Воланд и Маргарита [Татьяна Поздняева] (fb2) читать онлайн

Татьяна Поздняева Воланд и Маргарита

От автора

Эта книга написана 20 лет назад. Основная работа над ней длилась три года: с 1983-го по 1986-й. Варианты рукописи разошлись по друзьям и знакомым; отрывок был опубликован в ленинградском самиздатском журнале «Часы» (№ 61 за 1986 г.). О полной публикации не думалось, да и время было такое, что в стол писалось легко.

Исследований «Мастера и Маргариты» имелось уже немало, моя книга возникла как результат глубоко личных переживаний и размышлений. Когда появилось желание понять суть обаяния романа М. Булгакова, у меня не было ни готовой концепции, ни сверхзадачи, ни желания полемизировать с другими исследователями. Текст создавался легко, он раскручивался, как клубок ниток, стоило только отыскать начало. Первый вариант книги возник очень быстро – месяца за четыре, остальное время ушло на доработку.

Маститый булгаковед вправе, конечно же, предъявить этой книге серьезную претензию: в ней разбирается «текст-гибрид», слияние многих редакций, впервые опубликованных в 1973 году А. Саакянц. Он складывался из различных версий (рукописей М. Булгакова, правок его вдовы, склеек и т. д.) и заслужил нелестную оценку исследователей. Как отмечает В. Лосев: «Строго говоря, такой вариант не имеет права на существование. Но именно этот текст переиздавался в течение многих лет многомиллионными тиражами во всем мире».^[1]

Так называемый «правильный текст» был впервые опубликован в 1969 году в Германии издательством «Посев», затем – уже в Советском Союзе – в киевском двухтомнике 1989 года (изд-во «Днипро»), позже – в московском пятитомнике. Мне следовало бы, вероятно, воспользоваться этими источниками.

Парадокс, однако, заключается в том, что рукописи живут своей жизнью, не всегда предполагаемой автором, и текст-гибрид «Мастер и Маргарита» общается с читателем своевольно и широко. Роман читают и разбирают с самых разных точек зрения – все они взаимодополняемы и по-своему убедительны. Моя работа, естественно, не претендует на всеохватность, ибо меня волновал в первую очередь секрет притягательности и обаяния «Мастера и Маргариты». Какие-то мои размышления и «дешифровки» могут, вероятно, показаться слишком субъективными и неполными.

В общем, после знакомства со строго научным изданием «Мастера и Маргариты» я свою книгу переделывать не стала, ибо ядро булгаковского романа все равно осталось неизменным.

Приношу свою искреннюю благодарность тем, кто помогал мне в работе: Владимиру Александрову, всячески способствовавшему созданию первого варианта и подготовке книги к публикации; Борису Останину, трудами которого была устранена невнятность авторской речи; Юрию Кривоносову – за многочисленные ценные замечания; Никите Скородуму – за помощь в работе с источниками по мифологии; Сергею Ионову и Татьяне Лотис – за постоянную поддержку. А также всем, кто прочел мои размышления о романе М. Булгакова, – это согревает сердце и вселяет надежду.

Т. Поздняева

Москва, 2006

Часть I «Когда люди совершенно ограблены…»

1. Мастер и его жизнь

Размышляя о поведанной Булгаковым истории мастера, можно проследить тот путь, по которому он неотвратимо движется навстречу Воланду и своей смерти. Этой трагедии предшествуют шесть важных этапов его жизни.

Первый, самый длительный, – прелюдия к кратковременным, но бурным событиям. Это было незаметное и тихое существование, подобное летаргическому сну, завершившемуся удивительным пробуждением – выигрышем ста тысяч.

Второй, начинающийся с этого выигрыша, – безмятежно-идиллический. Мастера поглощает работа над романом о Понтии Пилате. Это время творческого одиночества при материальном достатке: словом, «это был золотой век»^[2] (с. 554).

Третий этап – самый счастливый – ознаменовался знакомством с Маргаритой. Единственное обстоятельство, нарушавшее гармонию, – формальное замужество Маргариты, но развод предполагался в ближайшем будущем. Этот этап – время полноты бытия – закончился вместе с завершением работы над рукописью, и радостное жизнеощущение сменилось тяжелыми переживаниями.

О четвертом этапе повествуется кратко: неудача с публикацией, травля критиками, арест.

Пятый – тюрьма.

Шестой, заключительный, – клиника Стравинского, в которой мастер умер и из которой был похищен.

В клинику мастер попадает зрелым человеком: ему 38 лет. Читатель так и не узнает, в какой семье он родился, как встретил революцию, когда приехал в Москву. То, что он не москвич, ясно: мастер жил «одиноко, не имея нигде родных и почти не имея знакомых в Москве» (с. 553).

Правда, одно время он был женат, вероятно, на даме, работавшей в музее («еще платье полосатое… музей…») (с. 556), но женитьба эта представляется ему несущественной, и вся прошлая жизнь предана забвению. Его комната находилась на Мясницкой, и даже воспоминание о ней вызывает у мастера взрыв раздражения. По специальности он был историком, владеющим пятью языками, «работал в одном из московских музеев, а кроме того, занимался переводами» (с. 553). Однако обо всех этих жизненных обстоятельствах мастер упоминает вскользь, как бы нехотя, не останавливаясь на них.

По-настоящему жизнь его изменилась только с выигрышем ста тысяч, и произошло это незадолго до описываемых в романе событий, два года назад, когда ему было 36 лет. С получением денег исчезла «проклятая дыра» на Мясницкой, появились свободное время и возможность реализовать очень важный замысел – роман о Понтии Пилате.

Итак, до встречи с Маргаритой мастер был человеком внешне и внутренне одиноким, чуждающимся по складу своего характера всякого общения и занимающим внесоциальную позицию. Окружающий мир его не интересовал. Поскольку даже имени своей жены он в памяти не удержал, можно предположить, что она скользнула по поверхности его жизни, не оставив следа. Но это можно расценить и как проявление невнимания к людям, с которыми сводила мастера судьба. Эта черта свидетельствует о внутреннем холоде, возможном высокомерии, о внутреннем конфликте с миром. Ни с женой, ни с музеем, ни с людьми взаимопонимания не возникало.

Исповедальная самохарактеристика мастера достаточно полно выражает его предпочтения: «Да, да, представьте себе, я в общем не склонен сходиться с людьми, обладаю чертовой странностью (здесь и далее курсив мой. – Т. П.): схожусь с людьми туго, недоверчив, подозрителен. И – представьте себе, при этом обязательно ко мне проникает в душу кто-нибудь непредвиденный, неожиданный и внешне-то черт его знает на что похожий, и он-то мне больше всех и понравится» (с. 560).

Мастера не интересует тривиальность. «Странность» в человеке, в ситуации – единственное, что заслуживает его внимания.

Страстное желание опубликовать написанный роман можно рассматривать как проявление естественного писательского честолюбия. Мастер воспитан в дореволюционном мире, творческая свобода в выборе темы для него абсолютно естественна. Он хочет писать на интересующие его темы и чурается злободневности, она ему неинтересна. Самоцензура автору неизвестна, представление о том, что может быть напечатано, а что нет, совершенно отсутствует, мастер не считает нужным идти в своем творчестве на компромиссы. Он полагает себя естественно свободным.

Уверенный в значительности написанного, мастер смело покидает свой «тайный приют» с рукописью в руках. Честолюбива и его возлюбленная: она «сулила славу, она подгоняла его и вот тут-то стала называть мастером» (с. 558). Оба они знают, что роман о Понтии Пилате – великое произведение, но оба далеки от запросов своего времени. Мир литературы, так напугавший и удививший новоявленного писателя, – лишь отражение макромира, сложной жизни в целом. Булгаков не дает прямого ответа на вопрос, чтó мастеру о ней известно и хочет ли он вообще считаться с конкретной реальностью. Мастер вовсе не собирался бросать вызов литературной современности, он просто не знал злободневности, а узнав, возненавидел ее. Он хочет опубликовать свой роман потому, что он – личность избранная и его произведение имеет право на жизнь. Это попытка разрешить вечный гамлетовский вопрос «быть или не быть»; это стремление к самоутверждению и самоопределению, выход из безвестности, из духовного «подполья».

Его литературным «наставником» становится Алоизий Могарыч. Мастер называет Могарыча своим другом, хотя знакомство их непродолжительно: встретились они осенью, а уже в середине октября мастера арестовали.

Могарыч сам подошел к мастеру и «как-то очень быстро свел… знакомство» (с. 561), периодически заходя в гости. Интересно, что Алоизий «к себе как-то не звал» (с. 561), хотя жил рядом с мастером и был холост, то есть мог не опасаться недовольства своей жены визитами нового друга.

Общеизвестна трактовка доноса Алоизия на мастера как репродукция выдачи Иудой Христа, но здесь есть очень тонкое различие. Булгаковский Алоизий вовсе не предатель, он осведомитель, «стукач». Мнение о его предательстве ложно. Азазелло спрашивает Могарыча: «Это вы, прочитав статью Латунского о романе этого человека, написали на него жалобу с сообщением о том, что он хранит у себя нелегальную литературу?» На что Алоизий «залился слезами раскаяния» (с. 704). Однако есть в вопросе Азазелло некий подвох, как очевидна и неискренность раскаяния Алоизия.

Дело в том, что Могарыч познакомился с мастером значительно позже опубликованной статьи Латунского, когда первые возмущения Маргариты уже улеглись и в подвальчике «настали совершенно безрадостные дни» (с. 560). То есть никакого импульса «прочитал – написал донос» не было. Алоизий появился как результат статей.

Второй вопрос Азазелло тоже не без подковырки: «Вы хотели переехать в его комнаты?» (с. 705). Да, конечно, хотел, и к застройщику пришел «по какому-то делу» (с. 561), и переехал в результате ареста мастера в этот самый подвальчик, но был ли переезд подлинной целью? Ведь Алоизий, живший рядом с мастером, обитал «примерно в такой же квартирке» (с. 561), какой же смысл, какая корысть ему в подвальчике? Тем более что в эпилоге читатель узнает, каким предприимчивым человеком был Могарыч, который после выдворения из злополучного подвальчика и пожара у застройщика буквально «через две недели… уже жил в прекрасной комнате в Брюсовском переулке» (с. 807–808).

И уж совсем забавно, что, отрекомендовавшись мастеру журналистом (с. 561), он через несколько месяцев после пожара занял место финдиректора Варьете. Впрочем, в эпилоге романа мы видим много чудесных смен профессий, а точнее – должностей: перемещаются должностные лица, и кажется, что руководить можно чем угодно, лишь бы были начальнический опыт и желание. Но превратиться из журналиста в финдиректора!.. Однако Алоизий прекрасно осведомлен о требовании цензуры, настолько, что объяснил мастеру, почему его роман не может быть напечатан, и «с потрясающей точностью, как бы присутствуя при этом, рассказал все замечания редактора, касающиеся этого романа» (с. 561).

В общем, Алоизий свое дело знал. Он оказался не столько корыстным человеком, доносчиком-любителем, сколько профессионалом, которому любая должность, как и любая слежка, по плечу. Во всяком случае Варенуха «такой сволочи, как этот Алоизий… никогда не встречал в жизни и… от этого Алоизия ждет всего, чего угодно» (с. 808). Можно ли в таком случае рассматривать донос на мастера как предательство? Нет, это санкционированная властями слежка и ее естественный результат. Мастер – просто-напросто объект наблюдения Могарыча, который добросовестно выполняет свою работу. Вероятно, одних рецензий для ареста мастера было недостаточно, Алоизий лично свидетельствовал неблагонадежность мастера, выражающуюся в хранении «нелегальной литературы». Следовательно, литература какая-то была^[3] – ведь не рукопись же имеется в виду, поскольку часть ее опубликована, да и шум вокруг романа предполагает наличие этой рукописи?

Временное переселение Алоизия в подвальчик мастера можно рассматривать символически. Алоизий предстает чем-то вроде негатива мастера. У него нет ни внутреннего, ни внешнего конфликта с действительностью. Он выживает в любых ситуациях, в конечном итоге выгадывая. Этот «черный двойник» мастера, по которому тот даже скучает в клинике, постепенно вытесняет его из реальной действительности и занимает его место, его квартиру, можно сказать, замещает мастера в жизни, живет вместо него. Могарыч в этом мире может многое, но главное – преуспеть на несчастьях других, при том что нередко сам это несчастье и навлекает.

Интересно, что Алоизий упросил мастера «прочесть ему… роман весь от корки до корки, причем о романе он отозвался очень лестно» (с. 561). Это не грубая лесть – Могарыч одновременно высказывает и предполагаемое мнение редактора, то есть противопоставляет свое личное отношение официальному, как бы заключает с мастером союз. Короче, входит в доверие через единственно верные двери.

Встреча мастера с Алоизием фатальна для мастера. Она развивает тему предопределенности судьбы главного героя булгаковского романа. Каждый из встречаемых им людей – веха на его жизненном пути. Маргарита сразу же почувствовала в Алоизии врага, он произвел на нее «впечатление отталкивающее» (с. 561), однако мастер не в силах был противостоять навязанной ему Могарычом дружбе, и Маргарита ничего не могла изменить.

К моменту встречи с Алоизием мастер – вполне сложившийся человек. Наивность его проявляется только в одном: свою неудачу он считает исключительной, точнее, у него нет ни намерений, ни желания сравнить себя с кем-либо из настоящих писателей, которые живут рядом с ним. Он высокомерен, и чужие страдания его не волнуют. Булгаков оттеняет неординарность своего героя «литературным фоном»: все, кроме мастера, оказываются подхалимами, приспособленцами и графоманами. Автор не совсем объективен, зато его задача – показать избранность героя.

Горделивая замкнутость мастера порождает духовную слепоту: Алоизий легко становится «лучшим другом», поскольку хвалит роман и рассказывает о литературной кухне. Мастер заинтересован в Алоизии, открывающем ему неведомое. Естественно, ни о каком человеческом сближении, душевной дружбе речи быть не может, мастер эгоцентричен и замкнут на своих проблемах.

Впоследствии и Маргариту он заставляет страдать и мучиться неизвестностью, тем более томительной, что узнать о судьбе любимого ей человека просто негде. И хотя сам мастер, помня Маргариту, скрывается от нее из соображений якобы гуманных, выглядит эта жертва слишком рассудочно. Подобный альтруизм граничит с бесчувственностью. Мастер слишком горд, чтобы отправить Маргарите письмо из психиатрической больницы. Более того, он надеется, что она забыла его. И в этом – не столько надежда, сколько тайное недоверие, он попросту не хочет верить в силу ответного чувства. Возможно, идея самопожертвования вообще ему чужда, и поэтому слова мастера: «…сделать ее несчастной? На это я не способен» (с. 566) звучат парадоксально. Он уже способствовал несчастью Маргариты, и каждый день его молчания приносил ей новые страдания. Сам же мастер затаился от любви, хотя и настаивал на своем благородстве. Таким образом, по отношению к самому близкому человеку он достаточно безответствен и жесток, но эта жестокость имеет реальное объяснение: мастер душевно болен, его психика подверглась тяжелым потрясениям и изменениям, его чувства мертвы, он живет только прошлым, хорошо помня из него один-единственный период. Возвращенный из клиники, он сомневается в преданности Маргариты: «Она образумится, уйдет от меня…» (с. 709). Короче говоря, он изверился и не в силах почувствовать свою необходимость Маргарите. Он ожесточен, достаточно циничен, словно несчастья выпили из него все соки, а испытания лишили человечности. По возвращении он не намерен браться за какую-либо литературную работу: «У меня больше нет никаких мечтаний и вдохновения тоже нет… меня сломали, мне скучно, и я хочу в подвал» (с. 708). Когда Воланд предлагает ему писать о современности, описывать «хотя бы этого Алоизия» (с. 708), мастер прекрасно сознает, что это абсолютно невозможно. Он вообще не стремится стать писателем, даже если бы Воланд предложил ему свои услуги. Современность ему неинтересна. Все силы вложены в роман о Понтии Пилате.

2. Болезнь мастера. Тема страха

О том, что мастер был болен в «летаргический» период своей жизни, в романе речь не идет. «Чертова странность» – вовсе не признак безумия, а отличительная черта, которая самому мастеру, в общем-то, нравится. Надо сказать, что он вообще относится к себе достаточно благодушно, во всяком случае не склонен ни к самобичеванию, ни к саморазоблачению, ни к самоуничижению. Ложной скромности в нем тоже нет: скорее, мастер знает свою исключительность, но без всякого самодовольства. Он человек, наделенный и гордостью, и чувством собственного достоинства.

О своей болезни он говорит постоянно и много. Возникла она «в половине октября» в результате неудач с опубликованием романа. «Я лег заболевающим, а проснулся больным!» (с. 562).

Ивану Бездомному мастер признается, что его довел до безумия роман и сидит он в клинике «из-за Понтия Пилата» (с. 552).

Но болезнь пришла к мастеру не вдруг. Поначалу разгромные рецензии вызывали у него смех. Он чувствовал себя защищенным подвальчиком, тайной любовью, по инерции продолжал считать себя неуязвимым, а потому не принимал реакцию критиков близко к сердцу. Второй стадией стало удивление: мастер вдруг обнаружил, что его роман громят не потому, что он плох, а потому, что его самого пытаются искоренить как социальное явление. «Мне все казалось – и я не мог от этого отделаться, – что авторы этих статей говорят не то, что они хотят сказать, и что их ярость вызывается именно этим» (с. 562). Мастер почувствовал в статьях фальшь и трусость, которые задели его за живое, внутренняя неуязвимость кончилась, и в той броне, что окружала мастера, образовалась брешь. «А затем… наступила… стадия страха. Нет, не страха этих статей, а страха перед другими, совершенно не относящимися к ним или к роману вещами» (с. 561–562).

Что это был за страх? Нам известно, к чему он привел – к сожжению рукописи. Это, конечно, мог быть страх ареста, но мастер отрицает всякую связь своего состояния с романом, а значит, и с последствиями, которые он, зная сложность своего времени, вполне мог предвидеть. Нет, мастер боится чего-то большего. В рассказе Ивану он намеком приоткрывает болезненную сущность страха, который появляется вначале как тревога, возникшая в тот момент, когда год назад, весною, он увидел желтые цветы в руках Маргариты. «Она несла желтые цветы! Нехороший цвет» (с. 555). Желтый цвет, цвет измены, вызвал первую тревогу, но затем был благополучно забыт. С чем же связано это предостережение, этот знак?

Не с тем ли, что встреча с Маргаритой – роковая веха на пути героя? В этом нам предстоит разобраться в следующих главах. Итак, пунктир: тревога – счастье – смех – удивление – страх. Страх влезает в окно, как спрут «с очень длинными и холодными щупальцами», – так удлиняется рука Геллы, пытающейся открыть окно в кабинете Римского. Образ щупальца-страха возникает в романе Булгакова дважды. Один раз он связан с нечистой силой, которая стучится извне и лезет в окно. У мастера страх возникает тоже не в душе, он приходит извне. Психологически это можно объяснить так: мастер понял, что мир хочет его уничтожить, и понял неизбежность своей гибели. Ему открылась роковая обреченность. Но это и открытое вступление в его жизнь нечистой силы, которая явилась в образе страха-щупальца. Надвигалось безумие. Мастер стал «бояться темноты» (с. 562), он понял, что сходит с ума.

Возможно, им овладело предчувствие роковой встречи с сатаной, за которой последует последнее отречение от земной жизни и от попыток понять Христа, которые, судя по теме романа, одно время занимали мастера. Это страх перед окончательным осознанием роли своего романа, поскольку жизнь мастера вручалась сатане; роман предлагался на суд. Мастер достаточно много знал о христианстве и о Христе, он позволил себе новую точку зрения на Его образ. Сожжение рукописи – вовсе не малодушие из-за возможных социальных последствий, но и акт магический. Мастер пытается уйти от темных сил, которые вторглись в его душу вместе с романом о Понтии Пилате и, с точки зрения научной психиатрии, стали источником его болезни.

Страх перед темнотой оборачивается галлюцинацией: образом спрута, затем страх-спрут ощущается физически – «спрут здесь» (с. 562). После трехмесячного тюремного заключения страх и холод становятся «постоянными спутниками» мастера, доводят его «до исступления» (с. 565). В дальнейшем именно эти ощущения сопровождают финдиректора Римского, ломают его психику.

Булгаков заостряет внимание на том, что общее психическое состояние граждан Москвы описываемого им периода явно нездорово. Все чего-то боятся, все или нечестны и нечисты в помыслах, или запуганы. Повальная неврастения открывает доступ нечистой силе и становится клиническим состоянием – люди начинают требовать себе для безопасности «бронированную камеру».

Страх – симптом душевной болезни, которая уходит корнями в пугающую повседневную реальность. Страх не исчезает сам по себе, он может только усилиться. В романе мы замечаем, как, образуя порочный круг, меняются местами причины и следствия страха.

Следует обратить внимание на то, что тема страха пронизывает буквально весь роман Булгакова, с первых его страниц.

В «страшный майский вечер» (с. 423) «необоснованный, но… сильный страх» (с. 424) проникает в сердце Берлиоза, а затем при появлении призрачного Коровьева возникает «ужас». Ивана Бездомного пугает надвигающаяся туча (с. 531), тревожит и беспокоит гроза (с. 790). Мастер, характеризуя себя и Ивана как сумасшедших, четко указывает поэту причину душевного расстройства: «он (Воланд. – Т. П.) вас потряс – и вы свихнулись, так как у вас, очевидно, подходящая для этого почва» (с. 552). Почва оказалась подходящей у большинства персонажей, столкнувшихся с «черным магом», но, в отличие от мастера, они попадают в клинику не добровольно: одних отправляют туда «органы», другие (как Жорж Бенгальский) отвезены «скорой помощью».

Страх преследует и внешне неуязвимого Могарыча. К Воланду он доставлен «в одном белье, но почему-то с чемоданом в руках» (с. 704). Этот чемодан – символ времени, когда каждый человек прекрасно знал, куда и зачем вызывают ночью. Чемодан всегда наготове; никто не застрахован. Алоизий – приспособленец, даже из визита Воланда сумевший извлечь выгоду, но избавился ли он от страха? Неизвестно. Социальный страх и страх мистический в романе неразрывно связаны. Страх перед действительностью нередко оборачивается стремлением донести на ближнего, обезопасив себя.

Финдиректор Римский – в кабинете которого пытается открыть окно ведьма, а вампир Варенуха выжидает удобного момента, – тоже трус и потенциальный доносчик, трепещущий перед властями. Правда, его попытки передать «дело» Степы Лиходеева в соответствующие органы были пресечены нечистой силой, но именно он отправил «туда» Варенуху со Степиными телеграммами. «Сейчас же, Иван Савельевич, лично отвези. Пусть там разбирают» (с. 525). В результате – наказание дьявольским страхом.

В романе наушничество всеобъемлюще: Алоизий Могарыч запланированно донес на мастера; Тимофей Квасцов – добровольный осведомитель, от чьего имени Коровьев донес на Никанора Ивановича Босого; барон Майгель – «наушник и шпион». Всем им впоследствии прямо или косвенно пришлось столкнуться с нечистью и испугаться ее куда сильнее, чем реальности. К наушничеству, к предательству толкает страх перед сильными мира сего, желание обезопасить себя, и в то же время возникает еще более сильный страх: в результате нечистых действий в жизнь доносчиков врывается сатанинская рать, доводящая их до безумия. Но безумие безумию рознь. Все персонажи, попавшие в клинику Стравинского, вроде бы в итоге излечились. Все, кроме мастера и Ивана. Душевную болезнь этих двух персонажей можно трактовать и в романтическом ключе. Так, у героев Э.-Т.-А. Гофмана безумие являет собою чистый внутренний мир, не подвластный контролю реальности. Как следствие сумасшествия возникает ясновидение, прозрение сверхъестественного. Душевная болезнь мастера и душевная болезнь Ивана Бездомного вызваны на первый взгляд разными причинами: мастера доводит до нее литературная травля, Ивана – сатана, но оба героя встречаются у Стравинского, чтобы поговорить о Воланде и его реальности. В самóй литературной травле и гонении есть дьявольское начало – задушить человека, уничтожить его, сломить морально. Мастер не выдерживает этого испытания, однако настаивает на исключительности своей болезни: «Да, хуже моей болезни в этом здании нет, уверяю вас» (с. 566). Вылечить его нельзя: «Я неизлечим». Он стремится в сумасшедший дом не так, как потерявший ощущение жизни герой «Бедных людей» Ф. Достоевского – писатель Иван Петрович, желающий «хоть бы в сумасшедший дом поступить… чтобы перевернулся как-нибудь весь мозг в голове и расположился по-новому, а потом вылечиться». Мастер собирается остаться в клинике навсегда, потому что ему «удирать некуда» (с. 548), внешние связи с жизнью оборваны. Три неполных месяца длится первое испытание мастера – выход на литературную арену (роман был дописан в августе). Этот период жизни закончился страхом и сожжением рукописи. Симптомы болезни увязались с присутствием в реальности потусторонних сил (страх-спрут). Болезнь обострила восприятие мастера до такой степени, что он стал не только ощущать, но и знать о появлении демонов. Следующие три месяца – тюрьма. Страх полностью охватил мастера: он, как говорит сам герой, «владел каждой клеточкой моего тела» (с. 566). Из тюрьмы реальной мастер уходит в духовную изоляцию, делая палату 118 местом своего пожизненного заключения. В ней он проводит три с небольшим месяца: «И вот четвертый месяц я здесь». Путь из клиники – только на тот свет. Мастер сам рассматривает свое пребывание у Стравинского как добровольное заключение в духовную тюрьму. «Итак, сидим?» – с горькой иронией обращается он к Ивану (с. 548).

Девять месяцев отделяют окончание романа от смерти его автора. Страх можно определить как «вынашивание» мастером зародыша его собственной смерти по окончании романа. Помимо «беременности» смертью мастер троекратно проходит испытания, чтобы соединиться в конце пути с Воландом.

Если тюрьма окончательно сломила его волю, то клиника Стравинского лишила всяких иллюзий. Мастер оказался полностью подвластен тому, кто руководил его действиями, – Воланду.

Число 3 имеет в контексте романа магический характер. Не только мастер проходит три ступени «посвящения» – приобщения к Воланду. Иван Бездомный тоже становится «учеником» за три дня, как это положено в практике тайных союзов.

Клиника Стравинского определенно связана с Воландом, который с иронией уверяет Ивана, что он в ней бывал, «и не раз» (с. 433), и лично знаком со Стравинским. («Жаль только, что я не удосужился спросить у профессора, что такое шизофрения. Так что вы уж сами узнайте это у него, Иван Николаевич!» (с. 433).) «Гениальный психиатр» (с. 552) не чурается общения с вездесущим «иностранцем». Может быть, именно поэтому его больница – не рядовое учреждение, а образцово-показательное: «Такого оборудования нет нигде и за границей» (с. 502). В этот своеобразный прообраз «вечного покоя», заслуженного мастером в конце романа, на некоторое время попадают все столкнувшиеся с дьяволом персонажи. Похоже, Воланд и впрямь управляет всем распорядком, если даже ничем не примечательный управдом Босой оказался в этом роскошном заведении. Все пациенты «избраны» Воландом, «восхи́щены» им до пределов клиники Стравинского.

Три убежища имели символическое значение в жизни мастера: подвальчик, тюрьма и сумасшедший дом. В подвальчике он реализовал творческий дар. В тюрьме – сломился окончательно и отказался от внешнего мира. Клиника помогла ему отречься от всяких стремлений. Последний, четвертый, приют – вне земли – дар сатаны.

В клинике мастер возненавидел свой роман – детище, погубившее его.

3. Мастер и его роман. Литературные противники мастера

У критиков, громивших роман мастера, не вызывал сомнения тот факт, что перед ними «апология Иисуса Христа» (с. 560), как выразился один рецензент, некто Ариман. О том, какие внутренние побуждения привели мастера к созданию произведения, в основу которого положен евангельский сюжет, в романе Булгакова не говорится. Тематика могла бы свидетельствовать о христианской направленности размышлений мастера, если бы Иешуа Га-Ноцри хотя бы раз был назван в романе Христом. Да и вообще главным героем романа мастер считает Пилата.

Что касается религиозности мастера, то и она не бесспорна. Да, мастер использует в романе Новый Завет, но только как канву, на которой вышивает совершенно другой узор. На протяжении всего булгаковского произведения мастер ни разу не говорит ни о Боге, ни о Христе и вообще не обнаруживает своих взглядов на христианство, однако после рассказа Ивана очень просто объясняет незадачливому поэту, кем был загадочный «иностранец». Существование сатаны для него неоспоримая реальность, и он так хорошо знаком с тем, кого описывает Иван, словно не однажды встречался с ним и досконально изучил его внешность. Более того, «московское» имя сатаны ему известно наперед, без всяких подсказок. Впрочем, это тайное знание не свидетельствует еще о личном знакомстве мастера с Воландом.

Некоторые исследователи «Мастера и Маргариты» склонны считать мастера дуалистом (И. Бэлза), некоторые – философом типа Григория Сковороды (И. Галинская), некоторые – творческой личностью, впавшей в «прелесть» и заключившей союз с дьяволом в обмен на творческую реализацию (Фаустова тема) (Б. Гаспаров). В последнем случае встает вопрос: а был ли мастер настолько религиозен, чтобы усомниться в Боге и обратиться к дьяволу? Или само наличие дьявола уже предполагает, что когда-то мастер верил в Бога?

Факт остается фактом: мастер написал свое единственное произведение, чрезвычайно заинтересовавшее мир темных сил во главе с Воландом, который дал роману высокую оценку: он подтвердил Берлиозу и Ивану Бездомному, что все, о чем они услышали на Патриарших, происходило «в действительности именно так», как в этом рассказе, сиречь в главе из произведения мастера. В общем, если следовать уверениям Воланда, это глубоко реалистический роман, то есть правда, что с христианских позиций значит одно – ложь, ибо дьявол, как известно, отец лжи.

Тема этого рокового романа являлась для мастера чем-то само собой разумеющимся. Он считает вопрос редактора о том, кто надоумил его писать, «совсем идиотским» (с. 559). Хотя следует признать, что на фоне повсеместной антирелигиозной пропаганды в вопросе редактора был свой резон. Создается впечатление, что мастер родился только затем, чтобы написать свой роман, и эта предопределенность ему хорошо известна.

Само произведение носит на первый взгляд характер вольного пересказа о страстях Иисуса Христа. Засвидетельствованная сатаной как «очевидцем» событий совершенная «правдивость» повествования невольно противопоставляет роман мастера всей канонической (четыре Евангелия: от Матфея, от Марка, от Луки, от Иоанна) литературе и литературе апокрифической («Евангелие детства», «Евангелие от Никодима», «Евангелие от Фомы» и др.).

Из двух научных направлений – мифологического и исторического^[4] – роман мастера близок ко второму, однако элемент чудесного (исцеление гемикрании у Понтия Пилата, страшная гроза в момент смерти Иешуа, предсказанная им, предчувствие Пилатом наступившего бессмертия – правда, «неизвестно чьего») не позволяет назвать его сочинение сугубо историческим и рационалистическим. Тем более что Воланд, подтверждающий версию мастера, этим подтверждением выводит роман за пределы исследований (среди них были и написанные в близкой к художественному изложению форме – например, «Жизнь Иисуса» Э. Ренана) и сводит его к «прозрению», мистическому откровению.

Очевидец Воланд так подтверждает свою версию: «Дело в том… что я лично присутствовал при всем этом. И на балконе был у Понтия Пилата, и в саду, когда он с Каифой разговаривал, и на помосте, но только тайно, инкогнито, так сказать…» (с. 460). Это заявление – ответ на реплику образованного Берлиоза: «Ваш рассказ чрезвычайно интересен, профессор, хотя он и совершенно не совпадает с евангельскими рассказами». Воланд с усмешкой парирует замечание Берлиоза: «Помилуйте… уж кто-кто, а вы-то должны знать, что ровно ничего из того, что написано в евангелиях, не происходило на самом деле никогда…» (с. 459).

Получается, что московский историк – единственный человек, знающий правду о дне 14 нисана и страшной казни. Второй ведающий – сатана. Более того, мастеру известно, что Воланд и впрямь принимал участие в ершалаимских событиях: «Ваш собеседник был и у Пилата», – говорит он Ивану. Мастер и тайный свидетель мистически связаны. Эта связь, ставящая мастера в ряд очевидцев, точнее делающая его «правдивым повествователем», предполагает наличие творческого союза. Знание Воланда первично, он настаивает на своем «инкогнито». Знание мастера вторично: он «угадал» версию, поданную ему Воландом, и «евангелие от мастера» в конечном итоге становится «евангелием от Воланда». О том, как состоялся творческий союз с сатаной, мастер не говорит, Булгаков же отмечает, что мастер «сочинял то, чего никогда не видел, но о чем наверно знал, что оно было» (с. 782). Особый характер знания и союз с Воландом явно выводят сочинение мастера за пределы творческой фантазии. Надо полагать, что Воланд согласен не только с первой частью романа «о Понтии Пилате». Все три части произведения мастера преподносятся читателю не совсем обычным путем. О первой части мы говорили; вторая явилась Ивану Бездомному во сне, третью часть Маргарита читает в рукописи, таинственно доставленной тем же Воландом из иного измерения.

Воланд, прямо начавший повествование о Пилате, косвенно участвует в демонстрации читателю заключительных глав. Утверждение Воланда об «истинности» этой версии, с одной стороны, служит Булгакову чисто литературным приемом максимального приближения к читателю событий «романа в романе», а с другой – намекает на возможность существования глубинных смысловых пластов.

Здесь следует отметить активное противопоставление позиции «евангелиста»-мастера каноническим источникам. Труд Воланда и мастера вступает в спор с Новым Заветом. Оспаривает Новый Завет и атеист Берлиоз, сторонник мифологической теории, становясь союзником Воланда. Саркастическая реплика Воланда Берлиозу двусмысленна: цитируя рассуждения самого Берлиоза, Воланд одновременно и подтверждает, и разрушает убеждение в ложности евангельских событий ссылкой на Берлиозов авторитет как на бесспорный, ибо явно иронически относится к познаниям Берлиоза, знает им цену.

Булгаков довольно язвительно характеризует познания Берлиоза в области истории христианства. «Начитанный» Берлиоз «очень умело указывал в своей речи на древних историков, например на знаменитого Филона Александрийского, на блестяще образованного Иосифа Флавия, никогда ни словом не упоминавших о существовании Иисуса. Обнаруживая солидную эрудицию, Михаил Александрович сообщил поэту, между прочим, и о том, что то место в пятнадцатой книге, в главе 44-й знаменитых Тацитовых „Анналов“, где говорится о казни Иисуса, – есть не что иное, как позднейшая поддельная вставка» (с. 425).

Надо отметить, что в рассуждения Берлиоза вкрались одна существенная ошибка и одна неточность, недопустимые в серьезном разговоре. Во-первых, у Иосифа Флавия^[5] есть два упоминания об Иисусе Христе, споры о подлинности которых велись в начале ХХ века. Довольно развернутую характеристику Иисусу Христу Флавий дает в своей книге «Иудейские древности. Археология» (18.3), где упоминает и брата Его Иакова (20.9.1). Существует славянский перевод «Иудейской войны» Иосифа Флавия со спорной, но интересной вставкой об Иисусе Христе.

Что касается «Анналов» Тацита, то фраза о казни вообще не содержит личного имени. Рассказывая о пожаре Рима во времена Нерона, Тацит говорит о христианах и их учителе: «Христос был казнен в правление Тиверия прокуратором Пилатом» (Анналы. 15.44), но имени Его не называет.

И совсем некстати звучит упоминание имени Филона Александрийского, которого Энгельс называл «отцом христианства», исходя из учения Филона о Логосе – посреднике между Богом и людьми. Хотя Филон нигде не говорил об Иисусе Христе, тем не менее его философско-мистические взгляды оказали существенное влияние на догматическое христианство. Кроме того, Филон Александрийский вовсе не был «историком древности», он был теологом и философом-мистиком.

Кто же такой «красноречивый до ужаса»^[6] Михаил Александрович Берлиоз, которому выпала честь первым приветствовать Воланда в столице и освободить для него собственную квартиру? Ясно, что никакой случайности в выборе Воландом собеседников на Патриарших быть не могло.

Жизнь «председателя правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно именуемой МАССОЛИТ, и редактора толстого художественного журнала» (с. 423) Берлиоза «складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык» (с. 424).

И вот в тот вечер, когда он вознамерился прочесть плохо образованному поэту Ивану Бездомному краткую лекцию по истории религий, он увидел «галлюцинацию» – Коровьева (Иван в тот момент Коровьева не видел; «галлюцинация» вступила в реальный мир шутом Коровьевым чуть позже). Заметим, что никакими психическими отклонениями Берлиоз не страдал; «галлюцинацию» он увидел на самом пороге смерти: Коровьев пришел за душой бедного редактора и дал ему это понять, явившись призраком, который, «не касаясь земли, качался перед ним и влево и вправо» (с. 424). Естественно, атеист Берлиоз не смог понять смысла этого качания, но «ужас до того овладел Берлиозом, что он закрыл глаза» (с. 425).

Зачем-то понадобилось нечистой силе страшно пугать Берлиоза, предсказывать ему смерть, наблюдать за этой смертью, вселяться в его квартиру, да еще и похитить голову председателя МАССОЛИТа, чтобы на балу Маргарита пила из нее кровь убитого Майгеля.

Идентичность фамилии главы МАССОЛИТа и фамилии знаменитого композитора мало что объясняет, но вызывает в памяти «Фантастическую симфонию» Гектора Берлиоза, две последние части которой изображают шествие на казнь и адский шабаш, куда после казни попадает душа. Так, с именем Берлиоза (а через его посредство и со всем миром «Дома Грибоедова») изначально связывается тема искупления, казни, судного дня, реализующаяся затем в сцене бала у Воланда, где Берлиозу произносится окончательный приговор, – отмечает Б. Гаспаров.

Но почему же расплату за «весь Грибоедов», то есть за новый литературный мир, несет именно Берлиоз? Несомненно, он должен иметь какое-то отношение к травле мастера, иначе не объяснить пристальный интерес Воланда к скромной фигуре этого литератора.

Должность Берлиоза – главный редактор литературного журнала, возможно, он литературный критик. Мастер имеет прямое отношение к литературе как автор романа. Очевидна связь Воланд – мастер – Берлиоз на литературной основе: вдохновитель – творец – критик.

В свете Фаустовой темы в этом тройном альянсе возникают скрытые смысловые ассоциации. Музыкальная фамилия Берлиоз в легендах о Фаусте имеет для современного читателя свой музыкальный аналог – Вагнер. Так зовут слугу Фауста. Гектор Берлиоз и Рихард Вагнер – с одной стороны; мастер и Фауст, по ассоциации, – с другой. Вообще прямо означенной связи мастера и Берлиоза в романе нет, но она явно подразумевается Булгаковым причастностью обоих к слову.

Если попытаться сравнить духовную «ведóмость» мастера с «ведóмостью» Берлиоза, то и здесь заметно нечто общее: мастер мистически связан с Воландом своим романом, то есть находится в его власти; Берлиоз, исповедующий атеизм, автоматически включается в «сферу» Воланда на бессознательном уровне. Иерархия Воланд – мастер – Берлиоз соблюдается.

Попробуем все-таки отыскать более прямые, личные связи мастера с Берлиозом, постараемся разобраться в литературном окружении Берлиоза и мастера. Как явствует из рассказа мастера, он отнес свой роман в две редакции, какие – неизвестно. Один редактор роман не напечатал, сославшись на то, что с рукописью должны ознакомиться «другие члены редакционной коллегии, именно критики Латунский и Ариман и литератор Мстислав Лаврович» (с. 559). Постепенно выясняется, что Латунский и Лаврович связаны с МАССОЛИТом, то есть с Берлиозом. Во-первых, Лаврович в вечер встречи главы МАССОЛИТа с Воландом оказывается на своей даче в Перелыгине, что выясняют по телефону разыскивающие Берлиоза литераторы. Перелыгино – вотчина МАССОЛИТа, о чем прямо говорит Булгаков. Латунский идет за гробом Берлиоза, занимая почетное место: «с краю в четвертом ряду» (с. 640), то есть поблизости от тела. Кроме того, Латунский живет по соседству с членами правления МАССОЛИТа, фамилии которых читает Маргарита на доске: «Хустов, Двубратский, Квант, Бескудников, Латунский…» (с. 652). О том, что Двубратский, Квант и Бескудников имеют прямое отношение к МАССОЛИТу, мы узнаем на с. 474–475, где перечисляются литераторы, собравшиеся на совещание и ждущие Берлиоза. Какое совещание предстоит, прямо не сказано, но, поскольку они собрались «в комнате Правления МАССОЛИТа» (с. 474), вероятно, это заседание Правления, членами которого они являются.

Замыкает цепь «массолитовцев» секретарша из рассказа мастера, опознанная Иваном Бездомным: «Лапшённикова, секретарь редакции, – усмехнувшись сказал Иван, хорошо знающий тот мир, который так гневно описывал его гость» (с. 559).

Итак, ни Лаврович, ни Ариман, ни Латунский не присутствуют среди ожидающих Берлиоза на заседании только потому, что они не члены Правления МАССОЛИТа, хотя и входят в редакционную коллегию вверенного Берлиозу журнала. Похоже, именно Берлиоз был редактором, не напечатавшим роман мастера. Литературная травля, которой подвергся новоявленный писатель, была, судя по всему, сведением литературных счетов двух разных объединений, поскольку Ариман упрекает другого редактора, опубликовавшего «большой отрывок из романа того, кто называл себя мастером» (с. 559), в «беспечности и невежестве» (с. 560) в противовесосторожности и образованности Берлиоза. Через день последовала статья Мстислава Лавровича, и одновременно с ней мастер прочел статью Латунского. Все члены редколлегии выступили в едином страстном порыве обличения.

Таким образом, становится ясно, почему встретились Берлиоз и Воланд. Интересно, что вопросы Пилата и ответы Иешуа на допросе в чем-то перекликаются с разговором мастера и «редактора»: «он спрашивал меня о том, кто я таков и откуда я взялся…» (с. 558). И конечно же, первая часть романа мастера с допросом и вынесением смертного приговора Каифой была продемонстрирована Берлиозу с особым значением, ибо он, Берлиоз, привел мастера к духовному краху литературной травлей. Становится понятным, почему Берлиоз говорил с Воландом, «внимательно всматриваясь в лицо иностранца» (с. 459), словно пытался понять, откуда ему известен этот роман.

Поскольку Иван Бездомный тоже связан с МАССОЛИТом и Берлиозом, ему предстоит попасть в клинику Стравинского, чтобы сообщить мастеру о гибели Берлиоза и роли Воланда в этой истории, а затем отказаться от участия в травле мастера, в которой он был косвенно повинен, будучи членом МАССОЛИТа и другом главного редактора, о котором его новый учитель вспоминает «с ужасом» (с. 558).

Разговаривая с Иваном, мастер мечтает о встрече с Воландом: «Клянусь, что за эту встречу я отдал бы связку ключей Прасковьи Федоровны, ибо мне больше нечего отдавать. Я нищий!» (с. 552). Душу он не предлагает. Почему? Вероятно, потому, что Воланд уже владеет его душой. Истоки этой сделки прямо не оговорены и требуют дополнительного исследования, так как играют немаловажную роль в раскрытии смысловой структуры романа.

Это своеобразное преломление темы «Фауста» И.-В. Гёте. Следует отметить, что и мастер, подобно Фаусту, помышляет о самоубийстве. Но если Фауста останавливает Мефистофель, то у мастера – все тот же разъедающий душу, болезненный страх: он боится даже трамвая, броситься под который было бы «проще всего» (с. 565). Поскольку в романе страх тесно переплетен с дьяволом, можно сказать, что Воланд опосредованно мешает мастеру распорядиться жизнью по собственной воле. Воли у мастера нет, как нет и выбора. Он идет в клинику, незримо ведомый, откуда-то зная, что она «уже открылась» (с. 566).

Фаустова тема в романе Булгакова выделяется особо. Ее исследовали многие литературоведы, такие как М. Чудакова, В. Лакшин, И. Бэлза, И. Галинская, Б. Гаспаров и др. Б. Гаспаров отмечает не только интерес к «запретному», но и духовную несостоятельность мастера, отвечающего перед лицом гонящего его общества. Он считает, что во всем творчестве Булгакова звучит мотив «личной вины» писателя: это и профессор Персиков («Роковые яйца»), и Филипп Филиппович («Собачье сердце»), и Мольер с его слабостью и готовностью к компромиссам. В психологии мастера, утверждает Б. Гаспаров, у Булгакова «чувство личной вины за какие-то конкретные поступки заменилось более общим чувством вины художника, совершившего сделку с сатаной».^[7] Вероятно, здесь нужны некоторые уточнения. Мастера преследует общество, он неадекватен социальной среде. Жизнь свою он вручает сатане. Следовательно, сатана воспринимается им как сила, которая стоит над обществом и которой общество повинуется. «Всем распорядком на земле» управляет отнюдь не человек, как наивно полагает Иван Бездомный, а сатана (в чем Воланд и хочет уверить незадачливого поэта). Мастер же и без явления Воланда знает, кто хозяин. Сделка заключается нетрадиционно: нет ни подписей, ни продажи души. Воланд просто приходит, чтобы забрать мастера. Где же начало союза мастера с его сильным покровителем и – одновременно – гонителем? (Надо полагать, что о гонениях Воланду известно не хуже, чем о написании романа, и они санкционированы им же.) Этот вопрос нам еще предстоит рассмотреть.

Мастер не вписывается в тот литературный круг, который саркастически описан Булгаковым. Во-первых, революцию он встретил уже взрослым человеком, и его настороженное отношение к новым порядкам очевидно. Он не хочет ни подлаживаться, ни приспосабливаться, как это делают, скажем, Берлиоз или Рюхин. Мастер – последователь классической литературной традиции, интеллигент дореволюционного склада, почитатель знания и образования. Новые поэты его не привлекают, он с печальным скепсисом относится к творчеству молодых литераторов; «разве что чудо» (с. 549), по его мнению, может сделать достойным внимания новую литературу. Этот глубокий пессимизм выстрадан: мастеру приходилось читать то, что печатает периодика. Уровень культуры отнюдь не высок, и мастер с глубоким разочарованием видит, как искусство подменяется бездарными подделками графоманов. Берясь за перо, он утверждает право на существование вечных тем и непрерывности литературной традиции. Он защищает идеалы, близкие и дорогие ему с детства. Во всяком случае, так прочитывается художественный образ Иешуа Га-Ноцри. Гонимый, как и мастер, властями, осужденный, как и мастер, на гибель, выданный, как и он, Иудой… Нет, это, конечно, не Христос, а просто страдающий человек, «ершалаимский мастер». Здесь параллель налицо. Однако роман преподнес странный сюрприз: когда мастер писал роман, он не уподоблял Иешуа Га-Ноцри себе. Затравили его и довели до духовной Голгофы после того, как роман был закончен, то есть мастер повторил путь своего героя. И второе: почему нечистая сила заинтересовалась именно этим произведением? Уже одни эти странности не позволяют поверхностно судить о том, что роман мастера не допускает иных прочтений, кроме как очередного варианта новозаветной истории, правда написанного не ко времени.

Свое произведение мастер возненавидел.

Появление мастера на страницах булгаковского романа связано с «чертовой дюжиной», несчастливым, роковым числом: Булгаков знакомит читателя со своим героем в главе 13. Воланд называет мастера «романтическим» и «трижды романтическим» (с. 798). Возможно, этот эпитет в устах Воланда означает традиционное в позднем литературном романтизме представление о подчинении человека власти и силе демонов, постоянное искушение со стороны дьявола и трагические коллизии в связи с этим. «Трижды романтический» мастер максимально воплощает в себе возможности попадания под чары сатаны и тем самым как бы трижды отрекается от Бога: отсюда и «горделивое равнодушие» (с. 792) героя, покидающего землю.

Нельзя сказать, что мастер отдался во власть Воланда с большой радостью. Был и страх, было и отчаяние. Его метания не детализируются Булгаковым, но поскольку судьбой мастера бесы играли задолго до открытого появления, он, вероятно, не сразу осознал всю силу и губительность этого воздействия.

Духовная уязвимость мастера и Маргариты, ищущих поддержки у сатаны, вызывает глубокое сочувствие. И если «карательные» функции Воландовой компании по отношению к Берлиозу, доносчику и шпиону Майгелю, взяточнику Босому, потенциальному доносчику Римскому, ведущему тройную личную жизнь Семплеярову и другим кажутся справедливыми, то мастера и его возлюбленную по-настоящему жаль. Здесь во многом виноваты, конечно, среда и время: Булгаков явственно дает понять, что традиционные духовные ценности полностью уничтожены. «Грибоедов», этот «храм искусства», – ад и кумирня; духовный подлог совершается и в отношении к искусству: Пушкин воспринимается Рюхиным как «металлический человек» (с. 489) и тем самым ассоциируется с идолами Ершалаима; бессмертие его стихов вызывает приступ острой зависти при абсолютной неспособности почувствовать их гениальность: «Повезло, повезло!» Для Рюхина важно то, что есть памятник и есть слава. Этой же славы всеми силами добиваются посредственности из МАССОЛИТа, которые, забыв о творчестве и думая только о выгоде и «теплом месте», подменяют искусство и служение ему все тем же «золотым тельцом».

Вся литературная братия, начиная с поэтов и кончая критиками, для мастера – частица мирового зла. В описании круга литераторов Булгаков желчен и саркастичен: это они буквально толкают мастера к сатане. Мотив «затравленности» представляется в романе наиболее автобиографичным. Трудно сказать, какие искусы преодолевал Булгаков в своем духовном формировании: это очень тонкая сфера, но тема искушения дьяволом и тяжелой расплаты звучит во многих его произведениях. Нечистая сила в том или ином обличии появляется в большинстве произведений Булгакова: «кошмар в клетчатых брючках» снится Алексею Турбину в «Белой гвардии», название сборника рассказов «Дьяволиада» говорит само за себя и т. д.

В связи с этим чрезвычайно важным представляется письмо Булгакова П. Попову от 14 апреля 1932 года: «Совсем недавно один близкий мне человек утешил меня предсказанием, что когда я вскоре буду умирать и позову, то никто не придет ко мне, кроме Черного Монаха. Представьте, какое совпадение. Еще до этого предсказания засел у меня в голове этот рассказ. <…>

Теперь уже всякую ночь я смотрю не вперед, а назад, потому что в будущем для себя я ничего не вижу. В прошлом же я совершил пять роковых ошибок. Не будь их, не было бы разговора о Монахе, и самое солнце светило бы мне по-иному <…>.

Но теперь уже делать нечего, ничего не вернешь. Проклинаю я только те два припадка нежданной, налетевшей как обморок робости, из-за которой я совершил две ошибки из пяти. Оправдание у меня есть: эта робость была случайна – плод утомления. Я устал за годы моей литературной работы. Оправдание есть, но утешения нет».^[8]

Близость мастера самому Булгакову особенно явственно обнаруживается в этом письме. Не только внешнее сходство ситуаций, обстановки, отдельных деталей роднит Булгакова с его героем (исследователи много писали об автобиографичности мастера, останавливаться на этом не представляется нужным), но и самое сокровенное. Булгаков «прислал» «Черного Монаха» за мастером так, как если бы видел собственную кончину, предреченную «близким человеком».

Очевидно, Булгакова занимал не столько «литературный», то есть «бумажный», сатана, но сатана как воплощение духовной и нравственной категории. Вполне вероятно, что, проводя героев своих разных произведений (в частности, «Театрального романа», «Мастера и Маргариты») через сложные коллизии и трагические ситуации, через искушения и духовные падения, подводя их к последнему рубежу – смерти, Булгаков сам переосмысливал свою жизнь. Гибель литературных героев становится литературными вариантами мыслимой писателем собственной смерти. Должно быть, и их искусы известны Булгакову, но через трагичность своих героев писатель словно бы освобождался от собственных сомнений и слабостей. Таким образом, история мастера в его романе – лишь одна из вариаций жизненного пути Булгакова, возможность преодолеть некий критический пик, чтобы физически не погибнуть; две дороги, по одной из которых он посылает вместо себя своего героя, а по другой идет сам. Поэтому и автобиографические герои Булгакова сводят счеты с жизнью именно в тех ситуациях, которые пришлось преодолеть самому Булгакову. Образ мастера – яркий тому пример.

Мастер не вступает в борьбу с сатаной. Травля критиков – проявление замыслов сатаны, испытание мастера. (Критик Ариман носит имя зороастрийского духа тьмы и зла,^[9] фамилия Латунский вызывает ассоциации с латунью, «золотым» блеском – символом Воланда, секретарша Лапшённикова «со скошенными к носу от постоянного вранья глазами» (с. 559) носит Воландову печать во взгляде – ср. с «ведьминским косоглазием» Маргариты и дефектами глаз Воланда и Азазелло.) Алоизий Могарыч – одна из проекций Иуды из Кириафа – своей «денежной» фамилией скреплен с Воландом. Но это, так сказать, «мелкие бесы», выскакивающие на поверхность и управляемые сатаной. В своей духовной опустошенности и нежелании продолжать жизнь мастер убегает к Стравинскому, в его отравленном уколами мозгу драматический ход событий постепенно приобретает положительную окраску: «И вот четвертый месяц я здесь. И, знаете ли, нахожу, что здесь очень и очень неплохо» (с. 566). Мастером овладевает апатия, и, ненавидя внешних, проявленных врагов, он не стремится противостоять врагам сущностным, обольщаясь сначала Алоизием, а в конце концов пассивно отдавая свою жизнь воле Воланда. Собственных желаний у него нет: он вполне одержим. Маргарита принимает помощь сатаны активно, с готовностью и радостью; мастер же после свидания с бесами в квартире № 50 «безжизненно и неподвижно» (с. 713) заваливается в машину.

Но как получилось, что Воланд «поведал» московскому историку свое «евангелие»? Может быть, причина кроется в особом знании мастера, почерпнутом из книг, а потом открывшем дорогу к созданию романа? Мастер образован, но по-своему образован и Берлиоз; читатель, впрочем, сразу чувствует разницу. Берлиоз – поверхностный начетчик, мастер погружен в тайну, и самое загадочное – его приобщение к событиям в Ершалаиме 14 нисана. Необычно и отсутствие у него имени, которое заменил символ – буква «М», вышитая Маргаритой на его черной шапочке. На робкий вопрос Ивана «Вы писатель?» таинственный посетитель «…потемнел лицом и погрозил Ивану кулаком, потом сказал: „Я – мастер“…» (с. 553).

Литературный критик В. Лакшин в статье «Роман Булгакова „Мастер и Маргарита“» делает следующее замечание: «Некоторые подробности внешности мастера – его черная засаленная шапочка с вышитой Маргаритой желтой буквой „М“, символика молчаливых жестов и то, что он скрывает свое имя, – заставляют уловить в слове „мастер“ и еще один, неожиданный для читателя, дальний исторический отголосок. „Мастер“ – слово, бытовавшее в обществе „свободных каменщиков“, масонов прошлого века. Среди напечатанных впервые в 1933 году документов декабриста Батенькова Булгаков мог прочесть его „Записку о масонстве“, в которой, между прочим, говорилось: „Масоны сохраняют предание, что в древности убит злодеями совершенный мастер, и надеются, что явится некогда мастер, не умом только перешедший через смерть, но и всем своим бытием“».^[10]

Литература об истории тайных обществ существует обширная, и Булгаков мог быть знаком с самыми разнообразными источниками.

Мастер – это определение члена не только общества свободных каменщиков, но и многих других обществ, связанных с розенкрейцерами, масонами, герметистами, участники которых хранили «тайное знание». «Тайна, которой владеет Орден на своей высшей ступени, заключается, по выражению его мистического языка, „в том, что он доставляет надлежащим образом подготовленному брату практические средства воздвигнуть в человеке истинный храм Соломонов, найти утраченное слово, т. е. другими словами: Орден хочет дать посвященному и избранному брату средства уже теперь, в этой земной жизни, добыть доказательства своего бессмертия“».^[11] Речь идет о так называемом Союзе Матфеевых лож. Мастер – в иерархии этого братства – третья ступень познания; первые две – ученик и подмастерье.

В данном случае нас интересует не столько возможность принадлежности булгаковского героя к какому-нибудь конкретному обществу, сколько его духовное родство с мистической направленностью союзов и тяга к особому знанию – «гнозису».^[12]

Понятие «мастер» очень емкое, но в любом контексте оно означает посвященность: в определении средневековых цеховых корпораций – в тайны ремесла; в союзах мистической направленности – в глубину познания, духовные откровения.

Заслуживает внимания интересное замечание И. Л. Галинской, исследовавшей роман Булгакова. «Обратившись к толковым словарям, легко установить, что у слова „мастер“ в русском языке кроме общеупотребительных значений имеется еще одно, сравнительно малоизвестное. Мастером у раскольников и на орловском областном диалекте звался исстари учитель грамоты по церковным книгам, то есть знаток библейских сюжетов. Если вспомнить, что орловский диалект для семьи Булгакова был родным (дед писателя – орловский священник, отец окончил орловскую духовную семинарию), можно предположить, что автор „Мастера и Маргариты“, вкладывая в имя героя особый, не сразу проявляемый смысл, в толковых словарях русского языка вряд ли нуждался».^[13] В знании героем булгаковского романа библейских сюжетов сомневаться не приходится, но интерпретация их необычна. Мастер посвящен в тайну – эта посвященность открылась Маргарите. Особое знание библейских событий инспирировано Воландом.

В жизни мастера после переселения в арбатский подвальчик нет случайных людей. Встречи предрешены, все нити ведут к сатане. В больнице его обособленность и болезненность доходят до того, что ему «ненавистен… людской крик, будь то крик страдания, ярости или иной какой-нибудь крик» (с. 548). То есть любое открытое проявление чувств воспринимается до гипертрофии обостренно. Мастер пуст, холоден и чужд сострадания. Но в таком случае зачем в клинике ему понадобился Иван Бездомный, которому он поверяет самое важное в своей жизни? Мастер сам приходит к Ивану, словно зная, что Иван несет весть о Воланде. Но помимо того, что «таинственный гость» должен услышать от поэта о появлении сатаны в Москве, мастер выполняет еще одно предназначение на земле: оставляет ученика, продолжателя. Средневековая ступень «мастера» логически предполагает наличие «ученика». Вопросы и ответы в диалоге мастера и Ивана напоминают своеобразное посвящение, как в тайных союзах. Неофит на первой ступени обязан пройти стадию отречения от прошлой жизни, очищения от груза прошлых привычек, связей и т. д. Перед Иваном открывается вся несостоятельность его собственных поэтических опусов, он начинает думать. Ступень преодолена – уходящий из реального мира мастер прощается не просто с соседом по палате, но с «учеником» (с. 790).

4. Хронология в романе «Мастер и Маргарита»

Весна стала для мастера временем перемен. Выигрыш, изменивший его жизнь, пришелся на весну: из окошка снятого у застройщика подвальчика он наблюдает попеременно «сирень, липу и клен» (с. 554), символически знаменующие позднюю весну, лето и осень. Зимой его радует хруст шагов по снегу подле низкого оконца, затем наступает новая весна. Она подарила ему встречу с Маргаритой.

Познакомились они в мае; в день встречи им светило «майское солнце» (с. 556), а чуть позже, когда шли «майские грозы», Маргарита Николаевна приходила к своему возлюбленному уже ежедневно. Их счастье длилось пять с небольшим месяцев, до страшной ночи ареста в «половине октября» (с. 562).

Последний в жизни мастера май ознаменовался появлением Воланда.

Маргарита в своем «вещем сне» видит мастера впервые после его исчезновения. Читатель догадывается, что сон связан с Воландом и действия Маргариты по пробуждении направлены его волей. Маргарита едет на набережную возле Кремля, памятную ей и мастеру как место их первого свидания. Мастер упоминает набережную в разговоре с Иваном, отмечая, что именно туда привели московские улицы не замечавшую ничего вокруг пару, а на другой день они «сговорились встретиться там же… и встретились» (с. 556). Маргарита, повинуясь безотчетному импульсу, идет к этому месту и, сидя на скамейке, вспоминает свой сегодняшний сон, вспоминает, как «ровно год, день в день и час в час, на этой же самой скамье она сидела рядом с ним» (с. 637). Таким образом встреча Маргариты с Азазелло совпадает с годовщиной знакомства мастера и Маргариты.

Мы видим, что этот важный момент не акцентируется Булгаковым, и логическую связь вещего сна, прогулки Маргариты и ее знакомства с Азазелло можно проследить только после скрупулезного сопоставления разных глав романа.

Майский визит Воланда в Москву совпадает с важным рубежом в отношениях главных героев – годовщиной их знакомства, а причина этого визита – роман мастера. Можно предположить, что хронология московских событий калькируется хронологией ершалаимской, – взаимопроникновение этих двух частей романа Булгакова очевидно.

Произведение Булгакова имеет два композиционных стержня. Первый – роман мастера; второй – результат его написания, т. е. вовлечение в реальный мир трансцендентных сил, а также события, связанные с появлением в Москве сатаны. Отметим первую параллель: время в ершалаимских событиях – хронология московской части «Мастера и Маргариты».

Б. Гаспаров, сопоставляя московские события с ершалаимскими, обратил внимание на сближение времени в двух этих частях, особо выделив пятницу14 нисана (казнь Иешуа Га-Ноцри) и бал у Воланда, который давался тоже в пятницу. Назвав произведение мастера «романом-пассионом», хронологически совпадающим с прибытием Воланда в Москву, Б. Гаспаров, однако, не совсем точен, поскольку «пассион» мастера в прямой экспозиции охватывает целиком один день, а московские приключения Воланда длятся дольше и начинаются раньше пятницы.

Пассион, или Пассия – в классическом смысле, – рассказ о Страстях Христовых, запечатленный в четырех канонических Евангелиях, который читается на протяжении четырех воскресений Великого поста перед Пасхой.

Роман мастера можно рассматривать как своеобразный пассион, если, конечно, отождествлять Иешуа Га-Ноцри с Иисусом Христом, поскольку перед читателем проходят страдания, выпавшие на долю бродячего философа и отчасти напоминающие Страсти Христа.

Булгаков выступает как очень точный хронолог. Буквально по часам проходит перед читателем 14 нисана – день, в который обвиняемый в подстрекательстве к мятежу Иешуа Га-Ноцри предстал перед пятым прокуратором Иудеи и был затем казнен.

Хронология московских событий не менее подробна. Начинаются они с весеннего вечера «в час небывало жаркого заката» (с. 423) на Патриарших прудах. Но лишь в 9-й главе читатель узнает, в какой именно день недели появились в Москве Воланд и его свита. Уже погиб Берлиоз, уже попал в клинику Стравинского поэт Бездомный, и только после этого Булгаков сообщает, что вечер, вместивший так много событий, – это вечер среды. «Никанор Иванович Босой… находился в страшнейших хлопотах, начиная с предыдущей ночи со среды на четверг» (с. 510). Именно в среду вечером Воланд познакомился с двумя московскими литераторами. Заканчивается повествование о Воланде воскресным рассветом, начавшимся «непосредственно после полуночной луны» (с. 799), но так как мастер и Маргарита физически умерли на закате субботнего дня и путешествие в «вечный приют» происходит за пределами реального мира и времени, то собственно московские события заканчиваются субботним вечером.

Итак, приключения Воланда и его свиты в Москве происходят с вечера среды до вечера субботы. Это имеет важное значение для сопоставления «апокрифа» мастера с временны́м ходом московских событий. В рассказе об Иешуа Га-Ноцри и его страстях мастер предлагает версию исторического существования Иисуса Христа («Имейте в виду, что Иисус существовал», – говорит и Воланд двум литераторам на Патриарших прудах (с. 435), впрочем не называя его Христом). Свой рассказ иностранец «сплел» после разговора о Боге, богах и поэме Ивана Бездомного, антирелигиозной, но все-таки об Иисусе Христе, и, что важно, «черными красками», но очень живо изображенном. Следовательно, речь идет не о символическом образе. Воланд своим рассказом свидетельствует конкретное земное существование Иисуса.

Стоит отметить одну особенность Воландовой фразы. Тот факт, что Иисус «существовал», в его устах вовсе не означает доказательства существования Иисуса Христа в Вечности как Сына Божия и Второй ипостаси Святой Троицы. В христианском сознании Иисус Христос есть: Он воплотился, жил как человек на земле, был предан, распят, погребен и воскрес в третий день по Писанию. Таким образом, Воландово утверждение двусмысленно: существовал когда-то, а теперь?

Воланд, как и черт Ивана Карамазова, вовсе не склонен доказывать существование Бога ни в одной из Его ипостасей. Он уклоняется от этого вопроса и предлагает рассказ о земном человеке Иешуа, который жил когда-то и которого затем обожествили невежественные люди. Однако Берлиоза Воланд предупреждает о «седьмом доказательстве» существования сатаны и при этом нарочито гневается, когда Иван, сбитый с толку его рассуждениями, пытается отрицать дьявола.

Своим рассказом Воланд демонстрирует историческое, т. е. земное и временнóе, событие, участниками которого стали Иешуа Га-Ноцри (он же Иисус в реплике Воланда) и Понтий Пилат, в «искаженном» якобы виде запечатленное апостолами.

Позволим себе прибегнуть к сравнению, введя третье, мистическое, время поминовения Страстей Христовых в церкви, поскольку, в каком бы трудном положении ни находилась Церковь в современной Булгакову Москве, она, несмотря на ее игнорирование персонажами романа, существовала. Возникает возможность третьей временнóй параллели: Москва – Ершалаим – Иерусалим.

Дата, взятая для ершалаимских событий, соответствует свидетельству Евангелия от Иоанна: 14 нисана, в пятницу, был распят Иисус Христос. Церковное поминовение Страстей происходит раньше, начиная с четверга, именно со Страстного четверга на последней неделе Великого поста; когда до Пасхального торжества остается три дня, поминовение Страстей Христовых достигает наибольшего трагизма. Субботняя вечерняя служба фактически заканчивает Великий пост, и Церковь живет в радостном предощущении пасхальной полуночи – Воскресения Христова. Пятница же, день смерти Иисуса Христа, становится предельным рубежом глубокой скорби: Христос завершил земную жизнь. В мистическом христианском временнóм цикле каждая седмица отражает события последней недели земного пути Христа: от въезда (входа) в Иерусалим в понедельник до Воскресения. Таким образом, происходит троекратное повторение Страстей Христовых и Его Воскресения: во времени недели (микрокосмос), в ежегодном пасхальном цикле (макрокосмос) и в Вечности, ибо эти события свершились и свершаются мистически.

Воланд появляется в Москве в среду. Прямых авторских указаний на то, что идет Страстная неделя, в романе нет, но это можно обнаружить по некоторым деталям.

Во-первых, бал, который дает Воланд, устраивается раз в году (с. 667). Можно было бы предположить, что этот бал аналогичен Вальпургиевой ночи или шабашу ведьм на Лысой Горе, которые тоже происходили только раз в году. Но и Вальпургиева ночь, и полет на Лысую Гору связаны с неподвижными и точными календарными датами: традиционный полет ведьм на гору Брокен происходит, по преданию, в ночь с 30 апреля на 1 мая, в канун праздника св. Вальпургии (отсюда и название). По славянским поверьям, ведьмы слетаются под Киевом на шабаш в канун Ивана Купалы, т. е. праздника рождества Иоанна Крестителя, который приходится на 24 июня по старому стилю и соединяется с языческим культом Купалы. На первой же странице романа указан месяц, в котором происходят события в Москве: «майский вечер» (с. 423). То есть среда – майский день, а бал состоялся в пятницу, поэтому он не может быть ни Вальпургиевой ночью, ни шабашем на Лысой Горе.

Во-вторых, бал у сатаны соединен с весенним полнолунием. Это полнолуние охарактеризовано в эпилоге романа как «весеннее праздничное полнолуние» (с. 808), манящее на улицу профессора Ивана Николаевича Понырева и напоминающее о событиях, участником которых он был. Праздничное полнолуние ассоциируется с еврейской Пасхой, отмечающейся в полнолуние, следующее за весенним равноденствием, т. е. с описанными в романе событиями 14 нисана. Это же полнолуние – ориентир для православной Пасхи, которая совершается вслед за еврейской в ближайшее воскресенье.

В романе Булгакова московское полнолуние достаточно условно, поскольку уже в среду вечером «совершенно отчетливо была видна в высоте полная луна» (с. 459). Столь же полной видит ее Маргарита в пятницу из окна квартиры № 50, и, наконец, улетающую из Москвы кавалькаду по мере сгущения сумерек опять-таки сопровождает «багровая и полная луна» (с. 794).

Визуально луна кажется полной за два-три дня до астрономического полнолуния и через столько же дней после него. Во всяком случае, полнолуние – пасхальный ориентир. Вполне логично предположить, что «пассион» мастера связан с московской частью романа через православную Пасху. Булгаковым этот факт скрыт, а потому нуждается в доказательствах. С луной связаны также астрологические и демонологические теории – в романе при лунном свете происходят самые важные и сверхъестественные события, имеющие отношение к Воланду. И превращение Варенухи в упыря, и полет Маргариты на бал, и извлечение мастера, и, наконец, путь к вечному приюту – все эти события совершаются под знаком луны. Луна с первых страниц сопровождает действия героев: именно ее, разваливающуюся на куски, видит умирающий Берлиоз. Полнолуние в эпилоге романа будит смутные воспоминания, беспокойство, тревогу у людей, повстречавшихся с Воландом. Что, конечно, не следует воспринимать как буквальное указание на то, что память пострадавших оживает в пасхальные дни, но косвенно, опосредованно это напоминание о Пасхе.

В романе мастера с лунным светом связаны убийство Иуды, второй разговор Пилата с Афранием. Рассвет наступил с уходом из дворца Левия Матвея.

Луна – особо важный для Булгакова образ, общий для двух частей романа. Полнолуние объединяет многие, разновременные и по своему характеру многослойные действия. Луна полна, свет ее всепроникающ, внимание на этом настойчиво акцентируется автором. Этот символ очень важен для интересующего нас события: появления Воланда в Москве перед Пасхой.

Полнолуние названо праздничным. Можно отыскать в романе и другие пасхальные ориентиры. Именно в этот вечер Берлиоз критикует антирелигиозную поэму Ивана, которую сам же Берлиоз и «заказал поэту для очередной книжки журнала» (с. 425), причем написана она была «в очень короткий срок». Не исключено, что поводом для ее создания послужила приближающаяся Пасха и переработку необходимо было сделать срочно. Можно даже предположить, что Булгаков, писавший роман с 1929 по 1940 год, взял за точку отсчета вполне реальное празднование поздней (майской) Пасхи, почти совпадающей с гражданским праздником 1 мая. События романа происходят в самом начале мая: липы на бульваре «чуть зеленеющие» (с. 423), несмотря на страшную жару. Отсылкой к 1 мая могут послужить слова Ивана в адрес Рюхина: «Посмотрите на его постную физиономию и сличите с теми звучными стихами, которые он сочинил к первому числу!» (с. 484).

Сразу же оговоримся. Если в основу повествования и положена какая-то конкретная дата, это вовсе не означает, что все «реалии» московских событий привязаны именно к ней. Наблюдения показывают, что в романе тесно переплетаются детали, характерные как для 1920-х, так и для 1930-х годов, о чем речь пойдет ниже. Поэтому подобная точность, неприемлемая для анализа всего произведения в целом, может быть интересна как возможный конкретный факт.

В эпилоге романа говорится, что с момента описываемых событий прошло много лет. Ивану Бездомному уже «тридцать или тридцать с лишним» (с. 808) лет, т. е. минуло лет десять, ведь в момент знакомства читателя с Иваном ему двадцать три года.

Несложно проверить пасхальные даты с 1920 по 1940 год. Четыре Пасхи за двадцатилетие приходятся на май: 2 мая 1926 года, 5 мая 1929 года, 1 мая 1932 года, 2 мая 1937 года. События в романе начались в среду вечером, и до пасхального Воскресения должно пройти пять дней. Совпадение одно – 1929 год.^[14] Следовательно, могло случиться, что литераторы увидели Воланда 1 мая 1929 года. «Первая странность этого майского вечера» (с. 423), а именно редкостное безлюдие на бульваре, вполне объяснима. Вечером люди в компаниях отмечают гражданский праздник. Вполне вероятно, что и заседание МАССОЛИТа, назначенное на 10 часов вечера, было приурочено к первомайскому празднику, а поскольку ресторан Грибоедов – ночной и основное веселье в нем начинается после полуночи, заседание, естественно, превратилось бы в дружескую праздничную пирушку, которая последовала бы за официальной частью. Светское застолье объясняет и большое количество народа в ресторане: все столики к полуночи на веранде были заняты, и для двенадцати человек нашлись места только в залах. Праздник привлек в ресторан и гостей из других городов (пародийный Иоганн из Кронштадта, Витя Куфтик из Ростова), «плясали свои и приглашенные гости» (с. 476). Здесь же находились и «виднейшие представители поэтического подраздела МАССОЛИТа». Столь активное включение всех в ночную ресторанную жизнь посреди недели вполне уместно в связи с Первым мая. Становится ясным, почему Степа Лиходеев так веселился сначала в «Метрополе», а потом на даче в Сходне: пьянка не была экспромтом, на дачу специально везли «патефон в чемоданчике» (с. 495). Патефон – роскошь по тем временам, и рядовые граждане веселились под звуки праздничного концерта, в котором передавались классические произведения: «из всех окон, из всех дверей, из всех подворотен, с крыш и чердаков, из подвалов и дворов вырывался хриплый рев полонеза из оперы „Евгений Онегин“» (с. 470). Здесь не столько авторское преувеличение, сколько констатация факта – какой же праздник без музыки!

Найденная нами дата интересна тем, что именно в 1929 году Булгаков начал писать свой роман. Ему, как и мастеру, было 38 лет. Вообще 1929 год стал в жизни писателя критическим. Неприятие его творчества, бедственное положение заставили его в этом году впервые обратиться к А. М. Горькому за поддержкой. Булгаков в письмах Горькому от 3 и 28 сентября 1929 года просит о «гуманной резолюции» на прошении, поданном «правительству СССР», – разрешить покинуть пределы СССР. «Все запрещено, я разорен, затравлен, в полном одиночестве. Зачем держать писателя в стране, где его произведения не могут существовать?»^[15]

Таким образом, знаменитому письму Сталину, написанному в 1930 году, предшествовали письма к Горькому 1929 года. Что касается письма Сталину, то Б. Гаспаров очень точно определяет его не только как биографический, но и как «литературный факт», поскольку «судьба мастера сознательно ассоциировалась Булгаковым с его собственной судьбой».^[16] «Судьба автора отожествляется с судьбой литературного героя, тем самым как бы становится литературным фактом. Такое отожествление является также примером смешения различных модусов, столь же характерного для мифологического повествования, как и смешение различных временны́х планов».^[17]

Итак, если 1929 год появился в романе как автобиографическая деталь, то сплетение разновременных реалий (1920-х годов с 1930-ми) придает роману более эпический характер, делает его своеобразной притчей, пророчеством и т. п.

К самому концу 1920-х годов отсылает ряд деталей. Например, номер «Литературной газеты», в которой напечатаны стихи Ивана Бездомного, указывает на то, что события происходят не ранее 1929 года – года первого выпуска этой газеты. МАССОЛИТ, явно ассоциирующийся с МАППом, не мог существовать позже 1932 года, но гибель его председателя и пожар, уничтоживший здание «Грибоедова», воспринимаются как пророчество о неминуемой гибели объединения, принесшего так много бед самому Булгакову.

Кремировать тело Берлиоза могли не раньше конца 1920-х годов – крематорий в Москве открылся 11 января 1927 года. Впрочем, Булгаков пишет об этом как о чем-то вполне обиходном: «Тот, кто еще недавно полагал, что он чем-то управляет, оказывается вдруг лежащим неподвижно в деревянном ящике, и окружающие, понимая, что толку от лежащего нет более никакого, сжигают его в печи» (с. 431). Обыденность кремации – примета уже 1930-х годов. Из этого же десятилетия – злобное обращение Ивана Бездомного к врачу: «Здорово, вредитель!» (с. 483). Возникает ассоциация с процессом над врачами-убийцами в связи со смертью А. М. Горького (1936 г.) и его сына М. А. Пешкова (1934 г.).

Особо стоит отметить и появление двух «новеньких» гостей на балу у сатаны, имен которых Коровьев якобы не знает. Один из них – автор плана убийства человека, «разоблачений которого он чрезвычайно опасался» (с. 686), с помощью яда, которым обрызгали стены кабинета. Второй – исполнитель. Этот изысканный способ убийства и анонимность гостей на балу ассоциируются с попыткой Ягоды отравить Ежова, стены и шторы кабинета которого были, по его приказанию, обрызганы ртутью (ртуть добавили и в побелку). Правда, желаемого результата Ягода не добился. Но присутствие Ягоды на балу у Воланда связано уже с концом 30-х годов – он мог там появиться только после смерти в 1937 году.

Из реалий 1930-х годов Б. Гаспаров отмечает неоднократное упоминание в романе имени А. С. Пушкина в связи со столетием гибели поэта в 1937 году. В торжествах по этому поводу активное участие принял Булгаков (пьеса «Последние дни»).

Б. Гаспаров проследил и ассоциацию с процессом Н. И. Бухарина в 1938 году через имя чиновника Николая Ивановича, превращенного в борова. «Важно также, что Николай Иванович оказывается в романе связан с Иваном Николаевичем Бездомным (принцип зеркального подобия); эта связь подтверждена тем, что в эпилоге данные персонажи встречаются друг с другом: Бездомный наблюдает за Николаем Ивановичем, находящимся „за решеткой“ сада».^[18]

Характеристика, данная Иваном поэту Рюхину («типичный кулачок по своей психологии») (с. 484), ассоциируется с коллективизацией и с 1930-ми годами.

Интересно в контексте 30-х годов рассмотреть ироническую беседу Коровьева и Бегемота о Достоевском с «гражданкой в белых носочках», сидящей у входа на веранду в ресторан «Грибоедов». Коровьев уверяет ее, что Достоевский был писателем, несмотря на отсутствие у него каких-либо удостоверений. «Да возьмите вы любых пять страниц из любого его романа, и без всякого удостоверения вы убедитесь, что имеете дело с писателем» (с. 769). «Достоевский бессмертен» (с. 769). Патетическая защита великого писателя – чрезвычайно смелый шаг и в 1920-е, и в 1930-е годы – время резкой критики Достоевского. В 1934 году на I съезде советских писателей В. Б. Шкловский сказал: «Я сегодня чувствую, как разгорается съезд, и, я думаю, мы должны чувствовать, что если бы сюда пришел Федор Михайлович, то мы могли бы его судить как наследники человечества, как люди, которые судят изменника… Ф. М. Достоевского нельзя понять вне революции и нельзя понять иначе как изменника».^[19]

Словесная защита Достоевского аналогична защите Воландом мастера и является реакцией на вульгарно-социологический подход к творчеству писателя. Только нечистая сила способна на смелый выпад против официального мнения, только она способна помочь, уверяет Булгаков. В книге посетителей Бегемот и Коровьев ставят подписи «Панаев» и «Скабичевский» – фамилии литераторов 60-х годов XIX века, участвовавших в травле Достоевского. Отсюда мостик перекидывается к речи Шкловского, вероятно хорошо известной Булгакову, и создается цепь непрерывности травли и гонений. Бегемот и Коровьев, войдя в «Грибоедов», фигурально превращаются в Панаева и Скабичевского, т. е. еще раз обыгрывается тема МАССОЛИТа как организации, делающей критика преследователем (сначала критик хвалит, а войдя в МАССОЛИТ, становится антагонистом) подлинного таланта.

В «Мастере и Маргарите» Булгаков художественно уточнил и спрессовал «реалии» целого десятилетия. Перечисленные выше ассоциации можно значительно расширить, но это не входит в задачи данной работы.

В плане автобиографичности романа Булгакова следует подчеркнуть выведенный нами из Пасхалий 1929 год как рубеж жизни Булгакова. Его герой мастер не знал тех событий 1930-х годов, которые ассоциациями рассеяны по всему роману, это знание самогó «правдивого повествователя». Мастер умер и остался за чертой 1929 года, Булгаков продолжал жить и работать в изменившейся для него ситуации. После телефонного разговора со Сталиным, который состоялся весною 1930 года, через три недели после письма Булгакова советскому правительству, многое изменилось в жизни писателя: он получил возможность работать в МХАТе, травля была остановлена, последнее десятилетие его жизни стало чрезвычайно плодотворным. В связи с этим хочется еще раз остановиться на осмыслении Булгаковым своей биографии как литературного факта. От ситуационной близости с Достоевским, преследуемым Панаевым, через Пушкина, на биографию которого во многом ориентировался Булгаков (в письме к правительству он просит Сталина «быть первым его читателем» – явная аллюзия на отношения Пушкина с Николаем I), к уничтожению черновика «романа о дьяволе», первого варианта «Мастера и Маргариты», сожженного одновременно с отправлением письма правительству, что заставляет вспомнить Гоголя и судьбу второй части «Мертвых душ».^[20] Реальный мастер Булгаков остается жить, литературный герой погибает, но в сознании читателей, связывающих Булгакова и его героя, реальность замещается литературным фактом, и гибель главного героя прочно связывается с самим Булгаковым. Таким образом, мы имеем дело с мифологизацией собственной биографии через образ мастера, поданный как замещение автора героем, о чем мы уже говорили. То же самое можно сказать и о «спрессованном» в романе времени: «Это рассказ о мире, который погиб, сам того не ведая… И тем самым – это пророчество о гибели, которое одновременно и сбылось, и сохранило свою актуальность на будущее – так сказать, конец света, не имеющий конца».^[21]

5. Вечер среды. Четверг

Итак, Воланд появился в Москве вечером в среду, накануне Страстного четверга. Для того чтобы проследить возможные сопоставления с церковными службами Великого поста, позволим себе небольшое отступление.

Церковный день предваряется утреней, которая совершается после шести часов вечера после короткой вечери. По еврейскому суточному календарю день начинается вечером, после появления на небе первых трех звезд. Завершаются сутки тоже вечером. У римлян же, после принятия в 46 году до н. э. юлианского календаря, суточный отсчет был, как и в современном мире, от полуночи до полуночи. Таким образом, описанные в Евангелии от Иоанна Тайная вечеря, моление в Гефсиманском саду и суд у Каифы приходятся по римскому времени на четверг, тогда как у евреев уже началась пятница. 14 нисана, пятница по Иоанну, фиксировавшему еврейский счет времени, стал целиком днем Страстей. Три других евангелиста (синоптики) пользовались римским счетом. Поскольку христианство приняло юлианский календарь, Великий четверг на Страстной неделе стал днем памятования последней ветхозаветной Пасхи Христа. При сопоставлении произведения мастера с Новым Заветом повремени совпадают суд у Пилата и казнь. Что касается предшествующих событий, то в прямой экспозиции они опущены, но из воспоминаний Левия Матвея и по свидетельству самого Иешуа арестован он был вечером в среду. Иешуа говорит Пилату, что возле храма познакомился с Иудой «позавчера вечером» (с. 446), пошел к нему в гости и был вслед за этим схвачен стражей. Таким же образом в хронологии романа предательство Иуды сдвинуто по сравнению с Евангелиями на сутки. Зато фигурирует среда, к тому же вечер, что косвенно связывает этот день с днем появления Воланда в Москве.

Но поскольку и предваряющая Великий четверг утреня совершается в среду вечером, налицо тройная временнáя взаимосвязь.

Воланд появляется в Москве в самое напряженное для каждого верующего время. Надо сказать, что никакого противостояния ему в романе Булгакова нет. Вообще упоминание о церкви отсутствует, что оправдано ходом повествования, поскольку Воланд вершит свой суд над людьми, никоим образом с церковью не связанными.

Однако и Берлиозу, и Ивану Бездомному важно, что оканчивается Великий пост, так как антирелигиозная поэма должна быть готова к Пасхе.

«Берлиоз… хотел доказать поэту, что главное не в том, каков был Иисус, плох ли, хорош ли, а в том, что Иисуса-то этого как личности вовсе не существовало на свете» (с. 425). И вот в завершение пространных «доказательств» Берлиоза появляется Воланд и с радостным изумлением узнает, что его собеседники, да и большинство жителей страны, – атеисты!

Интересно, что Воланд появляется в романе впервые сразу же после упоминания о древнем ацтекском божестве Вицлипуцли: «И вот как раз в то время, когда Михаил Александрович рассказывал поэту о том, как ацтеки лепили из теста фигурку Вицлипуцли, в аллее показался первый человек» (с. 426). Вицлипуцли (Уицилопочтли), верховный бог ацтеков, упомянут Берлиозом как доказательство множественности непорочных зачатий, о которых говорится в религиях древности. Этот пример уязвим: Вицлипуцли был зачат необычным, но не беспорочным способом: от упавшего с неба шара из тончайших перьев. Но нас интересует не столько сам миф, сколько имя ацтекского бога. В кукольной комедии Гейсельбрехта «Доктор Фауст, или Великий негромант» Вицлипуцли – черт из свиты Мефистофеля. Вообще в народных кукольных представлениях в Германии имя Вицлипуцли встречается довольно часто.^[22]

Воланд скоморошничает, благодаря Ивана и Берлиоза за сообщенную ему «новость». Паясничая, он с притворным испугом «обвел глазами дома, как бы опасаясь в каждом окне увидеть по атеисту» (с. 429). Его явно забавляет беседа с литераторами: он поддразнивает, иронизирует, насмешничает, заодно потешаясь и над шестым доказательством Канта. Серьезным Воланд становится лишь в тот момент, когда задает вопрос, кто же управляет распорядком на земле? Дальнейшие его действия постепенно раскрывают тайный замысел: уверить литераторов в своем абсолютном всемогуществе, продемонстрировав его.

В ходе повествования выясняется, что Воланд со своей свитой и не подозревающие о нем москвичи совершают действия, во многом пародирующие евангельские события и церковные службы Страстной седмицы: Воланд как сатана и «обезьяна» Бога – сознательно, люди – невольно, без тени догадки о том, кто руководит их действиями.

Уже в среду вечером возникает недвусмысленная пародия на Тайную вечерю. «В половине одиннадцатого часа того вечера, когда Берлиоз погиб на Патриарших, в Грибоедове наверху была освещена только одна комната, и в ней томились двенадцать литераторов, собравшихся на заседание» (с. 474). Здесь мы видим как бы Тайную вечерю «наоборот»: двенадцать человек поздно вечером ждут, но их «учитель» не появляется, более того, он мертв. Атеистическая «тайная вечеря» не состоялась.

Однако разудалый разгул, напоминающий адское видение, в Грибоедове утихает в этот вечер ненадолго. Трапеза продолжается, соединяясь с поминками, хотя и не названными так автором, но подразумевающимися.

Для членов МАССОЛИТа со смертью главы объединения ночная жизнь в ресторане не прекратилась. Настроение по-настоящему омрачилось только у поэта Александра Рюхина, которому пришлось выслушивать неприятные слова из уст Ивана Бездомного. Он – единственный, в ком смерть Берлиоза и поездка в клинику родили «философскую» мысль о бессмертии, правда в историческом его понимании, в памяти людей. На эти мысли его навел памятник Пушкину (отметим игру имен: Александр Пушкин – Александр Рюхин), мимо которого проезжал усталый Рюхин. Гибель главы МАССОЛИТа и бессмертие Пушкина натолкнули его на размышления о причинах пушкинской славы: «Стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие» (с. 489). Как в зеркале, в памяти Рюхина поменялись местами Дантес и Пушкин. Собственно, Пушкин обеспечил бессмертие Дантесу в памяти человечества, как в историческом времени негативное «бессмертие» Понтию Пилату обеспечила смерть Иисуса Христа. Перевертыш «Пушкин – Дантес» в зеркале рюхинского сознания дублирует тему бессмертия Пилата в смысловой структуре романа.

Главными героями вечера среды стали Берлиоз и Иван Бездомный. Роль Берлиоза ясна: мы выяснили его причастность к судьбе мастера – вечер среды становится для него временем расплаты. Иван попадает в сумасшедший дом в среду, что совпадает по времени с арестом Иешуа Га-Ноцри в романе мастера, т. е. судьба Ивана некоторым образом воспроизводит ершалаимские события, опущенные в прямой экспозиции романа мастера, отчасти репродуцируя арест Иешуа. Однако роль его этим не ограничивается.

Иван Бездомный – своеобразный жизнеописатель Иисуса Христа: если в среду вечером Воланд свидетельствует земное существование Иисуса, отождествляемого с Иешуа, то Иван выступает как «биограф» Иисуса Христа, который изображен у него «очень черными красками», но «совершенно как живой» (с. 425). Как живой, но черный Иисус существует в поэме и в сознании Ивана (черный Христос – анти-христос, антихрист).

Выслушав рассказ Воланда и оказавшись свидетелем смерти Берлиоза, Иван по собственному почину пытается поймать Воланда. Сначала он просто гонится за ним, потом им овладевает совершенно неожиданный, бессознательный, но по сути религиозный порыв. В поисках Воланда он, сам не ведая почему, вбегает в квартиру 47 дома № 13 в одном из арбатских переулков и похищает там бумажную иконку и церковную свечу.

Описание кухни, в которой он очутился, представляется чрезвычайно важным: «Один лунный луч, просочившись сквозь пыльное, годами не вытираемое окно, скупо освещал тот угол, где в пыли и паутине висела забытая икона, из-за киота которой высовывались концы двух венчальных свечей. Под большой иконой висела пришпиленная маленькая – бумажная» (с. 468–469). В стремительном ходе повествования автор, казалось бы, слишком много времени тратит на описание случайно возникшей перед Иваном кухни. Но остановимся и мы. Иван Бездомный, пролетарский поэт двадцати трех лет, явно необразован, плохо воспитан, судя по всему, выходец из простонародья. Быть может, его детские воспоминания вдруг ожили в этой кухне, память, похожая на годами не вытиравшееся окно, внезапно озарилась. «Никому не известно, какая тут мысль овладела Иваном», но иконку он прикрепил на груди, а одну свечу взял с собой. Икона эта всплыла потом как явное доказательство его безумия: «Иконка-то больше всего и испугала» (с. 489). Интуитивно Иван почувствовал, что икона и свеча могут послужить каким-то средством то ли для поимки «иностранца», то ли для защиты от него.

Купание Ивана в Москве-реке в первую очередь вызывает ассоциацию с крещением, но вода в реке «черная» (с. 469). Таинственный «крестный» Ивана, «приятный бородач», похитивший Иванову одежду, оставил ему взамен «рваную белую толстовку^[23] и полосатые кальсоны». Белая толстовка – пародия на белую новую одежду христианина-неофита. Сохранен цвет, но подчеркнута ветхость оставленной одежды.

Переодевшись, Иван направился к Грибоедову и подошел к ресторану с зажженной свечой – в каком пункте своего путешествия он ее зажег, автор не уточняет.^[24] Тем не менее эта свеча ассоциируется с горящей свечой, которую неофит вслед за священником проносит вокруг купели. Вообще после купания мысль Ивана обретает определенную логическую стройность. Если до него он метался в поисках Воланда, действуя по наитию, и отметил лишь «сверхъестественную скорость, с которой происходила погоня» (с. 467), то теперь его путь определился. Ведомый Воландом, Иван подошел к реке как к своеобразному рубежу. Вслед за «крещением» он осознает, зачем ему понадобились украденные на кухне предметы. В ресторане «братья по литературе» стали свидетелями «обращения» Ивана: он не просто проповедует, он утверждает могущество «консультанта», заявляя, что именно «консультант сейчас убил на Патриарших Мишу Берлиоза» (с. 479). Но пока новоиспеченный пророк не знает, с кем он встретился; Воланд остается для него «профессором и шпионом» (с. 480). Итак, после купания в Москве-реке Иван приходит к вере в могущество Воланда, не зная пока, как его назвать. Следующая ступень – когда открывается имя того, кто руководил его действиями, – пройдена в клинике Стравинского с помощью мастера. Приблизившийся к Грибоедову Иван смотрится «привидением». То обстоятельство, что «привидение, пройдя в отверстие трельяжа, беспрепятственно вступило на веранду» (с. 479), подчеркивает внешнюю принадлежность Ивана к кругу Воланда, пока лишь образно поданную и не раскрытую по сути. Ошарашенный швейцар его пропустил.

Помимо «крещения» действия Ивана являются и прямой пародией на церковную службу, совершаемую в среду вечером (временнóе совпадение). В среду на Страстной седмице в церкви на утрене поется Ексапостиларий: «Чертог Твой вижу, Спасе мой, украшенный, и одежды не имам, да внидя в онь: просвети одеяние души моя, Светодавче, и спаси мя». Священник во время пения Ексапостилария стоит в алтаре перед престолом с высоко поднятой горящей свечой. Свеча Ивана, «поднятая над головой», – своеобразная вариация молитвенной позы иерея. А Грибоедов оказывается «чертогом», в который стремится Иван буквально, и отсутствие надлежащей одежды затрудняет ему вход в «храм искусства», откуда затем его выдворяют, в частности, за этот неприличный костюм: швейцар быстро опомнился, а Иван не был избранным на пиру званых.

Иван, следующий за Воландом, выполняет ряд бессознательных действий. Считая, что преследует «консультанта», Иван в действительности неосознанно стремится к нему: «крестится» в новую веру, обретает дар проповедника и демонстрирует его, разрывая своим поведением связи с тем социальным миром, который еще утром вполне его устраивал.

И еще одна возможная ассоциация. В православии существует обычай: вечером в Страстной четверг, после чтения Двенадцати Евангелий, зажечь свою свечу от негасимой лампады и донести горящей до дому, чтобы от нее, в свою очередь, засветить лампаду перед домашней иконой. Иван зажигает свою свечу не от негасимого света, а от серной спички (аналогия: дьявол – сера). «Приятный бородач» – таинственный восприемник – знал, чтó оставлял Ивану.^[25]

Иконка, пришпиленная к груди, тоже символична: на ней – «стершееся изображение неизвестного святого» (с. 479). В этом – и забвение христианства, и возможность принять за святого кого угодно. Интуитивная религиозность порыва Ивана несомненна, но в дальнейшем его действия постепенно принимают дьявольскую ориентацию, тем более что номер дома, где Иван похитил иконку и свечу, – 13, а «голая гражданка», на которую он наткнулся в ванной, стояла в «адском освещении» (с. 468).

В романе возникают еще три внешне религиозных порыва. И у кого же? В одном случае – у Чумы-Аннушки, пролившей масло и ставшей косвенной виновницей смерти Берлиоза. Читаем у Булгакова: «Аннушка перекрестилась и подумала: „Да, уж действительно квартирка номер пятьдесят! Недаром люди говорят!“» (с. 711). Перекреститься, увидев во дворе лошадей и свиту Воланда, пробует и кухарка, но ее крестное знамение прерывает возглас Азазелло: «Отрежу руку!» (с. 788). И последний персонаж, довольно театрально демонстрирующий свою религиозность, – Никанор Иванович Босой. На вопрос, откуда он взял валюту, председатель домкома номер триста два-бис по Садовой ответил следующее: «Бог истинный, Бог всемогущий… все видит, а мне туда и дорога. В руках никогда не держал и не подозревал, какая такая валюта! Господь меня наказует за скверну мою» (с. 578). Он и крестится, и требует «окропить помещение».

Вот и все о тех, кто хотя бы формально вспомнил в трудные минуты Бога. Однако их божба пуста, как у Аннушки, остающейся «чумой», и театральна, как у Босого. Босой хоть и не любит театра и отчасти пострадал из-за него, но по воле Булгакова обнаруживает в своем страстном монологе подражание Пушкину, явно пародируя безумного царя Бориса.

Возвращаясь к временнóму ходу событий, отметим, что каждый из проходящих перед читателем дней имеет свое кульминационное событие. Вечер среды ознаменован смертью Берлиоза, и все события связаны с ней. В четверг (тоже поздним вечером) состоялось представление в Варьете. Однако уже с утра начинаются активные действия Воланда и его свиты. При этом если в среду действуют трое (Воланд, Коровьев и Бегемот), то в четверг появляются Азазелло (утром) и Гелла (к вечеру).

Две темы становятся главными в четверг: тема смерти и тема Иуды, что вполне соответствует церковным чтениям Страстного четверга.

В православной церкви утром на литургии в Страстной четверг вспоминаются Тайная вечеря Христа и предательство Иуды – канонические Евангелия читаются до допроса у Понтия Пилата. «Тема Иуды», звучащая в церковных чтениях и в романе мастера, пародийно варьируется в московских событиях днем в четверг: сначала Коровьев «выдает» Никанора Ивановича Босого Лубянке по телефону «голосом Тимофея Квасцова», а затем и самого Квасцова – хорошо известного доносчика. Донос (или вариация предательства) очевиден в конфликте финдиректора Римского с исчезнувшим Степой Лиходеевым. «Донос» Коровьева на Квасцова перекликается со стремлением Римского избавиться от ненавистного ему Степы посредством Варенухи, который, со своей стороны, не в силах сопротивляться Римскому. Ночью в клинике Стравинского обыденность стукачества раскрывается в рассказе мастера об Алоизии Могарыче. Должность Римского – финдиректор, «денежная» фамилия (прозвище?) Могарыч ассоциируется с «тридцатью сребрениками» и своеобразно вплетается в «тему Иуды».^[26]

Фактически весь четверг в Москве проходит под двумя знаками: доноса и соблазна нечистыми деньгами. Деньги любят все, они необходимы, от них нет сил отказаться. Соблазняется Никанор Иванович Босой, соблазняется вся публика, пришедшая в Варьете. Не остается ни одного человека, не поддавшегося соблазну, каждый обнаруживает свою слабость. Сон Никанора Ивановича Босого связан с валютой. Тема «люди гибнут за металл» вырывается из реального времени, развиваясь в нематериальном пространстве.

Мистическое время находит отражение в земных событиях.

Донос и нечистые деньги связаны с ложью. Днем, во время грозы, Варенуха, обвиненный во лжи и хамстве, превращен присными Воланда в упыря. Во лжи уличен конферансье Жорж Бенгальский; тройная жизнь Семплеярова подвергнута «полному разоблачению».

Вечером в церкви в Страстной четверг читаются Двенадцать Евангелий – по три отрывка Страстей из каждого евангелиста до погребения Христа.

Тема смерти пародийно обыгрывается в этот день несколько раз. Во-первых, Степа Лиходеев, потрясенный свитой Воланда, теряя сознание у себя в спальне, думает: «Я умираю…» (с. 500), однако «воскресает» в Ялте и опять падает в обморок. Избиение Варенухи в саду – трагикомическая репродукция убийства Иуды из Кириафы в Гефсимани – соединяет произведение мастера с московскими событиями: донос вовремя остановлен и наказание смягчено, но ассоциативно эта сцена приводит нас к гибели Иуды. Иван Бездомный в клинике размышляет о смерти Берлиоза. И наконец, в «театральном представлении» Воланда этот мотив звучит в полную мощь. Трюки Воландовой компании сопровождаются скандалами, остановить которые уже никто не в силах. Однако все многочисленные доносы, соблазны, мнимые смерти – воскресения подаются как цирковые фокусы, их сопровождает веселье зрителей. Так, еще до сеанса в Варьете Тимофей Квасцов, «захлебываясь от удовольствия» (с. 518), рассказывает, как «замели» председателя домкома; Варенуха, торопясь «изобличить злодеев», предвкушает что-то приятное: «Так бывает, когда человек стремится стать центром внимания, принести куда-нибудь сенсационное сообщение» (с. 528).

Публика на улице злорадствует, видя разбегающихся в нижнем белье дамочек после представления в Варьете.

Выступление в Варьете началось в 10 часов вечера. Воланд появился перед Римским после безуспешной попытки финдиректора позвонить по отключенному телефону. Таким образом, с появлением Воланда Варьете как бы теряет связь с внешним миром, становясь замкнутым магическим пространством. В среду представлению в Варьете предшествует «мини-шабаш» в Грибоедове, приостановленный слухом о смерти главы МАССОЛИТа. Скандал в Грибоедове переродился в более шумное беснование в Варьете; от Варьете нить потянулась к балу у Воланда в пятницу. Скрепляет три этих «представления» тема головы: отрезанная у Берлиоза, оторванная у конферансье и украденная из гроба у того же Берлиоза. Беспорядки, начавшиеся с появлением Воланда и его свиты, в четверг растут неотвратимо: и вот уже не один милиционер помогает отвезти одного сумасшедшего в клинику, а в разных местах Москвы раздаются милицейские свистки и цепочкой едут за город машины, доставляя пациентов к Стравинскому. В Варьете «адский хохот» перемежается со страшными криками, злорадные шутки сменяются недоумением, страх соединен с фарсом. Смерть скалит зубы: оторванная голова конферансье – настоящая! Но трагедия оборачивается фокусом, впрочем далеко не безобидным для пострадавшего, что совершенно не важно для публики, охваченной жаждой еще более скандальных зрелищ. Смерть, с которой начинается роман Булгакова, властно врывается в Варьете, где она на миг приоткрывает свое беспощадное лицо и тут же его прячет. Зритель пребывает в некотором недоумении: была ли оторвана голова у конферансье или это всего лишь искусный трюк «гипнотизеров»? А бесы демонстрируют свою силу: они уверяют публику, что человеческая жизнь – игрушка в их руках. Возвращение головы Жоржу Бенгальскому можно рассматривать как соперничество с чудом Христа, вернувшего стражнику отсеченное Петром ухо. На эту мысль наталкивает и сближение временны́х пластов: чудо со стражником было совершено в четверг, в момент ареста Христа. Воланд как бы стремится превзойти это чудо, приставляя к шее конферансье оторванную голову. Толпа, от жестокости переходящая к «милосердию», от смеха к скандалу, – это та же толпа, которая в древнем Иерусалиме кричала «Распни его!» после того, как восторженно приветствовала въезд Христа в город. Толпе безразлично качество зрелища – оно должно возбудить, захватить, взвинтить нервы: Варьете становится такой же новой кумирней, как ресторан Грибоедова. В сознании нет Бога, но есть жажда зрелища; пусть «cатана там правит бал» – лишь бы бал состоялся. Подлинная трагедия неотличима для массового зрителя от иллюзорного фокуса, смерть искусно сплетается с театром. В морге лежит тело покойного Берлиоза с отрезанной головой; потерявший на миг и вновь обретший свою голову Жорж Бенгальский, случайно заглянувший за пределы жизни, еще плачет и стонет, а на ночных улицах Москвы уже раздаются хохот и улюлюканье.

Одновременно с началом представления в Варьете перед Иваном Бездомным появляется мастер: «дом скорби засыпал» (с. 532). А расстался мастер с Иваном, увидев, что «ночь валится за полночь», т. е. когда в параллельном временнóм срезе перепуганный Геллой и упырем Варенухой финдиректор Римский в ужасе убегает из Варьете. Рассказ мастера о себе и представление Воланда перед московской публикой, таким образом, совпадают по времени.

6. Пятница

Наступила пятница – «беспокойный день», как сообщается в заглавии 17-й главы. Пятница – единственный день временнóго совпадения в параллели Москва – Ершалаим.

Соотнеся московские события с романом мастера, мы заметим продолжение «темы Иуды», а именно – странствие «нечистых денег», оборачивающихся бумагой: так странствует мешок с деньгами, полученными Иудой за выдачу Иешуа Га-Ноцри, от Каифы к Иуде, от Иуды к убийцам, от них – к Афранию, от Афрания – к Пилату.

Подобно Пилату, весь день ведущему разговоры то с Иешуа, то с Каифой, то с Афранием, то с Левием, Воланд с утра пятницы принимает визитеров. И незадачливого дядю Берлиоза, и буфетчика Сокова как следствие этих визитов преследуют невероятные события.

Пятница – самый «мистический» день в романе: во-первых, Иван Бездомный видит во сне продолжение романа мастера – «Казнь». Во-вторых, тема денег во сне Босого тоже варьирует «тему Иуды». При этом Ида Геркулановна выдает властям своего любовника Дунчиля точно так же, как Низа выдает Иуду из Кириафа: мы видим репродукцию романа в романе, но не столько в реальности, сколько в мистическом отражении – Босому все это только снится. Следует отметить, что московские сновидцы уподобляются Понтию Пилату необычностью своих снов, их значимостью. Так, театрализация действительности, неотличимая от спектакля реальность раскрывается во сне Босого. «Казнь на Лысой Горе» переносит Ивана Бездомного в день 14 нисана. Все сны персонажи романа видели в ночь на пятницу; Иван успокоился совсем уже под утро: «последнее, что он слышал наяву, было предрассветное щебетание птиц в лесу» (с. 587).

В пятницу перед читателем возникает возлюбленная мастера, Маргарита Николаевна, которая в эту ночь тоже видела «вещий сон» и которая днем, приехав в Александровский сад, отметила годовщину своего знакомства с мастером. Героиня романа свободна на «три дня», ее поведение никем не контролируется, так как муж уехал в четверг в командировку, а домработница Наташа всей душой предана хозяйке.

«Черный» негативный аналог – перевертыш ситуации Маргариты – есть и в романе мастера: собирающаяся на прогулку Низа тоже свободна, ее муж «уехал в Кесарию» (с. 728). Имеется здесь и служанка, есть и любовник Иуда, однако о тождестве речи быть не может, ибо при схожести внешних обстоятельств их противоположный смысл очевиден. Тем не менее вновь возникает ассоциация с произведением мастера.

К Маргарите мы еще вернемся, а теперь продолжим сопоставлять события, происходящие в романе Булгакова, с церковными службами Страстной седмицы.

Если пародия на Тайную вечерю возникла уже в начале романа, а чтение Двенадцати Евангелий совпало с накалом страстей в Варьете и повлияло на поведение Ивана Бездомного, то и пятница послужила для возникновения аналогий-перевертышей. В церкви в Страстную пятницу совершаются две главные службы: вынос Плащаницы и ее погребение, знаменующие смерть и похороны Христа. В московских событиях роль «интеллектуального» и «красноречивого» противника Христа отводится Берлиозу (именно его, ситуационно пародирующего Христа, ждали двенадцать писателей); постараемся обнаружить эту пародийность и дальше. Вынос Плащаницы (т. е. смерть Иисуса Христа) совершается днем, в два-три часа пополудни. В пятницу днем дядя Берлиоза «вошел в дверь комнаты, в которой помещалось домоуправление дома № 302-бис по Садовой улице в Москве» (с. 613). Булгаков акцентирует подавленность «средних лет небритого человека», Пятнажко («говорящая фамилия», ассоциирующаяся с пятницей), в связи с исчезновением председателя правления, а затем и таинственный уход-исчезновение самого Пятнажко, бледного и «совершенно расстроенного». Символичен плакат, под которым сидел Пятнажко: он изображал «в нескольких картинках способы оживления утонувших в реке» (с. 613). Здесь отдаленно пародируется скорбь близкого выноса Плащаницы – плакат можно воспринять как иронию по поводу Воскресения из мертвых. С еще большим гротеском церковное действо отражается во встрече Поплавского с Коровьевым в квартире № 50. Коровьев, рассказывая о смерти Берлиоза, блистательно разыгрывает сцену горя. Этот шут «затрясся от слез», которые потоками полились из-под пенсне, он буквально начал «содрогаться в рыданиях»: «Нет, не в силах, нет мóчи, – шмыгая носом, продолжал Коровьев, – как вспомню: колесо по ноге… одно колесо пудов десять весит… Хрусть! Пойду лягу в постель, забудусь сном, – и тут он исчез из передней» (с. 616). Любопытная деталь: Коровьев несколько раз рассказывает о том, как были сломаны ноги Берлиоза – возможно, это негативно-ироническая аллюзия на Евангелия, в которых утверждается, что голени Христа не были перебиты.

Кощунственно аранжированная тема смерти продолжает звучать в предсказании печальному буфетчику Сокову кончины от рака печени «в феврале будущего года» (с. 625).

Тема «оплакивания», пародируемая Коровьевым и подавленностью Пятнажко, усиливается в слезах Маргариты Николаевны, утром вспомнившей мастера и перечитывающей отрывок из его рукописи. Однако здесь происходит резкое разграничение гротесково-пародийной и трагедийной линий.

Доминантой становятся похороны Берлиоза.

Маргарита «совсем запечалилась и понурилась» (с. 638), и вот тут-то перед нею и появляется траурный кортеж Берлиоза.

Первая существенная деталь: похороны явно скандальные, ибо из гроба украдена голова покойника и потому в выражении лиц присутствующих читается двусмысленность. Второе: кортеж появляется примерно в то время, когда в церкви совершается чин выноса Плащаницы (около двух часов дня Маргарита обратила внимание на странную процессию; кремация Берлиоза назначена на два часа, похороны – на три).

Тело покойника ввиду отсутствия головы пришлось закрыть черным покрывалом – третья важная деталь: символический Гроб Христов закрывается черным платком. Итак, похороны Берлиоза описаны как пародия на церковную службу. Пародийность сплетается здесь с подлинным трагизмом; нездоровый ажиотаж и любопытство участников контрастируют с траурной музыкой. В целом же, как и в Варьете, смерть соседствует со скандалом и зрелищем.

Маргарита невольно вовлекается в число любопытствующих зрителей. Ее печаль усиливается этими похоронами, тем более что ей не ведомы тайные нити, связывающие мастера с покойным Берлиозом.

«Какие странные похороны… И какая тоска от этого „бумса“! Ах, право, дьяволу бы я заложила душу, чтобы только узнать, жив он или нет! Интересно знать, кого это хоронят с такими удивительными лицами?» (с. 639).

Так впервые в романе совершенно отчетливо и конкретно звучит прямое обращение к дьяволу с предложением о продаже души, и исходит оно от Маргариты в момент выноса тела человека, виновного в трагедии мастера и первым встретившего сатану в Москве.

Своим восклицанием-предложением Маргарита выявляет скрытую Фаустову тему в булгаковской «тайнописи». Дьявол окончательно получает возможность подчинить себе мастера через активное желание Маргариты любой ценой узнать о судьбе возлюбленного.

Достаточно одной магической фразы.

Из двух любящих друг друга героев первым пожелал встретиться с Воландом мастер, о чем и сказал Ивану в клинике, но душу предлагает дьяволу Маргарита, ибо ее душой он еще не владеет. Душу свою Маргарита закладывает во имя любви к мастеру; эта мотивация приобретает особо зловещую окраску, становясь негативом жертвы Христа во имя любви.

Но жертва Маргариты – не только «черное» отражение жертвы Христа, хотя ее и можно рассматривать как еще одно доказательство травестии церковно-мистических событий. Она связана непосредственно с Азазелло и древним ветхозаветным обычаем.

Неслучайно именно Азазелло был послан соблазнить Маргариту, психологически готовую на любую жертву ради мастера. Дьявольская компания сначала поймала ее на неосторожной и отчаянной мысли, затем Маргарита оправдала все их планы. В свите Воланда все обязанности четко распределены, и ни Бегемот, ни Коровьев не смогли бы исполнить той роли, которую так удачно сыграл Азазелло.

В Ветхом Завете Азазель – демон безводной пустыни, которому приносилась жертва в «день искупления» (Йом-Кипур), так называемый «козел отпущения». На него перекладывались все грехи народа, и козла отправляли в пустыню, к демону Азазелю. Под пустыней разумелась не только конкретная местность, но и просто «пустое место», небытие, смерть. По некоторым толкованиям, козла сталкивали со скалы в пропасть.^[27] Поэтому Азазелло принял жертву Маргариты. В апокалипсической «Книге Еноха» Азазель упоминается как один из падших ангелов, научивших земных людей магии, а также врачеванию и использованию косметики.^[28] Неслучайно Азазелло дал Маргарите баночку с волшебным кремом.

Когда в доме прозвучал звонок Азазелло, Маргарита уже превратилась в ведьму, а по слову «невидимка» сделалась невидимой.

Не последнюю роль в этом преображении сыграла мазь Азазелло. Мазь, которую применяли ведьмы для полетов на шабаш, упоминается во множестве художественных произведений. О ней говорит Д. Мережковский в романе «Леонардо да Винчи» (2-я часть трилогии «Христос и Антихрист»); В. Брюсов в романе «Огненный ангел» довольно подробно останавливается на этом. В выпущенной в 1880 году книге М. Забылина приводится рецепт аналогичного снадобья: «Колдуны и преимущественно колдуньи, ложась в постель, натирались мазью, состав которой теперь довольно известен; она состояла из следующих предметов специально наркотических. Тут были: аконит, или борец (Aconitum napellus), красавка (Atropa belladonna), белена (Hyoscyamus niger), черемица (Helleborus niger), дурман (Datura stramonium), ведьмина трава (Cicaea lutcliana) и, может быть, множество других, производящих на тело и мозг наркотическое опьянение».^[29]

Полет Маргариты протекал параллельно ходу земного времени, но от десяти часов вечера (вылет из дома) до полуночи она еще связана с течением времени, хотя сама этого не замечает, поскольку пространство для нее постепенно дематериализуется, раздвигаются границы, увеличивается скорость и перелет совершается вне физических законов.

За те два часа, что отделяют ее от вылета до начала бала, Маргарита успела сделать многое: разгромить квартиру Латунского, искупаться в реке, встретиться на кладбище с Азазелло, познакомиться с Коровьевым, принять предложение стать королевой бала и, наконец, побеседовать с Воландом.

Первое действие Маргариты, ставшей ведьмой, – месть. Она подобна разъяренной и беспощадной Эриннии. Ее месть критику Латунскому символична: Маргарита уничтожила то, ради чего всю жизнь трудился «похожий на пастора» критик, – его внешнее благополучие, которое обеспечивали вещи. Маргарита, еще в «доведьминский» период мечтавшая отравить Латунского, и впрямь отравила ему разгромом квартиры жизнь, поскольку в душу критика вполз тот жуткий страх, который узнали на страницах романа все столкнувшиеся с нечистью. «Да, говорят, что и до сих пор критик Латунский бледнеет, вспоминая этот страшный вечер» (с. 653).

Пожалуй, это единственное агрессивно-ведьминское деяние Маргариты; дальнейший полет и купание превращают ее из ведьмы в «королеву французскую», что впервые открылось летящей за ней следом домработнице Наташе.

Полет Маргариты к Воланду отнюдь не хаотичен. Цель купания в реке – переход на новую ступень, и даже для обознавшегося вначале толстяка она становится «светлой королевой Марго». Но для приобщения к сатане этого недостаточно: Маргарите надо вернуться в Москву и встретиться на кладбище с Азазелло, переодетым в «культовый» черный плащ, что знаменует приобщение Маргариты к миру мертвых. Затем Азазелло доставляет ее к квартире № 50 и перепоручает Коровьеву. В ходе всех этих событий Азазелло играет чрезвычайно важную роль: он уговаривает Маргариту встретиться с Воландом и приобщает ее к мертвецам, т. е. посвящает.

К сатане Маргариту приводит уже Коровьев. Обстановка, в которой Воланд предстал перед нею, необычна. Небольшая комната освещалась семисвечником «с гнездами в виде когтистых птичьих лап» (с. 668). Этот золотой канделябр стоит на дубовом столе, который поставлен перед широкой кроватью, так что кровать занимает центральную часть всей обстановки. «Был еще один стол с какой-то золотой чашей и другим канделябром, ветви которого были сделаны в виде змей» (с. 668).

Набор предметов и их расстановка напоминают алтарь православной церкви. В центре – «престол» с семисвечником, рядом – «диаконник», где хранятся священные сосуды (здесь, в частности, «золотая чаша», аналогичная чаше для Святых Даров); горнее место архиерея заменено кроватью. «Низенькая скамеечка», стоящая «на вытертом коврике», и табуреты можно сопоставить с православным сопрестолием, на котором в церкви размещаются иереи. Естественно, что аналогии с церковным алтарем даны с противоположным знаком. Так, канделябры в виде «когтистых лап» или змей в храме немыслимы.

Змея в христианской традиции олицетворяет дьявола, однако ассоциативно в памяти всплывает Древний Египет (урей-змей – символ мудрости в головном уборе фараонов), так как на груди у Воланда – священный скарабей. Скарабей не только оживляет в памяти Египет, но и прямо указывает на связь Воланда со «страною мертвых», с загробным миром, ибо изображение скарабея служило предметом заупокойного культа, его клали на грудь мумии или внутрь, вместо вынутого при бальзамировании сердца. «Египетская линия» начата в романе еще разговором Берлиоза об Осирисе – верховном судье над умершими, повелителем загробного мира у древних египтян.

Булгаков наделяет сатану не только распространенными в легендах чертами (например, хромотой, которую в данном случае обыгрывает как «ревматизм» (с. 674), вероятно, комическую репродукцию ревматизма, полученного чертом Ивана Карамазова в «Братьях Карамазовых» Ф. М. Достоевского). Образ Воланда задуман шире – он вбирает в себя черты многих языческих божеств, связанных с подземным миром. О «родословной» Воланда мы будем подробно говорить в части II («Игра перевертышей», гл. 4). Отметим пока, что ассоциативная связь с Осирисом вполне уместна еще и потому, что Древний Египет – логический мостик к первохристианским гностикам и другим сектам, подробно описывавших Люцифера. Это позволило И. Ф. Бэлзе в работе «Генеалогия „Мастера и Маргариты“» вспомнить гностическую легенду, по которой низринутый за гордыню с небес Люцифер повредил себе ногу и стал хромым.

Бэлза также подметил, что Воланд куда более величественен, чем, скажем, Мефистофель в «Фаусте» И.-В. Гёте, что опять-таки приводит к Люциферу: «В „Трагической истории доктора Фауста“ Кристофера Марло… Мефистофель оказывается лишь „слугой великого Люцифера“ (a servant to great Lucifer), которого он называет Arch-regent and commander of all spirits (верховный вождь и повелитель всех духов)…»^[30]

То, что у булгаковского сатаны есть черты и древнеегипетского божества, и Люцифера, заставляет вспомнить, что в начале XX века ученые широко изучали раннехристианские египетские секты. Так, многие из них связывали происхождение герметизма с религией древних египтян. В текстах средневековых алхимиков нередко цитируется «Изумрудная скрижаль» Гермеса Трисмегиста, древнейший памятник египетского герметизма – философии, основанной на высшей мудрости и тайном знании. Герметико-гностические тексты использовались алхимиками, средневековыми монахами, каббалистами, учеными (например, Т. Парацельсом). Д. Странден отметил близость герметизма к масонству. Ученик, который обтесывает «грубый камень» своего духа в гладко обработанный кубический камень, пригодный для строительства «Соломонова храма», т. е. храма духовно возрожденного человечества, – это первая ступень. Следующая ступень – мастер (подмастерье – характерная ступень у масонов – здесь отсутствует).^[31]

Мы невольно возвращаемся к предполагаемой «посвященности» мастера и его связи с Воландом. Слово «сатана» буквально означает «противник Бога». Сатана способен улавливать и направлять творческую энергию людей на разрушение, во зло. В одном из масонских журналов говорится: «Сатана не только отрицатель какой бы то ни было веры, основанной на религии, но к тому же еще и распространитель всякого научного знания. В мозгу мыслителя он – дух исследования, критики, философских изысканий, он – представитель союза научного знания с философией против обскурантизма».^[32]

Что ж, и роман мастера – пример «отрицания какой бы то ни было веры, основанной на религии», а в интеллекте мастеру не откажешь.

Возвращаясь к символике атрибутов Воланда, обратим внимание на то, что Воланд использует такой христианский символ, как треугольник (Иван Бездомный видит его на крышке портсигара, Степа Лиходеев – на крышке часов). В русском православии треугольник появился значительно позже, чем на Западе, – в XVII веке – и служит символом Пресвятой Троицы. Как и многие символы, треугольник использовался в каббализме, у масонов и в других тайных объединениях, естественно, с иным значением. В контексте романа Булгакова Воланд присваивает себе треугольник как эмблему верховной власти. Если своим поведением он демонстрирует могущество над судьбами людей, почему бы не узурпировать и символ триипостасности, показывая тем самым, что он является творческим, спасительным и духовным началом всего живого? В связи с рассмотренными нами травестиями православных служб, пародированием Евангелий и «заимствованием» обстановки православного храма наше предположение вполне уместно. Треугольник на часах может означать власть над временем.

Власть Воланда, точнее ее объем, сосредоточена в «живом глобусе», в планете, сжатой до размеров игрушки. Это «управление» землею и человеческими судьбами вызывает в памяти гностическую легенду о Люцифере, «деннице Бога», которому еще до его низвержения Земля была отдана в полное владение. Могущество Люцифера состояло в том, что все земные элементы вошли в состав его существа, и это заставило его возгордиться, почувствовать себя равным Богу. За гордыню Люцифер поплатился, но воздействия на физический мир и на души людей не был лишен, хотя сфера этого воздействия была ограничена. «Князь мира сего» – так называют сатану, однако его действия подотчетны Богу: только Бог может допустить искушения. «Живой глобус» в руках сатаны – доказательство его активной деятельности, но не всевластия в прямом смысле слова. То, что Воланд по желанию Маргариты вызывает демона смерти Абадонну, и то, что Земля – игрушка в его руках, демонстрирует могущество «князя мира сего», а то, что демонстрация эта очень проста и лишена амбициозного характера, делает ее в глазах Маргариты достоверной, убедительной и весомой, на что, конечно, Воланд и рассчитывает.

Воланд ни разу не противопоставил себя силе, способной повлиять на него. О Боге он вообще не говорит и ничем не выдает своего подчиненного положения. Даже неоднократно упоминаемое исследователями дуальное сосуществование с Иешуа представляется не совсем равноправным: если Иешуа просит за мастера, значит, Воланд волен ему отказать.

Что касается «присвоения» Воландом эмблемы Пресвятой Троицы, то, как «обезьяна Бога», в аду он предстает трехликим (Данте, «Божественная комедия»). В главе XXXIV «Ада» (37–39, 43–45) Данте описывает три лица сатаны: черное – знак духовного незнания (в противоположность Божественной Премудрости), красное – знак гнева и ярости (вместо любви), желтое, означающее бессилие (в противовес Богу-Творцу).

7. Остановленное время. Бал

Исследователи нередко сравнивают бал у Воланда с описанием Вальпургиевой ночи у И.-В. Гёте, но есть и существенные отличия. Во-первых, временнóе несовпадение: Вальпургиева ночь приходится с 30 апреля на 1 мая. Воланд вполне мог появиться в Москве прямо с шабаша на горе Брокен, где в Вальпургиеву ночь собираются западноевропейские ведьмы, но свой бал в квартире № 50 он давал несколько позже. Второе отличие в том, что в шабаше участвуют ведьмы, тогда как на балу у Воланда никаких ведьм, кроме Маргариты (которая к тому же становится королевой), нет: бал дается мертвецам, восставшим на это время из гробов и пародирующим Воскресение из мертвых в день Страшного суда: они «оживают» в прижизненных обликах. Можно было бы предположить, что бал дается в вечности, если бы «оживление» гостей не носило характера игры: после «причастия» Воланда мертвецы возвращаются в свои гробы: с первым криком петуха «и фрачники и женщины распались в прах» (с. 691). Происходит бал «в пятом измерении», в ирреальном пространстве и остановленном времени, в дьявольском безвременье– негативе Божественной Вечности. Как объясняет Коровьев, «законы бального съезда одинаковы» (с. 686), значит, ежегодная встреча томящихся в аду преступников происходит по неизменной и жесткой схеме.

Из истории Фриды нетрудно себе представить, каким образом протекает инобытие гостей Воланда вне бала: они расплачиваются за свои преступления в преисподней, а милосердие – «сфера» не их повелителя. Уходят они с торжества не в вечную жизнь, а в ад, где и пребывают неизменно, вплоть до Страшного суда.

Е. Трубецкой характеризует царство сатаны и ад как образы «неумирающей смерти». «Очевидно, – пишет он, – что действительность смерти не есть действительность жизни, а действительность призрака. Ад есть царство призраков, и лишь в качестве такового ему может принадлежать вечность… „Тьма внешняя“, т. е. абсолютно внебожественная действительность, очевидно, представляет собою нечто такое, что не живет. Это жизнь не действительная, а только кажущаяся. Действительность ада есть действительность разоблаченного праведным судом Божиим вечного миража».^[33]

Само описание бала напоминает «черную мессу» – службу сатане, проводящуюся на основе христианской литургии, но искажающую ее так, что действия участников приобретают обратное христианскому значение. Литургия наделяется издевательским смыслом, поскольку все производится наоборот, ведь сатана – буквальный противник Бога. На черной мессе существенная роль отводится женщине: вместо Святых Даров на престол возводят обнаженную женщину. Однако бал у Воланда проходит в нематериальном пространстве и совершается не людьми, тогда как черная месса –явление посюстороннее. Магическую связь с сатаной в ней знаменует обряд, и сатана появляется на балу зримо для всех, как на шабаше. Таким образом бал совмещает черты черной мессы, элементы шабаша и качественно новое: гостей-мертвецов из различных эпох.

Многое на балу у Воланда заставляет вспомнить документ, опубликованный в книге инквизиторов Я. Шпренгера и Г. Инститориса «Молот ведьм», известной в дореволюционной России и переизданной в Москве в 1932 году. Этот документ содержится в булле «Голос в Раме» от 13 июня 1233 года, направленной против штедингских крестьян-«ослушников», заключивших союз с дьяволом. В документе содержится описание сатанинской церемонии посвящения неофита в тайную секту.

Штедингские еретики поклонялись дьяволу в облике лягушки, человека и кота, и бесы присутствовали на этой церемонии. Огромный черный кот «был ростом с собаку, он плетется задом с опущенным хвостом».^[34]

Еще один персонаж вызывает ассоциации с внешностью Абадонны: «удивительной бледности мужчина с поразительными черными глазами, худой и истощенный»^[35] (ср. с булгаковской характеристикой Абадонны: «худой человек в черных очках» (с. 675), «исключительно бледен по своей природе» (с. 690)).

Как и в булгаковском романе, верховный демон появляется всего на несколько минут в самом конце церемонии: «верхняя половина его сияет солнечным светом, а нижняя половина темна, как знакомый уже нам черный кот».^[36]

Описание церемонии поклонения дьяволу из «Молота ведьм» могло быть использовано Булгаковым, однако бал у Воланда романтизирован и облагорожен. Никаких непристойностей, характерных для шабаша и сборищ сатанистов, здесь нет. Воланд дает бал не рядовым грешникам, а избранным, среди которых присутствуют аристократы и даже императоры; его цель – не столько разгул, сколько конечное жертвоприношение, так как среди мертвецов присутствуют только двое живых: Маргарита, чья жертва добровольна, и барон Майгель, выбранный Воландом кровавой жертвой. В остановленном времени сатана занимает место божества, требующего кровавых жертв.

Средоточие бала, его королева – Маргарита. Предопределение таилось в ее родословной, ибо, как сообщил Коровьев, она сама «королевской крови» (с. 668). И более конкретно: «Намекну: одна из французских королев, жившая в шестнадцатом веке, надо полагать, очень изумилась бы, если бы кто-нибудь сказал ей, что ее прелестную прапрапраправнучку я по прошествии многих лет буду вести под руку в Москве по бальным залам» (с. 668). Не будем гадать, какую прародительницу имеет в виду Коровьев, во Франции в XVI веке было несколько королев, важно, что Маргарита Николаевна стала на балу королевой Марго. Когда Наташа догнала хозяйку, она назвала ее «королевой французской», но не по имени. Толстяк, признавший в Маргарите «королеву Марго», «залопотал… какой-то вздор про кровавую свадьбу своего друга в Париже Гессара» (с. 661). Эта свадьба ассоциируется с Варфоломеевской ночью, устроенной католиками во главе с Екатериной Медичи во время празднования торжественного бракосочетания ее дочери Маргариты Валуа с Генрихом Наваррским, будущим Генрихом IV.

Превращение москвички Маргариты Николаевны во французскую королеву Марго наделяет героиню романа «литературной родословной», идущей от романа А. Дюма «Королева Марго» к роману современника Булгакова Генриха Манна «Молодые годы короля Генриха IV», русский перевод которого появился в 1937 году. Ассоциации с произведением Г. Манна вполне возможны (серия мистических снов, особенно сон Марго, сцена бала после Вальпургиевой ночи и т. д.). И отсутствие у Маргариты Николаевны фамилии, хотя большинство эпизодических персонажей снабжены ею, и факт ее жизни в «готическом особняке» (правда, в одном из арбатских переулков) выделяют ее из толпы современниц, что особо подчеркнуто наличием французской крови, сыгравшей свою роль при выборе «хозяйки бала». Но ни принятия ею предложения Азазелло, ни полета, ни купания в реке, ни разговора с Воландом еще не достаточно. Подобно тому, как Ивану Бездомному для встречи с мастером пришлось пройти «крещение» в Москве-реке, над Маргаритой совершается чин «крещения в сатану». Ее окатывают сначала кровью, затем розовым маслом, после чего «облачают» – надевают туфельки, а на шею вешают тяжелую цепь с медальоном, изображающим пуделя. Пудель – символ, отсылающий нас к «Фаусту» И.-В. Гёте, где пудель внезапно превращается в Мефистофеля. Собака – частый перевертыш черта (например, в романе Жака Казота «Влюбленный дьявол»), оборотень, сопровождающий чародея, мотив многих легенд. Так, молва утверждала, что в доме Агриппы Неттесгеймского постоянно находился дьявол в облике пса и даже нескольких собак; римского папу Сильвестра II, о котором ходила молва, что он колдун, тоже сопровождал черный пес, в которого превращался давший ему магическую власть дьявол.^[37]

Итак, Маргариту «крестят» наоборот: вместо купели – кровь, вместо белой одежды – нагота, вместо креста – символическое изображение сатаны. Надетый на шею медальон вызвал у Маргариты ощущение необычной тяжести: «Цепь сейчас же стала натирать шею, изображение тянуло ее согнуться» (с. 677). Если христианское таинство крещения знаменует возрождение к новой жизни в Боге, с человека снимаются грехи ветхого Адама, то с Маргаритой происходит обратное: побывав в кровавой купели, она окунулась во все грехи мира, умерев тем самым для Бога.

В ходе бала Маргарита пролетает три круга (аллюзия на дантовский «Ад»), по которым бал можно условно разделить на три части, три действия. Первый круг: из комнаты с бассейном – в «полную темноту» – через «тропический лес» в бальный зал «с колоннами из какого-то… искрящегося камня», минуя стену тюльпанов, мимо оркестра Штрауса – сквозь стену роз, джаз – вновь на площадку, где встречал ее Коровьев. Символически перед Маргаритой разворачивается картина мира, улавливаемого сатаной. Крещение в кровавой купели – символ грехопадения. Тропический лес уподоблен Эдему, но в нем еще нет человека, лишь попугаи – тоже, кстати, «колдовская» птица. Искрящийся камень колонн «бального зала» напоминает колонны древнеегипетских храмов, которые делались из искрящегося песчаника (еще одна ассоциативная связь Воланда с Осирисом и Египтом как колыбелью тайнознания).

Второй круг: возвращение в бассейную после приема гостей, опять кровавый душ, тот же зал, где раньше играл оркестр Штрауса; теперь его сменил обезьяний джаз, а вместо игры происходит «беснование». Затем зал с бассейном шампанского и коньяка, полет над стеклянным полом и возвращение на помост. Во втором круге – своеобразная история рода человеческого по Дарвину: от беснующихся обезьян к танцующим парам всех времен, ибо они не отмечены печатью времени и смотрятся как единый поток, угрожающий все смести на своем пути. Под стеклянным полом Маргарита видит средневековое пиршество, вариации шабаша, различные страсти и т. д.

Третий круг – возвращение в бальный зал к современности: к суду над Берлиозом и ритуальному убийству Майгеля. Время, таким образом, протянулось от полной безлюдности в тропическом лесу через вариации страстей и разгула грешников к суду над современностью.

Действия Маргариты на балу определены строгим регламентом: малейшая попытка импровизации с ее стороны (как в случае с Фридой) вызывает немедленный протест у Коровьева – фактического распорядителя бала. Ироничный Коровьев, комический Бегемот и страдающая Маргарита составляют триаду, встречающую гостей. Азазелло тоже находится рядом, но он не комментирует происходящее, не дает указаний Маргарите, а просто охраняет ее от толпы вместе с тремя молодыми людьми, «смутно чем-то напомнившими Маргарите Абадонну» (с. 679). Они регулируют поток гостей, следят за порядком: «тайная полиция Воланда» сноровиста, действия ее отлажены, никакого затора не возникает.

Но самую таинственную роль на балу играет Коровьев. Он неотступно находится рядом с Маргаритой: вместе с ней облетает бальные залы, принимает гостей, представляет их, рассказывает о них истории. Бал проводится под его руководством, поскольку «на балу ста королей» нет верховного правителя – сатаны, и Коровьев замещает его – отсюда один из вариантов его самоназвания «бывший регент». Он действительно является на балу регентом и правит до появления «архирегента» Воланда. Заместитель правителя в любом случае – регент. Но Коровьева так на протяжении романа никто не называет, а потому, когда он представляется Берлиозу как «бывший регент» (с. 462), это звучит всего лишь как бывшая принадлежность к церковному хору. Хотя Берлиозу на балу еще предстоит выяснить, что значит «регент» в устах «длинного, клетчатого»: Коровьев стоит в ожидании Майгеля рядом с Воландом, в дьявольской иерархии он – второй после сатаны. (Подробнее о «регенте» и остальных именах Коровьева см. ч. II, гл. «Рыцарь Смерть».)

Особо стоит поговорить о гостях бала. Всеведущий Коровьев рекомендует Маргарите не всех, но только тех, кто, по его мнению, достоин особого внимания. Оно направлено, в первую очередь, на французов – соотечественников королевы Марго: господина Жака с супругой и графа Роберта. Г-н Жак и граф Роберт близки к королевскому двору и оба отравители, что вновь заставляет вспомнить французский двор XVI века с его бесчисленными интригами, отравлениями, любовными похождениями.

К XVI веку отсылает читателя и появление госпожи Тофаны, кстати реального исторического лица. Известная отравительница Тофания ди Адамо, по имени которой назван яд, была казнена в 1633 году. Тофана продолжает «итальянскую» линию в романе, начатую итальянизированной формой имени Азазелло.^[38]

Германию на балу представляет император Рудольф – еще одно историческое лицо XVI века (1576–1612 гг.). Он был алхимиком и занимался поисками философского камня.

Все вышеперечисленные – алхимики, фальшивомонетчики, убийцы, отравители. Что касается отравителей, то их появление вызывает в памяти печальную славу дома Медичи, к которому принадлежала и историческая королева Марго, чья мать, Екатерина Медичи, была известна как специалистка по ядам, укоротившая с их помощью жизнь многим своим недругам. На Маргариту Николаевну легли тяжесть преступной королевской крови и ответственность за грехи рода. Но глумливый Коровьев не позволяет Маргарите забыть и ее настоящее и издевается, рассуждая о надоевших мужьях, о способах отравления, зная недавнее желание Маргариты отравить Латунского; он постоянно говорит об изменах, указывая Маргарите на ее собственную греховность. Преступления далекого XVI века сплетаются с печальной реальностью века XX-го.

Из глубин прошлого приходят алхимики. Их тайное алхимическое братство невольно заставляет вспомнить о мастере: алхимики – не только фальшивомонетчики и составители ядов, но, в первую очередь, люди, образовавшие духовный союз в поисках оккультных знаний. По преданию, многие из них получили эти знания от сатаны.

На балу звучит и «русская тема». Из XVI века ее представляет Малюта Скуратов, чье лицо мучительно вспоминается затем Маргарите. Есть на балу и представители современности: два последних гостя, о которых мы уже говорили в главе 4 («Хронология в романе»), портниха-затейница, которую Булгаков ранее описал в пьесе «Зойкина квартира».

Особо бездетной королеве бала запомнилась Фрида, в безумии убившая своего ребенка: никакое веселье не способно заглушить ее страдания и отчаяние. Мучается она недавно (всего «тридцать лет» приставленная Воландом камеристка подает ей платок, которым Фрида задушила младенца). Она – «современница» тридцатилетней Маргариты Николаевны, и это не может не волновать королеву: загробные адские мучения конкретизируются, приближаются вплотную вместе с отчаянием Фриды. Фриду и Маргариту связывает общий литературный прототип: каждая воплощает одну из сторон трагедии гётевской Гретхен: Фрида – детоубийство; Маргарита – любовь к современному Фаусту, но обе не ведают покаяния героини Гёте, которое спасло ее от дьявола. Среди многочисленных гостей на балу явно страдают только эти две женщины.

Маргарите тяжело морально и физически. По ходу бала Маргарита все острее ощущает свою причастность к Воланду, как будто ей передается сатанинский ущерб, и боль в колене, возникшая от поцелуев мертвецов, словно передана ей Воландом, которому она пыталась помочь до бала, втирая ему в колено обжигающую руки мазь. Не менее мучительны для нее и прикладывания к руке, обязательные при приеме гостей.

Но почему необходимо присутствие живой королевы? Конечно, бал – испытание Маргариты, как и последующее испытание «гордостью». Но думается, дело еще и в том, что Маргарита нужна мертвецам как источник живой энергии, от которой они «заряжаются», черпают силу для движения. Ведь это – мнимое «воскресение», почерпнуть живительную силу мертвецы могут только от Маргариты. Когда бал заканчивается, они исчезают с тем минимальным запасом сил, который необходим для следующего «восстания из гроба»; иным способом сатана оживить их не властен. Для веселья на балу нужны немалые усилия, которые совершаются благодаря духовному вампиризму, через поглощение чужой жизни: вот почему Маргарита так смертельно устает, вот почему распухает ее колено и болит рука. Какое-то время ее поддерживает кровавый душ – тоже животворный источник.

Похоже, что и сатана, отсутствующий на балу до кульминационного момента, во время своего «великого выхода» теряет последние силы: он появляется на балу в том затрапезном виде, в котором встретил Маргариту, и, заметно хромая, пользуется шпагой как тростью (с. 688). Сатане для поддержания сил необходимо кровавое причастие, и он выходит навстречу человеческому жертвоприношению.

Мы уже отмечали разный характер двух «жертвоприношений» – Маргариты и барона Майгеля. Маргарита «спускается в ад», надеясь вернуть мастера; Майгель напрашивается на бал к Воланду тоже по собственному желанию, но с целью разузнать все о «маге» (надо полагать, это не только частное желание барона, но и задание, поскольку он беспрепятственно проходит мимо дежурных у квартиры № 50). Короче, жизнь Майгеля подвела его к дверям квартиры покойного Берлиоза, но ничьей жертвой он стать не собирался.

Присутствие Маргариты на балу – пародия не только на добровольную жертву Христа, о чем говорилось выше, но и на сошествие Христа во ад, откуда он вывел праотцев. Так как бал дается в пятницу, временнáя параллель налицо: вот почему Воланд приглашает только мертвецов – они пародируют поднятие Христом из шеола всех, кто ждал Его сошествия во ад. С другой стороны, как мы отметили, бал – пародия на воскресение в день Страшного суда, тема, логически продлевающая cошествие во ад.

Маргарита стоит на возвышении: в «черной мессе» Воланда она уподобляется Святым Дарам, а значит, олицетворяет для прикасающихся к ней Жизнедателя. Как ни кощунственно это звучит, мы уже упоминали традицию черной мессы возводить на алтарь обнаженную женщину, и на балу этот обряд исполнен, как если бы он совершался в сатанинской церкви.

Но самому Воланду нужно совершенно иное. Кульминационный момент бала находит отражение в «произведении» мастера, а не в Новом Завете. Барон Майгель – репродукция Иуды из Кириафа, Иуды «угаданного», а не евангельского, потому что Иуда, предав Христа, повесился и не пролил на землю своей крови. Иуда же из романа мастера был убит в Гефсимани, и кровь его пролилась там, где Христос молился о Чаше.

Иуда из Кириафа подобен Майгелю «любознательностью» и подлостью натуры. Убийство Иуды из Кириафа похоже на убийство Майгеля. Как отмечает Б. Гаспаров, тождественны «сцены убийства, праздничный костюм убитого, поза, в которой лежит убитый (труп Майгеля обнаружен „с задранным кверху подбородком“ – Иуда лежит лицом вверх и с раскинутыми руками). Интересно и то, что Майгель назван бароном; с этим сопоставляется имя Иуды из Кириафа („von Kiriath“). Наконец, перед убийством Воланд заявляет Майгелю о том, что ходят слухи, что якобы его как наушника и шпиона ждет печальный конец „не далее чем через месяц“; сходным образом Пилат побуждает к убийству Иуды словами, что „ему стало известно“, что Иуда будет убит. Но самая выразительная деталь – это когда Маргарите подносят кубок, наполненный кровью Майгеля, которую выдают за вино: „кровь давно ушла в землю, и там, где она пролилась, уже растут виноградные гроздья“ – намек на Гефсиманский сад. В этом мотиве проступает полное слияние двух образов и исчезновение времен в мифологическом повествовании».^[39]

С наблюдениями Б. Гаспарова нельзя не согласиться. Самое главное здесь – превращение крови в виноград, в вино: действие, обратное таинству Евхаристии, в которой вино мистически претворяется в кровь Христа. В православной церкви для причастия используется красное виноградное вино, в католичестве – белое, но непременным условием является то, что вино должно быть виноградным. Учительное известие говорит: «Вещество крове Христовой есть вино от плода лозного, сиесть из гроздов винныя лозы источенное. Подобает сему вину свойственный имети вкус и обоняние, и к питанию приемное и чистое бытии, не смешанное с каковым-либо иным питием».^[40]

Основой христианского причастия стало завещание Христа ученикам на Тайной вечере: «И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нея все, ибо Сие есть Кровь Моя Нового завета, за многия изливаемая во оставлении грехов» (Мф. 26: 27). Традиция причащаться виноградным вином выведена из слов Христа: «Я есмь истинная виноградная лоза, а Отец Мой – виноградарь» (Ин. 15: 1).

Мы так подробно останавливаемся на этом не только потому, что символика виноградной лозы широко используется в христианстве, но и потому, что в романе Булгакова виноград и вино упоминаются в самых разных контекстах. Особо выделена тема «кровь – вино» (подробнее мы рассмотрим этот вопрос в ч. III, гл. «Кровь и вино. Роза»). Сейчас отметим только, что «виноградная символика» используется и Воландом: люстры на балу сделаны в виде «хрустальных виноградных гроздьев» (с. 679); «вьющийся виноград» поднимается к крыше в клинике Стравинского – «доме скорби», месте физической смерти мастера; таким образом этот символ и прямо противоположен христианскому, и связан со смертью.

Убийство Майгеля и убийство Иуды сближены во времени, поскольку Афраний подъезжал к Ершалаиму, когда «сон наконец сжалился над игемоном», т. е. «примерно в полночь» (с. 734). Булгаков как в московской, так и в ершалаимской частях романа рассыпает хронологические указатели по всему тексту, каждое конкретное событие датировано не сразу, а в соседних главах, либо время можно вычислить, сопоставив различные эпизоды, один из которых отмечен хронологически.

Итак, вино для «причастия» сатаны – претворенная кровь доносчиков, предателей, подлецов; вместилище для нее – чаша, в которую превращен череп человека, еще недавно обладавшего на земле значительной властью, гонителя таланта. Эта власть неразрывно связана с подлостью, поэтому на балу Воланда мистически объединены Майгель и Берлиоз. Надо полагать, подобные им люди рождаются часто, ежегодный бал сатаны завершается одинаково, и сатана не остается без притока новых сил, которые дает ему глоток страшного вина из не менее страшной чаши.

После черного таинства Воланд преображается, и гости бала видят действительного верховного повелителя нечисти: в «культовой» черной одежде, «со стальной шпагой на бедре» (с. 691). Для Маргариты же «причастие» – принятие в глубину своей сущности злого тока, питающего сатану, ее приобщение к «черному братству», окончательный переход в «ведомство» Воланда. Вот почему так язвительно и резко отвечает Воланд на «молящую» просьбу Левия Матвея взять и подругу мастера в сферу «покоя»: «Без тебя бы мы никак не догадались об этом» (с. 777). Маргарита сама сделала свой выбор и уже принадлежит сатане.

Но перед ней стоит еще одна задача: она должна направить волю мастера к вере во всемогущество Воланда, без которой мастер не принадлежит сатане полностью. Через Маргариту должен прийти последний и главный соблазн.

8. Возвращение мастера. Суббота

Бал рассыпался тленом, Маргарита вновь оказалась в спальне Воланда. Испытания ее балом не кончились; ей еще предстояло удержаться от соблазна напомнить Воланду об обещании выполнить «одну-единственную» просьбу; ей предстояло также сдержать слово, неосторожно данное на балу Фриде, хотя, прося за нее, Маргарита была уверена, что то, ради чего она пришла на бал, потеряно бесповоротно: ведь сатана обещал исполнить только одно ее желание.

Но вот в свете полуночной луны пред нею появился мастер, одетый в больничный халат. «Небритое лицо его дергалось гримасой, он сумасшедше-пугливо косился на огни свечей, а лунный поток кипел вокруг него» (с. 700). Как отметил Б. Гаспаров, перед нами – «внешность одержимого бесом».^[41]

Появился и новый нюанс в самооценке. Если перед Иваном предстал человек, отказавшийся от собственного имени («У меня нет больше фамилии… я отказался от нее, как и вообще от всего в жизни») (с. 553), то перед Воландом появляется человек, зачеркнувший себя и как личность: «Я теперь никто» (с. 701). На первый взгляд ответы похожи, но разница существенная. В первом случае мастер перечеркивает свою конкретную жизнь, но сознает, что он – «мастер», т. е. ставит творчество выше своего имени, выше самого себя. Перед Воландом он вообще отрицает свое «я», свою индивидуальность: из человека без фамилии, без роду и племени он превращается в пустоту, в ничто, в пустое место. Второе, более конкретное самоопределение адресовано Воланду: «Я – душевнобольной» (с. 702). Мастер применяет это старинное определение бесноватых для конкретизации своего состояния: дьявол пришел за его больной, ущербленной им же душой, и человек из «мастера» превратился в пустоту. Это очень похоже на заключительную сцену комедии Гейсельбрехта «Доктор Фауст, или Великий негромант», в которой за душой Фауста пришли демоны, и он кричит в отчаянии: «Я осужден, час пробил, дьявол требует мою душу. Выходите вы, проклятые обитатели преисподней, чтобы пытки мои длились недолго, выходите вы, дьяволы, вы, фурии, возьмите мою жизнь, меня уже нет более на этом свете!».^[42] Одно дело отказаться – это акт самоопределения, другое – не быть. Не быть – значит принадлежать сатане, поскольку Сущий – эпитет Бога. Противник Его – сатана, не сущий, не обладающий полнотой бытия. В богословской традиции принято определять дьявола как «ничто», и то, что мастер, увидев страшную «галлюцинацию», ощутил себя полной пустотой, констатирует его духовную смерть и соединение с сатаной-властелином.

Маргарита вообще-то чутка к словам своего любимого, но ее отношение к Воланду однозначно, и она оптимистична до того, что не думает о духовных ценностях, не вникает в суть произнесенных мастером слов. Она уверена, что он достоин внимания сатаны – а как же импозантен и любезен гость из преисподней! Соблазн вниманием и участием приходит к Маргарите; у нее нет внутреннего сопротивления, ибо «цель оправдывает средства». Маргарита жаждет не духовного спасения мастера, а обладания им во что бы то ни стало и потому знает, что ее любовник достоин внимания столь великолепной особы, как Воланд. Это интуитивное знание, но она жаждет полновластия сатаны, даже дуализм ей незнаком. Ее преданность Воланду после бала лишена всяких рефлексий, поскольку Воланд вызвался ей помочь, и ей важна действенность этой помощи. Свою цену – и немалую – она уже заплатила на балу.

Что касается мастера, увидевшего воплотившегося сатану, – то его полная духовная сломанность налицо. В его состоянии нет места чувствам, нет радости освобождения от земного пути: мастер просто теряет остатки жизненных сил: «провожатые помахали руками безжизненно и неподвижно завалившемуся в угол сидения мастеру…» (с. 713). Он подобен кукле, и само дыхание его, привезенного в подвальчик, – «беззвучно» (с. 714).

Все события, происходящие по окончании бала до выхода главных героев из квартиры № 50, совершаются в остановленном времени: «Праздничную полночь приятно немного и задержать» (с. 709). На примере справки, выданной Николаю Ивановичу после бала, понятно, что «с числом бумага станет недействительной» (с. 707). Очевидно, что для тех, кто попал на бал (независимо от того, где он находился: в зале или, как Николай Иванович, на кухне), это время выпало из реальной жизни. После бала время, вероятно, обрело свой ход для тех, кто не расставался с привычным миром, кто о минувшем бале попросту не знал. Так, косвенная виновница смерти Берлиоза Чума-Аннушка видит всех без исключения ночных визитеров Воланда, пришельцев из реальности: Алоизия, Николая Ивановича, Варенуху и мастера с Маргаритой – «в начале первого» (с. 710) на лестнице дома № 302-бис. Как бы в доказательство материальности этой встречи Аннушка получает от Азазелло деньги, впоследствии обернувшиеся долларами. Таким образом Аннушка свидетельствует вполне реальное существование мастера и Маргариты после того, как ожило время. С другой стороны, обретшие друг друга влюбленные добираются до подвальчика мастера на машине, управляемой грачом. Тот же грач вез Маргариту с Дорогомиловского кладбища к Воланду, значит, перемещение в реальном пространстве совершалось не совсем обычным путем. Следовательно, и для Маргариты, и для ее возлюбленного время протекает несколько иначе (как это было с Маргаритой, летящей на бал). Именно поэтому ее, уже вернувшуюся в подвальчик, посещает сомнение в действительности происходящего: «На нее накатила вдруг ужасная мысль, что это все колдовство, что сейчас тетради исчезнут из глаз, что она окажется в своей спальне в особняке и что, проснувшись, ей придется идти топиться» (с. 714). «Дневное» сознание присутствует у Маргариты, она предчувствует свою скорую физическую смерть, но, как это бывает во сне, происходит некоторое смещение: понимая, что она может оказаться в своей комнате, Маргарита не знает конца своей жизни, столь близкого и реального: давнее желание утопиться (в духе романтических героинь далекого прошлого) опять всплывает в сознании.

Тем не менее то была последняя страшная мысль, отзвук страданий. Маргарита и ее возлюбленный вышли из остановленного времени, но не в будущее, а – скорее – в прошлое. Новое кратковременное существование в подвальчике стало для них замещением тех событий, которые оказались роковыми: ареста, клиники, полной неизвестности. Маргарите важно, «чтобы все стало, как было» (с. 704), чтобы время страданий оказалось вычеркнутым из ее жизни. Она перечитывает рукопись мастера, как если бы ей было суждено прийти к любимому на зов тогда, в страшную октябрьскую ночь, спасти рукопись, предотвратить неизбежный арест, остаться с ним навсегда.

До утра в упоении читает она рукопись, и просыпаются булгаковские герои только к «субботнему закату», причем «со стороны психики изменения в обоих произошли очень большие», и проснулись они «совершенно окрепшими» (с. 780).

Поскольку Маргарита и ее возлюбленный покоятся в замкнутом пространстве подвальчика и огорожены от реальности собственным, текущим вспять временем, внешние события не могут коснуться их без вмешательства нечистой силы. Но память о том, что произошло, память о сатане не исчезает, а потому Маргарита все еще чувствует себя ведьмой (возвращение в состояние «до бала») и хвалится этим: «Я ведьма и очень этим довольна!» (с. 781). Мастер после сна преображается – перед читателем предстает не душевнобольной, а вылеченный Воландом, жизнерадостный, скептический и полный сил человек. А поскольку он не столько вылечен, сколько возвращен в доболезненное состояние, ему присущ здоровый скепсис, в конкретность существования сатаны он не очень-то верит и вообще сомневается в могуществе потусторонних сил. Только после проникновенной речи Маргариты, направленной на защиту нечистой силы, он приходит к сознательному словесному соглашению с сатаной: «Я знаю, что мы оба жертвы своей душевной болезни, которую, быть может, я передал тебе… <…> Конечно, когда люди совершенно ограблены, как мы с тобой, они ищут спасения у потусторонней силы! Ну, что ж, согласен искать там» (с. 782). Вот тут-то и сказано роковое слово.

Хотя мастер уверен, что его болезнь была «заразна» для Маргариты, все-таки он разграничивает симптоматику, а быть может, и характер: у каждого «своя» болезнь, но корни ее общие. И он наконец-то признает могущество «потусторонних сил», признает словесно, соглашается искать у них помощи, а помощь – это не просто встреча, о которой он мечтал в клинике Стравинского, это шаг навстречу, желание сообщества, признание. Заметим, что под потусторонними силами ни в просторечии, ни в данном контексте, ни в богословии не понимались силы света – только сатана и его присные.

Маргарита сделала все от нее зависящее: она заставила своего возлюбленного признать действенность и незаменимость сил зла, соблазнила его своей уверенностью, страстью, любовью, восторженностью перед ним и своей горестной нежностью перед его, любимого, поражением в жизни. Сатане было необходимо словесное признание мастером дьявольского могущества, и он добился его через женщину. Согласие мастера – последний шаг, без которого дьявол не имел права призвать к себе человека, написавшего свой странный роман по сатанинскому вдохновению, но без веры в могущество вдохновителя. Веру в него вложила возлюбленная всей страстью своей – уже проданной сатане – души. И мастер сказал свое последнее слово.

Азазелло возник тотчас за этим словом. Демон пришел как реализация признания, как итог волевого устремления мастера, как материализация словесно высказанного умозаключения.

Азазелло появился в «ритуальной» одежде, как посланец Воландова вневременья, как его заместитель, представитель, служитель его культа. Приветствует он героев тоже своеобразно, по-церковному: «Мир вам». Облачение («какая-то ряса или плащ» (с. 783)) только подчеркивает значительность обращения, и сакральная фраза благодаря одежде приобретает особую выразительность.

Мир – литургическое имя Господа, означающее Его присутствие среди собравшихся, которые знают, что Он находится в единстве предстоятеля (священника) и народа. Азазелло своим возгласом не просто пародирует священника, но прямо провозглашает присутствие сатаны в качестве Бога среди находящихся в подвальчике.

Попробуем разобраться, почему Булгаков оставляет два варианта смерти мастера и Маргариты, возвращая их из подвальчика в клинику и особняк, но «забывая» о домработнице Наташе: Азазелло в особняке ее не обнаружил.

Дело в разном характере сделки с сатаной и в различии двух женщин. Домработница после бала категорически отказывается возвращаться к обычной жизни. Ей тягостна реальность во всех проявлениях: ни гипотетический муж-инженер, ни особняк хозяйки девушке не интересны. Став ведьмой случайно, без уговоров со стороны нечистой силы, она просит Маргариту об одном: упросить Воланда, чтобы ее «ведьмой оставили» (с. 707). Ее страстное желание Воланд исполняет сразу после бала, и Наташа в особняк из царства теней не возвращается. Тем более что она куплена мсье Жаком, сделавшим Наташе предложение, за «какие-то золотые монеты» (с. 707). Совершив сделку с мертвецом, она навсегда покинула живое окружение, исчезла после исполнения своего желания.

В отличие от Наташи Маргарита Николаевна хочет вернуться в подвальчик застройщика. Ей хочется, зачеркнув бал, продолжить прошлое. Воланд не может «похитить» ее без согласия. У мастера, извлеченного ночью из клиники, собственных желаний нет. Тронутый просьбами возлюбленной, он соглашается с ее желанием: только бы мастер был рядом, только бы не остаться в одиночестве. О том, как сложится дальнейшая жизнь, она вообще не думает. И Воланд исполняет желание Маргариты, хотя знает, что для мастера существование у застройщика на этом этапе жизни – отнюдь не самое соблазнительное (с. 709). Но сатана обязан словом Маргарите Николаевне, а мастера, далекого от всяких решений, безвольного и опустошенного, он не может заполучить, покуда тот не согласится с его волей, не примет ее и не выразит свое согласие словесно. Возврат в подвальчик – это подготовка мастера к принятию воли сатаны. Роль Маргариты – донести эту волю до сознания любимого, уговорить его.

После того как Азазелло поит любовников вином и они умирают в подвальчике, демон летит в особняк, чтобы проверить, «все ли исполнено, как нужно» (с. 785). Их смерть в подвале – прекращение настоящего. С идиллическими мечтами Маргариты, на одну ночь ставшими реальностью, покончено.

В особняке Азазелло встречает «мрачную, дожидающуюся возвращения мужа женщину» (с. 785). Перед нами (и перед Азазелло) – Маргарита «доволандова периода». Как будто еще не было вещего сна, искушения, крема Азазелло, бала и возвращения к любимому. Читатель глазами Азазелло видит не прекрасную ведьму, не королеву, а жену крупного чиновника Маргариту Николаевну, мучимую своим тайным страданием.

Увидев смерть этой «мрачной» женщины, Азазелло тотчас перенесся к отравленным им любовникам. Уничтожено прошлое, мертво настоящее. Наступил новый период в существовании булгаковских героев: подготовка к «покою» во владениях сатаны. С каплей вина, умертвившего настоящее, но дающего переход в будущее, в лице Маргариты происходят удивительные перемены: тридцатилетняя Маргарита Николаевна и двадцатилетняя ведьма обретают единство. На глазах Азазелло «лицо отравленной менялось. Даже в наступавших грозовых сумерках видно было, как исчезало ее временное ведьмино косоглазие и жестокость и буйность черт. Лицо покойной посветлело и, наконец, смягчилось, и оскал ее стал не хищным, а просто женственным страдальческим оскалом» (с. 786). Маргарита сыграла обе роли: жены-страдалицы и ведьминской королевы. Обе маски упали и разбились, чтобы проступил существующий вне времени облик.

У Азазелло не было нужды летать в клинику, чтобы проверить, мертв ли мастер. Этот человек умер для внешнего мира задолго до физической смерти, он был изолирован и никому, кроме Маргариты, не нужен. У него уже не было прошлого. Азазелло достаточно уничтожить документы, хранившиеся в клинике, – это равнозначно гражданской смерти человека, давно лишившегося даже фамилии. В подвальчике опять-таки умерло возвращенное на миг прошлое мастера, еще не пережившего болезнь, арест и сумасшедший дом. В клинике человека заменил номер, и документы только подтверждали наличие в живых этого «номера».

Но как же получилось, что мастер и Маргарита прилетели в клинику к Ивану еще до того, как была официально объявлена смерть мастера? Прямого ответа текст не дает, факт смерти констатируется Прасковьей Федоровной. Это она говорит Иванушке, уже попрощавшемуся со своим соседом, что мастер скончался (с. 790). Вероятно, он скончался чуть раньше, а «беспокойные шаги, глухие голоса», слышимые Иваном, были вызваны более странным обстоятельством: исчезновением тела покойного, о чем даже добрейшая и правдивейшая Прасковья Федоровна не посмела сообщить душевнобольному поэту в силу полной нелепости этого обстоятельства.

Обретшие новую природу мастер и Маргарита во всем уподобились демонам из свиты Воланда. Маргарите ощущение полета уже знакомо, а вот мастера удивило, как быстро они оказались у клиники. Сливаясь с окружающим пространством, они выглядят как «три огромных пузыря» (с. 788) в пелене дождя, полностью теряют для случайных прохожих человеческий облик. В момент прощания с Москвой мастер предстает перед читателем в такой же романтизированной одежде, что и Воланд. Герои романа покидают мир живых как демоны и в демоническом облачении – неуловимые, быстрые, горделивые.

9. Прощание и вечный приют

Итак, на закате субботнего дня все земные дела закончены, но реальное время свой ход не прекращало ни на секунду, почему автор повествования постоянно сверяет субботние происшествия с часами. Конечно, это важно. Свита Воланда во главе с могущественным предводителем должна по христианским понятиям покинуть землю непременно до захода солнца. На закате заканчивается Великий пост и радостно ожидается Воскресение Христово. Ослабевает мистическое напряжение Страстной пятницы, слабеют силы тьмы. Христианское богословие утверждает, что борьба сатаны с Христом достигает высшего накала на Страстной неделе, ее предел – Страстная пятница. Евангелист Лука сравнивает эту напряженность с искушением (Лк. 4: 13; 22: 53), апостол Иоанн Богослов подчеркивает активную роль сатаны, чтобы затем выявить его поражение. Кажется, что сатана властвует, что весь ход событий подвластен ему, но на самом деле «идет князь мира сего и во Мне не имеет ничего» (Ин. 14: 30). В тот момент, когда сатана внешне демонстрирует победу, он «изгнан будет вон» (Ин. 12: 31). Дьявол не в состоянии перенести Воскресение, поэтому булгаковский Воланд должен исчезнуть к Пасхе из земного времени.^[43]

Впервые намек на это обстоятельство мы встречаем в главе «Конец квартиры № 50». «Около четырех часов жаркого дня большая компания мужчин, одетых в штатское, высадилась из трех машин, несколько не доезжая до дома № 302-бис по Садовой улице» (с. 757). Этот визит был прерван дребезжащим голосом Коровьева: «Мессир! Суббота. Солнце склоняется. Нам пора» (с. 761). Яснее не выразишься! Дальнейший стремительный бег событий обусловлен этой короткой фразой. Четыре часа пополудни стали моментом активизации сил тьмы, их поспешной подготовки к бегству, – вот почему перечень событий субботнего вечера может показаться слишком торопливым и схематичным. Булгаков избрал очень точный ход: бесы торопятся, теперь уже не до тонкостей, главное – успеть как можно больше.

В четыре часа сгорела квартира № 50; Бегемот и Коровьев сожгли торгсин через четверть часа после начала пожара на Садовой (с. 762). Ровно «через минуту» (с. 767) после происшествия на Смоленской эта парочка очутилась у Грибоедова, который сгорел незамедлительно после их прихода.

Ночь настигла стремительную кавалькаду в полете далеко за пределами земного пространства. Уже прощен Коровьеву сказанный много лет назад каламбур; мастер и Маргарита достигли цели путешествия; ушел по лунному лучу Понтий Пилат. И «тогда черный Воланд, не разбирая никакой дороги, кинулся в провал, и вслед за ним, шумя, обрушилась его свита… Мастер и Маргарита увидели обещанный рассвет. Он начинался тут же, непосредственно после полуночной луны» (с. 795).

Ровно в полночь – возвещение торжества Воскресения в церкви: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!» Поспешное низвержение Воланда «в провал» – конкретное подтверждение пасхального стихира: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его. Яко исчезает дым, да исчезнут». В пасхальную полночь исчезают все главные герои булгаковского романа: сатана со свитой, Понтий Пилат, мастер и Маргарита. Все – во вражеском стане.

Понтий Пилат, герой романа мастера, исчез, получив свободу от своего создателя – мастера. В этом месте повествователь смущает читателя: какой Понтий прощен – реальный или вымышленный? Воланд, показывая мастеру прокуратора на скальной площадке, характеризует его как историческое лицо: «Около двух тысяч лет сидит он на этой площадке и спит» (с. 798). Но добавляет: «Мне хотелось показать вам вашего героя», делая таким образом Пилата литературным персонажем.

Устами сатаны исторический персонаж объединяется с литературным, они становятся нераздельными: по версии Воланда, перед мастером предстают и исторический прототип, и герой, запечатленный мастером в его романе. Что влечет за собой новые вопросы. Во-первых, почему именно эта пасхальная ночь стала решающей в посмертной судьбе реального прокуратора? Ведь были пасхальные ночи до этого времени, будут и впереди. Во-вторых, почему именно мастер должен сказать «отпускную» фразу: «Свободен! Свободен!» Разве мастер может решать посмертную судьбу реального Понтия Пилата? А если, по смелому утверждению Воланда, мастер – провидец и так хорошо «угадал» все, воссоздав в «истинном» свете евангельскую историю, почему он попал не в рай, а все к тому же сатане? Разве может сравниться чисто человеческая слабость с прозрением Истины и единственно верным описанием последних дней Иисуса Христа?

Но вот ведь парадокс: «правдивый повествователь», не отождествляемый с мастером, утверждает, что путь, по которому поспешил освобожденный Пилат, весьма странен: «Этот герой ушел в бездну, ушел безвозвратно, прощенный в ночь на воскресенье сын короля-звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи». Значит, прощение ведет из скал в бездну, и никуда больше? Не та ли это бездна, куда проваливается Воланд со свитой? А если учесть, что устремляется этот персонаж к Ершалаиму, бездной оказывается Ершалаим. Картина непростая.

Отождествлять реальный Иерусалим с Ершалаимом мастера неуместно. Иешуа, возможно, порождение Ершалаима, что же касается Иисуса Христа, то Его дом – в горнем Иерусалиме, граде Господнем. Но мастер и в скалах видит тот самый, угаданный им город, с «царствующими над ним сверкающими идолами над пышно разросшимся за много тысяч этих лун садом» (с. 798). Значит, в Ершалаиме есть время, что вполне соотносит его с земным Иерусалимом. «Луны» тысячами проходят, сад разрастается, идолы сверкают золотом, и отпущенный на волю Пилат бежит в этот город по лунной дорожке разыскивать Иешуа Га-Ноцри. Итак, Ершалаим – бездна – Иешуа – Понтий Пилат. Есть над чем задуматься.

Да и сам Понтий Пилат имеет в произведении мастера и по свидетельству Булгакова совсем не «каноническую» биографию – он «сын короля-звездочета». Родословная эта – чисто литературная. Мастер не зря накупил перед написанием своего произведения множество книг: кое-какие черты биографии Пилата он вычитал, а вовсе не угадал.

Разбирая роман Булгакова, И. Галинская указывает на то, что в «биографии» незадачливого прокуратора используются две версии сказаний о пятом прокураторе Иудеи. Немецкая (майнцская) легенда рассказывает о происхождении Пилата от прекрасной дочери мельника Пилы и короля-звездочета Ата.^[44] Швейцарская легенда повествует о загробных муках Пилата, которого сатана ежегодно в Страстную пятницу поднимает на скалы со дна озера, где он погребен. «Аксессуары этой легенды также находим в булгаковском романе: когда мастер, с разрешения Сатаны, отпускаетПилату его грех, „скалистые стены“ рушатся».^[45]

Свобода, данная «апокрифическому» герою, конечно же, не означает исполнения загробных чаяний исторического прототипа, не ведавшего, что в веках он станет сыном мифического короля-звездочета. Значит, на волю отпущен литературный персонаж, имевший солидную литературную биографию, переосмысленный мастером, наделенный новой психологией.

Иешуа выразил сожаление, что роман не закончен, хотя мастер не говорил Иванушке, что его произведение не завершено, но о некоем продолжении, вероятно, думал, почему и предложил Ивану продолжить повествование «о нем», т. е. о Пилате. Но предложение это сделал не сумасшедший сосед Ивана, а умудренный новым опытом потустороннего существования дух, на миг принявший человеческое обличье.

Ивану не пришлось писать концовку романа – ее показали мастеру. Потустороннее существование главного героя не нуждалось в новой словесной интерпретации, ибо оно было зафиксировано древней легендой. Отпустить Пилата на волю – значит завершить легендарную традицию. Сочинение мастера таким образом переводится из разряда «истины в последней инстанции» в ряд мифотворческих произведений, на тот момент самого искусного.

И все же мастер не может самовольно распоряжаться судьбой Пилата, инициатива исходит от Иешуа. В форме просьбы он рекомендует Воланду не продлевать «легендарную» линию. Разговор Воланда с Иешуа вынесен за скобки романа, ибо Левий Матвей при встрече с сатаной этого вопроса не касается. Значит, состоялась конфиденциальная беседа, и было это еще до того, как мастер оказался в надмирном пространстве. Мастер нужен в данном случае в качестве исполнителя. Судьбой Пилата распоряжаются трое: Иешуа просит; Воланд приказывает мастеру; тот должен произнести фразу, тождественную магической формуле.

Происходящее в скалах наделено сакральным смыслом: только автор произведения может знать ту единственную фразу, то волшебное слово, которое способно снять заклятье. Воланд ничего не подсказывает мастеру, ибо его дело – показать, а задача мастера – воплотить, сделать.

Понтий Пилат, приведенный в движение магией заклинания, торопится к Иешуа по лунной дороге. Потоки лунного света льются отовсюду, они отождествляются в булгаковском произведении со «светом» Иешуа. Встреча происходит опять-таки на лунной дорожке. Луна никогда не символизировала Христа, напротив, лунный свет – пособник колдунов и чародеев. Демонология наделяет луну особой силой. Все таинственные и страшные дела ведьм и бесов совершаются в завораживающем потоке лунных лучей. И если Иешуа связан с силами лунных чар, его даже с натяжкой невозможно отождествить с Иисусом Христом.

Следует отметить, что в булгаковском романе ни Левий, ни Понтий Пилат (в отличие от Иешуа, мастера и Маргариты) не показаны умирающими. Левий и Пилат очень естественно переместились в метафизическое пространство, причем это перемещение не вызывало никаких качественных изменений: роли точно распределены. В их примирении отмечается легкость авторской воли: были в «романе», потом очутились в невообразимом пространстве, но что лежало за этим переходом – секрет Булгакова.

Гибель Иешуа сомнению не подлежит, но о его воскресении речь не идет. Просто он очутился вдруг в лунном пространстве, которым ему надлежит управлять. Сам Булгаков на протяжении всего повествования ни разу не называет Иешуа Христом. Не называет его так и Левий, это слово не произнесено ни Воландом, ни мастером. Дважды сатана упоминает Иешуа Га-Ноцри. В одном случае неопределенно: «Ваш роман прочитали» (с. 796). В другой раз Воланд называет только имя подследственного из Галилеи: «То, что я предлагаю вам, и то, о чем просил Иешуа за вас же, за вас, – еще лучше» (с. 798). Левий, разговаривая с Воландом, пользуется местоимением «он»: «Он прочитал сочинение мастера» (с. 776).

При всем при этом в романе Булгакова явственно звучат пасхальные колокола. Есть Страстная седмица, действия Воланда в Москве ограничены временем. Воланд использует церковную символику в ее левостороннем значении. Бесы низвергаются в бездну по всем канонам православия. Только Христа нет. Не появляется и Иешуа Га-Ноцри.

Иешуа заменил для мастера Иисуса Христа. Мастер во Христа не верил, хотя верил в исторические события, связанные с гибелью пророка из Галилеи. Но знание истории, вера в то, что событие совершилось, не оставляет места Воскресению, хотя и не противоречит загробной жизни вообще и концепции мастера в частности. Мастер верит в бессмертие души, но не верит в спасение, потому он и обращается к сатане, потому-то он и сломлен, разбит, пуст. В своем романе мастер безнадежно похоронил Иешуа в яме вместе с разбойниками – в страшной братской могиле, не оставляющей надежды на воскресение. Иешуа воскреснуть не должен, не может, но если Пилат обладает бессмертной душой, если он вынужден пребывать в скалах, значит, тот, кого он послал на смерть, тоже обитает в каких-то метафизических далях.

Сразу же следует отделить визионера мастера от писателя Булгакова. Конечно, Булгакову прекрасно известно, как и где похоронен Иисус Христос, но взгляд мастера искажен, хотя сам он думает, что нетривиальность ви́дения и есть полная свобода, дарующая истину.

Читателю же подсознательно важен способ захоронения: из такой братской могилы вряд ли можно воскреснуть. И вовсе не потому, что, по словам мастера, яму завалили камнями, а потому, что он там не один. Его и после смерти самим фактом погребения уподобили изгоям. Иешуа не просто один из казненных разбойников, он и похоронен как разбойник – хотя бы и благородный по образу мыслей.

Поэтому Иешуа и не воскресает «в третий день по Писании». Он переходит в трансцендентность видений, галлюцинаций, внешне сохраняя подобие физического воскресения, о чем свидетельствуют следы побоев. Но Иешуа физически не воскрес – он перешел в загробный мир таким, каким его видел мастер при жизни в Ершалаиме. К Пилату и Ивану Бездомному Иешуа является только в видениях. При этом происходит и некоторый маскарад. Как следует из повествования мастера, Иешуа был похоронен в новом хитоне, специально взятом для этой цели похоронной бригадой. Остальных преступников хоронили обнаженными. Но Пилат видит в своем сне «оборванного философа». Ивану снится «какой-то молодой человек в разорванном хитоне» (с. 811). В общем, Иешуа предстает перед всеми, кто интересуется им, в своем ершалаимском обличии.

Но это сны, в них могут происходить и замещения. Однако Булгаков настаивает на «оборванности» Иешуа, подчеркивая, что Пилат и Иван видят Иешуа Га-Ноцри периода «до казни», им нужен ершалаимский Иешуа. Тем не менее Иешуа пребывает в лунном мире, и его просьбы Воланду небезразличны. Мастер, как известно, «не заслужил света» (с. 776). Не потому ли, что, «узнав» Иешуа, он не захотел этого «света», призрачного и мертвого?

Вообще разделение «ведомств» Иешуа и Воланда весьма парадоксально. Булгаков, знаток христианства, специально разделяет то, что в сознании любого верующего, будь то богослов или крестьянин, совершенно неразрывно: свет и покой. Христос Сам в Себе содержит Божественный Свет: «Христе, Свете истинный, освещая и просвещая всякого человека, грядущего в мир…» – говорит христианская молитва. Но только Христос может дать и вечный покой, и свет в этом покое. Павел Флоренский следующим образом объясняет неразрывность понятий света и покоя в христианской богословской традиции: «Все „последование погребения“ построено на… неразрывных между собою идеях оправдания – покоя – блаженства – бессмертия и противоположных им греха – суеты – муки – смерти. Победа Христова над смертью, дарование жизни рассматривается как преодоление мирского пристрастия, как прохлаждение внутреннего горения грешной души, как осветление тьмы греховной, как „вселение во дворы праведных“ – как мир в Боге, как отдых от греховного мыкания, от дел, которые „вся сени немощнейша, вся сени прелестнейша“. „Господи, душу раба Твоего упокой, Христос, душу раба Твоего упокой“ – вот тема отпевания».^[46]

И далее о. Павел развивает свою мысль: «В I-м веке, когда казалось, так близко Далекое, когда Огненный Язык горел еще над головою верующего, Благая Весть впервые дала людям вкусить сладость покоя и отдых от кружащихся тленных помыслов; этим она освободила сознание от одержимости демонами и от вытекающих отсюда постоянной демонобоязни и рабства».^[47]

Понятие покоя вне Бога в христианстве немыслимо, это возвращает в иудейский безблагодатный шеол, в котором только ждут прихода Мессии. Это похоже и на Аид древних греков с его скорбью теневого существования души. Воландов сатанинский «покой» может означать лишь обманчивое и призрачное забвение, уход от памяти Бога, поэтому формулировка Левия Матвея «он не заслужил света, он заслужил покой» звучит двусмысленно.

Булгаковский замысел очевиден: помещение романтического героя в сферу «покоя» Воланда значит полный уход мастера от памяти Бога. Для атеиста все эти понятия – ничего не значащие слова. Поэтому Булгаков дает читателю возможность выбора: принять обе сферы – Иешуа и Воланда – как дуальность мироздания (манихейская точка зрения) либо проследить переход мастера в потусторонние сферы с православной точки зрения. Для атеистов остается внешний узор словесной вышивки: романтическое действие.

Иешуа в таком случае становится фигурой сложной. Сфера его дуальна «ведомству» Воланда, да и сам Иешуа не может быть отождествлен с Иисусом Христом, поскольку не прошел Его земного пути: он лишь подобие. Воскресения, по роману мастера, не было, зато потустороннее бытие налицо, и оно связано с Воландом. Мастеру дано угадать вариацию Страстей Христовых, но оказывается, что герой этой вариации может предопределить судьбу жизнеописателя его последних дней. Литературный персонаж обретает независимость от писателя еще бóльшую, чем Понтий Пилат, который зависим от последнего слова воплотившего его автора.

Что касается мифологии загробной жизни, то она достаточно хорошо разработана во многих религиях и верованиях мира. Существует множество гипотез, но главное то, что даже у самых примитивных народов человек бессмертен и на том свете получает по своим делам. Иудаизм тоже говорит о загробной жизни, только попавшие в иудейский шеол души живут как тени: здесь нет ни мук, ни радости – только ожидание прихода Мессии, который выведет их из «сени смертной». Шеол находится по ту сторону подземных вод, в глубине земли. Там, в покое и богооставленности, души усопших пребывают вплоть до прихода Мессии. В иудейском шеоле нет места мукам, описанным, скажем, в египетской «Книге мертвых». Воландов «приют» внешне можно сравнить с шеолом израильтян. Однако Булгаков не оставляет мастеру надежды: богооставленность понятна, но кого мастер и его подруга ожидают в Воландовом «покое»? Души иудеев пробудит трубный глас Мессии, но ведь мастер приблизился к христианству, он стал своеобразным евангелистом и описал последние дни земной жизни человека, которого можно считать «литературным образом» Иисуса Христа!

Дана ли мастеру безблагодатная тишина шеола, который, кстати, не знает и сатанинских козней? Ясно одно: «свет» Иешуа – отнюдь не Свет Господень, пребывание в нем призрачно.^[48]

Воланд, беседуя с Левием Матвеем, саркастически высмеивает «бывшего сборщика податей» и ведет себя с ним снисходительно-высокомерно. Для него просьба Иешуа о потусторонней судьбе героев – вопрос давно решенный, он все знает сам. Ядовитость сквозит в том, как спрашивает Воланд, отчего же его подопечного не берут в «свет» Иешуа. Он спрашивает об этом так, как будто и не посылал Азазелло на свидание к Маргарите, как будто и не предупреждал мастера, что его роман «принесет еще сюрпризы» (с. 709). Левий даже вынужден обратиться к Воланду «моляще» (с. 776). От имени Иешуа он молит Воланда о судьбе Маргариты. За Пилата должен просить Иешуа, здесь нет необходимости прибегать к услугам Левия.

В контексте слов Воланда, обращенных к Маргарите: «Никогда и ничего не просите!» (с. 697), поведение Иешуа выглядит как проявление слабости. Поэтому Воланд кажется и благодетелем, и подлинным вершителем судеб.

Надо полагать, что автор романа «Мастер и Маргарита» знает, что над Воландом и его свитой властен не «литературный» Иешуа, а Иисус Христос, Его Воскресение. Для автора «романа в романе» это знание закрыто – вот основное различие между мастером и Булгаковым. Мастер признает верховным существом, которому вверяет свою судьбу, Воланда, поскольку ему легче смириться с верховенством сатаны, чем поверить в Христа.

Булгаков несомненно показывает сатану в качестве руководителя своих земных современников. Даже ничтожному по сути, но верховластному по рангу Берлиозу Воланд ернически советует: «Поверьте хоть в то, что дьявол существует! О большем я уж вас и не прошу» (с. 461). Вспомним слова черта из «Братьев Карамазовых» Достоевского: «И, наконец, если доказан черт, то еще неизвестно, доказан ли Бог». В данном случае, похоже, Воланд утверждал одно: он-то и есть бог, противопоставленный христианскому миру. Его поразительно-снисходительное отношение к Левию и, соответственно, к просьбам Иешуа не уравнивают сферы «света» и «покоя», но ставят «свет» ниже «ведомства» сатаны.

Что такое «роман» мастера и кто его герои – центральный вопрос «Мастера и Маргариты». В дальнейшем нам предстоит разобраться, почему Булгакову понадобилось так искусно сплести в своем романе тьму и свет и так же категорично размежевать свет и покой.

10. Ученик мастера

Иван Бездомный появляется на первой странице «Мастера и Маргариты» и живет в романе буквально до последних строк. В лице Бездомного Булгаков представляет читателю единственного живого свидетеля последних дней мастера, который знает жизнь мастера с его же слов. Иван – единственный человек, посвященный в тайну мастера и помнящий его роман. Воланд, вовлекая Ивана в свои действия, делает его жертвой феерических событий. По мере их развития Иван сталкивается с разными людьми, пострадавшими от «шайки гипнотизеров»: он свидетельствует смерть Берлиоза, знакомится с мастером, в клинике становится соседом Босого и Бенгальского. Ему известны две полные главы романа мастера и небольшие отрывки из него. Мистическое знакомство с «апокрифом» продлевается пасхальными видениями Ивана, в которых ему «показывают» ненаписанную концовку произведения мастера: беседу Иешуа с Понтием Пилатом. Даже после физической смерти мастера его общение с Иваном не прекращается.

Ивана Бездомного во многом можно сравнить с Левием Матвеем «апокрифа», поступки Ивана так или иначе варьируют действия Левия. И тот, и другой – «ученики». У их учителей есть антагонисты. Левий, в отличие от доносчика Иуды, – последовательный приверженец Иешуа. Сходным образом Иван становится сторонником мастера в противовес тайному осведомителю Алоизию. «Очернение Бога» (поэма Ивана, «в черных красках» рисующая Христа) и богохульные проклятия Левия во время казни Иешуа – общие биографические факты этих разновременных героев булгаковского повествования. И Левий, и Иван – единственные, кто находится рядом с учителем в момент его смерти. Прямолинейность, страстность, агрессивность Ивана периода «до болезни» сродни тем же чертам характера Левия Матвея. Существует зеркальность ситуаций, в которые попадают Левий и Иван. Так, Левий стал учеником Иешуа до появления Иуды, Иван узнал мастера после знакомства с Алоизием. Левий в романе мастера появляется последним из действующих лиц, Иван перед Воландом – первым.

И Левий, и Иван не чужды слову: Иван написал поэму о Христе «черными красками», Левий стал интерпретатором слов Иешуа (несообразности его версии Иешуа скептически удивляется). Левий в булгаковском романе имеет прототипом не только евангельского Матфея, но и Иоанна Богослова (подробнее об этом см. ч. III). Важно выявить связь имен: Иван – Левий Матвей – Иоанн.

Левий и Иван своеобразно «дополняют» друг друга знанием того, что случилось в Ершалаиме 14 нисана. Воланд «показал» Ивану ту часть событий, свидетелем которой Левий не был, так как не мог присутствовать при допросе Иешуа. Как бы предваряя вторую часть произведения мастера, увиденную затем во сне, Иван своим стремительным бегом по московским улицам дублирует путь Левия к Лысой Горе по улицам Нижнего Города в Ершалаиме. Как и Левий, Иван совершает кражу, правда характер краж диаметрально противоположен (зеркальное соответствие): икона – нож. Стражник ударяет Левия в грудь; Иван падает, разбивая ногу. Оба ранения разнохарактерны. В падении Ивана есть некоторая пародийность на падение Христа на виа делла Роса, но в данном случае нам важно подобие действий Ивана и Левия.

Причина стремительного передвижения Ивана и Левия по улицам разных городов – смерть их учителей, в обоих случаях уважаемых и любимых. Учитель Левия еще должен умереть на Лысой Горе; учитель Ивана Берлиоз уже умер.

Действительно, Берлиоз был первым наставником и учителем незадачливого поэта. Берлиоз прочел необразованному Ивану краткий курс по истории религий, точнее, по историям из религий. У Берлиоза была вполне определенная задача: научить Ивана правильному пониманию евангельских событий. Иван обязан был внять велеречивому редактору, уразуметь, что Иисуса Христа вовсе не было. В религиозном смысле Берлиоз стал предшественником мастера, повернувшего Ивана от атеизма к сатанизму. Для Ивана Берлиоз – пример литературной карьеры. Это заказчик, твердо знающий, какого качества материал необходим в номер. Берлиоз – не просто «частица той силы», которая воспитала Ивана в должном ключе, но представитель идеологии, ее персонификация. Его рассуждения о христианстве звучат как цитаты из расхожей атеистической брошюры. Большевистская печать, таким образом, диктует свои требования, свой вкус, свои правила, свою идеологию. Ивановы творенья, по мнению Берлиоза, должны стать примером для атеистов.

Воланд – следующая ступень на духовном пути Ивана. Атеизм отрицает и Бога, и черта, но силу Воланда Иван ощутил на себе лично. Дальнейшее формирование поэта продолжил мастер.

Мы уже отмечали черты, роднящие Ивана с Левием Матвеем. Они ни в коей мере не позволяют отождествлять этих персонажей. И хотя Левий «вынесен» Булгаковым за скобки романа мастера и автономно появляется в Москве для беседы с Воландом, он – пример Ивану, его архетип, онтологический двойник. За исключением Маргариты, все герои московской части повествования имеют в романе мастера своих «двойников», чьи поступки заведомо определены. Так, законоучитель Каифа «дублируется» Берлиозом, но пародийно – и Арчибальдом Арчибальдовичем, директором Грибоедова. Оба они пребывают во главе «храма искусств»: один – в духовном смысле, другой – в материальном. Само название «Грибоедов» обретает двойной смысл: как фамилия известного писателя и как гастрономический намек. Таким образом, Каифа как-то увязан с Арчибальдом Арчибальдовичем и Берлиозом; Алоизий Могарыч «одной крови» с бароном Майгелем и Иудой из Кириафа; Иван Бездомный сродни Левию Матвею; мастер – Иешуа. Это самые важные и явные параллели, существует и множество второстепенных.

Более завуалированный прототип Ивана Бездомного – евангельский Иоанн Богослов, любимый ученик Иисуса Христа, более других апостолов связанный с эзотерикой. Иоанн Богослов был единственным учеником Христа, оставшимся у подножия Креста во время казни, и точно так же Иван Бездомный – единственный близкий мастеру человек, находящийся рядом в момент смерти учителя. Если Иоанн по Воскресении первым пришел ко Гробу Господню и поверил в Воскресение, то Иван стал первым и единственным, кому открылась тайна посмертного существования мастера. Через параллель Иван – Иоанн Богослов тема Берлиоза как духовного «предтечи», наставника Ивана, предшествующего мастеру, обретает завершенность: ведь Иоанн Богослов до знакомства с Иисусом был учеником Иоанна Предтечи.

После «крещения» в Москве-реке Иван вступил в сферу действия темных сил. Путь его к сумасшедшему дому – это страдание (болезнь) и награда (встреча с мастером). Встретив мастера, Иван меняется. На первый взгляд метаморфоза разительная: Иван очень быстро осознает и чудовищность своих стихов, и безобразность поведения. Но отречение от прошлой жизни было предопределено таинственным ночным купанием. Со старой одеждой Ивана «исчезло удостоверение МАССОЛИТа, с которым он никогда не расставался» (с. 469–470). «Крещение» не только лишило поэта формального документа, но и символически вывело из когорты «братьев во литературе». Получив после «крещения» пророческий дар, позволивший ему гневно обличить бездарных коллег в Грибоедове, Иван, казалось, судьбой был тяжко наказан. В эпилоге романа Булгаков характеризует его как «тяжко больного» человека (с. 810). Но «решительно никакого безумия» не видит в глазах Ивана поэт Рюхин, привезший его в клинику. «Нормален, нормален, только рожа расцарапана…» (с. 484).

Изменения с Иваном происходят постепенно. Если только что доставленный к Стравинскому поэт нормален, хотя и возбужден, то после грозы он «раздваивается». Наступает перелом в его мировосприятии. С чисто медицинской точки зрения это выглядит как раздвоение личности: Иванов становится два, они полемизируют друг с другом, в их спор ввязывается бас консультанта. Налицо симптомы шизофрении, которые, однако, Булгаков описывает так, что напрашивается неоднозначный вывод: либо «раздвоение» Ивана – ироническая метафора, либо буквальная симптоматика. Следует отметить, что все «шизоидные» черты психики Ивана проявляются уже в клинике. Так что неизвестно, угадал ли Воланд скрытую до поры до времени болезнь либо попросту свел Ивана с ума. Можно предположить, что болезнь Ивана коренится во внутреннем сопротивлении нечистой силе: ведь, выйдя из клиники, Иван все-таки отказывается осознать до конца, что с ним произошло. Он знает, что был болен, лечился, вылечился, хотя «кое с чем он совладать не может» (с. 808). Цельности сознания Иван так и не обрел, как не обрел и твердой веры в сатану.

Уже беседуя со Стравинским, Иван почувствовал неприязнь к своим творениям. В четверг, в разговоре с мастером, он прямо признает свою поэтическую несостоятельность. В субботу, когда его навестил следователь, Иван окончательно распрощался с прошлым: «Я больше стихов писать не буду» (с. 753). Эти слова – сознательное подтверждение клятвы оставить поэтическое поприще, данной Иваном мастеру в четверг. И это выздоровление от графомании.

Клиника – место «посвящения» Бездомного. Как мы уже отмечали, она необычна и напоминает сказочный замок, по всем законам мифа удаленный за реку и лес. «Волшебник» Стравинский удивительным образом помогает грубому и буйному пациенту избавиться от страстей, сопряженных с эмоциональным стрессом. Более того, лечение способствует переносу интересов Ивана с гибели Берлиоза на творчество мастера. После первого укола он засыпает со словами: «Меня же сейчас более всего интересует Понтий Пилат… Пилат…» (с. 487). Когда он проснулся, «воспоминание о гибели Берлиоза не вызвало… сильного потрясения» (с. 501), да и вообще «сегодняшний Иван значительно уже отличался от Ивана вчерашнего» (с. 503). Мастер после лекарства Коровьева тоже сначала засыпает, а по пробуждении чувствует себя вполне здоровым, ясно воспринимая события прошлого.

Пытаясь описать случившееся на Патриарших прудах, Иван внезапно обнаруживает, что дар слова оставил его: он бессилен выразить поразившее его. Обнаружилась писательская несостоятельность Ивана только в клинике Стравинского; ранее никакие рефлексии Ивану не были свойственны. Медленно, но необратимо Иван из человека «творческой профессии» становится интеллигентным человеком, склонным к размышлению. Погружаясь в заманчивую глубину произведения мастера, Иван склонен в Стравинском видеть Понтия Пилата – так глубоко запал ему в сердце всесильный прокуратор. Да и самому себе Иван готов отыскать аналог в «апокрифе» мастера: прося у Стравинского карандаш и бумагу, он невольно (хоть и комически) уподобляется Левию Матвею, требующему пергамент у Пилата. Это происходит бессознательно, тем не менее разговор Ивана со Стравинским иронически репродуцирует диалог Пилата и Левия.

После второго укола Иван перестает плакать, составляет заявление в милицию и начинает анализировать ситуацию. Раньше он жил бессознательно, импульсивно реагируя на внешние раздражители, но вот впервые к нему приходит возможность анализа, сопоставлений; его интеллект не только не ослабевает под воздействием успокаивающих лекарств, но, наоборот, становится более точным и гибким. Окончательно отходит на задний план смерть Берлиоза. Авторитет покойного редактора совсем померк, Иван не только объективно оценил его («лыс и красноречив до ужаса» (с. 532)), но и перенес свое внимание на инициатора трагедии – Воланда. Иван рассудил, что следовало бы с Воландом поговорить более содержательно: «Не умнее ли было бы вежливо расспросить о том, что было далее с Пилатом и этим арестованным Га-Ноцри?» (с. 532). Идентификации с Христом «этот арестованный Га-Ноцри» в сознании Ивана не получает не только в данный момент, но и потом, главный интерес вызывает Пилат.

Одним словом, к приходу мастера Иван был подготовлен психически методом лечения шизофрении доктора Стравинского. Из необразованного и задиристого поэта он превратился в размышляющего человека, утратившего связи с прошлой жизнью. И хотя многого Иван еще не сознает, рубеж категоричности мышления он преодолел. С этим завоеванием, правда, исчезла и цельность мировосприятия, зато появилась тяга к осознанию сверхъестественного, готовность воспринять точный ответ на назревший в душе вопрос: «Кто этот странный консультант?»

Мастер действует на Ивана благотворнее, чем гипноз и уколы. Во-первых, Иван обретает дар чистосердечной самокритики. В самом начале разговора с мастером Булгаков характеризует его как «преображенного поэта» (с. 548). Сначала Иван смиренно выслушивает выговор мастера, далее «смело и откровенно» признает чудовищность своих стихов, после чего клятвенно обещает своему новому знакомому больше не писать. Этим заканчивается первая ступень «посвящения» Ивана.

«Преображенный», он подошел к раскрытию доселе ему неведомого. После отречения от стихотворчества он получает возможность узнать, кем был его собеседник на Патриарших. Выслушав краткие и четкие разъяснения мастера, Иван безоговорочно поверил в реальность сатаны. О сатане мастер говорит очень просто, как о персонаже, появление которого совершенно естественно. Мастер лично знает «консультанта»: «Ваш собеседник был и у Пилата, и на завтраке у Канта, а теперь он навестил Москву» (с. 552). Более того, московское имя сатаны прекрасно известно мастеру, и он как бы случайно проговаривается, сообщает его Ивану: «Воланд может запорошить глаза и человеку похитрее» (с. 552). Далее он объясняет новоявленному ученику, как надо общаться с сатаной воплотившимся, т. е. имеющим конкретное имя: «Нельзя было держать себя с ним столь развязно и даже нагловато. Вот вы и поплатились» (с. 550–551). Мастеру известны правила взаимоотношений с сатаной, основанные на подчинении, поэтому он советует Ивану отбросить всякие попытки противостояния Воланду: «Вы уже пробовали, и будет с вас» (с. 552).

Следующий этап «посвящения» Ивана – выявление общего между ним и мастером, теперь уже учителем (хотя это слово еще не произнесено). Бездомному становится известно, что оба они попали в клинику Стравинского «из-за Понтия Пилата» (с. 552). Мастер совершенно не удивлен ни современной внешностью «консультанта», ни тем, что Воланд демонстрировал литераторам главу из его произведения, – эти факты для него сами собой разумеются. Но ведь и Ивану тоже становится очевидно, что совпадение рассказа Воланда с романом мастера должно быть полным: они одинаково видят события, происшедшие в Ершалаиме 14 нисана. В сознании Ивана не возникает сомнения: дьявол, и вдруг «истина» о распятии? Конечно же, раз Воланд – свидетель, то только верной трактовки событий, а мастер, все знающий и умудренный, солидарен с таинственным «консультантом». Иван сразу же понимает, что Воланд прав: все происходило, как он рассказал на Патриарших, «на самом деле», и книга мастера – тому подтверждение.

Главное, что убеждает Ивана, – визуальный знак: белая мантия с кровавым подбоем. Если мастер говорит об этом так просто и так точно, если его слова полностью совпадают с рассказом консультанта, значит, так оно и было! Он восклицает: «Белая мантия, красный подбой! Понимаю!» (с. 554). Иванова трактовка белого плаща с кровавым подбоем, возможно, ассоциируется с популярной песней: «Белая армия, черный барон…», и образ мастера, емкий и многозначительный, Иван переводит на доступный язык ассоциации с настоящим.

По мере разговора с мастером возрастает интерес Ивана к «роману о Пилате». Он страстно просит своего соседа продолжить рассказ, и желание его так велико (или так сильно заинтересованы в этом желании демоны), что «Казнь» является Ивану во сне. Вполне вероятно, что этому яркому видéнию способствует и предшествующий Ивановому забвению укол. Волшебник-психиатр Стравинский активно помогает пациентам в общении с потусторонними силами: этот абсолютно новый тип врача-психиатра возможен только в условиях советской суперклиники. Антагонист его был уже описан в русской литературе (см. «Палату № 6» А. П. Чехова). Врачи были призваны лечить душевнобольных, что не исключает и лечение бесноватых. Доктор Рагин из чеховского рассказа не мог лечить сумасшедших, у него не было ни медикаментов, ни условий, он мог только сочувствовать им вплоть до полного уподобления; советский профессор Стравинский знаком с более совершенными методами: он точно знает, что болезнь иных пациентов – духовного порядка, сочувствием тут не поможешь. Возможно, у него какие-то контакты с Воландом, потому-то он и заведует своей удивительной клиникой. И этих своих пациентов он готовит к встрече со всесильным патроном из «ниоткуда», «помогает» им понять Воландову силу. Опыт над Иваном – демонстрация способностей психиатрии на новом этапе, но эта способность внезапно обнаруживает «приземленность» Ивана Бездомного: без искусственного вмешательства тов. Понырев, он же Бездомный Иван, к прозрениям не способен. В общем, Стравинский действует на руку Воланду: его пациенты всё больше причастны нечистой силе, их одержимость становится очевидной.

«Казнь» – мистическое продолжение ученичества Ивана. Ему демонстрируют идеал отношения ученика к учителю. Характер Левия Матвея и его слепая преданность Иешуа полностью раскрываются в этой части. Увидев во сне «Казнь», Иван погружается в глубокое раздумье, а «происшедшее на Патриарших прудах поэта Ивана Бездомного более не интересовало» (с. 752). Иван утверждает, что за это время «очень многое понял» (с. 789). Что именно – не конкретизируется. Ясно, что с вульгарным материализмом Иван Николаевич покончил. Увидев в своей палате мастера вторично, в ирреальном облике, он говорит, что уже «знал» и «догадывался» о характере этого появления. Он прекрасно понял, что значила для его соседа встреча с Воландом, хотя речи о «смерти – метафизике души» в разговоре с прощающимся мастером не было. Ранее невероятное стало теперь в сознании Ивана вполне естественным.

В дальнейшем Иван не потерял связи с мастером. Одно то, что в эпилоге булгаковского романа читатель знакомится с Иваном Николаевичем Поныревым – «сотрудником Института истории и философии, профессором» (с. 808), говорит о последовательности жизни Ивана «после посвящения». Верный своей клятве, он навсегда отказался от поэтических упражнений. Внешняя цепочка связи с мастером тоже налицо: Иван – историк, как и его учитель. К тому же, подобно Иешуа, он еще и философ, а также «профессор» – уже Воландова «традиция», которой следовали и упомянутый в романе Кант, и психиатр Стравинский. Как знать, быть может Ивану Николаевичу предстоит, подобно знаменитому немецкому коллеге, дождаться как-нибудь за завтраком высокого гостя из «бездны», но Булгаков оставляет его на распутье. Дневное сознание новоиспеченного профессора философии вполне ординарно: он знает, что «стал жертвой преступных гипнотизеров», «но знает он также, что кое с чем он совладать не может» (с. 808). «Кое-что» – не только тяга к бывшему особняку Маргариты, но и встречи во сне с ней и с учителем в потоке лунного света.

Иван Николаевич Понырев мистически остался учеником исчезнувшего мастера. Посвящение происходило астрально (демонстрация «Казни») и под воздействием бесед с мастером. Иван не читал книги об Иешуа и Пилате, так как роман сгорел дважды: сначала в печке, затем вместе с подвальчиком мастера. Материально «произведение мастера» прекратило свое существование. Кроме Ивана, на земле никто не знает о тайной книге, повествующей об «истинных» событиях 14 нисана. На Страстной неделе Ивана ежегодно посещают удивительные видения. Видится ему описанная учителем казнь на Лысой Горе, но акценты расставлены по-новому. Внимание Ивана приковывает сошедший с ума Гестас. Сами же события происходят в подчеркнуто ирреальных цветах; безносый палач, добивающий распятых, смотрится «неестественным» (с. 810). Он страшен, но еще более кошмарно «неестественное освещение во сне». Похоже, Иван видит чудовищный спектакль, доводящий его до мучительного крика.

«После укола все меняется перед спящим» (с. 811), лекарство обладает свойством все сглаживать. Ивану снится уже не кипящая туча, а «широкая лунная дорога». Столь тревожащая перед сном луна теперь дает увидеть трогательную картину: Иешуа и Понтий Пилат удаляются все выше в лунные выси. Это видение – личное прозрение Ивана. Мастер не писал о «потусторонней» встрече своего героя с Иешуа – здесь, скорее, вариация мечтаний Пилата, что не следует отождествлять с «мистической» концовкой, вероятным, но не написанным завершением романа. Суть сна Ивана в том, что Иешуа отрицает реальность казни, «он клянется», что ее не было, «и глаза его почему-то улыбаются» (с. 811). Этот момент из совместной прогулки Иешуа и Понтия Пилата как бы предшествует сну Пилата, является его началом: ведь Пилат видит себя с Иешуа уже после прощения Иешуа, после того, как узнал, что «казни не было! Не было!» (с. 735). И фрагмент казни, и беседа Иешуа с прокуратором – личные откровения Ивану, дополнения к роману мастера, знание тайны о «подмене».

Эти новые вкрапления в смысловую ткань романа мастера заставляют задуматься. Во-первых, очевидная театрализация «тревожного периода» сна Ивана предполагает некое действо. Во-вторых, клятва Иешуа как бы аннулирует задуманную мастером трагическую концовку. Что, если все, включая смерть на Лысой Горе, – это спектакль, разыгранный для доверчивых зрителей? Подробнее мы будем говорить об этом в части II.

Ситуация еще более усложняется появлением во сне Ивана мастера. Мастер на «жадный» вопрос ученика дает прямой ответ: «Этим и кончилось, мой ученик…» (с. 811). «Этим» кончился роман мастера в том странном пространстве, в котором после вещих слов мастера скалы рухнули, как декорации. Иешуа ждал своего прокуратора. Иван вклинился уже в мистическую сферу, где герои «апокрифа» обрели независимость от слова мастера. Но были произнесены другие слова: «Казни не было». Если прокуратору просто хотелось бы принять желаемое за действительное, как это реализовалось во сне, то почему Ивану «показывают» такую оптимистичную концовку? К тому же ее демонстрируют ежегодно, одну и ту же, как будто Иван – плохой ученик, не способный выучить заданный урок, проникнуть в тайну повторяющегося видéния. Он так и не находит однозначного ответа и не понимает до конца смысла своего сна. «Наутро он просыпается молчаливым, но совершенно спокойным и здоровым» (с. 812). Иван никому не рассказывает об этом сне, и его молчаливость – дань памяти об учителе, о его прижатом к губам пальце, призывающем сохранить тайну, как это было в момент первого знакомства. Приложенный к губам палец мастера и молчаливость Ивана наутро после мистической ночи свидетельствуют о герметичности ученичества и о принципе неразглашения. Вместе с тем настораживают успокоительная интонация в голосе Маргариты, когда она приводит мастера к Ивану, убаюкивающие и какие-то необязательные слова, похожие на слова гипнотизера. Существо «жадного» вопроса Ивана расплывается в убаюкивающем ответе: так была ли казнь на Лысой Горе?

Мастер, Маргарита, Пилат и Иешуа входят в ночное сознание Ивана извне, откуда-то издалека, то ли из прошлого, то ли из безвременья, где они пребывают. Эти встречи происходят по жесткой схеме: сначала Иван видит казнь в «неестественном» освещении, затем Иешуа с прокуратором, а в конце – мастера и Маргариту. Схема не меняется, она подобна незыблемому распорядку балов, которые сатана дает в Страстную пятницу. «Уроки» из потустороннего мира – только напоминание, но никак не свидетельство духовидческих способностей Ивана. Ему не дано перейти грань и свободно общаться с учителем, душевный раскол Иваном не преодолен. Неслучайно Воланд точно «угадал» заболевание Ивана: шизофрения и есть расщепление личности, буквально – «раскол» сердца или души. Не собранным воедино, не преодолевшим переход от «ветхого» к «новому» Иваном остается и для читателя ученик мастера, молодой профессор истории и философии Иван Николаевич Понырев.

Часть II Игра перевертышей

1. Понтий Пилат и Воланд

Главным героем своего романа мастер называет Понтия Пилата. Это герой страдающий. Он мучается одиночеством, устал от чтения доносов, от тяжести службы, от чужеродной толпы, от непонятного и ненавистного Ершалаима. Еще мучительнее головные боли – приступы гемикрании. Но совершенно особые страдания доставляет Пилату собственная непоследовательность, из-за которой он посылает на казнь Иешуа Га-Ноцри, одновременно защищая его перед Синедрионом. Боязнь нарушить «Закон об оскорблении величия» императора помешала Пилату в благом намерении спасти арестованного.

Пилат – человек сложный. Но мастеру, как он сам признался, однозначные люди неинтересны. Его герой проявил слабость, но он же в ней и раскаялся. Если смерть Иуды из Кириафа уже ничего изменить не может, то ясно одно – решение убить Иуду, сорвать на нем зло, как на обычном осведомителе, – неслучайно. Прокуратор не любит доносчиков и лишних свидетелей. А вот Иешуа ему интересен. Иуду он глубоко презирает, чувствуя вместе с тем таинственную связь с предателем. Иуда выдал философа, но ведь смертный приговор утвердил Пилат. Иуда безмятежен – угрызений совести он не знает. Пилат же страдает. И мастер, говоря о своем герое, сочувствует ему, понимает его смятение, одиночество, ему родственны эти качества, недаром душевный надлом и одиночество свойственны не только Пилату, но и мастеру.

Пилат мечтает видеть арестанта живым, жаждет общения с ним, только этот человек способен избавить его от болезни и одиночества. Желаемое становится действительным лишь во сне. Пилат, уже убежденный в том, что нет большего порока, чем трусость, пожертвовал карьерой ради невинного, не отступил, и казнь не состоялась. Они идут вместе по лунной дороге и спорят, и спор их нескончаем. «Казни не было! Не было! Вот в чем прелесть этого путешествия вверх по лестнице луны» (с. 735).

Слово «прелесть», помимо обиходного значения, имеет еще и другое. Прелесть – искушение, дьявольское наваждение. Возникшая во сне картина приглашает Пилата, а с ним и читателя поверить в счастливый конец, в возможность дружбы в инобытии прокуратора и подследственного. Написанный мастером Пилат во многом далек от новозаветного прообраза; единственное их сходство – нежелание смерти арестанта (ср. Евангелие от Матфея). Но у новозаветного Пилата есть советница-жена, приехавшая вместе с ним в Иерусалим. Именно ей приснился вещий сон, открывший, что смерть Иисуса станет источником страданий ее мужа. У булгаковского Пилата никаких советчиков нет, разве что сообщник Афраний, организовавший убийство Иуды из Кириафа, но он – скорее подчиненный, чем друг. Вся любовь прокуратора отдана собаке Банге. Покой Пилата во дворце Ирода охраняет испытанный в боях и преданный Марк Крысобой, но и его нельзя назвать другом прокуратора, он – телохранитель. Никто не поверяет «сыну звездочета» своих снов – он сам пытается поделиться с Афранием странным видéнием, которое оказывается слишком сложным для пересказа.

Булгаковский Пилат вообще не имеет близких. Его окружение в Ершалаиме четко обозначено: Крысобой, Банга, Афраний. Правда, есть еще некто, «инкогнито», присутствующий при всех событиях, – это Воланд. И он, и мастер (в разговоре с Иваном Бездомным) утверждают, что события 14 нисана в Ершалаиме произошли при непосредственном участии сатаны. «Инкогнито» – значит под чужим именем, а не в качестве бестелесного духа. Какова же роль этого прячущегося, но вездесущего героя в ершалаимской истории? Казалось бы, ответ на этот вопрос прост. Сатана – противник Бога, искуситель, соблазнитель, он и должен подтолкнуть Пилата к роковому решению. Только он мог убедить Пилата не жертвовать карьерой ради подследственного из Галилеи. Но в том-то и дело, что прокуратор ни с кем не советуется, он сам принимает решения, сам делает выбор. Во всяком случае ни Крысобой, ни Афраний не общаются с ним на допросе Иешуа.

Итак, Воланд, «инкогнито» присутствовавший и в саду, когда прокуратор беседовал с Каифой, и на балконе дворца, осуществляет связь ершалаимских событий с московскими в качестве таинственного лица, прикрывающегося чужим именем. В Москве он тоже выдал себя сначала за «историка», консультанта по черной магии, потом – за мага и артиста, хотя ни то, ни другое его сущности не открыло.

Первым из ученых, попытавшихся раскрыть «инкогнито» Воланда в Ершалаиме, был Б. Гаспаров. Исследовав окружение Пилата, он пришел к выводу, что таинственный консультант и начальник тайной стражи Афраний могли быть одним лицом, и привел интересные доводы в пользу этого предположения.^[49] Не углубляясь в анализ Б. Гаспарова, позволим себе усомниться в сделанном им выводе исходя из следующих соображений.

Первое. На балконе у Понтия Пилата Афраний не присутствовал, поскольку на допросе его не было. Он разговаривал с прокуратором позже, в затененной комнате.Затем он пришел к Пилату, который из-за грозы поджидал его в глубине колоннады, а не на балконе.^[50]

Второе. Когда прокуратор разговаривал с Каифой в саду, Афрания там тоже не было. Полную конфиденциальность разговора Булгаков подчеркнул словами Пилата: «Кто же может услышать нас сейчас здесь?.. Оцеплен сад, оцеплен дворец, так что мышь не проникнет ни в какую щель!» (с. 453). Конечно, теоретически Афраний мог все же подслушать (на чем и настаивает Б. Гаспаров), но это уже из области домыслов и предположений: прямого авторского указания на этот счет нет.

Третье. Сатана в облике Афрания никакого отношения к сделке с совестью Понтия Пилата не имеет, что для искусителя довольно странно. Пилат соблазняется сам, никто ему решений не подсказывает.

Предварительный вывод: Понтий Пилат и есть Воланд, «инкогнито» присутствующий в Ершалаиме. Попробуем доказать это.

Отправным пунктом берем портретные характеристики пятого прокуратора и мессира Воланда. Обычно Булгаков-портретист скуп на мелкие подробности внешности своих героев. Но точность двух-трех характерных деталей настолько объемно рисует персонажа, что с первых же авторских слов он буквально оживает. Портрет Понтия Пилата мозаично складывается из крупинок-деталей, рассеянных по роману мастера. В противоположность творческой манере мастера Булгаков целокупен в описании Воланда и дважды описывает его: от своего лица и глазами Маргариты.

Вопреки традиционному представлению о Мефистофеле, у Воланда нет ни бородки, ни усов – он гладко выбрит. «Брюнет. Правый глаз черный, левый почему-то зеленый. Брови черные, но одна выше другой. Словом – иностранец» (с. 426–427).

Маргарита увидела тонкости, доступные только предельно внимательному взгляду: «Два глаза уперлись Маргарите в лицо. Правый с золотою искрой на дне, сверлящий любого до дна души, и левый – пустой и черный, вроде как узкое игольное ухо, как вход в бездонный колодец всякой тьмы и теней.^[51] Лицо Воланда было скошено на сторону, правый угол рта оттянут книзу, на высоком облысевшем лбу были прорезаны глубокие параллельные острым бровям морщины. Кожу на лице Воланда как будто бы навеки сжег загар» (с. 669).

Чтобы подробнее рассмотреть описание Пилата и сопоставить его лицо с внешностью Воланда, составим сравнительную таблицу.

ПИЛАТ

1. Бритое лицо (с. 441)

2. ‑Глаза: «искра в глазах» (с. 445)

«дьявольский огонь в глазах» (с. 446)

«мертвые глаза» (с. 453)

«подернутый дымкой страдания глаз… другой закрытый» (с. 438)

глаза «как будто провалились» (с. 445)

3. Желтый или желтоватый цвет лица (с. 441, 442, 445, 752)

4. Лысеющая голова (с. 450)

5. Асимметричность: «дернул щекой» (с. 436)

«усмехнулся одною щекой» (с. 440)

«судорога прошла по лицу» (с. 724)

6. Надменное лицо (с. 451, 811)

7. Желтые зубы (с. 440)

8. Шаркающая походка (с. 435)

9. ‑Голос: «сорванный, хрипловатый голос» (с. 442) «страшный голос» (с. 448)

ВОЛАНД

1. «Выбрит гладко» (с. 427)

2. ‑Глаза: «правый глаз с золотою искрой на дне» (с. 669)

«глаз его засверкал» (с. 430)

глаз «пуст, черен, мертв» (с. 460)

Неоднократно упоминаемая разноглазость (с. 460, 669, 775, 776)

глаз «как вход в бездонный колодец» (с. 669)

3. «Кожу на лице как будто навеки сжег загар» (с. 669)

4. Высокий облысевший лоб (с. 669)

5. Асимметричность: «правый угол рта оттянут книзу» (с. 669)

«рот какой-то кривой» (с. 426–427)

«лицо скошено на сторону» (с. 669)

6. Надменное лицо (с. 465)

7. Золотые коронки справа (с. 426)

8. Прихрамывающая походка (с. 688)

9. Низкий голос с оттяжкой в хрип (с. 670)

«прокричал страшным голосом» (с. 673)

Легко возразить, что желтое или желтоватое лицо вовсе не тождественно «сожженному загаром»; золотые коронки – желтым зубам и т. д. Однако и роль Понтия Пилата не тождественна роли, сыгранной сатаной в Москве. Сходству и не надо быть полным. Сравнив портреты двух персонажей, мы убеждаемся, что в них имеется много общего и потому аналогия не беспочвенна.

Для желтого лица Пилата и «сожженного загаром» Воланда есть общий литературный источник: описание Люцифера в «Божественной комедии» Данте. Он трехлик, его правое лицо – «бело-желтое», левое – «как у пришедших с водопадов Нила», неопределенно-темное («Ад», XXXIV, 43–45). Довольно часто «левое лицо» описывается черным – традиционное народное представление о дьяволе в облике эфиопа. Для нас существенна, в первую очередь, желтизна кожи Пилата в сопоставлении с желтизной «правого лица» Люцифера. Адский загар Воланда ассоциируется и с другим образом «Божественной комедии»: с копотью адского огня, покрывшей лицо Данте («Чистилище», I, 127–128).

Теперь обратимся к антуражу, поскольку основательно проследить превращение Воланда в Пилата и наоборот можно только с помощью окружающей обстановки, символики и мелких деталей. У прокуратора и Воланда два общих визуальных знака: перстень и золото. Пилат поднимает «длинный палец с черным камнем перстня» (с. 720). У Воланда единственный камень превращается в многочисленные кольца, сверкающие драгоценностями, которые замечает буфетчик Соков. Цвет Пилатова перстня нашел отражение в цвете скарабея на груди Воланда, искусно вырезанного «из темного камня». Раскрыть тайну «темного камня» можно через алхимическую терминологию, поскольку Воланд появляется со скарабеем непосредственно перед балом, на котором присутствует немало алхимиков. В. Рабинович так характеризует «адскую тинктуру»: «Адская тинктура – это темный камень, осуществляющий отрицательное – Люциферово – совершенство. В итоге: грех, блуд, маниакальная плотская любовь – вместо Божественной любви… Здесь же и адское золото, с виду ничем не отличимое от праведно полученного, зато обладающее греховными свойствами».^[52]

Золото окружает Воланда. Мы видим золотой портсигар, цепочку амулета и коронки во рту, блюдо и рукоять шпаги – примеры можно продолжить. Обстановка, окружающая Пилата, тоже знаменует «власть золотого тельца»: золотые идолы, крыша ершалаимского храма, потолок, ручки кресел… Даже в самом прозвище прокуратора сверкает золотой блеск: «Всадник Золотое Копье».^[53] Это имя как бы вбирает в себя весь «золотой» антураж Пилата. Детали, укрупненно данные Булгаковым при описании «золотого» окружения Пилата, дробятся и умножаются при характеристике Воланда.

Связь между прокуратором и «консультантом» может быть подтверждена и другим образом. И тот, и другой должны действовать в сходной обстановке, в похожих декорациях. Последовательно проследим деформацию квартиры № 50, необходимую Воланду для проведения бала. Можно предположить, что сатана в разных актах своей игры мог воспользоваться готовыми декорациями. Загадочная квартира проходит перед читателем в трехслойном восприятии: сначала он видит обстановку глазами Степы Лиходеева (этому предшествует общая экспозиция с описанием обитателей квартиры и планировки комнат), затем средневековый интерьер поражает буфетчика Сокова, и, наконец, мы видим квартиру, раздвинутую по законам пятого измерения (с. 666), глазами Маргариты. Итак, мы следуем от реальной обстановки (трюмо, кровать Степы, прихожая), увиденной дядей Берлиоза. Гостиная ювелирши – она же комната, которую занимал покойный Берлиоз, – постепенно приобретает в восприятии буфетчика готическую экзотичность. Средневековые элементы имеют вполне реальную основу: цветные витражи вместо обычных стекол в окнах – фантазия бесследно пропавшей ювелирши. По замыслу Булгакова, квартира № 50 последовательно преображается. Перед приходом Маргариты обычная лестница упразднена: Маргарита входит в квартиру «по каким-то широким ступеням» (с. 664), которым, как ей кажется, «конца не будет». Широкая мраморная лестница есть и во дворце Ирода, она ведет «все ниже и ниже к дворцовой стене» (с. 455).

Проследив путь Маргариты к комнате, где ее ждет Воланд, и сравнив увиденные ею подробности планировки с архитектурными деталями дворца Ирода, убеждаешься в похожести этих «декораций».

Поднявшись по лестнице, Маргарита оказывается на площадке, где ее встречает Коровьев. Этой площадке соответствует балкон Понтия Пилата, своего рода авансцена.

Далее Маргарите открылся «необъятный зал», да еще с «колоннадой» (с. 665), темный и, по первому впечатлению, бесконечный. Читателю памятна крытая колоннада во дворце Ирода. Заключенная между «двумя крыльями дворца», она находится в глубине своеобразного сценического пространства, где и проводит бóльшую часть времени Понтий Пилат. Колоннада следует непосредственно за балконом, к которому мраморная лестница ведет прямо из сада. Во время грозы Пилат переходит в глубь крытого зала, к завершающим его колоннам. Именно под этими колоннами Пилат лежал на ложе, «время от времени высасывал устрицы, жевал лимон…» (с. 716).

Когда Маргарита и Коровьев миновали колоннаду, они попали «в какой-то другой зал, в котором почему-то сильно пахло лимоном» (с. 667).

После «зала с лимонным запахом» Маргарита остановилась перед «какою-то темною дверью», за которой находилась комната Воланда, казавшаяся «очень небольшой» (с. 668).

Пилат из колоннады тоже заходит в комнату, «затененную от солнца темными шторами», где он встречается с Афранием. Любопытно, что при этом Пилат «повторяет» путь Маргариты к покоям Воланда. Из сада, где он разговаривал с Каифой, «Пилат вернулся на балкон» (с. 455), затем «удалился внутрь дворца», в затененную комнату, а из нее опять через колоннаду спустился в сад.

Даже такая незначительная деталь, как фонтан, присутствует и в преобразованной квартире № 50, и во дворце Ирода, только дворцовый фонтан не описан – просто упомянут. На балу скромный фонтан превращается в источник шампанского и коньяка, он представляет собою скульптуру Нептуна. Надо сказать, что Нептун непосредственно связан с Пилатом – в Древнем Риме Нептун считался покровителем всаднического сословия и имел эпитет «конный». Вероятно, крылатые боги на гипподроме в Ершалаиме – изображение конного Нептуна. Во всяком случае, статуя Нептуна на балу ассоциируется с идолами Ершалаима, с античностью.

Общность декорационных установок перечисленным не ограничивается, немалую роль играет освещение. К комнате Воланда Маргарита подходит в полной темноте, сама же комната освещена свечами. Желание Воланда скрыться от света понятно – он антагонист света по своей сути, но и Пилат не любит яркого солнечного света. «В тошной муке» думает он о том, как бы «уйти из колоннады внутрь дворца, велеть затемнить комнату» (с. 440). Воланд как бы реализует желание Пилата.

Если темную комнату во дворце автор не описывает, то в убежище Воланда отчетлив средневековый антураж. Эту же комнату, гостиную ювелирши, видел буфетчик Соков, попав в нее обычным путем по ничем не примечательной лестнице через прихожую без всяких колонн. Прием, оказанный сатаною буфетчику и Маргарите, чем-то напоминает встречу Пилата с Афранием. И Пилат, и Воланд встречают посетителей лежа, причем даже по древнеримским обычаям Пилат слишком вольно расположился на ложе: он разут, в одной рубахе. Перед приходом Афрания он «снял опоясывающий рубаху ремень с широким стальным ножом в ножнах, положил его в кресло у ложа, снял сандалии и вытянулся» (с. 734). Маргарита видит Воланда босым и в одной рубахе, сидящим на постели. Рубаха становится общим опознавательным знаком. На Пилате она выглядит несколько театрально: какие рубахи носили древние римляне? Но этот «костюм» – один из ключей к отгадке «инкогнито» Воланда в Ершалаиме. Пилат встречает Афрания в полной темноте: прокуратор – язычник и не принимает участия в праздновании иудейской Пасхи. Путь Афранию освещает кентурион Крысобой, идущий впереди с факелом. В московском убежище сатаны горят свечи; в ершалаимском – факел. То и другое создает атмосферу таинственности и интимности. Однако прокуратор разговаривает с начальником тайной стражи при свете луны. Когда чуть позже к нему привели Левия Матвея, Пилат приказал «осветить сцену»: «Ко мне, сюда! Светильник в колоннаду!» (с. 743).

Естественно, Воланд, бывший в Ершалаиме «инкогнито», не просто знаком с планировкой дворца, со вкусами и пристрастиями прокуратора. Дворец ему так полюбился, что бал захотелось провести в помещении, которое походило бы на дворец. «Тем, кто хорошо знаком с пятым измерением, ничего не стоит раздвинуть помещение до желательных пределов» (с. 666).

В сцене бала основные архитектурные детали дворца Ирода сохранены. Маргарита промчалась через тропический лес (ср. сад перед дворцом), через бальный зал с колоннами (крытая колоннада дворца), затем оказалась в зале с розами (комната со шторами) и остановилась на той же площадке, где ее встречал Коровьев (балкон). Из-под ног стоящей на площадке Маргариты уходит грандиозная лестница. Очень далеко внизу, «как будто бы Маргарита смотрела обратным способом в бинокль, она видела громаднейшую швейцарскую с совершенно необъятным камином, в холодную и черную пасть которого мог свободно въехать пятитонный грузовик» (с. 679–680).

В Ершалаиме напротив балкона, далеко внизу, располагается помост. Камин в швейцарской, из которого выскакивают мертвые преступники, своими размерами вполне соответствует помосту.

Но сходством дворца Ирода с преобразованной квартирой № 50 параллели в топографии Москвы и Ершалаима не ограничиваются. Б. Гаспаров в неоднократно упоминавшейся работе тщательно проследил эту часть романа. Не вдаваясь в подробности, приведем его наблюдения. Дом, где поселилась нечистая сила, уподоблен дворцу Ирода. Ершалаимскому Храму в Москве соответствует Дом Грибоедова – своеобразный храм советской культуры. Узкие арбатские переулки вызывают ассоциацию с Нижним Городом; клиника Стравинского, по мнению Б. Гаспарова, соответствует своей удаленностью Гефсимани; Варьете аналогично Лысой Горе. Две последние аналогии не вполне убедительны. Сравнение Варьете с Лысой Горой Б. Гаспаров основывает на том, что фокус с конферансье Бенгальским якобы пародирует казнь Иешуа. Уж скорее «чудо с головой Жоржа Бенгальского» пародирует евангельское чудо с ухом раба Малха, совершенное Христом в Гефсимани. Оторванная голова Бенгальского – отсеченное мечом Петра ухо; затем в обоих случаях – воссоединение по велению, по слову: в первом случае – Воланда, во втором – Христа. Помимо этого налицо временнáя параллель: оба события произошли в четверг. Логичнее предположить, что Варьете являет собою параллель Гефсимани, а «смерть» Бенгальского находит отражение в убийстве Иуды. Общий мотив – хлынувшая кровь, к тому же Бенгальскому «отрывают» голову трое: Фагот – приказанием, Кот – физически, а Воланд «приставляет» назад. Трое повинны и в смерти Иуды: руководитель операции – Афраний; один из наемных убийц отбирает деньги, другой – убивает. В романе мастера Гефсимань расположена близ Ершалаима, это место ершалаимских садов. Варьете же расположено Булгаковым на Садовой, недалеко от Кудринской площади. Садовое кольцо – фактическая граница собственно столицы, ее центра. Возникает ассоциация: Садовая – сады Гефсимани. Смерть Иуды в Гефсимани перекликается с наказанием финдиректора Варьете Римского. Тема нечистых денег, соблазнивших в Варьете советских граждан, еще теснее сплетает Гефсимань с Варьете.

В свою очередь, клинику Стравинского, удаленную от центра города, в котором сконцентрированы все события романа, можно сравнить с Лысой Горой. Клиника – место физической смерти мастера, как и Лысая Гора – смертное пристанище Иешуа. Иван – единственный ученик мастера – присутствует поблизости, подобно тому как Левий находится у подножия Лысой Горы.

Имея в виду параллели «Пилат – Воланд», «Ершалаим – Москва», естественно задаться вопросом, не является ли булгаковский роман и в других отношениях романом с двойным дном?

2. Дворец Ирода и квартира № 50

Понтий Пилат – временный житель во дворце Ирода. «Обыкновенным местопребыванием иудейских прокураторов был город Кесария, но на праздник, особенно на Пасху, они переселялись в Иерусалим для ближайшего надзора за спокойствием народа».^[54] Этот факт объясняет слова Пилата, что он «болен всякий раз, как… приходится сюда приезжать» (с. 719). Понятным становится долг, который Пилат хочет отдать Афранию: «При въезде моем в Ершалаим, помните, толпа нищих… я еще хотел швырнуть им деньги, а у меня не было, и я взял у вас…» (с. 724). (Этот «въезд Пилата в Ершалаим» – пародия на Вход Господень в Иерусалим.) Пилат собирается вскоре покинуть ненавистный город, о чем и говорит Афранию: «…послезавтра я ее (когорту Молниеносного. – Т. П.) отпущу и сам уеду» (с. 719). (Ср. с днем отбытия Воланда из Москвы, т. е. после субботы.)

Но и тетрарх – четверовластник одной из провинциальных областей, каковой являлась родина Иешуа Галилея, – по версии мастера отсутствует. («К тетрарху дело посылали?» (с. 436)). Тетрархом Галилеи в прокураторство Понтия Пилата в реальном Иерусалиме был Ирод Антипа, сын Ирода Великого, по приказу которого в Вифлееме в год рождения Христа произошло избиение младенцев. В новозаветную историю Ирод Антипа вошел как виновник гибели Иоанна Крестителя. В его правление и был распят Иисус Христос. По евангельскому изложению событий, Ирод Антипа во время суда над Христом находился в Иерусалиме, специально приехав на Пасху. Новозаветный Пилат отослал Иисуса сначала к Ироду: «И, узнав, что Он из области Иродовой, послал Его к Ироду, который в эти дни был также в Иерусалиме» (Лк. 23: 7). Обычным местом жительства Ирода Антипы была Тивериада – столица Галилеи, им же основанная и названная так в честь императора Тиберия.

Ирода Антипы в романе мастера в Ершалаиме нет, поэтому Пилат живет во дворце один. Дворец был построен отцом тетрарха Иродом Великим, т. е. «апокрифический» Пилат некоторым образом «гостит» и у отсутствующего тетрарха, и у покойного. В ходе ершалаимских событий мы встречаемся с одной забавной деталью: интересно, когда же успели послать тетрарху «дело подследственного из Галилеи», если в Ершалаиме его нет, а расстояния в Палестине преодолевались естественным образом? А если Ирод все-таки здесь, почему он никак себя не обнаруживает и живет не в фамильной резиденции, а в каком-то неизвестном месте? Вызывает недоумение и то, что Пилат остановился не в прокураторской резиденции, а во дворце, хотя в реальном Иерусалиме у него есть собственное жилье.

Можно найти скрытый смысл подобной «корректировки» Евангелий. Ирод Антипа устранен за ненадобностью, чтобы лишние свидетели не мешали развитию строго спланированной версии. Сходным образом в Москве Воланд устраняет «ненужного» Степу Лиходеева. Квартира № 50 принадлежит покойной ювелирше (ср. с покойным Иродом Великим) и поделена между Степой и покойным (ко времени вселения в нее Воланда) Михаилом Берлиозом. И Ирод в Ершалаиме, и Степа в Москве волей нечистой силы оказываются вне происходящих событий. Налицо скрытая параллель: Ирод Антипа – Степа Лиходеев. Интересна характеристика, данная Степе Коровьевым: «Они, они! – козлиным голосом запел длинный клетчатый, во множественном числе говоря о Степе, – вообще они в последнее время жутко свинячат. Пьянствуют, вступают в связи с женщинами, используя свое положение» (с. 499). Хорошо известна печальная слава Ирода Антипы, проводившего время в хмельных пирах и устранившего законную жену ради женитьбы на Иродиаде, жене своего родного брата Филиппа. Жена Степы тоже куда-то исчезла: «А супруга Степы якобы обнаружилась на Божедомке, где, как болтали, директор Варьете, используя свои бесчисленные знакомства, ухитрился добыть ей комнату, но с одним условием, чтобы духу ее не было на Садовой улице…» (с. 493). Ирод отличался хитростью и тщеславием – качествами, не чуждыми и Степе Лиходееву. Он «хитро» (с. 498) хочет выспросить у иностранца, «что он, собственно, намерен сегодня показывать во вверенном Степе Варьете» (с. 498). Именно Степа дает Воланду санкцию на «сеанс черной магии», причем, как выясняется, он на вчерашнем хмельном пиру Воланда не помнит. Читатель догадывается, что Воланд со Степой и вовсе не встречался. Так или иначе, но контракт на выступление у Воланда имеется, и подписан он Степиной рукой.^[55]

Именно здесь соединяются смысловые параллели двух представлений: романа мастера (точнее, той его части, которая разыгрывается во дворце) и представления в Москве – сеанса в Варьете. Дело Иешуа, якобы посланное к тетрарху, приобретает двусмысленный характер, как и контракт, якобы собственноручно подписанный Степой Лиходеевым.

Сеанс в Варьете построен на очень простом соблазне: свита Воланда убеждает зрителей в том, что перед ними настоящие ценности, которыми обыватель дорожит и которыми, естественно, хочет обладать. Нетрудно заметить, что происходящее в Ершалаиме – тоже соблазн тайной «истиной», скрытой ото всех, но доступной мастеру.

Вернемся к квартиру № 50. Еще один ее обитатель, Берлиоз, стал первой жертвой Воланда. (Предрекая ему смерть, Воланд выступил как астролог: «Раз, два… Меркурий во втором доме… луна ушла… шесть – несчастье… вечер – семь…» (с. 432). Почему Воланд для места жительства в Москве выбрал ту квартиру, в которой проживают Берлиоз и Степа? Роль Степы в соотнесении с ершалаимскими событиями более или менее ясна. В какой связи с романом мастера находится Берлиоз помимо того, что он, предположительно, мог оказаться тем редактором, который не напечатал мастера?

Думается, важную роль играет отрезанная голова Берлиоза. В сцене бала ее публично демонстрируют, что ассоциируется с головой Иоанна Предтечи, которую, отсеченную по приказанию Ирода Антипы, поднесли Саломее на блюде. В московской ситуации голова редактора стала одним из ключей к полному разоблачению «сеанса черной магии» в Ершалаиме.

Как известно, Иоанн Креститель был заточен Иродом в темницу при дворце, ибо не уставал обличать связь Ирода с Иродиадой (Филипп, муж Иродиады и брат Ирода, в это время был еще жив). Если Степа Лиходеев неведомо для себя пародирует действия Ирода, то Берлиоз, как мы отмечали в части I, наставничеством Ивану пародирует учительство Иоанна Крестителя. Степа, внешне неповинный в гибели Берлиоза, тем не менее якобы санкционировал выступления Воланда в Москве, и эта санкция произведена непосредственно в вечер смерти Берлиоза. У самого Степы сохранились отрывочные воспоминания о пьяном кутеже «на какой-то даче», где не было Воланда, – во всяком случае, по Степиным воспоминаниям. Тем не менее контракт был подписан в этот вечер, и в широком смысле выступления сатаны начались с Патриарших прудов. Булгаков подчеркивает театрализованность первого появления Воланда. Вначале приходят «зрители» Берлиоз и Иван и рассаживаются «по местам» – на скамейку, «лицом к пруду и спиной к Бронной» (с. 424). «Актером» оказывается Воланд, проходящий «мимо скамьи, на которой помещались редактор и поэт» (с. 427). После «рассказа» иностранца намечается смена декораций и появляются новые зрители: «в аллеях на скамейках появилась публика», которая размещается «на всех трех сторонах квадрата, кроме той, где были наши собеседники» (с. 459). Иван с Берлиозом из первых и единственных зрителей «явления» Воланда становятся участниками его представления, актерами той драмы, которая вот-вот должна разыграться на Патриарших.

Ирод Антипа, не слишком желавший смерти Иоанна Крестителя, оказался жертвой неосторожного обещания, данного приемной дочери Саломее, выполнить все, что ей будет угодно, за исполненный ею танец. «Чем угодно» оказалась голова Иоанна.

Степа, подписав контракт с «магом», тем самым стал причастен к первому выступлению «артиста» на широкой арене Москвы и, вовсе не желая смерти Берлиозу, невольно навлек ее на него.

В трагедии Иоанна Крестителя были повинны женщины – Иродиада и Саломея. Косвенной виновницей смерти Берлиоза стала Чума-Аннушка, пролившая масло (ср. с Иродиадой, фигурально «подлившей масло» в конфликт Ирода с Иоанном, главной виновницей заточения пророка). Собственно, голову редактору отрезала «русская женщина, комсомолка» (с. 432), «красавица-вагоновожатая» (ср. с красавицей Саломеей, юной девушкой, выпросившей у отчима голову Иоанна).

В части I мы уже анализировали связь Берлиоз – мастер – Иван. Гибель «первого учителя» предшествовала остальным смертям в Москве, так что Берлиоз явился не только своеобразным «предтечей» мастера для Ивана, но и «предтечей» гибели остальных персонажей.

Вариант с головой продублирован в собственно театральном представлении. То, что в московских событиях «тема головы» обыгрывается дважды, не только свидетельствует о смысловой значимости этого мотива, но и низводит Москву до уровня Большого Варьете.^[56]

Голова редактора, отрезанная трамваем, затем была пришита в морге кривой иглой, после чего ее все-таки украли из гроба. Налицо трехвариантный «мотив головы»: отрезанная – пришитая – украденная. Очевидна и «трехвариантность» смерти Берлиоза: сначала ему астрологически предсказали смерть, т. е. он был «убит» словом; затем погиб фактически, наглядно для всех; третий вариант – смерть метафизическая, окончательный уход в небытие, а вместе с этим – исчезновение со страниц романа.

Литературные и исторические сведения о самоценности отрезанной головы ведут нас от Евангелий к куртуазной литературе. В кельтском варианте легенд о рыцарях Круглого стола Грааль часто выступает как таинственный сосуд или блюдо с окровавленной головой (по христианским версиям – Иоанна Крестителя). В кельтской мифологии отрубленная голова наделялась магическим смыслом. В валлийском варианте сказаний о правителе Британии Бране рассказывается о пиршестве на одном из островов потустороннего мира – Гвалесе. Этот пир назван «Гостеприимством Благородной Головы», и хозяином на нем была голова Брана, обладавшая чудесными свойствами (ср. с пиршествами в Грибоедове, чиновным и гостеприимным главой которого оставался обезглавленный редактор). Сходный мотив прослеживается в скандинавской мифологии: голову Мимира, владельца источника премудрости, хранит в Вальхалле верховный бог Один, черпая от нее знание и мудрость. Аналогия есть и в славянских преданиях, наделявших отрезанную голову магическими свойствами. Многие народы использовали черепа погибших как чаши.^[57] Череп последнего киевского языческого князя был превращен в чашу.

Мотив языческой Руси в музыкальных ассоциациях, возникающих из текста «Мастера и Маргариты», прослежен Б. Гаспаровым, а также Ф. Балоновым в статье «Влекущая тайна творчества».^[58] Первое, что приходит на ум в данном контексте, – опера М. Глинки «Руслан и Людмила», бой Руслана с Головой. В этой работе нет возможности углубиться в разбор «музыкального пласта» романа и связанных с ним ассоциаций, поэтому продолжим наше знакомство с важными для смысловой структуры романа мифологическими прообразами героев.

Одна из особенностей романа – введение персонажей, имеющих собственную «биографию» – литературную, фольклорную, библейскую. Именно это определяет глубину характеристик и делает героев реально-выпуклыми, конкретными: за каждым из них стоит нечто, заставляющее читателя искать разгадку обаяния и чувствовать его неоднозначность. Булгаков нисколько не стремится пояснять, растолковывать, словесно углублять поступки своих героев психологическим анализом. Их действия во многом определены предысторией: жизнью на страницах иных книг, иных эпох. В первую очередь это относится к Воланду и его свите. С них мы и начнем более подробный экскурс в литературно-мифологические пласты булгаковского повествования.

3. Свита Пилата – свита Воланда

Попытка разыскать свиту Воланда в окружении Пилата логически обоснована всеми предыдущими рассуждениями. Но прежде, чем перейти к сопоставлениям, хотелось бы коснуться «родословной» сатаны и его помощников, действующих в московской части романа. Воланду будет посвящена отдельная глава (см. ч. II, гл. 4), поэтому останавливаться на нем пока не будем. Об Азазелло мы говорили выше (см. ч. I, гл. 6), кратко напомним: Азазель – демон безводной пустыни у древних иудеев, в праздник Йом-Кипур ему в жертву приносили козла отпущения.

Сосредоточим внимание на остальных демонических персонажах: Бегемоте, Гелле и Коровьеве.

Прямой литературный прототип Бегемота найден М. Чудаковой в книге М. А. Орлова «История сношений человека с дьяволом», где рассказывается, как из одержимой игуменьи вышел бес по имени Бегемот. Бесспорным (и основным) представляется другой источник, а именно Ветхий Завет. В книге Иова (40: 10–20; 41: 1–26) Бегемот описывается как чудовище, близкое Левиафану. Иов уподобляет Бегемота Левиафану, а точнее, представляет их единой сущностью: описание Бегемота переходит у него в описание Левиафана. Бегемот – земной эквивалент хаоса и может быть отождествлен с разрушением. Он сродни многочисленным зверям – «бичам Божиим», нападающим в конце времен на людей. Символическая саранча, подобно таинственным всадникам, поражающим грешное человечество, появляется среди эсхатологических бичей (Откр. 9: 3–10; Ис. 33: 4). Ее возглавляет ангел бездны (Откр. 9: 11), и никто не уйдет от нее, если не имеет «печати Божией на челах своих» (Откр. 9: 4).

«Обаятельный» Бегемот олицетворяет в романе наказание. Читатель узнает его имя только в тот момент, когда кто-то из зрителей Варьете мрачно потребовал оторвать голову конферансье. Коровьев «тотчас отозвался на это безобразное предложение», крикнув коту: «Бегемот!.. делай! Эйн, цвей, дрей!!» (с. 541). И тут случилась метаморфоза: ученое животное, вальяжное, мирное, внезапно превратилось в страшного хищника, который «как пантера, махнул прямо на грудь Бенгальскому», а затем «урча, пухлыми лапами… вцепился в жидкую шевелюру конферансье и, дико взвыв, в два поворота сорвал эту голову с полной шеи» (с. 541). Таким образом он впервые на страницах романа исполнил свое библейское предназначение.^[59]

Библейский Бегемот, входящий в число эсхатологических «зверей», и в Москве обладает звериным обликом, который он, кстати, весьма неохотно и нечасто меняет на человеческий. Но и тогда сквозь человеческие черты проскальзывает зверь, и всем, кто встречает толстячка, кажется, что тот похож на кота.

Возглавляет символическую саранчу ангел бездны – Аваддон. «Имя ему Аваддон, а по-гречески Аполлион» (Откр. 9: 11). Аваддон – Абадонна в «Мастере и Маргарите». Он не появляется на улицах города, потому что время его еще не пришло, и посылает своего «представителя» Бегемота как напоминание о том, что «последние времена» не за горами.

В Ветхом Завете нет персонажа по имени Гелла, но в греческой мифологии Гелла – утонувшая в море дочь богини облаков Немфелы. В 1977 году английская исследовательница творчества Булгакова Л. Милн установила, что Булгаков позаимствовал имя Гелла из энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона: в статье «Чародейство» упоминается дьяволица с таким именем. Этот факт не объясняет причудливой внешности булгаковской Геллы: пятен тления на груди, шрама на шее, вампирских наклонностей. Сомнительно, что эти черты Булгакову понадобились только для того, чтобы подчеркнуть экзотичность демоницы; ему было важно не столько заимствовать демонических персонажей из тех или иных источников, сколько продемонстрировать их вневременное существование. Булгаков описывает сатану и его присных, основываясь не только на фантазии, но и на описаниях из историко-литературных источников: иначе теряется глубина замысла. Воланда окружают духи тьмы, уже мелькавшие в литературе, поэтому их внешность узнаваема, хотя и может быть «составной». Конечно, никакого описания внешности Геллы у Брокгауза и Ефрона нет, но утопленница Гелла, дочь Немфелы, – мифологический персонаж нижнего, загробного мира: отсюда у булгаковской дьяволицы зеленые, русалочьи глаза. Греческое имя московской Геллы отсылает читателя к античному «пласту» романа и возвращает к Понтию Пилату, к «римскому» гриму сатаны.

Прокуратор, как и его слуги, мыслит и чувствует в рамках античной традиции, сообразно своей культуре. Пилату ненавистен Ершалаим, он не любит иудейских праздников. Мстя Иуде, он не только карает предательство, но и как бы расправляется со всем чуждым, темным и ненавистным в иудейской культуре, вере, обычаях и нравах, короче, с чужим образом жизни. Его соратники носят латинские имена. Марк Крысобой вообще плохо говорит по-арамейски. В сообществе с римлянином Афранием действует гречанка Низа, которая живет в греческом квартале, так как иноземцы селились отдельно от местного населения. Как и Пилат, она не справляет иудейскую Пасху и даже со своим любовником Иудой говорит по-гречески. И Пилат, и Афраний, и Крысобой, и коварная красавица-гречанка – иностранцы в Ершалаиме, подобно Воланду и его свите в Москве. В романе мастера Низа – единственный женский персонаж. У Воланда только одна демоница – Гелла. Имя Низы символично. Так звали воспитавших младенца Диониса нимф по греческому названию местности, где они жили, – Nisa. Отсюда нетрудно перебросить семантический мостик к мифологической древнегреческой Гелле и далее – к Гелле московской.

Характерные черты Воландовой Геллы – нагота, зеленые глаза, рыжие волосы – указывают на хтоническое происхождение. Булгаков несколько раз подчеркивает «багровый шрам» на ее шее. Эта акцентировка продолжает тему «отрубленной – приставленной» головы. Но здесь же возникает прямая литературная аллюзия на «Фауста» И.-В. Гёте. В «Вальпургиевой ночи» (сцена XXI) Фауста привлекает «образ девы бледной и прелестной»,^[60] в которой ему чудится Гретхен.

Очарование Фауста рассеивает Мефистофель:

Медуза Горгона – еще один хтонический персонаж древнегреческой мифологии. Греческая «утопленница» Гелла, нисейские нимфы, Медуза Горгона – все прототипы булгаковской демоницы имеют корни в античной мифологии и являются персонажами подземного мира. Образ призрачной Горгоны, однако, принадлежит перу немецкого поэта, и именно эта, «немецко-греческая» Горгона служит связующим звеном между римлянином Пилатом и «немцем» Воландом (в Москве сатана более склонен считать себя немцем, судя и по имени, и по его собственному утверждению, о чем см. следующую главу). Но Гелла – настолько емкий персонаж, что имеет и германский прототип. В немецкой транскрипции так звучит имя хозяйки подземного мира германо-скандинавских мифов – Хель (Hella). У Хель тело наполовину синее (ср. пятна тления на груди у московской Геллы). Итак, Гелла – олицетворение стихийных сил природы от самых «невинных» (нимф) до грозной владычицы подземного царства, включая жуткий персонаж, способный убить взглядом. Скромное поведение Геллы в Москве в роли служанки Воланда обманчиво: она – обладательница могучих магических чар. В роли Низы эта дьяволица заманивает в западню Иуду, ведет его к смерти. В Москве она готовит Маргариту к переходу из мира живых к мертвым, обливая ее дымящейся кровью. (Неслучайно ей бросился помогать Бегемот; оба – подземные чудовища.) В ее власти сделать человека вампиром, как это произошло с Варенухой, потерявшим сознание от ее сияющих глаз. Ее руки «холодны ледяным холодом» (с. 520), они способны удлиняться, словно резиновые; Гелла не летит вместе со свитой Воланда, увлекающей мастера и его подругу, потому что ее путь – не в воздушные сферы черных духов, а вниз, в глубь земли.

Мы видим, как строго отбирал Булгаков самый разнообразный мифологический материал для создания одного, с виду второстепенного персонажа своего романа. Очень удачен выбор имени – не так уж много мифологических персонажей носят в разных культурах одинаковые имена. Даже если Булгаков отталкивался от имени ведьмы из Брокгауза и Ефрона, ему пришлось привлечь серьезный и глубокий материал, чтобы так удачно совместить в облике Геллы греческие и немецкие черты.

Определив, кем являлась Гелла в окружении Пилата, займемся остальными телохранителями прокуратора. Проще всего «найти» среди них Азазелло: его функции взял на себя Марк Крысобой. Маленький, коренастый, но физически очень сильный, «атлетически сложенный» «рыжий разбойник» Азазелло (с. 617) в Ершалаиме становится великаном центурионом (эту же аналогию предложил Б. Гаспаров). Общими остаются недюжинная физическая сила и внешнее уродство: у Азазелло – желтый клык, бельмо на левом глазу и периодически (как у Воланда) появляющаяся хромота, у Крысобоя лицо изуродовано ударом палицы – расплющен нос. И Крысобой, и Азазелло – рыжие, оба гнусавят. Голосовая характеристика Крысобоя упоминается однажды: в сцене допроса Иешуа (с. 437), о недостатке речи Азазелло говорится неоднократно (с. 639, 703, 761 и др.). «Карательная» роль московского Азазелло в Ершалаиме сохраняется: Крысобой бичует Иешуа, он же руководит кентурией, конвоирующей преступников к месту казни. Вполне возможно, что он принимал участие в убийстве Иуды: один из двух убийц был коренастым (явно не Крысобой), но второй никак не описан. Комически эта сцена дублируется в московском нападении на Варенуху, которого избили Бегемот и Азазелло. Если отталкиваться от инвариантности ситуаций, то в этом предположении нет ничего недопустимого, однако прямых доказательств участия Крысобоя в убийстве Иуды нет. Конечно, ему по силам изменить рост и облик: в Москве, где нечистая сила не скрывает своих возможностей и не особенно стремится скрыть свою сущность, происходит множество превращений. То Воланд хромает, то Азазелло; то кот важно вышагивает, то – вместо него – коренастый толстяк. В случае с профессором Кузьминым бесы до того распоясались, что попеременно принимали облик прихрамывающего воробья и фальшивой медсестры,^[61] у которой рот был «мужской, кривой, до ушей, с одним клыком. Глаза у сестры были мертвые» (с. 631). В игре с Кузьминым, скорее всего, принимали участие Азазелло, Коровьев и Бегемот, но это не суть важно: так или иначе, изменить рост, внешность да и весь человеческий облик на звериный им не сложно, равно как и мгновенно перенестись в пространстве. Вполне допустимо, что один из убийц Иуды был Бегемот («мужская коренастая фигура» (с. 732)), а второй – Крысобой.

Остается обнаружить среди свиты Пилата тех, кто в Москве появился под видом кота и отставного регента Коровьева.

В Москве Бегемот редко менял звериный облик на человечий; вероятно, и в Ершалаиме он не стремился «очеловечиться». В таком случае вывод прост: он скрывается под видом собаки Банги. Это «гигантский остроухий пес серой шерсти, в ошейнике с золочеными бляшками» (с. 725–726). Бегемоту нетрудно сменить кошачье обличье на собачье, сохранив при этом редкостные размеры. Правда, масть собаки серая, а не черная, как у кота. Но сатана появился на Патриарших в сером: «Он был в дорогом сером костюме, в заграничных, в цвет костюма, туфлях. Серый берет он лихо заломил на ухо» (с. 426). Есть и второстепенная деталь – паспорт «иностранца» тоже серый. Серый цвет – это разжиженный, разбавленный черный, цвет неуловимый, нейтральный, цвет сумерек, способствующий мимикрии, блуждающий от почти белого к почти черному. В характеристике Воланда серый цвет – знак неуловимости, способности выступать в разной степени теневой окрашенности.^[62]

Собаке прокуратора посвящен большой отрывок в главе 26 («Погребение»), из которой явствует, что Банга играет в жизни Пилата важную роль. Именно ей прокуратор хочет пожаловаться на изнуряющую головную боль. В описании Булгакова Банга лишен какой-либо фантастичности, впрочем, как и все персонажи «апокрифа». Пилата пес «любил, уважал и считал самым могучим в мире, повелителем всех людей, благодаря которому и самого себя пес считал существом привилегированным, высшим и особенным» (с. 726). Исходя из человеческой характеристики Пилата ничего особенного в подобном отношении собаки не усматривается, но, приняв во внимание версию Пилат – Воланд, мы находим точную характеристику сатаны, данную через подчиненное ему демоническое начало. В результате на первый план выступает могущество сатаны и избранность тех, кто непосредственно с ним связан.

Праздничную ночь собака встречает на балконе вместе с хозяином – ситуация вполне обыденная. В облике Банги лишь одну деталь можно соотнести с Бегемотом – «ошейник с золочеными бляшками» (с. 726). Как и все второстепенные детали, ошейник служит для большей наглядности изображаемого, и вместе с тем он символичен. Золотой визуальный знак – принадлежность к миру Пилата сатаны. В московских событиях Бегемот золотит перед балом усы. Ошейник Банги коту заменяет то галстук-бабочка (на балу), то свисающий с шеи сантиметр (в Варьете). Одна емкая деталь «апокрифа» в московской части романа распадается на несколько мелких деталей, как и при описании Пилата и Воланда, хотя здесь писатель поступает наоборот, мозаично описывая прокуратора и целокупно – московский «грим» сатаны.

Имена собаки и кота начинаются на одну букву, в них есть фонетическая близость. Общие и размеры животных. Банга – «гигантский остроухий пес». Первое описание кота дает похожий эпитет: «громадный, как боров» (с. 466). В дальнейшем его размеры постоянно подчеркиваются. Превращение обычной собаки в ирреальное чудище имеет литературный аналог: метаморфозу, которую претерпел пудель Фауста, превращаясь в Мефистофеля.

У Булгакова превращение собаки в человека трехступенчато: собака – кот – человекообразный демон. В отличие от трансформации пуделя в «Фаусте», оно растянуто во времени, точнее во временах: ершалаимский пес появляется в Москве как кот и лишь потом как человек. Сравнение гётевского пуделя с бегемотом вполне могло послужить дополнительным стимулом при выборе имени кота.

Абсолютно никаких авторских намеков на то, что Банга в человеческом облике принимал участие в убийстве Иуды, равно как и на участие в этой операции Крысобоя, мы не имеем. Предположение может возникнутьтолько из логической схемы действий Воландовой свиты в Москве и переноса этой схемы в роман мастера. Однако именно после убийства Иуды Крысобой, Банга, Афраний и Пилат оказываются на страницах «апокрифа» вместе. При этом автор как бы подчеркивает их «алиби». До убийства хозяин позвал находившуюся в саду собаку, словно специально для того, чтобы представить ее читателю. Далее он оставался с Пилатом до тех пор, покуда читатель не последовал за Афранием в Нижний Город. И когда Афраний вернулся во дворец, чтобы сообщить Пилату, что «Иуда… несколько часов тому назад зарезан» (с. 737), пес находился рядом с прокуратором. Афраний приступил к разговору с Пилатом, «убедившись, что, кроме Банги, лишних на балконе нет» (с. 736).

Похоже, что и кентурион Крысобой после возвращения с казни никуда не отлучался. Когда явился Афраний, Крысобой лично доложил о его прибытии прокуратору: «К вам начальник тайной стражи, – спокойно сообщил Марк». Останавливает внимание интонация Крысобоя: он говорит подчеркнуто «спокойно». Определения Булгакова точны, так почему же он акцентирует спокойствие Крысобоя? Безмятежность кентуриона наводит на мысль, что за ней что-то кроется. Так или иначе, сведя впервые на страницах «апокрифа» Пилата и его подручных, автор имел в виду нечто значительное. И послужило поводом к этому свиданию убийство Иуды из Кириафа.

Любопытна характеристика, которую дает прокуратор людям, приезжающим в Ершалаим на праздник: «Множество разных людей стекается в этот город к празднику. Бывают среди них маги, астрологи, предсказатели и убийцы» (с. 439). Вторично к этой теме он возвращается после убийства Иуды: «Но эти праздники – маги, чародеи, волшебники…» (с. 719). В Москве, как мы знаем, в этих ролях выступает Воландова свита. Коровьев прямо определяется как «маг, чародей и черт знает кто», что позволяет сделать абсурдный, как поначалу кажется, вывод: Коровьев и Афраний, возможно, одно лицо. При первом взгляде на эту параллель видна только единственная общность: ни Афраний, ни Коровьев не имеют личного имени. Римлянин (судя по имени и должности) Афраний охарактеризован как человек, национальность которого трудно установить (с. 718). О Коровьеве этого не сказано. «Отставной регент» носит русскую фамилию. «Разгадывая» Коровьева, не следует этим пренебрегать. Литературный прообраз Коровьева был указан В. Лакшиным. Если «девственный» в смысле образованности Иван Бездомный не сумел узнать в Воланде сатану, то угадать в Коровьеве черта ничуть не проще. «С его усишками и треснувшим пенсне, с грязными носками и в клетчатых панталонах; таким он явился когда-то Ивану Карамазову и с тех пор не тревожил воображение читателей».^[64] Лакшин не совсем точно называет Воланда «традиционным литературным Мефистофелем», но что касается Коровьева, то он абсолютно прав.

Получается следующее: прямая родословная Азазелло, Бегемота и Воланда восходит к Ветхому Завету; Геллу мы обнаружили в греческой и германской мифологиях, не говоря уже о словаре Брокгауза и Ефрона, а литературная биография Коровьева имеет свои корни в русской литературе, более того, его фамилия варьируется Булгаковым: в эпилоге романа среди задержанных в связи с «делом Воланда» оказалось «девять Коровиных, четыре Коровкина и двое Караваевых» (с. 802). Фамилия Коровкин имеет прямое отношение к роману Достоевского «Братья Карамазовы»: Иван Карамазов пересказывает свое юношеское сочинение «Легенда о рае» приятелю Коровкину. Можно предположить, что Булгаков использовал в своем романе не только облик черта из «Братьев Карамазовых», но и видоизмененную фамилию конфидента Ивана.

Наряд Коровьева упомянут Булгаковым и в другом произведении: «кошмар» в клетчатых брючках появляется в «Белой гвардии». Развернутый сон Алексея описан в 1-й картине II акта пьесы «Белая гвардия», опубликованной в книге «Неизданный Булгаков». «Кошмар» прямо говорит Алексею Турбину о своей «родословной»: «Я к вам, Алексей Васильевич, с поклоном от Федора Михайловича Достоевского. Я бы его, ха, ха, повесил бы».^[65]

Сложнее обстоит дело с прозвищем Коровьева «Фагот». Во-первых, сошлемся на Б. Гаспарова, который предложил параллель: Кот Мурр Э.-Т.-А. Гофмана – капельдинер Крейслер. Крейслер, по мнению исследователя, является позитивом образа Коровьева. Дважды в романе Булгакова Коровьев и Бегемот названы «неразлучной парочкой», что укрепляет ассоциацию Мурр – Крейслер. Но возможна и другая ассоциация, связанная с Достоевским. В разговоре с Иваном Карамазовым черт вспоминает поэму Ивана «Геологический переворот», в которой предлагается новый вариант мироустройства – «антропофагия». Греческое фагос (fagoj) – пожирающий, таким образом Фагот – пожиратель. Все иностранные слова в «Мастере и Маргарите» даны в русской транскрипции, поэтому не следует исключать и такое предположение. Смысл этого прозвища углубляется тем, что в контексте «Геологического переворота» предлагается своеобразный вариант «фагии» – духовное пожирание, разрушение самой идеи Бога.

В связи с литературной родословной Коровьева его ответ «скучающей гражданке» у входа в Грибоедов исполнен особой иронии:

«Вы – не Достоевский, – сказала гражданка, сбиваемая с толку Коровьевым.

– Ну, почем знать, почем знать, – ответил тот.

– Достоевский умер, – сказала гражданка, но как-то не очень уверенно.

– Протестую! – горячо воскликнул Бегемот. – Достоевский бессмертен!» (с. 769).

Французское слово fagot имеет несколько значений, в частности: подозрительный (в смысле внушающий подозрение), несущий околесицу (ср. у А. С. Грибоедова в «Горе от ума» характеристику Скалозуба: «хрипун, удавленник, фагот…»), плохо одетый. Все эти значения могут быть адресованы Коровьеву. Естественно, и музыкальный инструмент фагот так же «долговяз», как и Коровьев.

В данном случае важно установить взаимосвязь Коровьева и Афрания на основании общего литературного источника, возможного прототипа их образов. Протягивая нить от Коровьева, который «черт знает кто такой», к черту Достоевского из «Братьев Карамазовых», воспользуемся описанием Иванова искусителя в качестве ключа для раскрытия последней параллели: Афраний – Коровьев.

Булгаков подробно описывает Афрания: «Основное, что определяло его лицо, это было, пожалуй, выражение добродушия, которое нарушали, впрочем, глаза, или, вернее, не глаза, а манера пришедшего глядеть на собеседника» (с. 718).

Читаем у Достоевского: «Физиономия неожиданного гостя была не то чтобы добродушная, а опять-таки складная и готовая, судя по обстоятельствам, на всякое любезное выражение».^[66] Добродушие – черта, связующая обоих персонажей, и в обоих случаях эта черта относительна.

На пальце карамазовского черта красуется «массивный золотой перстень с недорогим опалом».^[67] Перстень, подаренный Пилатом за убийство Иуды, появляется и у Афрания: «…тут прокуратор вынул из кармана пояса, лежащего на столе, перстень и подал его начальнику тайной службы» (с. 742).

Если Коровьев унаследовал у своего собрата из романа Достоевского клетчатые брючки, лорнет-пенсне и общий фиглярско-шутовской вид «приживальщика», то Афраний – лишь добродушие (в лице карамазовского черта лишь намеченное, а в лице Афрания – относительное). В целом все три персонажа взаимодополняют друг друга, и Коровьев – очевидное продолжение намеченной Достоевским линии.

Имеется и еще один «общебиографический факт» у карамазовского черта и Афрания – тема смерти. Афраний присутствует при казни Иешуа, свидетельствуя его смерть. Ночной гость Ивана Карамазова признается в том, что был свидетелем крестной смерти Христа. Возможно, Булгаков переселил черта из романа Достоевского в свое произведение, разделив его приметы между двумя персонажами. Объединяет Коровьева и Афрания и склонность к шутке, хотя юмор у них различной природы.^[68] «Надо полагать, что гость прокуратора был наклонен к юмору» (с. 718). Шутовская натура Коровьева сквозит уже в первой авторской характеристике: «Физиономия, прошу заметить, глумливая» (с. 424). Что касается внешности «отставного регента», то она соответствует его характеру: у него «глазки маленькие, иронические, полупьяные» (с. 462).

Афраний «маленькие глаза свои… держал под прикрытыми, немного странноватыми, как будто припухшими, веками. Тогда в щелочках этих глаз светилось незлобное лукавство» (с. 718). Как видим, в описании глаз обоих персонажей есть несомненное сходство.

Свиту Воланда со свитой Пилата объединяет умение добывать любые печати. Афраний срывает храмовую печать с пакета, в котором лежат деньги, выданные Иуде Синедрионом, а затем возвращенные убийцами Каифе. Показав деньги Пилату, он опять запечатывает пакет, поскольку все печати хранятся у Афрания, как уверяет он и читателя, и самого прокуратора.

Аналогично поступает в Москве Бегемот: он лихо ставит «откуда-то добытую печать» на удостоверение Николая Ивановича – борова, в котором сообщается, что последний был на балу у сатаны. Шутовская печать скрепляет справку словом «уплочено» (с. 707). Мошеннические действия обеих свит – Пилата и Воланда – свидетельствуют об их неподсудности человеческим законам, всевластности, недоступной в реальности даже такому лицу, как «начальник тайной стражи».

4. Воланд

По воспоминаниям С. Ермолинского, автор «Мастера и Маргариты», читая свой роман друзьям, настаивал на том, что «у Воланда нет прототипов».^[69] Вероятно, он имел в виду не литературные, а реальные прототипы: ведь и у тех, кому довелось слышать роман в авторском чтении, и у многих читателей и исследователей возникала аналогия: Воланд – Сталин. Что касается вторжения нечистой силы в земную сферу, в повседневность, то этот мотив традиционен и распространен во все времена, за исключением разве что 1930-х годов в советской литературе.

Невежественный Иван и эрудит Берлиоз не заметили в облике Воланда ничего сверхъестественного, что и понятно: он выглядел современником литераторов, хотя и «иностранцем», его приход на Патриаршие пруды никакими чудесами не сопровождался. Иной была реакция у мастера, молниеносно узнавшего сатану: «Разные глаза, разные брови!» (с. 551). Дальнейшая ссылка мастера на оперного Мефистофеля вряд ли что уточнит, поскольку Воланд на него не похож, за исключением разве что бровей. Обращают на себя внимание разные глаза Воланда.

Вспоминая о его «национальности», постараемся отыскать аналог в германской мифологии. В нем прослеживаются черты и других персонажей, в частности Люцифера (хромота), присутствуют элементы египетского мира мертвых (скарабей на груди), возможны и другие аналогии. Булгаков с полным основанием мог наделить Воланда чертами грозных языческих божеств, поскольку христианство видело в них нечистую силу. Уже в IV веке турский епископ св. Мартин указал на демоничность античных богов. Для Блаженного Августина римские боги безусловно являлись бесами, конкретное существование которых не подвергалось сомнению. Сходные представления бытовали во всех странах, принявших христианство: языческий пантеон объявлялся демоническим. Не избежала этой участи и германская мифология.

Верховный бог германо-скандинавской Вальхаллы Один (герм. Водан), повелитель царства мертвых воинов, был одноглаз. Свой левый глаз он отдал владельцу подземного источника Мимиру в обмен на всеведение. Деталь, способная пролить свет на странную особенность облика Воланда. История с глазом Одина известна не только узкому кругу специалистов по древним религиям и мифологиям, но и широкому кругу почитателей творчества Рихарда Вагнера. Переложение Вагнером исландских мифов послужило драматургической канвой для «Кольца Нибелунга». В 1923 году петроградское издательство «Полярная звезда» выпустило книгу В. Коломийцова «Кольцо Нибелунга», в которой пересказывается вагнеровская музыкальная драма. В частности, Вотан (Один), разговаривая с богиней Фрикк, напоминает ей, что, сватая ее, пожертвовал своим левым глазом.^[70] Булгаков прекрасно знал Вагнера: «Можно сказать, что музыку, хорошую, я обожаю. Способствует творчеству. Очень люблю Вагнера».^[71] Вагнеровское либретто публиковалось на русском языке («Кольцо Нибелунга»),^[72] впрочем, как и многочисленные источники по немецкой мифологии.

Вернемся к Одину. Глаз его, отданный Мимиру, не был потерян безвозвратно, а остался с Одином в мистической связи. Мимир хранил его на дне подземного источника, через него происходил круговорот мудрости и магической силы от Мимира к Одину и обратно.

«Пустота и чернота» левого глаза Воланда – особенная, «вроде как узкое игольное ухо, как выход в бездонный колодец всякой тьмы и теней» (с. 669). «Бездонный колодец» ассоциируется с подземным источником Мимира. Пустая чернота – свидетельство того, что глаз существует странным образом. Булгаков сравнивает его с «выходом». Спрятанное Мимиром око Одина не только осуществляет круговорот меда мудрости из глубин подземелья, но и позволяет повелителю Вальхаллы видеть все сокрытые тайны.

Как и Воланд, Один часто меняет обличья, отсюда одно из его имен – Гримнир («скрывающийся под маской»). Выступая в Варьете, Воланд надевает на себя черную полумаску. Эта деталь опять-таки помогает раскрыть символику его «инкогнито» в Ершалаиме: на реальной сцене сатана появляется с глазами, скрытыми от публики, но частично его лицо все же можно угадать.

Что касается зеленого глаза сатаны, то зеленый цвет в различных мифологиях – символ подводного царства, часто отождествляемого с подземным миром, преисподней. (Ср. «зеленые русалочьи» глаза в русских быличках.) Зеленый глаз Воланда искрится золотыми блестками, ведь сатана – владелец подземных богатств. Это богатство, перейдя в руки человека, становится либо призрачным (случай в Варьете), либо роковым и приносит беды и несчастья. Отметим, что древнегерманский Один владеет волшебным богатством, которое не иссякает благодаря золотому кольцу Драупнир, которое носит Один. (Ср. единственный перстень на пальце Пилата и многочисленные – на руке Воланда.) Одину принадлежит также волшебный меч, по другому варианту – золотое копье. Он почитался как бог военной магии, покровитель героев и – одновременно – сеятель вражды между ними. Во II мезербургском заклинании Один выступает носителем магической силы.

В булгаковском романе могущество Одина «поделено» между двумя персонажами: военная мощь отдана Пилату (обладателю золотого копья), магическая – Воланду, точнее, все дело в акцентировке, сделанной Булгаковым. Богатством, как мы уже отмечали, владеют и Пилат, и Воланд; прокуратор упоминает о своих деньгах в разговоре с Левием (с. 745). Черты Одина, перенесенные на Пилата, менее ярки, нежели в характеристике Воланда. Пожалуй, самая существенная из них – золотое копье. Во сне прокуратора оно возникает как реалия: Иешуа встает на дороге «всадника с золотым копьем» (с. 735). Как аналог копья выступает и трость Воланда. На Патриарших прудах Воланд сидит в той же позе, что и на каменной площадке дома Пашкова. В первом случае он «руки положил на набалдашник, а подбородок на руки» (с. 427), во втором – «положив острый подбородок на кулак, скорчившись на табурете» (с. 775), с ним «длинная и широкая шпага» (с. 774). Ивану после смерти Берлиоза «в лунном, всегда обманчивом свете… показалось, что тот (Воланд. – Т. П.) стоит, держа под мышкою не трость, а шпагу» (с. 465). В представлении Ивана трость и шпага оказываются неразрывно связанными. В контексте наших размышлений – это тот же символ магической мощи, что и копье Одина.

Наконец, рост Воланда определен «правдивым повествователем» (в отличие от досужих вымыслов) как «высокий». «Росту был не маленького и не громадного, а просто высокого» (с. 426). (Ср. маленького Азазелло и громадного Крысобоя.) Одно из многочисленных имен Одина определяет его рост – «Высокий».

Таким образом, из многочисленных черт, то отчетливо проступающих, то вдруг скрывающихся (как акцент и хромота), постепенно складывается облик сатаны, имеющий свои истоки не только в Ветхом Завете, но и в язычестве; облик дьявола, остающегося постоянным мистификатором. Берлиоз и Иван были отчасти правы, предположив немецкое происхождение Воланда. И «англичанин» недаром мелькнул в их рассуждениях: ведь существует непосредственная связь германской мифологии с кельтской.

Остановимся на «фамилии» мага, ставшей камнем преткновения для тех персонажей романа, которые пытались и не сумели ее вспомнить. Иван в Грибоедове тщетно перебирал фамилии, сходные с указанной на визитной карточке «иностранца»: «Вашнер? Вагнер? Вайнер? Вегнер? Винтер?» (с. 480). Билетная кассирша, пытаясь вспомнить, кто выступал в Варьете, «морщила лоб, думала, думала, наконец сказала: «Во… Кажись, Воланд. А может быть, и не Воланд? Может быть, и не Воланд. Может быть, Фаланд» (с. 602).^[73] В эпилоге романа выясняется, что из-за путаницы с именами задержаны «в Ленинграде граждане Вольман и Вольпер…» (с. 802).

Но почему имя таинственного мага вызвало так много путаницы? Степе Лиходееву в момент пробуждения у себя дома оно тоже неизвестно. Дело в том, что все, пытавшиеся пробраться через дебри созвучий к этому имени, не видели его написание, включая Ивана, который этой фамилии попросту не знает: «То-то фамилия! – в тоске крикнул Иван, – кабы я знал фамилию! Не разглядел я фамилию на визитной карточке… Помню только первую букву „Ве“, на „Ве“ фамилия!» (с. 480). И действительно, как свидетельствует Булгаков, «поэт успел разглядеть на карточке напечатанное иностранными буквами слово „профессор“ и начальную букву фамилии – двойное „В“» (с. 434).

До того как маг представился Степе Лиходееву утром, читатель тоже не знает его фамилии и узнает ее лишь в главе 7. Столь подчеркнутое внимание к фамилии имеет свою цель, ибо мы сталкиваемся с кажущейся, на первый взгляд, неувязкой, которую проще всего объяснить авторской недоработкой. Вопрос в следующем: как мог Иван Бездомный вспомнить фамилию консультанта уже после того, как ее назвал мастер, если он не прочел ее? А ведь реакция Ивана на вскользь упомянутое имя «Воланд» равнозначна воспоминанию. Мастер говорит: «…конечно, Воланд может запорошить глаза и человеку похитрее» (с. 552). И Иван, хлопнув себя по лбу, вскричал: «Как?!» И далее: «Понимаю, понимаю. У него буква „В“ была на визитной карточке». Дело в том, что на визитке, скорее всего, была указана не та «фамилия», которую назвал мастер и под которой затем (следует учесть, что не названный мастером «консультант» оставался на страницах романа безымянным) сатана представился Степе Лиходееву. Немецкое «Воланд» означает «черт» и пишется не с двойного «В», врезавшегося в память Ивану, а с одинарного: «Voland». Тот факт, что в «Фаусте» Гёте («Вальпургиева ночь») Мефистофель восклицает: «Junker Voland kommt», конечно, имеет значение для того, чтобы установить, откуда Булгаков взял имя «консультанта», но в более широком смысле оно употребляется в немецком языке для обозначения черта – это древненемецкое слово, означающее «соблазнитель», «искуситель». Аберрация памяти Ивана действительно загадочна. Не зная немецкого языка, он, скорее всего, воспринял произнесенное мастером «Воланд» ассоциативно, по вероятному сходству.

Степа Лиходеев визитной карточки мага не видел. «Профессор черной магии Воланд, – веско сказал визитер, видя Степины затруднения» (с. 496). Короче, ни визитка, ни двойное «В» в романе больше не фигурируют. Первым нарекает сатану в Москве мастер, а затем и сам Воланд, как бы услышав данное ему имя, повторяет его, представ перед Степой.

Из сказанного следует, что «консультант» представился Ивану иначе, нежели Степе, его имя было иным, начинающимся с двойного «В». В Ивановых попытках восстановить в памяти визитку «консультанта» проскользнула «музыкальная» фамилия «Вагнер». Она может послужить ассоциативным «мостиком» к «родословной» сатаны и ее немецким корням. Уже упомянутая музыкальная драма Р. Вагнера «Кольцо Нибелунга» содержит, естественно, немецкую транскрипцию германо-скандинавских богов, в том числе и Одина – Водан (Wodan, Wotan, Wuotan). Оно созвучно «Воланду» и начинается с двойного «В». Итак, «нечаянно» проскользнувшая в устах Ивана фамилия немецкого композитора, загадочное двойное «В», отсутствие личного имени у «консультанта» вплоть до главы 7 и последовавший за проверкой документов вопрос Ивана: «Вы – немец?» – получивший раздумчиво-утвердительный ответ, – звенья одной логической цепи, ведущей к мифологическим прообразам сатаны.

Появление «иностранца» на Патриарших сопровождают черные птицы: «Иностранец… прищуренными глазами поглядел на небо, где, предчувствуя вечернюю прохладу, бесшумно чертили черные птицы» (с. 432–433). Характерно не только употребление слова «чертили» как возможная словесная игра, но и то, что Водана (Одина) сопровождают два ворона – Хугин и Мунин. «По наследству» их получил в немецких легендах и сатана. Так, в «Фаусте» Гёте (6-я сцена «Кухня ведьм») ведьма не узнает Мефистофеля, поскольку он предстал перед ней в необычном виде: у него нет «конского копыта», «и вóроны куда, скажите мне, девались?».^[74] Московские «черные птицы» – это еще не дьявольские вóроны, но все же ассоциативно они могут быть связаны с Воландом.

Для визита к Степе Лиходееву сатана сменил серый костюм на черный, а заодно и роль приехавшего в Москву «консультанта» для разбора рукописей «чернокнижника Герберта Аврилакского» (с. 434) на амплуа гастролера, мага-практика. Почему бы в таком случае не сменить и имя, тем более что ни одно из них не является в строгом смысле именем собственным? Отметим и то, что один только Берлиоз, которому «иностранец» предъявил визитную карточку, прочел таинственное имя, чтобы унести эту тайну с собой в могилу. Мастер же сам нарек сатану, и по каким-то причинам ему оказалось близко древненемецкое обозначение дьявола. И опять-таки мастеру принадлежит точное определение сущности «иностранца»: «Вчера на Патриарших прудах вы встретились с сатаной» (с. 551). Не с Мефистофелем, не с Асмодеем, не с Вельзевулом, не с демоном, не с чертом, а с сатаной. Но при чтении первых глав романа для многих слушателей фигура «консультанта» осталась неразгаданной. «Повторялось описанное в романе неузнавание Воланда всеми, кроме мастера и Маргариты. Мало того – будто предвидя реакцию первых слушателей романа, его автор еще поздней осенью 1934 г., описывая встречу Ивана с мастером, повествовал, как тот признался Ивану, что пробовал читать свой роман „кой-кому, но его и половины не понимают“»,^[75] – пишет М. Чудакова о реакции первых слушателей на роман М. Булгакова.

То обстоятельство, что в романе все иностранные слова даны в русской транскрипции и первая буква «фамилии» (двойное «В») обозначена русским эквивалентом, не препятствует визуальному восстановлению ее латинского написания. Мы убеждаемся, что латинское «W» легко превращается в русское «М», и перевернутая анаграмма мастера, вышитая Маргаритою на шапочке, повторяет начальную букву, увиденную Иваном на визитке. Следовательно, загадочная буква – общий для Воланда и мастера магический знак, «буквальная» принадлежность к одному ордену.

Воланд приехал в Москву вовсе не для расшифровки рукописи Герберта Аврилакского, его привела в столицу другая рукопись – мастера, воплощенная в слове идея Воланда. Сходство заглавных букв «имен» (точнее, названий) – это духовное родство на разных планах: в зазеркалье «W», на земле, в материальном мире «М», а по сути дела – сцепление идеи и ее словесного выражения, неразрывность двух авторов: сатаны и мастера. Это уже не метка, не опознавательный знак, но более существенная черта, и потому зеркальное подобие этих двух анаграмм уникально. Увидеть (не говорю – понять) эту уникальность дано только Ивану, только он имел возможность сличить начальную букву имени «консультанта» с вышивкой на шапочке. Обычно мастер носил шапочку в кармане, но перед Иваном демонстративно ее надел. Для мастера шапочка становится культовым убором, вышитый знак на котором означает посвященность и одновременно тайну имени посвятившего его. Она же – овеществленная связь с Воландом, появившимся в Москве ради мастера. Для читателя же шапочка с буквой – своеобразная визитная карточка мастера, ибо имени у него нет.

Прослеживая ассоциативную цепочку Воланд – Пилат – Один, можно заметить, что скалы – общий приют всех этих персонажей. Воланд приводит на скалы мастера, низвергаясь затем с них; Пилат ждет в скалах прощения; Один живет в Вальхалле на вершине горного утеса в окружении скал. По ассоциации со спящим Пилатом Водан (Один) в вагнеровском «Золоте Рейна» предстает перед зрителями спящим на лужайке среди скал (ср. со спящим на каменной площадке Пилатом). В части I мы уже говорили о средневековом «Пилате в скалах», но возможны и другие ассоциации. Так, Мефистофель и Фауст в поэме Гёте пробираются на Вальпургиеву ночь по мрачным, зловещим скалам, напоминающим увиденный мастером пейзаж.

Но не только эти детали подтверждают немецкое «происхождение» Воланда. В антураже, которым окружил себя сатана, переселившись в квартиру покойной ювелирши, проступают древнегерманские элементы. Буфетчик Соков видит «траурный плащ, подбитый огненной материей, на подзеркальном столике лежала длинная шпага с поблескивающей золотом рукоятью. Три шпаги с рукоятями серебряными стояли в углу так же просто, как какие-нибудь зонтики или трости. А на оленьих рогах висели береты с орлиными перьями» (с. 620).

Набор этих предметов полон скрытого смысла. По «золотой» символике, длинная шпага – принадлежность Воланда. Ей близко золотое копье Пилата и волшебное копье (вариант – меч) Одина. Серебро – не только знак принадлежности демонам рангом ниже, но и эмблема Вальхаллы: Один живет в замке, крытом серебром.

Близкие к германцам кельты сделали оленя своим священным животным. Четыре оленя у подножия Мирового древа германо-скандинавской мифологии Иггдрасиль ощипывают с его ветвей листья. Венчает вершину Мирового древа орел (ср. с беретами с орлиными перьями).

Не менее важны и увиденные Соковым костюмы. Смена «светского» наряда сатаны с серого на черный во время визита к Степе приближает читателя к его традиционной средневековой одежде. Наконец, черный плащ – это плащ Мефистофеля в опере Гуно «Фауст». В то же время черный плащ с огненным подбоем знаменует цвета христианского ада: смерть и огненные муки. По контрасту он ассоциируется с белым плащом с кровавым подбоем Пилата. Вспомним, что в античном мире траурный цвет – белый, поэтому белый плащ с кровавым подбоем можно сопоставить с черно-красной христианской символикой смерти и страданий в аду.

Об орлиных перьях мы уже говорили. Любопытно, что в руках уходящего от Воланда Сокова оказался «бархатный берет с петушьим потрепанным пером» (с. 627). Головной убор вновь отсылает к «Фаусту» Гёте: берет с петушиным пером – деталь средневекового костюма дьявола. Мефистофель, обращаясь к не узнавшей его ведьме, насмешливо говорит: «Не уважаешь красный мой камзол? Петушьего пера узнать не можешь?»^[76]

Поскольку, переступив порог квартиры № 50, буфетчик перенесся из реальности в Средневековье, он услышал средневековые обращения к Коровьеву и Воланду: «Рыцарь, тут явился маленький человек, который говорит, что ему нужен мессир» (с. 621). Из прямых литературных аллюзий отметим «Фауста» Гёте. В 6-й сцене Мефистофель говорит о себе: «Теперь мой титул – „господин барон“: других не хуже, рыцарь я свободный».^[77] «Рыцарство» сближает Коровьева с Мефистофелем и, наряду с образом черта из «Братьев Карамазовых», объясняет его склонность к шутовству, поскольку Мефистофель неоднократно выступает в роли шута. (Подробнее об этом см. ч. II, гл. 6.)

Итак, в «родословной» Воланда мы выявили два мифологических пласта: древнегерманский и средневековый. Надо полагать, остальные демонические персонажи тоже имеют в этом аспекте свои аналоги. Без мифологических «ключей» прочтение романа окажется неполным, а ситуации – не до конца мотивированными, что служит распространенному мнению о незавершенности романа даже в тех местах, которые, привлекая дополнительные источники, вполне можно объяснить. Булгаков расставляет смысловые акценты вскользь, ненавязчиво. Экскурс в религии различных народов, сделанный Берлиозом на первых страницах романа, становится шагом к пониманию замысла Булгакова: перечень упомянутых редактором богов имеет непосредственное отношение к подземному миру. Второй шаг – выявление «национальности» Воланда – дал ощутимые результаты. Третий – перенос в Средневековье, которое имеет аллюзии на «Фауста» Гёте (стилизация), оперные («Фауст» Гуно) и куртуазные (легенды о рыцарях Круглого стола). Куртуазных источников мы касались, когда говорили о магической силе отрезанной головы Берлиоза (см. ч. II, гл. 2). Буфетчик, попав из реальности в мир рыцарей, претерпел приключение в духе странствующего рыцаря. Чудесно изменился даже его головной убор. Очевидно, Соков – пародия на персонаж куртуазной литературы, и его переход в «иное» время – мистификация. Первого человека, столкнувшегося с Воландом в квартире № 50, тот отправил в иное пространство, в Ялту. Второй, Соков, перенесся в другое время. Третья, Маргарита, увидела сатанинское вневременье («пятое измерение»). Случай со Степой Лиходеевым – довольно невинная шутка. С буфетчиком дело обстоит серьезнее. Явившись искать у Воланда защиту и справедливость, он получил предсказание скорой смерти. Знакомство Маргариты с пятым измерением в роковой квартире кончилось на следующий день ее смертью.

Итак, маленький буфетчик пережил пародийное, но печальное приключение по всем правилам рыцарского романа. Он попал в «заколдованный» замок, ища справедливости, встретился там с красавицей Геллой, был приглашен любезным хозяином-волшебником на трапезу и узнал, что жить ему осталось недолго.

Из «средневекового» обращения друг к другу в свите Воланда становится ясно, что ни Бегемот, ни Азазелло рыцарским достоинством не обладают и дворянские почести им не воздаются. Следовательно, обращаясь к германо-скандинавскому мифологическому пласту «Мастера и Маргариты», их прототипы следует искать не в рыцарской среде.

В Вальхалле рыжий бог войны Тор (герм. Доннар) силен, хмур и гневлив, в общем, похож на Азазелло. Он – главный поставщик пищи богам. Азазелло тоже что-то постоянно готовит: буфетчик застает его как раз за этим занятием. Пиры – принадлежность средневекового романа и германской мифологии. Маргарита, пролетая на балу над стеклянным полом, видит «темные подвалы, где горели какие-то светильники, где девушки подавали шипящее на раскаленных углях мясо, где пили из больших кружек за ее здоровье» (с. 688). Зрелище вполне в духе Вальхаллы, поскольку там не знали вина, а пили из кружек мед и пиво. В «Песне об Атли» («Старшая Эдда») упоминаются окруженный скамьями очаг и сладкое пиво, которое пьет дружина бургундского конунга. Эти палаты названы Вальхаллой.

В рыцарских романах нет таких уродливых рыцарей, как Азазелло. Он похож на связанных с потусторонним миром рыжих демонов-волшебников фоморов, которыми предводительствует Балор. Он одноглаз, рыж, силен и драчлив, в общем, сродни Тору и Азазелло. Возможно, Азазелло унаследовал от Балора свое бельмо (глаз Балора был выбит в поединке). Рыжие волосы – общая примета нечисти у разных народов. Рыжие языческие божества, как правило, связаны с воинскими функциями и планетой Марс (Тор, Марс в Риме, Арес в Греции и др.).

Наконец, Бегемот. В царстве Одина у него имеется прообраз, который объясняет, почему в свите Воланда он оказался «лучшим шутом, какой существовал когда-либо в мире» (с. 795). Этот прообраз – плут и трикстер Локи (герм. Логе), бог огня, неразлучный спутник Одина. В Локи сплетаются противоположные черты: хитрость, коварство, изворотливость, неизменный юмор, шутливость, склонность к карнавалу, игре. Локи часто обличает богов, издевается и смеется над ними. Особенно явственно эта комическая сторона выступает в «Перебранке Локи» («Старшая Эдда»). Локи «и помощник богов, доставляющий им все необходимое, выручающий их из затруднений, но он же и злостный зачинщик ссор и столкновений… Локи – участник создания мира и вместе с тем участник разрушения его».^[78] Один и Локи – двойники в космогонии и антиподы в эсхатологии. В космогонии Локи – комический дублер Одина, в эсхатологии – его противник, которому суждено стать причиной гибели Вальхаллы.

Посредством трюков Локи выступает как вечный добытчик (ср. похищенные Бегемотом в горящем Грибоедове балык, халат и картину). Хитрость и плутовство Локи стали сюжетами многих легенд. Он мастер изменения внешности и пола, часто превращается в разных животных. Некоторые черты позволяют отождествить Локи с Меркурием (Гермесом).

Как и Локи, греческий Гермес – вестник богов. К подземному миру он имеет отношение как проводник в Аид, посредник между живыми и мертвыми. Хитрость и ловкость делают его неуязвимым. Он покровитель воровства. Гермес помогает матери Геллы Немфеле спастись от преследования. (Связь Бегемот – Гелла на мифологической основе. Есть и другая «родственная» связь: германский Локи – отец Хель, владычицы преисподней.) Один из символов Гермеса – собака.^[79] Один из его визуальных знаков – золотые крылышки у щиколоток (ср. золоченые усы Бегемота и золотой ошейник Банги). Древние греки отождествляли Гермеса с египетским Анубисом, изображавшимся в виде шакала или собаки.^[80]

В вагнеровском «Кольце Нибелунга» Локи (Логе) провоцирует Одина (Водана) добыть золотые сокровища Рейна. Немецкая интепретация Локи как бога огня, возможно, послужила Булгакову для сцен с пожарами в торгсине, квартире № 50 и Грибоедове, инициатором которых был Бегемот. Свойственный Бегемоту юмор – достойное воплощение в булгаковском романе характерной особенности мифологического прародителя этого персонажа – Локи.

5. Мифологизация ситуаций

Не только «родословная» дьявольской компании, но и отдельные сцены в романе могут быть связаны с языческими религиями и ритуалами. Тема огня и пожара – один из мифологизированных аспектов. Помимо трех пожаров, устроенных Бегемотом, есть еще два: сожженная мастером рукопись и сметенный огнем с лица земли домик застройщика вместе с подвальчиком мастера.

Все пожары имеют символическое и ритуальное значение. Мастер, сжигая рукопись, совершает жертвоприношение. Он во власти страха и болезни. Чтобы вернуть себе душевное равновесие, он отдает огню (а с ним – и своему вдохновителю) самое дорогое, что у него есть, чем он жил и что возненавидел, – роман о Понтии Пилате. Жертва принята – роман оказывается у Воланда. Такие рукописи не горят.

Остальные московские пожары объединяют разрозненные детали повествования: Воланд как бы забирает то, что принадлежит ему по праву. Этот огонь не похож на очистительные костры в гностическо-христианском толковании, он сродни кострам языческих жертвоприношений. Фатальность этих пожаров очевидна: исчезновение всякой связи с земной памятью, всецелая передача в темные миры души, духа и вещественных доказательств.

С первыми раскатами грома (вторая гроза в Москве) загорается подвальчик мастера. Так уничтожается вся его прошедшая жизнь. Уже не только рукопись, но и душа, тело и вся минувшая судьба отданы сатане. В этом огне символически сгорает мастер – от него не остается даже имени. Крик Маргариты «Гори, страдание!» напоминает крик валькирии Брунгильды, поджегшей Вальхаллу и въехавшей на коне в столб пламени. Черты «преображенной» Маргариты во многом сходны с валькирией: стремительность ее полета на бал, мстительность, жажда разрушения, пронзительный крик. И конь, на котором она оказывается в финале романа, усиливает ее сходство с вагнеровской Брунгильдой.

Сожжение квартиры № 50 – предание огню тела барона Майгеля, ритуальной жертвы для «причастия» сатаны. По всем языческим канонам, принесенный в жертву человек должен быть сожжен.

Затем сгорел торгсин – символ призрачного и преходящего богатства. Следующий – Дом литераторов. Грибоедов с его чудесным рестораном, обилием изысканной пищи, трапез, пиров предстает перед читателем современной Вальхаллой – местом для избранных. Но черты ада проступают в нем вполне отчетливо: фокстрот «Аллилуйя», который джаз играет и на балу у Воланда, грохот золотых тарелок и, наконец, красавец Арчибальд Арчибальдович, флибустьер, чем-то родственный гостям сатаны на балу. «Словом, ад», – охарактеризовал Булгаков Дом Грибоедова, выступающий как овеществленный символ бездуховности писательской элиты, как кумирня, где царит не вдохновение, а золотой телец, Молох, которому поклоняются современные Булгакову язычники, вовсе и не думающие о том, что они вообще кому-то поклоняются: просто любители хорошо пожить.

В огне не погибает никто из литераторов – Воланд не наказывает их: дух стяжательства неуничтожим. В огне Грибоедова сгорает целый период истории отечественной литературы, но не исчезают ни бездарность, ни фальшь, ни корысть.

И пожар в Грибоедове, и конец квартиры № 50, и сожжение торгсина сопровождаются комическими действиями неразлучной парочки – Коровьева и Бегемота. Действия Бегемота, как говорилось выше, сродни шутовской природе Локи. Но и в языческой славянской мифологии есть сходные мотивы ритуального сожжения: проводы на тот свет. Суть славянского праздника не в воскресении, а, напротив, в умерщвлении. Это отмечает В. Я. Пропп: «В русских праздниках… момент растерзания, утопления и сожжения сопровождается ликованьем, весельем, смехом и фарсовыми действиями».^[81] В ряду «фарсовых действий» – не только шутки на пожарах, но и комическое состязание Коровьева и Бегемота в свисте с целью развеселить Маргариту. Переход мастера и его подруги в мир иной – полное торжество языческой обрядности над христианством.

В последней главе романа явственно проступают архетипические черты в современных обликах героев: валькирией смотрится Маргарита, обретает горделивое равнодушие и становится похожим на Зигфрида мастер. Прощание Маргариты со страданием напоминает песнь Брунгильды: «Там, на Рейне, сложите вы мне у самой воды костер! Пусть ярким снопом пламя взлетит, что прекрасный прах святого героя сожжет! Его конь господину вослед умчится со мною, – ибо мужа светлую славу блаженно разделит тело мое. Вершите волю жены!»^[82]

Точно так же, как у Вагнера погребальный костер Зигфрида сопровождается громом, молнией и выходом Рейна из берегов, после «погребального» костра мастера над Москвою сгустились тучи и хлынул дождь, водная стихия как бы объединилась со стихией огня.^[83] Когда разбушевавшаяся стихия успокоилась, вышла из берегов взволнованная свистом Коровьева Москва-река: «Вода в ней вскипела, взметнулась, и на противоположный берег, зеленый и низменный, выплеснуло целый речной трамвай с совершенно невредимыми пассажирами» (с. 793).

Вода в романе, в частности Москва-река, связана с переходом из физического мира в мир потусторонний, что вполне вписывается в контекст мифологического повествования. У германских народов считалось, что попасть в мир мертвых можно, лишь миновав заколдованный лес и искупавшись в реке, дающей особую мудрость и наделяющей магической силой. Река как граница двух миров – общий элемент многих древних религий. Чтобы перейти в царство Воланда по всем законам мифа, Маргарита должна миновать лес и реку.

После купания «в полном одиночестве» она становится «светлой королевой» (с. 661). Забавная встреча со спешащим на бал толстяком выявляет обстоятельство, неизвестное самой героине, а именно: мертвым известно, что она – их королева. Комичность этой ситуации – лишь одна из бесчисленных вариаций переплетения в романе юмора и тайны, драмы и карнавала. Голый толстяк первый поклоняется уже не ведьме, а королеве. Да и сама Маргарита, выйдя из воды, ощущает в себе перемену. В ее ответе толстяку королевская повелительность еще граничит с откровенной грубостью. Она входит в роль «королевы на час», не догадываясь, что вскоре сыграет ее в действительности. Знание роли возникает интуитивно, и Маргарита, полностью отдаваясь потоку новых ощущений, не стремится объяснить себе, какие перемены произошли с ней после купания.

Одним из комических мотивов в романе, опосредованно связанных с водой, стало хоровое пение старинной русской песни «Славное море, священный Байкал» под управлением «бывшего регента» Коровьева. Поскольку большинство эпизодов, связанных с Коровьевым, носит фарсовый характер, этот не составляет исключения. Поющих увозят в клинику Стравинского, за город, через реку, как бы в волшебный мир, в современный вариант «острова забвения», замка Фата-Морганы. Песня в исполнении хора, который везут в сказочную клинику, звучит пародийным гимном, повествующим о плавании к островам блаженных.

Каждый, кто пересек границу, отделяющую суетную Москву от таинственной больницы, претерпевает изменения. Даже поэт Рюхин, которого в ней не лечили, возвращаясь в город, задумывается над своей жизнью и внезапно прозревает: «…не верю я ни во что из того, что пишу!..» (с. 489).

Мотив заколдованного леса, в который можно попасть, перебравшись через реку, особенно явственно звучит в куртуазной литературе. Странствующие рыцари попадают в волшебный замок мертвых (иногда это замок злого Мерлина, иногда – Шато Марвель), где, как правило, томятся пленники. Клиника Стравинского, в которую попадают жертвы сатанинского наваждения, оказывается похожим местом.

Плывущий по Москве-реке речной трамвайчик в финале романа становится комической репродукцией этого мифологического мотива: Коровьев свистом перебрасывает пароходик на противоположный берег, словно переселяя «совершенно невредимых пассажиров» (с. 793) в фантастическое царство. Несмотря на юмор, это переселение подтверждает неуловимость границ обыденного и ирреального, видимого и невидимого миров.

Состязание в свисте Коровьева и Бегемота ассоциативно отсылает читателя к Соловью-разбойнику и пародийно демонстрирует борьбу двух стихий: огня и воды. Ведь если Бегемот разжигал пожары («бес-поджигатель»), то Коровьев, по его скромному утверждению, «помогал пожарным» (с. 778).Победителем в соревновании оказывается Коровьев. Точно так же бушующим в Москве пожарам Булгаков противопоставляет дождь, смывающий остатки пожарищ: это костры-предупреждения, пожары-знаки. Время всепожирающего огня еще не настало, оно впереди. После состязания вновь возникает мирная картина: над спокойной рекой раскинулась радуга (один из мифологических знаков – мост, соединяющий оба мира).

Прощание мастера с Москвой очень похоже на ритуал. Всадники, стоящие поодаль, наблюдают, как «черная длинная фигура на краю обрыва жестикулирует, то поднимает голову, как бы стараясь перебросить взгляд через весь город, заглянуть за его края, то вешает голову…» (с. 792). Славянские «проводы на тот свет» тоже совершались на берегу реки. В данном случае важно не то, отголосками каких верований навеяно это прощание, а то, что оно вызывает ассоциации с глубокой древностью.

Для автора «Мастера и Маргариты» язычество – не просто отголосок седой старины; оно – то архетипическое, что живет в глубине души каждого человека. Лишенный твердого религиозного ориентира человек внезапно обнаруживает своим поведением подспудное, бессознательное знание потустороннего мира. Упоминая о переселении душ (гл. 5 «Было дело в Грибоедове»), Булгаков подчеркивает круговращение архетипического сознания: не только древние, «черные» боги творят свою волю, но и в современных людях проскальзывают черты древних героев: Арчибальд Арчибальдович не только похож на пирата, но и покидает Грибоедов, как положено бесстрашному капитану – последним.

Булгаков констатирует возврат героев в дохристианское состояние: это не их вина и не их беда, потому что они совершенно безоружны перед силами зла, более того, лучшие из них предпочитают иметь дело с сатаной, нежели принять действительность. Мир вывернут наизнанку, написано немыслимое, диссидентское произведение и не хочется жить там, где подхалим и сволочь издевается над независимым и талантливым. У мастера не хватило сил на борьбу с духами тьмы, потому что не было веры в Бога. Единственное, что было написано, – роман о Понтии Пилате, по сути, небольшая книжка о «добром философе» для интеллигенции, но за нее он расплатился жизнью. Духовный мир мастера и его верной подруги к финалу романа становится демоничным. Есть осознание избранности, причастности к тайне, но нет христианства в душе. Нет его и вовне: ощущение богооставленности заставляет героев искать прибежища у сатаны, только бы не видеть окружающей их «мерзости запустения». Мрачно-романтический Воланд посреди всеобщей серости и убожества действительно манит стать последним оплотом. Даже особого соблазна не нужно – достаточно посмотреть вокруг, чтобы понять это.

Если бы Воланд принял облик пошлого черта из романа Достоевского, возможно, мастер от него отвернулся бы. Но сатана знал мятежно-романтическую струнку в душе этого человека: он явился к нему всевластным древним божеством, демонстрирующим свою власть.

Тема «оживающих» богов древности, по сути личин дьявола, – целое направление в художественной литературе, начиная со Средних веков. Она звучит в романе Э.-Т.-А. Гофмана «Эликсир дьявола»; ей посвятил свою «Таис» А. Франс. В отечественной литературе отметим произведения А. К. Толстого «Упырь» и «Амен», а также трилогию Д. Мережковского «Христос и Антихрист». Но если Мережковский и Франс стремились показать соблазнительные и губительные действия оживающих в сознании людей эзотерических мистерий языческих религий, превратившихся после принятия христианства в секты, если Мережковский искал черты грядущего антихриста в реально существовавших исторических личностях, то Булгаков следует иным путем – ближе к традиции Гофмана и А. К. Толстого. Его древние боги не воскрешены мистериями: они являют собою совокупные силы мирового зла, временно приобретающие обличие богов. Сила, власть и романтическая приподнятость над повседневностью – вот что может прельстить мастера. И пожалуйста – Воланд наделяет себя чертами могучего древнего божества. Именно поэтому так глубоки мифологические основы, на которых Булгаков строит образы сатаны и его свиты. Интеллектуальному мастеру нужен соблазнитель, которому не стыдно было бы сдаться.

В романе все персонажи без исключения вовлечены в дьявольский хоровод: атеисты, люди без каких-либо нравственных критериев, гонимые обществом и находящиеся на высоких постах. Описываемое Булгаковым время провозгласило уничтожение идеи Бога. Воланд появился в Москве как последнее отрицание Христа и вместе с тем как новый бог, которому дана власть над людьми. Ему можно поклоняться, как это делает Маргарита, его можно принимать как кару и как единственную силу, способную отгородить от плоского мира ценою смерти, его можно бояться. Его приход – очередное предвестие грядущего конца света, свидетельство богооставленности страны, идеологией в которой стало сознательное антихристианство. Более того, атеизм утверждает себя, воплощая неверие и богохульство в слове (Иван и Берлиоз). Оказывается, что Христа нет, а дьявол есть. Он обаятелен, убедителен и всемогущ, он ведает судьбами. Мастер принимает его, не обнаруживая иного выхода, а скорее всего, и не отыскивая его.

6. Рыцарь Смерть

Остался единственный спутник Воланда, мифологическую «родословную» которого мы полностью не рассмотрели – «регент», «переводчик», «темно-фиолетовый рыцарь» Коровьев. Литературный прототип, уже отмеченный нами – черт из «Братьев Карамазовых», – лишь частично раскрывает тайну, окружающую «переводчика».

Из других литературных источников следует обратиться к «Фаусту» Гёте. Как уже отмечалось, Мефистофель назван в «Фаусте» рыцарем (см. ч. II, гл. 4),^[84] хотя эта деталь, по сути, не объясняет ничего: да, средневековый черт вполне мог обернуться рыцарем, но при чем здесь Коровьев, если его прототипом стал в первую очередь черт из русской классики? И все-таки читателю представлен не только фигляр с русской фамилией, а «темно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом» (с. 794).

Облик Коровьева – наказание за неудачу. «Рыцарь этот когда-то неудачно пошутил… его каламбур, который он сочинил, разговаривая о свете и тьме, был не совсем хорош. И рыцарю пришлось после этого прошутить немного больше и дольше, нежели он предполагал» (с. 795). Свое объяснение неудачного каламбура Коровьева предлагает И. Галинская. Допуская знакомство Булгакова с эпической поэмой Средневековья «Песня об альбигойском крестовом походе», она считает, что прототипом Коровьева мог послужить один из авторов «Песни», скрывшийся под псевдонимом Гильем из Туделы. «Он называет себя учеником волшебника Мерлина, геомантом, умеющим видеть потаенное и предсказывать будущее, а также некромантом, способным вызывать мертвецов и беседовать с ними».^[85] Автор «Песни» включил в нее каламбур на смерть графа Симона де Монфора:

И. Галинская убедительно рассматривает особенности этого каламбура. «Согласно альбигойским догматам, – пишет она, – тьма – область, совершенно отделенная от света, и, следовательно, из тьмы свет не может сотвориться, как бог света сотвориться не может из князя тьмы. Вот почему… каламбур… в равной степени не мог устраивать ни силы света, ни силы тьмы».^[87]

Эта тонкая и красивая параллель имеет, однако, слабые стороны: Булгаков не знал французского языка. Второе: какими бы магическими знаниями ни обладал автор «Песни об альбигойском походе», он был земным человеком, тогда как Коровьев – персонаж демонический. Вряд ли бы Булгаков стал смешивать планы и «наказывать» конкретного человека превращением в дьявола. Тем более что еще древние греки свято верили в то, что День (Свет) есть порождение Тьмы (Эреба) и Ночи, о чем Гесиод (правда, без каламбуров) сообщал в «Теогонии».

Думается, строгость отбора источников при создании персонажей романа не позволяла Булгакову смешивать «земное» и «неземное». Если Воланд, Бегемот, Гелла и Азазелло наделены чертами многих мифологических персонажей, а Коровьев – персонаж из литературного вымысла, то его «родословную» следует искать в литературе, но не среди авторов того или иного произведения, а среди героев-чертей, способных каламбурить. И ответ мы находим чрезвычайно легко. Черт, рассуждающий о тьме и свете, – Мефистофель у Гёте. Развивая мысль о своем месте в системе общего зла, Мефистофель, «рыцарь свободный», произносит следующее:

Он завершает свое рассуждение предсказанием гибели свету:

В контексте литературной традиции размышления Мефистофеля каламбуром названы быть не могут. Он рассуждает в духе философии древних греков, правда более зло и язвительно. Но с точки зрения мистической – это каламбур-перевертыш пролога Евангелия от Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог… Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин. 1: 1, 3–5).

Свое рассуждение Мефистофель начинает с прямого утверждения изначальности тьмы, что, конечно же, сразу ставит свет (в данном контексте – Бога) в зависимое от нее положение. В христианстве Свет и Бог – нераздельные понятия, тогда как греки, не знавшие единобожия, под светом понимали день (дневной свет). Рассуждение Мефистофеля только по виду «древнегреческое», а на деле направлено на отрицание Божественной природы Слова (Логоса-Христа). Оно даже не оставляет места дуальности противостояния Света и Тьмы, полностью опровергая силу Света. Философская двусмысленность, пародийность и кощунственность делают слова Мефистофеля поистине дьявольским каламбуром.

В оценке Воланда неудача, возможно, в том, что «шутка» не самостоятельна, но противопоставлена прологу св. Иоанна. Хитрый Воланд вовсе не утверждает, что именно он заставил Коровьева «прошутить», т. е. пробыть шутом дольше, чем этот остряк полагал. Возможно, некто иной «понизил» темно-фиолетового рыцаря в звании за то, что тот вторгся в запретные для обсуждения с людьми сферы, но кто именно – остается неизвестным.

Шутовской природе Мефистофеля Гёте уделяет много внимания. Остроты Мефистофеля иногда злы, иногда площадно-грубы, иногда утонченно-язвительны, но шутит он постоянно. Шутит, на свой манер, и черт у Достоевского. Образуется цепочка литературных шутов-чертей, начиная с «неудачной шутки» Мефистофеля: Мефистофель – черт Ивана Карамазова – Коровьев. Все они – персонажи одного «потустороннего» плана, все существуют благодаря художественной литературе и обладают общей чертой – склонностью «пошутить». Шут всепроникающ.

Но почему именно Коровьев, замыкающий цепь классических «чертей», отпущен на свободу? Вероятно, потому, что ни Фауст, ни Иван Карамазов не стали добычей нечистой силы: Фауст искупил свой грех, и ангелы спасли его душу; доведенный до безумия Иван Карамазов все же не продал душу дьяволу и сопротивлялся ему из последних сил. Зато мастер и Маргарита всецело принадлежат Воланду, и в этом немалая заслуга Коровьева, поскольку ему было поручено уговорить Маргариту принять королевский венец на балу у сатаны и он с легкостью этого добился. «Рыцарь свой счет оплатил и закрыл!» (с. 795).

Следует обратить внимание на то, что присвоенное Мефистофелем «дворянство» сохраняется и за чертом Ивана Карамазова. «Похоже было на то, что джентльмен принадлежит к разряду бывших белоручек-помещиков, процветавших еще при крепостном праве; очевидно видавший свет и порядочное общество, имевший когда-то связи и сохранивший их…»^[90]

Коровьев – тоже из «бывших», хотя природа «приживальщика» в нем выявлена куда сильнее, чем у черта Ивана Карамазова: «шутовские» качества Мефистофеля в литературном времени становятся преобладающими; от «дворянина» и «рыцаря свободного» он опускается до уровня «приживальщика», а в булгаковском романе – до «отставного регента». И только в финале они совершенно исчезают.

Но ни мрачность, ни фиолетовая одежда одной лишь «литературной» биографией Коровьева не объясняются. Правда, нетрудно сделать вывод, что «мрачнейшее, никогда не улыбающееся лицо» Коровьева в эпилоге – антипод его ухмылке и кривлянию. Рыцарь устал смеяться. Но все же нечто должно стоять за этой мрачностью, которую Булгаков преподносит как тайную сущность «темно-фиолетового рыцаря».

Функции Коровьева на страницах романа не ограничиваются ролью шута и соблазнителя. Он выступает и в качестве предвестника смерти: легко производимое от «пожирания» (fagoj), одно из имен Коровьева впрямую связано со смертью и с уничтожением.

В Москве первым из демонов «приветствовал» Берлиоза Коровьев, появившийся перед редактором страшным и неожиданным призраком. Буфетчику Сокову Коровьев предсказывает смерть. Ни Бегемот, ни Азазелло в этом пророчестве участия не принимают.

Роль Коровьева в Варьете и на балу непосредственно связана со смертью. После того, как кот открутил голову Жоржу Бенгальскому и передал ее Коровьеву, последний продемонстрировал ее публике. И хотя для зрителей смерть конферансье оказалась мнимой, но ведь в тот момент Бенгальский и впрямь умер: Коровьев констатирует действительную смерть. (Сходным образом Афраний свидетельствует смерть Иешуа: «Остановившись у первого столба, человек в капюшоне внимательно оглядел окровавленного Иешуа, тронул белой рукой ступню и сказал спутникам: „Мертв“» (с. 598).)

Коровьев возвещает приход на бал барона Майгеля. Его слова звучат как зловещая формула предсказания смерти. «Сию секунду, мессир, – сказал Коровьев, заметив вопросительный взгляд Воланда, – он предстанет перед вами. Я слышу в этой гробовой тишине, как скрипят его лакированные туфли и как звенит бокал, который он поставил на стол, последний раз в этой жизни выпив шампанское» (с. 689). Коровьев же подставляет чашу под струю крови убитого барона.

Сам он физически никого не убивает, но его присутствие так или иначе связано с гибелью. Надо сказать, что и роль «переводчика» можно понимать своеобразно: Коровьев переводит замыслы Воланда в действие, дает им словесную расшифровку. (Так и Афраний разрабатывает операцию убийства Иуды, переводя планы Понтия Пилата в действие. Сам он появляется только в момент убийства, чтобы удостовериться в смерти Иуды: «присел на корточки возле убитого и заглянул ему в лицо» (с. 733).)

Коровьев несет с собою и страх смерти, который «тупой иглой» застревает в сердце Берлиоза; его голос «леденит сердце буфетчика» (с. 625). У Маргариты тоже становится «холодно под сердцем» после объяснения Коровьева, какую роль ей суждено сыграть на балу. Маргарита шаг за шагом идет к своей смерти. Если Азазелло уговаривает ее встретиться с Воландом, а затем приобщает на кладбище к миру мертвецов, то встреча с Коровьевым на площадке квартиры № 50 знаменует новый этап. Тьма, окружающая «регента», лампадка в его руках, строгий черный костюм ассоциируются с похоронами. Сам Коровьев, встретивший Маргариту на границе двух миров, становится, как и в случае с Берлиозом, вестником приближающейся смерти. Однако в качестве «ангела смерти» он может не только пугать, но и успокаивать: на Маргариту «трескучая его болтовня подействовала… успокоительно» (с. 666). Мастера Коровьев тоже успокаивает: он трижды поит его каким-то лекарством, после чего лицо больного «приняло спокойное выражение» (с. 703).

Фиолетовый цвет одежды, в которой «переводчик» появляется на последних страницах романа, тоже связан со смертью.^[91] В западном христианстве фиолетовые оттенки сутан священнослужителей знаменовали цвета смерти, средневековые траурные одежды французского короля – лиловые и т. д. Европейская астрологическая традиция связывает темно-фиолетовый цвет с созвездием Козерога и планетой Сатурн, которая считается холодной и мертвой. Этот цвет в различных оттенках вкраплен в живописную ткань «московской части» романа. Так, в Грибоедове потолки расписаны «лиловыми лошадьми с ассирийскими гривами» (с. 472). Даму «в одной сорочке и панталонах фиолетового цвета»^[92] (с. 568) после сеанса в Варьете видит из окна финдиректор Римский. «Сиреневый» клиент, выдающий себя за иностранца, появляется в чудесном торгсине. Во всех трех случаях цвета опосредованно связаны с Коровьевым: торгсин и Грибоедов погибли при его участии; дама в фиолетовом белье – жертва коровьевского выступления в Варьете. Особое значение приобретает облако, накрывшее Ершалаим и сопровождающее смерть Иешуа: «Над Ершалаимом плыло уже не фиолетовое с белой опушкой покрывало, а обыкновенная серая арьергардная туча» (с. 716).

В общем, рыцарь Коровьев в романе Булгакова – это ангел смерти. Смерть – постоянный спутник сатаны, всегда идущий рядом с ним. Потому-то и не улыбается «самозваный переводчик», летящий в финале рядом с сатаной.

Персонифицированный образ смерти в виде скелета или рыцаря-мертвеца характерен для немецких баллад. (См. балладу Г.-А. Бюргера «Ленора».) Вероятно, в связи с тем, что немецкое Tod, «смерть» – мужского рода, в Германии карнавальное обрядовое чучело смерти изображало мужчину, а сжигали его молодые парни. В отечественной литературе рыцарь-смерть встречается у Н. Гоголя в «Страшной мести». Ужасный всадник настигает колдуна, который «силится остановиться; крепко натягивает удила; дико ржал конь, подымая гриву, и мчался к рыцарю».^[93] Смех рыцаря в «Страшной мести» похож на смех Воланда: «Как гром, рассыпался дикий смех по горам…».^[94] Вполне вероятно, что Булгаков заимствовал у Гоголя этот образ, поделив его черты между Коровьевым и Воландом: гоголевский рыцарь дико хохочет, кидая свою добычу в пропасть.

Но Коровьев вовсе не кажется страшным. Даже самым трагическим событиям он придает оттенок фарса, что с точки зрения средневековых представлений о смерти вполне объяснимо: она неизменно связывалась с грубым разгулом и разудалым весельем, граничащим с отчаянием (ср. «Пир во время чумы» А. С. Пушкина). В романе Булгакова трагизм смягчается благодаря Коровьеву и его неизменному партнеру по проказам Бегемоту. Обаяние – необходимое качество для соблазнителя. Булгаков вовсе не намеревался изображать зло отталкивающе безобразным. Его демоны тем и сильны, что умеют казаться безобидными шутниками и помощниками человека. Они могут возбудить в гражданах справедливое негодование (случай в торгсине с «тихим человеком») и вызвать озорной скандал. Фактически их смех – насмешка над посредственностью и мелкими тайными страстями. Серьезны они только с теми, кто достоин их пристального внимания.

В романе есть еще один персонаж, олицетворяющий смерть, – Абадонна. В отличие от Коровьева он действует только в «пятом измерении». Этот апокалиптический персонаж связан с эсхатологией; пока не наступили последние времена, он не появляется в земных пределах, но незримо сопутствует всем войнам, катаклизмам и массовым смертям. Абадонна чем-то напоминает Коровьева: худоба, очки, подвижность. Очки – деталь символическая. Абадонна дважды снимает их, и дважды его взгляд подобен разящей стреле: сначала он убивает женщину на глобусе, затем – барона Майгеля. «Эти очки почему-то произвели на Маргариту такое сильное впечатление, что она, тихонько вскрикнув, уткнулась лицом в ногу Воланда» (с. 675).^[95]

Треснувшее пенсне Коровьева никого не пугает, но перед балом заменяется почему-то треснувшим же моноклем. Булгаков не один раз возвращается к этой детали. Создается впечатление, что Коровьев специально прячет глаза за битыми стеклышками. Без пенсне его видит только Берлиоз в тот момент, когда «длинный клетчатый» явился к нему призраком, и вторично он предстал перед редактором без пенсне, уже материализовавшись, чтобы указать Берлиозу дорогу к турникету, т. е. к верной смерти. Литератор хорошо разглядел, что «усишки у него как куриные перья, глазки маленькие, иронические и полупьяные…» (с. 462).

Иван Бездомный увидел Коровьева в пенсне, которое он больше не снимал: «Теперь регент нацепил себе на нос явно не нужное пенсне…» (с. 465). Единственный раз перед балом оно было заменено моноклем, а так все, кого судьба столкнула с Коровьевым, видели его глаза через стекла очков.

Коровьев без пенсне – вестник вплотную приблизившейся смерти. Он сопровождает Берлиоза прямо к месту гибели. Пенсне, очки, монокль – этими атрибутами Булгаков снабжает многих своих персонажей. В «Роковых яйцах» профессора Персикова посещают трое с Лубянки. «Один из них, приятный, круглый и очень вежливый, был в скромном, защитном военном френче и рейтузах. На носу у него сидело, как хрустальная бабочка, пенсне…»^[96] Нетрудно заметить сходство этого человека с Афранием – приятность, вежливость. Второй посетитель профессора напоминает Азазелло: «низенький, страшно мрачный». «На лице… третьего, который был… в штатском, красовалось дымчатое пенсне». Этот третий обладает особенным взглядом: «дымные глаза скользнули по калошам, и при этом Персикову почудилось, что из-под стекол, вбок, на одно мгновенье, сверкнули вовсе не сонные, а наоборот изумительно колючие глаза».^[97]

Таким особенным взглядом обладает Афраний, который не прячет его никакими искусственными уловками и посылает только в определенные моменты (когда речь идет о безопасности Вар-раввана и в разговоре о Иуде). Получив от Пилата «сведения», что Иуда будет зарезан, Афраний «не только метнул свой взгляд на прокуратора, но даже немного задержал его» (с. 723). У «артиста» из сна Босого – такой же пронизывающий, как рентгеновские лучи, взгляд. И Афраний, и «артист», и представители госбезопасности в «Роковых яйцах» – сотрудники «тайной службы». Коровьев тоже осуществляет «тайную службу» при мессире: он – разоблачитель. Его взгляд без пенсне – смертный приговор. И в «Мастере и Маргарите», и в «Роковых яйцах» монокль, пенсне, очки становятся опознавательным знаком:^[98] они предвещают опасность, означают всеведение и скрывают тайну. И не важно – шутовской ли это монокль Коровьева или страшные очки Абадонны, важно, чтобы взгляд был прикрыт, неуловим. Поэтому «артист» из сна Босого посвящает целое рассуждение значимости взгляда: «Ведь сколько же раз я говорил вам, что вы недооцениваете значение человеческих глаз. Поймите, что язык может скрыть истину, а глаза – никогда!» И хотя это обычная банальность, но для нечистой силы в узнавании человеческих тайн и впрямь нет преград. Свои же тайны она тщательно оберегает, и глаза скрываются для того, чтобы любопытствующим неповадно было видеть неположенное. Все должно свершиться в свой черед.

Второй персонаж, имеющий некоторое отношение к «тайной службе», а вернее, к охране Воланда, – Азазелло. Аналогичную роль в охране Пилата в Ершалаиме выполняет Крысобой. Никаких очков он не носит, зато один глаз его скрывает бельмо – такое же фальшивое, как и пенсне Коровьева. Азазелло связан со смертью в прямом смысле этого слова – он убивает свои жертвы либо с помощью оружия (случай с Майгелем), либо используя яд (отравление мастера и Маргариты), либо, не прибегая к крайним мерам, наказывает провинившихся с помощью кулаков (избиение Варенухи). Оба совершенных им убийства носят ритуальный характер.

На балу смерть предстает перед Майгелем в тройственном обличье. Коровьев предвещает ее словом; Абадонна снимает очки, и барон в буквальном смысле слова заглядывает в глаза своей смерти, отчего и умирает; Азазелло стреляет только потому, что сатане для завершения мистерии нужна кровь. Коровьев – предсказатель, вещун; Абадонна – неотвратимый рок; Азазелло – исполнитель, необходимый для совершения ритуала. Завершает тайнодейство опять-таки Коровьев, подставляя чашу-череп под струю крови.

Таким образом, Смерть представлена в романе несколькими аспектами и персонифицируется Коровьевым (вестник смерти), Абадонной (рок, эсхатология) и Азазелло, берущим жертву в прямом смысле этого слова, собственно жрецом.

Взаимоотношения Воланда и его подручных строго регламентированы: «рыцарь»-Коровьев следует вторым по рангу за «мессиром». Отсюда его место в финале – рядом с сатаной и почтительное обращение к нему остальных членов свиты. Следом – Азазелло, «телохранитель», демон-убийца. Наконец, Бегемот – душа общества, принимающий участие то в одном, то в другом приключении, но более склонный забавляться, играть, хотя подчас эти игры, как в случае с Жоржем Бенгальским, становятся зловещими. Кот служит как бы для отвода глаз: его постоянное присутствие рядом с Коровьевым усыпляет бдительность, благодаря Бегемоту Коровьев кажется безобидным. Самое открытое действие Коровьева – роль «артиста» во сне Босого: разоблачение всех и вся, кроме самого себя – «артист» остается неузнанным, да и не похож он на «бывшего регента», хотя, по сути, совершенно ясно, кто это.

Метаморфозы демонических персонажей служат особым подтверждением того, что дьявол не имеет собственного лица и мимикрирует в зависимости от обстановки. Это общее представление и для духовной литературы, и для фольклора. Дьявол – не творец по причине своей неспособности к самостоятельному творческому акту, он – всего лишь интерпретатор, истолкователь, использующий человеческий талант в своих целях. Он – воплощенный грех, а по определению Павла Флоренского, «грех бесплоден, потому что он – не жизнь, а смерть. А смерть влачит свое призрачное бытие лишь Жизнью и на счет Жизни, питается от Жизни и существует лишь постольку, поскольку Жизнь дает от себя ей питание. То, что есть у Смерти, – это лишь испоганенная ею жизнь же. Даже на «черной мессе», в самом гнезде дьявольщины, Диавол со всеми своими поклонниками не могли придумать ничего иного, как кощунственно пародировать тайнодействия литургии, делая все наоборот. Какая пустота!»^[99]

7. Театр Воланда. Семь выступлений

То, что Москва стала для сатаны большим варьете, – общее место многочисленных исследований булгаковского романа, что, впрочем, нисколько не снижает значения этого момента. Беснования построены исключительно на театральной основе, и театрализация ощущается буквально с первых строк «Мастера и Маргариты».

Мы уже говорили о театральности первого появления Воланда в Москве (см. ч. II, гл. 2 «Дворец Ирода и квартира № 50»). Вкратце напомним: сначала Иван и Берлиоз – зрители, перед которыми появляется сатана, затем они – участники трагедии, происшедшей на Патриарших прудах. «Три стороны квадрата», на которых появляется «публика», напоминают зрительный зал; скамейка, где сидят литераторы и Воланд, – сцена. Поскольку Берлиоз и Иван из зрителей становятся актерами, логично предположить, что на Патриарших прудах состоялось два выступления сатаны.

На следующий день, когда «маг» показал Степе Лиходееву контракт, изумленный директор Варьете увидел «надпись сбоку рукою финдиректора Римского с разрешением выдать артисту Воланду в счет следуемых ему за семь выступлений тридцати пяти тысяч рублей десять тысяч рублей. Более того: тут же расписка Воланда в том, что он эти десять тысяч уже получил!» (с. 496–497).

По контракту Воланд должен выступить в Москве семь раз, получая за каждое выступление по пять тысяч. В четверг утром припиской финдиректора Степа Лиходеев был уведомлен о том, что два из семи намеченных представлений как бы уже состоялись, ибо за них заплачено. Аванс авансом, но для «посвященных» так называемые выступления имели место быть. Действительно, Воланд выступает перед литераторами в двух ролях: «специалиста по черной магии», консультанта, «иностранца», а также Понтия Пилата. Грим безупречен, роль сыграна вдохновенно, в ее основе – роман мастера о Понтии Пилате. Рассказ «иностранца» необычен – это яркое видéние. Булгаков, большой любитель кинематографа, использовал все его возможности в описании дворца Ирода Великого и встречи Понтия Пилата с арестантом Иешуа в первой части «апокрифа», во многом опередив свое время, точнее, время возможностей отечественного кинематографа. Во всяком случае, Воланд рассказывает так, что ершалаимские события воспринимаются зримо. «А может, это и не он рассказал, а просто я заснул и все это мне приснилось?» – думает Иван, изумленный только что увиденным (с. 459).

Можно предположить, что первое выступление Воланда на Патриарших – роль Понтия Пилата для литераторов, второе – перевод Берлиоза из зрителя в действующее лицо драмы на Патриарших, т. е. инсценировка смерти главного редактора под колесами трамвая. Второе выступление рассчитано на самого широкого зрителя, первое – только для избранных. «Массовое» выступление можно условно разделить на три акта: 1-й – знакомство с литераторами; 2-й – смерть Берлиоза; 3-й – погоня Ивана за «консультантом». Постепенно на московскую сцену выходят и актеры сатаны: первым материализуется Коровьев, затем к уходящему Воланду присоединяется «громадный, как боров, черный, как сажа или грач, и с отчаянными кавалерийскими усами» (с. 466) кот, впоследствии получивший имя Бегемот.

Аналогично разбивается на акты и второе выступление Воланда: 1-й акт – допрос Иешуа; 2-й – встреча с Каифой; 3-й – Пилат на помосте. Костюмы и декорации меняются под стать меняющемуся времени. Сначала Воланд в Москве выступает как вполне респектабельный господин в сером костюме. Декорация – естественный пейзаж бульвара, только освещение меняется: «Небо над Москвой как бы выцвело, и совершенно отчетливо была видна в высоте полная луна, но еще не золотая, а белая» (с. 459).

Во втором выступлении он меняет грим и костюм сообразно времени и становится «прокуратором в белом плаще с кровавым подбоем». Поскольку в Москве должно состояться семь выступлений сатаны, можно предположить, что он должен семь раз сменить костюм.

Третье выступление Воланда – демонстрация своих возможностей Степе Лиходееву. Оно, по словам Булгакова, имеет четыре «явления»: сначала появился сам маг, затем из зеркала выступил Коровьев, следом за ним – Бегемот. Возникнув из ниоткуда, они принялись дружно обличать Степу. А затем «…случилось четвертое, и последнее, явление в квартире, когда Степа, уже сползший на пол, ослабевшей рукой царапал притолоку. Прямо из зеркала трюмо вышел маленький, но необыкновенно широкоплечий…» (с. 500).

К «актерам», появившимся накануне на Патриарших, добавился Азазелло. «Явления» происходят в той же последовательности, что и там: сначала – Воланд, затем Коровьев, после него – кот.

Изменился и костюм Воланда. Перед Степой он предстал одетым «в черное и в черном берете» (с. 493). Вместе с костюмом меняется и роль: сатана превращается из историка в артиста, мастера своего дела, и переходит от теоретических изысканий в области черной магии к практическим упражнениям в ней. Очень скоро Степа убедился в том, что «маг» слов на ветер не бросает.

Четвертое выступление – сеанс в Варьете. К этому времени вся свита Воланда уже в Москве. Последней появилась Гелла, которую первым увидел принесенный в квартиру № 50 Варенуха. Случилось это днем, во время грозы. В театр Воланд пришел в сопровождении «длинного клетчатого» и «жирного кота». «Прибывшая знаменитость поразила всех своим невиданным по длине фраком дивного покроя и тем, что явилась в черной полумаске» (с. 535). Коровьев отрекомендовался финдиректору Римскому как «ихний помощник»; ни его облик, ни его костюм за эти сутки не изменились. Азазелло в этом представлении участия не принимает, зато на сцене возникает Гелла «в вечернем черном туалете» (с. 543).

В романе мастера действующие лица из окружения Пилата тоже появляются постепенно: сначала читатель знакомится с Крысобоем, затем возникает Афраний, далее – Банга, последней предстает Низа, как и замыкающая в Москве группу Воланда Гелла.

В Варьете Воланд ведет себя весьма своеобразно: он не показывает никаких фокусов, а просто наблюдает публику. «Работает» на сцене его свита, сам же маг, сидя в кресле вплоть до появления дамского магазина, в основном рассуждает о духовно-нравственном состоянии москвичей. Он констатирует, что по сравнению с прежними временами особых изменений в них не произошло: «Любят деньги, но ведь это всегда было…» (с. 541). Против его оценки трудно возразить, но ведь не за тем же решился Воланд на выступление, чтобы поговорить о неистребимых временем людских грехах! Хотя, конечно, то, что, наблюдая москвичей, он не нашел в человеческой природе изменений, – чувствительный удар для идеологов, стремившихся к созданию нового человека, человека «будущего». Люди не только не стали лучше, но в чем-то даже хуже: «…квартирный вопрос только испортил их…» (с. 541).

В дальнейшем становится ясно, что роль Воланда заключалась в одном-единственном приказании вернуть оторванную голову Жоржа Бенгальского на место. Варьете, по сути дела, становится местом репетиции, которую Воланд проводит со своей свитой. А репетирует он «отрывание головы». Отрывает ее Бенгальскому Бегемот, держит в руках Коровьев, вернуть на место приказывает Воланд. Совет о наказании конферансье принадлежит лицу анонимному, находящемуся где-то на галерке. Ловкость «в отрывании голов» должна понадобиться Бегемоту наутро, когда придется не напоказ, а тайно отрывать пришитую в морге голову покойного Берлиоза. Вечерний сеанс одновременно – вечерняя репетиция. Из слов Азазелло читатель узнает, что голову Берлиоза стащили из гроба утром в грибоедовском зале (с. 639), т. е. утром в пятницу. Азазелло намекает и на виновника происшествия: «Полагаю, что об этом Бегемота не худо бы спросить» (с. 639–640). Поскольку на балу Воланд, разговаривая с головой Берлиоза, распоряжается дальнейшей судьбой души и ее вместилища, тема «оторванной головы» получает завершение именно на балу, пройдя две стадии: Патриаршие пруды и Варьете.

В представлении в Варьете агрессивность Бегемота, наметившаяся в гостях у Степы Лиходеева («Брысь!! – вдруг рявкнул кот, вздыбив шерсть» (с. 500)), заметно возросла: «Урча, пухлыми лапами кот вцепился в жидкую шевелюру конферансье и, дико взвыв, в два поворота сорвал эту голову с полной шеи» (с. 541).

После того как несчастного конферансье увезли, «маг, вместе со своим полинялым креслом, исчез со сцены» (с. 542). Магазин – это уже фокусы Коровьева.

В пятый раз Воланд выступает перед буфетчиком Соковым. Декорации квартиры № 50 меняются мгновенно: только что Поплавский, не допущенный лицезреть мага, видел обычную прихожую со стулом – и вот уже встреченный им на лестнице Соков попадает в обстановку, напоминающую одновременно готический храм и рыцарский замок. Соответственно меняется и одежда. Азазелло, в «четвертом явлении» у Степы одетый в костюм и с котелком на голове, переоделся в черное трико. Гелла предстала не в черном вечернем туалете, а почти нагой: на ней «ничего не было, кроме кокетливого кружевного фартучка и белой наколки на голове. На ногах, впрочем, были золотые туфельки» (с. 620).

В этом выступлении демонстрируется игра со временем, и сатана приобретает более традиционный, «оперный» облик.

Шестое выступление Воланда, разбитое на три действия, связано с остановленным временем. Сначала он знакомится с Маргаритой; затем появляется на балу (из людей его видят уже два зрителя – Маргарита и барон Майгель) и, наконец, предстает перед мастером. Перед балом переоделся Коровьев – «он был во фрачном наряде» (с. 665). В таком же костюме и Азазелло: «Принарядившийся Азазелло уже не походил на того разбойника, в виде которого являлся Маргарите в Александровском саду» (с. 668–669). В отличие от них Гелла – совершенно нагая, а Воланд «был одет в одну ночную длинную рубашку, грязную и заплатанную на левом плече» (с. 669).

Наконец, последнее, седьмое выступление сатаны – прощание с городом с балюстрады дома Пашкова. Мелькнувший на мгновение перед Маргаритой ритуальный наряд Воланда на балу (после «причастия») становится его последним костюмом на страницах романа. С высоты дома Пашкова Воланд рассматривает панораму Москвы вместе с Азазелло, который облачился в культовый наряд еще раньше – для визита к мастеру и Маргарите в подвальчик. Но и это выступление сатаны так же своеобразно, как и сеанс в Варьете. Воланд не намерен привлекать к себе чье-то внимание: от ненужных взоров его закрывает «балюстрада с гипсовыми вазами и гипсовыми цветами» (с. 774). Впрочем, и во всех остальных своих выступлениях сатана не столько демонстрирует себя, сколько наблюдает за «зрителями». Берлиоза и Ивана он просвещает; Степу Лиходеева – изучает; москвичей в Варьете – созерцает; Маргариту тщательно наблюдает и выжидает, ошибется ли она в правилах предложенной ей игры или нет. Увидев мастера, он констатирует его «нынешнее» состояние: «его хорошо отделали» (с. 701). Люди, как таковые, Воланду неинтересны, как неинтересна и их реакция на его появление.

Последнее выступление нужно ему для встречи с Левием Матвеем, перед которым он разыгрывает изумление, «узнав», что мастер не заслужил света. Вообще вся эта сцена напоминает «Пролог» к «Фаусту» Гёте, но только в роли Бога выступает Воланд, а в роли Мефистофеля – Левий. Во всяком случае, Воландова снисходительность к «бывшему сборщику податей» дает возможность подобной литературной аллюзии. На реплику Воланда относительно «света и тьмы» Левий отвечает почти дословной цитатой из «Фауста»: «Я не буду с тобою спорить, старый софист» (с. 776). В «Фаусте»: «Софист и лжец ты был и будешь!»^[100] (слова Фауста, обращенные к Мефистофелю).

Несмотря на различие «ведомств», вход и выход на балюстраду Пашкова дома один и тот же и для Левия, и для Воланда. Помимо того, что башня Пашкова дома – общий вход-выход, немаловажно и то, что это здание расположено на западе по отношению к окнам, в которых Воланд видит «изломанное ослепительное солнце»: «оба находящиеся на террасе глядели, как в окнах, повернутых на запад» (с. 775), оно отражается. По христианским представлениям место обиталища сатаны (точнее, географический ориентир) – запад, и в православном чине крещения неофит трижды (в случае крещения взрослого человека – до 12 раз) отрекается от сатаны, поворачиваясь лицом к западу, т. е. ко входу в храм.

Учитывая местопребывание Воланда на террасе, следует обратить внимание на то, что по отношению к Левию он оказывается восточнее, на площадке, которая может быть отождествлена с храмом в силу мистичности происходящего. Таким образом, Воланд занимает восточную (алтарную) часть, положенную Господу. Такая его позиция предназначена исключительно для Левия Матвея.

«Западная ориентация» окон домов подчеркивает их обращенность к группе Воланд – Матвей и усиливает апокалиптическое настроение в образе заходящего и разбитого солнца. Гроза надвигается на Москву тоже с запада. «Эта тьма, пришедшая с запада, накрыла громадный город. Исчезли мосты, дворцы. Все пропало, как будто этого никогда не было на свете. Через все небо пробежала одна огненная нитка. Потом город потряс удар. Он повторился, и началась гроза. Воланд перестал быть видим в ее мгле» (с. 779). В романе мастера варьируется описание грозы: тьма, накрывшая Ершалаим, идет со стороны Средиземного моря, с запада. На западном же холме расположен и противостоящий храму дворец Ирода. Запад – это та сторона света, с которой, в соответствии с христианскими представлениями, в Москве появляется сатана, причем ему сопутствуют приходящие оттуда же грозы.

На крыше Пашкова дома решается вопрос о загробном существовании мастера и его подруги. Конечно, этот вопрос был решен ранее, иначе Воланд вообще не появился бы в Москве. Но, как и в случае с Жоржем Бенгальским, необходимо словесное согласие Воланда взять к себе мастера и его подругу, которое выразилось в краткой фразе: «Передай, что будет сделано» (с. 776). Здесь чрезвычайно важна просьба: она невольно ставит «свет» Иешуа в зависимость.

Все семь выступлений Воланда в Москве связаны со смертью. Сначала предсказание смерти Берлиозу – оно сбывается. Со Степой Воланд играет в «смерть – воскресение», ибо Степа, теряя сознание, подумал: «Я умираю…» Но он не умер, а перенесся живым и невредимым к Черному морю. Перед этим Азазелло спросил у Воланда: «Разрешите, мессир, его выкинуть ко всем чертям из Москвы?» (с. 500). Без согласия сатаны нельзя даже вернуть голову Жоржу Бенгальскому. Воланд, порассуждав о современных нравах, в конце концов приказал: «Наденьте голову» (с. 541). Коровьев не собирался предсказывать смерть буфетчику Сокову, пока не прозвучал ехидный и явно риторический вопрос Воланда: «Вы когда умрете?» (с. 625). Только после этого Коровьев отвечает вместо буфетчика и предсказывает последнему смерть через девять месяцев от рака легких. Наконец, Берлиоз получает от Воланда предсказание о физической смерти: «Вам отрежут голову!» (с. 432), а также сообщение о своем посмертии сообразно евангельскому «каждый получит по вере своей». То же и с мастером: согласившись выполнить просьбу Иешуа, Воланд тем не менее выступает как полновластный хозяин и приказывает Азазелло: «Лети к ним и все устрой» (с. 777).

Смерть в романе обыгрывается мастерски: Берлиоз, умерев, все-таки на мгновение обретает сознание (на балу), чтобы затем «получить по своей вере» – уйти в небытие. Гости бала – «ожившие» трупы. Бегемот дурачит преследователей, притворяясь в квартире № 50 убитым и проливая якобы настоящую кровь. Жорж Бенгальский заглянул в потусторонний мир, но был возвращен назад. Что касается гибели мастера и его подруги, то «отравление» если и стало причиной физической гибели, то их душа, по утверждению Булгакова, бессмертна: «Ведь ваша подруга называет вас мастером, ведь вы мыслите, как же вы можете быть мертвы?» (с. 787). И Босой, увидев на сцене актера Савву Куролесова, воспринимает его как личность трагедийную, вполне реальную и конкретную. «Смерть – воскресение» обыгрывается: «умерев» злой смертью (с. 583), Куролесов затем как ни в чем не бывало поднялся, что и послужило в дальнейшем причиной ненависти Босого к театру: егообманули как ребенка. Он не знал, что смерть можно так сыграть.

Инобытие и игра встают в один ряд. Зрители Варьете видят смерть – воскресение конферансье. Гости бала видят живые глаза головы Берлиоза. Босой видит смерть – игру Куролесова, и для него она – действительность. Иван Бездомный видит во сне казнь Иешуа и воспринимает ее как реальное событие. Но между восприятием Бездомного и Босого есть существенная разница: Никанор Иванович, принимая непосредственное участие в спектакле, не знает, что, в сущности, является всего лишь зрителем, тогда как Иван понимает, что его сны – видения, подобные кинофильму. Но сам Иешуа уверяет Пилата, что «казни не было», значит, Ивану снится не действительность, а некое мистериальное представление. Оно правдоподобно, но вовсе не есть действительность. Возможно, потому и улыбаются глаза Иешуа, разговаривающего с Пилатом на прогулке по лунной дорожке.

Поскольку московская часть событий очевидно театрализована, допустимо предположить, что и роман мастера – своеобразный спектакль, разыгранный в инобытии режиссером Воландом и его актерами. Собственно, и сценарий, и декорации принадлежат сатане. Мастер «угадал», т. е. его произведение явно инспирировано.

Иван же увидел часть инсценировки воочию. Но если в Ершалаиме «актеры» играют свои роли, то и казнь Иешуа становится точно такой же условностью, как «смерть» Куролесова. Никанор Босой никогда не был в обычном театре, но ведь и читателю вряд ли приходилось попадать на сатанинский спектакль. А ведь сатана – лучший лицедей в мире, и его спектакль должен быть настолько убедительным, чтобы не позволить человеку отличить игру от реальности. Герой другого романа Булгакова («Театральный роман») пришел к выводу, что подобный театр возможен: «…если теория Ивана Васильевича непогрешима и путем его упражнений актер мог получить дар перевоплощения, то естественно, что в каждом спектакле каждый из актеров должен вызывать у зрителя полную иллюзию. И играть так, чтобы зритель забыл, что перед ним сцена…».^[101]

Поскольку «быль и небыль» в романе искусно переплетены, а сам автор всячески уклоняется от однозначных ответов, попробуем проследить театрализованность ершалаимских событий. Сходство квартиры № 50 с резиденцией Ирода мы уже отмечали, равно как и параллели в топографии Москвы и Ершалаима. Рассмотрим теперь ершалаимские «реалии» как декорацию к Воландову спектаклю.

8. Ершалаим

О том, что Ершалаим может быть рассмотрен как роскошная декорация, намеком говорится только в одном месте романа: Ивану Бездомному видится «город странный, непонятный, несуществующий» (с. 752). Как и положено декорации, реальные детали соединены в нем с театральной условностью. Все топографические названия даны в русском переводе и соответствуют действительным местам Иерусалима.

Имелся в Иерусалиме храм с золотой крышей, был и дворец Ирода Великого, был и гипподром. Из любви к античному искусству, а также из политических соображений Ирод Великий украсил дворец скульптурой, нарушив запрет на сооружение идолов – «Не сотвори себе кумира, и всякого подобия, елика на небеси горе, и елика на земле низу…» (Втор. 5: 8). Есть там и башня Антония, и Нижний Город, и дворец Хасмонеев, и Елеонская гора, и Гефсимань. С этой точки зрения, все в романе мастера точно. Как считает И. Бэлза, для изучения топографии Иерусалима Булгаков воспользовался книгой Н. К. Маккавейского «Археология страданий Господа нашего Иисуса Христа». Мог он также обратиться к «Иудейским древностям» Иосифа Флавия и к иной литературе об Иерусалиме. Единственное, пожалуй, название в «ершалаимской» части «Мастера и Маргариты» смущает вольностью перевода: Лысая Гора. Место казни Иешуа Га-Ноцри ни разу не названо ни привычным слуху греческим словом «Голгофа», ни арамейским gulgata, ни еврейским gulgolet, хотя, вероятно, это было бы более убедительно. Но поскольку Булгаков стремился все названия дать в переводе, введение русского эквивалента логично, хотя булгаковский перевод далеко не типичен. В одном случае он заменен тавтологией: «Лысый Череп» (с. 741), хотя волосатый череп как-то трудно себе представить. Греческое слово «Голгофа», производное от арамейского gulgata, «череп», означает «холм, круглый, как череп». Все четыре евангелиста, повествуя о Страстях Христа, приводят греческое название места казни Иисуса, которое в русском переводе принято было называть Лобным местом (отсюда и название любого места казни).

Лысая Гора, следовательно, – нововведение Булгакова; она вызывает ассоциацию вовсе не с Иерусалимом, а с Киевом и с ведьминскими шабашами на Лысой Горе. Лысая Гора под Ершалаимом, бал у Воланда, на котором фигурирует «череп Берлиоза», оторванная голова конферансье в Варьете, хотя и не лысая, но все же с «жидкой шевелюрой» (с. 541), Лысая Гора под Киевом и киевский дядька Берлиоза становятся единой ассоциативно-смысловой цепочкой, связанной темой бесования. Именно поэтому довольно произвольное название места гибели Иешуа приобретает особую значимость в смысловой структуре романа.

Вообще в описании Ершалаима есть нечто тревожное и настораживающее, и в первую очередь – идолы. Булгаков не ограничивается мимолетным упоминанием о них, но настойчиво к ним возвращается, в результате чего ершалаимские идолы приобретают самодовлеющий характер. Они царят над городом. Они взлетают выше дворца, утопающего в тропической зелени, – масштаб явно преувеличен. Перечитывая рукопись, Маргарита начинает особенно волноваться, дойдя до их описания: «…и эти идолы, ах, золотые идолы. Они почему-то мне все время не дают покоя» (с. 779). Из сожженной рукописи уцелел только тот отрывок, где говорится о «крылатых богах над гипподромом» (с. 635), вероятно тех же, что были показаны литераторам на Патриарших (с. 440) и которые мы определили как статуи конного Нептуна. Но Булгаков пишет и о неизвестно чьей «медной статуе в нише» (с. 445), и о «двух мраморных белых львах» (с. 450), и о статуе «белой нагой женщины со склоненной головой» (с. 716). К небу простирают руки «страшные безглазые золотые статуи» (с. 715) неизвестных богов.

Статуи в реальном дворце Ирода были, но вряд ли в таком количестве. Масштабы явно гиперболизированы, размеры гипертрофированы, и статуи видятся символами. Ершалаим – это город, подавленный древними богами. Идолы окружают Пилата, как его собственная рать, и в то же время они владеют городом. Конечно, акцент на этом поставлен неслучайно. Идолы – неотъемлемая часть духовного мира римлянина Пилата, но в их грандиозности – торжество язычества над Единым Богом древних иудеев.

Топографически дворцу Ирода противостоит храм. Пилату, который не любит Ершалаим, храм ненавистен особенно. Он его видит как «не поддающуюся никакому описанию глыбу мрамора» (с. 450). Гроза над городом высвечивает молниями то «безглазые золотые статуи», то «великую глыбу храма» (с. 715), как бы демонстрируя соперничество. Писатель поместил храм на западном холме, детальное его описание опущено. Куда подробнее описан дворец Ирода, и наличие террас перед ним позволяет сделать вывод, что эта архитектурная деталь создана из фрагментов реального иерусалимского храма и дворца Ирода с добавлением некоторых черт планировки, отсутствующей и в том, и в другом случае. Реальный храм располагался на одной из самых высоких точек Иерусалима – плоской вершине скалы Мориа, но Булгаков не пишет об этом, помещая его просто на один из западных холмов, тогда как чрезвычайно высокое положение дворца неоднократно им подчеркивается. Многочисленные крытые колоннады и портики – тоже принадлежность реального храма, равно как и террасы, ведущие от подножия скалы.

Существовавший при Христе иерусалимский храм начали сооружать еще при Ироде Великом на месте старого, пятисотлетней давности, который разобрали по камням. Возведение храма началось в 20 году до н. э. и длилось 83 года. Ирод умер, так и не увидев храм достроенным, и Христос тоже не застал его завершенным. Храм размещался на трех гигантских террасах из гранитных глыб (ср. с дворцом Ирода в Ершалаиме над террасным спуском). Двойная колоннада окружала внешний двор для язычников. От него поднимались лестницы, ведущие во двор для женщин, а затем во двор для правоверных иудеев. Над дворами возвышался Великий Жертвенник, а еще выше поднимался пятидесятиметровый фасад собственно храма. Разрушил его в 70 году сын римского императора Веспасиана Тит, впоследствии тоже император.

Булгаков описывает ершалаимский храм в самых общих чертах. Ясно, что он очень большой, сделан из мрамора, а крыша покрыта золотом. Все это соответствует действительности. Многочисленные сооружения иерусалимского храма были покрыты белым мрамором, его крышу усеивали острые золотые шипы, чтобы на нее не садились птицы.

Крыша ершалаимского храма выделена особо. Она названа «сверкающим чешуйчатым покровом» (с. 715) и «золотою драконовой чешуею» (с. 450). Этими определениями храм уподобляется гигантскому дракону, что придает ему зловещий характер, поскольку в библейской символике дракон олицетворяет космическое зло. Эпитет «драконовая чешуя» отсылает читателя к древнему Вавилону и главному его божеству – богу Мардуку, которого, кстати, упомянул в своем экскурсе Берлиоз. Мардука олицетворял знаменитый дракон Вавилона Сирруш, тело которого было покрыто чешуей.

Напоминанием о «драконе» может служить и ассоциация Маргариты, вызванная взглядом на луну. Летя на бал, она видит, что луна «странным образом стоит на месте, так что отчетливо виден на ней какой-то загадочный, темный – не то дракон, не то конек-горбунок, острой мордой обращенный к покинутому городу» (с. 657). Такая же луна, «в начале вечера белая, а затем золотая, с темным коньком-драконом», плывет над бывшим поэтом Иваном Николаевичем Бездомным (с. 808).

Крыша ершалаимского храма и луна в Москве мечены одной, довольно зловещей, печатью. Зловещей выглядит и та «бездна», в которую во время ершалаимской грозы погружается храм: «…из кромешной тьмы взлетала вверх великая глыба храма со сверкающим чешуйчатым покровом. Но он (огонь. – Т. П.) угасал во мгновение, и храм погружался в темную бездну» (с. 715). Следом за этим разражался другой разряд, и тогда «другие трепетные мерцания вызывали из бездны… дворец Ирода Великого, и страшные безглазые золотые статуи взлетали к черному небу…» (с. 715).

В «бездну» погружаются и храм, и дворец Ирода. Похоже, что и весь Ершалаим погружается в эту «бездну» подобно тому, как уходит в нее Понтий Пилат, а следом за ним – Воланд со своей свитой. Ершалаим – город скорее ирреальный, что становится ясно во время грозы: «Пропал Ершалаим – великий город, как будто не существовал на свете» (с. 714).

В булгаковском Ершалаиме есть еще одна странная деталь, не имеющая отношения к реальности, но создающая художественный образ. Это горящие над храмом «гигантские пятисвечия». Первым их видит Иуда: «Ноги сами несли Иуду, и он не заметил, как мимо него пролетели мшистые страшные башни Антония… Пройдя башню, Иуда, повернувшись, увидел, что в страшной высоте над храмом зажглись два гигантских пятисвечия. Но и их Иуда разглядел смутно, ему показалось, что над Ершалаимом засветились десять невиданных по размерам лампад, спорящих со светом единственной лампады, которая все выше подымалась над Ершалаимом, – лампады луны» (с. 731). Вторым эти пятисвечия видит Афраний. Возвращаясь из Гефсимани, он, как и Иуда, поглядывает на «нигде не виданные в мире пятисвечия» (с. 734). Но если сам Ершалаим – «город несуществующий», то и эти пятисвечия можно расценивать как гиперболический образ, призванный усилить трагедийную ноту гибели Иуды в атмосфере всеобщего ликования. Факт остается фактом: в действительном Иерусалиме подобных «пятисвечий» не было.

В закрытой части иерусалимского храма (в Святилище) находился золотой семисвечник, но его никто из находящихся вовне не видел. Семисвечник заповедал Моисею Господь: «Объяви Аарону и скажи ему: когда ты будешь зажигать лампады, то на передней стороне светильника должны гореть семь лампад. Аарон так и сделал: на передней стороне светильника зажег лампады его, как повелел Господь Моисею» (Числ. 5: 2–3). В первом иерусалимском храме, построенном Соломоном, фигурирует число 5, но не в описании светильника, а в композиционном решении дверной конфигурации: «для входа в давир сделал двери из масличного дерева, с пятиугольными косяками» (3 Цар. 6: 31).

Возле самого храма находился единственный источник света, способный привести в трепет, – громадный костер перед Жертвенником, на котором жарились туши жертвенных животных. Пламя этого костра было настолько высоко, что освещало весь храм. Этот костер никогда не гас, он поддерживался денно и нощно, и даже грозы и ливень не в силах были погасить его.

Пятисвечия – явный признак ирреальности Ершалаима, знак его декоративности, самый явный среди других атрибутов, ассоциативно сближающий Ершалаим с Москвой. Поскольку топография этих двух городов сопоставима, зажигающиеся вечером пятисвечия в Ершалаиме напоминают горящие пятиконечные звезды Кремля.^[102] Тем более что единственная башня Антония у Булгакова превратилась в «мшистые страшные башни», вполне сопоставимые с кремлевскими.

Упоминание об Антониевой башне далеко не случайно. В Иерусалиме она находилась в северо-восточном углу дворцовых построек Ирода Великого, в ней размещался римский преторий. По легенде, именно в этой башне Понтий Пилат допрашивал Иисуса Христа, но в романе мастера об этом ничего не говорится. Прямо перед исторической Антониевой башней простиралась вымощенная камнем площадь Габбата, на которой новозаветный прокуратор Понтий Пилат провозгласил перед собравшимися иудеями свое решение по поводу казни трех преступников, одним из которых был Иисус. У мастера башня мелькает дважды: сначала ее видит Иуда, затем к ней направляется Афраний. Точных координат ее не дается, не считая указания на то, что она находилась «на севере и в непосредственной близости от… храма» (с. 727), хотя логичнее было бы сказать, что она расположена в непосредственной близости от дворца Ирода. Что делал Афраний в Антониевой крепости – неизвестно, но он там «пробыл очень недолго» (с. 727). Создается впечатление, что эта башня упомянута как ориентир подлинных новозаветных событий, отличных от ершалаимских.

Тем не менее напрашивается новая параллель: «Антониевы башни» – кремлевские башни. Гигантский храм Ершалаима может быть сопоставлен с храмом Христа Спасителя.

Кремль – ориентир, напоминающий о первом свидании мастера с Маргаритой. У Кремля она встречалась и с Азазелло. Напротив Кремля находится дом Пашкова, ставший местом решения судеб героев романа. Пашков дом стоит на холме, перед ним разбит пейзажный сад, в 1938 году к нему была пристроена лестница. Подобно дворцу Пилата, его центральная часть украшена крытой колоннадой, по обе стороны которой размещаются два крыла. Неподалеку расположен Манеж (ср. гипподром в романе мастера). На крыше Пашкова дома Воланд встречается с Левием Матвеем (ср. встречу Пилата и Левия во дворце Ирода).

Возникает параллель: дворец Ирода – квартира № 50 в «пятом измерении» – Пашков дом. Один архитектурный комплекс Ершалаима имеет в Москве две аналогии, что еще раз подчеркивает неоднократно упоминавшуюся особенность композиционного построения романа: единственная деталь «ершалаимской части» в Москве, как правило, множится, дробится.

Параллель Пашков дом – дворец Ирода основана не только на сходном описании зданий: Воланд и Левий встречаются непосредственно над библиотекой, в которой якобы хранится «рукопись Герберта Аврилакского» – мнимая цель прибытия Воланда в Москву. В Ершалаиме Пилат предлагает Левию служить в его личной библиотеке и сам разбирает рукопись Левия об Иешуа. Подобие мизансцены встречи Воланда с Левием и встречи Пилата с ним же усиливается благодаря неизменному костюму бывшего сборщика податей.

Дом Пашкова – смысловой узел всей московской топографии «Мастера и Маргариты». В одном из его флигелей находится филиал зрелищной комиссии (въезд с Ваганьковского переулка), которая, в свою очередь, имеет прямое отношение к Варьете и, следовательно, к пародийному «московскому Ироду Антипе» – Степе Лиходееву, а через него – к Берлиозу.

Ершалаим – «город странный, непонятный» еще и потому, что своей планировкой обязан не только реальному Иерусалиму, но и Москве. Правда, у дворца Ирода, помимо отмеченных нами московских аналогов, есть и еще один: в «Белой гвардии» Булгаков описывает имение Юлии Рейсс, чрезвычайно напоминающее место временного обитания Пилата. Оно находится в Киеве на Владимирской горке, в глубине «сказочного многоярусного сада».^[103] Казармы, расположенные близ дворца Ирода, ассоциируются с сараями рядом с домом Юлии. (С позиций выходящего из дворца Афрания казармы оказываются справа; с позиции входящего в особняк Алексея Турбина сараи помещаются слева, таким образом и те, и другие находятся по одну сторону от центральной постройки.) В этом пусть и относительном сходстве – отождествление Булгаковым себя с мастером: писатель наделяет своего героя скрытыми знаниями, перекидывает своеобразный мостик от себя к мастеру, что еще раз свидетельствует об условности Ершалаима. Кроме того, едва намеченная связь Москвы с Киевом в «Мастере и Маргарите» посредством киевского дяди Берлиоза имеет еще и скрытые корни (более подробно о теме Киев – Москва – Ершалаим см. ч. III, гл. 9).

9. Печать Зверя

Все персонажи романа соединены друг с другом многочисленными сходными деталями: цветовыми характеристиками костюмов, чертами внешности и т. п. Эта общность напоминает особые метки, как правило связанные с сатаной и намекающие на «печать апокалиптического Зверя», которой в «последние времена» будут отмечены все живущие: «И он сделает то, что всем, малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам, положено будет начертание на правую руку или на чело их» (Откр. 13: 16).

В описании костюмов цветовая палитра разнообразна, но существуют доминанты: в Ершалаиме цветовой ориентир – белый плащ с кровавым подбоем Пилата; в Москве – черная культовая одежда Воланда. Эти цвета, включенные в костюмы действующих лиц романа, – визуальный знак связи с Пилатом или Воландом. Голубое – принадлежность к миру и «свету» Иешуа Га-Ноцри (по цвету его хитона и лунной дорожки). Следует обратить внимание на то, что «свет» Иешуа наделен конкретным цветом, голубым, что не позволяет отождествить его с Божественным Светом, рождающим каждый цвет. Определение в данном случае одновременно оказывается ограничением.

Белый и красный – цвета Воланда в роли Пилата. О символике этого сочетания мы говорили выше (см. ч. II, гл. 4). Символика цвета требует классификации, системы и точки отсчета. Мы будем рассматривать символическую значимость каждого цвета исходя из контекста романа по визуальной принадлежности тому или иному персонажу.

Возвращаясь к одеянию Пилата, рассмотрим аллегорическое восприятие красного цвета в христианстве. «Византиец Никита Хониат (XII в.) сопрягает царский пурпур не с рождением, а с кровью расправ, а царское золото – не со светом Солнца, а с цветом „желчи, обещающей поражение“. Багрец и золото – двойственная сущность власти василевса».^[104]

У Булгакова отношение к сочетанию белого и красного глубоко личностное. Оно положено в основу описаний страшных расправ, еврейских погромов. Таковы рассказы «Налет», «Ночь на третье число», «Мне приснился сон», роман «Белая гвардия». Основной зрительный образ – кровь на снегу. В «Мастере и Маргарите» кровь и снег трансформировались в аллегорический плащ Пилата. Как вариация крови на снегу – белые розы в красной луже вина у ног прокуратора. Возможно, личные зрительные впечатления Булгакова нашли (через романы А. Дюма и Г. Манна) подкрепление в литературно-исторической ассоциации с Варфоломеевской ночью: белые повязки на рукавах заговорщиков-католиков, белые кресты на дверях, несущие смерть обитателям домов, и кровь убитых. Тема Варфоломеевской ночи намечена в «Мастере и Маргарите» через образ королевы Марго на балу.

В один ряд с плащом Пилата можно поставить багряную военную хламиду Афрания, в которую он переодевается в Гефсимани, убедившись, что Иуда мертв. В Москве соединение красного и белого стало олицетворением надвигающейся на Берлиоза смерти: «Он успел повернуться на бок, бешеным движением в тот же миг подтянув ноги к животу, и, повернувшись, разглядел… совершенно белое от ужаса лицо женщины-вагоновожатой и ее алую повязку» (с. 463).

Второй персонаж, отмеченный в московской части романа этим сочетанием цветов, – Иван Бездомный. В клинике ему выдали чистое белье, и он сам выбрал пижаму «из пунцовой байки» (с. 502) как знак последующего погружения в события, связанные с романом о Понтии Пилате.

Белый цвет присутствует и в деталях одежды других персонажей романа. Так, белый халат и бритое лицо профессора Стравинского делают его чем-то похожим на Пилата, что сразу же отмечает Иван; у Иешуа – белая повязка на голове. (Ни в костюмах Воланда, ни в одежде Пилата цвета Иешуа нет, зато белый Пилатов цвет включен в одежду Иешуа, что может говорить о подчиненности «философа», его зависимости от прокуратора, поданной через цвет.) Белую наколку читатель видит у Геллы; Иуда надевает на голову белый кефи.

В Москве одежда у сатаны двух цветов: серого и черного. Фактически в «семи выступлениях» он семь раз меняет одежду – от белого до «ритуального» черного. Траурный черно-красный плащ, увиденный буфетчиком в прихожей, напоминает плащ Мефистофеля из оперы Гуно. «Оперность» нарядов Воланда отмечает Б. Гаспаров. «Черное белье», в котором сатана появился перед буфетчиком, вероятно, «заимствовано» из оперы А. Бойто «Мефистофель», в которой Шаляпин, как и в опере Гуно, пел заглавную партию. А вот «культовая» хламида – отсылка к опере А. Рубинштейна «Демон», в которой костюм для Демона-Шаляпина был выполнен по эскизу К. Коровина.

Эксцентричность одежды Воланда возрастает с каждым «выступлением». Первый, серый костюм, хотя и дорогой, никаких ассоциаций не вызывает. Но уже в Варьете появляется поразительный фрак, а затем костюм словно бы из оперы Бойто сменяется грязной рубашкой и оперным одеянием Демона.

Обращает на себя внимание некоторая условность одеяния Понтия Пилата, его намеренная театральность. Известно, что в Древнем Риме для судебных заседаний была необходима белоснежная тога, сложно задрапированная разновидность плаща. Основная красота тоги – ее ослепительная белизна и изящество складок. Сенаторы, правда, могли носить плащ с пурпурной каймой. Но ведь Пилат – не сенатор, кроме того, он – на судебном заседании. И что значит «кровавый подбой»? Под подбоем обычно понимается подкладка, т. е. изнанка, подбитая мехом или другой материей. Но заседать в суде в такой нетипичной одежде римский всадник не мог, так что костюм Пилата – вольная фантазия Булгакова. Во всяком случае Пилат – не меньший эксцентрик в одежде, чем Воланд.

К черному Воландову цвету особо пристрастна Маргарита. Из рассказа мастера читатель узнает, что она носила «черное весеннее пальто… туфли с черными замшевыми накладками-бантами» (с. 557). Когда она приходила к возлюбленному, мастер видел из окошка подвальчика «черный шелк одежды, заслонявшей свет». В общую цветовую гамму вписываются и черные перчатки с раструбом (с. 556), похожие на перчатки Воланда («Воланд указал рукою в черной перчатке с раструбом» (с. 791)), а также черная сумочка (с. 637). Даже собираясь на бал к Воланду, Маргарита приготовила «черное вечернее платье» (с. 645).

В костюмах многих персонажей соединены черный и белый цвета. Иван появляется на Патриарших прудах в «черных тапочках» и «белых жеваных брюках» (с. 423). Черные фрачные костюмы и белые манишки у гостей на балу. Воспоминание мастера о прощании с Маргаритой похоже на кадр черно-белого фильма: «Помню черный силуэт на пороге наружной двери и белый сверток» (с. 564).

Наиболее нейтрален цвет первого Воландова костюма в Москве: серый, но и он не единичен. Берлиоз перед гибелью «одет в летнюю серенькую пару» (с. 423); «серый полосатый костюм» (с. 750) у Прохора Петровича из зрелищной комиссии. Служебная собака Тузбубен – цвета «папиросного пепла» (с. 601), у Латунского – «пепельного цвета» волосы (с. 640). Серая масть Банги служит соединительным цветовым знаком московской и ершалаимской частей романа.

Мастер предстает перед читателем в одном костюме вплоть до смены его на «ритуальный»: «На нем было белье, туфли на босу ногу, на плечи наброшен бурый халат» (с. 548). Бурый цвет неопределенен, но ближе к серому, чем еще к какому-нибудь. А вот в счастливую пору работы над романом у него «был прекрасный серый костюм» (с. 554), купленный благодаря выигрышу. И бурый халат, и серый костюм связывают мастера с «дневным», неопознанным сатаной, тогда как черная шапочка с вышитой буквой – знак принадлежности к одному с ним «ордену».

В романе выделены еще три цвета: голубой, который мы определили как «цвет Иешуа», фиолетовый – «цвет Коровьева» (см. ч. II, гл. 6), а также желтый, в одежде почти не фигурирующий.

«Голубой хитон» Иешуа – одежда не менее странная, чем наряд Понтия Пилата. Дело в том, что хитон – греческая мужская нижняя одежда, в которой не принято было появляться не только на улице, но и дома при посторонних. Хитон обязательно покрывался гиматием – плащом, прямоугольным куском ткани. Христос на иконах изображается в хитоне и обязательном гиматии. Из всех евангелистов лишь Иоанн Богослов упоминает хитон Христа, рассказывая о казни. Он называет нижнюю одежду «хитоном», т. е. использует греческое слово. В романе Булгакова странно не только то, что на Иешуа нет гиматия, но и само наличие греческой одежды: в Иерусалиме только знатные иудеи имели право носить греческую одежду, Иешуа же – бродяга без роду и племени. (Правда, национальность его не определена.) Еще одна деталь костюма Иешуа настораживает: ветхость и разодранность одежды. По свидетельству Иоанна, «хитон же был не сшитый, а весь тканый сверху» (Ин. 19: 23), что и заставило воинов разыграть его в кости. По церковному преданию, хитон соткала Христу Богородица, и палачи не смогли разорвать его (символ духовной целостности и совершенства), поэтому и прибегли к жребию. Во всяком случае одежда Иешуа своей ветхостью сродни рубахе Воланда перед балом, но уж никак не одежде Христа.

Греческая, хотя бы и нижняя, одежда выделяет Иешуа из иудейской толпы и среди тех, с кем ему приходилось общаться: на Левии и Иуде – иудейские таллифы. Таким образом, одеждой Иешуа уподоблен «иностранцам», что опять-таки свидетельствует о символической условности его костюма. И Левий, и Иуда тоже носят одежду голубого цвета. Иуда спешит на свидание к Низе «в новом… голубом таллифе» (с. 728), в то время как таллиф Левия, «истасканный в скитаниях, из голубого превратившийся в грязно-серый» (с. 582), содержит цвета двух «ведомств»: голубой Иешуа и серый – «дневного» сатаны. Одеждой определены и антагонистические отношения Левия и Иуды, Иуды и Иешуа. Новая, праздничная одежда Иуды контрастирует со стареньким, разорванным хитоном Иешуа и грязным таллифом Левия, что подчеркнуто благодаря общему для всех этих костюмов цвету.

Интересно сопоставить Иешуа с образом, долго посещавшим А. А. Блока и затем нашедшим воплощение в «Двенадцати». Пятого июня 1904 года Блок писал Андрею Белому: «В прошедшие года изредка мелькал в горах Кто-то, Кому я был склонен минутами сказать: здравствуй. Чаще всего – это был всадник в голубом. Иногда хотелось принять его за Христа <…>.

Теперь всадник ездит мимо. Но я наверное знаю, что это – не Христос…».^[105] Видимо, вопрос о таинственном всаднике мучил поэта, потому что в записной книжке 1903 года (июль) он делает пометку: «Ратник в голубом – может быть, Христос?»^[106] Отношение к этому видению сложное, но оно навело Блока на размышления о Христе и переживание отдаленности Христа. В том же письме к Белому Блок горько сетует: «Христос, я знаю это, никогда не был у меня, не ласкал и не пугал, никогда не дарил мне ни одной игрушки, а я капризничал и требовал игрушек».^[107] И этот всадник стал тем, кто попытался в душе поэта заменить Христа и, судя по образу идущего впереди двенадцати, преуспел в этом: «…милый, близкий, домашний для души, иногда страшный. А Христа не было никогда и теперь нет, он ходит где-то очень далеко».^[108]

Мы не будем останавливаться на анализе духовной трагедии Блока – это совершенно особая тема, но попытка поэта принять за Христа некую мистическую сущность, чем-то похожую на него, явно аналогична «прелести» мастера, который, создавая свое произведение, выдавал Иешуа за Иисуса.

Продолжая разговор о палитре «Мастера и Маргариты», остановимся на желтом цвете. Его не так много, как черного или белого, и он не встречается в одежде (помимо вышитой на шапочке буквы). В контексте романа этот цвет становится выразителем болезненности, тревоги, бессилия. Булгаков говорит о желтом лице Пилата (следствие болезни), обнаженном желтом теле Иешуа, желтоватом черепе Берлиоза (оба определения связаны со смертью). Как отмечалось в разговоре о Понтии Пилате и цвете его лица, аналог можно проследить в «Божественной комедии» Данте, где желтое лицо сатаны символически означает его неспособность к творчеству. Желтизна тела Иешуа – признак смерти; желтизна лица Пилата – печать загробных мучений и «ухода в бездну»; но особенно выразительны вспышки желтого на черном. Впервые это сочетание взволновало и растревожило мастера при знакомстве с Маргаритой: «Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы… И эти цветы очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто. Она несла желтые цветы! Нехороший цвет» (с. 554).

Подобно желтой вспышке светофора, цвет предупреждает об опасности. Возникает тревога-предчувствие, которая уходит вместе с выброшенными цветами. Но желтая метка на черной шапочке будет с мастером вплоть до его смерти.

В одежде почти всех персонажей есть нечто общее с наиболее «интимным» обликом Воланда, а именно: неопрятность, обветшалость, несвежесть. Сатана перед Маргаритой является не просто неглиже, но в довольно затрапезном виде: простыни, на которых он спит, «грязные», рубашка «грязная» и «заплатанная на левом плече» (с. 669). У Коровьева «грязные белые носки» (с. 462); Бегемот носит «рваную кепку» (с. 762). На улице только Азазелло одет прилично, но как опознавательный знак нечистого и необычного из кармашка его пиджака торчит куриная кость. С одеждой тех, кому пришлось столкнуться с дьявольской компанией, происходят неприятности. Украденные (довольно неопрятные) вещи Ивана заменены «рваной толстовкой» (с. 469); одежда Берлиоза превратилась под трамваем в «груду заскорузлых тряпок» (с. 476), буфетчик Соков пролил на себя вино в гостях у сатаны и чувствовал себя «невыносимо неудобно в мокром белье и платье» (с. 623). Даже с одеждой дяди Берлиоза «шутники» обошлись не лучшим образом: Азазелло «вытащил из чемодана Поплавского две пары белья, бритвенный ремень… и все это спихнул ногой в пролет лестницы» (с. 617). Кровью залило костюм Жоржа Бенгальского, обгорела в Грибоедове и без того рваная кепка Бегемота. После бала Воланд предлагает нагой Маргарите свой «вытертый и засаленный халат» (с. 697); туфельки, выданные ей для бала, изодраны в клочья.

Второе, что «роднит» почти всех персонажей, – это неглиже на публике, чему задает тон Воланд своим сверхэкстравагантным нарядом на балу. Степа Лиходеев предстал перед «артистом» на кровати «в грязной сорочке» (с. 493); мастер на протяжении всего повествования не расстается с больничным нарядом; Иван шествует по городу в кальсонах. Буфетчику кажется, что Воланд – в черном белье; Азазелло – в трико; Гелла – вообще почти без одежды и т. д.

Запачканная, разорванная одежда и неглиже характерны и для «апокрифической» части романа. Хитон Иешуа старый и разодранный; Левий «оборван, покрыт засохшей грязью» (с. 743); постоянно переодевается Афраний, а однажды он предстает перед прокуратором «совершенно мокрый» от дождя (с. 717).

Все эти странности в одежде наглядно характеризуют внутреннюю дисгармонию, хаотичность, смятение, духовную разбалансированность и ущербность. То обстоятельство, что Воланд явился на бал «ста королей» в совершенно неприличном виде, говорит не столько о его презрении к гостям, сколько о принадлежности к миру хаотическому, символически поданной через одежду. Казалось бы, именно на балу сатана должен выглядеть наиболее импозантно. Вспоминается, однако, ответ Мефистофеля на вопрос Фауста перед Вальпургиевой ночью, в каком виде Мефистофель собирается явиться на шабаш:

Похоже, что к кульминационному моменту бала силы сатаны иссякают: он уже явно хромает, пользуется обнаженной шпагой «как тростью, опираясь на нее» (с. 688). И только глоток крови, как уже упоминалось, преображает его.

Тлен, прах, смерть – вот подлинные владения Воланда. Все, что он использует для создания антуража, заимствовано в мире людей и подвержено молниеносному разрушению, как туфельки Маргариты, превратившиеся после бала в клочья. Разрушение вещей, развоплощение людей – итог деятельности нечистой силы, и там, где она проявила себя, не возникло ничего нового, зато то, что было, превратилось в ничто: остались лишь пожарища да смерти. Поскольку Воланд – выходец из бездны, из пустоты, именно в эту пустоту проваливаются гости бала. До «причастия» он и сам готов вот-вот развоплотиться, стать невидимым.

Один из знаков, близких по значению к запачканности и неглиже, – физические дефекты во внешности дьявольской компании. Отчетливо прослеживается левосторонняя ущербность, явная метка сатаны. Левизна, как и кривизна, – отличительная черта фольклорного дьявола: он не прав в буквальном смысле слова, неправилен. Отсюда его место – за левым плечом человека. Кривизной и ущербностью в различных мифологических системах наделяются демоны, связанные с луной (ущербленность и рост месяца).

У мессира Воланда болит левое колено, он жалуется на ревматизм (аллюзия на «Братьев Карамазовых»: черт говорит Ивану, что «такой ревматизм прошлого года схватил», который до сих пор вспоминает). У Азазелло бельмо на левом глазу. У Воланда левый глаз «пуст и черен». Из-за гемикрании у Пилата болит левая сторона головы. Иешуа подбивают левый глаз (с. 436); мастер отморозил пальцы на левой ноге, когда добирался до клиники Стравинского (с. 566); Иван, бегая по Москве, упал и разбил левое колено (с. 467). Отголоски головной боли передались Маргарите: после свидания с Азазелло у нее «ноет левый висок», а после бала левый висок ноет и у нее, и у мастера.

Вообще у главных героев «Мастера и Маргариты» во внешности много общего, например цвет глаз. У Воланда и Геллы зеленые глаза. Преображенная кремом Азазелло Маргарита видит в зеркале, что ее «брови сгустились и черными ровными дугами легли над зазеленевшими глазами» (с. 645). В дальнейшем в ее глазах появились такие же золотые искры, как у Воланда. Маргарита «чуть косит на один глаз» – как отмечалось выше, это «ведьминская» черта: косоглазие, как и одноглазие, – признак нечистой силы (ср. с пословицей: «От косого, хромого, заики сохрани меня, Боже великий»). У Ивана Бездомного «бойкие зеленые глаза» (с. 426); рыжеватыми волосами он близок Гелле и Азазелло. Мастер, Маргарита и Воланд темноволосы. Небрежность во внешности, свойственная Воландовой свите, отразилась и в облике мастера: он небрит, всклокочен. Иван вихраст (с. 423).

В голосовых характеристиках тоже наблюдается общее. «Голос Воланда был так низок, что на некоторых слогах давал оттяжку в хрип» (с. 670), голос Маргариты – «низкий довольно-таки, но со срывами» (с. 555). Хрипотца слышится в голосе Геллы; Иешуа на кресте говорит хрипло; сорванный и хриплый голос у Пилата. В ряде случаев голосовые характеристики меняются. Так, в сцене убийства Иуды последний зовет Низу «не своим, высоким и чистым молодым голосом, а голосом низким» (с. 732). Коровьев может говорить «не дребезжащим, а очень чистым и звучным голосом» (с. 516). «Артист» из сна Босого сначала говорит мягким баритоном, а затем меняет «и тембр голоса, и интонации» (с. 579).

Есть еще один знак-символ, которым сатана отметил свое пребывание в Москве – «золотой» пунктир, обозначающий все идущие к нему линии. В московских событиях фигурируют червонцы, золотые десятки, валюта и золото как таковое – те денежные единицы и вещи, которые могут быть обращены в реальное золото. В романе власть денег испытывают на себе люди разных сословий, общественного положения и возраста. Сатана использует традиционный, но совершенно безотказный вариант соблазна. Все, что представляет опасность, все, что таит двусмысленность и скрывает неправедное богатство, отмечено в романе золотой Воландовой меткой. Золотые футляры губной помады в Варьете, золотые обертки шоколада в торгсине, золоченая рама зеркала в квартире № 50, золотые тарелки в джазе Грибоедова – это призрачное золото, способное в один момент исчезнуть. Знак Воланда – на знаменитом Доме Драмлита, где живет критик Латунский. Над парадной дверью «золотом выведена надпись: „Дом Драмлита“», за дверью – «фуражка с золотым галуном и пуговицы швейцара» (с. 651). Членский билет МАССОЛИТа украшен «золотой широкой каймой» (с. 472). Наиболее полно тема золотого кумира раскрыта во сне Босого, где она подана через фарсовое действие. Трагикомичность происходящего усиливают пародийно-апокалиптические детали, введенные в представление: «голос с неба», требующий: «Сдавайте валюту!»; «гибель – воскресение» Саввы Куролесова; золотые трубы, напоминающие о трубящих после снятия седьмой печати архангелах. Полет Маргариты на балу сопровождается «ревом труб» (с. 678). В «апокрифе» на казнь Иешуа мимо Пилата проскакал сирийский кавалерист «с пылающей на солнце трубою за спиной» (с. 458). Приходящих сдавать валюту встречают, словно архангелы на Страшном суде, люди с золотыми трубами в руках. Потолок зрительного зала позолочен, на занавесе – изображение десяток. Как и в Варьете, «артисты» показывают публике фокусы, неотличимые от чудес. Но самое важное – представление подано через сон, как мистическое предсказание. Этот сон разъясняет природу дьявольских денег: рано или поздно они возвращаются к своим хозяевам. Варьете – обман, иллюзия обладания богатством, издевка.

Босой тоже видит издевательский сон, но в нем граждане не получают «нечистых» денег, а сдают их. Подает пример непокорным некто Канавкин: его поступок показателен и назидателен. По времени сон Никанора Ивановича Босого – прямое продолжение представления в Варьете, которое кончилось до полуночи. Босому сдача валюты привиделась несколько позже: «лишь после полуночи Никанор Иванович уснул в 119-й комнате, изредка издавая тяжелое страдальческое мычание» (с. 577). Ясно, что Канавкин – такой же актер, как и провокаторша Ида Ворс, дублирующая роль, сыгранную в Ершалаиме Низой: предательство любовника и сговор с властями. То есть во сне присутствуют те же «артисты», что и в Варьете: ведущий – Коровьев, Куролесов – Бегемот и Ида – Гелла. Балаган соединен с тюрьмой, показательной, небывалой, но все-таки тюрьмой; тюрьма оборачивается театром, представление – назидательной насмешкой. «Честность» и «жертвенность» Канавкина насквозь фальшивы, как и смерть Куролесова, – короче говоря, сдача денег не уступает по затейливости сеансу в Варьете.

Из всех, кого Воланд соблазнял в Москве, только Маргариту и мастера деньги не интересовали. Но возлюбленную мастера сатана все же ухитрился пометить золотой печатью: дважды она получила от него в подарок золотые вещицы магического свойства: крем в золотой баночке, которую Маргарита сначала с возмущением сочла за подкуп, и золотую подкову «на память» (подробнее о смысле этого подарка см. ч. III, гл. 10).

Остался один мастер. Понятно, что земному золоту он предпочел золото в средневековом алхимическом значении этого слова – высшее знание, которое искали мудрецы древности. Но есть одна настораживающая деталь: таинственный выигрыш в сто тысяч рублей, благодаря которому мастер распрощался со старой жизнью и написал роман о Понтии Пилате. Без этих денег он вряд ли бы смог бросить работу в музее и порвать со своим прошлым. Выигрышную облигацию мастеру вручили в музее, но хранил он ее в необычном месте: «в корзине с грязным бельем» (с. 553). Грязное белье в контексте наших рассуждений наводит на мысль об особом предназначении выигрыша.

Сто тысяч, «найденные» для реализации таланта, – случай, описанный любимым писателем Булгакова Н. Гоголем в повести «Портрет». Получив выигрыш, мастер прямо-таки уподобился художнику Чарткову, который сначала «оделся с ног до головы»^[110] и в тот же вечер снял «великолепнейшую квартиру».^[111] После чего пути мастера и Чарткова на долгое время разошлись. Гоголевский герой, удовлетворяя тщеславие, разменял свой талант. Мастер талант реализовал, хотя его честолюбие осталось неудовлетворенным. Однако в конце жизни безумие настигло и мастера, и Чарткова.

Таинственная история создания романа о Понтии Пилате начинается с выигрыша, но в целом символическим золотом становится для мастера сам роман, так как в него он вложил тайное мистическое знание. Мистический гнозис имеет свою алхимическую терминологию, в которой золото и его добыча из свинца означают переработку духа, создание нового человека, обладание «золотом познания». (Ассоциация ведет нас к алхимику и фальшивомонетчику Жаку на балу у сатаны, хотя, конечно, то золото, которое добывал «недурной алхимик», использовалось исключительно для обмана.) Сложная и туманная алхимическая терминология, возводящая добычу золота к добыче знания, разнообразно трактовалась в обширной оккультной литературе начала XX века. При всем разнообразии толкований уподобление гнозиса золоту обязательно в любых тайных обществах. Эта аналогия позволяет толковать библейское золото, взятое евреями у египтян при Исходе из Египта, как эзотерическую мудрость тайных мистерий. Золото же, подаренное волхвами младенцу Христу, символизирует духовную власть Христа.

Мастер получил от сатаны тайнознание, хотя реальным золотом он не отмечен, не считая ста тысяч, реализовавшихся из запрятанной в грязное белье бумажки. Корзина становится своеобразнымалхимическим тиглем.

10. Числовая символика. Зеркало. Окно

Совершенно особое значение в романе приобретают числа. Чаще всего Булгаков упоминает число 5. Прежде всего, это Воланд со своим окружением и Пилат с приближенными – по пять персонажей в московской и ершалаимской частях. Кроме того, мы встречаем в булгаковском романе:

1) пять доказательств бытия Божия (с. 429);

2) роман мастера отпечатан в пяти экземплярах (с. 558);

3) мастер знает пять языков (с. 553);

4) квартира, в которой живут Берлиоз и Степа, находится на пятом этаже;

5) в романе пять полных снов;

6) Пилат – пятый прокуратор Иудеи;

7) упоминается пять профессоров: Кант, Стравинский, Кузьмин, Понырев и Воланд;

8) пять человек погибло в Москве в результате прибытия Воланда: Берлиоз, мастер, Маргарита, Наташа и барон Майгель;

9) Воланд берет за выступление по пять тысяч;

10) пять темных окон в квартире Латунского (с. 652);

11) Бескудников живет один в пяти комнатах в Перелыгине (с. 475);

12) какая-то шайка, по слухам, украла пятерых заведующих в секторе развлечений (с. 757);

13) Босой получает от Коровьева пять тысяч рублей в пяти пачках (с. 515);

14) гигантские пятисвечия в Ершалаиме;

15) ершалаимские события происходят в пятницу.

В тексте есть немало примеров чисел, сумма цифр которых равняется 5:

1) квартира № 50: 5 + 0 = 5;

2) дом № 302-бис: 3 + 0 + 2 = 5;

3) Ивану 23 года: 2 + 3 = 5;

4) помимо Маргариты Николаевны Воланд нашел в Москве, по словам Коровьева, 121 Маргариту на роль королевы бала: 1 + 2 + 2 = 5.

Перечень можно продолжить, но в данном случае для нас особую важность представляет собственно число 5, а не всевозможные суммарные комбинации чисел.

Это число можно найти во многих произведениях Булгакова: в «Дьяволиаде», «Роковых яйцах», «Белой гвардии» и др., что свидетельствует о пристрастном отношении писателя к 5 как к магическому, тайному числу, наделенному особыми свойствами. Вспомним письмо к Д. Попову, которое мы цитировали в части I: из всех своих жизненных ошибок Булгаков выбрал пять наиболее трагических. Конечно, в контексте романа число 5 приобрело такое важное значение благодаря ершалаимской «пятнице» и «пятому прокуратору», а это чисто внешний ориентир, не объясняющий магического значения самого числа.

Поскольку в контексте романа число 5 связано с сатаной, постараемся рассмотреть ветхозаветные, христианские и некоторые оккультные его значения, учитывая, конечно, и отношение к нему Булгакова. В Библии «пятый день» творения знаменует создание живых тварей до появления Адама. В ветхозаветной мистике чисел 5 носит мнемотехнический характер (пять органов чувств, пять пальцев на руке и т. д.). В средневековой христианской мистике чисел – это символ единства, обозначаемый розой. Воланд и его свита знаменуют единение различных сил ада: сатана, демон, принимающий жертву (Азазелло), апокалиптический Зверь (Бегемот), Смерть (Коровьев), подземные силы ада (Гелла). Узурпация христианской символики понятна: число взято «наоборот».

В еврейской каббале 5 означает единство и графически изображается пентаграммой – пятиугольником, на сторонах которого расположены равнобедренные треугольники, в результате чего получается правильная пятиконечная звезда. Пентаграмма охраняет от злых духов, но только в случае идеального ее начертания. Так, Мефистофель указал Фаусту на ошибку в рисунке пентаграммы, позволившую Мефистофелю проникнуть в комнату:

По углам пентаграммы для защиты от злых духов размещаются начальные буквы имени Иисуса Христа (в католическом христианстве она выступает также в качестве охранительного знака). Христианская символика пентаграммы связана с пятиконечной Вифлеемской звездой, символом Рождества Христова, знаменующей человеческую природу Христа, Боговоплощение (отсюда обычай вешать на верхушку рождественской ели пятиконечную звезду).

В каббалистике пентаграмма имеет два значения: обращенная вершиной вверх, она знаменует торжество человека, вершиной вниз – знак сатаны, «рогатая» звезда.

У Булгакова отношение к числу 5, возможно, связано с его восприятием пятиконечной звезды, которую он наделяет в «Белой гвардии» антирождественским смыслом. Для него это число связано с кровью, войной и смертью. Ассоциативно он соединяет ее с планетой Марс – символом войны. (Марс – пятая по порядку планета в астрологическом перечне после Луны, Меркурия, Венеры и Солнца.) В 20-й главе «Белой гвардии» Марс знаменует грозное начало гигантской катастрофы, апокалиптическое видение: «…звезда Марс над Слободкой под Городом вдруг разорвалась в замерзшей выси, брызнула огнем и оглушительно ударила».^[113] Эта звезда наполняет тягостным предчувствием сон Алексея Турбина: «…и особенно высоко в небе была звезда красная и пятиконечная – Марс».^[114] На нее смотрит часовой у бронепоезда, и в полусне ему чудится «небосвод невиданный», «весь красный, сверкающий и весь одетый Марсами».^[115] Но восприятие Марса часовым противоположно восприятию Турбина: если последнему под ее красным светом видится собственная гибель, то часовой воспринимает ее как торжество победы: «… от голубой луны фонаря временами поблескивала на груди человека ответная звезда. Она была маленькая и тоже пятиконечная».^[116]

Думается, поспешный вывод о символике пятиконечной звезды в «Белой гвардии» сделал И. Бэлза, по мнению которого Булгаков создал «гимн пятиконечной звезде – великой и таинственной пентаграмме, – символу мудрости пифагорейцев, ставшему в наше время символом самых чистых и благородных устремлений человека».^[117] Желая защитить Булгакова от критики в неопределенности социальной позиции, Бэлза явно смещает акценты: Булгаков вовсе не создавал гимн пятиконечной звезде, а писал о разном ее восприятии: то, что одним несет торжество и победу (опять-таки через смерть, кровь и страдание), для других – поражение и крах. Над всем этим торжествует пятиконечная звезда. Особенно страшен сон Елены, в котором Тальберг, уверяя ее, что он демон, пронзительно поет, нацепив «на грудь с левой стороны» огромную сусальную звезду: «Жить, будем жить!» – и ему подпевает окровавленный Николка со смертным венчиком на лбу: «А смерть придет, помирать будем…».^[118] Нет в этом ни гимна, ни славословий, а горестное предчувствие конца, как и у другого героя этого романа – Русакова, читающего этой же ночью Апокалипсис.

В «Мастере и Маргарите» есть образ, напоминающий страшную пятиконечную звезду «Белой гвардии»: гигантские пятисвечия, загоревшиеся в праздничную пасхальную ночь в Ершалаиме. Среди всеобщего торжества Иуду настигает возмездие, и как знак его гибели на пути в Гефсимань загораются пятисвечия, которые в волнении от предстоящего свидания Иуда видит смутно: «Теперь Иуде ни до чего не было дела, он стремился к Гефсиманским воротам, он хотел скорее покинуть город» (с. 731). Иуда – человек бесчестный, но Булгаков описывает его гибель без торжества, ибо она – результат подлого убийства из-за угла, а такая смерть страшна и трагична. Если учесть ассоциацию ершалаимских пятисвечий с кремлевскими звездами (см. ч. II, гл. 8), то глубинный смысл пентаграммы, звезды и числа 5 становится отчетливо трагичным.

Еще одно число в романе связано с эсхатологией – число 6. Поскольку в христианстве совершенство символизируется числом 7, то 6 может быть прочитано как обозначение неудавшегося совершенства: 7–1. Из числа 6 производится число апокалиптического Зверя 666, имеющее свою сложную мистику. В финале романа землю покидают шесть всадников: Воланд, Коровьев, Азазелло, Бегемот, мастер и Маргарита. Кстати, к «неудавшемуся совершенству» можно отнести и дефекты внешности демонических персонажей. Шесть пожаров отмечает Булгаков: горит рукопись мастера; случается пожар на заводе, которым руководит муж Маргариты, – это происходит одновременно с сожжением рукописи; затем следует серия пожаров, устроенная «бесами-поджигателями»: квартира № 50, торгсин, Грибоедов и, наконец, подвальчик застройщика. Как мы уже отмечали, эти пожары – предвестники эсхатологии и имеют апокалиптический характер.

С числом 6 связано число 12, которое может быть рассмотрено как 6 + 6. (Сюда можно добавить общее количество членов МАССОЛИТа: «три тысячи сто одиннадцать человек» (с. 475): 3 + 1 + 1 + 1 = 6; Лаврович живет в шести комнатах (с. 475).) Оно выступает как пародийный вариант двенадцати апостолов Христа: так, Берлиоза на заседание ждут 12 человек; 12 человек участвуют в следствии по «пропаже головы» Берлиоза. На страницах «апокрифа» поименно названо 12 действующих лиц (Пилат, Крысобой, Афраний, Банга, Низа, Иуда, Иешуа, Левий, Вар-равван, Дисмас, Гестас, Каифа). Остальные (тетрарх, император, Толмай) упоминаются заочно, прочие персонажи безымянны.

Двенадцать часов – время вступления нечистой силы в ночные похождения. Полночь – время бала; «примерно в полночь» (с. 734) прокуратор совершает астральную прогулку с Иешуа. «Ровно в полночь» (с. 476) грянул джаз в Грибоедове, и ресторан стал напоминать ад. В тот момент, когда часы били полночь, в дверь кабинета Римского вошел превращенный в упыря Варенуха. Сразу после полуночи Босой увидел свой знаменательный сон.

Есть числа, сумма цифр которых составляет 12. Так, добавочный телефон комиссии изящной словесности в МАССОЛИТе – 930 (9 + 3 + 0 = 12); ту же сумму цифр получаем из 21 711 рублей – выручки Варьете за выступление Воланда (2 + 1 + 7 + 1 + 1 = 12). Латунский живет в квартире № 84 (8 + 4 = 12), Чума-Аннушка – в квартире № 48 (4 + 8 = 12). Николай Канавкин сдает валюту в количестве тысячи долларов и двадцати золотых десяток.

Символично и число 3. Сама цифра 3 фигурирует в романе опосредованно либо заменяется символом. Так, у Воланда на портсигаре – бриллиантовый треугольник. Вот еще образцы «троичности»:

1) три историка в Москве: Воланд, мастер, Иван Николаевич Понырев;

2) три «учителя» в романе: Иешуа – учитель Левия; Берлиоз – первый «учитель» Ивана; мастер – второй учитель Ивана;

3) три грозы: одна в Ершалаиме, две – в Москве (в четверг и в субботу);

4) три бассейна в «декорациях» к балу: рубиновый, аметистовый, хрустальный;

5) три убийства, причем все – в сердце: Иуда, Иешуа, Майгель.

Троекратное повторение можно рассматривать как признак мифологизации. Таких повторений множество, отметим основные:

1) троекратно повторяющаяся «тема отрезанной головы» Берлиоза (отрезана, оторвана, превращена в чашу);

2) трехвариантная смерть Берлиоза (предсказание, смерть под трамваем, уход в небытие);

3) три этапа в жизни Ивана (поэт – «ветхий» Иван; Иванушка в клинике – «дурак», по свидетельству баса, похожего на голос «консультанта»; «новый» Иван – профессор Иван Николаевич Понырев);

4) трехчастный роман мастера;

5) роман мастера сохраняет три версии смерти Иуды, две из которых предназначены для дальнейших слухов; убийство тайными мстителями – первый вариант для распускания слухов; самоубийство – окончательно принятая версия (для будущих евангелистов); гибель от ножа агента Афрания;

6) читатель трижды попадает в квартиру № 50: вместе со Степой, с буфетчиком, с Маргаритой;

7) мастер назван Воландом «трижды романтическим».

Трехкратные вариации, прямо или косвенно связанные с Воландом, выявляют троякую направленность его деятельности: в мир феноменальный (физическая смерть, разрушение и уничтожение); в мир ноуменальный (в мир идей, которые искажаются сатаной: так, он направляет в нужное ему русло творческую энергию мастера, взяв за отправную точку Новый Завет); в мир духовный, где Воланд проявляет себя, как и положено сатане, разрушителем Божественной природы человека и полновластным хозяином уловленной им души, т. е. несет духовную гибель. Через эту тройную призму следует рассматривать самые существенные ситуации и варианты, троекратно «проигранные» Булгаковым в романе. Произведение мастера подано как феноменальное явление (реализованный роман, рукопись), как ноумен (идея сатаны, «угаданная» мастером), как мистерия, разыгранная на подмостках сатанинского театра в «бездне», в мире «черной духовности».

И хотя мастер пишет роман о Понтии Пилате, главный герой «Мастера и Маргариты» – Воланд. Фатальная неизбежность, с которой к Воланду идут те, для кого он появился, усиливает его центральное положение. Трижды заканчивает Булгаков три основные части своего романа словами: «жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат». Однако в каждой «концовке» есть, на первый взгляд незначительное, отличие от предыдущей. Сначала роман мастера завершается в рукописи словами: «…пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат» (с. 746). Вместе с этими словами от читателя уходит сатана в роли Пилата. Но где-то в скалах, в неземных сферах томится фольклорный Пилат, которого предание наказало страшным одиночеством, а мастер, подхватив и развив традицию, наделил еще и мечтой о встрече с Иешуа. Пилат в скалах – это проекция «апокрифа», воплощенный словом мастера герой. Он возник только потому, что мастер вызвал его к жизни, зафиксировав «апокрифом». И сам он давно знал, что последними словами его произведения будут те, которые заканчивают повествование о приключениях Воланда в Москве: «…пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат» (с. 554, 799). Этими словами завершает свое произведение не мастер, а «правдивый повествователь», отпускающий на волю сатану в роли московского Воланда. Мастер произнес «магическое» слово, соединившее его Пилата с Иешуа, а слова, задуманные им как концовка романа, стали последними в повествовании о его «романе» с Воландом.

Но последствия визита Воланда уже не связаны с жизнью мастера, а потому Булгаков завершает эпилог и тем самым свой роман легким видоизменением слов, заканчивающих рассказ о мастере и его герое: «…пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтийский Пилат» (с. 812). Этим заключением читатель разлучается и с «апокрифическим» героем, и с Воландом – двумя ролями сатаны, с самим главным героем романа Булгакова «Мастер и Маргарита» – сатаной, духом тьмы, навечно унесшим мастера и навечно связавшим его с собою.

«Трижды романтический» мастер обольщен трижды. Он принял дьявола в роли Пилата, поверив в подлинность новой версии Страстей Христовых. Он захотел донести до читателя «тайное знание» и оформил его словесно, написал роман. И наконец, он соблазнился идеей поиска спасения у потусторонней силы.

В романе есть еще одно число, относящееся непосредственно к мастеру и встречающееся дважды: это число 13. Перед читателем мастер появляется в 13-й главе. Если учесть, что в «апокрифе» – 12 действующих лиц, сам он становится тринадцатым – автором, главным в «чертовой дюжине».

Рассматривая роман Булгакова как мифологическую притчу, следует обратить внимание на то, что многократное повторение различных ситуаций дополняется бинарными оппозициями, которые неотъемлемы от любого мифологического текста. Не имея возможности провести подробный разбор всех бинарных оппозиций, остановимся на некоторых из них:

1) собака (Банга) – кот (Бегемот);

2) белый плащ Пилата в начале романа – черная одежда Воланда в конце;

3) высокий рост Крысобоя – маленький рост Азазелло;

4) «ветхий» Иван – «новый» Иван;

5) солнце – луна;

6) кровь – вино;

7) боль в левом колене Воланда – в правом у Маргариты (на балу);

8) Маргарита живет в особняке – мастер в подвальчике (причем Маргарита занимает верх особняка: «над землею» – «под землею»);

9) у Пилата болит «половина головы» – у Воланда одна нога.

В описании Воланда противоречия «очевидцев» построены в строгом соответствии с отмеченными бинарными оппозициями, что соответствует фольклорно-сказочному характеру описаний сатаны в Москве. В одной из сводок, представленных в органы государственной безопасности, было сказано, что «иностранец» «был маленького роста, зубы имел золотые и хромал на правую ногу. Во второй – что человек был росту громадного, коронки имел платиновые, хромал на левую ногу» (с. 426). Мы видим прямые противопоставления: маленький – громадный, левое – правое, золото – платина. Неразрывность налицо: помимо того, что речь идет об одном человеке, все эти эпитеты можно применить к членам Воландовой свиты и окружению Пилата, а платина с золотом прямо соединены в авторском описании Воланда.

Аналогично «освещаются» и некоторые мизансцены романа мастера и московской части: Иуда убит тайно в темных садах Гефсимани; барон Майгель – в залитом ослепительным светом зале при сотнях свидетелей (правда, мертвецов).

Свой роман Булгаков начинает с описания заката, а завершает рассветом. Иешуа появляется перед прокуратором при свете солнца, мастер перед Воландом – в окружении лунного сияния.

Миф, мистерия, ритуал и театр, лежащие в основе текста «Мастера и Маргариты», теснейшим образом переплетены между собой. Удвоение или многократное повторение детали, существующей в романе мастера, делают его первичным по отношению к московским событиям. Главенствующая роль московской части – кажущаяся, так как архетип поведения персонажей задан «апокрифом». Ю. Лотман обращает на это обстоятельство особое внимание: «Как только инерция распределения реального – нереального устанавливается, начинается игра с читателем за счет перераспределения границ между этими сферами. Во-первых, московский мир („реальный“) наполняется самыми фантастическими событиями, в то время как „выдуманный“ мир романа мастера подчинен строгим законам бытового правдоподобия. На уровне сцепления элементов сюжета распределение „реального“ и „ирреального“ прямо противоположно… Между двумя текстами устанавливается зеркальность, но то, что кажется реальным объектом, выступает лишь как искаженное отражение того, что само казалось отражением».^[119]

Добавим к этому, что система двух зеркал тоже оказывается мнимой, ибо «реальный» пласт ершалаимской мистерии – лишь искажение Страстей Христовых, описанных в Новом Завете. История о Иешуа и прокураторе – зеркальное отражение евангельских текстов, и события, рассказанные апостолами и искаженные зеркалом «апокрифа», дробятся и множатся в третьей проекции – в Москве, пародийно перекликаясь с Евангелиями, отраженными уже в целой анфиладе дьявольских зеркал. Можно вспомнить андерсеновского Кая с осколком кривого зеркала в глазу. Каждый персонаж московской фантасмагории – в той или иной степени Кай, не ведающий подлинной реальности. И лишь церковно-литургический временнóй стержень, на который нанизаны и ершалаимские, и московские страсти, является отсылкой к первоисточнику. Числовая символика романа приобретает значение граней кристалла, в которых объект может распасться на три, три – на шесть, шесть – на двенадцать и так далее частей.

Но зеркальность построения – не только литературный прием. Булгаков вводит в роман вполне конкретные зеркала, служащие визуальным примером удвоения, выходом из реальности в зазеркалье. При этом в «апокрифе» ни одного зеркала нет. Московская же часть романа насчитывает их с избытком. В одних случаях зеркало существует, как ему и положено, для отражения объективной реальности (Степа Лиходеев, выходя из состояния беспамятства, наблюдает себя в зеркале как «человека с торчащими в разные стороны волосами, с опухшей, покрытою черной щетиною физиономией» (с. 493)), в других служит выходом в иной мир. Так, из зеркала прихожей «нехорошей» квартиры поочередно появляются Коровьев и Бегемот. Да и самого «артиста» Степа впервые замечает стоящим у трюмо в его комнате. Из этого же трюмо, еще недавно так правдиво отражавшего похмельного Степу, вышел к нему Азазелло.

Пробуждение Степы – игра пространственных сопоставлений. Реальный Степа показан в двух соотношениях, в двух «измерениях»: беспамятства и зеркала, между которыми он находится. Недолгое время, проведенное им в собственной комнате, оказывается таким же нереальным, как и давешняя попойка и перенесение в Ялту. То есть попойка была вполне реальной, вот только память удержала далеко не все, что там происходило. Потеря памяти и Ялта связаны зеркалом, отстраненностью восприятия себя и нечистой силой. При этом в квартире два зеркала, дающие ощущение зеркального коридора, разомкнутости зазеркалья (астрального мира), едва выпустившего Степу из черноты амнезии, чтобы вновь погрузить в душную бездну обморока уже в Ялте. В центре двух «вневременных» состояний Степы оказалось зеркало, давшее читателю его отраженный портрет.

Маргарита Николаевна, намазавшись кремом Азазелло, тоже видит себя в зеркале отстраненно. Но если Степе собственный вид ужасен, то на Маргариту из зеркальной глубины смотрит юная красавица. Новая Маргарита-ведьма буквально выходит к читателю из зеркала, ибо дано описание ее отражения. Сопоставление ее «ветхого», ушедшего облика с «новым» дается на основе воспоминания о реальности – иных портретов Маргариты в романе нет. Та, прежняя, умерла, и описывать ее ни к чему. (Интересно, что изменения внешности и возраста ничуть не удивили ее возлюбленного, словно он и раньше видел Маргариту другими глазами.)

Помимо зеркала как входа-выхода в астральный мир в московской и ершалаимской частях романа имеется немало примеров композиционной зеркальности построения мизансцен. Это наглядно видно на развертывании темы «учитель – ученик». Так, ершалаимские события начинаются встречей Пилата и Иешуа, а заканчиваются встречей Пилата с учеником Иешуа – Левием. В Москве, напротив, Воланд сначала встречает ученика мастера – Ивана, а улетает из Москвы с мастером, последним из встреченных им людей.

Особый интерес представляет зеркальное сопоставление двух портретов Воланда. Реальный портрет дает нам «правдивый повествователь». Он чрезвычайно похож на Воланда, которого видит в «остановленном времени» Маргарита, за исключением одной детали. Самая броская черта Воланда – разноглазость. Так вот, видевшие его на Патриарших прудах утверждают, что черным у него был правый глаз, и это неоднократно подтверждается (с. 427, 428, 430, 460), причем во всех случаях «правдивый повествователь» настаивает на том, что зеленым был именно левый глаз. Когда же пред Воландом предстала Маргарита, то черным она увидела левый глаз сатаны. Следует признать, что и Маргарита, и «правдивый повествователь» все видели правильно. Просто на Патриарших Воланд присутствовал в реальности, а перед Маргаритой предстал в «зазеркалье», «в пятом измерении», в ирреальном пространстве. Стороны поменялись, и правая сторона оказалась на месте левой. Становится понятным, почему свидетелям появления Воланда на Патриарших казалось, что он хромает на правую ногу, тогда как перед балом у него болит левое колено.

Во время свидания Воланда с Левием на крыше Пашкова дома Булгаков дважды фиксирует «горящий» Воландов глаз (с. 775, 776), но не уточняет, какой именно, и предоставляет читателю самостоятельно разбираться, в каком виде (физическом или астральном) пребывает здесь мессир.

Встреча с Левием не только зеркально отражает ершалаимскую мизансцену «учитель – ученик» в их появлении перед Пилатом, но и «переворачивает» время встречи. Пилат встречается с Левием на рассвете, Воланд – на закате.

Зеркало в романе не только вход-выход в иное измерение, но и барьер между двумя мирами. Этот мотив хорошо прослеживается в символике зеркальных дверей. Зеркальные двери торгсина делают внутреннее пространство магазина совершенно необычным, волшебным. Зеркала замыкают магическое пространство. Но стоило им под напором спасающейся толпы разбиться, как нечистая сила, спровоцировавшая скандал, мгновенно испарилась и магазин просто перестал существовать. Таким же магическим предстает перед читателем и Дом Драмлита, где живет критик Латунский. Подобно пленнику волшебного замка, здесь томится «измученный долгим бездельем за зеркальными дверями подъезда» швейцар (с. 654).

Необычность пространства, находящегося за зеркальной дверью, читатель видит и в «Роковых яйцах». Профессор Персиков уже на пороге своего страшного открытия радуется тому, что в институте «сменили все стекла на зеркальные»,^[120] создав таким образом магически замкнутое пространство, что и привело впоследствии к трагической подмене яиц.

Немаловажную роль в общении нечистой силы с людьми играют окна. В «Дьяволиаде» Булгаков впервые обращается к теме перевертышей-близнецов, которые сводят с ума делопроизводителя, постоянно перемещаясь в огромных стеклянных клетках Центроснаба, что дает полную иллюзию мгновенной смены облика одного и того же человека.

В «Мастере и Маргарите» нечисть норовит влезть в окно. Сначала мастеру кажется, что в его комнату сквозь окно проникает спрут-страх – образ абстрактный, но эмоционально очень насыщенный. Гелла рвется в окно к Римскому, пытаясь открыть шпингалет удлиняющейся рукой. После пожара на Садовой «из окна пятого этажа вылетели три темных, как показалось, мужских силуэта и один силуэт обнаженной женщины» (с. 762).

Став ведьмой, Маргарита предпочитает выходить и входить через окно. Улетает на бал она из окна своей спальни; к Латунскому проникает сквозь разбитое оконное стекло. Мастер тоже доставлен к Воланду этим надежным и испытанным способом. Все входы через окно связаны с луной и лунной дорожкой, которая придает особую таинственность этому странному для обычных людей способу проникновения в дом.

Вариант окна – балконная дверь, которой воспользовался мастер в свой первый визит к Ивану, несказанно удивив его способностью проникать сквозь запертые двери. Но в этом случае у мастера был ключ от балкона; когда же он пришел прощаться с Иваном, ключа у него не было, однако же он справился с этим препятствием, и «они (с Маргаритой. – Т. П.) вошли к Иванушке, невидимые и незамеченные, во время грохота и воя грозы» (с. 788). И хотя окно – сравнительно с зеркалом – однозначный способ входа-выхода, духи явно предпочитают его более тривиальному входу через дверь (в отличие от гётевского Мефистофеля, не стремившегося к подобной экстравагантности).

В целом, зеркало и окно – лишь наглядный пример «большой игры», в которую вовлекает читателя Булгаков, манипулируя «зеркалами» Евангелий, ершалаимских событий и их московского отражения.

Часть III По вере его…

1. Социальная лестница

Мы отметили два момента, не позволяющие отождествить Иешуа Га-Ноцри с Иисусом Христом: разделение в романе понятий «свет» и «покой» и «лунную» природу света Иешуа. Можно возразить, что художественное произведение – не богословский трактат, здесь допустимы вольности и свобода интерпретаций, а потому стоит ли вообще сопоставлять роман с Новым Заветом и богословскими толкованиями христианских понятий?

Совершенно очевидно, что Иешуа отличается от евангельского образа Иисуса Христа, но почему-то исследователи не раскрывают эти отличия и не объясняют, зачем они понадобились, а ведь без тщательного сопоставления с Новым Заветом непонятны двусмысленная подоплека романа о Понтии Пилате и его роковая роль в судьбе мастера.

Рассмотрев «вставной» роман как театральное представление «для избранных», в котором сатана сыграл главную роль, мы должны перейти к следующему этапу и понять, каким образом сатана связан с Иешуа. Если Пилат мастера отличается от новозаветного наличием литературной «биографии», то с Иешуа дело обстоит сложнее. Пилата поместила в скалы средневековая легенда, но сфера «света», в которой нет «покоя», в традиционные понятия не укладывается. Хотя Иешуа – не Иисус Христос, он тем не менее – владыка лунного мира. Выведенный за рамки «романа в романе», он обладает в иномирности силой, возможно, равной силе сатаны, но непроявленной, тайной. В роли Пилата Воланд – антагонист Иешуа. В роли самого себя – соправитель, что и позволило исследователям обратить внимание на дуальность «света» и «тьмы» в романе.

Но это отнюдь не дуальность – противостояние, дуальность – противоборство на уровне Бог – сатана, что характерно, скажем, для представлений манихеев и альбигойцев. Иешуа, скорее, управляет областью «бездны», в которую поочередно проваливаются Пилат, Воланд со свитой и сам Ершалаим. «Бездна» делится на преисподнюю, где хозяйничает Абадонна, откуда вырываются силы тьмы, и мир лунных грез, мечтаний, тонких обманов, лунных дорог – сферу владения Иешуа. Предположение, что это чистилище, утверждаемое католиками, но отрицаемое православием, не выдерживает критики: чистилище – это место, где души каются, а о покаянии в булгаковском романе речи нет. Вместо покаяния в управляемом Иешуа метафизическом пространстве творятся ложные (мнимые) примирения, сглаживаются все острые углы. Но и этот обольстительный волшебный мир и «покой» Воланда равным образом удалены от Христа.

Иешуа общается с Воландом. Иногда это происходит через посредника (Воланд говорит Левию Матвею в Москве: «Мы говорим с тобой на разных языках, как всегда…» (с. 776)). Возможно и непосредственное общение: Воланду известно, например, мнение Иешуа о незавершенности произведения мастера, хотя при встрече с Левием этот вопрос не обсуждался.

Ни на земле, ни в надземном мире мастер не высказывал своего отношения к личности Иешуа. Его не удивило существование «философа» из его произведения в мире ином, он молча выслушал сообщение Воланда об участии, которое принял в его судьбе Иешуа. Мастер знал, что встреча Пилата и Иешуа «угадана» им: ведь ему довелось постичь тайный сон прокуратора. Спокойствие, с которым мастер принял решение Воланда и Иешуа о своем посмертном существовании, говорит о том, что действительный «ранг» Иешуа в потусторонней иерархии ему известен.

Определив вариацию Страстей Господних только как литературное произведение, в слове воплощенную мистерию, разыгранную на подмостках ирреального театра, мы неизбежно приходим к выводу, что «угаданный мастером» Иешуа никогда не воплощался на земле и не проходил земного пути Иисуса Христа. Это маска, лицедейство, «прельстительный» для мастера образ, сыгранный или явленный духом, способным принимать любые обличья.

Вероятно, мастер возненавидел свой роман из-за того, что ситуация, в которой он оказался, безнадежно зашла в тупик: ни Воланд, ни Иешуа не спасли его от духовной катастрофы, но если это и случилось, то уже после написания романа. Далеко не каждый мог справиться с подобной работой: Иван Бездомный, несмотря на «завещание», так и не посмел приступить к продолжению романа. Надо обладать не только даром ясновидения, но и талантом вкупе с образованием, чтобы «угаданное» (увиденное, узнанное) перевести в слово. Иван – просто медиум; мастер – творческая личность, творческий потенциал которой и был необходим сатане. Грех мастера не в том, что он «угадал» сатанинскую версию событий 14 нисана, а в том, что он поддался соблазну ее письменной фиксации. Возможно, первоначально он принял Воландов спектакль за Божественное откровение. Если бы он, подобно Ивану и Берлиозу, просто увидел мистерию сатаны, в этом не было бы греха – только искушение. Но жаждавший реализации талант не выдержал искушения и вылился в «роман о Понтии Пилате». Мастер перевел тайное знание в слово.

Строго говоря, любая «новая» версия евангельских событий – грех с христианской точки зрения. Рационализм и атеизм, естественно, этого не признают. Рационализм отрицает мистическую сущность Священной истории; атеизм – историчность Священного Писания. Однако в древности люди знали, что прикосновение к Божественному требует предельного душевного и духовного напряжения, которое способен выдержать лишь чистый духом и крепкий в вере человек. Святые отцы Церкви оставили немало свидетельств о явлениях потустороннего мира и составили правила, позволяющие неопытному сознанию ориентироваться в тонком мире и различать демонов (способных принимать различные облики, в том числе и евангельские) и подлинно Божественные видения. Древнерусский иконописец, приступая к работе, обязан был поститься, каждое его действие сопровождала молитва: твердость в вере – основа таланта христианина. Из дневников М. Врубеля известно, что он считал безумие и слепоту, постигшие его к концу жизни, наказанием за то, что писал Божию Матерь (эскизы для фресок во Владимирском соборе в Киеве) без благословения Церкви.

Мастер же не видел дистанции между собою и событиями, о которых намеревался повествовать. Конечно, в этом – традиция рационализма и вера в свое избранничество. Мастеру не понадобились ни духовные советчики, ни Церковь, ибо он поверил «угаданной» версии и принял ее как должное. Собственно писательский дар отступает здесь на второе место, потому что мастер не склонен расценивать себя писателем, он ощущает себя мистиком, духовидцем, «посвященным»: «Я – мастер». В этом его отличие от писателей-рационалистов и агностиков, которые интерпретировали в своих произведениях библейские сюжеты. В мировой литературе таких интерпретаций множество, но вряд ли кто из авторов осмеливался пригласить в свидетели «правдивости» своего повествования сатану, отца лжи.

Мастер наделил Пилата сложной психологией, придал его решению неожиданную мотивировку. Это очень важный, но далеко не самый главный аспект. Если бы не особая «тайнопись», не значительность произведения, завершающегося смертью, все события правомерно было бы рассматривать как психологическую коллизию Пилата – Иешуа, лишенную мистической подоплеки, что и делает большинство исследователей «Мастера и Маргариты».

Как известно, Булгакова интересовала возможность «Евангелия от сатаны», и редакции романа в 1929–1933 годах оставались без мастера – в центре его находился рассказ Воланда о Пилате и Иешуа. Главной моральной проблемой романа должна была стать проблема вымышленного Пилата, и в этом смысле роман обещал прямое продолжение центральной в творчестве Булгакова 1920-х годов мотивной цепи. С появлением образа мастера эта проблема была вытеснена из круга мрачных ассоциаций и заменена гораздо более важной для писателя в 1930-е годы темой современного Фауста. Чувство личной вины за некие конкретные поступки, растворившись в творчестве, сменилось более общим чувством вины художника, совершившего сделку с сатаной.

Уже одно то, что Булгаков намеревался писать о конфликте Пилата и Иешуа не от своего имени, а через посредство свидетеля – Воланда, подчеркивает задуманную «кривозеркальность» будущего произведения. Определенность авторской позиции в ранних редакциях снимала с Булгакова ответственность за соблазнительность повествования: читателю предлагался прямой выбор: верить сатане или помнить, что он – отец лжи. С появлением мастера роман стал более эзотеричным: Булгаков нигде прямо не говорит, кто является вдохновителем мастера, предоставляя читателю самостоятельно решить этот вопрос.

О «кривозеркальности» мы будем говорить ниже, пока же остановимся на психологическом аспекте конфликтной ситуации Пилат – бродячий философ. Гонимый миром Иешуа предсказывает о временах, которые уничтожат само понятие власти. «В числе прочего я говорил, – рассказывал арестант, – что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть» (с. 447). Утверждение чрезвычайно смелое для I века н. э., но не менее смелое оно и для того времени, в котором жил мастер и писал Булгаков. Вероятно, мастеру эта идея созвучна: отсутствие государственной власти предполагает такое состояние общества, при котором нет ни гонимых, ни преследователей. Мастер так же гоним, как и его герой, в этом их очевидная ситуационная близость. Но мастера интересует не только преследуемый герой, но и прокуратор, раскол в его душе, раздвоенность между долгом и движением сердца. Эта заинтересованность перенесена и на Иешуа, которому нравится Пилат. Грядущее безвластие – утопическая мечта, а на деле такая сильная и умная личность, как прокуратор, вызывает уважение и стремление к более близкому знакомству. Это проекция душевных устремлений самого Булгакова. Из всего творчества писателя – драматургии и прозы – видно, что личности тиранов чрезвычайно его занимали. У него установились «особые» отношения со Сталиным, начиная с «Дней Турбиных»; вероятно, Сталин интересовал его в том же плане, что и Людовик XIV или Николай I.

Известно, что после телефонного разговора со Сталиным, оставившего чувство мучительной недоговоренности и недопонятости, Булгаков неоднократно писал Сталину, но ответа не получил. Булгаковское стремление к продолжению разговора о «Мастере и Маргарите» вылилось в предложение Иешуа прокуратору совершить совместную прогулку на Елеонской горе: «Мне пришли в голову кое-какие новые мысли, которые могли бы, полагаю, показаться тебе интересными, и я охотно поделился бы ими с тобой, тем более что ты производишь впечатление очень умного человека» (с. 442).

Отметим: Иешуа не стремится выслушать прокуратора, он хочет поведать ему собственные мысли, чувствуя, что власть имущий более нуждается в нем, философе, чем наоборот. Как если бы в современной Булгакову Москве вдруг сложилась ситуация, в которой философ смог бы смело давать советы просвещенному тирану, объясняя ему нечто, видимое только сверхъестественным зрением.

Для Булгакова вопрос о просвещенной власти стоял чрезвычайно актуально. Если сильная личность, стоящая во главе общества, способна обеспечить художнику, мыслителю, любой творческой личности реализацию таланта – это нормальное явление. Многие замечательные таланты раскрылись благодаря умному заказчику-меценату, даже если его политическая власть была тиранией. Булгаков хотел найти в лице Сталина достойного, образованного покровителя, но это было невозможно, и писатель с горечью убедился в бесплодности своих попыток завязать диалог со всемогущим отцом народов. Булгаков оказался для Сталина слишком умен, слишком проницателен, а Сталин не желал быть проницаем. Последняя попытка (запрещенная к постановке пьеса о революционной юности Сталина «Батум») фактически стоила Булгакову жизни – так силен был удар, ибо в этой пьесе он раскрыл Сталину то знание, которого касаться не стоило. Он попытался говорить с ним на языке «посвященных» – Сталину это не понравилось.

Сходным образом и Иешуа хочет «просветить» Пилата, однако, в отличие от Сталина, Пилат не только умен, но и образован. Их диалог почти состоялся, но прокуратор не единовластен, над ним стоит кесарь. Арестанту предстоит умереть, так и не донеся до Понтия Пилата своих сокровенных мыслей.

Иешуа выделяется из ершалаимской толпы, Пилат сразу же это отмечает. Он не еврей (кто его мать, неизвестно, отец, по слухам, сириец), носит греческую одежду, образован, знает языки, – т. е. смотрится в Ершалаиме иностранцем и этим привлекает прокуратора. Одиночество арестованного находит отклик в душе не менее одинокого Пилата, который очень неуютно чувствует себя в чужом и ненавистном городе.

Драматизм ситуации – в противоречии между взаимным интересом и социальным неравенством. Очевидная причина конфликта – в анархических высказываниях Иешуа о власти, представителем и блюстителем которой является Понтий Пилат. Иешуа арестован, но, в отличие от обладающего властью и богатством прокуратора, Иешуа может совершенно свободно говорить «утопические речи» (с. 445), тогда как могущественный Пилат связан по рукам и ногам зависимостью от более высокой власти. Итак, свобода Иешуа и зависимость прокуратора образуют пропасть, которую в общении преодолеть невозможно.

В ершалаимских событиях вызрел конфликт, возникший на почве социальной разобщенности двух духовно и интеллектуально равных и тянущихся друг к другу людей. Силою обстоятельств они занимают в обществе диаметрально противоположные места, и это решает судьбу Иешуа. Хотя духовное родство выше всех преград, оно приводит к трагическому финалу, если у власть имущего недостает сил отказаться ради него от власти. Конфликт преодолевается только в мире чар и обманов, на лунной голубой дорожке, в чьем-то сне, легенде или галлюцинации.

«Правдивый повествователь» даже намеком не дает понять читателю, насколько эта ситуация созвучна самому мастеру и встречался ли человек, подобный Пилату, в его таинственно закрытой жизни. Мастер прекрасно понимал, чтó готовит ему роман, он на себе испытал, как правильно и точно его поняли. Но, в отличие от Иешуа, мастер не стремится никого переделать, он вообще не желает вступать в контакт с властью и этим отличается от Булгакова. Если рассматривать Иешуа и мастера как биографические проекции Булгакова, личный мотив взаимоотношений со Сталиным нашел свое отражение, в первую очередь, в романе мастера. Булгаков «наказывает» струсившего властителя, передав ему желание подследственного: теперь уже Пилату суждено жаждать общения, от которого он отказался. Но мастер, явно не желающий вступать ни в какие отношения с власть имущими, – мистик, и потому он знает, что искать помощи у властителей бесполезно. Ведь только тот, кто дает власть непросвещенному тирану и руководит его поступками, обладает подлинной властью и способен помочь. И если это не Бог (хотя всякая власть от Бога, но с его же попустительства она может перейти под темное начало), то, естественно, сатана. Мастер в конечном итоге убеждается в этом, хотя сам у духа тьмы ничего не просит: ему предлагают выбор.

В психологической коллизии Иешуа – Пилат нет ничего явно дьявольского. Она полностью раскрыта автором и не предполагает никаких нашептываний со стороны злых сил. Сюжет для подобного рассказа можно взять из любого времени, что Булгаков, собственно, и сделал в «Мольере» и «Последних днях». Любимые герои Булгакова наделены чертами пророков, будь они писателями, офицерами или поэтами; они несут в себе особое знание о судьбах мира. Таковы изобретатели в «Адаме и Еве» и в «Блаженстве». Все они гонимы властью, не способной проникнуть в тайноведение исключительной личности, властью невежественной или трусливой. Участь пророка быть побиваемым камнями.

Для развития этой темы евангельский сюжет – благодатнейшая почва. Но помимо психологических мотивировок, помимо размышлений над вечностью конфликтачитатель погружается в романе мастера в события Священной истории. И вдруг оказывается, что мастер не просто вольно фантазирует, подобно, скажем, А. Франсу в «Пилате» или Л. Андрееву в «Иуде Искариоте», а последовательно и неуклонно дает негатив новозаветных событий, внешне скрытый за терзаниями Пилата. Здесь нет места никаким вольностям или отступлениям от подлинника. Стоит открыть любое из четырех канонических Евангелий на повествовании о взятии Иисуса Христа под стражу и вплоть до Его погребения, как совершенно очевидной становится логика: роман написан как негатив.

Обаятельный Иешуа создан «под Христа». Хотя его сходство с Ним весьма поверхностно, сам факт столкновения Пилата с подследственным из Галилеи действует безотказно. Читатель немедленно усматривает в Иешуа «осовремененного» Христа, ну скажем, не Сына Божия, а пророка Ису из Корана, в общем, Иисуса, в которого никто не призывает верить как в Бога. Он вызывает глубокое сочувствие и симпатию, как любой человек, претерпевающий несправедливость. Именно то, что Иешуа, «милый и домашний» (по Блоку), приближен к читателю, заставляет все более и более смутно видеть его прообраз. Того, кто не дарил читателю, как и Блоку, «никаких игрушек», кто оказался слишком далеким, скрытым в Церкви. Соблазну очень легко поддаться. Выведенный мастером Иешуа нетребователен: он не заставляет переменить свою жизнь, он – просто возвышенный философ, попавший в беду. Неверующему и такой Иисус хорош, а верующему появление еще одного варианта Страстей вроде бы ничем не грозит. И хочется согласиться с мастером: вот он, живой, беззащитный, так осязаемо донесенный до нашего времени. Хочется верить, что был именно такой прокуратор и именно такой Иешуа.

Конечно, Воланду необходим был талант мастера-психолога, необходимо было отождествить писателя с описываемыми им событиями. Мастер должен глубоко пережить свою версию, осознать ее единственную верность, иначе читатель может и усомниться. Много ли по-настоящему талантливых писателей-мистиков? Похоже, что в Москве нашелся всего один, и за ним накануне Пасхи прибыл Воланд.

2. Иешуа Га-Ноцри и Новый Завет

Роман мастера начинается с допроса Иешуа. «Биографические» данные вложены в уста обвиняемого, и потому для читателя они особенно достоверны. Первая сложность возникает в связи с прозвищем Га-Ноцри. Самый распространенный вариант – считать его производным от названия города: из Назарета. В романе ничего не говорится ни о непорочном зачатии, ни об исцелениях и воскрешениях, ни о воскресении Иешуа Га-Ноцри, т. е. Иисуса из Назарета. Булгаковский Иешуа, представляясь Пилату, называет Га-Ноцри прозвищем. Первая странность: ни арестованный, ни «правдивый повествователь» нигде в дальнейшем о Назарете не упоминают. Вторая: «Га-Ноцри» не может быть производным от названия города, поскольку означает «назорей», что связано с религиозной принадлежностью, а не с географическим понятием. В Евангелиях встречаются два сходных по звучанию, но разных по смыслу слова: Назарянин (Мк. 1: 24; 14: 67; Лк. 4: 34; 24: 19) и Назорей (Мф. 2: 23; Мк. 10: 47; Лк. 18: 37; Ин. 18: 5, 7). Ни то, ни другое слово не является прозвищем в прямом смысле слова, и сам Христос никогда так себя не называл. Но слово «ноцри» – назорей означает буквально «еврей, с детства посвященный Богу». Обряд назорейства очень древний; впервые о нем упоминается в Ветхом Завете (Числ. 6: 1–21; Ис. 11: 1). Назореи обязаны были не стричь волос, не пить вина и избегать всяческой скверны. Апостолы называли Иисуса назореем (хотя в прямом смысле этого слова он таковым не являлся), подчеркивая Его избранничество. Во времена Иисуса назореев чаще всего называли «назир». В последующей иудейской традиции об Иисусе говорят не «назир», а «ноцри». Это слово, возможно, происходит от еврейского «нецер», ветвь, что в устах первохристиан означало исполнение пророчества Исаии, возвестившего, что Мессия будет отраслью («нецер») от корня Иессея, отца Давида. Иудеи, не признавшие Иисуса Мессией, вкладывали в определение «ноцри» презрительный смысл – «отпочковавшийся», «отщепенец». Короче говоря, понимать прозвище Га-Ноцри как указание на местожительство в Назарете неверно. Почтительное Ноцри (ветвь дома Давида) прозвищем быть тоже не может. Остается презрительная кличка, зафиксированная в Талмуде,^[121] тем более что сам Иешуа Назарет родным городом не считает: «У меня нет постоянного жилища… я путешествую из города в город» (с. 438).

Прозвище Га-Ноцри закреплено за Иисусом не только в талмудической, но и в художественной литературе. Оно упомянуто в рассказе А. Франса «Понтий Пилат» и в пьесе С. Чевкина «Иешуа Ганоцри» – хорошо известных Булгакову произведениях.

В Ершалаим Иешуа, подобно Христу, пришел из Галилеи. В Галилее находился и город Гамала, в котором, по свидетельству Иешуа, он родился (с. 438).

Почему Булгаков счел нужным сделать местом рождения Иешуа не Вифлеем, где родился Христос, и даже не Назарет, где Иисус прожил тридцать лет, а совершенно не известный по Евангелиям город на северо-западе Палестины? Думается, по одной причине: человек неизвестного происхождения (и к тому же не еврей по крови), родившийся в Гамале, в Палестине никак не мог претендовать на роль Мессии. Своим ответом Пилату Иешуа не только перечеркивает ветхозаветное пророчество о месте рождения Мессии, которым должен быть Вифлеем – маленький город в Южной Палестине, близ Иерусалима, но и проводит четкую грань между собою и Иисусом: человека, носившего прозвище Га-Ноцри, никто и никогда не назвал бы Христом уже в силу его происхождения и места рождения.^[122]

Город Гамала находился в Нижней Гаулони, близ Геннисаретского озера (Галилейского моря). Иешуа в одном месте назван «нищим из Эн-Сарида» (с. 735), т. е. из геннисаретских земель, находящихся в Галилее. Гамала располагалась на скале, очертаниями напоминавшей верблюда (Gamala означает «Верблюжий город»). Его неоднократно упоминает Иосиф Флавий в «Иудейской войне». Местонахождение города вызывало у историков многочисленные споры, так как он был разрушен римскими императорами Веспасианом и Титом. По свидетельству Иосифа Флавия, ориентиром нахождения Гамалы служило местечко Тарихе, расположенное напротив Верблюжьего города. Другие источники относят Гамалу к северо-востоку от Тивериады. Чтобы устранить трудности, ученые пользовались топографическими сведениями Плиния (Естеств. история, XV, 3).

Еще одна крепость с тем же названием находилась выше Гебаста в Кармеле (Karmel). У Флавия она носит название «Город Всадников» (Hamala), так как Ирод привел сюда римские легионы. О. Груббер отмечает, что в этой Гамале родился новозаветный персонаж Иуда Галилеянин (Иуда Гавлонит), упоминаемый в Деяниях апостолов (Деян. 5: 37). Иуда Галилеянин был главой партии бунтовщиков (значительно раньше распятия Иисуса Христа), которая выступала против римлян в Галилее. О нем повествует Иосиф Флавий (Иуд. война, II, 17), отмечая, что прозвище Галилеянин мятежный Иуда получил по месту действий, а Гавлонитом его называли по месту рождения.

В Деяниях апостолов Иуда Галилеянин из Гамалы характеризуется как мятежник: «…во время переписи явился Иуда Галилеянин и увлек за собою довольно народа; но он погиб, и все, которые слушались его, рассыпались» (Деян. 5: 37). Поводом для восстания Иуды стало податное обложение, введенное римскими властями в 6 году н. э. в связи с общегосударственной описью земель и переписью населения. Иуда Галилеянин и его приверженцы организовали партию воинствующего мессианизма, не признающую никакой власти, кроме Божественной, т. е. были, в сущности, анархистами религиозного толка. Римские войска жестоко подавили восстание Гавлонита, но самому Иуде удалось бежать.

В булгаковской характеристике Иешуа много черт Иуды Гавлонита, упомянутых Иосифом Флавием: религиозность и отрицание государственной власти, Гамала как место рождения и Галилея как арена общественной деятельности. В странствия Христа по Палестине город Гамала не вошел, свидетельств об этом в Новом Завете нет, так что с первых же слов «подследственного из Галилеи» понятно, что Иешуа только ситуационно сближен с Христом, но таковым быть не может.

Иешуа не помнит своих родителей, до него дошли лишь слухи об отце-сирийце. Этим утверждением отрицается не только непорочное зачатие, но и наличие у него живой матери. «Я один в мире», – говорит арестант (с. 438). Более того, Иешуа – «подкидыш» (с. 735), но остается неизвестным, когда и кому он был подкинут. Его появление на свет похоже на появление ниоткуда, его жизнь до суда у Пилата – тайна.

Скорее всего Иешуа – прозелит, т. е. не еврей по крови, принявший иудаизм, что можно предположить по сирийской крови со стороны отца и исповеданию единобожия. В Галилее жило много язычников, но Иешуа говорит Пилату: «Бог один… в него я верю» (с. 448), утверждая тем самым монотеистический характер своей веры, но не определяя конкретно, кто такой – этот единый Бог.

Во всех этих отличиях от новозаветных текстов свидетельства Иешуа о себе можно считать отрицаниями Евангелий, коль скоро в них сквозит главная мысль: Иешуа Га-Ноцри не был Мессией, себя за такового не выдавал и в силу рождения и происхождения не мог этого сделать,^[123] о чем прекрасно известно Пилату и Афранию. Пилат, жалуясь Афранию на тяготы службы, говорит: «Чего стоил один этот Мессия, которого они вдруг стали ожидать в этом году!» (с. 719). Афраний тоже поминает Мессию, иронически замечая, что убитый Иуда встанет лишь тогда, «когда труба Мессии, которого здесь ожидают, прозвучит над ним» (с. 741). Оба упоминания никак не соотнесены с личностью Иешуа; более того, даже в разговоре с Каифой Иешуа фигурирует только как «философ» (с. 454).

В ходе допроса Пилат спрашивает Иешуа о приезде в Ершалаим, повторяя евангельское описание Входа Господня в Иерусалим: «Кстати, скажи: верно ли, что ты явился в Ершалаим через Сузские ворота верхом на осле, сопровождаемый толпою черни, кричавшей тебе приветствия как бы некоему пророку? – тут прокуратор указал на свиток пергамента» (с. 443). Но Иешуа отрицает торжественность въезда, мотивируя это отсутствием у него осла. У Христа осла тоже не было, его специально взяли с разрешения владельца для Входа в Иерусалим. Но Иешуа утверждает также и то, что в Ершалаиме он абсолютно никому не известен и, следовательно, никто не мог его приветствовать. Вопрос Пилата провокационен и опять-таки связан с пророчеством о Мессии (Ис. 62: 11; Зах. 9: 9): по пророчеству, Мессия должен появиться на осле. Однако кто же был указан в пергаменте? Ответ Иешуа однозначен: в донесении использованы ложные сведения (они же, по этой версии, лягут потом в записи евангелистов), а вот «правда» – только то, что говорит Иешуа.

Роман мастера целиком выстроен так, чтобы, в первую очередь, опровергнуть пророчества Ветхого Завета об Иисусе Христе. Главы «Казнь» и «Погребение» продолжают эти опровержения. Палачи отказались от одежды Иешуа: «Крысобой, брезгливо покосившись на грязные тряпки, лежащие на земле у столбов, тряпки, бывшие недавно одеждой преступников, от которой отказались палачи, отозвал двух из них и приказал: – За мною!» (с. 596–597). Параллель в Новом Завете: «Воины же, когда распяли Иисуса, взяли одежды Его и разделили на четыре части, каждому воину по части, и хитон; хитон же был не сшитый, а весь тканый сверху. Итак сказали друг другу: не станем раздирать его, а бросим о нем жребий, чей будет, – да сбудется реченное в Писании: разделили ризы Мои между собой и об одежде Моей бросали жребий. Так поступили воины» (Ин. 19: 23–24).

Перебитые голени Иешуа – тоже «негатив» пророчества Псалмопевца: «Кость Его да не сокрушится» (Пс. 33: 21). В отличие от Иешуа, убитого копьем палача в сердце, Иисус умер сам, почему и голени не стали перебивать, только пронзили ребра.

Последний возглас Иисуса Христа на Кресте «Или, Или! Лама савахфани?» («Боже мой, Боже мой! для чего Ты меня оставил?») – стих Псалма (Пс. 21: 2), который принято толковать как мессианский. Иешуа обращается отнюдь не к Богу и, конечно же, никаких молитв не произносит. Последнее его слово адресовано Пилату: «Игемон…» (с. 598).

Сам факт погребения в яме за городом вместе с разбойниками – опровержение пророчества Исаии о погребении Мессии «у богатого» (Ис. 53: 9), что, конечно же, находится в противоречии с Евангелиями.

Вышеперечисленного достаточно, чтобы стало ясно: в романе мастера мессианство Иисуса – ложь и выдумки. Это и ставит его в разряд «антиевангелий», потому что используются не те или иные научные доказательства или приводятся новые толкования, но попросту перечеркиваются (вернее, подаются со знаком минус) сами евангельские события. Понятно, почему Пилат и Афраний упоминают в разговоре Мессию: да, иудеи ждали Его в этом году, но появился всего-навсего некий философ, которого за Мессию можно выдать разве что «постфактум», одурачив тем самым легковерных. Роман мастера приоткрывает «кухню» того, как с помощью Пилата и Афрания «подбирались» факты, которые впоследствии стали Священной историей, а «на самом деле» все просто: никакого Христа не существовало, а был Иешуа – такой же, как Иуда Галилеянин, ниспровергатель римской власти вкупе с властью еврейских священнослужителей.

Центральная тема допроса Иешуа – подговаривал ли подследственный разрушить ершалаимский храм. Трижды, на трех языках, арамейском, греческом и латыни, спрашивает об этом прокуратор и трижды получает отрицательный ответ, причем Иешуа многословен и всячески старается завоевать расположение Пилата: «…я, игемон, никогда в жизни не собирался разрушать здание храма и никого не подговаривал на это бессмысленное действие» (с. 439). А о храме «на базаре» им было сказано одно: «…рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины. Сказал так, чтобы было понятнее» (с. 441).

Предъявленное Иешуа обвинение совпадает с тем, что предъявили на допросе Иисусу Христу, но Иисуса спрашивал об этом не Пилат, а первосвященник Каиафа. В Синедрион пришли два лжесвидетеля, заявившие, что Иисус говорил: «Могу разрушить храм Божий и в три дня создать его» (Мф. 26: 61). Иисус на обвинения и вопросы ничего не отвечал. Он не пытался объяснить собранию смысл своих слов, которые лжесвидетели передали буквально, придав им магически-чудесный характер. Синедрион в мятежности Христа не подозревал, объяснив эти слова фантазией, а потому счел обвинение недостаточным. Синедрион вынес Ему смертный приговор, который предстояло утвердить Понтию Пилату, по причине утвердительного ответа Христа на вопрос о мессианстве: «Ты ли Христос, Сын Божий?» (Об этом свидетельствуют все четыре евангелиста.) Первосвященник обвинил Иисуса в самозванстве и богохульстве – для требования смертной казни этого было вполне достаточно. Таким образом, на допросе у исторического Пилата вопрос о «разрушении храма» отпал как несущественный, зато «самозванство» (Мессия понимался и как земной царь) вызвало у Пилата новые вопросы.

Иисус очень сдержан в своих ответах как перед священнослужителями, так и перед Пилатом. Когда первосвященник спросил Его, в чем заключается Его Учение и кто Его ученики, Он ответил очень лаконично и определенно: «Я всегда учил в синагоге и в храме, где всегда Иудеи сходятся, и тайно не говорил ничего. Что спрашиваешь Меня? спроси слышавших, чтó Я говорил им» (Ин. 18: 20–21).

В романе мастера мы наблюдаем противоположное. Единственное обвинение – в подстрекательстве к разрушению храма. Иешуа торопится отвести его от себя и довольно подробно излагает свою философскую позицию. Свои речи он произносил на базаре, т. е. они не носят характер проповедей, а скорее отличаются социальной направленностью. Пилату казалось, что он сумеет помочь арестованному, потому что подстрекательство на базаре нуждалось в более веских, нежели донесение, доказательствах, но Иешуа с готовностью подтвердил донос Иуды об анархических высказываниях о существе власти и развил эту тему в присутствии свидетеля-секретаря, чем обеспечил себе смертный приговор. Слово «царь» ни в иудейском (мессианском), ни в римском (политическом) значениях на допросе Иешуа у Понтия Пилата произнесено не было.

Зато довольно часто звучало другое слово, поверхностно сближающее произведение мастера с Новым Заветом – «истина». Христос говорит Пилату о сути своего Воплощения: «Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать о истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего» (Ин. 18: 37), после чего Пилат задает Ему знаменитый вопрос, так и оставшийся без ответа: «Что есть истина?»

Иешуа, рассуждая о грядущих временах, противопоставляет старую веру «истине»: «…рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины» (с. 441). Следовательно, старая вера – вера в единого Бога – не истинна? И что такое «новый храм истины»? Ответ довольно расплывчат, но Иешуа почему-то считает, что иудеи не имеют истинной веры, он разрывает понятия «истины» и «веры». Это не антиклерикальный выпад, а утверждение ложности иудейской веры как таковой. Здесь следует отметить, что Христос, часто обличавший фарисеев, хранителей религиозных традиций иудаизма, за узость взглядов, за ханжество, за следование букве в ущерб сущности и за другие грехи, не мог упрекнуть их в «неистинности» веры, ибо они исповедовали Бога Единого, хотя и названы в евангелиях лицемерами.

На философское рассуждение Иешуа Пилат возразил так же, как и его евангельский тезка: «Что такое истина?» И тут произошло неожиданное: Иешуа ушел от ответа на столь, казалось бы, глобальный вопрос и шутливо сместил понятия: «Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова» (с. 441). Продемонстрировав свое умение переходить от серьезных проблем к легкому, почти светскому тону, Иешуа на этом не остановился. Казалось, он ждал вопроса Пилата, чтобы доказать ему свою неординарность: оставив в стороне философию, он обнаружил способности ясновидения, необыкновенной наблюдательности и владение суггестивным методом лечения или каким-то иным способом исцеления. Поступил он в полную противоположность Иисусу Христу, который, будучи доставлен к тетрарху Ироду Антипе, категорически отказался, несмотря на просьбы правителя Галилеи, демонстрировать чудеса: «Ирод, увидев Иисуса, очень обрадовался, ибо давно желал видеть Его, потому что много слышал о Нем и надеялся увидеть от Него какое-нибудь чудо, и предлагал Ему многие вопросы, но Он ничего не отвечал ему» (Лк. 23: 8–9).

Исцелением головной боли у Пилата Иешуа не ограничился и перешел к провидческому описанию характера прокуратора, предсказал грозу, должную разразиться к вечеру, определил роль любимой собаки в жизни Пилата, объяснив, впрочем, вполне логически, как он догадался о существовании Банги: «…ты водил рукой по воздуху… как будто хотел погладить, и губы…» (с. 442). Но надо полагать, что о привязанности Пилата к собаке Иешуа было известно и без наблюдений за жестами прокуратора. Обращает внимание, как именно Иешуа заговорил на допросе о собаках. Рассказывая о Левии, который, будучи еще сборщиком податей, оскорблял Иешуа, называя его «собакой», он подчеркнуто не по-иудейски прокомментировал свое отношение к оскорблению: «…я лично не вижу ничего дурного в этом звере, чтобы обижаться на это слово» (с. 440). Собака считалась у евреев нечистым животным, и потому реакция Иешуа вызвала изумление секретаря Пилата: «Секретарь перестал записывать и исподтишка бросил удивленный взгляд, но не на арестованного, а на прокуратора» (с. 440), как бы проверяя его реакцию. В общем, похоже, рассуждение о собаках было произнесено Иешуа специально для Пилата, и это сыграло свою роль в том, что Пилат проникся к «философу» симпатией. Но никакой наблюдательностью не объяснишь слова Иешуа об одиночестве Пилата: «…ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей. Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в собаку» (с. 442).

Конечно, чудес не так уж много, но и их оказалось достаточно, чтобы вывести Пилата из равнодушно-отстраненного состояния: стоило утихнуть головной боли, как прокуратор в знак особого доверия велел развязать арестованному руки. Заинтересованность Пилата все возрастала: оказалось, что Иешуа, уже обнаруживший знание греческого языка, умеет говорить и по-латыни. Арестованный ведет себя очень непосредственно и естественно: он легко переходит с одного языка на другой, свои предсказания облекает в такую форму, что становится ясно – это для него привычно и легко. Исцеление гемикрании прокуратора лишено демонстративности, и можно было бы подумать, что головная боль прекратилась сама собой, если бы Иешуа не намекнул Пилату, что это случится не без его участия. Пилату, надо полагать, импонирует скромность «бродяги», отрицающего, что он «великий врач» (с. 442), нравится и то, что он умеет неназойливо обнаружить свою незаурядность. Очевидно, что и арестованному нравится прокуратор, и он сознательно стремится заинтересовать его собою, почему и не скрывает своих удивительных способностей.

В этом еще одно отличие Иешуа от Христа, который совершал чудеса только по просьбе, по вере просившего, а не ради завоевания симпатии или чуда как такового. Молчание Иисуса перед обвинителями, Его нежелание оправдываться связано с ветхозаветными пророчествами о грядущем Мессии: «Он истязуем был, но страдал добровольно и не открывал уст Своих; как овца, веден был Он на заклание, и как агнец пред стригущим его безгласен, так Он не отверзал уст Своих» (Ис. 53: 7). Как видим, и это предсказание опровергнуто поведением Иешуа.

Зная сакральную сущность клятвы, Пилат хочет, чтобы Иешуа доказал свою невиновность, поклявшись в этом. Иешуа с готовностью идет ему навстречу: «Чем хочешь ты, чтобы я поклялся?» (с. 443). Следует заметить, что Иисус Христос наложил запрет на клятву: «А Я говорю вам: не клянись вовсе: ни небом, потому что оно престол Божий; ни землею, потому что она подножие ног Его; ни Иерусалимом, потому что он город великого Царя; ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным» (Мф. 5: 34–36).

Но, несмотря на полную готовность, Иешуа клясться не приходится, ибо разговор перемещается в иную плоскость и Пилат больше не возвращается к своей просьбе. Это маленькое отступление от главной темы допроса свидетельствует о вере Иешуа в Высший Промысел и является аллюзией сразу на три евангельских положения. Первое мы только что процитировали («ни головою твоею не клянись…»). Второе – тоже из Евангелия от Матфея: «Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего; у вас же и волосы на голове все сочтены» (Мф. 10: 29–30). Третье мы находим в Евангелии от Луки: «…и будете ненавидимы всеми за имя Мое, но и волос с головы вашей не пропадет» (Лк. 21: 17–18). Пилат воспринимает возражение арестанта на его, Пилатово, замечание о возможности по своему усмотрению распорядиться жизнью бродяги как ловкий ход, позволяющий Иешуа избежать клятвы. Иешуа уверен, что перерезать волосок, на котором сейчас висит его жизнь, «может лишь тот, кто подвесил» (с. 443), и этим ответом действительно уходит от клятвы, хотя только что был готов к ней. Это, пожалуй, самое «темное» для комментариев место в диалоге Иешуа и Пилата. В этом месте он наиболее приближен к новозаветному прототипу, и в то же время не является ли его рассуждение уловкой, чтобы уйти от необходимости клятвы? А если так, то почему? Ведь не для того же, чтобы своим поведением осуществить запрет Христа: слишком много противопоставлений Ему мы уже отметили. Быть может, он не хотел ложно клясться? И значит, в донесениях содержалась правда? Но скорее всего ясновидцу Иешуа известно, чем закончится допрос, и он намеком дает Пилату возможность это понять, хотя спустя короткое время блестяще разыграет наивное недоумение по поводу намерений стражников. Так или иначе, религиозное рассуждение Иешуа на допросе у Пилата становится единственным моментом положительного, хотя и вольного «цитирования» Нового Завета. Оно афористично, очень емко и потому сразу обращает на себя внимание читателя, вызывая ассоциации с Новым Заветом, – прекрасное дополнение к «гриму» под Христа! В сознании читателя этот момент фиксируется как одна из «реалий», сближающих роман мастера со Страстями Христа.

Пилат очень доволен репликой Иешуа. «Так, так, – улыбнувшись, сказал Пилат, – теперь я не сомневаюсь в том, что праздные зеваки в Ершалаиме ходили за тобою по пятам. Не знаю, кто подвесил твой язык, но подвешен он хорошо» (с. 443).

Вообще допрос в Ершалаиме перекликается с судом над монахом-францисканцем Фра Джованни в «Трагедии человека» Анатоля Франса. Фра Джованни говорит подобно Иешуа: «Я стоял за справедливость и Истину»,^[124] а судья отвечает на рассуждения осужденного монаха точно так же, как Пилат: «Язык у тебя неплохо подвешен».^[125] Фра Джованни обвиняется в том, что он замыслил свергнуть существующий в городе Витерборо порядок, но сам он это отрицает. Социально-политический момент, как видим, присутствует и у Франса, и у Булгакова, философские позиции Фра Джованни и Иешуа тоже сближены, однако герой «Трагедии человека», в отличие от Иешуа, не настаивает на изначальной доброте людей: «Среди людей нет ни добрых, ни злых. Но все они несчастны».^[126] В самом духе этих произведений можно увидеть нечто общее, что неудивительно: Булгаков вполне мог использовать произведения Франса в работе над «Мастером и Маргаритой». Это подтверждает и мысль Франса, вполне созвучная рассуждениям Воланда о «тьме и свете», которую мы находим в «Саду Эпикура»: «Зло необходимо. Без него не было бы добра. В зле – единственный смысл существования добра. Что сталось бы с преданностью и самопожертвованием среди всеобщего благополучия?».^[127]

3. Иешуа Га-Ноцри и Новый Завет (продолжение). Философия Иешуа

В ходе допроса интерес Пилата к арестованному возрастает, достигая своего пика после исцеления гемикрании. Дальнейшая беседа, похожая уже скорее не на допрос, а на дружеское общение, помогла Пилату почувствовать, что его задача – спасти Иешуа. И не просто спасти, но и приблизить к себе, т. е. не отпускать на свободу, а подвергнуть «его заключению в Кесарии Стратоновой на Средиземном море, то есть именно там, где резиденция прокуратора» (с. 445). Это решение – плод фантазии человека, не знающего преград своим прихотям: Пилат в уме ловко обосновал возможность увезти Иешуа, но ему и в голову не пришло бескорыстно освободить Иешуа, как намеревался поступить с Иисусом исторический Пилат. В Новом Завете есть еще один персонаж, чей поступок напоминает желание Пилата. Так поступил с Иоанном Крестителем Ирод Антипа, тетрарх Галилеи. Крепость Махеронт, в которую Ирод заключил пророка, находилась неподалеку от дворца правителя в Тивериаде, и Ирод часто беседовал с Иоанном, «ибо Ирод боялся Иоанна, зная, что он муж праведный и святой, и берег его; многое делал, слушаясь его, и с удовольствием слушал его» (Мк. 6: 20), – так свидетельствует апостол Марк о необычных отношениях Ирода и Иоанна.

Но булгаковскому Пилату не удалось стать последователем евангельского Ирода, и помешал ему Иуда из Кириафа, «очень добрый и любознательный человек» (с. 446). Иуда из Кириафа так же отличается от своего евангельского прототипа, как Иешуа от Христа. Учеником Иешуа он не был, они познакомились в вечер ареста Иешуа, о чем тот и рассказал Пилату: «…позавчера вечером я познакомился возле храма с одним молодым человеком, который назвал себя Иудой из города Кириафа. Он пригласил меня к себе в дом в Нижнем Городе и угостил…» (с. 446). Предательства учителя тоже не было: Иуда – тайный осведомитель Синедриона и провокатор, спровоцировавший разговор о власти, который подслушивали стражники. Этим он близок Алоизию Могарычу и олицетворяет в романе вечную тему доносительства из корысти (Иуда очень любит деньги).

Ужин у Иуды – обычный бытовой эпизод из жизни Иешуа, к кануну Пасхи он не приурочен, потому что действие происходит в среду, а значит, и по времени, и внешне, и, конечно, в мистическом смысле с Тайной вечерей Христа он не имеет ничего общего. Этот ужин – западня для политического анархиста, которого давно стремилось арестовать иудейское духовенство, а также сильнейший выпад против мистического христианства и Церкви: раз не было Тайной вечери, значит, по утверждению авторов «апокрифа», христианская Церковь лишена своего главного мистического Таинства и заповеданное Христом Причастие – лишенный всяких оснований вымысел.

В разговоре об Иуде Пилат впервые обнаруживает граничащую с ясновидением проницательность, что «роднит» его с арестованным: «с дьявольским огнем… в глазах» (с. 446) он воссоздает атмосферу особой интимности, располагающей к откровенности в доме Иуды: «Светильники зажег…» (с. 446).

Вообще вопрос о том, откуда прокуратору известно о роли Иуды в деле «подследственного из Галилеи», не так уж прост. Иешуа доставлен к Пилату после допроса у Каифы, о чем красноречиво свидетельствуют следы побоев на лице. Оттуда же поступили и оба пергамента, излагающие состав преступления: подстрекательство к разрушению храма и антиправительственные высказывания. Разговор об Иуде Пилат завел сразу же после того, как прочел второе донесение. Естественно предположить, что имя провокатора в нем указано. Вместе с тем Иуда состоит на службе у Каифы тайно, и в дальнейшем первосвященник не признает его причастность к аресту Иешуа. На прямой вопрос Пилата, известен ли ему Иуда из Кириафа, Каифа предпочитает молчать, дабы не согрешить ложью в канун Пасхи. Но в ночь пасхального торжества ему все-таки приходится солгать: уже после гибели Иуды Каифа лжет Афранию, что Иудины деньги не имеют к нему никакого отношения, да и вообще в этот день выплата денег никому не производилась. Пособничество Иуды он тщательно скрывает, а значит, в прочитанном Пилатом донесении имя осведомителя фигурировать не может. Достаточно было свидетельства тех людей, которые подслушивали разговор Иуды с «философом» и ворвались в дом сразу же после крамольных слов, чтобы отвести вольнодумца в тюрьму.

Но Пилату известно абсолютно все, – поистине невероятная осведомленность. Во всем, что касается Иуды, Пилат значительно прозорливее Иешуа. Ясновидящий «философ» ведет себя так, будто бы вообще не подозревает, кем оказался «любознательный молодой человек», хотя любому на его месте это было бы очевидно. Иешуа выказывает простодушие гения. Но так ли он простодушен? С неожиданным удивлением Иешуа «вдруг» осознает, что его ждет смерть: «А ты бы меня отпустил, игемон, – неожиданно попросил арестант, и голос его стал тревожен, – я вижу, что меня хотят убить» (с. 448). И это несмотря на то, что приговор, уже вынесенный Синедрионом, ему, конечно же, известен, как известно и то, что Пилату предстоит лишь утвердить его. Наивность Иешуа необъяснима с обычной, человеческой точки зрения, но у романа мастера свои законы. Правда, дар прозрения не оставляет Иешуа: у него «есть предчувствие», что с Иудой «случится несчастье» (с. 447), и это предчувствие его не обманывает. В общем, если рассматривать допрос с реалистических позиций, странностей обнаруживается немало, и поведение Иешуа озадачивает. Но если иметь в виду, что перед нами – искусно срежиссированная дьяволом инсценировка, то разбирать приходится не «правду жизни», а гениальное правдоподобие театра с неизбежной условностью сценического действия. Спектакль рассчитан на то, что сознание совместит события, изложенные мастером, с Новым Заветом и новая трактовка в силу своей наглядности покажется убедительной, а для актеров главное, чтобы им верили. Поэтому необходим налет «чудесного» в образе Иешуа и элемент простодушия в его характере, что вроде бы несоединимо в одном человеке, зато наиболее полно раскрывает образ за очень короткое время. Все аллюзии на Новый Завет связаны либо с главной задачей – отрицанием Божественной природы Христа, либо с усилением впечатления достоверности.

Последние часы жизни Иешуа, равно как и его погребение, – лишь продолжение двух линий: отрицание Божественности Христа тем убедительнее, чем тоньше игра. Роман мастера как литературное произведение (сценарий) и как спектакль задуман таким образом, что ни Иешуа, играющий Иисуса, ни Воланд, играющий Пилата, словесно ни разу не опровергают Божественную Сущность Иисуса. Актеры просто не говорят об этом, предлагая такой вариант, при котором сама постановка вопроса оказывается неуместной: совершенно очевидно, что Иешуа не сын Божий и не Мессия, и его «биография» не позволяет предположить обратное.

Иешуа не проходит Крестного пути Иисуса к Голгофе и не несет Креста. Осужденные «ехали в повозке» (с. 588), а на их шеи были повешены доски с надписью на арамейском и греческом языках: «Разбойник и мятежник» (с. 588). На Лысой Горе над крестами нет никаких табличек с надписями, да и крестов как таковых нет: казнили преступников на столбах с поперечной перекладиной без верхнего выступа, как на картине Н. Ге «Распятие» (1894), хотя художник таблички все-таки поместил. Такого рода вариации крестов применялись в практике римской казни. Руки Иешуа не были прибиты гвоздями, а только привязаны к поперечной перекладине, что тоже является разновидностью римского распятия, но эта «реалия», сама по себе достоверная, вступает в противоречие с Новым Заветом.

Христос был прибит к Кресту, а над Его головой помещалась надпись, «означающая вину Его»: «Сей есть Иисус, Царь Иудейский» (Мф. 27: 37). По свидетельству апостола Иоанна, надпись содержала еще и насмешливо-презрительное отношение иудеев к Нему: «Иисус Назорей, Царь Иудейский» (Ин. 19: 19).

Мастер отрицает и притчу о благоразумном разбойнике, уверовавшем на кресте в то, что Иисус – Сын Божий. Ни Дисмас, ни Гестас не питают к Иешуа ничего, кроме враждебности. Распятый на соседнем столбе Дисмас совершенно уверен в том, что Иешуа ничем не отличается от него. Когда палач дает Иешуа губку с водой, Дисмас восклицает: «Несправедливость! Я такой же разбойник, как и он» (с. 597), явно пародируя слова Иешуа о «царстве истины и справедливости» и придавая слову «разбойник» оттенок некоторого превосходства: вероятно, по его мнению, только разбойники имеют право на воду перед смертью. Имена разбойников соответствуют именам, вошедшим в предание о Распятии Христа, – Булгаков мог почерпнуть их из апокрифического евангелия от Никодима, подробный разбор которого содержится в сборнике «Памятники древней христианской письменности» (М., 1860). В этой книге говорится, что приписываемые Никодиму записи вошли в творения церковных писателей, в священные песнопения творцов церковных песней и канонов. Таким образом, апокрифические евангелия важны не только как памятники христианской древности, но и как пособие к изъяснению принадлежностей церковного богослужения, народных верований, произведений искусства.

Никодима отождествляют с тайным учеником Христа, упомянутым в Новом Завете, фарисеем, членом Синедриона, который был крещен апостолами Петром и Иоанном (Ин. 3: 1–21; 7: 50–52; 19: 38–42) и принимал участие в погребении Иисуса. Он свидетельствует в своих записях, что Иисус был распят в терновом венце на голове, в лентионе около чресел. Над головой помещалась доска с указанием Его вины. Вместе с ним были распяты разбойники Дисмас и Гестас (справа и слева соответственно), из которых Дисмас покаялся и уверовал в Бога на кресте.

В католичестве тоже упоминаются имена этих разбойников, но в иной последовательности. Анатоль Франс, написавший рассказ «Гестас», взял эпиграфом к нему цитату из Огюстена Тьерри «Искупление Лармора»: «„Гестас, – сказал Господь, – нынче же будешь со Мною в раю“. Гестас – в наших старинных мистериях – имя разбойника, распятого одесную Иисуса Христа».^[128] Новый Завет имен распятых разбойников не называет, но притча о раскаявшемся разбойнике есть в Евангелии от Луки (23: 39–43).

Судя по тому, что Булгаков поместил Дисмаса справа от Иешуа, он пользовался не католическими источниками и не версией А. Франса, а свидетельством Никодима. Мотив покаяния вытеснен возгласом Дисмаса, отвергающим всякую мысль о возможной перемене его сознания.

Казнь Иешуа поражает отсутствием непременной в подобных случаях толпы, ибо казнь – не только наказание, но и назидание. (О сборище народа, конечно же, говорится в Новом Завете.) Роман мастера объясняет это тем, что «солнце сожгло толпу и погнало ее обратно в Ершалаим» (с. 590). За цепью легионеров под фиговым деревом «утвердился… единственный зритель, а не участник казни, и сидел на камне с самого начала» (с. 591). Этим «зрителем» был Левий Матвей. Итак, кроме двух цепей римских солдат, окруживших Лысую Гору, Левия Матвея в качестве зрителя, Крысобоя, «сурово» поглядывающего «то на столбы с казнимыми, то на солдат в цепи» (с. 590), и Афрания, который «поместился невдалеке от столбов на трехногом табурете и сидел в благодушной неподвижности» (с. 590–591), других свидетелей казни нет. Это обстоятельство подчеркивает эзотерический характер момента.

В противовес Иисусу, не терявшему на Кресте сознания, Иешуа большей частью находился в забытьи: «Счастливее двух других был Иешуа. В первый же час его стали поражать обмороки, а затем он впал в забытье, повесив голову в размотавшейся чалме» (с. 597). Очнулся он только в тот миг, когда стражник поднес ему губку с водой. При этом «высокий» (с. 440) голос Иешуа превращается в «хриплый разбойничий» (с. 597), словно приговор и казнь изменили сущность благодушного философа. После злобного выпада Дисмаса Иешуа, верный своей доктрине «справедливости», просит палача напоить и Дисмаса, «стараясь, чтобы голос его звучал ласково и убедительно, и не добившись этого» (с. 598). Неудачная попытка перемены «разбойничьего» голоса на «ласковый» как-то не вяжется с предыдущим описанием Иешуа: словно он пытается играть на кресте некую роль, но интонация его подводит.

О том, что повешенным давали воду, Новый Завет не говорит. Их поили особым напитком, имеющим наркотическое действие, после принятия которого Иисус сразу же умер. В разговоре с Пилатом Афраний говорит, что Иешуа от этого напитка отказался.

Похоронен Иешуа тоже своеобразно, вопреки всем иудейским обычаям и свидетельствам о погребении Иисуса Христа. Волею авторов «апокрифа» место захоронения Иешуа оказалось чрезвычайно далеко от Гроба Господня. Иисуса похоронили здесь же, на Голгофе, где были скальные пещеры, в которые помещали покойников, закрывая вход в пещеру каменной плитой. Ученики не переносили тело Учителя далеко, а похоронили в пустом гробе (пещере), принадлежавшем богатому последователю учения Иисуса Иосифу Аримафейскому, который выпросил у Пилата разрешение на захоронение. Участие Иосифа Аримафейского упоминается всеми евангелистами, а о том, что гроб принадлежал ему, читаем у Матфея: «И, взяв тело, Иосиф обвил его чистою плащаницею и положил его в новом своем гробе, который высек он в скале; и, привалив большой камень к двери гроба, удалился» (Мф. 27: 59–60).

Тело Иешуа похоронная команда вывезла за город, взяв с собою и Левия. «Часа через два достигли пустынного ущелья к северу от Ершалаима. Там команда, работая посменно, в течение часа выкопала глубокую яму и в ней похоронила всех трех казненных» (с. 742).

Вообще в обычаях иудеев было оставлять тела преступников (в случае, если у них не оказывалось родственников) в долине Хинном (Геенне), которая до 622 года до н. э. была местом языческих культов, а затем превращена в свалку и прóклята. Можно было бы предположить, что тело Иешуа отвезли туда, однако Геенна расположена к югу от Иерусалима, а тела булгаковских преступников отправили на север. Поэтому никаких реальных указаний на то, где похоронили разбойников, Булгаков не дает, – топография остается тайной, известной только участникам похоронной процессии и Понтию Пилату. «Пустынное ущелье» может ассоциироваться с пустыней и козлом отпущения, но и эта ассоциация не проливает свет на загадку погребения Иешуа. Остается только северный ориентир.

Цепь отрицаний, связанных с рождением, жизнью и смертью Иисуса Христа, в романе Булгакова замкнута: и место рождения Иешуа, и место его последнего приюта отнесены куда-то на север Палестины. Здесь вспоминается ария, врывающаяся в телефонный разговор «московской части» романа: «Скалы мой приют», которую можно отнести и к посмертному наказанию Пилата, и к погребению Иешуа. Даже если на могиле «философа» происходили какие-либо чудеса, их никто не мог видеть: стражников там не оставили; яму сровняли с землей и засыпали камнями так, чтобы она не выделялась на фоне каменистой пустыни. Левий, случись ему вернуться сюда, вряд ли разыскал бы могилу учителя, ибо опознавательный знак знал лишь руководивший похоронами Толмай.

Толмай, которого Афраний упоминает в разговоре с прокуратором трижды, судя по имени, еврей. Значит, руководил похоронами иудей, состоящий на службе у римлян. В этом факте нет ничего странного, но все-таки вызывает недоумение то, что иудей, пусть даже и на службе у римлян, грубо нарушил Закон, запрещающий совершать погребение в субботу и тем более в Пасхальную субботу. После шести часов вечера строжайше запрещалось хоронить кого бы то ни было. Ученики Иисуса Христа очень торопились и к нужному часу успели. Иешуа умер во время грозы, которая началась «к концу дня» (с. 714), затем, уже после грозы, тела повезли за Ершалаим. Пока копали могилу, прошло еще немало времени, так что похороны совпали с разгаром праздника и со смертью Иуды. Конечно же, иудей не мог пренебречь Пасхой (как, впрочем, сделал это и Иуда, который предпочел празднику свидание с Низой) и осквернить себя погребением.

Второе грубейшее нарушение Закона в том, что похоронили Иешуа не по иудейскому обычаю, перепеленав чистой плащаницей, а одели в хитон. Оба отступления от Закона делают похороны Иешуа беззаконными, кощунственными и двусмысленными.

К северу от Иерусалима располагались густонаселенные города вплоть до Самарии, в которой жило много язычников и полуязычников, формально принявших иудаизм, но втайне исповедовавших свою веру. Северный ориентир могилы Иешуа, нетрадиционные похороны, участие в них отступника от веры Толмая могут быть свидетельствами нееврейского характера погребения и лишают его определенной религиозной окраски. Вероятно, это языческое погребение, но не римское: римляне усопших кремировали.

Попытка Левия выкрасть тело с Лысой Горы – тоже негативная аллюзия на Новый Завет, каких мы насчитали уже немало. Дело в том, что, когда Христос воскрес, присутствовавшие при этом стражники сообщили Синедриону о Воскресении, и это обстоятельство поверглосвященнослужителей в смущение. Было решено подкупить стражу, чтобы о Воскресении не было разговора, и распустить слух о том, что тело выкрали ученики, когда незадачливые охранники спали. «Они, взяв деньги, поступили, как научены были; и понеслось слово сие между иудеями до сего дня» (Мф. 28: 15). Роман мастера закрепляет веру в попытку кражи, восходящую к версии подкупленных стражников из Нового Завета.

Довольно подробно мотив кражи тела описан в книге Н. Нотовича «Неизвестная жизнь Иисуса Христа», получившей название «Тибетского евангелия» и широко распространенной в начале XX столетия. Она была опубликована вскоре после путешествия Нотовича в 1887 году по верхнему течению реки Инд в Гималаях. По версии Нотовича, Пилат, чрезвычайно опасавшийся Иисуса, приказал после похорон тайно вырыть тело Христа и похоронить в другом месте. Когда ученики нашли гроб пустым, они поверили в Воскресение. Здесь для нас важно сделанное Пилатом захоронение в «неизвестном месте». Второй момент, сближающий «Тибетское евангелие» с булгаковским романом, – образованность Иешуа. По Нотовичу, Иисус в четырнадцатилетнем возрасте покинул отчий дом и с караваном купцов добрался до Индии. Там Он изучил разные языки, проповедовал среди индусов и буддистов и вернулся на родину в возрасте 29 лет. С булгаковским Иешуа героя «Тибетского евангелия» сближает возраст (по Булгакову Иешуа – человек «лет двадцати семи» (с. 436)), знание многих языков (о Иисусе таких сведений, не считая «Тибетского евангелия», нет), а также бродяжничество как образ жизни. Конечно же, Иисус Нового Завета не мог отрицать, что у Него есть дом в Назарете, где живут многочисленные родственники, да и путешествовал Он всего лишь три года. Иисус из книги Нотовича не видел своих родных с четырнадцати лет, постоянно перемещаясь из города в город, из страны в страну. «Тибетское евангелие» вполне могло быть известно автору «Мастера и Маргариты», во всяком случае, не следует отрицать возможности его знакомства с этой книгой.

Иешуа не называет себя философом, но Понтий Пилат определяет его именно так и даже спрашивает, из каких греческих книг он почерпнул свои воззрения. На мысль о греческих первоисточниках знаний Иешуа прокуратора натолкнуло рассуждение о том, что все люди добры от рождения. Философская концепция Иешуа о том, что «злых людей не бывает», противостоит знанию иудеев об онтологическом зле. Ветхий Завет, считая человеческую природу падшей в результате первородного греха, настаивает на четком разделении между добром, идущим от Бога, и злом, идущим от сатаны. Добро может быть понятно только как мера вещей в Боге, и ни одно побуждение, ни одно действие не есть благо, если его критерием не является Бог и оно не согласуется с Законом.

В противоположность этому Иешуа настаивает на том, что от рождения нет злых людей, добро присуще человеку как данность, и только внешние обстоятельства могут повлиять на человека, сделав его «несчастным», как, например, Крысобоя, но изменить «добрую» природу они не могут. Рассуждая о Крысобое, Иешуа говорит: «С тех пор, как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и черств» (с. 444), но даже эти приобретенные качества ему не хочется подводить под категорию зла. Иешуа отрицает зло как таковое, заменяя это понятие словом несчастье. Человек в этом мире, в таком случае, зависит только от обстоятельств, которые могут быть несчастливыми и привнести в изначально добрую природу такие новые черты, как, скажем, жестокость и черствость. Но их можно «стереть» увещеванием, воспитанием, проповедью: Иешуа считает, что беседа с Крысобоем помогла бы последнему измениться. Подобное рассуждение отчасти напоминает одно из положений греческой философии о том, что зло есть отсутствие добра, а отсутствие должного поведения – несчастье, произошедшее в результате рокового стечения обстоятельств. Отсутствие зла как монотеистического метафизического начала в данном контексте снимает вопрос о сатане – носителе космического зла, возникшего в результате свободного выбора сотворенных ангелов, – и о его борьбе за индивидуальную человеческую душу. В силу вступает не свободный выбор человека между добром (в Боге) и злом (в сатане), а игра случая. Позиция Иешуа уязвима: «добрые люди», изуродовавшие Крысобоя, сделали отнюдь не доброе дело, и «несчастный» Крысобой о своей природной доброте как будто «забыл». Отвергая онтологическое существование зла, Иешуа, бесспорно, отвергает сатану в качестве носителя такового. Его рассуждение имеет продолжение в диалоге Воланда и Левия на крыше Пашкова дома. Воланд, являя собой воплощенное зло, насмехается над Левием, который, будучи прямым последователем Иешуа, отрицает наличие зла и в то же время прекрасно знает о том, что оно есть, и даже общается с сатаной. Сравнивая зло с тенью, падающей от предмета, Воланд спрашивает у Левия: «…что бы делало твое добро, если бы не существовало зла?» (с. 776). О том, что именно считает добром ученик Иешуа, мы будем говорить в посвященной ему главе, но понимает он добро весьма своеобразно. Из рассуждений Воланда ясно, что добро он считает первичным – ведь «тень от шпаги» не может возникнуть без самой шпаги. Но в таком случае ясно, что и «добро» Иешуа, да и сам Иешуа – тени от Иисуса Христа, ведь Иешуа возник только потому, что «списан» с Иисуса и является Его копией и – одновременно – негативом. «Добро» Иешуа и Левия – это понятие, существующее вне Бога для тех, кто верит только в жизненные обстоятельства, в их решающую роль.

Иешуа проповедует добро как сущностную категорию, данную изначально всем людям. Но почему-то под определение «добрый» попадают чрезвычайно непривлекательные люди – противопоставлений им в романе мастера нет. Мрачный фанатик и потенциальный убийца (из лучших побуждений!) Левий, «жестокий», эгоцентричный, закрытый для людей Пилат, коварный и хитрый Афраний, чудовищный Крысобой, корыстный доносчик Иуда – все они делают чрезвычайно дурные дела, даже если их побуждения сами по себе хороши. Пилат защищает кесаря и закон и стоит на страже порядка; Крысобой отличился как смелый воин и расправляется с разбойниками и мятежниками; Иуда служит Синедриону и тоже ратует за порядок: побуждения у всех благие, а вот действия предосудительные.

Надо сказать, что надежды Иешуа на силу воспитания и нравоучений развенчаны примером Иуды: беседа с «философом» нисколько не изменила сребролюбивого доносчика, смерть Иешуа даже тенью не легла на него и не омрачила радостного возбуждения от предвкушения свидания с такой же, как и он сам, провокаторшей Низой и от получения денег за хорошо выполненную работу.

Христа можно считать антагонистом Иешуа и в вопросе добра и зла. Вся мера добра, по Его словам, только в Боге. Люди могут быть злыми и добрыми, и это определяется по их поступкам: «Ибо всякий, делающий злое, ненавидит свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы, а поступающий по правде идет к свету, дабы явны были дела его, потому что они в Боге соделаны» (Ин. 3: 20–21).

Особо стоит вопрос о соседстве «истины» со «справедливостью». Если Иешуа говорит о переходе человечества в Царствие Божие, вопрос о государственной власти отпадает сам собой и для чего тогда рассуждать о власти кесаря – непонятно. Если же речь идет об утопических временах, о коммунизме (или анархизме?) как об обществе, при котором отпадет необходимость государственной власти, эта позиция носит прямо-таки революционный характер и, естественно, воспринимается представителями властей как призыв к мятежу. Булгаковский Пилат неспроста интересуется, что именно понимает Иешуа под «истиной», ибо это философская категория, тогда как «справедливость» – понятие социального характера. Ответ он получает вполне материалистический: истина оказывается относительной, в данный момент истинно то, что у прокуратора болит голова. Почти по Марксу. Полностью свою позицию Иешуа объяснил, пересказав прокуратору то, что говорил в доме Иуды: «В числе прочего я говорил… что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть» (с. 447). О Царствии Божием – ни слова. Значит, время безвластия наступит на земле. Но перед этим Иешуа ясно сказал, что «храм старой веры» заменится «новым храмом истины», т. е. истина (вероятно, вкупе со «справедливостью») заменит веру в Бога и станет новым объектом поклонения. Иешуа – пророк грядущего утопического коммунизма. Он принимает смерть за свои убеждения и прощает Пилата. И хотя его смерть вовсе не добровольна, она принята за идеалы, к которым свойственно возвращаться человечеству и которые уже победили в той стране, в которой родился мастер, в стране, еще не достигшей идеала безвластия, но находящейся на пути к нему, а оттого создавшей самую страшную по своей изощренной лживости власть.

Читательские симпатии вызывает простодушие и благодушие Иешуа, хотя его «царство истины» и «добро» весьма сомнительны. Читателю нравятся диссиденты, читатель всегда не доволен властью. Но проповедь Иешуа вовсе не миролюбива, она идеологична – это очевидно. Синедрион почувствовал антиклерикальную направленность речей «философа»: ведь он, хотя и не призывал немедленно разрушить храм, говорил, что рано или поздно старая вера рухнет. Каифа заявил прокуратору: «Ты хотел его выпустить затем, чтобы он смутил народ, над верою надругался и подвел народ под римские мечи!» (с. 454). Страх Каифы понятен. Понятно, что противник первосвященника Пилат с удовольствием поступил бы наперекор желанию Каифы, но и он понимает, насколько опасен Иешуа не только для Иудеи, но и для Рима. Рассказывая на базаре, что власть не есть неизбежность, Иешуа явно способен поторопить наступление благословенных времен и стать идейным зачинщиком бунта во имя грядущего коммунизма, или политической анархии, или просто против власти – ради немедленного осуществления «справедливости». Надо сказать, что Каифа не напрасно опасается возможной смуты: единственный ученик Иешуа готов мстить с ножом в руке. Как видим, проповедь Иешуа не внесла мира в его мрачную душу. Левий обвинил Бога в несправедливости, но в чем же ее видел Иешуа? Эту тему затрагивал и Воланд. «Все будет правильно…» (с. 797) – утешал он Маргариту, которая, точно переняв его успокоительную интонацию, в свою очередь увещевала Ивана Бездомного: «…все у вас будет так, как надо» (с. 811). Сатана, находящаяся в аду женщина, пророк-революционер толкуют о справедливости, не называя путей к ней.

Путь ищет каждый человек. И степень обаяния Иешуа является своеобразной лакмусовой бумажкой духовного состояния: чем меньше отождествлений с Христом^[129] позволяет себе читатель, сострадая Иешуа, тем убедительнее смелое диссидентское начало. Мы видим страдальца за гуманистические идеалы. По булгаковским временам ход опасный, но в контексте всего творчества Булгакова вполне логичный. Кто утверждает наступление «царства справедливости»? Бродячий философ, скрыто иронизирующий над мучительным вопросом Достоевского: возможна ли истина без Христа? Ну конечно, отвечает Иешуа, только в соединении со справедливостью.

В 1939 году Булгаков написал пьесу «Батум» о молодых годах Сталина. Первоначально она называлась «Пастырь». Юный семинарист-революционер, бесстрашно отвергший религию, своими рассуждениями похож на Иешуа. Но в пьесе характер молодого Сталина вмещает в себя не только очевидную прогрессивность и пророческий дар, в нем отчетливо проступают демонические черты, создается некий гибрид Христа, сатаны, революционера, в общем, антихриста. Все то, что в Иешуа таится подспудно и расшифровывается только с помощью Евангелий, в Сталине подается пугающе явно. Молодой Сталин становится воплотившимся Иешуа, стершим благостный грим, точнее, постепенно стирающим его. Конечно же, и он – тоже пророк.

Однако пророк, философ и безумец Иешуа куда больше этих характеристик. Он ведает «светом» в надмирной, дуальной Воланду сфере, т. е. в духовной иерархии наделен властью манихейского размаха. Но это и есть неправедный агнец, лживая копия Христа, Его противоборец – антихрист. Сталин в «Батуме» – земной ставленник антихриста, осуществитель политических идей. Булгаков увидел в отрекшемся от Бога семинаристе черты грядущего на земле антихриста, но он еще не вырос в того, кого с восторгом примут за Мессию, потому что исповедуемый им атеизм дает разгул только культу личности, но не сатаны. Личностью он и ограничен, он весь «здесь и сейчас», хотя сатане проход в это «здесь» открыт именно благодаря воплощению антихриста.

Похожий внешне на Христа самозванец-антихрист должен прийти в конце времен, чтобы обмануть давно отложивших Новый Завет на книжные полки людей видимостью второго пришествия Христа и быть принятым за Него. Учение святых отцов Церкви об антихристе^[130] делает упор на этом видимом сходстве. Но и роман мастера построен в соответствии с этим: в разыгранной мистерии Иешуа играет роль Иисуса, выдает себя за Него доверчивому читателю (перед этим – зрителям или «интуитивистам», каковым, вероятно, оказался мастер). В общем, запыленная повседневностью икона вдруг заиграла обманчиво яркими красками. Евангелисты отошли на второй план.

В этом мире сатана может действовать только через человека, через его мысли, чувства, сердце. Антихрист – воплощение сатаны; он рожден земной женщиной и сатаной (по одной из версий принявшим облик собаки или шакала) и после физического воплощения обретает над людьми непомерную власть.

В романе мастера, естественно, нет никаких указаний на «родословную» Иешуа (отец-сириец – всего лишь слух). Но в иномирности Иешуа создает оппозицию сатане не потому, что они воюют друг с другом: сферы у них разные, методы воздействий – тоже, но они едины в противоборстве Творцу. В трактовке Булгакова, как представляется, Иешуа-антихрист не склонен считать свое «ведомство» в чем-то уступающим «ведомству» Воланда. Просто антихрист до определенного времени полностью не проявлен, его роль не так отчетлива и прочитываема, как роль сатаны, более прикровенна.

Мастеру совершенно понятно, кто такой Иешуа: в своей жизни он насмотрелся на истину и справедливость без Бога. Он видел, во имя кого утверждается «новый храм истины», видел гигантских идолов, соперничающих с ершалаимскими, поставленных во славу человека, который призван облагодетельствовать мир, якобы во имя «справедливости», а по сути, поставил себя на место преданного им Бога. Вот почему мастер не хочет «света» антихриста, не просит о нем, не стремится даже к разговору об Иешуа: Воланд сам передает мастеру «оценку» Иешуа. Прекрасно поняв, что значит реализация идеалов антихриста, мастер не намерен поклоняться Иешуа, а потому не заслужил «света», предпочтя уход в проявленную тьму, к сатане. Обольститель в роли пророка и философа не так страшен, как действительность, рожденная благодаря ему и питающаяся его силой.

Провокация – основная черта «сатанинских» персонажей произведений Булгакова. Сталин в «Батуме» уговаривает одноклассника передать пакет с листовками, что делает его сообщником революционной деятельности мятежного семинариста; провокатором является Рудольфи из «Театрального романа» и т. д. Весь роман «Мастер и Маргарита» построен на действенности провокации: Воланд, Иуда, Низа, Алоизий – провокаторы. Иешуа тоже выступает в этой роли. Он обращается к Пилату с наивно-провокационной просьбой: «А ты бы меня отпустил, игемон» (с. 448). Понтий Пилат (не евангельский, который вообще никакой вины за Иисусом не нашел, а булгаковский, только что столкнувшийся с «делом государственной важности» – именно так воспринималось высказывание об упразднении в будущем власти римского кесаря) прекрасно знал, что подобное высказывание могло квалифицироваться как «оскорбление величества» или, во всяком случае, как посягательство на «божественную власть» кесаря. Такого рода преступление каралось повешением на кресте, именовавшимся у римлян «прóклятым (или несчастным) деревом».

Поскольку все четыре Евангелия утверждают, что Пилат не нашел в Иисусе Христе никакой вины, поскольку вопрос не касался римской власти вообще, то, естественно, никаких психологических коллизий, противостояний и мук совести у евангельского Пилата возникнуть не могло, кроме одного: он не смог защитить Иисуса от иудейской толпы, которая и приговорила Его к казни. Версия мастера намеренно уводит читателя в совершенно не связанные с Новым Заветом области, ассоциируясь с современным Булгакову обществом, ибо в чем-чем, но только не в трусости можно обвинить евангельского Пилата: он приложил все усилия, чтобы спасти осужденного, уговаривая толпу и вынудив иудеев признать свою вину. «Пилат, видя, что ничто не помогает, но смятение увеличивается, взял воды и умыл руки пред народом, и сказал: невиновен я в крови Праведника Сего; смотрите вы. И, отвечая, весь народ сказал: кровь Его на нас и на детях наших» (Мф. 27: 24–25).

Но в ершалаимских событиях бродяга, признавший свою вину в присутствии свидетелей и по римскому праву подлежащий бесспорной казни, просит прокуратора отпустить его. Нетрудно представить себе, что вышло бы, согласись прокуратор на подобную авантюру. Либо его казнили бы вместе с Иешуа, либо пришлось бы «инкогнито» бежать с философом из Ершалаима. Но где мог укрыться Пилат от всевидящего Афрания? Тем не менее просьба прозвучала, и она заставила Пилата испугаться, потому что он, прокуратор, вовсе не собирался умирать из-за незнакомого, хоть и симпатичного ему человека. Карьера, власть – это реальность. И тем более не собирался он умирать за политические взгляды, которые не разделял. Но Иешуа перед казнью недвусмысленно дал ему понять, что считает его трусом. Это стало главной виной пятого прокуратора Иудеи перед Иешуа и никогда не могло быть вменено в вину Пилату Понтийскому, при котором был распят Иисус Христос.

4. Страх Понтия Пилата

После приказания отдать Иешуа под стражу Пилат действует как человек, скованный страхом перед лишними разговорами и возможными последствиями. Его поведение типично для эпохи, современной мастеру, с ее репрессиями, сетью доносов и казней. Исторический Пилат вел себя куда свободнее. Никаких мер по изоляции Иисуса он не предпринимал. Единственное, что он сделал из уступки Каиафе: на сообщение о пророчестве Воскресения и необходимости в связи с этим поставить стражу у Гроба он ответил: «…имеете стражу, пойдите охраняйте, как знаете» (Мф. 27: 65), т. е. предоставил первосвященнику самостоятельно распоряжаться дальнейшим ходом событий. Булгаковский Пилат выглядит гораздо трусливее, чем его новозаветный прототип. Он поручает отдать Иешуа в ведомство начальника тайной службы «и при этом передать ему распоряжение… о том, чтобы Иешуа Га-Ноцри был отделен от других осужденных, а также о том, чтобы команде тайной службы было под страхом тяжкой кары запрещено о чем бы то ни было разговаривать с Иешуа или отвечать на какие-либо его вопросы» (с. 449). Спрашивается, зачем такие предосторожности? Конечно, именно так поступил бы современный Булгакову следователь, и сближение ершалаимской ситуации с современностью – одна из задач писателя. Но помимо этого роль Пилата заключается в том, чтобы продемонстрировать страх как можно откровеннее, так, чтобы он не вызывал сомнений.

Страх нарастает постепенно. Рано утром Пилат ощущает его как предчувствие дурного дня, соединенное по ассоциации с запахом розового масла. (Здесь вспоминается мастер, который увидел мимозы в руках Маргариты, вызвавшие у него тревогу – предчувствие грядущих несчастий.) Внутренний дискомфорт усиливается головной болью: допрашивая обвиняемого, Пилат мучается: «Голос отвечавшего, казалось, колол Пилату в висок, был невыразимо мучителен» (с. 441). После того как Иешуа успокоил головную боль прокуратора, на «желтоватом его бритом лице выразился ужас. Но он тотчас же подавил его своею волею» (с. 441). Этот мимолетный ужас выкристаллизовался видением кесаря и новым тягостным предчувствием гибели и бессмертия, «причем бессмертие почему-то вызвало нестерпимую тоску» (с. 446). И уже окончательно поняв, что арестанта придется послать на казнь, Пилат пытается скрыть свой страх криком, но тем самым только яснее его обнаруживает: «Или ты думаешь, что я готов занять твое место?» (с. 448).

Далее страх вовсе не идет на убыль, хотя самое тяжкое позади, но, как кажется, возрастает. Пилат просит Афрания «немедленно и без всякого шума убрать с лица земли тела всех трех казненных и похоронить их в тайне и в тишине, так, чтобы о них больше не было ни слуху ни духу» (с. 721–722). И тут же высказывает опасение в появлении последователей Иешуа, хотя ему прекрасно известно, что таковых нет. Именно с этого момента в поведении Пилата начинается цепочка логических неувязок. Из разговора с Афранием выясняется, что Иешуа хорошо знаком начальнику тайной стражи: «Он… вел себя странно, как, впрочем, и всегда», «не был многословен на этот раз» (с. 721), т. е. Афраний уже изучил манеру поведения Иешуа. Конечно, в таком случае Афраний знает и то, что единственный последователь Иешуа – Левий и иных нет. Не секрет это и для Пилата: «…хотя мы и не можем обнаружить – в данное время, по крайней мере, – каких-либо его поклонников или последователей, тем не менее ручаться, что их совсем нет, нельзя» (с. 721). Афраний на лету ловит замысел прокуратора и во втором их разговоре брошенный Пилатом намек обращает в мотив, «объясняющий» гибель осведомителя: «Кто был заинтересован в гибели Иуды? Какие-то бродячие фантазеры, какой-то кружок…» (с. 738). Так в иносказательной форме Пилат и Афраний создают легенду о Иешуа. Для начала они придумывают некий кружок, которого якобы смертельно боится прокуратор, почему и хоронит казненного тайно и поспешно. Наличие кружка вполне объяснит широкой публике смерть Иуды. Распространение слухов о «кружке» обеспечит и посмертную славу Иешуа; ему суждено стать в людской молве не одиноким философом, а идеологом и создателем целой группы приверженцев. Страх прокуратора оказывается фальшивым, это страх – на публику, его поведение диктуется точным расчетом: только Пилат, способствовавший казни Иешуа, может прославить его в веках, создав легенду и распространив ее в Ершалаиме, т. е. стать своеобразным основоположником христианства. Поистине сатанинский замысел! Именно поэтому Пилат и Афраний перебирают возможные версии гибели Иуды, причем главная, евангельская, фигурирует лишь как одна из вероятных: «предполагая» самоубийство Иуды, прокуратор прямо заявляет: «Я готов спорить, что через самое короткое время слухи об этом поползут по всему городу» (с. 740). Конечно, слухи о кружке фантазеров и о самоубийстве Иуды Афранию чрезвычайно легко распространить, и у казненного возникнут уже не придуманные, а явные почитатели, которых Пилат не опасается.

Интересна его реакция на замечание Афрания об «исчезновении» тела Иешуа с Лысой Горы: «Ах, как же я этого не предвидел!» (с. 741). Из неудавшегося похищения тела Левием можно создать сразу две легенды: для противников Иешуа – о том, что кража удалась; для последователей – о Воскресении. И только кругу избранных останется «правда». В общем, если бы не Пилат и Афраний, христианство, по версии мастера, вообще не смогло бы возникнуть, поскольку подследственного из Галилеи никто не знал. Не считая Левия и сторонних свидетелей его казни, смерти и похорон не было. Никто не знал о роли Иуды в жизни и смерти Иешуа – даже Синедрион вынужден был умолчать об этом, следовательно, слухи можно было распространять беспрепятственно.

Если допустить, что сатана и Пилат – одно лицо, возможно, приоткроется темная завеса над рождением новой тайной религии и раскроется механика мифотворчества. В задачу мастера входило не только последовательное изложение событий, но и создание психологического портрета Пилата, фиксация его мыслей, снов, видений. Следовало очень тщательно передать разговоры прокуратора и Афрания, сделать понятным читателю их полный намеков и умолчаний «эзопов» язык. Мастеру надлежало показать, как именно сыграл на своем страхе перед кесарем Пилат, изображая после казни Иешуа роль окончательно струсившего прокуратора, чтобы использовать видимость этого страха для создания легенды. Иешуа, обличивший, по словам Афрания, трусость как величайший порок, прямо свидетельствует свое отношение к поведению Пилата, что, естественно, делает дальнейшие действия прокуратора еще более убедительными и психологически понятными: из трусости он поспешно хоронит казненных, свой страх объясняет распущенными затем слухами о «кружке фантазеров» и т. д. Вместе с тем все роли расписаны заранее, и, конечно же, никакого страха сатана, играя прокуратора, не испытывает. Важна маска. Убийство Иуды так же двусмысленно, как и этот страх. Как кажется на первый взгляд, Пилат отдает распоряжение об убийстве, убирая «объекта», работавшего на Каифу. Но если взглянуть на убийство Иуды с точки зрения созревающего в голове Пилата мифа, ему необходимо избавиться от Иуды как от нежелательного свидетеля небожественного происхождения Иешуа, который знал правду о нем, неизвестную до тех пор, покуда ее не вскрыл мастер. И убийство – месть, и убийство – устранение свидетеля входят в расчеты прокуратора как две мотивировки «наказания» Иуды: первая очевидна для всех; вторая более эзотерична, но все-таки угадывается. В общем, Пилат вершит судьбами и распространяет мифы, угодные как иудеям, так и возможным последователям казненного.

Но для того чтобы оттенки сложной игры были переданы точно, необходим человек, способный их разглядеть, – мастер. Любой слух, любая доступная прокуратору версия, равно как и любое тайное движение его мысли и душевного состояния, нуждаются в чьем-то словесном воплощении и должны быть зафиксированы. Версии, щедро раздаваемые им, впоследствии заменятся более развернутыми (и ложными) повествованиями евангелистов, станут канвой для Нового Завета. «Терзания» Пилата найдут отзвук в сердцах отделенных почти двумя тысячелетиями от новозаветных событий людей – современников мастера и позволят провести смелые аналогии: ведь убийство Иуды из Кириафа – это еще и устранение «шпиона» враждебного Пилату Синедриона, демонстрация Каифе неограниченных возможностей представителя римской власти. Пилат наказующий подобен наказующему в Москве Воланду.

Угаданному мастером Пилату многое открыто. Настолько многое, что это превышает обычные человеческие возможности. Он видит вещие сны, в одном из которых его имя сплетается с именем «подследственного из Галилеи» в неразрывный узел (аллюзия на Символ веры: «Распятого же за ны при Понтийстем Пилате и страдаша, и погребена…»), который невозможно развязать, доколе существует христианство и ежедневно в храме на литургии прихожане поют Символ веры, соединивший имена Понтия Пилата и Иисуса Христа.

Беседуя в саду с Каифой, Пилат как бы забывает о своем страхе перед кесарем и смело защищает Иешуа, вдохновенно пророчествуя о судьбе еврейского народа: «Увидишь ты не одну когорту в Ершалаиме, нет! Придет под стены города полностью легион Фульмината, подойдет арабская конница, тогда услышишь ты горький плач и стенания!» (с. 453–454). Этот текст чрезвычайно близок к проповеди Иисуса Христа на Елеонской горе: «Когда же увидите Иерусалим, окруженный войсками, тогда знайте, что приблизилось запустение его» (Лк. 21: 20); «…и падут от острия меча, и отведутся в плен во все народы; и Иерусалим будет попираем язычниками, доколе не окончатся времена язычников» (Лк. 21: 24). В общем, Пилат присваивает себе пророчество Иисуса, и мастер словесно закрепляет «авторство» за ним. Более того, в словах Пилата звучит твердое знание того, что смерть Иешуа станет причиной несчастий еврейского народа: «Так знай же, что не будет тебе, первосвященник, отныне покоя! Ни тебе, ни народу твоему, – и Пилат указал вдаль направо, туда, где в высоте пылал храм, – это я тебе говорю – Пилат Понтийский, всадник Золотое Копье!» (с. 453). В этих словах – вера в то, что Иешуа дано предопределить судьбу целого народа, а самому Пилату будущее открыто так же ясно, как древним иудейским пророкам. Но по силам ли это обычному человеку? Или Пилат уже так четко выстроил в голове план будущего «обожествления» Иешуа, что рассчитал ходы на много лет вперед? Однако захват города арабами не смог бы предугадать даже самый дальновидный стратег и тактик: арабы завоевали реальный Иерусалим лишь в VII веке. Этим, в сущности, религиозным порывом Пилат выходит за рамки образа струсившего римского вельможи и обнаруживает способность к удивительным прозрениям, совершенно не вяжущуюся с его прежним поведением.

Скрытая аллюзия на проповедь Христа на Елеонской горе, звучащая в словах Пилата, возвращает читателя к допросу, на котором это место последних пророчеств и напутствий ученикам Иисуса Христа прозвучало в приглашении Иешуа. «Философ» захотел прогуляться с Пилатом «в садах на Елеонской горе» (с. 441). Именно там он готов поделиться с Пилатом сокровенными мыслями: «Мне пришли в голову кое-какие новые мысли…» (с. 442). Неизвестно, о чем бы смог поведать Иешуа прокуратору, но его слова отсылают к последнему поучению Христа на Елеонской горе, содержащему описание «последних времен» перед концом света и Вторым пришествием. Иисус предостерегал учеников: «Берегитесь, чтобы кто не прельстил вас, ибо многие придут под именем Моим, и будут говорить: „я Христос“, и многих прельстят. Также услышите о войнах и о военных слухах. Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит всему тому быть; но это не конец» (Мф. 24: 4–6). И далее – о приближении конца света: «Тогда, если кто скажет вам: вот, здесь Христос, или там, – не верьте. Ибо восстанут лжехристы и лжепророки, и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных» (Мф. 24: 23–25).

Со страниц «апокрифа» с читателем говорит лжехристос, «чтобы прельстить, если возможно, и избранных», – не значит ли это, что, по мнению Булгакова, для России наступили последние времена, ибо мастер, «избранный», уже прельщен, очередь за остальными, а сатана свободно разгуливает среди людей. Так перекликается невинное приглашение на прогулку со страшными пророчествами Иисуса Христа и временем создания романа.

И хотя прогулка не состоялась, в романе Булгакова Елеонская гора стала символом. Взаимоотношения «апокрифического» Пилата и Иешуа строятся на тайнознании текстов еще не написанного Нового Завета, и игра с ними приобретает в этом месте зловещую окраску. Соединение Елеонской горы с «кое-какими новыми мыслями» сделано в романе в расчете на читательское любопытство, но, прочитав в Новом Завете, что именно думал Христос и какими мыслями делился со своими учениками, читатель получает возможность вдуматься в образ Иешуа и в роль Пилата, ибо, по-булгаковски не впрямую, проповедью Христа дается ответ, кто же они такие и почему инспирированному Воландом роману суждено было появиться в России 1930-х годов.

5. Левий Матвей

У подножия Елеонской горы, в Виффагии, Иешуа Га-Ноцри познакомился со своим единственным учеником Левием Матвеем. Иешуа рассказывает об этом на допросе, и хотя ершалаимская топография не свидетельствует о соседстве этого маленького селения с Елеонской горой, тем не менее в Новом Завете оно точно обозначено. «И когда приблизились к Иерусалиму и пришли в Виффагию к горе Елеонской, тогда Иисус послал двух учеников, сказав им: пойдите в селение, которое прямо перед вами…» (Мф. 21: 1–2).

Своим именем «ученик» (или «раб» по презрительному определению Воланда) обязан апостолу Матфею. Обращает внимание обратная расстановка имен: апостола зовут Матфей (Левий) Алфеев, ученика Иешуа – Левий Матвей. В Новом Завете второе имя апостола (Левий) упоминается дважды (Мк. 2: 14; Лк. 5: 27), когда евангелисты рассказывают о его обращении из мытаря (сборщика податей) в ученика Христа. Матфей – новое имя, знаменующее духовный переворот и переход к новой жизни. Левосторонность имен «апокрифического» героя стоит в том же смысловом ряду, что и вся зеркальная символика «Мастера и Маргариты»: темное кривляние.

Выбор евангелиста Матфея в качестве прототипа Левия не случаен. По преданию, именно апостол Матфей на основе устных логий (свидетельств о Христе, передававшихся устно) написал первое Евангелие. Это единственное Евангелие, написанное по-арамейски, оно считается самым древним. Вероятно, оно было составлено около 42 года н. э., но арамейский подлинник утерян, и известно только то, что оно написано раньше остальных. Матфей был свидетелем земной жизни Иисуса в течение двух лет. Встретил его Христос в Капернауме, где будущий апостол был сборщиком податей. После Вознесения Иисуса Христа апостол Матфей проповедовал в Палестине.

Имя ученика Иешуа, как мы уже отметили, впервые прозвучало на допросе. Иешуа с готовностью рассказал Пилату, что за человек этот бывший мытарь. О записях Левия он говорит, «весь напрягаясь в желании убедить» прокуратора, что «решительно ничего из того, что там записано», он не говорил (с. 439).

Весь разговор о Левии соткан из двусмысленностей. Во-первых, Иешуа упомянул о нем сам, без наводящих вопросов, чтобы выразить свое отношение к качеству записей. Он же и назвал имя ученика, тем самым подвергнув его опасности ареста (вспомним попытки стражи разыскать учеников Христа, чтобы наказать их как сообщников и свидетелей, страх апостолов перед арестом и отречение Петра, которого опознали по галилейскому выговору). Во-вторых, Иешуа рассказал Пилату историю Левия, подвергнув бывшего сборщика податей еще одной опасности: мытарь – государственная должность, а потому действия Левия противозаконны, ибо бросил он на дорогу не свои, а казенные деньги. Но эти частности Иешуа не волнуют, да и вообще он относится к Левию скорее с досадой: «…ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет» (с. 439). Более того, он прямо утверждает, что записи Левия лживы (интересно, зачем же тогда Левий, фанатический приверженец Иешуа, ловящий каждое его слово, их составил?). Даже к тем, кто свидетельствовал против него, утверждая, что он собирался разрушить храм, Иешуа снисходительнее: «Эти добрые люди… ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того, что он неверно записывает за мной» (с. 439). Выгораживая себя, Иешуа легко, по видимой рассеянности выдает Пилату своего ученика, хотя в первую очередь его слова бросают тень на евангелистов, отождествляемых читателем с Левием. Иешуа явно готов к роли провозвестника новой религии – чего стоит хотя бы его опасение путаницы, которой суждено продолжаться «очень долгое время»! Эта неразбериха возможна только от неграмотных записей и кривотолков невежд. Так охарактеризованы будущие евангелисты (но не мастер!).

Иешуа почему-то ни разу не назвал Левия «добрым человеком». Он не считает его своим учеником, называет только «спутником» (с. 440), фактически отрекается от Левия, стремится всячески отмежеваться от малосимпатичного «спутника», ведущего лживые записи не из злого умысла, а по какой-то странной прихоти или глупости.

Поэтому и Пилат относится к Левию неоднозначно. Он не арестовывает его (хотя, по логике, обязан это сделать), но и не считает достойным именоваться учеником Иешуа: «Ты, я знаю, считаешь себя учеником Иешуа, но я тебе скажу, что ты не усвоил ничего из того, чему он тебя учил» (с. 745), ибо Левий немилосерден.

Левий противоположен своему учителю – в нем нет ни внешнего благообразия, ни мягкости. Пилат упрекает Левия: «Ты жесток, а тот жестоким не был» (с. 745). Можно добавить, что Левий «очень непригляден», смотрит «по-волчьи, исподлобья» (с. 743). В отличие от Иешуа он молчалив, дерзок, ведет себя вызывающе и прямо обвиняет Пилата в смерти Иешуа.

От читателя скрыто, чему Иешуа учил Левия и как долго продолжалось учение. Своими записями бывший сборщик податей очень дорожит, и когда Пилат попросил их показать, «Левий с ненавистью поглядел на Пилата и улыбнулся столь недоброй улыбкой, что лицо его обезобразилось совершенно.

– Все хотите отнять? И последнее, что имею? – спросил он» (с. 744). Левий бережет свидетельства жизни Иешуа, и читатель понимает, что именно они со всеми неправильностями и глупостями послужат основой будущего Нового Завета.

По версии мастера, Левий не мог присутствовать на допросе Иешуа у Пилата и видел только казнь учителя. Записи он продолжал и на Лысой Горе, покуда окончательно не отчаялся. Главное желание Левия – прекратить страдания Иешуа, убив его. Записи его эмоциональны, и по мере накала эмоций растет негодование Левия на Бога. От обрывочно-бессильных восклицаний Левий переходит к прямому богохульству. Сначала он закричал: «Проклинаю тебя, бог!» (с. 595). Затем перешел к утверждению милосердия иных богов: «Он кричал о полном своем разочаровании и о том, что существуют другие боги и религии. Да, другой бог не допустил бы того, никогда не допустил бы, чтобы человек, подобный Иешуа, был сжигаем солнцем на столбе» (с. 595). В завершение своего отрицания он прокричал: «Ты не всемогущий бог. Ты черный бог. Проклинаю тебя, бог разбойников, их покровитель и душа!» (с. 595).

Во всем этом взрыве отчаяния очевидно следующее: Левий и мысли не допускал о промыслительности смерти Иешуа, он считал, что убить учителя из милосердия – его предназначение, и, кроме того, признал существование более действенной, чем Бог, силы, нарушив тем самым первую заповедь: «Да не будет у тебя иных богов».

Иначе говоря, Левий поставил себя вне Закона, и вся его яростно-богохульная позиция – не столько внезапный взрыв горя, сколько обнажившееся духовное состояние безверия. Есть в этом и негативная аллюзия на Евангелия: Бог почему-то становится «богом разбойников, их покровителем и душой» – прямая отсылка к притче о благоразумном разбойнике и словам Христа: «Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю» (Лк. 23: 43).

В Новом Завете говорится о попытке апостола Петра воспользоваться мечом, защищая Христа от стражников: «Симон же Петр, имея меч, извлек его, и ударил первосвященнического раба, и отсек ему правое ухо. Имя рабу было Малх. Но Иисус сказал Петру: вложи меч в ножны; неужели Мне не пить чаши, которую дал Мне Отец?» (Ин. 18: 10–11). Христос исцелил раба, возвратив ему ухо, после чего всякое сопротивление властям прекратилось. Действия Петра нарушали промысел Божий и были осуждены как своевольные.

Намерения же Левия говорят о том, что ни о каком промысле речи нет. Он относится к Иешуа чисто по-человечески, но в его стремлении стать убийцей из добрых побуждений и в богохульстве есть нечто зловещее. Богохульство совпало с началом грозы, которая ускорила смерть Иешуа: желание Левия убить Иешуа осуществил палач, пронзив копьем сердце учителя (правда, Левий хотел ударить его ножом в спину).

Гроза была предсказана Иешуа, но словно бы вызвана выкриками Левия, поскольку началась сразу же после его проклятия: так на страницах романа еще раз демонстрируется действенность произнесенного слова, его магическая сила. Не менее сильна и мысль: все желания и замыслы Левия исполняются, хотя и не так прямо, как он задумал. Второй смертью, план которой вынашивал Левий, становится гибель Иуды из Кириафа, осуществленная под руководством Афрания и с санкции Пилата.

Мстительного Левия не оставляет надежда на то, что ему удастся зарезать Иуду. Опять-таки ничего странного на первый взгляд в этом желании нет: Левий по натуре своей отнюдь не мягкий человек, гибель Иешуа его потрясла, и он хочет смыть позор казни кровью Иуды. Странно другое. Откуда Левию Матвею стало известно о предательстве Иуды, если, присутствуя на казни, он ни с кем не разговаривал, более того – сам факт предательства и его мотивы нигде не были обнародованы: Иуда не раскаялся публично, а Каифа отрицает выплату ему денег как тайному агенту Синедриона?

Ведь и Иешуа скрыл от Левия Матвея цель своего ухода в Ершалаим, сказал лишь, что у него «в городе неотложное дело» (с. 593). В романе вообще не говорится о том, что Левий Матвей знал Иуду из Кириафа. Иешуа рассказывает Пилату только о своем знакомстве с Иудой. О том, что и Левий Матвей мог с ним познакомиться, – ни слова. Более того, Левий физически не мог присутствовать при встрече Иуды с Иешуа; вечером того дня, когда его учитель встретился с Иудой, он лежал больной. В среду 12 нисана Левий и Иешуа вместе были с утра у огородника, около полудня Иешуа ушел, оставив Левия, а вечером Левий неожиданно заболел и провалялся на попоне в сарае огородника «до рассвета пятницы» (с. 593).

На допросе Иешуа свидетельствует, что Иуда, после того как они познакомились, сразу же пригласил Иешуа к себе в дом, затем Иешуа схватили и повели в тюрьму. По версии мастера получается, что Иуда и Левий Матвей о существовании друг друга вообще не знали, а арестован Иешуа Га-Ноцри был в ночь со среды на четверг. Что он делал после ареста более суток – неизвестно; скорее всего, находился в темнице. Очевидно, что и в данном случае противоречие с евангельским текстом неслучайно. Булгаков отодвигает арест Иешуа на сутки назад, и из контекста ясно, что ни о предательстве Иуды, ни о его знакомстве с учителем Левий Матвей знать не мог. И тем не менее откуда-то знал.

У читателя, в той или иной мере знакомого с евангельской историей, события романа мастера и Новый Завет накладываются друг на друга, знакомство Левия Матвея и Иуды ему само собой разумеется, а потому противоречие в хронологии сразу не заметно. Но оно очень важно: именно в кажущихся неувязках – разгадка тайного сообщничества всех героев романа мастера. Либо Левий наделен даром прозрения в той же степени, что Иешуа и Пилат, либо спектакль сатаны допускает условность знакомства Иуды и Левия, невозможную при передаче реальных событий.

Понтия Пилата очень волнуют записи Левия Матвея, несмотря на то что сам Иешуа отнесся к ним негативно. Прокуратор читает несколько фраз из пергамента Левия: «Смерти нет… Вчера мы ели сладкие весенние баккуроты… Мы увидим чистую реку воды жизни… Человечество будет смотреть на солнце сквозь прозрачный кристалл…» (с. 744–745). В этих обрывочных фразах проступают искаженные слова Откровения апостола Иоанна. «И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет; ибо прежнее прошло» (Откр. 21: 4). «И показал мне чистую реку воды жизни, светлую, как кристалл, исходящую от престола Бога и Агнца» (Откр. 22: 1). «Среди улицы его, и по ту и по другуюсторону реки, древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой; и листья дерева – для исцеления народов» (Откр. 22: 2). Фраза Левия «Вчера мы ели сладкие весенние баккуроты» – слабый отголосок слов Иоанна Богослова, описывающего Небесный Иерусалим. (В свою очередь, описание Иоанна имеет сходство с пророчеством Иезекииля.)

Запись: «…большего порока… трусость…» – тоже имеет свой аналог: «Боязливых же и неверных, и скверных и убийц, и любодеев и чародеев, и идолослужителей и всех лжецов участь в озере, горящем огнем и серою» (Откр. 21: 8).

Таким образом, помимо левостороннего отражения Евангелий мы видим и неточные цитаты из Апокалипсиса. Если Булгакову понадобилось словами Откровения дополнить «реалии» романа мастера, то остается неясным, почему они до такой степени искажены, ведь в «Белой гвардии» Булгаков ввел отрывки из Апокалипсиса, не перефразируя их. Более того, он завершает 20-ю главу «Белой гвардии» цитатой из 21-й главы Апокалипсиса: «…слезý с очей, и смерти не будет, уже ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло».^[131] Именно с этого места Левий в «Мастере и Маргарите» начинает свои записи: «Смерти нет… Вчера мы ели…» и т. д.

Слова «смерти нет» и «смерти не будет» перекликаются с записями, сделанными Левием на Лысой Горе, когда ученик призывал спасительную смерть к Иешуа. Однако Пилат читает последовательно, а в записях Левия «баккуроты» и «кристалл» следуют за словами «смерти нет», так что они вряд ли имеют отношение к записям, сделанным на Лысой Горе. Последняя фраза, прочитанная Пилатом: «…большего порока… трусость…» – это слова Иешуа перед казнью, которых, естественно, Левий не мог услышать и которые были обращены к Афранию для передачи Пилату.

Но поскольку записи единственного ученика Иешуа имеют аллюзии на Апокалипсис, это указывает и на другую роль Левия – он пародирует Иоанна Богослова. Как известно, из учеников Христа только Иоанн находился у Креста. Левий, таким образом, уподоблен Иоанну, а его «логии» становятся обрывочной пародией на Апокалипсис. Своим утверждением о неверности записей Левия Иешуа отрицает всех будущих евангелистов. Мастер идет еще дальше – и вот уже слова Откровения звучат как бессвязные фразы и совершенно обессмысливаются. То, что Булгаков начинает записи Левия с фразы, которой он в «Белой гвардии» закончил цитаты из Апокалипсиса, символично.

Дописывая «Белую гвардию», Булгаков не теряет надежды на обновление России, ибо, согласно приведенному им Откровению св. Иоанна, «прежнее небо и прежняя земля миновали…».^[132] И «Белую гвардию» он завершает с надеждой, что там, на небесах, за «занавесом Бога», служится великая всенощная, и созвездия, видимые людям, – это отсвет небесных лампад перед Божественным престолом. Пусть полночный крест Владимира превратился в карающий меч – так было заповедано Христом. «Но он не страшен. Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?»^[133] Этот страстный и глубокий порыв-обращение содержит в себе и горькое сожаление о том, что люди бесконечно далеки от Бога и горды в своем заблуждении: они не желают воспринимать трагические и страшные события как результат своего своеволия и забвения Божественной воли.

Но проходит время – и Булгаков уже не убеждает читателя в том, что Богу нужно человеческое внимание. Сам человек и управляет этой «новой землей» – вот мнение среднего, не отягченного особыми размышлениями москвича. «Большинство нашего населения сознательно и давно перестало верить сказкам о боге» (с. 428) – основа мировоззрения современника Булгакова, нового «интеллигента».

За этим временным отрицанием высшей силы – признание иных сил: Бог умер, да здравствует сатана, дающий новое небо! Уносящаяся с Земли Маргарита видит это новое небо во всем его грозном величии: «И, наконец, Воланд летел тоже в своем настоящем обличье. Маргарита не могла бы сказать, из чего сделан повод его коня, и думала, что возможно, что это лунные цепочки и самый конь – только глыба мрака, и грива этого коня – туча, а шпоры всадника – белые пятна звезд» (с. 795). Авторское подтверждение («что возможно») всесильности сатаны не однозначно, но полно горечи. Небо, во всяком случае, не принадлежит Богу, ибо и оно во власти сатаны.

Воланд в своих владениях демонстрирует мастеру видение Ершалаима, подобно тому как Господь показал Иоанну Богослову Небесный Иерусалим. Сатана явно пародирует Бога, усиливая значение слов-перевертышей Апокалипсиса, записанных Левием Матвеем. Ершалаим – страшная пародия на Небесный Иерусалим, место, в котором сосредоточены силы антихриста.

Эсхатология «Мастера и Маргариты» – продолжение и логическое завершение «Белой гвардии». Новые герои Булгакова не услыхали призыва из Небесного Иерусалима: «И Дух и невеста говорят: прииди! И слышавший да скажет: прииди! Жаждущий пусть приходит, и желающий пусть берет воду жизни даром» (Откр. 22: 17).

Жаждущих не нашлось.

Занесенный над Городом меч, в который превратился крест Владимирского собора, в «Мастере и Маргарите» пропадает, как и вообще исчезает из сердец христианское мироощущение. На смену карающему мечу и надежде приходят неправда и подмена. Именно поэтому ершалаимский философ «с его мирной проповедью», с успокоительным заверением, что «все люди добрые», философ, не способный на страшные слова Христа «не мир Я принес, но меч», может быть выдан за Христа. Ибо наступают, по мнению Булгакова, последние времена. Слова утешения, сказанные Иоанном Богословом: «И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже» – превратились в романе в краткую запись: «смерти нет», сделанную Левием, призывающим к Иешуа смерть. «Смерти нет» – это вопль отчаяния Левия на Лысой Горе, это не ожидание бессмертия, а призыв могучей успокоительницы, которая только одна и может прекратить страдания. Ученик Иешуа требует у Бога смерти для своего учителя. И следом за ним автор «Мастера и Маргариты» в последней главе романа признает торжествующее величие смерти в противовес вечной жизни: «…кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна успокоит его» (с. 794).

«Прежнее прошло», но новые времена не знают чаяний. Силы зла вмешиваются в людские дела беспрепятственно; люди торопятся навстречу своей погибели, и у них нет никакого желания остановиться. Царство антихриста на земле еще не наступило, но отчаяние уже торжествует.

Записи Левия Матвея и его вера в целительную силу смерти подается как первоисточник христианского мироощущения, на основе слов и свидетельств которого написаны Евангелия и Апокалипсис. Эта мрачная и по-своему сильная личность целостна в своем понимании «добра». Для Левия конкретное добро – немедленное прекращение страдания, а в истории с Иешуа высшим ее проявлением становится смерть. С этим положением не спорят ни мастер, ни сам Булгаков.

Есть в Апокалипсисе завершающие его слова, которые с особой силой подчеркивают всю глубину духовного кризиса автора истории об Иешуа и Пилате: «И я также свидетельствую всякому слышащему слова пророчества книги сей: если кто приложит что к ним, на того наложит Бог язвы, о которых написано в книге сей; и если кто отнимет что от слов книги пророчества сего, у того отнимет Бог участие в книге жизни и в святом граде, и в том, что написано в книге сей» (Откр. 22: 18–19).

Левий Матвей волею мастера и отнял, и прибавил, и исказил слова «пророчества книги сей». Следовательно, и Левий, и мастер – оба они вне книги жизни, ибо пророчество Иоанна обоим известно. Но ведь и Булгаков – автор романа – знал, чтó грозит искажающему Апокалипсис, а значит, и в самом Булгакове победило неверие.

Левий Матвей – архетип Ивана Бездомного. Но ученик мастера – представитель иного времени, и потому он менее целен, чем Левий. Однако Булгаков награждает его символическим именем, приоткрывающим тайну жизненной задачи Ивана: он должен выполнить то, чего не сделал Левий, – написать продолжение романа, т. е. новое откровение. Этого ждут от него силы ада. Поэтому его преследует навязчивый пасхальный сон – ведь за «новым евангелием» должно последовать новое «откровение».

Анаграммы имен в романе мастера и московской части романа сохраняются в зеркальном отражении: в Ершалаиме И – М (Иешуа – Матвей); в Москве М – И (Мастер – Иван). Двойное зеркало романа отражает Евангелия, и здесь мы тоже находим сходство анаграмм: М – И (Мессия – Иоанн) и И – М (Иисус – Матфей). Сложный смысловой узор в романе Булгакова дополняется игрой понятий «раб» и «ученик». Левий перед Воландом упорно отрицает презрительно брошенное ему в лицо слово «раб». «Я не раб, – все более озлобляясь, ответил Левий Матвей, – я его ученик» (с. 776). Левий, пародирующий Матфея и Иоанна, не мыслит себя в качества «раба». Но Иоанн Богослов, говоря о том, как он получил Откровение, называет себя рабом Иисуса Христа: «Откровение Иисуса Христа, которое дал Ему Бог, чтобы показать рабам Своим, чему надлежит быть вскоре. И Он показал, послав оное через Ангела Своего рабу Своему Иоанну, который свидетельствовал слово Божие и свидетельство Иисуса Христа и что он видел» (Откр. 1: 1–2). Так что в озлобленности Левия и его обиде на слова Воланда – очередное противопоставление гордыни смирению. Левий Матвей – антагонист Иоанна Богослова.

Появившийся в Москве на крыше Пашкова дома Левий все так же грязен, оборван и мрачен, как и в Ершалаиме. Он продолжает оставаться персонажем романа мастера, вышедшим за пределы литературного произведения и обретшим самостоятельную жизнь. Но если следовать концепции игры, это актер, не меняющий грима, чтобы быть узнанным. А поскольку лунный свет Иешуа никого не преображает, Левий неизменен, так же как и сам Иешуа в видениях Ивана Бездомного. В любом случае Левий – персонаж ли романа мастера, актер ли сатанинского театра или то и другое вместе – просто нежить, он явно вне книги жизни, его преображение невозможно.

Пилат, беседуя с Левием, называет его «книжным человеком» (с. 745), и в его тоне нет сарказма. По авторскому замыслу Левий, как мы уже видели на примере Апокалипсиса, часто перефразирует цитаты. В Москве на пространное рассуждение Воланда о добре и зле он внезапно отвечает скрытой цитатой из «Фауста» Гёте: «Я не буду с тобою спорить, старый софист» (с. 776). Ср. с «Фаустом»: «Софист и лжец ты был и будешь».^[134] «Книжный человек» Левий вольно обращается с литературными источниками, что, возможно, раздражает Воланда, презрительно назвавшего его глупцом: «Ты и не можешь со мною спорить, по той причине, о которой я уже упомянул, – ты глуп» (с. 776). Презрение звучит и в реплике о роли теней: «…не успел ты появиться на крыше, как уже сразу отвесил нелепость, и я тебе скажу, в чем она – в твоих интонациях. Ты произнес свои слова так, как будто ты не признаешь теней, а также и зла» (с. 776). И впрямь нелепость, ведь Левий Матвей – тень апостолов: «…тени получаются от предметов и людей» (с. 776), и с этим утверждением Воланда спорить невозможно. Левий возник тенью Иоанна Богослова и апостола Матфея, равно как Иешуа Га-Ноцри – всего лишь тень Иисуса Христа.

Воланд знает цену этой сфере «света», знает ее место в черной иерархии и, соответственно, ранг Левия Матфея, поскольку сам – «лишь часть той силы». Он поддразнивает Левия и подсмеивается над ним. Но бывший сборщик подати начисто лишен юмора, и слово «раб» возмущает его до глубины души, если можно использовать это слово по отношению к столь призрачному персонажу.

Ученик Иешуа явно не выносит ни умного, но трусливого Пилата, ни умного и язвительного Воланда. В свою очередь Пилат старался заинтересовать Левия, он изучал его «жадными и немного испуганными глазами» (с. 743), как того требовала роль. Воланд с Левием высокомерен. Его колкости в адрес обидчивого посланца Иешуа кажутся даже чересчур язвительными, словно он пытается наверстать упущенное.

«Старый софист» бросает Левию упрек в стремлении заставить человечество наслаждаться голым светом: «Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом?» (с. 776). В этой ядовито-утрированной реплике содержится скрытая аллюзия на «Фауста» Гёте. Мефистофель сетует, обращаясь к Фаусту:

Воланд едко уподобляет Левия Мефистофелю, а его «голый свет» – огню, уничтожающему все живое. Похоже, спор Левия и Воланда за скобками романа ведется давным-давно, и читателю предлагается лишь его фрагмент. Воланд – сторонник тайны, непроявленности, ему претит откровенная мрачность светолюбивого Левия, неспособного к тонкой игре; его прямолинейность кажется Воланду примитивной и скучной. На что Левий угрюмо отвечает репликой-аллюзией на того же «Фауста», называя Воланда «старым софистом». Оба они прекрасно понимают язык иносказаний и блестяще играют роли антагонистов.

Второй ядовитый вопрос-каламбур Воланда касается нравственного аспекта: «Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом: что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени?» (с. 776). Можно поставить акцент на определении «твое» добро. Какое же добро несет с собой апостол Иешуа? Озлобленный, мрачный, проклявший Бога, признавший «других богов», замышлявший два убийства, Левий не вызывал симпатии в Ершалаиме даже у Иешуа, торопливо отстранившегося от возможной близости с бывшим мытарем.

Ирония Воланда вполне уместна: добро Левия так же двусмысленно, относительно и призрачно, как и он сам. Это добро отнюдь не живое. Левий Матвей олицетворяет мрачный аспект добра и любви, суть которых – смерть, проклятья, презрение ко всему, кроме Иешуа. Что же в таком случае зло? Над этим открыто смеется Воланд.

В замысле Левия покончить со страданиями учителя немалое значение имеет украденный в хлебной лавке нож. Как не вспомнить мастера и его определение любви: «Так поражает финский нож!» (с. 556).

6. Иуда из Кириафа. Тема ножа

Прокуратор использует нож Левия как предлог для знакомства: «Я призвал тебя, чтобы ты показал мне нож, который был у тебя» (с. 744). О том, что бродяга был вооружен, Пилат узнал от Афрания: «Он сказал, что он не уйдет, даже если его начнут убивать, и даже предлагал для этой цели хлебный нож, который был с ним» (с. 742). В общем, понятно, откуда Пилату известно, что этим ножом можно резать не только хлеб. Желание прокуратора было выполнено, нож Левия оказался у Марка Крысобоя. «Пилат поглядел на широкое лезвие, попробовал пальцем, остер ли нож…» (с. 744). Кто-кто, а уж всеведущий Пилат совершенно точно знал, зачем Левию нож, хотя тот солгал Пилату, что украл его, «чтобы веревки перерезать» (с. 744). У Левия было два объекта убийства: любимый учитель и ненавистный Иуда. И прокуратор буквально обезоружил Левия: его солдаты не дали Левию зарезать Иешуа, его поспешные действия предотвратили смерть Иуды от руки Левия. «Насчет ножа не беспокойся, нож вернут в лавку» (с. 744). И поскольку оба человека, приговоренные к смерти Пилатом, могли погибнуть от ножа Левия Матвея, потенциально ученик Иешуа становится в один ряд с исполнителями воли Понтия Пилата. Различие мотивировок не скрывает единства цели – убийства. Пилат опередил Левия, но совершенные Левием мысленные убийства Иешуа и Иуды и приказы Пилата касательно этих двоих объединяют бывшего сборщика податей с пятым прокуратором Иудеи. Однако никаких вещественных связей с прокуратором Левий не желает. Пилат предлагает ему деньги, приглашает «разбирать и хранить папирусы» в Пилатовой библиотеке в Кесарии (с. 745), но Левий отказывается. Фактически прокуратор предлагает бродяге стать историком, подобно Иосифу Флавию (37 – ок. 95 гг.), бывшему еврейскому военачальнику, историографу при дворе Флавиев. И хотя Левий не желает оказаться подобием Иосифа Флавия, встреча с Воландом все-таки происходит на крыше библиотеки: обыгрываются и «книжные» интересы бывшего мытаря, и то, что мастеру пришлось-таки пройти отвергнутый Левием путь: хранить и разбирать рукописи в одном из московских музеев (не в Румянцевском ли?).

Левий берет у Пилата только пергамент, ибо после встречи с Иешуа ни деньги, ни социальное положение его не интересуют, он выглядит бескорыстным и идейным террористом-неудачником.

Зато его главного врага в Ершалаиме деньги интересуют. Иуда – полная противоположность Левию Матвею: он красив и элегантен. Он страстен, как и бывший сборщик податей, и страстно относится к деньгам и женщинам. Деньги он получил за то, «что так радушно принял у себя этого безумного философа» (с. 722). Один бросил деньги на дорогу, другой символически их поднял, ибо в центре «денежных операций» стоит Иешуа Га-Ноцри.

Итак, выстроен треугольник: учитель – последователь – платный осведомитель. Бескорыстный ученик не знаком с Иудой, но их связывает Иешуа. По тексту они ни разу не встречаются; Иуда из Кириафа на сцене ершалаимских событий возник после того, как заболел Левий Матвей.

Иуда выступил влюбленным красавцем, спешащим на свидание с Низой. Казалось бы, все просто: осведомитель получил деньги за донос и радостно торопится на свидание. Если бы не одна деталь: канун Пасхи. Действия Иуды так же беззаконны, как богохульства Левия и похороны Иешуа, – для иудея они невозможны.

Обе страсти Иуды стали для него роковыми: коварная любовница заманила его в ловушку, а полученные тридцать тетрадрахм стали (пусть и фальшивым) объяснением гибели. Только посвященные знали истинную причину смерти красавца из Кириафа, для профанов с ним расправились разбойники, отобрав полученный у Каифы кошель с серебром. Дальнейшая судьба этих тридцати тетрадрахм последовательно описана. Один из убийц Иуды «засунул сверток за пазуху» (с. 732) и исчез. Афраний, рассказывая прокуратору об Иуде, держал в руках «заскорузлый от крови кошель», который уже успел побывать у Каифы и был возвращен Афранию. Следовательно, деньги в конце концов оказались у Пилата. Иуда сполна расплатился за свою низость: он не только отдал кровь за кровь бродячего философа, но и вернул назад деньги. Жизнь Иуды тоже оценена, правда, сумма Булгаковым не названа. Пилат под предлогом того, что отдает Афранию долг (он занимал, когда въезжал в Ершалаим, чтобы бросить монеты нищим), вручает ему кожаный мешок. Совершенно ясно, что мелочь, кинутая в толпу, и деньги в мешке, поданном Афранию, – это совсем разные суммы. То была «какая-нибудь безделица» (с. 724), а сумма, выданная Афранию, – предварительная плата за сокровенное намерение убить Иуду. И если жизнь Иешуа куплена Каифой, то жизнь Иуды куплена Пилатом.

Беспечного красавца из Кириафа никак нельзя считать предателем. Он вовсе не интересовался личностью Иешуа, никогда не был его последователем. Он выполнил задание Синедриона – стал наводчиком и привел философа к себе домой. Провокатор по своей роли и, вероятно, по призванию, Иуда – человек безнравственный. Его тайная служба, оплачиваемая Синедрионом, – специфическое, требующее особой склонности занятие. Но собственно предательства в данном случае не было: Иуду интересовали деньги, а не бродячий философ. Более того, его действия связаны с охраной социального порядка и лишены личной инициативы: Иуда – всего лишь винтик в сложном государственном механизме, не гнушающийся зарабатывать не самым праведным путем.

Попытки связать предательство Иуды Искариота с мотивами охраны существующего порядка встречались в научно-христианской литературе (у А. Швейцера), но были отвергнуты богословами как не имеющие основания в текстах Евангелий.

Булгаков предлагает свой вариант, «осовременивая» Иуду из Кириафа: наводчик, доносчик – тип гораздо более распространенный, чем предатель, а платный осведомитель – профессия, существующая в любом обществе.

Смерть Иуды, как и смерть Иешуа, происходит при отсутствии посторонних – нет ни причастной к действию толпы, ни случайных свидетелей. Эта смерть символична и ритуальна. Сатана на балу нуждается в крови Майгеля – шпиона и осведомителя. Иуда из Кириафа принадлежит к тому же архетипу, что и барон Майгель, и в Гефсимани разыгрывается действо магического пополнения сатанинского вина. Покуда существует хоть один доносчик, у сатаны будет источник для «причастия». То, что разыграно на подмостках ершалаимского театра, вероятно, из года в год повторяется в конкретных земных ситуациях, названных «балом» у сатаны.

Иуда из Кириафа погибает, как и барон Майгель, в обстановке всеобщего празднества. Праздник иудейский сливается во времени с праздником сатанинским. Иуда из Кириафа, влекомый женщиной, пренебрегает торжеством Пасхи. Барон Майгель, наоборот, увлекаемый любопытством и своими целями, стремится на бал к Воланду. Третий праздник – христианский, в Москве – еще грядет, но он нимало не волнует барона, равно как и всех остальных персонажей; барон – атеист и вообще «отпетый негодяй». Похоже, что такой человек, как Майгель, не имеет ни малейшего представления о раскаянии. Иуда из Кириафа напоминает этим Майгеля. Нераскаяние Иуды особенно важно потому, что из-за него Иуда не признался в сотрудничестве с Синедрионом и в своей роли в истории с Иешуа Га-Ноцри. Пилат в лице Иуды убивает еще и свидетеля, ибо никто, кроме него и Левия, не знает Иешуа в лицо. Молчание Левия куплено ценою смерти Иуды – Левий обезврежен, за него Иуде отомстил Пилат. Так выглядит явно поданная версия.

Второе значение смерти Иуды может заключаться в «тайнописи» романа. Пилату нет резона доверять дальнейшему молчанию Иуды: а вдруг он проговорится и станет известно, что никакого предательства не было и Иешуа – вовсе не тот, кем его следует считать по замыслу сатаны? И тогда возникает план, согласно которому «истинные» события, происходящие в романе мастера, займут место «ложных» (слухи о самоубийстве и раскаянии).

О третьем – ритуальном характере сцены смерти Иуды из Кириафа – мы уже говорили.

Пилат и Левий выступают здесь как сообщники. Пилат, предвосхищающий действия ученика Иешуа, до мелочей «предвидит» желание Левия. Он «предчувствует», что Иуду зарежут. Не размозжат голову, не повесят, не столкнут с горы, не раздавят – а зарежут. Обязательно нужна пролитая кровь, уходящая в землю ершалаимской Гефсимани.

Новозаветный Иуда, «раскаявшись, возвратил тридцать сребренников первосвященникам и старейшинам, говоря: согрешил я, предав кровь невинную. Они же сказали ему: чтó нам до того? смотри сам. И, бросив сребренники в храме, он вышел, пошел и удавился» (Мф. 27: 3–5). В версии мастера гибель Иуды значительно сдвинута во времени: Искариот повесился сразу же после суда над Иисусом, утром. Гибель Иуды из Кириафа совпадает по времени с погребением Иешуа Га-Ноцри, точно так же, как смерть Майгеля на балу совпадает с гражданской панихидой по Берлиозу в «Грибоедове», что еще больше сближает обе части «Мастера и Маргариты».

В разговоре с Афранием Пилат касается того, каким образом был убит Иуда. «Убит он с чрезвычайным искусством, прокуратор, – ответил Афраний, с некоторой иронией поглядывая на прокуратора» (с. 740). Эта ирония – знак сообщничества: Пилату великолепно известно все, что ему может сообщить начальник тайной стражи, и Афраний хорошо это знает.

Сцена гибели Иуды во многом напоминает сцену избиения Варенухи в московской части романа. В обоих случаях нападавших на жертву двое, нападение произведено в уединенном месте, вокруг – густые заросли. Но драматизм ершалаимского события сведен в Москве к гротесковому фарсу: избивают администратора в общественном туалете и отбирают у него не деньги, а портфель со Степиными телеграммами, которые он намеревался отвезти в органы госбезопасности. Кроме того, Варенуха остается жив, правда, временно превращается в упыря, т. е. на короткий срок исчезает из реальности, становится нечистой силой.

Для убийства Иуды был использован нож. По мнению И. Бэлзы, Булгаков «позаимствовал» нож из фрески Леонардо да Винчи «Тайная вечеря», где он изображен на трапезном столе. «Именно этот леонардовский нож Булгаков вложил в руки человека, который „по рукоять всадил его в сердце Иуды“».^[136] И. Галинская выдвигает свою версию убийства Иуды. Сходным образом было осуществлено убийство Петра де Кастельно, папского легата, в 1208 году. «Убийство Петра де Кастельно подробно описывается не только в „Песне об альбигойском крестовом походе“, но и во всех без исключения работах по истории этого периода».^[137]

Так или иначе «тема ножа» занимает в романе далеко не последнее место.

В «московской части» нож возникает неоднократно. В рассказе Ивану Бездомному мастер упоминает его дважды: «Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож!» (с. 556).

«Ну, кому нужен точильщик в нашем доме? Что точить? Какие ножи?» (с. 557).

Несмотря на это удивленное восклицание мастера, нож в его подвальчике все-таки есть: когда мастер выпил яд, налитый ему Азазелло, и увидел падающую Маргариту, «он хотел схватить нож со стола, чтобы ударить Азазелло…» (с. 785).

Маргарита в квартире критика Латунского «кухонным ножом резала простыни» (с. 653).

Азазелло возникает перед дядей Берлиоза «с ножом, засунутым за кожаный пояс» (с. 617).

В валютном магазине «острейшим ножом, очень похожим на нож, украденный Левием Матвеем» (с. 764), продавец снимает шкуру с лососины.

В сцене бала, когда из камина один за другим вываливаются три гроба, выбегает «кто-то в черной мантии, которого следующий выбежавший из черной пасти ударил в спину ножом» (с. 681).

В романе мастера ножами вооружены Пилат и Марк Крысобой: «широкий стальной нож в ножнах» у прокуратора (с. 734); у кентуриона «поножи, меч и нож» (с. 590), которые он не снимает даже во время страшной жары на Лысой Горе. Нож – традиционное оружие убийства в Древнем мире. Но для Булгакова «тема ножа» имеет и особую субъективную окраску. В письме к П. С. Попову от 19 марта 1932 года снятие со сцены пьесы «Кабала святош» Булгаков назвал «ударом финского ножа». «Это вот что: на Фонтанке среди бела дня меня ударили сзади финским ножом при молчаливо стоящей публике».^[138] И далее: «Когда сто лет назад командора нашего ордена писателей пристрелили, на теле его нашли тяжкую пистолетную рану. Когда через сто лет будут раздевать одного из потомков перед отправкой в дальний путь, найдут несколько шрамов от финских ножей. И все на спине. Меняется оружие!»^[139] Удар ножом в спину для Булгакова – подлый, разбойничий, вероломный удар.

В связи с этим двусмысленность желания Левия убить Иешуа становится еще понятнее. Однако его своевольные замыслы неосуществимы, ему остается только перерезать веревки, но не тот волосок, на котором висела жизнь бродячего философа, ибо распорядиться ею бывший сборщик податей был не властен.

Нож – еще и символ власти над человеческой жизнью, ибо обладающий им несет смерть. Во сне Максудова из «Театрального романа» Булгакова герой, перенесшийся в XV век, идет по дворцу с кинжалом за поясом. «Вся прелесть сна заключалась не в том, что я явный правитель, а именно в этом кинжале, которого явно боялись придворные, стоящие у дверей. Вино не может опьянить так, как этот кинжал, и, улыбаясь, нет, смеясь во сне, я бесшумно шел к дверям».^[140]

Левий не обладал ножом по праву: он его украл, поэтому нож перешел к Понтию Пилату, удерживающему все нити жизней героев в своих руках.

Нож как орудие смерти Иуды из Кириафа выбран Булгаковым в силу нескольких причин. Во-первых, это самое распространенное оружие в античном мире, и оно совершенно естественно соотносится с остальными деталями. Во-вторых, нож является символом. В-третьих, убийство ножом в сердце связано с ритуалом, с жертвоприношением.

Два удара (в спину и в грудь), от которых погиб Иуда из Кириафа, свидетельствуют о двойном характере его смерти: вероломном, так как и сам Иуда вероломен (собаке – собачья смерть), и ритуальном (кровь, пролитая на землю). На балу у Воланда двойной характер дьявольского умерщвления распадается на две мизансцены: удар в спину «человека в черной мантии» как подлое преступление и выстрел в сердце барона Майгеля – как жертвоприношение («Меняется оружие!»).

От удара копьем в сердце умирает Иешуа Га-Ноцри,^[141] хотя Левий хотел бы ударить его ножом в спину. Убийства Иуды, Иешуа и барона Майгеля ознаменованы тем, что пролита кровь и это подчеркивает ее магическое значение.

В связи с этим следует отметить, что евангельский Иуда, повесившийся на осине, не пролил своей крови и не оставил ее на земле, совершив бескровное самоубийство, т. е. его кровь ни на чью голову не пала, он ею никого не связал. Кровь же булгаковского Иуды пролита еще и для скрепления союза сатаны и его свиты: она их соединила. Невольно вспоминаются слова Мефистофеля из «Фауста» Гёте, требующего, чтобы Фауст подписал договор с ним кровью: «Кровь – сок совсем особенного свойства».^[142]

Отсутствие Иуды из Кириафа на балу у Воланда и «замена» его бароном Майгелем подтверждают онтологический характер ершалаимской части «Мастера и Маргариты». На Воландовом балу персонажи «апокрифа», естественно, отсутствуют: во-первых, это литературные герои, во-вторых, московский бал – рядовой, ежегодный, поэтому Иуды Искариота и нет – лишь его разновидности.

Присутствующие гости – ныне прах и тлен, а в прошлом – люди, жившие на земле и оставившие след в истории, с событиями Нового Завета никак не связаны. Персонажи, поданные как новозаветные, отсутствуют, поскольку в реальном времени они не существовали, не рождались, не умирали, а просто играли свои роли в мире Воландовых «идей», предопределяя поведение людей, тяготеющих к сатане, как бы предлагая им архетип действий на подмостках вневременного театра.

Сатана с помощью сообщников разыгрывает свою версию Страстей Христовых, однако любое обращение к Страстям, а тем более их изображение становится священным представлением, мистерией. Естественно, события в Ершалаиме как черная мистерия, разыгранная в лишенном реальных измерений пространстве, наделены особой магической силой, сообщающей заданность ряду событий в Москве. Якобы реальная, но мнимая казнь Иешуа (ведь он никогда не был, не жил!) в Ершалаиме перекликается с якобы мнимой (по словам Азазелло) и одновременно реальной смертью мастера в Москве. Театральное действо в Ершалаиме оборачивается жестокой реальностью в Москве, все события смешиваются, и вымысел становится неотличим от действительности, правда от лжи, добро от зла.

7. Кровь и вино. Роза

Кровь и вино в «Мастере и Маргарите» так же трудно отделимы друг от друга, как свет и тьма. В части I мы говорили о зловещей символике виноградной лозы в контексте романа. То же самое можно сказать и о дьявольском вине.

Чрезвычайно важно, что пролитая в Гефсимани кровь Иуды ассоциативно связывается с молением Христа о Чаше и возвращает нас к балу у Воланда. Маргарита испивает чашу, но ее убеждают, что в этот момент произошло превращение: кровь Иуды стала виноградной лозой, кровь Майгеля – вином.

В романе есть и обратное превращение: лужа вина у ног прокуратора воспринимается как лужа пролитой крови. Символически она напоминает о смерти Иешуа, хотя это обычная винная лужа, натекшая из разбитого кувшина.

Возникший перед мастером в скалах его герой оказывается перенесенным именно в тот момент своего ершалаимского существования, когда он ожидал во время грозы появления Афрания, ибо с приходом начальника тайной стражи «красная лужа была затерта, убраны черепки…» (с. 718). Но в потустороннем существовании Пилата к его ногам возвращаются и «черепки разбитого кувшина», и «невысыхающая черно-красная лужа». Есть и отличие: в Ершалаиме в винной луже утонули «две белые розы» (с. 716), в скалах о розах упоминания нет, и «черно-красная лужа» остается аллегорией, иллюстрацией вины Пилата.

Перед приходом Афрания Понтий Пилат пьет вино «долгими глотками» и его глаза воспалены «последними бессонницами и вином» (с. 716). Следует отметить, что последующие события успокоили прокуратора: убийство Иуды, погребение Иешуа, знакомство с Левием и встреча с Иешуа на лунной дороге освободили Пилата от тяжкой бессонницы, и читатель расстается с ним, когда «он спал и дышал беззвучно» (с. 746). Милосердно к нему и потустороннее существование: он спит и терзается бессонницей только в полнолуние, – в общем, не самое страшное наказание для трусливого и жестокого человека, пролившего невинную кровь, что еще раз иллюстрирует мысль о смерти как избавительнице, тем более что эта сравнительно мягкая кара сменяется исполнением всех желаний.

Во дворце Ирода прокуратор и Афраний опять-таки пьют вино. Это «Цекуба», тридцатилетнее, вероятно, чрезвычайно редкое, потому что начальник тайной стражи спрашивает прокуратора: «Превосходная лоза, прокуратор, но это – не „Фалерно“?» (с. 718).

«Фалерно» же Азазелло приносит мастеру и Маргарите. «Прошу заметить, это то самое вино, которое пил прокуратор Иудеи. Фалернское вино». Подарок «от мессира» предназначен мастеру («тут он отнесся именно к мастеру» (с. 785)).

Древнее название «Цекуба» ассоциативно напоминает о знаменитом яде античности цикуте. Неизвестно, как оно действует на простых смертных, зато «Фалерно» от мессира – необычное вино.^[143] Отметим попутно, что коньяк, который мастер и Маргарита обнаружили утром на столе, явно не отравлен, от него слегка пьянеет Маргарита, а на Азазелло он вообще «не производил никакого действия» (с. 784). «Гробовая парча», в которую завернут совершенно заплесневевший кувшин (с. 785) фалернского вина, производит зловещее впечатление. При взгляде на свет сквозь стекло стаканов «все окрашивается в цвет крови» (с. 785). Этот кровавый отсвет возвращает читателя к луже у ног Понтия Пилата.

Неслучайно на балу (т. е. во внеземном пространстве) Воланд категорически запрещает Маргарите пить (коньяк, шампанское – вина виноградные). Последний бокал шампанского барона Майгеля – это шаг к смерти, за которым следует его пролитая кровь.

После бала Воланд поит Маргариту не вином, а «чистым спиртом».^[144] Степе Лиходееву таинственный маг предлагает простую водку, а вот буфетчику Сокову – чашу красного вина, от которой тот благоразумно отказался. Это вино пролилось на брюки, т. е. не миновало все-таки Сокова, хотя и косвенно, и послужило как бы предвестником его смерти через девять месяцев. Как будто бы с пролитой чашей в буфетчика зародышем вошла смерть и поселилась в нем. Вид стола, покрытого церковной парчой, на котором стояли «заплесневевшие и пыльные» бутылки, приводит Сокова в ужас – вероятно, своим кощунственным соединением. Эти бутылки сродни принесенному Азазелло кувшину.

Итак, вино Воланда – яд для смертных. В голове прокуратора Иудеи несколько раз «соблазнительно» (с. 440) мелькает мысль о яде и «чаша с темной жидкостью мерещится ему» (с. 441). В конечном итоге яд, кровь, вино и виноград сливаются в единый образ неиссякаемого виноградника, дающего мистический напиток, который, подобно живой и мертвой воде из сказок, способен и убить, и оживить.

Символ виноградника в романе неоднократно варьируется. Веранда, на которой помещается открытая часть Грибоедова, – «в тени вьющегося винограда» (с. 474). Плющ как аналог виноградной лозы украшает клинику Стравинского. «Вот лето идет к нам, на балконе завьется плющ» (с. 567), – говорит мастер Ивану.

Вьющийся виноград поднимается к крыше вечного дома мастера. «Хрустальные виноградные гроздья» (с. 679) служат источником света на балу. В двух последних символах проступает значение винограда, противоположное христианской лозе: вечный дом, увитый лозой, – царство сатаны, дом смерти. Из хрустального винограда льется мертвый, искусственный свет, освещая подвластных сатане покойников, преисподнюю, и виноград становится символом не жизни, как в христианстве, а гибели. Это та самая мертвая лоза, что отсечена Богом: «Я есмь истинная виноградная лоза, а Отец Мой – виноградарь. Всякую у Меня ветвь, не приносящую плода, Он отсекает и всякую, приносящую плод, очищает, чтобы более принесла плода» (Ин. 15: 1–3). Сатана и его слуги – это те виноградные ветви, которым «в конце века» суждено сгореть в очистительном огне.^[145]

Булгаков по-разному освещает мотив вина, винограда и волшебного напитка. Так, сожжению рукописи мастера предшествовало несколько глотков белого вина: «Я кинулся в переднюю и там зажег свет, нашел бутылку белого вина, откупорил ее и стал пить вино из горлышка. От этого страх притупился…» (с. 563). Ритуальное сожжение рукописи сопоставимо с ритуальной смертью барона Майгеля, тело которого Воланд предал огню. Сожжению рукописи, как и смерти барона, предшествует последний глоток вина. Далее мастер пьет у Воланда только «лекарство» – во вневременном плане, а потом – странное вино прокуратора, которое воскрешает мастера во всеведении и умудренности. Отравление с последующим воскрешением – своеобразная инициация, переводящая героев на качественно иную ступень духовной жизни, в результате которой изменяются их душа и облик. Маргарита становится «непомерной красоты женщиной» (с. 811), мастер тоже меняется – его волосы собираются «в косу» (с. 795), что свидетельствует о древних корнях этого образа, лишь временно принявшего облик москвича – человека без имени – мастера.

Реальное вино (а именно водка с портвейном пополам) стало источником бед Степы Лиходеева; предполагаемый в диагнозе алкоголизм Ивана Бездомного усугубил его шизофрению. С помощью таинственного «бензина» оживает кот Бегемот, эта же волшебная жидкость, для шутовства упрятанная в примус, становится источником пожаров («Загорелось как-то необыкновенно, быстро и сильно, как не бывает даже при бензине» (с. 761).) Жидкость же, налитая в шприцы, успокаивает всех, кто побывал в клинике Стравинского: она «густого чайного цвета» (с. 810), как и мерещившийся Пилату яд. Та успокоенность, которую дает морфий из клиники, и притупленность сознания, которой он способствует, напоминают глоток из реки забвения, отгораживающий человека от реального мира. Под действием волшебного лекарства Иван Бездомный примиряется с действительностью; ему начинает нравиться клиника и перестают волновать события, связанные со смертью Берлиоза: происходит «раздвоение Ивана», причем «новый Иван» относится к Воланду гораздо лояльнее, чем «ветхий». «Как-то смягчился в памяти проклятый бесовский кот, не пугала более отрезанная голова, и, покинув мысль о ней, стал размышлять Иван о том, что, по сути дела, в клинике очень неплохо, что Стравинский умница и знаменитость и что иметь с ним дело чрезвычайно приятно» (с. 531–532). И наконец, укол способствует успокоительному сну Ивана в эпилоге романа и его видению отрывка из произведения мастера. Соседу Ивана по палате Никонору Ивановичу Босому сон о сдаче валюты снится сразу после того, как ему «пришлось сделать впрыскивание по рецепту Стравинского» (с. 577).

Жидкость густого чайного цвета, наполняющая шприц (возможно, морфий), – символ достижимого уже на земле покоя, но это лишь временная замена подлинного покоя, который, по мнению Воланда и его присных, дает только смерть. Так кровь, вино, смерть и покой сплетаются в образно-символический надгробный венок.

Один из символов романа, тесно связанный со смертью, – роза. Ненавидимый прокуратором запах роз становится предвестником несчастья, преследует Пилата, наполняет собою пространство. Но почему именно запах розового масла стал для Понтия Пилата таким предвестником?

В Греции и Риме розу связывали с загробным миром. Пиндар и Тибулл воспели розу Елисейских полей – атрибут мира мертвых. В мифе об Адонисе (Таммузе) говорится, что роза возникла из капель крови смертельно раненного Адониса, а это связывает ее со смертью. Запах роз соединен в Ершалаиме с гибелью Иешуа. Уже после казни, во время грозы «под колонны несло сорванные розы» (с. 715), и «две белые розы» (с. 716) плавали в луже красного вина рядом с прокуратором на балконе. Перед оглашением приговора Пилат, спускаясь по лестнице дворца, идет «меж стен роз, источавших одуряющий аромат» (с. 455). Поскольку вино уподоблено пролитой крови, две розы символизируют смерть не только как атрибут античного мира мертвых, но и своим числом: на могилу принято ставить четное количество цветков. Розы, плавающие в кроваво-красной луже, – белые. Белый цвет – цвет траура в античном мире.

В христианской католической эмблематике (роза получила особенно широкое распространение в западнохристианской церкви) символом смерти Христа являются алые розы. Белые розы как атрибут Христа мы встречаем в поэме А. Блока «Двенадцать», в эпилоге которой впереди двенадцати революционных «апостолов» идет в «белом венчике из роз» Христос. Мотив подмены Христа в поэме Блока антихристом подробно разработан В. Вейдле («После „Двенадцати“»). Следует обратить внимание на высказывание самого Блока: «Христос с флагом – это ведь и тот и не тот»^[146] и на цитированные выше письма поэта о «всаднике в голубом», «домашнем Христе». Белые розы образуют у Блока «венчик», а «венчик» – это бумажная полоска с молитвой, которую кладут на лоб покойнику при отпевании. Так что «белый венчик из роз» ассоциируется со смертью и трауром.

Именно поэтому белые розы в романе мастера, соотнесенные со смертью Иешуа и вызывающие ассоциацию с «Двенадцатью», связываются с трауром и с эмблематикой антихриста в противовес алым розам – символу Христа.

Выше уже отмечалась «сирийская линия» в «розовой» символике. Роза как кровь Таммуза возвращает нас к Иешуа и пронизывает обе части романа Булгакова то напоминанием о сирийском происхождении Иешуа, то как прямое упоминание Таммуза Берлиозом.

Четыре персонажа романа Булгакова отмечены символикой розы: мастер, Маргарита, Пилат и – косвенно – Иешуа. В рассказе мастераИвану Бездомному один эпизод повествует о грозах той весны, когда мастер познакомился с Маргаритой. Здесь заметно почти буквальное совпадение с романом мастера. «Вместе с водяной пылью и градом на балкон под колонны несло сорванные розы, листья магнолий, маленькие сучья и песок. Ураган терзал сад» (с. 715). В главе 13 «Явление героя» читаем: «В подвальчике слышался смех, деревья в саду сбрасывали с себя после дождя обломанные веточки, белые кисти. Когда кончились грозы и пришло душное лето, в вазе появились долгожданные и обоими любимые розы» (с. 558).

Таким образом, в зеркальном отражении московских событий белые розы из кроваво-винной лужи перемещаются в московскую вазу в подвальчике мастера. В свою очередь белые кисти, сорванные московским ветром, становятся в Ершалаиме цветом сорванных роз. Но общий набор деталей в обеих частях не меняется: сломанные ветви, духота, гроза, розы, белый цвет. Два этих абзаца непосредственно связывают Пилата, мастера и – опосредованно – Иешуа.

В сцене бала у Воланда связь эта усугубляется и расширяется тем, что с первых же строк читатель опять попадает в струю запаха розового масла: на сей раз им омывают Маргариту после кровавого душа. Роза и смерть сплетаются в романе с кровью и растительным маслом. Берлиоз поскользнулся в луже из подсолнечного масла. Иуда зарезан в Гефсимани, где оливковые рощи и масличное имение, рядом с масличным жомом и грудой «каких-то бочек» (с. 732). Маргарита принимает два душа: кровь и розовое масло, а во время перерыва принимает кровавый душ вторично. Розы в различных вариантах возникают на протяжении всего бала: после «крещения» Маргариту обувают в туфли «из лепестков бледной розы» (с. 677), здесь и стены роз во втором зале, «красных, розовых, молочно-белых» (с. 678), т. е. в пятом измерении роза выступает как прямой атрибут Воланда, в очередной раз знаменуя загробный мир. То обстоятельство, что туфли Маргариты оказались в результате путешествия в пятое измерение «в клочья изодранными» (с. 712), подчеркивает трудность путешествия в мир теней, в царство Воланда.

Этим не исчерпывается смысловая нагрузка эмблематики розы в общей структуре романа Булгакова. Роза – символ связывающей мастера и Маргариту страстной любви, который восходит к средневековой куртуазной литературе. Уже с момента первой встречи героев становится известно, что розы – любимые цветы мастера. В памяти мастера о последних днях в подвальчике запечатлелись «осыпавшиеся красные лепестки на титульном листе и еще глаза моей подруги» (с. 559). В сохранившемся после сожжения отрывке рукописи Маргарита прячет засушенную розу.

Однако роза – это еще и эмблема тайных обществ, например «Золотых Розенкрейцеров», в которое входили Сен-Жермен и Калиостро. Интересно, что на балу у Воланда Маргарита знакомится не только с обычными преступниками, но и с алхимиками – членами тайных обществ. Розу почитал и масонский союз. Вообще роза служила украшением мистерий в Древней Греции и Египте. Для неофита роза означала знак молчания, обет которого он обязался выполнять. У древних германцев символом согласия о неразглашении беседы во время общей трапезы был висящий над столом венок из роз. Роза, своей нежной красотой украшающая самые торжественные празднества масонов, говорит о любви, радости и молчании. Этот же цветок стал эмблемой общества розенкрейцеров, образованного в 1901 году и объединявшего живописцев, архитекторов, поэтов, ученых. Если у средневековых трубадуров роза символизировала земную страстную любовь, то у поздних розенкрейцеров роза и крест означали любовь трагическую. Это ее значение вполне применимо к отношениям мастера и Маргариты. Любовь и смерть – сестры в мировой литературе. Тот емкий смысл, которым Булгаков наделил на страницах своего романа розу, опять-таки приводит нас к скорбному символу смерти: через любовь – к совместной гибели героев.

8. «И будут знамения в солнце и луне…»

Луна и солнце в образной структуре романа приобретают отчетливые эсхатологические черты. Необычайная жара на Страстной неделе и палящий зной в Ершалаиме становятся предвестниками грозных событий.

Чередование «лунных» и «солнечных» картин выстроено по строгой схеме: начинается роман с описания душного заката; заканчивается предрассветным сном Ивана. Солнце и луна не только оказываются векторами суток, но и напоминают о ходе времени вообще. Роман мастера, зеркально повторяя московскую часть, начинается с описания раннего утра, с ярких солнечных лучей и заканчивается плывущей над спящим прокуратором выцветающей луной.

Луна обещает сон, покой и исполнение желаний, которые наступают после страшного зноя. Эта схема усложняется, однако, за счет разваливающейся на куски луны в предсмертном видении Берлиоза (с. 463). Расколовшееся светило – апокалиптический знак, и конкретная смерть подается через символическое обобщение. Луна в контексте романа может быть рассмотрена и как предвестник гибели (убийство Иуды из Кириафа, высвеченное полной луной), и как уход в небытие (луна, разваливающаяся на куски). Лунный мир Булгакова магичен, притягателен, но и безнадежен, призрачен.

Тема распадающегося на части светила апокалиптична, она явственно звучит в мотиве раздробленного солнца. Сначала читатель видит его глазами Воланда, взгляд которого ловит в стеклах домов «изломанное и навсегда уходящее от Михаила Александровича солнце» (с. 427). Это вполне конкретный знак, предуведомление гибели редактора. В конце романа уже не только Воланд, но и Азазелло, прощаясь с Москвой, видят «изломанное ослепительное солнце» (с. 775), это взгляд нечистой силы. Прекратив земное существование, мастер и Маргарита обретают это особое ви́дение. Сатана и его спутники, прощаясь с Москвой, воспринимают ее в целом как «город с ломаным солнцем» (с. 791), которое распадается на множество самостоятельных светил: «…бесчисленные солнца плавили стекло за рекою…» (с. 791). Город уподобляется гигантской адской сковороде, поскольку «над этими солнцами стоял туман, дым, пар раскаленного за день города» (с. 791).

И уже из внеземного пространства, отпустив по лунной дороге прокуратора, мастер видит «в тылу недавно покинутый город с монастырскими пряничными башнями, с разбитым вдребезги солнцем в стекле» (с. 798). Солнце дробилось, ломалось и разбилось для мастера вдребезги. Окончательно.

Б. Гаспаров сопоставляет раздробленное солнце с приговором, вынесенным на балу Воландом Берлиозу («небытие»), т. е. переносит этот приговор на город.^[147] Пряничные башни монастыря не менее символичны. Они декоративны, игрушечны и воспринимаются как лубочная деталь.

Воланд появился в Москве не только предвестником смерти Берлиоза и главных героев – он несет весть о последних временах всему городу и стране. Его взгляд отмечен знаком апокалиптического солнца: «Глаз Воланда горел так же, как одно из… окон, хотя Воланд был спиною к закату» (с. 775), взгляд сам по себе несет огненную гибель. И пряничные башни монастыря никого в этом торжестве гибели спасти не могут, особенно если учесть, что в Москве 1920–30-х годов действующих монастырей не было. Образ недействующих монастырей, освещенных раздробленным солнцем, воспринимается как закат и гибель христианства (во всяком случае в отдельно взятой стране).

В романе есть и варианты-детали апокалиптического солнца. Перед смертью мастер с подругой налили «из заплесневевшего кувшина» в стаканы вино, «глядели сквозь него на исчезающий перед грозою свет в окне. Видели, как все окрашивается в цвет крови» (с. 785).

Наконец, в романе мастера есть и аналоги разбитого светила. В записях Левия Матвея сказано: «Человечество будет смотреть на солнце сквозь прозрачный кристалл…» На первый взгляд, как мы уже отметили, обрывок цитаты – искаженные слова из Апокалипсиса, но в контексте романа эти слова приобретают зловещую окраску. Взгляд на любой предмет сквозь кристалл преломляет рассматриваемое в гранях, удваивает, умножает, искажает, создает игру ложных образов. Московское изломанное солнце – предвестник эсхатологического конца; и усложненные параллелями события в общей смысловой структуре романа подобны предмету, который бесконечно множится в кристаллических гранях. У кристалла в романе разные вариации: раздробленное солнце, зеркала.

Он же вызывает ассоциацию с магическим кристаллом, позволяющим видеть будущее. Реальное солнце в Москве не распалось, но стекла уже отражают смерть, предсказывают конец света тем, кто умеет читать образы в магических кристаллах. Человечество будет смотреть на солнце сквозь прозрачный кристалл и увидит, как произойдет мировая катастрофа, угадает свой давно уже предрешенный конец.

Помимо записи Левия в романе мастера есть еще две вариации гибнущего солнца. В главе «Казнь» на рубахе Крысобоя, которому «солнцепек не причиняет никакого вреда», так блестели накладные львиные морды, что на них «нельзя было взглянуть, глаза выедал ослепительный блеск как бы вскипавшего на солнце серебра»^[148] (с. 590), в них дробится солнечный диск. Во время объявления смертного приговора Пилату показалось, «что солнце, зазвенев, лопнуло над ним и залило ему огнем уши» (с. 457).

Ершалаимское солнце вообще отличается особой активностью и агрессией. «Адская жара», «невыносимый жар», «дьявольская жара» (с. 589) – так характеризует Булгаков солнце в главе «Казнь». Оно, как пожар, «сожгло толпу» (с. 590) перед Лысой Горой.

Солнце – тончайший временной ориентир в романе. «Ершалаимская» часть в этом смысле очень показательна. Педантично отмечается движение солнца по небосклону. Утреннее солнце во время допроса «неуклонно» поднимается над статуями гипподрома, затем «довольно высоко стоит над гипподромом», и луч, пробившийся сквозь колоннаду, «подползает к стоптанным сандалиям Иешуа» (с. 441). Когда прокуратор встретился с Каифой, «солнце, с какою-то необыкновенною яростью сжигавшее в эти дни Ершалаим, не успело еще приблизиться к своей наивысшей точке» (с. 450), а в конце разговора Пилат увидел «раскаленный шар почти над самой его головою» (с. 454). На помосте Пилат стоит, «сжигаемый отвесными лучами, упершись лицом в небо» (с. 457).

И только в самом конце главы «Понтий Пилат» указывается конкретное время, когда прокуратор провел взглядом движущуюся к Лысой Горе процессию: «Было около десяти часов утра» (с. 458). Точно так же можно проследить время по ходу солнца и в главе «Казнь».

Особо следует обратить внимание на то, что часть ершалаимских событий происходит освещенная солнцем, как бы при его свидетельстве, другая же часть – в тени. Так, прокуратор, подсказывая Иешуа нужный ответ, не только выразительно протягивает начальное слово, но и, «как бы заслоняясь от солнечного луча», прикрывает ладонью лицо, чтобы «за этой рукой, как за щитом, послать арестанту какой-то намекающий взор» (с. 446). Да и сам арестант произносит сакральную фразу о жизни и волоске, который может перерезать только тот, кто подвесил ее, «заслоняясь рукой от солнца» (с. 443).

«В затененной от солнца темными шторами комнате» (с. 455) Пилат таинственно шепчется с Афранием. Но самое главное – смерть Иешуа происходит при отсутствии солнца, равно как и смерть мастера и Маргариты, гибель Берлиоза и т. д. Тайна недоступна всесжигающим лучам, ее может приоткрыть сияние луны, но до наступления мистического полнолуния обязательно возникнут тень, туча, полумрак, сумерки – то, что набрасывает на событие мистический покров. В переходное время суток происходит бóльшая часть важных событий в романе: беседы, решения, действия… В московской части нечисть активизируется к вечеру. В первой половине дня на улице появляется только один Азазелло (соблазнение Маргариты).

В связи с этим напрашивается вопрос: не противопоставляется ли в романе солнце луне, как мир очевидный – миру таинственному, мир света – миру темных сил? Однако посмотрим внимательнее, что символизирует собой солнце. Апокалиптическое видение гибели – раз. Адскую жару, сжигаемый дотла мир – два. Ни разу не упоминается благодатность солнца, его животворящее тепло. Солнце Ершалаима и солнце Москвы уподоблены адскому освещению и, уж конечно, никак не соотносятся с символикой божественной.

Попробуем разобраться в этом подробнее. По христианским понятиям, божественный свет вообще не может быть олицетворяем светилами. В Откровении Иоанна Богослова Небесный Иерусалим «не имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего, ибо слава Божия осветила его, и светильник его – Агнец» (Откр. 21: 23). Рим и другие языческие государства не избежали искушения астральными культами. Частично поддался ему и Израиль, хотя пророки гневно осуждали поклонение небесным светилам. В христианской Европе, особенно в Средние века, вспыхнуло увлечение астрологией, осужденной Церковью. Но даже такой мистический писатель, как Яков Бёме, в своем известном произведении «Аврора», не подвергая астрологов тяжелым обвинениям, предупреждает их о том, что не следует считать законы движения планет самодовлеющими. О солнце, в частности, Бёме говорит как о сердце космического организма, о его физическом средоточии: «Но зной не может объять свет… и ты не должен поклоняться солнцу или почитать его за Бога…»^[149] Бог стоит над любым физическим законом. Закон существует для падшего в Адаме тварного мира, и ему подчинены не только люди, но и падшие ангелы. Вот почему Воланд говорит Маргарите: «Все будет правильно, на этом построен мир» (с. 797). (Ср. восклицание Фауста в ответ на слова Мефистофеля о том, что для чертей и привидений существует закон входить и выходить одним путем: «И ад законом связан? Вот новости!»^[150]) Бёме, опровергая приверженцев отождествления Божественного света со светом солнца, указывает в солнце на «ветхую», т. е. тварную, еще не преображенную природу, а именно на всесжигающую ярость. С богословских позиций он подробно объясняет понятия гнева и ярости как качества, появившиеся в разных аспектах сотворенной природы в результате падения ангелов, и отцом их называет Люцифера. Природа физического солнца двояка, и палящий зной является олицетворением злой силы.

Ближайшей в этом смысле планетой к Солнцу Бёме считает Марс: «Она жгучий и ядовитый враг природы».^[151] Нет необходимости вдаваться в астрологические толкования, но указание на всесжигающую ярость объясняет «адскую» природу солнца в романе. Понятно, почему один только Азазелло появляется в Москве под палящими лучами, равно как и Крысобой в Ершалаиме чувствует себя на солнцепеке прекрасно. Мифологическая генеалогия Азазелло восходит к Марсу (и Тор, и Азазель отождествлялись с Марсом древних римлян), и потому зной – стихия Крысобоя и Азазелло. Особенно это ощутимо в образе Крысобоя, в котором проступают древние черты Ареса – божества коварной и вероломной войны. Один из символов Ареса – горящий факел (ср.: Крысобой с факелом перед Пилатом), его эпитеты – «сильный», «огромный» и др.

В сцене казни еще один персонаж кажется нечувствительным к жаре – Афраний. Ему, как вестнику смерти, стихии безразличны. Что касается остальных сподвижников сатаны, то им пристало находиться в полумраке и под прикрытием ночного покрова: ведь и сам мессир – сторонник луны-волшебницы.

Контрастное сопоставление луны и солнца помогает Булгакову показать диапазон, в котором действуют силы зла. И в полдень («Казнь»), и в полночь («Великий бал у сатаны»), и утром (сцена допроса), и на закате (конец московских событий) эти силы активно и слаженно направлены в мир. Их не знающая преград игра не ограничивается земным временем, и только мистическая сила Воскресения способна ее прекратить. Но в романе этого не происходит.

Символической предвестницей гибели в «Мастере и Маргарите» выступает и гроза. Как мы уже отмечали выше (ч. II, гл. «Театр Воланда. Семь выступлений»), грозы в романе надвигаются с запада, то есть отчетливо носят сатанинский характер. Всего гремят три грозы: две в Москве, одна в Ершалаиме. Западный ориентир указан в двух случаях: вторая гроза в Москве и единственная в Ершалаиме пришли с запада.

Ершалаимская гроза таинственной пеленою-занавесом скрывает трех повешенных на столбах преступников. Вторая московская гроза прячет улетающих демонов, мастера и Маргариту.

Первая гроза в Москве (вечер четверга) сопровождает наказание Варенухи и «раздвоение» Ивана Бездомного в клинике. Безусловно, все грозы в романе способствуют сближению тонкого мира с миром физическим. Так, после «знакомства» с нечистой силой избитый Варенуха попадает к Гелле, и физическое наказание продлевается изменением человеческой природы на демоническую: Варенуха превращен в упыря.

Раскол в сознании Ивана, произошедший в это же время и сопровождаемый грозой, подготовил почву для видения «Казни», которая приснилась ему в ночь после грозы.

Понтий Пилат тоже видит Иешуа во сне после грозы.

Вторая московская гроза особенно значительна: «Она довершит все, что нужно довершить», – говорит Воланд. Для Ивана «тонкий мир» открывается еще полнее: он видит уже ушедших с земли мастера и Маргариту, которые прощаются с ним. Невидимое становится доступным восприятию, и между скрываемой в грозе тайной и беспечным миром как мост возникает радуга, которую Иван дважды видит из окна своей палаты.

Все три грозы в романе начинаются к вечеру, как бы расчищая путь луне, смывая все, что может помешать приходящему следом видéнию. Не только Ивану, но и Маргарите, и домоуправу Босому снятся в послегрозовую ночь необыкновенные сны. Все события, связанные в романе с грозой, таинственны еще и потому, что не имеют свидетелей. Никто не присутствует при избиении Варенухи. Никого нет при «раздвоении» Ивана. Нет свидетелей смерти мастера и Маргариты, а также их последующего свидания с Иваном. Гроза скрывает полет Воланда и его свиты над Москвой. В Ершалаиме в момент наступающей грозы солдаты уходят с места казни: «Полк снимался, это было ясно» (с. 596). Значит, не остается посторонних свидетелей смерти, кроме палачей, Левия и Афрания. Эта «черная» сатанинская гроза запланирована: Иешуа предсказывает ее, а Левий вызывает богохульствами. По сценарию сатаны смерть Иешуа Га-Ноцри не должен видеть никто из случайных зрителей, поэтому она скрыта наступившим мраком, разогнавшим даже солдат. Левий, выкрикивающий проклятья Богу и накликавший грозу, – скрытая пародия на Иоанна Богослова, прозванного Сыном Громовым (Воаннергес) за попытку свести огонь с небес на селение самаритян, не желавших принять Христа. В романе попытка оборачивается реализацией (как и фокус с головой конферансье – «усиленное» чудо с ухом Малха). По ходу театрального действия «Казни» проклятия Левия – условный сигнал, по которому происходит смена освещения картины.

Ершалаимская гроза – модель для двух гроз московских. Во-первых, она целокупно несет то, что в Москве совершается в два приема: смерть и видéния. Во-вторых, она имеет явно апокалиптическую окраску (описание «странной тучи» в гл. 25 «Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа»). Грохот грозы назван «грохотом катастрофы» (с. 715). Катастрофичность этой грозы пародийно обыгрывается в Москве в сцене с Варенухой. Более отчетливо эсхатология ощущается во второй московской грозе, скрывающей летящих мастера, Маргариту и Азазелло.

В христианской эсхатологии гроза – предвестник конца света. «Голоса и громы, и молнии и землетрясение» (Откр. 8: 5) знаменуют снятие седьмой печати. Гроза вселенского масштаба предшествует трубам ангелов, возвещающих последние земные бедствия. И «семь громов» вслед за семью трубами предрекают слова Ангела, который «клялся Живущим во веки веков, Который сотворил небо и все, что на нем, землю и все, что на ней, и море и все, что в нем, что времени уже не будет» (Откр. 10: 6). По мнению ряда комментаторов Апокалипсиса, слова «времени больше не будет» означают, что прекратилось время покаяния и настал час расплаты. По другим толкованиям, речь идет о прекращении человеческого времени и приходе вечности.

К героям «Мастера и Маргариты» применимы оба толкования. У них нет больше ни времени для раскаяния, ни земного времени.

Сложнее воспринимает грозу Иван Бездомный. Первая гроза его пугает (в противоположность его архетипу – Левию), однако после ночного видения, в котором он пережил ершалаимскую «катастрофу», его отношение к грозе меняется. После прощания с учителем он не плачет, хотя гроза явно «растревожила его душу» (с. 790). Но эта тревога нового свойства: не психическая неуравновешенность, а соприкосновение с тайной смерти и бессмертия вызывает в Иване дрожь с каждым ударом грома. Отныне и во сне ему будет видеться тот отрывок из «Казни», в котором туча «кипит и наваливается на землю, как это бывает только во время мировых катастроф» (с. 811). В отличие от учителя, у ученика еще есть впереди время.

9. «И третий Рим лежит во прахе, а уж четвертому не быть»

Параллель «Москва – Рим» – еще один чрезвычайно важный ход в смысловой структуре «Мастера и Маргариты». Она отчасти разобрана Б. Гаспаровым в цитированной выше работе. Гаспаров сравнивает современную Булгакову Москву с Римом времен Понтия Пилата и более поздним – первых веков христианства. Подобный анализ позволяет говорить о смелом социальном сопоставлении античного Рима с Москвой 1920–30-х годов, об особом ощущении гибели, катастрофы, сближающем в сознании Булгакова обе эпохи. «Осовременивание» некоторых эпизодов романа мастера, связанных с Римом (тост за кесаря, могущество тайной службы и др.), происходит не за счет искажения исторических реалий, а за счет возникновения у читателя неконтролируемых ассоциаций, чего писатель добивается точной акцентировкой. Поскольку конфликт Пилата с Иешуа сюжетно возникает из-за непризнания Иешуа верховной власти кесаря, Рим становится символом беспощадной власти, губящей всякое неординарное явление. Сходная ситуация и в Москве: наделенные властью литераторы всячески третируют мастера. Б. Гаспаров ассоциативно связывает московские пожары с пожарами Рима при Нероне, добавляя в «общий античный антураж» финдиректора Римского, а также литераторов Амвросия и Фоку. «Кстати, Амвросий и Фока – имена римских епископов (IV и II век соответственно), причем Фока погиб при императоре Траяне (ср. амплуа „неудачника“ у Фоки в романе)».^[152]

Параллель «Москва – Рим» можно продолжить, вспомнив известное в православии и в кругах славянофилов положение «Москва – третий Рим» и связав таким образом московские символические пожары с гибелью самой идеи о Москве – столпе православия.

Во-первых, именно сатана видит апокалиптическое, изломанное солнце в окнах домов, «любуется» им в предпасхальную субботу. Во-вторых, символические пожары, устроенные его свитой, предполагают уничтожение идеи памяти (вместе с гибелью особняка, принадлежность которого фамилии Грибоедовых кажется к моменту его уничтожения призрачной; вместе с гибелью подвала застройщика и квартиры № 50). Сожжение торгсина – гибель идеи материального благополучия. Реальное уничтожение может быть отсрочено, но избранный Булгаковым символ явно указывает на духовную гибель. В-третьих, судьба головы покойного Берлиоза буквально повторяет судьбу головы последнего языческого киевского князя Святослава, превращенной половцами в золоченую чашу, т. е. мы видим пример временнóй замкнутости: Москва постепенно возвращается в дохристианское состояние. В связи с этим стоит обратить внимание и на кремацию тела Берлиоза. («Поспеем ли за цветами заехать? – беспокоился маленький, – кремация, ты говоришь, в два?» (с. 637).) В Москве 1920–30-х годов, имеющей единственный крематорий, кремация была вовсе не обязательна и многих высокопоставленных деятелей хоронили традиционным способом. Но поскольку фигура Берлиоза символична, не только его голова – аллюзия на языческие времена, но и сожжение тела произведено вместо христианского предания земле. Москва возвращается в языческие времена, и начало этому кладет литература, которая перестает брать на себя традиционную функцию провозвестничества. Церковь очевидно мертва – «пряничные башни» Новодевичьего монастыря иных ассоциаций не вызывают.

Мастер и Маргарита, cамые умные и образованные представители новой интеллигенции, принимают идею о том, что в конечном счете миром правит сатана, ибо, чувствуя себя «ограбленными», сохраняют потребность в религиозности и «ищут спасения у потусторонней силы» (с. 782). Надо, впрочем, полагать, что не «спасения» души, а спасения от внешних обстоятельств.

Идея «Москва – третий Рим» утверждала не только истинность православия, но и его вечность.

Исторически эта идея во многом базировалась на том, что Иоанн III женился на племяннице последнего византийского императора Софье Палеолог, родословная которой восходила к Юлию Цезарю. Царьградский патриарх Иеремия в грамоте об учреждении в России патриаршества писал царю Федору Иоанновичу: «Твое, о благочестивый царю, великое российское царствие – третий Рим благочестием всех превзыде, и вся благочестивая в твое царствие во едина собрашася, и ты един под небесем христианский царь именуешися во всей вселенной и во всех христианах».^[153] «Два Рима падоша (Рим и Константинополь), а третий (Москва) стоит, и четвертому не бывать».^[154] Таким образом, московские пожары в «Мастере и Маргарите» связываются с эсхатологической гибелью христианского мира, с концом света – с последними временами, наступающими в царство антихриста.

Интересно в данном контексте отметить и географическую параллель: Москва – Киев в соотнесении с Римом – Ершалаимом. Помимо скрытых (голова Берлиоза) и прямых ассоциаций с Киевской Русью (Лысая Гора) Киев фигурирует в романе как город, из которого приезжает в Москву дядя Берлиоза Поплавский. Подобно Ершалаиму, Киев – одновременно – столица и провинция. Из исторического времени сохранилась память о святой Киевской Руси, с которой началось крещение русского народа; в новейшее время потерявший былой блеск Киев – лишь периферийная столица. Оттуда-то и стремится к личному «завоеванию» Москвы дядя Берлиоза. Его приезд в Москву отчасти пародирует появление Пилата в Ершалаиме: оба приезда приходятся на Пасху, оба связаны со смертью; правда, дядино появление вызвано гибелью Берлиоза, а появление Пилата влечет за собою гибель Иешуа. Праздники и похороны сплетаются здесь воедино.

Поскольку череп Берлиоза повторил судьбу головы князя Святослава, то и в действиях дяди можно усмотреть своеобразную пародию на древнюю историю: он стремится в Москву, как некогда вещий Олег стремился из Киева в Царьград – «второй Рим». Античный Рим оказывается ассоциативно связанным в тексте со вторым Римом (Царьградом) через Киевскую Русь и крещение Руси, затем дополняется идеей гибели «третьего Рима».

Лысый череп Берлиоза вызывает ассоциации с Лысой Горой – и ершалаимской, и киевской. Максимилиан Поплавский – имя явно не русское, как, впрочем, и Михаил Берлиоз. В игре имен, географических названий, пародийных действий неразрывно сплетаются три главные параллели: Москва – Ершалаим – Рим. Киев, в данном случае лишь косвенно и гротесково вызывающий в памяти «второй Рим» – Царьград, в более раннем произведении Булгакова – «Белая гвардия» – был буквально уподоблен Риму. М. Чудакова проследила мифологизацию Города (Киева) «Белой гвардии» через само название (Рим – Urbs – Город). В «Мастере и Маргарите» ассоциации «Киев – Рим – Москва» продлеваются через творчество тесно связанного с Киевом Н. В. Гоголя, чья образная система оказала несомненное влияние на творчество Булгакова, в частности на «Мастера и Маргариту». В связи с этим хочется отметить, что Булгаков в 1935 году параллельно работе над романом пишет совместно с молодым режиссером М. Каростиным сценарий гоголевского «Ревизора», в чем-то перекликающийся с «Мастером и Маргаритой». В готовом сценарии, запущенном в производство (впоследствии съемки были остановлены), существенная часть работы сделана Каростиным, однако годом раньше, в 1934 году, Булгаков самостоятельно работал для «Украинфильма» над аналогичным сценарием, который не сохранился. В собственном варианте Булгаков вывел роль Первого (или Чтеца) – своеобразного посредника между Гоголем и зрителем, связующего прошлое и настоящее. «Так была задумана эта роль, – пишет Г. Файман, – и бесконечно жаль, что Булгакову не суждено было довести работу над ней до конца… Лишь в эпилоге первого варианта сценария сохранился отголосок этой роли: описан Рим, балкон, обвитый плющом, на балконе человек в темном плаще (курсив мой. – Т. П.), лица человека не видно, он смотрит на Вечный город и говорит: „Русь! Русь! Вижу тебя из моего чудного, прекрасного далека… Открыто, пустынно и ровно все в тебе. Как точки, как значки, неприметны среди равнин невысокие твои города. Ничто не обольстит и не очарует взора. Но какая же непостижимая тайная сила влечет к тебе?..“».^[155]

Очевидно, образ Первого был задуман в связи с работой над «Мастером и Маргаритой». Как подчеркивает Г. Файман, Первый – это отнюдь не Гоголь, а безымянный посредник, легко перемещающийся во временах, отсюда и неразличимость лица – своего лица он не имеет, как и Воланд, лишь принимающий временные обличья. Балкон, увитый плющом, темный плащ и взгляд на город – все это ассоциируется с Воландом, прощающимся с Москвой. Рим и Москва оказываются в таинственной связи посредством Гоголя и Первого, наделенного некоторым сходством с Воландом. В данном случае Первый, повторяющий слова Гоголя, выражает и свое личное отношение к России, в устах Воланда обратившееся в лаконичную фразу: «Какой интересный город, не правда ли?» На что Азазелло почтительно возражает: «Мессир, мне больше нравится Рим!» (с. 775).

В московскую канву событий вплетаются «ершалаимские римляне» во главе с Воландом (Пилатом), и раздвоившиеся их образы обретают единство. В конце романа Азазелло улетает из Москвы, блестя сталью доспехов, и этим костюмом уподобляется Марку Крысобою на Лысой Горе.

Города, соединенные в «Мастере и Маргарите», не только имеют важное значение для более глубокого прочтения романа, но и сближают смысловую структуру последнего произведения Булгакова с «Белой гвардией». Именно с Городом (Киев – Urbs – Рим) и с Москвой в «Белой гвардии» связаны эсхатологические настроения Булгакова. Выражает их Русаков (опять «говорящая» фамилия!), называющий Троцкого сатаной, лишь временно принявшим это имя: «А настоящее его имя по-еврейски Авáддон, а по-гречески Аполлион, что значит губитель».^[156] Царство антихриста – в Москве, по словам Русакова, но из Киева в Москву уезжает предтеча антихриста Михаил Семенович Шполянский, «человек с глазами змеи и черными баками», «чтобы подать сигнал и полчища ангелов вести на этот Город в наказание за грехи его обитателей». Совершается обратная связь: христианство пришло из Киева в Москву, антихристово царство – в Киев из Москвы…

Итак, в «Мастере и Маргарите» духовно гибнет уже не только отдельный город (Киев, Рим, определенная эпоха), но и все православие, отданное во власть антихриста и его воинства.

Почему же Азазелло все-таки предпочитает Москве Рим? И почему в «Мастере и Маргарите» звучит «итальянизированная» транскрипция имени демона безводной пустыни? Постараемся разобрать параллель «Москва – Рим» в другом временнóм срезе, к которому отсылает нас сам Булгаков, а именно, к Риму средневековому. Рим X века вплетается в смысловую канву романа благодаря Герберту Аврилакскому, «чернокнижнику», рукопись которого, по уверению Воланда, привела его в Москву.

Исследователями отмечалось, что Пашков дом (Румянцевская, позже Ленинская библиотека) – важный топографический ориентир в романе Булгакова. Он упоминается и на первых страницах романа (Воланд говорит, что рукопись Герберта Аврилакского обнаружена в «государственной библиотеке» (с. 434)), и на последних. Сопоставление первого появления Воланда в Москве и разъяснение им цели своего визита с последним взглядом на город дает интересный пример замкнутости смысловой структуры текста, данной зашифрованно. Читатель легко прощает Воланду мистификацию: в дальнейшем становится понятно, что вовсе не труд «чернокнижника» привел сатану в Москву и что консультировать ему некого. Однако остается скрытая связь рукописи Герберта Аврилакского и рукописи мастера, которая послужила истинной причиной появления Воланда в Москве.

Кто же такой Герберт Аврилакский, как бы вскользь упомянутый Булгаковым и в то же время ставший звеном, логически соединяющим Ленинскую библиотеку, рукописи, начало и конец романа, и к тому же позволяющий вспомнить средневековый Рим? Герберт Аврилакский более известен в истории как папа римский Сильвестр II. Следует подробее остановиться на этом незначительном на первый взгляд персонаже, поскольку он прояснит некоторые «темные» места романа Булгакова.

По свидетельству исследователя эпистолярного наследия Герберта Аврилакского Н. Бубнова, родился Герберт, француз по происхождению, в 940-х годах в Оверни.^[157] В отрочестве (неизвестно как) он попал в монастырь Святого Геральда в Орильяке (Аврилаке). По некоторым сведениям, он был подкинут в монастырь в младенчестве, во всяком случае, родители его неизвестны или забыты историей.

Из монастыря Святого Геральда Герберт был увезен в Испанию графом Боррелем около 967 года. Затем он стал настоятелем в аббатстве Боббио, изучал гуманитарные науки в Реймсе. В 984–995 годах, будучи епископом, преподавал в Реймсе тривий (грамматику, риторику и диалектику) и квадривий (арифметику, геометрию, музыку и астрономию).

В марте 999 года (не позже 2 апреля, по Н. Бубнову)^[158] Герберт был посвящен в сан папы римского и получил имя Сильвестр II. Умер он 12 мая 1003 года и похоронен в Латеранском соборе.

Герберт Аврилакский – личность необыкновенная и по образованности, и по талантливости, и по головокружительной карьере. Все эти качества в сочетании с причудливой биографией, в которой много неясностей и пробелов, позволили окружить его имя легендами, впоследствии систематизированными и изложенными в ряде сочинений, в частности в «Истории» Вильяма Мальмсберийского. В XIX веке многие ученые обращались к личности Герберта. Наиболее полной представляется книга К. Ф. Хока «Герберт, или папа Сильвестр II, и его век», изданная в Вене в 1837 году.^[159] Из источников на русском языке следует отметить труд Н. Бубнова, посвященный многочисленным письмам Герберта, и диссертацию А. Горового «Герберт, или папа Сильвестр II», изданную киевским университетским издательством в 1886 году. Все три книги могли быть использованы Булгаковым. Во всяком случае, интересна его трактовка личности Герберта как чернокнижника, написавшего нерасшифрованные до сих пор труды по черной магии, которые может разобрать только «единственный в мире специалист», Воланд (с. 435).

Подобная характеристика резко отличается от распространенной в XIX веке и в наши дни позитивистской трактовки личности Герберта Аврилакского как просветителя и борца за гуманистические идеалы, опередившего свой век ученостью. Во всяком случае, легенды, которыми обросло имя Герберта, серьезно воспринимались только в Средние века. Булгаков их безусловно знал.

Личность Герберта Аврилакского интересует нас в самых разных аспектах. Постараемся, в первую очередь, проследить эсхатологические настроения Булгакова в «Мастере и Маргарите» через параллель «Москва – Рим X века», в связи с чем отметим политическую и социальную деятельность Герберта. Талант в сочетании с деловыми качествами позволил Герберту, безвестному подкидышу, стать папой римским, наставником и идейным руководителем императора саксонской династии Лиудольфингов Оттона III. Уже при жизни многие считали Герберта чернокнижником, после смерти он официально был внесен в список пап-колдунов.

Небезынтересно то, что Герберт вместе с Оттоном III, умершим в двадцатитрехлетнем возрасте, мечтал в «юбилейном» 1000 году воссоздать в Риме августиновский идеал «града Божьего» с императором и папой во главе, осуществить ранневизантийскую симфонию церкви и государства. Оттон III, будучи наполовину саксонцем, наполовину греком (сын византийской принцессы Феофано), хотел уподобить Римскую империю Византии в период расцвета, сделать ее оплотом христианства, установив «третий Рим», грядущий на смену одряхлевшему Константинополю, в самом Риме – центре оттоновской Римской империи. Герберт во всем поддерживал юного монарха и принял имя Сильвестра в честь папы Сильвестра I, бывшего главой католической церкви во времена византийского императора Константина Великого.

Итак, в X веке Оттон III и Герберт Аврилакский претендовали на то, что впоследствии было уготовано России, – на создание «третьего Рима». Затея их кончилась трагически. 13 января 1002 года Оттон III скоропостижно умер в Патерно, 12 мая 1003 года скончался его духовный наставник. На Оттоне III прервалась линия прямых потомков Оттона Великого, а на его преемнике, Генрихе Баварском (1002–1024), – вся саксонская династия. Ее сменила франкская династия в лице Конрада II (1024–1039) и Генриха III (1039–1056). Идея «третьего Рима» в самом Риме перестала существовать.

В июне и августе 997 года Оттон III предпринимал попытки завоевать славянские земли (земли «скифов и сарматов», по выражению Герберта). «Нам, нам принадлежит Римская империя. Силу нам дают: богатая плодами Италия, богатые воинами Галлия и Германия. Нам же принадлежат сильные государства Скифии»,^[160] – читаем мы у Герберта Аврилакского. Но и эти захватнические планы рухнули. Несмотря на то что «Герберт… продолжал жить фантастическим, книжным идеалом Римской империи в древнем значении этого слова»,^[161] в которой наука была бы почитаема наряду с религией, несмотря на то что он «раздул в душе Оттона искру греческой любознательности»,^[162] что в сочетании с мистическими настроениями способствовало вере Оттона в достижение своего духовно-политического идеала, настроения Герберта и молодого императора не встретили поддержки Константинополя, усмотревшего в римских притязаниях самозванство.

Десятый век от Р. Х. воспринимался на Западе эсхатологически. Так же остро конец света ощущался при разделении Римской империи; с ее падением в западной церкви наступило, по мнению восточных христиан, антихристово царство.

Год вступления Герберта на папство отмечен роковой печатью 999 – зеркальный перевертыш апокалиптического числа антихриста 666. Следует отметить, что крещение Руси приблизилось к «роковому» в восприятии «латинян» рубежу двух тысячелетий. К концу X века в Европе сложилось учение об антихристе. В это время «многие летописцы переставали вести хроники, а люди из городов бежали с покаянием в леса и пещеры или, наоборот, предавались разврату и распространяли ереси».^[163] Европа жила ожиданием воплощения антихриста. Если библейская традиция отмечала в лже-Мессии жестокость, то уже христиане первых веков настаивали на его противостоянии Христу под маской Христа, на его коварстве. В IV веке к легенде об антихристе добавилась деталь из сивиллиного пророчества: последний перед антихристом римский император овладеет всем миром, а затем сложит с себя венец в Иерусалиме (ср. с устремлениями Оттона III). Сам Герберт в 994 году пишет: «О злосчастные времена! У нас отнято покровительство столь великой церкви! К какому городу нам обращаться, когда господствующий над всеми народами город, мы видим, лишен и человеческой и Божеской помощи? Наступают, по-видимому, времена антихриста…»^[164] В этом же послании он сравнивает властителей, возносящихся «только своим знанием», с выдающим себя за Бога антихристом.^[165]

В представлении современников Герберта миру грозила неминуемая и скорая гибель, спасения от которой не было. Это мировосприятие перекликается с эсхатологией «Мастера и Маргариты». Соотечественники Герберта ничтожно мало знали о славянских народах, о Киевской Руси и о том, что последние усилия скрепить рушащуюся Римскую империю совпали с христианизацией и укреплением государства, столицу которого через несколько веков нарекут «третьим Римом». На глазах же героев булгаковского романа безвозвратно гибнет духовная преемница византийского православия.

Скрытая линия «Москва – средневековый Рим» продлевается таинственной рукописью Герберта к рукописному роману мастера.

Здесь следует еще раз обратить внимание на весь «средневековый» антураж романа: от понятия «мастер» до «вечного приюта» у Воланда, наделенного средневековыми чертами.

10. Мастер и Герберт Аврилакский

У мастера нет имени, и это кажется загадочным. То, что Булгаков пишет слово «мастер» со строчной буквы, – свидетельство внеличностного характера этого определения, степень «посвященности» героя, показатель его духовного состояния, оценка. Отсутствие заглавной буквы не только предполагает нарицательность, но и становится косвенным свидетельством наличия духовных единомышленников. Он стоит в ряду других мастеров. В Москве он одинок, друзей у него нет, однако в «вечном доме» Маргарита сулит своему возлюбленному встречу с друзьями, как бы отторгнутыми временем от московской жизни мастера и за пределами жизни возвращенными. Не следует забывать, что «вечный дом» мастера – это мир мертвых, и Маргарита обещает ему общение с теми, кто в нем обитает: «Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе…» (с. 799).

Следовательно, в загробном мире родственные души у мастера все-таки есть, более того, Маргарита знает, кто они. Воланд обещает мастеру возвращение в обстановку, ничем не напоминающую современность, но близкую минувшим векам. И занятия алхимией, которые он предлагает мастеру («Неужели вы не хотите, подобно Фаусту, сидеть над ретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула?») (с. 798–799), и «старый слуга»,^[166] и возможность «писать при свечах гусиным пером» (с. 798), и «венецианское окно» в доме – атрибуты времен далеких, напоминающих Средневековье, хотя «музыка Шуберта» звучит из менее отдаленной эпохи. Но поскольку облик мастера, покинувшегоземлю, его наряд (плащ, ботфорты со шпорами) и одежда Воландовой свиты близки к Средневековью, можно высказать предположение о связи мастера с этой эпохой. Очевидно, это Средневековье – не славянское. Почему же Воланд предлагает мастеру такое загробное существование?

Средневековый антураж не мог быть случайным, как и выбор Маргариты королевой бала был предопределен не только ее именем, но и кровью («Да, прав Коровьев! Как причудливо тасуется колода! Кровь!» (с. 670) – говорит всеведущий Воланд). Поскольку Воланд обнаружил у Маргариты наличие королевской французской крови, помещение мастера в средневековый «вечный дом» можно объяснить не только его интеллектуальным устремлением в эту историческую эпоху, а родственной связью с конкретными местами, обстановкой и людьми, которых давно нет на земле, но тени которых существуют и привлекают к себе мастера как самые желанные, знакомые и близкие. Если это так, попробуем отыскать «средневековые» корни мастера. Ведь не только он, Арчибальд Арчибальдович (пусть иронически) тоже связан с давними временами и далекими странами: «Говорили, говорили мистики, что было время, когда красавец не носил фрака, а был опоясан широким кожаным поясом, из-за которого торчали рукояти пистолетов, а его волосы воронова крыла были повязаны алым шелком, и плыл в Караибском море под его командой бриг под черным гробовым флагом с адамовой головой» (с. 477).

Это единственное и полушутливое упоминание о метемпсихозе Булгаков горько противопоставляет данности: «Но нет, нет! Лгут обольстители-мистики, никаких Караибских морей нет на свете, и не плывут в них отчаянные флибустьеры, и не гонится за ними корвет, не стелется над волною пушечный дым. Нет ничего, и ничего и не было! Вон чахлая липа есть, есть чугунная решетка и за ней бульвар…» (с. 477).

Однако в смысловой структуре романа это авторское отрицание довольно лукаво и зыбко: ведь и Иван Николаевич Понырев знает, что все, произошедшее с ним, – гипноз, да и театра, увиденного Никонором Ивановичем Босым во сне, «в действительности не было» (с. 807), да и вообще ничего сверхъестественного в Москве не происходило.

Но тот, кто следит за сцеплением в романе событий, времен и городов, склонен отодвинуть рационалистическое объяснение всего сверхъестественного. Возможно, вовсе не лгут «обольстители-мистики», и был когда-то пиратом тот, кто стал нынче директором ресторана Дома литераторов. Во всяком случае, Булгаков оставляет на выбор и такой вариант. Да и с Маргаритой дело обстоит не так просто. Помимо французской крови в ней течет и иная, ибо откуда взялось почтительное, но не королевское обращение к ней «донна»? Так называет ее Коровьев (с. 700), так обращается к ней Воланд (с. 672). «Алмазная донна, дорогая донна» – обращение это явно намекает на испанские корни и вступает в силу до и после бала, на котором Маргариту называют исключительно «королевой».

Да, колода карт в родословной героев тасуется очень причудливо, а «кровь – великое дело», – как заметил Воланд «неизвестно к чему» (с. 674).

Но если «генотипический код» Маргариты Булгаков приоткрывает хотя бы частично, если он зачем-то упоминает идею метемпсихоза, то мастер продолжает оставаться загадкой. Быть может, именно «обольстительное» учение о метемпсихозе и имел в виду Булгаков, когда связывал «подлинную» рукопись Герберта Аврилакского с рукописью мастера?

Во-первых, следует хорошенько разобраться с рукописями. Читателю известно, что роман мастера сгорел. Но ведь два экземпляра были отнесены в разные редакции, и о том, что их возвратили, речи нет. Известно, что некоторые редакции имеют право рукописи вообще не возвращать. В таком случае где же хранились экземпляры романа мастера, отданные в редакции? Вполне возможно, что после различных цензурных проверок они были сданы в архив, в Румянцевский музей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина, т. е. все в тот же дом Пашкова, на крыше которого была решена судьба мастера. Таким образом, рукопись, из-за которой Воланд появился в Москве, и впрямь подлинная, только написана она не Гербертом, а мастером. А может быть, Гербертом в новом воплощении?

Существует скрытый и очень тонкий мотив обыгрывания имени Герберт. Председатель зрелищной комиссии Прохор Петрович стал стараниями Бегемота невидим. Б. Гаспаров отмечает, «что эпизод с пустым пиджаком, пишущим резолюции, является намеком на Уэллса» («Человек-невидимка»).^[167] Тут же, естественно, всплывает в памяти имя Уэллса – Герберт и то, что он посещал Москву. То есть фокус Бегемота оказывается реализацией творческой фантазии Герберта Уэллса в стране, восхитившей знаменитого фантаста. Зрелищная комиссия, однако, прямо связана со своим филиалом, который находился в Ваганьковском переулке «в облупленном от времени особняке в глубине двора и знаменит был своими порфировыми колоннами в вестибюле» (с. 607). Имеется в виду въезд в дом Пашкова. Итак, цепочка связывает воедино зрелищную комиссию с ее филиалом; Пашков дом – с разыгранной Бегемотом «инсценировкой» повести известного иностранца; Герберта Аврилакского – с Гербертом Уэллсом.

Главное в этой цепи, конечно, то, что она приводит к дому Пашкова и судьбе мастера.

Бегемот, добыв из ниоткуда рукопись, уминает затем в чемодан все экземпляры злополучного романа, приговаривая: «У меня скорее лапы отсохнут, чем я прикоснусь к чужому…» (с. 706). Не следует ли из этого комически-напыщенного заявления, что кое-что пришлось не только восстановить, но и похитить? Тем более что читатель в этой же главе видит, с какой виртуозной легкостью то Коровьев, то Бегемот добывают подлинные документы и отправляют их назад? Похоже, что мастеру возвратили два украденных и три сожженных экземпляра. (Ни до, ни после их точное количество не указывается, говорится только о «толстой пачке рукописей», верхний экземпляр из которой Бегемот подает Воланду, т. е. предполагается, что экземпляров несколько.) Если возвращены «все экземпляры», то опять-таки возникает вопрос о месте их хранения. Логика подсказывает Румянцевский музей, и кольцо вновь замыкается: рукопись – Герберт Аврилакский – мастер.

Есть кое-какие основания остановиться на легендарной стороне биографии Герберта, чтобы проследить намеченную связь. Во-первых, некоторые ученые (например, К. Хок) считают, что именно Герберт Аврилакский послужил прообразом для создания первых легенд о Фаусте,^[168] так что параллель Герберт – мастер приобретает через Фауста более отчетливый рисунок.

Вряд ли случайно и то, что Воланд пытается подсказать мастеру идею создания гомункула, т. е. сотворение искусственного человека самим человеком в противовес акту творения Бога-отца. Таким образом, мера противоборства Богу определена. При этом Воланд совершает словесную подмену: как известно, вовсе не Фауст в части II произведения Гёте, а его ученик Вагнер создал «гомункулуса». Вероятно, Гёте использовал традицию древнехристианского романа II века «Клементины», в котором описывается Симон-маг – противник апостола Симона-Петра. В «Клементинах» Симон-маг создает посредством магии человека. В. М. Жирмунский, прослеживая историю легенды о Фаусте, считает, что этот образ восходит к образу Симона-волхва, а Герберт – следующий ее этап.

В средневековой Европе Испания считалась страной, зараженной ересями, колдовством и другими науками «сарацин», почерпнутыми из дьявольской премудрости. Тот факт, что Герберт учился в Испании, установлен, разнятся лишь детали. Хок утверждает, что он обучался в Кордове и что здесь у него была возлюбленная, дочь чародея.^[169] Достоверно известно, что «из Испании он (Герберт. – Т. П.) вывез абак – таблицу для позиционного счисления, крайне облегчавшую все арифметические действия и подготовлявшую переход Европы от римских цифр к арабским, – и астрономические приборы, казавшиеся его современникам чудом».^[170]

Легенда о дочери волшебника, пересказанная Хоком, в целом повторяет ту, что приводит В. Жирмунский, однако у Хока речь идет как раз об абаке. Чародей не хотел показывать его Герберту, тогда юная красавица, полюбившая молодого человека, выведала, что отец прячет абак под подушкой, и помогла Герберту украсть его. Чародей проснулся и, не обнаружив абак, по звездам вычислил путь похитителя, но Герберт, по наущению дьявола, повис под мостом (он обладал даром левитации), из-за чего волшебник потерял преследуемого, не отыскав его ни в одной из четырех стихий (вода, воздух, земля, огонь), ибо мост является препятствием для астрологических вычислений.

В приведенной легенде нас больше всего интересуют Испания и возлюбленная Герберта. Если уж мы сопоставляем мастера с Гербертом, то, используя «испанское» обращение Воланда и Коровьева к Маргарите, нельзя ли провести аналогию между Маргаритой и дочерью чародея? В этом случае ее готовность стать ведьмой проистекает, быть может, из далекого «испанского прошлого». Возможно, обретенные с кремом Азазелло юность («На тридцатилетнюю Маргариту из зеркала глядела от природы кудрявая черноволосая женщина лет двадцати» (с. 646)), чернота волос и бровей – не только типичный «ведьминский» портрет, но и указание на «испано-сарацинские» корни. Маргарита как бы шагнула в минувшее время, приняла свою былую внешность.

Виталис (ум. в 1147 г.) впервые зафиксировал легенду о том, что дьявол, помогавший Герберту, предсказал ему блестящую карьеру, когда молодой человек был еще настоятелем аббатства Боббио (восхождение Герберта он зашифровал как путь через «три Р»: Равенна – Реймс – Рим).

Первым в сделке с сатаной обвинил умершего Сильвестра II кардинал Беннон – противник папы Григория VII (Гильдебранда).^[171] Впрочем, его обвинения, сделанные в 1099 году, носят предположительный характер. В дальнейшем подобных обвинений стало много.

Интересная легенда связывает таинственного папу с Иерусалимом. В ней рассказывается, что, используя астрологические данные, Герберт отлил металлическую голову-оракул (ср. с головой Берлиоза), который предсказал, что жизни Герберта ничто не угрожает до тех пор, пока он не войдет в Иерусалим.^[172] Иерусалим в те времена находился в руках арабов, завоевание Гроба Господня еще не началось, и Герберт за свою жизнь мог быть спокоен.

Предсказание оказалось, однако, символическим. В Риме была Иерусалимская часовня, в которой Сильвестру пришлось однажды служить мессу, посвященную празднику Входа Господня в Иерусалим. Месса стала для него мистическим вступлением в роковой город: сразу после этого Сильвестр умер. Перед смертью он велел кардиналам рассечь свой труп на части, чтобы дьявол не смог унести его в целокупности.

В романе Булгакова есть интересные штрихи в обрисовке декораций Ершалаима, чувствуется «арабизированность» несуществующего города. Кавалеристы сирийской алы (с. 449) появляются в мусульманских тюрбанах; такие же головные уборы – на Гестасе и Иешуа в сцене казни. Наличие тюрбанов подчеркивается: командир алы «пил и мочил свой тюрбан» водою (с. 589); лица сирийцев кажутся особенно смуглыми под «белыми тюрбанами» (с. 458). Сирийцы, охранявшие подножие Лысой Горы во время казни, особой смуглостью кожи уподоблены арабам, хотя в реальности жители городов Сирии и Ливана светлокожи. Командир сирийской алы, «темный, как мулат» (с. 458), напоминает выходца из Аравии. Мотив сближения сирийцев с арабами в романе мастера привносит «восточный» элемент, который усиливается наличием тюрбанов как обязательной принадлежности костюма средневекового араба. Все кавалеристы-сирийцы в романе мастера носят этот головной убор, но в действительности он распространился после возникновения ислама, особенно в Средние века.

Появление в «апокрифе» арабизированных сирийцев тесно сплетается с «пророчеством» Пилата о падении Ершалаима: «Придет под стены города полностью легион Фульмината, подойдет арабская конница…» (с. 454). Во времена Понтия Пилата угроза со стороны арабов была не актуальна: только во II веке семитские племена стали постепенно завоевывать земли за пределами Аравии. Иерусалим был захвачен арабами в VII веке. Сирию арабы подчинили в 730-х годах. И Сирия, и Иерусалим были освобождены крестоносцами во время I Крестового похода (1096–1099).

Булгаков описывает казнь на Лысой Горе как бы глазами средневекового художника, для которого арабские и персидские элементы в костюмах библейских персонажей – детали, взятые из Крестовых походов, после знакомства с покоренным и отвоеванным у «сарацин» Иерусалимом.

Арабские мотивы дополняет и подкова, подаренная Воландом «на память» Маргарите. «Золотая подкова, усыпанная алмазами» – возможный символ ее связи с сарацинским волшебником из Испании: полумесяц со звездами – мусульманская эмблема.

Незначительная на первый взгляд деталь становится важной смысловой доминантой, скрепляющей временны́е пласты: сквозь древние «реалии» в Ершалаиме проступают черты средневекового Иерусалима, и эта ниточка опять-таки приводит к Герберту Аврилакскому и его «сарацинской» подруге. Театрализация представления в Ершалаиме усиливается невозможной во времена Христа, но уместной несколько веков спустя чалмой на голове Иешуа. Но в этом-то и лукавый авторский замысел, подсказка читателю возможных ответов на множащиеся вопросы. Иисуса Христа на картинах в чалме никогда не изображали, а вот стражу, после Крестовых походов, – да. Тогда же возникло и понятие «мастер», укоренившееся затем в многочисленных тайных обществах.

Если связать воедино все эти разрозненные детали, загадочность образа мастера немного прояснится. Сделка с дьяволом, «посвященность», любовь к испанке (с арабской кровью), раннее Средневековье, в обстановке которого Воланд принимает сначала Маргариту, а затем мастера, явное сходство этой обстановки с готическим собором (окна-витражи), посмертное водворение в средневековый дом и тому подобное становятся звеньями одной цепи, протянувшейся от Герберта Аврилакского к мастеру.

Вероятно, еще одна легенда из жизни Герберта может пролить свет на то, почему в описанном мастером Ершалаиме так много места уделено гиперболизированным идолам, которые «почему-то… все время не дают покоя» Маргарите и снятся Ивану Бездомному.

В идолах настораживают не только их обилие и неправдоподобные размеры, но и блеск золота. Римляне, в отличие от древних греков, статуи золотом не покрывали.

Ироду (в реальном Иерусалиме) их, скорее всего, делали римские скульпторы. Но что-то заставило мастера описать их в своем Ершалаиме гигантскими и золотыми, точно это вавилонские статуи.

На Марсовом поле в Риме, гласит легенда, стояла бронзовая статуя, на голове которой была надпись «Здесь ищи!», а рука с указующим перстом простиралась над площадью. Многие копали землю вокруг статуи, многие пытались заглянуть ей внутрь, отделив голову (еще один знакомый мотив!), но никто ничего не обнаружил. Герберт Аврилакский – он уже был папой – сумел раскрыть тайну. Когда солнце стояло отвесно над головой, он вбил колышек в землю там, где кончалась тень от указующего перста скульптуры, и произнес заклинание. Земля тотчас разверзлась, вглубь побежала дорога. Герберт был не один – с ним вместе находился императорский паж. Они пошли по дороге и увидели сияющий золотой замок. Вошли в замок, и их глазам предстала удивительная комната, освещенная огромным карбункулом, вделанным в висящий на стене щит. Свет прекрасного камня проникал в анфиладу дворцовых залов. Комнаты были полны золотыми статуями. Напротив входа, у стены, стояла статуя юного лучника, держащего туго натянутый лук. С появлением Герберта и пажа статуи вдруг ожили, рыцари угрожающе забряцали оружием, не разрешая ни к чему прикасаться. Паж Герберта схватил было нож, но в этот миг просвистела стрела, которую выпустил золотой лучник. Она ударила в карбункул, и свет тотчас погас. Воины – ожившие статуи – бросились в атаку. Тогда паж отбросил нож, и они вместе с Гербертом убежали из подземного замка.

Во-первых, не навеяно ли этой легендой описание улетающей с земли свиты Воланда? Рыцарь – Коровьев, звенящий золотой цепью повода (хотя, конечно, этот образ гораздо сложнее), Азазелло в доспехах, Бегемот – «худенький юноша, демон-паж» (с. 795). Волосы мастера, «белеющие при луне», – это волосы Герберта, умершего в преклонном возрасте; в лунном свете, вероятно, серебрится седина. «Подлинность» обликов – дань далекому прошлому.

Плащ и ботфорты мастера – одеяние, вполне обычное для пап во времена Герберта Аврилакского. Под плащами они нередко прятали оружие для защиты от многочисленных врагов и заговорщиков. Да и сапоги со шпорами – обувь необходимая, ибо папам приходилось много ездить верхом.

«Готический стиль» особняка, в котором жила Маргарита, и последнего приюта влюбленных отсылает читателя в Реймс, где Герберт был архиепископом. Но связь мастера и Маргариты существует вне времени. («Мы разговаривали так, как будто расстались вчера, как будто знали друг друга много лет»; Маргарита тоже «утверждала впоследствии, что… любили мы, конечно, друг друга давным-давно» (с. 556).)

Обращает на себя внимание отсутствие у Маргариты Николаевны фамилии, роднящее ее с безымянным, не имеющим национальности мастером. Одиночество, как печать, отмечает их обоих. Одиночество (первое, что увидел мастер в ее глазах и что его поразило) – знак их особого единения, затерянности во времени. «Какая-то жена» – неистинное прошлое для мастера, как для Маргариты неподлинна жизнь в «готическом особняке» с прекрасным мужем. У нее нет фамилии, значит, нет родословной, нет конкретного прошлого. Она не связана с этой жизнью ни родителями, ни детьми; она и мастер – одинокие странники во времени.

Интересно, что остальным «реальным» персонажам московской части событий, вплоть до самых незначительных, Булгаков, как правило, дал фамилии. Исключения: домработница Наташа и «пират» Арчибальд Арчибальдович (опять-таки Испания с «Караибским» морем!).

Одиночеством отмечен и Иван Бездомный – оно выражено его псевдонимом. И хотя читателю известно полное имя ученика мастера и в эпилоге романа оказывается, что после «ухода» учителя он женился, это не рассеивает одиночества Ивана в мире, поскольку мастер для него – важнее живых. Кстати, отчество роднит Ивана Николаевича с Маргаритой. Возраст его встречи с мастером (23 года) – возраст смерти ученика Герберта, короля Оттона III.

Поскольку все «профессора» в романе Булгакова имеют то или иное отношение к нечистой силе, в превращении Ивана Николаевича Понырева в профессора института истории и философии нет ничего удивительного. А во временнóй параллели Герберт – Оттон и мастер – Иван можно найти дополнительный штрих. Исследователи считают, что «главной заслугой Герберта было то смещение центра тяжести гуманитарных наук с грамматики на диалектику, которое стало началом всего будущего развития европейской схоластической философии».^[173] И Оттона III Герберт учил философии, как и всех, кто посещал его школу в Реймсе и при дворе Оттона II. Герберт особое внимание обращал на ораторское искусство, преподавал риторику. Ему принадлежит фраза, воскрешающая цицероновский идеал единства жизни, мысли и слова: «Так как образ нравов и образ речи неотделим от философии, то я всегда старался соединять заботу о хорошей жизни и заботу о хорошей речи».^[174] Собственно тому же мастер учит в клинике Ивана. Историком Иван становится как продолжатель мастера во времени (связь в иномирности и далеком прошлом), философом – как восприемник его «учения». Интересно и то, что Ивану принадлежит «философская» фраза о том, что человек управляет «всем вообще распорядком на земле» (с. 430).

Вопрос Воланд задал глобальный, а Иван «поспешил сердито ответить». Подобно тому, как молодой Оттон полагал, что способен создать духовно-политический центр христианского мира, но внезапно погиб, так и Иван не ведает, что не он управляет, а им управляют.

Вероятно, от Герберта мастер унаследовал свою образованность – они фактически знают одни и те же языки, у них общая любовь к книгам. Выиграв по облигации, мастер в первую очередь «купил книг» (с. 553). «И книги, книги от крашеного пола до закопченного потолка» заполняли его комнату (с. 557), и Маргарита вытирала тряпкой «сотни пыльных корешков» (с. 558). Герберт собирал в Реймсе списки древних книг со всей Европы и очень серьезно занимался изучением античной литературы. Его библиотека хранила уникальнейшие образцы сочинений римских и греческих авторов.

Среди возможных параллелей мастер – Герберт следует остановиться еще на одной (на первый взгляд несущественной) детали.

В части I уже отмечалось, что Воланд и Маргарита отводят существованию Понтия Пилата в скалах разное время. Герой мастера воплощенной в слове жизнью существует всего один год; реальный Пилат, при котором распяли Иисуса Христа, – около двух тысяч лет.

Год и двенадцать тысяч лун – «круглые» даты 1 и 1000. Предположение о гиперболизации года (12 месяцев) само по себе возможно по отношению к литературному герою «апокрифа», если бы не бросалось в глаза то, что отсчет тысячи лет назад от времени происшествий в Москве падает на время жизни Герберта Аврилакского, точнее, на вероятную дату его рождения, начало X века.

Собственно «луна» – это название календарного месяца в Древнем Риме. Лунный месяц насчитывает около 30 календарных дней (29 сут. 12 ч.). Булгаков, вкладывая в уста Маргариты эту фразу («Двенадцать тысяч лун за одну луну когда-то, не слишком ли это много?» (с. 797)), вряд ли имел в виду точные астрономические вычисления. Подсчитать, сколько лет включает в себя 12 тысяч лун, несложно, округлив «луну» до 30 дней. Триста шестьдесят тысяч дней – это примерно 986 лет (если считать за год 365 дней). Следует, конечно, иметь в виду, что приблизительное тысячелетие «адских» мучений Пилата – цифра относительная, указующая на Герберта и мастера. Ее можно принять как намек на то время, когда впервые была заключена сделка с сатаной тем, кто в своем прежнем, средневековом облике созерцал судьбу героя мастера, выведенного из рамок романа во вневременное пространство, в «бездну». Повторяем, к реальному, историческому Пилату эта дата относиться не может. Сведений о том, что Герберт занимался жизнеописанием Понтия Пилата, тоже нет. Следовательно, мы опять видим возможную игру: мастер, возвращенный в «домосковский» облик, созерцает корни своего сообщничества с сатаной, и в облике Пилата ему раскрывается тайна времени и единство дьявольских личин. Кого жалеет Маргарита «за одну луну когда-то»: спящего в скалах около тысячи лет (но ведь она не повторяет за Воландом реальной цифры «потустороннего» существования исторического Пилата) или мастера? Почему она так страстно желает отпустить Понтия Пилата?

Вероятно, ей ведом символический смысл этой 12 тысяч лун сидящей в скалах фигуры. Она хочет покоя для мастера. И она понимает, что сатана и Пилат – одно; как и мастер, она узнает это лицо. Что же означает свобода Пилата? Сатана в этой маске навсегда ушел от мастера, закончился старый союз, ибо мастер выполнил волю Воланда – написал книгу и предался ему душой и телом. Началась новая страница. Теперь «адской троице» суждено преследовать во сне Ивана в своей триединой цельности: сатана, антихрист и хтоническое звериное начало предстают ему в обликах Пилата, Иешуа и Банги, идущих по лунной дороге.

«Двенадцать тысяч лун» – середина между XX и I веком н. э.

В XII веке уже широко ставилась народная пьеса «Действо об Антихристе». Предполагают, что она – немецкого происхождения (написана по-латыни) и относится к первому десятилетию правления Фридриха Барбароссы (1152–1189).^[175] В пьесе интересен конец: «Антихрист, одержав полную победу, поет о своей власти слова „Мир и безопасность“, между тем как эти слова – роковые для него (1 Фес. 5: 3: „Ибо, когда будут говорить: «мир и безопасность», тогда внезапно постигнет их пагуба, подобно как мука родами постигает имеющую во чреве, и не избегнут“)».^[176] В связи с «Действом об Антихристе» и словами о мире вспоминается Иешуа – «философ с его мирной проповедью» (с. 454). И поскольку Булгаков разрешает в «Мастере и Маргарите» вопрос вероятного соблазна современного человека идеями и проповедью, связь его Иешуа с тем обликом антихриста, которого ожидали к 1000 году от Р. Х., не случайна. Таинственная судьба Герберта, его не менее загадочная рукопись, то ли хранящаяся в библиотеке, то ли нет, оборачиваются не менее странной судьбой мастера и его учением об антихристе – рукописью и видéниями. И если по времени это связано с глубоким Средневековьем и «философской мыслью», если Иешуа – еще не воплощенный антихрист, а лишь его мыслеобраз, зафиксированный на бумаге «правдивым повествователем», отторгающим свое мировоззрение от философии мастера и его романа и все-таки пересказывающим его устами Воланда, снами и цитатой из возвращенной на миг рукописи, значит, идея об антихристе, проповедующем мир и добро во имя свое, действенна и в современности.

Эта идея, вероятно, соблазнила мастера, а до него Герберта-Сильвестра, поскольку 12 тысяч лун в разные стороны от его рождения и смерти одинаково возвращают нас к Понтию Пилату в скалах. Понятен и интерес московского историка к евангельской теме через его бывшее священство. Мастер – лжепророк, он может дать «свободу» тому, кого воплотил словом. Сатанинский Ершалаим, как черное зеркало Небесного Иерусалима, отразил героя и вновь поглотил. Иешуа же – вне романа и над ним. В таком случае «прощает» Пилата не московский мастер без роду и племени, а тот, кто уже «двенадцать тысяч лун» – тысячу лет – знал суть нового литературного произведения и его действующих лиц, ведал все тайны мистерии, а написал его лишь в Москве, «вот теперь» (с. 703) (обстоятельство, почему-то развеселившее Воланда и вызвавшее аплодисменты Бегемота).

Не было ли в биографии Герберта чего-то такого, что позволит нам судить о том, насколько идеалы Иешуа разделялись им лично? На это можно ответить утвердительно. Герберту близки многие идеи утопического характера. «Его письма напоминают письма Сервата Лупа или позднейших итальянских гуманистов: он собирает в Реймс списки древних книг со всей Европы…».^[177]

Философско-политические идеи сблизили Герберта с юным Оттоном. Оттон, сделавший Герберта папой, полностью находился под влиянием этой яркой личности. Перед нами еще один пример взаимодействия правителя с мудрым советником, мистиком и философом, который не мог не восхитить Булгакова. Более того, в истории это, пожалуй, один из самых удивительных союзов. Собственно, Оттон и Герберт воплотили мечту Булгакова о его возможных отношениях со Сталиным. Роль Герберта мог бы сыграть и Иешуа, Левий Матвей для этого, конечно, не годился. Но идеальный союз политика и мистика, возможный на рубеже тысячелетий в Риме, увы, невозможен ни в России, ни в Ершалаиме (опять вспоминается: «Мессир, мне больше нравится Рим!»).

Вероятно, подкова, подаренная Воландом Маргарите после бала «на память», – магический предмет, буквально возвращающий историческую память. И ее прозрение о «двенадцати тысячах лун», прови́дение того, кто и как встретит мастера в «вечном приюте», происходят от того, что ей открылась вековая память.

Апокалиптический строй «Мастера и Маргариты» подтверждается еще одной, казалось бы, незначительной деталью. Разгромная статья Латунского называется «Воинствующий старообрядец». Как известно, раскол в русской церкви первоначально складывался на основе идеи физического воплощения антихриста в России в связи с проникновением «латинской ереси» через по-новому переведенные церковные книги и реформы патриарха Никона. С самого начала отпадения от церкви раскольники проповедовали свое учение об антихристе. «Они думали, что антихрист если не чувственно, то духовно и притом уже давно царствовал в Риме и оттуда, постепенно распространяя свое владычество через римские заблуждения, воцарился в русской церкви, или духовно со своими предтечами…»^[178] В дальнейшем расколоучители, сначала видевшие в Никоне и Петре I воплощенных антихристов, заменили физическое воплощение духовным – выскочившим из бездны духом, который противостоял Христу, смущая умы. (См. в Откровении Иоанна Богослова (9: 1–2): «Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладезя бездны. Она отворила кладезь бездны, и вышел дым из кладезя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладезя».)

Затем антихрист стал мало-помалу терять свое личностное значение и превратился в отвлеченную идею. Хотя летоисчисление в России велось от сотворения мира, первые поборники старой веры особое значение придавали западному 1666 году как содержащему число антихриста (666), идущего с Запада с его новомодным календарем. В этом случае мы вновь встречаемся с зеркальным повторением даты вступления Герберта Аврилакского на папство (999). Поскольку в России раскольников отличало чрезвычайно мощное ощущение «последних дней» и явления антихриста и ими написано множество толкований на Апокалипсис, «угадавший» антихриста мастер не мог усмотреть в заголовке статьи ничего для себя обидного. Другое дело, что в Москве 1920–30-х годов ярлык «воинствующего старообрядца» мог иметь куда более тяжелые последствия, чем кратковременный арест.

Все рассмотренные нами параллели и сопоставления мастера с Гербертом Аврилакским правомерны лишь в том случае, если автор «Мастера и Маргариты» подходил к фигуре Сильвестра II не с рационалистической точки зрения, распространенной в научных исследованиях о нем в XIX веке, а пользовался, в первую очередь, легендами, связывавшими его с нечистой силой. С позиций позитивизма за Гербертом числятся лишь добрые дела; его образованности, просветительской деятельности, таланту воздавали должное даже противники. Однако Воланд характеризует Герберта именно как чернокнижника, что и позволило нам углубиться в мистическую область легенд. Конечно же, Булгаков был прекрасно осведомлен о многочисленных легендах, окружавших имя первого «папы-колдуна».

Естественно, зыбкую область возможных перевоплощений нетрудно подвергнуть сомнению. Но в романе Булгакова настолько много тонких хитросплетений, намеков, подтекстов, скрытых цитат и сквозных пунктиров, что буквально любое толкование нуждается в дополнениях и может иметь не один вариант.

Возвращаясь к Герберту, отметим, что на балу «ста королей» у Воланда, где присутствовали самые разные чародеи и алхимики, Герберта, первого и единственного «чернокнижника», упомянутого в реальной части московских событий, не было. И здесь открывается простор для фантазий. Возможно, его не было по логике «обольстителей-мистиков», и он жил в теле мастера; возможно, его ранг – выше вылетающих из пасти камина мертвецов, и он не удостоил их своим появлением, и так далее.

Каких только гостей не было на балу у сатаны, за исключением папы-колдуна! Маргариту пугает Малюта Скуратов, а это уже XVI век, российское прошлое. Именно этот век связал имя Герберта Аврилакского с Россией.

Согласно преданию, у голландского врача Бомелия, состоявшего на службе у Ивана Грозного, хранились сделанные Гербертом волшебные часы, которые предсказывали трагические события. Грозный казнил Бомелия, стал обладателем часов – и умер не по-христиански: внезапно, без покаяния, без положенного царю монашеского пострига перед кончиной, снимающего грехи «от власти». Всем владельцам часов Бомелий предсказал несчастья в конце жизни, кроме восьмого по счету, которым оказался Иван Петрович Кулибин. В 1814 году часы сгорели в пожаре вместе с домом Кулибина, да и сам владелец ненадолго их пережил: он умер в 1818 году.

В общем, часы Герберта сгорели в пожаре, подобном всем символическим пожарам в романе Булгакова. Время сгорело, рукопись сгорела, сгорела вся «прежняя жизнь». «…Зачем же гнаться по следам того, что уже окончено?» (с. 798). Вполне вероятно, что в свете проекции мастер – Герберт эта фраза Воланда означает завершение онтологического существования, разрешение связи мастера не только со своим романом, но и с его предшествующей судьбой в бытность папой Сильвестром, умершим после мистического входа в Иерусалим. Папа все-таки сопротивлялся сатане и тело свое велел расчленить. Тело же мастера исчезло, и его «московский период» завершился полным и окончательным уходом в царство сатаны.

11. Маргарита и дьявол

В переводе с греческого имя возлюбленной мастера означает «жемчужина». Жемчуг скрыт в раковине, раковина – в море. Так и суть Маргариты таинственно упрятана от окружающих за ее внешним благополучием. Кроме мужа и домработницы Наташи, в ее жизни, похоже, никого нет. Одиночество, которое сразу же разглядел мастер, сиянием окружает ее. Жемчуг связывают с луной, луну – с магией. Внешность Маргариты необычна не только красотой: она видится автору «чуть косящей на один глаз ведьмой», «в глазах которой всегда горел какой-то непонятный огонечек» (с. 633).

Маргарита скрывается в пятикомнатной квартире готического особняка на Арбате, как жемчужина в раковине, которую предстоит найти мастеру. Надо полагать, встреча их была предрешена – не зря мастер снял свой подвальчик неподалеку от особняка Маргариты. Их вели друг к другу силы, лишь впоследствии себя обозначившие.

Отсутствие детей, редкий по тем временам комфорт, незанятость работой и не слишком горячая привязанность к мужу делают Маргариту беззащитной и открытой тонким соблазнам: она ждет от жизни чего-то особого и жить без любви попросту не может.

Но опять-таки любовь ее необычна: «Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих!» (с. 556). Такая любовь не приносит ни света, ни гармонии – она убивает. Знакомство произошло по инициативе Маргариты, и в дальнейшем активность проявляла она: сама приходила к мастеру, сама решала, как долго ей вести двойную жизнь, сама определила свое будущее с любимым: «Я погибаю вместе с тобою» (с. 564). Она уже не страшилась этой гибели и отбросила последние этические соображения, ранее мешавшие оставить замечательного, но нелюбимого мужа, которому она устала лгать. Сожжение рукописи и болезненный страх мастера она воспринимает как наказание: «Вот как приходится платить за ложь… и больше я не хочу лгать» (с. 564).

Расплата последовала буквально вслед за произнесенным вслух решением: «Я погибаю вместе с тобою» – мастер тотчас исчез из ее жизни. Существование в безвестности и застывшей неизменности – тяжкое испытание для Маргариты Николаевны. Две вины перед мастером преследуют ее: она посоветовала ему опубликовать роман и оттягивала свой развод. К тому моменту, когда в Москве появилась нечистая сила, Маргарита прошла разные стадии отчаяния, покуда ее не настигло вдруг почти религиозное ощущение перемены. «Я верую! – шептала Маргарита торжественно, – я верую! Что-то произойдет!» (с. 633). Следом за этим озарением она произносит в пространство что-то вроде краткого покаяния. Конкретно она ни к кому не обращается, ее мистическое состояние возникло после «вещего» сна, оно же заставило ее выйти на улицу и привело на скамейку, на которой она жестко осудила себя и поняла окончательно, что для обыденной жизни она не годится. И тут появился Азазелло.

Нигде в романе Маргарита не обращается к Богу, хотя она наверняка крещена и в святцах у нее есть покровительница: великомученица Маргарита (Марина во крещении) Антиохийская. За твердое следование христианской вере во времена Диоклетиана Маргариту, как и многих мучеников той поры, подвергли жестоким истязаниям. Есть в ее житии один уникальный эпизод. Брошенная в темницу, Маргарита взмолилась Христу о даровании ей окончательного испытания веры и просила впустить в темницу самого сатану, дабы побороть его. Тот незамедлительно явился в виде гигантского змея-дракона и проглотил девушку. Но крест, которым осенила себя Маргарита при виде сатаны, обладал таким могуществом, что расширился в чреве сатаны во все стороны и разорвал его, явив Маргариту на свет живой и невредимой. На греческих иконах Маргариту Антиохийскую нередко изображают касающейся рукой рога сатаны, который пресмыкается у ее ног.

Такова была святая покровительница Маргариты Николаевны, которая в годовщину своего знакомства с возлюбленным, ведомая мистическим чувством и верой в перемену, воскликнула: «Ах, право, дьяволу бы я заложила душу, чтобы только узнать, жив он или нет!» (с. 639). Маргарита Николаевна вызвала сатану.

Человек связан со своим именем, связан и со святым покровителем, носившим некогда это имя. Как и во всем романе, мы видим здесь негатив молитвы Маргариты Антиохийской. О случайности выбора имени для героини романа не может быть и речи. Уникальность просьбы Маргариты Антиохийской послать к ней сатану в темницу подтверждается и редкой иконографией, о которой уже упоминалось. Естественно, зловещий подтекст вполне обычного в романтической литературе обещания продать свою душу дьяволу становится только общим фоном взаимоотношений Маргариты с дьяволом.

Маргарита с готовностью принимает «всесильность» Воланда, ей доставляет искреннюю радость его забота об устройстве их с мастером судеб. Она не собирается рассуждать, хорошо или плохо вступать в сделку с сатаной, поскольку чувствует себя счастливой. Вспоминаются слова карамазовского черта: «Это в Бога, говорю, в наш век ретроградно верить, а ведь я черт, в меня можно».^[179]

Но если Иван Карамазов не желает воспринимать черта как реальный объект, считает его галлюцинацией и тем самым внутренне сопротивляется его появлению, то Маргарита, равно как и мастер, убеждена в его реальности. Потому и разнится внешний облик нечисти у Достоевского и у Булгакова: Иван Карамазов так и не удостоился величественного видéния. «Воистину ты злишься на меня за то, что я не явился к тебе как-нибудь в красном сиянии, „гремя и блистая“, с опаленными крыльями, а предстал в таком скромном виде. Ты оскорблен, во-первых, в эстетических чувствах твоих, а во-вторых, в гордости: как, дескать, к такому великому человеку мог войти такой пошлый черт?»^[180]

Маргариту же ничуть не смутила первоначальная «московская» внешность Азазелло, Коровьева, Бегемота и неглиже Воланда. Своеобразной наградой за такое доверие стало впоследствии «преображение» улетающей в ночь кавалькады, снявшей маскарадные московские костюмы и надевшей новые – романтические.

Маргарита уже на балу увидела своего повелителя в «культовой одежде», мастер удостоился этого только после своей физической смерти.

Казалось бы, именно мастеру сатана должен был предстать со всеми атрибутами своей силы и величия. Но здесь, вероятно, дело в особо сложном восприятии Воланда мастером. Безумие и галлюцинации – его спутники. Увидев свиту Воланда за столом, уже зная от Ивана Бездомного о появлении сатаны в Москве, он все же склонен считать их галлюцинацией: так некогда Иван Карамазов видел в черте только порождение собственной фантазии и бред. «Допустим, что явление черта психическому больному Ивану Карамазову есть галлюцинация этого последнего. Но такое заключение, очень интересное для врачей и психиатров, ровно ничего не говорит нам по существу. Внутриатомные процессы не являются даже и здоровым, и никакой микроскоп о них ничего не сообщает. Тем не менее, отрицать реальность атомного распадения было бы той ошибкой, которая в логике называется – addicto secundum quid addictum simpliciter, т. е. переносом частной ситуации появления предмета на общее состояние этого предмета самого по себе. И действительно, если явление черта Ивану Карамазову – галлюцинация, то это глубоко насыщенная галлюцинация, свидетельствующая, по мнению самого же Ивана Карамазова, о самом скверном и злом, что таится в его душе».^[181]

Мастер, как и Иван, еще сопротивляется натиску демонов и хотя бы склонен считать их порождением болезни. У Маргариты подобных сложностей в отношении к нечистой силе нет. Она психически здорова, и встреча с Азазелло вовсе не была воспринята ею как наваждение. Более того, если у мастера и Ивана от соприкосновения с нечистой силой возникли симптомы психического расстройства, то Маргарита от этого далека. Она бесстрашно приветствует Воланда, он нужен ей, равно как и она нужна ему. У Маргариты нет смущения перед силами, написавшими сценарий ее с мастером судеб, важно одно: вернуть себе мастера навсегда. Поэтому Маргарита не ведает сомнения, она открыта и отважна последней отвагой отчаяния.

Как уже говорилось, возлюбленную мастера отмечает печать инфернальности. И легкая косоглазость, и пристрастие к черным одеждам, и бездетность, которую обычно расценивают как проклятие. Вряд ли что-либо, кроме бесплодности, мешало Маргарите иметь детей за десять лет удачного замужества. Ее истинным детищем стал даже не мастер, а его роман. Маргарита – сгусток энергии, направляющий руку мастера и питающий его талант. Воланд выбрал ее как главную помощницу, чтобы овладеть мастером, ее любовь оказалась тем барьером, которого мастер не смог преодолеть.

Тревога возникла в душе мастера с первого взгляда на Маргариту. Желтые цветы на фоне черного пальто (впоследствии шапочка с вышитой буквой «М» будет напоминать об этом первом тревожном предчувствии), а главное – взгляд. На мастера она «поглядела не то что тревожно, а даже как будто болезненно» (с. 555). Но эта тревога сменилась вдруг осознанием того, что он «всю жизнь любил именно эту женщину!».

В период работы над романом активность Маргариты постоянно возрастает. «Она сулила славу, она подгоняла его и вот тут-то стала называть мастером» (с. 558), т. е. инициировала безымянного историка.

Вообще ее любовь к роману не уступает силе чувств к его создателю. Маргарита утверждала, что «в этом романе – ее жизнь». Увидев горящую рукопись, она судорожно и неудержимо заплакала, а заметив в мастере признаки безумия, постаралась в первую очередь оградить рукопись от уничтожения. Ее признание могущества Воланда («Всесилен, всесилен!») вызвано вовсе не возвращением мастера из клиники, не всеми увиденными ранее чудесами, а тем, что рукопись доставлена из ниоткуда целой и невредимой.

При этом ее страсть к произведению любимого возрастает одновременно с утратой интереса к нему самого мастера. Уже после того, как роман был обретен, а мастер и Маргарита стояли на пороге квартиры № 50,намереваясь отбыть в подвальчик, мастер в ответ на Воландовы вопросы категорично заявляет: «Он мне ненавистен, этот роман». И сразу же вступает в разговор Маргарита. «Я умоляю тебя, – жалобно попросила Маргарита, – не говори так. За что же ты меня терзаешь? Ведь ты знаешь, что я всю жизнь вложила в эту твою работу» (с. 708).

Первое, что она делает по возвращении в подвал, – читает роман до утра. И по мере чтения меняется ее душевное состояние. Если она встретила рукопись со страшным волнением, «задрожала и закричала, волнуясь вновь до слез» (с. 703), если перед чтением «на нее накатила вдруг ужасная мысль, что это все колдовство, что сейчас тетради исчезнут из глаз» (с. 714), то утром Маргарита полностью успокаивается. «Ее не волновали воспоминания о том, что она была на балу у сатаны, что каким-то чудом мастер был возвращен к ней, что из пепла возник роман… Все было так, как будто так и должно быть» (с. 747). Чтение возвращенной рукописи укрепляет в Маргарите веру в сатану, а последующий сон без сновидений, окончательно изменивший психику обоих, позволяет ей сказать: «Как я счастлива, как я счастлива, как я счастлива, что вступила с ним в сделку! О, дьявол, дьявол!» (с. 781). Сетуя на пассивность мастера, она пытается вызвать сочувствие к своим терзаниям: «…я потеряла свою природу и заменила ее новой, несколько месяцев я сидела в темной каморке и думала только про одно – про грозу над Ершалаимом, я выплакала все глаза…» (с. 782). Опять о романе. И, даже улетая за земные пределы, она все еще беспокоится. «Но только роман, роман, – кричала она мастеру, – роман возьми с собою, куда бы ты ни летел» (с. 787).

Самоотверженность? Конечно. Но дьявольский импульс здесь изначален. В общем-то трудно представить себе эту любовь без связующего – романа мастера. То, что мастер и Маргарита созданы друг для друга, они поняли сразу: оба знали, что их встреча – неизбежность, но мастер не торопил свою «тайную жену» оставить особняк, он чувствовал если не трагизм, то драматичность ситуации, он понимал истоки своей болезни и ощущал полное бессилие перед властно вторгшимися в его жизнь силами. Но и Маргарита понимала, что сверхъестественное, пусть и неназванное, стоит за ее спиной. Мастер молчал об истоках своего решения написать роман о Понтии Пилате, Маргарита не расспрашивала его, все само собой разумелось. Когда же роман был закончен, их отношения утратили вдруг прежний накал: «…и мы оба жили тем, что сидели на коврике на полу у печки и смотрели в огонь… Она стала уходить гулять» (с. 560). Пристальное вглядывание в огонь словно обещает новую вспышку, и любовь вспыхнула вновь вместе с горящей рукописью, а вместе с тем к Маргарите пришло окончательное решение порвать с прошлым и спасти мастера либо погибнуть вместе с ним. Решение пришло от нее, мастер знал, что ничего хорошего предложить ей не в состоянии.

Главное, что привлекло в Маргарите мастера, – даже не ее красота, а «никем не виданное одиночество в глазах» (с. 555). Он нашел родственную душу (родство в одиночестве!), потому что степень увиденного в Маргаритиных глазах одиночества была непомерна.

Исследователи много писали о Маргарите: о ее жертвенности, преданности, верности. И. Галинская проанализировала философскую модель образа Маргариты, которую она понимает как художественное воплощение теологемы Софии – вечной женственности, восходящей к Григорию Сковороде и В. С. Соловьеву.^[182] Здесь интересна попытка абстрагироваться от обычной для исследователей конкретизации Маргариты, от ее сравнений и чуть ли не отождествления с третьей женой Булгакова, Еленой Сергеевной. Однако правомерность «софийности» представляется более чем сомнительной.

Во-первых, понятие софийности неотделимо от понятия божественности, ибо София есть Премудрость Божия. Вечная Женственность, о которой так много и спорно писал В. Соловьев, все же находится с этим в прямой связи: София для него – душа мира, обнимающая его с момента творения. О какой же «софийности» Маргариты можно говорить, если перед нами явление прямо противоположное? Маргарита связана с сатаной, она вызывает его, принадлежит ему, повинуется и соблазняет мастера, толкает на последний, крайний шаг. Да, ее чувство неземное, но явно демоническое. Само появление Маргариты связано с тревогой в душе мастера; ему неприятны желтые цветы, которые «очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто» (с. 554). И сравнение любви с убийцей, молнией и ножом, и тревожность желто-черного контраста, и пассивность мастера, не предлагающего себя Маргарите в качестве законного мужа, ничего от нее не требующего, а только благоговейно принимающего ее волю, оправданны. Цена, которую пришлось заплатить за эту любовь, – высока: Воланд и его царство. Самостоятельно мастер не принимает никаких решений, все решает Маргарита. Он полностью во власти охватившего ее восторга от всесильности дьявола.

В противовес концепции И. Галинской в образе Маргариты можно скорее усмотреть черты ветхозаветной Лилит – первой жены Адама, настаивавшей на своем главенстве и покинувшей Адама для разрушения и погибели. Вероятно, именно поэтому на балу у Воланда Маргарита пожалела детоубийцу Фриду: ведь Лилит – губительница младенцев, ею пугали непослушных детей. В общем, Маргарита разрушает жизнь мастера, посредством своей воли подчиняя его воле Воланда, в царстве которого они оказываются навсегда связаны.

В. Соловьев писал в предисловии к книге своих стихов в 1900 году: «Поклонение женской природе самой по себе, то есть началу двусмыслия и безразличия, восприимчивому ко лжи и злу не менее, чем к истине и добру – есть величайшее безумие и главная причина господствующего ныне размягчения и расслабления… Ничего общего с этой глупостью… не имеет истинное почитание вечной женственности, как действительно от века восприявшей силу Божества, действительно вместившей полноту добра и истины, а чрез них нетленное сияние красоты».^[183]

«Непомерная красота» Маргариты, представшей перед Иваном Бездомным, увы, противоположна красоте, мир спасающей. Это влекущая в темные миры красота-очарование, без которой соблазн невозможен, дар сатаны.

Маргарита ото всех скрывает свою тайну. С девятнадцати лет она томится в особняке, как заколдованная принцесса, ожидающая своего избавителя. Внешне такая благополучная и вызывающая зависть, она не любит своего мужа и не знает счастья. Мастеру открылось ее одиночество, которого до него никто не замечал, потому что не только судьба, не только стечение обстоятельств определили их встречу – ее предрешили темные силы. Мастер сумел открыть в натуре своей подруги источник любви и энергии, который поддерживал его и давал силу. Маргарита – третий подарок Воланда мастеру (первый – идея романа о Пилате, второй – денежный выигрыш), третий и самый искусительный.

Маргарита живет двойной жизнью не только ситуационно. Она чувствует, что вторая ее природа, придавшая необычность ее внешности и отметившая ее печатью одиночества, после знакомства с мастером начинает одерживать верх. Ведьминские черты проступают в ней все отчетливее, ей необходимо разрушить семью, вообще уйти за пределы жизни, погибнуть, ибо любовь к мастеру объяснила ей собственную природу.

Однако в самый ответственный момент, на переломе ее жизни, мастеру предстоит самостоятельный путь трудных испытаний, который он должен пройти без нее. Маргарита выполнила свою первую задачу: способствовала завершению романа.

После исчезновения возлюбленного она осталась в томительной безвестности и бездеятельности. Это самый мучительный период в ее жизни. Внешне ей приходилось укрощать свои бунтарские порывы и жить как все. Маргарита так и выглядит: окружающие не замечают в ней ничего необычного. Она умна и красива, хотя возраст оставил на ее лице следы, о чем ей прямо и грубовато заявил Азазелло. Помимо пристрастия к черным одеждам, в Маргарите нет ничего экстравагантного: брови по моде выщипаны пинцетом «в ниточку» (с. 645), волосы коротко острижены и завиты (с. 634).

Придя на скамейку в Александровский сад, Маргарита в последний раз в жизни пытается спорить со своей тайной, демонической природой, противопоставляя ей простую действительность. Она просит у мастера отпустить ее, если он умер, дать ей свободу от памяти о нем. Как логическое завершение ее рассуждений рядом на скамейке возникает самый обычный ухажер, «привлеченный ее красотою и одиночеством» (с. 638). Так могло бы реализоваться стремление Маргариты жить «как все». «Ловелас» не вызывает у Маргариты неприязни, но настолько неуместен в ее жизни, что Маргарита непроизвольно взглядом прогоняет его. Несостоявшийся флирт показывает, что все скромные житейские радости и грешки для Маргариты заказаны, несмотря на всю тяжесть возложенной на нее судьбой ноши.

С кремом Азазелло Маргарита получает в подарок от Воланда и новую внешность. Все то ведьминское, что подспудно в ней таилось, проявилось в новой красоте, никак не связанной ни с модой, ни с возрастом. Маргарита отбросила прочь годы замужества. Ей предстояло встретиться с мастером юной, забыть свою жизнь как несущественную, предстать перед возлюбленным его единственной невестой, избранницей, мистической спутницей.

Вместе с внешностью меняется и внутренний мир Маргариты. Демоническая Маргарита обретает «непомерную красоту» в тот момент, когда в особняке умирает просто «красивая и умная» земная Маргарита Николаевна. После ее смерти остается только дух, принимающий облик прекрасной женщины. Активное же проявление «второй природы» Маргариты Николаевны начинается с вещего сна, увиденного ею с четверга на пятницу.

Маргарита увидела мастера впервые со времени его исчезновения. Корявый мостик, речка. Но для спящей Маргариты это место не просто уныло и безрадостно: «Неживое все кругом какое-то и до того унылое, что так и тянет повеситься на… осине у мостика… Вот адское место для живого человека!» (с. 634). Дом, в котором обитает мастер в этом сне, не то «отдельная кухня, не то баня, не то черт его знает что». Этот образ вызывает ассоциации с рассуждением Свидригайлова о вечности как о деревенской бане, по углам которой – «пауки».^[184]

Осина подчеркивает связь всей местности с нечистью. (По преданию, осина, на которой повесился Иуда Искариот, была прóклята, поскольку во время бегства Святого семейства в Египет одна из всех деревьев не приветствовала Младенца Христа.) И то, что вокруг все неживое и унылое, и то, что не видно «ни живой души» (с. 634), говорит о смерти. Маргарита видит во сне гибельное место, подлинный ад – и по атмосфере, и по субъективному ощущению, и по видимости.

Интересно, что «последний приют», в который ведет мастера его подруга, чем-то неуловимо напоминает это заколдованное место из вещего сна. Имеется и мостик, правда «мшистый» (с. 799), речка превращена в ручей, а бревенчатое зданьице – в дом с венецианским окном. Маргарита живописно описывает ему вечный приют, словно он самостоятельно не способен его увидеть. Чувства, испытанные ею в тоскливом сне, противоположны тем, которые нахлынули на пути «по песчаной дороге». Уводя мастера из жизни, она рисует ему блаженную картину. Главное же – целительный сон. «Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон буду я» (с. 799).

Итак, сны. В вещем Маргаритином сне мастер явился ей точь-в-точь как впоследствии из клиники: «Оборван он, не разберешь, во что он одет. Волосы всклокочены, небрит. Глаза больные, встревоженные» (с. 634).

Но этот пророческий сон продлевается: «банька» ассоциируется с клиникой Стравинского, клиника – с «вечным приютом» у Воланда: вечность, полная сна. Сон Маргариты предвещал и встречу, и смерть. Мастер уже в ее сне перешел в «инобытие»: «банька» отделена от мира речушкой; реальная клиника – Москвой-рекой, приют Воланда – ручьем (классические водоразделы между жизнью и смертью).

Но похоже, что после бала у сатаны Маргарита не нуждается больше ни в каких снах: она читает рукопись, когда спит мастер, собирается сторожить его сон в вечности, ей вообще ни к чему больше спать.

От Воланда Маргарита получила многие способности, которых не было у прежней Маргариты Николаевны. Так, она приобрела магическую власть над словом. Теперь она действительно умеет успокаивать, увещевать, снимать сомнения. Маргарита находит самые проникновенные и убедительные слова для мастера, которого даже по возвращении от Воланда в подвальчик все еще обуревают сомнения. Она обещает ему счастье: «Клянусь тебе твоею жизнью, клянусь угаданным тобою сыном звездочета, все будет хорошо» (с. 782). За этой странной клятвой, в которой жизнь соединилась с литературным персонажем, следует последнее и решающее слово мастера: «Конечно, когда люди совершенно ограблены, как мы с тобой, они ищут спасения у потусторонней силы! Ну, что ж, согласен искать там» (с. 782). Клятвой Маргарита уравновесила догорающую жизнь любимого с его сгоревшим произведением. Почему-то именно эти слова стали последним доводом в пользу Воланда.

Приход Маргариты в больницу к Ивану Бездомному будет бесконечно варьироваться в его снах-видениях под Пасху: «…вот я вас поцелую в лоб, и все у вас будет так, как надо… в этом вы уж мне поверьте, я все уже видела, все знаю» (с. 790). Конечно, уговоры и увещевания входят в задачу Маргариты-соблазнительницы. Сначала невольно, затем по своей воле она выполняет задание Воланда. В ту ночь, когда ей снится вещий сон с «банькой», мастер, встретившийся с Иваном в клинике, как бы случайно обмолвился о своем желании повидаться с Воландом. Конечно, вездесущий сатана вполне мог бы и сам проникнуть в клинику Стравинского, в которой, по его же словам, бывал не раз, но предпочитает действовать через Маргариту по традиционной схеме соблазна через женщину. Мастер архетипически уподобляется Адаму. Есть, впрочем, и некоторые нюансы. Воланду необходимы оба – и мастер, и Маргарита: первый способен к творческой самореализации, вторая – к жертвенной любви, и в результате он сполна получает то, что и в мастера, и в Маргариту вложил Бог – творческий талант и талант любви.

Для Маргариты в контринициации тоже наступило время последних испытаний, ибо нужна ее полная отдача. Только Маргарита может окончательно уговорить мастера перейти вместе с ней под покровительство сатаны. Мастер, казалось бы, легко поддается сатанинским соблазнам и без Маргариты, но в нем слишком много рефлексии и скепсиса. Он болен, подавлен, роман свой не любит – Маргарита же безрассудна и отважна и полностью выполняет возложенные на нее Воландом задачи. Перед ее уговорами мастер безоружен, он покоряется ее желаниям, сначала вернувшись в подвальчик, затем принимая дальнейшее покровительство Воланда. Уговоры Маргариты действуют на него магически, ведь Воланд наделил ее даром убеждения. Главное в ее словах даже не смысл, а интонация, которая завораживает, околдовывает. Ведьма Маргарита предстает перед мастером как существо, наделенное сверхъестественной красотой и сверхъестественной властью над ним. Будущее счастье, которого ждет Маргарита и которое она обещает мастеру, уже не надо завоевывать. «Тебе слишком много пришлось думать, и теперь буду думать я за тебя! И я ручаюсь тебе, ручаюсь, что все будет ослепительно хорошо» (с. 781). Маргарита всей душой знает, еще не определяя конкретно свое знание, что, если мастер останется с нею, они уже никогда не расстанутся. Последнее средство, к которому она прибегает, – самое верное и самое женственное: Маргарита побеждает сопротивление мастера состраданием к его горестям, сочувствием и жалостью. Только после окончательного согласия мастера на поддержку Воланда в подвальчик приходит Азазелло.

Тем не менее переход в инобытие мастер принимает неоднозначно. Прощаясь с Москвой, окончательно прощаясь с жизнью, он «стал прислушиваться и точно отмечать все, что происходит в его душе. Его волнение перешло, как ему показалось, в чувство глубокой и кровной обиды. Но та была нестойкой, пропала и почему-то сменилась горделивым равнодушием…» (с. 792).

Быть может, обида была вызвана сожалением о загубленной жизни. Возможно, она относилась ко всем тем людям, которые причинили ему зло. А вслед за горделивым равнодушием ко всему земному к мастеру пришло «предчувствие постоянного покоя» (с. 792). Мастер все счета оплатил. Закрыв «ершалаимскую» страницу жизни, распрощавшись с творческим даром, мастер стал погружаться в забвение.

Маргарита провела его через мостик, как загробный проводник проводит душу умершего через реку забвения, и слова ее казались шепотом оставленного позади ручья. «Память мастера, беспокойная, исколотая иглами память стала потухать. Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя» (с. 799).

Что же значит это отпущение мастера и затухание памяти? Память – важное понятие в контексте романа. Маргарита в Александровском саду просит мастера уйти из ее памяти, ибо любовь и память слиты воедино. Мастер в клинике стремится забыть свой роман, потому что ему хочется разом избавиться ото всех мучительных воспоминаний. Память о московском визите Воланда будоражит всех, кто встретился с ним на Страстной неделе. И быть может, самая сильная и упрямая память человека – это память о Боге, ведь неслучайно в «Мастере и Маргарите» упоминается о шестом доказательстве бытия Божия Канта – нравственном императиве, основе миропорядка, врожденном чувстве Бога, совести.

Человек остается мыслящим существом до тех пор, покуда сохраняется его память. Маргарита права: если память о любимом жива, жива и любовь. Амнезия подобна смерти, и недаром так пугается Степа Лиходеев, когда, пытаясь вспомнить Воланда, не может этого сделать. Что же означает покой мастера, в котором исчезает память, в котором нет времени, а есть только призрачные тени, старинные гусиные перья (да и что писать этим гусиным пером, если творчество – дар Бога, а сатана способен лишь узурпировать его, но не наделять им!) и музыка Шуберта? Это и есть духовная смерть, ибо мастер распростился даже с творчеством, отпустив на свободу Понтия Пилата, а жизни «до романа» как будто и не было.

Именно с его угасающей памятью «ушел в бездну, ушел безвозвратно… сын короля-звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат» (с. 799). Оказывается, мастер, вопреки своим уверениям («Не беспокойся! Я теперь ничего и никогда не забуду» (с. 787)), забыл своего героя. Пилат перестал его тревожить и мучить, как, впрочем, и Маргариту, совсем еще недавно так горячо любившую сочинение мастера.

Что осталось вместо памяти – неизвестно. В 38 лет мастер отказался от борьбы за свою бессмертную душу, за право на дарованную Богом жизнь и был «награжден» возможностью спать в призрачном особняке под неустанной охраной Маргариты, которая даже право думать оставила за собою! Знала ли она, куда и зачем ведет мастера и чем обернется «награда» Воланда? Видимо, да, потому что с момента возвращения мастера из клиники все решала за него.

Да и таким ли оказался «вечный дом», каким описывали его мастеру Воланд и Маргарита? Быть может, его идиллическая красота такая же призрачная, как роскошь бала, как ершалаимские дворцы? Иначе трудно объяснить, почему мастер приходит к Ивану во сне обросшим, пугливо озирающимся, т. е. душевнобольным из палаты № 118, каким он был до встречи с Воландом, каким его видела в вещем сне Маргарита и каким он вроде бы перестал быть в своем подвальчике.

Обещанный Воландом покой мог оказаться мнимым явлением. Апокрифический источник IX века (греческий; первый русский список – XII века) – «Апокалипсис пресвятой Богородицы», или «Хождение Богородицы по мукам» – утверждает, что молитвами Богородицы со дня Воскресения и до Троицы ежегодно все грешники избавлены в аду от мучений. И то, что мастер заслужил «покой» в аду, где нет «света», возможно, связано с этим преданием. Ведь и гости на балу у сатаны веселятся всего один раз в году. Поэтому само существование мастера в декорациях увитого виноградом особняка представляется временным: по молитве Матери Божией до Троицы, на 50 земных дней.

Маргарита является Ивану в демоническом сиянии красоты. Она выводит безумного мастера, как ребенка, за руку из лунного потока, чтобы успокоить Ивана. То, что она ведет мастера к дому, в котором он будет пребывать вечно, и то, что она выводит его оттуда, говорит о ее силе. Маргарита подобна стражу мастера, который во всем ей покорен. Она увела его с земли в царство теней, он опять превратился в безвольное существо, наделенное чертами сумасшедшего, она властвует над ним. Сатана отдал мастера демонической Маргарите навечно, и ее память тоже осталась, ибо сатана неслучайно подарил ей подкову «на память».

И последнее звено памяти – Бог ушел от мастера в тот момент, когда он переступил роковой рубеж ручья забвения, смывающего все следы прожитого, все связи. Говорят, самое страшное в аду – полная невозможность вспомнить Творца. «Память – творческое начало мысли, т. е. мысль в мысли и собственнейше мысль. То же, что у Бога называется „памятью“, – совершенно сливается с мыслью Божией, потому что в Божественном сознании Время тождественно с Вечностью, эмпирическое с мистическим, опыт – с творчеством. Божественная мысль есть совершенное творчество, и творчество Его – Его память. Бог, памятуя, мыслит и, мысля, – творит»,^[185] – так характеризует о. Павел Флоренский понятие «вечной памяти», которой Церковь, служа панихиду, просит об умерших и о которой просил Христа благоразумный разбойник: «Помяни мя, Господи, по великой милости Твоей, егда придеши во Царствие Твое».

Произошел уже окончательный отпад мастера от Христа, и в стертой памяти его исчезли последние болезненные уколы, последние (если они и были) сомнения. «„Вечная память моя“ значит „вечная память“ Бога обо мне и меня – о Боге, – короче, вечная память Церкви, в которой зараз сходятся Бог и человек. И эта вечная память – победа над смертью».^[186] Над мастером же торжествует смерть. Вероятно, оставленность Христом, «покой» от Бога есть лишь временное отсутствие активности: ведь и сатана, и его сообщники, и антихрист действенны. «Свет», в который не пускали мастера, – сфера деятельности Иешуа и Левия, так или иначе связанная с Воландом. «Покой» в сатанинских владениях может быть переходной ступенью от полного забвения Бога к деятельности против Него совместно с дьявольскими силами в потустороннем мире. И тогда лунная дорога, по которой уходят от Ивана мастер и Маргарита, – это уже путь к дальнейшему сотрудничеству с сатаной, временно рухнувшим в бездну в Пасхальную ночь.

Мастера вполне можно назвать духовным сыном Ивана Карамазова, перенесенным в Москву 1920–30-х годов и разрешившим свои сомнения в пользу окончательного самоутверждения вне Христа. Но Булгаков показывает, что уничтожение идеи Бога вовсе не ведет к становлению людей свободными и гордыми как боги, как это казалось молодому Ивану. Булгаковские герои попадают в зависимость тем более страшную, что она определена их собственным выбором, собственной волей. И все же до последних шагов мастера в сатанинский приют «кто-то» держал его память и ждал его обращения с молитвой благоразумного разбойника: «Помяни мя, Господи!» И отпустил, лишь увидев, что мастер пошел до конца.

Если Евангелие, лежащее в церкви на престоле, воспринимается как символ Христа и является образом реального присутствия Христа в церкви, то роман мастера в религиозном аспекте знаменует не только свидетельство об антихристе, но и его присутствие в мире посредством «слова» о нем. Сожжение рукописи – временное прекращение свидетельства, поскольку антихрист на земле еще не воплощен. Но через Ивана Понырева «слово об Иешуа» продолжает эзотерически существовать.

Итак, основой романа «Мастер и Маргарита» служит выявление цепи причин, приводящих героев к духовной гибели – не только умозрительно, но и во всех смыслах этого слова. Поскольку отпадение от Бога – это утрата памяти о Нем, а человек не в состоянии сам распоряжаться своей судьбой, в его сознании происходит постепенный сдвиг в сторону демонизма, и сатане легко принять облик демиурга и, узурпировав в помраченном уме место Бога, занять его. Проблемы добра и зла, истины, жизни и смерти, поставленные Булгаковым в романе, не находят однозначного ответа. Любовь и преданность оборачиваются духовной смертью, творчество – игрой дьявольских сил с человеком, жертвенность – всецелым захватом. В результате благих намерений, побуждений, чувств герои не только попадают в трагическую ситуацию, но и – что страшнее – гибнут духовно, воспринимая при этом свою гибель оптимистично.

Но только ли сатана повинен в этом?

Психологические характеристики персонажей романа свидетельствуют о том, что они готовы к встрече с сатаной. И дело не только в греховности человечества в целом – люди, по словам Воланда, всегда «напоминают прежних». В мире, описываемом Булгаковым, отсутствует критерий истинности, и потому герои совершают свои поступки, не руководствуясь никакими критериями. Кто духовно обокрал мастера, говорящего, что «когда люди совершенно ограблены… они ищут спасения у потусторонней силы» (с. 782)? Ведь атеизм как господствующая идеология – еще не свидетельство внутреннего забвения Бога: во времена раннего христианства официальные власти отнюдь не исповедовали учение Христа. Мастер родился задолго до революции, но (по Булгакову) Москва 1920–30-х годов до такой степени утратила память о христианстве, что его как будто никогда и не было. Мастер – духовный банкрот. Естественно, и рационализм, и историческая школа христианства, и мифологическая школа, и атеизм способствовали его духовному опустошению, но в конечном итоге человек волен в своем выборе.

Как Иосиф Каифа предан своему пониманию роли Иешуа, как Левий Матвей, отвергая Бога, готов идти за Иешуа и из самых лучших побуждений мстить за него, так и Маргарита – из любви! – торопит духовную и физическую смерть мастера.

Критерий истинности утерян, и каждый опирается лишь на самого себя, свои чувства, знания, желания. Но во имя чего все эти жертвы? Как выясняется, во имя сатаны, хотя поначалу кажется, что во имя справедливости, творчества, любви. Так на страницах романа демонстрируется полное торжество сил тьмы, которая играет не только на примитивных страстях, но и на тех чувствах, которые люди обычно ценят в себе выше всего.

Булгаков мастерски решает главную задачу романа: показать, как человек, порвавший связи с христианством, становится избранником совсем иного «духовного ведомства». Но здесь таится двойственность и самого Булгакова: отсутствие всякого противостояния Воланду наводит на мысль, что автору «Мастера и Маргариты» разгул и торжество сил зла в современном мире представлялись не только очевидными, но и фатальными. Сквозной мотив пасхального литургического цикла, ведущий к «низвержению в бездну» дьявольской кавалькады, – это определенное знание Воскресения. Но какое знание? Не просто ли головное? Зло в изображении Булгакова не только обаятельно: оно действенно. Дьявол активен, он стремительно вмешивается в человеческие дела, предлагает свою помощь и покровительство, способен привлечь к себе умных, любящих, жертвенных. Бог же в романе присутствует лишь намеком (даже не апофатически!), который трудно прочитывается в пасхальном низвержении дьявольской компании в бездну небытия.

Дьявол – отец лжи, и, естественно, помногу или понемногу лгут все персонажи романа Булгакова. Лгут, как и все люди вообще. В «апокрифе» Низа ложью заманивает Иуду в Гефсимань, Афраний и Пилат разговаривают друг с другом на столь сложном языке, что границы правды и лжи оказываются совершенно размытыми. По утверждению Афрания, лжет Каифа, отрицая факт выплаты денег за донос Иуды. Каифа называет Иешуа «обольстителем» и сомневается в истинности вдохновенных слов Пилата о «мирной проповеди» философа («Веришь ли ты, прокуратор, сам тому, что сейчас говоришь?» (с. 454)). Лжет «агент» Иуда, приглашая в гости Иешуа. Лжецом Пилат называет Иешуа, тот, в свою очередь, свидетельствует ложность записей Левия Матвея, Левий лжет Пилату о том, зачем украл нож в хлебной лавке и т. д.

Все персонажи романа мастера опутаны сетью недомолвок, недосказанностей, уверток, уклонений от прямых ответов, хитроумных и ложных заверений и фальшивых интонаций. Скрытые умыслы едва-едва проглядывают за словами.

Точно так же обстоит дело и с героями московских событий. Маргарита лжет мужу и Наташе, тайно приходя на свидания к мастеру. Наташа скрывает от хозяйки, что ей это известно. Мастер утаивает от Ивана свое имя. Воланд и его компания откровенно обольщают всех, кто с ними соприкасается. Буфетчик Соков пытается обмануть Воланда, скрывая свой материальный достаток. «Сиреневый гражданин» в торгсине выдает себя за иностранца. Сложные отношения Римского со Степой Лиходеевым насквозь фальшивы. Поэт Рюхин не верит ни во что из того, что пишет (с. 489). Арчибальд Арчибальдович наигранно и неискренне «сочувствует» Ивану. Сложные, построенные на двойных и тройных обманах отношения связывают Семплеярова с женой и любовницами; Дунчиля – с женой и Идой Геркулановной Ворс. В постоянной лжи увяз Варенуха. Дядя Берлиоза неискренен в своем сочувствии к судьбе племянника. Иван Понырев в эпилоге утаивает от жены свою мистическую связь с мастером. Нет ни одного человека, который не пытался бы исхитриться, утаить, недоговорить. Все подчеркнуто относительно, тайно, фальшиво, все основано на обмане и недомолвках.

Судя по эпиграфу, выбранному Булгаковым к своему роману, сатана в Москве все-таки совершает благие дела. Являясь, в сущности, главным героем произведения, он (не без симпатии со стороны «правдивого повествователя») сам карает, сам милует, сам и награждает.

Что же «благого» совершают Воланд и его свита? Выявляя уязвимость и духовную несостоятельность москвичей, Воланд тем самым лишь обнажает их общечеловеческие недостатки, отнюдь не способствуя совершенствованию. Степа Лиходеев в эпилоге романа, правда, «совершенно перестал пить портвейн и пьет только водку, настоянную на смородиновых почках, отчего очень поздоровел» (с. 806), но, как мы видим, духовно не преобразился. Жорж Бенгальский, финдиректор Римский, Семплеяров, Никанор Иванович Босой в результате Воландовых наказаний вовсе не изменились. Остались, конечно, кое-какие неприятные воспоминания и ассоциации, но жизнь продолжает идти своим чередом. Алоизий Могарыч, по свидетельству Варенухи, – «сволочь» и «от этого Алоизия он ждет всего, чего угодно» (с. 808). Последствия «благих» действий Воланда в Москве весьма и весьма призрачны. Самое очевидное то, что Воланд охватывает в пределах своей деятельности весь диапазон – от так называемого добра до явного зла, но по природе своей он все-таки зло. Он может забавляться, казаться справедливым, «отечески» наказать «сволочь, склочника, приспособленца и подхалима», но бал-то он дает преступникам и бандитам, более того, нужно их «полюбить… полюбить…».^[187]

От нечистой силы не спасают ни ум, ни природная наблюдательность. Как раз наоборот, эти качества в романе Булгакова лишь подталкивают к искушению. Умны профессор Стравинский, профессор Кузьмин, Берлиоз, мастер, Маргарита. Коровьеву и Бегемоту трудно отказать в уме, ироничности, насмешливости. Умен Афраний, умен Пилат, образован и умен Иешуа. Впоследствии интеллектуалом становится и Иван Николаевич Понырев. Для людей, склонных к интеллектуальному осмыслению действительности, Воланд в Москве и опасен, и притягателен. В случае с мастером произошла, вероятно, трагедия, суть которой прекрасно передал о. Сергий Булгаков в статье «Русская трагедия». «Религиозная природа не терпит пустоты; и раз душа пробудилась для Бога и, однако, не в силах родиться к новой жизни, обрести в Боге свое подлинное я, она делается личиной самой себя, игралищем злой силы. В этой одержимости она теряет свое естественное равновесие, до пробуждения инстинктивно поддерживавшегося в ней природой; как гадаринский бесноватый, „она живет не в доме, но в гробах“, мучимая и сотрясаемая в исступлении и бунте. Она становится медиумом злой силы, сама даже не будучи злой и не убеждаемая, но принуждаемая ею к покорности. Это уже не есть состояние религиозной непробужденности или слепоты, напротив, зрячесть обострена здесь до чрезвычайности. Недостает здесь не знания, но волевого, жизненного самоопределения».^[188]

Не стоит гадать, был ли когда-либо религиозен мастер – его прошлая жизнь наглухо закрыта. Читателю неизвестно, почему он начал писать роман на евангельский сюжет. Но, начав его, мастер был зачарован открывшейся ему новизной. Он все глубже погружался в мир образов, навеянных сатаной. Весь доступный до того материал показался ему блеклым и банальным, пришло новое знание, уже не вызывавшее сомнения, ибо оно зародилось в его мозгу как бы само собой. Не важно было, кто водит его пером, если поток вдохновения так стремительно его нес. И постепенно мастер становился адептом темных сил. То, что Булгаков описывает силы зла в особо привлекательном свете, свидетельствует не о «доброте» Воланда, а о том, что люди, не помнящие Бога, готовы наделять сверхъестественное импонирующими им чертами. Обаяние Бегемота, представительность Воланда, шутовство Коровьева очаровывают, притупляют бдительность. Чем сильнее вера в могущество Воланда, тем убедительнее и полновластнее он выглядит. Веру в Воланда питает Маргарита, как когда-то она питала талант мастера, глубоко веря в творческое совершенство его романа и в его исключительность. Мощная энергетика Маргариты безусловно нравится Воланду. Мастер же пуст, сломлен, болен, безразличен – как личность он Воланда не очень-то интересует, поскольку сущность его Воланд постиг. Но душа, бессмертная душа мастера! Она необходима. И помощница Маргарита делает все возможное и невозможное, чтобы эта душа не осталась бесхозной, не осталась где-то в пустоте, а последовала за ее всесильным хозяином.

Ведь пока человек жив – в подвальчике ли, в клинике Стравинского, в тюрьме, в библиотеке, – всегда есть надежда на чудо, на обращение. Если он умер, душу можно только отмолить. Но кто будет молиться за одинокого, предавшегося злым силам мастера?

Воланд демонстрирует Маргарите свое могущество постепенно: от вещего сна, через омолаживающий крем Азазелло, торжественную роль на балу, поклонение мертвецов – к возврату мастера и его произведения. И забота, и снисходительность, и власть – все к ногам королевы. И по мере того, как он занимает в ее сердце место Бога, крепнут онтологические связи мастера с силами зла, пришедшими за ним в эту роковую Пасху, чтобы не оставить никакой возможности к отступлению.

Как уже отмечалось, в первых редакциях «Мастера и Маргариты» (1929–1933) образа мастера вообще не было. Лишь со временем «Евангелие от Воланда» было переосмыслено и роман приобрел характер апокалиптического ви́дения мира. Безнадежность и трагичность взгляда Булгакова подчеркнута тем, что злу в романе не противостоит никто. Читатель, увлеченный то сатирическими картинками, то вдохновенно-романтическими строками о любви, то выпукло-яркими реалиями ершалаимских событий, как бы теряется в многоплановости повествования, и становится не так уж важен безнадежный трагизм автора, ибо вроде бы все обошлось, и смерти нет, и Бога не надо, и у Воланда все наилучшим образом устроится. И, прямо по Гоголю, «невидимые миру слезы» скрыты романтическим флером. Сам автор, прослеживая судьбы героев, намеренно остается в тени, не высказывая своих позиций. Но духовное состояние Булгакова все же возвращает нас к процитированному в части I письму к П. Попову с сетованиями на свое малодушие и слабость, приведшими к пяти жизненно важным ошибкам. Встреча в момент смерти с Черным монахом пугала и самого Булгакова.

Возможно, размышления о собственной смерти сообщили роману столь отчетливое эсхатологическое настроение. Апокалиптика «Мастера и Маргариты» не декларативна. Предшественников антихриста на земле было достаточно, но сам он еще не воплотился. Однако сатана вездесущ, и все силы зла постепенно активизируются, и всякий человек занимает на этой арене свою позицию. Дьявол собирает своих, подготавливая решительное наступление, Армагеддон. Мастер, угадавший, чем может пленить сознание читателя Иешуа, пророчествует о нем, и Воланд уносит с собою с пределов земли его и его восторженно-демоническую подругу. Возможно, разговор о лже-Христе был в тот момент не актуален, и потому роман мастера и не допустили до публикации. Но время прошло, и то, что было тайным знанием мастера и Булгакова, утратило герметизм. Перед нами – опубликованный текст со всей его сложной, глубинной многоплановостью. Пролетая сквозь ночь с двумя отвоеванными у Бога душами, Воланд оставляет время за их плечами, раскручивает его назад. Тот, кто когда-то был образованным историком, потом мастером, посвященным, предстает в средневековом облике, но дальше этого времени читателю заглянуть не дано. Московская жизнь прожита, странный роман написан, последнее отречение от Христа состоялось. Величественное видение мастера в ботфортах и плаще мелькнуло и безвозвратно исчезло в «Воландовом приюте». А оттуда раз в год, как из ада, является к Ивану Поныреву безумный мастер из палаты № 118, ведомый прекрасной лунной демоницей. Этот призрак испуганно озирается и повторяет одну и ту же фразу: «Этим и кончилось, мой ученик…»

И как бы ни старался Иван проникнуть в тайну знания мастера, в его пугающую суть, в его связь с темными силами, все это ускользает от него, успокоенного лепетом Маргариты: «И я вас поцелую в лоб, и все у вас будет так, как надо» (с. 811). Утешения ее похожи на психотерапию профессора Стравинского. Обещанный же поцелуй вызывает в памяти Геллу, обращающую Варенуху в упыря. («Дай-ка я тебя поцелую, – нежно сказала девица, и у самых его глаз оказались сияющие глаза» (с. 530).) Но если Варенуха посмотрел Гелле в глаза, то Иван, тянущийся к Маргарите, «всматривается в ее глаза, но она отступает, отступает и уходит вместе со своим спутником к луне» (с. 811–812). И самое важное остается скрытым от Ивана, хотя и спит он со счастливым лицом.

Москва

1983–1987

Примечания

1

Лосев В. Фантастический роман о дьяволе // Булгаков М. Великий канцлер. Князь тьмы. М., 2000. С. 20.

(обратно)

2

Здесь и далее роман цитируется по кн.: Булгаков М. А. Белая гвардия. Театральный роман. Мастер и Маргарита. М.: Художественная литература, 1973.

(обратно)

3

Может быть, Алоизием и подброшена?

(обратно)

4

Первое из них считало Иисуса Христа мифологическим персонажем, созданным на основе языческих культов. Историческая школа придерживалась того мнения, что как личность Иисус существовал, но отрицала все связанное с ним чудесное, в том числе воскресение из мертвых.

(обратно)

5

Мещерский Н. А. История иудейской войны Иосифа Флавия в древнерусском переводе. М.; Л., 1958.

(обратно)

6

Л. Фиалковой доказано, что в основу разбора поэмы Ивана положена рецензия С. Городецкого на пьесу С. М. Чевкина «Иешуа Ганоцри. Беспристрастное открытие истины». Рецензия Городецкого была опубликована в «Красной ниве» в 1923 г. (См.: Фиалкова Л. Л. К генеалогии романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. Т. 40. № 6. 1981. С. 532–537).

(обратно)

7

Гаспаров Б. М. Из наблюдений над мотивной структурой романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Slavica Hierosolymitana. V, III. Jerusalym, 1978. С. 246.

(обратно)

8

Булгаков М. А. Собр. соч.: В 5 т. М., 1990. Т. 5. С. 475–476.

Первая жена Булгакова Т. Н. Лаппа в воспоминаниях говорит о том, что он «был очень суеверен», что, конечно, не имеет отношения к духовному миру писателя, но является особенностью характера Булгакова и может представлять интерес для более глубокого изучения психологии персонажей «Мастера и Маргариты». (См.: Неизданный Булгаков: Тексты и материалы. Анн-Арбор, 1977. С. 19.) Вообще христианство осуждает суеверие (вера всуе).

(обратно)

9

Ахриман, прообразом которого является Анхра-Манью, – глава сил зла, тьмы и смерти в иранской мифологии.

(обратно)

10

Лакшин В. Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Новый мир. 1968. № 6. С. 302.

(обратно)

11

Шустер Г. Тайные общества, союзы и ордена. СПб., 1907. Т. 2. С. 301.

(обратно)

12

Здесь и далее термин «гнозис» употребляется в широком смысле, не только в связи с гнозисом ранних христиан. В многочисленных исследованиях проблем гностицизма следует указать на сторонников феноменологического метода, цель которого – выявить суть в недрах явлений. Эти ученые, например А. Ш. Пюэш, в гностицизме видят тип религиозного сознания, определяющий саму жизнь. Они к гностикам причисляют и христианских гностиков, и языческих (манихеев, герметистов, мандеев), а также многочисленных сектантов: богомилов, катаров, астрологов, средневековых магов, алхимиков, каббалистов, теософов, антропософов и т. п. Подобный смысл вкладывает в понятие «гностический» и автор данной работы.

(обратно)

13

Галинская И. Л. «Мастер и Маргарита» М. А. Булгакова: К вопросу об историко-философских источниках романа // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1983. Т. 43. № 2. С. 110.

(обратно)

14

К тем же умозаключениям пришла О. Солоухина: Образ художника и время // Москва. 1987. № 3. С. 177.

(обратно)

15

Неизданный Булгаков. С. 28.

(обратно)

16

Гаспаров Б. М. Из наблюдений… С. 240.

(обратно)

17

Гаспаров Б. М. Из наблюдений… С. 240.

(обратно)

18

Гаспаров Б. М. Из наблюдений…. С. 227.

(обратно)

19

Речь В. Б. Шкловского 21 августа 1934 г. // Первый Всесоюзный съезд советских писателей. 1934. Стенографический отчет. М., 1934. С. 154.

(обратно)name=t56>

20

М. О. Чудакова приводит цитату из письма Булгакова от 28 марта 1930 г. об этом факте: Чудакова М. О. Творческая история романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Вопросы литературы. 1976. № 1. С. 219.

(обратно)

21

Гаспаров Б. М. Из наблюдений… С. 229.

(обратно)

22

Легенда о докторе Фаусте. М., 1978. С. 144, 163.

(обратно)

23

Возможный путь ассоциаций: толстовка – одежда по имени Льва Толстого, сложные отношения которого с официальной Церковью общеизвестны. В данной работе все спекуляции по этому поводу опускаются.

(обратно)

24

Взятая Иваном свеча – венчальная, в связи с чем вспоминается народное поверье, по которому венчальные свечи можно использовать для колдовства, привораживания, общения с нечистой силой и т. п.

(обратно)

25

В романе существуют еще два персонажа, косвенно связанные с Воландом и выделенные в толпе: одинокий человек, плюющий в море и курящий на берегу, который неохотно объяснил Степе Лиходееву, где тот находится. Второй – рыжий бородач, оказавшийся рядом с Никанором Ивановичем Босым в его сне. Параллели налицо: пустынный берег (реки, озера); одинокий человек (в случае с Иваном и со Степой – курящий), «бородач» (рядом с Иваном и Босым).

(обратно)

26

Поскольку в конце романа Алоизий занимает место Римского в Варьете, два этих персонажа окончательно уподобляются друг другу.

(обратно)

27

Евреинов Н. Н. Азазел и Дионис. О происхождении сцены в связи с зачатками драмы у семитов. Л., 1924.

(обратно)

28

«Когда люди размножились и стали рождаться у них видные из себя и прекрасные лицом дочери, то ангелы, сыны неба, увидев их, воспылали к ним любовью и сказали: „Пойдем выберем себе жен из дочерей человеческих и произведем с ними детей“. Тогда сказал их начальник Самьяца: „Я боюсь, чтобы вы не испугались и не отступили от этого дела и чтобы я один пострадал за него“. Но они возразили ему, говоря: „Мы клянемся и обязуемся все взаимною клятвою не изменять нашему решению и исполнить наше намерение“. Тогда поклялись они все один другому и обязались взаимною клятвою. Число их было двести; они спустились на Ардис, вершину горы Армона… Они взяли себе жен… и жили с ними, и научили их волшебству, заклинаниям и употреблению корней и трав. Один из них, Азазел, научил людей делать мечи, ножи, щиты и панцири; он же научил их делать зеркала, браслеты и украшения, а также употреблению румян, подкрашиванию бровей, употреблению драгоценных каменей». (См.: В. В. Розанов. Юдаизм // Новый путь. 1903. № 11. С. 166.)

(обратно)

29

Забылин М. Русский народ. Его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия. М., 1880. С. 237.

(обратно)

30

Бэлза И. Ф. Генеалогия «Мастера и Маргариты» // Контекст. 1978. М., 1978. С. 190.

(обратно)

31

Странден Д. Герметизм. СПб., 1918.

(обратно)

32

Нилус С. Близ есть, при дверех. Сергиев Посад, 1916. С. 185.

(обратно)

33

Трубецкой Е. Смысл жизни. Берлин, 1922. С. 119 (курсив автора).

(обратно)

34

Лозинский С. Г. Предисловие // Инститорис Г., Шпренгер Я. Молот ведьм. М., 1932. С. 24.

(обратно)

35

Там же.

(обратно)

36

Там же.

(обратно)

37

Легенда о докторе Фаусте. С. 266.

(обратно)

38

См. ч. III, гл. «И третий Рим лежит во прахе…».

(обратно)

39

Гаспаров Б. М. Из наблюдений… С. 236.

(обратно)

40

Архимандрит Киприан. Евхаристия. Париж, 1947. С. 141.

(обратно)

41

Гаспаров Б. М. Из наблюдений… С. 244.

(обратно)

42

Легенда о докторе Фаусте. С. 183.

(обратно)

43

В иудаизме сумма цифровых значений букв еврейского написания имени сатаны дает 364: он властвует над всеми днями года, кроме одного – праздника Йом-Кипур. В этот день, связанный с жертвоприношением козла отпущения, сатана пребывает в бездействии. У христиан аналогичный день – Воскресение Христово, Пасха.

(обратно)

44

Появление легенды о Пилате, сыне короля-звездочета, восходит, вероятно, к рубежу первого тысячелетия. В XII в. она послужила сюжетом для поэмы «Пилат», приписываемой Петеру Пиктору. (См.: Памятники средневековой латинской литературы X–XII вв. М., 1972. С. 440.)

(обратно)

45

Галинская И. Л. Криптография романа «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова // Загадки известных книг. М., 1986. С. 73.

(обратно)

46

Флоренский П. А. Столп и утверждение истины. М., 1914. С. 191.

(обратно)

47

Там же. С. 191.

(обратно)

48

Подробнее об этом см. ч. III, гл. «Иешуа Га-Ноцри и Новый Завет».

(обратно)

49

Гаспаров Б. М. Из наблюдений… С. 234–235.

(обратно)

50

Естественно, все предположения могут быть основаны только на «инкогнито» Воланда, а не на его бестелесной вездесущности.

(обратно)

51

В ранних произведениях Булгакова «разноглазость» отмечает поручика Мышлаевского в «Белой гвардии». Его лицо немного напоминает Воланда: «…один уголок рта приспущен печально, и подбородок косовато срезан». (Булгаков М. Белая гвардия… С. 23.) Глаза Мышлаевского «родственны» Воланду: «правый в зеленых искорках, как уральский самоцвет, а левый темный…» (Там же. С. 196.) Тема «разноглазости» присутствует и в «Роковых яйцах»: представитель Лубянки предполагает, что у иностранного шпиона может быть «стеклянный глаз». (Булгаков М. Дьяволиада. М., 1925. С. 71.) «Зеленые» глаза отличают Кальсонера в той же «Дьяволиаде». (Там же. С. 8.)

(обратно)

52

Рабинович В. Л. «Божественная комедия» и миф о философском камне // Дантовские чтения. М., 1985. С. 253.

(обратно)

53

Лат. pilatus означает «копье».

(обратно)

54

Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа: Комментарии. Брюссель, [б. г.]. С. 583.

(обратно)

55

В параллели «Степа Лиходеев – Ирод Антипа» заложена еще одна ассоциация. Степа был перенесен в Ялту, на берег моря, к ногам «одиноко стоящего человека», однако есть и другая «Ялта» – чебуречная, находящаяся близ Москвы.

Ирод Антипа постоянно жил в Тивериаде, в Палестине, но название города напоминает о постоянно жившем на Капри римском императоре Тиберии.

И Тивериада, и остров Капри связаны с водным окружением: Тивериада – с озером, Капри – с морем.

Город Ялта и чебуречная «Ялта» объединены названием, как Тивериада и Тиберий – именем. Степа попал в Ялту, как, в принципе, Ирод мог бы попасть к Тиберию на Капри, если бы нечистой силе захотелось пошутить с тетрархом. И подобно тому, как его наверняка стали бы искать в Тивериаде, а не у Тиберия на Капри, так и Степу стали разыскивать рядом. Море и одинокий человек на берегу (Тиберий вел на Капри уединенный образ жизни) позволяют произвести игровое замещение Ирода Степой: его разыграли «вместо» Ирода. Итак, еще две параллели: «Ялта – Капри»; «чебуречная „Ялта“ – Тивериада».

(обратно)

56

Литературное слово и отрезанная (оторванная) голова в рассмотренных случаях связаны: Берлиоз – литературный критик, «красноречивый до ужаса» (с. 532); Жорж Бенгальский – «болтун и записной остряк»; Иоанн Креститель – проповедник и обличитель. Слово предшествует действию. Воланд предрекает Берлиозу: «Вам отрежут голову»; Жоржу Бенгальскому ее отрывают по просьбе публики, непосредственно после слов: «Оторвите ему голову».

(обратно)

57

Геродот свидетельствует об обычае исседонов: «С черепа покойного снимают кожу, вычищают его изнутри, покрывают позолотой и хранят его как священный кумир». (Геродот. История. IV, 26.)

(обратно)

58

Балонов Ф. Влекущая тайна творчества // Вечерний Ленинград. 1987, август, № 11–15.

(обратно)

59

Ф. Балонов подробно останавливается на «родословной» Бегемота, приводя интересное наблюдение, основанное на разборе либретто Н. А. Римского-Корсакова к «волшебной опере-балету» «Млада». В ней исполняется «ведьминская песня», включающая следующее заклинание: «Гутц! Алегремос! Астарот! Бегемот!» Таким образом, наличествует и музыкальная «биография» булгаковского кота.

(обратно)

60

Гёте И.-В. Фауст / Пер. с нем. Н. Холодковского. М., 1954. С. 220–221.

(обратно)

61

Медицинская сестра – намек на врачебную деятельность падшего ангела Азазеля (подробнее см. ч. I, гл. 6).

(обратно)

62

Придя к Степе Лиходееву, Воланд сменил серый костюм на черный. Цвет костюма определенно связан с черной мастью Бегемота; это переодевание – переход от неуловимого, «нейтрального» образа к более конкретному, дьявольскому. У Степы изменилась и самохарактеристика Воланда: из «консультанта» по черной магии он стал «магом», артистом, демонстрирующим черную магию. Кстати, черной была и статуя Нептуна на балу, имеющая прямое отношение к Понтию Пилату (см. ч. I, гл. 1).

(обратно)

63

Гёте И.-В. Фауст. С. 68.

(обратно)

64

Лакшин В. Роман М. Булгакова… С. 291.

(обратно)

65

Неизданный Булгаков. С. 211.

(обратно)

66

Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы // Собр. соч.: В 10 т. М., 1956. Т. 10. С. 161.

(обратно)

67

Там же.

(обратно)

68

Вероятно, с этими свойствами связано и имя «начальника тайной стражи». Луций Афраний (род. 154 г. до н. э.) – знаменитый римский комедиограф, один из создателей жанра «среднего между трагедией и комедией», по свидетельству Сенеки. Упоминается в «Апологии» Апулея. И. Бэлза связывает имя булгаковского Афрания с другим источником, а именно с «Записками о гражданской войне» Юлия Цезаря, где называется Луций Афраний, один из легатов Помпея.

Постоянные переодевания булгаковского Афрания указывают на несомненную артистичность его натуры. Среди персонажей «апокрифа» он один шесть раз переодевается, тогда как остальные уделяют своему костюму гораздо меньше внимания. Пилат однажды раздевается для сна, Иешуа раздевают перед казнью и облачают в новую одежду перед погребением, Иуда предстает в праздничном одеянии, Левий вообще не меняет «наряда». Меняет свои костюмы Афраний молниеносно. На балконе у Пилата, скинув мокрую одежду, он облачается в «багряный плащ»; в Нижний Город отправляется в темном поношенном хитоне (с. 727); в Гефсимани опять оказывается в капюшоне, в котором дважды приходил к Пилату. После убийства Иуды Афраний «снял свой плащ, вывернул его наизнанку, вынул из-под плаща плоский шлем без оперения, надел его» (с. 733). Так он въехал в Ершалаим. Перед прокуратором он предстал в своем любимом плаще с капюшоном. Стремление быть неузнанным для начальника тайной стражи профессионально и символично.

(обратно)

69

Чудакова М. О. Жизнеописание Михаила Булгакова. М., 1988. С. 462.

(обратно)

70

Коломийцов В. Кольцо Нибелунга. Пг., 1922. С. 47.

(обратно)

71

Неизданный Булгаков. С. 39.

(обратно)

72

Музыкальная драма Вагнера упоминается в «Роковых яйцах» Булгакова: «В верхней квартире загремели страшные трубы и полетели вопли Валькирии». (Булгаков М. Дьяволиада. С. 73.)

(обратно)

73

Вариант Фаланд (Valand) вполне правомочен – так и звучит слово «черт» в немецком языке.

(обратно)

74

Гёте И.-В. Фауст. С. 139.

(обратно)

75

Чудакова М. О. Жизнеописание Михаила Булгакова. С. 462.

(обратно)

76

Гёте И.-В. Фауст. С. 139.

(обратно)

77

Там же. С. 140.

(обратно)

78

Гуревич А. Я. «Эдда» и сага. М., 1979. С. 83.

(обратно)

79

Лукиан. Избранные атеистические произведения. М., 1955. С. 224.

(обратно)

80

«Анубис, согласно Текстам пирамид, был вождем тех, кто охранял тело покойного Осириса и вместе с детьми Хора убивает врагов Осириса в соответствии с ритуалом позднего периода. Эта деятельность Анубиса дублируется Упваветом, который изображается в виде фигурки волка на штандарте в Абидосе… Поскольку Упвавет и Анубис были связаны друг с другом и иногда замещали друг друга, то обстоятельство, что они сходным образом служили Осирису, едва ли может быть случайным». (Антес Р. Мифология в Древнем Египте // Мифология Древнего мира. М., 1977. С. 106.)

(обратно)

81

Пропп В. Я. Русские аграрные праздники. Л., 1963. С. 95.

(обратно)

82

Коломийцов В. Кольцо Нибелунга. С. 192.

(обратно)

83

Некоторые исследователи склонны считать устроенные сатанинской компанией пожары – очистительными. В частности, об этом говорит И. Бэлза, опираясь на гностическое толкование букв «INRI» (Jesus Nazarenus Rex Judaeorum, Иисус Христос Царь Иудейский) – надписи над Крестом Христа, расшифрованной гностиками как первые буквы слов «огнем обновляется вся природа» (Igni Natura Renovatur Integra). «Едва ли можно сомневаться в том, что пожары, возникающие в „правдивом повествовании“ Булгакова, находились в прямой связи с этим „еретическим“, резко осужденным католической церковью толкованием „гностического“ Четвертого евангелия», – пишет И. Бэлза. Но сомневаться в этом не только можно, но и нужно: ведь инициаторы пожаров – демоны. Гораздо более точную характеристику пожаров дает Б. Гаспаров, сравнивая их с пожарами в «Бесах» Достоевского, соединяя литературную метафору Достоевского с буквальным воплощением в «Мастере и Маргарите» – воплощенные бесы становятся поджигателями в прямом смысле слова. И потому пожары в «Мастере и Маргарите» – не очистительные, а эсхатологические.

(обратно)

84

Гёте И.-В. Фауст. С. 140.

(обратно)

85

Галинская И. Л. Криптография… М., 1986. С. 101.

(обратно)

86

Там же. С. 102.

(обратно)

87

Там же. С. 103.

(обратно)

88

Гёте И.-В. Фауст. С. 87.

(обратно)

89

Там же.

(обратно)

90

Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. С. 161.

(обратно)

91

Темно-фиолетовый, лиловый, сине-фиолетовый, сиреневый – это цвета, в которых М. Врубель писал своего демона. Подробно о демоническом значении «сине-лилового» писал А. Блок в статье «Памяти Врубеля».

(обратно)

92

Фиолетовый цвет панталон был довольно распространен в нижнем белье советского производства. Естественно, фарсовость здесь налицо. Но для дамы появление на людях в таком наряде драматично и позорно, однако не смертельно.

(обратно)

93

Гоголь Н. В. Страшная месть // Собр. соч.: В 7 т. М., 1966. Т. 1. С. 200.

(обратно)

94

Там же.

(обратно)

95

Абадонна (в Ветхом Завете Аваддон) означает «погибель». В Книге Иова (26: 6; 28: 22) о нем говорится как о глубокой тайне, проницаемой лишь для Бога.

(обратно)

96

Булгаков М. А. Дьяволиада. С. 71.

(обратно)

97

Там же. С. 72.

(обратно)

98

Провокатор, предлагающий Персикову в «Роковых яйцах» продать изобретение, «весь светился лаком и драгоценными камнями, и в правом глазу у него сидел монокль». «„Какая гнусная рожа“, – почему-то подумал Персиков». (Булгаков М. Дьяволиада. С. 68.) Черты этого господина прослеживаются в двух героях «Мастера и Маргариты»: Коровьеве («гнусная рожа» и монокль) и Воланде (импозантность, драгоценности, принадлежность к иностранной державе – тоже мнимая).

(обратно)

99

Флоренский Т. А. Столп и утверждение истины. С. 168.

(обратно)

100

Гёте И.-В. Фауст. С. 166.

(обратно)

101

Булгаков М. Белая гвардия… С. 420.

(обратно)

102

В 1935 г. были установлены металлические звезды, в 1937-м – звезды из рубинового стекла; прежде башни были увенчаны двуглавыми орлами, золотившимися днем. Наша ассоциация – опять же сплав временныґх пластов, спрессованное время.

(обратно)

103

Булгаков М. Белая гвардия… С. 187.

(обратно)

104

Рабинович В. Л. «Божественная комедия»… С. 246.

(обратно)

105

Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1963. Т. 8. С. 103 (курсив автора).

(обратно)

106

Блок А. Записные книжки. 1901–1920. М., 1965. С. 51.

(обратно)

107

Блок А. Собр. соч. Т. 8. С. 103.

(обратно)

108

Блок А. Собр. соч. Т. 8. С. 103.

(обратно)

109

Гёте И.-В. Фауст. С. 168.

(обратно)

110

Гоголь Н. В. Портрет // Собр. соч. Т. 3. С. 93.

(обратно)

111

Гоголь Н. В. Портрет. С. 93.

(обратно)

112

Гёте И.-В. Фауст. С. 66.

(обратно)

113

Булгаков М. Белая гвардия… С. 263.

(обратно)

114

Там же. С. 264.

(обратно)

115

Там же. С. 267.

(обратно)

116

Булгаков М. Белая гвардия… С. 268.

(обратно)

117

Бэлза И. Ф. Генеалогия… С. 231.

(обратно)

118

Булгаков М. Белая гвардия… С. 269.

(обратно)

119

Лотман Ю. М. Текст в тексте // Труды по знаковым системам. XIV. Тарту, 1981. С. 17.

(обратно)

120

Булгаков М. Дьяволиада. С. 8.

(обратно)

121

Талмуд (книги Мишны) сохранил предания об Иисусе Бен Пандире и Иисусе Ганоцри, которых одно время отождествляли с Иисусом Христом. Сведения, зафиксированные Талмудом, туманны и обрывочны, что позволило историку иудаизма Иосефу Клаузнеру раскритиковать попытки отождествления талмудического Иисуса Ганоцри с Иисусом Христом.

(обратно)

122

Дева Мария со своим мужем Иосифом Обручником жили в Назарете, и только перепись заставила их совершить путешествие в Иудею: согласно правилу, надлежало записываться не по месту жительства, а по месту проживания рода. По пути в Иерусалим, в Вифлееме, во исполнение ветхозаветного пророчества и родился Иисус Христос.

(обратно)

123

Греческое слово Христос, как известно, – перевод арамейского слова Мессия (Mesiha), что означает «помазанник».

(обратно)

124

Франс А. Собр. соч.: В 8 т. М., 1955. Т. 3. С. 468.

(обратно)

125

Там же. С. 469.

(обратно)

126

Франс А. Собр. соч. Т. 3. С. 455.

(обратно)

127

Там же. С. 252.

(обратно)

128

Франс А. Собр. соч. Т. 2. С. 723.

(обратно)

129

Иисус говорил о Себе: «Царство Мое не от мира сего; если бы от мира сего было Царство Мое, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан Иудеям; но ныне Царство Мое не отсюда» (Ин. 18: 36).

(обратно)

130

В раннем христианстве предтечей антихриста можно считать Симона-мага, приказавшего заживо зарыть себя в землю и утверждавшего, что может, подобно Христу, воскреснуть в третий день. Симон-маг дает начало гностицизму (симониане), о нем сообщают христианские писатели, начиная с Юстиана Мученика (II в.). Симон отождествлял себя с высшей Божественной силой. Интересна трактовка Симона-мага, данная А. Ремизовым в «Подорожье» («Бисер малый», «Симон-волхв»): император Тиберий посылает Симона, выдающего себя за Христа, к Понтию Пилату для опознания. Перед Пилатом Симон появляется вместе со своим антагонистом – апостолом Петром, и Пилат не признает в нем Христа.

(обратно)

131

Булгаков М. Белая гвардия… С. 268.

(обратно)

132

Там же.

(обратно)

133

Булгаков М. Белая гвардия… С. 270.

(обратно)

134

Гёте И.-В. Фауст. С. 166.

(обратно)

135

Гёте И.-В. Фауст. С. 166.

(обратно)

136

Бэлза И. Ф. Генеалогия… С. 168.

(обратно)

137

Галинская И. Л. Криптография… С. 111.

(обратно)

138

Неизданный Булгаков. С. 35.

(обратно)

139

Там же. С. 36.

(обратно)

140

Булгаков М. Белая гвардия… С. 398.

(обратно)

141

Христианское предание соединяет Крест Господа с черепом Адама, который оказался как раз под распятием, и кровь Христа омыла его, очистив людские ветхозаветные грехи. То, что булгаковский Иешуа (в отличие от Христа) был похоронен в земле, свидетельствует о телесной связи Иешуа с человечеством.

(обратно)

142

Гёте И.-В. Фауст. С. 101.

(обратно)

143

Из литературных ассоциаций вспоминается «Эликсир дьявола» Э.-Т.-А. Гофмана, роман, в котором тайное употребление монахом Медардом вина, предложенного, по монастырскому преданию, дьяволом как искусительный напиток св. Антонию, привело Медарда к тяжким преступлениям, ослеплению собственными поступками, одержимости. Вино дьявола в романе Гофмана играет роль духовного яда, помрачающего сознание и уводящего от Бога.

(обратно)

144

Spiritus – дух; спирт – «духовное» вино Воланда.

(обратно)

145

Тема виноградника и вина в их дьявольском значении разработана в «Фаусте» Гёте. Сцена в кабачке Ауэрбаха пронизана этой символикой. Мефистофель, колдуя над восковыми пробками, читает заклинание, в котором виноград соединяется с образом сатаны: «Нам виноград лоза дала; на лбу рога есть у козла…» (Гёте И.-В. Фауст. С. 127). Под воздействием его чар Альтмайер, Зибель и Брандер видят «виноград чудесный», лозу, густые гроздья.

(обратно)

146

Чуковский К. Последние годы Блока // Записки мечтателей. 1922. № 6. С. 180–183.

(обратно)

147

Гаспаров Б. М. Из наблюдений… С. 218.

(обратно)

148

Можно прочесть и как образ «вскипевшей луны» – т. е. соединение двух апокалиптических светил.

(обратно)

149

Бёме Я. Aurora, или Утренняя Заря в восхождении. М., 1914. С. 41.

(обратно)

150

Гёте И.-В. Фауст. С. 89.

(обратно)

151

Бёме Я. Aurora… С. 34.

(обратно)

152

Гаспаров Б. М. Из наблюдений… С. 216.

(обратно)

153

Добротворский Н. Полемический вопрос // Православное обозрение. М., 1860. С. 550.

(обратно)

154

Там же.

(обратно)

155

Файман Г. «В манере Гоголя…» // Искусство кино. 1983. № 9. С. 107.

(обратно)

156

Булгаков М. Белая гвардия… С. 257.

(обратно)

157

Бубнов Н. Сборник писем Герберта как исторический источник (983–997). СПб., 1890. Ч. 2. С. 14.

(обратно)

158

Там же. С. 896.

(обратно)

159

Hock C. F. Gerbert oder Papst Silvester II und sein Jahrhundert. Wien, 1837.

(обратно)

160

Бубнов Н. Сборник писем Герберта… С. 879.

(обратно)

161

Там же. С. 892.

(обратно)

162

Там же. С. 807.

(обратно)

163

Зелинский А. Н. Конструктивные принципы древнерусского календаря // Контекст. 1978. М., 1978. С. 96.

(обратно)

164

Бубнов Н. Сборник писем Герберта… С. 748.

(обратно)

165

Там же. С. 747.

(обратно)

166

«Старый» можно понять не только как возрастное определение, но и в значении «прежний».

(обратно)

167

Гаспаров Б. М. Из наблюдений… С. 238.

(обратно)

168

«Папа Сильвестр II, носивший в миру имя Герберт, славился своей ученостью. Согласно легенде, он получил ее в молодости от дьявола, обучаясь в Толедо у мавританского чернокнижника, у которого он похитил с помощью его дочери его магическую книгу. Дьявол сделал его папой и всегда сопровождал его в образе черного лохматого пса – один из постоянных мотивов демонологических легенд, впоследствии перенесенный и на Фауста… Немецкий миннезингер Вальтер фон дер Фогельвельде, сторонник императорской партии, в своих обличительных шпрухах утверждал, что „порча“ папства пошла от кудесника Герберта (конец XII в.)». (См.: Жирмунский В. М. История легенды о Фаусте // Легенда о докторе Фаусте. М., 1978. С. 266.)

Булгаковское сравнение «подобно Фаусту» можно понимать и как прямое указание на родственность Герберта Фаусту: Воланд предлагает мастеру вернуться во вневременное прошлое, когда тот и был Фаустом, вернее Гербертом, если, конечно, следовать вере «обольстителей-мистиков».

(обратно)

169

Это обстоятельство отмечено и У. М. Уоттом в книге «Влияние ислама на средневековую Европу». (М., 1976. С. 82–83). Уотт называет Кордову городом, где учился Герберт.

(обратно)

170

Памятники средневековой латинской литературы… С. 19.

(обратно)

171

Григорий VII (между 1015 и 1020–1085), папа римский с 1073 г., вступил в ожесточенный конфликт с Генрихом IV (1050–1106), герм. королем и императором Священной Римской империи с 1056 г., в борьбе за укрепление самостоятельности церкви и отъединение от византийского престола. В 1076 г. папа отлучил Генриха IV от церкви (впервые в истории император понес такое наказание). Приверженец Генриха IV кардинал Беннон был объявлен схизматиком.

(обратно)

172

Этот же оракул предсказал смерть немецкому императору Генриху IV. По другому варианту легенды, оракулом была голова мраморной античной статуи, стоявшая на рабочем столе Герберта.

(обратно)

173

Памятники средневековой латинской литературы… С. 20.

(обратно)

174

Памятники средневековой латинской литературы… С. 20.

(обратно)

175

Памятники средневековой латинской литературы… С. 413.

(обратно)

176

Там же.

(обратно)

177

Памятники средневековой латинской литературы… С. 19–20.

(обратно)

178

Добротворский Н. Полемический вопрос. С. 516.

(обратно)

179

Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. С. 169.

(обратно)

180

Там же. С. 176.

(обратно)

181

Лосев А. Ф. Вл. Соловьев. М., 1983. С. 177.

(обратно)

182

Галинская И. Л. Криптография… С. 85–89.

(обратно)

183

Соловьев В. Стихотворения. М., 1915. С. X.

(обратно)

184

Достоевский Ф. М. Преступление и наказание. Т. 5. С. 299–300.

(обратно)

185

Флоренский П. А. Столп и утверждение истины. С. 202.

(обратно)

186

Там же. С. 195.

(обратно)

187

Белый Ан. О Мастере и Маргарите // Вестник РХД. 1971. № 112–113. С. 194.

(обратно)

188

Булгаков С. Н. Тихие думы. М., 1918. С. 5.

(обратно)

Оглавление

От автора

Часть I «Когда люди совершенно ограблены…»

  1. Мастер и его жизнь

  2. Болезнь мастера. Тема страха

  3. Мастер и его роман. Литературные противники мастера

  4. Хронология в романе «Мастер и Маргарита»

  5. Вечер среды. Четверг

  6. Пятница

  7. Остановленное время. Бал

  8. Возвращение мастера. Суббота

  9. Прощание и вечный приют

  10. Ученик мастера

Часть II Игра перевертышей

  1. Понтий Пилат и Воланд

  2. Дворец Ирода и квартира № 50

  3. Свита Пилата – свита Воланда

  4. Воланд

  5. Мифологизация ситуаций

  6. Рыцарь Смерть

  7. Театр Воланда. Семь выступлений

  8. Ершалаим

  9. Печать Зверя

  10. Числовая символика. Зеркало. Окно

Часть III По вере его…

  1. Социальная лестница

  2. Иешуа Га-Ноцри и Новый Завет

  3. Иешуа Га-Ноцри и Новый Завет (продолжение). Философия Иешуа

  4. Страх Понтия Пилата

  5. Левий Матвей

  6. Иуда из Кириафа. Тема ножа

  7. Кровь и вино. Роза

  8. «И будут знамения в солнце и луне…»

  9. «И третий Рим лежит во прахе, а уж четвертому не быть»

  10. Мастер и Герберт Аврилакский

  11. Маргарита и дьявол

*** Примечания ***