Ню [Алекс Тарн] (fb2) читать онлайн

Алекс Тарн Ню

Сергей Владимирович приехал в Нью-Йорк по делу, в командировку. Гостиница была хорошая, вот только курить нигде не давали. Но об этом американском психозе Сергея Владимировича предупреждали заранее, а когда предупрежден, то уже не так и обидно. Тем более что, погуляв по холлу, он обнаружил дверь на балкон, где стояли монументальные, похожие на клумбы, вазоны, оказавшиеся на поверку пепельницами. Из песка ободряюще вытарчивали редкие стебельки бычков. Это походило на разрешение, и Сергей Владимирович облегченно закурил.

Прямо под ним, переливаясь красными огоньками, текла на юг неширокая улица со знакомым, пахнущим юностью названием — Бродвей. В нескольких блоках внизу движение завихрялось, скрещивалось с попутным потоком и, ударившись о твердо выставленное колено Таймс-сквер, катилось дальше, к даунтауну. В темноте позднего вечера город был весь расцвечен яркими красками реклам и оттого напоминал лес, состоящий сплошь из новогодних наряженных елок. Это создавало особо уютное, праздничное, вполне новогоднее настроение… хотя по жизни стоял май, самая что ни на есть весна, а Нового Года и след простыл.

И тем не менее… ну и что ж с того, что простыл? Где-то, может быть, и простыл, но не здесь — вон они, торжественные елки небоскребов, и гирлянды огней, и веселая толпа, и ладное, неопасное счастье. Новый Год в начале мая — бывает ли что-нибудь прекраснее этого чудесного соединения двух самых любимых праздников? Потому что май ведь — тоже праздник, во всяком случае, таковым он всегда был для Сергея Владимировича. Почему? — ну как «почему»… это ж понятно, мил человек… это ж так очевидно: от ощущения начала, вот почему. От надежды на обновление, на новую неизвестную радость, неведомую, конкретными словами не испорченную, и оттого включающую в себя целиком весь этот пробуждающийся, наивный и тоже надеющийся на новые начала мир.

А Новый Год — это что — не начало? Конечно, начало! И Нью-Йорк, если разобраться, тоже — город-начало, волшебные ворота победы, первый плацдарм для грядущего покорения мира. Не зря ведь таким волшебным магнитом притягивает он к себе подпоясанные надеждой души: завоюй, мол, меня, парнишка, а дальше уже само пойдет… А ну как и впрямь? Сергей Владимирович посадил в клумбу догоревший окурок и пошел спать, усмехаясь своему неожиданному романтическому воодушевлению.

Сам-то он ничего завоевывать не собирался — не те годы, не тот задор. Да и был ли у него когда-нибудь «тот» задор? Не-а, не было у него задора, ни «того», ни «этого». Даже в молодости не куролесил, даже в бесштанные пеленочные годы отличался удивительным спокойствием, ровностью нрава и отсутствием претензий — клад, а не ребенок. Ходить начал поздно, все ползал; да и ползал-то не на четвереньках, а каким-то особым сверхустойчивым способом — поджав под себя ногу и волоча по полу надежно приземленную попу. Способ не быстрый, это точно, а куда торопиться-то? И потом тоже бегал мало, больше ходил… никогда далеко не забирался. Мать даже говорила: «Какой ты у меня нелюбопытный, Сережа… все сидишь сиднем, хоть бы вышел, познакомился с кем — на танцы там или еще куда. Ты ведь и не женишься так… а я внуков хочу.»

Только зря мать беспокоилась. Разве для того, чтобы жениться, надо мартовским котом по крышам бегать? Нет ведь… Он, к примеру, и грибы искал неторопливо, но всегда больше всех приносил. Другие удивлялись, а чего тут такого удивительного? Твой гриб тебя сам найдет, сам позовет. Главное — не суетиться, а то ведь не углядишь, не услышишь, проскочишь в спешке. Вот и с семьей у него всё вышло в срок, всё путем — и женитьба, и дети. И супругу нашел в такт себе — такую же основательную спокушницу, хозяйку дому и мать детям. Кстати, не забыть бы переложить из чемодана в пиджак лист покупок. А чего «не забыть»… вот встань, да и переложи, прямо сейчас.

Сергей Владимирович вылез из-под одеяла и переложил записку. Не то чтобы он отличался такой забывчивостью, что надо было делать это именно сейчас… просто совсем не спалось, ну совершенно. Ни в одном глазу. Наверное, джетлег или как его там. Увы, сна не нашлось ни в пиджаке, ни в чемодане. Он подошел к окну. Новогодний «город начал» приветливо подмигивал ему из-за портьеры, как будто говоря: «И не стыдно? У меня тут такой расчудесный май намечается, и елки, и огни, и так далее… сплошные праздники счастья… а ты — спать? Какой ты у меня нелюбопытный, Сережа… все сидишь сиднем, хоть бы вышел, познакомился с кем…»

«С кем?» — вслух спросил Сергей Владимирович и тут же спохватился: что за дела? Вот он уже и сам с собой разговаривает… Прежде за ним такого не водилось. Джетлег, как пить дать, джетлег. Он решительно задернул портьеру, лег и заснул, усыпив организм сердитым усилием воли. Уж что-что, а себя Сергей Владимирович контролировать умел.

Следующий день был свободен и предназначался для покупок. Сергей Владимирович проснулся по будильнику, спустился в холл за картой Манхеттена и, вернувшись в номер, тщательно спланировал маршрут обхода рекомендованных еще дома универмагов. Затем он позавтракал омлетом в кафешке на углу и отправился согласно списку.

Утренний город встретил его мелким необременительным дождиком. Он, видимо, чувствовал, что Сергей Владимирович обижается за вчерашнее смущение души, и потому решил снизить профиль. «Вот видишь, — говорил он всем своим видом — я не настаиваю… ты сам по себе, я — сам по себе, так что — без обид.» Правда, время от времени он все же исподтишка подталкивал Сергея Владимировича локтями беспечных прохожих, шутейно брызгал ему на ноги водой из-под шин проезжего автомобиля, пугал неожиданным многоколесным подкаблучным перестуком из-под решетки метро и вообще лукавил как мог. Давешнее праздничное настроение лезло изо всех дыр, играло на стеклах витрин, улыбалось голубыми прорехами в обманчиво пасмурном небе. Противостоять этому натиску было трудно, и Сергей Владимирович сдался. Разве убудет от него, если он перестанет наконец кукситься?

Да и причин сердиться не находилось — длинный список покупок убывал на удивление быстро. Нужные вещи так и перли прямо в руки. К часу дня Сергей Владимирович поставил последнюю галочку, занес сумки и пакеты в гостиницу, экономно пристроил их в полупустом чемодане и — не сидеть же в номере — снова вышел в город. Куда теперь? Перекусить? На углу Шестой Авеню и 52-й улицы он съел вполне приемлемый кебаб. Ну? А дальше? Дальше делать было решительно нечего. Всякие там музеи и достопримечательности его никогда не интересовали. Театры-кино тоже. Работа намечалась только назавтра. Тоска… Страдая от непривычного чувства неприкаянности, Сергей Владимирович отправился куда придется.

Улица уперлась в парк. Ну и что? Парки везде одинаковы… Вернуться, что ли, в гостиницу? Или пройти еще немножко? Размышляя над этой дилеммой, Сергей Владимирович дошел до большого грязно-коричневого здания, с обширной лестницей, колоннадой и пестрой людской толкотней у входа. Рядом, как цыплята вокруг наседки, толпились киоски и лотки с картинками, сувенирами и прочей ерундой. «Музей Метрополитен» — прочел Сергей Владимирович.

Название показалось ему не совсем незнакомо, хотя, если бы кто спросил, то он бы сказал, что «Метрополитен» — это, скорее всего, опера. С ударением на последнем слоге. Опера. Но вот оказалось — музей… надо же… век живи, век учись. Зайти, что ли? Потом жене можно будет доложить — вот, мол, посетил «Метрополитен»… то-то удивится! Последний раз Сергей Владимирович был в художественном музее лет сорок тому назад, во время школьного культпохода. Уже купив в кассе билет, он какое-то время постоял в полнейшем недоумении от своего странного поступка. Чего только не сотворишь от безделья!

Качая головой, он быстро шел по совершенно одинаковым залам, скользя невнимательным взглядом по стенам, где висели картинки, отличавшиеся друг от дружки разве что размерами. Природная добросовестность не позволяла ему уйти сразу. Уж если купил билет, то изволь, пожалуйста, отработать положенный маршрут. А иначе как же… иначе — не в счет… Он даже не сразу заметил Ее. То есть заметил, но не среагировал, прошел по инерции несколько залов и только потом уже осознал, что произошло нечто совершенно исключительное. Потом, вспоминая этот момент, Сергей Владимирович удивлялся — как такое могло случиться? Это ж все равно, что не заметить удара молнии в голову…

А впрочем, бывает ведь и такое… он и рассказы подобные слышал — и про молнию, и про войну. Когда, скажем, в человека попадает пуля, и он вроде как уже мертвый, но сам этого еще не просек и потому автоматически продолжает свое предыдущее движение. Вот уже и ноги у него подкосились, вот уже упал ничком или навзничь, а все никак не поймет — что это с ним приключилось? Такое вот странное явление. Потом-то, конечно, приходит и понимание, а с ним, с пониманием — и боль, и смерть, и прочие разнообразности, но все это с некоторой задержкой, не сразу… как будто Бог дает нам напоследок несколько лишних секундочек прежней жизни.

Вот и с Сергеем Владимировичем случилось что-то похожее. Хотя… Есть тут определенный перехлест. Все-таки чересчур все это мрачно… война там или молния… Ну какая может быть война в нью-йоркском музее? Какие пули? Какие молнии с грозами… хотя бы даже и в начале мая? Никто, понятное дело, в Сергея Владимировича не стрелял, и о смерти речи не шло даже в очень большом приближении, так что… гм… впрочем, это как посмотреть… да… непросто это все, неоднозначно. Ведь если приглядеться, то в определенном смысле он, можно сказать… как бы это помягче… да ладно, чего там!.. умер он, Сергей Владимирович, вот что. Умер. Хотя и не умер. Вот ведь какая загогулина.

Так или иначе, пройдя по инерции несколько залов, он притормозил, постоял в некотором недоумении и только потом вернулся к Ней. Возвращался Сергей Владимирович уже вполне целеустремленно; выяснилось, что в мозгу его странным образом отпечаталась вся картина — и разделенный перегородками зал, и скамейка, и тусклые пятна полотен на стенах, и даже пара очкастых низкорослых азиатов, суетливо фотографирующих друг друга в лучах Ее неземного сияния. Подойдя к поперечному стенду, справа за которым, как он точно знал, находилась Она, Сергей Владимирович остановился и глубоко вздохнул, как перед погружением.

Отчего-то ему было совершенно ясно, что там, справа за перегородкой, его ждет совсем иной мир, иная жизнь, возможно — прекрасная и чарующая, но непоправимо чуждая всему тому, чем он жил и кем был прежде, а потому наверняка опасная. Не оттого ли и остановился, что опасность почувствовал, испугался? Нет, навряд ли… Вслушиваясь в себя, он не находил никакого страха, только непонятный восторг, копошащийся в области сердца, восторг и более ничего, неимоверную радость от предстоящей встречи. Вот ведь какая странность! Прежний, известный ему Сергей Владимирович наверняка бы струсил… да что там струсил — просто не вернулся бы, бежал бы без оглядки от проклятого ведьмовства. А этот, новый, ни капельки не боялся, а напротив, стоял себе, как влюбленный дурак, перед стендом с какой-то блеклой мазней, кохая и оглаживая растущее в душе ожидание счастья.

Надо было всего-то сделать еще один шаг, повернуть за угол, и тогда… И тогда все его старое, прежнее, неправильное бытие, и так уже безнадежно растрескавшееся и съежившееся во время обратной дороги сюда, к этому стенду, окончательно рассыпется, растает в Ее слепящих лучах, подобно грязным ошметкам мартовского снега. Сергей Владимирович радостно улыбнулся и шагнул.

Она лежала перед его восхищенным взором, напряженно раскинувшись на темно-малиновом покрывале с разводами, покорно повторявшими упругие очертания бедер. Жалкая белизна подушки и скомканной простыни терялась в теплом сиянии кожи, нежность прозрачными ручьями струилась с округлых грудей в наклонную долину живота, мягкие линии ягодиц плавно перетекали в сильную пружину спины… вся Она словно шевелилась и двигалась, дышала и жила на внешне неподвижной, плоской поверхности полотна.

Закинутые за голову руки обрамляли удлиненный овал лица с жарким маленьким ртом… приоткрытые губы, ждущие других губ… горящие возбужденным румянцем щеки… разлетные крылья бровей… беспросветный морок необъяснимо манящего, откровенного более чем сама Ее нагота взгляда… загулявшая прядь волос… стройная шея… упрямый подбородок, прижавшийся к бесстыдно распахнутой подмышке… и снова — нежный трепет грудей со вздыбившимися сосками, пологий склон живота, тяжелая статика бедер…

Сначала Сергей Владимирович просто стоял и смотрел на Нее, а потом устал и сел на скамейку. Скамейка располагалась неудобно, торцом, так что шея у него затекала; зато можно было дать отдых ногам. Мешала бестолковая толпа, непрерывно снующая между ним и Нею, но со временем людей стало меньше, а потом они и вовсе исчезли. Впрочем, радость по этому поводу оказалась преждевременной — просто музей закрывался, и всех выгоняли. Сергей Владимирович послушно кивнул улыбающемуся служителю и напоследок подошел к Ней поближе — прочитать табличку.

«Амедео Модиглиани»… Ага… Это, видимо, имя художника. С названием было сложнее. Сергей Владимирович задумчиво шел к выходу, перебирая варианты перевода. «Ньюд» — это обнаженная, это ясно. Но при чем тут «реклайнинг»? Облокотившаяся? Откинувшаяся? Развалившаяся?.. Чушь какая-то. Все это решительно для Нее не подходило. Может быть, «доверившаяся»? Это хоть как-то, худо-бедно… но тоже, если разобраться — не ах. Все-таки экая лажа все эти музеи! Даже правильной таблички привесить не умеют.

Магазин на выходе был еще открыт. Сергей Владимирович зашел и сразу увидел Ее. Черный омут взгляда и сияющие бедра смотрели на него с футболок и с открыток, с картинок побольше и с плакатов в натуральную величину, даже с крошечных брелков для ключей и с кухонных рукавичек. Он взял два больших плаката по шестнадцать долларов и еще несколько, поменьше, но в рамках.

«Гуд чойс, — одобрила его продавщица. — Хороший выбор! Модильяни! Ню! Гуд чойс!»

Ню. Это звучало ощутимо лучше, чем грубое английское Ньюд. Ню… Ню — нежная моя девочка, южный берег души моей…

Улыбающийся город встретил его на лестнице теплыми ласковыми сумерками. «Ну что? — говорил он всем своим видом. — Я ж тебя предупреждал, что случится что-нибудь в этом духе… зачем же было упрямиться? Разве сейчас тебе плохо? Где теперь вся твоя прежняя занудная и пустая житуха? Издохла, гадина… да и хрен с ней, с паскудой! Ты у нас теперь как новенький… живи и радуйся.»

Сергей Владимирович ухмыльнулся, станцевал какое-то немыслимое па и легким шагом вступил в свою новогоднюю, майскую, карнавальную жизнь.

* * *

Я его сразу заприметила, хотите — верьте, хотите — нет. У меня на это дело глаз наметанный. Ну оно и понятно. Сколько народу каждый день вокруг крутится. Как-то раз даже посчитать пробовала… да куда там — сбилась. Я вообще в математике не очень, не то что эта сучка из Прадо. Ну и черт с ней, мне не жалко — подумаешь! Только зря она, стерва, задается. Я, хоть и раскручена намного меньше ейного, но все при всем имею. А у ней красота кукольная какая-то, ненастоящая. И грудь силиконовая. Моди такого пупсика рисовать не стал бы, это я вам точно скажу. Он бы на эту дуру даже не взглянул, разве что по пьяни. Ага. Разве что по очень, очень большой пьяни. Чьи-чьи, а уж Модины вкусы мне известны, будьте покойны.

Вся ейная популярность от одной только большой раскрутки, вот что. У меня вообще такое чувство, что этот Гойя в бабах не больно-то и понимал. Портреты хороши, ничего не скажу… но это ж портреты, другой жанр. Кто понимал, так это Диего. Хуже, конечно, чем Моди, но тоже ничего. Я, если хотите знать, после Моди только его и уважаю. И с лондонской его зазнобой корешу. А все почему? Потому что мы с ней, с Венечкой, примерно на одном и том же, недосягаемом уровне. Ага. Высшая лига. Мы друг дружку даже в некотором роде дополняем, потому как я — передом, а она — задом. Оттого-то, наверное, судьба нас так и раскидала: я тут, в Метрополитен, она — там, в Галерее…

А представить себе, что мы на соседних стенках висим… Ну ваще… Это ж землетрясение какое-то, как есть землетрясение, право слово! Тут тебе всё — все смыслы, все азы — и сзаду, и спереду, откуда ни глянь! Страсти-мордасти… гром и молния. Вот и посудите — есть такой шанс, что нас когда-нибудь вместе соберут? Аа-а-а… то-то же. Так и висим — порознь, в компании всяких тяжеловесных тициановских коров да рубенсовских свиноматок. Хотя, если хотите знать мое личное мнение, эти мясопотамки еще ничего… у них хоть видать — где сиська, где писька… Потому как нынешние девки — это ваще застрел — ни черта не разберешь, одни кружки и квадраты на фоне меховых унитазов. Так пусть уж лучше Рубенс и Тициан с ихним мясокомбинатом… Ага…

Только время ведь не обманешь. Время — это, знаете, такая штука… коническая такая штука, воронкообразная. Хлюп… и затянуло… была — и нету. Сначала унитазы затягивает, с кружками да квадратами, а там и мясокомбинат следом — хлю-ю-юп… хлю-ю-юп… и поминай как звали. Мы ведь картины, у нас свет отраженный, как у Луны. Нам человеческая душа нужна, натуральное дыхание, живой стук сердца, ага. А без всего этого мы тускнеем, трескаемся, темнеем и хлю-ю-юп — в воронку. Венечка даже говорит, что мы вампиры. Что мы, мол, у людей душу высасываем, тем и живем.

Я ей говорю: «Какая же ты вампирша, если в зеркале отражаешься?» У ней там зеркальце в руках, если кто не видел. А она мне: «Дура ты, Нюрка, дура! Того не понимаешь, что зеркало-то нарисованное. А в нарисованном я тебе какое угодно отражение сделаю…» Во как! Может, и права она, Венька. Лицо-то там, в зеркале какое-то странное… не ейное лицо, нет, не ейное. Хотя самого-то Вениного личика никто и не видал никогда, кроме Диего, конечно, но Диего не в счет. В общем, не знаю. Да и какая разница? Главное, что баба она клевая и подруга хорошая, ага. Вон, моей левой ягодицы тоже никто не видал и пяток. Ну и что?

Короче, я вам так скажу: а хоть бы и вампиры, что ж с того? Мы ж немного забираем и не до смерти… как лечебные пиявки. Венечка говорит, что мы подсасываем людям душу ближе к поверхности жизни, и это, мол, им только на пользу. Ну-ну… Может, и так, не знаю… Тут ведь еще какая штука… не так это просто, с душой-то. С кровью, небось, проще — куда зубом ни ткнул — вот она хлещет, пей — не хочу. А душу еще отыскать надо.

Вы не поверите — насколько это редкая вещь — душа. Я уж знаю… даром, что ли, передо мною тыщи народу каждый день крутятся? Большей частью и нету ее, души-то… Бывает, заглянешь внутрь, а там мусор всякий, мыльные оперы, футбольные репортажи да мелочная зависть. И все, представляете? Ничего, кроме этого… аж холодно делается. Ну, молодые — еще ладно, на молодых я вообще не смотрю. Душу, знаете ли, наработать надо, на это годы уходят, ага. Я вам про зрелых людей говорю… прямо неудобно, честное слово… куда такой человек все свои годы растратил?

А этого мужичка я сразу заприметила. Он только в зал вступил, а я уж просекла — вот она, душа-то идет, одна и даже без охраны! Ну и зацепила. Я в этих делах крутая, ага. Он по мне только взглядом скользнул, и все — пропал со всеми потрохами. А когда вернулся, тут уж я его хорошенько рассмотрела. Не каждый год такая удача выпадает, вот что я вам скажу. Это ж какое счастье, что он здесь оказался, а не у Веньки в Лондоне! Так бы она хапнула, а так — я. Ничего, Венечка, не все ж тебе лучшие души отхватывать. Как говаривал Моди, не каждый день — Пурим… ага.

В общем, повезло. Я аж раскраснелась от волнения. Ну это хорошо, румянец мне к лицу, я знаю. А потом бедра слегка раздвинула — совсем чуть-чуть, никто даже не заметил, кроме него, конечно, и еще одного японца — ну того жена сразу утянула… Короче, привязала я мужика понадежнее, и стали мы с ним в гляделки играть.

Есть, знаете, такие души… нетронутые, что ли? Нет, не так… есть такие люди — они как раковины. Лежат себе на дне, закрытые вроде бы наглухо… ан нет, не наглухо, не наглухо, в том-то и дело! Они всю дорогу тем только и заняты, что внутренним своим ситом воду просеивают, никакой гадости не пускают, а хорошее, наоборот, копят, потихонечку так, незаметненько, день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Ага. И что в итоге получается? То-то и оно. Жемчуг получается. А никто и знать не знает, ведать не ведает… пока, конечно, какой-нибудь ныряльщик не ковырнет эту раковину своим умелым ножом.

Ага. Я уж не знаю, кто из нас двоих больше голову потерял — он ли, я ли? В самом деле, нечасто такие попадаются. Так что зарядилась я по самые уши, грех жаловаться. Веньке расскажу — сдохнет от зависти. Ничего, ничего, ей не вредно. Она, хоть баба и хорошая, но иногда уж больно себе на уме. Мы, говорит, забираем понемногу… это, мол, только на пользу… Что она меня, совсем за дуру держит? Да где ж это видано, чтоб и раковину раскрыть, и жемчужину достать, да еще и не убить при этом? Лес рубят — щепки летят…

Мужик-то теперь не жилец, это точно. Я и прежде знала, а как вслед ему посмотрела, на походку его очумелую, так совсем убедилась. Небось, и плакатов внизу накупил, бедолага. Куда ему теперь, с развороченной-то раковиной? Правда, сам он этого, наверно, еще не понимает. Говорят, что на войне так бывает — пуля в человека уже попала, может, даже прямо в сердце, а он еще не врубился, и шагает себе дальше, по инерции… шаг… и еще шаг… пока наконец не упадет, ничком или навзничь. И тогда уже — все. Ага.

2003, Бейт-Арье.