Из сборника "Босоногий февраль" [Герта Мюллер] (fb2) читать постранично, страница - 2

непутящие колеса.

Как долго держится роса. За забором ирисы. Не мои. Раскинулись своим цветением по саду.

В листве сидит старик. Пока ему чудилось, будто сквозь цветы продираются сучья, он уже заснул.

Как идти мне в утренних сумерках. Не парк это. Просто летом растет древесина.

Газеты красного цвета. Между мною и газетами руки. На каждой строчке, чтоб понять, нужно браться за голову.

Кого спросить мне, когда и что сказал мой рот. Кто ответит, где по ночам и дням я пропадаю. Нет здесь места, одно местожительство.

Скрываю, докуда доходят мои волосы. На пальцах ногти отрастают, будто у них под краями моя жизнь.

Это как ножницы, когда друзья глядят на меня и желают мне добра.

Но я себе приберегла, есть у меня одно слово. Не для разговора, беспредметно. Нечего и речь вести. Губами чтоб не шевельнуть.

Это было под вечер. Мне стало смешно. Захотелось спросить стекло в открытом окне, не состарился ли вмиг мой рот. Именно в этот миг.

Устало я смела в ладони дерганье со щек.

Дает ли город в окне основание утверждать, что я здесь жила. Какая страна имеет довольно места, чтоб отразиться в оконном стекле.

Пока что - говорит трава. На обочине зелено. Сколько - спрашивается - быть республике подмышкой президента.

Плывет и меняется облако.

В утренних сумерках идти через этот парк. Что там за рабочий. Что за парк.

А та женщина в стороне. У нее раньше был ребенок. Много прошло лет, как он из растительности потянулся в город. Теперь ребенок двадцатью годами старше. И когда он пишет письма маленькой крестьянке среди больших полей, то понимает, как, оступаясь в кукурузе, мотыжат по жизни.

В письмах значится: ты не должна так надрываться.

Когда я покупаю цветы, они на прилавках лежат без корней. Выбираю самые красивые. Земля, откуда они растут, больше меня не касается.

Вспоминаю тогда лишь о саде, когда неспешно, будто платок, опускаю лицо, чтобы услышать запах.

Найти бы для своего тела работу, но чтоб в начале идти через парк утром в сумерках. А еще профессию для головы.

Скоро мне из этого мира высунуться вовне.

Я слышу, через настенные часы, едет лифт. Он громыхает, если едет пустой. Друзья приходят. Иногда под настроение, иногда невпопад.

Лифт не останавливается.

Чего хочет время. Я ощущаю его и знаю, что ни для кого из моих друзей нет в нем будущего.

Сиди тихо, раз все молчат - говорю я.

Отведи взгляд, нет ее, смерти. Это зной стучит в висках.

Пусть - говорю - когда зной заволакивает мне год за годом. Пусть - говорю - когда мой язык мотыжит во рту.

Гляди - говорю. Умирать - последнее, что мы делаем.

Как эта держава нас перевирает. Видишь между нами следы. Это не мы.

Сиди тихо - говорю.

Я слышу, через стены комнаты, лифт едет в небо.

Остаться чтоб уйти

Рихарду

Где это место. За утром дня как не бывало.

Где мне говорить и с кем, если не с моим, не с твоим черным как смола ртом.

Снесу и этот год до конца, и листок, и сучок.

И спрошу: сколько тому дереву, сколько той осени на полжизни.

Снесу и влагу в глазу, и это остаться, чтоб уйти.

Здесь, милый, стоим мы в осени, и у ближнего стоим, и у дальнего дерева. И знаем, что есть еще во мне одно слово, одно малое судорожное сказание. Замолвить надо еще за влагу в глазу.

Чтоб глаза еще поднять могла, надо сказать, кто нам отягощает уста, кто умаляет слово, и его как не бывало.

Чтоб уста еще снести могла, предъявить надо мой, твой черный как смола рот.

Бескровный кротовий ход.