Можете вы одолжить нам своего мужа? [Грэм Грин] (fb2) читать онлайн

Грэм Грин Можете вы одолжить нам своего мужа?

1

Я не слышал, чтобы кто-нибудь называл ее иначе, чем Пупи^[1], — ни муж, ни те двое, что стали их друзьями. Похоже, я был немного влюблен в нее (может, это и покажется странным в моем возрасте), потому что меня возмущало это имя. Оно совершенно не подходило такому юному и открытому существу — слишком открытому; она была в возрасте доверчивости, в то время как я — в возрасте цинизма. «Старушка Пупи» — я даже слышал, что так называл ее старший из двух художников по интерьеру, знавший ее не дольше, чем я. Такое прозвище скорее подошло бы какой-нибудь расплывшейся неряшливой женщине среднего возраста, которая пьет несколько больше, чем надо, и которую можно обвести вокруг пальца, как слепую — а тем двоим и нужна была слепая. Однажды я спросил у девушки ее настоящее имя, но она ответила только: «Все зовут меня Пупи»; сказала так, как если бы хотела навсегда покончить с этим. Я побоялся показаться слишком педантичным, продолжи я расспросы, — может, даже слишком старомодным, — так что, хотя у меня и возникает неприятное чувство всякий раз, когда я пишу это имя, она так и останется Пупи — у меня нет другого.

Уже больше месяца я жил в Антибе, работая над своей книгой — биографией графа Рочестера^[2], поэта XVII в., — когда прибыли Пупи и ее муж. Я приехал в конце курортного сезона в маленький неказистый отель, расположенный вблизи моря недалеко от крепостных рвов, и мог наблюдать, как уходит сезон вместе с листвой на бульваре Генерала Леклерка. Сначала, даже до того, как деревья стали сбрасывать листья, потянулись домой иностранные автомобили. Несколькими неделями раньше между морем и площадью Де Голля, куда я ходил ежедневно за английскими газетами, я насчитывал четырнадцать стран, включая Марокко, Турцию, Швецию и Люксембург. Теперь же все иностранные номера исчезли, за исключением бельгийцев, немцев, одного случайного англичанина и, конечно, вездесущих номеров государства Монако. Холодная погода наступила рано, а Антиб ловит лишь утреннее солнце; тепла хватало для завтрака на террасе, но во время ланча безопаснее было находиться в помещении, иначе пить кофе пришлось бы в тени. На террасе всегда оставался продрогший и одинокий алжирец; он наклонялся над крепостными рвами и высматривал что-то, возможно, охраняя собственную безопасность.

Это было мое излюбленное время года, когда Жуан-ле-Пен становится запущенным, как закрытая увеселительная ярмарка с Луна-парком, заколоченным досками, и табличками с надписью Fermeture Annuelle^[3] на ресторанах «Пам-Пам» и «Максим», а Международные Любительские Конкурсы Стриптиза на Вье-Коломбер прекращаются до следующего сезона. Тогда Антиб принимает свой естественный вид — маленький провинциальный городишко с рестораном «Оберж де Прованс», полным местной публики, и старики сидят, попивая пиво или аперитив в glacier^[4] на площади Де Голля. Маленький сад, который окружает крепостные рвы, выглядит немного печальным со своими коренастыми крепкими пальмами, изогнувшими коричневые ветки; солнце по утрам светит без блеска, и только редкие белые паруса плавно скользят по пустынному морю.

Можете быть уверены, что англичане задерживаются осенью на юге дольше других. Мы слепо верим в южное солнце и чрезвычайно удивляемся, когда ледяной ветер начинает дуть над Средиземным морем. Тогда возникают перебранки с хозяином отеля по поводу отопления на третьем этаже, а кафель обжигает ноги холодом. Для человека, достигшего возраста, когда все, что ему нужно — глоток хорошего вина, кусочек хорошего сыра и немного работы, осень — это лучший из сезонов. Я помню, как меня возмутило прибытие художников по интерьеру именно в то время, когда я рассчитывал остаться единственным иностранцем; я молился, чтобы они оказались перелетными птичками. Они появились перед ланчем в ярко-красном «спрайте» — автомобиле, явно легкомысленном для их возраста, — они были в элегантной спортивной одежде, более подходящей для весеннего времени на мысе Кап д'Антиб. Старшему было под пятьдесят, и его седые локоны над ушами были слишком одинаковыми, чтобы быть натуральными; младшему было за тридцать, он был таким же брюнетом, как его спутник — седым. Я узнал, что их зовут Стивен и Тони, даже раньше, чем они подошли к конторке, поскольку они обладали звонкими, пронзительными, хотя и деланными, голосами; неестественными и поверхностными были также их взгляды, которые быстро обнаружили меня — я сидел на террасе с бутылкой ришара — и, отметив, что я не представляю для них интереса, скользнули мимо. Эти двое не были невежливы — просто они были сосредоточены в основном друг на друге, хотя, возможно, и не слишком глубоко, как пара, женатая уже несколько лет.

Вскоре я очень много узнал о них. Они сняли смежные комнаты в том же коридоре, что и я; правда, сомневаюсь, часто ли обе комнаты были заняты, поскольку вечерами, ложась спать, я нередко слышал их голоса то из одной комнаты, то из другой. Не кажусь ли я слишком любопытным? Но должен сказать в свою защиту, что участники этой маленькой печальной комедии вынудили меня стать ее свидетелем. Балкон, на котором я каждое утро работал над биографией графа Рочестера, нависал над террасой, где художники по интерьеру пили свой кофе, и их пронзительные, четкие голоса доносились до меня, даже когда они занимали столик вне поля моего зрения. Я не хотел их слышать, я хотел работать. В этот момент меня занимали отношения графа Рочестера с актрисой миссис Барри^[5], но почти невозможно, находясь за границей, не вслушиваться в свой родной язык. Французский я еще мог воспринимать как что-то вроде фонового шума, но английский не мог не слышать.

— Дорогой, угадай, от кого я получил сегодня письмо?

— От Алекса?

— Нет, от миссис Кларенти.

— Что нужно этой старой карге?

— Ей не нравится роспись стен в спальне.

— Но, Стив, это же божественно. Алекс никогда не делал ничего лучше. Мертвый фавн...

— Я думаю, ей хочется что-нибудь более игривое и менее мертвящее.

— Старая развратница.

Они были определенно несносны, эти двое. Каждое утро около одиннадцати они шли купаться на маленький скалистый мысок напротив отеля — все осеннее Средиземноморье, насколько мог видеть глаз, было в их распоряжении. Когда они быстро возвращались в своих элегантных бикини, иногда бегом, чтобы согреться, у меня возникало ощущение, что купаются они не столько ради удовольствия, сколько ради упражнений — чтобы сохранить стройные ноги, плоские животы и узкие бедра для более таинственных и этрусских развлечений.

Они не бездельничали. Они гоняли свой «спрайт» в Кань, Ванс, Сен-Поль, в любое местечко, где имелась антикварная лавка, которую полагалось хорошенько обчистить, и привозили изделия из оливкового дерева, фальшивые старинные фонари, раскрашенные культовые фигурки — все это в лавке показалось бы мне безобразным или банальным, но, как я подозреваю, уже вписывалось в их воображении в некоторую схему декорации как нечто оригинальное. Не скажу, однако, что они думали только о своей профессии. Они отдыхали.

Я наткнулся на них однажды вечером в маленьком баре для моряков в старом порту Ниццы. В бар меня привело любопытство, так как я заметил стоящий неподалеку ярко-красный «спрайт». Они развлекали паренька лет восемнадцати, который, судя по одежде, был палубным матросом с корсиканского судна, находящегося в это время в гавани. Когда я вошел, они оба остро взглянули на меня, как будто подумали: «Мы его недооценили?». Я выпил стакан пива и вышел; когда я проходил мимо их столика, младший сказал: «Добрый вечер». После этого мы вынуждены были каждый день приветствовать друг друга в отеле. Выглядело это так, будто я допущен в нечто интимное.

В течение нескольких дней время для меня тянулось так же нудно, как и для лорда Рочестера. Он оставался в банях миссис Фаукард в Лезер-Лейне и принимал лечение ртутной мазью от оспы, а я ожидал значительную часть своих заметок, случайно забытую в Лондоне. Я не мог освободить его до тех пор, пока не получу свои записи, и моим единственным развлечением в течение нескольких дней была эта парочка. Когда днем или по вечерам они залезали в свой «спрайт», мне нравилось по одежде угадывать цель их экскурсии. Оставаясь всегда элегантными, они умудрялись выразить свое настроение простой заменой одного джемпера на другой: в баре для моряков они были одеты, как всегда, прекрасно, но чуть проще обычного; когда же они имели дело с лесбиянкой, торговавшей антиквариатом в Сен-Поле, на их носовых платках была отчетливо видна мужская строчка. Однажды, вырядившись в нечто, что я посчитал их самой старой одеждой, они отсутствовали целую неделю; когда они вернулись, у старшего был синяк на правой скуле. Они рассказали мне, что были на Корсике. Понравилось ли им там, спросил я.

— Совершенная дикость, — ответил младший, Тони, и, как мне показалось, неодобрительно. Он заметил, что я смотрю на щеку Стивена, и быстро добавил: — У нас было дорожное происшествие в горах.

Два дня спустя, как раз на закате, прибыла Пупи с мужем. Я снова работал над Рочестером, сидя в пальто на балконе, когда подъехало такси, — я узнал водителя, регулярно приезжавшего из аэропорта в Ницце. Первое, что я сразу же заметил, когда пассажиры находились еще внутри, были чемоданы, ярко-голубые и удивительно новые. Даже инициалы — довольно нелепое ПТ^[6] — сияли, как только что отчеканенные монетки. Здесь был большой чемодан и маленький чемодан, и шляпная коробка — все того же лазурного оттенка, — и ко всему этому респектабельный старинный кожаный чемодан, совершенно не подходящий для воздушных путешествий, нечто, наследуемое от папеньки, с оставшейся половинкой ярлыка отеля «Шеферд» или «Королевской долины». Затем появились пассажиры, и я впервые увидел Пупи. Внизу подо мной художники по интерьеру тоже наблюдали, попивая дюбоне.

Она была очень высокой, возможно, более ста семидесяти сантиметров, очень стройной, очень юной, с каштановыми волосами, ее костюм был такой же новый, как и чемоданы. Она сказала: «Finalmente»^[7], — восторженно глядя на ничем не примечательный фасад, — впрочем, быть может, у нее просто был такой разрез глаз. Когда я увидел ее молодого спутника, я определенно почувствовал, что они только что поженились; я бы не удивился, если бы конфетти посыпалось из складок их одежды. Они были, как на фотографии в «Татлере»; они улыбались друг другу будто перед камерой, скрывая нервозность. Наверняка, они приехали прямо со свадебного торжества (прием был замечательный) после достойного венчания в церкви.

Они выглядели очень красивой парой, когда остановились на минуту, прежде чем подняться по ступенькам. Длинный луч Гарупского маяка скользнул по воде позади них, и блики пробежали по стенам отеля, как если бы управляющий нарочно дожидался их прибытия, чтобы включить все это. Оба художника сидели, отставив бокалы, и я заметил, что старший прикрыл синяк на щеке очень чистым белым платком. Конечно, они смотрели не на девушку, а на парня. Он был выше ста восьмидесяти сантиметров и такой же стройный, как и девушка, с лицом, которое могло бы быть выбито на монете — совершенным по красоте и абсолютно безжизненным — но, возможно, он просто нервничал. Его одежда, я думаю, тоже была куплена к этому событию: двубортный спортивный пиджак и серые брюки, несколько зауженные, чтобы подчеркнуть длину ног. Мне показалось, что оба они слишком молоды для женитьбы, — сомневаюсь, набралось бы у них сорок пять лет на двоих, — у меня было страстное желание наклониться с балкона и предупредить их: «Не в этот отель! В любой, только не в этот.» Возможно, я мог бы сказать им, что здесь плохо топят или нет горячей воды, или ужасно кормят (англичане, впрочем, не очень заботятся о пище), но они, конечно, не прислушались бы к моим словам — они были так явно «не от мира сего», — и каким пожилым психом я бы им показался. («Один из тех эксцентричных англичан, которых встречаешь за границей», — могу себе представить письмо домой.) Впервые мне захотелось вмешаться, а ведь я их совсем не знал. Во второй раз было уже слишком поздно, но, наверное, я буду всегда сожалеть о том, что не дал волю своему безумию...

Внизу была тишина и внимание тех двоих, напугавшее меня, и белое пятно носового платка, прикрывавшего постыдный синяк. Впервые я услышал ненавистное имя: «Мы посмотрим комнату, Пупи, или сначала выпьем?»

Они решили посмотреть комнату, и два бокала с дюбоне^[8] звякнули, снова вступив в действие.

Я думаю, она лучше знала, как следует проводить медовый месяц, потому что они больше не появились в этот вечер.

2

Я опоздал к завтраку, но заметил, что Стивен и Тони задержались на террасе дольше обычного. Возможно, они решили наконец, что для купанья слишком холодно; у меня, однако, было впечатление, что они подстерегают кого-то. Они никогда прежде не были так дружелюбны со мной, и я подумал, что они, вероятно, рассматривают меня с моей удручающе обыкновенной внешностью как своего рода прикрытие. Мой столик в этот день почему-то был сдвинут и находился в тени; Стивен предложил мне занять их место: они скоро уйдут, выпьют еще только одну чашечку... Синяк был существенно менее заметен сегодня, думаю, его припудрили.

— Вы долго здесь пробудете? — спросил я, понимая, как неловко по сравнению с их непринужденной болтовней я вступаю в беседу.

— Мы намеревались уехать завтра, — сказал Стивен, — но вчера вечером наши планы изменились.

— Вчера вечером?

— Был прекрасный день, не так ли? «О, — сказал я Тони, — конечно, бедный печальный старый Лондон может потерпеть без нас еще немного». Он же очень выносливый — как человек-реклама на железнодорожном вокзале.

— Ваши клиенты так терпеливы?

— Бог мой, клиенты! Вы в жизни не видели такого хамства, с каким мы сталкиваемся на Бромптон Сквер и в подобных местах. Всегда одно и то же. Люди, которые платят другим за украшение своего жилища, сами отличаются ужасным вкусом.

— Но вы же служите обществу, в конце концов. Подумайте, как мы страдали бы без вас. На Бромптон Сквер.

Тони хохотнул:

— Не знаю, смогли бы мы выдерживать все это, если бы у нас не было своих шуточек. Вот, например, для миссис Кларенти мы создали то, что мы называем Лукулловым пиром.

— Она была очарована, — сказал Стивен.

— Самые непристойные формы овощей. Это напоминало мне праздник сбора урожая.

Внезапно они замолчали и стали внимательно наблюдать за кем-то через мое плечо. Я обернулся. Это была Пупи собственной персоной. Она стояла, ожидая пока гарсон укажет ей столик, как новенькая в классе, которая не знает правил. Казалось даже, что на ней школьная форма: очень узкие брюки с разрезом на щиколотке; но она не поняла, что летний семестр уже кончился. Она оделась так, я это определенно почувствовал, чтобы не выделяться, чтобы спрятаться, но на террасе были еще только две женщины, обе в теплых твидовых юбках. Она бросила на них тоскливый взгляд, когда официант вел ее мимо нашего столика к другому, поближе к морю. Ее длинные ноги в брюках неловко переступали, словно были обнажены.

— Молодая прошла, — сказал Тони.

— И уже покинутая, — сказал Стивен с огромным удовлетворением.

— Знаете, ее зовут Пупи Трэвис.

— Ну и странное имечко ей выбрали. Ее не могли так окрестить, разве что нашли очень либерального попика.

— А его зовут Питер. Чем занимается — неизвестно. Я думаю, не армия, как полагаешь?

— Нет, не армия. Может, что-нибудь связанное с землей — возле него такой приятный травянистый запах.

— Вы, кажется, узнали почти все, что можно, — сказал я.

— Мы заглянули в их регистрационную карту перед обедом.

— По-моему, — сказал Тони, — по настроению ПТ не скажешь, что они были активны ночью. — Он посмотрел через стол на девушку с выражением, похожим на ненависть.

— Нас обоих тронул, — сказал Стивен, — этот вид невинности. Чувствуется, что он больше привык к лошадям.

— Он принимал напряжение в промежности, которое испытывает наездник, за что-то совсем другое.

Может быть, они надеялись шокировать меня, но думаю, что это не так. Я действительно видел, что они были в состоянии крайнего сексуального возбуждения; они получили вчера вечером на террасе coup de foudre^[9] и теперь не могли скрыть своих чувств. Мое присутствие давало им возможность поговорить, пофантазировать по поводу желанного объекта. Тот морячок был случайным приключением, — а здесь было нечто настоящее. Но я все больше удивлялся, как могла эта нелепая пара рассчитывать одержать победу над молодым человеком, только что женившимся на девушке, которая сидела теперь в терпеливом ожидании, стесняясь своей красоты, как старого свитера, который иногда забудешь снять... Но это неудачное сравнение: она не решилась бы надеть старый свитер, разве что тайно, в комнате для игр. Она не понимала, что была одной из тех, кто может позволить себе не обращать внимания на свою одежду. Она заметила мой взгляд и, думаю, потому, что я был явно англичанином, одарила меня робкой полуулыбкой. Возможно, я тоже получил бы coup de foudre, если бы был на тридцать лет моложе и не был в прошлом дважды женат.

Тони заметил улыбку.

— А вы опытный стрелок, — сказал он.

Мой завтрак и молодой человек появились раньше, чем я смог ответить. Когда он проходил мимо нашего столика, я заметил, что он держится напряженно.

— Cuir de Russie^[10], — сказал Стивен, поведя ноздрями. — Ошибка неопытности.

Юноша услышал эти слова и удивленно обернулся; те двое дерзко улыбнулись ему, как будто действительно верили, что способны завладеть им...

Первый раз я почувствовал беспокойство.

3

Что-то не ладилось; к сожалению, это было очевидно. Молодая жена почти всегда спускалась к завтраку раньше своего мужа — полагаю, что он долго мылся, брился и мазался своим Cuir de Russie. Присоединившись к ней, он обычно награждал ее вежливым братским поцелуем, будто они не провели ночь вместе в одной постели. У нее появились тени под глазами, которые возникают в результате плохого сна, поскольку я не мог поверить, что это были «знаки вознагражденного желанья». Иногда я со своего балкона видел их, возвращавшихся с прогулки — ничто, за исключением, быть может, пары скакунов, не могло выглядеть более красивым. Его джентльменство по отношению к ней могло бы понравиться разве что ее матери, но у постороннего человека возникало чувство досады и нетерпения при виде того, как он переводит ее через абсолютно безопасную дорогу, открывает двери и следует на шаг позади нее, как муж принцессы. Я тщетно пытался увидеть всплески раздражения, вызванные чувством пресыщенности, но, казалось, они никогда не беседовали, возвращаясь с прогулки, а за столом я ловил лишь фразы, которыми обедающие вместе обмениваются из вежливости. И тем не менее я уверен, что она любила его. Это было заметно, хотя бы по тому, как она избегала смотреть на него. В ее взглядах не было ничего хищного или голодного; она смотрела на него украдкой, когда была совершенно уверена, что его внимание занято чем-то другим — взгляды были нежные, быть может, встревоженные и абсолютно нетребовательные. Если кто-нибудь спрашивал о нем в его отсутствие, она расцветала от удовольствия, произнося его имя. «О, Питер проспал сегодня». «Питер порезался, он пытается остановить кровь». «Питер потерял свой галстук. Он думает, что его стащил коридорный». Конечно, она любила его; значительно менее был я уверен в его чувствах.

Вы должны представить себе, как все это время те другие двое втирались в доверие. Это было похоже на средневековую осаду: они копали ходы и возводили земляные укрепления. Разница была в том, что осажденные ничего не замечали — во всяком случае девушка ничего не подозревала; не знаю, как он. Я жаждал предупредить ее, но что я мог бы сказать такого, что не шокировало бы ее или не рассердило? Я думаю, что те двое поменяли бы свой этаж, если бы это помогло им оказаться ближе к крепости; они, быть может, обсуждали такую возможность, но отклонили ее, так как это было бы слишком явно.

Поскольку они знали, что я ничего не могу предпринять против них, они рассматривали меня почти как союзника. В конце концов, я мог оказаться полезен когда-нибудь, отвлекая внимание девушки, — полагаю, что они не сильно в этом ошибались; по тому, как я смотрел на нее, они могли догадаться, насколько я заинтересован, и они, вероятно, прикинули, что наши интересы в дальнейшем могут совпасть. Им не приходило в голову, что я придерживаюсь определенных нравственных принципов. Думаю, что в их глазах при сильном желании нравственные принципы, безусловно, не имели бы значения. В Сен-Поле им удалось за полцены выцарапать зеркало в черепаховой оправе (думаю, что в этот момент в лавке оставалась старая мамаша, а ее дочь была в каком-нибудь boite^[11], где встречаются женщины определенного сорта); естественно поэтому, когда я смотрел на девушку — они подметили, что я часто это делаю, — они обдумывали, соглашусь ли я вписаться в какую-нибудь «подходящую» схему.

«Когда я смотрел на девушку» — заметьте, я не пытался описать ее. При написании биографии можно, конечно, включить портрет, и дело сделано: передо мной лежат такие очерки о леди Рочестер^[12] и миссис Барри. Но, работая как профессиональный романист (поскольку биографии и мемуары — это для меня новые жанры), описываешь женщину скорее не для того, чтобы читатель мог увидеть ее во всех ненужных подробностях цвета и формы (часто тщательно разработанные диккенсовские портреты выглядят просто как указания иллюстратору, которые с успехом можно было бы опустить после завершения книги), но лишь для того, чтобы передать какое-то чувство. Предоставьте читателю, если у него есть воображение, создать свой собственный образ жены, любовницы, случайной пассии «прекрасной и доброй» (поэту не нужны другие слова). Если бы я взялся за описание внешности девушки (я не могу заставить себя в этот момент написать ее ненавистное имя), это не было бы отображение цвета ее волос или формы рта, мне нужно было бы выразить то наслаждение и ту боль, с которыми я вспоминаю ее, — я, писатель, наблюдатель, второстепенный персонаж, как вам угодно. Но если я не осмелился выразить эти чувства ей, то почему я должен стараться передать их вам, воображаемый читатель?

Как быстро те двое подкопались. Думаю, что не позднее, чем на четвертое утро, сойдя к завтраку, я обнаружил, что они передвинули свой стол к столу девушки и развлекают ее в отсутствие мужа. Они делали это превосходно; впервые я увидел ее раскрепощенной и счастливой — и она была счастлива, потому что говорила о Питере. Питер является агентом фирмы своего отца, где-то в Хэмпшире, у них там три тысячи акров. Да, он любит верховую езду, и она тоже. Все в движении — именно о такой жизни она и мечтает, когда вернется домой. Время от времени Стивен вставлял слова в духе старомодного вежливого интереса, чтобы поддержать ее рассказ. Оказалось, что он однажды декорировал какой-то зал по соседству с ними и знал фамилию одного семейства, знакомого Питеру — Уинстенли, кажется, — и это пробудило в ней громадное доверие.

— Это один из лучших друзей Питера, — сказала она, а эти двое сверкнули глазками друг на друга, как ящерицы язычками.

— Подходите, присоединяйтесь к нам, Вильям, — сказал Стивен, но только после того, как заметил, что я могу их слышать. — Вы знакомы с миссис Трэвис?

Как я мог отказаться сесть за их стол? Но присоединившись к ним, я становился как бы их союзником.

— Тот самый Вильям Гаррис? — спросила девушка. Это была фраза, которую я ненавидел, но даже и ее она преобразила своей аурой невинности. Ибо она обладала способностью делать все новым: Антиб стал открытием, а мы были первыми чужеземцами, которым предстояло это открытие. Когда она сказала: — Конечно, я боюсь, что не прочитала толком ни одной вашей книги, — я услышал набившее оскомину замечание будто впервые; оно даже показалось мне доказательством ее искренности — я едва не написал: ее девственной искренности. — Вы, должно быть, знаете очень много о людях, — сказала она, и снова я услышал в этом банальном замечании мольбу — мольбу о помощи — против кого, против этих двоих или мужа, который в этот момент появился на террасе? У него был такой же, как и у нее, нервозный вид, с такими же тенями под глазами, так что посторонний, как я и упоминал, мог бы принять их за брата и сестру. Он заколебался на мгновение, когда увидел всех нас вместе, и она позвала его: — Иди сюда и познакомься с этими чудесными людьми, дорогой.

Похоже, что ему это не очень понравилось, но он угрюмо сел и спросил, не остыл ли кофе.

— Я закажу еще, дорогой. Они знают Уинстенли, а это тот самый Вильям Гаррис.

Он равнодушно взглянул на меня. Я думаю, он вспоминал, не имею ли я отношение к костюмам из твида.

— Я слышал, что вы любите лошадей, — сказал Стивен, — может быть, вам и вашей жене захочется поехать с нами на ланч в Кань в субботу. Это завтра, не так ли? В Кане очень хороший ипподром...

— Я не знаю, — сказал он осторожно, глядя вопросительно на жену.

— Но, дорогой, конечно, мы должны поехать. Тебе это понравится.

Его лицо внезапно прояснилось. Я полагаю, его смущали светские приличия: можно ли во время медового месяца принимать подобные приглашения.

— Вы очень любезны, — сказал он, — мистер...

— Давайте сразу попроще. Я Стив, а это Тони.

— Меня зовут Питер, — сказал он мрачновато. — А это Пупи.

— Тони, ты повезешь Пупи в «спрайте», а мы с Питером поедем на автобусе (у меня создалось впечатление — думаю, и у Тони тоже, — что Стивен выиграл очко).

— Вы тоже поедете с нами, мистер Гаррис? — спросила девушка, называя меня по фамилии, словно хотела подчеркнуть разницу между ними и мною.

— Боюсь, не смогу. Мне нужно спешить с работой.

Я наблюдал в тот вечер с балкона их возвращение из Каня и, слыша, как они смеются вместе, я подумал: «Враг внутри крепости; теперь это только вопрос времени». Значительного времени, поскольку они действовали очень осторожно, эти двое. И речи быть не могло о быстром наскоке, который, я подозреваю, и был причиной синяка на Корсике.

4

У этих двоих вошло в обычай развлекать девушку во время ее одинокого завтрака до появления мужа. Я теперь никогда не садился за их стол, но обрывки разговора доносились до меня, и мне казалось, что она никогда уже не была такой веселой, как раньше. Даже чувство новизны ушло. Однажды я слышал, как она сказала: «Здесь совершенно нечего делать», — и меня поразило это весьма странное наблюдение, высказанное молодой женой во время медового месяца.

А затем однажды вечером я встретил ее в слезах около музея Гримальди. Я ходил за своими газетами и по укоренившейся привычке обошел вокруг площади Националь с обелиском, воздвигнутым в 1819 г. в честь — замечательный парадокс — лояльности Антиба к монархии и его сопротивления «чужеземным захватчикам», пытавшимся восстановить монархию. Затем по установившемуся порядку я пошел через рынок, старый порт и мимо ресторана Лу-Лу вверх по дороге, ведущей к собору и музею, и там, в серых вечерних сумерках, когда еще не зажглись фонари, я увидел ее плачущей под скалой замка.

Я слишком поздно заметил ее состояние, иначе я бы не сказал:

— Добрый вечер, миссис Трэвис. Она вздрогнула и, обернувшись, уронила носовой платок, а когда я поднял его, я обнаружил, что он мокрый от слез, — это было все равно, что держать в руке маленького утонувшего зверька. Я сказал: — Сожалею, — имея в виду, что не хотел ее напугать, но она поняла это совершенно иначе:

— О, с моей стороны это глупо да и только. Это просто плохое настроение. У всякого может быть плохое настроение, правда?

— А где Питер?

— Он в музее со Стивом и Тони смотрит картины Пикассо. Я их совершенно не понимаю.

— Здесь нечего стыдиться. Их многие не понимают.

— Но Питер их тоже не понимает. Я знаю, что это так. Он только притворяется заинтересованным.

— Да, но...

— Но даже и не в этом дело. Я тоже немножко притворялась, чтобы сделать приятное Стиву. Питер же притворяется, чтобы избавиться от меня.

— Ну, вам все это кажется.

Точно в пять часов зажегся маяк, но было еще слишком светло, и его луч не был виден.

Я сказал:

— Музей сейчас закроется.

— Проводите меня в отель.

— А вы не хотели бы подождать Питера?

— У меня смылись все духи, да? — спросила она с несчастным видом.

— Нет, слабый запах «Арпедж» сохранился.

Я всегда любил «Арпедж».

— Как ужасно опытно это звучит.

— Вовсе нет. Просто моя первая жена обычно покупала эти духи.

Мы пошли обратно, ветер шумел в наших ушах и давал на будущее оправдание ее покрасневшим глазам.

Она сказала:

— Антиб мне кажется таким печальным и серым.

— А я думал, вам здесь нравится.

— О, только день или два.

— А почему бы не вернуться домой?

— Но это будет довольно странно — вернуться раньше времени в медовый месяц.

— Ну поезжайте в Рим или еще куда-нибудь. Из Ниццы вы можете улететь куда угодно.

— Это ничего не изменит, — сказала она. — Дело вовсе не в месте, а во мне.

— Я не понимаю.

— Он несчастлив со мной. Только и всего.

Она остановилась напротив одного из небольших каменных домов у крепостных рвов. Белье висело поперек лежащей под нами улицы, в клетке была видна замерзшая канарейка.

— Вы сами сказали... настроение...

— Это не его вина, — сказала она. — Дело во мне. Может, это покажется вам очень глупым, но я не спала ни с кем до замужества. — Она уставилась с несчастным видом на канарейку.

— А Питер?

— Он очень чувствительный, — сказала она и добавила быстро. — Это хорошее качество. Я не влюбилась бы в него, если бы он не был таким.

— Если бы я был на вашем месте, я увез бы его домой как можно скорее.

Я безуспешно старался, чтобы мои слова не прозвучали зловеще, но она едва ли слышала их. Она прислушивалась к голосам, приближающимся к подножию крепости, — к веселому смеху Стивена.

— Они симпатичные, — сказала она, — я рада, что он нашел друзей.

Как я мог сказать ей, что они соблазняют Питера у нее на глазах? И в любом случае, не была ли ее ошибка уже непоправимой? Это были только два вопроса из тех, что возникали в тоскливые для одинокого мужчины часы в середине дня, когда работа завершена, некоторый подъем от выпитого за ланчем вина также пропал, а время первого вечернего глотка еще не наступило, да и зимнее отопление едва теплится. Имела ли она хотя бы какое-то представление о природе молодого человека, за которого вышла замуж? Женился ли он на ней вслепую или в последней отчаянной попытке начать нормальную жизнь? Я не мог себя заставить поверить этому. Было что-то невинное в этом мальчике, что, казалось, оправдывало ее любовь, и я предпочитал думать, что он еще не сформировался полностью, что он женился честно и вот только теперь обнаружил в себе склонность к другому опыту. Однако, если это и было так, комедия становилась все более жестокой. Пошло бы все нормально, если бы какое-то сочетание планет не пересекло их медовый месяц с этой парой голодных охотников?

Я жаждал выговориться и в конце концов действительно заговорил, но случилось так, что не с ней. Я направлялся в свою комнату, а дверь одной из их комнат была открыта, и я снова услышал смех Стивена — такой смех иногда иронически называют заразительным; это меня взбесило. Я постучал и вошел. Тони возлежал на двуспальной кровати, а Стивен, держа по щетке в каждой руке, старательно укладывал свои седые локоны. На туалетном столике перед ним, как у женщины, стояло множество флакончиков.

— Ты имеешь в виду, что он сказал тебе это? — спрашивал Тони. — О, как поживаете, Вильям? Входите. Наш молодой друг исповедался Стиву. Такие захватывающие подробности.

— Который из ваших молодых друзей? — спросил я.

— Ну, Питер, конечно. Кто же еще? Секреты супружеской жизни.

— А я решил, что, может быть, это ваш морячок.

— Да что вы! — сказал Тони. — Но он тоже touche^[13], конечно.

— Я бы хотел, чтобы вы оставили Питера в покое.

— Не думаю, что ему этого хотелось бы, — сказал Стивен. — Вы же видите, у него нет особой склонности к такого рода медовому месяцу.

— Вам, я вижу, нравятся женщины, Вильям, — сказал Тони. — Почему бы не приударить за девушкой? Это очень удобный случай. Я думаю, что она уж не такая, как вульгарно говорят, «зелененькая». — Из них двоих он был более грубым. Я хотел ударить его, но сейчас времена, не подходящие для таких романтических жестов, да к тому же он лежал. Я сказал довольно глупо (мне следовало бы понимать, что бесполезно вступать в дебаты с этими двумя):

— Дело в том, что она любит его.

— Вильям, дорогой, я считаю, Тони прав, и она могла бы найти больше удовлетворения с вами, — сказал Стивен, проводя последний раз по волосам над правым ухом (синяк теперь уже совсем не был виден). — Думаю, вы принесли бы им обоим большое облегчение, если судить по словам Питера.

— Расскажи ему, Стив, что тебе сказал Питер.

— Он сказал, что с самого начала у нее было что-то вроде голодной женской агрессивности, что напугало и оттолкнуло его. Бедный мальчик — он действительно попал в ловушку с этой женитьбой. Его отец хотел наследников, он ведь разводит также и лошадей, и потом, ее мать, — в общем, здесь большая выгода. Я думаю, он не имел ни малейшего понятия о том... о том, Что Ему Предстоит. — Стивен посмотрелся в зеркало и остался доволен собой.

Даже сегодня мне для собственного спокойствия приходится уверять себя, что молодой человек не говорил в действительности этих ужасных вещей. Я верю и надеюсь, что эти слова были вложены в его уста коварным инсценировщиком, но это слабое утешение, поскольку фантазии Стивена всегда соответствовали персонажу. Он даже видел насквозь мое кажущееся безразличие к девушке и понимал, что они с Тони зашли слишком далеко; их бы вполне устроило, если бы я был втянут в непорядочную историю или если бы я, по их грубой логике, потерял всякий интерес к Пупи.

— Конечно, — сказал Стивен, — я преувеличиваю. Несомненно, он чувствовал некоторую влюбленность до самого последнего момента. Его отец описал бы ее, я полагаю, как прекрасную молодую кобылку.

— Что вы собираетесь с ним делать? — спросил я. — Вы что, будете бросать монетку или один из вас возьмет голову, а другой хвост?

Тони засмеялся:

— О, старина Вильям. Какое у вас извращенное мышление.

— Предположим, — сказал я, — я приду к ней и передам содержание нашей приятной беседы.

— Дорогой мой, она даже не поймет вас. Она неправдоподобно невинна.

— А он?

— Я сомневаюсь в этом, зная нашего друга Колина Уинстенли. Но тут еще не все ясно. Он еще никак не проявил себя.

— Мы планируем вскоре испытать его, — сказал Стивен.

— Поездка за город, — сказал Тони. — Напряжение сказывается на нем, вы это сами можете видеть. Он даже боится прилечь отдохнуть днем, опасаясь нежелательного внимания.

— Есть ли у вас хоть капля милосердия? — Нелепо было использовать это старомодное слово в разговоре с двумя такими изощренными субъектами. Я почувствовал себя еще более чем когда-либо неловким. — А не приходило ли вам в голову, что вы можете ради вашей маленькой игры разрушить ее жизнь?

— Мы полагаем, это в ваших силах, — сказал Тони, — утешить ее.

— Это не игра, — сказал Стивен. — Вы должны понять, что мы спасаем его. Подумайте, что за жизнь он бы вел — со всеми этими мягкими контурами, обволакивающими его со всех сторон. — Он добавил: — Женщины всегда напоминают мне влажный салат — знаете, те увядшие кусочки зелени, совершенно мокрые...

— У каждого свой вкус, — заметил Тони. — Но Питер не создан для такого рода жизни. Он очень чувствителен, — сказал он, используя собственные слова девушки. Я ничего не смог придумать в ответ.

5

Вы видите, я играю отнюдь не героическую роль в этой комедии. Я мог бы, предположим, пойти прямо к девушке и прочесть ей небольшую лекцию о жизни, начав осторожно с режима в английских закрытых средних учебных заведениях для мальчиков (Питер носил цветной галстук выпускника школы до тех пор, пока Тони не сказал ему однажды за завтраком, что, по его мнению, эта красновато-коричневая полоска — дурной вкус). Или, возможно, я мог бы обратиться к самому парню, но, если Стивен говорит правду и Питер испытывает серьезное нервное напряжение, мое вмешательство едва ли помогло бы уменьшить его. Я не мог ничего предпринять. Мне оставалось только сидеть здесь и наблюдать, как они осторожно и ловко движутся к развязке.

Это произошло три дня спустя за завтраком, когда она, как обычно, сидела одна с ними, пока ее муж был наверху со своими лосьонами. Эти двое никогда не были более очаровательными и занимательными. Когда я сел за свой стол, они действительно забавно описывали ей дом в Кенсингтоне, который они декорировали для вдовствующей герцогини, страстно увлеченной эпохой наполеоновских войн. Там была, я помню, пепельница, сделанная из лошадиного копыта, принадлежавшего (по утверждению дилера от Торгового дома Эпсли) серой кобыле Веллингтона^[14] в битве при Ватерлоо; была там стойка для зонтиков, изготовленная из ящика для снарядов, найденного на поле Аустерлица; пожарная лестница, построенная на основе осадной из Бадажоза. Слушая их, она немного расслабилась. Она забыла о своих булочках и кофе; Стивен полностью завладел ее вниманием. Мне хотелось сказать ей: «Вы — маленькая совушка». Но я не встревожил бы ее — она скорее сделала бы большие глаза.

А затем Стивен осуществил главный план. Можно сказать, это было сделано как бы вскользь: он держал чашечку кофе, а Тони, опустив глаза, казалось, молился над своим croissant^[15].

— Послушайте, Пупи, можете вы одолжить нам своего мужа? — Я никогда не слышал ничего, сказанного с более обыденной интонацией.

Она засмеялась. Она ничего не заметила.

— Одолжить моего мужа?

— В горах за Монте-Карло находится маленькая деревушка — называется Пейль — говорят, там есть сногсшибательное старинное бюро — не для продажи, конечно, но мы с Тони умеем находить подходы.

— О, это я и сама заметила, — сказала она.

Стивен на мгновенье смешался, но она ничего не имела в виду, разве что комплимент.

— Мы думали пообедать в Пейли и провести весь день в дороге, чтобы осмотреть окрестности. Беда в том, что в «спрайте» места не больше, чем на троих, но Питер говорил на днях, что вы хотели привести в порядок прическу, так что мы думали...

У меня создалось впечатление, что он, стараясь убедить ее, говорит слишком много, но ему не было никакой нужды беспокоиться: она совершенно ничего не заметила.

— Я думаю, это превосходная идея, — сказала она. — Знаете, ему нужно немного отдохнуть от меня. Он не был ни минуты наедине с самим собой с тех пор, как я появилась в церкви. — Она была потрясающе рассудительна и, может быть, даже почувствовала облегчение. Бедняжка. Ей самой нужен был небольшой отдых.

— Правда, это будет весьма некомфортабельно. Ему придется сидеть у Тони на коленях.

— Я думаю, что он не будет возражать.

— И, конечно, мы не можем гарантировать качество пищи в дороге.

Впервые я увидел, как Стивен сморозил глупость. Не появилась ли в этом тень надежды?

Вообще говоря, из них двоих у Тони, если отбросить его грубость, голова работала лучше. Прежде чем Стивен собрался сказать еще что-нибудь, Тони, подняв глаза от croissant, решительно заявил:

— Прекрасно. Договорились. Мы возвратим его в целости и сохранности к обеду.

Он посмотрел на меня с вызовом:

— Конечно, нам очень неприятно оставлять вас на ланч одну, но я уверен, что Вильям присмотрит за вами.

— Вильям? — спросила она, и мне очень не понравилось, как она взглянула на меня — будто я не существовал. — О, вы имеете в виду мистера Гарриса?

Я пригласил ее на ланч в ресторан «Лу-Лу» в старом порту — мне больше ничего не оставалось делать, — и в этот момент пресловутый Питер появился на террасе. Она сказала быстро:

— Мне не хотелось бы прерывать вашу работу...

— Я не верю в пользу голода, — сказал я. — Мне все равно нужно прерываться для еды.

Питер опять порезался во время бритья, и у него на подбородке был большой ватный тампон; это напомнило мне о синяке Стивена. Пока он стоял, ожидая, чтобы с ним заговорили, у меня создалось впечатление, что он знал все об этой беседе; она была тщательно продумана этой троицей, все партии расписаны, беззаботная манера заранее отрепетирована, даже пустячок по поводу пищи... Теперь же у них образовалась пауза, поэтому заговорил я.

— Я пригласил вашу жену на ланч в «Лу-Лу», — сказал я. — Я надеюсь, вы не возражаете.

Я удивился бы выражению мгновенного облегчения на всех трех лицах, если бы только мог вообще удивляться чему бы то ни было в этой ситуации.

6

— И вы не женились снова после того, как она ушла?

— К тому времени я уже стал слишком стар, чтобы жениться.

— А Пикассо женился.

— О, но я еще не так стар, как Пикассо.

Глупая болтовня продолжалась на фоне рыбацких сетей, драпировавших обои с изображением винных бутылок, — и здесь декорация интерьера. Иногда я мечтал о комнате, которая просто изменялась бы так же, как стареет с возрастом человеческое лицо. Рыбный суп с запахом чеснока дымился между нами. Кроме нас посетителей не было. Возможно, подействовала эта уединенность или направленность ее вопросов, а может быть, всего лишь rose, но неожиданно меня охватило приятное чувство, что мы близкие друзья.

— Всегда остается работа, — сказал я, — и вино, и хороший сыр.

— Я не смогла бы быть такой рассудительной, если бы потеряла Питера.

— Но ведь этого не может произойти, правда?

— Мне кажется, я бы умерла, — сказала она, — как кто-то у Кристины Россетти^[16].

— А я думал, ваше поколение не читает ее.

Если бы я был двадцатью годами старше, я бы, может быть, сумел объяснить ей, в чем заключается самое плохое. Хуже всего то, что в конце так называемой «сексуальной жизни» единственная любовь, которая остается, — это любовь, принимающая все: разочарование, ошибку, измену; принимающая даже тот печальный факт, что в конце жизни не существует желания более глубокого, чем простое желание человеческого общения.

Она не поверила бы мне. Она сказала:

— Я всегда ужасно плакала над стихотворением «Смерть»^[17]. Вы пишете грустные вещи?

— Биография, которую я сейчас пишу, достаточно печальна. Два человека связаны друг с другом любовью, и однако один из них не способен хранить верность. Человек, умерший в расцвете сил, сгоревший дотла — а ему еще не было сорока, — и фешенебельный священник, притаившийся у постели, чтобы схватить его душу. Никакой уединенности даже для умирающего человека: епископ написал об этом книгу^{title="">[18]}.

Англичанин, державший свечную лавку в старом порту, разговаривал у стойки, две старые женщины из хозяйской семьи вязали в конце комнаты. Вбежала собака, посмотрела на нас и снова убежала, свернув хвост колечком.

— Когда все это случилось?

— Почти триста лет назад.

— А прозвучало очень современно. Только теперь это был бы человек из «Миррор», а не епископ.

— Именно поэтому мне и захотелось написать об этом. На самом деле меня не интересует прошлое. Я не люблю исторические вещи.

Завоевание чьего-либо доверия — это примерно то же самое, что делают некоторые мужчины, соблазняя женщину: долго кружат вокруг истинной цели, пытаются заинтересовать и развлечь, пока наконец не наступит момент нанесения удара. Этот момент, как я ошибочно подумал, наступил, когда я просматривал счет. Она сказала:

— Интересно, где сейчас Питер, — и я быстро спросил:

— Какая кошка между вами пробежала?

Она сказала:

— Пойдемте.

— Мне нужно получить сдачу.

В «Лу-Лу» всегда было проще пообедать, чем заплатить по счету. В нужный момент все имели привычку исчезать: старая женщина (ее вязанье осталось на столе), тетушка, помогавшая обслуживать, сама Лу-Лу, ее муж в своем синем свитере. Если бы собака до этого не убежала, она бы обязательно теперь исчезла.

Я сказал:

— Вы забыли, вы говорили мне, что он несчастлив.

— Пожалуйста, пожалуйста, найдите кого-нибудь и давайте уйдем.

Итак, я вызвал тетушку из кухни и расплатился. Когда мы выходили, все вернулись на свои места, даже собака.

На улице я спросил ее, не хочет ли она вернуться в отель.

— Не сейчас — но я отрываю вас от работы.

— Я никогда не работаю после выпивки. Именно поэтому я предпочитаю браться за работу пораньше. Это приближает первый глоток.

Она сказала, что ничего не видела в Антибе, кроме крепостных рвов, пляжа и маяка, так что я повел ее по маленьким, узким улочкам, где из окон свешивалось белье, как в Неаполе, и где мелькали комнатки, переполненные детьми и внуками; над старинными дверными проемами, которые прежде вели в дома знати, были высечены украшения из камня; тротуары были заняты винными бочками, а проезжая часть — детьми, играющими в мяч. В низкой комнате на земляном полу сидел человек и расписывал ужасные изделия из керамики: пятнистых розовых лягушек, чудовищных рыб и свиней с щелью для монет. Позже эти изделия отправятся в Валлорис и будут проданы туристам в старинном месте, где часто бывал Пикассо.

Она попросила:

— Вернемся к морю.

Итак, мы вернулись к пятну горячего солнца на бастионе, и опять я испытывал искушение рассказать ей, чего я опасаюсь, но останавливала мысль, что она может взглянуть на меня с пустотой неведения. Она присела на стену, ее длинные ноги в узких черных брюках повисли, как чулки, которые вывешивают на Рождество. Она сказала:

— Я не жалею, что вышла замуж за Питера, — и я вспомнил песню Эдит Пиаф «Je ne regrette rien»^[19]. Обычно такую фразу поют или произносят, ожидая возражений.

Я опять только смог повторить:

— Вы должны увезти его домой. — Но интересно, что случилось бы, если бы я сказал: «Вы вышли замуж за человека, которому нравятся только мужчины, и сейчас он на пикнике со своими любовниками. Я на тридцать лет старше вас, но я, по крайней мере, всегда предпочитал женщин, и я полюбил вас, и мы еще могли бы провести несколько хороших лет вместе, прежде чем настанет время, когда вы захотите покинуть меня ради молодого человека». Но я сказал всего лишь: — Он, наверное, скучает по сельской местности и верховой езде.

— Хотелось бы, чтобы вы были правы, но на самом деле все гораздо хуже.

Поняла ли она в конце концов природу своей проблемы? Я ждал, что она объяснит смысл своих слов. Это немного напоминало роман, который колеблется на грани между комедией и трагедией. Если бы она поняла ситуацию, это была бы трагедия; если бы она пребывала в неведении, это была бы комедия, даже фарс — юная девушка, слишком невинная, чтобы понять, и мужчина, слишком старый, чтобы иметь смелость объяснить. Я полагаю, у меня вкус к трагедии. Я надеялся на это.

Она сказала:

— Мы в самом деле мало что знали друг о друге, пока не приехали сюда. Знаете, вечеринки в конце недели, изредка театр — и верховая езда, конечно.

Мне было неясно, к чему она клонит. Я сказал:

— Такие обстоятельства почти всегда приводят к напряжению. Вас вытащили из привычной жизни и столкнули вместе после традиционной церемонии — будто заперли в одной клетке двух зверьков, никогда прежде не видевших друг друга.

— А теперь он видит меня, и я ему не нравлюсь.

— Вы преувеличиваете.

— Нет. — Она добавила волнуясь: — Я не шокирую вас, не правда ли, если скажу вам одну вещь. Здесь никого нет, кроме вас, кому я могла бы открыться.

— После пятидесяти лет я устойчив к любому шоку.

— Мы не занимались любовью должным образом ни разу с тех пор, как приехали сюда.

— Что вы имеете в виду — должным образом?

— Он начинает, но не заканчивает, ничего не происходит.

Я сказал, испытывая неловкость:

— Рочестер писал об этом. Стихотворение называлось «Неполное наслаждение»^[20]. — Не знаю, зачем я привел ей этот сомнительный литературный пример; может быть, как психоаналитик, я хотел, чтобы она не чувствовала себя одинокой со своей проблемой. — Это может случиться с каждым.

— Но это не его вина, — сказала она. — Вина моя. Я знаю это. Ему просто не нравится мое тело.

— Это, безусловно, несколько запоздалое открытие.

— Он не видел меня обнаженной до того, как мы приехали сюда, — сказала она с откровенностью девушки перед своим врачом — вот, что я значил для нее, я это точно почувствовал.

— В первую ночь почти всегда присутствует нервозность. И тогда, если мужчина тревожится (вы должны понимать, как это задевает его самолюбие), эта ситуация может затянуться на несколько дней или даже недель. — Я начал рассказывать ей о своей бывшей любовнице — мы были вместе очень долгое время, и тем не менее в течение двух недель в самом начале я ничего не мог с этим поделать. Я слишком волновался, поэтому ничего не получалось.

— Это совсем другое. Вам же не был ненавистен сам ее вид.

— Ну, вы делаете что-то большое из такого незначительного...

— Да это он пытается делать, — сказала она с внезапной грубоватостью школьницы и хихикнула с несчастным видом.

— Мы уехали на неделю и сменили обстановку, а после этого все было в порядке. Десять дней было сплошное «увы», а после этого десять лет мы были счастливы. Очень счастливы. Нервозность может создаваться комнатой, цветом занавесок — она может висеть в платяном шкафу; вы можете обнаружить ее, курящейся в пепельнице марки «Перно», а когда вы смотрите на постель, она высовывает свою голову из-под кровати, как носы туфель. — Я снова повторил единственное заклинание, о котором мог думать: — Увезите его домой.

— Это ничего не изменит. Он разочарован, вот в чем дело. Она взглянула на свои длинные черные ноги; я проследил направление ее взора, потому что обнаружил, что я действительно хочу ее, а она сказала с искренней убежденностью: — Я недостаточно хороша, когда раздета.

— Вы говорите абсолютную чепуху. Вы даже не представляете, какую чепуху вы говорите.

— Нет. Это не так. Понимаете — все началось хорошо, но потом он дотронулся до меня, — она положила руки на груди, — и все испортилось. Я всегда знала, что они недостаточно хороши. В школе мы обычно рассматривали друг друга в спальне — это было ужасно. У всех они росли, кроме меня. Я не Джейн Мансфилд^[21], могу вам точно сказать. — Она опять несчастно хихикнула. — Я помню, одна девочка посоветовала мне спать с подушкой на груди — говорят, что им нужно упражнение, они будут бороться с препятствием. Но, конечно, это ничего не дало. Я сомневаюсь, чтобы эта идея была очень научной. — Она добавила: — Помню, что ночью от этого было ужасно жарко.

— Питер не производит впечатления человека, — осторожно сказал я, — который захотел бы такую, как Джейн Мансфилд.

— Но вы же понимаете, если он считает меня безобразной — все безнадежно.

Я хотел согласиться с ней — эта причина, которую она выдумала, была бы, возможно, менее прискорбной, чем правда, и достаточно скоро нашелся бы кто-то, кто излечил бы ее от неуверенности в себе. Я еще раньше замечал, что именно привлекательные женщины часто совершенно не имеют представления о своей внешности, но все равно я не смог бы притвориться, что я с ней согласен. Я сказал:

— Вы должны верить мне. У вас все в порядке, и поэтому я говорю с вами именно таким образом.

— Вы очень милый, — сказала она, и ее глаза скользнули поверх меня, как луч маяка, который по ночам проходил мимо музея Гримальди и через некоторое время возвращался и безразлично освещал все наши окна на фасаде отеля. Она добавила: — Он сказал, что они вернутся к коктейлю.

— Если вы хотите до этого отдохнуть, — на некоторое время между нами возникла близость, но теперь опять мы расходились все дальше и дальше. Если бы я продолжал настаивать сейчас, она, может быть, в конце концов и стала бы счастлива — разве общепринятая мораль требует, чтобы девушка оставалась связанной, как была связана она? Они обвенчались в церкви; она была, возможно, доброй христианкой, а я знал церковные правила: в данный момент своей жизни она могла бы освободиться от него, брак мог бы быть аннулирован, но через день или два те же правила сказали бы: «Он справляется достаточно хорошо, вы женаты на всю жизнь».

И тем не менее, я не мог настаивать. Не брал ли я на себя слишком много? Возможно, это был только вопрос нервозности первой ночи; возможно, через некоторое время эти трое вернутся, тихие, смущенные, и теперь у Тони будет синяк под глазом. Мне бы очень хотелось увидеть это; эгоизм слабеет, когда его подавляет любовь, и я был бы рад, мне кажется, видеть ее счастливой.

Итак, мы вернулись в отель, почти не разговаривая, и она пошла в свой номер, а я к себе. В конце концов это оказалась не трагедия, а комедия, и даже фарс, вот почему я дал всему этому каскаду воспоминаний фарсовый заголовок.

7

Моя возрастная сиеста была неожиданно прервана телефонным звонком. В течение некоторого времени, обескураженный темнотой, я не мог найти выключатель. Нащупывая его, я сшиб свой ночник — телефон продолжал звонить, я пытался поднять аппарат и опрокинул стакан для полоскания зубов, из которого я пил виски. Светящийся циферблат моих часов показывал, что сейчас 8.30. Телефон продолжал трезвонить. Я снял трубку, но в этот момент свалилась пепельница. Я не смог растянуть шнур до уха и поэтому крикнул в направлении телефона:

— Алло!

С пола донесся слабый звук, который я интерпретировал, как:

— Это Вильям?

Я крикнул:

— Погодите, — и теперь, когда я наконец окончательно проснулся, я сообразил, что выключатель находится у меня над головой (в Лондоне он был над столиком у кровати). Пока я зажигал свет, с пола доносился слабый назойливый звук, похожий на скрип сверчка.

— Кто это? — спросил я довольно сердито, а затем я узнал голос Тони.

— Вильям, что там случилось?

— Ничего не случилось. Где вы?

— Но только что был ужасный шум. У меня чуть не лопнула перепонка.

— Это пепельница, — сказал я.

— Вы обычно кидаетесь пепельницами?

— Я спал.

— В 8.30? Вильям! Вильям!

Я спросил:

— Где вы?

— В маленьком баре в местечке, которое миссис Кларенти назвала бы Монти.

— Вы обещали вернуться к обеду, — сказал я.

— Поэтому я и звоню вам. Я человек обязательный, Вильям. Не могли бы вы передать Пупи, что мы немного задержимся? Пообедайте с ней. Поговорите с ней так, как только вы можете. Мы будем к десяти.

— Произошла авария?

Я услышал, как он радостно хмыкнул:

— Я не назвал бы это аварией.

— Почему Питер сам ей не позвонит?

— Он говорит, что он не в настроении.

— Но что я скажу ей? — Телефон замолчал.

Я вылез из постели, оделся и набрал номер ее телефона. Она ответила очень быстро; думаю, что она, должно быть, сидела у аппарата. Я передал сообщение, попросил ее встретиться со мной в баре и повесил трубку, прежде чем она успела что-нибудь спросить.

Но я обнаружил, что скрывать все оказалось не так уж и трудно: она испытывала огромное облегчение от того, что хоть кто-то позвонил. Она сидела в своей комнате с половины восьмого, непрерывно думая об опасных поворотах и ущельях на Большом Карнизе, и, когда я позвонил, она была почти уверена, что это из полиции или больницы. Только выпив два бокала сухого мартини и посмеявшись вдоволь над своими страхами, она наконец-то спросила:

— Интересно, почему Тони позвонил вам, а не Питер мне?

Я сказал (я уже заранее подготовил ответ):

— Думаю, что он почувствовал срочную необходимость удалиться — в туалет.

Получилось так, будто я сказал что-то чрезвычайно остроумное.

— Вы думаете, что они слегка пьяны? — спросила она.

— Я бы не удивился.

— Милый Питер, — сказала она, — он заслужил день отдыха. А я никак не могла представить себе, какие же у него склонности.

— Хотите еще мартини?

— Пожалуй, нет, — ответила она, — а то вы меня тоже напоите.

Мне несколько надоел легкий холодный rose, так что мы взяли к обеду бутылку настоящего вина, и она выпила достаточно много и болтала о литературе. Она, похоже, испытывала ностальгию по Дорнфорду Уэйтсу^[22], которого проходила в шестом классе, так же, как Хью Уолпола^[23], а теперь она с уважением говорила о сэре Чарльзе Сноу^[24], который, как она, очевидно, полагала, был возведен в рыцарское звание, как сэр Хью, за служение литературе. По-видимому, я достаточно сильно увлекся ею, в противном случае ее невинность в этих вопросах была бы почти невыносимой — а, может быть, я был просто слегка пьян. Тем не менее, чтобы прервать поток ее критических суждений, я спросил, как ее зовут на самом деле, и она ответила:

— Все зовут меня Пупи.

Я вспомнил инициалы ПТ на ее сумках, но единственные подходящие имена, которые в этот момент я смог придумать, были Патриция или Прунелла.

— Тогда я буду просто называть вас «Вы», — сказал я.

После обеда я выпил брэнди, а она — кюммель. Было уже больше 10.30, а эта троица еще не вернулась, но казалось, она уже не беспокоится о них. Она сидела возле меня на полу, а официант время от времени заглядывал к нам, проверяя, можно ли выключить свет. Она прислонилась ко мне, положив руку на мое колено, и сказала примерно следующее:

— Это, должно быть, прекрасно быть писателем, — и в парах брэнди и нежности я не возразил. Я даже принялся снова рассказывать ей о графе Рочестере. Что мне за дело, в конце концов, до Дорнфорда Уэйтса, Хью Уолпола или сэра Чарльза Сноу? Я был даже в настроении прочесть ей стихи, безнадежно не подходившие к ситуации, хотя строки были такие:

когда шум — но какой! — приближающегося «спрайта» поднял нас обоих на ноги. Верным было единственно то, что Небо даровало нам лишь время в баре в Антибе.

Тони пел; мы слышали его голос на протяжении всего пути от бульвара Генерала Леклерка; Стивен вел машину с величайшей осторожностью, почти все время на второй передаче, а Питер, как мы увидели, когда вышли на террасу, сидел на коленях у Тони (угнездившись, было бы наилучшим определением) и подхватывал припев. Все, что я смог уловить, было:

Если бы они не увидели нас на ступеньках, думаю, они проехали бы мимо отеля, ничего не заметив.

— Вы пьяны, — сказала девушка с удовольствием. Тони обнял ее за плечи и взбежал с ней по лестнице. — Осторожно, — сказала она, — Вильям меня тоже напоил.

— Добрый старина Вильям.

Стивен осторожно вылез из автомобиля и опустился в ближайшее кресло.

— Все хорошо? — спросил я, не зная точно, что я имею в виду.

— Дети были очень счастливы, — сказал он, — и очень, очень раскрепощены.

— Хочу в туалет, — сказал Питер (реплика оказалась не на месте) и двинулся к лестнице. Девушка протянула руку, чтобы помочь ему, и я слышал, как он повторял: — Замечательный день. Замечательный пейзаж. Замечательный... — Она обернулась на верху лестницы и одарила нас своей улыбкой, веселой, уверенной, счастливой. Как и в первый вечер, когда они сомневались насчет коктейля, они не спустились вниз. Было долгое молчание, затем Тони довольно ухмыльнулся.

— Кажется, у вас был прекрасный день, — сказал я.

— Дорогой Вильям, мы сделали очень доброе дело. Вы никогда не видели его таким detendu^[26].

Стивен сидел и ничего не говорил; у меня создалось впечатление, что сегодняшний день был для него не так хорош. Могут ли люди, образующие пару, охотиться на равных условиях, или кто-нибудь из них всегда теряет? Слишком седые волны волос были как всегда безукоризненны, не было синяка под глазом, но мне показалось, что страх за будущее уже отбросил свою длинную тень.

— Я полагаю, вы имеете в виду, что вы его напоили?

— Не алкоголем, — сказал Тони. — Мы не какие-нибудь вульгарные соблазнители, не так ли, Стив? — Но Стивен не ответил.

— В таком случае, в чем же заключалось ваше доброе дело?

— Le pauvre petit Pierre.^[27] Он был в таком состоянии. Он совершенно убедил себя — или, быть может, она его убедила, — что он impuissant^[28].

— Вы, кажется, делаете большие успехи в французском.

— По-французски это звучит более деликатно.

— И с вашей помощью он обнаружил, что это не так?

— После некоторой девственной робости. Или почти девственной. Школа не оставила его полностью не затронутым. Бедная Пупи. Она совершенно не знала правильного подхода в этих вещах. Бог мой, у него великолепная половая зрелость. Ты куда, Стив?

— Я иду спать, — уныло ответил Стивен и пошел один вверх по лестнице. Тони посмотрел ему вслед, как мне показалось, с выражением нежного сожаления и очень легкой, неглубокой печали. — Его ревматизм снова разыгрался сегодня, — сказал он. — Бедный Стив.

Я решил, что лучше пойти спать, прежде чем я тоже стану «бедным Вильямом». Благодушие Тони нынешним вечером не имело границ.

8

Впервые за долгое время я оказался на террасе один за завтраком. Женщины в твидовых юбках уехали несколько дней назад, и «молодые люди» — мои новые знакомые — также отсутствовали. Было довольно легко, пока я ждал кофе, рассуждать о возможных причинах их отсутствия. Ну, например, ревматизм... хотя я совершенно не мог представить себе Тони в роли сиделки. Была даже слабая надежда на то, что они почувствовали некоторый стыд и не захотели встречаться со своей жертвой. Что касается жертвы, то я думал с грустью, какое болезненное открытие скорее всего принесла эта ночь. Я сильнее, чем когда-либо, винил себя за то, что не поговорил с ней вовремя. Конечно, она узнала бы правду от меня в более мягкой форме, чем из пьяных бесконтрольных откровений собственного мужа. Все равно — уж такие мы эгоисты в наших страстях — я рад был находиться здесь... осушить слезы... нежно обнять ее, утешить ... о, меня посетили фантастические мечты... Но когда она спустилась по ступенькам, я увидел, что она менее чем когда-либо нуждается в утешителе.

Она была совершенно такой, какой я увидел ее в первый раз: застенчивая, возбужденная, веселая, с долгим и счастливым будущим, сиявшим в глазах.

— Вильям, — сказала она, — можно мне сесть за ваш столик? Вы не возражаете?

— Конечно, нет.

— Вы были так терпеливы со мной все это время, когда я была в дурном настроении. Я наговорила вам кучу чепухи. Я знаю, вы говорили мне, что это чепуха, но я не верила, а вы были правы все это время.

Я не смог бы прервать ее, даже если бы захотел. Она была Венерой на носу корабля, плывущего по сверкающим морям. Она сказала:

— Все прекрасно. Все. Прошлой ночью... Он любит меня, Вильям. Он действительно любит. Он совсем не разочаровался во мне. Он всего лишь устал и был напряжен, вот и все. Ему нужно было отдохнуть одному — detendu. — Она даже подхватила затертое французское словечко Тони. — Я теперь ничего не боюсь, абсолютно ничего. Не странно ли, какой страшной казалась мне жизнь всего лишь два дня назад? Думаю, если бы не вы, я бы наложила на себя руки. Как удачно, что я встретила вас и этих двоих. Это такие прекрасные друзья для Питера. Мы все едем домой на следующей неделе — и мы разработали замечательный план. Тони собирается приехать к нам сразу же, как только мы вернемся, и начать декорировать наш дом. Вчера, когда они были за городом, они все прекрасно обсудили. Вы не узнаете наш дом, когда увидите его, — о, я забыла, вы же никогда не видели его, да? Вы должны приехать к нам, когда все будет закончено, — со Стивеном.

— А Стивен не собирается помогать? — мне едва удалось вклиниться.

— О, Тони говорит, что Стивен сейчас очень занят с миссис Кларенти. Вы любите верховую езду? Тони любит. Он обожает лошадей, а в Лондоне их не держат. Для Питера будет замечательно — иметь кого-то, кто так любит верховую езду, потому что, в конце концов, я же не смогу кататься с Питером весь день, мне предстоит много работы по дому, особенно теперь, когда я еще не привыкла. Замечательно, что Питер не будет одинок. Он говорит, что в ванной комнате предполагаются этрусские фрески — что бы ни значило слово «этрусский»; гостиная в основном будет нежно-зеленая, а стены столовой пурпурно-красные. Они в самом деле проделали вчера гигантскую работу — я имею в виду мысленно — пока мы были в унынии. Я сказала Питеру: «Если все будет идти, как сейчас, то нам нужно подготовить детскую», — но Питер ответил, что Тони намерен все это оставить на мое усмотрение. Затем конюшни: прежде это был старый каретный сарай, а Тони считает, что мы могли бы восстановить черты старины, есть лампа, купленная им в Сен-Поле, которая точно бы подошла... в общем, чрезвычайно много намечено сделать — добрых шесть месяцев работы, так говорит Тони, к счастью, он может оставить миссис Кларенти на Стивена и сосредоточиться на нас. Питер спросил его о нашем саде, но он не специалист по садам. Он сказал: «Каждому — свое», — и он будет доволен, если я найду человека, который понимает толк в розах. Он, конечно, тоже знает Колина Уинстенли, так что нас будет целая банда. Такая жалость, что весь дом не будет готов к Рождеству, но Питер говорит, что знает, как устроить настоящую рождественскую елку. Питер считает...

Она говорила и говорила в том же духе; возможно, мне следовало прервать ее даже тогда; возможно, я должен был попытаться объяснить ей, почему скоро придет конец ее мечтам. Вместо этого я молча сидел, а потом пошел к себе и упаковал вещи — работал еще один отель на закрытой ярмарке Жуан-ле-Пена между рестораном «Максим» и заколоченным «Стриптизом».

Если бы я остался... кто знает, сможет ли он притвориться на вторую ночь? Но я был для нее так же плох, как и он. Если у него были неправильные гормоны, то у меня был неправильный возраст. Я никого из них больше не видел. Она, Питер и Тони куда-то уехали в «спрайте», а Стивен — как мне сказал портье — лежал с ревматизмом.

Я хотел написать ей записку и попытаться объяснить свой отъезд, но когда я приготовился писать, я понял, что, кроме Пупи, у меня нет другого имени, чтобы обратиться к ней.

Примечания

1

Пупи — poop (англ. слэнг) — дурень, балда.

(обратно)

2

Рочестер Джон Уилмот (John Wilmot Rochester, 1647—1680) — один из наиболее значительных английских поэтов эпохи Реставрации; известен главным образом как оригинальный и сильный сатирик (уже в семнадцатилетнем возрасте был признанным лидером среди острословов при дворе Чарльза II), его «Сатир против Разума и Человечества» («A Satyr against Reason and Mankind») предвосхищает Джонатана Свифта едким обличением рационализма и оптимизма и противопоставлением инстинктивной мудрости животного мира вероломству и глупости человека; автор прекрасных лирических стихотворений; прославился своими кутежами, веселыми проделками, множеством любовных историй; в конце жизни обратился к философии и религии. Жизнь поэта, его эпоха и общественные нравы описаны Грэмом Грином в книге «Обезьянка лорда Рочестера» («Lord Rochester's monkey being the life of John Wilmot, second earl of Rochester», London-Sydney-Toronto, Bodley Head, 1974).

(обратно)

3

Ежегодное закрытие (фр.).

(обратно)

4

Погребок (фр.).

(обратно)

5

Миссис Барри (Elizabeth Barry) — выдающаяся английская актриса, своим сценическим мастерством обязана Дж.У. Рочестеру.

(обратно)

6

ПТ — PT (англ.) игра слов: pity — жалость, сострадание.

(обратно)

7

Наконец (фр.).

(обратно)

8

Дюбоне (фр.) — разновидность аперитива

(обратно)

9

Удар молнии (перен. — любовь с первого взгляда) (фр.).

(обратно)

10

По-видимому, лосьон (букв. — «русская кожа») (фр.).

(обратно)

11

Кабачок, ночное кафе, кабаре (фр. разг.).

(обратно)

12

Леди Рочестер — супруга графа Рочестера, в девичестве Элизабет Мэлит (Elizabeth Mallet), славилась умом и красотой, умерла спустя год после смерти мужа.

(обратно)

13

Букв.: затронутый, задетый (фр.).

(обратно)

14

Веллингтон Артур Уэлсли (Wellington, 1769—1852) — английский фельдмаршал. В войнах против наполеоновской Франции командовал союзными войсками на Пиренейском полуострове (1808—1813) и англо-голл. Армией при Ватерлоо (1815); премьер-министр кабинета тори (1828—1830), министр иностранных дел (1834—35).

(обратно)

15

Булочка в виде рожка (фр.).

(обратно)

16

Кристина Россетти (Christina Georgina Rossetti, 1830—1894) — английская поэтесса, была членом «Прерафаэлитского братства». Активная участница Оксфордского движения за обновление Англиканской церкви. Публиковалась в журнале своего брата Уильяма Майкла под псевдонимом Эллен Эллейн (Ellen Alleyne). Тяжело болела. Писала поэмы, баллады (например «Goblin Market and Other Poems», 1862, и «The Prince's Progress and Other Poems», 1866), сонеты, стихи для детей (особенно известна «A Nursery Rhyme Book», 1872, дополненная в 1893), стихи на религиозную тематику.

(обратно)

17

«Смерть» — «Passing Away», стихотворение К. Россети.

(обратно)

18

...епископ написал об этом книгу... — Гилберт Бернет (Gilbert Burnet), епископ из Солсбери, опубликовал свои воспоминания о Дж.У.Рочестере и содержание бесед с тяжелобольным графом в книге «Некоторые эпизоды из жизни и смерть Джона, графа Рочестера» («Some Passages of the Life and Death of John, Earl of Rochester... », 1680).

(обратно)

19

«Je ne regrette rien» (фр.) — «Я не жалею ни о чем», автор текста Мишель Вокер, музыки — Шарль Дюмон.

(обратно)

20

«Неполное наслаждение» — «The Imperfect Enjoyment», стихотворение Дж.У.Рочестера.

(обратно)

21

Джейн Мансфилд — одна из топ-моделей журнала «Плейбой».

(обратно)

22

Дорнфорд Уэйтс (Dornford Yates) — английский писатель ХХ в. Книги для детей и юношества: And Five were foolish (London-Melbourne, Ward, Lock and Co, 1947); An Eye for a Tooth (New York, Unicorn press, 1946); The Berry scene (London— Melbourne, Ward, Lock and Co, 1948); Adele and Co (Penguin books, 1981) и др.

(обратно)

23

Хью Уолпол (Hugh Seymour Walpole, 1884—1941) — английский писатель, литературный критик, драматург; в 1937 г. получил дворянское звание. Известные романы: «Mr.Perrin and Mr.Traill» (1911) о школьных учителях; «The Dark Forest» (1916) впечатления о России времен первой мировой войны; «The Cathedral» (1922) об английском писателе XIX в. Энтони Троллопе. Критические работы по произведениям Э.Троллопа, Вальтера Скотта и Джозефа Конрада.

(обратно)

24

Чарльз Сноу (Charles Percy Snow, 1905—1980) — английский писатель, ученый, государственный деятель; в течение двадцати лет работал в области молекулярной физики в Кембридже; во время второй мировой войны был научным консультантом правительства, в 1957 г. получил дворянское звание, с 1964 г. — пэр. Известные произведения: цикл реалистических романов «Чужие и братья» (1947—1970) и роман «Во всей мудрости их» (1974) — отражение общественной жизни Великобритании; «Его жизнь и искусство» — описание жизни английского писателя XIX в. Энтони Троллопа.

(обратно)

25

Строфа из стихотворения Дж.У.Рочестера «Любовь и жизнь» («Love and Life», 1677).

(обратно)

26

Рскрепощенный (фр.).

(обратно)

27

Бедный маленький Пьер (фр.).

(обратно)

28

Ипотент (фр.).

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***