Артур Снэчфолд [Эдвард Морган Форстер] (fb2) читать онлайн

Э. М. Форстер Артур Снэчфолд

1

Конвей (сэр Ричард Конвей) проснулся рано и подошел к окну — взглянуть на сад Тревора Доналдсона. Слишком много зелени. Лестница с замшелыми ступеньками вела от главной дорожки к выложенному дерном амфитеатру, на котором, словно набросанные карандашом, расположились деревья. И клумбы, подававшие надежды, которым наверняка не суждено было сбыться в этот уик-энд. Лето вошло в пору цветения и густой листвы. Садовник, хоть и напустил на себя важный вид, в этот ранний час уже был за работой. Амфитеатр опоясывала высокая живая изгородь из тиса — внушительный задник без противовеса авансцены. За изгородью темнел лес, закрывавший небеса. Чего всему этому недоставало — так это цвета. Дельфиниума, огненных сальвий, цинний, табака — хотя бы чего-нибудь. Конвей размышлял обо всем этом в ожидании утреннего чая, свесившись за щегольской оконный переплет. Он не был ни художником, ни философом, просто ему нравилось упражнять свой ум, когда не было других занятий — вот как в это воскресное сельское утро, обещавшее обильную еду и скудные беседы.

Визит, так же как и вид из окна, навевал скуку. Вчерашний ужин прошел довольно монотонно. Смешно сказать, но самым ярким пятном явилась собственная голова Конвея, отраженная в зеркалах столовой — седая, тщательно ухоженная. Волосы же Тревора Доналдсона пребывали в беспорядке, а миссис Доналдсон начесала на макушке этакие неприступные бастионы. Но Конвея не смущало предчувствие скуки. Он был человек опытный, вооруженный мощью внутренних ресурсов. Славное он создание. Доналдсоны ему не ровня, они не любили ни читать, ни путешествовать, не увлекались ни спортом, ни любовью. Для него они — просто деловые союзники, с которыми его связывали общие интересы в алюминиевом производстве. И все-таки, раз его сюда пригласили, он должен сделать этот визит приятным. «Но разве так просто найти что-то приятное для нас, деловых людей», — подумал он, прислушиваясь к чонканью дроздов, звяканью молочного бидона и отдаленному бормотанию электрического насоса. «Мы не отупели и не стали грубее, мы еще способны, ежели требуется, проявить воображение. Мы можем пойти на концерт, если не слишком устали за день. Мы наделены — и даже Тревор Доналдсон не исключение — чувством юмора. Но, боюсь, мы не получаем от всего этого удовольствия. Нет. Удовольствие — это то, что не дано нашему брату.» После смерти супруги сэра Конвея все больше поглощал бизнес. Он прикладывал к нему свой деятельный ум и стал быстро богатеть.

Он еще раз оглядел пышный и скучный сад. Уже лучше — из-за тисовой изгороди показался человек. На нем была канареечно-желтая рубаха, и это произвело нужный эффект. Картинка ожила. Этого-то и не хватало — не клумбы, но человека, спускавшегося уверенной походкой по амфитеатру. По мере того, как тот приближался, Конвей отмечал, что человек этот не только прекрасно вписывался в цветовую схему — он и сам был прекрасен своей юностью. Широкоплечий, с приятным, открытым лицом, а глаза, смотревшие против света, сулили незлобивый нрав. Одну руку он согнул в локте, другой удерживал молочный бидон.

— Доброе утро! Хороший денек! — крикнул он, и показался вполне счастливым.

— Доброе утро! — отозвался Конвей.

Человек продолжил свою уверенную поступь и скрылся в дверях для прислуги, где его встретили взрывом радостного смеха.

Конвей надеялся, что выйдет он тем же путем, и ждал. «Приятный паренек. Мне нравится, как он держится. Наверно, с ним не будет проблем», — подумал он. Но видение исчезло, солнечный свет прекратился, сад вновь стал тоскливо-зеленым, и в комнату вошла горничная. Она принесла чай со словами:

— Простите за опоздание, сэр, мы ждали, когда придет молочник.

Тот паренек не сказал ему «сэр», и это понравилось Конвею. «Доброе утро, сэр» было бы более естественным приветствием, обращенным к старшему по возрасту и к тому же незнакомому мужчине, гостю богатого клиента. Но бодрый голос прокричал: «Доброе утро!» — как будто они были равны.

Куда он теперь направился — он и его голос? Продолжать утренний обход, где его радостно встречали в каждом доме, а потом, может быть, купаться. Рубашка, золотящаяся на зеленом берегу. Коричневый, в красноту, торс… Как его имя? Местный ли он? Сэр Ричард, одеваясь, задавал себе эти вопросы, но так, между прочим. Он чужд сентиментальности, ничем его не выбить из колеи на остаток дня. Конечно, он бы не прочь еще раз насладиться этим видением, провести с ним воскресенье, устроить шикарный ленч в гостинице, взять напрокат машину, которую они вели бы по очереди, съездить с ним в кино в соседний городок и возвратиться после хорошей выпивки по сумрачным переулкам. Однако это сущая чепуха, даже если тот согласится с предложенной программой. Он в гостях у Тревора Доналдсона. На гостеприимство нельзя отвечать небрежением. Одевшись в светло-серое, Конвей сбежал в комнату для завтрака. Там уже сидела миссис Доналдсон. Она поинтересовалась, как идут дела в школе у его дочерей. Затем к ним присоединился хозяин. Он вошел, потирая руки, и сказал: «Ага! Ага!» Позавтракав, они отправились в другую часть сада — ту, что спускалась к реке, и начали разговор о делах. Это не было предусмотрено заранее, но в их компании оказался мистер Клиффорд Кларк, а когда Тревор Доналдсон, Клиффорд Кларк и Ричард Конвей собирались вместе, разговоров об алюминии избежать было невозможно. Их голоса загустели, головы кивали или отрицательно покачивались, когда они вспоминали огромные суммы, потерянные из-за ненадежных инвестиций или недобросовестных советов. Конвей из этой троицы вел себя наиболее разумно. Он быстрее всех ухватывал суть и приводил самые убедительные аргументы. Шли минуты, дрозды чонкали, никем не замечаемые, как без внимания оказалась и неудача садовника вырастить что-либо, кроме тугих гераней, заброшенными остались дамы на лужайке, которым хотелось поиграть в гольф. Наконец хозяйка воскликнула:

— Тревор! Это выходной или нет?

И они прекратили беседу, даже устыдившись. Сели в автомобили, и скоро уже отъехали за пять миль отсюда, заняв место в череде окрестных бездельников. У Конвея получалось в гольф довольно неплохо. Он извлек из этого занятия все удовольствие, какое было возможно извлечь, но стоило мячу улететь неведомо куда, как им овладела апатия. Гольфом они занимались до ленча. После кофе отправились на реку, играли с собаками — миссис Доналдсон разводила силихэмов. К чаю пришли соседи, и Доналдсон сразу оживился, ибо он корчил из себя местного магната и хотел показать, как хорошо ему в этой роли. Зашел разговор о преимуществах сельской жизни, о женских организациях, о наведении порядка в образовании и борьбе с браконьерами. Конвею все это показалось совершенно лишенным смысла и оторванным от реальности. Люди, не являющиеся феодалами, не должны играть в феодализм, а всем членам магистрата (это он произнес подчеркнуто громко) следует хорошо платить и основательно обучать. Поскольку сэр Ричард был хорошо воспитан, его слова никого не обидели. Так проходил этот день. До ужина они успели съездить к развалинам монастыря. И на что им сдался этот монастырь? Непонятно. Конвей поймал скорбный и торжественный взгляд Клиффорда Кларка, устремленный к окну-розетке, и у него возникло ощущение, будто все они ищут то, чего нет и не может быть, во всяком случае, здесь, что это — сиротливый стул у стола, карта, выпавшая из колоды, мяч, затерянный в зарослях дрока, пропущенный стежок во шве на сорочке. У него возникло ощущение, будто главный гость так и не пришел. На возвратном пути они проезжали через поселок, в местном кинотеатре крутили вестерн. Они возвращались сумрачными переулками. Они не говорили: «Спасибо! Что за чудесный день!» Это было припасено на завтрашнее утро, для финальных благодарностей при расставании. Тогда пригодится каждое слово. «Я тоже очень, очень довольна. Это было великолепно!» — пропоют дамы, мужчины промычат что-то нечленораздельное, а хозяин с хозяйкой растроганно расплачутся: «О, приезжайте еще, приезжайте, приезжайте, приезжайте!» И незначительный, непамятный визит канет в бездну — так, как листок падает на точь в точь похожие на него, но Конвей размышлял: не слишком ли это, так сказать, безрезультатно, из ряда вон бесцветно, не унес ли победитель с голой рукой, согнутой в локте, в помещение для прислуги нечто освежающее, чего так отчаянно недоставало в их курительной комнате?

«Что ж, посмотрим и, быть может, успеем отведать», — подумал он и, отправляясь к себе в спальню, взял с собой плащ.

Ибо он был не из тех, кто жалуется на судьбу и покоряется неизбежности. Он верил в наслаждение, у него был свободный ум и деятельное тело, и он знал, что наслаждение нельзя добыть без мужества и хладнокровия. Доналдсоны во всех отношениях славные люди, но в них отнюдь не вся его жизнь. И его дочери тоже очень славные, но хороши они тем же, что и Доналдсоны. Женский пол очень славный, и в целом он был привержен ему, но иногда разрешал себе отклонения. Он поставил будильник чуть раньше того часа, в какой привык просыпаться по утрам, сунул его под подушку, и заснул безмятежно, как юноша.

В семь часов зазвенело. Он выглянул в коридор, затем надел плащ, домашние туфли на толстой подошве и подошел к окну.

Утро было тихое и пасмурное. Казалось даже, что час более ранний. Зелень травы и деревьев была подернута налетом седины. Хотелось отскоблить. Вдруг заработал насос. Он вновь посмотрел на часы, бесшумно спустился по лестнице, вышел из дому и поднялся по зеленому амфитеатру к тисовой изгороди. Он не бежал — вдруг увидят, и тогда придется объясняться. Он шел максимально быстрой походкой, приличествующей чудаковатому джентльмену. Джентльмену, которому приспичило прогуляться с утра пораньше в пижаме. «Я решил все-таки осмотреть твой парк, а то после завтрака на это не будет времени» — вот что он скажет в случае чего. Разумеется, парк он уже осматривал позавчера, и лес тоже. Тот самый лес стоял теперь перед ним, и солнце только начало просачиваться в чащу. В папоротник вели две тропинки: широкая и узкая. Он ждал, пока не услышал, что молочник приближается по узкой. Затем быстро пошел навстречу, и они поравнялись в том месте, которое не просматривалось из поместья Доналдсонов.

— Привет! — воскликнул он непринужденно, даже развязно. У него было несколько голосов, и он по наитию прибегал к нужному.

— Привет! Что-то вы раненько!

— Ты тоже ранняя пташка.

— Я? А пили бы вы молочко, если бы я дрых? — осклабился молочник и застыл, откинув голову.

Теперь, когда он стоял рядом, выяснилось, что он грубоват, очень простонароден, — что называется «от сохи». Лет сто тому назад такой тип людей смешали бы с грязью, но теперь они расцветают пышным цветом и в ус не дуют.

— Ты разносишь молоко по утрам, да?

— Да, а разве не видно?

Паренек старается выглядеть весельчаком — но даже неуклюжие шутки могут быть такими милыми, когда слетают с желанных губ.

— По крайней мере я не разношу его по вечерам, и я не бакалейщик, не мясник и не угольщик.

— Здесь живешь?

— Может, здесь. А может, не здесь. Может, летаю сюда на аэроплане.

— И все же, я думаю, ты живешь здесь.

— Что с того?

— Если ты — да, то да, а я если нет, то нет.

Бессмыслица имела успех и была встречена раскатистым смехом.

— Если ты нет, то нет! Ну и загнули! Забавный вы. Надо же так загнуть. Если ты нет, то нет! Гуляете в исподнем, еще простудитесь ненароком, тогда придет вам конец! Вы из гостиницы, верно? Угадал?

— Нет. Приехал в гости к Доналдсонам. Ты видел меня вчера.

— А, к Доналдсонам! Вот оно что. Так это вы — папаша из окошка?

— Папаша… Это уж чересчур. Если я папаша, то ты… — и он, не договорив, ущипнул паренька за нахальный нос. Тот увернулся — как видно, привык к таким шуткам. Вероятно, нет ничего, на что он не согласился бы, если подойти с умом, — частью из озорства, частью из почтения.

— А, кстати… — и он пощупал рубашку, словно интересуясь качеством материи. — О чем это я собирался спросить? — он взялся за поводок молнии у воротника и потянул вниз. Взгляду открылось многое. — А, вспомнил! Во сколько заканчивается твой обход?

— В одиннадцать. А что это вы спрашиваете?

— А почему бы нет?

— В одиннадцать ночи. Ха-ха. Уяснили? В одиннадцать ночи. А что это вы задаете такие вопросы? Мы ведь друг другу чужие, разве нет?

— Сколько тебе лет?

— Девяносто — сколько и вам.

— Говори адрес.

— Ах, так вот что вам надо! Мне это нравится! Хорошенькое дельце! Продолжаете приставать, когда я сказал уже — нет.

— У тебя есть девчонка? Как насчет пива? По паре кружек?

— Отвалите.

Но он позволил погладить себя по руке и даже поставил бидон на землю. Ему было интересно и забавно. Он был словно зачарован. Он попался на крючок. Если его погладить — ляжет.

— А ты, кажется, парень сообразительный, — задыхаясь, прошептал мужчина.

— О, перестаньте… Ладно, пойду с вами, так и быть.

Конвей пришел в состояние восторженности. Так, именно так следует получать маленькие радости жизни. Они поняли друг друга с определенностью, недоступной любовникам. Он приложился лицом к теплой коже над ключицей, подталкивая его к себе ладонями, сложенными замком. Потом ощущение, ради которого он все так тщательно спланировал, растаяло. Стало принадлежностью прошлого. Упало, как цветок среди таких же сорванных цветков.

Он услышал:

— С вами все в порядке?

И это тоже растаяло, стало принадлежностью иного прошлого. Они лежали в лесной тиши, там где папоротники были особенно высоки. Он не отвечал, ибо хорошо было лежать вот так — вытянув все тело, и смотреть сквозь зеленые опахала на далекие верхушки деревьев и бледно-голубое небо, и чувствовать необыкновенно приятную истому.

— Так вы этого хотели, да?

Подперев голову локтем, юноша озабоченно смотрел вниз.

Вся грубость и развязность ушла, теперь ему хотелось знать лишь одно — угодил ли?

— Да… Мне было хорошо…

— Хорошо… Вы сказали — хорошо? — просиял он и прикоснулся к мужчине животом.

— Красивый мальчик, красивая рубаха, всё красивое.

— Факт?

Конвей понял, что тот тщеславен. Те, кто получше, часто тщеславны. Тогда он толсто помазал лестью, чтобы порадовать его, назвал симпатягой, похвалил его молодую силу. Много чего в нем можно было похвалить. Ему нравилось хвалить и видеть лицо, расплывающееся в широкой улыбке, чувствовать на себе его приятную тяжесть. В лести Конвея не было цинизма, он искренне восхищался и искренне благодарил.

— Значит, вам понравилось?

— А кому не понравилось бы?

— Жалко, вы не сказали мне вчера.

— Я не знал, как.

— Я вчера вас видел, когда ходил купаться. Вы могли бы помочь мне раздеться… Вам бы понравилось. Ладно, не будем бурчать. — Он протянул Конвею руку, помог ему встать, отряхнуться, привести в порядок плащ — помог, как старому другу. — Мы могли получить за это семь лет, верно?

— Семь не семь, но ничего хорошего мы бы за это не получили. Идиотизм, правда? Кого это касается, если мы оба не против?

— Надо же им хоть чем-то заняться, так я разумею, — сказал тот и поднял бидон, собираясь уходить.

— Минутку, парень — возьми вот и купи себе чего-нибудь.

Он протянул банкноту, приготовленную специально для этого случая.

— Я пошел с вами не ради денег.

— Знаю.

— Оба мы были хороши… Ну спрячьте ваши деньги.

— Я буду рад, если ты возьмешь. Я, как ты понимаешь, далеко не бедняк, а тебе это может пригодиться. Сводишь куда-нибудь свою девчонку или отложишь на новый костюм. Одним словом, сделаешь себе приятное.

— А вы честно не из последнего?

— Честно.

— Ну что ж, я найду, как потратить эти деньги, не сомневайтесь. Знаете, люди нечасто поступают так красиво, как вы.

Конвей мог бы возвратить комплимент. Свидание получилось тривиальным и сыроватым, и все же оба они вели себя идеально. Они никогда больше не встретятся и даже не узнают имени друг друга. После сердечного рукопожатия паренек быстрым шагом пошел по тропинке. Солнце и тень играли на его спине. Он не обернулся, однако его рука, для равновесия оттопыренная, махнула в подобии прощального жеста. Желтое пятно поглотила зелень, тропинка сделала поворот, он скрылся из виду. Возвратился в свою жизнь, и в утренней тишине можно услышать его смех, когда он начнет балагурить со служанками.

Конвей выждал некоторое время, как было задумано, и тоже пошел возвратным путем. Удача его не подвела. Он никого не встретил ни в зеленом амфитеатре сада, ни на лестнице в доме, но, как только он очутился у себя в комнате, минуты не прошло, и вошла горничная с утренним чаем.

— Простите, молочник сегодня опять опоздал, — сказала она.

Конвей с удовольствием выпил чаю, помылся, побрился и нарядился по-городски. Когда он спускался по лестнице, в зеркалах отражался холеный столичный житель. Сразу после завтрака подали машину и отвезли его до станции, и он совершенно искренне признался Тревору Доналдсону, что замечательный этот уик-энд надолго сохранится в его воспоминаниях. И Тревор, и его супруга поверили Конвею, и лица их просияли.

— Приезжайте еще, непременно приезжайте, — кричали они вслед отходившему поезду.

В вагоне он просмотрел гораздо меньше прессы, чем успевал обыкновенно, а улыбался про себя гораздо больше. С этим незнакомым пареньком было так замечательно. Все помнится до мелких подробностей — вплоть до особенностей его кожи. Этот случай сделал Конвея еще более уверенным в себе. Этот случай увеличил в нем ощущение силы.

2

Он не видел Тревора Доналдсона еще несколько недель. Они встретились уже в Лондоне, в клубе — чтобы позавтракать и немного поговорить о делах. По не зависящим от них обстоятельствам встреча проходила в менее дружественной обстановке. Благодаря перегруппировке в финансовом мире их интересы стали теперь диаметрально противоположными, и если один из них продолжал делать на алюминии деньги, другой их лишь терял. Поэтому беседа получилась довольно осторожной. Доналдсон, как слабейшая сторона, чувствовал себя усталым, и его это беспокоило. Насколько ему было известно, он не допустил промахов, но он мог ошибиться нечаянно и стать еще беднее, и утратить свое положение в графстве. Он враждебно смотрел на визави и думал, чем бы ему насолить. Сэр Ричард все это прекрасно понимал, но не испытывал ответной враждебности. Во-первых, он ощущал себя победителем, а во-вторых, вообще был не склонен к ненависти. Возможно, они последний раз встречаются в неформальной обстановке, однако он вел себя как обычно — приятно и мило. Во время завтрака ему хотелось выяснить, насколько Доналдсон осознает угрожающую ему опасность. Клиффорду Кларку (который был союзником Конвея) это не удалось.

Посетив туалетную комнату, где они мыли руки в соседних раковинах, они сидели напротив друг друга за маленьким столиком. В продолговатом зале другие пары немолодых мужчин ели, пили, тихо беседовали, подзывали официантов. Разговор начался с любезных расспросов о миссис Доналдсон и юных мисс Конвей. Потом Конвей что-то пошутил насчет гольфа. Тогда Доналдсон сказал изменившимся голосом:

— Гольф, говоришь? Хорошо хоть, что в гольф теперь можно играть где угодно. Я-то думал, что мы прочно обосновались в сельской местности, но оказалось, что все весьма и весьма шатко. Для нас это большое разочарование, потому что мы поселились там во многом из-за игры в гольф. Оказывается, деревня не совсем то, что кажется на первый взгляд.

— Я это слышал не раз.

— Моей жене там очень нравится. Она разводит своих силихэмов, цветы, занимается благотворительностью, хотя в наши дни о благотворительности говорить как-то не принято. Не знаю, почему. Мне всегда казалось, что это хорошее слово — благотворительность. Она активистка женской организации, но Конвей! — Конвей, вы не можете себе представить, насколько несносны в наши дни деревенские дамы. Разумеется, они ежегодно прокатывают миссис Доналдсон на своих выборах. А сколько она делает для селян!

— О, это очень в духе времени. Каждый так или иначе сталкивается с этим. Я, к примеру, не вижу от своих клерков даже малой толики должного уважения.

— Зато они отлично вам служат, а это больше, — мрачно изрек Доналдсон.

— Отнюдь. Хотя, может, они вовсе не плохие люди.

— Что ж, может, дамы из попечительского совета тоже когда-нибудь станут добрее. Но моя супруга в этом сильно сомневается. Конечно, нашей деревне не повезло еще и потому, что в ней построили эту злосчастную гостиницу. Она оказывает такое дурное влияние. На днях в местном суде разбирали экстраординарный случай, связанный с этой гостиницей.

— Она и впрямь выглядит довольно вызывающе. Неудивительно, что туда тянет всякий сброд.

— У меня, кроме того, всё проблемы, проблемы, проблемы с местной управой по поводу уборки мусора и еще одна забота — она сведет меня с ума — о праве проезда по церковным лугам. Я уже начинаю терять терпение. И даже порой спрашиваю себя — разумно ли было уезжать в деревню и стараться быть полезным местному магистрату. Благодарности не жди. Нас так и не приняли за своих.

— Понимаю вас, Доналдсон. Сам бы я ни за что не поселился в деревне, даже такой красивой, как ваша, даже если имел бы возможность. Я привык к городской квартире, на каникулы снимаю для девочек небольшой меблированный коттедж, а когда они окончат школу, будут жить часть времени со мной, а часть — за границей. Я не верю в нетронутую Англию, столь же прекрасную, какими порой бывают англичане. Может быть, выпьем кофе?

Он стал проворно подниматься по лестнице, ибо выяснил все, что хотел: у Доналдсона упадочное настроение. Он посадил его в глубокое кожаное кресло и наблюдал за ним, пока тот сидел, прикрыв глаза. Сомнений не было: Доналдсон понимает, что он не может больше позволить себе содержать любимое «гнездышко», и потому ругает деревню на чем свет стоит — чтобы никто не удивился, когда он откажется от загородного дома. Между тем в беседе кое-что привлекло внимание Конвея, а именно: упоминание об «экстраординарном случае», связанном с местной гостиницей, и теперь, когда с делами было покончено, Конвею захотелось расспросить об этом Доналдсона подробнее.

Конвей задал вопрос. Тот открыл глаза, ставшие похожими на глаза креветки.

— О, это был из случаев случай, — сказал он. — Конечно, я знал, что такое на свете существует, но в наивности своей полагал, что это ограничивается рамками Пикадилли. Однако след привел в гостиницу. Хозяйка нешуточно испугалась, так что, полагаю, в ближайшем будущем мы застрахованы от подобных эксцессов. Я имею в виду интимные отношения между мужчинами.

— Святый Боже, — спокойно произнес сэр Ричард. — Черный?

— Со сливками, пожалуйста. Жуткая гадость, но черный в настоящий момент не могу, хотя и предпочитаю. Видите ли, кое-кто из постояльцев гостиницы — а там есть бар, и некоторые сельчане имеют обыкновение заходить в него после крикета, поскольку они полагают, что он шикарнее доброго старого кабачка близ церкви — вы, несомненно, помните этот кабачок. Деревенские — ужасные снобы, это еще одно из моих печальных открытий. Бар заимел дурную репутацию определенного свойства, особенно по выходным. Кто-то пожаловался в полицию, устроили наблюдение, и результат не замедлил ждать. Так возник этот «экстраординарный случай». Правда-правда, я сам поначалу не поверил. Чуть-чуть молока, Конвей, только чуть-чуть. Мне не разрешают пить черный кофе.

— Какая жалость. Тогда коньяку?

— Нет-нет, благодарю. Это мне тоже нельзя, в особенности после еды.

— Прошу вас. Если вы согласитесь, тогда и я выпью. Официант, принесите два двойных коньяка.

— Он не услышал. Не беспокойтесь, не надо.

Конвей и не хотел, чтобы официант его услышал. Ему хотелось найти предлог выйти из-за стола и немного побыть одному. Он вдруг заволновался: что, если в неприятную ситуацию попал паренек-молочник? Конвей не вспоминал о нем с того раза — он вел очень насыщенную жизнь, включавшую, в частности, роман с благородной дамой, постепенно входившей в пору зрелости — но никто не мог сравниться с тем парнем в нежности, честности и, в некотором роде, физической привлекательности. То было очаровательное приключение. Замечательно живое. И даже их расставание было безупречным. Худо, ежели он попал в беду! Тут впору расплакаться. Он прошептал что-то вроде молитвы, заказал коньяк и с обычным для себя проворством присоединился к Доналдсону. Надел маску беспечности, которая ему так шла, и спросил:

— Чем же закончился этот случай в гостинице?

— Мы направили дело в суд.

— Вот как! Неужели все так серьезно?

— Да, мы пришли именно к такому заключению. На самом деле в шайку вовлечено по меньшей мере полдюжины, но нам удалось изловить лишь одного. Его мать, да будет вам известно, ныне является председателем женской организации, и она после этого даже не подумала удалиться со своего поста! Я же говорил вам, Конвей, эти люди созданы из совершенно другой плоти и крови. Они считают себя такими же, как мы, но они другие. И после такого разочарования, после споров о праве проезда, я поразмыслил и решил на будущий год уехать из деревни. Пусть варятся в собственном соку. Все там погрязло в грехе. Этот человек произвел гнетущее впечатление на мирового судью. Мы сочли, что полгода тюрьмы, а это максимальный срок, который мы вправе дать, не прибегая к суду присяжных, — слишком легкое наказание за такой проступок. И преступление было совершено только из корыстных побуждений — единственным мотивом были деньги.

Конвей испытал облегчение. Осужденным не мог быть его паренек, поскольку никого менее корыстолюбивого…

— И еще одно неприятное обстоятельство — во всяком случае, для меня — это то, что он усвоил привычку водить клиентов в мои владения.

— Какая досада.

— Видимо, это его устраивало, а о чем еще должен был он думать? У меня небольшой лесок — вы не видели — который примыкает к самой гостинице, поэтому он мог легко устраивать там свои свиданья. Они попались на тропинке, какую особенно любит моя супруга — по весне там обилие колокольчиков. Можете вообразить, что после случившегося я еще больше невзлюбил это место.

— Кто их поймал? — спросил Конвей, разглядывая рюмку на свет; им только что подали коньяк.

— Наш местный бобби. Ведь мы обладаем поистине необычайной редкостью: полицейским, который держит ухо востро. Иногда он совершает ошибки при исполнении — как произошло и в данном случае — но наблюдательности у него не отнимешь, и когда он проходил по другой тропинке, общественной, — заметил в папоротниках ярко-желтую рубаху… Упсс! Осторожно!

«Упсс!» — относилось к брызгам бренди изо рта Конвея. Увы, увы — сомнений быть не могло. Он почувствовал огорчение, отчасти — вину. Юноша после их успешного свидания, должно быть, решил использовать лесок для своих рандеву. Мир жесток и туп, и на лице у Конвея это запечатлелось больше, чем следовало бы. Мерзко, мерзко думать об этом добродушном, безобидном парнишке, избитом до синяков, уничтоженном… Все так нелепо — его выдала рубашка, которой он так гордился… Конвея нелегко было разжалобить, но на сей раз он испытывал сожаление и сочувствие.

— Ну, и по рубашке он сразу узнал владельца. У полисмена были свои причины следить за ним. И наконец-то он его поймал. Однако упустил при этом второго. Он не накрыл их на месте преступления, как должен был поступить. Думаю, он был искренне потрясен и не мог поверить глазам. Ведь все происходило рано утром — в начале восьмого.

— Необычный час! — сказал Конвей, поставил рюмку, и сложил руки на коленях.

— Он заметил их, когда они поднимались с земли после своего грязного дела. Еще он увидел, как клиент расплатился, но вместо того, чтобы ринуться туда сейчас же, он придумал изощренный и совершенно ненужный план поимки юноши при выходе из моего дома, хотя мог взять его в любое время, буквально в любое время. Глупейшая ошибка. Очень жаль. Он арестовал его только в семь сорок пять.

— А были достаточные основания для ареста?

— Более чем достаточные, медицинского характера. О, что за история, что за история! Кроме того, при нем нашли деньги, что несомненно изобличает вину.

— А может, это были деньги, вырученные от продажи молока?

— Нет. То была банкнота, а он во время обхода получает только разменную монету. Мы выяснили это у его хозяина. Но как вы догадались, что он разносил молоко?

— Вы сами мне сказали, — не моргнув глазом произнес Конвей, который никогда не терялся, совершив промах. — Вы упомянули, что он разносил молоко по домам и что его матушка связана с некоей местной организацией, в которой миссис Доналдсон принимает живое участие.

— Да-да, это женская организация. Ну что ж, полисмен, управившись с поимкой, пошел в гостиницу, но уже было поздно — некоторые из постояльцев в то время завтракали, другие разъехались, поэтому он не мог допросить каждого, и никто не подходил под описание мужчины, которого он увидел, когда тот поднимался из зарослей папоротника.

— А что это за описание?

— Пожилой мужчина в пижаме и макинтоше — председателю местного суда страшно хотелось добраться до этого типа — ведь вы помните председателя нашего суда, господина Эрнеста Дрея, вы встречались с ним в моем гнездышке. Он полон решимости вытравить раз и навсегда эту заразу из нашей деревни. Ах, уже четвертый час, я должен возвращаться к трудам праведным. Большое спасибо за ленч. Не знаю, что это я увлекся столь неаппетитной темой? Лучше бы мне проконсультировать вас по праву проезда через чужие владения.

— В другой раз — непременно. Было время — я тоже интересовался этим предметом.

— Что, если я приглашу вас на ленч в этот же час ровно через неделю? — спросил Доналдсон, вспомнив об их деловой усобице и став неестественно веселым.

— Через неделю? Смогу ли? Нет, не смогу. Я обещал малышкам навестить их в этот день. Хотя они уже далеко не малышки. Время летит, не правда ли? Мы не становимся моложе.

— Грустно, но факт, — сказал Доналдсон, заставляя себя подняться с глубокого кожаного кресла. Те же кресла, пустые или заполненные теми же мужчинами, стояли вдоль длинной комнаты, а в дальнем ее конце, под тяжелой каминной плитой, дымился небольшой костер.

— Вы не хотите допить коньяк? Отменный коньяк, между прочим.

— Почему-то вдруг расхотелось. Я подвержен капризам. Поднимаясь, он испытал слабость, кровь прилила к голове, он чуть не упал.

— Скажите мне, — спросил он, взяв своего недруга под руку и провожая его к выходу, — этот пожилой мужчина в макинтоше — почему парень его не выдал?

— Он пытался навести нас на след.

— Неужели?

— Да, это так. Он горел желанием помочь отыскать его, поскольку мы ясно дали понять, что он будет освобожден от ответственности, если того арестуют. Но все, что он мог сообщить, мы уже знали: это был кто-то из постояльцев гостиницы.

— Он так и сказал: из гостиницы?

— Он повторял это вновь и вновь. Едва ли сказал что-то еще, с ним чуть не случился припадок. Так и стоял перед нами, запрокинув голову, прикрыв глаза, и все твердил: «Он в гостинице. Ищите в гостинице. Говорю вам: он вышел из гостиницы». Мы посоветовали ему не волноваться, после чего он стал дерзить, что, как вы легко можете себе представить, не понравилось почтенному Эрнесту Дрею. Наглец назвал суд собранием надоедливых ублюдков. Его тут же вывели из зала, но он обернулся и выкрикнул — вы ни за что не поверите! — что, коль они со стариком нашли общий язык, то почему должен возражать кто-то другой?

Мы рассмотрели это дело и решили передать его на рассмотрение выездной сессии суда присяжных.

— Как его имя?

— Но мы не знаем. Я же сказал вам — его не нашли.

— Я имею в виду имя человека, которого вы поймали, деревенского парня.

— Артур Снэчфолд.

Они подошли к клубной лестнице. Конвей еще раз увидел свое отражение в зеркале: на него и впрямь глядел старик. Он быстро отделался от Тревора Доналдсона и возвратился к своей рюмке коньяку. Он в безопасности, в безопасности и может продолжать свою карьеру, как запланировано. Но волны стыда омывали его. Помолиться бы! Но кому должен он молиться, и о чем? Он понимал, что малое может превратиться в великое, а величия он не хотел. Он не был готов к величию. Какое-то время он размышлял над возможностью сдаться и тем самым освободить парнишку от судебного преследования, но что хорошего из этого могло получиться? Он уничтожит себя и своих дочерей, доставит радость врагам и не спасет своего спасителя. Он вспомнил его умный маневр ради маленькой забавы, его добродушные ответы, его мальчишеское лицо и податливое тело. Тогда все казалось таким тривиальным. Вытащив из кармана записную книжку, он вписал туда имя своего любовника — да, любовника, который собирался отправиться в тюрьму и тем самым спасти его — вписал, чтобы никогда не забыть. Артур Снэчфолд. Он лишь однажды услышал это имя, и никогда не услышит его впредь.

1928

Оглавление

1

2