В перерывах суеты [Михаил Юрьевич Барщевский] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

В перерывах суеты

Уважаемые читатели!

Прежде всего, хочу объясниться по названию.

«В перерывах суеты» — это не название рассказа, это обозначение того времени, когда я рассказы пишу. Да, так уж устроена моя жизнь, по крайней мере, на сегодняшний день, что сесть за компьютер, отключиться от повседневной, ежечасной суеты удается крайне редко. Но для меня это — радость. Хочется верить, что и вы прочтете мною написанное с интересом.

В сборнике два раздела. «Новые впечатления» — это рассказы, написанные в 2008-2009 годах и ранее не публиковавшиеся. Вторая же часть сборника — «Прежние времена» — это не из истории, это не про старину. Просто эти рассказы уже издавались. Но тираж раскуплен, книги «Мы?? Мы!..» в магазинах нет. Так что, как говорилось раньше: «по многочисленным просьбам трудящихся»...

И, как говорится во все времена, — спасибо за внимание!


Ваш Михаил Барщевский

Новые впечатления

Выстрел


Информация о покушении на гордость российской классической музыкальной школы Михаила Ивановича Райхельсона появилась в Интернете часа через два после выстрела. Одиночного, с расстояния двадцать-двадцать пять метров. Так сказали журналистам оперативники.

В Склифе сообщили, что угрозы жизни нет. Пуля попала в правое плечо. Идет операция.

Фоторобот нападавшего составили к концу дня. Странный был киллер. Не в черной шапочке, не в спортивном костюме, не атлетического телосложения. Казалось, он даже не особо старался остаться незамеченным. Все свидетели описывали его одинаково. Средних лет, на вид сорок-сорок пять. Кряжистый. Именно так большинство и говорили — «кряжистый». Ну кто-то сказал — «плотный, невысокий». Без головного убора. Волосы темные, с сединой на висках. В руках портфель.

Выстрела, правда, никто не слышал. Так, легкий хлопок. Оперативники предположили, что стрелял с глушителем. Но с глушителем палить за двадцать метров — надо быть или снайпером, или придурком.

И что мешало подойти поближе? Или контрольный выстрел сделать? Странно все как-то. По-дилетантски.

Катя Петрова — любимая ученица Райхельсона, узнав о покушении на маэстро, сначала закричала, а потом упала в обморок. Мама вбежала в комнату на крик, но увидела дочь уже лежащей на полу. Охнула, бросилась к Катюше, встала на колени, обняла голову дочери и застонала.


Это она, она виновата! Зачем она настояла на аборте?! Да, Колю можно понять — он из деревенской семьи, к московским нравам так и не привык. К тому же бывший офицер. Но она-то, она? Зачем она поддержала мужа?

Про Катюшину беременность узнали не от нее самой, подружка выболтала. Поначалу просто растерялись. От кого? Как такое могло случиться? Она же тихоня, домоседка, кроме скрипки, ее вообще ничто не интересует.

Катя плакала, просила оставить ее в покое, мол, сама разберется. От кого залетела, признаваться не желала. Категорически.

На разумный, казалось, вопрос матери: «А он на тебе женится?» — разрыдалась, убежала в ванную и на полчаса заперлась.

А когда вышла, Коля выставил условие: или она скажет, от кого беременная, или пускай сейчас же, немедленно, собирает свои вещи и катится из дома к чертовой матери!

Катюша испугалась. Опять разревелась и обратно шмыгнула в ванную. Еще на полчаса.

А она, мать, о чем она тогда думала? Думала о себе. Как же так получилось, что она, вложившая в дочку всю душу, все материнское тепло и сердце, оказалась ей чужой? Ведь не ей она открылась, что забеременела, не ей рассказала, что уж не девушка. И когда это произошло? С кем?

Из-за двери ванной, сквозь слезы и всхлипывания, раздался голос дочери:

— А если я скажу, ты меня не выгонишь? Вы меня не бросите? Мне страшно!

— Если скажешь — не выгоню! — пообещал Николай.

— Точно?

— Не торгуйся!

— А ты ему ничего не сделаешь?

— Обещаю. Ничего. Кто, говори!

— Михаил Иванович.

— Кто?! — Кира и Николай вскрикнули одновременно. Да любой, только не он. Человек, на которого в доме чуть не молились, человек, которому доверили судьбу дочери!.. Знаменитый скрипач, образцовый семьянин Райхельсон оказался последним мерзавцем.


Кира посмотрела на светящийся экран монитора. И отшатнулась, не выпуская из ладоней головы дочери. С экрана смотрела фотография Райхельсона и над ней строка — «Покушение на всемирно известного скрипача».


К шести часам вечера Райхельсон вышел из наркоза. У кровати сидела жена, зареванная, с опухшим лицом. Рядом с ней старший сын.

— Где я?

— Господи! Наконец-то! Родной ты мой...

— Где я? — повторил Михаил Иванович, беспомощно озираясь по сторонам.

— В больнице, папа, в больнице. Все нормально. — Голос Сергея звучал как-то сипло, он будто с трудом выдавливал слова.

— Почему? Что со мной?

— Мишенька, в тебя стреляли. Слава богу, промахнулись!

— Куда попали? — Мозг Райхельсона стремительно включился в ситуацию.

— Жизненно важные органы не затронуты. Операция прошла успешно. Через пару дней будете дома. — Подошедший врач-реаниматолог только что закончил перебранку с журналистом, пробившимся через все заградительные кордоны больницы. Он был рад, что пациент, наконец, очнулся. В другом подобном случае он бы и не переживал, рутинная операция, рутинный наркоз. Но здесь — мировая величина!

— А что задето?

— Правое плечо. Ничего серьезного.

— Я смогу играть? — Райхельсон впился глазами во врача.

— Да какое это имеет значение, Мишенька? Главное, что ты жив! — Жена готова была разозлиться: как он может беспокоиться, о чем-то что будет, когда еще несколько часов назад она не знала, выживет он или нет.

— В футбол точно сможете, — попытался отшутиться реаниматолог.

— Я серьезно с вами разговариваю! — взревел Райхельсон.

— Папа, успокойся, — вмешался Сергей.

— Молчи! Отвечайте!

— Понимаете, у вас задет нерв. Рука двигаться будет, но гарантировать... В бытовом плане, скорее всего, проблем не возникнет, но...


Николай позвонил домой около семи вечера. Поинтересовался, как дела, как Катюша, как сама Кира? Но голос был странный, отчужденный. Киру это обеспокоило, и про дневной обморок дочери она решила не говорить.

— Да все нормально. Катюшка занимается, я по хозяйству. Ты когда будешь?

— Не скоро. Хочу, чтобы ты меня правильно поняла. Я вас обеих очень люблю. У меня в жизни нет ничего дороже вас.

— Я знаю, милый, знаю.

— Не перебивай, Кирюша! Мне и так трудно говорить. Я сделал то, что должен был сделать. Иначе жить бы не смог.

— Что? О чем ты говоришь? Я не понимаю.

— Я застрелил этого мерзавца!

— Кого? Что значит «застрелил»?

— Я убил Райхельсона!

— Да нет! Он жив. Его кто-то ранил. — Кира никак не могла понять, какая связь между тем, что говорит муж, и покушением на Райхельсона. И вдруг до нее дошло.

— Так это ты? Зачем?

— Я сделал то, что должен был сделать. Сейчас я пойду в милицию и сдамся. Все, не мотай мне душу. Отсижу и выйду. Только дождись меня. Это моя дочь, и я за нее отомстил! Я — прав! А он был мразью!

— Да он жив, не волнуйся, он жив!

На другом конце провода повисла тишина.

— Что ты молчишь?! Он жив! Не волнуйся, я точно знаю, он жив! Тебя не посадят!

— Все равно. Что сделано, то сделано. Прощай! Я тебя очень сильно люблю.

Раздались короткие гудки. Кира застыла у телефона, боясь положить трубку. Она смотрела на нее, будто надеясь получить ответ — что делать дальше.


Следователь Потапов всей душой был на стороне Николая. У него самого росла дочь. Правда, той всего восемь лет, но представить переживания сидевшего напротив человека Потапов мог вполне отчетливо. И он бы попытался убить. Точно убил бы.

Но помочь мужику он не в силах. Незаконное ношение огнестрельного оружия, покушение на убийство. Хотя... Можно попробовать слегка подправить показания Николая и изобразить дело чуть-чуть иначе. Мол, покушался не на убийство, а хотел ранить, — чтобы наказать, но не убивать. Все равно — лет семь огребет. Надо посоветовать ему, чтобы просил суд присяжных. При хорошем-то адвокате те могут и вообще оправдать. С них станется... Но уж «снисхождение» точно дадут.

А завтра эту несчастную девочку нужно допросить. И так допросить, чтобы у присяжных потом волосы дыбом встали, какой подонок этот скрипач, блин, виртуоз хренов!


Катя за всю ночь так и не уснула. Забылась на несколько часов, но не спала. Что она завтра скажет следователю? Он позвонил в начале программы «Время», именно в тот момент, когда диктор сообщил, что подозреваемый по делу о покушении на Райхельсона, скрипача с мировым именем, задержан и дает признательные показания. Кате показалось, что она смотрит какой-то сериал. В жизни так не бывает. Так не может быть!


— Это я во всем виновата. — Катя была сдержанна, почти не волновалась. Только костяшки переплетенных пальцев побелели от напряжения.

— В чем же вы-то виноваты? — ласково поинтересовался следователь. Ему была симпатична эта худенькая девчушка, на плечи которой свалилось сразу и столько!

— Я сказала папе, что беременна от Райхельсона.

— И правильно сделала, что сказала.

— Нет, не правильно. Михаил Иванович здесь вообще ни при чем!

— Как это ни при чем?

— Да так! Я думала, родители меньше ругать будут, если его назову. Скорее простят — они же его так любят. Ну... любили. А он... — Катя уже не могла сдерживать слезы, — он вообще ни при чем! Он даже не знал, что я беременная.

— Подожди, что значит: «знал — не знал». Ты забеременела от него? — Следователь с трудом понимал, что она там лепечет. Симпатия начала улетучиваться. — Беременна была от него?!

— Да нет, разумеется! Ему ничто такое и в голову не приходило.

— Так ты родителям сказала, будто от него, чтобы они тебя меньше ругали?! — сообразил наконец следователь.

Рыдающая Катя согласно закивала.


Вадим Пальцев — лучший студент консерватории по классу альта, выпускник, лауреат конкурса имени Чайковского — наконец решился. Именно сегодня он объявит родителям, что женится. На Кате, которая так им нравится. Они станут работать вместе, в одном оркестре. Будут гастролировать по всему миру. Плохо, конечно, что он целую неделю ей не звонил. Но ее слова о будущем ребенке обрушились на него как гром среди ясного неба. Хотя это не оправдание. Он — ее первый мужчина. Она, можно считать, его первая девушка. Та проститутка, в прошлом году, не в счет. Рано, конечно, семью заводить, но уж коли так получилось...

Наверное, она все-таки поймет, почему он неделю молчал. Должна понять, если любит. А ей сейчас нужна поддержка. Во-первых, будущий малыш. Во-вторых, вчерашнее покушение на ее обожаемого маэстро...

Нет, точно: сегодня скажет родителям и вечером, с букетом цветов, как положено, поедет к Катюше домой и попросит у родителей ее руки. Все будет замечательно!



Последнее слово


Речь прокурора заняла не больше десяти минут. А что, собственно, ему было доказывать? Он потому и сказал в заключение: «Все очевидно!» Незаконное хранение огнестрельного оружия — есть. Факт выстрела именно из этого оружия в потерпевшего — налицо. Смерть потерпевшего как причинно-следственная связь с выстрелом — доказана, есть заключение судебно-медицинской экспертизы.

Попробовал прокурор подбавить эмоций, мол, убить собственного сына — это уже за гранью разумения, но не сыграло. Сам, видно было, себе не верил, и присяжные никак на эту тираду не отреагировали.

Судья поблагодарила юношу в темно-синем мундире за выступление и попросила присесть. Прокурор выдохнул с облегчением, устроился поудобнее на стуле и открыл детектив Дарьи Донцовой, который, не скрывая, читал весь процесс. Может, он придумал тонкий психологический прием, чтобы показать присяжным, что в деле все ясно и «париться» здесь не надо, а может, и вправду молодому обвинителю интереснее казалось виртуальное преступление, незамысловато описанное писательницей-стахановкой, нежели реальное рядовое убийство.

Присяжным было скучно. Хотя подсудимый, мужчина шестидесяти пяти лет, повел себя с самого начала процесса необычно. На первый вопрос судьи: «Признаете ли себя виновным?» — ответил: «Частично». И добавил: «Больше ни на какие вопросы отвечать не буду. Все скажу в последнем слове».

— Что ж, это ваше право, — спокойно согласилась судья. — Вы ведь и на предварительном следствии ничего не объясняли. Я правильно говорю?

Подсудимый молча кивнул.

— Только один вопрос — почему?

Подсудимый не ответил. Он выглядел отрешенным от происходящего. В его позе не было ни вызова, ни надменности, ни смирения. Он стоял так, как стоят в небольшой очереди. Думая о чем-то своем и спокойно ожидая своего времени.

— Вы подали письменное ходатайство об отказе от адвоката. Вы его подтверждаете?

Подсудимый кивнул.

— Хорошо. Садитесь. — Судья не досадовала. В ее практике было всякое. И такое случалось не раз.


И вот теперь, поскольку защитника обвиняемый не имел, от участия в прениях сторон отказался, написав записку судье, ему должны были предоставить последнее слово.

— Вы воспользуетесь правом выступить с последним словом? — спросила судья, не отрывая взгляда от документов, лежащих на столе.

— Да, ваша честь.

Прокурор хмыкнул, достаточно громко, чтобы его услышали присяжные, и тут же получил замечание от судьи. Скучавшие до того присяжные оживились. Судья, продолжая делать вид, что ищет что-то в материалах дела, произнесла:

— Прошу вас!

— Господа присяжные! Я прекрасно понимаю, что для вас все давно очевидно. Я убил человека. Более того, своего приемного сына. Это очевидно, но это и единственное, что вы знаете. Согласитесь, не много, чтобы сказать «виновен». Вы чувствуете разницу? Сказать «убил» — можно. Факт налицо. Сказать «виновен» — невозможно. А если не виноват? Вспомните, сколько раз в собственной жизни вы делали то, что другие считали неправильным, но иначе вы поступить не могли. Было? Вас наверняка упрекали — зачем вы это сделали. А вы отвечали — так случилось, у меня не было выбора.

Именно об этом я и хочу вам рассказать.

Мне шестьдесят пять лет. Я — врач. Нейрохирург. Доктор наук, профессор, академик Российской Академии медицинских наук. Директор института нейрохирургии, в котором ежедневно спасают жизни десятков человек.

Вы спросите, какое это имеет отношение к делу? Самое прямое. Во мне всю сознательную жизнь доминировал только один инстинкт — спасать жизни. Возвращать здоровье. Значит, что-то должно было произойти такое, что перевернуло все мое сознание, всю мою жизнь, всю мою суть. Что-то такое, из-за чего я перестал быть самим собой.

Я собираюсь рассказать вам все. Всю правду. Я хочу, чтобы вы вынесли вердикт, не испытывая никаких сомнений. Любой вердикт — «виновен» или «не виновен». Для вас это не важно. Для меня важно, для вас — нет. Но для каждого из вас важно, чтобы при любом вердикте его потом не мучил вопрос, — правильным ли было мое решение.

Я приму любой вердикт. Важно, чтобы и вы были с ним согласны. Не умом, совестью своей согласны.

Вы знаете, что ни на следствии, ни здесь, в суде, я не давал никаких показаний. Вы знаете, что я отказался от адвоката. Должен вам объяснить почему.

Когда меня первый раз вызвали на допрос, я рассказал следователю, очень симпатичному молодому человеку, как и что произошло. Он выслушал, улыбнулся весьма скептически и заявил, что все это «лабуда». Что все это его не интересует. Есть факт — убил. А почему убил, почему не мог поступить иначе — это лирика, эмоции. Он так и сказал: «Нас, юристов, интересуют факты, а не ваши рефлексии». Грамотный мальчик, умные слова знает. И я решил, что он прав. С юристами мне говорить не о чем. Профессия у них такая. Но вы же люди, простые люди, как я. И сегодня у вас только одна профессия — решать по совести. По опыту собственной жизни.

У каждого из вас была первая любовь. Вспомните ее. Вспомните, как в юности вы мечтали прожить с любимым всю оставшуюся жизнь. Единицам из сотен и сотен тысяч судьба дарит такую возможность. Мне подарила.

С Мариной, моей женой, мы познакомились на первом курсе института. Нам было по семнадцать лет. Да, сорок восемь лет назад... Через год мы поженились. Многие из вас тогда еще не родились.

Как мы жили, описывать не стану. Те из вас, кто ближе мне по возрасту, помнят. Сами жили не лучше. А те, кто сильно моложе, все равно не поймут. И дай вам бог не понимать. Это было выживание, а не жизнь.

Скажу только, что днем мы учились, а ночью работали. Марина — ночной нянечкой в больнице, я — санитаром на «скорой».

Когда через год родился Миша, наш сын, мы были счастливы. Хотя жить стало еще тяжелее. Марина не бросила институт, продолжала учиться. В общежитии нам дали отдельную комнату. Представляете себе, Мариша ходила на лекции, на семинары с маленьким Мишкой. Даже в анатомический театр, это где трупы препарируют... Клала на свободный стол и вместе с другими студентами... Ну вы понимаете.

Но все это было не страшно. Ни безденежье, ни неустроенность — все не страшно. Мы были счастливы. Мы любили!

Закончили институт. Мне предложили идти в интернатуру. Я решил отказаться — очень нужны были деньги. Хотел пойти в больницу и подрабатывать в поликлинике. Тогда больше одного совместительства не разрешалось. Но Мариночка настояла на интерне. Она хотела, чтобы я защитился.

Помогу вам представить, как мы жили. Мы ели маргарин, а для Мишки покупали по сто грамм масла через день-два. Мясо бывало у нас на столе, как в позапрошлом веке у крепостных крестьян, — раз в месяц. В день зарплаты. Но мы, повторяю, были счастливы. Мы любили друг друга и нашего малыша. Мы знали, за что боремся, ради чего живем.

Потихонечку, медленно, мы пробились. Сначала защитился я, через три года Марина. Миша пошел в школу. К сожалению, на продленку. Нам надо было много работать. Нас поставили на очередь на кооперативную квартиру. Тогда даже слова такого — «ипотека» — никто не знал. Первый взнос — шесть с половиной тысяч. Я зарабатывал двести, Марина — сто восемьдесят. Мы подсчитали, как раз к пенсии и накопим.

Я подписал контракт на два года и поехал на Север в Заполярье.

Деньги на квартиру я заработал, но какой ценой! Нет, я не про морозы и уборную во дворе при минус тридцати пяти. Это все, извините, фигня! Я про то, что два года не видел единственную женщину, которая стала смыслом моей жизни, и подраставшего сына.

Ладно, преодолели. Все вроде наладилось. Мишка в школе, есть своя квартира, есть любимая работа. И мы наконец вместе.

Хотя это немного условно. То, что вместе. И у нее, и у меня ночные дежурства. Ее выходной в воскресенье, мой — в субботу. Если Марине иногда удавалось договориться, чтобы ее подменили, мы втроем ехали на Ленинские горы. Просто погулять семьей. Это было счастье. Правда, счастье.

Ладно, не важно. Многие из вас и сами прошли через нечто схожее. Важно другое: работа работой, но смысл моей жизни, то, ради чего я мог все преодолеть, были Мариша и Миша.

Вот так мы и жили. Как нынче часто говорят — трудно, но счастливо.

Помню момент, Мишке было лет девятнадцать-двадцать, мы впервые заговорили про внуков. Стали мечтать, как летом будем копаться с ними на нашем садовом участке, ездить на речку, ходить за грибами. Такая, знаете, стариковская идиллия. У нас даже появилась любимая песня, которой мы друг друга иногда подкалывали — «Бабушка с дедушкой рядышком...».

Но Миша все не женился и не женился. Ему уж двадцать пять стукнуло, а внуков так и не появилось...

Я защитил докторскую, получил профессора. Даже за границу несколько раз съездил, с лекциями и на симпозиумы нейрохирургов. Лучше бы мне так не повезло. Наслушавшись моих рассказов, Миша решил уехать из Союза. Он закончил биофак МГУ, стал довольно сносным микробиологом, занимался фармакологией. Опубликовал несколько статей в научных журналах. Его пригласили в Бостон. Вроде как на стажировку. Наши его выпустили, а там, спустя пару месяцев, ему предложили трехлетний контракт.

Миша согласился. Даже не из-за денег, хотя платили ему там в десятки раз больше, чем он зарабатывал в Союзе. Согласился потому, что его брали в лабораторию, работавшую на самом острие одного крайне перспективного направления. Здесь, в Союзе, не было ни оборудования, ни реагентов, ни даже элементарных электронных микроскопов. Там имелось все.

Мы с Мариной его понимали. Он был прав. Но мы теряли сына. Мы прощались с нашей мечтой о тихих летних вечерах на даче с внуками. Ясно было, что Миша не вернется. И мы туда не поедем. Нам уже поздно.

Я не смогу передать словами, что испытывал, когда, проснувшись ночью, видел, как Мариша плачет. Я знал почему. Но не мог ничего сделать.

Всегда, всю жизнь я делал все возможное и невозможное, чтобы Марина была счастлива. А тут... я оказался бессилен.

Не прошло и полугода, Миша прислал письмо, что он женится. Даже не по телефону сказал, а письмо прислал. И что не вернется. Звал нас тоже перебираться в США. Но это было нереально.

Через час у Марины развился обширный инфаркт. Не буду вас мучить подробностями. Это был не банальный инфаркт — требовалась срочная операция. Я уговорил своего друга, лучшего кардиохирурга страны Игоря Караханяна, разрешить мне присутствовать в операционной. Я понимал, что шансов потерять Марину прямо на столе много больше, чем ее спасти. Однако самое страшное нас поджидало не со стороны инфаркта. Когда началась операция на открытом сердце, выяснилось, что у Мариши есть патология предсердия. Патология ужасная, и, что хуже всего, Игорь к этому был не готов.

Я увидел растерянность в его глазах, испуганный взгляд, который он бросил на меня, и понял... Я понял, что сейчас решается все. Понял, что без Марины мне не жить.

Что было дальше, я не помню. Мне потом рассказали, как я отодвинул Игоря, встал к столу, не обращая внимания на его возражения, и начал операцию. Игорь был в ужасе. Я все делал неправильно, вопреки известным методикам. Я ведь нейрохирург, а не кардио...

Короче говоря, уже несколько лет та операция, которую я сделал на Маринином сердце, описывается в учебниках и называется моим именем. Но, повторяю, я действовал бессознательно. Наверное, будь я глубоко верующим человеком, я бы решил, что моими руками двигал Господь. Но я материалист. Закоренелый. Я знаю, как наверняка слышали и вы, что человек использует потенциал своего мозга только на пять процентов. Вот здесь, в критической ситуации, мой мозг использовал больше своих рутинных возможностей.

Самое интересное, что, когда все осталось позади, все сосуды ушиты, когда надо было просто завершить операцию, я, как рассказывают, молча отошел от стола и сел на пол в углу операционной.


— Подсудимый, я просила бы вас быть ближе к сути предъявленного обвинения! — Судья произнесла это вовсе не злобно. Так, по обязанности.

Говорящий вздрогнул. Он пребывал в своих мыслях, воспоминаниях. Он заново переживал свою жизнь. И тут его сбили, вернули в реальность.

— Да, ваша честь. Но это важно... — Голос звучал робко, неуверенно.

— Пусть продолжает. Мы просим! — неожиданно вмешался староста присяжных.

Судья с удивлением посмотрела в его сторону. Еще бы, присяжные ни при каких обстоятельствах не могут вмешиваться в ход ведения процесса. Хотела было отчитать забывшегося старосту, но вдруг передумала.

— Хорошо, продолжайте. Но только прошу все-таки ближе к рассматриваемому уголовному делу.

— Да, конечно. Простите. — Подсудимый как-то неловко попытался опереться руками на перила отделявшей его от зала загородки, но тут же руки убрал и, не зная, куда их пристроить, сложил за спиной. — Простите! Короче говоря, я сел на пол и потерял сознание. Теперь инфаркт настиг меня. Почти три недели мы пролежали в одной палате. На пару дней прилетел Миша. Но ему нужно было срочно возвращаться. По контракту в первые девять месяцев работы он мог брать отпуск не больше чем на три дня. Ладно, не важно. Важно то, что он уехал...

Хотя, если быть точным, действительно важным стало другое. У меня появился страх, нет, ужас, что я могу потерять Марину. Это было так близко, так ощутимо реально. С того момента, после больницы, я жил и живу с единственной мыслью: Марина — это все, что у меня есть, Марина — это то, чем я никогда не рискну. Ее здоровье единственная ценность, которая имеет для меня значение. Наверное, это стало моим основным инстинктом. По крайней мере, более сильным, чем даже инстинкт самосохранения.

Я стал меньше пропадать в институте, а Марише вообще пришлось уйти из клиники. Ей категорически нельзя было волноваться. Ее могли спасти только положительные эмоции. И вот тогда я предложил взять ребенка из детского дома.

Конечно, я понимал, что это паллиатив. Что чужой ребенок не заменит родных внуков. Но это хоть как-то приблизит нас к мечте — тихим вечерам на даче...

Ладно, что там говорить. Сегодня это уже не важно, о чем я тогда мечтал и думал.

Мы взяли Дениса. Ему было уже пять лет. Очаровательный малыш, умный, со взрослым характером. Такой маленький мужичок.

Мариша, и полугода не прошло, полюбила его какой-то совершенно безоглядной любовью. Она даже внешне помолодела. Ходить стала быстрее, все время улыбалась. У нас опять появились планы на будущее. В какую школу мы отдадим Дениса? Кем он станет? Как мы, врачом? Все было прекрасно. До переходного возраста.

Лет в тринадцать-четырнадцать начало проявляться то, чего мы никак не ждали. Денис стал вспыльчивым. Очень жестоким. Постоянно дрался с одноклассниками, мучил уличных животных. Мы говорили с ним, объясняли, давали правильные книжки. Ничто не помогало. Он слушал, кивал и продолжал прежнее.

Мне больно об этом говорить. Знаете, как бывает, когда мечты оборачиваются своей противоположностью? А мы ведь с Маришей уже не молодые. Думали, вот она счастливая старость — только руку протяни. А получилось...

Денис стал совсем неуправляемым. Он будто вымещал на нас первородное зло. Говорим: «Вечером, к одиннадцати, будь, пожалуйста, дома». Демонстративно приходит в час и с издевкой заявляет: «А у меня часы не швейцарские — точное время не показывают». Потом Марина заметила, что из кошелька стали пропадать деньги... Предлагаем ему куда-нибудь пойти вместе — отказ.

Трудно сейчас все это переживать заново. А изменить мы ничего не могли.

Я помню, какой шок испытал, когда однажды поздно вечером Марина как-то обреченно сказала: «Скорее бы ему исполнилось восемнадцать». «Почему?» — спросил я. «Мы купим ему квартиру, и пускай живет сам. Я больше так не могу».

Я видел, как ей тяжело. И я ничего не мог сделать. Это было невыносимо.

Как-то раз, когда Денис с Мариной заспорили, он ее толкнул. Во мне что-то взорвалось, я бросился на Дениса с кулаками. Но... Я уже, кажется, говорил, Денис был очень сильным. Он меня избил, плюнул на упавшего и ушел гулять.

Я видел Маринины глаза, когда она перевязывала мне голову. У меня шла кровь из уха. Я видел ее глаза — полные ужаса и боли. Происходило страшное — Мариночка страдала, а я не мог ей помочь. Как врач я понимал, что любая подобная встряска может стать для нее последней. Я уже говорил, ей категорически нельзя было волноваться.

Когда поздно вечером явился Денис, я ему сказал... Просто, спокойно, но очень твердо: «Еще раз поднимешь руку на мать — пристрелю».

Да, кстати. Мне предъявлено обвинение в незаконном хранении огнестрельного оружия. Так вот, это не так. Пистолет — наградной. За защиту Белого дома в 91-м году. Есть соответствующий указ Ельцина. А почему пистолет не зарегистрирован в милиции — не знаю. Просто там бардак, наверное. Указ можно найти, я даже номер помню, очень простой. Один, один, два, два. За 1992 год.

Простите, мне трудно стало говорить. Особенно о том, что случилось потом.

Прошло два месяца. Очередной скандал. И Денис ударил Марину. Она упала на диван. Он продолжал ее бить. Я подскочил, он меня отпихнул. Ударил. И продолжал избивать мать. Марина закричала. От боли или от ужаса? Не знаю...

Что было дальше, вы слышали. Я взял из сейфа пистолет и два раза выстрелил в Дениса. Вот, собственно, и все.

Нет, еще одно. Я хочу, чтобы вы поняли. Я не пытаюсь представить вам ситуацию так, будто я находился в состоянии патологического аффекта. А, как вы догадываетесь, будучи врачом, мог бы разыграть все прямо по учебнику. Я говорю с вами честно. Просто поймите, есть вещь более важная, чем свобода, незапятнанная репутация, должность и деньги. Не у всех. А у меня — есть! Это любовь. Я готов вынести все, я готов умереть. Мне все равно. Но видеть, как ребенок, которого мы вырастили, избивает свою мать, мою Марину, — это невозможно. Невозможно!

Понимаете теперь, почему я не пытался объяснить это следователю? Для него моя трагедия — лирика, слова, эмоции. У него есть буква закона и факты. Я рассказал все вам, потому что верю, что в душе каждого из вас живет справедливость. Виновен ли? Формально — да. Я стрелял. Я убил человека. А на самом деле? Если кто-то из вас любит... любил когда-нибудь, он поступил бы иначе?

Тот, кто скажет, что я виноват, — человек без чувств. Компьютер. Я не обижусь. Я просто его пожалею. Он не жил. Он существовал.

Подумайте, только честно, как бы вы поступили на моем месте?


Подсудимый сел, закрыл лицо руками. Прокурор осуждающе качал головой. Две женщины, присяжные, вытирали слезы. Судья объявила перерыв до завтра.

Присяжные пробыли на совещании не более получаса. На все вопросы: имел ли место факт убийства, совершил ли его подсудимый и так далее, единогласный ответ был: «Да».

Оглашая вердикт присяжных, судья только один раз кивнула в знак согласия. И как-то даже с благодарностью взглянула на старосту.


На вопрос: «Виновен ли подсудимый в инкриминируемом ему деянии?» — одиннадцатью голосами против одного присяжные ответили: «Нет».



Потанцуем?


Алексей Эдуардович Жеглов был очень горд, что он Жеглов. Может, изначально он и в милицию-то пошел работать по причине своей фамилии. Ни папа — шофер, ни мама — бухгалтер к выбору сыном профессии отношения не имели. Хотя нет — имели: они до смерти боялись милиционеров. Папа — гаишников, мама — обэхаэсэсников. Леша хотел, чтобы его боялись. Леша жаждал власти. Не для того, чтобы унижать людей, нет, ни в коем случае! А для того, чтобы его слушались, чтобы все было четко, по правилам, по закону.

Школа милиции, Университет МВД — и он офицер.


Михаил Михайлович Попов вырос в детском доме. Потом пошел в армию. Бед людских насмотрелся и в детстве, и на службе. В детдоме его обижали воспитатели, они же учителя. В армии — старшина. И все бы ничего, не обладай Миша повышенным чувством справедливости. Основные тумаки по жизни он получал ровно тогда, когда пытался защитить других. Те, другие, уходили в глазах обидчиков на второй план, а Мишке доставалось по первое число. И личным врагом он становился сразу и навсегда.

Прозвище «Адвокат», полученное еще в пятом классе детдома, казалось, умрет сразу после выхода во взрослую жизнь. Но нет. Уже через две недели после призыва в доблестную Советскую армию его точно так же, «Адвокатом», обозвал старшина в «учебке». Понятно, на все два года.

После армии пошел Миша в юридический. Нет, адвокатом он быть не хотел. Ненависть к этой профессии ему прививали долго и весьма успешно. Он решил стать прокурором. У прокурора, чтобы людей защищать, есть власть!


Леша довольно быстро сделал карьеру. Из оперативников — в милицейские следователи, потом — замначальника отделения по уголовному розыску. Вроде как понижение, но не для Леши. Он-то понимал, что начальник вот-вот на пенсию уйдет. Так и случилось. И полгода в замах не проходил, возглавил «угро» отделения. А еще через год стал заместителем начальника, но уже районного УВД.

Раскрываемость за Алексеем числилась прекрасная. По его территории были самые низкие показатели преступности в городе. Ни один рецидивист не хотел селиться в «зоне ответственности» Жеглова. И не зря. Подбросить кому надо кошелек, как это делал его знаменитый киношный однофамилец, для Леши было парой пустяков. Да и на допросе особо несознательному правонарушителю Леша мог с легкостью вмазать. Нет, не для того, чтобы поиздеваться, а чтобы тот понимал — не у Пронькиных, не забалуешь. «По закону, блин, жить надо! Понял, падла?» — воспитывал по ходу дела милицейский подполковник.


Миша Попов быстро перестал быть Мишей. Стал Михал Михалычем. При обычных трех-четырех годах на должности следователя оттрубил он на этом поприще всего два. И заместителем прокурора района его сделали не по годам рано, не из-за услужливости или по блату, а потому что парень был принципиальный, грамотный. Ни одно дело, где Миша вел расследование, из суда в прокуратуру не возвращалось. Судьи получали такую «разблюдовку» на обвиняемого, что приговоры выносили чуть ли не с закрытыми глазами. Мог Миша и прекратить дело, если считал, что доказательств мало. Пару раз прокурор района на него «наехал» за такое милосердие, но когда Миша ткнул в процессуальный кодекс, в статью, по которой следователь независим, да сделал это с таким видом, что ясно стало — парень не отступит, прокурор смирился. Мишу зауважал. Правда, для весомости своего уважения дал ему тройку «висяков». Но Миша два из трех раскрутил. Тогда и дружба, пусть и старшего с младшим, между ними возникла.

В итоге, когда зама прокурора забрали «наверх», прокурор сам поехал просить в город, чтобы Мишу назначили на освободившееся место. Прокурор города согласился не сразу и предупредил: «Если что пойдет не так — головой ответишь!» Районный кивнул: «Значит, моей голове ничто не угрожает!»


Очень Леша хотел в городское Управление перейти. Шутки шутками, а дослужиться до начальника МУРа, поди, совсем неплохо. Это ж весь город у тебя в страхе ходить будет. Бабки не так важны, хоть с ними-то точно проблемы отпадут, а вот влияние!.. А если пару-тройку громких заказных убийств раскрыть, благо в Москве с этим проблем нет и не предвидится, то и в Центральный аппарат пробиться можно. С генеральскими погонами до пенсии доживет припеваючи. А уйдет по выслуге или даже по возрасту, место в управлении безопасности какого-нибудь буржуина ему точно обеспечено.

Но вот напасть — один из несознательных его подследственных жалобу в прокуратуру накатал, что де, мол, били его. Да не били на самом деле, а всего пару раз врезали. И то несильно. Били бы — так не жалобы писал бы, а завещание. Хотя не писал бы — диктовал.

Жалоба эта случилась не первая. Раньше спускали их на прокурора района, а тот как парень разумный с заместителем начальника районного УВД по уголовному розыску товарищем Жегловым ссориться не хотел. Но тут, как на грех, нового прокурора района назначили. Раньше он замом работал в соседнем районе. Так коллеги Лешины, когда он им позвонил, сообщили: «Сволочь!» Расшифровали подробно и понятно: «Законник, сука!»


Михал Михалыча назначили прокурором района совершенно неожиданно. Приехал с совещания в городской прокуратуре его начальник и объявил: «Завтра вместе со мной в Генеральную поедешь. У соседей ЧП, прокурор на взятках засветился. Ему рекомендовали в отставку подать, чтобы дело не возбуждать, а на его место я тебя предложил. Городской поддержал. Так что теперь соседями-коллегами будем!»

Стал Миша отнекиваться, но «старший товарищ» рыкнул: «Кончай из себя девочку строить! И вообще, ты что, на мое место метишь?» Пришлось Мише с ходу ретироваться. Вот чего он точно не хотел, это чтобы «батя» даже в шутку такое говорил. А он, казалось, и не очень-то шутил.


Сначала Михал Михалычу Леша позвонил сам. Начал запанибратски:

— Привет, коллега! Ну что, вместе будем теперь преступников ловить?

— Здравствуйте, Алексей Эдуардович! — прохладно отозвался новый прокурор района. — Преступников ловить будем. Всех.

— Может, подъеду, познакомимся?

— Это хорошо бы. Только, — Миша замялся, — только, знаете, давайте так сделаем. Тут на вас жалоба есть. На недозволенные методы ведения следствия. Надеюсь, необоснованная. Давайте я ее проверю, закрою, а потом мы с вами и лично познакомимся.

— Так сказать, на свободу с чистой совестью? — не к месту брякнул Леша.

— А она у вас чистая? — Голос Миши стал прокурорским не по должности, а по интонации.

— В данном случае — точно. А вообще, Михал Михалыч, сами понимаете, наша работа не всегда стерильная, как в больнице. Всяко случиться может. Поможете?

— А вот этого не обещаю.


Леше разговор не понравился. Но особенно разгорячился Жеглов, когда узнал, что новый прокурор ничего лучше не придумал, как поднять все ранее закрытые на него проверочные дела. Друзья из районной прокуратуры «стукнули» сразу.

Леша бросился к начальнику УВД: «Выручай!» Тот позвонил Попову. От ворот поворот. Позвонил его бывшему шефу. Тот наотрез отказался о чем-либо Мишу просить. Во-первых, все равно бесполезно. Во-вторых, только хуже может быть.

Попов «копать» начал по-настоящему. Стал вызывать всех, кто на Лешу за последние два года жалобы строчил. До того дошел, что одного придурка из колонии этапировал в Москву для допроса.

Леше докладывали про каждый шаг «нового», так что иллюзий он себе никаких не строил. Притом хорошо знал, что рыльце у него ох в каком пушку! Но он же за правое дело боролся, в конце-то концов!


Чем больше Михал Михалыч «въезжал» в дела Жеглова, тем чаще ему вспоминался образ удалого милиционера послевоенных лет, мастерски сыгранный его любимым Высоцким. Но странная вещь, воспринимал он реального Жеглова не как продолжателя дела Жеглова киношного, а как его антипода, как человека, порочащего светлую фамилию. Хотя, если разобраться, пытался урезонить себя Миша, на самом-то деле оба они «не за белых, а за красных». Только тот Жеглов обижал киноперсонажи, а этот — простых беззащитных реальных людей.

Но парень явно не дурак. Этот без борьбы не сдастся. С этим надо ухо востро держать...


Леша Жеглов понял — жареным запахло всерьез. «Ну что ж, чистюля, сам виноват! Святоша поганый! Ты первый начал!» — уже не раз заводил себя Леша. Особенно тетешкаться с Поповым он не собирался. Это на войне два раза в одну воронку снаряд не падает. А здесь... Прошлого прокурора сняли за взятки, так и в нечистоплотность нового по инерции легко поверят!

Жеглов снял трубку и набрал номер Попова.


Миша к встрече с Жегловым уже был готов. Он, конечно, может его засадить по самый небалуй. Но парень вроде на руку хоть и скор, но чист. Никаких свидетельств мздоимства за Жегловым не обнаружилось. Михал Михалыч решил, что предложит Жеглову тихо уйти. По крайней мере, из его района.


Жеглов встретился с коллегами из ФСБ. В последнее время былой антагонизм между ведомствами стаял. Даром, что ли, все нынешнее милицейское начальство — бывшие комитетчики?

Ребята с радостью согласились помочь. Взять с поличным прокурора района, да еще в Москве, это у них наверху точно понравится. А то Генеральный прокурор что-то слишком часто на их ведомство стал свое хайло разевать!


Молоденький милицейский следователь Петя Сашкин, заваленный делами, замотанный, задерганный, проштрафился весьма прилично. По одному арестантскому делу срок заключения закончился вчера, а вспомнил он об этом только сегодня! Хорошо еще, что в следственных изоляторах три дня «накидывали» на задержку почты.

Сашкин напросился на прием к прокурору района, надеясь выпросить продление срока задним числом. Уверен был, что получит. Ведь не с пустыми руками шел. Не зря же ему повезло подслушать разговор Жеглова с начфином о выдаче двадцати тысяч долларов на «контрольную закупку» чиновника-взяточника. Петя хоть и молоденький был, но сомнений, кто этот чиновник, у него не возникло.

За такую информацию ему прокурор не только срок продлит, а... Что «а», Петя никак придумать не мог.


Прокурор хоть и сказал: «Не верю. Думаю, перепутали вы что-то!», но видно было, что и поверил, и выводы сделал. Однако, продлив-таки задним числом срок, предупредил — в первый и последний раз. Явно не шутил.


Михал Михалыч сидел у себя в кабинете. Телефон отключил, просто снял трубку и положил рядом. Секретаршу предупредил — никого к нему не пускать. Снял форменный пиджак, что делал редко, повесил на спинку кресла.

По старой привычке стал рисовать на бумаге кружочки, соединяя их линиями, перечеркивая их, делая двойными, — помогало думать. Ситуация складывалась непростая.

Отступать Миша не хотел. Он этого Жеглова «дожмет». Но и идти с открытым забралом на опытного оперативника — глупость несусветная.

Хочет устроить провокацию с дачей взятки? Ладно, это, может, и хорошо. Бумеранг бы устроить!..

Миша вспомнил историю своего бывшего шефа. Молоденькому тогда следователю один подследственный решил нагадить. Все как и сейчас — узнал об этом следователь и решил наказать провокатора. Договорился с братом, что тот в назначенное время будет под окном его кабинета ждать на мотоцикле. Провокатор вошел, передал деньги, а молодой следователь тут же, в одно касание, их в форточку выбросил. Брат деньги схватил и «по газам». Когда оперативники в кабинет следователя влетели, тот только рассмеялся. Провокатор кричит: «Быстрее! На улицу! Он деньги выбросил!» Но пойди поймай мотоциклиста в городе... И денежки тю-тю, и провокация не удалась!

Беда только в том, что эта история чуть ли не в учебники вошла. Знали ее все оперативники и следователи. Так что повторить не удастся...

А свои мозги на что?


Лешу звонок прокурора не столько удивил, сколько обрадовал. Парень, кажись, пошел на попятный, да еще не без выгоды для себя. Но поздно! «Хочешь, чтобы я зашел? Спрашиваешь, буду ли я благодарен? Хорошо, зайду! И так, блин, отблагодарю, что до конца жизни не забудешь! Сам виноват, гад!»


Леша Жеглов с радостной улыбкой на устах вошел в кабинет Михал Михалыча Попова на три минуты позже назначенного времени. Миша встретил его неприветливо, встал из-за стола и с ходу спросил:

— Деньги принес?

— Принес!

— Пошли! — Попов, увлекая за собой Жеглова, направился в зал совещаний, примыкавший к кабинету.

«Фээсбэшники — ребята толковые, сообразят, что делать!» — успокоил себя Леша.

В зале совещаний собрался практически весь состав районной прокуратуры. Вплоть до уборщицы. Как только Попов с Жегловым вошли в набитую стоящими и сидящими людьми комнату, Попов громко скомандовал:

— Давай деньги!

— Во-о-от.., — удивленно протянул Жеглов две пачки стодолларовых купюр. Такого поворота он никак не ждал. Растерялся. Ему бы, старому оперативнику, сообразить, как крутануться, а он «повелся»...

Поповбыстро взял деньги, передал своему заму и распорядился: «Подели между всеми! Поровну!» И... пустился в пляс. Он танцевал вприсядку, похлопывая себя по ногам, по коленям, отбивал чечетку, взмахивая руками и кружа вокруг кресла председательствующего, как вокруг партнерши.

Ошарашенный Жеглов, ничего не понимая, хлопал глазами. Смеющаяся публика радостно била в ладоши, в такт, присвистывая и покрикивая, помогая своему шефу исполнить номер по высшему разряду.

В зал вломились люди в масках. Человек десять. Следом оператор с телекамерой и мужик в прокурорской форме с генеральскими погонами — явно представитель Генеральной. Вломились и застыли! Такого поворота сюжета они явно не ждали. Только оператор по инерции включился в работу, ради которой его позвали: спокойно запечатлевал происходящее.


Следователь ФСБ, которому поручили разобраться во всем этом деле, готов был взвыть от бессилия.

Все сотрудники районной прокуратуры в один голос заявили: их срочно собрали в зал совещаний, предупредив, что новый прокурор обещал на пари перед ними сплясать. Более того, сумму пари обещано разделить между всеми. Кто-то решил, что новый прикалывается, кто-то — что ищет контакта с коллективом. Наиболее наивные подумали, что он таким способом решил материально поддержать своих коллег. Но факт оставался фактом — куча свидетелей, подтверждающих факт пари. Видеосъемка, на которой прокурор танцует и все радостно хлопают, не выражая при этом никакого удивления. Дело надо было закрывать.

«Бедный Леша Жеглов, — подумал следователь, — бабки-то на нем повисли! Как он их возвращать станет?»


Деньги Жеглов вернул быстро. Через два месяца. Правда, из милиции пришлось уйти, устроиться в службу безопасности одного таможенного брокера. Тот деньгами и ссудил.

А дело все-таки по жалобе бывшего Лешкиного подследственного Попов прекратил. По слухам, ребята из ФСБ уговорили.



Брачный договор


Семен судьбой своей был доволен, жил легко и с удовольствием. К пятидесяти годам имел все, о чем можно только мечтать. И это при том, что на самом деле и он, и его родители, и даже жена мечтали когда-то о гораздо меньшем. Кто ж думал, что студент-фельдшер на «скорой помощи» станет главным врачом одной из лучших московских больниц! Школу закончил на тройки-четверки, а нынче — доктор медицинских наук, член-корреспондент Академии меднаук, профессор.

Первое жилье, в котором он себя помнил, — комната в замоскворецкой коммуналке. Сегодня — шикарная четырехкомнатная квартира в тихом арбатском переулке. Стоимость ее в долларах выражается цифрой, которую он еще десять лет назад и в рублях-то осмыслить не мог!.. А еще одна квартира, где они прожили с женой двадцать лет, где вырос сын и которую сейчас сдавали внаем, осталась в Теплом Стане. Деньги, правда, от нее шли небольшие, но, по крайней мере, на оплату шоферов для него, и жены, и прислуги, которая убирала, готовила, стирала и гладила, — хватало.

Пациенты за консультацию знаменитого пульмонолога (не те, кого он выискивал и кем дорожил, — таких не было, а те, которые смогли к нему пробиться, выпросить через кого-нибудь его согласие на встречу) платили столько, сколько он объявлял. Объявлял немало — пятьсот долларов. И все равно — от страждущих больных-легочников отбою не было. А Семен хорошо помнил, как одалживал до зарплаты деньги у своего профессора. И не год, не два, а лет пять, пока работал после института в 64-й больнице. Ни две ставки, ни подработки на «скорой», ни полеты по санавиации в разные там Тьмутаракански, ничто не давало возможности хоть как-то наладить человеческий быт.

Однако и в школе, и в институте Семен мечтал стать не богатым, а известным. Точнее — прославленным. Материальный достаток все-таки пришел, — уже двадцать лет семья Семена жила более чем сносно. А вот слава объявилась неожиданно и относительно недавно. Началось все с передачи «Здоровье», куда его пригласили раз, потом второй, третий. Через год предложили вести похожую программу, но на другом канале. Каждое воскресное утро миллионы сограждан встречали Семена у себя дома, за завтраком. Он рассказывал им, как правильно есть, спать, гулять и работать, — много чего выкладывал. Люди у экранов считали это медициной, а сам он — профанацией врачебной профессии. Но вреда от его передач почти не было. Зато обширные связи в медицинском мире, ведь гостей-то нужных, профессоров и академиков, он сам выбирал, кого звать в студию, а кого нет, появились сразу! Конечно, это была пока не слава — только известность, узнаваемость. Славой он считал себя обязанным Розенбауму. Когда тот запел, пробился со своей гитарой на лучшие подмостки страны, Семен решил: а чем черт не шутит, и, вспомнив свои студенческие таланты, тоже протянул руку к шестиструнке, пылившейся где-то на шкафу. Пошло! Стихи писались легко, а с музыкой помогала Лида. Неожиданно сработало музыкальное образование, которым терроризировали жену родители, когда она пребывала еще в их, а не Семена подчинении.

Однажды взял да и спел у себя в передаче! С канала его чуть было не попросили. Но кто-то из телевизионных критиков, решив, видимо, повыпендриваться, объявил, что это новый телевизионный ход, способ разрушить барьер недоверия между ящиком и народом. Руководство канала притихло. А после третьей «вокальной вставки» весь околотелевизионный люд заголосил хором, что это и есть самобытное свободное российское телевидение. Условие о новой песне в каждой передаче включили в контракт. Дальше ясно — первый концерт, первый диск, первое приглашение в сборный концерт в Кремлевский Дворец на День медика...

Все, ну абсолютно все складывалось отлично. Только вот подросший Николай, женившись и родив Семену двух внучек и внука, отдалился совсем. И хотя оставался вроде в рамках медицинской профессии, но стал пластическим хирургом — вместо серьезного дела кожу подтягивал. Зарабатывал, конечно, очень даже прилично, но уважения Семена не вызывал. «Бабкодел!» — обозвал сына во время ссоры из-за внуков Семен и так про себя звал его по сей день.

Да ладно, зачем Бога гневить? Горестей от сына он не знал и не ждал. Заноза в сердце сидела из-за Лиды...


Лида понимала, что счастлива в браке. Это если умом рассуждать. А на душе у нее давно покоя не было. Ровесница Семена, она уже много лет переживала по поводу своего возраста. Семен с годами расцвел, заматерел и превратился из угловатого худющего парня в красавца-мужика, с длинными до плеч волосами, гордым независимым взглядом, быстрой энергичной походкой. А главное — в нем обнаружился дар, бесценный для врача: уверенность в себе. Не показушная наглость, а та неколебимая вера в свои силы, что покоряла всех, кто оказывался рядом.

Лида выглядела тоже совсем недурно. По крайней мере, большинство малознакомых людей, встретив ее где-нибудь на презентации или светском рауте, куда их с Семеном в последнее время приглашали постоянно, выказывали сильное удивление на ее счет. А именно, услышав о троих ее внуках... И похоже, удивление было вполне искренним. Однако Лида переживала.

Конечно, она понимала, что смотрится куда лучше подавляющего большинства своих сверстниц. Да что там большинства — лучше всех! Конкуренцию ей могла составить лишь знаменитая балерина Полежаева. С детства натренированная, она и сейчас по полтора часа в день занималась у станка. А Лида-то была хороша сама собой, без станка, без изнуряющего фитнеса и практически без диеты.

Но двадцатилетние девушки выглядели лучше! И на Семена они бросали взгляды, прямо говорящие: захоти он, они ему не откажут...

Лида была натурой деятельной. Сложностей не боялась, умела и терпеть, и ждать, и, главное, довольствоваться тем, что есть у нее, а не завидовать чужому. А сейчас она растерялась. Время безжалостно отбирало у нее, пусть и не так хищно, как у других, упругость тела, натянутость кожи. Правда, блеск в глазах по-прежнему, под хорошее настроение, искрил такой, что этим проклятым двадцатилетним до нее было ох как далеко!

Решила она сделать круговую подтяжку лица. Все лучше. Не могла просто так сидеть сложа руки. Что-то надо было делать. Просто, чтобы делать, чтобы сопротивляться. Обратилась, естественно, к Коле. А он на нее в ответ так наехал, что Лида даже растерялась.

«Ты, мама, с ума сошла?! Зачем тебе этот риск? Выглядишь — супер! Ты знаешь, сколько у нас косяков?..» И на час завел страшилки о том, кого как изуродовали, кто как страдает, от кого муж после подтяжки сбежал. Последний, скорее эмоциональный, чем фактический аргумент, Лиду остудил моментально. Да и куда податься, если родной сын, модный пластический хирург, не только ей отказывает, но и в принципе собственной профессии не доверяет? Она-то как тогда поверить может? Как рискнуть?


Семен гордился женой. И когда собеседники удивлялись, что у нее две внучки и внук, и когда он мог, так, невзначай бросить, что жена — доцент консерватории. При всей полярности их профессий она за его делами следила всерьез, знала, кого куда назначили, кто перешел в клинику мужа, кто от него сбежал. Он-то в консерваторских проблемах путался. Но Лида не обижалась. Для нее любимая работа была только ее работой, а вот клиника мужа — общее святое дело.

Семен привык, что Лида рядом, всегда здесь. Ему виделось: так будет до скончания его дней. Слава богу, жена и моложе, и значительно здоровее его самого. Голодные студенческие годы, бутерброды вместо обеда лет до сорока, постоянные нервные стрессы, которые коллеги частенько снимали спиртом, чего он себе изначально не позволял, сделали свое дело. И язва двенадцатиперстной, и гипертония — все соответствовало возрасту и прожитой жизни. Лидка же была как огурец!

Но иногда, устав особенно сильно или позабыв принять снотворное, Семен просыпался от кошмара. Либо жена попала в аварию, переломала кости и его вызывают ее оперировать, а он таких операций не делал никогда, либо у нее остановка сердца, тромб оторвался, а у него ни лекарств, ни аппаратуры под руками. Словом, он ее теряет и сделать ничего не может. Вот когда Семен просыпался в холодном поту, с ужасом думая не о том, что Лида умерла, а о том, как жить без нее дальше?! Но он находил ее рядом с собой в постели, спящую в обнимку с любимым котом Жоркой, и засыпал, предварительно повернувшись на другой бок, чтобы изменилось положение головы. Семен как врач не сомневался, что от распределения крови в сосудах головного мозга сновидения зависели куда больше, чем от количества съеденного на ночь...


Лида боялась потерять Семена. Она даже не так страшилась его смерти, просто запретив себе об этом думать, сколько ужасалась, представляя, как ей будет житься, знай она, что Семен сейчас обнимает другую.

Она накручивала себя, будто загодя желая пережить неизбежную трагедию. Она бередила все болевые точки своего будущего одиночества. И нашла самую острую: он забудет все прожитое вместе. Все беды и радости, которых в их общей жизни было куда больше, чем у других. Он станет улыбаться другой женщине той улыбкой умиления и ласки, которая всегда принадлежала только ей. Вот с внуками она готова эту улыбку делить, а с кем-то еще — нет. Лучше умереть. От стыда, от обиды, он несправедливости. Да, главное, от несправедливости. Ведь не ее вина, что молодость ушла. Не ее вина, что эти треклятые молоденькие сикухи задарма имеют то, чего ей сегодня ни за какие деньги не купить! А мужики, особенно настоящие мужики, и Семен из их числа, они — самцы! Они не могут спокойно реагировать на румяную кожу на пухлых щечках, на подтянутые задницы, на нагло торчащие сиськи! Лида доводила себя до приступа ненависти к мужу. Но потом успокаивалась, заставляла себя признать, что он не виноват в своих инстинктах точно так же, как она в своем естественном взрослении. Да, именно взрослении. Других определений Лида признавать не хотела.


Роман Семена с Катей, молодой журналисткой газеты «Известия», начался как-то странно.

Катя пришла брать интервью, которое выпрашивала больше месяца. Семен был задерган, зол, отвечал отрывисто, всячески давая понять, что обещал интервью — даст, но делает это без малейшего желания.

Катя, высокая блондинка с голубыми глазами, знала, что мужики, все мужики, даже нетрадиционной ориентации, западали на нее вмиг. Поэтому этот престарелый, хоть и в хорошей форме врач-профессор, никак на нее не отреагировавший, зацепил Катино самолюбие.

«Может, он просто гинеколог?» — успокоила себя журналистская дива, но сразу вспомнила, что нет, Семен Александрович — пульмонолог, легкие лечит. Решила отыграться уходя, себе-то цену она знала.

— А вы женоненавистник? — улыбнулась Катя, закончив интервью и убирая диктофон в сумочку.

— Нет, почему? Просто ваш диктофон меня не возбуждает, а общался-то я с ним, а не с вами.

— А хотелось бы со мной? — Катя надела на лицо свою самую сексуальную улыбку.

— Знаешь, девочка, я тебе вот что скажу. Уж прости старика. Если хочешь чего-то в профессии добиться, ты на мозги рассчитывай, а не на внешность. Профессия — на всю жизнь, а все твои прелести, ну еще годиков на пять. Дальше сама сообразишь?

Катя не поняла, с чего этот старик так взъелся. Уж к кому-кому, но к ней этот упрек никак не относился. Сколько редакций она уже сменила! И лишь потому, что зареклась: с начальством, спонсорами, богатенькими буратинками спать не станет! Никогда! Себя уважать хочется. Вот и ходила по вечерам на дискотеки или в кино с подругами. Забыла уже, когда последний раз с парнем спала! Нет, вспомнила, с однокурсником. Поэтом. Увы, неудачником и потому оказавшимся злобным и ужасно ревнивым к ее успехам в журналистике. А писала она хорошо. И знала много. И профессию любила. Чего этот пульмонолог на нее наехал?! Катя чуть не плакала.

А Семен отвернулся к телефону и стал набирать чей-то номер, показывая, что разговор окончен.

Через неделю Катя принесла Семену на вычитку готовый материал. Семен был в прекрасном расположении духа, ему только что из Минздрава сообщили, что всех пятерых сотрудников, представленных им к званию заслуженного врача России, в Администрации Президента пропустили. Сам-то он продолжал ходить в незаслуженных, но все его завотделениями и замы уже либо оборденоносились, либо обзаслужились.

Семен прочел текст, удивленно взглянул на Катю и стал перечитывать. Отложил интервью в сторону, снял очки и, наклонившись в ее сторону, спросил:

— Так вы, я смотрю, довольно много обо мне прочитали?

— Ну не знаю, много ли, но все, что в Интернете нашла, проштудировала. — Последним словом Катя мстила за прощальную реплику прошлой встречи. Хотя вряд ли он, этот врач, так хорошо чувствует язык, чтобы понять намек.

— А что это вы такая колючая? — искренне удивился Семен. И вдруг, без паузы, попросил, как приказал: — Расскажите мне о себе!

— Подождите, кто у кого интервью берет? — совершила слабую попытку сопротивления Катя, но поняла: воле этого мужчины она противостоять не сможет. Готовя материал, она, как учили на журфаке, пропустила судьбу героя через себя, влюбилась в него. Методика сработала, дело сделано. И вдруг — прокол. Этот профессор попал в самую уязвимую точку — Кате давно и жгуче хотелось вызвать в ком-то такой же интерес к себе, какой она испытывала к своим героям. Чтоб не гормоны в глазах у мужика зажглись, — этого она навидалась, — а умное мужское внимание.

Катя стала рассказывать. Все время ожидая, что Семен Александрович ее перебьет, остановит, отвернется к телефону. Она торопилась выложить все, но как можно короче. А он стал уточнять, переспрашивать.

Когда секретарша по переговорному устройству напомнила о совещании, которое должно было начаться десять минут назад, Семен Александрович резко бросил:

— Извинитесь перед коллегами. У меня очень серьезная консультация. Совещание через час!


Прошло полгода. Никаких изменений в поведении мужа Лида не заметила. Поэтому когда вечером в пятницу Семен позвонил и сказал, что домой не придет, Лида решила: что-то случилось в больнице. Уточнила:

— Тяжелый случай?

— Да, очень. И для меня, и для нас.

Лида подумала, что речь идет о коллегах Семена. Наверное, осложнения у какого-то важного пациента. Семену же показалось, что Лида поняла все без разъяснений. С ужасом от содеянного он положил трубку.

Что произошло на самом деле, Лида узнала только назавтра.


Разговор Николая с отцом был коротким.

— Ты мать-то обеспечишь?

—А ты как думаешь? Маме оставлю квартиру и дачу. Себе заберу участок, видишь, получается, вовремя купили. Там построюсь. А пока поживем на съемной квартире.

— Машину какую оставишь?

— Пусть сама выбирает, но думаю, джип — он побезопаснее.

— Что с пенсией? — Николай улыбнулся собственной шутке.

— Не смей так о маме говорить! — Семен со всего маху врезал кулаком по столу. — Не смей говорить о пенсии! Циник!

— Знаешь, не тебе меня учить! Я в ваши отношения не лезу, но и ты меня не воспитывай. Меня интересует конкретный вопрос — мать деньгами будет обеспечена?

— Не бойся, на тебя я не рассчитываю. Пять тысяч в месяц и плюс двести тысяч на ее счет.

— Больше вопросов не имею!

«"Бабкодел", он и есть "бабкодел", — с грустью подумал Семен. — Когда я его упустил?»


— Владимир Александрович, сколько бы вы взяли с меня за подготовку брачного договора, не будь ваш отец моим пациентом? — Вопрос адресовался модному молодому московскому адвокату Аристархову.

— Зачем вам знать такие ужасы, Семен Александрович? — Аристархов весело рассмеялся, явно не желая отвечать на вопрос профессора.

— А мне не из любопытства, мне для близкого друга. У него, считайте, ровно такая же история, как моя.

— Это у вас профессиональное заболевание или вирус? — не хотел Аристархов называть цифру

— Поставлю вопрос иначе, кого и за какую сумму вы можете рекомендовать? — Семен заговорил раздраженно, давая понять, что третья шутка окажется неуместной.

— Смирнова. Он действительно специалист по таким делам. А гонорар... — Аристархов пожевал губами, — гонорар — минимум десятка. Это если обойдется без суда. Так сказать, в миролюбивом ключе.

— А вы с ним сможете договориться?

— Не вопрос.

Семен встал и подошел к сейфу. Достал пачку, десять тысяч долларов, и протянул Аристархову:

— Значит, так, Володя, я вас прошу договориться с вашим Смирновым, чтобы он взял на себя защиту интересов Лиды.

Ошарашенный Аристархов протянул руку за деньгами и молча сунул их во внутренний карман пиджака. Помолчал, качая головой, и наконец произнес:

— Такого я еще не встречал.

Текст брачного договора Аристархов со Смирновым согласовали быстро. Лиду устраивали все предложения Семена, а он заранее был готов выполнить любые просьбы Лиды. Но их не последовало. Она так и сказала Смирнову, прочитав проект договора: «Семен сам знает, как правильно, у нас всегда все вопросы решал он. И никогда не ошибался!»

Аристархов позвонил Семену с радостной вестью: Лида согласна. Семен с облегчением вздохнул. Вот уж чего он хотел меньше всего, так это торговаться. Но и начинать жизнь с нуля ему было страшно. Он считал, что поступил вполне благородно: условия, предложенные им, никак не могли задеть Лиду или показаться ей несправедливыми. И Лида это поняла. Не исправила ни одной строчки, не высказала ни одной просьбы или тем более условия. Все-таки она золотая!

Володя помолчал, дав Семену высказать все комплименты в адрес жены, и, помявшись, добавил:

— Да, но одно условие у Лидии Петровны все же есть.

— Какое? — встрепенулся Семен.

— Лидия Петровна настаивает на очном подписании брачного договора. По вашему выбору — в конторе у Смирнова или у меня, но очно, когда вы оба подписываете одновременно.

— А этого никак нельзя избежать? — У Семена оборвалось сердце. Встречаться с Лидой он никак не хотел. Слава богу, до дня рождения старшего внука, где им так или иначе придется быть вместе, оставалось еще три месяца.

— Мы догадывались, что вам этого не захочется. Смирнов разговаривал с Лидией Петровной раз пять. И так, и так пытался ее уговорить. Но... — Аристархов опять «завис», — но... Вы же знаете вашу жену. Она, как кремень, стоит на своем. По договору замечаний нет, но подписываете вместе.

Семен понял, что этого не избежать.

В кабинете Смирнова оба адвоката и Лида ждали Семена. Лида была в элегантном черном костюме с белой кофточкой. На лацкане поблескивала какая-то невыразительная брошка, весьма относительно гармонировавшая с ее нарядом.

Вошел Семен. Поздоровался. Сел за стол, ни на кого не глядя.

— Давайте, что подписывать?

— Ты не хочешь или боишься на меня посмотреть? — тихо спросила Лида.

Семен поднял глаза. Его взгляд упал на брошку. Потом перешел на лицо жены. Она смотрела на него без осуждения. Казалось, просто хотела всмотреться, запомнить. И вдруг улыбнулась:

— Все будет хорошо. Мы справимся. Правда?

Адвокаты сидели не шелохнувшись. Многое оба повидали на своем веку. Но такого подписания брачного договора ни у одного из них еще не случалось.

— Зачем ты... — у Семена пропал голос. Он прокашлялся. Не получилось, попробовал еще раз и, наконец, договорил: — Зачем ты надела эту брошь?

— Думала, тебе будет приятно. — Лида улыбалась так, как улыбаются только самому любимому человеку. А он и был таким.

Конечно, Семен сразу заметил, как ввалились глаза жены, какие темные крути их обрамляли. Пусть и косметика, пусть и ее выдержка, но он знал это лицо, он знал эти глаза. Его макияжем не обмануть. И еще брошь! Он подарил ее в тот день, когда забирал Лиду из роддома с маленьким Коленькой. Измученную тяжелыми родами, уставшую, исстрадавшуюся от боли, но счастливую, что она подарила ему сына. А он...

Семен взял в руки текст брачного договора. Он смотрел на строчки, на буквы, на цифры и не понимал, что это? Зачем он здесь?. Что за бред? Что происходит?!

Семен опять поднял глаза на жену. Господи, с какой любовью и состраданием она смотрела на него!

Семен почувствовал, как «повело» в голове, дыхание застревало где-то в горле... Он не успел испугаться, как вдруг все прояснилось перед глазами, в сознании. Сердце забилось спокойно и ровно. Бух! Бух! Бух! Такое с ним случалось раньше. Когда рядом был больной, вернее уже умирающий, у которого отек легких через минуты отнимет жизнь. И если не сейчас, не сей миг предпринять нечто единственно возможное, небывалое — он уйдет. Семен знал это свое состояние. Знал, что именно в этот момент может принять спасительное решение.

Семен аккуратно сложил текст договора. Пополам, еще раз пополам, и резко порвал. Сложил порванные части вместе и попытался разорвать еще раз. Бумага не поддавалась. Но Семен рванул с таким остервенением, что клочков стало вдвое больше.

— Я больше не нужна? — обратилась Лида к адвокатам и встала.

— Им нет, а мне — да! — Семен стоял рядом. — Извините нас, пожалуйста, за беспокойство.

— А меня-то за что извинять? — Лида рассмеялась. Немножко деланно, но абсолютно счастливо.

— А ты моя половина, поэтому и тебя есть за что, — улыбнулся Семен.


— Мне бы такую жену! Чтобы и любила так же, и умная была, как Лидия, —произнес Аристархов, когда закрылась дверь.

— Эх, Володя, кто из нас знает своих жен! — философски успокоил коллегу пожилой адвокат.



Дедушка


С раннего детства Артем чувствовал в отношении к себе деда что-то странное. Сколько он себя помнил, тот его не баловал. Все баловали: родители, обе бабушки, тети, друзья родителей, а дед — никогда. Папин отец умер совсем молодым, потому сравнивать деда было не с кем. И Артем для себя решил, что ему просто полагается быть суровым и строгим.

Правда, лет в пять он все же спросил маму: «А почему дедушка меня никогда не целует? Все целуют, а он не хочет?» Растерявшаяся мама стала объяснять, что дедушка вообще не любит целоваться, у него от поцелуев аллергия на губах.

Но Артем почуял: что-то здесь не так. Он же видел, как дед целовал бабушку!

А еще через год произошел случай, после которого Артем уверился: взрослые не всегда говорят правду. Был он на даче у дедушки с бабушкой. Подошло время отправляться спать. Артем стал упрашивать остаться хоть на чуточку со взрослыми. Мама с бабушкой, кажется, дрогнули. Но дед посмотрел на Артема и тихо-тихо произнес: «Спать!»

Дед вообще на внука голос не повышал. Разумеется, и руку не поднимал. Просто смотрел — тяжелым долгим взглядом. Иногда поднимал одну бровь и очень тихо говорил: «Мне не нравится то, что ты делаешь!» Лучше бы шлепка Дал... Вот и в этот раз Артем начал было хныкать, но дед на него так взглянул, что внука как ветром сдуло.

Артем быстро умылся, разделся, лег в кровать, но так расстроился, что уснуть никак не мог. Когда заслышал шаги деда, а уж его-то походку он научился различать давно, быстро перевернулся на живот, отвернулся к стене и притворился спящим.

Дедушка шепотом спросил: «Спишь?» Артем молчал и ровно сопел. «Ты почему не спишь?» — также шепотом выразил крайнее недовольство самый грозный член семьи. Артем испугался не на шутку, но не проронил ни слова, лишь чуть сильнее засопел. И тогда случилось невероятное. Дед сел на край кровати, наклонился и стал целовать Артема в макушку. Потом повернул его нежно-нежно на спину и начал, чуть дотрагиваясь, гладить по голове. Но и это бы еще ничего, не услышь Артем невероятное: «Ты мое солнышко! Артешка! Мой любимый котенок! Знал бы ты, дурачок, как я тебя люблю! Как мне хочется тебя приласкать...» Артем заснул...

После того вечера внук стал подглядывать за дедом и обнаружил, что когда дед не замечает его взгляда, то смотрит на него такими теплыми глазами, каких у других взрослых Артем вообще не видел. Даже у мамы!


А вскоре Артем подслушал разговор бабушки с дедушкой. Бабушка ворчала, что нельзя так с ребенком, что он ему как неродной. Ребенку нужна ласка. Дед ответил: «Ласки ему хватает и от вас. А вот скажи мне, уважать кого Артешка будет? Того, кто ему твердит «Муси-пуси, ты мой маленький»? К кому он за советом придет? К тому, кто только поцацкаться может? Не думаю. Ко мне придет!»

Артему ужасно захотелось сделать деду приятное. Через час он не без страха зашел в дедушкин кабинет, куда даже папе, когда дед работал, заглядывать запрещалось.

Дедушка посмотрел на внука с явным неодобрением и положил ручку:

— В чем дело? Я работаю!

— Прости, дедуля, — затараторил малыш. — Я на секунду. Ты когда работать кончишь — посоветоваться хочу. У меня проблема с Ваней. Ну, с соседским Ваней. Он...

— Хорошо, — перебил помягчавший дедушка, — когда закончу, позову.

Артем пулей вылетел из кабинета. Получилось! Посоветоваться — не выгнал, а зайди он с другим чем-нибудь, влетело бы по первое число.


С обсуждения отношений с соседским Ваней, который Артемины игрушки берет, а свои не дает, и началась дружба внука и деда. Тот по-прежнему лаской Артема не баловал. Но для беседы всегда был открыт. И Артем искал повод привлечь его внимание. Что они только не обсуждали! И почему у машины четыре колеса, а не шесть. И почему есть люди негры и люди белые. И откуда берется снег и куда он девается...


Когда во втором классе соседка по парте спросила Артема, в какого бога он верит, тот честно признался: «Я верю в дедушку!» В субботу, приехав на дачу с родителями, Артем стремглав понесся наверх в кабинет, даже забыв чмокнуть бабушку. Он не отходил от деда два дня, а тот, не уставая, все рассказывал и рассказывал: что такое вера, что такое религия, почему люди верят в разных богов и почему из-за разной веры все время воюют.

Артем наконец подошел к главному вопросу:

— А ты в какого бога веришь?

— Я не верю в бога. — Дед сказал это будто извиняясь, смутившись. — Верить нужно в себя. Только ты сам можешь все сделать для себя и близких. А просить кого-то там, надеяться, что помолишься и само все исправится, — это удел слабых. Пока надеюсь на себя. А старым стану — на тебя надеяться буду. Если, конечно, сумеешь хорошо выучиться и чего-то в жизни добьешься!


Прошло двадцать пять лет. Но те слова деда, поныне самого близкого и любимого человека для Артема, он помнил всегда.

Внук деда не разочаровал. Учился не просто хорошо — блестяще. Стал бизнес-юристом. Работал советником. считай, правой рукой, владельца самой крупной российской нефтяной компании, зарабатывал около миллиона долларов в год. Не в деньгах, разумеется, дело, это так — мерило успеха, а не сам успех. Но и положение в бизнес-сообществе, и его известность в стране были для Артема немаловажным фактором жизни. А для деда — предметом истинной гордости.

Однако случилось непоправимое. Год назад деда разбил инсульт. Только на пенсию вышел, месяца не прошло и — бах! Лечили хорошо, но восстановиться полностью не получилось. Речь вроде ничего. Руки — более или менее. А вот ноги — беда! Ходить дед не мог совсем.

На даче Артем прямо к дому пристроил — прилепил лифт, чтобы дед спокойно из кабинета спускался на садовую дорожку. Внук знал, что уже много лет нет для деда ничего приятнее, чем общение с природой. Особенно трогали его осень и весна. Дед любил, когда что-то меняется. Зима и лето — статичны. Другое дело, когда все распускается или, наоборот, увядает. А краски-то какие!

Неделю Артема терзала одна мысль. Дед обмолвился: «Вот, понимаешь, все вроде есть, но одного уж точно не будет! В лес за грибами мне не пойти! Ну разве что Бог чудо сотворит. Так ведь не сотворит!»

Артем вспомнил, как в детстве дед посвятил его в свой символ веры. «Бог — нет, а я — да!» — решил он. Семья, друзья знали, что дед каждую осень ждал с вожделением. Бедная бабушка хоть и любила грибы собирать, но от дедовой страсти страдала не на шутку. До инсульта, даже когда дед еще работал, считай, через день он ее чуть не с рассветом тащил в лес. Вернутся, дед в душ — и на работу. Счастливый!

А теперь?! Нет, Артем что-то должен придумать.


Была у нефтяной компании заимка. Шестьдесят гектаров леса в Рязанской области. На самом деле, принадлежали они самому шефу. Сотрудники — только из высшего руководства — попасть туда могли исключительно по его разрешению. Артем отправился к начальнику, с которым, насколько такое возможно в бизнесе, у него были почти дружеские отношения.

Шеф выслушал Артема внимательно, хмыкнул, повертел пальцем у виска и сказал: «Хочешь, делай! Но сам же все и уберешь».


Бригадир пятидесяти таджиков обещал сделать все за две недели. На заимку со всех близлежащих пилорам и деревообрабатывающих цехов одна за другой уже неделю шли машины с досками. Таджики сбивали из них настилы, точно по ширине инвалидной коляски, с маленьким запасом, и раскладывали в лесу. Рукотворные деревянные тропинки перепрыгивали ямки, обходили толстые деревья, прорезали папоротниковые заросли, вились и кружились по всему огромному лесу.


Артем приехал на дачу в четверг вечером. Бабушка с дедом и удивились, и обрадовались. На вопрос, чем обязаны такому сюрпризу, Артем подмигнул деду и отшутился: «Завтра с утра атеизмом займемся!» Тот явно не понял, но переспрашивать не стал. Приехал и приехал! Бабушке Артем рассказал, что задумал. Зря рассказал. Старушка всю ночь не спала. Полфлакона валокордина извела.

Утро Артем начал с вопроса деду:

— Ты мне доверяешь? — Дед кивнул. — Тогда без вопросов. Сейчас собираемся и едем. Вопрос — на месте! — Артем вспомнил это выражение шефа, когда тот неожиданно собирал ближайших сотрудников на совещание.


Машина, Внуково, вертолет. Дед, ничего не понимая, время от времени только вопросительно поднимал бровь. Но когда вертолет сделал круг над заимкой, дед, посмотрев вниз, все понял. И заплакал. Бабушка тоже. И Артем.


В понедельник шеф поинтересовался у Артема, как все прошло.

— Прекрасно! — Артем вспомнил по-детски восторженные глаза деда, когда тот на своем инвалидо-мобиле разъезжал по дорожкам и показывал идущим следом внуку и жене, где какой гриб сорвать. Это было счастье! — Да, спасибо тебе! И с вертолетом ты меня очень выручил.

— За что спасибо? — удивился шеф. — Тебе мои правила известны — ты все оплачиваешь. Не знаю, сколько тебе стоили таджики и их братья доски, но за вертолет и проживание с тебя девять тысяч.

— Не вопрос! — легко отозвался Артем. — Из бонусов квартальных можно удержать?

— Разумеется. — Шеф вдруг хмыкнул и продолжил уже деловым тоном: — Знаешь, Артем, тут идея у меня одна есть. Давай, чтобы деньги твои отбить и еще прилично подзаработать, до зимы «дедову тропу» будем в аренду сдавать. Я тут прикинул, получается хороший бизнес. Ты сколько потратил?

— Двести пятьдесят тысяч зеленых.

— Я считал триста. Тем лучше. Если с одного посетителя брать...

Артем не слушал. А шеф увлекся. При его чутье на бизнес он явно понимал, что Артем случайно наткнулся на золотоносный слой. И это в Рязанской-то области!

— Прости, — перебил шефа Артем, — делай, как знаешь. Но я прибыли от этой затеи не хочу. Вернешь мне двести пятьдесят штук — буду доволен. Не вернешь — тоже буду доволен. Деньги нужны только для того, чтобы через них удовольствие получать. Я свое уже получил...


Через неделю, включив в машине радио, Артем услышал, что его родная нефтяная компания сделала подарок рязанскому госпиталю ветеранов-десантников, — для них организованы бесплатные лесные многокилометровые маршруты по специальным настилам для инвалидных колясок.

Артем вспомнил давнишнюю реплику шефа на его рассказ о болезни деда: «А мой до старости не дожил. Молодым погиб, парашют не раскрылся — десантником был...»



Важная встеча


Сергей Александрович Пенько пришел на работу в Белый дом через месяц после нового премьера. Естественно, его считали человеком из премьерской команды. Сергей не спорил, не опровергал. Так — лучше.

На самом деле, склеилось все по-иному. Трудился он себе спокойно на канале «Россия»: с давних пор — корреспондентом, с недавних — ведущим вечерних новостей и вовсе с недавних — автором и ведущим итоговой информационной воскресной программы. Выше — некуда. Все должности выше уже не чисто творческие и с работой в кадре не связанные.


Проблема Сережи заключалась в том, что начинал он еще в «старых» «Вестях», когда амплуа ведущего, диктора стало для лица на телеэкране оскорбительным. Все тогда были журналистами, авторами, творцами. Изменилось время. В кадре выживали новые дикторы. Кто-то из молодых «стариков» ушел на «Культуру», кто-то прошел по цепочке НТВ — МНВК — безработица. Некоторые сумели закрепиться в печатных СМИ. Сереже везло дольше других — он оставался в кадре.

Когда Президент, представляя кандидатуру нового Премьера, сказал: «Символизирует стабильность», Сережа в своей итоговой программе пошутил:

«Стабильность это хорошо. Главное, чтобы следующий не символизировал стагнацию. Так что пожелаем новому Премьеру долгих лет правления».

Его отстранили от эфира. Не то чтобы из Кремля соответствующее указание поступило, просто так получилось. Человек, курировавший госканалы, позвонил гендиректору ВГТРК Благодетелеву и спросил, что, собственно, имел в виду Пенько, когда сказал о стагнации? Благодетелев понял вопрос как намек и Сергея, на всякий случай, от эфира отстранил.

Благодетелев был мужик добрый. Он Сереже так и сказал:

— Для твоей пользы! Пусть забудут. Я тебя пока на время сделаю начальником отдела вип-информации.

— Так ведь у нас такого отдела нет.

— А теперь будет. На время. Сам подумай, вип-информация есть, а отдела нет. Глупо!

Но Пенько не долго рулил отделом, состоявшим из него и секретарши. Жене Премьера очень понравилось Сережино пожелание в эфире. Спустя пару недель она мужа наконец достала. Аргумент — «Тебе нужен хороший пиарщик», повторяемый изо дня в день, — достиг цели.

Премьер позвонил Благодетелеву и попросил порекомендовать кого-нибудь на должность его пресс-секретаря. Такого, чтобы перед камерами не терялся. «А то на меня они как дуло пистолета действуют!» — демократично пошутил Премьер.

Благодетелев назвал кого-то, потом еще кого-то. Премьер слушал, даже переспросил фамилию второго, будто записывает. Потом спросил:

— А вот Пенько, если не ошибаюсь, он у тебя где?

Благодетелев, добрый ведь человек, ответил:

— Есть он. Сережа очень толковый. Я тут его повысил. После того как он вам долголетия пожелал. Молодец!

— Присылай! — распорядился Премьер и положил трубку.

Естественно, Пенько был проинформирован о состоявшемся разговоре моментально. То ли Благодетелев запамятовал, то ли просто спутал, но Сергею он сообщил, что тот благодаря его рекомендации отправляется работать в Правительство. И сразу оговорил, что его канал должен иметь преимущественное право на «доступ к телу».


После телевизионной суеты, верстки новостей, прямых включений и всей прочей извечной и непреходящей горячки эфира работа в БД стала для Сергея отдохновением если не души, то тела.

Премьер сразу обозначил время их ежедневных встреч — 11.00. Дайджест прессы, с обзором всего о Премьере сказанного и напечатанного накануне, готовило Управление информации. В 9.00 толстенная папка ложилась на стол шефа. Иногда он успевал ее пролистать до встречи с Сергеем. Иногда просто отдавал своему пресс-секретарю со словами: «Если есть что-то стоящее, позвони, обсудим».

Как правило, в 11.30 Сергей из премьерского кабинета выходил и был свободен. Кроме четверга, когда приезжал к девяти и до начала заседания правительства просматривал написанное референтами вступительное слово Премьера, переводя стилистику речи с канцелярского языка на русский. По четвергам он освобождался уже в 10.10, когда Премьер завершал вступительный спич.

Шеф камер чурался. Поэтому ни пресс-конференций, ни расширенных встреч с журналистами даже белодомовского пула почти не проводил. А Сергей и не настаивал. Он выставлял под камеры то одного министра, то другого, давая Премьеру возможность скромно оставаться в тени. Это и Президент оценил, и журналисты, и в народе ему создало репутацию человека скромного, не тщеславного, трудяги. Премьер проникся к своему пресс-секретарю благодарностью.


Видя благосклонность Премьера к Пенько, чиновный люд, кроме прямых протеже Президента, стал с Сергеем строить отношения.

Все выказывали готовность оказать услугу. Кое-кто предложил оплатить его консультации по имиджмейкерству. Не ему, разумеется, напрямую, а его консалтинговой фирме.

Однако Сергей был парень нежадный и к тому же осторожный. Может, в силу некоторой боязливости касательно прокуратуры, милиции, ФСБ. Это когда речь шла о деньгах. В профессии же чувство гордости за собственную журналистскую свободу, возникшее еще давно, в тех, первых «Вестях», пересиливало все страхи. Но что до денег — проще обойтись, чем рисковать. Потому и не было у него, к удивлению мудрых служивых, «консалтинговой фирмы»!

Просили — помогал бесплатно. Что, совета жалко?

Закрепилась за ним репутация чиновника странного, неправильного. Правда, невредного. Он даже на оперативках у Руководителя аппарата Правительства, которому формально подчинялся, спокойно играл в «косынку» на мобильнике. Вроде никому не мешает, а руки чем-то заняты. Вопросы-то, что коллеги обсуждали, его никаким боком не касались... Люди видели и удивлялись — так чиновники себя не ведут!


Как-то раз позвонил Сергею Министр имущества. Случилось это давно, еще до административной реформы. Сама по себе она мало что изменила — было Министерство государственного имущества, стало — Федеральное агентство по управлению имущественными отношениями. Мало-то мало, зато можно было тихо и «без пыли» одного человека — Министра, поменять на другого человека — Руководителя агентства. Так что для кого «мало», а для кого о-го-го как много...

Кстати, во время адмреформы Пенько сам чуть было не пострадал. На его место претендовали несколько человек. И устроить их хотели тоже несколько человек. Весьма влиятельных. Хорошо, что этих влиятельных был не один, а много. У Премьера появилась возможность отказать всем. Каждому, сославшись на отказ предыдущему. Так что, выражаясь языком аппарата, все звонившие друг друга «гасили».

Обиделся только Руководитель аппарата. По-человечески его понять можно. Мало того, что пресс-секретарь Премьера — формально его подчиненный. Получается, он сам себе персонал подбирать не может! Это не по правилам. Так плюс к этому не получилось иметь при Премьере своего человека. Ведь хоть и сложились с Премьером отношения нормальные, почти дружеские, но покровители в Кремле у них были разные. Хорошо еще, что союзники. Так это до поры до времени. А как начнется подыскивание преемника, выборы-то не за горами, вдруг их патроны окажутся по разные стороны баррикад? Вот тогда свой человечек при Премьере ох как понадобится!

Итак, позвонил Сергею Министр имущества. На него в оппозиционной газете компромат слили. Ничего серьезного, но неприятно. Сергей подъехал, поговорил с Министром и его самым доверенным замом, дал пару советов. Скандал не только не разгорелся, а быстро потух. Еще и газета оказалась в дурацком положении. Правду писать тоже с умом надо!


От госдачи, по чину ему полагавшейся, Пенько отказался. Может, из принципиальных соображений, а может, потому, что за долгие годы привык к собственной, пусть и небольшой, но построенной еще его дедом с бабкой. В хорошем месте — в Салтыковке. На этой даче вырос его отец, он сам. Так что место — «намоленное». Правда, участок небольшой — всего двадцать пять соток. Зато своих!

Километрах в двух от его дачи был когда-то пионерский лагерь. Он там мальчишкой каждое лето в футбол гонял. Теперь, аж с середины девяностых, стояла эта летняя обитель звонкоголосого детства заброшенной. Участок немаленький — полтора гектара. От зданий остались в основном скелеты-остовы: что разворовали, что прогнило, что из озорства пацанва местная завалила.

И вот, приобщившись — не по своему почину! — к делам имущественного ведомства, родил Сергей некую идею. Он понимал, что за Министром образовался должок, выдержал паузу в пару недель и поехал к нему с просьбой — пионерлагерь продать. Бесплатно просить не собирался — до гроба дрожать будешь, а купить, чтобы все чин-чином, по закону, — почему нет?

Министр с легкостью дал добро. И с долгом расплатился, и, ясное дело, нового друга приобрел. А «доступ к телу» Премьера, да еще через его человека, — дорогого стоит. Пожалуй, завода целого, а не какой-то поляны с развалинами.

И началось!.. Поскольку взяток Пенько не давал — не из жадности, а из страха, все-таки подстатейное занятие, то чиновники Минимущества не торопились. Что им указаниеМинистра? У них свои интересы — жить-то надо.


Три года... Три года ушло на то, чтобы вывести объект из ведения Министерства в ведение самого бедного из подчиненных ведомств. Это для того, чтобы у тех точно денег не нашлось объект восстанавливать. Потом изъяли лагерь из его ведения. Разумеется, за бесхозяйственное отношение к госсобственности. Затем включили в план приватизации. Потом передали в ведение Фонда федерального имущества — для продажи.

Еще год ушел на оценку, составление кадастрового плана, организацию аукциона. Короче говоря, здания, а точнее их скелеты и кучи строительного мусора вокруг них, Пенько на аукционе купил. Оставалось в течение трех месяцев внести деньги. Купчую оформил, разумеется, на имя друга, а не на свое. Друг, сам журналист, пошутил довольно обидно: «Никогда не думал, что груды гнилых досок и битого стекла, пусть даже очень большие, таких денег стоят!» А денег немалых — около пятидесяти тысяч долларов. Оценивали-то здания по рыночной стоимости, будто стоят они тихо и ждут не дождутся своих пионеров назад. Актов на уценку нет. И брать на себя уценку госсобственности никто не хочет. Кому это надо: с прокуратурой объясняться и доказывать, что дважды два — четыре?

Все бы хорошо, но... Когда Сергей рожал идею и ввязывался во всю эту историю, он считал, что, купив здания, автоматом получит и землю. Однако не тут-то было. Минэкономики правила игры поменяло на ходу. Не назло Пенько конечно, а чтобы хоть какой-то порядок навести. Теперь земля продавалась отдельно. Те, кто когда-то приватизировал заводы и фабрики, воем взвыли. Но без толку — государство решило стать рачительным хозяином! Понимать надо! Сергей смирился и понял, что пятьюдесятью тысячами дело не ограничится.

И все же выходить из игры Сергею все равно не стоило. Выкупать землю ему предстояло по госцене, а не по рыночной. Получалось — пятьдесят тысяч строймусор и битое стекло и тридцать тысяч — земля. Итого — восемьдесят. А если брать рыночную стоимость полутора гектаров в Салтыковке, это минимум триста тысяч долларов. Таких денег у Пенько отродясь не было.

Но тут выяснилось, что покупать не у кого! Земля-то в собственности у местной власти, а в бессрочном пользовании у федералов. То есть «нищее ведомство» продать ее не может, так как собственником не является. Фонд имущества, который «здания» продавал, тоже не может, он к земле отношения не имеет. А местные власти хотели бы, но и они не могут — земля-то в бессрочном пользовании у ведомства! Замкнутый круг!

Идти к Премьеру Сергей посчитал и бессмысленным — по всей стране такая ситуация, — и небезопасным. Вдруг тот неправильно поймет, подумает, что Сергей не для себя это все затеял, а для бизнеса — на продажу? Решил действовать сам.

Поехал к главе администрации Балашихинского района—Салтыковка на его территории. Тот на высокого правительственного чиновника среагировал моментально: встал «во фрунт». Но дело есть дело. Сказал, если ведомство от права пользования землей откажется — продадим вам. Но за это, не обессудьте, десять тысяч долларов перечислите на счет района. «Нам улицы освещать не на что!» Сергей подумал: «Это по-божески!» — и согласился.

Следующий визит — «нищее ведомство». Там тоже пресс-секретаря Премьера приняли как подобает. Когда узнали, в чем просьба, — согласились, но с условием. У них, оказывается, сохранился ведомственный детский садик в Кратово. Из бюджетных денег его содержать невозможно. А нужен он позарез — единственный способ молодых сотрудников удерживать. Зарплаты-то у них — смех да слезы. Короче, пятнадцать тысяч долларов благотворительная помощь детскому саду.

Сергей считал быстро: реализация идеи обойдется не в восемьдесят тысяч, с чем он уже смирился, а в сто пять. Все равно, считай, втрое дешевле настоящей стоимости. Согласился!

Письмо с отказом ведомства от права пользования ушло в район. Детский сад ждал обещанные пятнадцать тысяч. Пенько срочно нужны были деньги.

Вот теперь он отправился к шефу. Есть задумка. Надо издать сборник интервью Премьера. Разделы — о политике, о сельском хозяйстве, о промышленности и так далее. Благо за три года, хоть и оберегал Сергей шефа, материала накопилось немало. На книгу точно хватит.

Премьер сказал, что раздела о политике не будет, а на остальное, коли Сергей считает, что надо, согласен. «Была страна советов, стала страна согласия!» — подумал Пенько и записал фразу в записную книжку. Двусмысленная, хорошая фраза получилась.

С издательским домом «Новости дня» договорились быстро. Они выпускали две газеты и журнал, Пенько не мог не пригодиться. Гонорар составителя сборника премьерских интервью в двадцать пять тысяч долларов чрезмерным руководству дома не показался.

Вот когда Сергей похвалил себя за педантичность! Через неделю сборник был готов — все материалы оказались под рукой. Давно рассортированные по тем самым разделам, они, казалось, только и ждали своего часа. Он настал. Правда, учитывая изменения и новые веяния в управлении страной, пришлось кое-что из старого, трех- и двухлетней давности подредактировать. Не сильно, чтобы никого из коллег не потянуло докапываться до первоисточника. Но прямых противоречий с нынешним курсом не осталось. Для имиджа шефа получилось отлично: человеком он представлялся думающим, с мобильным сознанием и быстрой реакцией. Словом, не долдоном-консерватором, а прогрессистом.

Пенько самому понравилось, как получилось.

Процесс материализации идеи медленно, но верно двигался в правильном направлении. По прошествии следующих четырех месяцев Сергей Пенько, в ипостаси друга, стал наконец официальным обладателем строительного мусора и битого стекла, на бумаге проходивших под интригующим названием «Литера А-1, литера А-2, литера Б-1».

Но тут, как назло, грянуло постановление Правительства о разграничении земель федеральной и местной принадлежности. По простому — собственности. А еще проще — дележ, кто чем будет торговать. Правда, в Земельном кодексе по-прежнему «ярко светила» статья, прямо запрещавшая продажу земли. То есть выделение под строительство — пожалуйста. Но только на аукционе. А вот продажа — нет! Но покупать на аукционе — платить рыночную цену. Или почти рыночную. Идея стала укатываться в туманную даль...


Статс-секретарь Министерства экономики, который отвечал не только за законотворческую деятельность своего ведомства, но и за связь с прессой, был многим обязан Пенько, Каждый раз, когда кто-то организовывал массированную атаку на министра, а происходило это регулярно, он бежал к Сергею. Тот прекрасно понимал, что все три белодомовские группировки, одну из которых возглавлял сам Премьер, вторую — первый вице-премьер Шапкин и третью — Руководитель аппарата Кепкин, борются за снятие министра экономики. Но тот пользовался прямой поддержкой Президента, и свалить его было непросто. Однако очень хотелось.

Вычислить, кто организовал очередной «наезд», практически не представлялось возможным, так как аргументы использовались одни и те же, газеты — одни и те же, авторы — тоже. Но каждый раз Сергей придумывал что-нибудь новенькое, и очередная волна откатывала назад, не оставив на послужном списке министра никаких следов. Как на песке...

Статс-секретарь въехал в проблему Пенько с ходу. Он о ней знал. Не о Сергеевой в частности, а об этой проблеме в масштабах страны. Привыкший за недолгую, но активную жизнь ничему не удивляться, Пенько неожиданно выяснил, что плохо представляет многогранность отечественной экономики. Оказалось: Минсельхоз, поддерживаемый Премьером, категорически против разрешения на продажу земли: сельское хозяйство угробим. Шапкин, наоборот, «за», поскольку курирует жилищную программу. Но он за свободный рынок. Всю землю отдать муниципалам — пусть торгуют. Против — Руководитель аппарата Кепкин, отвечающий за федеральную собственность. По его убеждению, землю должны продавать только федералы, а муниципалы — нет. Вот тема и зависла. Уже третий год висит.

Новые знания никак не компенсировали чувство отчаяния. Вот оно счастье — почти рядом стояло. А теперь? Ждать президентских выборов? Потратив пятьдесят тысяч на строительный мусор?

Слава богу, статс-секретарь был мужик тертый. Даром, что ли, в девяностые годы бизнесом занимался? И небезуспешно, между прочим. Открыл он Градостроительный кодекс (вот Сергей удивился, узнав, что и такой существует. По тому, как застраивались города, никогда бы не подумал) и нашел интереснейшую статью. Оказывается, каждому строению («Если оно на бумаге существует», — отметил про себя Пенько) принадлежит пятно земли под ним и еще пять метров по кругу. А по Земельному кодексу не допускается выделение земли таким образом, чтобы получалась чересполосица. То есть вот твой кусок, вот — мой. А не так, чтобы мой, потом твой, потом опять мой.

Статс-секретарь взял схему вожделенного Сергеева участка и стал на ней что-то рисовать...

Еще через три месяца (быстрее только за взятку) кадастровый план участка был изготовлен. Получалось, что из всего полуторагектарного надела выделить никому, кроме Сергея, нельзя ни сотки. Так вот удачно расположились здания. Правда, пришлось за это время бульдозером поменять местоположение куч мусора и стекла, соответственно, в БТИ внести уточнения в план расположения строений с красивым именем «литеры», но в итоге все выглядело прекрасно.

В Администрации района начали оформлять землеотвод. Сережа с легким сердцем перечислил десять тысяч от имени дружественной ему газеты на освещение улиц и отдал пятнадцать наличными — на детский садик. Обещали все сделать быстро — за четыре месяца.

Сергей понимал, что для него все делается без задержек. Для простых смертных — дольше. Вот чего он не понимал, так это почему народ не бунтует. Впрочем, это непонимание сопровождало его с самого начала журналистской карьеры.


Поздно вечером на мобильный позвонил знакомый журналист, спец по судебным хроникам. Пенько удивился — вроде сейчас тема не из его крута. Но тот просто попросил разрешения дать телефон Пенько одному приятелю-бизнесмену. О чем пойдет речь, судебный хроникер не знал, но очень просил. «Интересно, сколько бабок он получит за мой номер? — незлобно подумал Сергей и сказал: — Давай!»

Через десять минут ему перезвонил бизнесмен. Представился — Марик. Ну Марик, так Марик. Попросил о встрече. Тема, говорит, по Балашихинскому району.

Сергей напрягся и решил, что по телефону ничего уточнять не станет.


Встретились назавтра в кафе. Марик тянуть резину не стал, сразу перешел к делу. Знает, что Пенько оформляет участок. Знает в подробностях и про бульдозер, и про БТИ. Но пришел не шантажировать. Он — коммерсант, а не рэкетир. Предложение простое — продать ему участок после завершения оформления. Цена — триста тысяч. Разве не справедливо?

Продавать участок Сергей не намеревался. Но связь Марика с судебным хроникером заставляла задуматься о последствиях. Сергей предложил встретиться ровно через неделю, в среду. Ему надо подумать, с семьей посоветоваться. Марик ответил: «Легко!»

«Не продам — могут устроить скандал: незаконное присвоение госсобственности. Продам — тоже скандал: спекуляция госсобственностью!» Эта дилемма, в разных вариациях, не покидала Сережу ни на минуту.


В пятницу на трассе Москва — Санкт-Петербург произошла авария. Столкнулись пятьдесят три автомобиля. Погибли восемь человек. Уже через три часа после того, как информация появилась на лентах информагентств, Сергея вызвал шеф.

Ему только что звонил Президент. На следующую пятницу назначен Госсовет по вопросу безопасности движения. А в графике правительства этот вопрос — в следующем квартале. Надо срочно подготовить доклад. Премьер просит Сергея заняться его выступлением. Работать параллельно с профильным департаментом. Сведут их накануне Госсовета. Так что у Сергея времени — до вечера среды.

— Понимаю, будет трудно. Но я тебя прошу — ты лучше всех умеешь подбирать слова, когда нечего сказать, — с отеческой улыбкой напутствовал Сергея Премьер.


Знания Пенько о дорожной ситуации в стране и качестве российских автомобилей ограничивались личным опытом езды по Москве с персональным водителем, недоступным для ГАИ и потому светофоров не признававшим, и редкими поездками от дачи до речки. На собственном джипе.

Собранная до конца дня информация повергла Пенько в шок. Более семидесяти процентов автомобилей, бегающих по дорогам, соответствовали требованиям безопасности пятидесятилетней давности. Количество дорог на квадратный метр территории можно было бы, наверное, сравнить с Францией времен Людовика XVI, ведись в те времена такая статистика.

Сергей просидел на работе все выходные. К вечеру вторника, так ничего путного и не придумав, он запаниковал. Задание шефа оказалось невыполнимым. Подобрать слова для ситуации, когда не только сказать, но и промычать убедительно нечего, — невозможно.

Грустные мысли Сергея прервал звонок из Балашихинской администрации. Глава района сообщил, что у него был старый знакомый, активно занимающийся девелопментом («А трудно сказать по-русски — строительством?» — со злостью подумал Сергей) по имени Марик. Из разговора выяснилось, что Марик завтра к 12.00 идет к кому-то в Белый дом. Не к нему ли, интересовался подмосковный друг?

— Нет, — отмахнулся Сергей, соображая, спросить ему у районного руководителя, что делать с дорогами и машинами, или нет. Решил не спрашивать.


Ночью, уже засыпая, Пенько вдруг вспомнил про давешний звонок из района. Его аж холодный пот прошиб. А к кому это идет Марик? Не к нему, это точно — они должны предварительно созвониться. Может, он собирается настучать Кепкину? Убрать Сергея с игрового поля и перехватить землю? Достаточно составить акт о фактическом отсутствии строений, и земля уходит под новое строительство. Продажа невозможна. Нет домов — нет земли.

А может, он вообще эфэсбэшный провокатор? Тогда...

Сергей проворочался два часа. Самые невероятные варианты лезли ему в голову. Что делать? Когда? Как? К кому бежать? Или просто тихо сидеть и ждать? Фамилия-то его нигде официально не фигурирует. Фамилия... А как фамилия Марика?

В три часа ночи, выпив двойную дозу снотворного, Пенько уснул.


В семь утра Сергей открыл глаза. За час до будильника. Первая мысль — как фамилия Марика? Где-то он читал, что верный признак шизофрении, это когда засыпаешь и просыпаешься с одной и той же мыслью. «Нормально! Если я шизофреник, то ни за что не отвечаю! Психов у нас не сажают!» — постарался развеселить себя Пенько.

Вскочил. Наскоро умывшись, бросился к телефону. Слава богу, в записной книжке сохранился номер судебного хроникера. Телефон Балашихинского главы был только на работе, в компьютере секретаря.

Журналист, разбуженный ранним звонком, долго не мог сообразить, кто звонит и чего от него хотят. Наконец дошло: от него требуется только фамилия Марика. Он помнил, что она очень смешная... Но какая?.. Взял записную книжку и, благо электронная, набрал в поиске «Марк». Из трех — Рыхлина, Самойлова и Стукачева — выбрал последнего. Очень смешная фамилия. Правда, с оттенком грустинки...

Пока журналист копался в своем мини-компьютере, Сергей сообразил, как он поступит. Утром позвонит начальнику службы охраны Белого дома и попросит проверить, к кому на фамилию Марика заказан пропуск. Если к Кепкину — он с ходу бежит к Премьеру, чтобы предуведомить о готовящейся провокации. К самому Премьеру Марик записаться вряд ли сможет. Не тот уровень. Может, к Шапкину? Марик — строитель, а 1-й вице отвечает за программу строительства. Знакомство не исключается. Тогда Сергей идет к Шапкину, отношения с ним вроде нормальные, и честно пускает слезу: хотел себе домик в деревне...

Наконец журналист фамилию произнес: «Стукачев». У Сергея не осталось сомнений — эфэсбэшный провокатор! Таких совпадений просто не бывает. «Чем хуже — тем лучше!» — с отчаянием взбодрился Сергей. В этом случае все можно списать на внутриклановую борьбу. Мол, подловили ни на чем, только, чтобы нагадить Премьеру, — он же Пенько в БД привел. С Премьером обычная встреча в одиннадцать. Марик приходит к двенадцати. Значит, в запасе час, чтобы «проложиться» по ситуации.


Как только радио оповестило, что в Москве девять часов, Вадим позвонил дежурному в секретариат Премьера, узнал у него мобильный начальника охраны и набрал его номер.

— Михал Саныч! Пенько. По открытой связи ничего объяснять не стану. Важно. Особо важно. Проверьте, пожалуйста, к кому заказан пропуск Марку Стукачеву. На двенадцать часов. Мне это нужно. Для доклада Премьеру.

— Без проблем, Сергей Александрович! Без проблем, — услужливо зачастил главный охранник правительства.


Пока машина Пенько проезжала от проходной до парковки и Сергей выходил из машины, от подъезда к нему опрометью несся начальник охраны.

— Что же вы по открытой фамилии называете, Сергей Александрович? — стал укорять охранник. — Вы же знаете! Кроме того, не имею я права сообщать, кто к кому ходит. Это информация только для наших эфэсбэшников. Меня так отымеют! Рассказывайте, что случилось.

Поскольку с фантазией у Сергея было много лучше, чем с интеллектом у начальника охраны, рассказ прошел на «ура».

Сергей объяснил, что его источники в ФСБ сообщили о готовящейся провокации. Некий строитель хочет включиться в национальный строительный проект. На самом деле, его задача показать, что это программа только для своих. Людей с улицы не пускают. Только за взятку. Значит, либо он идет с провокацией взятки, либо просто, чтобы зафиксировать факт прихода в БД. А потом пресса раструбит про якобы выплаченную мзду. И совсем не факт, что идет он к Шапкину. Может, к любому чиновнику. Поэтому так важно предупредить того, к кому Стукачев направляется, об опасности. Но сделать это Сергей должен сам. Если вмешается охрана, все можно испортить.

Начальник охраны вмешиваться и не хотел. Разумеется, он знал обо всех белодомовских интригах. Зря, что ли, половина кабинетов была «категорированной», то есть защищенной от внешнего прослушивания. Что означало — внутреннее ведется постоянно. Об этом все знали, лишнего в кабинетах не говорили, но какие-то фразы все равно на пленку попадали. Из мелких обрывков, отдельных слов и служба безопасности, и ФСБ имели достаточно точную общую картину: кто чем дышит и о чем думает. Пенько, исходя из прослушки его кабинета, был абсолютно чист с точки зрения коррупции и к тому же всегда рассказывал по телефону анекдоты, которыми начальник службы охраны радовал своих домочадцев и друзей. Так что парень нормальный, несмотря что интеллигент.

— Отследим! — удовлетворенно заверил бдительный страж.


— Вы с начальником охраны уже пообщались? — скорее утвердительно, чем вопросительно произнесла секретарша Пенько, не успел он переступить порог приемной.

— Откуда ты знаешь? — вытаращился Сергей. В этот момент он почувствовал, как сдавило сердце. Сказывалось напряжение последних дней и нервотрепка, начавшаяся вчера ночью, когда он вспомнил про звонок из Балашихи.

— Так он вас с утра искал. И в окно я видела, что вы с ним разговариваете, — улыбнулась наивности шефа секретарша. — Вам звонили.

— Кто?

— Какой-то Стукачев. Просил пропуск заказать.

— Кто??!

— Стукачев Марк Самойлович. У вас с ним встреча в двенадцать. А что, разве не так? — Секретарша с удивлением смотрела на Сергея.


Только сейчас Сергей вспомнил, что неделю назад они договорились с Марком именно о встрече на сегодня, а не о созвоне. Как теперь быть? Признаться начальнику охраны, что то ли мздоимец, то ли предмет провокации — он сам? Убеждать, что ошибка вышла? Бред!


Сергей взял со стола пульт, включил погромче телевизор и, приблизившись к секретарю, произнес:

— Танюш, странная просьба у меня. Возьми свой мобильник и не отсюда, не из приемной, а из коридора позвони Стукачеву и переназначь встречу на 12.30 в том же кафе, что и неделю назад. В приемной эту фамилию больше не произноси. — Сергей говорил тихо, на фоне громко орущего телевизора. Татьяне пришлось привстать, чтобы расслышать шефа...

Сергей зашел в свой кабинет и с облегчением вздохнул. Ну значит, эта проблема — больше не проблема. Просто хочет купить. Хотя вопрос, что делать — продавать или не продавать, — по-прежнему ответа не имеет.

В обоих случаях можно напороться на крупные неприятности. И это за полтора года до президентских выборов. Когда грязное белье начнут перетряхивать все и у всех...

Сергей почувствовал, как опять нервы пошли вразнос. И какой-то непонятный жар стал распространяться от левой подмышки вниз по ребрам. Внезапно резко заболела грудь. Пенько потерял сознание...


После больницы и санатория врачи настояли, чтобы Сергей ушел из Белого дома. Обширный инфаркт в сорок пять лет — дело нешуточное. Он послушался. Уже с полгода пописывал статьи для «Коммерсанта», гостевал в некоторых аналитических передачах на телевидении, но большей частью отдыхал.

Балашихинский глава оказался мужиком порядочным. Землю оформил. И теперь два раза в неделю Сергей приезжал на новый участок. Просто гулял. Даже дорожки протоптать успел.

Премьер тоже Сергея удивил. Мало того что дважды навестил его в больнице, но и сам распорядился насчет лучшего санатория. Машину за Сергеем закрепил до полного выздоровления. Минимум на год — так решил бывший шеф. А дальше посмотрим...


Только в санатории Сергей озаботился, на какие деньги будет строить дом. Простейший способ заработать — написать книгу воспоминаний с неприглядными подробностями белодомовской жизни, высмеять Премьера и министров и продать рукопись кому-нибудь из противников нынешнего Президента. Ситуация в стране такая, что, несмотря на все стенания по поводу отсутствия свободы слова, риска нет. За книги по башке не бьют. А бестселлеровский тираж обеспечен. Но не поднималась рука. Что-то в этом виделось поганое — писать плохое о тех, с кем работал. А напишешь хорошее — и издательство никакое не возьмет, и продаж приличных не будет.

Расставаться с участком не хотелось. Больно дорого он достался.

Решил Сергей так: жить будет на старой даче, в «намоленном» доме, а гулять станет ходить сюда. Вот только надо строительный мусор и битое стекло вывезти. На это деньги у него еще остались.

А может, и со Стукачевым что-то получится. Он обещал платить по двадцать процентов от рыночной стоимости любого куска земли, который Сергей сумеет выбить из балашихинского главы. Придется только дождаться президентских выборов, чтобы, наконец, с законами разобрались...



Собачья жизнь


Пес жил на свалке всю свою жизнь. Он здесь родился, здесь познавал окружающий мир, пределы которого раздвигались по мере того, как крепли его лапы и зубы. Чем взрослее становился Пес, тем дальше он убегал со свалки, и чтобы найти пропитание, и чтобы посмотреть, как живут в других местах.

Очень Псу нравилось в городском парке. Стекол под лапами нет, банки железные, ржавые, не мешаются, бегая, смотри по сторонам. На свалке-то все время надо было выглядывать место, куда наступить, чтобы не пораниться. А еще в парке, когда снега не было, рядом с урнами часто можно было найти недоеденное мороженое, либо как минимум обертку от него. Это было так вкусно! Фруктовое — не очень, а вот молочное, с шоколадом... Предел мечтаний!

Однажды в парке Пес встретил потрясающей красоты белого пуделя. Девочку! Она так манила своим запахом. Пес подбежал, но хозяйка пуделя замахнулась на него поводком и хотела даже ударить. Но его, уличного пса, разве можно застать врасплох? Конечно, он увернулся, и даже не обиделся. Наивная женщина. Но пудельку он приглянулся. Она бросила хозяйку и, кокетливо виляя хвостиком, побежала по дорожке парка в самую его глубину. Пес, конечно, понял, что это его шанс, и рванул за ней. Хозяйка что-то кричала, пыталась их догнать... Ну ясное дело, наивная женщина.

В глубине парка пуделиха остановилась и, понимая, что надо торопиться, сразу встала к Псу хвостиком. Пес не стал заставлять просить себя дважды... Как это было прекрасно...

Он потом часто-часто бегал в парк, но больше ни разу ему так не повезло. А на свалке — это было совсем другое. Конечно, он пользовался успехом у девочек, но они были свои и к тому же общедоступные. Никакой романтики!

Весной, совсем поблизости от свалки, какой-то мужчина стал расчищать заброшенную полянку, где когда-то стояли сараи жителей снесенной пару лет назад деревни. Расчистил, а потом привез на багажнике своей легковушки доски и стал чего-то сколачивать. Какую-то небольшую узенькую стеночку, кольцо меж двух столбиков, на высоте чуть меньше метра от земли. Потом еще бревно плоское с одной стороны положил на ряд подставок — узенькое и длинное. Пес недоумевал, что все это значит? Зачем?

А спустя две недели, когда земля совсем подсохла, Пес услышал с полянки лай. Побежал посмотреть. Видит, мужик-строитель пытается домашних собак научить по этой жердочке ходить, через кольцо прыгать, стенку перемахивать. А те, толстые, ленивые, тупые, как и все домашние собаки, то ли не поймут, чего от них хотят, то ли лениво им, а может, просто не умеют. Но что больше всего Пса поразило, так это то, что им кусочки мяса все время подбрасывали. Он запах мяса за версту учуял бы. А тут совсем рядом. Разбежится эта домашняя корова и со всего маху бабах об стенку на половине ее высоты. А ему мясо! Да, за такой кусочек Пес бы эту стенку задним ходом перепрыгнул бы!

Помучился мужик со своими воспитанниками часа полтора и уехал. И домашние собаки попрыгали в хозяйские машины и тоже в хоромы свои отправились. От трудов праведных отдыхать. Тунеядцы. Пес вышел на полянку, осмотрелся. Вроде никого. Побегал, понюхал воздух — не осталось ли что на земле лежать. Осталось! Два кусочка мяса нашел! Во, зажрались, бездельники окультуренные!

Решил Пес попробовать, а у него-то получится? Кольцо пропрыгнул с ходу. Вообще не проблема. Стеночку перемахнул, как нечего делать. Вот с бревном не сразу получилось, с третьей попытки. Такого навыка у него не было. Но как представил себе, что слева и справа от бревна стекла и банки ржавые, так лапы сами засеменили ровнехонько по прямой.

Назавтра мужик опять появился. Уже с другими собаками. И опять стал с ними мучаться. Пес посмотрел, посмотрел, и вдруг обидно ему стало. Выскочил он на полянку и стремглав к бревну. Все растерялись, рты пооткрывали. Собаки домашние, ясное дело, задние ноги подогнули, хвосты между ними спрятали и ушами дрожат. Пес по бревну быстренько просеменил, разогнался — и в кольцо. Посмотрел на мужика, тот улыбается. Тогда Пес через стенку перемахнул, развернулся — и в обратную сторону. Прыг! И деру, обратно в укрытие.

Мужик с прирученными позанимался еще полчаса, а когда их по домам разобрали, остался и стал свистеть. Пес сообразил, что это он его зовет. Подумал, может, ему мяса дать хочет. Он ведь так все здорово проделал. Но страшно...

Решился. Вылез из-под плиты бетонной, где укрытие себе отрыл, и подошел к мужику. Тот его по голове потрепал, сказал что-то, но Пес не понял. Вот в чем домашние и вправду преимущество имели, так это в том, что людскую речь понимали. Ну так ведь у них и опыта больше. А потом мужик псу кусочек мяса дал. Такого вкусного мяса Пес никогда в жизни не ел. Ну только вчера, так те два кусочка были с землей, а этот совсем чистый.

А на следующий день мужик сразу, как приехал, свистеть стал. Пес выбежал. Опять его по голове потрепали и кусочек мяса дали. Тут стали привозить домашних. Мужик домашних всех в ряд посадил и стал с Псом упражнения проделывать. Ну Пес и старался. И мясо давал мужик, и перед домашними себя показать приятно было. Затем домашние стали за ним повторять. Мужик доволен, гладит его.

С тех пор у Пса постоянная работа появилась — домашних собак тренировать. И содержание постоянное — мясо от мужика. Жизнь стала налаживаться.



«Там»


Она стояла перед свежей могилой самого любимого человека на свете. Одна. Вчера, когда его хоронили, ей быть здесь не полагалось. Всем им — сотням друзей, знакомых, почитателей его таланта, просто зевакам, пришедшим поглазеть на похороны знаменитости, — можно. А ей нельзя.

Вечером, когда в программе «Время» в двадцатисекундном сюжете дали репортажную съемку с похорон, она многих узнала. С кем-то была знакома сама по себе, не через Юру. Кого-то просто видела по телевизору. Известные люди страны прощались с одним из своих.

Подумала: а ведь это мог быть ее круг общения. И сразу себя одернула — не мог. Юра как-то сказал: «Танюшик, я никогда не разведусь с женой. Нельзя развестись с самим собой. Она часть меня. Понимаешь, часть меня самого. Мы вместе сорок лет». Сказал мягко, но уверенно и твердо. Она поняла — это правда. Он не «не хочет», он не может.

Когда он в первый раз завел речь о ребенке, она ответила: «У ребенка должен быть не только отец, но и папа». Юра стал отчаянно ее убеждать, приводил десятки разумных аргументов. Она слушала не перебивая. Ей так нравился его голос, его железная логика, его горящие глаза. Они всегда вспыхивали каким-то сатанинским огнем, когда он доказывал свою правоту. И с ней, и на телеэкране. В других местах она его не видела. Было нельзя.

Он мог тогда говорить все что угодно. Но ребенка она рожать не собиралась. Хватит. Она на себе испытала, что такое — расти без родителей. Семья должна быть семьей. Она-то знает!


Таня воспитывалась в детском доме. Как, почему она там оказалась, выяснить ей так и не удалось. Когда выросла, в старших классах, и стала интересоваться, кто она и откуда, директор детдома ответила: «Ты — наша. И точка! А раскрывать тебе информацию, почему ты к нам попала, я не могу. Права не имею».

Уже став чемпионкой мира по фигурному катанию, когда ее фотографии замелькали на обложках всех газет и журналов России, когда приглашения на телевидение посыпались как из рога изобилия, она опять решила выяснить, кто она? Один из многочисленных поклонников, полковник ФСБ, обещал помочь. Пришел через две недели с огромным букетом роз и перевернутым лицом. Оказалось, архив местного РОНО, находившийся в деревянном домике на окраине Люберец, сгорел три года назад. Директор детдома умерла. Никто из старых сотрудников вспомнить, что было больше двадцати лет назад, не смог. Картотеки и базы данных МВД нужной информации не содержали. А фамилию, да она и сама это знала, ей сменили уже в детдоме.

Мысль о том, что где-то, возможно, живут и здравствуют ее родители, смотрят на нее «по ящику» и не догадываются, что знаменитая Кукушкина и есть их дочь, не давала Тане покоя. Все она им простила, мало ли какие у людей бывают обстоятельства. А вот прижаться к ним, посмотреть на их счастливые лица, полные гордости за успех дочери, — этого ей не хватало. Сколько раз во сне она видела их встречу! Но не судьба...

А еще ей очень хотелось кого-нибудь называть мамой. В детдоме не полагалось. По правилам. Только имя-отчество. Воспитатели жестко пресекали попытки и девочек, и мальчиков назвать кого-то из них «мамой».

Первым ее тренером стала школьная учительница физкультуры. Бывшая фигуристка. На нее тоже распространялись правила детдома. Даже когда они часами вдвоем задерживались на катке, даже тогда слово «мама» произнести было нельзя. Тренером юношеской сборной области был мужчина. «Молодежку» страны тоже тренировал мужчина. Ну а в сборной России ее взял к себе главный тренер. Человек суровый, требовательный, вообще без сантиментов. Он не только по полу, но и по характеру под понятие «мама» никак не подходил.

Могла бы стать мамой хореограф. Однако она была бездетной, а тема для нее — больной. И когда Таня однажды обратилась к ней: «Мама», та резко обернулась с перекошенным от злости лицом и тихо же ответила: «Никогда меня так больше не называй! Мне на роду написано мамой не быть! Значит, и не буду». Потом, смягчившись, уже без злобы и даже как-то извиняясь: «Не обижайся, девочка, мне так проще. Больно! Вырастешь, когда свои дети появятся, поймешь!»

А детей все не было. Уже тридцать лет скоро, а на руки взять некого.

И ведь что обидно! Мужчин вокруг нее всегда было море. И красивая, чего там кокетничать, и известная, а замуж выйти не за кого.

Ее первая тренерша предупреждала: «Засидишься ты, Танька, в девках!» Она не верила. О красоте своей знала. Уметь, при детдомовском-то воспитании, все умела. Почему засидится? Спросила как-то. А тренер ей объяснила: «Характер у тебя — железный. За слабака не выйдешь. И катание любишь по-чемпионски. Значит, если чего-нибудь не сломаешь, быть тебе олимпийской чемпионкой. Вот тогда поклонников будет тьма, а женихов — только из наших. А они тоже на спорте помешанные. Но тебе же ласка, нежность нужны. Забота. А наши, кроме как об очках да секундах, до старости и думать-то не могут!»

Как в воду смотрела! Первые ее мужчины были спортсменами. Хорошие, веселые, но с мозгами, всецело занятыми мыслями о собственных мышцах, дыхании, форме. Как с таким судьбу связывать? Он и не муж, и не отец ребенку. А она хотела как минимум троих деток. Чтобы выросли дружными, помогали бы друг другу по жизни. Не пробивались в одиночку, как она сама.

Когда выиграла вторую Олимпиаду, а стукнуло ей тогда уже двадцать шесть, решила из спорта уйти. Вернее, не совсем уйти, а перестать кататься. Дали ей тренировать молодежную сборную. Как-то сразу освободилась куча времени. Недели не проходило без приглашения на презентации, тусовки, премьеры. Однажды даже в фильме снялась. Телесериале. Роль маленькая, но со словами. Правда, озвучивала ее другая актриса, настоящая.

Соответственно и мужчины поменялись. Журналист, банкир, бизнесмен... Но «любовница классическая» из нее не получалась. Денег от мужчин она не принимала, от машины в подарок — отказывалась. Ну украшения и то, если случался серьезный повод, не отвергала. Но не бриллианты по пять каратов. Такой подарок ко многому обязывал, а она хотела чувствовать себя свободной.

С женатыми Таня старалась не сходиться. Только если казалось, что он готов будет семью бросить и на ней жениться. Нет, строить свое счастье на чужих костях она не собиралась. Но мужики все ведь такие — жену разлюбил, тебя полюбил. Может, кто-то из них и правду говорил, но, повстречавшись месяца два-три, Таня сама понимала — не вариант. Слабый, без характера. Ненадежный. А главное — не родной. Все при нем, но чужой по духу, по интересам, по взглядам на жизнь.

Прожила она, правда, с одним журналистом полтора года. Но случилась у него проблема на работе, и запил. И проблема-то пустяшная, но сломался от первого тычка. Дождалась Таня, пока все наладилось, не бросать же человека в трудную минуту, а потом повернулась и ушла.

И вот два года назад она встретила Юру.


Сколько же здесь венков, цветов! Земля кругом вытоптана. Таня вспомнила вчерашний репортаж по телевизору. Ну понятно, все пришли отметиться. А ей было нельзя. Сегодня никого нет, никто не видит. Значит, ей можно.

«Интересно, а кто из тех, кто был здесь вчера и речи говорил, и платком сухие глаза вытирал, кто из них сюда еще когда-нибудь придет?» — подумала Таня. Может, сын Юрин сколько-то лет и будет приходить, в день рождения и в день смерти. А потом только в день рождения. А потом и вообще не каждый год. Жена. То есть вдова. Да, она Юру любила. Но и у нее забот хватает. Трое внуков, работа. Достойная женщина, чего душой кривить. Могла бы, живя за Юрой, уж сто лет как не работать. Но нет, тянула свой журнал, где главным редактором была уже лет пятнадцать. Может, поэтому Юра к ней и остыл, что журнал ей стал дороже него? Хотя, нет, неправда. Она просто «соответствовать» старалась. «У великого кинорежиссера жена не должна быть домохозяйкой!» — процитировал как-то Юра жену. Это когда Таня в очередной раз сказала, что рожать от него не станет, если не поженятся. Юра гордился женой. А любил ее, Таню. Бред какой-то!

«От Президента Российской Федерации», — прочитала Таня надпись на самом большом и самом безвкусном венке. Вкус. Как много Юра учил ее вкусу. В одежде, в шутках, в манере жестикулировать. Все мужчины до Юры нужны были ей, чтобы не чувствовать себя по-бабьи одинокой. А Юра — нет. Он ей будто семью дал. Заботился, воспитывал мягко, без нравоучений. И секс был с ним совсем другим. Каким-то особенно нежным, ласковым, теплым. Никогда и ни с кем ей не было так хорошо! Правильно говорят: для женщины секс — это эмоции, а не физиология. Теперь она понимает. А Юры уже нет. Вот его могила. Он там, внизу. И она его больше никогда не увидит!

Слезы как-то вдруг, сразу хлынули из глаз. Таня даже удивилась, почувствовав влагу на щеках. Еще в детдоме она отучилась плакать. Там было нельзя, засмеют. И в спорте нельзя. Не принято. Другое дело, когда на пьедестале стоишь и флаг под гимн поднимают. Тогда — можно. А от неудач, от боли — нельзя. Ну почему ей всегда ничего нельзя?!

Господи, что за жизнь такая! Таня плакала, не сдерживая себя. Ей было нескончаемо обидно за свою судьбу. Вроде добилась всего, о чем даже не мечтала. А оценить некому. Родителей не знала. Юра умер. Детей нет. Сколько еще можно ждать счастья?! Что еще ей нужно сделать, чтобы просто жить? Не добиваться, не превозмогать себя, не терпеть и надеяться, а просто жить!

Зря она не стала рожать от Юры. А он так хотел! Был бы сегодня его кусочек рядом. Плоть от плоти его. Было бы для кого жить. Наверное, скажи он ей год назад, узнав о смертельной болезни, что все не надолго, что скоро он уйдет, она бы согласилась. Но он ее жалел, берег, не хотел расстраивать. А потом она сама заметила: с ним что-то не так, он худеет, слабеет, секс все реже и реже, да и то с трудом. Но признался он не сразу. Три месяца назад. И о детях уже не заговаривал. Да и ей от ужаса, от безысходности было ни до чего. Просто побыть с ним вместе, когда у него хватало сил выбраться из дома. А потом просто посидеть ночью у его постели, когда жена, проведя в больничной палате весь день, уезжала домой выплакаться. Большего он ей дать не мог.

Хорошо еще, что Катя, личный Юрин секретарь, его доверенное лицо, передавала записки от него каждый день. Поначалу даже по нескольку за раз. Она была их ангелом-спасителем. Сама влюбленная в Юру, она не мешала их любви — напротив, делала все, чтобы обожаемому ею Юрию Петровичу было хорошо. Странно: она не ненавидела Таню, не видела в ней соперницу, а любила и боготворила за то, что ее любит Юра. «А я не захотела от него родить!» — в очередной раз прокляла свою глупость Таня.

«Все! Пора идти. Завтра опять приеду. Надо посмотреть имя на соседней могиле. Не дай бог, столкнусь здесь с Юрочкиной вдовой, так хоть будет что сказать. Мол, соседи по несчастью!» — подумала Таня и грустно улыбнулась. Она взяла себя в руки. Она опять сильная. Опять одна. Теперь, наверное, навсегда. Другого она не полюбит. Всего тридцать лет, а жизнь кончилась! Осталось существование.

Таня пошла к выходу с кладбища.


У ворот ее окликнули. Таня обернулась. Опустив глаза, с зареванным лицом к ней семенила Катя. В напряженно вытянутой руке, как флаг, несла белый конверт.

— Таня, это вам. Юрий Петрович велел передать. Он сказал, что вы наверняка... — Катя всхлипнула, — что вы обязательно...

Еле пробиваясь сквозь слезы, хватая ртом воздух и с судорогой выдыхая его, она все-таки досказала:

— Придете... после похорон... на следующий... день... Отдать лично... не посылать...

Девушки обнялись. Теперь уже и Таня рыдала в голос, не имея сил себя сдерживать. Они обе потеряли любимого человека. Они стали родными.

Вскрыла конверт Таня, только добравшись до дома. Поставила рядом с собой нашатырь, выпила пятьдесят капель валокордина, сняла с телефона трубку, положила рядом и распечатала конверт.


Милая моя Танюшка! Любимая, единственная!


Печально, но если ты читаешь это письмо, значит, я уже умер. И, исходя из моего предвидения твоих действий, похороны были вчера. Не плачь, родная. Это нормально. Все когда-то умирают. И всегда не вовремя, всегда рано. Я доволен своей судьбой. Я что-то успел, чего-то добился. Но главное, встретил тебя и успел с тобой побыть. А ведь могли и не встретиться. Правда? Нам грех жаловаться.

Ты подарила мне незабываемые часы. Жаль, что их выпало мало. Но ты знаешь, почему их не могло быть больше. Мы говорили об этом, и я думаю, ты меня поняла и не осуждаешь.

Ты — очень сильный человек. Ты справишься. Ради меня хотя бы. Чтобы мне там, хотя, конечно, никакого «там» не существует, чтобы мне было спокойно. При данных обстоятельствах точнее говорить «покойно». Извини, дурная шутка. Но в моем стиле. Ты улыбнулась? Только не реви. Ты же не умеешь плакать. Верно?

Я очень прошу тебя, не надо хранить мне верность. Ты очень молода, у тебя впереди вся жизнь. Я в твоем возрасте снял первый фильм. Только начал творческую жизнь. Поверь, все еще впереди.

Мы с тобой не имеем права ни о чем сожалеть. Так получилось, что я вдвое старше тебя. У меня никогда не было дочери. А ты ею стала. Не говорил тебе этого. Не хотел затрагивать больную тему. Но знай, ты была для меня кем угодно, но не любовницей. Любимой женщиной — да, душеспасителем — да, дочерью — два раза да.

Наверное, во мне говорил эгоизм, когда я настаивал, чтобы у тебя был мой ребенок. Но очень хотелось, чтобы рядом с тобой осталось живое, когда меня не станет. Живое, связывающее нас с тобой, продолжающее нас, объединяющее нас во времени после моего ухода. Ты приняла другое решение. Наверное, правильное. Теперь это только твой вопрос.

И все же, поскольку людям случается менять свои решения, я оставляю тебе такую возможность. Одно условие — ты не имеешь права ею воспользоваться раньше, чем через год после моей смерти. Я хочу, чтобы решение твое было не сиюминутным, а выверенным, трезвым.

В Центре репродукции человека, в банке спермы, под номером 675342 хранится то, чем ты можешь воспользоваться, если решишь, что хочешь видеть рядом с собой моего ребенка. Не торопись, срок хранения не меньше пяти лет. Подумай. У адвоката есть нотариально удостоверенное мною заявление о признании отцовства. Адвокат сказал, что это возможно. Координаты его — у Кати.

Все! О самом сложном сказал. Нет, еще одно. Если родится мальчик и если ты будешь не против, назови его Юрой. Пусть я хоть таким образом останусь рядом с тобой. Прости, любимая, понимаю, как тебе тяжело это читать. Поверь, писать не проще.

Теперь действительно все! Еще раз повторю: я бесконечно благодарен тебе за полтора года счастья. А может, окажется и больше. Я этого сегодня не знаю. Но сколько бы ни было, спасибо!

Люблю тебя, обожаю!

Если «там» все-таки есть, еще увидимся! Будьсчастлива! Для себя, для меня! Только будь!


Твой Юра.

Таня отложила письмо. Посмотрела на нашатырь, на флакончик валокордина. Резко отвернулась. Встала. Вернула на место телефонную трубку. Посмотрела на часы и стала быстро одеваться. Одна мысль: «Я нашла родителей. Я нашла того, кто меня любил так, как любят только собственных детей. Я счастлива!» — крутилась в ее мозгу. Вслух Таня произнесла: «Мама!» — и сама удивилась звучанию этого слова. Повторила: «Мама!» Улыбнулась. Посмотрела на письмо, лежащее на столе. И заплакала. Поцеловала листок бумаги, опрометью бросилась к выходу своей маленькой двухкомнатной квартиры. У дверей по-прежнему стояли Юрины тапочки.

Таня накинула на плечи пальто, на ходу обуваясь, схватила сумочку, бросила в нее мобильный и открыла дверь.

До закрытия кладбища оставалось еще три часа. А ей нужно было так много сказать самому любимому человеку на свете! Надо было так много... И не важно, что он не услышит. Услышит! Потому что «там» есть! «Там» не может не быть. Юра не может просто так исчезнуть, если вернул ей все недоданное судьбою. Слишком быстро. Слишком несправедливо.



Президент


Так за что жена выгнала вас из дома? — Психиатру было скучно. Таких пациентов он перевидал на своем веку десятки. Наполеоны у него были, Юлии Цезари были, президенты были. Вот еще один. Я его хорошо понимал.

— Она не хочет быть первой леди.

— Ну а вам зачем это надо?

— Так я же люблю ее! Мы двадцать шесть лет вместе!

— Понимаю. — Психиатр, видимо, четко следовал правилу: с сумасшедшими, главное, не спорить. — Тогда откажитесь быть Президентом!

— Не могу! Я проспорил. Минимум полгода я обязан оставаться Президентом России. А впереди еще эта инаугурация чертова.

— Так не ходите на инаугурацию. — Врач как-то ехидно улыбнулся. Думал, поди, что на инаугурацию меня не пустят. Решил от меня избавится, спихнуть на ФСБ.

— Не могу. Без жены не положено.

Врач понял, что быстро от меня не отвязаться. Устроился поудобнее в кресле, тяжело вздохнул и со страданием в голосе произнес:

— Ну тогда рассказывайте, как все произошло.


Я стал рассказывать. Мой школьный приятель, одноклассник, Миша Новиков уже лет десять как возглавляет газету «Оппозиция». Название для его газеты точное. Он всегда в оппозиции. Ему все не нравится. Даже таблица умножения. Нет, не всегда, а только если на нее ссылается кто-то из кремлевских. Или депутатов.

Так вот, звонит мне полгода назад Мишка и говорит: «Ты хотел квартиру новую купить?» Я говорю: «Хотел». Встретились поговорить. Мишка рассказал, что один из олигархов, бывших, разумеется, действующих-то не осталось, предложил ему найти человека, который в Президенты согласится баллотироваться. Денег дает три миллиона баксов. Миша и предлагает — двести тысяч на квартиру, восемьсот — ему на газету, а два миллиона на предвыборную кампанию. В «ящик», разумеется, не пустят, но по Интернету можно такое замутить...

Ну я, дурак, и огласился. Запустили в Интернете страничку — «Реальная альтернатива». Рассказали, так, мол, и так, скучно голосовать за преемника, которого действующий Президент назовет. Давайте нашего, народного. Мол, есть такой Сергей Победоносцев, из старого дворянского рода. Физик. Кандидат наук. Ничего не приватизировал, кроме двухкомнатной трущобы. Беспартийный, то есть нормальный. Жена, сын. То есть простой гражданин. Такой, как мы все.

Через два дня газеты подхватили. Кремль даже глазом не повел. Ну разумеется. Денег нет, к телеэкрану не пробиться. Какая для них опасность. Однако просчитались. Мишка через свою газету объявил о создании «Народного фонда поддержки». Запустили программу смс-сбора денег. Короче говоря, кто десять рублей присылал, кто сто. Вдруг пошли суммы покрупнее. Это уже когда банковский счет в Интернете пропечатали. Видимо, бизнес исподтишка, открыто-то страшно, стал поддерживать. Короче, за месяц два миллиарда рублей собралось.

— Сколько? — Глаза психиатра оживились.

— Два миллиарда. Но мы их уже потратили! — Психиатр тяжело вздохнул и устало прикрыл глаза. — Мне продолжать?

Врач кивнул, и я продолжил. Центризбирком возбудился, обратились в Генеральную прокуратуру проверить, не из-за границы ли деньги? А как проверишь? Перечисления-то анонимные. От кого, мы сами не знаем.

Кремлевские напряглись. И тут гениальный ход придумали. Президент заявил, что он за демократические выборы. А потому две кандидатуры рекомендует. Мол, пусть народ сам выбирает. Тут бывший премьер-министр начал вопить: «Я третьим буду, третьим буду!» Ну а дальше — больше. Одна часть элиты стала поддерживать либерального кандидата, вторая — государственника, силовика. На Первый канал меня стали звать, чтобы вместе с либералом силовика мочил, а на второй — наоборот, чтобы с силовиком отделывал либерала. Так получилось, что я на экране появился. Они все в галстуках да костюмах, а я в свитере. Потом в газетах писали, что этому свитеру я всем и обязан. Простой, свой, нормальный.

— Так это вы? — Глаза психиатра стали вылезать из орбит. — Погодите! Так ведь вы не Победоносцев! Он с бородой, седой. А вы... — Тут, наверное, он вспомнил, что я пациент, а он врач. Махнул рукой и спокойно-спокойно, почти ласково сказал: — Ну не важно, продолжайте.

— Так что продолжать? Дальше вы сами все знаете. В первом туре у них по десять процентов, а у меня — семьдесят восемь.

— И чем вы это объясняете? — Врач опять ехидно улыбнулся.

— На самом деле у меня было сорок, точнее тридцать восемь. Но дело в том, что главный программист ГАС-выборы мой бывший аспирант. Компьютерщик от Бога. Он что-то там в программе поменял, перенастроил, и мои голоса умножались на два, а их — делились.

— Допустим, но вы все равно ведь не Победоносцев! — Казалось, врач стал меня воспринимать всерьез. Странно, самая неправдоподобная часть истории, с подсчетом голосов, показалась ему доказательством моей вменяемости. Ну и народ!

— Погодите, доктор! — Я наклонился так, что он меня из-за стола не видел, открыл портфель, вынул парик, бороду и через несколько секунд выпрямился уже в новом обличии.


На психиатра было страшно смотреть. Первое, что он сделал, поправил галстук. Потом судорожно пихнул в мою сторону конверт со ста долларами, который я ему вручил перед началом беседы. Потом встал и шепотом проорал:

— Очень приятно познакомиться.

Я понял, что ни о какой врачебной помощи речи уже быть не может. Страх перед властью, раболепие и полное отшибание мозгов — вот диагноз, который я бы мог поставить ему. А я так надеялся, что признает он меня сумасшедшим и я смогу по его справке от должности отказаться. Ну почему я считаю себя сумасшедшим, а все — нормальным.

И жена ушла...



Прежние времена


Игрок


Сообщение о гибели вертолета, на борту которого находился один из самых богатых людей России Роман Беленький, разумеется, не осталось незамеченным. Первая, еще официально не подтвержденная информация появилась на ленте РБК и, практически одновременно, в телеэфире этого же информагентства. Прервали какую-то занудную передачу о том, как стать брокером, и выдали спецвыпуск. Радиостанции отреагировали тоже быстро, и через час уже все деловые люди страны знали, что одним олигархом стало меньше.

Курс акций нефтяной компании «Бегемот Ойл» (в обиходе просто «Бегемот») пошел вниз. Сначала — резко, потом замедлил свое падение, а к концу дня начался ажиотажный сброс. Все понимали, что дележ между наследниками и партнерами контрольного пакета, принадлежавшего Роману, ничего хорошего компаниям, входившим в его группу, не сулит. Наверняка появятся «скелеты в шкафу» — проблемы в компании, скрывавшиеся от инвесторов менеджерами. Очень вероятно, что без лоббистских способностей Романа некому будет противостоять растущим аппетитам налоговиков. Не исключено, что Минприроды замылит оформление уже согласованных лицензий на новые участки добычи... Да какие только опасности не рисовались в воспаленном воображении менеджеров инвестиционных фондов. В любом случае, опыта дележа имущества олигарха в России еще не было. Первый умерший из сонма бессмертных. Нет, отбирать у олигархов отбирали. Либо «братья по классу», либо власти. Эти технологии были понятны и уже достаточно хорошо отработаны. А вот так, по естественной причине, еще не было. Короче, к концу дня акции упали на четырнадцать процентов, а назавтра еще на десять. Кто-то, ну очень азартный, их все-таки покупал. В России всегда хватало безмозглых авантюристов...


Поздним вечером в день гибели Романа Беленького на базе отдыха «Ручей» произошли некоторые изменения привычного режима жизни. Комендант в приказном порядке отпустил домой большую часть охраны, повара и всех уборщиц. Особого удивления это распоряжение не вызвало, так как было понятно, что никто в ближайшие дни не приедет. Правда, отпущенные волновались, что за дни вынужденного отпуска зарплату им не выплатят, но роптать не стали, смерть хозяина по-любому ничего хорошего не предвещала. По мнению всех местных жителей, эти, попавшие на работу в «Ручей», и так были счастливчиками и жили как у Христа за пазухой. Чистая работа, не пыльная, с фантастической по меркам одного из самых глухих уголков Владимирской области зарплатой, вежливое обращение со стороны хозяев. Что еще надо для полного счастья? Правда, сухой закон и требование, что интересно — выполнявшееся требование, не болтать о том, что происходит на территории «Ручья», ставило работавших там в несколько обособленное положение среди односельчан. Но обособленное положение — это уже начало пути наверх в общественном сознании. Другое дело, что таких тонкостей психологии ни один обитатель деревни не знал.

Базу отдыха «Ручей» никто не приватизировал. Она изначально была частной собственностью. В середине девяностых Роман понял, что большинство серьезных договоренностей, будь то с бизнесменами, будь то с чиновниками, достигаются в неформальной обстановке. В ресторане? В бане? В борделе? Банально, скучно (уже скучно), много посторонних глаз. К тому времени и служба безопасности «Моста» уже показала, что такое скрытая видео- и аудиозапись. А если ко всем этим соображениям добавить, что Рома с детства любил лес, а большинство, подавляющее большинство мужчин любили либо охоту, либо рыбалку, то вывод напрашивался сам собой. Нужен был «охотничий домик».

Помощник Романа договорился обо всем с губернатором Владимирской области, тот дал поручение главе района, который теперь и был бессменным комендантом «Ручья», и дело закрутилось. Огородили сорок гектаров леса, построили хозяйский дом и дом «развлечений». В хозяйском на первом этаже была столовая метров на двадцать и гостиная — метров сорока, может и больше, — с камином. На втором этаже разместились восемь комнат, каждая с удобствами. Получился нормальный пятизвездочный отель. Со всей его атрибутикой. В доме «развлечений» — в цокольном этаже двадцатиметровый бассейн, сауна, хам-мам и комната отдыха в восточном стиле с расшитыми халатами, тапочками с загнутыми носами, кальянами, чайниками и прочая. На первом этаже — столовая, на случай, если ужин решат накрывать здесь, гостиная с караоке и, разумеется, камином. Второй этаж был отдан под кинозал, фильмотека которого насчитывала более пятисот лент. Большая часть — отечественные. Роман любил советское старое кино. Видимо, пересматривая эти фильмы, он подсознательно сравнивал свое положение сейчас с тем, которое было у него, когда он смотрел их первый в раз. Этот — по черно-белому телевизору в комнате в коммуналке, где он прожил с родителями и бабушкой до двенадцати лет. А этот — уже по цветному в двухкомнатной квартире в «хрущобе», куда они переехали всей семьей. Этой комедией он наслаждался по малюсенькому телевизору «Электрон» каждый Новый год, уже в своей комнате, которую занимал один после смерти бабушки, но еще в той же пятиэтажке. На отдельной полке стояли фильмы, впервые увиденные им в студенческие годы либо по телевизору в Красном уголке общаги, либо в кинотеатрах. Правда, те, что смотрел в кинотеатрах, помнил плохо — не ради фильмов студенты приводили подружек на последний ряд...

Спустя год построили еще и русскую баню. С выходом к реке. И со столовой, на всякий случай.

На огромной территории базы отдыха было несколько загонов, в одном из которых разводили пятнистых оленей, в другом — «диких» уток, а в третьем — кабанов. Попытка разведения страусов провалилась, и загон пустовал. Занимать его чем-то другим или сносить Роман запретил — этот загон был для него «памятником неудачи». Роман частенько подкатывал к нему на «Хаммере» или снегоходе — зависело от времени года, — чтобы, посмотрев, напомнить самому себе, что и его проекты могут заканчиваться неудачей. Роман считал, что психологически надо постоянно готовить себя к банкротству. И уже много лет не знал никаких неудач, кроме страусов. И ежегодно удваивал свое состояние.

Когда на «дачу», так называли «Ручей» в «Бегемоте», приезжали гости, из Москвы заранее высылали официантов и шеф-повара. Постоянный повар кормил охрану, а при шеф-поваре выполнял роль подручного.

Уборщицы, женщины из деревни, появлялись только тогда, когда не было гостей. И причина тому была не в нежелательности лишних глаз и ушей и не в длинных женских языках. Все было много хуже. Хуже с точки зрения партнеров и гостей Романа. На территории «Ручья» присутствие женщин категорически запрещалось. Рома не хотел бардака. Ему претил разврат. А то, что именно в это и превратится выезд в «Ручей» с бабами, — он не сомневался ни секунды. И вообще, для этого дела и в Москве было достаточно мест. А если романтики захочется — любой из тех, кто мог по тем или иным причинам оказаться в «Ручье», легко был способен поехать со своей женщиной на греческие острова, в Париж, Ниццу и так далее, в зависимости от фантазии.

«Ручей» — это для отдыха, для деловых переговоров, для рыбалки, охоты, и все!


Первый вице-президент «Бегемота» собрал Правление, состоявшее из топ-менеджеров группы, в 9 утра назавтра после гибели Беленького. Была пятница, 6 марта.

Еще никогда Правление не собиралось без Романа. Его место осталось пустым. Первый вице — Михаил Курбатов — вел заседание со своего традиционного места. Дыра во главе стола давила на присутствующих чуть ли не больше, чем мысль о гибели Романа. Курбатов был другом и партнером Романа еще с середины восьмидесятых, когда они создали первый свой кооператив и сами бегали по квартирам — обивали дерматином двери. Это потом пошли компьютеры, дискеты, кооперативный ресторан, один из первых частных банков и, наконец, нефть. Злые языки утверждали, что группа получила название «Бегемот» благодаря Курбатову. Он действительно очень походил на бегемота. И внешностью, и характером. Толстый, небольшого роста, неповоротливый. Но в бизнесе — волкодав, начисто лишенный какого-либо гуманного отношения к подставившемуся контрагенту. Правда, многие считали, что названием своим группа обязана любви Романа к «Мастеру и Маргарите», книге, которую, казалось, Беленький знал наизусть. Ну а любимым персонажем Романа был именно Бегемот. Когда же самого Романа кто-то из приближенных им людей, тех, кому вообще позволялось задавать вопросы, выходящие за пределы работы, спрашивал о происхождении названия, он отвечал, что мы — большие, как бегемот. Это была явная неправда. Название появилось тогда, когда бегемот был не больше маленького крокодильчика.

Почтили минутой молчания память Романа. Тишина затянулась минут на пять. Перешли к первоочередным делам. Курбатов обозначил несколько наиболее актуальных проблем. Первая — начавшееся вчера во второй половине дня падение курса акций «Бегемота». Учитывая, что за сегодняшний день падение более чем на пятнадцать процентов представлялось невероятным, а реально противостоять ему Курбатов считал невозможным, его предложение сводилось к тому, чтобы дождаться вторника, дать людям успокоиться, сделать заявление для прессы о стабильности как в положении «Бегемота», так и в его высшем руководстве. Поскольку 8 марта приходится на воскресенье, понедельник будет выходным и биржа не откроется. Ну а ко вторнику рынок успокоится и акции отыграют назад. Тем более, что сейчас они несколько переоценены, что и самим акционерам не очень выгодно. Последнее утверждение вызвало некоторое недоумение присутствующих, но все настолько уверовали в непререкаемость мнения Курбатова и Беленького, что посчитали, коли он так говорит, значит, есть у него что-то на уме такое, чего им все равно не понять.

Вторая проблема — похороны Романа. Курбатов сообщил, что в вертолете было только три человека — два пилота и Роман. Трупы опознаны сотрудниками прокуратуры но документам и фотографиям. Формальная экспертиза будет готова через два дня. Соответственно, во вторник можно хоронить. Курбатов предложил вторник — все поддержали. Распределили сферы ответственности — гости, пресса, транспорт, ГАИ, поминки и так далее. За столом сидели одни из лучших менеджеров страны и занимались привычным делом — управляли процессом.

Не многие еще в России осознали простую истину: менеджер — это управленец. Ему, хорошему менеджеру, все равно, чем управлять — нефтедобычей, банком, футбольным клубом, похоронами или страной. Правда, последнего никто из менеджеров в России еще не пробовал. К сожалению.

Самое неприятное — разговор с вдовой Романа, жившей, так, на всякий случай, в Цюрихе, — взял на себя Курбатов.


В середине дня того же 6 марта комендант «Ручья» собрал весь оставшийся персонал и приказал сдать мобильные телефоны. Из всех помещений, кроме большого дома, было велено убрать телефонные аппараты. Охране приказали никого, ни под каким видом на базу не пускать и не выпускать. Комендант предупредил, что болеть никому не советует — все равно ни врача вызвать, ни в больницу уехать будет нельзя. «Проблему с трупом решать будем тоже здесь», — мрачно пошутил бывший глава района. Ну и, разумеется, в хозяйский дом вход категорически запрещен.

Еще через час на базу въехал «хаммер», высадил двух женщин, развернулся и уехал. Охрана заметила растерянность на лице коменданта и поняла, что он сам не знает, что происходит.


Все попытки Курбатова дозвониться до Леры Беленькой оказались безуспешными. И прислуга, и охрана — все знали только одно: после получения информации о гибели Романа с Лерой случилась сильнейшая истерика, и ее личный врач, швейцарец, посадил ее в свою машину и увез в больницу. Охрана проводила их до дверей клиники, но дальше ее не пустили. Мобильный телефон Леры был отключен. Ее врач отвечал, что у Леры развилась тяжелейшая депрессия и общение с ней исключено.


Вообще-то Роман Беленький никогда не думал о карьере предпринимателя. Мальчик с детства играл на скрипке, увлекался книгами, был некрепок здоровьем и мышцами, и потому часто побиваем одноклассниками. А если еще учесть, что национальность Романа сомнений ни у кого не вызывала, то никаких перспектив в родном провинциальном Арзамасе у него не было. Поэтому по окончании школы уехал Роман в Москву поступать в ГИТИС. Куда его, разумеется, не приняли. И дело было не в антисемитизме приемной комиссии, вовсе нет, просто Роман не имел ни малейших актерских способностей. Возвращаться в Арзамас было явно неразумно, и Рома поступил в МИИТ — Московский институт инженеров транспорта, куда конкурс был невелик и, главное, требовалось хорошо сдать только математику. Ну а это для Романа было вовсе не проблемой.

Но любил театр Роман Беленький беззаветно. И не только театр — кино, фигурное катание, балет. Словом, все — где имелось творчество и воздействие на публику. Эмоциональное, художественное воздействие. Управление массой людей не за счет призывов, лозунгов, ненависти, низменных инстинктов, то есть не политическое, а именно художественное манипулирование сознанием людей. Три раза в год Роман устраивал какие-нибудь праздники или презентации в Москве или Питере. Деньги на это тратились неимоверные, и партнеры Романа даже пытались какое-то время возражать, но встречали столь жесткое сопротивление, что предпочитали не рисковать своими отношениями со «старшим товарищем». Спустя же несколько лет поняли, что Роман и здесь оказался прав — такого пиара не было больше ни у кого. «Бегемот» собрал в круг своих «друзей» главных режиссеров всех популярных московских театров, известнейших актеров, издателей всех глянцевых журналов, нескольких самых известных спортсменов. На мероприятиях Романа не боялись показываться даже крупнейшие политики России, и это во времена «равноудаленности» олигархов. Такое положение «Бегемота» стоило любых денег. И плюс ко всему, для Романа организация и режиссирование «Праздников друзей Бегемота» было такой отдушиной и создавало ему такое благостное настроение, что потом несколько месяцев никто из младших партнеров мог не волноваться по поводу собственной судьбы.

Отстроив свою империю, подобрав или воспитав молодых менеджеров, Роман фактически перестал заниматься ежедневным бизнесом. На Правлении группы принимались ключевые решения, а повседневные заботы Романа больше не касались. Правда, был один бизнес, которым Роман руководил самостоятельно. Что за бизнес — никто из партнеров не знал. Деньги группы в него не вкладывались, отчетов никто никогда не видел, а любые расспросы на эту тему Роман пресекал жестко. Может, даже болезненно жестко.


Наступил понедельник девятое марта. Завтра похороны Романа. Курбатов сидел у камина на даче и пытался понять собственные ощущения. Они были вместе с Беленьким почти двадцать лет. Михаил всегда восхищался другом, всегда был его «верным соратником», как говорили в советские времена, или, как определял сам Курбатов, — его Санчо Пансой. Не потому, что Роман был высокий и худой, а потому, что сам он был низенький и толстый. Кстати, умению посмеяться над собой Миша тоже научился у Романа. Он всему научился у Ромы. Кроме, пожалуй, одного — умению любить единственную женщину. Мишка не мог пропустить ни одной юбки. Его забавляло, как молодые красавицы с радостью становились его любовницами: кто-то наивно полагая, что сможет увести его из семьи, кто-то ради мелких подарков в виде автомобиля или кольца с бриллиантом. «Это же надо так любить деньги!» — вспоминал Мишка старый анекдот, подходя к зеркалу причесаться после очередного романтического свидания. Ромка смеялся над другом, поддразнивал его, но покуда бизнесу это никак не мешало — не возражал. Понимал, наверное, что это самый безобидный способ для Миши избавиться от накопившегося за всю жизнь комплекса неполноценности, связанного с его внешностью. Мишка и сам это понимал.

Последние несколько лет Миша все время думал о том, что надо что-то поменять. Ну нельзя же так, в самом деле, — ему уже перевалило за сорок, а он все еще «ведомый», пусть и в спарке с таким гением, как Беленький! Год назад Курбатов купил небольшую страховую компанию и, пользуясь, правда, Ромкиными советами, раскрутил ее за это время в лидеры страхового бизнеса. Ну не совсем в лидеры, честно говоря. Вот если бы вложить в дело еще миллионов двести, тогда — да. Тогда Мишина компания действительно вышла бы на первое место.

Подумав о своем детище, Миша вдруг вспомнил их последний конфликт с Ромой. Вертолеты «Бегемота» были застрахованы, естественно, в его компании. «Все должно оставаться в семье», — любил повторять Рома. И вот, месяц тому назад по указанию Беленького весь летающий и ездящий парк группы ушел к конкуренту. Миша явился к Роману выяснить, в чем дело? Роман довольно жестко разъяснил: «Хватит поднимать свой бизнес за счет служебного положения! У твоих конкурентов условия выгоднее, чем у тебя. Ты хочешь сохранять клиентов за счет чего — того, что ты первый вице, или за счет того, что ты лучший на рынке?» Миша попробовал что-то возразить, но Роман резко его прервал: «Разговор закончен!»

Теперь эта история воспринималась Курбатовым чуть ли не мистически. Неужели и здесь интуиция Романа сыграла свою роль?! Гибель вертолета была бы для страховой компании серьезной проблемой. Получается, что друг перед смертью сэкономил Мишке деньги?

А он его предал! Ну не его, а его дело и его семью. Хотя какая теперь Ромке разница — сколько стоит «Бегемот». Семье Беленького все равно до праправнуков хватит. Мишка решил сорвать куш. Расчет был примитивно прост. Ясно было, что гибель Беленького приведет к обвалу рынка его акций. Другое дело, что потом, когда Лера определится со своими акциями: станет ли продавать их «пакетом», а может, и вовсе «сядет» на них, сохраняя для двух подрастающих сыновей, тогда рынок скорректируется. Но все равно, еще очень и очень долго акции «Бегемота» не поднимутся до той стоимости, которая была, пока во главе империи стоял Роман Беленький. Курбатов действовал быстро и хладнокровно, едва пришел в себя после получения страшного известия. В «бегемотовском» Инвестбанке был срочно взят кредит сроком на десять дней не деньгами, а акциями «Бегемота», после чего эти акции были немедленно выставлены на продажу. Акции быстро расходились, однако продажа столь значительного пакета вызвала моментальное снижение капитализации компании. Подоспевшая информация о гибели Беленького создавала панику. Акции стремительно теряли в цене. Курбатов делал все, чтобы этому не помешать. Расчет был на то, что через десять дней курс акций снизится раза в три-четыре, соответствующую часть выручки от сегодняшней распродажи он направит на выкуп уже обесцененных к тому моменту акций «Бегемота», чтобы вернуть кредит, ну а две третьих, а еще лучше три четверти окажутся чистоганом в виде прибыли. (Схема стара как мир. Берешь кредит акциями — тысяча акций, продаешь их «наверху» по тысяче рублей. Имеешь миллион. Ждешь падения акций, ну до ста рублей, скажем, и покупаешь назад тысячу штук, но уже по сотне, т.е. всего за сто тысяч. Возвращаешь банку взятые в кредит тысячу акций, а девятьсот тысяч спокойно оставляешь у себя в кармане. И ты — в шоколаде.) Так что Мишка все сделал правильно. К тому же и на развитие страховой компании были нужны деньги. А может, под шумок удастся и что-то из «бегемотовских» активов подкупить. Например, банк. А может, удастся раскрутить Леру и выкупить Ромкин пакет всего «Бегемота». Голова закружилась от пьянящего запаха главной сделки в жизни. Видимо, так становятся олигархами. Роман бы его понял. «Да, не забыть, в первую очередь уволю эту канцелярскую крысу — руководителя Инвестбанка. Заставил меня, первого Вице-президента, даже более того, и.о. Президента компании подписывать какие-то залоги, поручительства. Формалист проклятый, заладил свое — правила есть правила, — потеряли полчаса, а с ними и пару десятков миллионов».

Курбатов вспомнил, как в пятницу, к концу дня, его прошиб холодный пот, когда ему положили на стол отчет по результатам биржевой сессии. С одной стороны, он от продажи акций получил шестьсот миллионов долларов. Так выйти «в кэш» на рынке мало кому удавалось. К концу дня котировки снизились, суммарно за четверг и пятницу на двадцать два процента. Снижение было бы еще большим, если бы не наличие спроса. Когда капитализация компании упала почти на четверть, возник устойчивый спрос на ее акции.

Курбатов попробовал просчитать, кто мог покупать акции «Бегемота»? Иностранные инвесторы — нонсенс, они пугливы, как твари. Теплее — «кремлевские бизнесмены», в распоряжении которых находились и Внешэкономбанк, и Сбербанк. Но крайне маловероятно при их неповоротливости и осторожности. Если только не они сами организовали «несчастный случай» и заранее были готовы воспользоваться его результатами. Исключить такое нельзя, но Мишины источники в ФСБ, ФСО, Администрации Президента, Внешэкономбанке и Сбере дружно, в один голос, полностью исключили такую вероятность. Еще один вариант — кто-то из конкурентов. Практически нереально привлечь в течение нескольких часов кредиты, сориентироваться, принять решение и реализовать его так, что никакой утечки информации не произошло. «Не верю!» — как часто любил цитировать Роман любимого Станиславского.

Теоретически существовал еще один вариант. Уже год к Курбатову подкатывался Сергей Полковников — один из основных конкурентов и недоброжелателей Беленького. Он, узнав, что Курбатов вошел в страховой бизнес и нуждается в инвестициях, сначала предложил ему сто миллионов за принадлежащие Мишке акции «бегемотовского» банка, потом сто двадцать, потом цена дошла и до двухсот. Мишкин пакет был блокирующим, и, купи его Полковников, у Ромы, конечно, возникли бы большие проблемы. Курбатов это понимал и, хотя соблазн был велик, продавать именно Полковникову не собирался. Тем более после их разговора с Романом, который месяца два назад, пронюхав про пируэты Полковникова вокруг Мишки, пригласил его к себе и спросил, что тот собирается делать. Мишка ответил честно — деньги нужны, но прямому конкуренту не продам. Роман тогда помог Мишке, дал ему сто миллионов в кредит. Надо еще добавить, что между Полковниковым и Беленьким водились старые личные счеты. В середине девяностых Полковников за немалые деньги организовал выдачу ордера на арест Романа. На его стороне играло тогдашнее руководство ФСБ. Угроза была более чем реальной. Романа пришлось в багажнике «Жигулей» вывезти в Беларусь. Понадобилось три дня, чтобы руководство МВД, стоявшее на стороне «Бегемота», и друзья в Администрации Президента добились отмены ордера. Роман это помнил. Мишка — тоже. Короче говоря, Полковников очень хотел пакет акций Курбатова. Но сегодня он, во-первых, должен был бы утратить к нему интерес — Романа больше не было, и, во-вторых, по Мишкиным сведениям, подтвержденным службой безопасности, Полковников уже неделю гонял на джипах по австралийскому бушу, и с ним не было связи. Так что, получается, и не он.

И вот тут-то Мишу и прошиб холодный пот. Только сам Роман мог так все просчитать и подготовить. Курбатов аж задохнулся от охватившего его ужаса. Ромка никогда не простит ему, что он помог «грохнуть» рынок акций «Бегемота», как только узнал... Но и он не простит Беленькому такого издевательства над дружбой, над человеческими отношениями, их связывающими. Нет, не может быть! А Лера?! Ромка любил Леру, ни ради каких денег он не стал бы с ней так поступать... Но в вертолете реальные три трупа! На «мокруху» Рома был не способен. И все-таки...

До конца пятницы Миша не мог найти себе места. Пока... К шести часам он получил копии заключений экспертов — все три трупа идентифицированы: два пилота и Роман Беленький. Причина крушения вертолета — «контакт с проводами высокого напряжения в результате порыва сильного бокового ветра». Вся личная охрана Романа здесь, в Москве, весь день в офисе. Без охраны Роман никуда бы не уехал. Ни одна авиакомпания страны билет на имя Романа Беленького не продавала. Лера действительно в клинике в Швейцарии, проверили через офицера СВР при посольстве. Мобильный Романа — отключен. С момента посадки в вертолет ни одного входящего или исходящего звонка. Но самое главное другое — на месте падения вертолета найдены Ромкины часы. Эти «Картье» были куплены Романом после того, как он заработал первые сто тысяч долларов. Потратить десять тысяч на часы казалось тогда полным безумием! Но Рома объяснил: «У евреев всегда полагалось отдавать десятую часть Богу. Картье — бог дизайна. Так что, считай, Мишенька, что я просто соблюдаю еврейские традиции». С этими часами Роман не расставался никогда! Он мог бы пожертвовать, наверное, всем своим состоянием, но только не этим «наручным развратом», как обозвал их Миша сразу после покупки. Сейчас-то он и сам носил... Но не в этом дело. Теми часами Ромка пожертвовать не мог. Никогда. Значит, акции скупал не он. А кто?

И вот сейчас, сидя у камина, так и не найдя ответа на вопрос: «Кто?», а точнее — «Кто, черт побери?!», Михаил Курбатов думал о том, что выходные — это самое большое и непреодолимое препятствие на пути развития бизнеса. Ну ничего, ждать осталось недолго.

В пятницу генерал-лейтенанту ФСБ Николаю Осипенко близкий человек, осуществлявший его неофициальные связи с журналистским миром, сделал неожиданное предложение. За сто тысяч долларов предлагалось продать все аудио- и видеоматериалы на Романа Беленького. Досье — не покупалось. Только аудио- и видеозаписи. Осипенко подумал, что эти материалы теперь никому не нужны, так как изначально они пригодны только для легкого шантажа фигуранта, коли тот станет сильно зарываться, а порочить память покойного — дело маловыгодное и не очень благородное. А он все-таки офицер, и слова «офицерская честь» для него кое-что значат! Осипенко поднял цену до ста пятидесяти тысяч, получил согласие, и через час обмен по схеме «деньги-стулья» состоялся. «Кому нужны эти пленки, — недоумевал генерал, — если они даже мне не нужны?» А потом подумал: «И для кого это сто пятьдесят тысяч долларов — лишние, если они даже для меня не лишние?» И рассмеялся.


Наступил вторник — 10 марта. День похорон.

В 7 утра на территорию базы отдыха «Ручей» вновь въехал «хаммер». Охрана знала эту машину — она всегда встречала и провожала гостей, либо сопровождала их, если они приехали на своих джипах, до Владимирской трассы. Местные дороги, хотя и сохранившие местами асфальт, положенный перед выборами 1996 года, никак не гарантировали проезд городских джипов в случае сильного дождя или снегопада. Так что охрана пропустила «хаммер» без специального распоряжения коменданта, хотя и сообщила ему о происходящем. Комендант, разбуженный зуммером рации, с трудом воспринял информацию, быстро натянул тренировочные штаны, набросил куртку на голое тело и рысью понесся к хозяйскому дому. Все, что он успел увидеть, — это спины двух женщин, облаченных в черное, — плащи, туфли, колготки. Садясь в машину, они чуть обернулись, и комендант был потрясен — на лицо каждой из женщин со шляпки спускалась черная густая вуаль. «Хиджабы!» — догадался бывший глава района. «Не успели похоронить Беленького, а мусульмане уже здесь!» — философски подытожил свои мысли спросонок комендант.

Через сорок минут «хаммер» доставил двух пассажирок к Владимирской трассе, где их ждали два черных «мерседеса» с номерами, чьи цифры красовались между буквами «Е-КХ». Для непосвященных это были обычные номерные знаки, но все гаишники знали — это машины Федеральной службы охраны (ФСО), а народ за рулем давно дал расшифровку буквам: «Езжу Как Хочу». Останавливать эти машины никто не имел права.

Обе женщины сели во второй «мерседес», на переднее сиденье которого переместился один из четырех охранников, ждавших гостей в передней машине, и кортеж тронулся.

На Востряковском кладбище, закрытом для посещения в связи с проведением спецмероприятия — похорон Романа Беленького, — кортеж появился в 11.55, за пять минут до начала церемонии. Подавляющее большинство провожавших к этому времени уже переместилось из траурного зала ЦКБ, где прошла гражданская панихида, на кладбище, и потому все пространство перед его воротами было забито автобусами и легковыми машинами.

«Мерседесы» направились прямо к закрытым воротам. Охрана кладбища знаками показала, что проезд на территорию закрыт. Из первого «мерседеса» вышли двое молодых людей, один из которых подошел к охране, а второй, не обращая ни на кого внимания, прямиком отправился открывать створки ворот. Охранники, услышав несколько слов, произнесенных первым из молодых людей, закивали и отошли в сторону, освобождая проезд. Несколько человек из службы безопасности «Бегемота» ринулись было к «мерседесам», но, увидев номера на машинах, развернулась на полном скаку.

«Мерседесы» въехали на территорию и проследовали почти до самой могилы, подготовленной упокоить останки Романа Беленького, первого ушедшего из жизни олигарха Новой России. Метров за сто пришлось остановиться — дальше была толпа. Охрана из «мерседеса», выйдя из машин, построилась ромбом, внутри которого оказались две женщины, и, рассекая толпу, стала жестко пробираться к могиле. Оказавшись в первых рядах провожающих, охрана остановилась, выпустив из недр своего ромба женщин в черном. При этом два охранника перешли на противоположный край круга, образовавшегося вокруг гроба и приготовленной для него ямы.

Присутствующие поняли, что одна из женщин Лера. На ее отсутствие на панихиде все обратили внимание, но организаторы похорон объяснили, что Лера еще в клинике в Швейцарии и приехать физически не может. Курбатов, увидев женщин, сначала очень удивился — по полученной им информации на имя Леры авиабилет в Россию не выписывался ни в «Аэрофлоте», ни в одной из крупнейших зарубежных компаний, осуществляющих рейсы из Европы в Москву. Корпоративный самолет «Бегемота» стоял на приколе, так что и этот вариант исключался. «Может, она прилетела самолетом Полковникова?» — неожиданно подумал Курбатов. Для Миши этот вариант не сулил ничего хорошего — сговор Полковникова с вдовой был вполне реален и более чем разумен с точки зрения интересов конкурента «Бегемота». Курбатов ринулся к женщинам, но их охрана жестко пресекла его попытку выразить свои соболезнования. И не только его. К женщинам не подпускали никого.

Распорядитель начал процедуру похорон.

Гроб опустили в могилу. Оркестр сыграл подобающую моменту мелодию. Стоявшие у края кинули по комку земли и отошли в сторону, уступая место другим. Только две женщины в черном к земле не прикоснулись, стояли не двигаясь и, казалось, рассматривали проходивших мимо них. Направление взгляда проследить было невозможно, но по наклону головы было понятно, что взоры их обращены не на гроб внизу, а на людей у могилы.

Прошло уже около получаса, а поток людей к могиле не иссякал. Вдруг над кладбищенской территорией из динамиков раздался голос:

— Внимание! Остановитесь и послушайте!

Это было так неожиданно, что все действительно замерли, озираясь по сторонам и пытаясь понять, откуда идет звук. После небольшой паузы голос продолжил:

— Я понимаю, что многие из вас уже узнали мой голос. Да, это я — Роман Беленький, человек, тело которого вы сейчас проводили в последний путь. Кто-то из вас искреннее жалеет о моей смерти, а кто-то тайно радуется освобождению. Ошибаются и те, и другие. Я с вами не расстаюсь. Я — надолго. И пусть мои недоброжелатели знают, что ничто для них не изменилось — мои друзья, а среди вас есть и такие, хоть их и не много, совсем не много, — не дадут погубить то, что я начал. И пусть близкие мои не жалеют о моей смерти — я же долго еще буду жить в вашей памяти. Если вы слушаете эту запись — значит, я либо погиб в какой-то катастрофе, либо меня убили. Запись обновляется каждый год, а сейчас я здоров. Значит, слабым меня никто не видел. Не хочу ваших слез и неискренних речей, последняя моя воля — поминок не должно быть. Счастья вам, люди. Тем, кто его достоин.

На кладбище стояла гробовая тишина. А какая еще тишина может быть на кладбище?

У нескольких женщин началась истерика. Большинство присутствующих, не терявших самообладания ни в каких ситуациях, сейчас дико, растерянно озирались по сторонам. Первыми тронулись с места две женщины в черном. Во всем черном. Они повернулись в сторону выхода, охрана поняла их молчаливый приказ и стала расчищать проход.


Нарушить волю даже умершего Романа никто не посмел. Поминки отменили. Курбатов поехал домой. На дачу. «Конечно, Рома любил театральные эффекты всегда. Но здесь он явно переборщил. Надо все-таки думать о нервах людей». Курбатов вспомнил любимую Ромину фразу: «Даже из своих похорон он мог устроить рекламную акцию». «Ну, может, и не рекламную, но завтра совершенно определенно все газеты опишут похороны во всех подробностях. Такого еще не было. Да, верно, — рекламную».


Машина Курбатова въехала на территорию дачного поселка, а затем и за высокие ворота его коттеджа, больше напоминавшего средневековый французский замок мелкого барона. Слово «маркиз» с Курбатовым как-то не вязалось. А для крупного барона—замок все-таки был мелковат.

Миша прошел в гостиную и с удивлением заметил, что камин разожжен. «Странно, я не предупреждал, что приеду».

— Ну, здравствуй, Миша! Только не говори, что ты догадался.

Курбатов узнал голос Романа. Открыл было рот, но что сказать — не нашел.

— Знаешь, друг мой, ты помолчи, а я поговорю. Хорошо?

Курбатов озирался по сторонам, но в комнате никого не было. Чувствуя себя полным идиотом, заглянул под стол, приподняв скатерть, — никого. Смотрел, где мог спрятаться Роман. Может, влез в доспехи рыцаря, стоявшие в углу? Курбатов направился к ним.

— Ты что, совсем сбрендил? Не ищи меня в доспехах Дон Кихота, мой верный Санчо. Ты же только что меня похоронил. Или я там вместе с гробом спрятался?

Курбатов остановился так резко, как будто ткнулся в стену.

— Ну какие еще есть идеи? Ладно, подскажу — подойти к магнитофону.

Курбатов бросился к полке, где стоял магнитофон, и нажал клавишу «стоп». Надо было как-то остановить этот кошмар. Но оказалось, что это было только начало.

— Ладно, извини, — услышал он голос Романа, но чуть-чуть иной. Обернулся и увидел живого Рому, выходившего из-за шторы.

Курбатов начал хватать воздух ртом, делая при этом какие-то непонятные движения руками.

— Садись. Все, представление окончено.

— Но как?! Что это за мистификация? Этого не может быть — я же видел заключение экспертов.

— Не мне тебе рассказывать о силе денег, Мишаня.

— Но трупы в вертолете? Ты пошел на убийство? Ты с ума сошел, Ромка!

— Я — нет. Ты — да. Рассказываю. Вертолет — радиоуправляемый. Считай — автопилот. Стоит копейки. Людей там не было. Все заключения экспертиз — липа. Опознание следователем трупов — результат совокупности двух факторов: человеческой жадности и низкой зарплаты бюджетников.

— Подожди, а родственники пилотов! Ты о них подумал?!

— Конечно! Полагаю, что пятьдесят тысяч долларов, которые каждый из «погибших» пилотов принесет завтра домой, компенсируют моральный вред. Ты удовлетворен, гуманист ты наш?

— А Лера?

— Лера знала.

— Так она сегодня на кладбище играла спектакль?

— Она не была на кладбище. Она вообще из Цюриха не уезжала.

— А кто?..

— Я. Только в женском платье. И мой партнер. Вернее, партнерша — Маша Козырева. Заочно представляю: Маша — директор агентства розыгрышей, мой соавтор по представлению, которое ты имел счастье наблюдать.

— Какого еще агентства?

— Видишь ли, дорогой друг, мой верный Санчо Панса, в бизнесе есть правило —про партнера надо знать все. У меня уже несколько лет был свой маленький бизнес. Ты об этом знал, а что за бизнес — не поинтересовался. Я, если хочешь, про твою «страхушку» с первого дня знал все — кто у тебя работает, кто клиенты, какие планы по развитию. Все! Ладно, тебя учить поздно. И бессмысленно, ты и так был слишком богат. Мотивов для приобретения новых познаний — нет.

— Подожди! Все могу понять. А часы?! Твои «Картье»? Ты ими пожертвовал ради...

— Ты дурак, Миша. А что, купить вторые часы и подбросить их, ты считаешь, у меня фантазии не хватило?

— Сволочь! А мы, все твои друзья?!

— А вот об этом мы и поговорим. С каждым в отдельности. С тобой речь только о том, как ты мог так опустить акции «Бегемота» в первые же два дня? Если это не предательство, то что? Стало некого бояться?

— Но я...

— Заткнись! Последние годы, понимая это или не понимая — значения не имеет, ты все время пытался от меня уйти. Ты не пришел и не сказал мне честно — я устал. Хочу попробовать сам. Все сам. Нет, ты готовил запасной аэродром, страховался своей страховой компанией. Извини за каламбур. Ты хотел, знаю, хотел продать свой пакет Полковникову. И рано или поздно жадность взяла бы верх над трусостью...

— Что ты несешь?! Я же любил тебя...

— И ненавидел! Потому что всем был мне обязан. Я это в вину тебе не ставил. А вот ты сам этого пережить не мог. И ненавидел меня за то, что понимал...

— Прекрати! Я не продал акции Полковникову не из трусости, а потому что..

— Почему? Ну скажи почему?

— Из чувства порядочности!

— Ой! Не делайте мне смешно! Это из чувства порядочности ты через пять минут после моей смерти дал команду на падение стоимости акций? Хотел заработать три копейки ценой того, что моя семья потеряла восемь миллиардов? Все, хватит! Я не держу на тебя зла, но больше мы с тобой вместе не работаем! Ты — уходишь.

— Но как ты собираешься...

— Очень просто! Сегодня в программе «Время» я публично извинюсь за дурацкий розыгрыш и все. Объявлю о компенсации потерь инвесторов, в том числе и за твой счет, конечно... С инвесторами, особенно американскими, шутки теперь плохи. Меня простят. МЕНЯ — простят. А вот я — не всех. Далеко не всех.

— Но это же дикий скандал!

— Конечно, но я объясню широкой публике, что делал все ради повышения транспарентности, перевожу для тебя — прозрачности — компании и борьбы с недобросовестными менеджерами, использующими инсайдерскую информацию в целях наживы. Такими, как ты, Мишаня! Кроме того, ты, дружок, как всегда, на главное внимания не обратил. Венка от Президента не было. Их я предупредил. Значит, Президент не оказался в дурацком положении. А у нас в стране только с ним нельзя шутить и только его нельзя разыгрывать. Без его благоволения, как ты догадываешься, никто посадить меня не может. Кроме того, это на Западе за такие шутки с рынком идут на нары, а у нас... Поверь, все будут заискивающе подхихикивать и поздравлять, восхищаясь чувством юмора и элегантностью проделанной работы.

— Ну ты...

— А, как ты понимаешь, для меня и для «Бегемота» в целом, лучшей рекламы...

— Так ты о деньгах думаешь?

— А что мне остается делать? О бабах у нас думаешь ты! Кстати, о деньгах. Ты, дружок, взял у нашего Инвестбанка в кредит пятьдесят миллионов акций под залог своих активов, продал их в среднем процентов на пятнадцать ниже реальной стоимости и собираешься погасить долг через неделю, когда твоими усилиями акции упадут в цене в три раза. Только вот какая незадачка получается... Скупил акции, как ты уже понял, я. Завтра утром будет объявлено о моей встрече с Президентом и его поддержке борьбы с недобросовестным использованием инсайда на фондовом рынке и принципиальном одобрении продажи двадцати пяти процентов акций «Бегемота» американским инвесторам. Акции «Бегемота» пойдут как горячие пирожки, их стоимость может даже удвоиться, и я купленные у тебя акции продам миллиарда за полтора-два. Так что, как видишь, расходы на эту постановку окупятся, по моим расчетам, стократно, даже с учетом компенсаций инвесторам. Получается даже больше, чем стократно. А ты, Мишенька, в заднице, кредит ты не погасишь — всех твоих активов на это не хватит. Акции тебе сейчас никто не продаст. Да, забыл. Тебе нужно было еще двести миллионов на твою «страхушку»? Увы, теперь она уже не твоя. У тебя вообще больше нет ничего своего.


Появление Романа Беленького назавтра утром в офисе, разумеется, вызвало шок. Все, кто смог пробиться к нему в кабинет или дозвониться по телефону, подобострастно заверяли, что они так счастливы, так счастливы, ну просто невероятно счастливы! Для прессы Роман был недоступен. Праздник удался.

Единственный, кто немного подпортил настроение, так это его секретарша. Они работали вместе уже семь лет. Катя в конце дня зашла в кабинет, когда там никого, кроме Романа, не было, положила на стол папку «На подпись» и неожиданно со всего маху влепила Роману пощечину. Повернулась и вышла из кабинета. Роман заглянул в папку — там лежало заявление об уходе.



Письмо олигарха


Драматург распечатал текст, прочел и ничего править не стал. Уже давно он понял, что редактирование им написанного только портит стиль. Ошибки же исправлять — раньше было работой корректоров, а теперь это успешно делал компьютер. Задумался. Вроде все правильно. Достаточно и убедительно, и нежно. При том объеме информации, которым он располагал, больших аргументов было не найти.

Но какое-то странное ощущение не покидало его. Он давно привык быть богатым. Отвыкать от этого состояния финансового покоя не хотелось, однако пришлось. И вот... Теперь даже работа «литературного негра» была в радость. С материальной точки зрения...

Его пьесы долгие годы шли по всей стране. Постановочные тихими тоненькими ручейками стекались в то, что сейчас стало модно называть «финансовый поток». Все блага — «Волга», Переделкино, паек и прочая атрибутика обласканного советской властью драматурга — доставались легко и без видимых подлостей с его стороны. Потом несколько лет не писалось совсем. Странно, так ждал свободы самовыражения, а пришла она, и выяснилось, что выражать, свободно или намеками, нечего. Ну не поглупел же он, в конце-то концов! Просто перестал понимать, что происходит. Кто с кем и за что борется? А главное, ради чего?!

Этот заказ, заказ написать письмо олигарха его любовнице, вначале показался просто оскорбительным. Но негодование быстро угасло. А, собственно говоря, почему нет? Ему уже давно ничего не заказывали. Заказ, в принципе, вещь приятная. Значит, он для чего-то нужен. Кому-то. Да и лишние сто тысяч рублей, в его-то положении, никак лишними не будут. Он всегда любил выражение, забыв, правда, чье: «Денег должно быть столько, чтобы о них не думать». А последние годы он думал о них постоянно. Молодая жена, обладая скромными потребностями и фантастическим умением, обнаружившимся в последний год, покупать себе прекрасные дорогие вещи за абсолютный бесценок, разумеется, во многом снижала его «градус неполноценности», но... Если благодаря тому, что они бывали близки по два-три раза в неделю, он, несмотря на свой возраст, еще мог вполне чувствовать себя мужчиной «хоть куда», то невозможность сводить ее в дорогой модный ресторан, а таковые открывались в Москве, как назло, ежемесячно, его бесила. Хорошо еще, что в театры его приглашали всегда бесплатно...

Нет, все-таки написать письмо он согласился не из-за денег. Ему показалась, чисто по-человечески, интересной сама ситуация. Очень противоречивым показался и Олигарх. Любит женщину, заботится о своих сотрудниках. Если, конечно, это любовь. И если это забота.


Дорогая, любимая моя!

Ты знаешь, что писать тебе это письмо мне трудно. Ты, может, даже удивишься тому факту, что я смог его написать. Но сказать тебе все это словами выше моих сил. Ты меня перебиваешь, не хочешь слушать и никак не даешь сказать тебе главное.

Прежде всего, о том, что ты для меня значишь. Пойми, когда у тебя ничего нет, то и малость может показаться чем-то важным. Но когда у тебя есть многое, то лишь что-то чрезвычайно ценное вызывает твое желание им обладать. А в моем случае? У меня есть все. Я не хвастаюсь, но, пойми, я действительно один из самых богатых людей планеты. Хорошо — преувеличение. Я вхожу в пятерку самых богатых людей России. Я не лезу в политику, как Березовский и Гусинский, и потому мне ничто не угрожает. Я не заполнил своими людьми администрацию и правительство чрезмерно, поэтому и смена власти мне не страшна. Мои люди, которых я кормлю, есть везде, но они на вторых и лишь иногда на первых ролях. Я отстроился так, что могу уверенно сказать: я самый стабильный человек в этой не очень стабильной стране. У меня есть все. Кроме тебя. Понимаешь теперь, что ты для меня значишь? Какова ценность для человека того, чего он вожделеет, имея уже все?!

Умный человек мне объяснил, что то чувство, которое я испытываю к тебе, — это страсть. Самое сильное чувство из всех, что нам дано. Единственное чувство, которое церковь не отнесла ни к благодетельным, ни к греховным. То есть, другими словами, страсть — выше веры, она ей неподсудна!

Когда мы встретились первый раз, помнишь, это было на «Триумфе», меня поразила не твоя внешность, а твои глаза. Да, это были те самые глаза, которые во все века сводили с ума мужчин, те глаза, из-за которых разгорались войны, которые пытались изобразить и иконописцы, и авангардисты. Я вот иногда думаю, а если бы Матерь Божья была слепой, ей бы молились? Нет, конечно, извини, любимая, святости в твоих глазах я не увидел, но и порока в них не было. Это были глаза Настоящей Женщины.

Я потом долго думал, что заинтересовало тебя во мне? Мои деньги? Вряд ли. Вся дальнейшая история наших отношений показала, что ты не корыстна. Принимать подарки — это одно, просить, вымогать их — другое. Да и, кроме того, показательным был тот факт, что, пока мы не сошлись, ты ведь так ни одного серьезного подарка и не приняла. Значит, не в этом дело. Второе простейшее объяснение — моя известность. Но это тоже не проходит. Ведь и твой муж — человек, мягко говоря, популярный. Пусть он и в «другом бизнесе», но появляться в его обществе для тебя престижно, а ты, любимая моя, признайся, чуточку тщеславна.

Теперь о главном. О том, ради чего, собственно, я и пишу тебе это письмо. Ты не хочешь даже слышать о том, чтобы жить со мной. Встречаться — да, ездить на уик-энд в Париж — пожалуйста, но жить со мной ты не хочешь. Ты никогда прямо этого мне не говорила, но я понимал, что ты согласна уйти от мужа лишь при условии, что мы поженимся. Я должен объяснить тебе, почему это невозможно. Ну во-первых, трое детей это все-таки не то обстоятельство, которое можно проигнорировать. Да, это правда, они все равно живут в Лондоне и отцовским теплом не избалованы. Но пойми, любимая, есть такое понятие, как бизнес. Если я подам на развод, рынок тут же поймет, что моя женушка, разумеется, пойдет на раздел имущества. В этой ситуации акции всех моих компаний рухнут, как нью-йоркские «Близнецы». Будут и жертвы, и много пыли, и еще больше спекуляций. Я не вправе забывать об интересах людей, работающих в моей империи. Их все-таки сотни тысяч. Я готов был бы пожертвовать многим ради тебя. А они-то чем виноваты? Почему они должны расплачиваться за мою любовь к тебе?

Я предлагаю тебе, нет, умоляю тебя, переезжай ко мне. Я не могу больше мириться с тем, что ты каждый вечер, ну почти каждый вечер, уезжаешь к другому мужчине. Я не верю, что секс у вас бывает раз в полгода. Но даже если это так, то и это для меня невыносимо. Я обещаю тебе, что ты ни в коей мере не будешь чувствовать себя просто любовницей. Ты будешь женой. Неофициальной, но женой. Мы всюду открыто будем появляться вместе, мы вместе будем ездить отдыхать, ты будешь как равная принята в обществе. Даже на кремлевские официальные рауты ты будешь ходить со мной. (Мои люди не зря получают деньги — это они обеспечат.)

Пойми, я уже сейчас пребываю в том состоянии, в котором работать невозможно. Мне даже страшно представить себе, какими цифрами выражаются мои убытки. Причина? Ты! Будь на твоем месте любой другой человек, служба безопасности уже давно решила бы эту проблему. Но, честно говоря, я и сейчас не чувствую себя спокойно. Ведь мои младшие партнеры также несут убытки из-за моей любви. А что у них на уме? Я не знаю. Я просто боюсь. Нет, не за себя, меня убивать бесполезно, это тот же обвал рынка, это приход моих наследников. Короче — распад всей империи. Я боюсь за тебя!

Только пойми меня правильно. Это — не угроза. Это реальная боязнь потерять то, что для меня сегодня дороже всего на свете. Я люблю тебя, солнышко мое, я так хочу, чтобы мы были счастливы.


P.S. Имущество с мужем тебе делить не надо, это я, надеюсь, ты понимаешь. И вообще, все проблемы с мужем, любые, мои люди решат сами.

Целую тебя, Любимая Моя Женщина.


Олигарх прочел письмо. Кивнул. Вынул из стола пачку тысячных купюр и передал Драматургу. Попрощались.


Она думала об Олигархе часто. Ей так хотелось быть с ним рядом всегда. Он был сильный, настоящий, теплый с ней и жесткий, когда надо, с окружающими. Его власть и могущество проявлялись во всем, начиная с того, как шофер открывал перед ней дверцу, и кончая тем, как с ней общались другие олигархи и политики, когда они встречались с элитой в каких-то клубах или на презентациях. Но она никак не могла ожидать, что он сможет так тонко и нежно, не в приказном порядке, по привычке, а искренне и трогательно изложить свои мысли на бумаге. Не надиктовать секретарше, не поручить своей пресс-службе, а сам. Она решилась. Собрав косметичку и те драгоценности, что могла хранить дома (ну не здесь же ей было держать подарки Олигарха), написав записку мужу: «Прости, ухожу навсегда», вышла из квартиры.


Драматург так и не понял, почему от него ушла жена. Тем более назавтра после того, как он ей искренне похвастался, что получил первый за последние несколько лет неплохой (сто тысяч рублей!) гонорар.



Авторы


Олег Борисович Лебедев родился в семье писателя и балерины. Писательские дома отдыха в Малеевке, в Юрмале, в Крыму были его естественной средой обитания в школьные и студенческие годы, равно как, разумеется, и седьмая английская спецшкола рядом с домом на «Аэропорте». Домом, само собой, тоже писательским. Олег был всеобщим любимцем. И объяснялось это двумя, казалось бы, взаимоисключающими причинами. Первая — его отец многие годы возглавлял Московское отделение Союза писателей СССР. А это означало, что от него, отца, зависело и распределение путевок, и загранкомандировки, и издание книг, и еще многое и многое иное, определяющее качество жизни его коллег-писателей. Писатели же, по крайней мере советские, в большинстве своем старались «сбиваться в стаи», как пел Окуджава (правда, про дураков), жить, лечиться и одеваться в одних и тех же местах. Советская власть им всячески в том способствовала, благо и отслеживать, и контролировать, и направлять так было удобнее. Коммунисты понимали, что только идеологический фундамент позволяет крепко стоять на ногах тоталитарному режиму, и задача удержать от развала любое общество, за исключением демократического, без идеологической обработки масс невыполнима. (Другое дело, что и демократическое общество без собственной идеологии организовано быть не может.) Но понимать все это Олег стал много позже. А тогда папино положение предопределяло почтительное отношение к нему родителей однокашников и дворовых приятелей, а отсюда — и их самих. Вторая же причина «любимости» Олега заключалась в нем самом. Олег был добрым, очень интеллигентным мальчиком, весьма и весьма начитанным и расположенным помогать другим людям. Он не умел постоять за себя, что каким-то образом всегда приводило к тому, что те, кто были рядом, брали его под свою опеку и защиту. А как мы любим тех, кто от нас зависит, кому мы помогаем, чьи благодарные глаза обращены к нам при каждой встрече! Правда, любили все Олега под другой фамилией.

Олег стал Лебедевым, опубликовав свой первый рассказ. И было это уже в студенческие годы. А вообще-то был он от рождения Спиркиным. Как и его отец. И любили его как Спиркина. Но папа, выполняя «волю партии и правительства», выступил в качестве общественного обвинителя на процессе Синявского и Даниэля, потом подписал все «нужные» письма и по поводу Солженицына, и по поводу Сахарова, и по всем остальным поводам. Так что в институтской среде, пусть даже и Литературного института имени Горького, фамилия Спиркин звучала почти одиозно. Сменить фамилию Олег не мог, да и не хотел, искренне любя отца и прекрасно понимая, что делал тот все и для него, Олега, в том числе, а возможно, и в первую очередь. Но вот когда зашла речь об опубликовании рассказа, вот тогда Олег искренне удивился.

Отец пригласил его к себе в кабинет, святое место в их пятикомнатной квартире, куда даже взрослому Олегу вход без дозволения был закрыт. Суть разговора, а точнее монолога отца, изредка перебиваемая Олеговыми «понимаю» и «разумеется», сводилась к следующему.

«Со временем ты сам все поймешь, когда столкнешься с реальной жизнью. Я делал все для вас с мамой. Кто-то скажет, что я служил. Кто-то, что прислуживал. А я просто честно делал свое дело. Не я — был бы другой. Но завистники и недоброжелатели сделали из меня жупел. Воспользуйся тем, что в моей жизни было благом, и отринь негатив. Я не только не обижусь, я настаиваю на этом. Иначе зачем все было?! Рассказ публикуй под псевдонимом. Сделай нам с мамой приятное, возьми псевдоним "Лебедев"».

Почему именно «Лебедев», Олег спрашивать не стал. Сам понял. Мама начинала балериной. В Большом успела станцевать только партию одного из маленьких лебедей. Отец ее увидел, через неделю сделал предложение, и еще через месяц они поженились. Не прошло и года, как родился Олег, и папа настоял, чтобы мама оставила сцену. Так что для художественного папиного сознания псевдоним «Лебедев» был единственно правильным и возможным. Наверное, не надо подробно описывать, какие чувства испытал Олег в дни ГКЧП, когда по всем каналам телевидения пустили «Лебединое озеро»?! Какие ассоциации у него родились?.. Уходил старый мир, мир его отца, а он со своим псевдонимом, который уже стал ему роднее фамилии, должен был выживать в новом, ожидаемом и пугающим одновременно. Но каждый раз, видя свое имя — Олег Лебедев — на обложке новой книги или журнальной полосе, он невольно вспоминал и разговор с отцом, и то, как папа доживал свои дни, оторвав от сына фамильное клеймо, и танец маленьких лебедей, стоивший в итоге маме сцены Большого, и первый день ГКЧП. Но возвращаться к родовой фамилии было уже поздно. Новомодное для России слово «брэнд» в полной мере относилось к имени «Олег Лебедев», и с этим приходилось считаться даже в большей мере, чем со вкусом издателей и тем более читателей...

Громкую известность Олег приобрел на ниве детективного жанра. Литературой он сам это не считал, называл «чтивом», но деньги зарабатывал очень хорошие, славу имел повсеместную, с властью нигде и никак не пересекался. Более того, с середины девяностых его сквозным героем стал ветеран КГБ, причем из подразделения внешней разведки, вполне порядочный и раскрывавший преступления, которые «ментам» оказывались не по зубам. Так что после двухтысячного года, в силу понятных причин, стал Олег почитаемым и на государственном уровне. По крайней мере, два раза в год на банкеты в Кремль его приглашали. А большего от власти ему было и не надо. Да и без этого мог бы обойтись. Но все равно приятно. Отец бы гордился...

Его основной издатель после реализации Кремлем операции «Преемник» пошутил, что либо Ельцин советовался с Олегом, и тот совет дал небескорыстный, либо у Олега дар художественного предвидения.

Словом, Олег был доволен жизнью, собою в ней и никаких неприятностей от нее не ждал.


Олег Михайлович Лебедев родился в семье юрисконсульта и школьной учительницы. Поскольку деда Олега по отцовской линии в 1937 году расстреляли как врага народа, Михаил Лебедев до XX съезда КПСС жил с клеймом «сын врага народа», и многие двери в жизни были для него закрыты наглухо. Он окончил юридический вуз, но адвокатом стать не мог. Устроился на работу юрисконсультом. То есть юристом на предприятии. Зарплата была небольшой, а совместительство тогда разрешалось только еще в одном месте. Всего получалось сто восемьдесят рублей. Плюс сто десять — зарплата жены, учителя литературы. Понятно, что семья жила небогато. Хотя, на самом деле, в те времена большее значение имело не то, сколько люди зарабатывали, а то, что они могли на свои деньги купить. Вернее — достать. А отец Олега с самого начала шестидесятых перешел на место юрисконсульта же, но в большой гастроном, и потому дефицита в продуктах семья не испытывала. Более того, как раз тогда в стране сложилась уникальная система «натурального обмена за деньги». Классики марксизма-ленинизма такой формы экономического устройства общества не предвидели, и потому партийные руководители страны победившего социализма не знали, что со всем этим делать. А суть экономической проблемы в ее бытовом выражении сводилась к тому, что за деньги можно было купить почти все, но только по блату. Так вот, натуральный обмен был не продуктами и товарами, а связями. Отец Олега доставал приятелям нужные продукты, а те — театральные билеты, книги, плитку, мохер и далее «по списку», в зависимости от того, кто где работал. С этой точки зрения мама Олега оказалась человеком абсолютно бесполезным. Уж лучше бы она была участковым врачом...

Вот чего Олег был лишен полностью, так это заграничных вещей. Его семья проживала в том слое общества, из которого в загранкомандировки не ездили. Ни родители, ни их друзья и приятели. Ни джинсов, ни жвачки, ни пластинок с модными западными шлягерами ни в детстве, ни в юности у него не было. Но он от этого вовсе не страдал, «вещизмом» не заболел. С самого детства мысли его были заняты книгами. Вот тут мамина профессия оказалась весьма кстати. Она умело формировала его вкус, советуя, что и в какой последовательности читать. В восьмом классе Олег стал писать. Когда количество сочиненных им рассказов достигло пяти, мама решила показать произведения сына своим вузовским педагогам, профессорам старой школы, почитавшим русский язык как святыню, а Литературу — величиной абсолютной и только с большой буквы. Диагноз консилиума был единодушным — перо у мальчика есть, чувство языка наличествует, но пишет от «ума», реальной жизни не знает, психологически действия героев не оправданы. Словом — примитивный реализм. Ну хорошо, что не «социалистический», подумала мама и передала все ей сказанное Олегу. Реакция сына, особенно с учетом его возраста, родителей весьма удивила. Олег решил, что профессию он выберет такую, чтобы побольше общаться с людьми, узнать настоящую жизнь в ее самых острых проявлениях, и после тридцати лет начнет писать вновь. А до тех пор — ни строчки! Что за профессия? Юрист! Отец был несказанно рад. Будет Олег писать, не будет, — это его волновало мало. Но вот то, что Олег пойдет по его стопам, что Олег, возможно, реализует его мечту, которая для него самого оказалась недостижимой, и станет адвокатом, — это окрыляло. Пугало единственное, не увлечет ли сына «следственная романтика», но на прямой вопрос отца (правда, было это уже в десятом классе), не хочет ли Олег стать следователем, тот, усмехнувшись, ответил: «Я надеялся, что ты, батя, лучшего мнения о моих интеллектуальных способностях».

На сегодняшний день Олег работал судьей. Уже более десяти лет он слушал уголовные дела в Московском городском суде, что было вполне нормальным, средним по темпам карьерным ростом для того, кто начинал в районном суде. «Делание карьеры» целью своей жизни не полагал, с властью не заигрывал, но и не ссорился. Адвокатом Олег так и не стал. Ближе к окончанию института отец начал на него «поддавливать», уговаривая идти в адвокатуру. Но Олег, долго увиливая от прямого ответа, говоря, что его без блата все равно не примут, что он не оратор, что не хочет работать в сфере обслуживания, однажды сорвался и довольно жестко заявил, что мечты родителей не есть путеводные звезды детей.

В адвокаты он не пойдет, потому что вести дела о разделе кастрюль и постельного белья при разводе ему не интересно, а защищать по уголовным делам и получать за это деньги, заведомо зная, что обвинительный приговор гарантирован всей мощью советской системы, он считает мошенничеством. Услышав такое, отец сник и больше к теме адвокатской стези для сына не возвращался. Сегодня Олег понимал, что был не прав. Проработав судьей больше двадцати лет, он проникся к адвокатам, не ко всем, разумеется, а к настоящим, профессиональным — огромным уважением, а уж тех, кто в советские времена вел уголовные дела и действительно пытался защищать подсудимых, а не просто «отрабатывал номер», полагал просто подвижниками. Но все равно, это была точно не его профессия.

Работа судьей сильно повлияла на характер Олега. Он привык к тому, что от него зависят судьбы, а раньше, до введения моратория на смертную казнь, и жизни людей. Это была власть. Причем власть подлинная, настоящая, а не та, которую получает на время чиновник, будь то даже министр. Олег иногда представлял, что такой же властью обладает кардиохирург. Но там все зависит от умения, а у него — от мнения, от настроения. Поэтому Олег выработал в себе навыки, позволявшие отключаться от внешнего мира, от эмоций, связанных с домом, ситуацией в стране, обнаглевшими соседями или служакой председателем суда. В процессе он был спокоен и сосредоточен. Единственное, что выводило его из равновесия, — это непрофессионализм прокуроров и адвокатов, сталкиваться с которым приходилось довольно часто. Но он всегда напоминал себе, что ни потерпевший, ни подсудимый не могут отвечать за их действия и дурь. Среди коллег Олег особой любовью не пользовался. Тому было много причин. Он не искал ничьего расположения, что раздражало. Был, бесспорно, самым грамотным юристом на той ступеньке судейской карьеры, на которой находился в тот или иной отрезок времени, писал много статей в юридические журналы и даже опубликовал две книги — одну по теории доказательств и вторую по тактике допроса свидетелей. Кто-то считал его выскочкой, кто-то — человеком скрытным и некомпанейским. Словом, признавая его превосходство как юриста, коллеги компенсировали свои комплексы неполноценности, приписывая ему человеческие недостатки, которыми Олег вовсе не обладал. Доказывать же кому-то, что он — хороший, Олег считал делом постыдным и неразумным в принципе. О литературном творчестве Олег забыл. Некогда. Да и страшно было осрамиться. Видя непрофессионалов ежедневно, самому выглядеть таким же, да еще при том количестве «доброжелателей», которых он имел, вовсе не хотелось.

Однако случилось так, что судебно-правовая реформа, происходившая в России, как всегда, по принципу «шаг вперед — два шага назад», резко поменяла устоявшийся жизненный график судьи Олега Лебедева. Был учрежден суд присяжных. Олег всегда с некоей долей зависти к своим зарубежным коллегам смотрел американские фильмы с судебными сюжетами или сценами. Сидит за высоким столом надменно-снисходительный, абсолютно уважаемый судья, «курит бамбук», пока тяжущиеся стороны соревнуются пред очами присяжных, а он, судья, знай себе следит за одним — соблюдением правил игры. Самому Олегу всегда приходилось принимать то сторону обвинения, то сторону защиты. И это абсолютно не зависело от его симпатии или антипатии к подсудимому. Если он видел, что прокурор «плавает», что следствие проведено поверхностно, с дырами, а адвокат — молодец, Олег вставал на сторону обвинения. Нет, не в смысле вынесения обвинительного приговора, а по ходу суда старался укрепить аргументы обвинения, выявить противоречия и слабые места в позиции защиты, просто — уравновесить шансы сторон перед ним, судьей. Реже, но бывало и наоборот — адвокат «отрабатывал гонорар», думал только о том, как произвести хорошее впечатление на родственников подзащитного. В результате всегда срабатывало правило: если адвокат работал на публику, то для суда, для судебного решения его действия производили нулевой эффект, если не вообще отрицательный. У судей была даже такая шутка: «Три года тюрьмы за преступление, плюс год за адвоката, итого — по совокупности четыре года». Бывало, бывало. Тогда Олег играл за адвоката, трепал прокурора и особенно свирепствовал со свидетелями-милиционерами, которые врали, не стесняясь, лишь бы засадить избранную ими жертву, отнюдь не всегда и вправду повинную. В таких случаях, раздолбав обвинение, Олег возвращал дело для дополнительного расследования, поскольку запрет на вынесение оправдательных приговоров даже он — независимый и непокорный судья Олег Лебедев — нарушать не смел.

Суд присяжных полностью изменил ситуацию. Теперь Олег действительно оказался в положении, когда не только должен был, но уже и реально мог встать над схваткой. Не он в ответе, если присяжные скажут «не виновен». Тогда он просто оформит их вердикт оправдательным приговором, и к нему претензий быть не может. Ну а если «виновен», то либо и вправду виновен, либо пусть адвокатов толковых нанимают, а не тех, кто умеет только щеки надувать. Но дело было даже не в этом. А в том, что если раньше Олег изучал дело от корки до корки, выписывал все противоречия, анализировал доказательства и делать это начинал еще задолго до начала самого процесса, с момента, когда дело поступало к нему, то теперь от этой кабалы он был избавлен. Теперь пусть прокурор с адвокатом «парятся», присяжные слушают, а он... А что, собственно, он? Он будет, как его американские коллеги, «курить бамбук» и следить, чтобы все было «по-честному». Даже когда процесс шел полным ходом и затягивался, как правило, на месяца, Олег мог, придя домой, не думать о том, что ему предстоит делать завтра. Это раньше каждый вечер он составлял план допроса свидетелей на следующий день, просматривал протокол дня минувшего, анализируя и сопоставляя сказанное одним, опровергнутое другим, да еще с учетом того, что они говорили до того, на предварительном следствии. А теперь... Теперь он получал одно из ненадоедающих удовольствий — смотрел, как работают другие.

Но каждая медаль имеет две стороны. Олег за всю жизнь не просто привык «вкалывать», он абсолютно не умел жить в ситуации «нецейтнота», он не мог ничего не делать. Раньше отпуска, как правило укороченные, он тратил на писание статей и книг по юриспруденции, но устал от этого занятия сильно. Вечера и выходные, как уже известно, продолжал работать «судьей-надомником». Теперь же метался, как зверь в клетке, не зная, чем себя занять. Ну не телевизор же смотреть. Тем более, что нынешнее телевидение... Да о чем говорить!

И вот, в одну из суббот он сел за компьютер и написал коротенький детективный рассказик, почти полностью основанный на реальных событиях. Герой рассказа, районный судья, понимает, что подсунутый ему ментами обвиняемый, как говорится, с преступником рядом не стоял, и сам начинает расследование. Разумеется, он находит преступника и с чувством выполненного долга отправляет того за решетку. Второй рассказ Олег написал в воскресенье. Плотину прорвало. Через полгода издательство «Страна», одно из самых крупных в России, опубликовало первый детективный роман Олега Лебедева, чей главный герой — судья борется за справедливость с халтурщиками следователями, прокурорами и адвокатами. А через месяц вышел второй роман, с тем же героем и о том же, но, разумеется, с еще круче замешенным сюжетом. Дело в том, что издательство не печатало первый роман, пока Олег не сдал рукопись второго. Что представлялось вполне разумным — не было никакого смысла вкладывать деньги в раскрутку никому не известного имени ради одной книжки. Издательство обрело нового Автора, своего, эксклюзивного. У конкурентов были Донцова, Маринина, Толстая, Абдуллаев и... другой Олег Лебедев. А у них — свой Олег Лебедев. Для успеха требовался скандал. А ситуация скандал гарантировала. Особую пикантность ей придавало то, что издатели, разумеется, знали, что «на рынке» уже есть писатель Олег Лебедев, а вот вновь испеченный детективщик, судья Олег Лебедев, естественно, не ведал. «Естественно» потому, что детективы не читал, тем более современные. Ему этого и на работе хватало...

Издатели были грамотными бизнесменами, «молодыми акулами» дикого российского капитализма. Зачем раскручивать новый брэнд, когда можно использовать готовый? Тот, в создание которого деньги вкладывали другие. Плодами можно попользоваться и «на халяву»... Естественно, что гонорар, предложенный Лебедеву-судье, был мизерным, а вот цена на обе его книги даже чуть большей, чем конкуренты ставили на издания Лебедева-писателя. Нетрудно понять, что маржа, а это для бизнесмена дело святое, получалась предостаточной. Да и выпуск книг «нового Лебедева» был рассчитан точно — через месяц после появления на прилавках последней книги «Лебедева старого». Разумеется, что о разнице между Лебедевыми читателя не оповестили. Продукцию «Страны» смели с прилавков моментально, пришлось далее допечатывать тираж. Подросток-сын книжного обозревателя «Известий», большой знаток жанра, подсказал своему родителю обратить внимание на то, что у писателя Олега Лебедева появился новый герой. Не чекист, а судья. Журналист, узрев в этом некую политическую интригу, стал разбираться, в чем дело, позвонил известному ему Олегу Лебедеву, и неожиданно для себя услышал отборный мат. Но не тот, которым говорят на зоне, а специфический мат золотой молодежи начала семидесятых, использование которого в те годы мнилось проявлением общественного протеста против Морального кодекса строителя коммунизма. Цветисто разукрашенная речь интеллигентнейшего Олега Борисовича Лебедева сводилась к простой мысли: «Украли!» Собственно, мыслью это назвать было нельзя, это был крик тонкой израненной души художника, на чей материальный достаток гнусно покусились нехорошие «тати». Журналист напечатал статью, в коей изложил суть произошедшего, а также объявил, что «настоящий Лебедев» судом пойдет на лже-Олега.

Олег Михайлович Лебедев обнаружил «Известия» у себя на столе, куда газету, заботливо развернув на нужной странице и обведя нужную статью маркером, положила секретарша. Лебедев-судья хорошо владел собой, но тут он растерялся. Нет, виноватым он себя не чувствовал, но то, что его кто-то обманул, «подставил», он понял сразу. Но кто? И в чем? Он — Олег Лебедев. Романы написал он сам. Насколько он помнил авторское право, имя и фамилию запатентовать нельзя. Но в статье фактически говорилось, что он — жулик.

Лебедев-судья позвонил своему издателю и, как мог, сдерживая эмоции, попросил объяснить, что происходит. Сказано ему было следующее: «Это огромная удача! Скандал гарантирует максимальные тиражи новых книг и возможность срочной допечатки уже изданных. Теперь можно говорить и об увеличении вашего гонорара, и о серии интервью с вами в прессе, которые организует и оплатит, естественно, издательство». Олег перебил автора радостного доклада о грядущем финансовом рае, задав вопрос, знали ли сотрудники «Страны» о том, что уже есть писатель-детективист Олег Лебедев? Ответ — «Разумеется, знали, на этом и строился расчет» — Олега поразил и своим цинизмом, и своей разумностью. Он положил трубку, не попрощавшись, что с ним никогда раньше не случалось...


В тот же день, но несколькими часами позже в кабинете Генерального директора издательства «Родина» собрался «кризисный штаб» — сам Генеральный, юрист издательства, пиар-директор, начальник службы безопасности (отставной полковник ФСБ) и Олег Борисович Лебедев, последний в полуразобранном состоянии.

Начальник службы безопасности поведал, что за восемь тысяч долларов, сумма объясняется сложностью и срочностью получения информации, удалось установить, что издательство «Страна» давно планировало акцию по недружественному поглощению «Родины». Поскольку присутствующий здесь Олег Борисович является бесценным алмазом в короне «Страны», то именно по нему и был намечен основной удар. Опасаясь могущества службы безопасности издательства, враги не решились на физические действия против Олега Борисовича, а наняли нескольких «негров», которые под вымышленным именем «Олег Лебедев» и накатали графоманские книжонки. Олег вставил: «Не такие уж графоманские. Сюжеты интересные, достоверные. Язык, конечно, далек от изящной словесности, но кто сегодня ее ценит?» Отставной полковник, несколько привыпучив глаза, страстно заверил, что ценители есть, их сотни тысяч, это читатели уважаемого Олега Борисовича. И попросил Генерального распорядиться, чтобы понесенные расходы — восемь тысяч — были компенсированы, так как он потратился из своих. Генеральный нажал кнопку на клавиатуре офисной системы связи и сообщил главному бухгалтеру не порадовавшую того новость, что службе безопасности надо опять дать денег...

Слово взял директор по пиару. Прежде всего, он принес свои извинения Генеральному за то, что два дня назад решился действовать на свой страх и риск. Ему позвонил старый приятель из «Известий» и сказал, что за четыре тысячи готов в срочном порядке опубликовать статью о лже-Лебедеве. Номер сдавался через час, советоваться было некогда, и пиар-директор дал добро. Он еще раз извиняется за недопустимое превышение полномочий и готов нести расходы самостоятельно, если «коллеги не одобрят его решение». (Услышав сумму, начальник службы безопасности с презрительной ухмылкой взглянул на коллегу-пиарщика.) Юрист издательства, который вообще не мог долго молчать, радостно вставил: «Мы это называем санацией». «Что?!» — переспросил Генеральный. «Санация — это последующее одобрение сделки компетентным лицом, придающее ей законный характер», — радостно отрапортовал юрист. «Так вот, — продолжил пиар-директор, — я решился на этот шаг, так как полагал, что ситуация может быть использована в наших интересах. Конечно, произведения Олега Борисовича в принципе не нуждаются в раскрутке. Однако любой скандал, тем более такой, в котором мы являемся потерпевшими, нам выгоден. И Олегу Борисовичу выгоден, так как при правильном проведении антикризисного пиара, а нам следует признать, что он необходим при сложившихся обстоятельствах, и доброе имя Олега Борисовича, и его уникальный литературный дар, и его легендарная интеллигентность могут быть показаны еще более выпукло, всеми своими гранями. В такой ситуации и общественное позиционирование самого издательства можно укрепить и стабилизировать...» Генеральный, понимая, что речь пиарщика будет продолжаться до тех пор, пока он его не остановит, решил сократить «время в пути» и спросил: «Сколько?» «Ну, понимаете, — несколько замявшись и слегка покраснев («Мальчик!» — подумал полковник), продолжил пиарщик. — Надо разработать концепцию и план антикризисной пиар-кампании. Подобрать нужных людей, разместить публикации в соответствующих изданиях и на телеканалах, что сейчас стало крайне затратным. Кроме того, необходимо собрать достаточно объемный и весьма серьезный компромат на «Родину». (Начальник службы безопасности, неправильно поняв ход мысли пиарщика, аж подпрыгнул от такой наглости — лезть на его поляну и отбивать его хлеб было непозволительным легкомыслием со стороны юноши.) Не обращая внимания на реакцию «старшего товарища», пиарщик продолжил: «...В чем, я надеюсь, нам помогут, а точнее все сделают для нас наши коллеги из службы безопасности, поскольку грех не использовать их уникальный профессионализм в такой ситуации...» (Отставной полковник радостно закивал и, оценив политический такт молодого дарования, даже ему улыбнулся, но, поняв, что совершает ошибку, сделал серьезное лицо, повернулся к Генеральному и, слегка кивнув, заверил: «Постараемся».) «Сколько?!» — рявкнул Генеральный. «Необходимые минимальные затраты, не исключающие некоторого удорожания сметы в последующем, составят, если сильно экономить за счет моих связей, ориентировочно тридцать две тысячи долларов», — закончил пиар-директор и опять легко покраснел. (Начальник службы безопасности уже на выходе, на кончике языка, остановил вырывавшееся наружу восклицание но поводу мамы пиарщика. И в очередной раз восхитился, не без зависти, одаренностью молодого поколения, вступающего в жизнь...)

Генеральный посмотрел на юриста. Поняв, что настала его очередь внести свою лепту в дело защиты «Страны» от агрессии вражеских сил, юрист выразился в том смысле, что, принимая и понимая важность пиар-кампании и превентивных мер по обеспечению физической безопасности уважаемого Олега Борисовича, он тем не менее полагал бы правильным осуществить и ряд юридических, процессуально предусмотренных действий защитительно-наступательного характера. Полагая несвоевременным утомлять присутствующих примерами из судебной практики как отечественной правовой системы, так и прецедентными решениями судов системы англо-саксонского права, он предлагает обратиться в солидную адвокатскую контору, поручив им разработку стратегии юридической борьбы с использованием всех доступных правовых механизмов охраны интеллектуальной собственности. Тем более, что несколько недавних решений правительства обязывают все государственные органы осуществлять комплексные мероприятия по борьбе с интеллектуальным пиратством. Кроме того, международные обязательства Российской Федерации, присоединившейся к Бернской и Парижской конвенциям по защите интеллектуальной... «Сколько?» — обреченно-устало перебил его Генеральный. (Начальник службы безопасности с нескрываемым интересом разглядывал коллегу-юриста. Он знал, что при зарплате в тысячу сто долларов «откат» от дружественной адвокатской конторы в размере тридцати процентов выговоренного для них гонорара составляет для юриста издательства весьма серьезный бонус. Тем более, что за умолчание об этом подпольном бизнесе за счет родной «Страны» сам полковник получал треть от левого дохода юриста. Так что здесь он был лицом вполне заинтересованным. «Надо и с пиарщиком поработать, — подумал служивый, — парень-то, видать, толковый, а я его недооценивал».) «Итого?» — еще более устало переформулировал свой вопрос Генеральный. «Насколько я осведомлен в сегодняшних расценках на рынке адвокатских услуг, — совершенно не растерявшись оттого, что его перебили, продолжил юрист, — такой подрядный заказ будет оцениваться в размере пятидесяти тысяч долларов США». «Подтверждаю!» — еще не успев вычислить размер своей доли, встрял полковник. Потом посчитал — тридцать процентов от пятидесяти тысяч — пятнадцатьтысяч, значит, ему причитается пять. «Вот если б каждое мое слово стоило, как это "подтверждаю"...» — молча вздохнул начальник службы безопасности.

Генеральный поймал себя на мысли, что уже несколько минут думает только об одном — если они все такое воронье, то получается, что он — падаль? Ладно, пятьсот процентов прибыли, которые он уже в течение многих лет делал на Лебедеве, позволяли ему безболезненно дать сейчас возможность этим шакалам, нет, все-таки воронью, заработать на его, как они решили, полном идиотизме. «Не тот хитрый, кого хитрым считают!» — вспомнил он малоизвестный афоризм Имануила Левина, который в конце восьмидесятых доверил никому не известному выпускнику журфака, создавшему один из первых издательских кооперативов, свою новую рукопись. Генеральный всегда был человеком справедливым и благодарным, — первого своего автора он ни разу, ни в чем не надул. Ну а здесь он свое вернет, и с лихвой, лишь бы быстрее Лебедев новый детектив написал.

Лебедев в течение всего разговора молчал. Несколько вещей он осознал окончательно. Россия — страна с непригодным климатом для интеллигенции. Второе — надо написать криминальную повесть об издательском бизнесе. «Аэропорт», «Отель» и «Колеса» Хейли померкнут рядом с «Издательством» Лебедева. И третье — если сложить все те суммы, которые только что озвучили в его присутствии, то это многократно превысит его гонорар за очередной детектив. Судя по тому, как Генеральный легко согласился на такие колоссальные расходы, зарабатывает он на нем, на его литературном таланте многократно больше, чем Олег мог себе вообразить. «Ну и черт с ним! Мне хватает — и ладно!» — успокоил себя Олег, вернувшись к первой мысли о неподходящем климате...


Олег Михайлович Лебедев вернулся из суда домой настолько мрачным, что даже жена, обычно никогда не спрашивавшая мужа о служебных делах, зная, как он этого не любит, тут не выдержала и поинтересовалась, что случилось? Олег, тоже вопреки своим привычкам, посадил ее напротив и рассказал, что произошло. Как его использовали, скрыв наличие автора-близнеца, литературного омонима, как по нему проехались в газете, выставив на весь свет мошенником, как, оказывается, издательство «Родина», заверявшее, что опубликовать его романы для них великая честь и праздник души, на самом деле примитивно наварило на нем большие деньги... Жена отреагировала абсолютно спокойно. Все-таки адвокатская школа, а она была адвокатом уже в третьем поколении, давала себя знать. Суть правовой позиции адвоката-цивилиста, специалиста по гражданским делам, сводилась к простой логике. Ты — это ты и имя твое. Знать о наличии другого Олега Лебедева ты не обязан. Книги ты писал сам, доказательств тому несть числа, так что любые обвинения в этой части абсолютно бесперспективны. Гонорары получены полностью вбелую. Здесь тоже все чисто. Закон о статусе судей разрешает действующему судье заниматься научной, преподавательской и творческой деятельностью. И здесь не подкопаться. «Ну а то, что «Родина» говорит одно, а делает другое, — это обычная ситуация», — с улыбкой завершила свой психотерапевтически-юридический анализ жена. А потом совершенно серьезно добавила: «Попроси, чтобы тебе нашли телефон того Лебедева, позвони ему и объяснись».


Уже многие годы Олег Лебедев писал «по графику». Что бы ни случилось, какое бы ни было настроение, время с одиннадцати утра и до двух часов дня он проводил за компьютером. Вторая часть рабочего дня была необязательной, — если было что писать, было настроение, Олег садился к компьютеру в пять и вставал, когда, по его же собственному выражению, «исписывался в ноль». Это могло быть и через час, и заполночь. Но в три часа — то ли ночи, то ли утра — он ложился спать при любых обстоятельствах. В этом Олег следовал наставлениям отца. «Свободная профессия не подразумевает свободу безделья и расхлябанность. Свободная профессия — это свобода самому определять график своей работы, но не более того», — услышал Олег в приветственном слове отца, с которым тот обратился к вновь набранным студентам Литературного института. Говорил ли отец для него, или повторял это каждый год, приветствуя «молодую гвардию литературного фронта», Олег не знал, но почему-то именно эти слова запомнил.

В тот день, назавтра после совещания в издательстве, Олег, как и положено, в одиннадцать сел к компьютеру, но работать не смог. Ну никак! Впервые за все годы. Башня из слоновой кости, в которой, оказывается, он прожил всю жизнь, дала трещину. Кругом обман! Деньги, деньги, деньги! Еще не хватает, чтобы ему предложили продать свои имя и фамилию!.. Или купить. У автора-однофамильца... Или коллективного автора, укравшего его брэнд. Впрочем, это проблемы издательства. С другой стороны, а кому он — настоящий Олег Лебедев нужен, если сейчас рынок завалят подделками с его именем? Два романа за месяц — неслабое свидетельство «скорописи» конкурента...

Ровно в полдень, одновременно с боем часов, зазвонил телефон.

— Здравствуйте, можно попросить Олега Борисовича Лебедева?

— Слушаю вас.

— Здравствуйте еще раз. Меня зовут Лебедев Олег Михайлович.

— Так вы существуете? Здравствуйте.

— То есть?! Что значит — существую? Вы имеете в виду, что я пока еще жив?

— Нет, извините, конечно нет. Просто я думал, что второго Олега Лебедева нет, что это вымышленное имя, что мою фамилию использует кто-то другой. Или другие.

— Нет, я действительно Лебедев Олег Михайлович. Причем с момента рождения.

— На что вы намекаете?

— Намекаю? Ни на что. Почему намекаю? Я просто говорю, что я действительно Олег Михайлович Лебедев.

— Ну и что вы хотите мне сказать?

— Вы читали вчера статью в «Известиях»? Если, конечно, не вы ее писали!

— Разумеется, нет.

— «Нет» — не читали или «нет» — не писали?

— Не писал. Вы меня как будто допрашиваете? Вы вообще кто? — начал злиться Лебедев-писатель.

— Я вообще Лебедев, как уже успел вам доложить. И герой того пасквиля в газете, который, как я сильно подозреваю, появился не без вашего в том участия! — достаточно нервно ответил Лебедев-два.

— Нет, я имел в виду, кто вы по профессии, ну не писатель же? И честное слово, к статье я никакого отношения не имею, — примирительно заверил Лебедев-один.

— Что значит — «не писатель»?! — всерьез возмутился звонивший, поскольку услышал недвусмысленный намек на свой непрофессионализм. — Это не вам судить, а читателям, которые раскупают мои книги еще на пути к прилавку!

— Благодаря моему имени на обложке, — съехидничал Лебедев-писатель. — Ладно, оставим это. Удовлетворите мое человеческое любопытство — кто вы по профессии?

— Судья. А что, это не дает мне права заниматься творчеством? — не мог успокоиться Лебедев-два.

— Да нет! Занимайтесь на здоровье. Но согласитесь, ситуация какая-то глупая.

— Вот это — правда, — враз успокоился Лебедев-судья. — Собственно, в этой связи я вам и звоню. Честно говоря, чувствую себя как-то неловко, хотя, ну ей-богу, ни в чем не виноват. Давайте-ка мы с вами встретимся и попьем кофейку. Хоть посмотреть друг на друга. Близнецы как-никак.

— Литературные, — хмыкнул Лебедев-писатель. — А вы, кажется, нормальный...

— И вам того же, — расхохотался младший близнец.


Генеральный, что называется, мерил шагами кабинет, дожидаясь, когда срочно вызванный Олег Борисович Лебедев, за которым даже специально послали машину, наконец приедет. Начиналась война, и действовать надо было быстро. За сутки начальник службы безопасности договорился в прокуратуре города, что за жалкие десять тысяч те возбудят уголовное дело и, арестовав нераспроданную часть тиража книг Лебедева-самозванца, хотя бы приостановят уничтожение брэнда, приносившего «Стране» миллион долларов в год чистыми. Ну а дальше... Дальше «Родина» прибежит договариваться... «Договоримся, — подумал Генеральный, — запрошу полтора «лимона», и на одном — договоримся...»

В кабинет вошел Лебедев.

Генеральный поведал Лебедеву, что служба безопасности установила отсутствие в природе второго Олега Лебедева, занимающегося написанием детективов. Это — факт номер один. Факт номер два — выставлены «блоки» в отношении любых попыток криминального давления на Олега Борисовича со стороны «Родины». Факт номер три — прокуратура готова возбудить уголовное дело, но для этого нужен формальный повод — заявление потерпевшего. Вот, собственно, зачем его срочно и вызвали.

Лебедев выслушал Генерального молча, слегка улыбаясь, и задал совсем не приличествующий ситуации вопрос:

— А сколько мне будет причитаться от сэкономленной для вас суммы?

— Не понял, Олег Борисович. Вы что имеете в виду?

— Послушайте, как я усвоил во время вчерашнего совещания, вы собираетесь начать войну за мое доброе имя и, разумеется, за ваши доходы...

— В первую очередь — за ваше имя...

— Ну разумеется, разумеется. Кто бы усомнился. Так вот, я также усвоил, что затраты на эту войну составят кругленькую сумму. Я спрашиваю, сколько мне будет причитаться, если я вам эту сумму сэкономлю?

— Вы собираетесь от нас уйти?! — чуть ли не возопил Генеральный. — Может, это ваши романы и вы переходите на сторону «Родины»?! Просто придумали нового героя и...

— Вы — гений! Даже мне, детективщику, такая мысль в голову не пришла. О моральной стороне идеи я, разумеется, даже не заикаюсь. Нет, смысл в другом. Я остаюсь, продолжаю писать, но тему закрою самостоятельно. Вы — сэкономите деньги и часть заплатите мне. Ну могу я себе позволить хоть раз в жизни заработать не литературным трудом?

— Закажете конкурента?

— Вот за что я вас действительно ценю, так это за тонкое чувство юмора. — Лебедев искренне улыбнулся. — Пока секрет. Ваш любимый вопрос: «Сколько?»

— Половину.

— Милый мой, зная вас, и это не упрек, а просто констатация факта, я не могу на это согласиться.

— Почему?! — скорее вскрикнул, чем спросил Генеральный.

— Потому что, когда тема будет закрыта, вы скажете, что планировавшийся вами бюджет составлял, ну, скажем, десять тысяч и, соответственно, вы готовы отдать мне пять.

— Зря вы так. С вами я не жульничал никогда. Хотя это и бизнес... С точки зрения любого другого, ваши аргументы, вернее, применительно к любому другому, ваши аргументы более чем разумны. Но как хотите. Пятьдесят тысяч вас устроят?

— Пятьдесят тысяч — чего? Давайте уточним, — Лебедев улыбнулся. Впервые в жизни финансовый разговор он вел с позиции сильной стороны, а не просителя.

— Ах, Олег Борисович, Олег Борисович! Язвить изволите... Долларов.

— Договорились.

— Так что вы собираетесь делать?

— А вот об этом — потом. Кстати, Олег Лебедев номер два существует. Вас, как бы это сказать, дезинформировали. За ваш же счет.

— Не волнуйтесь, уж с этим я разберусь. — И Генеральный нехорошо улыбнулся.


Сначала оба Лебедевых долго и с нескрываемым любопытством разглядывали друг друга. Понравились. Потом обменялись историями о своем прошлом и о том, почему каждый из них стал писать детективы. Посмеялись над сложившейся ситуацией, и Лебедев-один заверил Лебедева-два, что зла на того не держит, хотя и обидно, что судья никогда его книг не читал. Но уважает нежелание профессионала читать писанное непрофессионалами о его собственной работе. Опять посмеялись.

— Ну и что делать будем? — продолжая улыбаться, спросил судья.

— А какая у вас зарплата?

— А что?

«Скажите, Рабинович, а это правда, что все евреи отвечают на вопрос вопросом? — А что? — ответил Рабинович». Вы, Олег Михайлович, часом, не Рабинович?

— Ну, во-первых, Олег Борисович, мы уже признали тот прискорбный для нас обоих факт, что я таки Лебедев, как бы сказал ваш Рабинович. Во-вторых, будь я Рабиновичем, я бы точно не смог стать судьей в советские времена. Может, вы мне предлагаете взять литературный псевдоним — Олег Рабинович? Я ничего против евреев не имею, более того, антисемитов на дух не переношу, но по сегодняшним временам это будет выглядеть как примазывание...

— Стоп, стоп, стоп. Первое, я никак не антисемит. Более того, поскольку мама моя была еврейкой, то по законам иудаизма я и сам еврей. А по православным традициям — я есмь православный. Так сколько?

— Что — сколько?

— Сколько вы получаете?

— Спрашивать, зачем вам эта информация, я так понимаю, нельзя?

— Не-а!

— Со всеми категорийными, выслужными и прочая — порядка тридцати пяти тысяч в месяц.

— То есть около тысячи двухсот долларов, — подытожил писатель.

— Да, так, наверное.

— Я могу предложить вам пятьдесят тысяч долларов. Сразу. Наличными. И вы больше не пишете детективы. Как?

— Обижаете, Олег Борисович...

— Больше не могу...

— Я не в этом смысле. Во-первых, я пишу не из-за денег, во-вторых, гонорары судейский статус получать позволяет, а вот «отступные» — нет. Да и не в этом дело. Согласитесь, что в вашем предложении есть что-то унизительное.

— Отнюдь, дорогой Олег Михайлович! Отнюдь! Если бы я не признавал в вас писательского таланта, не видел реального конкурента, я бы предлагать вам денег не стал. А это — уже признание.

— А вы что, уже успели прочесть?

— Пролистал. И читательский спрос — реальный измеритель...

— Так вы же говорили, что это из-за вашего имени на обложке? — хохотнул судья.

— А вы злопамятны, батенька, — несколько смутился писатель.

— Бог с вами! Я просто злой, и память у меня хорошая!

Оба засмеялись. Наступила неловкая пауза. Посерьезневший судья сказал:

— Значит, сделаем так. Ваше предложение я не принимаю. Встретимся здесь же через два дня. Нет, в понедельник. За это время вы читаете мои книги, я — ваши. Все не успею, но две-три прочту. Возможно, у меня будет одно предложение.

Лебедев-писатель понял, что имеет в виду Лебедев-судья. Поскольку он писатель и пишет ради денег, судья собирается предложить ему работать «негром» — писать в стиле судьи, используя его персонажи, а книги будут издаваться под именем «нового Лебедева». Он очень расстроился — вроде такой милый человек, а мыслит категориями дельца. Обидно. И как он может работать судьей, настолько плохо разбираясь в людях? Ведь ясно же, что для него, Олега Лебедева, одного из самых популярных писателей современной России, такое предложение будет абсолютно неприемлемым.


Лебедеву-писателю понравились книги Лебедева-судьи. Конечно, с точки зрения правильности построения фразы, точного подбора синонимов, владения аллегориями и метафорами автор не блистал. Но с другой стороны, сочность и реалистичность образов, бесспорная оригинальность и жизненность сюжетов, непредсказуемость поворотов действия не могли оставить равнодушным. Беря в руки первую книгу, Лебедев-писатель ожидал встретить в тексте массу канцеляризмов, дидактику и морализирование, но... Это оказался тот случай, когда приятно было обмануться. Нет, конечно, хотелось бы, чтобы конкурент предстал ничтожным и смешным. Но с другой стороны, он, работавший в детективном жанре многие годы, почти обрадовался, что и его еще можно чем-то зацепить, что ему было... интересно читать!

Лебедев-судья, читая книги профессионального писателя, все время ловил себя на мысли, что он тоже хочет уметь так... повествовать. Речь автора текла спокойно, естественно, без напряга. Слова словно журчали, а сюжетные повороты заставляли удивляться изобретательности автора и его тонкому пониманию людской психологии. Правда, мелкие юридические ошибки, неверная порою терминология коробили Лебедева-судью. Да и с точки зрения криминальных технологий, то есть того, как на самом деле совершаются преступления, писатель Лебедев явно специалистом не был. Присутствовала некая схематичность, заданность поведения преступников. Хотя такую степень непрофессионализма он готов был простить.


Встреча в понедельник состоялась в точно назначенное время. Оба с удивлением выслушали комплименты в свой адрес и без всякого раздражения согласились со справедливостью замечаний. После чего Лебедев-судья сделал Лебедеву-писателю предложение, от которого «нельзя было отказаться». Правда, старший Лебедев высказал весьма серьезные сомнения в возможности его реализации, но согласился, что буде оно состоится, это станет беспрецедентным и, безусловно, оригинальным способом разрешения всех проблем. Чокнулись полупустыми чашечками кофе за здоровье друг друга и разошлись.


Олег Михайлович Лебедев никогда не использовал свое служебное положение в личных целях. Во-первых, считал это недопустимым в принципе. Во-вторых, понимал, как его «друзья» ждут не дождутся, чтобы он подставился... Но тут случай был особый. Он попросил соединить его с начальником УФСБ по Москве и Московской области генералом Цаплиным. Не был уверен, что генерал станет с ним разговаривать, и потому приятно удивился, когда тот сразу взял трубку. Генерал, выслушав просьбу, хмыкнул и сказал: «Сделаем. Для вас — сделаем!»


Начальник службы безопасности издательства «Страна», отставной полковник ФСБ, чувствовал себя в родных пенатах, в приемной генерала Цаплина, совсем не дома. Конечно, бывших комитетчиков не бывает, но с другой стороны... В кабинете Цаплина он провел не больше пяти минут и вышел оттуда, вытирая о брюки вспотевшие ладони, с чувством облегчения. Это задание он выполнит легко и почти охотно.


Когда секретарша по хай-кому сообщила Генеральному, что звонит Олег Михайлович Лебедев, он, сказав «Соединяй!», выругался про себя: «Дура! Запомнить имя основного автора не может!»

— Здравствуйте, Олег Борисович! Здравствуйте, дорогой!

— Здравствуйте, но только я — Олег Михайлович! Хотел бы с вами встретиться. Завтра после восемнадцати.


Генеральный директор слушал Лебедева-судью молча. Предложение выглядело более чем привлекательно. «Не было бы счастья, да несчастье помогло», — все время вертелось в голове Генерального, ну просто как навязчивая строчка какой-то эстрадной песенки. Такое частенько случалось, но только не с поговорками... Единственное, с чем не хотелось соглашаться, так это с размером гонорара. Все-таки в три раза больше, чем он привык платить Лебедеву-писателю. Попытка сослаться на экономическую нерентабельность издания книг при таком авторском гонораре не только не возымела результата, но и заставила Генерального задуматься, откуда у судьи такая точная информация. Значит, в издательстве есть утечка, причем на самом высоком уровне. А судья, видя, какой эффект произвела его осведомленность в цифрах, в применявшихся издательством способах «оптимизации налогов», в размерах нелегальных, скрываемых от авторов, допечаток тиража, подумал, что Цаплин — молодец, что Комитет еще кое-что может...

Генеральный принял предложение Лебедева-судьи. На всякий случай, сев в машину, он набрал номер Лебедева-писателя и удостоверился, что с тем идея действительно согласована и он ее поддерживает.


Издательство «Страна» стало обладателем уникального нового брэнда. Другие издательства обзавидовались. Более того, скорость выхода книг под новым именем весьма заметно опережала прежнюю. Читателям не приходилось подолгу ждать новый детектив после прочтения очередного. Ну а то, что их качество выгодно отличалось от поделок «негров», выходивших под раскрученными именами других детективщиков, признавалось и критиками, и аудиторией. Пиар-директор издательства сильно поумнел и поскромнел после воспитательной беседы, проведенной с ним Генеральным, и штрафа в десять тысяч долларов, выплаченного им безропотно. (Начальник службы безопасности, не будучи с ним в доле, не был связан никакими ограничениями, выполняя поручение растолковать юноше, в чем тот не прав и какие последствия могут наступить...) Получив задание раскрутить новый брэнд, он сделал это с легкостью и элегантностью, действительно достойными восхищения. При этом бюджет проведенной пиар-кампании составил «ноль», если, конечно, не считать зарплаты самого пиар-директора и времени Генерального, затраченного на множество интервью печатным и электронным СМИ.

Звучное имя — «Братья Лебедевы» не только красовалось на новых детективах, издаваемых «Страной», но и на переизданных старых, где мелким шрифтом дополнительно сообщалось, что «рукопись переработана авторами при подготовке к переизданию».


Как договорились два Олега Лебедева делить гонорары, как они работали над детективами, почему «Родина» даже не «вякнула» по поводу потери «своего» Лебедева, — никто долго не знал. (Кроме жены-адвоката, которая доходчиво объяснила хозяевам «Родины» их безрадужные перспективы.) Только пару лет спустя, вроде благодаря прослушке телефонных разговоров «братьев», начальник службы безопасности доложил Генеральному, что оба пишут свои детективы самостоятельно, а потом друг друга редактируют — один исправляет язык судьи, а второй — юридические огрехи мастера словесности. Хотя, может, отставной полковник и соврал...


Да, чуть не забыл! Лебедеву-писателю очень понравилось вести деловые переговоры. Да и идею заработать хоть раз в жизни не литературным трудом отбрасывать не хотелось. Он не только получил обещанные ему Генеральным пятьдесят тысяч долларов за мирное урегулирование всех проблем, но даже удвоил эту сумму. Правда, Генеральный, с учетом результата миротворческих усилий автора-пацифиста, особо и не сопротивлялся, понимая, что его прибыль... Ну вы поняли? И Лебедев-писатель с удовольствием вручил половину Лебедеву-судье. А тот — взял. Это же были не «отступные», а «премиальные»... Можно сказать, за творческий подход к разрешению конфликта. А коли «творческий», то это Закону о статусе судей не противоречит. По крайней мере, жена-адвокат в этом не сомневалась...



Гуси-Голуби


Обычная деревня в Подмосковье с не менее обычным названием Березники встретила москвичей, ринувшихся строить загородные дома, спокойно. Кто уже окончательно спился и приезжих рассматривал исключительно с точки зрения возможности одолжить безвозвратно на бутылек, кто, еще как-то уважая себя и мня мужиком рукастым, занадеялся на халтуру. Бабы же, помимо традиционного удовольствия посудачить о новых соседях, стали задумываться мечтательно о корове, о том, как они будут с бидоном по утрам обходить дачников и наконец увидят живые деньги, которых в совхозе не платили уже несколько лет. Правда, и работали они в совхозе не больше, чем им платили. Хотя, с другой стороны, те из них, кому было лет по сорок, а старше почитались в деревне уже старухами, помнили еще времена, когда работали они столько же, но зарплату, хоть и копеечную, получали.

Короче говоря, встретили первых застройщиков с интересом и скорее приветливо, чем враждебно.

Прошло несколько лет. Миновала волна первой не осознанной пока еще зависти, новые и старые жители Березников попритерпелись друг к другу. Коров, разумеется, никто не завел. На бутылек давать деньги «невозвращенцам» перестали. Что же до халтуры, то строить звали молдаван да украинцев (армяне долго не продержались), а своих мужиков привлекали лишь по мелочевке, да и то больше для поддержания добрососедских отношений, а не по серьезной надобности.

Некоторые из местных уроженцев стали продавать свои дома. Вернее, дома своих родителей и дедов, поскольку сами они жили в Москве, деревню не любили: не для того из нее с трудом сбегали, чтобы возвращаться. Куда как разумнее казалось продать участок да то, что осталось от дома, и купить машину. Лучше подержанную иномарку, чтоб возвысить себя в собственных глазах до нового русского. Только кто из них ведал, что такие машины на их родине обычно свозят на автомобильные кладбища, а не обменивают на загородные угодья. Но как бы там ни было, теперь уже не только помимо старых, но и вместо них в деревне обосновались новые жители. Горожане.

Этот мужик — богатырского телосложения, сановитый и явно сильно уверенный в себе, не сразу привлек внимание березниковцев. Ну действительно, чего там особенного: приехал на служебной «Волге», а остальные-то — на иномарках. Прикида особенного не показал. Водку пил обычную, как все, — не больно дешевую, но и не «Смирнова». Два молодых мужика, что рядом с ним крутились, были разномастными — один блондин, а другой брюнет. Потому за сыновей их не держали, да и сами они с «большим мужиком» вели себя не по-сыновьи вежливо. Но и на бандитских шестерок не походили, хотя и были явно прилично накачаны. Распальцовки им, что ли, не хватало, либо тужурок кожаных. Ну, словом, что-то не стыковалось.

Через участок от «большого мужика» купил себе дачку местный участковый. Вернее, местным участковым он стал, когда дачку купил. А до того в районе в паспортном столе сидел. По роду службы, а также по повелению жены его Вальки пришел он как-то к «большому мужику», когда тот на стройку подъехал, и стал знакомиться. Хотел спросить, мол, кто, откуда, будете зимой жить или только летом на выходные наезжать. Но главное, для Вальки, по крайней мере, — кто?

Зашел, подошел, представился. Тут смотрит, два брата-небрата, оказывается, за спиной его стоят. И как-то не так стоят, не отдыхают. Да кто, в конце-то концов, здесь хозяин?! В деревне Березники — кто хозяин?! Не он ли, не участковый?! Будут тут еще всякие за спиной у него стоять. Мать их так! Представился: «Капитан милиции, участковый Сидорук». И добавил, чуть дружелюбнее: «Петр Николаевич».

Братья-небратья расслабились. Но опять как-то не так. Не испуганно как-то. Будто просто успокоились.

«Большой мужик» хитро хмыкнул и велел: «Погоди. Тут постой». Повернулся и пошел к своей машине. Потом остановился и сказал одному из своих «несыновей»: «Пиджак принеси». Сидорук внутренне озлобился: «Чего это ты мне тыкаешь?» Подумал. «Ладно, постой тут, так постой тут. Но я ведь только пришел, вот когда уходить буду, ты меня на «вы» величать станешь. Придурок жирный. Боров надутый. Наворовал себе бабок на дачу и думаешь, я тебе еще честь отдавать стану. Рожа бандитская. Я, как эти два холуя, жопу тебе лизать не нанимался. Пидер».

Пока он так себе неспешно и спокойно размышлял, предаваясь мечтаниям о скором отмщении за оскорбительное тыканье, пиджак принесли, «боров» вынул из него удостоверение и протянул Сидоруку. Тот лениво выставил руку вперед и чуть как бы свысока сказал: «Ну давай сюда». «Большой мужик» удостоверение не отдал, раскрыл его и тихо, с угрозой, произнес: «Тыкать-то не спеши». Сказал, как приказал. Сидорук взглянул на раскрытое удостоверение, готовясь уже произнести хотя бы часть той речи, что неотступно крутилась у него в голове, и замер с открытым ртом. Буквально открытым. Некое мычание выдавилось из него само по себе, и наступила тишина. «Большой мужик» стоял улыбаясь. В удостоверении значилось, что он — Сорокин Леонид Ильич. Заместитель Генерального прокурора РФ. Государственный советник юстиции первого класса. По-общеармейски — генерал-полковник.

Остальное Сидорук знал сам. Знал, что Сорокин курировал в прокуратуре милицию и следствие, сам раньше, давно, был милицейским полковником. Знал, что удара Сорокина ни один уголовник выдержать не мог. В милиции много лет ходили слухи, что любой, даже самый авторитетный авторитет при допросе Сорокиным «кололся до ж...». Знали, правда, и то, что тот человек слова и зазря людей не бьет. Сидорук много слышал про Сорокина, но сейчас в его памяти всплывали лишь рассказы о том, когда и за что Сорокин может вмазать, как сильно он бьет и куда бить любит больше всего. Сидорук мучительно вспоминал — в живот или в морду. Так и не вспомнив, прикинул — оперативник опытный, бить будет в живот, чтобы следов не осталось. Сообразив это, руки сложил, как футболист при штрафном.

Сорокин с явным интересом наблюдал метаморфозы лица Сидорука. Потом добродушно рассмеялся, хлопнул его по плечу и сказал: «Да все нормально. Расслабься».

Так деревня узнала, кто в ней «основной». И хотя Сорокин был замом Генерального прокурора, в деревне за глаза величали его «Генеральный».

Прошло еще два года. Соседство с прокурорской шишкой для березниковцев оказалось весьма полезным. Местные власти, старясь выслужиться, безо всякой на то просьбы Сорокина отсыпали щебенкой дорогу, что вела к деревне через лес и поле от основного шоссе. Починили мост через овраг. Не все, но через один фонари на улицах Березников осчастливили лампами и даже включали их в вечернее время. Но особой суматохи вокруг прокурорского генерала не наблюдалось. Ни кавалькад машин с мигалками, ни поста милицейской охраны, ни других примет государственного отдыха государственных же деятелей.

Местный учитель истории, который до перестройки слыл главным диссидентом и даже периодически имел неприятности с райкомом партии, теперь заделался основным коммунистом, ругая гайдаро-чубайсовскую клику и ренегата Ельцина. Аналитический, по его собственному мнению, склад ума заставлял историка во всем видеть скрытый смысл и давать всему политическое объяснение. Разумеется, скромный дом Сорокина и такое же поведение было объяснено быстро и достаточно элегантно. Конечно, Сорокин берет взятки. Это не вопрос. Но он — умный. И потому, дабы взятки эти скрыть, он и построил дом в два этажа, но без всяких там «джакузь», чтобы все видели, что живет он скромно и глаз людских не боится. Словом, не Корейко. За парусиновыми штанами не прячется. А на самом деле, продолжал свои разъяснения соседям учитель истории, где-нибудь в Барвихе или на Николиной Горе стоит у Сорокина настоящая дача — шикарная и огромная, как и положено высшим госчиновникам иметь на ворованные деньги. Объяснение казалось разумным, но трогало всех достаточно мало, поскольку сам Сорокин приезжал редко, что вроде бы лишний раз подтверждало правоту учителя, но вел себя тихо, гостей не принимал, с соседями был приветлив без заискивания и улыбчив. Забавляло всех то, что больше всего генерал-прокурор любил заглядывать к жившей напротив паре — врачу-гинекологу и его жене, всю жизнь проработавшей секретарем в суде. Не стыковалось как-то, что бывший «опер» явно привечает секретаршу, человека профессии маловыразительной, что он, большой русский мужик, любит общаться с еврейской парой, причем явно не стыдившейся и не скрывавшей своей, с точки зрения березниковцев, врожденной беды. Но поскольку Сеню с Розой в деревне любили, то часть этой любви, но уже в виде терпимости к высокому положению «Генерального», перешла и на самого Сорокина.

Красивая и вполне современная версия учителя истории рухнула в одночасье, когда Сорокин завез на дачу голубей. Дом для отвода глаз построить можно, но голубей держат там, где живут. Там, где душой ты отдыхаешь. Можно любить одну женщину, а жить с другой. Но нельзя любить голубей, а ездить на Канары или Николину Гору. Это березниковцам было ясно. Учитель истории пару дней посопротивлялся, настаивая, что голубятня, мол, это тоже для отвода глаз, но, увидев, как Сорокин по-мальчишески голубей гоняет, как счастьем светится его лицо, согласился, что где-то его собственная версия хромает. И даже высказал предположение, что, видно, «антинародный режим Ельцина» настолько не заинтересован в борьбе с преступностью, что и прокурорским чинам зарплату платит мизерную.

Сорокин был человек закрытый. Во-первых, много знал. И давно. Во-вторых, он, в прошлом прожженный оперативник, а теперь чиновник высокого ранга, хорошо понимал, что лишнее слово — это не лишний кусочек золота, а лишняя опасность по жизни, которая когда-то где-то, но лягнет тебя. Только с Розой и Сеней — соседями напротив, он иногда позволял себе чуть-чуть пооткровенничать. Евреев он вообще не боялся, поскольку твердо знал, что они сами люди пугливые и никогда ничего сознательно не сделают, чтобы нажить себе врага. С ними, кроме того, всегда было интересно, поскольку по любому поводу они начинали спорить. А с этими было хорошо еще и потому, что они искренне восхищались его простотой и доступностью, а ему очень нравилась роль доброго сильного старшего брата. Роза при этом была язвительна и остроумна, совершенно не заискивала перед Леонидом Ильичом и, разумеется, не пропускала случая проехаться по поводу столь доперестроечного имени-отчества. Сорокин охотно похохатывал над ее репризами о его светлом будущем в случае возврата коммунистов, про себя отмечая, что Мюллер был прав — сыщики нужны при любом режиме. Как бы их ни величали по имени-отчеству. В худшем случае, можно вернуться на «оперативку». Туда его всегда возьмут.

Однажды на каком-то совещании по борьбе с экстремизмом, где обсуждалось очередное выступление баркашовцев и пассивность местного начальника УВД, неожиданно Сорокин, который не курировал это направление и потому обычно тихо дремал с открытыми глазами, вдруг вызверился, попросил слова и выступил в свойственной ему манере — резко, четко и с конкретными предложениями кадрового характера. Начальника УВД сняли с работы, губернатор края потом поднял скандал, Министр внутренних дел на Сорокина обиделся за наезд на его кадры, а некоторые сослуживцы стали посматривать на Сорокина косо — чего это он за евреев заступается. Сорокин пару недель на себя злился и к Сене с Розой не заходил, поскольку именно они были косвенной причиной столь необычного для него поведения. Просто во время того совещания он зримо представил себе, как эти недоучки-пэтэушники громят дачу его соседей, а вечно неунывающая Роза пытается загородить своим не в меру большим телом любимого Сенечку. И вообще, ему везло — он встречал хороших и умных евреев, хотя и привык с самого детства полагать, что таковых не бывает. Ну за очень редким исключением. Не любил он евреев тех, что записывали себя русскими. За трусость не любил. За предательство. Виноват — отвечай. Еврей — так и скажи. После относительно близкого знакомства с Розой и Сеней что-то изменилось в его представлениях о добре и зле, стало непривычным, и это его раздражало.

Когда злость на самого себя прошла и соседи-евреи были прощены, Сорокин почувствовал какую-то вину перед ними. За что на них-то злился? Тут ему как раз с родины привезли вяленой рыбы, и он в субботу к обеду пошел к ним. Сеня обрадовался гостю, побежал к холодильнику за пивом, а Роза принялась потчевать гостя накопившимися за две недели анекдотами. Сорокин всегда удивлялся ее подбору анекдотов: то тонких и ему не всегда понятных, то сальных, почти казарменных. Ну а то, как Роза материлась, — просто вызывало у него чувство уважения и иногда зависти.

Сорокин решил искупить свою вину. А как? Захотелось сделать что-нибудь такое, что для других делать бы не стал. Пооткровенничать. Не о работе, разумеется, — об одном говорить было нельзя, о другом, мягко говоря, и не хотелось. А вот о том, что любил, что оставалось его личным, только его, чего ни дочь, ни жена в разумение взять не могли, — об этом хотелось поговорить. И Сорокин рассказал, что с самого детства мечтал завести голубятню, но родители не разрешали. А у соседского мальчишки была. А у него — нет. А потом многие годы, когда он сам решал свою судьбу, да и не только свою, было нельзя — начальник. И его начальники могли посчитать голубей мальчишеством и дать по башке. Но по башке ему всегда было за что получать, и обзаводиться лишним поводом казалось не резон. А вот теперь он наконец добился того положения, что может держать голубей, и плевал он на всех. Ну не станут же Генеральный прокурор или Президент его за голубей отчитывать? Хотя на Генерального, по большому счету, ему плевать. Генеральный в политику играет, компроматы копит, а он — Главный Сыщик Страны. Можно и голубей погонять.

Сеня слушал с интересом, поддакивая и кивая головой, а Роза ехидно улыбалась, помалкивала, а в конце выдала: «Так что ж, Ильич, получается, что вы всю жизнь людей в тюрьму сажали для того, чтоб к пятидесяти пяти заработать право голубей на шест сажать? Надо было в адвокаты идти — гоняли бы себе голубей с института и до пенсии».

Сорокин привык к Розиным подначкам, но тут его задело. Он — о самом сокровенном, а она издевается. Но Роза так искренне сама смеялась, что обида тут же прошла, а ее колышущаяся грудь шестого размера, всегда вызывавшая его восхищение, и вовсе отвлекла от грустных мыслей о стольких годах самоограничений... Тем более, что самоограничения эти, если по-честному, голубями и ограничивались.

Алевтина, жена Сорокина, на даче появилась всего раза три-четыре. Отметилась, обозначила, что Сорокин занят и нечего к нему подъезжать другим бабам, и успокоилась. Сбежав из родной деревни в восемнадцать лет, она вовсе не хотела завершать свой жизненный круг опять в сельской скукоте. Потрудившись недолго отделочницей, она в девятнадцать вышла за Сорокина и с тех пор работала его женой. Любви особой за двадцать семь лет совместной жизни не осталось, но появилась привычка, забота и что-то еще, чего словами не определишь. Как-то дочь спросила Алевтину: «А что для тебя отец?» «Папой» она Сорокина не называла никогда. Алевтина, подумав недолго, ответила: «А он как третья рука. В жизни помогает, заботы требует. Привыкла так, будто и родилась уже с ним вместе». А про себя удивилась: «А ведь точно — рука. Не болит, и не думаешь о ней. Пользуешься и пользуешься. Иногда маникюр сделаешь и вообще за внешним видом следишь, чтобы перед подругами стыдно не было. А ведь отнимут, и как жить дальше — не придумаешь».

Лишь однажды в Алевтине проснулся «зов предков». Когда Сорокин сообщил, что завел на даче голубятню, Алевтина то ли из вредности, то ли вспомнив босоногое детство, то ли от обиды, что о ее прихотях Сорокин не подумал, потребовала, чтобы на даче были гуси! Сорокин, мужик серьезный, по мелочам спорить не любил, правда, по серьезным вопросам он тоже не спорил, даже не обсуждал их с женой — просто делал, как считал нужным, и все. Гуси — мелочь, почему не завести. Внизу, под голубятней. Его даже веселила мысль, что его голуби будут гадить на головы ее гусей. Была в этом какая-то жизненная сермяга.

Алевтина приехала на дачу, гусей посмотрела и потеряла к ним всякий интерес. Сорокина забавляло, что ей и в голову не пришло, как он над ней пошутил, разместив голубятню, с дырчатым-то полом, над этими глупыми крикунами. Сама Алевтина кричала редко. Попробовала пару раз в молодости, но быстро поняла, что это дело и бесполезное, и опасное. Каждый раз ее базар заканчивался встречей с сорокинским кулаком, чего и здоровому мужику бывало всегда достаточно, чтобы понять, в чем и насколько он не прав.

Но был случай, когда ее крик не встретил сопротивления. Даже больше — назавтра Сорокин приехал с работы с огромным букетом роз, чего с ним, кроме как на ее день рождения, лет сто не случалось. Да и на день рождения дарились гвоздики. А тут — розы! А дело было так. Уехал Сорокин в очередную командировку на Северный Кавказ. Куда, по каким делам ездил муж, Алевтина если и узнавала, то из газет или из новостей по телевизору. Не была исключением и эта поездка. На второй день отсутствия Сорокина она пошла по магазинам и неожиданно обнаружила, что за ней неотступно топает какой-то мужик. Накачанный и с тупой рожей. Когда вернулась домой, увидела на лестнице, на пол-этажа выше, еще одного, такого же. Позвонила на работу дочери — нет ли чего необычного. Та сказала, что нет. А спустя два часа перезвонила из дома и сообщила, что за ее машиной от работы до дома шел «хвост». И что внук Алевтины, Ленька, тут же, как услышал разговор матери с бабушкой, припомнил, что его из школы до дома «пас» какой-то «бык». Может, он, конечно, и придумал все, но почва оказалась подготовленной, и ему поверили. Хуже было то, что назавтра все повторилось. Теперь уже без всяких сомнений.

Алевтина знала, что у мужа врагов много. Причем волновали ее враги серьезные — уголовников она бояться перестала давно. А вот олигархов с их политическими «подставами», попытками надавить на мужа через «милицейскую мафию», Администрацию президента и чего там у них еще есть, боялась она здорово. Сразу вспоминались уголовные дела Илюшенко и бывших сослуживцев мужа — Щелокова, Чурбанова, Баранникова, Дунаева. Если стали следить за семьей — значит, Сорокин «под колпаком». И пойди разберись, чьим именно. А коли так, то и звонить кому — не понятно. Муж же, черт толстокожий, звонить домой из командировок привычки не имел. Так в жутком страхе прожила она еще три дня. И когда в дверях появился Сорокин, с порога закатила не то скандал, не то истерику. Сорокин помрачнел и, не сказав ни слова, ушел в свой кабинет. Идти за ним для продолжения выяснения отношений Алевтине и в голову не пришло: кабинет был святым местом в квартире, входить куда можно было только для уборки, и то при условии — ничего на столе не трогать. Даже шифра сейфа, что стоял под столом, Алевтина не знала. А сейчас она пойти за мужем и не смогла бы, даже если б захотела, — щелчок замка означал, что за этой дверью для нее места нет.

Через десять минут еще один щелчок возвестил о возвращении мужа. Алевтина со страхом следила, как открывается дверь. Конечно, на лице бывшего оперативника, да к тому же чиновника, пережившего не одного генерального прокурора, прочитать что-либо было невозможно. Но не для нее. Сорокин появился, и она поняла, что... Нет, ясно было, что он в бешенстве, — на левом виске чуть заметно билась жилка, а и без того тонкие губы слились в ниточку. Но глаза... глаза явно смеялись озорно и издевательски одновременно. Потрясла же Алевтину та матерная тирада, которую выдал Сорокин, явно обращаясь не к ней, а к кому-то из мира за дверью кабинета. Потрясла, потому что за все годы, ни спьяну, ни во время ссор, Сорокин при ней никогда не матерился.

Отведя душу, муж объяснил, что произошло. Оказывается, поехал он в некую губернию, по делу весьма сложному, имеющему отношение к милицейской коррупции. Поехал, дабы на месте разобраться с одной группой, почти открыто начавшей работать на местных бандитов. Министр же внутренних дел, желая наперед подмаслить курирующего прокурора, распорядился выделить «физическую защиту» семье Сорокина на время командировки. А исполнитель — замминистра, человек, пришедший из ОБХСС и вообще не ведавший, что такое оперативное сопровождение, — не поставил в известность ни его, Сорокина, ни «объекты».

В этот вечер Алевтина впервые заикнулась, что, может, мужу стоит уйти в коммерческие структуры, возглавить, например, службу безопасности какого-нибудь банка. О таких переходах она часто читала в газетах и знала, что материально они ничего не потеряют. Хотя, конечно, и сейчас хватало. Но довести свою мысль до конца ей резко расхотелось, когда она поймала взгляд мужа, не оставлявший сомнений в том, что поняла она его значение правильно.

Поздней осенью, где-то в середине ноября, стряслось в Березниках ЧП. Сколотившись в стаи, бродячие собаки, оставленные летними дачниками самой деревни идвух близлежащих огороднических кооперативов, подавили гусей и голубей Сорокина. Сам он узнал об этом лишь в субботу вечером, когда с двумя охранниками приехал отдышаться от городской суеты. Сеня, а они с Розой заколачивали дом на зиму, увидев подъезжающую машину Сорокина, вышел на улицу, перехватил Леонида Ильича перед его калиткой и стал рассуждать, как хорошо в деревне, что самое здесь важное — покой и свежий воздух. Что жизнь людская и вообще жизнь — конечны, он это как врач говорит, и хорошо, когда есть, что вспомнить. Воспоминания — это вообще то, чем живет человек после сорока, а до того лишь планами на будущее. И что расстраиваться нам, Леонид Ильич, в нашем возрасте вредно, а главное, бессмысленно. Сорокин никакой задней мысли у собеседника не заподозрил, поскольку Сеня вообще любил пофилософствовать, а сгущавшиеся сумерки, прохладная погода и кучи опавших листьев, видневшиеся то там, то тут, действительно выводили на философский лад любой разговор.

Подошла Роза. И вот тут Сорокин почуял что-то неладное. Причем неладное здорово. Розины глаза выдавали ее с головой. По ним можно было читать, как по открытой книге с крупным шрифтом. Прокурор даже удивлялся, ну как человек с таким открытым взглядом может оставаться на свободе? Ведь какую бы фразу она ни произносила, по глазам всегда ясно — верит она сама тому, что говорит, или лжет, сама того стесняясь. А когда она взяла его под руку и стала затаскивать на их участок, говоря, что на свою «фазенду» он всегда успеет, Сорокин понял, что точно что-то стряслось. Причем не у них, а у него. Поскольку Роза уже за разговором успела развернуть его лицом к своему дому и даже протащила на другую сторону улицы, Сорокину пришлось обернуться, чтобы еще раз убедиться — дом стоит на месте, пожаpa не было. Привычным профессиональным взглядом он сфотографировал собственный дом и, быстро проанализировав полученное фото, понял, что провода — на месте, решетки — на окнах, дверь закрыта, словом, на первый взгляд все в порядке.

— Ну-ка, погоди, — произнес Сорокин тоном, от которого Роза с Сеней вздрогнули. Да и сам Сорокин удивился — таким он себя привык слышать, когда говорил с подчиненными, причем сильно «просыпавшими», или с подследственными. Роза отшатнулась, а он, развернувшись, быстро пошел к себе в дом. Войдя на участок, он практически сразу понял, что произошло. Не было слышно ни гоготания гусей, ни, что гораздо важнее, родного, каждый раз встречавшего его, воркования голубей. Не заходя в дом, он рванул на голубятню и по сугробам перьев окончательно осознал масштабы беды, свалившейся на него.

— Мы их тут похоронили, — услышал он голос Сени.

— Вон там, у забора, — уточнила Роза. Сорокин не помнил, когда плакал последний раз. Не то чтобы плакал, а даже когда последний раз чувствовал набухание век или комок в горле. Но тут, увидев маленький холмик с воткнутыми в него тремя короткими хризантемами, понял, что сейчас заплачет. То ли от того, что его детской мечте пришел столь нежданный конец, то ли от того, что эти двое, в сущности, чужих ему человека так трогательно пытались смягчить удар.

— А почему три? — спросил почти механически Сорокин. — Полагается же нечетное число?

— Ну все-таки не люди, — замялся Сеня.

— Да нет, не в этом дело, — кинулась исправить бестактность мужа Роза. — Просто у нас принято на могилу класть нечетное количество цветов. — Ну откуда он может знать, подумала Роза, что у евреев вообще не принято класть на могилы цветы.

— А-а, — отозвался Сорокин.

Постояли несколько минут молча.

— Ну ладно, Леонид Ильич, мы пойдем к себе, а вы обещайте, что сразу, как... Ну сразу как разберетесь с делами, зайдете к нам, — сказала Роза.

— Да-да, конечно, — откликнулся Сорокин, обратив внимание, что впервые, может, не считая самой-самой первой встречи, Роза обратилась к нему по имени-отчеству, а не «Ильич» или «генерал-прокурор». — Да, конечно зайду.

Через двадцать минут Сорокин с бутылкой водки входил к соседям. Предложил выпить за закрытие дачного сезона. По его внешнему виду, по разговору, который завязался, никак нельзя было решить, что что-то случилось, что чем-то Сорокин расстроен. Только уже уходя, Сорокин попросил Розу:

— Вы найдите мне покупателей на дачу. Мне этим заниматься как-то не с руки. Мало ли чего потом скажут, мол, заставил купить. Ну их... Так что поищите среди своих знакомых или там риэлтеров наймите. Я оплачу.

Сеня ошарашенно смотрел то на него, то на жену.

— Да, Ильич, вы чего... — начал Сеня, но договорить не успел. Роза деловым тоном перебила:

— Хорошо, Ильич. Постараюсь.

Как Роза «старалась», понять через полгода стало нетрудно. Ни одного покупателя не нашлось. Открылся Сорокину Розин маневр к марту, когда он неожиданно сообразил, что не сказал Розе, а она сама и не спрашивала, за сколько он дачу продать хочет. Эта Розина хитрость была ему приятна, тем более что он искренне верил в соседское бескорыстное отношение к себе. Ну как не верить, если за четыре года — ну ни одной, даже самой пустячной просьбы от них не было. Он давно уже привык ощущать себя «нужником», поскольку всем окружающим хоть что-то, да было от него надо. Начиная с Алевтины и кончая личным шофером. Однажды Сеня намекнул, а может, и так просто сказал, что стрелять в детстве любил. Так Сорокин намека «не понял» и больше разговора на эту тему не было.

Вообще-то Сорокин уже успокоился и был рад, что покупателей нет. Все-таки дачу он любил не только из-за голубей. Поэтому, когда в конце апреля позвонил Сеня и позвал в субботу приехать к ним, отметить открытие сезона, Сорокин ответил, что приедет, но не к ним, а к себе, что у него своя есть крыша над головой. Но соседей, разумеется, навестит.

Когда Сорокин появился на террасе дома соседей, те искренне обрадовались и затеяли сразу веселый базар о последних новостях, как деревенских, так и «общефедерального» значения. Роза сыпала анекдотами, накопившимися за зиму, и разговора о прошлогоднем событии не возникало. Уже прилично выпив, Сорокин неожиданно заявил без всякой связи с тем, о чем шел разговор:

— А еще говорят, что евреи нация торговая. Что ж вы дачу-то мою продать не смогли?

— Так цена высока, а рынок сами видите какой. После семнадцатого августа, — полувсерьез, полушутя отозвалась раскрасневшаяся Роза.

— А вот и не сходится, — расхохотался Соколов. — Цену я вообще вам никакую не заказывал. Нехорошо обманывать генерал-прокурора.

— Правильно, — тут же отреагировала хозяйка, — как вы хотели ее продать, так я и продавала. Важно, что в итоге клиент доволен, — подытожила она.

Посидели, повыпивали еще с час. Вдруг Сорокин повернулся к Сене и предложил:

— Пошли, постреляем?

— Да вы чего, с пьяных глаз стрелять, — возмутилась Роза.

— Ничего, не привыкать, — отозвался Сорокин.

— Да я, ты ж знаешь, только спьяну все хорошо и делаю, — расхохотался Сеня. — Вот, например, на тебе женился.

Сорокин с Сеней ушли на прокурорский участок, где два охранника быстро развесили пустые банки и бутылки на той стороне забора, за которой начиналось поле и народу, соответственно, быть не могло.

Сорокин из семи патронов четыре положил в цель. Сеня из семи — пять. А вот с охранниками случился конфуз. Оба выбили по три мишени. Хотя, может, это был и не конфуз вовсе, а простой расчет — стрелять лучше начальника не стоит.

Когда второй охранник отстрелялся, Сорокин зло бросил:

— Стрелять надо уметь. И жопу лизать тоже уметь надо.

Больше этих двух братьев-небратьев, проходивших за Сорокиным как минимум четыре года, в Березниках никто не видел. В следующие выходные с ним уже были два других молодых человека, с такими же фигурами, незапоминающимися лицами, и опять один — блондин, второй — брюнет.


На майские Сорокин привез на дачу пять кур и петуха. Голубятню переделал в насест, а Розе сразу объявил, что ехидства не потерпит, что все ее шуточки типа «голуби подросли и стали курами» он наперед знает. Роза, которая на больную тему до этого шутить не собиралась, тут поняла, что рана зарубцевалась, и вопреки предупреждению Сорокина с куриного вопроса не слезала. И услуги свои по продаже на рынке яиц для поправки прокурорского бюджета предлагала, и петуха, поскольку Сеня все время делами занят, а генерал-прокурор тоже все трудится и трудится, для личных нужд одолжить просила. Уточнив при этом, что «вам, прокурорским, теперь вообще на женщин смотреть не положено. После того как ваш Генеральный оскандалился». Сорокин все отшучивался, что продавать он ей больше ничего не поручит, а то даст на реализацию яйца, а она ему спустя месяц цыплят вернет, и что петух у него для кур, а не для крупного рогатого скота. На «скот» Роза не обижалась, а что касается рогатого, то весело поглядывала на Сеню и говорила, что генерал-прокурор ему льстит, что Сеня на работе такого наглядится, что потом на женщин без отвращения смотреть не может.

В середине мая Президент отправил в отставку очередное правительство и новым Премьером стал Министр внутренних дел. Соответственно, пошли разговоры о том, кто будет новым министром, и фамилия Сорокина произносилась в этой связи достаточно часто. С одной стороны, он сам бывший милиционер, с другой — курировал МВД по линии прокуратуры и спецификой владел. К тому же было известно, что с опальным Генеральным отношения у него оставались всегда прохладные. Сорокин сидел на работе с утра до вечера не столько из-за обилия работы, сколько в ожидании звонка из Администрации Президента и вызова для кадровой беседы. Даже в субботу с воскресеньем на даче в тот раз он не появился.

А в середине недели случилось ужасное. На сей раз уже не одичавшие собаки, а соседская овчарка подавила прокурорских кур. Соседка Мария не работала, жила на даче круглый год. Ее муж, Николай Виленович, банкир средней руки, на даче появлялся редко, а когда был, то так боялся Сорокина, что лишний раз старался не показываться тому на глаза. Короче говоря, с соседями слева прокурор практически не общался. «Здрасьте — до свиданья» через забор, и все. И вот надо же такому случиться, что именно их овчарка перегрызла поводок, которым ее привязывали вместо цепи, дабы она той цепью не гремела, и пошла гулять по участку Сорокина. Когда Мария обнаружила пропажу собаки и стала ее звать, недоброе предчувствие уже проникло в нее глубоко, вызывая какую-то непонятную тошноту и озноб. Но когда из щели в соседском заборе высунулась довольная, но виноватая, с прижатыми ушами морда пса, Мария поняла: «Конец!» Заглянув с табуретки через забор и увидев разметанные по всему прокурорскому двору перья и птичьи трупики, Мария охнула и побежала к Сене с Розой: то ли за защитой, то ли за советом. Тех, как назло, не было, — в середине недели они приезжали только в самую жару, когда не молодой уже Сеня в городе задыхался, и Роза, отпросившись у своего судьи, с которым проработала лет десять и потому позволяла делать все, что сама сочтет нужным, ехала с ним на дачу. Одного мужа она отпустить не могла уж никак.

Слава богу, у Марии был Розин рабочий телефон, и она им с радостью воспользовалась. Вопреки ее ожиданиям, уж ей-то было никак не до смеху, Роза, услышав рассказ соседки, рассмеялась и сказала: «Звони Николаю, пусть купит новых кур и привезет. Да, и про петуха не забудь. Генерал-прокурор в курах не разбирается, подмены не заметит. Это — не голуби».

Мария обрадовалась столь простой возможности избежать неприятностей. Восприняла совет Розы как руководство к действию и перезвонила Николаю. У того шло заседание правления банка, но секретарша Леночка не стала перечить жене начальника, тем более что у Леночки были причины чувствовать себя перед ней всегда виноватой, и соединила с шефом. Николай начал разговор крайне раздраженно, он себя перед женой виноватым не считал, но когда узнал, в чем дело, разволновался и испугался больше, чем если бы Мария его застукала с Леночкой в самый неподходящий момент. Тем более, что Мария предупредила, будто с Розиных слов узнала о планах Сорокина сегодня к вечеру приехать на дачу. Ей казалось, что если мужу не придать ускорения, то он не воспримет ситуацию всерьез, действовать быстро не станет или, того хуже, решит, что ничего страшного не произошло и они за собаку перед соседом не отвечают. Николай обещал приехать сегодня же. Ему как-то сразу расхотелось работать, перспектива провести очередной вечер с длинноногой секретаршей и вовсе перестала интересовать. Он распустил начавшееся уже заседание, сел в машину, поехал на Птичий рынок и оттуда, купив пять кур и петуха, рванул на дачу.

Мария же, еще больше успокоившись после разговора с мужем, вышла из магазина, единственного общественного места в Березниках, где жителям давали позвонить: своим — за пятьдесят копеек, а городским — за рубль, и отправилась домой.

Участковый Сидорук накануне лег поздно и в то утро на работу отправился к двенадцати. Имел полное право, поскольку ему сегодня предстоял вечерний прием граждан и рабочий день, по-любому, получался восемь-девять часов.

Выходя из калитки, он столкнулся с Марией, возвращавшейся домой. Сидорук приметил, что Мария чем-то взволнована, — лицо раскраснелось и голос подрагивает. Говорить с людьми он умел, участковый все-таки, ну и раскрутил Марию по полной программе. Все она Сидоруку выложила. Сидорук сказал, что дело несерьезное, что в худшем случае может быть штраф за неправильное содержание собаки. Но может, и так все обойдется. Окончательно успокоившись, Мария пошла домой, а Сидорук понял, что пробил его час.

Во-первых, возникла возможность проявить бдительность и показать начальству, что он не зря ест свой хлеб. Во-вторых, обратить на себя внимание зама Генерального прокурора. Ну и в-третьих, прервать эту порочную дружбу высшего чиновника с еврейской парочкой.

Сидорук не любил евреев органически. Началось это, когда ему сообщили, кто сделал революцию в России. Он знал, что Октябрьская революция — это было хорошо, правильно. Что она — величайшее событие двадцатого века. И ему стало очень обидно, когда школьный учитель истории (а это был тот же учитель, что и сейчас преподавал в березниковской школе и умел все объяснять по-своему) много лет назад заявил, что революцию в России сделали не русские, а евреи. Обидным тогда показалось, что такое хорошее дело, как победу Октября, обеспечили представители не его народа, а вечно сопливого Женьки Фусмана, сидевшего за партой перед ним и имевшего постоянную пятерку по любой из математик и трояк по физкультуре. Дальше он их не любил потому, что они все время ходили к нему в паспортный стол за разными справками, нужными для эмиграции. К тому времени он уже не был так уверен в том, что Октябрьская революция — прорыв в новое измерение. Хоть говорить об этом вслух не полагалось, но глаза-то были. Так вот, получалось, что евреи всю эту кашу заварили, а теперь отваливают. А нам, русским, расхлебывать. Кроме того, он их не любил не только на историческом уровне, но и на повседневном бытовом. Они, когда к нему приходили, разговаривали заискивающе, заглядывая в глаза и ноюще умоляя «в просьбе не отказать». Он презирал тех, кто перед ним унижался, и ненавидел тех, кто этого не делал. На начальство данный принцип, разумеется, не распространялся. Хотя однажды ему один еврей прилично помог. Был у них в УВД замначальника по «уголовке». Еврей-подполковник, просидевший на должности лет двадцать. Как-то Сидорука замполит поймал на дежурстве выпившим. Поднял скандал. Потребовал увольнения. Так вот, Ефимыч тогда его защитил, а когда история закончилась, встретив как-то в коридоре, сказал: «Попробуй быть человеком. Это ж приятно. По себе знаю. За что тебе и спасибо!» Сколько ни размышлял Сидорук о словах подполковника, так и не понял, что тот хотел сказать. Что значит «будь человеком»? Не пить, что ли? Так ведь и Ефимыч выпить не дурак. Даже на работе. От него-то он чего хочет?

Ну а уж Розу с Сеней он просто не переносил. И за то, что в деревне относились к ним хорошо, а к нему самому с опаской. И потому, что с «Генеральным» они общались запросто, а ему это было недоступно. Но сейчас он ситуацию контролировал и собирался изменить.

Рысью добежав до опорного пункта, расположенного в здании школы, Сидорук сел за телефон. Прежде всего он сообщил дежурному по УВД о террористическом акте в отношении дачи и имущества заместителя Генерального прокурора Российской Федерации Сорокина Леонида Ильича. Вспомнил историю с голубями и сказал, что есть оперативные данные, подтверждающие, что и тот случай на совести не диких собак, а соседской, специально науськиваемой против власти. Затем он позвонил домой Сорокину (городские телефоны жителей деревни у него были на случай пожара, краж и других неприятностей) и сообщил жене прокурора о случившемся, не скрыв, разумеется, и то, какой обман затеяла Роза с подменой кур. Кстати, Сидорук действительно полагал, что подмена будет нечестной, так как у зам. Генерального прокурора куры наверняка какие-нибудь голландские, а собираются ему подсунуть наших отечественных. Сделав эти два звонка, Сидорук написал на листе бумаги: «Убыл на место преступления», прикрепил его с обратной стороны двери и, преисполненный чувства ответственности, столь свойственного каждому «застольному» сотруднику милиции при соприкосновении с настоящим преступлением, отправился на участок прокурора, вспоминая по дороге, что говорили в школе милиции по поводу мер, которые необходимо принять по охране места происшествия до приезда оперативной группы.

Две бригады оперативников с криминалистами приехали почти одновременно. Одна — из района, другая — из областной прокуратуры. Видно, дежурный по УВД решил перестраховаться и сообщил о случившемся дежурному по Московской области. Вторую бригаду возглавлял следователь по особо важным делам, человек еще молодой, но делавший карьеру стремительно.

Криминалисты обеих бригад, несколько мешая друг другу, стали снимать отпечатки пальцев, фотографировать положение трупов, то есть куриных тушек, на местности. Служебно-розыскную собаку, вопреки инструкции, решили не использовать, так как она была сукой и соседская собака — сукой. Могли сцепиться, а поскольку служебная псина жила на казенных харчах, а подозреваемая на домашних, исход борьбы с преступностью в лобовом бою оказывался легко предсказуемым. «Важняк» отправился допрашивать Марию. Криминалисты перешли к сбору образцов крови. С погибших и с земли.


Алевтина перезвонила Сорокину сразу. Бог его ведает, их оперативные дела, может, «куры» это пароль какой. К словам «преступление», а тем более «убийство», «теракт» в семье относились серьезно, и она за много лет привыкла, что Сорокину с этим звонят и днем, и ночью. Ну действительно, не идиот же этот участковый, чтобы по поводу кур звонить зам. Генерального прокурора страны? Словом, как учили, перезвонила мужу и дословно, как он много раз ее просил, передала все, что услышала сама.

Сорокин был на взводе. Все еще ждали назначения нового министра, ждали, чем разрешится ситуация с отстраненным Генеральным прокурором, и потому работать, по крайней мере в «верхних этажах» обоих ведомств, никто не мог. Друг на друга замы смотрели волками, понимая, что как минимум трое из них могут подняться в начальники. Из Администрации Президента не звонили, на беседу не приглашали. А тут еще эти куры. Что это там на даче творится! Мало на работе нервотрепки, так еще и в его тихой заводи черт-те что делается. И Роза хороша — он к ним со всей душой, а она против него хитрость затеяла. Разумеется, Сорокин знал ее рабочий телефон в суде и тут же позвонил. Сам того не заметив, видимо инстинктивно, поскольку считал ее виноватой, заговорил с ней на «ты»:

— Здравствуй, Роза! Тебе не стыдно? Мне уже все известно. Ты с кем хитришь? Я же оперативник. Попрошу тебя как сосед, не лезь в это дело. Я сейчас сам туда поеду и во всем разберусь.

— Да вы о чем? — как будто бы искренне удивилась Роза. — Куда не лезть, Ильич?

Сорокин понял, что попал в глупое положение, поскольку все, что имел против Розы, основывалось на пересказе трех людей от одного другому, к тому же двух баб и одного придурка-участкового.

— Да ладно, потом объясню. Извини, сейчас тороплюсь. В выходные я к вам зайду. — И положил трубку.

Помощнику Сорокин объяснил, в чем суть дела. Он хорошо относился к этому парню, доверял ему и придумывать причину для своего отъезда не посчитал нужным. Вызвал машину и поехал в Березники.


Роза после звонка Сорокина расстроилась не на шутку. Ну сколько раз она уже попадала в неприятности, давая советы посетителям суда, когда те потом ссылались на нее. Зарекалась не придумывать для других оправдания и не подсказывать, как исправить ситуацию. И вот опять. На ровном месте. Роза пошла к своему судье и сказала, что ей придется уехать с работы. Все-таки приличия надо соблюдать. Потом позвонила Сене, у которого, по счастью, операции на тот день закончились, и они срочно отправились в Березники.


Первым в Березники прибыл Николай. Криминалисты к тому времени уже уехали. Двор Сорокина охраняли трое милиционеров, а «важняк» все еще беседовал с Марией. Милиционеры посчитали, что кур с петухом запустить на участок можно, что Николай с радостью и сделал. Выдохнув воздух, который, казалось, застрял в его легких с самого момента звонка жены, Николай отправился к себе в дом, где сразу попал под допрос следователя. С женой ему поговорить, разумеется, не дали, — так требовала следственная тактика, и развели их в разные комнаты. Николай начал давать показания.


В это время подъехал Сорокин. Старший по караулу, молоденький сержант, доложил заместителю Генерального прокурора обстановку заикающимся голосом. Еще бы. Сорокин, ожидавший на работе вызова на Старую площадь, а может, и сразу в Кремль, был в форме, которую носил вообще-то редко. Не принято это у оперативников, до какого бы они поста ни дослужились. Несмотря на гипноз генеральских погон, сержант доложил все толково, забыв лишь сказать о визите Николая с новыми курами. Их Сорокин увидел сам и, то ли забыв, что ему рассказывали о придуманной Розой хитрости, то ли считая, что так быстро эту аферу провернуть было невозможно, а может, полагая, что даже молоденькому сержанту должно быть известно о недопустимости менять что-либо на месте преступления, словом, Сорокин, увидев кур,спросил:

— Погоди, а это кто?

— Куры, — ответил сержант и добавил: — Подменные.

Тут до Сорокина дошло, что его уже опередили. К своему удивлению, он не обозлился, а начал понимать весь комизм ситуации.

В калитку вошли Роза с Сеней. Один из милиционеров резко бросился им навстречу, но Сорокин рявкнул: «Назад!», и милиционер прирос к земле. Как раз посередь лужицы с куриной кровью, которую не заметил, бросившись выполнять свой долг пред очами большого начальника.

Заметив кур, бегавших по участку, и смущенное лицо Сорокина, Роза улыбнулась. Сеня, которого по дороге, конечно, ввели в курс дела, был еще напряжен, не зная, куда пойдут события дальше.

— Вы меня так напугали сегодня, Ильич, — кокетливо начала Роза. — Вот приехали разобраться, в чем же это я перед вами виновата.

— Да ладно бросьте вы, ребята, — улыбнулся Сорокин. — Ну и хитрая же вы, Роза. Если вы и Сеню так обманываете, то я понимаю, почему он шляп не носит.

— Вот-вот, — обрадовался Сеня, — и я говорю, что это она во всем виновата. Все время мне вместо себя кого-нибудь подсовывает.

— Да ладно тебе, трепло. Тебе подсовывай — не подсовывай, только и можешь, что поговорить, — незлобливо откликнулась Роза. — А вообще-то, генерал-прокурор, вам не говорили, что вы тогда не голубей, а фениксов купили? Глядите, все время возрождаются, правда, не из пепла, а из собачьих зубов.

Сорокин знал, кто такая Птица-Феникс, и рассмеялся.

В это время на участке появился «важняк». Он подошел к прокурору и представился. Сорокин сделал серьезное лицо, а Роза с Сеней, услышав «следователь по особо важным делам прокуратуры Московской области», прыснули заразительным смехом. «Важняк» понял, что это не родственники Сорокина и уж, разумеется, не со службы его коллеги, и, повернувшись, сказал:

— Попрошу вас, граждане, отсюда на время уйти.

— Нет, пускай остаются! — распорядился Сорокин. «Важняк» доложил, что преступление раскрыто по горячим следам, что в его распоряжении имеется чистосердечное признание и протокол явки с повинной, что криминалисты в настоящее время закрепляют объективные доказательства у себя в лаборатории и что для полной ясности осталось только отобрать образцы слюны у собаки. Это будет сделано завтра, поскольку признано целесообразным вызвать для этой процедуры ветеринара.

За все время доклада «важняка» на лице Сорокина не дрогнул ни один мускул. Выслушав все, он сказал:

— Хорошо. Заканчивайте и потом представьте все материалы дела мне. Только потерпевшим укажите не меня, а жену. Дача записана на меня, но куры — ее.

Как только «важняк» отошел, Роза поинтересовалась:

— Товарищ заместитель Генерального прокурора, и часто это в вашем ведомстве от собак получают явку с повинной и чистосердечное признание? Уголовно-процессуальный кодекс, кажется, не предусматривает явку с повинной от имени другого лица. А уж чистосердечное признание от чистого собачьего сердца — это вообще класс!

— Да ладно вам издеваться. Они ж от страху с полными штанами уже небось часа два тут маются, — ответил Сорокин и махнул рукой.


Сорокин чувствовал себя явно неуютно. Он послал своего водителя с одним из охранников в магазин и распорядился привезти три бутылки водки и закусить. Сеня сказал, что пить не будет, ему обратно в город ехать, а Сорокин отозвался, что водка с закуской для милиционеров, а мы, мол, пошли к вам. чайку глотнем.

Через полчаса Сорокин уехал. Роза с Сеней — тоже. Милиционеры, дождавшись, пока и «важняк» слиняет, расположились прямо на месте преступления. Позвали Николая «помянуть петуха» и потом долго рассказывали эту историю, каждый раз немного по-разному, но непременно добавляя, что заместитель Генерального прокурора, государственный советник юстиции 1-го класса, генерал-полковник Сорокин пил с ними, сам им наливал и пить умеет здорово.


Спустя несколько дней Сорокин узнал, что минут через десять после его отъезда из Генпрокуратуры звонили из Администрации Президента. Помощник его, работавший на самом деле на одного из замминистров МВД, фактически приставленный им к Сорокину, ответил правдиво — куда и по какому вопросу уехал в середине рабочего дня его начальник. В Администрации решили, что «такой министр нам не нужен». Кто-то горит на бабах, а кому судьба на курах.

Узнав обстоятельства своего неназначения, Сорокин даже не расстроился. Помощнику своему организовал повышение. В Приморский край. А коллегу из соседнего ведомства, замминистра МВД, с тех пор стал величать про себя Шелленбергом, оставив за собой звание Мюллера.


1 июня в честь Дня защиты детей Роза с Сеней подарили Сорокину попугая.



Конкурс


Ни то, что пресс-секретаря Президента подбирали по конкурсу, ни то, что решили найти нового, — особого удивления у Кузина не вызвало. Рейтинг первого лица шел вниз, умных людей в его окружении со временем становилось все меньше, а подобострастных чиновников — все больше. Даже опытные аппаратчики в связи с надвигающимся окончанием второго срока старались незаметно отползти в сторону, дабы сохранить себя, а точнее, сохранить для себя шанс поработать со следующим Президентом. Серьезные люди понимали, что третий срок не предвидится — уж это будет совсем неприлично, а вот при удачном проведении операции «Преемник» старую-то гвардию в первую очередь и погонят. Разумеется, «в первую очередь» не означает сразу, но именно в первую очередь, то есть через год. При условии, что преемник будет. А вот это-то уже и совсем был не факт. Второй раз «новогоднюю шутку Ельцина» проделать было нельзя, да и оппозиция правящей команде нынче куда как серьезнее.

Кроме того, сам факт выбора пресс-секретаря по конкурсу был очень неплохой пиар-акцией. Не для населения, разумеется, а для немногочисленной группы интеллигенции, которая, сама порой того не сознавая, и формирует мнение этого самого населения. Кузин считал, что в России только двести человек являются той аудиторией, с которой следует работать политтехнологам. Как известно, по всем каналам телевидения и радио из передачи в передачу кочуют человек триста: писателей, политиков, спортсменов, актеров, журналистов певцов и ученых «от гуманитарии». Именно они и «промывают мозги» электората. Конечно, они уверены, что критикуют власть, являются чуть ли не диссидентами, а на самом деле служат то «выпускным клапаном», то «впускным», когда именно через них и вбрасываются те посылы, которые нужны власти для очередного политического зигзага, как бы в ответ на запрос народа. Технология отнюдь не российская, но и у нас вполне освоенная.

Так что здесь удивляться было нечему. Если отбросить спортсменов и певцов, то тем самым оставшимся двумстам «разрешенным к говорению» идея подбора пресс-секретаря по конкурсу не могла не понравиться. Именно поэтому, чтобы испортить власти праздник, Кузин и подал свои документы. Он представлял, какие удивленные лица будут у этих деятелей из Администрации Президента, когда они их получат! Он — один из самых ярых критиков как самого Президента, так и правящей партии, правительства, режима и так далее — на конкурсе! Разумеется, его задвинут. А вот тогда у него появится прекрасный повод для хорошей статьи. Громкой, четкой и — наотмашь! Показать читателям, кто победил — какой-нибудь очередной питерский выдвиженец, и кто проиграл — он, лауреат всех журналистских премий последних лет, и еще кто-нибудь из приличных людей. То, что такие будут, Кузин не сомневался — идея предложить свою кандидатуру Кремлю именно в качестве провокации была столь очевидной, что кроме Кузина кто-нибудь еще обязательно ею должен был воспользоваться. А если так, то, может, и сравнить победителя именно с ним, с другим, а о себе — так, между прочим.

Нет, еще лучше — о себе ни слова, а вот подписать статью надо со всеми своими регалиями. Умные и так все поймут!

Когда Кузину сообщили, что он прошел первый тур конкурса — отбор по документам и публикациям, он несколько удивился и даже расстроился. Приятно было считать, что аллергия на его имя в Кремле такая, что, взяв его документы в руки, а тем более статьи, чиновники будут их отбрасывать как нечто либо очень горячее, либо крайне неприятное и для них омерзительно-пачкающее. Ан нет! Отобрали, сволочи! Но потом Кузин сообразил, что все правильно. Именно для придания конкурсу видимости демократичности и открытости он должен был «отобраться» во второй, последний тур. Теперь, по мнению кремлевских, трудно будет сказать, что неугодных отбрасывали сразу. «Вот видите, Кузин же во второй тур прошел!» «Ладно, — думал Игорь, собираясь утром в Кремль на открытую часть конкурса, — посмотрим, кто кого сегодня «сделает»! Зря вы меня выбрали свидетелем этого шоу». (Участником Кузин себя, разумеется, не считал.)

Милый во всех отношениях замглавы Администрации Скобелев встретил Кузина с подобающей обстоятельствам улыбкой и, как показалось Кузину, искренне сказал: «Игорь, я вправду рад, что ты пришел». Именно искренность тона Скобелева не понравилась Кузину. Скобелев был весьма умен и не мог не понимать, что «все, что вы скажете, будет использовано против вас», только не в суде, а в будущей статье. Более того, Скобелев, встречая его, тем самым расписывался в своей причастности к конкурсу. Это было очень неосторожно. Грядущий скандал, который Кузин готов был гарантировать, если только его из Кремля не увезут прямо на Лубянку, теперь точно будет связан именно со Скобелевым. Он что, самоубийца?! Да и если на Лубянку увезут, не те времена, — наоборот, скандал будет еще громче!

Кузин не успел до конца додумать, в чем же причина скобелевского поведения, как его ждал новый сюрприз. Нет, даже не сюрприз, а удар ниже пояса. Вместе со Скобелевым они вошли в небольшую комнату, где сидели два человека. Кузин обоих прекрасно зная — Дружников и Шацкая. Коля Дружников — ведущий журналист «Коммерсанта», реальный конкурент самого Кузина в «поливе» Кремля, с пером не хуже его собственного, но, кроме того, не отягощенный его интеллигентским воспитанием и потому в словах и обвинениях вообще без тормозов. А Рина Шацкая, сейчас перебивающаяся на «Эхе Москвы», еще недавно с экрана НТВ несла такое, что даже оппоненты действующего Президента выражали недовольство ее неэтичностью. Если за это время с Риной и произошли какие изменения, так только в размере аудитории — на НТВ она была шире.

— А кто еще? — непроизвольно спросил Кузин у Скобелева.

— Все — вы трое. Остальные отсеялись, — невинно улыбаясь, ответил Скобелев. И не без явного удовольствия стал наблюдать немую сцену, участниками которой были три самых популярных журналиста современной России, три свободных голоса демократической прессы, три рупора оппозиции. Кузин видел, что Скобелев наслаждается, и это его бесило. И что будущая великолепная статья накрылась, Кузина бесило. И что Дружников не сдержался и громко выругался, показав, что Скобелев их «сделал», бесило. Рина, как человек, привыкший работать голосом, автоматически открыла рот и набрала воздух, но слов не нашла и так с открытым ртом и «зависла».

Скобелев проявил гуманизм и заговорил первым:

— Ну, к делу! Во втором туре конкурса вам, друзья, надо заполнить опросный лист. Вот, собственно, и все. Кто сделает это лучше — тот и будет работать с шефом.

Понимаю, что проверять вас на профессионализм неэтично, — но иначе это был бы не конкурс. Да, кстати, чтобы никакие хулиганско-журналистские мысли, наверняка уже пришедшие в ваши светлые головы, не были вами реализованы, я останусь здесь, с вами. Списывать друг у друга не позволю. Хоть на несколько минут почувствую себя школьным учителем.

Как Скобелев улыбался! Как ненавидел его сейчас Кузин! И себя, что ввязался в эту историю!

Скобелев раздал каждому папочки. Кузин открыл свою и обнаружил всего одну страничку, на которой были напечатаны предложения с пропущенными словами. Варианты слов, которыми надо было заполнить пробел, давались в скобках после каждой фразы.

— Паша, это все? — спросил Дружников.

— Это все, Коля, — в тон ему ответил Скобелев. — Ребята, у меня через сорок минут встреча с руководителями фракций Госдумы, пожалейте представителя несвободной профессии, пишите быстрее.

Кузин быстро просмотрел листок и, не поверив своим глазам, стал вчитываться в текст так, будто ему дали стенограмму заседания Совета безопасности по вопросу организации антиконституционного переворота в России. Читаю — вижу — не верю, что читаю.

Ладно! Пусть вам же будет хуже. Совершенно понятно, что Скобелев заранее сговорился либо с Дружниковым, либо с Шацкой. Кто-то из них скурвился и пошел на сделку. Соответственно, он и второй — прикрытие для конформиста от журналистики. Ну что ж, не первый и не последний. Это тоже неплохая тема для статьи! Вот взять и честно все описать — так, как было. Как Скобелев их «развел». Интересно только, кто — Коля или Рита продались, кто из них заполнит опросный лист «правильно»? Сам Кузин, конечно, вариант выберет «неправильный». Поехали!

1. Реальными врагами Президента России и самой России являются... (Гусинский, Березовский, олигархи, окружение Президента, западные страны). «Ну, ребята, — подумал Кузин, — это вы подставились!» Он уверенно подчеркнул «окружение Президента».

2. Люди на улицах больше всего боятся... (террористов, бандитов, милиционеров). «Милиционеров» — почти сладострастно подчеркнул Кузин.

3. Правящая партия — партия... (номенклатуры, повторение КПСС, прогрессивно мыслящих патриотов России, карьеристов и прикремлевских бизнесменов). Тут Кузин задумался — подходил любой ответ, кроме, разумеется, «прогрессивно мыслящих». Нет, все-таки скорее «карьеристов...» Сделано. Кузин почувствовал некий прилив азарта, этакого куража — прямо в руки Скобелева через несколько минут он отдаст листок, на котором, «ничего не боясь, никого не страшась», выскажет всю правду-матку. Он вдруг понял, что в статье так в лоб, в открытую говорить побоялся бы. Нет, не за себя, за газету. Ладно, хотели — получите!

4. Третий срок Президента... (единственный способ сохранить политическую и экономическую стабильность в стране, начало тоталитарного периода в истории России, нарушение Конституции). Что уж стесняться?! То, что нарушение Конституции, и так ясно, подчеркиваем «начало тоталитарного периода...».

5. Курс на удвоение ВВП — это... (обычная пиар-акция, взвешенный расчет реальных возможностей, способ «подвесить» Правительство, маниловщина). Здесь Кузин призадумался. Прежде всего, какой косноязычный болван придумал формулировку «взвешенный расчет реальных возможностей»? Вот уж воистину из доклада Брежнева такому-то съезду КПСС! Пиар-акция? Нет, Президент — суперпиарщик, от Бога, и такую ошибку совершить не мог. Маниловщина? Вряд ли. На маниловщину способны мечтатели. Президент человек абсолютно земной. В этом и его сила, и его слабость. «Способ «подвесить» Правительство»? Об этом Кузин никогда не думал. А может, это «оговорка по Фрейду» Скобелева? Уж он-то знает, о чем говорит. Здорово! Так это его рук дело, а не Помощника по экономике, как все считали. Ладно, подыграем — подчеркиваем этот вариант.

Кузин улыбнулся сам себе и ехидно посмотрел на Скобелева. «Не ждешь ты этого, Хитрый Лис, Вечный Паша, Заслуженный Разводчик России. Ох, не ждешь. Уверен, что сдрейфим. Я — нет!»

Все трое журналистов одновременно отдали свои листки Скобелеву.


Наверное, сведущие люди были бы сильно удивлены, увидев именно этих четырех человек, выходящих из одной комнаты со счастливыми улыбками на лицах. Естественно было бы предположить, что одна из сторон не должна радостно улыбаться. Но в Кремле и невозможное — возможно!


Хорошо, что звонок Скобелева, раздавшийся через час, застал Кузина уже не за рулем. Иначе одной аварией в Москве в тот день стало бы больше. Скобелев был предельно лаконичен: «Игорь, в девятнадцать тебя ждет шеф. Просьба, успей купить галстук. Знаю, что не любишь, не носишь, надел один раз в жизни на собственную свадьбу, но теперь — ты госслужащий. Только что подписано распоряжение Главы Администрации о твоем назначении. До семи, то есть до встречи с Президентом, — информация разглашению не подлежит. Поздравляю!» И положил трубку. Обычно в таких случаях пишут, что в глазах героя потемнело, что он лишился дара речи, что мир для него рухнул. Может быть. Кузин просто понял, что он ничего в этой жизни не понимал никогда.

Ничего! Хотя уже почти четверть века делился своими, как ему казалось, умными мыслями с сотнями тысяч людей, большинство из которых ему верили. А он ничего не понимает! И не понимал. Бред! Этого не может быть. Просто не может! Кузин выругался про себя, а вслух произнес только одно слово: «Россия!» И покачал головой из стороны в сторону...


Завтрашние утренние газеты сообщили о назначении Кузина на должность Пресс-секретаря Президента, Дружникова — Главного редактора «Российской газеты», а Шацкой — Генерального директора РТР.


Глава Администрации улыбался:

— И что, все трое ответили абсолютно одинаково на все вопросы?

— Абсолютно! Без вариантов!

— Знаешь, Паша, конечно, теорию о том, что искусство политика не уничтожить противника, а сделать его союзником, я знал. Но чтобы так элементарно, так быстро и так эффективно...

Скобелев тоже улыбнулся:

— Брось, Сережа! Это все элементарно. Помнишь у Пушкина: «Я — психолог. О, вот наука!»

— Но это, кажется, говорит Мефистофель? — съехидничал Глава Администрации.

— Пушкин, Сережа, Пушкин. А чьими устами — это не важно!

И они рассмеялись.


Начиналась предвыборная кампания. Впереди еще было очень много работы. У всех...



Училище


Шел третий тур. Он, как всегда, опоздал. Уже десятый соискатель актерского счастья что-то там изображал. В принципе, он мог бы и не приходить вовсе. Коллеги давно привыкли, что он всегда писал «нет». Вернее, не так. «Нет» он писал тогда, когда подавляющее большинство писало «да». Не назло, не из принципа. Просто они писали «да», когда видели перед собой одаренного абитуриента, а он — когда полную бездарность и обязательно к тому же наглую. Как-то давно у него состоялся неприятный, но достаточно откровенный разговор с председателем комиссии. Бугров, будучи завкафедрой актерского мастерства, лет уже пятнадцать возглавлял этот «совет жрецов». Сам Маймин на первые два тура не ходил, поскольку там его присутствие было необязательным. А вот третий — решающий — по традиции должны были посещать все профессора Училища. Так вот, как-то Бугров после очередного несовпадения всеобщего «да» с его «нет» оставил Маймина и спросил: «Что за фронда? Почему надо так явно подчеркивать свое пренебрежение мнением коллег, свою особую позицию?» Маймин, уставший и злой, вопреки своему правилу никогда и никому ни в чем не отчитываться, сорвался и изложил свою теорию актерской профессии. Бугров слушал его, не перебивая, минут пятнадцать, а потом заключил: «Вы сумасшедший. И садист». Встал и покинул свой кабинет. Маймин посидел еще несколько минут и пошел дышать тополиным пухом раскаленной Москвы.

Теория, собственно, была столь же простая, сколь оригинальная. Из каждого выпуска в двадцать пять — тридцать человек только один-два студента становились известными актерами. (Был, правда, уникальный случай, когда сразу пятеро выпускников одного курса «вышли в звезды».) Что это означало в реальной жизни? А то, что все, кто не пробился, влачили потом жалкое существование. Жалкое во всех смыслах. Окружающие жалели их, неудачников, несостоявшихся актеров и актрис. Они — жалели себя, свой неоцененный талант, своих жен, которым они не могли подарить цветы без повода. Просто из-за отсутствия денег. Опять себя — поскольку иногда даже напиться было не на что. А женщинам приходилось и того хуже — они мечтали о корзинах цветов, выносимых на сцену после каждого спектакля, а в реальности вынуждены были решать проблему лишней пары колготок. Да не в деньгах дело! С момента получения студенческого билета, пройдя жесточайший отбор на вступительных турах, молодые дарования считали себя избранными, уже оцененными, признанными талантами. И это естественно, ведь их идолы — известнейшие артисты, кумиры народа — признали их, приняли в свой круг, стали делиться своими умениями, навыками актерского ремесла. Да ироли в дипломных спектаклях всем студентам уже с третьего курса были обеспечены. А потом... Не говоря о тех, кому совсем не повезло, кого не взял ни один из театров, пусть даже провинциальных, все остальные сталкивались с его жестокой правдой жизни. Их брали в труппу, давали роль «кушать подано», и, как правило, через пару лет главный режиссер театра имени-то молодого артиста вспомнить не мог... По-настоящему одаренные ребята скатывались в бездну... Нет, конечно, кто-то находил себя, меняя профессию. Но ради чего тогда были все эти потраченные годы?! Обманутые ожидания? Если человек талантлив — он талантлив во всем. Так? Ну тогда зачем пускать в эту страшную профессию талантливых людей? В этом месте Бугров аж подпрыгнул: «А вы? А ваши коллеги?» Для Маймина это был не аргумент. Он мог бы подробно и мотивированно возразить, но отделался выражением, которое в последнее время с успехом заменило традиционное «сам дурак»: «Исключение из правила есть подтверждение правила». И спокойно продолжил в том духе, что наглые бездарности в условиях современного режиссерского театра и телесериалов имеют гораздо больше шансов выбиться в звезды, чем люди думающие и умеющие страдать душой, а не «мордой лица».


В репетиционный зал вошла очередная абитуриентка. Маймин быстро взглянул на нее, сфотографировал, закрыл глаза и погрузился в свои мысли. Он всегда так поступал. Внешность запоминал, потом пускал в себя только голос. Хороший актер играет не лицом, а интонацией. В этом он был убежден, этому учил своих студентов. Учил хорошо. Все, кто вышел из его мастерской (а он отбирал далеко не всех с потока, обычно не больше пяти-семи человек), все устраивались хорошо. Кто-то даже становился актером, но уж работа на радио, а иногда на несколько лет и диктором на телевидении, — это гарантированно. Вспомнился Гриша Куц. Тщедушный парнишка из Подмосковья, дистрофичный и «антиспортивный», который с огромным трудом получил зачет по фехтованию, входившему в «обязательный набор» предметов Училища, сегодня был самым известным комментатором боксерских соревнований, востребованным и хорошо зарабатывающим. Каждый год на День рождения Маймин получал от него букет цветов.

И заслуженно, между прочим. В боксе Гришка, конечно, стал разбираться без его помощи (женился на сестре боксера... Во, судьба!), а вот играть голосом, передавать эмоции, особенно тогда, когда на самом деле их нет... Это он — Маймин!

Иногда, ближе к середине просмотра (а для него, скорее, прослушивания, как в консерватории), Маймин еще раз взглядывал на абитуриента. Для того, чтобы окончательно поставить на нем крест. Ужимки, неестественные дурацкие позы, размахивание руками — обязательный внешний антураж эмоционального голоса бездарности. А поставив крест, можно было и одобрительно улыбнуться. И написать «да». Разумеется, не лишив себя удовольствия понаблюдать за реакцией членов комиссии. Да, зря он так рано сегодня пришел. Все равно, его голос ничего не решал... Маймин пересчитал коллег: шестнадцать. С ним — семнадцать. Подумал, для кого-то из этих волнующихся юнцов это будет «Семнадцать мгновений актерской весны»... Тьфу, пошлятина! Значит, результаты голосования в итоге будут выглядеть примерно так: четырнадцать — три. Он никогда не оказывался в одиночестве. Ни с «да», ни с «нет». Всегда кто-то, исходя из своего видения, своих вкусов, тоже не разделял мнения большинства. Но эти люди менялись. А он — Маймин — неизменно принадлежал к меньшинству. Это и раздражало остальных! Раз даже ему кто-то злобно бросил, когда он проголосовал против дочки одного банкира, действительно, как ни парадоксально, талантливой девчонки: «Диссидент вы наш!» Маймин тогда огрызнулся: «В исполнении Гафта — звучит достовернее. Переигрываете!»

Закрыл глаза. Стал слушать дальше. К этому моменту девочка уже прочитала стихотворение. Вполне сносно. Теперь читала басню. Плохо. Будто сказку рассказывала. Но... Что-то оригинальное в исполнении было. Какая-то наивность в голосе. Редкость. Обычно в басне самовыражались за счет глубокомыслия, значимости намека... Или скатывались в сказочное сюсюканье. Здесь же звучало что-то природное. Нет, первородное. Но, плохо — без акцентов, без тембрового обыгрывания персонажей.

Маймин не переставал удивляться тому, что время чтецов прошло. Ну кто сегодня? Юрский да Райкин. Но Костя то ли ленится, то ли этот его дар не востребован. Наверное, последнее. На самом деле, каждый второй выпускник Училища умел хорошо читать. Но публика на это не шла. На радио же все передачи когда-то популярного жанра давно закрыли.


Бугров сказал свое традиционное «спасибо», не дослушав басню, что, как правило, не сулило поступающему ничего хорошего. Спросил, поет ли девушка? Играет ли на музыкальных инструментах? В том, что она ответит: «Пою», Маймин не сомневался. Как, впрочем, и в том, что пением это назвать будет нельзя. А вот по поводу инструмента подумал: либо фортепьяно, либо гитара. Так всегда. Либо то, либо другое. Ну и, разумеется, в отдельных, как правило, национально-предопределенных случаях, скрипка...

Ответ отличался оригинальностью — на гитаре и скрипке.

Девушка запела. Маймин аж вздрогнул. Голос оказался неожиданно низким. Очень чистым. Звук лился свободно, естественно, без надрыва и напряжения. Девушка взяла высокую ноту. Тоже свободно, даже легко. Маймин открыл глаза.

Он увидел то, чего ожидать ну никак не мог! Немного сутуловатая вначале, когда вошла в аудиторию, девушка выпрямилась, откинула голову и... Он не смог бы это описать словами. Легкая, будто блуждающая улыбка, светящиеся глаза, сдержанный, не отрепетированный, а природный жест, детские губы... Почему-то его поразили детские губы, слегка припухшие и какие-то совсем несовременные. Только сейчас он заметил полное отсутствие макияжа на лице. Она была абсолютно очаровательна. Маймин поймал себя на мысли, что испытывает наслаждение. Это было искусство. То, чего он так давно не встречал. Зритель, не понимающий, как что делается, был счастливее его. Он же всегда видел, как это сделано. И искусство превращалось в мастерство. А сейчас он не понимал — как?! Это было прекрасно. Их взгляды встретились. Маймин почувствовал мурашки по спине. Как светились ее глаза! Она пела о любви, и ее глаза были полны любовью. Она ему пела о своей любви!

Забытое чувство. Когда-то давно он часто влюблялся. Встречал женщину, придумывал ей добродетели, не замечал недостатков характера и любил созданный воображением образ. Особенно хорошо это удавалось тогда, когда она любила его. А его было за что любить. Красив, умен, известен с первого своего фильма, в котором снялся в восемнадцать лет. Богат. По крайней мере, по советским меркам — очень богат. Достаточно сказать, что, когда большинство мечтало о «Жигулях», он уже ездил на «Волге». Квартира на Кутузовском... После «перестройки» многое, конечно, изменилось. Звание «народного» не открывало, как раньше, нужные двери, «торговать лицом» стало недостаточно, чтобы решать повседневные проблемы. (Хотя на рынке по-прежнему можно было рассчитывать на максимальную скидку от торговца, будь то азербайджанец или молдаванин. Русских, кроме молочниц, в рыночных рядах он давно не видел.) Маймин быстро адаптировался. Сегодня, получая по пятьсот долларов за съемочный день в телесериале, редкий месяц он не имел десяти таких «дней всенародной халтуры». Плюс иногда приличные роли в кино, плюс ставка в театре, где он играл два любимых спектакля. Редко, к сожалению, зато с удовольствием. Какие-то деньги давала и антреприза, поставленная «под него» по пьесе отошедшего от дел банкира «первой волны», формально разорившегося в девяносто восьмом, но сохранившего достаточно, чтобы вложить кругленькую сумму в реализацию детской мечты стать драматургом. Когда его пригласили играть эту роль, а банкир написал ее с самого себя, Маймин сказал, что для создания правильного образа актер изначально должен проникнуться ощущением наличия шальных денег. И запросил по три тысячи за каждый спектакль. Режиссер, присутствовавший при разговоре, спросил, почему так мало, мол, он собирался просить для Маймина пять. Маймин выразительно посмотрел на банкира-драматурга и улыбнулся. Тот хмыкнул и сказал, что условия Маймина его устраивают и что только Маймин, как, собственно, и предполагалось изначально, но теперь решено окончательно, будет играть главную роль. Только через несколько месяцев кто-то проболтался режиссеру, что в отличие от него, привыкшего мыслить в рублях, состоявшиеся при нем переговоры велись в иной валюте. Да, Маймин был богатым человеком. И уж никак не считал себя неудачником. Наоборот. Везунчиком. Но вот любовь... Каждый раз выяснялось, что любили не его. А его славу, его деньги, его возможности. Каждая женщина хотела что-то от него получить, кроме общения, права ласкать его и ему отдаваться. Несколько лет тому назад он неожиданно понял, что это — нормально. Что любая женщина, особенно молодая и красивая, а с другими романов он, естественно, не заводил, желала что-то получить. Кто-то в силу природной корысти, кто-то потому, что полагал (справедливо, кстати, как стал признавать Маймин), что любящий мужчина должен стараться максимально много сделать для любимой женщины. Правы, наверное. Но его это не устраивало. Не из-за жадности. Просто, будучи столько лет знаменитым, он искренне верил, что счастья быть его избранницей уже достаточно. Короче говоря, конфликт с прекрасным полом перерос в антагонистический, и Маймин решил, что без женщин жить проще. Оказалось, не проще, а совсем просто. Только неинтересно. Зато спокойно. Но сейчас Маймин почувствовал, что в нем проснулись все те, забытые, изжитые эмоции. Как эта девочка смотрела на него! Понятно, что он ее не интересовал. Она была в песне, в музыке, в образе. Но как она смотрела!

Маймин взглянул на коллег. Нет, это не было его индивидуальное помешательство. Маститые, повидавшие всякое педагоги Училища не отрывали от девушки глаз: кто с удивлением, кто с восхищением, кто в таком же смятении, как он сам. Преподаватель кафедры вокала — Журова, обращаясь к Бугрову, спросила, а можно попросить спеть романс? Только сейчас до Маймина дошло, что девушка уже несколько минут как закончила петь и стоит молча, закрыв глаза. Внутри, в ней, продолжала жить музыка. Музыка, которой ведь не было. На просмотре, если абитуриент пел, ему никто не аккомпанировал... Это было непреложное правило Училища. Актеру должно быть трудно! Пианино в зале стояло, но не для поступающих.

Бугров, казалось сам удивляясь собственным словам, сдавленно произнес: «Да, пожалуйста, вы можете спеть романс?» «Что?» — встрепенулась девушка. Раздался голос Маймина: «Романс можете спеть?» Все повернулись в его сторону. Впервые за все годы участия в приемной комиссии Маймин обратился к абитуриенту! Маймин раздраженно подтвердил: «Да, я хочу услышать романс». Девушка посмотрела на него, именно на него, и сказала: «Хорошо, Роман Кириллович, только почему вы на меня злитесь?» Маймин растерялся — откуда она знает его отчество? Имена известных артистов знают все, а вот отчества... Будь она студенткой, понятно. Маймин почувствовал, что теряет над собой контроль, — он вообще перестал понимать, что происходит, он впервые за многие годы волновался, как когда-то перед первым выходом в дипломном спектакле. «Извините, это не к вам относится!» — выдавил из себя Маймин и закашлялся.

Девушка запела «Нищенку». Конечно, это могло оказаться случайностью. Конечно, никакого расчета здесь не было. Но для преподавателей Училища это было как копытом по слезной железе. Романс о судьбе актрисы, в зените славы потерявшей голос и ослепшей, в стенах Училища звучал просто зловеще. Студентам его петь не разрешали. В доме повешенного о веревке... Но факт оставался фактом: после первых слов Беленький, преподаватель музыки, резко встал, тихо шепнул Бугрову: «Извините» — и сел к роялю. Никто даже не удивился этому порыву, этому нарушению табу. Она пела. Преподаватель сценречи Марина Шурина заплакала первая. Это было не странно, все-таки восемьдесят пять лет. Но вслед за ней...

Маймин резко встал и вышел из аудитории. Так делать не полагалось. Подобного рода бестактность — помешать исполнителю — исключалась в стенах Училища. Но Маймину было все равно. Он не мог больше находиться в аудитории. Физически не мог. Он шел по коридору и вспоминал всех тех девочек, что вмиг стали известными актрисами и вскорости сошли со сцены или исчезли с экранов кинотеатров. Откуда эта-то девочка-подросток могла так понимать их эмоции, как она сумела так передать это настроение? Откуда вообще ей было понять, что такое горе?! Слава и забвение? Успех и унижение? Девушка пела о том, чего Маймин так боялся последние лет двадцать, — поворота жизни на сто восемьдесят градусов. Если она ему пела о любви, то она ему и предсказывала будущее?!

Маймин подумал, что сходит с ума. Вышел на улицу, отошел в сторону от входа в Училище. Там толпились самые упрямые неудачники второго тура, рассчитывавшие на чудо, на то, что их позовут, передумают, и ожидавшие просмотра везунчики, вместе со своими родителями, бабушками и дедушками. Даже иногородние часто приезжали поступать целыми семьями. Ни в один другой вуз так не поступали, только в театральные.

Маймин закурил. К нему подошел Коля Смирнов. Когда-то его, Маймина, студент, сегодня актер театра и преподаватель кафедры мастерства актера.

— Роман Кириллович! Вы в порядке?

— Что ты имеешь в виду?

— Ну чувствуете себя хорошо? Вы так неожиданно вышли, я подумал, вам плохо стало, вот пошел за вами.

— Нет, Коля, все нормально. В смысле со здоровьем. Ты мне скажи, ты понимаешь, что ее ждет?!

Николай знал теорию Маймина. Знал, что переубедить его невозможно. Но он любил студентов, любил их энтузиазм, их готовность сутками не уходить из Училища. Он нищенствовал и все равно был счастлив, поскольку занимался любимым делом. Но Маймину доказывать что-либо было бесполезно. У него была собственная правда. Утилитарная. Но ведь — правда! Николая всегда удивляло, что именно успешный Маймин исповедовал то, что мог бы исповедовать неудачник. А он, Николай Смирнов, когда-то лучший студент курса, игравший заглавные роли в трех дипломных постановках — беспрецедентный случай, — по большому счету, стал неудачником, но был счастлив. Несчастливый «удачник» Маймин и счастливый неудачник Смирнов. Диалектика, блин!

— Понимаете, Роман Кириллович, она безумно талантлива...

— Слишком!

— А можно быть слишком талантливым?

— Посмотри на себя!

— Я просто лентяй.

— Брось, ты просто талантливый профессионал, а потому разборчив. Сколько раз ты отказывался играть в спектаклях модных, но бездарных режиссеров? Скажем иначе, абсолютно бездарных, а потому и модных режиссеров?

— Ну было.

— Ладно, не о тебе речь. Подумай, через что этой девочке предстоит пройти! Отсутствие нормальной семьи — точно, безденежье или содержанка какого-нибудь жлоба с деньгами, домогательства ведущих актеров, режиссеров, директоров театра, продюсеров и далее по списку!

— Ну, здесь последние годы стало полегче — голубеет наш мир не по дням, а по часам...

— Не ерничай! Она безумно талантлива. Наверняка во всем. Будет прекрасной, ну я не знаю, ну скажем, учительницей или адвокатом. Не знаю, только не актрисой.

— А может, ей повезет? Проучится у нас четыре года, выйдет замуж по любви и будет держать салон. Картинную галерею. Муж денег даст. Она же очень красива, очаровательна.

— Ты что, Коля, издеваешься? Точно издеваешься, только не пойму — надо мной или над ней? Какой «замуж» после того наркотика, который она здесь хлебнет? Ее потом со сцены трактором не стащишь.

— Роман Кириллович, простите за прямой вопрос: а как вы сегодня уснете, если напишете «нет»? Вы же не пьете, бессонницу как обманете?

— Спокойно, мой голос все равно ничего не решает.

— Ну да, мы принимаем на себя моральную ответственность за судьбу этой девочки, а вы потом с удовольствием будете ее учить тому, к чему сейчас не пускаете. Состоится ее судьба — ваша заслуга. Не состоится — вы не виноваты, вы же изначально были против.

— Ага, я хорошо устроился. Согласись, слишком умный для актера! Ладно, хватит. Иди. Пожалуйста. Я хочу побыть один.

Маймин решил больше на экзамен сегодня не ходить. Завтра был еще один день третьего тура. Пошел пройтись по Новому Арбату. Вернется часам к пяти, под самый конец, подпишет протокол и формально проголосует. Все уже решится, и легко можно будет избежать участия в обсуждении приговора. Интересно, что испытывают судьи, распоряжаясь чужой судьбой? «Не судите — да не судимы будете».


Колю Смирнова в Училище очень любили. И преподаватели, для большинства из которых он оставался самым талантливым студентом последних лет, и студенты, которым он был близок по возрасту и к которому они бегали со всеми проблемами, начиная от любовных терзаний и заканчивая одалживанием денег до стипендии. Студенты, правда, не знали, что сам Коля все время занимал деньги у старших, чтобы переодолжить им, поскольку своих бы ему точно не хватило... Просьба Коли вначале вызвала оторопь членов комиссии. Но когда его поддержал Бугров, причем в несвойственной ему жесткой манере, согласились.


Маймин вернулся к половине пятого. С улицы раньше намеченного времени его согнал дождь. Просмотр закончился. Маймин вошел в аудиторию и удивился, что все преподаватели на месте. Бугров радостно сказал:

— О, как вы вовремя. Роман Кириллович, надо протоколы подписать.

— Не проблема. Надеюсь, не отсутствие моего веского слова заставило весь синклит задержаться?

— Нет. Хотя...

— Что, потребовалось тайное голосование? — продолжал шутить Маймин.

— Роман Кириллович, тут такой казус вышел. Впервые за всю историю Училища. По одному абитуриенту голоса разделились ровно пополам, так что от вашего решения все зависит.

Коля Смирнов встал и вышел из аудитории. Маймин уже понял, что что-то не так, по выражению глаз и улыбкам коллег, понял, что что-то происходит, но по инерции спросил:

— Это о каком абитуриенте идет речь? Я и видел-то сегодня всего троих или четверых.

— Вот-вот, — радостно закивал Бугров, — как раз по одному из них. По Щелоковой, ну девушке, которую вы до конца не дослушали. Ровно восемь : восемь. Вам решать.

За спиной Маймина громко хлопнула дверь. Невольно он обернулся. В аудиторию вошел Коля и та самая абитуриентка. Коля отпустил ее руку и прошел на свое место за столом. Девушка стояла в дверях. Что ей подсказало, ради кого ее привели? Она смотрела на Маймина. Их глаза встретились вновь. Маймин не мог подобрать слов, которые бы передали выражение ее глаз. Подумал, что, наверное, так подсудимый смотрит на судью, произнося последнее слово. Но он не судья!!! Он не хочет брать на себя ответственность за ее судьбу...


Прошло семь лет. Пролетело. Самая популярная актриса российского кино, снявшаяся в двух фильмах Голливуда, обладательница «Оскара» за лучшую женскую роль второго плана, мега-звезда российской эстрады Екатерина Щелокова начала свой первый сольный концерт в Кремле с песни «Маэстро». Пугачева не сразу дала разрешение на это. Но, услышав всю историю, — разрешила. Исполнение песни посвящалось Роману Кирилловичу Маймину, любимому педагогу Екатерины Щелоковой, человеку, открывшему ей дверь на сцену.



Последняя любовь


Казалось бы, он мог быть доволен собой. Когда тебе под пятьдесят, а ты не можешь вспомнить в своей жизни ни одного подлога, ни одного истинно постыдного поступка — одно из двух: либо ты сошел с ума, либо действительно прожил неплохо бурную часть жизни. Но таков уж был его характер: что-то всегда его беспокоило, в чем-то он сомневался, всегда ждал чего-то неприятного от завтрашнего дня. Да и отдельные мелкие, казалось бы, детали в своей жизни он бы переделал, пережил иначе. Но не по большому счету, а так, по мелочам.

Андрей был богат. В той мере, в какой он этого хотел, и в тех пределах, которые обеспечивали выполнение всех его разумных желаний, но не заставляли ежедневно думать об охране капитала, борьбе с конкурентами и серьезных неприятностях с властью.

Миша, решивший, что идти по стопам отца ему ни к чему, и потому ставший программистом, уехал в Германию. Устроился прекрасно, женился на немке, домой звонил раз в неделю. Приезжал пару раз в год, и то по делам. Словом — отрезанный ломоть.

Дочь, Дашка, удачно вышла замуж. Родилась внучка.

Жаль только, что Алена так и не стала бабушкой, не дожила до этих дней. Она сгорела от рака легких за каких-то четыре месяца. Никто даже опомниться не успел. Так, в секунду, кончилась счастливая семейная жизнь, продолжавшаяся больше двадцати лет.

Он очень любил ее. Поженились, когда обоим было по двадцать. Вместе прошли все трудности — маленькие дети, отсутствие квартиры, нищета, окончание института, работа по распределению в Калужской области, обратный переезд в Москву... Да все и не перечесть. И зачем? У большинства московских семей набор проблем всегда был схож. А разница сводилась к тому, что редкие жены, и Алена как раз была из их числа, всячески поддерживали мужей, не торопили, довольствовались тем, что есть, не завидовали вырвавшимся вперед и, соответственно, не пилили. Андрей понимал, что после Алены уже никто и никогда не сможет стать его женой. Женой — в смысле и другом, и любимой женщиной. Жена-хозяйка — это возможно, но жена-жена — уже никогда. Андрей понимал, что много женщин не прочь оказаться рядом с ним. Надежно, комфортно, престижно. В конце концов — сыто. Но он хотел, чтобы его любили, а не использовали. Пусть даже платя за это вниманием, заботой, телом. Никто его не будет любить так бескорыстно, как Алена. Никогда. Им будут только пользоваться. Значит, и он имеет право пользоваться.

До Алены у Андрея был роман с одной простенькой девчушкой, очень симпатичной и миленькой. Они встречались больше полугода, что в том возрасте был огромный срок. Андрей даже подумывал жениться на ней, но так... теоретически. Наверное, просто хотелось почувствовать себя поскорее взрослым. Встретив Алену, позвонил милой девочке и сказал, что больше встречаться они не будут, и забыл. Хотя, может, и не забыл. Иногда он вспоминал Марину, ее влюбленные наивные глаза, постоянную готовность во всем угождать, восхищение им, которое она не скрывала. Марина была ангелочком, неземным и потому несерьезным. В нее он был влюблен, а Алену — любил. Влюбиться он, может быть, еще и способен, а вот полюбить...

Когда Алена умерла, Андрею стало очень одиноко. Семья дочери жила своей жизнью в загородном коттедже, и при всех хороших, можно даже сказать уникальных, отношениях, он был для них помехой. Нет, не в том смысле, что его стеснялись, но в субботу и воскресенье молодым хотелось либо побыть вдвоем, либо встретиться со своими друзьями. Он был лишний. Конечно, его собственные друзья — их с Аленой друзья — были всегда рады его видеть, но наблюдать чужое счастье, потеряв свое, — испытание, требующее хорошей нервной системы.

На работе все ладилось. Он уже много лет был одним из самых популярных и авторитетных телеведущих, членом телеакадемии, лауреатом «Тэффи». В отличие от большинства коллег он не принадлежал к какой-то команде, не обслуживал интересы кого-либо из олигархов. Удивительно, но Андрей сохранился просто как профессионал, что добавляло ему веса в телевизионной тусовке. Теперь уже мало кто, говоря об Андрее, крутил у виска пальцем, обсуждая его нежелание заработать легкие и большие деньги, отработав простенький заказ на того или иного политического деятеля. Порою Андрей сам удивлялся, что зарабатывал сегодня значительно больше тех, за кем давно закрепилась слава умеющих сорвать куш в любой политической ситуации.

Его работа приносила не только бешеную популярность, но и весьма солидные связи с влиятельнейшими людьми государства: и политиками, и крупнейшими бизнесменами, и элитой интеллигенции. Ему доверяли, и его не боялись. Но вне работы было очень тоскливо. Женщины, которые у него периодически появлялись, могли отвлечь его на несколько часов от грустных мыслей, давали возможность попотчевать самолюбие, но оставляли его холодным. Он хотел, но не мог влюбиться. Хотел, но не мог начать их ревновать к другим мужчинам, которые, очевидно, у них были или могли быть. Он получал свое, и остальное его не интересовало.

Как-то раз, после прямого эфира, к Андрею подошла очень миленькая девочка и попросила автограф. Ничего необычного, привычная, уже изрядно надоевшая плата за популярность. Но... Что-то зацепило его в этой девчушке. Какая-то несуразица, что ли. Жесткие, как бы стервозные, глаза и мягкое выражение лица. Что-то не вязалось. Андрей спросил, где девушка работает, она сказала, что о работе только думает, поскольку два месяца назад закончила журфак. Это у нее второе высшее. А первое — педагогическое. И вдруг Андрей почувствовал, что в нем проснулся чисто мужской интерес к этой девушке. Спросил: «Как зовут?» — «Настя». — «Не хочет ли она попробовать работать корреспондентом на его передаче? Можно попробовать». — «Конечно! С удовольствием!» Условились о встрече через несколько дней.


Их роман начался сразу. После разговора о делах Андрей предложил поехать пообедать. Потом попить кофе у него, благо это рядом. Дома он сказал, что хочет ее поцеловать, и они очень быстро оказались в постели. Когда занятия любовью закончились, Андрей с грустью подумал, что теперь его интерес к девчонке наверняка пропадет. Ни один уважающий себя мужчина не ценит легких побед. Тем более он, к ним привыкший. Она стала одеваться и вдруг сказала: «Ну теперь, я надеюсь, зарплата, о которой мы договаривались, станет больше». Первая реакция Андрея, реакция, естественно, внутренняя, была более чем бурной. «Дешевка. Проститутка. Со мной так разговаривать! Да я...» И вдруг ему стало интересно. Что-то опять не вязалось. Она не была профессионалкой в постели. Не было ощущения, что она именно так привыкла зарабатывать себе на жизнь. Раздевалась стесняясь. Страсть не играла, не пыталась ничего изобразить. Речей о том, какой он «великолепный мужчина» и что у нее «такого никогда в жизни не было», не произносила. Слова о деньгах прозвучали так неуместно, неподготовленно, что... Мало того, в них была даже какая-то агрессия.

Андрей стал объяснять, что платить за любовь не привык, пока еще не так плохо себя чувствует, чтобы комплексовать, что... Потом вдруг, перебив сам себя, предложил: «Хочешь, я дам тебе тысячу долларов, но тогда ты не будешь у меня работать, и встречаться мы больше не будем». Она, не задумываясь, ответила, что нет, она хочет работать. Но если он хочет с ней спать, то за это придется платить. «Не буду!» — резко ответил Андрей. Они молча оделись, и он проводил ее до двери.


Настя ненавидела этого самодовольного, наглого мужлана. Он завалил ее в постель так, будто ни секунды не сомневался в своем праве брать все, что ему возжелается. Она знала, что нравится мужчинам, но так никто и никогда не позволял себе с ней обращаться. Она никак не могла понять, почему она отдалась ему. На экране он был такой милый, интеллигентный, в чем-то даже робкий, а тут... Его напор, натиск, но не насилие, сломили ее волю. Она как бы прониклась его уверенностью в том, что уже принадлежит ему, и просто не стала сопротивляться. Но когда все кончилось, она его возненавидела. Ей так хотелось унизить Андрея, так хотелось лишить его ощущения победы, которое он не очень-то и скрывал, что... И тут ее осенила простая до удивления мысль — пусть почувствует себя обычным, да-да, обычным мужиком, снявшим проститутку. Тогда это не победа, это — покупка. Она себя проституткой чувствовать не будет, она-то знает, что пошла на близость не из-за денег, а вот его она лишит этого мужского самодовольного удовлетворения. Но когда он попросту предложил ей деньги, она поняла, что Андрей опять победил, — он знал, что она их не возьмет. А может, и не знал. Но она в любом случае брать деньги не собиралась. Тогда бы он был в норме, а она — шлюхой.


Оставшись один, Андрей воспользовался тем уникальным качеством, которое вырабатывал в себе годами и которое не раз спасало его в трудные минуты: он перестал думать о Насте. Вот так просто — взял и перестал думать.

На следующий день утром как ни в чем не бывало позвонила Настя и спросила, когда она может приступить к работе. Андрею очень хотелось послать ее куда подальше, но тогда в его собственных глазах все выглядело бы как простая, примитивная месть. А ему хотелось быть выше этого. Ему вообще нравилось хорошо выглядеть перед самим собой. Как минимум.


Прошел месяц. Работала Настя хорошо. Просто хорошо — с азартом, ответственно и, что для ее возраста было уж совсем не характерно, вдумчиво. Андрею хотелось, чтобы Настя не справилась с работой. Тогда он мог бы ее элементарно выгнать. Она была непонятна и потому раздражала его. Андрей поручил Насте самые противные и неблагодарные дела в своей передаче: приглашать на эфир гостей, договариваться с ними по времени и по тематике и плюс готовить ему к каждой программе цитатник — высказывания «великих» по теме. Присутствовала в их обязанностях и одна щепетильная составляющая, проколоться на которой было проще всего. Многие, очень многие готовы были платить существенные деньги за свое появление на телеэкране. Андрей, разумеется, не мог проигнорировать такую человеческую слабость. Уже несколько лет в его передаче участвовали эксперты, в большинстве своем — действительно известные и знающие специалисты. Некоторые — известные политики, но ничего не знающие. А вот третья категория, приносившая неучтенные доходы, на чем, собственно, и держится все телевидение, были людьми и малоизвестными, и некомпетентными, но, главное, очень тщеславными. Так вот, именно с ними Настя и договаривалась о том, сколько они должны будут заплатить за свое двух-трех-минутное появление на экране. Настя работала отлично. Изящно обрабатывала «плательщиков», вежливо и убедительно договаривалась с людьми серьезными, объясняя им, что «только они, без них — никак». Особенно Андрею нравилось, как она подбирала цитаты — емкие, короткие и, что удивительно, неизбитые, незатасканные. Настя явно была человеком с мозгами, что не так часто встречалось Андрею среди молоденьких девушек. Андрей понял, что опять стал думать о Насте как о женщине. Что-то его зацепило. Нет, не секс, а что-то чисто человеческое. Он понял, что ему захотелось для самого себя понять, что она такое. Явно не примитивная шлюшка, но кто?..

Еще через две недели в конце рабочего дня Андрей предложил Насте заехать к нему домой. Она согласилась. Сексом занялись сразу, без предварительного выяснения отношений. На сей раз она отдавалась более страстно, а когда они уже лежали и отдыхали, вдруг взяла его руку и нежно погладила. Андрей невольно подумал: «Это обойдется папаше, как его там, Дортмудсу, нет, как-то иначе, неважно, в лишние двести долларов». Ни когда они одевались, ни за кофе, ни когда он отвозил ее домой, она не обмолвилась о деньгах.


Настя не удивилась предложению Андрея заехать к нему домой. Она заранее знала, что это произойдет, и твердо решила, что возмущенно откажет. Правда, она ждала, что это случится намного раньше. Когда прошли первые две недели их совместной работы, она даже стала удивляться тому, что Андрей больше не домогается ее. Настю немного задело его спокойствие. «Использовал и забыл, — не без самоиронии думала Настя. — Ну и черт с ним!» Но когда Андрей совсем просто, без вызова, но опять абсолютно уверенно в своем праве так говорить, сказал: «А давай ко мне домой заскочим?», Настя растерялась и ответила: «Давайте». Она-то думала, что он сделает такое предложение под предлогом необходимости поработать, что-то обсудить, ну, в худшем случае, выяснить отношения. Нет, он был так уверен в себе, что... Что это ей даже начинало нравиться. Настя уже успела понаблюдать за Андреем во время работы — моторным, быстро принимающим решения и таким задумчивым, ищущим поддержки, когда он считал, что его никто не видит. Он так забавно озирался по сторонам, сидел в своем кабинете с такими печальными глазами, что не успевал преобразиться, если кто-то входил в его кабинет без стука. Настя входила без стука с первого дня. Он злился, делал замечания своему секретарю, но Настя назло, будто той и не было вовсе, врывалась к нему в кабинет. Ей очень нравилось злить его, мстить за унижение первой встречи. К тому же она чувствовала, что ей нарушение правил, по крайней мере, позволено. Уже позволено.


Они встречались чуть больше года. Три-четыре раза в неделю она приезжала к нему и оставалась ночевать. Уже довольно долго он получал удовольствие в большей степени от общения с ней, чем от секса. Раньше, с другими, было иначе — общение являлось необходимой платой за секс. Единственной платой, приемлемость которой он признавал. Иногда Андрей ловил себя на мысли, что в чем-то Настя заменила ему Алену, в чем-то Дашку. Хотя она и была старше Дашки на два года, он их воспринимал ровесницами. Ему так хотелось заботиться о ком-то! Его психоаналитик объяснил, что все предельно просто: он относится к той категории мужчин, которым необходимо «вкладывать». Эмоционально они не получают удовлетворения, если только берут. Для них самих необходимо давать, растить, воспитывать. Видеть результаты своего труда. Андрей очень обрадовался такому объяснению и стал осыпать Настю подарками. Украшения, карточка в фитнес-клуб, мобильный телефон... Настя принимала подарки легко: и без кокетства, и без особой благодарности или восторга. Она искренне радовалась, но как бы сдерживала выражение этой радости. Она была благодарна, но не... Не говорила слов благодарности.

Настя не стеснялась рассказывать Андрею, когда он просил об этом, о тех мужчинах, которые были у нее раньше. Без имен. Без подробностей, как познакомились и почему расстались. Как-то раз Андрей сумел вывести Настю на совсем откровенный разговор, и она рассказала, что за два месяца до их встречи она рассталась с предыдущим мужчиной. История оказалась просто банальной и оттого особенно обидной. Настя встречалась с молодым человеком, с которым они вместе ездили на уик-энды в Париж, вместе проводили почти все вечера, который говорил ей много слов о любви, обещал, что скоро они будут вместе навсегда. Потом исчез на два дня и, позвонив, сообщил, что у него есть жена, что он не может ее бросить, и еще сказал какие-то глупые слова, что ему было очень с ней хорошо, но он понимает, что не сможет составить ее счастье, и так далее в том же духе.

Теперь Андрей понял ее агрессивность при их первой встрече. К чувствам, которые уже довольно сильно овладели им по отношению к Насте, прибавилась еще и жалость. Он и любил, и жалел, и восхищался этим стойким, откровенным человечком. Неожиданно Андрей понял, что хочет жениться на Насте. Толчком послужила простая мысль: «Я бы никогда не поступил так, как тот подонок». Ну а допустив, не важно по какой причине, мысль о возможности жениться на Насте, Андрей стал думать об этом постоянно. Его удивило, а главное, еще больше раззадорило то, что, когда он впервые сообщил Насте, что готов жениться на ней, она не только не упала в обморок от счастья, но ответила, что говорить об этом пока рано...


Первая встреча Насти с Дашкой состоялась, когда Андрей позвал их — Настю, Дашку и зятя — в ресторан. К величайшему своему изумлению, Андрей через десять минут после того, как сели за стол, обнаружил, что девочки оживленно болтают, явно стараясь понравиться друг другу. И добиваются в этом успеха. Через несколько дней они вместе с Настей приехали на дачу к молодым, пообщаться с внучкой. И здесь тоже Настю ждал успех. Андрей был на седьмом небе от счастья. Все складывалось как нельзя лучше. Он уже представлял себе, как Настя будет нянчить их собственного ребенка, внутренне улыбался тому, что его сын или дочь будут младше своей племянницы...

Когда они оставались вдвоем, Андрею было очень хорошо с Настей. Его больше всего радовал не сам секс, Да и вовсе не секс, а то, что ему было приятно и интересно с ней разговаривать, ее неожиданные робкие и вместе с тем очень нежные прикосновения. Больше всего он умилялся, иногда до слез, когда, просыпаясь как всегда задолго до будильника, рассматривал Настенькину головку, лежащую на подушке, посапывающий носик и легко подрагивающие во сне длиннющие ресницы. Андрей давно знал правило, что о своем отношении к женщине мужчина может адекватно судить не вечером, а утром. Засыпать легко со многими, просыпаться — с единицами. Если женщина утром, без косметики, не в вечернем сумерке, вызывает такое же желание, как и перед приходом ночи, — это любовь, это не сексуальное влечение. С Настей было именно так.

Андрей боялся знакомиться с Настиной мамой. Отец Насти погиб, когда ей не исполнилось и двух лет, и сама Настя рассказывала, что, кроме нескольких фото отца, причем почему-то всегда без мамы, у нее ничего от него не осталось. Андрея удивил тот факт, что не сохранилось ни одной свадебной фотографии, но он как-то не придал этому значения, считая, что Настино происхождение для него не суть важно. О маме Настя отзывалась с восторгом и каким-то чуть ли не суеверным почтением. Настина мама прожила тяжелую жизнь, одна подняла дочь, посвятив себя полностью ей. Настя никогда не видела в доме мужчин и, более того, была совершенно уверена, что после гибели отца у мамы мужчин не было. Свободное время Настина мама проводила за книгами или у экрана телевизора, очень, кстати, любила передачу Андрея, но почему-то отговаривала Настю идти работать именно на эту программу. Мотивировала тем, что политические и якобы аналитические программы — дело грязное и Насти недостойное. Но когда Настя начала работать, возражения прекратились и, наоборот, появился живой интерес ко всему, что происходит за кадром.

Будучи человеком во всем основательным, Андрей попросил Настю принести ему мамину фотографию, желательно покрупнее и недавнюю. Он искренне полагал, что по чертам лица можно представить себе психотип человека и, соответственно, подготовиться к встрече. И хотя в успехе разговора особенно не сомневался, волновался достаточно серьезно. Он не был бы рад, реши его дочь связать свою судьбу с мужчиной его возраста. Вряд ли у Настиной мамы могли быть другие взгляды. Хотя, с другой стороны, он, конечно, удачная пара — богат, известен, пока еще в форме. Но...

Назавтра Настя принесла мамину фотографию на работу. За полчаса до прямого эфира. Андрей, уже сидя в гримерной, взял фото, а Настя тут же убежала принимать гостей передачи.

На фото была та самая девушка, с которой он расстался, встретив будущую жену, хотя и заметно постаревшая. Андрей моментально посчитал разницу между возрастом Насти и датой его знакомства с Аленой. Андрей не был оптимистом, он не был склонен утешать себя иллюзорными надеждами. Оптимисты до конца, вопреки очевидному, верят в то, во что им хочется верить. Пессимисты при первых признаках опасности уже считают свершившимся именно то, чего они, пусть даже и бессознательно, опасались. Андрей был пессимистом. Может, поэтому и добился успеха в жизни. Он ко всему всегда был готов. К самому худшему. Но не к такому. Настя — его дочь. Он уже больше года занимается кровосмесительством. Да бог с этим! Он не может жениться на Насте! Но теперь уже и дочерью она ему быть не сможет. Почему же Марина не сказала ему, что была беременна?!

Жуткая боль сковала левую часть груди. Прямой эфир не состоялся...


Прошла неделя. Андрея, перенесшего инфаркт, перевели из реанимации в палату. В первый же день к нему пришли Настя с Дашкой. За время его болезни они явно подружились. Девочки что-то щебетали, говорили о его скором выздоровлении, о том, что они — Андрей с Настей — какое-то время поживут на даче. Обязательно! Даже нечего спорить!

Андрей смотрел на них и думал о том, что счастье было совсем близко, что последняя любовь могла вернуть его к нормальной жизни, которой после смерти Алены не стало, что... А как им объяснить произошедшее, как сказать Насте, что они больше не будут встречаться? Что будет с ней, если она узнает, что спала с собственным отцом? Что ее отец бросил беременную мать? Будет ли ее волновать, что он ничего не знал? Разумеется, нет! Андрей заплакал. Девочки, видимо думая, что это нормальная реакция для ослабленного болезнью человека, к тому же весьма сентиментального, посчитали, что все в порядке. Андрей сказал, что хотел бы уснуть. Настя с Дашей ушли.


Через час в палату вошла женщина. Андрей не столько узнал, сколько сразу понял, что это Марина. Его удивило лишь то, что она пришла выяснять с ним отношения сюда, в больницу. Добивать инфарктника — это жестоко. Оправдываться у Андрея не было сил. Он весь внутренне сжался и думал лишь о том, чтобы не расплакаться опять.


Марина не стала садиться на стоявший рядом с кроватью стул и, что называется с порога, заговорила:

— Андрей, я на секунду. Ты просто должен знать, что, когда мы расстались, я тебя не осуждала. Это все равно бы произошло. Ты не знал, что у меня не может быть детей, а я боялась тебе это говорить. Настю я взяла из роддома. Она не твоя дочь. Если ты ее любишь, действительно любишь, вашему счастью ничто не мешает. Я не мешаю. Извини, что я пришла без спроса, но я подумала, что тебе нужно это знать.

Марина резко повернулась и пошла к двери. Андрей буквально онемел. В дверях Марина обернулась. Андрей увидел в ее глазах слезы. Открывая дверь, она словно выдавила из себя:

— Я тебя любила всю жизнь. Благо телевидение давало мне такую возможность, — улыбнулась, всхлипнула и вышла в коридор.



Судья


Она сидела в каком-то странном состоянии. Она сдалась. Всю свою жизнь, как только возникала ситуация борьбы, она испытывала что-то похожее на удовольствие. Некий такой «жизненный кураж». А сейчас сдалась. Не понимая, кому и почему. Главное, не могла разобраться, какую борьбу она проиграла. В чем эта борьба заключалась и по какому поводу.

Когда в два часа ночи позвонил зять и сказал, что у Маши начались схватки, она стала соображать — кому звонить. Лето, ночь с субботы на воскресенье — в Москве никого нет, все на дачах. А она, как на грех, забыла на работе мобильный телефон, в памяти которого были записаны все так необходимые сейчас сотовые номера нужных людей. Разумеется, она сразу дала на пейджер информацию двум знакомым врачам (их домашние телефоны, естественно, не ответили), но мобильная связь была ей недоступна. Решая, куда ехать — сразу в роддом или сначала к себе на работу за мобильным, она поняла, что на работу бессмысленно. Поздно. Этот олух — зять — уже успел отправить Машку в районный роддом, и переводить ееоттуда, даже если с кем-то и созвонится, бессмысленно. Это можно будет сделать и завтра, когда она уже родит. Для нее, председателя областного суда, в этом городе не было проблем. В хорошем настроении, с близкими друзьями она любила повторять: «Это — моя страна, это — мой город». И хотя она не была «членом команды», известная доля правды в этих словах была. Ее побаивались, с ней считались. Она четко знала, где и когда следовало уважить звонившего, дабы ее не посчитали зарвавшейся и играющей не по правилам, а где следовало в просьбе отказать, чтобы все-таки слыть судьей, а не «промокашкой».

Она поехала в роддом, позвонив из машины дежурному по ГУВД города с просьбой найти домашний телефон главврача этого засранного, как она была уверена, храма медицины. Дежурный перезвонил ей через двадцать минут, из-за чего ей пришлось проторчать в машине лишних минут десять, уже стоя у ворот больницы. Но главврача дома тоже, естественно, не оказалось.

Теперь она сидела в приемном покое и рассматривала разбитую плитку на полу. Чтобы как-то занять время, она считала количество плитки разбитой, с выщербинами, и целой. Отвлекалась на какие-то вдруг набегавшие отрывочные мысли и начинала подсчет снова.

Она понимала, что проиграла. Но что и кому?

Уже много-много лет она жила с ощущением, что случится беда. Ну просто потому, что иначе не бывает. Ей казалось, что всю жизнь ей везло. Все складывалось удачно. Нет, не то чтобы она получала все на халяву, но везло. Все ее усилия приносили плоды. Порой неожиданные, совсем не те, на которые она рассчитывала, ради которых, собственно, и старалась. Но всегда она оставалась в выигрыше. А так не бывает. Если когда-то тебе везет, то когда-то должно не повезти. Проработав судьей четверть века, она понимала, что жизнь всегда все дает поровну. И счастье, и несчастье. Всем и всегда. И сколько бы она ни успокаивала себя, что, стараясь жить по совести, она тем самым умасливала судьбу, все равно мысль о неизбежности несчастья все чаще и чаще портила ей настроение в самые, казалось бы, неподходящие моменты.

Сейчас момент был подходящим. Рожала ее единственная дочь. Рожала преждевременно — на восьмом месяце. И у судьбы появился шанс, наконец, с ней поквитаться — ребенок мог родиться мертвым. А она так хотела внука. Именно внука, мальчика, будущего мужчину. Продолжателя рода и фамилии. Она была уверена, что зять не посмеет перечить и у внука будет ее фамилия. Хотя бы уж только потому, что тогда все двери для него будут открыты еще многие и многие годы.

Дочь не могла забеременеть четыре года. Так что второй попытки родить может и не случиться. А на УЗИ обещали мальчика. И вот теперь его может и не быть. Страшная месть за удачную жизнь.


В приемный покой вышел врач, что-то ей сказал и ушел. Прошло несколько минут, пока до ее сознания дошло, что, во-первых, от него разило перегаром. Во-вторых, он сказал что-то неприятное. Даже не так — пугающее. Кажется, возникли проблемы, но они их решают и все будет хорошо. Ох, как она не верила этим «все будет хорошо». Но врач уже ушел, и спросить, что происходит, было не у кого.


В Бога она не верила, на исповеди, разумеется, не ходила. Раньше ей, члену партии, народному судье, в церковь ходить было нельзя, да и не тянуло. Сейчас стало можно, но и модно. А ей делать что-либо «по моде» было противно. На одежду это, конечно, не распространялось, но тоже в пределах разумного. С самой собой поговорить по душам всегда не хватало времени. Да, кроме того, она знала, что больших грехов за ней не водится, а так, заниматься самокопанием не хотелось.

А почему бы, собственно, и нет? Вот сейчас самый подходящий момент. Она понимала, что уже проиграла, оставалось только сидеть и ждать. Ждать ответа на вопрос: «Проиграла что?» Несчастье стояло рядом. Оно было неотвратимо. Внука она не увидит. Это уже ясно. И вдруг она обозлилась. Обозлилась на себя, на свою покорность судьбе. Почему она решила, что судьба приготовила ей несчастье? За что?! Она не сделала ни одной подлости в своей жизни, хотя профессия и время, в которое она работала, особенно раньше — в советские времена, изо дня в день подталкивали ее к подлостям. Простым, понятным, абсолютно оправдываемым обстоятельствами подлостям. Вернее, поступкам, естественным для сохранения самой себя. Но не делала она этого. Не де-ла-ла!


Нина Николаевна слегка успокоилась. То ли для того, чтобы убить время, то ли для проверки собственной уверенности в праведно прожитой жизни она стала методично вспоминать заслушанные ею дела. Разумеется, она понимала, что вспомнить все дела нереально. Но, как и любой другой судейский человек, будь то судья, прокурор или адвокат, она знала, что достаточно напрячь память — и людские судьбы, прошедшие перед ней, сами начнут всплывать в памяти.


Прошло, наверное, несколько часов. А может, и много меньше. Она сидела, полузакрыв глаза, и перед ней, будто на слайдах, высвечивались лица людей. Иногда это были истцы или ответчики, иногда адвокаты или прокуроры, иногда свидетели. Каждое дело, которое она могла вспомнить, ассоциировалось именно с чьим-то лицом. Плачущим или улыбающимся. Хитрым или растерянным. Озлобленным или умиротворенным. Нет, совесть нигде не зажигала красной лампочки. Может быть, еще и потому, подумала Нина Николаевна, что ей повезло — она практически не слушала уголовные дела. Там ей, да еще в те времена, пришлось бы, конечно, кривить душой с утра и до вечера. Вспомнила испещренное морщинами лицо старушки, судившейся уже бог его знает по каком поводу, пытавшуюся дать ей взятку. Смешно и страшно. Пришла к ней на прием, сидела в кабинете, что-то сбивчиво то ли причитала, то ли рассказывала. Потом перекрестилась, достала из кармана пальто свернутый в трубочку носовой платок. Кстати, странно, бабулька была аккуратненькая, но вся «поношенная», а платочек — белоснежно-чистый и совсем новенький. Почему память удерживает такие мелочи? Достала старушка платочек, положила на стол, еще раз перекрестилась, развернула и, как-то по-собачьи глядя снизу вверх, закивала головой и протянула ей две трешки. «Двадцать процентов пенсии, — сразу подумала Нина Николаевна. — Господи, нищета-то какая!» И растерялась. Ну разумеется, вызывать милиционера и составлять протокол о попытке дать взятку ей в голову не пришло. Но даже просто отчитать бабульку казалось жестоким. Та все еще кивала головой и причитала: «Возьми, доча, возьми». Ну как ей мораль читать? Того и гляди, со страху помрет. Нина не обладала кротким нравом, но в детстве, да и в ранней юности мечтала стать актрисой, занималась в драмкружке. Вспомнила, чему учили, и, стараясь скрыть смех и все-таки раздражение, как могла мягче и сердечнее сказала: «Уберите». Бабулька охнула, перекрестилась и... зарыдала. Нина поняла, что эта история надолго, а дома малюсенькая Машка, и надо быстрее бежать. Кстати, как там Машка, сколько она уже рожает? Три часа. Это — нормально. Еще час можно не волноваться. Так вот, от старушки надо было избавиться быстро и, по возможности, гуманно. И тогда ее осенило! «Бабушка, вы эти деньги заберите и поставьте на них в церкви свечку. За здоровье моей дочери. Ее Машей зовут». Старушка замерла, она, видимо, ждала от судьи чего угодно, но только не такой просьбы. Судья и свечка в церкви — это было выше ее разумения. Но, просидев несколько мгновений как в столбняке, бабулька деньги убрала, вскочила и спиной попятилась к двери. Нина Николаевна заметила оставленный на столе платочек и, взяв его, протянула старушке. Та вернулась, аккуратно сложила платочек, убрала в карман и сказала: «Коли ты, доча, в Бога веруешь, то я спокойна. Господь тебя наставит. А свечек я поставлю, не беспокойся». Повернулась и с достоинством (почему-то именно так — «с достоинством», — подумала Нина Николаевна) вышла из кабинета.

Бог должен пожалеть ее внука. Она ведь, даже не веруя, ставила, получается, ему свечки. Она вернулась в реальность, посмотрела вокруг себя и, никого не увидя, кроме охранника, спящего на диванчике рядом с железной дверью, стала перелистывать свою память дальше.

Опять лица. Радостные и расстроенные, хитрые и надменные, озлобленные и растерянные. Отчаянное. Да, одно отчаянное лицо. Она всегда помнила это дело. Часто рассказывала его друзьям, иногда молодым судьям и студентам. Как же она могла его сегодня забыть? И вдруг она почувствовала, что уверенность в себе, тот самый жизненный кураж опять ее покидают. Она таки проиграла. Беда вновь стала неотвратимой. Но почему?! Она же ни в чем не виновата. Она не могла поступить иначе. Даже если бы она пожертвовала собой и вынесла другое решение, прокурор бы его опротестовал и оно бы «полетело». Другой судья, пересматривая дело, все равно бы вынес то же решение, что и она. Ей не в чем себя упрекнуть!

Молоденький паренек — с приятелем, на отцовской машине — катался по городу с девчонками. Тем захотелось пива. Они остановились у какого-то магазина, залезли туда, взяли коробку печенья, пиво, несколько пачек сигарет и уехали. Через несколько минут их задержала милиция. Дальше все по расписанию — уголовное дело, суд, приговор. Приговор кстати, был неплохой — два года «химии». Ребят, конечно, из комсомола поперли, но жизнь в общем-то сломали не до конца. Они даже московскую прописку могли восстановить. По тем временам — дешево отделались. А вот к ней попало гражданское дело. Иск отца об исключении из описи автомобиля. Он как орудие преступления, краденое ведь на нем увозили, судом по уголовному делу был конфискован. Простое дело, обычное, рутинное. Одно «но». В суде отец предъявил свою сберкнижку. Там четко было видно, как он откладывал на эту машину по десять, пятнадцать рублей в течение многих лет. Каждый месяц по два раза — в аванс и в получку.

Вдруг Нину как током ударило. Она вспомнила, что мужчина этот был врачом. Она попыталась успокоиться — какое это имеет значение? А вдруг этот врач принимает сейчас роды у Машки? Именно он берет в руки ее мальчика. Посиневшего, чуть живого. А может быть, уже не живого. И от него, этого врача, зависит жизнь ее внука. А он держит его, ухмыляется, радуется возможности поквитаться с ней — судьей — за ту злосчастную машину и ничего не делает... Нет, не может быть. Ему тогда было лет сорок и прошло лет двадцать. Хотя... Нет, ведь тот врач, что выходил к ней, совсем молодой, Машкин ровесник. Двух врачей ночью в летнем городе, в простом районном роддоме быть не могло. В этом она почему-то не сомневалась. Но предчувствие беды усилилось.

Она попыталась вновь надавить на себя — она ни в чем не виновата. Ведь сын управлял машиной по доверенности, значит, — правомерно, с согласия отца. Это — факт. Машина для подвоза краденого использовалась. Тоже — факт. А тут еще где-то за полгода до того вышло постановление Пленума Верховного суда как раз по этому поводу. Случай был просто хрестоматийный — машина подлежала конфискации. Нина вспомнила, что тянула это дело больше года, откладывая под самыми надуманными предлогами. Гнала его из памяти, назначала слушание на самую отдаленную из возможных дат. Ну не могла она смотреть на этого несчастного врача. Потерявшего надежду на удачливую карьеру сына, потерявшего машину, которая была для него не средством передвижения, а, наверное, единственным доказательством его успешности в этой жизни. Нина не могла понять, почему она именно так воспринимала отношение врача к машине. Наверное, домыслила, досочинила. Но она и сейчас помнила свою уверенность, что машина для него уж точно не была просто машиной. Просто дорогой вещью. Это был какой-то символ его существования. Она это видела по глазам, понимала по тому, как, каким голосом, почти влюбленно он говорил об этом проклятом автомобиле.

Неизвестно, сколько бы она еще волокитила дело, боясь вынести простое и абсолютно предопределенное решение, если бы не плановая проверка облсуда, которая в акте записала за ней один-единственный недочет — нарушение сроков рассмотрения именно этого дела. Нину вызвал председатель суда, который к ней относился хорошо и уже давно в обкоме партии именно Нину называл своей преемницей, и недоуменно спросил, в чем проблема? Она вспомнила, как час рыдала в его кабинете, умоляя забрать от нее это дело, передать другому судье. Председатель ее успокаивал, уговаривал, а потом взорвался и накричал: «Если ты такая слабонервная, если для тебя закон ничто, уходи из судей». Она понимала, что председатель прав. Она понимала, что бессильна что-либо изменить. Эти слова — «бессильна изменить» — врезались ей в память. Наверное, именно с тех пор она возненавидела само слово «бессильна».

Через месяц, не поднимая глаз на истца, Нина Николаевна огласила решение, ушла к себе в совещательную и проревела до конца дня. Ничего не понимавшая секретарша объявляла сторонам, пришедшим по другим делам, что судья готовится к докладу в обкоме и слушания данного дня откладываются.


А сегодня она лишится внука. Ни с Машкой, ни тем более с зятем они эту тему не обсуждали. Но с мужем часто, может быть, чересчур часто, мечтали о мальчике. Муж, узнав результаты УЗИ, буквально возликовал. Оказывается, он всю жизнь хотел именно сына, но боялся перечить Нине даже в мечтаниях о будущем ребенке, не желая спорить с беременной женой. И никогда, ни разу, пока врачи не сказали, что у них будет внук, не говорил, что тогда ждал сына. Ему, видите ли, хотелось пускать с ним паровозики, учить стрелять из рогатки, гонять шайбу. Не наигрался, понимаешь ли! А, собственно, чем она лучше? Сама через пару дней после того, как ей позвонил завоблздравом и заверил, что ошибки нет, вызвала архитектора и прораба, завершавших строительство их загородного дома, и велела изменить планировку крыши сарая. Она подумала, что скат крыши надо сделать так, чтобы зимой снег сползал в одну сторону, назад, и тогда там образуется большой сугроб, и пацан сможет прыгать в него с крыши. Он ведь все равно будет откуда-нибудь куда-нибудь прыгать. А так это будет и безопасно, и внутри участка, а не где-то на улице, — там обязательно попадет под машину.

Опять — машина! Они просто преследуют ее! Хотя теперь это уже не имело значения. Ее внук не попадет под машину, потому что у нее не будет внука.

Нина Николаевна почувствовала какую-то дрожащую слабость. Сколько раз она видела чужие обмороки у себя в судебном зале. Никогда не понимала, как это люди настолько не умеют владеть собой. А сейчас сама была на грани потери сознания.

Ну почему она тогда не оставила машину этому придурку-врачу?! Нет, по закону она поступила верно. Она не виновата, не она законы принимает.

Господи, что же там происходит с ее мальчиком?!


— Мамаша! — Мамаша!!

Нина Николаевна не сразу поняла, что это обращаются к ней. Никто ее так не называл. Никогда. Даже когда она рожала Машку, в роддоме, зная, кто она, звали ее только по имени-отчеству. Еще бы, она за год до того разводила с мужем главного врача роддома. Перед ней плясали все так, что даже было противно.

— Мамаша! Вы меня слышите?

— Да, ну как? Родила?

— Да вы не волнуйтесь, все относительно нормально.

— Что значит относительно? Вы один принимали роды?

— Нет, не один, а какое это имеет значение?

— Имеет. Я сказала — имеет. С кем вы принимали роды?

— С дежурной сестрой.

— А других врачей не было? Только не врите!

— Да что мне врать! Я же сказал — с дежурной сестрой. Голубевой Катей.

— А что значит «относительно нормально»? Пожалуйста, говорите же!

— Мамочка немного порвалась, но с ней все будет хорошо.

— А что с мальчиком? — вдруг совсем тихим голосом спросила судья. И в этот момент она поняла, что испытывали сотни людей, глядя на нее, ожидая ее — Нины Николаевны — приговора. А сейчас она так же, именно тем же ищущим и просящим взглядом смотрела на этого молодого врача. Она пыталась по лицу понять, что ее ждет. Они, наверное, тоже. Хотя она уже и так знала — беда пришла. Чудес не бывает. Не бывает. И так ей слишком долго везло...

— Не с мальчиком, а с девочкой! С ней все нормально.

— Что?! С какой девочкой? Что вы сказали?!

— С девочкой, с девочкой. Ваша дочь тоже не поверила. Пришлось показать. Хотя мы и так всегда это делаем. А вам придется потерпеть. Дней пять. Но если главврач разрешит, то может быть...


Нина Николаевна его больше не слышала. Она плакала. Впервые за двадцать лет...


...Был бы жив сосед, что справа,

Он бы правду мне сказал...


В. Высоцкий.



Эпикриз


Очень обидно лежать и умирать. Он уже ничего не мог сделать. Никто не мог. Все его родственники умерли от рака. Хотя нет, бабушка — от инфаркта. И сверстники умирали от рака. Кроме тех, кто погиб в автокатастрофах. Так там все хоть быстро и, наверное, без боли. А ему было больно. Порой очень больно. Нестерпимо больно. Но самое страшное — другое. Он все понимал. И все кругом понимали. Они, общаясь с ним, делали вид, что все в порядке, что он еще поправится. А он, жалея их, им подыгрывал. И делал вид, что верит. Но он все понимал. Ему так хотелось, чтобы его пожалели. Но они делали вид. Врачи делали вид. А он им подыгрывал. Почему он должен жалеть их, остающихся жить, а не они его, уходящего? Уходящего неизвестно куда.

Он множество раз читал о себе: рецензии, доносы, характеристика. Но сейчас перед глазами вставали строки только одного, возможно, последнего документа в его жизни. Нет, потом, конечно, будет еще и свидетельство о смерти, но он его прочесть не сможет. А вот эту выписку из больницы, или, как говорят врачи, эпикриз, он читал.


«Больной — Вакуленко Дмитрий Михайлович, 1957 года рождения, профессия: тележурналист».


Умирать в сорок три обидно. Нет, дело даже не в возрасте. Обидно потому, что всю жизнь он вкалывал. Вкалывал за пятерых. Пробился из ниоткуда на самый верх. Из нищеты — в достаток. Из неизвестности — в сумасшедшую популярность. Еще год назад, когда он жил нормальной жизнью, не проходило и дня, чтобы кто-то не попросил у него автограф. Он к этому привык, считал нормой. А вот когда два месяца назад, а может, больше (время стало течь как-то иначе), врач на рентгене попросил у него автограф для сына, он посчитал это бестактностью. Ему подумалось, что это, может быть, его последний автограф. Предсмертный. Не должен был врач этого делать!


«При поступлении: жалобы на боль в нижней части кишечника, неполное опорожнение кишечника, отсутствие аппетита».


Больно. Лежать больно. Пошевелиться еще больнее. Врачи требуют, чтобы он ворочался. Иначе пролежни. А какая разница? Ну умрет он на неделю или две позже. Меньше мучиться. Нет, надо повернуться. Придет дочь, узнает от сиделки, что он не ворочался, может догадаться, что он все понял. Начнет его убеждать. То есть врать. А ему не хотелось, чтобы дочь ему врала. Особенно перед смертью. Он очень любил ее. Все отцы любят дочерей. Но он любил ее сильнее других.

Дочь была его созданием. В детстве он много раз слышал, как его родители ругались — кто из них виноват, что он растет таким, а не другим. И когда сам стал отцом, решил, что он, и только он, будет решать, как воспитывать свою дочь. Он всегда заставлял себя относиться к ней, как к взрослому человеку. Лет с двух или с трех. Он не заставлял ее что-то делать, а подводил к тому, чтобы она решила сама сделать так, как он хотел. Если они с женой собирались поехать в отпуск в Сочи, то ей говорили: решай, проводим отдых на даче или едем на море. Если она говорила «на даче», он соглашался, что тем более и мама хочет на даче, но его смущают комары и то, что нельзя будет накупаться. Тогда она говорила: «Нет, хочу купаться, поехали на море». Он опять соглашался, и они ехали в Сочи. Но когда она там начинала по какому-нибудь поводу канючить, он напоминал: «Ты сама решила ехать в Сочи, это твое решение, теперь не канючь». С самого ее детства он хотел воспитать в ней понимание того, что за свои решения и поступки всегда приходится расплачиваться самому. Он ее наказывал. Не часто, но наказывал. И никогда не прощал. Ни разу. Уже лет с пяти она не просила прощения. То есть просила, если понимала, что была не права, но не для того, чтобы ее простили и отменили наказание. Она знала, что этого не будет. Он уже тогда понимал, что, воспитывая в ней сильный характер, он станет первым, на ком она его испробует, когда подрастет. И между четырнадцатью—восемнадцатью, он «отхлебал» по полной программе. Но никто и никогда из окружающих не мог ее себе подчинить. Взять на слабо. Заставить или уговорить сделать то, чего она не хотела. А захотеть она могла что-либо только тогда, когда могла просчитать все последствия. Она не курила, никогда не бывала пьяной, даже не пробовала наркотики. Но с ней было так тяжело! Она была очень сильной. Очень. И он должен был «соответствовать». Он понимал, что нельзя воспитывать словами, нравоучениями. Только один принцип: «делай, как я»!

А сейчас ему хотелось быть слабым. Ему хотелось поплакать, чтобы его пожалели. Но при ней было нельзя. И при тех, кто с ней общался, тоже нельзя. Ей бы рассказали. От нее не посмели бы скрыть. Она умела подчинять себе людей. Они чувствовали ее силу и сами, добровольно, прогибались. Конечно, ее, как и его самого, люди не любили. Люди вообще любят тех, кто слабее, кого можно пожалеть, дать совет, помочь. То есть тех, кто дает возможность почувствовать превосходство над собой. Зато ей побоятся сделать подлость, наступить на мозоль. Ее будут просить о помощи и не любить. Он так прожил последние лет двадцать. Последние.

Опять приступ этой глубокой боли. Наверное, женщина при схватках, когда рожает, испытывает такие же боли. Но она хотя бы знает за что. За какое удовольствие в прошлом и ради какого удовольствия в будущем. А он за что? Приятель его отца, уехавший в Америку в начале восьмидесятых, позвонил спустя лет пять и рассказал, что он болен, у него рак. Звонил попрощаться. Отец, пересказывая их прощальный разговор, не мог понять, зачем это американские врачи, во-первых, раскрыли диагноз, и, во-вторых, Яша сказал, что он имеет «голубую таблетку», которая у него на тумбочке и которую он может выпить, когда станет невтерпеж. Тогда он ответил отцу, что не так уж это и бесчеловечно, сказать пациенту, что он безнадежно болен. А сегодня он точно знал, что американцы, со своим предельным рационализмом, правы. Они, по крайней мере, не вынуждают родственников и врачей врать больному. А у того есть возможность спокойно завершить свои, как говорят, «земные дела». Глупое выражение. Как будто есть дела «неземные»!

Он свои дела закончить успел. Хотя нет. Он не мог сказать ни дочери, ни жене то, что сказать хотел бы. Но это можно было говорить только умирая, а он обязан был им подыгрывать и делать вид, что верит в выздоровление.

Месяц назад он почувствовал, что онкологи его «отпустили». Правда, пока ему не кололи наркотики, то есть он был не приговорен. Но и бороться они перестали. Конечно, будь он оптимистом, а не пессимистом, он бы верил в возможность чуда. Тем более, что оказался сам его свидетелем. Когда девять месяцев назад он впервые попал на Каширку, в соседней палате лежал бизнесмен, чуть постарше его, абсолютно плохой. Его уже не лечили, он просто лежал, поскольку семье так было удобнее, — отсутствие стонов, запахов. И вообще, какой психологический климат дома, когда за стеной кто-то отходит? Словом, его держали в больнице. А его приятель, которому он когда-то помог, — то ли прикрыл от рэкетиров, то ли выручил деньги СМИ, это так и не выяснилось, — поехал в Индию и привез какое-то лекарство. Травки. Когда два месяца назад Дима в очередной раз лежал на Каширке, бизнесмен заехал его навестить. Рассказал, что уже месяц, как опять плавает в бассейне через день, поправился на шестнадцать килограммов, опять стал работать и уже несколько раз после работы задерживался с секретаршей! Вот уж что Диму сейчас не интересовало, так это «секретарши». Значит, бизнесмен действительно выздоровел, если ему опять нужны эти глупости. Даже если наврал и на самом деле не «задерживался», то, коли он именно таким рассказом решил поднять Димин боевой дух, значит, уж мыслит, по крайней мере, в правильном направлении. Самому же Диме об этом и подумать-то было странно. Всю жизнь хохмил, что умереть хотел бы на бабе. А сейчас, когда смерть была тут, совсем близко, и думать-то о сексе не хотелось. Просто не думалось. Это осталось в другой жизни.

А в другой жизни это было. Ох, было!

Как-то, выходя из Останкино, он поскользнулся и сломал ногу. Попал в больницу. Не надолго, дней на пять. Так к нему в ЦКБ приезжали подружки усладить знаменитого телеаналитика! Где они сейчас? Тогда понимали, что он выздоровеет. А сегодня попрощались? Пустышки вы, пустышки! Хотя, может, кто-то из них его и любил. А сейчас просто не знает, как дать о себе знать. Да нет, скорее, обманывали. Или обманывались. Во всяком случае, он никогда не верил, что его кто-то любит, кроме жены. Не хотел верить, потому что это налагало бы дополнительную ответственность. Сексуальную партнершу можно было и бросить, а того, кто тебя любит, — нельзя. Сам он никого из них не любил. Просто не разрешал себе, и все. Только когда умерла его первая жена, он позволил себе всерьез взглянуть на женщин. И тут же женился на своей аспирантке из Института телевидения, с которой и переспал-то до этого всего несколько раз. И не ошибся. Она преклонялась перед ним, обожала и боготворила. Но прошло года три, и он понял, что его дочь и умнее, и сильнее, чем его жена. Она это тоже понимала и ни в чем не перечила Ксюше, признавая ее первостепенность в его жизни. Ксюша же к мачехе не ревновала, прекрасно понимая, что Диме нужна была жена, и это был не худший вариант. Как-то постепенно Люда стала мажордомом: командовала поварихой и работницей, приходившей убирать дом и гладить его рубашки и белье, и не пыталась привлечь к себе внимания больше, чем они с Ксюшей готовы были ей уделять.

Она — хорошая. Сейчас, когда было больно, она садилась рядом и гладила его руку. Это максимально допустимый объем жалости, который ему было разрешено получать. И в глазах у нее была боль. И испуг. Она действительно любила его. А вот Ксюша — не понятно. Разумеется, она все организовала — врача, приезжавшего через день на дачу, сиделок, все любимые его кушанья, хотя он уже давно ничего не хотел и почти ничего не ел. Она заходила к нему на пару минут. Ну, может, на десять. Рассказывала свои последние новости. Анекдоты. Словом, как всегда. Как тогда, когда он был здоров. А сейчас он умирал! Люда хотя бы гладила его руку. Иногда — волосы. А Ксюша, казалось, боялась лишний раз к нему прикоснуться. Да, он хотел вырастить ее сильной и жесткой. Но все-таки он нанялся, что к нему она будет мягче. По крайней мере, перед его уходом.

Хотя не надо гневить Бога. Она — добрая. Только не сентиментальная. С ним. С мужем она просто кошка. И надо признать, он того стоил.

Сколько он помнил свою дочь взрослой, столько он думал о том, как трудно ей будет выйти замуж. Опасения вызывали и ее собственный жесткий характер, и язвительный язык, и, главное, то, что она всех будет сравнивать с ним. Так всегда бывает: мужчины, выбирая пару, сравнивают ее со своей матерью, а дочери — с отцом. Он понимал, что при всех своих недостатках, которые он осознавал, он не был ни инфантильным, ни слабым. А в ее поколении мальчики вырастали именно такими. Хорошо образованные, умные, но — без локтей и зубов. За ними не будешь как за каменной стеной. А она видела, что ее мать прожила всю жизнь именно так. Когда появился Алексей — молодой преуспевающий бизнес-адвокат, он понял сразу, что это может быть серьезно. От него исходила уверенность в себе, но не «пальцеватость», спокойствие, но не меланхоличность, умение поддержать беседу практически на любую тему, но отнюдь не развязная болтливость или всезнайство. Алексей вошел в их с дочерью семью как-то очень мягко, как будто он уже давно здесь присутствовал. Просто куда-то отъезжал ненадолго. Странно, он подумал «в их с дочерью семью» и совсем забыл про Люду. Зря, она — хорошая. Но все-таки это другое. А еще Алексей был сильный и очень тактичный. Непонятно другое, как он мог сейчас, когда Дима умирал, уехать на две недели в командировку. Да еще так далеко — в Индию. Если «это» наконец случится, Ксюшка в самый тяжелый момент останется одна. Жалко ее. Конечно, она все организует. Но кому поплакаться в жилетку? Странно, Алексею это так не свойственно!


«Проведена операция по радикальной резекции полипа прямой кишки.

Эпикриз: выписывается в удовлетворительном состоянии, рекомендован постельный режим, щадящая диета, обезболивающие средства при необходимости».


Алексей, конечно, очень на него похож. Чего стоит одна только афера с двойной выпиской. Ксюшка, конечно, этого помнить не могла, да и не факт, что знала истинную историю. Когда умирал отец, Дима взял в больнице две выписки. Одну, настоящую, для онкодиспансера, а вторую — с липовым благополучным диагнозом — для отца. Разумеется, он понимал, что отец не поверит, если ему просто выписку показать. Поэтому Дима как бы забыл ее на столе, прекрасно понимая, что отец проявит любопытство и бумажку прочтет. Что и произошло. Когда его самого выписали из больницы после операции, спустя несколько дней, он увидел у себя в комнате Ксюшкину сумочку. Не в ее характере было забывать сумочки. Добрался до кресла, открыл и, разумеется, на самом видном месте обнаружил свою выписку! Ту самую, которую запомнил наизусть, все время вспоминал и, разумеется, которой совершенно не верил. Конечно, это придумал Алексей. Ну откуда ему было знать, что этот анекдот он уже слышал?!


«Клинический диагноз: полип прямой кишки без признаков озлокачествления».


Господи, как же больно! Хорошо, что ему хоть не сделали вывод, стому, как это у них называется. Ему было бы тошно понимать, что в комнате стоит дурной запах. Ему, конечно, наплевать, но и Люде, и Ксюшке это было бы неприятно. Хотя, если бы стома была, это означало бы, что есть шанс. Пусть небольшой, но есть.

Устал. Больно и хочется забыться. До чего же обидно умирать. Даже не страшно, просто обидно. Конечно, он все успел, но сейчас бы только и жить. Стать дедом, сажать внука на колени. Или внучку. Боже, до чего же обидно!

Дима почувствовал, что он плачет. Сиделка, увидевшая его сжатые кулаки и, наверное, заметившая слезы, спросила, не сделать ли укол? Он кивнул, понимая, что минут через десять уснет. Пока не навсегда, но все же и это неплохо. Только бы не проспать, когда придет Ксюша.


Ксения уже час сидела в Шереметьеве. Рейс из Нью-Йорка задерживался еще минимум на час. А надо было успеть переделать кучу дел. Эта дурацкая примета, что Алексея всегда встречает она сама, сегодня была совсем некстати. Мог бы обойтись и шофером.

Она очень устала. Особенно за последние два месяца. Ее достали капризы отца, хотя она и переносила их внешне стоически. Достал скепсис Алексея, уже несколько раз позволившего себе бестактно заметить, что нужно бы быть пожестче, что отец не маленький ребенок и что-то еще в этом роде. Конечно, его можно было понять. Ведь это на его долю падали все ее слезы, это ему приходилось успокаивать ее, когда она доходила почти до истерики в дни, предшествовавшие операции, и еще десять дней после нее. Нет, Алексея тоже нужно понять. Он почти год живет как соломенный вдовец. И так-то Ксюша готовила редко, а последнее время и вовсе перестала. Хорошо хоть деньги позволяли иногда заказывать еду из ресторана или по Интернету. Все-таки какое-то разнообразие. Но сидеть за столом в полной тишине или видя плохое настроение жены, тоже та еще радость.

Ксения очень любила отца всю свою сознательную жизнь. Сначала он был для нее каким-то недосягаемым, огромным и пугающим своей недоступностью Богом. Она с детства помнила, что слова его всеми — и мамой, и бабушками, и дедушкой — воспринимались как нечто неоспоримое. Он мог решить любую проблему. Он даже иногда, редко-редко, мог приласкать. Но к нему ластиться было сложно. Он мог неожиданно посерьезнеть и отправить ее от себя, сделав вид, что чем-то занят. Боже упаси было зайти к нему в комнату, когда он работал. Она постоянно ждала его ласки и не получала ее. Почти не получала. Настолько редко, что уже и перестала ждать.

Уже в средних классах школы Ксюша заметила, что хотя ее отец и был более сдержан с ней, чем отцы ее подруг, но зато он и относился к ней куда более уважительно. Ей крайне редко что-либо запрещали, почти никогда не заставляли сделать так или эдак. Даже отчитывая ее за что-то, отец никогда не повышал голос. Почти никогда. С ним всегда можно было посоветоваться. Правда, в удобное для него время. И этого времени выпадали крохи. Мама всегда была подругой. Доступной, понятной, как и Ксюша в чем-то ошибавшейся, тоже боявшейся и боготворившей отца. Она была земной. Он — нет.

В старших классах Ксюша начала понимать, что она — дочь знаменитости. Папу приглашали в школу не на родительские собрания, а для выступлений. Он мог легко достать билеты на любой спектакль, самый крутой концерт. Его узнавали, брали автографы. К этому моменту Ксюша уже прекрасно понимала, что не будет заниматься ничем иным, кроме телевидения. И сегодня она в очередной раз удостоверилась, что это был правильный выбор. Без труда, просто надев обворожительную, известную всей стране телеулыбку, она прошла в ВИП-зал, где, разумеется, ждать Алексея было куда приятнее.

Ксения любила одиночество. Нет, точнее, она не любила толпу. Даже тихую, спокойную толпу. Скорее всего, ее просто раздражала суета, неосмысленное движение людей взад-вперед, пустые разговоры соседей по очереди или залу ожиданий. После смерти матери, по большому счету ее единственной близкой подруги, она вообще отучилась делиться с кем бы то ни было своими мыслями. Нет, обсудить что-то важное, сущностное получалось и с отцом, и с коллегами, а теперь уже и с Алексеем. Но сейчас посидеть одной в тихом баре ВИПа было хорошо со всех точек зрения. Только бы опять не расплакаться. При отце она сдерживалась, при Алексее — старалась. Оставаясь одна, в самые неподходящие моменты, особенно за рулем, вдруг начинала реветь. Ей было жалко отца, жалко себя. Жалко умершую мать. Последнее время она даже плакала несколько раз по поводу Люды, понимая, как той тяжело. Но сегодня, конечно, настроение было не таким, как еще месяц тому назад.

Ксения ждала Алексея и прикидывала, какие последние новости нужно будет ему рассказать в первую очередь. Неожиданно она вспомнила про его идиотскую идею с Индией. Это же надо было такое придумать — сказать отцу, что он едет в Индию. Отец, вместо того чтобы воспрянуть духом, вновь испытать надежду, скис окончательно. То, что Алексей едет в Индию, прозвучало для него как приговор — значит, рак. Значит, Алексей едет за этими чудодейственными травами, а они нужны только при раке. Значит, конец. Как Алексей, прекрасный психолог, мог так просчитаться? Но переигрывать было нельзя. Отец, скажи ему, что Алексей изменил планы и поехал в Штаты, и вовсе решил бы, что он безнадежен. Хотя и она с выпиской тоже перемудрила. Она-то считала, что если отец сам найдет больничную выписку с хорошим диагнозом, он, наконец, в него поверит. Что если ему ее просто показать, то он, как всегда, будет считать, что его обманывают. Ну забыла она историю с дедом! Забыла!! А получилось все ужасно. Надо было видеть его полные ужаса и боли глаза, когда она зашла в комнату за своей «забытой» сумочкой! И голос, которым он тогда сказал: «Дай мне твою руку». Как он сжал ее, как задрожали его губы... Господи, не приведи пережить такое еще раз. Чего ей стоило с улыбкой освободить свою руку, заговорить о какой-то фигне и выйти из комнаты! Чего стоило Алексею потом полчаса стараться ее успокоить, когда она билась в настоящей истерике! Но отец, его глаза...

Конечно, реакция объяснима. Уже только в силу одной своей профессии он понимал, как легко выдается ложь за правду, как беспроблемно умалчивается важная информация, как свободно подтасовываются факты и, когда это необходимо, возникают нужные сенсационные документы. Его не зря считали одним из лучших специалистов по «промывке мозгов». Разумеется, отец догадывался, что Ксюша успела многому у него научиться.

Да, Ксюша могла понять, почему отец ей не верит. Она многое, очень многое хорошо понимала в отце. Одна вещь всегда сидела в ней занозой. Отец был добрым, справедливым, умным. Но он никогда не был ласковым. Никогда! Нет, он бывал ласков с мамой, с собакой, но не с ней. Правда, она в его глазах довольно часто читала чувства, похожие на нежность. Но если это и было так на самом деле, то эта нежность никогда и ни в чем не проявлялась. А ей так всегда хотелось, чтобы отец потрепал ее по голове. Ведь со своей собакой он это делал! Ксюша вспомнила, как однажды она, проревев полночи после того, как отец, придя с работы, лишь сухо ей кивнул, а с псом играл минут десять, решила собаку отравить. Это был первый случай, когда она реально осознала, что такое ревность. Но утром Фекла протиснулась в ее комнату, облизала лицо, радостно помахивая хвостом, и Ксюша поняла, что собака ни в чем не виновата, что именно собака с ней ласковее родителей и, по большому счету, она-то точно Ксюшу любит.

А сейчас, когда появился Алексей, она убедилась, что нежным с ней может быть и мужчина. Не раболепным, какими были все ее ухажеры, а именно нежным. Ну почему отец никогда не был ласковым?!

Ксюша заплакала. Ей стало так жалко себя! Всю жизнь она любила отца больше всех на свете, а он... И сейчас, когда все, казалось бы, могло быть так хорошо, — есть Алексей, она беременна, отец... Как ей хотелось дождаться того момента, когда отец возьмет на руки внука или внучку и улыбнется. Улыбнется так, как он никогда не улыбался ей. Но это же будет ее ребенок, и отец будет с ним ласковым и нежным. Значит, он будет ласковым и нежным с ее плотью и кровью — с ней.

Объявили посадку нью-йоркского рейса.


В операционной уже второй час шла операция. Два хирурга, привычно работая руками, существовавшими как бы отдельно от их сознания, вели неспешный разговор, периодически прерываемый резкими командами операционной сестре: зажим, тампон, отсос...

— Смотри, как она, житуха, устроена. Помнишь того мужика, ну телезвезду эту. Вот прульщик. И карьеру сделал, и бабок море, и жена молоденькая. Ну все хорошо.

— Ладно, а ты помнишь, как мы на операцию шли? Сомнений не было, что канцер, а вскрыли...

— Нет, ну это бывает, канцер от фиброзного полипоза только на столе...

— Согласен. А этого парня жалко. Проращение в крестец.

— Нет, ну почему так некоторым везет?!

— В чем же везет? Его такие боли ждут...

— Да я не про него, я про этого — телевизионщика. Слушай, а как ты думаешь, сколько ему за передачу платят?

— Не знаю. А дочка у него аппетитная. Я, кстати, ее тоже как-то по телевизору видел.

— Да, слушай, мне говорили, что она лабораторию заставила повторную гистологию сделать.

— Да ты что? И они ее не послали?

— Такую пошлешь!..



Пять писем (антикомедия)


На сцене стоит большой ящик красного цвета. Надпись: «Администрация Президента Российской Федерации. Для писем».

Из-за кулисы выходит женщина лет сорока, обычная русская крестьянка, современная — одета во все турецкое, на голове — яркий платок, повязанный назад.



Многоуважаемый гражданин Президент!


Простите, бога ради, что тревожу Вас своим письмом. Но у меня это последняя надежда. Я писала губернатору. Он даже не ответил. Писала Главному прокурору, а мне в ответ — пустую бумажку, мол, все правильно. Писала Министру по пенсиям, опять бумажка — все правильно. А как же правильно, когда, коли б не грех великий, так давно утопилась бы. Если и вы не поможете, то черт с ним, с Богом, точно себя порешу.

Я — простая русская женщина. Родилась и всю жизнь лямку тяну в деревне Слободка Саратовской области. В школу ходила, когда время было. Родители, как власть разрешила, трех коров держали. Отец — тракторист. Мать — старшая доярка, бригадир. Восемь классов я закончила в Слободке, а до десятого доучивалась уже в Красноволжске. Это в пяти километрах от нас, большой поселок.

Потом там же, в Красноволжске, и ПТУ закончила. Зоотехником стала. Все хорошо поначалу было. Мне место в колхозе держали, пока училась. В девках не засиделась — замуж вышла еще девятнадцати не сравнялось. Мужик достался крепкий, смышленый. Не пил. Его отец к себе в бригаду взял. Петька мой аккурат из армии вернулся, в машинах разбирался.

Познакомились на автовокзале в Саратове. Я автобуса до Слободки ждала, а он до дома к себе ехал, в Березники. Это на другом конце нашей области. А вот случилось, что поехал меня до Слободки проводить. Через два дня, к воскресенью, сам опять приехал. Пошли в Красноволжск в кино и на танцы. Наши парни на обратном пути решили его уму-разуму научить, чтобы не вязался к чужим девкам. Я в крик! А он, оказывается, боксом занимался. Ну отделал наших олухов по первое число. Тут я и решила, что такой и по жизни надегой станет. Короче, через месяц свадьбу сыграли.

Поставили дом. Колхоз помог, отец с мамкой помогли. Да и наши деревенские парни, кто еще не спился, Петьку уважали, так что тоже пару недель топорами помахали. Председатель наш мужик был дельный — решил, вот пусть образец будет, как молодежь на селе обустраивается. Даже из обкома партии, когда кто приезжал, водил к нам на дом, показывал. Мол, все деревней строили, колхоз технику дал, лесом помог. Даже в газете про нас прописали.

В восемьдесят втором родила я двойню. Мальчишек. Но в родильном доме одного стафилококком каким-то заразили, и он через две недели помер. А второго, Васеньку, выходили. У него тоже этот стафилококк был. Но слабже.

Вы уж простите, что я так подробно. Просто душа изболелась. Ведь счастливые были. Пусть и не как городские, но каждому-то — свое счастье. А потом Перестройку придумали. Вроде как все красиво говорили — земельные наделы нам выдали. То есть не наделы сами, а бумагу, что нам три гектара земли полагается. Мы к председателю колхоза — давай, покажи, Степаныч, где земля наша? А он дураками ругаться стал. Говорит, вас в семнадцатом один раз надули (он, конечно, другое слово сказал), а вы опять верите. Мы говорим — вот же бумага! А он — вот и подотритесь ею. Петька домой вернулся и напился. Хуже того, в запой ушел. Первый раз. Он ведь такие планы себе разрисовал!

Потом как-то попривыкли. По телевизору сказали, что колхозы переделают в артели, а тогда и землю поделят. Стали ждать. Видать, не только мы ждать стали. Все чего-то ждали. Молодежь вся в город потянулась. Кто в кооператив какой, кто на базар одеждой торговать. Мужики запили по-черному. Денег-то в колхозе не платят! А цены в сельпо, если что и завезут, такие, будто мы городские зарплаты получаем.

И тут я вдруг понесла. Петька говорит, давай аборт делать.А я рожать решила. Дочку хотела. Да не выносила. Может, и к лучшему: денег нет, Петька пьет, в магазине пусто. Хлеб раз в неделю привезут, и то порой не каждую. Но больше прочего всех обозлило, что газ нам не довели — за три километра до Слободки рыть бросили. А баллоны возить перестали. Можно и самим в Красноволжск за баллонами съездить, но соляры-то нет, бензина нет. А керосин мы уж лет десять как забыли. Смешно, стали на печи стряпать! Как мать с бабкой. Ну, Перестройка, думаю!

Колхоз развалился. Жили, кто как мог. Петька не работает, мою-то ферму давно закрыли. Коров забили, кормить все одно нечем.

Тогда председатель колхоза, хоть и сам выпивать стал крепко, собрал народ и говорит — пусть под суд пойду, но давайте землю делить. Получилось, как в кино: «Спасайся, кто может!» Поделили, кольев набили. А пахать чем?! Стали картошку сажать. А продавать некому. До города пока доедешь, такие деньги отдашь, что за свое приплатить надо. Зато гнать самогон стали все — благо картошки до черта. Кто-то, поумней нас, быстро поросями обзавелся. Один был самый быстрый. Два десятка поросей купил. Картошку у всей деревни за гроши заграбастал и давай своих тварей откармливать. Через несколько месяцев к нему саратовские кооператоры за мясом сами стали приезжать. Ну мужики наши обозлились и красного петуха ему подпустили. Спьяну. Они вообще-то незлобивые. Просто обидно стало — у него все хорошо, а у них плохо. Ну точно, как Высоцкий пел: «У них денег куры не клюют, ну а мне на водку не хватает».

А посадили Петьку! С него участковый с пьяного показания снимал, так тот и признался, что, мол, он. А я-то знаю, что не он. Петька, когда кулака этого жгли, дома пьяный валялся! Но мне не поверили. Дали ему пять лет.

Он через три вернулся. С туберкулезом. Смотреть страшно. А через два месяца Васю призвали. Военком наш сказал, что за пять косарей брать не станет. А откуда я деньги такие возьму? Пока Петя сидел, продала все, что было. И Васю поднимать надо было, и передачки посылать. В деревне, правда, кто чем мог, помогали мне.

Попал Вася в Чечню служить. Не знаю, чего там так уж нам надо, но из нашей деревни шестеро в Чечне воевали. Троих в цинке привезли, Васю без обеих ног, один пропал без вести. Один, правда, с орденом вернулся. Сейчас сидит. Пятнадцать лет получил. Двух армян зарезал. Он черных вообще видеть не терпел. А те приехали к нам землю скупать. Ну по пьяному делу да под горячую руку и попали.

И что мне теперь делать?! Вы Президент, вы все можете! Муж — туберкулезник, ему лекарства нужны. А пенсия шестьсот пятьдесят рублей. На эти деньги только клизму поставить можно! Сын без обеих ног. Инвалид первой группы. Пенсия полторы тысячи. Мне работать негде. Рада бы, да негде. Я же не пойду, как таджики, на своих батрачить! У себя дома живу все-таки!

Просила пенсию поднять. Отказали. Просила, пусть и поздно уже, с делом Петькиным разобраться. Отказали. Ну сделайте что-нибудь! Мы же за Вас голосовали!

Извините, конечно, за длинное письмо. Я и в церковь ходить стала. Да что толку! Батюшка говорит, на том свете зачтется. Оно, конечно, может быть. Только в школе нам объясняли, что Бога нет, а теперь по телевизору каждую субботу говорят, что есть. Но Вы-то точно есть. Вас-то я каждый день вижу! Помогите!

А за страну Вам спасибо! Я верю, что Россия с Вами поднимется и как раньше будет самой сильной страной в мире. Мы еще другим, отсталым народам, помогать станем.


С надеждой и верой, Марина Сергеевна Павлова.


Исполнительница подходит к ящику и опускает письмо.

Гаснет свет. Звучит песня «Широка страна моя родная».


На сцене женщина ученого вида, подтянутая, строго одетая, в очках.


Уважаемый господин Президент!


Мое обращение к Вам продиктовано чувством ответственности за свою Родину, а не желанием получения каких бы то ни было преференций. Сразу скажу, что я не стремлюсь стать членом Общественной палаты или тем более получить должность в системе исполнительной власти.

Я — научный работник. Доктор философских наук, политолог. Не принадлежу к той группе коллег, которая постоянно мелькает на экранах телевизоров, безуспешно пытаясь логически и псевдонаучно объяснить как политику государства в целом, так и Ваши отдельные решения. Наблюдая их интеллектуальные пируэты, невольно приходишь к выводу, что помимо второй древнейшей профессии существует и третья, прямо происходящая от первой из древнейших. Обидно! И за науку, и за страну.

Смысл моего письма Вам, господин Президент, заключается в попытке привлечь внимание к тем системным ошибкам, которые являются очевидными. Это не управленческие решения, не те или иные эмоционально-полемические высказывания высших должностных лиц государства. Это именно системные ошибки, допущенные при выработке общего курса восстановления российской государственности.

Начнем с экономики. Задумайтесь, что происходит по факту. Разные министерства не только предлагают, но и осуществляют движение в различных направлениях. Мало того, если построить графическую схему экономической политики различных ведомств, то мы увидим, что это отнюдь не прямая линия, а зигзагообразная, с частыми разворотами на сто восемьдесят градусов. Такая схема строится по принципу системы координат, где ключевыми точками являются не цифровые показатели, а декларированные цели. Наложив схемы всех министерств и ведомств одну на другую, мы получим картинку, ничем не отличающуюся от графической модели броуновского движения.

Однако важным является не констатация этого в общем-то бесспорного факта, а выявление причин, его порождающих. Причины этого — политические. И если угодно, отчасти психологические.

Монопольное положение одной партии в Федеральном собрании и на местах, партии «любви к Вам», во-первых, делает невозможной жесткую дискуссию по тому или иному принципиальному стратегическому вопросу развития страны. Даже если есть оппоненты, их мнение можно попросту проигнорировать, так как на принятии решения оно не отразится. Вдобавок к этому, исправление принятого ранее решения становится невозможным, поскольку однозначно разрушает имиджевую составляющую доминирующей партии.

Во-вторых, психологическая зависимость такой партии от Вас, вольно или невольно, ведет к тому, что проводимые ею законодательные акты фактически являются реализацией решений, принимаемых Вами. Другими словами, если Вы допускаете вероятность собственной ошибки, то Вы вынуждены признать, что никакой системы фильтров, конкурса идей, элементарной системы тестирования Ваших предложений объективно не существует. То есть любая ошибка одного человека становится ошибочным политическим и законодательно оформленным решением государства.

Проводя общий анализ ситуации в стране, необходимо также учитывать и отсутствие обратной связи при принятии решений между Центром и регионами. Принципиально верная и стратегически корректная конструкция назначения губернаторов президентом страны из числа кандидатов, предложенных победившей на региональных выборах партией, в реальных параметрах современной организации российского общества оказывается малоэффективной. Поставленная, хотя и не проанонсированная, цель обновления региональных элит, построения механизма ухода от «застоя», снижения уровня региональной коррупции фактически не достигнута. Как показывает анализ состоявшихся назначений, ни одна из составляющих этой цели, как правило, не достигается. Даже в тех редких случаях, когда происходит замена «старого» губернатора на «нового», а таких фактов единицы, вновь назначенный губернатор является представителем тех же элит, которые поддерживали (или держали в своих руках) прежнего главу региона.

Прекрасно понимаю, что Вы полагали достижение иного результата. Вы считали, что если Вам удалось избавиться от опеки старых элит, то это смогут сделать и другие. Но это не так. Причина первая: Вы человек волевой и в принципе самостоятельный. Причина вторая, главная, в их случае определяющим фактором являются не собственные качества, а давление московских элит. Как прежних, так и новых, возникших в годы Вашего правления. Вынужденные балансировать между корпоративными интересами различных группировок регионального и федерального уровня, главы субъектов федерации объективно лишаются возможности принятия самостоятельных решений. Таким образом, они превращаются в простых исполнителей Ваших решений, что лишь многократно увеличивает вероятность тиражирования ошибки, если, конечно, Вы считаете, что исключить вероятность Вашей собственной неправоты полностью нельзя.

Основная проблема современной России — это ответ на концептуальный вопрос: будет ли демократическое общество строиться сверху, или оно будет расти снизу. Вы избрали первый путь. Для страны с тысячелетней историей различных форм рабства (община, крепостное право, институт прописки) — это путь тупиковый. Второй путь — длиннее, тернистее и не дает шанса политическому лидеру войти в историю в качестве реформатора. Ответьте себе на вопрос: что для Вас важнее? Чтобы потомки вспоминали Вас как лидера, принявшего пару разумных декретов, так и не реализованных инертным обществом, или как лидера, который разбудил сознание масс и вывел, всего лишь вывел, российский народ на путь, ведущий к демократии? Ответив на этот личностный вопрос, Вы и примете решение.

Я понимаю, что подобные выводы не могут привести Вас в благодушное расположение духа. Но создавать Вам хорошее настроение — задача других. Тех, кем Вы себя окружили. Возможно, очень возможно, что эти люди и вовсе не допустят того, чтобы Вы прочли это письмо. Но это не моя вина — я сказала вам правду. И не их — они оберегают свои интересы. Вина исключительно Ваша — Вы допустили, чтобы за Вас кто-то решал, что Вам следует знать, а что нет.


С уважением к выбору большей масти населения моей страны, доктор философских наук, политолог, Ксения Амировна Большова.


Исполнительница подходит к ящику и опускает письмо.

Гаснет свет. Звучит песня «Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка».


На сцене таджичка, испуганная, зажатая. На вид лет пятьдесят.



Дорогой, любимый Президент!


Я благодарю Вас и ваша Великая страна Россия, что приютили. Вы старший брат для мой маленький народ. Вы спасала нас во время войны, а потом кормила хлебом, мясом. Сегодня вы тоже нас спасала. Я люблю Россия.

Иногда нас обижать плохие чиновник. Регистрация — нет. Милиция — деньги отбирать. На работу к хозяину пойдешь, все сделал — деньги хозяин не заплатила. Куда жаловаться? Какой поможет?

Мы сейчас работаем дворники в Москве. Мой муж, я, три сына. Младший четыре года. Средний — двенадцать, старший — шестнадцать. Мне тридцать два года. Я еще молодой. Муж тоже молодой — сорок годов. Мы хотим записать российское гражданство. Мы обещаем много работать. Хорошо работать.

Нас не надо бояться. Мы не воровать никогда. Таджик всегда честный.

Я пишу, чтобы Вы издал указ. Запретить нас называть черные. Больно, когда тебя черный называть.

Мы убираем три двора в Москве. Снег чистить, лед колоть. Мусор собирать. Русские нас любить. Говорить — никогда так чисто не было. А когда мы куда идти — нас обзывать черный. Почему русские такой? У них во двор тоже таджик убирать. Они свой таджик — уважать, не обзывать, а чужой таджик — черный.

Запретите нас черный обзывать!

Я не жаловаться. Мы любим русский — он нас кормит. Дома работа нет.

А еще детей школа не примут. Нет гражданства. Регистрацию записали, а школа не примут. Адвокат сказала — должен принять. Директор-мужчина сказала — не возьму. Наркотик продавать станет. Я ему клянусь, наркотик продавать не будет. Он говорит, я в Афгане воевать, знаю вас, черных, — вы врете и предавать. А потом говорит — не все, правда. Был у меня друг, когда меня ранить, девять километров на себе тащить. Таджик. Но он другой. Он улицы не убирать. Его всегда любить. Вас не верю.

А сестру мою милиция заставила на улица работать. Проституткой. Она без регистрация была. Приехала Москву. Ее поймать. Три дня милиция сама трахать. Ей двадцать лет, она взрослая, ей не страшно. А потом отдать ее паспорт бандитам. Они ее паспорт у себя держать. Два дня не кормить. Потом мужчинам продавать. Она красивая. Много денег платить. Бандиты обещать через три месяца домой пойдешь или регистрация запишем. Теперь год не отпускать. Она устала. Каждый ночь три мужчина. Два раза аборт делала. Врач сказала еще раз, и детей не будет. Кто ее тогда возьмет? Бандит не русский, бандит с Кавказа. Он русский не любит, говорит, русский его сестру убил. А мы, таджик, виноват разве?

Родной брат говорил, в деревня совсем хуже. Он с семья поехал Рязанская область. В деревня — работа искать. Фермер его нанять, хорошие деньги платить. За свиньями смотреть. Деревенские мужики бить. Говорить, ты нас без работы оставила. А брат говорить — ты сама за эти деньги работать не хотела. А мужики говорить — мы не хотела — наше дело. А ты согласилась — нам не платить, сколько мы хотела. Четыре раза брат деревня менять. Сейчас довольный — живет брошенная деревня. Никто народ нет. До фермер семь километров ходить, зимой плохо, а летом легко. Фермер добрая — баллон с газом дала, генератора купила — света есть. Брат его любить. Нас звать. Мы отказала — останемся Москва. А сестра бандиты отпустят — туда ехать.

Русский добрый, он жалеет таджика, кормит. Работа дает. Некоторый злой. Издай указ — запрети нас черный обзывать!


Уважаемая Вас, Гульжан Нуржупаева.


Исполнительница подходит к ящику и опускает письмо.

Гаснет свет. Звучит песня про дружбу народов.


На сцене пожилая женщина, провинциалка лет семидесяти, по виду учительница.



Уважаемый товарищ Президент!


Извините, что обращаюсь к Вам «товарищ». Мне так привычнее, я старый человек и берегу свою психику. Хватит с меня того, что цены все считать надо в долларах и евро, которых я в глаза никогда не видела, чтобы еще на «господ» и «сударей» переходить.

Но не об этом мой разговор к Вам. Сразу признаюсь, что совсем не все изменения, которые я наблюдаю в последние годы, мне не по душе. Ни в молодости, ни в зрелые годы я и помыслить не могла, что рискну написать лидеру страны письмо, в котором скажу, что думаю, и не буду бояться за последствия. Другой вопрос, а что толку? И сразу ответ — все равно, приятно.

Впрочем, я свое отбоялась. Когда немцы, с которыми мы теперь так дружим, подходили к нашему местечку в Белоруссии, мы успели эвакуироваться. Многие не успели. Тогда мне повезло в первый раз. Потом наш эшелон под Смоленском разбомбили. Эшелон во время налета стоял, бомба попала за два вагона впереди нас, но так как он-то таки стоял, то мне повезло во второй раз — мы не пострадали, ни мама, ни брат, ни даже отец. Нас пересадили в другой эшелон. Мы в поле провели три дня. Так не было ни дождя, ни налетов, пока новый поезд ждали. Разве не повезло? Повезло. А через два дня, на каком-то полустанке, уже не помню каком, отец пошел за кипятком. Так передали, что вот налет будет, и поезд поехал. Отец не знал, в очереди к титану стоял. Он остался. Мы уже думали все, больше не увидимся. В такой-то суматохе, неразберихе. Самое страшное, что паспорт его у нас остался. Думали, его НКВД арестует как шпиона. Но опять повезло. Через неделю он нас догнал. Эвакуированные эшелоны шли медленно, пропускали военные и заводские, ну что заводы на Урал везли. Так он с каким-то военным эшелоном поехал. У него с собой дедушкин золотой брегет был, и комендант поезда его за этот брегет пожалел. Повезло.

Сколько людей по дороге померло, рассказывать не буду. Вы в советской школе учились, это вам хорошо преподавали, не то что сейчас. Но об этом позже.

Привезли нас под Куйбышев (это сейчас он Самара, а вообще, конечно, Куйбышев). В чистом поле разгрузили. На первое время старые армейские палатки дали. А так говорят, вот лес вокруг — стройтесь. Мой отец всю жизнь, как и дед, и прадед, печником был. Сами понимаете, в такое время, в такой ситуации — профессия что надо. Опять повезло. Голодать не пришлось — соседи за печки кормили.

Я в колхозе на поле работала. Мы все в колхоз записались. Правда, нас и не спрашивали. Молодая девчонка была, двенадцать лет, но трудодней имела, как взрослые. Меня в комсомол приняли в тринадцать, на год раньше, чем полагалось. Бригадиром сделали. Командовала я сорокалетними женщинами. Но я грамотная была, считала хорошо, потому и проблем не было. А когда война кончилась, колхоз меня учиться отправил. Причем не в Куйбышев, а прямо в Москву. В педагогический, я считала хорошо.

На третьем курсе вышла замуж за студента МАИ, он на инженера учился.

Вы уж простите, что так подробно пишу. Иначе не поймете ни просьбу мою, ни причину, по которой прошу.

Коротко говоря, вернулись мы с ним обратно потом в Куйбышев. То есть я вернулась, а он попросил распределения на Куйбышевский авиастроительный завод.

Работать я в городе не осталась. Жили-то мы в городе, в заводском общежитии, но в городскую школу я не пошла. Помнила, что в деревне мои сверстницы, и те, кто старше, ни читать, ни писать толком не умели. А когда мы в эвакуацию приехали, нас как родных встретили, и обогрели, и приютили. Муж против был, но я пошла в обком партии и попросила перераспределить меня в ту деревню, рядом с которой нас в поле высадили. Долг свой перед этими людьми чувствовала. Мы тогда все идейные были. Особенно после победы над фашистами.

Каждый день на автобусе двадцать километров туда, вечером обратно. Потом электричку пустили. Легче стало. Иногда оставалась ночевать, это когда уже беременная была. В колхозном клубе мне закуток сделали. Так я шутила потом, что с Лениным не одну ночь проспала. Его бюст аккурат в моем закуточке стоял.

Так я отвлеклась. Жили мы, как все, тяжело, но с настроением. Я преподавала математику, а когда не было учителя по литературе, так и этот предмет. А не было часто. Кого из молодежи распределяли после института, они три года отработают и уедут в город. Мне не трудно было. Курс не менялся лет двадцать. А вот с Перестройкой все стало сложнее. Те книги, что мы осуждали, теперь детям преподавать начали. Как я им объяснить могу, когда сама ничего не понимаю? И математику сократили. Зачем? Ведь инженеров надо со школьной скамьи растить. Языком-то болтать всякий может, а вот чертеж сделать, станок наладить, я не говорю уже Гагарина в Космос отправить — это сложнее. Я что-то давно не слышала, что у нас в России новый самолет изобрели. Раньше-то и «Ту», и «Анны», и «Илы», и «Русланы»... Но я опять, извините, отвлеклась.

Два сына у нас с мужем родились. Оба, конечно, инженерами стали. Один — электронщик, второй — авиастроитель.

Старший в НИИ работал. Так после Перестройки НИИ тихо помер, в магазинах пусто, зарплаты нет. Вы знаете, как бывает, когда чего долго не разрешают, а потом вдруг разрешат? Надо оно тебе, не надо, так ты этого захочешь. Вот так с Мишей, старшим нашим, и получилось. Разрешили в Израиль выезжать. Он и загорелся.

Я ему — здесь Родина! Он мне — мачеха. Ну а тут еще антисемитизм стал открытым. Не со стороны власти, а на улице. Я ему объясняю, когда людям плохо живется, они во все века в этом евреев обвиняют. Говорю, подожди, жизнь наладится — все пройдет. А он отвечает, вот-вот, пока все наладится, так жизнь и пройдет. Отец вообще с ним разговаривать перестал. Так он все-таки уехал. Младший, Иван (не удивляйтесь, Иван это чисто еврейское имя), остался. Он как раз в кооперативе стал работать. Не работать просто, а хозяином. Отец совсем запереживал: два сына инженера — один в Израиле, второй — импортные сигареты завозит. А он о династии мечтал. Вот он и умер, за полгода. Миша хотел на похороны приехать, так его не пустили. И что таки смешно и страшно — отказал ему мой бывший ученик Степа Попов. Он КГБ области возглавлял. Я к нему пришла, он говорит, Елизавета Яковлевна, вы меня сами принципиальности учили. Я говорю, учила. Так сын ваш Родину предал, уехал. Что ему здесь делать? Я говорю, так я тебя и гуманности учила. А он говорит, гуманность это не вопреки принципиальности. Вы же, говорит, двойки ставили, хотя знали, что дома папка пороть будет? Ставили. Гуманно это было? Нет. Но принципиально. Мы Вас за это уважали. Так вы меня тоже уважайте. Ушла я ни с чем. Получается, я сама и виновата, что Мишу на похороны отца не пустили.

Так я вас о чем попросить хочу. Мне самой ничего не надо. Пенсия, конечно, у меня маленькая. Но мне не надо. Иван теперь крупный бизнесмен, денег довольно, он даже и брату помогает. Там, в Израиле, я сама видела, жизнь тяжелая. Страна-то воюет. Я за школу просить хочу. Учителей в деревнях как не было, так и нет. Программу по точным дисциплинам все сокращают. По литературе преподают бог знает что. Вы посмотрите сами учебники. Вспомните, чему Вас учили. Так поймете сразу, что к чему.

А главное, так это Миша. Он вернуться домой хочет. Нет ему там жизни в Израиле. Язык чужой, культура чужая, ценности не наши. Я не прошу ему ни квартиры, ни работы. Это Иван все решит. Но вот гражданство наше вернуть — это только Вы можете.

Прошу в моей просьбе не отказать. Я старая, мне помирать скоро. Наша семья, сколько историю предков знаю, всегда в СССР или в бывшей Российской империи жила. Все здесь в земле и упокоились. Мы дети России. Я хочу обоих сыновей перед смертью дома видеть. А Миша и для России полезен будет. Он очень хороший инженер.

Если письмо будут читать Ваши помощники, прошу их передать если не само письмо, так просьбу Президенту. Я имею на это право. Я жизнью своей, пятьюдесятью годами трудового стажа это заслужила!


С уважением, Елизавета Яковлевна Харон.


Исполнительница подходит к ящику и опускает письмо.

Гаснет свет. Звучит песня «Учительница первая моя» (название не точное).


На сцене молодая женщина, лет тридцати, в броском фирменном «прикиде».



Господин Президент!


Я пишу Вам за своего мужа. За весь российский бизнес. За справедливость. Против взяток. Хочу, чтобы Вы пожалели меня по-человечески.

Родилась я в Константинове Рязанской области. Там же, где Есенин. Слышали, наверное. При рождении кому что Бог дает. Кому мозги вертлявые, кому папашу с мамашей богатеньких. Мне Бог внешность дал. Я класса с седьмого красавицей была. Парни за мной табунами бегали. Но я себя берегла.

С учебой у меня плохо получалось. Скучно. Поэтому как шестнадцать исполнилось, я в ресторан пошла официанткой работать. Там на меня один московский гость запал. По-серьезному. Денег за потрахаться не предлагал, сказал, зовет в Москву на модель учиться. Мамаша сказала — езжай. Папаша-то пьяный всегда, ему и так все по фигу.

Серега гадом оказался. Сам со мной развлекаться не стал, а вот дружкам своим продавал, кому на раз, кому на неделю. Один раз меня на два месяца сняли.

Одевал меня он, деньги мужики давали. Но я поняла — так в жизни не пробьюсь. Надо что-то серьезное заводить. Думала косметический салон открыть, но на это ни один денег не дал.

Тогда я сбежала и стала каждый вечер в «Ферст» ходить. Клуб такой, туда богатенькие Буратинки снимать красивых девчонок приезжают. Меня бы из него быстро поперли, там площадка платная, но менеджер оказался наш, рязанский. Сказал — две недели можешь бесплатно счастье искать. Повезет, потом два косаря отдашь.

Успела. Меня один строитель заприметил. Запал по полной программе. Короче, стали мы жить вместе. Полтора года прожили. И подарки делал, и по пять тысяч баксов в месяц давал, и фитнес оплачивал. Джипик мне купил. Любил, короче. Но трахаться с ним — одно мучение. По полтора часа пыхтит, а мне удовольствия никакого. Да, забыла сказать, устроил меня в институт. Я на Пи-Ар учиться выбрала. Там в основном девчонки были вроде меня. Приезжие, красивые, у всех спонсоры. Одна даже замуж вышла. По-настоящему.

Потом его грохнули. Машину взорвали. Слава богу, я болела и с ним на гольф тогда не поехала. Родня его, сын с дочкой, от жены которые, меня поперли из дома сразу.

Вот так я с Рублевки в съемной квартире оказалась. Но я решила — буду жить на Рублевке по-любому. Добьюсь. Институт не бросила. Штуки баксов на сессию за глаза хватало. Ну а штуку эту мои мужчины всегда мне легко давали.

И фитнес не бросила. Для фигуры-то он мне никогда не требовался. Но там знакомиться лучше. Народ весь достойный, безденежную шпану не пускают. Это не в Интернете на сайте знакомств. Понтов до фига, а на поверку — голь перекатная. Или «женатики» легких развлечений ищут.

Короче, три года назад встретила я там Сашу. Он из Екатеринбурга, банкир. То есть он уже в Москву перебрался, а семья, вторая, с первой женой он давно развелся, у него в Екатеринбурге еще оставалась. Ну у нас с ним завязалось. Я ему через пару месяцев сказала — разведешься, останусь с тобой. Мне уже двадцать пять было. Пора семью делать, детей рожать. Вы же сами говорите, у нас рождаемость низкая. Ведь так?

Саша мой меня любит. Он с женой разошелся, официально, оставил ей квартиру, денег дал, точно не знаю, но от друга его слышала, миллион. Для дочки. Ей пятнадцать лет. Я считаю, он правильно поступил. Дети не должны страдать. Дети, они беззащитные. Я по себе помню.

Поженились. Я такая счастливая была — в белом платье, на лимузине. Каждая об этом мечтает. Стали жить. Дети не получались, я забеременеть не могла. То ли мои три аборта причина, а может, и в нем дело. Все-таки сорок пять лет. Не знаю. До врача так и не дошли. Квартиру в Москве новую купили, надо было обставлять. Коттедж на Новой Риге купили. Все хлопоты на мне. Он с утра до вечера в банке, плюс теннис два раза в неделю. Чтобы пузо не росло. Ненавижу мужиков с пузами.

Он классный бизнесмен. Банк его за два года в три раза богаче стал. Саша говорил — это я его талисман. Я появилась — бизнес в гору пошел.

Саша завод какой-то купил во Владимирской области. Но местным дорогу пересек. Они его заказали. Если бы киллеров наняли — не страшно, охрана у Саши что надо. Но они через Генеральную прокуратуру зашли.

Мне следователь прямо сказал, что ему миллион занесли. Говорит, дело закрою, если дашь полтора. Я спрашиваю, а в чем Сашу обвиняют? Он говорит: какая разница? За миллион — ангела посажу, а за полтора — черта выпущу. Я ему: а рожа не треснет? Он лыбится, гад, говорит — делиться надо. Тебе — со мной, мне — с начальством. Начальству — с его начальством.

Господин Президент! Я люблю Сашу! Я тоже имею право на счастье. Я намыкалась уже, хватит. Вы, вот, все говорите — коррупция, коррупция. Так вот она вам — коррупция! Людей за бабки сажают, за бабки и выпускают. Нет у меня миллиона. Как Сашу посадили, его партнеры со мной знаться не хотят. Денег, ясное дело, давать не собираются. Завод уже готовы местным загнать, банк разворуют. Саша сидеть будет, а я опять счастье ловить?!

Пожалейте Вы нас. Распорядитесь, чтобы все по закону было. Ну нельзя же так жить больше!

Представьте себе, что на моем месте дочь Ваша! Ради нее пожалейте.


Гражданка России Виктория Кузнецова пос. Жуковка, Моск. Обл.


Исполнительница подходит к ящику и опускает письмо.

Гаснет свет. Звучит песня «Если кто-то кое-где у нас порой честно жить не хочет».


На сцене молодой мужчина, лет двадцати пяти, типичный чиновник низкого уровня.

Подходит к ящику и вынимает кипу писем. Складывает в холщовую сумку.

Телефонный звонок по мобильному.


Привет, Катюшка! Как ты?.. Приеду, конечно! Когда муж вернется? Хорошо, тогда я к четырем. Три часа нам хватит! ...Ладно, в следующий раз больше будет. Машке-Козявке позвони. Она прикольная. Мне прошлый раз втроем здорово понравилось. ...Ну уговори... А я ей травки привезу, скажи...

Идет,разговаривая по телефону. Сумка рвется, и все письма вываливаются. Падают в лужу.


Тьфу ты, черт! Ну китайцы шьют! Я тебе перезвоню!

Убирает мобильник в карман.


— Третья сумка за месяц. (Собирает письма.) Блин, грязь одна! Писаки гребаные!


Собранные письма выбрасывает вместе с сумкой в большую урну.

Звучит песня «А вы пишите нам, пишите, а мы прочтем, прочтем, прочтем. Прочтем, и прочитаем, и дальше перешлем. И сами все напишем, и вышлем, и пошлем».


ЗАНАВЕС



Служба


Не то чтобы он «в деревне коров пас». Но видя, как живут его односельчане, он уже к восьмому классу понял, что армия — единственный путь вырваться из захолустья. Дальше все было просто. Военное училище, лейтенантские погоны, направление в гарнизон. То, что офицерам мало платят, а порою и вовсе не платят, его не смущало: в деревне денег тоже не давали, так тут хоть мир посмотрит. К тому же Петька до денег был не жаден, водки много не пил, благо отец умер рано и брать пример было не с кого.

Вообще Петька был парнем добрым. Воровал не больше, чем другие пацаны, дрался и того меньше. Только когда вынуждали. Да и то без злобы, просто для порядка. А еще он был жалостливый. Видно, священник, к которому его несколько раз таскала мать и к которому потом он сам забегал при любом удобном случае, привил ему эту жалостливость. Священник был старенький, матушка давно померла, дети уехали в город. Он всегда ходил слегка выпивши, жалел себя, жалел других, иногда плакал. Но это когда выпивал больше обычного.

Как бы там ни было, но Петька всегда жалел пьяненьких и старых. Может, по этой-то причине и случилась с ним такая необычная история.

Началось все летом 1998 года. Шел Петька, молоденький лейтенант, по вечерней Самаре и увидел, как патруль задержал солдатика. Солдатик был хлюпенький, веснушчатый, белобрысый и ужасно худой. А два солдата из патруля, ну прямо рубоповцы — здоровенные амбалы с красными рожами. И майор с ними — тоже «шкаф». Эта сцена — три бугая против солдатика-заморыша была такой смешной, но для солдатика и опасной, что Петька не мог не подойти. То ли любопытство, то ли неосознанное желание помочь слабой стороне. Короче, подошел.

Из разговора майора с солдатиком стало ясно, что того сейчас отправят в комендатуру, поскольку он хоть и в увольнительной, но пьяный. Петька солдатика пьяным не счел, ну подвыпивший — это правда. Но не пьяный. И решил вмешаться.

Особых проблем не возникло. Видно, майору и самому неохота было тащиться на окраину города с этим доходягой, и он почти с радостью поверил Петьке, что солдатик того подчиненный и что лейтенант сам с ним разберется. Для порядка документ Петькин, разумеется, проверил и отпустил их с богом.

Петька прошел с солдатиком до перекрестка, а когда повернули за угол, с чувством выполненого долга по-отечески скомандовал: «Линяй!»

Пока шли, солдатик успел рассказать, что его забрили после второго курса института, когда он завалил сессию из-за любви, и что служить ему осталось еще год.


Прошел месяц, и неожиданно из штаба округа пришел приказ о присвоении Петьке звания старшего лейтенанта. «Неожиданно» потому, что по срокам, нормальным срокам, ему надо было трубить до очередного звания еще как минимум год. В офицерской общаге это дело отметили, причем и Петька поддал от души. Но в пределах приличия. Старших офицеров не звали, а молодые, обсудив неожиданный подарок судьбы, пришли к выводу вполне разумному. Дело в том, что Петька служил на должности «старлеевской», а над ним, его непосредственным начальником, был престарелый капитан, отличавшийся и дурным характером, и беспробудным пьянством. Молодые решили, что капитана собираются комиссовать, а Петьку готовят на его место.

Однако прошел очередной месяц, но никаких новых назначений не последовало. Петька же, наслушавшийся разговоров своих сотоварищей и считавший потому, что новая должность уже в кармане, загрустил.


К ноябрьским, то есть еще месяц спустя, Петьке присвоили звание капитана. На офицерскую пирушку народ, конечно, пришел. Но смотрели на Петьку косо. Два очередных звания за три месяца — это было уже чересчур. Даже искренняя нелюбовь к капитану-начальнику не могла служить оправданием такого везения. Непонимание ситуации у Петькиных коллег приняло столь острую форму, что один из них даже спросил Петьку: а правду ли тот сказал, что он никакая не родня министру Грачеву? Ясное дело, этот вопрос обсуждался и раньше, когда Петька только появился в части. Оно и понятно, фамилия Грачев, счастливым обладателем которой был Петька, естественно, вызывала этот вопрос и в училище, и по месту прохождения службы. Но Петькины объяснения всегда признавались вполне удовлетворительными. Всегда, но не сейчас. Петьку стали сторониться. Капитан же озверел окончательно, цеплялся к нему почем зря и даже накатал на него рапорт по начальству, прицепившись к какому-то пустяку. Полковник, достраивавший силами вверенного ему подразделения дом, ссориться ни с кем не хотел и рапорту хода не дал.


Через три месяца Петр Грачев стал майором. Нет, не должность майорскую занял, что еще можно было как-то объяснить, а получил майорские погоны! Пирушки уже не было. Здороваться с Петькой, конечно, продолжали, но так, что лучше бы и не здоровались вовсе. Полковник вызвал его и решил поговорить о жизни. Поговорили и разошлись неудовлетворенные. Петька — потому что не понял, зачем вызывали. Полковник — потому что ни хрена так и не понял. Кто двигает этого деревенского парня, осталось совершенно неясным.

Петька ходил мрачнее тучи, чем еще в большей степени вызывал подозрения коллег. Уже несколько раз он в одиночку надирался до свинского состояния, что злило его еще больше. Особая глупость ситуации заключалась в том, что он, майор, оставался на «старлеевской» должности. Это было совсем не характерно ни для их дивизии, ни для армейских порядков в целом. В его-то возрасте!


Через неделю Петька получил письмо без подписи:


Уважаемый товарищ офицер!


Я очень признателен Вам за тот человеческий поступок, который Вы совершили летом. Может быть, Вы еще меня помните — я тот солдат, которого Вы спасли от патруля.

Я не знал, как мне Вас отблагодарить. Поскольку я служу писарем в штабе, то решил сделать то, что в моих силах. К сожалению, большего сделать не смогу, так как документы на подполковника и выше готовят в соседней комнате. Пишу «к сожалению», потому что считаю, что командирами в армии должны быть такие люди, как Вы.

Я скоро демобилизуюсь. Хочу верить, что в Вашей будущей армейской карьере, которой, возможно, я в меру сил поспособствовал, Вы останетесь таким же человечным и добрым.

Еще раз большое спасибо.



Свалка


Пес давно жил на этой свалке. И до того, как ее перестроили, и после. Однажды он перебежал было на цивилизованную помойку около элитного кооперативного дома, но ему там не понравилось. Чисто, конечно, было очень, не пахло, битых стекол на земле у баков не валялось. А это так хорошо. Больно очень лапы резать и ходить потом больно. И люди вроде добрые там жили. Камнями в Пса не кидали. Даже специально подкармливали иногда. Но тянуло его на родную свалку. Там друзья, там запахи все родные, там он дома был.

Когда свалку перестроили, жить на ней полегче стало. Главное, конечно, что колючую проволоку, которой свалка была вся обнесена, сорвали и вывезли куда-то. Теперь можно было пойти погулять, легко назад вернуться, не оставляя клочьев шерсти на проржавевших шипах. Да и люди в округе, наверное, получше жить стали. Иногда с мусором такую вкуснятину выбрасывали, что прямо не только морду свою, а все четыре лапы облизать хотелось. Беда только, часто все в целлофановых пакетах выкидывать стали. Замучаешься их зубами рвать! То ли дело в былые времена, все в ведро, а из ведра — к ним, на свалку! Идешь себе по горам мусора, выбираешь, чем полакомиться...

А еще плохо стало, что бомжи появились. Раньше-то на их собачью территорию и добычу никто не покушался, а теперь эти полулюди, вонючие такие, что нюх испортить из-за них можно было, лезли и лезли, копались и копались. Конечно, им труднее, чем нам, собакам, у них только две лапы, они столько, сколько мы, пробежать не могут, но зато у них руки есть. Они ж не только на свалке еду добыть могут. Если бы кто из нас таким ленивым был, ну точно бы с голоду давно сдох.

Ни к одной стае Пес никогда не прибивался. На свалке всегда хозяйничал кто-то. До перестройки, это одна стая была, всех в страхе держала. Лучшее — себе, остальные, как хотите. Пес ту стаю не любил, но как-то уживался. Он был черной масти, для них, чепрачных, инородец. Многие, такие же, как он, ну не той масти, со свалки убежали. А он остался. Он здесь вырос, он здесь все знал, каждый угол, каждый контейнер, каждый ящик. А когда проволоку колючую сняли, то полный беспредел начался. И пришлые собаки, и свои, все перемешались, перегрызлись. Пес драться не любил, но и ему пару раз пришлось показать, что зубы на месте. Ну а потом все как-то устаканилось, две стаи поделили территорию и жили более или менее мирно, только периодически облаивая друг друга, да иногда и загрызая того, кто тявкал слишком громко или, совсем обнаглев, слишком много чужой еды воровал. А Пес между ними устроился. И к этим не примкнул, и с теми не объединился. Потому на него никто и не нападал, но, правда, никто и защищать бы не стал.

По большому счету, Пес жизнью своей был доволен. В здоровенном крепком ящике оборудовал себе лежанку, стащив старое одеяло. Теплое, мягкое. Оно ни экскрементами, ни больницей не пахло, как большинство одеял, а, наоборот, источало приятный запах женских духов. Видать, хозяйка его, когда укрывалась, не только о сне думала, готовилась. А вот мужские запахи от одеяла были разные, перемешанные.

Еду Пес всегда знал, где найти. Молодые, неопытные собаки к каждой мусоровозке бросались, каждый контейнер с отбросами перерывали. Пес же давно понял, что ни на клыки, ни на лапы рассчитывать не надо. Думать надо! Он заприметил несколько машин, которые только еду и привозили. Там, бывало, отбивная, надкушенная чуть-чуть, прямо так и лежит. А рядом — салаты, хлеб. Даже бананы попадались. Пес ужасно полюбил бананы, когда первый раз их попробовал. Ну и что, что еда не собачья?! А ему нравится. А вот когда авокадо попробовал — ну и дрянь! И еще эти морепродукты проклятые! От них то тиной, то плесенью воняет. И что люди в них находят?! Машины эти приходили из места, где люди только затем и собираются, чтобы поесть. Ну зачем они тогда в такую вкусную еду окурки подмешивают?! Этого пес никак понять не мог.

Словом, жил Пес нормально, иногда убегая в лес, где свежие запахи и синее небо над головой делали его и вовсе счастливым.

Но однажды на свалке появился Котенок. Он прибежал неизвестно откуда. Пушистый, чистенький и совсем бесстрашный. Котенок не боялся собак. Он как-то легко проскальзывал у них между лап, крутился под брюхом, хватал кусочки еды и легко вспрыгивал на крышу барака, в котором давно-давно жил сторож. Там, удобно расположившись на безопасном расстоянии от собак, котенок поедал свою добычу, вылизывал лапы, а иногда, завалившись набок, подняв правую заднюю лапу, долго и любовно обхаживал языком брюшко. Пес не сразу обратил внимание на котенка, но, заметив, не мог отвести от него глаз. Такой он был грациозный, смелый и явно толковый. Вообще-то Пес, разумеется, кошек не любил. Но этот Котенок был особенным. Он, наверное, был рожден собакой, но только по какому-то странному капризу судьбы оказался одетым в кошачью шкурку. Совсем не ленивый, быстро соображающий, смелый и наглый, он быстро заставил всех собак свалки признать его если и не совсем своим, то уж и не чужим.

Пес как-то раз подошел к Котенку. Тот настороженно взглянул на старую собаку, а потом, вдруг, вместо того чтобы убежать или хотя бы зашипеть, ощеряясь, приветливо мяукнул. Пес даже растерялся. То ли это была наглость глупенькой молодой кошки, то ли она поверила ему почувствовав, что зла от Пса не будет. Пес протянул правую лапу и хотел легонько Котенка толкнуть. А тот неожиданно поднял свою крошечную лапку и погладил нависшую над ним лапищу Пса. Пес аж присел на задние лапы от неожиданности. Котенку понравился произведенный эффект, и он решил Пса покорить окончательно. В один прыжок оказавшись под брюхом сидящего Пса, Котенок лизнул два раза брюхо собаки и завалился на спинку. Мол, хочешь со мной поиграть?

Никогда еще Пес не испытывал таких чувств. Он, Пес-одиночка, вдруг ощутил себя кому-то интересным. Кто-то хотел с ним поиграть. Кто-то его лизнул!!! И не из-за еды, не ради выгоды. Пока Пес думал все это, Котенок вскочил, вильнул хвостиком и убежал.

А назавтра Котенок опять пришел. И опять играл с Псом. Даже мурлыкал. Пес решился на невероятное — взял да и лизнул своим огромным язычищем Котенка в морду. Тот фыркнул недовольно, а потом мяукнул. Пес так и не понял, понравилось Котенку или нет.

Прошел месяц, потом второй, потом третий. Каждый день Котенок прибегал на свалку, играл с Псом, иногда подхватывал себе что-нибудь из еды и опять убегал восвояси. Пес понимал, что Котенок где-то еще добывает себе еду, что на свалке это так, из озорства. И хотя еда не может быть озорством, но Котенку Пес такое отношение к самому важному в жизни прощал. Они с Котенком говорили на разных языках и, казалось бы, не могли понимать друг друга. Но спустя какое-то время оба заметили, что разговаривают. Помногу и очень оживленно. Как? Наверное, телепатия. Пес никак не мог понять, ну откуда молодой Котенок может так много знать?! Как он может задавать такие умные вопросы?! Почему Котенок понимает все его шутки?!

А однажды Котенок не пришел. Пес весь день прождал его у забора свалки. Лежал рядом с дыркой, через которую обычно Котенок приходил, и ни о чем, кроме Котенка, думать не мог. Даже когда приехала машина, всегда привозившая особенно много еды, он едва повернул голову в ее сторону и остался неподвижно лежать. Но и завтра Котенок не пришел. И послезавтра. И тогда Пес понял, что счастье, на которое он вдруг стал надеяться на старости своих собачьих лет, — не для него! Ну не будет в его собачьей жизни счастья! Оно редко к кому приходит. И почему это он вдруг занадеялся, что к нему оно пришло? Котенок пришел, поиграл и ушел. Спасибо, что хоть это было. Мог ведь подохнуть, и такого не испытав. И решил Пес, что хватит мучаться. Дорога, по которой гоняли люди на страшных машинах, была рядом. Взять, да и, закрыв глаза, кинуться под одну из них, большую и грозно рычащую. И все! А перед этим подумать о Котенке, вспомнить, как было с ним хорошо. И умереть с этой мыслью.

И тутпоявился Котенок. Пес даже не удивился. Наверное, он уже умер, ведь три дня не ел и не пил, и Котенок ему просто привиделся. Но Котенок был мрачный и злой. Такой Котенок привидеться не мог. Во сне Псу всегда снился улыбающийся, мурлыкающий Котенок. Такой злой мог быть только в жизни. Пес спросил мысленно, в чем дело? А Котенок ответил, что все нормально, только не спрашивай больше ни о чем. Пес собрался было лизнуть Котенка в мордочку, но тот отскочил и сказал, что не любит, когда Пес его лижет. «Как же так, — удивился Пес, — а мне казалось, тебе нравится. И мне так приятно тебя лизать». «Я знаю, — ответил Котенок, — поэтому и делаю вид, что мне нравится. А на самом деле, мне не нравится. Я сама себя лизать люблю. Но тебе нравится, и я делаю вид, что мне нравится. Тебе этого мало?» Пес свернулся калачом, засунул голову под лапы, чтобы никто его не видел, и заплакал. Впервые в жизни заплакал. Он-то думал, что Котенку приятно, что они оба счастливы, а оказывается, Котенок просто терпел его ласки. Хороший Котенок, добрый. Но Пса он не любит. И правильно, его никто никогда не любил. Котенок подлез под лапы Пса и потерся мордочкой о его ухо. «Ну не переживай, я же с тобой. Я же тебя не брошу». «А я хочу, чтобы меня любили!» — закричал Пес. «Я очень хорошо к тебе отношусь, — ответил Котенок, — я не брошу тебя».

И опять Котенок каждый день приходил на свалку поиграть с Псом. И разрешал лизать себя. Пес видел, что Котенку это не всегда нравилось и уж точно никогда сам Котенок этого не хотел. Пес понимал, что ему надо сдерживать свои эмоции, но не мог. Он так любил лизать Котенка! Он ничего не мог с собой поделать. Он никогда ведь никого не лизал. А так хотелось любить. И быть любимым.

Прошло еще несколько месяцев. И когда выпал первый снег и стало очень холодно, произошло то, чего Пес никак не ждал. Котенок пришел на свалку не через свою любимую дырку, а через ворота. И пришел не один — с ним была Девочка. Все собаки разбежались по углам свалки, и только Пес стоял на виду и смотрел на Котенка. Котенок подошел к Псу и стал тереться о его лапы. Девочка поняла, что это и есть тот самый Пес. Она накинула на шею Пса поводок и повернулась к воротам. Котенок сказал: «Пошли с нами». А Пес подумал: «Зачем поводок, я и так пойду за ними на край земли...»

Спустя неделю чистый, отъевшийся Пес и Котенок заглянули на свалку. Так просто зашли посмотреть. Пес теперь жил вместе с Котенком у людей, в тепле и заботе, но сердце екнуло, когда он увидел такие родные места. Нет, не от ностальгии и не от тяги к свободной жизни бездомной собаки. А оттого, что именно здесь он познакомился с Котенком...



Проститутка


Он ехал на дачу. Посмотрел на часы — было полчетвертого. Мысль о том, что далеко не все, ох, не все в это время могут покинуть суетливый город и отправиться на природу, была весьма приятна. Пожалуй, даже приятнее самого факта столь раннего окончания рабочего дня.

В багажнике его новенького «БМВ», естественно, самой последней модели и, разумеется, представительского класса, лежали двадцать тысяч долларов. Как и положено в России — в пластиковом пакете магазина «Перекресток». То есть с магазином могли быть варианты. Но пластиковые пакеты для переноски «нала» прижились у нас куда лучше, чем американские или швейцарские «дипломаты».

Двадцать тысяч за пятнадцатиминутный сюжет в его «Скандале дня». Ежедневная передача, всего пятнадцать минут. Амбициозный ведущий, когда-то неплохо писавший журналист, мечтавший, чтобы его узнавали в лицо, а не только по фамилии, готов был вкалывать ради славы, не очень беспокоясь об оплате. Конечно, Глеб платил ему. Двести баксов за передачу. Мог бы, конечно, и меньше, но не хотелось торговаться. Да к тому же Саша, получая такие деньги, полагал, что он наколол Глеба. Это — хорошо. Глеб любил, когда люди считали, что они его накололи. Получая свои двести, Саша даже и не догадывался, сколько имеет он — продюсер.

Хотя, с другой стороны, все — честно. Ведь это он, Глеб, договорился с каналом, он дал пятьдесят тысяч генпродюсеру за эфир, он вложил триста тысяч в оборудование студии. А медиа-кампания, которую он провел, вложив свои, между прочим, деньги? Кто бы заметил эти самые «Скандалы дня», не пиши о них в еженедельных обзорах проплаченные журналисты? Он вложил свои деньги, рассчитывая получить прибыль. Это — бизнес. Правильно рассчитал — заработал, просчитался — потерял. А Саша пришел на все готовое, он ничем не рисковал. Вот и хватит ему двести баксов за эфир. Да и не мало это — тысяча с лишком в неделю, к тому же большая часть «черным налом». Так что никакого резона делиться с ним хоть толикой от денег, полученных за заказную передачу, попросту нет.

Глеб почувствовал, что начинает заводиться. Он не считал себя жадным человеком, но абсолютно не переносил, когда кто-нибудь покушался на его доходы. Даже если покушались в его собственном воображении. Глеб сам вправе решать, когда, кому и сколько дать денег. Он легко мог подарить свой любовнице бриллиантовое кольцо, если понимал, что это будет для нее неожиданностью, но никогда не дал бы и тысячи рублей «на шпильки» по ее просьбе.

Какой-то «жигуленок» впереди никак не уступал Глебу дорогу. Днем он ездил всегда с дальним светом, и машины уходили из крайнего левого ряда добровольно. А этот придурок как будто прилип левыми колесами к разделительной полосе. Глеб включил проблесковые фары, спрятанные под капотом, и нажал кнопку сирены. «Жигуленок» шарахнулся вправо, подрезав девицу на «Шкоде». «Баба за рулем, что пьяный с автоматом», — подумал Глеб. Конечно, официально он не имел права на мигалки и сирену. Но с удостоверением Фонда ветеранов КГБ он ничем не рисковал. Глеба очень веселило, как гаишники, прекрасно понимая, что в свои сорок он никак не мог быть ветераном этой славной организации, брали под козырек, возвращая ему «ксиву». Видимо, страх перед «конторой», даже в ее ветеранской ипостаси, гнездился на генетическом уровне. Удостоверение внештатного сотрудника ГАИ, которым Глеб пользовался раньше, никогда не производило такого эффекта. Парадоксально, но факт. Внештатнику официально полагались кое-какие льготы, ветерану «гэбухи» — никаких. На дороге же, в реальной жизни, результат был обратный.

Глеб далеко оторвался от потока автомобилей. Он вообще не любил ездить в окружении других машин. Его раздражало, что кто-то едет чересчур медленно, кто-то несется. Но больше всего его бесило, когда ему не уступали дорогу. Один из друзей, как-то проехавшись с ним, сказал, что он ездит, как живет. Всех презирает, всех обгоняет, всюду успевает первым, и все время на грани аварии. А еще рядом с ним укачивает. «Ну и черт с вами, — подумал тогда Глеб. — Не нравится, можете ездить на автобусе. И любить наступающих вам на ноги ...»


Впереди, метрах в трехстах, он увидел девушку, стоящую у края тротуара. Сразу было ясно, что это придорожная шлюха. Глеб никогда не имел дела с проститутками. И не из жадности. Просто он считал унизительным для себя платить за секс. Уже многие годы он мог получить любую женщину. Во всяком случае, он так считал. Да и, правда, отказы случались крайне редко. А может, он покушался только на те объекты, которые, он чувствовал, были доступны?.. Разумеется, он не хотел эту девушку. В том смысле, в каком мужчина хочет женщину. Но ему вдруг остро захотелось почувствовать свое превосходство. Нет, не превосходство. Власть денег. Деньги позволяли ему покупать забавные побрякушки, много путешествовать, понуждать людей ему прислуживать. Сейчас он решил испытать их способность унизить человека.

Глеб включил поворотник и резко пошел вправо...


— Работаешь? — Да.

— А что делаешь?

— Все что хотите. Я хорошо умею.

— И почем?

— Смотря что? Минет — двести. С ласками — триста. Потрахаться — шетсьсот.

Глеб чуть было не спросил — чего: долларов или рублей. Но быстро понял, что о долларах в таких масштабах эта девочка и мечтать не может. Но минет за восемь баксов — это уж чересчур, дешевле, чем в Таиланде.

— А где?

— В машине. Здесь есть пустырь. Недалеко.

— Презервативы у тебя есть?

— Конечно!

— Ладно, садись.

Она села рядом. В руках у нее был мятый пластиковый пакет с каким-то содержимым. Глебу стало интересно, что в нем. Ну ясно, что не доллары. Все-таки не все пластиковые пакеты в России используются для переноски «денег с человеческим лицом».

Какое-то время ехали молча. Потом Глеб подумал, что деликатничать вроде бы нечего. Не для этого он посадил ее в машину.

— А что у тебя в пакете?

— Кошелек, сигареты, салфетки. А что?

Глеб удивился тому, как легко, запросто она ответила. Попробовал бы кто-нибудь спросить его — Глеба, что у него в портфеле. Он бы расценил это как покушение на личную независимость. Хотя что за независимость у этой шлюхи? У женщины, торгующей своим телом, независимости быть не может.

— Сколько тебе лет?

— Восемнадцать. А что?

Неожиданно Глебу стало смешно. Его дочери тоже только что исполнилось восемнадцать. Теперь по законам плохого сценария сериала оставалось лишь выяснить, что зовут эту шлюху Ольгой, как и его дочь, раскаяться и «встать на путь истинный». Ни один продюсер такой сценарий не купит, хотя понимает, что миллионы наших «теть Маш» у экранов будут рыдать и всхлипывать. Но эти примитивные зрители не волновали рекламодателей. Наивному зрителю нечем платить за их товар. Вложиться в такой сценарий — выбросить деньги на ветер.

— И давно ты работаешь?

— Сегодня только вышла.

— Нет, я про вообще.

— Уже полгода. А что?

Какое-то время опять ехали молча. Она только иногда подавала голос: «Направо, налево». У нее была неплохая фигура. Вернее, она была плохая — чересчур худая, без груди и, как он успел заметить, пока она садилась в машину, без попы, но, по крайней мере, она не была коровой, что для уличной шлюхи уже немало. А вот лицо какое-то размазанное. Глаза блестели, но отнюдь не блеском восторга и восхищения. Тот блеск ему был хорошо знаком... А здесь — недосып или наркотики. У этой шлюшки причина могла быть и та, и другая. Вот только СПИДа Глебу не хватало. Он никогда в жизни сам не пробовал наркотиков. Естественно, не по идеологическим соображениям. Просто боялся стать зависимым. А свобода, свобода во всех ее проявлениях, была для него ценностью абсолютной. Конечно, Глеб понимал, что никакой реальной свободы у него нет. Вспоминая с неприязнью то время, когда ему пришлось зубрить и конспектировать классиков марксизма-ленинизма, он тем не менее некоторые цитаты оттуда помнил и признавал их справедливость. Ну, например: «нельзя жить в обществе и быть независимым от общества». Правда, он забыл, кто это сказал. То ли Ленин, то ли Плеханов. Да какая разница! Но одно дело зависеть от общества — от тех, кто платит деньги, кто покупает его передачи, и другое — от тех, кому платит он, от мелких чиновников, гаишников и прочей шушеры. Зависеть от продавцов наркотиков он не хотел. В этой стране, где понятие «дефицит» еще несколько десятилетий будет сидеть в сознании большинства населения, привыкать к какому-то товару, даже наркоте, было опасно. Плохое возвращается.

— Наркотиками балуешься?

— Нет! Ни в коем случае. Мне это не надо!

Этот ответ прозвучал быстро и даже как-то эмоционально. «Значит, не врет», — решил Глеб.

— А когда ты лишилась невинности?

— Год назад. А зачем вам это?

— Мне интересно. Расскажи мне, как это произошло?

Наступал самый опасный момент. Разумеется, Глеб не собирался заниматься сексом в машине. В смысле, как она сказала, «трахаться». Что ж до минета, то хорошо было бы обойтись и без него. Но это зависело от того, будет ли она говорить и рассказывать о себе просто так, без привычного ей занятия с клиентом. С другой стороны, кто ее будет спрашивать, не расскажет — он ей ничего не заплатит. Говорить-то небось легче, чем торговать телом. Хотя это как посмотреть.

— Ну чего молчишь?

— Я не хочу.

— Давай сразу определимся — я плачу за то, что я хочу, а не за то, чего хочешь ты!

Она посмотрела на него как-то иначе, не так, как смотрела до того. Но смысла этого взгляда он не понял.

— Вот здесь направо.

Они проехали по разбитой грунтовой пыльной дороге метров двести и выехали на заасфальтированную площадку перед воротами какого-то заброшенного строения, наверное, автобазы. Или склада. «Я живу в другой Москве», — подумал Глеб.

— Ну, я жду.

— Меня изнасиловали.

— Как? Где? Расскажи подробно.

— Вам рассказать, как вставили-вынули? — уже с агрессией в голосе спросила она.

И вдруг Глеб решил, что самое интересное для него не купить ее рассказ, а перехитрить. Сделать так, чтобы она рассказала ему все добровольно. Сама. Тут ему вспомнилось, что он много раз читал о том, как клиенты любят лезть в душу к проституткам. Не в его правилах было походить на других. Но любопытство, желание прикоснуться к чему-то постыдному пересилило. Он почувствовал себя прохожим, который с интересом, но, пытаясь скрыть это, рассматривает увечную ногу или руку калеки-нищего. Ну и черт с ним!

— А что, их было несколько?

— Двое.

— Ну и расскажи. Мне правда интересно.

— Зачем вам это?

— Объясню. Я никогда не понимал, как эти подонки могут насиловать женщину. Это же так мерзко!

Расчет оказался верным. Услышав «подонки», она посмотрела на него опять как-то по-новому. Как он и рассчитывал, теперь он был ее союзником. «Нет, все-таки хоть какое-то право на удостоверение ветерана КГБ у меня есть. Разболтать я умею», — самодовольно подумал Глеб.

— Хорошо. Расскажу. Это было в психушке. Они затащили меня в подвал. Один держал, второй насиловал. Все?

— А потом они поменялись?

— Да. То есть, собственно, нет. Второй трахаться не любил. Он заставил меня делать минет.

— А что ты в психушке делала?

— Пришла навестить одного из них.

— Так вы были знакомы? — Да.

— И что потом?

— Да ничего. Один из них, тот, что был в психушке, умер через полгода. От передозы. А второй сидит за убийство. Так им и надо! Бог покарал!

Последние слова она произнесла и с гневом, и с почтением. Во всяком случае, Глеб услышал именно эти чувства. Глаза ее как-то странно сверкнули и опять потухли.

— А ты что, в Бога веришь?

Она резко повернулась к нему и удивленно спросила:

— А как же? Как же в Бога не верить? Тогда зачем все?!

Глеб в Бога не верил. То есть он допускал, что есть какая-то сверхсила, сверхразум. Теория Дарвина его не устраивала хотя бы уже в силу ее оскорбительности лично для него. На философском уровне он исходил из того, что Бога, о котором говорят все религии, быть не может уже потому, что те, кто в него верит и верил в веках, так жутко живут. Он, благополучный, в Бога не верил, в церковь не ходил. А они — те, у кого обижаться на Бога было более чем достаточно причин, верили. «Странные эти «простые люди»!» — подумал Глеб.

— Ну хорошо. Скажи мне, Оля, а почему ты начала работать?

— Я — не Оля. Меня зовут Катей. Но если хотите, можете называть меня Олей.

Глеб рассмеялся. То, что он ошибся и эту девчонку звали совсем не так, как его дочь, то, что он так обманулся, что он такой самоуверенный болван, — все это подняло настроение. Он впервые за полчаса испытал к ней что-то, схожее с симпатией.

— Ну хорошо, скажи мне, Катя, а почему ты пошла на улицу?

— Надоело просить у мамы деньги на сигареты!

Глеб ожидал любого ответа, кроме этого. Не исключал и варианта: «Не твое дело». В любом случае он должен был прозвучать с вызовом. Наверное, самый ожидаемый, самый стандартный, как ему казалось, ответ мог быть: «Все из-за приватизации». Глеб улыбнулся. У политиков, журналистов и деловых людей всегда и во всем был виноват Чубайс. Не собственная глупость или неудачливость, а именно этот «рыжий черт». А она оказалась честнее, сказала правду. Простую сермягу. Смешно, уличная проститутка — честнее национальной элиты.

— А мама знает, чем ты занимаешься?

— Знает — не знает! Давайте к делу перейдем. Мне работать надо.

— Хорошо, ты только ответь на вопрос.

— Думаю, что не знает. Хотя, может, и догадывается. Ну так что делать-то будем?

— Ты знаешь, а давай ничего не будем. Просто поговорим еще.

— Нет, разговорами я денег не заработаю, а время потрачу.

— Ну хорошо. Что там, в ассортименте, самое дешевое?

— Минет. Но я вам советую минет с ласками. Это — триста.

— А давай так, я тебе дам двести, как за обычный минет, но делать мы его не будем. Просто поговорим еще.

Она посмотрела на него с некоторым удивлением. Но только некоторым. Не больше. «Наверное, считает меня импотентом, — подумал Глеб и улыбнулся. — Знала бы она, как вчера вечером развлекался этот «импотент»! С двумя девицами разом. И какими!» Улыбка Глеба стала шире. И самодовольнее.

— Как скажете. Только, пожалуйста, дайте деньги сейчас.

— Да я же не убегу.

— Я понимаю. Но так принято. Считайте, что такая примета у меня. Вам это должно быть понятно.

— А почему ты считаешь, что для меня важны приметы? — Глеб искренне удивился. Он действительно был суеверен. Во всяком случае, идя на важные переговоры, всегда надевал одни и те же «счастливые» запонки, входил в комнату, где должна была состояться ответственная встреча, с правой ноги...

— Вы — богатый. А богатые всегда боятся, что что-нибудь случится.

— Ну ладно. Получи, коли ты такая умная, — сдался Глеб и полез за портмоне. С раздражением он обнаружил, что сотенных у него нет. Достал пятисотрублевую купюру и, держа ее в руках, сказал:

— У меня мельче нет. Давай так, когда мы с тобой отсюда поедем, я разменяю и отдам.

— Хорошо. Но только пускай деньги будут у меня. — При этом в голосе Кати прозвучали достаточно жесткие нотки.

— Ладно. Я тебе доверяю, — согласился Глеб.

— Так что вы хотели еще узнать?

Глеб задавал вопросы. Она отвечала. Подробно. Без малейших эмоций. Казалось, разговор касался жизни вовсе не ее собственной, а какой-то малознакомой девушки, чья судьба ее мало волновала.

Глеб узнал, что Катя москвичка. Это его крайне удивило: он всегда считал, что придорожные московские проститутки либо из Украины, либо из Белоруссии. Оказалось, что Катю и били несколько раз, и насиловали. Не так давно четыре здоровых «лба» затащили ее в машину, она сопротивлялась, кричала, но никто из прохожих даже глазом не моргнул. Все шли мимо, отводя взгляд в сторону. Только один алкаш, глупо хихикая, крикнул от пивного ларька: «И за меня ее трахните, хлопцы». «Лбы» отвезли ее на пустырь, долго насиловали, тушили об нее сигареты. Катя показала две круглые ранки на правом плече. Больше всего Глеба поразило то, как спокойно и даже отрешенно Катя сказала: «Я не понимаю, как можно так обращаться с женщиной. Она ведь слабее. Она — будущая мать».

Она рассказывала Глебу о том, что чистый средний заработок за день — рублей шестьсот. Платить приходится и милиции, и «бандитам». Оказывается, Катя видела между ними разницу. «Бандиты», во-первых, брали точно по таксе — тысячу рублей в месяц. Во-вторых, они хоть как-то, но защищали. Например, тех четырех «лбов» они словили, побили и отобрали у них все деньги, что нашли. Половину отдали Кате. А вот милиция вела себя «некорректно». Так Катя и сказала: «Некорректно»! У москвичек, поскольку они были с паспортом, забирали половину денег, что при них находили, и отпускали. Иногородним было много хуже: у них выгребали все деньги, да еще устраивали с ними «субботник». Хуже того, менты иногда шли и ка прямые подлости — с месяц назад они порвали Катин паспорт и сделали ее «невыходной». Без паспорта выйти на работу опасно — могут использовать как иногороднюю. Слава богу, у нее хорошие отношения с участковым, и всего за два минета он быстро выдал ей справку об утере паспорта, а потом поспособствовал скорому получению и самого документа. Слушая эту часть Катиного рассказа, Глеб то вспоминал стихи Маяковского про советский паспорт, то старался сообразить — это у Катюши Масловой из Толстого были проблемы с паспортом или у другой литературной проститутки? Так и не вспомнив, подумал о том, что давно, очень давно перестал читать книги. Даже на газеты времени не всегда хватало.

Спросил Катю, что она читает? Она удивилась такой смене темы разговора, — это было заметно, но спокойно ответила: «Александру Маринину». «А по телевизору любишь смотреть сериал про ментов?» — попытался угадать Глеб. Катя согласно кивнула.

Глеб был в шоке! Понять этот народ действительно невозможно. С одной стороны, в реальной жизни менты — злейшие враги, варвары, почти нелюди. А с другой — любимые персонажи книг и фильмов. Народ, живущий не действительностью, а мечтой.

Катя продолжала рассказывать, что на этой трассе их пятьдесят две девочки. Бывают, конечно, и залетные, но это редкость. Глеб сразу посчитал, что «бандиты» имеют за месяц в среднем около двух тысяч долларов, и хмыкнул. Не густо! Доходы продюсера, считай, той же «крыши», опекающего «вторую древнейшую», были явно больше, чем у коллег, курировавших «первую».

Глеб слушал Катю уже не очень внимательно. Молча размышлял о том, что жизнь — штука сложная и непредсказуемая. Он уже в том возрасте, когда мужик может в одночасье умереть от инфаркта. Рак вообще косит, не разбирая возраста. Случись с ним что, не окажется ли его дочь тоже «на трассе»? Нет, конечно, не окажется. Полтора миллиона долларов, лежащих в одном из лондонских банков, должны были обеспечить Оле спокойную жизнь при любом раскладе. Да и сама она подавала надежды стать «деловой сукой». Это определение для Глеба несло положительный смысл. Он сам всегда любил таких, они ему были интересны, и с ними всегда было приятно общаться, во всех смыслах этого слова, если, разумеется, ты не находился в зависимости от них. Собой как отцом Глеб был доволен. Дочь знала три языка, много поездила по миру, училась на втором курсе финансовой академии, была хороша собой, что оценивал не только он — отец, но и взрослые мужики, с которыми Ольга уже пару лет тусовалась и на телевидении, и в разных элитных московских клубах. Нет, он не покупал ей успех. Она всего добивалась сама. Правда, не без помощи его денег. Ну как она могла бы выработать хороший вкус, если бы в бутиках «Боско ди Чильеджи» у нее не было оплачиваемой им личной кредитной карточки? Но Глеб верил в правильность утверждения, что самые надежные инвестиции — это инвестиции в собственных детей. А при всем далеко не монашеском образе жизни, который он вел, детей «на стороне» у него не было. Только Ольга.

— А где твой отец? — неожиданно для самого себя перебил он Катю.

— Помер.

— Давно?

— Два года тому назад.

— А кем он был?

— То есть?

— Ну кто он был по профессии?

— Он был офицер. Работал в КГБ. А когда КГБ распустили, ну в начале девяностых, он ушел на пенсию, стал пить. Потом инсульт. Наверное, пил слишком много. И умер. Я его не очень помню. Помню только, что он часто мать бил. Это когда пил, еще до инсульта.

— А мать кто?

— Она продавщица в магазине.

— А ты кем хочешь быть? Ведь на улице долго не проработаешь.

— Понимаю. Пару лет — не больше. А то сядешь на иглу и п..!

Катя выругалась, что для Глеба стало полной неожиданностью. Даже рассказывая про «лбов» — насильников, про ментовской беспредел, она не материлась. А тут вдруг выругалась зло, резко. Именно выругалась, а не «вставила матерное слово для придания речи большей эмоциональности», как любили объяснять свой лексикон милые его сердцу «деловые суки».

— Ну так и кем же ты хочешь стать?

— Прокурором.

Глеб опешил. Ну что угодно, только не это он ожидал услышать. В его сознании образ прокурорши ассоциировался с «синим чулком», с повзрослевшим комсомольским активистом, с неудавшимся адвокатом. Сам он прокуроров не любил. Тех, с кем можно было договориться за деньги, презирал. Тех, кто не брал, не понимал, не видя резона жить в нищете ради принципов. Сам, конечно, осознавал парадоксальность своего подхода, но факт был именно таков — прокуроров он не любил, всех. Тут присутствовал и личный мотив: затащить в передачу прокурора было намного сложнее, чем представителя любой другой профессии.

— А почему именно прокурором?

— Их менты боятся. Их мой отец боялся. Они знают законы. А еще, их защищает мундир.

— Да, но зарабатывают-то они мало. Или ты будешь взятки брать?

— Нет, взятки брать не буду. Прокурор брать взятки не должен — он как-никак закон представляет. А что до зарплаты, так мне много не надо. Мне главное, чтобы меня не трогали. Да и посчитаться кое с кем хочется.

— Мстить будешь?

— Нет, не мстить. За меня Бог наказывает. А вот сделать так, чтоб некоторые подонки другим девчонкам жизнь не отравляли, — сделаю.

«Ничего себе должность: прокурор — защитник проституток», — подумал Глеб. Хотя, с другой стороны, это все-таки лучше, чем прокурор-проститутка или прокурор-пользователь проституток. В современной истории России как раз такое встречалось часто.

— И что тебе для этого надо?

— Как что? Прокурором стать.

— Нет, я имею в виду, что надо, чтобы прокурором стать? Как ты этого добиваться-то собираешься?

— А-а, вы об этом. Так это просто. Накоплю денег, поступлю в коммерческий, и все. А в прокуратуру меня возьмут. Хоть раз папашино прошлое поможет. Я же по анкете — дочь офицера КГБ.

— Ну а деньги ты как накопишь? Здесь, на улице?

Глеб про себя стал быстро считать: шестьсот рублей в день, двадцать рабочих дней. Хотя нет, у нее может быть и тридцать рабочих дней, КЗОТ тут не действовал. Это — восемнадцать тысяч в месяц. Минус расходы на жизнь — минимум три тысячи. Остается пятнадцать, то есть пятьсот долларов. Итого в год — шесть тысяч. Этого на три курса института хватит...

— Вы что, считаете? — спросила Катя, видимо заметив его отрешенность.

— А как ты догадалась? — удивился Глеб.

— Так у вас губы шевелились, — как-то равнодушно-спокойно ответила она.

«А девчонка-то — с головой», — отметил Глеб. Она начинала его интересовать. Он не ожидал увидеть в уличной проститутке ни смекалки, ни четких, пусть и наивных немного, планов по жизни, ни чистой речи. Он легко мог допустить ее веру в Бога, но веры в честных прокуроров, которые не должны брать взяток, поскольку служат закону, он, уж конечно, ждать не мог.

— Да, считал. Получается, что тебе года полтора придется работать тут.

— Я считала — два. Это если чего не подцеплю и если не убьют.

Последние слова Катя произнесла так, будто говорила о насморке или возможном дожде. Почему-то именно это спокойствие поразило Глеба. Ну не мог человек, не должен был, по его мнению, так спокойно говорить о смерти. Тем более, когда это было реально.

— А что, кого-то из твоих товарок убили?

— Кого?

— Товарок. Ну подруг, кто на улице работает.

— А-а. Да, двух девочек порезали. По пьянке. А можно я вас спрошу что-то?

— Спроси.

— Почему вы все время говорите «работать на улице» и ни разу не сказали слово «проститутка»? Презираете?

Глеб от удивления просто растерялся. Как она это заметила? Нет, дело не в презрении. Скорее боялся обидеть. Хотя это неправда. Он же в машину ее посадил именно для того, чтобы обидеть. Унизить деньгами. Заставить делать то, что ему хочется. А вот словом обидеть боялся. Глеб почувствовал, что в голове заваривается каша. Похоже, не он ее, а она его смутила разговором.

— Скажи, а ты уйдешь с улицы сразу, как накопишь на институт?

— Да, я перестану быть проституткой сразу, как только накоплю денег на институт, — с нескрываемым вызовом и с ударением на слове «проститутка» ответила Катя.

Глеб, который гордился своим умением вести переговоры, который привык к тому, что собеседник всегда подчинялся его воле, — говорил не только о том, о чем хотел говорить Глеб, но и то, что он хотел услышать, — понял, что этот разговор не его. Не он заставляет девушку подчиняться ему, а она своей открытостью и откровенностью загоняет его в тупик.

— Ладно. Поехали, — сказал Глеб и завел машину.

— А вы не хотите дать мне четыреста рублей? Я времени провела с вами больше, чем на трех клиентов бы потратила. Дайте четыреста.

— Нет, — зло отрезал Глеб. — Мы договаривались на двести, вот двести и получишь.

Глеб тронул машину, чертыхаясь на себя за всю эту затею. Он понимал, что настроение испорчено всерьез и надолго. Унижен — он. Она, уличная шлюха, сильнее и цельнее, чем он, Глеб, преуспевающий и богатый телепродюсер. Она знает, чего хочет, и знает, на что готова пойти ради своей цели! А он? Он знает, чего ему надо? И вдруг Глеб сообразил, что не все потеряно. У него еще есть возможность убедиться в собственном превосходстве.


Они ехали уже минут пять молча. Глеб вырулил на какую-то улицу. Он искал большой магазин. Любой. Он решил, что отправит Катю разменять пятьсот рублей, и когда она смоется со сдачей, вот тогда он снова почувствует себя хорошо. Воровка не может быть лучше него. Он никогда ни у кого ничего не воровал!

Слева, на противоположной стороне улицы, Глеб увидел супермаркет. «Смешно, — подумал Глеб, — «Перекресток». Такое ощущение, что опять сцена из плохого сериала».

— Иди поменяй деньги. Оставь себе двести, как договаривались, и принеси мне сдачу. Только быстро, а то я опаздываю.

Катя вышла из машины и быстрым шагом пошла в магазин. Глеб отметил, что пакет она взяла с собой. «Точно, значит, смоется!» — обрадовался Глеб.


Буквально через две-три минуты Катя вышла из магазина и направилась к машине. Глеб понял, что его надеждам сбыться не суждено: Катя не убежит, она не станет еще раз просить его дать четыреста рублей, она не даст ему шанса почувствовать себя хорошо. И тут его осенила мысль, которая показалась спасительной. Он, собственно, и не очень-то удивился этому: всегда, во всех критических ситуациях он умел придумывать выход из положения. А уж оказаться умнее этой девчонки он был просто обязан.

Глеб быстро вышел из машины, подошел к багажнику и вынул из пластикового пакета одну из десятитысячных пачек. Сунул ее в карман и опять сел на водительское место. Катя с удивлением наблюдала за его маневром и даже несколько замедлила шаги. Когда она дошла до машины, он уже спокойно сидел и довольно улыбался.

Катя открыла дверцу и протянула Глебу триста рублей.

— Сядь! — приказал Глеб.

— Зачем?

— Сядь, я сказал.

Катя села в машину и с интересом, но и с опаской посмотрела на Глеба.

— Ты что, из милиции? Так я ведь ничего не сделала.

— Нет, я не из милиции и не из полиции нравов, — улыбнувшись своей шутке, ответил Глеб. — Ты говоришь, что уйдешь с улицы, если у тебя будет достаточно денег на институт. Так?

— Да, так. А что?

— Вот тебе десять тысяч. Этого достаточно, чтобы заплатить за все пять лет обучения. Но прежде поклянись мне, что ты действительно пойдешь учиться и потом будешь честным прокурором. — Сказав это, Глеб понял, что слова его звучат столь же высокопарно, сколь и наивно.

— А это не чеченские деньги? Настоящие? — вместо клятвы услышал он вопрос Кати.

— Настоящие.

— А вы не наркотиками торгуете?

Глеба уже в который раз поразила Катина реакция, ход ее мысли. Он понимал, что она действительно не возьмет его деньги, если они, с ее точки зрения, будут «грязными». Глеб хотел было пошутить в том смысле, что не из налоговой ли она полиции, но сдержался, понимая, что в душе этой девочки сейчас происходит что-то очень для нее важное. «Наверное, именно так она представляла себе посланника Божьего», — не без самоиронии подумал Глеб.

— Нет. Я не торгую наркотиками. Я эти деньги выиграл в казино, — непонятно зачем соврал Глеб.

— Тогда обещаю. Клянусь!

Она взяла деньги, сунула их в свой пакет и вышла из машины. Потом обернулась и протянула Глебу триста рублей, которые все еще были зажаты в кулаке, державшем пакет. В глазах Кати стояли слезы.


Глеб ехал на дачу. У него было прекрасное настроение. Все мысли сводились к одной формуле — деньги хорошая штука, при их помощи умный человек всегда найдет способ получить удовольствие. А десять тысяч за заказную передачу — это все равно больше, чем могут срубить его коллеги. И с Сашей он делиться не будет. Потому что Саша — настоящая проститутка!



Праведник


— А ты напиши, — подсказал ему внутренний голос.

— Что написать? Предсмертную записку? — спросил он сам себя. И сам же себе ответил, что не стоит. Да, явно смерть была близко. Он всегда чувствовал, когда приближалась беда, когда заболевал, когда был на пороге успеха. Ничего неожиданного, нежданного в его жизни не было. Не случалось. А сейчас он чувствовал приближение смерти.

— Нет. Просто напиши, что ты думаешь о своей жизни, — опять вмешался в ход мыслей внутренний голос.

Он привык к его подсказкам. Уже много лет внутренний голос был единственным, кому он доверял. Они друг другу не врали. Все кругом врали, а они друг другу — нет. Не было смысла. Не было конкуренции, не было борьбы за деньги, карьеру, женщин, славу. Ни за что из того, ради чего люди врут. Да и казаться лучше, чем ты есть, было невозможно. Он про свой внутренний голос не знал ничего, а тот, наоборот, знал про него все.

— Зачем?

— А просто так. Просто, чтобы самому лучше понимать, для чего ты жил.

— Просто, просто... У тебя все всегда просто!

Внутренний голос не ответил. Он всегда так, чуть ему схамишь, передразнишь, — замолкает.

Человек сел к компьютеру. Глупость! Кому нужно это письмо? Хотя... А правда интересно, что вспомнится, что ляжет на бумагу? Он давно-давно привык просчитывать свои поступки, часто даже на бумаге прописывал очередность шагов, рисовал схемы возможного развития событий и своей реакции на те или иные повороты. При этом сущностное всегда становилось заметным, ибо второстепенное на бумаге выглядело уж совсем неважным.

Может, и правда получится что-то интересное. Конечно, этот текст никто не увидит. Так, для себя. Честно.

Детство, юность — неинтересно. Давно это было. Сегодня никого из тех, кто тогда был, рядом не осталось. Все ушли. Вспоминать те годы как-то не хотелось. Все было так тепло, мягко. Ни за кого не отвечал. Никаких обязательств. А вообще, счастливые есть люди. Живут себе, и нет у них чувства такого противного, будто они кому-то что-то должны, кому-то чем-то обязаны. Что вот так поступать нельзя, потому что кому-то будет больно. Как им легко! Ну да, они эгоисты. И что, сильно им плохо, оттого что их таковыми считают? Что, у них зарплата меньше? С ними меньше общаются? Да наоборот. Круг общения уж точно шире — стал им кто-то неинтересен, перестали созваниваться, встречаться, заместили новым. Новые люди — всегда интересно. А он тащил за собой старых друзей, что называется, сквозь годы. И неинтересно порой, и разговоры — все больше воспоминания. И знаешь заранее, что скажут, как думают, что спросят. Но бросить не мог. Им же больно. Вообще больно, когда бросают. И чем мягче бросают, тем больнее, между прочим.

Ну что? Начнем с женитьбы. Женился по любви, не по расчету. Развелся, когда оба поняли, что стало неинтересно жить вместе. Когда оба старались задержаться на работе, встретиться с личными друзьями, лишний раз заехать к родителям. Слава богу, детей не было. Второй раз женился из-за страсти. Минуты не мог провести без этой женщины, хотел ее постоянно. Это было какое-то сумасшествие!.. Поженились, когда она была уже беременна. Родился сын. А через два года она умерла. Врачи прозевали воспаление легких... Третий раз женился по расчету. Нужна была женщина, чтобы заменить сыну мать. Нежная, ласковая, домашняя. Сейчас она где-то рядом. Может, в соседней комнате, может, на кухне. А может, и к соседке вышла. Она ему не мешала, когда он в кабинете. Она вообще ему не мешала. Ну и слава богу! Он любил ее. В смысле, был благодарен, уважал и считался. А что еще надо? В его жизни уже была одна страсть. Кому-то и этого не выпало... Нет, женщины — не его стихия. Уже давно, глядя на своих друзей, он понял, что женщины только отнимают время, которого и так мало. Вот и сейчас он не жалел о том, что всегда был занят делом. Пытался, как мог, сделать жизнь людей лучше. Кого-то чему-то учил, кому-то просто помогал встать на ноги. И стипендии платил, и с аспирантами возился, и молодые кадры продвигал. А что толку? Ну собой доволен, правильно жил. А они? Кто сегодня рядом? Никого! Интересно, хоть иногда его добрым словом вспоминают? Вряд ли. Хотя может быть. Он же вспоминает своих учителей. И своего первого начальника. Нет, сегодня другие времена. Сегодня всем некогда. Вот когда доживут до его шестидесяти пяти, тогда, может, и поймут.

— А ты все это делал для них или для себя? — вдруг напомнил о себе внутренний голос.

— Конечно, для них!

— Не лукавь! Подумай. Только честно!

Человек откинулся в кресле и сцепил пальцы на затылке. А может, и правда для себя? Ведь приятно было мне, когда аспирант с блеском отвечал на замечания злобного оппонента. Я был рад, когда эта девчонка из Таганрога... Как ее звали?.. Таня? Нет, Галя. Так вот, когда эта девчушка на пятом курсе призналась, что собиралась начать подрабатывать проституцией, а его стипендия ее спасла. Ей так хотелось учиться, а жить было не на что. И тут именная стипендия. Конечно, для нее счастьем было ее получать. Но он-то делал это для себя.

Да все мы делаем для себя. Вопрос только в том, что кому приятно. Если одному приятно пожрать и выпить, то другому приятно накормить друзей. А третьему — чужих людей. Приятно от их удивления. Приятно почувствовать себя лучше, чем большинство. Безразличное большинство. Вот был бы кошмар, если бы все вдруг стали добрыми, честными, щедрыми, сердобольными, жертвенными, альтруистами... Да слов этих хороших больше, чем людей, к кому они относятся. Как же тогда почувствовать себя лучше других? Нет, конечно, он делал все для себя. Такой же эгоист, как и все. Только эгоист-извращенец. Эгоист нетрадиционной ориентации.

Человек улыбнулся своей мысли и наклонился к клавиатуре компьютера.

А что писать-то? О том, как делал карьеру? Как и все. По ступенькам... Правда, подлостей не делал. Но ведь и никому дорогу не уступал, особо не деликатничал. За место под солнцем боролся по всем правилам природы. Но не подсиживал. Просто становился лучшим и показывал это тем, от кого зависело... Что зависело? Карьеры-то он, собственно, никогда и не делал.

После окончания института и защиты пришел младшим научным сотрудником в Институт экономики. Так младшим и просидел там годы. А началась «перестройка», уехал учиться за границу. Уехал? Послали! Когда вернулся, спустя год, в стране уже начал прорастать бизнес. То, за что раньше сажали как за спекуляцию, теперь стало законным способом зарабатывать деньги. Только налоги надо было платить. А платить никто не хотел. Вот тут-то его экономические знания, плюс приемы, которые он изучил в теории во время учебы там, очень понадобились. Он стал консультировать банки, фирмы и фирмочки, как законно не платить налоги. Вот что точно его заслуга, так это то, что он первый сообразил брать не гонорар, не зарплату, а процент. То есть бизнесмены отдавали ему десять процентов от разницы между налогами, которые они платили бы без его схем, и налогами, им «оптимизированными». Через два года он стал богаче своих клиентов... Не всех, конечно, но многих. Ну и хорошо. Когда денег слишком много, ты становишься их заложником. Ты уже ими не пользуешься, а их охраняешь. Когда их мало — опять же зависишь от них, их наличию подчиняешь свои желания. В начале девяностых у него была уже своя консалтинговая фирма. Но в отличие от конкурентов он не стал заниматься аудитом, не консультировал по юридическим вопросам, не помогал в создании фирм-однодневок, обналичке и в прочем хорошо оплачиваемом бизнесе, не имеющем ничего общего с искусством интеллектуальной борьбы с государством.. А что?! Да, борьбы с государством. Оно всегда старается взять с бизнеса как можно больше, а затем потратить наиболее дурацким способом. Бизнес же, наоборот, всегда и везде старается как можно меньше отдать государству, а затем заставить его потратить собранные налоги наиболее рациональным образом. Он просто помогал оптимизировать налоги бизнесменам.

— А ты не лицемеришь? Сам-то ты сколько налоговых лазеек перекрыл? — вновь встрял внутренний голос.

— Э-э, нет! Я просто сделал все, что мог, чтобы правила стали стабильными и одинаковыми для всех.

— И отправил в тюрьму пару сотен предпринимателей!

— Врешь! И знаешь, что врешь. В том нет моей вины.

— А их есть? — не унимался голос внутри сознания.

— И их нет, — вынужден был признать Человек.

Началось это — работа Человека во власти, теперь уже на стороне государства, тогда, когда Первого Президента сменил Второй. К тому времени Человек был уже очень известным и раскрученным финансовым консультантом. Хорошо известным среди бизнесменов, но не вошедшим ни в одну олигархическую команду. С политической точки зрения это ослабляло его позиции — никто не продвигал его в политику, во власть. Но с другой стороны, именно эта невовлеченность позволяла консультировать всех, а не только «своих», зарабатывая помногу и не попадая в зависимость. Человек любил тогда повторять, что он — эксклюзивен, поскольку ни у кого нет на него эксклюзивных прав. Однажды только, и то не из жадности, а из любопытства — захотелось проверить правильность своего понимания человеческой психологии, — он подписал эксклюзивный контракт. Было это в середине девяностых. Суть его сводилась к тому, что одна из нефтяных компаний платила ему по двадцать тысяч долларов в месяц за обязательство без ее согласия не консультировать никого из нефтяников. За реальную работу ему платили сверх этой суммы его обычные гонорары. Если кому-то из нефтебаронов нужен был его совет, тот вынужден был, для начала, получить согласие его «владельца», от чего последний испытывал, казалось, большее наслаждение, чем от очередной сотни миллионов долларов, заработанных в бизнесе. Компаньоны и конкуренты Человека признали его гением. Он был первым, кто сумел получать деньги не за то, что делал, а за то, что ничего не делал. И это помимо того, что его гонорары за дозволенную «владельцем» консультацию оставались самыми высокими в стране. Таким образом, двадцать тысяч в месяц были ни за что. По совету жены, доброй и жалостливой еще больше, чем он сам, эти деньги откладывались на удовольствия, — она тратила их на приюты для собак, а он на те же стипендии, помогал друзьям, если у них случались несчастья типа пожара или угона машины, что-то еще, что сейчас и не вспоминалось. При Втором Президенте жизнь изменилась. Его жизнь — быстрее, чем остальных. Через месяц после инаугурации Человека пригласил Глава Администрации Президента и предложил должность начальника экспертного экономического управления. Человек поговорил с Главой, выяснил, чего от него ждут, иотказался. Логика была простой. Глупо лишать себя преимуществ свободной жизни ради должности начальника управления Администрации, которая и сама-то существовала на птичьих правах, так как в Конституции орган этот не значился, людей там можно было менять просто распоряжением Президента, да и функции самой Администрации были крайне неясны... Нет, это не для него. Вот, хотите буду советником Президента на общественных началах — это, пожалуйста! Человек думал, что после такой наглости его просто спустят с лестницы. Он даже представил себе эту сцену: два охранника спихивают его вниз с лестничной площадки, и он катится, символизируя собой карьерные взлеты и падения в Кремле. А еще краше: его выносят, как Паниковского, раскачивают и бросают на булыжную мостовую Ивановской площади... Класс! Но Глава Администрации не рассмеялся, не разозлился, а, хитро прищурившись, спросил: «Только на общественных?» «Что?» — не поняв смысла вопроса, вскинулся Человек, которому не дали ни докатиться до конца лестницы, ни шмякнуться на камни важнейшей площади страны. Став совершенно серьезным, Глава Администрации предложил ему должность советника Президента по экономике. Но не на общественных началах, а в штате. Мол, есть такая должность, но она вакантна уже лет пять. Понимая, что реально решает все Глава администрации, что Президент фигура марионеточная (знал бы он тогда, как изменится ситуация через пару лет...). Человек согласился. Через три дня был подписан Указ, и Человек еще через пару дней переехал в свой кабинет в Кремле.

За все годы он лично с Президентом не встретился ни разу, если не считать приемов и фуршетов. Но поручения его выполнял. Основное, что он сделал, — возглавил разработку Налогового кодекса. Идея была простой — вместо множества различных законов, постановлений и инструкций, содержание которых не знал полностью никто, принять один-единственный закон. Вот вам правила игры, и давайте теперь жить честно. А я эти правила сделаю справедливыми. Уж кто, как не он, знал все лазейки в налоговых делах.

— Ты не отвлекайся, — напомнил ему внутренний голос, — твои благие намерения не тебя, а людей в тюрьму привели.

Но он же не виноват, что так получилось. Ему и в голову не могло прийти, что спустя пять лет силовики возьмут и протащат через Конституционный суд концепцию, что, мол, оптимизация налогов — есть уклонение от уплаты налогов. И начнут разорять компании, которые им приглянулись, устроят новый передел собственности и в итоге поставят всю экономику на грань коллапса.

— А разве я тогда не встал им в оппозицию? Публично! Рискуя не только должностью, но и свободой?

— Э-э, нет! Ты с кем кокетничаешь? Кого пытаешься обмануть? Меня — твой внутренний голос? Ты, дорогой, прекрасно просчитал, что именно публичность твоей оппозиции делала тебя неприкасаемым. Ты зарабатывал очки на обоих фронтах. Для тех, кого сажали, ты вроде был защитником. Для тех, кто сажал, — ты был свидетельством демократии в стране, олицетворял свободу слова. Когда им напоминали про тридцать седьмой год, они отвечали, да о чем вы говорите? У нас же есть Советник Президента, который... А решаем не мы, суд...

— Ну суд они контролировали. Это — не моя вина!

— Ага, но в отставку-то ты не подал!

Это была правда. В отставку он не подал. Уговаривал себя, что отставка — это только шум на пару недель. А так, оставаясь внутри системы, он еще поборется. Побороться он не успел. Президент стал мешать силовикам. Задумал кадровую чистку. Начал готовиться. Но опереться ему было не на кого. Для бизнеса он стал врагом, для демократов — противником, для своих же силовиков — слабым звеном. Его отравили. Это, конечно, была ошибка ястребов. Тут уже все поднялись, народ вышел на улицы, и «технический» Премьер-министр автоматически стал лидером толпы. Своего шанса Премьер не упустил. И стал следующим Президентом. Человека же, как и всех, кто работал в Администрации, попросили уйти. Кто-нибудь вспомнил, что он был в оппозиции силовикам? Никто!

— «Но я же кричал: «Свобода»... — с иронией напомнил слова Галича внутренний голос. — И как прежде, как прежде, век наш пробует нас, можешь выйти на площадь, смеешь выйти на площадь, в тот Назначенный Час!»

Человек подумал, что все-таки, как бы там ни было, ему зачтется, что он хотел сделать людям добро. Не его вина, что не получилось. Может, потом, спустя десятилетия, его оценят?

А что еще было в жизни? Сын вырос. Женился, у него своя семья. Был ли он ему отцом? Да, в том смысле, что кормил, одевал, помог получить образование. А родственной душой? Другом? Некогда было. И жене — чужой. Хороший, близкий, заботливый, но чужой. И ученики все разлетелись. Никого рядом. Хотя на него в своих работах ссылаются. А на кой хрен быть живым классиком!

Один. Масса людей кругом, сотни телефонов в записной книжке, десятки поздравительных открыток ко всем праздникам, но один. Наверное, не случайно смерть где-то рядом. Ну нет ощущения, что еще кому-то на этой земле нужен. Грустно. Вроде жил не для себя, а...


Ангел Смерти посмотрел на Ангела Жизни.

— Ну что, передаешь его мне? Он готов.

— Он — да. Я — нет.

— Почему? Его дальнейшая жизнь бессмысленна.

— Могу согласиться. Но есть Правила. Не нам их менять.

— Что ты имеешь в виду?

— Пока живы десять людей, которые его любят, ты не можешь его забрать.

— Но он-то о них, об этих десяти, не знает.

— На самом деле их больше двадцати. А то, что он не знает о них, — это не вина его, а заслуга. Значит, он не искал любви людей. Просто жил. Просто честно.

— Вот-вот. Из-за этих Правил уже имеем семь миллиардов. И все честные?

— Ты же знаешь, что любят не только честных. Но этого я тебе не отдам.

— Ему же хуже.

— А вот в этом ты прав.




Книги Михаила Барщевского выходят не слишком часто. Именно поэтому, с моей точки зрения, это всегда подарок, ожидание чего-то нового и неоткрытого. Для меня его книги как раз — открытие. Самобытность, юмор, афористичность привлекательны в любой прозе. Иногда как читатель я обижаюсь на него — книга слишком быстро заканчивается. Мне хотелось бы продолжения. Впрочем, «продолжение следует» — это самый оптимистичный финал, какой только может быть, и эта книга — тому подтверждение. Я немного завидую читателям, которые только открывают ее: у них все впереди! А продолжение, я надеюсь, последует!

Татьяна Устинова


Читаю новую книгу Михаила Барщевского. Не на ночь, чтобы скорее уснуть. Не в транспорте, чтобы путь показался покороче. Читаю вдумчиво и серьезно, сидя за письменным столом. Читаю и учусь. Читаю и думаю. Читаю и порой улыбаюсь. Содержание рассказов прикидываю на свою жизнь — сходится, не сходится. Интересно всегда. Пишите побольше, Михаил Юрьевич!

Лариса Рубальская


В чем секрет прозы Барщевского? Она внешне проста и прозрачна, в ней много знания человеческой жизни, нравов людей, окружающих нас. Автор пишет о том, что ему хорошо известно, пишет иногда весело, чаще всего грустно, почти всегда — с иронией. В его прозе есть какой-то особый сплав сентиментальности и жесткости, правды и вымысла, поэзии и прозы жизни. Каждый рассказ — кусочек действительности, вырванный ярким светом авторской камерой и повернутый к нам неожиданным ракурсом.

Александр Журбин


Остроумные новеллы в стиле О'Генри.

«НГ-Экслибрис»


Оглавление

  • Новые впечатления
  •   Выстрел
  •   Последнее слово
  •   Потанцуем?
  •   Брачный договор
  •   Дедушка
  •   Важная встеча
  •   Собачья жизнь
  •   «Там»
  •   Президент
  • Прежние времена
  •   Игрок
  •   Письмо олигарха
  •   Авторы
  •   Гуси-Голуби
  •   Конкурс
  •   Училище
  •   Последняя любовь
  •   Судья
  •   Эпикриз
  •   Пять писем (антикомедия)
  •   Служба
  •   Свалка
  •   Проститутка
  •   Праведник