от души — а я думаю, так оно и есть, — то я лишен всякого вдохновения, потому что у меня нет души. Моя душа, готов поклясться, осталась плененной в лабиринте, что был изображен на груди неизвестного знатного господина: это он выманил ее у меня! Понимаете, Ваше высокопреосвященство?

Ради неба, употребите Вашу волю, Ваши молитвы и Ваши заклинания, чтобы ко мне вернулась моя душа. Она мне нужна не для живописи! Я весь дрожу при мысли, чтó меня ожидает, когда придется отдать ее Господу.

Молю Вас о святом благословении.

Бартоломео Венето, год тысяча пятьсот сороковой от Рождества Христова

Интрига повествования — душа и тело персонажей. Их тела и души могут раскрыться и по-настоящему воплотиться только в ней.

Р. Л. Стивенсон

Глава первая

— …Христос, агнец Божий, пожертвовавший собой во благо мира, сжалься надо мной. Агнец Божий, спасший всех, кто верит, дай мне вечный покой в жизни и в смерти. Да будет так.

Закончив молитву, которую Папа Лев III в своей книге молебнов о спасении отнес на воскресенье, Джакомо перекрестился и поднялся с колен, еще раз взглянув на драгоценный образ Богоматери, перед которым привык молиться. Это была небольшая икона настоящей византийской работы, и он бережно сохранял ее в своей спальне. Впрочем, в богатом и чопорном особняке, где он обитал, имелось много других картин.

День был воскресный. К тому же то был первый день 1989 года — года, который, если верить падре Белизарио, — ожидался достопамятным, богатым на поразительные чудеса.

Но для Джакомо Риччи — высокого и худого молодого человека, чье лицо, почти лишенное растительности, с резкими, угловатыми чертами, выражало твердость и решительность, — этот первый день года ничем не отличался от других. К двадцати двум годам юноша насквозь пропитался радикальными в своей чистоте убеждениями; это привело к стремлению ни в чем не походить на обычных людей, а для начала — освободить себя, по возможности, от гнета календаря.

Он не сомневался в своем превосходстве над окружающими и демонстрировал его даже при помощи внешнего облика. Среди сверстников Джакомо выделялся тем, что носил шляпу и, независимо от сезона, одевался со строгой изысканностью, слегка напоминавшей стиль далеких тридцатых.

Он подошел к окну. Оттуда открывался вид на небольшую площадь и старинную церковь Санто-Стефано. Людей почти не было: как и обычно, все праздновали Новый год до глубокой ночи. Мания эта, похоже, оказалась на редкость заразительной. Солнце почти не дарило тепла зимним утром, и редкие прохожие предпочитали открытое пространство мрачным портикам.

Этой ночью Джакомо тоже присутствовал на новогоднем празднестве в одном доме. Но юноша сохранял всегдашнюю безучастность и обходил стороной взрывы веселья, заполонившего все гостиные в бельэтаже палаццо Гиберти.

Устроила праздник молодая графиня Белла Гиберти, происходившая из знатной тосканской семьи. Все, что касалось угощений и напитков, удалось на славу, но с гостями вышло иначе. Серые посредственности: именно это читалось в насмешливом взгляде Джакомо при виде большинства приглашенных — ими были молодые люди из лучших болонских семей. А девушек, причесанных и загримированных совершенно однообразно, он вообще находил лишенными и вкуса и фантазии.

Переходя из зала в зал с бокалом шампанского в руке, молодой человек спрашивал себя, не слишком ли строго он судит о приглашенных. И хотя суждения его отличались беспощадностью, ни сомнений, ни сожалений он не испытывал. Джакомо решительно отвергал снисходительность, всяческие оправдания, отговорки, компромиссы и не выносил ханжества, ревности, зависти, эгоизма, скрытых за хорошими манерами. Всему этому он противопоставлял долг и строгость: два слившиеся воедино понятия стали для него едва ли не навязчивой идеей. Долг и строгость — против легко раздаваемых удостоверений о честности и добропорядочности. И даже против ума, который Джакомо считал весьма редким товаром.

— Привет, синьор Строгость, — произнес кто-то рядом.

Джакомо, узнав голос, обернулся, попытавшись стереть с лица презрительную усмешку и заменить ее сердечной улыбкой:

— Чао, Яирам.^[1] Я думал, ты отдыхаешь в уединении своей комнаты. А оказывается, ты здесь.

— Я знал, что встречу тебя.

В знак взаимного расположения они тронули друг друга повыше локтя.

Яирам Винчипане был сверстником Джакомо, и с первого взгляда было понятно, что оба они принадлежат к одному типу людей. С одним лишь внешним отличием: волосы у Джакомо были светлые и гладкие, а у Яирама — черные и вьющиеся.

Несколько мгновений молодые люди смотрели друг на друга, забыв обо всем вокруг. Наконец Яирам сказал:

— Я долго наблюдал за тобой, пока ты рассматривал гостей.

— Вот как?

— Да, синьор Строгость.

— Прекрати называть меня так. — В словах юноши не было ни упрека, ни раздражения, разве что легкий оттенок удовлетворения.

— Как хочешь, Джакомо Риччи. Но все равно, будь твой взгляд тепловым лучом, вокруг нас оказались бы горы обугленных тел.

Они посмеялись.

— И ведь это не назовешь ненавистью, которой я не разделяю, — продолжал Яирам. — Это презрение, чистое презрение. Именно этой твоей черте я больше всего завидую.

— Но ведь и у тебя презрения вдоволь.

— Я еще только начинающий.

— Постарайся и быстро научишься. В объектах у тебя не будет недостатка.

Яирам покачал головой и проницательно взглянул на друга:

— Избранными не становятся.

Джакомо изменил тон:

— Продолжайте, синьор Винчипане. Скажите мне, как избежать повсеместных засад, расставленных посредственностью.

Собеседник принял вид школьника, припоминающего урок:

— Достаточно нескольких уловок, чтобы в повседневной жизни избегать таких ловушек.

Джакомо подыграл ему:

— Ну так чего вы ждете, синьор Винчипане? У вас ровно шестьдесят секунд. Каждая лишняя секунда будет засчитываться в минус и скажется на конечной оценке.

— Это не так уж трудно. Можно уйти от темы разговора или сменить ее, а еще лучше — отправиться другой дорогой или же обойти, не поздороваться и не ответить на приветствие, притворившись рассеянным или задумчивым, сделать вид, будто слушаю, и даже обещать, но неизвестно что. Мои мысли при этом бродят в другом месте, так сказать, дышат чистым воздухом. — Мнимый школьник перевел дыхание. — Я хорошо выучил ваш урок, профессор? Думаю, я заслуживаю похвалы и даже воображаемой шоколадки.

Джакомо улыбнулся, но Яирам неожиданно изменился в лице и сделался серьезным. Он повернулся в сторону гостиной, где с приближением полуночи веселье все возрастало, и, никого не видя, продолжал, медленно выговаривая слова:

— И вот, делая выводы из сказанного мной, я торжественно беру на себя обязанность всеми силами стремиться к тому, чтобы порядок, исходящий от качества, взял верх над неопределенностью, а значит, и над несправедливостью. Я буду бороться за то, чтобы иерархия заслуг восстановила честность и плодотворное неравенство между теми, кто знает и не знает, между теми, кто существует и не существует.

Прикосновение к руке Яирама, похоже, вернуло его к действительности. Джакомо смотрел на него чрезвычайно внимательно. Яирам продолжал:

— Это ведь твои мысли, не так ли? Согласись, синьор Строгость, признайся, я сумел прочесть твои мысли.

Джакомо отошел и тотчас вернулся с нераспечатанной бутылкой шампанского.

— Идем. Идем отсюда.

— Не хочешь дождаться полуночи? Осталось недолго.

— Поднимем тост вдвоем — только ты и я. Но не здесь.

Его друг указал на компанию молодых людей, а точнее, на одну красивую девушку:

— А как же Анна… Оставишь ее в одиночестве?

Глаза Джакомо весело блеснули.

— Тебе кажется, она тут в одиночестве? Или ты сам хотел бы остаться и поразвлекать ее?

Друзья улыбнулись. Оба сразу же вспомнили один забавный случай — столкновение именно из-за Анны. Случай не такой уж давний, но уже позабытый обоими.

Джакомо поставил бутылку в угол, где ее никто не мог опрокинуть.

— Нужно попрощаться с избранным обществом… так, чтобы оно запомнило.

В черных глазах Яирама сверкнуло понимание.

— Такой отличный праздник заслуживает искренней благодарности.

— Все плохое, что было в прошлом году, надо уничтожить, — эхом отозвался Джакомо. — Тогда придет удача. А наши олухи и не знают об этом славном обычае.

И тотчас, не как попало, а спокойно и сосредоточенно, казалось, уже отработанными приемами, они принялись расшвыривать стулья, сбрасывать на пол бокалы, подносы и все, что попадалось под руку.

Глядя на этих молодых людей, с презрительно-любезным видом учиняющих погром, никто не решился реагировать, никто не попытался остановить их. Только Анна бросилась было к ним, но замерла и опустила голову: эти двое не переставали изумлять ее, и где-то в глубине души их выходки встречали у нее сочувствие.

Внезапно оба прекратили буйство, демонстрируя всем, что отнюдь не пьяны, подхватили свою бутылку, вежливыми поклонами, словно актеры после спектакля, поблагодарили публику и покинули дворец Гиберти.

Когда в домах и на улицах с наступлением полуночи послышались взрывы хлопушек и громкие крики, друзья, остановившись у колонны в одном из портиков, откупорили шампанское и большими глотками опустошили бутылку. А потом отправились бродить по центру города. Ночь была теплой, а свежий ветерок, дувший на перекрестках, не мешал спокойной прогулке.

Разговор зашел об учебе — они заканчивали филологический факультет университета, — о том, как лучше подготовиться к июньским экзаменам. Планы Джакомо и Яирама и без того не совпадали, а после беседы разошлись еще больше. Оказавшись жертвами собственного гордого упрямства, молодые люди были вынуждены признать, что не могут заниматься вместе, как бы им того ни хотелось.

Они брели по лабиринту узких улочек и переулков неподалеку от Двух Башен,^[2] как вдруг Джакомо остановился посреди виа Джудеи — улицы Иудеев:

— Вот, Винчипане, тут ты можешь понять, как трудно истолковать волю Божию.

Яирам осмотрелся и увидел вокруг лишь старые дома и полуразрушенные лачуги.

— Ты в этом городе все еще иностранец, — продолжал Джакомо, — и, верно, не знаешь, что именно здесь когда-то было гетто.

— Ты хочешь сказать — еврейское гетто?

Джакомо кивнул:

— Совсем небольшое по сравнению с еврейскими кварталами столицы, где проживала большая часть диаспоры. И все же оно существовало даже здесь, в высокоцивилизованной Болонье, в этой колыбели права и терпимости. — Он рассмеялся. — Здесь даже имелось немало публичных домов.

— Хорошо, только я не понимаю, при чем тут воля Божия.

— Еще как при чем, только выслушай меня.

— Объясни, синьор Строгость. Твои слова звучат в моих ушах как Песнь Песней.

Нисколько не задетый иронией друга, Джакомо объяснил:

— Много раз, проходя по этим улицам, я спрашивал себя: когда еврейский Бог вынуждал свой народ жить в гетто, может, он хотел не столько наказать его или унизить, сколько сделать единым и сплоченным? Понимаешь? Гетто вынуждало людей жить в тесном единении и служило преградой для проникновения язычников.

Яирам слушал с интересом. Потом заметил:

— Выходит, концлагеря — часть Господнего замысла.

— Это положительная функция дьявола. Он выполняет ее против собственной воли. Если не подвергать веру сомнению, то как измерить ее глубину?

— Выходит, чтобы оживить веру, за помощью стоит обращаться к дьяволу.

— Падре Белизарио убежден, что нынешний год будет годом дьявола. А ты веришь, что существуют два легиона дьяволов — западный и восточный? — Джакомо не стал дожидаться ответа. — Похоже, вскоре свершится распродажа большой партии душ на Востоке. Чтобы заработать денег, восточные дьяволы уступят эти души западным по смехотворной цене.

Яирам рассмеялся:

— Да, по официальному курсу…

— Ты хочешь сказать — по дьявольскому…

— По дьявольскому курсу — грош им цена.

— Но на весах вечности любая душа может оказаться тяжелее нашей. — И Джакомо закрыл тему лаконичным заключением: — Кто знает? Поживем — увидим.

Яираму страстно хотелось расспросить друга о падре Белизарио и его деятельности, в которую был вовлечен Джакомо, но он предпочел смирить любопытство. Взаимная сдержанность — необходимое условие дружбы.

Молодым людям не хотелось, чтобы эта ночь заканчивалась. Ведь могло случиться еще что-нибудь необыкновенно волнующее, и, вполне вероятно, именно с ними. Даже так: скорее всего с ними.

Глава вторая

Остаток ночи они провели у Джакомо.

Особняк, несомненно, отличался благородством архитектурных форм, и все же казалось, что он стремится уподобиться другим зданиям на виа Санто-Стефано, одной из главных улиц в старинном центре Болоньи.

При всех перестройках и перекрасках — последняя из них придала ему особый красноватый оттенок, столь любимый болонскими градостроителями и историками, — дом сохранял стиль позднего Возрождения. Больше всего это ощущалось в рисунке оконных проемов и планировке прелестного садика, не видимого с улицы.

— У тебя есть кто-нибудь? — спросил Яирам, поднимаясь по лестнице, ведущей на второй этаж, где располагались комнаты его друга.

— Возможно, отец, а может, никого.

Они вошли в просторную прихожую, попав под мягкий свет венецианской люстры. Мозаика из цветных стекол отличалась великолепием, но в помещении царил полумрак. Оттуда, словно из небытия, выплыла неясная фигура. Раздался низкий, твердый голос:

— Вам что-нибудь угодно, молодой хозяин?

Пока Джакомо отвечал, Яирам рассматривал высокого худого человека.

— Я все сделаю сам, Ансельмо. Иди спать.

— Спасибо. Я не сплю.

Джакомо положил на сундук шляпу и пальто.

— Тоже решил отметить Новый год?

— Нет, молодой хозяин, нет. День и ночь, бодрствование и сон — для меня все едино. Что же касается Нового года, то я давно уже перестал его отмечать. А прежде бывало никогда не пропускал праздника в театре «Корсо», неподалеку отсюда. Мы безумно веселились, прямо-таки до полного изнеможения. Одного танца достаточно было, чтобы сойти с ума.

— Ты говоришь, в театре?

— Во время последней войны он был разрушен бомбами, его так и не восстановили. — Он покашлял. — Простите мне эти глупые воспоминания, молодой хозяин.

— А что мой отец?

— Я не видел хозяина уже два дня. Наверное, уехал.

Бесполезно было спрашивать куда. Ансельмо не сказал бы, даже если б и знал. Старый слуга принял у Яирама пальто и шляпу и почти бесшумно исчез.

Яирам Винчипане, впервые оказавшийся в этом доме, слегка оробел от строгой обстановки и, хотя никак не проявил этого, внутренне как бы приготовился к тому, что в любую минуту может возникнуть что-то таинственное.

И в самом деле, в музыкальной гостиной, где царил одинокий рояль — превосходный «Бехштейн», — взгляд приковывала светлая женская фигура. Молодая и, видимо, замужняя женщина была изображена во весь рост; портрет был заключен в роскошную раму. Как и все остальное на полотне, лицо ее было написано крепкими, уверенными мазками и поражало сходством с Джакомо, особенно издали.

— Это моя мать Элиза. Как живая, не правда ли? Современная работа, — спокойно пояснил юноша, а его друг тем временем сел за рояль.

Яирам приподнял крышку и, видимо, задумался, рассматривая лицо женщины на картине. Потом опустил руки на клавиатуру. Глубокие вибрирующие звуки клавиш низкой октавы, которые медленно и настойчиво перебирала его левая рука, заполнили зал.

Джакомо, побледнев больше обычного, жестом прервал друга.

— Почему… почему ты играешь именно это?

То было фортепианное переложение «Острова мертвых» Рахманинова — сочинение, которое исполняется чрезвычайно редко.

— Почему именно это? — резко переспросил Джакомо.

— Не знаю… Потому, что разучиваю сейчас эту вещь. Потому, что первая часть легкая. Я понял. Это играла она.

— Постоянно. — Джакомо бросил взгляд на портрет. — Моя мать постоянно играла эту музыку.

— Так много всего навевает… — сказал Яирам, рассчитывая хоть немного снять внезапное напряжение. — Прости, Джакомо, а когда она ушла… умерла?

— Ушла. Ты правильно сказал. Она умерла десять лет назад.

— Ладно, не нужно, не говори, если не хочешь.

— Несчастный случай. На мокрой дороге отказали тормоза, и ее машина налетела на грузовик, перевозивший тонкие трубы. Одна из них пробила лобовое стекло и пронзила ее грудь. — Джакомо говорил бесстрастным, нейтральным тоном. — Ее убил Рахманинов.

— Но как ты можешь утверждать это?

— В ту ночь я был рядом с нею. Она слушала магнитофонную запись. И вдруг ленту — да, звучал как раз «Остров мертвых» — ленту заело. Она попыталась поправить кассету и утратила контроль за машиной.

Яирам с излишним шумом захлопнул крышку клавиатуры.

— Ты очень ее любил.

— Нет, — не колеблясь ответил Джакомо.

Яирам, не ожидавший такого решительного отрицания, живо обернулся к другу:

— Ты сердишься на нее за то, что она так рано покинула тебя.

— Она всегда казалась мне чужой, — сказал Джакомо. — Как часто — и я хорошо это помню, хотя и был маленьким, — я смотрел на нее и спрашивал себя, кто она такая и что делает в моей жизни. — Он попытался улыбнуться. — А истории про подсознание оставим разъезжим торговцам. Развлечение, достойное их.

Яирам с облегчением покинул музыкальную гостиную.

Синьор Риччи, отец Джакомо, занимался торговлей произведениями искусства, и огромный особняк походил на музей: его заполняли самые разные предметы, но все — немалой ценности. По анфиладе комнат невольно хотелось двигаться осторожно, едва ли не на цыпочках ступая по старинному паркету, старательно натертому воском.

Исключение составляла комната Джакомо.

Здесь нельзя было даже помыслить о строгости и порядке. Медвежонок, сидящий возле ракеток и теннисных мячей, сваленные в кучу книги, разбросанные повсюду диски и кассеты, боксерские перчатки, рапиры, шпаги, шашки, кривые турецкие ятаганы… Обстановку дополняли широкая тахта, молитвенная скамеечка и над нею — бесценное изображение Мадонны кисти византийского мастера. Все говорило о том, что это — обитель человека, в котором мужчина еще не вытеснил подростка.

Джакомо ушел поискать что-нибудь выпить. Яирам принялся рассматривать комнату, щурясь, поскольку света явно недоставало.

Джакомо часто обращал свой поистине апостольский пыл против средств массовой информации, ответственных, по его словам, за умножение мировой глупости. Поэтому Яирам улыбнулся, когда обнаружил компьютер и телефон. Он нажал на кнопку пуска, но экран не «ожил». Поднял телефонную трубку — сигнала не было. Ни то, ни другое не работало. Яирам рассмеялся и вспомнил шутку друга: «Зонт — вещь технически более совершенная, чем компьютер. К тому же он действительно приносит пользу: защищает от дождя».

«А вот и свет», — понял Яирам, подойдя к высокому ветвистому канделябру из кованого железа. Девять ответвлений — девять фигур средневековых воинов анфас, в шлемах и доспехах, сжимающих рукоять огромной шпаги, свисавшей до самых ступней. Короткие плащи говорили о том, что это рыцари, и на груди у каждого, слева, был изображен прямой латинский крест. На всех девяти шлемах имелись гнезда для свечей, но свечей не было, как и следов воска вокруг фигур. Свечи лежали на полу под канделябром. Яирам вставил в гнездо одну из них и зажег.

В тот же самый момент — то есть около трех часов ночи — в скромной часовне монастыря Сан Себастьяно, в том самом, что за Порта Кастильоне, произошло событие из разряда невероятных.

Вершину огромного деревянного креста, поддерживавшего исхудалое, мертвенно-бледное тело Христа, тоже вырезанное из дерева, внезапно объяло пламя. Поначалу слабый и голубоватый, огонь стал разгораться все ярче, медленно спускаясь к голове.

Необычайное явление потрясло, но не удивило падре Белизарио, монаха, стоявшего на коленях перед распятием. Он был полностью погружен в молитву и благочестивые размышления, приличествующие предутреннему часу.

Падре Белизарио принадлежал к ордену гусманианов,^[3] на вид ему можно было дать лет шестьдесят. Густая белоснежная борода говорила о почтенном возрасте, но глаза, живые и быстрые, под такими же густыми и белыми бровями, выдавали юношеский ум. Его энергия, воля, вера, всегда подкрепленные действиями, привели к тому, что он вел себя внутри ордена независимо, и даже сам Великий магистр, генерал ордена, не решался ставить ему препятствия.

Падре Белизарио посмотрел на пламя, охватившее Христа, и подумал, что его собственные предсказания насчет рокового, переломного 1989 года начинают сбываться. Стоя на скамье, коленопреклоненный, он еще более сосредоточил свои мысли на молитве и принялся читать тридцать первый псалом — помогающий обладателям некоей волшебной тайны, которые опасаются, что она будет раскрыта.

— Beati quorum remissae sunt iniquitates…^[4]

Он снова посмотрел на распятие и пришел в ужас. Огонь охватил все лицо Христа, но черты его изменились — теперь он походил на молодого Джакомо Риччи…

Юноша вернулся в свою комнату с бутылкой виски. Увидев свечу, зажженную Яирамом, он поспешно задул ее.

В то же мгновение погасло и пламя на распятии падре Белизарио. На кресте и на самом Распятом, чье лицо вновь стало прежним, не осталось никаких следов огня.

Джакомо сделал резкий выговор другу:

— Эти свечи можно зажигать только второго ноября, в День поминовения усопших.

— Почему?

— Они освещают души покойных. Зажечь свечу с другой целью значит обратить в пепел чью-то душу. И есть только одно место, где души сгорают. Знаешь, откуда эти свечи? Их делают на фабрике в Турине, в обществе под названием «Братство Смерти».

Тем временем Джакомо щедро плеснул виски в огромные бокалы.

— Джакомо, ты и в самом деле любишь выпить?

— Нет, вовсе не люблю. Просто учусь управлять пороками.

Они выпили и скривились — напиток оказался слишком крепким. Яирам спросил:

— И к женщинам отношение такое же, как к выпивке, верно?

— А что, разве ты относишься к ним иначе?

— Я не восхищаюсь ими и не презираю, вот и все.

— Однако ты все еще девственник, признайся, — сказал Джакомо, дружески хлопнув его по плечу. — Первое января — день откровенных разговоров и откровенных предложений.

— Просто я еще не встретил ту, которая мне нужна, — согласился Яирам без всякого смущения. — А ты, должно быть, уже спишь с Анной?

Джакомо ответил неопределенной улыбкой.

— Но ведь это же твоя девушка, твоя невеста.

— Спал, конечно. Чтобы научиться, как это делать. В сексе она разбирается весьма неплохо. Во всяком случае, намного лучше нас с тобой. — Джакомо снова наполнил стаканы, а потом ткнул пальцем в грудь Яирама: — А ты, прикидывающийся простачком, что у тебя с Анной?

— Ничего, и ты это хорошо знаешь, потому что веришь мне.

— Согласен, верю.

— Могу признаться тебе кое в чем?

— Я же сказал, что сегодня день откровенных разговоров. Ну так что?

Виски делало свое дело. У них уже заплетались языки.

— Если б не ты, Анна была бы моей.

— Ты так уверен, Винчипане?

— Такие вещи обычно понимаешь. Более того, чувствуешь, дорогой Риччи.

Джакомо закружил по комнате в танце, делая широкие круги, пошатываясь и держа бокал, словно даму.

— Дорогу завоевателю! Тому, кто покоряет женские сердца, но при этом предусмотрительно остается девственником.

Они расхохотались и принялись шутливо обмениваться тумаками, опрокидывая вещи. И тут им пришло в голову помериться силами в фехтовании. Джакомо взял меч, Яирам — ятаган, но после нескольких неловких ударов они оставили оружие и, ошалевшие, свалились на постель Джакомо.

Наконец, придя в себя и переведя дыхание, Джакомо предложил:

— Откровение за откровение. Я тоже хочу сделать тебе одно признание: я думаю бросить ее.

— Кого?

— Анну.

— Отчего же вдруг?

— Так. Обнаружил, что прекрасно могу без нее обойтись.

— Я думал, ты влюблен в нее.

— Я тоже так думал. Так что мужайся. Если она тебе подходит — вперед. Поле свободно.

— И не подумаю даже.

— Еще бы, ты же понимаешь, что после меня у тебя нет никаких надежд.

— Оставляю вас наедине с вашими иллюзиями, маэстро.

Тем временем падре Белизарио после долгого размышления решил действовать. Он направился по коридору к кельям, где жили монахи, избравшие полнейшее уединение от мира и даже от других монахов, предпочтя общаться исключительно и непосредственно с Богом.

Падре Белизарио не свернул в коридор к отшельникам, а подошел к старинной двери, укрепленной металлическими стяжками, с тяжелым запором, и остановился в раздумье, словно решение открыть ее стоило немалого. За этой старинной дверью, за огромными, ржавыми, но еще очень прочными петлями, была постыдная и страшная реальность, которую следовало оберегать в строжайшем секрете.

Сколько времени… сколько лет не переступал он этот порог? Белизарио вставил ключ в замочную скважину, отпер дверь и принялся спускаться по каменным ступеням. С тех пор, как их сложили, по этому пути ходили немногие. По меньшей мере лет тридцать назад — это он помнил, — он впервые спустился сюда вместе с демонологом Феличино, монахом того же монастыря. Феличино все считали «немного странным», чтобы не сказать хуже. С того дня у Белизарио сохранилось незабываемое, совершенно необычайное ощущение: когда он идет по этим темным ступеням, дорогу ему освещают только собственные глаза. Это повторилось и сейчас.

Лестница привела монаха в обширную крипту, где находилась некогда братская могила, опустошенная более века назад. Теперь ряды локул — погребальных камер — от пола до потолка пустовали, и тут была лишь одна каменная могила — гробница брата Феличино. В стене напротив виднелась дверца, настолько невысокая, что проникнуть в нее можно было лишь на четвереньках. Она тоже была очень древней, четырнадцатого века.

Старый монах опустил голову и, не перекрестившись, произнес загадочное заклинание:

— Агарот, Афомидис, Азугир. Паатия Ураб Кондиан. Лакакрон. Фондон. Алумарес. Бургасис, вемат Леребани.

Затем он открыл невысокую дверцу, опустился на колени и прополз внутрь.

Помещение, где он оказался, представляло собой нечто вроде большого каменного мешка без единого окна. Непонятно откуда струился неяркий голубоватый свет. В центре большое белое полотнище, на котором выделялся крупный ярко-красный крест, укрывало что-то вроде огромного круглого ящика, занимавшего почти все пространство.

Падре Белизарио приподнял покрывало и, убедившись, что все в порядке, облегченно вздохнул. Тот, кого он искал, был на месте. Значит, не сбежал.

Это была большая круглая клетка, почти не отличавшаяся от вольера, но кое-что придавало ей совершенно необычный вид.

Пол в клетке представлял собой круглый лабиринт, очень похожий на тот, что высечен на одной из колонн собора в Лукке. Отдельные проходы — коридоры лабиринта — были перекрыты множеством железных перегородок, поднимавшихся до самого верха клетки. И нигде не было видно выхода.

Дьявол никак не выдал, что заметил присутствие монаха. Совсем крохотный — не больше вороны, — он медленно двигался по замкнутому лабиринту. На нем был серый плащ с поднятым капюшоном, скрывавшим лицо.

После того как один мрачный и загадочный случай лишил его памяти, некое колдовство сделало дьявола Азугира именно таким.

Так говорил монах Феличино, демонолог. При жизни он был сторожем маленького серого существа, томящегося в лабиринте уже много веков. А потом эта страшная обязанность перешла к молодому монаху, проводившему старого Феличино в подземный скит.

Падре Белизарио вытер холодный пот, ручьями стекавший по лицу, и снова накрыл клетку покрывалом с вышитым на нем крестом.

Глава третья

— Тысяча четыреста восемьдесят девятый — тысяча девятьсот восемьдесят девятый. Пятьсот лет, — проговорил Яирам, глядя на даты, написанные от руки на обороте рисунка.

Джакомо помедлил, прежде чем снова водрузить его на место, среди прочих творений пера, карандаша и кисти, что заполняли стены зала. Утренний свет становился все ярче и ярче, так что теперь в комнате все было хорошо видно.

— Я нашел его несколько месяцев тому назад, — объяснил Джакомо, передавая Яираму большую лупу.

Речь шла о рисунке не просто необычном. Он походил на некую прихоть — или, возможно, на изысканно-насмешливую шутку архитектора. Весьма искусная и уверенная рука изобразила два здания, точнее, два фронтона — но не рядом, а в наложении друг на друга, как если бы при печати фотографий на один и тот же лист фотобумаги спроецировали два различных негатива.

Так или иначе, хотя линии зданий и пересекались, все же каждое из них просматривалось вполне отчетливо. К тому же архитектурные стили были совершенно различны.

Одно здание (Джакомо хорошо знал его, потому что видел в натуре) представляло собой ансамбль Санта-Мария-дель-Приорато на Авентинском холме в Риме. Пока Яирам, не в силах оторвать взгляд, рассматривал рисунок, Джакомо рассказал ему, что здание это построено по эскизу, выполненному в 1765 году Джованни Баттиста Пиранези. Этот художник родился в Мольяно-Венето в 1720 году, а скончался в 1778 в своем любимом городе — Риме. Было широко известно, что постройка этого здания, довольно вычурного, особенно в части декора, была задумана, заказана и оплачена рыцарями ордена Святого Иоанна, или Мальтийского ордена. Как и многие другие духовно-рыцарские ордена, он возник во времена первых Крестовых походов с целью изгнать мусульман из Святой земли, а затем обратить их в христианство, пусть даже силой. После множества суровых испытаний мальтийские рыцари, целиком посвятив себя помощи больным и нуждающимся, решили разместить свой центр в Риме — и как раз на Авентинском холме.

Яирам прямо-таки сгорал от любопытства.

— А другое?

Другое здание представляло собой храм: судя по очертаниям, по ступенчатой ограде и колоннаде вокруг входа, он воспроизводил легендарный храм Соломона в Иерусалиме.

Но странности рисунка на том не кончались. На обороте действительно стояли две даты: 1489–1989. И даже неискушенному глазу было очевидно, что рука неизвестного художника обозначила не одну, а обе даты, разделенные не больше и не меньше как полутысячелетием.

— Если подпись настоящая, она должна иметь какое-то значение, — убежденно сказал Яирам. — Но какое?

— Могу рассказать тебе уйму интересного про этот рисунок.

И Джакомо поведал, что однажды, устав строить догадки, он взял рисунок и отнес другу своего отца, антиквару Музиани — не только торговцу стариной, но и отличному знатоку графики.

Музиани, худенький старичок, лысину которого прикрывала пыльная круглая шапочка, стал разворачивать обертку привычным для специалиста способом — так, чтобы затем снова использовать ее.

— Давно уже не видел вашего отца. А вы, молодой человек, чем занимаетесь? Помогаете ему? Я думал, вы учитесь.

— Я и в самом деле учусь, на филологическом факультете.

— Хотите мне что-то продать? А синьор Риччи знает об этом?

Джакомо покачал головой:

— Мне хотелось бы только получить у вас консультацию.

— А, так это рисунок.

Размер его был чуть больше обычного листа рисовальной бумаги. Антиквар развернул его перед собой, держа за короткие стороны. Прищурился и, не веря своим глазам, приблизил к глазам:

— Можно вынуть?

— Конечно.

Антиквар аккуратно извлек рисунок из полиэтиленового пакета. Затем долго щупал грубую и желтую бумагу, тер ее между пальцами, долго изучал карандашные линии.

— И что же? — спросил Яирам, сгорая от нетерпения.

Джакомо сказал, что Музиани не дал никакого четкого объяснения, а ограничился лишь изложением некоторых фактов.

Очень возможно, что рисунок был фламандского происхождения, но авторство установить не удалось.

Бумага была изготовлена, вне всякого сомнения, во второй половине пятнадцатого века, а следовательно, настоящей была первая из двух дат — и, вероятно, вторая тоже, потому что обе начертала одна рука. Такая бумага в то время была широко распространена в Европе. Вот только один убедительный пример: Леонардо да Винчи использовал ее для многих своих рисунков, сделанных углем и серебряным карандашом, то есть теми же средствами, какие применил неизвестный рисовальщик.

Две даты? Причуда художника, шутка, как, впрочем, и весь рисунок. Или, быть может, речь идет о части некоего загадочного плана, доступного пониманию лишь немногих посвященных?..

Маловероятно к тому же, что Пиранези был знаком с этим анонимным рисунком, когда примерно три столетия спустя работал над чертежами собора Санта-Мария-дель-Приорато. Напротив, куда логичнее звучал вопрос: как мог фламандец представить себе и еврейский храм, разрушенный много веков тому назад — причем не осталось ни зарисовок, ни вообще каких-нибудь документов, — и авентинский собор, который будет возведен через триста лет?

Может быть, все это игра случая?

Яирам не признавал ни вмешательства случая, ни даже его существования, — это противоречило его убеждениям. Ему на ум приходили другие, более интересные объяснения. Он почти не сомневался, что Пиранези был реинкарнацией какого-то художника пятнадцатого века или же каким-то образом, посредством медиумической связи, получил от него некое мудрое, символическое, тайное послание. А в послании как раз и содержался намек — если не прямое указание — на то, как нужно развивать архитектурную идею.

Мысли его друга шли в том же направлении. Однако Джакомо был знаком с собором Санта-Мария-дель-Приорато не понаслышке. Ему, как и немногим избранным посетителям из-за рубежа, было понятно, что весь авентинский ансамбль перегружен загадочными знаками, непонятными для профанов, но совершенно ясными для посвященных, будь то человек искушенный в тайном знании или же неофит. Только они способны были насладиться этим редчайшим и драгоценным эликсиром, источаемым капля за каплей путем многовековой перегонки культуры и религии, философии и теософии, веры и отступничества, прямоты и уклонения, святости и сатанизма.

— Отец сказал тебе, откуда у него этот рисунок?

— Нет, — ответил Джакомо. — Ты же знаешь, мы почти не разговариваем. Видимся редко и каждый раз чувствуем себя все более чужими. А как твой отец?

— Он все время живет в Брюсселе. Занимает важный пост в администрации Европейского Сообщества и целиком поглощен своей карьерой.

Джакомо слегка поколебался, но потом все же спросил:

— Он вдовец. Может, у него там появилась другая семья?

Ответ Яирама был откровенным и веселым:

— Да, думаю, так и есть. Но мне все равно.

— А можно ли узнать, Винчипане… Ты ведь родился в Ливане, а жил во Франции и Бельгии. Так почему ты выбрал именно Болонский университет?

— Знал, что встречу тебя. Если серьезно, то мой отец стремился дать мне все самое лучшее…

— Да, но не лучшее от самого себя.

— На него произвело большое впечатление, когда он узнал, что в эти годы Болонский университет будет отмечать свое девятисотлетие. Понимаешь, самый старый университет в мире!

Было уже семь утра. Усталость давала о себе знать — друзья поминутно зевали. Наконец, они расстались, клятвенно пообещав увидеться скоро, очень скоро.

Джакомо как был, в одежде, растянулся на постели.

Он стал думать о Яираме, о том, как много у них общего во взглядах, вкусах, привычках. Ему казалось, он знает Яирама давно, словно друга детства, а между тем прошло всего лишь три месяца с тех пор, как они встретились…

Теплый, почти жаркий, октябрьский день перевалил за середину. Ярко светило солнце, на воздухе было просто замечательно. В саду «Маргарита» — одном из самых зеленых мест города — на деревянной пристани у небольшого пруда работал маленький бар, и почти все столики пустовали.

Яирам сидел в белом пластиковом кресле. Он был в свитере, из-под которого виднелись бинты на шее и запястье, а темные очки плохо скрывали огромный синяк возле правого глаза. Молодой человек с головой ушел в чтение книги.

Джакомо подошел к нему, и его тень накрыла страницу. Яирам поднял глаза:

— Отчего же вы стоите?

Джакомо снял шляпу, расстегнул пальто и сел за столик напротив Яирама. Тот закрыл книгу, и Джакомо взглянул на обложку: «Сражения, повернувшие ход истории».

— Я надеялся встретить вас рано или поздно, — сказал Яирам.

— Я тоже. Мне очень хотелось познакомиться с вами.

Яирам широко раскрыл глаза:

— Как, выходит, вы никогда прежде не видели меня?

— Никогда.

— Не могу поверить. Значит, это постарались ваши жалкие священники?

— Не называйте их так, пожалуйста, — спокойно сказал Джакомо. — Если познакомитесь с ними, поймете, что они гораздо лучше, чем вам кажется.

— О, сомневаюсь… Обиженные. Как боксерам им, безусловно, нет равных.

— Мне уже легче. Если не ошибаюсь, вам не понадобилось обращаться в больницу, — заметил Джакомо, внимательно осмотрев, как был забинтован Яирам, но не касаясь его руками. — Сколько же было нападавших, синьор Винчипане?

— Четверо или пятеро. Было темно, я не мог сосчитать.

— Так или иначе, не беспокойтесь. Все добровольно признали свою вину и были наказаны. И я первый.

Яирам нахмурился:

— Наказаны?

— Мы заставили других братьев хлестать нас.

На лице Яирама отразилось не столько недоверие, сколько растерянность.

— Наказание может быть справедливым, насилие — никогда, ни в коем случае. — Джакомо не дал собеседнику прервать себя. — Если тут есть противоречие, то в идеале лучше всего сражаться, придерживаясь высших правил. Тех, что порождаются образом жизни, вы меня поняли? Я допускаю соревнование качеств, выработанных человеком в себе, но не инстинктов.

Яирам был растерян, хотя и начал улавливать смысл и чувства, вложенные в эти слова, показавшиеся ему искренними и сильными. Но самое главное — он чувствовал, что безо всякого внутреннего протеста поддается духовному влиянию собеседника. Яирам жил в Болонье уже четыре года. Но лишь теперь предубеждение, которое он питал к окружавшим егоздесь сверстникам, внезапно пропало.

— Если я правильно понял, соревнование могло бы разрешиться победой того, кто сочинит лучшее стихотворение.

— Да. Или же можно устроить физическое состязание. Победит тот, кто сумеет выбить противника из седла в честном конном турнире.

Яирам взглянул поверх невысокой зеленой изгороди, отделявшей пруд, и c удивлением обнаружил, что на другом берегу, ближе к холмам, окружавшим город, находится конный манеж. Несколько амазонок, прекрасно экипированных — сапоги, жакеты, береты, — сидели на великолепных лошадях. «Породистые», — с удивлением определил он про себя, думая о юноше, сидевшем напротив.

— Что я мог бы предложить вам? — спросил Яирам.

— Чай, благодарю вас.

Яирам громко рассмеялся:

— Чай? Не может быть! Все началось именно с чашки чая, которую я предложил одной девушке в баре на виа Д'Адзельо. — Заметив невозмутимость Джакомо, он добавил: — Хорошенькая девушка и к тому же очень славная.

— Анна Монфорти.

Яирам покачал головой:

— Вот уж никак не ожидал получить такие побои из-за подобного пустяка. Не знал, что оказался на северной окраине самого что ни на есть замшелого Юга.

— Давайте по порядку, синьор Винчипане, — спокойно ответил Джакомо. — Отбросим ханжество, иначе только понапрасну потратим время. Чай был лишь предлогом для знакомства с Анной, чтобы уложить ее потом в постель.

Яирам не ответил. Джакомо продолжил наступление:

— Я не осуждаю ваши намерения, впрочем, совершенно нормальные. У вас такая привычка — угощать чаем каждую девушку, которую встречаете впервые?

— Не вижу в этом ничего плохого. Во всяком случае, я не думал, что ревность…

Джакомо сделал жест отрицания:

— При чем тут ревность? Только после потасовки я узнал… Кое-кто из братьев находился тогда в том баре, и они решили действовать, не спросив меня.

Яирам опять изумился:

— Вы, синьор Риччи, действительно ничего не знали?

Джакомо утвердительно кивнул:

— И ни о какой ревности тут речи нет. Это чувство здесь совершенно ни при чем. Попробуйте взглянуть на все с другой стороны. Представим себе, что мы живем в Средние века. Представим, будто я отправился в Крестовый поход. Мужчины, которые не уехали, — почти мальчики, в основном это конюхи, — сторожат оставшихся женщин и при необходимости вмешиваются, чтобы защитить их. Ясно?

— Но если это не вы приказали избить меня, то почему же тогда вы захотели наказать и себя, как других?

— Потому что, хоть и косвенно, ответственность лежит и на мне.

Джакомо медленно потягивал чай. Его длинные пальцы с природным изяществом держали чашку. На некоторое время разговор прервался, но потом Джакомо произнес, тщательно подбирая слова:

— Мне, конечно, хотелось познакомиться с вами, синьор Винчипане, но я пришел сюда по другой причине. Вы имеете право на сатисфакцию, как всякий мужчина, пострадавший от мужчины. Пятеро против одного — это несправедливо. Выбирайте, если хотите, способ поединка.

— Будем сражаться до последней капли крови, — попытался пошутить Яирам. — Откровенно говоря, синьор Риччи, почему бы нам не спустить все это на тормозах?

Джакомо опустил глаза и повертел чашку на блюдце.

— Вы говорите «спустить на тормозах»… Если интуиция не обманывает меня, я вижу в вас человека, который, как и я, недоволен окружающим нас миром. И я лично убежден, что главный вред идет от этих слов — «спустить на тормозах». Этот спасательный круг избавляет от проблем, и применяют его слишком часто.

— Согласен, но при вашей строгости вы представляетесь мне… несколько запоздалым моралистом.

— Моралистом? — Джакомо слегка улыбнулся. — Бросьте. Молодые люди чувствуют себя совершенно покинутыми, предоставленными самим себе, они понимают, что для властей и для общества они просто не существуют. Конечно, от них следует ждать ответных действий.

— Каких молодых людей вы имеете в виду?

Джакомо допил чай и поставил чашку.

— Есть некое изначальное равенство между теми, кто носит шляпу, и теми, кто носит джинсы. Улавливаете, синьор Винчипане? Стратеги потребительского рынка хотели бы разделить нас на тех, кто может позволить себе фирменную одежду, и тех, кто вынужден довольствоваться дешевыми магазинами. Однако все мы испытываем одинаковое неудобство, ибо ощущаем, как нами управляют. Некоторые вкалывают себе наркотики, кое-кто впадает в отчаяние. К счастью, есть и те, кто ищет иные пути.

Очарованный словами Джакомо, Яирам согласился:

— Это верно. Я тоже ищу внутренней строгости, высших ценностей и…

— …Настоящего равенства, духовного равенства, — заключил Джакомо, поднимаясь. Он пожал Яираму руку и надел шляпу. — В любом случае вы знаете, где меня искать. До встречи.

Поединок — «состязание», согласно определению Джакомо — состоялся несколько дней спустя, и для него не понадобилось ни секундантов, ни свидетелей.

Молодые люди, надев спортивную одежду и кроссовки, соревновались в своего рода марафоне. Победу одержит тот, кто пробежит больше.

Они выбрали холмистую дорогу, что вела из города в сельскую местность. И побежали рядом.

— Может, перейдем на «ты»? — предложил Яирам.

— Согласен, если тебе так больше нравится.

Казалось, они целиком сосредоточились на соревновании, но в то же время им определенно хотелось поговорить.

— А почему же нет твоих друзей?

— Я даже не предупредил их.

— Но у тебя, очевидно, их много? — заметил Яирам. — Как это тебе удается?

— Я знал, что спросишь об этом. Хочешь, сделаем передышку. Устал?

— Нисколько. А ты?

Джакомо покачал головой. Потом сказал:

— Это не друзья, а нечто меньшее и в то же время нечто большее. — Он напрасно ожидал вопроса Яирама. — Дружба — дело трудное, и она встречается редко. Ею можно удостоить лишь немногих, очень немногих людей.

— Знаю. Даже слишком хорошо.

— Но замечательно иметь еще и братьев. Не родных, а приобретенных. Это дает великолепное чувство уверенности.

— Думаю, я понял. У вас что-то вроде секты.

— Ты ничего не понял, Яирам. Да, кстати, у тебя очень странное имя.

— А знаешь, что оно означает?

— Конечно. Если прочитать с конца, получится «Мария».

— Тебя не устраивает?

— Мне очень нравится, если дело только в этом. Но разве ты не говорил, что у тебя итальянское гражданство?

Яирам утвердительно кивнул:

— Но у меня есть и ливанский паспорт. Расскажи про твою секту.

— Расскажу. Когда пойму, что ты лишен предрассудков.

— Риччи, не хочешь сделать небольшую передышку?

— И не подумаю. Если не можешь больше бежать, признавайся, что проиграл.

— Я очень вынослив. И упрям.

— Я тоже. Вот увидишь.

Но бежать, запыхавшись, и разговаривать было все труднее. Джакомо снова заговорил:

— Наша организация — это лига обиженных. Мы хотим совершенствовать самих себя и стать примером.

— Примером? Но кому и для чего он нужен?

— У нас есть духовный отец для тех, кто в нем нуждается. Это предсказатель, монах-гузманианин. Уверен, что в скверном двухтысячном году его сделают святым.

Яирам оценил двусмысленность шутки. Он подумал: «А если двухтысячный год будет хорошим, то отправят в ад?» — но ограничился вопросом:

— Это он — ваш предводитель?

— Нет. У него даже нет права голоса. Но его это устраивает, и нас тоже.

— Странное братство…

— Наша цель — поиск. — Помолчав немного, Джакомо добавил: — Идеологии уходят, нужда в вере — нет. Сегодня, как никогда прежде, необходимо искать веру. Тебе не кажется?

— Какую веру?

— Ту, которую найдешь в себе. Веру в самого себя, веру в человека. Не найдешь эту, ищи другую.

— Ты хочешь сказать, веру в Бога?

— Она тоже может сгодиться, мой друг.

— Не слишком ли рано ты назвал меня другом? Прежде чем сделать это, такой человек, как ты, должен не раз подумать.

Джакомо промолчал, не желая углубляться в тему. Оба продолжали бежать, запыхавшись, понемногу замедляя бег.

— А с кем ты общаешься, Винчипане?

— Настоящих друзей у меня нет. В последнее время часто вижусь с профессором Ремо Борги. Знаешь его?

— Нет.

— Это ясновидящий, оккультист, хиромант. — Яирам засмеялся. — Видел бы ты, что это за тип!

— И что же?

— Он без ума от войны как таковой. Любая война приводит его в восторг.

— А что у тебя с ним общего?

— Вот я и хотел рассказать. Но ты не даешь даже слова вымолвить.

— Я не даю? Да это у тебя уже не хватает дыхания. Не пора ли сдаться?

— Мы с Борги хотим воссоздать все самые важные исторические сражения, — сказал Яирам.

— Может получиться забавная игра.

— Это куда больше чем игра. Это позволяет лучше изучить историю.

— А потом?

— Мы изучаем сражения, с которыми связаны какие-нибудь странные, загадочные обстоятельства. По мнению Борги, все великие битвы отличаются чем-то неуловимым.

Они пробежали несколько километров, не раз преодолевая довольно крутые склоны. Наконец Джакомо приметил неподалеку, у края дороги весьма привлекательный фонтан и, взглянув на товарища, сказал:

— Я понял тебя, Яирам, ты точно такой же, как я. Готов умереть от разрыва легких, лишь бы не уступить. Если не возражаешь, я предлагаю тебе почетный финал. Остановимся у того фонтана и завершим наше соревнование ничьей, то есть равенством.

Яирам нашел силы улыбнуться, но с сомнением взглянул на Джакомо:

— Согласен. А не получится, что потом ты пробежишь еще несколько лишних метров и окажешься победителем?

— Не доверяешь?

— Доверяю, Джакомо. Вон там, идет?

Добежав до фонтана, где несколько камней огораживали небольшой бассейн, они повалились на влажную траву. Состязание завершилось ничьей, но породило дружбу, которая становилась все прочнее. Дружбу, соединенную с соперничеством, — и оттого еще более притягательную…

Джакомо, так и не раздевшись на ночь, встал с постели и опустился на колени перед византийской Мадонной. Прочитав воскресную молитву из сборника Льва III, он подошел к окну, выходящему на небольшую площадь у церкви Санто-Стефано. Раннее январское утро было еще тихим и сонным.

Внезапно его внимание привлекли легкие торопливые шаги и звонкие голоса. Несколько ребятишек, тепло одетых, затеяли странную игру в пятнашки прямо в центре площади.

Джакомо поспешил выйти на улицу. Неизвестно почему, но ему невероятно захотелось посмотреть, как они играют. И больше всего его поразили слова песни, похожей на детский стишок, которую хором пели дети:

Что означали эти слова, звучавшие все быстрее и быстрее, в бешеном ритме?

Девять рыцарей. Столько же ветвей и у канделябра, изображающего рыцарей.

Глава четвертая

Яирам вошел, и из-за его спины выглянул Джакомо.

— Добрый вечер, профессор.

— Проходи, проходи, — громким голосом, в котором слышались сердечность и радушие, ответил Ремо Борги и взглянул на нового гостя.

— Ты ведь Джакомо Риччи, не так ли?

Яирам вытаращил глаза от изумления и, обернувшись к другу, пожал плечами.

Джакомо не понял, что этим хотел сказать друг, но хозяин дома тотчас все объяснил:

— Яирам предупредил, что ты придешь, но не сказал, как тебя зовут. Вот и все.

— Выходит, вам не назвали моего имени? — растерялся Джакомо.

— А иначе какой из меня прорицатель? — с удовлетворением ответил профессор Борги.

«Интересно, каких таких наук он профессор?» — подумал про себя Джакомо, но промолчал. И все же получил ответ, словно вопрос его был услышан:

— Меня интересует уйма вещей. Но жизнь ведь не вмещает все. Вот, например, я охотно стал бы историком, если б мог продолжить учебу. — Он властным тоном позвал жену: — Биче!

Невысокая, неряшливо одетая женщина, с узким, словно щель копилки, растянутым в улыбке ртом, с плохо расчесанными рыжеватыми волосами, тронутыми сединой, материализовалась из-за груды газет.

— Биче, принеси нам по чашечке кофе!

Профессору было лет сорок. Невысокий, плотного сложения, он был невероятно тучным. Волосы у него были длинные и гладкие, и на заплывшем лице выделялись огромные усы, которые чудесным образом придавали ему серьезный вид.

Помещение, где они находились, было не столько домом, сколько неким контейнером, где все было устроено с учетом телосложения хозяина. Комната — вряд ли она заслуживала названия гостиной — вся была уставлена множеством стеллажей и походила на товарный склад или, вернее, на костюмерную мастерскую в театре. Тут висели военные формы различных эпох, лежало множество шлемов и самых разных головных уборов, стояли панцири и полные комплекты доспехов. Повсюду виднелось оружие в огромном количестве — главным образом колющее и режущее, но и огнестрельное тоже, заряжающееся как с казенной части, так и с дула; и все, разумеется, было в должном порядке зарегистрировано.

Между тем толстяк продолжал говорить без умолку:

— История, учительница жизни и войны, как сказал кто-то, — это еще и гигиена наций. Историки — то есть преподаватели истории — зациклились на экономических и социальных аспектах войны, забывая, к примеру, о националистических, этнических и расовых ее сторонах, которые, однако, имеют огромнейшее значение. Впрочем, как и религиозные. Биче, кофе готов? Будь моя воля, я бы переписал историю от начала до конца. Если бы мне предложили читать лекции, то понадобилась бы не обычная аудитория, а целая площадь, чтобы там поместилась толпа студентов. Но мне хватает и того, что есть.

Биче принесла поднос с чашечками. Быстро выпив кофе, профессор Борги неутомимо продолжал рассуждения:

— Вам ни о чем не говорят сражения древних, в которых бок о бок участвовали люди, герои и боги, так что нередко возникала путаница, кто есть кто?

— Это были мифологические сражения, — вежливо заметил Джакомо.

— Мифологические? А кто сказал, что мифологии больше нет? — проворчал толстяк, скребя ложечкой сахар на дне чашки. — Конечно, они так постановили, но исключительно в собственных интересах, — отменили религию, убрали богов и героев и отвели людям роль винтиков. Слышишь, Яирам?

— Конечно, профессор.

Борги вздохнул:

— Бог войны. Нет, это вовсе не мифология. Я говорю о той высшей сущности, без которой нет военного гения. Ну, скажем, чтобы быть поближе к нашим дням… возьмем, например, Наполеона…

— А-а! — радостно произнесла Биче, выражая одобрение.

Борги сурово взглянул на нее:

— Ты ведь знаешь, что должна молчать, когда я говорю о серьезных вещах. — Потом с улыбкой обратился к юношам: — Наполеона невозможно понять, пока не представишь рядом с ним — а я говорю: пока не увидишь рядом с ним — бога войны…

— …И армий, — добавил Джакомо.

Толстяк искоса посмотрел на него и спросил:

— Ты еврей?

Джакомо сделал отрицательный жест. Яирам машинально повторил его.

— К счастью, в мире наступает эпоха спокойствия, — заметил Джакомо.

Борги расхохотался преувеличенно громко:

— Людям нужен мир, о да, нужен. Но, как говорится, лишь для того, чтобы лучше подготовиться к войне. И новые войны, в отличие от прошлых, разразятся неожиданно, тогда когда их меньше всего будут ожидать. Они будут внезапными, опустошительными, а главное, непрерывными. — Он вдруг сделался серьезным, закрыл один глаз, а другим уставился на Джакомо: — Значит, ты выступаешь за мир.

— Я? — удивился молодой человек.

— Да. И хоть кажешься мирным человеком, на самом деле ты не таков. — Борги заволновался, словно охваченный сильным беспокойством. Огромное вращающееся кресло, в которое он был втиснут, тревожно заскрипело. — Но мне надо поглубже заглянуть в тебя и понять, кто ты есть на самом деле.

Яирам тоже испытующе посмотрел на друга. Но длилось это недолго, потому что Борги вновь завладел их вниманием.

— Мне удалось уловить сигналы, и совершенно недвусмысленные, — сказал он. — Я хочу рассмотреть один эпизод Арденнского сражения. В нем есть кое-что странное, во всяком случае необъяснимое с точки зрения нормального поведения людей на поле боя. А историки его неизменно игнорируют.

Джакомо вынужден был признать, что даже если перед ним обычный шарлатан, продавец воздуха, то он обладает несомненной магнетической силой. Как иначе объяснить некую пронзительную энергию, которую излучают эти маленькие, необычайно живые глаза, словно выплывающие из двух шариков жира? В сущности, отметил он про себя, этим январским вечером обстановка у профессора сложилась вполне располагающая.

— А вы подготовились?

Молодые люди дружно кивнули.

Борги кое-как выбрался из кресла и вышел из комнаты. Вернулся он почти тотчас с большим рулоном бумаги и сразу же произвел впечатление на публику — на нем была фуражка с козырьком, какую носили немецкие офицеры во время Второй мировой войны.

Он объяснил:

— Это дань признательности, которую я хочу отдать моральным победителям.

— Но они же проиграли это сражение, — уточнил Яирам.

— Я имею в виду моральную победу в войне. — Черные глазки Борги блеснули. — Столь совершенная военная машина не могла потерпеть поражение, если б только ей не помогали некие оккультные силы. Такая помощь была. Я в этом уверен.

— Gott mit uns, «с нами Бог». Надпись на немецких солдатских ремнях, — сказал Джакомо.

Профессор развернул рулон и разложил его на столе. Это была географическая карта Северной Европы.

— А теперь давайте займемся знаменитым сражением при Арденнах. Декабрь сорок четвертого года. Сорок пять лет тому назад.

— Контрнаступление фон Рундштедта, — с волнением сказал Яирам.

— План Гитлера под названием «Зимний туман», если не ошибаюсь, — добавил Джакомо.

Толстяк согласно кивнул. Потом заговорил, неотрывно глядя на карту, хотя ясно было, что мысли его находились совсем далеко — он рисовал в своем воображении картины битвы.

— Это сражение считается последним ударом Третьего рейха, но оно могло оказаться решающим, способным изменить весь ход войны. Англичане и американцы после летних наступлений были уже на последнем издыхании, нуждались в подкреплениях и были разобщены из-за постоянных разногласий обоих командующих — Монтгомери и Брэдли. Подойдя к границам Германии, они не знали, двигаться дальше или нет. Союзники переживали военный кризис, но в еще большей мере — политический, и Гитлер это хорошо показал, когда двенадцатого декабря разъяснил своему штабу политические цели будущего контрнаступления. В истории никогда еще не было столь плохо сколоченного союза. Капиталисты вместе с марксистами, полуживая Британская империя рядом с Соединенными Штатами, бывшей колонией, желавшей унаследовать английскую гегемонию в мире. Участники коалиции руководствовались совершенно различными интересами, а их ссоры и разногласия становились все очевиднее. Несколько хороших прицельных ударов со стороны немцев… и все увидели бы, чего стоит этот замок, построенный из разнородных карт.

— Вашим рассуждениям не откажешь в обоснованности, — согласился Яирам.

Борги ткнул пальцем в карту:

— А теперь — к фактам! Видите вот эту линию, между Вестфалией и севером Рейнской области, ведущую от Моншау к Эхтернаху? На этом узком фронте фон Рундштедт собрал двадцать восемь дивизий, разделив их на три армии. На севере, Шестая танковая бригада СС должна была пересечь Мозер и направить свой удар на главную цель — Антверпен. В центре Пятая танковая бригада, захватив Намюр и Динан, должна была занять Брюссель. На юге к Люксембургу направлялась Седьмая армия. Ясно? Первая атака была нацелена на плохо защищенный стык между Девятой и Первой американскими армиями. — Борги выпрямился, лицо его пылало, он продолжал заклинание призраков. — Воспользовавшись также плохой погодой, из-за чего не могла действовать авиация, шестнадцатого декабря в пять часов тридцать минут утра более двух тысяч пушек обрушили шквал огня на позиции союзников, а потом двинулись в наступление пехота и бронетехника!

Рука вскинута вперед: это он, толстяк, отдал приказ атаковать!

— Связь между двумя американскими армиями совершенно прервалась. И спустя несколько дней между ними оказался свободный проход шириной километров в сто. Под руководством Монтгомери, которому Эйзенхауэр передал командование операцией, союзникам удалось кое-как закрыть брешь на севере, но они не смогли помешать продвижению немцев на юг, в ту часть Арденн, центром которой является Бастонь.

Тут вмешался Яирам:

— А по-моему, Гитлер должен был продолжить наступление в этом направлении, а не стремиться упрямо к Антверпену.

— Да, потом он это понял и, уйдя с юга, попытался направиться к Аахену, — уточнил Джакомо.

— Неверно, — сказал толстяк. — Все неверно. Тем более что именно в Арденнах был явлен недвусмысленный знак. На одной из просек произошел тот самый загадочный эпизод, которым мы должны заняться. Вы что, забыли?

— Забыл, — признался Яирам.

— Но мы ведь собрались здесь именно для этого, — ответил Джакомо.

Профессор наклонился к карте и, найдя нужное место, указал пальцем:

— Вот здесь, на этом коротком промежутке между Бастонью и Нешато, находится Плэн-де-Пастер, «пастушья поляна».

— Не вижу, — возразил Джакомо.

— Она не отмечена на карте. Это был не слишком обширный участок, ограниченный с севера холмом, а с юга невысоким лесом.

— Профессор, а почему вы говорите «был»? Откуда вы знаете? — спросил Джакомо.

— Я никогда не бывал там, но я видел это место, — ответил Борги, указав на свой лоб. — Видел при помощи своих особых способностей.

Яирам ощутил, как по коже у него пробежали мурашки.

— Что же произошло на этом участке?

Словно не слыша вопроса, Борги достал странную колоду карт и начал раскладывать ее на географической карте, будто некий пасьянс. И наконец прервал игру, сощурился и сказал:

— Тридцать — тридцать пять немецких солдат, примерно взвод, находились на передней линии. Они были неожиданно атакованы тысячью человек, целым американским батальоном. — Он несколько раз погладил свои усы, внимательно изучая лица молодых людей. — Как, по-вашему, тридцать человек, вооруженных старыми ружьями и несколькими автоматами, могли остановить тысячу солдат с пушками и танками? Как это можно объяснить? — Он слащаво улыбнулся. — Похоже, этот эпизод дал новый толчок немецкому наступлению, которое несколько выдохлось.

Глава пятая

С некоторых пор Джакомо заметил, что ему все труднее сосредоточиться на занятиях. Он находил тысячу предлогов, чтобы не садиться за письменный стол; мечтал о долгих прогулках под портиками с Яирамом и волнующих спорах с ним, которые наверняка возникли бы; с завистью, не свойственной ему прежде, думал о братьях по лиге, которые не были студентами и не имели никаких учебных заданий; хотел снова, намного раньше назначенного времени, встретиться с профессором Борги, восседавшим посреди своего превосходного арсенала.

Но мучило его совсем другое: решение расстаться с Анной, разорвать помолвку — следствие их сходного социального положения, которая со временем совершенно утратила всякий смысл. Проблему эту решить на первый взгляд было несложно, но она постоянно, неотступно мучила его, и мысль о ней сделалась прямо-таки неотвязной. В самом деле, настал момент, когда откладывать дальше было нельзя.

Джакомо провел рукой по волосам, таким коротким, что они нисколько не взъерошились, и отодвинул книгу. Когда он сел заниматься, еще можно было читать при дневном свете. Теперь книгу освещала небольшая лампа в стиле модерн, но Джакомо не продвинулся ни на страницу.

Сумерки опустились внезапно, из окна проникал слабый свет фонарей. Улицы старого центра погрузились в полумрак, и Джакомо показалось, будто это был какой-то другой, застывший во времени город. Он с удивлением обнаруживал автомобили, а не экипажи, людей в пальто и шляпах, а не в плащах и цилиндрах. Почему-то вдруг подумал об отце — просто стало любопытно, где тот был в этот час. Потом прошел в музыкальную гостиную, провел рукой по блестящей поверхности рояля и остановился перед портретом матери. Нет, ему не нравился этот портрет, и Джакомо еще сильнее, чем прежде, ощутил, сколь чужда была ему изображенная на полотне женщина.

Ему захотелось уйти отсюда, и он прошел в другую гостиную с коллекцией графики на стенах, заранее предвкушая новую встречу со странным рисунком, изображавшем как бы наложенные друг на друга два здания. Особенно его волновал собор Санта-Мария-дель-Приорато: каждый раз, когда Джакомо внимательно рассматривал его, ему казалось, будто он соприкасается — скорее чувством, нежели умом — с некоей важной тайной. А что означала дата «1989», какой таила смысл?

Этим вечером он опять взял лупу и решил еще раз рассмотреть фантастический рисунок, но от внезапного изумления у него просто перехватило дыхание.

Рисунок храма в буквальном смысле слова исчез.

Остался совершенно четкий в своем одиночестве рисунок авентинского ансамбля.

Когда молодой человек наконец пришел в себя, он дрожащей рукой перевернул листок. На обороте стояли обе даты.

Джакомо снова посмотрел на рисунок. Сомневаться не приходилось: контуры храма были стерты, растворились, испарились. У него возникло смутное ощущение, будто произошло или вот-вот должно произойти что-то судьбоносное.

Семья Монфорти жила по ту сторону городских ворот — Порта-Сарагоцца, в районе, который еще до недавнего времени считался элитным жилым районом, пока среди людей с достатком не вошел в моду центр города.

То был трехэтажный особняк, стоявший на большом удалении от соседних зданий, с претенциозным фасадом, украшенным колоннами неоклассического типа. Но главное, что выделяло виллу, — это окружавший ее простор, созданный благодаря огромному и тщательно ухоженному саду.

«БМВ» Джакомо подъехал к вилле около половины десятого вечера. Машина принадлежала отцу, но тот почти не пользовался ею, отчего она тихо старела в гараже.

Молодой человек был невероятно взволнован. К неприятному объяснению, ожидавшему его, добавилось драматического свойства событие, случившееся несколько минут назад.

Когда он был уже совсем рядом с виллой и проезжал мимо длинной ограды, с другой стороны неожиданно возникла какая-то неясная, но определенно женская фигура, которая бросилась наперерез его машине, стремясь перебежать дорогу.

Джакомо резко затормозил, машина пошла юзом, но больше ничего не случилось. Женщина, на которую он едва не наехал, не только не вскрикнула, но исчезла, даже не остановившись и едва обернувшись. У молодого человека кровь застучала в висках от нелепого ощущения, будто это была его мать, Элиза, женщина с портрета в гостиной. «Осторожно, — убеждал себя Джакомо, стараясь успокоиться, — осторожно, не стоит поддаваться галлюцинациям только потому, что Элиза умерла после автомобильной аварии. Сейчас мне придется столкнуться с другой проблемой, куда более реальной», — подумал Джакомо, нажимая на кнопку, открывавшую ворота виллы.

Анна Монфорти — блондинка двадцати лет, невысокая, но чрезвычайно изящная — уже накрасилась и тщательно подобрала вечерний наряд. Прислуга ушла — у нее был свободный вечер, родители и пятнадцатилетний брат накануне уехали кататься на лыжах в Кортина.

Девушка была дома одна, и когда раздался звонок в дверь, она как раз закончила выбирать самое подходящее освещение для просторной гостиной на первом этаже. И действительно, Джакомо попал в некую волну розового покоя, кое-где вспененную легкими водоворотами: отдельные лампы излучали чуть более сильный свет.

— Я ждала тебя в девять.

Этот легкий упрек прозвучал несколько вызывающе, хоть и сопровождался улыбкой. Но молодой человек не хотел утрачивать спокойствия, какое с трудом вернул себе, и еще меньше — оправдываться, рассказывая о происшествии, из-за которого задержался.

— Не думаю, чтобы лишние полчаса…

— Конечно, это пустяки. Но я знаю твою маниакальную пунктуальность. — Она направилась было ему навстречу, но Джакомо, отступив, сразу же обозначил дистанцию. — А кроме того, у меня было занятие. Я читала очень интересную статью о целлюлите.

— О целлюлите? — Джакомо взглянул на журнал, оставленный на диване. — Почему бы тебе не почитать какую-нибудь книгу?

Молодой человек взялся руками за спинку кресла: жест, выглядевший вполне естественно, на самом деле выдавал потребность в опоре.

— Так ты заказал столик? — поинтересовалась Анна.

Джакомо медленно покачал головой.

— Но разве ты не хотел отвезти меня в «Девять ступенек»?

— Верно. Я обещал. Но потом передумал и не заказал.

Анна не шелохнулась.

— Неважно. Если там будет много народу, отправимся в другое место. В Болонье хватает ресторанов. — Но тут девушка вдруг подумала, что, может быть, Джакомо просто захотел провести вечер по-другому: в интимной обстановке, вдвоем, что довольно редко случалось в их отношениях. Она постаралась придать выражению лица и улыбке некую соблазнительность. — Предпочитаешь остаться здесь, вдвоем? Да, наверное, это лучше, чем сидеть за столом.

Молодой человек решил уйти в оборону.

— Может быть даже займемся любовью.

— А почему бы и нет? В конце концов, мы ведь помолвлены.

«Вот-вот, — решил Джакомо, — вот он, подходящий момент. Повод подала она сама».

— Как давно мы помолвлены?

— Не знаю, не помню. Два года, три: мы были детьми. — Анна села на диван и указала на место рядом с собой. — Иди сюда. Мне кажется, ты хочешь что-то сказать мне. А поехать куда-нибудь мы всегда успеем.

— Мне скоро надо уходить.

Сунув руки в карманы, Джакомо принялся шагать взад-вперед. Ковры, сплошь покрывавшие пол, гасили всякий шум.

— Ты мог бы сразу сказать, что у тебя другие планы на вечер, — недовольно ответила Анна. — Яирам?

Джакомо повернулся к девушке:

— Почему ты вдруг подумала о нем?

— Потому что знаю — вы подружились и часто видитесь.

— Это не имеет никакого значения, — сказал Джакомо. — Послушай меня внимательно, Анна. Я пришел, чтобы сказать тебе… Так вот, я хочу сказать, что мы должны расстаться.

Наступило тяжелое молчание. Потом девушка решила, что должна все же что-то ответить:

— Что ты сказал? Ты говоришь о нас с тобой?

— Именно так.

— А почему ты думаешь, что мы должны расстаться?

— Потому, что наша помолвка, если она вообще была, не имеет никакого смысла и ни к чему не приведет.

— У меня никогда прежде не возникало впечатления, будто ты настолько несчастлив, — заметила Анна с ледяным спокойствием. — Более того, я всегда считала, что нашим отношениям можно только завидовать. Но объяснись все же, отведи душу, если необходимо. Мне ведь только хочется услышать убедительное объяснение. Наверное, я имею на это право, нет?

— Убедительное… Мы расстаемся, и все. Жизнь на этом не кончается. И никто ни на кого не обижен.

— Да, но мои родители и знакомые… Мои подруги…

— Ты должна быть свободна, и я тоже, — сказал Джакомо, стискивая руки. — Думаю, что только так мы можем полностью реализовать себя.

— Свободны? Реализовать? Бог мой, что ты такое говоришь?

Он помрачнел:

— Не упоминай лишний раз Бога, прошу тебя. Ты знаешь, я не люблю этого.

Анна резко поднялась и порывисто обняла юношу.

— Ты должен что-то сделать. Может быть, тебе надо лечиться. С тобой явно что-то не так. Уже год, как я это замечаю. С тех пор, как ты стал встречаться с этими твоими товарищами, с этим монахом.

Он не ответил ей объятием. Более того, он вдруг почувствовал то, чего никогда не испытывал прежде, — отвращение к физическому контакту с ней.

— Анна, мы с тобой совсем не знаем друг друга. Мы чужие люди, и тут ничего не поделаешь.

В этот момент стены дома буквально задрожали от невероятного грохота. Чудовищный гром, казалось, подвел черту под словами Джакомо. Но то было лишь началом сильнейшей и совершенно неожиданной грозы.

Анна подошла к окну и посмотрела наружу:

— Какой ливень. Тебе и правда нужно идти?

Джакомо кивнул:

— Да, нужно. Сто раз я представлял себе эту сцену и теперь уже знаю ее так, что могу сыграть по памяти. Да, чуть не забыл: уверяю тебя, никакая другая женщина тут не замешана.

— Я даже не спросила об этом.

— Давай на днях возвратим друг другу наши письма. — Он рассмеялся. — Представляешь? За столько лет мы даже ни единой записки друг другу не написали.

Расставание на пороге виллы, перед стеной дождя, что обрушился на сад, оказалось довольно комичным: она вытягивала голову, желая поцеловать Джакомо хотя бы в щеку, он протягивал руку для пожатия. В итоге не вышло ни того ни другого. Джакомо быстро побежал к машине.

Оставшись одна, Анна попыталась разобраться в случившемся. Она не привыкла к противоречиям, не знала, что такое отчаяние, не знала, что значит плакать. Впрочем, решение Джакомо, внезапное как бушевавшая за окном гроза, было непостижимым, невероятным, нелепым. Его мог принять только человек психически неустойчивый, если не сказать больной. Вот оно — объяснение, которое она так лихорадочно искала. Найдено! В глазах других — а именно это больше всего ее беспокоило — все это не должно было выглядеть обычным разрывом двух помолвленных. Нет, ей следовало полностью обелить себя, оказаться невинной жертвой.

Позвонив Марине, тридцатилетней незамужней кузине, Анна не стала тратить время на объяснения, а попросила ее немедленно приехать, и та, выключив телевизор, без расспросов поспешила к сестре.

Тем временем Анна продолжала обдумывать объяснение, которое должно было получиться веским, но прежде всего — придать происшедшему нужный оттенок. Разве не правда, что Джакомо несколько месяцев как совершенно переменился, утверждая, что открыл смысл жизни и ее значение? Прежде он был высокомерным, презрительным, наглым, вызывающим, но способен был и уделять внимание повседневным мелочам (машина, лодки, дискотеки, одежда). Короче говоря, нормальный сынок богатого папы, настоящий сноб, как и многие другие молодые люди того же положения в обществе. Но когда появился этот старый бородатый монах, привычный мир стал для Джакомо банальным, скучным, пресным, чем-то безвозвратно ушедшим в прошлое. С тех пор он перестал встречаться и даже здороваться со многими друзьями, с теми самыми сверстниками, которые раньше считали его образцом для подражания. Должно быть, в мозгу Джакомо сломались какие-то колесики, разладилась зубчатая передача. В голове у Анны вертелось и другое предположение: даже если исключить присутствие других женщин, все случившееся определенно могло послужить признаком некоей двойной жизни (это было описано в одном читанном ею романе). Но размышления такого рода ни к чему не привели, и Анна оставила их.

Гроза бушевала все сильнее. Начался сильнейший ураган, как былинки гнувший кривые, голые ветви. Шквальный ветер, казалось, вымел и опустошил тускло освещенный сад. Неожиданно, словно под нажимом какой-то могучей силы, один из железных прутьев высокой ограды сломался и рухнул внутрь сада. С раздвоенным концом, напоминавшим два тонких крыла, прут этот походил на сломанное старинное копье. Именно таким он и показался Марине, когда она прошла в сад, плохо защищенная небольшим, почти игрушечным, зонтом. Такси ждало ее у ограды.

Она была лучшей подругой Анны и, конечно, с большим энтузиазмом выскочила бы навстречу ливню, если б только представляла, какие важные новости приготовила ей кузина.

Для Марины все на свете, черное и белое, сладкое и соленое, было приемлемым и совместимым: любое противоречие она без проблем заменяла новым. Джакомо был, конечно, чудовищем, но еще мгновение — и он оказывался святым. У него не только имелась тайная любовница, но еще и целый гарем, и в то же время он был самым преданным из мужчин. Он немного сошел с ума? Ничего страшного! Она знает стольких знаменитых врачей, которые в миг вылечат бедного Джакомо. Однако, если подумать как следует, стоило бы обратиться к хиромантке или даже знахарке. Милая Анна, она столь далека от жизни, что знает она о существовании дурного глаза? Любого человека легко можно сглазить! А ведь вполне возможно, даже совершенно нормально, что какой-нибудь завистник захотел разрушить неоспоримое очарование прекрасного Джакомо с помощью особого зелья!

Ну а насчет разрыва помолвки — здесь и говорить не о чем. Что это за дурацкая, да просто дикая мысль — разлучать двух влюбленных, между которыми не случалось никаких, даже мелких, размолвок, ну да, конечно, кое-что видели по-разному, но такое бывает у всех, известное дело. И потом, если Джакомо говорил чистосердечно, если у него нет никого другого и не имеется тайных пороков — какого черта бросать такую замечательную девушку, как Анна?

— И ты очень любишь его? — вдруг спросила Марина.

— Безумно, — солгала Анна.

— Никогда не сказала бы, глядя на тебя. Ладно, теперь речь уже не о том.

Марина выразила намерение тотчас разыскать Джакомо и высказать ему все, что о нем думает. Но Анна не позволила. Столь деликатное дело она не хотела поручать Марине, всегда готовой идти напролом.

Сестры тем временем приготовили легкий ужин и перекусили. Наконец гроза утихла, хотя все еще накрапывал небольшой дождь. Примерно в одиннадцать Марина ушла. Направляясь через сад к такси, она заметила, что прут, валявшийся на земле, исчез. В ограде зияла пустота, словно дыра на месте вырванного зуба.

Позднее полиция установила, что около половины двенадцатого в воскресенье 29 января 1989 года Анна Монфорти была убита в гостиной своего дома при помощи совершенно необычного оружия — огромной пики. Конец ее, пронзив спину между лопатками, вышел наружу из груди.

Орудие убийства не было найдено, но полицейские, вызванные вернувшейся в час ночи прислугой, не замедлили обнаружить нехватку одного прута в ограде. Врач-криминолог установил, что, вне всякого сомнения, именно этот прут и пронзил тело девушки. Но ни один человек, будь он хоть Геркулесом, не смог бы даже приподнять подобное оружие.

Таким образом, убийство на виа Сарагоцца приобрело явно мистический оттенок.

Глава шестая

Было совершенно очевидно, что Джакомо не имел никакого отношения к жестокому убийству, но его все же попросили сообщить, что он делал — где, с кем и в какое время находился — в тот воскресный вечер. Комиссар Галанте, трижды проводивший допрос, проверил его показания и нашел, что все они полностью достоверны.

И лишь когда молодой человек поднялся, чтобы в последний раз покинуть полицейский участок, между ним и комиссаром произошел еще один короткий, но важный разговор.

— Я не сказал бы, что вы очень расстроены.

— Я потрясен… Я не нахожу себе места. И до сих пор не могу поверить в случившееся.

— Интересно, а почему именно в этот вечер вы решили разорвать помолвку?

Молодой человек с тоской посмотрел на комиссара Галанте:

— Видите ли, для меня этот вечер ничем не отличался от всех других.

— Знаю, знаю, — сказал Галанте, человек с проседью в волосах и ледяным взглядом. — И все-таки это еще одно странное обстоятельство в весьма и весьма странной истории. Вы не находите?

— Не знаю, к чему вы клоните, господин комиссар, но я нахожу ваши инсинуации совершенно неуместными.

— Синьор Риччи, убийство двадцатилетней девушки — и какое убийство! — это не шутка, — твердо сказал комиссар. Потом он попытался изобразить улыбку. — Еще минутку. И почему бы вам не присесть?

— Я лучше постою. У вас уже есть какая-то версия?

Комиссар не ответил. Казалось, он целиком занят своей трубкой, которую принялся чистить.

— Там, наверное, должны быть какие-то следы, отпечатки.

— Ни одного постороннего.

— Но убийц наверняка было несколько.

Галанте покачал головой:

— Похоже, нет. И не забывайте, что в это время шла сильная гроза. Следов мы не отыскали.

— Может быть, они уже укрылись в доме.

— Вы продолжаете думать, что это была преступная группа. Интересно. К сожалению, гипотеза о групповом преступлении несостоятельна. Какой смысл банде жестоких убийц убивать спокойную девушку из хорошей семьи? Логичнее предположить, что убийца действовал один. Однако это никак не вяжется с орудием преступления. Никто не мог бы использовать его в одиночку.

Джакомо вздохнул:

— Могу я сказать вам, что первое пришло мне в голову, о чем я постоянно думаю?

— Для этого мы тут и находимся.

— Не знаю почему, только все это выглядит как ритуальное убийство.

Галанте перестал набивать трубку.

— Ритуальное убийство? Что вы имеете в виду?

— Логика здесь не поможет. Я хочу сказать, что тут могли вмешаться неведомые нам силы. Словом… возможно, Анна должна была умереть.

— Должна была? Но почему?

Молодой человек пожал плечами:

— Вот это уже вопрос не ко мне. Хотя у меня почему-то возникло такое ощущение.

Жуткое ощущение терзало его, хотя он и не показывал этого. Мать и Анна, женщины, занимавшие в его жизни больше всего места, обе были убиты одинаковым и притом варварским способом: не обычным оружием, но железным предметом. А ведь железо издревле использовали во время ритуальных жертвоприношений.

Между тем Галанте рассуждал:

— Но у нас тут нет последователей ни вуду, ни макумбы.^[5] И даже черные мессы никогда не заканчиваются убийством. Да что я говорю? Мы обыскали весь дом от подвала до чердака: вилла Монфорти — самый что ни на есть нормальный жилой дом, ни о каких черных мессах и сатанинских ритуалах там и речи быть не может. — Он поднял голову, желая получше рассмотреть бледное лицо молодого человека, и, похоже, не сразу решился продолжить разговор. — Нам известно… я знаю, что вы являетесь членом одного кружка.

Джакомо выпрямился:

— И что же?

— Лига обиженных. Какое странное название. И что же вы представляете собой? Нечто вроде масонов? Словом, каковы ваши цели?

— Вам должно быть известно также, кто наш духовный отец.

— Да, известно — падре Белизарио. И ничего не могу сказать на его счет.

— В таком случае, я думаю, тема закрыта.

— Да, конечно. — Комиссар поднялся, желая проводить юношу до дверей. — У меня еще только один вопрос, если позволите.

— Говорите же, — сказалДжакомо, взявшись за ручку двери.

— У вас, молодого человека из прекрасной семьи, блестящего студента, что может быть общего с таким типом, как Борги? Оккультист, хиромант, астролог и бог весть что еще.

Джакомо жестом прервал его:

— Комиссар, полагаю, я имею право на личную жизнь, свою, и только свою, я вправе заводить друзей и знакомых по собственному желанию.

— Но Борги был замешан в каких-то историях, связанных с обманом и мошенничеством. Нет, осужден он не был, но обвинения против него выдвигались.

— Синьор Винчипане подтвердил вам мои слова: до убийства, во время его совершения и после него мы были вместе. Мне кажется, на данный момент этого вполне достаточно. Разумеется, я всегда в вашем распоряжении.

Когда Джакомо вышел, Галанте тихо прикрыл за ним дверь и вернулся к столу, бормоча:

— Спесивые и наглые. Да что они о себе мнят, эти папенькины сынки? — Он уселся, вытянув ноги под столом, и снова занялся своей трубкой. — Ритуальное убийство. Какая странная мысль!

Но где же на самом деле был Джакомо в тот вечер — после того, как покинул дом Анны?

Несмотря на буйство грозы, «БМВ» летел быстро, без всяких задержек, словно асфальт был совершенно сухим. У Порта-Кастильоне Джакомо свернул направо на виа Сан-Мамоло, спустя немного опять направо и поднялся вверх по головокружительно крутому подъему на виа Оссерванца.

Джакомо срезал повороты и словно не замечал обрыва справа от дороги, который был виден все хуже, а между тем становился круче. Впрочем, он не обращал внимания и на движение машин, их, правда, почти не было.

На самом верху крутого подъема, где виа Оссерванца переходила в виа Гаибола и соединялась с виа Колли, машина остановилась на открытой, почти совсем забитой, парковке. В нескольких шагах отсюда находилась большая дискотека, и шум дождя перекрывался простым, четким до безумия, ритмом рок-музыки, гремевшей на полную мощность. Джакомо прибыл сюда с ясной целью, словно кто-то крутил за него руль. Он был более чем уверен, что найдет здесь человека, которого ищет.

Яирам не удивился, завидев Джакомо. Он не столько углядел друга, сколько угадал его присутствие в огромном полутемном зале, где то и дело полыхали мрачные огни иллюминации. Парни и девушки заполняли круглые танцевальные площадки, сидели за столиками, на диванах вдоль стен и даже на полу. Локтями прокладывая себе дорогу, Джакомо прямо через площадку прошел к Яираму, сидевшему за одним из столиков. Рядом было несколько свободных мест.

Джакомо снял шляпу и стал обмахиваться ею, как веером.

— Как ты нашел меня? Кто сказал тебе, что я тут? — поинтересовался Яирам.

— Голос тайны.

— Но разве ты не встречался сегодня вечером…

Джакомо приложил палец к губам в знак молчания:

— Потом. Что пьешь? Водку?

— Нет. — Яирам улыбнулся. — Минералка и пара капель джина.

— Отчего вдруг такое воздержание?

— Видишь вон там те две пары? — сказал Яирам, кивнув в сторону танцующих теней. — Однокурсники. Еще не понял? Ну же, Джакомо, догадайся! Когда выйдут отсюда часа через три или четыре, то будут совершенно одуревшими от виски.

— И что же?

— Удивляюсь, синьор Строгость, это же так нетрудно понять. Если кто-то из них сядет за руль, дорожное происшествие неминуемо. Вот я и готовлюсь вести машину. Забавно, не правда ли?

— А мне это представляется не столько благой целью, сколько заранее продуманным планом. Планом, который ты подготовил ради своей же пользы.

Серьезное лицо друга поразило Яирама.

Джакомо настаивал:

— Не очень-то благородно с твоей стороны.

— Оставь! Не хватало мне сегодня лекций, да еще от тебя.

— Ты похож на врача, который не только наблюдает за развитием болезни, но даже провоцирует ее, чтобы потом показать, как хорошо он умеет лечить. Ты должен вмешаться раньше, чем начнется болезнь. Иди к своим друзьям и уговори их не пить больше…

— Нет. Пусть делают что хотят, — сердито ответил Яирам. — Свобода — вот что самое главное. Свобода напиваться — тоже.

— Тебе хочется подражать принципам нашей лиги, но ты еще не понял: то, к чему мы стремимся, — это благо других людей, а не наше собственное.

— Солидарность не бывает односторонней, — сухо возразил Яирам.

Он сделал неловкое движение и уронил стакан на пол, но тот не разбился. Когда юноша поднял глаза, то встретил ласковый взгляд и улыбку Джакомо.

— Если хочешь вести машину, пойдем отсюда. «БМВ» в твоем распоряжении.

Поколебавшись немного, Яирам сказал:

— Пойду попрощаюсь с друзьями.

— Спорим, что сколько они ни выпьют, все равно спокойно вернутся домой? — И Джакомо направился к выходу.

Яирам взял в гардеробе пальто и шляпу и нагнал друга уже на улице. Дождь еще лил вовсю. Джакомо передал другу ключи от машины, и оба бегом добрались до «БМВ».

Яирам сел за руль и включил двигатель. Глаза его горели возбуждением, он был очень взволнован.

— Эй, а ты вообще-то умеешь водить машину? — пошутил Джакомо.

— С пятнадцати лет. Вот посмотри.

Машина резко дала задний ход, но не развернулась в сторону дороги.

— Что же ты делаешь? — воскликнул Джакомо. — Поворачивай!

Яирам покачал головой:

— Спустимся в город задним ходом.

— Отличная идея, — ответил Джакомо, нисколько не обеспокоившись. — Только без фар ты ведь ничего не увидишь.

— Ты смотри через заднее стекло, а я — в зеркало заднего вида.

И машина двинулась по крутому спуску задним ходом, не очень быстро, разумеется. Джакомо, казалось, это весьма развлекало, во всяком случае он так, по-дружески выражал свое отношение.

— Куда теперь? Направо или налево?

Джакомо притворился, будто долго и серьезно обдумывает ответ.

— Сейчас посмотрим. Машина движется задним ходом. Если возьмешь влево, встречные, наверное, объедут тебя, и для них ты будешь двигаться по встречной полосе. Тем же, кто спускается, ты определенно покажешься пьяным, перепутавшим хвост с головой, но ехать будешь по своей полосе.

— Не совсем понял.

— Держись середины дороги и рули потихоньку, согласен?

Яирам рассмеялся.

Джакомо, хоть и забавлялся и как бы снимал с себя тем самым ответственность, все же не пренебрегал своей ролью «второго пилота».

— Осторожно на повороте и не трогай тормоз, иначе соскользнем прямо в обрыв.

— Спасибо, синьор Строгость. Спасибо за ценную информацию.

— Сейчас сзади приближается машина, водитель которой еще не понял, что происходит. Возьми немного правее, погаси фары и оставь только габаритные огни, тогда он поймет. Да, да, он понял, вот он обходит нас, но если притормозишь, то облегчишь ему задачу.

— Почему же ты хочешь лишить его удовольствия пойти на риск?

— Осторожно, еще одна машина на подходе, видел? И все время мигает фарами, включенными на дальний свет.

— Ну да, словно испуганные глаза.

— Винчипане, а знаешь, ты большой молодец.

— Прекрасно знаю.

— А я гожусь как второй водитель?

— Второй водитель? Я и не знаю, что бы делал без тебя. Ты всегда был моим первым водителем.

— Да, но на перекрестке у виа Сан-Мамоло надо будет развернуться. Выступление закончено. Артист всегда должен знать меру.

Яирам немного помолчал, потом сказал:

— Ты еще не объяснил, как нашел меня на этой дискотеке.

— Не знаю, — ответил Джакомо, задумавшись. Потом тихо добавил: — Эта ночь не похожа на все другие. У меня ощущение какой-то тайны. Тебе не кажется?

— Да, похоже.

— Я расстался с Анной.

— Вот это плохо.

— Почему?

— Мог, по крайней мере, подождать и отдать ее мне. А что сказал падре Белизарио о твоем решении?

Вопрос удивил Джакомо:

— Но я ничего не говорил ему.

Между тем после точного маневра на перекрестке виа Оссерванца и виа Сан-Мамоло машина двинулась наконец нормально, по окружной аллее. Гроза умерила свое буйство и сменилась мелким дождичком.

— Почему ты считаешь, что сегодня мистическая ночь? — спросил Яирам.

Джакомо ответил неопределенным жестом. Ему очень хотелось рассказать другу о необъяснимом исчезновении храма на рисунке, но он сдержался. Он хотел спокойно убедиться, что это ему не померещилось.

Подъехав к университету, «БМВ» остановился между виа Сан-Витале и виа Дзамбони, на небольшой улочке возле дома профессора Борги.

Яирам удивился, что приехал сюда, даже не заметив как, и обернулся к Джакомо:

— Что будем делать?

— Не остается ничего другого, как зайти. Полночь. Не поздно. Более того, самое подходящее время, тебе не кажется?

Паж в костюме семнадцатого века — но это была лишь переодетая Биче, жена толстяка, невысокая женщина со ртом, похожим на щель в копилке, — провела их в небольшую, пыльную и запущенную гостиную.

Вскоре мимо них на цыпочках, придерживая за собой дверь, торопливо прошли к выходу человек десять мужчин и женщин, по виду — лавочники, принарядившиеся по случаю праздника. И почти тотчас загудел низкий бас профессора Борги:

— Пусть ребятки пройдут ко мне!

Молодые люди вошли в знакомое помещение — то ли огромный зал, то ли склад, — и Борги встретил их смехом, который явно относился к только что вышедшим отсюда людям.

— Спиритический сеанс. Платный, разумеется. Эти олухи всерьез думают, будто общаются со своими покойными родственниками. Вот уж поистине верно, что за деньги можно получить все.

— Кроме общения с мертвыми, — с улыбкой заметил Джакомо.

Толстяк снова засмеялся, но вдруг умолк.

— А я ведь и в самом деле способен сделать это, только ценой огромного умственного усилия. Но если хотите…

— Нет, — с горячностью возразил Яирам. — Ни за что на свете не стану тревожить своих мертвецов.

Джакомо промолчал, но очень внимательно посмотрел на друга. Это был уже не первый раз, когда молодой человек ограждал высоким барьером свое прошлое. «Конечно, — подумал Джакомо, — у Яирама нет ничего такого, о чем нельзя поведать, что следовало бы прятать. Просто он проявляет сдержанность, достойную уважения. А может быть, все-таки… может, в душе у него кроется какая-то тайна? Если так, ее следует раскрыть, но спокойно и по-дружески».

— Для вас мой дом открыт в любое время, — сказал Борги, еще не усевшийся в свое огромное кресло. Он приказал Биче — больше не изображавшей пажа — принести выпивку и снова обратился к молодым людям: — Мы ведь должны были встретиться послезавтра, не так ли?

— Да, профессор, — ответил Джакомо с видом лучшего ученика в классе. — Однако я уже выполнил свое задание. Просмотрев книги, которые вы посоветовали, я составил более или менее полный список подразделений, находившихся тогда на поле боя. Он у меня как раз с собой.

Яирам испытал чувство острого соперничества.

— Я тоже готов, профессор. Думаю, что помню наизусть, часть за частью, состав немецких сил. Я не знал, что для создания новых дивизий Гитлер понизил призывной возраст до шестнадцати лет и отправил на фронт немало таких юнцов.

— Знаменитое и загадочное Арденнское сражение… — задумчиво проговорил Борги, поглаживая усы. Потом словно очнулся. — Я тоже не сидел без дела.

Он удалился из комнаты своей слоновьей походкой, а вернувшись, принес рулон, который развернул на столе.

— Теперь он без фуражки, — с усмешкой шепнул Джакомо Яираму.

Волосатый палец толстяка пополз по топографической карте.

— Я сделал увеличенную копию того фрагмента карты, где находится Плэн-де-Пастер. Именно здесь мы должны сосредоточить наши поиски. Сражение при Арденнах как таковое нас мало интересует. Нам известно, что оно началось с наступления немцев шестнадцатого декабря и завершилось месяц спустя, в январе сорок пятого. Странное событие — если угодно, чудо — произошло вот здесь, на этом небольшом участке.

— А это карта того времени? — поинтересовался Яирам.

Борги отрицательно покачал головой и продолжал:

— Так или иначе, вот основное, что надо знать. Девятнадцатого декабря немцы достигли Бастони и держали ее в окружении до двадцать шестого. А двадцать восьмого декабря произошел этот странный случай. Напомню вам: в Плэн-де-Пастер, к юго-востоку от Бастони и недалеко от Нешато, вспомогательный американский отряд, батальон «С», вдруг обнаружил, что перед ним, по ту сторону ручья, находится не что-нибудь, а взвод фольксштурма, то есть отряд спешно вооруженных гражданских лиц. Воспользовавшись снегом и туманом, американцы атаковали его, не сомневаясь, что вмиг уничтожат. Однако…

Словно неожиданно почувствовав себя плохо, Борги поднес руку ко лбу и прикрыл глаза.

Молодые люди переглянулись, не понимая, в чем дело. И тут все трое вдруг обратили внимание на карту — на том месте, где был обозначен Плэн-де-Пастер, медленно появлялось какое-то слово — коричневато-красное, цвета запекшейся крови:

ЛИВОНИЯ

Охваченный сильнейшим волнением, профессор Борги опустился на ручку кресла, не отрывая взгляда от слова, которое действительно казалось сгустком крови. Невероятно побледнев, он взглянул на молодых людей, тоже совершенно растерянных, и заговорил, словно отвечая на вопросы, которые уже готовы были сорваться у них с языка:

— Ливония — старинная балтийская провинция, главным городом которой была Рига. Это примерно сегодняшние Эстония, Латвия и Литва.

— Но при чем тут Арденны?

Вопрос Яирама повис в воздухе.

Борги заговорил монотонно, словно медиум:

— В начале тысяча двухсотого года на этой территории возник духовно-рыцарский орден Меченосцев. Большинство рыцарей происходило из Саксонии и Вестфалии. Впоследствии постановлением Папы он влился в Тевтонский орден, став его ливонской ветвью, но сохранил автономию под названием Ливонского ордена.

— Не вижу никакой связи, — заметил Джакомо.

— И все же она есть, и мы должны ее обнаружить. — Толстяк словно приходил в себя. Он вздохнул и положил руку на карту, стараясь при этом не касаться бурой надписи. — Нам нужно выяснить, имеется ли у этого события естественное объяснение, или же, как я думаю, оно стало следствием вмешательства иных, пока что неведомых нам сил.

— Тут не остается ничего другого, как только отправиться в Арденны, — сказал Джакомо.

— И немедленно, — добавил Яирам, потирая руки.

Борги жестом попросил помолчать, указав взглядом на надпись.

Загадочным образом она стала исчезать точно так же, как появилась. И вскоре совсем пропала, не оставив следа.

Глава седьмая

…По велению Папы Григория IX в 1237 году Меченосцы слились с Тевтонским орденом, намного более сильным. К тому же цели у них были одни и те же: защищать христианские миссии на Балтике и обращать в свою веру польских и русских язычников, даже посредством силы.

Но к Тевтонскому ордену примкнули не все рыцари. Часть из них обвинили тех, кто образовал ливонскую ветвь, в предательстве и ереси и объявила себя законными представителями ордена Меченосцев, основанного в Риге в 1204 году. Кроме названия они сохранили первоначальный костюм — черную тунику с белым плащом, на котором был вышит красный меч и над ним крест. Но рыцари эти переместились на юг Германии, где влияние Тевтонского ордена было меньше, а некоторые из них даже дошли до Святой земли, приняв участие в последних крестовых походах…

Тевтонский орден был упразднен в 1525 году, а Ливонский постигла та же судьба в 1562-м. Их земли стали частью Польского королевства.

— Вот и все.

Падре Белизарио, читавший этот отрывок на латыни и сразу же переводивший, закрыл книгу и встал, чтобы поставить ее в шкаф — один из немногих предметов, напоминавших, что просторное помещение было некогда аббатской библиотекой. Теперь же тут образовалось нечто вроде склада самых разных вещей: стаканы, тарелки, бумажные скатерти, постеры, музыкальные инструменты, спортивный инвентарь, коробки с продуктами и лекарствами и многое другое.

Джакомо посмотрел на книги, стоящие в шкафу, словно видел их впервые. Это были главным образом труды по теологии и комментарии к Писанию, но попадались также работы эзотерического характера и исторические исследования. Та книга, которую только что цитировал старый монах, была напечатана в восемнадцатом веке и рассказывала о духовно-рыцарских орденах.

— И больше вы ничего не можете мне сказать?

— Кто-то пытался воссоздать орден Меченосцев. Или Ливонский. Но не знаю, правда ли это.

Интерес Джакомо вспыхнул вновь.

— Когда?

— В девятнадцатом веке, а потом в тридцатые годы двадцатого века, в Германии. — Падре Белизарио взял руки молодого человека в свои ладони, словно намереваясь встряхнуть их. — Оставь профессора Борги, это подозрительный человек, совсем не чета тебе.

— Но диплом у него действительно есть.

— Есть. Швейцарский, полученный после заочного обучения, и я не знаю, по какой специальности… Возможно, по оккультным наукам. Оставь его. Этот человек использует тебя и твоего друга в качестве инструментов.

— Для чего, с какой целью?

— Не знаю. Но он сам, конечно, вам не скажет.

Монах отошел от юноши — ему понадобилось передвинуть большую коробку. Джакомо продолжал напряженно обдумывать услышанное.

— Это слово, «Ливония», — я видел сам, как оно появилось и пропало. Точно так же как пропала часть рисунка, который находится у меня дома.

— Какая часть? Напомни.

— Храм.

— А две даты?

— Остались.

Падре Белизарио кивнул, не сказав ни слова. Но эти цифры — 1489–1989 — пламенем жгли его сознание. Его мысли перенеслись к тому существу, что было заключено в подземелье, в клетке с лабиринтом.

Тревога старого монаха становилась все более гнетущей. Решив сохранить свой ужасный секрет, не доверяясь ни единой душе, он не мог раскрыть его никому. Даже на исповеди он никогда ни словом не обмолвился о тайне, усердно замаливая потом свой грех. И при этом он испытывал донельзя противоречивые чувства: он и в самом деле ощущал себя грешником, но лишь до известной степени. Сторожить зловредное существо, не давая ему совершать зло, — такой ли уж это большой грех? Но Белизарио не мог и поставить себе это в заслугу, потому что не он пленил Азугира. Однако он согласился быть его стражником, рискуя не больше и не меньше как душой…

Голос Джакомо вернул его к действительности:

— Падре, что происходит?

Монах улыбнулся, погладив бороду:

— А то, что знание должно уступить правде чувств.

— Но причины, цель…

— Причины, цель… — проворчал падре Белизарио. — Высшее знание — это Божия правда. Вот к ней и надо стремиться. Как говорится, философия — служанка теологии. Мне вспомнилось сейчас, как мы познакомились. В какой-то момент разговор перешел на Шекспира, и я привел тебе слова, написанные этим великим человеком.

— Отлично помню их. Это из «Гамлета». Мысль примерно такая: между небом и землей больше вещей, чем способны вообразить философы.

— Верная мысль. Ты не находишь ее верной? — Монах внимательно и любовно посмотрел на молодого человека. — Тебя давит некая тяжесть. Открой свою душу, Джакомо. А кроме того, я ведь твой духовный отец. Ты сам возложил на меня эту непростую задачу.

— Если б не вы, если б не братья, думаю, мне хотелось бы умереть.

— Не говори глупостей, — строго сказал монах. — Умереть! Конечно, все мы умрем, когда придет время. Но тот, кто чувствует себя обиженным, далек, страшно далек от добровольной смерти. Каждый может ошибиться непоправимым образом, но лишь впавшие в отчаяние желают смерти. Ну же, решайся, говори.

Джакомо долго молчал, не в силах начать разговор.

— Анна… — наконец произнес он. — Не знаю почему, но я чувствую себя в ответе за ее гибель. Такая ужасная смерть и такая несправедливая. Нелепая.

— Нелепая? — переспросил без всякого смущения падре Белизарио. — Я бы сказал, загадочная.

— Да, как знаки и надписи, которые появляются и исчезают. Ведь как раз в тот момент, как я увидел это кровавое слово, Анна была убита, проткнута насквозь… Могу ли я избавиться от тяжести на душе и в мыслях?

Лицо юноши пылало, он тяжело дышал от волнения.

Когда монах убедился, что откровенный разговор оказал на Джакомо благотворное воздействие, он взял его под руку:

— Так случилось, потому что это должно было произойти. Вспоминай о ней в своих молитвах.

Скит Сан-Себастьяно, расположенный на вершине холма недалеко от города, сохранил кое-что от изначального облика аббатства, построенного в четырнадцатом веке.

Самую серьезную перестройку здесь произвели в восемнадцатом веке. По существу, только церковь (без колокольни, согласно канонам цистерцианской^[6] архитектуры) и красивейший внутренний дворик сохранились без изменений. Все остальное — от капитулярного зала до приемной, от трапезной до монашеских келий — теперь представляло собой различные по размеру помещения без определенного назначения. Они нуждались в ремонте, но вряд ли можно было рассчитывать на что-то подобное. С тех пор как цистерцианцы уехали отсюда, то есть с давних времен, несколько небольших келий на верхнем этаже занимали монахи-отшельники. Людям на глаза они не показывались.

Управление скитом, состоявшим из нескольких построек, в конце концов перешло в руки падре Белизарио. Он превратил его в собственное царство и года два назад решил предоставить место — временно, хотя и без определенного срока — для молодежной организации под названием «Лига обиженных». Среди ее целей имелась — для тех, кого это привлекало, — и такая: обретение веры. Так что причислить лигу к светским или конфессиональным обществам было трудно, и потому она считалась просто «открытой организацией». По этой причине правил, которые следовало соблюдать, насчитывалось совсем немного, а дел, которыми можно было заняться, предостаточно.

Лига хорошо вписывалась в общественную жизнь города, в ней состояло почти двести человек. Их — братьев — могло быть и больше, если бы прием в лигу был менее строгим. Но отчего же такие строгости для приема в организацию, объявлявшую равенство своим главным кредо? Члены лиги объясняли, что преобладать должно качество: аристократия качества против серых масс количества. И действительно, в лигу входили молодые люди из разных слоев — студенты и дипломированные специалисты, рабочие и служащие, профессионалы и безработные, — всех объединяли узы солидарности и братства, прочно связывали вместе сознание долга и нравственная строгость.

Джакомо и падре Белизарио вышли из монастыря.

Во внутреннем дворике человек двадцать молодых людей, разделившись на две команды, как были — в пальто, ботинках и шапках, — затеяли игру в футбол. Играли практически в темноте — свет был только в монастыре, совсем слабый, в кельях отшельников наверху.

Некоторое время падре Белизарио с удовольствием смотрел на игроков, слушая их возгласы, а Джакомо, стоя рядом, вспоминал слова, которые падре любил повторять молодым людям из лиги, как только находил для этого повод (а находил он его часто): «Каждый из вас должен быть безупречным и незаменимым. Вы всегда — живое свидетельство того, что ни одна обида не возьмет над вами верх, а главное, не сломает вас».

Довольно резкий, но хорошо поставленный голос падре Белизарио прозвучал на весь двор:

— Молодцы! Я мало что понимаю в футболе, но, по-моему, вы никудышные игроки!

Игра прервалась, и молодые люди, дружно приветствуя падре Белизарио, окружили его. Оживленные, веселые, они шутили и толкались, как мальчишки. Падре среди них тоже выглядел совсем молодым.

— Падре, я хочу быть актером.

— Так в чем дело, почему ты еще не актер?

— А серьезно, падре, — заговорил другой. — Мы хотим открыть театр. Заработаем немного денег на билетах и сможем пригласить в труппу девушек. Вы поняли, братья? Девушек!

Проект вызвал всеобщее одобрение.

Потом кто-то со смехом предложил:

— Карлетто, приходи ко мне в мастерскую. Я научу тебя работать на токарном станке.

— При чем тут токарный станок, когда речь о девушках?

— Очень даже при чем, — усмехнулся монах.

Все рассмеялись.

— Падре, а это верно, что мы святоши?

— Единственный святоша тут — это, наверное, я. — Монах снова засмеялся, заражая смехом остальных. — Кто из вас хотя бы иногда ходит на мессу?

Поднялись только две руки.

Немного поколебавшись и убеждая себя: «Правду, всегда только правду!» — Джакомо тоже поднял руку.

— Да ну! — воскликнул монах. — Если вы чувствуете себя обиженными, то каким же должен чувствовать себя Господь? Хорошо еще, что Он такой снисходительный.

— И такой покладистый.

Падре Белизарио похлопал в ладоши:

— Хватит, ребята, уже поздно.

— Но еще только семь часов, — возразил кто-то.

— У нас сейчас будет заседание совета, — сказал невысокий парень. Из-за огромной шапки голова его казалась чересчур крупной. Он был президентом лиги, и на лице его читалась гордость этим обстоятельством.

Все разошлись.

Остались лишь несколько человек, а остальные дружно удалились на трескучих мотоциклах.

Заседание руководящего совета проходило в помещении бывшей трапезной, за старинным столом — длинным и узким. Президент сидел во главе, напротив него — падре Белизарио, а советники — всего шестеро, и среди них Джакомо — разместились по длинным сторонам стола.

Президент (в миру — молодой врач) изложил повестку дня и перечислил вопросы, требовавшие решения совета. В этот вечер их оказалось немало. Прежде всего надо было обеспечить непрерывность акций милосердия, проводимых лигой: для этого требовалось немалое число добровольцев, трудящихся посменно. Предстояло распределить работу с учетом личной занятости братьев, готовых работать, и времени, которым каждый из них располагал. Кроме того, все время требовались специалисты — врачи и особенно санитары, но среди членов лиги недостатка в них не было. Распределение обязанностей среди братьев, которые должны были работать в вечерней столовой для бедных и иммигрантов и постоянно помогать беспомощным и одиноким старикам, заняло почти все остальное время совещания.

Джакомо, как и другие советники, тоже выразил готовность работать по вечерам и был назначен в столовую. Решение непростое: эта повседневная обязанность по меньшей мере на месяц отодвигала столь желанную поездку в Арденны — или, хуже того, вообще ее отменяла. Яирам расстроится, но поймет: ведь недаром он наградил своего друга прозвищами Долг и Строгость. А чем иным, если не долгом, можно было назвать желание накормить несчастных, голодных людей? Вот они по-настоящему обиженные, лишенные самого необходимого!

После недолгого перерыва, во время которого наспех приготовили и весело съели бутерброды, заседание продолжилось, и президент попросил казначея рассказать о финансовом положении лиги.

Казначеем был падре Белизарио, поэтому его называли еще «отцом духовным и материальным». В средствах недостатка не было, и поступали они, разумеется, не из церковных касс. Однако об их происхождении монах не распространялся, потому что — так он оправдывался — все спонсоры были, как правило, частными лицами и предпочитали сохранять инкогнито. Так или иначе, было известно, что у падре Белизарио имелось немало знакомств среди высокопоставленных и влиятельных людей, и члены лиги были убеждены, что он — человек очень деловой, умеющий извлечь максимальную пользу из денег, которыми заведует.

Удостоверившись в экономической состоятельности лиги, президент выдвинул два предложения: создать центр помощи наркозависимым и открыть вечернюю школу для тех, кто по разным причинам не имел аттестата о среднем образовании. После оживленной дискуссии первое предложение было отвергнуто или, вернее, отложено: сил, какими располагала лига, было пока явно недостаточно, чтобы всерьез взяться за спасение наркоманов.

Джакомо, так или иначе, добился обещания, что вскоре лига все же займется — и будет действовать решительно и постоянно — неустроенной молодежью и бомжами, находившимися в той питательной среде, которая порождала наркотики, проституцию, преступления. Идея организовать вечернюю школу, напротив, получила одобрение, но при условии, что школа будет бесплатной.

Потом президент прочел письмо, полученное из Рима. Молодежная организация под названием «Объединенные братья» намеревалась провести в марте в Риме встречу представителей многих гуманитарных организаций, действовавших в разных частях света и ставивших перед собой схожие цели. Встреча должна была положить начало координации действий на международном уровне. Приняв решение о необходимости участия в этой встрече, организационные вопросы поручили Джакомо.

Наконец руководящий совет стал рассматривать заявления о приеме в лигу. Каждый кандидат — естественно, отсутствовавший — был представлен и рекомендован тем или иным советником. Любопытная деталь: советнику полагалось подробно изложить недостатки своего протеже и при этом быть честным до конца. На достоинствах, которые в конечном счете значили немного, останавливаться было не принято.

Иногда перечень недостатков оказывался очень длинным (пьет, ленив, не хочет работать или учиться, склонен к воровству, слишком увлекается женщинами, наглый, задиристый, эгоист и так далее), но все это имело значение лишь до определенного момента. Гораздо важнее было другое — хочет ли кандидат исправиться, избавиться от своих недостатков и встать на путь самосовершенствования.

Прием в лигу проходил путем тайного голосования с помощью черных и белых шаров — соответственно «за» или «против». У каждого советника были такие шары, и он должен был опустить один из них в урну со специальным отверстием. Не будучи советником, падре Белизарио не голосовал, но ему по традиции поручалось вскрытие урны и объявление результатов голосования.

Этим вечером девять кандидатов были приняты и два отвергнуты.

Когда все разошлись, падре Белизарио поднялся в скит, чтобы помолиться в скромной капелле, где находилось большое деревянное распятие.

У дверей его ожидала тощая, согбенная фигура. Это был очень старый слуга, нечто вроде ризничного сторожа, который предупредил, что кто-то, несомненно под покровом ночи, пытался открыть замок той двери, что преграждала вход в подземелье.

Падре Белизарио обещал посмотреть и удалился с потемневшим лицом.

Глава восьмая

Работа в столовой оказалась для Джакомо труднее, чем он ожидал. Каждый вечер она отнимала у него больше двух часов, а мысли о ней заполняли едва ли не весь остаток дня. Но молодой человек стискивал зубы и старался держаться.

Столовая находилась в отремонтированном, отапливаемом печками сарае. Деревянная перегородка делила его надвое: в одной половине готовили пищу, в другой ели. Бомжи, легальные и нелегальные иммигранты из Восточной Европы и Африки, были здесь постоянными посетителями — в среднем приходило человек пятьдесят, судя по количеству столиков, на которые подавалась еда.

Ко времени открытия, около восьми вечера, у столовой выстраивалась очередь, и два брата из лиги стояли на входе, поддерживая порядок. Прошло уже несколько месяцев, как столовая начала работать, и редко случалось, чтобы кого-нибудь не пускали. На самом деле тут действовал некий механизм саморегулирования: если человек приходил, когда очередь уже выстроилась, он сам тотчас оценивал, стоит оставаться или нет.

Трое братьев обслуживали столики и трое работали на кухне. Джакомо выбрал для себя обязанность помощника повара, хотя мало разбирался в кухонных делах, вернее, даже совсем ничего в них не понимал: дома о еде заботился старый Ансельмо, которому помогала прислуга.

Яирам то и дело порывался посмотреть, как работает Джакомо, но тот решительно возражал. Друзья виделись теперь редко, разве что иногда в университете. Яирам продолжал бывать у профессора Борги и не оставлял намерения разобраться с тем самым военным эпизодом. Он с прежним рвением собирал документы, более того, с нетерпением ожидал, когда Джакомо освободится, потому что хотел вместе с ним осмотреть место происшествия в бельгийских Арденнах, как было задумано на встрече у Борги в ту безумную ночь с таинственно возникающими надписями. Ночь, когда произошла невероятная, загадочная гибель Анны Монфорти.

К концу месячной смены, в последний рабочий вечер, 28 февраля, Яирам получил разрешение побывать в столовой. Он пришел, когда работа на кухне была в общем закончена и работники наводили порядок. Джакомо, в голубом халате с засученными рукавами, с немалым трудом отмывал огромный котел.

— Забавно, — рассмеялся Яирам, стараясь, однако, не обидеть друга. — Ты выглядишь забавно, но все равно синьора Строгость можно узнать за километр.

— Ты лучше посмотри, — ответил Джакомо, не прекращая работы, — посмотри, какие навыки нужны мойщику посуды. Тебе тоже не мешало бы получить какую-нибудь дополнительную профессию. Альтернативную, как теперь говорят.

— Мне кажется, из меня получился бы идеальный мойщик посуды. Я чувствую, у меня это в крови. Винчипане Яирам — первоклассный мойщик посуды! И при необходимости, если только будут платить по профсоюзному тарифу, еще и домашний работник, этакий мастер на все руки. — Яирам отвел взгляд. — А что еще меня может ожидать в жизни? Разве я похож на преподавателя?

— Совсем не похож.

— А на чиновника?

— Уж точно нет.

— Может, на менеджера или мелкого предпринимателя? Или, страшно сказать, на крупного?

— К сожалению, нет, дорогой Винчипане. — Джакомо оставил шутливый тон. — А в самом деле, что ты думаешь о своем будущем? Как его себе представляешь?

Яирам тоже перестал улыбаться:

— Понятия не имею. Ничего не представляю.

Джакомо снял резиновые перчатки и пошел мыть руки.

— А про меня что скажешь?

— О, тут масса вариантов. Даже генералом могу тебя вообразить или кардиналом.

— Физиономия, которая годится на все случаи жизни. Сойдет в любом деле.

Яирам не ответил. Он держал в руках тарелку и, казалось, внимательно рассматривал ее.

— Скажи мне правду, Джакомо. Ты не хотел, чтобы я пришел сюда, потому что стыдился, что увижу тебя за таким занятием.

— Нет. Просто работа — это не спектакль.

— Скажи правду, Джакомо. Ты должен сказать всю правду до конца. Ты боялся предстать таким, какой ты есть, не прикрытым толстой броней самолюбия.

Джакомо сильно покраснел, но не захотел спорить и промолчал. Он снял халат и начал переодеваться.

Яирам резко бросил:

— Я заслуживаю только молчания. Друзья — да, но не равные, так ведь?

— Оставь, Яирам. Пойдем отсюда.

На улице стоял густой туман. Некоторое время они шли молча. Наконец Яирам предложил:

— Сейчас еще только десять часов, может, пойдем куда-нибудь?

— Я хочу домой. Мне нужно выспаться.

Яирам направился было в другую сторону, но остановился, услышав, что друг зовет его.

— В чем дело?

Джакомо стиснул губы, глядя на Яирама. Наконец сказал:

— Уже некоторое время все думаю и думаю об этом. Хотел бы ты войти в нашу лигу?

У Яирама чуть не вырвалось восторженное «да».

— Посмотрим. Не уверен, окажусь ли я на высоте.

— Ты же видел. До уровня мойщика посуды на кухне ты дойдешь без труда.

— Конечно. А что еще я должен буду делать?

— У нас нет обязанностей. Каждый выбирает сам, что ему делать.

Яирам рассмеялся:

— Разве не забавно, что именно ты, синьор Долг, говоришь мне, что никаких обязанностей нет?

Придя домой, Джакомо постоял в размышлении перед византийской Мадонной. Потом, охваченный неодолимой сонливостью, прямо в одежде упал на кровать.

Он спал глубоким сном. Но благотворного отдыха не получил. Это был не столько сон, сколько состояние каталепсии или паралича: в мозгу его, словно на сцене, действовало, нагромождаясь друга на друга и гротескно видоизменяясь, множество разных образов.

Обликом они походили на его близких. Мать играла на рояле, но клавиши приклеивались к ее пальцам, отец сначала стоял к нему спиной, потом медленно поворачивался, и лицо оказывалось голым черепом, который что-то беззвучно кричал ему. Яирам, с обнаженным торсом и со связанными за спиной руками, развязно смеялся, в то время как падре Белизарио хлестал его до крови власяницей. Зато настоящим хлыстом орудовал Гельмут Вайзе (преподаватель немецкого языка, у которого несколько лет тому назад занимался Джакомо), заставляя все быстрее и быстрее бежать четверку черных лошадей, запряженных в телегу с горой трупов. Джакомо мучительно хотелось что-то сделать, но он совершенно не мог ни двигаться, ни говорить.

Тем временем от скита Сан-Себастьяно, погруженного в темноту, отъехало такси, направлявшееся в центр города, и пассажир все время поторапливал водителя.

Внезапно Джакомо перестал метаться и застыл, охваченный неодолимым ужасом.

Он увидел Анну.

В белом подвенечном платье она была необычайно красива, но лицо ее искажали злоба и ненависть. Она шла медленно и неуверенно, словно слепая, плохо ориентируясь в пространстве. Девушка приближалась к его кровати, обеими руками держа тяжелый средневековый меч.

Джакомо отчасти понимал, что подобная немыслимая сцена, с ее нестерпимой медлительностью, могла привидеться только в кошмарном сне.

Но был ли это действительно сон?

Наконец Анна, подойдя совсем близко, с трудом подняла меч, занесла его над головой юноши и уже готова была со всей силой, на какую только способна, нанести удар. Удар, который перерубил бы шею Джакомо.

Но вдруг она остановилась, словно кто-то помешал ей или появился в комнате. Занесенный меч замер в нескольких сантиметрах от его шеи. Анна снова прислушалась и повернулась к двери. Потом отошла и тотчас исчезла, словно призрачная тень.

Настойчивый стук в дверь разбудил Джакомо. Молодой человек испустил возглас облегчения. В дверях появился все тот же Ансельмо и с неизменной вежливостью сообщил, что к молодому хозяину прибыл гость. Какой-то весьма достойный господин ожидает его в гостиной.

Приходя в себя, Джакомо взглянул на часы и удивился:

— Но сейчас полночь.

Ансельмо пожал плечами:

— Он очень настаивал, утверждая, что речь идет о срочном деле. Более того — о жизни или смерти. Он выразился именно так.

— Кто это? Вы знаете его?

Слуга покачал головой:

— Мне кажется, однажды я его уже видел. Ах да, вот первое, что он сказал: он ваш друг. Я поразмыслил и решил поверить ему.

Джакомо поднялся с постели, поправил узел галстука и поискал другой пиджак.

Человек, ожидавший его, только что приехал в такси из скита Сан-Себастьяно.

Ему можно было дать лет сорок: довольно высокого роста, длинные, до плеч, светло-пепельные волосы, пронзительные светло-голубые глаза, тонкие губы, острый прямой нос. К этому следовало прибавить элегантный темный костюм. Все это придавало гостю решительный и волевой вид; казалось, он так и излучал энергию. В гостиной горел чудесный камин восемнадцатого века. Человек протянул к огню необычайно белые и холеные руки. Беспокойство, терзавшее его во время поездки в такси, прошло и сменилось приятным волнением от весьма желанной встречи. Когда Джакомо вошел в гостиную, человек встретил его широкой улыбкой. Юноша, не веря своим глазам, в изумлении замедлил шаг:

— Доктор Вайзе!

— Джакомо!

Наметившееся было объятие не состоялось. Но его вполне заменило горячее рукопожатие.

— Вы… вы здесь…

— Когда-то мы обращались друг к другу на «ты». Что-нибудь изменилось?

— Конечно нет, Гельмут. Конечно нет. Я так рад тебя видеть!

— Я тоже и поэтому спешил сюда изо всех сил.

Джакомо изобразил вопросительный жест.

— Я позволил себе приехать сюда глубокой ночью, потому что был очень встревожен. Мне показалось… у меня было ощущение, что ты в опасности. Ты ведь знаешь, я верю в такие приметы.

— В опасности? — переспросил Джакомо, выигрывая время для раздумий. И в самом деле, ему тотчас вспомнилось только что пережитое сновидение, жуткий кошмар… Призрак Анны с мечом возник из-за чувства вины, которое у Джакомо еще не прошло. Но Анна отступила, словно кто-то помешал ей или испугал, — и произошло это именно в тот момент, когда появился Гельмут Вайзе.

— Знаешь, несколько минут тому назад я видел тебя во сне.

— И вот я здесь. Видишь, было все-таки какое-то предостережение.

Они расположились у камина. Гельмут попросил Джакомо погасить весь свет: достаточно огня. Длинные, ровно колеблющиеся языки пламени стали отличным фоном для разговора о прошлом. Предстояло рассказать другу другу многое. Они не виделись уже два года, и для Джакомо это было особенно напряженное, насыщенное событиями время. Он сильно изменился с тех пор. Порывистый подросток, увлекавшийся чем угодно, от футбола до старинной живописи, превратился в серьезного молодого человека. Пожалуй, даже чересчур серьезного.

Говорил в основном Джакомо, стараясь ничего не упустить и все более вдаваясь в детали по мере того, как приближался к настоящему моменту. А Гельмут оставался, как и прежде, внимательным слушателем, не перебивая собеседника даже во время паузы. Лишь изредка он вежливо прерывал Джакомо, желая что-нибудь уточнить или выяснить какие-то подробности. Гельмут слушал с задумчивой улыбкой, но взгляд его, приобретя в полумраке металлический блеск, ни на мгновение не отрывался от лица молодого человека. Временами Джакомо испытывал некоторую неловкость — он чувствовал, что взгляд Гельмута как бы проникает в самую глубину его души, совершенно обнажая ее. И вдруг он понял, у кого еще был точно такой же взгляд, становившийся иногда столь же загадочным, — у падре Белизарио. Но сходство между ними на этом не исчерпывалось. Обоих — и Гельмута, и падре Белизарио — Джакомо считал своими учителями и духовными отцами. Один наставник сменил другого, но произошло это так естественно, что молодой человек задался вопросом, не знакомы ли они, — настолько удивило его неожиданное открытие.

После некоторого раздумья — Джакомо решил, что тот пытается вспомнить, но не может, — Гельмут покачал головой в знак отрицания. Но добавил, что охотно встретился бы с монахом. Когда Джакомо уже заканчивал свой рассказ, Гельмут обратил его внимание на одно обстоятельство.

— Восставшие меченосцы и ливонская ветвь тевтонских рыцарей… — произнес он, как бы размышляя вслух. — Действительно, история повторяется. Десятилетиями человечество опасалось атомной войны, а бояться нужно совсем другого… Просто невероятно.

— Что?

— Опасаться нужно этнических конфликтов и религиозных войн. Опять… — Затем Гельмут вдруг резко спросил: — Кто такой этот профессор Борги?

— Я уже сказал тебе, очень странный человек. Похоже, он обладает паранормальнымиспособностями.

— Я не так выразился. Я хотел спросить о другом. Ты полагаешь, его действительно интересуют исторические расследования или же за этим скрывается поиск чего-то иного, что он не хочет открыть тебе и твоему другу?

Вопрос не стал для Джакомо неожиданностью: падре Белизарио тоже предупреждал об этом, и почти теми же словами.

— Чего-то иного? Но чего?

Вместо ответа Гельмут поднялся:

— Покажи рисунок, который так поразил тебя.

Они прошли в гостиную, где находилась графика. Казалось, рисунок не произвел на Гельмута никакого впечатления, возможно, потому, что в теперешнем виде он ничем не отличался от прочих архитектурных эскизов Пиранези.

— Кроме антиквара Музиани, кто еще видел этот рисунок?

— Яирам.

— А еще? Борги, падре Белизарио?

— Нет, им я только рассказывал о нем.

Тем временем Гельмут рассматривал даты, обозначенные на обороте рисунка, но видно было, что и они нисколько не волнуют его. А с другой стороны, как он отнесся к рассказу Джакомо о цепи необычайных событий? Он сохранил невозмутимость, не удивился, не задал никаких вопросов.

— Гельмут, по-твоему, есть какая-нибудь связь между исчезновением храма на рисунке и появлением названия на карте?

— Ты полагаешь, это имеет отношение к убийству Анны?

— Возможно. Но почему ты всегда отвечаешь вопросами?

Гельмут улыбнулся. Его лицо, невероятно гладкое, покрылось сетью тончайших морщинок.

— Необъяснимые вещи — это как выдержанное веками коллекционное вино. Их следует смаковать не торопясь. — Они вышли из гостиной. — Когда навестишь меня в Штутгарте, постараюсь раздобыть тебе бутылку такого вина.

— Не знаю, приеду ли я в Германию. Хотелось бы, но…

— Да конечно приедешь. В Арденнском сражении принимали участие и немцы, не так ли? Ты ведь не можешь заниматься серьезным историческим расследованием, исключив одну из сторон.

— Не знаю, стану ли вообще заниматься этим. Не уверен. Мне бы хотелось, чтобы ты поговорил с Борги и дал мне серьезный совет. Я очень на него рассчитываю.

Гельмут возразил чересчур бурно:

— Не хочу встречаться с ним.

— Почему?

— Думаю, и ему это не доставило бы удовольствия, — сказал Гельмут, сделавшись вдруг совершенно спокойным.

— А чем ты сейчас занят? Преподаешь?

Гельмут покачал головой:

— Руковожу исследовательским центром «Фонда фон Зайте». Туда и приглашаю тебя. Вот увидишь, тебе это пойдет на пользу. Получишь бесценный опыт.

Они вошли в комнату Джакомо.

Гельмут осмотрелся и жестом выразил одобрение.

— Все как два года назад. Стараешься выглядеть взрослым, Джакомо… Понятно, что для тебя это важно. Но мне почему-то кажется, что ты так и остался прежним мальчишкой.

Он подошел к византийской Мадонне и перекрестился. Джакомо сделал то же.

— Говоришь, будто приближаешься к вере? — спросил Гельмут.

— Это трудная дорога, но, наверное, единственная, по которой стоит идти.

— Веру нельзя завоевать раз и навсегда. Надо сражаться за нее ежедневно. И к тому же ее так легко снова утратить… Особенно когда уверен, что крепко удерживаешь свое приобретение. — Гельмут остановился возле канделябра с девятью ветвями, любуясь им. — А этого прежде не было.

— Девять рыцарей, — улыбнулся Джакомо.

Но Гельмут не улыбался. Этот предмет, казалось, произвел на него сильнейшее впечатление. И больше всего лица рыцарей — они, словно магнит, притягивали его внимание. Глаза Гельмута сделались прозрачней озерной воды.

— Откуда у тебя это?

— Отец принес, — просто ответил Джакомо. — Видимо, не знал, куда деть.

Гельмут задумчиво молчал. Наконец тихо произнес:

— А знаешь, кто эти девять рыцарей?

— Думаю, крестоносцы.

Гельмут утвердительно кивнул:

— Монахи-воители. Посмотри на них внимательно: не кажется ли и тебе тоже, что они вот-вот оживут? — Он взглянул на часы. — А в этом музее найдется еще одна кровать? Пусть даже антикварная, неважно, главное, чтобы кровать.

Джакомо повел Гельмута на верхний этаж, где находились комнаты для гостей.

Пока они шли, молодой человек вспомнил осень 1986 года. Гельмут тогда приехал в Болонью читать лекции по немецкому языку в Институте Томаса Манна. Это был умный и деятельный преподаватель, поразительно искусно завладевавший вниманием аудитории, которая состояла в основном из молодых людей восемнадцати — двадцати лет.

Как и многие другие, Джакомо записался на этот курс: его привлекла моментально приобретенная известность доктора Вайзе. Вскоре из любимого ученика он превратился в друга Гельмута. И по правде говоря, именно этого и хотелось блестящему, амбициозному, привыкшему к первенству во всем студенту, тем более когда он понял, что преподаватель наделен какими-то необычными способностями. Разница в возрасте ощущалась, но, похоже, только укрепляла их дружбу. К сожалению, эти отношения, столь плодотворные и многообещающие для Джакомо, длились всего несколько месяцев.

Однажды — дело было весной 1987 года, учебный год еще не окончился — Гельмут просто исчез. Уехал, почти ни с кем не попрощавшись. Он покинул Болонью и, видимо, вернулся в Германию. Тут же о нем пошли нехорошие слухи, поползли всяческие сплетни, которые ранили Джакомо до глубины души.

Джакомо отвел Гельмута в просторную и холодную комнату, и тот сразу же лег в постель. Поначалу он лежал закрыв глаза, потом открыл их: похоже, его внимание привлек цветочный узор на потолке. Наконец, сделав над собой усилие, он медленно заговорил:

— Джакомо, я вернулся сюда как друг, и ты встретил меня как друга.

— Прошу тебя, не нужно благодарностей.

— Хорошо, — ответил Гельмут, по-прежнему глядя в потолок. — Но все же мне надо тебе кое-что объяснить.

— Как хочешь. Мне кажется, будто мы расстались только вчера.

— Я уехал в мае, правильно?

— Да, и я опасался, что как-нибудь нечаянно обидел тебя.

— Мне известно, что здесь говорили на мой счет. Будто я украл деньги института.

— Я никогда не верил этому.

— Но тем не менее это правда. — Джакомо никак не реагировал. Гельмут продолжал: — Мне нужны были деньги, и я взял их с намерением вернуть прежде, чем администрация заметит пропажу. Но ничего не вышло, мне пришлось скрыться. Все же я твердо решил вернуть взятое.

— И вернул?

Гельмут сделал утвердительный жест.

— Институт решил отнестись к этому как к временному заимствованию, а кроме того, ему хотелось избежать скандала. Поэтому на меня не заявили в полицию.

Джакомо оценил это признание по достоинству. Оно проливало свет на то, что оставалось неясным, и доказывало, что его вновь обретенный учитель и друг тоже может по-человечески ошибаться.

Следующие несколько дней — Гельмут говорил, что приехал в Болонью исключительно ради встречи с Джакомо, — они провели вместе, и молодой человек отложил все прочие дела.

Падре Белизарио встречался с Гельмутом и долго разговаривал с ним наедине, пока шло заседание руководящего совета лиги.

Разговор касался духовных тем — так Гельмут в общих словах обозначил суть своей беседы с монахом. Но у Джакомо осталось ощущение, будто они уже были знакомы ранее, — ощущение скорее неприятное. До того молодой человек думал, что судьба подарила ему сразу двух духовных руководителей. Оба питали к нему отцовскую любовь и осеняли покровительством, удачно дополняя друг друга.

Члены лиги устроили в честь иностранного гостя выступление импровизированного хора в дворике скита. Пение оказалось неожиданно красивым.

Естественно, Джакомо поспешил познакомить с Гельмутом и Яирама. Ближе к вечеру оба — юноша и его наставник — отправились туда, где Яирам играл на пианино в составе небольшого ансамбля: электрогитара, кларнет и ударник. Все исполнители были однокурсниками. Танцевальный зал пустовал, и четверо молодых музыкантов-любителей разучивали какие-то современные джазовые партии. Но задача была отнюдь не из простых и явно превосходила амбиции музыкантов, которым предстояло играть танцевальную музыку в субботу и воскресенье для студенческого кружка, — разумеется, безвозмездно. Яирам на этот раз согласился, так как ему доставляло удовольствие выступать вместе с друзьями. Но он наотрез отказывался играть в ансамбле постоянно.

Пока Гельмут молчаливо внимал музыке, Джакомо обменялся с Яирамом несколькими саркастическими репликами по поводу наспех собранного оркестрика. Потом все трое отправились ужинать в тратторию в центре города. Джакомо старался, наверное даже слишком, создать дружеский треугольник. Но, вопреки ожиданиям, результат получился обратный. Укрывшись за стеной формальной вежливости, Гельмут и Яирам не сделали ни одного жеста, не произнесли ни единого слова, чтобы развеять сдержанность, за которой таилась неприязнь, если не враждебность. Так и тянулся этот бесконечный ужин. Даже вино, в изобилии предложенное Джакомо, не сняло неловкость. Иногда Гельмут и Яирам встречались взглядами, но тотчас отводили глаза.

В конце ужина, после долгого гнетущего молчания, Гельмут неожиданно обратился к Яираму с вопросом:

— Синьор Винчипане, вы знаете арабский язык?

Застигнутый врасплох, юноша ответил, покраснев:

— Немного читаю и пишу.

Джакомо поразили эти две фразы еще и потому, что далее разговор не получил никакого развития.

Позднее, когда Яирам ушел, Джакомо не мог не задать вопрос, мучивший его:

— Почему тебе не нравится Яирам?

— Он твой друг, но это не значит, что он должен быть и моим, — ответил Гельмут. Потом с улыбкой добавил: — У меня впечатление, будто он хотел спрятать свою душу в раковине.

— То же впечатление произвел на меня и ты.

— Но раковины могут быть и пустыми, — сказал Гельмут, задумавшись, словно обращаясь к самому себе. Потом снова улыбнулся: — Возможно, он просто ревнует. Хочет быть твоим единственным другом. Зная тебя, не удивляюсь этому.

Вечер был теплый. Ветер доносил с холмов первые весенние запахи.

— Яирам… Яирам… — повторил Гельмут, словно обдумывая что-то. — Очень древнее имя. Христиане давали его неверующим, мусульманам, которые шли к ним в услужение. Однако пора домой, завтра рано утром мне надо ехать.

— Кто же так рано ложится спать?!

Утром — Гельмут уже уехал — старый Ансельмо, всегда крайне немногословный, появился в столовой, где завтракал Джакомо.

— Простите за беспокойство, молодой хозяин, — произнес он, обозначив свое присутствие легким покашливанием.

— Что случилось?

— Пропал один из кубков семнадцатого века.

Джакомо отпил кофе и спросил:

— Вы уверены? Когда пропал?

— Вчера после обеда все четыре были в горке. Знаю точно, потому что привык видеть их там каждый день.

Джакомо внимательно посмотрел на слугу сквозь стекло фужера:

— И что вы думаете?

Ансельмо пожал плечами:

— Если б это был вор, он унес бы все. Позволю себе напомнить — они из чистого золота.

Образ Гельмута тотчас возник в мозгу Джакомо, пока старик говорил, что с тех пор, как он служит в этом доме, здесь никогда не пропадало ничего, ни единой булавки.

— Посмотрим, — сказал молодой человек, отпуская слугу. И только тут заметил, что в окна хлещет дождь.

Монотонный и непрестанный, дождь лил до самого вечера. К этому времени старая остерия на виа Унионе (улица с дурной славой оттого, что некогда здесь было много борделей) всегда заполнялась посетителями, а уж в дождливую погоду тут становилось совсем тесно.

Кроме пожилых людей и завсегдатаев, в последнее время в остерию часто стала заглядывать и молодежь, так что тут собиралась самая разнородная публика, состоявшая в основном из пьяниц и картежников. В помещении вечно стоял густой табачный дым, накрывавший столики, словно туман, а освещение было совсем слабым, как при светомаскировке.

В глубине комнаты, в углу за небольшим столиком, сидел Гельмут. Поднятый воротник пальто и низко сдвинутая на лоб шляпа скрывали его лицо. Он то постукивал пальцами по столу, то сжимал бокал или бутылку вина и неотрывно смотрел на грязную входную дверь из матового стекла, с явным нетерпением ожидая кого-то.

Но кого?

Вдруг, словно от порыва ветра, дверь распахнулась и в узком проеме появилась высокая фигура. Черный силуэт ее на мгновение замер в сполохе сверкнувшей молнии (все игроки и выпивохи, казалось, тоже замерли в этот миг), а затем посетитель направился в другой конец остерии к столику Гельмута.

Он был в длинном, до пола, черном одеянии, которое могло быть плащом или же монашеской рясой. Шею окутывал толстый шарф, закрывавший пол-лица, а капюшон на голове, тоже черный, прятал от любопытных взглядов остальное. Черты незнакомца разглядеть было невозможно, однако ярко выделялись глаза — живые и красные, словно раскаленные угли.

Странный человек сел напротив Гельмута и длинным узловатым пальцем опустил шарф. Его улыбка выражала презрение и сознание превосходства над другими. Бесцветный взгляд Гельмута и огненный взгляд человека в капюшоне схлестнулись, словно лезвия, готовые к бою, и если в первом читалась ненависть, то во втором — сарказм и насмешка.

— Вижу, тебе понравился этот город, — сказал человек в капюшоне. Голос у него был низкий, глухой и доносился словно из-под земли. — Уже второй раз встречаемся здесь.

— Последний раз — два года назад, — сухо ответил Гельмут. — Ну давай, быстро.

— Все еще надеешься выиграть?

Вместо ответа Гельмут достал толстую колоду — старинные карты Таро — и положил на середину стола.

От приглушенного смеха человек в капюшоне даже затрясся.

— Со мной крапленые карты не пройдут. Ты хорошо знаешь, что никогда не обыграешь меня, но мне нравится вот это упрямство: необычно для человека твоего положения.

— Сдавай.

Прикрыв пылающие глаза, человек в капюшоне еле слышным голосом начал молитву: «Аклахаир, гений игры и четвертого часа, уверенно води моей рукой».

Словно отвечая ему, прозвучал чудовищный раскат грома, от которого задрожали двери.

Человек в капюшоне приоткрыл глаза и протянул руку. Он взял карту, посмотрел на нее и положил перед собой лицом вверх. Это был младший из арканов Таро.^[7] Рыцарь-меченосец.

Рука Гельмута слегка дрожала, когда он открывал свою карту.

Увидев ее, человек в капюшоне сардонически улыбнулся:

— Ох-ох, плохо начинаешь. Это ведь Башня, темница твоей гордости.

Они продолжали партию молча. Сосредоточившись на игре, соперники совершенно не слышали шума, звучавшего все громче. В какой-то момент глаза незнакомца торжествующе сверкнули.

— Видишь, у тебя нет ни одного из старших арканов, ведущих к спасению. Значит, ты проиграл. Теперь я нанесу тебе последний удар.

Длинные пальцы уверенно перевернули карту: на ней был изображен дьявол.

Гельмут закрыл глаза, опустил голову на грудь и откинулся на спинку стула.

— Ну, так отдавай, что должен.

Гельмут полез в сумку, лежащую на полу, и достал оттуда золотую чашу с тонкой гравировкой. Человек в капюшоне схватил ее, жадно оглядел и тотчас спрятал в складках черной одежды. Потом, поднимаясь, произнес с нескрываемой угрозой:

— Твое время на исходе. У тебя остался всего лишь год — чуть больше мгновения. Помни об этом. — И он исчез, пока Гельмут наливал себе вино.

Глава девятая

Незадолго до отъезда в Рим Джакомо мельком виделся с отцом.

Они вместе обедали, но встреча оказалась тягостной, потому что, разделенные взаимной отчужденностью, отец и сын мало что могли сказать друг другу. Впрочем, разделял их и большой стол, старательно накрытый Ансельмо.

Доктор Риччи всегда был немногословен, теперь же он отмерял свои слова, словно капли пипеткой. Это касалось и выражения чувств — во всяком случае в семейном кругу, где он никогда не проявлял их внешне, а по отношению к сыну вообще никак. Его стиль семейной жизни покоился на двух столпах: молчании и отсутствии. Стиль этот не допускал никаких послаблений даже по отношению к жене. Ей оставалось только приспособиться к поведению мужа, и она замкнулась в своем мире, отстраненном и непроницаемом для всех, состоявшем из музыки и романтических переживаний — когда-то испытанных и просто воображаемых.

Что касается Джакомо, он тоже с ранних лет привык к постоянному отсутствию отца в доме. Лишенный отцовской заботы, он вырос самодостаточной личностью, а это в свою очередь породило две противоречивые психологические проблемы. С одной стороны, Джакомо понимал, что он — редкое исключение, потому что всегда полагался только на собственные силы, и это служило для него предметом гордости. С другой — он испытывал потребность в духовных отцах, которые опекали бы его как сироту.

На вскользь брошенный вопрос об учебе юноша ответил предельно кратко. Потом отец сказал, что ему опять необходимо срочно уехать — Джакомо даже не поинтересовался, куда именно, — и заметил, что, возможно, придется вообще перебраться за границу. Он явно искал способ полностью уклониться от налогов, и это лишь усилило презрение Джакомо к чуждому человеку, сидевшему напротив него.

Больше они не говорили ни о чем. Джакомо ожидал, что придется давать объяснения насчет пропажи драгоценной чаши, но отец ни словом не упомянул о ней.

Международный съезд ассоциаций гуманитарного характера открылся в Риме 17 марта, в пятницу утром. В старинном палаццо в районе Трастевере, принадлежавшем одной крупной католической организации, собралось около ста представителей кружков, обществ, лиг, братств, сект, конгрегаций, съехавшихся со всей Западной Европы и даже из Соединенных Штатов, от «Братьев Земли» до «Часовых Неба». Названия были самые разнообразные, порой причудливые, за ними скрывались организации крупные и мелкие, бедные и богатые, религиозные и светские. Порядок, определявший проведение съезда, был сразу же нарушен из-за невероятной, хотя и веселой, путаницы и сумасшедшей мешанины языков.

Джакомо прибыл с некоторым опозданием и нашел, что огромный зал, помпезно расписанный одним сабинским художником эпохи барокко, совершенно не подходит для проведения такого съезда.

Больше всего собрание напоминало базар, где торговали словами и жестами. Стулья были сдвинуты со своих мест, и участники, разделившись на группы и группки, использовали их по-разному: кто как опору для вытянутых ног, кто садился на них задом наперед, положив руки на спинку, кто вставал, чтобы его лучше слышали. Оттого что без умолку говорили все сразу, в зале стоял оглушительный шум. Комическую ноту в этот беспорядок вносил молодой человек в очках (похожий на церковного прислужника, но в пиджаке и брюках), сидевший в одиночестве за столом президиума и безнадежно хлопавший в ладоши, пытаясь создать хотя бы видимость порядка.

Джакомо думал было уйти, но остался, потому что участники конгресса окружили его и стали дружески обстреливать вопросами, от которых он не хотел уклоняться. Более того, подобно многим другим, он тоже достал ручку и принял участие в лихорадочном обмене именами, адресами и номерами телефонов. Он знал, что, выйдя оттуда, почти наверняка выбросит эти клочки бумаги, но в тот момент предпочел принять участие в игре или коллективном ритуале, который, казалось, захватил всех.

Большинство участников съезда состояло из молодежи, но встречались и люди среднего возраста. Женщин было мало, зато очень много оказалось цветных, особенно среди священников. Одеты все были очень по-разному — от экстравагантных нарядов до классических строгих костюмов. По одежде можно было проследить разницу в общественном положении и национальной принадлежности участников съезда.

В полдень зал опустел — участники совещания разошлись по ближайшим тратториям. Было очевидно, что многие приехали в Рим скорее для того, чтобы устроить себе короткие, но приятные каникулы.

После обеда началась наконец настоящая работа. Стулья выстроили аккуратными рядами, за столом президиума сидели все, кому положено, и был даже поставлен микрофон для переводчиков. Выступления следовали в заранее установленном порядке, и партер отвечал на них жидкими аплодисментами, а иногда и откровенными зевками.

Но губительный риск скуки был предотвращен. Это произошло благодаря тому, что делегаты быстро стали обсуждать вопросы реальные и насущные, а не обозначенные в официальной программе. В итоге кое-что прояснилось. Координация гуманитарных акций между различными обществами оказалась делом сложным и трудным, во многом зависящим от местных условий. Наладить ее относилось к области иллюзий. Каждая ассоциация стремилась заявить о себе и получить какую-нибудь материальную выгоду. Более или менее крупные объединения намеревались оттеснить своих соперников в борьбе за рычаги власти. Все это Джакомо понял довольно быстро и сделал стержнем своего короткого выступления с ораторской трибуны. Его слова, резкие и хлесткие, были выслушаны в полнейшей тишине.

Эта своего рода провокация — Джакомо пошел на нее совершенно сознательно — дала новое направление работе съезда. Все, кто просил слова после него, делали именно то, что и требовал регламент, — либо одобряли его слова, либо возражали. Страсти разгорелись нешуточные, и Джакомо было приятно оказаться в центре внимания. Он был доволен, что не напрасно приехал в Рим. Наверное, его отчет немало позабавит братьев по лиге.

Заседание закончилось поздно вечером. Джакомо получил множество приглашений на ужин, но вежливо отклонил их: у него не было никакого желания продолжать совещание за столом.

В субботу утром съезд продолжил работу. Конкретных предложений высказывалось мало, зато споров вспыхнуло много. Бесконечные выступления почти не представляли интереса. По сути, началась борьба, где все занимали оборонительную позицию: каждый оратор утверждал, что у его организации намерения самые чистые, а работа — самая продуктивная.

Во время перерыва на обед Джакомо, и на этот раз предпочтя держаться в стороне от дискуссий, столкнулся с дилеммой: участвовать в следующем заседании или же пренебречь им и отправиться посмотреть Авентинский собор. Ему не терпелось побывать там, но долг опять взял верх. Лига послала его в Рим не для туристической прогулки.

В длинном фойе, ведущем к залу, к Джакомо вдруг подошел какой-то незнакомец:

— Если не ошибаюсь, господин Джакомо Риччи из Болоньи? Поздравляю вас со вчерашним выступлением. Выразительно и точно. Вы вскрыли лицемерие и тайные амбиции здесь присутствующих. Как говорится, богу — богово, кесарю — кесарево.

Джакомо улыбнулся и решил, что человек этот скорее всего иностранец. Хотя он и говорил на безупречном итальянском языке, все же в речи его слышался едва уловимый англосаксонский акцент. Юноша внимательно посмотрел на собеседника: лет сорока, сухопарый, веснушчатый, волосы рыжие, аккуратно уложенные небольшими волнами, на носу крохотные очки в золотой оправе.

Человек покачал головой:

— Я приехал в Рим не ради этого съезда, а совсем по другим делам. — Он протянул Джакомо руку. — Меня зовут Иеремия Уайт.

— Вы англичанин или американец?

— Я из Нью-Йорка. — Он пристально взглянул на Джакомо из-под маленьких очков и улыбнулся, демонстрируя превосходные крупные зубы. — Вы никогда не слышали мое имя? Наверное, вам неизвестно, что у нас с вами есть общий друг.

Джакомо вопросительно посмотрел на Уайта.

— Гельмут Вайзе.

От удивления Джакомо мог только воскликнуть:

— Не может быть!

— Да, да. Несколько лет назад, в Германии, мы вместе слушали курс истории. Я тогда только что закончил институт. С тех пор мы довольно часто переписываемся.

— И Гельмут… Вайзе говорил вам обо мне?

— Совсем недавно. Писал, что едет в Болонью. Он там преподавал, если не ошибаюсь.

— Ну да. Никогда не забуду его необыкновенные уроки немецкого. А вы простите, чем…

Американец понял, что хотел спросить молодой человек.

— В Гарвардском университете я изучал историю религий. Но не преподаю. Только веду факультативный курс для очень немногих желающих. — Он засмеялся. — И имеющих деньги, разумеется.

Джакомо услышал хриплое гудение динамиков и повернулся в сторону зала.

— Почему бы нам не уйти отсюда? — предложил Уайт. — Мне хотелось бы с вами поговорить.

— В другой раз, — предложил Джакомо, направляясь в зал.

Теперь все собравшиеся выглядели усталыми и безучастными. Поэтому уже час спустя после начала дискуссии очередной председатель собрания решил закрыть его и прошел к микрофону, намереваясь, по обязанности, произнести заключительное слово.

Тут дверь в глубине зала внезапно распахнулась, и на пороге появилась группа молодых людей. Человек двадцать парней и совсем юных подростков держались плотной группой, не скрывая своих агрессивных намерений. Они размахивали палками, резиновыми дубинками и цепями: все обриты наголо, все в черной униформе со множеством различных медалей, военных крестов и значков с фашистской символикой, особенно свастиками. Обнаженные по локоть руки были густо покрыты татуировкой. Глаза выдавали наркотический транс, но при этом горели презрением и ненавистью.

Желание драться у непрошеных гостей было более чем очевидным — точно так же, как и охвативший участников конгресса ужас, от которого они буквально онемели.

Раздался пронзительный голос предводителя драчунов:

— Наша организация тоже гуманитарная! Почему нас не пригласили?

— Евреи, вон отсюда! — закричал кто-то из его приспешников. — Концлагерь по вам плачет!

Вся группа издевательски захохотала. Это несколько сбило напряжение. Бледный как полотно председатель съезда взял микрофон, стараясь выдерживать мирный тон:

— Но здесь нет евреев.

— Зато есть негры! — гневно прозвучало в ответ.

— Ребята, чего мы ждем? — закричал главарь. — Проучим зажравшихся буржуев!

То был сигнал к атаке, которого ожидали одни и опасались другие. Через несколько секунд зал превратился в поле битвы. Вопили все: и парни с дубинками, нападавшие группами, и участники съезда, размахивавшие стульями.

Джакомо стоял сбоку, у стены, далеко от центра зала, где завязалась драка, и к тому же возле запасного выхода. Но он не хотел бежать от нападения, не хотел уйти от этой драки, вызванной слепой и глухой нетерпимостью. И в самом деле, ловкость, полученная благодаря занятиям спортом, позволила ему сперва уклониться от ударов палками, а потом крепко врезать ногами и кулаками двум нападавшим, — правда, это стоило Джакомо любимой шляпы.

Третий противник, злобно ухмыляясь, уже готов был наброситься на него, размахивая тяжелой цепью. Джакомо встретился взглядом с его маленькими, налитыми кровью глазками и понял, что речь теперь уже идет о жизни и смерти. Он сжал кулаки и приготовился к схватке. Вдруг дверь запасного выхода приоткрылась, и Джакомо, стоявший к ней спиной, почувствовал, как кто-то схватил его за руку.

Это был Иеремия Уайт.

— Идемте, скорее, скорее!

Парень с цепью в растерянности остановился, и Джакомо поспешил следом за американцем, бежавшим по коридору, который вел вниз, где находились туалеты и запасной выход. Другие тоже воспользовались эти путем для спасения.

Вскоре, спустившись по полутемной лестнице, они выбежали во двор, окруженный строгой колоннадой, и покинули палаццо как раз в тот момент, когда к нему подъехали полицейские машины. Оказавшись на залитой солнцем улице, Джакомо почувствовал себя лучше. Уайт выглядел спокойным и выдал короткое резюме:

— Провокаторы, которым ничего не светит.

Вскоре они подошли к аллее Трастевере и остановили такси.

— Может быть, поедем ко мне? — предложил Уайт.

— А где вы живете?

— На Авентинском холме.

Джакомо был потрясен, но, конечно, не показал своего изумления. Губы американца изогнулись в насмешливой улыбке.

— Вы ведь хотели там побывать, не так ли?

— Это верно. Только я не говорил вам об этом.

— Чтение мыслей или взаимное внушение? — вслух размышлял Уайт, пока Джакомо садился в такси.

Здание церкви Санта-Мария-дель-Приорато на Авентинском холме было именно тем самым, что осталось на загадочном рисунке, повторял про себя Джакомо. А эти даты, 1489–1989, написанные на обороте? Две последние одинаковые цифры, конечно же, заключали в себе некий смысл. Но так ли это? Вопросы эти молоточками стучали в голове Джакомо, глухо и ровно, словно пульсация одной и той же неотвязной мысли.

Возможно, человек, сидевший рядом с ним и выглядевший вполне беззаботно, был способен уловить эту мысль? И действительно, слова американца глубоко поразили Джакомо.

— Игра в лото, которое так любят в Италии, насчитывает девяносто чисел. Восемьдесят девять — предпоследнее из них, как бы возвещающее конец и ожидание нового начала. И действительно, последняя цифра в нем — девять. Она же — первая в числе девяносто, завершающем каждый цикл и начинающем новый. Согласно Пармениду, цифра девять относится к области абсолюта, соединяя голову с хвостом и таким образом замыкая идеальный круг кольца. — Он бросил на Джакомо испытующий взгляд и добавил: — Или короны.

— Вы тоже специалист по гаданию на цифрах, как и наш Гельмут?

— Я занимаюсь этим иногда лишь ради развлечения, — торопливо проговорил Уайт и продолжал: — У вас нет ощущения, будто нарастает нечто пока еще плохо различимое, что вот-вот обретет форму и явится на свет? Что-то подземное, медленно и не без труда выходящее на поверхность?

— Мировая война? Страшная катастрофа?

Уайт покачал головой:

— Не знаю. Я только предостерегаю. Возможно, это предвидение.

— Верно, — согласился юноша, думая о пророческих словах, которые нередко повторял падре Белизарио. — У меня тоже есть какое-то странное внутреннее ощущение.

Светлые, почти прозрачные, глаза американца слегка блеснули.

— Правильно, внутреннее.

Он принялся смотреть за окно на хаотичное движение машин, среди которого таксист пытался проделать путь, и, не отрывая взгляда от дороги, произнес:

— В Америке у меня есть друг, который работает на сейсмической станции. Он-то мне и сказал, что время от времени его приборы регистрируют какие-то странные толчки. Но это не движения земной коры и не вулканическая деятельность. Это какие-то загадочные брадисейсмы. Мой друг называет их «галопом подземной кавалерии». Любопытное сравнение, не правда ли?

Джакомо ничего не ответил, только представил себе всадника, который ударом копья — гигантского копья — пронзил Анну. Голос Уайта вернул его к действительности.

— Я все более убеждаюсь, что судьба, предназначение, будущее скрыты не в линейных и геометрических движениях небесных тел, но в первородных силах, бесформенных и пугающих, которые сталкиваются в магме, глубоко в недрах земли.

— А как же астрология, самый древний опыт предсказаний?

Уайт склонил голову:

— Это вполне естественно, что неисчерпаемая потребность в знаниях побудила людей обратиться к безупречности небесного свода, к сложной гармонии вселенной. Не случайно мы, верующие в единого Бога, образно представляем себе Его именно там. Но наш истинный, настоящий мир — это земля и все, что находится в ее недрах.

Джакомо уловил в словах и жестах Уайта какой-то педантичный, менторский тон, нечто такое, что подспудно вызывало раздражение и неприязнь.

Американец указал пальцем вниз:

— Наша физическая природа, наша материальность вот тут, у нас под ногами, там, откуда берется наша пища и куда отправляют мертвых. Именно там заключены несметные сокровища — золото, алмазы, нефть, — именно там мы образно представляем себе ад и царство теней и зла. И на самом деле нет ничего более неизведанного, чем земные недра.

Тем временем они приехали на самый впечатляющий, самый легендарный из семи римских холмов — Авентинский. Высадив их, такси уехало.

Вот он — грандиозный архитектурный ансамбль Санта-Мария-дель-Приорато. Джакомо с огромным волнением смотрел на него. Это было поразительно точное воплощение рисунка.

На площади находилась группа туристов. Они по очереди совершали небольшой ритуал, предписанный путеводителями на всех языках. Туристы друг за другом заглядывали в замочную скважину больших ворот, чтобы увидеть оттуда купол собора Святого Петра в Ватикане.

— Это одно из самых загадочных мест на свете, — прошептал Уайт, отвернувшись от туристов и обращаясь к Джакомо. — Вы знакомы с масонским учением?

Джакомо сделал неопределенный жест.

Уайт принялся пристально рассматривать стелы и обелиски, украшавшие здание.

— Mons Serpentarius, то есть Змеиная Гора, — так называли Авентинский холм древние римляне, считавшие змею олицетворением темных и вечных жизненных сил. Видите, как много здесь резных фризов с изображением змеи. Если вздумаете сосчитать их, то получите ровно тридцать три. Создатель этого ансамбля — Джованни Баттиста Пиранези…

— Знаю.

— Но может быть, вам не известно, что Пиранези был масоном и, похоже, достиг тридцать третьей, высшей, степени в масонской иерархии. — Он сделал широкий жест в сторону ансамбля. — Мальтийские рыцари — наследники рыцарей святого Иоанна, участников Крестовых походов, — до сих пор имеют здесь свою штаб-квартиру. — Американец направился в сторону храма. Легкая улыбка блуждала на его губах. — А ведь неплохую шутку учинил Пиранези, когда согласился принять заказ мальтийских рыцарей на проект собора Санта-Мария-дель-Приорато, места, предназначенного для творения обрядов, тишины и молитвы.

Джакомо выразил заинтересованность, и Уайт продолжал:

— Джованни Баттиста Пиранези был не только масоном, но и страстным поклонником магии и оккультизма, а главное, был убежден, что является реинкарнацией одного тамплиера. Орден тамплиеров был буквально изничтожен с помощью костров и гильотин в начале четырнадцатого века. — Уайт снял очки и стал протирать их платком, сощурив близорукие глаза.

— Вы хотели что-то сказать о шутке Пиранези, — заметил Джакомо.

— Шутка поистине дьявольская. В общем, похоже, он работал на деньги мальтийских рыцарей, но духовные заказчики у него были совсем иные.

— Видно, что стелы в изобилии украшены масонскими символами.

— Они позаимствованы у тамплиеров, которые в свою очередь взяли их у Зоровавеля, еврейского царя, воина и рабочего. Его солдаты и в самом деле показаны здесь с мастерком в одной руке и шпагой в другой. — Уайт, явно довольный, что может продемонстрировать свою эрудицию, надел очки. — Если вытянуть все стелы и обелиски в одну линию, то их длина составит тридцать три фута и тридцать три дюйма: точно такой же ширины был легендарный храм Соломона в Иерусалиме, известный как первый в истории. Но посмотрите внимательно, друг мой: на фасаде церкви мы видим скульптурное изображение богини Фортуны, той самой, что изображена на оборотной стороне монет, которые чеканили тамплиеры.

— Выходит, именно они были загадочными заказчиками архитектора.

Уайт, задумавшись, кивнул:

— Они же построили и третий храм.

— Где? В Иерусалиме?

— Нет. В Иерусалиме было два храма. Храм Соломона, разрушенный Навуходоносором в пятьсот восемьдесят шестом году до Рождества Христова, и храм Зоровавеля, или второй храм, реставрированный и расширенный Великим Иродом во времена Христа, а потом сожженный римлянами в семидесятом году. Третий храм, тайный и временный, должен находиться в Европе. — Глаза американца мрачно заблестели. — Речь идет о храме, построенном для хранения неких сокровищ.

Джакомо не скрыл недоверия:

— Не может быть, чтобы такое богатство осталось нетронутым, когда конфисковали все имущество тамплиеров. А это случилось между тысяча триста седьмым и тысяча триста двенадцатым годами.

— Орден тамплиеров, исчезнувший в эти годы для истории, выжил благодаря таинственному и негласному соглашению. Более того, он собирается вновь проявить себя в мире, обретя невиданную мощь по сравнению с прежними временами, — произнес Иеремия Уайт, невольно понижая голос. — Третий храм сохранился и избежал разграбления, потому что был построен после уничтожения ордена, в неизвестном и недоступном ни для кого месте.

Последние слова Джакомо едва расслышал: догадка электрическим разрядом сверкнула у него в мозгу.

— А известно, когда он был построен?

— Кажется, в конце пятнадцатого века.

Две даты! Первая из двух на том удивительном рисунке!

— Может быть, в тысяча четыреста восемьдесят девятом?

Уайт обернулся и внимательно посмотрел на Джакомо:

— Пятьсот лет назад. А почему бы и нет?

Он достал из внутреннего кармана пиджака фотографию формата открытки и протянул ее Джакомо. Это была цветная репродукция картины, точнее, портрета.

— Портрет неизвестного — так называется это полотно, созданное художником Бартоломео Венето примерно в тысяча пятьсот десятом году.

— Вы видели оригинал?

— Любой может видеть его, — улыбнулся Уайт. — Он находится в Миланской картинной галерее. Но вы присмотритесь, особенно к костюму.

Человек на портрете был довольно молодым (на вид лет тридцати), на голове у него была шляпа с пером, а на плечах роскошный плащ, отороченный горностаем. Но более всего поражал в его костюме круглый лабиринт, изображенный на груди.

Уайт, изрядно взволнованный, не смог удержаться, чтобы не добавить:

— Видите? Настоящий лабиринт. И посмотрите на вот эти круглые вышивки на рукавах плаща.

— Что это такое?

— Это узлы. Знаменитые узлы Соломона. Собранные воедино, они представляют собой греческий крест, свастику и лабиринт и с эзотерической точки зрения символизируют непознаваемость Божией воли для непосвященных. — На лице Уайта отразилось удовлетворение. — Мои исследования здесь, в Риме, оказались плодотворными. На мой взгляд, этот молодой человек — князь Иньяцио ди Коллеферро, родившийся в Риме примерно в тысяча триста шестидесятом году.

— Но это же абсурд, — сказал Джакомо, поразмыслив. — Когда Бартоломео Венето выполнил этот портрет, князю было не меньше ста пятидесяти лет.

— Возможно, но дело не только в этом, — сказал Уайт, нисколько не смутившись. — Выяснилось, что этот синьор эмигрировал в Кобленц примерно в тысяча четыреста сороковом, и готов спорить, что именно он велел построить третий храм в тысяча четыреста восемьдесят девятом.

— Эту дату вам подсказал я, но она ничем не подтверждается, — солгал Джакомо.

Уайт задумался:

— В таких расследованиях нельзя руководствоваться одной логикой, возраст обычных смертных тут ни при чем. Нужно оставить границу между верой и неверием неопределенной, размытой и быть готовым к любому стечению обстоятельств. Иначе вообще можно поставить под сомнение Библию целиком. — Он поднял взгляд на Джакомо. — Наша задача решается при помощи только одного предположения: Иньяцио из Рима — первый из тайных Великих магистров ордена тамплиеров, избранный в тысяча триста восемьдесят девятом году, в возрасте примерно тридцати лет. Для него время остановилось на этой дате.

Джакомо предпочел промолчать, и Уайт, снова сделав несколько шагов, добавил:

— Похоже, существует и другой портрет, более важный. Но я никогда не видел его, не знаю, где он, и даже не представляю, кто его написал.

Глава десятая

Уайт и Джакомо удалились от Санта-Мария — дель-Приорато. Теперь, когда солнце уже клонилось к закату, они молча прогуливались по спокойным старинным улочкам Авентинского холма — сплошные спуски и подъемы, вдоль которых тянулись деревья или каменные ограды, скрывавшие красивые, утопающие в зелени садов виллы и невысокие особняки.

Джакомо размышлял о сплавленных вместе достоверных исторических фактах и легендах, которые Уайт беспрестанно обрушивал на него, и удивлялся этому человеку — то ли подлинному ученому, то ли шарлатану. Любопытно, что точно такой же вопрос возникал у него и касательно профессора Борги, и он никак не решался сделать окончательный вывод. Единственный вывод, к какому он смог прийти, основывался на сравнении, так сказать, количественного характера: тучный Борги был намного симпатичнее сухопарого Уайта. Кроме того, Джакомо виделось в американце нечто неуловимо двусмысленное. Итак, в чем же заключался истинный смысл его странных исследований?

Этот наплыв мыслей и ощущений был прерван голосом Уайта — поначалу он показался звучащим откуда-то очень издалека. Американец предпринял нечто вроде самопрезентации, словно желая дополнить весьма скудные сведения о себе:

— У меня имеются кое-какие средства, позволяющие жить совершенно свободно и ни от кого не зависеть. Я родился и живу в Нью-Йорке, где у меня чудесная квартирка на Манхэттене. Что еще… Мне сорок два года, совсем неплохо прожитые в холостом состоянии, и выходить из него я не намерен. Ах да, я страдаю манией величия, такой детский комплекс — желание всегда и везде быть первым и лучшим. Кроме того, я постоянно переживаю острый конфликт, чисто американский, между мистицизмом и прагматизмом. — Он улыбнулся, порыв ветра взъерошил его рыжие волосы, которые, если присмотреться, могли показаться париком. — Достаточно? Это гораздо больше, чем можно выяснить, если залезть в мой компьютер. В связи с этим вот вам еще одно признание: я пришел к идее Бога и Его вечного противника не в результате исторических исследований, а только после знакомства с компьютерными технологиями. Поверьте мне: задавать вопросы компьютеру, колдуну, Богу или дьяволу — это одно и то же.

— У меня нет такого опыта, — признался Джакомо.

Его взгляд между тем задержался на группе туристов, которые что-то рассматривали у входа в небольшой особняк, где помещалась Национальная академия танца. Оттуда доносилась балетная музыка.

У Джакомо громко стукнуло сердце, когда он увидел девушку, стройную и нарядную, во всем невероятно похожую на Анну.

Да, это была Анна.

Джакомо смотрел на нее со спины и заметил у нее на шее голубой шарфик. Точно такой же, как любимый шарф Анны.

Девушка отделилась от группы туристов, свернула в какую-то улочку и исчезла.

Уайт заметил волнение Джакомо:

— Что случилось?

— Подождите меня, — сказал Джакомо, направляясь вслед за девушкой. — Сейчас вернусь.

С сильно бьющимся сердцем, торопясь, едва ли не бегом, он нагнал ее: она шла метрах в пятидесяти впереди него.

— Анна!

Девушка продолжала идти, не оборачиваясь.

— Анна, подожди меня!

И тут она свернула за угол. Джакомо бросился следом, добежал до угла, тоже свернул и почти тотчас оказался на небольшой круглой площади.

Площадь эта, в центре которой росло несколько деревьев, была совершенно пустой и замкнутой со всех сторон — отсюда не было других путей, кроме того, по которому только чтопришел Джакомо. Но Анна ведь не могла исчезнуть в никуда.

Джакомо изучил решетки, ограждавшие площадь. Калитки в них вели к зданиям, едва различимым в глубине садов; в основном это были невысокие прелестные старинные особняки.

Должно быть, девушка вошла в одну из калиток, но в какую?

Вдруг Джакомо заметил, что он на площади не один.

Небольшая собака, судя по всему взрослая, с густой рыжей шерстью — белой под мордой и на груди, — спокойно шла по площади без намордника и поводка, останавливаясь время от времени и что-то обнюхивая. Обходя площадь по кругу, она продолжала свое старательное обследование, наконец остановилась у большой ограды и решила проникнуть через нее. Створки калитки из старого, трухлявого дерева едва держались на петлях, и животное, надавив туловищем, легко открыло их.

Войдя внутрь, собака обернулась к юноше, словно приглашая идти следом, и исчезла в зарослях чахлого кустарника.

«Собака ведет человека в смертную ночь после того, как была верным другом в течение жизненного дня, — вспомнил Джакомо одно восточное высказывание. — Зашифрованные послания, приходящие к нам из мира непознаваемого, нередко поручаются тем, кто знает тропинку из одного царства в другое».

Когда Джакомо открывал расшатанную калитку, неожиданно налетел сильный порыв ветра, осыпавший его такой густой пылью, что он невольно зажмурился. Но диковинное явление длилось всего несколько секунд. Когда же он вновь открыл глаза, то увидел, что находится в центре огромного, тщательно ухоженного сада. Некрутой склон, засеянный травой, пересекала усыпанная тончайшей галькой дорожка, делавшая вдалеке плавный изгиб.

Немного поколебавшись, Джакомо быстро направился по ней в глубь сада, отряхивая запыленную одежду и поправляя галстук. Увиденное дальше переполнило его изумлением.

За поворотом дорожка, вновь выпрямившись, привела Джакомо к лестнице. Та вела к невысокому широкому зданию, в котором без труда угадывался театр. Здание казалось совершенно новым, только что построенным, но изящество линий и нежно-розовый цвет стен говорили о конце семнадцатого века.

Все вокруг было недвижным, но в то же время каким-то одушевленным, как бывает в заполненном публикой концертном зале. Боясь опоздать, Джакомо торопливо вошел в вестибюль, где два широких лестничных марша вели к партеру и галереям.

Только поднявшись наверх, он услышал заключительные аккорды хорошо знакомого фортепианного сочинения — это был «Остров мертвых» Рахманинова.

Джакомо прислонился спиной к стене и с закрытыми глазами дождался финала. Он прекрасно знал, кто исполнял музыку. Когда взорвались аплодисменты, он откинул тяжелую красную штору и посмотрел в зал.

На сцене перед роялем в длинном белом платье стояла Элиза, его мать, и кивала головой, отвечая на аплодисменты. Она была возбужденной, сияющей от счастья, и Джакомо ощутил одновременно теплоту и жалость к этой женщине, которая смогла наконец осуществить мечту, недоступную ей во время недолгой жизни. Чтобы прийти в себя, Джакомо пришлось укрыться в складках шторы. Слезы застилали ему глаза, в горле стоял комок, и он держался за сердце, пытаясь умерить сердцебиение. Он испытал угрызение совести, но еще больше — сожаление оттого, что не выказывал прежде матери никаких сыновних чувств.

Он пришел в себя, только когда услышал, что оркестр заиграл новое сочинение. Низкие, мрачные ноты, за которыми следовали обрывистые звуки скрипок и литавр, вводивших могучий, драматический и грозный хор:

Это был легендарный незавершенный «Реквием» Моцарта. «Масона, как и Пиранези», — отметил про себя Джакомо.

Он снова отодвинул мягкий красный бархат и посмотрел в зал.

Теперь сцена была занята огромным оркестром, над которым в глубине находился смешанный хор. На авансцене возле подиума дирижера стояли четверо солистов — сопрано, контральто, тенор и бас.

После возвышенного Kyrie и короткого пролога Sequentia хор и оркестр начали исполнять могучий Dies irae. Весь зал был заполнен мощной вибрацией звуков, словно к ним присоединились и другие голоса, исходившие из разных концов зала.

Джакомо стоял, молитвенно сложив руки, опираясь о косяк входной двери и касаясь плечами шторы. Он не решался двинуться с места, чтобы никоим образом не разорвать осязаемую, напряженную тишину, стоявшую в партере и словно возносившуюся до самого верхнего яруса. Собственно, он никуда и не мог бы пройти, потому что театр выглядел буквально набитым.

Однако, привыкнув к полумраку, Джакомо вдруг обнаружил поразительную особенность. Публика, вся без малейшего исключения, состояла только из женщин. Тут были женщины всех возрастов — об этом говорил цвет волос на неподвижных головах в рядах партера. Женщины сидели и в ложах, многие смотрели на музыкантов в бинокль.

Возможно, тут была Анна или девушка, похожая на Анну.

Какое-то мрачное опасение охватило Джакомо, когда он понял вдруг, что его присутствие — единственного мужчины в зале — было замечено. И лица, которые стали оборачиваться к нему, выражали не удивление, а неудовольствие, укор, осуждение. Лица осунувшиеся, мертвенные, как у призраков, — может быть, из-за мрака, в котором даже самый слабый источник света ярко сиял.

Смертный мрак, отметил Джакомо, чувствуя себя осквернителем некоего траурного ритуала, трагической и загадочной похоронной церемонии, ужасной, как и слова, которые неожиданно донеслись со сцены:

Положение становилось невыносимым. Джакомо решил уйти и только ждал подходящего момента, как вдруг все внезапно изменилось.

Как только зазвучала Lacrimosa dies illa,^[11] которую после смерти Моцарта завершил его ученик Франц Ксавьер Сюзмайер, как и финал сочинения, в воздухе возникло что-то вроде легкого снегопада.

Это осыпался мелкий строительный мусор. Вскоре крошево посыпалось сильнее, не пощадив никого. Оркестр продолжал играть, а музыканты и певцы быстро покрывались чем-то белым. То же самое происходило и со зрительницами как в партере, так и в ложах.

Создавалось какое-то нереальное впечатление, будто концерт исполняется на открытом воздухе во время неожиданного снегопада. Однако никто не вставал с места и не говорил ни слова, будто ничего не замечая.

Джакомо взглянул на потолок и увидел, что в центре его нет привычной огромной люстры, и с него принялась слетать побелка, посыпался мелкий строительный мусор, а затем и сам потолок стал как бы исчезать: обнажились балки, появились трещины, образовались проемы, пропускавшие сумеречный розовый свет.

Театр медленно рушился.

Джакомо отступил, ища укрытия за тяжелой шторой.

Музыка внезапно оборвалась, и наступило непроницаемое белое безмолвие.

Все было кончено. Чья-то рука тронула Джакомо за плечо. Он обернулся и увидел Уайта, смотревшего на него с добродушным любопытством.

Только тут Джакомо понял, что огромная штора — это всего лишь занавеска из грубого холста, куска старой мешковины.

Он отодвинул ее: крыши не было, а партер, заваленный всяким хламом и мусором, находился в совершенном запустении. Кресел тоже не оказалось, от них осталось лишь несколько рядов заржавевших креплений. Сцена представляла собой небольшой помост, сколоченный из плохо пригнанных пыльных досок, возле которого равнодушно бродила небольшая рыжая собака.

Уайт сказал, опустив голову, что это было настоящим преступлением — допустить разрушение такого прекрасного театра.

В вестибюле сохранилась на стене пожелтевшая рваная афиша в рамочке, но без стекла. Она содержала программу концерта:

Сергей Рахманинов

ОСТРОВ МЕРТВЫХ

(переложение А. Бориани)

Пианистка Элиза Делла Валле

___________________

Вольфганг Амадей Моцарт

Реквием оп. 626

Остальная часть программы была оторвана, так что дату Джакомо прочесть не мог.

Снаружи театр выглядел не лучше. Трещины сеткой покрывали обшарпанные стены, а сад зарос чахлым кустарником и ежевикой.

Интересно, Уайт тоже присутствовал на этом невероятном концерте? Сомнение Джакомо длилось недолго: одежда у обоих была чиста — «снегопад» не оставил на ней никаких следов.

Они удалились. Потом Уайт, как бы между прочим, добавил:

— Когда-то, очень давно, тут была женская филармония, где зрительницами были только женщины.

В Болонье Джакомо получил письмо от Яирама, присланное из Арденн.

«Бастонь, 13 марта 1989.

Дорогой синьор Долг и Строгость!

Признаюсь, что, сев писать тебе, я пришел в волнение — это все равно что сочинять первое письмо своей невесте. У меня никогда не было невесты (ох-ох), и даже среди моих бесчисленных девушек не оказалось ни одной, которая была бы достойна моего послания. Представляю, как сложно выстроить в определенном порядке все фразы, дабы избежать их столпотворения возле узкого отверстия в песочных часах. И если это случится — а именно так и происходит, конечно, если движущая пером любовь сильна и безгранична, — отверстие это пропустит только два вещих слова: люблю тебя.

И хотя ты не моя невеста, задача моя все равно остается сложной, потому что мне не хочется ограничиваться сухим протокольным отчетом о путешествии. Мне важно — в первую очередь, сказал бы я — сообщить тебе о тех переживаниях, впечатлениях, ощущениях, какие я испытал за время поездки. В некотором смысле эта дорога оказалась для меня дорогой воспоминаний.

Да, дорогой Джакомо, ты ведь знаешь, что я несколько лет прожил в Бельгии. В Брюсселе, это верно, но воздух тут, в Арденнах, примерно такой же, как и во всей стране. Воздух затхлости и спокойствия, что-то среднее между сонливостью и равнодушием: сонливость порождается отсутствием нового, а равнодушие — враждебностью ко всему новому. Здесь тебе оставалось бы только мечтать о лиге обиженных; самое большее, что можно здесь организовать, — это лига удовлетворенных немногим.

Постараюсь сразу же, в начале письма, покончить с личными делами. В Брюсселе я виделся с отцом и его теперешней женщиной. По сравнению с ней мама — само солнце. Отец, по-моему, сильно постарел, зато у него вскоре появится еще один сын. У меня будет, таким образом, сводный брат, но мое (как и твое) положение единственного сына от этого не изменится. Я вновь увидел площадь Гранд-Плас (красивую, хотя и небольшую) и пообедал в итальянском ресторане, что на углу. Прошел и по улице, где на некоторых зданиях сохранился декор в стиле модерн. Пришлось сказать отцу о цели моей поездки, но в самых общих чертах, и он остался доволен, полагая, что речь идет о какой-то научной работе для университета. Ça suffit.^[12]

Бастонь — городок весьма скромных размеров. Очень напоминает Лилль (знаю, что ты там был) приглушенными, матовыми красками домов, словно подернутыми серым налетом.

Разрушения, нанесенные жестокими боями в декабре 44-го, были исправлены, при этом старый город остался без изменений, и от войны тут, по сути, не сохранилось никаких видимых следов. Как и воспоминаний: молодые ничего о ней не знают и не хотят знать, пожилые были тогда еще слишком молоды, почти что детьми, а старики, что еще живы, безнадежно путают времена, имена и места, выдавая свой бред за реальные факты. Представляешь: вчера вечером в одной guinguette,^[13] пропахшей анисом, солидный господин лет восьмидесяти клялся головой своей жены (покойной), что Арденны были завоеваны в мае 40-го года (что верно) немцами, которые пересекли Мозер и разгромили французскую армию. А в 44-м, наоборот (мне ли не знать, сказал он, у меня ведь в Бастони была булочная), войска союзников перешли границу совершенно спокойно, без малейших проблем. Понимаешь? По его мнению, никакой осады Бастони немцами с 19 по 26 декабря просто не было. Выходит, в то Рождество он был слеп, как крот? Иначе как он мог забыть такое?

Так или иначе, в тот же вечер другой старик, пьяный, а может, и нет, подозвал меня к своему столику и шепнул на ухо, что именно тогда, в декабре, Господь пожелал выказать Свое недовольство воюющими и прислал легион архангелов (но ведь и Люцифер с гордостью говорит: „Имя мне легион!“) на поле битвы, недалеко от Бастони. И по словам старика, знаки небесного вмешательства видны там и поныне. Хотите убедиться сами? Поезжайте в сыроварню, что принадлежит семье Маак. Выкладываю тебе сразу все, что слышал.

На этом я закрываю тему местных жителей. Что еще прибавить? Да здравствует итальянская провинция! Здесь не любят приезжих, кивают на них друг другу и относятся с нескрываемым подозрением, если не с враждебностью. Молодые люди, похоже, более открыты, но их тут очень мало.

Рядом с главной площадью я нашел гостиницу, где и расположил свой главный штаб. Тут есть одна очень милая горничная: позволяет приласкать себя (но не более того), а взамен требует, чтобы я рассказывал ей сплетни о кинозвездах. Представляешь?!

Я осознал стратегическое значение Бастони. Через город проходят две большие дороги: из Люксембурга на Брюссель и на Льеж. Он также находится в центре важного для Южных Арденн перекрестка (поскольку география никогда не была твоим сильным местом, напомню, что существуют еще Северные Арденны, которые тянутся до Аргонн и принадлежат Франции). Не буду утомлять тебя названиями городков, куда ведут дороги из Бастони. Но одно из них ты должен знать, потому что именно этот город нас интересует, — Нешато.

Я понял, почему описываю свою поездку так подробно. Я всегда мечтал путешествовать следующим образом: приезжать в сопровождении образованного и верного слуги (мажордома, секретаря) в знаменитые города и прочие места и спокойно располагаться в самом роскошном номере лучшей гостиницы. Потом, не покидая гостиницы — ну разве только чтобы заглянуть в бар с богатой картой вин, — велеть слуге осмотреть вместо меня все природные и рукотворные красоты, приносящие счастье туристам и деньги туристическим агентствам, а потом рассказать мне — да, именно рассказать — про все самое интересное. Его рассказы позволят мне произнести сакраментальную фразу: „Ну да, я тоже там был“. От сообразительности слуги зависит также, будет ли у меня в достатке вещественных доказательств — фотографий и слайдов.

Из-за лирических отступлений ты, однако, останешься без подробного описания пейзажа. Скажу только главное: в этих краях много лесов, пастбищ, вересковых пустошей и невысоких гор, и еще тут протекает Мозер. Больше добавить, пожалуй, нечего. Думаю, ты и сам поймешь, что подобная местность не слишком благоприятна для сельского хозяйства: плуги, тракторы и прочая техника (за исключением немецких танков, да и то пока им хватало бензина) на таких землях бессильны. От сельского хозяйства можно плавно перейти к моей вылазке: как опытный рассказчик, я специально приберег ее на самый конец.

Сыроварня семьи Маак — ближе к Нешато, чем к Бастони, — находится как раз в Плэн-де-Пастер, и она единственная на всю округу. Последний из Мааков, оставшийся в живых, покинул ее несколько лет назад, и потому она выглядит пустой и мрачной. Но не так уж она и стара, между прочим, — построена в 1947 году на земле, принадлежащей государству. Это два здания: одно — низкое и продолговатое, к нему пристроено под углом другое, повыше, где находятся сеновал и конюшня. Земля вокруг не поделена на участки, это огромная, голая и пыльная пустошь, если не сказать пустыня.

Одно меня здесь особенно поразило — полное отсутствие деревьев. Пожалуй, тут надо кое-что пояснить. Сыроварня была построена между двумя огромными дубами, от которых остались только пни, деревья были срублены на уровне земли. Мало того, до строительства сыроварни тут, видимо, повсюду были заросли вереска или даже редкий лес: если разворошить листву и копнуть землю в разных местах, как сделал я, то довольно часто попадаются пни — намного меньше, чем оставшиеся от дуба, но спиленные электрическими пилами.

Перечисляю все эти детали, потому что это действительно важно.

Я побывал в Нешато, городке еще меньше Бастони. Там один молодой фотограф проникся ко мне симпатией и позволил полистать старые альбомы фотографий, сделанных его отцом. Я смотрел просто из любопытства и вдруг обнаружил в них то, что даже не искал специально, а лишь надеялся найти. На фотографии, сделанной в 1943 году, изображена большая группа участников летнего пикника в Плэн-де-Пастер. Они позируют фотографу, стоя между двумя огромными дубами (да, именно теми), в том самом месте, где потом построили сыроварню Мааков. Вокруг видно множество деревьев, — думаю, это тополя. Во всяком случае негустой лес. Я попросил сделать фотокопию этого снимка.

Потом, опять же в Нешато, я повидался с последним представителем рода Мааков — Огюстом, живущим у своих родственников. На вид ему лет шестьдесят (а на самом деле пятьдесят), лицо болезненное, заросшее щетиной, остановившийся, слегка ошарашенный взгляд, — словом, он похож на слабоумного, но все же это не так. Поначалу он подумал, будто я хочу купить у него сыроварню, и был расположен поговорить, а когда понял, что ошибся, захотел прогнать меня. Тогда я вложил ему в руку стофранковую бумажку, и он успокоился. Мы разговаривали в небольшой, скромной и хорошо натопленной комнате (тут ведь еще довольно холодно). Вот самое главное.

— Господин Маак, почему вы оставили вашу сыроварню?

— Раз не будете покупать, так и быть, скажу почему. — И далее мрачным тоном: — Это прóклятая земля. Вы же знаете, когда речь идет о замужестве, женщины обычно не придираются к мелочам. И все же ни одна не захотела выйти за меня замуж и отправиться жить в сыроварню. Вот почему я остался без жены.

— Из-за этой проклятой земли?

Широкий утвердительный жест.

— Конечно. Когда после войны надо было строить сыроварню, мне было девять лет, но я навсегда запомнил, что говорил мой дед моему отцу: „Брось, эта земля прóклятая, людям не обработать ее“. А мой отец: „Нет, — говорит, — молчи и не каркай! Город дает нам землю за такую цену, что, считай, дарит, да еще оплачивает строительство дома: половину дают сразу, а вторую — частями. Это Господь возмещает нам все!“ — „А со второй половины нам проценты не полагаются?“ — съехидничала эта старая язва, мой дед.

— А что вы делали раньше?

— Батрачили. Недалеко от Брюсселя. У нас ничего не было и даже от этого следа не осталось.

— Почему ваш дед был против нового дела?

— Он говорил, что все труды будут совершенно напрасны. Земля, мол, тут слишком скупая. Уже потом мы поняли, как он был прав. Нас было всего десять или одиннадцать человек, считая всех — мужчин, женщин и детей, и мы все работали. Сколько мы всего сажали! А собирали какие-то крохи. Годами и годами мы остервенело трудились, сами сделались упрямее земли, пытаясь приручить ее, шли на хитрости, сеяли разное — пшеницу, кукурузу, рожь, свеклу. Мы трудились из последних сил, пока могли, пока были рабочие руки, мы прямо-таки боролись с этой неблагодарной землей, а потом бросили.

— Может быть, земля была плохой из-за множества деревьев?

— Нет. Если земля хорошая, то это всегда видно. Что касается деревьев, и тех двух дубов тоже, так мы их спилили потому, что они совсем засохли. А другие просто выкорчевали, вот и все. — Он явно что-то припоминал. — Вы ведь не знаете, что было тогда в Плэн-де-Пастер. Несколько квадратных километров, где деревья были расщеплены, искорежены, примяты, как травинки…

— Война прошла тут дважды.

— Война — это же не пресс, способный раздавить и расплющить целый лес. Такое может сотворить только Господь. Один гнев Божий способен раскатать танки, словно блины. Это были американцы, и я их тоже видел, в сорок пятом, когда растаял снег, а он до метра доходил. Война тут, в Арденнах, закончилась, и тогда март был, ну да, как сейчас. Мне было лет шесть-семь, и мы с приятелями отправились в Плэн-де-Пастер. Хотя родители не пускали нас, опасаясь, что подорвемся на минах или неразорвавшихся бомбах, мы все равно пошли искать на поле боя что-нибудь, с чем можно поиграть. А когда увидели эти танки, раздавленные, как и деревья вокруг, то испугались и убежали, бросив все. — Он закрыл лицо руками. — В тот день я точно заглянул в ад.

— Вы верующий, господин Маак?

Тот задумался, прежде чем ответить:

— Теперь и не знаю, после того что случилось с моей семьей.

— А что случилось?

— Все умерли, взрослые и дети, старые и молодые, и никто из них не умер своей смертью, в постели. Это было какое-то истребление — вот что случилось. Я хочу сказать, что все либо погибали в пожаре, или кончали с собой. Сначала женщины — словно мор какой-то унес их в короткий срок. Потом все остальные. Последним был мой младший брат — он упал в сено и задохнулся. Тогда я и бросил эту прóклятую сыроварню. Прóклятую, как и вся та земля.

— Прóклятая, но почему?

— У моего деда было тому объяснение. Он единственный из нас, кто умел читать и писать. И он говорил, что в конце тысяча шестисотого года в Плэн-де-Пастер была церковь… Ее разрушили во время войны, которую вели французский Король-Солнце и король Англии. Понятно, откуда проклятие?

Как прикажешь относиться к этому рассказу?

Под конец Огюст Маак заплакал. Успокоить его прибежала кузина, которая, провожая меня, негромко пояснила, повертев пальцем у виска, что нечего удивляться его россказням, ведь у старика давно уже не в порядке с головой. Я бы охотно написал тебе побольше об этих неестественных смертях — этакая фламандская сага, — но боюсь слишком далеко отойти от главной темы.

Посмотрим, что скажет Борги. Да! Не ходи к нему до моего приезда, ведь я привезу снимок сорок третьего года и другие, которые сам сделал.

Знаешь, мне только что пришла в голову одна идея. Почему бы нам с тобой не купить сыроварню Маака или, как я уже называю ее в мыслях, „Два дуба“? Ты мог бы устроить там отделение своей лиги, или мы поселились бы там вместе, проверив тем самым нашу устойчивость к соблазну самоубийства. Огюст, конечно, уступит ее нам за небольшие деньги. Давай подумаем?

Ты уже побывал на танцах в моем студенческом кружке, где играл мой оркестр? Мне так и кажется, будто я слышу твой ответ — посыпаешь меня к черту.

Прежде чем отправиться в обратный путь, хочу еще побывать в Эрезе, в нескольких километрах от Вериса. Я узнал, что в тех краях находятся самые крупные в Европе мегалитические памятники. Там стоят рядом три менгира (самый высокий — больше двух метров) и один дольмен, наполовину засыпанный землей, в котором нашли кости животных и людей. Похоже, все это было построено где-то между 3000 и 2500 годами до нашей эры, может быть, для того, чтобы наблюдать за семью звездами какого-то созвездия, и затем (я так думаю), чтобы направлять с земли траекторию космического аппарата эпохи мегалита. И тот при падении уничтожил лес и танки (но почему в сорок четвертом?). Будь это крупный метеорит, получился бы огромный кратер. Но лучше не делать слишком много предположений и придерживаться разъяснений Борги.

Что касается Ливонии, то она, мне кажется, во всех отношениях очень далека от Арденн.

Наконец вот тебе еще один любопытный эпизод. Возле церкви в Нешато дети затеяли какую-то странную возню, вроде нашей игры в четыре угла, но послушай, что за песенку они пели! Я просто застыл на месте от удивления.

Девять рыцарей

отправились на Восток.

Девять рыцарей

оставили матерей,

покинули жен,

у них было много детей.

Тридцать три тысячи,

Тридцать три тысячи рыцарей.

Пламя пожирает золото,

но меняет судьбу,

за золото рыцари

поплатились смертью.

Тридцать три тысячи:

столько их будет

спустя тысячу лет,

когда вернутся.

Твой канделябр с девятью ветвями, Джакомо, — я тотчас вспомнил о нем.

До скорой встречи.

С твоего позволения, обнимаю тебя.

Яирам».

Глава одиннадцатая

Американский дневник Джакомо Р.

26 апреля

Скоро приземлимся в Нью-Йорке. Яирам сидит рядом, но взгляд его прикован к окну, за которым не видно ничего, кроме голубого однообразия. Наша беседа блистательно молчалива. По пути из Болоньи в Милан, а потом в аэропорт мы были веселы и даже возбуждены. Однако в какой-то момент стало заметно мое превосходство — как путешественника, я хочу сказать. Не знаю, pour cause^[14] но с тех пор настроение Яирама вдруг резко изменилось.

Вижу, что он сделался задумчивым, и мне не хочется беспокоить его. Как и я, он, очевидно, размышляет о нашей вчерашней встрече с Борги. Неизвестно почему, но толстяк старался изо всех сил погасить наш энтузиазм, уверяя, будто экспедиция в Америку ни к чему не приведет, точно так же как совершенно бесполезной оказалась и поездка Яирама в Арденны. Нас это обескураживало и раздражало. Яирам сдержал недовольство, а я не смог промолчать. Я открыто заявил выдающемуся профессору Борги, что если по причинам, о которых я и знать не хочу, он собирается прекратить историческое расследование, то я буду продолжать без него — вместе с Яирамом, разумеется. Как можно недооценивать рассказ Маака о расплющенном лесе, возбуждающий воображение?

Подозреваю, что Борги, хотя еще не говорит об этом открыто, желал бы, чтобы мы не мешали ему. Что за этим стоит? Он пытается разрешить некую загадку, которую скрывают Арденны, — таково убеждение Яирама. Пока мы были ему нужны, чтобы собрать вместе отдельные детали мозаики, возможно, колоссальной, он не возражал против нашего участия; но когда решение начало просматриваться, мы оказались для него помехой. Но теперь, если я прав, игра зашла слишком далеко, чтобы такой человек, как я, мог из нее выйти. У меня все данные профессионального игрока, сказал мне однажды Гельмут, когда мы сыграли несколько партий в покер. Это потому, что во время раздачи карт мое лицо и жесты неизменно оставались абсолютно невозмутимыми. Пустые рассуждения, вызванные фантазией, благодаря которой у этого самолета есть лишняя пара крыльев. А что на самом деле может знать об игре и игроках такой ученый, интеллектуал, как Гельмут?

Время от времени Яирам посматривает на тетрадь, где я делаю записи. Притворяюсь, будто не замечаю этого, но в какой-то момент решаю застать его с поличным, чтобы вызвать на разговор.

— Никогда не знал, что у тебя страсть еще и к писанию.

— Давай без «еще» — это намек на количество и непоправимость моих недостатков.

— В которых ты видишь достоинства.

— Более того — добродетели, если быть точным. Подумай о собственной графомании, дорогой Винчипане.

— Только потому, что написал тебе письмо?

— Я оценил его, и притом высоко.

— Скажи-ка лучше, кому пишешь? Борги?

Косой взгляд выразительнее любого отрицания.

— Поскольку не могу писать тебе, веду дневник.

— Что рассчитываешь найти в Америке?

— Не знаю. Место сражения мы установили — вернее, ты установил. Теперь надо добыть сведения об участниках сражения.

— А я вот надеюсь встретить девушек.

— Зачем?

— Прежде всего, чтобы отбить их у тебя.

Яирам явно доволен. Его настроение снова меняется, и он опять спокоен.

27 апреля

Иеремия Уайт принимает нас в своей квартире на Манхэттене и знакомит с Бетти Френкель, лучшей своей ученицей, слушающей его частный курс истории религий.

Яирам не сводит с нее алчного взгляда. Он ведет себя как типичный итальянец, пожирающий жадными взглядами каждую красивую девушку. Но на Бетти действительно нельзя не обратить внимания. Высокая блондинка, огромные зеленые глаза, небольшой носик, чуть широковатый рот, пухлые, чувственные губы. Когда смеется, показывая ослепительные зубы, на щеках появляются очаровательные ямочки. Блузка и джинсы говорят о том, что все остальное тоже в порядке, все о'кей.

Уайт не обращает внимания на назойливый интерес Яирама к Бетти. Его взгляд за маленькими очками выражает иронию и проницательное любопытство, уже знакомые мне.

Мне необходимо преодолеть внутреннее сопротивление, прежде чем рассказать ему о цели нашего визита. Но все же придется сделать это, поскольку рассчитываю на его помощь. Намекаю на присутствие Бетти. Уайт говорит, что она может остаться. Девушка — он называет ее своей ассистенткой — может быть полезна хотя бы тем, что будет сопровождать нас и указывать дорогу. Яирам пылко уверяет, что Бетти можно и даже нужно ввести в курс дела.

Объясняю суть исторического расследования, начатого Борги. Необычность проблемы не удивляет Уайта — напротив, он проявляет живейшую заинтересованность. Потом Яирам рассказывает о своем пребывании в Арденнах и не пропускает ни одной, даже самой мелкой детали. Ясно, что он всеми силами старается вырасти в глазах Бетти, с каждым мгновением все более изумленных. Недостает только, чтобы он вскрыл себе живот и выложил свои внутренности на стол рядом с чашками. Подлец. Противен ли он мне? Нет, просто сердит меня.

Мне неприятно также, что Уайт занес в свой компьютер всю информацию, сообщенную нами. Я считаю это незаконным присвоением чужой собственности, чем-то вроде воровства. Однако нельзя отрицать, что участников расследования теперь уже не трое, а пятеро. Если все закончится крахом, чего я опасаюсь, то и пойманных в кулаке мух тоже будет пять.

Эмоциональный итог: магнетическое воздействие, какое оказывал на меня Борги, прекратилось. Теперь я презираю это толстокожее животное, да, и считаю его гадким клоуном. Зато глухая неприязнь к Уайту осталась, и даже присутствие прелестной девушки не смягчает ее.

Естественно, Яирам пригласил Бетти поужинать вместе. Она согласилась спокойно, без всякого смущения — без комплексов, как говорят здесь, — и предложила поехать в один итальянский ресторан в Бруклине.

В доме Уайта я поужинал бифштексом. Не откровенничаю. Кроме того, мне так и не удается понять, каковы же сексуальные намерения рыжего Иеремии.

Возвращаюсь в гостиницу около одиннадцати. Решаюсь негромко постучать к Яираму. Повернув защелку, он открыл мне, уже в пижаме.

— Как, ты уже здесь?

— А где я должен быть? — спрашивает он, зевая.

— Можно войти?

— Конечно входи. Я один. Совершенно один. Спать не хочется.

— Этот симптом обычно кое о чем говорит.

— Хочешь спросить, не влюбился ли я?

— Мне казалось, ты так хорошо начал.

— Синьор Долг, пора бы тебе уже знать мою особенность — у меня совершенно неудержимая потребность ухаживать за девушками. Хочешь выпить?

— Почему бы и нет?

— Посмотри, какой чудный бурбон. Я купил его здесь напротив.

Мы садимся: он — на кровать, я — в кресло.

— И молодец. Угощаешь выпивкой, а ведь еще вчера понятия не имел, что такое бурбон.

— И что же?

— Винчипане, у тебя совершенно необыкновенные хамелеонские способности. Ты моментально приспосабливаешься к любой обстановке, где бы ни оказался. Это признак неустойчивой личности.

— Когда ты принимаешь этот безапелляционный тон, то становишься отвратительным. Тебе это известно?

— Ну, как прошел вечер с Френкель?

— Френкель? Почему ты называешь ее так?

Видя, что не отвечаю, Яирам пожимает плечами:

— Скромный ужин при свечах, рыбное меню. Постой, я дам тебе адресок. Так что если захочешь пойти туда с девушкой…

Жестом останавливаю его:

— А потом?

— Что «потом»?

— Остальная часть вечера?

— Больше ничего. Такси и до свидания. А ты что думал? — Неожиданно его взгляд становится настороженным, — А зачем тебе знать все подробности? И почему, собственно, я должен отвечать тебе?

— Бетти — любовница Уайта?

Улыбается:

— Не говори глупостей. Готов поспорить на собственную голову.

— Я бы не стал этого делать.

Разгорячившись, Яирам не сдерживается:

— Да ты хорошо ее рассмотрел? Клянусь, никогда еще не встречал такой красивой девушки. И ты тоже, признайся. А знаешь, она ведь старше нас. Ей двадцать пять. Она учится и должна получить диплом по социологии или по психологии, но не спешит. У нее уйма денег, но она еще и умна, и это сразу заметно… Вот что надо бы сделать, будь у меня хоть капля мозгов, — жениться на ней и остаться тут, в центре мира. И тебе тоже, Джакомо. Почему бы не обосноваться в Нью-Йорке?

— И обоим жениться на Бетти? — Допиваю бурбон и встаю. — Она хотя бы поцеловала тебя при расставании?

— Нет.

— Я тоже не стану. Спокойной ночи.

28–29–30 апреля

Пятница, суббота и воскресенье. Ничего. Чем больше узнаешь Нью-Йорк, тем больше он захватывает тебя, так кажется. У Уайта нет времени для нас: он очень занят научной работой и все время «сидит» на телефоне. В субботу и в воскресенье его дом был для нас закрыт. Думаю, у него кто-то гостит.

Мне тоже разрешено воспользоваться помощью Бетти. Приятной помощью. Музей современного искусства и церковь Святого Патрика на Манхэттене (по моей просьбе), вершина небоскреба, Гринвич-Виллидж и так далее. Яирам то и дело интересуется у Бетти, нет ли у нее подруги, которая могла бы составить мне компанию: так установилось бы равновесие. Бетти смеется в ответ, но не отвечает.

Вдруг Яирам замечает:

— Конечно, была бы тут Анна…

Он готов прикусить язык и ожидает от меня резкой отповеди.

Но я не хочу отвечать. Образ Анны становится все более размытым. Впрочем, так было и при ее жизни.

1 мая

Вашингтон. Мы с Яирамом пришли в министерство обороны, знаменитый Пентагон. Это город в городе, небольшая крепость, где тысячи людей дают спектакль про порядок и эффективность.

Нас принимает генерал Симпсон, пятидесятилетний, коренастый и почти лысый. Он приятель Иеремии Уайта. Их дружба родилась еще во время вьетнамской войны. Уайт тоже там был, хотя и недолго.

Генерал Симпсон любезен. Уайт подготовил нам почву, по телефону представив нас как университетских студентов, приехавших в учебную командировку.

— Вторая мировая война? — переспрашивает Симпсон. — Интересно, отчего в итальянских университетах интересуются такими древностями.

Целая команда помощников принимается за работу, обращаясь за консультацией к электронным мозгам и просматривая кучу архивных папок с документами. Не успеваем выпить чашку чего-то похожего на кофе, как на столе у генерала уже лежит пачка бумаг.

Симпсон надевает очки и просматривает их.

— Двадцать восьмого декабря сорок четвертого года? В этот день не зафиксировано никаких военных действий. Немцы приостановили наступление. Знаете, ведь и солдатам нужно иногда передохнуть. К тому же авиация бездействовала из-за снега и тумана, а дороги были непроходимы. В районе между Бастонью и Нешато — в том месте, что интересует вас, — двадцать восьмого числа не было произведено ни одного выстрела.

— Выходит, наступления батальона «С» не было? — уточняет Яирам.

Прежде чем ответить, Симпсон сдвигает очки высоко на лоб, к волосам.

— О'кей, батальон «С» существовал, но только до октября сорок четвертого года. Тогда после победоносной французской кампании весь американский контингент был переформирован.

— Но как же…

— Послушайте, ребята, вас там не было, как и меня. А из документов следует, что солдаты батальона «С» были переведены в другие части и что вместо него была создана бронекоманда. Значит, в тот день никакого батальона «С» на линии не было. — Он кладет руки на бумаги. — Люди могут ошибаться, бумаги — никогда.

Мы с Яирамом переглядываемся, не находя слов.

— Мне очень жаль. Я действительно хотел бы вам помочь, — говорит Симпсон с отеческим видом, — дайте мне хоть один личный медальон с номером, назовите имя хоть одного солдата, и уверяю вас, если можно что-то узнать, мы все выясним, даже если для этого придется перевернуть весь Пентагон.

Мы покидаем кабинет генерала. К нам подходит человек в военной форме, с сильной проседью в волосах. Он представляется как сержант Белл.

— Я знаю, что вас интересует. Напишите ваши имена и приходите завтра, я оставлю два пропуска.

Пока Яирам пишет, я сую в карман сержанту стодолларовый банкнот. Вознаграждение, полагаю, вполне справедливое.

2 мая

Темно-серая пленка документального фильма становится чуть светлее лишь там, где виден снег. Трудно рассмотреть что-либо, пока в кадре нет движения, но мы постепенно привыкаем.

Панорама редкого леса, американские солдаты, несколько джипов, малокалиберные пушки, а также несколько танков. В лагере посреди леса заметен большой беспорядок. Очевидно, подразделение прибыло сюда совсем недавно. Видимо, стоит сильный мороз. Некоторые солдаты, еще в полном походном снаряжении, зажгли небольшую керосиновую печку и поставили на нее кастрюлю. Похоже, в ней кофе. Заметив, что их снимают, солдаты, грязные и небритые, улыбаются и приветственно машут руками.

Дальше примерно те же сюжеты, только намного короче.

Потом идет засветка, затем появляется небольшая разведгруппа. Она передвигается с большой осторожностью.

Звука нет, но по движениям солдат понятно, что ни с той, ни с другой стороны никто не стреляет.

Потом появляются несколько офицеров высокого ранга. Виден полевой телефон. Объектив поднимается вверх, снимая заснеженные ветви деревьев.

Чрезвычайно взволнованный, Яирам хватает меня за руку.

Еще бы — командный пункт располагается как раз между двумя огромными дубами в Плэн-де-Пастер! Они видны отчетливо, совсем как на фотографии 43-го года, которую Яирам привез из Нешато. Я тоже очень волнуюсь.

Командир разведгруппы, энергично жестикулируя, разговаривает с командующим, а офицер тем временем изучает карту.

Камера отодвигается куда-то в сторону, пленка кончается. Следующий ролик начинается с батареи стреляющих пушек. Кадр очень короткий, камера отъезжает и уходит в сторону.

Сержант Белл поднимает руку — проектор гаснет, и в просмотровом зале зажигается свет.

— Вот и все. Но мне кажется, этого достаточно. Вы видели батальон «С» на пленке, снятой двадцать восьмого декабря.

Мне требуется некоторое время, чтобы прийти в себя.

— Почему же Симпсон говорит, что он уже не существовал?

Белл чешет затылок:

— Не знаю. Впрочем, на то есть причины.

— Не очень понятно.

— Дело в том, что из этого батальона не спасся никто. Вернее сказать, все исчезли.

— Погибли? Взяты в плен?

Сержант качает головой:

— Трупы или могилы рано или поздно обнаруживаются, пленные возвращаются домой. Но тут — ничего подобного. Родственники получили обычные письма от военных властей с сообщениями, что их сыновья, мужья или братья считаются пропавшими без вести и дело батальона «С» закрыто. Однако официально оно никогда даже не открывалось.

— У вас есть какие-нибудь соображения насчет того, что там произошло?

— Нет. Просто я считаю этот батальон призраком. Я не хочу сойти за сумасшедшего, и мне вовсе не доставляет удовольствия смешить людей.

И тут вдруг Яирам выдает:

— Но ведь один-то выживший есть или был! Тот, кто снимал фильм.

Белл бросает на Яирама косой взгляд:

— Он был из другого батальона. Из службы документации и пропаганды. И действительно, как только пушки начали стрелять, вы видели, он тут же отвернул камеру и побежал спасать свою задницу. Это было его право. Только не помогло: через несколько дней погиб и он.

Около пяти часов дня, выходя из просмотрового зала, Белл прощается с нами. Разумеется, мы его не знаем, никогда с ним не разговаривали и, уж конечно, не видели никакой пленки, обозначенной невнятным значком.

— Думаю, что сегодня вечером пойду в церковь помолиться за души солдат батальона-призрака, — говорит нам на прощание Белл. — Пусть в вашей душе тоже будет мир.

3 мая

Снова Нью-Йорк.

Сегодня столько всего произошло. Вечером и ночью, хотя день, казалось, обещал быть нормальным и спокойным.

Чтобы разобраться во всем, что случилось, и привести мысли в порядок, надо разделить события на три части.

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

Ужин втроем: Уайт и мы с Яирамом. Уайт с интересом выслушивает рассказ о результатах нашего визита в Пентагон. Мы должны признать, что у Борги необыкновенный нюх на всякие загадки, даже если взять самый незначительный военный эпизод.

Яирам покидает нас — не хочет пропустить концерт классической музыки. Спустя некоторое время возвращаюсь в гостиницу.

Кто-то лежит на моей кровати. Светлые волосы свисают с подушки.

Это Бетти, она спит.

Но сразу просыпается и садится. Улыбается мне:

— Чао.

Насколько я могу судить, она совершенно раздета. Но не испытывает ни малейшего смущения, наоборот — выставляет напоказ свои маленькие и острые груди.

Сажусь в кресло рядом с кроватью.

— Ты не очень-то удивлен, увидев меня здесь. Только не уверяй, будто ожидал этого.

— Честно говоря, действительно не ожидал увидеть тебя, и тем более в таком виде.

— Твой друг что угодно отдал бы за то, чтобы увидеть меня в таком виде.

— Яирам? И как далеко у тебя зашло с ним?

— Никак. — Она хмурит тончайшие брови. — Мог хотя бы сказать, что я тебе нравлюсь. Это главное для женщины.

— Конечно, нравишься.

— Так почему же не идешь сюда?

— Сделать то, что ты имеешь в виду, — не единственный способ показать, что нравишься.

— Я сразу поняла, что ты крепкий орешек, да ты и сам знаешь это. Нарочно ведешь себя так, чтобы заманивать женщин в постель.

— Ошибаешься, Бетти. Даже не представляешь, насколько.

Она натягивает простыню до подбородка.

— Мне даже стыдно становится. О таких вещах не разговаривают, их делают, и все.

— Тебе не кажется, что ты слишком все упрощаешь?

— Ну и пусть. А ты, случаем, не гомосексуалист?

Делаю отрицательный жест. Ситуация начинает мне нравиться и даже забавляет. Меня устраивает, что игру веду я.

— Я поняла, — настаивает она, — в Италии у тебя невеста, и ты из тех, кто предан своей избраннице.

Снова делаю отрицательный жест.

Ее зеленые глаза с тревогой смотрят на меня.

— Может быть, ты дал обет целомудрия?

Ясно, что этот вопрос — результат уайтовских лекций по истории религий. Пытаюсь поэтому сопроводить свой ответ успокаивающей улыбкой.

— Бетти, ты очень красивая и очень славная девушка.

— Ничего подобного со мной еще не случалось. Но думаю, никто больше и не сумеет с такимизяществом сказать мне: «Бетти, одевайся и уходи». Отвернись, пожалуйста.

Отвожу в сторону глаза и стараюсь умерить волнение. Знаю, что буду сожалеть об этом уникальном и непоправимо утраченном шансе, но понимаю также, что иначе и не могло быть, потому что — как сказал бы игрок в шахматы — делаю вынужденный ход. Но кто меня вынуждает?

Одеваясь, Бетти не перестает говорить. Неловкость и смущение, похоже, преодолены.

— Хоть и не сработало, я все равно хорошо изучила вопрос. У меня на самом деле был повод прийти сюда.

Я невольно оборачиваюсь. Она надевает джинсы.

— Какой повод?

— Знаешь такое название — Ливония? Я обнаружила сегодня, что она находится в США. Это крошечный городок, возможно входящий в «большой Детройт», штат Мичиган. Тебе это что-нибудь говорит, нет?

Срабатывает мой привычный самоконтроль, но я потрясен.

— Это и вправду интересно.

Она перекидывает сумку через плечо. Подходит ко мне и целует в щеку.

— Бай, Джакомо. Все как прежде. Прости, не знаю, что на меня нашло.

— Это ты должна меня простить. Хочу еще раз сказать тебе, что ты мне очень нравишься.

— И ты мне.

Мне захотелось объяснить ей, что с некоторых пор между мною и женщинами возник некий невидимый барьер, словно прочнейшее стекло.

Бетти выходит из комнаты.

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

Через несколько минут кто-то громко стучит в дверь. Влетает Яирам. Он вне себя: разъярен, губы дрожат.

— Вот ты где, друг сердечный.

Он с размаху бьет меня по лицу, но я успеваю отстраниться, и удар оказывается слабым.

— Глупый, давай я все объясню.

— Классическая ситуация: постель разобрана и вовсю пахнет ее духами. Мог бы хоть окно открыть.

— Мне нечего скрывать. Успокойся, Яирам, давай лучше поговорим.

— Ты скотина. Я хочу не разговаривать с тобой, а избить тебя как следует. И на этот раз дружки из лиги не помогут тебе. — Он скрежещет зубами, словно собака, готовая вцепиться. — Лига обиженных. Это я обижен. Кровно обижен.

Он бросается на меня с кулаками. Сцепившись, мы падаем на кровать. Пытаюсь отразить его удары, к счастью неточные. Он дышит все тяжелее, но не перестает обрушивать на меня одновременно и град оскорблений:

— Подлец. Предатель. Да я от тебя мокрого места не оставлю.

— Перестань, Яирам, не вынуждай меня отвечать тем же.

— Вот именно этого я и добиваюсь. Действуй, свинья. Почему не отвечаешь? Думаешь, ты выше всех?

— Между нами ничего не было и не могло быть.

— Хватит, больше не убаюкаешь меня своими песнями. Мне так и хочется изувечить твою смазливую физиономию. — Он продолжает колотить меня, ничего не видя, однако, потому что глаза его залиты слезами. — Но почему, почему ты это сделал? Почему не сказал о ваших отношениях с Бетти? Ты не должен был лишать меня иллюзии нашей дружбы. Что я стану делать без тебя? Разве могу я тебя ненавидеть? Я ведь все еще люблю тебя, несчастный.

— Я тоже люблю тебя. Не разрушай все, прошу.

— Нет, ты не стоишь ничего… ничего. Это я ошибся во всем. Ошибка всей жизни.

ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ

Дверь в комнату бесшумно распахивается. Появляются несколько человек. Они решительно и грубо разнимают нас и тем самым кладут конец нелепой и уже утомившей нас драке.

Их четверо. Двое выходят в коридор и остаются там, другие двое рассматривают нас, совершенно растерянных.

Они не кажутся мне грабителями. Молодые люди, прилично одетые, держатся уверенно и спокойно. Один невысокого роста, усатый, другой высокий и костлявый. Обмениваются взглядами и хохочут.

— Ты видел, Ник? Как я понимаю, они неплохо отделали друг друга.

Ник, тощий, повышает планку:

— Похожи на подельников, которые делят награбленное.

— Но это студенты.

— Итальянские, — соглашается Ник. Потом делается серьезным и требует ответа: — Из-за чего драка?

— Это наши дела, — сердито отвечает Яирам. Он явно готов снова наброситься на меня. Его решительно отстраняют, и я обращаюсь к ним:

— Кто вы такие и что вам нужно?

Двое переглядываются и вздыхают.

— Ладно, Майк.

— Как хочешь, Дик. Согласен.

Они достают толстые «корочки».

— ФБР, — говорит Ник.

— Это не дает вам права взламывать двери в гостиницах, — говорю я. — У вас есть ордер?

— Слышал, ему нужен ордер, — усмехается толстый Майк. — Ордер. Спорю, это единственное, что ему известно об Америке.

— Мы вошли, когда услышали, что тут идет драка, — спокойно говорит Ник. — Не беспокойтесь, мы только хотим немного побеседовать с вами. Можно присесть?

Мы с Яирамом молча переглядываемся.

— Мы можем выдворить вас из страны как людей, представляющих общественную опасность, — говорит Майк, вытирая лоб огромным платком. — Так из-за чего драка?

Оба садятся рядом на пластмассовый диванчик. Яирам опускается на кровать, я падаю в кресло.

— Ладно, — говорит Ник. — Пара вопросов, и больше мы вас не беспокоим.

— О чем? — спрашивает Яирам.

— Нам все прекрасно известно. Поэтому не будем зря терять время. — Ник складывает ладони перед лицом. — Профессор Иеремия Уайт — неплохой поручитель за вас. Но в этом случае, наверное, нужны и другие. — Он намеренно делает паузу. — Вы занимаетесь историческими расследованиями. Ладно. Но дело, которое вас интересует, как бы это сказать… очень деликатное.

Я спрашиваю:

— А что, ФБР занимается и историей?

Майк не сдерживается:

— Не увиливай и отвечай прямо: кто финансирует ваши расследования?

Яирам с улыбкой смотрит на меня. Я отвечаю ему тем же и говорю:

— Разумеется, наши кошельки.

— Короче… кто стоит за вами?

— Яирам, кто-нибудь там стоит за тобой?

— Не замечал. Но если б кто-то и был, я постарался бы от него избавиться.

Мы смеемся. Теперь я уверен, что мы по-прежнему друзья. Ник поднимает руку, давая понять, что хочет продолжить разговор.

— Ваш батальон «С». Документы Пентагона убедили вас, что двадцать восьмого декабря в Арденнах его не было?

Яирам качает головой. Я решительно отрицаю.

— О'кей, ребята, — говорит Ник с подчеркнутым удовлетворением. — А теперь сделайте еще одно умственное усилие. Уверен, вы еще не задавались вопросом, отчего это сотрудники ФБР находятся здесь. Те, что сидят в Пентагоне, могут подготовить какие угодно бумаги, но не должны вынуждать нас просматривать их заново. Слишком просто все уладить с помощью писулек. — Пристальный взгляд на меня и на Яирама. — Попробуем представить, что могло случиться в том глухом лесу в Арденнах бог знает сколько лет назад. Разумеется, если рассматривать дело с точки зрения немцев.

Мы затаили дыхание, и Ник, начиная перечислять, загибает пальцы:

— Использование огромного количества мин на небольшом участке поля. Использование ракет «Фау-1» и особенно «Фау-2», предназначенных специально для уничтожения живой силы…

— Да, но подобные средства не истребляют трупы, — замечает Яирам.

— Это верно, — соглашается Ник, — мне известна официальная версия и версия… фантастическая. Тысяча солдат, которых там не было или которые исчезли с лица земли. Но если принять второе утверждение, можно сделать еще кое-какие гипотезы. — Он явно доволен вниманием, какое сумел вызвать. — Так или иначе, мы уже находимся в области фантастического. И тут, по крайней мере на мой взгляд, гипотез может быть две. Первая касается использования лучей, вроде лазерных. Вторая, которая мне кажется более правдоподобной: тактическое использование атомной бомбы без остаточной радиоактивности.

— Если дело обстояло так, то почему это оружие не применялось в дальнейших операциях? — спрашиваю я.

Ник задумчиво потирает пальцем подбородок:

— Не знаю, но для нас это настоящая загвоздка. Войны сначала происходят, а потом уже изучаются. Может, этот эксперимент сочли неудачным. — Он прикуривает сигарету. — А может, кому-то хочется повторить его.

— О'кей, мы играли с открытыми картами, — вмешивается Майк. — И вы действуйте так же, если за вами никто не стоит.

— По нашим сведениям, никто, — поясняет Ник.

Я спрашиваю:

— Кто вас направил к нам? Генерал Симпсон?

Ник выпускает сильную струю дыма и с трудом поднимается:

— Хотите совет? Чем раньше вернетесь домой, тем лучше.

5 мая

Вместе с Бетти и Яирамом еду в Детройт.

Бетти ведет машину, просторный, почти новый «форд». У нее прекрасное настроение. Очевидно, поездка к Великим озерам доставляет ей удовольствие. Мы с Яирамом тоже чувствуем себя отлично и уверены, что раскроем загадку, бросающую нас в разные концы света, даже если пока и не представляем, куда двинемся дальше.

Кризис, ночная буря эмоций — все это, похоже, прошло бесследно. Я бы сказал, что мы все трое остались добрыми друзьями.

Посещаем Ниагарский водопад и ночуем в Кливленде, штат Огайо.

6 мая

Детройт, знаменитая автомобильная столица, — город, черный не только из-за фабричного дыма, но и потому, что он наполовину негритянский. Очень красив современный центр: «Кобо-Холл» — самый большой театр в мире. Необыкновенно прекрасны окрестности города: это настоящая старая Америка, здесь много отдельно стоящих домов на одну семью.

Порт — невероятно оживленный — расположен на берегу реки Детройт, которая тянется на пятьдесят километров и соединяет озеро Сент-Клер с озером Эри. Как Эри, так и Детройт находятся рядом с канадской границей. Длинный мост — Амбассадор-Бридж — соединяет Детройт с Виндзором, канадским городом, на другом берегу реки.

Мы, естественно, ищем Ливонию, и самое замечательное, что она действительно существует.

Когда-то это был небольшой городок, теперь — пригород Детройта.

Название ему дали, как я предполагаю, выходцы из балтийских стран, прежде всего эстонцы и латыши, которые приехали в Америку между двумя мировыми войнами.

Здесь до сих сохранились национальные черты — традиции, родной язык, на котором говорит даже молодое поколение. Латыши еще живут на немногих старых улочках центра, где расположены простые, без особых украшений, магазинчики. Там продаются вышитые льняные изделия, латвийские сладости и, самое главное, янтарные украшения — знаменитый балтийский янтарь.

Есть тут и ресторан «Новая Ливония». Мы приезжаем вечером и сразу же направляемся туда. Это небольшое заведение, которым управляет латыш. Аккуратно накрытые столики. Почти нет курящих. Посетители негромко разговаривают на родном языке.

Считаю, что настал момент открыть моим друзьям маленький секрет, который, возможно, облегчит наши поиски. Несколько лет назад, в августе, я гостил у друзей моего отца и провел в Латвии целый месяц. Поэтому теперь я с важностью заказываю ужин только из латвийских блюд. Хозяин, он же официант, удивляется.

Ему лет сорок. Значит, он родился в Америке.

— Вы бывали в Латвии? — интересуется он.

— Да, приходилось.

Он благодарно склоняет голову. Потом по пути в кухню задерживается у одного из столиков и что-то говорит по-латышски четверым пожилым людям, сидящим за ним и уже закончившим ужин. Ясно, что они говорят о нас.

Наш ужин, необыкновенно изысканный, состоит из рыбы, выловленной в местных озерах. Мы похожи на студентов на каникулах.

— Итак, мы в Ливонии, и это бесспорный факт, — говорит Бетти. — Эй, а почему моя рюмка все время пуста?

— Смотри, это очень крепкое вино, — предупреждает Яирам. Потом добавляет, смеясь: — Я бы заплатил сколько угодно, лишь бы узнать, что мы тут собираемся искать.

— Рассчитываю на вдохновение, — говорю я. — Надо только повнимательнее смотреть и получше прислушиваться, тогда мы кое-что уловим.

Когда пожилые люди заметили, что мы поужинали, они подошли к нашему столику. Вежливо представившись, попросили разрешения побыть немного с нами. Они принесли бутылку вина и хотят угостить нас. Мы пододвигаемся, приглашая сесть за наш стол.

Это ликер, крепкий, как водка, но ароматный.

Сразу становится ясно, что больше всего их интересую я.

— Вы в самом деле знаете нашу родину?

— Конечно.

— Когда вы там были?

— Шесть лет назад.

Довольные, они улыбаются.

— Для нас это все равно что сегодня.

Я тоже доволен, и алкоголь к тому же развязывает мне язык.

— Я приехал туда из Москвы в спальном вагоне. Утром проснулся в Риге.

— Ах, Рига…

— Очень красивый город. А исторический центр — просто чудо.

По очереди говорят все четверо.

— Лебеди там по-прежнему есть?

— Большой рыбный рынок видели?

— А статую маленькой танцовщицы?

— А где еще были?

— На каникулах был в Юрмале.

Изумление и печальные вздохи.

— Ну разве она не лучше Лазурного берега?

— А в Майори были?

— Часто бывал там. Я жил в трех остановках оттуда.

— И куда вы ездили?

— В один дом в Дубулти.

Думаю, они с трудом удерживаются, чтобы не расцеловать меня.

— Выходит, Латвия еще существует.

— Простите, а что вы там ели?

— Помню творог и кашу. И еще кислое молоко. Я пил его каждое утро.

— Боже мой…

— И борщ и солянку ел.

— Нет, это русские блюда.

— И гречневую кашу.

— Да, да, гречневая каша. Иногда мы готовим ее и здесь.

— И знаменитое балтийское жаркое из мелкой рыбы.

— Я люблю ловить сетью. Совсем маленькие рыбки попадаются.

Все приумолкли. Но пить не перестают.

— Простите, вы приехали сюда, чтобы порыбачить?

Быстро взглядываю на Яирама и Бетти:

— Ну да, конечно.

— Тогда вам лучше ехать на большие озера — Гудзон или Мичиган.

— Да нет, здесь тоже хорошо, — говорит другой собеседник. — Надо только выйти на берег Эри, между Детройтом и Толедо. Там можно поймать окуня, но чаще всего попадаются огромные форели.

— Этот сезон особенно хорош для подводной охоты, — говорит третий латыш. — У вас есть снаряжение?

— К сожалению нет.

В разговор вступает четвертый собеседник:

— Ничего страшного. Все можно взять напрокат. Вам лучше отправиться на южный мол.

Они встают. Пожилой человек замечает маленький золотой крестик на шее Бетти. Крест необычный: все четыре его конца заканчиваются крохотными прямоугольниками.

— Красивый. А знаете, как называется такой крест?

Бетти качает головой.

— Усиленный крест. Он очень древний. Завтра, когда погрузитесь под воду, посмотрите на камни, лежащие у самого берега Эри, там, где в озеро впадает река. На глубине восемь или десять метров есть точно такой же крест, как у вас.

7 мая

Воскресенье. Утро выдалось необычайно солнечным, и множество людей гуляет или совершает пробежки под легким свежим ветерком, дующем с севера. Река Детройт буквально усеяна всякими лодками и суденышками. Почти все сидящие в них ловят рыбу удочкой.

Добираемся до южного мола.

— И что теперь делать? — интересуется Яирам.

— Добывать снаряжение, — решительно говорю я.

Бетти колеблется:

— Тебе и в самом деле так хочется заняться рыбной ловлей?

— Отнюдь нет. Я хочу только спуститься в озеро и посмотреть на такой же крест, как у тебя.

Кто-то показывает нам вдалеке сверкающий свежей голубой краской деревянный сарай.

Там мы берем напрокат все необходимое: небольшую лодку, легкие водолазные костюмы, маски и кислородные баллоны.

Река впадает в Эри неподалеку отсюда. Озеро покрыто мелкой рябью. Повсюду видны небольшие рыболовецкие суденышки, но озеро такое огромное, что кажется, будто их не так уж и много.

Медленно плывем у самого берега — вдоль каменных плит.

Яирам смотрит в сторону суши и с изумлением восклицает:

— Смотрите, вон там видна Ливония! По прямой километра два будет.

Бетти опускает руку в воду:

— Вода холодная. Спускайтесь вы, а я подожду тут.

— Боишься воды? — шутит Яирам.

— Кто, я?

Все трое надеваем водолазные костюмы и опускаемся под воду без кислородных баллонов.

Видимость отличная. Каменные плиты, которыми укреплен берег, — огромные гранитные блоки, соединенные бетоном, — образуют стену. Она отчетливо видна, во всяком случае до глубины метров в десять.

А дальше — пропасть и мрак. Озеро, видимо, очень глубокое.

Остаемся под водой, пока хватает дыхания. Потом, ухватившись за борт лодки, снова набираем в грудь воздух. Смотрю на друзей. Все в порядке. Им интересно.

Решаем сразу же спуститься.

Ищем крест.

Не знаю почему, но мы должны найти его.

Вот он. Небольшой, всего несколько сантиметров. Высечен на правой стороне большой плиты, которая ничем не отличается от всех прочих. Это усиленный крест, точно такой как у Бетти.

Зову друзей, указываю на крест, но уже пора подниматься наверх.

— И в самом деле есть, — говорит Бетти, как только выплывает.

— Невероятно! — восклицает Яирам с горящими глазами.

Теперь нужны кислородные баллоны. Надеваем их за несколько минут. Мы спешим: наше воображение безудержно уносит нас вперед.

Мы снова в воде. Втроем осматриваем плиту. Пытаемся сдвинуть ее, но она не поддается. Замечаю, однако, что на стыке плит нет бетона, а небольшой крест даже по своему расположению похож на замочную скважину.

Нажимаем на плиту в этом месте и без особого труда поворачиваем ее — она открывается внутрь, словно дверь.

За плитой видно какое-то помещение — узкая галерея.

Вплываю туда, включаю фонарь. Остальные следуют за мной.

Вскоре оказываемся в просторном помещении: нечто вроде огромного низкого контейнера из гранита, освещенного каким-то странным мерцающим светом.

Подводное кладбище. Много, очень много прекрасно сохранившихся тел лежат ровными рядами со скрещенными на груди руками. Все в американской форме времен Второй мировой войны.

Это они: тысяча солдат батальона «С».

Никакого сомнения. Некоторых из них я видел живыми на той короткой документальной пленке, которую сержант Белл показывал в Пентагоне.

Мы плывем над этими призрачными телами, словно заблудившиеся летучие мыши. Вместе с нами сюда вплыли маленькие рыбки. Теперь они сбились в стайку и тоже выглядят растерянными.

Вода колышется от нашего движения и словно сообщает трупам искру жизни. Ни на одном лице нет следов ударов или ранений.

Тишина в этом логове смерти становится невыносимой. С помощью жестов договариваемся уходить отсюда.

Выбравшись на поверхность, я испытал огромное облегчение. Вот появилась Бетти, но прежде, чем поплыть к лодке — а она в нескольких метрах, — ждем Яирама.

Но почему он не поднимается? Что еще он там делает?

Не колеблясь, снова бросаемся в воду. И едва успеваем, потому что плита медленно закрывается. Толкаем ее, но теперь ощущается сильное сопротивление. Все же нам удается оставить щель, через которую может проплыть Яирам.

Он без кислородного баллона и весь посинел. Мы подхватываем его под руки и поднимаем наверх. Придя в себя, он начинает хватать ртом воздух. К счастью, Яирам не наглотался воды. Он не помнит, когда и как потерял баллоны: наверное, в туннеле между кладбищем и плитой.

Все молчат. Слишком много вопросов.

Я говорю:

— Это все слишком важно и должно остаться между нами.

11 мая

Пентагон. Кабинет генерала Симпсона. Вокруг большого стола собрались несколько человек. С одной стороны — мы, открыватели подводного кладбища, и Иеремия Уайт. С другой — Симпсон и рядом с ним военный капеллан.

Капеллан решает нарушить тяжелое молчание, которое тянется уже довольно долго:

— Я спустился туда, чтобы благословить прах, и велел зацементировать плиту.

— Кто-нибудь еще входил с вами на это кладбище? — спрашивает генерал.

Капеллан бросает взгляд на меня:

— Со мной был Джакомо Риччи, он показал мне дорогу.

— Значит, только мы шестеро знаем о существовании этой страшной тайны.

— Нас даже слишком много, — пытается пошутить Уайт, единственный, кто, похоже, не чувствует никакой неловкости.

— Это верно, — говорит генерал. — Только представьте себе, какая поднимется шумиха, если пронюхает общественность. — Он встает. — Поэтому я считаю, что лучше, если все останется как есть.

— Какова же теперь официальная версия, генерал? — уточняет Яирам. — Мне и моему другу вы сказали, что батальон «С» не участвовал в сражении при Арденнах.

— Это ложь, которую я придумал, чтобы поскорее избавиться от вас. Официальная версия — пропавший батальон. Никто не подавал жалоб, никто не начинал никаких расследований, и потому эта версия остается в силе. Ясно?

— Согласен, — говорит Уайт, тоже вставая, — пропавший батальон. Однако можно было вскрыть хотя бы несколько трупов…

— Отлично. Вот тогда мы бы получили гарантированный скандал. И потом, спустя сорок пять лет…

— Конечно, эти тела сохранились удивительным образом, — замечает Бетти.

— Похоже, озерная вода как-то особо действует на них, — соглашается генерал и обращается к капеллану: — А вы что скажете, падре?

— Не думаю, что дело тут только в особенностях воды. — Он молитвенно складывает руки. — Во всей этой истории есть что-то дьявольское.

Уайт улыбается:

— Представим себе тысячу дьяволов, каждый с солдатом на плече, которые летят от Арденн к озеру Эри.

— Не знаю, профессор, — мрачно говорит капеллан, — я лишь пытаюсь представить, с каким противником встретились эти наши несчастные солдаты.

— Немцы не были дьяволами, иначе не проиграли бы войну, — коротко бросает генерал. Потом хлопает рукой по столу, чтобы привлечь всеобщее внимание. — Никогда не следует скрывать истину, но в данном, исключительном случае — это единственное разумное решение. Мы не можем сделать такого подарка гиенам-журналистам.

Получив наше торжественное обещание держать все в полном секрете, генерал закрывает совещание, не преминув, однако, в заключение высказать угрозу:

— Если кто-нибудь нарушит обещание, то сильно пожалеет. Это я беру на себя.

13 мая

Прощальная вечеринка на Лонг-Айленде. Прощальная, потому что мы с Яирамом собираемся вернуться в Италию.

Вилла построена в тридцатых годах, от нее до берега метров сто. С задней стороны дома — веранда, выходящая на море. Оттуда короткая лестница ведет прямо на пляж. У небольшого деревянного причала — настоящая коллекция лодок. Фасад виллы, довольно безвкусный и претенциозный из-за украшающих его деревянных колонн, обращен к автостраде.

Хозяйка дома — Элеонор Уокер, пятидесятилетняя вдова, еще не сложившая оружия. Платье у нее на несколько размеров меньше, чем требует ее тучность. Она — любовница Уайта: мне рассказала об этом Бетти и прибавила, что они думают вскоре пожениться.

Атлантический океан насыщает воздух влагой, вечер стоит теплый. Гостей множество. Все предвкушают выпивку, желая напиться еще и потому, что в Америке по субботам это нечто вроде общественного ритуала.

Гости разбрелись по всему дому, и чем больше их сознание затуманено винными парами, тем скучнее становится вечеринка. Яирам ухаживает за всеми женщинами без разбора — и за молодыми, и за пожилыми. На редкость глупое времяпрепровождение, с обменом телефонами для встреч, которые никогда не состоятся. Кто-то садится за пианино и аккомпанирует нестройному хору, выводящему слащаво-романтические песенки старых времен.

Иеремия Уайт, пошатываясь, подходит ко мне, балансируя двумя рюмками со скотчем, и предлагает одну из них мне, чтобы чокнуться. За маленькими линзами его очков один глаз хитро подмигивает, намекая на общий секрет.

— Мы-то с вами знаем, что тайне подводного кладбища много лет. Даже много веков, не так ли?

— Вы полагаете?

— Орден меченосцев был основан в Риге, в Ливонии.

— Знаю, но не вижу, какая связь…

— Почему бы вам не рассказать эту историю нашему другу Гельмуту?

— Генералу Симпсону я обещал молчать.

— Гельмут Вайзе — исключение, полезное для дела. — Он улыбается, вернее сказать, скалится, — Симпсон… да он же первый не удержится и все разболтает. По секрету, конечно, и взяв сперва обещание молчать. Тамошние сквозняки моментально разносят новости по всему Пентагону, а Симпсон — невероятный болтун. — Его бокал касается моего. — Не знаю где, дорогой Риччи, но мы с вами еще непременно увидимся.

— Надеюсь. — Хотя на самом-то деле надеюсь, что этого не случится.

Затем встречаю Бетти. Она явно не в духе и к тому же совершенно пьяна.

— Могу я что-нибудь для тебя сделать?

— Только одно. Не уезжать, — серьезно отвечает она, не глядя на меня.

На ней что-то вроде майки, едва прикрывающей грудь. В вырезе майки хорошо виден небольшой нательный крестик с тоненькой цепочкой.

— Бетти, а ты веришь в Бога?

Минута растерянности.

— Я думаю… что я агностик. А почему спрашиваешь об этом?

— Сними этот крестик.

— И не подумаю. Он приносит мне удачу, и потом… это подарок.

— Чей?

— Профессора.

— Иеремии Уайта? А я думал, он человек скупой.

— Может, ты прав. Какая разница? Джакомо, пойдем купаться!

Я мотаю головой:

— Не хочется. Вода холодная, тебе не кажется?

— Потому-то мне и хочется.

Провожаю ее до двери, откуда ведет лестница на пляж.

Полная луна ярко освещает берег. Атлантика скрыта в глубоком мраке. Могучие волны высотой в человеческий рост с грохотом обрушиваются на берег, где и умирают.

Бетти, раздеваясь на ходу, спускается по лестнице и направляется к причалу. Возвращаясь в дом, я слышу, как она кричит:

— Скоро увидимся!

Я увижу ее много позднее. Мертвой.

Уже на рассвете кто-то из гостей находит ее обнаженное тело, всплывшее между лодками. Рана на вспоротом животе уже не кровоточит. И нет больше маленького золотого крестика.

Нетрудно понять, что Бетти пронзила заостренная лапа старого якоря, лежавшего на мелководье.

Нелепый случай.

Но точно такой же конец, как у Анны.

И Элиза, моя мать, умерла похожим образом.

Все трое погибли от железа.

Глава двенадцатая

По возвращении в Болонью жизнь Джакомо и Яирама вошла в привычное русло. Но только на первый взгляд. На самом же деле то, что произошло в Америке, оставило в душе каждого неизгладимый след и отразилось даже на их внешности, — казалось, оба ссутулились от какой-то непомерной тяжести. Молодые люди утратили не только былую отвагу и дерзость, но и улыбку — улыбку, выделявшую обоих: живую, умную, всегда готовую вспыхнуть огоньком иронии.

Они избегали разговоров о той поездке. Но воспоминания о двух событиях незримо витали над их встречами, и часто оба вдруг умолкали, не в силах продолжать разговор. Воспоминания — о ссоре в нью-йоркской гостинице, тягостной и мучительной, и о загадочной смерти Бетти.

Еще одно событие — находку подводного кладбища — они тоже обходили молчанием, но лишь потому, что со временем оно представлялось все более нереальным. Приемлемого объяснения ему они так и не нашли, а значит, разговоры о кладбище становились совершенно бессмысленными.

А Борги? О нем больше не вспоминали.

Таким образом, беседы двух друзей теперь невольно сводились только к книгам и занятиям. Но у Джакомо все же имелось средство, помогавшее спасаться от полной душевной опустошенности, — лига обиженных. И в самом деле, спустя несколько дней после приезда он опять активно включился в работу.

И получил от нее гораздо больше облегчения, чем ожидал. Он снова встретил знакомую, волнующую теплоту человеческих отношений, и падре Белизарио принял его как беглого сына. На немногие вопросы относительно поездки в Америку, как ему казалось, он ответил вполне удовлетворительно, хотя уклончиво и в самых общих чертах. Выслушав Джакомо, падре Белизарио пристально посмотрел ему в глаза. Молодому человеку показалось, будто монах угадал главное, что случилось там, за океаном.

Между тем составилась театральная труппа, и режиссер, отвечавший за ее работу, захотел видеть Джакомо среди актеров. Но тот, терпеливо высидев долгую репетицию, со всей возможной вежливостью отклонил предложение.

Другая новость, напротив, немало взволновала Джакомо: число желающих вступить в лигу заметно возросло. Председатель, открывая заседание совета, с гордостью сообщил, что лига расширяется прямо на глазах. Всего за несколько месяцев она выросла почти вдвое. В тот вечер в повестке дня у совета стояло два главных пункта: открытие в октябре небольших курсов кройки и шитья и рассмотрение новых заявлений о приеме в лигу.

Пока брат Белизарио, похоже, дремал, поддавшись старческой сонливости, совет долго обсуждал наилучшее устройство курсов. Мнения разошлись: одни считали, что принимать следует только обладателей аттестата зрелости, но не старше восемнадцати лет, другие предлагали запись без всяких ограничений. Они и одержали верх. Среди них был и Джакомо.

Как только перешли ко второму пункту повестки, падре Белизарио сразу же пробудился под добродушно-ироничное ворчание членов совета. Впрочем, все знали, что расширение лиги — его главная цель. Дело ведь в том — так объяснял он свои устремления, — что людей, справедливо считающих себя обиженными жизнью, обществом или миром, бесконечно много.

Кандидатов на прием было человек пятнадцать. Поэтому во время перерыва на ужин, состоявший из бутербродов, падре Белизарио предложил ускорить процедуру и голосовать не белыми и черными шарами, а простым поднятием рук. К тому же такая система — открытое, а не тайное голосование — лучше отвечала принципам демократии, объединявшим лигу. Предложение было принято.

Советники-гаранты представляли свои кандидатуры, давая краткую характеристику каждому, после чего поднятием рук определялось, принимать или не принимать. Приняты были почти все. Собрание уже шло к концу, когда Джакомо решил выставить кандидатуру Яирама.

Падре Белизарио покачал головой:

— А твой друг знает об этом?

— Нет.

— Как же ты можешь быть уверен, что он захочет вступить в лигу?

— Мы с ним однажды говорили об этом.

Вмешался один из советников:

— Думаю, ты не можешь решать за него.

— Я знаю, что ему хочется быть с нами, — ответил Джакомо. — И это пошло бы ему на пользу, потому что он очень одинок. Но я его хорошо знаю. Уверен, что сам он ни в коем случае не подаст формального заявления. Это мы должны сделать окончательный шаг.

— Джакомо, ты прекрасно знаешь, что по уставу сами мы никого не привлекаем, не ищем и не занимаемся вербовкой сторонников, — заметил председатель. — Мы принимаем только тех, кто добровольно присоединяется к нам.

Слова председателя были встречены одобрительным гулом.

— Не настаивай, Джакомо, — сказал падре Белизарио. — Лучше поговори со своим другом.

— Нет, это будет пустой тратой времени. А наша помощь ему сейчас нужна как никогда. Поэтому я настаиваю, братья, и прошу вас принять решение прямо сейчас.

— Да, случай из ряда вон выходящий, — заметил, поразмыслив, один из советников.

— Это что-то вроде почетного членства, — добавил другой советник. — Получается, что это он оказывает нам честь, вступая в лигу.

Джакомо, не упускавший ни единого слова и жеста, заметил некоторую растерянность братьев и воспользовался этим.

— Слишком строгие правила могут оказаться удавкой для такой организации, как наша, и способны извратить ее цели, — твердо заявил он. — Да, мы хотим помогать людям. Но, согласно вашим рассуждениям, мы рискуем лишить нашей поддержки именно тех, кто особенно нуждается в ней.

Возражений не последовало.

— Мы рассчитываем, что людей привлечет к нам наша работа, наша деятельность, — продолжал Джакомо все в том же суровом тоне. — Это верно, но сейчас речь идет о высокомерии и желании поставить себя выше других. И эти недостатки, вызванные чересчур большим самомнением, мы можем восполнить, только встав на путь смирения. Истинного смирения, не поверхностного, а истинного. Смирения, благодаря которому мы станем способны первыми из всех раскрыть наши объятия навстречу обиженным и отдать им душу и сердце.

Воцарилось тягостное молчание. Наконец слово взял падре Белизарио:

— Наш Джакомо — «утонченный доктор»,^[15] и я прошу вас посмотреть в энциклопедии, кого из отцов Церкви так называли. Как бы то ни было, он поставил важную проблему, которую рано или поздно нам все равно придется решать. — Он взглядом указал на председателя собрания. — А теперь вернемся к началу нашей дискуссии. Так вот, нравится вам или нет, мой совет таков: давайте проголосуем за прием Яирама Винчипане в лигу.

— Я согласен, — сказал председатель. — И поскольку никто не возражает, приступим к голосованию. Учитывая некоторую щекотливость ситуации, будем голосовать тайно.

Падре Белизарио пошел за урной — деревянным ящиком с проделанным в нем отверстием, а советники тем временем доставали шары.

Президент попросил Джакомо представить кандидата.

— Буду краток. Недостатки: те же, что и у нас. Достоинства: он лучше всех нас. Думаю, больше мне добавить нечего.

Один за другим советники подходили к урне и опускали в нее руку, оставляя внутри заранее выбранный шар. Джакомо голосовал последним.

Охваченный волнением, он вернулся на свое место, с тревогой ожидая результата, словно речь шла об экзамене первостепенной важности.

Падре Белизарио не без торжественности подошел к урне и открыл ее. Посмотрев на содержимое, он с невозмутимым лицом поставил ящик на середину стола, чтобы все увидели результат голосования.

Результат оказался потрясающим.

— Семь голосов «против», ни одного «за», — спокойно сообщил падре.

Опрокинув стул, Джакомо вскочил с места:

— Семь черных шаров! Не может быть! Я опустил белый шар, клянусь вам!

Его вид был пугающим.

— Невероятно! — воскликнул председатель. — Я тоже опустил белый шар!

То же самое поспешили заявить и другие советники.

— Не верю! — закричал Джакомо. — Я заметил вашу враждебность с самого начала голосования!

В ответ раздались нестройные крики, поднялся гвалт, но падре Белизарио, воздев руки к небу, призвал всех к спокойствию. Он не утратил ни своей всегдашней решительности, ни искусства убеждать:

— Джакомо говорит о враждебности, о предвзятом отношении, и, конечно, он прав, хотя с его стороны было ошибкой выдвинуть кандидатуру своего друга с помощью приема, который отдает скорее высокомерием, нежели благородством. — Он сделал паузу, взглянув сквозь полуприкрытые веки на лица молодых людей. — Так или иначе, не будем забывать, что предрассудки и предвзятости могут сыграть с нами странную шутку и даже повлиять на наши чувства.

— А почему бы не проверить? — предложил председатель. — Достанем шары, которые мы не использовали, и посмотрим, белые они или черные.

— Я против, — твердо заявил один советник. — Голосование должно оставаться тайным.

Джакомо выложил на стол свой шар.

Он был белый.

Джакомо с ужасом посмотрел на него и отбросил в сторону. Потом швырнул на пол урну с черными шарами.

— Я не ошибся! Я опустил в урну белый шар, совершенно белый! — резко заявил он. — Это жалкий цирковой фокус, трюк, достойный профессора Борги. — Он сообразил, что намек не понятен остальным, но гнев его не утих: — Мне все равно, кто разыграл эту гнусную комедию. Я только хочу сказать, что лига обиженных глубоко обидела меня.

Покрасневший от волнения председатель парировал:

— Разгневанный Ахилл удаляется в свой шатер?

Вместо ответа Джакомо отвернулся от него.

Председатель примирительно сказал:

— А ведь именно ты призывал к смирению. И теперь подаешь нам прекрасный пример.

Советники разошлись, демонстративно гремя стульями.

Джакомо открыл окно и выглянул во дворик скита. В небольшом просвете между двух стен — одна принадлежала старому аббатству, другая поздней пристройке — был виден город на холме: раскинувшийся внизу огромный ковер из электрических огней, словно висящий во мраке, где сливались небо и земля.

Падре Белизарио не вставал из-за стола. Оперевшись локтями о грубо струганные доски, он запустил руки в густую бороду и, казалось, подпирал ими голову.

— Джакомо!

Молодой человек не ответил и даже не шелохнулся.

— Иди сюда. Я твой пастырь, и ты моя любимая овца.

Джакомо обернулся. Лицо его выглядело спокойным.

— Вам известно, кто устроил этот подлый трюк?

Закрыв глаза, словно уступая бесконечной усталости, монах покачал головой:

— По-моему, не было никакого трюка, и никто на тебя не сердится, сын мой. Все, что недоступно разуму, мы называем таинством, пора бы тебе знать это. Любое колдовство — это таинство, и проявления Божией воли — тоже.

— Падре, и вы против моего друга? Что вас в нем отталкивает?

Падре Белизарио медленно открыл глаза:

— Я также задаю себе этот вопрос и не могу найти ответа. Не знаю, но думаю, что существуют люди, отмеченные неким знаком.

— Как это — отмеченные?

— Отмеченные изнутри. Внешне они такие же, как все, а на самом деле другие. Чувствую, что твой друг не такой, как ты. И не такой, как твои братья.

Джакомо вспомнил, как холодно принял Яирама Гельмут Вайзе, и сухо ответил:

— Я не замечал этого, и ваши речи о различии между людьми нисколько не убеждают меня.

Падре Белизарио поднялся с некоторым усилием.

— Хорошо, давай закончим. И другу своему никогда про это не рассказывай.

— Скрывать правду — все равно что лгать.

Монах направился к двери. Фигура его была не только сгорбленной, но будто бы сделалась меньше и тоньше.

— Пойдем. Пойдем со мной.

Джакомо последовал за ним в скит, но падре Белизарио не направился к монашеским кельям, а остановился у старинной двери, за которой начинались ступеньки, ведущие в подземелье.

— Ни один из братьев никогда не бывал тут.

Возле старинной двери висело почти совсем почерневшее изображение Мадонны, под которым горела небольшая лампадка с пляшущим огоньком.

Монах взял лампадку.

— Наверное, им просто было не нужно, — добавил он и осветил замочную скважину.

— А где ключ? — спросил Джакомо.

— У меня, но он ни к чему. Замок сломан.

— Сломан? Кем?

— Не знаю. Я обнаружил это вчера ночью.

Изумление Джакомо сменилось потрясением.

— В полицию сообщили?

Падре Белизарио вздохнул:

— Это дело не для полиции. Точно так же я полностью исключаю, что виновник — кто-нибудь из членов лиги. — Он улыбнулся. — Ты, например, был еще в Америке.

Джакомо захотел осмотреть замок поближе. Он поднял железную планку, прикрывавшую замочную скважину, и не обнаружил никаких следов взлома.

— Наверное, у него был ключ.

— Исключено. Ключ есть только у меня, и никто не трогал его.

Он толкнул дверь, и та открылась без усилия и без скрипа.

— На этот раз попытка удалась, но он делал ее и раньше. По крайней мере однажды, давно. Я точно знаю.

— Но кто бы это ни был, зачем он сделал это? Что он искал?

— В этом-то и вопрос. Давай спустимся.

Джакомо пропустил монаха вперед и последовал за ним, осторожно нащупывая ногой узкие выбитые ступени. Наконец они вошли в крипту. Джакомо смотрел на погребальные камеры — локулы — с невольным опасением.

— Не бойся, они пустые.

— Я не боюсь, падре.

— Идем.

От затхлого, влажного воздуха в горле вставал ком. Огромная мышь прошмыгнула вдоль стены и скрылась в темноте. Монах уверенно шел вперед. Наконец он остановился у мраморного саркофага без всяких надписей:

— Здесь лежит падре Феличино. Он пожелал остаться в ските, где прожил почти всю жизнь.

— Когда он умер?

— Много лет назад, от старости. — Проявив неожиданную силу, падре Белизарио приподнял плиту, закрывавшую саркофаг. — Могила была осквернена, над останками надругались. Джакомо, помоги передвинуть эту крышку. Она довольно тяжелая.

Они сняли крышку с саркофага и приставили к стене. Падре Белизарио открыл гроб. Скелет монаха в белой сутане был расчленен в нескольких местах. Череп лежал на руке.

Охваченный ужасом, Джакомо отпрянул. Падре Белизарио не заметил этого и заговорил так, будто юноша стоял рядом:

— Видишь вот это возвышение, на которое кладется голова? Под ним имеется ниша, и туда можно просунуть руку. Именно там лежало то, что искал вор.

— Что же он искал?

— Пергамент, который падре Феличино унес с собой в могилу.

— Наверное, очень ценный?

— Я читал его, однако… потом, потом поговорим об этом.

Они перекрестились, и падре прочитал короткую молитву. Перекрестились снова и закрыли саркофаг. На обратном пути Джакомо заметил невысокую дверь. Через нее можно было попасть в клетку, где томился в заточении маленький монах Азугир.

— А там что?

— Чулан с разным хламом, — ответил монах. — Я как-то заглянул туда. Думал найти старое вино. Какое там — ни одной бутылки.

В небольшой комнате рядом со своей кельей падре Белизарио открыл сундук, полный книг и бумаг, и принялся рыться в нем. В конце концов он извлек грязную, растрепанную тетрадь:

— Вот она. Я нашел ее среди немногих бумаг, оставшихся от падре Феличино. Вообще-то, он отнюдь не был литератором. А это написал незадолго до смерти, и на рукописи лежит отпечаток близкой кончины. Знаешь, ведь ему было под девяносто.

— Можно прочесть? — спросил Джакомо, беря тетрадь.

— Конечно. Садись вон на ту скамью. А бумаги переложи куда-нибудь. Расскажу, как было дело. Он задумал навсегда спрятать пергамент от людских глаз. А потом решил, что все-таки какой-то след от него должен остаться.

— И скопировал в эту тетрадь?

— Попытался. Но прочти сам. Вслух, если тебе не трудно.

Джакомо открыл тетрадь на первой странице. Почерк был неумелый: крупные прямые буквы, выведенные дрожащей рукой. Много зачеркнутых слов и ошибок.

Джакомо начал читать. Падре Белизарио, сидевший рядом, слушал, закрыв глаза.

Это точнейшая копия одного драгоценного пергамента, написанного падре Джованнини, преподобным настоятелем монастыря Сан-Себастьяно. Копия сделана ради спасительного заклинания, что содержится в пергаменте. Это заклинание я, хорошо знакомый с дьяволом и его деяниями, с полного согласия Великого магистра ордена, во имя совести и христианского милосердия, не могу навсегда похоронить в своей голове теперь, когда уже совсем близок мой смертный час.

— А дальше — главное, — сказал Джакомо.

— Читай все.

В конце 1489 года в нашем аббатстве остановился небольшой отряд рыцарей. Возглавлял его князь Иньяцио ди Коллеферро, знатный римлянин, человек благородный и известный по многим достопамятным деяниям, в чем я смог убедиться во время наших бесед у камина, потому что из-за плохой погоды его пребывание в Болонье несколько затянулось.

Он родился в 1359 году, то есть ему было ровно сто тридцать лет. Мои вполне законные сомнения насчет его возраста он сумел развеять, рассказав со множеством подробностей о событиях, в каких участвовал за все это время, и о людях, с какими был знаком.

Но самое невероятное, что на вид ему можно было дать всего лишь тридцать лет: ровно столько — как он сам объяснил, — сколько ему было, когда в 1389 году он был избран Великим магистром ордена, стертого с лица земли, но, как никогда, живого, могучего и постоянно растущего числом в тайном подполье. Название ордена не следовало называть, точно так же скрытым должно было оставаться и имя Великого магистра.

Он выглядел вполне довольным собой и даже поспешил поведать мне, по какой именно причине: он только что завершил одно весьма важное для ордена дело. И действительно, в одной тайной, очень тайной местности он построил некое здание для поклонения, часовню или капеллу, а может, даже церковь, не знаю, как сказать точнее, а кроме того, в этом же самом месте он укрыл огромные сокровища, принадлежащие ордену. И добраться до сокровищ можно было только через какой-то лабиринт.

Он спросил меня потом, заметил ли я в его багаже небольшую клетку с накинутым сверху плотным черным покрывалом, на коем вышит красный крест. Я видел эту клетку и подумал, что в ней сидит сокол или же некая хищная птица, выдрессированная для охоты.

Князь улыбнулся и пообещал показать мне некоторое чудо, прихоть природы. И действительно, я с необычайным изумлением увидел, что в клетке сидит человек! Человек уменьшенных размеров, крохотный гомункул: совсем маленький монах, с головы до носа укрытый серой рясой.

Его демоническое имя было Азугир, потому что это и в самом деле был демон, а прежде, до этого — как бы сказать? — превращения, он был монахом-казначеем ордена.

Когда же я немного пришел в себя от изумления, то заметил, что на дне клетки изображен круглый лабиринт. Но это жилье было временным, необходимым для переезда.

Потом знатный господин поведал и многое другое, о чем мне, конечно же, не терпелось услышать.

Сооружение скрытого от всех места для отправления обрядов заняло совсем немного времени, но требовалось хранить все в тайне. Из высших чинов ордена при строительстве присутствовали только двое — Великий магистр и казначей, то есть Азугир. Но князь перестал доверять казначею. Он застал его однажды, когда тот производил какие-то странные измерения, и ему показалось — нет, он прямо заподозрил монаха в том, что тот хочет получше запомнить все детали сооружения и лабиринта, защищавшего сокровище.

Когда работы были завершены, нужно было обезопасить себя от болтливости рабочих. Можно было бы применить обычный способ — просто убить всех, но князь нашел некий настой, стиравший из памяти целые дни и месяцы. Так что рабочие потом не могли вспомнить, что за работу и где они делали.

Однако на Азугира этот настой не подействовал. Тогда князь решил применить против него специально придуманный лабиринт, одурманивающий подобно зелью: колоннада, умноженная множеством зеркал, превращалась в длиннейший змееобразный путь, который вел к священному месту. Азугир вошел в лабиринт, и князь с помощью хитрого устройства, перемещавшего отдельные колонны, скрыл от него вход и выход. А так как центр лабиринта не был конечной целью, а служил лишь для прохода, то лабиринт превратился в коридор, не имеющий ни начала, ни конца.

Долго, не позволяя себе ни сна, ни отдыха, Азугир блуждал по этому мраморному, назойливо повторяющемуся, замкнутому и притом освещенному миру. Смену дня и ночи он наблюдал только через небольшие оконца в потолке. Лишенный ощущения пространства, Азугир утратил и чувство времени, а потом забыл и самого себя, вплоть до собственного имени. Князь, тайно следивший за ним, заметил, что он постепенно уменьшается, словно с опустошением памяти происходило одновременно и уменьшение тела. И действительно, у Азугира, как оказалось, утратились все воспоминания, а сам он так уменьшился, что стал ростом с крупную птицу, так что князь с трудом мог рассмотреть его у подножия колонны. И тогда он решил заключить Азугира в клетку.

Перед отъездом мы с князем — а тем временем мы сделались настоящими друзьями и сотоварищами в Боге — торжественно договорились сделать все, чтобы избежать каких-либо ужасных последствий. С этой целью князь открыл мне спасительную формулу, которую я старательно повторяю ниже.

И тут, после попытки продолжить, о чем свидетельствовали какие-то непонятные знаки, заканчивался текст пергамента падре Джованнини в том виде, как его переписал падре Феличино в свою тетрадь. Очевидно, руку Феличино остановила смерть.

Прочитанное утвердило Джакомо в некоторых мыслях.

Иньяцио ди Коллеферро был тем неизвестным дворянином, портрет которого, с вышитым на груди лабиринтом, написал Бартоломео Венето. Он был первым тайным Великим магистром исчезнувшего ордена тамплиеров. Он же построил загадочный третий храм (место для отправления обрядов, упомянутое в пергаменте).

Все это — Джакомо вынужден был признать — он узнал в Риме от неприятного человека по имени Иеремия Уайт.

Молодой человек обратился к падре Белизарио, погруженному в размышления:

— Любопытно, что за торжественный договор заключили аббат Джованнини и князь Коллеферро?

— Видимо, это касалось Азугира.

— Значит, вы, падре, не знали, где спрятан пергамент.

— Падре Феличино был странным человеком. Он мог спрятать его, например, в монастыре или же во многих других местах. По правде говоря, я даже не искал пергамент. Только вчера ночью я понял, что он находился в саркофаге, под головой Феличино.

— Может быть, именно это он имел в виду, когда писал: «Навсегда похоронить в своей голове»? Мне хотелось бы увидеть заклинание и понять, для чего оно предназначалось.

Падре Белизарио отнес тетрадь в сундук, потом проводил Джакомо до дверей.

— Старинные дела. Не будем стряхивать с них пыль времени.

— Однако тот, кто украл пергамент, постарается использовать его, — заметил Джакомо, прежде чем раствориться в темноте. — Кстати, а что стало с Азугиром?

Старый монах сразу же солгал:

— Не знаю. Конечно, раз это дьявол, то он не умер.

На следующее утро Джакомо, как обычно, нашел друга за столиком в саду «Маргарита». Еще не было девяти, и деревянный причал был совершенно пуст. Воздух был чистым, и веял легкий ветерок. Яирам притворился, будто не видит подошедшего Джакомо. На столе лежали книги и бумаги.

— Привет, — обратился к нему Джакомо. — Чем занят?

— А, это ты? Видишь, занимаюсь. Уже июнь, хотелось бы сдать хоть один экзамен.

— Не будем о грустном. Я, наверное, пропущу сессию.

— Счастливчик, у тебя есть дела поинтереснее.

— Я этого не говорил. Можно присесть?

Яирам улыбнулся, но только из вежливости:

— С каких это пор ты спрашиваешь об этом?

— Что тебе взять?

— Еще один кофе. Спасибо.

Джакомо прошел к стойке, сделал заказ, потом сел напротив друга.

Светлая одежда, шейный платок у Джакомо и небольшой галстук у Яирама: оба выглядели, как всегда, элегантно и чуть экстравагантно. Яирам, казалось, был целиком поглощен раскрытой перед ним книгой.

— Яирам…

— Извини, минутку… Только дочитаю абзац.

— Мне надо поговорить с тобой.

Яирам поднял глаза на друга.

— Я не хотел тебе ничего говорить, но не могу…

— Что-нибудь серьезное?

Джакомо помедлил:

— Об этом будешь судить сам.

— Тогда смелее, говори, в чем дело. Я готов к худшему.

— Вчера… вчера вечером я предложил принять тебя в лигу.

— И ничего не вышло, — сказал Яирам с улыбкой, которая выглядела спокойной.

— Откуда ты знаешь? Кто тебе сказал?

— Твое лицо, друг мой.

Яирам снова обратился к книге, а лицо его между тем помрачнело. Джакомо, сильно побледнев, отчаянно хотел нарушить гнетущее молчание, но не находил нужного слова.

— Прости меня, Джакомо, но я что-то не припоминаю, — произнес Яирам с дрожью в голосе. — Разве я просил тебя об этом?

— Нет, но… — Джакомо поднял руку в знак того, что хочет продолжать.

Но собеседник сделал вид, что не понял:

— Ладно. Ты избавил меня от большой заботы.

Гнев Яирама вскипел неожиданно и бурно.

— Так вот, если я не просил тебя об этом, зачем ты это сделал?

— Позволь объяснить.

— Объясни мне только одно. Хотя это ясно даже идиоту: тебе невероятно жаль меня.

— Это не жалость, это дружба.

— Быть друзьями гораздо труднее, чем врагами. Ты ведь умный и образованный человек, так объясни мне эту загадку. Я живу, как ты, одеваюсь, как ты, рассуждаю, как ты, — и все же между нами пропасть. Почему? Разве дело в том, где мы родились, или в цвете наших волос? Если можешь, объясни мне, откуда этот невидимый и невыносимый расизм. Извини, но мне не приходит в голову другое слово. — Яирам перевел дыхание и упрямо продолжал: — Что касается твоей лиги, то разве ты не знаешь, что тот, кто и в самом деле обижен, предпочитает оставаться в одиночестве — хотя бы для того, чтобы спокойно готовить месть?

Джакомо постарался не выдать своего волнения.

— Ты невероятно заблуждаешься, Яирам. Я и прежде не раз говорил тебе: нельзя поднимать любую проблему до вселенского уровня, — холодно произнес он. — Вчера вечером я просто хотел сделать то, чего ты желал про себя.

— Я никого не прошу об этом. Если нужно, я сам скажу обо всем, внятно и четко. Да, просто из любопытства: можно узнать, почему меня не приняли?

Джакомо тут же отверг мысль поведать невероятную историю с белыми шарами, которые превратились в черные и наоборот. Он предпочел ограничиться пожатием плеч. Тайное голосование не требует никакой мотивации: человек остается наедине со своей совестью.

— Значит, не подошел, и все.

Они умолкли и обратились наконец к чаю и кофе, которые так и стыли в чашках.

Потом Яирам произнес:

— В эти дни у меня была возможность поразмышлять о многом. Мы вместе были в Америке и приобрели там мучительный опыт, который, наверное, изменил нас. Я это чувствую, думаю, ты тоже. Может быть, мы в итоге повзрослели, но наши отношения перестали быть прежними. Не знаю, пожалуй, я все еще верю в нашу дружбу, но сейчас прошу тебя об одном: давай больше не будем встречаться, разве что случайно.

Сам того не заметив, Джакомо невольно привстал:

— Ты в самом деле этого хочешь?

Яирам закрыл глаза и кивнул.

Глава тринадцатая

Машина — роскошный «мерседес», — проехав центр, направилась в южные кварталы Штутгарта, свернула на дорогу, ведущую вверх по холму Киллерсберг, среди зелени, и выехала на Фейербахер-Вег — самую фешенебельную и спокойную улицу старинного квартала. У ворот виллы на ограде, окружавшей просторный парк, висела медная табличка с надписью: «Центр трансцендентальных исследований. „Фонд фон Зайте“». Миновав ворота, «мерседес» проехал по широкой аллее к большому зданию, построенному в середине девятнадцатого века. Пока водитель в фуражке и гамашах спешил открыть для Джакомо заднюю дверцу, в дверях виллы появился улыбающийся человек, высокий и стройный.

Гельмут Вайзе.

На нем был безупречный черный костюм, светлые до прозрачности волосы сияли в лучах полуденного августовского солнца.

Друзья обнялись, стоя на невысокой лестнице, простиравшейся во всю ширину фасада.

— Наконец-то, Джакомо. Ты столько раз откладывал, я уже и не надеялся, что приедешь. Жду тебя с конца июня.

— Всего лишь на два месяца опоздал, — пошутил Джакомо. — Ладно, что такое два месяца?

Гельмут на мгновение отвел взгляд:

— Верно. Что такое два месяца? — Он взял друга под руку, и они направились в парк. — Ты уезжал на каникулы? Куда?

— Каникулы? — смеясь, переспросил Джакомо и позволил себе наконец расслабиться. — Представляешь, в последний момент я даже нашел три недели, чтобы подготовиться к экзамену. И знаешь, как он прошел?

— Спорю, что хорошо.

— Высший балл и особая похвала.

— Поздравляю. А потом?

— Потом… Потом случились всякие неприятности в лиге. Большие неприятности, поверь мне. Борьба за власть не обходит никого.

Гельмут обернулся в сторону виллы и пальцем указал на нее:

— Знакомься — «Центр трансцендентальных исследований».

— Знаю, что ты руководишь им. Но что это значит — «трансцендентальные исследования»?

— Многое. Например, можно с немалой точностью предвидеть, каким станет мировой порядок в ближайшем будущем.

— Я понял, чем ты занимаешься. Растишь за позолоченной оградой новое поколение историков. Так что там с мировым порядком, если не секрет?

Гельмут словно заразился беспечностью друга, поэтому с улыбкой изложил отнюдь не утешительные соображения:

— Нас ждет один из крутых поворотов истории, непредсказуемое потрясение.

— Непредсказуемое, но не для твоих коллег, — вставил Джакомо, которому пришли на память апокалиптические картины, столь дорогие для падре Белизарио.

— В общем, старая демократия сходит на нет и больше не сумеет сдерживать напор национализма, расизма и религиозного фанатизма, старых знакомцев, которые вновь подняли голову и готовы к борьбе…

— К борьбе за власть. — Джакомо, следивший за словами друга с дружеским сочувствием, снова улыбнулся. — Дорогой Гельмут, если верно что микрокосм есть отражение макрокосма, то и моя небольшая лига — ценное поле для наблюдения.

— Что случилось? Твоя лига растаяла на солнце?

— Забавная история, — сказал Джакомо, твердо поддерживаемый за руку другом. — Нынешний президент лиги — отличный врач — высказал недовольство и выразил тем самым мнение меньшинства членов.

— Наименее удачливых и наименее привилегированных, как я понимаю?

— Пожалуйста, не перебивай. Словом, президент выдвинул обвинения: лига, мол, сделалась слишком элитарной и потому не способна представлять истинные интересы обиженных. Начались такие бесконечные споры, что лига стала походить на клуб якобинцев. А закончилось тем, что руководящий совет в полном составе сложил полномочия.

— И наконец-то падре Белизарио обрел всю власть.

Джакомо на мгновение задумался над иронией друга.

— Ты в самом деле считаешь… — Но сразу же отбросил эту абсурдную мысль. — Нет, он сейчас, напротив, сильно озабочен. Лига — его детище, это он создал ее.

Они вошли в здание.

Вилла фон Зайте (так она называлась) была резиденцией барона Рудольфа фон Зайте. Теперь это было закрытое учебное заведение, куда ненадолго — на два-три месяца — приезжали ученые со всех концов света. Масштабы гостеприимства зависели от стипендии, предоставленной административным советом фонда. Избранные счастливцы занимались философией, историей, теологией, которые изучались также и в эзотерическом плане. В здании царила тишина, и лишь изредка встречался кто-либо из стипендиатов.

В свое время барон оставил для себя небольшую квартиру — ту, которую теперь занимал Гельмут. Никто не допускался в эти помещения, расположенные на втором этаже, с задней стороны виллы, и выходившие окнами в лес. Тут было несколько комнат и огромная библиотека, без труда служившая при необходимости весьма приятной гостиной. Одна из спален уже была приготовлена для Джакомо.

После ужина друзья прошли в библиотеку. Прежде чем расположиться в кресле, Джакомо захотел взглянуть на книги, которые закрывали все стены сверху донизу. С некоторым удивлением он обнаружил, что большинство авторов (философы, историки, прозаики, поэты) были немцами. От Канта до Гегеля, от Гриммельсгаузена до Гёте — ни одно из сколько-нибудь громких имен не было пропущено. Имелось также множество биографий и партитур — особенно тех произведений, которые за два последних века оказали заметное влияние на немецкую музыку.

— Кто был этот барон Зайте?

— Издатель, но в первую очередь — библиофил, — ответил Гельмут, потом, похоже собравшись с мыслями, продолжал: — Он питал необыкновенную страсть к книгам, словно получал от них некие жизненные соки. Это был необыкновенный человек… так говорят.

Джакомо вопросительно поглядел на друга — почему необыкновенный?

Гельмут поколебался. Ему хотелось ответить, но так, чтобы не сказать главного. Поэтому он подбирал подходящие слова.

— Он был словно чистый дух, существо почти нематериальное. — Побуждаемый вызванным у друга интересом, Гельмут продолжал с некоторым пылом: — Состояние его было громадным, но ни один человек не знал ничего о происхождении этого богатства. Нет никаких сведений и о его рождении, неизвестно, кто был его отец. Когда он исчез в тысяча восемьсот шестьдесят шестом году, ему было лет тридцать.

— Можно подумать, что ты лично был с ним знаком.

Гельмут обозначил улыбку:

— Когда живешь тут, словно ощущаешь его присутствие.

— Это верно, мне тоже так кажется. Вероятно, он не был женат.

— Вовсе нет, как раз наоборот. Его жена, баронесса Паула, умерла в начале Первой мировой войны. Это она учредила фонд и научный центр.

Между тем Гельмут достал из письменного стола бумаги, которые Джакомо прислал ему примерно месяцем раньше. Это были фотокопии письма Яирама из Арденн и дневника, который Джакомо вел в Америке.

Прежде чем завести о них разговор, оба внимательно посмотрели друг на друга. Они откладывали беседу не из стремления уклониться от нее, а из желания провести ее в совершенно спокойной обстановке.

— Ты прочитал все это?

— Еще бы. И не один раз. Вы проделали уникальную работу.

— Ты считаешь?

Неторопливым жестом Гельмут умерил пыл Джакомо:

— Подожди. Прежде чем двигаться дальше, я хотел бы понять, кто участвует в этой истории, а кто нет.

Джакомо кивнул.

— Борги?

— Нет. В какой-то момент он дал нам понять, что этот вопрос его больше не занимает, и тогда мы сами исключили его.

Гельмут сделал одобрительный жест:

— Твой друг Яирам?

Джакомо пришлось преодолеть очевидное смущение.

— Мы больше не встречаемся. Он сам настоял на этом.

— Почему?

— Я серьезно провинился перед ним.

— Жаль.

— Почему ты так говоришь? Ведь Яирам не нравился тебе. Или ты изменил свое мнение?

— При чем здесь это? — с некоторой досадой ответил Гельмут. — Жаль, потому что он мог быть еще полезен.

— Полезен… Мне не нравится это слово применительно к моему другу.

— Понимаю. Ты любишь его, несмотря ни на что. Он знает, что ты здесь?

— Вряд ли. Я не говорил ему.

— Идем дальше. Падре Белизарио?

Вопрос застал Джакомо врасплох.

— Он вообще не в счет.

— Это же твой духовный отец. Что ему известно?

— Ты на ложном пути, Гельмут. У падре Белизарио хватает других забот.

— Значит, нас только двое.

— Ты забыл Уайта.

Гельмут улыбнулся:

— Ты плохо знаешь Иеремию. Это человек весьма любознательный, с обширными интересами, но чистый интеллектуал, и ничего больше. — Гельмут откинулся на спинку кресла. — Я тоже не сидел без дела. По твоей просьбе я побывал в Бонне, в министерстве обороны, и смог также получить консультацию в архиве службы национальной безопасности.

Джакомо сгорал от любопытства, но постарался сдержаться.

— И конечно, не нашел ничего интересного.

— Наоборот. Суди сам. — Гельмут улыбнулся, предвкушая впечатление от открытий, которыми собирался поделиться. — В тот день, двадцать восьмого декабря, немецкий отряд действительно стоял на восточной границе Плэн-де-Пастер. И эти тридцать пять солдат буквально уничтожили целый американский батальон. Похоже на правду, учитывая, что все они заслужили Железный крест посмертно. Да, посмертно. Погибли все.

— Но боя ведь не было, — сказал Джакомо, побелев от волнения.

— На самом деле они умерли два дня спустя, во время других операций. И вот что еще представляет определенный интерес. Все они были из отряда «Фольксштурм», все пятнадцати-шестнадцатилетние подростки, выходцы из знатных семей. Это тебе ни о чем не говорит?

— Нет. Не сейчас во всяком случае.

В глазах Гельмута читалась твердая решимость.

— Дорогой Джакомо, я не сдался. Слово «Ливония», встречающееся в нашей задаче, навело меня на одну догадку. Оно осветило мне путь, по которому я хотел бы пройти вместе с тобой и понять, куда он ведет. Сегодня мне сообщили один адрес. Если хочешь, мы отправимся по нему прямо завтра.

— Готов ехать хоть сейчас.

«Мерседес» приехал в Альтону — пригород Гамбурга — и оставил Гельмута и Джакомо возле частной клиники, расположенной в старом, запущенном здании. Лифт поднял их на третий этаж, а как пройти в нужную палату, они узнали у медсестры, занятой вязанием.

Лотар Винкель, восьмидесятилетний старик, ожидал их в кровати. Это был коренастый, почти лысый человек. Две подушки лишь слегка смягчали непрестанную дрожь в теле — очевидный признак болезни Паркинсона. В глазах старика читались обеспокоенность и недоверие. Тонкий, жалобный голос странно контрастировал с тучным телом.

— Я согласился встретиться с вами при условии, что разговор будет недолгим. Мне в мои годы нельзя утомляться.

Преамбула была краткой. Впрочем, почва была уже подготовлена посредником, которого послал Гельмут. Джакомо представили как студента, изучающего духовно-рыцарские ордена, которые сохранились до наших дней. Внимание Винкеля, однако, обратилось на Гельмута.

— А вы, доктор Вайзе, значит, руководите знаменитым научным центром в Штутгарте?

— Да, маэстро.

— Гельмут Вайзе… — как бы про себя повторил старик, довольный титулом, с которым к нему обратились. Он улыбнулся: — А знаете, дорогой Вайзе, как только вы вошли, я сказал себе: бог мой, я же его знаю.

— Возможно, мы как-то встречались.

— Нет, я имею в виду тридцатые годы. Вы тогда еще не родились.

— Но как раз этот период нас больше всего интересует, маэстро.

Дрожание головы и рук усилилось — типичный для болезни Паркинсона симптом. Он означал, что волнение больного возросло.

— Что вы хотите знать?

— В тридцать шестом году вы решили основать, вернее воссоздать, Ливонский орден.

— Это наследник ордена меченосцев, который был основан в Риге в тысяча двести четвертом году и став в тысяча двести тридцать седьмом году ливонской ветвью, вошел в состав Тевтонского ордена, — уточнил Винкель и, видя, что посетитель никак не реагирует, решил продолжать: — Как вам известно, в начале двадцатых годов Веймарская республика решила упразднить все ордена. Среди существовавших в то время был и орден Тевтонских рыцарей, правда их оставалось совсем немного. И он тоже был распущен.

— Дальше, маэстро.

Старик смотрел в другую сторону — за окно, где виднелись деревья небольшого сада.

— В тридцать шестом году я жил здесь, то есть, я хочу сказать, в моем родном Гамбурге. Мне было двадцать семь, и я очень увлекался тогда разными средневековыми историями и легендами. Я переживал настоящее счастье, узнавая про приключения тех героев, полумонахов-полувоинов, что сражались повсюду во имя Христа — и в Святой земле, и в Европе.

— Значит, так вам пришла мысль создать орден, — сказал Гельмут, слегка улыбаясь, а под конец рассмеявшись. — Фантастическая идея, если учесть, что вы ведь были простого происхождения и торговали тканями.

Старик растерялся, не зная, что ответить. И решил следовать примеру Гельмута, но обратился при этом к Джакомо:

— Вы ведь не станете об этом писать, не так ли?

— Даю слово, господин Винкель.

— Тем более что это совершенно никому не интересно. — Старика вроде бы заразило хорошее настроение Гельмута. — Я был членом партии, и партия одобрила мое намерение. Отделу пропаганды, которым руководил Геббельс, моя идея пришлась по вкусу. С другой стороны, папская миссия тоже не возражала. Она в то время вообще мало возражала.

Гельмут не переставал веселиться. Или, во всяком случае, создавалось такое впечатление.

— И тогда новорожденный орден сразу же принялся преследовать евреев.

— Чего же вы хотите, дорогой мой, мы должны были отомстить предавшим Христа.

— Сколько… рыцарей было в ордене?

— О, я никогда не забуду, как меня посвящали в сан магистра. Дело было в Берлине, тогдашней нашей резиденции, в особняке недалеко от старой имперской канцелярии. Дома у меня до сих пор хранятся черная туника и белая мантия. На ярко-красной подушке мне поднесли меч, символ моей власти. Казалось, он весь светится… — Взбодренный воспоминаниями, старик приподнялся на постели, но потом вдруг сделался серьезным и вновь откинулся на подушки. — Их было много, но они мне не нравились. Не нравились мне эти люди, сплошь грубияны и пьяницы. Я, Великий магистр, оказался во главе шайки ловких и беззастенчивых проходимцев. Кое-кто даже побывал в тюрьме за обычную уголовщину. — В глазах его сверкнула гордая искра. — Дела шли так себе, но в тридцать девятом году я решил начать все с чистого листа. Я поговорил об этом со своим другом Линкманом, которого назначил знаменосцем ордена, а он был, между прочим, штурмбанфюрером СС. Мой план вызвал у него одобрение. То был далеко идущий проект, в полном соответствии с грандиозными идеями, которые тогда вынашивались в Третьем рейхе. Прежде всего с планами политической и военной экспансии на восток, как раз на земли бывшей Ливонии.

— И что же вы задумали? — спросил Джакомо.

— Открыть школу для детей и подростков из аристократических семей. Речь шла о воспитании настоящих арийских рыцарей, достойных принадлежать к Ливонскому ордену.

— И удалось?

— Конечно. Я открыл школу в Берлине и сам руководил ею.

— Потом была война, но ваша школа не закрывалась, — заметил Гельмут.

— Зачем вспоминать те дурные годы? — посетовал старик.

— Мужайтесь, маэстро, мы хотим знать, что было дальше с орденом и как сложились судьбы ваших молодых рыцарей.

— Они назывались кадетами, и все стали героями.

— Сколько кадетов было в вашей школе в сорок четвертом?

— Тридцать́—тридцать пять. Им было лет по пятнадцать, шестнадцать.

— Как же они стали героями?

— Э-э, я все прекрасно помню. — Он закрыл глаза, отдаваясь воспоминаниям. — В октябре сорок четвертого Линкман вызвал меня в свой кабинет в штабе СС и сообщил, что наша армия готовится к контрнаступлению, которое станет решающим для исхода войны.

— Речь шла о плане «Зимний туман», не так ли?

Старик кивнул.

— А Линкману что от вас было нужно?

— Ну, как сказать… Не знаю, известно ли вам, что многие вожди рейха, особенно Геринг, да и сам Гитлер, доверяли гороскопам и предсказаниям магов, ясновидящих и хиромантов больше, чем своим генералам. Короче говоря, Линкман хотел, чтобы Ливонский орден встал на сторону армии.

— Что же могли сделать тридцать пять мальчишек?

— Я, видимо, плохо объяснил. Линкман твердо верил, что я способен вызвать и заставить действовать некие сверхъестественные силы. Это было, конечно, не так, но я не стал разубеждать Линкмана, потому что боялся его. Школа была закрыта, кадетов призвали в «Фольксштурм». Там они составили специальный Ливонский взвод, я лично командовал им. Я знал, что смерть моя неминуема, но выбора не оставалось. В декабре нас отправили на передовую, в Арденны…. В преисподнюю из снега и тумана.

Тут Гельмут неожиданно спросил:

— Что случилось двадцать восьмого декабря?

— Двадцать восьмого декабря мои молитвы наконец-то были услышаны, и небеса явили чудо. Я помню все до мелочей… — Волнение, вызванное рассказом, вынудило его на минуту остановиться. — В тот день, — продолжал он, — уже ближе к вечеру, когда начало темнеть, взвод расположился за небольшим ручьем, протекавшим через Плэн-де-Пастер…

— Мы знаем это место, — уточнил Гельмут, дабы не затягивать рассказ.

— Вдруг мы обнаружили, что в ста метрах от нас, в лесу, появились американцы.

— Сколько их было? Батальон?

— Около тысячи. Обнаружив нас, они тут же пошли в атаку, задействовав артиллерию.

— И вот тут-то и произошло чудо, — подсказал Гельмут.

— Да. — Глаза старика были полны слез, а дрожь почти прекратилась. — На лес, где находились американцы, с неба спустилось что-то огромное, нечто вроде корабля с днищем из земли, пронизанной корнями. Мне и сейчас с трудом верится, но это был Авентинский холм из Рима!

— Корабль тамплиеров, — спокойно произнес Гельмут. Потом, улыбнувшись, добавил: — Довольно распространенная легенда.

Старик покачал головой:

— Это не легенда, доктор Вайзе, поверьте мне.

— А потом что? — спросил Джакомо.

— А потом корабль уплыл так же неслышно, как появился. Лес был просто раздавлен, примят, словно трава, а американцы исчезли, точно их и не было вовсе. Мой взвод отозвали с фронта, и я поехал в Берлин, несколько опередив его. — У губ старика обозначилась горькая складка. — Я все рассказал Линкману, и вот что из этого вышло. Два грузовика, которые везли моих ребят, были атакованы и уничтожены на бельгийской территории эсэсовцами — те инсценировали нападение партизан. Кадеты погибли все до единого и получили посмертные награды. Линкман решил, что свидетели чуда не должны остаться в живых: необходимо, чтобы враг думал, будто мы экспериментировали с новым супероружием. Мне удалось бежать. Я вернулся в Гамбург и скрывался там до конца войны.

— Это поразительно… Вы кому-нибудь рассказывали о случившемся? — поинтересовался Джакомо.

— Да, пытался. Но никто не верил мне. Меня даже отправили на некоторое время в сумасшедший дом и до сих пор считают безумцем.

Гельмут и Джакомо сели в «мерседес».

— Когда тамплиеры были на вершине могущества — и тебе это известно, — их главный центр находился на Авентинском холме, — объяснил Гельмут. — Легенда утверждает, будто холм этот представлял собой гигантский корабль.

Джакомо слушал затаив дыхание. Гельмут продолжал:

— Корабль тамплиеров, который однажды ночью, в третьем тысячелетии, снова снимется с якоря, чтобы отправиться в Святую землю и возвратить ее христианам. Так или иначе, недавно один итальянец по имени Тафури, специалист по архитектуре и градостроительству, в своем исследовании о Пиранези счел легенду о корабле не столь невероятной. — Гельмут помолчал, собираясь с мыслями. — Проследи внимательно за ходом рассуждений. Южное предгорье Авентинского холма, то, что спускается к Тибру, образуя нечто вроде буквы «V», могло быть носовой частью парусника. Ворота церкви Санта-Мария-дель-Приорато — это вход в трюм. Сады, что начинаются за воротами, — переплетение снастей. Бастионы в церковном парке можно рассматривать как пушечные порты верхней палубы, и, наконец, обелиски на площади у церкви Санта-Мария — это корабельные мачты.

— Описание выразительное и впечатляющее, — согласился Джакомо. — Но, спрашивается, почему корабль перевез целый батальон, тысячу мертвых солдат, так далеко? И не куда-нибудь, а в Соединенные Штаты.

— Эти солдаты были американцами.

— Да, но почему именно в Ливонию? Вот возможный ответ: то был сознательный обман. Корабль должны были счесть принадлежащим Ливонскому ордену. Кроме того, в конце концов, американцам противостояли ребята из Ливонского взвода.

— Не исключено, — подтвердил Гельмут. — Но твое объяснение лишь умножает вопросы. Спрашивается, зачем нужно было создавать такую видимость? Почему корабль пришел на помощь Винкелю, лицу далеко не из первых? И почему он ввязался в бой против американцев? Почему не остался в Риме, соблюдая нейтралитет?

В ответ Джакомо только пожал плечами.

— Может быть, наши рассуждения выглядят внешне вполне логичными, но на деле неверны, — сказал Гельмут. — Возможно, надо искать другой путь, выбрать иное направление.

Глава четырнадцатая

Они вернулись в Штутгарт поздно ночью.

Прошли в библиотеку, Гельмут достал из массивного шкафа рукопись, заключенную в футляр из старинной кожи, и протянул Джакомо.

Рукопись оказалась не очень объемистой и не имела названия. Бумага была грубая, с неровными, обветшалыми краями, а коричневые чернила местами так выцвели, что текст становился едва различимым. Что особенно поразило Джакомо, так это почерк. При всех своих завитушках и украшениях, готическое письмо все равно выдавало руку Гельмута, которую Джакомо Риччи хорошо знал.

— Это написал ты? — спросил он.

Гельмут кивнул.

Джакомо положил рукопись на письменный стол в мягкий круг света, создаваемый старинной лампой, открыл ее, но прежде, чем начать чтение, захотел понять, останется ли друг рядом.

Однако Гельмут уже ушел.

Девять рыцарей

отправились на Восток.

Девять рыцарей

оставили матерей,

покинули жен,

у них было много детей.

Тридцать три тысячи,

Тридцать три тысячи рыцарей.

Пламя пожирает золото,

но меняет судьбу,

за золото рыцари

поплатились смертью.

Тридцать три тысячи:

столько их будет

спустя тысячу лет,

когда вернутся.

Эта песенка, что вела происхождение от провансальских трубадуров, слышалась повсюду в обширном аббатстве: звонкие, пронзительные детские голоса далеко разносили ее. Крестьянские дети — целый выводок ребятишек — бегали и кружились в беспорядке, словно цыплята. Конечно, их голоса нарушали тишину и покой, рекомендованные монастырским уставом, но веселье и жизнерадостность, которыми так и светились шалуны, в конце концов смягчали души даже самых суровых из нас.

Они не питали никакого уважения ни к святости мест, ни к монастырской службе, когда мы, собравшись вместе, славили Господа под пение хора (opus Dei) и благочестивое чтение (lectio divina). И в самом деле, иногда случалось так, что вся братия, обратив взоры к главному алтарю, находившемуся далеко, на другом конце нефа, пела, думая не столько о словах, сколько о стройности распева, который мы раскладывали даже на шесть голосов, — а справа, из школы, или слева, со стороны монастыря, доносилась эта песенка и сливалась с нашими голосами. И тогда нередко бывало, что с молчаливого согласия капеллана-регента, управлявшего хором, наши голоса звучали мощнее, словно поддерживая эту тонкую кантилену, — и такое единение, надо признать, сильно действовало на всех нас. А иногда присоединялся другой хор, не столь многоголосый, но более стройный, — хор послушников, певших в крохотной церкви, что находилась рядом с аббатством и принадлежала другому монастырю.

Все это может дать представление о спокойствии и тишине, какие царили в аббатстве Хиршау, расположенном вблизи городка Кало неподалеку от Штутгарта. И эта идиллическая картина с фигурами, фигурками и голосами относится к 1312 году, последнему из немногих лет, отмеченных неомраченным счастьем.

В 1308 году мне было тридцать пять лет. Добравшись сюда из Франции, я брел той зимой по узким просекам, прорубленным в бескрайних лесах Эльзаса. От моего прежнего рыцарского звания и монашеского сана не осталось почти ничего. Мул вместо лошади, дешевая шпага — ни доспехов, ни герба. Рваная ряса неопределенного цвета была вся в заплатах, а на ногах — жалкие сандалии, которые вместе с дырявыми гамашами якобы защищали от снега и грязи. Вдобавок закончилась вся провизия.

Мне была доступна единственная роскошь — придумать, как будет выглядеть мой близкий конец. Выбор, понятное дело, невеликий: умереть от голода или замерзнуть. Единственное спасение я мог найти в молитве — и так уцепился за нее, что беззвучная мольба к Господу — забери мою душу! — постепенно превратилась в громкий отчаянный крик.

Теперь-то я точно знаю: молитва, которую орут во все горло, стоит много больше той, что читается вполголоса. И в самом деле, удивленные и привлеченные моими громогласными криками, которые, конечно же, разносились на много миль по всему лесу, дорогу мне преградили два рыцаря. Настоящих рыцаря: черная туника и белый плащ с вышитым красным мечом, занесенным над крестом, выдавали их принадлежность к ордену меченосцев.

Как я узнал позднее, я лишился чувств и свалился с мула.

Когда же пришел в сознание, то обнаружил себя в большой походной палатке. Я подполз к выходу и выглянул наружу. Это был богатый лагерь — богатый, потому что палаток было много и, главное, виднелось немало повозок, судя по всему груженных всяческим добром. Между ними сновали рыцари и конюхи, простые монахи и слуги.

Кажется, мне повезло. Я повторял это про себя, когда в палатку вошел человек, видимо, главный здесь. Он был высокого роста и крепкого сложения, а лицо, настолько заросшее рыжеватой бородой, что она сливалась с густой и длинной шевелюрой, выражало благородство души и сердца. Он был примерно моих лет.

— Я — Таддео Курляндский, — сказал он, опускаясь на медвежью шкуру, где лежал я. — Хорошо поел? Ах да, ты даже не заметил этого.

— Мне нужно было не только поесть, но и поспать. Меня зовут Гельмут. Я родом из Штутгарта, но иду из Парижа. Я беженец.

Он внимательно посмотрел на меня и на мое жалкое облачение.

— Беженец? От кого или от чего ты бежишь?

Я тяжело вздохнул:

— Тебе я могу сказать. Я — тамплиер.

Как я и ожидал, мое признание глубоко поразило Таддео. Он почтительно склонил голову и сказал:

— Мы, меченосцы, несколько раз имели честь сражаться рядом с вами, но, самое главное, тебе следует знать, что со времени основания нашего ордена, а это случилось сто лет назад, мы приняли ваш монашеский устав. Поэтому для нас большая честь и радость видеть тебя здесь. Можешь рассчитывать на искреннее братство.

Я выразил признательность, однако сдержанно.

— В прошлом году Филипп Красивый, король Франции и наш должник, ни с того ни с сего решил уничтожить нас, — мрачно пояснил я. — В августе, после всяческих притеснений, король добился папского согласия и начал следствие против ордена, обвинив нас в ереси, богохульстве, колдовстве и других мерзостях. — Увидев, что Таддео слушает меня с изумлением, я продолжал: — Но это еще не все. Чтобы отрезать Папе путь к отступлению, Филипп решил действовать неожиданно, и тринадцатого октября приказал арестовать всех французских тамплиеров от Великого магистра до последнего рыцаря. А это две трети наших сил. Затем он повел судебное расследование. После кровавых пыток руководители признали себя виновными во всех грехах.

Таддео смотрел недоверчиво.

— А как же Климент Пятый? Вы ведь были его питомцами.

— Он поначалу пытался взять расследование в свои руки, но потом разрешил передать его французским епископским судам, послушным орудиям короля. И тогда началась самая настоящая охота. Многие братья погибли от пыток, многих сожгли на кострах.

— И все, что ты говоришь, правда?

— Этот ужас до сих пор преследует меня, — сказал я, отводя взгляд. Потом продолжил с прямодушной гордостью: — В начале столетия, когда мы, последними из всех, покинули Святую землю, орден насчитывал тридцать тысяч рыцарей и владел половиной Парижа. Наши банки давали ссуды князьям и кардиналам. Наш флот позволял торговать со всем Востоком, наши провинции были самыми процветающими в Европе. Доходы ордена превышали сто миллионов в год — больше, чем у богатейших и могущественнейших властителей.

— Этим и объясняется ваша погибель.

— Страх, зависть и жадность — то, что изначально движет людьми. Надо ли пояснять, что нашим имуществом завладел тот, кто сознательно решил стереть орден с лица земли? И часть его досталась знаешь кому? Итальянским рыцарям ордена святого Иоанна.

— Вашим извечным соперникам.

— Скажу больше. Незадолго до крушения ордена по Парижу поползли слухи, которые должны были бы насторожить нас. Король будто бы намеревался учредить некое новое сообщество, религиозное и светское одновременно, для рыцарей, что на словах входили в разные ордена, а на деле вольно разъезжали по Европе и никому не подчинялись. Что касается собственно нас, то монарх обратился к Папе с предложением объединить два крупных ордена — тамплиеров и святого Иоанна — в один. Король даже придумал для него название — рыцари Иерусалима — и дал понять, что сан Великого магистра будет предложен одному из членов королевской фамилии.

Таддео задумался и попытался улыбнуться:

— Любопытная история. Напоминает нашу.

— Вижу, что вы из ордена меченосцев. Но разве ваш орден не был упразднен?

— Да, это произошло много лет назад, в тысяча двести тридцать седьмом году, когда мы вошли в Тевтонский орден. Нам позволили сохранить призрак независимости. Мы стали зваться Ливонским орденом, в память о земле, откуда мы родом. Но в действительности мы стали ветвью Тевтонского ордена — как тебе известно, очень закрытого, предназначенного исключительно для немецкой знати.

— Короче, вы, балтийцы, вроде как бедные родственники знатных прусских рыцарей, — попытался пошутить я.

— Именно так, — согласился Таддео. Но тут он гордо вскинул голову и стукнул себя кулаком в грудь. — Однако ни я, ни мои рыцари никогда не признавали этого унизительного слияния.

— Твои рыцари?

— Прости, я еще не сказал тебе этого. Я — приор, и мне повинуются тридцать два рыцаря. — Он пристально посмотрел на меня. — Тридцать три, если хочешь присоединиться к нам.

— Твое предложение весьма радостно для меня.

— Разумеется, я не прошу тебя стать рыцарем-меченосцем. Ты тоже можешь оставаться верным своему ордену, даже если его больше не существует.

Мои глаза увлажнились.

— Таддео, мне нужно исповедаться.

— Сейчас пришлю тебе капеллана.

— Нет, хочу исповедаться тебе. — Я глубоко вдохнул. — Ты должен знать, что, когда начались эти события в Париже, я находился под арестом и ждал суда орденского капитула.

— По какой причине?

— Позорный поступок. Но тебе я должен признаться в нем, потому что мне необходимо облегчить совесть. Я украл… — Понимание, что излучали глаза Таддео, придало мне силы продолжать. — Я украл драгоценное распятие и проиграл его в Таро.

Таддео задумался, но ненадолго.

— Тебе отпустили грехи на исповеди?

— Да.

— Так решил Господь, и не мне что-то добавлять. Дорогой друг, получи отпущение и от меня.

Как бы закрепляя свои слова, он налил мне вина и выпил сам.

Мы обнялись.

А потом Таддео рассказал мне о том, какие события привели его в Эльзас. По завершении священных войн, примерно около 1290 года, почти все рыцари, ушедшие в Крестовые походы, вернулись в Европу. Таддео с меченосцами предпочли остаться и посвятить себя необычному делу. Не различая флагов, они садились на торговые корабли и защищали их от нападений пиратов. В 1308 году, разбогатев, рыцари решили вернуться на родину.

— И куда же вы направились? — поинтересовался я. — Ведь балтийские земли были подвластны Тевтонскому ордену, и я не думаю, чтобы вам хотелось вернуться туда.

Таддео улыбнулся:

— Да, я поостерегся делать это. Мне хотелось обосноваться южнее, недалеко от твоего города.

— Я родился в Штутгарте, носовсем не знаю его. Я был еще ребенком, когда мой отец оставил семью и отправился сражаться в Палестину, взяв меня с собой.

— Оставайся с нами, Гельмут. Мы обоснуемся в каком-нибудь спокойном аббатстве, дабы предаваться созерцанию и богоугодным делам.

— Ты намерен захватить какое-нибудь аббатство?

Таддео рассмеялся:

— Нет, купить. Я узнал, что недалеко от Кало есть одно, подходящее для нас.

— Аббатство Хиршау?

— Именно. Я послал туда нашего казначея для переговоров. Он должен вернуться на днях.

Я тоже рассмеялся. Идея была необычная, но привлекательная.

Аббатство существовало уже четыре века, там проживало много крестьян и ремесленников, имелось вдоволь сельскохозяйственных орудий и скота, а размерами оно превосходило иное крупное селение. Ловкий казначей сумел приобрести его за поистине смехотворную цену у старого аббата, который уже не в силах был управлять своими владениями, ибо с ним осталась лишь горстка монахов — кто умер, кто сбежал. И действительно, едва лишь сделка состоялась, как он поспешил уехать в Фульду: там один богатый монастырь предоставил ему надежное убежище. Месяц спустя мы вступили во владение аббатством.

На восток от монастыря и трапезной находились сеновалы и конюшни, загоны для скота и живности, в которых содержались гуси, индюки, куры и свиньи, низкие дома крестьян, мастерские ремесленников — сапожников, кузнецов, кожевенников, ювелиров, шорников. С этой же стороны поднимался небольшой холм, отсюда и прозвание аббатства — «Невысокая Гора».

Таддео решил сразу же построить на вершине холма большую часовню, которая могла бы служить одновременно и наблюдательным пунктом, и укреплением. Но план этот почему-то без конца откладывался, пока о нем и вовсе не позабыли.

Аббатство было просторным и удобным, и всюду — от спальни до капитула, от трапезной до общей рабочей комнаты, от библиотеки до читального зала — мы находили все, что только могли желать. При аббатстве имелись также больница, жилище для врача, аптека, полная лекарственных трав, приют для бедных, и вплотную к маленькой церкви, точной копии большой (но, разумеется, без двух башен у входа), был пристроен монастырь для послушников, с крохотным двориком в центре. Рядом располагалось красивое, ухоженное кладбище. Школу я уже упоминал в самом начале.

Мы, рыцари, расположились в аббатстве наилучшим образом, наслаждаясь удобствами и позволяя себе кое-какие вольности в обстановке и в одежде. Мы блюли обет безбрачия, но разрешали себе изредка взглянуть на молоденьких крестьянок. Мы хранили старинный завет — укреплять орден новыми собратьями. И действительно, в монастыре послушников нашли приют несколько молодых людей из Штутгарта и Тюрингии, а также из мест не столь близких — Гейдельберга, Ульма и Фрайбурга.

Наша черная туника (я тоже носил ее вместо белой, тамплиерской) неизменно была свежевыстиранной, а доспехи, пики и мечи мы убрали в шкафы. Из неимущих солдат мы постепенно превращались в феодалов, лишь отдаленно похожих на монахов, — причем в богатых феодалов. Так или иначе, казнохранилище рядом с обителью настоятеля было заполнено деньгами, драгоценными изделиями и золотом. Если не считать скудных новостей, доходивших через странников, то Европа и весь остальной мир оказались для нас далеко за дымкой горизонта.

Зимой 1312 и 1313 годов Таддео Курляндский, наш приор, неожиданно решил, что настало время строить часовню. Капитул несколько раз собирался и долго обсуждал этот план. В конце концов было решено, что ежедневную службу нужно проводить, как всегда, в церкви, а в часовне мы будем исполнять богослужения только по праздникам и особым случаям.

И вот однажды мы с приором, одним мастеровым и несколькими послушниками делали различные измерения на холме, как вдруг Таддео потянул носом, к чему-то принюхиваясь, и спросил меня:

— Брат, ты тоже чувствуешь сильный запах серы?

— Чувствую, да, — ответил я, посмотрев вниз — на аббатство и мастерские ремесленников, не идет ли там дым из труб. Дыма не было.

И тут мы увидели какого-то странного человека, что прислонился к большому камню и глядел на нас. Еще минуту назад на этом месте никого не было.

Человек был очень высок и страшно худ. Из-под овчинного плаща, защищавшего от сильного мороза, видна была черная ряса, прикрывавшая руки и ноги. Огромный капюшон не позволял рассмотреть лицо. Были заметны только красные глаза, сверкающие, как угли. Я готов был поклясться, что под черной рясой пустота или что она накинута на скелет. Я попытался отогнать прочь дурные предчувствия.

Все замерли, не произнося ни слова. Какой-то особый, совсем не зимний, холод — холод ужаса — пробрал нас насквозь. Запах серы исчез, но воздух сделался тяжелым.

Черный монах (не знаю, как иначе назвать его) заговорил низким, мрачным голосом:

— Меченосцы, не так ли?

Таддео словно не заметил сарказма, прозвучавшего в его голосе:

— А ты кто такой?

Пониже горящих на темном лице углями глаз появилась щель с длинными желтоватыми зубами.

— Рыцарь Креста. Не говори мне, что никогда не встречал таких.

Напрасно Таддео высматривал на одежде монаха крест, распятие или иной знак благочестия. Он нахмурился, припоминая:

— Я думал, ваша секта давным-давно отлучена от Церкви из-за какой-то греховной ереси.

— Клевета бенедиктинцев, восходящая к восьмому веку. Секта распустилась сама.

Я спросил, что это была за ересь, но взгляд пылающих глаз теперь устремился на пеньковые веревки, служившие нам для измерений.

— Зачем пришли сюда?

Таддео ответил:

— Хотим построить большую часовню.

— Церкви в аббатстве, выходит, недостаточно? Истинно верующему нет нужды в стольких церквах. — Он продолжал со смехом: — Сегодня слуги Господа только и делают, что освящают и оскверняют церкви и думают, будто подобное усердие — признак веры. Но Богу от этого мало проку, да и оскверненных церквей гораздо больше.

— А кому же это выгодно?

— Кому-то другому. — Говоря так, странный монах выпростал из длинного рукава узловатый указательный палец и направил его сначала вниз, потом вверх. Вновь обнажились желтые зубы. — Тому, кто не ударяет палец о палец и не тратит ни гроша, но при этом завладевает всеми новостроенными церквами. — Последние слова сопровождались хриплым смехом.

И тут я неожиданно задал вопрос, который вертелся у меня на котике языка:

— А ты веришь в Бога?

Монах сделался серьезным:

— Конечно, как и ты, брат. Ужас как верю, иначе жизнь моя не имела бы смысла.

Эти слова отозвались в наших сердцах, словно глухие удары каменного колокола. Внезапно монах заговорил по-другому:

— Вижу много земли и много скотины. А золото у вас есть?

— А что?

— Скоро оно вам очень понадобится. Все золото. Может статься, его окажется даже мало.

Монах встал. Его тощая фигура зловеще обрисовалась на фоне светлого неба.

Сильно взволнованный, Таддео шагнул к нему:

— Объясни. Что ты хочешь этим сказать?

— Глазам не прозреть то, что написано на роду, но голова-то знает, что колесо фортуны вертится. — Пылающие глаза впились в Таддео. — Ты приор и потому делай, как я велю: не строй здесь ничего. Не придется тратить деньги и страдать при виде руин своей земной славы.

Монах повернулся и зашагал прочь. Таддео остановил его, крикнув вслед:

— Куда же ты? Поговорим еще.

Тот не обернулся.

— Завтра мне надо быть в Фульде.

Я в изумлении воскликнул:

— В Фульде? Но ведь это же далеко за Вюрцбургом, на другом конце света.

Таддео поддержал меня, тоже понимая, сколь невероятна подобная затея:

— Завтра ни за что туда не доберешься, даже будь у тебя ангельские крылья.

Монах обернулся ровно настолько, чтобы мы увидели его улыбку. Улыбку гиены.

— Крылья есть не только у ангелов. У птиц ведь тоже есть, не так ли? — Он указал на небо. Потом добавил: — В Фульде находится один отличный монастырь. Туда удалился от мира старый аббат, который продал вам Хиршау. Он давно выплачивает мне старый должок. И вот завтра последний взнос. Самый важный, вы же понимаете.

Черное лицо его вплотную придвинулось к рыжебородому лицу Таддео. И вдруг монах запел:

— «Девять рыцарей отправились на Восток. Девять рыцарей…» — Он остановился. — Ты ведь знаешь эту песенку, так?

Таддео растерянно посмотрел на меня. А тот продолжал низким голосом:

— Меченосец, послушай меня, сбереги все свои деньги, все золото. Все, что имеешь. Не знаю, конечно, хватит ли его.

Он наклонился и пальцем начертал на голой земле цифры, расположив их треугольником:

И начал спускаться с холма в противоположную от аббатства сторону. Мы стояли и смотрели на загадочный треугольник.

— Ничего не понимаю, — сказал Таддео. — А ты?

Я покачал головой:

— Нет, и все никак не вспомню, где же я встречал этого монаха.

И тут из аббатства донесся призывный звон колокола.

Прежде чем двинуться в путь, Таддео попытался ногой стереть треугольник. Но числа остались, словно были высечены на камне.

Зато исчез черный монах.

Некоторое время спустя мы узнали, что старый аббат из Хиршау умер в Фульде как раз в тот день, когда черный монах должен был встретиться с ним. Известие не удивило меня, потому что я ожидал его.

Таддео посмотрел один старый текст, хранившийся в библиотеке, и выяснил, что это за ересь, в которой обвиняли рыцарей Креста. В восьмом веке они стали именовать себя рыцарями Света — Люциферами — и за это были отлучены от Церкви.

Между тем беспокойство от этой странной встречи прошло, неприятные воспоминания рассеялись — как и намерение построить часовню. В нашем богатейшем аббатстве мы чувствовали себя прекрасно, словно мыши в мучном амбаре. 12 апреля 1313 года мы собрались в «раю» — в полукруглом помещении за главным алтарем. Мы еще пели вечерний хоровой чин, как вдруг из секретариата, слева от алтаря, выглянул безбородый капеллан. Мелко семеня, он почтительно приблизился к приору и что-то быстро зашептал ему на ухо. Таддео поднялся со скамьи и жестом предложил мне последовать за ним. Мы поспешно прошли темное помещение канцелярии и вышли в узкий коридор, который вел из церкви к жилищу приора.

Мы не почувствовали никакого запаха серы, но он там был. Черный монах спокойно ожидал нас, сидя у жаровни и грея руки у огня. Насмешливо улыбаясь, он сощурил красные глаза:

— Вижу, ты не удивлен, приор. Ты ведь знал, что мы еще увидимся, скажи честно.

Таддео кивнул в знак согласия.

— Зачем пришел?

— Потому что только я могу помочь тебе. — Он обернулся ко мне и приказал удалиться. Таддео жестом велел повиноваться. Когда я был уже в дверях, монах снова обратился ко мне: — Рыцарь, я тебя уже видел. Но где?

Я не удостоил его ответом. Я вышел из комнаты и в ту же минуту на меня обрушился адский грохот чудовищной катастрофы. Казалось, земля и небо разлетелись на куски с неслыханной силой — но при этом сверху не пролилось ни капли.

Позднее аббатство сделалось ареной какого-то поистине фантасмагорического спектакля. Черное, безлунное небо вспарывали бесчисленные молнии и сотрясали леденящие душу удары грома, а длинная процессия монахов с факелами двигалась мимо главного алтаря, от жилища настоятеля к монастырскому двору.

Все ценности, хранимые в казначействе, были разделены на части и разложены по небольшим мешкам. Каждый нес по одному мешку и бросал его в заброшенный колодец посреди монастырского двора. Черный монах, почти невидимый, сидел рядом с колодцем и внимательно следил за происходящим. Видны были только его расширенные от жадности глаза.

Каждому брату достаточно было всего дважды сходить к колодцу. Когда я готовился бросить туда второй мешок, чья-то рука больно сжала мое плечо. Это был черный монах.

— Это уже чересчур, — сказал он, уводя меня в сторону. — Ты, значит, смеешь меня обманывать? Хочешь ограбить меня?

Это и в самом деле было так.

— Сколько тут?

— Сто слитков золота. — Говоря так, я достал из складок одежды кожаный мешочек и с презрением швырнул в колодец.

Огненный взгляд смерил меня с головы до ног.

— Да, конечно, теперь я узнаю тебя. Только тамплиер может вести себя так нагло и вызывающе. Париж, харчевня на Монмартре. Ты проиграл очень дорогое распятие, которое украл у своих братьев. Его выиграл я, помнишь?

Я не шелохнулся, и он обнажил желтые зубы в насмешливой улыбке.

— Надо подумать, как наказать тебя.

— Делай что хочешь, только знай — мне не страшно.

— Быстрое наказание, пусть даже справедливое, неинтересно. И знаешь почему? Не получаешь удовольствия, наблюдая, как осужденный пытается спастись. А теперь уходи.

Я вернулся к братьям, которые закрыли колодец железной крышкой и толпились во дворе со своими факелами.

В наступившей тишине мрачно прозвучали слова черного монаха:

— Условие будет соблюдено. Кто дал, тот и получит. Да свершится ваша судьба.

Сказав так, он исчез — мрак во мраке, — и внезапно все вокруг, и земля и небо, успокоилось. Таддео напомнил о том, что еще остается сделать.

Мы отослали прочь послушников — более того, пришлось изгонять их из монастыря. Мы разбудили крестьян и ремесленников и предложили им покинуть аббатство. Их было человек двести, вместе с семьями, но никто не захотел уходить. Наконец мы отпустили конюхов, простых монахов и слуг.

Остаток ночи мы сначала пели хором, потом, преклонив колена, пребывали в созерцании и молитвах, а тем временем молодой капеллан — единственный оставшийся — стоял на страже у входа в церковь. На рассвете дня 13 апреля капеллан вошел в церковь и подал нам условный сигнал. Потом перекрестился и исчез между алтарей.

Вскоре снаружи донесся громкий крик:

— Проклятые меченосцы, выходите! Мы не хотим осквернять церковь!

Мы вышли и остановились перед порталом.

На некотором расстоянии перед нами стояли в ряд более ста всадников. На белых плащах, прикрывавших доспехи, виднелся тевтонский крест. Сзади толпилось человек пятьдесят монахов-госпитальеров, но то были не воины, а лекари и больничная прислуга. Они испуганно молчали.

Вражеский предводитель, знаменосец, оглядывал нас с презрительной улыбкой, не скрывая, однако, некоторого удивления: мы были без всяких знаков отличия, пешие и безоружные. Противников, сидевших на конях и вооруженных до зубов, насчитывалось вчетверо больше. Нет ли тут какого-то обмана, коварной ловушки?

Я шепнул Таддео:

— Почему бы не напасть на них?

В ответ он едва заметно покачал головой.

Знаменосец окинул взглядом здание церкви:

— Красивая, но не ваша.

— Мы купили ее, — гордо ответил Таддео.

Знаменосец рассмеялся:

— И на какие же деньги?

— На свои.

— Лгуны, еретики и воры! — закричал предводитель, вызвав некоторое движение в своих рядах. И вдруг внезапно резко переменил тон: — Почему без оружия? Когда-то меченосцы дорого продавали свою жизнь — по крайней мере так говорят. Я понял: ждете суда. — Он наклонил голову, взгляд его потемнел. — У нас нет времени вершить суд. Мы пришли сюда привести в исполнение окончательный приговор, вынесенный отлученным от Церкви предателям.

— Мы не признаем ваших прав.

— Нам нужны ваши жизни и ваше богатство. — Не оборачиваясь, он большим пальцем указал за свою спину, на монахов, стоявших там. — Вот они, новые владельцы аббатства Хиршау. Наши госпитальеры не только превосходные и набожные монахи, они к тому же искусные лекари, прекрасно умеющие ухаживать за больными. Здесь мы устроим обширную больницу. Я хочу, чтобы ливонские рыцари, пусть предатели и еретики, оценили благородные намерения нашего святого ордена.

— Да, если только вами движет рука Божия, а не месть и гордыня, — последовал ответ Таддео.

— А этого приора, болтуна и труса, я с удовольствием собственноручно отправлю в ад одним ударом меча!

— Это ты слишком много болтаешь. Если задумал, так действуй, чего медлишь?

Предводитель вновь сдержал душившую его злобу, которая передавалась лошади: та беспокойно гарцевала на месте.

— Не все сразу. Сначала заберу ваши сокровища.

— Здесь нет никаких сокровищ.

— Ладно, Таддео Курляндский, не уверяй меня, будто принял обет бедности.

— У нас нет никаких сокровищ.

— А это мы посмотрим, — сказал предводитель, оборачиваясь к своим дрожащим от нетерпения рыцарям.

Таддео поднял руку.

— Какого черта тебе еще нужно? — прорычал тот.

— Прошу тебя только об одном — похорони достойно меня и моих братьев.

Рыцарь задумался:

— В аббатстве наверняка есть кладбище.

— Оно маленькое, и там больше нет места.

— Короче, чего ты хочешь?

— Под церковью в большой крипте есть пустые погребальные ниши — локулы. Они как раз подойдут для рыцарей нашего ранга.

— Какого ранга?

— Если б дела пошли иначе, мы бы сейчас вместе сражались против поляков и русских, — уверенно произнес Таддео.

— Хорошо. Монахи позаботятся. — И тут еще одно подозрение мелькнуло в голове предводителя: — А вы все тут? Всего тридцать человек?

— В зданиях аббатства прячутся другие мужчины. Но это крестьяне, и я надеюсь, вы пощадите их.

— Хватит! — заорал знаменосец, опуская забрало. Он обнажил меч и подал своим людям долгожданный сигнал. — Смерть еретикам!

Бойня свершилась перед церковью в несколько минут и без особого шума. Слышны были только ругательства испачканных в крови мясников. Прежде чем меч какого-то гиганта пронзил мое тело, я увидел убитого Таддео — удар тесака по затылку ему нанес сам предводитель.

Несколько часов оставались мы лежать там, где застала нас смерть. В конце дня после напрасных поисков сокровищ тевтонские рыцари ушли. Они опьянели от крови и вина, но не испытывали никакой радости, потому что не были настоящими победителями.

Остались монахи-госпитальеры. Под руководством своего настоятеля — некоего отца Вольфганга — они подобрали наши трупы и отнесли в крипту. Нас омыли, надели на нас чистые туники. Не забыли даже положить мечи рядом с недвижными телами. Нас уложили в погребальные камеры хоть и неглубокие, но достаточно длинные, чтобы вместить даже высокорослых, и не пожалели цветов и благовоний. Наконец, после De profundis, нас оставили в покое.

Здесь, наверное, нужно сделать отступление. Кто-нибудь задастся вопросом: как это я продолжаю писать, будучи мертвым. Воображать в красках так называемый тот свет — занятие бесплодное, но ведь и беспристрастность, как ее понимают живые, не существует. Так вот, не говоря уже о том, что там нет недостатка во времени и устранена одна из главных низостей, а именно работа, — поверьте мне, что в мире ином имеются поистине идеальные условия для занятия литературой. Косвенно об этом свидетельствуют судьбы пишущих людей: где бы они ни оказывались на том свете (и оставим это маниакальное разделение на рай и ад), они всюду продолжают писать. Я хочу сказать, что они пишут по-разному, смотря по тому, что происходит с читающими, и от их настроения. Такого не случалось бы, мне кажется, будь их сочинения раз и навсегда неизменными, беспристрастными, то есть с заранее определенным исходом. Что касается меня, то если бы Господь не пожелал меня сделать солдатом и монахом, то, признаюсь, я, возможно, уступил бы колдовской прелести слова «литератор». Но, видя столько жалких сочинительских поползновений, я оставляю их другим, а сам довольствуюсь смиренной ролью летописца и переписчика.

В аббатстве жизнь продолжалась как ни в чем не бывало. Крестьяне приняли новых хозяев без разговоров, тем более что нехитрая жизнь их осталась прежней: они должны были работать с рассвета до заката.

Монахи принялись за дело с большим усердием, — очевидно, верили в свою миссию. Они расширили больницу, создав отделения для заразных больных и для сложных операций. Кроме того, для лучшего пополнения запасов лекарственных трав под них отвели часть огорода. Почти все, начиная с отца Вольфганга, темноволосого саксонца, были молоды.

Мы же, мертвые, лежали себе спокойно в наших погребальных камерах. Монахи, которые иногда спускались в крипту принося цветы, заметили, что раны, полученные нами, затянулись, а тела не отмщены печатью тления. Тем самым мы вызвали не только медицинский интерес, но отчасти и религиозное почтение.

16 марта 1314 года — спустя менее чем год после смерти — мы пробудились. Глубокой ночью меченосцы выбрались из локул и пересчитали друг друга при свете крохотной лампадки, горевшей в крипте.

Тридцать два, а не тридцать три. Одного недоставало.

Недоставало меня.

Я слышал говор своих братьев, но не мог даже вздохнуть. Таддео подошел ко мне, попросил подняться, потом приказал и наконец принялся трясти меня. Глаза мои не открывались, но невероятным усилием воли я сумел чуть заметно качнуть головой в знак того, что не могу встать.

Таддео больше не настаивал и удалился вместе с другими. Мертвые могут вволю наблюдать за живыми и даже незаметно находиться рядом и поэтому способны превосходным образом прослеживать ход событий. Рыцари прошли через церковь, направились в спальни к монахам и зверски расправились со спящими — те не издали ни единого крика, ни стона. Они отошли — хорошо помню это впечатление — словно ангелы, принесенные в жертву. Жертвоприношение, ставшее для меченосцев зловещим знамением.

Той же ночью мои братья избавились от трупов. Они не положили их в крипту, а похоронили на кладбище. Пока большинство занималось этим неблагодарным делом, Таддео с несколькими братьями прошел во двор и открыл крышку колодца. Казначей, сев в ведро, опустился на дно и пошарил там. Вода стояла совсем невысоко, и он быстро убедился, что от мешков с сокровищами не осталось и следа. Когда казначей дернул за веревку, чтобы его подняли наверх, на все аббатство прогремел оглушительный хохот.

Тридцать два рыцаря переоделись в одежды монахов-госпитальеров, и Таддео прикинулся отцом Вольфгангом. И действительно, от меченосцев осталось одно воспоминание и, может быть, слабая признательность в глубине чьего-то сердца. Больше ничего.

Наутро крестьяне притворились, будто не заметили перемен. Братья запели торжественный Те deum.

Я знал, что в этот миг в Париже мой великий учитель Жак де Моле твердой поступью восходил на костер, пожиравший еретиков.

Еще некоторое время я оставался мертвым, лежа в погребальной камере. Мои братья и те, кто их сменил, забыли про меня. Но черный монах обо мне не забыл. И в самом деле однажды он явился в крипту и разбудил меня:

— Я же сказал, что караю тебя не навечно.

— Сколько длилась моя смерть?

Он оскалился своей страшной улыбкой:

— Недолго. Выйдешь отсюда, сам узнаешь.

— Отпускаешь, потому что думаешь, будто я послужу тебе.

— Именно так. Хочу, чтобы ты послужил мне как ловкий вор.

— На твоем месте я не стал бы мне доверять.

— Что, посмеешь еще раз обворовать меня?

— Возможно.

— Вор, и к тому же бесстыжий, — сказал он, хрипло рассмеявшись. — Посмотрим. Ужасно люблю бросать вызов.

— Я тоже. Когда снова сыграем в Таро?

— Как в Париже? А знаешь, ведь был момент, когда ты почти что выиграл! Но потом проиграл. — Он насмешливо хохотнул. Красные глаза полыхнули. — Сыграем. Когда будет время и желание, а у тебя появится что проиграть.

— А если верх одержу я?

— И не надейся. Даже не мечтай.

— Да, но если все-таки выиграю я?

Он долго смотрел на меня.

— Тем хуже для тебя. Получишь свободу, но она будет тебе не нужна. Однажды познав вкус победы, ты снова захочешь играть, чтобы снова выиграть. Чтобы выигрывать все больше и больше. И опять проиграешь, и снова должен будешь воровать. И так без конца. Эта пытка мне хорошо знакома: чем больше золота удается забрать, тем больше я его жажду.

Он исчез. Запах серы, ощущаемый мною, служил доказательством того, что я вернулся в мир живых.

Шел 1864 год.

Последняя строка рукописи оканчивалась на середине страницы. Глаза Джакомо покраснели от волнения, но ум его, поначалу смятенный, теперь, казалось, обрел спокойствие, чистое и светлое.

Молодой человек считал вполне правдоподобным, даже логичным все, что узнал. Более того, он испытывал глубокую благодарность за оказанное ему доверие. Теперь он чувствовал, что связующие его с Гельмутом узы еще более упрочились: в чем-то они сделались соучастниками.

Джакомо посмотрел в окно — еще не рассвело. Но при этом он заметил, как за стеклом возникают какие-то лица, постепенно приобретавшие зримый облик: его мать, Анна и Бетти.

Но уже через несколько мгновений они исчезли. Галлюцинация? Сновидение?

И тут Джакомо заметил, что он не один в комнате. Кто-то сидел в кресле в самом углу библиотеки. Некая тень, слившаяся с полумраком.

Это была пожилая дама в длинном черном платье старинного покроя, облегавшем хрупкую фигуру. Седые волосы обрамляли лицо — все еще необыкновенно прекрасное.

Оба долго смотрели друг на друга. Джакомо все ожидал, что дама исчезнет, но она заговорила.

— Я — баронесса Паула фон Зайте, — произнесла она мягким и уверенным голосом. Потом спросила: — Вы прочли рукопись?

Джакомо кивнул.

— Читайте дальше. Переверните страницу.

Джакомо перелистнул страницу и увидел, что она исписана. Но почерк тут был не Гельмута, точно так же как совсем другим был инструмент, использованный для письма. Остаток манускрипта был написан чернилами.

— Кому принадлежит эта часть? Вам, баронесса?

— Да. Считалось, что рукопись утеряна. Я нашла ее в старых бумагах своего мужа, когда задумала создать фонд его имени.

Джакомо протер глаза и продолжил чтение.

Глава пятнадцатая

«В 1864 году Гельмут Вайзе был принят на должность личного секретаря и администратора моего мужа, барона Рудольфа фон Зайте. Ему было лет сорок, он отличался изяществом манер и костюма. Как по этой причине, так и благодаря живому уму он быстро завоевал наше уважение и доверие.

Отец Отто, энергичный пятидесятилетний монах, духовный и нравственный наставник моего мужа, проникся к нему расположением, можно сказать, с первого взгляда. Отто Кенигсбергского с бароном связывали и другие отношения. Мой муж, издатель изысканных и утонченных книг, печатал его труды в аббатстве Хиршау, где отец Отто был настоятелем.

Старинное аббатство немало изменилось за века. Та часть, где некогда располагались мастерские ремесленников, превратилась в типографию — собственность барона, — хорошо оснащенную и широко известную в округе. Крипта, что находилась в подземелье под церковью, служила книжным складом. Сами же монахи — человек тридцать, — которые некогда звались младшими госпитальерами, были печатниками.

Мой муж, человек мягкий и незлобивый, отдавал все свое время и всего себя лишь одному великому делу. Он мечтал видеть в культуре, и прежде всего немецкой, средство для утверждения благородных идеалов в противовес тупоумию и варварству, свирепствовавшим среди тех наций, что считались самыми цивилизованными и в ту пору только еще сплачивались. Этот жизненно важный для него вопрос он подолгу обсуждал с отцом Отто. Тот в основном соглашался, но завершал разговоры непременным утверждением, что культура мало на что способна без духовности, иными словами без веры. Рудольф, конечно, был агностиком, но в то же время легко подпадал под духовное влияние, поэтому идеи отца Отто — немногочисленные, но твердые — сумели все же пробить некоторую брешь в его обороне. Говорю „к сожалению“ в свете всего, что вскоре последовало.

Гельмут оказался очень толковым администратором. В короткий срок он привел в порядок счета, подвел баланс доходов и расходов (занятие совершенно не посильное для нас с мужем). Когда же пришло время ознакомиться с подлинным финансовым положением, Рудольф под каким-то предлогом просто удалился в свои личные покои на втором этаже виллы, так что Гельмут смог представить выкладки только мне и отцу Отто.

Цифры выглядели тревожно. Типография приносила одни убытки. К этим крупным расходам следовало прибавить также сумасшедшие траты, какие барон делал ради удовлетворения своей страсти к библиофильству, приобретая редкие и необычайно дорогие издания и рукописи. Я уже не говорю о расходах по содержанию виллы и целой армии слуг.

Наше состояние опаснейшим образом таяло, становясь призрачным. Гельмут изложил свои расчеты словами и подвел итог: совершенно необходимо собрать все наличные средства и вложить их в какое-нибудь новое и прибыльное дело. Но в какое?

Я была напугана и растеряна, а отец Отто как будто даже обрадовался, словно ему вдруг представился случай, какого он давно ждал и теперь не хотел упустить. В волнении прохаживаясь по моей гостиной, он сказал, что земельная рента близка к закату и что капитал, ее дитя, мог бы найти себе прекрасную невесту в виде промышленности. Великолепный союз, благословенный Господом. Завершив свои рассуждения, он добавил с решительностью главы дома, что сам постарается убедить барона. Но Гельмут сумел встретиться с мужем раньше, чем монах.

Рудольф слушал Гельмута рассеянно, и его интерес пробудился только при словах о капитале как детище земельной ренты. Тогда он сделал широкий жест, указывая на книги, заполнявшие библиотеку, и признался Гельмуту, что рожден этими книгами и являет собой воплощение немецкой мысли.

Был ли это бред или признак психической болезни?

Отец Отто, не колеблясь, решительно взял в свои крепкие руки бразды правления всем хозяйством.

Оборудование типографии было продано, и на окраине Штутгарта выросла фабрика по производству оружия. Инвестиции в „Оружейную фабрику фон Зайте“ могли принести огромную прибыль.

Вскоре Гельмут узнал, что новшества привели к появлению кое-каких свободных средств. Отец Отто велел никому не говорить об этом и приобрести на все деньги золото. Управляющий выполнил распоряжение и спрятал золото, уложенное в два мешочка, в своей комнате. К тому времени пыль, поднятая неутомимым отцом Отто, начала оседать и стал проглядываться контур одной очень тонкой интриги.

Из истории аббатства Хиршау известно, что там было некогда пристанище последних рыцарей-меченосцев, последних потомков fratres militiae Christi, которые не согласились стать ливонскими рыцарями и зависеть от Тевтонского ордена. Еще со времен послушничества отец Отто мечтал воссоздать, пусть даже в оккультной форме, славный орден меченосцев. Этому ордену принадлежало его сердце, хотя рясу он носил такую же простую, как и младшие монахи-госпитальеры.

Потом он стал приором и посчитал, что сделал важнейший шаг на пути к осуществлению своей мечты. Но решающим событием должно было стать назначение верховного главы — Великого магистра ордена (что не удалось сделать в свое время даже легендарному настоятелю Таддео Курляндскому). Выбор отца Отто был прост: избранником должен быть барон фон Зайте.

Проявления сильной воли мой муж обычно встречал с покорностью, и он дал уговорить себя принять этот сан. А почему бы и нет? В конце концов, идеалы меченосцев питались все той же исконной сутью немецкого духа.

Отец Отто сообщил мне и Гельмуту о решении барона не без торжественности и с нескрываемым удовольствием. Я восприняла это как своего рода почесть, а Гельмут никак не отозвался, но так побледнел, что вынужден был опуститься в кресло, иначе рухнул бы на ковер в моей гостиной.

Когда мы остались вдвоем, Гельмут немного пришел в себя, и его плохое самочувствие сменилось бурным волнением. Он заклинал меня выслушать его и сказал, что мой муж был ничего не ведающей жертвой бесчестного сговора и что моя жизнь в опасности.

Мне удалось успокоить его, и я потребовала объяснений.

Гельмут заявил, что человек, выбранный главой ордена, обязательно должен отвечать определенным условиям, причем в каждом содружестве рыцарей они разные. У меченосцев таких условий было два: избранник должен был пожертвовать своим состоянием и любимой женщиной.

Когда я подумала о своем муже, мне стало смешно. Рудольф абсолютно не способен был убить меня. Гельмут согласился, но заметил, что это может сделать кто-то другой, и мне следует остерегаться настоятеля аббатства Хиршау.

Я выразила сомнение, ведь я считала отца Отто человеком весьма благочестивым. Гельмут же настаивал: не следует доверять ему. Он ласково посмотрел на меня и даже решился взять мои руки в свои. Потом сообщил, что церемония возведения в сан неизбежна и что до этого момента я рискую жизнью.

Мне сделалось страшно. Где искать спасения? Приходилось рассчитывать на Гельмута. Он мог что-то придумать.

Разговор наш происходил в середине октября 1866 года, и с тех пор события стали разворачиваться стремительно.

Через несколько дней разразилась немыслимая гроза, и на Штутгарт обрушился ливень, который по невероятной мощи походил, я думаю, на библейский потоп. Казалось, небо послало молнии именно против нашей виллы. Гельмут пребывал в сильнейшей тревоге. Он отправился в аббатство, но быстро вернулся. Выйдя из коляски, он пришел ко мне и убедил последовать за ним. Под проливным дождем, при блеске молний и неумолчном громе мы отправились в парк. Остановившись возле кипариса, я сделала то, о чем мы договорились, — опустилась на землю и легла в густую траву. Гельмут поспешил к вилле и возвратился с несколькими слугами. Я походила на мертвую. Меня отнесли в дом и уложили на кровать.

Рудольф пришел ко мне, сопровождаемый Гельмутом. Он не вымолвил ни слова и не заплакал, скоро удалившись обратно к своим книгам.

Когда пришел отец Отто, я уже лежала в открытом гробу. Настоятель выглядел крайне опечаленным и захотел узнать причину смерти. Гельмут сказал, что молния, даже не поразив меня, остановила мое сердце. Отец Отто наспех благословил меня и ушел, обменявшись с Гельмутом каким-то условным знаком. Под белым покрывалом, в длинном одеянии, меня повезли на церемонию, состоявшуюся на другой день.

Гроза все продолжалась. Коляска остановилась возле церкви, как раз напротив типографии, и Гельмут с бароном вышли из нее. Мой муж вошел в здание и, пораженный пустотой и заброшенностью, покачал головой, не скрывая мучительного огорчения.

У входа в церковь стоял отец Отто, который по этому случаю был в черной рясе и белом плаще с эмблемой ордена меченосцев. Мой муж прошел через церковь, ни разу не преклонив колена и не перекрестившись.

Возведение в сан состоялось в обители настоятеля. Выйдя оттуда в облачении Великого магистра, отороченном золотой каймой, Рудольф, редкая борода которого внезапно поседела, направился по винтовой лестнице вниз, в крипту. Настоятель и Гельмут спустились следом. Все дальнейшее походило на невероятный сон.

Возле двух стен громоздились высокие стопки книг. С третьей стены взирали прямоугольные глазницы пустых локул. Четвертая приютила неубранный алтарь, на котором выделялся огромный меч, вознесенный над крестом. Вдоль стен горели факелы. Под ними толпились монахи, тоже в старинных рыцарских одеждах. А за их тенями чудилось множество других таких же фигур.

Пока Гельмут держался в стороне, мой муж и отец Отто подошли к алтарю, к драгоценному средневековому мечу, сверкавшему как солнце. Вдруг под сводами крипты раздался хриплый голос, приказавший им остановиться.

И тотчас появился — спиной к алтарю — еще один человек. Он был закутан в черный плащ, лицо закрыто глубоким капюшоном. Сильный запах серы заполнил помещение.

Отец Отто пробормотал нечто вроде приветствия. Черный монах ткнул пальцем в моего мужа, глаза которого расширились от ужаса, и оскорбил его вопросом, человек он или манекен. Потом насмешку сменил гнев, обращенный к отцу Отто. Разве может этот человек стать Великим магистром, если еще жива его жена?

Отец Отто поискал глазами Гельмута, который шагнул вперед и спокойно подтвердил, что я действительно еще жива. Черный монах обратился к Гельмуту со злобной улыбкой, назвав его бессовестным вором, и сказал, что разыскивал его. В колодце посреди двора он не нашел ни грана золота. Известно ли Гельмуту что-нибудь об этом?

Отец Отто принялся оправдываться, говоря, что поручил Гельмуту опустить два мешочка в колодец. Черный монах не удостоил его даже взглядом и приказал всем замолчать, пока вор держит ответ. Гельмут и не подумал выкручиваться, а просто признался, что золото проиграл. Черный монах опустил голову, не сдержав смеха. Дерзость и наглость Гельмута в чем-то даже забавляли его. Между ними началась какая-то странная перепалка. Гельмут спросил, что за кара ждет его. Тот ответил, что подходящее наказание придумать трудно. „Может, просто не хватает фантазии?“ — съехидничал Гельмут. Черный монах сказал, что сначала хочет закончить дело с церемонией. По сути же, было ясно — он горел желанием отомстить.

Гельмут подошел к моему мужу и попытался привести его в чувство, потому что тот словно утратил дар речи. Он заклинал его уйти, бежать, вернуться к своим книгам. Рудольф ответил ледяным тоном, что книги, лежащие в крипте, тоже его.

Далее неописуемые события происходили стремительно. Отец Отто приблизился к алтарю, взял подушку с мечом и подошел к Рудольфу. Гельмут хотел было броситься на помощь барону, но оба монаха остановили его. Рудольф поколебался мгновение, потом, словно загипнотизированный блеском меча, протянул руку и взял его.

И меч тотчас воспламенился. Черный монах посмотрел на него ехидно и в то же время с явным удовлетворением, потому что, как он и предвидел, это доказывало, что барон не избран. Тем временем пламя перекинулось на моего мужа, и он вспыхнул, словно лист бумаги. Черный монах изумился: значит, барон фон Зайте был всего лишь бумажным созданием? Книгой?

И действительно, то, что спустя несколько мгновений осталось от Рудольфа, оказалось всего лишь горсткой пепла от сгоревшей бумаги. Но меч, упавший на землю, не погас. Пламя, извиваясь, разбежалось от него во все стороны, образуя крест, концы которого быстро удлинялись. Огонь охватил книги и стены крипты. Монахи последовали за своим настоятелем, но не бежали прочь, а стали забираться в локулы.

Гельмут стоял не шелохнувшись. Черный монах окликнул его. Стена огня разделяла их.

И здесь следует повторить сказанное ими.

— Хочу все-таки попытаться тронуть твое сердце, — льстиво сказал черный монах. — Ты вор, но по-прежнему тамплиер, и в твоем уставе есть среди прочих обет отдать жизнь ради спасения ордена.

— Величайшего из всех, какие знала история. — В гордых словах Гельмута звучал фанатизм. — И я докажу тебе это.

Последовала пауза. Пламя в глазах черного монаха сделалось неистовым.

— Тебе известны Числа. Последнее из них обозначает встречу, которую ты не можешь пропустить.

— Но и ты не хочешь пропустить ее.

— Да, только моя цена на этот раз будет высока, как никогда. Мне нужно сокровище Третьего храма. То, которое Иньяцио ди Коллеферро скрыл даже от меня. Тебе известно, где оно?

— Нет.

— Ищи. У тебя больше века, чтобы отыскать его. — Он начал отступать, не обращая внимания на лизавшие его языки огня. И уже издали крикнул со смехом: — В тот день, клянусь, тебе не удастся ограбить меня!

Крипта превратилась в огромную жаровню. Балки, державшие церковь, пошли трещинами.

Дома я нашла Гельмута. Он складывал небогатые пожитки в дорожную сумку и вручил мне два мешочка с золотом. Гельмут сказал, что золото принадлежит мне и я, как он надеется, сумею им с толком распорядиться.

Зачем же он рискнул жизнью?

Он ответил, что сделал это и для самого себя: настоящий немецкий дух должен создавать книги, а не оружие.

Мы посмотрели за окно. Дождь прекратился, зеленые и бурые краски засверкали чистотой капель.

Гельмут поцеловал мне руку и уехал.

Что я испытывала к нему? Любовь? Привязанность? Не знаю.

Я не оплакивала исчезновение мужа. Физически он никогда не существовал для меня.

Оружейную фабрику я снесла, а на ее месте построила новую типографию. Выбор этот стал для меня источником утешения, особенно когда в 1914 году в Европе разразилась война».

Джакомо проснулся оттого, что кто-то тронул его за плечо. Машинально поискал глазами баронессу в кресле, в углу библиотеки. Ее не было, как не было больше и рукописи на письменном столе. Яркий солнечный свет и свет включенной лампы на две-три секунды ослепили его. Наконец он увидел улыбающегося Гельмута.

Отвечая улыбкой, Джакомо поднялся. Друзья взглянули друг на друга, и теплое объятие смягчило охватившее их волнение.

От аббатства Хиршау остались лишь жалкие руины, заросшие травой и невысоким кустарником.

Следы пожара видны были до сих пор. Гельмут и Джакомо молча обошли трагические развалины, потом поднялись на холм. На вершине Гельмут остановился и показал Джакомо треугольник из чисел, начертанный черным монахом и сохранившийся спустя столетия. Они присели, чтобы рассмотреть поближе.

— Теперь ты знаешь, что это означает? — спросил Джакомо.

Гельмут утвердительно кивнул.

— Числа меченосцев включают в себя числа тамплиеров.

Джакомо скорее внимательно, нежели удивленно следил за объяснениями друга.

Все они строились на четырех действиях арифметики.

1. СЛОЖЕНИЕ.

— Каждая сторона треугольника составляет в сумме девять. Это числа рыцарей, основавших орден Храма, или тамплиеров, в Иерусалиме.

— Девять рыцарей, о которых поется в балладе, девять ветвей канделябра, — заметил Джакомо.

— «Триста тридцать три» — число дней, прошедших от исчезновения ордена меченосцев до восстановления его в Хиршау. «Тридцать три» — число тех рыцарей, «три» — число попыток возродить орден. Помнишь? Таддео Курляндский, Отто Кенигсбергский и Лотар Винкель.

— И Винкель тоже?

— Ну да, и он. Но «три» имеет еще и другое значение. Увидишь.

2. УМНОЖЕНИЕ.

— Умножаем три числа друг на друга в порядке их появления.

333 × 33 = 989

— Что это значит?

— Это год, тысяча девятьсот восемьдесят девятый, — пояснил Гельмут. — Теперь умножим второе число на самое себя.

33 × 33 = 1089

— Еще одна дата: тысяча восемьдесят девять.

— Год, когда Гуго де Пейнс, основатель ордена тамплиеров, посвятил себя Господу.

3. ВЫЧИТАНИЕ.

— Вычитаем второй результат из первого.

1989 – 1089 = 900

— Девятьсот лет, — проговорил Джакомо.

4. ДЕЛЕНИЕ.

— Последний результат делим на три.

900: 3 = 300

— Три — столько тайных Великих магистров было у тамплиеров после роспуска ордена, — объяснилГельмут, поднимаясь и глядя в долину, простиравшуюся до самого горизонта. — Один на каждые триста лет, начиная с тысяча восемьдесят девятого.

— Тысяча триста восемьдесят девять, тысяча шестьсот восемьдесят девять, тысяча девятьсот восемьдесят девять, — задумчиво проговорил Джакомо. — Первым был князь Иньяцио Римский, тот, что построил загадочный Третий храм.

Гельмут жестом подтвердил мысль друга и взглянул на него.

— Я узнал это от Уайта, — пояснил Джакомо. — Но имя князя упоминается также в болонском пергаменте, что хранился в ските Сан Себастьяно. Похоже, ему удалось пленить дьявола.

— Эта история мне известна. Но почему ты говоришь, что пергамент хранился в ските?

— Недавно кто-то украл его. — Помолчав немного, Джакомо спросил: — А кто второй Великий магистр?

— Испанец Альфонсо Севильский.

— Избранный в тысяча шестьсот восемьдесят девятом году. Какой ценой было оплачено избрание первых двух?

— Не знаю, но после упразднения орден сохранил немало богатств. Они остались у тех, кто выжил.

— Думаю, что личное состояние было непременным условием для избрания Великим магистром.

— Нет, это не так. Магистром мог стать и бедный человек. Главное условие — отсутствие прочных связей с женщинами.

Джакомо с содроганием подумал о странном совпадении. У него тоже не было никаких прочных связей с женщинами: все они были насильно вырваны из его жизни.

Очнувшись от собственных мыслей, он сказал:

— Альфонсо Севильский, должно быть, еще жив.

— Так или иначе, жить ему осталось недолго. До конца этого года орден должен обрести нового магистра. Не спрашивай, избран он или нет. Я не знаю. — Он поймал взгляд Джакомо и добавил с легкой улыбкой: — Не знаю даже, появится ли у ордена новый магистр.

— Мне кажется, это зависит от тебя. Думаешь, тебе удастся найти Третий храм?

— Мои надежды тают с каждым днем.

— Именно ты… То есть я хочу спросить, почему это выпало именно на твою долю?

— Нетрудно догадаться. Наверное, потому, что из всех рыцарей я был худшим. Вор, который так никогда и не раскаялся.

Легкий ветерок веял над холмом, вороша волосы друзей. Неистощимое, отчасти детское любопытство Джакомо вновь дало о себе знать.

— А что случится, если третий Великий магистр не будет избран?

— По соглашению, которое заключил Жак де Моле в тысяча триста четырнадцатом году перед тем, как взойти на костер…

— Соглашение с силами зла?

Гельмут улыбнулся, не глядя на Джакомо:

— Силы зла, силы добра… Все это сложнее, чем в катехизисе. Когда бежишь, чтобы спастись, стучишь во все двери. Первая, которая откроется, уже хороша для тебя. Главное — результат. Может случиться, что, устремляясь к Богу, часть пути придется проделать в компании дьявола. — Гельмут терпеливо продолжал: — В соглашении сказано, что последний Великий магистр к концу своего правления возродит орден тамплиеров. И его рыцари восстановят мир на планете, опустошаемой войнами. — Легкая ирония проскользнула в его почти бесцветных глазах. — Не знаю, так ли все сложится. Но если не будет третьего Великого магистра, орден не возродится и тамплиеров — рыцарей Храма — засыплет песок забвения.

Они спустились с холма к аббатству, храня задумчивое молчание.

Гельмут ушел к себе — заниматься административными делами, и только к вечеру Джакомо Риччи вновь увиделся с ним. Тот работал за небольшим письменным столом и предложил другу немного подождать — он вот-вот закончит. Джакомо Риччи впервые оказался в спальне Гельмута — строгом помещении, напоминавшем монастырскую келью. На стенах, правда, висели несколько картин, и молодой человек принялся рассматривать их, хотя света недоставало.

И вдруг сердце его вздрогнуло. Джакомо бросился в глаза средней величины мужской портрет.

Этот был тот самый вельможа, которого Бартоломео Венето написал в 1520 году. Чтобы получше рассмотреть картину, Джакомо снял ее со стены и поднес к окну. Знатный господин и на этой картине был изображен до пояса, в богатой одежде, однако без вышивок. На груди не было круглого лабиринта, а рукава не были украшены узлами Соломона.

Картина была без подписи, но на ней значился год — 1489. Джакомо сразу же связал его с датами на обороте загадочного рисунка, что был у него дома, и с той, которую упоминал падре Джованнини, говоря о визите князя Иньяцио в аббатство Сан Себастьяно.

Джакомо почувствовал, что его душит волнение.

— Знаешь, кто этот человек?

Гельмут оторвал на мгновение взгляд от бумаг и спокойно ответил:

— Это Иньяцио Римский. Во всяком случае мне так кажется.

Джакомо вспомнил, что во время прогулки по Авентинскому холму Иеремия Уайт сказал ему, что ищет портрет Великого магистра. Видимо, он искал именно этот.

— Уайт его видел?

— Нет. Конечно нет.

— А давно он у тебя? Это твоя собственность?

Гельмут положил ручку и удивленно посмотрел на друга, потом на картину:

— Да все время висит, сколько себя помню. Хотя нет, подожди… Барон… Это он повесил его сюда, на эту стену. Но какое это имеет значение?

— Гельмут, может быть, мы… Как по-твоему, кто автор?

— Думаю, это картина из Нюрнберга, из мастерской Вольгемута, где работал молодой Дюрер.

— Но она написана на открытом воздухе.

— Откуда ты знаешь?

— Фон! — возбужденно воскликнул Джакомо Риччи. — Иди сюда, иди посмотри, какой здесь фон!

Гельмут подошел к картине и действительно увидел, что за левым плечом князя Иньяцио нарисован скромный пейзаж. Круглое здание — возможно, сельская часовня с крестом — стояло между двух огромных деревьев, и ветви их выделялись на фоне вересковой пустоши.

— Художники того времени нередко украшали портреты разными пейзажами, чаще всего вымышленными.

— Нет, Гельмут, этот пейзаж настоящий. Это в Арденнах. А два дерева — те самые дубы, между которыми стоит сыроварня Мааков.

Гельмут тоже заинтересовался, включил свет, и они снова принялись рассматривать картину. Джакомо не мог оторвать от нее взгляд.

— Плэн-де-Пастер и два дуба… Гельмут, надо срочно ехать в Арденны.

Но друга уже не было рядом. Он поспешил к телефону — звонить в Болонью.

В среду 6 сентября Джакомо и Гельмут, проскочив Страсбург, прибыли в Бастонь и остановились в гостинице «Мозер». Они приехали в «мерседесе», ведя машину по очереди. Двумя часами позже с автобуса, шедшего из Брюсселя в Люксембург, сошел Яирам.

После звонков Гельмута и Джакомо падре Белизарио отправился искать Яирама и без труда убедил его отправиться в Бельгию. Молодой человек, замкнувшийся в невыносимом одиночестве, только и ждал предлога, чтобы встретиться с Джакомо. К тому же его весьма обрадовало, что падре Белизарио не имел ничего против.

Джакомо и Гельмут ждали его на остановке. Увидев их, Яирам, не в силах сдерживать радость, бросился навстречу. Поставив чемодан, он горячо обнял Джакомо. Гельмут тоже встретил его как старого друга. Он выразил это по-своему — крепким рукопожатием.

Остальную часть дня трое друзей провели вместе в бесконечных разговорах, зашедших далеко за полночь. Яираму поведали о событиях и находках, пока еще ему не известных. На протяжении долгой беседы — сплошные вопросы, ответы, предположения — молодой человек чувствовал, как в нем растет желание принести пользу расследованию, поучаствовав в раскрытии — а оно обещало стать близким — загадок, которые столько месяцев волновали их.

От волнения Яирам плохо спал в ту ночь и, рано проснувшись, тотчас разбудил друзей. В Нешато они останавливаться не стали, а поехали прямо в Плэн-де-Пастер. Солнце скрывалось за легкими облаками, и туман, местами довольно плотный, навис над пустынной землей. Яирам показывал дорогу, и вскоре все трое стояли у сыроварни, покинутой Мааками. Жалкая травка, выросшая кое-где, уже пожухла.

Они нашли спиленные дубы, изображенные на картине неизвестного немца. Сходство прямо-таки бросалось в глаза.

Вокруг стояла удивительная тишина, и возбуждение, которое испытывали молодые люди, было едва ли не осязаемым. Они двигались осторожно и объяснялись жестами или отрывистыми репликами. Выяснилось, что сыроварню построили как раз на том месте, где стояла часовня пятнадцатого века. Обойдя все строение, сооруженное в форме буквы «Г», они не нашли ни руин, ни следов от них, ни каких-либо иных примет.

Еще один внимательный взгляд на фотографии. Джакомо указал на сеновал:

— Зайдем туда. Мне кажется, он как раз посредине между дубами.

Обычное сельское строение, очень просторное, было заполнено соломой метра на два в высоту. Молодые люди не стали терять время даром и принялись выгребать солому наружу длинными вилами, что валялись поблизости. Работали безостановочно, и вскоре соломы заметно поубавилось. Нетерпеливое желание поскорее добраться до пола заставляло их двигаться все быстрее и быстрее. Вдруг Джакомо отбросил вилы и принялся руками разгребать солому, слой которой уменьшился до считанных сантиметров. Он лихорадочно расчистил небольшой участок примерно в два квадратных метра и наконец позвал друзей.

Пол был выложен мозаичными плитками, пористыми и пятнистыми, как старинные кирпичи. Кроме того, видны были остатки тесно стоявших колонн, снесенных на уровне земли. Между ними просматривались кривые дорожки шириной в метр, не больше.

— Лабиринт, — с волнением произнес Джакомо, а его товарищи застыли в изумлении. Они пришли в себя, когда поняли, что Джакомо опять принялся за работу, намереваясь расчистить весь пол.

Лабиринт, идеально круглый, был диаметром примерно в тридцать метров. Круг был вписан в квадрат сеновала. Между его стенами и наружным краем лабиринта виднелись остатки другой, толстой кладки из старинных кирпичей, которая как бы окаймляла лабиринт, и это был фундамент круглой часовни.

В это же самое время падре Белизарио также совершил потрясающее открытие.

Он провел беспокойную ночь, и пробуждение — как всегда, незадолго до рассвета — принесло ему некоторое облегчение. Но привычные дела не могли рассеять тяжелых мыслей, отягощенных сумрачным и грозным предчувствием.

Еще до полудня он, не удержавшись, решил спуститься в подземелье. Там он без промедления направился к низкой двери, откуда вел путь к клетке Азугира, и увидел, что она приоткрыта. Падре Белизарио опустился на четвереньки и проник в келью, лишенную окон.

Клетка-лабиринт была взломана, внутренние прутья-колонны почти все были выломаны и изогнуты.

Азугир сбежал. Вернее, кто-то помог ему бежать.

Этот «кто-то» лежал за клеткой, на полотне, закрывавшем ее прежде. Тело выглядело ужасно, будучи почти целиком обуглено. Но лицо узнавалось без труда.

Это был Борги.

Он сжимал в руках пергамент, пощаженный огнем. Падре Белизарио подобрал документ, развернул и сразу же понял, что это и есть пергамент аббата Джованнини. Он заглянул в конец и торопливо поискал строчки, которые падре Феличино не успел переписать в свою тетрадь.

Таким образом он узнал, что представляло собой «торжественное соглашение», заключенное между аббатом и князем.

«Дьявол Азугир, помещенный в особую клетку, навечно останется в стенах аббатства. Братья будут ревностно охранять его, передавая эту заботу друг другу. Утешением в нелегком деле им послужит то, что в их руках — явственный знак победы Господа над адскими силами.

Если Азугиру удастся бежать, монах, стороживший его, будет проклят. Однако если это произойдет не по оплошности или злому умыслу, то он обретет спасение, произнеся записанное здесь спасительное заклинание, которое открыл некогда Папа Лев Великий, а другие выдающиеся слуги Господа сделали еще могущественнее».

Далее следовало длинное заклинание, состоявшее из череды загадочных слов, по преимуществу из имен. В конце каждой фразы стоял небольшой крест, означавший, что в этом месте надо прерваться и осенить себя крестным знамением.

Успокоившись, падре Белизарио свернул пергамент, отложив внимательное изучение спасительной формулы на более спокойное время. Душе его ничто не угрожало. Теперь перед ним вставали проблемы практического свойства.

Начать с того, что невозможно было избежать вмешательства полиции: сгоревший труп следовало убрать.

Но как объяснить, почему он оказался в здесь? Вполне возможно, виной тому факел — вот он, погасший, валяется в углу кельи: огонь случайно перекинулся на рясу несчастного. Объяснить, почему Борги оказался в келье, еще проще: он хотел украсть драгоценные реликвии. А почему разломана клетка? Да это же старая рухлядь. Наверное, раньше в ней держали какое-то небольшое животное.

Тем временем трое друзей тщательно осматривали пол лабиринта.

Яирам подошел к Джакомо и тихо спросил:

— Но… это ведь Третий храм?

Джакомо кивнул:

— Князь Иньяцио велел построить лабиринт, желая преградить доступ к храму.

— Значит, храм непременно должен быть где-то поблизости.

И вот, наконец, произошло это событие — необыкновенное, потрясающее, ожидаемое, упорно приближаемое ими в течение долгих часов. Это случилось, когда уже почти стемнело, а туман сделался еще плотнее, затянув все вокруг.

Гельмут, неотрывно изучая рисунок и шаг за шагом двигаясь по всем направлениям лабиринта, прошел от края к центру, где лежал небольшой, не шире метра, камень.

Гельмут и раньше видел его с разного расстояния, издали и вблизи, и не находил в нем ничего особенного. Но теперь он изумился, обнаружив, что камень выглядит иначе. Он как-то изменился. Но как?

Камень был все тот же, но лежал немного по-другому. И действительно, теперь он как будто слегка выступал над землей, приподнялся, и потому походил на пробку, вставленную в середину лабиринта.

Не обращаясь за помощью к друзьям (неизвестно, где они были в эту минуту), Гельмут решил приподнять камень — вынуть пробку. Сделать это оказалось нетрудно. Камень был легким, неглубоко сидел в своем гнезде. Он прикрывал темную и, возможно, очень глубокую выемку. «Кто знает, сколько она в ширину», — подумал Гельмут, светя фонариком в беспредельном мраке: вверх, вниз, вправо, влево, — луч не натыкался ни на что. Лабиринт определенно был лишь частью некоей пластины, пленки или корки, прикрывавшей чрево земли — эту бездонную пустоту.

«Храм, — подумал Гельмут, — может быть, именно там, под землей, находится храм».

Какой-то отблеск, неожиданно вырвавшись из самой глубины, заставил его отпрянуть. Из небольшой выемки выплеснулось голубоватое пламя, которое, однако, не стало подниматься выше, а осталось на уровне земли. И тут же Гельмут услышал мощные удары, прогремевшие в темной бездне (они походили на звон цепей, приводивших в движение какой-то механизм), и наконец услышал голоса Джакомо и Яирама. Он понял, что друзья где-то далеко и громко зовут его.

Огонь погас, и Гельмут выбежал наружу.

Голоса друзей доносились с другой стороны сыроварни — с участка, где собственностью Мааков вновь завладели сорняки и дикие растения.

Гельмут сумел увидеть заключительный момент невероятных родов — из недр земли медленно являлся миру храм, и его темный силуэт как бы прорывал молочную белизну тумана.

Друзья с изумлением смотрели на него. Строение было точно таким же, как то, что исчезло с рисунка в особняке Джакомо. Та же широкая лестница с площадками, та же колоннада, та же плоская крыша, окаймленная длинным и низким фризом.

Указывая на храм, Гельмут воскликнул:

— Ясно! Теперь все ясно! Корабль прилетел сюда, потому что именно тут, на этом участке, расположился американский батальон.

— Совершенно верно! — услышал он в ответ. — Корабль прибыл, чтобы защитить храм. Было опасение, что неверующие осквернят его.

В длинной клетчатой куртке и мягкой шляпе, из тумана появился Иеремия Уайт и приблизился, спокойно протягивая руку:

— Надеюсь, я не помешал вам?

Он опустил руку: друзья, потрясенные его неожиданным появлением, даже не заметили ее. Тем не менее Уайт держался весьма непринужденно.

— Как дела, дорогой Вайзе? — Не ожидая ответа, он поправил очки на носу и жадным, удовлетворенным взглядом окинул храм. — Наконец-то! Третий храм. Я столько лет искал его. — Он шагнул на первую ступеньку. — О'кей, так чего мы ждем? Идемте за сокровищем.

Друзья молча последовали за ним.

Внутреннее помещение показалось небольшим сравнительно с громадой здания и выглядело пустым. Никаких символов — ни еврейских, ни христианских. Был там, однако, величественный алтарь, выполненный в римско-католическом стиле, но тоже совершенно пустой — если не считать одного небольшого предмета, блестевшего на мраморной столешнице.

Гельмут быстро завладел им. Предмет походил на змейку, но на самом деле это была тонкая, гибкая корона, сплетенная из золотых нитей, с застежкой.

— Корона великих наставников, — пояснил Гельмут, опуская ее в свой карман.

— А где же сокровище? — полюбопытствовал Яирам.

— Тут. Так или иначе, оно где-то тут, — сказал Уайт. Он снова взглянул на алтарь и поспешил к нему. Длинными ногтями американец сделал несколько царапин на поверхности алтаря и торжественно объявил: — Это мраморная крошка, а под ней — золото. Чистейшее золото.

— Ты уверен? — спросил Гельмут.

Уайт ответил с досадой:

— Золото ни с чем не перепутаешь. Даже ребенок сумел бы распознать его. — Он обернулся и окинул друзей ледяным взглядом. — Тут хватит на всех… — Он замолчал, заметив, что Яирам шагнул вперед. — Есть возражения?

— Оставь этот алтарь в покое.

— Не подходи, грязный ублюдок! — завопил Уайт.

Напряжение опасно возрастало. С того момента, как появился Уайт, Гельмут что-то обдумывал и теперь заговорил:

— Успокойся, Иеремия, попробуем договориться.

— О'кей, только быстро. Разделим на три или на две части, решай сам.

— Видишь ли, это золото предназначено для другой цели…

Уайт оскалился:

— Оставь, Вайзе. Хочешь уйти — уходи, но не надейся, что я поступлю так же.

Гельмут изобразил приличествующую случаю усмешку:

— Ты женат, Иеремия?

— Нет, а в чем дело?

— Не иметь связи с женщиной — главное условие.

— Что еще за условие?

Гельмут помолчал, подыскивая слова:

— В этом году, спустя три столетия, орден тамплиеров получит нового Великого магистра. Им мог бы стать ты.

— Я?

— Да, ты. Если будешь избран, богатства ордена окажутся в твоем распоряжении.

Растерянность Уайта длилась недолго. Тщеславие быстро взяло верх.

— А кто может избрать меня?

— Я могу, — сказал Гельмут, извлекая из кармана корону.

— Согласен, ничего не имею против.

Уайт взял корону и, весьма довольный, надел себе на голову. И едва опустил руки, как рухнул на землю, словно сраженный молнией.

— Не он был избранником, — холодно пояснил Джакомо.

— Это очевидно, — согласился Гельмут, наклоняясь и подбирая корону. Там, где золото коснулось кожи, был заметен ожог. Гельмут поднялся.

— Ты знал это и сделал нарочно, — сказал Яирам.

Гельмут не возражал.

— Другие кончали так же. Сколько тщеславия и честолюбия было похоронено таким образом!

Хриплый смех выдал присутствие черного монаха. Только на этот раз он был не один. Его сопровождал Азугир — теперь уже не крохотный серый монашек из клетки.

— Я ждал тебя, — невозмутимо сказал Гельмут.

— Я никогда не пропускаю важных встреч, — живо отозвался монах. — Действительно, прекрасная идея — укрыть храм от всех. Но мой брат Азугир обрел память и проводил меня сюда. Так что на этот раз я опередил тебя.

— Так забирай золото. Оно твое.

— Уже забрал. — Он указал на алтарь. — Медь — золото дураков. Золото, металл, что сводит меня с ума, было под алтарем. — Он посмотрел на Гельмута, явно забавляясь: — А ну-ка, вор, скажи мне правду, если способен. Ты и на этот раз думал обмануть меня?

— Нет. На этот раз — нет.

Черный монах отвел горящие глаза и медленно опустил голову.

— Думаю, мы больше не увидимся, во всяком случае на этом свете. И знаешь, о чем я сожалею? Что нам не придется больше сыграть с тобой в карты! — Он снова посмотрел на Гельмута: — Я не нарушаю соглашения. Я получил свое, и ты можешь избрать своего Великого магистра. Ты еще не нашел его? — Он вдруг прислушался к чему-то. — Слышите шум?

Друзья ничего не слышали.

— Уходите, быстро. Этому храму незачем больше существовать, и вскоре он навсегда исчезнет. Третий храм Соломона если когда-то и будет возведен, то в Иерусалиме.

Не успели отзвучать эти слова, как черный монах с Азугиром исчезли.

Друзей охватил страх: точно так же, как он возник из-под земли, храм мог с минуты на минуту исчезнуть.

Они бросились наружу и тут же застыли на месте, увидев фантастическую картину: в небе отчетливо видна была некая громадная масса чернее ночи. Она приближалась к земле, под шум сильного ветра, предвестника ураганов.

— Это Авентин, — прошептал Гельмут, — корабль тамплиеров.

И тут Джакомо наконец осенило — он понял значение двойного рисунка и двух дат.

— Храм перестал быть священным, и Авентинский холм прибыл разрушить его.

Тем временем черная громада, нависшая над храмом, медленно и грозно опускалась вниз.

Друзья разбежались в разные стороны.

Днище корабля с ровным слоем почвы коснулось храма и начало вдавливать его в землю. Несколько секунд были отчетливо различимы все огни, дороги и здания Авентинского холма.

Потом удивительный корабль медленно воспарил вверх, поплыл по небу и отправился в обратное путешествие на юг.

От храма остались только невысокие руины, точно вновь явленные миру после захоронения в веках.

Джакомо и Гельмут, будто сами тоже вышли на свет из чрева земли, брели в тумане, пока наконец не встретились.

— А где Яирам?

Словно в ответ, поблизости раздался слабый стон.

Тело Яирама оказалось придавлено большим осколком колонны. Друзья сумели снять с него эту тяжесть, но решили не трогать его и никуда не перемещать: это означало бы, несомненно, лишить его тех минут жизни, какие еще оставались.

Яирам пока дышал, но было ясно, что он приговорен. На мертвенно-бледном лице появилась чуть заметная тень улыбки, ему даже удалось приоткрыть глаза.

— Чао, синьор Строгость.

Джакомо опустился на колени рядом с другом. Слезы текли по его лицу.

— Подойди поближе. Не вижу тебя.

— Темно, — объяснил Джакомо.

— Да, совсем темно. Но где ты?

Джакомо ласково провел рукой по его голове:

— Я тут, рядом.

— Нам было хорошо вместе. Мы были лучшими: самыми умными, самыми сильными. А в нашем марафоне… если бы мы продолжили, я победил бы тебя.

— Не надо так говорить, Винчипане. Мы побежим еще раз.

— Слишком темно и слишком поздно, друг мой. Друг. Мне нравится это слово. До знакомства с тобой я никого так не называл.

Джакомо сжал в своих руках холодную ладонь Яирама.

— Я не был готов к смерти. Ты ведь все знаешь — можешь объяснить, что это значит? Подожди. Сейчас я что-то вижу. Там ослепительный свет, и пальмы, и оливы. Но где ты?

— Я тут.

— Джакомо, прошу тебя об одной вещи, об одной простой вещи. Вспоминай обо мне иногда.

Джакомо безудержно рыдал. Но Яирам не слышал этого: все его силы ушли на последние слова. Он закрыл глаза и печально покачал головой:

— Нет, я не хочу рождаться снова. — И больше не шелохнулся.

Гельмут стоял рядом. Джакомо растерянно посмотрел на него:

— Что теперь делать?

— Побудем тут, пока не прилетят ангелы.

— Ангелы?

— Мункар и Накир, два ангела, посланные Аллахом, чтобы просмотреть жизнь Яирама от начала до конца, — объяснил Гельмут. — Они летят из древнего мира — исконного мира твоего друга. Того, с которым, не сознавая этого, он был неразрывно связан.

Джакомо не перебивал.

— Ангелы взвешивают добро и зло, оценивают каждый поступок, но для того, чтобы решился его удел в вечности, Яираму придется ждать воскресения мертвых и Страшного суда.

Светало, и туман немного развеялся, когда появились ангелы. Воздушные и легкие, они двигались по поляне в длинных белых одеждах, и головы их были покрыты скрученной тканью.

Джакомо и Гельмут удалились, неслышно и безмолвно.

Глава шестнадцатая

Свиток двенадцатого века был переведен с арабского языка на итальянский в конце пятнадцатого столетия одним монахом из болонского аббатства Сан-Себастьяно.

От первоначального списка сохранились только фрагменты, которые переписчик точно воспроизвел в рукописи без малейших изменений и дополнений:

«Во имя Господа, сие есть истинная история о солдатах Господа и об ордене тамплиеров. Он будет процветать и господствовать в мире, ибо, в отличие от других созданных людьми и давно павших царств и империй, не имеет границ, а пребывает в вечности, существуя и на земле, и в ее недрах, от первого до второго царства.

То, что не сказано здесь об ордене, происходит не от такийя (сокрытия мыслей и чувств), а по причине таклида (обета повиновения), связывающего того, кто пишет эти строки… по неисповедимой воле Господа, или же того, кто не лжет не потому, что не может, а потому, что не хочет.

…если мне позволено смиренно повторить своими словами то, что святой Августин говорит о времени, я бы сказал: „Что такое орден тамплиеров? Когда никто не спрашивает меня, я знаю, что это такое. Если же спрашивают, то не знаю“.

Лишь очень немногим избранным… знать подлинную сущность ордена: знать, но не передавать это знание дальше, разве лишь настолько, насколько это требуется при отдаче приказаний преданнейшим из его последователей…

Шел 1089 год, когда несколько знатных вельмож из Шампани, устав от турниров и кутежей, охоты и женщин и всего прочего, что наполняло жизнь при дворе, решили устроить себе невиданное приключение. И что это может быть, как не приключение, при жизни и даже после смерти требующее от тебя тяжелейших жертв, но зато дарующее тебе взамен непередаваемые и ни с чем не сравнимые радости?.. полнейшее посвящение своей жизни Господу… обет какого-нибудь мельника или плотника не может быть по своей форме одинаковым с обетом благородного вельможи.

Знатнейший рыцарь Гуго де Пейнс, молодой человек, прирожденный вождь, как на словах, так и на деле, поклялся в тот год посвятить свой меч Господу и создать орден монахов-воинов. Так возник орден Christi milities,^[16] но прошло около трех десятилетий, прежде чем он получил признание Церкви и окончательное название. Точно так же было узаконено и звание Великий магистр, которое Гуго де Пейнс, к тому времени зрелый пятидесятилетний мужчина, сам присвоил себе.

…по всей христианской Европе поднялся шум в связи с победоносной священной войной против турок, объявленной Папой Урбаном в 1095 году на соборе в Клермон-Ферране. Турки вытеснили арабов из Святой земли и проявили гораздо больше нетерпимости, сделав христианские паломничества чрезвычайно опасными. Тридцатитысячное войско крестоносцев, возглавляемое Раймундом Тулузским, Готфридом Бульонским, Боэмундом Альтавильским и папским легатом Адемаром Монтезским, захватив Никею, двинулось в самое сердце Палестины и в июле 1099 завоевало Иерусалим, который всего лишь годом ранее возвратился под власть арабов, ведомых египетским халифом.

…Иерусалим был разделен на три квартала: мусульманский, еврейский и христианский. Христиане жили в священном квартале, который так назывался потому, что вместе с многочисленными церквами там находился и Гроб Господень, разрушенный в 1010 году халифом Аль-Хакимом и воссозданный сорок лет спустя за счет правителя Константинополя, или же императора Востока.

Завоевав город, крестоносцы подвергли мечу и огню мусульманский квартал и убили также многих иудеев, виновных в незатухающей враждебности к христианам. Семь дней спустя, когда еще не остыл пепел опустошения и слышны были крики казненных, Готфрида Бульонского провозгласили Defensor Jerosolimitanae ecclesiae,^[17] а его брата Балдуина — Rex Hieruusalem latinorum.^[18] Так родилось латинское Иерусалимское королевство, не зависящее ни от Восточной империи, ни от Западной.

Эти события уже вошли в анналы истории, когда в 1018 году знатные господа из Шампани оставили монашескую жизнь, которой посвятили себя, и, запасшись только оружием и лошадьми, отправились в Святую землю. Их было всего девять человек, но они являли собой крохотную армию, потому что были отважны и весьма опытны в военном искусстве. Руководил ими неустрашимый Гуго де Пейнс, а его помощником был Готфрид Сент-Омерский, брат Ламберта, поэта, всем известного своей Liber floridus.^[19]

Когда они прибыли в Константинополь, византийский правитель принял их за обычных рыцарей-крестоносцев и отказался принять: для Восточной империи появление Иерусалимского королевства было делом противозаконным, нарушением взятого на себя армией крестоносцев в 1097 году обязательства предоставить христианскому населению свободу вероисповедания.

Однако патриарх Константинополя благожелательно встретил свободных рыцарей и благословил их орден. Орден Храма (Templum) — как он был назван — возник по образцу ордена святого Иоанна, основанного в Святой земле двумя десятилетиями ранее, при завоевании крестоносцами Иерусалима.

…но другая, куда более славная задача была поручена ордену тамплиеров тайным соглашением между патриархом Константинополя и Гуго де Пейнсом, — задача воссоздать в Иерусалиме древний и знаменитый храм Соломона (вот откуда идет заранее выбранное название), чтобы посвятить его христианскому богослужению. Воссоздание храма было страстным желанием византийских патриархов, потому что он, будучи уже не еврейским, а христианским, мог стать новым религиозным центром мира и обеспечить первенство Византийской Церкви над Римской. В таком случае дорога к папству для восточных патриархов была бы короче.

Девять рыцарей отправились в путь к Иерусалиму и уже во время этого длительного перехода доказали свое мужество и силу, оставляя за собой дорогу, усеянную трупами кочевников. Эта слава непобедимых воинов летела впереди них и дошла до двора короля Балдуина II, сына Балдуина I и племянника Готфрида Бульонского.

Шел 1119 год, и Балдуин II, всего год назад взошедший на трон, всячески старался расширить и укрепить границы своего небольшого королевства, выходившего на западе к морю у Яффы и Каифы и граничившего с Византийской империей на севере, Алеппским и Дамасским эмиратами на востоке и египетским халифатом на юге. Необходимо было спешно увеличить число подданных королевства, и поэтому король чрезвычайно благоволил к переселению христиан из Европы.

Балдуин встретил рыцарей со всеми почестями и решил устроить в их честь большой праздник с яствами, вином и женщинами. Рыцари решительно отвергли все. Гуго объяснил, что они не хотят нарушать принятые ими строгие правила, в основе которых лежат повиновение, бедность и целомудрие. Король выслушал их с восхищением, явно довольный, потом поинтересовался, где они намерены разместить резиденцию своего ордена.

— Здесь, — не колеблясь, ответил Гуго.

— В моем дворце? — изумился король.

Гуго подтвердил и добавил, что ему достаточно лишь части дворца. Перед лицом подобной непреклонности королю оставалось лишь согласиться.

Чтобы лучше понять все это, надобно знать, что дворец Балдуина был расположен в долине, где некогда находился храм Соломона, и Гуго, приехав в Иерусалим, сразу же узнал об этом. Таким образом, первые рыцари храма обосновались в одном из крыльев дворца, представлявшем собой не что иное, как старинную мечеть Аль-Акша, в которой больше не поклонялись Аллаху.

Торжественная церемония избрания Великого магистра состоялась в королевской капелле. На ней присутствовал патриарх Иерусалима, и Балдуин, сам назначивший себя папским викарием, надел на голову Гуго де Пейнса корону высшей власти — витую золотую цепочку с застежкой.

Корону потом опять положили в большой шкаф, где должно было со временем храниться будущее имущество ордена. В свою очередь Гуго назначил сенешалем (в иерархии второе лицо после Великого магистра) верного Готфрида Сент-Омерского.

…Гуго и Готфрид ужинали. Из окна видна была знаменитая равнина. От храма Соломона, как и от второго храма Зоровавеля и Ирода, осталось лишь очень немногое — стена и несколько плит пола.

Нарушив молчание, Готфрид сказал:

— Теперь у нас оказалось два хозяина: патриарх Константинополя и король Иерусалима. Зачем это нам?

Лицо Гуго, напоминавшее лицо Христа, осветилось улыбкой.

— Я вовсе не намерен ни служить честолюбию патриарха, ни становиться первым из стражей короля. Мы должны повиноваться только Господу.

Кивнув в сторону равнины, Готфрид спросил:

— Значит, не хочешь строить третий храм?

Гуго покачал головой:

— В этом нет никакой спешки.

— Если так, то почему же ты пожелал, чтобы на нашем знамени были те же меч и мастерок, что у каменщиков-воинов Зоровавеля?

— Потому что мы должны строить, и мы построим много церквей. Наших церквей.

Глаза Готфрида сверкнули от возбуждения.

— Где?

Гуго тоже был взволнован.

— Повсюду, по всему миру. И они все будут одинаковыми, чтобы люди сразу узнавали их. Все будут круглые в плане, как и крипта, где находится Гроб Господень, и не станут носить имена святых. Просто храм, ничего больше. Это наша обязанность как монахов. Но мы ведь и воины, не будем забывать об этом, Готфрид. Поэтому наши церкви станут хорошо укрепленными крепостями.

Готфрид был покорен фантастическими планами Гуго и радовался, как ребенок.

— Они должны внушать уважение и страх. Я уже представляю их себе, вижу, как наяву. Квадратное здание с башнями по углам. — Потом, немного успокоившись, он вдруг усомнился: — Брат мой, а не слишком ли далеко мы уходим от того, о чем мечтали тридцать лет назад?

Гуго перевел взгляд на горизонт, где росли виноградники и оливковые деревья:

— Ты же сам хорошо понимаешь, как складываются дела в мире. Власть имущие занимаются только торговлей: продают, покупают, берут взятки, лгут, предают и убивают друг друга. А миссия Храма заключается в том, чтобы вмешаться, пусть даже через тысячу лет, когда мир попросит нас дать ему монархов и первосвященников. Вот тогда-то мы и наведем порядок и восстановим справедливость во всех землях.

Готфрид, слушавший слова брата открыв рот, как бы очнулся и робко спросил:

— Ты думаешь, Господу угодно это?

— А ты думаешь, Господь не любит строить грандиозные планы? Думаешь, Он из-за какого-то пустяка стучался в наши сердца, в сердца самых отважных рыцарей на свете? — Гуго поднялся, улыбаясь: — А теперь начнем действовать, иначе наша армия останется самой маленькой в мире.

…число их быстро умножилось. Многих молодых людей побуждала примкнуть к ним прежде всего неодолимая сила их веры, а еще более — их рыцарская доблесть. Слава рыцарей распространилась далеко за пределы Востока. Верующие, вернувшись из паломничества, благодарили их и благословляли. В каждом городе, предместье и поселке рассказывали чудеса о деяниях этих воинов, сражавшихся с прямотой, без военных хитростей и уловок. Они первыми атаковали и последними отступали.

Балдуин прежде всего расширил территорию своего королевства и приумножил богатства… Всего через несколько лет они не зависели ни от кого, и это усилило их гордость, которая часто оборачивалась надменностью и высокомерием.

Скоро начались стычки и крупные столкновения с рыцарями святого Иоанна. Те завидовали тамплиерам и нелегко мирились со стремительным ростом их могущества. Рыцари Храма умело завоевывали расположение, милости и щедрые дары королей, князей и кардиналов. Соперничество двух орденов не имело пределов и порой приводило к настоящим кровавым битвам.

…распространился по всей Европе, разделившись на девять Провинций. Помимо Парижа, где находились главные капитулы, а впоследствии местопребывание Великого магистра, другие провинции ордена были расположены в Португалии, в Кастилии, Леоне, Арагоне, на Майорке, в Германии и Италии — в Апулии и на Сицилии, — в Англии и Ирландии. Такое разделение позволяло лучше управлять орденскими угодьями и денежными средствами, которые…

Стали чрезвычайно умелыми коммерсантами, настолько, что их даже начали подозревать в продаже оружия мусульманам. Но это, как и другие наговоры, было клеветой, распространяемой главными завистниками — рыцарями-иоаннитами.

Что сказать об их вкладе в священные войны? Если разобраться, можно смиренно признать, что немало было пролито благородной и благословенной крови. Наверное, Господь отказал этим Своим вооруженным слугам получить радость победы в наказание за их высокомерие… возможно, истина заключена вот в чем: Господь хотел видеть в них не воинов, а землевладельцев, менял и торговцев.

…захочет узнать, что стало с основателями ордена и, в частности, с Гуго де Пейнсом и Готфридом Сент-Омерским.

Заслуживает внимания конец этого последнего, убитого собственными собратьями за то, что в свои шестьдесят лет он грубо нарушил обет целомудрия. Простить подобное прегрешение была готова половина членов генерального капитула, но решающими при вынесении приговора стали слова — справедливые, хотя и сопровождаемые потоком слез, — Великого магистра Гуго.

…вокруг богатой берберийской палатки собралась при свете солнца разнородная, кричащая толпа. Тут были египтяне, турки, евреи и палестинцы, много было и христиан, а среди них несколько рыцарей-иоаннитов. Все были возбуждены и отталкивали друг друга от щелей, через которые можно было наблюдать происходящее в палатке. Эти изумленные и любопытные глаза не хотели упустить ни одной подробности необыкновенной сцены: совершенно обнаженный сенешаль Готфрид занимался любовью с арабской женщиной, проституткой, у которой прикрытым было только лицо.

Подошли несколько тамплиеров, разогнали зрителей, которых собралась уже большая толпа, и ворвались в палатку. Женщину отдали мусульманам, „стражам истинной веры“, которые тотчас забросали ее камнями, а Готфрида арестовали.

На нем лежала тяжелейшая вина: он прелюбодействовал, и к тому же с женщиной из числа неверных. Но во время расследования выяснилось одно поразительное обстоятельство: оказывается, прежде чем войти в палатку, где его ожидала женщина, Готфрид сам пригласил людей присутствовать при сем. Зачем он это сделал?

Готфрид замкнулся в гордом молчании, но многие подумали, что таким образом он хотел опровергнуть ненавистную молву, распространяемую, естественно, рыцарями святого Иоанна, будто тамплиеры предавались содомии. Гнусное обвинение, которое подхватывали недоброжелатели и принимали на веру глупцы.

Что же до Великого магистра, то его конец достоин святого или пророка. Он дожил до почтенного возраста, хотя и выглядел не более чем на пятьдесят лет, и однажды увидели, как он идет прочь от крепости Сен-Жан-д'Акр — пеший, согнувшись под тяжестью огромного меча, который нес на плече, словно крест. Он был без доспехов, в простой белой рясе, босой. Кое-кто пожелал сопровождать его, но старик отказался. Его фигура постепенно терялась вдали, пока совсем не исчезла там, где начиналась пустыня.

Спустя три или девять дней — точно не известно, все это время росла тревога за судьбу Великого магистра, — множество людей разного вероисповедания собрались вместе, в молчании. Выстроившись колонной, они двинулись в путь, читая молитвы, исполняя священные гимны и распевая стихи из Корана. Некоторые тамплиеры сели на коней и нагнали эту процессию. Куда она направлялась? Никто не ответил.

Паломники пошли в пустыню, там не было никаких следов или знаков, но, движимые одним лишь порывом веры, они достигли своей цели.

Внушительного вида человек стоял, широко расставив ноги, и держал рукоять меча, воткнутого в песок.

…остановились перед этим человеком, который, казалось, ожидал их. Все узнали Гуго де Пейнса и поняли, что он слишком недвижен, чтобы быть живым, и слишком живой, чтобы быть статуей.

…произошло чудо. Со Средиземного моря налетел легкий бриз, несколько смягчивший жару. И этот ветерок, слегка овевая фигуру престарелого магистра, начал разрушать его, рассеивать в прах, словно тот был сделан из песка. Лицо его и тело в окружении золотистой пыли как бы таяли, осыпались и в конце концов совсем исчезли.

Остался длинный меч, блестящий и прямой, воткнутый в песок.

Паломники преклонили колена. Это оружие было достойно поклонения в любой религии. Меч крестоносцев, меч Израиля, меч Ислама. Взволнованная процессия отнесла его в Сен-Жан-д'Акр, и он долгое время почитался как символ мира и всеобщего братства…

Такова истина истин, хотя она и засвидетельствована одним отверженным ливанцем. Мои хозяева-христиане сменили мне имя, но я чувствую, что не смогу избегнуть гнева моих братьев. Надеюсь, что меня не сразит слепая месть, но что мне будет подарен шахадат (мученичество). Для меня и моих потомков. Во имя Авраама, отца всех верующих. Смиреннейший слуга Яирам Ганьепен».

Ганьепен. «Винчипане» по-итальянски.

Джакомо вздохнул и закрыл рукопись.

Вскоре пришли Гельмут и падре Белизарио. Молодой человек отправился с ними. Было первое ноября, день Всех Святых.

Тем временем в Севилье с большой помпой хоронили архитектора Джованни Ромерио, тихо скончавшегося в возрасте шестидесяти девяти лет. В этом же возрасте, в 1689 году, он был избран тайным Великим магистром тамплиеров, сменив Иньяцио Римского.

Джакомо вышел из-под портика на середину квадратного монастырского дворика. Залитый солнцем, тот показался ему больше обычного.

Перед ним стояли представители лиги. Человек пятьдесят молодых людей.

Они почему-то выстроились, словно военное подразделение. Но еще более Джакомо удивился, увидев на их лицах белые маски. Такое случилось впервые, и символику эту было нетрудно понять: она означала братское равенство всех обиженных.

Молодые люди запели хором, потом сняли маски и провозгласили Джакомо своим новым руководителем. Они назвали его не президентом, а вождем. Это тоже было внове. Взволнованный, Джакомо сказал несколько слов благодарности, а Гельмут и падре Белизарио улыбались, стоя позади него в тени портика. Наконец молодые люди нарушили строй, спеша обнять Джакомо. Они подняли его на руки и бегом, с радостными криками понесли вокруг дворика.

На следующее утро падре Белизарио и Гельмут вновь встретились в кабинете-складе монаха. Гельмут, собираясь уезжать, держал свою дорожную сумку.

Они помолились, вспоминая о дне погребения усопших, потом падре Белизарио открылстаринный комод и извлек из него пергамент.

— Это пергамент аббата Джованнини, тот, в котором содержится спасительное заклинание. Знаешь, я еще не прочитал его. Слишком длинно и скучно.

— Скучно? — Гельмут встревожился. — Прошу тебя, не шути. Азугир убежал от тебя, и только это заклинание может спасти твою душу.

— Ты так думаешь?

Падре Белизарио зажег спичку и поднес ее к пергаменту, в глазах его загорелся вызов.

— Что ты собираешься делать? Ты с ума сошел!

Монах поджег пергамент. Старая бумага вспыхнула и сгорела в несколько секунд.

— Хочу провести опыт. Хочу посмотреть, стоят ли наши действия, наши труды и дух, который их вдохновляет, того же, что и магические заклинания. Именно так измеряется вера, дорогой Гельмут. Если я не прав, то готов отправиться в ад.

— Но ты уже в аду, — похолодев, сказал Гельмут.

— Тихо. Все станет ясно, когда я должен буду отдать душу. Мне и вправду интересно — кому. — Падре Белизарио выглядел уверенным в себе и даже веселым. С явным удовлетворением он потер руки и взглянул на Гельмута: — Ты сказал, что я уже в аду? Если так, подыграй мне — исполни роль дьявола. А мне следует торопиться, потому что год дьявола уже на исходе.

Гельмут смотрел на него все более растерянно.

— Чего ты ждешь? Доставай корону. Я же знаю, что умираешь от желания сыграть на нее.

Гельмут улыбнулся:

— Партию в карты Таро? А разве ты умеешь играть?

Падре Белизарио кивнул.

— А если выиграю?

— Не выиграешь, — сказал монах.

— А может быть, все же…

— Старые правила остаются в силе. Выиграешь, снова захочешь играть и тогда проиграешь. Я достаю карты.

После некоторого колебания Гельмут пожал плечами и положил на стол корону, которая некогда венчала великого Гуго де Пейнса.

Партия закончилась быстро. Падре Белизарио, победитель, взял корону и с удовольствием залюбовался ею, поднеся к свету. Потом поднял, собираясь надеть себе на голову.

— Кончай эту глупую игру, — сказал Гельмут, останавливая его руку. — Хочешь умереть от удара молнии?

Улыбаясь, падре Белизарио высвободил руку.

— А если я вдруг окажусь избранным?

Гельмут не нашел ответа и только проговорил, закрыв глаза:

— Если действительно хочешь покончить с собой, я не могу помешать тебе.

Без малейшего опасения падре Белизарио надел корону и застегнул пряжку. Гельмут открыл глаза и был потрясен. Простое кресло, с которого монах словно благословлял его, показалось ему троном. Он преклонил колено, и большой палец Великого магистра начертал на его лбу крест.

Гельмут произнес старинную клятву. Его голос дрожал от волнения:

— Клянусь посвятить слова, оружие, силу и жизнь защите веры и единства Бога. Тебе, мой Великий магистр, обещаю полное повиновение из любви к Христу.

Монах сделал одобрительный жест:

— Посвящаю тебе этот мой призыв из книги Чисел. — Он поднялся. — Да благословит тебя Господь и защитит тебя. Да осветит Господь твое лицо Своим ликом и будет милостив к тебе. Да обратит Господь к тебе Свой лик и ниспошлет мир.

Он снял корону и положил ее на стол.

Гельмут поднялся с колен и отступил назад. Падре Белизарио подозвал его и обнял. Потом Гельмут взял свою сумку и вышел.

Монах напрасно искал корону. Наконец покачал головой и засмеялся. Он не сердился на того, кто ее украл, — более того, уверенность, что они скоро вновь увидятся, развеселила его.

На улице Санто-Стефано, в доме Джакомо, старый Ансельмо закончил зажигать свечи в память усопших, вставленные в девять ветвей канделябра. Затем подошел к окну и посмотрел на детей, игравших на площади перед церковью.

Сквозь закрытые окна, словно издалека, доносились их звонкие голоса:

Примечания

1

В печатном издании имя героя написано каждый раз с ударением над «и». В связи с тем, что некоторые читалки не поддерживают знак ударения, в электронном варианте книги имя героя пишется без ударения — «Яирам». Прим. верстальщика.

(обратно)

2

Две высокие башни, имеющие наклон, но меньший, чем у Пизанской. Главная достопримечательность Болоньи.

(обратно)

3

Старинный монашеский орден, получивший название по имени одного венесуэльского проповедника и почти исчезнувший ныне.

(обратно)

4

Блаженны те, кому отпущены грехи… (лат.)

(обратно)

5

Макумба — одно из афро-бразильских верований.

(обратно)

6

Имеется в виду цистерцианский монашеский орден, один из самых влиятельных в Средние века.

(обратно)

7

Таро — особые игральные карты, служащие в том числе и для предсказания судьбы. Классическая колода Таро делится на старшие и младшие арканы. Старшие арканы — это аллегорические фигуры (солнце, луна, повешенный, смерть, безумец и т.д.), используемые обычно только для предсказаний. Младшие арканы, которые делятся на четыре масти (мечи, посохи, кубки, монеты), применяются также и для игры.

(обратно)

8

Вечный покой даруй им, Господи, вечный свет да воссияет им. Тебе подобают гимны, Господь, в Сионе, Тебе возносят молитвы в Иерусалиме… (лат.)

(обратно)

9

День гнева — тот день расточит вселенную во прах: так свидетельствуют Давид и Сивилла (лат.).

(обратно)

10

Ниспровергнув злословивших, приговоренных горсть в огне, призови меня с благословенными… (лат.)

(обратно)

11

Слезный будет тот день (лат.).

(обратно)

12

Ладно, хватит (фр.).

(обратно)

13

Харчевня (фр.).

(обратно)

14

Оттого ли (фр.).

(обратно)

15

Почетный титул, данный средневековому философу Иоанну Дунсу Скоту.

(обратно)

16

Воины Христа (лат.).

(обратно)

17

Защитник Иерусалимского храма (лат.).

(обратно)

18

Иерусалимский король латинян (лат.).

(обратно)

19

Цветоносная книга (лат.).

(обратно)

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

*** Примечания ***