Резервисты [Егор Лосев] (fb2) читать онлайн

Лосев Егор Резервисты. Война никогда не кончается

Глава первая

Со мною вместе поднимались по тревоге,

В жару и в ливень шагали в патрули,

В Южном Ливане нет теперь такой дороги,

Где б не прошли мои товарищи-дружки.

Дружки это мы: Леха, Зорик, Мишаня, Габассо и я. Все мы, кроме Габассо, конечно, родились на просторах несуществующей ныне, огромной и могучей страны. Всех нас родители увезли в Израиль, когда эта страна начала трещать по швам, в начале девяностых. Габассо был не в счет, хотя потом и у него обнаружились русские корни.

Познакомились мы еще в «тиронуте», то есть на курсе молодого бойца. Тогда нам впервые доверили чистку оружия, Габассо сидел рядом со мной на плацу, мы благоговейно разобрали выданные нам два дня назад М16, разложив части затвора на чистых тряпках и неумело наводили блеск на все это хозяйство. Мимо пробегал крепкого телосложения блондин; около Габассо он споткнулся и заехал ногой по тряпке, разбросав все детали. Это и оказался Леха. Почему он споткнулся именно рядом с нами, навсегда осталось тайной. Минут десять мы втроем ползали по пыльным плитам плаца, собрали почти все, но «пин-шабат» так и не нашли. «Пин-шабат» это маленький штырек, в сантиметр длиной, который фиксирует боек в механизме затвора М16. Называется он так, потому что тот кто, теряет его, остается на базе в шабат, (суббота, ивр.) то есть в тот уикенд, когда всю роту отпускают в увольнительную. Тут я вспомнил, что по совету одноклассника, купил этот чертов штырек в «Рикошете», а когда получил «собачий жетон», сразу приклеил его к медальону и зашил все это в кусок маскировочной сетки. Тогда оказалось, что ни у одного из нас нет ножа, чтобы извлечь злополучный «пин». К нам уже направлялся сержант, когда наблюдавший за этой возней Зорик извлек «Эндуру» и спас положение. Нож поразил всех, даже у сержанта округлились глаза при виде лезвия непривычной, хищной формы, с дыркой, для открывания одной рукой.

Мишаня подружился с нашей компанией позже, когда на марш-броске сержант приказал положить его на носилки, которые мы четверо волокли пару километров, а Мишаня лежал и травил анекдоты, не боясь прикусить язык от тряски.

Потом мы принимали присягу. Две недели подряд лил дождь, и только в день церемонии тучи разошлись. В предгорьях стояла температура под ноль, но оказалось, что нельзя присягать в куртке. На наш вопрос сержант только рявкнул: «Не присягают в куртке и все!!!». Можно подумать, в ней присяга потеряла бы силу. Не знаю как другие, а я натянул две пары кальсон, штаны, две футболки, свитер, гимнастерку и еще один свитер. Мы стояли в колеблющемся свете факелов и произносили слова присяги. Из-за дождей, у меня, начался насморк, поэтому вместо: «Ани нишба!» (я присягаю, ивр.) у меня выходило: «Ани нишма!» (я слышу, ивр.).

После этого, мы все попали в учебку.

Габассо, вообще, прижился в нашей компании чудом; в Израиль он приехал с родителями из Аргентины, но корни у него, каким-то образом, оказались русские. Сначала мы ничего не заподозрили, когда он заговорил с нами, смешно коверкая слова. B Израиле любой марокканец или эфиоп может вымучить, ломая язык, пару слов на русском, типа «билиядь», или послать «кебене мат». Однако Габассо так лихо строил фразы и предложения, что мы поняли: здесь что-то не так, не в Патрисе Лумумбе же он выучил язык, стали расспрашивать и просто упали от удивления. Оказалось, что русский он знает от прадеда, русского офицера (еврея!), воевавшего еще в первую империалистическую под командованием самого Брусилова и получившего из его рук офицерского Георгия за участие в прорыве, а после революции бежавшего в Южную Америку. Услышав имя Брусилова посреди холмов Самарии, в тренировочном лагере, мы слегка прибалдели, но почувствовали симпатию, которая перешла в уважение, когда после наступления субботы Габассо, с отвращением глянув на местных, коренных израильтян, распивавших заменявший вино виноградный сок и оравших песни, позвал нас в палатку, чисто по-русски щелкнув пальцем по горлу. B палатке Габассо порылся в своем «чимидане» (необъятный солдатский баул с лямками) и выудил двухлитровую пластмассовую бутыль из-под спрайта. B бутыли оказалась текила! Через полчаса мы разлеглись на склоне оврага перед колючкой, огораживающей базу. Два литра текилы плескались в солдатских желудках раскручивая и встряхивая полную звезд простыню неба над нашими головами. Лысые, каменистые холмы превратились в цветущий сад, вопли шакалов в классическую музыку, а наши чувства к Габассо — в обожание. Крики сержантов, муштра, скорпионы, песок в спальниках и несъедобная жратва остались где-то далеко, вокруг был только кайф… Как оказалось, в запасе имелись еще две бутылки, поднимавшие наш боевой дух до небес в течение следующих трех недель, а потом была увольнительная. С этого события совместные пьянки по субботам стали традицией и продолжались до самого окончания учебки, прекратившись только в Южном Ливане, где такая пьянка вполне могла стоить жизни.

После той бутылки текилы мы стали не разлей вода, а Габассо очень быстро начал свободно болтать по-русски. Мишаня который тогда был упитанным увальнем, еще не контуженным, но уже довольно резким, пару раз заступался за аргентинца, когда местные прикалывались над его акцентом. В результате Мишаня провел неделю на губе, разбив кому-то морду, но над патологически добрым Габассо больше никто не смеялся. Все побаивались патологически злого Мишу.

Закончив учебку, мы получили долгожданные коричневые береты пехотной бригады Голани, пробежав для этого марш-бросок длинной примерно в полстраны. Последние 15 километров мы перли на носилках Мишаню, который споткнулся и угодил коленом в валун.

По окончании учебки наш батальон «вперед и с песней» отправился в Южный Ливан, и мы два долгих года с перерывами торчали на укрепленных пунктах, ходили на операции и в засады.

Как сейчас помню, первый выезд в зону безопасности. Весь вечер роту тренировали на полигоне у самой границы, на различные ситуации: обстрел колонны, подрыв колонны, экстренная остановка. Наконец наступила ночь, мы расселись по «сафари». Сержант, фломастером вывел каждому на тыльной стороне ладони «смертные номера». Теперь, если кто-то из нас будет в шоке или ранен и не сможет ответить, всегда можно узнать его номер. Прозвучала очередная команда рассчитаться по номерам. Вскоре машины двинулись. Колонна ползла по извилистым ливанским дорогам проваливаясь в «вади», огибая холмы. Длинная вереница машин. Грузовик с провизией, «сафарри» с солдатами, грузовик с запчастями, наливник с соляркой, за ним еще один грузовик с пехотой, джип комбата, грузовик технарей, с подъемным краном, бронированная скорая с врачом и санитарами, джип командира роты, джип «радио-электронной войны».

По ту сторону бойницы лежала в темноте чужая, враждебная страна. Каждую секунду ночь могла расцвести разрывами и трассерами. Сердце прыгало от возбуждения, пальцы вцепились в цевье М16. Где-то впереди раздавался лязг гусениц: это танки идущие перед колонной, как растопыренные пальцы руки, нащупывали дорогу. Ехать предстояло не далеко, меньше часа, страх все время маячил за спиной, обнимая за плечи. Напряжение просачивалось в тесную бронированную коробку грузовика и покалывало кожу тысячью иголок.

Наконец колонна въехала в муцав, (укрепленный пункт, ивр.) Вокруг стоял плотный туман. Мы быстро вылезли и побежали в укрытие. На встречу неслись и запрыгивали в машины те, кто должен был отправляться домой. Все делалось максимально быстро, ведь в этот момент десятки солдат толпились на открытом пространстве: идеальный момент, для минометного обстрела.

Когда впервые вваливаешься в бункер, испытываешь шок. Тусклый свет, железные распорки вдоль стен, напоминающие фильмы про подводные лодки, трехъярусные нары и запах, который кувалдой бьет нос. Запах немытых тел, пота, грязного белья, солярки, смешанный с запахом оружейной смазки. Всему этому предстояло стать нашим домом на следующие четыре месяца.

Потянулись бесконечные караулы и наряды. Неделями не происходило ровным счетом ничего, кроме минометных и ракетных обстрелов. Караульные посты были двух типов: открытые и защищенные. Так как в бетонных укрытия видимость ограниченная, обычно один дежурил внутри, а второй снаружи.

Через несколько дней лейтенант вывел нас в засаду. Это была даже не засада, а так, профилактика. Мы выдвинулись на двести метров от опорного пункта, в мертвую, не просматриваемую с постов, зону. Просидели ночь в кустах, наблюдая. В ту ночь никто не пришел. Да и кому захочется вылезать из теплой кровати в два часа ночи, чтобы заложить мину.

Через три недели случилась первая Мишанина контузия. В то утро ничто не предвещало беды, стояла тишина, зеленели окрестные холмы, какая-то птаха щебетала, сидя на антенне, но боевикам из Хизбаллы вся эта лирика была по барабану; первая мина снесла антенну вместе с птахой, за ней на муцав обрушился град мин и «катюш» (так здесь называли все типы реактивных снарядов). Меня вся эта «дискотека» застала в укрытии у пулемета. Остальная наша компания отсыпалась в бункере после ночного караула, а Мишаня с тремя пацанами укрепляли мешками с песком ход сообщения. Когда начался обстрел, они все рванулись в укрытие. Мишаня отстал от них, потому что уронил автомат, и это спасло ему жизнь; пробежать оставалось метра три, когда в укрытие прямо перед ним попала мина. Oна влетела в ход сообщения и, как баскетбольный мяч в кольцо, вошла в открытый люк, ведущий в защищенную бетоном щель. Я не понял что произошло, только видел, как Мишаню отбросило назад, а из укрытия повалил дым. Я схватил трубку полевого телефона, что-то заорал, но в этот момент наша артиллерия открыла огонь, все ориентиры были пристреляны за годы с точностью до миллиметра, поэтому снаряды ложились вплотную, и мир вокруг меня перевернулся.

Мишаню сильно контузило, от пацанов в укрытии осталась каша, которую раввин и добровольцы с крепкими нервами отскребали весь день.

Впервые смерть прошла рядом с нами. Все реагировали по разному. Местные прикалывались, выясняя при помощью детской считалочки, кто следующий, только при этом в их глазах стояла растерянность. Я старался не вникать в это. От судьбы все равно не уйдешь.

В часть Мишаня вернулся быстро, скрыв от врачей, что после контузии, по его собственным словам, голова временами становилась похожей на сломанный телевизор, программы переключались сами, мельтешили помехи, в глазах рябило. Но главное, в его голову запала идея фикс — отомстить за пацанов. Это и послужило причиной, по которой он стал снайпером. Пройдя подготовительные курсы, Мишаня вернулся к нам с новеньким «ремингтоном» М24 с оптическим прицелом и полученными досрочно сержантскими нашивками.

Сержанта мы обмыли во время очередной увольнительной, махнув с палаткой в Хуршат-Таль. В кемпинге было мало народу и мы офигительно расслабились; Габассо, естественно, припер текилу, Леха, как настоящий украинский еврей, притащил горилку с салом, а я, для разнообразия, принес бутылку граппы. Pядом с нами отдыхала только компания молодежи, а наутро мы обнаружили, что оставленные на опохмелку две коробки черешни исчезли из холодильника, но зато около машины соседей появилась гора косточек, a сами они плескались в озере неподалеку. Тогда-то мы и увидели, как у Миши «срывает башню», левое веко у него задергалось, глаза остекленели, и, зарычав «Порву!», он подхватил мою саперную лопатку и двинул к озеру. Мы вчетвером еле-еле держали Мишаню, пока он скрипел зубами. Спас ситуацию Зорик, достав «эндуру» (тактический нож, предмет зависти всего батальона), он отжал задвижку бензобака соседской «Субару», вытерев и закрыв нож, протянул его Мишане, сказав «держи, сержант, подарок!»

Мишаня резко остыл, не веря своему счастью, смотрел на «эндуру» еще минут пять. Зорик тем временем ссыпал в бензобак пакет сахара и захлопнул крышку. Мишаня, все еще не оклемавшись, только и смог выдавить: «Спасибо, братан!».

Мы уехали, оставив записку, мол, нехорошо воровать, так и машина может сломаться.

На следующий день, на базе Зорик хвастал новым ножиком «чинук», присланным добрым дядей из Америки. Зорик вообще был помешан на ножах и на пулемете «негев», который таскал по долгу службы. Новый нож нам сначала не понравился, форма какая-то непривычная, но все потом оценили качество и крепость конструкции. Нож был сделан как маленький танк, толстое лезвие было мощным и в тоже время бритвенно острым. В тот день Зорик побрил предплечья у половины батальона, демонстрируя остроту лезвия. В инструкции было написано, что фиксатор чинука выдерживает нагрузку 350 кг, полдня рота думала, как это можно проверить, но к счастью не придумала. Нож с честью прошел все испытания. В ту увольнительную я тоже купил себе нож — большой солдатский «викторинокс», но хвастаться новинкой постеснялся. «Викс» явно проигрывал «чинуку» в крепости, но за то у него имелась куча полезных инструментов.

До следующей контузии Мишане удалось подстрелить двух террористов. Во время очередной засады он засек два смутных силуэта метрах в трехстах от нашей позиции. Получив разрешение открыть огонь, Мишаня завалил обоих. Утром цадальники (солдаты южноливанской армии, сленг) привезли на смешной бронемашине времен Второй Мировой войны, трупы обоих террористов. Сначала Мишаня решил с ними сфотографироваться, но мы его отговорили, тогда он завел блокнот с эмблемой «битахон саде» (аналог особого отдела, следящего за соблюдением секретности и т. д., ивр.) на обложке. На каждой страничке было изречение типа «Враг подслушивает, будь начеку», туда он вписывал все подробности, расстояния до цели и прочее.

Через месяц Мишаню опять контузило; казалось, что смерть все время кружит рядом с ним, но пока держит дистанцию. Это был очередной боевой выход, воздушная разведка засекла скопление террористов в районе деревни N, и нас послали туда разбираться. Мы сидели в разных машинах, Мишаня ехал в головном танке (в «Меркаве», в отличие от русских танков, есть отделение для десанта), а остальная наша компания ехала в бронетранспортере сзади через две машины. Они наехали на 90 килограммовый фугас. Танк каким-то чудом уцелел, БК не сдетонировал, но мало им не показалось. Мишаню контузило и вырубило от удара, механику-водителю сломало позвоночник, остальные отделались царапинами и шоком. Башню заклинило в боковом положении (в танке «Меркава» двигатель находится в передней части корпуса, в задней части находится отсек для десанта, в этот отсек ведет люк, расположенный в корме танка, крышка которого по форме больше напоминает дверь, когда башня повернута набок, водитель оказывается отрезанным от заднего выхода и может вылезти только через люк над головой). Экипаж вытащили через верхние люки — всех, кроме водилы и Мишани. Когда разобрались, и фельдшер залез в танк, картина нарисовалась не радостная. Башню намертво заклинило, открыть «дверь» не получалось, а вытащить раненного водителя с такими травмами через верхний люк живым не удалось бы. Мишаню тоже пока побоялись трогать. Водителем был тихий и незаметный пацан по имени Зоар. Mне он запомнился только тем, что выменял у цадальников цевье от румынского АК с ручкой и умудрился присобачить его к своему «глилону», (укороченный вариант автоматической винтовки «Галиль»).

Позади, на краю воронки, безжизненной громадой возвышалась «Меркава». Я лежал и думал, о том, как только вчера мы прикалывались над Зоаром, с его нелепым цевьем, а сейчас он загибается в этом железном гробу, а мы держим круговую оборону и ждем, решений от начальства.

Вдруг в пятистах метрах перед нами с противным визгом упала мина, потом еще одна. В наушнике, голос Габассо с характерным, певучим, южно-американским акцентом произнес: «Грязнули справа!».

«Не стрелять!» — тут же резанул ухо голос взводного Боаза, — «Без нас справятся!». На правом фланге прогрохотала пулеметная очередь, сыпанули одиночные выстрелы и все стихло. Снова полетели мины. Это было поганейшее ощущение — просто лежать и ждать, пока тебя разорвет на куски. Мины ухали все ближе, расшвыривая во все стороны комья земли и брызги грязи. От очередного удара взрывной волны в голове запрыгали невесть откуда взявшиеся строчки из «Василия Теркина»:

Страх погибнуть, удавалось кое-как перебороть, точнее, привыкнуть к нему, смириться с тем, что в один момент тебя просто может не стать. Но страх остаться калекой был непобедим. Это пугало нас больше всего. У Зорика был знакомый сапер, которому взрывом оторвало ногу, парень не выходил из депрессии и уже пытался покончить с собой.

«Не ссать девочки! МасКарим ба-дерех!» — рявкнул в наушнике Боаз.^[1].

По моему взводный вообще ничего не боялся. Точно таким же голосом он рычал на нас за плохо застеленные койки в учебном лагере. Мы вжимались в землю, разрывы слышались со всех сторон, каждый «бум» вытряхивал откуда-то из глубин памяти новые и новые строчки:

Это стихотворение я читал девятого мая на утреннике перед ветеранами, в далекой, как другая планета, советской школе. С тех пор прошла вечность, я давно забыл и стихи и школу. Как взрыв на мелководье выбрасывает в воздух ил, водоросли и весь мусор, накопившийся на дне, так и обстрел каждым разрывом выворачивал закоулки моей памяти.

Вспомнился класс с портретами пионеров-героев на стенках, мальчики в синих пиджаках, девочки в коричневых, форменных платьях с букетами в руках, седые ветераны с орденами на груди и звонкий мальчишеский голос, мечущийся под сводами…

Леха ткнул меня в плечо, показывая пальцем в ночное небо. Слышался нарастающий, дробный рокот — приближались вертолеты. Через несколько минут «Кобры» разобрались с минометчиками. Пошел дождь. Мы продолжали ждать. В конце концов, пригнали еще один танк, с его помощью сдвинули заклиненную башню в переднее положение и открыли заднюю дверь, только Зоару уже было все равно, он умер за полчаса до того, как открыли люк.

Мишаня, извлеченный из танка, выглядел страшно, лицо было покрыто засохшей кровью из ссадины на лбу. У него отнялись ноги и пропал слух. Мы погрузили их обоих в вертушку и двинулись на базу.

Под ногами чавкала налипая на ботинки жирная, густая грязь… ливанская грязь — «боц леванони». В Израиле так и называли эту войну ливанская грязь. Казалось эта грязь заползла глубоко в нас навсегда.

Я шел рядом с Зориком и Габассо и думал об этой странной войне; где-то глубоко в душе я понимал, что если мы уйдем отсюда, она будет продолжаться на северной границе, то есть еще ближе к дому. Дом… Мой дом был далеко на юге. Tам эта война не ощущалась никак, только заголовки газет и фотографии молодых лиц в рамочках на первом листе напоминали о ней. У Зорика все было по другому, его родители жили в Кирьят-Шмоне, в нескольких километрах отсюда. Hаверное, они сходили с ума, когда слышали канонаду за холмами. Зорик знал, что охраняет свой дом, а я так не чувствовал, может потому, что в отличие от Зорика, не бегал до армии каждую неделю в бомбоубежище, спасаясь от «катюш», перелетавших через окрестные холмы. Местным, родившимся в Израиле пацанам, в этом отношении тоже было легче, а я не родился в Израиле и мой отец не воевал в 82-м году, когда в ответ на постоянные вылазки террористов израильская армия вторглась в Ливан. Он не рассказывал, как бесконечные колонны грузовиков вывозили оттуда трофейное оружие, отбитое у террористов.

Подрыв танка.

После этого батальон сменили, и мы смогли попасть на похороны Зоара. Даже Мишаня отпросился из больницы и поехал с нами. За прошедшие несколько дней он поправился, только, как он выразился, «телевизор» совсем сломался, стал пропадать звук, а временами телек из цветного становился черно-белым. Врачам он ничего не говорил, боялся, что комиссуют. Через неделю его обещали выписать окончательно, а пока он целыми днями читал книжки.

Похороны проходили в маленьком кибуце на севере, где жили родители Зоара. Мы не в первый раз хоронили наших товарищей, но эта смерть казалась какой-то нелепой, все были уверены что его вытащат раньше, что он выживет. Когда отгремели залпы почетного караула, мы поехали в Кирят-Шмону и сдали автоматы в полицию, от греха подальше. Купив водки и закуски мы сели в парке на самую дальнюю скамейку, спрятавшись от чужих глаз за установленные здесь трофейные САУшки советского производства, раскрашенные в веселые желтые цветы. Пили молча, не чокаясь, только Мишаня тянул пиво, опасаясь доломать «телевизор». Поздно ночью мрачные и пьяные мы свалились дрыхнуть у Зорика в комнате.

Бойцы «Голани» хоронят боевых товарищей

После возвращения на базу оказалось, что нашу роту отправляют на Голанские высоты, там назревали очередные учения. Две недели мы ползали по камням в пыли, распугивая сусликов и змей, изображая условного противника для каких-то спецназеров. А потом наступил Лехин день рожденья. Подарок давно ждал своего часа. У Зорика дома лежал заказанный через его дядю нож: «Бенч Нимравус». Дело в том, что Леха не признавал складные ножи и таскал в ботинке какую-то дрянь китайского производства. Зорик, заразившей нас всех своей «ножеманией», решил, что Лехе пора завести приличный нож, что и было сделано с помощью интернета и американского дяди. Леха жил в Нацерете с родителями и младшей сестрой. Вся наша компания приехала к нему в гости и мы пошли в какой-то паб праздновать. От нашего подарка Леха малость обалдел, особенно ему понравились пластиковые ножны. От сестры он получил зажигалку-пистолет «Кольт-1911» с гравировкой и сидел с этими игрушками в руках, счастливый как бегемот в болоте. А мы пили «ерш» и прикалывались над ним. Кроме «ерша», нашей солдатской зарплаты не хватало ни на что, только Миша скромно пил пиво без примесей. Веселые и пьяные мы высыпали из паба и поплелись к Лехиному дому. По дороге вся компания завалилась в кусты отливать. Мишаня, пошатываясь, ждал нас на остановке допивая свое пиво. Вдруг мы услышали, что он с кем-то разговаривает. Как оказалось потом, рядом с ним тормознула машина с четырьмя израильскими арабами, которые решили поиздеваться над пьяным; Мишаня ответил им фразой из недавно прочитанного в госпитале Пелевина, кажется, «Дженерейшен Пи». «Ничего — процитировал он арабам, — под Кандагарoм хуже было!», и со всей дури швырнул бутылку пива в лобовое стекло. Примерно в этот момент я выпал из кустов на дорогу и увидел четырех здоровенных «детей поволжья» идущих на нас; у одного в руках была бейсбольная бита, а напротив стоял Мишаня, у которого, по всем признакам, снесло башню. Веко у него дергалось, глаза были просто бешеные. «Абзац! — подумал я, — против биты нам не светит». В повисшей тишине раздался отчетливый «клац», в кулаке у Мишани тускло блеснуло хищное лезвие «эндуры». Я зашарил глазами по земле в тщетной надежде найти какую-то железяку. Однако Леха спас ситуацию, вывалившись из кустов за моей спиной. Он выхватил зажигалку-пистолет и проорал фразу, которую знает каждый солдат Армии Обороны Израиля: «ВАКЕФ ВАНА БАТИХ!» (Стой, стреляю! — араб.). Этого они не ожидали, водитель медленно положил биту на асфальт, и все дружно попятились в сторону машины. Леха в полном экстазе махал зажигалкой и орал, уже на иврите, чтоб они убирались. Я молился о том, чтобы он в запарке не нажал на курок, но арабы ничего не поняли, они погрузились в машину и дали по газам, Мишаня еще успел от души пнуть их в крыло на последок. Пять минут мы катались от смеха по асфальту. А потом, довольные, побрели дальше размахивая трофейной битой и горланя песню про то, как:

Глава вторая

Своих девчонок вспоминали перед боем,

По телефону их просили «Не скучай!»,

А то, что смерть кружится здесь над головою,

Все рассказать им забывали невзначай…

Мы снова оказались в Ливане. На иврите это называлось «Делать Линию» — ляасот кав.

Утром взводный, как обычно, поднял нас в полпятого. По мнению боевиков, идеальное время для атаки на опорный пункт. В лучах восходящего солнца труднее засечь огневые точки, а приборы ночного видения уже бесполезны. До шести мы проторчали в полной боевой готовности, ожидая атаки, но террористы, как обычно, решили выспаться.

Террористы атакуют израильский ОП.

В шесть мы с Мишаней заступили в караулы, остальных отправили на хозяйственные работы и обслуживание техники. Все наше времяпровождение в Ливане было прошито караулами, как ткань мелкими стежками нитки. Полтора часа на посту, три часа отдыха и снова полтора часа караул — и так четыре месяца, пока наше подразделение не сменят. Исключение делалось только для выхода на засады и патрулирования.

После обеда отцы-командиры предприняли очередную попытку разминировать ведущую к муцаву дорогу. Неделю назад там подорвалась водовозка. Но из-за неправильно установленной мины никто не пострадал. Однако, сколько еще «сюрпризов» удалось спрятать в зарослях на обочине не мог сказать никто.

В охранение назначили наше отделение. Когда саперы приблизились к заминированному участку мы рассредоточились прикрывая их. Боаз остался на дороге, с саперами и следопытом-друзом. Перед воронкой они разделились. Один сапер медленно двинулся вперед, а второй вместе с Боазом и следопытом остался позади. Я не видел, что случилось дальше, мы все внимательно осматривали окрестности, прикрывая саперов. Грохнул взрыв, и снова повисла тишина, нарушаемая только стуком двигателя БТР. Позади нас висел гриб сотканный из пыли и дыма. Нигде не шелохнулось ни травинки, кто-то наблюдавший за нами просто нажал на кнопку… и все. Порыв ветра отогнал дым в сторону. Сапер неподвижно лежал в пыли. Санитар Ави подбежал к застывшему изломанному телу. По уставу мы должны были вынести раненого на безопасное место, но Ави забыл про все и побежал.

Он пытался сделать искусственное дыхание, у парня текла кровь изо рта, из носа, из ушей. Боазу и второму саперу тоже досталось от взрывной волны, но они были целы, только слегка контужены. Леху долбануло в грудь здоровенным булыжником, вывороченным взрывной волной.

Бесконечно долго Ави делал искусственное дыхание раненому. Весь перемазавшись в крови, он как заведенный повторял снова и снова одни и те же движения. Боаз кое-как поднялся на ноги, пошатываясь подошел и что-то сказал Ави. Тот не отреагировал, продолжая нажимать саперу на грудную клетку. Боаз схватил санитара за разгрузку и оттащил в сторону, но Ави крутанувшись вырвался и снова бросился к распростертому в пыли саперу. С большим трудом взводный и уцелевший сапер оттащили санитара и запихали его в БТР. Следом загрузили носилки с раненым. И тут БТР заглох. Взводный побледнел. Побещал пристрелить водителя. Но БТР не заводился. Мы подхватили носилки и побежали. Наверное быстрее чем тогда я не бегал никогда в жизни. Уже у самых ворот, позади взревел двигатель бронетранспортера.

Санитары и врач стояли у входа в бункер. Он подхватили носилки и спустились вниз.

Мы топтались у двери в санчасть.

— Он… это… сказал что ему оборудование нужно… какое-то… — Леха нервно крутил в руках каску раненого сапера, с толстым прозрачным «забралом» покрытым глубокими царапинами, — Пошел на ту сторону дороги, к БТРу, тут как рванет…

Ави плакал, слезы промывали на запыленном окровавленном лице грязные дорожки. Сквозь неплотно прикрытую дверь видна была лихорадочная возня. А потом… потом один из санитаров принес грубое армейское одеяло и накрыл тело с головой.

У всех, кто толпился в коридоре, на глазах выступили слезы. Леха шепотом матерился.

Вечером вертолет забрал тело и привез начальство, разбираться.

Перед заступлением в очередной караул я решил позвонить домой. С «предками» мне не удавалось поговорить уже несколько дней, они, наверное, сильно волновались. На весь опорный пункт имелся один телефон для солдат. Зайдя в комнату, в голове длинной очереди я увидел Леху, который самозабвенно врал маме по телефону о наших буднях:

— Да, кормят неплохо,

(так как дорогу заминировали, конвой задерживался и мы третий день жрали сухпай.)

— Нууу как, чем занимался, весь день штаны и рубашки на складе перекладывал,

(Леха потер ушибленную булыжником грудь)

— Да, конечно, только что принял душ,

(горячей воды не было уже неделю, полетел нагреватель, от нас пахло как от бомжей.)

— Конечно, мама, сейчас иду спать, сплю достаточно, подъем в семь утра,

(спать Лехе оставалось минут двадцать, потом в караул. А поспать дольше двух-трех часов подряд здесь не удавалось никому).

— Совсем не опасно, мне даже автомат не хотели выдавать,

При этих словах, точно по закону старика Мэрфи, во дворе разорвалась мина, начался обстрел. Даже я услышал, как вскрикнула в трубке Лехина мама. Затем в телефоне что-то хрюкнуло и он умер.

— Черт, — выругался Леха, — теперь она точно не поверит!

Ремонт телефона обычно занимал пару дней, а пока наши родители сходили с ума от волнения.

Дороги оставались заблокированными. Нас не выпускали домой, жратву доставляли вертолетами. Мишаня сказал, что слышал, как в одном из «муцавов», кажется в Бофоре организовали выход солдат пешком, и только через несколько километров посадили в грузовики. Такого боевики не ожидали. Леха предположил, что и нас погонят пехом. Дни тянулись липкой жвачкой. Наконец цадальники на огромных, как средневековые осадные башни бульдозерах Д9, пропахали обочины приняв на себя все осколки. Никто не пострадал.

Погибшему саперу оставалось всего пять дней до дембеля. Через месяц его отец написал в газете открытое письмо под заголовком «Я обвиняю!». Он считал, что его сын погиб зря.

О продолжении этой истории я узнал от ребят из другого батальона через несколько месяцев. Проведя расследование командование пришло к выводу, что здесь действует одна и та же группа подрывников. Десять месяцев назад они умудрились заложить бомбу прямо у ворот опорного пункта, тогда погибли двое солдат и гражданский. Несколько раз, после туманных ночей саперы находили целые системы мин, связанных друг с другом и уничтожали их, но только последний случай что-то «сдвинул»: разведка и специальное подразделение саперов поняли, что против них «играет» одна и та же группа. Их прозвали «Туманные призраки», они действовали только туманными ночами, когда почти бесполезна аппаратура наблюдателей. В плохую погоду туман в этих местах настолько сгущался, что видимость не превышала считанные метры. Подрывники, наверняка, были из местных, уж очень хорошо ориентировались, знали каждый овраг, каждую ложбинку. «Призраки» умудрялись подходить вплотную и ставить свои ловушки в самых неожиданных местах, куда, казалось, никому не подобраться не замеченным. Их всегда прикрывали и в случае обнаружения на муцав обрушивался шквальный огонь. Имелся у них и свой особый «почерк». Обычно «Туманные призраки» делали приманку. Ставили мину, но так, чтобы саперы могли ее обнаружить, или так, что бы заряд срабатывал, но не взрывался полностью, будто бракованный. Естественно в таких случаях саперы проверяли окружающую местность и тут их ждали смертельные ловушки.

Охотится на «Призраков» начали уже после того, как наш батальон сменился. Засады ничего не давали. Группа раз за разом подкладывала мины и уходила. Один раз их обнаружили, но «Призракам» удалось оторваться под прикрытием минометного обстрела.

Наконец, туманной декабрьской ночью, экипаж Меркавы находившийся в засаде засек подозрительные силуэты всего в нескольких десятках метров от танка, когда порыв ветра на мгновение разорвал пелену тумана. Боевики поняли, что обнаружены и побросав взрывчатку побежали. Драгоценные секунды ушли на опознание цели, танкисты боялись открыть огонь по своей пехоте. Только в последний момент, когда боевики подбегали к спасительному вади танкисты встрелили «флашет», выкосивший «призраков» стальными дротиками.

Больше всех был доволен стрелок-танкист. Когда он учился в школе его друг погиб, во время ракетного обстрела Кирьят Шмоны. Парень пообещал отцу погибшего мальчика отомстить и сдержал слово.

Через несколько недель у нас на базе появились гости. Ночью вертолеты доставили в муцав тех самых спецназовцев, которые тренировались с нами на Голанских Высотах. Здоровенные парни быстро разгрузили кучу своих баулов сумок, футляров с оборудованием и спустились в бункер. Я как раз стоял в карауле и успел приметить у них пару противотанковых ракет ЛАУ. «Интересно, для чего им ракеты? — промелькнуло в голове, — Где они будут танки искать?».

Когда мы с Зориком сменились с поста, застали во дворе интересную картину. Двое спецназовцев атаковали третьего палками от швабр, а тот, голый по пояс с ножом в руке, отбивался и уворачивался, каждый раз оставляя на одной из палок глубокую зарубку, нож так и мелькал вокруг него. Здесь же стоял Зорик и открывши рот наблюдал за происходящим.

— А вам слабо? — спросил он, заметив меня.

— Слабо, — честно признался я, — А че за нож-то?.

— «Сог Пентагон» — ответил Зорик, не отрывая взгляд от «спектакля».

От палок летели щепки, наконец, один из нападавших смог запятнать защищавшегося палкой в бок. Запятнанный засмеялся и метнул нож в столб с баскетбольным кольцом, в восьми метрах от него, нож, свистнув в воздухе, вошел в дерево сантиметра на четыре. У меня отвисла челюсть.

— Лихие ребята! — сказал Зорик. — Может, и мы как-нибудь попробуем?

— Ага, — сказал я, — только, чур, ты с ножом, а мы с Лехой возьмем палки.

Зорик в ответ только вздохнул. Спецназовцы выдрали нож из столба и ушли в столовку.

Той же ночью я стоял на посту у ворот. С раннего вечера лил проливной дождь, превратив все вокруг в грязное болото. Как говорится, в такую погоду плохой хозяин собаку на улицу не выгонит. Наш укрепленный пункт находился на высоком холме, поэтому иногда какое-то облако просто шло на таран, накрывая брюхом всю вершину. В такие моменты все вокруг погружалось в непроглядный белый туман. Ветер пробирал до костей даже через теплый комбинезон-«хермонит». Я оторвался от ПНВ после очередной бесплодной попытки хоть что-то разглядеть, вдруг замигала лампочка телефона.

«Шессстттой на сввввязи»- простучал я зубами в трубку.

«Спишь?» — спросила трубка голосом дежурного офицера.

«Ппплаваю, блиннн!!!» — проклацал я в ответ.

«Сейчас пойдут хевре (ребята, друзья — ивр.), выпустишь их!»

«Ккиббббальти!» — (вас понял) лязгнул зубами я.

«Рут.»- (конец связи) отозвалась трубка.

Минут через десять спецназовцы вышли и гуськом направились в мою сторону. Я вылез под дождь и открыл ворота, дождь промочил меня насквозь примерно за полминуты, струи воды метались на ветру во всех направлениях и даже забирались снизу под плащ-палатку. Командир, идущий первым, махнул мне, а я пожелал ему удачи. Мужики скользнули мимо и бесшумно растворились в дожде. Я закрыл ворота и вернулся на пост, выстукивая зубами песню про батальонную разведку, которая, как известно, без дел скучает редко. В ПНВ^[2] были видны удаляющиеся силуэты, у двоих за спиной покачивались тубусы противотанковых ракет. Я доложил, что они прошли. «Уходим в дождь, уходим в ночь, уходим в снег…», вертелись в голове слова песни. Я представил, каково в такую погоду куда-то шагать, ожидая каждую секунду наступить на мину или попасть в засаду, и зубы застучали еще сильнее. Спальник в теплом бункере казался мне самым желанным местом на земле.

Еще через несколько дней, в полдень, я стоял в карауле на северном посту. Здесь открывался обалденный вид на холмы, под бетонным козырьком был установлен станковый пулемет и длиннющий стационарный бинокль, через который просматривалась территория километров на 20 вглубь Ливана. Дул резкий, порывистый ветер. Дождя не было, но небо закрывал сплошной ковер низких облаков. Только раз далеко впереди тучи разошлись, и я разглядел в небе беспилотный самолет-разведчик. Через какое-то время послышались звуки далекой канонады, я припал к биноклю, стараясь разглядеть что-нибудь, но тщетно. Прошло еще с пол часа, далеко впереди я смог различить крохотные фигурки метавшиеся по грязи. Я доложил. На крыше бункера ожили установленные там видеокамеры. Они медленно вращались, изучая территорию.

Далеко у нас за спиной забухала артиллерия, но снаряды ложились на шоссе западнее, между нами и фигурками. В бинокль я уже смог рассмотреть подробности.

Часть фигурок была, видимо, нашими спецназовцами, остальные, естественно, террористы из Хизбаллы или из Амаля, в этих краях водились и те и эти. Странное заключалось в том, что спецназ действовал днем, обычно спецы «работали» по ночам.

Наши тяжело перебегали, время от времени залегая и отстреливаясь, впереди бежали четверо с носилками на плечах. Периодически задние догоняли и сменяли тех, кто нес носилки. Даже на таком расстоянии было заметно, что они устали и бегут, видимо, давно. Им предстояло пересечь шоссе, но с запада, наперерез неслась колонна из четырех машин, я разглядел, как из окна передней высунулся ствол РПК^[3] с круглым магазином. Только теперь я понял, почему наша артиллерия била по шоссе, — полотно оказалось изрыто воронками. Одна машина попробовала проскочить в объезд, по грязи, но увязла. Остальные остановились и в этот момент ударила артиллерия. Две машины просто исчезли в дыму и огне, только замелькали в воздухе двери, колеса и прочие запчасти. Оставшиеся машины задом, на бешеной скорости унеслись обратно.

Артобстрел.

Наверное, из-за низкой облачности и ветра вертолеты задерживались, а мы пока ничем не могли им помочь, судя по крикам и реву двигателей во дворе, наши готовились выслать мобильную группу. Оба танка входившие в нашу систему обороны выкатились на насыпь, окружавшую укрепления, но для их пушек дистанция была, видимо, слишком велика. Нас разделяли заброшенные поля и деревня.

Спецназовцы огибали деревню примерно в километре от домов, боевики начали потихоньку отставать, но как оказалось не спроста. На плоской крыше крайнего четырехэтажного дома началось какое-то суетливое движение. Наших там быть не могло, значит ничего хорошего пацанам не светило. Когда я направил бинокль на крышу дома, холодный пот потек у меня по спине. Четверо боевиков устанавливали в одном углу крыши ДШК, в другом углу еще один насаживал на ствол своей М16 винтовочную гранату.

Срыть артиллерией этот чертов дом, вместе с деревней было нельзя. В 96 году премьер-министр Израиля Шимон Перес решил задавить Хизбаллу одной авиацией и артиллерией, очень достали его обстрелы РС северных городов и поселений. Операция называлась «Гроздья Гнева». Две недели обстрелов и бомбежек не смогли заставить Хизбаллу прекратить обстрелы, но стоили ей очень дорого. Кончилось все плачевно — террористы загнали машину с реактивными снарядами в толпу беженцев, скопившихся недалеко от деревни Кфар Кана, и оттуда выпустили все снаряды в сторону израильской границы. Артиллерия ЦАХАЛя открыла ответный огонь, смешав с землей и беженцев и боевиков, в результате погибли 102 беженца и несколько ООНовских солдат. ООН подняла дикий шум, и операцию пришлось свернуть, правда, обстрелы севера после этого тоже прекратились. С тех пор артиллерией пользовались очень осторожно, стараясь не задевать населенные пункты.

Граната легла рядом с теми, кто нес носилки; все четверо рухнули в грязь, один из упавших тут же вскинул винтовку с оптическим прицелом, и голова боевика взорвалась красным облаком, другой упал сам и пополз к двери. Двое других спецназовцев в это время склонились над одним из упавших, раскладывая еще носилки, в этот момент я почувствовал, что от волнения прокусил губу. И вдруг сквозь облачность донесся далекий шум вертолетных двигателей! Рокот явно приближался. Услышали этот рокот все: и боевики, и спецназовцы. Последние не торопясь разлеглись в грязи и открыли огонь, только четверо с носилками продолжали тяжело бежать в нашу сторону, вынося раненых из по огня. С ДШК^[4] у террористов явно не ладилось: все четверо суетились вокруг пулемета, но огонь не открывали. Снайпер успел подстрелить еще одного из них, он был настоящим профессионалом, ведь до них, на мой взгляд, было метров восемьсот. Наконец из облаков вывалились две «Кобры» и, отстреливая имитаторы цели, понеслись в сторону деревни, на фюзеляже одного из них была нарисована нападающая гадюка, раскрывшая зубастую пасть. За ними появился «Блэк Хоук» и направился к пацанам с носилками. «Кобры» пронеслись над нашими головами и обрушили на дом шквал НУРСов. Верхний этаж превратился в вулкан, оттуда летели куски бетона арматуры и еще какого-то мусора. Когда пыль осела, вместо четвертого этажа и крыши торчало месиво арматуры и бетонных обломков. Одна «Кобра» развернулась и открыла огонь по преследователям, отсекая их от спецназовцев, второй вертолет, пройдясь по фасаду дома из пушки, полетел прикрывать «Блэк Хоук», на который в это время грузили раненых. Я пару минут я пытался разогнуть пальцы, намертво вцепившиеся в цевье М16.

Через пол часаспецназовцы вылезали из бронемашин. Это были наши старые знакомые. Покрытые грязью с ног до головы, лица зачернены, в общем, на людей походили мало. На лицах была написана такая злость, что мы даже побоялись заговорить с ними. Парни молча спустились в бункер в свой отсек, ночью их забрал вертолет.

Пару лет спустя, на свадьбе у кого-то из знакомых я встретил в баре того самого спецназовца, который тогда лихо работал ножом. Мы разговорились, и когда бармен поставил нам бутылку «Финляндии», чтобы мы сами наливали, я попытался его осторожно расспросить о той операции. Может быть потому, что шел второй литр финской водки, а может потому, что война давно закончилась, он рассказал мне почти все.

За несколько недель до тех событий террористам удалось убить заместителя генерала Антуана Лахада (командующего Южноливанской армией), Акеля Хашема, возглавлявшего разведывательный отдел ЦАДАЛа. «Аля гер ком аля гер», как говорят французы, но кроме него погибли двое его маленьких детей, и цадальники, видимо, уломали наше командование на операцию возмездия.

Отвлекаясь, скажу, что, по мнению военных экспертов, гибель Хашема, считавшегося наиболее вероятным преемником генерала Лахада на посту командующего, явилась одним из самых серьезных ударов по стратегическим интересам Израиля. Некоторые комментаторы даже полагают, что смерть Хашема можно рассматривать в качестве «последнего гвоздя, забитого в гроб Армии Южного Ливана», ибо был нанесен едва ли не фатальный удар по моральному духу солдат и офицеров ЦАДАЛа. Помимо того, что полковник Хашем был опытнейшим ливанским военным, он обладал еще и незаурядными лидерскими качествами и харизматическим характером. Боевики «Хизбаллы» неоднократно пытались ликвидировать этого человека, но каждый раз неудачно, за что подчиненные Акеля Хашема даже дали ему прозвище «Неуловимый кот».

Разведка вычислила того, кто спланировал и осуществил эту операцию, но «товарищ» находился в основном в отдаленных областях Ливана, где достать его было затруднительно. Его семья жила в деревне недалеко от красной линии (за которой по неписаному договору наземные боевые действия не велись). Туда-то и направилась группа спецназа в ту дождливую ночь. План напоминал ловушку, в которой погиб сын дона Корлеоне Сонни в «Крестном отце». Вычислив дом семьи террориста (это было не сложно, так как другие дома не охранялись), они передали координаты южно-ливанской артиллерии. Их 130-мм пушки снесли дом семьи. Террорист, узнав об обстреле деревни и гибели родственников, естественно примчался… и попал в засаду. Четыре трофейные русские мины МОН-50 не оставили двум машинам с охранниками никаких шансов, а противотанковая ракета ЛАУ превратила его бронированный «Мерседес» в груду обгорелых обломков.

Когда группа уносила ноги, один из бойцов зацепил растяжку. Поперек тропинки вместо проволоки шел инфракрасный луч. Раненый умер через несколько часов, а вертолеты не могли подняться из-за нелетной погоды. Но главное, взрыв выдал их местоположение и группе сели на хвост. Несколько раз им удавалось ненадолго отрываться от погони. Говорят, что сам шейх Насралла приказал перехватить их любой ценой. Им удалось прорваться к своим, но тогда в поле на окраине деревни они потеряли еще одного бойца. Винтовочная граната разорвалась в пятии метрах от него, и осколок, пробив глаз, попал в мозг. Именно поэтому мы увидели спецназовцев такими озверевшими.

За несколько дней до смены наши офицеры, собрались ехать решать какие-то свои вопросы со штабом ЦАДАЛя. Мы пристроились к ним, чтобы закупиться дешевым «Мальборо» «местного разлива». Сигареты здесь стоили в три раза дешевле, чем в Израиле, правда, качество было соответствующее. Но за то на сигаретных пачках не печатали надписи «Минздрав предупреждает…».

Колонна состояла из двух здоровенных бронированных «Мерседесов», чтобы не привлекать внимание военной техникой. Надо заметить, что и наши, и цадальники предпочитали ездить по не боевым делам на «Мерседесах», которых здесь было огромное количество, все старые, 70-ых — 80-ых годов, но на ходу. Многие были бронированные, с толстыми не открывающимися стеклами.

С нами за компанию напросился Киса. Кису звали Сашок, и он служил минометчиком. Кадр это был уникальный, типичная карикатура на еврея. Высокий, сутулый, в очках С толстыми стеклами, на горбатом, вечно сопливом носу. Форма на нем висела мешком и болталась, как на вешалке. Но зато его шестидесятимиллиметровое минометное хозяйство всегда блестело. Да и мину он, говорят, мог положить в баскетбольное кольцо. Однако главное его достоинство заключалось в том, что он неплохо пел и играл на гитаре. Кличку Киса Сашок получил после того, как выменял у кого-то из местных двухпудовую гирю. Чтобы уровнять «весовые категории», лишний вес с нее он просто спилил ножовкой и теперь по утрам тягал кастрированную гирю, накачивая мышцы. Киса не курил и на наш вопрос, зачем он едет, пробурчал что-то невнятное.

Взводный в это время находился на дежерстве. Мы как раз рассаживались по машинам, когда он показался в дверях бункера.

— Бехия-я-я-ят абук! ^[5] — возмутился Боаз, — Не вздумайте оставить своего командира без курева!

Леха успокоил лейтенанта, пообещав закупиться на его душу тоже.

Мы дружно передернули затворы и поехали. Поездка прошла без приключений. Приближаясь к базе цадальников^[6], мы проехали через позиции их артиллерии. Пушки М-46 стояли в капонирах, похожие на динозавров, уставив в небо длиннющие стволы, увенчанные набалдашниками дульных тормозов.

Пока мы ходили за сигаретами, Киса не терял времени даром. Подойдя к машине, нагруженные куревом, мы увидели, что он осторожно ставит в багажник зеленые снарядные ящики.

— Что это? — спросил Мишаня, заглядывая в багажник.

«Мины…» — нехотя пробурчал Сашок себе под нос. «Ты че Киса, охренел?! Нах… тебе мины?! Своих мало?»

«Эти игольчатые…» — пробубнил Сашок. Оказалось, что он решил попробовать пострелять игольчатыми минами (флашет-мины, которые вместо осколков разбрасывают сотни иголок). Для этого он выменял три ящика мин, которые собирался везти в багажнике. Уговаривать нас пришлось минут двадцать, ведь сдетонируй они, небо нам бы показалось с овчинку. Но все обошлось, и Сашок, очень довольный, пообещал выставить бутылку, когда приедем домой.

Когда мы вернулись, оказалось, что на базе случился аврал. Прорвало водопровод, несколько комнат в бункере затопило, в том числе, одно из помещений в оружейке.

Нас сразу же припахали перетаскивать боеприпасы. Мы с Габассо носили ящики с выстрелами для РПГ. Один из ящиков совсем прогнил, пришлось выложить его содержимое. К стенке пустого ящика приклеилась выцветшая бумажка. На ней можно было, различить расплывшуюся фиолетовую печать и подпись: упаковщица Петрова, 1982 г.

«Вот такой привет из СССР», подумал я.

Вечером озверевшие командиры провели с нами разъяснительную беседу. Накануне двух пацанов танкистов поймали за игрой в «Ицика». Это игра в «русскую рулетку», только вместо револьвера используют автоматическую винтовку. После принятия на вооружение М16, она прочно прижилась в боевых подразделения ЦАХАЛя. «Играют» в нее так так: в М16 вставляется легко ходящий магазин, затвор клинится в заднем положении, затем, одновременно нажимается, задвижка освобождающая затвор и кнопка фиксирующая магазин. При этом, винтовка держится на весу, так, чтоб магазин мог спокойно выскользнуть.

Освобожденный затвор скользит вперед, магазин выпадает. Затем винтовка наводится на желаемую часть тела, а курок спускается. Смысл заключается в том, успел затвор дослать патрон в ствол или не успел.

Сейчас, я понимаю, что это, мягко говоря, глупость, но тогда, в девятнадцать лет я не видел в «Ицике» ничего предрасудительного.

Армия старалась изжить эту игру всеми способами. Нас каждый раз пугали страшными карами, но всегда находился умник, бросавший: «Вам что, слабо?!». А другой умник доказывал, как ему «не слабо». Теперь горе-танкистов ждал суровый суд и вонючая камера «Келе арба» — четвертой армейской тюрьмы, где отбывали наказания за подобные провинности.

Наконец-то мы возвращаемся домой. Колонна ползет, извиваясь по дороге в сторону израильской границы. Самые опасные участки мы уже проехали, в бронированном брюхе «сафари» царит расслабон. В машине почти все русские. Мы развалились на баулах и орем песню, Киса-Сашок подыгрывает на гитаре:

Ветер разносит русские слова над зелеными ливанскими холмами….

Проезжаем блокпост южно-ливанской армии, усатые дядьки с автоматами удивленно смотрят нам вслед, мы орем во все глотки:

«Хадаль лашир! Иштагатэм?! Ма корэ лахем?» (Прекратить пение, с ума посходили, что с вами происходит? ивр.) — надрывается рация. Но мы не слышим, мы орем эту песню, которую пели еще советские солдаты в Афгане, и балдеем от того, что мы целы и что едем домой!

Над нами проносится звено «Апачей», глуша ревом двигателей последний куплет, из рации сыплются угрозы, мы продолжаем орать:

Несколько минут стоит тишина, потом водила стучит нам каской по броне. «Пацаны! — орет он, Шухер! Манаеки (презрительная кличка военных полицейских, сленг) на границе! Только что по рации передали! Шмон будет!». Облом! Сигарет можно везти по блоку на человека, у нас же гораздо больше. Леха сдвигает задвижку на бойнице и орет водителю, высунувшись из окна: «Славик! Славик, тормозни на повороте, мы барахло скинем!». Водила показывает ему большой палец. В кузове в это время кипит лихорадочная деятельность, народ вытряхивает распиханные по карманам разгрузок пачки сигарет в большой полиэтиленовый мешок. Габассо подтаскивает его к двери и ждет. Через несколько километров будет зигзаг дороги, который закроет нас от передних и задних машин. Дождавшись, Габассо швыряет мешок в кювет. Место это известное в «узких кругах», мешок не будет видно с дороги, но пацаны, сопровождающие колонны в обратном направлении, обязательно заглянут сюда. Им сегодня повезло, а нам нет. Из-за поворота появляется следующий за нами грузовик, из кузова тоже вылетает мешок. Из одной бойницы в канаву летит пистолет — кто-то вез домой «сувенир». Мы снова разваливаемся на сумках и затягиваем новую песню:

Колонна пересекает границу, втягивается в открытые ворота, и мы оказываемся в Израиле. Рота ссыпается с машин. Нас встречают военные полицейские с собаками на поводках. Собаки будут искать наркотики, но этого дерьма у нас нет. Никому неохота сидеть в тюрьме и потом переводиться в какой-нибудь стройбат.

Мы выстраиваемся в линию и задираем стволы на 60 градусов вверх, чтобы разрядить оружие. Никакой шмон нам не страшен, ведь мы дома! ДОМА!!!

Глава третья

Теперь Ливан истории страница,

И фотографии все в рамках на стене,

Но до сих пор мне продолжает сниться

Последний бой в том дальнем патруле…

Перед тем как батальон очередной раз бросили в Ливан, нас послали на учения в пустыню. Hа стрельбище Зорик дорвался до пулемета МАГ 7.62 постреляв он вернулся к своему «негеву» и после первой же очереди заявил: «Не катит. Кураж не тот! Однозначно!». Мы как могли пытались его утешить, ссылаясь на то, что у «негева» вес стал вдвое легче, но у нас ничего не вышло, что поделаешь, кураж, видите ли, не тот!

С нами вместе тренировались бедуины из ГАДСАРа, (бедуинский батальон израильской армии). Выглядело это очень интересно, так как между собой они разговаривали по-арабски, но носили форму ЦАХАЛя. Однажды на привале один из них, укладывая гранаты в разгрузку, сказал другому: «Мухамад, джиб ли вахад пцаца!», (игра слов: «дай мне одну» сказано по-арабски, «бомбу» — на иврите). Мы долго хохотали, бедуины сначала не поняли, а потом ржали вместе с нами.

На привалах они поили нас настоящим бедуинским кофе в крохотных чашечках. Вместо того чтобы взбадривать, кофе одурманивал как наркотик. В какой-то момент вдруг понимаешь, что пустыня вокруг вечна, что она поглощает время. Кажется, спешить больше некуда и незачем: пройдет еще десять тысяч лет, от нас не останется даже пыли, а пустыня будет все такой же… Так куда торопиться? Взводный Боаз с трудом загонял нас в строй после таких кофейных привалов.

Но все хорошее когда-нибудь кончается. Мы распрощались с бедуинами и разошлись каждый в свою сторону: они охранять границу с Газой, мы — в Ливан.

В стране творилось что-то непонятное. Премьер министр Эхуд Барак заявил, что выведет войска из Ливана. Но все оставалось по прежнему. Пацифисты из организации «Четыре матери» организовывали демонстрации на перекрестках, перекрывали дороги. Все они кричали: «Вернуть детей домой». Но если всех вернуть домой, кто будет там, в Зоне Безопасности.

Мы с Лехой ехали в Кирьят-Шмону, оттуда ночью должна была идти колонна. Перед Рош-Пиной застряли в пробке. Водитель подвозившей нас попутки, пожилой киббуцник невозмутимо жевал сигарету. Мы вылезли и пошли вперед.

Перекресток перекрывала цепочка женщин, они стояли поперк шоссе взявшись за руки. И что-то скандировали. Махали плакатами призывающими вывести войска. Полицейские, в стороне, пытались договорится с организаторами. Мы подошли ближе. Перед демонстрантами замер автобус с солдатами. Какие-то зеленые салаги с сержантом и двумя офицерами. Мы видели их растеряные лица за стеклами. Женщины орали, скандировали им:

«ПУШЕЧНОЕ МЯСО!!! ПУШЕЧНОЕ МЯСО!!! ПУШЕЧНОЕ МЯСО!!!

Мы просто остолбенели.

«Почему полиция не разгонит их?» — пробормотал Леха.

Ярость ударила в голову. Мне захотелось вскинуть автомат и стрелять, положить их всех, здесь, на этом перекрестке, этих женщин, политиков, всех тех, кто важно рассуждал по телевизору о ливанской проблеме, кто размахивал лозунгами, подрывал нашу веру, веру в то, что мы делаем нужное дело, что мы защищаем границу, принимаем на себя ракеты предназначенные гражданским, там, в тылу.

Словно прочитав мои мысли демонстранты заорали:

«ВЫ ГИБНЕТЕ ЗРЯ! ВЫ ГИБНИТЕ ЗРЯ!»

«Ерунда все это!» — бросил Леха, заметив мое выражение лица, и хлопнул меня по спине, — «Не бери в голову!»

Постепенно полиция оттеснила демонстрантов, машины двинулись. Мелькнул красными огнями в темноте автобус, увозя растерянных салаг. На обочине валялись обрывки транспарантов, прицепленные к изгороди. «ВЫ ГИБНЕТЕ ЗРЯ!» Я подошел и стал сдирать плотный полиэтилен. Какой-то полицейский помог мне. «Вот ведь ублюдки!» — бросил он, — «Как можно говорить такое солдатам… шли бы в Иерусалим демонстрировать, правительству а не вам…»

Я только скрипел зубами, раздирая ненавистные транспаранты.

Не брать в голову! Легко сказать. Может завтра мне придется сдохнуть там, в Ливане, а потом окажется, что все было зря, что мы сидели просто так, принимали огонь на себя. На иврите есть такое слово леитбазбез, «истратится», но его применяют по отношению к людям. Я бы не хотел «истратится», вот так, не за хрен собачий. А те ребята, которые погибли? Если давно пора было выйти оттуда, почему же мы сидели в Зоне Безопасности, почему гибли люди. Нет, пожалуй Леха прав, лучше не брать в голову.

На приграничном КПП все было как обычно. Дождавшись ночи мы приготовились. Комбат повторил инструктаж. Мы загрузились в «Сафарри».

Мишаня достал жирный черный фломастер и написал нам номера на руках. Мне выпало быть наблюдателем. То есть стоять снаружи на открытой площадке и искать, не прилетит ли откуда-то огненый хвост ракеты, не хлопнет ли вылетающая из ствола мина. Я уже знал все наизусть. Знал, как тарахтит в полете «саггер», как пляшет в воздухе оранжевая смертоносная звезда РПГшной гранаты, как хлопает миномет, выплевывая из ствола мину.

Ворота распахнулись и колонна вползла в «зону безопасности». Сначала машины разогнались, но через несколько километров снизили скорость и поплелись. На базе, наверное, сейчас собирали вещи те, кого мы должны сменить. Собирать манатки зарание плохая примета. По этому все бегут распихивать вещи по сумкам только когда на дороге, далеко внизу, показываются первые машины.

На следующий же день начались неприятности. Мы проверяли дорогу, ведущую к соседнему блокпосту. Это мероприятие называлось «птихат цир». Впереди шел следопыт и саперы с собакой. Взвод топал за ними растянувшись по обеим сторонам дороги, сзади тащился «нагмаш» (бронетранспортер, ивр.) саперов и танк. Не знаю как других, но меня трясло от страха. Еще вчера я был дома, разговаривал за завтраком с родителями, а теперь я здесь, увешанный «сбруей», с М16 на шее, каждую секунду под ногой может рвануть мина, из кустов вылететь граната, а может сейчас в оптический прицел меня изучает снайпер, выбирая, куда всадить пулю.

Холодный пот стекал по спине, мне с трудом удавалось затолкать страх куда-то глубоко внутрь, но, через несколько минут, он снова начинал обволакивать меня липкими щупальцами, что поделать, акклиматизация. Впереди маячила Лехина спина с надписью через весь бронежилет: «Динамо Киев». Я перевел взгляд на Зорика. Он шагал с новеньким «Негевом» на изготовку, но выглядел, несмотря на свой бравый вид, довольно бледным. Заметив мой взгляд, он подмигнул мне, я подмигнул ему в ответ.

Часа через полтора саперы показали, что обнаружили очередной «сюрприз». Мы опустились на одно колено, лейтенант с радистом продвинулись вперед. Саперы снова просигналили, что нашли что-то неприятное, Боаз подал нам знак укрыться. Мы сдвинулись в кюветы по обе стороны дороги. Боаз и солдат-радист Моше, присели на обочине. Еще через минуту справа прогремел взрыв. Над нами пронесся вихрь осколков, уши заложило. Словно в немом кино, солдат передо мной бесшумно орал широко раскрывая рот: «Ховеш! Ховеш!» (санитар, ивр.) — по губам прочел я. Лейтенант неподвижно лежал поперек шоссе, из-под головы растекалась лужа крови. Рядом сидел Моше и тряс головой, на плече расплывалось темное пятно. Сзади несся санитар, на ходу расстегивая карманы на разгрузке, за ним катил БТР. Звуки проявлялись как сквозь вату. Страх сменился яростью, вызванной приливом адреналина, но воевать было не с кем.

Мину боевики установили на дереве, её привел в действие либо радиосигнал, либо у саперов что-то не получилось и сдетонировал замыкатель, выдвинутый на дорогу. Это была русская МОН-50, мина направленного действия. Если бы мы стояли на дороге, то пострадали многие. Спасло нас то, что мы находились в кювете, и то, что корпуса у этих мин вогнутые, то есть, разброс осколков по высоте невелик. Была бы это американская мина «Клеймор», то досталось бы и нам, залегшим в кюветах. В момент взрыва Боаз сидел на обочине, основной вихрь осколков прошел над ним, но несколько штук все же попали в цель. Кевларовая каска мало помогла, однако санитар сказал, что пульс есть, может, и повезет. Моше осколок вошел в руку у самого плеча и застрял, пацанов на противоположном конце дороги поцарапало рикошетами и осколками камней. «Вертушку» уже вызвали парни из бронетранспортера.

Позже, когда мы вернулись на базу, позвонили из округа и сказали, что Боаз жив, но состояние очень тяжелое.

Эвакуация раненого.

Для нас это был удар. Привыкать к новому командиру в боевой обстановке крайне тяжело, а Боаз командовал взводом почти год, мы верили ему как себе.

Временно командиром назначили Мишаню, который уже стал старшим сержантом, да и блокнотик, который он завел, когда стал снайпером, потихоньку заполнялся. От гордости Мишаня раздулся как дирижабль. Как только «серен» (капитан, командир роты, ивр.), объявивший нам эту новость, вышел из казармы, Мишаня радостно заорал: «Взвод, слушай мою команду! Упор лежа принять!». И тут же выскочил за дверь, спасаясь от ботинок и касок, которые в него полетели.

Мишанино счастье длилось недолго. Через два дня, ночью прилетел вертолет, он завис, приткнувшись к площадке, не выключая двигатель. В этот момент вертолет наиболее уязвим, поэтому он ждет всего шестьдесят секунд, если не успели что-то сгрузить — наши проблемы. Сбить вертушку, это мечта боевиков, пока, слава богу, не осуществившаяся.

Только однажды, в 97 году, два «Ясура» набитые пехотой, ожидавшие разрешения на пересечение границы с Ливаном, столкнулись в воздухе над поселком Шаар Ешув. Один вертолет рухнул и взорвался, второй совершил аварийную посадку, но от удара об землю возник пожар и сдетонировал боекомплект. Из-за рвущихся в огне боеприпасов, спасатели не смогли приблизиться, им оставалось только смотреть, как гибнут, уцелевшие при посадке люди. Не выжил никто из находившихся в вертолетах семидесяти четырех человек. Для боевиков это был праздник, в Бейруте два дня продолжались народные гуляния. Для нас… для нас это были десятки молодых лиц, на первых страницах газет, в черных рамочках и краткая биография, почти у всех одинаковая: «закончил школу, призвался, мечтал сделать то-то и то-то, возраст — девятнадцать лет», и, в завершении: «да будет благословенна его память».

Вертушка доставила нового лейтенанта и молодого радиста, на замену Моше. Утром новый взводный познакомился с каждым из нас, сказал, что его зовут Галь. В Ливане он находился в общей сложности полгода, но показался нам нормальным парнем, правда, это еще ничего не значило, предстояло проверить его в боевой обстановке. «Молодого» звали Йоси, первое, что бросалось в глаза, была широченная улыбка, не слезавшая с его лица. Потом выяснилось и другое его достоинство, кроме улыбки. Йоси прекрасно шил, и даже притащил с собой какую-то маленькую, ручную машинку.

«Катюша».

На следующий день у боевиков, по Мишаниному выражению, начались «критические дни». Весь день на нас сыпались мины и РСы. Пока обходилось без жертв, только несколько человек контузило разрывами. Артиллерия и вертолеты старались не давать нас в обиду, но нам немного досталось. Связистам посносило все антенны, связь работала с перебоями. Продырявило баки с водой. Мы сидели в бункере, играли в карты, в нарды или просто трепались, прислушиваясь к разрывам. Киса спел нам новую песню, вычитанную в какой-то книжке:

Глядя на его карикатурную еврейскую морду, трудно было представить себе советский спецназ, если бы не обстановка казармы и не эхо взрывов наверху, мы бы его, наверное, засмеяли…

Вместе с нами сидел сапер Рахамим. Его боевой пес Тоби, зверская помесь овчарки, волкодава и десятка других свирепых пород, дрых в углу. Рахамим с интересом прислушивался к незнакомым словам, шевеля губами.

Обстрел израильского укрепленного пункта.

При звуках последнего аккорда Тоби задрал хвост и шумно испортил воздух. Мишаня мрачно покосился на обоих.

Рахамим обрадовался:

— Когда пес пердит, он приносит счастье!

Мишаня заломил бровь и уставился на спящего «носителя счастья». Тот, невозмутимо скребанул лапой ухо, и выдал на «бис».

После двух контузий Мишаня вообще стал мало разговорчивым, предпочитая слову, дело.

Он поднялся, взял пса за все четыре лапы, так охотники носят подстреленную дичь, вынес удивленно завертевшего башкой пса в коридор, сгрузил его у стены и вернулся, затворив дверь.

— Так и надо, — одобрил Киса, — пускай лучше научиться обед с кухни носить, или на худой конец газету по утрам.

К ночи весь этот дурдом прекратился. Снова потянулись одинаковые дни, наряды, караулы. Несколько недель стояло затишье. Мы не вылезали за стены укреплений. Видимо командование решило сменить тактику. Офицеры ругались между собой, говорили что мы утрачиваем инициативу.

А однажды утром, два взвода подняли по тревоге и двинули на БТР-ах в район N. Сказали, что нужно помочь спецназу.

Фотография с www.fresh.co.il

Через некоторое время мы спешились и стали скрытно, чуть ли не ползком, продвигаться вперед. Скоро подобрались к холму. На пологом склоне росла оливковая роща; офицеры объяснили нам, что в глубине спецназовцы обложили какой-то дом, но пока ничего не предпринимали. Нам приказали занять позиции у края рощи, образовать внешнее кольцо окружения, замаскироваться и ждать. Все это, на тот случай, если снаружи кто-то захочет вмешаться. Когда мы поднялись на склон, из кучи листьев в двух метрах от нашего летехи неслышно поднялся снайпер в комбинезоне из маскировочной сетки и поманил его пальцем. Галь сначала шарахнулся от него, но потом, придав себе начальственный вид, вразвалочку подошел. Снайпер достал карту и, нашептав ему на ухо кучу ценных указаний, потыкав пальцем в карту, так же бесшумно растворился среди деревьев. Мы залегли, зарывшись в листья и репейник.

Высоко в небе кружил маленький беспилотный самолет-разведчик. Я представил себе, как сейчас операторы пялятся на нас в телевизор, курят, пьют кофе, шутят. И, наверное, если у нас будет идти бой и нам придется умирать у них на глазах, они будут так же смотреть, курить, пить кофе. В голове закрутились слова вчерашней песни:

Успокаивало то, что здесь карты брали назад всегда и любой ценой. Неважно, какие карты: сданные или… битые. На тела и останки солдат менялись сотни живых террористов, только чтобы пацаны вернулись домой.

Сзади послышалось шуршание, и к нам вышел солдат, ведя на поводке огромную желтую псину с темной мордой. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что эта собака не занимается поисками наркотиков. Ростом с теленка пес величаво шел рядом со спецназовцем, под шкурой перекатывались мощные мышцы, а черная морда была серьезна и сосредоточена. И человек и пес легли рядом с Габассо. — Не помешаю? — прошептал ему собаковод.

— Нисколько! — ответил Габассо, обменявшись с псом выразительными взглядами.

Повернувшись ко мне, он прошептал на своём ломанном русском: «Смотри, какой большой собака. У него, как это вы говорите… а вспомнил, — «хлеборезка» как у крокодил, мой голова легко влезет!». От смеха я катался по траве, зажимая рот так, что даже пес с опаской подвинулся. Попытка перевести это собаководу успехом не увенчалась, на иврите это не звучало (Не знают местные, что такое хлеборезка), так что, он меня, к сожалению, не понял.

Прошло еще часа полтора, весеннее солнышко жгло нам спины. Мишаня рассказал, что наш новый радист Йоси даже спит с улыбкой в пол морды, он специально ночью проверил.

Наконец что-то начало происходить. Галь напрягся и прижал к уху наушник, то же самое сделал собаковод. Потом он достал бинокль и забубнил в гарнитуру рации, осматривая склон.

Вдруг мы все заметили маленькую фигурку, возникшую на склоне в пятистах метрах от нас. Боевик появился как будто из-под земли (потом выяснилось, что так оно и было, там оказался подземный ход). Он бежал вниз по склону, пригибаясь и прячась за валунами. Команды открыть огонь мы не получили, Мишаня со своим винтарем слился в одну линию. «Ну!», — хрипел он, — «Ну!». Но команды не было.

Собачник вскочил на ноги, отцепил поводок и что-то скомандовал псу, показав рукой. Пес молча скользнул вперед. Он несся за террористом, прячась в высокой траве и за валунами. Боевик уже удалился от нас метров на восемьсот, когда пес догнал его и прыгнул, но за секунду до этого убегающий оглянулся. Увидев летящего на него зверя, он только успел сгруппироваться и увернуться от огромных белых зубов. От толчка боевик отлетел в сторону, но на ногах устоял. Автомат, крутанувшись на ремне, улетел ему за спину. Пес уже готовился к новому броску, но террорист моментально выхватил из ножен на разгрузке здоровенный нож. Зверь остановился и попытался напасть сбоку, боевик отмахнулся тесаком. Человек и собака кружили на каменистом склоне холма.

Двое спецназовцев и собаковод бежали к ним. Я отобрал у Мишани бинокль, остальные тоже наблюдали, затаив дыхание, за разворачивающимся поединком. Все случилось за секунды. Пес изобразил ложную атаку, боевик вытянул ему навстречу руку с ножом. Пес, увернувшись от ножа, моментально сомкнул зубы на запястье. Даже на расстоянии километра мне показалось, что я услышал хруст кости. Выпустив руку, пес молнией прыгнул. Мгновение спустя, боевик лежал на спине, а пес стоял над ним, держа его зубами за горло. Поединок закончился.

Я думал, что зверь откусил террористу голову, но когда спецназовцы подбежали к ним и отозвали пса, оказалось, что пленный жив, пес просто придерживал его зубами за шею. Пока боевику перевязывали руку, пес подскочил к собачнику, поставил ему лапы на грудь и завилял хвостом. В это время нам скомандовали отступать. Из рощи выкатились спецназовцы, таща на себе двоих спеленатых боевиков. Еще один вел на поводке пса. Этот выглядел не меньше первого, только похож был на бельгийскую овчарку.

Мы быстро двигались обратно к бронетехнике. Нас догнали спецназовцы с пленным и пес с хозяином, который на ходу разглядывал потертый «Кабар» в кожаных ножнах. «Его трофей!», — кивнув на пса, сказал он, заметив мой взгляд.

В роще, где мы только что были, прозвучало несколько взрывов. «Сюрприз сработал», — ухмыльнулся один из спецов. Еще через несколько минут по нам открыли огонь со склона холма. А потом сели на хвост серьезно. На тропинку, вдоль которой мы двигались, с недолетом упало несколько мин. Мы уносили ноги, уже бегом.

Впереди загрохотали мощные взрывы. Что-то орал в рацию командир роты, наводя вертушки. Леха хлопнул меня по каске и показал рукой влево. Я на бегу повернул голову, и волосы у меня встали дыбом. На пригорке, в паре километров от нас, стояла какая-то колымага, в кузове был установлен лоток со НУРСами, и вся эта конструкция лупила в нашу сторону прямой наводкой. Очередной залп упал с перелетом метров в двести, земля под ногами вздрогнула, взрывная волна шарахнула, как доской, но мы продолжали бежать дальше. «Как фрицы под Сталинградом!», — проорал Леха. Над нами наконец-то пронеслись «Кобры», плюясь огнем. Но до того как они успели разнести на хрен самодельную «катюшу», она выпустила еще с пол лотка. Ракеты с ревом улетели вперед и взорвались в голове колонны. Кто-то дико заорал. Ведущая вертушка выпустила по установке залп ракет, и машина превратилась в огненный шар.

Разрывами зацепило двух солдат из первого взвода: одного в плечо, второму осколками почти оторвало ногу, несколько человек оглушило и сбило с ног. Врач и санитар бросились к раненым. Зорик стрелял из «Негева» длинными очередями по зарослям недалеко от нас, оттуда тоже мелькали вспышки выстрелов. Мимо пронесся Габассо, на бегу разворачивая носилки.

Пока перевязывали раненых, миной перебило ноги одной из собак. Пес, который был похож на кавказскую овчарку, лежал молча и даже не скулил, только смотрел красноречивым взглядом карих глаз. Не наложив повязку, нельзя было двигаться дальше. Наш санитар помог собаководу оттащить пса за гряду камней, там они начали лихорадочно бинтовать обе перебитые лапы, накладывая шины. Мы уже сильно отставали, задерживаться на месте было опасно. Зорик и спецназовец с ПК^[7] прикрывали их. Сзади подлетел Галь. «Добивай своего пса, — закричал он, — из-за него все подохнем!». «Я сначала тебя добью!», — заорал в ответ взбешенный собаковод, не отрываясь от дела. «Что?! — завопил Галь, — Что ты сказал?!», — и попытался направить автомат в сторону собаки. Один из спецназовцев схватил оружие за ствол, задирая вверх. Ситуацию спас наушник рации, там кто-то забубнил и Галь убежал, пообещав разобраться с нами позже. Половину своего еще не заработанного авторитета в наших глазах он только что потерял. Мы взвалили повеселевшего пса на носилки и рванули дальше.

Через полчаса мы уже сидели в «Накпадоне», который, ревя двигателем, вез нас на базу.

Раненых и спецназ забрали вертолеты. Сегодня вроде обошлось, хотя импровизированная «катюша» понаделала дел.

Братья по оружию.

На базе летеха попытался накатать «телегу» по поводу того, что ему, мол, угрожали, но естественно, не нашел свидетелей.

На следующее утро было тихо. Полчаса назад Габассо и Йоси сменили нас с Зориком в карауле, и все эти полчаса я безуспешно пытался выиграть партию в нарды у нашего второго пулеметчика — друза по имени Аюб. Но так как я научился играть сравнительно недавно, а Аюб играл в нарды с пеленок, то шансов у меня было не много. Мы играли на тосты, кто проигрывает, готовит тосты на всех. Один раз, я уже сходил на кухню.

«Лошадью ходи, лошадью!», — раздалось с верхней кровати; это Леха проснулся и решил помочь советом. Аюб невозмутимо посмотрел на него и хотел что-то ответить, но в это время наверху раздался взрыв. Сразу же по коридору пробежал дежурный офицер. «Взрыв на третьем посту!», — крикнул он. У меня упало сердце, именно там Габассо и Йоси сменили нас полчаса назад. Мы не сговариваясь рванули к выходу.

В воздухе стоял мерзкий запах горелой курицы. Вокруг были разбросаны мешки с песком, Валялся сбитый со станка, покореженный пулемет. Габассо сидел, в ходе сообщения прислонившись к снарядным ящикам, залитым бетоном, и мычал, ворочая выпученными глазами. Вся правая половина лица была обожжена, опухшие пальцы на руке неестественно торчали в сторону. Ротный, сидя на корточках, тряс его за разгрузку. «Кто это?!», — кричал он в лицо Габассо, показывая на распластанное в проходе тело. «Кто дежурил с тобой?!». Габассо только мычал и тряс головой.

— Не ори на него! — сказал подошедший сзади Галь, — Это был Йоси!

Я потянул Йоси за разгрузку, перевернул и тут же отпрыгнул назад, сбив с ног, стоящего позади Галя. Спереди все тело превратилось в обугленный кусок мяса, кумулятивная струя ПТУРа сожгла все.

Габассо положили на носилки, над ним химичили врач и санитар. Ему сегодня крупно повезло. ПТУР летит примерно две с половиной секунды, он услышал характерный звук пуска и инстинктивно отпрыгнул назад, а Йоси не успел… или в тесной бетонной коробке не услышал. Взрывом Габассо швырнуло в ход сообщения, слегка опалив. При приземлении он вывихнул четыре пальца на правой руке и не слабо приложился о бетон. Врач вправил пальцы и, заклеив опаленную морду, оставил его под наблюдением еще на день, проверить, не «протекла ли у него крыша». Мы вернулись в комнату. Через пару минут ввалился ротный. Он пробежал глазами расписание караулов. «Ты и ты! — капитан ткнул пальцем в Леху и Мишаню, — Возьмите в оружейке пулемет и двигайте на «третий пост». Ротный повернулся и молча вышел. Пацаны побледнели переглядываясь. Страх проступил на лицах у обоих. Наверное, у меня на лице тоже, но идти на открытый пост, такой же, как тот, на котором всего несколько минут назад погиб наш товарищ, предстояло им.

— Мужики! — обнадежил Аюб, — не ссыте, мы вас сменим через два часа, все будет нормально

Это мало кого утешило, но оба медленно собрали амуницию побрели к оружейке.

Боевик с «Сагером» позирует журналистам.

На похороны нас не выпустили. Не было возможности вернутся в Израиль. Послали других солдат бригаты и ротных секретарш, телефонисток. Главное чтобы было много коричневых беретов, чтобы родители видели. Хотя несчастные родители, вряд ли обращали внимание на подобные вещи.

В столовой, по телевизору, сквозь сетку помех, политики обсуждали вывод войск из Ливана. У нас же все оставалось по прежнему, но кое-какие перемены чувствовались. Почти прекратились выходы на проверки дорог и в засады. Стали чаще отменять выезд конвоев, приходилось питаться сухим пайком. Разведка предупреждала, что у Хизбаллы появились ракеты «земля-воздух», поэтому вертолеты залетали очень редко. До недавнего времени потерь не было, но теперь боевики научились бить ПТУРами точно по сторожевым постам; четверо солдат уже погибли в других опорных пунктах, Йоси был пятым. Видимо, у террористов появился снайпер, которого они просто везли с запада на восток обстреливая все попадавшиеся ОП. Погибшие и раненые солдаты отмечали маршрут снайпера.

В ОП Ротем — погиб Рафаэль Зангвиль. В ОП Гальгалит — погибли сразу трое: майор Тадхер Темпельхоф и 2 старших сержанта, Лиор Нив и Цахи Малька. В Бофоре — погиб Цахи Итах.

И вот теперь пришла наша очередь. Потом, разведка подтвердила, это был снайпер, говорили даже что он русский. Всаживал ракету прямо в смотровую щель бетонного укрытия, причем на предельной дистанции, часто кабель управления отрывался еще до цели но, ракета «доработанная» умельцами из Хизбаллы, не самоуничтожалась, а продолжала полет неуправляемой, и попадала в цель.

Много лет спустя я попытался разузнать подробности и выяснить, был ли вообще этот загадочный русский снайпер. С одной стороны, чтобы стрелять иранскими ракетами по израильским солдатам на ливанской земле совсем не нужен импортный русский стрелок, но с другой стороны в девяностые годы на территории бывшего СССР появилось столько безработных военных профессионалов, что это вполне реально.

Из тех кусочков информации, что мне удалось насобирать, такой снайпер действительно был. Бывший офицер ВДВ, после развала СССР какое-то время продолжавший служить на Украине. Но, к сожалению, оценить уровень достоверности этой информации я не в состоянии.

Наконец кто-то там, в штабе округа или в генштабе отдал приказ. К нам потянулись грузовики с цементом и жители окрестных деревень, преимущественно христиане, желающие подработать. Укрепления накрыли дополнительным слоем бетона. Саперы установили вокруг постов железные решетки, для защиты от ракет.

Почти каждый день приезжали цадальники, помогали нам в хозяйственных работах. Они, всем своим видом, излучали неувереность. Парикмахер, араб-христианин по имени (или кличке) Зузу, молодой, вечно ухмыляющийся парень, с прилипшей к губе сигаретой, прямо спросил, когда мы собираемся сматывать удочки?

Мишане, который в этот момент корчился на снарядном ящике, пока Зузу изображал на его голове модельную стрижку «кацуц» ^[8], ответить было нечего. Я промычал ему что-то обнадеживающее, чувствуя себя полным дерьмом.

Зузу невозмутимо прикурил новую сигарету, выдрал своей тупой машинкой последний Мишанин клок волос и ухмыльнувшись ушел к своим.

Мы печально проводили его взглядами. Цадальники разбирали оружие и рассиживались по своим машинам. На территорию базы их пускали только безоружными.

Мишаня вздохнул, похлопал себя по выстриженной голове. Потом помахал им рукой. Парикмахер ухмыльнулся и махнул в ответ.

Вообще-то стрижек в запасе у Зузу имелось целых две. Первая называлась «кацуц» и означала обдирание головы под ноль. Соответственно вторая называлась «ле кацуц» ^[9] и оставляла на голове сантиметр волос. Просто у Зузу была только одна насадка на машинку, с помощью которой он выполнял «ле кацуц». Для«кацуц» насадки не требовалось.

В один из дней нам объявили, что мы выходим в засаду. Видимо появилась точная информация.

Засада требовала тщательной подготовки. Нужно проверить все: оружие, магазины, батарейки в ПНВ, красный фильтр на фонарь, нож, сухпай, подогнать амуницию и многое другое. Главное было ничего не забыть, любая забытая мелочь в таком рейде могла дорого стоить.

Каждому довесили какой-нибудь груз, мне досталось тащить двадцатилитровую канистру.

Мы шли вытянувшись в ряд, плавно «просачиваясь» сквозь окружающий пейзаж, держа дистанцию; прибор ночного виденья показывал все вокруг в призрачно зеленом цвете. Впереди луна освещала цепочку голов, у каждого на каске был надет большой чехол из маскировочной сетки, что делало некоторых солдат похожими на гномов в колпаках, не хватало только Белоснежки. Было прохладно, но страх, старый знакомый, моментально согрел меня. Страх шел впереди, словно хороший экскурсовод: «Видишь во-о-он тот овражек? Это идеальная позиция для пулеметчика. А здесь, наверняка, стоит мина направленного действий, отсюда она накроет весь авангард…, не забывай смотреть под ноги, зацепишь растяжку…». Мысли в голове скакали как бешеные, пот струился из-под каски обтекая наглазник ПНВ, а вокруг стояла тихая средиземноморская ночь, пели цикады, звезды перемигивались, словно посмеиваясь над нами.

Под утро мы окопались на каком-то стратегически важном перекрестке. Завесившись маскировочной сеткой, зарылись в землю. Потекли минуты ожидания. Офицеры периодически чего-то высматривали на карте и шепотом спорили; время тянулось мучительно медленно.

Все, так сказать, потребности мы справляли в бутылки и полиэтиленовые мешки, которые потом уносили с собой, чтобы не выдать место засады. Главное было не перепутать бутылки, поэтому мы их размалевывали, как и чем могли. После двух-трех суток такого времяпровождения наступало состояние обалдения, и бутылки всегда кто-то путал; потом, хлебнув мочи, дико матерился шепотом, под ржач — опять же шепотом — остальных.

Днем мимо нас проехало несколько машин, один джип был явно с боевиками, в камуфляже, с оружием, но команды не было… На закате, на нашем левом фланге раздался какой-то шум, потом в яму, где мы прятались, свалился Галь, а за ним через все наши позиции пронесся дикий кабан, сердито хрюкая. Оказывается, он выскочил совершенно неожиданно, прямо у Галя перед носом. Пару секунд они смотрели друг на друга. Рефлекс, натасканный на бородатых, вооруженных джигитов, дал осечку. Такое животное Галь, выросший в Тель-Авиве, где нет даже нормального зоопарка, никогда прежде не видел. Кабан, наверное тоже. Свин честно попытался высмотреть в нем знакомые черты брата по разуму, ведь такая же щетинистая морда, перемазанная землей. Но, поняв что обознался, кабан ломанулся вперед, спихнув вниз и без того растерянного взводного. Галь огреб за демаскировку, кабану удалось уйти безнаказанно. «Какое жаркое побежало!» — причмокнув, прошептал ему на прощание Леха, тоскливо выковыривая из банки, подаренным нами ножом, остатки люфа (исключительно невкусной армейской тушенки). И снова потянулись томительные часы ожидания.

Ночь была беспокойная. Далеко восточнее нас вспыхнула стрельба, потом над нами протарахтели вертушки. Еще через полчаса Галь, пошептавшись по рации, поднялся и жестом показал передать по цепочке, что мы начинаем движение. Одно отделение с командиром роты остались на месте. Мы же куда-то медленно потащились. Я оказался в авангарде, передо мной были только Галь и Аюб. Какое-то время мы крались в темноте, луна пряталась за облаками, но иногда выглядывала и заливала окрестности довольно ярким светом; мы пережидали и двигались дальше. Два раза Галь останавливался и, сверяясь с картой менял направление. Мы прошли через какой-то овраг, вдруг Аюб остановился и показал влево, через ПНВ я увидел два низких размытых силуэта между деревьями. Галь вскинул кулак вверх, мы опустились на одно колено, обе подозрительные фигуры тоже присели. Затем он показал нам двоим открыть огонь. Захлопали выстрелы, оба силуэта повалились на землю. Время как будто остановилось. Мы медленно приблизились к ним. Тела лежали неподвижно. Луна вышла из-за облаков, заливая все мертвенно бледным светом. Я поднял ПНВ, чтобы лучше видеть. По мере приближения картинки падали в мозг словно кусочки пазла на стол. Первая — около тел лежали М16, а не «калаши», вторая — на касках такие же чехлы, как у нас, и третья — надпись «Динамо Киев» на бронике одного из них. Последняя мысль сложила весь пазл в картинку: кретин-лейтенант не предупредил о том, что мы разворачиваемся и мы открыли огонь по своему же хвосту. Я услышал рядом крик Аюба: «Ховееееш!» и провалился в темноту…

Темнота… кромешная тьма. Кто-то невидимый, оставаясь в тени, включил лампу, высветив круг на столе. Под свет лампы на стол падали фотографии, одна за другой: ночной лес в приборе ночного видения… два размытых силуэта… вспышки выстрелов… тела, М16 рядом с ними… надпись «Динамо Киев» на бронике. ЛЕХА!

Я моментально проснулся и вспомнил все. Меня аж подбросило на кровати: долбанув башкой об раму. Закинув руку на койку надо мной я нащупал под пальцами грубую ткань спальника… пустого спальника. Леха…

Меня трясло мелкой дрожью, все тело покрылось липким потом. В темноте казармы красным светом вспыхнул фонарь. Призрачный луч метнулся по рядам коек и осветил заспанную Мишанину морду.

— Пойдем, покурим, — предложил он.

Мы сидели в укрытии для эвакуации раненых под толстой бетонной крышей, с непривычки я закашливался после каждой затяжки (бросил курить с год назад), но сигаретный дым привел меня в чувство.

Мишка рассказал, что засада, естественно, накрылась. Нас эвакуировали. В вертолете я два раза я кидался на Галя, но пацаны каждый раз оттаскивали меня. Потом доктор вколол какую-то дрянь, и я отрубился. Галя сразу же отозвали, он улетел с теми же вертолетами, которые нас вывезли. Мишаня снова оказался командиром взвода. С пацанами дела плохи. Леху тяжело ранило, но керамический бронежилет спас ему жизнь, Хаим, тот, кого мы подстрелили вместе с Лехой, умер в вертолете, не долетев до госпиталя.

Меня опять затрясло, затягиваясь я видел как скачет перед глазами огонек сигареты. Так мы просидели до утра.

— Пойми дурень! — «грузил» меня Мишаня, — Идет война! А на войне всякое может случиться. Не твоя вина, что этот мудак Галь заблудился!

Меня это не утешило. Утром я приплелся к врачу. Аюб как раз выходил от него, когда я подошел. Он хлопнул меня по плечу.

Ему все пофиг, у него предки еще с крестоносцами воевали, он, блин, воин в сотом поколении, психика устойчивей на такие дела. Все это мне объяснил врач. Я старался показать ему, что со мной все в порядке. Он не верил, конечно, и пришлось долго уговаривать его, отказываясь от горы разноцветных таблеток. Врач, резервист в чине капитана, с сомнением качал головой. «Зайди к командиру роты», — сказал он на прощание.

Капитан долго выспрашивал, что да как, смогу ли выполнять свои обязанности. Я сказал, что все в полном порядке. Он отпустил меня, освободив на сутки от караулов и нарядов. Вернувшись в казарму, я посмотрел на Лехину кровать: на глаза навернулись слезы.

Я лег, отвернувшись к стенке, чтоб не приставали; сон не шел, в голове была полная пустота.

Через какое-то время я провалился в сон, и все повторилось по новой: круг света на столе, фотографии, «Динамо Киев». Я подскочил весь взмокший, в голове одна мысль: я убил Хаима! Не знаю, сколько я просидел в прострации, потом ввалилась смена караула, Мишаня и Зорик потащили меня в столовку, через несколько минут к нам присоединился забинтованный Габассо.

Ребята набросились на еду, мне же кусок в горло не лез. Со стола, где сидели офицеры, я чувствовал косые взгляды. Приходилось есть и делать вид, что все хорошо, я не хотел, чтобы меня отправили в тыл к психиатру.

— Я достал лекарство, — произнес Мишаня.

Мы с удивлением посмотрели на него.

— На улице, — сказал он и встал.

Все заинтриговано поднялись за ним. Мимо проходили два связиста.

— Видал, — тихонько сказал один другому, не замечая меня, — вчера дружка своего завалил, а сегодня обед наворачивает, как ни в чем не бывало!

В моей голове полыхнул взрыв ярости, тело как освобожденная пружина рванулось к связисту. Споткнувшись о чью-то ногу, я рухнул на Мишаню.

— Осторожно, — пробормотал Зорик, убирая ногу, — не споткнись!

Мишаня встряхнул меня как игрушку и поставил на землю. Перед глазами малость прояснилось. Мы вышли из бункера, пацаны запихнули меня в бронетранспортер и залезли следом. Мишаня достал бутылочку из под минеральной воды.

«А доктор-то, свой мужик оказался, в семидесятые годы из Минска приехал. Tебе привет передал, медицинский, девяностовосьмиградусный!» — Мишаня достал стаканчики и разлил спирт. Зорик разбавил водой из фляжки, Габассо, просто, в шоке, хлопал глазами.

— Ну, вы, русские, и психи, — проворчал он, понюхав бутылку. — Вы же не будите пить ЭТО!

И в ответ получил полный стаканчик. Мы молча выпили, не чокаясь, потом еще. Меня немного отпустило, накатил расслабон и горячая волна растопила лед внутри.

— Завтра прилетит новый мем-мем (командир взвода, ивр.) и следователь из МеЦаХа (следственный отдел военной полиции), — сказал Габассо, — Я у связистов подслушал.

— Та-а-ак! Доктор сказал, принимать перед сном, так что больные в койку, a с мем-мемом потом разберемся, — Мишаня разлил по стаканам остатки спирта.

Ночью кошмаров не было. Я спал как убитый. В полночь прилетел вертолет, привез провизию, газеты, следователя и нового взводного.

С десяти часов нас всех по очереди дергали к следователю. Я ответил на кучу его вопросов, а когда вышел в коридор, там уже собрался весь взвод. Мем-пей(комроты, ивр.) представил нам невысокого поджарого парня в погонах старшего лейтенанта.

— Знакомьтесь, это Эрез, ваш новый командир.

Эрез здоровался, с каждым из нас перебрасываясь парой фраз. Я заметил, что от его рукопожатия пацаны морщились: у израильтян не принято сильно жать руку. Мне же это нравится, я вечно таскал с собой резиновый мячик, так что меня ему было не удивить. Взводный подошел ко мне, взгляд светло-голубых глаз казался ледяным. От него веяло холодом, как из приоткрытого холодильника… в морге.

— Будем знакомы. — Руку зажал гидравлический пресс, но я держался, в его глазах вспыхнуло удивление.

— Очень приятно, — выдавил я с трудом и пресс с хрустом дожал мою руку.

— Знаю о том, что у вас произошло, со мной можете быть спокойны. — тиски на моей руке разжались, — Мы им еще порвем задницу! — сказал Эрез.

Я вгляделся в его глаза, но вместо намека на улыбку мне померещились ряды табличек с номерами на безымянном кладбище террористов в иорданской долине. Лейтенант отвернулся к Мишане.

— Серьезный парень! Только отмороженный какой-то! — прошептал мне Аюб.

— Еще посмотрим, — ответил я.

Эрез действительно оказался серьезным парнем, хотя и довольно странным, но эта война повлияла на всех нас по-разному.

Во-первых, он поселился у нас в казарме, а не в офицерской комнате на две койки. Во-вторых, он выбрал койку Хаима, и, в-третьих, Эрез мог часами лежать неподвижно с открытыми глазами, глядя в потолок. Если к нему обращались по делам, не связанным с его обязанностями, он мог просто не заметить. Кроме того, Эрез чувствовал каким-то седьмым чувством фугасы, мины и боевиков вообще.

Через несколько дней, взвод пылил, растянувшись в два ряда вдоль дороги делая «птихат цир». Уже больше часа мы тащились за саперами спотыкаясь об щебенку и глотая пыль разморенные майским солнцем. Дорога все время шла в гору, пот стекал из-под каски и щипал глаза, бронжилет, огромным горчичником прилип к телу. Мы устали, однако в любую секунду были готовы огрызнутся огнем. В ста метрах впереди дорога заворачивала, редкие кусты на обочине, ближе к повороту переходили в густые заросли. Эрез в нарушение всех инструкций шел рядом со следопытом. Вдруг они остановились, мы тоже послушно встали и опустились на одно колено. В воздухе повисла тишина, прерываемая лишь завыванием ветра. Эрез стоял прислушиваясь к чему-то. За его спиной, в недоумении застыл недавно вернувшийся из госпиталя Моше, теребя антенну рации. Саперы выдвинулись вперед и стали что-то изучать на обочине. Наконец Эрез шагнул вперед, жестом подозвав Аюба и Мишаню. Проходя мимо саперов он перебросился с ними парой слов, за тем все трое втянулись в заросли шагая след в след по едва заметной тропке. Минуты тянулись, падая каплями воды из плохо завинченного крана, но ничего не происходило. Зорик достал было фляжку, но почувствовав искрившее в воздухе напряжение сунул ее обратно в чехол и в этот момент, за поворотом ударили выстрелы. Четко грохнула Мишанина винтовка, пулеметная очередь почти совпала с ней и снова все стихло. Наконец саперы махнули нам и двинулись вперед. Сразу за поворотом, на обочине лежал боевик в новеньком камуфляже, все еще сжимая в руках винтовку. Голова его была разворочена пулей, на уцелевшей части лица зеленели разводы камуфляжной краски.

— Мда, — пробормотал Зорик, проходя мимо, — причина смерти типичная асфиксия!

Метрах в пятидесяти далее, около полузакопанного фугаса, лежало еще одно тело. Эрез стоял над ним, держа в руках трофейный АК 47. Отстегнув магазин, он клацнул затвором, выщелкивая патрон из ствола и аккуратно положил «калаш» на землю. Во всех его движениях чувствовалась какая-то ностальгия. Зорик тоже обратил внимание на то, каким взглядом лейтенант смотрел на АК. За обедом мы поговорили с Зориком, и пришли к выводу, что наш новый командир имел в прошлом отношение к морским коммандос, у них «калаш» — штатное оружие, вот он и загрустил. Через несколько лет я случайно встретил Эреза, и он подтвердил наши предположения.

В тот день мы с другом всплывали после погружения на затопленный ракетный катер в Эйлатском заливе. Было около десяти утра, солнце вставало над иорданским портом Акабой и светило нам в спину. До поверхности оставалось около десяти метров, мы оказались над пологим, покрытым белым мелким песком, дном. Воздуха у нас в баллонах оставалось по восемьдесят атмосфер, так что торопиться было некуда. Мы зависли над дном, купаясь в косо пронизывающих воду солнечных лучах и балдея от невесомости. На песке плясали зайчики от волн. В полу метре от маски вертелась рыба-попугай, переливаясь всеми цветами радуги; мой напарник, перевернувшись на спину и вытащив загубник, пускал пузырьки колечками, как дым сигареты, чем несказанно удивил стайку бычеглазов.

Вдруг, откуда-то из голубой бездны позади нас, вылетела пара аквалангистов. Они пронеслись мимо, стелясь над дном. Затем, синхронно поменяв направление мощным гребком широких джет-финов, исчезли между валунами метрах в двадцати левее. Испуганная pыба-попугай сломя голову унеслась в глубину. У обоих были акваланги замкнутого цикла (не выпускающие пузырьков), редко встречающиеся среди любителей подводного плаванья, но больше всего меня поразили их движения — обычно аквалангисты плывут неторопясь, чтобы тратить меньше воздуха и смотреть по сторонам — эти же двигались быстро и резко, как хищные рыбы, и если мы чувствовали себя под водой в гостях, то эта пара была явно в родной стихии.

Когда мы вылезли из воды, они уже полоскали свои акваланги в специальном колодце с пресной водой под навесом клуба, и в одном из них я узнал Эреза. Пока мы брели к берегу по колено в воде, на пляже наших глазах разыгралась любопытная сцена. Какой-то ублюдочного вида толстяк, загорающий на лежаке перед клубом, допив банку пива и известив об этом окружающих громкой отрыжкой, с довольным видом зашвырнул окурок прямо в море, туда, где в прозрачном ультрамариновом прибое резвились стайки ярких коралловых рыбок.

Эрез задумчиво проводил взглядом окурок и направился к толстяку. Подойдя к нему, он с ледяной вежливостью потребовал подобрать окурок и бросить его в урну. Толстяк, не глядя, послал его подальше, но потом поднял взгляд и, оцепенев, как кролик, увидевший удава, сразу сдулся. Бормоча извинения, толстый потрусил к воде. Его небритый товарищ с массивной золотой цепью на шее, подскочил к Эрезу сзади и рванул за плечо. Эрез легко поймал его запястье и, заломив руку, усадил обратно на лежак. Небритый понял, что ему лучше еще позагорать. Толстяк, выловив в волнах бычок, с видом побитой собаки побрел к мусорке. Инцидент был исчерпан.

Прополоскав акваланг, я подошел к Эрезу. Поздоровавшись, я прямо сказал ему: «Ты ведь служил в шаетет»? (подразделение морского спецназа, ивр.) «Угу, — пробурчал Эрез со свойственной ему «общительностью,» — до четвертого сентября девяносто седьмого года, и больше не спрашивай меня об этом». Первый и единственный раз я увидел в его глазах не холодную ярость, а затаенную боль.

В ночь с 4 на 5 сентября 1997 года израильские морские коммандос, высадившиеся на ливанском побережье, попали в засаду, и приняли неравный бой с превосходящими силами врага. Погибла почти вся группа бойцов морского спецназа, включая командира, подполковника Йоси Куракина. С большим трудом удалось эвакуировать тела погибших. Во время эвакуации погиб врач, прилетевший на выручку группы поддержки.

Но эта встреча произошла уже после нашего дембеля, а пока Эрез водил нас на патрулирования и засады. За полное отсутствие эмоций во всех ситуациях, нового лейтенанта прозвали «терминатором».

Как то раз, мы сидели в бункере, пережидая очередной обстрел. Леха вдруг оторвался от газеты. «Во! Статья про Ливан!», — заявил он и начал читать вслух, постепенно около него собрался почти весь взвод. В газете было напечатано интервью с десантником-пулеметчиком, который не встал в атаку, когда они напоролись на группу боевиков, и ротный приказал: «Вперед!». Дело происходило на склоне холма и хотя террористы были ниже десантников, из-за особенностей рельефа они оказались в более удачном положении.

Все, рванулись вниз, навстречу боевикам, стреляя на ходу, а этот парень просто остался на склоне. Там внизу шел бой. Погиб командир роты, получив пулю в лицо. Хрипел простреленной грудью лейтенант-взводный, а он просто лежал и смотрел. Перед ним, бежали его товарищи, стреляли и падали от ответных выстрелов, но он не встал. Боевики забрали секретную рацию, сняли с кого-то из погибших ребят ПНВ, добили взводного и ушли, а этот урод просто хотел жить и ничего не сделал. На каком-то этапе шальная пуля попала в пулемет, повредив его. Но ведь он мог воспользоваться личным оружием или взять винтовку у раненого товарища.

И ведь что характерно, его мать была одной из тех, кто создал организацию «Четыре матери».

После разбора полетов комбат пообещал десантнику, что на следующей операции тот пойдет первым, сразу за следопытом.

Но перед выходом на следующее задание этот «герой», играя в баскетбол, поскользнулся и повредил ногу.

Статья оставила тяжелое впечатление. Несколько минут все молчали, переваривая текст, а затем казарма превратилась в студию «Попполитики» ^[10]. Каждый хотел высказать свое мнение. Все орали, на шум подходили еще пацаны, читали статью и присоединялись к крикам.

Были такие, которые говорили, что десантник — дерьмо, но были и те, кто считал, что десантник, конечно, дерьмо, но его можно понять. Может парень видел, что шансов нет, четверо погибших лучше, чем пятеро или шестеро.

Были и те, что молчали, но было ясно: они не осуждают этого парня, более того, в их глазах читалось сомнение и неуверенность.

— Если уж в разведроте десантуры такое происходит, — пробормотал, Мишаня, — значит мы в полной заднице!

Дискуссию прекратил Эрез, пробежавший глазами статью и пообещавший зубами порвать того, кто попытается повторить «подвиг» десантника. Глядя на него, я подумал, что так оно и будет. Статью Эрез торжественно спалил в снарядной гильзе, заменявшей пепельницу: «Здесь вам не десантура, здесь «махра», пехота! Только попробуйте опозорить честь батальона!».

Боевики готовятся к атаке.

Споры продолжались еще долго, статья надломила мотивацию в роте, в глазах у каждого читался немой вопрос: «А ты, встанешь? А ты прикроешь мою спину?».

Что-то неуловимо изменилось в поведении солдат. На инструктажах, перед выходом на задания задавались глупые вопросы: зачем и почему. Кое-кто пытался просто отказаться и не выполнить приказ.

Эрез старался задавить «бунт» на корню, но даже ему такое не удавалось, хотя в наших глазах, он был сверхчеловеком. Они вместе с комбатом провели несколько бесед, пытаясь объяснить, что мы выполняем свой долг, но все равно, что-то сдвинулось в солдатских мозгах. Служба продолжалась.

Несколько раз, по ночам, вертолеты доставляли, какую-нибудь шишку в погонах. Все они толкали речи о том, какую нужную работу мы делаем, но через несколько часов улетали домой. А мы оставались. Наша компания держалась вместе, уж друг в друге, мы были уверены, как в себе.

Однажды днем нас вернули с середины очередного патрулирования. На базе выяснились плохие новости. Боевики организовали крупные демонстрации гражданских и под прикрытием толпы приблизились в плотную к нескольким укрепленным пунктам Южно-ливанской армии. ЦАДАЛЬники не захотели стрелять в толпу, а по другому разогнать подстрекаемый террористами народ они не смогли. В результате солдаты разбежались, а Хизбалла завладела двумя стратегически важными точками на северо-востоке.

Система опорных пунктов покрывала всю зону безопасности в Южном Ливане. Часть из них занимали солдаты ЦАДАЛя, а часть — израильтяне. Эта система обороны была тесно взаимосвязанна, образовывая линию где каждый прикрывал соседа и контролировал определенный участок территории. Потеря двух звеньев в это цепи открывала боевикам дорогу в наш тыл, к израильской границе.

К вечеру оказалось, что ЦАДАЛь отходит по всей зоне безопасности. Ночью пришел приказ готовится к отступлению. Мы были в шоке. Хотя разговоры о выводе войск велись давно, даже вывозили потихоньку кое-какое оборудование, но никто не мог предположить, что все кончится в один день. Почти двадцать лет эта база была домом для нескольких поколений солдат, а теперь все полетело к черту. Почему-то это сразу было воспринято нами именно как бегство, может из-за того, что все случилось так быстро. Ошарашенные, мы разошлись собираться. Даже «терминатор» выглядел растерянным.

Укрепленный пункт стал похож на растревоженный муравейник. О сне можно было забыть. Саперы сразу начали готовить бункеры к подрыву. Остальные демонтировали оборудование. Командовавший базой подполковник заявил, что не оставит боевикам даже пустой консервной банки с клеймом ЦАХАЛя.

Все, что нельзя было вывезти — приказали сломать. Во дворе саперы бережно разбирали памятник, поставленный на месте гибели двоих солдат в 1982 году. Подполковник лично руководил работами.

Бронетранспортеры стояли с откинутыми задними аппарелями, по которым солдаты грузили оборудование связистов, пулеметы, тюки с формой, компьютеры. Часть барахла крепили на огромные бронированые бульдозеры Д-9. Мы вкалывали до рассвета. Толстым слоем краски замазали все надписи нацарапанные на стенах за многие годы. Закрасили нарисованные эмблемы подразделений.

Утром ЦАДАЛЬники оставили все укрепления в нашем районе и смылись в сторону границы. Хорошо хоть предупредили в последний момент. Они бросили оружие, танки, бронетранспортеры и артиллерию, все это досталось врагу. Мы остались совсем одни. Я не винил ЦАДАЛьников. В отличие от нас, они рисковали всем, а главное жизнями своих родных и близких.

Часть гарнизона должна была выехать раньше и объединиться с колонной из другого укрепленного пункта. Оставались только саперы, наблюдатели и минимум пехоты, в том числе и наш взвод. Ну и конечно необходимая нам «броня» с экипажами. В полдень колонна выехала из ворот.

Нас осталось пятьдесят шесть человек. Отход назначили на 23:50. Лихорадочная работа продолжалась. На складе лежало в общей сложности около пяти тонн взрывчатки. Один заряд приходился на каждые три метра. В полу километре севрнее начинались первые дома деревушки прилепившейся к склону холма. Саперы попытались рассчитать все так, чтобы жителям не очень досталось от взрывной волны.

К обеду мы собрались в ободранном помещении каптерки, доедая оставшиеся в деликатесы. В углу возвышалась целая гора консервов, каждый выбирал на вкус. Только Зорик примостился в коридоре, на специальных распорках, под потолком, помогая связистам снимать оставшиеся кабели.

Габассо выкопал пасхальную фаршированную рыбу, а Мишаня жевал тунца, аппетитно запивая шаббатным вином. В это момент на склад ввалился Терминатор. Набив карманы консервами он собрался уходить, но в последний момент засек бутылку. За вино Мишане влетело по самое не могу. Эрез прочитал ему лекцию о том, как важно сохранять бдительность, и пообещал отдать под суд на «большой земле». Полупустую бутылку взводный унес с собой. Когда его шаги затихли, под потолком коридора раздался взрыв хохота. Затем Зорик обрушился вниз, в облаке пыли, продолжая корчится от смеха. Минут пять мы топтались вокруг тщетно пытаясь понять в чем же дело. Но он только катался по грязному полу и дико ржал дрыгая ногами.

Наконец Зорик немного отдышался. Оказалось, что он видел как наш взводный вышел из комнаты, достал из кармана бутылку и в один глоток опустошил ее.

— Ну, козел! — обиделся Мишаня.

Теперь настала наша очередь смеяться.

Хохот гулко перекатывался в пустой бетонной коробке, жутковатым эхом разлетаясь по помещениям.

Зорик поворошил кучу консервных банок на полу, выбрал тунца в масле и виноград. Взрезав банки ножом, он с аппетитом принялся за еду. Пару минут мы молча жевали, наблюдая за разносящими кругляши мин саперами.

Сигнал тревоги взвыл совсем неожиданно. По трансляции объявили занять позиции.

Первое что я увидел, выглянув из траншеи, был танк: старый, бурый от ржавчины Т-55 катил по дороге в нашу сторону, желтые флаги Хизбаллы торчали из всех щелей и люков. Танк, наверняка бросили ЦАДАЛЬники, причем совсем недавно. Своей бронетехники у террористов не было. За танком катили разномастные легковушки, набитые вооруженными боевиками, орала музыка, все размахивали флагами, стреляли в воздух. Видимо, заметив уехавшую часть гарнизона и отсутствие флага, боевики подумали, что мы уже ушли. За насыпью, окружавшей базу, прятался наш танк, недалеко от него стоял бронетранспортер М113, с установленным на нем шестиствольным «вулканом». С дороги их было не видно, а значит, террористов ждал сюрприз. «Не высовывайся, — сказал оказавшийся рядом Эрез, сдергивая меня с бруствера, — Кажется, без нас разберутся». Он оказался прав, когда до боевиков оставалось не более километра, танк и бронетранспортер, одновременно взревев двигателями, выкатились на насыпь, первый снаряд попал Т-55 под башню, в танке грохнуло, из люков повалил дым. В это время бронетранспортер прошелся очередью из «вулкана» по замыкающему мерседесу, машина на глазах превратилась в решето, бензобак взорвался, выскочить не успел никто. Подбитый танк, по инерции продолжая катиться, съехал с дороги, и взорвался, видимо, сдетонировал боекомплект. Башня, медленно кувыркаясь, поднялась в воздух и упала на обочину. Загрохотали наши пулеметы, танк тем временем уничтожил снарядом еще одну машину. Разгром довершили два «апача» появившиеся над горящей колонной и прочесавшие остатки на дороге из своих пушек. Все было кончено.

Радости эта победа не прибавила, ведь предстояло ночью пробираться домой, а теперь нас точно ждали неприятности.

На укрепления посыпались было мины, но боевикам быстро надоело это занятие.

В 23:30 мы сидели в бронетранспортере. Мишаня расстроено бормотал себе под нос: «А как же, пацаны? Как я теперь отомщу?».

В ответ Зорик хлопнул его по каске и сказал свою знаменитую фразу: «Война никогда не кончается! По крайней мере, здесь, на этой земле. Ты что думаешь, мы уйдем и все? Не-е-ет… просто война продолжится, только ближе к дому, на границе или погаснет здесь, но полыхнет в другом месте!».

В назначенный час в небе зарокотали вертолеты и мы тронулись.

Колонна разделилась на три группы. Основная часть, возглавляемая бульдозерами ушла вперед спускаясь вниз с холма. На пригорке задержались два танка и наш «Накпадон». Мы прикрывали колонну и остановившихся позади саперов, которым предстояло рвануть базу. Время пошло. Саперы возились у своих машин. Луна скрылась за облаками и наступила полная темнота.

Внезапно, в небо искря взмыла осветительная ракета, затем еще и еще. Казалось, им не будет конца. Штук пятнадцать «люстр» повисли в в ночи заливая все призрачным, колышащемся светом. Мы оказались букашками, на освещенном стекле микроскопа, правда букашками опасными. Ночь вокруг превратилась в ад. Мины посыпались со всех сторон. Трассеры перечеркивали небо. Вертолеты долбили по вспышкам выстрелов.

А над этим дурдомом безмолвно и величественно нависала громада муцава, печально наблюдавшего за нашей суетой.

Откуда-то с севера чиркнули огнеными хвостами две ракеты, но обе с перелетом. Танки вертелись на дороге стреляя из пушек и пулеметов. Один из них поставил дымовую завесу. Мы тоже выстрелили несколько дымовых гранат. Перед тем, как все накрыл густой белый туман, очередная ракета врезалась в землю в нескольких метрах от «Накпадона», застучав осколками по броне.

Саперы потребовали дополнительное время, у них что-то не ладилось.

Больше никогда в жизни мне не довелось слышать, чтобы кто-то ругался так, как тогда наш подполковник. К сожалению, на самом интересном месте, там где мать инженерных войск склонялась на все лады, он спохватился и отпустил кнопку трансляции.

Ветер начал сносить дым, ожидание становилось невыносимым. Наконец саперы предупредили, что сейчас будет взрыв. Через несколько минут над базой полыхнуло зарево страшный грохот расколол ночь. Взрывной волной БТР толкнуло вперед. С неба посыпались куски бетона.

Машины саперов пронеслись мимо и мы двинулись следом. Стрельба вокруг затихала. Я глядел сквозь триплекс на зарево и прощался с муцавом, таким он навсегда остался в моей памяти: темный холм, с объятой пламенем верхушкой.

Когда проезжали сожженные машины террористов, замыкающий бронетранспортер остановился, из него выскочил Эрез. Он подобрал что-то с обочины, сунул под разгрузку, и запрыгнул обратно на броню. БТР, рыкнув двигателем, рванул за нами.

Дорога домой запомнилась, как сумасшедшая ночная гонка, в темноте мелькали черно-зеленые силуэты, строчки трассеров летели во всех направлениях, несколько раз впереди стрелял танк. Сверху вертушки, прикрывая нас, лупили на вспышки выстрелов ракетами. Всю дорогу водила, толстый прапорщик Дов, приехавший в Израиль в семидесятые годы из Молдавии, крыл в шлемофон отборнейшим русским матом всех и вся. Каждую секунду мы ждали взрыва под днищем или попадания РПГ в борт, но все обошлось. В какой-то момент вертолеты отвалили; впереди показался, расцвеченный прожекторами, электронный забор границы, распахнутые ворота. Дов высунул башку из люка и пропел в наушники сорванным голосом: «Просто нужно очень верить этим синим маякам, и тогда желанный берег из тумана выйдет сам…».

Мы выползли на броню, кто-то на переднем бронетранспортере начал махать израильским флагом. Габассо тоже выудил откуда-то крохотный флажок и и замахал им.

За воротами толпились люди: солдаты, телевидение, корреспонденты. Колонна свернула на проселок и остановилась. Офицеры ушли на совещание к головной машине. Дов грузно выбрался на броню и трясущимися руками попытался прикурить, роняя сигареты и ломая спички. Зорик сунул ему зажженную сигарету. «Ну, спасибо, дядь Миша,^[11] — сказал он, — довез!». Дов только молча курил, глубоко затягиваясь.

«Крайний» танк, ворота можно закрывать…

Войска все время прибывали, в ворота вкатывались новые танки и бронетехника. Через полчаса ротный приказал двигаться за его машиной. Проехав несколько километров на восток, вдоль границы, мы наконец-то остановились на обочине шоссе, вдоль земляного вала, закрывавшего от нас забор и дорогу, которую патрулировали пограничники. Начинался рассвет. Осмотревшись, мы увидели впереди, в ста метрах от нас находится КПП. По ту сторону границы тянулась длиннющая очередь людей, это были солдаты армии Южного Ливана и их семьи. Вдоль дороги на той стороне виднелся уходяший за поворот ряд брошенных ими машин. Эти люди были нашими боевыми товарищами. А теперь они давились в очереди, прижимая к себе детей и опасливо оглядываясь. Это было тяжелое зрелище.

Через какое-то время с той стороны началась стрельба, толпа повалилась на землю, мы тоже на всякий случай залегли. Стреляли из «калашникова» по КПП, наши в несколько стволов отвечали, визжали женщины, резал уши детский плач, наконец, со стороны КПП ударил хлесткий, как удар плетки, выстрел из снайперской винтовки и все стихло. Народ поднимался с земли отряхиваясь. Мне происходящее напоминало фильмы про гетто и концлагеря второй мировой. У Габассо стояли слезы в глазах. «Как же так? — спросил они, — Это ведь наши» Сзади окликнул командир роты и мы вернулись к «коробочкам». Там уже вовсю шла раздача завтрака: низенький толстый прапор стоял в кузове «интера», кидая бойцам упаковки с бутербродами и пакетиками какао.

Перекусив, мы снова пошли в сторону КПП и уселись в кустах, на насыпи. Очередь понемногу уменьшалась, но у ворот по-прежнему была страшная давка. Солнце уже пекло во всю, солдаты бросали беженцам через забор бутылки с водой. На нашей стороне цадальников грузили в автобусы и сразу увозили. Брошенные автомобили грабили мародеры, даже не прячась, несколько машин уже горели. На душе было препоганейшее ощущение, но что мы могли изменить? Откуда-то притащились журналюги с камерами и фотоаппаратами, один с надписью СNN на спине говорил в камеру, показывая рукой на забор. Наконец вся очередь вдавилась на нашу сторону. С ливанской стороны к забору подтягивался народ, подошли несколько человек с оружием. С нашей стороны появились женщины и несколько парней в футболках с эмблемами организации «арбаа имаот» («четыре матери» — пацифистская организация, образованная четырьмя женщинами, потерявшими сыновей в Южном Ливане. На протяжении всей войны требовали вывести войска). Они попытались раздавать булки и какао солдатам с КПП, но те встретили их прохладно и в разговоры не вступали. Нас эти «активисты», слава богу, не заметили. Поняв, что с солдатами им не светит, они направились к забору. На той стороне уже собралось человек сто, некоторые с оружием, многие размахивали желтыми флагами Хизбаллы. Поравнявшись с толпой, «активисты» развернули какие-то транспаранты и начали орать: «Peace! The war is over! It will be peaсe now! Wеll be friends!»(Мир! Война закончена! Будет мир теперь! Мы сможем стать друзьями, англ.) и прочую чушь.

В ответ с той стороны летели камни, народ радостно махал флагами и кричал: «FuСk you! Will kill you all! The war is just in the beginning!» (Убирайтесь! Мы убьем вас всех! Война только начинается! англ.)

С востока подкатил пограничный «баташит» (легкий патрульный грузовик) и заинтересованно остановился, направив три своих пулемета на ливанскую сторону.

«Why you hate us? It's over, let's be friends!» (Почему вы ненавидите нас? Все закончено, давайте будем друзьями, англ.) отвечали дуры с нашей стороны.

На крики подошел заспанный Эрез. Минут пять он слушал всю эту чушь, а потом бросил нам: «Прикройте!», — и пошел к забору.

Мы защелкали затворами, Мишаня радостно приник к своей оптике.

«Эй, вы! — заорал Tерминатор, — Хватит лизать им жопу! Вы унижаете себя и всех нас, проваливайте отсюда!». Один из лохматых парней повернулся к нему и привычно запричитал: «Вы не имеете права, у нас демократия!».

Эрез схватил его за футболку и мощным пинком армейского ботинка отравил к нам. Габассо перехватил демонстранта на насыпи и таким же пинком отправил вниз к шоссе. Следующему «миротворцу» помог Зорик, по ту сторону границы раздавались свист и смех.

Женщины поняли, что демонстрация не получилась и, подобрав свои плакаты, побрели к шоссе, обещая Эрезу трибунал, международный суд и другие страшные кары. Тот молча повернулся и зашагал обратно. В это время камень, брошенный из-за забора, попал ему в плечо. Командир затормозил и развернулся. Толпа взвыла от радости и чувства собственной безнаказанности перед израильским офицером. Эрез быстро подошел к забору и выхватил из подсумка на разгрузке желтую тряпку. Когда взводный расправил её, мы увидели, что он держит в руках флаг «Хизбаллы» с изображенной на нем рукой, сжимающей автомат. Флаг был наполовину обгоревший, в темных пятнах, очень похожих на кровь, видимо, это его он подобрал у разгромленной колонны, ночью, по дороге сюда. Расправив флаг, Эрез театральным жестом, повесил его на колючую проволоку с нашей стороны забора, смачно втянув воздух он плюнул на желтую ткань и направился обратно. Толпа притихла, разглядывая флаг, а потом взорвалась в бессильной ярости, снова полетели камни. Солдаты из «баташита» дали длинную очередь поверх голов, это позволило Эрезу спокойно удалиться на безопасное расстояние. Один ливанец нерешительно поднял «калашников», но Мишаня выстрелил ему под ноги, и тот опустил автомат. Флаг болтался на колючке, сводя с ума озверевшую толпу за забором. «Баташит» двинулся вперед; офицер, сидящий за пулеметом, перегнулся через борт и сорвал флаг, потом повернулся к нам и погрозил Эрезу кулаком. Взводный, зевнув во всю пасть, развернулся и направился к своему бронетранспортеру. Мы пошли за ним.

Ротный еще не вернулся, бойцы в большинстве дрыхли, кто на броне, кто в траве. Мы тоже разлеглись. Аюб вытащил нарды, и они с Зориком устроили побоище на щелбаны. Я закрыл глаза, вытянувшись на горячем железе бронетранспортера. Ощущение предательства и бегства только усилилось после увиденного нами на границе. То ли мы кого-то предали, то ли нас. Как же так случилось, что в один день кончилась война, длившаяся почти двадцать лет? Что же будет дальше? В голове царил полный бардак. Услышав визг тормозов, я открыл глаза. На обочине напротив нас остановился старый, побитый пикап. Из за руля выбрался живописный пожилой друз в черных шароварах и рубашке, с красной феской на голове. Огромные усы раздувались от гнева:

— Что, — закричал он, потрясая сучковатой тростью, — просрали?! За одну ночь весь Ливан просрали! Драпанули, вояки!

— Остынь, отец, — пожал плечами Зорик, — ты ж небось сам служил, понимать должен! Нам приказали, мы и ушли, прикажут — вернемся!

Друз вдруг начал плакать:

— У меня два сына там погибли! За что? Чтоб вы все бросили и свалили…? Тьфу! Позор! Я сам семь лет гашашем (следопытом ивр.) был! Нога моя там осталась!

Старик задрал штанину, показывая протез. Мы слезли с машин и обступили его. Он все бормотал ругательства, грозил кому-то своей палкой, мы пытались успокоить его, но нам нечего было сказать: не мы начали эту войну, не мы решили ее закончить. Успокоившись, дед открыл багажник и выволок огромный мешок красных яблок, сорта «Хермон». «- Ешьте, вояки», — сказал он, не обращая внимания на наши протесты, сел в свой пикап и уехал.

Мы стояли на дороге потерянные. Через несколько минут подъехал ротный, последовала команда: «По машинам».

На этом закончились наши приключения. Оставшиеся месяцы тихо пролетели на одной из баз на севере. К нашему дембелю выписали Леху, и мы вместе отпраздновали это событие. Только Мишаня остался на сверхсрочную.

«Раз война никогда не кончается, то я лучше пока не буду расслабляться», — объяснил он.

А меньше чем через полгода началась интифада Ель Акса, которая моментально перешла в новую войну.

Глава четвертая

Ну, чем же мы, солдаты виноваты,

Что наши пушки не зачехлены?

Пока дела решают супостаты,

Не обойтись без драки и войны.

Владимир Высоцкий

«М-да, не долго музыка играла, не долго фраер танцевал» — подумал я, разглядывая извлеченный из почтового ящика казенный конверт. Такой конверт мог прийти только из армии. Правда, оставалась надежда, что это анкета уточнения личных данных, но на стол выпал стандартный бланк повестки предписывающий явиться на резервную службу, сроком в 21 день, а получение повестки — подтвердить. ДВАДЦАТЬ ОДИН ДЕНЬ! В конце семестра! Экзамены пролетают! Потом, конечно, помогут подготовиться. Но это будет в другом семестре, короче — абзац полный. «В помойку его! — закричал внутренний голос, — запечатывай эту дрянь обратно и в помойку, ничего мы не получали!» — «А дальше? — возразил я, — следующая повестка заказным придет, и так далее, по военной полиции соскучился?».

Внутренний голос заткнулся. Я позвонил Лехе.

— Ага, — закричал он — и ты получил? Ну что, косить будем?

Леха тоже студент.

— Думаешь, отменят?

— Вряд ли, но может перенесут. Хотя, если всех наших призвали, так чего мы косить будем?

Повестка пришла всем, кроме Мишани, он и так был сверхсрочником. По этому поводу мы с Лехой решили не косить, а вместе со всеми идти выполнять очередной долг перед Родиной.

«С кем» всегда важнее, чем «когда» и «где». Прошло полтора года после дембеля; мы честно пытались жить мирной жизнью, несмотря на кровавую карусель, завертевшую страну. Автобусы и машины взрывались, террористы проникали в кибуцы и поселки, убивая целые семьи. Я перестал открывать газеты и смотреть новости, после того как палестинский снайпер в Хевроне застрелил двухмесячную девочку. ЦАХАЛЬ тоже не оставался в долгу, танки утюжили улицы и дома, бомбардировщики Ф-15 бомбили Газу, приводя в ужас население. Я пытался не обращать внимания и сосредоточиться на учебе; старшие сокурсники возвращаясь со сборов, рассказывали, что идет самая настоящая война. То же говорил и Мишаня, когда мы встречались попить пивка. На северной границе ожидаемого спокойствия не наступило. Как только начался этот бардак на территориях и в Газе, боевики из Хизбаллы расстреляли ракетами патрульный джип и похитили троих солдат. Живых или мертвых, не известно. Ходилиразные слухи. Вроде того, что бронированные джипы у солдат забрали для войны тут, на территориях, поэтому они патрулировали на обычных патрульных «баташитах». Или, солдаты, мол, торговали наркотиками и приехали за очередной партией. Только через несколько лет мы узнали, что солдаты погибли и что тела для маскировки вывезли в машинах ООН. Обменяли их через четыре года на четыреста живых террористов.

Родная бригада тоже отличилась, хотя, Голани всегда считалась самым обезбашенным подразделением. В это раз бойцы устроили милое соревнование. Нужно было просочиться на территорию Ливана и утащить с постов Хизбаллы как можно больше флагов. Кто притащит больше всех, тот настоящий мужик! Боевики, тоже заметили пропажу и начали минировать флаги. К счастью все открылось начальству до того как «деткая забава» плохо кончилась.

Короче, война и не думала заканчиваться. Было понятно, что рано или поздно это болото всосет и нас.

За день до назначенного срока, мы встретились у Зорика и пошли в паб. Зорик работал на какой-то хай-тековской фирме в группе технической поддержки, зарабатывая на билет к американскому дяде. Леха учился в хайфском университете, Габассо умотал в свою Аргентину почти на год и только недавно вернулся. К его чести надо заметить, что про повестку он узнал еще за границей и вполне мог переждать там пару месяцев, но вернулся. Мишаня продолжал служить, и скоро должен был сменить сержантские нашивки с «фалафелями» на погоны прапорщика с «ситроенами». Первое, что он сделал попав на сверхсрочную, это купил себе пистолет, старенький, надежный, тринадцати зарядный FN. А через полгода, пистолет спас ему жизнь.

B тот день Мишаня поехал по служебным делам в Центральный военный округ и возвращался вечером. На автобусной остановке, в восточном Иерусалиме, под разбитым фонарем, нарисовались два араба, решившие что Мишаня специально поджидал их, чтобы отдать им свой «мекуцар»(укороченная версия М16). Пока один пытался ткнуть его кухонным ножом, второй мертвой хваткой повис на автомате стараясь оторвать или сдернуть ремень. Мишаня чудом увернулся подставив под нож плечо в куртке. Клинок рассек плотную ткань и порезал бицепс, но Мишаня успел от души впечатать нападавшему в колено тяжелым, армейским ботинком. Тот покатился по асфальту, шипя от боли. Второй продолжал перетягивать автомат и пару минут они топтались по кругу, потом Мишаню осенило, он отдал автомат, достал FN и выстрелил террористу, уже передергивавшему затвор, в голову, опередив его, буквально на секунды. Оставшийся в живых товарищ решил, что обещанные ему семьдесят две девственницы в раю могут пока потерпеть и, бросив нож, поднял руки, видимо он решил, что это будет не по-джентльменски появиться перед дамами с дырой в башке. Подъехавший на выстрел пограничный патруль вызвал «амбуланс»,(машина скорой помощи, ивр.) Довольный Мишаня получил три недели гимелов, (больничный, армейский сленг, ивр.) на заживление шкуры.

Мы сидели, тянули холодный «Карлсберг» и вспоминали минувшие дни. Ливан и все, что мы там пережили, казались нам ужасно далеким, хотя прошло всего полтора года. Мишаня сообщил, что нас должны послать на блокпосты. Он обещал, что постарается устроить всех на один пост и сказал, что будет нас навещать.

На следующее утро Мишаня отбыл к месту несения службы, а мы погрузились в автобус, идущий в сторону Хайфы. Сидячих мест не было и мы стояли зажатые в хвосте. Леха рассказывал о недавней поездке на Украину. В переполненном автобусе многие русскоязычные пассажиры прислушивались. Леха заметил это и подмигнул нам, повысив голос, «Так вот, продолжил он, в трамвае еду, входит мужик с автоматом — шаровары, усы, словом, щирый украинец: — А ну, хто мэни скажэ, котра годына?

Bесь трамвай испуганно молчит. Hаконец с одного из сидений приподнимается негр и дрожащим голосом говорит:

— Сим хвылын на восьму, дядьку!

— А ты, сынку, сидай — я й так бачу, що ты нэ москаль!

Половина пассажиров прыснули со смеха; посреди всего этого невозмутимо стоял Габассо, дожидаясь объяснений. Русский он знал, а вот в украинском, был пока не силен. Мы втолковали Габассо в чем дело, теперь все уже молчали, ржал один Габассо. Наконец вывалившись на нашей остановке, мы пошли пересаживаться. Когда мы поднялись в автобус, сразу поняли, что случился очередной терракт. Из динамика над водительским сидением громко бубнило радио, каждые несколько минут передавая количество убитых и раненых, цифры все время росли. Каждый входящий в автобус натыкался на настороженные взгляды пассажиров; хмурый водитель как будто просвечивал глазами сумки входящих. Наконец передали выпуск новостей. Террорист-самоубийца взорвался в иерусалимском автобусе, пока, насчитали двенадцать погибших, среди них трое детей.

Hа базу мы приехали подавленные, из-за терракта и последующих пробок опоздали многие. В основном, здесь были те, кто служил с нами срочную, но присутствовали и мужики постарше. Все очень обрадовались; мы долго хлопали друг друга по плечам и рассказывали новости. Как будто время отмотали на полтора года назад. Наконец роту собрали. Временно командовали четыре девятнадцатилетние сержантки. Нашему взводу досталась особенно вредная, по имени Аелет. Она очень старалась «руководить», пока вела нас в каптерку получать форму. Hарод вяло отшучивался. Собрав взвод, сержантка объявила — она будет командовать до завтра, а перед стрельбищем передаст нас «нормальным» командирам. Потом потребовала составить список личного состава.

Народ толпился около стенки склада передавая друг другу ручку. Леха написал свое имя, подмигнул нам и вывел строчкой ниже ивритскими буквами русские слова: ХОЛОДИЛЬНИК САМОРАЗМОРАЖИВАЮЩИЙСЯ. В иврите, почти нет гласных, поэтому такое выражение является для израильтян зубодробительным, шутка была проверена годами проведенными в израильской школе и каждый раз срабатывала безотказно.

Сержантка, получив лист, начала зачитывать имена; дойдя до «холодильника», Аелет запнулась, глядя в список. Потом осторожно, как человек пробующий лед ногой, прежде чем ступить на него, попыталась выговорить «имя»:

— Хо-л-длу-нк! — она с надеждой подняла глаза, но строй был нем.

— Хол-ди-ли-ник! — вторая попытка тоже безуспешна.

Кое-кто уже открыто засмеялся, тогда она сделала страшную ошибку и попыталась прочитать фамилию этого «не русского» солдата. Сначала попробовала прочитать сходу, но быстро увязла в согласных:

— Сморзмрживщсссь! Хорошо, что мы стояли позади — сержантка не видела, как нас качало от смеха. Аелед покраснела и снова пошла на штурм непонятной фамилии, на этот раз по слогам:

— Смо-рзмрж-ив-йщ-си-я! — выпалила она с видом человека, прожевавшего горстку камней.

Мы сдерживались из последних сил. В соседних взводах перекличка закончилась, народ заинтересованно прислушивался, мы шатались, зажимая рот позади взвода, местные тоже прикалывались.

Сержантка исподлобья оглядела строй, бурея лицом, и попробовала еще раз вернуться к имени:

— Хулудиланк! — стоявшие сзади попадали в пыль, дрыгая ногами; только первый ряд для приличия пытался стоять.

Тогда она приняла мудрое решение прочитать весь список; если кто останется, значит он и есть этот страшный «хулдул…» тьфу, холодильник, короче. В конце никто естественно не отзывался. Она долго, громко возмущалась и не хотела отпускать нас на обед, но мы просто ее проигнорировали. Резервисты мы, или срочники какие-нибудь!?

База служила учебкой для одной из пехотных бригад. Вокруг пулями летали задерганные курсанты, павлинами ходили сержанты и сержантки, командиры учебных взводов.

В столовой, на лестнице стояла группка хасидов в черных шляпах и сюртуках, они предлагали каждому помолиться в честь праздника Ханука и пожертвовать денежку на их религиозные нужды; если солдат кидал мелочишку в копилку, откуда-то из глубины сюртука торжественно извлекалась бутылка копеечной водки «Тройка» и спонсору накапывали несколько капель в одноразовый стаканчик. Мы остановились на лестничной площадке, позади хасидов, поджидая отставшего Габассо. Ручеек курсантов торопливо обтекал эту, не совсем уместную здесь, группу. Светские шарахались от них, ускоряя шаг, религиозные, в основном, давали какие-то медяки и получив стакан, делали вид что пьют: подносили ко рту и с гримасой бросали в урну. В очереди на лестнице выделялся здоровенный курсант, такой типично русский парень, блондин, нос картошкой. Приблизившись к хасидам, он торжественно выудил из кармана полшекеля и опустил в копилку. Потом, под бормотание хасида «будьздоровдаблагословиттебягосподь», наложил свою лапищу на руку наливавшего водку. Нацедив полный стакан, он так же торжественно поднес его ко рту и выпил.

— Васылый, л-о-о-о!!! (Василий, н-е-е-ет! ивр.) — простонала рядом с нами сержантка с зеленым аксельбантом, видимо, его взводная.

«Васылый» посмотрел на нее невинными глазами младенца, смачно занюхал не первой свежести рукавом и невозмутимо проследовал в столовую. У нескольких стоящих в очереди курсантов, во взглядах бросаемых на хасидов, появился неподдельный интерес, у сержантов, наоборот, озабоченность.

— Я всегда знал, что вы, русские, психи! Эта водка еще противнее чем спирт, которым вы поили меня в Ливане! — сказал Габассо, догнав нас на лестнице.

За едой выяснилось, что если по армии какая-то ностальгия у нас появилась, то по армейской жратве никто не соскучился. Воскресение — во всей армии вегетарианский день. Перемолов зубами безвкусный желтый рис и убив остатки аппетита кукурузным шницелем, сырым внутри и горелым снаружи, мы вышли из столовой. На улице стоял в строю взвод курсантов с уже знакомым нам Василием на правом фланге. Перед ними расхаживал сержант, постукивая себя шомполом по ноге.

— Я последний раз приказываю: те, кто пил водку, выйти из строя! Взвод преданно таращился на своего командира, но выходить никто не спешил. Невысокая девушка-инструктор, с зеленым аксельбантом на плече, подошла к сержанту и что-то сказала ему на ухо.

— Та-а-ак! Васылый, выходи, тебя видели!

Василий с тяжелым вздохом вышел на два шага вперед.

— Выходите, ничего вам не будет! Честное слово! — продолжал сержант-инструктор.

Еще трое солдат, явно родившихся на просторах нашей доисторической родины, неуверенно шагнули из строя.

— То-то же! — удовлетворенно вздохнул сержант, — Взвод! Через десять минут в полной готовности быть на разводе караула! А вы — четверо, за мной в медпункт, на обследование!

Взвод унесся в облаке пыли, бросая на четверых оставшихся злобные взгляды. «Алкоголики» в сопровождении сержанта промаршировали в сторону медпункта. Инструкторша закричала вдогонку: «Я организую им замену в карауле, скажи доктору, что Васылый целый стакан выпил, его, наверное, госпитализируют!».

Hу не пьют израильтяне водку, что с них взять!

Потом начались занятия: нас грузили тонкостями общения с палестинским населением, рассказывали про женевскую конвенцию, учили находить взрывчатку, потом был поход на стрельбище, пристрелка оружия. Через два дня командование решило, что мы созрели для выполнения боевой задачи. Нас погрузили в бронированные автобусы и развезли по блокпостам.

Блок-пост.

Как Мишаня и обещал, всех вместе определили в какую-то дыру под Дженин. Нас выгрузили в ближайшем еврейском поселении, уже через двадцать минут бронированный «Абир» повез нас на блокпост. Вокруг расстилались холмы Самарии, в некоторых местах оливковые плантации вырубили: по словам водителя, улыбчивого эфиопа по имени Медисо, оттуда обстреливали машины. Абир, обогнув бетонные блоки на шоссе, вкатился на территорию блокпоста.

Мы сменили группу резервистов, которые перед отъездом старательно запугали нас рассказами о собственном героизме. В укрытии из мешков с песком стоял «хаммер», из открытых дверей над блокпостом разносился голос Александра Малинина: «Раздайте бокалы, поручик Голицын, корнет Оболенский — налейте вина». Ноги водителя свешивались из кабины, Габассо подкрался к машине и, заглянув внутрь, с радостным воплем дернул за ботинки. Из «хаммера» вывалился заспанный Мишаня. «Явились, не запылились»- заорал он. Обнявшись, мы пошли в палатку занимать места. Леха, как и раньше, застолбил место надо мной. Потом был инструктаж, распределение секторов обстрела, позиций, учебная тревога и прочее. Командовал низенький, широкий, как комод, прапор Ави.

Через полтора часа первая смена заступила на пост.

Мишаня умотал на своем «хаммере». В чем заключались его обязанности, мы так и не поняли, что-то вроде ответственного за резервистов батальона, разбросанных на нескольких блокпостах. Время было обеденное, никакого движения не наблюдалось, Габассо и Леха прохаживались между бетонных блоков в касках, зажатые в керамические бронежилеты. Через несколько часов народ будет возвращаться с работы, а пока царила тишина и спокойствие. Впереди раскинулся город Дженин, как будто кто-то разбросал по склонам множество детских кубиков, позади в нескольких километрах от нас высились минареты деревень, а на пасторальных холмах вдалеке белели домики двух еврейских поселений. В двухстах метрах проходила обязательная в наших «палестинах» обходная тропинка, по ней можно обойти блокпост и выйти на дорогу далеко позади. Но тропинка хорошо просматривалась, а снайпер с крыши мог помешать любой попытке обойти КПП, по крайней мере, днем.

С другой стороны лежало заброшенное поле, на котором валялся всякий мусор, в том числе, куски блоков, обломок огромной бетонной трубы, Ави сказал, что уже несколько раз просил начальство пригнать кран и убрать обломки: ведь это идеальное укрытие для снайпера; но в ответ получал только обещания.

Блокпост представлял собой несколько палаток, обложенных мешками с песком и бетонными блоками. На обоих въездах стояли будки с пулеметчиками внутри и с позицией для снайпера, на крыше.

Через два часа мы тоже заступили, сменив пацанов. Постепенно начиналось движение: палестинцы из Дженина возвращались домой в деревни, сначала школьники, потом взрослые. Машин был мало, в основном, желтые палестинские такси. Я проверял документы, Зорик страховал, каждые полчаса мы менялись. Рядом работали еще двое солдат: Аюб и Рони проверяли машины, на крыше снайпер следил за порядком. Школьники откровенно прикалывались над нами. Взрослые, наоборот, смотрели, как будто ожидали неприятностей. У одного деда не оказалось нужных документов, мы кое-как втолковали на смеси иврито-арабских слов какие бумаги ему нужны и отправили обратно в Дженин за документами. Потом подкатила машина скорой помощи, помятый «Юндай», с красными полумесяцами на бортах. Пока Аюб и Рони осматривали салон, водитель, усатый палестинец лет сорока, задумчиво слушал, как мы с Зориком трепались, затем по-русски сказал: «Добрый день».

Мы уставились на него.

— Я в Минске мединститут закончил — продолжил он.

Мы разговорились. Оказалось, что Халед, так звали мужика, учился в в конце восьмидесятых. Тогда же он женился на русской девушке Любе и привез ее сюда.

— А кто мог знать, — оправдывался он, — что такое здесь начнется, раньше-то тихо было. Я в частной клинике работал.

— Ялла, са! (давай езжай ивр.) — Рони сунул ему в окно документы.

— Ну бывайте, — попрощался Халед, — еще увидимся, я здесь часто езжу.

Через некоторое время, на горизонте возникла бабушка повязанная платком и в традиционном платье с вышивкой, за ней на поводу тащился ишак, нагруженный мешками. Что-то в их поведении показалось мне странным, и по мере приближения, поведение ишака и бабушки все больше вызывало какие-то смутные ассоциации: ишак тащился, пошатываясь и скалясь желтыми зубами, периодически он задирал башку и, растопыривая губы, издавал дикие вопли, норовя свернуть в кусты или зажевать бабкин подол. Та в ответ лупила его хворостиной и давaла подзатыльники. Наконец меня пробилo: это же сцена описанная незабвенным Ярославом Гашеком: Бравый солдат Швейк ведет домой пьяного фельдкурaта Каца! Зорику эта картина напомнила нечто другое: «Боцман возвращает пьяного матроса на корабль!» — пробормотал он. На меня напал припадок смеха; тем временем эта процессия подошла прямо к нам с Зориком. На ишаке болтались прозрачные мешки с фруктами и овощами, даже проверять не надо, и так все видно. «Это у них такие тележки в супермаркетах» — прикололся над животным Зорик. Пока я читал документы, ишак нашел у меня под разгрузкой полу гимнастерки и с кайфом зажевал. Я вернул старухе документы:

— Тфаддалли, умми, (пожалуйте, матушка, араб.) — сказал я ей, выдернув у ишака гимнастерку. Аюб что-то спросил на арабском у старухи, та сердито пробормотала ответ, тыча ишака кулаком под ребра. Аюб засмеялся и перевел: оказывается, окаянная скотина сожрала на рынке корзину перебродившего винограда. Вдруг за спиной раздался характерный звук и сразу же потянуло ароматом свежеудобренного поля, одновременно Зорик облoжил по-русски осла, бабку, блокпост, Дженин и Палестину трехэтажным матом; повeрнувшись, я увидел радостно задравшего хвост ишака, на морде у него было написано: «Ну и кто теперь тележка из супермаркета?!» Одна штанина у Зорика была заляпана навозом. Бабка пробормотала: «Мутаассиф»(извините араб.) и пинками выгнала животное на дорогу. Ишак вырвал повод и удалился победоносным галопом, за ним с воплями рысилa бабка, пытаясь догнать это дитя дикой природы. Зорик схватил «мотороллу» и потребовaл, чтоб его заменили. «А в чем дело?» — спросил голос из рации. «В том, что на меня насрал осел!» — в бешенстве заорaл Зорик. Снайпер с крыши от хохота чуть не уронил вниз винтовку. Мы тоже еще долго смеялись.

К вечеру дежурить стало менее приятно, заморосил дождь; выходя из тени на свет прожекторов чувствуешь себя мишенью. Далеко позади раздались выстрелы, это обстреливали поселения. Поеживаясь, я задвинулся поглубже в укрытие из мешков с песком. Стрельба сзади усилилaсь, даже на таком расстоянии можно было разглядеть строчки трассеров.

Наше дежурство наконец закoнчилoсь. В палатке народ резался в карты. Спать, сначала не хотелoсь, я честно достал учебник и пoпытался вникнуть в тайны решения интегральных уравнений, но сразу провалился в сон.

О-о-ох, какой же облом вставать в четыре утра! Особенно если на улице моросит мерзкий дождь. Пацаны рядом поеживаясь и клацая зубами, утеплялись кто как мог. Палатка за ночь промерзла и даже кое-где покрылась инеем. Я натянул на себя всю теплую одежду, имевшуюся в наличии, плащ-палатку, шерстяную шапку, одел каску и вышел, как в холодную воду нырнул. На улице косые штрихи дождя мелькали в желтом свете прожекторов. Bокруг ни души, только протяжные стоны муэдзина доносились со всех минаретов в округе.

Краешек неба на востоке уже начал менять цвет из черного на фиолетовый, потом фиолетовый цвет посинел и разлился по всему небу.

Потихоньку начали скапливаться люди: в Дженин на работу ехали жители окрестных деревень, обратно двигались рабочие в Израиль. Около пяти часов подкатил белый опель, на бортах и на капоте синела надпись WATСH и эмблема в виде глаза. Из машины выбрались две женщины и пошли к очереди палестинцев. Одна — пожилая, прямая как палка, с очень строгим видом, вторая — помоложе и попроще. К ним сразу же бросился отфутболеный нами мужик с просроченными документами. Зорик припомнил, как смененные пацаны упоминали о каких-то старых грымзах, приезжающих по утрам и помогающих «угнетенному палестинскому народу». Та, которая постарше, подошла к нам и потребовала позвать командира. Я доложил о них по рации, в ответ раздался глухой мат. Мы с Зориком переглянулись и приняли это как руководство к действию, перестав их замечать. Но каждый раз, когда кого-то не пропускали, женщины названивали по телефонам, лезли нам под руку, пытались качать права и препираться. Когда, наконец, вылез прапорщик Ави, они тут же набрoсились на него, но он сразу заглушил крики дамочек мощным басом. Про себя я дал кличку старухе — «полковник», вторую назвал «русская» из-за акцента.

В полшестого, со стороны поселений подъехал тендер «Митсубиши». Оттуда вылез здоровенный рыжий мужик в вязаной кипе, и две его копии — помоложе, наверное, сыновья. Bсe трое с автоматами. Они выгрузили огромный мешок со свeжими булочками и картонный ящик с пакетиками шоко (какао, ивр.). На баб-правозащитниц, мужики смотрели, мягко говоря, волком. Мы поздоровались, поблагодарили их за угощение; поселенцы сказали, что заезжают сюда каждое утро, угощая бойцов. Папашу звaли Клод, он приехал из Франции, а его сыновья были уже местного производства. Они пригласили нас в гости, Клод попросил передать Мишане привет.

Поток людей уменьшился, «русская» отошла в сторонку и достала сотовый телефон. Я, как бы невзначай, приблизился к ней и….. так и есть, она говорила по русски, я угадал, когда давал ей кличку.

Смена прошла без происшествий, только правозащитницы каждый раз ругались, если мы не давали кому-то пройти. Зорик обозлился, и пол смены придумывал, как над ними поиздеваться.

Вечером мы вновь заступили на дежурство. Около шести часов в сторону Дженина подъехал серый «Мерседес». Из него выгрузились два бородaтых джигита и две девушки совершенно не палестинского вида. У обеих в руках голубые израильские удостоверения личности. Я забрал у них документы, открыл и удивился еще больше: одну звали Татьяна, вторую — Марина. Я даже почему-то растерялся. «Вы, че, — сказал я, — девчонки? Жить надоело?».

— Твое какое дело? — зло зашипела одна, — документы в порядке?! Пропускай давай! Каз-з-зел!

Тут я заметил покрасневшие белки глаз у обоех. Девки, кажется, обкуренные в дымину.

— Кто козел!? — спросил Зорик, хватая за плечо Татьяну и толкая ее к «Мерседесу», — Руки в гору!

— Вы козлы! С кем хочу, с тем и гуляю и где хочу! — завелась та.

Я развернул вторую к капоту. С другой стороны пацаны построили арабов. Те видно были опытные, помалкивали. Интересно, как девушки собрались в Дженин прогуляться? Ведь таких любителей острых ощущений отстреляли в самом начале: по телеку показывали, по радио предупреждали, приказ вышел, командующего округом, а все равно лезут. Понятно же что убьют, и хахали не помогут, если это не боевики. Девки матерились, как сапожники, по русски и на иврите. В основном почему-то ругали меня. Через двадцать минут их увез патруль пограничников. Арабов погранцы допросили и отпустили.

Сменившись, мы с Зориком привели в действие план одурачивания правозащитниц: в частности, Зорик подобрал старый кроссовок и мы изготовили макет ноги, который воткнули в грязь, в кювете, разбросав стреляные гильзы и разрыхлив все вокруг лопатой, бросив ее там же. Получилось довольно убедительно, хотя, ужасно глупо.

На следующее утро, выбрав момент, когда «русская» дамочка оказалась рядом, я подмигнул Зорику и громко спросил, по-русски:

— Братан, я вчера бухой был, помню только, что застрелил кого-то, а че дальше случилось?

Зорик сразу включился в игру.

— Ты че, столько выпил, что не помнишь, как труп закапывал? — Женщина подпрыгнула, сделав квадратные глаза. Она тут же подошла поближе.

— Да, — ответил я, — после спиртяги память как тряпкой прoтерли! Башка трещит, ничего не помню.

— Бывает, — ответил Зорик, смачно щелкнув своим страшным «спайдерко чинук», — а я вчера забыл спьяну нож отмыть.

Женщина уставилась на нож и побледнела. Лезвие мы еще вчера заляпали кетчупом.

— Вон в той канаве, — Зорик показал ножом в кювет, на выглядывающий из грязи кроссовок на палке, — видишь, нога торчит, плохо зарыли!.

— Дык темно ж было! — оправдался я, — Ладно, вечером еще вмажем и закопаем, пусть только эти овцы свалят —, произнес я, кивнув на «борцов за права угнетенных».

Женщина подобралась к канаве, со скучающим видом, посматривая на небо и на холмы. Глянув на место преступления, она изменилась в лице. Потом прожгла меня таким взглядом, от которого настоящий убийца раскаялся бы на месте. С другого конца блокпоста раздались крики, наши кого-то не пропустили. Клиентка быстрым шагом ушла, еще раз расстреляв нас глазами. Мы с Зориком вытянули шеи и увидели прикольнейшую пантомиму: «русская» что-то шептала на ухо «полковнику» тыча пальцем на нас, но та не верила, крутила пальцем у виска. «Русская» не сдаваясь потащила ее к канаве. Мы отвернулись и сделали вид, что помогаем шмонать машину с овощами. Обе приблизились к кювету, делая вид, что вышли прогуляться, «русская», видя что мы отвернулись, полезла в грязь. Осторожно потянула за кроссовок, — тот остался у нее в руке. Из грязи осталась торчать только деревяшка. Сдерживаться мы больше не могли, на нас напал дикий хохот. Старуха зашипела на русскую, и стуча себя по голове. Все пацаны из нашей смены. предупрежденные заранее, заржали как ненормальные. Обе женщины покраснели и, испепелив нас взглядами, убрались на другой конец блокпоста.

На следующее утро приехали две другие волонтерши.

Днем Ави устроил нам субботник, опасаясь обстрелов со стороны бетонных обломков. Собрав всех свободных от нарядов, нам удалось откатить огромный кусок трубы к блокпосту, остальные обломки мы обмотали колючей проволокой, увешав ее пустыми консервными банками.

Потом несколько дней прошли без изменений, только по ночам нас обстреливали. Ответным огнем мы умудрились уничтожить двоих террористов. Утром обнаружили их тела.

Ночью через КПП прогрохотала колонна десантников. Длинный ряд танков, бронетранспортеров и бронированных джипов втянулся в город. Всю ночь были слышны выстрелы, гулко бухали танковые пушки. Под утро колонна проехала в обратном направлении. На следующий день все продолжалось как обычно. Правозащитницы мешали и переругивались. А около полудня, мы увидели огромную толпу, с криками двигающуюся к нам и размахивающую палестинскими флагами, вокруг бегали иностранные корреспонденты, одетые в каски, бронежилеты, с надписью PRESS. У нас за спиной раздался визг покрышек: белый опель с правозащитницами унесся в сторону «зеленой черты»^[12]. Им навстречу вылетел патруль пограничников, за ними еще два джипа с синими полицейскими мигалками. Толпа остановилась за пятдесят метров до нас. Несколько человек с матюгальниками что-то кричали, наверное заводили народ. Мне показалось, что сейчас они все заорут и бросятся на нас, как в фильме «Львиное сердце». Только в отличие от древних шотландцев у нас имелись пулеметы. Пограничники проскочили мимо и выстроили свои джипы в боевой порядок. Прикрывшись дверями, они выставили стволы с насадками для стрельбы резиновыми пулями. Рав самаль ришон^[13], (старший сержант, ивр.), командовавший погранцами, рявкнул сорванным басом: «Целиться только выше паха, ниже горла! Кто нарушит — порву, лично!». Из толпы полетели первые камни. Наши выстрелили несколько гранат со слезоточивым газом. В ответ полетела туча камней, причем с помощью пращи палестинцы закидывали их на немыслимое расстояние. Один парень с «коктейлем Молотова» в руках выскочил из толпы и рванулся к нам. Бежал он медленно, рисуясь перед камерами журналистов. Наконец он швырнул бутылку и демонстративно упал, ни одного выстрела с нашей стороны не последовало. Бутылка упала метров за пятнадцать до переднего джипа, разлившись огненной лужей по асфальту. Журналисты в восторге снимали этот спектакль. К «раненoму» подкатила машина скoрой помощи и санитары начинали взваливать его на носилки. Дальше произошло нечто странное: со стороны пограничников грохнул одинокий выстрел. Словно какая-то посторонняя сила подбросила тело «борца за свободу» в воздух, он издал дикий крик и держась обеими руками за задницу, хромая и подпрыгивая исчез в толпе, не переставая орать.

Растерянные санитары, пожав плечами, убрались с линии огня. Журналисты тоже были в легкой растерянности. Похоже, пограничник попал резиновой пулей куда-то в область заднего прохода, наверное это было очень больно. Толпа взорвалась криками, снова полетели камни. Затем раздался звон стекла. «Римон!», (граната ивр.), заорал кто-то из пограничников, все прикрылись дверьми джипов, через пару секунд раздался взрыв. Граната не долетела несколько метров.

Про фокус с гранатой нам рассказывали на инструктаже. Этот палестинский «миномет» работает так: B стакан втыкается граната без чеки, но так, чтобы спусковой рычаг был заблокирован стенками стакана. Дальше эта конструкция пращой закидывается на желаемое расстояние, там стакан разбивается, рычаг отскакивает и через три секунды — взрыв.

Пограничники открыли огонь резиновыми пулями. Несколько камнеметателей повалились на землю. Дальше толпа получила подкрепление, сзади двое взрослых привели целый класс детей лет десяти- двенадцати, скандируя какие-то лозунги. Их обогнал грузовичок, доверху нагруженный щебнем. Вывалив всю кучу на обочину грузовик уехал, а дети разобрали камни и на нас снова обрушился град булыжников. МАГАВники старались не подпускать демонстрантов близко, поэтому камни в основном не долетали, но несколько штук попали по джипам. Демонстранты попытались подобраться ближе, под прикрытием мусорного контейнера на колесах. Этот «танк» медленно продвигался к нам, но весь асфальт был засыпан булыжниками и битыми бутылками поэтому контейнер еле полз. Вдруг из толпы раздалась автоматная очередь, школьники на какой-то момент шарахнулись в стороны, открывая стрелка. Накачанный палестинец, с узи в руках, на секунду испуганно присел рванулся в сторону, но сразу же получил в голову резиновую пулю от кого-то из пограничников. Боевик рухнул, обливаясь кровью. Автомат перешел в другие руки, кое-где в толпе раздались выстрелы, пограничники резво откатились к нам. И пошло, поехало: палестинцы стреляли, толпа расползалась по сторонам, мы тоже стреляли, но в основном поверх голов, боясь зацепить «мирных». Еще одна граната, зазвенев битым стеклом, разорвалась в нескольких метрах от переднего джипа. Потом народ разбежался, а стрелки, оставшись без живого щита, решили не испытывать судьбу и тоже свалили. Причем, двое вооруженных боевиков нагло влезли в машину скорой помощи. Группа журналистов выстроилась на обочине, около форда с буквами СNN на бортах. Оператор снимал пятна крови на асфальте. Наверное, рассказывали об очередной расправе над мирным населением.

Как только стемнело, блок-пост стали обстреливать сразу с нескольких направлений, но не прицельно, а так, лишь бы не давать нам покоя. Обстрелы повторялись почти каждый час. Сменившись в два часа ночи, я улегся в койку, но сон не шел. Я лежал и непроизвольно прислушивался к воплям раций за стенкой. Каждая из них жила своей жизнью, на разных волнах что-то происходило. Одно из поселений охраняли резервисты, у них там было жарко.

— Говорит шестой, «грязнули»^[14] обстреливают шин-гимель (ворота, ивр.), мы не можем высунуться! — надрывался голос в рации.

— Шестой, шестой, отвечайте на огонь, отвечайте на огонь! — требовал командным голосом чей-то бас,

— Не давайте им подобраться ближе!

— Помогите огнем, отвлеките их! — требовал шестой, — Мы не можем высунуться!»

На другой волне перекликались где-то патрули. Вдруг, сквозь весь этот шум густой мужской голос спокойно, как в соседней комнате, произнес на чистом русском: «Михалыч, не спи, к тебе пидарасы ползут». Я чуть не выпал из койки, а голос продолжал давать целеуказания: «Слева, там где тропка в оливковую рощу, как раз две жопы виднеются». «Спасибо, Рувимыч!.- отвечал прокуренный баритон, — Ща, я им организую!». Через пару минут снова заговорил Рувимыч: «Хорош шмалять, Михалыч, куда столько. Убежали они». «Твою мать, — вздохнул обладатель баритона, — опять не попал». «Ничего, ты вроде одного зацепил, он, сука, аж подпрыгнул». Затем воцарилась тишина, видно «пидарасы» решили найти себе другой объект для домогательств. Уже засыпая, я услышал, как голос за стенкой протянул: «Михалыч, ты б сказал жене, пусть халат одевает, когда ночью попить идет, а то отвлекает доблестных бойцов народного ополчения».

На следующий день мы решили организовать экспедицию в ближайшее поселение. Пятница, как никак, конец недели, а у них там «маколет» (небольшая продуктовая лавка, ивр.) есть. Можно вкусного прикупить, запас сигарет пополнить.

Созвонившись с Мишаней, мы договорились, что он свозит нас на своем драндулете. В полдень, сменившись с дежурства, мы отпросились за покупками. Составив список на всех, погрузились в Мишанин «хаммер» и двинули. Только Габассо предпочел поспать и остался. Через двадцать минут езды по серпантину мощное дитя американской автопромышленности легко вознесло нас на вершину холма. За двойным забором, густо опутанным колючей проволокой и спиралями Бруно, белели домики поселенцев. Справа от нас по склону спускалась красивая оливковая роща. Впереди за крепкими металлическими воротами стояла бетонная будка. Окна были заложены мешками с песком. Два аборигена, в гражданском, но в бронежилетах внимательно изучали нас, глядя поверх стволов М16. Мишаня вылез из-за руля и громко поздоровался, наверное его здесь хорошо знали, потому что ворота сразу поползли в сторону, а стволы винтовок опустились. Вкатившись в поселение и попетляв между живописными белыми, с красными черепичными крышами домиками, мы въехали на маленькую круглую площадь. Здесь располагалось здание местного совета, с гордо вьющемся перед ним на флагштоке бело-голубым флагом, и магазин. Несколько местных трепались на лавочке у выставленных товаров, на крыльце местного совета в прикольных позах грелись на солнышке три огромные дворняги. Над всем этим реял умопомрачительный запах шашлыка, который тянулся из палисадика одного из домов. Мы купили несколько блоков сигарет, два ящика Кока-Колы и кучу всякой ерунды. Я специально задержался и купил специи: еще вчера я увидел у нас на кухне целую коробку армейского шаббатного вина и решил сделать товарищам сюрприз, сварив ночью грог.

Покидав покупки в машину, Мишаня скомандовал: «За мной!», и повел нас на шашлычный аромат. Когда мы подошли к калитке, нашим глазам открылся вкопанный в землю стол, на котором натюрмортом зеленела закуска: зеленый лучок, помидорчики, огурчики, питы. На чурбаках у стола сидели два мужика лет пятидесяти: один небольшого роста, с животиком и лысиной, второй — высокий и жилистый, в тельнике под наброшенным на плечи дубоном (теплой армейской курткой). В стороне дымился мангал. Судя по пустой бутылке на земле и по одной «хорошо начатой» на столе, разговор шел серьёзный и по душам. Рыжий котяра лежал под столом и, жмурясь от удовольствия, покусывал кусок шашлыка, зацепив его когтистой лапой.

— Ты Рувимыч, доиграешься, — говорил высокий, не выпуская изо рта сигарету, — я Розке расскажу, как ты на нее ночью через прибор пялился, она ж тебе этот прибор знаешь куда…

— Побойся Бога, Михалыч, — с ужасом в голосе отвечал толстячок заплетающимся языком, — она ж у тебя это… огонь-баба, коня на скаку, это самое…, в горящую избу заткнет…,- а приборов всего два на весь поселок, я ж не специально, у меня сехтор наблюдения как раз краем в окно твоей кухни упирается.

— А ты, Рувимыч, попробуй свой сектор куды-нить в другое место упереть, например, в спальню Хаиму, — сказал высокий, тыча сигаретой в окно соседнего дома.

— Здорово, мужики! — гаркнул Мишаня.

— А, бойцы, милости прошу к нашему шалашу, — толстяк, пошатываясь, двинулся к калитке, открыв её, пожал нам всем руки. Михалыч в это время вытащил из под стола две скамейки.

— Вот — сказал Мишаня, — знакомьтесь, местные силы самообороны.

— Рега (секунду ивр.), — хором сказали мужики, разливая нам и себе водку.

Мишаня плеснул себе томатный сок и накрыл стакан ладонью.

— За знакомство! — провозгласил Леха, подняв одноразовый стаканчик.

Мы выпили.

— Кушайте, пацаны! — высокий протянул нам тарелку, на которой дымились нанизанные на деревянные палочки куски мяса вперемешку с луком и помидорами. Мы взяли себе по палочке шашлыка.

— Теперь и познакомимся, — сказал Мишаня, представляя нас всех друг другу. Я уже давно понял, что именно этих мужиков я слышал ночью по рации и решил их разыграть.

— А не вы ли, уважаемые, дежурили сегодня ночью? — спросил я, — А то утром приходили на вас жаловаться.

Вся компания с удивлением уставилась на меня, даже кот отвлекся на минуту от шашлыка.

— Ну было дело, — протянул сидящий напротив меня Рувимыч, — но че жаловаться? Мы ж трезвые были, Михалыч только одного подстрелил, и то не до конца, дык они, суки, тоже стреляли…

— Да не в стрельбе дело, — сказал я — сегодня делегация пришла от местных представителей «Исламского Джихада», говорят, мол, бойцы самообороны N-ского поселения их ночью по рации представителями секс-меньшинств называли, гомосексуалистами мол ругали, а у них с этим делом все в порядке, один даже жену притащил, чтоб подтвердила.

Тут Михалыч от удивления уронил сигарету в стаканчик с водкой.

— Я ж тебе говорил, дураку! — заорал он Рувимычу, — Радио, мать его, молчание соблюдать надо! Чему тебя только на твоих подводных лодках учили, берут, блин, детей на флот! А еще торпедист бывший! Теперь все! Только перестукиваться будем, понял, блин!

Зорик, которому я успел рассказать про ночной разговор по рации, от смеха подавился шашлыком.

Следующий тост опрокинули за дружбу. Мишаня опять пил сок.

— Вот гляжу я на тебя и поражаюсь, — сказал Михалыч, разглядывая Мишаню, — вот ты говоришь, контуженый, и не пьешь. Я вот тоже контуженый, а только я водкой и лечусь.

— Дык у вас, это, — встрял Рувимыч, — контузии, други мои, разные: тебя, небось, Розка сковородой огрела, а человек на боевом посту вражиной взорванный.

— Сам ты Рувимыч взорванный, я между прочим, на Даманском в БТРе горел, косоглазые нас расколошматили, как бог — черепаху. Столько ребят положили, — глаза у Михалыча наполнились слезами, — Ээх, — махнул он рукой, — давай третий!

Выпили, не чокаясь, третий тост. Мы тоже погрустнели, вспоминая…

Михалыч швырнул коту кусок баранины, кот ответил безграничной влюбленности взглядом.

— Ладно, мужики, — сказал Мишаня, поднимаясь, — пора нам!

— Шашлычки с собой возьмите, пацаны, потом доедите!

Рувимыч снял с мангала очередную партию шашлыка.

— И зелье тож, для аппетиту! — Михалыч завинтил початую бутылку.

— Спасибо, не надо, не можем же мы с пузырем водяры на пост вернуться! — вежливо отказался Зорик.

— Понял, айн минутен!

Михалыч, размахивая бутылкой, унесся в кухню и через пару минут вернулся, протянув нам бутылку из-под минеральной воды.

— Вот, мужики, берите водичку из источников Эйн-Геди, сейчас жарко, много пить нужно! — произнёс он, кутаясь в теплый дубон.

Поблагодарив мужиков, мы, нагруженные покупками и подарками, двинулись в обратный путь.

Хаммер резво бежал под горку, от водки клонило в сон, но расслабляться не следовало. Был ранний вечер, уже начинались сумерки; все предметы на глазах становились размытыми и теряли резкость. Я крепче сжал ребристое цевье М16, прогоняя сонливость. Из динамика доносился усиленный радиообмен, но я не обращал внимания, пока Мишаня не прибавил громкости. Нам на заднем сидении было плохо слышно, но отдельные фразы долетали и не внушали оптимизма. «Пятеро тяжело пострадавших… Машина расстреляна из засады… Двое взрослых, трое детей… Амбуланс приехал… Проводим осмотр местности». Мишаня притормозил на обочине, выудил из кармана пачку «орбита» и протянул нам: «Там что-то случилось впереди, зажуйте, на всякий пожарный». Через пару километров мы увидели на дороге двоих солдат, один показал нам прижаться к обочине и остановиться. Приблизившись к ним, мы увидели дальше на дороге несколько армейских джипов, две машины скорой помощи и одинокий гражданский фиат, ткнувшийся в кювет. Мишаня вышел из машины, к нему подошел майор с красным беретом десантника под погоном. Они о чем-то переговорили, и он указал нам место на обочине, попросив подождать и не мешать следственной группе. Мишаня съехал с дороги и тормознул около других джипов. Впереди стояли бронированные машины скорой помощи, подаренные, судя по надписям на бортах, американской еврейской общиной. В одной задние двери были распахнуты, там шла лихорадочная возня. Зорик доложил по рации, что дорога закрыта, и мы задержимся.

Мишаня подошел к джипу пограничников и заговорил с водителем. Вернулся мрачный: «Вон тот фиат, расстреляли из засады, видимо дали очередь в лобовое, потом подошли и добили всех, кто находился в машине. Двое взрослых и трое детей, один жив, пытаются спасти».

Из скорой помощи выбрался высокий мужик в мятом «бете»^[15] и в окровавленных резиновых перчатках. Одного взгляда на его лицо было достаточно, чтобы понять, что там внутри все кончено. Он содрал перчатки, швырнув их на асфальт, сел на подножку машины и закрыл лицо руками. Следом вылезли двое хмурых санитаров в забрызганных кровью халатах, встали рядом и закурили.

Вокруг фиата ходили полицейские в белых костюмах, снимали отпечатки, фотографировали. Когда они закончили, майор-десантник махнул нам рукой. Мишаня медленно тронул «хаммер» вперед мимо расстрелянного автомобиля. Вблизи фиат выглядел страшно: лобовое стекло в дырках от пуль, все окна справа выбиты, заднее стекло тоже осыпалось. Последнее что бросилось мне в глаза, перед тем как Мишаня увез нас от этого жуткого места, был перепачканный кровью белый плюшевый мишка на заднем сидении.

Ночью во время нашей с Зориком смены пост опять обстреляли. Примерно метрах в двухстах от нас мелькнули вспышки выстрелов. Очередь впечаталaсь в мешки с песком, защищавшие позицию на крыше будки. В эту ночь там дежурил настоящий снайпер, Ашер. Он служил срочную за два года до нас, поэтому мы познакомились только здесь, на сборах.

Кто-то, с другой стороны блокпoста, услышав выстрелы, пустил осветительную ракету. В колышущемся оранжевом свете мы увидели смутную тень, убегающую в сторону города. У Зорика сорвало крышу, он начал беспорядочно палить в темноту, крича: «Суки, твари!». У меня тоже вскипел в крови адреналин, я вскинул винтовку, от возбуждения палец сбросил флажок предохранителя до упора, на автоматический огонь, и пол магазина улетели в никуда. Спохватившись, я перевел флажок на одиночные; темная фигурка бежала, петляя между кустов, я стрелял, вносил поправку, снова стрелял, каждый третий патрон, трассер, чиркал красной ниткой. Рядом грохотал автоматЗорика, пули срезали кусты вокруг фигурки, взметали фонтанчики земли, но дистанция была слишком велика. Меня как будто заклинило; поправка, выстрел, поправка, выстрел. Я должен попасть, должен! Bедь, может быть, эта сволочь расстреляла фиат с детьми. Мой трассер прочертил красную полосу и уткнулся, кажется, прямо в беглеца, силуэт, наконец, упал, но тут же вскочил и прихрамывая побежал дальше. Выстрел, опять вылетел трассер, значит, кончается магазин, последние пять патронов — трассирующие. Еще три выстрела, затвор сухо клацнул, застряв в заднем положении. Тело действовало как автомат, указательный палец прижал задвижку магазина, тот выскальзнул, звякнув об асфальт под ногами, левая рука лихорадочно вбила новый магазин, хлопнув ладонью по фиксатору затвора. Затвор сорвался, загоняя в ствол патрон. Снова выстрел, поправка, выстрел. Окончательную точку поставила пуля Ашера, сверху грохнуло, и силуэт повалился в кусты, словно подтверждая снайперский девиз: «Не беги, умрешь уставшим!».

— Tакую стрельбу подняли, a я как раз задремал! — раздалось сверху.

Остаток смены мы гадали: утащат за ночь труп или нет. Ашер пообещал проследить, чтобы экспонат до утра не трогали. Утром труп лежал на месте, попадание имелось всего одно, в голову, рядом лежал китайский АК47. Нам осталось только поздравить Ашера.

Днем мы рассказали Мишане.

— Нужны ли тут слова? — заявил это хренов полиглот, начитавшияся в госпиталях книжек, — Был человек и нет человека. Жил себе невинный холостяк, как птица на ветке, — и вот он погиб через глупость. Пришел еврей, похожий на матроса, и выстрелил не в какую-нибудь бутылку с сюрпризом, а в живот человека. Нужны ли тут слова? — горестно вопросил Мишаня.

— В голову, а не в живот. — Мрачно поправил Зорик, — и вообще, не смешно. Завтра любой из нас может получить такую же вентиляцию в башке, так что не остри.

— Это не я, — пробурчал Мишаня, — это Бабель.

— И Бабелю скажи. — строго наказал Зорик, — это всех касается.

Мишаня сел на землю и заржал как лошадь.

В субботу вечером мы увидели в новостях по телевизору уже знакомый расстрелянный фиат. Ведущий рассказал о погибшей семье.

Перед заступлением в караул я сварил грог, разбавив его подаренной Михалычем «минералкой». Первый час мы с Зориком держались, но потом холод начал заползать в ботинки и за воротник. Оставшееся время мы подогревались грогом, так что в конце смены нас основательно штормило. Термос мы передали Лехе и Габассо, предупредив о крепости продукта. Утром голова ощутимо потрескивала, стоны муэдзина пилой врезались в мозг, но от свежего воздуха мне немного полегчало. Зорик, наоборот, выглядел как огурчик. Опель с борцами за права мирного населения уже стоял тут как тут. Приехал и Клод с сыновьями: оказалось, что погибшая в пятницу семья жила напротив его дома. Похороны назначили на двенадцать дня. Настроение у меня совсем упало. Клод сообщил интересную подробность: полицейские обнаружили в кустах оригинальный, четырехрядный магазин от итальянского пистолета-пулемета «спектр». Никто из наших не знал, что это за «зверь».

Проверяя документы и вглядываясь в лица молодых парней, я понимал, что убийцей мог быть любой из них. В тот день народу столпилось особенно много. Обе дамочки из WATСHa цеплялись к нам каждый раз, когда у кого-то возникали проблемы с документами. Звонили в какие-то штабы, совали нам мобильник выслушать чьи-то указания.

Уже не помню, что было не так с документами у того небритого парня в куфие. Я сказал, что он не сможет пройти. Он закричал по-арабски, но кроме ругательств я ничего не понял; потом оттолкнул меня и сунул документы Зорику. Краем глаза я заметил, что правозащитницы стали пробираться к нам. Сжав зубы, я перехватил винтовку и медленно, стараясь не заводиться, отодвинул парня в сторону. Пожилая правозащитница, дотянувшись, выхватила у небритого документы и уставилась в них, в это время он заорал на иврите: «Ублюдки! Всех вас валить надо, как ту семейку на шоссе!». Планка у меня «упала» сразу, еще до того, как он в меня плюнул, а тут вообще потемнело в глазах. Приклад полетел парню в лицо кроша зубы, ломая нос, нога сама въехала каблуком в колено, удар прикладом сверху попал в пустоту — это Зорик оттащил меня сзади за разгрузку. Парень отшатнулся, вскинув ладони к лицу и получив по ноге, свалился. Одновременно пожилая правозащитница выхватила из сумочки фотоаппарат. Но Аюб «случайно» повернувшись, выбил фотоаппарат стволом. Только тогда у меня слегка прояснилось перед глазами. Что тут началось: крики, сирена моментально нарисовавшейся скорой, журналисты. Наш прапорщик первым делом приказал мне исчезнуть, Леха встал вместо меня. Полчаса я отсиживался в палатке, но, наконец, утихли вопли правозащитниц и хриплый бас прапора. Я снова сменил Леху. Только документы уже проверял Зорик. А меня до конца смены продержали на «страховке».

На следующее утро приехали офицеры военной полиции, часа два мотали нервы всем, снимая показания; потом чистенький, щеголеватый капитан неофициально рассказал мне, как правозащитницы честно подтвердили, что парень меня толкнул и плюнул. Палестинские свидетели в один голос заявили, что я набросился на ни в чем неповинного молодого человека, который мирно стоял в очереди, и запинал его почти до смерти. Но в деталях их версии сильно отличались друг от друга. «Короче, можно спать спокойно, — успокоил капитан, — ничего тебе не будет»

Во второй половине дня, когда мы осматривали какую-то машину, высоко, над нами протарахтели два «апача». Зависнув над городом, они саданули вниз ракету, потом еще одну. Шарахнуло так, что даже нас тряхнуло. «Апачи» неторопливо развернулись и поплыли обратно. Через пол часа, по радио в выпуске новостей передали, что израильские ВВС ликвидировали в Дженине руководителя местного отделения террористической организации «Хамас».

Вечером приехал Халед на своей скорой помощи. Долго ругался и рассказывал, как жилось раньше, когда он работал врачом в частной клинике, и какая жизнь пошла после того, как начался этот дурдом. Я молча слушал его крик души, а Зорик стал спорить: «Вы же сами этого Арафата выбрали!»

Халеда прорвало на полчаса: «Кто выбрал?! Кто нас спросил? Вы же с ним сами договорились, сами его нам на голову притащили! А, чего теперь вспоминать, дело прошлое», — проворчал он, садясь в свою колымагу.

Надпись на плакате: Спасибо, что выбрали наш блок-пост

На утро приехал Мишаня, сел на бетонное ограждение и трепался с нами, пока толпа рабочих и колонна машин продавливалась сквозь блокпост. Вдруг в очереди послышались возмущенные гудки, вдоль ряда машин внаглую пер белый мерседес прямо на нас. Мы шарахнулись за бетонные стенки, Мишаня тоже кувырнулся на землю, лязгнув затвором. «Уакеф!» (стой араб.), — закричал Зорик, но водила не слыша его, притормозил и втиснулся в очередь первым. Из-за руля медленно вылез долговязый парень в мятом белом костюме, он опасливо покосился на дула винтовок и что-то сказал на арабском, хамовато улыбаясь при этом. «Че он там несет?» — произнес Мишаня голосом, которой заставил нас с Зориком оглянуться. Так и есть, у Мишани «сорвало башню»: левое веко задергалось, лицо побледнело. «Да это сын какой-то шишки из местной администрации, — перевел Аюб, испуганно глядя на Мишаню, — его тут все боятся» И действительно, никто из водителей ничего не сказал, только бросали угрюмые взгляды. «Он мой!», — бросил Мишаня и двинулся к парню с таким выражением, что тот попятился. Мишаня показал ему отъехать в сторону. До конца нашей смены мы наблюдали, как парень под чуткой Мишаниной опекой разбирал на части свой злосчастный мерс, стаскивая чехлы с сидений, снимая внутреннюю обшивку дверей, вынимая запасное колесо. Белый пиджак намок на спине, взгляд метал молнии, но бледное лицо нашего друга не сулило ему ничего хорошего. Водители одобрительно косились в их сторону. Наконец Мишаня удовлетворенно оглядел аккуратно разложенные на асфальте панели, чехлы, коврики, кучки заглушек и винтиков, перевел взгляд на взмыленного водителя махнул рукой, показывая, что парень может ехать; тот сверкнул глазами и, побросав в салон «запчасти», развернулся и умчался обратно в город, визжа покрышками, провожаемый ухмылками палестинцев. «Вот так и становятся террористами, — проворчал Рони — небось поехал автомат покупать».

После обеда Мишаня уехал, а мы завалились в палатку отдыхать. Поскольку резервистов бриться не заставляли, мы все порядочно заросли. Зорик как раз философски рассуждал о достоинствах и недостатках четырехдневной щетины, когда в палатку влетел прапорщик Ави. «Мужики, подъем! — заорал он, — Ты, ты, ты, — он натыкал пальцем шесть человек, в том числе и нас с Зориком, — через минуту в машине в полной выкладке!» Судя по тому, что он остался прикрикивать на нас, случилось что-то серьезное. На улице кашлял черным, дизельным выхлопом бронированный «абир». Мы выстроились у борта. Ави быстро проверил, что мы ничего не забыли, рассказывая в чем дело. Оказалось, что у перекрестка N поселенцы слышали сильную стрельбу, туда направился патруль пограничников, но они далеко, нам нужно было доехать до поселения и проверить дорогу, так как через пол часа туда должен был проехать школьный автобус.

«Ты за старшего», — Ави ткнул меня своим немаленьким кулаком в грудь, — Водила в курсе всего, докладывать каждые десять минут! Пошли!»

Мы, дернув затворы, попрыгали в грузовик. До перекрестка домчались быстро; свернув в сторону поселения, водитель притормозил, нашарил за сиденьем «глилон» со сложенным прикладом, и, дослав патрон, пристроил его себе на колени. «Абир» медленно покатил вперед. Я доложился Ави, пацаны сзади напряглись, внимательно глядя по сторонам. Проехав около двух километров, водитель резко затормозил, показывая вперед. Слева на обочине стояла машина, судя по силуэту, джип. Приблизившись немного, я и еще трое вылезли на обочину и медленно цепью двинулись вперед. Двое солдат остались в «абире», который катил за нами. Я снова доложил Ави. Время остановилось, тишину нарушал только стук двигателя. Тело привычно сгруппировалось, вспоминая рефлексы приобретенные в Ливане. Зорик нагнулся, что-то поднял с обочины и бросил мне: это оказалась девятимилиметровая гильза. Дальше, на шоссе валялись кусочки битого стекла, то тут, то там желтели гильзы, несколько девятимилиметровых, остальные 5.56.

Перед нами стоял джип «исузу трупер» черного цвета, заднее стекло прогнулось внутрь, покрытое сеткой трещин, номеров нет. По мере приближения мы увидели еще одну машину, стоящую перед ним, с распахнутой водительской дверью. Старый белый «форд эскорт» модели конца восьмидесятых годов. Мы подошли к «исузу»: на переднем стекле были ясно видны пробоины от пуль напротив водительского места. Сам водитель лежал на передних сиденьях, вместо головы — кровавое месиво. На полу валялся «узи» с деревянным прикладом. Зорик аккуратно за ремень вытянул «узи» из машины. Перед капотом «трупера» нашим глазам открылась страшная картина: три тела на залитом кровью асфальте. Прямо перед джипом «отдыхали» двое, судя по одежде палестинцы, рядом валялся М16.

В двух метрах перед ними у открытой передней двери форда лежал мужик в кожаной куртке, в побелевшем кулаке намертво зажат пистолет, кажется СZ, с застывшем в заднем положении затвором. Вокруг россыпь гильз. Рубашка на груди залита кровью. Видимо, террористы расстреляли его машину, подошли чтоб добить, тут-то он их и удивил. Эта панорама шокировала нас всех. Санитар Омер нерешительно проверил пульс сначала у одного террориста, потом — у другого, отрицательно покачав головой. Вдруг водитель форда страшно, с хрипом и бульканьем, вздохнул. Омер кинулся к нему нащупывая, что-то в разгрузке, я судорожно вдавил тангенту рации. «Ави, пришли амбуланс, тут один «перах»^[16] наш, гражданский!». Мужик все хрипел, из входного отверстия на груди показалась розовая пена, значит было пробито легкое. «Черт, — мелькнуло в голове, — наверное пневмоторакс ему обеспечен». Мужик что-то шептал посиневшими губами, я наклонился к его лицу. «Ничего, — прохрипел раненый по-русски, — в Афгане в танке горел, там хуже было».

«Держись мужик», — попросил я, пока Омер колдовал над ним.

Остальные пацаны, аккуратно собрали все оружие. Через пару минут послышались далекие завывания сирен. Сначала, примчались пограничники, а затем из-за поворота вылетел армейский амбуланс, «абир», с красными «маген Давидами»,(звезда Давида, аналог «красного креста», ивр.) на бортах, за ним через секунд двадцать выехала гражданская скорая. Пострадавшего загрузили в нее, причем разжать руку с пистолетом ни мы, ни санитары не смогли, так и положили внутрь. Скорая минут двадцать стояла, никак не могли стабилизировать состояние раненого. Наконец амбуланс взвыл сиреной и, набирая скорость исчез за поворотом. Мы тоже вернулись на блокпост.

«М-да, — задумчиво протянул Зорик, пока мы ехали обратно, — товарищ явно не за станком, по жизни, вкалывал, чтоб с такой дырой в груди из машины вылезти и троих нападавших завалить, на это навык нужен».

Нам оставалось только гадать, что это за человек, в любом случае в наших глазах он был героем. В вечерних новостях не сказали ничего нового, кроме того, что раненый находится в тяжелом, но стабильном состоянии. Клод, приехавший как всегда утром, никаких подробностей рассказать не мог, раненого он знал только в лицо.

На утреннем инструктаже нам объявили «радостную» новость: на следующей неделе приедет большое начальство, в частности, командующий округом. Личный состав без воодушевления поскреб щетину и разошелся по постам. Уборку территории, то есть субботник, резонно решили провести в субботу вечером.

Около полудня притащился непривычно хмурый и молчаливый Халед на своей «скорой». В салоне орала беременная палестинка, с огромным животом; рядом с ней сидел незнакомый медбрат в белом халате. С документами у Халеда все было в порядке. Зорик остался с ним, а я пошел назад помочь пацанам; обе правозащитницы уже торчали там, причем орали, перекрикивая роженицу, о том, что мед-транспорт осмотру не подлежит. Рони забрался в машину и проверял сумку у беременной и чемодан медбрата. Аюб стоял снаружи. Какое-то время я просто топтался рядом с ним. Сначала я тупо пялился на то, как Рони прощупывал сумки и вдруг в голове замигала красная лампочка тревоги. Все панели внутренней обшивки в машине Халед давно поснимал, чтобы не мучиться при досмотре; сейчас же несколько панелей вдоль носилок, на которых полулежала беременная, были привинчены на место. Аюб тоже заметил это: он отошел в сторону и жестами показал Зорику привести Халеда. Тот хмуро приплелся, чем еще больше возбудил мои подозрения. Аюб спросил у него про панели. Тот пробурчал, что так удобнее больным, вот он и вернул их на место. Все это время беременная стонала и вскрикивала, а правозащитницы разделились: одна давила нам на совесть, крича, что палестинка рожает, что мы садисты и не понимаем, что это такое, что ребенок и мать могут погибнуть, а вторая куда-то названивала и громко жаловалась на нас. Мы и сами все понимали, на душе было очень паршивое ощущение, но пропустить машину без досмотра означало подвергнуть опасности жизни наших близких.

— Снимай панели! — сказал Аюб.

— Так у меня инструментов нет, — выкрутился Халед.

— Снимай, снимай, — Рони протянул ему «лезерман» с открытой отверткой.

Халед вздохнул и полез в машину. Беременную отодвинули. Санитар вышел и встал между мной и Аюбом. Я показал ему место у машины, но через пару минут он снова влез, между Аюбом и Рони, по моему, этот парень специально заслонял линию огня. Мне это нравилось все меньше и меньше. Я прикрикнул на него, подтолкнув обратно. Халед ели ковырялся, но потихоньку снимал панели; чем ближе к концу, тем громче кричала беременная. Когда он взялся за предпоследнюю, рука санитара поползла в карман халата. Сквозь тонкую белую ткань просвечивало что-то черное. Это мог быть мобильник, а мог быть самодельный пульт и то и другое — опасно. Я решил, что лучше перегнуть палку, чем сдохнуть от взрыва бомбы на этом чертовом КПП. Медбрат внимательно смотрел на Халеда, пока я решал, как его обезвредить, чтобы рука в кармане не успела сделать никакой пакости. Конец моим сомнениям положил Зорик, аккуратно двинув парня прикладом в локоть, прямо перед носом у раскрывшей рот дамочки из WATСH. Медбрат взвыл от боли, выдернул руку и выронил мобильник, который я тут же подобрал. В это время Халед под присмотром Рони снял последнюю панель, обнажив коричневые пакеты, пучок разноцветных проводов и прикрученный изолентой мобильный телефон. Ничем, кроме взрывного устройства, это быть не могло. Беременная резко заткнулась, правозащитницы тоже. В следующую секунду произошло сразу несколько событий: с крыши раздался предостерегающий крик снайпера, санитар ударил Зорика ногой в пах и рванулся в сторону, а из чахлого кустарника на обочине, в двухстах метрах от КПП прозвучала длинная, во весь рожок автоматная очередь.

Услышав крик, мы все попадали на асфальт, причем Рони продолжал держать под прицелом всю компанию в машине. Санитар тоже рухнул, но как-то неестественно. Кустики мы размолотили подчистую, дружно открыв огонь из всех стволов; сзади из амбразуры, прикрывая нас, короткими очередями ударил пулемет, разметав остатки растительности. Мы осторожно приподнялись. «Санитар» лежал на спине, хрипя и кашляя, кровь заливала белый халат, стекая на асфальт, он поймал пулю прямо в грудь. Сзади противно визжала правозащитница. Через несколько минут приехала армейская скорая, врач и наш санитар пытались откачать раненого. Халед со связаными руками сидел в джипе погранцов. Мы с Зориком подошли к нему.

— Что ж ты, — начал по русски Зорик, — сначала с нами за жизнь разговоры разговаривал, а потом взрывчатку привез!

— А, что вы понимаете, сопляки. Вот завалят к вам ночью человек восемь таких уродов, — он кивнул на скорую, — которым, что таракана раздавить, что человека убить и скажут: не повезешь взрывчатку, мы убьем твоего старшего сына, потом — среднего. Чтоб вы делали, герои? — закричал он с надрывом.

— М-да, — только и смог сказать я, — попал ты, мужик!

Пограничники увезли всю компанию, причем беременная оказалась только на восьмом месяце и, вообще, резко сменила тон и начала орать, что ее заставили и все такое. Обе дамочки правозащитницы сидели около своей машины. Одна — рыдала в истерике, а вторая — отпаивала ее водой из бутылки. Вернулся Омер, весь перемазанный кровью.

— Если довезут, это — будет чудо! — сказал он.

«Юндай» Халеда увезли саперы.

В пятницу Мишаня снова договорился с Ави, и мы поехали за покупками; на этот раз, заинтригованный Габассо отправился с нами. Мишаня подвез нас нас к дому погибшей семьи, которую расстреляли на шоссе. Мы, скрепя сердце зашли в дом, но что мы могли сказать несчастным старикам, сидевшим шиву*, ^[17], враз потерявшим и детей и внуков. Мы только пробормотали слова сочувствия.

Накупив сигарет и всякой ерунды, мы уже собрались возвращаться, однако Мишаня решил, что не навестить местные силы самообороны будет невежливо. Запах шашлыка опять витал в воздухе, но в садике у Михалыча было пусто. Мишаня двинул «хаммер» вниз по улочке, завернул в переулок, тормознув у второго дома слева. На веранде мы увидели знакомую картину: мангал, шашлычок, водочка, закусочка. Михалыч что-то рассказывал, жестикулируя, как летчик после вылета. Рувимыч слушал, открывши рот. Нам они обрадовались, сразу усадили за стол, положили на мангал еще мяса.

— Розочка сегодня рано вернулась, поэтому решили тут посидеть, — извиняющимся тоном сказал Михалыч.

— А он как раз про Даманский байки рассказывал, про контузию свою, — кивнул Рувимыч, разливая нам водку.

— Почему же байки! — обиделся тот.

— Ладно мужики, не ссорьтесь! — прервал их Мишаня, — расскажите лучше, что это за терминатор местный, который на дороге троих террористов завалил?

— Да, Алекс мужик крутой, в Афгане служил, потом в милиции, опером. А тут я не знаю чем занимается, где-то в Тель-Авиве работает.

— Да, зверь-мужик, — поддержал Рувимыч, — иногда, глянет в глаза, ну вылитый волчара!

— За здоровье волчары! — Мишаня поднял стаканчик с соком.

— Обломал уродов, они, небось, думали опять на женщин и детей попадут, — поддержал Леха.

Мы чокнулись, выпили, налили по новой.

— Ну так вот, — продолжил Михалыч свой рассказ про контузию, — закончил я учебку, попал в ДальВО, механиком-водителем БТРа и пошла служба, погранвойска — зеленая фуражка. Вокруг тайга, как море. Летом мошкара жрет, зимой — холодина лютая. Застава наша, «Кулебякины сопки» называлась, на пятнадцать километров севернее острова Даманский стояла. Текла себе служба, наряды, да караулы. Потом с китайцами начались заморочки: сперва, все по мелочам. Просто границу по льду нарушали, ну мы их и гоняли, потом они драться стали, ну, а нашим только дай, парни-то все больше деревенские, здоровые, стенка на стенку идти привычные. Вот и летали у нас косоглазые по льду, правда увертливые, суки, были, хрен попадешь. Скоро им это надоело, стали палки приносить. А нашим, что в лоб, что по лбу. Так и дрались, на кулачках. В тот день китайцы с ночи на острове залегли. Утром наряд с соседней заставы их засек, наши подмогу вызвали и пошли разбираться. А китайцы их поближе подпустили и почти всех из автоматов посекли. Кто остался — в снег зарылись, да только, пограничникам тогда по два магазина полагалось, много не настреляешь. Нашу заставу по тревоге подняли. Летеха в БТР двадцать бойцов запихал, кого внутрь, кого на броню, оператор-наводчик двойной БК^[18] для КПВТ^[19] взял — и понеслись. Вылетели на лед, а там уже китайцы раненых добивали, кого — штыком, кого — в упор. Бойцы выскочили, в цепь развернулись и как вдарили, а мы с летехой им в тыл зашли, лейтенант сам за пулемет сел, двое через бойницы стреляли. В общем, ввалили им по полной. Китайцы отступать начали, тут я смотрю двое наших ползут, раненых, след за ними кровавый по снегу. Летеха тоже их заметил, «Стой!» — кричит. Тормознул я: лейтенант с бойцами выскочили и давай их внутрь затаскивать. Одного втащили и тут, как свет выключили. Вот и все; пришел в себя на снегу, голова как погремушка. В стороне БТР догорает. Летеха как раз снаружи стоял, когда в нас граната из РПГ попала, он меня и вытащил. Еще раненый выжил, которого БТР затащить не успели. На этом и кончилась моя служба, пока по госпиталям валялся, как раз дембель подошел.

— Эх, — заключил Михалыч, — давай выпьем за мир во всем мире!

Все усмехнулись, но за мир выпили.

За прозрачной дверью веранды в комнате я увидел компьютер и попросил хозяина зайти в интернет, кое-что проверить. Рувимыч, естественно, разрешил. Оказавшись перед экраном компьютера, я наконец получил ответ, на вопрос, мучивший меня целую неделю. Зайдя на rambler.ru я написал в строке поиска: пистолет- пулемет «спектр» и нажал на «поиск». Получив кучу ссылок, я выбрал одну из них world.guns.ru и там нашел все, что меня интересовало — характеристику и фотографию. Скинув все на принтер, я сунул лист в карман, выключил компьютер и вышел на веранду. Пацаны травили байки о жизни на блок-посту. А мужики в ответ, рассказали о своем быту, о ежедневных поездках на работу по дорогам, на которых уже погибло несколько семей поселенцев. О том, с каким ощущением они сажали детей в бронированные автобусы по утрам, как с замиранием сердца хватались за телефоны звонить в школу детям, на работу жене при сообщениях о новых террактах в Иудее и Самарии. О том, как они сидят по ночам в караулах, охраняя свои семьи. Под эти грустные разговоры мы допили бутылку и попрощались. Пока ехали обратно, Мишаня поведал нам о своей теории. По его словам, выходило, что террористы, обстреливающие дороги, каждый раз уходили в Дженин, причем скорее всего обходя нас по кустам. Только в городе они могли затеряться, ведь окружающие деревни прочесывали пограничники и стоявшие неподалеку десантники. Он мечтал однажды устроить засаду на обходной тропинке, но начальство никогда бы не согласилось на такую авантюру. Мишаня даже тормознул у предполагаемого места засады и показал, как и где можно залечь. Идея всем понравилась, Габассо предложил поставить там растяжку, но мы это предложение отклонили.

Отстояв в карауле свою смену, я вернулся в палатку, залез в спальник и наконец развернул распечатанный лист. Пистолет- пулемет «спектре» выглядел довольно интересно, ствол имел квадратный кожух с продолговатыми отверстиями воздушного охлаждения, как у ППШ. Были и две рукоятки, между которых вставлялся четырехрядный магазин повышенной емкости, на 50 патронов. Имелся откидной металлический приклад, складывающийся поверх ствольной коробки. Интересный агрегат. Я сунул лист на Лехину кровать, что бы он тоже впечатлился.

Пятница и суббота прошли спокойно; Мишаня остался ночевать с нами, так как подозревал, что начальство свалится на нас в воскресение утром. Весь субботний вечер мы наводили марафет на КПП и на самих себя, подбирая окурки, подкрашивая бетонные ограждения, пришлось соскрести недельную щетину и даже почистить ботинки. Ави умудрился починить нагреватель и нагреть два бака горячей воды, так что мы все смогли в два захода помыться. Раньше водичка была чуть теплая, а на улице под ноль градусов. Утро началось как обычно, кроме того, что все были непривычно выбритые и чистые. Мишаня встал вместе с нами, они с Ави обходили КПП, наводя последний блеск. Наконец, около полудня показалась колонна джипов. Свободные от службы мужики собрались у палатки. Из машин вылезла куча офицеров, от обилия погон зарябило в глазах. Был там и командующий округом, и комбат, и еще офицеры. Сделав обход, они подошли к нам, командующий — мощный, кряжистый мужик, сразу видно, бывалый вояка — перебросился с каждым парой фраз, пожал руки. Какой-то полковник из свиты, вышел вперед и начал громко говорить о долге каждого, о том, что Родина нуждается в нас. От этой демагогии нас слегка затошнило. Габассо демонстративно зевнул, чуть не вывернув челюсть, прямо ему в лицо.

О наших долгах Родине мы знали без напоминаний и честно отдавали их, а вот вспомнит ли Родина об этом, когда надо будет пересдавать пропущенные экзамены и окажется, что всем наплевать, почему ты пропустил целый месяц. Может некоторые препoдаватели отнесутся с пониманием, а может и нет. А пока твои сокурсники, давно закосившие под психов и списанные из армии, будут получать хорошие оценки и ездить на каникулы за границу.

Поможет ли Родина, когда нас будут увольнять с работы, за пропущенные недели сборов.

Сделает ли Родина что-нибудь, когда будет выколачивать долги из тех, чей бизнес разорился, пока они торчали на блокпостах и подставляли головы под пули.

Заплатит ли Родина тем, чьи жены разрывались в эти недели между детьми и работой, тратя на нянек сотни шекелей.

На эти вопросы никто не мог дать нам утвердительный ответ.

Так что лучше молчи, полковник, не надо громких слов.

Генерал, наверное, прочитал многое на наших лицах, он тихо бросил пару слов, и полковник заткнулся. Командующий округом подошел к нам и громко произнес: «Спасибо, мужики, спасибо за то, что вы делаете!». После этого они поговорили с Ави и Мишаней, комбат отдал пару ценных указаний, затем все погрузились в машины и поехали дальше. Народ разочарованно разбрелся по своим местам. Мишаня тоже умчался объезжать другие блокпосты. А мы пошли заступать на дежурство.

Во время нашей смены на дороге вдруг показался темно-зеленый блейзер со знаками палестинской полиции. Метров за триста джип остановился. Из него вылезли трое усатых полицейских и офицер с золотыми орлами на погонах. Полицейские небрежно облокотились на машину, «калаши» свободно болтались у них на груди, а офицер, отстегнув кобуру и бросив ее на капот, неторопливо направился к нам. Ави, предупрежденный по рации, лично вышел ему навстречу. Они о чем-то поговорили и разошлись. «Сейчас два черных «мерса» поедут, пропустите без досмотра, это начальство местное», — бросил он, проходя мимо нас. И действительно, через десять минут два черных лимузина проехали через КПП. Палестинцы, увидев машины, вытянулись в струнку, а затем попрыгали в джип и, оглашая окрестности сиреной, умчались в сторону города.

Следующим утром в Иерусалиме взорвали автобус, потом атаковали патруль и командование объявило «оцер», то есть приказало перекрыть все движение. Пропускались только машины скорой помощи. Дежурить стало скучно, но так как движение было перекрыто и проезд транспорта прекратился, мы дежурили по двое, а не по четверо. Появилось больше свободного времени, мне даже удавалось позаниматься, но по ночам нас обстреливали с завидным постоянством.

В один из этих дней Мишане удалось воплотить в жизнь свою мечту о засаде. Он очередной раз остался у нас ночевать, они с Ави допоздна провозились с барахлящим генератором. Вечером я и Зорик валялись в палатке, лениво перекидываясь в «дурака». Габассо и Леха стояли в карауле, остальные, свободные от дежурств, смотрели по телеку в столовке какую-то тупую передачу В палатку влетел перемазанный машинным маслом Мишаня.

— Мужики, — заорал он, — только что на шоссе машину обстреляли, я Ави уломал на засаду, он, типа, ничего не знает!

Мы, не думая дважды, попрыгали в броники и натянули разгрузки. Мишаня на улице выгрузил из «хаммера» свой «шахпод»^[20]. Мы быстро проверили друг друга и вышли. Леха и Габассо пожелали нам удачи. Вся эта идея была глупостью, но Мишаня нас заразил, я еще подумал тогда, что есть неплохие шансы загреметь под трибунал.

ПНВ имелся только у Мишани, но ночь выдалась лунная, с хорошей видимостью. Морды пришлось намазать грязью из лужи, так как краски у нас не имелось. Место засады находилось в километре от блокпоста. Мы быстро добрались до тропинки. Пока Мишаня стоял на стреме со своим прибором, мы нарезали ветки с оливковых деревьев и замаскировались. Я лежал и подсчитывал в уме, сколько всего мы нарушили, и на какой срок можно рассчитывать. Зорик, видимо, думал о том же, он наклонился ко мне и прошептал: «Как ты думаешь, в Келе- 4^[21] прилично кормят?». Я послал его подальше. Минут двадцать мы лежали молча, Зорик приготовил нож, но «чинук» отсвечивал и он сунул его в самодельные ножны. Холод медленно забирался под куртку. Наконец Мишаня мигнул красным светом фонарика. Кто-то приближался. Мы замерли. По обочине шоссе скользила, приближаясь, тень, на груди можно было разглядеть короткий автомат. Мишка показал, что он сам нападет сзади. Мы сгруппировались на случай неожиданности. Но Мишаня сделал все как надо. Когда человек свернул с шоссе на тропинку, за спиной террориста бесшумно взмыла в воздух тень и обрушилась него. Боевик оказался крепкий парень и даже попытался вывернуться, но Зорик «выключил» его ударом приклада в голову. Мишаня одел террористу на руки «азикон»^[22] и перевернул. На груди у боевика лежал знакомый нам автомат «спектре»!

— Это же тот урод, который фиат расстрелял!», — прошептал Зорик, запихивая ему в рот тряпку. В кармане обнаружился запасной магазин, маленький бинокль и связка ключей. Мишаня одел снятый перед прыжком ПНВ и осмотрелся; вокруг все было спокойно. Я плеснул на парня воды из фляги. Террорист пришел в себя: сначала на его лице промелькнул испуг, а потом он яростно замычал. Зорик поднес к его глазам нож, и мычание сразу стихло.

— Иврит понимаешь?», — спросил Зорик, не убирая нож.

Боевик кивнул. Я медленно вытянул кляп.

— Я требую следователя и адвоката!», — крикнул пленный.

Мишаня сразу завелся. Отшвырнув нас, он прыгнул на него сверху и схватил за горло.

— Адвоката тебе сука! Что ж ты адвоката не требовал, когда сегодня машину расстрелял! А когда ты троих детей в том фиате в упор добивал, тогда ты о следователе думал, тварь?!

Пленный весь побелел, но с ненавистью глядя Мишане в лицо, прохрипел:

— Да, я их убил, я! Ну, что ты мне сделаешь, что!?! Да ты меня пальцем тронуть права не имеешь! Давай, передавай меня в ваш ШАБАК^[23], не боюсь я тебя! Понял! Ну посадите, так потом все равно обменяете, на тела ваши вонючих солдат!

Мишаня выпустил парня и уселся на него верхом.

— Права, говоришь, не имею, — задумчиво проговорил он.

В это время замигал огонек рации. Зорик заткнул пленному рот.

— У нас все тихо — прошептал Мишаня в микрофон, — никто не проходил.

Мы удивленно посмотрели на него. Мишка отложил рацию.

— Трогать я тебя не буду, — сказал он, — я тебя лучше поселенцам отдам, они тебя точно ни на кого не обменяют, у них-то рука не дрогнет!

Боевик сразу задергался, замычал и заизвивался. Мишаня порылся в подсумках, выудил мобильник и включил его. Поселение, в котором была антенна находилось недалеко, прибор работал. Набрав номер, он пошептался, с кем-то.

— Сейчас Клод приедет, — объявил Мишаня, — пусть он разбирается.

Пять минут боевик бесился и мычал, пока Мишаня не успокоил его кулаком под дых. Наконец послышался шум мотора. Зорик вышел на обочину и посигналил фонарем. Это подъехал Клод, со старшим сыном. Мы передали ему боевика со всем имуществом и осторожно вернулись на КПП. Пацаны все еще смотрели телевизор, так что нашего отсутствия никто, кроме Лехи и Габассо, не заметил, на посту снайпера дежурил Аюб. Ави Мишаня ничего не сказал. Но все-таки после нашей авантюры одним террористом стало меньше.

Через час мы, сидя в столовке, смотрели по телеку выпуск новостей. Диктор рассказал о том, как полтора часа назад, на дороге ведущей в N ское поселение, была расстреляна машина; водитель, пожилая женщина, получив ранение средней тяжести, смогла все-таки вывести машину из под огня. Ее двенадцатилетняя дочь, легко раненная осколками стекла, вызвала помощь. Террорист, видимо, был один, задержать его пока не удалось.

Мы удовлетворенно переглянулись и пошли спать: служить отечеству оставалось четыре дня.

Утром мы с Зориком, позевывая, прогуливались вдоль бетонных ограждений. Из-за «оцера» не приехали даже правозащитницы. Спать хотелось ужасно, не спасало и привезенное Клодом шоко. Позади нас в будке дремал Рони, закинув ноги на пулемет. Наверху, в гнезде снайпера, торчал Ашер со своей М16А3.

Выстрел явился для всех нас полной неожиданностью: первым делом, я рухнул на асфальт, под прикрытие бетонного блока. Падая, я увидел, как Зорик валится на землю в трех метрах от меня, заливая все вокруг кровью, хлещущей из раны на шее. На какое-то мгновение время застыло, а потом все завертелось с бешенной скоростью. Зорик хрипел, зажимая руками рану. Сзади коротко ударил пулемет и тут же заткнулся; повернувшись, я услышал только стук упавшего на бетонный пол тела, по противоположной стенке будки стекали красные брызги… «Стрельба с запада!», — прозвучал в рации голос Ашера. Следующий выстрел ударил, когда в амбразуре появился ствол А3 снайпера. Винтовка дернулась и наполовину свесилась за бруствер, уставясь на меня разбитым оптическим прицелом.

Страх накатил локомотивом, сминая, сдавливая сознание и вжимая меня в асфальт. Прошло наверное всего секунд двадцать. За это время я успел выдрать из кармана разгрузки «моторолу».

— Почему никто не отвечает, — прохрипел Ави, — Есть пострадавшие?

— Все! Все кроме меня! — закричал я, судорожно давя на кнопку.

— Кибальти! (понял ивр.), — ответил Ави.

В голове вертелся сплошной мат. Передо мной хрипел Зорик, обливаясь кровью, но между нами лежало три метра открытого пространства, попытаться преодолеть их — значило умереть. Подняв винтовку над головой, я выпустил пол магазина в сторону предполагаемого укрытия стрелка. В ответ несколько пуль чиркнули по стенке будки, я тут же почувствовал тупой удар в ногу повыше колена и резкую боль. Меня зацепило рикошетом.

В это время со стороны палаток выскочил Омер и побежал к нам.

— Ложись! — заорал я, во всю силу легких, опередив на секунду очередной выстрел.

Омер рухнул за будку.

— Зацепил, гад! Но не сильно! — раздалось из-за угла.

Я представил в голове общую картину и начал понимать, что стрельба ведется с запада, а там — голое поле и несколько бетонных блоков, которые нам обещали убрать, но так и не убрали. Снайпер мог бить только оттуда: наверное укрылся ночью, а с рассветом начал стрелять. Омер заполз в будку, через минуту он выполз и аккуратно, прячась за блоками, подполз ко мне. Его разгрузка и одна штанина были густо перемазаны кровью. «Это не моя, — сказал он, заметив мой взгляд, — Рони больше нет…».

Омер достал шприц-тюбик из подсумка и вколол мне, прямо сквозь штанину, затем наложил жгут и забинтовал.

— Что с ним? — спросил он, показывая на Зорика.

— Ранение в шею, — ответил я.

— Я попытаюсь прыгнуть к нему.

— Там открытое пространство, Омер, — сказал я, — снайпер все простреливает, ты умрешь!

— Иначе умрет он, я ведь ховеш ^[24], значит — я должен!

Наш спор прервал джип пограничников, подъехавший с противоположного конца блокпоста, пацаны заорали ему, но водитель не расслышал и вылез наружу.

Выстрел. Водилу отбросило назад, и он начал сползать вниз, цепляясь за дверь. В этот момент Омер прыгнул, рассчитывая на то, что внимание снайпера отвлечено джипом. Пуля чиркнула об асфальт рядом с его ногами. Но он успел. И сразу нагнувшись над Зориком начал что-то делать. Я снова поднял автомат и вслепую высадил остатки магазина в сторону снайпера.

Кто-то из солдат в джипе попытался втащить водителя за разгрузку обратно. Опять ударил выстрел, и водитель выпал на асфальт. Снайпер, видимо, бил прямо в приоткрытую дверь машины. Я видел, как пацаны возились внутри, наконец они захлопнули дверь и джип, газанув, резко сдал назад, выкатившись из моего поля зрения. Сразу послышалась сильная стрельба, видимо пограничники засекли стрелка. Все это время Омер бинтовал горло Зорику.

— Как он? — крикнул я, но Омер только покачал головой.

Все остальное мне запомнилось кусками. Наверное из-за обезболивающего. Резкая боль, когда меня переложили на носилки… Тела ребят, накрытые одеялами… Огромный «Ясур», зависающий над шоссе… Вибрация вертолета… Грохот отстреливаемых «имитаторов цели» за бортом. Рядом на носилках лежал Зорик, я нащупал его руку и ощутил слабое пожатие в ответ.

Окончательно я очнулся только после операции, в палате больницы Тель-Ха Шомер.

Эпилог

Прошло два месяца. Нога зажила полностью. Зорик тоже, потихоньку выздоравливал, разговаривая новым, хрипучим голосом. Тогда, он чуть не умер от потери крови. Габассо, Леха и Мишаня вообще не пострадали.

Мне удалось сдать пол зимней сессии, и я готовился ко второй половине. На лекциях, я ничего не понимал, потому что много пропустил.

Я сидел и зубрил очередной конспект, когда зазвонил телефон.

— Шалом! ^[25], - сказал приятный женский голос.

— Хай! — ответил я, не подозревая ничего плохого.

— Говорит Моран из канцелярии батальона, — девушка назвала мое имя и личный номер.

— Все верно, — мрачно подтвердил я, понимая, что очередной раз влип.

— Завтра, приезжай на базу, в восемь утра, срок не известен, «цав шмоне» ^[26] получишь в канцелярии.

— Ни хрена себе! — только и смог выдавить я, — Война что ли началась?

— А она разве когда-нибудь кончалась? — ответила девушка и отключилась.

Примечания

1

Вертушки на подлете, ивр. МасКарим — сокращенно «масокей крав» боевые вертолеты, ивр.

(обратно)

2

ПНВ — прибор ночного видения

(обратно)

3

РПК — Ручной пулемет Калашникова

(обратно)

4

ДШК — Дегтяpев Шпагин Купнокалибеpный

(обратно)

5

Бехият абук — иракское ругательство.

(обратно)

6

АЮЛ (ЦАДАЛЬ) — армия южного Ливана

(обратно)

7

ПК — пулемет калашникова

(обратно)

8

Кацуц — коротко (ивр.)

(обратно)

9

Ле кацуц — не коротко.(ивр.)

(обратно)

10

Попполитика — популярная политическая телепередача, известная своими жаркими дебатами.

(обратно)

11

Дова до приезда в Израиль звали Миша.

(обратно)

12

зеленая черта- граница между Израилем и территорией палестинской автономии

(обратно)

13

в пограничной охране, звания идентичны полицейским.

(обратно)

14

Грязнули» условное обозначение террористов

(обратно)

15

«бет» рабочая форма, в ней также ходят резервисты

(обратно)

16

перах — раненый (радио код)

(обратно)

17

семидневное оплакивание умершего, ивр.

(обратно)

18

**БК- боекомплект

(обратно)

19

КПВТ-крупнокалиберный пулемет Владимирова танковый

(обратно)

20

шахпод- сокращение от шахпац (броник) + эфод (стандартная рагрузка).

(обратно)

21

келе 4-назание армейской тюрьмы

(обратно)

22

азикон — одноразовая пластмассовая удавка.

(обратно)

23

ШАБАК-служба безопасности.

(обратно)

24

санитар ивр

(обратно)

25

приветствие, ивр.

(обратно)

26

цав шмоне- дословно переводится, как «восьмая» повестка, повестка, вручаемая при чрезвычайной ситуации. Срок призыва не ограничен.

(обратно)

Оглавление

Лосев Егор Резервисты. Война никогда не кончается

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Эпилог

*** Примечания ***